Мир от Гарпа
Джон Ирвинг








Эта книга уже издана миллионами экземпляров практически во всех странах Европы и Америки, хотя она — вовсе не то, что обычно именуют «массовой литературой».

«Мир от Гарпа» представляет собой панораму жизни американского среднего класса на протяжении нескольких десятилетий вплоть до середины 70-х гг. Главная проблема романа: можно ли совместить одну из важнейших ценностей цивилизации — семью — и стремление к свободе сексуальных отношений. Построение сюжета, последовательность жизненных перипетий героев однозначно показывают позицию автора: хочешь спокойной жизни — обуздывай страсти.




Перевод: М. Литвинова (1―19), Е. Комиссаров (1, 5, 19), Н. Иванова (2, 18), Г. Здорных (3, 4), А. Назаров (5, 6), А. Спаль (6), О. Дудоладова (7, 8), Ю. Канцельсон (9, 10, 11, 12), О. Светлаков (13, 14, 15), А. Садовников (16), И. Степанова (16), Л. Серебрякова (17).

Послесловие: М. Литвинова







1. «Бостонская милосердия»


Мать Гарпа, Дженни Филдз, была задержана в Бостоне в 1942 году за нанесение телесных повреждений мужчине в кинотеатре. Это произошло вскоре после бомбардировки японцами Перл-Харбора. Люди тогда весьма сочувственно относились к солдатам, ибо каждый чувствовал себя солдатом в душе, но Дженни Филдз была исключением: ее нетерпимость к поведению мужчин в целом и солдат в частности оставалась прежней. В зале кинотеатра ей трижды пришлось пересаживаться, но какой-то солдат упорно придвигался к ней все ближе и ближе. Наконец она оказалась почти у самой стены, довольно замызганной, причем прямо перед ней торчала какая-то дурацкая колонна, загораживающая экран. Дженни решила, что больше не двинется с места, а солдат снова пересел, пристроившись совсем рядом.

В то время Дженни было двадцать два года. Колледж она бросила, едва туда поступив, а вот на курсах медицинских сестер равных ей не было — эта профессия пришлась ей по душе. У Дженни была спортивная фигура и всегда хороший цвет лица, темные блестящие волосы и походка, которую мать называла мужской (при ходьбе она размахивала руками), а зад маленький и твердый, что делало ее со спины похожей на мальчика. Сама она считала, что у нее слишком большая грудь: подобные габариты, по ее мнению, придавали ей чересчур «доступный» вид.

Между тем отличительной чертой Дженни была именно недоступность. Собственно, из колледжа она ушла как раз потому, что у нее закралось подозрение — вдруг родители, отправляя ее в Уэлсли[1 - Уэлсли — Престижный женский колледж. (Здесь и далее примечания переводчика.)], на самом деле заботились только о том, как подыскать ей достойного жениха. Этот колледж был рекомендован старшими братьями, которые уверяли родителей, что у выпускниц Уэлсли прекрасная репутация потенциально хороших жен. Узнав об этом, Дженни решила, что ее учеба будет напоминать подготовку телки к процедуре искусственного осеменения.

В колледже она специализировалась на английской литературе, но, убедившись, что ее однокурсницы озабочены исключительно постижением искусства утонченного обращения с мужчинами, она без каких-либо сожалений сменила литературу на медицину. В глазах Дженни профессия медицинской сестры имела сугубо практическое значение, а ее изучение не сопряжено ни с какими тайными намерениями (впоследствии в своей знаменитой автобиографии она с прискорбием писала, что медсестры любят кокетничать с врачами, но это было уже потом, когда она с медициной рассталась).

Ей нравилась простая, без глупостей форма: свободная блуза скрадывала пышность груди, удобные туфли вполне соответствовали ее быстрой походке. Во время ночного дежурства была возможность читать — чтение было одним из немногих ее пристрастий. От отсутствия студентов она не страдала — их манера напускать на себя угрюмую разочарованность, если девушка им отказывала, или, наоборот, напыщенное самодовольство, если, поддавшись минутной слабости, уступала, вызывали у нее отвращение. В больнице ей по большей части приходилось иметь дело с солдатами и рабочими парнями, которые были проще и искреннее в ухаживаниях: эти по крайней мере на другой день носа не воротили, если накануне их притязания были, так сказать, не совсем отвергнуты. Затем внезапно все стали солдатами с самомнением студентов, и Дженни Филдз решительно прекратила всякое общение с мужчинами.

«Моя мать, — писал Гарп, — была одинокой волчицей».

Богатство семейства Филдзов создала обувная промышленность, хотя и миссис Филдз внесла свой вклад в виде приданого. Дела семьи шли так хорошо, что уже давно никто из Филдзов лично не участвовал в производстве обуви. Они жили в большом доме на берегу бухты Догз-хед в штате Нью-Гемпшир. На выходные дни Дженни всегда приезжала домой — главным образом, чтобы доставить удовольствие матери, которая была убеждена, что ее дочь «заживо хоронит себя в больнице», и доказать ей, что она блюдет нравственность и не утратила культурной манеры речи и поведения.

Дженни часто встречалась с братьями на Северном вокзале и ехала домой поездом в их компании. Как было заведено у Филдзов, они садились справа по ходу поезда, если ехали из Бостона, и слева, когда возвращались обратно. Таково было желание Филдза-старшего, который, хотя и признавал, что вид с этой стороны особенно непригляден, тем не менее настаивал, чтобы все члены семьи обязательно созерцали источник своей независимости и благосостояния, каким бы непривлекательным он ни был. По правую сторону поезда, идущего из Бостона, и, соответственно слева, если ехать в обратном направлении, видна во всей красе обувная фабрика «Филдз», а также огромное панно с изображением башмака, уверенно шагающего вам навстречу. Панно возвышалось над железнодорожным депо и отражалось бесчисленное количество раз в окнах фабричного здания. Надпись под грозно наступающим ботинком гласила:






Берегите ваши ноги

И в цеху и на дороге,

Вам поможет в этом «Филдз».





Помимо прочего, фабрика выпускала туфли для медсестер; и в каждый приезд Дженни мистер Филдз дарил ей новую пару. В результате у нее дома образовался настоящий обувной склад. Миссис Филдз, которая предрекала дочери, покинувшей Уэлсли, самое мрачное будущее, всякий раз одаривала ее красиво упакованной грелкой. О том, что́ это за подарок, Дженни знала только с ее слов, поскольку никогда не заглядывала в пакет. Мать при этом всегда задавала один и тот же вопрос: «Доченька, та грелка, что я тебе дарила в прошлый приезд, цела?» Дженни мучительно вспоминала, куда она ее дела — то ли забыла в поезде, то ли выбросила, и отвечала приблизительно так: «Наверное, я ее потеряла, она мне, правда, не нужна». Тогда миссис Филдз доставала очередную грелку, еще в аптечной упаковке, и чуть ли не силком вручала ее дочери со словами: «Дженнифер, пожалуйста, следи за собой. Пользуйся, ради Бога, грелкой».

С профессиональной точки зрения Дженни не видела в грелках никакого проку; для нее это был милый старомодный предмет, скорее психологического свойства. Но некоторые из пакетов все-таки попадали в ее маленькую комнатку возле бостонской больницы. Нетронутые, они так и хранились в шкафчике, набитом обувными коробками.

Дженни явно ощущала себя отрезанным ломтем. Ей казалось странным, что, уделив ей столько внимания в детстве, родители в какой-то, заранее намеченный час словно отключили свою любовь и стали возлагать на нее определенные надежды. Жизнь ее делилась на два отрезка — в течение первого, очень короткого, ей полагалось впитать обильную порцию их любви, а весь второй, более длинный и важный, — платить по векселям. Уйдя из колледжа и став обыкновенной медицинской сестрой, Дженни словно оборвала нить, связывавшую ее с близкими; и они, в свою очередь, стали отдаляться от нее, даже вопреки своей воле. По семейным представлениям, Дженни полагалось бы стать врачом или на худой конец, выйти замуж за врача, а до той поры оставаться в колледже. Каждый раз, собираясь всей семьей, мать, отец, братья и она сама испытывали чувства возрастающего отчуждения.

Так оно обычно и происходит в семьях, думала Дженни Филдз. Уж своих-то детей (если, конечно, они у нее родятся) она будет любить в любом возрасте, ведь двадцатилетним любовь родителей, возможно, важнее. В самом деле, много ли нужно двухлетнему малышу? В больнице самыми покладистыми пациентами были младенцы. Чем дети старше, тем больше требуют внимания и тем меньше их терпят и любят.

У Дженни было такое чувство, что она выросла на большом корабле, ни разу не заглянув в машинное отделение и тем более не разобравшись, как оно работает. Ей нравилось, что в больнице все сводилось к простейшим вопросам: кто что съел, пошло ли съеденное на пользу и хорошо ли усвоилось. В детстве она никогда не видела грязной посуды: по правде сказать, Дженни была уверена, что горничные, убрав тарелки, просто выбрасывали их (даже на кухню ее долго не пускали). А когда по утрам на грузовике привозили молоко, Дженни была уверена, что вместе с молоком привозят и посуду с едой, поскольку звон бутылок очень напоминал те звуки, что слышались за дверью кухни, где горничные производили свои загадочные манипуляции с посудой.

В пять лет Дженни Филдз впервые побывала в туалетной отца. Однажды утром она обнаружила ее по запаху отцовского одеколона. Там она увидела душ — очень современный по меркам 1925 года, зеркало, а также длинный ряд всевозможных склянок, которые были так не похожи на флакончики матери, что Дженни решила: перед ней тайное логово человека, который много лет незаметно обитает в доме. В сущности, она была права.

В больнице Дженни знала, куда все девается, и постепенно получала самые прозаические ответы на вопрос, откуда что берется. В Догз-хеде ее детства все члены семьи имели отдельные ванные, отдельные комнаты, отдельные двери с зеркалами на внутренней стороне. В больнице всякая интимность напрочь отсутствовала, не было никаких тайн: если нужно зеркало, попроси у сестры.

Самыми таинственными вещами, которые маленькой Дженни было дозволено изучить самой, были погреб и огромная глиняная корчага, которую каждый понедельник наполняли съедобными моллюсками. По вечерам мать посыпала их кукурузной мукой, а утром их промывали свежей морской водой из трубы, идущей через кладку фундамента до самого моря. К концу недели моллюски становились жирными, без единой песчинки в складках. Они уже не умещались в раковинах, их длинные отвратительные шеи колыхались в соленой воде. По пятницам Дженни помогала повару сортировать их; погибшие моллюски не втягивали шеи, если их коснешься.

Дженни потребовала книгу о моллюсках. Она изучила их вдоль и поперек, узнала, как они питаются, как размножаются, как растут. Это были первые живые существа, которые стали для нее абсолютно понятны — их жизнь, воспроизводство и смерть. В Догз-хеде люди были не столь доступны для изучения. И лишь в больнице Дженни стала наверстывать упущенное и постепенно уразумела, что люди, в общем, ненамного загадочней и привлекательней моллюсков.

«Тонкие различия, — писал Гарп о матери, — были не по ее части».

Конечно, Дженни могла бы заметить одну очевидную разницу между моллюсками в людьми, а именно наличие у большинства людей чувства юмора, но сама Дженни была начисто его лишена. В то время большой популярностью у медсестер пользовался один анекдот, в котором Дженни не видела ничего смешного. Анекдот обыгрывал название одной из бостонских больниц. Больница, в которой работала Дженни, именовалась Бостонская больница милосердия, или кратко «Бостонская Милосердия». В городе была также Массачусетская общедоступная больница, или «Общедоступная Масс». И была еще больница, которую называли «Скрюченный Питер» (по прозвищу ее основателя).

Анекдот был такой. Одного бостонского таксиста остановил человек, который на карачках полз с тротуара к машине. Он задыхался, лицо его побагровело от боли. Таксист открыл дверцу и втащил его внутрь. Пассажир скорчился на полу вдоль заднего сиденья, прижимая колени к груди.

— В больницу! — еле выдавил он.

— «Скрюченный Питер»? — назвал таксист ближайшую больницу.

— Если бы только скрюченный, — простонал больной. — Мне кажется, Молли его откусила!

Вообще-то Дженни Филдз редко нравились анекдоты, а про этот и говорить нечего: шутки про «питера» были не для нее. Она имела удовольствие видеть, в какую беду попадали иной раз люди из-за бедняги «питера». Дети были явно не самое страшное.

Конечно, ей встречались женщины, которые не хотели иметь детей и очень переживали из-за беременности. Таким женщинам, думала Дженни, ни в коем случае нельзя рожать, хотя гораздо больше ей было жалко самих детей. Были, естественно, и такие, кто хотел детей, и, глядя на них, она тоже проникалась подобным желанием. Когда-нибудь, думала Дженни Филдз, она родит ребеночка — одного. Проблема была в том, что ей очень не хотелось иметь дело с «питером», да и вообще с мужчинами.

Больше всего страдали солдатские «питеры». Пенициллином стали лечить только в 1943 году. А широкое применение это чудо-лекарство нашло лишь спустя два года. В «Бостонской Милосердия» в сорок втором применялись сульфамиды и мышьяк. Против триппера — сульфаметазол с огромным количеством воды. Против сифилиса — неоарофенамин. Вот до какого абсурда, по мнению Дженни, довел человека секс; чтобы очистить биохимию человека, в эту биохимию вводился мышьяк.

Для лечения «питеров» применялась еще одна процедура, которая также требовала много воды. Дженни часто при ней ассистировала, так как пациент доставлял обычно массу хлопот: иногда его приходилось держать. Процедура была очень простая — через пенис и уретру пропускалось до ста кубических сантиметров жидкости, которая затем выливалась обратно. Надо сказать, что при всей своей простоте она действовала на нервы всем ее участникам. Прибор для промывания был изобретен неким врачом Валентином и соответственно получил название «ирригатор Валентина». Со временем этот ирригатор был заменен более совершенным прибором, но сестры «Бостонской Милосердия» еще долго называли эту процедуру «Валентиновым лечением». Подходящее наказание для влюбленных греховодников, считала Дженни Филдз.

«Моя мать, — писал Гарп, — была отнюдь не романтической натурой».




Когда солдат в кинотеатре начал к ней придвигаться, Дженни Филдз подумала, что ему не помешало бы «Валентиново лечение». Но, к сожалению, она не носила с собой ирригатор. К тому же для этой операции требуется, по меньшей мере, согласие пациента. А вот что у нее с собой было, так это скальпель; с ним она никогда не расставалась. У него был отколот самый кончик: то ли его уронили на пол, то ли в раковину, словом, для сложных операций он не годился. Скальпель был очень острый и постоянно разрезал шелковые кармашки в сумке. Тогда она нашла футляр от градусника и верхней половинкой, как колпачком авторучки, закрыла лезвие. Именно этот колпачок она и сняла, когда солдат подсел к ней и небрежно облокотился на подлокотник, который был — вот ведь какая глупость! — один на два кресла. Его длинная рука, свешивавшаяся с подлокотника, вздрагивала, как бока лошади, отгоняющей мух. Дженни в одной руке держала скальпель на дне сумки, а другой крепко прижимала сумку к себе. Ей представлялось, что платье медсестры сверкает, как священный щит, и что именно белизна притягивает этого хищного извращенца.

«Моя мать, — писал Гарп, — провела всю свою жизнь в постоянной готовности дать отпор покушавшимся на ее сумочку или на нечто, по ее мнению, более ценное».

Тогда, в кинотеатре, солдата явно интересовала не сумка. Его рука легла ей на колено.

— Убери свои поганые руки, — Дженни произнесла эти слова вслух, так что кое-кто из зрителей обернулся.

— Да ладно тебе, — страстно простонал солдат и быстро залез ей под юбку: ее колени оказались крепко стиснутыми, и в то же мгновение вся его рука, от плеча до запястья, была взрезана, как спелая дыня. Скальпель, направленный умелой рукой Дженни, прошел через китель и рубашку и аккуратно рассек кожу и мышцы так, что на локтевом сгибе обнажилась кость. «Если бы я хотела его убить, — заявила она позже в полиции, — я бы полоснула его по запястью. Я медицинская сестра и знаю, как люди истекают кровью».

Солдат орал благим матом. Вскочив на ноги, он здоровой рукой двинул Дженни по уху с такой силой, что у нее зазвенело в голове. Ответным взмахом скальпеля она срезала с его верхней губы кусочек, напоминавший по форме и толщине ноготь большого пальца. «Я не хотела перерезать ему горло, — заявила она позже в полиции. — Я целилась отрезать нос, но промахнулась».

Крича от боли, солдат на четвереньках дополз до прохода между рядами и тем же манером двинулся дальше, к спасительному свету фойе. В зале какая-то женщина визжала от страха.

Дженни вытерла скальпель о сиденье, опустила его в сумку и аккуратно надела на лезвие футляр от градусника. Затем пошла в фойе, откуда неслись душераздирающие вопли и призыв администратора, обращенный в темноту зрительного зала: «Ради Бога, нет ли здесь врача?».

Медсестра, по крайней мере, в зале была, и она добросовестно поспешила оказать пострадавшему первую помощь. Увидев ее, солдат тут же лишился чувств, и отнюдь не из-за потери крови. Дженни знала, как кровоточат лицевые порезы; они всегда выглядят очень опасными, хотя на самом деле ничего особенно страшного нет. Куда более глубокий разрез на руке, конечно, требовал немедленной обработки, но смерть от потери крови солдату не грозила. Разумеется, никто из присутствующих, кроме нее, этого не понимал, поскольку крови было много, особенно на ее белой униформе. Так что гадать, чьих это рук дело, долго не пришлось. Администратор кинотеатра не подпустил ее к лежавшему в обмороке солдату, а кто-то даже отобрал у нее сумку. Сошедшая с ума медсестра! Безумная потрошительница! Дженни Филдз, однако, сохраняла полное спокойствие. Она полагала, что стоит появиться стражам порядка — и все станет на свои места. Однако и полицейские не проявили должного понимания.

— Ты давно встречаешься с этим малым? — спросил один из них по дороге в полицейский участок.

А чуть позже другой задал не менее содержательный вопрос:

— С чего ты взяла, что он собирался напасть на тебя? По его словам, он просто хотел познакомиться.

— Это серьезное оружие, лапочка, — сообщил ей третий полисмен. — Не советую тебе таскать с собой подобные штуки. Может плохо кончиться.

В результате Дженни пришлось ждать братьев для улаживания дела. Оба занимались юриспруденцией в юридической школе Кембриджа, на другом берегу реки. Один учился, а другой преподавал право.

«Оба, — писал Гарп, — разделяли мнение, что юридическая практика — занятие вульгарное, изучение же права возвышает и облагораживает».

По прибытии братья не спешили ее утешить.

— Ты сведешь мать в могилу, — сказал один.

— И почему ты не осталась в Уэлсли?! — воскликнул другой.

— Одинокая девушка должна уметь себя защищать, — заметила Дженни. — Что может быть естественней?

Тогда один из братьев осведомился, может ли она доказать, что не имела с пострадавшим никаких отношений.

— Признайся только нам, — прошептал ей на ухо второй защитник, — ты давно с ним встречаешься?

Ситуация разрядилась, когда полиция выяснила, что солдат — из Нью-Йорка, где у него жена и ребенок. В Бостоне он был в увольнительной и больше всего на свете боялся, что эта история дойдет до его половины. Сошлись на том, что это будет ужасно для всех, и в результате Дженни отпустили с миром. Когда она стала требовать, чтобы полиция вернула ей скальпель, младший брат сказал:

— Ради Бога, Дженнифер, ты что, не можешь стащить еще один?

— Я его не стащила! — заявила Дженни.

— Тебе надо бы завести подруг, — посоветовал старший.

— Студенток Уэлсли, — повторили братья хором.

— Спасибо, что пришли, — поблагодарила Дженни.

— О чем речь, мы же родные! — ответил один.

— Кровь — не вода, — добавил другой и тут же смешался: униформа Дженни была вся в пятнах крови.

— Дженнифер, — сказал старший брат, который в детстве был для нее примером во всем. Голос его звучал весьма серьезно. — Не советую тебе связываться с женатыми мужчинами.

— Я порядочная девушка, — заявила она.

— Маме мы ничего не скажем, — успокоил младший.

— Отцу, разумеется, тоже, — подвел черту первый. В неуклюжей попытке придать их встрече семейную теплоту он подмигнул ей, скривив лицо, и у Дженни на миг создалось впечатление, что ее первый в жизни идеал страдает нервным тиком.

Рядом с братьями красовался плакат с изображением дяди Сэма. Крошечный солдатик, весь в коричневом, стоял на большой ладони дяди Сэма и готовился спрыгнуть на карту Европы. Под плакатом надпись: «Поддержите наших ребят!». Старший брат взглянул на Дженни, изучавшую плакат.

— И никогда не связывайся с солдатами, — добавил он, не подозревая, что через несколько месяцев сам станет солдатом, одним из тех, кому не суждено будет вернуться с войны. И он разобьет сердце матери, он, а не Дженни, как казалось всем в их семье.

Второй брат погибнет много позже после войны, утонет на яхте в нескольких милях от их семейного гнезда, в бухте Догз-хед. О его безутешной вдове мать Дженни скажет: «Она еще молода и привлекательна, и дети вполне сносные — пока, во всяком случае. Кончится положенный срок траура, и она найдет себе спутника жизни. Я в этом совершенно уверена». Кстати, по прошествии года после этого прискорбного события вдова брата обратилась к Дженни за советом, не знает ли она, кончился ли положенный срок и не пора ли уже подумать о новом спутнике жизни. Она боялась обидеть мать Дженни, боялась осуждения окружающих: вдруг полагается дольше оплакивать смерть мужа?

— Если ты больше не чувствуешь скорби, зачем тебе траур? — спросила ее Дженни. А в своем жизнеописании заметила: «Этой бедняжке надо было подсказывать, что когда чувствовать».

«По словам матери, — писал Гарп, — глупее женщины она не встречала. Между прочим, вдова младшего брата была выпускницей Уэлсли».

Но тогда, простившись с братьями уже в своей комнатке, которую она снимала в двух шагах от больницы, Дженни была в таком смятении, что не могла рассердиться по-настоящему. К тому же у нее все болело — и ухо, по которому съездил солдат, и спина, не дававшая ей уснуть. Скорее всего, она потянула какую-то мышцу, когда эти наглецы в кинотеатре набросились на нее в фойе и заломили руки за спину. Дженни вспомнила, что при мышечных болях рекомендуется грелка; она поднялась с кровати, подошла к шкафу и взяла один из пакетов с материнским подарком.

Это была не грелка. Мать употребляла эвфемизм, потому что не решалась говорить с дочерью на такие щекотливые темы. В пакете оказалась спринцовка. И мать и дочь знали ее назначение. Дженни часто приходилось учить пациенток, как ею пользоваться. Правда, в больнице их применяли не для предохранения от беременности сразу же после полового акта, а для соблюдения личной гигиены и при венерических заболеваниях. В представлении Дженни Филдз спринцовка являлась более удобным и менее грубым аналогом «ирригатора Валентина».

Дженни вскрыла все пакеты один за другим. Везде были спринцовки. «Ради Бога, пользуйся ею!» — смысл этих настойчивых просьб сразу стал ясен: мать руководствовалась благими намерениями и не сомневалась, что дочь ведет беспорядочную половую жизнь «после ухода из Уэлсли». После Уэлсли, по ее мнению, Дженни гуляла «не зная удержу».

В тот вечер Дженни Филдз легла в постель, положив спринцовку с горячей водой под спину между лопатками. Она надеялась, что зажимы на резиновой трубке не протекут, но на всякий случай сжала трубку в руках, сунув наконечник с мелкими дырочками в стакан. Всю ночь Дженни пролежала без сна, слушая, как капает вода, вытекающая из спринцовки.

«В этом грязном мире, — думала она, — ты или чья-то жена или чья-то шлюха; а если нет, то скоро станешь тем или этим. Если же ты не жена и не шлюха, все наперебой уверяют тебя, что с тобой не все в порядке». Но она-то была уверена, что с ней все в порядке.

В эти часы, несомненно, и родился замысел книги, которая спустя много лет принесла Дженни Филдз славу. По справедливому, но не очень изящному выражению, жизнеописание уничтожило пропасть между литературными достоинствами произведения и его популярностью, хотя, по утверждению Гарпа, труд его матери обладал не большими литературными достоинствами, чем каталог Сиерса[2 - Сиерса — Знаменитый каталог «Товары почтой» фирмы «Сиерс», открывший в начале века новую эру в американской торговле.].

Что же толкнуло Дженни Филдз на шаг, не укладывающийся ни в какие рамки, шаг, о котором пойдет речь немного ниже? Ни ее высокоученые братья, ни тип, заливший ей униформу своей кровью в зале кинотеатра. Ни даже материнские спринцовки, из-за которых Дженни в конце концов выставили из квартиры. Квартирная хозяйка (скандальная дама, которая по какой-то загадочной причине видела в каждой женщине потенциальную шлюху) обнаружила в крохотной комнатке Дженни сразу девять спринцовок. В воспаленном воображении хозяйки это могло означать только панический страх заразиться — разумеется, вполне обоснованный — и, конечно, свидетельствовало об их применении в фантастических масштабах, что подтверждало самые худшие ее подозрения.

Что она подумала о дюжине новых пар туфель для медсестер, так и осталось тайной. Но Дженни вся ситуация показалась просто абсурдной. К тому же предусмотрительность матери возбуждала в ней самой однозначные эмоции, и она, не вдаваясь ни в какие объяснения, съехала.

Но все это не имеет никакого отношения к ее, ошеломившему всех, шагу. Как ни парадоксально, братьям, родителям и хозяйке — всем им казалось, что она чуть ли не одержима сексом. Дженни решила никому ничего не доказывать: еще подумают, что оправдывается, и сняла небольшую квартиру. Это вызвало новую лавину спринцовок от матери и коробок с туфлями от отца. Ее поражал самый ход их мыслей: если уж дочери суждено быть шлюхой, пусть она будет шлюхой чистоплотной и хорошо экипированной.

Война в какой-то мере отвлекала Дженни от горьких мыслей о непонимании со стороны родных, от ожесточения и чрезмерной жалости к себе; впрочем, у Дженни никогда не было склонности к самокопанию. Она была хорошей медсестрой, и работы у нее все прибавлялось. Многие сестры шли служить в армию, но у Дженни не было желания менять униформу и плыть за море; она трудно сходилась с людьми, и ей не хотелось терять привычное окружение. Кроме того, соблюдение субординации раздражало ее даже в «Бостонской Милосердия», и она не без основания полагала, что в военно-полевом госпитале с этим будет еще хуже.

Ну и, конечно, там ей не хватало бы детей. В общем-то из-за этого она и осталась в больнице, несмотря на то что многие сестры ушли. Ей очень нравилось помогать матерям с новорожденными младенцами, тем более что вдруг появилось слишком много детей, чьи отцы были или далеко, или погибли, или пропали без вести. Дженни изо всех сил старалась утешить одиноких матерей. В глубине души она завидовала им. Для нее ситуация была бы идеальной: одна с новорожденным, муж убит где-то во Франции. Молодая женщина со своим собственным малышом, впереди вся жизнь, и им никто больше не нужен. Почти непорочное зачатие. Во всяком случае, ни о каких «питерах» можно больше не думать.

Конечно, эти женщины отнюдь не всегда были довольны своей участью. Многие оплакивали погибших мужей, многих мужья бросили; были и такие, кто не очень радовался младенцу. Но большинство мечтали о муже и отце для своего маленького. Дженни Филдз, утешая их, выступала в роли страстного проповедника одиночества, внушала, что им очень повезло.

— Ты ведь хорошая мать! — говорила она. Женщины соглашались.

— А твой малыш разве не прелесть? — Опять-таки многие не возражали.

— Ну а отец? Что он собой представлял?

— Бездельник, каких мало, — отвечали почти все.

— Обманщик, грубиян, никуда не годный, мерзкий, пропащий тип. Но ведь его больше нет! — всхлипывали иные.

— Видите, как вам повезло, — подытоживала Дженни.

Ей удалось обратить некоторых в свою веру, но за это она лишилась места в родильном отделении. В больнице безотцовщина не поощрялась.

— У старушки Дженни комплекс Девы Марии, — говорили медсестры. — Обычный способ заполучить ребенка ее не устраивает. Придется звать на помощь Господа Бога.

В своем романе-автобиографии Дженни писала: «Я хотела работать и жить одна. Меня сочли одержимой сексом. Еще я хотела ребенка, но не собиралась ради него дарить кому-то свое тело и свою жизнь. И в результате это мнение обо мне утвердилось».

Именно это и толкнуло ее на шокировавший всех шаг. Отсюда и взялось знаменитое название автобиографии Дженни Филдз «Одержимая сексом».

Она обнаружила, что, шокируя окружающих, добиваешься большего уважения, чем пытаясь жить тихо, но по-своему. И Дженни во всеуслышание заявила, что ей нужен партнер, от которого она забеременеет с первого раза, после чего они навсегда расстанутся. Ситуация, при которой одного захода не хватит, исключена, пояснила она медсестрам. Те, разумеется, растрезвонили столь ценную информацию всем знакомым. Очень скоро Дженни имела десяток предложений и оказалась перед выбором: либо немедленно пойти на попятный под тем предлогом, что все это сплетни, либо пренебречь моральными устоями и исполнить задуманное.

Один студент-медик предложил ей свои услуги при условии, что ему будет дано, по крайней мере, шесть попыток на протяжении трех уик-эндов. Дженни отказала ему по той причине, что не может доверить столь ответственное дело — зачатие ребенка — человеку, не уверенному в своих силах.

Другой кандидат — анестезиолог — предложил даже оплатить образование своего отпрыска, включая колледж, но в ответ услышал, что у него слишком близко посажены глаза и зубы оставляют желать лучшего: она не хочет своему ребенку подобных «украшений».

Приятель одной из медсестер решил взять быка за рога, вручив ей в больничном кафетерии стакан, почти до краев наполненный мутной жидкостью.

— Сперма, — заявил он, кивнув на стакан. — Все с одного раза — по мелочам не размениваюсь. Если хочешь с одной попытки, лучше меня не найдешь.

Дженни взяла в руки ужасный стакан и хладнокровно изучила его. Одному Богу известно, что в нем было на самом деле. Приятель медсестры продолжал агитацию:

— Высокое качество моей спермы налицо. Видишь, она кишмя кишит семенем.

Дженни вылила содержимое стакана в цветочный горшок.

— Мне нужен всего один ребенок, — сказала она. — Племенной завод мне ни к чему.

Дженни знала, что обрекает себя на нелегкую жизнь. Мало-помалу она привыкла к подобным шуткам и научилась давать отпор.

По мнению окружающих, Дженни Филдз зашла слишком далеко. Шутка шуткой, но она явно перебарщивала. Либо это игра, которую она не хотела бросать из чистого упрямства, либо, что еще хуже, таково действительно ее намерение. Коллегам по работе не удавалось ни посмеяться вместе с ней над ее затеей, ни затащить в постель. Гарп писал: «Беда матери заключалась в том, что она мнила себя выше сослуживцев, и те это чувствовали. Как и следовало ожидать, им это не нравилось».

В конце концов все решили: Дженни Филдз пора поставить на место. Для этого применили административные меры, разумеется «для ее же пользы», и разлучили Дженни с новорожденными младенцами. По общему мнению, она помешалась на детях. Отныне — никакого акушерства. К родильному отделению ее и близко нельзя подпускать — слишком у нее мягкое сердце, а возможно, и мозги.

И Дженни пришлось расстаться со своими подопечными. Начальство объяснило свое решение тем, что ее высокая квалификация нужна в отделении для самых тяжелых. Ему было хорошо известно, что работающие там сестры быстро излечиваются от всякой дури. Конечно, Дженни прекрасно понимала подоплеку перевода, ей только было досадно, что окружающие столь низкого о ней мнения. Пусть ее желание кажется странным, это не значит, что ей вообще нельзя доверять. Воистину, думала Дженни, люди напрочь лишены всякой логики. Но ничего, она не перестарок, забеременеть еще успеет. Так что, в общем, ничего страшного не произошло.

Шла война. В отделении для тяжелых больных она особенно чувствовалась. Дежурные больницы направляли к ним самых трудных пациентов, и среди них — большинство безнадежных. Тут были старики, дышавшие на ладан, жертвы автомобильных катастроф и несчастных случаев на работе; особенно ужасны были травмы детей. Но больше всего привозили тяжелораненых солдат.

Дженни придумала свою классификацию раненых, поделив их на группы:

1. Пострадавшие от ожогов (главным образом моряки): самых тяжелых присылали из морского госпиталя в Челси. Но были и обгоревшие летчики и танкисты. Дженни называла их «наружные».

2. Солдат с полостными ранениями она именовала «полостные».

3. Раненные в голову и с повреждением позвоночника вызывали у Дженни мистическое чувство. Одни были парализованы, другие — просто тихие идиоты. Они уже отрешились от всего земного, и Дженни их так и звала: «отрешенные».

4. У некоторых «отрешенных» были ожоги и другие тяжелые ранения. Таких весь госпиталь называл одинаково: «безнадежные». Они и составили четвертую группу Дженни.

«Мой отец, — писал Гарп, — был «безнадежный». По мысли матери, это было огромное преимущество. Все нити оборваны».

Отец Гарпа был башенным стрелком, попавшим в переплет в небе над Францией.

«Башенный стрелок, — писал Гарп, — был одним из самых уязвимых для зенитного огня членов экипажа бомбардировщика».

Летчики называли этот огонь «флэком»; стрелку́ такой «флэк» часто казался взметнувшейся вверх чернильной струей, которая расползалась по небу, как чернила на промокашке. Маленький человечек (умещались в круговой башне лишь маленькие), согнувшись в три погибели, сидел со своими пулеметами в этом гнезде, как в коконе, напоминая насекомое под стеклянным колпаком. Круговая башня представляла собой металлическую полусферу со стеклянным иллюминатором, торчавшую из фюзеляжа B-17, как раздувшийся пупок. Под крохотным куполом находились два пулемета пятидесятого калибра и маленький человечек, в невеселые обязанности которого входила ловля вражеского истребителя в пулеметный прицел. Башня вращалась, и вместе с ней вращался стрелок. В его распоряжении были деревянные рукоятки с кнопкой на конце для ведения огня; башенный стрелок, вцепившийся в эти рычаги, напоминал какой-то грозный эмбрион в легкопроницаемой оболочке, который высунулся из чрева матери, чтобы защитить ее. Рукоятки служили и для вращения башни — она поворачивалась до некой мертвой точки, за которой появлялась опасность попадания в собственный пропеллер.

«Ощущая под ногами небо, стрелок в капсуле, вынесенной наружу, — писал Гарп, — чувствовал себя особенно неуютно. Перед приземлением, если срабатывал механизм, круговая башня втягивалась внутрь. Если же не срабатывал, круговая башня высекала сноп искр из взлетно-посадочной полосы не хуже, чем автомобиль, тормозящий на полном ходу».

Техник-сержант Гарп, башенный стрелок, заглянувший в глаза смерти, служил в Восьмом воздушном полку — соединении, которое бомбило континент, базируясь в Англии. До назначения башенным стрелком сержант Гарп успел повоевать и носовым стрелком на В-17С, и фюзеляжным на В-17Е.

Гарпу не нравилась фюзеляжная стрельба на В-17Е. Двое стрелков были втиснуты в корпус самолета, их амбразуры находились друг против друга, и в результате Гарп получал по уху всякий раз, как его напарник поворачивал свой пулемет одновременно с Гарпом. Именно по этой причине в более поздних моделях В-17Е амбразуры были разведены под углом. Но этих преобразований сержант Гарп уже не застал.

Его боевым крещением стал дневной налет В-17Е на французский город Руан 17 августа 1942 года. Операция прошла без потерь. Техник-сержант Гарп, исполняя обязанности фюзеляжного стрелка, один раз получил от своего товарища по левому уху и два раза по правому. Дело усугублялось еще тем, что второй стрелок был гораздо выше Гарпа, в силу чего его локти находились как раз на уровне ушей сержанта.

Место в круговой башне в тот первый день над Руаном занимал парень по фамилии Фаулер, который был еще меньше Гарпа. До войны Фаулер был жокеем. Он стрелял лучше Гарпа, но Гарп тем не менее метил на его место. Он был сиротой и, судя по всему, любил одиночество. Да и локти партнера были малоприятным соседством. Конечно, как и многие, он мечтал о пятидесятом боевом вылете, после которого маячил перевод во Второй воздушный полк — учебное подразделение для подготовки экипажей бомбардировщиков, откуда он мог бы спокойно уйти в отставку в качестве инструктора по стрельбе. До гибели Фаулера Гарп завидовал ему: у бывшего жокея был индивидуальный закуток, где никого, кроме тебя, нет. «Вонь в этом закутке страшная, особенно если много пердишь», — говорил Фаулер. Он был законченный циник, пользовавшийся дурной репутацией у медсестер полевого госпиталя.

Фаулер погиб во время аварийной посадки на грунтовую дорогу. Выпущенные шасси угодили в рытвину, их срезало, как серпом: лишившись посадочного устройства, бомбардировщик проехался на брюхе, раздавив круговую башню с такой же легкостью, как падающее дерево виноградину. Фаулер, по его словам, доверявший машинам больше, чем лошадям и людям, был в то мгновение в башне, и самолет сел прямо на него. Фюзеляжные стрелки, в их числе сержант Гарп, видели, как из-под скользящего бомбардировщика летели кровавые ошметки. Ближе всех к месту посадки оказался начальник отделения личного состава эскадрильи, он имел удовольствие наблюдать все это, как в замедленной киносъемке, и его вырвало прямо в джипе. Командиру эскадрильи не пришлось дожидаться официального заключения о гибели Фаулера, чтобы заменить его самым маленьким после него стрелком: коротышка Гарп давно мечтал о круговой башне. И в сентябре 1942 года его мечта сбылась.

«Мою мать всегда интересовали подробности о поступивших к ней больных», — писал Гарп.

Когда в больницу привозили раненого, Дженни Филдз первая узнавала от врача, как и куда он ранен, и заносила его в соответствующую графу. Чтобы лучше запомнить фамилию и диагноз, она придумывала рифмованные подсказки: рядовой Джон — в голове звон, мичман Чик — от ноги пшик, капрал Гленн — оторванный член, капитан Макслен — кожи нет совсем. Но сержант Гарп поставил ее в тупик. Во время своего тридцать пятого вылета, над Францией, маленький башенный стрелок вдруг перестал стрелять. Пилот обратил внимание на отсутствие пулеметного огня из круговой башни и решил, что Гарп ранен. Сам он не ощутил удара в подбрюшье самолета и надеялся, что Гарп ранен не сильно. Как только самолет приземлился, Гарпа спешно перенесли в коляску специального мотоцикла, так как машины «скорой помощи» поблизости не оказалось. И маленький техник-сержант, ко всеобщему изумлению, занялся своим членом. Коляска на случай непогоды была снабжена брезентовым колпаком, и пилот поспешил накрыть им Гарпа. В колпаке было окошко, через которое летчики, механики и врач видели раненого сержанта. Его член казался чрезмерно большим для такого маленького человечка, а обращался он с ним неумело, как ребенок, — во всяком случае, хуже обезьяны в зоопарке. При этом Гарп, ну совсем как вышеупомянутая обезьяна, то и дело поглядывал из своей клетки на лица наблюдавших за ним людей.

— Гарп, — неуверенно позвал его пилот. Лоб Гарпа был весь в запекшейся крови, но никаких повреждений на первый взгляд не было.

— Гарп! — закричал пилот. В металлической сфере, в том месте, где раньше был пулемет, теперь зияла дыра; зенитный снаряд, как видно, угодил в корпус пулемета; руки у Гарпа при этом не повредило, но делали они свое дело сейчас плоховато.

— Гарп! — еще раз крикнул пилот.

— Гарп, — повторил техник-сержант. Он передразнил пилота, как попугай или говорящий скворец. — Гарп, — еще раз произнес он, словно только что выучил это слово. Пилот кивнул ему в знак одобрения, и Гарп улыбнулся. — Гарп! — опять воскликнул он, как будто приветствовал окружающих. Вместо «Хелло!» — «Гарп!».

— Боже мой, Гарп, — сказал пилот. В иллюминаторе круговой башни были отчетливо видны дыры и трещины. Врач открыл окошко на брезентовом колпаке и заглянул внутрь. С глазами Гарпа творилось что-то неладное: они вращались в разные стороны, каждый сам по себе. Наверное, Гарпу казалось, что мир то наплывает на него, то удаляется; если, конечно, он вообще что-то видел, подумал врач. Ни врач, ни пилот не знали, что несколько острых, тонких осколков зенитного снаряда повредили один из нервов в мозгу у Гарпа; этот нерв передает двигательный импульс мышцам глазного яблока. Но и остальная часть его мозга получила множество порезов, как бывает при очень небрежной операции на мозге.

«Операция» на мозге сержанта Гарпа была проведена из рук вон плохо, и ужаснувшийся врач даже не попытался стащить пропитанный кровью шлем, приклеившийся к голове и съехавший на лоб до того места, где прямо на глазах вырастала упругая блестящая шишка. Бросились искать мотоциклиста, возившего врача, но его где-то выворачивало наизнанку, и врач решил, что посадит в коляску с Гарпом кого-нибудь еще, а мотоцикл поведет сам.

— Гарп? — обратился к нему Гарп, повторяя единственное, только что обретенное слово.

— Гарп, — подтвердил врач. Гарп с довольным видом продолжал обеими руками обслуживать свой впечатляющий член, пока наконец успешно не завершил столь важное дело.

— Гарп! — выкрикнул он. В его голосе одновременно звучали радость и удивление. Он вращал глазами, как бы пытаясь уговорить ускользающий от него мир в конце концов остановиться. Казалось, он не совсем понимал, удастся ли это ему.

— Гарп? — произнес он неуверенно.

Пилот похлопал его по руке и кивнул стоявшим рядом членам экипажа и наземной бригаде, как бы говоря: «Ребята, давайте поддержим сержанта, успокоим его». И все окружающие, почтительно наблюдавшие только что состоявшийся процесс семяизвержения, оправившись от шока, хором произнесли: «Гарп! Гарп! Гарп!» Этот хор должен был удовлетворить даже самого привередливого.

Гарп счастливо кивнул головой, но врач взял его за руку и горячо зашептал:

— Ни в коем случае не двигай головой! О'кей, Гарп? Пожалуйста, не двигай головой.

Глаза Гарпа прокатились мимо пилота и врача, терпеливо дожидавшихся их возвращения.

— Тихо, Гарп, — прошептал пилот, — сиди тихо, о'кей?

Лицо Гарпа излучало безмятежное спокойствие. Продолжая сжимать обеими руками опадающий член, маленький сержант сидел с видом человека, совершившего все, что от него в эту минуту требовалось.

В Англии сержанту Гарпу ничем помочь не могли. Но ему посчастливилось вернуться в свой родной Бостон задолго до окончания войны. Помог ему в этом сенатор. В одной из бостонских газет появилась статья, обвинявшая Военно-Морские Силы в том, что на родину отправляют не всех раненых, а только сынков влиятельных семей. Чтобы опровергнуть столь возмутительную клевету, один американский сенатор заявил: «Если появляется возможность отправить домой тяжелораненых, шансы у всех равны, будь ты хоть сирота». В армии поднялся переполох, стали искать раненого сироту, чтобы сенатора не упрекнули в дезинформации. К счастью, сирота быстро нашелся.

Но техник-сержант Гарп был не только сиротой: это был полный идиот со словарным запасом, состоящим из одного слова, который не мог бы даже сделать заявления для прессы. А главное, на газетных фотографиях стрелок Гарп всегда улыбался.

Когда свихнувшийся сержант был доставлен в «Бостонскую Милосердия», Дженни не знала, к какой группе его отнести. Он явно был «отрешенный», послушнее ребенка, но что с ним случилось еще, понять было невозможно.

— Привет! Как дела? — спросила она, когда ухмыляющегося Гарпа ввезли в палату.

— Гарп! — отрапортовал тот.

Глазодвигательный нерв был частично восстановлен, и теперь его глаза скорее прыгали, чем вращались, но зато руки были в варежках из марли; в больничном отсеке транспортного судна случайно возник пожар, и Гарп решил поиграть с огнем в буквальном смысле слова. Увидев огонь, он протянул к нему руки, языки пламени лизнули лицо и вдобавок ко всему сожгли брови. Дженни сочла, что он очень похож на бритую сову. Из-за ожогов она отнесла его в особую группу «наружно-отрешенных». Но с Гарпом было еще кое-что. Опаленные ладони были так толсто забинтованы, что он не мог заниматься онанизмом, чему предавался часто и с успехом, но всегда неосознанно, как было записано в его истории болезни. И врачи, наблюдавшие его на корабле после пожара, стали опасаться депрессии — ведь он лишился единственного доступного ему развлечения, по крайней мере до тех пор, пока заживут руки.

Возможно, у Гарпа были повреждены и внутренние органы. В голове у него застряло множество мелких осколков, какая-то часть осела в недоступных скальпелю участках мозга, и не было никакой возможности их извлечь. Безумная лоботомия, проделанная над его мозгом, могла оказаться только началом его бед, процесс внутреннего разрушения мозговой ткани, скорее всего, прогрессировал.

«Мы и так довольно быстро деградируем, — писал Гарп, — и без помощи зенитного огня».

В больнице еще до появления сержанта Гарпа был раненый со схожими повреждениями головы. Несколько месяцев он чувствовал себя вполне сносно, беседовал сам с собой, изредка мочился в постель. Потом начали выпадать волосы, появились нарушения речи, а перед самой смертью стали расти молочные железы.

Исходя из всей имеющейся информации, а также из рентгеновских снимков, Дженни Филдз заключила, что Гарп, по всей видимости, безнадежен.

Но она находила его очень милым. Бывший башенный стрелок был маленький, изящный человечек, невинный и непосредственный, как двухлетний ребенок. Он кричал: «Гарп!», когда был голоден или чему-нибудь радовался; произносил «Гарп?» с вопросительной интонацией, когда был чем-то озадачен или беседовал с незнакомым человеком, и спокойно говорил «Гарп», узнавая собеседника. Обычно он делал все, что ему говорили, но целиком на него нельзя было положиться: он быстро все забывал. К тому же вел себя то как послушный шестилетний ребенок, то как любопытный двухлетний малыш.

В депрессию он впадал, судя по истории болезни, всякий раз, когда у него вставал член. В такие минуты он сжимал свой бедный выросший «питер» забинтованными руками и плакал. Он плакал потому, что марля не доставляла ему того удовольствия, запечатлевшегося в искореженном мозгу, какое доставляли ладони, к тому же всякое неосторожное движение причиняло рукам сильнейшую боль. В такие минуты Дженни Филдз приходила ему на помощь. Она чесала ему спину между лопатками, пока он не начинал жмуриться, как кот, и все это время разговаривала с ним, меняя интонации, чтобы удерживать его ускользающее внимание. Обычно медсестры говорили с больными ровным убаюкивающим голосом, но Дженни понимала, что Гарпу нужен вовсе не сон. Он был маленьким ребенком, и ему было скучно; значит, его надо развлекать. И Дженни старалась вовсю. Она включала радио, но некоторые передачи расстраивали Гарпа; почему — сказать никто не мог. От других у него моментально вставал член; в результате — очередная депрессия и так далее. Однажды от какой-то передачи у Гарпа произошла поллюция; это так удивило и обрадовало его, что ему с тех пор доставляло удовольствие просто смотреть на радиоприемник. Но увы! Дженни не могла повторить ту передачу, а никакая другая не имела подобного действия. Она знала, что, если бы удалось подключить бедного Гарпа к «поллюционной» программе, это намного облегчило бы ей работу и скрасило ему жизнь. Но, к сожалению, легкие пути в жизни выпадают редко.

Она долго пыталась научить его новым словам, но у нее ничего не выходило. Когда она кормила Гарпа и видела, что еда ему нравится, она говорила:

— Хорошо! Это хорошо!

— Гарп, — соглашался он.

А когда он выплевывал еду на слюнявчик, скорчив жуткую гримасу, она говорила:

— Плохо! Это плохо, правда?

— Гарп! — следовал стандартный ответ.

Первым признаком ухудшения его состояния для Дженни стало исчезновение в единственном слове звука «г». Однажды утром он встретил ее радостным «Арп».

— Гарп, — строго сказала она ему. — Гарп.

— Арп, — повторил он. И Дженни поняла, что конец близок.

Его возраст, казалось, уменьшается с каждым днем. Во сне он теперь махал сжатыми кулачками, его губы вытягивались в трубочку, щеки двигались, как при сосании, веки дрожали. Дженни долго общалась с младенцами и потому знала: башенный стрелок сосал во сне материнскую грудь. Она даже подумывала, не взять ли в родильном отделении пустышку, но у нее не было ни малейшего желания там появляться: шутки акушерок теперь раздражали ее. («А вот и наша Дева Мария явилась за соской для своего чада. Дженни, а кто же счастливый отец?») Она смотрела, как сержант Гарп сосет во сне, и воображала последние стадии его жизни: тихо, безмятежно вернется он в зародышевое состояние и перестанет дышать легкими; затем его душа счастливо разделится надвое — одна забудется грезами яйцеклетки, вторая — снами сперматозоида. И, в конце концов, его просто не станет.

В общем, к этому все и шло. Младенческая стадия так усилилась, что Гарп стал просыпаться для кормления каждые четыре часа; он даже плакал теперь, как младенец: у него краснело лицо, катились слезы и тут же высыхали, стоило Дженни заговорить или включить радио. Как-то она почесала ему спину и он срыгнул. Дженни не выдержала и расплакалась. Она сидела у его изголовья и молила Бога, чтобы он даровал ему быструю, безболезненную дорогу в материнскую утробу и дальше в небытие.

Хоть бы руки у него зажили, думала она; тогда он мог бы сосать свой палец. Просыпаясь, он начинал требовать грудь, Дженни давала ему собственный палец, он хватал его губами и начинал сосать. И хотя у него были вполне крепкие зубы взрослого человека, он ни разу не укусил ее: очевидно, в его младенческом восприятии десны у него были беззубые. Это и толкнуло Дженни как-то ночью дать ему грудь. Он сосал ее пустую грудь с вожделением, и Дженни почувствовала — если так пойдет дальше, у нее появится молоко. Однажды она ощутила в своем чреве сильный толчок, наполнивший ее неведомым чувством, материнским и сексуальным одновременно. Воображение ее разыгралось, и она на миг всерьез поверила, что сможет забеременеть просто оттого, что «грудной» башенный стрелок будет сосать ее грудь.

Так все и шло, но оказалось, стрелок Гарп не весь еще обратился в младенца. Однажды ночью, когда он сосал ее, Дженни заметила, что его член приподнял простыню; неуклюжими забинтованными руками Гарп тер его, всхлипывая от огорчения и не отпуская груди. Тогда Дженни решила ему помочь: взяла источник его мучений своей прохладной, напудренной тальком рукой. Гарп сразу же перестал сосать и начал просто тыкаться в ее грудь.

— Ар, — простонал он. Теперь пропало и «П».

Сначала «Гарп», потом «Арп» и вот теперь только «Ар»; она знала — он умирает. Остались только одна гласная и одна согласная.

Когда он кончил, его сперма, мокрая и горячая, наполнила ее ладонь. Под простыней пахло, как летом в оранжерее; это был запах неслыханного плодородия, неукротимого и безграничного: что ни посади — расцветет. Достаточно плеснуть ее в оранжерею, и дети будут расти, как грибы.

Дженни дала себе на размышление ровно сутки.

— Гарп! — прошептала Дженни.

Она расстегнула платье и обнажила грудь, которую всю жизнь считала слишком большой. «Гарп?», — шепнула она ему на ухо; его веки вздрогнули, губы потянулись к ней. От остальной палаты их отгораживала задернутая занавеска, белым саваном обволакивавшая кровать Гарпа. По одну сторону лежал «наружный»; бедолага попал под огнемет. Весь скользкий от мази, забинтованный с головы до пят, он к тому же был без век, из-за чего казалось, что он постоянно за всеми наблюдает; на самом деле он был слеп. Дженни сняла прочные медсестринские туфли, отстегнула белые чулки, сбросила платье. И прижала палец к губам Гарпа.

По другую сторону его кровати лежал пациент из числа «полостных», постепенно превращавшийся в «отрешенного». У него не было почти всей нижней части кишечника и прямой кишки; недавно начала барахлить почка, а боли в печени прямо-таки сводили его с ума. По ночам ему снились кошмары: его заставляют мочиться и испражняться, хотя эти отправления остались для него в далеком прошлом. Теперь они проходили незаметно, организм опорожнялся через трубочки, соединенные с резиновыми мешками. Он часто стонал, но, в отличие от Гарпа, произносил при этом целые слова.

— Дерьмо! — простонал он.

— Гарп, — прошептала Дженни. Она сняла комбинацию, трусики, бюстгальтер и сдернула с него простыню.

— Господи, — прошептал «наружный»; его губы были все в волдырях от ожогов.

— Чертово дерьмо! — прокричал «отрешенный».

— Гарп, — сказала Дженни Филдз и взяла в руку его вставший член.

— А-а-а, — сказал Гарп. Теперь уже пропало и «Р». Для выражения всей гаммы чувств у него осталась одна-единственная гласная.

— А-а-а, — повторил он, когда Дженни ввела его член в себя и всем своим весом опустилась на него.

— Гарп, — позвала она. — Все о'кей, Гарп? Тебе хорошо?

— Хорошо, — отчетливо произнес он. Это слово всплыло из глубин его искалеченной памяти в то мгновение, когда он кончил внутри нее. Первое и последнее настоящее слово, услышанное Дженни от Гарпа. Как только его член опал, он опять протянул свое «а-а-а», сомкнул веки и заснул. Дженни хотела дать ему грудь, но он даже не пошевелился.

— Боже мой, — произнес «наружный», едва ворочая обожженным языком.

— Ссать! — крикнул «отрешенный».

Дженни Филдз вымыла Гарпа, вымылась сама с мылом, налив теплой воды в белый эмалированный таз. Спринцеваться она, конечно, не стала, у нее не было ни малейшего сомнения — чудо свершилось. Она ощущала себя тучной, плодоносной почвой; Гарп щедро оросил ее, как будто пролил живительную влагу на засыхающую цветочную клумбу.

Это было всего один раз. Больше не надо. Зачем? Никакого удовольствия она не получила. Время от времени она помогала ему рукой; когда он плакал, давала грудь. А спустя месяц плоть его наконец перестала напрягаться.

Пришло время снимать бинты с рук; оказалось, даже процесс заживления прокручивается в обратную сторону; пришлось их снова забинтовать. Он больше не просил у нее грудь. Дженни считала, что он стал видеть сны, которые снятся рыбам. Он уже как бы вернулся в лоно матери, лежал посреди постели в позе плода, подтянув колени к груди. И не произносил больше никаких звуков. Однажды утром его маленькая ножка дернулась раз-другой, как будто пинала что-то. И Дженни явно ощутила внутри себя мягкие толчки. Срок, конечно, маленький, но она не сомневалась: зачатая в ней жизнь скоро заявит о себе.

Спустя немного времени Гарп перестал брыкаться. Правда, он все еще дышал: наглядный пример приспособляемости человеческого организма. Но ничего не ел; приходилось кормить его внутривенно, так что он снова обрел своего рода пуповину. Дженни с беспокойством ожидала конца. Будет ли напоследок отчаянная борьба, наподобие той, что ведет стремящийся к совокуплению сперматозоид? Или защитная оболочка сама собой исчезнет и обнаженная яйцеклетка будет тихо ждать своей смерти? И разделится ли в конце душа маленького Гарпа? Но Дженни не довелось увидеть последней стадии. Техник-сержант умер в один из ее выходных дней.

«Иначе не могло и быть, — писал Гарп. — Она бы его так просто не отпустила».

«Конечно, когда его не стало, во мне что-то шевельнулось, — писала Дженни Филдз в своей знаменитой автобиографии. — Но ведь все, что было в нем лучшее, сохранилось во мне. Прекраснее не придумаешь: он продлил свою жизнь единственно возможным способом для него, я забеременела единственно возможным способом для себя. И пусть другие считают мой поступок безнравственным. Это лишний раз доказывает, что у нас мало кто уважает права личности».

Шел 1943 год. Скоро беременность Дженни стала заметна, и ее уволили с работы. Разумеется, ее родные не удивились, ничего другого они и не ожидали от нее. Дженни давно уже отчаялась найти понимание родителей. Она бродила как тень по длинным коридорам родного гнезда в Догз-хеде, впрочем вполне довольная собой. Ее невозмутимое спокойствие внушало им тревогу, и они перестали ее терзать. А Дженни просто была счастлива, она только забыла придумать имя для будущего младенца, хотя все ее помыслы были заняты исключительно им.

Это обнаружилось, когда родился прекрасный мальчишка девяти фунтов[3 - Девять фунтов — Примерно 4 кг.], а Дженни не знала, как его назвать. Мать спросила имя малыша, но Дженни, только что отмучившись и приняв снотворное, была не слишком разговорчива.

— Гарп, — коротко сказала она.

Ее отцу, обувному королю, показалось, что она икнула, но мать шепнула ему:

— Она говорит, его зовут Гарп.

— Гарп? — переспросил он. Они все-таки надеялись выведать у дочери, кто отец ребенка. Дженни, разумеется, на этот счет оставила их в неведении.

— Спроси у нее, это имя или фамилия сукина сына? — сказал на ухо жене отец.

— Это имя или фамилия, дорогая? — спросила мать.

Дженни почти спала.

— Гарп это Гарп, — сказала она. — И все.

— Мне кажется, это фамилия, — сообщила мать отцу.

— А как его зовут? — сердито спросил отец.

— Не знаю, — пробормотала Дженни. И это была чистая правда.

— Она даже не знает его имени! — взревел отец.

— Ради Бога, доченька, у него ведь должно быть имя, — примиряюще проговорила мать.

— Техник-сержант Гарп, — ответила Дженни Филдз.

— Какой-то паршивый солдат, я не сомневался, — негодовал отец.

— Техник-сержант? — переспросила мать.

— Т. С., — ответила Дженни Филдз. — Т. С. Гарп. Так зовут моего мальчика. — И с этими словами она заснула.

Отец Дженни был вне себя.

— Т. С. Гарп! — разорялся он. — Что за имя для ребенка!

— Это его имя, — сказала ему на другой день Дженни. — Его собственное замечательное имя!

«Ходить в школу с таким именем было одно удовольствие, — писал Гарп. — Учителя спрашивали, что означают инициалы. Я пытался объяснить им, что эти инициалы ничего не значат. Но они не верили. Тогда я говорил: «Вызовите маму и спросите у нее». Они так и делали. Старушка Дженни приходила и вправляла им мозги».

Вот так Т. С. Гарп и осчастливил мир своим появлением; рожденный хорошей медсестрой с независимым характером и маленьким башенным стрелком — его последним выстрелом.




2. В кроваво-голубых тонах


Т. С. Гарпу всегда казалось, что его уделом будет ранняя смерть. «Думаю, не ошибусь, если скажу, что мне, как и отцу, свойственна тяга к краткости, — писал он, — попадаю в цель с одного выстрела».

В детстве Гарп благополучно избежал нависшей над ним опасности заточения в школе-пансионе для девочек, где его матери предложили место старшей медицинской сестры. Дженни Филдз вовремя предугадала ужасные последствия, грозившие ее сыну, согласись она на эту работу (ей с ребенком предложили квартирку в спальном корпусе девочек): с самого детства Гарп видел бы вокруг себя одних только женщин. Ей представлялись первые сексуальные потрясения сына, например распаляющие воображение сцены в комнате-прачечной, где ученицы забавы ради окунают мальчика в шелковистый ворох женского белья. Собственно говоря, если бы не беспокойство за Гарпа, работа в пансионе вполне устраивала Дженни, но она отказалась от нее и поступила медсестрой в знаменитую Стирингскую среднюю школу. Там ее с сыном поселили в холодном больничном флигеле с зарешеченными тюремными окнами.

Отец Дженни был раздосадован, что она решила сама зарабатывать на жизнь. Деньги в семье были, и старику хотелось, чтобы дочь укрыла свой позор в родном гнезде на берегу бухты Догз-хед. А там нагулянное чадо незаметно вырастет и куда-нибудь уедет. Но со Стирингской школой он примирился.

— Если у ребенка есть от природы мозги, он со временем все равно попадет в эту школу. Лучшего места для мальчишки не найти, — вынес он свой вердикт на общем собрании семьи.

Говоря о наличии у Гарпа «мозгов от природы», отец Дженни намекал на сомнительную наследственность ребенка. В Стирингскую школу, где учился еще отец Дженни, а затем ее братья, в то время принимались только мальчики. Дженни свято верила, что делает для сына величайшее благо, обрекая себя на добровольное заключение в мужской школе. Это чтобы компенсировать отсутствие отца, сказал ее родитель.

«Странное дело, — писал Гарп, — моя мать, хорошо зная, что никогда бы не согласилась соединить свою жизнь с мужчиной, тут вдруг решилась жить под одной крышей с восьмьюстами мальчишками».

Итак, юные годы Гарпа проходили в больничном флигеле школы, где работала его мать. Нельзя сказать, чтобы школьники относились к нему так же, как к преподавательским сынкам, которых презрительно называли «профессорские детки». Это и понятно, ведь школьная медсестра занимает весьма скромное место в штате школы. Дженни Филдз, помимо всего прочего, даже не потрудилась изобрести приличную легенду насчет происхождения Гарпа. Скажем, придумать себе мужа и тем самым как бы узаконить рождение ребенка. Дженни носила фамилию Филдз и всегда представлялась именно так. Сын ее был Гарп, и она не видела в этом ничего зазорного. «Это его собственное имя», — говорила она.

Вся школа, разумеется, понимала, что к чему. В Стиринге не только не возбранялось задирать нос, а даже поощрялось в особых случаях. Но, конечно, во всем нужны мера и такт. Гордиться полагалось тем, чем действительно стоило гордиться, каким-то неоспоримым достижением. Соблюдая при этом политес. Но Дженни таких тонкостей не понимала.

«Моя мать, простая душа, — писал Гарп, — никогда не гордилась сознательно, только под влиянием обстоятельств».

Да, гордость приветствовалась в Стиринге. Но Дженни Филдз гордилась незаконнорожденным ребенком! Может, и не стоило из-за этого посыпать голову пеплом, но в ее положении лучше было все-таки держаться скромнее.

Дженни не просто гордилась Гарпом. Она гордилась и тем, как она заполучила его. Мир тогда еще не знал ее истории; Дженни еще не написала своей автобиографии и даже не приступала к ней. Ждала, пока Гарп подрастет, чтобы оценить ее жизнь по достоинству.

Сыну было известно лишь то, что Дженни могла бы сообщить первому встречному, осмелившемуся спросить ее об этом. Ответ составили бы три нехитрые фразы:

1. Отец Гарпа был солдат.

2. Он погиб на войне.

3. Кто думает о брачных формальностях, когда идет война?

Таинственную недосказанность сюжета можно было бы истолковать в самом романтическом духе. Отец Гарпа мог вполне оказаться героем. А Дженни Филдз быть сестрой милосердия в полевом госпитале. Они полюбили друг друга, но любовь их была обречена. Отец Гарпа, предвидя свою участь, решил исполнить последний долг перед человечеством — оставить после себя потомство. Впрочем, подобная мелодрама никак не вязалась со всем обликом и поведением Дженни. Она была явно довольна своим одиночеством и не окружала прошлое тайной. Ее никогда не видели в плохом настроении, она целиком отдавалась работе и заботам о маленьком Гарпе.

Филдзы, разумеется, были хорошо известны в Стиринге. Знаменитый обувной король проявлял неизменную щедрость к своей альма-матер; он даже входил в попечительский совет школы, хотя мало кто знал об этом. Филдзы не принадлежали к числу самых старых семейств Новой Англии, но, конечно, их капиталы появились не вчера. Мать Дженни была родом из влиятельного бостонского семейства Уиксов, которые пользовались в школе большим уважением, чем Филдзы: учителя, работавшие в Стиринге много лет, помнили время, когда фамилия Уикс ежегодно мелькала в списке выпускников. Но Дженни Филдз, по общему мнению, не унаследовала респектабельности обеих семей. Она была красива, с этим соглашались все, и только; ее неизменной одеждой была белая униформа медсестры, а ведь она могла бы позволить себе что-нибудь и понаряднее. Медсестра, да еще любящая свою работу, — это было весьма странно, учитывая общественное положение семьи. Ухаживать за больными, пожалуй, не очень подходящее занятие для Уиксов или Филдзов.

В общении с людьми Дженни проявляла ту прямолинейную серьезность, от которой людям более легкомысленным становилось просто не по себе. Она много читала, никто лучше нее не знал, какие сокровища спрятаны на полках школьной библиотеки. Если нужной вам книги не было на месте, будьте уверены, эта книга числилась в карточке сестры Филдз. Дженни вежливо отвечала на телефонный звонок и часто сама предлагала передать читателю книгу, как только закончит ее. Книги она прочитывала очень быстро, но никогда ни с кем их не обсуждала. Человек, который брал в библиотеке книгу только затем, чтобы прочитать ее, не имея в виду последующего обсуждения, выглядел в школе белой вороной. В самом деле, для чего тогда вообще брать книги?

Но Дженни отличалась еще большей странностью — в свободное время она посещала лекции. По школьному уставу сотрудники, а также их жены имели право бесплатно слушать лекции, получив разрешение преподавателя. Но скажите, мог ли кто-нибудь отказать медсестре, которая интересуется елизаветинцами[4 - Елизаветинцы — Плеяда блестящих писателей и мыслителей, которые жили во времена Елизаветы Английской (1558–1603), среди которых Шекспир, Марло, Спенсер и др.], викторианским романом, историей России до семнадцатого года, введением в генетику, историей западной цивилизации? Шли годы, Дженни Филдз двигалась от Цезаря к Эйнштейну, минуя Лютера, Ленина и Эразма, митоз[5 - Митоз — Непрямое деление ядра клетки.] и осмос[6 - Осмос — Диффузия.], Фрейда и Рембрандта, хромосомы и Ван Гога; от Стикса[7 - Стикс — Река подземного царства, олицетворение первобытного ужаса.] к Темзе, от Гомера к Вирджинии Вулф, от Афин к Аушвицу. Дженни была на уроках единственной женщиной. Она неизменно являлась в класс в белой униформе, садилась за стол и слушала так внимательно и тихо, что о ее присутствии забывали; учебный процесс шел своим чередом, а застывшая фигура в белом халате жадно внимала каждому слову учителя; это был молчаливый свидетель происходящего, скорее всего благожелательный, но, возможно, творящий собственный суд.

Пришло ее время — Дженни получала именно то образование, о каком мечтала. Но ее тягу к знаниям подогревал не только эгоистический интерес. Она старалась вникнуть, чему и как учат в Стиринге, чтобы по мере надобности помогать Гарпу дельным советом. Постепенно она узнала о школе все: какие уроки — пустая трата времени, а какие — на вес золота.

У нее было много книг, которым скоро стало тесно в ее небольшой квартирке. Проработав в школе десять лет, она случайно узнала, что в книжной лавке школы учащимся и сотрудникам полагается десятипроцентная скидка. Она очень рассердилась, потому что продавцы утаили это от нее. Собственных книг она не жалела, поэтому они стояли на полках и в мрачных палатах изолятора. Когда и там не стало места, книги перекочевали во врачебные кабинеты, в приемную и даже рентгеновский кабинет. Сначала они потеснили пылившиеся на столах газеты и журналы, а затем и полностью заменили прессу. Те, кому случалось захворать в школе, проникались к Дженни особым уважением. Еще бы, здесь, в больнице, не какое-нибудь пустое чтиво и разная медицинская белиберда. В очереди к врачу, например, вам предлагают полистать «Осень средневековья»[8 - «Осень средневековья» — Книга знаменитого голландского историка И. Хейзинги (1872–1945).], а пока ждете результатов анализов, сестра приносит интереснейший справочник по дрозофилам. Ну а если у вас нашли что-то серьезное и нужно долго ходить в поликлинику, то считайте, что вам выпал счастливый шанс осилить «Волшебную гору» Томаса Манна. Специально для мальчишек со сломанными конечностями и вообще для тех, кто заработал травмы на тренировках или спортивных состязаниях, имелись приключения и рассказы о героях: скажем, вместо «Спорте иллюстрейтед» — Конрад и Мелвилл, а вместо «Тайм» и «Ньюсуик» — Диккенс, Хемингуэй и Марк Твен. О, эта вожделенная мечта любителей чтения — заболеть и оказаться в школьном изоляторе. Вот оно, место, где наконец-то можно вволю почитать.

После того как Дженни Филдз проработала в Стиринге двенадцать лет, у школьных библиотекарей появилась привычка отправлять читателей в больничный корпус, если требуемой книги не было на месте. Да и в книжной лавке покупателю могли сказать: «Зайдите в изолятор к сестре Филдз, у нее эта книга наверняка есть».

Услыхав просьбу, Дженни, напрягая память, хмурилась и говорила что-нибудь вроде: «По-моему, эта книга в двадцать шестой палате у Маккарти. Он лежит с гриппом. Как прочитает, сейчас же даст вам». Или: «Я только что видела ее в кабинете водных процедур. Боюсь, первые страницы немного подмокли».

Невозможно оценить влияние Дженни на учебный процесс в Стиринге. Но она так никогда и не забыла обиду, нанесенную ей в книжной лавке, — целых десять лет покупать книги без скидки!

Гарп писал: «Моя мать основательно поддерживала торговлю школьной книжной лавки. Дело в том, что в Стиринге никто ничего не читал».

Когда Гарцу исполнилось два года, дирекция школы продлила контракт с Дженни Филдз еще на три года. Дело свое она знала великолепно, с этим никто не спорил. Гарп был как все дети, разве что загорал летом сильнее других. Зимой лицо его принимало желтоватый оттенок, и весь он был пухленький, округлый, словно упрятанный в сто одежек эскимос. Молодые преподаватели, успевшие побывать на войне, говорили, что фигурка малыша напоминает плавные очертания бомбы. Впрочем, что говорить, дети есть дети, даже незаконнорожденные. А странности самой Дженни вызывали легкое необидное раздражение.

Итак, она подписала контракт на три года. Она ходила на уроки, совершенствовалась и, главное, прокладывала путь сыну. Отец ее говорил, что образование в Стиринге давали первоклассное, но Дженни хотелось убедиться в этом самой.

Когда Гарпу исполнилось пять лет, Дженни Филдз назначили старшей сестрой. Молодые, энергичные медицинские сестры отнюдь не рвались на работу в школу. Далеко не каждая согласится сносить буйные шалости юных джентльменов. Мало кого прельщала жизнь с ними под одной крышей. А Дженни, по-видимому, вполне все устраивало. И в конце концов она многим заменила мать. Она безропотно поднималась среди ночи, когда какой-нибудь мальчишка, просыпаясь и вскакивая, разбивал свой стакан для воды или звонком вызывал сестру. Случалось ей и наводить порядок, когда разошедшиеся сорванцы бесились в темном коридоре, а то вдруг, оседлав инвалидные коляски и больничные койки, устраивали гладиаторские бои. От бдительного ока Дженни не могли ускользнуть тайные переговоры с девочками — дочками преподавателей — сквозь чугунную решетку окон, пресекала она и попытки больных улизнуть из палаты через окно по обвитой плющом старинной кирпичной стене.

Сам изолятор соединялся с амбулаторным крылом не очень широким подземным переходом, по которому можно было провезти кровать-каталку, причем с боков еще оставалось место для двух стройных сестричек. «Плохие» мальчишки любили гонять в туннеле мяч. Топот ног, удары по мячу доносились до квартирки Дженни, расположенной в самой дальней части крыла. Ей тогда казалось, что лабораторные кролики, жившие в цокольном помещении, вырастали ночью до гигантских размеров и катали мусорные бачки, стараясь загнать их мордой как можно глубже под землю.

Когда Гарпу исполнилось пять лет, школьная публика стала замечать в нем некоторые странности. Что уж там необычного можно заметить в пятилетнем ребенке, сказать трудно. Правда, голова мальчика напоминала темную лоснящуюся голову тюленя, а глядя на его миниатюрное сложение, нельзя было не вспомнить давние разговоры о его наследственности. Нравом ребенок, судя по всему, пошел в мать; упорство сочеталось в нем с полным отсутствием сентиментальности, при этом он был словно все время настороже. Для пяти лет он был явно маловат, но в поведении и разговоре казался старше. От его невозмутимого спокойствия становилось немного не по себе. Коренастый, крепенький, он твердо стоял на земле и поражал тяжеловатым проворством барсука или енота. Матери других детей с тревогой отмечали, что мальчик может вскарабкаться куда угодно. Гарпу ничего не стоило взбежать на детскую горку, подтянуться на высоких кольцах, взобраться на верхние трибуны стадиона, на самые опасные деревья.

Однажды вечером после ужина Дженни вдруг хватилась сына. Гарпу разрешалось заходить в палаты, бегать по всему амбулаторному крылу и разговаривать с мальчишками. Она обычно звала его домой, сказав по селектору всего два слова: «Гарп, домой». Он прекрасно знал, что ему можно, а чего нельзя: например ни под каким видом нельзя заглядывать в палаты, где лежат заразные больные, и приставать к тем, кто себя плохо чувствует. Гарпа очень волновали спортивные травмы. Он любил рассматривать повязки и шины, по многу раз выслушивать истории пострадавших. Гарп был сыном своей матери, сестры милосердия по призванию; он целые дни проводил возле больных, выполнял разные просьбы, передавал записки, потихоньку приносил в палату съестное. И вот однажды вечером — ему тогда было пять лет — он не отозвался на обычное «Гарп, домой». Голос Дженни слышали в каждой палате, он разносился по всему больничному крылу, достигая и тех помещений, где появляться Гарпу было строжайше запрещено: лаборатории, операционной, рентгеновского кабинета. Дженни знала точно: если Гарп не откликается, значит, либо его нет в здании, либо с ним стряслась беда. Она спешно собрала поисковую партию из ходячих больных.

Стоял сырой, туманный вечер начала весны. Одни ребята обшаривали территорию, искали Гарпа в мокрых зарослях кустарника и на стоянке машин. Другие обходили дом, не пропуская ни одного темного угла, ни одного складского помещения, доступ в которые был категорически запрещен. Поначалу у Дженни появились самые чудовищные предположения, она побежала к бельевому сбросу, представлявшему собой гладкую трубу, которая, «пропоров» насквозь все четыре этажа, уходила в глубину подвала. Гарпу не разрешалось даже приближаться к нему, не то что бросать туда белье. Внизу, под отверстием металлической трубы, Дженни не обнаружила ничего, кроме кучи грязного белья, извергнутого трубой на цементный пол. Тогда она бросилась в бойлерную, заглянула в огромные котлы с кипящей водой, но и там Гарпа не было. Потом она спустилась на первый этаж больничного крыла: что, если Гарп, нарушив запрет, заигрался на лестнице и упал в пролет? Самые ужасные подозрения не подтвердились. И ее стал мучить новый страх: вдруг Гарп стал жертвой полового извращенца, лежащего у нее в изоляторе? В начале весны палаты переполнены, разве за всеми уследишь? Да и не настолько она их знает, чтобы заподозрить кого-либо в противоестественных наклонностях. В этот первый по-настоящему весенний день нашлись отчаянные головы, рискнувшие искупаться, несмотря на еще не стаявший снег; кто-то лежал с простудой — весной сопротивляемость болезням ослабевала, а кто-то — со спортивными травмами.

Один из таких пациентов, Хатауэй, сейчас названивал из палаты на четвертом этаже, призывая Дженни. Играя в лакросс[9 - Лакросс — Распространенная в США спортивная игра с мячом.], он сильно повредил колено. Через два дня после того, как ему наложили шину и отправили на костылях, его угораздило погулять под проливным дождем. На верхней ступеньке длинной мраморной лестницы кинотеатра он поскользнулся, костыли разъехались, и он упал, сломав другую ногу. Теперь Хатауэй лежал, неуклюже разбросав на постели длинные ноги в гипсовых повязках и не выпуская зажатую в мосластых руках драгоценную ракетку. Его поместили на четвертом этаже, где он лежал совсем один из-за этой дурацкой привычки бить мячом о стену. Брошенный через всю комнату, жесткий, прыгучий мяч отскакивал от стены, и Хатауэй подхватывал его в сетку кросса[10 - Кросс — Ракетка для игры в лакросс.], а затем снова посылал мяч к стене. Дженни ничего не стоило положить конец этим развлечениям, но у нее самой был сын, и она, как никто другой, понимала, что мальчишкам пяти лет, как Гарпу, или семнадцати, как Хатауэю, просто необходимо время от времени заниматься бездумными физическими упражнениями. Дженни заметила, что они, по-видимому, давали выход накопившейся энергии.

Ее выводило из себя одно — неловкость Хатауэя, который вечно терял мяч. Она сделала для него что могла, поместила его туда, где он своим стуком не мешал другим пациентам. Но всякий раз, как Хатауэй терял мяч, он начинал вовсю трезвонить — вдруг кто услышит, придет и подаст ему мяч. Но помощь являлась редко, хотя лифт и поднимался до четвертого этажа. Увидев, что лифт занят, Дженни мигом взбежала по лестнице и влетела в палату запыхавшаяся и злая.

— Можешь не объяснять, что такое для тебя твоя игра, Хатауэй, — с порога заявила Дженни. — Но пойми, потерялся Гарп, сейчас мне некогда искать твой мяч.

Хатауэй был, в общем, симпатичный малый, хоть и не отличался особой сообразительностью. На гладкое, почти лишенное растительности лицо падала прядь рыжеватых волос, совсем закрывавшая один светлый глаз. Он имел привычку встряхивать головой, отбрасывая волосы с лица, и по этой причине, глядя ему в лицо, вы часто заглядывали в его широкие ноздри, тем более что ростом он был дай Бог.

— Мисс Филдз, — позвал он.

Тут Дженни обратила внимание на то, что в руках у него нет ракетки.

— Что тебе, Хатауэй? — спросила она. — Ты извини, я тороплюсь. Говорю тебе, Гарп потерялся. Я ищу Гарпа.

— А-а-а, — протянул Хатауэй. — Жаль, не знаю, чем и помочь вам. — Он беспомощно взглянул на свои ноги, закованные в гипс.

Дженни легонько побарабанила пальцами по забинтованному колену, словно постучала в дверь комнаты, в которой, возможно, был спящий.

— Пожалуйста, не беспокойся, — сказала она и подождала, пока он вспомнит, зачем звал ее, но Хатауэй, казалось, уже забыл, зачем поднял такой трезвон.

— Так что ты хотел? — спросила она и снова похлопала по коленке, на этот раз будто проверяя, есть ли вообще кто за дверью. — Ты потерял мяч?

— Нет, — отозвался тот, — ракетку.

Тут они оба, словно сговорившись, обвели взглядом комнату, и он продолжал:

— Я спал. Проснулся — смотрю, ее нет.

Первой мыслью Дженни было: это Меклер, гроза второго этажа. Этот парень с блестящим ироничным умом проводил в больнице по три-четыре дня каждый месяц. В шестнадцать лет он был заядлым курильщиком, редактировал уйму школьных изданий и дважды завоевывал первое место на конкурсе по классической словесности. Меклер презирал столовскую кормежку и пробавлялся кофе и сандвичами с яйцом в закусочной Бастера. Именно там рождались на свет все его замечательные сочинения, которые он сроду не сдавал вовремя. Доведя себя такой жизнью до физического и нервного истощения, он ежемесячно попадал на больничную койку. В изоляторе изобретательный Меклер выкидывал гнуснейшие фортели, но Дженни до сих пор не удавалось поймать его с поличным. Однажды, к примеру, в чайнике с чаем, принесенном в лабораторию, оказались вареные головастики, и лаборанты жаловались потом, что чай отдает рыбой. В следующий раз он отколол кое-что почище: наполнил презерватив яичным белком и привязал его к дверной ручке — дверь вела в комнату Дженни. Лишь позже, обнаружив в своей сумочке скорлупки от яйца, Дженни поняла, что содержимое преподнесенного ей сюрприза носило безобидный характер. И в том, что именно Меклер был виновником тихого помешательства, поразившего третий этаж больницы несколько лет назад, у нее не было сомнений. С чего бы еще ребята, заболевшие ветрянкой, вдруг все как один принялись заниматься онанизмом, а потом, зажав в руке свою драгоценную влагу, опрометью неслись в лабораторию проверять под микроскопом, не заметны ли уже страшные последствия болезни, угрожающие им бесплодием…

Будь это делом рук Меклера, думала Дженни, он, пожалуй, проделал бы дыру в сетке, натянутой на плоский конец кросса, и оставил не годную ни на что ракетку в объятиях спящего Хатауэя.

— Вот что: твоя ракетка у Гарпа, — сказала Дженни. — Найдем его, и ракетка найдется.

И в который уже раз она подавила в себе желание протянуть руку и отбросить прядь волос, закрывавшую один глаз мальчишки. Вместо этого она мягко сжала большие пальцы ног, торчавшие из гипсовой повязки Хатауэя.

Но если Гарп действительно собрался поиграть в лакросс, спрашивала себя Дженни, куда он отправился? На улицу? Нет, вряд ли. Уже стемнело, мяч легко потеряется. Пожалуй, единственное место во всем здании, где не слышен селектор, это подземный переход, соединявший изолятор с больничным корпусом. Лучшего места погонять мяч не придумаешь. Дженни знала, что ребята часто играли там. Как-то после отбоя она сама отправила спать целую компанию — устроили там этакую кучу малу. Дженни спустилась на лифте в подвальный этаж. Хатауэй отличный парень, думала она. Если Гарп вырастет таким, будет неплохо. Хотя из него может получиться что-нибудь и получше.

Каким бы тугодумом ни был Хатауэй, соображение у него работало. И он стал думать. Дай Бог, чтобы с маленьким Гарпом не случилось ничего страшного. Как жалко, что он не может пойти сам поискать малыша. Гарп часто наведывался к Хатауэю. Изувеченный спортсмен, обе ноги в гипсе, разве его с кем-нибудь сравнишь? Хатауэй позволял Гарпу разрисовывать гипсовые шины, и вскоре на ногах у него рядом с автографами приятелей появились нарисованные мелками круглые рожицы и всевозможные чудовища, рожденные фантазией Гарпа.

Хатауэй посмотрел на эти детские каракули, и вдруг его охватило тревожное чувство. Он увидел свой мяч, притаившийся между коленями. Сквозь гипс Хатауэй его не чувствовал. Ему на миг стало смешно — тоже еще наседка, высиживающая яйцо. Ладно, а как же Гарп? Не мог же он отправиться играть без мяча?

За окном громко заворковали голуби. И Хатауэя осенило: голуби, ну конечно же, голуби! Гарп и не собирался играть в лакросс. Сколько раз он жаловался Гарпу, что голуби не дают ему спать, будят среди ночи своим чертовым воркованием, возней на карнизе и в сточном желобе под островерхой, крытой шифером кровлей. Голуби мешали спать не только тем, кто лежал на последнем этаже изолятора, но и всей школе. Птицы чувствовали себя здесь настоящими хозяевами. Рабочие обтянули коньки крыш и карнизы проволокой, но птицы продолжали в сухую погоду гнездиться в желобе, находили прибежище в выбоинах под крышей, в сплетениях старого, одеревеневшего плюща. Отвадить их от школьных зданий не было никакой возможности. Если бы не это их непрерывное воркование! До чего оно надоело Хатауэю! Он даже обмолвился Гарпу, будь у него цела хоть одна нога, он добрался бы до голубей. «Как?» — спросил тогда Гарп, и он ответил, что голубям не нравится летать в темноте. Полезные сведения о привычках голубей он почерпнул из цикла лекций по биологии. (Дженни и сама прослушала этот курс.) Он сказал маленькому Гарпу буквально следующее:

— Ночью — важно, чтобы дождя не было, — я заберусь на крышу и возьму их тепленькими прямо в желобе. Сидят там всю ночь и шебуршат. На мою голову.

— А как ты их поймаешь? — любопытствовал Гарп.

Хатауэй помахал ракеткой, в сетке которой покачивался мяч. Он сбросил его и зажал ногами, а сеткой легонько провел над головой Гарпа.

— А вот так. Соберу их кроссом прямо в сетку. По одному, пока всех оттуда не достану.

В памяти Хатауэя почему-то осталась улыбка Гарпа. Восхищенная улыбка, словно говорившая: вот какой у него друг, большой, храбрый, в больницу загремел, настоящий герой!

Хатауэй глянул в окно: сумерки сгущались, дождя не предвиделось. Он нажал кнопку звонка. «Гарп! О Господи, Гарп!» — воскликнул он, все не отрывая палец от кнопки.

Когда сестра Филдз снова увидела на пульте сигнал из палаты на четвертом этаже, ей пришло в голову, что Гарп, наверное, принес Хатауэю ракетку. «Вот молодец!» — думала она, еще раз поднимаясь в лифте на последний этаж. По коридору она бежала, и ее рабочие туфли скрипели вовсю. Первое, что бросилось ей в глаза, когда она распахнула дверь, был мячик в руках Хатауэя. Один глаз мальчишки, тот, что не скрывали волосы, испуганно смотрел на нее.

— Он на крыше! — выпалил Хатауэй.

— На крыше? — повторила Дженни.

— Он ловит голубей моим кроссом.




Взрослый человек, стоя в полный рост на пожарной лестнице четвертого этажа, мог бы спокойно протянуть руку над водосточным желобом. В Стиринге было заведено прочищать водостоки после того, как с деревьев облетит последняя листва, но задолго до того, как зарядят весенние ливни. Выполнять эту работу посылали самых высоких мужчин, поскольку те, что пониже ростом, не видели, что́ на дне желоба, и вечно попадали руками в какую-нибудь гадость: то выудят дохлого голубя, то полусгнившие останки белки, а то что-нибудь и похуже. Рабочие, которых ростом Бог не обидел, сначала заглядывали внутрь водостока, а уж потом тянулись туда руками. Эти желоба по ширине и глубине были ничуть не меньше поилки для свиней, но совершенно трухлявые. В ту пору в Стиринге, что ни возьми, все было ветхое.

Дженни Филдз вышла через запасной выход четвертого этажа на площадку пожарной лестницы. Едва дотянулась до желоба кончиками пальцев. Крыши из-за него не было видно. И никаких признаков Гарпа.

— Гарп, — шепотом позвала она.

Она слышала, как далеко внизу ребята кличут Гарпа, прочесывая кустарник, видела, как поблескивают в случайных бликах света крыши машин на стоянке.

— Гарп, — повторила она чуть громче.

— Мам, — раздался еле слышный шепот, который все равно напутал ее.

Он был совсем рядом. Казалось, протяни руку, и вот он, но видеть сына она не могла. Только теперь она разглядела сетку кросса, торчавшую на фоне туманного ночного неба, словно перепончатая лапа диковинного зверя. Ракетка высовывалась из водосточного желоба прямо у нее над головой. Она вытянулась и с ужасом нащупала ногу Гарпа, которая свисала из дыры в прогнившем кровельном железе желоба. Он застрял в этом желобе: провалившаяся нога исцарапана ржавым железом, брюки порваны, другая нога неуклюже вывернута и распласталась вдоль ската крыши. Гарп лежал на животе на дне поскрипывавшего желоба.

Когда он почувствовал, что желоб под ним проваливается, ему стало так страшно, что он побоялся даже крикнуть. Тонкий, словно высохший пергамент, железный лист насквозь проржавел и в любую секунду мог развалиться на куски. Даже от звука его голоса. Он тихо лежал, прижимаясь щекой к стенке желоба, и сквозь дырочку, проеденную ржавчиной, смотрел с высоты четвертого этажа, как ребята ищут его в саду и на стоянке. Кросс, в сетке которого действительно сидел удивленный неожиданным пленением голубь, свесился над краем желоба. И птица вырвалась на свободу.

Оказавшись на свободе, голубь и не думал улетать. Дуралей забился обратно в желоб и принялся ворковать. Дженни понимала, что Гарп никак не дотянулся бы до водостока, стоя на пожарной лестнице. У нее сжалось сердце, когда она представила, как маленький Гарп, стиснув кросс, карабкается наверх по толстому сучковатому стеблю плюща. Она крепко держала его теплую, липкую от крови лодыжку. По крайней мере сильного кровотечения не было. Можно обойтись одним уколом против столбняка, решила Дженни. Кровь почти засохла, накладывать швы не понадобится. Хотя в темноте разве увидишь, какая у него рана? Она пыталась сосредоточиться на одной мысли: как достать его оттуда? Далеко внизу окна первого этажа отбрасывали скользящий отсвет на кусты форситий, их желтые цветы казались ей отсюда конусами зажженных газовых горелок.

— Мам! — позвал Гарп.

— Да, — шепотом ответила она, — я держу тебя.

— Не отпускай, — попросил он.

— Ни в коем случае.

И словно от звука ее голоса часть желоба еще подалась вниз.

— Мам!

— Потерпи, — сказала она.

Дженни раздумывала, не лучше ли резко потянуть его вниз. Она не сомневалась, что ей удастся продырявить трухлявое железо, но что, если водосток полностью оторвется от крыши? Что тогда? Ее вместе с малышом просто сметет вниз с пожарной площадки. В то же время она ясно понимала, что никто уже не сможет вытащить Гарпа через верх. Кровельное железо едва выдерживает вес пятилетнего малыша, что уж говорить о взрослом. И еще она точно знала, что ни за что на свете не отпустит ногу Гарпа, даже если ей скажут, что сейчас его будут спасать.

Первой заметила их с земли новенькая сестра мисс Крин. Она и побежала за директором школы Боджером. Мисс Крин вспомнила, что на капоте темной машины директора (он имел обыкновение после отбоя объезжать на машине территорию школы и вылавливать нарушителей) имеется мощный съемный фонарь. Как бы ни возмущались садовники, директор вел автомобиль в темные аллеи, не щадя ухоженных лужаек, целясь лучом фонаря в самую гущу кустарника, окаймлявшего здания: влюбленным парочкам и просто желающим посекретничать не так-то просто было найти здесь укромный уголок.

Сестра Крин позвала также доктора Пелла, потому что в критические минуты привыкла обращаться к людям, облеченным властью. В отличие от Дженни, она не вспомнила о пожарниках. А Дженни подумала, что пожарники, конечно, замешкаются и водосток обвалится до их появления. Больше всего она боялась, что, когда они возьмутся за дело, ей прикажут выпустить ногу Гарпа.

Дженни удивленно смотрела на возникшую в ярком свете фонаря теннисную туфлю Гарпа — такую маленькую и насквозь промокшую. Яркая вспышка встревожила и напутала птиц. Рассвет, который так внезапно обрушился на них, оказался не из самых приятных. Гомонящая стая, как видно, созрела для решительных действий, о чем свидетельствовала неистовая воркотня и царапанье в желобе.

Тем временем внизу, на лужайке, мальчишки в белых больничных халатах носились вокруг машины директора. Ребята вконец обалдели то ли от всего происходящего, то ли от резких команд Боджера: бежать туда, бежать сюда, принести то, принести это. Боджер имел обыкновение называть школьников «юноши». «Юноши! — приказывал он. — Разложить матрасы под лестницей. Одна нога здесь, другая там. Быстро, быстро!» Прежде чем стать директором, Боджер двадцать лет вел в Стиринге немецкий и приказы свои отдавал, точно выпаливал спряжение немецких глаголов.

«Юноши», сложив из матрасов целую гору, таращились сквозь ребра пожарной лестницы на ослепительно белое одеяние Дженни, насквозь пронизанное ярким светом. Один из ребят, стоя вплотную к стене дома, прямо под площадкой четвертого этажа, поднял глаза, и вид, открывшийся снизу — белая юбка Дженни, высвеченные прожектором ноги, — поразил его так, что он застыл, позабыв обо всем. «Шварц!» — рявкнул Боджер, но парень не отозвался, тем более что фамилия его была Уорнер. Оторвать мальчишку от захватывающего зрелища было невозможно. «Тащи сюда еще матрасы, Шмидт!» — крикнул Боджер, пихнув его в бок.

Что-то попало Дженни в глаза, соринка или кровельная труха, и, чтобы сохранить равновесие, ей пришлось пошире расставить ноги. Водосток дрогнул, еще немного — и он отделится от крыши. Голубь, угодивший было в сетку Гарпа, выпорхнул из надломившегося конца желоба и суматошно пронесся мимо Дженни. Она чуть не умерла от ужаса: ей почудилось, что это упал Гарп. Но ладонь ее по-прежнему ощущала лодыжку сына, и она еще сильнее сжала ее. В тот же миг большой кусок желоба, в котором застрял Гарп, обрушился на нее, она присела, даже упала боком на площадку. И лишь когда до нее дошло, что оба они в безопасности, Дженни выпустила его ногу. И крепко прижала к себе тельце. У него потом неделю не сходил синяк, в точности повторявший отпечатки ее пальцев.

Внизу разобраться во всей этой кутерьме, происходившей под самой крышей, было непросто. Директор Боджер увидел внезапное движение на площадке, слышал треск обломившегося желоба. Сестра Филдз упала, отвалился конец водосточной трубы, фута три[11 - Три фута — Около 1 м.] в длину, и исчез в темноте. Но ребенка не было. Внезапно сноп света высветил силуэт, похожий на птицу, однако из-за слепящих лучей фонаря директор не заметил, куда птица упала. А с голубем приключилось вот что: он ударился о железную перекладину лестницы и сломал шею. Крылья его обвисли, и он спикировал вниз, как упругий футбольный мяч, в сторону матрасов, которые Боджер распорядился сложить на случай непредвиденного поворота событий.

Когда несчастный голубь появился в поле зрения директора, он принял его за летящего вниз ребенка. Надо сказать, что директор Боджер был человек храбрый и решительный, к тому же отец четверых детей, которых воспитывал в строгости. Его приверженность к полицейским методам в педагогике вызывалась вовсе не желанием испортить людям удовольствие, а искренней убежденностью в том, что можно избежать любых неприятностей, если вовремя проявить расторопность и смекалку. И нет ничего удивительного, что Боджер решил поймать ребенка; он был уверен, что поймает, поскольку в глубине души был давно готов к подобной ситуации — к нему в руки с неба падает маленький мальчик. Коротко остриженный, коренастый, он походил на бульдога. Особенно сближали его с этой породой собак вечно воспаленные, красные поросячьи глазки-щелочки. У него и повадки были бульдожьи, что он сейчас и продемонстрировал: сделал мощный скачок вперед и выбросил вверх сильные руки. «Я поймал тебя, малыш!» — крикнул Боджер, чем насмерть перепутал мальчишек в больничных халатах. Такого они не ожидали.

Птица шмякнулась на грудь Боджеру с неожиданной силой, он успел схватить ее, но потерял равновесие и упал навзничь. От внезапного падения у него перехватило дух, и он лежал на земле, ловя ртом воздух. Истерзанная птица, которую он сжимал в руках, ткнула клювом щетинистый подбородок поверженного директора. Один мальчишка опустил на машине фонарь и направил его на Боджера; тот увидел, кого прижимает к груди, вскочил на ноги и, размахнувшись, швырнул злосчастную птицу, которая пронеслась над головами оторопевших зрителей и исчезла где-то за стоянкой машин.

В приемной изолятора стояла ужасная суета. Срочно вызванный доктор Пелл осмотрел поврежденную ногу маленького Гарпа. Рана оказалась неглубокой, несмотря на устрашающий вид. Дело ограничилось обработкой и промыванием, не пришлось даже накладывать швы. Пока доктор удалял крошечную частичку, застрявшую у Дженни в глазу, сестра Крин сделала мальчику противостолбнячный укол. От долгого стояния в напряженной позе с тяжелой ношей на руках у Дженни одеревенела спина, а в остальном все было в порядке. В приемном покое царило радостное возбуждение. Но, встречаясь глазами с сыном, Дженни понимала, что, хоть он и старается на людях быть молодцом, на душе у него кошки скребут. Гарп боялся, что ему здорово влетит от матери, когда они останутся вдвоем.

Директор Боджер был, пожалуй, одним из немногих в Стиринге, к кому Дженни относилась с искренней теплотой. Он отозвал ее в сторонку и шепотом сказал, что готов самым суровым образом отчитать Гарпа, если, конечно, Дженни считает, что разговор с директором больше подействует на мальчика, чем ее собственная нотация. Дженни поблагодарила его, и они вместе обсудили, чем припугнуть малыша. Боджер стряхнул остатки перьев с груди и заправил внутрь рубашку, вылезавшую из-под тесного жилета, словно крем из пирожного. К удивлению присутствующих, он объявил, что хотел бы остаться наедине с маленьким Гарпом. В комнате стало тихо. Гарп увязался было вслед за матерью, но на этот раз Дженни сказала твердое «нет». И добавила: «С тобой хочет поговорить директор». И они остались вдвоем. В ту пору Гарп еще не знал, что такое «директор».

— У твоей матери дел по горло, — начал Боджер.

Гарп не понял, что он хочет сказать, но на всякий случай кивнул.

— Дел у нее тут по горло, и она отлично справляется с ними. Ей нужен такой сын, которому можно доверять. Ты знаешь, что такое «доверять», малыш?

— Нет.

— Если ты сказал, что будешь играть во дворе, твоя мама должна быть уверена: что бы ни случилось, она отыщет тебя там, что ты никогда не сделаешь того, что тебе запрещено. Это и есть «доверие». Как ты считаешь, может ли твоя мама доверять тебе?

— Да, — кивнул Гарп.

— Нравится тебе жить у нас? — продолжал Боджер, прекрасно знавший, что Гарпу хорошо в Стиринге. Этот ход подсказала ему Дженни.

— Нравится.

— А ты слышал, как меня называют мальчики?

— Бешеный Пес, что ли? — предположил Гарп.

Он слышал, как мальчишки в изоляторе называли кого-то Бешеным Псом, и более всего, на взгляд маленького Гарпа, эта кличка подходила директору. Удивление отразилось на лице Боджера. Прозвищ у него было множество, но этого он еще не слыхал.

— Я хочу сказать, ты слышал, как мальчики называют меня «сэр»? — поправил директор.

— Да, сэр, — подтвердил Гарп.

Боджер оценил чуткость ребенка, угадавшего обиду в голосе взрослого.

— Так тебе нравится здесь? — повторил директор свой вопрос.

— Да, сэр.

— Тогда запомни, если еще хоть раз тебя заметят на пожарной лестнице или я хоть раз услышу, что ты лазил на крышу, ты здесь больше жить не будешь. Понятно?

— Да, сэр.

— Ну вот, слушайся маму и больше не огорчай ее, иначе тебе придется жить в другом месте. Далеко отсюда.

Беспросветная тьма и полная отрезанность от всего навалились на Гарпа; возможно, он чувствовал то же самое, зависнув на высоте четвертого этажа над незыблемым, безопасным миром. Гарп заплакал, но директор, зажав подбородок мальчика между кургузым большим и указательным пальцами, повернул его лицом к себе.

— Никогда больше не расстраивай маму, — сказал директор. — Расстроишь еще раз, и тебе всю жизнь будет так же скверно, как сейчас.

«У бедняги Боджера были самые лучшие намерения, — писал Гарп. — Но мне почти всю жизнь из-за этих слов было довольно скверно. Я, конечно, расстроил свою мать еще не раз. Директор Боджер, как многие другие, имел довольно смутное представление о действительности».

Гарп намекал на заблуждение, которым тешил себя Боджер до конца дней: он свято верил, что с крыши в его объятия упал Гарп, а не голубь. Нет сомнения, с годами в его добром сердце родилось убеждение, что поймать в свои руки упавшего с неба голубя — в принципе все равно что спасти мальчишку.

Надо сказать, что у директора Боджера действительно путались в голове причинно-следственные связи. Выйдя в тот вечер из приемной, он заметил, что на машине нет фонаря. Разгневанный директор вернулся в изолятор и не поленился обойти все палаты до единой, не исключая и тех, где лежали инфекционные больные. «Наступит день, и луч украденного фонаря высветит вора!» — провозгласил он, но в краже так никто и не признался. Дженни была уверена, что это проделка Меклера, но доказать не могла. Так и уехал директор без фонаря. А через два дня снова явился в изолятор: в то посещение он заразился гриппом и несколько дней лечился амбулаторно. Дженни относилась к нему с большим сочувствием.

Еще через четыре дня Боджеру понадобилось заглянуть в «бардачок». Хлюпающий носом директор, как обычно, объезжал ночью территорию школы; на машине красовался новенький, недавно купленный фонарь. Неожиданно его остановил совсем юный полицейский, новичок в школьной охране.

— Господь с вами, я же директор школы, — заявил Боджер дрожащему юнцу.

— Не знаю, сэр, — ответил полицейский. — Мне приказано следить, чтобы по дорожкам никто не ездил.

— Но вам должны были сказать, что на директора Боджера этот запрет не распространяется.

— Это так, сэр, но откуда я знаю, что вы действительно директор.

Честно говоря, Боджеру пришлось по душе столь ревностное отношение полицейского к своим обязанностям.

— Ладно, теперь будете знать.

Директор вовремя вспомнил о просроченных водительских правах и вместо них решил предъявить полицейскому технический паспорт машины. Открыв «бардачок», Боджер обнаружил там дохлого голубя.

Снова Меклер, и снова к нему не подкопаешься. Голубь не то чтобы совсем сгнил, во всяком случае червями не кишел (пока!), но по всей полочке ползали вши. Бездыханный голубь больше не представлял для них интереса, и они искали новое обиталище. Директор поскорее достал технический паспорт, но полицейский не сводил с дохлой птицы любопытного взгляда.

— Говорят, здесь столько неприятностей от голубей, — заметил он. — Лезут повсюду.

— Это мальчишки лезут повсюду, — простонал Боджер. — Что там голуби, за мальчишками глаз да глаз нужен.

С Гарпа, во всяком случае, мать потом долго не спускала глаз. Так долго, что ему это стало казаться несправедливым. Правда, он и прежде не оставался без присмотра, но раньше Дженни доверяла ему. Теперь же Гарпу приходилось снова завоевывать ее доверие.

В столь узком кругу, как стирингское общество, новости распространялись со стремительностью стригущего лишая. История о том, как маленький Гарп отправился на крышу, а его мать не знала, куда он делся, бросала тень на обоих. Дженни, оказывается, никудышная мать, а Гарп дурно влияет на других детей. Гарп тогда, конечно, не почувствовал, что отношение к ним изменилось, но Дженни, чуткая на малейшее проявление неприязни и способная предвидеть ее, лишний раз убедилась, что люди склонны делать поспешные выводы: ее пятилетний сын забрался на крышу, значит, она вообще за ним не смотрит и, значит, ребенок у нее со странностями.

Мальчишки без отца, говорили некоторые, вечно замышляют какие-нибудь опасные шалости.




Гарп писал: «Интересно, что та семья, которая убедила меня в моей уникальности, не пользовалась любовью матери. У Дженни был трезвый ум. Она верила в очевидные факты и следствия. Она верила Боджеру, по крайней мере то, что он делал как директор, ей было понятно. Она уважала конкретные профессии, такие, например, как учитель истории, тренер по борьбе, медсестра, наконец. Семью же, благодаря которой я понял свою уникальность, мать ни во что не ставила. Она считала, что семейство Перси — бездельники».

К слову сказать, в этом мнении Дженни Филдз была не одинока. Стюарт Перси, обладатель весьма звучного титула, в школе ничего ровным счетом не делал. Именовался он секретарем «Академии Стиринга», хотя за машинкой его сроду никто не видел. У него имелась собственная секретарша, но что она печатала — тоже неизвестно. Одно время Стюарт Перси осуществлял контакт с Ассоциацией выпускников Стиринга, пользовавшейся немалым авторитетом у школьной администрации благодаря капиталам членов Ассоциации, их деловым связям и ностальгии по школьным годам. Но, как заявил председатель Ассоциации, Перси был слишком непопулярен среди выпускников последних лет и проку от него не было никакого.

Не любили Стюарта Перси именно те, кто знал о его полной никчемности.

Огромный краснолицый Перси ходил, колесом выпятив грудь, подозрительно смахивавшую на чересчур большой живот. Казалось, грудь вот-вот осядет, твидовый пиджак, облекающий эту махину, распахнется и выпустит на волю фирменный галстук, окрашенный в цвета школы. «Кроваво-голубыми» называл Гарп эти цвета.

У Стюарта Перси, которого жена звала Персиком, волосы были гладко прилизаны и отливали благородным серебром. Злые языки утверждали, что он так тщательно зачесывает волосы в память о надраенной до блеска палубе авианосца. Во время войны Стюарт служил во флоте. Его личный вклад в учебную программу школы ограничился одним-единственным курсом, который он читал пятнадцать лет — ровно столько потребовалось школьным историкам, чтобы терпение их лопнуло; в один прекрасный день, собравшись с духом, они восстали, и курс был отменен. Все пятнадцать лет Стюарт приводил в тоску и отчаяние других преподавателей. На его лекции можно было затащить лишь новичков-несмышленышей. Курс Стюарта Перси назывался «Моя война на Тихом океане», и он был посвящен боям, в которых Перси сам принимал участие. Таких боев было два. Учебными пособиями служили только его лекции и коллекция слайдов. Слайды были отсняты со старых черно-белых фотографий, так что изображенные на них сцены поражали своей загадочностью. Примерно неделю Стюарт демонстрировал незабываемую серию слайдов, посвященных его отпуску на Гавайях, где он познакомился со своей будущей женой Мидж.

— Видите, мальчики, она была не туземка, — доверительно сообщал он классу, но на грязно-сером слайде разобрать что-либо было нельзя. — Она на Гавайях гостила, а родом совсем из других краев, — развивал он свою мысль.

Этот слайд сменялся нескончаемой чередой других, где ясно виднелись светло-пепельные волосы Мидж. Точно такие же волосы были у всех детей Перси. Можно не сомневаться: настанет время, и голова каждого будет вызывать в воображении благородное серебро.

Все записавшиеся на лекции Стюарта Перси должны были, по идее, знать, что Мидж — кто угодно, только не гавайка, хотя кое-кому это приходилось втолковывать. Между прочим, для самых пронырливых не было тайной, а ребята из учительских семей вообще знали с детства, что Стюарт Перси женился не на ком-нибудь, а на Мидж Стиринг. Последней в роду Стирингов. Непристроенной тогда наследнице империи Стирингов. Ей как-то все не попадались на пути холостые директора школы. Стюарт Перси женился на таких деньгах, что мог потом всю жизнь ничего не делать. Он был мужем Мидж, и этого достаточно. Факт, несомненно, заслуживающий молчаливого презрения.

Когда отец Дженни Филдз, обувной магнат, вспоминал о деньгах Мидж, его начинало трясти.

«Мидж была форменной идиоткой, — писала в своей автобиографии Дженни Филдз. — Надо же было такое придумать: во время войны поехать отдыхать на Гавайи! Влюбившись в Стюарта Перси, она только продемонстрировала свой идиотизм. Не дожидаясь конца войны, она принялась рожать ему одного за другим таких же пустоголовых детей того же окраса благородного серебра. После войны она притащила своего Персика и все растущее не по дням, а по часам потомство в «Академию Стиринга». И потребовала, чтобы ее мужу дали в школе работу».

А вот слова Гарпа: «В годы моего детства в Стиринге, помню, было три или четыре маленьких Перси, но главное — постоянно ожидалось появление очередного Перси».

Многочисленные беременности Мидж вдохновили Дженни Филдз на чудовищный стишок.
		Интересно, что творится



		В животике Мидж Перси?



		Там белеет и круглится



		Клок сребристой шерсти.








«Писательница из моей матери никакая, — комментировал Гарп автобиографию Дженни, — а стихи у нее просто ужасны». Но в то время Гарпу еще не полагалось читать такие стихи. Почему все-таки Дженни Филдз так невзлюбила Стюарта и Мидж?

Дженни чувствовала, что Толстый Персик относится к ней свысока. Но никогда об этом не распространялась и держалась настороженно. Гарп часто играл вместе с детьми Перси, но им не разрешалось ходить к нему в больничный корпус. Как-то в разговоре по телефону Мидж сказала Дженни: «Наш дом больше подходит для детей. В том смысле, что у нас не подхватишь никакой заразы». Тут она хмыкнула. «Да уж, разве что глупость», — подумала Дженни, а вслух сказала:

— Я знаю, кто заразный, кто нет. И на крыше у нас никто не играет.

Если быть честной до конца, Дженни, конечно, понимала, что дом Перси, это фамильное гнездо Стирингов, замечательное место для детей: просторный, устланный коврами, набитый дорогими игрушками, несколькими поколениями игрушек. Словом, богатый дом. Но, поскольку за порядком, кроме слуг, никто не следил, все в нем носило отпечаток небрежности. Дженни возмущала эта безалаберность, идущая от полного достатка. Она считала, что ни у самой Мидж, ни у Стюарта не хватает мозгов, чтобы как следует смотреть за детьми. Слишком уж много детей. А может, при таком количестве детей родители не так трясутся над каждым, думала Дженни.

Она выросла в богатой семье, и кому, как не ей, было знать, что принадлежность к элитарному кругу вовсе не защищает ребенка от опасности только потому, что у него особые гены или лучше обмен веществ.

Впрочем, жители Стиринга, кажется, верили в особую защищенность воспитанников «Академии». Внешне это даже как бы и подтверждалось. Отпрысков лучших фамилий отличал особый аристократический лоск: волосы всегда аккуратно причесаны, кожу не портили прыщи. Никакие тревоги не омрачали их жизнь, думала Дженни, ведь у них было все, что пожелает душа. Ее очень занимал вопрос, отчего же она, выросшая в этой среде, сделала все, чтобы не походить на них?

Наблюдая семью Перси, Дженни имела все основания тревожиться за Гарпа, когда он играл с их детьми. Они бегали где угодно, как будто их мать считала, что они заговорены от несчастного случая. Надо признать, маленькие Перси, белесые, почти альбиносы, с прозрачной кожей, действительно казались чуть ли не эльфами и отличались отменным здоровьем. Несмотря на молчаливое презрение, которое питали к Толстому Персику многие учителя и их жены, все были единодушны, что в чадах Перси и самой Мидж есть «порода». Все дело в мощных жизнестойких генах.

Гарп писал: «Моя мать не переносила людей, которые до такой степени серьезно относятся к генам».




Как-то раз, взглянув в окно, Дженни увидела, что ее маленький, смуглокожий Гарп бежит по больничной лужайке в сторону нарядных, белых с зелеными ставнями особнячков, где жили семьи учителей. Дом Перси выделялся среди этих построек, как старинный храм в городе, полном церквей. За Гарпом по расчищенным, ухоженным дорожкам неслась шумная орава — неуклюже шлепал весь выводок Перси, мчались и другие ребята, но догнать Гарпа не удалось никому.

Среди тех, кого затянула в водоворот эта гонка, был Кларенс дю Гар; его отец преподавал в школе французский, и от него вечно воняло так, будто он сроду не мылся. Зимой он не позволял открывать окна в классе. Был там и Тальбот Мейер-Джонс. Его отец уж точно знал обо всей истории Соединенных Штатов больше, чем Стюарт Перси о своем квадрате Тихого океана. Была и Эмили Гамильтон, у нее восемь братьев, она окончит довольно плохую школу за год до того, как администрация Стиринга проголосует за совместное обучение. Мать Эмили покончит с собой (это случилось, конечно, не в результате голосования, но одновременно с ним). На что Стюарт Перси заметит — вот станем принимать девочек, сколько будет еще самоубийств! Были тут и братья Гроув, Айра и Бадди, «из города». Их отец работал в административно-хозяйственной части. Случай деликатный: не ясно, будут ли они успевать и стоит ли даже обнадеживать их заманчивой перспективой — обучением в Стиринге.

Дженни смотрела, как они летят по изумрудно-зеленым квадратам лужаек и дорожкам, недавно залитым асфальтом и со всех сторон зажатым зданиями. Кирпич, из которого сложены постройки, поблек от времени и походил скорее на розовый мрамор. Глядя на бегущих ребят, Дженни забеспокоилась — с ними увязался и пес Перси. Безмозглая уродина, которая плевать хотела на запрет городских властей бегать на улице без намордника. Гигантских размеров ньюфаундленд постепенно превратился из глупого пса, который расшвыривал содержимое мусорных бачков и грыз бейсбольные мячи, в сущее наказание для обитателей Стиринга.

Однажды во время игры в волейбол пес схватил мяч и прокусил его, причем не со зла, а так просто, от нечего делать. Владелец мяча попытался вырвать остатки из огромной пасти, но не тут-то было, пес сильно покусал его, оставив на руке мальчика глубокую рваную рану. Сестра, наложившая повязку, таких ран у воспитанников Стиринга никогда не видела. Пес постоянно царапал детей; его хозяйка Мидж Перси, услыхав об очередном нападении, щебетала: «Что вы, что вы! Пес просто перевозбудился, но он обожает играть с детьми». Собаку звали Балдеж. Мидж как-то рассказала Дженни, что щенок появился у них после рождения четвертого ребенка. Тогда она все еще называла свои отношения с мужем идиотским словом «балдеж». «И я так и назвала щенка — пусть его имя напоминает Стьюи, как мне с ним хорошо».

Дженни Филдз записала: «Видно, в голове у Мидж Перси стоял нескончаемый балдеж. Пес был законченный убийца, находившийся под защитой одного из множества бессмысленных, не выдерживающих никакой критики постулатов, принятых на вооружение высшими классами американского общества, суть которого сводится к следующему: дети и четвероногие любимцы аристократических семейств по определению не могут «выйти за рамки», и уж тем более причинить кому-то вред. При этом всему остальному человечеству не дозволяется перенаселять мир или распускать своих собак, но дети и собаки богатых людей имеют законное право наслаждаться абсолютной свободой».

И тех и других, то бишь детей и собак из богатых семей, Гарп называл «аристократическими».

Ему бы стоило тогда прислушаться к словам матери о том, что ньюфаундленд по кличке Балдеж по-настоящему опасен. Собаки этой породы, с маслянисто-блестящей шерстью, напоминают совершенно черного сенбернара. Они ленивы и дружелюбны, но не таков был ньюфаундленд Балдеж. В тот раз на лужайке у дома Перси дети стали играть в футбол, и тут вдруг огромная туша пса — фунтов сто семьдесят[12 - Сто семьдесят фунтов — Более 76 кг.], не меньше, — обрушилась сзади на Гарпа: Балдеж оттяпал у него мочку левого уха. Пес, по всей видимости, целился откусить все ухо, но у него было плохо с координацией движений. Остальные дети тут же кинулись врассыпную.

«Балдежка укусил кого-то!» — крикнул один из юных Перси, оттаскивая Мидж от телефона. У них в семье был обычай давать каждому уменьшительное имя. Поэтому детей — Стюарта-младшего, Рэндольфа, Уильяма, Кушман (девочка) и Бейнбридж (еще одна девочка) — в семье звали соответственно Стьюи-второй, Мямлик, Крикунчик Вилли, Куши и Пушинка. Малышка Бейнбридж, чье имя не так-то просто было превратить в уменьшительное, последней из всех рассталась с подгузниками. В потугах на остроумие и портретную точность домашние прозвали ее Пушинкой.

Куши тянула мать за руку и продолжала твердить:

— Балдежка укусил кого-то!

— Кого же на этот раз? — поинтересовался Толстый Персик.

Он схватил ракетку, как будто и правда хотел что-то предпринять. Но Стьюи был в чем мать родила, поэтому Мидж запахнула халат и сама отправилась разбираться с детьми.

Дома Стюарт Перси часто ходил раздетым. Почему — неизвестно. Может, тем самым он снимал с себя стресс: шутка ли, болтаться без дела по школе, демонстрируя благородную седину, и быть застегнутым на все пуговицы. Но, возможно, было и другое объяснение наготе: чтобы произвести столь многочисленное потомство, Стьюи приходилось большую часть времени проводить дома раздетым.

— Балдежка укусил Гарпа, — сказала маленькая Куши Перси.

Ни Стюарт, ни Мидж не заметили, что Гарп стоит на пороге и кровь заливает всю левую половину его лица.

— Миссис Перси, — задохнувшись, прошептал Гарп, но никто его не услышал.

— Укусил Гарпа? — переспросил Толстый Персик.

Он наклонился, чтобы поставить ракетку в шкаф, и пукнул.

Мидж бросила на него взгляд.

— Так, так, — проговорил Стьюи, — у пса все-таки есть нюх.

— Ну что ты, Стьюи, — проронила Мидж, и улыбка, мимолетная, как плевок, тронула ее губы. — Он же еще маленький.

А маленький Гарп стоял тут же, едва держась на ногах. Кровь капала на дорогой ковер в холле, натянутый ровнехонько, без единой складочки или морщинки, и расстилавшийся по всем четырем необъятным комнатам первого этажа.

Куши Перси — она умрет во время родов, так и не успев дать жизнь первенцу, — заметила, что фамильное достояние Стирингов, их знаменитый ковер, заляпан кровью Гарпа.

— Противный! — завопила она и выбежала за дверь.

— Надо позвать твою маму, — сказала Мидж.

Гарпа буквально шатало, ему все еще чудился рык страшного пса и казалось, что огромная слюнявая морда тычется в искромсанное ухо.

Немало лет прошло, прежде чем Гарп понял, к кому относился этот возглас Куши Перси: «Противный!». Он думал, что она имеет в виду не его, Гарпа, с кровоточащим, разорванным ухом, а своего отца. В самом деле, что могло быть противнее голой, покрытой седеющей растительностью туши, загромождавшей коридор? Так, во всяком случае, казалось Гарпу, потрясенному появлением бывшего доблестного моряка в столь непрезентабельном виде. Голый Стюарт, выставив вперед необъятное пузо, возник со стороны винтовой лестницы и стал быстро приближаться к Гарпу.

Присев на колени, Стюарт Перси с неподдельным интересом вглядывался в замурзанное лицо мальчишки, причем сама рана занимала его меньше всего. Гарп даже хотел было показать этому волосатому великану, где находится его левое ухо. Не обращая внимания на увечье, нанесенное Гарпу его псом, он вперился в блестящие карие глазенки малыша, изучив цвет и разрез которых, он, как видно, убедился в правильности какой-то своей догадки. Поскольку сурово кивнул головой и бросил белобрысой дурехе Мидж: «Япошка». (Чтобы осознать скрытый смысл этой сцены, Гарпу потребовался не один год.) А тем временем Стьюи продолжал:

— Я достаточно послужил на Тихом океане и не спутаю глаза япошки ни с чьими другими. Я же говорил тебе, что он япошка.

Под этим «он» Стюарт, надо полагать, разумел отца Гарпа. Дело в том, что одним из любимых развлечений в Стиринге было гадать, кто же все-таки родитель Гарпа. Стюарт Перси, исходя из своего тихоокеанского опыта, утверждал, что маленький Гарп наполовину японец.

«Услыхав незнакомое слово «япошка», я подумал, что уху моему конец», — писал Гарп.

— Не вижу смысла звать сюда мать, — заметил Стьюи. — Надо отвести его в больницу. Она там работает и сделает все, как положено.

Что касается Дженни, то, будь ее воля, уж она бы точно сделала все, «как положено». Осторожными движениями промывая и обрабатывая огрызок маленького уха, она спросила у Мидж:

— Почему бы вам не привести собаку сюда?

— Балдежку? — не поняла та. — Зачем?

— Я бы сделала ему укол.

Мидж рассмеялась.

— Вы хотите сказать, есть такой укол, от которого собаки перестают кусаться?

— Да нет. Приведете сюда — сэкономите на ветеринаре. Я сама его усыплю. Сделаю ему укол и все. Гарантирую, что кусаться он больше не будет.

«Так была объявлена война всему семейству Перси, — писал Гарп. — Мать относилась к этому конфликту как к проявлению классовых противоречий. Позднее она утверждала, что классовая ненависть — вообще источник всех войн. Я же намотал на ус: впредь надо остерегаться пса, как и всего семейства Перси».

Стюарт Перси направил Дженни Филдз ноту на официальном бланке секретаря школы. Его послание гласило: «Неужели у вас хватит жестокости потребовать, чтобы мы усыпили собаку?»

Дженни ответила ему по телефону:

— Хватит, можете не сомневаться. А если не хотите усыпить, так посадите по крайней мере на цепь.

— Разве можно лишать животных свободы? Зачем тогда их вообще держать дома?

— Если незачем, усыпите.

— Спасибо за совет, все обязательные уколы псу уже сделаны. Это добрейший пес, он без причины никогда ни на кого не бросится.

Гарп по этому поводу впоследствии заметил: «Персик высказался достаточно ясно: его пес учуял мое якобы азиатское происхождение».

— Что такое нюх? — спросил у матери маленький Гарп. Доктор Пелл штопал ему левое ухо, а Дженни напомнила доктору, что Гарпу совсем недавно сделали противостолбнячный укол.

— Какой еще нюх? — переспросила Дженни.

Из-за причудливой формы уха он потом всю жизнь носил длинные волосы, хоть и считал, что это не его стиль.

— Персик сказал, что у его пса есть нюх.

— Когда он укусил тебя?

— Да. Что такое нюх?

Дженни это прекрасно знала.

— Значит, пес понял, что ты у меня самый-самый вкусный мальчик на свете.

— Я?! — изумился Гарп.

— Ну конечно.

— А как пес об этом узнал?

— Понятия не имею.

— А что такое япошка? — не унимался Гарп.

— Это тоже сказал Персик? — спросила Дженни.

— Он так сказал про мое ухо.

— Ухо? Это значит, что у тебя особенные, замечательные ушки.

Дженни хотела выложить сыну прямо сейчас все, что она думает об этих Перси, но потом отказалась от этой мысли: вдруг Гарп пошел в нее и злость может понадобиться ему позже, в какой-нибудь критический момент. «Приберегу для него этот заряд до той поры, когда он сможет употребить его с пользой», — сказала себе Дженни. Она предвидела, что все главные сражения впереди.

«Матери был просто необходим противник, — писал Гарп. — Реальный или воображаемый враг подсказывал ей, как себя вести в жизни, как воспитывать сына. Сложилось так, что материнство далось ей неестественным образом. И, думаю, она сомневалась, может ли вообще хоть что-нибудь получиться в силу естественного хода вещей. Она всегда была сдержанна и целеустремленна».

Когда Гарп был маленький, врагом номер один для Дженни Филдз стал «мир от Стюарта Перси». Это были годы подготовки Гарпа к «Академии Стиринга».

Она отпустила Гарпу волосы, чтобы прикрыть изуродованное ухо. Гарп рос красивым мальчиком, что весьма удивляло Дженни, ведь красота не относилась к факторам, определявшим ее отношение к технику-сержанту Гарпу. Будь он Аполлоном, Дженни вряд ли заметила бы это. Но то, что сын ее красив, она быстро заметила, только ростом был маловат, точно сама природа подогнала его по размеру к капсуле башенного стрелка.

На глазах у Дженни выросла шумная ватага ребятни, вытаптывавшей площадки и газоны «Академии». Взрослея, ребята становились угловатыми и нескладными. Кларенсу дю Гару скоро потребовались очки, которые он вечно разбивал. Несколько лет Дженни лечила его от воспаления уха, а однажды пришлось повозиться со сломанным носом. Тальбот Мейер-Джонс вырос и стал шепелявить, у него постоянно был насморк, а фигура напоминала пузырек, но характер при всем том был славный. Эмили Гамильтон так вымахала, что обо все спотыкалась и задевала руками, и вечно ходила с ободранными локтями и коленками. У нее обозначились грудки, и, глядя на них, Дженни порой жалела, что у нее нет дочери. Братья Айра и Бадди Гроув стали плотными, коренастыми крепышами. Они вечно возились в мастерской под началом отца, и пальцы у них были измазаны и расплющены. Светловолосые, стерильно чистенькие дети семейства Перси тоже подросли, в глазах появился тусклый ледяной блеск: так блестела ледяная корка на мутной речке Стиринг, которая, пробившись сквозь засоленные болота, вливала свои скудные воды в океан.

Гарп еще не ходил в школу, когда Стюарт-младший, которого называли также Стьюи-второй, закончил последний класс. Он дважды приходил к Дженни с растяжением связок, и один раз ей пришлось лечить его от гонореи. Впоследствии ему предстояла Гарвардская школа бизнеса, стафилококковая инфекция и бракоразводный процесс.

Рэндольфа Перси звали Мямликом до самой его смерти, наступившей в возрасте тридцати пяти лет от сердечного приступа (он был прекрасный производитель в духе Толстого Персика и сам успел завести пятерых детей). Окончить «Академию Стиринга» Мямлик не смог, но его определили в другую школу, где он благополучно получил свой аттестат. Однажды семейный воскресный обед был прерван отчаянным криком Мидж: «Наш Мямлик умер!». Это прозвище в таком контексте прозвучало столь ужасно, что после смерти Рэндольфа никто больше не звал его Мямликом.

Уильям Перси, Крикунчик Вилли, к чести его будь сказано, стеснялся своей дурацкой клички. Он был тремя годами старше Гарпа, но это не помешало им стать друзьями. Уильям всегда нравился Дженни. Она так и звала его — Уильям. Он часто болел бронхитом, и Дженни приходилось лечить его. Сообщение о его смерти — он погиб на войне[13 - Имеется в виду война США в Индокитае.], только что окончив Йельский университет, — так расстроило Дженни, что она написала Мидж и Персику длинное письмо соболезнования.

Что касается девчонок Перси, то Гарпу суждено было сыграть небольшую роль в девичьих увлечениях Куши, ведь они были одногодки. Бедняжку Бейнбридж, обреченную семейством на прозвище Пушинка, судьба хранила от Гарпа, пока он не вступил в пору своего расцвета.

Дженни пристально наблюдала, как взрослеет эта компания, а вместе с ними и ее Гарп. Когда Гарп пошел в первый класс, Балдеж, это черное чудовище, уже состарился, успокоился, но зубов не растерял, как говорила Дженни. Гарп продолжал держаться от него в стороне, даже когда Балдеж не мог больше угнаться за стайкой мальчишек. Косматый, несуразный, точно громадный колючий куст, Балдеж прятался в темноте у подножия белых колонн, украшавших фасад дома Перси, но и тогда Гарп не спускал с него глаз. Ведь по случайности или по недосмотру какой-нибудь малыш мог подойти к нему слишком близко и пополнить список его жертв. Надо сказать, что Дженни вела счет многочисленным увечьям, причиной которых была собака Перси, но Персик стойко отражал все атаки Дженни Филдз, и состарившийся Балдеж продолжал благополучно здравствовать.

«Присутствие этой зверюги, казалось, даже стало необходимым моей матери, хотя она ни за что на свете и не призналась бы, — писал Гарп. — В ее глазах пес олицетворял ненавистного Перси, врага номер один во плоти и крови. Все в нем — и запах псины, и вонь из глотки — подогревало ее ненависть. Думаю, ей приятно было видеть, как я вырос и окреп, а пес все больше и больше хирел».

Собаке исполнилось четырнадцать лет, когда Гарпу пришло время идти в первый класс. К этому времени и у Дженни заблестели в волосах первые нити благородного серебра. Она прослушала все до единого мало-мальски серьезные курсы и рассортировала их в порядке занимательности и практической ценности. Гарп уже учился, когда Дженни Филдз получила традиционный сувенир, который вручали учителям и сотрудникам, проработавшим в школе пятнадцать лет, — знаменитый столовый сервиз «Стиринг». Рисунок на больших плоских тарелках изображал строгие кирпичные здания школы, среди которых угадывалось и больничное крыло. Все это было щедро расписано в цветах Стиринга. В добрых старых кроваво-голубых тонах.




3. Кем он хотел стать


В 1781 году вдова и дети Эверета Стиринга основали школу его имени, «Академию Стиринга», как они ее назвали. Разрезая последнего в жизни гуся, Эверет сказал домашним: только одно в его городе плохо — нет школы, где бы его сыновья готовились к дальнейшему образованию. Это он, Стиринг, не удосужился построить ее. О дочерях он не упомянул. Он был корабелом, строил корабли в городке, жизнь которого была неразрывно связана с морем и зависела от реки, которой суждено было исчезнуть. Эверет знал, что река обречена. Он был умный, серьезный человек, не склонный к шумным подвижным играм, но после того рождественского обеда вдруг затеял с сыновьями и дочерьми игру в снежки. И к ночи скончался от апоплексического удара. Эверету Стирингу было семьдесят два, да и дети его давно миновали возраст снежковых баталий, но ведь он имел право называть город Стиринг своей вотчиной.

Город был наречен его именем после окончания Войны за независимость. Во время Войны по его инициативе в стратегических пунктах вдоль берега были установлены артиллерийские орудия для отражения англичан, которые, как ожидалось, подойдут к городу по реке со стороны Великого залива. Англичане так и не появились, а река, тоже называвшаяся Великой, стала носить имя Стиринга, как и городок, не имевший прежде никакого названия; в обиходе его именовали Лугом, так как вокруг простирались обширные низины и болота, засоленные и пресные. Городок находился всего в нескольких милях от Великого залива.

Жизнь многих семей Стиринга была испокон веков связана с постройкой кораблей или другим бизнесом, зависящим от судоходства по реке. Все время, пока городок звался Лугом, он служил внутренним портом для морских судов. Высказав в тот день желание построить для сыновей школу, Эверет Стиринг добавил к этому, что городу не долго оставаться портом. Река захлебывалась от ила.

Однажды в кругу семьи Стиринг сказал:

— Единственная река, названная в мою честь, и та оказалась заболоченной.

От Стиринга до океана тянулись сплошные болота; и если жителям города безразлично, останется ли он портом, и если фарватер реки не расчистить, очень скоро даже на лодке нельзя будет спуститься вниз по реке во время отлива. Он предвидел, что недалек день, когда приливная волна докатится до его дома.

В следующем столетии Стиринги, будучи людьми прозорливыми, поставили крест на строительстве кораблей и занялись текстильным производством. Построили ткацкую фабрику на порогах в том месте, где вода в реке была уже пресной. Ко времени Гражданской войны единственным предприятием города на реке Стиринг была ткацкая фабрика Стирингов. Семейство переключилось с кораблей на текстиль — и вполне своевременно.

Другая семья местных корабелов прозевала благоприятный момент. Последний построенный ими корабль застрял на полпути к морю в печально знаменитой излучине, которая называлась Слепая кишка. Он навечно увяз в иле и многие годы был хорошо виден с дороги. Во время прилива торчала из воды его верхняя часть, а в отлив он весь открывался на всеобщее обозрение. На нем любили играть дети, пока он не накренился и не задавил чью-то собаку. Фермер по имени Гилмор снял с него мачты и построил из них свинарник.

Когда Гарп учился в школе Стиринга, школьная команда гребцов могла плавать на восьмерке только при высокой воде, во время же отлива река от Стиринга до океана становилась сплошным грязным месивом.

Таким образом, благодаря удивительному «водяному» чутью Эверета Стиринга и была основана в 1781 году «Академия Стиринга» для мальчиков.

«Гены прозорливости Стиринга, — писал Гарп, — из поколения в поколение слабели, «водяное» чутье притуплялось». Гарп шутливо писал про Мидж Стиринг Перси, что именно на ней знаменитое «водяное» чутье Стирингов завершило крут земного существования. «Водяное» чутье Мидж так причудливо извратилось, что сперва погнало ее через океан на Гавайи, а потом бросило в объятия Толстого Персика, служившего тогда на флоте.

Мидж Стиринг Перси была последней в роду Стирингов. После нее осталась только «Академия», и старый Эверет, видимо, это предвидел. Но ведь многие семьи вообще ничего после себя не оставили. В годы учения Гарпа «Академия» продолжала хранить верность поставленной когда-то цели — «готовить юношей к дальнейшему образованию». Мать Гарпа относилась к этой цели совершенно серьезно, как и он сам; даже Эверет Стиринг остался бы ими доволен.

В школе Гарп умел выбирать учителей и предметы, от чего зачастую зависят успехи в учебе. Особой одаренностью он не отличался, но видел перед собой цель; вдобавок к этому школьные предметы были еще свежи в памяти Дженни, и она оказалась хорошим репетитором. Пусть Гарп и не обладал блестящими способностями, но он, как и мать, любил порядок и дисциплину. Ведь медицинской сестре положено иметь врожденное чувство порядка, а Гарп старался во всем подражать матери.

Если и были у Дженни пробелы в руководстве занятиями сына, то это был спорт; она даже не знала, какой вид спорта ему посоветовать. Ей не составило труда объяснить ему, что история Англии эпохи Тюдоров в изложении мистера Лангделла понравится ему куда меньше курса восточных цивилизаций, который читал мистер Меррил. Но она понятия не имела, какие радости и огорчения таят в себе футбол или регби и какие у той и другой игры преимущества и недостатки. Сын ее невысок, крепок, ловок, уравновешен и предпочитает одиночество. И ей казалось, что он сам знает, какой вид спорта предпочесть. Но он не знал.

Гребля, по его мнению, была спортом для дураков. Дружно налегая на весла вместе со всеми, ты уподобляешься рабу на галерах, бурлящих веслами ненавистную воду, тем более что вода в реке Стиринг вряд ли располагала к добрым чувствам. В нее сбрасывали отходы ткацкие фабрики, выливали свое зловонное содержимое канализационные трубы, так что после отлива заболоченные берега покрывала солоноватая грязь, похожая на застывшее свиное сало. Река, носившая имя Стиринга, была полна нечистот, но даже если бы вода в ней была прозрачная как слеза, Гарп все равно не стал бы заниматься греблей. И теннисом тоже. Учась в первом классе, Гарп в одном из своих ранних эссе писал: «Я не люблю игр с мячом. Мяч подчиняет себе естественные движения тела. Равно как и шайба в хоккее, и волан в бадминтоне. Коньки и лыжи мешают движению ног по земле. А когда человек берет в руку клюшку, ракетку или биту, чистота движения, сила и точность сводятся на нет». И хотя ему было тогда пятнадцать лет, в нем уже чувствовалась тяга к индивидуальному творчеству.

Для футбола он был слишком мал ростом, а, играя в регби, без мяча, как известно, не обойдешься, вот он и стал бегать на длинные дистанции по пересеченной местности. Кроссовки у него были вечно мокрые, и осенью он всегда простывал.

Хуже было с зимними видами спорта. Дженни очень расстраивалась, видя, как терзается сын. Она не понимала, почему он не может сделать такой в общем пустячный выбор, почему до сих пор не знает, какому виду физических упражнений отдать предпочтение. Ведь в сущности любой спорт — это прекрасный отдых. Но Гарп никогда не относился к физкультуре, как к отдыху. Впрочем, ни одно занятие не было для него отдыхом. По-видимому, он изначально был убежден, что все достигается ценой напряженных усилий. «Писатель никогда не читает для развлечения», — писал Гарп впоследствии, выражая свое кредо. Еще до того как он понял, что будет писателем, и даже до того как понял, кем ему хочется стать, он ничего не делал развлечения ради.

В тот день, когда надо было сделать окончательный выбор и записаться в секцию, Гарп лежал с очередной простудой, и Дженни в школу его не пустила.

— Все равно ты не знаешь, куда записаться, — сказала она.

Гарп в ответ только кашлял.

— Уму непостижимо, — говорила Дженни. — Целых пятнадцать лет прожил здесь с этими пустоголовыми сопляками и на тебе — не может решить, какой физкультурой себя занять после уроков.

— Просто я еще ничего не выбрал, — хрипел Гарп. — У меня должен быть свой вид спорта.

— Зачем?

— Не знаю, — промычал Гарп. И снова стал кашлять.

— Господи, — сетовала Дженни. — Придется, видно, мне идти и самой записать тебя куда-нибудь.

— Пожалуйста, не ходи, — просил Гарп.

И тогда Дженни произнесла сакраментальную фразу, которую Гарп помнил все четыре года, пока учился в школе:

— Я все-таки лучше тебя разбираюсь в школьных предметах.

— Но не в спорте, — сказал Гарп, откинувшись на влажную подушку. — Да, ты прошла все предметы, но никогда не играла ни за одну команду.

Если Дженни Филдз и признавала за собой этот изъян, она в этом не сознавалась.

Был обычный для Стиринга декабрьский день. Замерзшие газоны блестели, как лед на катке, снег, истоптанный ботинками восьми сотен мальчишек, был серый и грязный. Дженни Филдз оделась потеплее и, как подобает уверенной в своей правоте родительнице, решительно двинулась через школьный двор, по-зимнему хмурый и неприветливый. В таком настроении подошла она к спортивному комплексу «Академии Стиринга». За все пятнадцать лет Дженни ни разу сюда не заглядывала, не было необходимости. В дальнем конце школьной территории, окруженный футбольным полем, теннисными кортами, хоккейными и другими площадками для игр, возвышался спортивный центр, напоминающий взятый в вертикальном разрезе огромный человеческий улей. Грязный снег, унылый вид здания вдруг вызвали в ее воображении возможные баталии, которые в нем разыгрываются, и сердце ее сжалось от тоскливых и даже тревожных предчувствий.

Спортивный центр имени Сибрука, стадион имени Сибрука, хоккейное поле имени Сибрука — все эти сооружения были названы в честь Майлза Сибрука, выдающегося спортсмена и аса первой мировой войны; его лицо и могучий торс смотрели с триптиха, выставленного в стеклянной витрине прямо перед входом в спортивный центр. Вот Майлз Сибрук в 1909 году, на голове кожаный футбольный шлем, на плечах подплечники, в которых, по-видимому, не было нужды. Под фотографией бывшего тридцать второго номера выставлена его полуистлевшая футболка; выцветшая и побитая молью, она сбилась в бесформенный комок на дне стеклянной витрины под первой частью триптиха. Надпись под ней гласила: «Его подлинная футболка».

В центре триптиха Майлз Сибрук в одежде вратаря хоккейной команды — в те далекие времена вратари тоже носили подплечники; бесстрашное лицо Майлза открыто, на нем следы старых шрамов, глаза смотрят прямо и с вызовом. Фигура Сибрука закрывает собой ворота, казавшиеся в сравнении с ним игрушечными. Разве можно было обыграть Майлза Сибрука, у которого такие быстрые кошачьи движения, огромные медвежьи лапы, не клюшка, а дубина, на груди защитные доспехи, а коньки похожи на лапы гигантского муравьеда? Под этими фотографиями были помещены результаты самых важных ежегодных матчей. В конце учебного года в «Академии Стиринга» по всем видам спорта проводились традиционные соревнования с такой же старой и знаменитой мужской школой в Бате; соперничество было давнее и острое. Ненавистные противники из Бата выступали в желто-зеленых цветах (на языке сверстников Гарпа эти цвета именовались «дерьмо младенца»). Результаты были такие: Стиринг — Бат — 7:6, 3:0. Майлз не проигрывал никогда.

С третьей части триптиха, надпись под которой гласила: «Капитан Майлз Сибрук», на Дженни Филдз глядел человек в очень знакомой форме. Форма летчика, сообразила Дженни, хотя за время между двумя мировыми войнами летная форма изменилась; правда, не настолько, чтобы ее нельзя было узнать. Мерлушковый воротник летной куртки бесшабашно поднят вверх, расстегнутый ремешок летного шлема торчит в сторону, наушники соскочили (уши у Майлза Сибрука никогда не мерзли). Защитные очки беззаботно сдвинуты на лоб, на шее — белоснежный шарф. Под портретом не было таблички со счетом, но если бы спортивное начальство обладало чувством юмора, Дженни могла бы увидеть такой счет: Соединенные Штаты — Германия — 16:1. Шестнадцать — число немецких самолетов, сбитых Майлзом Сибруком, до того как немцы сбили его самого.

Медали и призы пылились в запертой витрине, как щедрые подношения на алтарь Майлза Сибрука. Там же была и старая деревяшка, которую Дженни приняла за обломок самолета Майлза, — она была готова к любой безвкусице, но, как выяснилось, деревяшка эта была останками его клюшки. «Почему бы им не выставить его суспензорий? — подумала Дженни Филдз. — Или локон волос, который обычно хранят как память об умершем младенце?» Волосы, кстати, на всех трех фотографиях были упрятаны: или под шапку, или под шлем, или под полосатый колпак. Может, подумала Дженни со свойственным ей сарказмом, Сибрук был лыс?

Все эти вещи, пылившиеся в знак особой чести под стеклом витрины, вызвали у Дженни досаду. Воин-спортсмен только менял одну форму на другую. А тело его было фактически беззащитно. Как школьная медсестра, Дженни за пятнадцать лет видела множество футбольных и хоккейных травм, от которых не спасали ни шлемы, ни маски, ни ремешки, ни запоры, ни доспехи. А сержант Гарп и другие раненые давно убедили ее в том, что на войне защитные функции военной формы весьма относительны.

Дженни устало пошла дальше. Миновав стеклянную витрину, она почувствовала, что приближается к двигателю какой-то опасной машины. Дженни сторонилась больших залов, откуда доносились крики и возгласы соревнующихся, стараясь держаться темных коридоров, где, по ее расчетам, должны находиться кабинеты тренеров и преподавателей. Неужели, подумалось ей, она отдала школе пятнадцать лет только затем, чтобы принести в жертву всем этим опасным забавам своего сына?

Среди множества запахов она уловила один знакомый — запах дезинфекции. Столько лет отдано борьбе за чистоту! Нет сомнения, что спортивные залы — прекрасный рассадник микробов, которые только и ждут своего часа. Этот запах — неистребимая принадлежность операционных — напомнил ей о больницах и школьном изоляторе. Но здесь, в этом огромном комплексе, построенном в память Майлза Сибрука, она уловила еще один запах, который был ей столь же неприятен, что и запах секса. Спортивные залы и крытые площадки были построены в 1919 году, менее чем за год до ее рождения; за много лет они насквозь пропитались застарелым запахом мальчишеского пота и газов — этого неизбежного следствия перегрузок и напряжений. Запах, который почуяла Дженни, был запахом состязаний, запахом отчаянной борьбы и горьких разочарований. Чужой для нее мир. В ее юности ничего подобного не было.

В коридоре, находившемся в отдалении от физкультурных залов, где происходили главные спортивные события, Дженни остановилась и прислушалась. Как видно, неподалеку был зал для занятий тяжелой атлетикой: слышались глухие удары штанги и тяжелые выдохи, предвестники зарождающейся грыжи — так видятся упражнения со штангой медицинской сестре. Ей вообще казалось, что все здание наполнено натужным кряхтением, как будто все школьники Стиринга страдают запорами и облегчаются в этом чудовищном спортивном комплексе.

Дженни Филдз вдруг почувствовала, что выбита из колеи, — так чувствует себя человек, предельно аккуратный и внимательный, который вдруг видит сделанную им грубую ошибку.

В ту же минуту на нее чуть не налетел юный борец с расквашенным носом. Сначала она никак не могла понять, откуда взялся этот едва стоящий на ногах мальчик с кровью на подбородке. Но тут заметила неподалеку несколько небольших дверей, из одной двери и явился этот раненый борец. Наушники, предохранявшие уши, съехали набок, так что ремешок, которому положено обхватывать подбородок, попал ему в рот и растянул верхнюю губу в рыбью усмешку. Небольшое корытце, которое только что защищало его подбородок, наполнилось льющейся из носа кровью.

Дженни была медсестрой и крови не боялась. Тем не менее она поежилась, ожидая столкновения с этим плотным, мокрым от пота, страдающим мальчиком, который в последнюю минуту все-таки сумел отскочить в сторону. Его тут же вырвало на товарища, который его поддерживал, причем точность траектории была удивительной. «Извини», — промямлил он. Почти все мальчики в Стиринге были хорошо воспитаны.

Товарищ помог пострадавшему стащить с головы наушники, чтобы тот не задохнулся; забыв, что весь в блевотине, он громко крикнул в открытую дверь зала, где шли занятия вольной борьбой: «Карлайл не дотянул!»

Из открытой двери, которая манила Дженни теплом, как в разгар зимы манит теплица с тропическими растениями, донесся чистый тенор: «Карлайл! Сегодня за обедом ты брал добавку дважды! Вторая добавка пошла не впрок. Поэтому я тебе не сочувствую, Карлайл!»

Лишенный сочувствия Карлайл, шатаясь, побрел по коридору, оставляя за собой вонючий след, к дальней двери, за которой и исчез. Его товарищ — Дженни показалось, что и он лишил Карлайла сочувствия, — бросил наушники рядом с вонючей лужей на полу и тоже поспешил в раздевалку. Пошел, наверное, переодеться, подумала она.

Дженни посмотрела на дверь, ведущую в зал, глубоко вздохнула, переступила порог и, потеряв равновесие, чуть не упала. Под ногами было что-то мягкое, напоминавшее человеческую плоть: и стена, на которую она оперлась, тоже была податливой и мягкой. Дженни оказалась в комнате, пол и стены которой выложены матами, мягкими и теплыми. Здесь было душно и жарко и так сильно пахло потом, что противно было дышать.

— Закройте дверь! — приказал все тот же тенор. Потом она узнает, что борцы обожают жару и запах собственного пота, особенно когда нужно сбросить вес; они испытывают наслаждение от того, что стены и пол податливые и теплые, как бедра спящих девочек.

Дженни закрыла дверь. Даже на двери висел мат, к нему она и прислонилась, в глубине души надеясь, что кто-нибудь откроет дверь и она как бы невзначай выскочит отсюда. Обладателем чистого тенора оказался тренер. Разомлев от жары, Дженни смотрела, как он безостановочно ходит взад и вперед вдоль длинной стены зала и, щурясь, наблюдает за борьбой своих подопечных.

— Тридцать секунд! — вдруг закричал он.

Стоявшие в парах борцы мгновенно напряглись, как будто получили электрический импульс, и старались теперь бросить друг друга на пол. Дженни показалось, что они борются с отчаянным упорством насильника, стремящегося любой ценой опрокинуть свою жертву и овладеть ей.

— Пятнадцать секунд! — закричал тренер. — Кончай!

Плотно сцепившаяся пара борцов возле Дженни вдруг распалась, руки и ноги их разомкнулись, на шее и руках синели вздутые жилы. У одного мальчика вырвался сдавленный крик и брызнула слюна, когда его партнер вырвался из его объятий, и оба разлетелись в разные стороны, ткнувшись в мягкие стены.

— Время кончилось! — крикнул тренер.

Свистком он не пользовался. Борцы вдруг как-то обмякли и стали неторопливо освобождаться из объятий друг друга. Человек пять-шесть устало двинулись к двери, где стояла Дженни. Они уже думали о глотке воды и свежего воздуха, а Дженни чудилось, что все они, как только выйдут в коридор, либо вытошнят обед, либо схватятся за кровоточащие носы, а может, сделают и то и другое.

Теперь в зале остались двое — Дженни и тренер. Дженни отметила, что тренер невысок ростом, аккуратен, подтянут и собран, как сжатая пружина, и, наверное, близорук — стараясь ее разглядеть, он щурился: непривычный силуэт и белое одеяние говорили ему, что в тренировочном зале, где он учит вольной борьбе, появился кто-то чужой. Он стал шарить по стене руками, нащупывая очки, которые имел обыкновение затыкать за стенные маты на уровне глаз — здесь они были в сравнительной безопасности, даже если какой-нибудь борец отбросит противника к стене. Дженни показалось, что он одних с ней лет и что она еще не встречала его на территории школы — ни в очках, ни без очков.

Тренер был в школе человеком новым. Его звали Эрни Холм, и он все еще считал Стиринг мерзким городишком, как, впрочем, и Дженни. Он дважды был победителем на чемпионате Большой десятки в университете штата Айова, но никогда не выигрывал соревнований национального масштаба. Пятнадцать лет он работал в средних школах Айовы и один воспитывал дочь. Этот Средний Запад сидел у него в печенках, как говорил он сам: в восточные штаты Холм переехал, чтобы дать дочери «классическое образование». Это тоже были его слова. Хелен в семье — мозговой трест, утверждал он. И к тому же унаследовала красоту матери, о чем Эрни не говорил никогда.

До пятнадцати лет Хелен Холм проводила по три часа каждый день в залах для занятий вольной борьбой в различных школах от Айовы до Стиринга, наблюдая за тем, как мальчики разного роста и телосложения, обливаясь потом, ломают друг друга. Много лет спустя Хелен скажет, что она всегда была единственной девочкой в зале и ей ничего не оставалось, как пристраститься к чтению. «Я воспитывалась как заинтересованный зритель, а выросла сторонним наблюдателем».

Она так много и с таким увлечением читала, что ради нее Эрни Холм и переехал в восточные штаты. Он решил пойти тренером в «Академию Стиринга» только потому, что в контракте было сказано: преподаватели и обслуживающий персонал могут учить детей в школе бесплатно или получить соответствующую сумму на устройство ребенка в другую частную школу. Но оказалось, что сам-то Эрни Холм не умел читать внимательно: он упустил тот существенный факт, что в школу Стиринга принимались только мальчики.

Он перебрался в холодный неприветливый Стиринг осенью вместе со своей начитанной дочкой и определил ее — в какой уже раз — в городскую бесплатную школу, хуже которой, пожалуй, не было. Все способные мальчики шли в «Академию Стиринга», все способные девочки уезжали в другие города. Но Эрни и подумать не мог расстаться с дочерью — он ведь только потому и приехал в Стиринг, чтобы они были вместе. Пока Эрни Холм привыкал к своим новым обязанностям, Хелен Холм день и ночь читала; книги она брала в библиотеке и книжном магазине школы (там-то она, должно быть, и узнала о Дженни Филдз, еще одной великой любительнице чтения). В Стиринге Хелен томилась от скуки точно так же, как томилась в Айове; скуку навевали на нее и скучные подружки в скучной городской школе.

Эрни Холм сострадал всем, подверженным этому недугу. Шестнадцать лет назад он женился на медицинской сестре; когда родилась дочка, сестра перестала опекать больных и посвятила себя ребенку. Спустя полгода это ей наскучило, и она захотела вернуться к больным: но в те годы в Айове не было яслей, она стала сердиться на Эрни, потому что тяготилась бесконечными материнскими обязанностями и мечтала о белой униформе медицинской сестры. В конце концов она исчезла, оставив дочь на попечение отца и не объяснив ни в записке, ни устно причину своего поступка.

Вот так и случилось, что Хелен Холм росла в спортивных залах для занятий вольной борьбой, которые вполне безопасны для взращивания младенцев — в них всегда тепло и мягко благодаря матам. Книги спасали Хелен от скуки, но Эрни часто беспокоило, долго ли продлится страсть к познанию и книгам в интеллектуальном вакууме. Он был уверен, что в хромосомах его дочери заложены гены скуки.

Поэтому они и очутились в Стиринге. Поэтому Хелен, унаследовавшая от отца близорукость, оказалась с ним в зале в тот самый день, когда туда неожиданно явилась Дженни Филдз. Дженни не заметила ее, в пятнадцать лет ее никто обычно не замечал. Но Хелен тут же заметила Дженни. В отличие от отца Хелен не снимала очки — ей ведь не нужно было показывать мальчикам приемы вольной борьбы.

Дело в том, что Хелен внимательно всматривалась в каждую медицинскую сестру, потому что всегда ожидала встретить мать, которую Эрни даже не пробовал разыскивать. У него был ничтожный опыт общения с женщинами, ведь они обычно говорили ему «нет». Когда Хелен была маленькая, он любил рассказывать ей добрую сказку, которая нравилась ему самому и от которой у Хелен сладко замирало сердце. «В один прекрасный день, — говорил он, — ты встретишь очень красивую медсестру, она растеряется, посмотрит на тебя и не узнает. Но потом все-таки спросит, кто ты».

— Это будет мама? — обычно спрашивала Хелен.

— Да, мама.

Поэтому, когда Хелен Холм, сидевшая в уголке с книгой, подняла глаза, она подумала, что наконец-то видит свою мать. Дженни Филдз в своем белом платье всегда выглядела не совсем к месту, и сейчас на красных матах спортивного зала она была точно с другой планеты. Дженни, здоровая, загорелая, и, хоть и не писаная красавица, была очень привлекательна. Хелен, очевидно, подумала, что никакая другая женщина не отважилась бы войти в эту обитую матами преисподнюю, хозяином которой был ее отец. Очки Хелен запотели, и она закрыла книгу; затем поднялась на ноги и, прислонившись к стенке, неуклюже стояла, одетая в скучный серый спортивный костюм, скрадывающий угловатость пятнадцатилетнего подростка, ожидая от отца знака, подтверждающего, что это и есть ее мать.

Но Эрни Холм все еще нашаривал очки; он видел неясный белый силуэт, явно женский, по-видимому, в медицинской униформе, и сердце его замерло — вдруг сбылась придуманная им сказка, в которую он по-настоящему никогда не верил, и вернувшаяся жена сейчас скажет: «Как же я соскучилась по тебе и нашей дочурке!» Какая еще медсестра могла появиться у него в зале?

Хелен видела, как отец шарит рукой по стене, и решила, что это и есть знак, которого она ожидала. Она пошла навстречу Дженни по теплым матам, а Дженни вдруг подумала: «Господи, да это же девочка! Прелестная девочка в очках. Что может делать девочка в этом зале?»

— Мам, ты? — спросила девочка, обращаясь к Дженни. — Мам, это же я, Хелен! — и заплакала. Она обвила плечи Дженни тонкими руками и мокрым лицом уткнулась ей прямо в шею.

— Боже правый! — воскликнула Дженни Филдз, которой не очень нравилось, когда к ней прикасаются. Но она была медсестрой и сердцем почувствовала, что девочка нуждается в утешении. Она не отстранила ее, хотя точно знала, что она ей не мать. Дженни Филдз считала, что стать матерью вполне достаточно один раз. Она сдержанно похлопала девочку по плечу и умоляюще посмотрела на тренера, который только что нашел очки.

— И, конечно, не ваша мама, — вежливо сказала ему Дженни, потому что он взглянул на нее с той же мгновенной радостью, какую она только что видела в лице его хорошенькой дочки.

Эрни подумал о том, что сходство не исчерпывается белым платьем и вторжением спортивного зала в жизнь двух медсестер. Правда, в Дженни не было той миловидности, какой отличалась сбежавшая жена, и, конечно, за прошедшие пятнадцать лет она вряд ли превратилась бы просто в приятную, неброской внешности женщину. Дженни, однако, понравилась ему, и он улыбнулся ей своей неуверенной, чуть виноватой улыбкой, которая была хорошо знакома его подопечным, проигравшим схватку.

— Моя дочь приняла вас за свою мать, — сказал Эрни. — Она очень давно ее не видела.

«Не сомневаюсь», — подумала Дженни Филдз. При этих словах отца девочка вся сжалась и высвободилась из объятий.

— Это не мама, Хелен, — сказал Эрни Холм дочери, которая отошла в глубь зала и снова прислонилась к стене. Она была замкнутой девочкой и не привыкла обнаруживать свои чувства ни перед кем, даже перед отцом.

— А вы что, тоже приняли меня за жену? — спросила Дженни, потому что на какое-то мгновение именно так ей и показалось. Интересно, сколько же времени отсутствует миссис Холм?

— Да, тоже обознался, но только на миг, — вежливо сказал Эрни. У него была застенчивая улыбка, и улыбался он не слишком часто.

Хелен забилась в угол зала и смотрела оттуда на Дженни яростными глазами, как будто та нарочно поставила ее в столь затруднительное положение. Девочка растрогала Дженни: Гарп уже давно так не обнимал ее, а любая мать, даже такая, как Дженни, нет-нет и затоскует о чистой детской любви.

— Как тебя зовут? — спросила она девочку. — Меня зовут Дженни Филдз.

Хелен, несомненно, знала ее имя, потому что обе они были самые рьяные читательницы в Стиринге. Кроме того, Хелен ни перед кем никогда не обнаруживала чувств, которые предназначались только матери. И хотя она обняла Дженни по недоразумению, ей уже трудно было справиться со своими чувствами. У нее была такая же застенчивая улыбка, как у отца; и она посмотрела на Дженни с благодарностью. Как ни странно, она была не прочь снова броситься Дженни на шею, но сдержала себя: в зал в этот миг вернулись борцы — одни утолили жажду у фонтанчика с питьевой водой, другие только ополоснули рот — пить им было нельзя, они сгоняли вес.

— На сегодня все, — сказал Эрни Холм, выпроваживая их из зала. — Вполне достаточно. Пойдите теперь сделайте несколько кругов по беговой дорожке!

Послушно, и даже с облегчением, они столпились в дверях красного зала, разбирая свои шлемы, резиновые костюмы для сбрасывания веса, накрученные на катушки ленты. Эрни Холм ждал, когда мальчики покинут зал, а его дочь и Дженни ждали от него самого объяснений. Он понимал, что объяснение предстоит, а легче всего он чувствовал себя именно в этом зале. И он решил, что прямо сейчас, здесь расскажет эпизод из своей жизни, трудный эпизод, пока не имеющий конца, женщине, которую он почти не знает. Когда борцы покинули зал и помчались на стадион, Эрни начал свою повесть одинокого отца и коротко рассказал, как их бросила медицинская сестра, как они жили на Среднем Западе, откуда недавно приехали. Дженни оценила его рассказ, ведь она еще ни разу не видела одинокого отца, воспитывающего дочь; и, хотя ее подмывало поведать Эрни историю своей жизни, она ограничилась лишь кратким вариантом: отец Гарпа был солдатом, до свадьбы ли, когда идет война? И хотя она явно кое о чем умалчивала, рассказ понравился Хелен и Эрни, которые еще не встречали в Стиринге столь искреннего и понимающего собеседника.

Такая внезапная и необъяснимая близость может возникнуть только в определенной обстановке — например, в теплом спортивном зале, где пол и стены устланы мягкими красными матами.

Конечно, Хелен на всю жизнь сохранит в памяти это первое объятие, и, как бы ни менялось в дальнейшем ее отношение к Дженни и Дженни к ней, с того самого дня в красном спортивном зале Дженни Филдз будет ей близка почти как мать. Ничего подобного ни к одной женщине Хелен ни прежде, ни потом не испытывала. Дженни тоже всегда будет помнить дочерние объятия Хелен и даже напишет в автобиографии, чем отличаются дочерние объятия от сыновних. К пониманию этого она, как ни странно, пришла, опираясь на один-единственный случай, имевший место в тот декабрьский день в огромном спортивном комплексе имени Майлза Сибрука.

Если Эрни Холм почувствовал в тот день какое-то влечение к Дженни Филдз или хоть на секунду предположил, что она станет для него спутницей жизни, ему можно только посочувствовать, потому что у Дженни Филдз сходных чувств и мыслей не возникло; она лишь подумала, что Эрни — хороший, добрый человек и что, возможно, он станет ей добрым другом, первым в ее жизни.

Должно быть, Эрни и Хелен очень удивились, когда Дженни попросила разрешения побыть одной в этом зале. Они не могли понять зачем. И тогда Эрни вдруг спросил о цели ее прихода.

— Хочу записать сына в секцию вольной борьбы, — быстро сказала Дженни. Она надеялась, что сын одобрит ее выбор.

— Хорошо, — сказал Эрни. — Только не забудьте погасить свет и выключить обогреватели, когда будете уходить. Дверь запрется сама, ее нужно просто захлопнуть.

Оставшись одна, Дженни выключила свет и обогреватели. Гудение их скоро прекратилось. В темном зале, куда слабый свет проникал в чуть приоткрытую дверь, было очень тепло и тихо, она сняла туфли и стала ходить по мягким матам взад и вперед. «Почему в этом зале, который создан для ожесточенной борьбы, я чувствую себя как у Христа за пазухой? Неужели из-за Эрни?» — подумала она и тотчас же забыла о нем. Для нее он был просто невысокий мускулистый аккуратный человек в очках — и больше ничего. Если Дженни и думала о мужчинах, а это бывало редко, более сносными ей казались именно невысокие и мускулистые. Она вообще предпочитала людей мускулистых — и мужчин и женщин: в них чувствовалась сила. И люди в очках ей тоже нравились, как нравятся человеку, не знающему, что такое очки. Но больше всего ее поразил этот зал — красный спортивный зал, очень большой, но уютный, и к тому же, как ей показалось, надежно защищающий от боли. Тут она — бух! — упала на колени, просто для того, чтобы почувствовать, как откликнутся на ее тяжесть маты. Она сделала кувырок и разорвала платье. Затем села на пол и увидела в освещенном дверном проеме силуэт плотного подростка. Это был Карлайл, тот самый, который совсем недавно расстался со своим обедом в коридоре. Он сменил экипировку и вернулся за новой порцией нагоняя; в полутьме зала он старался разглядеть светившуюся белизной медсестру, которая сидела на четвереньках поверх красных матов, как медведица в берлоге.

— Извините, мэм, — сказал он. — Я пришел узнать, что еще я должен сделать.

— Ну, это не по моей части, — сказала Дженни. — Поди немного побегай.

— Хорошо, мэм, — сказал Карлайл и удалился.

Она захлопнула за собой дверь и обнаружила, что туфли остались в зале. Сторож никак не мог найти ключ от зала и предложил ей надеть кеды одного из старшеклассников, которые нашел в шкафу забытых вещей. И Дженни устало побрела по подмерзшей слякоти к изолятору, думая о том, что ее первое путешествие в страну спорта, пожалуй, не пройдет для нее бесследно.

Лежа на кровати, Гарп безостановочно кашлял.

— Вольная борьба? — прохрипел он. — Ну, ты даешь, мам. Ты, видно, хочешь, чтоб меня там убили.

— Я уверена, тебе очень понравится тренер, — сказала Дженни. — Я разговаривала с ним, он очень милый человек. Я и с дочкой его познакомилась.

— О Господи, — застонал Гарп, — она что, тоже занимается борьбой?

— Нет, она любит читать, — с одобрением заметила Дженни.

— Очень интересно, — сказал Гарп. — А ты не боишься сводить меня с тренерской дочкой, вдруг я в нее влюблюсь? Ты хочешь этого, да?

Дженни такое даже в голову не могло прийти. Она думала только о спортивном зале и об Эрни Холме. К Хелен у нее возникло почти материнское чувство, и, когда ее сын-грубиян намекнул на сводничество да еще прибавил, что может влюбиться, Дженни забеспокоилась. Она как-то упустила из виду, что сын ее скоро начнет думать о девочках. Это ее озадачило, но она сказала только:

— Не забывай, тебе всего пятнадцать лет.

— А сколько лет дочке? — спросил Гарп. — И как ее зовут?

— Хелен, — ответила Дженни. — Ей тоже пятнадцать. Она носит очки, — коварно добавила Дженни, хотя самой ей очки понравились. Может, и Гарпу понравятся? — Они приехали из Айовы, — сказала Дженни и вдруг укорила себя за коварство, да ведь она ведет себя не лучше расфуфыренных особ, чьи сыновья учатся в «Академии».

— Надо же, вольная борьба, — опять заныл Гарп, и она вдруг почувствовала большое облегчение оттого, что он перестал говорить о Хелен. Дженни и сама не ожидала, что возможность первого чувства у Гарпа вызовет в ней такой протест. Девочка красивая, хотя не очень яркая, размышляла она. Но ведь мальчишкам нравятся только яркие девочки. Интересно, хотелось бы мне, чтобы Гарп увлекся неотразимой красавицей?

К неотразимым Дженни относила Куши Перси — слишком уж вызывающая, если судить по губам, слишком вальяжная и ленивая. И не слишком ли рано так развилась и оформилась эта пятнадцатилетняя девочка из выводка Перси? Дженни тут же устыдилась и укорила себя за слово «выводок».

День выдался не из легких. Первый раз она не могла заснуть, озабоченная не кашлем сына; кашель казался мелочью в сравнении с более серьезными опасностями, которые подстерегали его впереди. И как раз теперь, когда можно было свободно вздохнуть! Нужно с кем-то поговорить о переходном возрасте мальчиков, может, даже с Эрни Холмом; он вроде бы заслуживает доверия.

Дженни Филдз не ошиблась в выборе, борьба доставляла Гарпу огромное наслаждение. Да и Эрни ему понравился. На тренировках он работал много и с удовольствием, упорно разучивая приемы. Поначалу ему здорово доставалось от ребят его весовой категории. Гарп без конца терпел поражения, но не жаловался и не ныл; он-таки нашел свой вид спорта да к тому же и замечательный способ отдыхать. Он отдавал борьбе все силы, пока сочинительство не одержало верх и над борьбой. Ему нравилось, что борешься в одиночку, что нельзя переступать за круг, нарисованный на матах, нравилась изматывающая общефизическая подготовка и вечный страх набрать лишний вес. В первый год занятий борьбой Дженни с облегчением отметила, что Гарп даже не вспоминал о Хелен, которая продолжала сидеть в зале в очках и сером спортивном костюме, уткнув нос в книгу. Она лишь изредка отрывалась от чтения, когда кто-то слишком уж громко вскрикивал от боли или шлепался на покрытый матами пол.

Хелен принесла в школьный изолятор туфли, оставленные Дженни в зале, доставив ей несколько неприятных минут. Она не могла пригласить Хелен войти. И хотя на какой-то миг они ощутили страшную близость, но Гарп был дома, а Дженни не хотела их знакомить. Кроме того, сын был простужен.

Как-то Гарп сидел рядом с Хелен в спортивном зале. Он чувствовал себя неловко оттого, что сильно вспотел и на шее у него прыщ. Стекла ее очков запотели, и ему показалось, что она ничего не видит.

— Как ты много читаешь, — сказал Гарп.

— Меньше, чем твоя мама, — ответила Хелен не глядя.

Месяца два спустя Гарп опять подсел к Хелен.

— Так и глаза можно испортить, если читать в этой жаре, — сказал он.

Хелен подняла глаза. На этот раз стекла были совсем прозрачные, а глаза за увеличивающими линзами казались такими огромными, что он испугался.

— Они уже испорчены, — сказала она, — с рождения.

Гарпу глаза показались красивыми, и он не нашелся, что ответить.

С наступлением тепла тренировки в зале прекратились, и он записался в легкоатлетическую команду, куда без всякого энтузиазма записывался каждую весну. После занятий вольной борьбой он был в хорошей форме и без труда пробегал милю[14 - Миля — Примерно 1,6 км.]. На школьных соревнованиях у него был третий результат. Но никаких шансов улучшить время не было — он не чувствовал конца дистанции. («Я уже тогда был писателем, хотя и не знал об этом», — напишет он через несколько лет.) Кроме того, он метал копье.

Площадка для метания копья была сразу за футбольным полем; здесь они тренировались — метали копья в лягушек. Стадион имени Сибрука находился выше по течению реки Стиринг, вода в этом месте была пресная и водилось много лягушек. Сколько здесь было потеряно копий и загублено лягушачьих жизней! Весна — плохое время года, думал Гарп, тоскуя по занятиям вольной борьбой и чувствуя какое-то томительное беспокойство. Уж если нельзя заниматься борьбой, думал он, то хоть скорей бы лето пришло — можно бегать на длинные дистанции по тропе до бухты Догз-хед.

Однажды на стадионе он увидел Хелен Холм. Она сидела в самом верхнем ряду и читала книгу. Гарп поднимался к ней, постукивая копьем о ступеньки, чтобы не напугать ее внезапным появлением. Хелен нисколько не испугалась. Она уже несколько недель наблюдала за Гарпом и другими метателями.

— Много сегодня погубил лягушек? — спросила его Хелен. — А еще за кем охотишься?

«С самого начала мне было ясно, за словом в карман она не полезет», — писал Гарп.

— Ты столько читаешь, что обязательно будешь писательницей, — сказал Гарп. Он старался держаться свободно и раскованно и в то же время виновато прикрывал ногой кончик копья.

— Нет, мне это не грозит, — сказала Хелен. Она ни минуты в этом не сомневалась.

— Тогда выйдешь замуж за писателя, — сказал Гарп.

Она подняла на него глаза. Лицо ее было серьезно, новые солнцезащитные очки больше шли ее широкоскулому лицу, чем те, сползавшие на кончик носа, которые она носила раньше.

— Если я когда-нибудь выйду замуж, то только за писателя, — сказала Хелен. — Но, скорее всего, я никогда ни за кого не выйду.

Сказав про писателя, Гарп пошутил, но, услышав этот серьезный ответ, ощутил неловкость.

— И уж тем более за борца, — сказал он.

— Это исключено, — ответила Хелен. Наверно, Гарп не смог скрыть разочарования, потому что она тут же добавила: — Разве что при этом он будет еще и писателем.

— Но писателем в первую очередь, — подсказал Гарп.

— Да, настоящим писателем, — загадочно сказала Хелен, явно желая объяснить, что это значит. Но Гарп не решился продолжить этот разговор, и она снова уткнулась в книгу.

Он долго спускался вниз, волоча за собой копье. «Неужели она вечно будет ходить в этом сером спортивном костюме?» — подумалось Гарпу. Впоследствии он писал, что впервые обнаружил у себя дар воображения, когда пытался представить Хелен без костюма. «Она все время носила этот проклятый серый костюм, — писал он. — Я его возненавидел, и мне очень захотелось увидеть ее без этих отрепьев. Выход оставался один».

Воображение подсказало Гарпу, что без костюма она очень красива; и ни в одном из его произведений нет ни единой строчки, свидетельствующей, что впоследствии ему пришлось в этом разочароваться.

Именно в тот день на пустом стадионе, держа копье с запекшейся лягушачьей кровью, Гарп впервые заглянул в себя и решил, что непременно станет писателем. Настоящим писателем, как сказала Хелен.




4. Окончание школы


Учась в школе, Гарп все годы писал по рассказу в месяц, но показал Хелен только один рассказ за год до окончания Стиринга. Просидев в спортивном зале первый год в качестве невольного зрителя, Хелен уехала учиться в Талбот, в школу для девочек, и Гарп лишь изредка видел ее по выходным дням. Иногда она приходила в спорткомплекс посмотреть соревнования по вольной борьбе. Однажды после соревнований Гарп попросил ее подождать, пока примет душ; он хотел ей кое-что дать, но для этого нужно было заглянуть в раздевалку, в его шкафчик.

— Ты что, хочешь подарить мне свои старые налокотники? — спросила Хелен.

Она больше не появлялась в тренировочном зале, даже когда приезжала на каникулы. Теперь она носила зеленые гольфы и серую фланелевую юбку в складку; обычно ее свитер — темных неброских тонов — гармонировал с гольфами, а каштановые волосы почти всегда были зачесаны наверх и заплетены в косу или уложены в замысловатую прическу. У нее был широкий рот и тонкие губы, которые она никогда не красила. Она была вся душистая, как цветок. Он это знал, хотя ни разу даже не притронулся к ней. И другие тоже, в этом он был уверен. Высокая и стройная, точно молодое деревцо, Хелен была выше Гарпа дюйма на два[15 - Два дюйма — Около 5 см.]; от худобы на лице резко, как после болезни, обозначились скулы; большие, яркие, золотисто-карие глаза мягко смотрели сквозь толстые стекла очков.

— Это твои старые спортивные кроссовки, да? — спросила Хелен, глядя на заклеенный вдоль и поперек пакет внушительных размеров.

— Нет, мне бы хотелось, чтобы ты это прочитала.

— У меня есть что читать.

— Это мой рассказ.

— Твой?

— Да, но вовсе не обязательно читать его сейчас, — сказал Гарп. — Можешь взять пакет с собой в школу. А оттуда напиши мне письмо.

— Мне и так приходится много писать, — ответила Хелен. — Все время сдаю письменные работы.

— Тогда обсудим, — сказал Гарп. — Ты ведь приедешь на Пасху?

— Приеду, но я уже приглашена.

— Ничего себе, — присвистнул Гарп; он протянул руку за пакетом, но она еще крепче сжала его, да так, что побелели костяшки на длинных тонких пальцах.

Гарп закончил сезон предпоследнего года с двенадцатью победами и одним поражением, проиграв только в финале чемпионата Новой Англии. В последний, четвертый год в школе он выиграет все призы и почетные звания, станет капитаном команды, получит звание «сильнейшего борца» и завоюет титул чемпиона. Этот год ознаменует собой начало почти двадцатилетнего периода побед команды Стиринга, тренируемой Эрни Холмом. В Новой Англии Эрни добился успеха, который он назвал успехом штата Айова. А к первому своему чемпиону, открывшему список звезд Стиринга, Эрни навсегда сохранит особую любовь. С его смертью вольная борьба в школе заметно пойдет на убыль.

К сожалению, ко всем победам Гарпа Хелен была равнодушна. Она радовалась победам отцовских воспитанников, потому что им радовался отец. Но в тот, последний год в школе, когда Гарп возглавил команду Стиринга, она не удосужилась посмотреть ни одного состязания. Хелен вернула ему рассказ по почте из Талбота, сопроводив следующим письмом:

«Дорогой Гарп,

в твоем рассказе, несомненно, что-то есть, но я думаю, что сейчас ты больше борец, чем писатель. Видно, что ты работаешь над языком и внимательно всматриваешься в людские характеры, однако сюжет надуманный, а конец по-детски наивен. Тем не менее очень тронута, что ты мне его показал.

Твоя Хелен».

На своем писательском веку Гарп получит много критических отзывов, но ни один из них не будет иметь такого значения, как это письмо. Хелен, надо признать, была даже слишком снисходительна. В рассказе Гарпа говорилось о двух юных влюбленных, которых убивает на кладбище отец девушки, приняв их за грабителей. Естественно, их хоронят рядом. Потом кто-то ограбил вдруг обе могилы, куда-то исчез отец, а грабитель вообще так и остался за кадром.

Дженни призналась Гарпу, что его первая проба пера не внушает ей особых надежд. Но Гарпа вдруг поддержал учитель английского, который, за неимением никого другого, считался в Стиринге большим знатоком литературного мастерства. Это был щуплый человечек, немножко заика, по имени Тинч. У него дурно пахло изо рта, чем он всегда напоминал Гарпу старого пса Балдежку. Но все сказанные им слова были хоть и зловонны, но исполнены доброты. Он хвалил Гарпа за воображение, учил старым добрым правилам грамматики и изящному слогу. Мальчики, учившиеся в Стиринге вместе с Гарпом, прозвали его Вонючкой и почти каждый день напоминали о его беде, оставляя на учительской кафедре флакончик со средством против дурного запаха и регулярно бросая в почтовый ящик зубные щетки.

Как-то, получив очередной пакетик с мятными таблетками, приклеенный скотчем к литературной карте Англии, Тинч обратился к ученикам с вопросом, правда ли, что у него изо рта так уж дурно пахнет. Класс замер, словно воды в рот набрал, и тогда Тинч обратился к Гарпу, своему любимцу, пользующемуся его полным доверием.

— Скажите, Гарп, у меня и вправду п-п-плохо п-п-пахнет изо рта? — спросил он без обиняков.

Гарп был известен незапятнанной честностью, борцовскими качествами и превосходными сочинениями. По другим предметам он успевал так себе или даже совсем слабо. С ранних лет, вспоминал Гарп, он стремился достичь совершенства в чем-то одном и не разбрасывался. Результаты различных тестов на одаренность показали, что у него не было врожденных талантов ни в чем. Это не удивило Гарпа, он, как и мать, был уверен: ни в чем нельзя достигнуть успеха, уповая лишь на природу. Когда один из критиков, рецензируя второй роман Гарпа, упомянул о его прирожденном таланте писателя, в Гарпе вдруг взыграло желание поиздеваться. Он отправил рецензию в Принстон, штат Нью-Джерси, психологам, проводившим тесты, и попросил проверить те давние результаты. Затем послал результат рецензенту, сопроводив запиской: «Большое спасибо, но никаких прирожденных талантов во мне нет». По мнению Гарпа, он мог быть с равным успехом прирожденным медбратом или прирожденным башенным стрелком.

— Г-Г-Гарп, — проговорил, заикаясь, мистер Тинч, наклонившись к мальчику, который ноздрями чувствовал ужасный запах, сквозь зловонные пары которого проступали слова «почетная грамота за сочинения». Гарп был уверен, что получит эту грамоту. Единственным судьей, конечно, будет Тинч. Если к тому же удастся выдержать экзамен по математике за третий год обучения (у него на днях переэкзаменовка), то школу он окончит вполне прилично, и Дженни будет счастлива.

— Что, у меня в самом деле п-п-плохо пахнет изо рта? — спросил Тинч.

— «Хорошо» и «плохо» — понятия относительные, — промямлил Гарп.

— Я спрашиваю ваше личное м-м-мнение, — сказал Тинч.

— Мое мнение? Ни у одного учителя во всей школе не пахнет изо рта так хорошо, как у вас, — не моргнув глазом, выпалил Гарп и посмотрел через весь класс на Бенни Поттера из Нью-Йорка, который был прирожденным ослом, что было очевидно даже Гарпу. Он долго и пристально глядел на Бенни, пока у того с лица не исчезла ухмылка, ибо взгляд Гарпа говорил: попробуй пикни, сверну шею.

— Спасибо, Г-Г-Гарп, — поблагодарил Тинч. И Гарп получил грамоту, несмотря на то что к последнему сочинению присовокупил записку:

«Мистер Тинч, я соврал в классе, мне просто не хотелось, чтобы эти ослы над Вами смеялись. Но должен Вам сказать, что изо рта у Вас и в самом деле неважно пахнет. Извините. Т. С. Гарп».

— Знаете ч-ч-что… — начал Тинч, когда они вдвоем обсуждали очередной рассказ Гарпа.

— Что? — спросил Гарп.

— Ничего не могу поделать с этим п-п-проклятым запахом изо рта, — проговорил Тинч. — Наверное, п-п-пора умирать, — подмигнул он Гарпу. — Г-г-гнию изнутри!

Шутка шуткой, но Гарп еще несколько лет после школы справлялся о здоровье Тинча и каждый раз с облегчением узнавал, что никакой неизлечимой хвори у старика нет.

Тинч умер ночью на школьном дворе, и его смерть никоим образом не была связана с дурным запахом изо рта. Однажды морозной ночью он возвращался с вечеринки учителей, где, по утверждению многих, хватил лишнего; поскользнувшись на льду, он упал, ударился головой о мерзлую землю и потерял сознание. Под утро его обнаружил ночной сторож — Тинч замерз.

К сожалению, первым рассказал об этом Гарпу балда Бенни Поттер. Гарп встретил его в Нью-Йорке, где Поттер что-то делал в каком-то журнале. Невысокое мнение Гарпа о Поттере усугублялось невысоким мнением о журналах вообще и убеждением, что Поттер всю жизнь завидовал его литературным и спортивным успехам.

«Поттер — один из тех горемык, у которых в письменном столе пылится полдюжины романов, — писал Гарп. — Их беда в том, что они боятся отдать свои писания на людской суд».

Правда, в школьные годы Гарп тоже никому не показывал свои рассказы; исключением были Дженни и Тинч. Да еще дал один рассказ Хелен Холм. Но потом зарекся показывать ей свою писанину, пока не создаст что-нибудь действительно стоящее и ей не за что будет критиковать его.

— Слыхал? — спросил Гарпа Бенни Поттер, когда они встретились в Нью-Йорке.

— О чем? — не понял Гарп.

— Наш Вонючка откинул копыта, — сказал Бенни. — З-з-замерз до смерти.

— Что, что ты сказал? — спросил Гарп.

— Старый Вонючка замерз, — повторил Поттер; Гарп это прозвище терпеть не мог. — Назюзюкался и поплелся домой через школьный двор. Поскользнулся, упал и разбил башку. К утру там же и окочурился.

— Будет трепаться, — сказал Гарп.

— Ей-богу, Гарп, не вру, — сказал Бенни. — Холод был собачий, пятнадцать[16 - Примерно -10 °C.] ниже нуля. Хотя, — добавил он, — с таким вонючим котлом внутри замерзнуть довольно п-п-проблематично.

Они встретились в баре вполне приличного отеля в середине шестидесятых, где-то между Парк-авеню и Третьей-стрит. Бывая в Нью-Йорке, Гарп никогда не знал, где он окажется в следующую минуту. Договорившись пообедать с кем-то из приятелей, он по дороге встретил Поттера, который и затащил его в этот бар.

Подхватив под мышки, Гарп поднял его и посадил на стойку бара.

— Ну и гнус же ты, — сквозь зубы процедил Гарп.

— Ты всегда меня ненавидел, — обиделся Бенни.

Гарп толкнул Поттера, и полы его пиджака окунулись в мойку бара.

— Пусти! — крикнул Бенни. — Ты, вечный холуй у старого Вонючки!

Гарп так тряхнул однокашника, что в мойке оказался и его зад. Там отмокали стаканы, было полно воды; и поэтому вода плеснула на стойку.

— Пожалуйста, сойдите со стойки, — сказал бармен, обращаясь к Бенни.

— Ты что, не видишь, идиот, что меня оскорбили действием? — заорал Бенни.

А Гарп уже шел к выходу. И бармену ничего не оставалось, как извлечь Поттера из мойки и поставить на пол.

— Вот сукин сын, вся задница мокрая! — не унимался Бенни.

— Прошу вас не выражаться, сэр, — предупредил бармен.

— Ах, сволочь, и бумажник весь мокрый, — Бенни пытался выжать воду из брюк.

— Гарп, — заорал Бенни, но Гарпа уже и след простыл.

— Эх, Гарп, у тебя всегда было плохо с юмором! — прокричал он вдогонку.

Действительно, у Гарпа в школьные годы с юмором было плохо, особенно если дело касалось борьбы или его рассказов.




— Откуда ты знаешь, что станешь писателем? — спросила как-то Куши Перси.

Шел последний год пребывания Гарпа в школе. Они брели по берегу реки, удаляясь от города, к месту, хорошо известному Куши. Она приехала на выходные из школы для девочек, которая называлась «Диббс». Это была уже пятая подготовительная школа, где училась Куши. Сначала ее отправили в Талбот, в один класс с Хелен, но у нее начались нелады с дисциплиной, и родителей попросили подыскать ей другую школу. Нелады с дисциплиной возникали и в трех других школах. Среди мальчиков из Стиринга школа «Диббс» была очень популярна, даже, можно сказать, знаменита своими девочками, которые не ладили с дисциплиной.

Был прилив, Гарп следил за тем, как восьмивесельная лодка выходила на воду; за ней летела чайка. Куши Перси взяла Гарпа за руку. Она знала немало способов узнать, нравится она мальчику или нет. Многие мальчишки из «Академии» не прочь были обнять или ущипнуть Куши, но старались, чтобы никто не заметил. Гарпу, как оказалось, это было все равно. Он крепко держал ее за руку. Конечно, они росли вместе, но по-настоящему никогда не дружили, она это точно знала. Но даже если Гарпу было от нее нужно то же, что и всем, думала Куши, он хоть не старался этого скрывать. И Куши это было приятно.

— Я думала, ты хочешь стать борцом.

— Я и так борец, — сказал Гарп, — но я хочу стать писателем.

— И жениться на Хелен Холм, — насмешливо проговорила Куши.

— Очень может быть, — сказал Гарп, и его ладонь в ее руке дрогнула. Куши знала, что Хелен Холм — еще одна тема разговора, где юмор не допускался, и потому следовало быть осторожной.

Навстречу по тропинке шли несколько мальчишек из школы; миновав их, один обернулся и крикнул: «Куда путь держите, а, Гарп?»

Куши сжала его руку.

— Не обращай внимания, — сказала она.

— Я и не обращаю, — ответил Гарп.

— О чем ты собираешься писать? — спросила Куши.

— Понятия не имею.

Он не знал даже, пойдет ли учиться дальше. Им, как борцом, заинтересовались колледжи на Среднем Западе, и Эрни Холм послал туда несколько писем. Два колледжа пригласили Гарпа для личного знакомства, и он поехал. Встретившись со студентами в спортивном зале, он понял, что не уступает им в мастерстве, но проигрывает в напористости и воле к победе. Их желание одолеть его было сильнее, чем его стремление победить. В одном колледже он даже получил осторожное предложение: ему дадут небольшой задаток, но стипендия гарантируется всего на год. Ничего неожиданного, ведь он из Новой Англии. Эрни Холм сказал, когда он вернулся: «Там спорт — совсем другое дело. Я вот что хочу сказать, сынок, у тебя есть способности и хорошая подготовка, это говорю я, твой тренер. Но тебе не хватает спортивного азарта. Ты должен гореть, рваться в бой».

Гарп посоветовался с Тинчем, куда бы ему пойти учиться, чтобы стать писателем, но тот, по обыкновению, смешался. «Наверное, в какой-нибудь хороший колледж, — сказал он. — Но раз ты хочешь писать, ты будешь п-п-писателем, где бы ни учился».

— Ты хорошо сложен, — шепнула ему Куши, и он снова сжал ее руку.

— И ты тоже, — сказал в ответ Гарп.

На самом деле фигура у нее была на любителя. Небольшого роста, но вполне сформировавшаяся Куши напоминала маленький, тугой махровый цветок. Зря ее назвали Кушман, думал Гарп, ей больше подошло бы имя Кушен, кушетная подушечка. В детстве он так и называл ее. Куши нравилась Гарпу. И сейчас он пригласил ее погулять. Куши сказала, что знает одно место.

— Куда ты меня ведешь? — спросил Гарп.

— Привет! Это ты меня ведешь. Я только показываю дорогу. К тому самому месту.

Они свернули с тропинки, где начиналась излучина, называемая Слепой кишкой. Когда-то здесь завяз корабль, но от него давно ничего не осталось. На берегу же еще сохранились зримые следы истории. Именно здесь Эверет Стиринг поставил свои знаменитые пушки для отражения англичан: три чугунных жерла и по сей день мирно ржавели на бетонных плитах, глядя в мутные воды Стиринга. Когда-то они поворачивались, но отцы города еще в прошлом столетии постановили их закрепить, и они погрузились в сон до скончания века. Рядом с жерлами возвышались пирамиды из ядер, скрепленных цементом. Ядра давно разъела рыжая ржавчина с зеленоватым налетом, как будто их сняли с корабля, который сто лет покоился на морском дне. На бетонной площадке, где стояли пушки, валялись банки из-под пива, разбитые бутылки — обычный мусор, который оставляют после себя подростки. Поросший травой берег, спускающийся к спокойной и пустынной реке, был основательно вытоптан, словно там только что прошла отара овец. Но Гарп знал: траву топчут ботинки школьников, которые приходят сюда со своими подружками. Выбор места оригинальностью не отличался, но это было так похоже на Куши.

Куши нравилась Гарпу, а Уильям Перси был его друг. Стьюи-второго Гарп не знал, тот был много старше. Мямлик есть Мямлик. А младшая, Пушинка, — странная, боящаяся темноты девочка. Трогательная глупость Куши досталась ей от матери, Мидж Стиринг Перси, подумал Гарп. И еще подумал, будет нечестно, если он не скажет Куши, что считает ее отца полным идиотом.

— Ты никогда здесь не был? — вдруг спросила Куши.

— Наверное, был, с мамой, — сказал Гарп, — но очень давно.

Конечно, он знал, что такое «пушки». Любимое выражение в школе было «трахаться у пушек». Гарп не раз слышал: «В прошлый выходной хорошо трахались у пушек» или «Видел бы ты, как старик Фенли у пушек трахался». Древний чугун пестрел вот такими веселыми надписями: «Поль трахнул Бетти. 1958» и «М. Овертон оставил здесь лучшую частицу себя».

На другом берегу неторопливой реки Гарп заметил игроков в гольф из Летнего клуба Стиринга. Они были далеко, но их смешные костюмы выделялись своей диковатой чужеродностью на фоне реки в зеленых берегах и заросших болотной травой низин, простиравшихся почти до самого моря. Одетые во фланелевые костюмы с цветным набивным узором в клетку, они казались нелепыми животными из комиксов, гоняющими вокруг маленького озерца белые прыгучие шарики.

— А гольф все-таки идиотская игра, — сказал Гарп.

Опять он свои глупости про мяч, клюшки, биту. Куши уже слышала это не раз, и ей стало скучно. Они устроились в уютном местечке: внизу река, кругом кусты, а позади зияющие жерла огромных пушек. Гарп заглянул в жерло ближайшей пушки и вздрогнул, увидев там голову разбитой куклы, глядевшей на него единственным стеклянным глазом.

Куши расстегнула на нем рубашку и слегка укусила его сосок.

— Ты мне нравишься, — сказала она.

— Ты мне тоже, Кушен, — сказал он.

— Тебе не мешает, что мы с тобой старые друзья? — спросила Куши.

— Да нет, — сказал он. Он ждал, что они сразу же займутся «этим самым», потому что еще никогда «этим самым» не занимался и рассчитывал на ее опыт. Расположившись на утоптанной траве, они смачно поцеловались; Куши целовалась открытым ртом, прижав к его зубам свои крепкие мелкие зубки.

Гарп, для которого честность уже тогда была превыше всего, вдруг пролепетал, что считает ее отца круглым идиотом.

— А он и есть идиот, — согласилась Куши. — Твоя мама тоже со странностями, правда?

— Наверное, да. Но мне она все равно нравится, — сказал Гарп, оставаясь преданным сыном даже в такие минуты.

— И мне тоже, — кивнула Куши. Сказав, таким образом, все, что требовалось, Куши разделась. Гарп тоже разделся, но она вдруг спросила:

— Ну давай, где он у тебя?

Гарпа охватила паника. Где у него что? Гарп думал, что «он» у нее в руке.

— Где у тебя эта штука? — настойчиво спрашивала Куши, теребя и потягивая то, что, по его мнению, и было «этой штукой».

— Какая штука? — спросил он.

— Ты что, не принес? — удивилась Куши. Гарп мучительно соображал, что он должен был принести.

— Ну ты даешь, Гарп, — сказала Куши. — У тебя что, нет с собой презерватива?

Он виновато смотрел на Куши. Он был еще мальчик, всю жизнь живший под крылышком мамы, и видел презерватив раз в жизни на ручке двери своей квартиры при изоляторе. Его привязал один сорвиголова по имени Меклер, который давно уже окончил школу, уехал из города и где-то сгинул.

Ну как же он не додумался до такого пустяка? Ведь не раз слышал об этом от школьных товарищей.

— Иди-ка сюда, — сказала Куши. Она подвела его к одной из пушек. — Ты в первый раз, да? — спросила она. Он робко кивнул, честный до мозга костей. Не расстраивайся, Гарп, — продолжала она, — мы ведь старые друзья. — Она улыбнулась, но он знал, сегодня она ему ничего не позволит. Куши показала на жерло пушки, стоявшей посередине, и сказала:

— Глянь-ка.

Он заглянул внутрь и увидел сверкавшие алмазами осколки стекла, так должны сверкать камушки на пляже где-нибудь в тропиках. Но кроме этого он увидел еще что-то, менее приятное для глаз.

— Резинки, — сказала Куши.

Жерло было завалено старыми презервативами. Какая жажда предохраняться! Какие масштабы! Сколько несостоявшихся зачатий! Подобно псам, которые, писая, метят свою территорию, мальчишки из Стиринга оставляли свою сперму в жерле громадной пушки, которая когда-то охраняла от врага подступы к реке. Следы современного бытия на памятнике другой исторической эпохи.

Куши одевалась.

— Ты ведь совсем не знаешь жизни, — поддразнивала его Куши. — О чем же ты собираешься писать?

Он уже и сам начал подозревать, что отсутствие опыта по этой части будет очень ему мешать на первых порах. Неожиданное препятствие на пути к писательскому успеху.

Он тоже стал было одеваться, но Куши уговорила его лечь на траву, хотела на него полюбоваться.

— Какой ты красивый, — сказала она. — Да не расстраивайся ты! — И поцеловала его.

— Может, я сбегаю за резинками? — спросил он. — Я мигом. А потом опять придем сюда.

— Мой поезд уходит в пять, — ответила Куши и ласково улыбнулась.

— Я думал, тебе не надо спешить к определенному часу, — сказал Гарп.

— Знаешь, в нашей школе тоже есть расписание, — заметила Куши. И ему показалось, что она обиделась за свою школу, у которой была такая скверная репутация. — И вообще, ты ведь встречаешься с Хелен. Я все знаю.

— Да, но с ней у меня не так, — признался он.

— Слушай, Гарп, вовсе не обязательно всем все рассказывать, — заявила Куши. Да, не обязательно, а он и о писательстве мог разоткровенничаться с кем угодно. Его уже и мистер Тинч предупреждал.

— И еще, ты ко всему относишься слишком серьезно, — сказала Куши, довольная, что в кои-то веки выпала такая удача — наставлять Гарпа на путь истинный.

Внизу по реке шла школьная восьмерка, плавно скользя по узкому фарватеру Кишки. Гребцы спешили добраться до лодочного сарая, пока отлив не отрезал их от берега.

И тут Гарп с Куши увидели игрока в гольф. Спустившись по высокой траве на том берегу, он закатал штаны выше колен и зашлепал по жидкой грязи — начинался отлив, обнажая илистое дно Стиринга. Его мяч белел в том месте, где только что отступила вода, примерно в двух метрах от кромки воды. Игрок очень осторожно шагнул вперед, и нога его увязла по колено; стараясь сохранить равновесие, он решил помочь себе клюшкой, сунул ее сверкающий кончик в грязь и выругался.

— Гарри, возвращайся назад! — крикнул его партнер, одетый не менее крикливо; на нем были шорты до колен немыслимого ядовито-зеленого цвета и желтые гольфы. Игрок, которого звали Гарри, все-таки сделал еще один шаг по направлению к мячу. Точь-в-точь гигантская цапля, шагающая к своему яйцу, белевшему в темной маслянистой грязи.

— Гарри, ты утонешь в этом дерьме! — опять крикнул его товарищ. Тут только Гарп узнал партнера Гарри; человек в желто-зеленом костюме был не кто иной, как отец Куши, Толстый Персик.

— Мячик-то новый! — заорал Гарри. И тут его левая нога погрузилась в грязь по самое бедро; пытаясь повернуть назад, Гарри потерял равновесие и сел; в мгновение ока он оказался по пояс в грязи, испуганное лицо, оттеняемое ярко-голубой рубашкой — голубее неба, — побагровело. Он взмахнул клюшкой, но она выскользнула у него из рук и опустилась в грязь рядом с мячом, сверкая девственной белизной. Теперь и она была недосягаема.

— На помощь! — заорал Гарри, встал на четвереньки и пополз метра полтора навстречу Персику и спасительному берегу, так неосмотрительно покинутому легкомысленным игроком.

— Господи, да здесь угри! — опять закричал он и заскользил дальше на брюхе, как вылезший на сушу тюлень, загребая руками, точно ластами. Его продвижение сопровождалось ужасающим чавканьем и хлюпаньем. Прячась в кустах, Куши и Гарп давились от смеха. Наконец Гарри сделал последний отчаянный рывок к берегу, а Стюарт Перси, спеша на выручку другу, решительно ступил в грязь одной ногой и тут же лишился ботинка вместе с желтым носком.

— Тс-с. Лежи тихо, — скомандовала Куши. Оба увидели, что член у Гарпа встал. — Очень некстати, — заметила Куши, глядя на него с грустью. Гарп попытался увлечь ее за собой на траву, но она вдруг произнесла целую тираду.

— Я не хочу детей, Гарп, даже от тебя. Тем более что от тебя может родиться япошка, — сказала Куши, — а уж это мне совсем ни к чему.

— Что? — спросил Гарп. Ну ладно, пусть с резинками он оплошал, но японец-то тут при чем?

— Тихо, — сказала Куши. — Тебе будет о чем писать.

Когда возбужденные пережитой опасностью любители гольфа уже шлепали ногами по мокрой траве заливного луга, Куши ласково приложилась губами к мускулистому животу Гарпа, почти к самому пупку. «Япошка» — неужели это слово так сильно встряхнуло его память, что именно сейчас ему вспомнилась давняя сценка — он стоит, обливаясь кровью в доме Перси, а Куши сообщает родителям, что Балдежка укусил Гарпа, и второй кадр — Толстый Персик, буквально в чем мать родила, внимательно всматривается в лицо Гарпа. Может, он это вспомнил уже потом, дома? А может, в памяти всплыли слова Персика, что у него японский разрез глаз? Как бы то ни было, он увидел свою жизнь в новом ракурсе и принял в эту минуту решение подробнее расспросить мать об отце. Он знал только, что отец был солдатом; одновременно он ощутил животом мягкие, теплые губы Куши, и, когда она вдруг взяла в рот его плоть, все посторонние мысли улетучились, а вместе с ними принятое решение, и он потерял над собой контроль. Так под жерлами пушек, установленных родоначальником Стирингов, Т. С. Гарп впервые вкусил сладость секса сравнительно безопасным, исключающим воспроизводство способом. С точки зрения Куши, доставляющим удовольствие одной стороне.

Обратно они шли берегом, держась за руки.

— Давай встретимся в следующий выходной, — предложил Гарп. Про себя он решил, что уж на этот-то раз резинки не забудет.

— Но ведь ты очень любишь Хелен, — сказала Куши. Она почти ненавидела Хелен Холм, хотя совсем не знала ее. Слышала только, что Хелен с презрением относится к ее умственным способностям.

— И все равно я хочу видеть тебя, — сказал Гарп.

— Ты хороший, — Куши крепко сжала его руку. — И ты мой самый старый друг.

Но оба они понимали: можно знать человека всю жизнь и не быть его другом.

— Кто тебе сказал, что мой отец — японец? — спросил Гарп.

— Понятия не имею, — ответила Куши. — А что, разве у тебя есть где-то отец?

— Не знаю, — признался Гарп.

— А почему ты не спросишь об этом у мамы? — поинтересовалась Куши.

Конечно, он спрашивал, но Дженни упорно стояла на своей первоначальной и единственной версии.




Гарп позвонил Куши в школу.

— Это ты, Гарп? — сказала ему Куши. — Недавно мне звонил отец, запретил видеться с тобой и разговаривать. Даже запретил читать твои письма. Можно подумать, что ты мне их пишешь! Наверно, те игроки в гольф видели, как мы с тобой уходили от пушек.

Ей было смешно, но Гарп усмотрел в этом серьезное препятствие для будущих встреч.

— Я приеду домой на выходные, когда у вас будет выпускной бал, — пообещала Куши.

А Гарп стал мучительно думать: когда купить резинки? Если сейчас, будут ли они годны в ту субботу? И вообще интересно, сколько времени они могут храниться? К тому же где их держать? Может, в холодильнике? Узнать было не у кого.

Гарп хотел спросить у Эрни Холма, но побоялся, вдруг Хелен узнает о его встречах с Куши Перси; правда, их отношения с Хелен таковы, что говорить об измене с чьей-нибудь стороны просто глупо, но Гарп лелеял в душе некие далеко идущие планы.

Он отправил Хелен пространное письмо, в котором признался в своей «похоти» и объяснил, что его высокие чувства к ней ничего общего с «похотью» не имеют. Хелен тут же ответила; она выразила недоумение, почему он именно с ней делится своими секретами, и неожиданно оценила его стиль — «написано гораздо лучше, чем тот рассказ». Хелен надеялась, что он и впредь будет давать ей свои рассказы. Что касается Куши, ей кажется, девушка отменно глупа. Впрочем, она ее очень мало знает, но, «раз уж без похоти не обойтись, пусть он радуется, что у него есть такая славная подружка».

Гарп в ответ написал, что покажет ей новый рассказ только в том случае, если будет уверен, что рассказ ей наверняка понравится. И еще изложил причины, почему не хочет поступать в колледж. Раньше он думал о престижном колледже, где можно всерьез заниматься борьбой, но теперь не очень уверен, что ему это надо. А тренироваться в каком-нибудь захудалом колледже, где спорт не в почете, просто нет смысла. «Борьбой стоит заниматься, — писал Гарп, — если стремишься быть первым». Но быть чемпионом все-таки не его цель, и, кажется, это ему не по силам. А кто же учится в колледже, мечтая стать знаменитым писателем?

И откуда вообще взялась эта идея быть лучше всех?

Хелен ответила, что ему неплохо бы поехать в Европу, и Гарп обсудил эту мысль с Дженни.

К его удивлению, Дженни никогда и не думала, что он пойдет в колледж; она считала, что школа существует не только для того, чтобы готовиться к университету.

— Если Стиринг действительно дает прекрасное образование, зачем дальше учиться? — сказала Дженни. — Конечно, я говорю о добросовестных учениках. Такие и после школы могут считать себя образованными людьми. Верно?

Гарп не считал себя образованным человеком, но сказал, что, пожалуй, получил прекрасное образование. Что касается поездки в Европу, то Дженни эта мысль пришлась по душе.

— Об этом стоит поразмыслить, — изрекла она. — Во всяком случае, лучше, чем киснуть здесь. — И тут Гарп понял, что мать не хочет с ним расставаться.

— Постараюсь разузнать, куда лучше поехать человеку, решившему писать, — сказала ему Дженни. — Я и сама не прочь написать кое-что.

Гарп пришел в такое уныние, что пошел спать. Проснувшись, он написал Хелен письмо, где жаловался, что ему, видно, на роду написано всю жизнь держаться за юбку матери. «Ну подумай, какое творчество, если она вечно будет дышать мне в затылок?» Хелен не нашлась что ответить, но пообещала поговорить с отцом, вдруг он что посоветует. Дженни нравилась Эрни Холму, он иногда приглашал ее в кино. А она часто посещала соревнования по вольной борьбе. Вряд ли между ними было что-то большее, чем дружба, но Эрни с большим сочувствием отнесся к матери, не успевшей из-за войны узаконить отношения с отцом ребенка. И вполне удовольствовался кратким рассказом Дженни. Он горячо защищал ее, если кто-нибудь из учителей Стиринга с усмешкой замечал, что недурно бы знать об отце Гарпа побольше.

По всем вопросам, связанным с литературой, Дженни всегда обращалась к Тинчу. На этот раз она спросила, куда лучше поехать в Европе молодому человеку и его матери, которые ищут творческой атмосферы, располагающей к писательству. Мистер Тинч последний раз был в Европе в 1913 году. Он пробыл там одно лето. Сначала отправился в Англию, где жили еще несколько ветвей старинного рода Тинчей. Но они начали нагло просить у него несметные суммы и нагнали такого страху, что он поскорее сбежал на континент. Французы показались ему слишком грубыми, немцы — слишком крикливыми. Слабым местом у него в организме был желудок, и он, опасаясь итальянской кухни, направил свои стопы в Австрию: «И в Вене, — сказал Тинч Дженни, — я нашел истинную Европу, созерцательную и артистичную. Здесь я ощутил ее п-п-печаль и ее в-в-величие».

Через год разразилась первая мировая война. В 1918 году от испанки умерло много венцев, благополучно переживших войну. Еще сорок процентов мужчин погибли во вторую мировую войну. Той Вены, куда Тинч советовал ехать Дженни и Гарпу, не существовало. Хотя усталость еще может сойти за созерцательность, но следы разрухи трудно принять за «в-в-величие». «Что до творческой атмосферы, — писал позже Гарп, — ее создает сама творческая личность».

— В Вену? — сказал Гарп, как сказал: «Вольная борьба?» три с половиной года назад, когда лежал больной в постели, не веря, что Дженни верно угадала, какой ему нужен спорт. (Он вспомнил, что тогда она не ошиблась.) Сам он все равно почти ничего не знает о Европе, да, честно говоря, и о других местах. Гарп три года долбил в школе немецкий, и теперь он может неожиданно пригодиться. А Дженни когда-то прочла книгу о двух совершенно несопрягаемых явлениях в австрийской истории: Марии-Терезии и фашизме. Книга называлась «От империи к аншлюсу!». Гарп много лет видел ее в ванной комнате, но теперь она куда-то запропастилась. Вот уже действительно канула в воду!

— Помнится, в последний раз я видела ее в руках у Альфельдра, — сказала Дженни.

— Альфельдр кончил школу три года назад, — напомнил ей Гарп.




Когда Дженни сообщила директору школы Боджеру, что они уезжают, он сказал, что всем будет очень ее недоставать и что он всегда с радостью возьмет ее обратно. Дженни претила собственная неучтивость, но она все-таки заметила ему, что медсестра найдет себе работу где-угодно; она и не подозревала, что медсестрой больше никогда не будет. Боджер никак не мог взять в толк, почему Гарп не хочет учиться дальше. У него не было проблем с дисциплиной после того раза, когда он обрушился вместе с желобом на площадку пожарной лестницы. Воспоминание о собственном бесстрашном участии в том давнем происшествии питало теплые чувства директора к Гарпу. Боджер любил соревнования по вольной борьбе и к тому же был в числе немногочисленных поклонников Дженни. Но он понимал стремление Гарпа заниматься всерьез «писательским бизнесом», как он говорил. Разумеется, Дженни ничего не сказала Боджеру, что и сама хочет писать.

Именно эта ее блажь и вызывала у Гарпа душевное смятение, но виду он матери не подал. События развивались с такой быстротой, что Гарп успел поделиться сомнениями и дурными предчувствиями только со своим тренером Эрни Холмом.

— Твоя мама знает, что делает, я в этом не сомневаюсь, — сказал Эрни. — Главное для тебя сейчас — разобраться в самом себе.

Даже старый Тинч смотрел на предстоящую поездку в Европу с большим оптимизмом.

— Конечно, дело не совсем обычное, но ведь многие прекрасные идеи кажутся на первых порах н-н-необычными, — заметил он.

Через много лет Гарп вспомнит эту милую манеру Тинча слегка заикаться на первом слоге и подумает: наверно, тело его подавало знак, что ему суждено з-з-замерзнуть на школьном дворе.

Дженни заявила, что они уедут сразу же после выпускной церемонии, но Гарп питал тайную надежду, что на лето они все-таки останутся в Стиринге.

— Чего ради? — спросила Дженни.

Он хотел было сказать, ради Хелен, но вовремя вспомнил, что еще не написал того рассказа, который было бы не стыдно ей показать. Значит, надо ехать в Европу и писать его там. Разумеется, он не мог рассчитывать на то, что Дженни согласится убить лето в Стиринге ради его свиданий с Куши Перси под сенью старинных пушек; чему-чему, а уж этому вряд ли суждено сбыться. Маячила все-таки слабая надежда, что они встретятся с Куши в дни выпускных торжеств.

В день прощальной церемонии разверзлись, что называется, хляби небесные. Дождь лил как из ведра, захлестывая бурными потоками школьный двор; водосточные канавы переполнились водой, а застигнутые дождем машины плыли по улицам, как яхты по бушующему морю. Женщины в летних платьях совсем растерялись. Расстроенные гости выскакивали из машин и бежали под спасительный брезент: перед спортивным комплексом имени Майлза Сибрука был поставлен огромный красный тент, в котором и выдавались свидетельства об окончании школы. Духота была страшная, как в цирковом балагане. Шум дождя, барабанившего по красным полотнищам, заглушал трогательные речи ораторов.

Вокруг никого. Школа как вымерла. Хелен не приехала в Стиринг, у нее в школе выпускная церемония назначена через неделю, и она все еще сдает экзамены. Правда, Куши Перси была на загубленных дождем торжествах, но Гарп ее так и не увидел. Куши пришла со всей своей нелепой семьей, а Гарп старался держаться подальше от Толстого Персика; отец есть отец, даже если честь дочери утрачена в незапамятные времена.

К вечеру наконец выглянуло солнце, но оно уже ничего не могло изменить. Стиринг дымился испарениями, а земля — от стадиона имени Майлза Сибрука до самых пушек — пропиталась водой, как губка, и не просохнет теперь всю неделю. Между пушек по мягкой траве бегут полноводные ручьи, река Стиринг вздулась, готовая выйти из берегов, а жерла пушек, стоящие под углом, налиты до краев водой. Такие ливни вымывали из их нутра осколки бутылок и старые презервативы, оставляя их сохнуть на бетоне. Вряд ли ему удастся до отъезда заманить ее сюда.

Но пачка из трех заветных пакетиков похрустывала у него в кармане, как крошечный сухой костерок надежды.

— Погляди-ка, — сказала Дженни, — сколько я купила пива. Если есть желание, можешь напиться.

— Ничего себе! — воскликнул Гарп, но тем не менее выпил несколько банок с ней за компанию.

В знаменательный день окончания школы они сидели вдвоем у себя в квартирке. Кроме них во всем здании никого не было, постельное белье в изоляторе со всех кроватей снято; заправлены только те, на которых спали Дженни и Гарп.

Гарп пил пиво и думал, что они переживают сейчас полосу неудач. Чтобы развлечься и ободрить себя, он стал вспоминать прочитанные недавно рассказы. Хотя он окончил «Академию Стиринга», заядлый читатель из него не получился. Куда ему до Дженни и Хелен! Напав на стоящий рассказ, он читал его и перечитывал, забыв про все другие книги. Так, он перечитал рассказ Джозефа Конрада «Тайный наперсник» тридцать четыре раза, а «Человека, любившего острова» Д. Г. Лоуренса — двадцать один раз. И готов был еще раз перечитывать.

Школьный двор за окнами, мокрый и безлюдный, был погружен во тьму.

— Знаешь, можно взглянуть на это и по-другому, — сказала Дженни, чувствуя, что он расстроен и даже подавлен. — Ты провел в стенах этой проклятой школы только четыре года, а я ведь целых восемнадцать.

Дженни пила очень редко, даже пиво. Выпив вторую банку до половины, она заснула. Гарп отвел ее в спальню: она была уже без туфель, и он только снял ее сестринский значок, чтобы мать не укололась, поворачиваясь на бок. Ночь была теплая, и он даже не накрыл ее одеялом.

Он выпил еще одну банку пива и отправился прогуляться.

Гарп, конечно, знал, куда его несли ноги.

Дом семейства Перси, который был когда-то родовым гнездом Стирингов, располагался на сырой лужайке недалеко от больничного крыла. Только в одном окне горел свет, Гарп знал, что это комната малышки Перси, Пушинки, как ее звали до сих пор; ей было уже четырнадцать, но она все еще боялась спать в темноте. Куши как-то сказала Гарпу, что Бейнбридж подвязывает иногда непромокаемые подгузники. Наверное, потому, что дома все считают ее малышкой, подумал Гарп.

— Знаешь, я не вижу в этом ничего плохого, — сказала Куши. — Она ведь не пользуется подгузниками по прямому назначению. Понимаешь, она у нас немножко того. Ей просто нравится носить их, и все. Изредка.

Гарп стоял на сизой от влаги траве под окном и пытался сообразить, где комната Куши. А поскольку вспомнить не мог, то решил разбудить Пушинку; она увидит его и обязательно позовет сестру. Но Пушинка приблизилась к окну, как сомнамбула, и не сразу узнала Гарпа, судорожно вцепившегося в побеги плюща. У Бейнбридж Перси были глаза лани, обреченно застывшей на дороге в свете несущихся на нее автомобильных фар.

— Пушинка, это я, Гарп, — прошептал он.

— Тебе нужна Куши, да? — тупо спросила она.

— Да! — рявкнул Гарп. Плющ оборвался, и он упал в кусты под окном. Появившаяся в купальнике — она в нем спала — Куши помогла ему выбраться на дорожку.

— Весь дом перебудишь, — шепнула она. — Ты что, выпил?

— Упал, — сердито буркнул Гарп. — Твоя сестра в самом деле чокнутая.

— Кругом вода, ни одного сухого местечка, — сказала Куши. — Куда пойдем-то?

Но Гарп все продумал. В изоляторе шестьдесят пустых коек.

Не успели они миновать крыльцо дома, как им преградил дорогу Балдеж. Черный пес только что спустился с лестницы и тяжело дышал; его седая морда была вся в пене, зловонное дыхание точно речным илом залепило Гарпу нос и рот. Балдеж зарычал, но тут же осекся.

— Прикажи ему, пусть замолчит, — шептал Гарп.

— Он глухой, — сказала Куши. — Он ведь очень, очень старый.

— Знаю, — отозвался Гарп.

Балдеж залаял хриплым прерывистым лаем — так скрипит старая проржавевшая дверь, когда ее пытаются открыть, прилагая невероятные усилия. Балдеж похудел, но все-таки весил не меньше шестидесяти килограммов. Не раз испытавший на своей шкуре укусы клещей, ушную чесотку, зубы старых собак и колючую проволоку, Балдеж сразу почуял врага и решил стоять насмерть.

— Пошел прочь, Балдеж, — зашипела Куши.

Гарп попробовал проскользнуть сбоку и поразился, до чего медлительный стал пес.

— Боже, он почти слепой, — прошептал Гарп.

— И нюха совсем нет, — добавила Куши.

— Ему пора умереть, — тихо сказал Гарп, стараясь обойти его. Подслеповатый Балдеж двинулся вслед за ним. Пасть его по-прежнему вызывала в воображении Гарпа ковш экскаватора, а мускулистая складка на загривке и черная лохматая грудь грозили мощным броском и железной хваткой. Но все это было в прошлом.

— Да не обращай на него внимания, иди себе и все, — посоветовала Куши, и в тот же миг Балдеж бросился на Гарпа. Но Гарп сумел скинуть с себя его передние лапы и, воспользовавшись дряхлостью пса, обогнул его и сзади навалился всем телом. Балдеж стал оседать на землю, носом вниз, но его задние лапы все не поддавались. Гарп как клещами схватил передние лапы, а голову громадной собаки придавил к земле. Когда Гарп, пригибая пса все ниже, уткнулся подбородком в толстую собачью шею, Балдеж захрипел. В рот Гарпа неожиданно попало собачье ухо, и он изо всех сил укусил пса. Укусил в отместку за свое искалеченное ухо, за четыре года, проведенные в школе им самим, и за восемнадцать лет, проведенных Дженни. Балдеж страшно взвыл. И только когда во всем доме вспыхнули огни, Гарп отпустил бедного пса.

— Беги! — крикнула Куши.

Гарп схватил ее за руку, и они побежали вместе. Во рту у него был неописуемо омерзительный вкус.

— Ты что, укусил его? — спросила Куши.

— Это он меня укусил.

— Помню, — сказала Куши и сжала его руку.

— Что здесь происходит? — услышали они крик Стюарта Перси.

— Это Балдежка! — визжала Пушинка.

— Балдеж! — позвал Толстый Персик. — Балдеж, ко мне, кому я сказал!

И тут все услышали горестный скулеж глухого пса.

Поднялся страшный переполох. Возгласы, ахи, визг долетели до изолятора и разбудили Дженни. Она выглянула из окна, но Гарп вовремя заметил свет, вспыхнувший в ее окне, и велел Куши спрятаться в одном из закоулков пустого изолятора. А сам поспешил к Дженни, чтобы мать оказала ему первую медицинскую помощь.

Гарп хотел знать: кровь на его подбородке принадлежит только Балдежке или, может, он и самому себе учинил кровопускание. Дженни усадила сына за стол и смыла с его шеи какой-то черный ошметок величиной с серебряный доллар. Он упал на стол, и они оба, мать и сын, уставились на него.

— Что это? — спросила Дженни.

— Ухо, — ответил Гарп, — вернее, маленький кусочек уха.

На белом, покрытом эмалью столе чернел кусочек кожи, потрескавшийся, как старая перчатка, с загнутыми краями.

— Результат схватки с Балдежкой, — сказал Гарп.

— Ухо за ухо, — проговорила Дженни Филдз.

На Гарпе не было ни царапины. Кровь принадлежала только псу.

Дженни вернулась к себе в спальню, а Гарп повел Куши через длинный коридор в подвале в главную часть больничного корпуса. За восемнадцать лет он хорошо изучил этот путь. Он увлекал Куши в дальний его конец, противоположный изолятору; наконец они достигли небольшой комнатки за главной приемной, примыкавшей к хирургическому блоку.

Секс для Гарпа отныне будет навсегда связан с определенными запахами и эмоциями. С ощущением тайны и заслуженного блаженства, увенчавшего мучительные испытания. В запах секса всегда будет вплетаться еле уловимый запах больницы, а место действия — вызывать в памяти пустующее жилье. И всегда секс будет проникнут для него величайшим оптимизмом.

Куши, конечно, вызвала в его воображении жерла тех исторических пушек. Когда пошел в дело третий презерватив, она забеспокоилась, есть ли еще. Неужели он купил только одну упаковку? Но настоящий борец больше всего на свете любит славно отдохнуть после трудной, результативной работы. И Гарп крепко заснул под стенания Куши.

— Ну вот, в первый раз у тебя их совсем не было, а теперь не хватило, — жаловалась она.

Было еще темно, даже не начало брезжить, когда их разбудил Стюарт Перси. Его голос ворвался в изолятор, как голос больного, страдающего никому не известной болезнью.

— Откройте! — вопил Толстый Персик.

Гарп с Куши, стараясь не шуметь, подкрались к окну.

На ярко-зеленом газоне в запахнутом купальном халате и шлепанцах, с Балдежкой на поводке стоял отец Куши и, глядя на окна изолятора, орал что есть мочи.

Из окна довольно скоро высунулась голова Дженни.

— Что такое? Вы больны? — спросила Дженни.

— Я немедленно требую сюда мою дочь! — рявкнул Стюарт Перси.

— Вы пьяны? — спросила Дженни.

— Впустите меня немедленно.

— Доктора нет, а я, боюсь, ничем не смогу вам помочь.

— У-у, сука! — прорычал Стюарт. — Твой ублюдок соблазнил мою дочь! Я же знаю, они в этом трахнутом изоляторе.

«А изолятор и в самом деле трахнутый», — подумал Гарп, наслаждаясь запахом и легкими прикосновениями дрожащей рядом Куши. Так они и стояли молча, дрожа от вливающейся в темные окна прохлады.

— Взгляните на моего пса! — надрывался старший Перси. — Весь в крови. Спрятался в ужасе под гамак. Гляди, что сделал твой ублюдок с моей собакой!

— Гарп укусил Балдежку, — сказала Дженни. И Гарп ощутил, как Куши поежилась, вспомнив свои собственные слова, сказанные тринадцать лет назад.

Затем Дженни погасила свет, и во тьме, окутывающей больничный корпус, слышалось только тяжелое дыхание Толстого Персика, вторившее звонкому бульканью бегущих ручьев, уносящих смытую дождем весеннюю грязь.




5. В городе, где умер Марк Аврелий


Когда Дженни привезла Гарпа в Европу, он был лучше подготовлен к уединенной писательской жизни, чем большинство его сверстников. Он прекрасно себя чувствовал в своем воображаемом мире; в конце концов, его воспитала женщина, для которой уединенный образ жизни был совершенно естественным. Прошли годы, прежде чем Гарп обнаружил, что у него совсем нет друзей, причем Дженни Филдз не видела в этом абсолютно ничего странного. Ведь и у нее был всего один друг, Эрни Холм, причем их отношения носили весьма сдержанный старомодный характер.

Дженни и Гарп перепробовали с дюжину пансионов во всех районах Вены, прежде чем нашли подходящую квартиру. Эта идея принадлежала мистеру Тинчу; он полагал, что надо по очереди пожить во всех частях города, а уж потом со знанием дела выбирать себе жилье. Однако краткие остановки в пансионах больше подходили самому Тинчу, который посетил Вену летом 1913 года; но Дженни с Гарпом прибыли в этот город летом шестьдесят первого, и им скоро надоело перетаскивать пишущие машинки из одного пансиона в другой. Но именно в это время Гарп набрался впечатлений, которые впоследствии легли в основу его первой получившей известность повести «Пансион Грильпарцер». До приезда в Вену Гарп понятия не имел, что такое пансион, однако быстро уяснил, что это явно хуже гостиницы: пансион всегда меньше и невзрачнее, да и завтраком там кормят далеко не всегда. Одним словом, от пансиона можно было ожидать чего угодно. Дженни и Гарпу попадались чистенькие, удобные и приветливые заведения, но сплошь и рядом они натыкались на откровенное убожество.

Им не потребовалось много времени, чтобы выбрать район, примыкающий к Рингштрассе, длинной улице, опоясывающей самый центр старого города. В этой части Вены было практически все необходимое, к тому же Дженни, не знавшей ни слова по-немецки, здесь было намного легче — это был самый космополитичный район города, если, разумеется, это определение вообще применимо к Вене.

Гарпу очень нравилось опекать свою мать; три года изучения немецкого в Стиринге давали ему явное преимущество, и он чувствовал себя главой семьи.

— Мам, попробуй этот шницель, — авторитетно советовал он.

— А может, заказать этот «кальбснирен»? Что бы это ни было, у него занятное название, — заметила Дженни.

— Это телячьи почки, — пояснял Гарп. — Ты любишь почки?

— Не знаю, — призналась Дженни. — Наверное, нет.

Когда они наконец обосновались в собственной квартире, Гарп взял на себя всю заботу о покупках. Дженни восемнадцать лет питалась в столовой Стиринга и в результате совершенно не умела готовить, а теперь к тому же не могла прочесть ни одного кулинарного рецепта. Именно в Вене Гарп понял, какое удовольствие доставляет ему приготовление пищи. Но больше всего в Европе ему понравились туалеты. Живя в пансионах, Гарп обнаружил, что туалет — это крохотная комнатка, в которой нет ничего, кроме унитаза; с его точки зрения, первая толковая вещь, с которой он столкнулся в Европе. Он писал Хелен: «Это они здорово придумали — ходить на горшок в одном месте, а чистить зубы в другом». Разумеется, туалет тоже будет фигурировать в его рассказе «Пансион Грильпарцер».

Надо сказать, что первое время Гарп совсем ничего не писал. Он обладал редкой целеустремленностью (во всяком случае, для восемнадцатилетнего юноши), просто на него свалилось слишком много впечатлений. Если прибавить к этому новые обязанности, то легко понять, как он был занят; на протяжении нескольких месяцев его хватало лишь на письма Хелен. Новая жизнь мешала ему сосредоточиться, а без этого он не мог написать ни строчки, невзирая на все попытки сесть за письменный стол.

Сначала он попытался сочинить рассказ об одной семье; однако все придуманное сводилось к тому, что члены этой семьи жили дружно и интересно. Но этого было явно недостаточно.




Дженни и Гарп сняли квартиру с высокими потолками и обоями кремового цвета на втором этаже старого дома на Швиндгассе, маленькой улочке в Четвертом районе. Теперь они жили в двух шагах от Принц-Ойгенштрассе, Шварценбергплац и Верхнего и Нижнего Бельведеров. Гарп со временем обошел все художественные музеи города, а Дженни ограничилась посещением Верхнего Бельведера. Сын объяснил ей, что там экспонируются лишь картины девятнадцатого и двадцатого веков, но Дженни объявила, что этих двух веков ей вполне хватит. Гарп попытался уговорить ее хотя бы прогуляться через парк до Нижнего Бельведера и посмотреть на коллекцию барокко, но Дженни решительно покачала головой; она прослушала в Стиринге несколько курсов по истории искусства и считала себя достаточно подкованной в этой области.

— Ну а Брюгельс, мама? — не успокаивался Гарп. — Тебе надо всего-навсего сесть на «штрассенбан»[17 - «штрассенбан» — Трамвай (нем.).], проехать по кольцу и сойти на Мариахильферштрассе. Как раз напротив трамвайной остановки увидишь большое здание. Это и есть Художественно-исторический музей.

— Но ведь до Бельведера я могу дойти пешком, — возразила Дженни. — Зачем же мне ехать куда-то на трамвае?

Пешком можно было дойти также до церкви Святого Карла, а немного вверх по Аргентиниерштрассе располагалось несколько элегантных посольских зданий. Прямо напротив их квартиры на Швиндгассе находилось болгарское посольство. По словам Дженни, она предпочитала не удаляться от дома. В соседнем квартале было небольшое кафе; иногда она посещала его и читала там газеты на английском языке. Она никогда не ходила в рестораны без Гарпа, а дома ела только то, что он стряпал. Она была всецело поглощена идеей что-нибудь написать — на этом этапе в большей степени, чем Гарп.

— У меня сейчас нет времени заниматься туризмом, — однажды заявила она сыну. — Но ты-то как раз должен впитывать в себя культуру. Самое время для тебя.

«Впитывать и в-в-впитывать» — именно такое наставление дал им Тинч. Дженни считала, это Гарп должен ходить по музеям; что касается ее, то она чувствовала, что впитала уже вполне достаточно и настало время поведать миру свои мысли. Дженни Филдз шел сорок второй год. Ей казалось, самое важное в жизни у нее позади, и ей оставалось только писать.

Гарп дал ей свернутый листок бумаги и велел всегда носить его в сумочке. На листке был написан их адрес на случай, если она заблудится: Швиндгассе, 15/2, Вена IV. Гарпу пришлось долго разучивать с ней этот адрес — она никак не могла освоить произношение. — Швиндгассе-фюнфцейнцвай! Тьфу! Ну и словечко! — возмущалась Дженни.

— Еще раз, — требовал Гарп. — Ты что, хочешь раз и навсегда потеряться?

Итак, днем Гарп бродил по городу и присматривал места, куда можно сводить Дженни вечером, когда она оторвется от письменного стола; в каком-нибудь кафе, за кружкой пива или стаканом вина, он подробно описывал ей прошедший день. Дженни вежливо слушала. И от вина и от пива ее клонило в сон. Затем они где-нибудь плотно ужинали, и Гарп отвозил Дженни домой на «штрассенбане»; он никогда не пользовался такси, так как досконально изучил все трамвайные маршруты, чем очень гордился. Иногда по утрам Гарп ходил на рынок; в такие дни он рано возвращался домой и весь вечер проводил у плиты. Дженни ничего не имела против; ей было решительно все равно, где обедать: дома или в ресторане.

— Вот это «гумпольдскирхнер», — рекламировал Гарп бутылку вина. — Очень хорошо идет с «швайнебратен», то бишь жареной свининой.

— Какие смешные слова, — удивлялась Дженни.

Впоследствии, характеризуя ее литературный стиль, Гарп писал: «Моя мать с трудом изъяснялась на английском, понятно, что у нее не было ни малейшего желания связываться еще и с немецким».




Дженни Филдз каждый день добросовестно садилась за пишущую машинку, но как писать — не имела понятия. Хотя она и писала в физическом смысле слова, но то, что получалось, явно не удовлетворяло ее. Тогда она стала вспоминать прочитанные книги, пытаясь понять, чем они отличались от ее первых набросков. Свою книгу Дженни начала очень просто: «Я родилась…», ну и так далее. «Родители хотели, чтобы я училась в Уэлсли; однако…» «И вот я решила, что мне нужен ребенок, мой собственный. И тогда я им обзавелась. Это произошло так…» За свою жизнь Дженни прочитала много хороших книг и отдавала себе отчет, что те читались как-то совсем по-другому, а вот почему — этого она уразуметь не могла. Она частенько посылала Гарпа в те немногие книжные магазины, где продавались книги на английском языке. Она пыталась понять, с чего начинают другие писатели. Довольно скоро ее труд вырос до трехсот с лишним страниц, и все равно у нее было ощущение, что, в сущности, к своей книге она и не приступала.

Впрочем, Гарпа в свои творческие искания Дженни не посвящала; во всяком случае, сын видел ее всегда в хорошем настроении, правда, она совсем перестала о нем заботиться. Дженни Филдз твердо верила — у всего есть свое начало и свой конец. Взять хотя бы учебу Гарпа или ее собственную. Или полеты сержанта Гарпа. Ее любовь к сыну отнюдь не уменьшилась, но она чувствовала: ему больше не нужна ее опека; она довела Гарпа до некоего рубежа, и теперь он волен жить по своему разумению. Не могла же она водить его всю жизнь за ручку. Им славно жилось вместе; по правде сказать, ей и в голову не приходило, что когда-нибудь они расстанутся. Но в Вене, по ее мнению, Гарп должен был сам себя занимать. Что он и делал.

Его рассказ о жизни одной дружной семьи так и не двигался с места; ему только удалось придумать им интересное занятие. Отец — глава семьи — был инспектором общественных заведений, и вся семья дружно ему помогала. Они ездили по всей Австрии, проверяя рестораны, отели и пансионы и присваивая им соответствующие разряды «А», «В» и «С». Такая работа пришлась бы по вкусу и самому Гарпу. В Австрии, где столько туристов, подобная градация и возможность повышения или понижения разряда очень важны. Правда, Гарп никак не мог сообразить, кому и для чего. Словом, пока он только придумал семью, имеющую завидную работу. Они ездили все вместе, выискивали недостатки и ставили оценку. Ну а что дальше? Писать письма Хелен было гораздо легче.

Весь конец лета и начало осени Гарп в одиночестве знакомился с Веной, исходив и изъездив ее вдоль и поперек. Он писал Хелен: «Одна из черт юности — ощущение, что вокруг нет никого, кто бы походил на тебя и мог бы понять. Вена еще больше усиливает это чувство, здесь и в самом деле нет человека, похожего на меня».

Его впечатления были верны, по крайней мере, статистически. В то время в Вене насчитывалось немного людей одного с ним возраста. В 1943 году родилось совсем мало венцев; но что еще важнее — низкая рождаемость в период между 1938 годом (начало нацистской оккупации) и 1945-м (год окончания войны). И хотя на удивление много младенцев появилось в результате изнасилований, венцы не хотели заводить детей вплоть до 1955 года, когда кончилась русская оккупация. В общей сложности Вена прожила под иноземцами семнадцать лет. Неудивительно, что большинству ее жителей все эти годы не очень-то улыбалось обременять себя потомством. В результате Гарп жил в городе, где молодой человек его лет выглядел едва ли не белой вороной. Наверное, поэтому он так быстро повзрослел. И еще Вена вызывала в нем странное чувство: это был музей, хранивший предметы материальной культуры умершего города, заметил он в одном из писем Хелен.

Нельзя, однако, сказать, что Гарп писал это в осуждение. Ему нравилось бродить по огромному музею. «Живой город устроил бы меня меньше, — писал он позже. — Вена лежала передо мной бездыханная, я смотрел на нее, думал и смотрел, смотрел без конца. В живом городе я никогда не смог бы столько заметить. Живые города слишком непоседливы».

Словом, все теплые месяцы Т. С. Гарп провел, изучая Вену, засыпая письмами Хелен Холм и обустраивая быт матери. Ее обычная тяга к уединению усугубилась неизбежным писательским одиночеством. «Моя мама-писатель», — иронически называл ее Гарп в бесчисленных письмах Хелен. И все же он завидовал ей, потому что она что-то писала. Он же чувствовал, что его рассказ как бы застрял в нем. Он мог бы сочинить для придуманной семьи одно приключение за другим. Но что толку? Куда это их приведет? В еще один ресторан разряда «В», где десерт так плох, что о разряде «А» не приходится и мечтать? Или в еще один второразрядный отель, летящий в пропасть разряда «С» столь же неотвратимо, сколь неистребим запах плесени у него в вестибюле? Допустим, кто-то из семьи инспектора зайдет в ресторан класса «А». А дальше что? Ну, изобразит он каких-нибудь сумасшедших или даже убийц, прячущихся в одном из пансионов, но как они вмонтируются в общий замысел? Общего-то замысла у него как раз и не было.

Однажды он увидел на перроне вокзала четверых циркачей из Венгрии или Югославии, которые выгружали из вагона свой нехитрый скарб. И попытался втиснуть их в свой рассказ. С ними был медведь, который ездил на мотоцикле вокруг автостоянки. Подошли несколько человек, один из циркачей ходил на руках, собирая у зрителей деньги за представление в миску, балансирующую у него на подошвах; время от времени он падал, впрочем, и медведь падал со своего мотоцикла.

В конце концов у мотоцикла заглох мотор. Двум другим участникам труппы не удалось показать свои номера; только они хотели сменить медведя и ходившего на руках артиста, появились полицейские и потребовали оформить множество бумаг. Это было долгое и нудное дело, и толпа, если, конечно, можно так назвать горстку зрителей, разошлась. Гарп ушел последним, и не потому, что это жалкое представление жалкого цирка так уж его заинтересовало, — ему захотелось вставить их в свой рассказ. Увы, ничего толкового в голову не приходило. Уходя с вокзала, он слышал, как медведь блюет у него за спиной.

Спустя несколько недель все достижения Гарпа по-прежнему ограничивались одним названием: «Австрийское Туристическое бюро». Название ему тоже не нравилось. Гарп плюнул на сочинительство и вновь переключился на туризм.

Но вскоре похолодало, и Гарпу надоело болтаться по городу; к тому же ему показалось, что Хелен стала редко отвечать на письма; он корил ее за лень, хотя и понимал, дело не в Хелен, а в том, что он слишком много ей пишет. Она была гораздо более занята, чем он. Хелен поступила сразу на второй курс колледжа, и ей приходилось нести двойную учебную нагрузку. У Хелен и Гарпа было одно общее в годы юности — что бы они ни делали, впечатление было такое, будто они мчатся как на пожар. «Оставь бедняжку Хелен в покое, — советовала ему Дженни. — Я думала, ты собираешься писать кроме писем что-то еще». Но Гарпу не улыбалась перспектива — под одной крышей соревноваться с матерью, кто больше накатает страниц.

Ее пишущая машинка не умолкала ни на минуту; Дженни Филдз сомнений не ведала. Гарп боялся, что этот размеренный стук поставит крест на его литературной карьере еще до того, как он напишет первый рассказ. «Моя мать не знала в работе пауз для возвращения к написанному», — как-то записал он.

К ноябрю книга Дженни выросла до шестисот страниц, но ощущение, что по-настоящему она еще не приступала к ней, так и не покидало ее. Ну а у Гарпа даже не было темы. С воображением, как видно, дело иметь труднее, чем с памятью.

«Прорыв», как он назвал это в письме Хелен, случился одним холодным снежным днем в Музее истории Вены. Этот музей был всего в нескольких минутах ходьбы от Швиндгассе; он все откладывал его посещение, зная, что может зайти туда в любой день. Дженни его опередила. Этот музей удостоился чести оказаться в числе двух или трех достопримечательностей, которые она пожелала осмотреть. Разумеется, лишь потому, что он находился на противоположной стороне Карлсплац, а стало быть, как выражалась Дженни, «по соседству».

Описывая музей Гарпу, она упомянула о некоей «писательской» комнате; имя писателя она забыла. Идея иметь в музее комнату писателя показалась ей весьма интересной.

— Это что, в самом деле жилая комната, мам? — спросил Гарп.

— Да, целая комната, — подтвердила Дженни. — Они перенесли туда всю мебель этого писателя, а может, и стены с полом. Я, правда, не понимаю, как это им удалось.

— А я не понимаю, зачем вообще им это понадобилось, — возразил Гарп. — Надо же, перенести в музей целую комнату!

— По-моему, это спальня, — сказала Дженни, — кажется, он там и писал.

Гарп вытаращил глаза. По его мнению, это было просто непристойно. А что, зубная щетка писателя тоже выставлена на всеобщее обозрение? А ночной горшок?

Комната оказалась вполне обычной спальней, только кровать была слишком маленькой — почти детской. Да и письменный стол размерами не отличался. Во всяком случае, ни стол, ни кровать не говорили о значительности писателя. Мебель была темного дерева, все предметы выглядели достаточно хрупкими; и Гарп решил, что комната матери куда лучше подходит для сочинительства. Имя писателя, чью комнату столь бережно хранили в Музее истории Вены, было Франц Грильпарцер; о таком писателе Гарп и не слыхал.

Франц Грильпарцер умер в 1872 году; это был австрийский поэт и драматург, и за пределами Австрии имя его мало кому известно. Он принадлежал к тем писателям девятнадцатого века, чья известность ненамного пережила их самих; Гарп будет потом утверждать, что Грильпарцер и не заслуживал того, чтобы память о нем пережила девятнадцатый век. Ни поэзия, ни драматургия не интересовали Гарпа, но он все-таки пошел в библиотеку и прочитал одну из лучших его повестей «Бедный скрипач». Сперва он подумал, что не может по достоинству оценить этот шедевр — трехгодичного курса немецкого языка для этого, наверное, мало; во всяком случае, по-немецки он произвел на Гарпа удручающее впечатление. Тогда он откопал в какой-то книжной лавчонке на Габсбургергассе английский перевод этого рассказа; впечатление было столь же удручающим.

По мнению Гарпа, знаменитое произведение Грильпарцера представляло собой глупенькую мелодраму; кроме того, повесть была плохо построена и отличалась крайней сентиментальностью. Она слегка напомнила ему русские повести девятнадцатого века, где главным героем был романтически настроенный недотепа, начисто лишенный жизненной хватки. Но Достоевский, думал Гарп, мог хотя бы вызвать у читателя сочувствие к этим бедолагам, Грильпарцер же просто наводил скуку своей слезливой тягомотиной.

В этой же лавке Гарп увидел английский перевод «Мыслей Марка Аврелия»; он читал Марка Аврелия в Стиринге, на уроках латыни, но на английском она ему не попадалась. Владелец лавки сказал, что Марк Аврелий умер в Вене. И Гарп купил «Мысли».

«В жизни человека, — писал Марк Аврелий, — отпущенное ему время — всего лишь миг, его существование — вечная суета, его разум — тусклый свет свечи, его тело — добыча червей, его душа — бурное море, жребий его темен, слава преходяща. Стало быть, тело его — текущие воды; а душа — только сны и химеры». Гарп почему-то решил, что Марк Аврелий написал эти строки именно в Вене.

Мрачные размышления Марка Аврелия, несомненно, есть тема серьезной литературы, думал Гарп; разница между Грильпарцером и Достоевским заключалась вовсе не в теме. Дело в уме и вкусе, подытожил он, в том, что делает творение автора произведением искусства. Эта весьма банальная мысль, как ни странно, вдохновила его. Спустя много лет Гарп прочел в предисловии к книге Грильпарцера, что тот был «впечатлительным, противоречивым, временами параноидальным, часто впадающим в депрессию, эксцентричным меланхоликом; одним словом, сложным и вместе с тем современным человеком».

«Может, оно и так, — писал Гарп. — Но ко всему прочему он был еще и на редкость скверным писателем».

Убедившись в том, что Франц Грильпарцер «плохой» писатель, юный Гарп вдруг поверил в себя как в художника, не написав, в сущности, еще ни строчки. Наверное, в жизни каждого писателя бывает момент, когда ему насущно необходимо доказать себе несостоятельность какого-нибудь собрата по перу. Гарп как бы применил к бедному Грильпарцеру свой борцовский опыт. Наблюдая за поединком, где сражался его противник, и подметив его слабости, Гарп уверился, что сам он выступит лучше. Он и Дженни заставил прочитать «Бедного скрипача». Это был едва ли не единственный случай, когда ему захотелось узнать ее мнение о прочитанной книге.

— Чушь, — вынесла свой приговор Дженни. — Примитивно. Сентиментально. Слащаво.

И оба пришли в бурный восторг.

— Мне его комната не понравилась, — сказала Дженни. — Совсем не похожа на кабинет писателя.

— Ну, по-моему, это не принципиально, — вставил Гарп.

— Слишком она тесная, — настаивала Дженни. — И темная. К тому же там такой беспорядок.

Гарп заглянул в комнату матери. На кровати и на комоде были разбросаны страницы ее невероятно длинной запутанной рукописи. Листки были прилеплены даже к настенному зеркалу, так что почти не оставалось места, чтобы смотреться. И он подумал, что ее комната тоже не очень-то похожа на кабинет писателя, но промолчал.

Он послал Хелен длинное, самодовольное письмо, в котором цитировал Марка Аврелия и топтал Франца Грильпарцера. «Франц Грильпарцер умер в 1872 году. Умер раз и навсегда, — писал Гарп. — Знают его только в Вене; он вроде дешевого местного вина, сразу портится, стоит его вывезти подальше». Письмо было чем-то вроде разминки. Гимнастика перед ответственной встречей. Возможно, Хелен это поняла. Гарп напечатал его на машинке, и оно ему самому так понравилось, что он оставил себе оригинал, а Хелен послал копию. «Я чувствую себя чем-то вроде библиотеки, — пеняла ему Хелен. — Такое впечатление, что я для тебя картотечный ящик для аннотаций».

Он не знал, искренни ли ее жалобы. Но ее проблемы, в общем-то, мало волновали его, и он не стал развивать эту тему. В ответ только сообщил, что завтра садится писать. Он был уверен, что задуманный им рассказ ей понравится. Возможно, сама Хелен не была в этом столь уверена, но беспокойства своего не показывала; она с головой ушла в университетские занятия, проглатывала курс за курсом втрое быстрее однокашников. Заканчивался первый семестр, во втором она будет уже третьекурсницей. Целеустремленность и честолюбие молодого писателя не отталкивали ее, она сама настойчиво двигалась к цели и способна была оценить настойчивость других. В общем, ей нравилось, что Гарп ей пишет; она тоже была честолюбива, а его письма — она постоянно внушала ему это — были прекрасно написаны.

В Вене Дженни и Гарп вовсю издевались над несчастным Грильпарцером. К немалому удивлению, они обнаруживали по всему городу все новые и новые названия, связанные с его именем. Тут был и переулок Грильпарцера, и одноименное кафе; но венцом всему оказался торт, увиденный в одной кондитерской: он назывался «Грильпарцерторт»! Как и следовало ожидать, он был слишком приторный. Теперь, готовя матери завтрак, Гарп стал спрашивать, как ей сварить яйца — всмятку или «а-ля Грильпарцер». А однажды в Шёнбруннском зоопарке они увидели очень уж нескладную антилопу с тощими и грязными боками; она грустно стояла одна в узком загаженном загончике. Гарп тут же окрестил ее: «гну Грильпарцера».

В свою очередь, Дженни как-то повинилась Гарпу, что допустила «грильпарцерство»: неожиданно вставила в роман сцену, которая действует на нервы, как вой сирены. Это была сцена кровопускания в бостонском кинотеатре. «В кинозале, — писала Дженни Филдз, — какой-то солдат, пожираемый похотью, стал ко мне приставать».

— Да, мам, эта сцена в самом деле никуда не годится, — согласился Гарп.

По мнению Дженни, «грильпарцерством» здесь было словосочетание «пожираемый похотью».

— Но это так и было, — оправдывалась Дженни. — Это была похоть чистой воды.

— Уж лучше сказать «распаляемый похотью», — предложил Гарп.

— Фу, — сказала Дженни. — Еще одно «грильпарцерство».

Проблемой была сама похоть, а не то, как ее описать. Разговорились о похоти. Гарп признался в своей страсти к Куши Перси и изложил ей слегка отретушированную версию их «первой брачной ночи». Дженни это не понравилось.

— А как же Хелен? — спросила она. — К ней ты тоже испытываешь нечто подобное?

Гарп сознался и в этом грехе.

— Какой ужас! — воскликнула Дженни. Ей самой эти чувства были незнакомы, и она не могла себе представить, как это Гарп может смешивать похоть с любовью.

«Тело — текущие воды», — не совсем к месту процитировал Гарп Марка Аврелия; мать только покачала головой. Они обедали в ресторане, где все было ярко-красного цвета, по соседству с Блутгассе.

— Кровавый переулок, — перевел Гарп, крайне довольный своими знаниями немецкого языка.

— Перестань переводить все подряд, — сказала Дженни. — Я совсем не хочу все знать.

На ее вкус в зале было чересчур много красного и слишком дорогая еда. К тому же их очень медленно обслуживали, и они возвращались домой позже, чем обычно. Вечер был очень холодный, а веселые огни Кёрнтнерштрассе согреть их при всем желании не могли.

— Давай возьмем такси, — предложила Дженни. Но Гарп, верный себе, заявил, что через пять кварталов трамвайная остановка.

— Черт бы побрал твои «штрассенбаны», — пробурчала Дженни.

Было ясно, что тема «похоти» безнадежно испортила ей вечер.

Первый район сверкал традиционной рождественской безвкусицей; между взметнувшимися ввысь шпилями Святого Стефана и массивным зданием оперы расположились семь кварталов, состоящих исключительно из магазинов, баров и отелей; идя зимой по этим кварталам, можно было спутать Вену с любым другим американским или европейским городом.

— Как-нибудь выберемся в оперу, мам, — сказал Гарп. Они жили в Вене уже полгода и еще ни разу не были в опере: Дженни не любила поздно ложиться спать.

— Сходи один, — ответила она сыну.

Впереди на тротуаре стояли три женщины в длинных меховых шубах: у одной была муфта из того же меха. Время от времени она подносила муфту ко рту и дышала в нее, чтобы согреть руки. На нее было приятно смотреть, а вот подругам женщины явно недоставало ее элегантности; они напоминали дешевые рождественские украшения. Дженни очень понравилась муфта.

— Вот что мне нужно, — заявила она. — Где бы мне достать такую? — она махнула рукой в сторону женщин; Гарп не понял, что именно она имела в виду.

Он прекрасно знал, что это проститутки.

Когда проститутки увидели Дженни, идущую в сопровождении Гарпа, они не сразу поняли, что это за пара. Красивый юноша вел под руку скромно одетую привлекательную женщину, по возрасту годившуюся ему в матери; но Дженни держалась весьма официально, и в разговоре у них чувствовалось какое-то напряжение, даже неловкость. По крайней мере, так это выглядело со стороны, из чего проститутки сделали вывод, что Дженни не может быть матерью Гарпа. Тут Дженни махнула в их сторону, чем сильно их рассердила; они решили, что Дженни того же поля ягода, что и они, незаконно вторглась на их территорию и только что подцепила клиента, состоятельного по виду и явно готового поразвлечься, который мог бы достаться им самим.

В Вене проституция существовала легально, правда, под строгим контролем. У проституток было что-то вроде профсоюза; все они имели учетные карточки и периодически проходили медицинское обследование. Только самым привлекательным разрешалось работать на фешенебельных улицах Первого района. Чем дальше от центра, тем они старше или страшнее, а чаще всего и то и другое; и, разумеется, дешевле. Считалось, что в каждом районе установлены свои цены. Увидев Дженни с Гарпом, проститутки выстроились на тротуаре, загородив им путь. Они быстро определили, что Дженни не тянет на высшую категорию и, вероятнее всего, работает самостоятельно, что тоже незаконно. Так или иначе, ее ожидают серьезные неприятности, уж об этом-то они позаботятся.

По правде говоря, большинство людей никогда не приняли бы Дженни за проститутку, но по внешнему виду было трудно определить, к какому классу общества она принадлежит. Дженни столько лет не снимала платья медсестры, что, приехав в Вену, встала в тупик: что же ей носить? Идя с Гарпом на прогулку, она часто одевалась слишком шикарно, возможно, компенсируя этим старый халат, в котором сидела за машинкой. Она не умела покупать одежду, да и все вещи в чужом городе казались ей чуть-чуть странными. Не имея своего стиля, она просто покупала все самое дорогое; в конце концов, деньги у нее были, а вот желания ходить по магазинам и выбирать наряды — никакого. Поэтому она всегда была расфуфырена, особенно по сравнению с Гарпом, и, случайно обратив на них внимание, вы вряд ли сказали бы, что это мать и сын. Гарп и в Вене остался верен пиджаку, галстуку и удобным брюкам. В этом классическом городском костюме человека среднего достатка он мог смешаться с любой толпой.

— Спроси, пожалуйста, эту женщину, где она купила свою муфту, — сказала ему Дженни, с удивлением заметив, что троица, выстроившись в шеренгу, двинулась им навстречу.

— Это проститутки, мама, — шепнул ей Гарп.

Дженни Филдз остолбенела. Женщина с муфтой довольно грубо заговорила с ней. Разумеется, Дженни не поняла ни слова и вопросительно взглянула на Гарпа, ожидая перевода. Женщина продолжала обвинительную речь; а Дженни, в свою очередь, не отрывала глаз от сына.

— Моя мать хотела бы спросить вас, где вы купили эту прелестную муфту, — произнес наконец Гарп, тщательно выговаривая немецкие слова.

— Ой, это иностранцы! — воскликнула одна из них.

— Боже, это его мать! — сказала другая.

Женщина с муфтой, тотчас умолкнув, уставилась на Дженни; Дженни перевела взгляд с Гарпа на муфту. Одна из проституток была совсем еще молоденькая девушка с очень высокой прической, усеянной золотыми и серебряными звездочками; на щеке у нее красовалась татуировка в виде зеленой звезды, а на верхней губе — маленький шрам, почти незаметный, так что с первого взгляда трудно было понять, что за неправильность у нее в лице; что-то не так, это ясно, — но что именно, сразу не скажешь. Зато с фигурой у нее был полный порядок: высокая, стройная, словом, не отвести глаз. Во всяком случае, Дженни, оторвавшись от муфты, устремила взгляд на нее.

— Спроси, сколько ей лет, — сказала она Гарпу.

— Их бин восемнадцать, — ответила девушка. — Я по-вашему хорошо говорю.

— Надо же, как и моему сыну, — сказала Дженни, толкнув Гарпа локтем.

Разумеется, ей и в голову не могло прийти, что они приняли ее за свою. Спустя какое-то время Гарп объяснил ей это, чем привел в ярость. Гневалась она исключительно на себя.

— Это все из-за одежды! — бушевала Дженни. — Я совершенно не умею одеваться!

И с того дня Дженни Филдз уже не расставалась со своей униформой, словно заступила на вечное дежурство, но вернуться к своей профессии ей никогда больше не пришлось.

— Можно мне взглянуть на вашу муфту? — спросила Дженни у ее хозяйки; Дженни думала, что они все ее понимают, но понимала только молодая девушка. Гарп перевел ее просьбу, женщина неохотно стянула муфту, и в воздухе разлился аромат духов, исходивший из теплого гнездышка, где только что покоились ее узкие, унизанные кольцами руки.

У третьей проститутки на лбу была большая оспина, похожая на отпечаток персиковой косточки. Если не считать этого изъяна и маленького пухлого рта, похожего на ротик закормленного ребенка, она была вполне аппетитна. Гарп решил, что ей двадцать с хвостиком; скорее всего, у нее была огромная грудь, но ее черная шуба не позволяла сказать это наверняка.

А вот обладательница муфты, по мнению Гарпа, была просто красавицей. Ее удлиненное лицо носило отпечаток неизбывной грусти. Ее тело, думал Гарп, должно быть прозрачным, как у русалки. Рот был неподвижен. Только по глазам и обнаженным рукам Гарп смог определить, что она была не моложе матери, а то и старше.

— Это подарок, — сказала она, имея в виду муфту. — Гарнитур — шуба и муфта.

Сшиты они были из отливающего серебром меха.

— Мех настоящий, — сказала молодая проститутка; ее старшая подруга, судя по всему, служила ей образцом для подражания.

— Муфту, разумеется, более дешевую, можно купить где угодно. Хотя бы у Стефа, — посоветовала женщина с оспиной на каком-то малопонятном жаргоне, указывая вверх по Кёрнтнерштрассе. Но Дженни даже не взглянула в указанном направлении, а Гарп лишь рассеянно кивнул, не отрывая глаз от длинных, унизанных кольцами пальцев старшей проститутки.

— У меня замерзли руки, — тихо сказала она; Гарп взял муфту из рук Дженни и вернул хозяйке. Дженни все пребывала в каком-то оцепенении.

— Давай поговорим с ней, — сказала она наконец. — Я хочу расспросить ее об этом.

— О чем «об этом»? — спросил Гарп.

— О чем мы только что говорили, — ответила Дженни. — Я хочу разузнать у нее все о похоти.

Две старшие проститутки вопросительно посмотрели на свою образованную подругу, но та явно не успевала за разговором.

— Мам, на улице холодно, — жалобно проговорил Гарп. — И к тому же поздно. Пойдем домой, а?

— Скажи ей, что мы хотим просто посидеть и поговорить где-нибудь в тепле, — настаивала Дженни. — Я думаю, она не откажется заработать деньги таким способом?

— Наверное, — простонал Гарп. — Мам, уверяю тебя, она-то как раз и понятия не имеет о похоти. Они вообще, наверное, ничего не чувствуют.

— А я хочу, чтобы они мне рассказали о мужской похоти, — твердо заявила Дженни. — О вашей похоти. Об этом-то она должна иметь представление.

— Ради Бога, мама! — воскликнул Гарп.

— Was macht's?[18 - Was macht's? — В чем дело? (нем.)] — спросила его молоденькая проститутка. — Что происходит? Она хочет купить муфту?

— Да нет, — махнул рукой Гарп. — Она вас хочет купить.

Та, что постарше, потеряла дар речи; ее подруга с оспиной рассмеялась.

— Нет-нет, — поспешно разъяснил Гарп. — Просто поговорить. Моя мать хотела бы задать вам несколько вопросов, только и всего.

— Холодно, — заявила проститутка, недоверчиво глядя на них.

— Может, где-нибудь посидим? — предложил Гарп. — В любом месте, на ваш выбор.

— Спроси у нее насчет цены, — подсказала Дженни.

— Пятьсот шиллингов, — ответила проститутка. — Обычная цена.

Гарп объяснил Дженни, что это около двадцати долларов. Прожив больше года в Австрии, Дженни Филдз так и не выучила ни немецких цифр, ни денежной системы.

— Двадцать долларов за то, чтобы поговорить? — удивилась Дженни.

— Да нет, мам, — сказал Гарп, — это обычная плата за ее работу.

Дженни задумалась. Много это или мало за «ее работу»? Трудно сказать.

— Скажи ей, что мы ей заплатим десять долларов, — решила она наконец. Но проститутку явно одолевали сомнения; казалось, просто поговорить ей труднее, чем заниматься своей обычной работой. Нерешительность ее, правда, объяснялась не только финансовыми соображениями: Гарп и Дженни не вызывали у нее доверия. Она стала выяснять у подруги, англичане они или американцы. Узнав, что американцы, она, видимо, успокоилась.

— Среди англичан много извращенцев, — откровенно сказала она Гарпу. — А американцы, как правило, люди нормальные.

— Я же говорю, мы просто хотим с вами поговорить, — в который раз пытался убедить ее Гарп, видя, однако, что проститутка все еще опасается чего-то из ряда вон выходящего, может, даже кровосмешения.

— Ладно, пусть будет двести пятьдесят шиллингов, — решилась наконец дама с норковой муфтой. — И кофе за ваш счет.

Все трое отправились в одно маленькое кафе, где местные проститутки грелись в холодную погоду. В нем был крохотный бар с малюсенькими столиками; телефон здесь звонил непрерывно, но посетителей почти не было, лишь несколько мужчин молча толклись возле вешалки, разглядывая сидевших внутри женщин. Существовало неписаное правило, согласно которому женщин нельзя было «снимать», пока они находятся в этом баре; он был для них чем-то вроде зоны отдыха.

— Спроси у нее, сколько ей лет, — сказала Дженни Гарпу.

Услышав от Гарпа вопрос, их собеседница закрыла глаза и мягко покачала головой.

— Ну ладно, — не стала настаивать Дженни, — спроси тогда, почему, как ей кажется, она нравится мужчинам.

Гарп вытаращил глаза.

— Но тебе-то она нравится? — спросила Дженни.

Гарп ответил утвердительно.

— Ну и что же в ней есть такого, что тебя привлекает? — развивала свою мысль Дженни. — Я не имею в виду половые признаки, то есть я хочу сказать, что еще в ней притягивает? Может, она будоражит воображение, будит мысль? Может, у нее имеется что-то вроде ауры?

— Послушай, мам, заплати эти двести пятьдесят шиллингов мне, и я отвечу на все твои вопросы, — устало произнес Гарп.

— Не умничай, — отпарировала Дженни. — Лучше спроси, не унижает ли ее, что она вызывает такое желание и должна это желание удовлетворять. Или она считает, что это унижает мужчин?

Чтобы это перевести, Гарпу пришлось изрядно попотеть. Вопрос заставил женщину глубоко задуматься; впрочем, не исключено, что она не поняла либо сам вопрос, либо немецкий Гарпа.

— Не знаю, — ответила она после долгого раздумья.

— У меня есть еще вопросы, — не унималась Дженни.

Разговор в том же духе продолжался около часа. Наконец проститутка сказала, что ей пора идти работать. По Дженни трудно было сказать, удовлетворена ли она или, напротив, разочарована отсутствием точных ответов. Судя по виду, она буквально сгорала от любопытства. Что же касается Гарпа, то он ни одной женщины не желал сильнее, чем эту проститутку.

— Ты ее хочешь? — вдруг спросила Дженни; это было так неожиданно, что он не смог соврать.

— Я вот что имею в виду: после того как ты разглядел ее, поговорил с ней — ты в самом деле хотел бы заняться с ней сексом?

— Конечно, хотел бы, мам, — сказал Гарп, чувствуя себя вполне несчастным. Дженни, надо сказать, ни на йоту не продвинулась в разгадке похоти.

— Ну хорошо, — сказала она, вручила ему 250 шиллингов, гонорар ее собеседницы, и еще 500 шиллингов сверх того. — Делай что хочешь, — прибавила она. — Как я вижу, ты без этого не можешь обойтись. Впрочем, ты уже взрослый. Но, пожалуйста, отвези меня сначала домой.

Проститутка внимательно следила за тем, как деньги переходили из рук в руки; и опытным глазом безошибочно определила, на сколько превышают полученные Гарпом деньги оговоренную сумму.

— Послушай, — сказала она Гарпу, дотронувшись до его руки холодными, как кольца на них, пальцами. — Я не против, чтобы твоя мать наняла меня для тебя. Но только чтобы ее с нами не было. Я не потерплю, чтобы она наблюдала за нами. Я все же католичка. Если вы хотите развлечься таким манером, обращайтесь к Тине.

Интересно, кто такая Тина, подумал Гарп; он содрогнулся, представив себе, что Тина позволяла делать с собой все.

— Я сейчас повезу ее домой, — сказал он красивой проститутке. — И возвращаться не собираюсь.

Но она только улыбнулась, и Гарп испугался, что его член прорвет его карман, набитый шиллингами. Он заметил, что один из ее безукоризненных зубов, только один, но, правда, самый заметный верхний резец, был золотым.

В такси (на этот раз Гарп все же отступил от своих правил) он подробно объяснил матери, как организована проституция в Вене. То, что проституция здесь легальна, Дженни не удивило; напротив, она удивилась, услыхав, что во многих местах это занятие запрещено.

— Почему? — спросила она. — Разве не может женщина употребить свое тело, как ей хочется? А если кто-то готов платить за это, что же — одной пакостной сделкой больше. Кстати, двадцать долларов — это дорого?

— Да нет, нормальная цена, — сказал Гарп. — Красивые обычно стоят дороже.

— Ты, я вижу, большой специалист! — возмутилась она, слегка ударив его по щеке. Но тут же извинилась — она никогда в жизни не поднимала на него руки. Просто это непонятная и непобедимая похоть выводила ее из себя.

Добравшись до своей квартиры на Швиндгассе, Гарп героическим усилием воли заставил себя остаться дома; более того, он сейчас же лег и заснул раньше Дженни, которая долго перебирала страницы рукописи в своей расхристанной комнате. Ее голову сверлила какая-то мысль, но она никак не могла найти для нее точные слова.

В ту ночь Гарпу снились проститутки; он уже имел дело в Вене с двумя или тремя — но еще ни разу не «снимал» никого в Первом районе. На следующий вечер, рано поужинав на Швиндгассе, он отправился искать женщину с серебристой муфтой.

Она работала под именем Шарлотта. Увидев его, она не удивилась. Шарлотта была достаточно опытна и сразу поняла, что Гарп у нее на крючке. Она тщательно следила за собой, и ее возраст выдавали разве лишь вены на узких руках. Когда она совсем разделась, Гарп окончательно убедился, что лет ей много. Он заметил растяжки у нее на животе и груди, и она объяснила, что у нее был ребенок, который умер много лет назад. Даже разрешила Гарпу потрогать шрам от кесарева сечения.

Побыв с Шарлоттой четыре раза за стандартную «перворайонную» плату, он столкнулся с ней субботним утром на рынке Нашмаркт. Она покупала там фрукты. Голова у нее была обмотана шарфом, наверное, волосы не очень чистые. Челка от испарины прилипла ко лбу, который при дневном свете казался совсем белым. На лице никакой краски, одета в американские джинсы, кроссовки и длинный свободный свитер с высоким мягким воротником. Гарп не узнал бы ее, если бы не кольца на руках, выбиравших фрукты.

Она не хотела ни видеть его, ни разговаривать, но он успел сказать ей, что сам готовит еду для себя и матери и сам ходит за покупками. Это ее рассмешило. Недовольство от встречи с клиентом в нерабочее время прошло, и к ней вернулось хорошее настроение. Гарп тогда не знал, что сыну ее было бы столько же лет, сколько ему. Возможно, поэтому Шарлотту заинтересовала его жизнь с матерью.

— Ну как продвигается у твоей матери роман? — спрашивала она его время от времени.

— Все пыхтит, — отвечал Гарп. — Застряла на проблеме похоти.

Однако Шарлотта позволяла ему подшучивать над матерью только до определенной границы.

Гарп, робея перед Шарлоттой, так и не решился признаться ей, что и он пробует писать; боялся, вдруг она усмехнется и скажет, что у него молоко на губах не обсохло. Иногда он и сам так думал. Да и говорить, в сущности, было не о чем. Он пока придумал только название повести: «Пансион Грильпарцер», и оно ему наконец-то понравилось. Заголовок помог ограничить сюжет. У него было теперь точное место действия, где будут развиваться события. Это, в свою очередь, диктовало персонажей: кроме семьи инспектора, ими будут люди, живущие в маленьком унылом пансионе (имя Франца Грильпарцера мог носить только маленький, унылый пансион, и обязательно в Вене). Среди них актеры бродячего цирка, очень посредственного, которым негде больше остановиться. Ни в одно приличное место их не пустили бы.

Его воображение, хоть и медленно, но заработало, и, по мнению Гарпа, в правильном направлении. Он оказался прав, но пока еще не был готов положить свой замысел на бумагу. И даже изложить в письме Хелен. Он заметил, чем чаще он пишет Хелен, тем меньше его хватает на чисто сочинительскую работу. Обсуждать сюжет с матерью — пустая трата времени: воображение всегда было ее слабым местом. И, конечно, глупо говорить об этом с Шарлоттой.

Гарп часто встречался с ней по субботам на рынке Нашмаркт. Они вместе делали покупки, иногда заходили перекусить в сербский ресторанчик неподалеку от Штадтпарка. И Шарлотта всегда платила сама за себя. Как-то во время такого завтрака Гарп ей признался, что ему трудно выкраивать деньги, чтобы платить за свидания, ведь от матери приходится скрывать, на что уходят такие суммы. Шарлотта рассердилась: она не любила говорить о делах в нерабочее время. Впрочем, она рассердилась бы сильнее, если бы узнала, что он стал пользоваться услугами более дешевых ее коллег и потому реже видится с ней. Расценки Шестого района были гораздо ниже, так что легче утаить от матери свидания с проститутками.

Шарлотта была весьма невысокого мнения о «девочках», работавших по более низким расценкам. Как-то она сказала Гарпу, что бросит свою работу при первых же признаках расставания со своим шикарным районом. Она никогда не станет искать клиентов среди непривилегированного класса. По ее словам, она скопила приличный капитал; если что, уедет в Мюнхен, где никто не знает о ее прошлом, и выйдет замуж за молодого врача, который будет заботиться о ней до самой ее смерти. Шарлотте не надо было убеждать Гарпа, что она всегда нравилась мужчинам моложе ее, но самому Гарпу решительно не понравилось, что ее последним выбором будет врач. Возможно, именно это юношеское открытие, что профессия врача так притягательна для женщин, повлекло за собой целую галерею малоприятных последователей Гиппократа, рассеянных по страницам романов Гарпа. Тенденция эта проявилась на более позднем этапе его творчества. Во всяком случае, в «Пансионе Грильпарцер» врача еще нет. В этой повести и о смерти говорится совсем мало. Правда, закончится она смертями. В самом начале есть только сон о смерти. Зато это был всем снам сон, и он подарил его бабушке — самой старой героине повести, потому что именно ей предстояло умереть первой…

«ПАНСИОН ГРИЛЬПАРЦЕР»


«Мой папа работал инспектором в Австрийском Туристическом бюро. Как-то раз, когда он собирался в очередное турне в качестве тайного агента бюро, мама предложила ему взять с собой нас. И с тех пор мы с мамой и братом стали путешествовать вместе с отцом, выявляя случаи плохого обслуживания, невкусно приготовленной пищи, невытертой пыли и всякие другие недостатки в работе австрийских ресторанов, гостиниц и пансионов. Мы выдумывали всевозможные каверзы, имитируя типичные причуды иностранцев: заказывали обед с некоторыми отклонениями от меню, указывали часы, в которые нам было бы желательно принять ванну, спрашивали аспирин или интересовались, как доехать до зоопарка. Словом, изображали собой воспитанных и вместе с тем беспокойных клиентов. А на обратном пути в машине сообщали папе итоги нашего дотошного расследования.

— Парикмахерская у них по утрам всегда закрыта, — скажет, бывало, мама. — Но они мне дали адреса нескольких ближайших цирюлен. Так что все в порядке, если, конечно, у них дамский парикмахер в проспекте не значится.

— В том-то и дело, что значится, — скажет папа и сделает отметку в огромном блокноте.

Машину всегда вел я. И я же сообщал обо всех грехах, связанных с парковкой.

— Машина стояла в гараже, — докладываю я. — Мы поручили ее швейцару, а когда взяли из гаража, на счетчике оказалось на четырнадцать километров больше.

— Об этом надо сообщить администратору, — и папа опять открывает блокнот.

— Еще у них труба в ванной течет, — добавляю я.

— И дверь уборной заедает, — говорит мой брат Робо.

— У тебя вечно с уборной сложности, — откликается мама.

— Это отель «С»? — спрашиваю я.

— Боюсь, он все еще числится в классе «В», — отвечает папа.

Какое-то время мы едем молча. Перевод в низшую категорию — самое серьезное наказание, которое мы можем наложить. Но такие решения нельзя принимать, не взвесив все «за» и «против».

— Мне кажется, достаточно написать письмо администратору» — предлагает мама. — Не слишком любезное, конечно, но и не очень резкое. Просто изложить факты.

— Да, ты знаешь, он произвел на меня довольно приятное впечатление, — говорит папа. Он никогда не упускал случая побеседовать с администраторами.

— Не забудь упомянуть, что они катались на нашей машине, — говорю я. — Это серьезный проступок.

— И яйца были тухлые, — добавляет Робо. Ему тогда не было еще десяти лет, и его замечания не принимались всерьез.

Мы превратились в более суровых критиков после того, как умер дедушка, оставив нам в наследство бабушку, которая тоже стала участницей наших поездок.

Джоанна, дама томная и капризная, всю жизнь путешествовала классом «А», папе же по долгу службы приходилось в основном ездить по заведениям «В» и «С» — именно такие отели и пансионы больше всего привлекают туристов. Чуть больше нам везло с ресторанами: кто не имеет возможности ночевать в первоклассной гостинице, все-таки не хочет лишать себя удовольствия пообедать в хорошем ресторане.

— Я не потерплю, чтобы на мне испытывали сомнительную еду! — заявила нам Джоанна. — Какое престранное занятие, я вам скажу! Вас, наверное, приводят в восторг эти ваши бесплатные путешествия, но подумайте только, какую страшную цену за это приходится платить: все время тревожиться о том, как и где придется провести ночь! У американцев, может, и вызывает умиление то, что у нас еще есть номера без ванн и туалетов, но мне, старой женщине, совсем не кажется умилительным всякий раз выходить в общий коридор только затем, чтобы умыться и сходить в уборную! И если бы только это! Ведь в два счета можно подцепить какую-нибудь заразу — и не только через пищу. Если постель покажется мне подозрительной, обещаю вам, что и не подумаю ложиться спать! А дети — они ведь еще маленькие и впечатлительные. А знаете какая публика встречается в некоторых заведениях? Как уберечь их от дурного влияния?

Папа с мамой лишь кивали головой, не говоря ни слова.

— Сбавь скорость! — строго скомандовала мне бабушка. — Ты ведь еще совсем ребенок и любишь повоображать. — Я сбавил скорость.

— Вена… — вздохнула бабушка. — В Вене я всегда останавливалась в отеле «Амбассадор»…

— Джоанна, «Амбассадор» мы проверять не будем, — сказал папа.

— Да уж, куда там… — протянула бабушка. — Я полагаю, у нас по плану не значится ни одной гостиницы класса «А»?

— Вообще-то, у нас по плану класс «В», — признался папа. — В основном.

— Ты хочешь сказать, на нашем маршруте есть все-таки одно заведение класса «А»? — с надеждой в голосе спросила бабушка.

— Нет, — ответил папа, — будет одно класса «С».

— Вот здорово! — воскликнул Робо. — В классе «С» бывают драки!

— Надо полагать, — заметила бабушка.

— Это всего лишь пансион класса «С». Очень маленький, — подчеркнул папа, как будто размер мог служить каким-либо оправданием.

— И они подали заявку на класс «В», — уточнила мама.

— Да, но в их адрес есть жалобы, — заметил я.

— Само собой разумеется, — сказала Джоанна.

— На этих, как их, животных, — добавил я. Мама выразительно на меня посмотрела.

— Животные? — забеспокоилась Джоанна.

— Подозрение на животных, — поправила меня мама.

— Ты бы лучше помолчал, — вставил папа.

— Прекрасно! — воскликнула бабушка. — Подозрение на животных! Это значит — повсюду на коврах шерсть?! В каждом углу нагажено?! Да знаете ли вы, что моя астма ни минуты не позволит мне находиться в комнате, где до этого была кошка?

— Жаловались не на кошек, — заметил я. Мама изо всех сил ткнула меня локтем.

— Неужто собаки? — с ужасом спросила бабушка. — Бешеные собаки! Набрасываются на вас и кусают по дороге в уборную!

— Нет, не собаки, — сказал я.

— Медведи! — воскликнул Робо, но мама тут же поправила его:

— С медведями пока еще не все ясно.

— Ну, это чепуха! — сказала Джоанна.

— Конечно, чепуха! — согласился папа. — Как это может в пансионе очутиться медведь?

— В Туристическое бюро пришла жалоба именно на медведя. В бюро, естественно, решили, что медведь кому-то померещился, но потом его якобы снова видели и прислали еще одну жалобу, — пояснил я.

Папа сурово посмотрел на меня в зеркало, но я исходил из того, что, раз уж нам предстоит участвовать в этом расследовании, пусть бабушка будет готова к самому худшему.

— Это, наверное, не настоящий медведь… — в голосе Робо явно слышалось разочарование.

— Человек в медвежьей шкуре! — воскликнула Джоанна. — Какое неслыханное извращение, подумать только! Этакий зверюга, рыскающий повсюду в шкуре медведя! Зачем, спрашивается? Я уверена, это какой-нибудь проходимец, переодетый медведем, вот увидите! Едем туда немедленно. Если уж суждено пожить в классе «С», надо с этим покончить как можно скорее.

— Но мы не забронировали номера на ночь, — возразила мама.

— Нельзя все-таки лишать людей возможности показать себя с лучшей стороны, — поддержал ее папа.

— А я уверена, нет никакой надобности заказывать заблаговременно номер в гостинице, где проживает личность, обряженная медведем, — заявила Джоанна. — Там всегда должны быть свободные номера. Наверняка посетители то и дело умирают от страха или, хуже того, от увечий, которые причиняет этот безумец в медвежьей шкуре!

— А может, это настоящий медведь, — сказал Робо. Разговор принимал такой оборот, что настоящий медведь казался куда менее опасным, чем этот бабушкин маньяк.

Я очень тихо подкатил к едва освещенному перекрестку, образованному двумя улочками — Планкен и Сейлергассе. Нам предстояло провести ночь в пансионе класса «С», претендующем на более высокий статус.

— Негде припарковаться, — сообщил я папе, который уже делал соответствующую запись в блокноте.

Я поставил машину во второй ряд. Прильнув к окнам машины, мы вглядывались в невысокое четырехэтажное здание с вывеской «Пансион Грильпарцер», втиснутое между кондитерской лавкой и табачным киоском.

— Ну что? Никаких медведей не видно, — сказал папа.

— Надеюсь, и никаких подозрительных личностей тоже, — сказала бабушка.

— Они ночью являются, — прошептал Робо, с опаской озираясь по сторонам.

В вестибюле нас встретил администратор пансиона, представившийся герром Теобальдом.

— Три поколения путешествуют вместе! — радостно воскликнул он, сразу же насторожив бабушку. — Как в старые добрые времена, — добавил он, уже прямо обращаясь к бабушке. — Да… как все переменилось! Кругом одни разводы, молодежь, видите ли, не хочет жить вместе с родителями. А у нас как раз семейный пансион! Жаль, что вы не заказали номера загодя, я бы мог поселить вас как можно ближе.

— Но мы не привыкли спать в одной комнате, — заявила ему бабушка.

— Ну конечно! — воскликнул герр Теобальд. — Я хотел лишь сказать, что, к сожалению, не смогу подобрать вам соседние номера.

Такой поворот явно встревожил бабушку.

— И как же далеко мы будем друг от друга? — спросила она.

— У меня всего два свободных номера. Один из них достаточно большой, туда мы поселим ребят с родителями.

— А где будет мой номер? — холодно спросила Джоанна.

— Ваш как раз напротив уборной! — радостно сообщил ей Теобальд, словно это был плюс.

Пошли смотреть номера, бабушка с надменным видом шагала рядом с папой в хвосте процессии и тихонечко говорила:

— Да, не так я представляла свою жизнь на пенсии. Надо же, напротив уборной, лежи и слушай все, что там происходит!

— Эти два номера совсем разные, — говорил между тем Теобальд. — Но мебель в них вся моя, семейная.

В это действительно можно было поверить. Внушительных размеров комната, в которой мне предстояло ночевать вместе с Робо и родителями, являла собой причудливое собрание разношерстных предметов, даже ручки у всех туалетных столиков были разные. С другой стороны, краны у раковины были медные, а переднюю спинку кровати украшала резьба. Я взглянул на папу — он уже прикидывал в уме содержание будущей записи в своем огромном блокноте.

— Ты это успеешь сделать потом, — сказала ему Джоанна. — А где же мой номер?

Верные долгу, мы всей семьей двинулись за Теобальдом и бабушкой по длинному извилистому коридору, причем папа не преминул подсчитать число шагов до туалета. Ковровая дорожка в коридоре была совсем тонкой, землистого цвета. На стенах висели старые фотографии каких-то конькобежцев — лезвия коньков у них были почему-то загнуты кверху и напоминали туфли придворного шута или же полозья старинных саней.

Забежав далеко вперед, Робо вскоре возвестил нам, что обнаружил наконец туалет.

Бабушкин номер был весь заставлен фарфором и полированной мебелью. Немного отдавало плесенью. Занавески на окнах были сырые, а по центру кровати, словно шерсть на спине у собаки, вздымался весьма подозрительный рубец — как будто на кровати лежал тощий покойник, заботливо укрытый от лишних глаз покрывалом.

Когда наконец Теобальд, пошатываясь, словно раненый, которому только что сообщили, что он будет жить, вышел из комнаты, бабушка, хранившая все это время гробовое молчание, поинтересовалась у папы:

— На каком же основании «Пансион Грильпарцер» надеется получить класс «В»?

— Это, безо всяких сомнений, класс «С», — сказал папа.

— Всегда им был и будет, — добавил я.

— Я бы сказала, класс «Е» или даже «F», — заключила бабушка.

В слабоосвещенном кафе мужчина без галстука распевал венгерскую песню.

— Это вовсе не означает, что он венгр, — заверил бабушку папа, но она с ним не согласилась.

— У него на это не так уж мало шансов, — заметила она.

Выпить чашечку кофе или чая она отказалась. Робо съел пирожное, утверждая, что оно очень вкусное. Мы с мамой закурили сигарету (она пыталась бросить курить, я пробовал начать, поэтому мы выкурили сигарету на двоих).

— Это замечательный человек, — говорил папе герр Теобальд, показывая на певца. — Он поет песни чуть ли не на всех языках мира.

— По крайней мере, на венгерском, — заметила бабушка, но все же улыбнулась.

Невысокого роста мужчина, выбритый, но с характерным дымчато-синеватым оттенком щетины на худощавом лице сказал что-то, обратившись к бабушке. На нем была свежая белая рубашка (правда, пожелтевшая от времени и стирки), костюмные брюки и совершенно не подходивший по цвету френч.

— Что вы сказали? — переспросила его бабушка.

— Я сказал, что рассказываю сны, — сообщил ей мужчина.

— Рассказываете сны? То есть вы хотите сказать, что видите сны?

— Вижу? Конечно, но еще и рассказываю, — загадочно произнес мужчина. Певец перестал петь.

— Любой сон, какой пожелаете, — сказал певец. — Только намекните, он вам его и расскажет.

— Я решительно не хочу знать никаких снов, — заявила бабушка, неодобрительно скосив глаза на пышный куст темных волос, выбивавшихся из расстегнутого ворота рубашки певца. Она явно не желала иметь дела с этим чудаком.

— Я вижу, вы настоящая леди, — сказал бабушке рассказчик снов. — Вы вряд ли принимаете всерьез всякий сон, какой может присниться.

— Конечно, — согласилась бабушка, бросив на папу укоризненный взгляд за то, что он опять поставил ее в дурацкое положение.

— Но я знаю один сон… — протянул рассказчик снов и смежил веки. Певец придвинул вперед стул, очутившись вдруг совсем рядом с нами. Робо устроился у папы на коленях, хотя давно уже вышел из ясельного возраста.

— В огромном замке, — начал рассказчик снов, — спала на кровати женщина, рядом с ней спал ее муж. Вдруг среди ночи она проснулась, сон сняло как рукой; что ее разбудило, она не могла понять. Но интуитивно почувствовала, что муж ее тоже проснулся, и тоже внезапно.

— Надеюсь, ваш сон можно слушать ребенку, ха-ха-ха! — воскликнул герр Теобальд, но никто даже и не взглянул на него. Бабушка сидела на стуле с высокой спинкой, поджав ноги; руки она сложила на коленях и не сводила с них глаз. Мама держала папину руку в своей. Я сидел рядом с рассказчиком снов, от его френча разило запахами зоопарка. Тем временем он продолжал:

— Женщина и ее муж лежали, прислушиваясь к звукам, нарушавшим тишину ночи. Они снимали этот замок, и он им был не очень знаком. Звуки доносились из внутреннего двора, который никогда не запирался. Селяне любили бродить в окрестностях замка, а их детям не возбранялось кататься на огромных воротах. Что же разбудило их?

— Медведи? — прошептал Робо, но папа прижал к его губам кончик пальца.

— Это были лошади, — продолжал рассказчик снов. Старая Джоанна — она сидела, закрыв глаза и склонив голову, — казалось, вздрогнула на своем жестком стуле. — Они услышали дыхание и топот лошадей, стоявших на месте. Мужчина приподнял голову и дотронулся рукой до жены. «Лошади», — сказал он.

Женщина встала с постели и подошла к окну, выходившему во внутренний двор. Она могла бы и сегодня поклясться, что двор был полон всадников на лошадях. Но что это были за всадники! Все в рыцарских доспехах! Забрала у шлемов опущены, от этого в приглушенных голосах слышались металлические нотки. Слова трудно было различить, точно они передавались радиостанцией, которую глушили. Лошади беспокойно переминались с ноги на ногу, и тяжелые доспехи рыцарей звякали в ночной тишине.

Когда-то во дворе замка был фонтан, теперь от него осталась лишь старая высохшая чаша. Вдруг женщина увидела, что из чаши бьет вода! Она плескалась через истертый край, и лошади жадно пили ее. Рыцари настороженно вглядывались в темные окна, будто знали, что они незваные гости в замке, у этого источника воды, — ведь это был лишь привал. А предстоял им неблизкий путь…

В лунном свете женщина видела, как сверкали их огромные щиты. Отойдя от окна, она легла в постель и какое-то время лежала неподвижно.

«Что там?» — спросил ее муж.

«Лошади», — ответила она.

«Я так и думал, — сказал он. — Они съедят наши цветы».

«Кто построил этот замок?» — спросила она.

«Карл Великий», — ответил он. Сон уже снова начал одолевать его.

Женщина же лежала без сна, вслушиваясь в звуки журчащей воды, которые, казалось, были слышны теперь во всем замке, в каждой водосточной трубе, точно вода вливалась в старый фонтан отовсюду, из всех источников. И снова были слышны странные приглушенные голоса рыцарей Карла Великого, говоривших на своем мертвом языке! Голоса навеяли на женщину мысли о далеком и страшном восьмом веке, древних таинственных франках, и ее охватил вдруг непонятный ужас. А лошади все пили и пили воду… Женщина долго не могла уснуть в ту ночь, ожидая, когда же наконец рыцари покинут замок. Она почему-то не боялась нападения, была уверена, что им предстоят дальние странствия и они лишь остановились передохнуть там, где когда-то бывали. Женщина знала, покуда бьет фонтан, нельзя нарушать ни покоя, ни тишины замка. Засыпая, она чувствовала — рыцари Карла Великого все еще здесь. Наутро муж спросил ее: «Ты слышала, как шумела вода?»

«Да, конечно, слышала». Но чаша фонтана, естественно, была сухой, и из окна видно, что все цветы целы — а ведь известно, что лошади едят цветы.

«Смотри, — сказал муж, когда они вышли во двор, — ни следов копыт, ни лошадиного навоза. Нам, наверное, во сне привиделись эти лошади».

Женщина не стала говорить мужу, что были еще рыцари и что двоим не может присниться одинаковый сон. Не напомнила она ему и о том, что он, заядлый курильщик, не чувствует даже запаха кипящего супа и где уж ему уловить сейчас легкий конский дух, все еще разлитый в чистейшем воздухе.

Она еще два раза — во сне ли, наяву — видела рыцарей, пока они жили в замке, но муж больше не просыпался вместе с ней. Это всегда случалось внезапно. Однажды, проснувшись, она ощутила на языке кисловатый металлический привкус старого железа, как будто лизнула меч, кольчугу пли панцирь… Это опять были они! Уже наступили холода, и от воды в фонтане поднимался густой пар, окутывавший рыцарей, а лошади их были все белые от инея. В следующий раз рыцарей стало заметно меньше; что было причиной тому — холода или кровавые сражения? В последнее их появление лошади были совсем отощавшие, а от рыцарей, казалось, остались одни доспехи. Морды лошадей были скованы льдом, и они (а может, и рыцари) тяжело дышали.

— Ее муж, — продолжал рассказчик снов, — вскоре умрет от простуды. Но она этого тогда не знала.

Бабушка подняла взгляд и вдруг ударила рассказчика по лицу. Робо весь сжался на коленях у папы. Мама схватила бабушку за руку. Оттолкнув стул, певец вскочил на ноги — не то испугался, не то приготовился драться. Рассказчик снов между тем кивнул бабушке, встал со стула и вышел из полуосвещенного кафе, как будто между ними был некий договор и он его выполнил, хотя радости это не принесло ни ему, ни ей. Папа тем временем делал какие-то пометки в своем огромном блокноте.

— Ну что, по-моему, неплохой рассказик, а? Ха-ха-ха! — воскликнул герр Теобальд и взъерошил Робо волосы, чего тот терпеть не мог.

— Герр Теобальд, — сказала мама, не выпуская бабушкину Руку, — мой отец умер от простуды…

— О, черт! — сокрушенно воскликнул герр Теобальд. — Простите, майне фрау! — обратился он к бабушке, но старая Джоанна даже не удостоила его взглядом.

Мы взяли бабушку обедать в ресторан первой категории, но она едва притронулась к еде.

— Этот тип — цыган, я знаю! — сообщила она нам. — Чертово отродье, венгр проклятый!

— Ну будет тебе, — сказала мама. — Не мог же он знать о папе…

— Он знает гораздо больше, чем ты! — оборвала ее бабушка.

— Шницель просто превосходный, — сказал папа, делая пометку в блокноте. — «Гумпольдскирхнер» прекрасно с ним идет.

— Телячьи почки тоже очень вкусные, — сказал я.

— Яйца не тухлые, — доложил Робо.

Все это время бабушка упорно хранила молчание, которое нарушила, лишь когда мы вернулись в «Пансион Грильпарцер» и обнаружили, что дверь уборной не достает до пола чуть ли не на полметра, как в американских туалетах-кабинках или в кабаках из вестернов.

— Хорошо, что я сходила в уборную в ресторане, — сказала бабушка. — Как это отвратительно! Я постараюсь не ходить туда ночью — не хочу, чтобы всякий, кому вздумается, глазел на мои ноги!

Когда мы вернулись в наш номер, папа сказал:

— А ведь Джоанна действительно жила как-то в замке. Однажды, как мне кажется, они с дедушкой снимали какой-то замок.

— Да, еще до того, как я родилась, — сказала мама. — Они останавливались в замке Шлосс Катцельсдорф. Я даже видела фотографии.

— Вот почему сон этого венгра так ее расстроил.

— Кто-то катается по коридору на велосипеде, — сказал Робо. — Я видел колесо, оно прокатилось прямо под нашей дверью.

— Робо, иди спать, — велела мама.

— Оно еще пропищало — «фюйть-фюйть»… — изобразил Робо.

— Мальчики, спокойной ночи, — сказал папа.

— Если тебе можно разговаривать, то почему нам нельзя? — спросил я.

— Ну тогда говорите между собой, а я разговариваю с мамой.

— Я хочу спать, — сказала мама. — Давайте лучше прекратим разговоры.

Мы попытались заснуть и, может быть, даже заснули. Вдруг я услышал под ухом шепот брата. Робо хотел в туалет.

— Ты же знаешь, где он, — пробормотал я.

Робо вышел из номера, оставив дверь приоткрытой. Я слышал, как он идет по коридору, ведя рукой по стене. Неожиданно он вернулся.

— В туалете кто-то есть! — сообщил он.

— Ну так подожди, пока освободится, — сказал я.

— Там темно, но под дверью все видно. Там кто-то есть — сидит в темноте!

— Я тоже предпочитаю сидеть в темноте, — сказал я. Но Робо не унимался. Ему очень хотелось сказать мне, что он увидел.

— Под дверью туалета вместо ног — руки! — ошарашил он меня.

— Руки?

— Да, там, где бывают ноги, рядом с унитазом!

— Робо, убирайся к черту! — разозлился я.

— Ну, пожалуйста, пойдем посмотрим… — жалобно тянул он, и в конце концов мы пошли вместе. В туалете никого не было.

— Ушел, — разочарованно сказал Робо.

— И непременно на руках! — ехидно заметил я. — Ну давай писай, я тебя подожду.

Робо зашел в туалет и уныло пописал в темноте. Когда мы были почти что у дверей нашего номера, нам встретился темноволосый, очень высокий мужчина, такой же смуглый и одетый примерно так же, как и злополучный рассказчик снов, рассердивший бабушку. Мужчина подмигнул нам и улыбнулся. Я не мог не заметить, что шел он на руках…

— Видишь? — шепнул мне Робо. Мы вошли в номер и закрыли дверь.

— Что там такое? — спросила мама.

— Какой-то тип разгуливает на руках, — ответил я.

— Писает на руках! — воскликнул Робо.

— Класс «С», — пробормотал во сне папа; ему часто снилось, будто он делает пометки в своем огромном блокноте.

— Давайте обсудим этот интересный факт утром, — сказала мама.

— Это, наверное, акробат. Он решил показать тебе представление, потому что ты еще маленький, — сказал я Робо.

— А как он узнал, что я маленький, когда сидел в туалете?

— Ложитесь спать, — шепотом проворчала мама.

И тут в противоположном конце коридора раздался ужасный вопль. Это был вопль бабушки.

Мама накинула свой красивый зеленый халат, папа — купальный махровый, не забыв нацепить очки, я поверх пижамы напялил брюки. Первым в коридор выбежал, конечно же, Робо. Дверь уборной обозначалась широкой полосой света, из-за нее неслись пронзительные вопли бабушки.

— Мы здесь! — крикнул я ей.

— Что случилось? — испуганно спросила мама.

Мы все собрались возле двери, под которой виднелись лиловые бабушкины тапочки и ее фарфоровой белизны лодыжки. Крики прекратились.

— Я лежала в постели и услышала шепот… — пролепетала бабушка.

— Это были мы с Робо, — сказал я.

— Когда вроде бы все стихло, я пошла в уборную. Зашла тихонько и не стала включать свет. Вдруг слышу шум и гляжу — колесо!

— Колесо?! — изумленно спросил папа.

— Колесо прокатилось несколько раз за дверью, — настаивала бабушка. — То подъедет к двери, то отъедет и снова подъедет.

Папа сделал несколько вращательных движений пальцами у головы, как бы изображая колесо, и выразительно посмотрел на маму:

— Кое у кого, по-моему, не хватает колесиков… — сказал он шепотом, но мама окинула его суровым взглядом.

— Я включила свет, — сказала бабушка, — и колесо укатилось.

— Я же говорил: в коридоре катались на велосипеде! — закричал Робо.

— Помолчи, Робо, — велел папа.

— Это был не велосипед, — настаивала бабушка. — Там было только одно колесо!

Папа отчаянно покрутил пальцами у головы.

— У нее точно не хватает колесика, — прошипел он маме, и она отвесила ему звонкую пощечину, задев при этом очки, съехавшие от удара набок.

— И вдруг кто-то подошел и посмотрел под дверь, — продолжала бабушка. — Вот тогда я и закричала!

— Кто-то? — спросил папа.

— Я видела его руки — мужские. У него еще волосы на пальцах. Его руки были на ковре, прямо под дверью. Я уверена, он снизу подглядывал за мной!

— Бабушка, я думаю, он просто стоял на руках, — сказал я.

— Не дерзи! — одернула меня мама.

— Но мы видели одного человека в коридоре, он шел на руках! — воскликнул Робо.

— Никого ты не видел, — сказал папа.

— Мы действительно его видели, — вставил я.

— Мы же всех разбудим! — опомнилась мама.

В уборной зашумела вода, дверь открылась и оттуда вышла, точнее вывалилась, бабушка. Мало что напоминало в ней прежнюю степенную даму. На бабушке был халат, из-под которого выглядывали еще два халата, шея неестественно вытянулась, лицо все белое от толстого слоя крема. Она была очень похожа на потревоженную гусыню.

— Это ужасный человек, он связан с нечистой силой, — пролепетала она. — Кругом ужасное колдовство!

— Кто связан с нечистой силой? Тот, кто подглядывал за тобой? — спросила мама.

— Тот, кто рассказал мой сон! — проговорила бабушка, и по ее белому от крема лицу скатилась слезинка. — Это был мой сон, а он всем его рассказал. Ума не приложу, как он мог проведать о нем. Это мой сон — лошади и рыцари Карла Великого. Я, только я одна должна его знать. Я видела этот сон еще до твоего рождения, — прошипела она маме. — А этот гадкий, ужасный колдун растрезвонил о нем, как о каком-то странном происшествии. Я даже твоему отцу не рассказала его целиком, и я до сих пор не уверена, сон ли это. И вот теперь еще эти подозрительные личности на руках, с волосатыми пальцами и какие-то чертовы колеса… Я хочу, чтобы мальчики спали вместе со мной!

Так бабушка очутилась в нашем большом семейном номере — на почтительном расстоянии от туалета, вместе со мной и Робо. Она дремала, устроившись на маминой и папиной подушках, в темноте белело ее лицо, как будто в комнате поселилось привидение. Робо лежал с открытыми глазами и наблюдал за ней. Мне кажется, бабушке неважно спалось в ту ночь. Может быть, ей снился все тот же сон — предвестник смерти, снова чудились озябшие рыцари Карла Великого в своих странных железных доспехах, скованных морозом и покрытых инеем.

Скоро оказалось, что и мне надо в туалет; Робо своими круглыми блестящими глазами проводил меня до двери.

В уборной явно кто-то был; этот кто-то сидел там без света. Возле стены стоял одноколесный велосипед. Видно, уборную занял его хозяин, почему-то он снова и снова спускал воду. Словно ребенок, которому доставляет удовольствие дергать за ручку и слушать, как журчит вода.

Я заглянул в щель под дверью, рук я там ничьих не увидел. На меня, несомненно, смотрели ноги, точнее подошвы, потому что ноги до пола не доставали. А еще точнее — огромные бурые лапы, переходившие в короткие мохнатые голени. Это, несомненно, были лапы медведя, только без когтей. У медведей когти не втягиваются, как у кошек, так что их нельзя не заметить. Значит, за дверью сидит медведь. Может, это домашний медведь или, по крайней мере, — раз умеет ходить в уборную — дрессированный. Ибо шедший от него запах не оставлял сомнений: это не человек в медвежьей шкуре, а медведь. Живой медведь.

Я попятился назад и прижался к двери бывшего бабушкиного номера, за которой, как оказалось, в предвкушении дальнейшего развития событий притаился папа. Он вдруг рывком распахнул дверь, и я упал внутрь, до смерти испугав нас обоих. Мама села в кровати и натянула на голову пуховое одеяло.

— Попался! — крикнул папа, прыгая на меня сверху. Пол в комнате зашатался, велосипед медведя соскользнул со стены и упал прямо на дверь уборной, откуда неожиданно вывалился сам медведь. Он споткнулся о велосипед, рванулся вперед, стараясь удержать равновесие. И встревоженно посмотрел в открытую дверь на сидевшего на мне папу.

— Ф-р-р! — прорычал медведь, схватив велосипед передними лапами. Папа поспешил захлопнуть перед его носом дверь.

В коридоре раздался женский голос:

— Дюна, где ты?

— Ф-р-р! — ответил медведь. Мы с папой услышали шаги женщины и снова ее голос:

— Дюна, опять тренируешься? Ты все время тренируешься! Ведь на это есть день… — Медведь промолчал. Папа открыл дверь.

— Не пускай больше никого, — не стягивая с головы одеяла, сказала мама.

Посреди коридора стояла привлекательная, но уже немолодая женщина. Она подошла к медведю, который теперь балансировал на месте на своем одноколесном велосипеде, одной лапой схватившись за плечо женщины. На ней была шляпка ярко-красного цвета в виде тюрбана и длинное платье, обернутое вокруг тела и похожее на штору. На ее высокой груди красовалось ожерелье: нанизанные на нитку медвежьи когти; сережки касались плеч — одно задрапировано платьем-шторой, на другом, обнаженном, чернела соблазнительная родинка, на которую мы с папой тут же уставились.

— Добрый вечер, — сказала она папе. — Извините, что мы вас потревожили. Я запретила Дюне тренироваться по ночам, но он так любит работать!

Медведь что-то проворчал и покатил от нее на своем велосипеде. Он очень умело держал равновесие, но не отличался особым вниманием: проезжая по коридору, задел фотографии конькобежцев на стене, и женщина, откланявшись папе, поспешила за ним.

— Дюна, Дюна, — звала она его, поправляя на ходу перекошенные фотографии.

— «Дюна» по-венгерски значит «Дунай», — объяснил мне папа. — Надо же, назвать медведя в честь нашего милого Дуная!

Моих родителей, как ни странно, удивляло, что и венгры могут любить свои реки.

— Этот медведь, он что, настоящий? — спросила мама.

Она все еще пряталась под одеялом, и я предоставил папе возможность просветить ее на этот счет.

Завтра утром герру Теобальду придется давать объяснения всем этим чудесам. А пока, что я мог сказать маме?

Я пересек коридор и вошел в уборную. Постарался там не задерживаться: очень уж смрадно было после медведя, и, кроме того, мне всюду чудилась медвежья шерсть. Но это уж была моя привередливость, медведь оказался аккуратистом, во всяком случае, большего от медведей трудно ожидать.

— Я видел медведя, — шепнул я, вернувшись в номер, но Робо, забравшись в постель к бабушке, уже спал. Старая Джоанна, однако, бодрствовала.

— …С каждым разом было все меньше и меньше рыцарей, — продолжила она рассказывать сон. — В последний раз всего девять. И у них был такой голодный вид. Они, наверное, съели всех лошадей. Было так холодно… Конечно же, я хотела им помочь! Но ведь нас тогда еще на свете не было! Как я могла им помочь, если я еще не родилась? Я знала, что они умирают. Когда они пришли в последний раз, фонтан уже замерз. Они дробили лед на куски своими мечами и длинными копьями. Затем развели огонь и поставили на него котел со льдом. Из вещевых мешков вынули кости и бросили их в закипевшую воду. Бульон у них получился, наверное, совсем жидкий, ведь кости были обглоданы начисто. Не знаю, чьи это были кости. Думаю, кроликов, а может, оленя или кабана. Или тех лошадей? Надеюсь, — голос у бабушки дрогнул, — не их боевых товарищей…

— Спи, бабушка, — сказал я.

— А медведя ты не бойся, — сказала она…»




«А что же дальше? — соображал Гарп. — Куда повернутся события?» Он не совсем понимал, что происходит в его рассказе. Гарп был прирожденный рассказчик, придумывал эпизоды один за другим, и все они были связаны внутренней логикой. Но в чем же соль этого рассказа? Этот сон, эти жалкие циркачи, что с ними станется? Все должно быть увязано, подчинено какой-то общей идее. И все должно получить естественное объяснение. Какой конец смог бы сроднить всех его персонажей, сделать их обитателями одного мира? Гарп чувствовал, что ему не хватает знаний, во всяком случае пока. Он полагался на свою интуицию; она уверенно вела его до последней строчки. И вдруг осеклась. Интуиция говорила: нужны новые знания, без них за перо лучше не браться.

Гарп был мудрее и старше своих девятнадцати лет. Но отнюдь не за счет образования или жизненного опыта. Кроме интуиции у него была целеустремленность; он был терпелив и любил много, напряженно работать. Это, да еще грамматика, которой обучил его Тинч, — вот пока и весь актив Гарпа. Он находился сейчас под сильнейшим влиянием двух фактов: во-первых, его мать действительно верит, что он способен написать роман, и во-вторых, самые важные отношения на сегодняшний день были у него с проституткой.

Гарп внял своей интуиции, отложил писание «Пансиона Грильпарцер». Всему свое время. Ему явно недостает знания еще какой-то стороны жизни, значит, надо вглядываться в Вену и впитывать все новое. Вена много еще таила в себе для Гарпа. Так же, как и жизнь. Он немало узнал, наблюдая Шарлотту, мысленно регистрируя все, что делала мать. Но по молодости лет он не мог осмыслить и оценить этот опыт. Ему не хватало мировоззрения, понятия о взаимозависимости всех и вся, собственного видения мира. Все это придет, то и дело говорил себе Гарп, точно опять начались тренировки перед очередными соревнованиями: бег на короткие дистанции, «верёвочка», поднятие тяжестей — бессмысленные, но такие необходимые занятия!

Даже у Шарлотты было мировоззрение, думал он, и, конечно, у матери. Гарп не обладал ее незыблемой верой в себя, которая помогла ей создать абсолютно ясный образ мира, «мира от Дженни Филдз». Но он знал: на все нужно время, и фантазия родит свой мир — «мир от Гарпа», опираясь, разумеется, на зримый, осязаемый, реальный мир. И он, этот мир, не сегодня-завтра протянет ему руку помощи.




6. «Пансион Грильпарцер»


Когда весна пришла в Вену, «Пансион Грильпарцер» все еще не был закончен, и, конечно, он не написал Хелен о знакомстве с Шарлоттой и ее подругами. Привычка Дженни писать набирала обороты; в основу была положена фраза, кипевшая в ней с того самого вечера, когда она обсуждала вопросы похоти с Гарпом и Шарлоттой; это была старая фраза из ее собственной, давнишней жизни, именно с нее она и начала книгу, принесшую ей такую известность.

«В этом грязном мире, — писала Дженни, — ты или чья-то жена, или чья-то шлюха, а если нет, то скоро станешь тем или этим». Фраза задала всей книге именно тот тон, которого ей недоставало, и вдохновила Дженни на поиск образов, которые могли бы оживить ее.

«Я хотела работать и жить одна, — писала она. — Меня сочли одержимой сексом». Отсюда и возникло название автобиографии Дженни Филдз «Одержимая сексом». Она выдержит восемь изданий в переплете и будет переведена на шесть языков еще до того, как разойдется издание в мягкой обложке, которое сможет целое столетие содержать Дженни и гарнизон медсестер в новенькой униформе.

«Еще я хотела ребенка, но не собиралась ради него дарить кому-то свое тело и жизнь, — писала Дженни, — и в результате это мнение обо мне утвердилось». Вот так Дженни и нашла ту самую нить, которой умудрилась сшить свою сумбурную книгу в единое целое.

Когда в Вену пришла весна, Гарпу вздумалось путешествовать; может быть, Италия? А что, если нанять машину?

— Ты умеешь водить? — спросила Дженни. Она прекрасно знала, что он никогда этому не учился, просто не было необходимости. — Хорошо, но тогда я не знаю, как быть, — сказала она. — Ты же видишь, я работаю и не могу остановиться. Если хочешь путешествовать, путешествуй один.

В «Америкен экспресс офис», где Гарп и Дженни получали почту, Гарп познакомился с юными американцами-путешественниками — двумя девушками, которые учились в «Диббсе», и парнем по имени Бy из Бата.

— Эй, как тебе нравится наша компания? — спросила одна из девушек при знакомстве. — Мы все из частных подготовительных школ.

Ее звали Флосси, и Гарпу показалось, что у нее связь с Бу. Другая девушка, Вивиан, в крошечном кафе на Шварценбергплац сжимала под столом коленями ногу Гарпа и, пока он прихлебывал вино, несла околесицу:

— Я только что от дантиста, он столько новокаина всадил в мой несчастный рот, что я даже не знаю, открыт он или закрыт.

— Серединка на половинку, — сказал Гарп. И мысленно выругался. Он вспомнил Куши Перси, проституток, из-за которых и сам становился «одержимым сексом». В Шарлотте, это ясно, он пробудил материнские чувства; она-то внушала ему совсем другие эмоции. Но увы! Рассчитывать на взаимность не приходилось, надо было довольствоваться «деловыми» отношениями.

Флосси, Вивиан и Бу ехали в Грецию, но задержались в Вене на три дня, и Гарп показал им город. За это время Гарп дважды переспал с Вивиан, у которой наконец-то отошла заморозка, и один раз, пока Бу снимал деньги с аккредитива и менял масло в машине, переспал с Флосси. Ученики Бата и Стиринга всегда были соперниками; на этот раз Гарп оказался впереди, но последним смеялся Бу.

Неизвестно, от Вивиан ли подхватил Гарп гонорею или же от Флосси, но в одном он не сомневался, источник заразы — Бу. К моменту появления первых симптомов вся троица, конечно, свалила в Грецию, и Гарп в одиночестве терпел все эти капанья и жжения. Что может быть хуже, чем поймать триппер в Европе! «Якшался с Бу — накликал беду», — писал Гарп потом, а пока было не до смеха. Обратиться к Дженни он не посмел. Она ни за что не поверила бы, что он подцепил этот срам не от проститутки. Делать нечего, пришлось просить помощи у Шарлотты, у нее, наверное, был знакомый врач, лечащий такие болезни. Лучше бы уж он обратился к матери, она бы не так сердилась.

— С чего ты взял, что американцы большие блюстители гигиены! — в ярости говорила Шарлотта. — Подумал бы о своей матери! Да у тебя просто нет вкуса. Девчонки, которые занимаются этим бесплатно чуть ли не с первым встречным, должны были вызвать у тебя подозрение.

Так Гарп снова пострадал из-за отсутствия презерватива.

Он с содроганием шел к личному врачу Шарлотты, доброму человеку по имени Тальхаммер, у которого на левой руке не было большого пальца.

— Когда-то я был левшой. Но все преодолимо, если приложить усилия, — сказал, улыбаясь, герр доктор. — Можно научиться всему, чему хочешь! — И он продемонстрировал Гарпу, каким прекрасным почерком выписывает рецепты его правая рука. Было назначено простое безболезненное лечение. Во времена Дженни, по правилам старой доброй «Бостонской Милосердия», ему назначили бы «Валентиново лечение», и он тогда гораздо лучше запомнил бы, что не весь богатый американский молодняк так уж чист душой и телом.

Ни о чем таком Гарп, конечно, Хелен не писал.

Настроение было унылое; весна кончалась, город открывал ему множество мелких секретов, так распускающиеся бутоны посвящают в тайну цветка. Но Гарп чувствовал — Вена им почти исчерпана. Ему редко удавалось пойти пообедать с матерью: она не могла оторваться от письменного стола на такой долгий срок. Куда-то делась Шарлотта. Он не видел ее на рынке уже три субботы. Подруги ее сказали, что она больна, уже неделю как не работает. Однажды в мае на Кёрнтнерштрассе он остановил двух ее приятельниц и опять спросил про Шарлотту. Они отвечали неохотно. С оспиной на лбу сказала только, что Шарлотта больна серьезнее, чем думала. Та, что со шрамом, прибавила: у нее болен секс.

Весьма странное объяснение, подумал Гарп, хотя и знал, что с сексом может быть всякое. В ответ на эту реплику он усмехнулся, проститутка со шрамом нахмурилась и пошла прочь.

— Ничего ты не понимаешь, — сказала ее расфуфыренная подруга. — Забудь о Шарлотте.

Шарлотта не появилась и в июне, тогда Гарп позвонил доктору Тальхаммеру и спросил, где ее можно найти. «Сомневаюсь, захочет ли она кого-то видеть, — сказал герр доктор. — Впрочем, человек привыкает почти ко всему».




Неподалеку от Гринцинга и Венского леса, в Девятнадцатом районе, где не встретишь ни одной проститутки, Вена выглядела как собственное подобие, уменьшенное до размеров деревни; в этих пригородах многие улицы вымощены камнем, а деревья растут даже на тротуарах. Эта часть города была Гарпу незнакома. Сев на тридцать восьмой трамвай, он заехал гораздо дальше Гринцингер-аллеи; и, чтобы попасть в больницу, ему пришлось вернуться на пересечение Биллротштрассе с Рудольфинергассе.

Рудольфинерхауз был частной клиникой в городе государственной медицины; ее старинные стены — того же желтого цвета, что стены дворца Шёнбрунн, Верхнего и Нижнего Бельведеров. Она расположена в большом огороженном парке с цветниками, лечение в ней стоит не меньше, чем в американских платных больницах. В этой клинике не выдают больничных пижам, пациенты предпочитают собственную одежду. Лишь богатые венцы позволяют себе роскошь болеть в этих покоях, да иностранцы, не доверяющие бесплатной медицине, в конце концов смирившись с ценой, поправляют именно здесь свое здоровье.

В этот свой первый приезд в июне Гарп поразился, сколько в больнице хорошеньких юных мамочек с новорожденными младенцами. Много было выздоравливающих, но были и такие, как Шарлотта, — доживающие здесь последние дни.

У Шарлотты была отдельная комната, ведь теперь, сказала она, нет причин экономить. Гарп сразу, как только увидел ее, понял, что она умирает. Шарлотта похудела фунтов на тридцать[19 - Тридцать фунтов — Примерно 13,5 кг.].

Кольца она теперь носила на указательном и среднем пальцах, остальные так высохли, что кольца спадали с них; цвет ее лица напоминал тусклый лед на солоноватой воде Стиринга в ледоход. Шарлотта, кажется, совсем не удивилась его приходу, она была под воздействием наркотиков и, как подумал Гарп, осталась бы равнодушной к чему угодно. Он принес ей корзину с фруктами; раньше они часто ходили по рынку, потому он и знал, что́ она любит; но ей в горло ежедневно вставляли на несколько часов трубку, которая так раздражала пищевод, что Шарлотта ничего не могла глотать, кроме жидкости. Гарп съел несколько вишенок, пока Шарлотта перечисляла удаленные части своего тела: детородные органы, часть желудка и прямой кишки.

— И мои груди, я думаю, — прибавила она. Белки ее глаз были серые, руки лежали поверх одеяла там, где полагалось быть груди. Гарп видел, что руки ее почти не касаются одеяла, под которым явно что-то бугрилось. Это ничего не значило, Шарлотта была столь женственна, что и теперь достаточно владела своим телом, чтобы создать иллюзию груди.

— Слава тебе, Господи, что у меня есть деньги, — сказала она. — Это настоящий класс «А».

Гарп кивнул. На следующий день он принес бутылку вина; в больнице терпимо относились к спиртным напиткам и посетителям — роскошь, оплачиваемая богатыми пациентами.

— Если я и выберусь отсюда, — сказала Шарлотта, — что я буду делать? Они выпотрошили мой «кошелек».

Она с трудом выпила немного вина и заснула. Гарп спросил сиделку, что Шарлотта разумеет под «кошельком», хотя на самом деле догадывался. Сиделка, лет девятнадцати, если не моложе, ровесница Гарпа, покраснела и отвернулась, объясняя жаргонное словцо.

— «Кошелек» на языке проституток — влагалище, — сказала она.

— Спасибо, — ответил Гарп.

Пару раз он встретил у Шарлотты двух ее подруг. Увидев его в залитой солнцем палате, обе смутились. Гарпу они показались совсем девочками. Помоложе, говорящую по-английски, звали Вангой; губу она порезала в детстве: бежала домой с банкой майонеза и упала. «Мы готовились к пикнику, — объяснила она, — но вместо пикника все семейство повезло меня в больницу».

Постарше, с оспиной на лбу и грудями как два шара, не стала объяснять, откуда у нее шрам; это была пресловутая Тина, та, которая «позволяла все».

Изредка Гарп сталкивался с доктором Тальхаммером; один раз, когда они вместе выходили из больницы, Гарп проводил Тальхаммера до его машины.

— Подвезти вас? — любезно предложил герр доктор. В машине сидела хорошенькая школьница, Тальхаммер представил ее Гарпу как свою дочь. Непринужденно поговорили о Die Vereinigten Staaten[20 - Die Vereinigten Staaten — Соединенные Штаты (нем.).], и Тальхаммер уверил Гарпа, что ему не составит труда довезти его до дому. Дочь Тальхаммера напомнила Гарпу Хелен, но вряд ли он решится просить эту девочку о встрече; ведь ее отец только что лечил его от гонореи, и эту неловкость невозможно преодолеть, несмотря на Тальхаммеров оптимизм, что преодолимо все. Гарп сомневался, что Тальхаммер смог бы выйти победителем из этой щекотливой ситуации.

Все вокруг Гарпа и сам город выглядели теперь созревшими для умирания. От отягощенных плодами парков и садов веяло начинающимся распадом; да и темой великих художников, чьи полотна висят в знаменитых музеях, была все та же смерть. На тридцать восьмом трамвае было всегда много стариков и калек, ехавших до Гринцингер-аллеи, а тяжелые головки цветов по бокам дорожек в парке больницы напоминали Гарпу только похоронное бюро. В воображении почему-то возникали пансионы, где они с матерью останавливались год назад, когда приехали в Вену; выцветшие, безвкусно подобранные обои, пыль, на безделушках, треснутый фарфор, несмазанные дверные петли. «В жизни человека, — писал Марк Аврелий, — отпущенное ему время всего лишь миг… его тело — добыча червей…»

Юная сиделка, которую Гарп так смутил расспросами о «кошельке» Шарлотты, встречала его с все большим раздражением. Как-то он приехал пораньше, когда посетителей еще не пускали, и она довольно сердито спросила его: кто он Шарлотте? Член семьи? Она видела других посетителей Шарлотты, ее расфуфыренных приятельниц, и решила, что Гарп, наверное, один из клиентов старой проститутки. «Она моя мать», — сказал Гарп; не зная почему, он был признателен молоденькой сиделке за испытанный ею шок и дальнейшее уважительное отношение.

— Что ты им сказал? — шепотом спросила его Шарлотта через несколько дней. — Они думают, что ты мой сын.

Он признался ей в обмане. А Шарлотта призналась, что не стала их разубеждать.

— Спасибо, — прошептала она, — люблю дурачить этих свиней. Вечно задирают нос. — И, мобилизовав все свое прежнее, увядшее теперь бесстыдство, прибавила:

— Будь моя оснастка в целости, я бы позволила тебе воспользоваться ею бесплатно. Может, даже дважды, за полцены.

Гарп был так растроган, что не мог сдержать слез.

— Не будь ребенком, — сказала она. — Кто я тебе, на самом-то деле?

Когда Шарлотта заснула, он прочел в больничной карточке, что ей пятьдесят один год.

Через неделю она умерла. Когда Гарп вошел к ней в комнату, там было абсолютно чисто, белье с постели снято, окна распахнуты. Он спросил о ней у дежурной медсестры, серо-стальной старой девы с трясущейся головой.

— Фрейлейн Шарлотта, — сказал Гарп, — она была пациенткой герра доктора Тальхаммера.

— У него много пациентов, — сказала серо-стальная девственница. Она листала список пациентов, но Гарп не знал настоящего имени Шарлотты. И он решил сказать правду.

— Проститутка, — сказал он, — она была проститутка.

Серо-стальная женщина холодно поглядела на него; в ее лице Гарп не прочел ничего: ни радости, ни сочувствия.

— Проститутка умерла, — сказала старая медсестра. Возможно, Гарпу только показалось, но он уловил в ее голосе маленький триумф.

— Однажды, майне фрау, — сказал он ей, — вы тоже помрете. — И это, решил он, покидая Рудольфинерхауз, самый лучший венский ответ. Получай, ты, мертвый серый город, ты, старая сука, подумал он.

В тот вечер он впервые пошел в оперу; на его удивление, она шла на итальянском языке, и, поскольку он ничего не понимал, все действо представлялось ему церковной службой. Ночью он подошел к собору Святого Стефана — подсвеченные таблички на его стенах маячили в темноте. На одной из них Гарп прочел: «Южная башня собора начала строиться в середине XIV века, закончена в 1439 году». Вена, подумал Гарп, это кадавр[21 - кадавр — Труп (франц.).]; а вся Европа — разряженный труп в открытом гробу. «В жизни человека, — писал Марк Аврелий, — отпущенное ему время — всего лишь миг… жребий его темен…»

В таком настроении Гарп шел домой по Кёрнтнерштрассе и вдруг столкнулся с пресловутой Тиной. Ее глубокая оспина, поглощая неоновый свет города, была иссиня-зеленая.

— Гутен абенд, герр Гарп, — сказала она. — Знаете, что…

И Тина сказала, что Шарлотта перед смертью купила для Гарпа услугу. Гарп мог иметь Тину и Вангу «за так»; по очереди или обеих сразу. А про себя думала: вместе лучше — интереснее и быстрее. Но, может, Гарпу они не нравятся? Гарп признался, что Ванга ему не нравится; они почти одногодки, и ему абсолютно все равно, откуда у нее на губе шрам, может, майонезная банка и ни при чем. Конечно, он ей этого никогда не скажет, зачем обижать.

— Тогда можешь трахнуть два раза меня, — весело сказала Тина. — Один раз сейчас, а один раз, — добавила она, — после того, как переведешь дух. Забудь о Шарлотте, — продолжала Тина. — Смерть случается с каждым.

Но Гарп вежливо отклонил неожиданное предложение.

— Не хочешь — не надо, но сделка остается в силе, — сказала Тина, — я готова всегда.

Она протянула вниз руку и без церемоний взяла его плоть в свою большую горячую ладонь. И Гарп вдруг ощутил глубокий покой. Но он только улыбнулся, поклонился — как кланяются венцы — и пошел домой, к матери.

Он наслаждался своей легкой болью. Получал удовольствие от наложенного на себя глупого воздержания, а больше всего наслаждался Тиной, как рисовало ему воображение, предвкушая все, что когда-нибудь получит от ее туманно-большой плоти. Серебристая выемка у нее на лбу была величиной с ее рот; она казалась Гарпу маленькой разверстой могилой.

Происходящее сейчас в душе Гарпа и было началом транса, которого так ждут писатели и который подчиняет мир одной общей тональности. «Все, что есть плоть, подобно текущим водам, — вспоминал Гарп. — Душа же подобна снам и испарениям». В июле Гарп продолжил писать «Пансион. Грильпарцер». А мать заканчивала рукопись, которая вскоре решительно изменит жизнь их обоих.

В августе Дженни завершила книгу и объявила, что готова путешествовать. Хорошо бы посмотреть наконец что-нибудь в Европе — может, Грецию?

— Давай поедем куда-нибудь на поезде, — сказала она. — Я давно хотела прокатиться на Восточном экспрессе. Куда он идет?

— Из Парижа в Стамбул, полагаю, — сказал Гарп. — Но ты поезжай одна, мам… У меня самый разгар работы.

Счет 1:1, должна была признать Дженни. Она так устала от своей книги, что не могла даже вычитать ее. И вообще не знала, что делать с рукописью; может, надо ехать в Нью-Йорк и отдать историю своей жизни в какое-нибудь издательство? Хорошо бы Гарп прочитал ее книгу, но сын наконец-то погрузился в свою собственную работу, и Дженни не хотела его отвлекать. К тому же ее терзали сомнения: ведь большая часть ее жизненной истории была историей и его жизни, и она боялась, вдруг написанное будет для него шоком.

Гарп весь август работал над завершением своей повести «Пансион Грильпарцер». Хелен, отчаявшись получить от Гарпа хоть какую-то весточку, вопрошала в письме к Дженни: «Что с Гарпом, уж не умер ли он? Очень прошу, сообщите подробности». Эта Хелен Холм — остроумная девушка, подумала Дженни. И Хелен получила в ответ нечто большее, чем ожидала. Дженни отправила ей копию «Одержимой сексом» с припиской, что это труд целого года, что Гарп сейчас строчит с утра до вечера и что она будет признательна, если Хелен напишет ей, что она думает о ее рукописи. Может, кто-нибудь из преподавателей колледжа, где учится Хелен, знает, что делают с завершенной книгой?

В свободные минуты, чтобы отвлечься, Гарп уходил в зоопарк, находившийся среди скверов и садов, окружающих Шёнбрунн. Гарп обратил внимание, что многие строения зоопарка — оставленные войной руины и животных в них нет. Странно, что зоопарк все еще живет жизнью военных лет. Гарпа это время весьма интересовало. Он читал на ночь исторические исследования о Вене времен нацистской и русской оккупаций. Они были связаны с темой смерти, часто звучавшей у него в воображении, когда он писал «Пансион Грильпарцер». Гарп обнаружил — когда что-то пишешь, в мире вдруг вырисовывается цепочка неожиданных связей. Вена умирала, жилища людей хотя и восстановлены, но зоопарк в руинах; история города подобна истории семьи, в нем существуют привязанности и даже любовь; но смерть в конце концов разъединяет всех. Только память хранит ушедших живыми. Работа писателя заключается в том, чтобы пережить вымысел как личное воспоминание и сделать его для читателя явью. Гарп осязал щербины от пулеметного огня на каменных стенах холла в квартире на Швиндгассе.

Он написал Хелен, что молодому писателю немыслимо быть одному, а он уже давно решил, что хочет жить с ней, даже — жениться, потому что без секса не обойтись. На поиски временной связи, писал он, тратится столько времени, что приходишь к выводу — секс должен быть у тебя под боком.

Хелен написала в ответ несколько писем, перечитала их и выбрала одно коротенькое, в котором говорилось: напрасно Гарп думает, что она в колледже вела пуританскую жизнь и теперь готова накинуться на секс, который будет всегда под боком. Гарпу следует зарубить себе на носу: с подобными предложениями пусть обращается к кому-нибудь другому.

Он даже не принес извинений в следующем письме: он не отрывается от письменного стола и у него нет времени на объяснения; вот прочитает она, что он пишет, и поймет, что все это очень серьезно.

«Не сомневаюсь, что серьезно, — отвечала Хелен, — но сейчас у меня есть что читать, и, пожалуй, куда в большем объеме, чем мне хотелось бы».

Она не стала писать, что чтение это — рукопись его матери в 1158 страниц. Позже Хелен согласится с Гарпом, что «Одержимая сексом» — не литературный перл, но все-таки должна была признать, что читается книга с захватывающим интересом.

Когда Гарп наносил последние штрихи на свое куда более короткое сочинение, Дженни Филдз воплощала в жизнь очередной замысел. Она все чего-то искала, сама не зная чего, и как-то на прилавке большого киоска ей попался американский журнал, в котором она наткнулась на весьма любопытный факт. Один смелый нью-йоркский редактор преуспевающего издательства только что отверг рукопись, представленную скандально известным, теперь уже бывшим, членом правительства, который обвинялся в присвоении государственных денег. Книга была тонко замаскированной под беллетристику историей его преступных политических сделок. «Это непотребный роман, — цитировал журнал слова редактора. — Его автор не умеет писать. Какое бесстыдство делать деньги из своей преступной жизни!» Книга, конечно, будет опубликована и принесет автору, этому ничтожеству, и его издателю капитал. «Иногда я чувствую, что обязан сказать «нет», — писал редактор, — даже если знаю, что люди с удовольствием проглотят эти помои». «Помои», возможно, даже получат серьезную рецензию, как настоящее литературное произведение, но не это поразило Дженни. Ее поразил редактор, сказавший «нет». Она вырезала из журнала эту статью, обвела кружочком имя редактора, простое, как имя актера или волка из детской книжки: Джон Вулф. В журнале была фотография Джона Вулфа; он был прекрасно одет и выглядел как человек, придающий большое значение здоровью и внешнему виду, — типичный нью-йоркец, которому здравый смысл подсказывает, что дельцу нельзя пренебрегать ни тем ни другим; но Дженни Филдз он показался ангелом. Он издаст ее книгу, она уверена. В ее жизни нет ничего криминального, и Джон Вулф поймет: у нее есть право делать деньги из своего жизнеописания.

У Гарпа было иное отношение к своему «Пансиону Грильпарцер». Он знал, его повесть больших денег не принесет. Сначала появится в солидном журнале, где ее мало кто прочитает. Через годы, когда имя его станет известно, выйдет более заметным изданием; критики скажут о ней свое слово, но денег, полученных за «Пансион», не хватит на покупку хорошего автомобиля. Гарп знал, что его детище не принесет ему денег, но он прежде всего надеялся, что этой повестью завоюет Хелен Холм и она согласится жить с ним, даже выйти за него замуж.

Закончив «Пансион Грильпарцер», он объявил матери, что хотел бы вернуться домой и увидеть Хелен; он пошлет ей повесть, может, она выкроит время прочитать ее к его возвращению. «Бедная Хелен, — подумала Дженни, — не слишком ли много ей придется прочесть». Дженни встревожило то, что Гарп назвал Стиринг «домом»; но и ей хотелось увидеть Хелен, да и Эрни Холм с удовольствием проведет несколько дней в их обществе. К тому же в бухте Догз-хед был родительский особняк, так что Гарпу и Дженни будет где остановиться и обдумать дальнейшие планы.

Гарп и Дженни были странные, одержимые люди, им и в голову не пришло задуматься, почему они, так в общем и не повидав Европы, вдруг засобирались домой. Дженни упаковала форменные платья. Гарпа держало одно — «услуги», за которые Шарлотта перед смертью заплатила Тине и ее подруге.

Предвкушение этих «услуг» волновало его все время работы над «Пансионом Грильпарцер», но впоследствии Гарп поймет — веление писательства и жизни не всегда совпадают. Пока он писал, ему требовалось лишь предвкушение, кончил писать — захотелось Тину. И он пошел искать ее на Кёрнтнерштрассе, но «майонезная» шлюха, говорящая по-английски, сообщила ему, что Тине пришлось расстаться с престижным районом.

— Все меняется, — сказала Ванга. — Забудь Тину.

И Гарп забыл — похоть способна на такие штуки. Время смягчило антипатию к «майонезному» шраму Ванги; он ему даже понравился. И Гарп переспал с ней дважды, но — сколько раз ему предстоит в этом убедиться, — когда окончен труд, все остальное не в радость. Почти все.

Гарп и Дженни прожили в Вене год и три месяца. Был сентябрь. Гарпу и Хелен всего лишь девятнадцать, и Хелен предстоит вскоре вернуться в колледж. Самолет летит из Вены во Франкфурт. Легкое возбуждение (Ванга) тихо покинуло Гарпа. Он вспомнил Шарлотту, все-таки она была счастлива. Ведь она рассталась с престижным районом, только когда рассталась с жизнью.

В самолете, летящем из Франкфурта в Лондон, Гарп перечитал «Пансион Грильпарцер» и подумал, что Хелен его не отвергнет. От Лондона до Нью-Йорка повесть прочитала Дженни. И поразилась причудливой фантазии сына в сравнении с ее трезвым, жизненным повествованием. Воображение Гарпа восхитило ее. Ведь ее литературный вкус никогда не был особенно изощренным. Позднее она скажет, что «Пансион Грильпарцер» мог написать только мальчик, выросший в неполноценной семье.

Что ж, возможно. А Хелен потом скажет: прочитав «Пансион Грильпарцер», можно уже мельком увидеть, каков «мир от Гарпа».

«ПАНСИОН ГРИЛЬПАРЦЕР» (продолжение)


«…Наутро, отправившись завтракать в кафе «Пансиона Грильпарцер», мы встретились там с герром Теобальдом и всей шумной компанией его постояльцев, так испортивших нам предыдущий вечер. Я знал, что папе в этот раз, как никогда, хотелось рассекретить себя как инспектора Австрийского Туристического бюро.

— Повсюду разгуливают какие-то люди на руках, — сказал папа.

— Подсматривают под дверь туалета, — добавила бабушка.

— Вон тот, — указал я на угрюмого, небольшого роста мужчину за угловым столиком, который завтракал вместе со своими приятелями — рассказчиком снов и певцом-венгром.

— Он зарабатывает себе этим на жизнь, — сказал герр Теобальд, и мужчина, ходивший на руках, словно желая подтвердить его слова, тут же встал на руки.

— Скажите ему, пусть немедленно прекратит, — потребовал папа.

— А знаете ли вы, что он по-другому не умеет? — неожиданно спросил рассказчик снов. — Знаете ли вы, что он не может сделать ни шагу ногами? У него нет берцовых костей. Это замечательно, что он научился ходить на руках! Иначе он вообще бы не смог передвигаться. — Человек на руках кивнул, хотя в его положении сделать это было весьма непросто.

— Пожалуйста, сядьте, — попросила мама.

— Калекой быть не зазорно, — решительным голосом сказала бабушка. — А вот вы, — повернулась она к рассказчику снов, — вы вредный, злой человек! Вы знаете то, что не имеете права знать. Он знает мой сон! — пожаловалась она герру Теобальду таким тоном, будто сообщала ему о краже из ее номера.

— Да, он иногда вредничает, согласен, — признал Теобальд. — Но это с ним нечасто случается, и потом он понемногу стал исправляться. Он не виноват, что знает чужие сны.

— Я хотел помочь вам избавиться от всяких мыслей, — сказал бабушке рассказчик снов. — Думал сделать как лучше. Ведь уже прошло немало времени, как умер ваш муж, пора бы уж забыть этих рыцарей. Не вам одной снятся такие сны.

— Перестаньте, прошу вас, — взмолилась бабушка.

— Но я ведь хотел вам помочь, — продолжал рассказчик снов.

— Ну пожалуйста, перестаньте, — попросил герр Теобальд.

— Я из Туристического бюро, — объявил папа, наверное, потому, что ничего другого придумать не мог.

— О, черт подери! — воскликнул герр Теобальд.

— Теобальд не виноват, — сказал певец. — Это мы во всем виноваты. Он вынужден всех нас терпеть, хотя от этого и страдает его репутация.

— Они женились на моей сестре, — сообщил нам Теобальд. — Это семья, понимаете? Что я могу поделать?

— «Они» женились на вашей сестре?! — изумилась мама.

— Ну, вообще-то, сначала она вышла за меня, — сказал рассказчик снов.

— А потом услышала, как я пою! — добавил певец.

— Но вот за ним она замужем не была, — произнес Теобальд, и все виновато посмотрели на человека, который мог ходить только на руках.

— У них когда-то был маленький цирк, — продолжал Теобальд. — Их погубила политика.

— Лучший цирк во всей Венгрии, — сказал певец. — Вы слыхали что-нибудь о цирке Сольнок?

— Нет, к сожалению, не слыхал, — серьезно ответил папа.

— Мы играли в Мишкольце, Сегеде, Дебрецене, — сказал рассказчик снов.

— В Сегеде дважды, — уточнил певец.

— Мы бы добрались и до Будапешта, если бы не русские, — сказал человек, ходивший на руках.

— Это русские лишили его берцовых костей! — воскликнул рассказчик снов.

— Не ври, — сказал певец. — У него с рождения их не было. Но мы действительно не поладили с русскими.

— Они хотели арестовать медведя, — снова вставил рассказчик снов.

— Не ври! — сказал Теобальд.

— Мы спасли от них его сестру, — добавил человек, ходивший на руках.

— Поэтому я и приютил их, — сказал герр Теобальд, — и потом они вкалывают изо всех сил. Но здесь это никому не нужно. Это чисто венгерский цирк. Медведи на велосипедах — здесь это просто не принято. И эти вещие сны нас, венцев, ни капельки не волнуют.

— Не ври, — сказал рассказчик снов. — Просто тогда я рассказал не тот сон. Мы работали в ночном клубе на Кёрнтнерштрассе, но нас запретили.

— Ни в коем случае нельзя было рассказывать тот сон, — мрачно произнес певец.

— Да, но тут поспособствовала твоя жена! — вскричал рассказчик снов.

— Она тогда была твоей женой! — выпалил в ответ певец.

— Ради Бога, перестаньте! — умолял Теобальд.

— Мы готовим представления для больных детей, — сказал рассказчик снов. — Выступим и в больницах для взрослых, особенно на Рождество.

— Вы бы побольше выступали с медведем, — посоветовал им герр Теобальд.

— Ты это скажи своей сестре, — сказал певец. — Это ее медведь, она его дрессировала. Ее вина, что он такой ленивый и неряшливый. У него столько дурных привычек!

— Он единственный, кто никогда надо мной не смеется, — сказал человек, ходивший только на руках.

— Я больше не могу все это слушать, — прошептала бабушка. — Просто ужас какой-то.

— Ради Бога, дорогая леди, — умоляюще произнес герр Теобальд, — мы хотели вам объяснить, что у нас и в мыслях не было вас обидеть. Страна переживает тяжелые времена. Мне необходима категория «В» для привлечения туристов, но я не могу выкинуть на улицу цирк Сольнок! Совесть не позволяет.

— Совесть не позволяет, черта с два! — воскликнул рассказчик снов. — Выкинуть нас на улицу! Да ему и во сне такое не может присниться.

— Если бы приснилось, ты бы об этом сразу узнал, — добавил человек на руках.

— Я боюсь ее медведя, — признался герр Теобальд. — Это страшное животное, оно сделает все, что она ему прикажет.

— «Он», а не «оно», — сказал человек на руках. — Это славный медведь, он никого еще ни разу не тронул. У него нет когтей, ты это прекрасно знаешь. И кстати, почти нет зубов.

— Да, бедняжка ест с большим трудом, — подтвердил герр Теобальд. — Он ведь уже очень старый.

Через папино плечо я увидел, как он пишет в своем громадном блокноте: «Дряхлый медведь, безработный цирк. Ключевую роль в семье играет сестра».

И тут мы увидели ее — она стояла на тротуаре у выхода из кафе и занималась с медведем. В столь ранний час на улице было немноголюдно. Как и положено, она держала медведя на поводке — чисто символическая предосторожность. Женщина в необычном красном тюрбане ходила взад-вперед по тротуару рядом с медведем, лениво крутившим педали на своем одноколесном велосипеде. Медведь непринужденно разъезжал от одного счетчика парковки к другому, держась за них лапой при повороте. Слов нет, он искусно сидел на велосипеде, но вместе с тем было ясно, что это для него предел. Медведь, казалось, и сам понимал, что из велосипеда больше ничего не выжмешь.

— Не надо выпускать его на улицу, — взволнованно заговорил герр Теобальд, — хозяин кондитерской жалуется, что он отпугивает покупателей.

— Наоборот, он привлекает покупателей! — воскликнул человек на руках.

— Кого-то привлекает, а кого-то и отпугивает, — произнес рассказчик снов. Он вдруг помрачнел.

Мы между тем так увлеклись представлением, что совсем позабыли о старой Джоанне. Взглянув на бабушку, мама увидела, что та тихонько плачет, и сказала мне, чтобы я отправился за машиной.

— Ей все это слишком тяжело, — сказал шепотом папа герру Теобальду, и артисты цирка Сольнок виновато потупили глаза.

На тротуаре ко мне подкатил медведь и вручил ключи от машины — она стояла на обочине мостовой.

— Не каждому понравится, чтобы ему таким манером подавали ключи, — сказал сестре герр Теобальд.

— Не сомневаюсь, ему это понравилось, — сказала сестра и взъерошила мне волосы. Чем-то похожая на официантку из бара, она, вероятно, вечером выглядела бы привлекательнее. Утром же было заметно, что она старше брата и обоих мужей. В один прекрасный день, подумал я, она перестанет быть сестрой и женой и будет для всех заботливой матерью — она ведь стала мамой своему медведю.

— Иди ко мне, — сказала она зверю. Он вяло крутил педали на одном месте, опираясь лапой на счетчик. Скуки ради лизнул языком маленькое стекло на циферблате. Женщина дернула за поводок. Медведь посмотрел на нее. Она дернула снова, и медведь в ответ с вызывающим видом стал кататься на велосипеде — то в одну сторону, то в другую… Он словно почуял, что на него смотрят, и давай стараться изо всех сил, как на арене во время представления.

— Стой, хватит, — приказала ему сестра Теобальда, но он крутил педали все быстрее, срезая утлы и лавируя между счетчиками. Сестре пришлось отпустить поводок. «Дюна, стой», — пыталась она остановить медведя, но он был неуправляем. На одном из виражей колесо слишком близко подкатилось к бортику тротуара, и велосипед с силой ударился о крыло припаркованной рядом машины. Велосипед упал, медведь сел рядом на обочине. Скорее всего, он не сильно ушибся, но был явно удручен случившимся. Никто не засмеялся. «Ох, Дюна!» — сердито воскликнула сестра, но затем подошла к нему и присела на тротуар. «Дюна, Дюна», — мягко журила она медведя, а он лишь качал в ответ своей большой головой и не поднимал глаз. Она вытерла рукой слюну у него на шерсти возле пасти, но он отвел ее руку лапой.

— Приезжайте еще! — жалобно крикнул герр Теобальд, когда мы садились в машину.

Мама сидела в машине, закрыв глаза, и растирала пальцами виски, чтобы не слышать наших разговоров. Она утверждала, что это ее единственное спасение от столь буйной семьи, как наша.

Мне в этот раз как-то не хотелось докладывать об уходе за машиной, но я заметил, что папа старается сохранить беспристрастность; мы должны помнить, что дело превыше всего. На коленях он держал огромный блокнот, как будто мы только что завершили обычную инспекционную поездку.

— А что на счетчике? — спросил он.

— Прибавилось тридцать пять километров, — ответил я.

— Этот ужасный медведь был здесь! — заявила бабушка. — На заднем сиденье его шерсть и я чувствую его запах!

— А я ничего не чувствую, — сказал папа.

— И еще запах духов этой цыганки в тюрбане, — продолжала бабушка, — витает под потолком машины!

Мы с папой принюхались. Мама продолжала растирать виски.

На полу, между тормозом и педалью сцепления, валялись зеленые зубочистки. Такие зубочистки вечно торчали сбоку изо рта певца-венгра, издали напоминая шрам. Но я не стал о них говорить. Представил себе, как вся компания разъезжает по городу в нашей машине. За рулем певец, рядом человек на руках машет в окно ступнями, на заднем сиденье, между рассказчиком снов и его бывшей женой, сгорбился старый медведь, задевая огромной головой обивку на потолке машины, а его изувеченные лапы покоятся на массивных коленях. Ни дать ни взять добродушный, подвыпивший горожанин.

— Бедные, бедные, — вздохнула мама, не открывая глаз.

— Лгуны они и преступники! — бушевала бабушка. — Колдуны, беженцы, да еще впридачу выживший из ума медведь.

— Они так много работали, — сказал папа, — им просто не везет с призами.

— Им бы больше повезло в зоопарке, — сказала бабушка.

— А мне они понравились, — сообщил Робо.

— Не так-то просто расстаться с классом «С», — сказал я.

— Они уже расстались, класс «Z» — вот они кто! — сердилась Джоанна. — Нет, они вообще выскочили за пределы алфавита!

— Мне кажется, надо бы ввести еще одну букву… — сказала мама.

Но тут отец поднял руку, словно хотел благословить нас, и все замолчали. Он начал уже писать в своем огромном блокноте, и ему нельзя было мешать. Вид у него был суровый. У бабушки не было сомнений насчет приговора. Мама понимала, что спорить с ним бесполезно, а Робо все уже порядком наскучило. Я тем временем вел машину по крохотными венским улочкам. Свернув на Шпигельгассе, мы выехали на Лобковицплац. Переулок Шпигельгассе такой узкий, что в витринах магазинчиков видно отражение машины, и мне показалось, будто наше путешествие по Вене не более чем монтаж, трюк кинооператора, что-то вроде сказочного путешествия по игрушечному городу.

Бабушка мирно дремала в машине.

— Ты знаешь, — нарушила молчание мама, — вряд ли изменение категории будет иметь в этом случае большое значение.

— Да, конечно, — согласился папа. И он оказался прав. Так случилось, что много лет спустя я вновь попал в «Пансион Грильпарцер».




Когда умерла бабушка — это случилось неожиданно, во сне, — мама объявила, что ей надоело путешествовать. Дело, однако, было в другом. Маме начал сниться тот же сон, что так мучил бабушку.

— Лошади все такие тощие, — сказала она как-то мне, — то есть я всегда знала, что они должны быть тощими, но не в такой же мере! И рыцари — я знала, что у них жалкий вид, но не настолько же…

Папа уволился из Туристического бюро и устроился в местную детективную контору, специализируясь на гостиницах и универсальных магазинах. Новая работа его вполне устраивала, только он отказывался работать на Рождество. Во время рождественских праздников, говорил он, немножко можно украсть.

С годами родители становились все мягче, и, думаю, на закате дней они были вполне счастливы. Воздействие бабушкина сна притупляли реальные события, и прежде всего то, что случилось с Робо. Он учился в частной школе, и его все там любили, но на первом курсе университета его убило взрывом самодельной бомбы. В последнем письме родителям он писал: «Серьезность радикальных группировок среди студентов сильно преувеличивают. А кормят нас просто отвратительно». Опустив письмо, Робо пошел слушать лекцию по истории, и его аудитория взлетела на воздух.

После смерти родителей я бросил курить и снова стал путешествовать. Отправляясь в «Пансион Грильпарцер», я взял с собой вторую жену — с первой мне никак не удавалось выбраться в Вену.

В папиной категории «В» «Пансион Грильпарцер» задержался ненадолго, а к моменту моего возвращения он вообще потерял разрядность. Хозяйкой пансиона была теперь сестра Теобальда. В ней больше не было грубоватой привлекательности — ее сменила циничная холодность незамужней тетки. Она давно утратила талию, а волосы приобрели бронзовый оттенок, отчего голова ее была похожа на медную мочалку для чистки кастрюль. Она не помнила меня, и мои вопросы ее насторожили. Поскольку я так много знал о ее давнишних приятелях, она, вероятно, вообразила, что я из полиции.

Певец-венгр куда-то уехал — еще одна женщина не устояла перед его голосом. Человек, который рассказывал сны, доживал свои дни в больнице для умалишенных. Его собственные сновидения превратились в кошмары, и он каждую ночь оглашал пансион душераздирающими воплями. Его прощание с обветшавшим зданием, рассказывала сестра Теобальда, совпало с утратой «Пансионом Грильпарцер» класса «В».

Герр Теобальд умер. Однажды ночью он вышел тихонько в коридор, привлеченный каким-то шорохом; ему показалось, что залезли воры. Но это был Дюна, одетый в полосатый костюм рассказчика снов. Почему сестра Теобальда вырядила так медведя, она не смогла объяснить, но вид насупленного зверя, едущего на велосипеде в костюме несчастного безумца, произвел на Теобальда такое сильное впечатление, что он схватился за сердце и упал бездыханный.

Человека, ходившего на руках, постигла не менее горькая участь. Его наручные часы застряли между движущимися ступеньками эскалатора, и он не успел вовремя с них спрыгнуть. Он редко носил галстук, чтобы не подметать им пол, но в этот раз, как на грех, надел; галстук запутался в верхних зубьях эскалатора и задушил его. Образовалась пробка — люди отступали на миг, а эскалатор выносил их вперед, и они снова отступали. Прошло довольно много времени, пока кто-то первым решился переступить через тело бедного циркача. На свете, как выясняется, много механизмов, смертельно опасных для людей, которые могут ходить только на руках.

После этого, сказала сестра Теобальда, «Пансион Грильпарцер» лишился и класса «С». Чем больше она занималась хозяйственными делами, тем меньше могла уделять внимания Дюне. Медведь совсем одряхлел и одичал. Однажды он напугал почтальона, тот на бешеной скорости помчался по мраморной лестнице вниз, упал и сломал ногу. Об инциденте сообщили в полицию, и к Дюне применили старинный городской указ, запрещающий пускать непослушных животных в места, посещаемые публикой. И Дюне было запрещено жить в пансионе.

Какое-то время хозяйка держала его в клетке, стоявшей во дворе, но там его постоянно дразнили дети и облаивали собаки, а из окон номеров, выходящих во двор, бросали еду (и кое-что похуже). Повадки Дюны становились все менее похожими на медвежьи. В нем обнаружилась хитрость, он притворился однажды, что спит, и почти сожрал кошку, причем не бродячую. Пару раз его пытались отравить, и он вообще перестал есть в этих невыносимых условиях. Оставалось одно — подарить его Шёнбруннскому зоопарку, но даже там засомневались, можно ли его взять. Он был беззубый, больной, возможно, заразный; к тому же он столько лет жил рядом с людьми, что ему трудно было бы привыкать к условиям зоопарка.

Прозябание в открытых всем ветрам «апартаментах» во дворе «Грильпарцера» не прошло для него даром; у него начался жесточайший ревматизм; в зоопарке погиб и его единственный талант — крутить педали велосипеда. Попробовав первый раз прокатиться на велосипеде, Дюна упал, и кто-то из посетителей засмеялся. А Дюна был обидчив, объяснила мне сестра Теобальда. Стоило кому-нибудь во время представления рассмеяться, он никогда больше этого номера не делал. Словом, его держали в Шёнбрунне исключительно из сострадания. Умер он очень скоро, через два месяца после вселения. От душевного и физического потрясения, объяснила сестра Теобальда, у него на груди высыпала какая-то гадость. И ему сбрили шерсть. А обритый наголо медведь, сказал один работник зоопарка, впадает в депрессию, которая очень скоро кончается смертью.

Я вышел в холодный двор пансиона и заглянул в пустую клетку. Птицы склевали в ней все до последнего яблочного семечка, и лишь в углу едва виднелся высохший холмик медвежьего помета, лишенного всяких признаков органического вещества, даже запаха. Он вызвал в моей памяти раскопанные останки жителей Помпеи, погибших под вулканическим пеплом. И я невольно подумал о Робо — от медведя осталось и то больше…

Сев в машину, я совсем затосковал: ни одного лишнего километра на счетчике, никто украдкой не покатался на нашей машине. Таких нарушений совершать было некому…

— Ну вот, слава Богу, наконец-то твой драгоценный «Пансион Грильпарцер» позади, — сказала моя вторая жена. — Надеюсь, ты мне все-таки объяснишь, зачем ты возил меня в эту дыру?

— Это длинная история, — сказал я.

У меня из головы не выходил грустный рассказ сестры Теобальда. Больше всего меня поразила в нем ее бесчувственность. Манера, свойственная писателям, любящим плохие концы. Точно ее жизнь и жизнь ее приятелей-циркачей не была фантасмагорией; точно она была всего-навсего безуспешной попыткой подняться хотя бы одной ступенькой выше».




7. Снова секс


И Хелен стала женой Гарпа. И делала все, как он хотел.

Она сказала, что для начинающего это отнюдь не плохой рассказ. Старый Тинч был с ней согласен.

— Здесь столько б-б-безумия и печали! — говорил он Гарпу.

Тинч предложил послать «Пансион Грильпарцер» в свой любимый журнал. Гарп ждал ответа редактора три месяца.

«Ваш рассказ весьма малозначителен и не оригинален ни по языку, ни по композиции. Тем не менее благодарим за то, что Вы прислали его нам».

Гарп был озадачен. Он показал отказ Тинчу. Тот тоже был озадачен.

— Я полагаю, их интересуют б-б-более современные рассказы, — заключил наконец он.

— Как это? — не понял Гарп.

Тинч сказал, это трудно объяснить.

— Полагаю, современные рассказы должны быть новые по языку и композиции. Только не совсем п-п-понимаю, что это значит. Вероятно, в этих рассказах должно говориться о самих рассказах.

— О самих рассказах? — переспросил Гарп.

— Видимо, да. Некий вид беллетристики о б-б-беллетристике, — пояснил Тинч.

Гарп все равно ничего не понял. Но ему важно было другое — рассказ понравился Хелен.

Спустя пятнадцать лет, когда Гарп напечатал свой третий роман, тот же самый редактор из любимого журнала Тинча расщедрился на письмо, в котором превознес до небес и Гарпа, и его книгу. В конце просил прислать им что-нибудь новенькое. Но Т. С. Гарп был злопамятен и неподатлив, как барсук. Он отыскал у себя первое письмо с отказом, в котором его грильпарцерский рассказ был назван малозначительным. Бумажка была заляпана пятнами кофе и сложена чуть не в десять раз так, что порвалась по сгибам. Гарп вложил ее в конверт вместе с ответом редактору, в котором писал: «Я слишком малозначителен для Вашего издания и, признаюсь, по-прежнему не оригинален ни в языке, ни в композиции. Тем не менее весьма благодарен за Ваше предложение».

У Гарпа было такое дурацкое самолюбие, что он никогда не забывал обидного, пренебрежительного отношения к своим книгам. Хорошо, что и у Хелен было бешеное самолюбие, только крайне высокое мнение о самой себе спасло ее от ненависти к Гарпу. В общем, можно сказать, что им повезло. Немало супругов живут вместе, понимая, что не любят друг друга. Немало и таких, кто так никогда этого и не понял. А сколько людей прозревают как раз тогда, когда больше всего нуждаются в любви!

До свадьбы Гарп и Хелен мало знали друг друга, но их вела интуиция, целеустремленность и упрямство, и любовь у них началась, когда они были уже женаты.

Возможно, у них просто не было времени чрезмерно копаться в своих чувствах — оба были слишком увлечены работой. Хелен окончила колледж за два года и уже к двадцати трем годам защитила диссертацию, а в двадцать четыре — ассистировала профессору в женском колледже.

На первый роман Гарпа ушло пять лет. И он имел успех. Гарп заработал на нем репутацию подающего надежды молодого писателя, что было важнее гонорара. К тому времени деньги для семьи стала зарабатывать Хелен, освободив от этой обязанности Дженни, которая содержала их все годы учебы и создания романа.

Книга Дженни возмутила Гарпа гораздо меньше, чем Хелен. В конце концов, он всю жизнь прожил рядом с маменькой и ее эксцентричность давно стала для него привычной. Если что-то уязвило его, так это успех книги. Ему вовсе не улыбалось стать героем чужого модного романа до того, как он сам заговорит о себе в своем первом сочинении.

Редактор Джон Вулф любил вспоминать свое знакомство с Дженни Филдз.

— К вам медсестра, — сказала тогда секретарша, округлив от изумления глаза, как будто ее боссу был предъявлен иск о признании отцовства.

Ни Джон Вулф, ни его секретарша не подозревали, отчего так тяжел саквояж Дженни Филдз. Там лежала рукопись в 1158 страниц машинописного текста.

— Это все обо мне, — сказала медсестра, выкладывая на стол чудовищную пачку исписанной бумаги. — И когда вы закончите чтение?

Вопрос прозвучал так, словно она останется у него в кабинете, пока он не прочтет всю рукопись до конца. Он взглянул на первую фразу: «В этом мире, кишащем похотями…» — и подумал: «Боже, куда деться!»

Но уже на другой день, не дозвонившись по оставленному ею телефону, буквально впал в истерику, потому что немедленно хотел сообщить ей свое «да». Он согласен, он берет эту вещь!

А Дженни Филдз в то время ночи напролет просиживала у Эрни Холма, как полагается родителям, обнаружившим, что их девятнадцатилетние дети намерены пожениться.

— Куда они ходят каждую ночь? — тревожилась она. — Еще ни разу не вернулись раньше двух, а то и трех. А вчера вообще шел дождь. Ведь всю ночь шел, а у них нет даже машины!

А они пошли в школьный спортивный зал. У Хелен, естественно, был ключ. Кожаный мат даже удобнее и привычнее, чем любая кровать. Притом он значительно шире.

— Говорят, что хотят детей, — пожаловался Эрни. — А ведь Хелен надо закончить колледж!

— Если будет ребенок, Гарп вообще никогда не закончит роман, — сказала Дженни. Ей самой пришлось ждать целых восемнадцать лет, прежде чем она начала свою книгу.

— Ничего, они у нас работящие. Справятся, — Эрни успокаивал себя и Дженни.

— Должны справиться, — вздохнула Дженни.

— Не понимаю, почему они просто не могут жить вместе. Если подойдут друг другу, пусть женятся. И тогда заводят детей, — заключил Эрни.

— Не понимаю, почему надо непременно жить вместе, — резко добавила Дженни Филдз.

Это несколько задело Эрни.

— Вы, конечно, хотите, чтобы Гарп жил с вами. И я хочу, чтобы Хелен жила со мной. Я очень скучаю, когда ее нет дома.

— Кругом один секс, — со злостью сказала Дженни. — Мир помешан на сексе.

Эрни взглянул на нее с беспокойством. Он еще не знал, что в этой мысли заключена основа ее близкой славы и богатства.

— Не хотите ли пива? — осведомился он.

— Нет, благодарю.

— Хорошие у нас детки, — ласково сказал Эрни.

— Их захлестнул проклятый секс, — еще ожесточеннее сказала Дженни Филдз, и Эрни Холм вежливо удалился в кухню, чтобы налить себе пива.

В этой ее книге «Одержимая сексом» Гарпа особенно коробило рассуждение о «похоти». Одно дело быть знаменитым дитятей, рожденным в законном браке, и совсем иное — быть знаменитым курьезом, иллюстрируя собой особенности сексуального созревания юноши, когда самые интимные подробности твоей жизни становятся предметом популярного чтения. Хелен посчитала все это довольно забавным. Однако заметила, что до нее не доходит, как это можно связаться с проституткой.

«Похоть даже лучших мужчин толкает на мерзости», — писала Дженни Филдз. Это ее утверждение привело сына в ярость.

— Какого дьявола она может смыслить в этом! — почти визжал Гарп. — Она вообще ни разу этого не имела, ни единого разу! Тоже мне авторитет! Все равно что слушать, как растение рассуждает о проблемах млекопитающих.

Но другие критики были снисходительнее. Хотя многие серьезные журналы, случалось, поругивали это животрепещущее произведение, но в общем книга была принята с большим сочувствием.

«Первая в нашей литературе истинно женская автобиография, превозносящая с чисто женской категоричностью одну сторону жизни и отвергающая другую», — писали в каком-то журнале.

«Эта смелая книга замахнулась на весьма интригующее утверждение, что женщина способна прожить целую жизнь без каких-либо сексуальных влечений», — писали в другом.

— Именно сейчас, — говорил ей Джон Вулф, — решается вопрос: либо вас примут как вовремя сказанное слово, либо забросают грязью.

Ее приняли как «вовремя сказанное слово». Но название «новое женское течение», во главе которого она вдруг оказалась, коробило ее, напоминая женское кровотечение и женскую половую гигиену. В конце концов, она прежде всего медсестра. И сидя за уютным столиком ресторана, куда Джон Вулф приглашал только любимых авторов, она застенчиво призналась, что единственным ее желанием было доказать, что она правильно устроила свою жизнь и что выбор ее совсем не плох, хотя и не слишком модный.

По иронии судьбы, целый выводок студенток из университета Таллахасси, штат Флорида, посчитали жизненный выбор Дженни последним криком моды. Они даже устроили диспут, как забеременеть, сохранив независимость. Этот энтузиазм оригинально мыслящих женщин был окрещен «синдромом Дженни Филдз». Гарп же назвал его «синдромом Грильпарцера». Что касается Дженни, она хотела доказать одно — женщинам, как и мужчинам, пора наконец научиться строить свою судьбу по собственному разумению, не оглядываясь на общепринятые каноны. И если это убеждение делает ее феминисткой, значит, она и есть феминистка.

Джон Вулф был в восторге от Дженни Филдз. Он все время пытался втолковать ей, кто и за что будет ее хвалить или ругать и как ей к этому относиться. Но Дженни так до конца и не поняла, какую роль выпало сыграть ее книге и в каких политических целях она могла быть использована.

— Я обычная медсестра, — говорила она впоследствии, давая одно из своих сногсшибательных интервью. — Уход за больными — единственное, что я умею и что люблю делать. По-моему, вполне естественно, что здоровый человек вроде меня должен способствовать исцелению больных. Думаю, я и книгу стала писать по той же причине.

Гарп тоже считал, что мать всегда была прежде всего нянькой. Она пестовала его, когда работала в Стиринге. Она была усердной ночной сиделкой, когда корпела над своей странной исповедью. И теперь стала нянькой для своих неблагополучных читательниц, неким общепризнанным символом стойкости, непогрешимым руководством к действию. Неожиданный успех «Одержимой сексом» познакомил Дженни с целой плеядой женщин, не ведающих, как жить дальше. И все они черпали силы в ее книге.

Она вполне могла бы вести популярную рубрику вопросов-ответов в любой газете. Но ее решение покончить с писательской деятельностью было так же бесповоротно, как все предыдущие: вспомнить хотя бы уход из колледжа или скоропалительный отъезд из Европы. С одним только Дженни не могла расстаться — всю жизнь так и продолжала выхаживать увечных. После выхода в свет «Одержимой сексом» скоропостижно скончался от сердечного приступа возмущенный обувной король, ее отец, хотя мать никогда не винила дочь в его смерти. Не считала себя виновной в этом и сама Дженни. Но она знала, мать не сможет жить одна. В отличие от дочери, старуха не выносила одиночества. Будет бесцельно сновать по комнатам в Догз-хеде и лишится последних остатков разума от тоски по своему сиамскому близнецу-супругу. И Дженни решила поселиться в родовом гнезде с матерью. Там она и выступила впервые в роли утешительницы женщин, нуждающихся в человеке, способном принимать решения.

— Вплоть до самых фантастических! — злился Гарп.

Однако теперь он был счастлив и без Дженни. Вскоре после свадьбы родился его сын Данкен. Впоследствии Гарп шутил, что это из-за Данкена его первый роман рассыпался на мелкие главы. Поскольку приходилось писать между кормлениями и стиркой пеленок.

— Я писал его, как кормил Данкена, — по чайной ложечке, — смеялся Гарп.

Хелен проводила в колледже целые дни. Она согласилась родить Данкена только при одном условии: если Гарп возьмет на себя все заботы. А Гарп был рад вообще никуда не выходить. Ему нужны были только его роман и его ребенок. Он писал и варил кашку, сушил пеленки и опять писал. Возвращаясь к домашнему очагу, Хелен неизменно находила там вполне счастливых домочадцев. Чем дальше продвигался роман, тем легче относился Гарп к домашней круговерти, не требующей ума. Вернее сказать, чем меньше требовалось ума, тем ему было лучше. Оставив Данкена соседке с нижнего этажа, он ходил каждый день на два часа в гимнастический зал женского колледжа, где преподавала Хелен.

Студентки хихикали над его бесконечными кругами рысцой вокруг хоккейного поля и прыганьем через веревочку. Ему очень не хватало борьбы, и он упрашивал Хелен перейти на работу в какой-нибудь другой колледж, где есть секция борцов. Хелен в ответ жаловалась, что курс английской литературы мало где нужен и она сама предпочитала бы преподавать не только девушкам. Но это хорошая работа, и она останется здесь, пока не подвернется что-то лучше.




Новая Англия действительно невелика, но, по крайней мере, в ней все рядом. Они ездили к Дженни на побережье и к Эрни в Стиринг. Гарп повел сына в знакомый спортивный зал, где они долго кувыркались на матах.

— Здесь твой папа занимался вольной борьбой, — сказал он сыну.

— Чем только твой папа здесь ни занимался, — заметила Хелен, вспомнив свою первую ночь с Гарпом под шум дождя в огромном запертом зале на теплых красных матах, простертых от стены до стены. — И в награду получил меня, — шепнула она Гарпу, едва сдержав внезапные слезы.

«Это еще вопрос — кто кого получил в награду», — развалившись на мате, подумал Гарп.




После смерти матери Дженни стала часто навещать семью сына, несмотря на то что Гарп откровенно протестовал против ее, как он выражался, свиты. Дженни Филдз теперь всегда сопровождал постоянный кружок участниц так называемого женского движения. Все они нуждались в моральной или денежной поддержке. Ездить ей приходилось много — постоянно требовалось присутствие ослепительно-белого одеяния медсестры на трибуне митинга или на конференции, хотя Дженни редко выступала с длинной обстоятельной речью.

Ее обычно приглашали на сцену после выступлений других ораторов. Она подходила к микрофону как всегда в форменном платье медсестры, и все немедленно узнавали знаменитого автора «Одержимой сексом». В свои пятьдесят с лишком Дженни была очень привлекательна — крепкого телосложения, живая и искренняя, она поднималась и говорила: «Все правильно». Или, в зависимости от ситуации: «Это неверно».

И все понимали, что перед ними женщина, сделавшая в своей жизни трудный выбор и потому знающая, как никто другой, суть женских проблем.

Логика этих действий вгоняла Гарпа в затяжной приступ ярости и сарказма. А один раз, когда корреспондентка женского журнала пришла задать ему несколько вопросов о том, трудно ли быть сыном известной феминистки, и с восторгом обнаружила, что он «всего-навсего домохозяйка», Гарп словно с цепи сорвался.

— Я делаю то, что считаю нужным, — зашипел он. — И нечего высасывать из этого какие-то идейки. Я всего-навсего делаю то, что хочу. И именно это всегда делала моя матушка — только то, что она хочет.

Но корреспондентка продолжала наседать. Она посочувствовала его незавидной судьбе и намекнула, что тяжело быть неизвестным автором, если его мать как писательницу знает весь мир.

Гарп сказал, что тяжелее всего, когда тебя неправильно понимают. И если он не выносит кое-кого из матушкиных приспешниц, это вовсе не значит, что он завидует. «Все они балаболки, — сказал он, — живущие за ее счет».

Автор появившейся в женском журнале статьи упрекнул Гарпа, что он тоже живет «за счет матери», причем вполне комфортабельно, и поэтому не имеет права враждебно относиться к женскому движению.

Через несколько дней, когда Дженни приехала навестить его, с ней явилась одна из ее «идиоток», как выразился Гарп, — высоченная, мрачная, молчаливая баба. Она осталась стоять на пороге, наотрез отказавшись снять пальто, и рассматривала оттуда маленького Данкена с таким брезгливым видом, словно очень боялась, как бы ребенок случайно не задел ее.

— Хелен ушла в библиотеку, — сказал Гарп матери. — А я собирался пойти прогуляться с Данкеном. Ты хочешь у нас побыть?

Дженни вопросительно взглянула на свою огромную спутницу. Та пожала плечами. Гарп подумал, что, с тех пор как мать стала знаменитостью, у нее появилась одна слабость: любая инвалидка или истеричка, завидующая ее успеху, может без стеснения вить из нее веревки.

Гарп стоял и злился на себя, что немного боится молчащей фигуры, загородившей вход в его дом. Может, это телохранительница Дженни? В его воображении сразу возникла устрашающая картина — его мать в сопровождении грозного эскорта, обязанного оберегать от мужчин белую униформу медсестры.

— У этой женщины что-нибудь не в порядке с языком, а, мам? — едко зашептал Гарп на ухо матери.

В молчании великанши было столько превосходства, что он совсем разозлился. Данкен начал что-то ей говорить, но она уставилась на малыша не располагающим к разговору взглядом. И тогда Дженни спокойно объяснила, что с языком действительно не в порядке. Его просто нет.

— Отрезан, — пояснила она.

— Господи! — выдохнул Гарп. — Как же это произошло?

Дженни округлила глаза. Эту привычку она переняла у внука.

— Ты что, вообще ничего не читаешь? Неужели тебя совсем не интересует, что происходит вокруг?

То, что «происходит вокруг», действительно мало интересовало Гарпа, увлеченного только тем, что происходило в его романе. С тех пор как мать втянулась в феминистское движение, она только и делала, что обсуждала «последние новости». И это особенно раздражало Гарпа.

— Это, что ж, из последних новостей? — вежливо спросил он. — Знаменитое происшествие с отрезанием языка. Я просто не имею права о нем не знать. Так, что ли?

— Боже мой, — устало произнесла Дженни. — Это вовсе не происшествие, а вполне сознательное действие.

— Что?! Неужели правда кто-то взял и отрезал ей язык?

— Именно так.

— Господи Иисусе!

— Ты слыхал про Эллен Джеймс?

— Нет, — признался Гарп.

— В ее поддержку организовано женское общество.

— А что с ней произошло?

— Когда ей было одиннадцать лет, ее изнасиловали двое мужчин. И отрезали ей язык, чтобы она не смогла никому ничего рассказать. Они были так глупы, что не сообразили, ведь одиннадцатилетние дети умеют писать. Эллен Джеймс подробно описала, как они выглядят. Их поймали, судили и дали срок. А в тюрьме их кто-то прикончил.

— Ого! — воскликнул Гарп. — Так это и есть Эллен Джеймс? — прошептал Гарп, с уважением взглянув на немую.

Дженни опять округлила глаза.

— Нет, — сказала она. — Это женщина из общества поддержки Эллен Джеймс. Сама Эллен Джеймс — маленькая, худенькая белокурая девочка.

— Ты хочешь сказать, все члены общества Эллен Джеймс дали обет молчания, как будто у них самих вырезали языки? — догадался Гарп.

— Да нет. У них на самом деле нет языков. Все члены этого общества сознательно отрезают себе языки. В знак протеста против подобных преступлений.

— Вот черт! — выругался Гарп, оглянувшись на немую в новом порыве отвращения.

— Они называют себя джеймсианками.

— Я больше ничего не хочу слышать об этом идиотизме, — поморщился Гарп.

— Но ведь ты спросил, кто эта дама. Она джеймсианка.

— А сколько сейчас лет Эллен Джеймс?

— Двенадцать. Это случилось в прошлом году.

— А эти джеймсианки, они что, где-то встречаются, выбирают президента и казначея и все прочее?

— Поговори с ней самой, — и она кивнула на застывшего у дверей истукана. — Ты ведь просил меня оставить эту тему.

— Ты советуешь мне поговорить с человеком, у которого нет языка? — прошипел Гарп.

— Она будет писать. Все джеймсианки носят с собой блокноты и пишут в них, когда хотят сказать. Ты ведь понимаешь написанное?

К счастью, в эту минуту вернулась Хелен.

Гарпу пришлось еще не раз столкнуться с джеймсианками. И хотя он был глубоко тронут трагедией девочки, ее взрослые мрачные последовательницы вызывали в нем только отвращение. При знакомстве они тут же совали вам загодя приготовленную карточку с такой надписью:

«Здравствуйте. Я — Марта. Я джеймсианка. Вы знаете, что это значит?»

И если оказывалось, что не знаете, вас немедленно снабжали следующей карточкой.

Джеймсианки олицетворяли для него всех этих общественниц, которые как паутиной опутали его мать, стараясь как можно больше вытянуть из нее для осуществления своих идиотских затей.

— Я, мам, скажу тебе, что это за женщины, — говорил он Дженни. — Скорее всего, они с рождения имели дефект речи. Или же могли сойти за умных, только когда молчали. Вряд ли язык такая уж большая для них потеря. Почти уверен, как раз наоборот, это их единственная возможность внушить к себе уважение и выклянчить денег. Понимаешь?

— Ты всегда был скуп на сочувствие.

— У меня бездна сочувствия! К Эллен Джеймс, например.

— Ты не хочешь понять, что все эти женщины наверняка пережили каждая какую-нибудь личную трагедию. Для них так важно это сближение.

— А без этого мучительства нельзя было обойтись?

— Пойми, изнасилование — это проблема, которая затрагивает всех женщин, — изрекла Дженни.

Гарп терпеть не мог эти обобщения матери — «проблема, затрагивающая всех». Он называл это демократией, доведенной до степени идиотизма.

— Эта трагедия затрагивает и мужчин, мам. Когда я узнаю о следующей жертве, я в знак протеста отрежу собственный инструмент насилия и повешу его себе на шею. Тогда я, наверно, сильно выиграю в твоих глазах.

— Мы говорим о действиях, которые совершаются по велению души.

— А по-моему, о тех, которые совершаются по дурости.

Он никогда не забудет свою первую встречу с джеймсианкой — огромной бабищей, которая пришла к ним в тот день с матерью. Уходя, она написала на карточке несколько слов и сунула ему в руку, словно чаевые.

— Мать завела себе телохранительницу, — объяснил он жене после того, как гостья откланялась.

Затем прочел карточку:

«Твоя мать стоит двоих таких, как ты».

И все же ему грех было жаловаться на мать — целых пять лет после его свадьбы Дженни оплачивала все их счета.




Гарп в шутку говорил, что назвал свой первый роман «Промедление», потому что очень долго его писал. Он работал над романом упорно и кропотливо. Откладывать свой труд, пока не посетит вдохновение, ему не было свойственно.

Критика назвала роман «историческим». Действие происходит в Вене в военные годы и потом во время русской оккупации. После аншлюса некий молодой человек, анархист по взглядам, уходит в подполье и ищет случая нанести удар нацистам. Но он слишком долго медлит. Ему надо бы начать борьбу еще до того, как нацисты захватили власть. Но его терзают сомнения, он слишком молод и не понимает, что, в сущности, происходит.

Одновременно развертывается жизнь его матери, вдовы, далекой от всего, что творится в мире, и поглощенной заботами о сохранении небольшого капитала, доставшегося ей после смерти мужа.

Все военные годы ее сын работает сторожем в Шёнбруннском зоопарке. Когда в Вене начинается голод, венцы во время ночных налетов крадут зверей, чтобы прокормиться. И анархист решает выпустить на волю уцелевших животных. Но звери тоже изголодались и съели своего освободителя. «Что вполне естественно», — заключает Гарп.

В свою очередь звери становятся добычей обезумевшей толпы, рыщущей по улицам Вены. Одновременно в город вступают советские войска. И это тоже «вполне естественно».

Мать остается в живых и оказывается в зоне советской оккупации. (Гарп поселяет ее в ту же квартиру на Швиндгассе, где они с Дженни прожили больше года.) Несчастная вдова не может больше видеть зверства, творимые Советами. Это прежде всего изнасилования. А город постепенно возвращается к спокойной, благодушной жизни, и она с горечью вспоминает собственную инертность в годы войны. В конце концов, Советы тоже уходят, и Вена опять становится Веной. Но мать продолжает оплакивать сына и поругание своей страны. Каждое воскресенье она ходит в Шёнбруннский зоопарк, где многие строения еще в руинах, и вспоминает, как в войну тайком ходила сюда навещать сына. Революция в Венгрии переполнила чашу ее терпения. Сотни тысяч беженцев наводнили Вену.

Мать хочет вырвать венцев из объятий ленивого благодушия. И повторяет подвиг сына, открыв клетки со зверями. Но животные сыты и довольны, и ей удается выгнать на волю немногих. Эти несчастные неприкаянно бродят по аллеям Шёнбруннского парка; один старый медведь даже заболел расстройством кишечника. И служителям не составляет труда водворить их на место в целости и невредимости. Этот свободолюбивый жест был осуществлен с благими намерениями, но оказался совершенно бессмысленным и не достиг цели. Ее арестовывают. Полицейский врач находит у нее последнюю стадию рака. Она при смерти.

К счастью, у нее остались деньги. Она умирает в роскошной частной клинике Рудольфинерхауз. В предсмертном сне ей грезится, что пара азиатских бурых медведей все-таки удрала из зоопарка. Звери прижились в австрийских лесах и оказались такими плодовитыми, что их потомство стало новым знаменитым подвидом бурого медведя — «дунайским». Но все это было только рождено ее воображением. Роман кончается смертью старого медведя из Шёнбруннского зоопарка. «Вот и все, что заслужили современные революции», — отозвался о «Промедлении» один обозреватель, назвав роман «антимарксистским».

Другие хвалили точность исторического изображения, о чем Гарп меньше всего заботился. Была отмечена оригинальность сюжета и широкий охват событий, что редко бывает у молодых авторов, пишущих первый роман. Издателем Гарпа, конечно, стал Джон Вулф. И хотя он обещал не упоминать в анонсе о том, что это первый роман сына известной защитницы прав женщин Дженни Филдз, мало кто из книжных обозревателей не коснулся этого пикантного обстоятельства.

«Поразительно, что ныне знаменитый сын Дженни Филдз, — писал один обозреватель, — стал, по его признанию, именно тем, кем мечтал быть в детстве».

Это и другие подобные благоглупости, напоминающие о его родстве с Дженни, бесили Гарпа. Что они в конце концов обсуждают: его книгу и ее достоинства или Т. С. Гарпа с его недостатками? Джон Вулф сказал, что большинство читателей интересует именно он и ничего с этим не поделаешь.

«Молодой Гарп все еще увлечен медведями, — съехидничал какой-то расторопный острослов, раскопавший публикацию «Пансиона Грильпарцер». — Есть надежда, когда подрастет, напишет что-нибудь и о людях».

Но, несмотря ни на что, это был успешный литературный дебют, не прошедший незаметно. Разумеется, роман отнюдь не стал популярным и вряд ли мог сделать автора любимцем читательской публики. Он не имел ничего общего с доморощенной, как ее называл Гарп, книгой Дженни. Роман был совсем иным, и Джон Вулф прекрасно это видел.

«Чего еще вы ожидали? — писал он Гарпу. — Если вы ищете богатства и славы, берите другие сюжеты. Если хотите держаться своей линии, не обижайтесь. Вы написали серьезную вещь, и она была издана серьезно. А желаете жить литературным трудом — вернитесь в реальный мир. Пробуйте, вам только двадцать четыре года. Я уверен, вы напишете еще много книг».

Джон Вулф был достаточно умен и вряд ли кривил душой. Но Гарп не был столь уверен в себе и продолжал хандрить. Тем не менее небольшие деньги он все-таки заработал. И теперь, не нуждаясь больше в помощи матери, спокойно принимал от нее все, что она давала им от случая к случаю. К тому же он считал, что заработал более важную награду, — и вскоре завел речь о втором ребенке. Данкену уже исполнилось четыре года, и было просто жестоко оставлять его без братика или сестренки. Хелен не возражала. Она не забыла, как муж ухаживал за первенцем. Что же, если ему опять пришла охота менять пеленки в перерывах между главами очередного романа, пусть меняет. И еще одна причина заставляла Гарпа торопить жену со вторым ребенком. Он сознавал, что слишком безудержен в своих отцовских чувствах. Пора освободить Данкена от неусыпного надзора и чрезмерной опеки. Младенец возьмет себе часть обильного потока ласки, заботливости и родительской тревоги.

— Я так счастлива с тобой, — сказала Хелен. — Ты хочешь еще ребенка? Я только рада. Главное, чтобы ты был спокоен и доволен. У тебя вышла хорошая книга. Значит, пиши вторую и воспитывай второго ребенка. Ты ведь этого всегда хотел?

Пока что он не был спокоен и доволен. Он не переставал клясть все, что печатали о «Промедлении», и паниковать по поводу его продажи. К тому же он беспрестанно придирался к матери и рычал на ее «лизоблюдов».

Наконец Хелен сказала ему:

— Не слишком ли многого ты требуешь? Ты хочешь безудержного восхищения, вернее, безудержной любви. Или чего-нибудь столь же головокружительного. Ты хочешь, чтобы весь мир говорил: «Обожаем тебя! Обожаем твой роман!» Ты слишком многого хочешь. Это обыкновенное занудство и больше ничего.

— Но это твои слова, — засмеялся он. — Это ты мне всегда говоришь: «Обожаю тебя, обожаю твой роман».

— Но я-то в мире всего одна, — улыбнулась она в ответ.

Действительно, одна. И он очень ее любил. Он всегда говорил, что она — мудрейший шаг в его жизни. Признавая, однако, что ему случалось совершать и весьма неумные шаги. Но первые пять лет совместной жизни он был свято верен жене. Если не считать одного случайного эпизода.

Это произошло, когда они взяли девушку для прогулок с ребенком, студентку первого курса женского колледжа, где преподавала Хелен. Студентка она была неважная — по отзыву Хелен, — но няня оказалась превосходная. Ее звали Синди. Вдобавок оказалось, что она читала «Промедление» и была без ума от Гарпа. Когда он отвозил ее домой, она засыпала его вопросами о писательстве: «А как вам пришло в голову это?», «А почему вы написали именно так?».

Крохотная теплая птичка. Вся трепещет, воркует, подрагивает легкими перышками. И такая доверчивая, ручная. Глупенькая, как голуби в Стиринге. Хелен так и прозвала ее — Неоперившаяся Пташка. Но Гарпа она волновала. Он называл ее просто Синди. Семейство Перси поселило в нем прочное отвращение к прозвищам. Ее вопросы были восхитительны.

Она почти готова покинуть колледж. Ей не нравится строгая дисциплина. Она предпочитает дружить со взрослыми, с мужчинами; и хотя во втором семестре можно будет съехать из общежития и снять квартиру в городе, все равно ее жизнь слишком уж ограниченна. А так хочется пожить настоящей жизнью. Вот в Вене у Гарпа действительно была настоящая жизнь, хотя Гарп изо всех сил уверял ее, что это не так.

До чего же глупенькая Неоперившаяся Пташка! Податливая, как банан! И как же легко ее заманить! Гарпа охватило внезапное нестерпимое желание поймать эту пташку. Ее так же просто взять, как ночных бабочек с Кёрнтнерштрассе. Она примчится туда, куда он укажет. Только немного посвистать. Достаточно самой наивной приманки — совсем немного лжи.

Хелен прочитала ему статью о «Промедлении» в одном из самых популярных журналов. Роман был назван сложным и трогательным, имеющим острый исторический фон; драмой, отражающей стремления и страдания, свойственные юности.

— В задницу все стремления и страдания юности, — выругался Гарп. Некоторые из этих стремлений он вообще не мог теперь вспоминать без стыда.

А единственная ненадуманная драма, пережитая им в эти первые пять лет жизни с Хелен, не имела к нему прямого отношения.




Гарп легко бежал по аллее городского парка. И вдруг увидел девочку, совершенно голенькую девочку лет десяти. Она бежала впереди него. Увидев, что он догоняет ее, девочка упала ничком и закрыла лицо руками. Сначала попыталась закрыть свою голую попку, потом судорожно прижала ладошки к несуществующим грудкам. День был холодный, поздняя осень. Гарп увидел испачканные кровью маленькие ножки и распухшие от слез насмерть перепуганные глаза. Встретившись с ним взглядом, девочка стала пронзительно кричать.

— Что случилось? — ласково спросил Гарп, хотя не сомневался в ответе.

Он огляделся. Вокруг никого не было. Сжавшись в комок, девочка кричала не переставая.

— Не бойся, родная, — тоскливо повторял Гарп. — Я же хочу помочь тебе.

Но его утешения вызвали у ребенка еще больший приступ ужаса.

«Господи! — подумал Гарп. — Это, наверно, те самые слова, которые Говорил ей маньяк».

— Куда он пошел? — спросил он и тут же переменил тон, стараясь убедить, что он ее защитник. — Я придушу его собственными руками!

Она примолкла, уставившись на него. Голова ее непроизвольно подергивалась, пальчики беспрестанно сжимались и разжимались, охватывая худенькие плечи.

— Пожалуйста, — очень ласково произнес Гарп, — скажи, где твоя одежда?

Он стянул через голову единственное, что мог предложить ей, — пропотевшую тенниску, оставшись в шортах и спортивных тапочках. И даже вздрогнул от прикосновения ледяного воздуха к влажному телу. Увидев его приготовления, девочка издала страшный вопль и, нагнув голову к коленям, закрылась ладонями.

— Постой, постой, дорогая… Господи, да что же это такое! Надень скорее, ведь холод какой, — забормотал он в растерянности.

Он попытался накинуть тенниску ей на плечи, но она выскользнула из-под нее и поддала ногой. И вдруг засунула в рот кулачок и стала остервенело грызть его.

«Глядя на ее худенькое тельце, нельзя было сказать наверное — мальчик это или девочка, — писал потом Гарп. — Может, только розовые кружки вокруг крохотных сосочков на груди были чуть пошире, чем у мальчиков. Пол этого ребенка было трудно определить даже по мягкому безволосому бугорку между сжатых ножек. Ручки тоже были совершенно детские, безотносительно к какому-либо полу. Возможно, чью-то чувственность мог привлечь ее рот — губки были довольно пухлые. Но скорее всего они распухли от боли».

Слезы потекли по лицу Гарпа. Только серое небо и мертвые листья вокруг. Он стал звать на помощь. Услышав его крик, девочка взяла тенниску и накрылась ею.

Конная полиция, курсирующая по парку, застала странную картину — обнаженный по пояс мужчина, зовущий на помощь, и голенький ребенок, скорчившийся у его ног под большой майкой. Оба полицейских не сомневались, что перед ними преступник над своей жертвой. Один из них оттеснил Гарпа от девочки, так что чуть не затоптал ее, вклинив между ними лошадь. Другой ударил «преступника» по ключице дубинкой. У Гарпа словно отнялась одна половина тела. «Но не обе! — писал он потом. — «Вторая половина» позволила мне сильным ударом выбить полицейского из седла».

— Это не я, сукин ты сын! — заорал он вслед обидчику. — Я сам только что пришел, две минуты назад!

Приземлившись в кучу листьев, полицейский взвел курок и прицелился. Его товарищ, гарцуя над девочкой, спросил ее:

— Это он?

Казалось, девочку испугали лошади; она переводила взгляд с них на Гарпа. Возможно, не понимает, что случилось. И не может вспомнить — кто.

Неожиданно она резко замотала головой.

— А где же тот? — допытывался полицейский.

Девочка не сводила глаз с Гарпа. Подбородок ее задергался, она подняла ручки, проводя ладонями по щекам, словно силясь что-то сказать. Но слов у нее не было. «А может быть, языка?» — Гарпа словно прошибло воспоминание об Эллен Джеймс.

— Борода! — догадался полицейский, сидевший на куче листьев. Он уже поднялся на ноги, но оружия не опустил. — Она хочет сказать, что у него была борода.

Гарп в то время носил бороду.

— У того гада была борода, как у меня? — спросил он, погладив свою темную, округлую бороду, всю в капельках пота. Но девочка опять качнула головой и провела пальцем над окровавленной верхней губкой.

— Усы? — воскликнул Гарп, и девочка кивнула.

Она показала рукой в ту сторону, откуда бежал Гарп, но он помнил, что никого не встречал от самых ворот парка. Пригнувшись в седле, полицейский нырнул под ветки и поскакал по направлению, указанному девочкой. Второй подошел к лошади, слегка похлопывая ее.

— Накиньте что-нибудь на ребенка. И надо найти ее одежду, — крикнул Гарп на бегу.

Он кинулся вслед за ускакавшим, справедливо полагая, что пеший сможет увидеть то, что не заметит конник. К тому же он в прекрасной спортивной форме, и если не обгонит, то уж во всяком случае по выносливости не уступит и лошади.

— Эй, ты куда, приятель? — крикнул полицейский, но Гарп даже не оглянулся.

Он побежал по следам, оставленным копытами только что проскакавшего коня. Через полмили заметил в кустах пригнувшегося мужчину. Тот виднелся ярдах в двадцати пяти[22 - Двадцать пять ярдов — Примерно 22,5 м.] от аллеи, едва различимый между деревьями. Гарп с криком ринулся туда. Вполоборота к нему стоял пожилой джентльмен с седыми усами и таким испуганным и пристыженным взглядом, что Гарп тут же заподозрил в нем насильника, которого искал. Он с треском проломился сквозь кусты и тонкие плакучие ветви молодых деревьев, успев заметить, как старик, пописав, поспешно втискивает бедра в расстегнутые брюки с видом человека, уличенного в позорном поступке.

— Виноват, я просто… — лепетал он.

Но Гарп уже был рядом и, тыча ему в лицо свою короткую жесткую бороду, стал обнюхивать его, словно охотничий пес.

— Если только это ты, ублюдок, я сразу почую, — рычал он.

Тот отшатнулся от полуголого бандита, но Гарп схватил его руки у запястий и подставил себе под нос ладонями вверх. Опять засопел, нюхая, и пойманный взвизгнул от страха, боясь, что его сейчас укусят.

— Стоять! — прикрикнул Гарп. — Говори, ты это сделал? Где одежда ребенка?

— Прошу вас… — оправдывался старик, — Я просто не успел дойти до туалета.

Он все еще стоял в незастегнутых брюках, и Гарп подозрительно уставился в отверстие ширинки.

«Запах спермы ни с чем не спутать, — писал он. — И ничем не перебить. Он крепкий и отчетливый, как пролитое пиво».

Встав на колени, Гарп рывком расстегнул ремень старика, спустил к лодыжкам все, что на нем было. И яростно уставился на нехитрый мужской атрибут, беспрестанно водя носом.

— На помощь! — завизжал старик, резко отпрянув назад. И нелепо дергая руками и ногами, словно в кукольном театре, опрокинулся на густую поросль молодых упругих кустов, не давших ему упасть.

— Помогите, ради Бога! — сдавленно крикнул он уже вслед Гарпу, который понесся обратно к аллее, взрывая подошвами груды листьев, рассекая руками воздух и ощущая биение крови в отбитой ключице.

За это время конный полицейский проскакал по спортивным площадкам, внимательно оглядел стоявшие у ворот автомашины и объехал вокруг приземистого кирпичного павильона с комнатами отдыха. Несколько посетителей не сводили с него глаз, догадываясь, что кого-то ищут.

— Ну что, нет усатых? — крикнул он Гарпу.

— Он мог уехать в автомобиле, — сказал Гарп.

— Проверь мужской туалет, — бросил полицейский, скача мимо женщины с коляской, заваленной грудой одеялец.

Мужской туалет был именно таким, каким бывает всякое бесплатное заведение общего пользования. Из дверей этого неприятного места вышел молодой человек. Он был гладко выбрит. Верхняя губа так выскоблена, что даже сияла. Он напоминал студента-отличника. Гарп кинулся в дверь, словно ищейка со вставшей дыбом черной шерстью на загривке. Нагнувшись, поглядел, не видно ли ног из-под приподнятых дверец кабинок. Он не удивился бы и паре рук. Или даже медвежьим лапам. Окинул быстрым взглядом длинный ряд писсуаров. Поглядел, не моет ли кто-нибудь руки над грязной ржавой раковиной, не смотрится ли в заплеванное зеркало. Все было пусто. Он опять потянул носом воздух. Пахло чем-то необычным для туалета. Он подскочил к ближайшей раковине. По краю ее остались несмытые хлопья белой пены, наполненной мелкими волосками. Это же запах крема для бритья! Он так давно носил бороду, что совсем отвык от этого запаха.

Гладко выбритый парень, похожий на отличника, быстрым, но спокойным шагом шел через площадку, когда Гарп выскочил из туалета.

— Вон он! — заорал Гарп.

Полицейский озабоченно взглянул на молодого мерзавца.

— А усы? — спросил он.

— Сбрил! Только что, — крикнул Гарп, устремляясь вслед за «отличником», который внезапно понесся, не разбирая дорожек. Из-под его куртки стали вываливаться самые неожиданные вещи: ножницы, бритва, тюбик с кремом, а затем и разноцветные тряпочки — одежда девочки. Подбежав, Гарп увидел маленькие джинсы с вышитой божьей коровкой на бедре, сияющую физиономию лягушки на груди свитера. Лифчика, конечно, не было. В нем пока что не нуждались. Гарп поднял голубые трикотажные трусики, расправил нарисованную у резинки голубую белку и голубой цветок.

Конный полицейский легко догнал маньяка. Лошадь толкнула его грудью в спину, и он упал лицом в гаревую дорожку. В икру мгновенно впечатался алый след от удара лошадиного копыта. Он взвыл, извиваясь на земле, и схватился за ногу. Гарп подошел и протянул полицейскому голубые трусики. Вслед за ним подошли еще люди — женщина с коляской, два мальчика на велосипедах, худощавый мужчина с газетой — и подали полицейскому остальные вещи. Никто не произнес ни слова.

В этот миг вся история маньяка, распростертого под копытами, предстала в воображении Гарпа. Ножницы, крем для бритья — все понятно. Негодяй отращивал усы, готовясь к нападению. Он верно рассудил: усы — это первое, что замечают дети. Напал на девочку, а затем сбрил в туалете главную улику.

— Похоже, ты уж не в первый раз, вон что выдумал, — с ненавистью сказал Гарп.

— Разговоры с задержанным запрещены, — сказал полицейский.

Неожиданно задержанный глупо осклабился, глядя на Гарпа.

— А вот попался впервые, — нагло ответил он.

Передние зубы у него были выбиты, видимо, лошадью, губы и десна кровили. Гарп понял, что мерзавец явно не в себе — не чувствует боли. И вообще ничего не чувствует.

В конце аллеи появился второй полицейский на лошади с девочкой, закутанной в его форменную тужурку. Руки ее безвольно держали белую тенниску. Она сидела перед полицейским с отсутствующим видом. Он остановил лошадь над поверженным маньяком, но девочка даже не взглянула на него. Первый полицейский спрыгнул с лошади и, повернув окровавленное лицо преступника в сторону ребенка, спросил:

— Он?

Она смотрела, словно не видя. Тот нервно хихикнул и сплюнул кровь. Девочка не шелохнулась.

Тогда Гарп, проведя пальцем по его окровавленному рту, нарисовал над верхней губой красные усы. Девочка так закричала, что лошади забились на месте. Девочка кричала до тех пор, пока полицейский не увел насильника, и только тогда умолкла. Затем протянула Гарпу тенниску, крепко сжимая другой рукой клок лошадиной гривы. Видимо, ей не приходилось еще ездить верхом. Гарп подумал, что ей должно быть жестко сидеть голым тельцем на конской шее. Но девочка вдруг заговорила:

— А можно еще покататься?

Гарп даже вздрогнул от радости — заговорила!

В этот момент он увидел аккуратно одетого пожилого джентльмена, того самого, чьи усы оказались ни при чем. Он торопливо семенил к выходу, опасливо оглядываясь, не угрожает ли ему откуда-нибудь сумасшедший, который стаскивал с него штаны и обнюхивал, словно изголодавшийся хищник.

Заметив Гарпа в компании полицейского, он явно приободрился. Преступник схвачен — все в порядке. Старичок браво направился к ним. Гарп смутился и попытался уйти.

— Ваше имя, пожалуйста, — остановил его полицейский. — И род занятий. Кроме спортивного бега, конечно, — добавил он, улыбнувшись.

— Я писатель, — ответил Гарп.

Полицейский извинился, что не слышал писателя с такой фамилией. Но здесь не было его вины: кроме «Пансиона Грильпарцер», Гарп еще ничего в то время не опубликовал. Несколько растерявшись, полицейский продолжил неприятный допрос:

— Писатель, которого не публикуют? На что же вы живете?

— Мать и жена помогают, — мрачно ответил Гарп.

— Хорошо. Тогда скажите, чем занимаются они, — нахмурился и полицейский. — Для ведения уголовного дела нам нужны сведения об источнике доходов свидетелей.

Обиженный джентльмен с седыми усами, подошедший в этот момент, услышал только последнюю фразу.

— Уголовного? — воскликнул он. — Я так и предполагал! Праздношатающийся бездельник! Подонок!

Полицейский вылупил глаза.

В те ранние годы писательства вопрос о доходах был настолько мучителен для самолюбия Гарпа, что он готов был любыми путями обходить его. Поэтому он обрадовался путанице, которую внесло появление старика, что очень кстати отвлекло внимание полицейского.

— Я так рад, что вам удалось изловить его, — продолжал старик. — Я давно люблю этот парк. Но последнее время здесь стали появляться преступные личности. Полиции следует усилить бдительность.

Тот подумал, что старик имеет в виду маньяка, и стал делать знаки глазами, чтобы он не говорил в присутствии девочки. Но она застыла в седле, словно неживая.

— Что вы, я говорю не о ребенке, — поспешно сказал старик, впервые взглянув на девочку, будто только что ее заметил. Или, может быть, только что заметил ее наготу под полицейской тужуркой. Сверток с одеждой она зажала в руке.

— Какая мерзость! — вскричал старик, с ужасом оглянувшись на Гарпа. — Ах ты, бесстыдник!

Затем обратился к полицейскому:

— Вы, конечно, хотите записать мое имя и место жительства?

— Для чего? — не понял тот.

Гарп не удержался от улыбки.

— Он еще и ухмыляется! — вконец рассердился старик. — Как же, ведь я свидетель. Готов дать показания любому суду, лишь бы негодяю воздали по заслугам.

— О чем вы собираетесь свидетельствовать? — ничего не понимал полицейский.

— Так ведь он… Он и со мной проделал то же самое, — засмущался старик.

Полицейский взглянул на Гарпа. Гарп непонимающе пожал плечами. Полицейскому все казалось, что старик имеет в виду истинного злодея, и никак не мог понять его ярость против Гарпа.

— Ну, хорошо, — наконец согласился он, чтобы не дразнить старого чудака, и записал его имя и адрес.

Через месяц после этого происшествия Гарп зашел в аптеку купить презервативы (для одного мероприятия) и встретил старика.

— Как! — изумился тот. — Это вы? Они так быстро вас отпустили? Я был уверен, что вас упекут на несколько лет.

Гарп не сразу узнал его. Аптекарь решил, что у старикана маразм.

— Так что же решил суд? — не унимался старик. — Вас, верно, выпустили за хорошее поведение в тюрьме? Потому что там не было ни стариков, ни девочек для обнюхивания, да? Или вам нашли ловкого адвоката? Несчастная девочка травмирована на всю жизнь, а вы себе готовитесь к новым вылазкам!

— Вы обознались, — спокойно сказал Гарп.

— Конечно, обознались! Это мистер Гарп, — поспешил объяснить аптекарь и, к счастью, ничего не прибавил. А уж если бы ему вздумалось уточнять, что за мистер Гарп, он непременно бы прибавил: тот самый герой. Потому что аптекарь, конечно, читал в местной газете статью о преступлении и поимке преступника в городском парке под нелепой шапкой: «Писателю-неудачнику улыбнулась удача при поимке маньяка! Простой гражданин становится героем! Сын известной феминистки помогает девочке!».

Статья выбила Гарпа из рабочей колеи на несколько месяцев. Ему не стало покоя ото всех, кто видел его в магазине, в гимнастическом зале, в аптеке. Как раз в это время вышло его «Промедление», но это, видимо, прошло для всех незамеченным. Неделю за неделей конторские служащие и продавцы в своих заведениях представляли его другим посетителям:

— А это наш мистер Гарп. Это он поймал маньяка в парке.

— Какого маньяка?

— А того, с усиками. Который за девочками охотится.

— За детьми?

— Ну да. А мистер Гарп, он часто бывает у нас, поймал его.

— Это не я, а полицейский, — пробовал сопротивляться Гарп.

— И вбил ему всю челюсть в глотку, — с восторгом заключали аптекарь, продавец или конторский клерк.

— Да нет же, это лошадь, — не сдавался Гарп.

И тогда кто-нибудь спрашивал:

— А что же делали вы?

После этого наступало мучительное для Гарпа молчание, в течение которого он раздумывал: не сказать ли, что он там работает, патрулирует парк как профессиональный охотник за маньяками. Прячется в телефонных будках, вроде знаменитого сыщика в плащ-накидке, и выслеживает негодяев. Все это было бы гораздо понятнее его слушателям, чем объяснение действительного хода событий.

— Я писатель, — устало признавался Гарп.

И всеобщее восхищение, увядая на глазах, превращалось в разочарование и даже подозрительность.

Гарп поторопился уйти из аптеки и выронил только что купленные презервативы. Бывает же такой конфуз!

— Ага! — сразу разоблачил его бдительный старик. — Вы только посмотрите! Зачем ему это понадобилось?

Гарпу стало забавно, какие предположения будут сделаны по поводу того, зачем ему это понадобилось.

— Извращенец гуляет на свободе, — пожаловался старик аптекарю. — Ищет слабых и невинных, чтобы насильничать да издеваться.

Стремление старого надоеды доказать свою правоту становилось тем более нестерпимым, что у Гарпа не было ни малейшего желания объяснять недоразумение. Он нисколько не сожалел о случившемся и даже усмехался про себя, вспоминая, как стащил с этого олуха исподнее в парке.

Однако судьба распорядилась так, что вскоре ему самому пришлось испытать те же чувства, какие привели в негодование старика при их последней встрече в аптеке.

Он взял Данкена на стадион посмотреть баскетбольный матч. И был поражен, узнав в билетере того самого безусого маньяка, которого помог тогда опознать в парке!

— Ты?! Ты на свободе? — ахнул он.

Мерзавец весело подмигнул Данкену.

— Один взрослый, один детский, — сказал он, обрывая контроль.

— Как тебе это удалось? — прошипел Гарп, весь дрожа от злости.

— Отсутствие доказательств, — со знакомой наглостью ответил тот. — Эта дура-девчонка не могла выдавить из себя ни слова.

И Гарп опять вспомнил о безмолвии Эллен Джеймс. Запоздалое сожаление об оскорбленном старике охватило его. О, как же он понимал теперь его «маразм»! И как же полно ощутил то отчаяние, которое заставляет несчастную женщину вырезать собственный язык, чтобы хоть как-то заявить свой протест! Невыносимая боль несправедливости требовала выхода. Изувечить подлеца на месте, прямо на глазах у ребенка! Если бы только он мог преподать сыну этот урок нравственности!

Но толпа позади них рвалась на матч. Гарпу пришлось взять себя в руки.

— Давай, не задерживай, бородатая ворона, — гаркнул билетер. И словно вся злоба мира глянула на Гарпа из его плотоядных глаз. Последнее, что он успел заметить, — верхняя губа, потемневшая под всходами новых усов!

Через несколько лет ему довелось встретить и ту девочку. Конечно, он не узнал бы ее, если бы она не подошла сама. Это было в другом городе, и он столкнулся с ней, выходя из кинотеатра. Она шла на следующий сеанс. И рядом были ее друзья. Это обрадовало Гарпа. Значит, она вполне нормальная.

— Как кино? — спросила она после приветствия.

— А ты уже совсем взрослая, — сказал он.

Девушка покраснела, а он подумал, что сморозил глупость.

— Я хотел сказать, удивительно, как быстро пролетело время. А впрочем, и хорошо, что пролетело, правда? Забудем об этом, — ласково произнес он.

Девушка оглянулась на своих спутников, чтобы удостовериться, что они не слышат разговора. А друзья уже входили в кинотеатр.

— А я через месяц кончаю учиться, — сказала она.

— Подготовительную школу? — удивился он. — Неужели и впрямь прошло столько времени?

— Нет, двухгодичный курс, — и она нервно рассмеялась.

— Да ты молодец! — и не зная, что сказать, неожиданно для себя добавил: — Может быть, встретимся?

Эти слова испугали девушку.

— Нет, пожалуйста, не надо. Не будем встречаться.

— Не будем, не будем, — поспешно заверил он.

Потом он много раз встречал ее на улицах. Но она, видимо, не узнавала его — ведь он сбрил бороду.

— Почему бы тебе опять не отрастить бороду? — спросила Хелен. — Или хотя бы усы?

Но каждый раз, встречая ту девушку, он радовался, что она не узнает его. И значит, лучше уж ему всегда быть гладко выбритым.




«Мне было очень не по себе, — писал Гарп, — что в мою жизнь так жестоко вторглись изнасилования». По-видимому, он думал о десятилетней девочке из парка, об одиннадцатилетней Эллен Джеймс, жутком обществе обиженных женщин, которым покровительствовала его мать, и их бросающей вызов добровольной немоте. Позже он напишет роман, на этот раз тоже «доморощенный», в котором важное место будет отдано насилию над женщинами. Вероятно, изнасилования были для него особенно страшны, поскольку вызывали в нем отвращение к самому себе, к своей мужской сущности, хотя он был лишен всякой агрессивности. У него никогда не было желания кого-нибудь изнасиловать. Но изнасилование, думал Гарп, пробуждает в мужчине комплекс вины по ассоциации.

Вспоминая, как он соблазнил Неоперившуюся Пташку, Гарп сравнивал себя с насильником и очень страдал от комплекса вины. Все было продумано заранее. Он и презервативами специально запасся. Но ведь самыми тяжкими считаются именно преступления с заранее обдуманными намерениями. Это вовсе не была внезапно возникшая страсть к молоденькой няньке. Нет, он выжидал в полной готовности, когда страсть вспыхнет в Синди. Неужели ничто не кольнуло его в тот миг, когда, выронив в аптеке на глазах у старика из парка злополучные пакетики, он услыхал: «Ищет слабых и невинных, чтобы насильничать да издеваться»? Не в бровь, а в глаз.

Он честно ставил себе всевозможные препятствия. Дважды запрятывал подальше преступные резинки, хотя и не забывал куда. Наконец настал день, когда Синди пришла к Данкену в последний раз. Ближе к вечеру Гарп бурно овладел женой. Уже пора было собираться в гости и приготовить что-нибудь Данкену на ужин, как вдруг Гарп запер дверь спальни и обнял Хелен, сидевшую за туалетным столиком.

— С ума сошел? — спросила она. — Нам скоро идти.

— Знаю. Но ничего не могу с собой поделать. Сжалься, — умолял он.

— Опомнитесь, сэр, — насмешливо сопротивлялась она. — Вы знаете, у меня правило: не заниматься глупостями на голодный желудок.

— Мой голод можешь утолить только ты, — не унимался он.

— Правда? — благодарно спросила она.

— Ма, открой дверь, — крикнул Данкен, дергая ручку с той стороны.

— Малыш, — отозвался Гарп, — поди посмотри, какая погода на улице.

— Погода? — переспросил мальчик, силясь отворить дверь.

— Как бы снег не пошел, — крикнул Гарп. — Выйди, посмотри.

Хелен фыркнула и тут же замерла, припав губами к его тугому плечу. Все произошло так быстро, что она даже подивилась.

За дверью опять раздались легкие шажки, и детский голосок объяснил им, что во дворе весна и во всем городе тоже. Гарп открыл дверь, потому что все уже кончилось.

Кончилось, да не совсем. И он ни на миг не переставал думать об этом. Он вез Хелен домой поздно вечером, а в голове неотступно звучало — заветные три пакетика под пишущей машинкой. Машинка безмолвствовала уже не один месяц после выхода «Промедления».

— Ты, по-моему, уже спишь, — заметила Хелен. — Хочешь, я сама отвезу Синди?

— Да нет, я не устал, — буркнул он. — Отвезу.

Хелен лукаво улыбнулась и потерлась щекой о его губы.

— Мой безудержный любовник, — прошептала она. — Если наши выходы в свет всегда будут сопровождаться подобными взрывами чувств, готова выезжать каждый день.

Он давно уже остановил машину возле темного жилого корпуса женского колледжа, но молчал. Неоперившаяся Пташка молча сидела рядом. Он отлично все устроил. Студенты уже разъехались на каникулы. Синди тоже скоро уедет. Он видел, что она опечалена разлукой с любимым писателем, единственным, какого ей пришлось встретить в своей коротенькой жизни.

— Желаю тебе удачной учебы в будущем году, Синди, — сказал он. — Будешь в наших краях, заходи. Данкен будет скучать по тебе.

Девушка смотрела неподвижным взглядом на светящийся щиток. Затем обратила к Гарпу несчастное, влажное от слез лицо, в котором легко читались ее простые чувства.

— А я буду скучать по вам, — жалобно сказала она.

— Ну-ну, — отозвался он. — По мне скучать не нужно.

— Я люблю вас, — прошептала она и неловко прислонилась к его плечу своей нежной щечкой.

— А это уж совсем нехорошо, — тихо сказал он, но не шевельнулся. Еще не пора. Три пакетика лежат здесь, в нагрудном кармане, словно затаившаяся змея.

Ему понадобился только один пакетик. Вся мебель в ее душной комнате была сдвинута с мест. Он положил рядом несколько чемоданов и устроил неудобную бугристую постель. Дорога была каждая секунда. Он и так здорово задержался. Хелен могла уже встревожиться, отчего он так долго говорит дружеское «прощай» Неоперившейся Пташке.

Остальные два пакетика он утопил в быстром весеннем потоке, бегущем через двор женского колледжа. Попросту выкинул на ходу в окно кабины, воображая, как расторопный сторож, заметив чужую машину, уже спешит вниз, чтобы выловить важную улику. Вот оно, тайное орудие преступления, неопровержимое доказательство свершившегося!

Но никто ничего не заметил, ни о чем не догадался. Даже Хелен, разморенная сном, не почувствовала предательского запаха. В конце концов, ей известно, что несколько часов назад он приобрел этот запах вполне законным путем. Приняв душ, он скользнул, непорочный, в свою надежную супружескую постель. Почувствовав прикорнувшего рядом мужа, Хелен пробормотала что-то нежное и бессознательно прижалась к нему бедром. И, когда он уже почти забылся, повернулась спиной, доверчиво коснувшись его ягодицами. От любви и нежности у Гарпа сдавило горло. Он обнял ее живот и счастливо ощутил под рукой еще совсем слабый бугорок — будущего ребенка.

Данкен растет здоровым и смышленым мальчиком. Первый роман завершен, он — писатель, это единственное, о чем он мечтал с детства. Конечно, похоть еще мучает его. Но как ему повезло с женой — он все так же любит ее и любим. А скоро и второй ребенок примет участие в их размеренном, тщательно спланированном странствии.

Он чутко ощупывал ее живот. А вдруг он откликнется толчком, легким признаком жизни? Хелен хочет девочку, и он не против. Но в душе надеялся на второго сына.

Никогда не забыть ему той девочки в парке, не выбросить из головы изувеченную Эллен Джеймс, «трудный жизненный выбор» своей матери. Хелен — другое дело, ему повезло, у нее есть свои амбиции, она не позволит ему вертеть ею как куклой. Но ведь живут на свете и проститутки с Кёрнтнерштрассе, и такие, как Куши Перси. Но сильнее всего сейчас воспоминание о той, чей запах если и смыт горячим душем с тела, то из души не вытравить его ничем — об ограбленной Неоперившейся Пташке. Она рыдала под ним, извиваясь на чемоданах, и голубая жилка билась в ее виске, в наивной височной впадинке под белой детской кожей. Он не вырезал ей языка, но, когда встал и оставил ее, она как бы лишилась дара речи.

Поэтому Гарп и не хотел дочери — из-за мужчин. И не только из-за мерзавцев. «Но даже из-за таких, как я», — думал Гарп.




8. Второй ребенок, вторые романы, вторая любовь


Родился мальчик. Их второй сын. Братца Данкена назвали Уолтом. Вовсе не Уолтером и уж совсем не Вальтом. Как твердое «т», поставленное после певучих первых звуков — У-о-л-т! — как бобр, разбивший хвостом тихую поверхность воды, как хороший удар по тугому теннисному мячу — так ворвался в их жизнь этот мальчик, и у них стало два сына.

Гарп пытался писать второй роман, а Хелен получила другую работу, стала ассистенткой профессора на английской кафедре в университете штата. Университетский городок находился недалеко от ее прежнего колледжа; теперь у Гарпа с сыновьями был мужской гимнастический зал, а у Хелен — время от времени блестящий студент-выпускник, оживлявший однообразную работу на младших курсах. И, естественно, гораздо более интересные коллеги.

Одним из них был Харисон Флетчер, преподававший английскую литературу викторианской эпохи. Но Хелен он нравился за множество других достоинств, среди которых было и такое — жена-писательница. Ее звали Элис, и она тоже начала второй роман, правда, не закончив первого. Когда Гарпы с ней познакомились, им все казалось, что она — джеймсианка: молчит, точно воды в рот набрала. Харисона Гарп сразу стал звать просто Гарри, хотя его никто раньше так не называл. Но Гарри был в восторге от Гарпа и свое новое имя воспринял как подарок. Хелен продолжала звать его Харисон. А для Гарпа он стал Гарри Флетчером, лучшим другом, хотя оба сознавали, что Харисон предпочитает общество его жены.

Только тихая Элис, как они прозвали ее, никак не вписывалась в компанию.

— Воистину потрясающий будет роман, раз вкладывает в него все свои слова, — как-то заметил Гарп.

У Флетчеров была дочь. «Неудачного» возраста, с точки зрения Гарпа, — она появилась на свет между Данкеном и Уолтом. Предполагалось, что со временем у них будет еще ребенок. Но сначала Элис должна закончить второй роман. Как только закончит, они родят второго.

Иногда они устраивали совместные обеды. Правда, Флетчеры предпочитали обедать вне дома, потому что никто из них не умел готовить. Зато Гарп переживал новое увлечение — кулинарией, вплоть до того, что сам пёк домашний хлеб. На плите у него всегда что-нибудь готовилось. Хелен и Харисон без конца обсуждали книги и своих коллег. Они завтракали вместе в университете, а вечерами долго беседовали по телефону. Гарп и Гарри ходили на футбольные и баскетбольные матчи, на встречи по борьбе. Три раза в неделю играли в единственную игру, которая давалась Гарри, — теннис. Гарп был довольно сильным противником, поскольку был более тренирован; не прошли впустую и занятия бегом. Ради удовольствия, которое давал ему теннис, пришлось забыть, что он когда-то не очень любил игры с мячом.

Как-то спустя год Гарри сказал Гарпу, что Элис обожает кино, а он — не выносит. И если Гарп тоже любитель фильмов, как говорит Хелен, почему бы им не пойти в кинотеатр вместе?

Во время сеанса Элис Флетчер то и дело посмеивалась, особенно если фильм был серьезный; отрицательно качала головой с выражением полного недоверия ко всему, что происходило на экране. Месяца через два Гарп понял — у Элис какой-то дефект речи или нечто вроде нервного спазма гортани, то есть недостаток скорее психического, чем физиологического свойства.

— Я вижу, ты немножко шепелявишь, Элис, — сказал он однажды, когда вез ее домой после кино.

— Немнофко, — кивнула она.

Чаще всего это была просто шепелявость. Иногда полная неразборчивость речи. А случалось, все слова звучали совсем чисто. Волнение усиливало ее недостаток.

— Как твоя книга? — спросил он.

— Понемнофку.

Она как-то призналась, что ей понравилось «Промедление».

— Хочешь, чтобы я почитал что-нибудь твое? — спросил он.

— Конефно, — ответила она, тряхнув своей маленькой головкой.

Крепкие короткие пальчики перебирали подол юбки на коленях. Совсем как ее маленькая дочка. Только дочка еще и закатывает юбочку до самого пояса, словно оконную штору, что немедленно пресекается со всей строгостью.

— Отчего это? — продолжал Гарп. — Ты с детства шепелявишь? Или с тобой что-нибудь случилось?

— С детфтва.

Он остановил машину возле ее дома. Она потянула его за рукав и открыла рот, показав туда пальцем с таким видом, что это все объяснит. Гарп увидал два ряда мелких безупречных зубов и сочно-розовый, как у ребенка, вполне здоровый язык. Ничего особенного он не заметил. Правда, в машине было темновато. Вероятно, он просто чего-то не разглядел. Она закрыла рот и расплакалась. Но тут же улыбнулась сквозь слезы. Он понял, что удостоен высочайшего доверия.

— Понятно, — промямлил Гарп, кивнув головой.

Вытерев слезы тыльной стороной ладони, она сжала его руку и тихо сказала:

— Харифон ивменил мне.

Гарп знал, что если и изменил, то не с Хелен. Но бедняжка Элис могла вообразить все, что угодно.

— Хелен здесь ни при чем, — сказал он.

— Ни при чем, — затрясла она волосами. — Это фофсем другая!

— Кто же?

— Фтудентка, — всхлипнула она. — Маленькая бевмовглая вопа!

Прошло уже около двух лет с тех пор, как Гарп соблазнил Неоперившуюся Пташку. За это время он успел изловить еще одну няню-сиделку (к своему стыду, он даже запамятовал ее имя). И теперь мог, положа руку на сердце, сказать, что напрочь утратил аппетит к няням. Да, но Гарри ему нравился. Гарри был его друг, притом очень важный для Хелен. А ему нравилась Элис. Она была опасно, волнующе привлекательна. И так беззащитна, что вы тут же замечали это, как замечали ее крепкое маленькое тело, обтянутое тугим свитером.

— Очень сожалею, — сказал Гарп. — Могу ли я чем-то помочь?

— Скавыте ему, фтобы перефтал.

Гарпу еще ни разу не было трудно «перестать». Но ведь он не был преподавателем, ему не приходилось изо дня в день лицезреть хорошеньких «фтуденток», да еще учить их уму-разуму. У Гарри могли быть серьезные чувства, это Гарп вполне допускал. Но надо как-то утешить Элис. И единственное, что пришло ему в голову, — признаться в своих грехах.

— Это случается с нами, Элис.

— Такого бы ф вами не флутилофь! — горячо отозвалась она.

— Дважды случалось.

Она потрясенно взглянула в его лицо:

— Этого не мовет быть!

— Это было. Я два раза изменял жене. Оба раза с нянями моих детей.

— Гофподи!

— Но обе они вообще ничего не значили для меня. Я любил и люблю Хелен.

— А она для него — внафит! Он меня профто убил. Я не могу пифать.

Гарп очень даже понимал, что это такое, когда писатель не может писать. И он тут же, не сходя с места, полюбил ее.

— Этот долбаный Гарри крутит любовь, — сказал он вечером Хелен.

— Знаю. Я советовала ему немедленно прекратить, но он ничего не может с собой поделать. А ведь она даже и студентка-то не блестящая.

— Что же делать?

— Проклятый секс! Твоя мать права. Это все ваша мужская похоть. Поговори с ним сам.

Гарри ответил Гарпу:

— Элис рассказала мне о твоих нянях. Но у меня совсем другое. Она — необыкновенная девушка.

— Господи Иисусе! Это ведь твоя студентка, Гарри.

— Гениальная студентка. Я не такой, как ты. Я был честен с Элис и сразу все ей рассказал. Ей надо с этим примириться. Я сказал, что ее право — вести себя так же. И она влюбилась в тебя.

Гарп растерялся.

— Что же нам делать? — говорил он вечером жене. — Он хочет свести меня с Элис. Тогда ему не так стыдно будет продолжать этот роман.

— По крайней мере, он ее не обманывал, — резко сказала Хелен.

Последовало гробовое молчание, и в тиши ночи явственно различились четыре отдельных дыхания семьи. Через открытые двери сверху слышалось сонное неспешное дыхание почти уже восьмилетнего Данкена, у которого впереди долгая жизнь, и трехлетнего Уолта, делающего первые пробные вдохи бытия, короткие и неспокойные. А здесь, рядом, — холодное, четкое дыхание Хелен и затаенное — Гарпа. Он понял, что она знает.

— Гарри тебе сказал?

— Интересно, почему ты сам не сказал мне? Почему Элис первая удостоилась признания? Как звали вторую няню?

— Не помню.

— По-моему, это гнусно. Ты унизил меня. А больше всего себя. Мне-то казалось, ты давно перерос эти глупости.

— Перерос, — правдиво ответил он.

Нянь он действительно перерос. А секс? Что тут говорить! Дженни Филдз в своей знаменитой книге заглянула в самые тайники его души.

— Разумеется, мы обязаны помочь Флетчерам, — сказала Хелен. — Нельзя оставить их в такой беде. Это ведь наши друзья.

Гарпа всегда изумляло, как умело она выстраивает их семейную жизнь. Точно пишет эссе: сначала введение, затем предпосылки и наконец вывод.

— Гарри сказал, что это гениальная студентка, — напомнил он.

— Вы, мужчины, совсем чокнулись, — возмутилась Хелен. — В общем так: ты берешь на себя Элис. А я покажу Харисону, что такое «гениальная» на самом деле.

И вот в один из вечеров, после того как четверо друзей воздали должное великолепным цыплятам табака и spätzle[23 - spätzle — Клецки по-швабски (нем.).] приготовления Гарпа, Хелен сказала ему:

— Посуду помоем мы с Харисоном, а ты отвезешь Элис домой.

— Домой? — удивился Гарп. — Прямо сейчас?

— Покажи ему свой роман, Элис, — продолжала распоряжаться Хелен. — Покажи ему все, что найдешь нужным. А я тем временем докажу твоему мужу, какой он идиот.

— Ну ты все-таки не очень… — слегка обиделся Гарри. — Мы все друзья и хотим ими остаться, верно?

— И не смей обижаться! — взорвалась Хелен. — Ты настоящий сукин сын! Трахаешь студентку и считаешь ее гениальной! Это подло по отношению к жене, это подло по отношению ко мне. Я тебе покажу, что такое гениальность!

— Полегче, Хелен, — поморщился Гарп.

— Да поезжайте вы! И пусть Элис сама отвозит домой дочкину няню.

— Ну зачем же так? — опять не выдержал Харисон Флетчер.

— Фаткнись, Харифон! — воскликнула Элис и, взяв Гарпа за руку, вышла из-за стола.

— Совсем уж ополоумели! — кипела Хелен.

Гарп, молча, словно член общества джеймсианок, повез Элис домой:

— Хочешь, я сам отвезу домой твою няньку? — спросил он Элис.

— Только пофкорее.

— Я мигом, Элис.

Она дала ему прочесть вслух первую главу своего романа.

— Я так хотю пофлуфать, как она звутит! Когда я титаю фама, фофтем не то.

Гарп стал читать. Текст, к счастью, оказался прекрасным. Элис писала так легко и изящно, что Гарп мог бы пропеть ее фразы.

— У тебя свой очень чистый голос, Элис, — сказал он. И она заплакала. И конечно, они занялись любовью. Ситуация вполне банальная, но у них это получилось гениально.

— Ведь правда? — спросила она.

— Правда, — признался он, чувствуя, что жизнь его как-то внезапно осложнилась.

— Что же нам теперь делать? — недоумевала Хелен тем же вечером. Она-таки преуспела в своем намерении, и Харисон думать забыл о своей гениальной студентке. Но зато теперь он считал, что самое гениальное в его жизни — Хелен.

— Ты начала, — сказал Гарп, — ты и должна это прекратить, если, конечно, этому суждено прекратиться.

— Легко сказать! — расстроилась Хелен. — Мне нравится Харисон; он — мой лучший друг. И я не хочу его терять. Но я, знаешь, как-то не очень расположена с ним спать.

— А он расположен.

— К сожалению, да, — вздохнула она.

— Он считает, что лучше тебя у него никогда никого не было.

— Но это же великолепно! Как раз то, что хотела Элис.

— Он ей больше не нужен, — сказал Гарп.

Элис нужен теперь Гарп, он это знал. И вдруг испугался, что это может прекратиться. Потому что Элис — минутами он это чувствовал — самое гениальное в его жизни. Во всяком случае, сейчас.

— А как ты? — спросила Хелен.

(«Мир многообразен», — напишет потом Гарп.)

— Я — прекрасно. Люблю Элис, люблю тебя, люблю Гарри.

— А как Элис?

— Элис любит меня.

— Да… — в раздумье произнесла Хелен. — Все мы, оказывается, любим друг друга. За исключением того, что мне не так уж хочется спать с Харисоном.

— Значит, сделано и забыто, — сказал Гарп, стараясь, чтобы голос его не дрогнул.

(Элис рыдая, говорила: «Нет, это не мовет контиться. Не мовет, правда? Я не перефтану тебя любить».)

— Но ты согласен, что стало все-таки немного лучше, чем было? — спросила Хелен.

— Конечно! Ты хотя бы сдвинула дело с мертвой точки, — ответил Гарп. — Отвлекла Гарри от его чертовой студентки. Теперь осталось понемногу отвлечь его от тебя.

— А как быть с тобой и Элис?

— Как только Гарри вернется в семью, все станет на свои места. Это было бы идеально.

— Знаю, что было бы идеально, — сказала Хелен. — Но еще лучше знаю, как оно бывает на самом деле.

Уже не первое прощание с Элис превращалось в неистовый взрыв, распадающийся на обрывки ее бессвязных фраз и неизменно приводящий к новому приступу отчаянной любви. Еще одно погибшее благое намерение, обернувшееся тяжелой испариной страсти и сладостью обильного разрешения, о Господи!

— Тебе не кажется, что Элис немного шизанутая? — спросила Хелен.

— Элис очень хорошо пишет. Она — истинный талант.

— Долбаные писатели, — проворчала Хелен.

— У Гарри мозгов не хватает понять, как она талантлива, — неожиданно для себя сказал Гарп.

— Ну надо же мне быть такой идиоткой! — сокрушалась Хелен. — Чтоб я еще когда-нибудь стала спасать чью-то семью, кроме собственной!

Ей потребовалось полгода, чтобы отвадить от себя Харисона, и все это время Гарп почти не расставался с Элис, беспрестанно мучая ее и себя обещаниями, что это в последний раз. Но, честно говоря, он не мог поверить, что предстоит расставание.

— Мы в тупике, все четверо, — повторял он Элис. — С этим надо кончать, и как можно скорее.

— Когда «фкорее»? — пугалась Элис. — Ведь не фегодня, нет, не фию минуту?

— Не сегодня, — малодушно соглашался он.

Гарп читал ей вслух все, что она писала. И они снова кидались друг к другу, и это было бесконечно и так изматывало, что даже теплый душ не успокаивал, а жалил; даже легкое прикосновение одежды становилось нестерпимым.

— Еще, еще, — словно в бреду повторяла Элис. — Мы никогда-никогда не перефтанем, пока не умрем!

— Ты ведь понимаешь, это не может долго продолжаться, — говорил Гарп Харисону, когда они ходили на теннис.

— Конечно, понимаю, — соглашался Гарри. — Но, по-моему, нам всем сейчас хорошо, разве нет?

— Разве нет? — страстно спрашивала и Элис. Ведь Гарп любит ее, разве нет? О, конефно!

— Да, да, — кивал Гарп. В этом он был уверен.

Страдала только Хелен, меньше всех захваченная этим безумием. И когда она наконец собралась с силами и воззвала к их разуму, у нее точно гора с плеч свалилась. Остальные же были возмущены: так откровенно радоваться их отчаянию! Затем, словно сама собой, возникла полугодовая разлука, когда они виделись от случая к случаю. Хелен и Гарри, естественно, сталкивались в университете. А Гарп время от времени встречал Элис в универсаме. Однажды магазинная коляска Элис с треском врезалась в коляску Гарпа. Маленький Уолт, восседавший там среди пакетов и банок, вздрогнул от неожиданности, а дочка Элис испуганно уставилась на Гарпа.

— Нувно поговорить! — сказала Элис.

В тот же вечер, очень поздно, когда Гарп и Хелен уже легли, раздался телефонный звонок. Хелен сняла трубку.

— Профтите, Харифон не у ваф?

— Нет, Элис. Что-нибудь случилось?

— Его до фих пор нет дома. И вефь ветер не было.

— Хочешь, я приеду? — предложила Хелен. — А Гарп его поищет.

— Пуфть Гарп приедет, а ты поифи Харифона.

— Нет. Харисоном лучше заняться Гарпу. А я, если хочешь, приеду сейчас к тебе.

— Я хочу, фтобы Гарп…

— Мне очень жаль, но этого не будет.

— Мне товэ отень, отень валь!

Она разрыдалась прямо в трубку. Затем на Хелен обрушился такой поток горестных излияний, что она совсем растерялась. И передала трубку Гарпу.

— Если Харисона нет дома, потому что он опять трахает студенток, я вообще перестану с ним разговаривать, с этим идиотом! — негодовала она. — А Элис, если уж считает себя писательницей, пусть пишет, а не тратит свой изысканный слог на телефонную болтовню.

Гарп знал, время все уладит.

Впоследствии он поймет истинную цену писательства Элис. Голос у нее, конечно, чистый, но она не способна ничего довести до конца. Ей никогда не закончить второго романа — ни за годы их дружбы, ни потом. Она может прекрасно выразить мысль, но — как Гарп однажды заметил Хелен (когда он уже почти не мог выносить Элис) — она не в состоянии ничего завершить. И вообще хоть что-нибудь «перефтать».

Гарри тоже не сумел по-умному разыграть свои карты. Или хотя бы не совершить грубых промахов. Университетское начальство отказалось взять его в штат — весомая потеря для Хелен. Харисон все-таки был ей настоящим другом. Студентка, которую он бросил ради нее, оказалась мстительной особой. Она обратилась на английскую кафедру с жалобой на преподавателя Харисона, который соблазнил ее, хотя истинной причиной жалобы было, разумеется, то обстоятельство, что Харисон ее бросил. Коллеги удивленно вскинули брови. И уж, конечно, никто не принял всерьез заступничества Хелен, которая одна высказалась за его кандидатуру: ее отношения с Харисоном не были тайной на кафедре, об этом тоже постаралась сообщить брошенная студентка.

Даже мать Гарпа, Дженни Филдз, которая всегда ратовала за превосходство женщин, вынуждена была согласиться, что Хелен так легко стала ассистентом (в чем бедному Гарри, старше ее годами, было отказано) не по причине ее личных заслуг. Это была, скорее, дань времени со стороны английской кафедры. Кто-то, видно, шепнул начальству, что им неплохо бы иметь в штате ассистента-женщину. А Хелен как раз была под рукой, и с ней заключили контракт. Хелен нисколько не сомневалась в своем профессионализме, но понимала: в штат ее взяли по соображениям политическим.

Хелен со студентами не спала, во всяком случае, пока. Харисон Флетчер был сам виноват, поставив секс выше работы. Но он скоро нашел новое место, не хуже прежнего. И Флетчеры из университетского городка уехали. Скорее всего благодаря этому и сохранилась видимость дружбы между ними и Гарпами. Встречались они теперь не чаще двух раз в год. Если и были какие-то обиды, расстояние их сгладило. Элис могла теперь одаривать Гарпа потоками своей безупречной прозы — в письмах. Искушение дотронуться друг до друга или даже столкнуться колясками в магазине было заказано; и у них установились обычные отношения старых друзей: случайно услышишь друг о друге — и потеплеет на сердце, случайно проведешь вечер вместе — и опять друзья. А все остальное время редко когда и вспомнишь…

Гарп забросил свой роман и принялся за новый. В отличие от Элис он был писателем по призванию. Не потому, что писал лучше, а потому, что всегда следовал правилу, которое известно любому художнику. Гарп сформулировал его так: «Чувствуешь, что растешь, когда завершаешь одну книгу и начинаешь новую». Пусть даже эти концы и начала только иллюзии. Гарп писал ничуть не быстрее и не больше, чем другие писатели. Просто он писал, всегда видя перед собой заключительные страницы книги.

Его второй роман рос, разбухал, питаясь энергией, полученной им — он это знал — от Элис.

Это была книга, полная ранящих диалогов и секса, которые оставляют после себя мучительную боль, а секс в этой книге рождал у партнеров еще и чувство вины, и новое ненасытное желание. Это противоречие, отмеченное многими критиками, было воспринято одними как блестящая психологическая находка, другими же — как полный идиотизм. Какой-то критик назвал роман «до горечи правдивым» и тут же поспешил прибавить, что по этой причине его судьба — прозябать на полке среди произведений «малой классики». Хотя, конечно, размышлял критик, «если тончайшим скальпелем убрать горечь, то правда может засиять в своей первозданной чистоте».

Еще больше глупостей критика нагородила вокруг так называемой основной идеи романа. Один обозреватель усмотрел ее в том, что только секс, по мнению автора, может открыть человеку всю его глубину, и вместе с тем именно секс эту глубину уничтожает. Гарп раздраженно ответил корреспонденту, что писал, не имея никакой «основной идеи». Он только хотел «вполне серьезно показать комедию брака и фарс сексуальных радостей». Позже он скажет, что «сексуальность превращает в фарс самые серьезные наши намерения».

Но Гарп мог говорить что угодно, равно как и критики, — новый роман «Второе дыхание рогоносца» успеха не имел. Он сбил с панталыку не только читателей, но и критиков. Если сравнить с «Промедлением», было недопродано несколько тысяч экземпляров. Джон Вулф уверял, что это обычная судьба второго романа. Но Гарп в первый раз в жизни испытал горечь поражения.

Джон Вулф как умный издатель долго прятал от него одну статью из газеты, выходящей на Западном побережье; но потом, побоявшись, что она может случайно попасться на глаза Гарпу, сам с большой неохотой послал ему вырезку, приписав несколько слов о том, что автор статьи известен гормональным дисбалансом. Статья была коротенькая. В ней сказано, что Гарп, бездарный сын знаменитой феминистки Дженни Филдз, написал сексуальный роман, в котором герои из секса не вылезают. Роман отвратительный, из других произведений можно хоть чему-то научиться, а тут и этого нет. И все в том же роде.

Материнское воспитание сделало Гарпа человеком, не очень-то легко поддающимся чужому мнению о самом себе. Но ведь даже Хелен не понравилось «Второе дыхание рогоносца». Даже Элис Флетчер ни в одном из своих бесконечно длинных писем, полных любви и понимания, ни разу не упомянула о нем.

Роман повествовал о двух супружеских парах, связанных любовными отношениями.

— Для чего тебе это нужно? — воскликнула Хелен, когда Гарп впервые поделился с ней замыслом.

— Ты что думаешь, это про нас? — защищался Гарп. — Это вообще никого из нас не касается. Я просто использовал ситуацию.

— Ты же сам всегда говорил, что худший вид беллетристики — автобиографический.

— Это не автобиографический вид, — оправдывался он. — Вот прочитаешь — и увидишь.

Она не увидела. Хотя в романе не было ни Хелен, ни Гарпа, ни Гарри, ни Элис, но он тоже был о двоих мужчинах и двух женщинах, связанных неравнозначными, непримиримыми и страстными узами.

Каждый из этой четверки страдает каким-то физическим недостатком. Один муж слеп. Второй чудовищно заикается, его заикание приводило в ярость самого терпеливого читателя. Дженни пристыдила сына за этот дешевый выпад против бедного покойного мистера Тинча. Ничего не поделаешь, думал Гарп, художник — прежде всего наблюдатель, точный и беспощадный копировщик человеческого поведения. Ему нет дела до Тинча, он только взял некоторые его черточки.

— Не понимаю, как ты мог обидеть бедняжку Элис, — возмутилась Хелен, имея в виду физические недостатки персонажей, особенно женщин. У одной из них — мышечный спазм правой руки. Рука непроизвольно вскидывается, опрокидывая бокалы с вином, горшки с цветами, ударяя по лицам детей. Однажды она чуть не кастрировала мужа, случайно, разумеется, когда она подрезала кусты, а он подвернулся под руку. Только ее любовник, муж второй героини, может усмирить опасный недуг. И вот впервые в жизни ее прекрасное тело повинуется ее воле, никаких нелепых движений, все — грация и соразмерность.

Вторая героиня подвержена внезапному неуправляемому скоплению газов в кишечнике. «Пукалка» замужем за заикой, а «опасная рука» — за слепцом.

Следует отдать должное Гарпу, никто из четверых не пишет романов. («Может, мы должны благодарить тебя за эту небольшую милость?» — ехидно заметила Хелен.) Одна пара бездетна, но им бы хотелось иметь детей. Вторая старается обзавестись чадом, усилия увенчались успехом, супруга понесла. Но ее радость омрачена сомнениями: кто же настоящий отец ребенка? Все вглядываются в новорожденного: чей физический недостаток он унаследовал? Какие в нем сидят гены — заикание, газы, спазм или слепота? (Гарп считал, что этим самым он блестяще продемонстрировал — как бы от имени Дженни — работу генетического механизма.)

Роман можно считать в какой-то мере оптимистическим. Хотя бы потому, что дружба между этими парами берет верх над страстью и прелюбодеяние прекращается. Бездетные супруги разводятся, разочаровавшись друг в друге, но эксперимент перекрестного секса, возможно, в этом и неповинен. Вторая семья благоденствует, ребенок растет здоровым, без видимых дефектов. Роман заканчивается случайной встречей героинь в универмаге под Рождество. Они едут на эскалаторе: «пукалка» — вверх, «опасная рука» — вниз. Обе нагружены покупками. В момент встречи недуг первой дает о себе знать самым очевидным образом — резкой трелью. Рука второй летит вверх и толкает старика; тот катится вниз, сбивая с ног впереди стоящих людей. Но у всех праздничное настроение, никто не пострадал и никто не сердится — «так благодатно время». Обе женщины, уносимые в противоположные стороны лестницей-чудесницей, взирают друг на друга добрым понимающим взглядом и печально улыбаются.

— Это же комедия! — снова и снова повторял Гарп. — Неужели не понятно! Предполагается, что все это очень смешно. А какой фильм можно было бы сделать!

Но никто даже не купил у него право на дешевое издание.

Если вспомнить судьбу человека, который мог ходить только на руках, то нельзя не признать, что эскалаторы были пунктиком Гарпа.

В университете никто из коллег Хелен ни разу не упомянул при ней о «Втором дыхании рогоносца»; о «Промедлении», по крайней мере, пытались провести дискуссию. Новый роман вторгался в ее личную жизнь, и чем скорее о нем будет забыто, тем лучше.

— Боже мой, неужели они вообразили, что я описал тебя? — разозлился Гарп. — Откуда только берутся такие кретины! Ты что, громко пукаешь в коридорах университета? Или, может, у тебя рука выскакивает из плеча на занятиях? А бедный Гарри, заика он, что ли? — Гарп просто завывал от ярости. — Или, может, я слепой?

— Вот именно, — оборвала Хелен. — Ты слепой. У тебя свое понятие о том, что такое вымысел, а что — явь. Ты считаешь, люди это понимают? Всем ясно, что ты черпаешь из собственного опыта. Ты можешь напридумывать три короба небылиц. Но люди уверены, в основе всего — ты и я. Иногда я и сама так думаю.

Слепец в романе был геологом.

— Я что, изучаю камни, что ли? — заорал Гарп.

Героиня, страдающая метеоризмом, безвозмездно помогает медсестре в больнице.

— Может, моей матери тоже надо обижаться? — продолжал Гарп. — Почему она не пишет мне писем с уверениями, что портила воздух не в больнице, а только дома?

Но и Дженни Филдз была недовольна «Вторым дыханием рогоносца». Тема, которую он выбрал, была, на ее взгляд, удручающе мелкой, не имеющей общечеловеческого значения.

— Она под этим разумеет секс, — сказал Гарп. — Классический случай: о мелкотемье берется рассуждать особа, ни разу в жизни не испытавшая полового влечения. Вроде как папа римский, приняв обет целомудрия, решает вопрос о применении противозачаточных средств для миллионов людей. Поистине, мир безумен.




Новая сподвижница Дженни, переменившая пол Роберта Малдун, более двух метров ростом, раньше была Робертом Малдуном, прославленным правым крайним в команде «Орлы Филадельфии». После успешной операции по изменению пола ее вес со 115 килограммов снизился до 81-го. Значительные дозы эстрогена уменьшили силу и массу ее мышц. Гарп не сомневался: некогда знаменитые «быстрые ноги» навеки утратили свою быстроту. Но все-таки Роберта была достаточно грозным эскортом для Дженни Филдз. Роберта обожала мать Гарпа. Именно ее роман «Одержимая сексом» вдохновил Роберта Малдуна, и он решился на операцию. Это было зимой, когда он лежал в больнице с травмой колена.

Теперь Дженни Филдз помогала Роберте вести тяжбу с телевидением, которое не хотело брать ее спортивным комментатором на новый футбольный сезон. Они там все ополчились против меня, говорила Роберта. Но ведь эстроген, который в нее влили, не убил в ней знания правил футбольной игры, возмущалась Дженни. Волна сочувствия, прокатившаяся по колледжам страны, сделала двухметровую Роберту предметом горячих споров. Кому тогда и быть комментатором, как не ей! Она интеллигентна и хорошо говорит. Футбол, кто станет отрицать, — ее стихия. Да она способна так оживить передачу, как и не снилось кретинам, обычно ведущим футбольные репортажи!

Гарпу она понравилась. Он с удовольствием говорил с ней о футболе, играл в теннис. Роберта всегда выигрывала у Гарпа первые несколько сетов. Сказывались сила и тренированность. Но зато выносливостью с Гарпом было трудно тягаться. Будучи гораздо крупнее, Роберта скоро выматывалась, и в конце концов Гарп побеждал. К тому же она стала уставать от затянувшейся тяжбы с телевидением. А ей нужны были силы и терпение для других более важных дел.

— Тебя не сравнишь с этими джеймсианками. С ними можно от тоски спятить, — говорил ей Гарп.

Теперь он особенно радовался визитам Дженни, потому что с ней приходила Роберта. Она часами гоняла мяч с Данкеном и грозилась взять его на стадион, когда будут играть «Орлы». Но Гарп боялся отпускать ребенка. Роберта стала одиозной фигурой, слишком многие настроены против нее. Ему мерещился огромный ревущий стадион в Филадельфии, нападение, взрывы бомб, и бедный мальчик, который становится жертвой похитителя детей.

Эту картину воображение не случайно рисовало Гарпу: Роберта получала чудовищные письма с излияниями ненависти и всевозможными угрозами. Но когда Дженни показала ему, какие письма приходят ей самой, Гарп стал всерьез тревожиться о матери. Ему и в голову не приходило, что ее деятельность сопряжена с опасностью. Людская ненависть в письмах переходила всякие границы. Дженни желали раковой опухоли. Роберте — смерти родителей. Одна пара писала, хорошо бы насильно осеменить Дженни спермой слона, чтобы плод вырос и разнес ее на куски.

Один парень писал, что всю жизнь болел за «Орлов» и что в Филадельфии родились его дед с бабкой. Но теперь он будет болеть за «Гигантов» или «Краснокожих» и ездить в Нью-Йорк или Вашингтон, а понадобится — так и в Балтимор, потому что ему противно болеть за команду таких половых извращенцев, как Роберта, опозорившая линию нападения педерастическими наклонностями.

Одна девица писала, что желает Роберте попасть в руки «Оклендских налетчиков», это самая гнусная футбольная команда, по ее мнению. И уж они-то покажут Роберте, какое удовольствие быть женщиной.

Правый крайний из средней школы Вайоминга написал, что ему теперь противно играть в нападении и он тренируется на защитника. По крайней мере, перевертышей-защитников еще не было.

А какой-то нападающий из мичиганского колледжа написал, что, если Роберта будет в Ипсиланти, он с удовольствием трахнет ее.

— Это все ерунда, — сказала Роберта. — Дженни получает еще не такие письма. Ее ненавидит куда больше людей.

— Мам, — сказал Гарп, — брось ты все это хоть на время. Устрой себе каникулы. Или, знаешь, напиши еще книгу.

У него никогда и в мыслях не было советовать ей снова сесть за роман. Но он вдруг ясно увидел, что Дженни с ее вечной заботой о жертвах этого жестокого мира сама может стать жертвой ненависти и насилия.

В интервью прессе Дженни всегда говорила, что пишет новую книгу. Только Гарп и Хелен, да еще Джон Вулф знали, что это ложь. Дженни Филдз за все эти годы не написала ни слова.

— Все, что я хотела рассказать о себе, я сказала, — ответила она сыну. — Теперь меня интересуют другие. А тебе лучше бы побеспокоиться о самом себе.

Последняя фраза прозвучала как-то чересчур мрачно. Видимо, интравертность сына — жизнь одним воображением — представлялась ей куда более опасной.

Хелен тоже тревожилась, когда Гарп не писал. А после «Второго дыхания рогоносца» он не писал более года. Затем взялся за что-то, целый год работал, но потом все уничтожил. Зато Гарп писал письма. Ничего более тяжелого в своей жизни Джон Вулф не читал. Еще тяжелее было отвечать на них. Некоторые насчитывали десять-двенадцать страниц. И почти все обвиняли редактора. По мнению Гарпа, тот ничего не сделал, чтобы книга хорошо раскупалась.

«Роман не нравится никому, — отвечал редактор. — Как он может хорошо раскупаться?»

«Вы не сказали о нем ни одного доброго слова!» — писал Гарп.

Хелен написала Джону Вулфу, прося его не сердиться на мужа. Но Джон Вулф прекрасно знал, что за народ писатели, и был мягким и терпеливым насколько мог.

Гарп писал не только ему. Он ответил на несколько писем из «почты ненависти», которые получала мать, на те, что были с обратным адресом. Ответы его были длинные, он хотел словами исцелить их авторов от ненависти.

— Ты становишься целителем общественных язв, — заметила Хелен.

Гарпу хотелось ответить и на письма, полученные Робертой, но той было уже не до них. Она обзавелась новым любовником, и чужая ненависть стекала с нее, как с гуся вода.

— Господи Иисусе! — дивился Гарп. — Едва успела стать женщиной и тут же стала влюбляться. Вижу, Роберта, тебе действительно не хватало сисек.

Они были большие друзья. Когда Дженни с Робертой гостили у Гарпов, день был заполнен до отказа: Гарп и Роберта с утра до вечера самозабвенно играли в теннис. Но это случалось довольно редко. И Гарп, как неприкаянный, не знал, чем заполнить время. Иной день часами играл с Данкеном, ожидая, когда подрастет Уолт и можно будет играть втроем. Хелен чувствовала, что добром это не кончится.

«Зато третий роман будет грандиозным, — утешал ее Джон Вулф, понимая, как ее измучило лихорадочное бездействие мужа. — Дайте ему время, и вы увидите!»

— Откуда он это знает?! — кипятился Гарп. — Мой третий роман еще не написан. А если вспомнить, как был издан второй, то можно считать, что и его нет. От этих издателей кроме всяких глупостей и самоочевидных предсказаний ничего хорошего не дождешься. Если он так тонко разбирается в третьих романах, почему бы ему самому не написать его? Или хотя бы первый?

После таких слов Хелен только смеялась и целовала его. И даже ходила с ним в кино, хотя терпеть этого не могла. Все у нее в жизни заладилось. Любимая работа. Дети здоровы и веселы. Гарп — прекрасный отец, отличный повар. И пылкий любовник, чего не бывает, когда он с головой в сочинительстве.

«Пусть все идет, как идет», — думала Хелен.

Ее отец, старый добряк Эрни Холм, стал жаловаться на сердце. Но расставаться с Стирингом не хотел. Каждую зиму Гарп ездил с ним в Айову на знаменитые соревнования по вольной борьбе. И в конце концов Хелен пришла к выводу, что писательская пауза Гарпа — отнюдь не самое страшное в жизни.

— Ффе будет хорофо, — утешала его по телефону Элис Флетчер. — Главное, не нафилуй фебя.

— Насильно я ничего делать не собираюсь, — заверил ее Гарп. — Просто во мне пустота.

Вряд ли его желанная Элис, которая ничего не может довести до конца, даже свою любовь к нему, поймет, что он хотел этим сказать.

Спустя время и Гарп стал получать «почту ненависти». Некая миссис Пул, прочитав «Второе дыхание рогоносца», сочла лично себя оскорбленной и отправила Гарпу энергичное послание. Как легко догадаться, она не мучилась газами, и обе руки беспрекословно ей повиновались. Но для Гарпа ее письмо оказалось манной небесной. Оно исцелило его от хандры. Вот что писала обиженная сторона:

«Привет, дерьмо на палочке. Прочитала я твой мерзкий роман. Это что же, выходит, чужие беды для тебя забава? Я хорошенько рассмотрела твою фотографию. Шевелюра у тебя хоть куда! Представляю себе, как ты потешаешься над лысыми. В своей безжалостной книге ты смеешься над теми, кто не испытал, что такое оргазм, кто несчастлив в браке, кому изменяют. Если ты до сих пор не знаешь, так знай — те, кто страдает от всего этого, не видят в своих бедах ничего забавного. Оглянись кругом, говно, всюду боль и слезы, в Бога никто не верит, детей как следует не воспитывают. Пусть тебе в жизни повезло, но это не дает права издеваться над несчастными людьми.

Искренне Ваша (миссис) А. В. Пул, Финдли, Огайо».

Письмо прозвучало для Гарпа, как пощечина. Еще не было случая, чтобы его так глобально не поняли.

Почему люди не верят, что можно шутить, оставаясь при этом серьезным? Гарп понял, большинство людей путают мудрость и трезвомыслие, серьезность и глубину прозрения. Для них о серьезном можно говорить только серьезно. Существует убеждение, что ни одно животное, кроме человека, не умеет шутить над собой. А Гарп верил, шутка — что-то вроде завуалированного участия, в котором мы все так нуждаемся. Все детство он не знал, что такое юмор, не знал религиозного чувства, может поэтому он комическое воспринимает куда более серьезно, чем другие люди.

Гарпу было больно, что его видение мира воспринимается как глумление над этим миром. Он вдруг понял, что сквозь призму романа люди видят его жестоким насмешником, и это родило у него в душе острое чувство неудачи. Очень осторожно, как будто говорит с человеком, готовым выпрыгнуть с двадцатого этажа незнакомой гостиницы в чужой стране, Гарп начал писать ответ своей читательнице из Финдли, что в штате Огайо. Вот что у него получилось.

«Дорогая миссис Пул.

Мир переполнен болью, люди страдают, мало кто верит в Бога и мало кто правильно воспитывает детей, — все это вы очень верно заметили. И, конечно, верно, что большинство людей не считают свои проблемы забавными.

Хорас Уолпол когда-то сказал, что мир комичен для тех, кто думает, и трагичен для тех, кто чувствует. Я надеюсь, вы согласитесь со мной, что это некоторое намеренное упрощение. И вы и я, мы оба думаем и чувствуем. Поэтому комическое и трагическое постоянно смешиваются. Вот я и говорю: серьезное и смешное не исключают друг друга. И я действительно вижу противоречие в том, что человеческие проблемы часто смешны, а люди, несмотря на это, страдают.

Мне больно и стыдно, что вы могли подумать, будто я смеюсь над людьми, глумлюсь над их бедами. Поверьте, я отношусь к людям очень серьезно. Для меня нет ничего более серьезного, чем человек. Поэтому я с искренним участием отношусь ко всем действиям и поступкам людей. Но могу утешить их только одним — смехом.

Смех, миссис Пул, — моя религия. Но как все религии, мой смех исполнен печали. Чтобы пояснить свои слова, поведаю вам один случай, происшедший в Индии, в городе Бомбее.

В этом городе каждый день кто-нибудь умирает с голоду. Но есть там и богачи. В одном богатом доме была свадьба. Многие гости приехали на слонах. Вовсе не из желания блеснуть, а просто слоны в Индии — обычное средство передвижения. Нам, конечно, оно кажется чересчур помпезным, но для богатых индусских семей ничего помпезного в этом нет. Наверно, большинство гостей не были непосредственно виновны в том, что многие их сограждане умирают с голоду. Они просто приехали повеселиться, отдохнуть от своих проблем, проблем всего мира и отпраздновать свадьбу друга. Но если бы вы были среди нищих и глядели голодными глазами на подъезжающих гостей и разряженных слонов, вы бы вряд ли особенно радовались.

Скоро несколько подгулявших гостей вздумали угостить пивом слона. Опорожнив бачок со льдом, они налили туда пива и отправились на площадку, где стояли слоны. Под взрывы смеха слон опустошил бачок. Угощение пришлось по вкусу. Тогда шутники принесли ему один за другим еще несколько бачков пива.

Интересно, не правда ли, смотреть, как пиво действует на слона? Ничего плохого они не затевали, просто хотели посмеяться, в жизни не так уж много радостей. Может, им даже необходимо было отвлечься от каких-то своих горестей. Хотя все мы понимаем, что такое поведение глупо и безответственно.

Если бы голодающие бедняки могли пробраться на площадку и увидеть наших веселых бражников, спаивающих слона пивом, они пришли бы в ярость. Надеюсь, вы обратили внимание, что я ни над кем не насмехаюсь?

Что же дальше? Хозяева просят дебоширов покинуть празднество, так как их забава грозит перейти все границы. Никто не осудил бы за это хозяев, их позиция вполне оправданна, дебоширов следовало призвать к порядку.

Важные и самодовольные, бражники влезли на пьяного слона и отправились домой — огромное, живое воплощение счастья. Слон шел, натыкаясь на других слонов и на окружающие предметы, неуклюже шатаясь из стороны в сторону, с затуманенными глазами и раздутым от выпитого животом. Хобот мотался взад-вперед, словно неживой. Пьяный зверь был не в себе, налетел на столб с высоковольтными проводами и сшиб его. Провода оборвались, слона ударило током, и он вместе с гуляками мгновенно испустил дух.

Уверяю вас, миссис Пул, мне это не смешно. Тут появляется нищий индиец. Он видит скорбь гостей, смерть слона, смерть молодых людей, разорванную в клочья праздничную одежду, опрокинутые блюда, пролитое вино. Пользуясь всеобщим замешательством, нищий пробирается к столам и крадет дорогую еду и питье для своей голодной семьи. Но гибель бражников в его глазах так нелепа, что он не выдержал и рассмеялся. Его можно понять, он так часто видит умирающих от голода, что подобный способ попасть на тот свет может показаться ему забавным или, по крайней мере, глупым. Но свадебные гости иного мнения. У них горе, они оплакивают смерть друзей. Они простили бы нищему и вторжение в дом, и пустяковую кражу. Но смеяться над горем — этого они не могут простить.

И тогда эти вовсе не злые люди, разъяренные смехом бедняги (смехом, а не кражей и лохмотьями), взяли и утопили его в бачке с пивом, приготовленным для слона. Во имя справедливости! Что ж, обычное проявление классовой ненависти. Как видите, все обернулось весьма серьезно. Но для меня это трагикомедия.

По-моему, эти события сродни стихийному бедствию, а их участники — глупцы, вообразившие себя хозяевами положения, которое вовсе им не подвластно. То есть сюжетный ход вполне комедийный. Но по сути он очень сложный — в нем сплелись элементы вечного и обыденного. К тому же, имея дело с таким огромным неуправляемым существом, как пьяный слон, можно было ожидать и более страшных последствий.

Надеюсь, миссис Пул, я сумел прояснить для вас свое истинное отношение к людям и миру. В любом случае благодарю за письмо. Я очень ценю мнение моих читателей, даже если они меня критикуют.

С уважением «Дерьмо на палочке».

Гарп был человек, не знающий меры. Он верил в гротеск. Его романы были эксцентричны. И он не мог забыть свою неудачу с миссис Пул; она часто смущала его мысли. А ее ответ на его велеречивое письмо наверняка поверг его в отчаяние.

«Дорогой мистер Гарп.

(писала миссис Пул)

Не думала, что вы потрудитесь ответить мне, да еще так длинно. Все понятно — вы, должно быть, больны. И судя по письму, признаете только самого себя. Это, может, и хорошо для вас, но для меня все ваши разглагольствования — отговорки и чушь. У меня нет никакой охоты переписываться с вами и вникать во все ваши глупости, это скучно и оскорбительно для моего интеллекта.

Ваша Айрен Пул».

Гарп, как и его убеждения, был до абсурда противоречив. Его глубокое сочувствие к людям уживалось с крайней к ним нетерпимостью. Он сам устанавливал нормы, по которым тот или иной человек получал свою долю его внимания и времени. Он бывал бесконечно ласков, пока вдруг не чувствовал: хватит. И тогда обрушивался на человека, словно с цепи сорвался.

«Дорогая Айрен.

(писал он миссис Пул)

Вам следует либо совсем бросить читать, либо читать, не щадя мозговых извилин».

«Дорогое дерьмо на палочке.

(отвечала Айрен Пул)

Мой муж Фитци сказал, если ты еще раз напишешь, он вышибет тебе мозги.

Искренне Ваша миссис Пул».

«Дорогие Фитци и Айрен!

(последний залп Гарпа)

Катитесь к долбаной матери».

Так окончательно погибло его чувство юмора, а мир до конца дней лишился его участия.

В «Пансионе Грильпарцер» Гарп заставил звучать и комедийные струны, и драматические. Повествование не исказило характеры ни ходульным глубокомыслием, ни гротескным вывертом, якобы необходимым для внятности замысла. Нет в них ни излишней сентиментальности, ни дешевой грусти.

И вот теперь чувство соразмерности, кажется, покинуло Гарпа. В его первом романе «Промедление» слишком много места отведено истории фашизма, в которую он, честно говоря, не так глубоко влез. А дефект второго романа коренился в недостаточной работе воображения: слишком мало придумано сверх пережитого им лично. «Второе дыхание рогоносца» не прошло горнила воображения; он не выходил за рамки еще одной, довольно банальной житейской истории.

Иными словами, Гарп вдруг обнаружил, что целиком занят собственной счастливой жизнью (с Хелен и детьми), и это грозит — обычная история — сузить его писательский дар до изображения самого себя. Пытаясь заглянуть дальше за пределы своего «я», он видел только жалкую пародию на истинное сочинительство. Воображение стало изменять ему, гореть слишком слабеньким огоньком. Теперь, отвечая на вопрос, как ему пишется, он бросал короткую фразу, жестоко передразнивая Элис Флетчер:

— Я перефтал.




9. «Вечный муж»


В телефонном справочнике «Желтые страницы» раздел «Консультации по вопросам брака и семьи» располагался недалеко от «Пиломатериалов». Непосредственно за «Консультациями» шли «Корабельные принадлежности», магазины «Товары почтой», «Механические мастерские». Гарп как раз искал «Пиломатериалы» и случайно наткнулся на «Брак и семью». Ему были нужны всего-навсего какие-то бруски, а он по уши увяз в семейных вопросах; и сразу же заинтересовался: почему это консультантов по семье и браку гораздо больше, чем складов пиломатериалов? Скорее всего, это не везде так, все зависит от места: в деревне людям наверняка чаще приходится иметь дело с пиломатериалами, чем с проблемами брака.

Гарп был женат уже около одиннадцати лет; за все это время пиломатериалы требовались ему довольно редко, впрочем, семейные проблемы волновали его и того реже. И он начал изучать список имен в справочнике не из личного интереса, а пытаясь себе представить, что это за работа. На это он времени не жалел. Вот, например, «Христианский консультативный центр» или «Пасторская служба советов и услуг». Гарп тут же вообразил энергичных священников, потирающих то и дело сухие пухлые руки. Изо рта у них вылетают округлые влажные фразы, похожие на мыльные пузыри:

«Мы не питаем никаких иллюзий, что церковь в состоянии оказать существенную помощь в разрешении ваших личных проблем. Каждый человек должен искать и находить свое собственное решение, сохраняя свою индивидуальность; однако наш опыт в подобного рода делах позволяет утверждать, что многие связывают эту индивидуальность именно с церковью».

Перед его мысленным взором предстала смущенная супружеская чета, пришедшая в надежде обсудить с ним проблему синхронного оргазма.

Листая справочник, Гарп отметил, что церковники охотно берут на себя роль консультантов: «Лютеранская служба социальной защиты», преподобный Дуэйн Кунц («дипломированный специалист»), некая Луиза Нейгл из «Церкви Всех Душ», имеющая диплом от странной организации «Всеамериканское бюро по вопросам семьи и брака»… Гарп взял карандаш и стал отмечать кружками имена консультантов, имеющих отношение к религии. Все они, подумалось ему, непременно дают только оптимистические советы.

Что касается консультантов с более «научной» подготовкой, такой уверенности у него не было; да и сама их подготовка вызывала сомнение. Один называл себя «дипломированный психолог-клиницист», второй просто приписал к имени М.Г.Н.[24 - М.Г.Н. — Магистр гуманитарных наук.] (с клиническим опытом). Гарп знал, это может означать что угодно или вообще ничего; за аббревиатурой скрыт, скорее всего, студент-выпускник, изучающий социологию, но нельзя исключить и просто ушедшего на пенсию бизнесмена. Перед некоторыми фамилиями стояло «б.» — бакалавр или ботаник? — или просто «д-р» (интересно, это врач или доктор философии, уж не философии ли брака?). И не угадаешь, кто может дать лучший совет, материя больно таинственная. Были и специалисты групповой терапии, менее честолюбивые обещали всего лишь «психологическую оценку личности».

Гарп отобрал двоих. Первый — д-р О. Ротрок: «Занятия в группе по воспитанию самоуважения; оплата производится как наличными, так и кредитными карточками».

Второй — М. Нефф: «Прием только по предварительной записи». О себе ничего, кроме номера телефона. Что это? Отсутствие квалификации или высочайшая гордыня? Не исключено и то и другое. Если бы мне потребовался консультант, подумал Гарп, я бы в первую очередь обратился к М. Неффу. Д-р О. Ротрок с кредитными карточками и группой самоуважения наверняка шарлатан. М. Нефф — дело другое. У него явно есть метода. Гарп чувствовал это нутром.

Он еще немного полистал страницы справочника: «Каменщики», «Одежда для рожениц», «Перетяжка матов, Эрни Холм». (Хобби его тестя, почти не приносившее дохода.) Всего один адрес с телефоном Стиринга. Гарп давно не вспоминал о старом тренере и сейчас не задержался на его имени, перескочив от «Матов» к «Мавзолеям». Пожалуй, достаточно — мир все-таки слишком сложно устроен. И Гарп опять погрузился в «Брак и семью».

Но тут из школы вернулся Данкен. Старшему сыну Гарпа исполнилось десять: высокий, с худощавым тонким лицом, как у матери, и с ее продолговатыми желто-карими глазами. У Хелен изумительная персиковая кожа, Данкен унаследовал и ее. От Гарпа же сын взял упрямство, нервозность и отчаянные приступы жалости к самому себе.

— Пап, — позвал он отца. — Можно мне сегодня переночевать у Ральфа? Это очень важно.

— Что? — откликается Гарп. — Нельзя. Когда?

— Ты опять уткнулся в телефонный справочник?

Данкен знал: разговаривать сейчас с отцом бесполезно, все равно что будить его среди ночи. Гарп читал телефонный справочник ради имен. Он черпал оттуда имена персонажей: чуть работа застопорится, берет справочник и выискивает новые имена; пока не закончит роман, Гарп десяток раз изменит имя героя. Во время поездок, остановившись в мотеле, он первым делом хватал телефонный справочник и обычно прикарманивал его.

— Пап? — опять зовет Данкен, решив, что отец, начитавшись имен и зажив чужой жизнью, опять впал в телефонный транс. Гарп и в самом деле запамятовал, по какой причине взял справочник, начисто позабыв о брусках; его сейчас волновал беспримерный снобизм М. Неффа и еще одно — не выйдет ли из него самого консультанта по вопросам семьи и брака.

— Папа! — упрямо зовет Данкен. — Если не позвонить Ральфу до ужина, его мать не позволит мне ночевать у них.

— Ральфу? — спрашивает Гарп. — При чем здесь Ральф? Здесь его нет!

Данкен выставил вперед узкий подбородок и выкатил глаза. Точь-в-точь Хелен в подобных ситуациях. И еще у Данкена такая же красивая шея.

— Конечно нет, он у себя дома. А я пока у себя, — терпеливо объяснил отцу Данкен. — Я хочу сегодня ночевать у них.

— А как же завтра в школу?

— Черт возьми, сегодня пятница! — восклицает Данкен.

— Не выражайся! — говорит Гарп. — Вот мама вернется с работы, попросишь разрешения у нее.

Гарп явно тянул время. Ему не по душе Ральф, хуже того, он боится отпускать Данкена к Ральфу на ночь, хотя сын уже не раз ночевал у приятеля.

Ральф был старше Данкена, и Гарп с подозрением относился и к нему и к его матери; она имела обыкновение уходить вечером из дому, оставляя мальчишек одних. (Данкен сам это говорил.) Хелен однажды назвала ее «гулящей»: слово это интриговало Гарпа, внешний вид таких особ привлекал его. Отец Ральфа не жил с ними, и статус одинокой женщины добавлял привлекательности матери школьного приятеля Данкена.

— Я не могу ее ждать. Мать Ральфа сказала, ей нужно знать до ужина, приду я или нет.

Ужин обычно готовил Гарп, и напоминание о нем наконец-то оторвало его от справочника. Интересно, который теперь час? Появление Данкена не вносило ясности: он мог прийти из школы и в два и в пять.

— А почему бы Ральфа не пригласить к нам? Пусть ночует.

Обычная тактика: Ральф с удовольствием ночевал у них, избавив Гарпа от тревоги за сына, которому, по его мнению, грозили всякие опасности в доме легкомысленной миссис Ральф (фамилию Ральфа он, как ни старался, запомнить не мог).

— Ральф и так всегда у нас ночует, — канючил Данкен. — Я хочу сегодня пойти к ним.

К чему бы это, пытается угадать Гарп. Неужели, чтобы пить, курить «травку», мучить кошек и подглядывать, как эта неряха, миссис Ральф, предается любовным утехам с кем-нибудь из своих дружков? Но Данкену уже десять, и рассудительности и осторожности ему не занимать. Скорей всего, ребятам просто нравится быть в доме одним.

— А что, если позвонить миссис Ральф и спросить, нельзя ли подождать, пока придет мама? Если она отпустит, иди пожалуйста, — предлагает Гарп.

— Господи! — стонет Данкен. — Да мама наверняка скажет: «Я не возражаю. А как отец?» Она всегда так говорит.

«Вот умник!» — думает Гарп. Сын загнал его в угол. Не может же он в самом деле взять и сказать, что боится, вдруг миссис Ральф погубит их своей легкомысленностью: заснет с горящей сигаретой, вспыхнут волосы, глядишь, и до пожара недалеко.

— О'кей, иди, — кисло соглашается он. Гарп даже не знает, курит ли мать Ральфа. Просто ему не нравится ее вид; а Ральф был в немилости тоже по вполне невинной причине: мальчишка был немного старше Данкена, а значит, мог совратить его, научить дурным вещам.

Гарп с подозрением относился к людям, которые нравились Хелен и детям; в нем жила потребность уберечь близких от той скверны, которая мнилась ему чуть ли не в каждом встречном. Бедняжка миссис Ральф была не единственной жертвой его параноидального воображения. «Я так плохо знаю людей, — говорил себе Гарп. — Чтобы их узнать, надо ходить на службу». В те промежутки, когда не писалось, мысль о работе постоянно преследовала его.

Но беда заключалась в том, что существовало очень мало занятий, которые привлекали Гарпа, к тому же у него не было никакой специальности. Он мало что умел делать профессионально. Да, он мог писать и, когда писал, чувствовал, что у него получается великолепно. Но работать он хотел для того, чтобы побольше узнать о других людях и излечиться от подозрительности. Работа заставит его хотя бы общаться с людьми. Если же не стоять над ним с палкой, он так и будет прозябать в четырех стенах.

После школы Гарп отбросил всякую мысль о работе, чтобы свободно отдаться писательству. Теперь же ради этого самого писательства он жаждет работать. «Моему воображению не хватает людей, — размышлял Гарп. — Наверное, я всегда любил очень немногих, и потому уже несколько лет никак не могу создать вещь, которая нравилась бы мне самому».

— Я пошел! — крикнул Данкен, и Гарп тут же очнулся от своих нелегких раздумий.

Данкен надел на спину ярко-оранжевый рюкзак, к которому снизу был привязан скатанный валиком желтый спальный мешок. И рюкзак и мешок Гарп покупал сам, выбрав самые яркие цвета. Такой рюкзак и не захочешь — заметишь.

— Давай я тебя подвезу! — отозвался отец. Но Данкен опять выкатил глаза:

— Мама ведь на работе, а машина у нее.

Действительно, Гарп сконфуженно улыбнулся. И вдруг увидел в окно, что Данкен выводит велосипед.

— Может, пойдешь пешком? — крикнул он, выглянув в дверь.

— Почему? — в полном отчаянии отозвался Данкен.

Потому что вдруг тебя сшибет машина, за рулем которой пятнадцатилетний сорвиголова или пьяный, потерявший рассудок, хотел сказать Гарп, и твоя чудесная теплая грудная клетка хрустнет, как скорлупа ореха, твой дивный череп расколется, и какой-нибудь осел завернет твое теплое тельце в старый половик, как будто ты чей-то раздавленный пес, найденный в канаве. Соберутся вокруг тебя местные зеваки и начнут гадать, из какого ты дома: «По-моему, из того зеленого с белым на углу Элм-стрит». Потом кто-нибудь повезет тебя домой, позвонит и скажет мне, указав на сверток, лежащий в луже крови на заднем сиденье: «Простите, пожалуйста, — это не ваш?..» Но ничего этого Гарп не сказал, а только рукой махнул.

— Ладно, поезжай на велосипеде, Данкен. Только будь осторожен.

Он проследил, как сын пересек улицу, быстро крутя педали, проехал квартал и на повороте огляделся по сторонам. «Молодец! Не забыл просигналить рукой! Но, может, это только для моего спокойствия?!»

А чего беспокоиться? Тихий пригород уютного городка, благоустроенные зеленые участки, коттеджи на одну семью — здесь жили в основном преподаватели университета; лишь изредка встретится дом повыше — он разбит на квартиры, которые снимают студенты-выпускники. Мать Ральфа тоже, кажется, выпускница, из породы вечных студентов, живет она в коттедже, и лет ей даже больше, чем Гарпу. Ее бывший муж, преподаватель университета, учит студентов каким-то точным наукам и платит за ее обучение. Хелен слышала, что он сейчас живет со студенткой.

Вполне возможно, подумал Гарп, что миссис Ральф прекрасная женщина: у нее есть сын, и она его, несомненно, любит. Несомненно и то, что она всерьез озабочена будущим. Была бы она только повнимательней ко всему. Легкомыслие опасно, ведь все в жизни так хрупко, так легко бьется.

— Хэлло! — произнес кто-то.

Гарп оглянулся — никого уже нет, а может, и не было. Он вдруг осознал, что стоит босиком (была ранняя весна и у него озябли ноги) на тротуаре перед домом и держит в руке телефонный справочник. Он с радостью бы еще пофантазировал о М. Неффе и консультациях по вопросам семьи и брака, но было поздно, надо готовить ужин, а он сегодня даже в магазин не ходил. Слышалось гудение движков, питавших холодильные камеры супермаркета в соседнем квартале. (Из-за этого они сюда и перебрались: чтобы Гарп ходил в магазин пешком, а машиной пользовалась Хелен — ездила в университет. Да и парк поблизости, где Гарп бегал трусцой.) В дальнем конце супермаркета работали мощные вентиляторы: Гарп слышал, как они высасывают из проходов застоявшийся воздух, и различал едва ощутимые запахи еды, разносившиеся по всему кварталу. Ему это нравилось. Он был прирожденным поваром.

Гарп делил свой день между письменным столом, за которым писал или пытался писать, бегом и стряпней. Вставал рано и сразу же готовил завтрак для себя и детей; дома никто не обедал, но к ужину собирались все, и Гарп каждый день готовил вечернюю трапезу. Это было священнодействие, хотя результат был не всегда одинаков. Если ему не писалось, он наказывал себя изнурительным бегом, но, бывало, творческие потуги так изматывали его, что он едва мог пробежать милю. Тогда Гарп готовил на ужин какое-нибудь потрясающее блюдо, спасая самолюбие и вознаграждая себя за дневные неудачи.

Хелен никогда не могла по ужину определить, как прошел у мужа очередной день; какая-то особая стряпня могла означать и на редкость удачный день, и, напротив, компенсировать фиаско в других начинаниях.

«Если вы внимательно следуете рецепту, — писал Гарп, — используете высококачественные ингредиенты и не позволяете себе схалтурить, чаще всего отличное кушанье гарантировано. Иногда приготовленное блюдо оказывается единственным достижением за целый день. Что же касается писательства, то можно располагать всем необходимым для работы, убить массу времени и труда, а в итоге получить нуль. То же и в любви. Так что лишь приготовление пищи в состоянии уберечь человека от безумия».

…Гарп вернулся домой и поискал, что надеть на ноги. Он носил только один вид обуви — кроссовки, множество кроссовок. Все они были в различных стадиях донашивания. Гарп и дети ходили всегда в чистой, но далеко не новой одежде. Хелен в отличие от них всегда была одета с иголочки: ее вещи стирал Гарп, но гладить отказывался, так что глажкой Хелен занималась сама и, случалось, гладила одну-две рубашки мужа; из домашнего инвентаря у Гарпа были нелады только с утюгом. Готовка, дети, стирка, уборка — все было на нем. Готовил Гарп прекрасно, с детьми у него получалось не всегда гладко; уборка — с некоторым напрягом. Он ругался при виде разбросанной одежды, грязной посуды, игрушек, но неизменно все прибирал: Гарп был патологически чистоплотен. Случалось, утром, перед тем как уткнуться в листок бумаги, он пробегал по всему дому с пылесосом или мыл плиту. В доме царил порядок, было чисто, но все-таки казалось, что чистоту здесь наводят наспех. Борясь с расхлябанностью близких, Гарп множество вещей просто выкидывал, и в доме постоянно искали то одно, то другое. Месяцами он не замечал перегоревших лампочек, пока Хелен не пеняла ему, что они давно живут чуть не в кромешной тьме, слетаясь на огонек двух единственных уцелевших ламп. Иногда он сам вспоминал про лампочки, но тогда напрочь забывал про мыло и зубную пасту.

Кое-чем по дому занималась и Хелен, например цветами: если Хелен забывала поливать их, то они попросту погибали. Увидев, что какой-то цветок начинал чахнуть, Гарп тут же отправлял его в мусорный бак. Пройдет несколько дней, и Хелен вдруг удивленно спросит:

— А где наша красная фуксия?

— Это уродец-то? Он стал болеть. Я сам видел на нем тлю. И с него что-то постоянно сыпалось.

Так вот Гарп и хозяйничал.

В конце концов он нашел свои желтые кроссовки и надел их. Сунув телефонный справочник в шкаф, где стояли самые большие кастрюли и сковородки (Гарп совал свои справочники куда попало и потом переворачивал все вверх дном, ища любимое чтение), занялся ужином. Налил в глубокую сковородку оливкового масла и, ожидая, пока оно разогреется, мелко нарезал луковицу. Сегодня он запаздывал с ужином, а еще надо бежать в магазин. Ладно, пусть будет паста[25 - Паста — Блюдо из макаронных изделий с приправами, одно из самых распространенных в США.], томатный соус, зеленый салат и вкуснейший хлеб собственной выпечки. Пока соус готовится — в магазин и обратно, к ужину нужна только зелень. Нарезал базилик, но не бросил сразу на сководродку. Пусть масло хорошо разогреется (только, упаси Бог, довести до кипения). Поспешишь — людей насмешишь. Это Гарп хорошо знал и строго следовал рецепту.

Тишину нарушил телефон. Гарп так разозлился, что шмякнул на сковороду пригоршню нарезанного лука и пребольно обжегся масляными брызгами.

— Дерьмо! — заорал Гарп, в сердцах пнул ногой стоявший рядом с плитой шкаф, сорвав петлю на дверце, и уставился на выпавшую оттуда телефонную книгу. Бросив в горячее масло остальной лук с базиликом и уменьшив огонь, подставил обожженную руку под холодную струю. Морщась от боли, другой рукой потянулся за телефонной трубкой.

(«Шарлатаны! — возмущался он про себя. — Как создать идеальную семью? Да чтобы этому учить, надо быть семи пядей во лбу. Не отдавать же и эту область на откуп чудакам-психоаналитикам».)

— И какому кретину, мать твою, взбрело в голову звонить в самую ответственную минуту! — рявкнул Гарп в трубку, кося глазом в сторону корчившегося на сковородке лука. Он знал, что никого не обидит своей грубостью, — с бедного безработного и взятки гладки. Его издатель Джон Вулф заметил бы только, что давно знает, какой Гарп грубиян. Хелен привыкла к его коротеньким телефонным истерикам; если же звонит кто-то из ее коллег — тоже не страшно. Гарп для них давно что-то вроде буки. Только услышав в трубке голос Эрни Холма, Гарп испытал бы угрызение совести; старый тренер неизменно начинал разговор с извинения за беспокойство, чем всегда очень смущал Гарпа. Если это звонит мать, она не испугается, услышав неистовый вопль сына. «Опять ложь, — наверняка скажет Дженни. — Да разве могут быть ответственные минуты у бездельников!» «Только бы не она!» — пронеслось у него в голове. Ни от каких других женщин Гарп в этот период жизни звонков не ждал. Правда, могли позвонить из детского сада, вдруг что-нибудь с Уолтом? А может, Данкен? Звонит, чтобы сообщить — сломалась молния на спальном мешке. («Господи, лишь бы не нога!») Только в этих двух случаях Гарпу было бы действительно стыдно за грубость. Ведь дети имеют бесспорное право отрывать родителей от любых самых срочных дел, и они этим широко пользуются.

— Самая ответственная минута? — спросил голос Хелен. — Чем же ты занят? И с кем? Она очень мила?

Говоря по телефону, Хелен любила подразнить его фривольными шуточками. Гарп не переставал этому удивляться, в жизни Хелен ничего такого себе не позволяла, она просто не была кокеткой. И хотя Хелен по-прежнему очень волновала его, ни в ее платье, ни в манерах не было ничего, что привлекло бы похотливый взгляд мужчины. А вот по телефону голос ее откровенно соблазнял, и так было всегда.

— Я обжегся, — сказал он со слезой в голосе. — Лук жарю. Масло очень горячее, лук может подгореть. А что такое стряслось, черт побери?

— Бедненький ты мой! — Хелен продолжала его дразнить. — Ты выполнил поручение Пэм? — Пэм была лаборанткой на английской кафедре: интересно, черт подери, какое поручение он должен выполнить? — И сильно обжегся?

— Не сильно, — ответил Гарп. — О чем надо было позвонить?

— Насчет брусков, — сказала Хелен.

Ах да, «Пиломатериалы», вспомнил Гарп. Ему было поручено обзвонить склады пиломатериалов и выяснить, сколько стоит распилить по размеру несколько брусков. Хелен собиралась заехать за ними по дороге домой. Но его отвлекли консультации по вопросам брака, и бруски вылетели у него из головы.

— Забыл, — честно признался он, зная, что у Хелен наверняка имеется запасной план (она до звонка знала, что так и будет).

— Позвони на склады сейчас же, — сказала Хелен. — А я тебе перезвоню из детского сада. Я заеду за Уолтом, и мы с ним вместе поедем за брусками. Он обожает склады пиломатериалов.

Уолту исполнилось пять; его младший сын ходил в детский сад (он еще называется дошкольным центром): но как бы это заведение ни называлось, царившая там общая безответственность рождала в воображении Гарпа самые кошмарные картины.

— Ладно. Сейчас начну обзванивать, — согласился он.

Но, во-первых, его беспокоил соус — вдруг подгорит, и, во-вторых, не хотелось заканчивать разговор на такой скучной холодной ноте.

— Знаешь, — продолжил он, — я подыскал себе интересную работу.

Хелен вначале никак не отреагировала, и Гарп наслаждался ее молчанием. Но молчала она недолго.

— Ты же писатель, дорогой, — сказала она. — Ну тебя уже есть интересная работа.

Иногда Гарп просто впадал в панику: неужели Хелен и правда хочет, чтобы он всю жизнь торчал дома и писал? Конечно, это ее очень устраивает. Впрочем, это устраивало и его; ведь он никогда ничего другого не хотел.

— Прости, надо помешать лук, — прервал жену Гарп. — А тут еще рука очень болит, — поспешил он добавить.

— Хорошо, я еще позвоню… когда у тебя будет опять «самая ответственная минута», — Хелен продолжала дразнить Гарпа, ее соблазняющий тон и возбудил его, и вогнал в ярость.

Он перемешал лук, добавил в кипящее масло с полдюжины нарезанных помидоров, перца, соли и ригана и лишь тогда стал звонить, ограничившись, правда, одним складом — ближайшим к детскому саду Уолта. Хелен была иногда необыкновенно практична: ничего не покупала, предварительно не сравнив цены в разных местах; Гарпа эта ее черта восхищала. Сам он считал, что дерево есть дерево — и лучше всего купить эти чертовы бруски там, где удобнее.

«Что такое консультант по вопросам брака? — думал Гарп, размешивая столовую ложку томата в чашке теплой воды. — Интересно, почему это важную работу всегда делают шарлатаны? Что может быть важнее семьи и брака?

Ну, кажется, пора добавить воду с томатом в кипящий соус.

А ведь, скорее всего, такой консультант в табели о рангах стоит ниже костоправа. И, наверное, как хирурги презирают костоправов, так и психиатры задирают нос перед доморощенными консультантами по вопросам брака».

Гарп никого так не презирал, как психиатров, которые обкрадывают личность, все упрощая и сводя ее к примитивной модели. Гарп не сомневался: психиатром становится тот, кто не способен разобраться в собственном душевном хаосе.

Профессиональный психиатр обращается с душевным хаосом без должного уважения. У них одна цель — прочистить пациенту мозги, а этого, по их мнению, можно достичь, изъяв из его души все завихрения. Разумеется, это самый простой и действенный способ. Но ведь фокус в другом: душевный хаос надо не выдирать с корнем, а заставить его служить на пользу пациенту. «Писателю легко говорить, — как-то сказала ему Хелен. — Для художника душевная сумятица — источник творчества. А все простые люди хотят от нее избавиться. Я, во всяком случае, хочу. Представляю, какой из тебя вышел бы психиатр! Что бы ты стал делать с бедным пациентом, который попросил бы избавить его от душевного хаоса, — ведь в отличие от тебя он не может никак его использовать. Ты бы, наверное, посоветовал ему написать роман». Вспомнив этот разговор, Гарп помрачнел. Да, он тоже упрощает проблему, которая так злит его, но психиатры, он убежден, упрощают еще больше.

Зазвонил телефон. Гарп, не спрашивая кто, произнес в трубку:

— Склад пиломатериалов на Спрингфилд-авеню. Возле тебя.

— Я знаю, где это, — ответила Хелен. — А что, ты звонил только на этот склад?

— Дерево — оно везде дерево, — ответил Гарп. — Бруски режут по мерке везде одинаково. Поезжайте с Уолтом на Спрингфилд-авеню, к вашему приезду бруски будут готовы.

— А что за интересную работу ты нашел? — спросила Хелен. Гарп знал — все это время она обдумывала его слова.

— Хочу стать консультантом по вопросам брака и семьи, — Гарп скосил глаза на булькающий соус: кухня наполнилась его аппетитным запахом. На другом конце провода Хелен хранила почтительное молчание: на этот раз ей будет трудно возразить, что у него нет для этого знаний.

— Гарп, ты писатель, — в конце концов изрекла она.

— Но это и есть лучшая гарантия успеха. Я многие годы копаюсь в трясине человеческих отношений. Часами бьюсь над ответом: что заставляет двух разных людей жить под одной крышей? Что их связывает? Пытаюсь понять, куда девается любовь, — жужжал в ухо Хелен Гарп. — Как трудны компромиссы, как человек нуждается в сострадании…

— Ну вот и пиши обо всем этом себе на здоровье! Чего тебе еще не хватает?

Хелен прекрасно знала, что за этим последует.

— Искусство не служит людям, не помогает им, — возразил Гарп. — Никому от него ни тепло, ни холодно. Оно не утолит голода, не защитит от холода, не даст крова. И больного на ноги не поставит.

Таков был неизменный ответ Гарпа, когда речь заходила о пользе искусства. Муж не признавал за ним никакой социальной значимости: ее просто не могло да и не должно было быть. Искусство и служение людям — вещи несовместимые. Их путать нельзя. И вместе с тем сам же пытался безуспешно связать их. В конце концов, он сын своей матери. И все-таки Гарп понимал: искусство и служение людям — два отдельных вида человеческой деятельности. Неразбериха возникает лишь тогда, когда недоумки пытаются свалить все в одну кучу. Всю жизнь Гарпа будет раздражать фундаментальное противоречие — эстетика отвергает этику. Он хотел, чтобы художник был вправе сказать: «Да, я сторож брату моему». И ненавидел художника, если он таковым становился.

— Ладно, пока, еду за Уолтом и брусками, — произнесла Хелен.

— А если ты считаешь, что для консультанта одной литературы мало, — продолжал Гарп, — то, не забудь, я ведь и сам женат. — Он сделал паузу. — И у меня есть дети. — Новая пауза. — И опыта семейной жизни мне не занимать, как и тебе.

— Значит, на Спрингфилде? Жди, мы скоро будем.

— Пережитого мне для этой работы хватит с лихвой, — настаивал Гарп. — Я знал финансовую зависимость, знаю супружескую неверность…

— Очень за тебя рада! — и Хелен повесила трубку.

Но Гарп зациклился на консультантах по вопросам семьи и брака. «А может, — думал он, — в самой деятельности есть что-то бесовское, и, какой бы умный, добрый, образованный человек ни взялся давать советы, ничего путного все равно не выйдет».

И тоже повесил трубку.

Конечно, в «Желтых страницах» он сможет рекламировать себя куда лучше, чем остальные, и без всякой натяжки:






ФИЛОСОФИЯ БРАКА

Советы тем, кого волнуют проблемы семьи

Т. С. ГАРП

автор «Промедления» и «Второго дыхания рогоносца»





Пожалуй, совсем неплохо выглядит. И незачем добавлять, что это романы. Названия звучат как пособия для молодоженов. Вот только где принимать пациентов — дома или завести офис?

Взяв зеленый перец, Гарп поместил его в самый центр газовой горелки. На большом огне стручок скоро начал темнеть. Когда станет совсем черный, Гарп остудит его, соскоблит обгоревшую кожицу и внутри окажется нежная печеная мякоть. Соединив ее с уксусом, растительным маслом и щепоткой майорана, он получит дивную приправу к салату. Но главное, почему он ее готовит, — в кухне долго держится его любимый запах печеного перца.

Гарп перевернул перец щипчиками. Как только поверхность стручка обуглилась, схватил его и отправил в мойку: перец сердито зашипел.

— Шипи, шипи, пока цел, — сказал ему Гарп. — Все равно песенка твоя спета…

Сегодня вечером ему явно не по себе. Стряпая, Гарп не любил отвлекаться, отгонял прочь посторонние мысли. Но сегодня заколебалась его вера в свои возможности — неужели не суждено ему стать советчиком заблудших семейных пар?

— По-моему, заколебалась твоя вера в писательский талант, — сказала Хелен, входя на кухню с еще более решительным, чем всегда, видом: свежевыструганные бруски торчали у нее из-под мышки, подобно дробовикам.

— У папочки что-то сгорело, — изрек Уолт.

— Сгорел перец. Что и было задумано, — ответил Гарп.

— Обрати внимание, когда тебе не пишется, ты всякий раз выкидываешь какую-нибудь глупость, — откомментировала Хелен. — Хотя, надо признать, в прошлый раз глупость была гораздо хуже.

Гарп ожидал, что Хелен готовится нанести удар, но зачем же такой сокрушительный? Прошлый раз Гарп пожелал стать «почасовой няней».

Гарп глубже погрузил деревянную ложку в кипящий томатный соус; и тут за окном раздался пронзительный звук переключения скоростей и завизжавших на повороте шин — опять какой-то идиот на бешеной скорости повернул за угол возле их дома. Визг отозвался в его ушах воем попавшей под колесо кошки. Гарп инстинктивно бросил взгляд на Уолта — слава Богу, этот стоит в кухне живой и невредимый.

— Где Данкен? — спросила Хелен, шагнув к двери, но Гарп опередил ее.

— Пошел к Ральфу, — ответил он. На этот раз можно не беспокоиться, промчавшаяся машина не сбила Данкена. Но Гарп давно взял за правило догонять лихачей и вести с ними душеспасительные беседы. Улицы в предместье, где жили Гарпы, шли параллельно, пересекаясь под прямым углом, и на каждом углу стояли стоп-сигналы. Так что Гарп легко догонял нарушителя, если тот подчинялся предписаниям дорожных знаков.

Выбежав из дому, он завернул за угол, вслед за уходящей машиной. Иногда приходилось бежать три-четыре квартала. Это если уж водитель действительно шпарил на всю катушку. Раз он пробежал пять кварталов и так запыхался, догнав машину, что сидевший за рулем любитель быстрой езды подумал: уж не убийство ли случилось где-то поблизости и Гарп либо спешит сообщить о нем, либо сам и есть убийца.

На большинство водителей Гарп производил неотразимое впечатление; даже если потом они и поносили его, с ним вели себя вежливо, обещали исправиться и никогда больше не превышать скорости в этом предместье. Намерения Гарпа не оставляли сомнений: он в отличной борцовской форме. Лихачами были, как правило, старшеклассники, которые легко тушевались. Они либо гоняли на бешеной скорости со своими девочками, либо выпендривались перед подружками, оставляя следы дымящихся шин перед их окнами. Конечно, Гарп не обольщался, пай-мальчиков он из них не сделает, да это ему и не надо, лишь бы не ездили как сумасшедшие мимо его дома.

На сей раз возмутителем спокойствия оказалась женщина (догоняя ее у стоп-сигнала, Гарп заметил блеск сережек в ушах и на руке браслеты). Она собиралась уже тронуться с места, как вдруг подбежавший Гарп забарабанил деревянной ложкой по боковому стеклу; ложка была в томатном соусе, как будто ее окунули в кровь.

Гарп подождал, пока женщина опустит стекло, и уже открыл было рот («простите, я наверное испугал вас, но у меня есть к вам одна личная просьба… — обычные его вступительные фразы), и тут до него дошло, что перед ним — мать Ральфа, печально знаменитая миссис Ральф. Данкена и Ральфа в машине не было; она ехала одна, и Гарп сразу увидел, что она всю дорогу плакала.

— А в чем дело? — спросила женщина; по ее тону нельзя было понять, признала ли она в нем отца Данкена.

— Мне очень жаль, я, наверное, испугал вас… — начал Гарп и тут же осекся.

Что еще он мог ей сказать? Зареванное лицо, явно после стычки с бывшим мужем или теперешним любовником; бедняжка наверняка страдает от неизбежного расставания с молодыми годами, которое, очевидно, не за горами; во всем ее облике есть что-то жалкое, скомканное, глаза — покрасневшие и затуманенные от слез.

— Мне очень, очень жаль, — промямлил он. Ему действительно было жаль ее, жаль всю ее несуразную жизнь. Да разве мог он сейчас взять и сказать ей — пожалуйста, не превышайте скорость.

— Так что же случилось?

— Я… отец Данкена, — пролепетал Гарп.

— Знаю, — ответила она. — А я — мать Ральфа.

— Знаю, — сказал он и улыбнулся.

— Отец Данкена знакомится с матерью Ральфа, — ехидно заметила она. И разрыдалась, упав головой на руль, отчего клаксон загудел, как сигнал тревоги. Затем резко выпрямилась, задев руку Гарпа, лежавшую на полуопущенном стекле машины; от неожиданности он разжал пальцы, ложка с длинной ручкой полетела ей на колени, и оба они молча уставились на пятно от томатного соуса, расплывшееся на смятой бежевой юбке.

— Вы, конечно, считаете, что я никудышная мать, — сказала миссис Ральф.

Гарп, у которого было обостренное чутье на любую опасность, протянул над ее коленями руку и выключил зажигание. Ложку он решил пока не трогать. Проклятье, опять он не сумел скрыть свои чувства в присутствии незнакомого человека; это какой-то рок, стоит ему о ком-то плохо подумать, тот сейчас же каким-то чудом об этом догадывался.

— Понятия не имею, какая вы мать, — отозвался Гарп. — Ральф, по-моему, очень приятный мальчик.

— Ну да. Знали бы вы, какой он бывает ужасный.

— Может, вы не хотите, чтобы Данкен у вас ночевал? — спросил Гарп с тайной надеждой. Ему показалось, что мать Ральфа понятия не имеет, кто у кого сегодня ночует.

Ничего не ответив, миссис Ральф опять взглянула на ложку, лежавшую на коленях.

— Это томатный соус, — сказал Гарп. К немалому его удивлению, миссис Ральф подняла ложку и облизала ее.

— Вы готовите? — спросила она:

— Да. И очень это люблю, — ответил он.

— Пальчики оближешь, — и миссис Ральф протянула ему ложку. — Мне нужно было выйти замуж за такого, как вы, — чтоб нигде не терялся — ни в постели, ни у плиты.

Гарп про себя сосчитал до пяти и предложил:

— Я буду рад увести ребят к себе. Пусть ночуют у нас. Вам, наверное, хочется побыть одной.

— Одной? — вскрикнула она. — Да я и так всегда одна. Наоборот, я люблю, когда Ральф с Данкеном у меня дома. И они, между прочим, тоже. — Миссис Ральф озорно поглядела на Гарпа. — А знаете почему?

— Почему? — спросил он.

— Им нравится подсматривать, как я принимаю ванну. В двери есть щелка. И они смотрят. Правда, очень мило, что Ральфик показывает свою старенькую мамочку приятелям?

— М-да, — произнес Гарп.

— Вы это не одобряете, мистер Гарп? — спросила она. — Вообще меня не одобряете, как я вижу.

— Мне очень жаль, что вы так несчастны, — сказал Гарп.

Рядом с ней на сиденье в этой захламленной машине лежала тоненькая книжка в мягкой обложке — «Вечный муж» Достоевского. Гарп вспомнил, что миссис Ральф до сих пор учится.

— Какая у вас тема? — глупее вопроса, кажется, не придумаешь. Просто память опять подсказала ему — мать Ральфа уже сто лет на последнем курсе, никак у нее не вытанцовывается диплом.

Миссис Ральф покачала головой:

— А вы действительно чистоплюй. Сколько лет вы женаты?

— Скоро одиннадцать.

Эта цифра не произвела на миссис Ральф особого впечатления, сама она была замужем двенадцать лет.

— Можете не волноваться, вашему мальчику в моем доме ничего не грозит, — вдруг проговорила миссис Ральф с внезапным раздражением: похоже, она и в самом деле читает его мысли. — Я совершенно не опасна для детей. И в постели я не курю.

— Я уверен, мальчикам даже полезно подглядывать за вамп в щелку, — ответил Гарп и тут же смутился, хотя на сей раз он действительно сказал то, что думал.

— Не уверена, — отозвалась она. — Моему мужу, во всяком случае, особой радости это не приносило, а он-то разглядывал меня не один год. — Миссис Ральф посмотрела на Гарпа, а у того уже губы онемели от вымученной улыбки.

«Да погладь ты ее по щеке или по руке похлопай, на худой конец, скажи чего-нибудь», — уговаривал он себя. Но Гарп не умел быть добреньким, а дешевый флирт ему претил. И он кое-как выдавил из себя:

— Да, мужья народ странный. Думаю, они часто сами не понимают, чего хотят.

Вот тебе и консультант по вопросам семьи и брака!

Миссис Ральф невесело рассмеялась:

— Что касается моего мужа, он нашел, что хотел, — девятнадцатилетнюю манду!

— Мне очень жаль, — проговорил Гарп. У консультанта по вопросам семьи и брака эта фраза не сходила с языка, как у невезучего доктора, которому попадаются только случаи со смертельным исходом.

— Вы ведь писатель? — прокурорским тоном обратилась к нему миссис Ральф, помахав перед его носом «Вечным мужем». — Что вы о ней думаете?

— Замечательная книга, — ответил Гарп. К счастью, он ее помнил: искусная интрига, полная самых запутанных и по-человечески объяснимых противоречий.

— А по-моему, гадкая. И что все с ума сходят по Достоевскому, не понимаю.

— Ну, — начал Гарп, — персонажи его так сложны, и психологически и эмоционально, ситуации, в которые они попадают, столь неоднозначны…

— Не знаю, но женщина у него просто вещь. Какие-то они у него все бесплотные. Не люди, а идеи, о которых мужчины любят говорить и с которыми играют, как с куклами.

С этими словами она швырнула книгу в окно; ударившись о грудь Гарпа, книжка шлепнулась на обочину. Миссис Ральф, сжав кулаки, опустила руки на колени и уставилась на пятно от соуса, которое украшало ее лобок, скрытый под юбкой, подобно мишени.

— Нарочно целились? — добавила она, продолжая глядеть на пятно.

— Очень, очень жаль, — снова сказал Гарп. — Оно может не отстираться.

— В этой жизни никакие пятна не отстирываются! — воскликнула миссис Ральф и при этом по-идиотски расхохоталась, отчего Гарп перепугался до смерти. Он промолчал, и она сказала, глядя на него: — Держу пари, вы сейчас думаете: этой надо только одно, чтоб ее кто-нибудь как следует трахнул.

Честно говоря, Гарп редко думал такое о людях, но после слов миссис Ральф ему вдруг пришло в голову: а ведь, пожалуй, в ее случае это простое средство подействует.

— Держу пари, вы уверены, что я вам это позволю, — сказала она, впившись в него блестящим взглядом. Гарп действительно был в этом уверен.

— Думаю, что не позволите.

— Нет, вы думаете, что позволю, — повторила миссис Ральф. — Да еще с радостью.

— Я так не думаю, — Гарп опустил голову.

— Ну, вам-то я, может, и позволила бы, — улыбнулась она кривой улыбкой. — Чтобы сбить с вас спесь.

— Вы меня очень мало знаете, чтобы так говорить, — возразил Гарп.

— Я знаю, что вы гордец, — продолжала свое миссис Ральф. — Считаете себя выше всех.

«Верно, — подумал Гарп, — считаю себя выше других. Потому из меня и не получится консультант по вопросам семьи и брака». Сомнений у него больше в этом не было.

— Пожалуйста, ездите осторожнее, — сказал он, отступая от машины. — И если понадобится моя помощь, звоните.

— Даже если понадобится хороший любовник? — ядовито спросила миссис Ральф.

— При чем здесь это?

— А зачем, собственно, вы меня остановили?

— Мне показалось, что вы превысили скорость.

— Старый пердун, вот вы кто! — фыркнула миссис Ральф.

— А вы… безалаберная дура, — разозлился Гарп.

Миссис Ральф вскрикнула, как будто ее ударили.

— Простите, мне очень, очень жаль (опять эта чертова фраза), но я вынужден пойти и увести от вас Данкена.

— Пожалуйста, не надо! — взмолилась она. — Я буду за ними весь вечер ухаживать. Я очень люблю детей. С ним ничего не случится. Я буду ухаживать за ним, как за родным сыном. (Ее слова не очень-то успокоили Гарпа, скорее наоборот.) Поверьте, не такая уж я дура, особенно с детьми. — И она улыбнулась ему будоражащей, привлекательной улыбкой.

— Мне очень жаль, — снова сказал Гарп. (Заладил, как священник «аллилуйю».)

— И мне, — ответила миссис Ральф.

И как будто между ними все уже сладилось, включила газ, проехала стоп-сигнал и миновала перекресток, не взглянув ни вправо, ни влево. Она медленно ехала почти посередине дороги. И Гарп помахал ей вслед длинной деревянной ложкой. Потом поднял повесть Достоевского и зашагал домой.




10. Пес на улице, ребенок в небе


— Как хочешь, но надо обязательно забрать Данкена из дома этой сумасшедшей, — объявил Гарп.

— Иди и забирай, — ответила Хелен. — Раз ты за него боишься…

— Ты бы посмотрела только, как она водит машину!

— Ну, Данкен ведь не собирается разъезжать с ней по улицам.

— А вдруг ей придет в голову повезти их в пиццерию? Уверен, что она не умеет готовить.

Хелен между тем не отрывала глаз от «Вечного мужа».

— Странно, что женщина дает книгу с таким названием женатому мужчине.

— Она мне ее не дала, а швырнула.

— Прекрасная книга, — заметила Хелен.

— А она говорит, отвратительная. Ругает Достоевского, что он несправедлив к женщинам.

— Но, по-моему, ничего такого там нет, — удивилась Хелен.

— Конечно нет! Я же тебе говорю, она идиотка! Моя мать была бы от нее в полном восторге.

— Бедная Дженни! Не нападай на нее!

— Ешь пасту, — обратился Гарп к сыну.

— Засунь ее себе в хрюсло, — ответил Уолт.

— Как это невежливо! К твоему сведению, хрюсла у меня нет.

— Есть, — просопел Уолт.

— Он не знает, что такое хрюсло, — заметила Хелен. — Честно говоря, и я тоже.

— В пять лет, — изрек Гарп, — так говорить со взрослыми неприлично.

— Наверняка научился этому слову у Данкена, — сказала Хелен.

— А Данкен у Ральфа, — подхватил Гарп. — А Ральф — от своей чертовой мамочки.

— Ты бы лучше сам не выражался, — сказала Хелен. — Уолт вполне мог услышать это «хрюсло» из твоих уст.

— Никогда! — воскликнул Гарп. — Я тоже не знаю, что это слово значит.

— Зато знаешь другие, ничуть не лучше.

— Ешь пасту, Уолт! — снова потребовал Гарп.

— Успокойся, пожалуйста, — тихо произнесла Хелен.

Гарп воспринимал нетронутое блюдо как личное оскорбление.

— Успокоиться! А если ребенок ничего не ест?

Ужин вершился в полном молчании. Хелен знала, муж придумывает очередную историю, которую расскажет Уолту после ужина. Волнуясь о детях, он сочинял им всякие истории, точно верил, что процесс творчества, рождавший хорошую сказку, надежно защитит их от всех опасностей. С детьми Гарп был добр, щедр и предан им, как бывают преданы только животные, словом, второго такого отца поискать; он понимал и Данкена и Уолта, как никто. И при всем том, думала Хелен, он не замечает, как его вечная тревога за детей передается им и в них развивается внутренняя скованность, мешающая взрослеть. Да, он обращался с детьми, как с большими, но так опекал, что у них не складывались взрослые черты характера. Он забывал, что Уолту пять лет, а Данкену уже десять, для него они оставались несмышлеными трехлетками.

Хелен тоже села слушать новую историю Гарпа, слушала она по обыкновению с вниманием и интересом. В обычной его манере история начиналась как настоящая детская сказка, а заканчивалась как рассказ, сочиненный Гарпом для самого Гарпа. Кое-кто думает, что писательским детям читают больше книг, чем всем другим. Гарп же предпочитал рассказывать сыновьям истории собственного сочинения.

— Жил-был пес, — начал он.

— Какой породы? — перебил Уолт.

— Немецкая овчарка, — уточнил Гарп.

— Как его звали?

— Никак. И жил он в одном немецком городе после войны.

— Какой войны? — спросил Уолт.

— Второй мировой.

— Ну да, конечно, — согласился Уолт.

— Пес участвовал в войне. Это был сторожевой пес, свирепый и умный.

— Значит, он был очень плохой, — заметил Уолт.

— Вовсе нет. Не плохой и не добрый. Хотя случались минуты, когда он был и тем и другим. Пес был просто послушный, что хозяин ему прикажет, то он и сделает. Словом, хорошо обученный пес.

— А откуда он знал, кто его хозяин?

— Понятия не имею, — признался Гарп. — После войны у него стал другой хозяин. А у хозяина было в городе кафе, люди приходили к нему выпить кофе, чай и другие напитки, почитать газеты. На ночь хозяин оставлял гореть одну лампочку, идешь мимо и видишь за окном вытертые столики, а на них перевернутые стулья. Пол чисто выметен, и ходит по комнате туда-сюда большая немецкая овчарка. Как лев в клетке зоопарка. Прохожий иногда подойдет к окну и стукнет, собака только глянет на него, но не зарычит. Просто смотрит. Стоишь, стоишь и становится страшно, вдруг пес выскочит в окно и бросится на тебя. Но этого никогда не случалось. Пес ни на кого не бросался, да ведь никто никогда и не пытался залезть в кафе. Одного вида этого пса было достаточно. Вот почему он ни на кого не бросался.

— У пса был очень страшный вид. Он был плохой.

— Представил себе эту картинку? Пойдем дальше. Каждую ночь собаку запирали в помещении, а днем держали на цепи в проулке рядом с кафе. Цепь была длинная и прикреплялась к передней оси старого армейского грузовика, который однажды загнали в этот проулок да так там и оставили. Навсегда. Колес у грузовика не было.

— Знаешь, — продолжал Гарп, — есть такие бетонные блоки. Так вот, оси грузовика стояли на бетонных блоках, чтобы машину нельзя было ни на дюйм сдвинуть с места. Овчарка могла заползать под грузовик и прятаться там от солнца и дождя. Цепь была ровно такой длины, чтобы овчарка могла подойти к краю тротуара и смотреть на пешеходов и машины, ехавшие по мостовой. Идешь, бывало, мимо и видишь, собачий нос торчит из проулка. Дальше на тротуар пса не пускала цепь. Протянешь руку, он обнюхает ее, но не тронет. В отличие от других собак, он не любил, чтобы его гладили. Если кто осмелится погладить его, он опустит голову, отойдет в свой проулок, да так глянет оттуда, что забудешь, как его гладить. И никогда не лизал ничьих рук.

— А он мог бы укусить тебя?

— Мог, не мог, трудно сказать. Одно знаю, он никогда никого не кусал.

— А ты там был, да? — опять спросил Уолт.

— Да, — ответил Гарп, прекрасно знавший, что рассказчик обязательно должен быть «там».

— Уолт, — вмешалась Хелен (Гарп очень не любил, что жена подслушивает, ведь эти истории предназначались не для нее), — у этой бедной овчарки была настоящая «собачья жизнь».

Но ни Уолт, ни его отец не оценили ее замечания.

— Рассказывай дальше, — попросил сын. — Что с этим псом случилось?

И так всякий раз. Большая ответственность — начинать очередную историю. В людях, видно, сидит ген любопытства: что же случилось с твоим персонажем? Если история про коня, что случилось с конем, если история про овчарку, что случилось с овчаркой.

— Ты что замолчал? Дальше! — потребовал Уолт. Увлеченный сочинительством, Гарп частенько забывал о слушателях.

— А начнут к нему приставать, — продолжал Гарп, — пес уйдет к своему грузовику и залезет под него. Оттуда только кончик черного носа торчит. Вот так пес и жил: то под грузовиком, то у края тротуара. Словом, у него были свои привычки, и он им не изменял.

— Никогда? — разочарованно протянул Уолт: с овчаркой, похоже, ничего не случится.

— Ну почти никогда, — поправился Гарп, и Уолт радостно встрепенулся. — Дело в том, что у этого пса была в жизни одна неприятность. Одна-единственная, но очень досадная. Она прямо-таки сводила его с ума. Никто никогда не слыхал, как этот пес лает, а тут он мог даже залиться лаем.

— Конечно, это все из-за кошки?! — завопил Уолт.

— И притом очень страшной! — возвестил Гарп таким голосом, что Хелен оторвалась от Достоевского и затаила дыхание. «Бедненький Уолт», — подумала она.

— А почему она была страшной? — поинтересовался Уолт.

— Не она, а он. Это был кот, и он очень любил дразнить овчарку.

При этих словах Хелен облегченно вздохнула: значит, никаких ужасов пока не предвидится.

— Дразниться — плохо, — понимающе заметил Уолт: ему немало приходилось терпеть от Данкена. («Эта история скорее для Данкена, чем для Уолта, — подумала Хелен, — Уолт этим грехом не страдает».)

— Да, дразниться — ужасно, — согласился Гарп. — Но ведь и кот был ужасный. Это был старый, бродячий кот, грязный и коварный.

— А как его звали? — спросил Уолт.

— Никак. Он же был ничейный, часто голодал, тут одним разживется, там другим. Так и жил, и никто это ему в вину не ставил. Он все время дрался с другими котами — и за это, по-моему, его тоже ругать нельзя. У кота был всего один глаз, второй он потерял давно, даже дыры и той не осталось, заросла шерстью. Не было у кота и ушей: слишком много битв выдержал он на своем веку.

— Бедный кот, — вздохнула Хелен.

— Словом, все было бы ничего, но кот взял манеру дразнить пса. И ведь никакой корысти тут не было. Воровал кот, потому что был голоден, дрался, потому что отстаивал свое место под солнцем. Но дразнить пса…

— Дразниться — плохо, — опять повторил Уолт, и Хелен опять подумала: сказка-то для старшего брата.

— Каждый день кот подходил к проулку, где сидел на цепи пес, садился и начинал умываться лапой. Собака вылетала из-под своего грузовика и мчалась так быстро, что цепь извивалась за ней как змея, которую переехал автомобиль. Видел, наверное, когда-нибудь?

— Еще бы, — ответил Уолт.

— Ну так вот, добежит пес до тротуара, тут цепь дернет его назад, вопьется в шею, и пес с ног долой на булыжник проулка. Даже, бывало, почти задохнется или головой треснется. А кот сидит себе и хоть бы что. Точно знает, какой длины цепь. Сидит и умывается, и поглядывает на пса единственным глазом. А того это прямо с ума сводило. Лает, зубами лязгает, рвется с цепи, пока не явится хозяин кафе и не прогонит кота. Бедный пес заползет под грузовик и приходит в себя.

Случалось, кот тут же прибегал обратно; какое-то время пес старался не замечать его, лежа под грузовиком. Но долго он не выдерживал. Каково лежать и смотреть, как рядом на тротуаре сидит твой враг и шерстку вылизывает. И вот пес начинал поскуливать. А кот между тем все умывается и поглядывает на собаку, как ни в чем не бывало. Скулеж переходит в злобный рык, пес мечется, будто его жалят пчелы, а кот знай себе умывается. Наконец пес опять стрелой летит к тротуару, хотя прекрасно знает, чем это кончится: цепь натягивается, еще мгновение, и пес, полузадушенный, валится на булыжник. А кот и усом не ведет — сидит преспокойно, где сидел, и умывается. Пес опять заливается лаем, гремит цепью, пока не придет хозяин или другой избавитель и не прогонит кота. Понятно, что пес возненавидел кота, — заключил Гарп.

— И я тоже, — кивнул Уолт.

— И я, разумеется, — сказал Гарп, и Хелен потеряла интерес к рассказу: слишком очевидным становился его конец. Но виду, не показала.

— Дальше! — опять потребовал Уолт. (Гарп знал: рассказывая ребенку, надо позаботиться, чтобы конец был концом, а не кашей-размазней.) И он продолжал:

— И вдруг пес как будто свихнулся. Сто раз на день мчится в начало проулка, цепь дергается, он падает на булыжник, вскакивает, возвращается назад и тут же опять бежит. Даже если кота нет на тротуаре. Прохожие пугались — видят, на них мчится овчарка, не знают ведь, что она на цепи.

К ночи пес так уставал, что не расхаживал по кафе, а падал на пол и засыпал как убитый. Так было три дня. Кожа у него на шее стерлась, казалось, до кости; всякий раз, когда цепь дергала его назад, пес жалобно взвывал. Любой вор мог безбоязненно залезть в те ночи в кафе: пес бы ничего не услышал.

Хозяин вызвал ветеринара, тот сделал какие-то уколы, и пес успокоился. Ночью лежал на полу в кафе, днем — под грузовиком. И даже умывающийся на тротуаре кот не мог вывести его из апатии.

— Ему было грустно, — решил Уолт.

— А как ты думаешь: он был умный пес? — спросил Гарп.

— По-моему, да, — не совсем уверенно ответил сын.

— Верно. Знаешь, почему он все время бегал туда-сюда по проулку, изо всех сил натягивая цепь? Он хотел хоть на полдюйма сдвинуть с места грузовик. И хотя этот старый ржавый грузовик буквально врос в свои подставки и, казалось, хоть попадай дома, он не сдвинется с места, псу все-таки удалось его сдвинуть. Совсем чуть-чуть, но удалось. Псу-то и нужно было всего ничего, каких-нибудь пару дюймов[26 - пару дюймов — Примерно 5 см.], — сказал Гарп. И Уолт согласно кивнул. Хелен, уверенная в кровавой развязке, поспешила опять уткнуться в «Вечного мужа».

— В один прекрасный день, — медленно продолжал Гарп, — кот уселся на свое привычное место как раз против грузовика и принялся лизать лапу. Затем этой лапой стал умывать сперва те места, где были когда-то уши, потом заросшую шерстью глазную дыру, и при этом нет-нет да поглядывал на лежащего под грузовиком пса. Кот явно скучал: ведь пес перестал на него бросаться. И тут овчарка выбралась из-под своего грузовика…

— А он уже сдвинулся, сколько нужно, — вставил Уолт.

— Пес устремился к коту быстрее, чем раньше, цепь прямо чечетку отбивала по камням мостовой. Пес подлетел к коту, который сидел не двигаясь. Разинул пасть над самой головой кота, но не смог захлопнуть ее — не позволяла натянутая цепь. Значит, грузовик еще совсем мало сдвинулся. Пес отскочил и поплелся восвояси. А кот, поняв, что дело начинает принимать опасный оборот, шарахнулся в сторону и был таков.

— Господи! — воскликнула Хелен.

— Так не бывает, — запротестовал Уолт.

— Такого кота, как наш, конечно, дважды обмануть нельзя, — продолжал Гарп. — У пса имелся только один шанс, и он его упустил.

— Ужасная история! — вскрикнула Хелен.

Уолт молчал, но видно было, что он с Хелен согласен.

— Но это еще не все, — Уолт опять ожил, а Хелен затаила дыхание. — Кот так испугался, что выскочил на середину улицы. А ты ведь, Уолт, знаешь, что выбегать на проезжую часть нельзя ни при каких обстоятельствах?

— Знаю, — кивнул Уолт.

— Даже если увидел собаку, которая разинула пасть, — заметил Гарп. — Что бы ни было, сначала осмотрись, а потом беги.

— Знаю, знаю, — отмахнулся Уолт. — Что стало с котом?

Гарп хлопнул в ладоши, да так звонко, что Уолт от неожиданности подскочил:

— Секунда — и кота нет! И никакой ветеринар уже не поможет. Лучше бы уж его куснул пес. Была бы хоть какая-то надежда.

— Раздавило машиной? — спросил Уолт.

— Грузовиком, голова кота попала под колесо, и из ушных дыр брызнули мозги.

— Значит, его раздавило? — спросил Уолт.

— В лепешку, — ответил Гарп и поднес ладонь ребром к личику притихшего Уолта, чтобы показать, в какую лепешку. («Боже, — подумала Хелен, — выходит, эта история все-таки для Уолта: не выбегай на улицу, пока не посмотришь по сторонам!»)

— Вот и все, — заключил Гарп.

— Спокойной ночи, — попрощался Уолт.

— Спокойной, — ответил Гарп. И Хелен услышала, как он чмокнул сына.

— Да, а почему пса никак не звали? — спросил Уолт.

— Не знаю. Главное: не выбегать на улицу, пока не посмотришь по сторонам.

Когда Уолт заснул, Хелен и Гарп поднялись к себе в спальню и занялись любовью. А потом Хелен вдруг озарило.

— А ведь пес не мог бы сдвинуть грузовик. Даже на дюйм.

— Верно, — согласился муж, и Хелен поняла, Гарп на самом деле был «там».

— Ну а ты как сумел его сдвинуть?

— И я не сумел. Как ни старался. Тогда ночью я вынул из цепи, на которой сидел пес, одно звено и купил в скобяной лавке несколько точно таких же. А следующей ночью удлинил цепь дюймов на шесть[27 - Шесть дюймов — Примерно 15 см.].

— И значит, кот не выбежал на проезжую часть?

— Нет, конечно, это я для Уолта, — признался Гарп.

— Понятно, — отозвалась Хелен.

— Цепь получилась такая длинная, что кот не сумел улизнуть.

— И пес его загрыз?

— Перекусил напополам.

— И все это случилось в Германии?

— Да нет же, в Австрии. В Вене. В Германии я никогда не был.

— А как этот пес попал на войну? Ему что, было больше двадцати лет?

— Ни на какой войне он не был. Просто жил-был пес — и все. А вот его хозяин действительно воевал. Ему принадлежало то кафе. На войне он и научился дрессировать собак. Свою овчарку выучил бросаться на каждого, кто попытается залезть в кафе, но только с наступлением ночи. Днем в кафе заходи кто хочет. А ночью и хозяин боялся туда сунуться.

— Вот чудеса! Ну а если дом загорится? Что тогда? Нет, этот курс обучения явно с изъяном.

— Наверное, он был специально придуман для военного времени, — предположил Гарп.

— Впрочем, так даже интересней, что не пес был на войне, а хозяин, — заметила Хелен.

— Ты правда так считаешь? — оживился Гарп, и Хелен первый раз за весь разговор подметила в его голосе легкое волнение. — Вот здорово, ведь все это я придумал буквально сию минуту.

— То, что хозяин пса был на войне?

— И еще кое-что, — признался Гарп.

— Какое именно место в рассказе ты сочинил?

— Как какое? Он весь выдуман!

Они лежали вместе в постели: Хелен затаилась, зная, что наступил один из самых важных моментов.

— Ну не весь, так почти весь, — добавил он.

Гарп любил играть в эту свою игру, хотя Хелен она уже поднадоела. Теперь он ждет ее вопроса: «Это «почти» в каком месте?» На что ответит: какое это имеет значение? Пусть лучше она ему скажет, что именно ей кажется неправдоподобным, и он это место исправит. Если же правдоподобным кажется все, значит, и весь рассказ — чистая правда. Сочинитель он был беспощадный: годится правда для его рассказа — он обнародует ее без зазрения совести. Если никак не лезет в рассказ, он ее обкорнает не моргнув глазом.

— Когда ты кончишь играть в свои игры, — сказала Хелен, — расскажи мне, пожалуйста, как же все было на самом деле.

— Ну, во-первых, — ответил Гарп, — пес был не овчаркой, а биглем.

— Биглем?

— Ну если быть точным, то шнауцером. И он действительно сидел на цепи в проулке, но, конечно, никакого армейского грузовика там не было.

— Что же, он был привязан к «фольксвагену»? — рискнула предположить Хелен.

— Нет, — опроверг ее догадку Гарп, — к саням, на которых зимой подвозили к тротуару мусорные баки. А шнауцер был маленький и слабый и ни зимой ни летом не мог бы сдвинуть их ни на дюйм.

— А хозяин кафе не участвовал в войне?

— Не хозяин, а хозяйка. К тому же вдова.

— Значит, ее муж погиб на войне?

— Нет, мужа сбило машиной, когда он переходил улицу. Она была довольно молодая вдова. И к своему псу была привязана чрезвычайно. Его ей подарил щенком муж на первую годовщину свадьбы. Но ее новая квартирная хозяйка не позволяла держать собак в доме, и шнауцера приходилось оставлять на ночь в кафе.

Ночью в кафе было жутковато, — продолжал Гарп, — пес нервничал и, бегая по комнате, крутом оставлял кучки. Прохожие останавливались и, заглядывая в окна, смеялись. Собака волновалась еще больше — и на полу появлялись новые кучки. Рано утром являлась молодая вдова, проветривала помещение и убирала собачье дерьмо. Била сложенной газетой несчастного пса, тащила трусишку в проулок и на весь день привязывала к саням.

— А кошки что, вообще не было?

— Кошек было хоть отбавляй. Они сбегались со всех улиц к мусорным бакам возле кафе. Пес к бакам близко не подходил, боялся рассердить хозяйку, а кошки вообще пугали его чуть не до обморока. Явится на помойку кошка, шнауцер шмыг под сани и дрожит там, пока кошка не уйдет.

— Господи, — простонала Хелен, — значит, никто его не дразнил?

— Ну почему же? Всегда кто-нибудь кого-нибудь дразнит, — важно изрек Гарп. — Рядом жила девочка, она часто выходила на тротуар и подзывала к себе пса, прекрасно зная, что цепь его не пустит. Пес лаял и лаял на девочку, а та все звала и звала его, но тут наконец открывалось чье-нибудь окно и девочку просили оставить бедного пса в покое.

— И ты там тоже был?

— Не я, а мы. Мать писала у себя в комнате, единственное окно которой выходило в проулок, где сидел на привязи шнауцер. От постоянного лая мать просто с ума сходила.

— И тогда Дженни взяла и подвинула сани, да? И пес съел девочку, родители пошли в полицию, и несчастного пса усыпили? Ну а ты, конечно, утешил молодую вдову, которой было, наверно, сорок с хвостиком.

— Без хвостика сорок, — поправил ее Гарп. — Но это к делу не относится. Все было совсем не так.

— А как?

— Однажды ночью в кафе у пса случился удар. Виноваты были соседские шалопаи, напугавшие пса до смерти. Шутники незаметно подкрадывались к кафе, а потом кидались на дверь или припадали к окну и громко мяукали. Бедный пес от страха впадал в истерику.

— Надеюсь, он от удара скончался?

— Наполовину. Ему парализовало зад, и теперь пес мог двигать только передними лапами и головой. Но вдова очень любила беднягу пса как память о покойном муже. Плотник, с которым она спала, сделал по ее заказу маленькую тележку. И пес стал передвигаться — передние лапы шли, а мертвые задние ехали на тележке.

— Господи! — в который раз воскликнула Хелен.

— Ты себе не представляешь, как скрипели эти колесики!

— Не представляю, — призналась Хелен.

— Мать сказала, правда, что совсем их не слышит. Но звук был такой жалобный, что действовал на нервы куда сильнее, чем лай пса. На повороте тележку всегда заносило; пес подпрыгивал, тележка обгоняла передние ноги, и вся конструкция опрокидывалась. Естественно, самостоятельно подняться пес не мог. Кроме меня, казалось, никто не видел мучений пса, во всяком случае, именно я выходил в проулок и выручал беднягу. Встав на ноги, пес тут же пытался меня укусить, но убежать теперь от него ничего не стоило.

— И вот однажды, — сказала Хелен, — ты отвязал шнауцера, он выбежал на середину улицы, не взглянув по сторонам. Прости, не выбежал, а выкатился. И всем бедам сразу пришел конец. А вдова с плотником поженились.

— Ничего подобного, — покачал головой Гарп.

— Я хочу знать правду, — борясь со сном, проговорила Хелен. — Что все-таки случилось с этим чертовым шнауцером?

— Не знаю. Мы с матерью вернулись обратно в Штаты, все остальное тебе известно.

Хелен, засыпая, все-таки успела подумать — только ее молчание поможет мужу все расставить по полочкам. Эта новая версия могла быть таким же вымыслом, как все предыдущие, равно как и наоборот, все рассказанное могло оказаться в значительной мере правдой: у Гарпа возможна любая комбинация.

Хелен почти совсем спала, когда Гарп задал очередной вопрос.

— А какая из этих историй тебе больше всего нравится?

Но любовь утомила ее, а голос Гарпа все журчал и журчал.

И сон окончательно одолел ее. Она любила так засыпать после любовной игры, под тихое бормотание мужа.

Это огорчало Гарпа. К вечеру его внутренний двигатель остывал. Любовь, однако, служила генератором, вызывая настоящий словесный поток, пробуждая аппетит, желание читать всю ночь или бесцельно бродить по дому. Правда, в подобном состоянии он редко брался за перо, хотя иногда писал себе памятки, как бы завязывал узелки для будущих сочинений.

Но в ту ночь все пошло по-другому. Сдернув одеяло, он какое-то время любовался спящей Хелен, затем накрыл ее и отправился в детскую полюбоваться на Уолта. Данкен спал в доме миссис Ральф; зажмурив глаза, Гарп явственно увидел дрожавшие над горизонтом отблески пламени — как раз там, где находился этот кошмарный дом Ральфа.

Вид мирно спящего Уолта успокоил его. Гарп прямо-таки обожал вот так рассматривать своего сына. Нагнувшись к нему, он ощущал его чистое дыхание, и вдруг стал вспоминать, когда именно сонное дыхание Данкена сделалось кислым, как у взрослого. Для Гарпа это было чуть не шоком: вскоре после того как старшему исполнилось шесть, отец, лежа ночью рядом с ним, однажды почувствовал, что дыхание у того изменилось, потеряв легкость и чистоту. Как будто в тельце сына начался процесс разрушения, постепенного длительного умирания. Так он впервые осознал, что сын его смертен. Вместе с запахом появились и омертвевшие пятнышки на зубах, до этого времени таких безупречных. Данкен был первенцем, наверное, поэтому Гарп боялся за него сильнее, чем за Уолта, хотя, казалось бы, пятилетнего ребенка подстерегает больше опасностей, чем десятилетнего. Какие? Попасть под колеса машины. Поперхнуться земляным орешком. Попасть в руки злоумышленника. Да мало ли что еще…

Да, с детьми поводов для беспокойства предостаточно, а Гарп вообще беспокоился обо всем на свете. Порой, во время бессонницы, он приходил к мысли, что психологически не годится для отцовства, и тогда беспокоился уже из-за этого, в результате же беспокойство за детей росло. А что, если их самый опасный враг — он сам?

Лежа рядом с Уолтом, Гарп скоро заснул; но ему часто снились страшные сны, которые будили его. Он застонал от боли под мышкой и проснулся. Пальцы сына во сне дергали его за волосы. Уолт тоже постанывал. Гарп осторожно отодвинулся от малыша, которому, должно быть, снился тот же сон, что и отцу, словно дрожь его тела передала Уолту его сновидение. Но Уолту снился свой собственный страшный сон.

Гарпу в голову не могло прийти, что его нравоучительная история о воевавшей на войне собаке и коте, попавшем под грузовик, способна учинить в душе Уолта такую сумятицу. Уолт видел во сне старый армейский грузовик, габаритами и очертаниями больше похожий на танк, ощетинившийся пушками, какими-то непонятными железными шипами и зловещего вида завитушками. Ветровое стекло кабины было величиной с прорезь почтового ящика — точь-в-точь смотровая щель. И конечно же, грузовик был весь черный.

Привязанный к нему тощий пес, по росту скорее пони, явно отличался свирепым нравом. Медленными прыжками приближался он к бортику тротуара, и следом за ним по земле кольцами волочилась трухлявая цепь. Казалось, псу ничего не стоит разорвать ее. В конце проулка, на ватных спотыкающихся ногах, неуклюжий, разучившийся бегать, мелкими шажками семенил по кругу маленький Уолт, ни на дюйм не удаляясь от страшного, несущегося на него пса. Цепь натянулась, гигантский грузовик слегка подался вперед, как будто его завели, и пес бросился на Уолта. Уолт вцепился ручками в его шерсть, потную и грубую на ощупь (это была отцовская подмышка), но вскоре почему-то выпустил ее. Морда пса ткнулась в его горло, но тут наконец ноги его побежали, и он очутился на улице, где, тяжело громыхая, проносились грузовики — такие же, как старый армейский грузовик в проулке: их огромные задние колеса казались бесконечным рядом гигантских бубликов, поставленных на ребро. Водители, смотревшие в узкие окошки, конечно же, не могли разглядеть какого-то там маленького Уолта на мостовой…

Тут отец поцеловал его, и сон Уолта куда-то отступил. Он снова был в безопасности; чувствовал рядом родной запах отца, его руки, слышал его голос.

— Это всего-навсего сон, Уолт.




Гарпу же снилось, как они с Данкеном летят на самолете. Данкен захотел в туалет. Гарп показал, куда идти — по проходу между кресел; там в конце находились двери, ведущие в маленькую кухню, кабину пилота и туалет. Данкен требовал, чтобы отец пошел вместе с ним и показал дверь туалета. Гарп рассердился.

— Тебе уже десять, Данкен. Что, ты не можешь прочесть надпись на двери? В крайнем случае, спроси стюардессу.

Данкен сжал коленки и насупился. Гарпу пришлось в буквальном смысле слова вытолкнуть его в проход.

— Будь наконец взрослым, Данкен. Там на двери написано. Иди!

Ребенок уныло побрел между рядами кресел в указанном направлении. Когда проходил мимо стюардессы, та улыбнулась ему и потрепала волосы, но Данкен, естественно, ничего у нее не спросил. Дойдя до конца прохода, сын оглянулся на Гарпа, отец нетерпеливо помахал ему рукой. Данкен в ответ беспомощно пожал плечами, как бы спрашивая, какую дверь открывать.

Доведенный до белого каления, Гарп вскочил с кресла.

— Попробуй первую! — крикнул он сыну, и пассажиры с удивлением повернули головы в сторону стоявшего Гарпа. Данкен смутился и немедленно толкнул ближайшую к себе дверь. Последнее, что увидел отец, перед тем как Данкена всосало внутрь туалета, был быстрый взгляд, который сын бросил на него, — удивленный, но еще непонимающий. Дверь за Данкеном тут же захлопнулась. Стюардесса дико вскрикнула. Самолет, нырнув, слегка сбавил высоту, затем вновь набрал ее. Все приникли к иллюминаторам; кто-то упал в обморок, некоторых начало тошнить. Гарп побежал по проходу, но пилот и другой человек, в штатском, не дали ему открыть дверь.

— Ты что, не знаешь, сука, эта дверь должна быть всегда заперта?! — заорал пилот на рыдавшую стюардессу.

— Я была уверена, что она заперта, — говорила она сквозь рыдания.

— Куда она ведет? — крикнул Гарп. — Господи, куда? — И тут же увидел, что ни на одной из дверей нет никаких надписей.

— Очень сожалею, сэр, — произнес пилот. — Мы ничем не можем помочь.

Но Гарп, пихнув его, бросился к двери, отшвырнул на сиденье агента в штатском и вытолкнул из прохода стюардессу. Открыв наконец дверь, Гарп увидел, что она ведет в никуда — в летевшее назад небо, и, прежде чем успел позвать Данкена, его самого всосало в дверь, и вскоре он уже летел в небесных просторах вслед за сыном…




11. Миссис Ральф


Если бы Гарпу сказали, что может исполниться его самое заветное — и наивное — желание, он попросил бы сделать мир безопасным. Для детей и для взрослых. Потому что Гарпу он представлялся слишком опасным для тех и других.

Как только Хелен уснула — она всегда первой засыпала после физической близости, — Гарп встал и начал одеваться. Недавний кошмар не шел у него из головы. Зашнуровывая кроссовки, он случайно сел Хелен на ногу и разбудил ее. Она выпростала из-под одеяла руку и дотронулась до него.

— Куда это ты собрался? — спросила она, нащупав в темноте его шорты.

— Проверить, как там Данкен.

Хелен приподнялась на локтях и взглянула на часы. Было начало второго, и Данкен, насколько ей было известно, ночевал в доме Ральфа.

— Как же ты собираешься проверять?

— Пойду туда и посмотрю.

Как убийца, охотящийся за своей жертвой, как выслеживающий малолетнего ребенка растлитель, крадется Гарп по спящему пригороду, черному в эту весеннюю ночь; люди за окнами загадывают желания, храпят или видят сны; их газонокосилки отдыхают, а кондиционеры выключены, так как на улице прохладно. Некоторые окна открыты, кое-где жужжат холодильники. Из нескольких окон, светящихся дрожащим голубоватым сиянием, слышно слабое верещание телевизоров, настроенных на «Позднее шоу», — странно, точно так верещит бьющаяся в силках птаха. Гарпу сияние телеэкранов представляется раковым образованием, коварным и отупляющим, от которого весь мир погрузится скоро в беспробудный сон. А ведь, скорее всего, телевизоры и впрямь вызывают рак; впрочем, TV раздражает его как писателя: если включен телеэкран, кто-то захлопнул книгу.

Гарп движется бесшумно, не хочет неожиданных встреч. Его кроссовки завязаны наспех, грубые шорты трут тело, он не надел эластичных плавок — не бегать же собирался. Даже рубашку не надел, а ночь оказалась довольно прохладной. Проходя мимо темных домов, слышал, как внутри шумно нюхают воздух собаки. Он только что оторвался от любовных утех и не принял душа. Аромат от него сейчас такой, как от свежей клубники. Собаки всегда чувствуют этот запах.

В их пригороде много полиции, и Гарп забеспокоился: вдруг его остановит полицейский. Прямо сказать, его неглиже нарушает некий неписаный моральный кодекс. К тому же у него нет при себе никаких документов, удостоверяющих личность, что тоже явное нарушение общественного порядка. Гарп очень спешит на помощь сыну — скорей бы вызволить его из дома похотливой миссис Ральф!

Неожиданно он чуть не столкнулся с ехавшей на велосипеде без фары молоденькой девушкой. Волосы у нее за спиной подхвачены ветром, голые коленки поблескивают в темноте. Гарп уловил ее дыхание — смесь, как ни странно, запахов свежего сена и сигарет. Гарп отшатнулся, девушка вскрикнула и, вильнув колесами, объехала Гарпа, затем, стоя на педалях, на предельной скорости скрылась из виду, ни разу не оглянувшись. Наверное, подумала — чуть не сшибла эксгибициониста: торс и ноги обнажены, оставалось лишь опустить шорты. А Гарпу кажется, юная велосипедистка едет туда, где ей в этот поздний час быть не положено: явно нарывается на беду. Правда, ему все сейчас видится в мрачном свете — так его тревожит Данкен, попавший в притон миссис Ральф.

Увидев дом, где живет друг его сына, Гарп вдруг подумал, что дом этот достоин приза «Фонарь квартала» — все до одного окна ярко освещены, дверь распахнута и во всю орет «канцерогенный» телевизор. Наверное, у миссис Ральф вечеринка — первое, что подумал Гарп. Но, подкравшись поближе, увидел — газон загажен собаками, везде раскиданы спортивные принадлежности; какая тут вечеринка, больше похоже, что дом покинут его обитателями. В гостиной сиротливо пульсируют смертоносные лучи телевизора, на полу вперемешку обувь и одежда; и среди этого беспорядка на полу же, притулившись к продавленному дивану, спят Данкен и Ральф, раскинув руки и вывалившись наполовину из своих спальных мешков. Они, конечно, спят, но Гарпу чудится, дети убиты светящимся экраном: от его призрачного мерцания на лицах детей, кажется, нет ни кровинки.

Но где же сама миссис Ральф? Неужели оставила ребят одних и ушла? А может, легла спать, не выключив свет, не заперев двери и оставив Данкена и Ральфа на съедение телевизору? Интересно, думает Гарп, а духовку она отключила? В гостиной повсюду пепельницы: в них наверняка тлеют окурки. Сердце Гарпа сжимается от страха. Под прикрытием живой изгороди он крадется к окну кухни и нюхает, не пахнет ли газом.

Раковина завалена грязной посудой, на кухонном столе — открытая бутылка джина, издающего кисловатый запах лимонной цедры. Нейлоновая ступня в сальных пятнах колышется над бутылкой джина от порывов ночного ветерка. Нос Гарпа не чует запаха гари. На плите дремлет кошка, мастерски расположившись между конфорками, и, положив мордочку на длинную ручку массивной сковороды, греет свой пушистый живот над постоянно включенной лампочкой, скрытой в недрах плиты.

Вряд ли, думает Гарп, это миссис Ральф, обернувшаяся кошкой: если она и оборотень, то не до такой же степени. Ее дом, да и вся ее жизнь, — сплошная неразбериха и путаница. Похоже, она махнула на все рукой и покинула тонущий корабль. А может, просто поднялась наверх и спит? Или, не дай Бог, утонула в ванной? И где, интересно, тот зверь, чьи обильные экскременты превратили газон в минное поле?

Его размышления неожиданно прерывает нарастающий грохот со стороны черного хода — похоже, с лестницы падает что-то тяжелое. В ту же секунду входная дверь в кухню с треском распахивается, отчего кошка стремглав бросается с плиты, а тяжелая жирная сковорода с длинной ручкой летит на пол. И глазам Гарпа предстает миссис Ральф, сидящая голой задницей на линолеуме кухни и ошарашенно хлопающая глазами: кимоно распахнулось и сбилось выше талии, но рюмка с виски в ее руке каким-то чудом не расплескалась. Она смотрит с удивлением на рюмку и подносит ее к губам; большие груди с сосками, смотрящими вниз, блестят; откинувшись назад, она икает, и груди растекаются по веснушчатому телу. Кошка в углу кухни начинает жалобно мяукать.

— Заткнись, Титси, — обращается к ней миссис Ральф, пытаясь подняться, но со стоном падает навзничь. Волосы на лобке влажно поблескивают; живот в белых полосках, какие бывают у рожавших женщин, и бледный, как облупленное яйцо, словно миссис Ральф долгое время пробыла под водой. — Я тебя отсюда вытурю, не сомневайся, — грозит она потолку, хотя, должно быть, продолжает разговор с кошкой.

Наверное, решает Гарп, она вывихнула лодыжку или даже повредила позвоночник, но спьяну ничего не чувствует. Гарп прокрадывается вдоль дома к входной двери и кричит:

— Эй, есть тут хоть одна живая душа? — Прошмыгнувшая между ног кошка исчезает в темноте. Гарп ждет. Из кухни до него доносится глухое кряхтение и странные звуки скользящей по полу плоти.

— Есть, раз я жива и дышу.

В дверях появляется неустойчивая фигура миссис Ральф; кимоно с выцветшими цветами более или менее прикрывает тело, рюмки в руках нет.

— Я увидел, что в доме везде свет, и подумал, может, что стряслось, — бормочет Гарп.

— Вы опоздали, — отвечает миссис Ральф. — Оба мальчика уже мертвы. Мне надо было отнять у них эту бомбу. — Она пристально смотрит в лицо Гарпа, ища там хоть малейший отклик на шутку, но убеждается, что Гарпу такие шутки не по нутру. — Хотите взглянуть на их тела? — И она с силой тянет его за резинку шорт к себе.

Гарп, помня, что он без плавок, и стремясь сократить просвет между собой и шортами, буквально влетает в миссис Ральф. Тут же отпустив резинку, она, пошатываясь, бредет в гостиную. Запах, идущий от миссис Ральф, тревожит его; пахнет так, будто на дно влажного пакета насыпали ванилин.

Миссис Ральф подхватывает спящего Данкена под мышки и с поразительной ловкостью, вместе со спальным мешком, укладывает на колдобины дивана, являющего собой некое подобие горной страны. Более тяжелого Ральфа поднимают вместе и кладут валетом, затем поправляют спальные мешки и подкладывают под головы подушки. Гарп тут же выключает телевизор, а миссис Ральф бродит по комнате, щелкая выключателями и собирая пепельницы. Со стороны они напоминают супружескую пару, наводящую порядок в доме после гостей.

— Баиньки-баю! — шепнула миссис Ральф, обращаясь к неожиданно погрузившейся во мрак гостиной. Гарп, споткнувшись о диванную подушку, на ощупь двигается в сторону кухни, где горит свет.

— Не спешите уходить, — шипит миссис Ральф. — Помогите мне избавиться от одного типа.

Она берет его за руку, роняя при этом пепельницу, и кимоно ее широко распахивается. Наклоняясь за упавшей пепельницей, Гарп касается волосами одной из ее грудей.

— Этот охломон сидит у меня наверху в спальне и не думает уходить. А выгнать его у меня не выходит.

— Охломон? — удивляется Гарп.

— Охломон, — подтверждает миссис Ральф. — Пожалуйста, выпроводите его.

Она снова притягивает его к себе за резинку шорт и на сей раз без стеснения заглядывает внутрь:

— Господи! Да вы почти голый. Не холодно? — И она прикладывает ладонь к его голому животу. — Вроде ничего, — и миссис Ральф пожимает плечами.

Гарп осторожно отодвигается от нее.

— А кто он? — спрашивает Гарп, опасаясь, что придется выдворять из дома бывшего мужа.

— Пошли покажу, — шепотом отвечает миссис Ральф.

Она ведет его по черной лестнице, узким проходом между кучами грязного белья и гигантскими пакетами с едой для домашних животных. «Неудивительно, что она здесь грохнулась», — думает Гарп, следуя за миссис Ральф.

Очутившись в спальне, Гарп сразу же бросает взгляд на черного лабрадора, разлегшегося поперек колышущейся водяной постели[28 - Водяная постель — Большой прорезиненный матрас, наполненный водой, с электрическим обогревателем.] миссис Ральф. Огромный пес медленно переваливается на бок и тяжело бьет хвостом по одеялу. «Ясно, — думает Гарп, — она с ним спит, а сейчас хочет прогнать его с кровати».

— А ну-ка, парень, — обращается Гарп к собаке, — пошел отсюда! — В ответ на его слова пес еще энергичнее бьет хвостом и пускает струйку.

— Это не он, — произносит миссис Ральф и толкает его с такой силой, что, потеряв равновесие, Гарп валится на кровать, по которой начинают ходить волны. Пес тут же взялся лизать ему лицо. Миссис Ральф машет рукой на мягкое кресло в изножье кровати, но Гарп уже видит сидящего в нем юнца, отраженного в зеркале трельяжа. Совершенно голый, он расчесывает перекинутый через плечо русый жиденький «конский хвост», время от времени прыская его туалетной водой из флакончика с пульверизатором. Его живот и бедра так же масляно лоснятся, как кожа и волосы на лобке у миссис Ральф, а мальчишеский член тонок и изогнут, как хребет гончей.

— Привет! Как дела? — обращается он к Гарпу.

— Благодарю, хорошо, — откликается Гарп.

— Выставьте его отсюда, — снова просит миссис Ральф.

— Я ведь что хочу — чтобы она расслабилась, ясно? — говорит юнец. — Хочу, чтобы она попыталась раскрыться полностью.

— Не слушайте его. Этот говнюк заговорит вас до смерти.

— Все так скованы, — продолжает юнец, поворачиваясь в кресле и откидываясь назад, при этом он кладет ноги на водяную постель, и собака начинает лизать его длинные пальцы. Миссис Ральф тут же сбрасывает его ноги на пол.

— Вы понимаете, о чем я говорю? — спрашивает юнец Гарпа.

— Она хочет, чтобы вы ушли, — отвечает Гарп.

— Вы что, ее муж? — спрашивает парень.

— Вот именно, — отвечает миссис Ральф. — И если ты отсюда не уберешься, он оторвет твою тощую пипиську.

— Вам правда лучше уйти, — советует Гарп. — Я помогу вам собрать одежду.

Парень закрывает глаза и, похоже, предается медитации.

— Это у него здорово получается, — говорит миссис Ральф. — Единственно, на что он годен, — играть в жмурки.

— Где ваша одежда? — спрашивает юнца Гарп, соображая, сколько тому лет. «Семнадцать-восемнадцать, может, немного больше, — думает он. — Пора бы в колледж или в армию».

Парень все сидит, зажмурив глаза, и Гарп деликатно трясет его за плечо.

— Не трогайте меня, — произносит тот, не открывая глаз. В его голосе слышится угроза: отойдя, Гарп вопросительно смотрит на миссис Ральф. Та пожимает плечами.

— Он и мне это говорил, — произносит она. Гарпу приятна ее улыбка, и плечами она пожимает вполне искренно.

Снова шагнув к парню, он хватает его за «конский хвост», обвивает вокруг шеи и, притянув голову себе под мышку, крепко сжимает ее. Глаза у парня наконец открываются.

— Собирай вещи и убирайся! — командует Гарп.

— Я же сказал, не трогайте меня.

— Ты видишь, я уже трогаю, — отвечает Гарп.

— Ну ладно, — соглашается юнец, и Гарп выпускает его голову из-под мышки.

Мальчишка на несколько дюймов, выше Гарпа, но явно уступает ему в весе — фунтов на десять[29 - Десять фунтов — Примерно 4,5 кг.]. Он ищет свою одежду, но миссис Ральф уже разложила на кресле долгополый, алого цвета кафтан, весь расшитый золотыми узорами.

— Приятно было трахнуть тебя, — обращается он к миссис Ральф, — надо только больше расслабляться.

В ответ она смеется таким хриплым смехом, что пес на кровати перестает вилять хвостом.

— А тебе вообще надо все начинать с азов, — советует миссис Ральф.

Она вытягивается на кровати рядом с Лабрадором, который лениво кладет ей голову на живот.

— Перестань, Билл, — сердится миссис Ральф.

— Очень, очень скованна, — говорит юнец Гарпу.

— Не тебе, говнюк, учить меня расслабляться.

Гарп ведет юнца из комнаты, спускается вместе с ним по предательской лестнице и через кухню провожает до входной двери.

— Не понимаю, она же сама пригласила меня, — произносит мальчишка. — Это ее идея.

— А потом попросила уйти, — замечает Гарп.

— Вы тоже очень скованны, как и она.

— А дети знали, что наверху происходит? — спрашивает Гарп. — Они уже спали, когда вы вместе отправились в спальню?

— О детях не беспокойтесь, — отвечает юнец. — Дети прекрасны, зарубите себе на носу. А знать они знают куда больше, чем мы с вами думаем. Дети прекрасны, пока взрослые не испортят их. С детьми все было в порядке. Как всегда.

— А у тебя что, уже есть дети? — вдруг спрашивает Гарп, до сих пор он старался проявлять терпение, но о детях лучше при нем не говорить: тут он ничьих авторитетов не признавал.

— Всего хорошего. И никогда больше носа сюда не суй, — добавляет он.

— А ты не толкайся! — кричит юнец и хочет ударить Гарпа.

Увернувшись от удара, Гарп хватает его за бока и приподнимает.

Мальчишка весит семьдесят пять, от силы восемьдесят фунтов[30 - Восемьдесят фунтов — Примерно 34–36 кг.]. Но, конечно, это только сгоряча кажется Гарпу. Взяв в замок его руки, он выносит мальчишку наружу. Когда тот перестает брыкаться, ставит его на тротуар.

— Дорогу знаешь? — спрашивает Гарп. — Или тебя проводить? — Парень прерывисто дышит, ощупывая ребра. — Не вздумай привести сюда дружков, — командует Гарп. — И телефон забудь.

— Я, мужик, даже имени ее не знаю, — хнычет юнец.

— И не смей звать меня мужиком, — говорит Гарп.

— Ладно, мужик, — отвечает парень. Гарп чувствует приятную сухость в горле — знак готовности к драке, но сдерживает себя.

— Уходи, пожалуйста, подобру-поздорову, — вежливо просит он.

Отойдя на квартал, юнец оборачивается и кричит:

— Спокойной ночи, мужик!

Догнать парня ничего не стоит: даже интересно, чем обернется этот фарс, но вдруг мальчишка не из трусливых? А бить его по-серьезному не хотелось бы, и Гарп машет ему в ответ. Тот делает неприличный жест и, отвернувшись, бредет прочь в своем дурацком долгополом кафтане, словно он один из ранний христиан, заблудившихся в этом пригороде.

«Ох, ждут тебя клетки со львами, малыш», — думает Гарп и посылает вслед ему благословение, хранящее от грядущих опасностей. Пройдет всего несколько лет, и его Данкену будет столько же: одна надежда, с сыном будет легче найти общий язык.

Вернувшись в дом, он слышит рыдания миссис Ральф.

— О, Билл, — сквозь слезы обращается она к собаке. — Прости, что я так с тобой обращаюсь, Билл. Ты такой славный пес.

— До свиданья! — кричит Гарп снизу. — Ваш друг ушел — и я ухожу.

— Жалкий щенок! — раздается сверху. — Оставить меня в таком состоянии! — рыдает она еще громче. (Самое время завыть и псу, проносится в голове у Гарпа.)

— Чем я могу вам помочь? — опять кричит он снизу.

— Посидеть хотя бы, поговорить! — доносится сверху. — Трус, балаболка…

«Интересно, почему балаболка?» — думает Гарп, осторожно взбираясь по лестнице.

— Вы не сомневаетесь, что у меня всегда так, — изрекает миссис Ральф, расплывшаяся по водяной постели, как большая медуза; она сидит, скрестив ноги, в своем кимоно, на этот раз плотно запахнутом, положив большую морду Билла себе на колени.

Гарп не сомневается, но отрицательно вертит головой.

— Унижая себя, я не испытываю сексуального удовлетворения, — продолжает миссис Ральф. — Да садитесь же, ради Бога, — и она тянет Гарпа к себе на ходящую ходуном кровать. — В этой чертовой штуке маловато воды, — поясняет миссис Ральф. — Муж всегда доливал, потому что матрас течет.

— Очень жаль, — говорит Гарп, консультант по вопросам семьи и брака.

— Надеюсь, уж вы-то от своей жены не уйдете? — спрашивает миссис Ральф и, взяв его руку, кладет ее себе на колени. Билл тут же принимается лизать ему пальцы. — Самое гнусное, что может сделать мужчина. На себе испытала. Знаете, что он сказал, когда уходил? «Я все эти годы притворялся, что ты мне мила. Любая баба, даже столетняя, мне приятней, чем ты». Как такое жене услышать? Ужасно ведь, да?

— Да, — соглашается Гарп.

— Пока он был со мной, я ни с кем не путалась. Вы верите мне?

— Верю, — говорит Гарп.

— Женщина после таких слов теряет веру в себя. Что ж, выходит, мне теперь и развлечься нельзя?

— Можно, конечно, — подтверждает Гарп.

— Но у меня ничего не выходит, — признается миссис Ральф, прижимая ладони к глазам и раскачиваясь на кровати. Лабрадор пытается облизать ей лицо, но Гарп отталкивает его. Билл думает, что с ним играют, и лезет к Гарпу через колени миссис Ральф; не рассчитав, Гарп слишком сильно щелкает пса по носу, и тот, жалобно взвизгнув, ползет прочь.

— Не смейте трогать моего Билла! — вопит миссис Ральф.

— Я хотел вам помочь, — оправдывается Гарп.

— Как можно помочь мне, делая Биллу больно? Нет, все сумасшедшие, все.

Водяной матрас поехал под Гарпом, и он падает на спину, зажмурив глаза. Такое впечатление, что он качается на волнах миниатюрного моря.

— Не представляю себе, чем можно вам помочь, — произносит он со стоном. — Мне вас очень жаль, но что я-то могу поделать? Вы хотели мне что-то рассказать? Я готов слушать, — произнес он, не открывая глаз. — Но поймите, со своими чувствами и ощущениями вы можете справиться только сами.

— Очень веселенькая мысль, — откликается миссис Ральф.

Билл дышит Гарпу в макушку. Иногда пытается лизнуть в ухо. «Интересно все-таки, Билл это, а может, сама миссис Ральф?» — думает Гарп. И в этот миг чувствует, как рука ее лезет ему в шорты. «Если я этого не хотел, тогда зачем падал на спину?» — думает Гарп, сохраняя ясность мыслей.

— Пожалуйста, не надо, — просит он.

Миссис Ральф, поняв, что секса ему не надо, убирает руку из шорт. Какое-то время оба лежат рядом. Затем миссис Ральф поворачивается спиной. Матрас начинает бешено плескаться: это Билл хочет вклиниться между ними, но миссис Ральф с такой силой тычет его локтем под ребра, что пес, зайдясь в лае, прыгает на пол.

— Бедненький мой Билл, прости меня, — миссис Ральф тихо плачет. Твердый хвост Лабрадора барабанит по полу. Чтобы довершить картину полного самоуничижения, миссис Ральф громко пукает, не переставая при этом хлюпать. Точь-в-точь обложной дождь: если уж зарядил, то на сутки. Гарп, консультант по вопросам семьи и брака, задумался, как все-таки вернуть женщине веру в свое женское обаяние.

— Миссис Ральф, — сказал он и прикусил язык.

— Что? Что ты сказал? — она поворачивает к нему разгневанное лицо с пылающими глазами. Гарп понимает, она, увы, слышала его слова. — Миссис Ральф? Господи, миссис Ральф! — восклицает она. — Подумать только, он даже не знает моего имени!

Гарп садится на край кровати — с гораздо большим удовольствием он устроился бы на полу рядом с Биллом.

— Я нахожу вас весьма привлекательной, — бормочет он, упорно глядя при этом на Билла. — Правда, правда…

— Докажи, чертов лгун! — обрушивается на него миссис Ральф. — Докажи!

— Не могу, — лопочет Гарп, — но не потому, что вы мне не нравитесь.

— Да у тебя даже член на меня не стоит! — миссис Ральф переходит на крик. — Я тут с ним полуголая, он под боком в моей постели, а гномик его не шелохнется!

— Я стараюсь изо всех сил, чтобы не шелохнулся, — оправдывается Гарп.

— Успешно стараешься, — язвит миссис Ральф. — Так как же меня зовут?

Гарп попал в силки одной из своих самых чудовищных слабостей; он не умеет общаться с посторонними. Ему нужно одно: чтобы его ценили вопреки всем его завихрениям. Гладили по шерстке. А тут с каждым словом он все больше погружается в трясину лжи. Теперь ему ясно, почему она назвала его балаболкой.

— Ваш муж сумасшедший, — тем не менее продолжает он. — Мне вы кажетесь куда привлекательнее многих женщин.

— Ладно, хватит, — восклицает она. — Ты просто больной и бредишь.

«Она права», — думает Гарп, но говорит нечто совсем иное:

— Вы должны верить в свою женскую привлекательность. Вы очень сексуальны, не сомневайтесь. И что еще более важно, вы вообще должны быть уверены в себе и во всех других отношениях.

— В каких это других отношениях? Кроме секса, для меня никогда ничего не существовало. А теперь и он перестает существовать.

— Но вы же учитесь, — не совсем уверенно произносит Гарп.

— Сама не знаю зачем. Ах, так вот что вы имели в виду, говоря «в других отношениях»?

Гарп закрывает глаза: хорошо бы сейчас потерять сознание, грохнуться в обморок, но звук колышущейся кровати, похожий на плеск волн, настораживает его. Он открывает глаза. Миссис Ральф в чем мать родила распростерлась рядом с ним на постели, которая все еще ходит под ней мелкими волнами. Ее колыхающееся тело кажется Гарпу шлюпкой, привязанной к причалу и танцующей на волнах.

— Покажи мне, что он у тебя встал, и можешь идти, — шепчет она. — Покажи, и я поверю, что могу еще нравиться.

Гарп старается возбудить себя: зажмурившись, думает о другой женщине.

— Сукин сын, — произносит миссис Ральф, но Гарп обнаруживает, что плоть его поддалась воображению: оказывается, это совсем нетрудно, а он этого и не знал. Взглянув на миссис Ральф, вынужден признать, что она не лишена привлекательности. Он сдергивает шорты и обнажается перед ней. Этот жест еще сильнее возбуждает: он страстно вожделеет ее влажных курчавых волос. Но миссис Ральф бесчувственна, по виду не разочарована, но и не в восторге. Как видно, примирилась со своей женской уничиженностью. Пожав плечами, поворачивается к Гарпу большим круглым задом.

— О'кей, встал, я вижу. Спасибо, теперь можешь идти.

Гарп хочет коснуться ее. В страшном смущении чувствует, что вот-вот кончит, глядя на ее тело. Спотыкаясь, идет к двери и спускается вниз по ненавистной лестнице.

«Интересно, — думает он, — завершилось ли на этом ее сегодняшнее самоистязание или нет? Можно ли считать, что Данкену ничего не угрожает?»

Некоторое время Гарп колеблется: может, продолжить свою вахту до наступления рассвета? Споткнувшись в темноте об упавшую сковородку, отфутболивает ее к плите: наверху не слышно ни единого вздоха, только жалобно скулит спросонок Билл. Да, если мальчикам потребуется помощь, то миссис Ральф попросту их не услышит.

Уже половина четвертого, в доме все тихо, и Гарп начинает прибираться на кухне: надо же как-то убить время. Привычный к домашней работе, загружает грязной посудой раковину и открывает кран.




Когда зазвонил телефон, Гарп понял — это Хелен. И сразу же представил все ужасы, которые она себе вообразила.

— Алло, — сказал он.

— Может, соблаговолишь сообщить мне, что происходит?

На часах было четыре, и Гарп по тону понял, что Хелен уже давно не спит.

— Ничего особенного, Хелен, — ответил он. — Просто вышла одна заварушка, и я решил не оставлять Данкена тут без присмотра.

— А где та женщина?

— В постели, — сознался Гарп. — Полностью отключилась.

— От чего?

— Напилась. С ней был юнец, и она попросила его выпроводить.

— И вы остались вдвоем?

— Ненадолго. Она тут же уснула.

— Думаю, на такую много времени тратить не надо, — заметила Хелен.

Гарп промолчал. Он уже давно не давал Хелен повода ревновать, но хорошо помнил, какой резкой она бывает в таких ситуациях.

— Поверь, Хелен, тут ничего не происходит, — успокаивал он жену.

— Хорошо, тогда скажи точно, что ты делаешь в эту секунду, — приказала Хелен.

— Мою посуду, — ответил он и услышал, как она с облегчением вздохнула.

— Интересно, что там сейчас тебя держит?

— Не хочу оставлять здесь Данкена.

— Разбуди его, — сказала Хелен, — и идите домой. Сейчас же.

— Тебе не в чем меня упрекать, Хелен, — начал Гарп. — Я вел себя безупречно. — Последние слова даже для него самого прозвучали как попытка оправдаться: ведь полностью безупречным назвать его поведение нельзя. — Ничего такого не было, — добавил он более уверенно. Это заявление во всяком случае соответствовало истине.

— Я уж не спрашиваю, зачем ты взялся за мытье ее мерзкой посуды…

— Чтобы убить время.

На самом деле он и сам не очень-то понимал зачем. И сейчас эта его затея показалась ему самому бессмысленной: зачем ждать рассвета, как будто все несчастья случаются только ночью.

— Жду, пока Данкен проснется, — уточнил он, но тут же понял, что и в этих словах мало смысла.

— Так разбуди его, — предложила Хелен.

— Ты же знаешь, как я хорошо мою посуду, — пошутил Гарп.

— Я знаю все, что ты умеешь хорошо делать, — в словах Хелен прозвучало так много горечи, что за ответную шутку их никак нельзя было принять.

— Зачем ты так себя растравляешь? — сказал Гарп. — Пожалуйста, Хелен, выброси из головы всякие глупости. Я правда не сделал ничего дурного. — Но пуританская совесть Гарпа мучила его — ведь плоть-то его по велению миссис Ральф все-таки ожила.

— Я уже достаточно себя растравила, — сказала Хелен, смягчившись. — Пожалуйста, приходи скорей домой.

— А как же Данкен?

— Господи, да разбуди ты его! Или принеси на руках.

— Хорошо. Скоро будем дома, жди, — ответил Гарп. — И не беспокойся, не думай о всяких глупостях. Я тебе все подробно расскажу. Уверен, ты будешь в восторге от этой истории.

Конечно, всю целиком историю не расскажешь, придется хорошенько продумать, что из нее выбросить.

— Ну, слава Богу, гора с плеч, — сказала Хелен. — Пока. Только, прошу тебя, больше ничего не мой, — и она повесила трубку.

Гарп осмотрел кухню. За полчаса он, кажется, мало что успел, миссис Ральф вряд ли даже заметит его попытку разгрести авгиевы конюшни.

Какое-то время Гарп безуспешно пытался разыскать одежду Данкена среди вещей, разбросанных по гостиной; потом вспомнил, что сын, как хомячок, сначала запихивал свои вещи в спальный мешок и уж потом сам забирался в норку. Мальчик весил фунтов восемьдесят[31 - Восемьдесят фунтов — Примерно 36 кг.]: если даже прибавить вес мешка с одеждой, все равно он его дотащит до дому. А велосипед Данкен заберет потом. Прекрасно, что можно не будить его, а то еще, не дай Бог, устроит сцену в доме Ральфа. Откажется уходить, раскричится и разбудит миссис Ральф.

И тут мысли Гарпа опять переключились на нее. Как он ни злился на себя, его неудержимо влекло взглянуть на нее в последний раз: внезапное шевеление в шортах снова напомнило ему о ее грубом, тяжелом теле, которое он по-прежнему желал. Он быстро подошел к черной лестнице: зловонный воздух, шедший из спальни, был отличным ориентиром.

Остановившись в дверях, он какое-то время изучал ее лобок, странно перекрученный узел пупка и неожиданно для таких больших грудей — маленькие соски. Взгляни он сначала на ее глаза, он бы заметил, что она не спит и внимательно следит за ним.

— Ну что, всю посуду вымыл? Пришел попрощаться?

— Хотел посмотреть, как вы… — начал было Гарп.

— Кончай треп. Скажи честно: пришел глянуть еще разок.

— Да, — признался он, отводя взгляд. — Мне очень жаль…

— А мне нет, — ответила она. — Теперь я спокойна. — Гарп попытался изобразить улыбку. — Вам вообще все время кого-то жаль, — продолжала миссис Ральф. — Какой же вы жалостливый, однако. Вот только жену не жалеете. По крайней мере, ни разу не сказали, что ее жалко.

Возле водяной постели стоял телефон. Похоже, Гарп никогда еще так глупо не попадал впросак. Он просто ничего в ней не понял. Миссис Ральф, казалось, пьяна не больше, чем Билл; с ней случилось чудо внезапного отрезвления или наступил блаженный получасовой промежуток удивительной ясности ума между пьяным забытьем и похмельем: Гарпу приходилось читать об этом, но он всегда считал это выдумкой. Еще одно маленькое прозрение.

— Я заберу Данкена домой.

Миссис Ральф в ответ кивнула:

— На вашем месте я бы тоже так поступила.

Гарп снова чуть было не изрек очередного «мне жаль», правда, после короткой, но упорной борьбы удержался.

— Сделайте мне одно одолжение, — обратилась к нему миссис Ральф, и Гарп снова — она не возражала — в упор оглядел ее, — не рассказывайте жене всего, о'кей? Чтобы я не выглядела в ее глазах такой уж свиньей, идет? Изобразите меня с сочувствием, ну хоть с совсем крохотным.

— А я и правда вам сочувствую, — забормотал Гарп.

— А у вас и правда эта штука хорошо встает, — поощрительно прибавила миссис Ральф, глядя на его оттопыренные шорты. — Не притащите ее в таком виде домой.

Гарп промолчал: его пуританская совесть готова была снести любые пощечины.

— А что, жена у вас строгая? Небось вы не всегда паинька. Знаете, что сказал бы про вас мой муж? Он бы сказал, что у вас зуд в одном месте.

— Ваш муж большая жопа! — разозлился Гарп: ему было приятно ответить ударом на удар, пусть даже таким слабеньким. Но он по-прежнему чувствовал себя идиотом — так ошибиться в этой женщине! Нет, она кто угодно, но только не дура.

Поднявшись с постели, миссис Ральф встала перед ним во весь рост. Ее соски касались его груди. Гарп отшатнулся, боясь, что его оттопыренные шорты ткнутся в нее.

— Вы еще вернетесь, помяните мое слово, — изрекла миссис Ральф. — Держу пари!

Гарп повернулся и вышел, не проронив больше ни слова.

Не успел он прошагать и двух кварталов, таща на плече завернутого в спальный мешок Данкена, как был остановлен подъехавшей к обочине патрульной полицейской машиной с крутящейся голубой мигалкой. Такая удача — крадущийся в ночи полуголый похититель детей с заметным издалека ярким мешком, в который засунут украденный ребенок.

— Что у тебя здесь, парень? — обратился к Гарпу один из двоих полицейских, сидевших в машине (на заднем сиденье сидел еще кто-то в штатском, которого почти было не видно).

— Сын, — ответил Гарп.

Оба полицейских вышли из машины.

— Куда ты его несешь? — спросил один полицейский. — С ним все в порядке? — и он посветил фонариком в лицо Данкену, который замотал головой, изо всех сил стараясь не проснуться.

— Он ночевал в доме у приятеля, а там вышла одна история, так что мне пришлось его забрать. — В ответ полисмен осветил Гарпа фонариком: обнаженный торс, спортивные шорты, кроссовки.

— Какое-нибудь удостоверение личности есть? — спросил страж порядка.

Гарп осторожно опустил спальный мешок на чей-то газон.

— Конечно нет. Подбросьте нас до дому, и я покажу права.

Полицейские обменялись взглядами. Они выехали по вызову часа два назад: в участок позвонила молодая женщина, сообщила, что к ней пытался приставать эксгибиционист или, по крайней мере, стрикер[32 - Стрикер — Участники студенческих групп протеста в 70-е годы; протест заключался в коротких пробежках в обнаженном виде.]. Возможно, попытка изнасилования. По ее словам, спас ее только велосипед.

— Ты давно так разгуливаешь? — осведомился у Гарпа один из полицейских.

Третий пассажир полицейской машины выглянул из окна и, увидев Гарпа, оживился:

— Привет, мужик, как дела?

Наконец лежащий на траве Данкен зашевелился.

— Ральф? — спросил он.

Полицейский с фонариком опустился рядом с мальчиком на колени и посветил в лицо Гарпу.

— Это твой отец? — спросил он у Данкена.

Тот, не понимая, в чем дело, выкатив глаза, смотрел то на отца, то на полицейских, то на голубую вертушку.

Второй полицейский обратился к сидевшему на заднем сиденье человеку. Им оказался тот самый юнец в алом кафтане. Его забрали, разыскивая эксгибициониста. Парнишка не смог толком ответить на вопрос, где живет, поскольку дома как такового у него не было.

— Ты знаешь этого человека с ребенком, парень? — спросил полицейский.

— Еще бы! — ответил парень. — Крутой мужик.

— Все в порядке, Данкен, — успокаивал сына Гарп. — Не бойся. Я просто нес тебя домой.

— Сынок, — обратился к Данкену полицейский, — это твой отец?

— Вы его на смерть перепутаете, — возмутился Гарп.

— Не перепутают, — заявил Данкен. — Зачем ты понес меня домой? — Ответа на этот вопрос, похоже, ждали все.

— Понимаешь, мама Ральфа была очень расстроена…

Он надеялся, что этого объяснения будет достаточно, но отвергнутый любовник на заднем сиденье вдруг громко захохотал.

Полицейский с фонариком посветил на парня в полицейской машине и спросил Гарпа, знает ли он его. «Боже, — подумал он, — это ведь никогда не кончится».

— Моя фамилия Гарп, — раздраженно сказал он. — Т. С. Гарп, если полностью. Я женат. У меня двое детей. Один — вот этот, он старший, его зовут Данкен. Он ночевал у друга. Я подумал, что мать этого друга не способна как следует смотреть за детьми. И отправился в дом той женщины. Сын спал, и пришлось понести его. И если бы не вы, мы были бы уже дома.

— А этот юноша, — Гарп указал на полицейскую машину, — как раз наносил визит матери друга моего сына. Мать попросила его уйти. Вот его, — и Гарп указал на парня в машине. — Он и ушел.

— А как зовут эту мать? — спросил полицейский, старательно записывающий все сказанное в огромный блокнот. Гарп не знал, что ответить, и полицейский выжидательно смотрел на него.

— Данкен, — обратился Гарп к сыну, — как фамилия Ральфа?

— Не знаю, он ее сейчас меняет. Сперва у него была отцовская, но мать хочет дать ему свою.

— Хорошо, а как зовут отца? — взмолился Гарп.

— Ральф, — ответил Данкен.

Гарп в отчаянии зажмурился.

— Ральф Ральф? — недоуменно пожал плечами полицейский с блокнотом.

— Да нет же, Данкен, подумай, пожалуйста, как фамилия Ральфа, — спросил Гарп как можно спокойнее.

— Он ее сейчас меняет, — повторил Данкен.

— Меняет с какой на какую? — попытался уточнить Гарп.

— По-моему, лучше спросить у самого Ральфа, — сказал Данкен.

Гарпу хотелось взвыть от безысходности.

— Вы сказали, что вас зовут Гарп? — спросил другой полицейский.

— Да, — признал Гарп.

— А инициалы Т. С.?

Гарп знал все, что сейчас произойдет, и неожиданно почувствовал, как на него навалилась усталость.

— Да, Т. С. Просто «Тэ» — точка, «Эс» — точка.

— Том Сойер!!! — завизжал от удовольствия юнец в машине и прямо-таки свалился на сиденье от смеха.

— Ваш первый инициал — от какого имени? — невозмутимо продолжил полицейский.

— Ни от какого, — ответил Гарп.

— Ни от какого?

— «Тэ» и «Эс» — просто инициалы. Мать не дала мне имени и отчества — только инициалы.

— Значит, «Тэ» — ваше имя?

— Все меня зовут просто Гарп.

— Клевая история, мужик! — юнец в кафтане покатывался со смеху. Полицейский постучал по крыше машины, чтобы тот утихомирился.

— Гляди, парень: еще раз положишь грязные ноги на сиденье, вылизать заставлю собственным языком.

— Гарп! — неожиданно воскликнул полицейский с блокнотом. — А я вас знаю. — Гарп страшно удивился. — Это ведь вы задержали в парке того насильника!

— Да, — сказал Гарп, — я. Но это было далеко отсюда. И много лет назад.

— Но я помню все до мельчайших подробностей, — продолжал полицейский.

— А что там такое произошло? — спросил напарник.

— Ты слишком молод, где тебе помнить. Гарп сцапал тогда в парке одного мерзавца. Он изнасиловал девочку. Но я забыл, вы-то чем занимаетесь? С этим было связано что-то смешное.

— Смешное? — удивился Гарп.

— Я говорю о роде ваших занятий, — уточнил полицейский.

— По роду своих занятий я писатель.

— Вот-вот, — обрадовался полицейский. — И сейчас пишете?

— Пишу, — признался Гарп. («А ведь чуть было не стал консультантом по семье и браку», — промелькнуло у него в голове.)

— Здорово! — воскликнул полицейский, но его явно тревожило что-то еще, и Гарп понял что.

— У меня тогда была борода, — поспешил добавить он.

— Ну да, конечно! — обрадовался полицейский. — И вы ее, значит, того, сбрили?

— Совершенно верно.

Посовещавшись при желтоватом свете задних фар, полицейские решили подбросить Гарпа с сыном домой, но попросили его все-таки показать им дома какой-нибудь документ, удостоверяющий личность.

— Вы уж простите, я видел ваши фото в газете, но без бороды трудно признать, — заметил полицейский постарше.

— Ну что ж, — смиренно согласился Гарп, — это было так давно, да еще в другом городе.

Ему не очень-то улыбалось ехать к себе домой в одной машине с этим юнцом. Еще, чего доброго, запомнит адрес и явится к нему в один прекрасный день с каким-нибудь вымогательством.

— Вы что, не помните меня? — поинтересовался юнец у Гарпа.

— Что-то не припоминаю, — как можно вежливей ответил тот.

— Ну да, вы же почти спали, — понимающе кивнул юнец и тихонько прибавил: — Не надо так психовать из-за детей, мужик. Они сами прекрасно справляются со своими делами. Это у вас единственный ребенок? — кивнул он в сторону Данкена.

— У меня их двое, — ответил Гарп.

— Вам надо бы завести дюжину, — посоветовал парень. — Тогда, может, не будете психовать.

Гарпу эти слова напомнили «воспитание детей по Перси», как любила говорить Дженни.

— Следующий поворот налево, — командовал Гарп полицейскому, сидевшему за рулем. — Потом сразу направо, и на углу — наш дом.

Второй полицейский протянул Данкену леденец.

— Спасибо, — поблагодарил тот.

— А мне? — спросил парень в расшитом алом кафтане.

Полицейский возмущенно отвернулся, и Данкен, воспользовавшись этим, незаметно передал парню свой леденец. Вообще-то он никогда их не любил, так что особой жертвы тут не было.

— Спасибо, — прошептал парень. — Ну что, мужик? Я же говорил, что дети всегда прекрасны.

«И Хелен тоже», — подумал Гарп, увидев жену, стоявшую в дверях в длинном, до полу, голубом халате с поднятым (похоже, ей было холодно) воротником. Подсветка из прихожей делала ее особенно эффектной. Хелен была в очках, значит, она давно здесь стоит я ждет их.

— Вот это да! — шепчет юнец, слегка толкнув вылезавшего из машины Гарпа локтем. — Вот это красотка! Только очки снять!

— Мам! — вопит Данкен. — А нас арестовали!

Патрульная машина на обочине терпеливо ждала, пока Гарп вернется с водительскими правами.

— Никто нас не арестовывал, Данкен. Просто нас подвезли. Все о'кей, — он сердито обернулся к Хелен и взбежал наверх за бумажником.

— Ты что, — крикнула ему вслед Хелен, — в таком виде выходил на улицу?!

— Полицейские подумали, что он меня украл, — сообщил матери Данкен.

— Они пришли прямо к Ральфу? — спросила Хелен.

— Нет. Остановили, когда папа нес меня домой, — ответил Данкен. — Он у нас совсем того.

Гарп между тем с грохотом слетел вниз по лестнице и бросился на улицу.

— Они просто обознались, — бросил он на бегу. — Искали кого-то другого. Не расстраивайся, Хелен.

— А я и не расстраиваюсь, — сухо ответила она.

Гарп показал полицейским права.

— Здорово! — и пожилой полицейский показал молодому напарнику на «Т. С.», значившиеся в документе. — А ведь, пожалуй, с таким именем даже легче, чем с настоящим.

— Не всегда, — заметил Гарп.

Когда полицейская машина отъезжала, юнец на заднем сиденье крикнул Гарпу:

— А ты ничего, мужик. Вот только научись расслабляться — и все будет о'кей.

Не очень-то расслабишься, глядя на Хелен, на ее стройное, напряженное тело, дрожащее под голубым халатиком. Данкен к этому времени совсем проснулся и болтал без умолку: к тому же он проголодался, как, впрочем, и Гарп. Стоя на кухне в предрассветных сумерках, Хелен скептически наблюдала за тем, как они жуют. Данкен пересказывал сюжет какого-то нескончаемого телефильма (у Гарпа создалось впечатление, что фильмов-то было два, просто сын заснул, когда первый не кончился, а потом проснулся, когда уже шел второй). Но главное же, он пытался понять, какие эпизоды из жизни миссис Ральф вклинились в эти фильмы.

Хелен не задавала никаких вопросов. Отчасти потому, решил Гарп, что в присутствии сына она мало о чем могла спросить. К тому же она, как и Гарп, подвергала все, что собиралась сказать, весьма жесткой цензуре. В общем, оба они были благодарны Данкену за его присутствие: к тому времени, как они смогут начать разговор, они будут добрее и терпимее друг к другу.

Но так хотелось все-таки скорее кое-что выяснить! И начался странный разговор.

— Расскажи маме, какая там кухня, — попросил сына Гарп. — И про Лабрадора тоже.

— Про Билла?

— Да, да! — обрадовался Гарп. — Про старину Билла.

— А во что была одета мама Ральфа, когда ты там был? — поинтересовалась Хелен, улыбнувшись Гарпу — Надеюсь, на ней было больше одежек, чем на отце?

— А что вам дали на ужин? — спросил Гарп.

— Что, спальни там наверху или внизу? — продолжала расспросы Хелен. — А может, и там и там?

Гарп взглядом умолял жену не заводиться: он чувствовал, она оттачивает старое, испытанное оружие, готовясь к предстоящему бою. В запасе у нее была парочка нянь для детей — ее козырные карты. Если она вытащит на свет Божий хоть одно из этих канувших в лету имен, Гарпу нечем будет крыть. Ведь пока никаких «нянь» против нее у Гарпа не было. Харисон Флетчер, по убеждению Гарпа, в счет не шел.

— А сколько там телефонов? А на кухне есть? Или только в спальне? — продолжала сыпать вопросы Хелен.

Когда Данкен наконец отправился к себе, у Хелен с Гарпом оставалось для разговора всего полчаса — скоро должен был проснуться второй сын. Но имена врагинь были у Хелен на кончике языка. А когда знаешь все старые раны противника, разбередить их ничего не стоит. Полчаса, во всяком случае, достаточно.

— Я так тебя люблю и так хорошо знаю… — начала Хелен.




12. Это случилось и с Хелен


Поздний ночной звонок — этот сигнал беды — был для Гарпа страшнее всего в жизни. Неужели кто-то из тех, кого я люблю, начинало ныть сердце при первых его звуках, сбит грузовиком, захлебнулся глотком пива или раздавлен в черноте ночи слоном?

Гарп боялся звонков после полуночи, но однажды он сам позвонил в столь же неурочный час. В тот вечер у них в гостях была Дженни: в разговоре она обмолвилась, что Куши Перси умерла родами. Гарп этого не знал, и, хотя нередко смеялся с Хелен над своим давним увлечением, известие о ее смерти прямо-таки подкосило его. Кушман Перси была такой веселой, полной горячих жизненных соков, что мертвой ее вообразить было невозможно. Случись несчастье с Элис Флетчер, он бы так не расстроился; к этому он был готов — с Элис всегда что-нибудь приключалось.

Услыхав эту новость, Гарп поднялся, прошел на кухню и, не отдавая себе отчета, сколько времени и какое количество пива он уже влил в себя, набрал номер Перси; к телефону долго никто не подходил. Гарп представил себе, какой долгий путь должен проделать Толстый Персик от сна к бодрствованию.

— Господи, кому это ты названиваешь? — удивилась Хелен, появившись на кухне. — Ведь уже без четверти два!

Гарп не успел повесить трубку — Стюарт Перси ответил.

— Алло! — раздался в трубке его тревожный голос, и Гарп воочию увидел тощую, безмозглую Мидж — сидит на кровати рядом, нахохлилась, как испуганная курица.

— Простите, что разбудил, — произнес он извиняющимся тоном. — Я не думал, что так поздно.

При этих словах Хелен покачала головой и вышла из спальни. В дверях появилась Дженни: на ее лице было то осуждающее выражение, с которым только мать может смотреть на сына. Дженни смотрела на Гарпа не столько сердито, сколько разочарованно.

— Кто это звонит, черт подери? — спросил Стюарт Перси.

— Гарп, сэр, — почтительно ответил Гарп, как бы снова становясь маленьким мальчиком, виноватым в своих генах.

— Щенок вонючий! — взревел Толстый Персик. — Что тебе надо?!

Рассказывая о Куши Перси, Дженни забыла упомянуть, что та умерла месяца три назад. И Гарп пребывал в полной уверенности, что приносит соболезнование несчастным родителям, потерявшим дочь совсем недавно.

— Очень, очень сожалею. Очень, — растерянно пробормотал он.

— Ладно, чего уж там, — буркнул Стюарт Перси.

— Я только что узнал о случившемся, — продолжал Гарп, — и хотел выразить вам и миссис Перси свое соболезнование. Я старался вам не показывать, сэр, но я относился к…

— Ах ты, свинья! Японское отродье! Сучье семя! Недалеко ушел от своей мамочки-потаскухи! — и Стюарт бросил трубку.

Даже Гарп оказался не подготовлен к такому взрыву ненависти. Но истинной его причины он не знал. Только много лет спустя ему стали известны обстоятельства, проливающие свет на эту реакцию Толстого Персика на его телефонный звонок. О них рассказала его матери бедная Пушинка Перси — сумасшедшая Бейнбридж. Когда Гарп в ту ночь позвонил, после смерти Куши прошло уже много времени, и Стюарту в голову не могло прийти, что кто-то соболезнует им в связи с кончиной дочери; дело в том, что днем наконец-то покончил счеты с жизнью их дорогой Балдеж, черное чудовище, которого Гарп всегда ненавидел. И Стюарт Перси решил, что это полуночное соболезнование просто жестокая шутка со стороны Гарпа.

…И когда в эту ночь вдруг раздался телефонный звонок, Гарп почувствовал, как жена во сне инстинктивно прижалась к нему. Когда он взял трубку, Хелен коленями сжала его ногу, словно цеплялась из последних сил за жизнь и благополучие, залогом которого было тело ее мужа.

Гарп тут же стал перебирать в уме возможные варианты: «Уолт дома, спит, Данкен тоже, слава Богу, не у миссис Ральф».

«Это отец, — пронеслось в мозгу Хелен. — Отказало сердце». (Иногда в таких случаях она думала: «Наконец-то нашлась мать. Ее опознали. В морге».)

А Гарп продолжал думать свое. «Убита мать или выкрадена. И мужчины, прячущие ее, требуют выкупа. Их условие — публичное изнасилование сорока девственниц, и тогда всемирно известная феминистка получит свободу. Плюс жизнь моих детей», — лихорадочно фантазировал Гарп.

Звонила Роберта Малдун, что укрепило уверенность Гарпа: что-то случилось с Дженни Филдз. Но жертвой оказалась сама Роберта.

— Он ушел от меня… — В ее зычном голосе звучали слезы. — Он меня бросил. Меня! Вы можете этому поверить?

— Боже, Роберта, — произнес Гарп.

— Я понятия не имела, какое дерьмо мужчины, пока сама не стала женщиной, — продолжала она.

— Это Роберта, — шепнул Гарп, успокаивая жену. — Ее любовник сделал ноги.

Хелен в ответ вздохнула, разжала коленки, сжимавшие ногу мужа, и повернулась на бок.

— Вам, конечно, это все равно! — обиделась Роберта.

— Да нет же, успокойтесь.

— Извините, но я вам позвонила, потому что вашей матери звонить поздновато…

«Поразительная логика: ведь Дженни ложится спать куда позже, чем я», — подумал Гарп, но промолчал: он слишком хорошо относился к Роберте и понимал — ей сейчас не до политеса.

— Он сказал, что во мне слишком мало от женщины, что он совсем со мной запутался в сексуальном отношении. Считает, что я еще сама не разобралась, кто я — мужчина или женщина, — прокричала Роберта в трубку. — Господи, этот его «питер»! Ему все время нужна новая девчонка. Чтобы хвастаться перед друзьями.

— Ручаюсь, вы могли бы его удержать, Роберта. Что вам стоит хорошенько вздуть это дерьмо?

— Поймите, я больше не хочу драться. Я — женщина.

— Ну и что? Раз женщина, так, значит, нельзя никого хорошенько вздуть?

Говоря это, Гарп чувствовал, как Хелен, повернувшись, тянет его к себе.

— Я не знаю, что можно женщине и что нельзя, — жалобно запричитала Роберта. — Не знаю, как они переносят такой удар. Могу только сказать, что я сама чувствую.

— Что же вы чувствуете? — Гарп понимал, что Роберте не терпится выложить это ему.

— Честно говоря, сейчас я действительно хотела бы вздуть это дерьмо, — призналась она. — Но когда он ушел, у меня полились слезы. И весь день я только и делаю, что плачу, — и Роберта захлюпала. — А он мне позвонил и сказал, я все еще плачу, потому что накручиваю себя.

— Пошлите вы его к черту, — посоветовал Гарп.

— У него только одно было на уме — трахаться и трахаться. И почему это мужчины так устроены?

— Гм-м… — промычал Гарп.

— Нет, нет, я знаю, к вам это не относится. Я ведь никогда вас не волновала.

— Полно вам, Роберта, — запротестовал Гарп. — Вы очень привлекательны.

— Но не для вас. Не лгите. А что, во мне, правда, нет никакой сексапильности?

— Для меня, пожалуй, и нет, — вынужден был признаться Гарп. — Но для очень многих мужчин есть. Конечно, есть.

— Зато вы настоящий друг, а это куда важнее. И знаете, вы для меня тоже не сексапильны.

— Вполне естественно, — заметил Гарп.

— Рост у вас маловат, — продолжала Роберта. — Мне нравятся — сексуально, конечно, — более высокие мужчины. Только не обижайтесь, пожалуйста.

— Я и не обижаюсь. И вы не обижайтесь.

— Я ни капельки не обиделась.

— Позвоните-ка мне завтра утром, Роберта, — предложил Гарп. — Утром все выглядит не так мрачно.

— Для кого как. Мне утром всегда хуже. Кроме того, мне будет стыдно, что я вас разбудила среди ночи.

— Может, имеет смысл поговорить со своим врачом-урологом? Который делал операцию. Он ведь ваш друг, кажется?

— Друг? Он просто хочет меня трахнуть, — возмущенно заявила Роберта. — И ничего другого никогда не хотел. И операцию выдумал с единственной целью — соблазнить меня. Только сперва хотел превратить в женщину. Они все такие, мне один мой знакомый сказал.

— Идиот он, этот ваш знакомый. Кто это «они»?

— Урологи. Вам не кажется, что урология довольно жутковатая область медицины?

Гарп мысленно с этим согласился, но ничего не ответил, чтобы еще сильнее не расстроить Роберту.

— Позвоните завтра матери, — неожиданно для себя посоветовал он. — Она умеет утешить. И обязательно что-нибудь придумает.

— Дженни прекрасный человек, — всхлипнула Роберта. — Всегда найдет, как помочь. Только уж очень часто я злоупотребляю ее добротой.

— Ей доставляет удовольствие помогать другим, — успокоил ее Гарп.

Это была чистая правда. Дженни Филдз действительно обладала и добротой и терпением. А Гарпу сейчас больше всего на свете хотелось одного — спать.

— В таких случаях здорово помогает партия в теннис, — на всякий случай предложил Гарп. — Приезжайте, Роберта, к нам на пару деньков, пошвыряем мяч.

Хелен тем временем перекатилась к нему, недовольно нахмурилась и куснула его за сосок.

— Я чувствую себя выжатой как лимон, — продолжала Роберта. — Все улетучилось — энергия, сила. Даже не знаю, смогу ли я держать ракетку в руках.

— Ну, попытаться-то можно. Спорт в такие минуты здорово помогает.

Хелен, вконец рассердившись на Гарпа, отодвинулась от него.

Вообще-то Хелен старалась быть ласковой с мужем, когда ночью их будил телефонный звонок. Она так их боялась, что не хотела слышать первой, что стряслось на другом конце провода. Недели через три Роберта позвонила еще раз, опять ночью, и, к удивлению Гарпа, Хелен поспешила снять трубку сама, для чего ей даже пришлось тянуться через Гарпа — телефон стоял на тумбочке с его стороны кровати. Она навалилась на Гарпа всем телом и быстро прошептала в трубку:

— Да? Что такое? — Но, услыхав голос Роберты, тут же сунула трубку Гарпу; похоже, она и не собиралась беречь его сон.

Роберта позвонила среди ночи и в третий раз: взяв трубку, Гарп ощутил какую-то странность.

— Алло, Роберта, — начал он, и тут до него дошло: его ногу ничто не держит, на сей раз рядом не было ни коленок жены, ни ее самой. Привычно утешая Роберту, Гарп не переставал чувствовать рядом с собой холодную пустоту неразделенного ложа. Бросив взгляд на часы, он увидел, что уже два часа ночи — любимое время Роберты.

Как только разговор закончился, Гарп бегом спустился вниз на поиски Хелен. Он застал ее в гостиной, в одиночестве сидящей на кушетке со стаканом вина и какой-то рукописью на коленях.

— Никак не могла заснуть, — объяснила она, но выражение ее глаз показалось Гарпу странным, по крайней мере понять он его не мог. Ему, кажется, приходилось видеть подобное выражение, но не у Хелен.

— Читаешь работы? — спросил он.

Она кивнула, но на коленях у нее лежала всего одна рукопись. Гарп взял ее.

— Курсовая, — сказала она и протянула к ней руку.

Студента звали Майкл Милтон. Гарп успел пробежать глазами один из абзацев.

— Похоже скорей на рассказ, чем на курсовую. Я не знал, что ты задаешь своим студентам писать рассказы.

— А я и не задаю. Но они иногда приносят их мне, чтобы послушать мою оценку.

Гарп прочел еще один абзац. Стиль ему показался неестественным, даже вымученным, но ошибок не было: слава Богу, хоть пишет грамотно.

— Один из моих студентов-выпускников. Очень способный, но… — Она нарочито небрежно пожала плечами, и в ее жесте неожиданно проглянул подросток, пытающийся за внешним безразличием скрыть смущение.

— Но что? — рассмеялся Гарп: в этот поздний час Хелен выглядела совсем девочкой.

Хелен сняла очки, и в ее глазах снова мелькнуло то странное выражение, которое он так и не мог распознать.

— Как тебе сказать… — произнесла она, явно волнуясь. — Может, он еще слишком молодой. Для писательства. Очень способный, но молодой.

Гарп перелистнул страницу и пробежал начало еще одного абзаца.

— По-моему, дерьмо, — пожал он плечами, возвращая рукопись жене.

— Неправда, — сурово возразила Хелен. («Ах ты, моя строгая учительница, справедливость, конечно, превыше всего», — подумалось Гарпу.)

— Ладно, я пошел спать, — сказал он.

— Я тоже иду, — ответила Хелен.

В туалете наверху Гарп взглянул на себя в зеркало. И сумел наконец понять выражение жены, которое так его озадачило. Он не раз его видел, но не на лице Хелен, а на своем собственном. И сразу узнал его — выражение виноватости. Узнал и насторожился. Гарп долго лежал в постели, не смыкая глаз. Жена все не шла. Утром, проснувшись, он, к своему удивлению, сразу вспомнил имя Майкла Милтона, хотя ночью лишь мельком взглянул на его рукопись. Гарп искоса посмотрел на лежавшую рядом жену: Хелен тоже не спала.

— Майкл Милтон, — тихо произнес он, не обращаясь прямо к ней, но достаточно громко, чтобы Хелен услышала. А сам в это время краем глаза следил за ее бесстрастным лицом.

«Одно из двух: либо мысли ее где-то витают, либо она не расслышала, — подумал он. — А возможно, она мысленно произнесла его одновременно со мной и потому пропустила мимо ушей эти мои первые утренние слова».




Студент третьего, выпускного, курса Майкл Милтон занимался сравнительным литературоведением; он уже имел за плечами Йельский университет, где специализировался по французской литературе — правда, с весьма скромными результатами. Милтон был выпускником «Академии Стиринга», но не любил вспоминать школьные годы. Убедившись, что собеседник знает про Йель, он и о нем отзывался без особого удовольствия. Зато о своем первом студенческом годе он всегда говорил с восторгом — первый год он стажировался за океаном, во Франции. Послушать Майкла Милтона — выходило, что он провел в Европе не какой-то жалкий год, а всю свою юность. Сейчас ему было двадцать пять.

Хотя он и жил в Европе совсем недолго, похоже, накупил себе всякой одежды до конца своих дней; он неизменно носил твидовые пиджаки с широкими лацканами и брюки свободного, как и пиджак, покроя — еще во времена Гарпа в Стиринге этот фасон назывался «континентальный». У рубашек Майкла Милтона был всегда широкий открытый ворот «а ля ренессанс», не застегнутый на две верхние пуговицы; словом, его манера одеваться отличалась нарочитой небрежностью и вместе с тем тщательной продуманностью каждой детали костюма.

Милтон был похож на Гарпа, как страус на моржа. Одетый Майкл был всегда элегантен, а раздетый напоминал больше всего цаплю. Худой, долговязый, он слегка сутулился, что успешно скрывали сшитые на заказ твидовые пиджаки. Одетый, он выглядел как идеальный манекен в витрине мужского модного магазина; без одежды казалось, что тела у него нет совсем.

И все же у них была одна общая черта — огромное самомнение; оба они в равной мере обладали добродетелью (а может, пороком?) гордыни. Подобно Гарпу, Майкл был дерзок дерзостью, которая свойственна людям, бесконечно уверенным в себе. Кстати, именно благодаря этим качествам Хелен в свое время потянуло к Гарпу.

И вот те же самые качества, только в новом обличье, но она все-таки распознала их. Как правило, у нее не вызывали симпатии молодые денди, которые одевались и говорили так, словно выросли в Европе, впитав в себя усталость от мирской суеты и печальную мудрость Старого Света, а на самом деле большую часть своей короткой жизни провели в родном Коннектикуте. Но ведь в девичьи годы Хелен не увлекалась и борцами. Ей всегда нравились самоуверенные люди — при условии, что их самоуверенность не была беспочвенной.

Что касается Майкла Милтона, то его привлекало в Хелен то, что влекло к ней многих мужчин и немногих женщин. В свои тридцать с небольшим она очаровывала не только красотой, но и совершенством всего облика. В отличие от других женщин, она следила за собой не из желания блеснуть; любуясь ее безупречно ухоженным видом, вы бы сказали — красота обязывает. Ее преподавательская карьера была на редкость удачна. Словом, она до такой степени была в ладах с жизнью, что только самые неотразимые мужчины, поймав ее взгляд, не отводили глаз.

Хелен привыкла к тому, что в коридорах английского факультета на нее никто особенно не обращает внимания: если на нее и смотрели, то так, что она этого не замечала. Поэтому она и смутилась, заметив однажды устремленный на нее долгий, откровенный взгляд молодого Майкла Милтона. Остановившись в коридоре, он не отрываясь смотрел, как она приближалась к нему. В этот раз Хелен первая отвела взгляд, а он все стоял и смотрел, как она удаляется. При этом он довольно громко (чтобы Хелен могла услышать) спросил:

— Она преподает здесь или просто бывает? Вообще, что она тут делает?

Во втором семестре Хелен вела семинар «Повествование и авторская идея» для выпускников и немногих студентов-отличников второго курса. Хелен очень интересовало развитие и усложнение повествовательной техники в современном романе и способы выражения идеи автора в повествовании. На первом же занятии она заметила студента, который был явно старше других участников семинара. На нем была красивая рубашка с двумя незастегнутыми верхними пуговицами, над верхней губой — тонкая полоска светлых усов. Отведя от него взгляд, Хелен начала раздавать анкеты: ей хотелось выяснить у студентов, чем их привлек ее факультативный курс. На этот вопрос студент по фамилии Милтон ответил: «С самого первого раза, как я вас увидел, я захотел стать вашим любовником».

Хелен прочитала этот ответ после занятий в своем кабинете. Она догадалась, кто был автор этой записки; если бы это был кто-то другой, из тех, на ком ее внимание почти не задерживалось, она показала бы ответ Гарпу. Он скорее всего бы заметил: «Покажи-ка мне этого сексуального маньяка!» Или: «Давай познакомим его с Робертой Малдун». Они посмеялись бы вместе над этой историей, и муж стал бы ее поддразнивать, что она совращает своих студентов. Обсуди она с мужем дерзкое намерение молодого человека, кто бы он ни был, оно бы не смогло воплотиться в жизнь; Хелен была в этом уверена. Утаив от Гарпа анкету, она совершила, стало быть, первый предосудительный шаг. Но если Майкл Милтон действительно тот, на кого она думает, ей бы хотелось крохотного продолжения этой истории. Сидя в тот день у себя в кабинете, она искренне говорила себе: разве может этот дурацкий ответ привести к чему-нибудь мало-мальски серьезному? Малюсенькое развлечение — кому какой от этого вред?

Если бы Харисон Флетчер все еще преподавал у них, она бы показала анкету ему, кто бы этот молодой человек ни был, пусть даже тот, с дерзким взглядом. В прошлом они с Харисоном делились подобными секретами, скрывая их от Гарпа и Элис. Секреты эти были вполне невинные, но они так и остались секретами. Рассказав об этом послании Харисону, она поставила бы еще один барьер между Майклом Милтоном и собой.

Но она ничего не сказала о нем ни Гарпу, ни тем более Харисону, который работал в другом университете. Ответ Майкла Милтона был выведен каллиграфическим почерком восемнадцатого века, для которого нужно особое перо. Казалось, черные чернила послания более вечны, чем обычная типографская краска. Хелен снова и снова перечитывала его. Пробежала она и другие его ответы в анкете: год рождения, какую школу кончил, какие лекции слушал по лингвистике и литературоведению. Хелен не поленилась и посмотрела его табель с оценками — приличные. Позвонила двум своим коллегам, у которых Майкл Милтон учился в первом семестре, — и оба сказали да, хороший студент, правда, немного резок и горд, что выдает в нем тщеславие. Из разговора она заключила, что Майкл был пусть и одаренный, но не слишком приятный молодой человек, хотя прямо ни тот, ни другой этого не сказали.

Она подумала о двух нарочито расстегнутых верхних пуговицах на рубашке (у нее больше не оставалось сомнения, это и есть Майкл Милтон) и вдруг представила себе, как возьмет и застегнет их. Вспомнила и жиденькую полоску усов, едва обозначенную над губой. Гарп позже скажет, что усики Майкла Милтона — «оскорбление усатой половине рода человеческого» и что если он сбреет эту пародию на усы, сделает своему лицу «великое одолжение».

Но у Хелен эти чахлые усики Майкла Милтона почему-то не вызвали протеста.

— Просто ты не любишь усов. Никаких, — сказала она Гарпу.

— Ничего подобного. Я не люблю только эти усы. А вообще против усов ничего не имею, — упрямо заявил он, хотя, честно говоря, Хелен была близка к истине: с того самого дня, когда он поймал насильника, сбрившего в туалете парка усы, он навсегда возненавидел эту разновидность растительности на лице.

Нравились Хелен и светлые бачки Майкла Милтона, которые были длиннее обычных и слегка курчавились. Гарп же подбривал виски высоко, вровень с уголками темно-карих глаз, волосы у него были густые и лохматые и прикрывали ухо, изжеванное Балдежкой.

В последние месяцы чудачества мужа начали раздражать ее. Вполне возможно, они стали заметнее, поскольку Гарпу давно не писалось и он бесился сильней, чем обычно: ведь когда он не отрывался от письменного стола, времени на всякие глупости не оставалось. Во всяком случае, Хелен стала от них уставать. Взять хотя бы его дурацкую манеру въезжать на машине в гараж, не включая фар, которая и раньше возмущала ее. Никакой логики в поведении — трястись от страха за своих детей, объявить войну лихачам-водителям, панически бояться утечки бензина и таким безумным образом въезжать в гараж.

Трюк Гарпа заключался в следующем. Подъезд к дому шел резко в гору после длинного пологого спуска. Когда Гарп бывал уверен, что дети уже легли, он на подъеме отключал мотор и фары и въезжал вверх на холостом ходу: разгонялся на спуске так, что инерции хватало на крутой подъем и въезд в абсолютно темный гараж. Он уверял, что боится разбудить детей фырчанием мотора и светом фар. Очередная нелепость. Через пять минут ему все равно приходилось включать газ и зажигать фары, чтобы отвезти домой девушку, сидевшую с мальчишками. Этот трюк со слепым въездом в гараж был, по мнению Хелен, опасным ребячеством, который Гарп проделывал единственно ради острых ощущений. Сколько он подавил игрушек, оставленных детьми во дворе, сколько поломал стоявших в гараже велосипедов!

Однажды няня пожаловалась Хелен — ей страшно спускаться под гору с отключенным двигателем и фарами. Еще новый фокус — Гарп съезжал под гору с выключенными фарами, включая их перед самым выездом на дорогу.

«Может, это я сама стала нервничать из-за пустяков?» — недоумевала Хелен. До сих пор она за собой этого не замечала. Как давно, спрашивала она себя, все эти Гарповы штучки стали ее по-настоящему раздражать? Трудно сказать, одно очевидно: замечать свое раздражение она стала почти с того самого дня, когда прочитала ответ Майкла Милтона.




Хелен ехала к себе на работу, размышляя над тем, что сказать этому грубому и самонадеянному мальчишке, как вдруг отломился набалдашник переключения передач, поцарапав запястье. Произнеся все известные ей неприличные слова, она вырулила «вольво» к обочине и осмотрела поврежденную руку и сломанный рычаг.

Набалдашник шатался уже много недель; у него сорвалась резьба, и Гарп несколько раз пытался поправить дело с помощью скотча. Хелен ворчала: так могут чинить только придурки, у которых вместо головы задница. Впрочем, Гарп никогда не утверждал, что у него золотые руки, к тому же по семейному раскладу забота о машине лежала не на нем, а на Хелен.

Разделение труда в общих чертах было давно оговорено, хотя иногда бывали и неувязки. Так, Гарп занимался хозяйством, но гладила Хелен. «Это потому, — объяснял Гарп, — что ты любишь глаженое белье». И она же следила за машиной. «Ты ею пользуешься каждый день и лучше знаешь, в порядке ли она». Что касается глажения, с этим Хелен была согласна, а вот следить за машиной, по ее мнению, надлежало все-таки Гарпу. Ей не улыбалось добираться со станции техобслуживания до работы на грузовичке ремонтников, сидя в промасленной кабине рядом с каким-нибудь молоденьким механиком, обращавшим куда больше внимания на нее, чем на дорогу. Относились к ней на станции приветливо, но Хелен просто не выносила комедию с выяснением вопроса, кто подбросит ее до работы.

— Эй, ребята, кто более или менее свободен? Надо подвезти миссис Гарп до университета! — крикнет босс в сырую, пропахшую смазочным маслом черноту ям, где орудуют механики. На его призыв тут же отзовутся трое или четверо, все как на подбор белозубые и перепачканные грязью и копотью. Они побросают на дно гаечные ключи и плоскогубцы с игольчатыми носами, подтянутся, чтобы выбраться из своих ям, и стремглав подбегут к ней, горя желанием — пусть ненадолго, всего на одно головокружительное мгновение — разделить тесную, заваленную звякающими запчастями кабину грузовичка с профессором Гарп, едущей к себе на работу.

«Зато, когда меня надо везти из гаража, — говорил Гарп, — поиски добровольцев продолжаются довольно долго». Ему нередко приходилось торчать в гараже по целому часу, пока кто-нибудь сжалится над ним и увезет домой. Вот утро и погибло, и опять ни строчки не прибавилось, так что Гарп решил: пусть машиной занимается Хелен.

Что касается набалдашника, тут они виноваты оба.

— Позвони и закажи новый, — предложила утром Хелен. — А я заеду к ним и подожду, когда они его приделают. Не оставлять же у них машину на весь день, пока они будут чесать там задницу, прилаживая старый. — Она дала мужу набалдашник, он пошел и кое-как приладил его с помощью скотча.

Набалдашник почему-то всегда слетал, когда машину вела она, а не Гарп. Впрочем, и то верно, что она ездила на машине куда чаще, чем он.

— Черт! — воскликнула она, когда набалдашник свалился ей прямо в руку. Хелен так и поехала дальше, переключая скорость без набалдашника. Металлический прут царапался, и кровь с пораненного запястья слегка испачкала новую юбку. Припарковавшись, она вышла из машины, набалдашник в руке, и пошла через всю стоянку к своему корпусу. По дороге решила было выкинуть его в водосточную канаву, но заметила на нем какие-то маленькие цифры и подумала, что надо позвонить на станцию, сообщить им номера. А выкинуть набалдашник можно и потом. Но самое лучшее — взять и послать его Гарпу бандеролью.

В таком вот настроении, досадуя из-за этой чепухи, Хелен столкнулась с молодым человеком, слонявшимся в коридоре у дверей ее кабинета. Как всегда — на лице самомнение и две верхние пуговицы красивой рубашки расстегнуты. Она сразу отметила — широкие плечи твидового пиджака слегка подбиты ватой, волосы жидковаты и слишком длинны, а один кончик тонких, как лезвие ножа, усов чуть дальше прорезал щеку за уголком рта. Хелен не знала, чего ей хотелось: любить этого молодого человека или привести в порядок его внешность.

— Я вижу, вы рано встаете, — заметила она, отдав ему набалдашник, чтобы открыть дверь кабинета.

— Вы что, поранились? — спросил он. — У вас идет кровь!

Позже Хелен подумает, у него, должно быть, особое чутье на кровь: царапина на запястье почти перестала кровоточить.

— Уж не хотите ли вы стать врачом? — поинтересовалась Хелен, пропуская Майкла вперед.

— Я поступал на медицинский, — ответил он.

— И что же вас от него отвратило? — спросила она, стараясь не глядеть на него и перекладывая бумаги на столе с места на место, хотя в этом не было особой нужды. Затем поправила жалюзи, хотя они были поставлены под тем утлом, какой нужен, сняла очки и только тогда подняла на него глаза: черты его лица показались ей мягкими и смазанными.

— Органическая химия! — изрек он. — Завалил экзамен. Кроме того, хотелось пожить во Франции.

— Вы, значит, жили во Франции? — спросила Хелен, зная, что именно этого вопроса он и ожидал. Он, видно, этим гордился, упоминая о Франции к месту и не к месту, ухитрившись вставить это обстоятельство даже в анкету.

Хелен сразу поняла: ум у него поверхностный, дай Бог, чтобы вообще был. Эта мысль принесла ей некоторое облегчение, точно он стал от этого менее опасен и можно было вздохнуть свободнее.

Какое-то время поговорили о Франции, что доставило Хелен удовольствие, она могла говорить о ней не хуже Майкла Милтона, хотя ни разу не была в Европе. Между прочим она заметила ему, что он выбрал ее семинар по самой несерьезной причине.

— Несерьезной, вы считаете? — улыбнулся он, пойдя в наступление.

— Во-первых, — ответила Хелен, — это неосуществимо.

— У вас есть любовник? — спросил он, продолжая улыбаться.

Странным образом его нагловатая манера не обижала; другому она нашлась бы что ответить: во-первых, ей мужа вполне достаточно, во-вторых, дурно совать нос в чужие дела и, в-третьих, у него еще молоко на губах не обсохло. Ему же она сказала только, что для начала ему не худо бы записаться в группу самостоятельных занятий. Он ответил, что готов хоть сейчас. На что Хелен заметила, что во втором семестре она не берет себе новых студентов в эту группу.

Хелен понимала, она не дала ему окончательно от ворот поворот. Но и надежд особых тоже не вселила. Они проговорили час, Майкл Милтон серьезно расспрашивал ее о проблемах повествования. Интересно рассуждал о романах Вирджинии Вулф «Волны» и «Комната Иакова», но поплыл, когда коснулись романа «К маяку», а «Миссис Дэллоуэй», как ей показалось, не читал вообще. Когда он наконец ушел, она внутренне согласилась с мнением своих коллег: он действительно и бойкий, и самодовольный, и поверхностный, и при этом не слишком приятный. Правда, в нем было остроумие, неглубокое, но яркое и тоже почему-то не вызывавшее особых симпатий. Но двух вещей ее коллеги явно не заметили: его дерзкой улыбки и манеры носить одежду, как будто на нем ее вообще не было. Ее коллеги были мужчины, им дерзкая улыбка и не предназначалась. Ей же его улыбка говорила: «Я все о тебе знаю, и знаю, что ты любишь». Да, эта улыбка могла бесить, но для Хелен она была соблазном: стереть, во что бы то ни стало стереть ее с лица Майкла Милтона. А стереть ее можно одним — доказать ему, что он вовсе ее не знает, и тем более не знает ее вкусов.

Правда, Хелен понимала, что в ее распоряжении не так-то много возможностей это доказать.

Сев в «вольво», Хелен включила скорость и больно поцарапала ладонь острым концом переключателя передач. Хелен помнила, куда Майкл Милтон положил набалдашник, — на подоконник, прямо над корзинкой для мусора. Когда придут убирать комнату, его обнаружат и тут же, конечно, выкинут. «Но я забыла сообщить в гараж цифры!» — пронеслось у нее в голове. Значит, придется звонить на станцию техобслуживания — ей или Гарпу — и заказывать новый набалдашник без этих чертовых цифр; марку, год выпуска машины и все прочее они сообщат, но у набалдашника, конечно, своя собственная маркировка.

Повернуть обратно? Но ей так не хотелось возвращаться на работу. Звонить уборщице и просить ее не выкидывать набалдашник? Но в голове столько всяких дел, что обременять себя еще одним нет сил. Да к тому же его, наверное, выбросили.

Во всяком случае, подумала Хелен, в этой дурацкой истории с набалдашником они с Гарпом виноваты оба. Или, вернее, не виноват никто. Просто так получилось.




Впрочем, какую-то вину она за собой чувствовала, пока совсем крошечную. Майкл Милтон дал ей почитать свои старые работы для других семинаров. Она взяла их и прочла. Это был законный, вполне невинный повод для очередной беседы. Немного осмелев и привыкнув к ней, он как-то принес и свои художественные опусы — несколько рассказов и трогательные стихи о Франции. И Хелен так и продолжала считать свои долгие с ним беседы творческими консультациями.

Вместе пообедать — ничего предосудительного, ведь они обсуждают его очередную работу, уговаривала она себя. Возможно, оба они понимали, что эти его работы не Бог весть что. Но для Майкла Милтона годился любой повод, чтобы побыть наедине с ней. Что же касается Хелен, ее тревожил один очевидный вопрос: вот кончились все работы и доклады, что он когда-то писал; вот обговорены все, какие положено, книги, — чем они займутся тогда? Она знала, это ее проблема, у Майкла Милтона сомнений на этот счет не было. Он ждал самонадеянно, раздражая ее этой самонадеянностью, когда она наконец примет решение. Порой она задавалась вопросом, хватит ли у него смелости повторить то, что он написал в той анкете; честно говоря, она думала, что не хватит. Скорей всего, оба знали, ему не придется этого делать, следующий шаг, очевидно, был за ней. У него хватит терпения ждать — доказательство, что он взрослый мужчина. А Хелен же очень хотелось щелкнуть его по носу.

Среди обуревавших ее незнакомых чувств было одно, которое ей не нравилось, — чувство вины. К нему было особенно трудно привыкнуть; всю жизнь Хелен Холм гордилась своей непогрешимостью, и ей очень хотелось вернуть себе это чувство. Она почти преуспела в этом, но сознание своей правоты все-таки полностью не возвращалось.

Помог ей в этом Гарп. Вероятнее всего, он вдруг почувствовал, что у него есть соперник. Много лет назад он начал писать, подстегиваемый как раз чувством соперничества. И вот теперь оно помогло ему справиться с задержавшейся творческой паузой.

Хелен, он убедился, читает другого автора! Он, конечно, не мог и помыслить, что Хелен волнует что-то помимо литературы; в нем взыграла чисто писательская ревность: ее лишают по ночам сна слова, написанные не им!

В свое время он завоевал Хелен с помощью «Пансиона Грильпарцер». Инстинкт подсказал ему, что он должен прибегнуть к этому способу и теперь.

Для начинающего писателя это действенный стимул; вряд ли сегодня он мог бы иметь тот же эффект, особенно если учесть, что Гарпу столько времени не писалось. Возможно, эта пауза была необходимым этапом творчества — временем, когда собирают камни, опустевший колодец заполняется водой, в безмолвной душе рождается новая книга. Рассказ, написанный сейчас для Хелен, отражал то печальное обстоятельство, что он родился от насилия, которому автор подверг самого себя. Он появился на свет не как отражение глубинных процессов жизни; Гарп написал его, чтобы дать выход писательской ревности.

Вполне возможно, рассказ был хорошей разминкой для автора, который долго ничего не писал. Но Хелен не стала вникать, почему для Гарпа этот рассказ был так важен.

— Наконец я довел что-то до конца, — сказал он жене.

Разговор этот был после ужина, когда дети ушли спать; сегодня Хелен особенно нуждалась в близости с Гарпом; она жаждала долгой, всепоглощающей любви; у Майкла Милтона наконец-то иссякла вся письменная продукция; Хелен нечего было читать, а им нечего обсуждать вместе. Она знала, нельзя бросить ни одного, даже мимолетного взгляда недовольства на рукопись мужа, но она так от всего устала, что в тупом молчании взирала на брошенные рядом с грязной посудой листы.

— Посуду я вымою, — поспешил сказать Гарп, освобождая место для рукописи. Сердце у нее упало, она по горло сыта чтением. Наступило время секса или просто излияния нежных чувств; если этого не даст ей Гарп, его заменит Майкл Милтон.

— Я хочу твоей любви, — сказала Хелен мужу; а он не спеша, аккуратно убирал грязную посуду, как официант, уверенный в солидных чаевых.

— Прочти рассказ, Хелен, — рассмеялся он. — И тогда перейдем к любви.

Такая раскладка ее не устраивала. Конечно, не могло быть сравнения между профессиональным письмом Гарпа и студенческими работами Майкла Милтона; среди студентов Майкл выделялся одаренностью, но она знала, писателем ему не быть. Литература не была его призванием. Сейчас его призванием была она. А ей так хотелось нежности. Отношение к ней Гарпа вдруг показалось ей до слез обидным. В сущности, предметом его обожания была не она, а его собственные сочинения. Любви между ними нет, так ей сейчас казалось. Благодаря Майклу Милтону она сильно обогнала Гарпа в понимании высказанного и невысказанного в отношениях между людьми. «Если бы только люди говорили друг другу все, что думают», — написала когда-то Дженни Филдз. Наивное, вполне простительное заблуждение; и Гарп и Хелен знали — на свете ничего нет труднее этого.

Гарп тщательно мыл посуду, ожидая, пока Хелен прочтет рассказ. По привычке взяв красный карандаш, она стала читать первую страничку. «Нет, мои рассказы так не читают. Я все-таки не один из ее студентов», — подумал Гарп, но ничего не сказал, продолжая мыть посуду как ни в чем не бывало. Он видел, Хелен сейчас лучше не трогать.

«БДИТЕЛЬНОСТЬ» Т. С. Гарп


«Каждый день я делаю пятимильную[33 - Пять миль — Примерно 8 км.] пробежку, и почти каждый день возле меня притормаживает какой-нибудь словоохотливый водитель.

— Для чего тренируетесь? — спрашивает он.

— Поддерживаю форму, чтобы гоняться за машинами, — отвечаю я, ровно и глубоко дыша. Вся штука в том, что во время бега я почти никогда не сбиваюсь с дыхания.

На эти мои слова все отвечают по-разному — в меру собственной глупости, ведь глупость, как и все остальное, распределена между людьми неравномерно. Единодушны они в одном — я буду гоняться именно за их машиной. Я не идиот догонять машину на шоссе и позволяю насмешникам катить восвояси, хотя иной раз мне кажется, я мог бы кое-кого догнать и здесь. И конечно, я бегаю не для форсу, как мне кричат иные водители.

Просто в моем околотке подходящего места для бега нет. Пригороды не годятся даже для бега на средние дистанции. А там, где живу я, на каждом перекрестке по четыре стоп-сигнала; кварталы коротенькие, и от бесконечных, под прямым углом поворотов начинают болеть подушечки на ступнях. Кроме того, на тротуарах полно собак, детских игрушек, можно угодить и под брызги газонных увлажнителей. А если и есть свободное пространство, как правило, первым его захватит старик, ковыляющий на костылях, либо пенсионер, вооруженный увесистой тростью. Человек совестливый не может крикнуть такому: «Дорожку!» Даже если промчаться мимо на безопасном расстоянии с моей скоростью, старики пугаются до смерти. А вгонять людей в инфаркт — не в моих правилах.

Вот я и тренируюсь на шоссе. А гоняюсь за машинами в моем пригороде. Здесь я достойный соперник водителям, любящим превышать скорость. Если машина, пусть неохотно, останавливается у каждого стоп-сигнала, ей никогда не разогнаться между двумя перекрестками до скорости пятьдесят миль[34 - Пятьдесят миль — Около 80 км.]. Тут я ее и настигаю. Бегу прямо по газонам, перемахивая по дороге через одно-два крыльца, детские качели, надувные резиновые ванночки и живые изгороди (если же они чересчур высоки, я сквозь них проламываюсь). А поскольку мой двигатель работает всегда бесшумно, надежно и ритмично, я прекрасно слышу приближение машины и у стоп-сигнала не останавливаюсь.

В конце концов я нагоняю машину, жестом указываю на обочину, и водитель неизменно мне подчиняется. Я, конечно, в блестящей спринтерской форме, но их путает не это. Я предстаю перед ними в образе разгневанного отца, и у них начинают дрожать коленки: ведь почти все они безусые юнцы, и мой вид почти всегда действует на них отрезвляюще. Начинаю я просто:

— Вы не видели здесь моих детей? — В громком голосе у меня слышна тревога. Когда лихач-водитель слышит подобный вопрос, он тут же начинает сомневаться, не переехал ли он как-то случайно моих детей. И сразу теряет бойцовские качества.

— У меня двое малышек, — продолжаю я, и мой голос в этом месте начинает театрально дрожать.

Со стороны кажется, что я едва сдерживаю рвущиеся наружу слезы или неописуемую ярость, а может, и то и другое вместе. Водители, наверное, думают, что я ищу похитителя детей или подозреваю их в растлении малолетних.

— Что тут случилось? — неизменно спрашивают они в ответ.

— Вы не видели моих детей? — повторяю я свой вопрос. — Мальчик везет в красной коляске маленькую девочку.

Это, конечно, выдумка чистейшей воды. Ведь у меня двое мальчиков, они совсем не такие маленькие, и никакой коляски у них нет. В это время они, скорее всего, смотрят телевизор или гоняют на великах в парке — там безопасно, машины не ездят.

— Не видел, — отвечает сбитый с толку водитель. — Вообще, какие-то дети по дороге встречались. Но, кажется, это не ваши. А в чем дело?

— А в том, — говорю я, — что вы их чуть было не задавили.

— Но я их и в глаза не видел, — возмущается нарушитель.

— Еще бы, неслись как угорелый, — отвечаю я. — Превысили скорость и ничего не видели.

Мои слова воспринимаются как неопровержимое доказательство виновности. Своим жестким тоном я даю понять, что запираться бесполезно. А он действительно ни в чем не уверен. Отрепетировано у меня все превосходно — капли пота от бешеной гонки начинают капать с усов, прокладывая бороздки на дверце машины. И лихач понимает: только отец, действительно волнующийся за жизнь детей, способен мчаться, как спринтер, выглядеть, как маньяк, и к тому же носить такие злодейские усы.

— Прошу прощения, — обычно говорит он.

— У нас в округе полно детей, — отвечаю я на это. — Превышать скорость можно прекрасно где-нибудь в другом месте. Пожалуйста, ради детей не надо больше здесь ездить так быстро. — Голос на этот раз звучит не злобно, а умоляюще, но лихач видит: мои честные, увлажненные слезами глаза все равно горят фанатическим блеском.

Обычно за рулем совсем мальчишка. У них просто зуд какой-то — жечь бензин на всю катушку. Может, водителей подстегивает бешеная музыка, рвущаяся из радиоприемника во время езды? Разумеется, я отнюдь не собираюсь их перевоспитывать. Моя цель — изгнать лихачей из моего пригорода. На шоссе гоняйте сколько угодно. Шоссе, я согласен, другое дело. Когда я там тренируюсь, то знаю свое место и бегу по обочине, придорожному горячему песку, гравию и осколкам от пивных бутылок, стараясь не наступить на раздавленную кошку, убитую ветровым стеклом птицу или использованный презерватив.

Обычно мой фарс срабатывает.

После пятимильной пробежки делаю пятьдесят пять отжиманий, пятьдесят пять приседаний, затем пять раз бегу стометровку и наконец делаю пятьдесят пять наклонов. Дело не в том, что мне так уж нравится число пять: когда ум отключен, так легче считать тяжелые физические упражнения. После душа (около пяти после полудня) и до самого вечера позволяю себе выпивать не более пяти банок пива.

Вечером я за машинами не гоняюсь. Вечерами детям не позволяют играть вне дома — ни в моем пригороде, ни в соседнем. Вечером, думается мне, автомобиль — король современного мира. Даже в пригородах.

Вечером я и сам редко выхожу из дому и отпускаю домочадцев. Правда, помню, мне как-то пришлось выйти после заката, чтобы расследовать дорожную аварию. Сижу в гостиной, вдруг тьму за окном прорезал свет фар, метнувшийся вверх и тут же погасший. Тишину взорвал скрежет металла и дребезг разбитого стекла. Всего в полуквартале от дома, посередине улицы лежал перевернутый «лендровер», из которого, как струйка крови, вытекали бензин и масло: лужа при этом получилась глубокой и ровной и, как зеркало, отражала луну. «Лендровер» напоминал подорвавшийся на мине танк. Прочерченные на асфальте полосы говорили, прежде чем очутиться здесь, машина не один раз перевернулась.

С трудом приоткрыв дверцу со стороны водителя, я чудом включил дверную лампочку: в кабине, за рулем, вверх ногами, но живой, сидел толстый водитель. Похоже, целый и невредимый. Макушка его упиралась в крышу, которая теперь, естественно, была полом, но водитель, кажется, не вполне осознавал перемену декораций. Больше всего он был озадачен присутствием большого коричневого шара, находившегося рядом с его головой, как бы дублируя ее; водитель прижимался щекой к шару, точно это была, ну, скажем, отсеченная голова любовницы, еще недавно покоившаяся на его плече.

— Это ты, Роджер? — спросил мужчина, и я не совсем понял: адресуется ли это мне или шару.

— Нет, — ответил я сразу за нас обоих.

— Этот Роджер — кретин, — пояснил мужчина. — Шары перепутал!

Предполагать в словах толстяка извращенно-сексуальный смысл не хотелось. Скорей всего, подумал я, речь идет о шарах кегельбана.

— Этот вот шар — Роджера, — пояснил он, тыча пальцем в коричневую округлость возле своей щеки. — Я должен был сразу догадаться, что это не мой шар, потому что он никак не влезал в мой портфель. Мой шар влезает в чей угодно портфель, а его шар какой-то странный, не лезет. Я пихал его, пихал, тут «лендровер» и покатился с моста.

Зная, что никаких мостов поблизости нет, я все же пытался представить себе эту картину. Но меня привлекли булькающие звуки вытекающего бензина — так булькает пиво в горлышке бутылки, которую запрокинул мучимый жаждой работяга.

— Вам лучше выйти из машины, — посоветовал я перевернутому вниз головой любителю кегельбана.

— Нет, подожду Роджера, — ответил тот. — Он сейчас подъедет.

Действительно, скоро появился еще один «лендровер», точная копия первого. Роджеровский «лендровер» подъехал с выключенными фарами и, не успев затормозить, стукнул машину толстяка; оба «лендровера», как сцепленные товарные вагоны, со скрежетом пропахали по мостовой еще ярдов десять[35 - Десять ярдов — Около 9 м.].

Похоже, что Роджер и в самом деле был полный кретин, но я ему этого не сказал, а задал всего один вопрос:

— Вы Роджер?

— Угу, — ответил тот из глубины ходившего ходуном второго «лендровера»: внутри машины было темно, мелкие осколки ветрового стекла, фар и решетки дождем сыпались на мостовую.

— Кто же еще как не Роджер! — простонал из своего «лендровера» толстый любитель кегельбана, сидевший все еще в прежней позе. Я с трудом разглядел, что из носа у него течет струйка крови, — в чем наверняка был виноват шар.

— Кретин ты, Роджер! — крикнул он. — Увез мой шар!

— Мой тоже кто-то увез, — отозвался тот.

— Идиот, он же у меня! — объявил толстяк.

— Ну так это еще не все, — произнес Роджер. — У тебя не только мой шар, но и мой «лендровер».

Роджер не спеша закурил сигарету, он явно не торопился выбраться из темной разбитой кабины.

— На вашем месте я бы включил фары, — посоветовал я. — А толстяку надо скорее выбраться из вашей машины. И лучше бы не курить, крутом разлит бензин.

Роджер не обратил внимания на мои слова и, продолжая дымить, молча сидел в темном чреве второго «лендровера». Сидевший вниз головой толстяк опять крикнул свое: «Это ты, Роджер?», словно ему повторно прокрутили только что приснившийся сон.

Вернувшись домой, я поспешил позвонить в полицию. Случись столь вопиющее нарушение дорожных правил днем, я бы непременно сам занялся им, но случай был явно особенный: любители кегельбана перепутали не только шары, и я решил предать их в руки закона.

— Полиция? — спросил я.

Я хорошо знаю, что можно ожидать от нашей полиции. Наша полиция не очень-то любит арестовывать людей; сколько ни сообщай о злостных нарушителях дорожных правил, толку никакого. Говорят, что есть особая категория граждан, которых полиция задерживает с удовольствием, но лихачи-водители к ним не относятся. А потому она и не жалует борцов с такими нарушителями общественного порядка.

Я сообщил местонахождение пострадавших машин и в ответ на традиционный вопрос, кто обратился в полицию, ответил: «Роджер».

Зная своих полицейских, я не сомневался, эта информация для них важнее всего. Они любят пощекотать нервы тому, кто их потревожил. И, ясное дело, прибыв на место происшествия, они тут же принялись допекать Роджера. Я видел, как они оживленно беседуют с ним, стоя под фонарем, но разговор до меня доносился лишь урывками.

— Да, он Роджер, — то и дело повторял толстый любитель кегельбана. — Это он, он самый.

— Говнюки, я не тот Роджер, что вызывал вас, — клялся Роджер.

— И это верно, — подтвердил толстяк. — Этот Роджер, озолоти его, не обратится в полицию.

Спящая округа вскоре огласилась криками полицейских:

— Эй, Роджер! Здесь есть еще Роджер?

— Роджер! — завопил толстый любитель кегельбана.

Но все темные дома квартала, включая и мой, благоразумно безмолвствовали. С первым проблеском дня здесь все равно ничего не останется. Кроме разве что пятен бензина и осколков стекла на асфальте.

Испытывая огромное удовольствие при виде искалеченного автомобильного транспорта, наблюдал я за сценой, затянувшейся почти до рассвета. Сцепленные громоздкие «лендроверы» были растащены в стороны и отбуксированы: со стороны они казались двумя изнемогшими носорогами, застигнутыми во время совокупления. Роджер и толстый любитель кегельбана, размахивая шарами, спорили до тех пор, пока не выключились уличные фонари, после чего, словно по сигналу, пожали друг другу руки и разошлись в разных направлениях — разумеется, пешком, и с таким видом, словно знали, куда идти.

Утром ко мне в дом все же заявилась полиция, заинтригованная загадочным существованием второго Роджера. От меня, впрочем, они ничего не узнали.

— Если что-нибудь подобное опять случится, немедленно дайте нам знать, — сказали они и не солоно хлебавши отбыли.

К счастью, я не так часто испытываю потребность прибегать к услугам полиции; с обычными нарушителями справляюсь сам — одной беседы бывает достаточно. Все же как-то мне попался лихач, повторно превысивший скорость в моем квартале. Это был весьма дерзкий молодой человек, сидевший в кабине кроваво-красного грузовичка с мрачно-желтой рекламой на дверце кабины: «О. Фекто, владелец и главный водопроводчик».

С повторными нарушителями я не церемонюсь и сразу перехожу к делу. Молодому человеку я заявил прямо:

— Сейчас же зову полицию. И звоню твоему боссу, старине Фекто. Мне надо было позвонить ему в первый раз.

— Мой босс — это я сам, — ответил парень. — И главный водопроводчик тоже я. Так что катись отсюда к едреной матери.

И я сразу понял, что передо мной действительно сам О. Фекто, наглый, преуспевающий юнец, плевать хотевший на закон и порядок.

— В нашем пригороде много детей, — заметил я, — двое из них — мои.

— Ага, — протянул юный водопроводчик. — Вы уже это говорили. — И он прибавил обороты, мотор зафырчал, как будто прокашлялся. На лице нарушителя появилось слабое подобие угрозы — под стать слабому подобию бородки, украшавшей еще мальчишеский подбородок. Я взялся за дверцу — одну ладонь положил на приспущенное стекло кабины, другую — на ручку.

— Пожалуйста, не превышайте больше скорости в этом квартале, — попросил я.

— Ага, буду стараться, — согласился О. Фекто.

Наверное, на этом бы все и закончилось, но водопроводчик закурил сигарету и улыбнулся. И я увидел в этой бессмысленно нагловатой улыбке дьявольскую ухмылку мирской скверны.

— Так и знай: попадешься еще раз — воткну твою рекламу тебе в задницу!

Какое-то время мы молча пялились друг на друга — О. Фекто и я. Затем водопроводчик врубил скорость, что есть сил рванув на себя переключатель передач. Я едва успел отскочить назад к обочине и в водосточной канаве заметил маленький железный самосвал без передних колес. Я схватил игрушку и бросился вслед за грузовичком О. Фекто. Через пять кварталов я почти догнал его, размахнулся и что есть силы запустил в него самосвалом: шум он произвел изрядный, но вреда не причинил никакого. О. Фекто, однако, резко затормозил. При этом из кузова вылетели штук пять длинных водопроводных труб, а один из контейнеров изрыгнул отвертку и несколько мотков толстой проволоки. Водопроводчик спрыгнул с подножки кабины, с силой захлопнув за собой дверцу: в руках он держал большой гаечный ключ. Я сразу понял, он из тех, кто пуще глаза бережет девственную нетронутость своей собственности на колесах. Схватив пятифутовую[36 - Пять футов — Примерно 1,5 м.] трубу, я развернулся и ударил ею по левой задней фаре. Я уже давно заметил, все кратное пяти само плывет в мои руки. (Кстати, объем груди у меня при вдохе — пятьдесят пять дюймов[37 - Пятьдесят пять дюймов — Около 140 см.].)

— У вас разбита задняя фара, — заметил я. — С такой неполадкой ездить запрещено.

— Я позову полицию! — завопил О. Фекто. — Ублюдок недоделанный!

— Это акт гражданского задержания, — сказал я твердо. — Вы, молодой человек, превысили скорость и угрожали жизни моих детей. И в полицию мы отправимся вместе. — С этими словами я просунул трубу под номерной знак, поддел его и сложил пополам, как письмо.

— Только дотронься еще раз до моей машины — беды не оберешься.

Я продолжал стоять, легонько поигрывая железной трубой, казавшейся в моих руках не тяжелее бадминтонной ракетки: небрежно размахнувшись, я разбил и вторую заднюю фару.

— Это еще когда будет, парень, а ты уже, считай, попал в беду. Еще раз появишься в наших краях, так чтобы на первой и с горящими фарами.

«Только сперва придется их починить», — злорадно подумал я, помахивая трубой.

В эту минуту из соседнего дома вышла пожилая дама, привлеченная шумом. Меня она сразу узнала: я не раз настигал нарушителей на ее углу.

— Бог в помощь! — приветствовала она меня.

Я улыбнулся в ответ, и она заковыляла в моем направлении, то и дело останавливаясь и поглядывая на свой ухоженный газон, — ее внимание привлек валявшийся на траве игрушечный самосвал. Дойдя до него, она с явной брезгливостью подняла самосвал и дала мне. Я кинул игрушку вместе с осколками разбитого стекла и пластика (все, что осталось от задних фар) в кузов пикапа. У нас в округе очень следят за чистотой, и сам я ненавижу мусор. Тренируясь на шоссе, я столько его навидался, что на всю жизнь хватит. Затем я подобрал с мостовой остальные трубы и тоже отправил на место, а той трубой, что, подобно копью, оставалась у меня в руке, подгреб отвертку и мотки проволоки, откатившиеся к обочине. О. Фекто поднял свое добро и сунул обратно в контейнер.

«Наверное, в водопроводном деле он смыслит больше, чем в езде, — подумалось мне. — Во всяком случае, гаечный ключ держать умеет».

— Стыдились бы, молодой человек, — обратилась к водопроводчику пожилая дама. Тот в ответ метнул на нее злобный взгляд.

— Один из самых закоренелых, — пояснил я.

— Подумать только, — сказала дама. — Ты ведь уже совсем большой, не грудной ребенок. Должен хорошо себя вести.

О. Фекто шагнул к грузовичку. Мне показалось, он хочет запустить в меня гаечным ключом, прыгнуть в кабину, дать задний ход и переехать старушку.

— Будь внимателен за рулем, — сказал я. Подождав, пока он залезет благополучно в кабину, я сунул в кузов трубу и, взяв под руку старую даму, проводил ее до дому.

Когда пикапчик отъехал от обочины, обдав нас вонью жженой резины и оглушив грохотом, как будто над ухом потрясли мешком с костями, я почувствовал, как задрожал хрупкий локоток моей спутницы. Ее страх невольно передался и мне: «Да, — подумал я, — кажется, опрометчиво было с моей стороны доводить О. Фекто до бешенства».

Дребезжание грузовичка слышалось за целых пять кварталов от нас — он несся на предельной скорости, и мне оставалось лишь молиться за всех собак, кошек и детей, какие могли попасться ему на дороге.

«Вот она, нынешняя жизнь — впятеро страшнее, чем была прежде», — мысленно подытожил я.

Наверное, придется мне все-таки закончить крестовый поход против лихачей. Слишком далеко иной раз заходит дело. Но они так меня злят своим ухарством и пренебрежением к опасности, а это прямая угроза моей жизни и жизни моих детей. Я всегда ненавидел машины и тех водителей, кто так бесшабашно их водит. Во мне закипает гнев, когда я вижу водителя, для которого жизнь человека не стоит ломаного гроша. Ехали бы в пустыню и носились там себе на здоровье! Мы не позволим превратить наш пригород в стрельбище! Хотите прыгать с самолетов — пожалуйста, но только над океаном! А не там, где живут мои дети.

— Как бы мы тут без вас жили? — молвила как бы про себя старая дама, никак не припомню ее имени. Слова ее заставили меня задуматься: «Как бы без меня жили? В округе, вероятно, было бы тише. Но зато жертв дорожных аварий заметно прибавилось бы». — Они же носятся как бешеные. Не будь вас, мне иногда кажется, они бы прямо ко мне в гостиную на своих машинах въезжали…

Я почувствовал себя как-то неловко: восьмидесятилетних старушек одолевают те же самые страхи, что и меня, выходит, мои тревоги больше похожи на проявление старческого слабоумия, чем на естественную озабоченность людей среднего возраста?

До чего же скучная у меня жизнь, думал я, помогая старой даме преодолевать неровности тротуара на пути к дому.

И в эту минуту водопроводчик вернулся. Я думал, леди скончается от испуга прямо у меня на руках. Его пикап заехал на тротуар, промчался мимо нас по газону перед ее домом, смяв на пути молодое деревце и едва не перевернувшись на развороте. При этом пикап выломал с корнем довольно приличный кусок живой изгороди и вывернул несколько лоскутов дерна — каждый величиной с хороший пятифунтовый[38 - Пять фунтов — Более 2 кг.] бифштекс. Затем пересек тротуар, подпрыгнул на бортике, отчего из нутра его с грохотом вылетели всякие железки, и опять помчался по улице, напоследок еще раз переполошив всю округу. На углу Додж и Ферлонг-стрит он опять подпрыгнул на бортике тротуара, задев припаркованную машину — у нее с треском открылся багажник, да так и остался.

Я отвел старушку в дом и позвонил в полицию и жене, чтобы не выпускала детей на улицу. Водопроводчик явно свихнулся.

«Вот, значит, как я помогаю округе: превращаю тихих придурков в буйнопомешанных».

Старушка сидела в гобеленовом кресле посреди тесно заставленной гостиной, неподвижная, как растение. Когда О. Фекто вернулся еще раз, промчавшись в нескольких дюймах от гостиной, она не вскрикнула и не пошевелилась. Я стоял в дверях, ожидая последней атаки, но из осторожности не высовывался. Я знал, увидев меня, О. Фекто протаранит дом.

Когда прибыла полиция, водопроводчик успел опрокинуть на бок грузовичок, обгоняя на одном из перекрестков фургон. Он сломал ключицу, но не лежал, а сидел вертикально, не пытаясь выбраться из кабины через верх — дверца кабины была теперь над головой. Лицо у него было спокойно — он слушал радио.

После того случая я перестал столь круто обращаться с водителями, превышающими скорость. Увидев, что лихач, остановленный мной, полез в бутылку, я говорю только, что иду за полицией, и тут же ретируюсь.

Впоследствии выяснилось, что О. Фекто уже не первый раз агрессивно реагирует на гражданский конфликт, но я все равно продолжал корить себя за случившееся.

— Слава Богу, ты избавил нас от этого водопроводчика, — утешала меня жена, которая обычно неодобрительно относится к моей общественной деятельности. Но мне все равно казалось, что бедняга спятил по моей вине; задави О. Фекто в минуты буйства ребенка, ответственность легла бы на меня. Во всяком случае, частично.

В наше время либо все происходящее надо рассматривать сквозь призму нравственных императивов, либо совсем забыть о нравственности. Сегодня либо вообще нет никаких компромиссов, либо вся жизнь — сплошной компромисс. Но я выше всего этого и буду бдительно нести свою вахту. Я не сдамся».




«Ничего ему не говори! Молча поцелуй, прижмись к нему и уведи наверх в спальню как можно скорее. Этот чертов рассказ обсудим потом. Спустя какое-то время», — говорила себе Хелен.

Она знала, однако, с Гарпом это не выйдет.

Посуда вся вымыта, и он сел за стол напротив жены.

Хелен улыбнулась ему одной из своих самых обольстительных улыбок:

— Пойдем спать, милый.

— Не понравилось?

— Поговорим в постели.

— Черт возьми, Хелен! — возмутился он. — Первый раз за все это время мне удалось что-то написать. Я хочу знать твое мнение!

Она закусила губу и сняла очки, красный карандаш не оставил в тексте ни одной помарки.

— Я люблю тебя… — произнесла она.

— Хорошо, хорошо, — нетерпеливо перебил он. — Я тоже тебя люблю. Но трахаться, извини, мы можем в любое время. Как тебе мой рассказ?!

И Хелен сразу же успокоилась, ощутив, что каким-то непостижимым образом муж освободил ее от всех обязательств.

«По крайней мере, я сделала все», — подумала она, чувствуя огромное облегчение.

— Чертов рассказ, — сказала Хелен. — Да, он мне не нравится. И обсуждать его я сейчас не хочу. Но мои желания для тебя не существуют, это ясно. Ты, как маленький мальчик за обеденным столом. Все ему подай первому.

— Значит, не понравился? — повторил вопрос Гарп.

— Вообще-то, неплохо. Но ведь он, в сущности, ни о чем. Если это всего лишь разминка, то мне очень интересно — перед чем именно? Ты ведь и сам понимаешь, этот рассказ — пустячок. Для тебя свалять такой рассказ — раз плюнуть.

— Но ведь он смешной, разве нет?

— Да, смешной, — согласилась Хелен. — Как всякая шутка. Коротенький анекдотец. Но о чем он? Что это? Пародия на самого себя? Ты еще не стар и не так много написал, рано еще высмеивать самого себя. Это для своего личного пользования, что-то вроде самооправдания. И если уж говорить откровенно, ты это написал только о самом себе. Да, миленькая вещица!

— Какое нахальство! — взорвался Гарп. — «Миленькая»?!

— Ты же сам постоянно говоришь о писателях, которые хорошо пишут, а сказать им нечего. А это, по-твоему, что? Во всяком случае, до «Грильпарцера» далеко. Не то что одной пятой, а и одной десятой его не стоит!

— «Грильпарцер» — моя первая крупная вещь. Этот рассказ совсем в ином духе. Просто другая проза.

— Да уж, одна — о чем-то, а другая — ни о чем! — парировала Хелен. — Одна о людях, другая — о тебе самом. В одной — тайна и совершенство, в другой — игра ума.

Когда Хелен выступала в роли критика, остановить ее бывало нелегко.

— Сравнивать их нельзя — вставил Гарп. — Конечно, я понимаю, эта вещь менее значительна.

— Тогда давай больше не будем о ней говорить, — сказала Хелен.

Гарп с минуту дулся:

— Но тебе не понравилось и «Второе дыхание рогоносца». Не уверен, что тебе по душе придется и следующий роман.

— Следующий? Ты начал писать новую вещь?

Гарп опять надулся.

Хелен сейчас ненавидела его — как он может вытворять такое, провоцировать к себе ненависть, но она желала его — что поделать, она его любит.

— Пожалуйста, — снова попросила Хелен, — пойдем спать!

Но Гарп вдруг увидел возможность немного помучить ее в отместку и выложить пусть не всю, но хоть частицу правды. И он глянул на Хелен загоревшимся взглядом.

— Давай перестанем спорить! — взмолилась Хелен. — Идем наверх!

— Так ты считаешь, что «Грильпарцер» — моя лучшая вещь? — Гарп знал, что она думает о втором романе. Да, «Промедление» ей нравится, но первое произведение — всегда первое. Для нее «Грильпарцер» — лучшее из всего, что он написал.

— Да. Из всего написанного до сих пор — лучшая, — как можно мягче сказала она. — Ты прекрасный писатель. И знаешь, что я в этом убеждена.

— Выходит, — ехидно заключил Гарп, — я просто не могу реализовать свои возможности?

— Еще реализуешь! — сказала она, и в ее голосе все глуше звучала нежность.

Какое-то время они в упор глядели друг на друга. Хелен первой отвела глаза. Гарп встал и пошел наверх.

— Так ты идешь? — спросил он, не оборачиваясь.

Она видела только его спину; его намерения были ей непонятны, его чувства скрыты от нее; скрыты или поглощены его треклятой работой?

— Будешь еще что-то читать? — повернулся Гарп.

— Нет, с чтением пока все.

Гарп пошел дальше.

Когда Хелен легла, он уже спал; если бы он хоть немного думал о ней, разве бы он заснул, в отчаянии подумала Хелен. А Гарпа беспокоило сразу столько вещей, что он был в полной растерянности. Оттого и уснул. Думай он о чем-нибудь одном, он бы еще бодрствовал. И тогда многое в дальнейшем сложилось бы по-иному.

Но сейчас все сложилось именно так. Сидя на кровати рядом со спящим на спине мужем, она смотрела на его лицо с такой нежностью, какую, думала она, сердце не выдержит. Вот он зашевелился: на простыне внизу обозначился холмик. Значит, во сне он ждет ее прихода еще сильнее, чем наяву. Откинув простыню, она нежно прижалась губами к его мужской плоти… Гарп проснулся с удивленным и виноватым видом — казалось, он никак не может понять, где он и с кем. Хелен, напротив, не чувствовала себя виноватой, ей было грустно. Позже Гарп решит — очень похоже, что Хелен поняла: во сне он видел не ее, а миссис Ральф.

Когда Гарп вышел из ванной, Хелен спала. Заснула она тотчас же. Чувство вины отпустило ее — она вольна была видеть любые сны. Лежа с ней рядом, Гарп еще долго любовался удивительно чистым выражением на лице жены, пока ее не разбудили дети.




13. Простуды Уолта


Когда Уолт простужался, Гарп плохо спал по ночам. Просыпался, шел к мальчику, прижимался к его теплой щеке, целовал, словно хотел взять себе его болезнь и тем избавить от нее сына. Будь его воля, он бы и дышал за него.

— Господи, — говорила ему Хелен. — Это же всего-навсего простуда. Данкен в пять лет всю зиму ходил с насморком и кашлем.

Данкену скоро исполнялось одиннадцать, и он, похоже, с простудами расстался. Уолт же без конца болел; не вылежится как следует и опять болеет. Когда же пришел март с дождями и слякотью, организм Уолта совсем потерял сопротивляемость. По ночам он захлебывался кашлем, не дававшим заснуть ему самому и Гарпу. Вслушиваясь в дыхание мальчика, Гарп иногда засыпал рядом, но скоро испуганно вскакивал, не слыша биения его сердца; а это малыш отталкивал тяжелую голову отца, стараясь устроиться поудобнее.

И врач и Хелен твердили Гарпу — это простой кашель. Но каждую ночь неровное дыхание Уолта пугало его, мешая спать. К когда за полночь раздавался звонок Роберты, сна у него уже ни в одном глазу не было. Эти внезапные вторжения могучей мисс Малдун больше не путали его, он к ним привык. Но Хелен ночные бдения Гарпа раздражали.

— Если бы ты сел писать, то спал бы всю ночь без просыпу, — говорила она. Хелен была уверена: спать ему мешает избыток воображения. Гарп знал: если воображение слишком буйствует не на листках бумаги, а в жизни, значит, он недостаточно работает за письменным столом. Взять хотя бы сны. Гарпу часто стали сниться кошмары, где жертвами были его дети. Один из таких кошмаров начался с того, что Гарп сидел дома и рассматривал одну очень непристойную фотографию в порнографическом журнале. В борцовской команде университета — Гарп иногда тренировался вместе с ними — был в ходу особый лексикон для описания подобных картинок. И, что характерно, борцы его команды в Стиринге много лет назад употребляли точно такие слова, описывая подобные художества. С тех пор изменилось только одно — порнография стала куда более доступна.

Картинка, которую Гарп рассматривал во сне, относилась к высшей категории порнографических снимков. Классифицировались они по степени откровенности изображения. Если были видны только волосы на лобке, снимок назывался «зарослью»; если был виден половой орган, опушенный волосами, картинка именовалась «бобриха»; «бобриха», естественно, ценилась выше «заросли». Если же виднелись внутренности «бобрихи», это была уже «открытая бобриха». Ну а если при этом она еще и блестела, то это был шедевр порнографии — «влажная открытая бобриха», — означавший, что женщина не только обнажена, приняла позу, но и готова.

Во сне Гарп разглядывал то, что борцы называли «влажной открытой бобрихой». Вдруг ему послышался детский плач. Он оторвался от картинки и увидел: по лестнице спускаются дети — чьи, неизвестно. Но их вели Хелен и Дженни; дети шли мимо, и он стал лихорадочно прятать от них журнал. Спавших наверху детей что-то разбудило, и вот они идут в подвал, в бомбоубежище. Тут начали рваться бомбы, посыпалась штукатурка, замигали лампочки, и на Гарпа накатил неодолимый ужас. Дети шли по двое и плакали, а Хелен и Дженни вели их в укрытие, невозмутимые, как и полагается быть медицинским сестрам. Изредка они бросали на Гарпа грустный и вместе с тем презрительный взгляд, точно это он их всех подвел и бессилен теперь помочь им.

Может, надо было следить за вражескими самолетами, а он упивался «влажной открытой бобрихой»? Как бывает во сне, он не мог понять, почему в нем так сильно чувство вины и почему у них такой обиженный вид.

Последними шли, держась за руки, Уолт и Данкен. Маленький Уолт плакал, как в ту ночь, когда его мучил кошмар и он никак не мог проснуться. «Я вижу страшный сон, — хлюпал Уолт. Взглянул на отца и почти крикнул: — Я вижу страшный сон!»

Но в этом сне Гарп не мог спасти мальчика от кошмара. Данкен обернулся к отцу. На его красивом юношеском лице застыла молчаливая мужественная покорность. Им с отцом был ведом один секрет — это не сон, и Уолту уже ничем не поможешь.

— Разбуди меня! — плакал Уолт, но длинная двойная цепочка детей уже почти скрылась в бомбоубежище. Вырываясь от Данкена (Уолт едва доставал ему до пояса), он то и дело оглядывался на отца.

Гарп не шевельнул пальцем, не сказал ни слова, не попытался сбежать по лестнице, ведущей куда-то вниз. Осыпающаяся штукатурка делала все белым. Бомбы за окном продолжали падать.

— Это сон! — крикнул он вдогонку сыну. — Это просто плохой сон!

Но Гарп знал — это неправда.

Тут Хелен толкнула его, и он проснулся.

Вероятно, Хелен боялась, что безудержное воображение Гарпа, этот мучивший его амок, устремленный сейчас на Уолта, может перекинуться на нее. И тогда неизбежно разоблачение.

Хелен была уверена, что полностью контролирует происходящее; во всяком случае — самое начало событий. Открывая дверь кабинета и застав, как всегда, перед ней чуть сутулившегося Майкла Милтона, Хелен пригласила его войти, закрыла за ним дверь и быстро поцеловала в губы, обняв его тонкую шею, так что он едва смог перевести дух, и раздвинув коленкой его ноги; от неожиданности он двинул ногой по корзинке и выронил на пол тетрадку.

— Обсуждать больше нечего, — сказала Хелен, обретая дыхание. Она быстро провела языком по его верхней губе, хотела разобраться, нравятся ли ей его усы. Решила, что нравятся, по крайней мере в эту минуту.

— Поедем к тебе, — сказала она. — Больше некуда.

— Я живу за рекой.

— Знаю. У тебя там чисто?

— Конечно. И отличный вид на реку.

— Вид меня не волнует, — сказала Хелен. — А вот чистота — да.

— Довольно чисто. Но можно сделать почище.

— И поедем на твоей машине.

— У меня нет машины, — ответил он.

— Знаю, что нет. Где-то придется взять.

Он улыбнулся; Хелен, надо признаться, застала его врасплох, но теперь он опять обрел присущую ему самоуверенность.

— Прямо сейчас? — Он прижался губами к ее шее, коснулся груди. Хелен высвободилась из его объятий.

— Возьми напрокат, — сказала она. — Мы никогда не будем ездить на моей; и никто никогда не должен видеть нас вместе — ни на улице, ни в автобусе. Если кто-нибудь узнает, все кончено. Ты понял?

Она села за стол, а он, почувствовав, что она не зовет его к себе, тоже сел, где всегда — на стул для студентов.

— Понял, — ответил он.

— Я люблю мужа и никогда не причиню ему боль, — пояснила Хелен, и Майкл Милтон сообразил — улыбаться не следует.

— Пойду за машиной сейчас же, — сказал он.

— И приберись в квартире или скажи, чтобы прибрались.

— Непременно, — ответил он. И рискнул чуть-чуть улыбнуться.

— Какую машину лучше взять?

— Мне все равно, — ответила она. — Лишь бы ездила, а не стояла вечно на ремонте. И чтобы спереди сиденье не разделялось на два.

У него на лице изобразилось такое недоумение, что Хелен пришлось пояснить:

— Я хочу, чтобы мне было удобно лежать. Я положу голову тебе на колени, и никто меня не увидит.

— Не беспокойся, — он опять улыбнулся.

— Городок у нас маленький. Пойми, никто ничего не должен знать, — сказала Хелен.

— Не такой уж он и маленький, — возразил Майкл Милтон.

— В этом смысле любой город маленький, а наш и подавно. Хочешь, я тебе сейчас кое-что скажу?

— Что именно? — спросил он.

— Что ты спишь с Марджи Толуорт. Она занимается у меня литературной композицией на втором курсе, — сказала Хелен. — И еще ты встречаешься с совсем молоденькой студенткой из класса Дерксона. Она, кажется, первокурсница, но я не знаю, спал ли ты с ней. Если нет, то не по своей вине. Насколько мне известно, ты пока не трогал никого из своих сокурсниц. Наверняка я кого-нибудь пропустила. Но тогда, скорее всего, это было еще до меня.

Майкл Милтон был и застенчив, и самоуверен, а на сей раз полностью потерял контроль над своим лицом. То, что увидела Хелен, ей не очень понравилось. И она отвернулась.

— Вот как мал наш городишко, — продолжала Хелен. — Если я буду твоей, никого другого быть не должно. Эти юные создания все замечают, а я знаю, какие они болтливые.

— Понимаю, — сказал Майкл Милтон, готовый, кажется, записывать ее слова, как лекцию.

Хелен вдруг о чем-то подумала, и на лице у нее отразился испуг.

— А у тебя есть водительские права? — спросила она.

— А как же! — ответил Майкл Милтон, оба рассмеялись, и Хелен опять успокоилась, но когда он, обойдя стол, наклонился поцеловать ее, она покачала головой и жестом отстранила его.

— Здесь ты никогда больше не дотронешься до меня. В этом кабинете не может быть никаких интимностей. Дверь я не запираю. Не люблю даже закрывать ее. Так что, пожалуйста, открой дверь, — велела она, и он без слов повиновался.

Он нашел машину, огромный старый «бьюик» с деревянными панелями по бокам. Выпуска 1951 года, тяжелый, сверкающий старомодным никелем и настоящим дубом. Весил он почти полторы тонны, требовал 3,5 литра масла и 80 литров бензина. Новым он стоил 2850 долларов, но Майклу Милтону удалось купить его за шестьсот.

— Восьмицилиндровый, на 320 кубиков, с усилением рулевого управления и картеровским карбюратором, — говорил продавец Майклу. — И не слишком проржавел.

Машина была тусклого, неприметного цвета свернувшейся крови, шириной два метра, длиной пять. Переднее сиденье было такое длинное и глубокое, что Хелен могла вытянуться на нем, почти не сгибая колен и даже не кладя головы на колени Майкла Милтона. Но в этот раз она положила, потому что ей нравилось смотреть на приборную доску. Ей нравилось лежать на коленях Майкла, чувствуя, как напрягаются мышцы его ноги и слегка двигается бедро, когда нога переходит с тормоза на газ. Голове было покойно лежать на этих коленях, потому что у машины не было сцепления и водитель работал только одной ногой, да и то нечасто. Майкл Милтон, предусмотрительно переложил мелочь в левый карман брюк, справа были только мягкие бороздки вельветовых штанов, оставлявшие едва заметный отпечаток на щеке Хелен, да еще иногда ухом или шеей она чувствовала эрекцию.

Минутами она воображала, что берет его в рот, и они мчатся через весь город в большом автомобиле с радиаторной решеткой, похожей на рыбью пасть, и надписью «бьюик-8», выложенной поперек зубов. Но Хелен сознавала, это небезопасно.

Скоро начались неожиданности: Марджи Толуорт перестала заниматься в семинаре Хелен и даже не потрудилась объяснить причину ухода — первый намек на то, что тайна их встреч известна. Хелен боялась, что дело не в отсутствии интереса, а в чем-то другом, и пригласила мисс Толуорт к себе в кабинет поговорить о причинах принятого решения.

Марджи Толуорт училась второй год и знала, что имеет право в начале семестра поменять семинар без каких-либо объяснений.

— Разве я обязана давать объяснение? — спросила она, нахмурившись.

— Не обязаны, конечно, — ответила Хелен. — Но мне интересно, почему вы решили бросить мой семинар.

— Я не обязана давать объяснений, — сказала Марджи Толуорт, выдержала взгляд Хелен и встала, чтобы уйти. Марджи была миниатюрная, очень хорошенькая девушка, прекрасно одетая для студентки. Если и было что общее между бывшей подружкой Майкла Милтона и нынешним его выбором, то, видимо, только то, что он предпочитал женщин, умеющих одеваться.

— Что ж, мне жаль, что мы не будем работать вместе, — сказала Хелен вполне искренне, нащупывая подход к Марджи.

Она знает, решила Хелен, и тут же обвинила Майкла.

— Ты уже растрепался, — сказала она ему холодно, ибо могла говорить с ним холодно только по телефону. — Скажи, как ты порвал с Марджи Толуорт?

— С большим тактом, — самонадеянно ответил Майкл Милтон. — Но ведь разрыв есть разрыв, что ни говори.

Хелен не нравилось, когда он пытался учить ее. Во всем, кроме секса; тут она давала мальчику волю, тем более что ему, кажется, необходимо играть главенствующую роль. Для нее это было внове, и она ничего не имела против. Иногда он бывал грубоват, но не опасен, и если она решительно восставала против чего-нибудь, он тотчас повиновался. Однажды ей пришлось сказать: «Мне так не нравится, я не хочу так». И тут же прибавила: «Пожалуйста!», потому что не была в нем уверена. Он покорился. Бывало, что он прибегал к силе, но всегда с ее молчаливого согласия. Ей даже нравилось, что она не может полностью доверять ему. Но чтобы нельзя было доверить тайну — это другое дело; узнай она, что он хоть слово кому-то сказал об их отношениях, все было бы кончено в ту же секунду.

— Я ничего не говорил, — настаивал Майкл. — Я сказал ей только: Марджи, у нас все кончено, что-то в таком духе. Даже не сказал, что есть другая женщина, и, уж конечно, ничего не говорил о тебе.

— Но ты наверняка говорил обо мне раньше, — сказала Хелен. — Когда еще ничего не было.

— Ей все равно не нравился твой курс, — ответил Майкл. — Мы как-то говорили об этом.

— Не нравился мой курс? — искренне удивилась Хелен.

— Она не очень-то умна, — пренебрежительно заметил Майкл.

— Тем более она ни о чем не должна знать. Пожалуйста, выведай у нее, что ей известно.

Но он ничего не выведал. Марджи Толуорт не захотела с ним разговаривать. Он молол ей по телефону, что вернулась старая подружка, приехала из другого города, ей негде остановиться, и все опять пошло-поехало. Но Марджи Толуорт повесила трубку, даже не дослушав его.

Хелен стала больше курить. Несколько дней она с тревогой следила за Гарпом, однажды во время близости опять ощутила себя виноватой: она отдалась ему не по велению плоти, а желая рассеять его подозрения, если таковые появились.

Но никаких подозрений у него не было. Правда, он несколько дней недоумевал, откуда на бедрах у Хелен синяки. Гарп был очень силен физически, но с детьми и женой никогда не демонстрировал своей силы. Кроме того, будучи борцом, он знал, как выглядят синяки, оставленные пальцами. Но спустя день-другой заметил такие же синяки на руках у Данкена; он занимался с сыном борьбой и, видно, сжал его сильнее, чем следовало. И Гарп заключил — у Хелен на бедрах синяки от его собственных пальцев.

Не так-то легко было пробудить в нем ревность, он был слишком уверен в себе. И он давно забыл имя, которое однажды утром сорвалось у него с губ. Ему больше не попадались на глаза письменные работы Майкла Милтона, Хелен ни с чем больше не засиживалась допоздна. Более того, она стала ложиться раньше — ей нужен был отдых.

У Хелен появилась какая-то странная любовь к острому, без набалдашника, рычагу переключения скоростей на ее «вольво»; ей было приятно чувствовать, как он упирался в ладонь; нередко Хелен с такой силой давила на него, что казалось, вот-вот лопнет кожа. На глаза ее наворачивались слезы, она снова чувствовала себя чистой и могла спокойно встретить мальчиков, махавших ей из окна комнаты с телевизором, посмотреть в глаза Гарпу, объявлявшему, завидя ее на пороге кухни, что ужин готов.

Страшно было даже подумать, что Марджи Толуорт кое-что знает; она ведь сказала себе и Майклу: все будет кончено, если хоть одна душа проведает об их связи. Но оказалось, что порвать не так-то легко. Она обнимала Гарпа, уповая на неведение Марджи Толуорт.

Марджи, святая простота во многом, насчет Майкла и Хелен не заблуждалась. Она считала свое банальное увлечение Майклом «истинной любовью, вышедшей за рамки секса». Хелен же, по ее мнению, просто им забавлялась. На деле, ничего, кроме секса, Марджи с Майклом Милтоном не связывало, да иначе и быть не могло. Но, оценивая отношения Майкла и Хелен, она была не так уж далека от истины. Вообще Марджи Толуорт любила выносить суждения и оценки, которые почти всегда бывали скоропалительны и, мягко говоря, не точны. Но на сей раз она не ошиблась.

Марджи заподозрила неладное еще в то время, когда Майкл Милтон и Хелен действительно занимались работами Майкла: с ним невозможны никакие отношения, кроме секса. Что-что, а это она знала наверняка. Стало быть, она предвидела ход событий еще до того, как сама Хелен поверила в их неизбежность.

Осведомленность Марджи Толуорт объяснялась просто. С четвертого этажа отделения английской литературы, из окна дамского туалета она разглядела через лобовое стекло внутренность допотопного «бьюика», когда он наподобие королевского катафалка, выплывал со стоянки, и увидела на переднем сиденье длинные стройные ножки миссис Гарп. Ездить в машине таким образом можно только с близкими друзьями.

Марджи понимала отношение Хелен к Майклу лучше, чем свое собственное. Она надолго уходила гулять, стараясь забыть Майкла Милтона и между прочим разведать, где, как и с кем живет Хелен. Поэтому она скоро узнала и образ жизни мужа Хелен, так как его образ жизни был на редкость устойчив. По утрам он долго ходил из комнаты в комнату, возможно, потому, что был безработный. Это не противоречило представлению о муже-рогоносце; безработному сам Бог велит изменять. В полдень он вылетал из двери в спортивном костюме на пробежку; пробежав несколько миль, возвращался домой и читал почту — ее почти всегда доставляли в его отсутствие. Потом опять шатался по дому, скидывая по очереди одежду перед душем, а выйдя из него, не торопился одеться. Одно только не отвечало ее представлению о рогоносце — у Гарпа было сильное красивое тело. Потом долго торчал на кухне. И Марджи Толуорт предположила, что он — потерявший работу повар.

Потом возвращались домой их дети, и сердце Марджи Толуорт таяло. Он был такой милый и добрый, играя с детьми, и это, разумеется, отвечало ее представлениям о рогоносцах — они беззаботно резвятся с детьми, а их жен тем временем трахают. (Это словцо употребляли все — и борцы университетской команды, и школьная команда Стиринга. Постоянно кто-нибудь хвастался, как «трахнул влажную открытую бобриху».)

И вот однажды, подождав, когда Гарп выскочил из дому в спортивном костюме и скрылся из виду, Марджи поднялась на крыльцо, зажав в руке надушенную записочку, которую она хотела опустить в почтовый ящик. Она тщательно рассчитала, что у него будет время прочесть записку и, даст Бог, прийти в себя до возвращения детей. Самый лучший способ, рассудила она, сообщить подобную новость. Сначала, конечно, у человека шок, но мало-помалу он приходит в себя и встречает детей, уже вполне оправившись. Еще одно скоропалительное суждение Марджи Толуорт.

Сочинение записки далось ей с трудом, поскольку она не очень владела письменной речью. И надушена она была не специально, а просто потому, что у Марджи Толуорт каждый клочок бумаги был пропитан духами. Если бы она хоть немного подумала, она бы сообразила, что для такой записки духи не подходят. Но это было выше ее разумения. Духами веяло даже от ее домашних заданий; проверяя первое ее сочинение, Хелен чуть не чихнула от неожиданности.

В записке было несколько слов: «У вашей жены связь с Майклом Милтоном».

Марджи Толуорт предстояло стать одной из тех женщин, что никогда не скажут «он умер», а только: «он ушел от нас в мир иной». И вот, держа в руке надушенную записку, она замешкалась на крыльце Гарпов, потому что начался дождь.

А дождь для Гарпа был наказанием Господним. Чуть только начинало накрапывать, он со всех ног мчался домой — терпеть не мог промокшие тапочки. Он бегал в мороз, в снегопад, но стоило пойти дождю, как Гарп, ругнувшись, мчался домой и добрый час торчал у плиты в самом пакостном настроении. Потом надевал пончо и спешил на автобус, чтобы успеть к началу тренировки. По пути забирал Уолта из детского сада и тащил его с собой в зал, где занимался вольной борьбой. Из спортзала звонил домой, проверял, вернулся ли из школы Данкен. Иногда давал Данкену распоряжение, если на плите что-то доваривалось, но обычно просто напоминал ему, что на велосипеде надо ездить осторожней, и заставлял повторить на память номера телефонов, по которым следовало звонить в случае пожара, взрыва, вооруженного ограбления и уличных беспорядков.

После этого шел на помост, а после тренировки в душ, прихватив с собой Уолта, и когда снова звонил домой, Хелен была уже дома и ждала только звонка, чтобы ехать за ними.

Поэтому Гарп не любил дождя, и, хотя борьба доставляла ему удовольствие, дождь ломал его привычный распорядок дня. Так что для Марджи Толуорт было полной неожиданностью, когда он, злой, тяжело дышащий, появился у нее за спиной на крыльце.

— А-а! — воскликнула она и сжала записочку так, как будто это была яремная жила какого-то животного и надо остановить в ней ток крови.

— Привет! — сказал Гарп. Он принял ее за няню, которую приглашают посидеть с детьми. Гарпы только недавно перестали пользоваться их услугами. И улыбнулся ей с откровенным любопытством.

— А-а-а! — опять издала протяжный звук Марджи Толуорт. Говорить она не могла. Гарп увидел в ее руке смятую записку; не раскрывая глаз, она протянула ему бумажку, как будто сунула руку в огонь.

И если поначалу Гарп принял ее за одну из студенток Хелен, то теперь ему в голову пришло совсем другое. Видно было, что девушка не может говорить и очень смущается, протягивая записку. Весь опыт общения с женщинами, утратившими дар речи и от этого смущавшимися, ограничивался у Гарпа знакомством с джеймсианками, и он постарался подавить в себе злую вспышку — ну вот, еще одна безумная навязывается в друзья. А может, она пришла с целью выудить что-нибудь интересное у живущего замкнуто сына знаменитой Дженни Филдз?

«Привет! Меня зовут Марджи. Я джеймсианка, — наверняка говорилось в ее глупой записке. — Вы знаете, что это такое?»

Следующий их шаг — создание союза, вроде того, что организовали помешанные на вере идиотки, разносящие по домам брошюрки и листовки о Христе. Отвратительно, что джеймсианки добрались уже до таких молоденьких девушек; эта, например, так молода, подумалось ему, что вряд ли даже осознает, как ужасна вся дальнейшая жизнь без языка. Он покачал головой, отказываясь от записки.

— Да-да, я все знаю. — сказал Гарп. — Ну так что?

К такому повороту Марджи Толуорт была не готова. Она явилась ангелом-мстителем, чтобы исполнить свой кошмарный долг, — если бы кто знал, как он для нее тяжек! Она принесла в дом дурную весть. А он уже все знает! И его это ничуть не трогает!

Марджи обеими руками прижала записку к своей хорошенькой, вздымающейся груди, причем так стремительно, что волна ее духов и аромата юности с головой окатила глядящего на нее во все глаза Гарпа.

— Ну так что? — повторил Гарп. — Неужели вы думаете, что можно уважать женщин, которые отрезают себе язык?

— Что? — еле слышно проговорила Марджи. Она очень испугалась. Теперь понятно, почему бедняга целыми днями ходит взад-вперед по дому: он душевнобольной.

Гарп четко расслышал произнесенное слово. Это было не придушенное «А-а!», сказанное безъязыким ртом. Это было настоящее слово.

— Что? — переспросил он.

— Что? — снова произнесла она.

Он уставился на записку, все еще прижатую к груди.

— Вы умеете говорить? — удивился он.

— Конечно, — кивнула она.

— А это что? — он показал на записку.

Но теперь она уже испугалась смертельно. Рогоносец, да еще умалишенный. Бог знает, на что он способен. Может убить детей, ее. Вон какой здоровый и сильный. Такой убьет Майкла Милтона одной левой. И вообще любой мужчина, пристающий с расспросами, небезопасен. Марджи Толуорт подалась назад, чтобы повернуться и бежать от него.

— Стойте! — воскликнул Гарп. — Это записка для меня? Что в ней? Записка для Хелен? Кто вы?

Марджи Толуорт покачала головой. «Произошла ошибка», — прошептала она и, повернувшись, столкнулась с промокшим насквозь почтальоном. Тот выронил сумку, из нее посыпалась почта. Гарпу вспомнилась Дюна, выжившая из ума медведица, когда она гналась по лестнице за почтальоном в Вене. Только с Марджи получилось проще, она упала на крыльце, порвав чулки и ободрав коленку.

Почтальон решил, что пришел в не очень удобную минуту, и нагнулся, пытаясь найти среди рассыпавшихся конвертов письма Гарпа, но того сейчас интересовало только послание плачущей девушки.

— Что это у вас? — спросил он мягко, пытаясь помочь ей встать, но она не хотела подниматься и без удержу плакала.

— Простите меня, — пролепетала Марджи Толуорт. Вся ее решимость куда-то улетучилась, к тому же, побыв немножко с Гарпом, она почувствовала, что он ей, пожалуй, нравится. А она принесла ему такую ужасную весть.

— Коленка не очень пострадала, — сказал Гарп. — Надо только продезинфицировать ранку.

Он пошел в дом за йодом и бинтами, а Марджи, воспользовавшись его отсутствием, прихрамывая, сошла с крыльца и скоро скрылась за ближайшим углом. Она не могла из рук в руки передать записку, но не могла и утаить от него жестокой правды. И она оставила записку вместе с почтой. Почтальон смотрел ей вслед, пока она ковыляла по переулку до автобусной остановки. «Вечно с этими Гарпами что-то происходит», — подумал он. И еще подумал — у Гарпов самая большая почта в округе.

Это были письма, которые Гарп писал издателю Джону Вулфу и на которые тот с такими мучениями отвечал. Приходили книги, присланные на рецензию; Гарп отдавал их Хелен. Она по крайней мере их читала. Приходили и журналы, выписанные Хелен. Гарп считал, что их слишком много. Сам он выписывал только два — «Гурман» и «Новости вольной борьбы». И конечно, шли счета. Частенько приходили письма от Дженни — единственное, что она теперь писала. Время от времени слал письма, короткие и милые, Эрни Холм. Иногда им обоим писал Гарри Флетчер; Гарпу продолжала слать очаровательно-бессодержательные письма Элис.

И вот теперь среди обычной почты оказалась эта пахнущая духами и мокрая от слез записка. Гарп отложил йод и бинты; девушка его не интересовала. Он держал в руках смятое послание и думал, что в общем-то знает, о чем оно.

Он спросил себя, как это он сам не догадался, ведь на это указывало слишком многое. И все же, если подумать, он догадывался, но старался загнать ревность в подсознание. Листок разворачивался медленно, с осенним хрустом, хотя на дворе стоял холодный март, превращавший замерзшую почву в слякоть. Он разворачивал записку, и она хрустела, как ломающиеся кости. Ощущая запах духов, он снова и снова слышал коротенькое испуганное восклицание девушки: «Что!»

Он знал «что», не знал только «с кем»; имя, что как-то утром сорвалось у него с губ, забылось. В записке, конечно, и окажется это имя — Майкл Милтон. Оно прозвучало для Гарпа как название нового сорта мороженого; недавно он угощал детей в одном кафе. Там были «земляничная смесь», «шоколадная чаша», «сладкий Майк». Майкл Милтон — как раз им под стать. Отвратительное название, отвратительное имя. Гарп даже как будто ощутил его вкус… Тяжелыми шагами он подошел к водостоку, смял гнусно пахнущую бумажку и затолкал ее сквозь решетку. Войдя в дом, нашел это имя в телефонной книге, несколько раз произнес его.

Теперь ему казалось, что Хелен уже давно изменяет ему; что, пожалуй, он давно догадывался. Но чтобы с Майклом Милтоном! На каком-то приеме он познакомился с этим юнцом. Обсуждая с Хелен его усики, он тогда назвал его «хиляком». Майкл Милтон! А имя-то какое, Господи! Он все повторял и повторял его, тупо глядя в телефонный справочник. Вернувшийся из школы Данкен подумал, что отец опять выискивает в телефонной книге имена для своих героев.

— Ты еще не забрал Уолта? — спросил Данкен.

Гарп про Уолта забыл. А ведь у него насморк. Как же это он мог забыть?

— Поехали за ним вместе, — сказал он Данкену. К удивлению мальчика, Гарп швырнул телефонную книгу в мусорный ящик. И они сразу отправились на автобусную остановку.

Гарп был в тренировочном костюме, а дождь все шел. «Очень странно», — подумал Данкен, но ничего не сказал.

— Я сегодня забил два гола, — похвастался он. Неизвестно почему, в школе у Данкена играли только в футбол. Осенью, зимой, весной — только футбол. Школа была маленькой, но, кажется, была тому и другая причина, однако Гарп не мог припомнить какая. В любом случае он считал, что это неправильно.

— Два гола, — повторил Данкен.

— Молодец! — отреагировал Гарп.

— Один головой, — продолжал Данкен.

— Собственной головой? Великолепно!

— С подачи Ральфа. Он здорово играет.

— И все равно великолепно, — сказал Гарп. — И Ральф молодец.

Он обнял Данкена, но не чмокнул, зная, что Данкен смутится. А Уолт пока еще позволяет целовать себя, подумал Гарп. Ему вдруг захотелось поцеловать Хелен, и он чуть не оказался под колесами автобуса.

— Папа! — воскликнул Данкен. Потом, уже в автобусе, спросил:

— У тебя все в порядке?

— Конечно, — ответил Гарп.

— Я думал, ты в спортзале, — сказал Данкен. — Ну и дождь!

Из детского сада была видна река, и Гарп пытался определить, где живет Майкл Милтон: он запомнил его адрес, напечатанный в телефонном справочнике.

— Где ты был? — пожаловался Уолт. Он кашлял, из носа текло; ему было жарко. Он привык, когда дождь, ездить с отцом в спортзал.

— Давайте сейчас все вместе поедем бороться, раз уж мы в городе, — предложил Данкен. Это была вполне здравая мысль, но Гарп сказал, что сегодня ему бороться не хочется.

— Почему? — спросил Данкен.

— Балда, что, не видишь, он в костюме для бега, — сказал Уолт.

— Заткнись, — возмутился Данкен. Мальчишки были готовы вцепиться друг в дружку, но Гарп сказал, что больным драться нельзя.

— Я не больной, — заявил Уолт.

— Нет, больной, — сказал Гарп.

— Больной, больной, — поддразнил Уолта Данкен.

— Данкен, перестань! — приказал Гарп.

— Ну и настроение у тебя, — вздохнул Данкен, и Гарпу захотелось расцеловать его. Он хотел показать ему, что настроение у него отличное, но Данкен смущался, когда отец целовал его, и Гарп поцеловал Уолта.

— Пап! — пожаловался Уолт. — Ты весь мокрый и потный!

— Он же в тренировочном костюме, балда! — объяснил Данкен.

— Он называет меня балдой! — пожаловался Уолт Гарпу.

— Я слышал.

— Я не балда!

— Нет, балда! — сказал Данкен.

— Сейчас же перестаньте, — приказал Гарп.

— Видишь, Уолт, какой наш папа сегодня веселый? — заметил Данкен.

— Еще бы не вижу, — ответил Уолт.

Чтобы не ссориться, мальчишки стали подшучивать над отцом, пока не приехали на свою остановку. Дождь лил как из ведра. В квартале от дома промокшую насквозь троицу остановила притормозившая возле них машина. Запотевшее стекло опустилось, и Гарп увидел влажное от пота, блестящее лицо миссис Ральф. Она улыбнулась им.

— Ты не видел Ральфа? — спросила она у Данкена.

— Нет.

— Этот идиот, конечно, не сообразит спрятаться от дождя, — сказала она. — Впрочем, и вы хороши: гулять под таким дождем, — заметила она, обращаясь к Гарпу. Она все улыбалась, и Гарп попытался улыбнуться, но не мог выдавить из себя ни слова. Должно быть, она что-то прочитала на его лице, ибо никогда не пропускала случая поддразнить Гарпа. Но вымученная улыбка Гарпа почему-то вдруг расстроила ее, и она спешно подняла стекло.

— Пока, — сказала она и медленно отъехала.

— Пока, — буркнул ей вслед Гарп. Его восхищала эта женщина, но, может, теперь это наваждение кончится.

Дома он налил в ванну горячей воды для Уолта и залез в нее с мальчиком — он частенько пользовался любым предлогом, чтобы побарахтаться в воде с маленьким тельцем сына. Данкен вырос, и они вдвоем больше не помещались в ванной.

— Что на ужин? — крикнул Данкен снизу.

Гарп вспомнил, что ужина-то нет.

— Я забыл про ужин! — крикнул он в ответ.

— Забыл?! — возмутился Уолт, но Гарп сунул его под воду и стал щекотать, Уолт ответил ему тем же, и оба забыли про ужин.

— Ты не приготовил ужин? — переспросил Данкен снизу.

Гарп решил не вылезать из ванны. Пар полезен для легких Уолта, думал он. Пусть сидит в ванне сколько хочет. И понемногу подливал горячей воды. Когда вернулась Хелен, они все еще сидели в ванне.

— Папа забыл про ужин, — немедленно доложил ей Данкен.

— Забыл про ужин?

— Да, совсем забыл.

— Где он? — спросила Хелен.

— Принимает с Уолтом ванну, — ответил Данкен. — Они там уже целый час плещутся.

— О Боже! — воскликнула Хелен. — А если они утонули?

— Вот бы ты обрадовалась! — прокричал из ванной Гарп. Данкену стало смешно.

— Он сегодня в отличном настроении, — сказал он матери.

— Сама вижу. — Она мягко положила руку на плечо Данкену. Только бы он не понял, что это она оперлась на него. У нее неожиданно пол пошел из-под ног. С нижней ступеньки она крикнула Гарпу:

— У тебя был трудный день?

Гарп с головой погрузился в воду, чтобы не выдать себя. В нем вспыхнула жгучая ненависть, но Уолту совсем негоже быть свидетелем этого.

Не слыша ответа, Хелен крепче сжала плечо Данкена. Пожалуйста, только не на глазах у детей, взмолилась она про себя. Ситуация для нее необычная: в ссоре с Гарпом она — виновная сторона. И ей стало страшно.

— Мне подняться? — крикнула она.

Опять нет ответа — Гарп умел надолго задерживать дыхание.

Уолт крикнул ей:

— Папа под водой!

— Папа сегодня очень странный, — заметил Данкен.

Гарп приподнял голову, чтобы набрать воздуха, и тут Уолт снова прокричал:

— Он задержал дыхание!

Надеюсь, подумала Хелен. Она не знала, что предпринять, и потому стояла, не двигаясь с места.

Через пару минут Гарп шепнул Уолту:

— Крикни ей, что я все еще под водой, Уолт. Хорошо?

Уолт подумал, что это такая чертовски веселая игра, и он крикнул Хелен:

— Папа все еще под водой!

— Ого! — сказал Данкен. — Надо засечь время. Он поставит рекорд.

Но на Хелен уже напал панический ужас. Данкен выскользнул из-под ее ладони — кинулся вверх по лестнице взглянуть на новоявленного рекордсмена, а Хелен почувствовала, как ноги у нее наливаются свинцом.

— Он еще под водой! — снова закричал Уолт, хотя в эту минуту они с отцом стояли нагишом на коврике перед большим зеркалом. Гарп уже вытер Уолта и кончал вытирать ванну. Увидев входящего Данкена, Гарп приложил палец к губам, чтобы тот помалкивал.

— А теперь вдвоем, — прошептал он. — На счет «три» кричите: «Он еще под водой!» Раз, два, три!

— Он еще под водой! — дружно крикнули Данкен с Уолтом, и Хелен показалось, что у нее вот-вот разорвется сердце. Как будто из груди у нее вырвался вопль, хотя не слышно было ни звука. Она бросилась вверх по лестнице: только ее муж мог додуматься до такой мести — утопиться на глазах собственных сыновей, предоставив ей объяснять, почему он так поступил.

Заливаясь слезами, она влетела в ванную, чем несказанно удивила Данкена и Уолта. Сразу же пришлось взять себя в руки: дети могли не на шутку перепугаться. Гарп сидел нагишом перед зеркалом, вытирая пальцы ног, и глядел на нее взглядом борца, который ищет у противника слабое место, как учил его Эрни Холм.

— Ты опоздала, — сказал он ей. — Я уже умер. Очень трогательно, хотя и странно, что ты так расстроилась.

— Давай поговорим потом? — попросила она с мольбой и вместе с тем улыбаясь, точно все это было веселой шуткой.

— Мы тебя обманули! — кричал Уолт, тыкая пальцем в бедро Хелен.

— Если бы мы тебя так разыграли, — сказал Данкен отцу, — ты бы здорово разозлился.

— Дети еще не ужинали, — сказала Хелен.

— Никто не ужинал, — отозвался Гарп. — Впрочем, ты, наверное, уже ела.

— Я-то могу подождать, — сказала она.

— Я тоже, — ответил Гарп.

— Пойду приготовлю что-нибудь мальчишкам, — сказала Хелен, выталкивая Уолта из ванной. — Яйца и хлопья наверняка есть.

— На ужин? — возмутился Данкен. — Тоже мне ужин!

— Я просто забыл, Данкен, — сказал Гарп.

— А я хочу гренки, — потребовал Уолт.

— Можно и гренки, — заметила Хелен.

— Ты справишься с гренками, точно? — спросил Гарп у Хелен.

Она только улыбнулась в ответ.

— Боже, даже я справился бы с гренками, — изрек Данкен. — А хлопья и Уолт приготовит.

— Вот с яйцами дело сложнее, — попыталась опять улыбнуться Хелен.

Гарп продолжал вытирать пальцы ног. Когда дети вышли, Хелен просунула голову в ванную.

— Прости меня, я очень, очень тебя люблю, — сказала она, но Гарп даже не взглянул на нее, не оторвался от своих занятий с полотенцем.

— Я не хотела причинять тебе боли, — продолжала она. — Только как ты узнал? Я ведь старалась уберечь тебя. Это та девчонка? — прошептала она, но Гарп не отрывался от ног.

Поставив перед детьми еду (как будто они были два котенка, подумалось ей позднее), она снова поднялась к нему. Он все еще сидел нагишом на краю ванны.

— Он ничего для меня не значит, он ничего у тебя не отнял, — сказала Хелен. — И между нами все кончено, честное слово.

— С каких пор? — спросил он.

— С этой минуты, — ответила Хелен. — Я только должна сказать ему.

— Говорить ничего не надо. Сам догадается.

— Нет, так нельзя.

— У меня в яичнице скорлупа! — закричал внизу Уолт.

— А у меня подгорели гренки! — подхватил Данкен. Это был заговор детей с целью отвлечь родителей от их бед, скорее всего, неосознанный. У детей срабатывает особый инстинкт, подумалось Гарпу, когда родителей нужно оттянуть друг от друга.

— Ешьте! — крикнула им Хелен. — Я уверена, у вас все в порядке!

Она хотела дотронуться до Гарпа, но он увернулся и выскочил из ванной.

— Доедайте и пойдем в кино! — крикнул он сыновьям и стал одеваться.

— Это еще зачем? — спросила Хелен.

— Я здесь с тобой не останусь. Позвони этому молокососу и скажи ему, что надумала.

— Он захочет видеть меня, — как во сне сказала она. Сознание, что все кончено, раз Гарп знает, действовало на нее, как укол новокаина. Если на первых порах она чувствовала только боль, причиненную Гарпу, то потихоньку это чувство притуплялось, и она стала ощущать свою боль.

— Скажи ему, пусть забудет о тебе и думать, — велел Гарп. — Ты с ним больше не увидишься. Пусть не мечтает перепихнуться под занавес, просто скажи ему «прощай». По телефону.

— Никто ни о чем таком и не говорит, — сказала Хелен.

— Вот и позвони, — ответил Гарп. — А я уведу детей. Мы сходим в кино. Прошу тебя покончить с этим до нашего возвращения. И чтобы никогда больше с ним не виделась.

— Не буду. Клянусь, — сказала Хелен. — Но последний разговор с глазу на глаз все-таки должен состояться.

— Ты, верно, считаешь, что провела эту кампанию вполне достойно?

В какой-то мере Хелен действительно так считала, но она ничего не сказала Гарпу. Ей казалось, она никогда не переставала думать о Гарпе и детях. И теперь была уверена, что завершит «эту кампанию» самым благородным образом.

— Поговорим обо всем позже, — ответила она. — Все не так страшно, как ты думаешь. Но поговорим позже.

Гарп ударил бы ее, не ворвись в комнату дети.

— Один, два, три, — сосчитал Данкен для Уолта.

— Хлопья несвежие! — дружно крикнули ребята.

— Прошу вас, мальчики, — сказала Хелен. — Мы с папой немного поссорились. Подождите внизу.

Сыновья уставились на нее.

— Пожалуйста, — сказал Гарп. Он отвернулся, они не должны видеть, что он плачет; но Данкен, наверное, догадался, а Хелен просто знала. Уолт же, скорее всего, ничего не заметил.

— Поссорились? — переспросил Уолт.

— Пошли, — скомандовал Данкен; он взял Уолта за руку и потянул из комнаты. — Пойдем, Уолт, — повторил он, — а то опоздаем в кино.

— Не опоздаем! — воскликнул Уолт.

К своему ужасу, Гарп вдруг узнал сцену их ухода. Данкен тащит Уолта по лестнице вниз, а Уолт оглядывается и все машет рукой. Но старший брат неумолимо увлекает его вниз, в бомбоубежище. Гарп спрятал лицо в одежду и разрыдался.

Хелен коснулась его, но он сказал: — Не трогай меня! — и продолжал плакать. Хелен захлопнула дверь в ванную.

— Не надо, — умоляла она. — Он того не стоит. Он ничего не стоит. Я просто развлеклась с ним. — Она пыталась что-то объяснить, но Гарп яростно мотнул головой и швырнул в нее брюками. На нем была только рубаха, мужчина без штанов смешон, подумала Хелен. У полуодетой женщины все равно есть какая-то притягательность, а полуодетый мужчина ни то ни се, и уж какое тут самомнение.

— Пожалуйста, оденься, — попросила она и протянула ему брюки. Он их взял, натянул на себя и продолжал плакать.

— Я сделаю все, как ты скажешь.

— Ты с ним не будешь встречаться? — спросил он.

— Никогда, — ответила она. — Больше ни одной встречи.

— У Уолта насморк, — сказал Гарп. — Вообще-то, ему не следует выходить из дому, но в кино хуже не будет. И мы не задержимся, — добавил он. — Проследи, чтобы он потеплее оделся.

Хелен вышла.

Он выдвинул верхний ящик комода, где лежало ее белье, и, выдернув его до конца, погрузил лицо в душистую пену ее одежды — совсем как медведь с бочкой меда в передних лапах. Вернувшись в комнату и застав его за этим занятием, Хелен почувствовала себя, как если бы застала его за онанизмом. Смутившись, он изо всех сил ударил ящиком о колено. Белье разлетелось по комнате. Он поднял ящик над головой и ударил его о край комода, как будто хотел сломать позвоночник какому-то зверю размером с ящик. Хелен вылетела из комнаты, а он стал быстро одеваться.

Тарелка Данкена была почти пустая, ужин Уолта был частью на тарелке, частью на столе и на полу.

— Если не будешь есть, вырастешь хиляком, Уолт, — сказал Гарп.

— Я не вырасту, — ответил Уолт.

— Не смей никогда так говорить! — обрушился на ребенка Гарп: в такой ужас его повергли эти слова.

— Не вырасту! — повторил испуганный Уолт.

— А, понял, — продолжил Гарп. — Тебе нравится быть ребенком?

— Да.

— Уолт такой странный, — сказал Данкен.

— Я не странный! — крикнул Уолт.

— Странный, — повторил Данкен.

— Идите в машину, — велел Гарп. — И кончайте ссориться.

— Это вы ссорились, — осторожно заметил Данкен, но родители промолчали, и Данкен повел Уолта из кухни. — Пойдем, — сказал он.

Гарп сказал Хелен:

— Он ни в коем случае не должен здесь появляться, — бросил Гарп на ходу. — Если ты его впустишь в дом, живым он отсюда не выйдет. И ты не смей выходить из дому. Ни при каких обстоятельствах. Прошу тебя, — добавил он, и ему опять пришлось отвернуться от нее.

— Милый, — тихо сказала Хелен.

— Он ведь такой кретин, — простонал Гарп.

— Им мог быть только человек, совсем не такой, как ты. Диаметрально противоположный.

Он вспомнил о нянях, которые сидели с его детьми, об Элис Флетчер, о своем необъяснимом влечении к миссис Ральф и хорошо понял, о чем она говорила. Гарп вышел из дому через кухонную дверь. На дворе уже стемнело, шел дождь; к утру, наверное, подмерзнет. Глина на дороге влажно блестела, но была твердой. Он развернул машину, по привычке подал ее к дому и выключил двигатель с фарами. «Вольво» покатил вниз.

Гарп знал подъездную дорогу наизусть. Ребятам было жутко слушать в густевшей тьме визг гравия под колесами, но когда заработал мотор и вспыхнули фары, мальчишки обрадованно засмеялись.

— А что мы будем смотреть? — спросил Данкен.

— Все, что хотите, — ответил Гарп. Они ехали в центр узнать, где что идет.

В машине было холодно и сыро, и Уолт раскашлялся. Переднее стекло все время запотевало, и невозможно было рассмотреть, что идет в кинотеатрах. Уолт и Данкен всегда дрались за право стоять в проеме между сиденьями. Гарп не понимал, почему им это место так нравится. Они толкались, и Гарп каждый раз упирался в них локтем, меняя сцепление.

— Убирайтесь отсюда оба, — велел Гарп.

— Отсюда хорошо видно, — ныл Данкен.

— Достаточно того, чтобы мне было хорошо видно, — ответил Гарп. — С этим паршивым дворником все равно толком ничего не увидишь.

— А почему бы не написать на фирму? — предложил Данкен.

Гарп попытался прикинуть письмо в Швецию с жалобой на некачественный дворник, но ему не дали сосредоточиться. Данкен надавил коленом на ногу Уолта и вытолкнул его из проема между сиденьями. Уолт заплакал и закашлялся.

— Я первый занял, — заявил Данкен.

Гарп резко дернул рычаг вперед, и голая головка рычага впилась ему в руку.

— Ты видишь, Данкен? — сердито спросил Гарп. — Видишь этот рычаг? Он острый, как копье. Ты хочешь упасть на него, если придется резко затормозить?

— Почему ты его не починишь? — спросил Данкен.

— Освободи сейчас же проем! — потребовал Гарп.

— Этот рычаг уже давно сломался, наверное, месяца три назад.

— Всего несколько недель.

— Если он такой опасный, давно бы пора его починить, — заметил Данкен.

— За машиной следит мать, — ответил ему Гарп.

— Она говорит, это твое дело, — сказал Уолт.

— Как твой кашель, Уолт?

Уолт кашлянул. Хлюпающий хрип, казалось, не мог поместиться в такой маленькой грудке.

— Господи! — воскликнул Данкен.

— Ты силен, Уолт, — заметил Гарп.

— Я не виноват, — сказал Уолт.

— Конечно, нет, сынок.

— Нет, виноват! — заявил Данкен. — Он так и лезет в лужи.

— Неправда! — закричал Уолт.

— Данкен, не прозевай, где идет интересный фильм, — напомнил Гарп.

— Мне ничего не видно, если не стоять между сиденьями, — ответил Данкен.

Они ехали по кругу. Кинотеатры были собраны в одном квартале; чтобы выбрать фильм, им пришлось сделать несколько кругов, да потом еще несколько, чтобы припарковаться.

Выбрали единственную картину, на которую стояла очередь. Она тянулась из-под навеса на тротуар, заливаемая ледяным дождем. Гарп набросил пиджак на голову Уолта, который стал походить на уличного попрошайку, мокрого карлика, жаждущего сочувствия в плохую погоду. Конечно, он тут же ступил в лужу и промочил ноги; Гарп подхватил его и стал слушать грудь. Ему показалось, будто вода из мокрых ботинок сразу же поднялась в легкие.

— Ты сегодня какой-то чудной, — сказал Данкен.

Уолт увидел за окном странную машину и ткнул в нее пальцем. Она быстро катила по мокрому асфальту, по лужам, вздымая вееры брызг. На ее боках цвета свернувшейся крови отражались неоновые огни. Машина была отделана светлыми планками, белевшими в лучах фонарей и напоминавшими скелет огромной рыбины, плывущей в лунном свете.

— Посмотрите, какая машина! — закричал Уолт.

— Ого, катафалк, — сказал Данкен.

— Нет, Данкен, — заметил Гарп, — это старый «бьюик». Такие выпускались, когда тебя еще на свете не было.

Похожий на катафалк «бьюик» двигался в сторону их дома, хотя Хелен умоляла Майкла Милтона не приезжать.

— Мне нельзя больше тебя видеть, — сказала Хелен ему по телефону. — Все очень просто. Я ведь тебя предупреждала, если он узнает, все кончено. Я не могу бередить его рану, ему и так больно.

— А как же я? — спросил Майкл.

— Прости, — ответила Хелен. — Но ведь ты знал. Мы оба знали.

— Мне нужно видеть тебя, — умолял он. — Может быть, завтра?

Но она сказала ему, что Гарп повез ребят в кино с единственной целью — дать ей возможность порвать с ним сегодня.

— Я сейчас приеду, — заявил он.

— Только не сюда, — сказала она.

— Немного покатаемся, — настаивал он.

— Мне нельзя выходить из дому, — сказала она.

— Я еду, — ответил Майкл Милтон и повесил трубку.

Хелен посмотрела на часы. Все обойдется, если она сможет быстро спровадить его. Любой фильм идет не меньше полутора часов. В дом она не пустит его ни при каких обстоятельствах. Она видела, как к дому приближались две фары и как «бьюик» остановился возле гаража, точно большой корабль у темного пирса. Хелен выбежала из дома и навалилась на дверцу со стороны водителя, не дав Майклу даже открыть ее.

Земля под ее ногами превратилась от дождя в вязкое месиво; она наклонилась к открытому окну, чувствуя, как тяжелые, ледяные капли больно бьют ее по голой шее.

Он тут же поцеловал ее. Она чмокнула его в щеку, но он повернул ее лицом к себе и языком раздвинул губы. Хелен снова ощутила себя в его странной спальне с эстампом размером с хорошую афишу, висящим над кроватью, — «Синдбад-мореход» Пола Кли. Наверно, таким он воображал себя — жизнерадостным искателем приключений, при этом чувствующим красоту Европы.

Хелен отодвинулась от него, ее блузка была уже почти насквозь мокрая.

— Нам нельзя расстаться просто так, — уныло проговорил он.

Хелен не смогла разобрать, то ли слезы катятся по его лицу, то ли это влетевшие в окно капли дождя. Майкл, к ее удивлению, был без усов, его голая верхняя губа напоминала еще неоформившуюся губку ребенка, совсем как у Уолта. Губы любовника Хелен представляла себе несколько по-иному.

— Что ты сделал с усами? — спросила она.

— Мне показалось, они тебе не нравятся. Я их сбрил ради тебя.

— Но они мне нравились, — ответила она, дрожа под ледяным дождем.

— Садись ко мне, пожалуйста, — попросил он.

Хелен покачала головой. Мокрая блузка прилипла к холодной коже, длинная вельветовая юбка казалась тяжелой, как кольчуга, а каблуки скользили по грязи.

— Мы никуда не поедем, — пообещал он. — Просто посидим в машине. Нам нельзя расстаться просто так.

— Мы же знали, что придется расстаться, — сказала Хелен. — Мы знали, что это ненадолго.

Майкл Милтон упал головой на блестящее кольцо сигнала, но «бьюик» промолчал, аккумулятор у него был выключен. Струи дождя стали застывать на стеклах — машину постепенно затягивало льдом.

— Прошу тебя, сядь в машину! — простонал Майкл Милтон. — Я отсюда не уеду. Я знаю про твоего мужа. Я знаю о нем все.

Они никогда не говорили о Гарпе, Хелен запретила. И она не поняла, что имел в виду Майкл Милтон.

— Он писатель не из крупных, — осмелел Майкл.

Хелен удивилась: насколько ей было известно, Майкл Милтон никогда не читал Гарпа. Он как-то сказал ей, что не читает живущих писателей; заметил, что истинная значимость писателя проясняется через много лет после его смерти. По счастью, Гарп не знал об этих рассуждениях Майкла, а то его презрение к молодому человеку выросло бы еще больше. Во всяком случае, это замечание о Гарпе не увеличило ее расположения к злополучному любовнику.

— Мой муж очень хороший писатель, — мягко заметила она и неожиданно вздрогнула от холода, да так, что руки у нее разжались, и она снова прижала их к груди.

— Но не выдающийся писатель, — заметил Майкл. — Это мнение Хиггинса. И ты, конечно, знаешь, как твоего мужа оценивают на факультете.

Хиггинс был на редкость эксцентричной и неприятной личностью; скучен, глуповат, нередко вызывал зевоту. Вряд ли он мог быть рупором факультетского мнения. Была у него одна черта, как у многих посредственных преподавателей: любил посплетничать с выпускниками о своих коллегах — отчаянная попытка завоевать у студентов авторитет.

— Я не знала, что на факультете существует какое-то мнение о Гарпе, — холодно ответила Хелен. — По-моему, большинство не читают современных авторов.

— А те, кто читает, не считают его большим писателем, — сказал Майкл Милтон.

Такая жалкая, продиктованная ревностью позиция очень не понравилась Хелен, и она повернулась, чтобы уйти.

— Я не уеду! — крикнул Майкл Милтон. — Я буду отстаивать свое право на тебя. Он не смеет диктовать мне что делать!

— Это я диктую тебе, Майкл, — сказала Хелен.

Он снова упал на руль и разрыдался. Она вернулась и, протянув в окно руку, тронула его плечо.

— Я посижу с тобой минутку, — сказала Хелен. — Но обещай мне, что уедешь. Ни он, ни мои дети не должны тебя видеть здесь.

Он дал обещание.

— Отдай мне ключи, — потребовала Хелен. В его взгляде было столько возмущения и боли — она не доверяет ему! — что Хелен снова растрогалась. Сунув ключи в глубокий карман юбки, она обошла машину и села с ним рядом. Он закрыл окно. Так они и сидели, не касаясь друг друга, окна автомобиля запотевали, машина потрескивала под весом нарастающего льда.

Он совсем потерялся и стал говорить, что она значит для него больше, чем вся Франция; а она, конечно, знала, что такое Франция для него. Хелен обняла его, не переставая мысленно прикидывать, сколько времени сидит в застывшей машине. Ей было страшно, но даже если фильм короткий, у нее есть еще полчаса, может, минут сорок. Майкл Милтон, однако, не собирался уезжать. Она поцеловала его, надеясь, что он образумится, а он стал ласкать ее мокрые, замерзшие груди. Но она оставалась такой же ледышкой, как минуту назад под дождем и снегом, хотя рук его не оттолкнула.

— Милый Майкл, — сказала она, продолжая думать о своем.

— Да разве можно вот так взять и со всем покончить? — прошептал он.

Но для нее все уже было кончено, и думала она только о том, как скорее уйти от него. Резким движением она усадила его вертикально на месте водителя, вытянулась на длинном сиденье, одернув юбку, и положила голову ему на колени.

— Пожалуйста, прошу тебя, вспомни, — говорила она. — Лучше всего мне было, когда ты вот так вез меня в машине, и я знала, куда мы едем. Ну, вспомни. И пусть это воспоминание согреет тебя. И мы расстанемся.

Он застыл за рулем, всеми силами стараясь удержать на нем руки, бедра его напряглись под ее головой: она щекой чувствовала его напрягшуюся плоть.

— Постарайся остановиться на этом, Майкл, — мягко сказала она. На какое-то мгновение она замолчала, вообразив, будто старый «бьюик» снова везет ее домой к Майклу. Но Майкл Милтон не мог жить одним воображением. Одна рука проскользнула под голову Хелен и крепко сжала ее шею; другая рука расстегнула брюки.

— Майкл! — резко бросила она.

— Ты говорила, что тебе всегда хотелось этого.

— Все кончено, Майкл.

— Нет еще, — сказал он. Его пенис скользнул по ее лбу, ресницам, и она узнала прежнего Майкла, Майкла из его квартиры, того Майкла, который любил в таких отношениях немножко насилия. Теперь ей это совсем не понравилось. Но если сопротивляться, будет скандал.

Представив себе Гарпа его участником, Хелен сказала себе — скандала надо избежать любой ценой.

— Не будь подонком, Майкл. Не надо все портить.

— Ты всегда говорила, что хочешь этого. Ты только боялась, вдруг попадем в аварию. Но сейчас-то бояться нечего. Машина стоит. Авария невозможна.

Как ни странно, Хелен вдруг поняла, а ведь он облегчил ей задачу. Она может больше не церемониться с ним, не подстилать соломки — своей настойчивостью он помог ей разобраться, что для нее самое важное в жизни. Она легко вздохнула, для нее нет ничего важнее, чем Гарп и дети. Как она могла выпустить из дому больного Уолта, подумала она, дрожа от холода. И Гарп значит для нее больше, чем все ее ничтожные коллеги и выпускники, вместе взятые.

Наконец-то Майкл раскрылся во всей своей природной пошлости. И это поразило ее. Возьми в рот, приказала она себе, он сразу же кончит и уедет. Мужчины, с горечью подумала она, утолив страсть, быстро отказываются от дальнейших притязаний. А с Майклом Милтоном, она знала по опыту, это будет недолго.

Ее подтолкнула на это и нехватка времени — при самом коротком фильме у нее осталось минут двадцать. Она думала об этом как о последней точке в неприятной, запутанной истории, которая могла бы кончиться и лучше, и гораздо хуже. Она даже испытывала некоторую гордость, что доказала себе: семья для нее на первом месте. Даже Гарп оценит ее жертву, подумалось ей. Не сегодня, конечно, а несколько позже.

Занятая своими мыслями, она не чувствовала, как ослабела рука Майкла Милтона; он снова взялся за руль, как будто сам управлял происходящим. Пусть думает что хочет, решила она. Ее сейчас волновала собственная семья, и она не заметила, что дождь со снегом превратился в град; льдинки били по кузову «бьюика» множеством молоточков, заколачивающих мелкие гвоздики. Не слышала она, как стонал и трещал старый автомобиль под растущим ледяным панцирем.

Не услышала она и телефона, долго звонившего в ее теплом доме. Неуютное место, где она лежала, и дом разделяли непогода и другие помехи.




Фильм был глупый. Из тех, какие нравятся детям, типичный для вкусов университетского городка. Типичный для всей страны. Для всего мира, бушевал Гарп в душе, вслушиваясь в тяжелое дыхание Уолта. Из носика у бедного малыша текли густые сопли.

— Смотри не подавись кукурузой, — шепнул он Уолту.

— Не подавлюсь, — ответил Уолт, не отрывая глаз от огромного экрана.

— Ты совсем не можешь дышать носом, поэтому не набивай рот. Попадет зернышко не в то горло — беда.

И он вытер малышу нос.

— Высморкайся, — велел он. Уолт высморкался.

— Правда, здорово? — шепнул Данкен. Гарп пощупал горячий нос Уолта. У ребенка не меньше тридцати восьми. Гарп скосил глаза на Данкена.

— Тебе надо расслабиться, пап, — покачал головой Данкен. Знаю, подумал Гарп, но он ничего не мог поделать с собой. Он думал о Уолте, какая у него отличная попочка, крепкие ножки, и как сладко он пахнет, когда набегается и у него повлажнеют волосы за ушками. Такое прекрасное тельце не должно болеть, думал он. Уж лучше бы Хелен сама отправилась из дому в такой гнусный день. Пусть бы позвонила этому проходимцу из своего кабинета.

А лучше было бы самому отправиться к этому красавчику, думал Гарп. Явился бы среди ночи… И Гарп встал и пошел поискать в холле телефон. А Уолт опять раскашлялся.

Если она еще не позвонила, думал Гарп, скажу ей, пусть не звонит. Скажу ей, все беру на себя. Чувства и мысли у него смешались. Хелен предала его, но она его любит, и он ей сейчас особенно нужен. Пока он еще не решил, в какой мере она предала его и какое место он занимает в ее жизни. Он был как на лезвии бритвы, между ненавистью и любовью, и вместе с тем он понимал, у нее могут быть увлечения, в конце концов, он и сам не без греха. Гарпу даже показалось несправедливым, что Хелен, стремившаяся к совершенству, так глупо попалась; она прекрасная женщина и, конечно, заслуживает лучшего. Но, когда Хелен не взяла трубки, это чуткое понимание мгновенно испарилось. Осталась только злость и сознание предательства.

«Сука!» — думал он. Телефон звонил и звонил. «Она все-таки ушла повидать его. А может, развлекаются сейчас в нашем доме!» Казалось, он слышит их слова: «В последний раз». Этот щуплый щенок со своими рассказиками о тонких чувствах, которые никак не могли осуществиться в тускло освещенных ресторанах Европы. (В одном — перчатки оказались не в тон, и подходящий случай был безвозвратно потерян; в другом — женщина не согласилась, потому что у партнера был слишком тесный воротник рубашки.)

Как только Хелен может читать подобный бред?! И как она могла прикоснуться к этому хилому телу?!

— Но фильм еще не кончился! — запротестовал Данкен. — Будет еще дуэль.

— Хочу дуэль, — заявил Уолт. — Что такое дуэль?

— Мы уходим, — сказал Гарп.

— Нет! — прошипел Данкен.

— Уолт болен, — промямлил Гарп. — Не надо было вести его сюда.

— Я не болен, — заявил Уолт.

— Не так уж он и болен, — поддержал Данкен брата.

— Вставайте и пойдем! — велел Гарп и схватил Данкена за шиворот; Уолту ничего не оставалось, как подняться и первым выйти в проход. Данкен, ворча, потащился следом.

— Что такое дуэль? — спросил Уолт у Данкена.

— Это очень здорово, — ответил Данкен. — Теперь ты никогда ее не увидишь.

— Перестань, Данкен, — оборвал его Гарп. — Не вредничай.

— Это ты вредничаешь, — заявил Данкен.

— Правда, пап, — поддержал его Уолт.

«Вольво» весь зарос льдом, на переднем стекле — сплошная ледяная корка; в багажнике, наверно, есть разные щетки, снежные дворники и прочая ерунда. Но за зимние месяцы все это основательно поизносилось, а может, ребята играли с ними и все порастеряли. Да Гарп и не собирался тратить время на очистку ветрового стекла.

— Тебе же ничего не видно! — сказал Данкен.

— Я здесь живу, — ответил Гарп. — И все знаю наизусть. Так что смотреть необязательно. — Но, конечно, ему пришлось опустить стекло со своей стороны и подставить лицо под дождь и снег; так он и поехал домой.

— Холодно! — Уолт дрожал. — Закрой окно!

— Мне нужно видеть, куда я еду.

— Ты, кажется, сказал, что тебе это необязательно.

— Я замерз! — завопил Уолт и демонстративно закашлялся.

Во всем виновата Хелен, думал Гарп. В том, что у Уолта такой насморк, что он опять заболел. В том, что Данкен рассердился на отца, что он сам так непростительно вел себя в кино — надо же, схватить мальчика за шиворот и вытащить его из кресла — во всем виновата она, эта сучка, и ее блудливый любовник!

Глаза его слезились от ветра и снега, и он опять подумал, как сильно любит Хелен и никогда больше не будет изменять ей, никогда не причинит такую боль. Он поклянется ей в этом.

А Хелен в этот миг чувствовала, что совесть у нее чиста. Она так нежно любит Гарпа. Майкл Милтон вот-вот удовлетворится — все признаки об этом говорили: изгиб в талии, характерная манера приподнять бедра и сильное напряжение той мышцы, которая ни на что другое не используется. Все почти кончено, подумала Хелен. И вдруг нос ее ткнулся в холодную бронзу его ремня, а затылок ударился о руль. Майкл Милтон вцепился руками в руль, как будто полуторатонный «бьюик» собрался взлететь.

…Гарп выехал на дорожку к дому со скоростью около 40 миль[39 - 40 миль — Приблизительно 70 км.]. Он свернул с шоссе на третьей скорости и при выезде нажал газ; дорога обледенела, и на какое-то мгновение он испугался, как бы машина не забуксовала на коротком подъеме. Но поменял передачу, только когда почувствовал, что машина хорошо держит дорогу. Перевел рычаг без головки на нейтраль, секунду спустя вырубил мотор и выключил фары.

Машина по инерции катила под струями черного дождя. Ощущение было, как в самолете, отрывающемся от взлетной полосы; мальчишки визжали от ужаса и восторга. Локтем Гарп чувствовал, как они толкались, отпихивая друг друга: каждый хотел встать в проеме между передними сиденьями.

— Неужели ты что-нибудь видишь? — спросил Данкен.

— Ему необязательно видеть, — сказал Уолт, в голосе у него слышалась тревога, и Гарп подумал, что Уолту не мешало бы быть похрабрее.

— Я знаю дорогу как свои пять пальцев, — заверил его Гарп.

— Мы как в подводной лодке! — воскликнул Данкен.

— Совсем как во сне! — сказал Уолт и потянулся за рукой брата…




14. Мир от Марка Аврелия


Так вот и получилось, что Дженни Филдз снова стала медицинской сестрой; пестуя женское движение, она не снимала белого форменного платья и теперь с легкостью вернулась к своим прежним обязанностям. Она и предложила Гарпам поселиться в родовом особняке Филдзов на берегу бухты Догз-хед, где она могла ухаживать за всеми и где ей помогал шум прибоя, отвлекающий от тягостных воспоминаний. Всю дальнейшую жизнь шуршание волн будет напоминать Данкену Гарпу месяцы выздоровления. Бабушка меняла ему повязки, и целительный соленый ветер с океана, точно бальзам, омывал впадину, где был когда-то правый глаз. Отцу с матерью невыносимо было видеть пустую глазницу, а у Дженни был огромный опыт лечения ран. В ладонях бабушки Данкен увидел и свой первый искусственный глаз.

— Смотри, — сказала ему Дженни, — он большой, карий, правда, не такой красивый, как левый глаз, но это ничего. На первых порах будешь поворачиваться к девушке левой стороной.

Конечно, феминистке вроде бы не пристало говорить такие слова, но Дженни всегда уверяла, что она прежде всего сестра милосердия.

В ту мартовскую поездку Данкен захватил место между сиденьями рядом с отцом, от толчка его бросило вперед, и острый, без рукоятки рычаг пропорол ему глаз. Правая рука Гарпа метнулась к сыну — жизнь он ему спас, а глаз спасти не успел. Данкен сломал еще три пальца, они попали в замок ремня безопасности.

По всем оценкам, скорость «вольво» была не больше тридцати — тридцати пяти миль[40 - Тридцать пять миль — Примерно 50–55 км.] в час, но удар получился чудовищный. Полуторатонный «бьюик» не сдвинулся ни на дюйм, а детей тряхнуло так, что их постигла участь яичек в хозяйственной сумке, вылетевших из гнезд яичной коробки. Внутри «бьюика» толчок тоже ощутился достаточно сильно.

Голову Хелен бросило на колонку руля. Удар пришелся ниже затылка. У детей борцов шеи часто бывают крепкие. Хелен не сломала свою, хотя ей пришлось почти шесть недель носить корсет, а боли в спине мучили ее до конца жизни. Правая ключица оказалась сломанной, наверное, от удара о колено Майкла Милтона, переносица рассечена (наложили девять швов), скорее всего, пряжкой от его ремня. Рот захлопнулся с такой силой, что два зуба сломались и на язык пришлось наложить два аккуратных шва.

Сначала ей показалось, что она откусила язык; во рту, полном крови, явно что-то плавало. Но голове было так больно, что она побоялась сразу открыть рот. Правой рукой она пошевельнуть не могла и выплюнула то, что казалось ей языком, в левую. Но это был не язык, а примерно три четверти пениса Майкла Милтона.

По лицу у нее лилась теплая кровь, и Хелен приняла ее за бензин; она закричала от страха, но не за себя, а за Гарпа и детей: она знала, что ударило по «бьюику». Колени Майкла прижали ее к рулевой колонке. Хелен попыталась высвободиться, чтобы скорей увидеть, что сталось с ее семьей. Она бросила на пол «бьюика» то, что показалось ей языком, и здоровой левой рукой изо всех сил толкнула Майкла Милтона. И тут она услыхала другие крики кроме ее собственного. Майкл Милтон, конечно, кричал, но она слышала не его. Кричал Данкен, сомнений не было, и Хелен потянулась поверх залитых кровью колен Майкла к ручке двери. Наконец дверца открылась; чувствуя в себе невероятную силу, она вытолкнула Майкла из «бьюика». Майкл как сидел, согнувшись вдвое за рулем, так и упал на подмерзшую землю, не переменив позы; при этом он кричал, истекая кровью, как кастрированный бычок.

Когда открылась дверца, в «бьюике» вспыхнул свет, и Гарп смог увидеть, что творится внутри «вольво» — залитое кровью лицо Данкена и его криком разверстый рот. Гарп тоже закричал, но изо рта его вырвался лишь слабый визг; этот странный звук так напугал его самого, что он стал успокаивать Данкена. И вдруг понял — он не может произнести ни одного членораздельного слова.

Повернувшись к Данкену в момент толчка, он ударился лицом о руль, да так, что сломал челюсть и прокусил язык (двенадцать швов). В те долгие недели, когда он выздоравливал на берегу океана, как нельзя кстати пригодился опыт, который накопила Дженни, общаясь с джеймсианками: рот у Гарпа был стянут шинами, и общаться с матерью он мог только письменно. Порой он отстукивал на машинке по многу страниц, которые Дженни затем читала Данкену; мальчик умел читать, но врачи запретили ему напрягать оставшийся глаз без особой необходимости. Со временем левый глаз компенсирует потерю правого; но Гарпу надо было сейчас сказать сыну очень многое, а говорить он не мог. Заметив, что мать редактирует его послания Данкену и Хелен (ей он тоже писал несметные страницы), он прорычал протест сквозь шины, стараясь не двигать языком.

— У нас получилась больница «Бухта Догз-хед», — как-то заметила Хелен. Она могла говорить, но по большей части молчала; ей нечего было излагать на многих страницах. Почти все время она проводила в комнате Данкена, читала ему, потому что оказалась лучшим чтецом, чем Дженни; да и на языке у нее было всего два шва. В период выздоровления ей было труднее общаться с Гарпом, чем матери.

Хелен и Данкен подолгу сидели вместе в его комнате. За окном открывался прекрасный вид на море, и он был готов любоваться им целый день. Его единственный глаз смотрел на мир, как объектив фотоаппарата. Жить с одним глазом — все равно, что видеть мир сквозь фотокамеру: те же проблемы с глубиной изображения и фокусировкой.

Когда Данкен осознал это, Хелен купила ему фотоаппарат, простенькую «зеркалку». Эта модель была самой подходящей для Данкена.

Именно в те дни, вспоминал позже Данкен Гарп, ему впервые захотелось стать не только фотографом, но и художником. Было ему тогда почти одиннадцать. Физически он был силен и хорошо сложен, но с одним глазом не мог играть ни в одну игру с мячом. Даже в беге отсутствие бокового зрения мешало ему. Он утверждал, что из-за всего этого он и стал неуклюжим. К огорчениям Гарпа добавилась еще нелюбовь Данкена к борьбе. Воспринимая мир в терминах фотографии, он объяснил отцу, что из-за отсутствия глубины зрения он не может определить расстояние до мата. «Для меня, — говорил он, — состязаться на помосте — все равно что спускаться по лестнице в темноте. Только дойдя до низа, чувствуешь, что ступеньки кончились». Гарп, естественно, заключил, что несчастный случай отнял у Данкена и спорт. На что Хелен возражала ему: Данкен всегда был немного застенчив, зажат и, хотя отличался ловкостью, меткостью и хорошей координацией, не рвался участвовать в соревнованиях. Не то что Уолт, который ничего не боялся. Из них двоих настоящим спортсменом был Уолт. Гарп много думал об этом и в конце концов согласился.

— Хелен часто бывает права, — как-то вечером сказала Дженни Гарпу.

Гарп сердито взглянул на нее и написал в ответ: «Но не в этот раз, мать». Возможно, Гарп имел в виду Майкла Милтона. Всю эту историю.




Хелен ушла из университета не только из-за Майкла Милтона. Они не могли оставаться в доме, где каждая вещь напоминала о том вечере, не могли видеть подъездной дороги; а тут как раз Дженни пригласила их к себе, в «большую больницу» на берегу океана.

Согласно факультетскому «кодексу чести», моральный проступок являлся одним из оснований для расторжения контракта с преподавателем, но в действительности это правило никогда не соблюдалось, спать со студентами не считалось чем-то очень зазорным. По этой причине могли не взять в штат, но чтобы уволить — такого не бывало. Правда, Хелен понимала, откусывание большей части пениса стоит, пожалуй, на первом месте в списке обид, которые преподаватель может нанести студенту. Спать со студентом — дело житейское, хотя и предосудительное. Но ампутация гениталий слишком суровая кара даже для самых лядащих; и Хелен, скорее всего, сама решила наложить на себя епитимью — отказалась от любимой работы, к которой с юности готовила себя так упорно и самозабвенно. Впоследствии Хелен освободилась от чувства вины и тем уберегла себя от мучений совести; в последующие годы эта история с Майклом не столько печалила ее, сколько злила; она была сильной натурой и потому со временем рассудила, что, будучи добропорядочной женщиной (коей Хелен, несомненно, была), она понесла чересчур тяжкое, непомерное наказание за вполне банальную провинность.

По крайней мере какое-то время она посвятит себя исцелению семьи и своему собственному. Матери у нее никогда не было, как и не было надежды увидеть в этом качестве Дженни Филдз, и Хелен согласилась на это заточение в старом доме Филдзов в бухте Догз-хед. Ухаживая за Данкеном, она меньше чувствовала свою боль и надеялась, что Гарпа выходит Дженни.

Гарпу больничная обстановка не была в новинку. Его первые детские страхи и сны посетили его в маленькой квартирке при изоляторе Стиринга, первый эротический опыт он приобрел под сенью его стен. И он скоро приспособился к положению пациента. Говорить он не мог, только писал; но нет худа без добра: это дисциплинировало его; он больше не выпаливал опрометчиво, что взбредет в голову, а долго взвешивал. Напишет, прочитает, станет исправлять и выбросит.

Однажды он написал Хелен:

«Жалко, что только три четверти».

Перечитал и выбросил.

Потом написал еще одну записку и передал с матерью:

«Я тебя не виню».

Затем еще одну:

«И себя не виню».

А матери своей написал:

«Только это сможет опять сблизить нас».

И Дженни Филдз ходила в белом по всему просоленному ветрами дому, разнося записки Гарпа и оделяя заботой всех его обитателей.

Дом Филдзов привык привечать страждущих; несчастные жертвы жизненных катастроф вновь обретали здесь душевный покой; пропахшие морем комнаты хранили воспоминание о многих печальницах. Одна из них — Роберта Малдун, проведшая под крылышком у Дженни самые трудные дни сексуальной переориентации. Она так и не научилась жить одна или с мужчиной — со многими мужчинами. И снова вернулась в дом на берегу океана. Гарпы, переехав к матери, застали ее среди других домочадцев.

С наступлением тепла рана у Данкена на месте правого глаза начала подживать, и он меньше реагировал на острые песчинки, разносимые ветром с пляжей. Роберта стала брать Данкена о собой на берег. Именно здесь Данкен обнаружил, что, видя летящий мяч, не чувствует перспективы. Роберта затеяла игру в футбол и угодила Данкену мячом в лицо. С играми в мяч пришлось распроститься. И Роберта, к удовольствию Данкена, стала рисовать на песке схемы всех футбольных встреч, в которых играла нападающим за «Орлов Филадельфии» под номером «90», когда еще была Робертом Малдуном. Ради Данкена она заново пережила свои пасы, пропущенные мячи, пенальти и самые блистательные голы. «Мы играли в Далласе, — вспоминала Роберта, — когда этот змей подколодный (его все звали «Восемь шариков») вылетел на меня с моей слепой стороны… " Роберта испуганно взглянула на спокойно слушавшего мальчика, которому предстояло всю жизнь опасаться слепой стороны, и незаметно сменила тему разговора.

Гарпу Роберта рассказывала пикантные подробности половой переориентации, во-первых, потому что Гарпа это явно интересовало, а во-вторых, Роберта надеялась, что ему будет приятно познакомиться с таким далеким от его личных горестей предметом.

— Я всегда знала, что должна была родиться девочкой, — рассказывала она Гарпу. — Всегда мечтала о любви, но в мечтах всегда была женщиной. Мужчина, любящий другого мужчину, — для меня это было немыслимо.

Роберта не выносила гомосексуалистов. И Гарп подумал: все-таки довольно странно, что люди, решившиеся на шаг, который навсегда привяжет их к сексуальному меньшинству, по всей вероятности, куда менее терпимы к своим гомосексуальным антиподам, чем прочая, нормальная, публика.

Роберта иногда жаловалась Гарпу на гонимых лесбиянок, находивших тепло и ласку в доме Дженни Филдз, и в ней вдруг просыпалась несвойственная ей злобность.

— Эти омерзительные лесбиянки, — говорила она, — так и лезут сюда. Пытаются обратить Дженни в свою веру.

— Мама любит доставлять людям удовольствие, делая вид, что исповедует их веру, — поддразнивал Роберту Гарп. — Мне кажется, она для того и создана.

— Даже меня эти гомики пытались сбить с толку, — продолжала Роберта. — Когда я готовилась к операции, они меня отговаривали. Хочешь спать с мужчиной, спи, пожалуйста, какая разница. Станешь женщиной, все равно «голубые» будут тобой пользоваться. Трусливые душонки!

«И ведь в самом деле пользуются, — с грустью подумал Гарп, — даже в очереди стоят».

Нетерпимость Роберты не была ее особым свойством. Другие отверженные, опекаемые матерью, относились друг к другу с поразительным ожесточением. Эта междоусобица была непонятна Гарпу, и он только удивлялся, как матери удавалось разобраться во всех их оттенках, удерживать от потасовок и вселять бодрость духа.

Гарп помнил, что Роберт Малдун до операции несколько месяцев жил на лекарствах. Утром он выходил из дому одетый как мужчина; совершал пробежку по магазинам женского платья, накупая себе обновки. Мало кто знал, что за операцию он заплатил из гонораров за выступления на банкетах в подростковых и мужских спортклубах. По вечерам в доме Дженни он демонстрировал купленные наряды перед его желчными обитательницами. Когда же под влиянием эстрогена у него стали расти груди и округлился зад, Роберт перестал выступать на банкетах, выходил по утрам в женском костюме мужского покроя и скромном, не привлекающем внимания парике. Он перевоплощался в Роберту задолго до операции. С медицинской точки зрения, сейчас у Роберты были те же мочеполовые органы, что и у большинства женщин.

— Но, конечно, я не могу забеременеть, — говорила она Гарпу. — И у меня не бывает менструаций.

— Так же, как у миллионов женщин, — утешала ее Дженни.

— Когда я выписалась домой, — продолжала Роберта, — знаете, что сказала ваша мама?

Гарп отрицательно покачал головой. «Домом» для Роберты, как он хорошо знал, был особняк Филдзов.

— Она сказала, что после этой операции я в половом отношении стала чисто женским типом. Мне была так важна ее поддержка: ведь на первых порах я все время пользовалась этим ужасным расширителем, чтобы влагалище не заросло. И я чувствовала себя каким-то механическим существом.

— В своих книгах вы так добры к людям, — неожиданно сказала Роберта. — А вот в жизни вам доброты недостает.

Именно в этом Дженни все время обвиняла его. Но последнее время он чувствовал, что добреет. Челюсть у него фиксирована проволокой, у жены весь день рука на перевязи, его красавец сын лишился глаза… И Гарп стал теплее относиться к несчастненьким, наводнявшим дом на берегу бухты Догз-хед.

Местечко было курортное. Их дом под черепицей со множеством крылечек и фронтонов белел среди серо-зеленых дюн в конце Оушн-лейн — улицы, идущей параллельно берегу. В глухой сезон он был ее единственным обитаемым оазисом. Иногда на берег прибегала чья-то собака и обнюхивала плавник, вымытый морем и похожий на оленьи рога; изредка по пляжу в поисках раковин бродили пенсионеры. Они жили в нескольких милях от берега, в домах, которые были когда-то их летними дачами. Летом на пляже было всегда много собак, детей, нянь, а в бухте стояли на якоре две-три ярко раскрашенные яхты. В марте же, когда сюда перебрались Гарпы, пляж на многие мили казался вымершим. В апреле и мае Атлантический океан переливался всеми оттенками лилового, как синяк на переносице у Хелен.

Если в холодные месяцы в городке появлялась незнакомая женщина, сомнений не было — ищет дом знаменитой медсестры Дженни Филдз. Летом эти женщины тратили иногда весь день, пытаясь найти кого-нибудь, кто мог бы показать, где живет Дженни. Но местные жители знали все. «Последний дом в конце Оушн-лейн, — охотно объясняли они. — Дом большой, как гостиница, милочка. Сразу узнаете».

Иногда они шли сначала на пляж и долго смотрели на дом, собираясь с духом; Гарп часто видел их — в одиночку, вдвоем, а то и втроем сидели они на дюнах, устремив взор на белый особняк, пытаясь по его виду угадать меру сострадания, которая там их ожидает. Если их было несколько, посовещавшись, они выбирали посланницу, а сами оставались у дюн, как собаки, которым отдана команда «сидеть!».

Хелен купила Данкену подзорную трубу, и он из своей комнаты с видом на море рассматривал боязливых гостей и частенько сообщал об их появлении задолго до стука в дверь.

— К бабушке пришли! — кричал он, без конца поправляя фокусировку. — Ей года двадцать четыре. А может, четырнадцать. У нее синий рюкзак. В руках апельсин, она его не ест. С ней другая женщина, но я не вижу лица. Она прилегла. Нет, кажется, ее тошнит. У нее на лице что-то вроде маски. Наверное, мать первой — нет, скорее сестра. А может, просто подруга. Стала есть апельсин. Он, кажется, кислый.

Тогда и Роберта подходила к окну посмотреть, а иногда и Хелен. Дверь чаще всего открывал Гарп.

— Да, это моя мать, — говорил он. — Но ее нет дома, ушла в магазин. Входите, пожалуйста, подождите ее, если хотите. — Он улыбался и в то же время внимательно разглядывал гостью, как пенсионер на берегу — найденную раковину. Пока не зажили язык и челюсть, Гарп выходил с заранее приготовленными записками. Многих посетительниц это не удивляло, они сами общались только таким образом:

«Здравствуйте, меня зовут Бет. Я джеймсианка».

Гарп в ответ давал ей свою записку:

«Привет, меня зовут Гарп. У меня сломана челюсть».

И тут же, в зависимости от обстоятельств, давал следующую записку:

«На кухне топится печка. Идите налево».

Была у него и такая:

«Не расстраивайтесь. Мать скоро вернется. В доме есть еще женщины. Хотите с ними познакомиться?»

Гарп опять стал носить спортивные куртки, и совсем не из ностальгического чувства (Стиринг, Вена) и не из щегольства (пожалуй, одна Роберта во всем доме старалась быть хорошо одетой); просто ему нужно было много карманов: столько записок приходилось носить с собой!

Он пробовал бегать по пляжу, но пришлось отказаться — челюсть тряслась, а язык бился о зубы. И он стал гулять по берегу, проходя мили и мили. Однажды, возвращаясь с прогулки, он увидел, как к дому подъехала полицейская машина, полицейские вывели из нее молодого человека и, взяв под руки, помогли ему подняться на просторное парадное крыльцо.

— Мистер Гарп? — спросил один из них.

Для прогулок Гарп переодевался в спортивный костюм; записок при нем не было, но он в подтверждение кивнул, что он и есть мистер Гарп.

— Вы знаете этого парня? — спросил полицейский.

— Конечно, знает, — заявил молодой человек. — Вы, полицейские, никому не верите. Вы не умеете расслабляться.

Это был парень в красном кафтане, которого Гарп выставил когда-то из спальни миссис Ральф. Как давно это было, будто прошли годы. Гарп подумал было откреститься от знакомства. Но потом все-таки опять кивнул.

— У парня нет денег, — пояснил полицейский. — Он не здешний, нигде не работает, нигде не учится. Мы позвонили его родителям, они сказали, что понятия не имеют, где он, и явно не стремились узнать. Он утверждает, что живет у вас и что вы замолвите за него словечко.

Гарп, естественно, не мог замолвить за него словечка. Показал на проволочный бандаж и сделал вид, что пишет на ладони.

— Когда это вам поставили бандаж на зубы? — спросил парень. — Его обычно носят в более молодом возрасте. Я такого чу́дного никогда не видел.

Гарп написал на обороте квитанции, которую выдают, получив штраф за превышение скорости:

«Беру его под свою ответственность. Но словечка замолвить не могу, у меня сломана челюсть».

Парень прочел записку из-за плеча полицейского.

— Ну-ну… — ухмыльнулся он. — А что случилось с соперником?

Потерял три четверти своего члена, подумал Гарп, но не стал это писать на обороте квитанции, да и вообще нигде. Никогда.

Оказалось, что парень, сидя в тюрьме, прочитал романы Гарпа.

— Знать бы раньше, что вы пишете такие книги, я бы отнесся к вам с большим почтением, — сказал парень. Звали его Рэнди, и он был горячим поклонником Гарпа. Гарп подумал, что основную массу его поклонников составляют бродяги, не знавшие родительской заботы дети, чокнутые взрослые, чудаки; только случайно среди них встретишь нормального человека, не извращенца. Рэнди приехал к Гарпу, как к единственному настоящему «гуру», которому он готов подчиняться. Верный духу, царившему в доме матери, Гарп, конечно, не мог показать парню на дверь.

Просветить Рэнди о том, что случилось с семейством Гарпов, взялась Роберта.

— Кто эта потрясная девушка? — шепнул Гарпу Рэнди, восхищенный ростом и красотой Роберты.

«Не узнаешь? — написал Гарп. — Она была защитником в команде «Орлы Филадельфии».

Восторженный энтузиазм Рэнди не могла охладить даже язвительность Гарпа, во всяком случае, поначалу. Парень целыми днями развлекал Данкена.

«Один Бог ведает, как ему это удается, — жаловался Гарп Хелен. — Наверно, рассказывает Данкену, как здорово балдеть от наркотиков».

— Рэнди не употребляет наркотиков, — отвечала Хелен. — Дженни уже спрашивала его.

«Значит, потчует его захватывающими байками из своего уголовного прошлого», — написал Гарп.

— Рэнди хочет быть писателем, — сказала Хелен.

«Все хотят быть писателями!» — ответил Гарп.

Но это было неверно. Сам он больше не хотел быть писателем. Когда он пытался писать, из-под пера на бумагу ложился один сюжет, где главную роль играла смерть. Он знал, что надо забыть об этом, не вертеть ее в воображении так и эдак, преувеличивая ее чудовищность силой искусства. Это было сумасшествие, тем не менее стоило ему подумать о письменном столе, как перед ним возникал единственный сюжет с ее оскалом, дымящимися кишками и запахом тления. Поэтому он ничего не писал и даже не пытался.

В конце концов Рэнди уехал. Данкен был очень огорчен, но Гарп вздохнул с облегчением и никому не показал записку, оставленную парнем.

«Мне никогда не догнать Вас ни в чем. Пусть даже это так, но Вы могли бы напоминать мне об этом поделикатнее».

Значит, нет во мне доброты, подумал Гарп. Но это не новость. Записку он выбросил.

Когда сняли бандаж, а язык перестал болеть, Гарп снова стал бегать. Скоро совсем потеплело, и Хелен пристрастилась к плаванию. Ей сказали, что это полезно для мышц, укрепит сломанную ключицу, хотя ключица болела, особенно если плыть саженками; она уходила в океан миля за милей, потом поворачивала и плыла вдоль пляжей. Она уверяла, что чем дальше от берега, тем вода спокойнее, нет такой волны. Но Гарп очень волновался. Они с Данкеном часто следили за ней в подзорную трубу. «А если с ней что случится?» — спрашивал себя Гарп. Сам он почти не умел плавать.

— Мама великолепно плавает, — успокаивал его Данкен. Сам он тоже плавал все лучше и лучше.

— Но слишком далеко заплывает, — беспокоился Гарп.

Когда понаехали дачники, Гарпы изменили время тренировок, чтобы не привлекать к себе внимания. Бегали и плавали теперь только рано утром. В самые многолюдные полуденные и послеполуденные часы любовались окружающим миром с веранд или наслаждались прохладой большого дома.

Гарп чувствовал себя лучше. Он начал писать, поначалу осторожно: обдумывал подробный план и делал наброски персонажей. Главных героев старался не трогать; по крайней мере, он сам считал их главными — муж, жена, ребенок. Вместо них сосредоточился на детективе, чужом для этой семьи человеке. Гарп знал, какие кошмарные события лежат в основе книги, и решил начать ее с персонажа, который так же далек от его личной боли, как сам детектив от преступления. Но потом подумал: а что, собственно, он может написать о полицейском инспекторе? И наделил его характером, близким и понятным ему самому. Но дальше начиналась запретная тема. С пустой глазницы Данкена были наконец сняты бинты, их сменила черная повязка; на загорелом лице она смотрелась даже неплохо. Гарп вздохнул поглубже и принялся за роман.

Лето подходило к концу, Гарп совсем поправился, и началась новая эпоха — «Мир от Бензенхейвера». Приблизительно в это время выписался из больницы Майкл Милтон; ходил он после операции с опущенными плечами, опустошенным лицом. Из-за инфекции, занесенной при промывании, ему удалили оставшуюся четверть пениса. Гарп об этом не знал; впрочем, в его состоянии это известие вряд ли бы его порадовало.

Хелен видела — Гарп взялся за роман.

— Я не буду его читать, — заявила она. — Ни единого слова. Я понимаю, тебе надо его написать, но я даже видеть его не хочу. Не обижайся и пойми: я должна все это забыть. Если ты должен, наоборот, описать это, Бог тебе в помощь. Такие вещи каждый хоронит по-своему.

— Строго говоря, я пишу не об «этом», — сказал он ей. — Ты же знаешь, я не пишу автобиографических романов.

— Да, знаю. Но я все равно не смогу читать.

— Конечно, я понимаю.

Он всегда знал, писательство — ремесло одиночек. Но быть одиноким в такой мере — это, пожалуй, чересчур. Дженни, он знал, прочтет; нервы у нее крепкие. Скольких она выходила! Больной становился здоровым, уходил, и на его место являлись новые.

Среди новичков была довольно противная девица по имени Лорел; однажды за завтраком она допустила непростительную оплошность — пожаловалась на Данкена.

— Можно я буду ночевать в другой части дома? — попросила она у Дженни. — Этот странный мальчик с подзорной трубой, фотоаппаратом и черной повязкой шпионит за мной. Эти мальчишки лапают меня глазами, даже если у них всего один глаз.

Накануне Гарп бежал по пляжу, когда едва рассвело, споткнулся, упал и снова повредил челюсть. Пришлось опять надеть свои проволоки. Подходящей записки под рукой не оказалось, и он торопливо написал на салфетке: «Пошла ты на… " — и швырнул салфетку изумленной девушке.

— Послушайте, — сказала она Дженни, — именно от этого я и сбежала. Один мужик не дает мне проходу, другой грозит изнасиловать своим большим членом. Зачем все это? И где? У вас! Выходит, я встретила здесь то же самое, от чего сбежала?

«Да пошла ты на… " — написал ей Гарп еще раз, но Дженни быстренько увела девушку из комнаты и рассказала, как появилась черная повязка на лице у Данкена, для чего подзорная труба и камера; и бедная девушка, пока не уехала, старалась избегать встречи с Гарпом.

Она жила в доме Дженни всего несколько дней; а потом за ней приехал в спортивном автомобиле с нью-йоркским номером настоящий мужчина, из тех, что вечно грозят бедняжке Лорел «изнасиловать ее своим большим членом».

— Эй вы, резинки! — крикнул он Гарпу и Роберте, сидевшим на веранде на большом диване-качалке, как старые любовники. — Так, значит, в этом борделе вы держите Лорел?

— В общем-то мы ее не держим, — ответила Роберта.

— Заткнись, лесбиянка! — ответил ньюйоркец и поднялся на крыльцо. Двигатель он не выключил, и тот то набирал обороты, то сбрасывал, то набирал, то сбрасывал. На нем были зеленые замшевые брюки и ковбойские сапоги. Он был высок и широкоплеч, но ростом и силой явно уступал Роберте Малдун.

— Я не лесбиянка, — сказала Роберта.

— Но и не кристально чистая девственница, — ответил пришелец. — Где, черт возьми, Лорел?!

Еще на нем была оранжевая майка с ярко-зеленой надписью от соска до соска — «ДЕРЖИ ФОРМУ!»

Гарп пошарил в кармане в поисках карандаша, но нашел только старые записки, слишком вежливые для этого грубияна.

— А Лорел вас ждет? — спросила Роберта у мужчины, и Гарп почувствовал, у нее снова нелады с половой переориентацией. Она провоцирует этого хама, чтобы с полным правом избить его до полусмерти. Хотя, по оценке Гарпа, мужчина мог оказаться достойным противником. Эстроген не только изменил облик Роберты, он ослабил ее мускулатуру, о чем Роберта, кажется, иногда забывала.

— Слушайте, красотки, — сказал мужчина, обращаясь к Гарпу и Роберте. — Если Лорел сию секунду не явит сюда свою задницу, я переверну весь дом. Что за притон вы здесь завели? Вся округа о нем знает. Мне не составило ни малейшего труда разыскать вас. В Нью-Йорке все сучки с вывертами знают про это убежище потаскух.

Роберта улыбнулась. Она стала раскачивать качалку и Гарпа затошнило. Он лихорадочно принялся доставать из карманов бесполезные записки.

— Послушайте, мартышки, — сказал мужчина. — Я знаю, кто здесь ошивается. Лесбиянки, верно? — Он толкнул диван-качалку ковбойским сапогом, и тот стал раскачиваться как-то боком. — А ты здесь кто? — спросил он Гарпа. — Мужчина в доме или придворный евнух?

Гарп вручил ему записку, в которой говорилось:

«На кухне топится печка; пройдите налево».

Дело, однако, происходило в августе; записка к этому случаю явно не подходила.

— Это что за чушь? — вскричал приезжий. И Гарп сунул ему другую записку:

«Не расстраивайтесь. Мать скоро вернется. Здесь есть другие женщины. Хотите познакомиться с ними?»

— Трахал я твою мать! — рявкнул мужчина. Он двинулся к большой стеклянной двери. — Лорел! — ревел он. Ты здесь, сука?

В дверях его встретила Дженни Филдз.

— Здравствуйте! — сказала она.

— Я знаю, кто ты, — ответил мужчина. — Узнал по этой дурацкой форме. Моя Лорел не твоя последовательница, она любит трахаться.

— Может и любит, только не с вами, — ответила Дженни Филдз.

Ругательство, готовое сорваться с губ мужчины, на майке которого стояли слова «ДЕРЖИ ФОРМУ!», осталось невысказанным. Роберта бросилась на него сзади и ударила под колени. Это был запрещенный удар, за который назначали пятнадцатиметровый штрафной, когда Роберта играла за «Орлов». Мужчина грохнулся об пол с такой силой, что закачались висячие горшки с цветами. Он попытался подняться и не смог. Наверняка получил классическую футбольную травму — именно из-за нее и назначался штрафной. У грубияна сразу отбило охоту сквернословить, он лежал на спине, его спокойное, отрешенное лицо побледнело от боли.

— Ты немного перестаралась, Роберта, — сказал Гарп.

— Схожу поищу Лорел, — смущенно промямлила та и пошла в дом. Душа у Роберты была мягкая, женственная. Гарп с Дженни это знали, но вот тело у нее было, как у тренированного футболиста.

Гарп обнаружил еще одну записку и опустил ее на грудь ньюйоркца прямо на слова «ДЕРЖИ ФОРМУ!». Таких записок у Гарпа было много:

«Привет. Меня зовут Гарп. У меня сломана челюсть».

— Меня зовут Гарольд, — сказал лежащий. — Сожалею, что у вас так вышло с челюстью.

Гарп нашел карандаш и написал еще одну записку:

«Сожалею, что у вас так вышло с коленом, Гарольд».

Лорел скоро нашли.

— Это ты, малыш! — воскликнула она. — Как ты меня нашел?

— Боюсь, я не смогу вести эту чертову машину, — сказал Гарольд.

Его спортивная машина, оставленная на Оушн-лейн, продолжала порыкивать, словно нацеливалась закусить песком.

— Но я же умею водить машину, малыш, — сказала Лорел. — Это ты никогда не разрешал мне садиться за руль.

— Теперь буду разрешать, — простонал Гарольд. — Не сомневайся.

— Мой малыш! — сказала Лорел.

Роберта с Гарном подтащили мужчину к машине.

— А ведь Лорел мне в самом деле нужна, — признался он. — Чертовы сиденья, — выругался Гарольд, когда его стали осторожно втискивать в машину. Он был явно крупноват для нее.

Гарпу казалось, прошли годы с того дня, как он последний раз стоял у автомобиля. Роберта положила руку ему на плечо, но Гарп отвернулся.

— Кажется, я и правда нужна Гарольду, — сказала Лорел Дженни Филдз и слегка пожала плечами.

— Но вот зачем он ей нужен? — спросила Дженни Филдз, не обращаясь ни к кому конкретно, когда они отъехали. Гарп тоже ушел. Роберта, ругая себя за минутную слабость, — надо же забыться до такой степени! — отправилась нянчиться с Данкеном.

Хелен говорила по телефону с Флетчерами, Харисоном и Элис, которые хотели приехать к ним в гости. Их приезд может помочь нам, подумала Хелен. Она оказалась права, и это, возможно, прибавило ей уверенности в себе — она опять хоть в чем-то права.




Флетчеры гостили неделю. Наконец-то в доме появился ребенок, девочка. Правда, она была младше Данкена, но он мог с ней играть, девочка знала про его глаз, и он стал забывать о черной повязке. После их отъезда он начал ходить на пляж один даже в те часы, когда там играли другие дети, которые могли обидеть его грубостью или глупым вопросом.

Харисон дал Хелен возможность выговориться, как бывало в прошлом; она рассказала ему о Майкле Милтоне то, о чем немыслимо было говорить с Гарпом — ей надо было кому-то излить душу. Она поделилась с ним опасениями — их брак висит на волоске. Они с Гарпом по-разному относятся к несчастью. Харисон посоветовал родить еще одного ребенка. Надо забеременеть, сказал он. Хелен призналась, что она прекратила пить пилюли, но не стала ему говорить, что Гарп с ней не спит. Впрочем, Харисон и сам заметил, что у каждого своя спальня.

Элис убеждала Гарпа отказаться от глупых записок. Он сможет говорить, если захочет, надо только не стесняться. Уж если она говорит несмотря на свой дефект, то ему сам Бог велит попробовать.

— Элиш, — произнес Гарп.

— Прекрашно, — ответила она. — Это мое имя. А твое?

— Арп, — выдавил из себя Гарп.

Дженни Филдз, шедшая из одной комнаты в другую, вздрогнула.

— Я очень о нем тошкую, — признался Гарп и разрыдался.

— Конечно, тошкуешь, — сказала Элис и прижала его к себе.

Через несколько дней после отъезда Флетчеров Хелен пришла ночью в комнату Гарпа. Она не удивилась, увидев, что и он не спит; он прислушивался к тому же, что и она. Поэтому они оба не могли заснуть.

Кто-то из новых гостей Дженни мылся. Сначала Гарп слышал, как наполнялась ванна, потом гость бултыхнулся в воду, стал плескаться и даже тихонько петь.

Им вспомнилось время, когда Уолт стал сам мыться, и они прислушивались к каждому звуку в ванной и очень пугались, когда становилось тихо. «Уолт!» — кричали они. — «Что?» — отвечал Уолт. И они говорили: «Ничего, мы просто проверяем». Боялись, как бы он не поскользнулся и не утонул.

Уолт любил лежать в ванной, погрузив уши в воду, и слушать, как пальцы скребут стенки. Иногда он не слышал зова родителей и, подняв голову, с удивлением видел их испуганные лица над краем ванны. «Все в порядке», — говорил он и садился.

— Ради Бога, Уолт, откликайся, когда тебя зовут, — говорил Гарп. — Крикни просто: «Что?»

— Я вас не слышал.

— Тогда не держи уши под водой, — говорила Хелен.

— А как же тогда мыть голову? — спрашивал Уолт.

— Это самый плохой способ мытья головы, Уолт, — отвечал Гарп. — Всегда зови меня. Я сам буду мыть тебе голову.

— Хорошо, — соглашался Уолт. А оставшись один, опять опускал голову под воду и по-своему вслушивался в звуки мира.

Хелен и Гарп лежали рядом на узкой постели Гарпа в одной из гостевых комнат под самой крышей. В доме было много ванных комнат, и они не могли сказать точно, в какой именно кто-то мылся, но они слушали.

— Наверное, это женщина, — сказала Хелен.

— Моется? Конечно, женщина.

— Я сначала подумала, что ребенок.

— Знаю.

— Наверное, из-за пения. Помнишь, он любил разговаривать сам с собой?

— Помню, — ответил Гарп.

Они обнялись на кровати, всегда чуть влажной из-за близости океана и постоянно открытых окон.

— Я хочу ребенка, сказала Хелен.

— Хорошо.

— Как можно скорей.

— Прямо сейчас, — ответил Гарп. — Конечно.

— Если будет девочка, назовем ее Дженни.

— Хорошо.

— А если мальчик, то не знаю.

— Только не Уолт, — сказал Гарп.

— Хорошо, — ответила Хелен.

— Не надо другого Уолта, — сказал Гарп. — Я знаю, некоторые так поступают.

— Я бы не хотела.

— Какое угодно имя, если мальчик, но не Уолт.

— Я хочу девочку, — сказала Хелен.

— А мне все равно.

— Конечно. И мне, в общем, тоже, — ответила Хелен.

— Прости меня, — сказал Гарп, обнимая ее.

— Это ты меня прости.

— Нет, прости ты меня.

— Я во всем виновата.

— Нет, я.

Они соединились, очень осторожно. Хелен представила себе, что она Роберта Малдун, только что после операции, и пробует свое новенькое влагалище. Гарп старался ничего не воображать.

Когда у Гарпа включалось воображение, он видел только залитый кровью «вольво». Слышал крик Данкена, а снаружи голоса Хелен и еще кого-то. Он выкарабкался из-под руля, стал на колени на сиденье, и взял лицо Данкена в ладони, но кровь не останавливалась, и Гарп не мог разглядеть, сколь велико несчастье.

— Все в порядке, — шептал он Данкену. — Не плачь, с тобой все будет в порядке. — Но поврежденный язык не произносил слов, вылетали только теплые брызги.

Данкен кричал не переставая, кричала Хелен, слышался еще чей-то стон, напоминавший скулеж спящей собаки. Но что же еще слышал Гарп, что так испугало его? Что еще?

— Все в порядке, Данкен, поверь мне, — шептал он неразборчиво. — С тобой все будет в порядке. — Он вытер рукой кровь с шеи мальчика и убедился, что на шее нет раны. Стер кровь с висков и убедился, что и они целы. Он с силой открыл дверцу со своей стороны, зажегся свет, и он увидел живой глаз Данкена. Он опять стер кровь рукой, но другого глаза не увидел. — Ничего, — шепнул он, но Данкен только закричал еще сильнее.

Через плечо отца в открытую дверь «вольво» Данкен увидел мать. Разбитый нос и рассеченный язык были в крови, правую руку она держала так, будто рука сломана где-то у самого плеча. Но Данкена испугал страх в ее лице. Гарп повернулся и увидел Хелен. Ему тоже было страшно.

Не крики Хелен, не крики Данкена (стоны Майкла Милтона вообще ничего не значили, пусть хоть сдохнет) — что-то другое пугало его. Не звук. Отсутствие звука.

— Где Уолт? — спросила Хелен, пытаясь заглянуть в «вольво». Она перестала кричать.

— Уолт! — крикнул Гарп. Он затаил дыхание. Данкен перестал плакать.

Они ничего не услышали. А Гарп знал, кашель Уолта, его хрипы слышны через две комнаты.

— Уолт! — кричали они.

Хелен и Гарп, уже после, шепотом говорили друг другу, что в то мгновение им показалось, будто Уолт нырнул под воду и слушает, как его пальцы скребутся по стенке ванны.

— Я все еще вижу его как живого, — шептала Хелен.

— Все время, — ответил Гарп, — я знаю.

— Стоит только закрыть глаза.

— Да, знаю, — сказал Гарп.

Но лучше всех сказал Данкен: у него было ощущение, что правый глаз не совсем пропал.

— Как будто иногда я могу им видеть, — объяснил он. — Не настоящее, а прошлое. То, что у меня в памяти.

— Может, ты этим глазом видишь сны? — предположил Гарп.

— Наверное, — ответил Данкен. — Только все кажется таким живым.

— Это твой воображаемый глаз, — сказал Гарп.

— Этим глазом я вижу Уолта. Понимаешь?

— Понимаю, — ответил Гарп.




У детей борцов часто бывают крепкие шеи. Но не у всех.

Данкену и Хелен казалось теперь, что у Гарпа неисчерпаемый запас мягкости; целый год он разговаривал с ними мягко, целый год ни разу не рассердился. Его деликатность кого другого могла бы даже вывести из себя. Дженни Филдз заметила: этой троице нужен был год, чтобы выходить друг друга.

Весь этот год Дженни спрашивала себя, куда у них делись чувства, свойственные людям? Хелен прятала их; она была сильным человеком. Данкен их нащупывал отсутствующим глазом. А Гарп? Он тоже был сильный, но не такой, как Хелен. И он написал роман «Мир от Бензенхейвера», куда и ушли все его чувства.

Прочитав первую главу «Мира от Бензенхейвера», редактор Гарпа Джон Вулф написал письмо Дженни Филдз. «Что за чертовщина творится у вас там? — писал он. — Такое впечатление, будто горе извратило сердце Гарпа».

Но Т. С. Гарпом руководил тот же древний импульс, что вел и Марка Аврелия, который мудро и своевременно заметил: «В жизни человека отпущенное ему время — всего лишь миг».




15. «Мир от Бензенхейвера»


«Когда в кухню вошел Орен Рэт, Хоуп Стэндиш была дома одна с маленьким сыном. Она вытирала тарелки и сразу увидела длинный рыбацкий нож с узким лезвием — гладким с одной стороны и зазубренным с другой. Ники не было еще трех лет, он сидел на высоком стульчике и ел хлопья с молоком; Орен Рэт подошел к нему сзади и приставил нож к горлу ребенка.

— Брось тарелки, — велел он Хоуп. Миссис Стэндиш повиновалась, Ники засмеялся, а незнакомец пощекотал ему ножом шейку.

— Что вам нужно? — спросила Хоуп. — Я отдам все, что попросите.

— Конечно, отдашь, — сказал Орен Рэт. — Как тебя зовут?

— Хоуп.

— А меня Орен.

— Красивое имя.

Ники, сидя на высоком стульчике, не мог повернуться и посмотреть на дядю, щекотавшего ему шею. К пальчикам у него прилипли размякшие хлопья; он потянулся к руке Орена Рэта, тот шагнул к столу и слегка порезал пухленькую щечку мальчика, описав гладким лезвием полукруг под скулой. Затем отступил в сторону, любуясь Ники, который от неожиданности залился громким ревом; на щеке выступила тоненькая нитка крови, похожая на стебельчатый шов. Как будто у малыша вдруг стали прорезываться жабры.

— Я пришел не шутки шутить, — сказал Орен Рэт. Хоуп кинулась было к Ники, но Рэт жестом остановил ее. — Ты ему не нужна. Ему не нравятся хлопья. Он хочет печенье.

— Он плачет и может подавиться печеньем, — возразила Хоуп.

— Будешь мне перечить? — спросил Рэт. — Знаешь, чем можно подавиться? Вот отрежу ему член и запихну в глотку, если будешь много разговаривать.

Хоуп дала Ники кусочек тоста и тот замолк.

— Видишь? — сказал Орен. Он поднял стульчик с сидящим Ники и прижал его к груди. — Теперь идем в спальню, — приказал он. — Ты впереди.

Вместе прошли через холл. Стэндиши жили тогда в одноэтажном доме; они считали, что с маленьким ребенком одноэтажный безопасней в случае пожара. Хоуп прошла в спальню, а Орен Рэт поставил стульчик с Ники за дверью. Кровь у Ники почти перестала идти, запеклось несколько капелек на щеке; Рэт стер их ладонью и вытер руку о штаны. Затем вошел в спальню следом за Хоуп, закрыл за собой дверь, и Ники опять расплакался.

— Прошу вас, — сказала Хоуп, — он в самом деле может задохнуться. Хотя он и умеет слезать с этого стула, но может просто упасть. Он не любит, когда с ним никого нет.

Орен Рэт прошел к ночному столику и одним движением ножа перерезал телефонный шнур. — Не перечь мне, — приказал он.

Хоуп села на кровать. Ники плакал, но не навзрыд; похоже, скоро перестанет. Хоуп тоже заплакала.

— Раздевайся, — велел Орен и помог ей снять платье. Это был высокий рыжеватый блондин с прямыми волосами, облепившими череп, как прибитая грозой трава. От него несло силосом, и Хоуп припомнила, что перед самым его приходом к дому подъехал бирюзовый пикап.

— У тебя в спальне есть даже ковер, — прибавил он. Был он худ, но мускулист, с большими неловкими ладонями, как у щенка, которому предстоит вырасти в крупного пса. Тело его, казалось, было лишено волос, но он был таким белокожим, что светлые волосы, наверное, просто не были заметны.

— Вы знаете моего мужа? — спросила его Хоуп.

— Знаю только, когда он дома и когда нет, — ухмыльнулся Рэт. — Ложись, — вдруг сказал он, и у Хоуп перехватило дыхание. — Слышишь? Ребенок не возражает. — Ники за дверью что-то лепетал, разговаривая со своим тостом. И Хоуп опять разрыдалась. Когда Орен Рэт неловко и торопливо коснулся ее, она почувствовала, как все в ней съежилось, сомкнулось, — не вошел бы и его палец.

— Прошу тебя, не торопись, — попросила она.

— Не перечь мне.

— Я просто хочу помочь. — Ей хотелось, чтобы он побыстрей все кончил, и она стала думать о Ники на высоком стульчике в холле. — Я ведь могу сделать все как лучше, — сказала она не очень вразумительно, не зная, как выразить свою мысль. Орен Рэт грубо схватил ее за грудь, и Хоуп поняла, он еще никогда не касался женской груди; ладонь у него была такая холодная, что она вздрогнула; движения неуклюжи — он даже ударился лбом о ее рот.

— Не перечь.

— Хоуп! — послышался чей-то голос. Они оба замерли. Орен Рэт посмотрел на перерезанный телефонный шнур.

— Хоуп?!

Это была соседка Марго. Орен Рэт коснулся холодным лезвием ножа соска Хоуп.

— Она сейчас войдет сюда, — шепнула Хоуп. — Это моя подруга.

— О Боже, Ники, — услышали они голос Марго, — почему ты здесь завтракаешь? Мама одевается?

— Придется поиметь вас обеих и потом зарезать, — шепнул Рэт.

Своими красивыми ногами Хоуп сжала его бедра и, не обращая внимания на нож, закричала:

— Марго! Бери Ники и беги! Быстрее! Здесь сумасшедший. Он всех нас убьет! Уведи Ники! Уведи Ники!

Орен лежал на ней без движения, как будто никогда еще никого не обнимал. Он не пытался освободиться, не схватился за нож. Оба лежали неподвижно и слышали, как Марго тащила Ники через холл и кухонную дверь. Стукнулась о дверцу холодильника, у стула отломилась ножка, но Марго даже не остановилась, так и тащила Ники со стулом. Пробежала пол-квартала до своего дома и пинком отворила дверь.

— Не убивай меня, — шепнула Хоуп. — Уходи быстрее, ты можешь еще спастись. Она сейчас вызовет полицию.

— Одевайся, — велел Орен Рэт. — Я тебя еще не поимел.

У нее лилась изо рта кровь: прикусила губу, когда он ударил ее головой.

— Я ведь не шучу, — повторил он, но уже не очень уверенно. Он был костист и неуклюж, как молодой жеребец. Заставил ее надеть платье на голое тело, и босую вытолкнул в холл, зажав под мышками свои ботинки. Только оказавшись рядом с ним в пикапе, Хоуп увидела, что он успел натянуть на себя одну из фланелевых рубашек мужа.

— Марго наверняка записала номер твоего пикапа, — сказала она ему. Повернув зеркало заднего обзора, она рассмотрела себя и промокнула разбитую губу широким воротничком платья. Орен Рэт двинул ей в ухо, и она ударилась головой о дверцу машины.

— В это зеркало смотрю я, — сказал он. — Не своевольничай, а то врежу как следует. — Он прихватил с собой ее бюстгальтер и прикрутил им ее запястья к толстым ржавым петлям «бардачка».

Машину он вел не торопясь, как будто и не спешил убраться из города. Не проявил нетерпения, когда надолго застрял у светофора рядом с университетом. Он разглядывал пешеходов, пересекавших улицу; покачивал головой, цокая языком и удивляясь, как одеваются студенты. Со своего места в кабине пикапа ей было видно окно кабинета мужа, но она не знала, там ли он сейчас или читает лекцию.

Он был у себя, на четвертом этаже. Дорси Стэндиш стоял у окна и видел, как загорелся красный свет; поток машин двинулся, а толпа студентов временно застыла у перехода. Дорси Стэндиш любил разглядывать машины. В университетских городках немало импортных марок и роскошных лимузинов, но здесь контрастом им были машины жителей окрестных ферм: грузовики, высокие, с решетчатыми бортами фургоны для перевозки свиней и крупного скота, странные уборочные машины, заляпанные грязью проселочных дорог. Стэндиш ничего не понимал в сельском хозяйстве, но его завораживали животные и машины непонятного назначения и угрожающего вида. Вон прошла одна, с желобом (для чего он?) и тросами, на которых висело что-то тяжелое. Стэндишу нравилось воображать себе, как все это работает.

Внизу проехал ярко-бирюзовый пикап с вмятинами на крыльях и разбитым радиатором, черным от размозженных мух и застрявших в решетке оторванных птичьих голов. Рядом с водителем Стэндишу почудилась хорошенькая женщина. Что-то в ее прическе и профиле напомнило ему Хоуп, и платье на ней было ее любимого цвета. Но он был на четвертом этаже, грузовичок прошел мимо, а заднее стекло у него было так заляпано грязью, что Стэндиш ничего больше рассмотреть не мог. Да и пора было идти на первую лекцию, начинавшуюся в 9.30. Дорси Стэндиш подумал, что в такой безобразной машине вряд ли может ехать хорошенькая женщина.

— Твой муж наверняка все время трахает студенток, — сказал Орен Рэт. Его огромная рука с ножом лежала на коленке Хоуп.

— Не думаю, — ответила Хоуп.

— Дерьмо, ты ничего не понимаешь, — сказал он. — Вот я трахну тебя так, что будешь еще просить.

— Мне это все равно, — проговорила Хоуп. — А малыш, слава Богу, вне досягаемости.

— Зато ты в досягаемости, — ответил Орен Рэт. — И я могу с тобой сделать все, что угодно.

— С тебя станется, — насмешливо бросила она.

Они выехали за город. Рэт долго молчал.

— Не такой уж я сумасшедший, как ты думаешь, — наконец сказал он.

— Я не считаю тебя сумасшедшим, — соврала Хоуп. — Я думаю, ты просто глупый и грубый парень, у которого еще не было женщины.

В этот момент Орен Рэт, должно быть, почувствовал, что очень быстро теряет преимущества, которые дает страх. Хоуп пыталась нащупать подход к нему, но не могла понять, в какой степени этот ублюдок способен чувствовать унижение.

Свернули с проселочной дороги к ферме, окна которой были закрыты ставнями, неухоженная лужайка перед домом завалена всяким металлическим хламом: частями от трактора и других машин.

Эти Рэты не были в родстве со знаменитым изготовителем сосисок; они, по-видимому, разводили свиней. Хоуп увидела ряд серых пристроек под ржавыми покатыми крышами. На пандусе у коричневого сарая лежала на боку огромная свинья и тяжело дышала. Рядом со свиньей стояли двое мужчин, показавшиеся Хоуп мутантами той же группы, к которой принадлежал Орен Рэт.

— Мне нужен черный грузовик, — заявил Орен одному из них. — Эту машину ищут. — Он небрежно резанул ножом по бюстгальтеру, которым были привязаны к «бардачку» руки Хоуп.

— Черт, — сказал один из мужчин.

Второй пожал плечами. На лице у него было большое красное пятно, вроде родимого, цветом и неровной поверхностью напоминавшее малину. Его так и звали в семье Малиновый Рэт. Хоуп, конечно, этого не знала.

На Орена и Хоуп они даже не взглянули. Тяжело дышавшая свиноматка взорвала тишину газовым выбросом.

— Черт, она опять, — ругнулся тот, что был без родимого пятна; если бы не глаза, лицо у него казалось более или менее нормальным. Звали его Уелдон.

Малиновый прочел этикетку на коричневой бутылке, которую протягивал свинье. «Может вызвать избыточный метеоризм».

— Мне нужен черный грузовик, — повторил Орен.

— Ключи в машине, Орен, — ответил Уелдон Рэт. — Бери, если считаешь, что справишься без нашей помощи.

Орен подтолкнул Хоуп к черному пикапу. Малиновый держал бутыль с лекарством для свиньи и продолжал разглядывать Хоуп.

— Он похитил меня, хочет изнасиловать. Полиция его ищет, — сказала она.

Малиновый ничего не ответил, а Уелдон повернулся к Орену.

— Надеюсь, ты не сделаешь слишком большой глупости.

— Не сделаю, — ответил Орен. Оба мужчины вновь обратили внимание на свинью.

— Я бы подождал еще час, а потом влил бы еще одну дозу, — сказал Малиновый. — Сколько можно звать ветеринара?

Он поскреб грязную шею животного носком ботинка; свинья опять выпустила газы.

Орен повел Хоуп за сарай, туда, где на куче кукурузы играли поросята величиной чуть больше котят. Когда Орен завел черный пикап, они бросились врассыпную. Хоуп снова заплакала.

— Ты меня отпустишь? — спросила она у Орена.

— Я тебя еще не трахнул.

Босые ноги Хоуп почернели от весенней грязи и замерзли.

— У меня болят ноги, — сказала она. — Куда мы поедем?

В кузове пикапа она заметила старое одеяло, свалявшееся, в соломинках. Вот куда мы отправляемся, подумала она. На кукурузное поле, где уляжемся на влажной весенней земле. Когда все будет кончено, мне перережут горло и выпотрошат рыбацким ножом, и он завернет меня в это одеяло. А сейчас оно лежит в кузове крупными складками, как будто прикрывает мертворожденных поросят.

— Надо найти хорошее место, где трахнуть тебя, — пояснил Орен Рэт. — Мы бы могли остаться дома, но тогда пришлось бы делиться с ними.

Хоуп Стэндиш пыталась разобраться в непонятной логике Орена Рэта. Она была у него совсем не такая, как у всех ее знакомых.

— То, что ты хочешь делать, — грех, — сказала она.

— Нет, не грех, — ответил он. — Не грех.

— Ты хочешь изнасиловать меня, — продолжила она. — Это плохо.

— Я просто хочу переспать с тобой, — ответил он.

На этот раз он не стал ее привязывать. Бежать ей все равно некуда. Они не спеша ехали по бесконечным проселочным дорогам, разделявшим поля, двигаясь на запад квадратами, как ходит конь на шахматной доске, — одна клетка вперед, две клетки влево, одна вправо, две вперед. Все это, на первый взгляд, казалось бессмысленным; скорее всего, он так хорошо знал здесь дороги, что мог покрыть большое расстояние, не проезжая через их городок. Им попадались только названия поселков, и хотя они отъехали от городка не больше чем на тридцать миль[41 - Тридцать миль — Примерно 48 км.], все они были ей незнакомы: «Холодный ручей», «Холмы», «Поля», «Вид на долину». Наверное, это не поселки, подумалось ей, а просто указатели для местных жителей, которые без них заблудятся в четырех стенах.

— Ты не имеешь права так поступать со мной, — сказала она.

— Чепуха, — ответил он и резко нажал на тормоза. Ее бросило на приборную доску. Лоб ударился о ветровое стекло, нос ткнулся в ладонь. Где-то в груди оборвалась маленькая мышца, а может, и косточка. Потом он снова прибавил газ, и ее швырнуло на сиденье.

— Терпеть не могу, когда перечат, — сказал он.

Из носа у нее текла кровь; она наклонилась, подперев голову ладонями, кровь из носа капала на платье, обтягивающее колени. Хоуп откинула голову назад, кровь полилась на губы и окрасила зубы; она ощутила ее вкус. Почему-то это ее успокоило, помогло собраться с мыслями. На лбу, она чувствовала, набухает шишка. Хоуп провела рукой по лицу и пощупала. Орен Рэт взглянул на нее и расхохотался. Она плюнула в него, плевок был в кровавых прожилках; он попал ему на щеку и скатился за воротник фланелевой рубашки ее мужа. Его ладонь, плоская и широкая, как подошва ботинка, потянулась к ее волосам. Она схватила ее, притянула к себе и впилась в запястье, в то место, где по голубым жилам бежит кровь.

Этим невозможным образом она хотела его убить, но у нее не хватило времени даже прокусить кожу. Рука у него была такой сильной, что он рывком приподнял Хоуп и бросил головой себе на колени. Она ткнулась затылком в рулевое колесо, и в голове у нее зазвучал сигнал. Ребром левой руки он проломил ей нос, после чего рука вернулась на рулевое колесо. Правой он прижал ее голову себе к животу; она перестала сопротивляться и осталась лежать у него на коленях. Сделав ладонь ковшиком, он легонько прикрыл ей ухо, как будто хотел удержать у нее в голове звук сигнала. Нос у нее разболелся так, что она не могла открыть глаз.

Он сделал несколько левых поворотов, потом несколько правых. Каждый поворот означал, что они проехали еще милю. Рука его сползла ей на затылок, и слух опять к ней вернулся. Она чувствовала, как он запустил пальцы в ее волосы. Лицо у нее совсем онемело.

— Я не хочу убивать тебя, — сказал он.

— Ну и не надо, — сказала Хоуп.

— Должен. Когда кончим, все равно придется.

Для нее эти слова были как привкус крови во рту. Она знала, разговоры на него не действуют. И понимала, что проиграла ему очко — изнасилование. От этого он не отступится. И с этим надо смириться. Теперь предстоит борьба за жизнь, а это значит, в живых останется кто-то один. Дотянуть бы как-то до полиции, тогда его ждет или арест, или пуля. Или она сама убьет его.

Она чувствовала щекой мелочь у него в кармане; его синие джинсы были мягкие и липкие от пыли и машинного масла. Пряжка ремня врезалась ей в лоб; губы касались промасленной кожи ремня. Рыбацкий нож был в ножнах, она это знала. Но где были ножны? Она их не видела, и не решалась поискать рукой. И вдруг буквально глазами ощутила, как твердеет его пенис. Тут она впервые по-настоящему испугалась, ее чуть удар не хватил. Мысли у нее заметались — что делать. И Орен снова помог ей.

— А ты взгляни с другой стороны, — сказал он. — Твой ребенок спасся. Я ведь собирался и его убить, ты знаешь.

Эта своеобразная логика обострила все чувства Хоуп. Она стала слышать, как мимо едут другие машины. Их было немного, но все-таки каждые три-четыре минуты кто-нибудь проезжал. К сожалению, она их не видела, но поняла, дорога не такая пустынная. Действовать надо немедленно, пока он не завез ее в глухое место, если только он знает, куда едет. Пожалуй, знает. Значит, надо что-то придумать сейчас же, пока не свернули с этой довольно оживленной дороги.

Орен Рэт переменил положение. Эрекция доставляла ему некоторое неудобство. Коленями он чувствовал теплое лицо Хоуп, его рука была в ее волосах. Пора, решила Хоуп. Она погладила щекой его бедро, совсем чуть-чуть, и он не остановил ее. Она двигала головой у него в коленях, как бы устраиваясь поудобнее, проводя лицом по его члену, как по подушке. Она шевелилась до тех пор, пока выпуклость под его джинсами не поднялась так, что перестала касаться щеки. Но его можно достать дыханием, он торчит у самого ее рта; и она принялась дышать на него. Выдыхать через нос было больно, она сложила губы, как будто хотела чмокнуть его, и стала очень нежно дуть.

Ники, Ники, при этом подумала она. Мой родной Дорси. Она надеялась, она хотела увидеть их. И Орену Рэту досталось ее теплое, мягкое дыхание. В голове у нее сидела одна-единственная — трезвая — мысль: ты у меня сейчас завертишься, сукин сын.

Было очевидно, что опыт половой жизни Орена не включал таких тонкостей, как нежное женское дыхание. Он попытался развернуть ее голову так, чтобы снова чувствовать ее разгоряченное лицо и не упускать мягкие выдохи. Орен распалялся желанием еще большей близости и боялся нарушить достигнутое. Он заерзал на сиденье. А Хоуп не спешила. Его движения приблизили тугую выпуклость в его кислых штанах к ее губам. Она прижалась губами, но рот не раскрыла. Орен Рэт только почувствовал, как сквозь грубую ткань проник горячий ток; он застонал. Навстречу шла машина, пикап Рэта вильнул в ее сторону, но ему удалось вырулить на свою полосу.

— Что ты делаешь? — спросил он у Хоуп: она легонько сжала зубами вздувшуюся ткань. Он резко поднял колени, нажал на тормоза, и нос у Хоуп заболел сильнее. Ну, теперь мне достанется, подумала она, но он только расстегнул молнию. — Я видел такие картинки, — объяснил он.

— Я сама, — сказала она. Ей пришлось немного приподняться, чтобы открыть ширинку, ей хотелось выглянуть и посмотреть, где они находятся, — за городом, это ясно, но дорога размечена указательными полосами. Она достала пенис из джинсов и, зажмурившись, взяла в рот.

— Черт, — выругался он.

Ей показалось, что она задохнется, испугалась, как бы ее не вырвало. Тогда она задвинула его за щеку, надеясь так оттянуть время. Он застыл в неподвижной позе и весь дрожал: конечно, он и вообразить себе такого не мог. Хоуп успокоилась, почувствовала уверенность — время работало на нее. Очень медленно она продолжала свое тошнотворное, но и спасительное занятие, прислушиваясь к проносившимся мимо машинам. Орен явно сбросил скорость. При первом же намеке свернуть с шоссе ей придется менять тактику. Сможет ли она откусить эту проклятую штуку? Нет, во всяком случае, не с одного раза.

Один за другим проехали два грузовика; где-то сзади ей почудился сигнал еще одной машины. Она заработала быстрее, он поднял колени еще выше. Ей показалось, что пикап прибавил скорость. Мимо прошла легковая машина, совсем близко. Ее сигнал оглушил их.

— Мать твою! — крикнул Орен ей вдогонку; он начал подпрыгивать на сиденье, тревожа ее сломанный нос. Хоуп пришлось быть очень осторожной — не дай Бог причинить ему боль, хотя ей очень этого хотелось. «Только бы он потерял голову», — подбадривала она себя.

Неожиданно раздался шорох гравия под днищем машины. Но они ни во что не врезались и не свернули с шоссе, просто пикап съехал на правую обочину и остановился. Мотор заглох. Обеими руками он сжал ее лицо; бедра его напряглись и ударили ее. «Я захлебнусь», — подумала она, но он уже поднимал ее лицо со своих колен.

— Подожди! — закричал он. Мимо пронесся грузовик, разбрасывая гравий, и заглушил его слова. — Я его не надел, — объяснил он. — Может, у тебя какие бациллы, и я заражусь.

Хоуп села на колени; ободранные губы у нее горели, переносица пульсировала. Он собрался надеть презерватив, но, выдернув его из пластикового пакетика, с недоумением уставился на него, как будто ожидал увидеть что-то совсем другое, а может, просто не знал, что с ним делать.

— Снимай платье! — велел он, ее взгляд смущал его.

По обеим сторонам дороги тянулись кукурузные поля, немного впереди — оборотная сторона рекламного щита. Нет ни домов, ни указателей, ни перекрестков. И никаких машин — ни легковых, ни грузовых. Ей показалось, что сердце у нее сейчас остановится.

Орен Рэт сорвал с себя рубашку ее мужа и вышвырнул в окно; Хоуп видела, как она падала на дорогу. Ботинки он снял, держа ноги на тормозной педали, ударившись бледными худыми коленями о руль.

— Подвинься! — приказал он.

Ее прижало к правой дверце, и она знала, что, даже если бы ей удалось выскочить, он легко бы ее догнал. Она босиком, а у него не ступни, а задубевшие подошвы.

Он долго возился с джинсами, держа скатанный презерватив в зубах. Наконец он их стянул, куда-то бросил и стал напяливать презерватив с таким остервенением, словно пенис у него был таким же бесчувственным, как кожаный хвост черепахи. Хоуп стала расстегивать платье, еле удерживая слезы. Тогда он сам потянул платье через голову, но оно никак не снималось — мешали руки. И он с силой задрал ее руки над головой.

Он был очень длинный и не помещался в кабине. Нужно было открыть одну дверцу. Она потянулась было к ручке, но он укусил ее в шею.

— Нельзя! — заорал он и стал дергать ногами; она увидела кровь на одной лодыжке — он поранился о руль; наконец мозолистой пяткой он ударил по ручке левой дверцы и обеими ногами распахнул ее. Поверх его плеча ей видна была серая полоса шоссе; его длинные ноги высунулись наружу в сторону проезжей части. Но на шоссе в этот миг никого не было. У нее сильно заболела голова, вдавленная в правую дверцу. Извиваясь под ним, Хоуп попыталась отодвинуться; в ответ на это ее движение он издал какой-то нечленораздельный звук. Пенис, одетый в резину, скользнул по ее животу. Тело резко напряглось, и он изо всех сил укусил ее в плечо. Он кончил.

— Черт! — закричал он. — Уже все!

— Да нет, — обняла она его, стараясь утешить. — Постарайся еще раз.

Она знала: если он решит, что это все, он ее убьет.

— Только не спеши, — шепнула она ему в ухо, пахнущее пылью. Она послюнявила палец, чтобы увлажнить себя. Боже, подумала она, он ведь не сможет войти в меня, но, потрогав, обнаружила, что презерватив у него смазан специальным маслом.

— О! — воскликнул Орен. Он лежал на ней, подчиняясь ее командам, казалось, все это было для него внове. — О-о! — простонал он еще раз.

«Что же дальше?» — спросила себя Хоуп. Она замерла. Красным пятном мимо них пролетела легковушка, отчаянно сигналя; из салона донеслись негромкие крики одобрения. Ну конечно, нас приняли за любовную парочку, пристроившуюся на обочине, подумала она. Здесь, наверно, все так делают. И никто не остановится, разве что полиция. Она представила себе, как над плечом Рэта появляется загорелое лицо полицейского с квитанцией на штраф. «Только не на дороге, приятель», — говорит он. Тут бы она закричала: «Меня насилуют!» Но полицейский наверняка заговорщически подмигнул бы Орену Рэту и поскорее убрался.

Растерянный Рэт, казалось, пытался осторожно что-то нащупать в ней. Интересно, подумала Хоуп, сколько времени ему надо, чтобы кончить второй раз? Он ей представлялся не человеком, а козлом, а бульканье, которое он издавал горлом прямо ей в ухо, было, мнилось ей, последним, что она слышит в жизни.

Глаза ее блуждали по кабине. До ключей в зажигании ей не дотянуться, да и что можно сделать связкой ключей? Спине было больно, и она попыталась упереться рукой в приборную доску, чтобы сместить вес его тела, и это разозлило его.

— Не двигайся! — велел он, и она послушалась. — О-о, — протянул он с одобрением. — Очень хорошо. Я убью тебя быстро, ты даже не заметишь. Будешь делать так, и я убью тебя по-хорошему.

Ее рука нащупала металлическую кнопку, гладкую и круглую; не надо даже смотреть, что это такое. Хоуп нажала ее. Сработала пружина, и дверца «бардачка» легла ей на руку. «А-а!» — издала она протяжный звук, стремясь заглушить шуршание барахла, которое она перебирала в ящичке. Пальцы нащупали тряпку, моток проволоки, острые мелкие предметы, вроде шурупов и гвоздей, болт. Ничего подходящего. Руке было больно шарить в ящичке, и она опустила ее вниз. Когда с улюлюканьем и сигналами прошел мимо еще один грузовик, не выказав намерения даже сбавить ход, она заплакала.

— Я тебя убью, — простонал Рэт.

— Ты первый раз занимаешься сексом? — спросила Хоуп.

— Конечно, нет, — ответил он и опять вторгся в нее, думая, что его идиотские усилия доставляют ей удовольствие.

— Ты и в те разы убивал? — спросила Хоуп. Свесившаяся вниз рука что-то нащупала, какую-то ткань на полу кабины.

— Это были животные, — признался Рэт. — Но пришлось убить и их.

Хоуп затошнило, и пальцы ее вцепились в ткань на полу — кажется, это был пиджак.

— Свиньи? — спросила она.

— Свиньи! Тоже скажешь, — возмутился он. — Свиней не трахают!

«Может, есть и такие», — подумала Хоуп.

— Это были овцы, — сказал Рэт. — И один раз теленок.

Пока никакой надежды. Хоуп ощутила, как пенис уменьшился; помешал разговор. Она подавила вопль, который расколол бы ей голову, сорвись он с уст.

— Пощади меня, — взмолилась Хоуп.

— Молчи, — ответил он. — Двигайся, как раньше.

Она задвигалась, но, по-видимому, не совсем как надо.

— Не так! — закричал он. Пальцы его впились ей в спину. Она попробовала по-другому. — Теперь так, — сказал он. И сам задвигался целенаправленно, механически и тупо!

«Господи! — думала Хоуп, — Ники, Дорси!» И вдруг поняла, что у нее в руке — его джинсы. Пальцы ее, враз поумневшие, как пальцы слепца, нащупали молнию и двинулись дальше, нашли монетки в кармане, наткнулись на ремень.

— Так, так, так, — приговаривал Орен Рэт.

«Овцы, — думала Хоуп про себя, — и один теленок».

— Пожалуйста, сосредоточься! — вслух приказала она себе.

— Молчи! — рявкнул Орен Рэт.

Но ее рука уже нашла, что искала, — длинные, жесткие кожаные ножны. Вот маленькая кнопка, а вот наконец-то верхняя его часть, рукоять рыбацкого ножа, которым он поранил ее сына.




Рана у Ники была несерьезной. Никто не мог понять, откуда она взялась. Сам Ники еще не умел говорить. Ему нравилось рассматривать в зеркале тонкую, полумесяцем, ранку, которая уже затянулась.

— Нанесена чем-то очень острым, — сказал доктор полицейскому. Марго позвонила не только в полицию, но и врачу, увидев капельку крови на фартучке Ники. Полицейские обнаружили кровь и в спальне — одну каплю на белоснежном покрывале. Это поставило их в тупик, потому что признаков борьбы не было; Марго видела, как миссис Стэндиш выходила из дому: она выглядела вполне нормально. Кровь на постель упала с рассеченной губы Хоуп. Неуклюжий Орен Рэт нечаянно ударился головой о ее губы, но догадаться об этом никто, конечно, не мог. Марго подумала, что секс, наверное, был, но ничего не сказала. Дорси Стэндиш был в таком потрясении, что ни думать, ни говорить не мог. Полицейские же считали, что для секса не было времени.

— Скорее всего, бритва, — сказал врач, разглядывая ранку. — Или очень острый нож.

Инспектор полиции, полнокровный, плотный мужчина, которому оставался до пенсии год, обнаружил в спальне перерезанный шнур телефона.

Нож, решил он. Острый нож, и довольно тяжелый.

Звали его Арден Бензенхейвер; в прошлом он был шефом полиции в Толидо, где его методы раскрытия преступлений считались, мягко говоря, неортодоксальными.

— Рана резаная, — сказал он и движением руки продемонстрировал, как ее нанесли. — Такие ранения у нас редки, — пояснил он. — Рана резаная и нанесена, скорее всего, охотничьим или рыбацким ножом.

Марго описала Орена Рэта — простой сельский парень, приехал на фермерском пикапе. О дурном влиянии города и университета говорил только неестественно яркий бирюзовый цвет машины. Дорси Стэндишу это описание ничего не сказало, он все никак не мог опомниться от потрясения.

— Они не оставили записки? — спросил он. Арден Бензенхейвер уставился на него. Доктор смотрел на пол. — Я хочу сказать о выкупе, — прибавил Стэндиш. Он привык мыслить логически. Кто-то как будто упомянул похищение, значит, похитители должны потребовать выкуп.

— Никакой записки не найдено, мистер Стэндиш, — сказал Бензенхейвер. — Да и не похоже это на похищение с целью выкупа.

— Они были в спальне, а Ники сидел на своем стуле перед закрытой дверью, — рассказывала Марго, — Но я видела Хоуп, когда они уходили. С ней, Дорси, все было в порядке.

Стэндишу не сказали про трусики Хоуп, найденные на полу у кровати. Но бюстгальтера не было. Марго сказала, что миссис Стэндиш из тех женщин, что всегда носят лифчик. Было установлено также, что ушла она из дому босиком. На парне была рубашка Дорси, Марго узнала ее. Номер пикапа она полностью не разглядела; номер был сельский и, судя по первым цифрам, выдан в этом округе. Вот и все, что она могла о нем сообщить. Задний номер был заляпан грязью, переднего вообще не было.

— Мы их найдем, — заявил Арден Бензенхейвер. — Не так уж много в округе бирюзовых пикапов. Ребята шерифа наверняка знают их все.

— Ники, что здесь произошло? — спросил Дорси Стэндиш у мальчика, сидевшего у него на коленях. — Что с мамой? — Мальчик показал на окно. — Значит, он хотел ее изнасиловать? — обратился ко всем Дорси Стэндиш.

— Пока ничего не известно, Дорси, — сказала Марго.

— А когда будет известно? — спросил Дорси.

— Простите, что мне приходится задавать вам такой вопрос, — сказал Арден Бензенхейвер. — Встречалась ли ваша жена с кем-нибудь, вы ничего такого не замечали?

Стэндиш, услыхав этот вопрос, потерял дар речи, хотя внешне, казалось, серьезно обдумывает его.

— Нет, не встречалась, — ответила за него Марго. — Я это точно знаю.

— Мне хотелось бы услышать ответ из уст мистера Стэндиша, — сказал Бензенхейвер.

— Боже! — воскликнула Марго.

— Думаю, что нет, — ответил Стэндиш.

— Конечно, нет, Дорси, — сказала Марго. — Пойдемте погуляем с Ники.

Марго была большой хлопотуньей и очень нравилась Хоуп. Раз пять на день она убегала куда-то из дому, и у нее вечно оставалось какое-то неоконченное дело. Дважды в год она отключала телефон и снова включала; она просто была не в силах совладать с собой, как курильщик не может расстаться с вредной привычкой. У Марго были дети, они целый день проводили в школе, и она часто присматривала за Ники по просьбе Хоуп. Дорси Стэндиш почти не замечал Марго, он знал, что она добрая, отзывчивая женщина, но эти качества не могли привлечь к ней его внимание. И вот сейчас он впервые заметил, что Марго не очень хороша собой, нет в ней волнующей мужчин привлекательности; никто никогда не захочет изнасиловать ее. А Хоуп, подумал он с горечью, красивая женщина. Любой мужчина мог бы пожелать ее.

Дорси Стэндиш заблуждался; он не знал природы этого преступления; для насильника внешность женщины не играет роли. Известны случаи, когда насиловали маленьких девочек, старух, даже животных, даже трупы женщин.

Инспектор Арден Бензенхейвер, которому был хорошо известен этот вид насилия, простился с присутствующими, сказав, что немедленно вылетает на поиски бирюзового пикапа.




На открытых пространствах инспектор Бензенхейвер чувствовал себя гораздо лучше. Службу в полиции он начинал с должности ночного патрульного, его машина курсировала по старому шоссе № 2 между Сандаски и Толидо. Летом вдоль шоссе всю ночь работали пивные бары под самодельными вывесками: «Кегельбан», «Бильярдная», «Копченая рыба», «Живая приманка». Арден Бензенхейвер неторопливо объезжал залив Сандаски и ехал затем вдоль озера Эри до Толидо, высматривая машины с подвыпившими подростками и рыбаками, любившими поиграть с ним в кошки-мышки на этой плохо освещенной двухполосной дороге. Позднее, когда он был начальником полиции в Толидо, его возили днем по шоссе № 2. И все эти бары с «живой приманкой», реками пива и другими удовольствиями выглядели при солнечном свете довольно тихими и безобидными. Почему-то это вызывало в его воображении старого громилу, который раздевается перед дракой; сначала видишь толстую шею, крепкую грудь, мускулистые руки, а потом вдруг появляется бледный, беспомощный животик.

Арден Бензенхейвер ненавидел ночь. И настырно требовал от властей Толидо улучшить освещение города по субботам. В Толидо жили преимущественно рабочие, и Бензенхейвер был уверен, если власти раскошелятся на яркое освещение в субботние ночи, вдвое сократятся драки с увечьями, бандитские нападения, изнасилования. Но власти эту его идею сочли завиральной. К его идеям вообще относились прохладно, поскольку методы его работы многим казались сомнительными. Здесь же, среди этих просторов Бензенхейвер отдыхал душой. Он всегда мечтал видеть вверенную ему территорию как на ладони. И вот он летит на вертолете, под ним плоская равнина, и он отстраненным взглядом наблюдателя обозревает свое небольшое, хорошо освещенное королевство.

— Здесь есть только один бирюзовый пикап, он принадлежит этим чертовым Рэтам, — говорит помощник шерифа.

— Рэтам?

— Их целая семейка. Терпеть не могу ездить к ним.

— Почему? — интересуется Бензенхейвер; внизу под ними тень вертолета пересекла ручей, дорогу, прошла вдоль кукурузного поля и бобовой плантации.

— Они все чокнутые.

Бензенхейвер посмотрел на помощника шерифа. Это был молодой человек располагающей внешности с пухлыми щеками и небольшими глазками, его длинные волосы были завязаны шнурком и висели из-под шляпы, почти доставая до плеч. Бензенхейвер вспомнил всех футболистов с длинными волосами, выбивавшимися из-под шлема. Некоторые могли бы заплетать косы, подумал он. А теперь так ходят даже служители правосудия. Он был рад, что скоро уйдет на пенсию; он не понимал, почему так много людей любят сейчас уродовать себя.

— Чокнутые? — повторил Бензенхейвер; и ведь говорят все одинаково, обходятся четырьмя-пятью словами чуть не во всех случаях жизни.

— На той неделе я получил жалобу на младшего, — сказал помощник шерифа. Бензенхейвер обратил внимание на это, как бы случайно брошенное «я». Он отлично знал, что жалоба поступила шерифу или в его управление и что, скорее всего, она была пустяковой, и поэтому ее передали молодому помощнику шерифа. «Но почему они сегодня послали его со мной?» — подивился Бензенхейвер.

— Младшего Рэта зовут Орен, — сказал помощник. — У них у всех очень странные имена.

— О чем была жалоба? — спросил Бензенхейвер; взгляд его скользил по длинной грунтовой дороге, ведущей к разбросанным тут и там сараям и амбарам, один из которых, он знал, и был фермерским домом. Но Арден Бензенхейвер не мог сверху его различить. На его взгляд, все постройки казались не соответствующими своему назначению.

— Орен путался с чьей-то собакой, — ответил помощник шерифа.

— Путался? — терпеливо переспросил Бензенхейвер. Это могло означать все, что угодно.

— Понимаете, хозяева этой собаки почему-то решили, что Орен пытался… трахнуть ее.

— Это правда? — спросил Бензенхейвер.

— Возможно, — ответил помощник шерифа. — Но я не мог это выяснить. Когда я к ним приехал, Орена не было, а собака выглядела вполне нормально. Разве можно узнать по собаке, трахали ее или нет?

— Спросил бы у нее! — хихикнул пилот вертолета, парнишка еще моложе, чем помощник шерифа. На него даже тот смотрел свысока.

— Один из тех полоумных, что нам подбрасывает Национальная гвардия, — шепнул помощник шерифа. И в этот миг Бензенхейвер увидел бирюзовый пикап. Он стоял на открытом месте рядом с низким сараем. Хозяева и не пытались спрятать его.

В длинном загоне метались свиньи, ополоумевшие от рева вертолета. Двое худощавых мужчин сидели на корточках около свиньи, лежавшей на боку на пандусе, ведущем в один из сараев. Они смотрели на вертолет, прикрыв руками лица, чтобы уберечь глаза от поднятой пыли.

— Не так близко. Садись вон на ту лужайку, — сказал Бензенхейвер пилоту. — А то испугаешь скотину.

— Орена не видно, нет и отца, — заметил помощник шерифа. — Эти двое — еще не вся семейка.

— Спросите у них, где Орен. А я пойду сразу осмотрю пикап, — сказал Бензенхейвер.

Мужчинам помощник шерифа был явно знаком; они на него даже и не взглянули. Зато откровенно разглядывали Бензенхейвера, его серый костюм и галстук, пока он шел через двор к бирюзовому пикапу. Арден Бензенхейвер хоть и не смотрел в их сторону, но прекрасно все замечал. Подонки, подумал он. Бензенхейвер насмотрелся в Толидо на всяких: кипящих злобой, притворно возмущенных, настоящих бандитов, трусливых и выпендривающихся воров, убийц-грабителей и убийц на почве секса. Но ему еще не доводилось видеть столь безмятежной и вместе с тем глубокой развращенности, какую он прочел на лицах Уелдона и Малинового Рэта. Его передернуло. Надо как можно скорее найти миссис Стэндиш, подумал он.

Арден Бензенхейвер не знал, что ищет, открывая дверцу бирюзового пикапа, но он умел искать. И сразу же увидел «это» — разорванный бюстгальтер: половинка привязана к приборной доске, а на полу еще два обрывка. Крови не видно; лифчик из мягкой бежевой ткани, очень дорогой, подумал Арден Бензенхейвер. Сам он в одежде ничего не понимал, но достаточно насмотрелся на покойников, и мог многое сказать о человеке по его одежде. Зажав в кулак обрывки бюстгальтера и сунув руки в огромные карманы пиджака, он двинулся через двор к помощнику шерифа, беседовавшему с братьями Рэт.

— Не видели сегодня младшенького, — доложил помощник шерифа. — Говорят, Орен иногда и ночевать не приходит:

— Спросите, кто последним ездил в этом пикапе, — сказал ему Бензенхейвер. На Рэтов он смотреть не хотел; держался так, будто они не в состоянии понять его слов, заговори он с ними даже без обиняков.

— Я уже спрашивал. Говорят, не помнят.

— Тогда спросите, когда в последний раз в пикапе ехала красивая молодая женщина, — сказал Бензенхейвер, но помощник шерифа не успел еще задать вопрос, как Уелдон Рэт рассмеялся. Бензенхейвер даже почувствовал признательность ко второму брату за то, что тот промолчал. На красном лице у него было пятно, как будто кто плеснул на него вином.

— Черт! — сказал Уелдон. — Молодых хорошеньких женщин здесь никогда не водилось, еще ни одна не удостоила своей задницей этот пикап.

— Скажи ему, — сказал Бензенхейвер помощнику шерифа, — что он лжет.

— Вы лжете, Уелдон, — сказал помощник шерифа.

— А это еще что за птица сюда явилась? — спросил помощника шерифа Малиновый Рэт. — Будет тут нас учить!

Арден Бензенхейвер вытащил из кармана разорванный лифчик. Взглянул на свинью, лежавшую на пандусе; один ее испуганный глаз смотрел, казалось, на всю компанию сразу, куда смотрит второй глаз, определить было трудно.

— Это кабанчик или свинка? — спросил Бензенхейвер.

Братья рассмеялись.

— Всякому видно, что свинья, — сказал Малиновый.

— Когда-нибудь холостили кабанчиков? — спросил Бензенхейвер. — Сами справляетесь или приглашаете кого?

— Сами кастрируем, — ответил Уелдон, походивший немного на кабана, с пучками волос, торчащими из ушей. — Мы умеем кастрировать. Дело простое.

— Что ж, — сказал Бензенхейвер, расправляя обрывки бюстгальтера, чтобы их все хорошо видели. — Именно это и предусматривает новый закон против преступлений на половой почве. — Ни помощник шерифа, ни братья не вымолвили ни слова. — Любые преступления на половой почве отныне караются кастрацией. Если ты совокупился с кем-нибудь, с кем не имеешь права, — продолжал Бензенхейвер, — или содействовал противозаконному половому акту тем, что не воспрепятствовал ему, по новому закону будешь кастрирован.

Уелдон Рэт взглянул на брата, который был явно озадачен таким оборотом дела.

— Сами справляетесь или приглашаете кого? — ухмыльнулся он, глядя на Бензенхейвера, и толкнул локтем брата. Тот тоже попытался ухмыльнуться, отчего родимое пятно сползло на бок.

Но Бензенхейвер вертел в руках обрывки лифчика с каменным лицом.

— Конечно, не сами, — ответил он. — Для этого есть новое современное оборудование. Затем мы и прилетели сюда на вертолете Национальной гвардии. Сейчас отвезем вас в военный госпиталь и тут же привезем обратно. Дело простое. Вы и сами знаете.

— У нас большая семья, — сказал Малиновый Рэт. — Несколько братьев. Мы никогда не знаем, кто и куда ездит на какой машине.

— А что, еще грузовичок есть? — спросил Бензенхейвер у помощника шерифа. — Вы мне говорили, что есть еще одна машина.

— Да, черный пикап. Совсем про него забыл, — сказал помощник. — У вас ведь есть еще и черный пикап?

Братья кивнули.

— Где он? — спросил Бензенхейвер. Внутренне он весь напрягся, но сохранял спокойствие.

Рэты переглянулись.

— Я его давно не видел, — сказал Уелдон.

— Может, его взял Орен, — предположил Малиновый.

— А может, на нем отец уехал, — добавил Уелдон.

— Мы не можем тратить время на всякое дерьмо, — резко сказал Бензенхейвер помощнику шерифа. — Надо выяснить, сколько они весят, и спросить у пилота, можем ли мы их сейчас же забрать. — Помощник шерифа, подумал Бензенхейвер, почти такой же кретин, как эти братья. — Выполняйте! — Затем нетерпеливо повернулся к Уелдону Рэту. — Имя?

— Уелдон, — ответил тот.

— Вес?

— Вес? — переспросил Уелдон.

— Сколько вы весите? — повторил Бензенхейвер. — Чтобы транспортировать вас вертолетом, надо знать ваш вес.

— Сто восемьдесят фунтов с лишним[42 - Сто восемьдесят фунтов с лишним — Свыше 81 кг.], — ответил Уелдон.

— А вы? — обратился Бензенхейвер к другому брату.

— Сто девяносто с лишним[43 - Сто девяносто с лишним — Свыше 85 кг.].

Бензенхейвер зажмурился.

— Значит, триста семьдесят с лишним. — Бензенхейвер повернулся к помощнику шерифа. — Спросите у пилота, сможет ли он взять такой груз.

— Вы что, собираетесь нас куда-то везти? — спросил Уелдон.

— Отвезем пока в госпиталь Национальной гвардии, — ответил Бензенхейвер. — Если найдем эту женщину и с ней все в порядке, доставим вас обратно домой.

— А если не в порядке, нам дадут адвоката? — спросил Малиновый у Бензенхейвера. — Такого, который защищает в суде?

— Кто это не в порядке?

— Ну та женщина, которую вы ищете.

— Если с ней что случилось, — сказал жестко Бензенхейвер, — мы вас сразу кастрируем и в тот же день доставим обратно. Вы, ребята, лучше меня знаете, как это делается. Я этого никогда не видел, но дело не займет много времени, так ведь? И потеря крови небольшая.

— А как же суд и адвокаты? — спросил Малиновый.

— Это все будет, — сказал Уелдон. — Не волнуйся!

— Для подобных случаев суд не нужен, гласит новый закон, — объяснил Бензенхейвер. — Преступления на половой почве — дело совсем особое. А с новым оборудованием кастрация — самое разумное решение.

— Можно! — крикнул помощник шерифа от вертолета. — Вес подходит! Берем их.

— Черт! — ругнулся Малиновый.

— Заткнись! — рявкнул Уелдон.

— За что мне-то резать яйца! — закричал Малиновый. — Я даже не переспал с ней! — Уелдон с такой силой ударил его в живот, что тот повалился боком прямо на лежащую свинью. Та заверещала, засучила короткими ножками и опорожнилась неожиданно и обильно, но с места не тронулась. Малиновый ловил ртом воздух, растянувшись рядом со зловонным свиным навозом, а Арден Бензенхейвер попытался ударить коленом в пах Уелдона Рэта. Но Уелдон мгновенно отреагировал, схватил ногу Бензенхейвера под коленом и швырнул его на спину, прямо на Малинового и несчастную свинью.

— Проклятье! — выругался Бензенхейвер.

Помощник шерифа достал револьвер и выстрелил в воздух. Уелдон упал на колени, зажав уши руками.

— Как вы, инспектор? — спросил помощник шерифа.

— Со мной все в порядке, — ответил Бензенхейвер.

Он сидел рядом со свиньей и Малиновым и, нисколько не стыдясь, чувствовал, что относится к этой парочке одинаково.

— Послушай, Малиновый, — сказал он и зажмурился от одного этого имени. — Если хочешь, чтобы уцелели яйца, скажи, куда делась женщина. — Родимое пятно Малинового блестело ярким неоновым светом.

— Помалкивай, Малиновый! — пригрозил Уелдон.

— Если этот тип еще раз откроет рот, отстрели ему яйца, — приказал Бензенхейвер помощнику шерифа, а про себя молил Бога, чтобы помощник по глупости и правда не выполнил его приказа. — Одним меньше будет везти.

— Орен увез ее, — сказал Малиновый. — В черном пикапе.

— Куда?

— Не знаю. Просто так, покататься.

— Она была в порядке, когда уезжала? — спросил Бензенхейвер.

— Наверно, в порядке, — ответил Малиновый. — Думаю, Орен еще не успел ее покалечить. И в городе, кажется, не трахнул.

— Почему ты так думаешь? — спросил Бензенхейвер.

— Если бы трахнул, чего бы еще с ней возился?

Бензенхейвер опять закрыл глаза и поднялся на ноги.

— Выясните, когда уехали, — велел он помощнику шерифа. — И выведите из строя бирюзовый пикап, а то еще удерут. И немедленно в вертолет.

— Пока их оставим здесь?

— Оставим. Всегда успеем отстричь им яйца, — ответил Бензенхейвер.

Арден Бензенхейвер приказал пилоту передать по радио, что похититель — Орен Рэт и что едут они не в бирюзовом пикапе, а в черном. Чудесным образом минутой раньше в отдел поступило сообщение от патрульного, обратившего внимание на одинокого водителя в черном пикапе, он ехал, создавая на шоссе опасную ситуацию: то и дело вылетал со своей полосы, как будто был пьян или под действием наркотиков. Патруль не остановил его, полагая, что выполняет более важное задание — ищет бирюзовый пикап. Арден Бензенхейвер, конечно, не мог догадаться, что водитель черного пикапа не один в машине, что Хоуп Стэндиш с ним — лежит головой у него на коленях. Сообщение бросило Бензенхейвера в холодный пот: если Рэт один, значит он что-то сделал с женщиной. Бензенхейвер приказал помощнику бросить все и бежать к вертолету — они срочно вылетают на поиски пикапа; последний раз его видели на развилке дорог неподалеку от поселка «Пресный колодец».

— Знаете, где это? — спросил Бензенхейвер.

— Конечно, — ответил помощник шерифа.

Они снова поднялись в воздух, и перепуганные свиньи опять подняли визг. А бедная свиноматка, которую накачали лекарствами, на которую падали люди, все так и лежала неподвижно, испуганно зыркая одним глазом. Братья же Рэты дрались, и, кажется, не на жизнь, а на смерть; и чем выше и дальше уносил инспектора вертолет, тем быстрее в мир возвращалось душевное здоровье, что так высоко ценил Арден Бензенхейвер. Наконец дерущиеся фигурки стали для него не больше чем куклы на сцене, их страхи и кровь перестали его тревожить. На замечание помощника шерифа, что Малиновый может одолеть брата, если тот не запугает его, он только горько рассмеялся.

— Это не люди, это животные, — сказал он, и помощник шерифа, несмотря на свойственный молодости некоторый цинизм, поежился. — Если они сейчас убьют друг друга, — продолжал Бензенхейвер, — подумайте, сколько останется не съеденной ими еды, ею можно будет насытить не одного человека.

И помощник понял, что выдумка Бензенхейвера о новом законе, карающем кастрацией за половое преступление, не просто остроумный ход. Бензенхейвер понимал, разумеется, что такого закона нет и не будет, но считал, что его необходимо ввести в уголовный кодекс. Это была одна из идей, привезенных Арденом Бензенхейвером из Толидо.

— Несчастная женщина, — сказал он, вертя в руках клочки ее лифчика. — А сколько лет этому Орену?

— Шестнадцать, от силы семнадцать, — ответил помощник шерифа. Ему самому было не больше двадцати четырех.

— Если он такой взрослый, что может трахать кого не попадя, значит, яйца ему уже можно отрезать.




«Только куда резать? Куда?» — спрашивала себя Хоуп, сжимая тонкий, длинный рыбацкий нож. В ладони бился пульс, но Хоуп казалось, у ножа есть сердце, и это оно бьется. Она медленно потянула нож вдоль бедра, поверх разодранного сиденья и уголком глаза увидела лезвие. Резать зазубренной частью или лучше гладким лезвием? Оно казалось таким острым. И как убить человека этим ножом? Рядом с потными и ритмично движущимися ягодицами Орена Рэта нож в ее руке был чудом — холодным и далеким. Как лучше — резать или вонзить? Она не знала. Его горячие руки сжимали ей ягодицы, подбрасывая вверх. Подбородком, твердым, как камень, он уперся ей в ямочку над ключицей. Неожиданно он выпростал из-под нее руку и стал что-то искать на полу.

— Двигайся! — прохрипел он. Она попробовала изогнуть спину, но ничего не вышло, попыталась шевелить бедрами, безуспешно. Она чувствовала, он хочет найти свой ритм, ему надо кончить. Рука, та, что была под нею, теперь давила на поясницу; другой он шарил по полу.

И она поняла — он ищет нож. Как только найдет пустые ножны, ей конец.

— А-а-а-а-а! — закричал он.

«Быстрей», — подумала она. Между ребрами — в бок и вверх, или между лопатками, пробить легкое и грудью ощутить, как выходит кончик ножа? Она занесла руку над его изгибающейся спиной, увидела маслянистый блеск ножа, как вдруг рука его поднялась с пола и швырнула штаны на рулевое колесо.

Он хотел было встать с нее, но его низ был захвачен последним спазмом: бедра мелко, неуправляемо дергались, но грудь он уже оторвал от нее, отталкиваясь обеими руками от ее плеч. Его большие пальцы потянулись к ее горлу.

— Где нож? — крикнул он. Голова его крутилась по сторонам в поисках ножа. Она старалась спрятать от него свое горло, но он пальцами подпер ей подбородок.

Хоуп обняла ногами его белые ягодицы. Он не мог уже остановиться, хотя, видимо, умом осознал грозившую ему смертельную опасность.

— Отдай нож! — потребовал он.

И тогда она, мгновенно занеся руку над его плечом, скользящим ударом лезвия перерезала ему горло. Она не увидела нанесенной раны, чувствуя, что он душит ее. Но вот одна его рука разжалась, и он схватился за свою шею, прикрыв ладонью рану, которую ей захотелось увидеть. Наконец между его сжатыми пальцами засочилась темная кровь. Он оторвал руку — опять, видно, стал искать нож, — и из его рассеченного горла вывалился прямо на нее огромный пузырь. Послышался чмокающий звук, как будто кто-то рядом высасывал из бокала последние капли через засорившуюся соломинку. Она снова могла дышать. «Где его руки?» — подумала она. Казалось, они одновременно лежат на сиденье рядом и вспугнутыми птицами мечутся у него за спиной.

Длинным лезвием она ударила его повыше пояса, наверное в почку, потому что нож с легкостью вошел в тело. Ударила снова и снова. Орен Рэт прижался щекой к ее щеке, совсем как ребенок. Он бы закричал, конечно, но своим первым ударом она рассекла ему дыхательное горло и голосовые связки.

Хоуп еще раз ударила повыше, но наткнулась на что-то твердое, наверное на ребро, попробовала надавить — ничего не вышло, и она выдернула нож. Орен дергался, как будто хотел слезть с нее. Тело его посылало само себе сигналы тревоги, но они не достигали цели. Он откинулся на сиденье, голова у него не держалась, а пенис, продолжая двигаться, все еще соединял его с Хоуп. И Хоуп снова вонзила в него нож. Тот вошел в живот сбоку, по прямой прошел несколько дюймов до пупка, и снова на что-то наткнулся. Тело его снова упало на нее, придавив ей кисть. Но это уже было не страшно. Она высвободила руку и вытащила окровавленный нож. В кишечнике у него как-будто что-то лопнуло. Потоки крови и отвратительный запах оглушили ее. Она выпустила из руки нож, и он упал на пол.

Орен Рэт извергал кровь и другую влагу галлонами. И сразу стал легче. Их тела были такие мокрые, что она с легкостью выскользнула из-под него. Толкнула, и он перевалился на спину, а она присела на корточки на залитом кровью полу пикапа. Волосы Хоуп отяжелели от крови — его горло фонтанировало прямо на нее. Когда она моргала, ресницы прилипали к щекам. Одна его рука дергалась, она ударила ее.

— Умри! — крикнула она. Поднялось колено, потом упало. — Умри же, умри! — опять крикнула Хоуп, приказывая его сердцу, его жизни.

Она не смотрела на его лицо. На темном фоне кровавой слизи, окутавшей его тело, белый прозрачный презерватив сидел на его обмякшей плоти, как большая застывшая капля, чуждая человеческим извержениям. Хоуп вспомнила зоопарк и верблюжий плевок, приставший к ее ярко-красному свитеру.

Спазм сжал его мошонку, и это опять рассердило Хоуп.

— Умри! — прошипела она. Яички у него были маленькие, круглые и твердые; потом и они расслабились. — Прошу тебя, умри! — прошептала она. — Очень тебя прошу, умри!

Послышался легкий выдох, такой легкий, что можно было и не вдыхать обратно. Хоуп все это время оставалась на корточках возле него, слыша свое сердце и не отличая его пульса от своего. Позднее она осознала — умер он скоро.

Из открытой дверцы пикапа торчали наружу белые, обескровленные ступни Орена Рэта. Внутри кабины, постепенно накаляемой солнцем, все стало липким — кровь быстро свертывалась. Волоски на руках Хоуп склеились и стягивали подсыхавшую кожу.

Надо одеться, подумала Хоуп. И вдруг заметила: что-то явно случилось с погодой. Солнечный свет за окном кабины мерцал, как огонь лампы, загороженной включенным вентилятором; на обочине вздымались невысокие вихри гравия и песка; по плоской голой земле катились шелуха и поломанные стебли прошлогодней кукурузы. Дул сильный ветер, но не как обычно, а откуда-то сверху, и оглушительно ревел, точно мимо мчались тяжелые грузовики. Но на дороге никакого движения не было.

«Торнадо!» — пронеслось в голове у Хоуп. Она ненавидела Средний Запад за непредсказуемую погоду. Уроженка Восточного побережья, она понимала, что такое обычный ураган. Но торнадо! Ей еще не доводилось его видеть, хотя метеосводки вечно стращали: берегитесь торнадо! А чего беречься? Вот этих крутящихся вихрей мусора? Этих летящих комков земли?

Солнце стало коричневым. От злости она ударила кулаком по холодному, упругому бедру Орена Рэта. Пережить такое и попасть в лапы этого проклятого торнадо. Шум усиливался, как будто она сидела под железнодорожным мостом, а над ней грохотал длиннющий состав. Она видела мысленным взором вертящуюся воронку, которая уже затянула не одну машину. Слышала, как почему-то все еще ревут их двигатели. В открытую дверцу летел песок, налипая на ее влажное тело, она потянулась за платьем и обнаружила вместо рукавов дыры. Ладно, сойдет и так.

Но чтобы одеть его на себя, надо выбраться из кабины, присыпанной придорожным песком. Снаружи, она не сомневалась, платье вырвется у нее из рук и воронка нагишом втянет ее в себя.

— Не жалею, — шепнула она. — Не жалею! — повторила она громко и снова ударила тело Рэта.

И вдруг у нее над головой раздался громоподобный голос, бросивший ее в жар:

— ЕСЛИ ТЫ В КАБИНЕ, ВЫХОДИ! РУКИ НА ГОЛОВУ! ЛЕЗЬ В КУЗОВ И ЛЕЖИ! — приказывал кто-то, как в громкоговоритель. «Это я сама умерла, — подумала Хоуп. — Взята на небо и со мной говорит Бог». Она не была религиозна. И голос Бога показался ей таким, каким и должен быть — громоподобным и устрашающим.

— ВЫХОДИ! НЕМЕДЛЕННО ВЫХОДИ! — гремело вверху.

«Почему бы и не выйти? — решила она. — Ты самый большой кобель. Что еще ты можешь сделать со мной? Насилие — это такое надругательство, которое не понять даже Богу».




В вертолете, зависшем над черным пикапом, Арден Бензенхейвер отдавал в мегафон команды. Он не сомневался, что миссис Стэндиш погибла, с такой высоты он не мог определить пол человека, чьи ноги торчали из открытой дверцы; но они ни разу не пошевелились, пока вертолет снижался, и в солнечном свете выглядели так безжизненно, что Бензенхейвер не сомневался — ноги принадлежат мертвецу. Ни помощнику шерифа, ни самому Бензенхейверу и в голову не могло прийти, что погибла не женщина, а Орен Рэт.

Они были уверены, что, расправившись с миссис Стэндиш, он не бросил машину, поэтому Бензенхейвер и приказал пилоту зависнуть прямо над ней.

— Если он все еще там, — пояснил он помощнику, — мы напугаем мерзавца до смерти.

Когда Хоуп Стэндиш, протиснувшись между окаменевшими ногами Рэта, выбралась наконец из кабины, прикрыв глаза от летящего мусора, палец Бензенхейвера сам собой соскользнул с кнопки мегафона. Хоуп пыталась прикрыть лицо платьем, но оно вырвалось из рук и облепило ее, как порвавшийся парус; цепляясь за борта пикапа, она добралась по обочине до его задней дверцы, вздрагивая от удара камешков, все еще прилипавших к телу там, где кровь не засохла.

— Это женщина! — воскликнул помощник шерифа.

— Вверх! — скомандовал Бензенхейвер пилоту.

— Господи, что с ней? — испуганно спросил помощник шерифа. Бензенхейвер грубо передал ему мегафон.

— В сторону! — приказал он пилоту. — Сядем на поле через дорогу.

Хоуп почувствовала, что торнадо — и вихри и рев — куда-то переместился. Она упала на колени. Взбесившееся платье наконец успокоилось у нее в руках. Она прижала его ко рту, потому что ее душила пыль.

Проехала машина, Хоуп ее не заметила. Водитель шел в своем ряду, черный пикап стоял на обочине справа, вертолет приземлился слева. Молящаяся женщина, голая, вся в крови и коросте грязи, не видела, как он ехал мимо. Водителю померещилось, что это ангел присел помолиться на пути из ада. Реакция у него оказалась такой замедленной, что он проскочил добрую сотню метров, пока до него дошла вся фантастичность увиденного; он резко крутанул назад, не сбавляя скорости; передние колеса вынесло на мягкую обочину. Машина съехала в кювет и застряла в рыхлой почве недавно вспаханного поля по бампер; водитель не смог открыть дверцу; опустил окно и изумленно уставился на дорогу, как смотрит на удаляющийся берег человек, который по прихоти судьбы вместе с оторвавшимся причалом оказался вдруг в открытом море.

— Помогите! — закричал он. Вид женщины напугал его до полусмерти: вдруг явится толпа таких ангелов, или еще хуже — злодей, надругавшийся над женщиной, поджидает где-то совсем рядом очередной жертвы.

— Боже! Теперь еще намучаемся с этим кретином, сказал Арден Бензенхейвер пилоту. — А все потому, что водительские права дают кому попало!

Бензенхейвер и помощник шерифа выпрыгнули из вертолета прямо в жирное месиво, в котором завяз перепуганный водитель.

— Проклятье! — взорвался Бензенхейвер.

— Мамочки! — воскликнул помощник шерифа.

Хоуп Стэндиш, сидевшая по ту сторону дороги, первый раз посмотрела в их сторону. Прямо к ней, с трудом выдирая ноги из грязи, шли двое чертыхающихся мужчин. Лопасти вертолета вертелись все медленнее. Из окна машины на нее глупо таращился еще один, но он казался где-то совсем далеко. Хоуп натянула на себя платье. Одна подмышка оказалась разорванной, и ей пришлось прижимать платье локтем, чтобы прикрыть грудь. Только теперь она почувствовала, как саднят плечи и горло.

Неожиданно прямо перед ней возник запыхавшийся, по колено в грязи Арден Бензенхейвер. Пропитанные грязью брючины облепили ноги, и он показался ей старым джентльменом, одетым в бриджи.

— Миссис Стэндиш? — спросил он. Она отвернулась, пряча лицо, и кивнула. — Столько крови! — сказал он беспомощно. — Простите, что мы не поспели раньше. Вы ранены?

Она повернулась и внимательно посмотрела на него. Он видел опухшие глаза, сломанный нос и кровоподтек на лбу.

— Это кровь его, — сказала она. — Он меня изнасиловал.

Бензенхейвер держал наготове носовой платок; хотел было вытереть ей лицо, как вытирают измазавшегося ребенка, но подумал в отчаянии: ее сейчас мой — не отмоешь, и сунул платок в карман.

— Простите, пожалуйста, — опять сказал он. — Мы спешили как только могли. Ваш мальчик — я его видел — чувствует себя прекрасно.

— Мне пришлось взять его в рот, — говорила Хоуп. Бензенхейвер закрыл глаза. — А потом он начал насиловать. Сказал, что убьет меня. Так и сказал. Когда кончит. Вот мне и пришлось убить его. И я не раскаиваюсь.

— И не надо раскаиваться, миссис Стэндиш, — сказал Бензенхейвер. — Не в чем. Вы сделали самое лучшее, что могли.

Она кивнула, посмотрела на свои ноги и протянула ему руку. Бензенхейвер подставил ей плечо, и она припала к нему, хотя была чуть выше его ростом.

И в эту минуту о себе напомнил помощник шерифа. Он успел заглянуть в кабину пикапа, и теперь его рвало на передний бампер, на глазах у пилота, который вел через дорогу вызволенного им и еще не пришедшего в себя водителя. В лице у помощника шерифа не было ни кровинки, под стать торчавшим из кабины ногам Орена Рэта. Оправившись немного, он позвал инспектора взглянуть на устрашающую картину. Но Бензенхейвер хотел прежде поддержать дух миссис Стэндиш.

— Стало быть, вы убили его после совершенного им насилия? Когда он совсем расслабился? — спросил он.

— Нет, — прошептала ему на ухо Хоуп. — В те минуты, когда он насиловал меня.

От нее так страшно пахло, что у инспектора подступила тошнота к горлу. Но он даже не отодвинулся от нее, чтобы не пропустить ни слова.

— Вы хотите сказать, в самый момент насилия, миссис Стэндиш?

— Да, — прошептала она. — Он еще был во мне, когда я нашла его нож. Нож был в его джинсах на полу. Он хотел им меня зарезать, когда кончит. И у меня не было выбора.

— Конечно, не было, — согласился Бензенхейвер. — Да это и не имеет значения.

Он хотел этим сказать, что его следовало убить, даже если бы он и не грозился убить ее. Для Ардена Бензенхейвера не было более тяжкого преступления, чем насилие; он мог с ним сравнить разве что убийство ребенка. Но в этом он разбирался меньше, поскольку своих детей у него не было.

Его браку было семь месяцев, когда его беременную жену изнасиловали в прачечной-автомате, пока он дожидался в машине на улице. Три парня. Открыли пружинную дверцу сушилки и сунули ее головой внутрь барабана, где ее крики, отраженные металлическими стенками цилиндра, слышали только горячие простыни да она сама. Так что ее не могло бы спасти даже самое яркое субботнее освещение ночного Толидо. Парни, конечно, понятия не имели, что насилуют молодую жену начальника толидской полиции.

Бензенхейвер с женой вставали рано. Они были молоды; и утром в понедельник еще до завтрака вместе отвозили белье в прачечную; и пока оно стиралось, они читали газету. Затем, положив белье в сушилку, ехали домой завтракать. Миссис Бензенхейвер забирала его по пути в полицейский участок, куда отвозила мужа. Бывало, кто-нибудь вынимал их белье из сушилки раньше времени и ей приходилось его досушивать, а Бензенхейверу дожидаться в машине. Обычно это занимало минут десять. Но они любили заезжать в прачечную пораньше, когда там еще никого не было.

Увидев выходящих парней, Бензенхейвер вдруг ощутил беспокойство. Он поспешил в прачечную и увидел, что из сушки торчат ноги его жены; туфли валялись на полу рядом. Он не впервые видел ноги трупа, но это были ноги его беременной жены.

Она задохнулась в собственном чистом белье, а может, в собственной блевотине. Но убивать ее они не хотели — так уж получилось. Суд признал парней виновными в непреднамеренном убийстве. Их защитник подчеркнул, что они хотели «просто изнасиловать ее». И эта фраза (как часто он слышал ее в таком контексте: «просто изнасиловали, счастье, что не убили») повергла тогда Бензенхейвера в ужас…

— Хорошо, что вы его убили, — шептал Бензенхейвер на ухо Хоуп Стэндиш. — Мы бы не смогли воздать ему по заслугам в должной мере. Все правильно. Вы молодец.

Хоуп ожидала от полиции иного, более строгого расследования, по крайней мере более подозрительного полицейского, уж во всяком случае не такого, как Арден Бензенхейвер. Она была рада, что он годится ей не только в отцы, но и в деды; у стариков к сексу все-таки более спокойное отношение. Она сказала ему, что ей лучше, что в общем с ней все в порядке. Выпрямившись и отойдя от него, она увидела, что испачкала ему воротничок и щеку. Но Бензенхейвер не то не заметил, не то ему было все равно.

— Ну а теперь давайте посмотрим, — сказал Бензенхейвер помощнику шерифа и снова ласково улыбнулся Хоуп. Помощник подвел всех троих к открытой кабине.

— О Боже! — только и мог сказать водитель застрявшей машины. — Силы небесные, взгляните, что это? Кажется, его печень.

Пилот словно язык проглотил. Бензенхейвер резко взял их обоих за плечи и отвел подальше. Они пошли было к кузову, где приходила в себя Хоуп, но Бензенхейвер зашипел на них:

— К миссис Стэндиш не подходить! К пикапу не подходить! Доложите по радио наше местонахождение, — приказал он пилоту.

— Пусть вышлют «скорую помощь» или еще что-нибудь. Миссис Стэндиш мы заберем с собой.

— Тут нужен пластиковый мешок, — заметил помощник шерифа, показывая на Орена Рэта. — Его куски во всех углах кабины.

— Вижу, — ответил Арден Бензенхейвер, он заглянул в кабину и одобрительно присвистнул.

— Он был с ней, когда… — начал было спрашивать помощник шерифа.

— Да, — ответил Бензенхейвер и протянул руку в страшное месиво около педали газа с самым невозмутимым видом. Он хотел достать нож, который лежал на полу у правого сидения. Рукой, обернутой носовым платком, он поднял его, внимательно осмотрел и, завернув в платок, опустил в карман.

— Мистер Бензенхейвер, — заговорщицки прошептал помощник шерифа. — Вы когда-нибудь видели, чтобы насильник пользовался резинкой?

— Редко, но бывает.

— Все-таки странно, — сказал помощник.

К его удивлению, Бензенхейвер крепко ухватил презерватив, стащил его, не пролив ни капли, и поднял на свет. Низ презерватива был величиной с теннисный мяч.

Вид у Бензенхейвера был очень довольный; перевязав презерватив как воздушный шарик, он зашвырнул его подальше в поле, чтобы не попался на глаза кому не надо.

— Пусть ни у кого даже на миг не мелькнет мысль, что изнасилования не было, — тихо пояснил он помощнику шерифа. — Ясно?

И не дожидаясь ответа, прошел к кузову, где была миссис Стэндиш.

— Сколько ему было лет? — спросила Хоуп. — Этому подонку?

— Много, — ответил Бензенхейвер. — Лет двадцать пять — двадцать шесть, — добавил он. Ему не хотелось, чтобы радость спасения была хоть немного омрачена. Он махнул рукой пилоту, чтобы тот помог миссис Стэндиш влезть в вертолет. Затем подошел к помощнику шерифа.

— Вы останетесь здесь с телом и этим горе-водителем, — распорядился он.

— Я не горе-водитель! — завопил тот. — Боже, видели бы вы эту даму там, на дороге…

— И никого близко не подпускайте к пикапу, — закончил наставления инспектор.

На асфальте валялась рубашка мужа миссис Стэндиш. Бензенхейвер подобрал ее и поспешил к вертолету смешной трусцой толстяка. Оставшиеся мужчины смотрели, как он поднялся в машину, и вертолет взлетел. Вместе с вертолетом, казалось, их покинуло и неяркое весеннее солнце; им вдруг стало холодно, и они не знали, куда бы приткнуться. Не в пикап, естественно, а до легковушки неохота месить грязь. Выбрали все-таки пикап, откинули задний борт и расположились в кузове.

— Он вызовет буксир для моей машины? — спросил водитель.

— Скорей всего, забудет, — ответил помощник шерифа. Он думал о Бензенхейвере, восхищался им, но и побаивался его. И еще подумал — Бензенхейверу на все сто процентов доверять нельзя. Перед ним встал вопрос вопросов — надо ли всегда неукоснительно исполнять букву закона. Но ответить на него он не мог — слишком много ему пришлось сегодня пережить.

Горе-водитель ходил в кузове из угла в угол; его шаги раскачивали машину и раздражали помощника шерифа, подпрыгивающего на заднем бортике. Водитель старался не наступить на грязное скомканное одеяло, валявшееся у самой кабины; он стер пыль в одном месте на заднем стекле и время от времени глядел внутрь кабины на одеревеневшее, выпотрошенное тело Орена Рэта. Кровь уже совсем засохла, и сквозь мутное стекло труп цветом и лоском напоминал баклажан. Он присел на задний борт рядом с помощником шерифа; тогда тот встал, пересек кузов и тоже глянул на изуродованный труп.

— А знаете, — сказал водитель, — даже в этом страшном состоянии сразу видно, что она очень красивая женщина.

— Да, видно, — согласился с ним помощник шерифа.

Водитель опять подошел к окну, из-за чего помощник шерифа сейчас же вернулся к бортику.

— Не сердитесь, — принес извинения водитель.

— Я не сержусь, — ответил помощник шерифа.

— Это не значит, что я хочу оправдать человека, захотевшего изнасиловать ее.

— Понимаю, — ответил помощник шерифа.

Он сознавал, что такие мелочи не должны его раздражать, но простодушие водителя на грани идиотизма было невыносимо, и он примерил на себя презрительную маску, какую надевал в таких случаях, по его мнению, Бензенхейвер.

— Вам часто приходится такое видеть — убийство и изнасилование? — спросил водитель.

— Бывало, — важно ответил помощник шерифа.

Ему, правда, еще ни разу не приходилось видеть ни убийства, ни изнасилования, и даже сейчас он видел это не своими глазами, а сквозь призму многолетнего опыта инспектора полиции. «Выходит, я смотрю на случившееся его глазами?» — подумал он. И совсем запутался.

— Мне в армии довелось кое-что повидать, но такого я что-то не помню, — сказал водитель, снова взглянув в окошко.

Помощник шерифа не нашелся, что на это ответить.

— Как на войне, — продолжал водитель. — Или как в плохой больнице.

— Можно вас кое о чем спросить? — сказал вдруг водитель после минутной паузы. — Только не обижайтесь, хорошо?

— Хорошо, — ответил помощник шерифа.

— Куда делся презерватив?

— Какой презерватив? — переспросил помощник шерифа.

Он мог в чем угодно сомневаться, но с презервативом все было ясно — тут Бензенхейвер прав. Нельзя позволить, чтобы какой-нибудь пустяк хоть на йоту уменьшил истинные размеры надругательства.




Очутившись в «мире от Бензенхейвера», Хоуп Стэндиш наконец-то ощутила себя в безопасности. Она плыла рядом с ним над бескрайними полями и старалась изо всех сил побороть тошноту.

Она снова стала чувствовать свое тело — ощущать зловонный запах, осязать каждую ссадину на ногах. Ей было очень мерзко, но, к счастью, рядом сидел этот бодрый полицейский и восхищенно смотрел на нее — ее жестокая победа тронула его сердце.

— Вы женаты, мистер Бензенхейвер? — спросила она.

— Да, миссис Стэндиш, — ответил он. — Женат.

— Вы были очень добры, — сказала ему Хоуп, — только, боюсь, меня сейчас вырвет.

— Да, понимаю, — сказал Бензенхейвер и поднял промасленный пакет, лежавший у него в ногах. В нем были остатки обеда пилота — жареный картофель, от которого бумага стала почти прозрачной, так что Бензенхейвер даже увидел сквозь него свою руку. — Возьмите, — протянул он ей пакет. — И вперед.

Ее уже мутило; она взяла пакет и отвернулась. Он показался ей слишком маленьким, не мог бы вместить всю ту грязь, которая сейчас переполняла ее. Спиной она почувствовала крепкую жесткую руку Бензенхейвера. Другой он поправил выбившуюся прядь волос.

— Это хорошо, — сказал он, — пусть все выйдет наружу. Вам сразу станет легче.

Хоуп вспомнила, когда Ники тошнило, она говорила ему те же слова. И она удивилась, как Бензенхейверу даже это унижающее действие удалось обратить в достижение; но ей и правда стало много легче — ритмичные спазмы действовали на нее столь же успокоительно, как его прохладные сухие руки, придерживающие голову и поглаживающие по спине. Пакет, действительно, оказался мал. Когда он лопнул и разлился, Бензенхейвер опять утешил ее:

— Ну и слава Богу, миссис Стэндиш. Пакет и не нужен. Вертолет принадлежит Национальной гвардии. Пусть они и чистят его. В конце концов, на что нужна Национальная гвардия?

Пилот вел машину с суровым видом, не дрогнув ни одним мускулом лица.

— Ну и денек выпал вам, миссис Стэндиш! — продолжал Бензенхейвер. — Ваш муж будет гордиться вами. — А сам думал: об этом еще надо позаботиться, пожалуй, придется поговорить с ним. Арден Бензенхейвер знал по опыту, что мужья, да и не только они, слишком болезненно воспринимают изнасилование».




16. Первое убийство


«Я вас не понимаю! — писал Гарпу его издатель Джон Вулф. — Что значит: это только первая глава? Разве такое можно продолжать? Хватит того, что вы написали. Повесть зашла в тупик!»

«У нее есть продолжение, — отвечал Гарп. — Вы скоро в этом убедитесь».

— Не желаю ни в чем убеждаться, — заявил Вулф по телефону. — Прошу вас, бросьте свою затею. Ну хоть на время. Поезжайте отдохнуть. Это пойдет вам на пользу, да и Хелен, думаю, тоже. Возьмите с собой Данкена.

Но Гарп стоял на своем — «Мир от Бензенхейвера» непременно будет романом. Более того, он предложил Вулфу продать первую главу какому-нибудь журналу.

— Продать? — изумленно переспросил он.

— Продать! — подтвердил Гарп. — Тем самым вы сделаете рекламу будущей повести.

Так было с двумя его первыми книгами, главы из которых сначала появились на страницах журналов. Однако на этот раз Вулф был решительно против: предложенная глава, во-первых, совершенно непригодна для печати, а во-вторых, принесет будущему роману такую дурную славу, что издать его захочет только безумец. Он уверял, что у Гарпа есть «пусть не очень значительная, но вполне солидная репутация», что два его первых романа получили достойные рецензии, что у него уже появились влиятельные почитатели и даже своя «пусть не очень значительная, но вполне солидная аудитория».

— Солидная репутация. Я это ненавижу! — заорал Гарп, хотя не мог не знать, что Вулф предпочитает именно таких писателей.

— Я хочу быть богатым, на солидную репутацию мне наплевать, — бросил он издателю. Но кто в мире может всерьез пренебречь солидной репутацией?

Гарп искренне верил, что большие деньги помогут ему оградить себя от ужасов реальной жизни. Он рисовал в воображении неприступную крепость, где все они: он, Данкен, Хелен и ожидаемый младенец — будут защищены от суеты и тревог того мира, который он называл «чуждым».

— О чем вы думаете? — спросил его Вулф.

То же спрашивала у него Хелен. И Дженни Филдз. Дженни понравилась первая глава «Мира от Бензенхейвера». Она находила, что повесть не лишена достоинств: интересные герои, довольно выразительно описана вся гнусность похоти. Похвала Дженни беспокоила его куда больше, чем критика Вулфа. Гарп довольно пренебрежительно относился к литературным суждениям матери.

— Боже мой, ты только вспомни ее книгу, — часто говорил он Хелен, но она, верная своему слову, держалась в стороне от этих споров. Она не станет читать новую повесть Гарпа, ни одной страницы.

— Почему он вдруг захотел разбогатеть? — спрашивал у Хелен Джон Вулф. — Что с ним происходит?

— Не знаю, — пожимала она плечами. — Кажется, он верит, что деньги нас защитят.

— От чего? — недоумевая Вулф. — Или от кого?

— Вам придется подождать, пока я закончу книгу, — объявил Гарп издателю. — Бизнес есть бизнес. Эту книгу я пишу ради денег и хочу, чтобы вы не ждали от нее ничего другого. Мне все равно, нравится она вам или нет. Я прошу вас об одном: ее надо хорошо продать.

— Я не бульварный издатель, — ответил Джон Вулф, — да и вы, по-моему, не бульварный писатель. Жаль, что мне приходится об этом напоминать.

Слова Гарпа сильно его задели. Он сердился на то, что Гарп взялся судить о бизнесе, в чем он, Джон Вулф, смыслил куда больше. Но он помнил, какую трагедию пережил Гарп. Знал, что он хороший писатель и лучшие его книги еще впереди. И не хотел терять его.

— Бизнес есть бизнес, — повторил Гарп. — Вы считаете мою книгу бульварной? Что ж, тем легче будет ее продать.

— Это не главное, — грустно усмехнулся Вулф. — Никому не известно, почему одни книги раскупаются, а другие нет.

— Знакомая песня, — огрызнулся Гарп.

— Я не заслужил, чтобы вы так со мной разговаривали, — заметил Джон Вулф. — Я ваш друг!

Гарп знал: это действительно так. Он повесил трубку, перестал отвечать на письма и закончил «Мир от Бензенхейвера» за две недели до того, как Хелен с помощью только одной Дженни произвела на свет третьего ребенка — девочку, тем самым избавив их от необходимости подыскивать мужское имя, которое не имело бы ни малейшего сходства с именем Уолт.

Дочку назвали Дженни. Дженни Гарп — так звалась бы и Дженни Филдз, имей Гарп законного отца. Дженни была счастлива, что внучка унаследовала ее имя.

— Вы будете нас путать, — сказала она.

— Но я-то всегда звал тебя мамой, — успокоил ее Гарп. Он не стал напоминать матери, как однажды ее именем назвали фасон платья. И почти год нью-йоркские модницы щеголяли в белых платьях медицинских сестер с ярко-красным сердечком, вышитым на левом кармашке. «Дженни Филдз» — было написано на сердечке.

Когда родилась дочь, Хелен была счастлива. Ее переполняла благодарность: первый раз после смерти Уолта она почувствовала, что нестерпимая боль утраты отступила от сердца.

«Мир от Бензенхейвера», спасший Гарпа от тех же мук, находился теперь в Нью-Йорке у Джона Вулфа. Издатель вновь и вновь перечитывал роман. Ему удалось пристроить первую главу в порнографический журнал столь похабного свойства, что, по его убеждению, Гарпу ничего не останется, как поверить в бесславный конец своего детища. Журнал назывался «Промежности», и помещенные в нем фотографии в точности соответствовали названию. История Гарпа о жестоком изнасиловании и страшной мести была проиллюстрирована множеством снимков «влажных открытых бобрих», о которых Гарп слышал еще от приятелей-борцов, когда учился в «Академии Стиринга».

Гарп набросился на издателя с яростными упреками: конечно же, он нарочно отдал его главу в самый низкопробный журнал и даже не попытался пристроить ее получше.

Честный Вулф уверял, что обошел все редакции в городе и всюду получал от ворот поворот. Только порножурнал, последний в списке, по достоинству оценил сочинение Гарпа. Да разве где-нибудь еще найдешь место для дикого, невиданного насилия, расцвеченного бессмысленной мишурой секса?

— Но моя книга будет совсем о другом, — возмутился Гарп. — Вы в этом убедитесь.

Как бы там ни было, он живо интересовался судьбой первой главы «Мира от Бензенхейвера», напечатанной в «Промежностях». Но вскоре обнаружилось, что ее появления никто не заметил. Публика, покупавшая журнал, предпочитала разглядывать скабрезные картинки и вряд ли когда-нибудь утруждала себя чтением.

«Может, они все-таки что-то читают в этом журнале после сеанса самообслуживания с помощью этих картинок? — писал издателю Гарп. — Интересно, как я читаюсь в минуты расслабления и, возможно, полного одиночества (самое подходящее состояние для чтения)? Но в то же время читатель, наверное, страдает от комплекса вины, испытывает чувство униженности и особой ранимости (а это не самое лучшее состояние, чтобы полежать с книжкой). Во всяком случае, писать в таком состоянии трудно».




«Мир от Бензенхейвера» повествовал о тщетном стремлении Дорси Стэндиша защитить жену и ребенка от чудовищной жестокости мира. Арден Бензенхейвер вынужден уйти в отставку — его оригинальные идеи в конце концов навлекают на него гнев вышестоящих инстанций. И Стэндиши нанимают его в телохранители; он живет у них в доме на положении вооруженного «доброго дядюшки». Его все любят, но Хоуп в конце концов отказывается от его услуг. Хотя именно ей довелось испытать страшное прикосновение реальности, она боится жизни гораздо меньше мужа. Повинуясь требованию Хоуп, Бензенхейвер покидает дом Стэндишей, однако Дорси, подобно ангелу-хранителю, продолжает опекать старого полицейского. Он поручает Бензенхейверу охранять единственного сына Ники, и полицейский всюду неотступно следует за мальчиком.

Но Бензенхейвер не годится в сторожевые псы; терзаемый страшными воспоминаниями, он перестает замечать происходящее вокруг, и Стэндиши понимают — он не столько защитник, сколько угроза.

Гарп говорит про него: «Изгой, балансирующий на грани света и тьмы; отставной блюститель закона, гибнущий у края кромешной тьмы».

Хоуп хочет второго ребенка, надеясь, что это вылечит мужа от страхов. Ребенок родился, но воображение Стэндиша, кажется, обречено создавать все более страшных параноидальных монстров. Едва поверив в безопасность жены и детей, Дорси начинает подозревать Хоуп в измене. Его преследует мысль: лучше бы ее опять изнасиловали, это причинило бы ему меньше боли. И он начинает сомневаться в своей любви к Хоуп, в самом себе. Его мучает совесть, но он просит Бензенхейвера следить за женой, чтобы удостовериться в ее измене. Арден Бензенхейвер, однако, отказывается выполнять сумасбродные приказания Дорси. Его наняли для охраны семьи от опасностей внешнего мира, а не для того, чтобы отнимать у человека право свободно распоряжаться своей судьбой. Отказ Бензенхейвера повергает Дорси Стэндиша в отчаяние. Однажды ночью, бросив дом и детей на произвол судьбы, он уходит шпионить за женой. В его отсутствие младший сын умирает, подавившись жевательной резинкой.

Чувство вины огромно. Оно вопиет со страниц романа. Виновен Дорси. Сознание своей вины терзает Хоуп. Да, она бегала к любовнику! (Хотя кто вправе бросить в нее камень?) Бензенхейвера, раздираемого муками совести, поражает инсульт. Полупарализованный, он снова поселяется у Стэндишей; Дорси возлагает на себя ответственность за его судьбу. Хоуп хочет еще ребенка, но события страшной ночи отняли у Стэндиша способность к воспроизводству. Он согласен: пусть Хоуп идет к любовнику, но только чтобы забеременеть. (Как ни смешно, из всей книги лишь этот отрывок показался Дженни Филдз надуманным.)

«Вновь пытаясь управлять ходом событий, — писал Гарп, — Дорси Стэндиш превращает человеческую жизнь в лабораторный эксперимент».

Хоуп не хочет быть подопытным кроликом. Либо у нее есть любовник, либо нет. Требуя, чтобы жена встречалась с любовником оплодотворения ради, Дорси пытается взять под контроль места их встреч, число и продолжительность свиданий. Подозревая, что Хоуп поддерживает с любовником не только «дозволенную», но и тайную связь, Стэндиш рассказывает одряхлевшему Бензенхейверу о появлении в округе сексуального маньяка, насильника и похитителя детей, которого разыскивает полиция.

Но это не все. Чтобы застать жену на месте преступления, Дорси приходит домой в неурочное время, когда его меньше всего ожидают, и сам становится жертвой вооруженного паралитика.

Арден Бензенхейвер оказывается на удивление подвижным и ловким, несмотря на увечье; к тому же он не забыл и свои оригинальные методы поиска преступников: бесшумно подкатив в инвалидной коляске к просторному гардеробу Хоуп, где прятался среди ее туфель Дорси (он подслушивал телефонные разговоры жены с любовником), Бензенхейвер всадил в его голову заряд крупной дроби с расстояния шести футов[44 - Шесть футов — Примерно 1,8 м.]. Дорси Стэндиш, разумеется, это заслужил.

Рана смертельна, Ардена Бензенхейвера, окончательно свихнувшегося, увозят. Хоуп от своего любовника беременна.

После рождения ребенка царившее в семье все эти годы напряжение спадает, и Ники, двенадцатилетний подросток, впервые за долгие годы дышит свободно. Иррациональные страхи Дорси Стэндиша наконец перестают омрачать существование семьи. Хоуп и дети обретают новую жизнь.

Старик Бензенхейвер еще цепко держится за жизнь. Он живет в доме для престарелых преступников-психопатов, целыми днями сидит в своем кресле, и его воображение рисует ему все новые и новые сцены ужасов. В конце концов он все-таки обрел покой. Хоуп с детьми частенько навещают безумного старика не столько по доброте душевной (а они, бесспорно, добрые люди), сколько для того, чтобы лишний раз убедиться, какое счастье обладать устойчивой психикой. Бредовые речи старика Хоуп слушает терпеливо, порой они кажутся ей комичными, и она благодарит судьбу, что после всех кошмаров она и ее дети здоровы и веселы.

Этот странный дом для престарелых преступников удивительно похож на больницу Дженни Филдз для женщин с душевными травмами на берегу бухты Догз-хед.

Беда нового романа Гарпа заключалась не в том, что он был превратно понят, — в нем недоставало тепла, сентиментальности и чувственных наслаждений, в чем так нуждается человечество. Дорси Стэндишу неуютно в этом мире, он слишком любит жену и детей и потому так уязвим. Он и Бензенхейвер плохо приспособлены к жизни на этой грешной земле, где людей подстерегает столько опасностей.

Хоуп и — надеется читатель — ее дети имеют лучшие шансы. Сквозь весь роман подспудно проходит мысль, что женщина более стойко выносит несчастья и ей не так отравляет жизнь тревога за близких. В романе Хоуп — борец-победитель в мире слабых мужчин.




Джон Вулф сидел в Нью-Йорке, читал и перечитывал роман и надеялся, что грубая животная образность и яркие характеры спасут роман от участи обычной «мыльной оперы». «А впрочем, — думал иногда издатель, — почему бы и нет? Если назвать его по-другому, ну скажем, «Тревоги и надежды», да соответственно отредактировать, может получиться потрясающий телесериал для детей дошкольного возраста, инвалидов и пенсионеров». Но мало-помалу Вулф все больше убеждался, что «Мир от Бензенхейвера», несмотря на «грубую животную образность», в общем мелодрама, из тех, на которые дети до 16-ти не допускаются.

Пройдет время, и Гарп сам признает, что «Мир от Бензенхейвера» — его худшая работа. «Этот треклятый мир не оценил по достоинству два моих предыдущих романа, — писал он Джону Вулфу. — Значит, мир у меня в долгу. Опубликуем этот роман — и мы квиты». Так, видно, оно всегда и бывает, думал Гарп.

Джона Вулфа волновал более практический вопрос — окупится ли издание книги? Когда он не был уверен в книге, он прибегал к одному методу, который никогда его не подводил. Все завидовали числу книг, которым он безошибочно предсказал успех. Если он говорил, что книга пойдет, какой бы она ни была — хорошей, плохой или ни то ни се, — успех ей был обеспечен. Разумеется, многие книги завоевывали популярность и без его предсказания, но если уж он сулил книге будущее, она наверняка шла нарасхват.

Как ему это удавалось, было загадкой. А началось все с романа Дженни Филдз; с тех пор каждые год-два он публиковал под свою ответственность какую-нибудь странную, необычную книгу и никогда не оказывался в проигрыше.

В издательстве работала одна женщина; как-то она сказала Вулфу, что в жизни ей ни разу не попадалась книга, которая на второй-третьей странице не вогнала бы ее в сон. Вулф, истинный любитель книг, воспринял эти слова как вызов себе. Это было много лет назад. Каких только книг не давал он ей читать все эти годы — результат был один: прочитав пяток страниц, она засыпала.

— Просто я не люблю читать, — говорила она Вулфу, но он не сдавался.

В издательстве никто, кроме него, и не думал давать ей книг. По правде говоря, ее вообще никто никогда ни о чем не спрашивал. Завалы книг во всех закутках издательства волновали ее не больше, чем волнует пепельница человека, не выкурившего в жизни ни одной сигареты. Женщина работала в издательстве уборщицей. Днем она вытряхивала корзины для бумаг. Вечером, когда сотрудники расходились, убирала кабинеты. По понедельникам пылесосила дорожки в коридоре. По вторникам протирала стеклянные шкафы, по средам — столы секретарш. По четвергам она мыла и чистила туалеты. По пятницам опрыскивала комнаты освежителем воздуха, чтобы «издательство, — как она объясняла Вулфу, — за выходные пропиталось приятным запахом на всю неделю». Джон Вулф знал уборщицу многие годы и ни разу не видел, чтобы она заинтересовалась хоть одной книгой.

С того дня, когда Вулф случайно узнал о ее нелюбви к чтению, он стал давать ей книги — и сомнительные, на его взгляд, и бесспорные. Но ее неприязнь к книгам оставалась неколебимой. И вот, когда он почти махнул на нее рукой, в издательстве появилась Дженни Филдз со своей рукописью «Одержимая сексом». И Вулф дал читать ее уборщице.

Уборщица проглотила рукопись за одну ночь, спросила Вулфа, когда выйдет книга, потому что очень хотела бы ее иметь, чтобы прочитать еще раз.

После этого Вулф и стал безошибочно предсказывать книгам успех. Пусть большинство книг она отвергала, но уж если какая ей нравилась, можно было не сомневаться — эту книгу будут читать.

«Мир от Бензенхейвера» он дал уборщице по привычке. Уехав на выходные в свой загородный дом, Вулф неожиданно вспомнил об этом и решил позвонить ей. Предупредить, чтобы она и не бралась за чтение нового романа Гарпа. Одна первая глава чего стоит — ему не хотелось оскорблять чувства женщины, которая была чьей-то бабушкой и, конечно, чьей-то мамой. Кстати, она и не догадывалась, что Вулф прибавил ей жалованье за чтение всего этого бумагомарательства. Он один в издательстве знал, какую завидную зарплату получает эта уборщица. Сама она наивно полагала, что все усердные уборщицы хорошо зарабатывают.

Звали ее Джилси Слоупер, и Вулф был немало удивлен, обнаружив, что в телефонном справочнике Нью-Йорка нет ни одной Слоупер. Возможно, она и телефон любит не больше чем книги. Не найдя номера, издатель решил в понедельник первым делом принести извинение Джилси.

Весь унылый уик-енд Вулф обдумывал до мелочей предстоящий разговор с Гарпом, подыскивая слова, способные убедить писателя, что в его собственных интересах, как, впрочем, и в интересах издательства, «Мир от Бензенхейвера» не издавать.

Это был трудный уик-енд. Вулф любил Гарпа, верил в него, знал, что у Гарпа нет друзей, которые могли бы предостеречь от опрометчивого шага, — главное, для чего друзья нужны. Элис Флетчер? Но она боготворит Гарпа. Без ума от каждого слова своего кумира. Элис не скажет ему правды. Роберта Малдун? Вулф был совершенно уверен, что ее литературный вкус, если он вообще у нее есть, столь же зелен и нелеп, как и ее вновь испеченная женственность. Хелен? Она отказалась читать новый роман мужа. Что касается Дженни Филдз, она обнаружила весьма сомнительный вкус, критикуя его лучшие вещи. Беда заключалась в том, что, по ее мнению, значимость романа определяется его содержанием. Книга, посвященная серьезному предмету, — вот настоящая литература. А новый его роман описывал глупые мужские страхи, из-за которых женщине приходится столько страдать. Стиль и слог для Дженни ровным счетом ничего не значили.

Но было и еще одно соображение. Если роман «Мир от Бензенхейвера» нравится и Дженни Филдз, значит, он хотя бы не пройдет незамеченным, а возможно, и вызовет жаркие споры. Джон Вулф и Гарп понимали, однако, что общественное лицо Дженни Филдз сформировалось в результате всеобщего непонимания ее истинного характера.

Вулф думал и думал весь уик-енд и, конечно, забыл в понедельник с утра принести извинения Джилси Слоупер. Она сама неожиданно явилась к нему в кабинет, с покрасневшими глазами, дергаясь всем телом и зажав в огрубевших светло-шоколадных руках пухлую рукопись романа Гарпа.

— Господи! — только и смогла выговорить она, потрясая страницами и вращая воспаленными глазами.

— А-а, Джилси, — смутился Вулф. — Ради Бога, простите меня!

— Господи! — завопила уборщица. — Никогда в жизни у меня не было такого чертова выходного. Не ела, не спала, даже на кладбище не съездила помянуть родню и друзей.

Вулф внутренне согласился, что это несколько необычно для Джилси, но ничего не сказал.

— Он псих! — заявила Джилси. — Никто в своем уме такого не напишет.

— Мне не следовало давать вам эту книгу, Джилси, — вздохнул Вулф, — особенно первую главу.

— Первая как раз не такая плохая, — сказала Джилси. — Меня доконала девятнадцатая. Господи! — прохрипела она.

— Вы прочли девятнадцать глав? — не веря своим ушам, перепросил Джон Вулф.

— Там их и было девятнадцать! Господи Иисусе, а что, есть еще глава?

— Нет, нет, — поспешил успокоить ее издатель. — На этом роман кончается, Джилси. Больше ничего нет.

— Слава тебе, Господи, — Джилси облегченно вздохнула, — а то ведь и продолжать-то уже нечего. Старика упекли в дурдом, туда ему и дорога, а мужу этому, тоже сдвинутому, башку отстрелили. Начисто отстрелили! А что, скажите на милость, с такой дурной башкой делать?

Вулф был ошарашен.

— Вы все это прочитали? — сказал он.

— Господи! — не слыша его вопроса, визжала Джилси. — Как будто это его изнасиловали: пишет себе и пишет. Я знаете что скажу, мужики все одинаковы, сначала изнасилуют тебя до смерти, и тут же орут как бешеные, если ты сама кому дашь. А какое их собачье дело?

— Ничего не понимаю, — развел руками Вулф. — Вам что, понравилась книга?

— Понравилась?! Разве такое кому может понравиться?

— Но ведь вы же ее прочитали. Почему? — у Вулфа дрогнул голос.

— Господи! — Джилси возвела глаза к небу, словно жалея издателя за то, что он так непроходимо глуп. — Я иногда думаю, может, вы вообще ничего не смыслите в своих книжках. — Она сокрушенно покачала головой. — И еще думаю, чего это вы делаете книжки, а я мою сортиры? Но я уж лучше буду сортиры мыть, чем читать всякую дрянь. Господи! — снова раскудахталась она.

— Послушайте, Джилси, если книга вам так не понравилась, зачем же было читать? — спросил Вулф, все еще не оправившись от удивления.

— Затем — зачем вообще читают, — невозмутимо ответила Джилси. — Надо же знать, что будет дальше.

Вулф уставился на уборщицу.

— В одних книжках совсем ничего не случается, — принялась терпеливо растолковывать ему Джилси. — В других все знаешь наперед, так что и читать неинтересно. А эта — черт-те какая: вроде знаешь, чего будет, да попадаешь пальцем в небо, — добавила она со знанием дела.

— Значит, вы прочли ее из любопытства? — спросил Вулф.

— Конечно. Зачем еще книжки читают? — Джилси плюхнула на стол издателя толстенную растрепанную рукопись и начала рывками разматывать длиннющий шнур от пылесоса, каждый понедельник опоясывающий ее мощный торс.

— Когда вы ее издадите? — Джилси ткнула в рукопись пальцем. — Я хотела бы, чтобы она была у меня дома. Если можно.

— Вам нужна эта книжка? — удивился Джон Вулф.

— Если это не трудно, — ответила Джилси.

— Но теперь-то вы знаете, что было дальше. Зачем вам это читать еще раз?

— Ну… — Джилси явно смутилась. Джон Вулф никогда еще не видел ее смущенной, только сонной. — Ну… может, я кому дам ее почитать. Может, кому-нибудь захочу напомнить, какие все мужики твари.

— А вы-то будете ее перечитывать? — спросил Вулф.

— Ну… не всю, конечно. Не всю сразу. И не завтра. — На лице уборщицы снова появилось смущение. Я… я… — сконфуженно проговорила она, — там есть куски, какие я не прочь прочитать еще разок.

— Зачем? — спросил Джон Вулф.

— Господи! — Джилси устало вздохнула. Казалось, у нее лопнуло терпение. — В ней все правда, — и в ее мурлыкающем голосе Вулфу почудился крик гагары над гладью ночного озера.

— В ней все правда, — машинально повторил он.

— Господи, вы что, не знали этого? — спросила Джилси. — Уж если вы не разбираетесь, какая книжка про жизнь, а какая нет, нам надо и впрямь поменяться местами, — пропела Джилси и засмеялась, сжимая в руках толстую трехпалую вилку пылесоса. — Только боюсь, мистер Вулф, вы и в сортирах-то не шибко разбираетесь, — пошутила она и, пройдя через весь кабинет, заглянула в корзину для бумаг. — Да и в мусорных ящиках гоже. Сразу чувствуется, когда в книжке все правда. Читаешь и говоришь: да, так эти идиоты и ведут себя. Ясно, что такая книжка про жизнь.

Нагнувшись над корзиной, Джилси извлекла клочок бумаги, одиноко лежавший на самом дне, и сунула его в карман передника. Этот скомканный листок был первой и единственной страницей письма к Гарпу, над составлением которого так долго бился издатель.




Много месяцев спустя, когда «Мир от Бензенхейвера» готовился к печати, Гарп пожаловался Вулфу, что некому посвятить новый роман. Посвящать его памяти Уолта Гарп не хотел. Он ненавидел посмертные посвящения. «Грешно наживать капитал на личной трагедии, — говорил он. — Пусть те, кто хочет показаться читателю серьезней, чем есть на самом деле, пишут такие посвящения».

Посвятить книгу матери Гарп тоже не мог. Он приходил в бешенство при мысли о том, что все, кому не лень, козыряют именем Дженни Филдз.

О посвящении Хелен не могло быть и речи, а Данкену посвящать стыдно. Разве можно ставить имя сына на книге, которую он не позволит ему прочесть? Ведь Данкен совсем еще ребенок. Гарп с легким отвращением сознавал, что пишет книги, которые нельзя показывать собственным детям. Посвятить «Мир от Бензенхейвера» Элис и Гарри Флетчерам? Но им прохода не будет от сплетен. Одной Элис? Тоже нельзя! Гарри может обидеться.

— Только не мне, — взмолился Джон Вулф. — Во всяком случае, не этот роман.

— Я и не собирался, — соврал Гарп.

— А может, Роберте Малдун? — предложил издатель.

— Какое отношение к роману имеет Роберта? — спросил Гарп, хотя прекрасно знал, что Роберта от этого предложения не отказалась бы. Боже, как смешно написать книгу, которую некому посвятить! Почти все под тем или иным предлогом отказываются от посвящения.

— Может, посвятить ее джеймсианкам? — горько пошутил Гарп.

— Не лезьте на рожон, — сказал Вулф. — Это просто глупо.

Гарп помрачнел.

«А миссис Ральф? — подумал он. Впрочем, он даже не знает ее настоящего имени. Можно, конечно, посвятить роман отцу Хелен, Эрни Холму, но Эрни этого не поймет, да и вряд ли ему понравится такая книга. Гарп втайне надеялся, что старик не станет ее читать. Боже, как смешно — написать книгу и бояться, что кто-то ее прочтет!

А что, если… посвятить ее Толстому Персику? Майклу Милтону? Балдежке?

Гарп сдался. Никого больше он придумать не мог.

— Я знаю кому! — вдруг сказал Вулф. — Надо только спросить ее согласия.

— Очень весело, — заметил Гарп.

Джон Вулф думал о Джилси Слоупер. Не будь ее, «Мир от Бензенхейвера» так и не увидел бы света.

— Это удивительная женщина, — пояснил он. — Ей очень понравился роман. Она сказала, в нем все правда.

Гарп заинтересовался.

— Я дал ей рукопись на выходные, — продолжал Вулф, — и она прочла ее всю за один присест.

— Зачем вам понадобилось давать ей мою рукопись? — удивился Гарп.

— Я подумал, она самый подходящий читатель, — сказал Джон Вулф. — У хорошего издателя всегда есть свои профессиональные тайны.

— Ладно, — согласился Гарп. — Без посвящения роман будет выглядеть голо. Скажите ей, я буду очень признателен. Вы с ней близкие друзья? — спросил он после недолгого молчания.

В ответ Вулф подмигнул писателю, и тот понимающе кивнул.




— Что это вдруг? — Джилси подозрительно посмотрела на Вулфа. — Почему это он хочет посвятить мне этакую страсть?

— Я рассказал ему, как вы отнеслись к его книге, и он заметил, что именно для таких людей он и писал.

— Именно для таких? — округлила глаза Джилси. — Совсем свихнутый.

— Да нет. Но, кроме вас, ему некому посвятить этот роман, — признался Вулф.

— Я, выходит, буду вроде свидетеля на свадьбе? — спросила Джилси Слоупер.

— Вроде того, — согласился Вулф.

— Эго не будет означать, что я одобряю такие книги? — насторожилась Джилси.

— Ни в коем случае.

Джилси все еще сомневалась.

— Никто не станет винить вас в том, что написано в этой книге, Джилси. Ведь вы этого боитесь?

— Ну ладно, — согласилась уборщица.

Джон Вулф показал ей, где будет написано ее имя, и дал посмотреть посвящения в других книгах. Все они понравились Джилси, и она кивнула с явным удовольствием.

— Только вот что, — Джилси взглянула на издателя. — Мне ведь не надо с ним встречаться или чего-нибудь там еще?

— Господи, конечно нет, — сказал Вулф, и Джилси успокоилась.




Последний мастерский штрих, и «Мир от Бензенхейвера» отправится в таинственный сумрак, где, подобно звездам, сияют какое-то время и популярные, и серьезные книги. Джон Вулф был умный и циничный издатель. Он лучше других знал, как подать биографию автора, чтобы оголтелые сплетники, зовущиеся читателями, благосклонно отнеслись к новой книге.

Годы спустя Хелен заметит, что успех романа был создан суперобложкой. Обычно Гарп сам оформлял обложки, но аннотация новой книги вышла у него слишком занудной и мрачной. И Вулфу пришлось спасать дело. Он начал без обиняков.

«Мир от Бензенхейвера», — говорилось в аннотации, — это история человека, который, страшась несчастий, грозящих любимым людям якобы на каждом шагу, создает столь гнетущую атмосферу, что несчастья из фантома превращаются в реальность и действительно обрушиваются на его семью. Автор романа Т. С. Гарп — единственный сын известной феминистки Дженни Филдз». Джона Вулфа пробрала легкая дрожь, когда он прочитал эти слова, напечатанные на суперобложке. Он прекрасно понимал, что Гарп никогда бы не согласился упомянуть имя матери на обложке своего романа.

«Т. С. Гарп не только сын, но и отец», — кричала обложка. Джон Вулф покачал головой. Ему стало стыдно при виде этой, им самим написанной дряни. «Отец, недавно переживший трагическую смерть пятилетнего сына. Из боли и потрясения и родился этот выстраданный роман…» И прочая, и прочая.

Из всех причин, побуждающих человека к чтению, праздное любопытство к частной жизни писателя, по мнению Гарпа, было самой ничтожной. Он часто говорил, что больше всего ненавидит вопрос, насколько достоверны его произведения, насколько правдиво отразился в них его личный опыт. «Правдиво» не в том смысле, в каком поняла его роман Джилси Слоупер, а в смысле соответствия событиям его личной жизни. Отвечая на этот вопрос, Гарп с великим терпением объяснял, что выискивать в романе биографические факты, даже если они вплетены в его ткань, — глупейшее занятие. Он всегда говорил, что художественное произведение строится на достоверном вымысле; все его события и персонажи, прежде чем попасть на страницы романа, должны пройти самый строгий отбор. Воспоминания и записки живущих и живших когда-то людей — собрание болячек, украшающих наши ничтожные жизни, — вряд ли могут служить канвой для романа или повести. «Вымысел должен быть умнее жизни», — писал Гарп. И он с презрением относился к неимоверному количеству бед и страданий, наполняющих романы иных писателей, чьи книги тем выше ценятся, чем больше было в их жизни заметных событий. Он писал: для романа нет хуже материала, чем реальные происшествия, критерием отбора не может служить утверждение «так оно действительно было». «Все, абсолютно все когда-нибудь случалось», — кипятился Гарп. Для него единственный критерий отбора — в этот момент может произойти только это событие, и никакое другое.

— Расскажите мне какой-нибудь эпизод из вашей жизни, — как-то сказал Гарп журналистке, бравшей у него интервью, — и я перескажу его куда интереснее.

Журналистка смотрела на него с явным недоверием. Она была в разводе и одна растила четырех маленьких детей. Старший умирал от рака. Гарп видел в ее глазах страдание и понимал, какую страшную роль оно играет в жизни этой женщины.

— Если это печальная история, — мягко произнес он, — пусть очень печальная, я придумаю еще более печальную.

Лицо журналистки убедило Гарпа: она не верит ему. Даже не записала эти слова в блокнот. Просто выбросила их из интервью.

Джон Вулф не сомневался: большинство читателей жаждут знать о жизни автора как можно больше. «Людям без воображения, — писал он Гарпу, — мысль о второй, улучшенной, реальности кажется сущим вздором». Издатель сделал все, чтобы обложка нового романа Гарпа убедила читателя: автор — персона значительная («единственный сын известной феминистки Дженни Филдз»), и вызывала сентиментальное сочувствие к человеку, пережившему тяжелое горе («трагическую смерть пятилетнего сына»). То, что сведения на обложке никак не касаются творчества Гарпа, его мало заботило. Гарп довел Вулфа до белого каления своей болтовней о богатстве: «серьезная литература» — прекрасно, но много денег важнее.

«Это не лучшая ваша книга, — писал Вулф, посылая ему верстку. — Когда-нибудь вы это поймете. Зато из всех ваших книг у нее будет самый большой тираж. Вам надо набраться терпения и ждать. Но вы даже представить себе не можете, какое отвращение почувствуете, осознав причины своего успеха. Поэтому советую вам на несколько месяцев уехать за границу и читать только те рецензии, которые буду присылать я. А когда буря утихнет — все рано или поздно утихает, — вы вернетесь домой и снимите со счета кругленькую сумму. «Мир от Бензенхейвера» будет иметь успех, все тут же бросятся перечитывать два первых, несправедливо забытых романа. Скажите Хелен, мне искренне жаль, что все так получилось, но вы знаете, я всегда принимал ваши интересы слишком близко к сердцу. Раз вам захотелось получше продать книгу, я продам ее. Но «бизнес — это всегда гнусно», Гарп. Это ваши слова».

Письмо несколько озадачило Гарпа. Обложку романа Вулф, разумеется, не прислал.

«Из-за чего вы переживаете? — спрашивал он в ответном письме. — Не распускайте нюни. Продайте книгу — и баста!»

«Бизнес — это всегда гнусно», — повторил Вулф.

«Знаю, знаю», — ответил Гарп.

«Послушайтесь моего совета», — настаивал Вулф.

«Я люблю читать рецензии», — противился писатель.

«Но не такие, можете мне поверить. Прошу вас, уезжайте».

Гарп, однако, упрямился. Вулф отправил суперобложку Дженни Филдз. Умолял никому ее не показывать и уговорить Гарпа уехать на это время в Европу.

— Поезжай за границу, — посоветовала Дженни сыну. — Самое лучшее, что ты можешь сделать для себя и своей семьи.

Хелен идея пришлась по вкусу. Она никогда не бывала за границей. Данкен отнесся к ней с восторгом. С тех пор как он прочел первую повесть отца «Пансион Грильпарцер», он мечтал попасть в Вену.

— Вена совсем не такая, как ты ее представляешь, — убеждал Гарп Данкена, но был тронут до глубины души, что сыну так понравилась его старая повесть. Он и сам любил ее. Временами он жалел остальные книги, которые и наполовину не любил так, как «Пансион Грильпарцер».

— Зачем тащить в Европу грудного ребенка? — упирался Гарп. — Не знаю. Слишком все сложно. Нужны паспорта. А ребенок?.. Ему придется делать кучу прививок и вообще…

— Тебе самому не мешало бы сделать парочку прививок, — усмехнулась Дженни Филдз. — Малышка прекрасно обойдется без них.

— Ты что, не хочешь снова увидеть Вену? — Хелен удивленно посмотрела на мужа.

— Вообразите себе, вернуться туда, где все напоминает о грехах молодости! — с чувством воскликнул Вулф.

— Грехах молодости? — без энтузиазма промямлил Гарп. — Я… я… не знаю…

— Ну, пап, пожалуйста! — взмолился Данкен. Гарп не мог ни в чем отказать сыну. И согласился ехать.

Хелен повеселела и даже взяла в руки верстку «Мира от Бензенхейвера». Она не собиралась читать ее, а только бегло, нервничая, перелистала. Первое, что бросилось ей в глаза, было:

«Посвящается Джилси Слоупер».

— Ради всего святого, кто это Джилси Слоупер? — спросила она у мужа.

— Честно говоря, я и сам не знаю, — сказал Гарп. Хелен нахмурилась.

— Правда, не знаю. Кажется, подруга Вулфа. Говорит, что мой роман ей страшно понравился. Не могла оторваться. Джон, наверное, увидел в этом перст Божий. Во всяком случае, это была его идея. Ну, я подумал и согласился…

— Гм… — Хелен отложила повесть.

Оба молча пытались представить себе подругу Джона Вулфа. Издатель развелся с женой еще до знакомства с ними. Взрослых детей Вулфа им доводилось видеть, а первую и единственную жену — никогда. У Вулфа постоянно были подруги — умные, привлекательные женщины, моложе его. Среди них несколько девиц, работающих в издательском бизнесе, но большей частью это были разведенные женщины, молодые и богатые — обязательно богатые, по крайней мере их внешний вид свидетельствовал о деньгах. Гарп знал многих из них, помнил тонкий запах их духов, цвет помады, дорогие элегантные платья.

Ни Гарп, ни Хелен, разумеется, не могли представить себе настоящую Джилси Слоупер, дочь белого американца и правнучку негра, в жилах которой текла одна восьмая негритянской крови.

Бледно-коричневая кожа, напоминающая покрытую морилкой сосновую доску. Прямые, короткие, черные, словно вороново крыло, волосы, неаккуратно подстриженные, тронутые на висках первой сединой; блестящий в морщинках лоб. Невысокая, длиннорукая, на левой не хватает безымянного пальца. По глубокому шраму на левой щеке нетрудно сообразить, что палец отрублен тем же оружием и в той же битве во времена несчастного замужества. (В том, что она пережила несчастное замужество, сомнений быть не могло.) Впрочем, сама она никогда никому об этом не рассказывала.

Ей было лет сорок пять, а на вид — все шестьдесят. Она держала здоровенную суку-лабрадора, которая вот-вот должна была ощениться. У Джилси были больные ноги, и она шаркала при ходьбе. Года два назад она нащупала у себя в груди опухоль — кроме нее нащупать было некому; к врачу не пошла и спустя несколько лет умерла от рака.

Ее телефонный номер не значился ни в одном справочнике Нью-Йорка, потому что бывший муж каждый месяц звонил ей, угрожая убить, и ей надоело выслушивать его грязные оскорбления. Она оставила телефон лишь из-за детей, которые вспоминали о матери, только когда оказывались на мели. Образ Джилси Слоупер, созданный воображением Хелен и Гарпа, был как небо от земли далек от реальной Джилси — безрадостной правнучки негра.

— Вулф все сделал для твоей новой книги, — заметила Хелен. — Разве что не написал ее за тебя.

— Жаль, что не написал, — вырвалось у Гарпа.

Он только что закончил перечитывать роман, и его опять стали обуревать сомнения. В «Пансионе Грильпарцер» ему удалось показать поведение людей. Что касается нового романа, Гарп не был в этом уверен — знак того, что он вступил в зрелый возраст. Но художник с годами должен еще приобретать и крепость кисти.

Взяв с собой малютку Дженни и одноглазого Данкена, Гарп и Хелен простились с августовской прохладой Новой Англии и двинулись в далекую Европу, в то время как большинство путешественников уже пересекало Атлантику в обратном направлении.

— Почему бы вам не поехать после Дня Благодарения[45 - День Благодарения — Четвертый четверг ноября.]? — удивлялся Эрни Холм.

Но в октябре выходил в свет «Мир от Бензенхейвера». Еще летом Вулф разослал критикам оттиски романа и получил целый ворох самых разнообразных, но одинаково эмоциональных отзывов. Одни самозабвенно расхваливали книгу, другие с таким же самозабвением осуждали. Издателю стоило большого труда скрыть от Гарпа первые экземпляры романа. Но Гарп успел охладеть к своему детищу, и Вулфу удалось избежать запоздалого объяснения.

Гарп увлекся предстоящей поездкой и с большей охотой говорил о будущих книгах.

Добрый знак, радовался Джон Вулф. Дженни с Робертой отвезли Гарпов в Бостон, откуда семейство летело самолетом в Нью-Йорк.

— Не бойся лететь, — напутствовала Гарпа мать. — Самолеты не падают.

— Господи Иисусе, мама, — сказал писатель. — Ты разве разбираешься в самолетах? Падают, как желуди с дуба.

— А ты сиди и всю дорогу маши руками, как крыльями, — шутливо посоветовала Данкену Роберта.

— Роберта, перестань пугать ребенка, — сказала Хелен.

— Я ни капельки не боюсь, — гордо заявил Данкен.

— Если папочка будет всю дорогу разглагольствовать, не упадете, — успокоила их Дженни.

— Если он будет разглагольствовать, мы никогда не приземлимся, — сказала Хелен. Мать и жена видели, что Гарп заводится.

— Если вы все не оставите меня в покое, — взорвался Гарп, — я буду всю дорогу портить воздух. И этот чертов самолет в конце концов лопнет по швам.

— Пиши чаще, — напомнила Дженни сыну.

— На этот раз, — пообещал Гарп, вспомнив милого старого Тинча и его последний вояж в Европу, — я не собираюсь ничего с-с-сочинять. Я буду все за-за-запоминать.

Мать и сын рассмеялись. И в глазах у Дженни блеснули слезы, но никто, кроме Гарпа, их не заметил. Он обнял мать и поцеловал на прощание. Роберта, в которой вновь обретенный пол разбудил прямо-таки бешеную страсть к поцелуям, перецеловала всех по нескольку раз.

— Боже, Роберта, — взмолился полузадушенный Гарп.

— Я присмотрю за нашей старушкой в ваше отсутствие, — пообещала Роберта, обняв Дженни могучей рукой бывшего правого крайнего. Рядом с Робертой мать вдруг показалась Гарпу совсем маленькой. И совершенно седой.

— Не надо мне никакого присмотра! — возмутилась Дженни.

— Мама у нас сама за всеми присматривает, — улыбнулся Гарп.

Хелен растроганно обняла Дженни: муж сказал сущую правду.

Из окошка самолета Гарп и Данкен видели, как Дженни с Робертой машут им с обзорной площадки для провожающих. В самолете произошла небольшая заминка с местами: Данкену захотелось сидеть у иллюминатора с левой стороны салона.

— С правой ничуть не хуже, — заметила стюардесса.

— Конечно, мисс, — ответил мальчуган с непринужденной улыбкой, — если у вас цел правый глаз.

Гарп был восхищен самообладанием сына.

Хелен с Дженни сидели по другую сторону прохода.

— Ты видишь бабушку? — спросила Хелен у сына.

— Вижу, — кивнул он, не отрываясь от иллюминатора.

На обзорную площадку вдруг высыпали провожающие. Дженни Филдз в неизменной белой униформе возвышалась над всеми чуть не на голову.

— Почему бабушка выше всех? — спросил у Гарпа удивленный Данкен. И Гарп сообразил: Роберта, словно ребенка, подняла его мать над головами провожающих.

— Ой, да ведь ее Роберта держит! — засмеялся Данкен.

Гарп глядел на мать, которую вознесли над толпой могучие руки Роберты; она махала ему, улыбаясь застенчивой и вместе с тем уверенной улыбкой, и растроганный Гарп не удержался и помахал в ответ, понимая, что она вряд ли видит его за толстым стеклом иллюминатора. Впервые мать показалась ему старой. Он отвернулся и поглядел через проход на Хелен, сидевшую с маленькой Дженни на руках.

— Ну вот мы и взлетели, — улыбнулась она мужу, и они крепко взялись за руки, когда самолет начал набирать высоту. Хелен очень боялась летать.

В Нью-Йорке Джон Вулф поселил их у себя. Гарп и Хелен с малышкой Дженни заняли его спальню, а сам хозяин любезно согласился разделить с Данкеном гостиную.

В тот вечер взрослые допоздна засиделись за ужином и изрядно налегли на коньяк. Гарп оживленно рассказывал Вулфу о своих замыслах — трех новых романах.

— Первый будет называться «Иллюзии моего отца», — говорил Гарп. — В нем я опишу многодетного отца-идеалиста. Этот отец все время сочиняет маленькие утопии для своих малышей. Когда они подросли, ему стало скучно, и он начал собирать небольшие коллекции. Но у него ничего не выходит. Тогда он пытается выступить с речью в ООН, но его всякий раз посылают к черту, потому что речь у него бредовая и все время об одном и том же. Он бросает эту затею и учреждает бесплатную больницу. Опять неудача. Тогда он решает организовать бесплатный национальный транспорт. Тем временем жена с ним разводится, дети вырастают — с одними все в порядке, другие получают от жизни затрещины. Всех их объединяет одно — убийственные воспоминания об идиотских утопиях, которые заменили им детство. В конце концов их отец становится губернатором Вермонта.

— Вермонта? — издатель решил, что ослышался.

— Ну да, Вермонта, — невозмутимо подтвердил Гарп. — Становится губернатором Вермонта, а мнит себя эдаким королем. В общем, опять утопия, понимаете?

— «Король Вермонта»! — встрепенулся Вулф. — Гениальное название.

— Нет, нет, не пойдет, — запротестовал Гарп. — С таким названием получится совсем другая книга. Ничего общего с моей. Ну, слушайте дальше. Вторую повесть я назову «Гибель Вермонта».

— Те же действующие лица? — хихикнула Хелен.

— Нет, конечно! — замотал головой Гарп. — Это будет совсем другая история. Про… про гибель Вермонта. Вот!

— Ну что ж, мне нравится, когда вещь соответствует названию, — кивнул Вулф.

— В тот год в Вермонте так и не наступила весна, — начал Гарп.

— В Вермонте вообще-то не бывает весны, — сказала Хелен.

— Не мешай, — нахмурился Гарп. — В тот год не наступило и лето. Представляете — вечная зима. В какой-то один день потеплело, набухли почки. Скажем, дело происходит в мае. Итак, в один из майских дней на деревьях набухли почки. Через день зазеленели листья. Еще через день пожелтели. Наступила осень. И в тот же день все листья опали.

— Укороченное лето, — Хелен едва сдерживала смех.

— Смешно, — согласился Гарп. — Но так уж вышло. И вот снова зима. Вечная зима.

— А люди как же? Умерли? — спросил Вулф.

— Насчет людей не знаю, — серьезно ответил Гарп. — Некоторые, конечно, покинут свои дома.

— Неплохая мысль, — сказала Хелен.

— Кто останется жить, а кто умрет. А может, и все умрут, — все так же серьезно рассуждал Гарп.

— И что все это означает? — опять спросил у него Вулф.

— Узнаю, когда дойду до конца, — сказал Гарп, и Хелен рассмеялась.

— А после того как все вымрут, начнется новый роман, — заметил Вулф.

— Да, и он будет называться «Заговор против исполина», — невозмутимо сообщил писатель.

— А мне-то казалось, так называется стихотворение Уоллеса Стивенса, — заметила Хелен.

— Ну да, конечно, — подтвердил Гарп и тут же прочел его наизусть:



«Заговор против исполина»

		Первая девушка:



		— Когда этот дурень поедет



		На кляче своей по округе,



		Бесшумно вперед побегу я,



		Пред ним аромат источая



		Цветов неизвестных доселе.



		Посмотрим, каков он на деле.







		Вторая девушка:



		— И я побегу перед дурнем,



		Над ним раздувая полотна,



		Что брызгами красок светятся,



		Размером не больше икринок.



		Пусть нити искуснейшей ткани



		Рассудок затмят в исполине.







		Третья девушка:



		— А я побегу перед дурнем,



		Смущая забавным пыхтеньем,



		Чтоб он над землею склонился.



		Я ж стану нашептывать в ухо



		Средь криков гортанных природы



		Сладчайшие речи, что знаю,



		И тем простака доконаю.








— Чудесный стишок, — захлопала Хелен.

— Мой роман в трех частях, — гордо объявил Гарп.

— Первая девушка, Вторая девушка, Третья девушка, — закивал издатель.

— А что, исполин побежден? — улыбнулась Хелен.

— Разве его победишь? — сказал Гарп.

— Он у вас и правда исполин? — спросил Вулф.

— Я еще не решил, — пожал плечами Гарп.

— Наверное, это ты сам и есть, — Хелен лукаво посмотрела на мужа.

— Надеюсь, нет, — Гарп наморщил лоб.

— Я тоже очень надеюсь, — сказала Хелен.

— Знаете что, пусть этот роман будет первым, — посоветовал Вулф.

— Нет, лучше последним, — запротестовала жена.

— Последним логичнее написать «Гибель Вермонта», — не сдавался издатель.

— Да нет же. Последним должен быть «Заговор против исполина», — отрезал Гарп.

— Дай мне спокойно умереть, а потом пиши что хочешь, — взмолилась Хелен.

Компания разразилась хохотом.

— Но ведь их всего три? А дальше-то что? — спросил Вулф.

— А дальше я умираю, — замогильным голосом пропел Гарп. — И оставляю шесть книг. По-моему, достаточно для великого писателя.

Все снова расхохотались.

— Может, вы нам расскажете, как умрете? — разошелся Вулф.

— Об этом лучше не надо, — попросила Хелен. — Если ты скажешь, что разобьешься в самолете, — добавила она, обращаясь к мужу, — я тебе этого не прощу.

В этой полупьяной шутке Джон услышал серьезную нотку и наигранно потянулся.

— Пора отправляться спать, — сказал он. — Вам нужно отдохнуть перед дорогой.

— Так вы не хотите узнать, как я умру? — возмутился Гарп.

Вулф с Хелен молчали.

— Я покончу с собой, — любезно пообещал Гарп. — Без этого в классики не выбиться. Я правда в это верю. Вы ведь не станете отрицать, что сегодня самоубийство писателя — вернейший путь к признанию его таланта. Поскольку перо явно не всегда раскрывает всю глубину таланта, автору приходится прибегать к иным средствам, чтобы обнажить страдания души. Самоубийство — своего рода подтверждение солидности писателя. Это так.

Гарп улыбнулся. Его сарказм не внес оживления. Хелен вздохнула. Вулф снова потянулся.

— Наложи на себя руки, — помрачнев, сказал Гарп, — и твои произведения сразу перейдут в разряд серьезной литературы.

Гарп и раньше частенько говорил, что видит для себя в самоубийстве последний долг отца и кормильца. Он любил перечислять имена посредственных писателей, которые нашли путь к сердцу читателя только после того, как покончили счеты с жизнью. Думая о писателях-самоубийцах и порой искренне ими восхищаясь, Гарп надеялся, что, расставаясь с жизнью, кое-кто из них знал об этой радужной стороне нелегкого выбора. Он понимал: люди, убивая себя, не идеализируют самоубийства и презрительно относятся к солидности, приобретенной такой ценой. Но такова горькая реальность в литературном бизнесе. Читатель и критик любят самоубийц.

Гарп знал — он никогда не решится на самоубийство. После смерти Уолта эта уверенность несколько ослабела, но все же не покинула его. Самоубийство означало насилие, а на это он был не способен. Тем не менее Гарпу часто представлялась ледяная усмешка писателя, последний раз перечитывающего предсмертную записку, его безысходное отчаяние.

Он любил мысленно прокручивать тот горький миг, когда писатель, оставив идеальную записку, берет и с дьявольским хохотом подносит пистолет к виску (глотает яд или бросается с моста в воду), преисполненный уверенности в своей долгожданной и на сей раз окончательной победе над читателем и критикой. Среди предсмертных записок, придуманных Гарпом, была и такая: «Кретины, до сих пор вы не понимали меня, но завтра поймете!»

— Что у тебя за навязчивая идея? — нахмурилась Хелен.

— А по-моему, прекрасная смерть для писателя, — улыбнулся Гарп.

— Уже поздно, — заторопился Вулф. — Вам завтра лететь.

Издатель отправился в гостиную и уже собирался лечь, но заметил, что Данкен еще не спит.

— Думаешь о путешествии? — улыбнулся Джон Вулф.

— Папа видел Европу, а я еще нет, — сказал мальчик.

— Знаю, малыш, — кивнул Джон.

— Правда, папа заработает кучу денег? — неожиданно очень серьезно спросил Данкен.

— Думаю, да, — ответил Джон.

— Зачем нам деньги? У бабушки их и так полно.

— Разве плохо самому быть богатым? — возразил издатель.

— А зачем? — не успокаивался Гарп-младший.

— Хорошо быть знаменитым.

— Вы думаете, отец будет знаменит? — спросил Данкен.

— Уверен, — подтвердил Вулф.

— Моя бабушка уже знаменита.

— Знаю, — кивнул издатель.

— По-моему, ей это не очень нравится.

— Почему ты так думаешь? — спросил Джон.

— Слишком много ходит вокруг посторонних, — объяснил Данкен. — Я сам слышал, как бабушка сказала: «В доме полно чужих».

— Видишь ли, твоего папу ждет несколько иная известность.

— А сколько бывает известностей? — спросил Данкен.

Джон Вулф глубоко, протяжно вздохнул и принялся объяснять маленькому Гарпу разницу между книгами, которые идут нарасхват, и книгами, имеющими некоторый успех. Он излагал ему многие тонкости издательского дела. С Гарпом-старшим Вулф никогда не пускался в подобные откровения, Гарпа это не волновало. Как, впрочем, и Данкена, который не запомнил ни одной тонкости и довольно скоро уснул под тихий, ровный голос Вулфа. Его убаюкивало медленное, бесконечное бормотание. Будь то голоса Роберты Малдун или Дженни Филдз, матери или Гарпа, которые каждый вечер рассказывали ему на ночь какую-нибудь историю; слушая их, он быстро засыпал и спал всю ночь здоровым, без кошмаров, сном. Данкен так привык засыпать под чей-то рассказ, что в Нью-Йорке никак не мог заснуть, пока не пришел Вулф.




Утром Гарп с Хелен принялись с интересом разглядывать гардероб Джона. Рядом с мужскими вещами висел прелестный пеньюар, несомненно принадлежавший одной из элегантных красоток Вулфа, которую не пригласили провести эту ночь в его апартаментах. На плечиках висело костюмов тридцать, не меньше, все в узкую полоску, все изящного покроя и все прекрасно бы подошли Гарпу, если б не слишком длинные брюки. Это не смутило писателя. Он выбрал по вкусу костюм, подвернул штанины и вышел в нем завтракать.

— Господи Иисусе, сколько же у вас костюмов! — сказал он Вулфу.

— Берите любой, — предложил Вулф. — Возьмите два или три. Или тот, что на вас.

— Длинноват, — улыбнулся Гарп, задирая ногу.

— Можно подшить, — посоветовал издатель.

— Конечно, — вмешалась Хелен. — У тебя ведь нет ни одного костюма.

Костюм так понравился Гарпу, что он решил ехать в нем в аэропорт, и штанины закололи булавками.

— Боже, — сказала Хелен.

— Мне бы не хотелось, чтобы нас видели вместе, — признался Вулф, но все же отвез Гарпов в аэропорт. Он хотел своими глазами увидеть, как семейство покинуло страну.

— Да, ваша книга, — спохватился в машине Вулф. — Я все время забываю показать вам сигнальный экземпляр.

— Я это заметил, — сказал Гарп.

— Ну ничего. Я вам его обязательно вышлю, — пообещал издатель.

— Уж пожалуйста. Я ведь до сих пор не знаю, что на обложке.

— Сзади ваша фотография, — сказал Вулф, — столетней давности.

— А что спереди?

— Название, конечно, — ответил издатель.

— Что вы говорите! А я подумал, вы его в последний момент сняли.

— Только название, — сказал Вулф. — А под ним что-то вроде фотографии.

— Что-то вроде фотографии? — переспросил Гарп. — Какой фотографии?

— Может, у меня есть в портфеле одна суперобложка, — сказал Вулф. — Приедем, поищу.

Вулф вел себя очень осторожно. Как-то он позволил себе обмолвиться, что «Мир от Бензенхейвера» — «мыльная опера». Но тогда его слова, кажется, не слишком задели Гарпа.

— Поверьте мне, — сказал он Гарпу, — ваша повесть чертовски хорошо написана, но при всем при этом… она всего лишь «мыльная опера». Слишком в ней много всего накручено.

— В жизни тоже много всего накручено, — вздохнул тогда Гарп. — Жизнь, Джон, и есть «мыльная опера» для взрослых.

В портфеле у Вулфа оказалась лишь фотография первой страницы обложки. Про последнюю страницу и внутренние полосы с собственноручно написанным текстом было предусмотрительно забыто. Он так и задумал — дать часть обложки в самую последнюю минуту. Фотография была тщательно запечатана в два плотных конверта, и Вулф не сомневался, что Гарп не сможет взглянуть на нее раньше чем сядет в самолет. Всю обложку Вулф обещал выслать писателю в Европу. Он был уверен, что Гарп хоть и разозлится, но не настолько, чтобы все бросить и примчаться в Нью-Йорк из-за океана.

— Ого! Этот самолет больше вчерашнего, — объявил Данкен. На этот раз он сразу сел с левой стороны, почти над самым крылом.

— Так и должно быть, — объяснил Гарп. — Он полетит над океаном.

— Пожалуйста, не напоминай мне об этом, — сказала Хелен. По другую сторону прохода стюардесса колдовала над чем-то вроде гамака для Дженни. Малышку подвесили в нем к спинке сиденья напротив матери; Хелен и Данкену она показалась чьей-то чужой девочкой.

— Джон Вулф говорит, ты будешь богатый и знаменитый, — сказал Данкен отцу.

— Гм, — хмыкнул Гарп, занятый конвертом, полученным в последний миг от издателя.

— Это правда? — спросил мальчуган.

— Хотелось бы, — сказал Гарп. И наконец-то увидел суперобложку «Мир от Бензенхейвера». Мороз продрал его по коже, он и сам не мог сказать почему — то ли подействовала внезапная невесомость (самолет-гигант оторвался от земли), то ли фотография на обложке.

Черно-белый крупнозернистый снимок поплыл перед глазами писателя. Больница. «Скорая». Носилки. Мрачная беспомощность на серых лицах санитаров: спешить некуда. Маленькое тельце под белой простыней. Страшный мимолетный эпизод у входа в больницу. Сколько таких больниц, таких «скорых», таких носилок с маленьким тельцем, которому уже ничем не поможешь…

Глянец ночного дождя — печальный финал трагедии. Неясный снимок, который мог быть взят из любой дешевой газетки. Сколько таких трагедий, сколько детских смертей.

Где угодно. Когда угодно. Но эта фотография напомнила Гарпу серое отчаяние, когда они смотрели на лежавшего в машине Уолта со сломанным позвоночником.

Суперобложка «Мира от Бензенхейвера», «мыльной оперы» для взрослых, кричала читателю, что он найдет под ней душераздирающую историю. Она требовала немедленного, пусть дешевого внимания. Она обещала — вы испытаете внезапную, сосущую сердце печаль; и Гарп знал: читатель не будет разочарован.

Если бы в эту минуту он прочел на суперобложке рекламу романа и выжимку из своей жизни, он, скорее всего, сел бы в европейском аэропорту в первый самолет, летящий обратно, и явился пред ясныя очи своего издателя. Но пока суперобложка путешествует из Америки в Европу, он успеет привыкнуть к такого сорта рекламе, на что Джон Вулф и рассчитывал. Притупится и острота восприятия чудовищной фотографии.

Хелен же никогда не привыкнет к ней и никогда не простит ее Вулфу. Не простит она и второй фотографии на четвертой странице суперобложки. Снимок изображал Гарпа с Уолтом и Данкеном и был сделан за несколько лет до трагедии. Снимала Хелен, и Гарп послал фотокарточку Вулфу вместо рождественской открытки.

Гарп сидел в одних плавках на волнорезе и олицетворял собой физическую силу. Таким он и был. Сзади стоял загорелый Данкен, положив худенькую руку на отцовское плечо. Тоже в плавках и белой матросской шапочке, беспечно торчащей на самой макушке. Мальчуган широко улыбался в объектив, не сводя с матери удивительно красивых глаз. Уолт сидел у отца на коленях. Он только что вышел из воды и лоснился, точно морской котик. Гарп пытался завернуть его в теплое полотенце, но малыш не давался, выскальзывая из отцовских рук. Он был бесконечно счастлив, и его круглая клоунская рожица сияла в ожидании «птички». Когда Гарп увидел фотографию, он явственно почувствовал, как мокрое, холодное тельце Уолта прижимается к его теплой груди.

Внизу под фотографией унизительно выбивали слезу следующие слова: «Т. С. Гарп с детьми (до трагедии)».

Издатель сплутовал, недвусмысленно намекнув читателю, что он найдет на страницах романа описание этой трагедии. В романе, разумеется, ни слова об этом не говорилось, хотя, справедливости ради, надо отметить, он сплошь состоял из трагедий. Узнать о семейной трагедии — подпись под фотографией на четвертой странице, конечно, интриговала — можно было только из той чепухи, которую Вулф сочинил и поместил на клапанах обложки. Как бы то ни было, фотография отца с обреченными детьми служила хорошей приманкой.

Люди нарасхват покупали роман, написанный «несчастным сыном знаменитой Дженни Филдз».

Сидя в самолете, летящем в Европу, Гарп смотрел на фотографию, и воображение его разыгралось. Хоть земля была далеко внизу, он воочию видел толпы людей, которые гоняются за его книгой. Ему были отвратительны эти люди, попавшиеся на такую дешевую удочку; он чувствовал отвращение и к себе: какой стыд — писать книги, удовлетворяющие вкусам стада бегемотов.

Т. С. Гарпа страшило любое стадо, а особенно людское. Сидя в самолете, он как никогда желал уединения и покоя для себя и своей семьи.

— А что мы будем делать с такой кучей денег? — вдруг спросил Данкен.

— С кучей денег? — переспросил Гарп.

— Когда ты будешь богатый и знаменитый. Что мы тогда станем делать?

— Веселиться и отдыхать, — ответил Гарп. Но красивый, единственный глаз мальчика смотрел недоверчиво.

— Полет будет проходить на высоте одиннадцать тысяч метров, — донесся из динамика уверенный голос первого пилота.

— Ого! — восхищенно воскликнул Данкен.

Гарп протянул через проход руку жене, но мимо них, неуверенно ступая, прошествовал к туалету какой-то толстяк. И Хелен с Гарпом только обменялись взглядами, подбадривающими, как рукопожатие.

Гарпу вдруг вспомнилась мать в белой форменной одежде, поднятая великаншей Робертой. Гарп не знал, что бы это могло значить, но вид матери, парящей над толпой, подействовал на него, как фотография с суперобложки. Отгоняя дурные предчувствия, Гарп принялся болтать с сыном, о чем придет в голову.

Данкен вспомнил про Уолта, про то, как он боялся «Прибоя». История эта была семейным преданием. Сколько Данкен мог помнить, Гарпы каждое лето гостили у бабушки на берегу бухты Догз-хед. Там на многие мили тянутся песчаные пляжи и часто свирепствует грозный океанский прибой.

— Берегись прибоя! — сказал Данкен брату, когда тот, став постарше, отважился приблизиться к воде. Сколько раз самому Данкену то же твердили родители. Услыхав о прибое, Уолт почтительно отступил.

Три лета подряд они предостерегали малыша. Данкен и теперь помнил каждую фразу.

«Сегодня ужасный прибой!»

«Сегодня очень сильный прибой!»

«Сегодня свирепый прибой!»

«Свирепый» было частым словечком в Догз-хеде, свирепым могло быть все — ветер, болезнь, ссора.

За три года малыш хорошо усвоил: прибоя нужно бояться; свирепый прибой унесет в океан; свирепый прибой утащит под воду, навсегда разлучит с папой, мамой и Данкеном.

Это случилось в четвертое лето жизни Уолта на берегу океана. Данкен помнил, как однажды он, Гарп и Хелен застали такую сценку: Уолт, стоя по щиколотку в пенистой от прибоя воде, внимательно всматривался в набегающие волны. Он стоял долго, не двигаясь и не отрывая глаз от воды. Наконец Гарп и Хелен решили подойти к нему и узнать, что он делает.

— Уолт, что ты там высматриваешь? — спросила Хелен.

— Что ты там нашел интересного, дурачок? — сказал Данкен.

— Хочу увидеть «Прибоя».

— Кого, кого? — спросил Гарп.

— «Прибоя», — сказал Уолт. — Хочу увидеть его. Он очень большой? Похож на жабу?

От удивления у всех троих раскрылись рты. Так значит, все эти годы малыш боялся огромного, страшного «Прибоя» — неведомого чудовища, которое пряталось среди прибрежных камней и было готово в любую минуту схватить Уолта и утащить в черную океанскую бездну.

Гарп стал фантазировать вместе с сынишкой. Поднимается ли чудовище на поверхность? Быстро ли оно плавает? А может, эта скользкая, обрюзгшая тварь вечно сидит на холодном дне к хватает зевак за ноги длинным, липучим языком? Какой он — этот свирепый «Прибой»?

Для Гарпа и Хелен «Прибой» стал кодовым названием тревоги. Даже потом, когда для Уолта «Прибой» превратился в пенистую кромку волн (прибой — это не зверь, а волны, которые бьются о песок, дурья голова, объяснял ему Гарп), Хелен с Гарпом, почуяв опасность, стали называть ее словечком Уолта. Будь то скопление машин или скользкая дорога, кто-нибудь из них обязательно говорил: «Опять этот свирепый «Прибой».

— А помнишь, — спросил в самолете Данкен, — Уолт как-то спросил про него — зеленый он или коричневый?

Отец и сын улыбались, а Гарп подумал: «Нет, сынок, «Прибой» не зеленый и не коричневый. «Прибой» — это я; «Прибой» — это Хелен; у него цвет дождя, и размером он с легковой автомобиль».




В Вене Гарп все время чувствовал, свирепый «Прибой» где-то совсем рядом.

Хелен была спокойна, а у Данкена, как и полагается одиннадцатилетнему подростку, настроение менялось десять раз на день. Приезд в Вену стал для Гарпа как бы возвращением в детство, в «Академию Стиринга». Дома, улицы и даже картины в музеях были словно его старые учителя, правда, постаревшие с годами. Он с трудом узнавал их, а они и вовсе его не помнили. Хелен и Данкен часами бродили по городу. Гарп довольствовался прогулками с малышкой Дженни. Он возил ее той долгой теплой осенью в коляске, столь же причудливой, как сам город; приветливо улыбался разговорчивым старушкам, которые заглядывали в коляску и, увидев его дочурку, одобрительно кивали. Жители Вены казались Гарпу сытыми и благополучными. Советская оккупация, развалины, напоминавшие о войне, да и сама война, остались в далеком прошлом. В тот год, когда Гарп жил здесь с матерью, Вена как бы умирала, и дни ее были сочтены; теперь же на месте старого города родилось что-то совсем новое — заурядное и безликое.

Гарпу нравилось водить Хелен с Данкеном по городу, где страницы его собственной жизни переплетались с хрестоматийной историей Вены: «Вот здесь выступал Гитлер с первым своим обращением к венцам. На этот рынок я когда-то ходил за покупками по субботам. А вот это — Четвертый район, бывшая советская оккупационная зона. Здесь находится знаменитая Карлскирхе и Верхний и Нижний Бельведеры. А между Принц-Ойгенштрассе, слева от вас, и Аргентинерштрассе есть улочка, где мама и я…»

Они сняли несколько комнат в небольшом уютном пансионе. Сначала им хотелось, чтобы Данкен ходил в английскую школу. Но дорога туда на машине или трамвае занимала много времени, а они не собирались долго оставаться в Вене. Впереди уже смутно маячило Рождество. И как-то не мыслилось праздновать его в другом месте, а не на берегу бухты Догз-хед вместе с Дженни, Робертой и Эрни Холмом.

Когда Джон Вулф наконец прислал книгу, уже изданную, в глянцевой суперобложке, ощущение, что свирепый «Прибой» где-то совсем рядом, стало невыносимым. Несколько дней Гарп не находил себе места, но потом «Прибой» все-таки поутих. И Гарп написал вполне сдержанное письмо издателю, в котором выразил неудовольствие, даже, пожалуй, личную обиду. Он понимает, намерения были самые благие, так лучше для дела, однако… И все в том же духе. Да и на кого он мог сердиться? На Вулфа? Роман написан Гарпом, Вулф только дал ему зеленую улицу.

От матери Гарп узнал, что первые отклики на книгу были «не очень лестные», но Дженни, следуя совету Вулфа, не прислала пока ни одного. Первый восторженный отклик Джон Вулф вырезал из влиятельного «Нью-йоркского обозрения». «Движение за права женщин наконец-то оказало воздействие на творчество крупного писателя, — говорилось в статье, автором которой была доцент какого-то университета, специалист по женскому движению. — «Мир от Бензенхейвера» — это первое проведенное и написанное мужчиной глубокое исследование того типично мужского психоза, от которого так страдают женщины». И так далее и тому подобное.

— О Господи, — простонал Гарп, — звучит так, будто я написал диссертацию. Но это же роман, черт побери, роман, и я его выдумал от начала до конца!

— Похоже, что роман ей понравился, — заметила Хелен.

— Ей не роман понравился, а что-то другое, — сказал Гарп.

Благодаря этому отзыву окончательно укрепилось мнение, что «Мир от Бензенхейвера» — роман феминистский.

«Вероятно, ты, как и я, будешь лишь в выигрыше от одного из многочисленных заблуждений нашего времени», — писала Дженни Филдз сыну.

Другие статьи называли книгу «параноидальным бредом, напичканным сексом и ничем не оправданными сценами насилия». Большинство из этих статей Гарп не читал, но на кассовый успех книги они, кажется, не влияли.

Один из критиков заметил, что Гарп — писатель серьезный, но его «склонность к гротескным преувеличениям временами становится неуправляемой». Джон Вулф не удержался и прислал Гарпу эту рецензию скорее всего потому, что сам был того же мнения.

В одном из писем Дженни сообщила, что с головой ушла в предвыборную компанию в Нью-Гэмпшире. «Предвыборная борьба за пост губернатора штата отнимает у нас уйму времени», — писала Роберта Малдун. «Неужели можно посвящать все свое время политике?» — написал ей в ответ Гарп.

Очевидно, сыр-бор разгорелся вокруг каких-то феминистских требований, с одной стороны, и идиотских, на грани правонарушения, постановлений нынешнего губернатора, которыми тот особенно гордился, — с другой. Власти штата хвастались тем, что отказали в аборте четырнадцатилетней девочке, которая была изнасилована; таким образом они боролись с моральной деградацией, захлестнувшей страну.

Губернатор Нью-Гэмпшира был крикливый, реакционно мыслящий идиот. Он считал, что ни правительство страны, ни власти штата не должны помогать малоимущим, поскольку их бедность есть заслуженное наказание, посланное справедливым и добродетельным Высшим Существом. Но губернатор был по-своему умен. Взять хотя бы организованную им компанию против разведенных женщин из штата Нью-Йорк, заполонивших Нью-Гэмпшир. Властям удалось нагнать страху на местного обывателя.

«Разведенные женщины слетаются, лелея самые гнусные планы: они, во-первых, хотят сделать всех женщин лесбиянками или, на худой конец, научить их изменять мужьям; во-вторых, развратить невинных желторотых юнцов и соблазнить нью-гэмпширских мужей. Разведенные женщины Нью-Йорка были воплощением всех зол — социализма, аморальности, алиментов». Как утверждала нью-гэмпширская пресса, они хотели создать нечто вроде женской коммуны.

И конечно, одним из центров этой будто бы уже существующей коммуны был дом на берегу бухты Догз-хед, принадлежавший радикальной феминистке Дженни Филдз.

По словам губернатора, всюду резко возросло число венерических заболеваний, «этой извечной проблемы сторонниц женской эмансипации». Он был чудовищный лжец. Все эти его благоглупости объяснялись очень просто. Его противником на выборах была женщина, и Дженни, Роберта и «толпы разведенных женщин из Нью-Йорка» агитировали нью-гэмпширцев за ее кандидатуру.

Каким-то непостижимым образом в газете штата появилась заметка, в которой «упаднический» роман Гарпа назывался «новой Библией феминисток».

«Яростный гимн, прославляющий духовную и физическую деградацию современного человека», — писали на Западном побережье.

«Выстраданный протест против насилия и борьбы между мужчинами и женщинами нашего непростого времени», — утверждали где-то еще.

Неважно, нравился роман или нет, но он стал притчей во языцех. Чтобы книгу читали, ее содержание должно быть вроде сводки новостей в переложении писателя. Именно таким и был роман «Мир от Бензенхейвера». Как и губернатор Нью-Гэмпшира, он стал на какое-то время событием дня Америки.

«Нью-Гэмпшир — дремучий штат с подлыми, нечистоплотными политиками у власти, — писал Гарп матери. — Ради Бога, не лезь ты в политику».

«Ты весь в этом, — отвечала Дженни. — Когда вернешься домой и станешь знаменитостью, я посмотрю, захочешь ли ты быть от всего в стороне».

«Вот увидишь, захочу, — написал Гарп. — Нет ничего проще».

Оживленная переписка через океан на какое-то время отвлекла Гарпа от мыслей о свирепом, грозящем гибелью «Прибое». Но тут вдруг и Хелен сказала, что чувствует присутствие чудовища.

— Давайте поедем домой, — сказала она, — мы тут хорошо отдохнули.

От Джона Вулфа пришла телеграмма: «Оставайтесь в Вене. Ваша книга пользуется бешеным успехом».

Роберта прислала Гарпу футболку. Надпись на ней гласила:

«Разведенные женщины Нью-Йорка — залог благополучия Нью-Гэмпшира».

— Господи Иисусе, — сказал Гарп Хелен, — ладно, едем домой Только давайте подождем окончания этих безумных выборов.

Таким образом, он, к счастью, пропустил опубликованное в низкопробном журнальчике диссидентско-феминистское «высказывание» о своей книге. «Роман, — писал автор статьи, — усердно пропагандирует излюбленный мужской тезис, что женщины — лишь безвольные жертвы, служащие для ублажения хищников-мужчин.

Роман Т. С. Гарпа развивает традиционный миф, что опора семья добропорядочный муж, а добродетельная жена никогда по своей воле не пустит к себе в спальню (как в прямом, так и в переносном смысле) другого мужчину».

Даже Дженни Филдз уговорили написать несколько слов о романе сына: слава Богу, Гарп их так никогда и не увидел. Дженни писала, что хотя это и лучший роман сына, потому что написан на серьезную тему, все же «его портят звучащие тут и там характерные для мужчин навязчивые идеи, которые к сожалению, отвращают от него читательниц. И все-таки — продолжала она, — мой сын — хороший писатель, он еще очень молод и с годами его мастерство возрастет. А с душой у него все в порядке».

Если бы Гарп это прочел, он, возможно, надолго бы задержался в Вене. Но они уже собрались домой, и, как всегда, случайность ускорила предстоящий отъезд. Как-то вечером Данкен не вернулся домой из парка до темноты. Гарп кинулся на поиски, крикнув на бегу Хелен, что это им последний звонок надо ехать домой немедленно. Жизнь большого города таит в себе слишком много опасностей, а Гарп так боится за сына.

Гарп бежал по Принц-Ойгенштрассе к памятнику павшим советским солдатам на Шварценбергплац. Неподалеку от него находилась булочная, а Данкен обожал сладости. «Данкен!» — крикнул Гарп, и звук его голоса, расколовшись о каменные стены домов, возвратился к нему, словно эхо дьявольского хохота, изрыгаемого свирепым «Прибоем» — мерзким, скользким, и бородавках чудовищем, неумолимо настигавшим его.

А Данкен беззаботно жевал пирожное за столиком в булочной, хотя Гарп столько раз говорил ему, что сладкое перебивает аппетит.

— Сейчас становится темно все раньше и раньше, — оправдывался он. — Еще ведь совсем не поздно.

Гарпу пришлось это признать. Домой шли вместе. «Прибой» шмыгнул в темный переулок. Наверное, Данкен его абсолютно не интересовал, подумал Гарп. На мгновение ему почудились у самых ног волны, которые тащат его в океан, но видение тут же исчезло.




Телефон, этот старый предвестник беды, разорвал тишину пансиона тревожными звонками, взывая о помощи, словно смертельно раненный часовой, и на пороге комнаты бесшумно, как тень, появилась хозяйка.

— Bitte, bitte, — повторяла она, дрожа от волнения. Звонили из Америки.

Было около двух часов ночи, в доме не топили, и Гарп, поеживаясь от холода, шел следом за хозяйкой по темным притихшим коридорам. «Ковер в гостиной был потертый, — вспомнил он, — блеклого серого цвета». Он написал эти строчки много лет назад, и теперь ждал появления всей труппы: певца, человека, которой мог ходить только на руках, обреченного медведя и всех остальных актеров печального цирка смерти, которых так живо нарисовало ему воображение.

Но они не явились. Лишь сухопарая пожилая женщина вела его по лабиринту комнат. Ее прямота была неестественной, напряженной, как будто она изо всех сил старалась не сутулиться. На стенах не висели снимки конькобежных команд, не было и одноколесного велосипеда, оставленного возле двери уборной… Вниз по лестнице, а потом в комнату, где в глаза бьет яркий свет, словно в наспех разобранной операционной в осажденном городе. Гарпу казалось, что он следует за ангелом смерти — повивальной бабкой «Прибоя», чье влажное дыхание донеслось до него из телефонной трубки.

— Да? — еле слышно произнес он. На какой-то миг у него отлегло от сердца, когда в трубке раздался голос Роберты Малдун. Опять, наверное, личная трагедия, ничего страшного. А может, уже известны результаты выборов. Гарп глянул на вопрошающее старушечье лицо хозяйки и вдруг заметил, что она не успела вставить зубной протез — щеки у нее ввалились, дряблая кожа обвисла; настоящее лицо трупа. И Гарп ощутил сырое, ядовитое дыхание «Прибоя».

— Мне не хотелось, чтобы вы узнали об этом из телепередачи, — говорила Роберта, — хотя вряд ли там у вас это покажут. Наверное, нет. И не из газет, и не от кого-нибудь еще.

— Кто победил? — спросил Гарп с нарочитой небрежностью, хотя уже точно знал: звонок не имеет никакого отношения ни к старому, ни к новому губернатору.

— Ее застрелили, вашу матушку, — сказала Роберта, — они убили ее, Гарп. Какой-то мерзавец застрелил ее из охотничьего ружья.

— Кто? — выдохнул Гарп.

— Мужчина.

В устах Роберты это было самое страшное ругательство.

— Он ненавидел женщин. Охотник, — она больше не сдерживала рыданий. — Начался охотничий сезон. Он шел с ружьем, и никто не заподозрил ничего плохого. Он застрелил ее.

— Она умерла? — спросил Гарп.

— Она стала падать, и я подхватила ее, — рыдала Роберта. — Она не упала, Гарп. И не произнесла ни слова. Она не успела понять, что произошло, поверьте мне.

— Его поймали? — сказал Гарп.

— Кто-то его застрелил, а может, он сам застрелился.

— Он умер?

— Да, этот подонок мертв.

— Роберта, вы сейчас там одна? — спросил Гарп.

— Нет, — плакала она, — нас здесь много. Мы все в вашем доме.

И Гарп мысленно увидел их всех в доме на берегу бухты Догз-хед. Женщин, оплакивающих свою предводительницу.

— Она хотела, чтобы тело ее отдали в медицинский колледж, — сказал Гарп. — Вы меня слышите, Роберта?

— Слышу. Это так ужасно!

— Таково было ее желание.

— Знаю. Скорее возвращайтесь домой.

— Незамедлительно.

— Мы не знаем, что делать.

— А что тут сделаешь? Абсолютно ничего.

— Но что-то все-таки надо делать, — сказала Роберта. — Только она всегда говорила, что не хочет никаких похорон.

— Вот именно. Дженни хотела, чтобы тело ее отдали в медицинский колледж. Роберта, исполните ее желание, прошу вас. Так хотела мама.

— Но должно же быть хоть что-нибудь, — возразила Роберта, — может, не заупокойная служба, а что-то другое.

— Не затевайте ничего до моего приезда, — сказал Гарп.

— Об убийстве много говорят, хотят устроить митинг.

— Роберта, я ее единственный родственник, так им всем и скажите.

— Она была близким человеком для многих, — резко ответила Роберта.

«Это ее и погубило», — подумал Гарп, но вслух ничего не сказал.

— Я старалась уберечь ее! — рыдала Роберта. — Я говорила ей: не ходите туда, на эту автомобильную стоянку!

— Никто в этом не виноват, Роберта, — мягко ответил Гарп.

— Но вы думаете, что есть виновные, Гарп. Вы всегда так думали.

— Пожалуйста, перестаньте, Роберта, — сказал Гарп. — Вы мой лучший друг.

— Тогда я скажу, кто виноват. Мужчины виноваты, Гарп. Грязные убийцы! Если вы не можете затащить нас в постель, вы находите миллион других способов, как убить нас!

— Но не я же, Роберта. Прошу вас, успокойтесь.

— И вы тоже, — прошептала она. — Мужчина не может быть другом женщины.

— Но я ваш друг, Роберта, — повторил Гарп. Какое-то время она плакала на другом конце провода; Гарпу представлялись ее слезы дождем, барабанящим по поверхности глубокого озера.

— Простите же меня, — наконец выговорила она. — Если бы я заметила убийцу секундой раньше, я бы заслонила ее собой. Это правда.

— Я верю вам, Роберта, — сказал Гарп, а про себя подумал: как бы он повел себя на ее месте? Конечно, он любил мать и сейчас ему было очень больно. Но испытывал ли он такую же сильную привязанность к Дженни Филдз, как ее последовательницы?

Гарп извинился перед хозяйкой за поздний звонок, сказал, что у него умерла мать, и хозяйка перекрестилась. Запавшие щеки и голые десны безмолвно свидетельствовали о том, что и она пережила смерть многих родных.

Узнав о смерти Дженни, Хелен долго плакала и ни на секунду на отпускала от себя ее тезку, маленькую Дженни Гарп. Данкен и Гарп перерыли все газеты в надежде найти хоть строчку о разыгравшейся трагедии, но тщетно: заокеанские новости приходили в Австрию с опозданием на день. К счастью, существовало это чудо — телевидение.

Гарп увидел убийство матери по телевизору в комнате хозяйки пансиона.

Сначала показывали какую-то предвыборную чепуху, происходившую на севере Нью-Гэмпшира. Пейзаж напоминал побережье, и Гарп узнал это место — оно находилось в нескольких милях от бухты Догз-хед.

Губернатор Нью-Гэмпшира продолжал одобрительно относиться ко всему грязному и подлому, что происходило в штате. Его соперница производила впечатление образованной, чуточку наивной и доброй женщины.

Стоянка перед торговым центром была окружена пикапами, битком набитыми мужчинами в охотничьих куртках и шапочках; вероятно, они представляли интересы Нью-Гэмпшира в противовес интересам «разлучниц» из Нью-Йорка.

Привлекательная претендентка на пост губернатора тоже, как говорили, была разведенной женой из Нью-Йорка. Тот факт, что она прожила в Нью-Гэмпшире более пятнадцати лет, что здесь выросли ее дети, старательно замалчивался губернатором и его сторонниками, окружившими сейчас стоянку пикапами.

Признаки надвигавшейся трагедии носились в воздухе. На площади слышались насмешки и улюлюканье.

Появилась футбольная команда старшеклассников в спортивной форме, их бутсы звонко шлепали по бетонной мостовой. Сын женщины-кандидата был членом этой команды, он привел игроков на стоянку, дабы показать нью-гэмпширцам, что и настоящие мужчины отдадут свои голоса его матери.

Охотники в пикапах придерживались другого мнения: голосовать за эту женщину, говорили они, значит голосовать за гомосексуализм, лесбиянство, социализм, алименты, Нью-Йорк и так далее. Чем дольше смотрел Гарп эту передачу, тем больше убеждался — Нью-Гэмпшир готов встать грудью против всей этой скверны.

Гарп, Хелен, Данкен и маленькая Дженни сидели в пансионе в центре Вены и со страхом смотрели на экран телевизора, где вот-вот должно было произойти убийство Дженни Филдз. Недоумевающая хозяйка принесла им кофе и пирожные; никто, кроме Данкена, к еде не притронулся.

И вот настала очередь Дженни Филдз выступить перед собравшимися на площади. Роберта Малдун помогла ей взобраться на грузовик с откинутым бортом и придвинула микрофон. Мать Гарпа казалась совсем маленькой по сравнению с великаншей Робертой, но ее безупречно белая униформа была видна за версту.

— Я — Дженни Филдз, — сказала она, и в ответ раздались приветствия, свист и гудки клаксонов. Полиция пыталась отогнать пикапы, они отъезжали и тут же возвращались. — Большинство из вас знает, кто я, — продолжила Дженни, и ее слова вновь потонули в свисте, гоготе, реве клаксонов, как вдруг глухо и неотвратимо прозвучал один-единственный выстрел, точно удар волны о берег.

Никто не понял, откуда он прозвучал. Роберта Малдун подхватила мать Гарпа под руки. На белоснежной одежде Дженни расплылось маленькое темное пятно. Потом Роберта, держа на руках Дженни, спрыгнула с грузовика и бросилась в расступившуюся толпу, как игрок, ведущий мяч к цели. Толпа расступилась.

Тела Дженни почти не было видно в объятиях Роберты. Навстречу ей уже спешила полицейская машина. Когда она приблизилась, Роберта протянула полицейским тело Дженни Филдз, и на сотую доли секунды Гарп увидел неподвижную белую фигурку, вознесенную над толпой, и полицейского, помогавшего Роберте сесть в машину.

Машина тут же умчалась. Камера развернулась в другую сторону, где среди пикапов и полицейских машин раздавались выстрелы. В темной луже крови лежал мужчина в охотничьем костюме. Минутой позже камера вблизи показала то, что газетчики затем назвали «ружьем на оленей».

Комментатор подчеркнул, что официально охотничий сезон открыт еще не был.

Происходившее от начала до конца сильно смахивало на сцену из дешевой мелодрамы, разве что в ней отсутствовали обнаженные тела.

Гарп поблагодарил хозяйку за любезное приглашение посмотреть телевизор. И через два часа они уже были во Франкфурте, где пересели на самолет до Нью-Йорка. В самолете они больше не чувствовали присутствия «Прибоя», даже Хелен, которая панически боялась летать. Свирепый «Прибой» насытился.

Пролетая над Атлантикой, Гарп повторял про себя последние слова матери: «Большинство из вас знает, кто я». Фраза, достойная ее жизни.

— Большинство из вас знает, кто я, — прошептал он вслух. Данкен уже спал, но Хелен услышала эти слова, потянулась через проход и протянула ему руку.

На высоте нескольких тысяч футов над уровнем моря Т. С. Гарп беззвучно плакал, возвращаясь в свою страну, в которой так много насилия и где ему в скором времени предстояло прославиться.




17. Первые феминистские похороны, а также похороны иные


«С тех пор как умер Уолт, — писал Гарп, — я ощущал свою жизнь как эпилог».

Когда умерла Дженни Филдз, его душевное смятение еще возросло — по-видимому, в ходе времени был некий потаенный смысл. Но какой?

Гарп сидел в нью-йоркском офисе Джона Вулфа, стараясь проникнуть в суть неведомых предначертаний, связанных со смертью матери.

— Я не давал разрешения на похороны, — сказал Гарп. — Как же они могут состояться? И где тело, Роберта?

Роберта Малдун терпеливо объяснила ему, что тело там, где Дженни хотела его видеть. И в конце концов, дело не в нем. Это будет поминальная служба, о похоронах вообще можно не говорить.

«В Нью-Йорке состоятся первые феминистские похороны», — сообщали газеты.

Полиция предупреждала, что ожидаются беспорядки.

— Первые феминистские похороны? — удивился Гарп.

— Она так много значила для стольких женщин… — сказала Роберта. — Не сердитесь. Она ведь принадлежала не только вам.

Джон Вулф округлил глаза.

Данкен смотрел в окно — сорок этажей над Манхэттеном, как будто опять в самолете, с которым только что расстался.

Хелен звонила в соседней комнате. Пыталась связаться с отцом, живущим в старом добром Стиринге. Она хотела, чтобы он встретил их в Бостоне, когда они прилетят из Нью-Йорка.

— Ну хорошо… — медленно сказал Гарп, держа на коленях маленькую Дженни Гарп. — Хорошо… Знаете, Роберта, я этому не рад, но все равно пойду на похороны.

— Пойдете? Вы? — удивился Джон Вулф.

— Ни в коем случае! — заявила Роберта. — Вам просто нельзя идти.

— Знаю, — сказал Гарп. — Но вы правы: мама была бы довольна. Поэтому я и пойду. Что же там будет?

— Всякие речи, — объяснила Роберта. — Вам не надо ходить.

— Почитают отрывки из ее книги, — добавил Джон Вулф. — Мы уже дали несколько экземпляров.

— Вам, Гарп, идти не следует, настойчиво повторила Роберта. — Пожалуйста, не ходите.

— Мне хочется пойти. Обещаю не свистеть и не шикать, какие бы глупости ни говорили. У меня тоже есть кое-что интересное, могу почитать. Вы знаете, что она написала, когда ее назвали феминисткой? (Роберта и Джон Вулф переглянулись. Оба были убиты горем.) Вот послушайте, — продолжал Гарп. — «Я не люблю, когда меня так называют. Это ярлык. Когда я писала о своем отношении к мужчинам, о том, что хочу жить по собственному разумению, я не считала себя феминисткой».

— Не буду с вами спорить, Гарп, — сказала Роберта. — Во всяком случае, сейчас. Вы прекрасно знаете, она говорила и другое. И она действительно была феминисткой, нравилось ей это или нет. Она лучше всех показала, как попираются права женщин; она отстаивала право женщин жить собственной жизнью, согласно своему выбору.

— Да? — спросил Гарп. — Неужели она и правда верила, что все беды, которые выпадают на долю женщины, случаются с ней только потому, что она женщина?

— Глупо так рассуждать, Гарп, — сказала Роберта. — Вы что, считаете нас всех джеймсианками?

— Пожалуйста, прекратите, — взмолился Джон Вулф.

Дженни Гарп громко пискнула и шлепнула Гарпа по колену; он удивленно посмотрел на малышку — похоже, совсем забыл, что у него на коленях живое существо.

— Что ты, маленькая? — спросил он. Но она уже успокоилась и стала разглядывать видимые только ей картинки на стенах офиса.

— И когда состоится это собрание? — спросил Гарп у Роберты.

— Сегодня в пять, — ответила она.

— Я думаю, специально выбрали такое время, чтобы все секретарши Нью-Йорка ушли с работы часом раньше, — сказал Джон Вулф.

— Не все женщины в Нью-Йорке работают секретаршами, — заметила Роберта.

— Но только секретарши бывают очень нужны между четырьмя и пятью, — пояснил Джон Вулф.

— Надо же! — удивился Гарп.

Вошла Хелен и объявила, что не может дозвониться до отца.

— Тренирует борцов, — предположил Гарп.

— Спортивный сезон еще не начался, — сказала Хелен.

Гарп сверился с календариком на часах (они показывали еще европейское время, которое на несколько часов расходится с американским; последний раз он переводил их в Вене), но и без часов знал, что спортивный сезон в Стиринге откроется только после Дня Благодарения. Хелен была права.

— Я позвонила в школу, мне сказали, что он дома, — объяснила Хелен Гарпу. — А дома никто не отвечает.

— Возьмем напрокат машину в аэропорте, — успокоил ее Гарп. — Во всяком случае, раньше вечера мы отсюда не улетим. Я должен пойти на эти проклятые похороны.

— Не должны, — упорствовала Роберта.

— Ты просто не можешь туда идти, — поддержала ее Хелен.

Роберта и Джон Вулф опять приуныли. Гарп, видимо, не понимал, в чем дело.

— Не могу? Что ты хочешь этим сказать? — спросил он.

— Это феминистские похороны, — пояснила Хелен. — Ты прочитал статьи или только одни заголовки?

Гарп бросил укоризненный взгляд на Роберту Малдун, но она смотрела на Данкена, обозревавшего Манхэттен в подзорную трубу.

— Вам опасно туда идти, Гарп, это верно, — подтвердила Роберта. — Я не стала ничего говорить, не хотела вас расстраивать. Но идти туда просто неблагоразумно.

— Значит, мне запрещается туда идти? — удивился Гарп.

— Это — похороны исключительно для женщин, — сказала Роберта. — Женщины любили ее, и женщины ее оплачут. Так мы это себе представляем.

Гарп уставился на Роберту.

— Но я тоже любил ее, — заявил он. — И я ее единственный сын. Вы хотите сказать, что я не могу участвовать в этом шабаше потому, что я мужчина?

— Я просила бы вас не называть наше прощание с ней шабашем, — сказала Роберта.

— А что такое шабаш? — поинтересовался Данкен.

Дженни Гарп снова запищала, но на этот раз Гарп даже не услышал ее. И Хелен взяла у него дочку.

— Вы хотите сказать, что мужчинам запрещено присутствовать на похоронах моей матери? — спросил Роберту Гарп.

— Я же вам сказала: никакие это не похороны, а просто дань уважения, — пояснила Роберта.

— Я пойду, Роберта, — стоял на своем Гарп. — Мне все равно, как вы это называете.

— О Боже! — воскликнула Хелен. — Попробую еще раз связаться с отцом. — И она с малышкой на руках вышла из комнаты.

— Вон идет однорукий, — сказал Данкен.

— Гарп, пожалуйста, не ходите, — попросила Роберта.

— Она права, — поддержал её Джон Вулф. — Я тоже хотел пойти. Как-никак я был ее издатель. Но потом махнул рукой — пусть делают что хотят. Думаю, Дженни одобрила бы их затею.

— Мне все равно, как бы она к этому отнеслась, — бунтовал Гарп.

— Да, пожалуй, все равно, — кивнула Роберта. — Это еще одна причина, почему вам не следует туда идти.

— Вы не представляете себе, Гарп, как некоторые феминистки реагировали на вашу книгу, — пояснил Джон Вулф.

Теперь округлились глаза у Роберты Малдун.

Гарпа и раньше обвиняли в том, что он наживает капитал на авторитете матери в феминистском движении. А тут еще появилась рекламная статья, организованная Джоном Вулфом. В ней оплакивалась участь несчастного автора, потерявшего вслед за маленьким сыном замечательную мать. Стало быть, и эта трагедия беззастенчиво использована для кассового успеха книги.

К счастью, Гарп не видел этой статьи. Даже Джон Вулф морщился, вспоминая ее.

А «Мир от Бензенхейвера» раскупался, как горячие пирожки. Было ясно: о книге будут спорить годы, будут изучать в колледжах. И не только ее, но и другие романы Гарпа. В одном университете уже появился курс, где три романа Гарпа изучались вместе с автобиографией Дженни и «Историей Академии Эверета Стиринга» Стюарта Перси. По-видимому, курс преследовал цель досконально изучить творческий метод Гарпа по тем книгам, из которых можно извлечь достоверные подробности его жизни.

К счастью, об этом курсе Гарп тоже ничего не знал.

— А вон еще идет без ноги, — объявил Данкен, обшаривая в трубу улицы Манхэттена в поисках калек и увечных, — занятие, на которое не хватит жизни.

— Пожалуйста, Данкен, прекрати, — сказал ему Гарп.

— Если вы действительно хотите пойти со мной, Гарп, — тихо сказала Роберта, — вам надо переодеться женщиной.

— Если верблюду легче пройти в угольное ушко, чем мужчине на ваше собрание, — огрызнулся Гарп, — вам, Роберта, нужно молиться, чтобы устроители не делали хромосомного анализа в дверях.

Он тут же раскаялся в своих словах. Роберта вздрогнула, как будто ей дали пощечину. Он взял ее большие руки в свои и держал так, пока не почувствовал ответное пожатие.

— Извините, — прошептал он. — Уж если необходимо переодеваться, прекрасно, что вы здесь. Ведь у вас большой опыт по этой части.

— Что верно, то верно, — согласилась Роберта.

— Просто смешно, — пожал плечами Джон Вулф.

— Если хоть одна женщина узнает вас, Гарп, — предупредила Роберта, — они разорвут вас в клочья. В лучшем случае — просто не пустят.

Хелен вернулась с раскапризничавшейся Дженни Гарп на руках.

— Дозвонилась до директора Боджера, — сообщила она, — и попросила его поискать папу. Пропал куда-то — на него это не похоже.

Гарп покачал головой.

— Немедленно едем в аэропорт, — решила Хелен. — В Бостоне возьмем напрокат машину — и в Стиринг. Детям надо скорее отдохнуть. А ты, если уж тебе так хочется, вернешься в Нью-Йорк на это сборище.

— Вы езжайте, — ответил Гарп, — а я прилечу попозже и тоже найму машину.

— Глупо, — сказала Хелен.

— И лишний расход, — добавила Роберта.

— У меня сейчас много денег, — сказал Гарп; Джон Вулф сделал вид, что не заметил кривой улыбки Гарпа.

Джон вызвался отвезти Хелен с детьми в аэропорт.

— Один однорукий, один безногий и два хромых, — сообщил Данкен. — А один вообще без носа.

— Ты бы перестал смотреть в окно и взглянул лучше на отца, — посоветовала ему Роберта Малдун.

Гарп думал о себе: скорбящий экс-борец, переодевшись, едет на заупокойную службу по своей матери. Он поцеловал Хелен, детей и даже Джона Вулфа.

— Не беспокойся об отце, — сказал Гарп, обращаясь к Хелен.

— И о Гарпе, — подхватила Роберта. — Я его так одену, что комар носа не подточит.

— И, пожалуйста, не затевай никаких споров, — сказала Хелен Гарпу.

Неожиданно в тесном от гостей офисе Джона Вулфа появилась еще одна особа, тщетно старавшаяся обратить на себя внимание издателя. На какой-то миг воцарилась хрупкая тишина, женщина заговорила, и все разом посмотрели в ее сторону.

— Мистер Вулф, — сказала она. Это была старая женщина с серо-шоколадной кожей и черными, подернутыми проседью волосами; по-видимому, ее мучила боль в ногах.

— Джилси? — удивился Джон Вулф, и Гарп во все глаза уставился на женщину: конечно, это была Джилси Слоупер собственной персоной. Джон Вулф должен был бы знать, у писателей прекрасная память на имена.

— Вы не отпустите меня сегодня пораньше? — спросила Джилси. — Пойду на похороны.

Опущенная голова, негромкое бормотанье, кургузые слова — и тех раз два и обчелся. Джилси не любила открывать рот в присутствии незнакомых; кроме того, она узнала Гарпа и испугалась, что издатель станет их знакомить.

— Конечно, идите, — быстро сказал Джон Вулф. Он больше нее испугался, как бы не пришлось представлять Гарпу Джилси Слоупер.

— Минутку, — вмешался Гарп. Джилси и Джон окаменели. — Вы Джилси Слоупер? — спросил он.

— Нет, нет! — выпалил Вулф. Гарп пристально посмотрел на него.

— Здравствуйте, — сказала Джилси, не глядя на Гарпа.

— Здравствуйте, — ответил Гарп. Он сразу понял, эта скорбного вида женщина терпеть не может его книгу. Вопреки заверениям Джона.

— Мне очень жалко вашу матушку, — сказала Джилси.

— Большое спасибо, — ответил Гарп. Но он видел, да и все видели — ее гложет что-то еще.

— Она стоила двоих и даже троих таких, как вы! — вдруг крикнула она Гарпу. В ее мутно-желтых глазах стояли слезы. — Она стоила четырех, нет — пяти ваших ужасных книг! — причитала она, покидая офис Джона Вулфа. — Господи! Господи!

Еще одна хромая, подумал Данкен Гарп, но ничего не сказал — понял, что отцу неприятно его коллекционирование калек.




Пришедшие на первые феминистские похороны Нью-Йорка, казалось, не знают, как себя вести. Может, это объяснялось тем, что собрались они не в церкви, а в каком-то непонятном строении, в огромной аудитории, состарившейся от эха речей, которые никто никогда не слушал. Зал чопорно пыжился от сознания того, что многие годы здесь читались мудреные лекции и сотни людей старательно их записывали. Витали в нем и отзвуки прошлых веселий: рок-музыки и стихов знаменитых поэтов, которые нет-нет и почтут его своим присутствием. Это был Актовый зал Школы медсестер, что по прихоти судьбы делало его, пожалуй, самым подходящим местом для печальной церемонии.

Трудно было заметить разницу между скорбящими по Дженни Филдз феминистками, одетыми в белые униформы с красными сердечками на груди, и настоящими медицинскими сестрами, обреченными до конца дней носить белое немодное платье; они оказались здесь по несколько иным причинам и зашли в зал взглянуть на церемонию отчасти из любопытства, отчасти из сочувствия, а может, из-за того и другого вместе.

В огромном гудящем людском водовороте мелькало множество белых одеяний, и Гарп мысленно выругал Роберту.

— Говорил же я вам, — прошипел он, — что лучше всего одеться медсестрой. Я бы легко затерялся среди них.

— Я подумала, именно в одежде медсестры вы будете выглядеть подозрительно, — оправдывалась Роберта. — Кто знал, что здесь их будет так много.

— Глядишь, эти идиотки, поклонницы Дженни, скоро станут национальным движением, — пробурчал Гарп. Это были его последние слова; маленький, в кричащем наряде, он съежился рядом с Робертой, чувствуя, что все смотрят на него.

Они сидели в третьем ряду, напротив кафедры для выступающих; женщины шли и шли, заполняя один ряд за другим: сзади, там, где не было рядов, медленно двигалась вереница женщин, которые могли почтить память великой феминистки только кратким присутствием. Как будто большая часть зала, заполненная сидящими феминистками, и сеть открытый гроб Дженни Филдз, мимо которого из одной двери в другую идут нескончаемым потоком пришедшие с ней проститься.

Гарпу же казалось, что этим гробом был он, и все женщины смотрят на него, замечая его бледность, грим, нелепую одежду.

Должно быть, Роберта решила за все поквитаться с ним: за настырное желание пойти сюда, за бестактное замечание о хромосомах. И потому нарядила Гарпа в дешевый спортивный костюм ярко-бирюзового цвета, в какой был выкрашен пикап Орена Рэта. От горла до лобка шла золотая молния; сзади внизу получилась впадина, а грудь, или то, что было подложено, пышно вздымалась под клапанами карманов, отчего молния в этом месте делала зигзаг.

— Ну и вид у вас! — сказала Роберта.

— Это просто скотство, Роберта, — прошипел он.

Бретельки огромного бюстгальтера впивались в плечи. Но зато всякий раз, когда кто-нибудь начинал таращиться на него, усомнясь в его половой принадлежности, он поворачивался боком, чтобы рассеять всякие сомнения. Действовало безотказно.

А вот в парике он не был уверен. На голове у него торчало рыжее растрепанное сооружение, которое могла позволить себе только шлюха, к тому же от него нестерпимо свербило темя. На шее маленький зеленый шарфик. На ногах бордовые резиновые сапоги. Смуглое от природы лицо под слоем пудры кажется мертвенно бледным, зато никаких следов плохо сбритой щетины. Тонкие губы подмазаны ярко-вишневой помадой, с непривычки он то и дело облизывал их, и помада в уголках губ размазалась.

— Как будто вы только что с кем-то целовались, — успокоила его Роберта.

Гарп замерз, но Роберта не позволила ему набросить на плечи небесно-голубую парку, слишком она была широка в плечах.

Увидев свое отражение в витрине магазина, Гарп сказал Роберте, что вид у него несовершеннолетней проститутки.

— Перезрелой несовершеннолетней, — поправила его Роберта.

— Гомика, — уточнил Гарп.

— Нет, вы очень похожи на женщину, — заверила его Роберта. — Вкус, конечно, еще тот, но явно женщина.

Неловко скорчившись, сидел Гарп под боком у Роберты в Актовом зале Школы медсестер. Нервно крутил витой шнурок, на котором болталась смешная плетеная сумка с восточным орнаментом, едва вмещавшая бумажник. Одежда Гарпа и другие свидетельства, удостоверяющие личность, были в большой пузатой сумке Роберты, перекинутой через ее могучее плечо.

— Это Мэнда Хортон-Джонс, — прошептала она, указывая на худую женщину с орлиным носом; низко опустив голову с короткой стрижкой, она гнусаво читала по бумажке скучную, заранее написанную речь.

Гарп не знал, кто такая Мэнда Хортон-Джонс; он молча пожал плечами, покорно слушая ее благоглупости. Речи были самые разные: от резких политических призывов к объединению до сумбурных и трогательных личных воспоминаний о Дженни Филдз. Собравшиеся явно не знали, что им надлежит делать: аплодировать или молиться, высказывать громкое одобрение или мрачно кивать. В зале царила атмосфера скорби, единодушия и боевитости. Чего, по мнению Гарпа, и надо было ожидать — она соответствовала характеру матери и его смутному представлению о феминистках.

— А это Сэлли Девлин, — прошептала Роберта.

На кафедру поднималась женщина с умным, приятным лицом, которое показалось ему знакомым. И Гарп сразу почувствовал необходимость защитить себя от нее.

— Какие прелестные ножки, — прошептал он, чтобы подразнить Роберту.

— Во всяком случае, лучше ваших, — отпарировала она, больно ущипнув его за ляжку сильным большим и длинным указательным пальцами, которые она, наверное, неоднократно ломала в то далекое время, когда еще была Робертом и играла за «Орлов Филадельфии».

Сэлли Девлин с высоты кафедры посмотрела на женщин мягким печальным взглядом, так смотрит учительница на расшалившихся учеников.

— Это бессмысленное убийство не стоит такой помпы, — начала она. — Но Дженни Филдз помогла стольким женщинам, была так терпелива и щедра с теми, кому было трудно… Всем, кто хоть раз обращался за помощью к ней, невыносимо думать, что Дженни больше нет.

Хуже всех в этом зале было Гарпу. Вокруг раздавались всхлипывания и рыдания сотен женщин. Рядом дрожали широкие плечи Роберты. Вдруг чья-то рука, наверное, женщины, сидевшей сзади, впилась в его плечо, обтянутое кошмарной бирюзовой кофтой. Он даже подумал, уж не хочет ли женщина побить его за непотребный вид, но рука просто держалась за его плечо. Возможно, бедняжка нуждается в поддержке. В такие минуты они ведь чувствуют себя сестрами.

Он поднял голову: что еще скажет Сэлли Девлин. Но услышал, что она рыдала.

Что сделалось с залом: чувства переполняли всех, многоголосый шум то утихал, то усиливался. Сэлли пыталась продолжить речь, но взгляд безнадежно метался по странице; ее шуршание многократно усилилось микрофоном. Какая-то женщина мощного телосложения — Гарп где-то ее видел, скорее всего, одна из телохранительниц матери — пыталась помочь Сэлли Девлин сойти с кафедры, но та хотела что-то еще сказать.

— Я ненавижу слезы, и я еще не все сказала, — рыдала она, не в силах совладать с собой. — Ах, теперь уже все равно, — махнула она рукой с таким искренним чувством, что Гарп совсем растрогался.

Крупная, грозного вида женщина оказалась один на один с микрофоном. Публика спокойно ждала, Гарп почувствовал тычок, а может, рука на плече просто вздрогнула. Глядя на большие руки Роберты, сложенные на коленях, Гарп подумал, что рука на его плече, вероятно, совсем маленькая.

Крупная, грозного вида женщина хотела что-то сказать. И публика ждала. Ей пришлось бы ждать вечность. Роберта знала ее. Она встала и начала аплодировать глубокому, тяжкому молчанию женщины у микрофона. Скоро аплодировал весь зал, даже Гарп, понятия не имеющий, в чем дело, захлопал.

— Это джеймсианка, — прошептала Роберта. — Она не может ничего сказать.

И все-таки она покорила присутствующих несчастным, страдающим лицом. Она открыла рот, как будто запела, но ни один звук не вырвался из ее рта. Гарпу померещилось, что он видит толстый обрубок языка. Он вспомнил, как мать опекала этих сумасшедших: она никому не отказывала в помощи, ласково привечала всех страждущих. И все-таки высказала однажды неодобрение этому варварству, но, наверное, только одному Гарпу. «Зачем они приносят такую жертву? — сказала она. — Могли бы дать обет молчания, поклясться никогда не разговаривать в присутствии мужчины. Но калечить себя, чтобы кому-то что-то доказать? Это бессмысленно».

Глядя сейчас на эту безумную, Гарп вспомнил все известные в истории случаи самоистязания — кровавого, бессмысленного. И согласился — ничто на свете не выражает с такой силой внутреннюю боль человека. «Мне сейчас очень больно», — говорило огромное женское лицо, тонущее в его собственных слезах.

И тут вдруг маленькая ручка у него на плече причинила боль ему самому; он опомнился, он ведь мужчина на женском ритуале и, обернувшись, увидел усталую молодую женщину, лицо которой было явно знакомо. Но кто это — память его молчала.

— Я вас знаю, — шепнула молодая женщина. Но радости в ее голосе он не услышал.

Роберта велела ему, что бы ни случилось, молчать. Гарп придумал, как решить эту проблему. Он покачал в ответ головой. Из кармана, под которым вздымался накладной бюст, извлек блокнот, а из нелепой сумочки карандаш. Острые, похожие на когти, пальцы впились в его плечо еще сильнее, словно женщина боялась, что он убежит.

«Я джеймсианка», — нацарапал Гарп на листке, оторвал его и протянул молодой женщине. Та даже смотреть на листок не стала.

— Черта с два! — сказала она. — Ты — Т. С. Гарп.

В тишине скорбящего зала, все еще завороженного видом безъязыкой джеймсианки, слово «Гарп» прозвучало словно рык дикого зверя. Роберта Малдун в панике обернулась: странная молодая женщина была ей незнакома.

— Не знаю, кто твой спутник, — продолжала та, — но сам ты — Т. С. Гарп. Я тебя сразу узнала — даже в этом дурацком парике и с огромными сиськами. Ты ни капельки не изменился с тех пор, как затрахал мою сестру до смерти, — кричала она на весь зал.

И Гарп узнал своего врага: последняя, самая младшая из выводка Перси — Бейнбридж! Пушинка Перси, в пятнадцать лет все еще подвязывающая себе подгузники. Может, и сейчас еще подвязывает.

Гарп взглянул на нее: у него груди, без сомнения, больше. Да и вся она до странности бесполая: короткая стрижка — ни мужская, ни женская, черты лица — ни мягкие и ни грубые; военная рубашка с сержантскими нашивками и нагрудным значком с изображением женщины, претендующей на пост губернатора Нью-Гэмпшира. Потрясенный Гарп узнал Сэлли Девлин. Вот кто, значит, она. Будет чудо, если она победит.

— Хэлло, Пушинка, — сказал Гарп и увидел, как Бейнбридж вздрогнула, услыхав ненавистное прозвище, которым ни один человек больше ее не называл. — Бейнбридж, — ласково проговорил Гарп.

Но друзьями им было уже не стать. Опоздали на годы. Те самые годы, которые прошли с той давней ночи, когда Гарп откусил ухо Балдежки и трахался с Куши в изоляторе Стирингской школы, хотя совсем не любил ее. Он не был у Куши на свадьбе. Не был и на похоронах. То ли Пушинка лично против него имела зуб, то ли ненавидела вообще всех мужчин, но сейчас она торжествовала — ее заклятый враг у нее в руках.

Роберта обняла большой теплой рукой Гарпа и встревоженным голосом приказала:

— Ни слова! И скорее отсюда!

— Здесь мужчина! — вдруг закричала Бейнбридж, взорвав горестную тишину Актового зала Школы медсестер. Этот возглас исторг похожий на мычание звук даже у страдающей джеймсианки на сцене. — Здесь мужчина! — визжала Пушинка. — Это Т. С. Гарп! Сам Гарп здесь!

Роберта попыталась протолкать его к выходу. Но даже сам Роберт Малдун не мог бы сейчас пробиться сквозь этот заслон из женщин.

— Пожалуйста, пропустите, — говорила Роберта. — Она была его матерью… Вы, наверное, знаете… Это ее единственный сын.

«Моя единственная мать!» — думал Гарп, с трудом пробираясь вслед за Робертой; Пушинка Перси не могла так легко отпустить своего врага и успела впиться острыми длинными ногтями ему в лицо. Потом сорвала с его головы парик. Гарп выхватил парик и прижал к своей пышной груди, точно это имело теперь какое-то значение.

— Он до смерти затрахал мою сестру! — вопила Пушинка. Каким образом в ее бедной голове могло сложиться это представление о Гарпе, он так никогда и не узнал. Но Пушинка явно была в этом убеждена. Она перелезла через спинку сиденья, на котором сидел Гарп, и двинулась вслед за ним и Робертой, которая наконец сумела пробиться к проходу.

— Она была моей матерью, — сказал Гарп женщине, которая, показалось ему, сама собиралась стать матерью. В насмешливом взгляде женщины Гарп прочел благоразумие и доброту; но сейчас в нем было больше сдержанного презрения.

— Пропустите его, — бесстрастно проговорила беременная.

Кое-кто отнесся с большим сочувствием. Кто-то даже крикнул, что он имеет право здесь находиться, но Гарп слышал и другие выкрики, в которых не было и намека на сострадание.

Продираясь между женщинами, Гарп вдруг почувствовал, что кто-то заехал ему в грудь. Он протянул было руку к Роберте, но увидел, что она, как говорят в футболе, вне игры. Поверженная наземь Роберта пыталась отбиться от четверки молодых женщин в пальто горохового цвета. Гарп подумал: они, видно, и ее приняли за переодетого мужчину. Каково им будет узнать, что Роберта женщина.

— Беги, Гарп! — крикнула Роберта.

— Беги, беги, маленький блядун! — прошипело одно гороховое пальто.

И он побежал.

Он уже добежал почти до конца зала, когда кто-то ударил его прямо в пах. Он давно забыл, какую силу имеет этот удар, с тех пор как занимался в Стиринге вольной борьбой. Скорчившись, Гарп упал на бок и прикрылся руками. Кто-то рвал у него из рук парик, кто-то схватил сумку. Он старался выстоять, как на тренировке. Несколько раз его пнули ботинком, дали две-три затрещины. Пока он не ощутил на своем лице мятное дыхание пожилой женщины.

— Постарайтесь встать, — мягко сказала она.

Это была медсестра. Настоящая медсестра. На ее груди не было модного красного сердечка; всего лишь небольшая голубая табличка с именем и фамилией.

— Меня зовут Дотти, — сказала сестра. Ей было не меньше шестидесяти.

— Привет, Дотти, — сказал Гарп. — Спасибо.

Она взяла его за руку и быстро повела сквозь расступившуюся толпу. И никому больше в голову не приходило ударить его или как-то еще обидеть — рядом с ним шла сестра милосердия, и они спокойно покинули зал.

— У вас есть деньги на такси? — спросила его сестра по имени Дотти, когда они оказались за пределами Актового зала.

— Думаю, что есть, — сказал Гарп. Он заглянул в свою кошмарную сумочку — бумажник на месте. Из-под мышки у него торчал растерзанный парик. Одежда его осталась в сумке у Роберты, и он тщетно высматривал какие-нибудь признаки ее появления с первых феминистских похорон.

— Наденьте парик, — посоветовала ему Дотти, — а то вас примут за гермафродита. — Гарп стал напяливать парик, и Дотти помогла ему. — Гермафродитов очень не любят, — добавила Дотти. Вытащив несколько шпилек из седой головы, она попыталась привести парик в божеский вид.

— Царапина на щеке, — сказала она, — скоро перестанет кровоточить.

На ступенях Школы медсестер высокая чернокожая, точное подобие Роберты, погрозила Гарпу кулаком, но не сказала ни слова. Возможно, еще одна джеймсианка. Тем временем на крыльцо вышли еще несколько женщин, и Гарп испугался — уж не готовятся ли они к новому нападению на него.

Рядом, не смешиваясь с ними, стояла похожая на призрак девушка, совсем молоденькая, с давно немытыми белокурыми волосами, огромными пронзительными глазами кофейного цвета и взглядом наркомана или долго плакавшего ребенка.

Гарп съежился под ее взглядом; ему представилось, что она из тех безумных девочек-подростков, которые убивают мужчин во славу женского движения. У нее в руке была огромная сумка, в которой наверняка ружье. Гарп сжал свою крошечную плетенку, вспомнив, что бумажник набит кредитными карточками, а значит, дорога в Бостон в объятия семьи обеспечены. Ему захотелось избавиться от чудовищных грудей, но они были так крепко приделаны, точно он с ними родился в этом самом костюме, который в одних местах жал, а кое-где и болтался. Но другой одежды не было. А по шуму, доносившемуся из зала, было ясно, что сейчас там происходит выяснение отношений, то бишь потасовка: кого-то вынесли — избитую или потерявшую сознание. По ступенькам поднялось несколько полицейских.

— Ваша матушка была первоклассной медицинской сестрой и женщиной, которой можно гордиться, — говорила ему сестра по имени Дотти. — Не сомневаюсь: она была и хорошей матерью.

— Совершенно верно, — сказал Гарп.

Дотти подозвала такси, последний раз он увидел ее, когда она, сойдя с тротуара, шла обратно в Школу медсестер. Женщинам на ступенях было не до нее: появилось еще несколько полицейских. Гарп поискал взглядом странную девочку с глазами кофейного цвета, но она куда-то исчезла.




Он спросил таксиста, кто избран новым губернатором Нью-Гэмпшира. Гарп старался изменить голос, но таксист, в силу своей профессии сталкивавшийся еще и не с таким, не был удивлен ни голосом Гарпа, ни его внешностью.

— Я только что вернулась в страну, — пояснил Гарп.

— Ну и ничего не потеряла, дорогуша, — ответил таксист. — Эта девка провалилась.

— Сэлли Девлин? — спросил Гарп.

— Разнюнилась прямо на экране. Убийство ее сразило. Никак не могла опомниться. Начала говорить, а сама ревет, представляешь? По-моему, просто идиотка. Какой из нее губернатор, если она не умеет держать себя в руках.

И Гарп вдруг увидел, как легко умная и обаятельная женщина может проиграть борьбу. Подонок-губернатор где-то вскользь обронил, что мисс Девлин не умеет справляться со своими чувствами, это и понятно — она женщина. А продемонстрировав симпатию к Дженни Филдз, она потеряла расположение многих консервативно мыслящих избирателей — мужчин и женщин. И вот уже ей вынесен приговор. В самом деле где ей тянуть лямку губернатора, заключать сомнительные сделки и давать лицемерные посулы!

Гарпу стало стыдно.

— По-моему, — продолжал таксист, — как раз и требовалось что-то вроде этой пальбы. Все убедились — женщина не может управлять штатом.

— Заткнись, — зло бросил Гарп.

— Послушай, малышка, — обиделся таксист, — я оскорблений не потерплю.

— Придурок и жопа, — сказал ему Гарп. — Если не закроешь пасть, скажу полицейскому, что ты меня лапал.

Таксист нажал на акселератор и какое-то время вел машину в злобном молчании, надеясь, что рисковая езда образумит пассажирку.

— Не сбавишь скорость, скажу, что ты пытался лишить меня девственности, — пригрозил Гарп.

— Сучка долбаная, — ответил таксист, но скорость все-таки сбавил и довез Гарпа до аэропорта, не прибавив больше ни слова.

Гарп положил чаевые на капот, и одна монета скатилась в щель между капотом и крылом автомобиля.

— Долбаные бабы, — сказал таксист.

— Долбаные мужики, — ответил Гарп со смешанным чувством; вот и он внес свою лепту в войну полов.

В аэропорту у Гарпа попросили документ, подтверждающий личность. И, разумеется, заинтересовались инициалами Т. С. Кассирша явно была далека от литературы и не знала, кто такой Т. С. Гарп.

Он объяснил ей, что Т. означает Тилле, С. — Сара.

— Тилле Сара Гарп? — уточнила кассирша, молодая женщина, которая откровенно не одобряла более чем легкомысленный наряд Гарпа. — Никакой ручной клади? — переспросила она.

— Никакой, — подтвердил он.

— А где ваше пальто? — спросила в свою очередь стюардесса, снисходительно глядя на него.

— У меня нет пальто, — ответил Гарп. Услыхав его голос, стюардесса вздрогнула. — Нет сумок и нечего вешать, — сказал он, улыбаясь.

Единственное, что у него было, — чудовищные груди, сооруженные Робертой; он неуверенно шагал по проходу, опустив плечи и сгорбившись, чтобы уменьшить их пышность. Что ему плохо удавалось.

Как только Гарп выбрал себе место, рядом уселся какой-то тип. Гарп смотрел в окно: к самолету все еще спешили пассажиры. Среди них была похожая на призрак девушка с грязными белокурыми волосами. У нее тоже не было пальто. Только огромная сумка, в которую вполне поместится бомба. И Гарп вдруг остро ощутил присутствие «Прибоя». Он посмотрел в сторону прохода — интересно, куда сядет девушка, но увидел перед собой только похотливое лицо мужчины, сидевшего рядом.

— Может, когда мы взлетим, заказать тебе выпивку? — со значением спросил мужчина. Его маленькие прищуренные глазки не отрывались от золотого зигзага на бирюзовом костюме Гарпа.

В нем вдруг все возмутилось. Какая кругом несправедливость! Он не виноват, что так дико выглядит. Как бы ему хотелось сейчас спокойно поговорить — всего лишь поговорить — с этой умной, миловидной женщиной Сэлли Девлин, потерпевшей поражение на выборах в губернаторы. Он сказал бы ей, что она слишком хороша для такой дерьмовой работы.

— Костюмчик у тебя что надо, — сказал, прижимаясь к Гарпу, его сосед.

— Катись ты в задницу, — ответил Гарп. Все-таки он был сыном женщины, которая ранила скальпелем пристававшего к ней в кинотеатре солдата. Как это было давно!

Мужчина хотел было вскочить, но не смог: держали привязные ремни. Он беспомощно смотрел на Гарпа. Тот склонился над его попавшими в западню ляжками, задыхаясь от запаха духов, которыми обильно полила его Роберта; он дотянулся до замка на привязных ремнях и с резким щелчком освободил пленника. Затем угрожающе пророкотал в пылающее ухо перепуганного малого:

— Когда будем в воздухе, красавчик, запрись в уборной и не высовывайся!

Мужчина ушел подальше от нелюбезного Гарпа, и место у прохода оказалось свободным. Гарп с вызовом смотрел на пустое сиденье. Пусть только еще какой мужчина попробует подсесть к нему. И в этот миг к нему подошла особа, мгновенно исцелившая его от излишней заносчивости.

Она была тоненькая, с огромной сумкой. Руки такие худые, что, казалось, сквозь кожу просвечивают косточки. Девушка не спросила разрешения сесть, она просто села. Значит, у сегодняшнего «Прибоя» вид совсем юной девушки, подумал Гарп. Она опустила руку в сумку, он схватил ее и положил на колени. Рука была слабенькой, и ни ружья, ни бомбы. Только листок бумаги и карандаш с резинкой на конце, обкусанной до жестяного ободка.

— Простите, — сказал Гарп. Ну раз не террористка, то он знает, кто она и что. «Почему в моей жизни столько людей, у которых проблема с речью? — написал он однажды. — Или я, как писатель, замечаю вокруг все погубленные голоса?»

Замарашка, оказавшаяся весьма мирным существом, что-то долго писала…

— Да, да, — сказал он, позевывая. — Вы — джеймсианка.

Девушка прикусила губу, яростно затрясла головой и сунула ему в руки записку:

«Меня зовут Эллен Джеймс. Я не джеймсианка».

— Так вы та самая Эллен Джеймс? — переспросил он, хотя в этом не было необходимости: он понял это, едва взглянув на нее, не мог не понять. Возраст подходящий, не так давно эту одиннадцатилетнюю девочку изнасиловали и вырезали язык. Грязно-кофейные глаза при близком рассмотрении оказались не грязными, а просто воспаленными, может, от бессонницы. Нижняя ее губка, шершавая, обкусанная, как резинка на карандаше.

А она уже писала дальше.

«Я из Иллинойса. Мои родители погибли в автомобильной катастрофе, совсем недавно. Я приехала на Восточное побережье к вашей матери. Послала ей письмо, и она мне ответила. Правда! Такое чудесное письмо. И пригласила меня пожить с ней. И еще посоветовала прочитать все ваши книги».

Гарп переворачивал эти маленькие листочки почтовой бумаги, кивал, улыбался.

«Но вашу мать убили!»

Эллен Джеймс достала из огромной сумки большой коричневый носовой платок и громко высморкалась.

«Я поехала с группой женщин в Нью-Йорк. Хотела с ними пожить. Я знаю много таких групп, а больше никого не знаю. Я получаю от них сотни рождественских поздравлений», — написала она и дала Гарпу прочитать.

— Да, да, конечно, получаете, — подбодрил он ее.

«Я пошла на похороны. Пошла потому, что знала — там я увижу вас. Знала, что вы обязательно придете», — написала ока и улыбнулась ему. Потом спрятала лицо в свой грязный носовой платок.

— Вы хотели видеть меня? — удивился Гарп.

Она кивнула. Затем вытащила из сумки зачитанный до дыр экземпляр его книги «Мир от Бензенхейвера».

«Лучшая книга об изнасиловании, лучше этой книги нет», — написала Эллен Джеймс. И Гарп вздрогнул.

«Знаете, сколько раз я ее читала?» — написала она.

Он посмотрел в ее заплаканные, восторженные глаза и тоже молча покачал головой. Она коснулась его лица — руки у нее были, как у ребенка — и растопырила пальцы, чтобы он сосчитал. Все пальцы одной маленькой руки и почти все другой. Она прочитала его ужасную книгу восемь раз.

— Восемь раз… — ахнул Гарп.

Она кивнула и улыбнулась ему. Потом откинулась на сиденье. Как будто жизнь ее получила завершающий штрих: она летит в Бостон и сидит рядом если не с той женщиной, о какой мечтала всю дорогу от Иллинойса, то по крайней мере с ее единственным сыном, и этого достаточно.

— Вы учились в колледже? — спросил ее Гарп.

Эллен подняла один палец, и лицо у нее стало несчастное.

— Один год? — перевел Гарп. — Вам там не понравилось? Или не получилось?

Она старательно закивала.

— А кем вы хотите стать? — спросил он и чуть было не прибавил: когда станете взрослой.

Она указала на него и покраснела. Потом дотронулась до его непристойной груди.

— Писателем? — догадался Гарп.

Она радостно закивала, он понимал ее так легко, словно читал по лицу. У Гарпа перехватило дыхание. Он когда-то читал про обреченных детей, у которых нет и никогда не было антител, они лишены врожденного иммунитета. Эллен Джеймс одна из них. Если они живут не под стеклянным колпаком, они умирают от первой же простуды. А Эллен лишилась своего стеклянного колпака.

— Ваши родители погибли? — спросил Гарп. Она кивнула и снова прикусила нижнюю изжеванную губу. — И у вас больше никого нет? — спросил он. Она отрицательно покачала головой.

Он знал, как поступила бы мать. Был уверен, что Хелен согласится с его решением, да и Роберта всегда поможет. И все те женщины, пережившие каждая свою трагедию и исцеленные Дженни, позаботятся о ней.

— Ладно, считай, что у тебя теперь есть семья, — сказал Гарп. И протянул Эллен руку.

Эллен Джеймс закрыла глаза, как будто от радости ей стало плохо. Стюардесса попросила ее пристегнуться, но Эллен ничего не слышала. Гарп сам застегнул на ней ремни. Весь короткий полет до Бостона девушка изливала ему душу.

«Я ненавижу всех джеймсианок, — писала она. — Я бы никогда не сделала с собой такого». — Она открыла рот и показала его широкую пустоту. Гарп содрогнулся.

«Я хочу говорить, я хочу так много сказать», — писала Эллен.

Гарп заметил, что большой и указательный пальцы правой пишущей руки были чуть не в два раза больше тех же пальцев на левой. Он никогда не видел таких развитых пишущих мускулов. Никаких преград для писательства, подумал он.

«Слова приходят и приходят», — написала она и взглянула на него. Она ждала от него одобрения каждой своей строке. Он кивал и она продолжала писать. Рассказала обо всей своей жизни. В колледже она больше всех любила преподавателя английской литературы. У матери была экзема. У отца «форд-мустанг», который он слишком быстро водил.

«Я хочу прочитать все книги», — писала она. Гарп сказал ей, что Хелен тоже большая охотница читать. Он уверен, что они с Хелен понравятся друг другу. Эллен Джеймс была счастлива.

«Кто был вашим любимым писателем в детстве?»

— Джозеф Конрад, — ответил Гарп. Она вздохом выразила свое одобрение.

«А моим Джейн Остин».

— Прекрасно, — похвалил Гарп.

В аэропорту Логан она буквально спала на ходу; Гарп провел ее по проходу и прислонил к стойке, пока заполнял бумаги, чтобы взять автомобиль.

— Т. С.? — переспросил служащий. Одна из грудей Гарпа сбилась чуть не под мышку, и служащий растерялся: вдруг это бирюзовое тело развалится у него на глазах.

Эллен Джеймс спала, свернувшись, как котенок, на заднем сиденье автомобиля, несущегося по темной дороге на север, к Стирингу. Колено ее было ободрано, заметил Гарп в зеркальце, и она сосала во сне большой палец.

Похороны Дженни Филдз оказались в общем не такими плохими; Гарп получил от матери некое важное послание; и вот теперь едет в машине, опекая слабое человеческое существо. Вот когда он понял, в чем главный талант матери: Дженни Филдз всегда поступала справедливо. Когда-нибудь, надеялся Гарп, этот кусок его жизни станет перепревшим писательским материалом, но это сугубо личное дело. А самое главное — в ту ночь после похорон в машине, несущейся в Стиринг, прислушиваясь к сонному дыханию настоящей Эллен Джеймс, Т. С. Гарп принял знаменательное решение — он будет во всем следовать примеру матери.

Как бы она была рада, узнай при жизни об этом решении сына.




«Смерть, по-видимому, не любит ждать, пока человек к ней подготовится, — писал Гарп. — Смерть капризна, ей нравится своим приходом набросить на жизнь флер драматизма».

И вот Гарп, в кои-то веки забыв все свои дурные предчувствия и перестав чуять присутствие «Прибоя» (во всяком случае, с той минуты, как приземлились в Бостоне), вошел наконец в дом Эрни Холма, своего тестя, неся на руках спящую Эллен Джеймс. Должно быть, ей было лет девятнадцать, но она была легче, чем Данкен.

В полумраке гостиной, к удивлению Гарпа, перед телевизором в одиночестве сидел директор Боджер, лицо у него было серое и печальное. Его не шокировало появление Гарпа, одетого, как проститутка. Но он с ужасом уставился на спящую Эллен.

— Она…?

— Она спит, — сказал Гарп. — А где все остальные? — И тут Гарп явно услышал шаги «Прибоя» по холодному полу тихого дома. «Прибой» давно уже воплотился для него в огромную, бутылочного цвета жабу.

— Я звонил вам, — сказал Боджер. — Эрни…

— Сердце? — догадался Гарп.

— Да, — сказал Боджер. — Хелен наверху. Ей что-то дали, и она уснула. А я решил дождаться вас — знаете, вдруг дети проснутся, что-нибудь попросят, они могут ее разбудить… Примите мои соболезнования, Гарп. Такие вещи время от времени происходят, и всегда неожиданно, или кажется, что неожиданно.

Гарп знал, что Боджер тоже любил его мать. Он был уже очень стар и собирался на пенсию.

Гарп положил спящую Эллен на софу и выключил бледный экран, который бросал мертвенный отсвет на лицо спящей девушки.

— Во сне? — спросил Гарп, стягивая с головы парик. — Вы нашли его здесь?

Бедный директор занервничал.

— Нет, наверху, в постели, — ответил он. — Я его позвал снизу, но сразу понял — надо идти наверх. Пришлось привести его немного в порядок, и уж потом звать кого-нибудь.

— Привести в порядок? — переспросил Гарп. Он расстегнул молнию на своем кошмарном бирюзовом костюме и теперь силился извлечь наружу подкладные груди. Должно быть, старый директор решил, что знаменитый писатель теперь нарочно переодевается в дорогу.

— Только, пожалуйста, никогда не говорите об этом Хелен, — попросил его Боджер.

— О чем не говорить?

Из-под оттопыривающегося жилета Боджер вытащил затрепанный замусоленный журнал. Это был тот порнографический журнал, в котором Джону Вулфу удалось опубликовать первую главу «Мира от Бензенхейвера».

— Сердце его остановилось, когда он смотрел вот это, — сказал Боджер.

Взяв журнал из рук Боджера, Гарп вообразил сцену смерти старого Холма. Сердце его остановилось, когда он мастурбировал, глядя на скабрезные картинки. В те далекие годы учения в Стиринге среди борцов ходила шутка — если умирать, то только так. Именно так и ушел из жизни старый тренер, а добряк Боджер натянул на него трусы и спрятал журнал от дочери.

— Врачу, который удостоверил смерть, мне пришлось сообщить об этом, — сказал Боджер.

Гарп вспомнил, как мать ненавидела похоть. Она бы сказала сейчас: вот похоть одолела и погубила еще одного хорошего человека! Эрни был так одинок всю жизнь, и сердце у Гарпа зашлось от жалости.

— Ваша матушка, — вздохнув и покачав головой, сказал Боджер, стоя на крыльце в холодном свете электрической лампы, одиноко горевшей во тьме огромного школьного двора, — ваша матушка была удивительной женщиной. Настоящим борцом, — говорил старый Боджер с гордостью. — У меня до сиу пор хранится несколько ее записок к Стюарту Перси.

— Вы к ней всегда хорошо относились, — сказал Гарп.

— Она стоила сотен Стюартов Перси, — проговорил Боджер.

— Да, стоила, — согласился Гарп.

— Знаете, он ведь тоже умер, — сказал Боджер.

— Толстый Персик? — переспросил Гарп.

— Вчера, — сказал Боджер. — Долго болел. Знаете, как это бывает.

— Не знаю, — ответил Гарп. Он никогда об этом не думал.

— Обычная история — рак, — печально пояснил Боджер. — Он уже давно болел.

— Очень жаль, — сказал Гарп. Он подумал о Пушинке и, конечно, о Куши. И о своем давнем враге Балдежке; он до сих пор вспоминал во сне вкус его уха.

— У стирингской церкви завтра будет хлопотный день, — сказал Боджер. — Хелен вам объяснит, она в курсе. Стюарта будут отпевать утром, Эрни позже, днем. А насчет Дженни вы знаете?

— Нет, не знаю.

— О мемориале.

— Боже! — удивился Гарп. — Мемориал? Здесь?

— У нас в школе теперь учатся девушки, — сказал Боджер. — Вернее, молодые женщины, — добавил он, тряся головой. — Ничего не понимают, они совсем юные. Мне они кажутся маленькими девочками.

— Старшеклассницы? — спросил Гарп.

— Да, старшеклассницы. Они проголосовали за то, чтобы назвать изолятор ее именем.

— Изолятор? — переспросил Гарп.

— Ну да, он ведь никак не называется, — сказал Боджер. — А большинство наших зданий имеют название.

— Изолятор имени Дженни Филдз, — произнес ошеломленно Гарп.

— Красиво, не правда ли? — спросил Боджер; он не был уверен, что Гарп согласится, но тот не возражал.




За всю долгую ночь малышка Дженни проснулась всего один раз; пока Гарп вставал с постели, расставаясь с теплой, крепко спящей Хелен, Эллен Джеймс нашла в темноте плачущего ребенка и поставила подогревать бутылочку. Тихое воркование, издаваемое ее безъязыким ртом, походило, как ни странно, на «гулиньки» младенцев. Эллен работала в яслях в Иллинойсе, написала она Гарпу в самолете, знает о малышах все и даже умеет издавать такие же звуки, как они.

Гарп улыбнулся, глядя на нее, и снова пошел спать.

Утром он рассказал Хелен об Эллен Джеймс, повспоминали об Эрни.

— Хорошо, что он умер во сне, — сказала Хелен. — Когда я думаю о твоей матери…

— Да, да, — сказал Гарп.

Данкен познакомился с Эллен Джеймс. Одноглазый и безъязыкая, подумал Гарп, это теперь моя семья.

Позвонила Роберта, рассказала, как ее арестовали, а Данкен, самое болтливое существо в доме, поведал ей об инфаркте и смерти Эрни.

На кухне в корзине для мусора Хелен нашла бирюзовый спортивный костюм и огромный, тяжеленный бюстгальтер; представив себе в нем мужа, Хелен рассмеялась. Резиновые сапоги цвета бордо оказались ей впору, но она все-таки выбросила их. Эллен Джеймс понравился зеленый шарфик; шарфик ей подарили, и Хелен тут же повела ее в магазин купить одежду. Данкен попросил парик и, получив его, все утро разгуливал в нем, действуя Гарпу на нервы.

Позвонил Боджер, спросил, не надо ли чем помочь.

Новый администратор школы Стиринга остановил Гарпа для конфиденциального разговора. Он сказал, что Эрни жил в служебном доме и хорошо бы поскорее забрать его вещи, но, конечно, когда у Хелен выберется свободная минута. Гарп знал, что родовой дом семейства Стирингов, принадлежащий Мидж Стиринг Перси, несколько лет назад был подарен школе, в честь чего даже устроили торжественную церемонию. И Гарп сказал, что Хелен потребуется на сборы ровно столько времени, сколько потребовалось Мидж.

— Нам придется продать эту обузу, — доверительно сказал Гарпу администратор. — Ведь если смотреть правде в глаза, это всего-навсего старая хибара.

Дом Стирингов в памяти Гарпа не был хибарой.

— Но этот дом — сама история, — ответил Гарп. — Вам наверняка хотелось его заполучить. И, в конце концов, это дар.

— Но он в ужасном состоянии, один водопровод чего стоит.

По-видимому, он хотел намекнуть, что дряхлые Мидж и Стюарт сами довели дом до такого состояния.

— Может, это и очаровательный старый дом, — сказал молодой человек, — но надо думать о будущем. Нельзя бросать на ветер деньги, отпущенные на строительство. Истории здесь и без того хватает. Нам нужны новые учебные здания. А это — рухлядь. Что с ней ни делай — все равно останется коттеджем для одной семьи.

Гарп рассказал Хелен, что дом Стирингов будет продан, и она расплакалась. Она очень горевала об отце и Дженни, а тут еще самый замечательный дом их детства оказался никому не нужен. Гарпу предстояло еще договориться с органистом, чтобы для Эрни и Стюарта Перси звучала на похоронах разная музыка. Это было важно для Хелен, Гарпу же ее поручение казалось бессмыслицей, но она так страдала, что Гарп не стал ей возражать.

Гарп шел к церкви, наступая на длинные подколотые булавками брюки от темного в полоску костюма Джона Вулфа: он так и не отдал костюм в переделку настоящему портному. Стирингская церковь — приземистое строение в стиле Тюдоров — была так плотно обвита плющом, что, казалось, с трудом пробившись из земной толщи, теперь силится разорвать путы густо переплетенных стеблей.

Гарп заглянул в душное, затхлое помещение церкви. И над его головой проплыла, как дым, первая волна мрачной органной музыки. Он был уверен, что придет до начала службы, но, к своему ужасу, увидел, что похороны Толстого Персика уже начались. Он никого не узнавал. Публика собралась особенная — древние старцы и старухи, посещающие любые похороны как бы из двойного сострадания — оплакать усопшего и свой собственный близкий конец. Эта смерть, думал Гарп, собрала довольно много народу, потому что Мидж была урожденная Стиринг, ведь у Стюарта Перси друзей почти не было. На скамьях рябило от вдов; их маленькие черные шляпки с вуалями казались темной паутиной, опустившейся на головы старух.

— Хорошо, что вы сюда заглянули, приятель, — сказал Гарпу человек в черном. Почти никем не замеченный, он проскользнул было на заднюю скамью, надеясь тихонько переждать это тяжкое испытание, а затем поговорить с органистом. — Нам не хватает рук, — продолжал мужчина, и Гарп узнал шофера автобуса-катафалка из похоронного бюро.

— Я не из похоронной команды, — прошептал ему Гарп.

— Все равно придется помочь, — сказал шофер, — иначе нам его отсюда не вытащить. Крупный мужчина.

От шофера пахло сигарами; Гарп оглядел потрескавшиеся от солнца скамьи и понял: шофер прав. Мужские головы — а их было раз два и обчелся — подмигивали ему сединами и лысинами; он насчитал тринадцать или четырнадцать костылей и два кресла-каталки.

Шофер взял покорившегося судьбе Гарпа под руку.

— Говорили, что мужчин будет больше, — пожаловался тот, — но, как видите, молодые и здоровые не пришли.

И проводил Гарпа вперед, к скамье, стоящей через проход от семейной скамьи Перси. Гарп хотел опуститься на скамью и чуть не подпрыгнул от изумления: на ней лежал, вытянувшись во всю длину, старик. Гарпа позвали взмахом руки на скамью Перси, и он неожиданно сел рядом с Мидж, не преминув осведомиться, не ожидает ли распростертый на скамье старик своей очереди.

— Это дядюшка Харрис Стэнфул, — прошептала Мидж, кивнув в сторону спящего, который издали и в самом деле походил на покойника.

— Дядюшка Хорас Солтер, мама, — сказал мужчина, сидящий по другую сторону от Мидж. В человеке с апоплексическим румянцем Гарп узнал Стьюи-второго — самого старшего отпрыска Перси, единственного оставшегося в живых его сына. Он имел какое-то отношение к питтсбургской алюминиевой компании. Последний раз Стьюи-второй видел Гарпа, когда тому было пять лет, и сейчас смотрел на него, как будто видел впервые. Как и Мидж, которая давно никого не узнавала. Сморщенная, седая, с коричневыми пигментными пятнами на лице, по виду и размеру похожими на земляной орех, с трясущейся головой, она напоминала цыпленка, высматривающего, что бы такое склевать.

Гарп прикинул, что гроб понесут Стьюи-второй, шофер катафалка и он. Его взяло сомнение, справятся ли они. «Как скверно, когда тебя так не любят!» — подумал он, глядя на серый ковчег, который был гробом Стюарта Перси, к счастью, закрытым.

— Извините, молодой человек, — прошептала Мидж Гарпу. — Никак не припомню вашего имени, — сказала она тоном, взывающим о снисхождении к старости.

— Э-э… — сказал Гарп. Перебирая имена от Смита до Джонса, он споткнулся на имени, которое у него и вырвалось: — Смёнз, — сказал он, к своему собственному удивлению и к удивлению Мидж.

Стьюи-второй и бровью не повел.

— Мистер Смёнз? — переспросила Мидж.

— Да, Смёнз, — повторил Гарп. — Смёнз, выпуск шестьдесят первого. Мистер Перси преподавал нам историю. «Как я сражался на Тихом океане».

— О да, конечно, мистер Смёнз! Как мило, что вы пришли, — поблагодарила Мидж.

— Я с большим сожалением узнал об этом, — сказал «мистер Смёнз».

— Как и все мы, — ответила Мидж, оглядев украдкой полупустую церковь. По ее лицу пробежало что-то вроде судороги, отчего обвислая кожа на щеках издала тихий, шуршащий звук.

— Мама, не надо, — сказал Стьюи-второй.

— Да, да, Стюарт, — закивала она. И повернулась к «мистеру Смёнзу». — Жаль, что не все наши дети здесь присутствуют.

Гарпу было известно, что сердце Рэндольфа (Мямлика) остановилось, что Уильям погиб на вьетнамской войне, что Куши умерла родами. Гарп знал приблизительно, где сейчас пребывает Пушинка. К его радости, на семейной скамье ее не было.

Гарп сидел рядом с этими жалкими остатками семейства Перси, и ему вдруг припомнился один далекий день из прошлого.

— А куда мы уйдем после смерти? — спросила однажды Куши Перси у матери. Толстый Персик рыгнул и вышел из кухни. Там были все их дети и Гарп тоже — в великолепной провинциальной кухне огромного, удивительного дома Стирингов.

— После смерти мы все отправимся в огромный дом, похожий на этот, — сказала детям, включая малыша Гарпа, Мидж Стиринг Перси.

— Но только еще больше, — серьезно сказал Стьюи-второй.

— Да, конечно, — с заметной тревогой добавил Уильям.

Мямлик не понял, о чем идет речь. Пушинка еще не умела говорить. Куши сказала, что она в это не верит. И теперь один Бог знает, куда она ушла.

Гарп стал думать о большом, великолепном фамильном гнезде Стирингов. И понял, что хочет его купить.

— Мистер Смёнз, — слегка подтолкнула его Мидж.

— Да? — отозвался Гарп.

— Приятель, пора, — прошептал шофер катафалка.

Стьюи-второй, важно шагая рядом, мрачно смотрел на огромный гроб, в котором покоился прах его отца.

— Нужно четверых, — сказал шофер. — Меньше нельзя.

— Я понесу сзади один, — сказал Гарп.

— Мистер Смёнз по виду очень сильный, — сказала Мидж. — Не очень большой, но сильный.

— Мама… — предупреждающе сказал Стьюи-второй.

— Да, да, Стюарт, — откликнулась она.

— Нужно четверых. Троих мало, — стоял на своем шофер.

Гарп не соглашался. Он мог бы один поднять гроб.

— Вы вдвоем — спереди, я — сзади, — говорил он. — Раз, два взяли — и вперед.

Присутствующие зашептались, смущенные явной неподъемностью гроба. Но Гарп верил в себя. В гробу всего только смерть; конечно, тяжеловато, он знает тяжесть смерти — он потерял мать, Эрни Холма, маленького Уолта, его гроб был самый тяжелый. А сколько они весят все вместе? Так что серый огромный гроб с Толстым Персиком он и один поднимет.

И тут четвертым вызвался директор школы Боджер.

— Никогда бы не подумал, что вы придете сюда, — прошептал Боджер Гарпу.

— Вы знаете мистера Смёнза? — спросила директора миссис Мидж.

— Смёнз, выпуск шестьдесят первого, — уточнил Гарп.

— Да, да, конечно, Смёнз, — забормотал Боджер. И поднял свой угол гроба вместе с Гарпом и остальными.

Вот так и был препровожден Толстый Персик в другую жизнь. В другой, огромный дом, сулящий надежду.

На неверных ногах, прихрамывая, брели участники похорон к машинам, которые повезут их на стирингское кладбище. Боджер и Гарп плелись в хвосте. Когда вокруг никого не осталось, Боджер пригласил Гарпа в закусочную Бастера на чашку кофе. Боджер, по-видимому, решил, что у Гарпа новые привычки: по вечерам скрывает свой пол, а днем меняет имя.

— Ах, Смёнз, — сказал Боджер, — может, теперь ваша жизнь наладится и вы будете богатым и счастливым.

— Хотя бы богатым, — заметил Гарп.

Он начисто забыл попросить органиста играть для Эрни Холма другую музыку. Впрочем, музыки он не слышал, а потому и не узнал бы, та же это музыка или другая. Хелен же на похоронах Стюарта Перси не было, а значит, и она не заметит разницы. Так же как и Эрни, Гарп был в этом уверен.

— Почему бы вам не пожить у нас немного? — спросил Гарпа Боджер. Вытерев сильной, короткой и толстой рукой запотевшее стекло в окне кафе, директор махнул рукой в сторону «Академии Стиринга». — Не самое плохое место на земле, а?

— Единственное знакомое место, — неопределенно ответил Гарп.

Гарп помнил: когда-то его мать выбрала именно Стиринг — по крайней мере затем, чтобы вырастить сына. А у Дженни Филдз были безошибочные инстинкты. Он допил кофе и с чувством пожал Боджеру руку. Сегодня предстояли еще одни похороны. А после них они с Хелен решат, что делать дальше.




18. Повадки «Прибоя»


Кафедра английской литературы «Академии Стиринга» настойчиво предлагала Хелен работу преподавателя, но она не торопилась с ответом.

— Мне казалось, ты не прочь вернуться к преподаванию, — заметил Гарп.

Но Хелен не очень хотелось работать в школе, куда в годы ее юности доступ девочкам был закрыт.

— Вот Дженни подрастет, пойдет учиться, тогда посмотрим, — сказала она. — А пока мне и так неплохо: главное, я читаю, сколько хочу.

Как писатель, Гарп испытывал смешанное чувство зависти и недоверия к людям, которые, подобно Хелен, так много читают.

В душе у обоих жило предчувствие недоброго. Они, в сущности, молодые люди, стали думать о будущем, как старики, с какой-то настороженной опаской. Гарп всегда очень боялся за детей, был на этом помешан; и постепенно стал понимать неизменное стремление Дженни Филдз жить вместе со своим взрослым сыном. Вполне нормальное желание, думал теперь он.

Семейство Гарпов обосновалось в Стиринге. Денег было достаточно, и Хелен могла не работать. Другое дело Гарп, ему просто необходимо было чем-то занять себя.

— Опять начнешь писать, — устало произнесла Хелен.

— Пока нет, — отозвался Гарп, — а может, и потом нет. Но пока я писать не буду, это точно.

В его словах Хелен почувствовала грозные признаки надвигающегося старческого бессилия. Но теперь и она разделяла его вечную тревогу о детях, его боязнь утратить хоть малую толику того, чем владел, включая рассудок. И оба они теперь сознавали, как хрупка супружеская любовь.

Она не стала возражать, узнав, что Гарп хочет быть тренером в Стиринге вместо ее отца. «Деньги мне не нужны, — сказал он школьному совету. — Я просто хочу тренировать ребят». Совет согласился, что лучшей кандидатуры не сыщешь, тем более что в отсутствие Эрни Холма подготовка борцов стала заметно хиреть.

— Вы отказываетесь от жалованья? — спросил его заведующий кафедрой.

— Деньги у меня есть. Но у меня нет настоящего дела. Не могу же я только писать.

Кроме Хелен, никто, пожалуй, не знал, что Гарп умеет делать как следует только две вещи: писать и заниматься вольной борьбой.

Она одна знала, почему он не может сейчас писать. Позднее критик А. Дж. Хармс так выразит ее мысль: творчество Гарпа становилось тем слабее, чем больше питалось фактами его собственной биографии. «Автобиографичность, которая все больше обнаруживалась в его книгах, сужала творческий горизонт Гарпа, сковывала перо, да и ему самому работа приносила все меньше удовлетворения. Он, видно, понимал, что это копание в памяти вместо сочинительства не только растравляет поджившие раны, но и губительно для воображения и лишает все выходящее из-под его пера прежней глубины и значимости», — писал Хармс. Гарп утратил дар достоверного сочинительства, который блестяще проявился в обещавшем так много «Пансионе Грильпарцер». После этого, утверждал Хармс, Гарп мог воссоздавать правду жизни, лишь погружаясь в воспоминания, а не давая волю фантазии, что не только вредило его душевному здоровью, но и ослабляло его творческий импульс.

Проницательность критика не была озарением. С расстояния истина видится яснее. Хелен же осознала, что происходило с Гарпом в тот день, когда он стал тренером. И он и она знали, что до Эрни ему далеко, но тренировать он будет добросовестно и воспитает не одного чемпиона.

— Попробуй писать сказки, — предложила Хелен, которая тревожилась о его писательстве больше, чем он сам. — Напиши что-нибудь вымышленное от первой до последней строчки.

Она не прибавила: как «Пансион Грильпарцер». И никогда не напоминала ему об этой повести, хотя знала, теперь и он считает ее лучшим своим детищем. Обидно только, что лучшим оказалось первое сочинение.

Стоило Гарпу сесть за письменный стол, как перед его мысленным взором выстраивались унылой чередой разрозненные события его жизни: затянутая серой мглой площадь перед автостоянкой в Нью-Гэмпшире, неподвижное тельце маленького Уолта, лоснящиеся куртки охотников и их ярко-красные шапочки и еще — слепой, бесполый фанатизм Пушинки Перси. А что дальше?

Воспоминания вели в никуда. И Гарп стал все свободное время благоустраивать свой новый дом.

Мидж Перси так и не узнала, кто купил ее дар стирингской школе. Если же правда и стала известна Стьюи-младшему, у него хватило ума не говорить об этом матери, в чьей памяти образ Гарпа давно стерся, его заменило более свежее воспоминание о замечательном мистере Смёнзе. Мидж Стиринг Перси закончила свои дни в Питтсбурге, в доме престарелых. Стьюи-младший что-то делал в алюминиевой промышленности и поэтому пристроил мать вблизи того места, где этот металл выплавлялся.

Одному Богу было известно, куда делась Пушинка Перси.

Хелен и Гарп привели в полный порядок старый особняк Стирингов, как продолжали называть этот дом в школе. Фамилия Перси быстро забылась: вспоминая Мидж, старожилы называли ее Мидж Стиринг. Новый дом Гарпа стал самым шикарным зданием не только в школе, но и в округе. Школьные питомцы, случалось, показывали местные достопримечательности родителям, а иной раз и тем, кому предстояли годы учения в Стиринге. Разумеется, проходя мимо особняка, мало кто говорил: «Это фамильное гнездо Стирингов, построенное в 1781 году. Сейчас здесь живет писатель Т. С. Гарп». Школьники говорили проще. «Здесь живет наш тренер по борьбе», — скажет какой-нибудь старшеклассник. Родители только обменяются сдержанными взглядами, зато будущий питомец Стиринга иногда спросит: «А что, вольная борьба у вас главный вид спорта?»

Скоро, думал Гарп, и Данкен пойдет учиться. Он ожидал этого дня с радостным нетерпением. Ему не хватало присутствия сына в спортзале, но хорошо уже то, что мальчик нашел себе занятие по душе. Его не вытащишь из бассейна, где он меньше всего ощущал последствия своего увечья. Данкен иногда заходил в спортивный зал к отцу. Закутанный в полотенце, дрожащий после бассейна, он плюхался на пружинистый мат и грелся под сушилкой.

— Ну как ты? — спрашивал Гарп. — Обсох? Не накапай на мат.

— Не накапаю, — отвечал Данкен. — Я в порядке.

Более частым гостем в спортзале была Хелен, как и раньше читавшая запоем. На тренировки к Гарпу она тоже приходила с книгой. «Как будто я читаю в сауне», — говорила она. Оторвать ее от книги мог на секунду только чей-то мощный удар или внезапный вскрик. Единственно, что всегда мешало ей здесь, — вечно запотевавшие очки.

— Неужели мы правда стареем? — спросила она как-то вечером Гарпа. Они сидели вдвоем в гостиной своего красивого дома, из окон которой в ясные вечера были хорошо видны освещенные квадраты окон изолятора имени Дженни Филдз. Перед домом начинался бесконечный, сейчас черно-зеленый газон, а дальше над входом в крыло изолятора неярко горел одинокий фонарь. В этом крыле прошло все детство Гарпа.

— Господи Иисусе, — сказал Гарп, — стареем! Да мы уже на пенсии. Проскочили средний возраст и угодили прямехонько в старость.

— Тебя это огорчает? — осторожно поинтересовалась она.

— Не очень. Как станет всерьез огорчать, придумаю что-нибудь. Может, что сделаю. По-моему, Хелен, мы с тобой здорово обошли всех на старте и заслужили хороший тайм-аут.

Спортивный жаргон Гарпа стал раздражать Хелен, хоть ей было и не привыкать к нему. Хелен Холм помнила его с детства. Гарп совсем забросил творчество, но Хелен видела, что он счастлив. Вечерами она читала, он, не отрываясь, смотрел телевизор.

Книга Гарпа приобрела довольно странную славу, даже более странную, чем ожидал Джон Вулф. И Вулфа и Гарпа смущало то, что «Мир от Бензенхейвера» и хвалили и хулили с одинаковым рвением; он как-то сразу стал мощным орудием в руках различных политических группировок. Громкая известность его книги заставила публику, пусть не из самых лучших побуждений, обратиться к другим книгам Гарпа. Он вежливо отклонял приглашения выступить в колледжах, где его просили осветить ту или иную сторону так называемого женского вопроса, рассказать о своих отношениях с матерью, о ее работе, а также о «сексуальных ролях» персонажей в его собственных книгах. «Разрушение искусства социологией и психоанализом», — назвал всю эту суету Гарп. Его часто приглашали просто почитать отрывки из написанного. Изредка, особенно если Хелен хотелось побывать в том месте, он соглашался.

Гарпу было хорошо с Хелен. Он больше не изменял ей. Даже мысли об этом почти никогда не было. Встреча с Эллен Джеймс, по-видимому, вылечила его от сексуального влечения к молоденьким девушкам. Что же касается женщин возраста Хелен и старше, тут он легко справлялся с собой усилием воли. И без того слишком много похоти было у него в жизни.

Эллен Джеймс было одиннадцать, когда ее изнасиловали и отрезали язык. В девятнадцать она поселилась у Гарпов. И очень скоро стала Данкену старшей сестрой. Она вступила в общество увечных, к которому, не афишируя этого, принадлежал и Данкен. Они очень сблизились. Эллен, которой легко давались язык и литература, помогала Данкену делать уроки, он же учил ее плаванию и фотографии. Гарп оборудовал в доме темную комнату, где они часами проявляли пленки. Данкен увлеченно объяснял про освещенность, выдержку, экспозицию, а Эллен изредка прерывала его возгласами «а-а-а!», «о-о-о!».

Хелен купила им кинокамеру; они вместе написали сценарий и сняли фильм, где сами сыграли обе роли. Это была история о слепом принце, который почти прозрел, когда его поцеловала Золушка. Почти — потому что увидел лишь левый глаз, ведь Золушка чмокнула его только в левую щеку. Крепко поцеловать она не могла, смущалась, ведь у нее нет языка. В конце концов, несмотря ни на что, принц и Золушка поженились. История излагалась при помощи пантомимы и титров, придуманных Эллен Джеймс. «У фильма было только одно достоинство, — впоследствии писал Данкен, — он длился всего десять минут».

Эллен Джеймс помогала Хелен ухаживать за маленькой Дженни. Они с Данкеном оказались прекрасными няньками. По воскресеньям Гарп брал Дженни с собой в спортзал, где гораздо лучше учиться ходить, говорил он: упадет — нос не разобьет. У Хелен же было свое мнение: покрытый мягкими матами пол воспитает у ребенка иллюзию, будто вся земля устлана пухом.

— А что, разве не так? — подтрунивал Гарп.

Единственно, что бередило его душу с тех пор как он перестал писать, были отношения с Робертой Малдун. Впрочем, дело было не в самой Роберте. Только после смерти Дженни Гарп узнал, как велико было ее состояние. Мать, словно для того, чтобы помучить Гарпа, назначила его своим душеприказчиком. И ему предстояло теперь распорядиться ее громадным состоянием, устроить приют для травмированных жизнью женщин в бухте Догз-хед.

— Но почему именно я? — взывал Гарп к Роберте. — Почему не вас назначили душеприказчиком?

— Ума не приложу, — ответила Роберта, немного обиженная тем, что Дженни Филдз предпочла Гарпа. — В самом деле, почему именно вы?

— Решила все-таки доконать меня.

— Или заставить задуматься. Она была необыкновенной матерью.

— Ужасно! — расстраивался Гарп.

Неделями он ломал голову над единственной фразой, которой Дженни выразила свою последнюю волю:

«Я хочу, чтобы было создано заведение, где достойные женщины могли бы вновь обрести душевный покой, не предавая себя, находясь наедине с собой».

— Ужасно! — повторял то и дело Гарп.

— А не должно ли это быть чем-то вроде благотворительного фонда? — подсказала как-то Роберта.

— Фонд Дженни Филдз, — предложил Гарп.

— Потрясающе! — воскликнула Роберта. — Вспомоществование и приют, двери которого открыты для женщин, переживающих трудную минуту.

— А что они будут там делать? — спросил Гарп.

— Как что? Поправлять здоровье, успокаивать нервы, приходить в себя, да просто отдыхать в одиночестве. Иногда ведь и это нужно. Кто-то будет писать, а кто-то рисовать пейзажи.

— Приют для матерей-одиночек! Стипендия, чтобы успокоить нервы! Какой-то кошмар!

— Неужели вы это всерьез? — увещевала его Роберта. — Такое доброе и полезное дело. А знаете, она хотела, чтобы вы наконец поняли, как трудно быть женщиной.

— Но кто будет решать, какая это женщина, достойная или нет? Ужасно! Надо же подложить такую свинью!

— Вы и будете решать, — сказала Роберта. — И тогда у вас откроются глаза.

— А может, все-таки вы? Вы ведь для этого созданы.

Роберту терзали сомнения. Она разделяла мысль Дженни, что Гарпа и других мужчин нужно просвещать по части женских проблем, законности и справедливости их социальных притязаний. И в то же время понимала: чистое безумие поручать Гарпу такое важное дело, которое по плечу только ей, Роберте.

— Будем работать вместе, — наконец решила она. — Вы будете руководить, а я, если увижу, что-то не так, позволю себе вмешаться.

— Я согласен, Роберта, — сказал Гарп, — тем более от вас только и слышишь, что все не так.

Роберта, пребывая в самом любвеобильном настроении, расцеловала Гарпа и хлопнула его по плечу с такой силой, что он дважды поморщился.

— Побойтесь Бога, Роберта! — взмолился он.

— Фонд Дженни Филдз! — воскликнула Роберта. — Звучит потрясающе.

Из-за этого распоряжения матери у Гарпа все время кошки скребли на душе. Впрочем, если бы не это, Гарп скоро очерствел бы и утратил связь с миром. Не покидавшее его беспокойство напоминало Гарпу, что он жив, даже если не пишет. А Роберта Малдун вместе со своим Фондом вряд ли дадут ему успокоиться.

Так Роберта стала директором Фонда Дженни Филдз и переехала в бухту Догз-хед. Дом Филдзов представлял собой нечто среднее между писательской дачей, реабилитационным центром и консультацией для будущих матерей. В нескольких хорошо освещенных комнатах под самой крышей наслаждались уединением художницы. Новость о создании Фонда разлетелась быстро, и в дом Дженни посыпались многочисленные письма. Их отправительницы спрашивали, каковы условия получения помощи Фонда. Гарп сам хотел бы узнать об этом. Для решения всех вопросов Роберта назначила Попечительский совет. Часть попечительниц сразу же невзлюбила Гарпа, кому-то он, напротив, понравился, но и те и другие постоянно с ним препирались. Роберта собирала Попечительский совет дважды в месяц, и в присутствии вечно недовольного Гарпа обсуждались обращения просительниц.

В хорошую погоду Совет собирался на открытой морским ветрам веранде дома Дженни, куда Гарп все чаще отказывался приезжать. «Там у вас полно чокнутых, — заявил он Роберте, — они напоминают мне другие времена». Поэтому собирались иногда в фамильном особняке Стирингов, который принадлежал теперь школьному тренеру. В присутствии этих несгибаемых женщин Гарп чувствовал себя здесь более уверенно.

Без сомнения, его уверенности еще прибавилось бы, заседай они в его спортивном зале. Но даже там, вынужден был признать Гарп, бывший Роберт Малдун без боя не уступил бы ему ни одного очка.




Просительницу № 1048 звали Чарли Пуласки.

— Я полагал, что к нам обращаются только женщины, — заметил Гарп. — Хотя бы одно условие должно быть незыблемо.

— Она и есть женщина, — ответила Роберта, — но зовут ее Чарли.

— Одного этого достаточно, чтобы не рассматривать ее документы, — раздался голос Марши Фокс, тощей, угловатой поэтессы. Она постоянно пререкалась с Гарпом, но ее стихи ему нравились. Гарпу никогда не удавалось достигнуть такой лаконичности, экономии выразительных средств.

— Так чего хочет Чарли Пуласки? — задал обычный вопрос Гарп.

Некоторые просительницы обращались только за деньгами, другие хотели пожить какое-то время в приюте. Были и такие, кто требовал и денег (иногда очень много денег) и жилье.

— Она просит только денег, — сказала Роберта.

— Чтобы поменять имя? — съязвила Марши Фокс.

— Она хочет бросить работу и засесть за написание книги, — пояснила Роберта.

— Ужасно! — воскликнул Гарп.

— Нужно ей написать, чтобы она ни в коем случае не бросала работу.

Фокс была из тех писателей, кто боится не только реальных, но и возможных соперников.

— Марши ненавидит даже умерших писателей, — шепнул Гарп Роберте.

Прочитав, однако, рукопись, присланную мисс Чарли Пуласки, все сошлись на том, что автору следует держаться за свою работу, какой бы она ни была.

Просительница № 1073 была ассистентом профессора микробиологии; она тоже хотела на время оставить работу, чтобы написать книгу.

— Роман? — спросил Гарп.

— Исследование в области молекулярной вирусологии, — вставила слово д-р Джоан Эйкс из медицинского центра Дьюкского университета; она сама была сейчас в творческом отпуске для завершения научной темы.

Гарп поинтересовался, над чем она работает, и Джоан Эйкс, глядя в пространство, ответила, что ее область «невидимый болезнетворный мир крови».

У просительницы № 1081 погиб в авиакатастрофе незастрахованный муж. Она осталась с тремя детьми на руках мал мала меньше, а сама учится на магистра французской филологии. Если получит диплом, сможет найти хорошую работу. Для этого нужны деньги и комнаты в Догз-хед для детей и няньки.

Попечительский совет единодушно проголосовал за то, чтобы дать просительнице денег, которых хватило бы на завершение образования и на няню. А живет пусть там, где будет учиться. Приют Дженни Филдз не рассчитан на детей и нянь. Некоторые его обитательницы при виде одного ребенка буквально впадают в истерику, другие не выносят детского писка, были и такие, чья семейная жизнь рухнула из-за няни. С этой просительницей все было ясно.

Зато № 1088 озадачил всех. Помощь просила разведенная жена убийцы Дженни Филдз. У нее было трое детей, причем один содержался в исправительной колонии для несовершеннолетних. После смерти мужа, прошитого автоматной очередью полицейских штата Нью-Гэмпшир и пулями охотников, дежуривших у автостоянки, она перестала получать на детей алименты.

Убитый, Кенни Тракенмиллер, меньше года прожил в разводе. Друзьям он говорил, что алименты у него вот где сидят, что до развода жену довели феминистки, заморочившие ей мозги. Адвокатша из Нью-Йорка, которая обстряпала дельце в пользу жены, сама была разведенка. Прожил он с женой почти тринадцать лет, поколачивал ее по меньшей мере дважды в неделю, да и каждому его отпрыску на горьком опыте было известно, что папаша скор на расправу. Но миссис Тракенмиллер понятия не имела ни о каких женских правах, пока не прочла автобиографию Дженни Филдз «Одержимая сексом». Перевернув последнюю страницу, она впервые задумалась о том, какое чудовище ее муж, регулярно избивающий ее и детей. До того дня все эти тринадцать лет она искренне считала, что сама виновата в своих несчастьях, такова уж, видно, ее судьба.

Кенни Тракенмиллер поносил феминисток за то, что они «совратили его жену с пути истинного». Миссис Тракенмиллер всегда сама зарабатывала на жизнь. Делала прически и фасонные стрижки в городке Норт-Маунтин, что в штате Нью-Гэмпшир. Когда мужа по суду выселили из дома, она продолжала стричь и завивать. И жить было можно. Когда же его убили, стало трудно содержать семью. Она упомянула в своем сбивчивом послании, что ей пришлось один раз «скомпрометировать себя», иначе нечего было бы есть; и прибавила, что ей не хотелось бы еще раз «марать свою репутацию».

Миссис Тракенмиллер ни разу не назвала себя по имени, понимая, должно быть, как сильна неприязнь к ее мужу друзей Дженни Филдз, которые, скорее всего, отвергнут ее просьбу о помощи. Она написала, что поймет их чувства, если ей будет отказано.

Джон Вулф, избранный (вопреки своему желанию) почетным членом Попечительского совета, сразу сообразил, что лучшей рекламы для Фонда Дженни Филдз, чем миссис Тракенмиллер, вряд ли придумаешь. Оказать помощь несчастной семье убийцы Дженни — да это просто подарок судьбы. Трогательное известие разлетится мгновенно, и, как сказал Джон Вулф, истраченная сумма окупит себя стократ в виде щедрых благотворительных взносов.

— Нам и без того грех жаловаться на недостаток взносов, — попытался было возразить Гарп.

Роберта заметила, что бедняжка миссис Тракенмиллер может оказаться самой обычной шлюхой. Все удивленно воззрились на Роберту, обладавшую несомненным преимуществом: она могла судить не только как женщина, но и как бывший нападающий «Орлов Филадельфии».

— Вдруг она не первый раз «компрометирует себя» и вообще давно этим занимается, — сказала Роберта. — Только подумайте, как мы будем выглядеть? Окажем ей помощь. А это заядлая шлюха, и мы, как последние дураки, попадемся на ее удочку.

— Стало быть, надо потребовать у нее характеристику, — предложила Марши Фокс.

— Лучше встретиться с ней лично и поговорить, — возразил Гарп. — Сразу станет ясно, приличная это женщина или нет. И действительно ли она старается прокормить семью честным трудом.

Члены Попечительского совета удивленно посмотрели на него.

— Ну, знаете ли, — произнесла Роберта. — Я, во всяком случае, не буду выяснять, шлюха она или нет.

— А я тем более, — сказал Гарп.

— А где этот Норт-Маунтин? — спросила Марши Фокс.

— Я тоже не могу. Я и без того почти не бываю в Нью-Йорке, — открестился Джон Вулф.

— А я бы поехал, — вырвалось у Гарпа, — но ведь она может узнать меня.

— Не думаю, — заявила Хильма Блох, врач-психиатр, которую Гарп на дух не переносил. — Те, кто читал автобиографию вашей матушки, то есть люди, увлекающиеся биографической литературой, как правило, не любят и не знают беллетристики. Даже если бы она и взялась читать «Мир от Бензенхейвера», то только по одной причине — зная, чей вы сын. А это недостаточная мотивировка, чтобы дочитать ваш роман до конца. Не забывайте, она ведь только парикмахерша. Скорее всего, она ничего не поняла бы и бросила книгу на половине, а вашу фотографию на обложке, конечно, не запомнила. Ваше лицо может показаться ей смутно знакомым: одно время вас часто показывали по телевизору после гибели Дженни. Но в те дни, разумеется, могло запомниться только одно лицо — лицо вашей матери. Женщины, подобные миссис Тракенмиллер, много времени проводят у телевизора, мир литературы им чужд. Очень сомневаюсь, что ваш образ запечатлелся в ее мозгу и она до сих пор вас помнит.

Джон Вулф стал смотреть в сторону.

— Благодарю вас, Хильма, — только и сказал Гарп.

Так и было решено, что на встречу с миссис Тракенмиллер отправится Гарп и на месте решит, не шлюха ли она.

— Узнаем хотя бы ее имя, — бросила Марши Фокс.

— Спорю, ее зовут Чарли, — добавила Роберта.

Затем перешли к «разному»: кто сейчас живет в приюте Дженни Филдз, у кого истекает срок пребывания, кто только что въехал и все ли идет гладко?

Наверху под крышей жили сейчас две художницы — одна в комнате, выходящей на юг, другая в комнате напротив. Та, которой выпала южная сторона, завидовала своей соседке, считая, что освещенность у той гораздо лучше. Две недели они дулись друг на друга и демонстративно не разговаривали за общим столом. Даже обвиняли одна другую в краже корреспонденции. А потом вдруг взяли и вступили в любовную связь. Теперь живописью занималась только одна, та, что жила на северной стороне, ее приятельница позировала ей, наслаждаясь северной приглушенной освещенностью. Иногда новоявленная натурщица разгуливала нагишом по лестнице, чем приводила в негодование по крайней мере одну из писательниц, драматурга из Кливленда, известную яростным неприятием лесбиянства. К тому же ей не давал спать шум волн. Но, по-видимому, все-таки спать ей мешали жившие над ней любовники. Все считали, что она привередничает. Тогда одна из писательниц предложила всем по очереди читать вслух пьесы кливлендской сочинительницы. Так и поступили. И вскоре на верхних этажах дома в бухте Догз-хед, ко всеобщему удовольствию, воцарились мир и согласие. Противница лесбийской любви перестала нервничать и замечать шум прибоя.

Вторая писательница, сыгравшая роль миротворца, писала неплохие рассказы, и Гарп год назад горячо поддержал ее кандидатуру. У нее на днях истекал срок пребывания, и она уже сидела на чемоданах. Кого же поселить в ее комнату?

Может, ту женщину, у которой муж недавно покончил с собой, а свекровь отсудила детей?

— Я против, — сказал Гарп.

— Может, двух джеймсианок, которые на днях заходили сюда?

— Позвольте, позвольте, — опять запротестовал Гарп. — Что? Джеймсианки? Им сюда вход заказан.

— А Дженни всегда их принимала, — возразила Роберта.

— Так то Дженни, — отрезал Гарп.

Остальные члены Попечительского совета в общем были согласны с ним. Джеймсианок и раньше не любили. А теперь их экстремизм выглядел, по меньшей мере, жалким и нелепым.

— Но для нас это уже фактически традиция, — настаивала на своем Роберта.

Она рассказала о джеймсианках, которые когда-то долго гостили в доме Дженни; потом уехали в Калифорнию, хлебнули горя и снова вернулись в бухту Догз-хед.

— Своего рода сентиментальное путешествие в прошлое, — заметила Роберта.

— О Господи, Роберта! — воскликнул Гарп. — Гоните их вон.

— Ваша матушка всегда их жалела.

Марши Фокс, чье немногословие восхищало Гарпа, проронила:

— Эти хоть трещать не будут.

Засмеялся почему-то один Гарп.

— Я все же думаю, Роберта, нам не стоит их принимать, — поддержала Гарпа Джоан Эйкс.

— Они в обиде на общество, — вмешалась Хильма Блох. — Такое состояние заразительно. Хотя в каком-то смысле они олицетворяют собой самый дух нашего заведения.

Джон Вулф округлил глаза.

— Есть еще кандидатура, — продолжала Джоан Эйкс. — Она врач. Исследует влияние абортов на рост злокачественных опухолей. Что будем делать с ней?

— Поселим ее на третьем этаже, — предложил Гарп. — Я видел ее, страшилище еще то, отпугнет любого, кто пойдет наверх.

Роберта недовольно нахмурилась.

Первый этаж приюта был самым просторным. Здесь находились две кухни, четыре туалетные комнаты; в маленьких уютных спальнях жило человек двенадцать; были еще «конференц-залы», как их называла Роберта (во времена Дженни Филдз это были просто гостиные и комнаты отдыха). И в довершение всего — огромная столовая, куда все сходились к обеду. Сюда же приносили почту, и в любое время дня и ночи здесь собирались все, кто испытывал дефицит общения.

Этот самый населенный этаж не подходил людям искусства. Но тех, кто надумал свести счеты с жизнью, лучше всего было селить именно здесь. Как сказал членам Попечительского совета Гарп: «Не имея возможности выброситься из окна, им останется только морская пучина. А решиться на такую смерть гораздо труднее».

Роберта управляла пансионатом строго, но с материнской заботливостью. Она была способна отговорить человека от любого намерения, а уж если ей это не удавалось, приходилось пускать в ход грубую силу. У нее были прекрасные отношения с полицией, чего никогда не было при Дженни. Иной раз полиция отлавливала зареванных кандидаток в самоубийцы в отдаленной части пляжа, на краю дощатого пирса, и с неизменной деликатностью возвращала их под крыло Роберты. Вся местная полиция состояла из заядлых болельщиков, которые не могли забыть неукротимые атаки правого крайнего Роберта Малдуна и его точные сильные пасы.

— Вношу предложение: впредь отказывать в помощи всем без исключения джеймсианкам и ни одну не пускать даже на порог, — сказал Гарп.

— Поддерживаю! — одобрила его идею Марши Фокс.

— Поставим вопрос на обсуждение, — обратилась ко всем Роберта. — Что касается меня, я не вижу необходимости вводить это правило. Конечно, мы не должны оказывать поддержку тому, что нам представляется глупейшей формой политического протеста. Но согласитесь, вполне может быть, что эти безъязыкие женщины действительно нуждаются в помощи. И думаю, очень скоро обратятся к нам за помощью, которая им необходима как никому.

— Они ненормальные, — не сдавался Гарп.

— Ну и что из этого? — спросила Хильма Блох.

Марши Фокс продолжала доказывать:

— Реальную пользу обществу могут принести только те женщины, у кого есть язык. В самом деле, они борцы, и язык — их главное оружие. И я отнюдь не приветствую идею — вознаграждать глупость и самолично наложенный на себя обет молчания.

— Молчание тоже добродетель, — заметила Роберта.

— О Господи! — не выдержал Гарп.

И вдруг он понял, почему джеймсианки приводили его в большую ярость, чем все Кенни Тракенмиллеры этого мира, вместе взятые. Он видел, интерес общества к джеймсианкам падает, но не так быстро, как бы ему хотелось. А ему хотелось, чтобы они вообще исчезли с лица земли. Этого мало! Они должны стать всеобщим посмешищем. Хелен как-то сказала ему, что эти несчастные просто не заслуживают такой лютой ненависти.

— Они не совершили никакого преступления. Их можно обвинять в недомыслии, в помутнении разума, наконец. Да оставь ты их в покое. Выброси из головы, и все, — говорила ему Хелен.

И тогда он решил:

— Давайте спросим саму Эллен Джеймс. Это будет справедливо. Пусть она выскажет свое отношение к джеймсианкам. Бог мой, как бы я хотел опубликовать где-нибудь ее мнение о них! Вы же знаете, что́ она из-за них перенесла.

— Это очень личное переживание, — заметила Хильма Блох.

Все в Попечительском совете знали Эллен Джеймс, понимали, как страдает она от своего увечья и как ненавидит джеймсианок.

— Давайте отложим на время обсуждение этого вопроса, — предложил Джон Вулф. — Не будем торопиться.

— Черта с два! — сказал Гарп.

— Ладно, Гарп, — согласилась Роберта, — если вы так настаиваете, будем голосовать.

Всем было ясно, что Гарп окажется в меньшинстве и вопрос будет решен.

— Беру свое предложение назад. Да здравствуют джеймсианки! — издевательски провозгласил Гарп.

Но он так легко не сдался.

Его мать, Дженни Филдз, стала жертвой человека, у которого помутился разум. Экстремист, он фанатически, чудовищно, до слепоты любил самого себя. Бандит и убийца, он искренно верил в свою правоту. Он так самозабвенно любил себя, что видел смертельных врагов даже в тех, кто не столько поступал, сколько думал не так, как он.

Многим ли отличается от него какая-нибудь джеймсианка? Разве членовредительство джеймсианок не было столь же диким поступком, продиктованным неумением видеть всю сложность человеческих отношений?

— Успокойтесь, Гарп, — сказал Джон Вулф. — В конце концов они никого не убили.

— Пока еще нет, — парировал Гарп. — Но они вооружены, способны на безрассудные поступки и, главное, убеждены в собственной правоте.

— Этого еще недостаточно, чтобы стать убийцей, — вмешалась Роберта.

Гарпу дали покипятиться и выплеснуть раздражение. Что еще они могли сделать? Среди его добродетелей не было терпимости к тем, у кого она вообще отсутствовала. Безумцы и фанатики приводили его в исступление. Он не любил их за то, что они пасовали перед безумием, тем более не любил, что сам столько раз удерживался у последней черты ценой невероятных усилий. Когда человек прекращал борьбу с надвигающимся помрачением рассудка, Гарп обвинял его в непростительном малодушии.

Хелен говорила ему:

— Терпимость к тем, кто не ведает что творит, трудное дело, но в наш век без этого нельзя.

Гарп знал трезвый, проницательный ум Хелен, но ненависть к джеймсианкам ослепляла его.

Излишне говорить, что и он приводил их в не меньшую ярость. Самыми резкими критиками Гарпа, его творчества, отношений с матерью были именно они. Джеймсианки очень досаждали ему, но и он в долгу не оставался. Постепенно Гарп стал причиной раскола среди феминисток. Одни его ненавидели, а другие им восхищались.

По иронии судьбы именно Эллен Джеймс была виновата в том, что этот давний, затянувшийся конфликт между Гарпом и джеймсианками вспыхнул с новой силой.

Она всегда показывала Гарпу все ею написанное: рассказы, воспоминания о родителях, об Иллинойсе, стихи, полные болезненных образов, в которых она изображала свое безмолвие, очерки о живописи и об искусстве плавания. Писала она хорошо: умела обо всем сказать по-своему и возбудить то чувство, которое переживала сама.

Гарп не раз говорил Хелен:

— Эта девочка пишет как надо. У нее есть талант и жар души. Помяни мое слово, у нее появится и мощный творческий импульс.

Хелен как бы не слышала последних слов Гарпа. Ей казалось, что у Гарпа творческий импульс пропал совсем. У него несомненно были талант и горение души, но он почему-то с широкой дороги свернул на узкую тропку; и спасти его могла теперь только вновь обретенная воля к творчеству.

Ее очень тревожило его состояние, и она ловила себя на мысли: ее радует любое проявление горячности в нем. Пусть это будет борьба, джеймсианки, что угодно. Хелен знала, одна энергия аккумулирует другую, а значит, рано или поздно он снова будет писать.

Поэтому Хелен и не стала охлаждать восторга Гарпа, вызванного очерком Эллен Джеймс. Он назывался «Почему я не джеймсианка?». Гарп читал его и плакал — так правдиво и с такой болью он был написан. Эллен вспоминала, как над ней надругались, как ей было тяжело, как страдали ее родители. Прочитав его, вы понимали — членовредительство джеймсианок было лишь мелкой политической акцией, спекулирующей на глубокой личной драме. Эллен Джеймс писала, что джеймсианки только продлили ее душевные терзания. Они выставили ее трагедию на всеобщее обозрение. Конечно, Гарп не мог не отреагировать на эту беззастенчивую манипуляцию человеческой бедой.

Справедливости ради надо сказать, однако, что лучшие представительницы джеймсианок искренне хотели привлечь внимание общества к той страшной угрозе, которая дамокловым мечом висит над любой женщиной и девушкой. Для многих джеймсианок этот изуверский акт был не только одним из способов политической борьбы. Это было сильнейшее личное переживание. Многие из них сами являлись жертвами изнасилования, и они хотели до конца испить мученическую чашу. И еще — в мире, где господствуют мужчины, они хотели навсегда сомкнуть свои уста.

Бесспорно, и сумасшедших среди них хватало. Этого не стали бы отрицать сами джеймсианки. Они представляли собой взрывоопасную политическую силу и своим экстремизмом бросали тень на феминизм и вообще на женское движение. Резко критикуя их, Эллен Джеймс не думала о том, что и среди них есть самые разные люди; но ведь и они сами не думали о ее чувствах, о том, что не имеют права выставлять напоказ трагедию одиннадцатилетней девочки, которой надо было скорее забыть пережитый ужас в замкнутом мирке самых близких людей.

В Америке не было человека, который бы не знал, при каких обстоятельствах Эллен Джеймс лишилась языка. Новое поколение, правда, не видело разницы между нею самой и течением, носившим ее имя. Это больше всего мучило Эллен Джеймс; ведь многие ошибочно считали, что она сама изувечила себя.

Прочитав очерк Эллен, Хелен сказала Гарпу:

— Ей надо было выплеснуть свою боль. Она сделала то, что давно должна была сделать. Я сказала Эллен, что ей теперь будет гораздо легче.

— Я посоветовал ей опубликовать очерк.

— Нет, этого не надо делать. Зачем?

— Как зачем? Пусть все знают правду. Эллен это тоже поможет.

— И тебе?

Хелен понимала, Гарп добивается публичного посрамления джеймсианок.

— Не будем об этом, — сказал он. — Она все говорит верно, эти безмозглые дуры должны услыхать правду из ее уст.

— Но зачем? Кому от этого будет легче?

— Хорошо, пусть, — для вида согласился Гарп, но в глубине души знал, что Хелен права. И сказал Эллен, чтобы она никуда очерк не посылала. Эллен неделю не переписывалась ни с Гарпом, ни с Хелен. И только когда позвонил Джон Вулф, они узнали, что Эллен все-таки отправила ему свое сочинение.

— Что мне с ним делать? — спросил Джон.

— Отправь обратно, — ответила Хелен.

— Нет, нет, — воспротивился Гарп. — Спроси у нее, зачем она послала очерк.

— Ах ты, Понтий Пилат, хочешь умыть руки? — спросила Хелен.

— А что ты сам думаешь с ним делать? — поинтересовался Гарп.

— Я? — переспросил Джон. — У меня с очерком ничего такого не связано. Но опубликовать его можно. Он прекрасно написан.

— Но публиковать-то его нужно по другой причине, — сказал Гарп. — И ты это знаешь.

— Ничего я не знаю, — ответил Джон. — Но, согласись, всегда приятно, если вещь хорошо написана.

Эллен попросила Джона Вулфа опубликовать ее очерк. Хелен попыталась отговорить ее. Гарп решил не вмешиваться.

— Но ты влез по уши в эту историю, — сказала Хелен. — Не вмешиваясь, ты как раз и получишь чего хотел: публикацию этого страшного очерка. Вот чего ты добиваешься, и ты это знаешь.

И Гарп поговорил с Эллен Джеймс. Он разглагольствовал ярко, горячо, вдохновенно, почему лучше не публиковать эту вещь. Джеймсианки больны, несчастны, сбиты с толку, замучены и обижены другими, да еще пострадали от своей собственной дурости. Так зачем же обрушивать на них столь суровые обвинения. Лет через пять про них все забудут. Они протянут человеку листок бумаги с объяснением, а он в ответ скажет: «Что такое джеймсианка? Вы не можете говорить? У вас что, нет языка?»

У Эллен вид был мрачный и решительный.

«Я их не забуду! Ни через пять лет, ни через пятьдесят; я буду помнить их так же, как помню мой язык», — написала она Гарпу.

И он сказал ей мягко:

— Я думаю, Эллен, этот очерк не надо публиковать.

«Вы рассердитесь на меня, если он все-таки будет опубликован?» — спросила Эллен.

Гарп сказал, что не рассердится.

«А Хелен?»

— Хелен будет сердиться, но на меня.

— Ты умеешь сильно рассердить людей, — сказала ему Хелен ночью в постели. — Буквально довести до белого каления. Ты должен это прекратить. Занимайся своим делом, Гарп. Своим собственным делом. Ты раньше говорил: политика — вещь глупая и нисколько тебя не интересует. И ты был прав. Глупая, неинтересная. Ты ею стал заниматься, потому что это легче, чем сидеть за столом и писать. И ты это знаешь. Ты строишь книжные полки во всех комнатах, меняешь полы, копаешься в саду. Что с тобой, Гарп? Разве я выходила замуж за столяра? Или мечтала, чтобы ты погряз в политике? Ты должен писать книги, а полки пусть делает кто-нибудь другой. И ты знаешь, Гарп, что я права.

— Да, ты права, — сказал он.

Он пытался вспомнить, что вызвало тогда в его воображении первую строчку «Пансиона Грильпарцер». «Мой отец работал в Австрийском Туристическом бюро».

Откуда она взялась? Как родилась в его голове? Он попытался придумать подобную фразу. И получилось: «Мальчику было пять лет; у него был кашель, который казался глубже его маленькой, с выпирающими ребрышками грудной клетки». Но это предложение выплыло из памяти и потому было никуда не годно. Воображение его перестало работать.

Три дня кряду он тренировал борцов-тяжеловесов. Может быть, для того, чтобы наказать самого себя?

— Очередное маразматическое занятие вроде копания в саду, — сказала Хелен.

Гарп дома объявил, что у него есть дело: нужно съездить в Нью-Гэмпшир в городок Норт-Маунтин по поручению Фонда Дженни Филдз. Надо проверить, стоит ли дать вспомоществование женщине по фамилии Тракенмиллер.

— Еще одно копание в саду, — сказала Хелен. — Книжные полки, политика, защита угнетенных — занятия людей, которые не умеют писать.

Но он все-таки уехал. В его отсутствие позвонил Джон Вулф и сказал, что один весьма популярный журнал хочет опубликовать очерк Эллен Джеймс «Почему я не джеймсианка?».

В голосе Джона Вулфа по телефону звучали холодные, таинственные, металлические нотки — кого бы вы думали? Да «Прибоя», конечно же, мелькнуло в голове Хелен. Но тогда она не могла понять, почему они почудились ей. Пока еще не могла.

Хелен сообщила новость Эллен Джеймс. Сразу же простила ее и вместе с ней порадовалась. Они взяли с собой Данкена и маленькую Дженни и поехали на побережье. Купили омаров, которых Эллен очень любила, гребешков для Гарпа — до омаров он был небольшой охотник. В машине Эллен написала на листке бумаги: «Шампанское! Можно запивать омаров и морских гребешков шампанским?»

— Ну, конечно, — ответила Хелен. — Конечно, можно!

Купили шампанское. Заехали в бухту Догз-хед и пригласили к обеду Роберту.

— Когда вернется папа? — спросил Данкен.

— Не знаю, где этот Норт-Маунтин, — ответила Хелен, — но к обеду обещал быть.

«Мне он тоже так сказал», — написала Эллен Джеймс.

Салон красоты «Нанетта» в Норт-Маунтин, штат Нью-Гэмпшир, размещался на кухне в доме миссис Тракенмиллер.

— Это вы Нанетта? — осторожно поинтересовался Гарп, стоя на обледеневшем пороге, посыпанном солью.

— Никаких Нанетт здесь нет. Меня зовут Харриет Тракенмиллер.

В темной глубине кухни позади нее, потянувшись, зарычал огромный пес и двинулся навстречу вошедшему. Миссис Тракенмиллер мощным бедром оттеснила собаку и поставила голую, исцарапанную ногу в голубой тапочке в проем двери. Длинный халат скрадывал ее фигуру. Было понятно лишь, что она высокого роста и, по-видимому, только что принимала ванну.

— Вы… гм… делаете мужские прически?

— Нет, — коротко ответила она.

— Я очень прошу вас. Видите ли, я не доверяю мастерам-мужчинам.

Харриет Тракенмиллер подозрительно взглянула на черную вязаную шапочку Гарпа, натянутую на уши и полностью скрывавшую прическу. Непослушные густые пряди выбивались из-под шапочки сзади, прикрывая короткую шею и доходя до плеч.

— Я не вижу, какие у вас волосы.

Он стянул шапку, и холодный ветер тут же их разметал.

— Мне нужна не совсем простая стрижка, — Гарп говорил как можно безразличнее, разглядывая невеселое, усталое лицо женщины — в уголках серых глаз мелкие морщинки, бесцветные волосы накручены на бигуди.

— Вы не записаны ко мне, — сказала Харриет Тракенмиллер.

Нет, она не шлюха, Гарп это понял с первого взгляда. Измученная работой женщина, к тому же явно его боится.

— Скажите толком, какая вам нужна стрижка? — спросила она.

— Подровнять, — пробормотал Гарп, — и чтобы чуть-чуть завивались.

— Завивались? — переспросила она. — Перманент, что ли?

Она не могла себе представить, как можно завить эту копну совершенно прямых волос.

Он неуверенно провел рукой по спутанным волосам.

— Не знаю. Что получится.

Харриет Тракенмиллер пожала плечами.

— Пойду переоденусь, — сказала она.

Сильный, гибкий пес мощным рывком протиснулся у нее между ног и выставил в дверной проем оскаленную пасть. Гарп напрягся, готовясь защищаться, но Харриет как следует поддала псу коленом в морду и, вцепившись рукой в лохматую шею, оттащила его от двери. Пес взвыл и ретировался на кухню.

Гарп оглядел двор: мозаика замерзших собачьих куч, три машины, из которых, по-видимому, ни одна не на ходу. Дрова, сваленные в кучу. Телевизионная антенна, которая когда-то, видно, торчала на крыше, теперь стояла, прислоненная к алюминиевой стене дома, из треснутого окна паутиной тянулись провода.

Миссис Тракенмиллер, отступив назад, открыла Гарпу дверь. В кухне было жарко, топилась плита, пахло печеньем, парикмахерской. Кухня и цирюльня соседствовали здесь бок о бок. Гарп осмотрелся. Розовая раковина для мытья волос, банки с томатом, трюмо, обрамленное софитами, полочка со специями, мясорубка, батареи лосьонов, кремов, притираний. Сушилка для волос, подвешенная на проводе над металлической скамьей, вызывала в памяти электрический стул.

В кухне никого не было. Харриет Тракенмиллер ушла переодеться, вместе с ней пропал и ее свирепый страж. Гарп пригладил волосы. Посмотрел в зеркало, словно пытаясь запомнить, как он выглядит. Через полчаса он изменится до неузнаваемости.

Неожиданно распахнулась наружная дверь. В кухню вошел высокий крупный человек в охотничьей куртке и красной охотничьей шапочке с необъятной охапкой дров в руках, которую он сбросил в короб, стоявший у печки. Пес, который все это время прятался под раковиной, почти у самых ног растерявшегося Гарпа, рванулся наперехват человеку, но тут же без звука отошел — человека здесь хорошо знали.

— Лежать, дурень! — прикрикнул тот. Собака послушно улеглась.

— Это ты, Дики? — позвала Харриет Тракенмиллер откуда-то из глубины дома.

— А ты думала кто? — рявкнул мужчина, поворачиваясь к Гарпу, стоявшему перед зеркалом.

— Привет, — поздоровался Гарп.

Великан по имени Дики с удивлением воззрился на него. Было ему около пятидесяти. Одутловатое лицо исхлестано ледяным ветром. Немного странный взгляд. Гарп слишком хорошо знал это выражение на лице Данкена и не мог ошибиться: один глаз у человека искусственный.

— Здорово, — процедил Дики.

— У меня клиент, — крикнула Харриет.

— Вижу, не слепой, — ответил ей Дики.

Гарп машинально коснулся волос. Как ему убедить Дики, что из-за какой-то стрижки он не поленился проделать долгий путь до Норт-Маунтин, штат Нью-Гэмпшир, и отыскать салон «Нанетта»? Как уверить его, что волосы для Гарпа предмет столь трепетной заботы?

Харриет громко пояснила:

— Он хочет завить волосы, представляешь?

Дики не думал снимать красную шапочку, и Гарп понял — ему не хочется сверкать лысиной.

— Не пойму, чего ты добиваешься, парень, но ты дождешься: я тебя завью как следует, — дыхнул ему в ухо Дики. — Ясно тебе?

— Я не доверяю мастерам-мужчинам, — попытался было объяснить Гарп, но Дики прервал его:

— А я — тебе, понял?

— Дики, он правда ничего такого не сделал, — вмешалась Харриет.

На ней были довольно узкие бирюзового цвета брюки, напомнившие Гарпу тот вязаный костюм, в который его вырядила Роберта в день похорон, и набивная блузка в цветочках, какие сроду не росли в Нью-Гэмпшире. Волосы она зачесала назад и повязала косынкой, пестрый рисунок которой совсем не шел к блузке. Она подкрасилась, но в меру, и выглядела «на уровне», как выражается молодежь о мамаше, которая из кожи вон лезет, чтобы держаться в форме. А она моложе Дики, отметил про себя Гарп.

— Какая еще завивка, Харриет? За каким дьяволом ему нужно вытворять эти фокусы с волосами?

— Ты же слышал, он не доверяет мастерам-мужчинам.

На какую-то долю секунды Гарп задумался: а что, если и Дики брадобрей. Нет, вряд ли.

— У меня нет камня за пазухой, — на всякий случай сказал он.

Все, зачем он пришел, он уже выяснил. Можно возвращаться назад и со спокойной душой голосовать за то, чтобы Фонд Дженни Филдз оказал всяческую помощь Харриет Тракенмиллер. И он добавил:

— Но если я вам мешаю, то не буду настаивать.

Он потянулся было за паркой, которую оставил на стуле, но пес уже стащил ее на пол.

— Нет, нет, не уходите, — попросила его Харриет Тракенмиллер. — А на Дики не обращайте внимания, он меня охраняет.

Вышеупомянутый Дики выглядел явно сконфуженным. Он стоял, наступив носком огромного ботинка на другой носок.

— Я сухих дров принес. Видать, надо было постучаться.

— Да перестань, Дики, — обратилась к нему Харриет и нежно поцеловала в покрасневшую круглую щеку.

Он вышел из кухни, в последний раз окинув Гарпа тяжелым взглядом и на прощание пожелав ему удачной стрижки.

— Спасибо, — ответил Гарп.

Услышав его голос, пес с еще большей свирепостью вцепился в парку гостя.

— Перестань сейчас же, — приказала псу Харриет, отняла у него парку и положила на стул. — Если хотите, можете, конечно, уйти, — повернулась она к Гарпу, — но Дики больше не будет вязаться к вам. Это он меня охраняет.

— Муж?

Задавая вопрос, Гарп знал, что этот человек ей не муж.

— Мужем моим был Кенни Тракенмиллер. Это все знают. Не имею понятия, кто вы такой, но думаю, вы тоже знаете.

— Да, знаю, — подтвердил Гарп.

— Дики мой брат, он помогает мне. Тут уже много всяких разных крутилось после того, как Кенни не стало.

Она присела рядом с Гарпом на блестящий подзеркальник, положила крупные, жилистые руки со вздувшимися венами на бирюзовые брюки и вздохнула. И, не глядя на Гарпа, продолжала:

— Не знаю, что вам наговорили, да и плевать мне на это. Я занимаюсь прическами. Только прическами. Если вы действительно хотите, чтобы я вас подстригла, — пожалуйста. Больше вы ничего от меня не добьетесь. Вот так. Даже если вы чего и наслушались, запомните: у меня один интерес — волосы, и в чужие дела я не суюсь.

— Мне и нужна стрижка, не более того. Хочу быть причесан как следует.

— Ладно, — бросила она.

Между зеркалом и оправой торчали маленькие фотографии: свадебное фото счастливой пары: юная Харриет Тракенмиллер и ее улыбающийся муж неловко кромсают огромный торт. Еще фотография: беременная Харриет с ребенком на руках, другой малыш, примерно возраста Уолта, трется щекой о ее колено. Лицо ее казалось усталым, но не таким измученным, как теперь. Была здесь и фотография Дики. Он снялся вместе с Кенни Тракенмиллером на фоне распоротой оленьей туши, подвешенной за ноги на дереве. На одном из тех, что росло во дворе салона красоты «Нанетта». Гарп узнал фотографию, не сходившую со страниц журналов после убийства Дженни. Нетрудно догадаться, эта сцена была призвана продемонстрировать людям, не утруждающим себя процессом мышления, что Кенни Тракенмиллер — прирожденный убийца: раз он стрелял в Дженни Филдз, то мог запросто прикончить оленя.

— А почему «Нанетта»? — спросил Гарп спустя какое-то время, видя лишь ее терпеливые пальцы и боясь взглянуть не только на ее несчастливое лицо, но и на собственное отражение в зеркале.

— Мне казалось, в этом есть что-то французское.

Она поняла, что он не здешний, не из Норт-Маунтин, штат Нью-Гэмпшир, а из какого-то далекого, странного мира.

— Вообще-то есть, — поддакнул Гарп, и они оба вдруг рассмеялись, как старые друзья.

Когда он собрался уходить, она влажной губкой протерла его парку, побывавшую в собачьей пасти.

— Не хотите посмотреть? — спросила она.

Ее удивило, что Гарп даже не взглянул на свою новую прическу. Глубоко вздохнув, он шагнул к трюмо и взглянул на себя. А все-таки красивые у него волосы! Потрясающе: волосы были те же, тот же цвет, та же гущина, но впервые в жизни они плотно облегали его голову. Они лежали аккуратно, но никто не сказал бы, что они прилизаны. Легкая, пушистая волна скрадывала агрессивность сломанного носа и короткой бычьей шеи. Впервые в жизни ему показалось, что наконец-то его лицо соответствует всему его облику. Это было его первое в жизни посещение салона. Да он и в парикмахерской-то никогда не был. До женитьбы его стригла Дженни, а потом Хелен.

— Прекрасно, — сказал он.

Изуродованное ухо было тщательно прикрыто волосами.

— Да полно вам.

Харриет легонько подтолкнула его, но в ее прикосновении не было и тени заигрывания, как сообщил впоследствии Попечительскому совету Гарп. В какой-то миг ему захотелось признаться ей, что Дженни Филдз его мать, но он сдержался, понимая, что им движет эгоистическое побуждение — тронуть своими действиями другого человека до глубины души.

Дженни Филдз когда-то писала в полемическом задоре: «Несправедливо использовать эмоциональную уязвимость других в своих личных целях». Из этого и родилось новое кредо Гарпа: не спекулировать на чувствах ближнего.

— Спасибо и до свидания, — сказал он миссис Тракенмиллер.

Во дворе Дики колол дрова. Делал он это мастерски. При виде Гарпа он оторвался от своего занятия.

— До свидания, — издали попрощался Гарп; Дики, не расставаясь с топором, приблизился к нему.

— А ну-ка, посмотрим стрижку.

Гарп стоял, не двигаясь, пока Дики разглядывал его.

— Вы дружили с Кении Тракенмиллером? — спросил Гарп.

— Не то слово. Если у него и был хоть один друг на свете, так это я. Я и с Харриет его познакомил.

Гарп понимающе кивнул. Дики продолжал разглядывать его стрижку.

— Это просто трагедия! — сказал Гарп, подразумевая семейную историю его сестры.

— А по-моему, не так плохо, — ответил Дики, имея в виду его новую прическу.

— Дженни Филдз была моей матерью, — тихо проговорил Гарп.

Должен ведь он хоть кому-то сказать об этом! Но в отношении Дики совесть могла его не мучить: вряд ли кому удалось бы взволновать чувства этого человека.

— Она знает?

Он махнул топором в сторону дома.

— Нет, конечно.

— Правильно. Она слышать больше ничего не хочет об этом деле.

— Я бы не сказал, — заметил Гарп. — Ваша сестра хорошая женщина.

— Что верно, то верно, — энергично подтвердил Дики.

— Ну ладно, пока.

Гарп собрался было уходить, но Дики дотронулся до его плеча рукояткой топора.

— Знаете, а я был среди тех, кто застрелил его.

— Вы убили Кенни?

— Не один, вместе с другими. Кенни совсем сбрендил. Конец все равно был бы один.

— Мне очень жаль, — сказал Гарп.

Дики пожал плечами.

— Парень он был неплохой, — продолжал он, — но стал кидаться на Харриет как бешеный. А насчет вашей матери у него был пунктик. И главное — вразумить его уже было нельзя. От женщин он и чокнулся. По-настоящему. Всем было ясно: он человек конченый.

— Ужасно, — сказал Гарп.

— Пока, — попрощался Дики и вернулся к поленнице дров, а Гарп зашагал к своей машине через замерзший двор, испещренный собачьими кучами.

— Причесочка у вас что надо! — вслед ему крикнул Дики.

Судя по всему, он говорил от души. Сидя в машине, Гарп обернулся, чтобы помахать ему, а тот уже вовсю махал топором. Но Харриет махнула рукой ему вслед из окна салона «Нанетта». И она не кокетничала с ним, никаких глупостей, он мог бы поклясться. Он снова проехал через весь Норт-Маунтин, выпил чашку кофе в единственной закусочной, заправил машину у единственной бензоколонки. Его новая прическа обращала на себя внимание. В каждом зеркале он видел свою замечательную стрижку. Он приехал домой вовремя — успел на торжество по поводу первой публикации Эллен.

Если это событие и встревожило его, он не подал виду, но Хелен была явно обеспокоена. Он терпеливо ждал, пока ели гребешки, омара, пили шампанское. Он ждал, когда же Хелен или Данкен оценят его новую прическу. Лишь после, когда он мыл посуду, Эллен Джеймс подала ему немногословную записку: «Вы подстриглись?».

Он с заметным раздражением кивнул.

В постели Хелен сказала:

— Мне не нравится.

— А по-моему, потрясающе, — возразил Гарп.

Она взъерошила ему волосы.

— Ты на себя не похож. Словно мертвец, — проговорила она в темноте.

— О Господи! Мертвец, бр-р.

— Да, да, тело, подготовленное к погребению.

Ее пальцы вовсю лохматили ему прическу.

— Волосок к волоску, будто приклеенные. У живых людей таких волос не бывает.

И она вдруг заплакала, и не могла остановиться; Гарп обнимал ее, шепотом спрашивал, что случилось. Он не разделял ее дурного предчувствия, по крайней мере сейчас. Не чуял близости страшного «Прибоя». Он успокаивал ее, потом они любили друг друга, и она заснула.




Очерк Эллен Джеймс «Почему я не джеймсианка?» особого шума не наделал. Да и редакционная почта не сразу попадает на страницы журнала.

Как можно было ожидать, среди писем в редакцию было много адресованных лично Эллен Джеймс — идиотские соболезнования, предложения от душевных паралитиков, ненавидящих феминисток и тиранящих женщин. Именно они, предупреждал девушку Гарп, вообразят себе, что она их сторонница.

— Люди всегда берут ту или другую сторону, — сказал он, — без этого они не могут.

И ни строчки от джеймсианок.

Первая команда борцов, подготовленная Гарпом в школе Стиринга, завершая сезон со счетом 8:2, готовилась к финальному турниру со своим главным противником — скверными мальчиками из Бата. Конечно, костяком команды Стиринга были ребята, которых еще тренировал Эрни Холм, но Гарп старался держать в форме всю команду.

Сидя за кухонным столом в огромном доме, который носил имя основателя «Академии», Гарп раздумывал над соотношением побед и проигрышей соперников, сопоставлял возможности борцов разных весовых категорий, как вдруг в кухню ворвалась вся в слезах Эллен Джеймс. В руке у нее был свежий номер журнала, месяц назад опубликовавшего ее статью.

Гарп знал, что ему давно нужно было поговорить с Эллен о журналах. Разумеется, теперь новый номер поместил коллективное письмо джеймсианок — их ответ на резкое обвинение Эллен, что они используют ее в своих политических целях. Журналы обожают сталкивать людей лбами, но Эллен почувствовала, что ее предали, особенно главный редактор, — это, конечно, от него феминистки узнали, что Эллен Джеймс живет сейчас в доме того самого, скандально известного Т. С. Гарпа.

О такой удаче джеймсианки не могли и мечтать. Бедную малышку Эллен Джеймс околпачил и натравил на феминисток подлый женоненавистник Гарп. Предатель собственной матери, бесстыдно наживающий капитал, используя промахи женского движения. Авторы писем называли отношения Гарпа и Эллен Джеймс «похотью», «грязью», «коварной интригой».

«Мне так стыдно! Я так сожалею!» — написала Эллен Джеймс.

— Ничего страшного, твоей вины здесь нет, — успокоил ее Гарп.

«Но я же не против феминисток!»

— Конечно, нет.

«Они видят только белое и черное», — написала она.

— Ты совершенно права, — ответил Гарп.

«Поэтому я ненавижу их. Они хотят, чтобы все думали, как они. Если ты не с ними, ты их враг».

— Именно, — сказал Гарп.

«Как я жалею, что не могу ничего сказать!»

Она не выдержала и разрыдалась у него на плече. Услыхав ее исступленное бормотание, прерываемое плачем, Хелен, оторвавшись от книги в дальней гостиной, поспешила на кухню, из темной комнаты вынырнул Данкен, проснулась малышка Дженни.

И Гарп решил проучить этих чокнутых теток, которые с годами так и не поумнели, этих фанатичек, которым плевать на то, что их кумир отмежевался от них. Им надо одно — доказать всем, что они понимают Эллен Джеймс лучше, чем она понимает сама себя. Объявляя военные действия, Гарп не подумал о возможных последствиях.

«Эллен Джеймс вовсе не символ, — писал он, — а жертва насилия. Над ней надругались, ее искалечили, когда она была еще слишком мала и не понимала ни что такое секс, ни что такое мужчины», — так начал он свое письмо. И карусель завертелась. Журнал тут же опубликовал его письмо: как же в самом деле не подлить масла в огонь. К тому же это письмо было первым печатным словом Гарпа, которое читатели увидели после знаменитого романа «Мир от Бензенхейвера».

Строго говоря, не первым, а вторым. Вскоре после гибели Дженни Гарп напечатал свое единственное стихотворение. Оно было довольно необычно и посвящалось презервативам.

У него было такое дикое ощущение, что именно презервативы отравили всю его жизнь. Это изобретение века, предназначенное уберечь мужчин и женщин от последствий собственной похоти, постоянно преследует людей. Они всюду — ранним утром на автостоянке или в песке на пляже, где их откапывают дети; их используют для передачи чего угодно (когда-то шалуны из школы Стиринга подвесили такую резинку к дверной ручке квартирки Дженни Филдз в изоляторе). Презервативы, застрявшие в унитазах. Наполненные мутной влагой, подмигивающие из углов общественных туалетов. Опущенные в почтовый ящик вместе с воскресным номером газеты. Прилипшие к покрышке старого «вольво» — неоспоримое свидетельство, что машиной пользовались ночью, увы, не для поездок.

Презервативы сами находили Гарпа, как муравьи находят сахар. Он мог проехать мили, пересечь континент за континентом и все равно натыкался на них в незнакомом отеле, абсолютно безупречном во всех отношениях. Они подстерегали его в биде… Валялись на заднем сиденье такси, словно вытекший глаз гигантской рыбы… Он находил их в носке своей туфли, одеваясь там, куда его забрасывала судьба. Презервативы тянуло к нему неведомой силой, и всякий раз, видя их, он передергивался от отвращения.

Это началось давно. Ему, видно, на роду было написано сталкиваться с ними всю жизнь. Ему часто вспоминалось потрясение, которое он испытал, увидев презерватив впервые. Ими было завалено жерло старинной пушки.

Стихотворение вышло замечательное, но никто его не стал читать — отпугивала тема. Зато его комментарии к диспуту между Эллен Джеймс и джеймсианками вызвали огромный интерес. Вот это настоящая злоба дня. Настоящее событие. К сожалению, понимал Гарп, отношения противоборствующих сторон для прессы и читателей важнее вопросов искусства.

Хелен просила его не ввязываться, даже Эллен Джеймс настаивала на том, что сама должна бороться. Она может обойтись без его помощи.

— Опять чертовы книжные полки, — говорила ему Хелен. — Опять копание грядок в саду.

Он писал хлестко, красиво, более четко выражая мысль, высказанную в очерке Эллен Джеймс. Призвав на помощь все свое красноречие, он обращался к честным серьезным женщинам, которые, в силу различных причин, нанесли себе непоправимое физическое увечье. Он писал, что джеймсианки совершали жестокий и бессмысленный ритуал, который ложится черным пятном на все феминистское движение. Гарп не мог отказать себе в удовольствии разделать под орех джеймсианок. И хотя это получилось у него блестяще, Хелен задала ему справедливый вопрос: для кого он так старался?

— Любой здравомыслящий человек, — говорила Хелен, — понимает сегодня, что джеймсианки безумны. Нет, Гарп, ты не Эллен защищаешь. Тебе нужно доконать этих дур. Для чего? Господи, через год-два о них и думать забудут. Люди перестанут ломать головы над этим идиотизмом. Они канут в Лету, как еще одно модное поветрие. Ну почему ты не можешь оставить их в покое? Объясни, почему?

Гарп мрачно молчал с видом человека, который всегда, любой ценой прав и вдруг обнаружил, что ошибся. Именно этот внутренний сбой отдалил его ото всех, даже от Эллен, которая хотела как можно скорее прекратить перепалку. И очень жалела, что сама заварила эту кашу.

— Но это они начали, — настаивал Гарп.

«Не совсем так. Начал тот, кто совершил насилие и причинил своей жертве увечье», — написала Эллен.

— Да, конечно, — примирительно сказал Гарп.




Команда Стиринга победила в финальной встрече команду Бата, и сезон был завершен успешно — девять побед и всего два поражения. Стиринг завоевал второе место в чемпионате Новой Англии и мог похвалиться чемпионом, выигравшим личное первенство. Заслуга подготовки этого парня — весовая категория сто шестьдесят фунтов[46 - Сто шестьдесят фунтов — Примерно 75 кг.] — целиком принадлежала Гарпу. Но вот спортивный сезон кончился, и Гарп, писатель, забросивший литературу, снова оказался не у дел.

Он часто виделся с Робертой. Они вели нескончаемые баталии в теннис. За три месяца разбили четыре ракетки. Гарп сломал мизинец на левой руке. На переносице Роберты красовались девять свежих швов — последствия небрежной подачи. Роберта, забывшая после ухода из славной команды «Орлов» о том, что такое спортивные травмы, очень страдала. Но досталось и Гарпу: во время одного острого момента Роберта так заехала длинной ногой ему в пах, что он потом с неделю едва ходил.

— Послушайте, вы оба, — сказала наконец Хелен, — завели бы лучше знойный роман. Все безопаснее, чем так калечить друг друга.

Но они оставались лучшими друзьями, и если Гарпа или Роберту изредка и посещала мысль о романе, каждый старался обратить ее в шутку. Интимная жизнь Роберты, надо сказать, была наконец-то отлажена. Она берегла любовный пыл для довольно частых поездок в Нью-Йорк. Там у нее был свой круг надежных любовников, всегда готовых к ее неожиданным появлениям и вспышкам страсти.

— Меня устраивают только такие отношения, — говорила она Гарпу.

— Это не худший вариант, Роберта. Далеко не каждому удается навести порядок в личной жизни.

И они еще более ожесточенно сражались в теннис, а когда потеплело, начали бегать трусцой по извилистым дорожкам, ведущим к морю. У них был свой маршрут от Стиринга до приюта в бухте Догз-хед протяженностью ровно в шесть миль[47 - Шесть миль — Около 10 км.]. Когда Роберта отлучалась в Нью-Йорк, Гарп бегал один.

Однажды он бежал по обычному маршруту, и почти на середине пути его обогнал забрызганный грязью белый «сааб»; поравнявшись с Гарпом, он сбавил скорость, а затем снова рванул и скоро скрылся из виду. Это было единственное, что показалось Гарпу странным. Видя приближавшиеся встречные машины, он бежал по левой стороне дороги; «сааб» обогнал по правой полосе, как и положено. И Гарп тут же выбросил его из головы.

На бегу Гарп обдумывал выступление в приюте, которое обещал Роберте. Она таки уговорила его почитать что-нибудь из своей прозы на собрании членов Фонда и их гостей. В конце концов, он был главным попечителем, а Роберта довольно часто устраивала маленькие концерты, вечера поэзии и тому подобное. Гарп недолюбливал эту самодеятельность. И терпеть не мог сам выступать с чтением своих вещей, особенно перед женщинами, как предстояло теперь. Еще бы, его нападки на джеймсианок задели многих феминисток. Женщины поумнее не могли не согласиться с ним в главном, но они также уловили в его нападках на джеймсианок какую-то личную неуправляемую обиду. Эти женщины чуяли двигавший Гарпом чисто мужской охотничий инстинкт. Действительно, как говорила Хелен, в нем не было терпимости к тем, кто сам во всем проявлял нетерпимость. Большинство феминисток сходились на том, что Гарп сказал правду о джеймсианках, но почему с такой ожесточенностью? Пользуясь спортивным жаргоном, Гарп применил излишний силовой прессинг. И, выступая даже перед смешанной аудиторией, он шестым чувством ощущал их молчаливую неприязнь. Жесткий стиль в интеллектуальной среде был теперь не в моде, а он позволил себе на глазах у всех дать волю характеру и показал, что может быть жестким.

Роберта посоветовала ему не читать те отрывки, где описываются любовные сцены. К таким вещам члены Фонда Дженни Филдз относились не то чтобы враждебно, а, скорее, настороженно. «У вас есть что почитать и кроме секса», — заметила она. Ни он ни она не заикнулись даже о возможности почитать что-то новенькое. Потому-то он теперь и не любил выступать — ничего новенького давным-давно и в помине не было.

Гарп трусцой бежал вверх по длинному склону холма, мимо фермы, где паслись черные быки ангусской породы. Холм этот был единственной возвышенностью на всем пути от Стиринга до побережья. Позади осталась двухмильная отметка. Иссиня-черные морды животных повернулись в его сторону наподобие дул двустволок, возведенных над невысокой каменной оградой. Гарп любил разговаривать с животными. Сейчас он им помычал.

Впереди снова появился грязно-белый «сааб», едущий навстречу, Гарп подался левее — пришлось бежать по пыльной обочине. Один бык ответил Гарпу мычанием, два других испуганно отпрянули. Гарп смотрел на животных. «Сааб» шел медленно, водитель, как видно, противник лихой езды, так что можно не держать его в поле зрения.

Спасла его только хорошая память. Ему запомнилось, что «сааб», проезжая мимо в первый раз, сбавил скорость. Запомнилось и то, как водитель, вытянув шею, пытался разглядеть одинокого бегуна в зеркало заднего обзора.

Гарп быстро отвел взгляд от черного быка и вдруг увидел, что «сааб», заглушив мотор, бесшумно вырулил на обочину и мчится прямо на него, вздымая придорожную пыль, которая столбом поднималась позади грязно-белой машины. За рулем, пригнувшись, с сосредоточенным видом сидел водитель, точь-в-точь пулеметчик, готовый открыть по цели огонь.

В два прыжка Гарп преодолел расстояние, отделявшее его от каменной ограды, и, не обратив внимания на электрический провод, натянутый сверху, перемахнул через нее. Задев бедром провод, он почувствовал, как его слегка дернуло и, перелетев через ограду, мягко приземлился на зеленом поле, объеденном и вытоптанном быками.

Гарп лежал, прижимаясь к сырой траве. В пересохшей глотке скребло, он хотел прокашляться, но вместо кашля вдруг явственно услыхал мерзкое кваканье «Прибоя». Прогрохотав копытами, в сторону метнулся черный бык. И в тот же миг грязно-белый «сааб» с металлическим скрежетом на всем ходу врезался в каменную ограду фермы. Описав дугу над Гарпом, рядом упали два булыжника размером с его голову. Черный бык застыл как вкопанный, бешено вращая глазами, готовый сию секунду броситься вперед, сокрушая все и вся. Удерживал его только несмолкающий сигнал гудка, который заклинило от удара.

Гарп понял, что жив. Вкус крови во рту говорил всего-навсего о прикушенной губе. Держась за ограду, он подошел к пролому, в котором торчал корпус разбитой машины. Женщина за рулем на этот раз лишилась не только своего языка.

Ей было лет сорок. Передняя часть машины вздыбилась от наезда на стену, колени женщины, вцепившейся в искореженный руль, высоко задраны. Руки были загрубелые, красные, наверное, от суровых зим, выпавших на ее долю. На коротких пальцах ни одного кольца. Лицо перекошено от вмятины, оставленной не то дверцей машины, не то защитным козырьком. Теплый ветерок, струившийся в машину сквозь разбитое лобовое стекло, трепал спутанные каштановые волосы женщины со следами свежей крови.

В том, что она мертва, не было сомнений: Гарп заглянул ей в глаза. Бесспорно и то, что она джеймсианка: он заглянул ей в рот. Заглянул и в сумку, там, как он и ожидал, был блокнотик с карандашом. Среди множества исписанных листков попадались чистые. Одна записка начиналась так: «Привет! Меня зовут…» и так далее. Была там и записка со словами: «Ты сам полез на рожон». Гарп живо представил себе, что именно эту бумажку она сунула бы под резинку спортивных трусов на его окровавленном теле, оставшемся лежать на обочине дороги.

Попалось ему и письмо почти лирического содержания. Находка для газет, которые могли бы выжать из него многое. Оно гласило: «Меня никто не насиловал, и мне не хотелось бы, чтобы это со мной случилось. Я никогда в жизни не спала с мужчиной и никогда этого не хотела. Смысл всей моей жизни состоял в том, чтобы разделить страдания Эллен Джеймс». «О Господи!» — подумал Гарп и оставил записку в сумке среди прочих вещей. Не тот он был писатель и не тот человек, чтобы утаить свидетельство, пусть даже свидетельство безумия.

Падая, он ударил то место, куда пришелся удар, нанесенный Робертой на теннисном корте, и теперь, согнувшись от боли в паху, с трудом заковылял по дороге, ведущей в Стиринг. Его подобрал попутный молоковоз; доехав до полиции, Гарп с водителем пошли сообщить о случившемся.

Когда молоковоз подъехал к месту происшествия — перед тем как подобрать Гарпа, — вокруг грязно-белого «сааба» ходили вырвавшиеся на свободу черные быки — огромные, фантастические плакальщики, скорбящие по хрупкому ангелу мщения, встретившему свой конец в машине иностранной марки.

«Наверное, поэтому мне и чудился последнее время «Прибой», — думала Хелен, лежа с открытыми глазами рядом с крепко уснувшим Гарпом. Она прижалась к его теплому телу, ей хотелось раствориться в этой теплоте, исходившей от него, в таком родном запахе его тела. «Этот «Прибой», наверное, и есть погибшая джеймсианка, — думала Хелен, — так что теперь кошмар кончился». Она обняла Гарпа так сильно, что он проснулся.

— Что такое? — спросил он.

Не говоря ни слова, как будто и она приняла обет джеймсианок, Хелен, дрожа, прижалась к нему, спрятав лицо у него на груди. Он обнимал ее, пока она не перестала дрожать.

Представительница джеймсианок заявила, что считает происшедшее единичным актом насилия, совершенным, разумеется, без их ведома, но спровоцированным самой личностью этого «проповедника мужского шовинизма, агрессора и насильника Т. С. Гарпа». Джеймсианки не берут на себя ответственность за покушение, но это происшествие не было для них неожиданностью и не очень огорчило их.

Роберта сказала Гарпу, что поймет его правильно, если после покушения он откажется выступить перед женской аудиторией, но Гарп все-таки отправился в бухту Догз-хед на встречу с членами Фонда Дженни Филдз и их гостями. В уютной, выходящей на солнечную сторону гостиной особняка Филдзов собралась добрая сотня слушательниц. Перед тем как начать чтение отрывка из «Пансиона Грильпарцер», он обратился к аудитории со словами:

— Это моя первая и лучшая вещь. До сих пор не понимаю, как я ее придумал. На мой взгляд, это книга о смерти, но когда я писал ее, я понятия не имел, что такое смерть. Теперь я знаю, какая она, смерть, но больше не пишу. В моей книге одиннадцать героев. Семеро из них погибают, один сходит с ума, и еще один бежит с любовницей. Не буду рассказывать вам, как сложилась судьба еще двоих; думаю, вы понимаете, что шансы дотянуть до конца этой истории у них не очень-то велики.

Затем он стал читать. Некоторые смеялись, четверо женщин плакали. В комнате постоянно кто-то чихал и кашлял, возможно, причиной тому был влажный морской воздух. Ни один человек не ушел, и, когда Гарп замолчал, все принялись аплодировать. Аплодисменты разбудили пожилую даму, которая все это время проспала в углу возле рояля и теперь тоже горячо хлопала.

После выступления Гарп оживился. Вместе с ним был и Данкен, которому эта вещь нравилась больше всего из написанного отцом. Честно говоря, «Грильпарцер» был одним из немногих вещей отца, которые ему было разрешено читать. Данкен прекрасно рисовал и в машине по дороге домой показал отцу с полсотни иллюстраций к его повести. Некоторые рисунки были просты и безыскусны, но все они глубоко тронули Гарпа. Старый медведь, зажавший между скрюченными лапами единственное колесо нелепого циркового велосипеда. Бабушкины ноги, видневшиеся из-под двери туалета, тонкие как спички и какие-то беззащитные. Горящие злобной радостью глаза человека, который умеет рассказывать чужие сны. Похотливая красота сестры герра Теобальда («…как будто ни жизнь, ни ее партнеры по жизни никогда не баловали ее, как будто они только и делали, что вешали на нее все новые, иногда смешные, иногда неудачные ярлыки»). Мужественный оптимизм человека, который мог двигаться только на руках.

— Долго ты это рисовал? — спросил сына Гарп.

Он был так горд, что чуть не расплакался.

В него как будто вдохнули жизнь. Он предложил Джону Вулфу издать «Пансион Грильпарцер» отдельной книжкой с рисунками Данкена. «Повесть стоит того, чтобы заново издать ее, — писал Гарп Вулфу. — У меня есть известность, и книга будет иметь спрос. «Грильпарцер» еще толком и не издавался. Первый раз в каком-то журнальчике, да еще в антологии. А рисунки великолепны, и повесть, когда я читаю отрывки, идет на «ура». Я и сам терпеть не могу, когда писатель выезжает на том, что имело успех сто лет назад, — извлекает из письменного стола старый хлам и публикует такое дерьмо, что и сказать стыдно. Вы ведь понимаете, Джон, это не тот случай».

Джон Вулф понимал, что не тот. Рисунки Данкена казались ему безыскусными, слишком простыми, великолепными он бы их не назвал. Все-таки каким бы талантливым ни был мальчишка, ему еще не исполнилось и тринадцати лет. Но в издательском деле Джон Вулф пока еще мог отличить плохое от хорошего. И чтобы не ошибиться, он решил подвергнуть идею Гарпа тайной экспертизе Джилси Слоупер. Повесть Гарпа и особенно рисунки с честью выдержали этот суровый тест. Единственное замечание Джилси касалось пристрастия Гарпа к иностранным словечкам, далеко не все из которых были ей понятны.

Книга, сделанная отцом и сыном, — отличный рождественский подарок, решил Джон Вулф. Мягкая грусть, искреннее сострадание к людям, пронизывающие рассказ, и никакого насилия — все это могло поубавить накал страстей в противостоянии Гарпа и джеймсианок.

Травма, полученная на теннисном корте, зажила, и Гарп все лето бегал по дороге, ведущей из Стиринга к побережью, всякий раз приветствуя задумчиво жующих черных быков. Их связывала теперь спасительная каменная стена; эти большие удачливые животные навсегда вошли в его жизнь. Мирно пасутся. Мирно плодятся. И однажды мгновенно попадают под нож. Гарпу не хотелось думать ни об их конце, ни о своем собственном. За проезжавшими машинами он следил, но без всякой тревоги.

— Это единичный случай, — сказал он Хелен, Роберте и Эллен Джеймс.

Они кивнули, но с той поры Роберта старалась всегда бегать с ним вместе. Хелен знала, что успокоится лишь с наступлением холодов, когда Гарп вернется на крытый трек спортивного центра имени Майлза Сибрука. И снова будет тренировать борцов, редко покидая спортивный зал. Толстые маты на полу, мягкая обивка стен были для нее символом безопасности — она выросла в спортзале отца, как в инкубаторе.

Гарп и сам с нетерпением ожидал начала спортивного сезона. И выхода в свет «Пансиона Грильпарцер» — повести Т. С. Гарпа, иллюстрированной Данкеном Гарпом. Наконец-то у него будет книга и для детей, и для взрослых. Ему казалось, все возвращается на круги своя. Он только начал писать. Уйти обратно к истокам, начать заново — какие иллюзии несут с собой эти слова! Неожиданно для всех Гарп вернулся к письменному столу. Первое, что он сделал, — написал письмо в журнал, опубликовавший его обличения джеймсианок. Извинился за излишнюю злость и безапелляционность. «Эти женщины, — писал он, — не думали о том, что усугубляют нанесенную Эллен Джеймс травму. Но надо признать и тот факт, что тогда существовала настоятельная необходимость привлечь внимание общества к этой трагедии. Я признаю себя виновным, хотя бы отчасти, в гибели несчастной женщины, которую так разъярила моя статья, что она решилась на убийство. И я очень сожалею о случившемся».

Известно, что фанатики, одержимые одной идеей люди, для которых существует только белое и черное, не склонны прощать своих противников. Все до единой джеймсианки, откликнувшиеся на письмо Гарпа, утверждали, что оно продиктовано только страхом. Гарп не просто грязная свинья, клеймили его они, не просто женоненавистник. Он еще ничтожный трус, готовый наделать от страха в штаны. Он боится бесконечного потока мстителей, вернее мстительниц, которые рано или поздно разделаются с ним.

Если Гарп и замечал эти выпады, то делал вид, что они его не трогают. Скорее всего он их и не читал. Письмо это было знаком того, что он вернулся к письменному столу. Не совесть он облегчал им, а наводил порядок в душе. Прочь грядки, книжные полки и иные пустяки, которыми он занимал себя в ожидании блаженной минуты, когда его снова потянет к чистому листу бумаги. Мир с джеймсианками был нужен ему, чтобы никогда больше о них не думать. Но Хелен не переставая думала о них, и Эллен тоже. Даже Роберту не оставляла тревога, когда она сопровождала Гарпа за пределами школьной территории.

В один прекрасный день они бежали по знакомой дорожке, ведущей к морю. И вдруг Роберте почудилось, что в едущем навстречу «фольксвагене» сидит убийца. Мощным броском в сторону она прикрыла Гарпа, а затем столкнула его с обочины вниз по склону холма. Упав с высоты двенадцати футов[48 - Двенадцать футов — Примерно 3,6 м.] в придорожную канаву, Гарп растянул ногу. Он сидел в грязной жиже и на чем свет костерил Роберту. Она же, сжав в руке увесистый булыжник, с угрожающим видом поджидала «фольксваген», который оказался набит испуганными подростками, возвращающимися с моря. Роберта упросила их потесниться и взять с собой Гарпа, которого они и довезли до школьной амбулатории.

— Если кто и угрожает моей жизни, так это вы, — заявил Гарп Роберте; зато Хелен была счастлива, что Роберта с ее реакцией бывшего правого крайнего в минуту опасности, пусть и мнимой, оказалась рядом.

Из-за вывихнутой ноги Гарп не мог бегать еще две недели, и он стал писать. «Книга отцов» была одной из тех трех идей, которые он с таким блеском развернул перед Джоном Вулфом вечером накануне отъезда в Европу. Роман будет называться «Иллюзии моего отца». А поскольку отца-то приходилось выдумывать, Гарп почувствовал наконец в себе искру чистой фантазии, что когда-то вдохнула жизнь в его повесть «Пансион Грильпарцер». Многие годы после нее он плутал кривыми путями. Его выбивали из колеи, как он говорил теперь, «случайности и утраты каждодневной жизни», которые, естественно, служат причиной душевных травм. И вот он снова в седле. Казалось, нет предмета, не подвластного его перу.

«Мой отец хотел, чтобы мы жили лучше, — начал Гарп, — хотя сам не мог бы сказать — лучше по сравнению с чем. Думаю, он вообще не понимал жизни, и все-таки хотел, чтобы она стала лучше».

Как и в первой повести, он создал вымышленное семейство, придумал братьев и сестер, тетушек и злого дядьку со странностями и снова ощутил, что он писатель. Его радовало, что сюжетная канва прорастает живой тканью.

По вечерам Гарп читал свой роман Эллен Джеймс и Хелен. Иногда с ними засиживался Данкен, порой и Роберта оставалась к ужину и тоже слушала.

В Гарпе вдруг открылась удивительная щедрость. Он требовал оказывать помощь всем женщинам, обратившимся за поддержкой в Фонд Дженни Филдз. Попечительский совет приходил в отчаяние, а он невозмутимо говорил: — Не сомневаюсь, эта женщина говорит правду. У нее такая трудная жизнь. Что, разве у нас нет денег?

— Не будет, если так мотать их, — протестовала Марши Фокс.

— Вылетим в трубу, если не будем более строго отбирать просительниц, — вторила ей Хильма Блох.

— Мы — вылетим в трубу? Как это может быть?! — возмущался Гарп.

По мнению совета, с Гарпом что-то случилось. Чем объяснить, что он в одночасье превратился в мягкотелого либерала, для которого зла в мире не существует. Только Роберта была с этим не согласна. Переполненный рождающимися в воображении печальными историями, сострадая выдуманной семье, Гарп как бы перенес сострадание и на живых людей.

Годовщина гибели Дженни Филдз, внезапной смерти Эрни Холма и Стюарта Перси пролетела для Гарпа незаметно — так его захватил творческий азарт. Подошел спортивный сезон. Хелен давно не видела его таким увлеченным, таким неутомимым и сосредоточенным. Перед ней снова был тот уверенный в себе Гарп, который покорил ее в юности. Ей стало так не хватать его, что она плакала, оставаясь одна. Это случалось довольно часто, ведь Гарп разрывался теперь между спортивным залом и письменным столом. Хелен почувствовала вдруг, что безделье ее затянулось, и она согласилась преподавать в Стиринге, ей тоже захотелось снова испытать это удовольствие — рождение в голове собственных идей.

Хелен научила Эллен Джеймс водить машину. Эллен ездила теперь дважды в неделю заниматься литературным мастерством. Гарпу нравилось поддразнивать ее: «Два писателя в одной семье — не слишком ли много?» Домашние не могли нарадоваться, видя его хорошее настроение. И Хелен, вернувшаяся к любимой работе, стала спокойнее. Но в «мире от Гарпа» кто счастлив вечером, утром может повстречать смерть.

Потом они часто говорили — вся семья, включая Роберту, — какое все-таки счастье, что Гарп увидел рождественское издание «Пансиона Грильпарцер» с иллюстрациями Данкена Гарпа. Успел увидеть до того, как свирепый «Прибой» пришел за ним.




19. Жизнь после Гарпа


Он любил эпилоги, если судить по «Пансиону Грильпарцер».

«Эпилог, — писал Гарп, — нечто большее, чем просто подведение итогов. В сущности, эпилог, суммируя прошлое, предупреждает о будущем».

В тот февральский день Хелен слышала, как он шутил за завтраком с Эллен Джеймс и Данкеном. У него явно не было никакого дурного предчувствия. Хелен искупала маленькую Дженни Гарп, присыпала ее детской пудрой, смазала головку, подстригла крохотные ноготки на пальчиках и наконец всунула в желтый костюмчик, который когда-то носил Уолт. До Хелен доносился запах сваренного Гарпом кофе и голос мужа, торопившего Данкена в школу.

— Ради Бога, Данкен, только не эту шапку, — говорил Гарп. — Она и воробья не согреет. На улице минус двенадцать.

— Плюс двенадцать[49 - Примерно ‒24 °C и ‒11 °C соответственно.], папа, — уточнил Данкен.

— Это не принципиально, — заявил Гарп. — Главное, что очень холодно.

Затем, судя по всему, через заднюю дверь гаража, вернулась Эллен и, видимо, что-то написала Гарпу, поскольку Хелен услышала, как Гарп пообещал ей помочь: скорее всего, у Эллен не заводилась машина.

После этого в огромном доме на время все стихло; лишь откуда-то снаружи до Хелен доносился скрип снега под ногами и медленный стук прогревающегося мотора. «Счастливо!» — услышала она голос Гарпа; он напутствовал сына, который уже шел по асфальтовой дороге в школу. «Пока!» — отозвался Данкен.

Машина наконец завелась, и Эллен Джеймс покатила в университет. «Езжай осторожнее!» — крикнул ей вслед Гарп.

Кофе Хелен пила одна. В другие дни она слышала лепет малышки Дженни, напоминавший бессловесные звуки джеймсианок или самой Эллен, когда та была чем-то расстроена. Но сегодня Дженни молча играла с погремушками. Тишину нарушал только стук пишущей машинки Гарпа.

Он работал три часа. Машинка то выдавала пулеметную очередь на три-четыре страницы, то надолго замолкала, так что Хелен казалось, будто Гарп переставал дышать. А когда она, позабыв обо всем, уходила с головой в книгу, машинка вдруг снова начинала трещать.

В полдвенадцатого Гарп поговорил по телефону с Робертой Малдун. Предложил ей сыграть в теннис перед тренировкой, конечно, если Роберта может отлучиться от своих «девочек», как он называл подопечных Фонда Дженни Филдз.

Роберта, увы, играть не могла. Судя по голосу, Гарп был разочарован.

Как будет бедняжка Роберта впоследствии казнить себя за то, что отказалась играть; если бы они пошли на корт, вновь и вновь твердила она, может, она бы почуяла опасность; может, была бы с ним рядом, начеку и распознала бы звериный облик реального мира, хищные отпечатки лап, которые Гарп никогда не замечал или попросту игнорировал. Но Роберта Малдун в тот день не могла играть в теннис.

После этого Гарп стучал еще полчаса. Хелен знала, что он пишет письмо; она умела определять по звуку машинки, чем он занят. Гарп писал Джону Вулфу насчет «Иллюзий моего отца»; он был доволен тем, как книга подвигалась. Жаловался, что Роберта слишком серьезно относится к работе и теряет спортивную форму; глупо отдавать столько сил и времени административным хлопотам, даже если приносишь их на алтарь Фонда Дженни Филдз. Его не огорчает, писал он, что «Пансион Грильпарцер» плохо расходится; главное, что получилась «прекрасная книга», ему нравится смотреть на нее и дарить людям; и вообще ее второе рождение стало его собственным вторым рождением. Он надеялся, что предстоящий борцовский сезон будет более успешным, хотя его главный тяжеловес выбыл из строя — перенес операцию на колене, а один из его питомцев, чемпион Новой Англии, окончил в этом году школу. Еще он писал, что жить с человеком, который читает столько, сколько Хелен, и хорошо и плохо. Иногда он раздражался, видя ее весь день с книгой. Но это и подзадоривало его — он хотел написать такую книгу, чтобы она обо всех других забыла.

Около полудня Гарп пришел поцеловать Хелен; поласкал ее грудь, поцеловал маленькую Дженни и все никак не мог от нее оторваться; затем надел на нее зимний комбинезон, который тоже носил когда-то Уолт, а до Уолта еще и Данкен. Тут из университета вернулась Эллен, и Гарп повез Дженни в детский сад. Потом он заскочил в закусочную Бастера, выпил традиционную чашку чая с медом, съел один мандарин и один банан — обычная еда перед бегом или борьбой, как он тут же объяснил новому преподавателю английской кафедры, молодому человеку, только что окончившему аспирантуру и восхищавшемуся творчеством Гарпа. Его звали Дональд Уитком. Он немного заикался, когда нервничал, что напоминало Гарпу мистера Тинча и Элис Флетчер, о которой он все еще иногда думал с учащенным сердцебиением.

Именно в этот день Гарп был готов говорить о писательстве с кем угодно и нашел в молодом Уиткоме благодарного слушателя. Он рассказал Дону Уиткому, что чувствовал, начиная писать новый роман. «Это все равно что пытаться воскресить усопших. Нет-нет, не то — скорее, подарить людям бессмертие. Даже тем, кто в конце книги умрет. Для них это важнее всего. Писатель — это врач, который берется только за безнадежные случаи». Последние слова очень понравились и самому Гарпу. А молодого Уиткома привели в такой восторг, что он записал их и вставил потом в биографию Гарпа.

Именно Уиткому спустя много лет было суждено стать автором знаменитой биографии Гарпа, к которой все остальные его биографы относились с завистью и презрением. Творческое возрождение Гарпа, писал Уитком, стало возможным благодаря тому, что он вдруг осознал свою смертность. Покушение на него, совершенное джеймсианкой в грязно-белом «саабе», стимулировало творческий импульс. Эта мысль встретила полное одобрение Хелен.

В сущности, мысль вполне здравая, хотя сам Гарп наверняка бы посмеялся над ней. Он и думать перестал о джеймсианках и уж, конечно, не искал с ними встречи. Однако вполне возможно, что подсознательно он и сам чувствовал нечто подобное тому, что высказал Уитком.

Тогда, в закусочной Бастера, беседуя с Уиткомом, Гарп совершенно покорил его. Наконец пришло время идти в спортзал. Забыв расплатиться, он поспешил к выходу и в дверях столкнулся с директором школы Боджером. Заплатил за него Уитком, о чем тот добродушно вспоминал впоследствии. Боджер только что вышел из больницы, где пролежал три дня с сердечным приступом.

— Они там абсолютно ничего у меня не нашли, — пожаловался Боджер.

— А сердце-то само нашли? — пошутил Гарп. И все трое — директор школы, молодой Уитком и Гарп — рассмеялись. Боджер сказал, что он взял с собой в больницу только «Пансион Грильпарцер», а так как повесть была короткая, он прочел ее от корки до корки три раза. Пожалуй, для больницы чтение несколько мрачноватое, заметил Боджер и с удовольствием прибавил, что бабушкин сон ему не приснился, стало быть, он еще поживет. Но в общем книга произвела на него сильное впечатление.

Гарп немного смутился, но было видно, что эти слова его обрадовали. Затем Гарп попрощался с коллегами и ушел, забыв вязаную лыжную шапочку, но Боджер сказал, что занесет ее Гарпу в спортивный зал. Он частенько захаживает туда: любит смотреть, как Гарп тренирует борцов. Он просто создан для вольной борьбы, сказал Боджер.

Дональд Уитком не был поклонником этого вида спорта, но с большим жаром заговорил о творчестве Гарпа. Оба его поклонника — и молодой и старый — сошлись на том, что в Гарпе, несомненно, очень силен заряд творческой энергии.

Уитком потом вспоминал, что, вернувшись к себе в маленькую квартиру в одном из общежитий, он сел записывать впечатления о Гарпе; работал до ужина, но все-таки не успел закончить и, придя в столовую, был одним из немногих в Стиринге, кто еще не слыхал о трагедии. Директор Боджер, с красными глазами, постаревший на несколько лет, остановил молодого Уиткома у входа в столовую. В замерзших руках он сжимал лыжную шапочку Гарпа — забыл перчатки в спортивном зале. Увидев шапочку в руках директора, Уитком сразу понял, еще до того как взглянул Боджеру в глаза, — что-то произошло.




Гарп обнаружил, что забыл шапку, как только вышел на заснеженную дорожку, ведущую к спортивному центру имени Сибрука. Но не вернулся за ней, а ускорил шаг и затем перешел на бег. Через три минуты он был в спортзале, но голова и ноги успели замерзнуть, и ему пришлось отогревать их в облаках пара тренерской комнаты и только потом надеть борцовки.

Там же Гарп немного поговорил с одним из борцов. Мальчишке фиксировали мизинец, прибинтовывая его к безымянному; по словам младшего тренера, ничего страшного нет. Всего-навсего растяжение. Гарп спросил, сделали ли рентген; сделали, был ответ, и перелома не оказалось. Гарп потрепал борца по плечу, поинтересовался о весе, узнав, что тот прибавил пять фунтов[50 - Пять фунтов — Более 2 кг.], да и то, скорее всего, врет, нахмурился и пошел переодеваться.

Перед началом тренировки он еще раз заглянул в тренерскую. «Чтобы смазать вазелином ухо», — позже вспоминал младший тренер. У Гарпа была застарелая травма уха; от вазелина оно становилось скользким, и он полагал, что это защищает его. Гарп не любил бороться в наушниках: эти штуки не применялись в те дни, когда он был борцом; он и теперь видел в них мало проку.

Перед тем как идти в зал, он пробежал милю[51 - Миля — Более 1,5 км.] с одним из борцов по крытой беговой дорожке. На последнем круге Гарп предложил парню бежать наперегонки, но сил у того оказалось побольше, и Гарп отстал футов на шесть[52 - Шесть футов — Около 2 м.]. Затем вместо разминки Гарп с ним «повозился» в зале. Без труда раз пять или шесть повалил мальчишку на маты, затем катался на нем минут пять, пока тот не начал выдыхаться. Затем позволил противнику перевернуть себя: тот пытался уложить его на лопатки — Гарп защищался, встав на мост. Но какой-то мускул в спине оставался зажатым, и Гарп отправил парня разминаться с другим борцом. Потный и счастливый, уселся он в одиночестве у обитой войлоком стены, наблюдая, как зал заполняет команда его борцов.

Тренировка началась с произвольной разминки — Гарп терпеть не мог навязывать борцам свою волю. После чего стал демонстрировать приемы, которые сегодня предстояло отрабатывать. «Разбейтесь по парам, разбейтесь по парам», — повторял он заученно. Затем добавил: «Эрик! Подбери себе партнера посильнее или будешь работать со мной».

Эрик, борец среднего веса, имел дурную привычку прохлаждаться во время тренировки, взяв себе напарником легковеса из второго состава, соседа по комнате и лучшего друга.

Когда Хелен вошла в спортзал, температура там достигла 85°[53 - Около +30 °C.] и продолжала подниматься. Борцы на матах уже тяжело дышали. Гарп внимательно следил за секундомером. «Осталась одна минута!» — крикнул он. Во рту у Гарпа был свисток, и Хелен, войдя, не поцеловала его.

Всю жизнь она будет помнить этот свисток и то, что не поцеловала Гарпа, — а жить ей предстояло очень долго.

Хелен расположилась, как обычно, в дальнем углу зала, где можно читать, не опасаясь, что на тебя кто-нибудь свалится. Открыла книгу; очки, ясное дело, запотели. Она их протерла и надела, и в это мгновение через противоположную дверь в зал вошла медсестра. Хелен отрывалась от книги, только когда кто-то звучно шлепался на мат или слишком громко вскрикивал. Медсестра закрыла за собой дверь и быстро прошла мимо барахтающихся тел к Гарпу, который стоял с секундомером в руке и свистком во рту. Он вынул изо рта свисток и крикнул: «Пятнадцать секунд!» Ровно столько и оставалось ему жить. Сунул свисток обратно в рот и приготовился свистнуть.

Увидев медсестру, он почему-то принял ее за Дотти, спасшую его на первых феминистских похоронах. В заблуждение его ввели волосы, седые, заплетенные в косу и уложенные вокруг головы; разумеется, это был парик. Медсестра улыбнулась. Наверное, ни с кем Гарп не чувствовал себя так уютно, как с медсестрами; он улыбнулся в ответ и бросил взгляд на секундомер: десять секунд.

Когда Гарп вновь поднял глаза на медсестру, он увидел нацеленное на него дуло пистолета. У него только что промелькнула мысль о матери, Дженни Филдз, как она входила в спортзал почти двадцать лет назад. Дженни была тогда моложе этой медсестры, подумал он. Если бы Хелен оторвалась от книги и взглянула на вошедшую, ей могло бы опять взбрести в голову, что это ее пропавшая мать, решившая все-таки объявиться.

Увидев пистолет, Гарп в тот же миг заметил, что на женщине форма Дженни Филдз с характерным красным сердечком на груди. Тут он увидел небольшую, по-девичьи торчащую упругую грудь, слишком узкие бедра, стройные ноги — все это никак не вязалось с серебристо-седыми волосами. Гарп успел еще взглянуть в лицо: семейное сходство очевидно — выдвинутая челюсть, которой Мидж Стиринг наградила детей, покатый лоб — подарок Толстого Персика, эта комбинация придавала профилю всех отпрысков Перси сходство с носовой частью крейсера.

Раздался выстрел, свисток вылетел изо рта Гарпа, свистнув последний раз, секундомер выпал из руки. Он опустился на теплый мат. Пуля прошла через живот и застряла в позвоночнике. На секундомере оставалось меньше пяти секунд, когда Бейнбридж Перси выстрелила второй раз; пуля попала в грудь и швырнула его в том же сидячем положении к обитой войлоком стене. Ошеломленные борцы, всего-навсего дети, замерли без движения. И Хелен первая бросилась на Пушинку Перси, опрокинула ее на маты, помешав выстрелить в третий раз.

Крик Хелен вывел борцов из оцепенения. Один из них, тяжеловес второго состава, навалился на Пушинку сверху, прижав лицом к мату, и выдернул из-под нее руку с пистолетом; при этом он локтем рассек губу Хелен, но она даже не заметила. Борец основного состава с забинтованными пальцами вырвал пистолет, сломав Пушинке большой палец.

Когда хрустнула кость, Пушинка Перси громко закричала, и все, даже Гарп, увидели, что она с собой сотворила, — операцию, похоже, сделали совсем недавно. Разверстый криком рот обнаружил множество мелких черных швов, которые, как муравьи, облепили обрубок, бывший когда-то языком. Это зрелище так испугало тяжеловеса, что он стиснул ее своими ручищами и сломал ребро; это последнее безумство Бейнбридж Перси — обращение в джеймсианскую веру — очевидно, причиняло ей сильную боль.

— И́йи! — кричала она. — Я́ггие и́йи! — Что означало «грязные свиньи», но понять Пушинку Перси теперь могли только джеймсианки.

Борец из основного состава держал пистолет на вытянутой руке, дулом вниз, точно целился в дальний угол зала. «Ийя!» — промычала Пушинка в его адрес, но трясущийся парень смотрел только на своего тренера.

Хелен поддерживала Гарпа, сползавшего по стене на пол. Он не мог говорить, ничего не чувствовал, не мог пошевельнуться. У него остались лишь обостренное обоняние, зрение (ненадолго) и, главное, память.

Впервые в жизни Гарп порадовался тому, что Данкен не занимается борьбой. Любовь к плаванию уберегла его от этой сцены. Гарп знал, в эту минуту Данкен либо выходит из школы, либо уже в бассейне.

Гарпу было жаль Хелен, — она-то ведь здесь, — но он был так счастлив, чувствуя совсем близко ее запах. Он упивался им, как и другими, столь знакомыми запахами стирингского зала для занятий вольной борьбой. Если бы он мог говорить, то сказал бы сейчас Хелен, пусть она больше не боится свирепого «Прибоя». Он с удивлением понял, что «Прибой» не был чужаком, таинственным незнакомцем; казалось, они знакомы всю жизнь, как будто росли вместе. Он был податлив, как теплые борцовские маты; пахнул потом чистых мальчишеских тел и еще Хелен, первой и последней женщиной, которую он любил. Теперь он знал, «Прибой» может принять облик медсестры, обученной снимать боль, а иногда приносящей смерть.

Когда директор школы Боджер появился на пороге зала с лыжной шапочкой Гарпа в руках, Гарп не стал тешить себя мыслью, что директор вновь, как когда-то, прибежал, чтобы спасать его — ловить тело, падающее с крыши больничного флигеля, которую отделяли от безопасной земли четыре этажа. Увы, земля не всегда безопасна. Гарп знал, директор Боджер сделает все, чтобы помочь; и он благодарно улыбнулся ему, Хелен, своим мальчишкам: некоторые из них плакали. Гарп с любовью взглянул на всхлипывающего тяжеловеса второго состава, все еще прижимавшего всем своим весом Пушинку Перси к матам; он знал, каким трудным будет этот сезон для бедного толстяка.

Гарп посмотрел на Хелен; двигать он мог только глазами. Он видел, что Хелен силилась улыбнуться в ответ. Своим взглядом он пытался успокоить ее: не стоит отчаиваться — даже если после смерти нет жизни. После Гарпа жизнь будет продолжаться. Даже если после смерти только смерть, надо быть благодарным за маленькие радости: после секса иногда бывает рождение. Ну а если очень повезет, после рождения бывает секс! Конечно, бывает, как сказала бы Элис Флетчер. А если есть жизнь, говорили его глаза, есть надежда, что не иссякнет живая энергия. И главное, остается память, Хелен, не забывай об этом.

«В мире от Гарпа, — напишет впоследствии молодой Дональд Уитком, — мы должны помнить все».

Гарпа не успели унести из зала, он там и умер. Ему было тридцать три года, столько же, сколько Хелен. Эллен Джеймс только что исполнилось двадцать. Данкену миновало тринадцать. Маленькой Дженни Гарп шел третий год. Уолту было бы восемь лет.




Смерть Гарпа обеспечила сразу третье и четвертое издание повести Гарпа «Пансион Грильпарцер» с рисунками Данкена. В тот долгий уик-енд Джон Вулф слишком много пил, подумывая о том, не бросить ли ему издательское дело; его иногда буквально тошнило при виде успеха, каким оборачивалась чья-нибудь насильственная смерть. Одно только как-то утешало Вулфа: мысль о том, как сам Гарп воспринял бы этот успех. Даже Гарпу не могло бы прийти в голову, что его смерть лучше самоубийства утвердит его писательскую репутацию и славу. В общем, не так уж плохо для человека, написавшего к тридцати трем годам один хороший рассказ и три романа, из которых хорошие — полтора. Уникальная смерть Гарпа оказалась столь совершенной во всех отношениях, что Джон Вулф невольно улыбнулся, представив себе, как Гарп был бы доволен ею. Эта случайная, глупая и ненужная смерть, думал Вулф, комическая и нелепая до странности, как бы иллюстрировала собой все то, что Гарп написал об устройстве этого мира. Подобную сцену смерти, сказал Джон Вулф Джилси Слоупер, мог придумать только сам Гарп.

Впоследствии Хелен один-единственный раз с горечью скажет, что, в сущности, смерть Гарпа была чем-то вроде самоубийства. «В том смысле, что вся его жизнь была замедленным самоубийством». Не совсем понятные слова, которые она потом все-таки пояснит: «Он умел рассердить кого угодно».

По крайней мере, Пушинку Перси он довел чуть не до белого каления, спорить не приходилось.

Согласно его последней воле, ему были оказаны почести — минимальные и необычные. Стирингское школьное кладбище было удостоено чести хранить если не прах Гарпа, то надгробный камень. Тело его, как и тело матери, было отдано на медицинские нужды. Стирингская школа нарекла его именем единственное здание, которое еще никак не называлось. Идея принадлежала старому Боджеру. Если изолятор носил имя Дженни Филдз, рассуждал славный директор, то амбулаторный флигель должен был быть назван именем Гарпа.

В будущем назначение этих зданий слегка изменится, хотя называть их будут по-прежнему: изолятор Дженни Филдз и флигель Гарпа. Изолятору Дженни в один прекрасный день суждено будет стать просто крылом нового здания Стирингского медицинского комплекса, а флигель Гарпа превратится в своего рода склад, где будет храниться всякая всячина, имеющая отношение к медицине, кухне и классам; его используют и как изолятор при эпидемиях. Хотя эпидемии будут случаться все реже. Возможно, Гарп был бы доволен, что его именем называется склад. Как-то он написал: «Роман — это, в сущности, склад всего того, чему автор не смог найти применение в жизни».

Одобрил бы он и мысль закончить роман эпилогом. И вот вам эпилог, «предупреждающий о будущем», которое, возможно, именно таким и представлялось Т. С. Гарпу.




Элис и Харисон Флетчеры не разведутся, несмотря ни на что — их супружеские отношения будут продолжаться еще и потому, что Элис не умела ничего доводить до конца. Их единственная дочь будет играть на виолончели — на этом громоздком с шелковистым голосом инструменте, — и так прекрасно, что ее чистые, глубокие звуки будут усиливать речевые дефекты Элис долгие часы после каждого концерта. Харисон, который спустя время вернется к преподаванию, в конце концов излечится от пагубной страсти к хорошеньким студенткам, но не раньше, чем его талантливая дочь заявит о себе как о серьезном музыканте.

Элис, которая никогда не закончит свой второй роман, — как, впрочем, третий и четвертый, — так и не решится обзавестись вторым ребенком. Она по-прежнему будет хорошо писать и по-прежнему останется безутешной. Элис больше никогда ни в кого не влюбится, как она когда-то влюбилась в Гарпа; ее чувство к нему было таким сильным, что она так никогда и не сблизилась с Хелен. А давняя привязанность Гарри к Хелен все слабела с каждым его мимолетным увлечением, и в результате Флетчеры фактически потеряли всякую связь с семейством Гарпов.

Однажды Данкен Гарп случайно встретил дочь Флетчеров в Нью-Йорке после ее сольного виолончельного концерта в этом опасном городе и сводил ее в ресторан.

— Похож на мать? — спросил у дочери Харисон.

— Я ее плохо помню, — ответила она.

— Он ухаживал за тобой? — поинтересовалась Элис.

— Не думаю, — ответила дочь; для нее толстозадая виолончель всегда будет первым и любимым избранником.

Флетчеры, Гарри и Элис, отойдут в лучший мир, будучи уже пожилыми людьми: их самолет, летящий на Мартинику, разобьется во время рождественских каникул.

В аэропорт их отвез один из студентов Харисона.

— Если живешь в Новой Англии, — сказала Элис студенту, — отдыхать надо где-нибудь в тропиках на фолнфе. Правда, Харифон?

Хелен всегда считала Элис «немного чокнутой».




Хелен Холм, которую почти всю жизнь будут знать как Хелен Гарп, проживет очень, очень долго. У этой стройной, темноволосой привлекательной женщины с ясной, точной манерой выражать мысли будет немало любовников, но замуж она больше не выйдет. Каждому из них придется мириться с постоянным присутствием Гарпа, который жил не только в ее неслабеющей памяти, но и в бесчисленных предметах, наполняющих дом Гарпов в Стиринге, который она редко покидала: здесь были книги Гарпа, все его фотографии, сделанные Данкеном, и даже его борцовские трофеи.

Хелен говорила, что никогда не простит Гарпу его ранней смерти; ей столько лет пришлось жить одной; ведь именно из-за него она даже подумать не могла о жизни с каким-то другим мужчиной.

Хелен станет одним из самых уважаемых преподавателей «Академии Стиринга» за всю ее историю, хотя сама она будет относиться к этому заведению с легкой иронией. У нее были друзья в Стиринге, правда, не так много: старый директор Боджер, пока был жив, молодой учитель Дональд Уитком, ставший таким же восторженным поклонником Хелен, как и творчества ее мужа. И еще одна женщина-скульптор — с ней Хелен познакомила Роберта.

До конца дней оставался другом Хелен и Джон Вулф, которого она понемногу прощала за то, что он так успешно сделал из Гарпа знаменитость. Но так до конца и не простила. Хелен и Роберта тоже были очень близки всю жизнь и часто вместе совершали славные набеги на Нью-Йорк. Со временем становясь все чудаковатее, они многие годы на пару руководили Фондом Дженни Филдз. Остроумие, с каким они комментировали происходившее в мире, стало особой достопримечательностью Догз-хеда, привлекая туда знакомых и незнакомых визитеров. Порой Хелен становилось одиноко и скучно в Стиринге — дети выросли и разлетелись кто куда, и тогда она ехала к Роберте, в старое семейное гнездо Дженни Филдз. Когда Роберты не стало, Хелен в одночасье постарела лет на двадцать.

Уже в весьма преклонном возрасте, после того как однажды пожаловалась Данкену, что пережила всех своих любимых друзей и сверстников, Хелен Холм внезапно подхватила какую-то болезнь, поражающую слизистую. Она умерла во сне.

Хелен благополучно пережила многих настырных биографов, дожидавшихся ее смерти, чтоб добраться наконец до наследия Гарпа. Ей удалось защитить от них его письма, незаконченную рукопись «Иллюзий моего отца», большую часть дневников и записок. Всем, рвущимся в его биографы, она отвечала в точности, как ответил бы сам Гарп: «Читайте книги. Забудьте о его жизни».

Она сама написала несколько критических статей, высоко оцененных ее коллегами. Одна из них называлась «Роль инстинктивного в авторском повествовании» и представляла собою сравнительный анализ литературных приемов Джозефа Конрада и Вирджинии Вулф.

Хелен всю жизнь считала себя вдовой с тремя детьми — Данкеном, маленькой Дженни и Эллен Джеймс; все они пережили ее и безутешно рыдали, когда она умерла.

О Гарпе они скорбели не так сильно, будучи в то время детьми, да и самая смерть скорее поразила их воображение, чем потрясла души.




Директор школы Боджер, проливший после смерти Гарпа почти столько же слез, что и Хелен, до конца жизни сохранил верность принципам и зоркость сторожевого пса. Уже будучи на пенсии, томимый бессонницей, он по-прежнему обходил по ночам территорию Стиринга, застигая врасплох влюбленных, крадущихся по темным аллеям или обнимающихся на мягкой податливой земле среди темных кустов, под сенью красивых старинных зданий.

Боджер оставался директором Стиринга, пока Данкен Гарп не закончил последний класс. «Я выпускал твоего отца, сынок, — говорил он Данкену. — Выпущу и тебя. А если позволят, дождусь и твоей сестры». Но в конце концов его все-таки отправили на пенсию; в вину ему — конечно, за его спиной — вменили, во-первых, привычку громко разговаривать с самим собой во время службы в церкви, во-вторых, нелепые ночные рейды во имя сохранности устоев. Припомнили ему и единственный заскок: Боджер уже давно верил, что как-то ночью, много лет назад, поймал прямо в руки не голубя, а маленького Гарпа. После ухода на пенсию Боджер не уехал из Стиринга и в результате, несмотря на упрямство, а возможно, благодаря ему, стал самым уважаемым старожилом. Его таскали на все школьные церемонии; выведут на сцену, торжественно представят людям, понятия не имевшим, кто это, и затем уведут обратно. Скорее всего именно из-за этой возможности демонстрировать его в особо торжественных случаях окружающие терпели некоторые его чудачества: когда Боджеру уже было далеко за семьдесят, ему по забывчивости начинало казаться, что он все еще директор.

— Конечно, директор, кто же еще, — поддразнивала его Хелен.

— Разумеется! — громыхал Боджер.

Виделись они часто, с годами Боджер стал плохо слышать, и его взялась опекать милая Эллен Джеймс, у которой имелся особый способ общения с глухими.

Директор Боджер остался верен даже борцовской команде Стиринга, победная слава которой скоро осталась в далеком прошлом. У нее никогда больше не было тренера, равного Эрни Холму или даже Гарпу. Команда без конца терпела поражения, но Боджер всегда отчаянно болел за нее, подбадривал возгласами и рукоплесканиями попавших в безнадежную ситуацию борцов.

Умер Боджер во время борцовского матча. Поединок на этот раз складывался на удивление упорно. Стирингский тяжеловес барахтался на ковре со своим столь же измотанным и неуклюжим соперником; они наползали друг на друга, как два китенка, выброшенные на берег, пытаясь набрать выигрышные очки под занавес схватки. «Пятнадцать секунд!» — прокричал судья. Тяжеловесы напрягали последние силы. Боджер вскочил на ноги, крича и размахивая руками. «Готт!» — завопил он; в последний миг своей жизни он все-таки перешел на родной немецкий.

Когда поединок закончился и трибуны опустели, в зале остался сидеть мертвый бывший директор школы. Хелен пришлось долго утешать впечатлительного Уиткома, горе которого не знало границ.




Дональд Уитком не был любовником Хелен, что бы ни говорили его завистники, мечтавшие прибрать к рукам наследие Гарпа и впридачу его вдову. Уитком, прожив всю жизнь безвыездно в Стиринге, останется монахом-отшельником до конца дней. Ему посчастливилось открыть для себя Гарпа за считанные минуты до его смерти, и еще больше посчастливилось стать другом и подопечным Хелен. Она разрешила ему обожать Гарпа еще безогляднее, чем обожала сама.

Бедняге Уиткому суждено будет всю жизнь зваться «молодым Уиткомом». У него не вырастет бороды, щеки всегда будут румяные — под каштановыми, с проседью и, наконец, совершенно белыми волосами. Он всю жизнь будет говорить фальцетом, равно как в минуты волнения заламывать руки. Но именно Уиткому Хелен доверит семейное и литературное достояние Гарпов.

Он напишет биографию Гарпа. Хелен прочтет ее всю, кроме последней главы; Уиткому придется ждать много лет, чтобы ее написать, — это будет панегирик Хелен. Уитком всего себя посвятит Гарпу, станет крупнейшим и непререкаемым авторитетом в гарповедении. Данкен любил шутить, что Уитком в полной мере обладает смиренностью, необходимой биографу. По мнению семейства Гарпов, он был отличным биографом, верил всему, что рассказывала Хелен, верил каждому слову, сочиненному Гарпом, каждой строчке, что Хелен ему приписывала.

«К сожалению, — Писал Гарп, — жизнь не развивается, как старый, добрый роман. Отрезок жизни кончается с уходом тех, кому суждено уйти. Остается память. Она есть даже у самого закоренелого нигилиста».

Уиткому нравились даже самые причудливые и выспренние сентенции Гарпа.

Среди бумаг мужа Хелен обнаружила следующую запись:

«Какими бы ни были мои последние долбаные слова, пожалуйста, скажи, что они были следующие: я всегда полагал, что стремление к совершенству — роковая привычка».

Дональд Уитком, любивший Гарпа, как любят дети или собаки, утверждал, что это действительно были его последние слова.

— Раз Уитком говорит последние, значит, так оно и есть, — говорил Данкен.

Дженни Гарп и Эллен Джеймс были тоже с этим согласны.

«Вся семья считала первейшей обязанностью уберечь Гарпа от биографов», — писала Эллен Джеймс.

— А что тут удивительного? — вопрошала Дженни Гарп. — Чем он, собственно, обязан читающей публике? Он всегда говорил, что благодарен только людям искусства и тем, кто его любит.

«Так кто же еще может претендовать хотя бы на одну частицу его?» — писала Эллен Джеймс.

Дональд Уитком исполнил последнюю волю Хелен. Хотя она умерла в преклонном возрасте, болезнь, унесшая ее в могилу, была внезапной, и именно Уиткому пришлось отстаивать ее предсмертное желание. Хелен не хотела, чтобы ее похоронили на Стирингском школьном кладбище, рядом с надгробиями Гарпа и Дженни, с могилами отца и Толстого Персика. Она сказала перед смертью, что ее вполне устроит городское кладбище. Ей не хотелось отдавать тело медикам: она уже очень стара, и вряд ли хоть какой-то орган может кому-нибудь пригодиться. Она пожелала быть кремированной, прах ее пусть принадлежит детям — Данкену, Дженни Гарп и Эллен Джеймс. Часть его должно захоронить, с остальным пусть распорядятся по собственному усмотрению, но только Боже упаси развеять его на территории школы. Хелен сказала Уиткому, что «Академия Стиринга», не принимавшая в ее время девочек, пусть и не мечтает получить хотя бы частицу ее праха.

Она распорядилась, чтоб на ее надгробии было написано, что звали ее Хелен Холм, что она была дочерью тренера по борьбе Эрни Холма, что ей не разрешили учиться в школе Стиринга и что она была любящей супругой писателя Т. С. Гарпа, чей могильный камень находится на Стирингском школьном кладбище.

Уитком в точности исполнил последнюю волю Хелен. Всей семье очень понравилось ее распоряжение, особенно Данкену.

— Папа бы это оценил! — любил говорить он. — Я так и вижу, как он смеется.

А Дженни Гарп и Эллен Джеймс представляли себе, как аплодировала бы последнему желанию Хелен сама Дженни Филдз.




Эллен Джеймс станет писательницей. Как верно угадал Гарп, у нее воистину обнаружился «дар Божий». Однако груз авторитета ее двух наставников — Гарпа и его матери, Дженни Филдз, — оказался для Эллен слишком тяжелым, и в результате именно из-за них она почти не писала прозы. Зато она стала прекрасным поэтом — хотя, конечно, не пользующимся популярностью у широкой публики.

Ее первый замечательный сборник стихотворений «Беседы с растениями и животными» наверняка восхитил бы Гарпа и Дженни; во всяком случае, Хелен ею гордилась — они были не только мать и дочь, но и большие друзья.

Разумеется, Эллен Джеймс переживет джеймсианство.

Убийство Гарпа загнало их в подполье, а редкие появления на общественном поприще носили замаскированный и, если можно так выразиться, несколько смущенный характер.

«Привет! Я немая».

Или:

«Я жертва несчастного случая, не могу говорить. Зато, как видите, хорошо пишу».

— Вы часом не из джеймсианок? — спрашивали их иногда.

«Что, что?» — научились они отвечать в таких случаях. А самые честные писали:

«Нет. Теперь нет».

Теперь они были просто немые женщины. Большинство упорно пытались найти себе применение. Выяснилось, что в их помощи нуждаются люди с физическими недостатками и «огорченные душой». Мало-помалу они избавлялись от прилипших к ним ярлыков, и постепенно эти молчальницы стали приобретать добрую репутацию.

Некоторым даже удалось получить помощь Фонда Дженни Филдз.

Нашлись, конечно, и такие, кто сохранял верность движению джеймсианок несмотря на то, что в конце концов забылся самый смысл этого слова. Стали думать, что джеймсианки — это преступная организация, действовавшая в середине века. Кое-кто по иронии судьбы путал их с теми, против кого джеймсианки изначально протестовали своим варварским способом. Одна джеймсианка написала Эллен Джеймс, что как-то спросила у девочки, знает ли она, кто такие джеймсианки, и в ответ услыхала: «Те, кто насилует маленьких мальчиков». С того дня она перестала быть джеймсианкой.

Свою роль в их развенчании сыграла очень скверная, но тем не менее весьма популярная книга, вышедшая месяца через два после убийства Гарпа. Она была написана за три недели, а еще через пять недель вышла в свет. Называлась она «Откровения джеймсианки». После ее появления часть джеймсианок совсем свихнулись, а остальные попрятались. Автором ее, разумеется, был мужчина. Его предыдущий шедевр назывался «Откровения короля порнографии», перед этим был еще один под названием «Откровения детского работорговца». Это был злой оборотень, менявший свое устрашающее лицо примерно раз в полгода.

Примером жестокого, весьма специфического юмора может служить главная героиня в «Откровениях джеймсианки». Автор изобразил ее лесбиянкой, которая, отрезав себе язык, вдруг сообразила, что тем самым потеряла привлекательность как любовница.

Эта вульгарная ахинея пользовалась такой популярностью, что некоторые джеймсианки огорчились до смерти в буквальном смысле слова. Последовала серия самоубийств. «Самоубийства, — писал Гарп, — всегда совершаются людьми, которые не могут толком себя выразить».

И тогда Эллен Джеймс стала искать этих женщин и брать под свое крыло. По ее мнению, Дженни Филдз поступила бы точно так же. В конце концов Эллен удалось извлечь на свет Божий множество джеймсианок, которые, как и она сама, страдали из-за своей безъязыкости. С некоторыми Эллен подружилась. При содействии Роберты Малдун она устраивала поэтические чтения. Точнее, с помощью ее зычного голоса. Роберта декламировала ее стихи, а сама Эллен тихонько сидела рядом, изображая горячее желание самой прочитать их.

Эллен Джеймс так и не вышла замуж. Возможно, иногда у нее и были мужчины, но, скорее, потому, что она видела в них собратьев по перу, а не по какой иной причине. Она была хорошим поэтом и страстной феминисткой, верившей в жизненную позицию Дженни Филдз и стремившейся писать энергично, подчиняясь лишь собственному видению мира, как ее учил Т. С. Гарп. Другими словами, у нее хватало упрямства, чтобы иметь свое мнение, но хватало и доброты к людям. Кроме того, Эллен всю жизнь флиртовала с Данкеном Гарпом, который, в сущности, был ее младшим братом.

Смерть Эллен Джеймс будет для Данкена большим горем. Уже не первой молодости, Эллен стала плавать на длинные дистанции — приблизительно в то время, когда сменила Роберту на посту директора Фонда Дженни Филдз. Скоро Эллен стала переплывать широкую бухту Догз-хед. Она говорила, что чувствует «притяжение океана». И описала эти свои ощущения в последних — и лучших — стихах. Но, к несчастью, Эллен Джеймс так и осталась девочкой с Среднего Запада, не чувствующей силы прибоя. Одним холодным осенним днем, когда она слишком устала, он все-таки одержал над ней верх.

«Когда я плыву, — писала она Данкену, — мне кажется, это такое же трудное, но утонченное занятие, как спор с твоим отцом. Я чувствую, как море жаждет добраться до меня — до самого моего нутра, до маленького, как островок в океане, сердца. Маленькой, как островок, жопки, сказал бы твой отец. Мы с морем дразним друг друга. Ты бы, негодник, конечно, стал уверять меня, что это заменяет мне секс».




Флоренс Кокрэн Баулсби, известная Гарпу как миссис Ральф, пронесется по жизни веселым ураганом, не признавая ничего, кроме секса, — и, судя по всему, ни в чем более не нуждаясь. Она все-таки защитила диплом по сравнительной литературе, и ее взяли в штат большой и бестолковой английской кафедры, сотрудников которой объединял только ужас, который Флоренс в них вселяла. В различное время ей удалось совратить и осрамить девятерых старших преподавателей из тринадцати — сначала она затаскивала их в постель, а затем с насмешками выгоняла. Студенты дадут ей прозвище «динамитная училка», из чего следует, что она могла производить впечатление уверенной в себе женщины и вне постели, по крайней мере на других, если не на самое себя.

Что касается терроризированных ею любовников, то они вряд ли смели вообще как-то ее называть; их поджатые хвосты всегда напоминали миссис Ральф, с каким видом Гарп однажды покидал ее дом.

Узнав о трагической гибели Гарпа, миссис Ральф, преисполненная сочувствия, одной из первых выразила Хелен соболезнование. «Я всегда вспоминаю неудавшееся совращение Гарпа, — писала миссис Ральф, — не без сожаления, но с глубоким уважением к нему».

Хелен со временем примирилась с этой женщиной и время от времени переписывалась с ней.

Роберте Малдун также пришлось однажды писать миссис Ральф, чья просьба о субсидии была Фондом отклонена. Роберта крайне удивилась, получив от миссис Ральф такой ответ: «В восторге, ваша».

Миссис Ральф таким образом выразила несогласие с решением Фонда.

Ее сын, Ральф, умрет раньше нее; он стал весьма неплохим журналистом и, как и Уильям Перси, был убит на вьетнамской войне.




Бейнбридж Перси, больше известная Гарпу как Пушинка Перси, проживет долгую жизнь. Последний из целой вереницы психиатров, лечивших ее, объявил, что ему удалось ее вылечить; но, скорее всего, Пушинка так устала от психоаналитиков, лекарств и больниц, что сама решила отказаться от своих кровожадных привычек.

Как бы то ни было, после весьма длительного промежутка времени Пушинка вернулась в общество нормальных людей, занялась какой-то деятельностью и стала более или менее безопасным и даже полезным (под конец) членом общества, хотя и молчаливым. Когда ей было за пятьдесят, ее вдруг потянуло к детям; лучше всего у нее получалось с умственно отсталыми детьми: она обнаружила просто удивительное терпение. Пушинка часто встречалась с другими джеймсианками; их тоже можно было считать если не исцеленными, то, по крайней мере, радикально изменившимися.

Пушинка лет двадцать ни разу не поминала покойную сестру Куши, но любовь к детям все-таки ее попутала. В возрасте пятидесяти четырех лет она забеременела (каким образом — совершенная загадка) и опять угодила под надзор врачей, на сей раз из-за непоколебимой уверенности, что роды ей не пережить. Но все обошлось благополучно, и Пушинка стала любящей матерью, при этом продолжая заботиться о своих умственно отсталых маленьких пациентах. К счастью, ее собственная дочь, которая впоследствии испытала немалое потрясение, узнав о страшном прошлом матери, оказалась вполне нормальным ребенком; Гарпу она бы напомнила Куши.

По мнению многих, история Пушинки дала убедительный довод противникам смертной казни — столь разительно было ее перерождение. Только Хелен с Данкеном так и остались ее непримиримыми врагами. До гробовой доски они горько сожалели, что Бейнбридж Перси не испустила дух в стирингском спортзале, когда последний раз крикнула: «Ийя́!»

Разумеется, в один прекрасный день Пушинка все-таки умерла, ее хватил удар во Флориде, где она гостила у дочери. Хелен ее пережила — хоть маленькое, но утешение.

Верный Уитком опишет Пушинку словами самого Гарпа, которые он сказал директору Боджеру, вернувшись с первых феминистских похорон: «Бесполая тварь с физиономией ищейки и мозгами, размякшими от почти пятнадцатилетнего ношения подгузников».




Официальная биография Гарпа, которую Дональд Уитком озаглавил «Безумие и грусть: жизнь и творчество Т. С. Гарпа», будет опубликована сотрудниками Джона Вулфа; сам он так и не увидел этого выдающегося произведения в печати. Джон Вулф подготовил книгу к изданию, почти всю отредактировал, но безвременная кончина помешала ему довести этот важный для него труд до конца.

Джон Вулф умер от рака легких в Нью-Йорке еще в сравнительно молодом возрасте. Это был осторожный, добросовестный, внимательный, даже элегантный человек — по крайней мере большую часть жизни; но свою вечную нервозность и глубоко сидевший в нем пессимизм он мог заглушать и прятать от людей, лишь выкуривая в день три пачки сигарет без фильтра с восемнадцатилетнего возраста. Как многие другие занятые люди, во всем остальном являющие собой образец благоразумия, Джон Вулф своим курением сам свел себя в могилу.

То, что он сделал для Гарпа и его книг, переоценить невозможно, хотя время от времени он испытывал угрызения совести: ведь слава Гарпа, к чему он приложил руку, стала в конечном итоге причиной его безвременной гибели. Но Вулф, человек умный, так узко на вещи не смотрел. Убийство, по его мнению, — «своего рода популярный вид спорта»; а «правоверные» — так он называл обывателя — всегда были врагами Гарпа, который, пусть высокомерно, отстаивал право художника на собственное видение жизни. Кроме того, дело было, конечно, не только в том, что Пушинка Перси, став джеймсианкой, рассердилась на Гарпа за его нападки на них; истоки ее ненависти коренились в далеком детстве, в особенностях ее естества, внешним проявлением чего были несчастные подгузники, которые она носила еще в пятнадцатилетнем возрасте. Политические соображения лишь усилили ее ненависть. Пушинка давным-давно вбила себе в голову, что в смерти Куши было повинно в конечном итоге их с Гарпом трахание. Но что оно сыграло свою роль в смерти Гарпа, спорить не приходилось.

Будучи типичным (и притом высокопрофессиональным) представителем мира, в котором профессионал-творец чуть ли не поклоняется своему творению, Джон Вулф до последнего вздоха утверждал, что больше всего на свете он гордится «семейным» изданием «Пансиона Грильпарцер». Разумеется, он гордился и ранними романами Гарпа, и даже на «Мир от Бензенхейвера» стал смотреть как на «неизбежность, если учесть все то насилие и жестокость, с которыми Гарпу пришлось столкнуться в жизни». Но именно «Грильпарцер» бесконечно восхищал Вулфа, да еще незаконченная рукопись «Иллюзий моего отца», которую Джон Вулф с любовью и грустью называл «возвращением блудного сына на стезю истинного творчества». Сколько лет Вулф редактировал первый сырой набросок неоконченного романа, сколько лет обсуждал с Хелен и Дональдом Уиткомом его достоинства и недостатки!

«Только после моей смерти, — решительно отвечала Хелен на все его просьбы опубликовать начало романа. — Гарп никогда бы не согласился издать незаконченный труд». Вулф был вынужден согласиться, но, увы, умер раньше Хелен, и честь посмертной публикации «Иллюзий моего отца» выпадет на долю Уиткома и Данкена Гарпа.

Именно Данкену пришлось стать свидетелем мучительной агонии Джона Вулфа, умиравшего от рака легких. Вулф лежал в частной нью-йоркской больнице, время от времени выкуривая сигарету через пластмассовую трубочку, вставленную в горло.

— Как ты думаешь, что бы на это сказал твой отец? — спрашивал Вулф у Данкена. — Разве не похоже на сцену смерти из его романов? Разве она менее гротескна? Кстати, он рассказывал тебе когда-нибудь об одной проститутке, которая умерла в Вене, в Рудольфинерхауз? Не помнишь, как ее звали?

— Шарлотта, — отвечал Данкен. Он очень сблизился с Джоном Вулфом. Вулфу со временем стали нравиться даже самые первые рисунки Данкена к «Пансиону Грильпарцер». Данкен из Стиринга переехал в Нью-Йорк; как-то он рассказал Вулфу, что впервые ощутил желание стать художником и фотографом, любуясь Манхэттеном из окна кабинета Джона Вулфа. В тот самый день первых феминистских похорон в Нью-Йорке.

В письме, продиктованном Данкену на смертном одре, Вулф объявлял сотрудникам, что Данкен Гарп получил право в любое время дня и ночи приходить в его кабинет и смотреть в окно на Манхэттен. Во всяком случае, до тех пор, пока издательство находится в этом здании.

Многие годы после смерти Джона Вулфа Данкен пользовался этой привилегией. В кабинете Вулфа обосновался новый главный редактор, но имя Гарпа еще долго приводило работников издательства в почтительный трепет. Бесчисленное количество раз секретари входили в кабинет со словами: «Прошу прощения, это молодой Гарп опять пришел поглядеть в окно».

Долгие предсмертные часы Джон Вулф и Данкен проводили, обсуждая достоинства Гарпа как писателя.

— Из него вышел бы гениальный писатель, — говорил Джон Вулф Данкену.

— Вероятно, вышел бы, — отзывался Данкен. — А что еще ты можешь сказать мне?

— Нет, нет, я не преувеличиваю. Какой в этом смысл? — возражал Вулф. — У него всегда был собственный угол зрения и прекрасный язык. Но главное — собственное видение мира; он видел его не так, как другие. Правда, на какое-то время он сбился с пути, но в последней неоконченной книге опять стал самим собой. В нем снова проснулось воображение. «Пансион Грильпарцер» — его лучшее произведение, но недостаточно самобытное; правда, он был тогда еще слишком молод; такую вещь мог бы написать и кто-то другой. «Промедление» — блестящий первый роман, по-настоящему оригинальный замысел. Но он хорош именно как первый роман. «Второе дыхание рогоносца» — забавная вещь и самое лучшее название. Тоже самобытное произведение, но это всего лишь роман о нравах, не очень глубокий. Разумеется, самое оригинальное творение Гарпа — «Мир от Бензенхейвера», пусть даже это чистой воды мелодрама. Только слишком уж он тяжелый: как непропеченный пирог — продукты хорошие, а сыроват. Я в том смысле — кто захочет его есть? Совершить над собой такое насилие?

— С твоим отцом было нелегко иметь дело; он никогда ни в чем не уступал. Но в этом-то все и дело: он всегда шел своей дорогой, в какие бы дебри она его ни заводила. Зато она всегда была его собственная. К тому же он был очень честолюбив. В восемнадцать лет дерзнул писать обо всем человечестве. Ведь тогда, в сущности, он был ребенок, подумать только. Затем какое-то время, как и многие другие писатели, он мог писать только о себе, но и тогда все равно выходил на общечеловеческие темы — хотя и не столь явно. Потом ему надоело писать «воспоминания», и он вновь обратился к судьбам человечества. Только-только приступил к этому. Боже мой, Данкен, вспомни, ведь он был совсем молодым человеком! Тридцать три года!

— И сил было предостаточно, — добавил Данкен.

— Он, без сомнения, столько бы еще написал, — посетовал Вулф, но приступ кашля заставил его умолкнуть.

— Он совершенно не умел отдыхать, — продолжал Данкен. — Так что, наверное, он так и так скоро бы сгорел.

Продолжая кашлять, Джон Вулф помотал головой — осторожно, чтобы не сдвинуть трубку в горле.

— Он? Сгорел? Никогда, — прохрипел Вулф.

— Все писал бы и писал? — спросил Данкен. — Ты думаешь?

Кашляя, Вулф кивнул. Он так и умер, кашляя.

Разумеется, и Роберта и Хелен присутствовали на его похоронах. Сплетники не оставили этот факт без внимания, в маленьком городке Нью-Йорке уже давно поговаривали, что Джон Вулф присматривал не только за литературным наследием Гарпа. Но, зная Хелен, было невозможно заподозрить ее в каких-либо других отношениях с Джоном Вулфом, кроме дружеских. Когда до Хелен доходили слухи о какой-нибудь ее связи, она только смеялась. Роберта Малдун реагировала более остро.

— С Джоном Вулфом? — говорила она сплетнику. — Хелен и Вулф? Да вы, наверное, шутите.

У Роберты были основания для такой уверенности. Во время набегов на Нью-Йорк она сама пару раз виделась с Джоном Вулфом в интимной обстановке.

— Подумать только, я когда-то смотрел твою игру! — сказал он однажды Роберте.

— Ты и сейчас имеешь такую возможность, — заметила Роберта.

— Я говорю про футбол, — уточнил Джон Вулф.

— Есть игры и получше футбола, — отпарировала Роберта.

— У тебя все получается прекрасно.

— Неужели?!

— Честное слово, Роберта.

— Все мужчины такие обманщики, — сказала Роберта Малдун; она-то знала, что это правда, поскольку сама была когда-то мужчиной.




Роберта Малдун, в прошлом Роберт Малдун, 90-й номер команды «Орлы Филадельфии», переживет Джона Вулфа, как почти всех своих любовников. Правда, Хелен ее пережила, но все равно Роберта прожила достаточно, так что успела полностью освоиться в своем новом качестве. Когда ей было за пятьдесят, она как-то сказала Хелен, что испытывает теперь двойные мучения — пожилого мужчины и пожилой женщины.

— Однако, — добавила она, — эта ситуация имеет и преимущества. Я ведь всегда заранее знаю, что скажет мужчина.

— Что тут такого, Роберта? Я тоже это знаю, — ответила Хелен.

И Роберта разразилась своим оглушающим хохотом; у нее была дурная привычка стискивать друзей в своих медвежьих объятиях, и Хелен в общении с ней приходилось постоянно быть начеку; однажды Роберта так ее обняла, что разбила очки.

Роберте удалось в значительной мере побороть свою эксцентричность. Способствовало этому чувство ответственности перед Фондом Дженни Филдз; она правила им с таким рвением, что Эллен Джеймс прозвала ее «генератором».

— Ха! Это Гарп был «генератор», — поправила она Эллен.

Роберта пользовалась огромным уважением среди немногочисленного населения Догз-хеда, ибо никогда ранее хозяйство Дженни Филдз не находилось в таком образцовом состоянии, к тому же Роберта принимала самое активное участие в местной общественной жизни, на что Дженни всегда не хватало времени. Десять лет возглавляла она правление местной школы — хотя, разумеется, своих детей у нее не было и быть не могло. Она стала создателем и главным тренером женской футбольной команды Рокингхэмского округа, двенадцать лет не знавшей себе равных в штате Нью-Гэмпшир. Однажды все тот же губернатор Нью-Гэмпшира, дурак и свинья, потребовал, чтобы Роберту подвергли хромосомному анализу, без чего не хотел допускать ее к решающему матчу; тогда Роберта предложила губернатору встретиться с ней лицом к лицу перед началом игры «и тогда поглядим, кому нужно будет делать хромосомный анализ». Разумеется, дело кончилось ничем, губернатор торжественно ввел мяч в игру. Команда Роберты выиграла, а противникам даже не удалось открыть счет.

Заведующий кафедрой физкультуры «Академии Стиринга» не был обременен подобными предрассудками и предложил Роберте тренировать нападение стирингской футбольной команды. Но бывший правый крайний «Орлов» вежливо отклонил предложение. — Слишком много мальчиков, — нежно промурлыкала Роберта. — Боюсь, они доведут меня до греха.

Ее любимчиком всегда оставался Данкен Гарп; она была ему и матерью и сестрой, и он иногда буквально тонул в волнах ее любви и духов. Данкен тоже любил Роберту; он один из немногих мужчин был удостоен чести посещать Догз-хед. Правда, не обошлось без накладок. Данкен, так вышло, соблазнил одну молоденькую поэтессу. Роберта очень рассердилась и отлучила его от своих владений на целых два года.

— Весь в отца, — сказала Хелен. — Он просто прелесть.

— Чересчур много прелести, — ответила ей Роберта. — А эта поэтесса существо неуравновешенное. И к тому же стара для него.

— По-моему, Роберта, ты просто ревнуешь, — заметила Хелен.

— Он обманул мое доверие, — отрезала Роберта.

С этим Хелен пришлось согласиться. Данкен принес извинения. Но и поэтесса чувствовала себя виноватой.

— Это я его соблазнила, — сказала она Роберте.

— Чепуха, — заявила Роберта. — У тебя бы ничего не вышло.

В конце концов Данкен был прощен. Как-то весной он, к своему удивлению, получил от Роберты приглашение на обед.

— Я пригласила одну свою знакомую. Потрясающая девочка, в твоем вкусе, — сказала ему Роберта. — Будь добр, отмой как следует руки от краски, вымой голову и будь паинькой. Я сказала ей, что ты очень милый, я ведь знаю, что ты можешь быть очень милым, если захочешь. Думаю, что тебе она понравится.

Обеспечив таким образом Данкена партнершей по своему вкусу, Роберта успокоилась. Впоследствии выяснилось, что Роберта просто терпеть не могла ту поэтессу, в этом и была главная причина ее недовольства.

Когда Данкен разбился на мотоцикле в миле от вермонтской больницы, Роберта приехала туда первой; она как раз устроила себе каникулы — каталась на лыжах недалеко от места происшествия. Хелен позвонила ей, и Роберта примчалась в больницу раньше нее.

— Гоняться на мотоцикле по снегу! — бушевала Роберта. — Что сказал бы отец?

Данкен едва мог шевелить губами. Казалось, у него на теле нет ни одного живого места; позже выяснилось, что он отшиб почку и, что хуже всего (в тот день Данкен с Робертой этого еще не знали), предстояло ампутировать руку.

Хелен, Роберта и Дженни Гарп три дня просидели у его постели, пока опасность не миновала. Эллен Джеймс так потрясло случившееся, что она слегла и не могла приехать помочь. Все три дня Роберта непрерывно ругалась.

— Какого черта он вообще ездит на мотоцикле — с одним-то глазом? Ну какое у него периферийное зрение? — возмущалась она. — С одной стороны обзор всегда на нуле.

Именно из-за этого, собственно, все и случилось. Пьяный водитель проехал на красный свет, а Данкен заметил мчавшуюся на него машину слишком поздно; он попытался увернуться от удара, но мотоцикл застрял в снегу, и он превратился фактически в неподвижную мишень для этого пьянчуги.

Данкен переломал себе все, что можно.

«Он так похож на своего отца», — сокрушалась Хелен. Но, по мнению Роберты, Данкен кое в чем как раз и не походил на отца. Она считала, что Данкену не хватает целеустремленности.

Когда жизни Данкена больше ничего не угрожало, Роберта дала волю чувствам в его присутствии.

— Если ты, сукин сын, угробишься до смерти, — рыдала она, — это меня убьет! Скорее всего, и твою матушку тоже, возможно, и Эллен. Но насчет меня можешь не сомневаться. Это убьет меня на месте, слышишь, ты, негодный мальчишка! — Роберта плакала и плакала, и Данкен тоже плакал, потому что знал — она говорит чистую правду. Роберта так любила его, что помыслить не могла о каком-нибудь несчастье с Данкеном.

Дженни Гарп, только-только поступившая учиться, бросила колледж, чтобы ухаживать за Данкеном в Вермонте, пока он не встанет на ноги. Дженни закончила школу Стиринга с отличием и после выздоровления Данкена без всяких препон вернулась в тот же колледж. Дженни устроилась в больницу помощницей медсестры и была большой радостью и источником оптимизма для Данкена, которому предстояло долгое мучительное выздоровление. Правда, у него по этой части был богатый опыт.

Хелен приезжала из Стиринга на выходные каждую неделю; Роберта сидела в Нью-Йорке и присматривала за мастерской Данкена, служившей ему и квартирой. Он боялся, что в его отсутствие украдут все его картины и фотографии вместе со стереомагнитофоном.

Когда Роберта вошла в мастерскую, она обнаружила, что там живет высокая тонкая девица. Она носила одежду Данкена и была вся измазана краской; гора грязной посуды говорила о том, что девица не слишком обременяла себя домашними заботами.

— Выметайся отсюда, солнышко, — сказала ей Роберта, открыв дверь ключом Данкена. — Данкен возвращается в лоно семьи.

— А вы кто? — спросила девушка Роберту. — Его мать?

— Я его жена, лапочка, — заявила Роберта. — Мне всегда нравились молодые мужчины.

— Его жена? — девушка глядела на Роберту, разинув рот. — А я не знала, что он женат.

— Его дети как раз поднимаются на лифте, — сообщила ей Роберта, — так что лучше воспользуйся лестницей. Они почти такие же большие, как я.

— Его дети? — ахнула девушка; через минуту ее и след простыл.

Роберта привела мастерскую в порядок и поселила в ней молодую женщину, свою знакомую, поручив ей сторожить помещение; женщина только что изменила пол и хотела начать жизнь в новом качестве на новом месте. — Это идеальное место для тебя, — сказала Роберта новоявленной женщине. — Оно принадлежит очаровательному молодому человеку, но его здесь не будет несколько месяцев. Присматривай за его вещами и мечтай, а когда надо будет съехать отсюда, я дам тебе знать.

Вернувшись в Вермонт, Роберта сказала Данкену:

— Я надеюсь, наконец-то ты наведешь порядок в своей жизни. Забудь про мотоциклы и прочую ерунду, забудь о девицах, которых знаешь без году неделя. Мой Бог — спать невесть с кем! Ты пока что еще не твой отец; ты еще даже не начал по-настоящему работать. Если бы ты был настоящим художником, у тебя бы просто не оставалось времени на все эти глупости. Особенно на то, что грозит самоистреблением.

После смерти Гарпа Роберта была единственным человеком, кто мог говорить с Данкеном подобным образом. У Хелен не хватало духу ругать его. Она благодарила Бога за то, что он остался жив, а Дженни была на десять лет моложе Данкена; она могла лишь восхищаться им, любить и быть рядом во время его долгого выздоровления. Эллен Джеймс, горячо любившая Данкена, так расстраивалась, что, случалось, в сердцах запускала блокнот с карандашом куда подальше; а сказать ему что-нибудь она, разумеется, не могла.

— Одноглазый, однорукий художник, — жаловался на жизнь Данкен. — Господи!

— Скажи спасибо, что у тебя еще остались голова и сердце, — говорила ему Роберта. — Художник держит кисть не двумя руками. А два глаза нужны, чтобы ездить на мотоцикле, дурашка, для рисования вполне хватит одного.

Дженни Гарп, любившая брата так, точно он был еще и отец (а он действительно заменил ей отца, Гарпа она не помнила), написала в больнице стихотворение, посвященное брату. Это был первый и последний поэтический опыт юной Дженни Гарп: природа не наградила ее художественными талантами отца и брата. Только одному Богу известно, какие таланты могли бы оказаться у Уолта.
		Очень длинный и худой



		Лежит первенец больной;



		Он без глаза и руки,



		Изнывает от тоски;



		Должен, братец дорогой,



		Ты беречь очаг родной.








Стихотворение, конечно, было ужасно, но Данкен пришел от него в восторг.

— Ладно, буду беречь себя, — пообещал он Дженни.

Молодая особа, только что ставшая женщиной и сторожившая мастерскую Данкена, аккуратно присылала ему из Нью-Йорка открытки с пожеланиями скорейшего выздоровления.

«С цветами все в порядке, но большая желтая картина у камина слегка покоробилась — думаю, что полотно было плохо натянуто. Я ее сняла и поставила к другим картинам в кладовку, там прохладнее. Больше всего мне нравится голубая картина и рисунки — все до одного! А еще та, про которую Роберта сказала, что это автопортрет. Я от него без ума».

— О Господи, — простонал Данкен.

Дженни прочитала ему вслух полное собрание сочинений Джозефа Конрада, любимого писателя Гарпа в детстве.

Хорошо, что Хелен опять преподавала; без работы она сошла бы с ума от беспокойства за сына.

— Мальчик поправляется, — уверяла ее Роберта.

— Он уже взрослый мужчина, Роберта, — возражала Хелен. — Он не мальчик — хотя по его поведению этого не скажешь.

— Для меня они все мальчики, — сказала Роберта. — И Гарп был мальчиком. И даже я сама была мальчиком, пока не стала девушкой. И Данкен для меня всегда будет мальчиком.

— Господи, — вздохнула Хелен.

— Тебе нужно заняться спортом, — сказала ей Роберта. — Чтобы расслабиться.

— Умоляю тебя, Роберта, — запротестовала Хелен.

— Начни бегать, — предложила Роберта.

— Бегай сама, я лучше что-нибудь почитаю, — категорически отказалась Хелен.

Роберта бегала каждый день. Когда ей перевалило за шестьдесят, она по забывчивости перестала регулярно принимать эстроген. А человек, изменивший пол, должен неукоснительно принимать его всю жизнь, чтобы женские половые признаки не исчезли. И в результате этого крупное тело Роберты прямо на глазах у Хелен стало менять формы.

— Не могу понять, что с тобой происходит, Роберта, — сказала ей как-то Хелен.

— Все это очень занятно, — ответила Роберта. — Я никогда не знаю, кем буду чувствовать себя через час; не знаю, как буду выглядеть.

Уже после пятидесяти Роберта участвовала в трех марафонах, но с возрастом у нее стали лопаться сосуды, и врач рекомендовал ей перейти на более короткие дистанции. На двадцать шесть миль[54 - Двадцать шесть миль — Около 38 км.] бывшего правого нападающего уже не хватало. Роберта была старше Гарпа и Хелен на несколько лет и выглядела соответственно. И она опять вернулась на прежний маршрут — шесть миль[55 - Шесть миль — Около 10 км.] до Стиринга и обратно, по которому бегала когда-то с Гарпом. И теперь нередко появлялась внезапным гостем на пороге дома Гарпов, бывшего в стародавние времена фамильным гнездом Стирингов; взмыленная, запыхавшаяся, она прямиком устремлялась в душ, на этот случай в шкафу висели большой халат Роберты и несколько смен одежды. Оторвавшись от книги, Хелен вдруг видела перед собой Роберту Малдун в спортивном костюме, с секундомером в огромной, привыкшей к мячу ладони, который стучал как ее сердце.

Роберта умерла той самой весной, когда Данкен лежал в вермонтской больнице. Она отрабатывала рывки на берегу бухты Догз-хед, потом вдруг прекратила бег, поднялась на веранду и сказала, что у нее стучит не то в затылке, не то в висках, где — она точно определить не могла. Роберта села в качалку и залюбовалась океаном; Эллен Джеймс пошла приготовить ей стакан чая со льдом. И минуты через две прислала Роберте записку с одной из подопечных Фонда Дженни Филдз:

«С лимоном?»

— Нет, только с сахаром, — крикнула ей Роберта.

Когда Эллен принесла чай, Роберта залпом осушила стакан.

— Превосходно, Эллен, — сказала она. Эллен пошла за вторым стаканом.

— Превосходно, — повторила Роберта. — Принеси еще один, точно такой же! — крикнула она вдогонку. — Вот так бы всю жизнь!

Когда Эллен вернулась с чаем, Роберта Малдун лежала в качалке мертвая. Что-то стукнуло у нее внутри и оборвалось.

Как бы тяжело Хелен ни переживала смерть Роберты, ее мысли были заняты Данкеном — хоть какое-то отвлечение. У Эллен Джеймс, которая была стольким обязана Роберте, просто не было времени слишком горевать из-за внезапно свалившихся на нее забот: ей пришлось срочно принимать дела Фонда Дженни Филдз — после Роберты осталось богатое наследство. Младшая Дженни Гарп никогда не была так дружна с Робертой, как Данкен; именно Данкену, прикованному к постели, пришлось тяжелее всех. Дженни не отходила от него, изо всех сил стараясь как-то утешить, но Данкен не мог ни о ком думать, кроме Роберты; он вспоминал все случаи, когда она приходила на помощь Гарпам, особенно ему, Данкену.

Он все плакал и плакал без конца и не мог остановиться. Пролил столько слез, что пришлось поменять гипсовую повязку на груди.

Его квартирантка с измененным полом прислала ему телеграмму из Нью-Йорка.

«Я могу сейчас же уехать. Р. больше нет, если тебя смущает, что я живу у тебя, я сейчас же уеду. Не мог бы ты подарить мне ту фотографию, где Р. снята рядом с тобой. Я думаю, что это ты, в футболке с мячом. На ней стоит № 90. И она тебе велика».

Никогда раньше Данкен не отвечал на ее открытки с отчетами о цветах и перемещении картин. Но теперь он ответил ей во имя памяти старого друга № 90, этой мальчик-девочке, сбитой с панталыку. Он знал — Роберта ее пожалела бы.

«Пожалуйста, оставайся у меня столько, сколько захочешь, писал он ей. — Но эта фотография дорога мне самому. Когда встану на ноги, сделаю копию — специально для тебя».

Роберта просила его навести наконец-то порядок в жизни, и Данкену было очень горько, что она не увидит его старания. Он вдруг почувствовал ответственность перед ней, перед отцом; он не переставал удивляться, как это отец за тридцать три года столько успел — стал писателем, обзавелся детьми, родил его, Данкена. Лежа в больнице, Данкен принял много решений; в дальнейшем он почти все их выполнит.

Данкен написал письмо Эллен Джеймс, которая все еще не могла оправиться от шока, который испытала, узнав о случившемся с ним несчастье: видеть его, лежащего в гипсе и утыканного спицами, было выше ее сил.

«Пора нам обоим заняться делом, правда, мне придется кое-что наверстать, чтобы нагнать тебя. Без Роберты наша семья уменьшилась. Давай постараемся больше никого не терять».

Ему хотелось написать матери, что она еще будет гордиться им, он это ей обещает. Но не стал — слишком глупо; к тому же он знал характер Хелен — она-то как раз и не нуждалась в утешениях. И Данкен устремил весь свой энтузиазм на младшую Дженни.

— Черт побери, в нас должна быть энергия, — сказал он сестре, у которой энергии было предостаточно. — Ты плохо знала нашу старуху и потому не понимаешь, что это такое — энергия. Ты должна аккумулировать ее в себе.

— У меня энергии хоть отбавляй, — ответила Дженни. — Ты думаешь, я только за тобой ухаживаю?

Их разговор происходил в воскресенье после обеда; как всегда, Данкен и Дженни смотрели в это время по телевизору, стоявшему в палате Данкена, футбольный матч. В то воскресенье вермонтское телевидение транслировало игру из Филадельфии, и Данкен счел это еще одним добрым предзнаменованием. Местным «Орлам», судя по всему, предстояла жестокая трепка от «Ковбоев». Но Данкена интересовала не игра, а траурная церемония перед матчем. Флаг был приспущен в честь бывшего правого крайнего Роберты Малдун. На табло вспыхивала цифра 90. Как все-таки все изменилось, подумал Данкен, феминистские похороны стали обычным делом; он только что прочитал о таких похоронах в Небраске. А сейчас, в Филадельфии, спортивный комментатор решился объявить, что флаг приспущен в честь Роберты Малдун, при этом ни разу не фыркнув.

«Она была выдающимся спортсменом, — говорил комментатор. — Незаурядным талантом».

«И незаурядной личностью», — добавил второй комментатор.

Первый снова подхватил эстафету. «Да, — сказал он, — она так много сделала для…» — он стал мучительно подыскивать подходящее слово, а Данкен с интересом ждал, для кого же — уродов, чокнутых, сексуально озабоченных? Для отца с матерью, для Эллен Джеймс, для него самого? «Она очень много сделала для людей сложной судьбы», — произнес наконец комментатор, удивив и Данкена Гарпа и самого себя, что сумел с честью выйти из такого затруднительного положения.

Заиграл оркестр. «Ковбои Далласа» сразу же перевели мяч на половину «Орлов Филадельфии», и в дальнейшем он почти не покидал зону хозяев поля. А Данкен Гарп думал о том, как бы отнесся его отец к героическим усилиям комментатора остаться тактичным и доброжелательным. Он ясно представил себе, как Гарп обсуждает это с Робертой; он чувствовал, что Роберта каким-то образом присутствует там, слушает прощальные слова в свой собственный адрес. Они с Гарпом наверняка бы пришли в полный восторг от этих слов комментатора.

Гарп стал бы его передразнивать: «Она очень много сделала для реконструкции влагалища!»

«Ха-ха-ха!» — грохотала бы Роберта.

«Господи — смеялся бы Гарп. — Все-таки выкрутился!»

Данкен вспомнил, как после убийства Гарпа Роберта Малдун сказала, что вернет себе прежний пол. «Пусть лучше я опять буду этим дерьмом-мужчиной, — говорила она, — раз есть на свете женщины, радующиеся грязному убийству, совершенному этой мандой!»

«Перестань! Перестань сейчас же! Никогда больше не произноси этого слова!» — написала ей Эллен Джеймс.

«Люди делятся на тех, кто любит его, и на тех, кто не знает его. И мужчины и женщины», — написала тогда Эллен.

Роберта Малдун подошла к ним и очень торжественно, серьезно, ото всей души заключила каждого по очереди в свои знаменитые медвежьи объятия.

Когда Роберта умерла, кто-то из говорящих подопечных Фонда Дженни Филдз позвонил Хелен по телефону из Догз-хеда. Хелен, взяв себя в руки — уже в который раз в жизни, — позвонила Данкену в Вермонт. Объяснила младшей Дженни, как лучше сообщить печальную весть брату. Но Дженни Гарп унаследовала умение разговаривать с больными от своей знаменитой бабки, Дженни Филдз.

— Плохие новости, Данкен, — прошептала младшая Дженни, нежно целуя брата в губы. — Старый друг «Девяностый» выронил из рук мяч.




Данкен Гарп, переживший обе аварии, одна из которых стоила ему глаза, а другая — руки, стал хорошим, серьезным художником и чем-то вроде первопроходца в весьма спорном с точки зрения искусства жанре цветной фотографии, в котором он достиг совершенства благодаря природному чувству цвета и унаследованному от отца особому, личному видению мира. Он никогда не изображал ничего абстрактного; в его картинах всегда присутствовал мрачный, чувственный, почти повествовательный реализм; зная его биографию, можно было с уверенностью сказать, что его искусство больше сродни писательству, чем живописи, и критиковать, что многие и делали, за чрезмерную сложность.

— Интересно, что это значит? — всегда возражал Данкен. — И вообще, чего можно ожидать от одноглазого и однорукого художника, тем более сына Гарпа? Во всяком случае, отнюдь не совершенства.

От отца, судя по всему, ему досталось чувство юмора. Хелен очень гордилась сыном.

Наибольшую известность получила серия его работ, которую он назвал «Семейный альбом» — в общей сложности около ста картин. В основном эти картины делались с фотографий, с детских снимков, появившихся после первой аварии, стоившей ему глаза. Это были фотографии Роберты и его бабушки, Дженни Филдз; его матери, купающейся в бухте Догз-хед; его отца, бегущего с уже залеченной челюстью по песчаному пляжу. Кроме того, он нарисовал более десятка маленьких картин, изображавших грязно-белый «сааб»; эта серия называлась «Краски мира», потому что, по утверждению Данкена, в двенадцати вариантах грязно-белого «сааба» присутствовали все краски мира.

Еще у него были картины, изображавшие Дженни Гарп в младенчестве; были большие групповые портреты, рисуя которые, он полагался на воображение, а не на фотографии; на каждом была маленькая фигурка либо с неотчетливым лицом, либо изображенная со спины; критики единодушно утверждали, что это маленький Уолт.

Данкен не хотел иметь детей.

— Они такие беззащитные, — сказал он матери. — Я бы сто раз умер, пока они выросли.

В сущности, это означало — случись что с ребенком, он не вынесет.

При таком отношении к детям Данкену очень повезло; так все устроилось, что проблема детей просто отсутствовала в его жизни. Вернувшись домой после четырехмесячного пребывания в больнице, он обнаружил в своей нью-йоркской студии одинокого транссексуала-девушку, еще недавно бывшую юношей. Она превратила его берлогу в жилье художника; каким-то образом, словно вещи могли говорить, умудрилась многое о нем узнать.

Ко всему прочему, она была влюблена в него, заочно, по фотографиям. Так Роберта Малдун оставила Данкену еще один бесценный дар! А по мнению некоторых, так думала, например, Дженни Гарп, девушка была еще и очень красива.

Они поженились: ведь если и был на свете хоть один мужчина, относившийся без предрассудков к транссексуалам, этим мужчиной был, несомненно, Данкен Гарп.

— Тот случай, когда брак заключается на небесах, — сказала Дженни Гарп матери. Она имела в виду Роберту; Роберта и правда была на небесах. Для Хелен привычка беспокоиться о Данкене давно стала второй натурой; после смерти Гарпа к ней перешло его беспокойство о детях. Теперь же, после смерти Роберты, все тревоги о Данкене лежали на ней одной.

— Не знаю, не знаю, — сказала Хелен. Честно говоря, женитьба Данкена ее не слишком обрадовала. — Чертова Роберта! Всегда сделает по-своему!

«Но зато они гарантированы от беременности, " — написала ей Эллен Джеймс.

— Гарантированы! Я так хочу внуков. Хотя бы одного или двух.

— Не беспокойся, я тебе их подарю, — пообещала Дженни.

— О Господи, малышка, — вздохнула Хелен. — Я ведь могу до этого и не дожить.

Увы, дожить ей до этого не удалось, но она увидела Дженни беременной и могла хоть представить себя бабушкой.

«Воображать всегда лучше, чем вспоминать», — писал Гарп.

И все-таки Хелен не могла не радоваться, видя, как наладилась жизнь Данкена; Роберта и здесь оказалась права.

После смерти Хелен Данкен засел за работу с кротким мистером Уиткомом; они вместе подготовили к печати незаконченный роман Гарпа «Иллюзии моего отца»; историю отца, безнадежно пытающегося сотворить счастливый, безопасный мир для своих детей. Данкен сам сделал для него иллюстрации, как в свое время для «Пансиона Грильпарцер». Иллюстрации представляли собой по большей части портреты Гарпа.

Через некоторое время после выхода книги Данкену нанес визит один очень старый человек, имя которого ему ничего не говорило. Старик утверждал, что работает над «критической биографией» Гарпа, но его расспросы только действовали Данкену на нервы. Посетитель назойливо расспрашивал его о событиях, приведших к той ужасной аварии, в которой погиб Уолт. Ничего стоящего выудить ему не удалось (в первую очередь потому, что Данкен сам ничего не знал), и старику пришлось уйти несолоно хлебавши. Это был, разумеется, Майкл Милтон. Данкену показалось, что у его гостя чего-то не хватает. Ему, конечно, и в голову не могло прийти, что Майклу Милтону не хватало пениса.

Труд, на который он ссылался в разговоре с Данкеном, так никогда и не увидел света, и никто не знает, что с Майклом Милтоном сталось в дальнейшем.

Литературная критика сошлась на том, что «Иллюзии моего отца» отличаются оригинальным миросозерцанием, но Гарп «всего только эксцентричный писатель, добротный, но не великий». Данкен не обиделся, он считал отца «настоящим писателем, не эпигоном». Гарп принадлежал к тем людям, которые умеют внушать к себе слепую преданность.

«Одноглазая преданность», — говорил Данкен, относя эти слова к себе.

Вообще у них с сестрой Дженни и Эллен Джеймс со временем выработался свой условный код; эта троица понимала друг друга с полуслова.

«Ура генератору!» — был их обычный тост во время застолья.

«Никакого секса кроме транссекса!» — кричали они в сильном подпитии, чем иногда смущали жену Данкена, хотя, несомненно, она думала так же.

«Как дела с энергией?» — писали, звонили и телеграфировали они друг другу, справляясь о самочувствии. Если энергии было хоть отбавляй, отвечали: «Преисполнены Гарпом».

Несмотря на то что Данкен проживет долгую, долгую жизнь, умрет он случайно, и, по иронии судьбы, благодаря здоровому чувству юмора. Умрет, смеясь собственной шутке, что, несомненно, было семейной чертой всех Гарпов. Это случилось на вечеринке в честь новосозданной женщины, приятельницы жены. Данкен поперхнулся оливкой и умер от удушья буквально в несколько секунд безудержного смеха. Пожалуй, трудно себе представить более дикую и нелепую смерть, но все, кто хорошо его знал, были согласны: Данкен ничего бы не имел против такой смерти, равно как и жизни, которую прожил. Данкен Гарп всегда говорил, что отец переживал смерть Уолта тяжелее всех, и, пожалуй, никто из Гарпов не страдал так, как он. Но в конечном итоге, какой бы ни был конец, он одинаков для всех. «И мужчинам и женщинам, — как сказала когда-то Дженни Филдз, — только смерть достается поровну».

Правда, Дженни Гарп, имевшая в этой области куда больше опыта, чем ее знаменитая бабка, не согласилась бы с ней. Младшая Дженни хорошо знала, что и тут нет равенства. Мужчины умирают чаще; они и здесь первые.




Дженни Гарп переживет их всех. Если бы она присутствовала на роковой вечеринке, стоившей жизни брату, она, возможно, могла бы спасти его. По крайней мере, она бы точно знала, что надо делать. Дженни стала врачом. Она всегда говорила, что решение посвятить себя медицине пришло к ней в вермонтской больнице в те дни, когда она выхаживала Данкена; биография ее бабки, знаменитой медсестры, не имела к этому никакого отношения, так как Дженни Гарп знала о ней понаслышке.

Младшая Дженни была прекрасной студенткой; подобно матери, она впитывала знания, как губка, и все, что усваивала, умела передавать другим. Подобно Дженни Филдз, относилась к людям, как к страждущим пациентам — помогая чем можно и понимая, когда помочь нельзя.

Работая в больнице ординатором, она вышла замуж за молодого врача. Но отказалась менять фамилию и в титанической борьбе с мужем добилась того, что трое ее детей были записаны Гарпами. Впоследствии она разведется и снова выйдет замуж — спустя длительное время. На этот раз она будет счастлива. Второй ее муж был художником, намного старше ее, и если бы к этому времени был жив кто-нибудь из родных, он бы не без ехидства заметил — она искала мужа, похожего на Данкена Гарпа.

«Ну и что?» — ответила бы она. Как и у матери, у нее была своя голова на плечах; как и Дженни Филдз, она всю жизнь носила свою фамилию.

А что же отец? Чем Дженни Гарп хотя бы немного походила на отца, которого совсем не знала? Ведь она была крошкой, когда он умер.

Что ж, она была по-своему эксцентрична. Так, она взяла за правило обходить подряд все книжные магазины и спрашивать книги отца. Если в магазине их не было, оставляла открытку. У нее было чисто писательское представление о бессмертии: покуда ты издаешься и книги твои стоят на полках, ты продолжаешь жить. Дженни Гарп оставляла по всей Америке вымышленные имена и адреса, уповая на то, что заказанные ею книги все равно рано или поздно кто-нибудь купит. О переиздании книг Т. С. Гарпа можно было не беспокоиться, по крайней мере при жизни дочери.

Не менее горячо отстаивала она память бабки, знаменитой феминистки Дженни Филдз; но как и отец, Дженни Гарп не была поклонницей ее литературного таланта. И отсутствие «Одержимой сексом» на магазинных полках ее не трогало.

Однако больше всего она походила на отца другим — своим отношением к делу. Дженни Гарп увлеклась медицинскими исследованиями. Отказалась от частной практики. В больницы попадала, только когда болела сама. Несколько лет сотрудничала с Коннектикутским раковым центром и в конце концов возглавила один из отделов Национального института рака. Подобно писателю, любовно изучающему каждую крупицу жизни, Дженни Гарп часами наблюдала одну-единственную человеческую клетку. Подобно писателю, Дженни была честолюбива, хотела докопаться до самой сущности рака. В каком-то смысле это ей удастся. Она умрет именно от этой болезни.

Как все врачи, Дженни Гарп давала священную клятву Гиппократа, того самого, который считается отцом медицины. Таким образом, она посвятила себя тому, о чем лучше всех сказал Гарп в последнем разговоре с молодым Уиткомом. Правда, слова его относились к творчеству писателя. Дженни хотела «подарить людям бессмертие, даже тем, кто в конце умрет». И постоянное общение с раковыми опухолями не нагоняло на нее тоску; она называла себя так, как отец называл писателей: «врач, который берется только за безнадежные случаи».

Дженни Гарп знала: в мире ее отца люди полны энергии. Ее знаменитая бабка Дженни Филдз когда-то поделила всех нас на «полостных», «наружных», «отрешенных» и «безнадежных». Но в «мире от Гарпа» существуют только безнадежные случаи.




О романе Дж. Ирвинга «Мир от Гарпа»


Сначала несколько слов о Джоне Ирвинге. Родился в 1942 году в городе Эксетер, штат Нью-Гэмпшир. В школе был первым учеником по английской литературе и уже тогда точно знал, что станет писателем. Учился в университетах в Питтсбурге, в Айове, был студентом в Институте Европы в Вене, потом начал преподавать в университете. Первый его роман «Свободу медведям» появился в 1965 году. Затем, в 1972 и в 1974 годах, увидели свет еще два его романа. Мировую известность Ирвингу принес «Мир от Гарпа», опубликованный в 1976 году. Затем появились еще три романа, последний — «Молитва для Оуэна Мини» — в 1989 году. Его любимый вид спорта — вольная борьба. У него трое детей. Живет в Вермонте в США и в Торонто в Канаде.

Два года назад я первый раз была в Америке. Моя подруга, журналистка Колетт Шульман, провезла меня в своем «саабе» из Нью-Йорка по Новой Англии до местечка Франкония, недалеко от границы с Канадой. Я обратила внимание, что нигде в Новой Англии не растут белые березы. Но вот мы едем по пустынной автостраде в Нью-Гэмпшире, слева и справа Уайт Маунтинз (Белые горы), и я вижу, по невысоким склонам — наши белоствольные красавицы. Мне очень понравился Нью-Гэмпшир — гора с профилем старика, неширокие реки, пустынные дороги, редкие зажиточные фермы. И на одной развилке — указатель «К дому Роберта Фроста», удивительного поэта, писавшего о красоте своих мест — в Америке писатели, к сожалению, редко пишут о природе. А природа здесь прекрасна! Может, поэтому, прочитав в романе Ирвинга, что дом Филдзов на берегу бухты Догз-хед находится в Нью-Гэмпшире, я почувствовала, как у меня потеплело на сердце.

Перевернув последнюю страницу «Мира от Гарпа», я была потрясена. Помню, много лет назад в разговоре с кем-то из прозаиков-шестидесятников Юрий Казаков сказал, что время длинных романов прошло. Что теперь, после великих романистов XIX века, всякий роман — эпигонство. У вот у меня в руках толстенный роман, который уж никак нельзя обвинить в подражательности — так сложно и необычно он построен. Автору удалось не только показать жизнь нескольких поколений, но и вмонтировать в сюжет сочинения самого Гарпа, так что, имея дома роман «Мир от Гарпа», вы как бы обладаете еще собранием сочинений писателя Т. С. Гарпа, погибшего, как и Иисус Христос, в тридцать три года.

Описанная Джоном Ирвингом жизнь — это новый виток, говоря высокопарно, в поступательном движении человечества к неведомой цели, ясной лишь неведомому Создателю; новый виток человеческой морали. В том обществе, где родился роман, люди добрее и терпимее друг к другу, честность — не редкое свойство характера на грани чудачества, а удобство, высоко ценимое, вошедшее в плоть и кровь, без которого не может функционировать здоровое общество. Там реально существует свобода выбора — места жительства, жилья, работы, даже пола, что обеспечивается разумными и действующими социальными механизмами. И при этом такая завидная стабильность жизни.

Отличительная черта американского общества — и феминистское движение, подъем которого как раз пришелся на середину семидесятых годов (в восьмидесятых наблюдался некоторый его спад, сейчас оно опять набирает силу). Движение это разворачивается не в условиях феодально-тоталитарного режима, а в обществе индивидуалистов, где свобода личности — гарант процветания и благополучия всех. И женщины требуют не просто экономического и политического равноправия, но и полного изменения мужского и женского менталитета. И конечно, в этой стране, в отличие от нас, совсем иное отношение к сексу. Это еще и потому, что у среднего класса американского общества фактически нет социальных проблем — люди не ломают голову, где жить, как прописаться в столице, где достать еду и одежду. Секс — это, пожалуй, единственное, что придает остроту в остальном хорошо отлаженной жизни.

В Америке существенно меньше лицемерия. Лицемерие характерно для обществ, где властвуют условности, продиктованные перезревшей моралью. В XX веке нации одна за другой постепенно освобождаются от пут ханжества и двоедушия, конечно, не без влияния писательской братии. Умные, гуманные люди (прототипы героев Джона Ирвинга) относятся к сексу — одной из самых болезненных для нас социальных проблем — как к естественной человеческой потребности, правда, чреватой многими осложнениями, даже роковыми, если удовлетворять ее, нарушая некие правила. Эти люди без смущения рассуждают о половых отношениях, занимаются любовью, пишут о ней, грешат, испытывая чувство вины и стыда, но в самом сексе не видят ничего позорного, а тем более грязного.

Все эти черты нашли отражение в романе. На их фоне разыгрывается семейная драма Гарпа, Дженни Филдз из простой медсестры неожиданно для себя становится знаменем феминистского движения и гибнет от руки маньяка. В этом смысле «Мир от Гарпа» — абсолютно американский роман. Изображенные же в нем отношения — вненациональны; любовь, ревность, страх за детей — все это волнует и всегда волновало человечество.

Разумеется, в каждом обществе, даже в самом цивилизованном, сохраняются какие-то условности. Часть из них, не меняясь на протяжении веков, превращается в традиции. Другие отмирают на наших глазах. Такая условность, отображенная на страницах романа, — отношение общества к Роберту Малдуну, изменившему свой пол и превратившегося в Роберту Малдун, поскольку и для многих американцев транссексуалы — явление, способное вызвать шоковую реакцию. А, собственно, почему? Люди вправе распоряжаться своей судьбой как им вздумается, если, конечно, при этом они никому не причиняют зла. И Джон Ирвинг показывает, как постепенно преодолевается этот моральный запрет. Хотя автор и отмечает, устраивая брак Данкена с новоиспеченной женщиной, что, пожалуй, только Данкен мог бы на ней жениться, в романе, однако, имеется сцена, иллюстрирующая, как меняется в этом отношении сознание всего общества. Вскоре после смерти Роберты Данкен смотрит по телевизору матч, в котором участвуют «Орлы Филадельфии». В этой команде Роберта, будучи мужчиной, играла нападающим. И Данкен с грустью и радостью видит: на стадионе приспущен флаг в память о замечательном футболисте, а текст комментатора уважителен без тени насмешки. И Данкен замечает, как разительно изменились взгляды общества на транссексуализм, бывший еще недавно пощечиной общественной морали.

Сквозь весь роман проходит общая (экзистенциальная?) тема смерти. Все взаимосвязано, одна ниточка цепляется за другую. Страх за детей порождается инстинктом продолжения рода и усиливается живым писательским воображением. Но в человеке живут и другие страсти, хотя бы ревность к сопернику. Столкновение двух неуправляемых страстей производит в человеке такой сбой, что Гарп, узнав об измене жены и любя без памяти сыновей, трясясь над ними, тащит их в холод и дождь в кино; и без того простуженный Уолт после этого не умирает, однако, от воспаления легких, а гибнет в тот же вечер в результате безумного, бессмысленного порыва отца — уехать из дому, пока жена попрощается по телефону со своим любовником. Гарп позже признает — в смерти сына виновато их с Хелен временное помрачение рассудка.

Ревность Гарпа вызвана прелюбодеянием жены. Измена Хелен предопределена мелкими интрижками Гарпа. Находясь в плену страстей, порождаемых инстинктами, человек должен где-то черпать силы, чтобы противостоять им во избежание драматических последствий. Создатель, преследуя какую-то свою цель, наделил нас автоматически действующими инстинктами. Но Ему все же пришлось придумать и механизм, обуздывающий инстинкты. На земле изредка рождаются великие мудрецы. Наблюдая за переплетением человеческих судеб, видя трагические развязки и счастливые концы, они, подмечая определенные закономерности, вырабатывали кодекс поведения человека, формулировали нравственные заповеди, без которых — с одними только инстинктами — человечеству и не выжить и не исполнить плана таинственного Создателя. Таким образом, заложив в человека инстинкт продолжения рода, Создатель устами великого пророка обуздал этот инстинкт, слегка захиревший в человеческом обществе под действием социальных причин (а может, еще и экологических).

Великие писатели, как и великие мудрецы, давно подметили курьез: любовная интрижка, длящаяся несколько сладких минут, имеет вторую, грозную сторону медали. Интрижка ведь не что иное, как искаженное, карикатурное претворение в жизнь заповеди «плодитесь и размножайтесь и наполняйте землю». Но седьмая, запретительная заповедь Моисея требует: «Не прелюбодействуй». И не зря требует. Последствия интрижки могут быть роковыми. Роман Джона Ирвинга — убедительная тому иллюстрация. Как известно, призывы к добродетели не достигают цели, если их высказывают прямо в лоб. На помощь мудрецам приходят писатели, но силу воздействия имеют только талантливые, художественно правдивые произведения. Такие, как «Мир от Гарпа». Создатель высекает заповеди на камне, писатели иллюстрируют их.

* * *


Структура романа двухъярусная: собственно роман и вставные произведения героя романа Т. С. Гарпа. Эти произведения — повесть, рассказ, три оконченных романа и один неоконченный — углубляют, комментируют сюжетные ходы самого романа, служат контрастом им.

В жизни всегда есть место чудакам. Чудаки самим фактом своего существования бросают вызов, казалось бы, незыблемым устоям общества. Но зато именно чудак, один из всего города, не стал носорогом в знаменитой пьесе Эжена Ионеско «Носороги» (носороги в ней символизируют фашистов). Чудак, благодаря особой психической организации, не способен соблюдать нелепые на его взгляд условности, укоренившиеся в обществе. Герои «Мира от Гарпа» все чудаки либо изначально, либо в конце концов становятся ими. Их поведение зачастую абсурдно, но степень абсурдности относительна и зависит от того, в какой мере читатель сам находится в плену условностей. Вполне возможно, что русский и американский читатель по-разному ощущает эту степень.

Особенность писательской манеры Джона Ирвинга заключается в том, что, читая его книгу, не замечаешь, как обычное реалистическое повествование переходит ту грань, после которой вдруг хочется воскликнуть: «Господи, какой абсурд!» Но все эти абсурдные ситуации вполне реальны, взять хотя бы историю с зачатием Гарпа. Незаметный переход от реальности к абсурду происходит благодаря тому, что на протяжении всей истории Ирвинг ни разу не меняет интонации, ведя повествование спокойным, нейтральным тоном, не внося ни ироничных, ни циничных ноток, расцвечивая его лишь легкими юмористическими штрихами. Контраст этой относительной абсурдности — иррациональная абсурдность вставной повести «Пансион Грильпарцер», которая обрушивает на нас циркача, ходящего на руках, человека, знающего чужие сны, медведя, пользующегося уборной. Эта бесспорная абсурдность как бы приглушает относительную абсурдность ситуаций собственно романа.

«Пансион Грильпарцер» с его иррациональной, мистической абсурдностью помогает автору ставить писательские проблемы. По мнению Хелен, критиков, биографа Гарпа Уиткома, «Пансион» — лучшее его произведение, ведь оно рождено безудержной писательской фантазией. Гарп, в отличие от матери, — писатель милостью Божией. Дженни Филдз пишет для того, чтобы рассеять заблуждение родных и близких, которые уверены, что она чуть ли не одержима сексом; она, в сущности, не писатель, хотя ее роман-автобиография имеет бешеный успех. Гарп же пишет, повинуясь единственно творческому порыву. А его романы просто солидная литература, которая не может претендовать на широкий круг читателей. Таким образом, Джон Ирвинг вводит тему «Поэт и толпа» — вечную тему для нашей культуры. Кроме того, романы Гарпа автобиографичны и потому не столь талантливы. Перипетии семейной жизни мешают полету фантазии, а трагедия с детьми произвела в его душе такое опустошение, что фантазия на какое-то время совсем умолкла. И только когда фантазия опять заработала, писатель возвращается на стезю истинного творчества, но результатов возвращения мы не знаем: Гарп, радостно ощутив в себе возрождение фантазии, гибнет, не успев создать ничего равноценного первой повести, утверждает его биограф.

«Второе дыхание рогоносца» и «Мир от Бензенхейвера» символически углубляют важнейшие эпизоды жизни Гарпа. «Второе дыхание рогоносца» уродством своих героев символизирует нелепость перекрестного романа семей Гарпов и Флетчеров. Эти два семейства отразились во «Втором дыхании рогоносца», как в кривом зеркале. «Мир от Бензенхейвера» несет и другие нагрузки. Гарп пишет этот роман, чтобы не сойти с ума после гибели Уолта. Роман, рожденный не чистым источником писательской фантазии, а темными глубинами исстрадавшейся души, считают самым неудачным творением Гарпа все, кроме Дженни Филдз, которая усмотрела в нем общественную значимость, а это для нее главный критерий художественности произведения. Гарп требует, однако, чтобы Джон Вулф не только издал роман, но и обеспечил ему популярность, т. е. кассовый успех. Он, думается, знает истинную цену своему детищу (мы-то ведь прочли его первую главу на одном дыхании). Но он знает также цену читающей публике. Успехом у нее пользуются книги, порой далекие от искусства. И мы видим, как опытный издатель, пустив в ход самые неблаговидные ухищрения, обеспечивает роману фантастический успех, а Гарпу — славу и богатство. Но за все приходится платить. Читатели видят в романе кому что хочется. Вокруг него образуются группы поклонников и ярых противников. Постепенно Гарп начинает думать о правомерности гражданина заниматься чистым искусством. Он решает после смерти матери идти по ее стопам, осознав вдруг, что жизнь матери была вся посвящена служению людям. И он вступает в борьбу с поклонницами матери — джеймсианками. Кончилась эта борьба его гибелью. Берегитесь вторгаться в политику, предупреждает писателей Джон Ирвинг; искренность, воображение, пылкость чувств — как раз те качества, которые делают человека в этом безумном мире безоружным перед воинствующей глупостью.

В «Мире от Бензенхейвера» есть одна строчка, которая становится как бы оправданием безвременной смерти Гарпа. Герой этого вставного романа, так же как Гарп, безумно боится за судьбу жены и детей. Его параноидальные страхи много лет отравляли жизнь его семье. Убьет его выстрел, предназначенный не ему, но им самим подстроенный. «И поделом, — говорит автор. — После его смерти в семье наконец-то наступил покой». Гарп, ощущая трагическую вину и как бы провидя близкий конец, оправдывает этой строчкой свою раннюю смерть.

Талант Ирвинга многогранен. Помянем еще одну его грань — особый юмор. Он может быть и очень смешным и очень страшным, но в нем нет ни грана иронии или цинизма. Юмор как бы вуалирует святое отношение автора к высшим нравственным ценностям, главная из которых — «никогда не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе».

Если же оценить «Мир от Гарпа» одной фразой, я бы сказала: это роман абсурда, гротеска, парадоксов, и вместе с тем это настоящий жизненный роман, по которому люди будущих столетий смогут изучать наше абсурдное бытие.

Марина Литвинова


notes



Примечания





1


Уэлсли — Престижный женский колледж. (Здесь и далее примечания переводчика.)




2


Сиерса — Знаменитый каталог «Товары почтой» фирмы «Сиерс», открывший в начале века новую эру в американской торговле.




3


Девять фунтов — Примерно 4 кг.




4


Елизаветинцы — Плеяда блестящих писателей и мыслителей, которые жили во времена Елизаветы Английской (1558–1603), среди которых Шекспир, Марло, Спенсер и др.




5


Митоз — Непрямое деление ядра клетки.




6


Осмос — Диффузия.




7


Стикс — Река подземного царства, олицетворение первобытного ужаса.




8


«Осень средневековья» — Книга знаменитого голландского историка И. Хейзинги (1872–1945).




9


Лакросс — Распространенная в США спортивная игра с мячом.




10


Кросс — Ракетка для игры в лакросс.




11


Три фута — Около 1 м.




12


Сто семьдесят фунтов — Более 76 кг.




13


Имеется в виду война США в Индокитае.




14


Миля — Примерно 1,6 км.




15


Два дюйма — Около 5 см.




16


Примерно -10 °C.




17


«штрассенбан» — Трамвай (нем.).




18


Was macht's? — В чем дело? (нем.)




19


Тридцать фунтов — Примерно 13,5 кг.




20


Die Vereinigten Staaten — Соединенные Штаты (нем.).




21


кадавр — Труп (франц.).




22


Двадцать пять ярдов — Примерно 22,5 м.




23


spätzle — Клецки по-швабски (нем.).




24


М.Г.Н. — Магистр гуманитарных наук.




25


Паста — Блюдо из макаронных изделий с приправами, одно из самых распространенных в США.




26


пару дюймов — Примерно 5 см.




27


Шесть дюймов — Примерно 15 см.




28


Водяная постель — Большой прорезиненный матрас, наполненный водой, с электрическим обогревателем.




29


Десять фунтов — Примерно 4,5 кг.




30


Восемьдесят фунтов — Примерно 34–36 кг.




31


Восемьдесят фунтов — Примерно 36 кг.




32


Стрикер — Участники студенческих групп протеста в 70-е годы; протест заключался в коротких пробежках в обнаженном виде.




33


Пять миль — Примерно 8 км.




34


Пятьдесят миль — Около 80 км.




35


Десять ярдов — Около 9 м.




36


Пять футов — Примерно 1,5 м.




37


Пятьдесят пять дюймов — Около 140 см.




38


Пять фунтов — Более 2 кг.




39


40 миль — Приблизительно 70 км.




40


Тридцать пять миль — Примерно 50–55 км.




41


Тридцать миль — Примерно 48 км.




42


Сто восемьдесят фунтов с лишним — Свыше 81 кг.




43


Сто девяносто с лишним — Свыше 85 кг.




44


Шесть футов — Примерно 1,8 м.




45


День Благодарения — Четвертый четверг ноября.




46


Сто шестьдесят фунтов — Примерно 75 кг.




47


Шесть миль — Около 10 км.




48


Двенадцать футов — Примерно 3,6 м.




49


Примерно ‒24 °C и ‒11 °C соответственно.




50


Пять фунтов — Более 2 кг.




51


Миля — Более 1,5 км.




52


Шесть футов — Около 2 м.




53


Около +30 °C.




54


Двадцать шесть миль — Около 38 км.




55


Шесть миль — Около 10 км.