Блондинка. том I
Джойс Кэрол Оутс








Она была воплощением Блондинки. Идеалом Блондинки.

Она была — БЛОНДИНКОЙ.

Она была — НЕСЧАСТНА.

Она была — ЛЕГЕНДОЙ. А умерев, стала БОГИНЕЙ.

КАКОЙ же она была?

Возможно, такой, какой увидела ее в своем отчаянном, потрясающем романе Джойс Кэрол Оутс? Потому что роман «Блондинка» — это самое, наверное, необычное, искреннее и страшное жизнеописание великой Мэрилин.

Правда — или вымысел?

Или — тончайшее нервное сочетание вымысла и правды?

Иногда — поверьте! — это уже не важно…






Джойс Кэрол Оутс

Блондинка


Посвящается Элеанор Бергштейн и Майклу Голдмену






От автора


«Блондинка» — это радикально дистиллированная «жизнь» в форме прозы, и, несмотря на внушительный объем романа, принцип соответствия реальности держится здесь на синекдохе[1 - Частый случай метонимии, стилистический оборот, состоящий в употреблении названия большего в значении меньшего, целого в значении части и наоборот. — Здесь и далее примеч. пер.]. Так, к примеру, вместо многочисленных домов, где некогда жила и воспитывалась ребенком Норма Джин, в «Блондинке» описан лишь один, вымышленный. Вместо многочисленных любовников, проблем со здоровьем, абортов, попыток самоубийства, ролей в кино в «Блондинке» упоминаются лишь некоторые, избранные, часто символические.

Реальная Мэрилин Монро действительно вела нечто вроде дневника и действительно писала стихи, точнее — фрагменты, отрывки в стихотворной форме. Из них в последнюю главу («Помогите, помогите!») включены лишь две строчки; все остальные стихотворения сочинены автором. Ряд фраз из главы «Собрание сочинений Мэрилин Монро» взяты из интервью с ней, остальные придуманы; строки, приведенные в конце этой главы, завершают труд Чарлза Дарвина «Происхождение видов». Не следует искать в книге биографических фактов из жизни Мэрилин Монро. «Блондинка» изначально создавалась не как исторический документ, но как биографический роман на тему. (При этом автор использовала следующую литературу: «Легенда: жизнь и смерть Мэрилин Монро» Фреда Гайлза, 1985; «Богиня: тайные жизни Мэрилин Монро» Энтони Саммерса, 1986; и «Мэрилин Монро: жизнь актрисы» Карла Э. Роллинсона-младшего, 1986. Более субъективными произведениями на ту же тему, рисующими Мэрилин Монро как некую мифическую фигуру, являются: «Мэрилин Монро» Грэхема Макканна, 1987, и «Мэрилин» Нормана Майлера, 1973.) Из книг, описывающих жизнь Голливуда в сороковые и пятидесятые, наиболее полезной оказалась «Называя по именам» Виктора Нейваски. Из книг по актерскому мастерству, на которые ссылается или цитирует автор, наиболее искренними и ценными ей показались: «Думающее тело» Мейбл Тодд, «К актеру» Михаила Чехова, а также «Работа актера над собой» и «Моя жизнь в искусстве» Константина Станиславского. А вот «Настольная книга актера» и «Жизнь актера», а также «Парадоксы актерского мастерства» создают впечатление некой искусственности, надуманности. То же можно сказать и о «Книге американского патриота». Дважды цитируется в «Блондинке» отрывок из послесловия Г. Дж. Уэллса к роману «Машина времени» (в главах «Колибри», «И все мы ушли в мир света»). Строки из Эмили Дикинсон появляются в главах под названиями «Ванная», «Сирота», «Пора замуж». Отрывок из Артура Шопенгауэра «Мир как воля и представление» цитируется в главе «Смерть Румпельштильсхена[2 - Герой одноименной сказки братьев Гримм.]». Отрывок из труда Зигмунда Фрейда «Цивилизация и чувство неудовлетворенности» приводится в перефразированном виде в главе «Снайпер». Отрывки из «Размышлений» Блеза Паскаля цитируются в «Рослин 1961».


Стоит очутиться в световом кругу при полной темноте, и тотчас почувствуешь себя изолированным от всех. Там, в световом кругу… забываешь о том, что из темноты со всех сторон наблюдает за твоей жизнью много посторонних глаз… то состояние, которое вы испытываете… называется… «публичное одиночество». На спектакле, на глазах тысячной толпы, вы всегда можете замкнуться в одиночество, как улитка в раковину.

Вы можете носить с собой малый круг внимания не только на сцене, но и в самой жизни.

    

Константин Станиславский «Работа актера над собой»[3 - Здесь и далее цит. по: Станиславский К. С. Собр. соч. в 9 т. — М.: Искусство, 1954. — Т. 2.]






Сцена действия — место священное… Здесь актер умереть не может.

    

Майкл Голдмен «Свобода актера»






Гений — это вовсе не дар. Это выход, который изобретает человек в отчаянном положении.

    

Жан Поль Сартр











ПРОЛОГ

3 августа 1962 г.


Специальная доставка


И пришла Смерть, просвистела, промчалась по бульвару в блекнущем коричневатом свете.

И пришла Смерть, летящая, как в детских мультфильмах, на громоздком, незамысловатом велосипеде рассыльного.

И пришла Смерть, верно, неумолимо. Не желающая слышать никаких отговорок. Поспешная. Яростно жмущая на педали. Смерть с посылкой в плетеной проволочной корзинке, закрепленной за сиденьем. На посылке надпись «СПЕЦИАЛЬНАЯ ДОСТАВКА. ОБРАЩАТЬСЯ С ОСТОРОЖНОСТЬЮ».

И явилась Смерть, уверенно ведущая свой нескладный велосипед по дороге, среди машин, через перекресток Уилшир и Ла-Бри. Где из-за дорожно-ремонтных работ две полосы движения на Уилшир слились в одну.

Смерть так стремительна! Смерть, лишь ковыряющая в носу в ответ на яростные гудки пожилых водителей. Смерть, хохочущая: «Да в гробу я тебя видала, приятель! И тебя, и тебя тоже!» Смерть, пролетающая мимо лоснящихся, сверкающих капотов дорогих автомобилей последних моделей, обгоняющая их, как Багз Банни[4 - Мультипликационный кролик, находчивый, бесстрашный и нахальный, герой 175 мультфильмов.].

И явилась Смерть, которую не отвращает ни вонь выхлопных газов, ни загрязненный воздух Лос-Анджелеса. Ни теплый радиоактивный воздух южной Калифорнии, где родилась сама Смерть.

Да, я видела Смерть. Мне снилась Смерть накануне ночью. И еще много раз, по ночам. И я ее не боялась.

И явилась Смерть, так буднично, так невзначай. Примчалась, крепко держась за проржавевшие ручки неуклюжего, но надежного велосипеда. Явилась Смерть — в футболке с надписью «Cal Tech», выстиранных, но не отглаженных шортах цвета хаки, в тапочках, но без носков. Смерть с мускулистыми икрами и волосатыми ногами. С круто изогнутым костистым позвоночником. Юношескими прыщиками на физиономии. Смерть взвинченная, заведенная до Предела, ослепленная солнечными бликами, режущими глаз, что отражались от ветровых стекол и хромированных панелей.

Дружное завывание гудков и клаксонов приветствовало это торжественное появление Смерти. Смерти с модной стрижкой ежиком. Смерти, энергично жующей жвачку.

Смерти такой заурядной, такой рутинной — пять дней в неделю плюс еще по субботам и воскресеньям за дополнительную плату. «Голливуд, услуги по доставке на дом». Смерти, доставляющей свои, особые посылки.

И пришла Смерть в Брентвуд, где ее совсем не ждали. Смерть летала по узким, почти пустынным в августе улочкам Брентвуда. О, этот Брентвуд с его трогательно ухоженными садиками и лужайками, мимо которых, торопливо крутя педали, пролетала Смерть. Торопливо и так обыденно. Альта-Виста, Кампо, Джакумба, Брайдман, Лос-Оливос. И дальше, дальше, на Пятую Хелена-драйв, улицу-тупик. Пальмы, бугенвиллеи, красные вьющиеся розы. Запах гниющих лепестков. Запах спаленной солнцем травы. Живые изгороди. Глицинии. Закругляющиеся асфальтовые дорожки. Шторы на окнах плотно задернуты — защищают от солнца.

Смерть доставляет посылку, на которой нет обратного адреса.






ММ ПРОЖИВАЮЩЕЙ

2305 ПЯТАЯ ХЕЛЕНА-ДРАЙВ

БРЕНТВУД КАЛИФОРНИЯ

США

ПЛАНЕТА ЗЕМЛЯ





Оказавшись на Пятой Хелена-драйв, Смерть крутит педали уже медленнее. И, сощурившись, вглядывается в номера домов. Смерть и не думает оглядываться на посылку со столь странным адресом. Коробочку, завернутую в полосатую белорозовую блестящую бумагу, в которую, если как следует присмотреться, уже заворачивали что-то раньше. Украшал эту коробочку готовый белый шелковый бант, приклеенный прозрачным скотчем.

И размером коробочка совсем невелика: восемь на восемь и десять дюймов. И весит каких-то несколько унций. Может, пустая? Или набита тонкой оберточной бумагой?..

Нет. Если потрясти, сразу становится ясно — там, внутри, что-то есть. Что-то такое мягкое, с закругленными краями, возможно, некий предмет, сделанный из ткани.

Смерть явилась в начале вечера, 3 августа 1962 года, и позвонила в звонок дома под номером 12305 по Пятой Хелена-драйв. Отерла вспотевший лоб бейсбольной кепкой. Продолжала нетерпеливо и энергично жевать жвачку. Шагов внутри слышно не было. Но нельзя же оставить этот чертов пакет на ступеньках, надо, чтобы расписались, что посылка доставлена по адресу.

Из-за двери доносился лишь приглушенный шум кондиционера. А может, радио? Небольшой домик в испанском стиле, «гасиенда» всего в один этаж. Стены под необожженный кирпич, лоснящаяся оранжевая черепичная крыша, окна с опущенными жалюзи. На всем следы пыли. Тесный и миниатюрный, точно кукольный домик, самый что ни на есть заурядный, в Брентвуде таких полно. Смерть позвонила еще раз, сильнее нажимая кнопку. На этот раз дверь отворилась.

Из рук Смерти я приняла этот дар. Мне кажется, я знала, что там, в коробке. И от кого. Увидев имя и адрес, рассмеялась, а потом расписалась в получении.




РЕБЕНОК

1932–1938





Поцелуй





Этот фильм я смотрю всю жизнь. Но так ни разу и не досмотрела до конца.

Почти то же самое, если бы она сказала: «Этот фильм и есть моя жизнь!»

Первый раз мать взяла ее в кино, когда ей было всего два или три годика. Впечатление было совершенно ошеломляющее. «Египетский театр» Граумана[5 - Возможно, имеется в виду «Китайский театр» Граумана в Голливуде, названный по имени владельца и существовавший в 30-е годы.], что на Голливуд-бульвар. Лишь спустя несколько лет научилась она следить за развитием сюжета, но тогда, в первый раз, была просто очарована движением — неустанным, напоминающим рябь на воде, мерцающим движением на огромном экране, высоко над ее головой. Тогда она еще не понимала, что это есть не что иное, как сама вселенная, на которую проецируются бесчисленные безымянные формы жизни.

Сколько раз ребенком, а потом уже девушкой, с трепетом возвращалась она в этот кинотеатр. И несмотря на разницу в названиях, тут же узнавала многих актеров. Потому что в каждом фильме непременно присутствовали Прекрасная Принцесса (обязательно блондинка) и Темный Принц (обязательно брюнет). И целый вихрь самых разнообразных событий то сводил их вместе, то разлучал. Снова сводил и снова разлучал, а фильм тем временем уже близился к концу. Музыка гремела все громче, по нарастающей, и они вот-вот должны были слиться в яростных объятиях.

Но конец далеко не всегда был счастливым. И предсказать его было просто невозможно. Ибо порой один из героев опускался на колени перед смертным одром второго и возвещал о смерти прощальным поцелуем. Даже если он (или она) каким-то образом выживал после смерти возлюбленной, вы понимали, что весь смысл жизни теперь для него потерян.

Потому что жизнь без кино не имела никакого смысла.

А кино просто не могло существовать без темного зала кинотеатра.

Однако как все же досадно так и не увидеть, чем же закончится фильм.

Потому что вечно что-то мешало. То в зале поднимался шум и зажигался свет. Громко верещала пожарная сирена (но без огня? был ли огонь? однажды показалось, она определенно улавливает запах дыма), и всех просили покинуть зал. Или же она куда-то опаздывала, и приходилось уйти, так и не досмотрев до конца; или же просто засыпала в кресле, пропускала конец и просыпалась, рассеянно щурясь от яркого света, а незнакомые люди вокруг вставали с мест и начинали выходить.

Как, уже кончилось? Это конец? Но как и чем это могло закончиться?

И даже уже будучи взрослой женщиной, она продолжала ходить в кино. Проскальзывала в темный зал кинотеатра, расположенного где-то на окраине города или же в совершенно незнакомом городе. Она страдала бессонницей, а потому часто покупала билет на сеанс для полуночников. Иногда она покупала билет и на самый первый сеанс. Не то чтобы она ощущала скоротечность и мимолетность жизни (хотя жизнь становилась для нее все более затруднительной, все чаще ставила в тупик по мере того, как она взрослела). И вместо того, чтобы слиться с этой быстротечной жизнью, она постоянно пыталась остановить время. Силой, как малое дитя, которое хватается за стрелки часов, пытаясь прервать их неумолимый бег.

Итак, она входила в темный зал (где часто пахло залежалым поп-корном, едким лосьоном для волос, дезинфекцией), входила возбужденная, как молоденькая девушка, жаждущая снова увидеть на экране — о, еще раз! хотя бы один раз! — роскошную блондинку, которая, казалось, никогда не состарится. Блондинку, облеченную в женскую плоть, грациозную, как ни одна женщина на свете. И еще казалось, что свет исходит не только от ее чудесно сияющих глаз, но и от самой кожи! Ибо кожа — это зеркало моей души. Душе просто негде больше поселиться. В ней одной обещание всех мыслимых человеческих радостей. Итак, она проскальзывала в зал, выбирала кресло в первом или втором ряду, поближе к экрану, и целиком отдавалась фильму, который казался одновременно знакомым и незнакомым — как часто повторяющийся сон, что никак не удается толком запомнить. Костюмы актеров, их прически, даже лица и голоса со временем менялись. И в голове у нее проносились нечеткие обрывки воспоминаний из детства. Чувство одиночества, испытанное ею тогда, от которого лишь частично мог избавить мерцающий экран. Другой мир, в котором можно жить. Но где он?..

И в какой-то день или час она вдруг понимала, что Прекрасная Принцесса, которая прекрасна просто потому, что прекрасна и зовется Прекрасной Принцессой, обречена на вечные поиски. Обречена вечно заглядывать людям в глаза, ища подтверждения тому, что существует. Ибо мы, если нам не говорить, кто мы, словно и не мы вовсе. Разве не так?

Взрослая женщина. Беспокойство и нарастающий страх.

Сюжет фильма страшно запутан и сложен, хотя и знаком. Или почти знаком. Возможно, его слепили невпопад из каких-то совершенно разрозненных кусков. Возможно, специально сделали так, чтобы он дразнил и мучил. Возможно, настоящее перемежается в нем с обрывками прошлого. Или будущего?.. Крупные планы Прекрасной Принцессы, они носят такой интимный характер. Мы ведь предпочитаем оставаться извне, не влезать в шкуру других. Если б я только могла сказать: Вот она! Это я! Эта женщина, эта вещь на экране, вот кто я! Но ведь никогда не знаешь, чем все кончится. Она ни разу не видела финальной сцены, никогда не искала в ней неизбежной связи с промелькнувшими на экране обрывками прошлого. А ведь именно в нем, прошлом, если не считать финального поцелуя, и находился ключ к тайне фильма, она это твердо знала. Как органы человека при вскрытии являются ключом к тайне его жизни.

И обязательно настанет время, возможно, даже сегодня вечером, когда она, слегка запыхавшись, усядется в кресло с протертой засаленной плюшевой обивкой, где-нибудь во втором ряду старого кинотеатра на забытой Богом городской окраине; и пол будет закругляться под ее ногами, как земной шар, и покажется неровным и липким под подметками дорогих туфель. И народу в зале совсем немного, и почти все они сидят поодиночке; и она рада этому обстоятельству и тому, что в гриме ее никто не узнает (темные очки, красивый парик, плащ-дождевик); и никто из знакомых никогда не узнает, что она здесь, даже и не догадаются, что она может быть здесь.

Ну уж на этот раз я досмотрю до конца. На этот раз. Но почему, почему именно сейчас? Она понятия не имеет. И вообще-то ее ждут в совершенно другом месте, она опаздывает уже на несколько часов; возможно, даже заказано такси — везти ее в аэропорт. А может, она опаздывает уже на несколько дней, недель, поскольку, став взрослой, перестала считаться со временем? Ибо что есть время, как не ожидания людей, которые ты обязана оправдать? Но можно и отказаться играть в эту игру.

Да, она тоже заметила, что на этот раз Прекрасная Принцесса сбита с толку временем, именно им. Сбита с толку сюжетом фильма. Люди всегда подскажут, намеком, взглядом. А что, если нет? В этом фильме Прекрасная Принцесса уже немного не та, что прежде. Уже не в том ослепительном расцвете молодости и красоты. Хотя, конечно, все еще очень красива. И выглядит такой белокожей и сияющей на экране, когда выходит из такси на улицу, где метет ветер. Она в гриме, в темных очках, в прилизанном каштановом парике и туго затянутом в талии плаще. И камера неотступно следит за ней, пока она взбегает по ступенькам. Входит в кинотеатр и покупает один билет. Затем проскальзывает в темный зал и садится в кресло во втором ряду. И поскольку она — Прекрасная Принцесса, посетители смотрят на нее, но не узнают. Принимают за обычную женщину, пусть даже очень красивую, но им не знакомую. Фильм только что начался. И через секунду она целиком отдается тому, что происходит на экране, снимает темные очки. Голова приподнята. Глаза прикованы к светящемуся экрану, а в них какое-то совершенно детское выражение — благоговейное и немного встревоженное. И все происходящее на этом экране отражается на лице, как чередование света и теней на воде. Целиком уйдя в это восхищенное созерцание, она не видит, не замечает Темного Принца. Не замечает, что он вошел следом за ней в кинотеатр.

Вот на несколько секунд он попадает в объектив камеры, стоит за потертыми бархатными шторами у бокового прохода. Красивое лицо в тени, выражение лица нетерпеливое, напряженное. На нем темный костюм без галстука, поля мягкой фетровой шляпы затеняют верхнюю часть лба. Звучит музыкальная подсказка, и он быстро подходит и наклоняется к ней. К женщине, сидящей во втором ряду. Что-то шепчет ей на ухо, она вздрагивает, оборачивается. Ее удивление и испуг выглядят так натурально, хотя она знает сценарий. По крайней мере до этого момента. И еще немножко из того, что будет дальше…
		Моя любовь! Это ты!



		Только ты, ты, и никто другой!








В отраженном мерцающем свете экрана лица любовников меняются. На них возникает такое многозначительное выражение — глашатаи прошлого, давно утраченного века величия. Словно теперь, уменьшенные и смертные, они должны сыграть ту же сцену. Что ж, они сыграют эту сцену. Он впивается пальцами ей в шею, чтобы успокоить, удержать, заявить на нее свои права, обладать ею. Как сильны его пальцы и как холодны. Да они просто ледяные! Как странно, стеклянно, блестят его глаза. Так близко она их еще ни разу не видела.

И она вздыхает и подставляет свое совершенное личико навстречу поцелую Темного Принца.




Ванная


Прирожденный актер проявляется в раннем детстве. Поскольку только в самом раннем детстве мир воспринимается как великая Тайна. В истоках любой актерской игры лежит не что иное, как импровизация перед лицом Тайны.

    

Т. Наварро «Парадоксы актерского мастерства»





1


— Видишь? Этот человек — твой папа.

В тот день Норме Джин исполнилось шесть. Первый день июня 1932 года. И утро этого дня в Венис-Бич, штат Калифорния, выдалось совершенно волшебным, таким ослепительно светлым и воздушным. С Тихого океана тянуло свежим и прохладным ветерком и еще чем-то вяжущим на вкус, и запах гниющих на пляже отбросов и водорослей был сегодня слабее обычного. И рожденная, казалось, самим этим ветерком, вдруг появилась мама. Мама с худым, немного вытянутым лицом, сексапильными алыми губами, подведенными черным карандашом бровями приехала за Нормой Джин, которая жила с бабушкой и дедушкой. Жила на Венис-бульвар, в старом доме-развалюхе с бежевыми оштукатуренными стенами.

— Норма Джин, иди-ка сюда! — И Норма побежала, побежала к маме. И ее маленькая пухлая ручка так и впилась в узкую изящную руку матери, и прикосновение к черной сетчатой перчатке показалось таким необычным, новым, странным и волшебным. Ибо у бабушки руки были морщинистые и шершавые, и пахло от бабушки старостью, а от мамы… от мамы пахло так сладко, так чудесно и замечательно, что кружилась голова — на ум почему-то пришла посыпанная сахаром долька лимона.

— Норма Джин, любовь моя, иди же сюда! — Маму звали Глэдис, и «Глэдис» была настоящей мамой Нормы. Когда, конечно, она того хотела. Когда чувствовала в себе достаточно сил. Когда позволял распорядок Студии. Поскольку жизнь Глэдис проистекала «в трех измерениях и еще умудрялась переходить в четвертое». Ее жизнь не была «плоской, точно доска для игры в парчизи[6 - Старинная игра типа нард с доской и фишками, где очередность и продолжительность ходов определяются бросанием игральных костей.]», а ведь именно такой, плоской жизнью живет большинство людей. Прямо на глазах у бабушки Деллы, лицо которой выражало крайнее неодобрение, мама торжественно поволокла Норму Джин за собой, с третьего этажа, из квартиры, пропахшей луком, щелочным мылом, мозольной мазью и табаком, которым дедушка набивал свою трубку. Поволокла, не обращая ни малейшего внимания на яростные окрики старой женщины:

— Глэдис, на чьей машине прикатила на сей раз, а? Посмотри-ка на меня, девочка! Ты что, под кайфом? Ты пьяная, что ли? Когда привезешь мою внучку назад? Черт бы тебя побрал! Да погоди ты, дай хоть туфли надеть! Я тоже спускаюсь! Глэдис!

А мама лишь отмахнулась и откликнулась сводящим с ума сопрано:

— Qué será, será![7 - Что будет, то будет (исп).] — И, хихикая, словно непослушные дети, за которыми гонятся, мать и дочь сбежали вниз по лестнице, как с горки, запыхавшись, продолжая держаться за руки. И вон, вон отсюда, на выход, на Венис-бульвар, скорее, к новой машине Глэдис (никогда не знаешь, на какой она приедет машине), припаркованной у самого тротуара. В то ослепительно яркое утро 1 июня 1932 года волшебная машина, на которую, улыбаясь, точно завороженная, смотрела Норма Джин, оказалась горбатеньким «нэшем» цвета грязной мыльной воды, которой только что помыли посуду. На боковом стекле красовалась паутинка мелких трещин, наспех заклеенная липкой лентой. И все равно это была совершенно чудесная машина, и как молода и весела была Глэдис! Она, которая так редко прикасалась к Норме Джин, обняла ее обеими руками в сетчатых перчатках, приподняла и посадила на сиденье. «Оп-ля!.. Вот так, детка, любовь моя!» Словно сажала ее в кабинку колеса обозрения, что торчало на пирсе в Санта-Монике и должно было унести ее дочурку прямо в ярко-голубое небо. А потом громко хлопнула дверцей. Подергала и убедилась, что она заперта. (То был старый страх, страх матери за дочь. Что, если вдруг во время езды дверца распахнется, как распахиваются люки-ловушки в немых фильмах? И все, человека нет, дочь пропала!)

А потом она уселась на водительское место, за руль — с тем же видом, с каким забирался Линдберг в кабинку своего моноплана под названием «Дух Сент-Луиса»[8 - На этом самолете знаменитый американский летчик Чарлз Линдберг совершил в мае 1927 г. беспосадочный перелет через Атлантику.]. И завела мотор, и переключила рукоятку скоростей, и влилась в поток движения. А бедная бабушка Делла, толстая рябая женщина в линялом ситцевом халате, спущенных лечебных чулках и шлепанцах, только выбегала в это время из дома. На лице ее застыло комично-печальное выражение — точь-в-точь как у Чарли Чаплина, Маленького Бродяги.

— Погоди! Да погоди ты!.. Вот сумасшедшая. Идиотка, пьянь! Я тебе запрещаю! Я позвоню в по-ли-цию!..

Но ждать ее никто не стал, о нет.

И ахнуть не успела.

— Не обращай внимания на бабушку, дорогая. Она из немого кино, а мы с тобой — из нового, говорящего.

Ибо Глэдис, которая являлась настоящей мамой этого ребенка в этот особенный день, нельзя было провести. Ничем и никак, даже материнской любовью. Она наконец «чувствовала в себе достаточно сил», к тому же отложила немного баксов. А потому могла позволить себе приехать к Норме Джин в день ее рождения (сколько ей? уже шесть? о Господи, как же летит время, вот ужас-то!). И в тот момент вполне могла бы поклясться: «В солнце и дождь, в здравии и болезни, пока смерть не разлучит нас, клянусь!» Даже разлом Сан-Андреас[9 - Разлом в земной коре длиной около 94 километров, проходит от северо-запада Калифорнии до пустыни Колорадо.] не смог бы остановить Глэдис, когда она пребывала в таком настроении. «Ты моя. Ты на меня похожа. И никто, никто не отнимет тебя у меня, Норма Джин! Как и всех остальных моих дочерей».

Но Норма Джин не слышала, нет, не слышала этих ее ужасных и торжественных слов. Их унесло ветром.

Тот день рождения был первым в жизни Нормы Джин, который она запомнила во всех подробностях. Тот замечательный день с Глэдис, которая иногда становилась мамой, или с мамой, которая иногда была Глэдис. Стройной и быстрой в движениях женщиной-птичкой с цепкими рыскающими глазами и, как она сама выражалась, «хищной улыбкой». И острыми локотками, которыми всегда могла ткнуть под ребра, если вы подошли слишком близко. А когда она выпускала светящийся дым из ноздрей, отчего сразу становилась похожей на слона с двумя изогнутыми бивнями, просто невозможно было обратиться к ней по имени. И уж тем более никак нельзя было назвать ее «мамочкой» или «мамулечкой» — всеми этими сюсюкающими сопливыми словечками, о которых сама Глэдис давным-давно позабыла. Даже рассмотреть ее как следует было невозможно. «Нечего на меня пялиться, слышишь? Никаких крупных планов. Я не готова!» В такие моменты скрипучий и визгливый смешок Глэдис напоминал звук, который издает альпеншток, вонзающийся в куб льда.

Этот день откровения Норма Джин будет вспоминать всю свою жизнь, на протяжении тридцати шести лет и шестидесяти трех дней. Дочь не переживет Глэдис, та поглотит эти годы. Словно ее, Норму Джин, заключат, как маленькую куколку, в утробу более крупной куклы, специально ради этого выдолбленной изнутри. Нужно ли мне другое счастье? Нет, ничего не нужно, только бы быть с ней. Ну, разве что приласкаться немножко и поспать в ее постели, если она, конечно, пустит. Я так ее люблю! Вообще-то существуют доказательства, что Норма Джин проводила с матерью не один день рождения. Уж когда справляли пятилетие — это точно, однако сама Норма Джин и не вспомнила бы о них, если б не снимки — НОРМЕ ДЖИН 1 ГОД. СЧАСТЛИВОГО ДНЯ РОЖДЕНИЯ, ДЕТКА — эта надпись, сделанная вручную, украшала бумажную ленту, накинутую через плечо, как это бывает на конкурсах красоты, на девочку-младенца с хорошеньким херувимским личиком-луной. Влажно блестящие глаза, щечки в ямочках, локоны темно-русых волос со свисающими с них атласными лентами; как старые сны, снимки эти были смутны и невнятны и сделаны, по всей очевидности, другом матери. На них же красовалась страшно молоденькая, страшно хорошенькая, хоть и явно возбужденная Глэдис с перманентом, мелко взбитыми кудряшками, и припухшими, словно искусанными пчелами губами — точь-в-точь, как у Клары Боу. На коленях у нее сидел годовалый младенец, именуемый «Норма Джин», и она прижимала ее к себе, как можно прижимать лишь что-то очень хрупкое и драгоценное, если не с радостью, то с благоговением, если не с любовью, то с гордостью. А на обратной стороне этих нескольких снимков была нацарапана дата: 1 июня 1927 года. Однако шестилетняя Норма Джин помнила об этом событии не больше, чем о самом факте своего рождения. И еще ей все время хотелось спросить Глэдис или бабушку: «А как рождаются? Ты сама это сделала?» Спросить мать, на долю которой выпали двадцать два часа «сущего ада» (именно так обычно выражалась Глэдис об этом событии), проведенных в благотворительном родильном отделении лос-анджелесской окружной больницы, и которая таскала ее в «специальном мешке» под сердцем на протяжении восьми месяцев и одиннадцати дней. Да разве она помнит!

И однако Норма Джин с замиранием сердца вглядывалась в эти снимки, когда Глэдис, будучи в настроении, вдруг вываливала их на кровать в какой-нибудь очередной квартирке, которую снимала, и не выказывала ни малейшего сомнения в том, что младенец, изображенный на них, ее. Точно всю свою жизнь я приговорена осознавать себя через эти свидетельства и глазами других людей. Как Иисус в Евангелии, который был виден, отображен и обсуждаем другими. Я обречена знать о своем существовании и ценности этого существования только со слов и глазами других людей, которым, наверное, могу доверять, как своим собственным.

Глэдис косилась на дочь, которую не видела… месяцами. Резко восклицала:

— Ну что ты вся извертелась! И нечего жмуриться, словно я вот-вот разобью машину, иначе дело кончится очками, и тогда тебе конец! И не извивайся, как маленькая змейка, которой захотелось писать. Я никогда не учила тебя таким плохим манерам. И не собираюсь разбивать эту машину, если именно это тебя беспокоит, как твою ненормальную старую бабулю. Обещаю! — И Глэдис снова искоса смотрела на дочь, и взгляд ее был ребячливым и одновременно соблазняющим, ибо именно такова была по сути своей Глэдис: она то отталкивала, то притягивала тебя; а теперь говорила низким хрипловатым голосом: — Знаешь, мамочка приготовила тебе подарок, сюрприз. Наберись терпения, скоро увидишь.

— С-сюрприз?..

Глэдис смешно втянула щеки и продолжала вести машину с загадочной улыбкой.

— А к-куда мы едем, м-мама?

Ощущение счастья столь острое, как будто рот Нормы Джин набит осколками стекла.

Даже в теплую и влажную погоду Глэдис носила стильные черные сетчатые перчатки, чтобы защитить чувствительную кожу. Она весело хлопнула обеими руками в перчатках по рулю.

— Куда едем? Нет, вы слышали? Будто ты никогда не была в голливудской резиденции мамочки.

Норма Джин смущенно улыбнулась. И попыталась вспомнить. Неужели была? Получалось, будто она, Норма Джин, забыла что-то важное. Это было почти как предательство. Но ведь Глэдис очень часто переезжала. Иногда уведомляла об этом Деллу, иногда — нет. Жизнь ее была очень сложной и таинственной. Вечно возникали проблемы с домовладельцами и другими жильцами, преимущественно мужского пола; бывали «денежные» проблемы и проблемы «содержания». Случившееся прошлой зимой короткое, но мощное землетрясение в том районе Голливуда, где проживала Глэдис, на целых две недели лишило ее крова. Вынудило поселиться у друзей, и на какое-то время связь с Деллой полностью оборвалась.

Тем не менее Глэдис всегда жила только в Голливуде. Или Западном Голливуде. Этого требовала работа на Студии. Потому что она находилась у них «на контракте» (Студия была самой крупной кинокомпанией в Голливуде, а следовательно — и во всем мире. И мать Нормы Джин страшно гордилась тем, что звезд, работающих у них по контракту, «было больше, чем во всех созвездиях»), И что собственная жизнь ей не принадлежала — «ну, как католическим монахиням, которые являются невестами Христа». А потому Глэдис была просто вынуждена отдать Норму Джин на воспитание, когда младенцу исполнилось всего двенадцать дней от роду. И большую часть времени девочка проводила с бабушкой — за пять долларов в неделю плюс дополнительные расходы; жизнь так чертовски тяжела, так изнурительна; и вообще все это так печально, но другого выхода у Глэдис просто не было, ведь она, точно проклятая, часами вкалывала на Студии, иногда даже в две смены, и босс мог вызвать ее в любой момент. Так разве могла она взять на себя столь непосильную ношу — заботиться еще и о малом ребенке?

— И пусть хоть кто-то попробует осудить меня за это! Ну, разве что только он не в моей шкуре. Вернее, она. Да, именно, она!

Все это Глэдис говорила с еле сдерживаемой страстью. Очевидно, продолжала вести вечный спор с Деллой, своей матерью.

Когда они ссорились, Делла называла Глэдис ненормальной — или наркоманкой? — и Глэдис тут же начинала кричать, что это ложь, наглая, бесстыдная ложь, грязные сплетни; да она в жизни своей не то что не курила — ни разу даже не нюхала марихуаны. «А уж что касается опиума, так тем более! Никогда!» Просто Делла наслушалась совершенно диких и ничем не обоснованных сплетен о людях, работающих в кино. Да, верно, Глэдис иногда заводилась. «Прямо как огонь какой жжет изнутри. Здорово!» Да, что правда, то правда, иногда Глэдис была подвержена приступам меланхолии, «впадала во мрак», «доходила до ручки». А душа точно превратилась в расплавленное олово, вытекла и затвердела. И несмотря на все это, Глэдис оставалась невероятно привлекательной молодой женщиной, и у нее было полно друзей. В основном мужчин-друзей. Которые только осложняли ей жизнь. Выводили из равновесия. «Если б парни оставили меня в покое, Глэдис была бы в полном порядке». Но они не оставляли. А потому Глэдис регулярно бывала не в порядке. И принимала лекарства, а может, эти лекарства добывали ей те самые парни. Нет, она признавала, что часто принимает аспирин Байера, даже успела приобрести от него зависимость, сыпала таблетки в черный кофе, словно крошечные кубики сахара — «И все равно на вкус ничем не отличается, представляешь?»

В то утро Норма Джин сразу заметила, что Глэдис «на взводе»: рассеянна, взвинченна, весела, непредсказуема, как пламя свечи на сквозняке. От бледно-восковой кожи, казалось, исходят волны жара, как от нагретого солнцем тротуара, а глаза, эти глаза!.. Игривые, стреляющие по сторонам, с расширенными темными зрачками. Эти глаза, я так люблю их. Но нет сил в них смотреть. Глэдис и машину вела рассеянно и очень быстро. Ехать в машине с Глэдис — это все равно что кататься на американских горках, только держись покрепче! Они ехали в глубь континента, от Венис-Бич и океана. К северу, по бульвару к Ла-Синега и наконец оказались на Сансет-бульвар. Который Норма Джин узнала сразу же, вспомнила, что уже бывала здесь с мамой. А горбатенький «нэш», тарахтя, мчался все вперед и вперед, подгоняемый Глэдис, нога которой все жала и жала на педаль газа. Их трясло, когда машина переезжала трамвайные пути, в последнюю секунду тормозили они на красный свет, и зубы у Нормы Джин стучали, а сама она нервно хихикала. Иногда машина Глэдис врывалась на перекресток, прямо как в кино, сопровождаемая возмущенным хором гудков, криков и яростными жестами водителей. В том случае, конечно, если водители эти не были мужчинами, сидевшими в машинах в одиночестве, тогда жесты были более Дружелюбными. И не один раз за время этой бешеной гонки Глэдис проигнорировала свисток полицейского и промчалась дальше, не остановившись — «Да что я такого сделала! Не позволю этим придуркам себя обирать!»

Делла в присущей ей шутливо-сердитой манере часто ворчала, что Глэдис «посеяла» свои водительские права, что означало… Но что это означало? Просто потеряла, как теряют люди разные другие вещи? Куда-то сунула и не может найти? Или же какой-то полицейский отобрал эти права, чтобы наказать Глэдис, когда Нормы Джин не было рядом?

Одно Норма Джин знала точно: она никогда не осмелится спросить об этом Глэдис.

Они свернули с Сансет-бульвар на боковую улицу, затем еще раз свернули и наконец оказались на Ла-Меса, узкой, унылой улице, застроенной маленькими офисами, закусочными, кафе-забегаловками и жилыми многоквартирными домами. Глэдис сказала, что это «ее новый район, что она лишь недавно его обнаружила и он ей сразу понравился». Кроме того, от дома до Студии «всего шесть минут езды». К тому же имеются и некие «личные причины» жить именно здесь, но все это слишком сложно и не хочется объяснять. Но Норма Джин поняла — это и есть часть «сюрприза». Глэдис припарковала машину перед дешевеньким оштукатуренным домом в испанском стиле, с прогнившим зеленым навесом у входа и искривленными пожарными лестницами. «ГАСИЕНДА, КОМНАТЫ С УДОБСТВАМИ, СДАЮТСЯ НА НЕДЕЛЮ И МЕСЯЦ. СПРОСИТЬ ВНУТРИ». На доме был номер: 387. Норма Джин смотрела, стараясь запомнить все, что видит; она превратилась в камеру, делающую снимки; может, однажды она потеряется, и придется добираться самой до этого дома, которого она прежде никогда не видела. Но когда ты с Глэдис, не очень-то поглазеешь. С Глэдис время летело, все было срочно, спешно, заряжено, словно под током, и таинственно, отчего сердце начинало биться быстро-быстро, пульс учащался, будто ты приняла таблетку. Как от амфитамина, вот на что это было похоже. Словно всю мою жизнь я должна была искать этот дом. Пробираться по ночам, точно лунатик, из моей жизни обратно, на улицу Ла-Меса, к гасиенде и к тому дому на Хайленд-авеню, где я снова становилась ребенком, снова была в полной ее власти, под ее чарами, и кошмара еще не случалось.

Глэдис заметила выражение на лице Нормы Джин — сама девочка его не видела — и рассмеялась.

— С днем рождения, детка! В жизни раз бывает шесть лет. До семи можешь и не дожить, глупышка. Пошли!

Ладошки у Нормы Джин так вспотели, что мать отказалась брать ее за руку и вместо этого, слегка подталкивая в спину кулачком в сетчатой перчатке, направила вверх, по ступенькам, к входу. И вот они оказались внутри, в страшно жаркой, как печь, прихожей; наверх вела выщербленная, покрытая линолеумом лестница. «Нас там кое-кто ждет, и боюсь, он уже теряет терпение. Пошли. Быстрее». И они пошли. Побежали. Галопом помчались вверх по лестнице. Глэдис в сверкающих туфлях на высоченных каблуках вдруг запаниковала — или притворилась, что запаниковала? Может, разыгрывала очередную сцену? Наверху обе, и мать и дочь, задыхались. И вот наконец Глэдис отперла дверь в свою «резиденцию», которая, как оказалось, мало чем отличалась от всех ее прежних резиденций. Правда, Норма Джин помнила их смутно. Три тесные комнатки с грязными обоями и потолком в разводах; узкие окна, линолеум, неровно прибитый к дощатому полу, пара пестрых мексиканских ковров, вонючий и вечно подтекающий холодильник, плита с двумя горелками, тарелки, сваленные в раковину. И блестящие черные, похожие на арбузные семечки тараканы, что с шорохом начали разбегаться в разные стороны при их появлении. Стены в кухне украшали афиши фильмов, в создании которых довелось принимать участие Глэдис, чем она страшно гордилась, — «Кики» с Мэри Пикфорд, «На западном фронте без перемен» с Лью Айрсом, «Огни большого города» с Чарли Чаплином, в чьи печальные глаза Норма Джин была готова смотреть до бесконечности, уверенная, что Чарли видит ее. Правда, не совсем понятно было, какое отношение к этим знаменитым фильмам имеет Глэдис, но Норма Джин была совершенно заворожена лицами актеров. Вот это и есть дом! Уж это место я точно запомню! Знакомым показался также и жаркий душный воздух квартиры, ибо Глэдис, уходя, никогда не оставляла окна открытыми, даже на самую маленькую щелочку. И пахло здесь тоже очень знакомо: прокисшей едой, молотым кофе, окурками, паленой шерстью, духами. И еще чем-то загадочным кислым химическим, и Глэдис никак не удавалось избавиться от этого въедливого запаха, сколько она ни старалась, сколько ни мыла, ни терла, ни скребла руки специальным медицинским мылом — чуть ли не до крови. Они становились красными и похожими на сырое мясо, а запах все равно не проходил. Однако эти запахи нравились Норме Джин, ибо они означали: Я дома. Там, где живет мама.

Но сама квартира действительно была новой! Более тесной, еще более неубранной и захламленной, чем прежние. Или просто Норма Джин стала старше и научилась замечать такие вещи? Только оказалась внутри и вся так и замираешь в ожидании и нетерпении — ужасный момент, сравнимый разве что с первым содроганием земной коры, за которым следует повторный толчок, более мощный, неумолимый и узнаваемый. И ты, затаив дыхание, ждешь. Сколько же здесь вскрытых, но не распакованных коробок со штампом: СОБСТВЕННОСТЬ СТУДИИ. Горы одежды на кухонном столе, одежда на проволочных плечиках, развешанных на леске, протянутой под потолком. И на первый взгляд казалось, что в кухне полно народу, что вся она заполнена женщинами в «костюмах» — Норма Джин знала, что «костюмы» — это совсем не то, что «одежда», хотя так толком и не могла бы объяснить, в чем состоит разница. Некоторые из этих костюмов очень эффектные и нарядные — прозрачные платьица с коротенькими юбочками и на тоненьких бретельках. Имелись тут и более строгие наряды с длинными, как хвосты, рукавами. На леске также были аккуратно развешаны для просушки выстиранные трусики, лифчики и чулки. Глэдис увидела, как Норма Джин, разинув рот, глазеет на все эти болтающиеся над головой тряпки, заметила растерянное выражение ее лица и рассмеялась:

— Ну? Что теперь не так? Что тебе не нравится? Тебе или Делле? Она что, прислала тебя шпионить? Ладно, хватит. Пошли отсюда. Пошли!

И она подтолкнула Норму Джин острым локотком, и та вошла в соседнюю комнату. Спальня. Тесная комнатушка с потолком в разводах и трещинах, одним-единственным окошком, полуприкрытым старыми растрескавшимися и грязными жалюзи. Там же стояли знакомая кровать с потускневшими медными шишечками, украшавшими изголовье, с горой подушек из гусиного пера; сосновое бюро, тумбочка, заваленная журналами, пузырьками с лекарствами и книжками в бумажных обложках. На журнале «Голливудский сплетник» примостилась пепельница, доверху набитая окурками; снова горы одежды, разбросанной и сваленной кругом; на полу еще несколько вскрытых, но не распакованных коробок; на стене, возле кровати красуется яркий снимок, вырезка из «Голливуд ревю» 1929 года, с изображением Мари Дресслер в прозрачном белом платье. Глэдис возбуждена, дышит часто и следит за Нормой Джин, нервно озирающейся по сторонам, — где же «человек-сюрприз»? Спрятался? Но где? Может, под кроватью? Или в чулане? (Но в комнате нет никакого чулана, лишь тяжелый гардероб темного дерева, придвинутый к стене.) Мимо пролетела одинокая муха. В единственном окошке был виден край глухой грязной стены соседнего здания. А Норма Джин продолжала гадать: Где же, где? И кто это? Глэдис дразнящим жестом ткнула ее в спину, между лопатками.

— Нет. Норма Джин, ей-богу, ты, наверное, у меня полуслепая. Да к тому же еще и глухая! Неужели не видишь? Протри глаза и смотри! Этот мужчина — твой отец.

Наконец Норма Джин увидела, куда указывает Глэдис.

Это был вовсе не мужчина. Это была фотография мужчины, висевшая на стене, рядом с зеркалом.

2


Впервые я увидела его лицо в день рождения, когда мне исполнилось шесть.

А до этого дня и не знала, что у меня есть отец. Отец, как и у всех других детей.

Всегда почему-то думала, что в том, что у меня его нет, виновата я сама. Что это со мной что-то не так, раз его у меня нет.

Неужели никто не говорил мне о нем прежде? Ни мама, ни бабушка, ни дедушка? Никто.

Мне так и не удастся увидеть его лица не на снимке, а в жизни. И умру я раньше его.

3


— Ну, скажи, разве он не красавец, твой отец? А, Норма Джин?

И голос Глэдис, обычно такой безжизненный, ровный, немного насмешливый, трепетал, как у возбужденной молоденькой девушки.

Норма Джин молча смотрела на мужчину, который оказался ее отцом. Мужчину на фотографии. Мужчину на стене, рядом с зеркалом. Отец?.. В теле жгло и дрожало что-то. Так бывает, когда порежешь палец.

— Да, такие вот дела. Нет-нет, только не трогать грязными лапами!

Глэдис покраснела немного и сняла снимок в рамочке со стены. Теперь Норма Джин видела — это настоящий снимок, толстый и глянцевитый, не какая-нибудь там вырезка из газеты или журнала.

Глэдис бережно взяла фото в рамочке обеими руками в шикарных сетчатых перчатках и поднесла поближе к Норме Джин, но так, чтобы девочка не смогла до него дотянуться. Словно Норме Джин непременно захочется его потрогать! Из прошлого опыта она уже знала, что личные вещи Глэдис лучше не трогать.

— Он… он мой п-папа?

— Ну да, конечно! У тебя его глаза. Такие же голубые и сексуальные.

— Но… но где…

— Ш-ш! Смотри.

Просто как сцена из кинофильма. Норме Джин даже показалось, что она слышит нервную прыгучую музыку.

И как же долго смотрели на него мать и дочь! Разглядывали в благоговейном молчании мужчину в рамочке на снимке, мужчину на фотографии, мужчину, который был отцом Нормы Джин. Мрачно-красивого мужчину, мужчину с густыми гладкими и блестящими, будто смазанными маслом, крыльями темных волос. Мужчину с тоненькими, точно выведенными карандашиком, усиками над верхней губой, мужчину с бледными и тяжелыми, хитро полуопущенными веками. Мужчину с мясистыми губами, на которых стыло некое подобие улыбки, мужчину, который игриво отвел глаза, отказываясь встречаться с их взглядами, мужчину с круто выступающим подбородком, гордым ястребиным носом и крошечной впадинкой на левой щеке, которая вполне могла оказаться ямочкой, как у Нормы Джин. Или шрамом.

Он был старше Глэдис, но ненамного. Где-то за тридцать. Типичное лицо актера, с напускной самоуверенностью позирующего перед камерой. Гордая посадка головы, небрежно надвинутая на лоб фетровая шляпа, и еще на нем была белая рубашка с мягким и широким отложным воротником. Казалось, что это костюм из какого-то исторического фильма. И еще Норме Джин почудилось, что он вот-вот заговорит с ней — но нет, он молчал. А я вся превратилась в слух. Но мне казалось, я словно оглохла.

Сердце у Нормы Джин билось часто-часто и мелко-мелко, как крылышки у птички колибри. И так шумно, шум этот заполнял всю комнату. Но Глэдис не замечала, и не ругала ее. Продолжая пребывать в полной экзальтации, она жадно всматривалась в лицо мужчины на снимке. И говорила прочувственным и экстатическим, как у певицы, голосом:

— Твой отец. И у него такое красивое имя и такое знаменитое, что я не могу его назвать. Даже Делла не знает. Делле кажется, что она знает, но она не знает. И не должна знать! Не должна знать даже того, что ты видела эту фотографию, слышишь? Жизнь у нас сложилась непросто. Когда ты родилась, отца рядом не было; он и сейчас далеко-далеко, и я очень за него беспокоюсь. У него страсть к путешествиям, в другом веке он непременно стал бы воином. Вообще-то он уже не раз рисковал жизнью в борьбе за демократию. Мы с ним помолвлены, в наших сердцах… мы муж и жена. Хотя и презираем условности, и не желаем следовать им. «Я люблю тебя и нашу дочь и как-нибудь обязательно вернусь в Лос-Анджелес и заберу вас обеих». Так говорил, так обещал твой отец, Норма Джин. Обещал нам обеим. — Тут Глэдис умолкла перевести дух и облизнула губы.

И хотя обращалась она к Норме Джин, но, казалось, вовсе не видела ее, не сводила глаз с фотографии, от которой словно исходило некое притягательное сияние. Щеки ее раскраснелись, губы под алой помадой опухли, словно искусанные; рука, затянутая в перчатку, слегка дрожала. Норма Джин изо всех сил пыталась сосредоточиться на том, что говорит ей мать, — несмотря на шум в ушах, сердцебиение и неприятное ощущение внизу живота, какое бывает, когда тебе срочно надо в туалет. Но она не осмеливалась ни заговорить, ни двинуться с места.

— Когда мы познакомились с отцом, у него был контракт со Студией… произошло это восемь лет назад, о, я никогда не забуду этот день! И он был одним из самых многообещающих молодых актеров, но… несмотря на весь свой природный талант и фотогеничную внешность — «второй Валентино», так называл его сам мистер Тальберг, — был слишком недисциплинирован, слишком нетерпелив и наплевательски относится к карьере актера. Ведь в кино недостаточно только внешности, стиля и характера, Норма Джин, надо еще быть послушным. Надо уметь смиряться. Надо уметь забыть о своей гордыне и работать как вол. Женщины справляются с этим легче. Я ведь тоже была на контракте, ну, какое-то время. Когда была еще начинающей актрисой. А потом перешла в другое объединение — по своей воле! Потому что поняла, там мне ничего не светит. А он, он был по натуре своей бунтарем. Какое-то время дублировал Честера Морриса и Дональда Рида. А потом ушел, совсем. «Выбирая между карьерой и душой, я предпочел выбрать душу» — так он тогда сказал.

Тут Глэдис поперхнулась и закашлялась. Когда она кашляла, от нее еще сильнее пахло духами с примесью слабого и странного лимонно-кислого химического запаха, который, казалось, пропитал ее кожу.

Норма Джин спросила, где сейчас ее отец.

Глэдис раздраженно фыркнула:

— Уехал, глупенькая! Я же тебе сказала!

Тут настроение Глэдис резко переменилось. Так случалось с ней довольно часто. И музыка из кино тоже стала другой. Теперь в ней слышались грозные шероховатые нотки, как в шуме огромных валов, накатывающих на берег, где по утоптанному песку гуляла иногда с Нормой Джин Делла, ворчливая, задыхающаяся от «давления», — для «моциона», как она выражалась.

И я тогда так и не спросила, почему. Почему мне до сих пор ничего о нем не говорили.

Глэдис повесила снимок на прежнее место. Гвоздик, вбитый в оштукатуренную стенку, расшатался и держался плохо. Одинокая муха продолжала жужжать, настойчиво и не теряя надежды, билась о стекло между рамами.

— Чертова муха, жужжала, когда я умерла, — таинственно заметила Глэдис. Она вообще имела привычку выражаться весьма загадочно и непонятно в присутствии дочери, хотя эти слова совсем не обязательно адресовались именно Норме Джин. Нет, скорее всего Норма Джин была лишь свидетелем, неким особо привилегированным наблюдателем, зрителем в зале, присутствия которого основные актеры притворяются, что не замечают — или действительно не замечают. Гвоздик поправили, вдавили в стенку поглубже. Теперь он вроде бы держался и не должен был выпасть, и настал черед рамочки — ее тоже поправили, чтобы висела ровно. В таких домашних мелочах Глэдис была аккуратисткой, бранила Норму Джин, когда видела, что полотенца на крючке висят у нее криво и книги на полке расставлены как попало. Когда мужчина на фотографии благополучно вернулся на свое место, на стенку у зеркала, Глэдис отступила на шаг, и, склонив голову, еще немного полюбовалась им. Норма Джин продолжала глазеть, точно завороженная. «Твой отец, так и запомни. Но только это наш секрет, Норма Джин. Его с нами нет, пока что — вот и все, что ты должна знать. Но настанет день, и он обязательно вернется в Лос-Анджелес. Он обещал».

4


Обо мне обязательно скажут, что ребенком я была несчастна, что детство мое было тяжелым. Но позвольте сказать вам, что несчастлива я никогда не была. Пока у меня была мама, я никогда не чувствовала себя несчастной, и в один прекрасный день у меня появился отец, которого я тоже стала любить.

И еще, конечно же, у Нормы Джин была бабушка Делла! Мамина мама.

Крепкая низкорослая женщина с оливковой кожей, толстыми кустистыми бровями и блестящей полоской усиков над верхней губой. Делла имела привычку стоять в дверях или на ступеньках у дома, уперев руки в бока, и напоминала при этом кувшин с двумя ручками. Бакалейщики боялись ее острого глаза и беспощадного языка. Она была поклонницей Уильяма С. Харта, ковбоя и меткого стрелка; была поклонницей Чарли Чаплина, этого гения перевоплощения; хвасталась своим происхождением «из настоящих американцев, пионеров и первопроходцев». Родилась в Канзасе, затем переехала в Неваду, потом — в южную Калифорнию, где познакомилась с будущим своим мужем, отцом Глэдис, и вышла за него. А в 1918-м он был отравлен в Аргонне газами. «По крайней мере хоть живой остался, — говорила Делла. — Есть за что благодарить правительство США, верно?»

Итак, имелся еще и дедушка Монро, муж Деллы. Он жил вместе с ними, всячески давая понять Норме Джин, что не любит ее, — правда, только когда бабушки не было дома. А когда кто-нибудь спрашивал Деллу о муже, она лишь пожимала плечами и говорила: «По крайней мере хоть живой остался».

Бабушка Делла! Женщина с характером, гроза соседей.

Бабушка Делла служила источником всего того, что Норма Джин знала о Глэдис. Или ей казалось, что знала.

Главная тайна Глэдис состояла в следующем. Она не могла быть настоящей матерью Норме Джин. Во всяком случае, в настоящее время.

Но почему нет?

— Вы не вправе меня винить! — возбужденно говорила Глэдис, прикуривая сигарету. — Меня и без того Бог наказал!

Наказал? Как это?..

Если Норма Джин осмеливалась задать подобный вопрос, Глэдис смотрела на нее немигающим взором красивых синесерых глаз, немного покрасневших, в которых почти всегда блистала влага.

— Не надо. Не нам с тобой обсуждать поступки Бога. Поняла?

Норма Джин улыбалась. Улыбка означала не только то, что она не поняла. Что она счастлива, что не понимает.

И еще. Вроде было известно, что у Глэдис имелись и «другие маленькие девочки». Точнее — «две маленькие девочки», еще до Нормы Джин. Но куда же тогда девались ее сестренки?

— Не смейте меня ни в чем упрекать, слышите? Черт бы вас всех побрал!

Фактом было и то, что Глэдис, выглядевшая невероятно молодо в свои тридцать, уже два раза побывала замужем.

Это был факт, поскольку Глэдис сама весело признавала, и так комично, по-актерски подмигивала при этом, что часто меняла фамилию.

Делла рассказывала историю, одну из скорбных материнских историй. О том, как в 1902-м, в Хоторне, округ Лос-Анджелес, родила она дочь, нареченную при крещении Глэдис Перл Монро. В семнадцать Глэдис выскочила замуж (против желания Деллы) за какого-то мужчину по фамилии Бейкер и стала миссис Глэдис Бейкер. Но (разумеется!) брак не продержался и года, и они развелись; и дочь снова вышла замуж «за контролера Мортенсена» (отца тех двух исчезнувших неведомо куда сестренок?); но и этот брак тоже развалился (чего и следовало ожидать!); и Мортенсен исчез из жизни Глэдис — что ж, скатертью ему дорожка! Однако в некоторых документах, которые она не успела поменять, Глэдис до сих пор значилась под фамилией Мортенсен. Впрочем, она и не собиралась их менять, ее почему-то страшило все связанное с регистрациями, записями и разными формальностями. И разумеется, Мортенсен не являлся отцом Нормы Джин, но когда та родилась, фамилия Глэдис была Мортенсен. Как ни странно, но этот факт почему-то больше всего раздражал бабушку Деллу, казался ей просто вопиющим — фамилия Нормы Джин была Бейкер, а не Мортенсен.

— И знаете почему? — спрашивала Делла соседей, тех, кто согласился выслушать ее полное скорби повествование. — Потому что этот самый Бейкер, видите ли, был мужчиной, которого моя ненормальная дочь «ненавидела меньше других»! — И Делла, уже вконец расстроенная, продолжала рассказ: — Ночи напролет я лежала без сна, жалела бедное дитя, у которого все так запуталось. Я должна была удочерить эту несчастную девочку, дать ей нормальную, приличную фамилию — Монро.

— Никто не отнимет у меня мою малышку, — тут же взвивалась Глэдис, — до тех пор, пока я жива!

Жива. Норма Джин уже поняла, как это важно — оставаться живой.

Так и получилось, что Норма Джин носила фамилию Бейкер. В возрасте семи месяцев ее крестила известная проповедница евангелистской церкви по имени Эйми Семпл Макферсон, крестила в храме Международной церкви Святого Евангелия (к которой в то время принадлежала Делла). И она так и осталась жить с этим именем — до самого того момента, когда один мужчина дал ей другое имя. Мужчина, взявший Норму Джин в жены, настоял на том, что это имя надо изменить. Таково было решение мужчины. Я сделала то, что от меня требовалось. А от меня прежде всего требовалось оставаться живой.

В редкие моменты приступов материнской любви Глэдис объясняла Норме Джин, что имя у нее особенное. Норма — это в честь великой Нормы Талмидж, а Джин, это в честь… Ну кого же еще, как не Джин Харлоу[10 - Звезды Голливуда 1920–1930-х гг.]? Имена эти ничего не говорили девочке, но она видела, как Глэдис благоговейно трепещет, произнося их. «Да, Норма Джин, в тебе сочетаются два этих имени. А значит, и судьба тебя ждет особенная».

5


— Ну вот, Норма Джин! Теперь ты знаешь.

То было прозрение, сравнимое разве что с ослепительным сиянием солнца. Абсолютное, проникновенное и безжалостное, как рука бичующего. И намазанные алой помадой губы Глэдис улыбались, что случалось крайне редко. А дыхание у нее было частым-частым, точно она долго бежала куда-то.

— Теперь ты видела его лицо. Он твой настоящий отец, и фамилия его не Бейкер. Но ты никому не должна говорить, слышишь? Никому, даже Делле.

— Д-да, мама.

Между тонкими подведенными карандашом бровками Глэдис прорезалась морщинка.

— Что, Норма Джин? Погромче, я не слышу!

— Да, мама.

— Ну вот, теперь другое дело.

Внутри у Нормы Джин продолжал стучать молоточек. Правда, стук этот переместился с языка в маленькое, как у колибри, сердечко. Где распознать его было сложнее.

На кухне Глэдис сняла одну из черных сетчатых перчаток, притянула к себе Норму Джин и пощекотала ей шейку.

О, что за день! Счастье обволакивало Норму Джин со всех сторон, точно теплый и влажный туман. Счастье ощущалось в каждом слове, каждом взгляде.

— С днем рождения, Норма Джин, — сказала Глэдис. А потом: — Ну, что я говорила, Норма Джин? Этот день для тебя особенный.

Зазвонил телефон. Но Глэдис, улыбаясь каким-то своим мыслям, к нему не подошла.

Они опустили жалюзи на окнах. Глэдис пробормотала что-то насчет чересчур любопытных соседей.

Сняла она только левую перчатку, правую оставила. Похоже, просто забыла ее снять. Норма Джин заметила, что покрасневшая кожа на левой руке Глэдис покрыта ромбовидной мелкой сеточкой — остался отпечаток от слишком плотно обтягивающей перчатки. На Глэдис было темно-бордовое платье из крепа, туго облегающее талию, с высоким воротничком-стойкой и пышной широкой юбкой, которая при каждом движении издавала тихий шелестящий звук. Этого платья Норма Джин прежде никогда не видела.

Каждая секунда, каждый миг были наполнены особым значением. Каждый миг, как каждый стук сердца, был предупреждающим сигналом.

Усевшись за столик в нише кухни, Глэдис разлила в две кофейные чашки с щербатыми краями «выпивку». Виноградный сок для Нормы Джин и сильно пахнущую прозрачную «лечебную водичку» — для себя. Тут Норму Джин ждал еще один сюрприз. Специальный праздничный торт! Украшенный взбитыми сливками с ванилином, шестью крохотными розовыми свечками и выведенной чем-то сладким и малиновым надписью






С ДНЕМ РАЖДЕНЬЯ

НОРМАДЖИН!





От одного вида этого торта, от его чудесного запаха у Нормы Джин слюнки потекли. А Глэдис вся так и кипела от возмущения:

— Чертов кондитер! Вот ублюдок! Неправильно написал «рождения» и твое имя. Я же ему говорила!

Не без труда, поскольку руки у нее дрожали — то ли комната вибрировала от уличного шума, то ли сама земля содрогалась (в Калифорнии никогда не знаешь, сама дрожишь или это настоящее землетрясение), — Глэдис все же удалось зажечь шесть маленьких свечек. Теперь Норме Джин предстояло задуть бледные, нервно трепещущие язычки пламени.

— А сейчас ты должна загадать желание, Норма Джин, — сказала Глэдис и вся так и подалась вперед, теперь ее голова едва не касалась теплого личика ребенка. — Желание, чтобы он, ну, сама знаешь, кто, побыстрее к нам вернулся. Давай, дуй! — И Норма Джин крепко зажмурила глазки, произнесла про себя желание и сильно дунула, затушив все свечки, кроме одной. Глэдис сама задула ее. — Ну вот. Это помогает. Прямо как молитва.

Затем Глэдис принялась искать подходящий для такого случая нож — разрезать торт. Долго со звоном и шорохом шарила в ящике. И наконец нашла. «Нож мясника — не пугайся!» И лезвие этого узкого длинного ножа сверкало, как солнце в волнах пляжа Венис, резало глаза; но не смотреть на него было почему-то просто невозможно. Однако Глэдис не сделала с этим ножом ничего такого особенного, просто погрузила его в торт, сосредоточенно хмурясь, и, придерживая правую руку в перчатке левой, той, что без перчатки, нарезала угощение огромными кусками. Торт оказался непропеченным и липким внутри, куски не помещались на чайных блюдцах, которые Глэдис взяла вместо тарелок, края свисали.

Ну и хорош! До чего же хорош был на вкус этот торт. Знаешь, в жизни своей не пробовала еще такого вкусного торта!..

Мать и дочь ели с жадностью, обе еще не успели позавтракать, а было уже за полдень.

— А теперь, Норма Джин, подарки!

Снова зазвонил телефон. И снова Глэдис, хитро улыбаясь, не сняла трубку. И объяснила, что у нее просто не было времени завернуть подарки как следует. Первым оказался хорошенький розовый связанный крючком свитерок из тонкой шерсти. Вместо пуговок — крошечные вышитые шелком бутоны роз. Он был немного тесноват Норме Джин, которая для своих лет была девочкой совсем не крупной. Но Глэдис, восторженно ахая, похоже, этого не замечала:

— Ну разве не прелесть? В нем ты, как маленькая принцесса!

Потом пошли подарки помельче — белые хлопковые носки, трусики (на каждом предмете висела бирка из «двадцатицентовой» лавки). Глэдис вот уже несколько месяцев не покупала дочери никаких вещей; Глэдис вот уже на несколько недель просрочила плату Делле за содержание дочери. И Норме Джин казалось, что теперь бабушка страшно обрадуется. Норма Джин вежливо поблагодарила маму, Глэдис прищелкнула пальцами и весело сказала:

— Это еще не главное! Пошли! — И торжественно повела Норму Джин обратно в спальню, где на стене висел портрет красивого мужчины. И дразнящим жестом, нарочито медленно выдвинула верхний ящик бюро.

— Presto, Норма Джин! Тут для тебя кое-что есть!

Неужели кукла?..

Норма Джин привстала на цыпочки и трепетно и неуклюже вытащила из ящика куклу. Златоволосую куклу с круглыми синими стеклянными глазами и розовым ротиком бутоном. А Глэдис спросила:

— Помнишь, Норма Джин, кто у нас тут спал, в этом ящике, а? — Норма Джин отрицательно помотала головой. — Да нет, не в спальне, а именно в ящике. Вот в этом самом.

И снова Норма Джин отрицательно помотала головой. И ощутила непонятное беспокойство. А Глэдис так пристально смотрела на нее, и глаза у нее были почти точь-в-точь, как у куклы, только не синие, а более блеклые, сероватые, и губы не розовые, а ярко-красные. И тут она со смехом сказала:

— Да ты! Ты, Норма Джин! Ты спала в этом самом ящике! Я была такая бедная, что не могла купить тебе кроватку. Этот ящик и служил тебе кроваткой. Добрую службу сослужил, верно?

В голосе Глэдис прорезались визгливые нотки. Если бы эту сцену сопровождала музыка, то была бы очень быстрая музыка, стаккато. Норма Джин покачала головой — дескать, нет. И личико ее помрачнело, а глаза затуманились. Она не помнила, вернее, не желала помнить, что носила когда-то подгузники, не хотела знать, как трудно было Делле и Глэдис «сажать ее на горшок». И если б у нее было время как следует осмотреть этот ящик, верхний ящик соснового бюро, проследить за тем, как он закрывается, ей бы стало совсем плохо. Внутри все опустилось бы, к горлу подкатила тошнота, а голова закружилась от страха — так бывало, когда она стояла где-нибудь высоко, на ступеньках, или смотрела на улицу из окна верхнего этажа, или слишком близко подбегала к берегу, на который должна была обрушиться огромная волна… Как она, такая большая девочка, которой уже исполнилось шесть, могла поместиться в таком маленьком ящике? — А может, кто-то задвигал этот ящик, чтобы не слышать, как она плачет?

Но у Нормы Джин просто не было времени думать о таких вещах. Ведь в руках она держала куклу. Самую красивую куклу, которую когда-либо видела так близко, красивую, как Спящая Красавица на картинке в книжке, с вьющимися золотыми волосами до плеч, шелковистыми и мягкими. Прямо как настоящие!.. О, они были куда красивее кудрявых светло-каштановых волос самой Нормы Джин и уж ни в какое сравнение не шли с жесткими синтетическими волосами других кукол. На голове куклы красовался крохотный кружевной чепчик, а одета она была во фланелевый халатик в цветочек. И кожа такая гладкая и упругая, мягкая, безупречная кожа, а пальчики, крохотные пальчики, совсем как настоящие. А на маленьких ножках — белые хлопковые пинетки с розовыми шелковыми ленточками! Норма Джин взвизгнула от восторга и обязательно обняла бы маму крепко-крепко, но заметила, что Глэдис вся так и сжалась, и поняла, что прикасаться к ней нельзя.

Глэдис закурила сигарету, выпустила длинный и роскошный столб дыма. Курила она «Честерфилд», любимые сигареты Деллы (хотя сама Делла считала курение очень вредной и некрасивой привычкой и твердо намеревалась от нее избавиться). Глэдис закурила и протянула дрожащим голоском:

— Знаешь, как трудно было достать такую куклу, Норма Джин? Надеюсь, ты будешь относиться к ней ответственно.

Ответственно… Довольно странное применительно к кукле слово, оно так и повисло в воздухе.

Как же Норма Джин будет любить эту белокурую куклу! То будет главная любовь ее детства.

За исключением одного «но». Ее смущало, что ножки и ручки у куклы какие-то слишком мягкие, точно без костей. И как-то странно болтаются и шлепают. Если положить куклу на спину, у нее тут же — шлеп! — и опускались ножки.

— А как ее зовут, м-мама? — запинаясь, пробормотала Норма Джин.

Глэдис нашла пузырек с аспирином, высыпала в ладонь несколько таблеток и проглотила, не запивая. А затем протянула голоском Джин Харлоу, приподняв подрисованные брови:

— Ну, это тебе решать, детка! Теперь она твоя!

И Норма Джин стала придумывать кукле имя. Уж как она старалась придумать, но ничего не получалось. В голове будто что-то заело, ни одно имя просто не приходило на ум. Она забеспокоилась, сунула палец в рот и стала сосать. Ведь имя — это страшно важная штука! Если у кого-то нет имени, то его вроде бы и не существует вовсе. Если бы люди не знали, к примеру, твоего имени, где бы ты тогда была?

И Норма Джин закричала:

— Мама, нет, правда, как зовут эту к-куклу?! Ну пожалуйста!

И Глэдис, скорее удивленная, чем рассерженная, заорала в ответ из другого угла комнаты:

— Черт! Назови эту куклу Нормой Джин! Она даже немножко похожа на тебя, нет, ей-богу!..

* * *


Слишком много волнений и впечатлений выпало на долю Нормы Джин в тот день. И она устала. Ей не мешало бы поспать.

Но телефон звонил. И день плавно перешел в вечер. И девочка с тревогой подумала: Почему это мама не подходит к телефону? Что, если это звонит папа? Или она точно знает, что это не папа?.. Но как она может знать, если не снимает трубку?

В одной из сказок братьев Гримм, что иногда читала Норме Джин бабушка Делла, случались вещи, которые могли только присниться. Странные и жуткие, какими бывают только сны. Но то были вовсе не сны. И ты все время хочешь проснуться, но не можешь.

О, как же Норме Джин хотелось спать! Проголодавшись, она съела слишком много торта. Просто нажралась, как маленькая свинка. Ничего себе завтрак, именинный торт! И теперь ее тошнило, и болели зубы, и, может, Глэдис подлила ей в виноградный сок «лечебной водички» — «так, всего наперсток, чтобы было веселее». И у нее прямо глазки закрывались, и она все время клевала носом, и голова казалась ужасно тяжелой и какой-то деревянной, и Глэдис пришлось отвести ее в жаркую душную спальню и уложить на провалившуюся от старости кровать. Прямо на покрывало из синели. Она стащила с Нормы Джин туфли и, будучи весьма брезглива в таких вещах, подложила под голову дочери полотенце. «Это чтобы слюней не напустила мне на подушку!» Норма Джин сразу же узнала покрывало цвета спелой тыквы, она видела его раньше, в других квартирах Глэдис, но цвет немного потускнел, оно было все в дырках от сигарет, каких-то странных пятнах и разводах, ржавых, оттенка замытых пятен крови.

Со стены, что рядом с бюро, смотрел на Норму Джин отец. Она тоже какое-то время смотрела на него сквозь полуопущенные веки. А потом прошептала: «Пап-па…»

Впервые! В день, когда ей исполнилось шесть.

Впервые произнесла она это слово, «папа».

Глэдис опустила жалюзи на окне до самого подоконника. Но жалюзи были старые, растрескались и все равно пропускали лучи яростного летнего солнца. Сверкающий глаз Бога! Гнев Господень. Впоследствии бабушка Делла разочаровалась в Эйми Семпл Макферсон и ее церкви Святого Евангелия, однако все равно продолжала верить в то, что называла «Словом Божи-им», в Святую Библию. «Ее трудно читать и учить. И все мы по большей части глухи к ее мудрости, но это все, что у нас есть». (Так ли это? У Глэдис были свои книги, она никогда не упоминала о Библии. Единственное, о чем со страстью и трепетом говорила Глэдис, так это Кино.)

Солнце, проделав свой путь по небу, уже клонилось к западу, когда Норму Джин разбудил звонок телефона в соседней комнате. Этот дребезжащий звук, в котором звучала насмешка, этот сердитый и взрослый звук, в котором слышался мужской упрек. Я знаю, что ты дома, Глэдис, знаю, что слышишь, тебе от меня не спрятаться! Потом наконец Глэдис схватила трубку и заговорила — высоким невнятным почти умоляющим голосом: Нет, не могу! Только не сегодня, я же тебе говорила! Сегодня день рождения у моей маленькой дочурки, и я хочу побыть с ней одна!.. — Затем — пауза, и снова, уже более напряженно, она почти что визжала, выла, как раненое животное: — Нет, говорила! Я тебе говорила, что у меня есть маленькая дочь, мне плевать, веришь ты или нет! Нет, я нормальный человек, нормальная мать! Я тебе говорила, что у меня есть маленькие дети, я нормальная женщина, и мне не нужны твои вонючие деньги, нет, я сказала, сегодня не могу, мы не увидимся сегодня, ни сегодня, ни завтра, оставь меня в покое, иначе пожалеешь. И если посмеешь явиться сюда с ключом, я вывозу полицию, так и знай, ублюдок!

6


Когда 1 июня 1926 года я родилась в палате для бедных лос-анджелесской окружной больницы, моей матери там не было.

И где она была, моя мать, никто не знал!

Позже выяснилось, что она просто спряталась. Ее нашли и долго и укоризненно выговаривали: У вас такой красивый ребенок, миссис Мортенсен, не хотите подержать этого чудесного младенца? Это девочка, да, девочка, и ее пора бы покормить. Но мать лежала, отвернувшись лицом к стене. Из сосков ее, точно гной, сочилось молоко, но она не хотела давать его мне.

Какая-то совершенно чужая женщина, нянька, научила мать, как правильно брать младенца на руки и держать. Как, сгибая ладонь чашечкой, подкладывать ее под голову ребенка, а другой рукой поддерживать спинку.

А если я ее уроню.

Не уроните!

Она такая тяжелая и горячая. Она… брыкается.

Нормальный здоровый ребенок. Красавица! Вы только посмотрите на эти глазки!

На Студии, где с девятнадцати лет работала Глэдис Мортенсен, существовало только два мира: тот, который ты видишь своими глазами, и тот, который видишь через камеру. Первый был ничем, второй — всем. Со временем мать научилась видеть меня в зеркале. Даже улыбаться мне (но только не в глаза! Нет, никогда!). В зеркале ты отражаешься почти как в объективе камеры, и тебя почти что можно любить.

Отца этого ребенка я обожала. Он назвался чужим именем, такого имени нет в природе. Дал мне 225 долларов и номер телефона — чтобы я ИЗБАВИЛАСЬ ОТ ЭТОГО. Неужели я действительно мать? Иногда мне просто не верится.

Мы все научились смотреть в зеркала.

И у меня появился Друг в Зеркале. Как только я подросла немножко и научилась его видеть.

Мой Волшебный Друг.

В этом была какая-то чистота. Я никогда не ощущала свое лицо и тело изнутри (оно было немо и глухо, словно во сне); только в зеркале отражалось оно со всей ясностью и остротой. Только в нем могла я видеть себя.

Глэдис засмеялась. Черт, а эта малышка и правда славненькая! Пожалуй, придется ее оставить.

То было решение под влиянием момента. И никакого постоянства тут не предполагалось.

Меня передавали из рук в руки, время пролетало, точно в каком-то дымном голубоватом тумане. Вот мне уже три недели. Я завернута в одеяло. Какая-то женщина кричит пьяным голосом: Ее голова! Осторожней! Подложи ей руку под головку! А голос другой ей отвечает: Господи! Ну и накурено же здесь! Где Глэдис? Мужчины смотрели, щурясь и усмехаясь. Совсем маленькая девочка. Лежит себе, как шелковый кошелечек. Вся такая гла-а-денькая!..

А еще один, чуть позже, помогал маме купать меня. А потом купался сам, вместе с мамой. Сколько было визга и смеха среди белых кафельных стен! Лужи воды на полу. Пахучие соли для ванны. Мистер Эдди был богач! Владел тремя «крутыми забегаловками» в Л.А.[11 - Сокращенно от Лос-Анджелес.], где обедали и танцевали звезды. Мистер Эдди выступал по радио. Мистер Эдди был заядлым шутником, сорил двадцатидолларовыми купюрами, совал их в разные неподходящие места — в морозилку холодильника, в щелку в жалюзи, среди истрепанных страниц «Маленькой сокровищницы американской поэзии», прилеплял изнутри к грязной крышке унитаза.

Смех матери — визгливый и режущий, как осколки стекла.

7


— Но сперва надо искупаться.

Слово «искупаться» произносилось так медленно, чувственно.

Глэдис пила свою «лечебную водичку», ей не сиделось на месте. Из проигрывателя доносился «Цвет индиго». Руки и личико Нормы Джин были липкими от торта. Уже почти совсем стемнело. Норме Джин исполнилось шесть. А потом настала ночь. Вода с шумом хлестала из обоих кранов — в старую, всю в ржавых пятнах ванну на ножках в виде когтистых лап.

С холодильника взирала на все происходящее белокурая красавица кукла. Стеклянно-синие глаза широко распахнуты, рот-бутон того гляди расплывется в улыбке. Если ее потрясти, глаза раскрываются еще шире. А вот розовый ротик не меняется. Крохотные ножки в белых пинетках вывернуты и торчат под нелепым углом.

Мама учила Норму Джин словам песни. Раскачивалась и мурлыкала под нос:
		Пока ты еще не в тоске.



		Нет, нет, нет!



		Пока ты еще не в тоске.



		О, нет, нет!..



		Пока не пришло настроение цвета индиго…








Потом маме надоела музыка, и она стала искать какую-то книгу. Коробки с книгами стояли не распакованные. Некогда Глэдис брала на Студии уроки дикции. Норме Джин нравилось, когда Глэдис что-то читала ей, потому что в доме сразу становилось тише и спокойнее. Не было ни внезапных взрывов смеха, ни ругани, ни слез. Музыка тоже иногда помогала. И вот Глэдис с благоговейным выражением на лице начала перелистывать свою любимую книгу, «Маленькую сокровищницу американской поэзии». А потом, приподняв худенькие плечи и запрокинув голову, начала читать голосом настоящей киноактрисы:
		Сама я Смерти не звала,



		Но Смерть была ко мне добра —



		Приехала и увезла в карете;



		Втроем в карете — я, Она



		И, кажется, Бессмертие…








Норма Джин впитывала каждое слово. Закончив читать, Глэдис обернулась к дочери, глаза ее сверкали.

— О чем это, а, Норма Джин? — Норма Джин не знала. Тогда Глэдис сказала: — Придет день, и твоей мамочки не будет больше рядом. И никто не сможет тебя спасти. Так и знай! — И она подлила себе в чашку бесцветной крепкой жидкости и выпила.

Норма Джин надеялась, что мама прочтет еще какое-нибудь стихотворение. Стихи с рифмой, стихи, которые можно понять. Но похоже, поэзии на сегодня для Глэдис было достаточно. Не стала она читать ни из «Машины времени», ни из «Войны миров». То были «пророческие» книги, все описанное в них «скоро сбудется» — так иногда говорила она дрожащим от волнения голосом.

— А теперь, малышка, пора в ва-а-анну!

Сцена из фильма. Вода хлещет из кранов, и шум ее смешивается со звуками музыки. Которую почти слышно.

Глэдис подошла к Норме Джин, раздеть. Но Норма Джин умела раздеваться сама! Ей уже шесть! Глэдис торопилась, отталкивала руки Нормы Джин. «Стыд и позор! Вся в торте!» Потом стала ждать, пока наполнится ванна, а наполнялась она страшно медленно. Очень уж была большая. Глэдис сняла бордовое креповое платье, стянула его через голову, отчего мелко завитые волосы встали дыбом. Бледная кожа блестела от пота. На мамино тело смотреть нельзя — оно тайна. Бледная веснушчатая кожа, выпирающие косточки, маленькие твердые груди, точно сжатые кулачки, натягивают кружево комбинации. Норме Джин казалось: от волос Глэдис, заряженных электричеством, разлетаются искры. Искры сверкали и в ее глазах.

За окном шумел в пальмовых ветвях ветер. Голоса мертвых, так называла Глэдис этот шум. Хотят войти в дом.

— В нас хотят войти, — объяснила Глэдис. — Потому что тел им не хватает. Случаются такие моменты в истории, когда живых тел особенно не хватает. А после войны — ты, конечно, не помнишь войну, тебя тогда еще на свете не было, но я-то помню. Я, твоя мать, прекрасно помню ту войну, потому что появилась на свет раньше тебя… Так вот, во время войны погибло столько мужчин, женщин, даже детей, что тел стало очень сильно не хватать. И все эти бедные души умерших хотят в них пробраться.

Норма Джин испугалась. Как пробраться, где?..

Глэдис расхаживала по комнате, ждала, когда наполнится ванна. Нет, пьяна она не была, и под кайфом — тоже. Сняла перчатку с правой руки. И теперь обе ее длинные изящные руки были обнажены, и Норма Джин увидела, что они в красных шелушащихся пятнах. Глэдис не хотела признаваться, что это результат ее работы на Студии, иногда — по целых шестьдесят часов в неделю. Вся кожа пропиталась химикатами, даже резиновые перчатки не помогали. Да, химикаты впитались и в кожу, и в волосы, до самых корней волос, и в легкие, о, она просто умирает, эта Америка убивает ее, а начав кашлять, никак не может остановиться. Да, но зачем тогда еще и курить? Господи, да в Голливуде все курят, все, кто работает в кино, курят. Сигарета успокаивает нервы. Зато Глэдис перестала баловаться марихуаной, которую в газетах называют коноплей; черт побери, она хочет, чтобы Делла знала: никакая она не пьянь и не наркоманка! Никакая не вертихвостка и, черт побери, никогда не делала это за деньги. Или почти никогда.

И лишь один раз потеряла работу на Студии. После Краха, в октябре 1929.

— Знаешь, что это такое? Крах?

Норма Джин недоуменно покачала головой. Нет. А что?

— Тогда тебе было всего три годика, малышка. Я была просто в отчаянии. Все, что я делала, Норма Джин, я делала только ради тебя.

С кряхтеньем подхватив Норму Джин на руки — руки у нее были жилистые, мускулистые, — Глэдис опустила барахтающуюся девочку в воду, от которой так и валил пар. Норма Джин тихонько взвизгнула, заорать во весь голос она просто не осмелилась. Вода была такая горячая! Обжигающе горячая! Просто кипяток! Вода продолжала бить из крана, который забыла завернуть Глэдис, она забыла завернуть оба крана, забыла измерить температуру воды. Норма Джин порывалась выскочить из ванны, но Глэдис толчком послала ее обратно.

— Сиди смирно! Я тоже к тебе иду. Где мыло? Боже, какая же ты грязная! — Глэдис развернулась спиной к хныкающей Норме Джин и быстро скинула с себя остатки одежды, комбинацию, лифчик, трусики, весело бросая их на пол, будто какая-нибудь стиптизерша. Оставшись нагишом, она полезла в большую старую ванну на когтистых лапах, поскользнулась, чтобы удержать равновесие, ухватилась за край и погрузила узкие бедра в воду, от которой остро пахло хвойными солями. А потом уселась напротив испуганной девочки, широко раздвинув колени, словно пыталась ими зажать, обнять, обхватить или защитить своего ребенка, которому шесть лет назад дала жизнь в агонии отчаяния и упреков. Где ты? Зачем оставил меня? Слова эти были адресованы мужчине, который был ее любовником, имени которого она ни за что бы не выдала, даже под пытками, даже в родовых муках. Как неуклюже возились в ванне мать и дочь, вода мелкими волночками перехлестывала через край; Норма Джин, подталкиваемая коленом матери, погрузилась в нее с головой, потом вынырнула, давясь и кашляя, а Глэдис, ухватив ее за волосы, бранилась:

— Прекрати сейчас же, Норма Джин! Прекрати!

Потом Глэдис поймала кусок мыла и начала энергично намыливать руки. Странно, что она, всегда уклонявшаяся от объятий и прикосновений дочери, сейчас сидела с ней в ванне голая; странным было и сосредоточенное экстатическое выражение ее лица, раскрасневшегося от пара и горячей воды.

И снова Норма Джин пискнула что-то на тему того, что вода слишком горячая, пожалуйста, мама, вода слишком горячая, такая горячая, что кожа уже почти ничего не чувствует, а Глэдис ответила строго:

— Она и должна быть горячая, слишком уж много грязи. И снаружи, и внутри нас!

Откуда-то издалека, из другой комнаты, донесся заглушаемый плеском воды и визгливым голосом Глэдис звук ключа, поворачиваемого в замочной скважине.




То было не в первый раз. И не в последний.




Город из песка


1


— Норма Джин, просыпайся! Быстро!

Сезон пожаров. Осень 1934-го. В голосе, то был голос Глэдис, звенели возбуждение и тревога.

Среди ночи этот запах дыма — и пепла! — запах, какой бывает, когда горят мусорные баки за старым домом Деллы Монро, что на Венис-бульвар, но только то был не Венис-бульвар. То был Голливуд, Хайленд-авеню в Голливуде, где мать с дочерью наконец поселились вместе, вдвоем, только ты да я, как и полагалось, пока он нас не позовет; и тут послышался вой сирен, и этот запах, ужасный запах паленых волос, горящего на сковородке жира, сырой одежды, нечаянно прожженной утюгом. Зря оставили окно в спальне открытым, потому что теперь этот запах просочился в комнату: удушливый, царапающий горло, разъедающий глаза, словно попавший в них песок.

Такой запах появлялся, когда Глэдис, поставив чайник на плиту, забывала о нем, вода выкипала, и дно чайника вплавлялось в горелку. Запах, похожий на вонь от пепла бесконечных сигарет Глэдис, от прожженных ими дырок — в линолеуме, в ковре с орнаментом из роз, в двуспальной кровати с медными шишечками изголовья, в набитых гусиным пером подушках, на которых спали мать и дочь. Тот безошибочно и сразу узнаваемый паленый запах постельного белья, ощущаемый ребенком даже во сне; вонь сигареты «Честерфилд», выпавшей из руки матери, когда та зачитывалась допоздна в постели. Страсть к чтению обуревала Глэдис порывами и всегда сопровождалась бессонницей, и она засыпала за книгой, а потом вдруг просыпалась, разбуженная грубо и резко и, как ей казалось, таинственно и несправедливо, искрой, упавшей на подушку, от которой загорались сама подушка, простыни, стеганое ватное одеяло.

Иногда совсем рядом с головой начинали плясать маленькие язычки пламени, и она отчаянно колотила по ним книжкой или журналом, пытаясь загасить. Как-то раз пришлось даже сорвать со стены календарь «Наш оркестр» и действовать им или же просто молотить кулачками, а если пламя все же не желало сдаваться, Глэдис, чертыхаясь, бросалась в ванную, где набирала стакан воды и заливала пламя, и матрас, и постельное белье становились мокрыми. «Черт побери! Только этого не хватало!» Норма Джин, спавшая с Глэдис, тут же просыпалась и скатывалась с кровати, сон у нее был чуткий, как у дикого зверька, привыкшего бороться за выживание; и очень часто именно она, девочка, первой бросалась в ванную за водой. И эти подъемы по тревоге среди ночи, происшествие для других исключительное, давно уже стали привычными, превратились в ритуал, и на эти случаи был даже разработан специальный план действий. Мы привыкли спасаться, чтобы не сгореть заживо в постели. Мы научились с этим справляться.

— Я даже и не спала! Как-то не получалось. Разные мысли. Голова ясная, как днем. Знаешь, наверное, просто пальцы занемели. Такое последнее время часто бывает. Буквально вчера вечером села поиграть на пианино, и ничего не вышло!.. И в лаборатории никогда не работаю без перчаток, просто, наверное, химикаты стали сильнее. И это очень и очень чувствуется. Вот посмотри, нервные окончания пальцев как мертвые, даже рука не дрожит.

И Глэдис протягивала провинившуюся правую руку дочери — чтобы та сама убедилась. И действительно, как ни странно, но после всех треволнений ночи, дымящихся простыней, внезапного пробуждения изящная рука Глэдис ничуть не дрожала. Просто свисала безвольно, точно и не принадлежала ей вовсе, покоилась вверх раскрытой ладонью с нечеткими линиями; бледная, но загрубевшая и покрасневшая кожа; ладонь такой изящной формы, совсем пустая.

Были и другие подобные загадочные происшествия в жизни Глэдис, и было их слишком много, чтобы перечислять. И для того чтобы хоть как-то справляться с ними, требовалась постоянная бдительность и, сколь ни покажется парадоксальным, — почти мистическая отрешенность. «Этому учили все философы, от Платона до Джона Дьюи, — не лезь, пока не выкликнули твой номер. А когда его выкликнули — полный вперед!» Глэдис улыбнулась и прищелкнула пальцами. У нее это называлось оптимизмом.

Вот почему я фаталистка. И с логикой не поспоришь!

Вот почему я всегда готова к неожиданностям. Или была готова.

Я не смогу сыграть роль только в одном фильме — о нормальной, повседневной жизни.




Но в ту ночь пожар был настоящим.

Не миниатюрные язычки пламени в постели, которые легко затушить книжкой или залить стаканом воды. Нет, по всей Калифорнии после пяти месяцев засухи и жары бушевали пожары. Лесные пожары представляли «серьезную опасность для жизни и собственности людей» и подбирались уже к окраинам Лос-Анджелеса. Виной тому были ветры Санта-Ана[12 - Сухие горячие ветры, дующие с востока на Лос-Анджелес из близлежащей пустыни.], они проносились над пустыней Мохаве, но там прикосновение их было еще нежным, почти ласковым. Однако постепенно они набирали силу, расширялись, несли с собой удушливую жару, и через несколько часов начинали поступать сообщения о пожарах — сначала у подножия гор и в каньонах Сан-Габриэль, потом все западнее, ближе к Тихоокеанскому побережью. Уже через двадцать четыре часа повсюду бушевали сотни пожаров. То были совершенно бешеные ветры, дующие со скоростью сотни миль в час и сметающие все на своем пути в долинах Сан-Фернандо и Сими. Очевидцы сообщали о стенах пламени высотой до двадцати футов, перепрыгивающих через тянущиеся вдоль побережья автомагистрали, — точь-в-точь как какие-то хищные дикие звери. В нескольких милях от Санта-Моники наблюдались целые поля пламени, каньоны пламени, летали, как кометы, огненные шары. Искры, разносимые ветром, словно ядовитые семена, превращались в огненную бурю, которая стирала с лица земли целые поселки в Саузенд-Оукс, Малибу, Пасифик-Пэлисэйдс, Топанге. Рассказывали совершенно фантастические истории о птицах, которые будто бы воспламенялись и заживо сгорали в воздухе. Ходили слухи об объятых пламенем стадах крупного рогатого скота, о том, как несчастные животные с криками ужаса мчались куда глаза глядят, пока не обгорали, как головешки. Огромные столетние деревья вспыхивали за секунду и сгорали за минуту. Загорались даже облитые водой крыши домов, от них тут же занимались все соседние постройки и взрывались в пламени, точно бомбы.

Несмотря на все усилия тысяч пожарных, лесные пожары никак не удавалось «взять под контроль», и тяжелые, вонючие бело-серые клубы дыма затягивали небо на сотни миль вокруг. Видя день за днем это потемневшее небо, это солнце, сократившееся до мутного тоненького полумесяца, можно было подумать, что наблюдаешь за каким-то бесконечным затмением. Можно было подумать, так мать говорила дочери, что наступил обещанный в Библии, в Откровении Иоанна, конец света: «И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение… и город великий рассыпался на три части… и град, величиною в талант, пал с неба на людей; и хулили люди Бога за язвы от града». Но то было наказание Божье нам, людям.




Зловещие ветры Санта-Ана дули двадцать дней и двадцать ночей подряд, неся с собой пыль, песок, пепел и удушающую вонь дыма, и когда наконец с началом дождей пожары стали стихать, выяснилось, что семьдесят тысяч акров в округе Лос-Анджелеса просто опустошены.

К этому времени Глэдис Мортенсен уже почти три недели находилась в психиатрической больнице в Норуолке.




Она была маленькой девочкой, а маленьким девочкам не полагается думать много. Особенно таким хорошеньким кудрявым девочкам. Им не к лицу тревожиться, переживать, размышлять; тем не менее у нее выработалась манера, по-взрослому насупив брови, задаваться такими, к примеру, вопросами: как начинается пожар? С какой-то одной-единственной искры, первой искры, взявшейся неизвестно откуда? Не от спички или зажигалки, а просто из ниоткуда? Но как и почему?

— Потому, что он от солнца. Огонь от солнца. Само солнце — огонь. И Бог есть не что иное, как огонь. Только поверь в Него, и обратишься в пепел. И никакого «Бога Отца» не существует. Да я скорее поверю в У. К. Филдса[13 - Филдс, Уильям Клод, настоящая фамилия Дюкенфилд — актер. Автор и соавтор сценариев ко многим фильмам 1920–1930-х гг.]. Уж он-то по крайней мере действительно существует. Да, я была крещена в христианской церкви — лишь потому, что мать моя была заблудшей душой, но я же не дура. Я антагонистка. Верю, что наука спасет человечество. Возможно. Лекарство против туберкулеза, лекарство против рака, евгеника с целью улучшения человеческой расы, легкий уход из жизни для самых безнадежных. Но моя вера не слишком крепка. И твоя, Норма Джин, тоже. Просто нам не следовало жить здесь, в южной Калифорнии, это факт. Мы сделали ошибку, поселившись здесь. Твой отец, — тут хрипловатый голос Глэдис смягчался и звучал приглушенно, как бывало всегда, когда она заговаривала об отсутствующем отце Нормы Джин, словно он витал где-то совсем рядом, прислушивался, о чем это они говорят, — всегда называл Лос-Анджелес «городом из песка». Построен на песке и сам песок. Это же пустыня. Дождя выпадает не больше двадцати дюймов в год. Или же наоборот — уж если дождь, так просто потоп какой-то! Люди не должны селиться в таких местах. Вот нам и наказание. За нашу гордыню и глупость. Землетрясения, пожары, этот чудовищный воздух. Правда, некоторые родились тут, и кое-кому из них суждено здесь умереть. Мы заключили пакт с дьяволом. — Глэдис умолкла, перевести дух. Как часто бывало, когда она вела машину, чем занималась и сейчас, в данный момент. Ведя машину, она быстро выдыхалась, словно сама бежала по дороге, словно то были непомерные физические усилия, хотя говорила спокойно, даже как-то слишком умиротворенно.

Они ехали по погруженной во тьму Колдуотер-Каньон-драйв, что пролегала над Сансет-бульвар, и было час пятнадцать ночи, первой ночи, когда в Лос-Анджелесе начались массовые пожары. Глэдис закричала, разбудила Норму Джин, вытолкала в пижаме и босиком из бунгало, затолкала в свой «форд» выпуска 1929 года, поторапливая, приговаривая: живей, живей, живей, — и все это шепотом, чтобы не услышали соседи. Сама Глэдис была в черной шелковой ночной сорочке, поверх которой второпях накинула полинялое и тоже шелковое зеленое кимоно, давнишний подарок мистера Эдди. Она тоже была босиком, встрепанные волосы замотаны шарфом. Худенькое личико напоминало маску и казалось царственно суровым: перед сном она намазала его кольдкремом, и теперь кожа начала приобретать грязно-серый оттенок — от принесенных ветром пыли и пепла. Ужас что за ветер, сухой, горячий, он злым неукротимым потоком тек по каньону! Норма Джин так испугалась, что даже не могла плакать. А эти сирены! Эти людские крики! Странные визгливые крики, они напоминали голоса птиц или животных. (Может, это койоты?)

Норма Джин видела коричневатые всполохи огня, отражавшиеся в облаках, в небе над горизонтом за Сансет-стрип, в небе над тем, что Глэдис называла «целебными водами океана», — далеко-далеко; пальмы, трепещущие от ветра, вырисовывались на фоне этого грозного неба. А все небо во всполохах пламени, и все деревья с иссушенной пожелтевшей листвой; и она чувствовала запах дыма (о, совсем не то, что вонь от прожженных сигаретами простыней Глэдис). Но до нее не дошло, пока еще не дошло — я ведь не какой-то там приставучий ребенок, все время задающий вопросы, можно даже сказать, я очень послушный ребенок, ребенок, подающий надежды, — что мать ведет машину совсем не в том направлении.

Не от запятнанных вспышками пламени холмов, а наоборот — к ним.

Не от вонючих удушливых клубов дыма, но прямиком к ним.

И все же Норме Джин следовало бы догадаться, все признаки были налицо: Глэдис говорила очень спокойно. Слишком спокойно. Рассудительно, вежливо.

Когда Глэдис была, что называется, собой, истинно собой, то говорила ровным и плоским безжизненным голосом, из которого, казалось, были выжаты все эмоции, как выжимают с силой последние капли воды из махровой мочалки. В такие моменты она избегала смотреть вам в глаза; она обладала властью видеть сквозь вас — так мог бы смотреть сквозь вас арифмометр, имей он глаза. Когда Глэдис не была собой, или притворялась, что не в себе, она начинала говорить быстро, какими-то обрывками слов, не поспевавшими за ее бурлящей поспешной мыслью. Или же говорила как-то особенно спокойно, логично, как одна из учительниц Нормы Джин, объяснявшая всем известные вещи.

— Мы заключили пакт с дьяволом. Даже те из нас, кто не верит в дьявола.

И Глэдис обернулась и взглянула на Норму Джин, убедиться, слушает ли она ее.

— Д-да, мама.

С дьяволом? Пакт? Как это?

У обочины дороги валялся какой-то бледный блестящий предмет, нет, не человеческое тело, возможно, кукла, просто выброшенная на помойку кукла. Но первой панической мыслью было, что это именно ребенок, забытый впопыхах, когда начался пожар, нет, конечно, никакая это не кукла!.. Глэдис, похоже, не заметила его, машина промчалась мимо, но Норму Джин вдруг пронзил ужас — она вспомнила, что оставила свою куклу дома, на постели! В этой панике и спешке, разбуженная возбужденной матерью, которая затолкала ее в машину, среди воя сирен, сполохов огня, запаха дыма, она забыла свою куклу-златовласку, и теперь она сгорит!.. Правда, последнее время кукла была уже не та — золотые волосы потускнели, розовая резиновая кожа уже не была столь безупречна, кружевной чепчик давно потерялся, а халатик в цветочек и белые пинетки были безнадежно испачканы. Но Норма Джин все равно очень любила свою куклу, свою единственную куклу, куклу, так и оставшуюся безымянной, подаренную ей в день рождения, которую она называла не иначе, как просто «Кукла». Но чаще, в приливе нежности, — просто «Ты». Так обращается человек к своему отражению в зеркале, ведь когда он видит себя, имена не нужны. И Норма Джин вскрикнула:

— Ой, м-мама, а что, если наш дом сгорит? Я там забыла куклу!

Глэдис презрительно фыркнула:

— Кукла! И очень хорошо, если сгорит! Для тебя же лучше. Какая-то нездоровая привязанность.

Глэдис надо было следить за дорогой. Тускло-зеленый «форд» 1929 года выпуска, прошедший уже через несколько рук, она купила за 75 долларов у какого-то знакомого другого знакомого, «симпатизировавшего» Глэдис как разведенной матери-одиночке. Машина не слишком надежная, тормоза у нее барахлили, за руль приходилось держаться крепко, обеими руками, причем в самой верхней его части, и еще сильно наклоняться вперед, к лобовому стеклу, чтобы разглядеть дорогу, поскольку все стекло покрывали мелкие паутинообразные трещинки. И капот тоже был весь в таких же трещинках. Глэдис сохраняла полнейшее спокойствие, была даже как-то чересчур спокойна, она успела выпить полстакана крепкого напитка, успокаивающего напитка, напитка, вселяющего уверенность, — нет, не джина, не виски и не водки. Но вождение по горной дороге, когда мимо с воем сирен пролетают пожарные машины и слепят фарами, когда на Колдуотер-Каньон-драйв, на этой узкой дороге, полно других машин, едущих навстречу… о, они тоже слепили ее фарами, и Глэдис чертыхалась и сетовала на то, что не надела темные очки. А Норма Джин, прикрывая глаза ладонью, видела сквозь пальцы пролетавшие навстречу бледные встревоженные лица за ветровыми стеклами других автомобилей. Зачем мы едем наверх, в горы, зачем нам туда, в горы, где бушует пожар?

Но девочка не стала задавать матери эти вопросы, хотя, возможно, и вспомнила, как ныне покойная бабушка Делла предупреждала ее, Норму Джин, чтобы та следила за «перепадами» в настроении матери. И заставила Норму Джин пообещать, что, если дело «примет опасный оборот», та должна немедленно позвонить ей.

— И если надо, я возьму такси и тут же примчусь, пусть даже это стоит пять долларов, — мрачно добавляла при этом Делла.

Вообще-то бабушка Делла оставила Норме Джин вовсе не свой телефон, а номер телефона домовладельца, поскольку у самой Деллы никакого телефона никогда не было. И Норма Джин заучила этот номер наизусть, когда год назад переехала жить к Глэдис (о счастье, сбылась наконец ее мечта!), переехала в новую резиденцию Глэдис на Хайленд-авеню, совсем рядом с «Голливуд-Боул»[14 - Летний театр, представляющий собой природный амфитеатр на склонах Голливудских холмов.]. Этот номер Норма Джин помнила потом всю свою жизнь — VB 3-2993, хотя ни разу так и не осмелилась его набрать. К тому же в ту ночь, в октябре 1934-го, бабушки уже не было на свете. Она умерла несколько месяцев назад, а дедушка Монро, так тот умер еще раньше, и некого было ей звать, набрав этот номер.

На свете вообще не существовало номера, по которому Норма Джин могла бы кому-то позвонить.

Отец! Если бы я знала его номер, не важно, где он и как живет, я бы позвонила ему. И сказала бы: ты нужен маме, пожалуйста, приезжай! Помоги нам! И я точно знаю, он бы тут же приехал, он бы приехал.

Впереди, у въезда на Малхоллэнд-драйв, стояла целая стена огня. Глэдис выругалась:

— Черт побери! — и резко ударила по тормозам. Она хотела уехать в горы, высоко в горы, оказаться над городом, и плевать на риск. Плевать на сирены, на спорадические вспышки огня, на свистящий горячий ветер Санта-Ана, волнами накатывающий на машину, не дающий укрыться даже под нависающими над дорогой скалами.

Здесь, среди этих уединенных холмов — Беверли-Хиллз, Бель-Эр и Лос-Фелиз — находились частные резиденции кинозвезд; мимо их ворот Глэдис проезжала часто — возила Норму Джин на экскурсию по воскресеньям, когда, конечно, могла позволить себе купить бензин. О, то были счастливые времена для матери и дочери — куда как лучше, чем ходить по воскресеньям в церковь! — но сейчас была ночь, и воздух загустел от дыма, и никаких домов не было видно, и возможно, они вообще сгорели, все эти частные резиденции звезд, и по этой дороге проехать нельзя. Вот почему через несколько минут Глэдис свернула к северу, на Лаурел-Каньон-драйв, где у обочины были припаркованы машины «скорой». И там ее остановила полиция.

Они грубо спросили, какого черта она тут делает, и Глэдис объяснила, что живет здесь, на Лаурел-Каньон, что именно здесь находится ее резиденция, что она имеет полное право ехать к себе домой, и тогда один из офицеров спросил, где именно она живет, а Глэдис грубо ответила:

— Мое дело! — И тогда они подошли поближе к машине и стали светить ей в лицо фонариком; они были настроены подозрительно, даже спросили, кто это с ней в машине, и Глэдис со смехом ответила: — Ну уж, во всяком случае, не Ширли Темпл, это точно!

И тогда подошел другой офицер, он служил помощником шерифа окружного отделения лос-анджелесской полиции. Подошел и долго смотрел на Глэдис, которая даже в этой жирной и грязной маске из кольдкрема выглядела женщиной красивой и достойной, женщиной в классическом стиле загадочной Гарбо, если, конечно, приглядеться повнимательнее. Глаза с расширенными зрачками казались просто огромными, длинный тонкий нос с изящно вырезанными, точно восковыми ноздрями, а губы припухшие и намазаны алой помадой. Ибо перед тем, как выбежать в ночь, эту ночь всех ночей, она нашла время подкрасить губы, потому что никогда не знаешь — а вдруг кто тебя увидит и начнет оценивать.

И помощник шерифа понял, что здесь что-то не так, что перед ним просто растерянная и довольно молодая женщина, наспех одетая, в сползающем с плеча зеленом шелковом кимоно и кружевной черной сорочке под ним, сквозь которую видны маленькие обвисшие груди. И рядом с ней — испуганная девочка со встрепанными кудрявыми волосами, в пижамке и босиком, круглое личико с тонкими чертами, на раскрасневшихся щеках грязные полоски от слез. И женщина, и девочка кашляли, а женщина еще что-то бормотала себе под нос — она была возмущена, сердита, она негодовала, она кокетничала, она твердила о том, что ее пригласили в частную резиденцию где-то на самой вершине холма, в конце Лаурел-Каньон.

— У ее владельца несгораемый особняк. Мы с дочерью будем там в безопасности. Нет, я не могу назвать вам имени этого человека, офицер, но его имя все знают. Он работает в киноиндустрии. А эта маленькая девочка — его дочь. Это город из песка, ему не устоять, а потому мы должны ехать дальше. — И в хриплом голосе Глэдис слышались воинственные нотки.

На что помощник шерифа сказал, что ему очень жаль, но она должна повернуть обратно; сегодня никому не разрешается ехать туда, в горы, там опасно, оттуда уже эвакуируют людей целыми семьями, что и ей, и ее дочери будет куда безопаснее в городе.

— Езжайте домой, мэм, и успокойтесь, и уложите свою маленькую дочурку спать. Уже поздно.

Глэдис так и вспыхнула.

— Не унижайтесь передо мной, офицер. И не указывайте мне, что делать!

Тогда офицер попросил Глэдис показать водительские права и талон на регистрацию автомобиля, на что Глэдис ответила, что этих документов при ней сейчас нет — был пожар, они собирались второпях, неужели не ясно? Однако она все же протянула ему студийное удостоверение. Он бросил на него беглый взгляд и тут же вернул, и заметил, что Хайленд-авеню — самая безопасная часть города, по крайней мере на данный момент, что ей повезло и что она должна немедленно вернуться домой.

Глэдис злобно улыбнулась и сказала в ответ:

— Вообще-то, офицер, мне хотелось посмотреть на ад с близкого расстояния. Так, в качестве предварительного ознакомления. — Говорила она теперь хрипловато-сексуальным голосом Джин Харлоу; такое внезапное превращение всегда приводило людей в замешательство. Офицер нахмурился, когда Глэдис вдруг одарила его соблазнительной улыбкой, а потом стащила шарф с головы и волосы рассыпались по плечам. Некогда очень трепетно относившаяся к своей прическе, Глэдис давно уже перестала подстригать и укладывать их. И теперь в них проблескивала снежно-белая прядь, торчавшая острой зазубриной над левым виском и напоминавшая молнию из мультфильма. Несколько смущенный всем этим, помощник шерифа сказал Глэдис, что она должна повернуть обратно, что, если надо, они могут даже дать ей эскорт. Но это приказ, и в противном случае ее просто арестуют. Глэдис расхохоталась.

— Арестуют! Только за то, что я еду в своей машине! — Затем добавила, уже нормальным голосом: — Простите, офицер. И пожалуйста, прошу, не надо меня арестовывать. — А потом шепотом, так, чтобы Норма Джин не слышала, пробормотала: — Лучше бы вы меня пристрелили.

Офицер, похоже, начал терять терпение.

— Езжайте домой, леди! Вы пьяны или обкурились, но сейчас у нас просто нет времени разбираться с вами. Вы сами не понимаете, что говорите. Сами навлекаете на себя неприятности.

Глэдис мертвой хваткой вцепилась ему в рукав. Только теперь стало видно, что это просто пожилой мужчина в униформе, с мешками под грустными глазами и усталым лицом. С блестящей бляхой на этой самой униформе, с тяжелым кожаным поясом на талии и револьвером в кобуре. Ему было жаль эту женщину и ее маленькую девочку, женщину с грязным лицом в кольдкреме, с расширенными зрачками и запахом спиртного изо рта, таким нездоровым запахом. И больше всего ему хотелось, чтобы они побыстрее уехали; другие полицейские ждали его, ночь выдалась такая трудная. Он вежливо высвободил руку из цепких пальцев Глэдис, а та игриво заметила:

— Даже если вы собираетесь пристрелить меня, офицер, если я, к примеру, попробую прорвать это заграждение, прошу, не стреляйте в мою дочь. Она останется сиротой. Она и без того уже сирота. Но мне не хотелось бы, чтобы она это знала. Даже если б я ее любила. Вернее, даже если б я не любила ее. Потому как всем известно — это вовсе не наша вина, что мы родились на свет.

— Вы в порядке, леди? Ну и прекрасно, поезжайте домой, о’кей?

Офицеры лос-анджелесской окружной полиции наблюдали за тем, как Глэдис пыталась развернуться в своем грязнозеленом «форде» на узкой горной дороге. Они сочувственно качали головами, смущенно прищелкивали языками, и вся эта сцена почему-то немного напоминала стриптиз. Глэдис вся так и кипела от злости под взглядами этих незнакомых мужчин:

— А в головах только грязные мужские мыслишки, все только об одном и думают!

Все же Глэдис удалось наконец развернуться, и они двинулись к югу, по Лаурел-Каньон, обратно к Сансет, к центру города. Лицо Глэдис блестело от грязи и жира, губы, намазанные алой помадой, дрожали от возмущения. Рядом с ней молча сидела сгорающая от недетского стыда и смущения Норма Джин. Она не расслышала, что говорила Глэдис помощнику шерифа. Она понимала, но не была до конца уверена в том, что Глэдис «играла» — как часто делала в воспалении чувств, когда не была собой. Но то был факт, неоспоримый факт, и все это напоминало сцену из фильма, и другие люди тоже видели все это, видели, как ее мать, Глэдис Мортенсен, гордая, независимая, ценящая свою работу на Студии, вознамерившаяся сделать себе карьеру, ни от кого не принимающая подачек, только что оказалась в таком положении. На нее пялились, ее жалели, она вела себя просто как сумасшедшая! Это было, было!

Норма Джин терла глаза, их щипало от дыма, слезы текли, но она не плакала, нет. Она была унижена сверх всякой меры, но не плакала, она пыталась сообразить: неужели ее отец действительно пригласил их к себе в дом? Неужели все эти годы он жил всего в нескольких милях от них? На вершине холма, в самом конце Лаурел-Каньон-драйв? Но почему тогда Глэдис хотела свернуть на Малхоллэнд-драйв? Неужели хотела обмануть, сбить со следа этих полицейских? (То было любимое и часто повторяемое Глэдис выражение — «сбить со следа».) Когда по воскресеньям Глэдис возила Норму Джин на прогулки и они проезжали мимо особняков звезд и других «занятых в киноиндустрии» людей, она иногда намекала, что ее отец мог бы жить здесь, поблизости, что ее отца вполне могли бы пригласить сюда на вечеринку; но этим Глэдис и ограничивалась, ничего больше не объясняла. А потому высказывания эти не следовало принимать всерьез.

Как, к примеру, не следовало принимать всерьез или вообще не обращать внимания на воркотню бабушки Деллы, все ее предсказания и предупреждения. То были лишь намеки, как бы игривое подмигивание, и тебе полагалось испытывать при этом лишь прилив легкого возбуждения, не более того. И Норме Джин оставалось лишь гадать, правда это или нет, и есть ли в том хотя бы доля той самой «правды». Ибо жизнь вовсе не походила на гигантскую мозаичную картинку-загадку, где каждый из фрагментов стоял на своем месте, аккуратно и идеально подходил к другому, образуя красивую и цельную картину; впрочем, не важно даже, что составленный из фрагментов пейзаж был прекрасен, словно некая волшебная страна, что картина эта была завершенной. Ты видел ее, ты мог любоваться ею, ты мог даже разрушить ее, но картина эта существовала. В жизни, как уже успела убедиться Норма Джин, когда ей еще не исполнилось и восьми, не было ничего подобного.

И однако же Норма Джин помнила, как отец склонялся над ее колыбелькой. И колыбельку тоже помнила — белая, плетеная, с розовыми ленточками. Как-то Глэдис показала ей в витрине такую колыбельку: «Видишь? У тебя была в точности такая же, когда ты была младенцем. Помнишь?» Норма Джин молча мотала головой — нет, она не помнила. Но позднее к ней все чаще стало приходить это видение и ночью, во сне; грезила она и наяву, когда сидела на уроке в школе, рискуя получить замечание, что, как правило, и случалось (в той новой школе, в Голливуде, где ее никто не любил). Ей казалось, что она помнит колыбельку, но чаще всего вспоминала она отца, с улыбкой склонившегося над ней. А рядом Глэдис — опирается на его руку и тоже улыбается. Лицо у отца крупное, волевое, красивое, чуть ироничное, лицо, как у Кларка Гейбла. Черные волосы зачесаны со лба назад пышным коком, тоже как у Кларка Гейбла. И еще у него тонкие элегантные усики, и глубокий бархатный баритон, и он обещает ей: Я люблю тебя, Норма Джин. Настанет день, и я вернусь в Лос-Анджелес и заберу тебя с собой. А потом легонько так целует в лоб. И Глэдис, любящая мать, смотрит и улыбается.

Как живо все это в памяти!

Куда реальнее, чем все, что ее окружало.

Норма Джин решилась:

— А он все время был з-здесь? Отец? Все это время? Почему тогда не приходил к нам? Почему мы сейчас не с ним?

Глэдис, похоже, не слышала. Глэдис теряла свою, казавшуюся неиссякаемой, энергию. Она вся вспотела под тонким шелковым кимоно, и пахло от нее просто ужасно. И еще что-то случилось с фарами машины: то ли накал в лампах ослабел, то ли стекло фар было залеплено грязью. И ветровое стекло тоже было затянуто тонкой пленкой серого пепла. Горячие ветры дули навстречу, вокруг вздымались змееобразные спирали пыли. Над северной частью города громоздились зловещие подсвеченные пламенем облака. Повсюду стоял острый кислый запах чего-то горелого: паленых волос, жженого сахара, горящей помойки, гнилых овощей, разложения. Норма Джин чувствовала, что вот-вот закричит. Она не выдержит, это просто невыносимо!

Вместо этого Норма Джин повторила вопрос, на этот раз уже громче, настырным взволнованным и дрожащим детским голоском. Зная, что мать терпеть не может, когда она говорит таким голоском. Где отец? Неужели все время он жил совсем рядом с ними? Но почему…

— Ты! Заткнись! — Быстрым и точным, как у гремучей змеи, движением Глэдис оторвала руку от руля и тыльной стороной ладони влепила Норме Джин пощечину. Норма Джин взвизгнула, отпрянула, забилась в уголок, подтянула колени к животу.

В конце Лаурел-Каньон-драйв был объезд, и, проехав по этой дороге несколько кварталов, Глэдис наткнулась на второй объезд, а когда наконец, возмущенная, едва не плачущая выехала на более широкую улицу, не узнала ее, не поняла, то ли это Сансет-бульвар, то ли нет. И если да, если это Сансет-бульвар, то какое именно место, и как прикажете сворачивать с него на Хайленд-авеню? Было уже два часа ночи. Жуткой ночи, ночи отчаяния. И еще этот ребенок рядом, в слезах и соплях. И ей уже тридцать четыре. И уже ни один мужчина не смотрит на нее с вожделением. Всю свою юность и молодость она отдала Студии, и вот теперь — награда! Проезжает один перекресток за другим, по лицу струится пот, вертит головой направо и налево: «О Господи! Как же проехать к дому?»

2


Жили-были… На песчаном берегу великого Тихого океана.

Там была деревня, таинственное местечко. Где солнечный свет отливал золотом на воде. Где небо по ночам было чернильно-черным и все усыпано подмигивающими звездами. Где ветер был теплым и нежным, как ласка.

Где маленькая девочка вошла в Сад за Стеной. Стена была из камня, высотой в двадцать футов и вся увита изумительными пылающе-красными бугенвиллеями. Из Сада за Стеной всегда доносились пение птиц, и музыка, и шелест фонтана! И голоса каких-то незнакомых людей, и смех.

Через эту стену ни за что не перелезть, тебе просто не хватит сил; девочки вообще не слишком сильные; тело у них хрупкое и ломкое, как у куклы; твое тело и есть тело куклы; твое тело для других — чтобы любовались им, нянчились; твоим телом пользовались другие, не ты; твое тело было точно соблазнительный плод, в который хотелось вонзить зубы и наслаждаться его вкусом; твое тело — для других, не для тебя.

Маленькая девочка заплакала. Сердце маленькой девочки было разбито.

Затем появилась ее добрая фея, волшебница, и сказала:

— Есть тайный путь в Сад за Стеной!

Потайная дверца в стене, но ты должна ждать, как все другие маленькие девочки, когда тебе ее откроют. Должна ждать терпеливо, ждать тихо. Нельзя ломиться и стучаться в эту дверцу, как какой-нибудь гадкий мальчишка. Нельзя кричать и плакать. Ты должна перехитрить стража — старого безобразного гнома с зеленоватой кожей. Ты должна сделать так, чтобы он заметил тебя. Должна сделать так, чтобы он тобой восхищался. Чтобы возжелал тебя. И тогда он полюбит тебя и исполнит любое твое желание. Улыбайся! Улыбайся и будь счастлива! Улыбайся и снимай одежду! И тут твой Волшебный Друг в Зеркале поможет тебе. Потому что твой Волшебный Друг в Зеркале — существо особенное. Старый безобразный гном с зеленоватой кожей влюбится в тебя, и тогда потайная дверца в Сад для тебя отворится, и ты войдешь в него, смеясь от счастья. А в Саду за Стеной цветут роскошные розы, и порхают колибри, и еще там музыка, и шумит фонтан, и ты широко раскроешь глаза при виде всех этих чудес. А старый безобразный гном с зеленоватой кожей окажется заколдованным Принцем, и злые чары развеются, и он упадет перед тобой на колени и попросит твоей руки, и женится на тебе, и вы будете жить с ним счастливо и вечно в этом царстве Сада; и ты никогда, никогда больше не будешь одинокой и несчастной маленькой девочкой.

Если останешься со своим Принцем в этом Саду за Стеной.

3


— Норма Джи-и-ин! Домой, быстро!

Так прошлым летом часто звала Норму Джин бабушка Делла, очень часто, с крыльца своего дома. Прикладывала рупором руки ко рту и кричала что есть мочи. Похоже, старая женщина все больше и больше беспокоилась о своей маленькой внучке. Точно знала, что на них надвигается несчастье. Знала и понимала то, чего не желали видеть другие.

Но я спряталась. Я была плохой девочкой. Я не знала, что бабушка зовет меня в последний раз.

Тот день ничем не отличался от всех остальных. Почти не отличался. Норма Джин играла на пляже с двумя своими маленькими подружками; и тут точно гром среди ясного неба, точно крик птицы с небес донесся до нее этот голос:

— Норма Джин! НОРМА ДЖИ-И-ИН!

Две маленькие девочки взглянули на Норму Джин и захихикали — может, просто жалели ее. Норма Джин капризно выпятила нижнюю губку и продолжала рыться в песке. Не пойду! Она меня не заставит.

Все в районе знали Деллу Монро, женщину с характером, женщину по прозвищу Буксир. Особенно те, кто посещал вместе с ней церковь Святого Евангелия, — очевидцы клялись и божились, что, когда Делла пела в хоре, ее очки с толстыми стеклами запотевали от старания. А после этого бесстыдно проталкивала она вперед свою внучку, Норму Джин — чтобы моложавый светловолосый священник мог восхититься кудряшками девочки (в точности, как у Ширли Темпл!), ее ханжески скромным воскресным платьицем. Что он всякий раз и делал. Улыбался и говорил:

— Да благослови тебя Бог, Делла Монро! Ты должна быть благодарна Ему за такую внучку.

В ответ Делла смеялась и вздыхала. Она всегда с изрядной долей недоверия воспринимала самые, казалось бы, сердечные комплименты.

— Я-то благодарна. А уж как там ее мамаша — не знаю.

Бабушка Делла не верила в то, что ребенка можно избаловать. Зато верила, что полезно приучать его к работе с самого раннего возраста, — наверное, потому, что сама проработала всю свою жизнь. Даже теперь, после того как муж ее умер, а пенсия была «мизерной» — «сущие крохи», — Делла продолжала работать. «Ни счастья, ни покоя нам, грешным!» Подрабатывала профессиональной гладильщицей в прачечной на Оушн-авеню, профессиональной портнихой в маленьком местном ателье, а когда и этой работы не перепадало, просто сидела с маленькими детьми: короче говоря, справлялась. Она была из первопоселенцев, совсем не то что какая-нибудь там глупая кисейная барышня, каких показывают в кино и на которых так стремилась походить ее психопатка дочь.

О, Делла Монро просто терпеть не могла эту «возлюбленную Америки», Мэри Пикфорд! В свое время она рьяно поддерживала девятнадцатую поправку, дающую женщинам право голоса и Участия в выборах с осени 1920 года. Она была проницательна, остра на язык и вспыльчива. Она принципиально ненавидела кино, говорила, что все это фальшивка, не стоящая ломаного гроша, но при этом восхищалась Джеймсом Кэгни в фильме «Враг общества», который смотрела раза три, — этот маленький крепыш и задира лихо расправлялся со всеми врагами и мужественно встретил свою судьбу. Весь в бинтах, совсем как мумия, покорно принял смерть на ступеньках дома, когда понял, что ему пришел конец. Еще она страшно восхищалась мальчиком-убийцей из фильма «Маленький Цезарь» с Эдвардом Дж. Робинсоном в главной роли, который тоже очень лихо произносил разные непристойности маленьким девичьим ротиком. То были люди, готовые достойно встретить свою смерть, когда понимали, что песенка их спета.

А раз твоя песенка спета, значит, спета. И бабушка Делла воспринимала этот факт с веселым самообладанием.

Иногда, после того как Норма Джин все утро помогала бабушке убирать квартиру, мыть и вытирать посуду, Делла брала ее с собой на важное мероприятие — кормить птиц. Норма Джин бывала просто счастлива! Они с бабушкой выбирали какой-нибудь укромный уголок и бросали крошки хлеба на песок, а потом стояли и смотрели, как отовсюду слетаются на это угощение птицы. Голодные, но осторожные, они шумно хлопали крыльями и быстро-быстро подбирали крошки своими маленькими острыми клювами. Голуби, африканские горлицы, иволги, шумливые хохлатые сойки. Целые стайки воробьев в черных шапочках. А в кустах гнездились и порхали среди ветвей камсиса колибри, совсем маленькие птички, величиной не больше шмеля. Делла узнавала эту крохотную птичку по уникальной способности летать не только вперед, но и назад, и в стороны в отличие от всех других птиц. «Хитрая маленькая чертовка», почти ручная, но не ест ни хлебных крошек, ни семян. Норма Джин была совершенно очарована этими птичками с радужным малиново-зеленым оперением, отливающим металлическим блеском под солнцем, которые так быстро махали крылышками, что те сливались в туманное пятно. И еще они опускали длинные и тонкие, как иголки, клювы в трубкообразные цветки и высасывали из них нектар, продолжая мелко трепетать в воздухе крылышками. И носились они быстро, как стрелы!

— Ой, бабушка, а куда они летят?

Бабушка Делла пожимала плечами. Настроение развлекать внучку у нее пропадало.

— Как знать, куда они там летают, эти птицы.




Позднее, уже после похорон, люди говорили, что Делла Монро сильно состарилась со дня смерти мужа. Когда он был жив, Делла жаловалась на него любому, кто был готов выслушать ее: на его пьянство, «слабые легкие», «дурные привычки». Делла была грузной женщиной, лицо ее часто краснело — от высокого давления, о своем здоровье она никогда не заботилась.

Подобно туче песка, вздымаемого ветром, носилась она по округе в поисках своей внучки. Только разрешала Норме Джин выйти поиграть на улицу и тут же звала ее обратно. Часто говорила, что спасает девочку от матери — «от той, что разбила сердце собственной матери».

Тем августовским днем жара стояла страшная, солнце палило, и почти все дети сидели по домам. И у бабушки Деллы вдруг появилось предчувствие — должно что-то случиться, что-то очень плохое. И она выбежала из дома на жару и стала звать:

— Норма Джин! Норма Джи-и-ин! — Сначала с крыльца, потом с улицы перед входом в дом, потом из аллейки за домом, потом побежала туда, где они кормили птиц, а Норма Джин с подружками с хихиканьем убегали и прятались, ни за что не откликнусь, ей меня не заставить! И это несмотря на то что Норма Джин любила свою бабушку, единственного на всем свете человека, который по-настоящему любил ее, никогда не обижал, хотел только защитить. Соседские мальчишки обзывали Деллу Монро «толстой старой слонихой», и, когда Норма Джин слышала это, ей становилось стыдно.

И вот Норма Джин спряталась от бабушки. Прошло какое-то время, и она уже больше не слышала ее криков, и тогда Норма Джин решила, что лучше все же пойти домой. И она помчалась с пляжа, дикая, встрепанная, и кровь стучала у нее в ушах, и какая-то соседка в возрасте Деллы успела выбранить ее по дороге: Эх ты! А бабушка тебя звала, звала! Норма Джин влетела в подъезд, взлетела вверх по ступенькам на третий этаж, как делала много раз; и вдруг поняла, что на этот раз все будет по-другому. Потому что уж очень тихо было в доме, а тишина, это известно еще из кино, всегда преподносит какие-то неприятные сюрпризы, от которых можно и закричать, именно потому, что не готова, что тебя застали врасплох. О Господи — дверь в бабушкину квартиру распахнута настежь. Чего прежде никогда не бывало. И Норма Джин поняла: что-то случилось Что-то очень нехорошее. И уже знала, что увидит внутри.

Бабушка упала прежде, чем я вернулась. Потеряла равновесие, голова у нее вдруг закружилась. Я нашла ее на полу, на кухне. Она лежала и тихонько стонала, и так тяжело дышала, и не понимала, что случилось. И я помогла ей подняться и сесть в кресло, а потом принесла ей таблетки и еще завернутый в тряпку лед и стала прикладывать его к лицу бабушки. А лицо у нее было такое горячее и испуганное, но чуть погодя она вдруг засмеялась, и я поняла, что все в порядке.

Но только на самом деле все было совсем не так. Бабушка лежала на полу в ванной, огромное потное тело, зажатое между ванной и туалетным бачком, на том самом полу, который они вдвоем так тщательно драили сегодня утром. В ванной сильно пахло дезинфицирующим средством, неудивительно, что у бабушки закружилась голова. И она лежала на боку, словно выброшенная на песок рыба, с красным и каким-то вздутым лицом, глаза приоткрыты, но, похоже, не видят, дыхание вырывается со свистом.

— Бабушка! Бабушка!

То была сцена из кино, и в то же время — реальность.

Бабушка Делла слепо ухватилась за руку Нормы Джин, словно хотела, чтобы та помогла ей подняться. Потом вдруг издала странный сдавленный звук, поначалу совершенно неразличимый. Нет, она не сердилась и не бранила ее. Что-то не так! Норма Джин поняла это тотчас же. Опустилась на колени рядом с бабушкой, вдыхая тошнотворный запах больной плоти, запах пота, газов, и тут же безошибочно распознала в нем запах смерти и закричала:

— Бабушка! Не умирай, только не умирай!

А старая женщина конвульсивно сжала ладошку Нормы Джин, так сильно, что едва не сломала ей пальцы, и с трудом, низким и грозным голосом выдавила, стараясь произносить каждое слово раздельно и внятно:

— Благослови тебя Бог, детка, я люблю тебя.

4


Это я виновата! Я виновата, что бабушка умерла.

Не болтай глупостей. Никто не виноват.

Она меня звала, а я все не приходила! Я плохая!..

Ничего подобного. Это Бог виноват. Давай, спи.

Мама, а она нас слышит? Скажи, бабушка сейчас нас слышит? О Боже! Надеюсь, что нет.

Это я виновата в том, что случилось с бабушкой. О, мамочка… Никакая я тебе не мамочка, идиотка! Просто пришел ее час, вот и все.

И она острым локотком оттолкнула от себя девочку. Давать ей пощечину не хотелось, очень уж чесались и ныли покрасневшие руки.

(Руки Глэдис! Она постоянно пребывала в страхе, что в костях у нее поселился рак от всех этих химикатов.)

И не смей ко мне прикасаться, черт бы тебя побрал! Ведь знаешь, я этого не переношу.




То были трудные времена для всех рожденных под знаком Близнецов. Трагическая парочка.

Когда Глэдис вдруг позвонили со Студии, из монтажной, ее пришлось чуть ли не волоком тащить к телефону — так она испугалась. Ее начальник, мистер Икс, — некогда он был влюблен в нее, да, и умолял выйти за него замуж, даже был готов бросить ради нее семью, тогда, в 29-м, она работала его ассистенткой, а потом заболела, и ее перевели на более низкую должность, но то ведь вовсе не ее вина, верно? — молча протянул ей трубку. Резиновый шнур скрутился, как змея. Эта штука точно живая, однако Глэдис стоически отказывалась признать это. Глаза у нее слезились от едких химикатов, с которыми она работала (все в той же лаборатории, только на более низкой должности, но Глэдис никогда не жаловалась мистеру Икс, не желала доставлять ему такую радость). В ушах постоянно шумело, будто там поселились какие-то голоса из фильмов, твердящие: Сейчас! сейчас! сейчас! сейчас! — но она и на них старалась не обращать внимания. Она уже научилась, лет с двадцати шести, после рождения ее последней дочери, не слышать, отфильтровывать эти многочисленные назойливые голоса в голове. Ведь она понимала, они не реальны; но порой, когда особенно уставала, голоса все же прорезались сквозь шумы, как это бывает с радио, и становились ужасно громкими. Ей сказали, что звонок срочный и дело касается дочери, Нормы Джин. (Две другие дочери, жившие с отцом в Кентукки, давным-давно исчезли из ее жизни. Отец просто забрал их у нее. Сказал, что она «больная», что ж, может, так оно и было.) Что-то случилось. Ваша девочка. Нам очень жаль. Такое несчастье.

Но она услышала совсем другую новость. Мать Глэдис! Делла! Делла Монро! С ней что-то случилось. С вашей матерью. Такое несчастье. Не могли бы вы приехать и как можно скорее?

Глэдис выпустила трубку из рук, она повисла на перекрученном, как змея, шнуре. И мистеру Икс пришлось подхватить женщину, потому что та едва не потеряла сознание.

О Господи, она же совершенно забыла о Делле! О своей матери, Делле Монро. Просто как-то само собой получилось, что она выкинула ее из головы. И тем самым сделала уязвимой. Делла Монро родилась под знаком Быка. (Отец Глэдис умер прошлой зимой. Тогда у Глэдис как раз случился страшный приступ мигрени, и она не смогла приехать на похороны, даже до Венис-Бич была не в состоянии доехать, чтобы повидать мать. И она умудрилась выбросить отца из головы, рассудив, что Делла вполне способна оплакать его за двоих. И если Делла будет на нее злиться, это только поможет ей перенести утрату. «Мой бедный отец погиб в Аргонне. Был отравлен газами в Аргонне, — так на протяжении нескольких лет говорила Глэдис своим друзьям. — Я толком его и не знала».)

И все последние годы у Глэдис как-то не получалось любить Деллу. Ведь любовь — штука страшно утомительная, требующая много сил. И еще она почему-то считала, что Делла ее переживет. Переживет и дочку-сиротку, Норму Джин, оставленную на ее попечение. Глэдис не любила Деллу Монро, может, просто потому, что боялась суждений этой старой женщины. Око за око и зуб за зуб. Ни одной матери на свете, бросившей свое дитя, не сойдет это с рук. А если даже она и любила Деллу, то любовь эта носила какой-то куцый характер. Она совершенно не заботилась о матери, не могла защитить ее от несчастий.

А что есть любовь, как не защита от несчастий?

И если несчастье случилось, значит, то была неадекватная любовь.

Во всяком случае, девочке по имени Норма Джин, которую нельзя было винить в том, что произошло, и которая нашла бабушку умирающей на полу в ванной, никакие несчастья пока что не грозили.

Бабушку словно «молнией ударило», так говорила Норма Джин.

Но молния пощадила Норму Джин, не попала в нее, и уже за это Глэдис должна быть благодарна.

Возможно, все дело в знаке. Ведь и Глэдис, и Норма Джин родились под знаком Близнецов, в июне. А Делла, с которой было чрезвычайно трудно ладить, была рождена под знаком Быка. А как известно, этот знак отстоит от Близнецов дальше всех, иными словами, попросту ему противоположен. Противоположности притягиваются, противоположности отталкиваются.

Другие дочери Глэдис родились под другими знаками. И для Глэдис было облегчением узнать, что там, в Кентукки, в тысяче миль от Калифорнии, они высвободились из-под неблаготворного влияния матери и теперь полностью и безраздельно принадлежат отцу. Жизнь пощадила их!

Ну разумеется, Глэдис взяла Норму Джин к себе. Она вовсе не собиралась отдавать свою плоть от плоти и кровь от крови в сиротский приют округа Лос-Анджелес. Именно таковой была бы печальная судьба малышки, если б не она, так иногда смутно намекала бабушка Делла. Порой Глэдис почти хотелось верить в Господа и Небеса, и Делла, глядящая теперь с Небес на нее и Норму Джин в маленьком бунгало, что на Хайленд-авеню, устыдилась бы, видя, что это ее предсказание не сбылось. Вот видишь? Я вовсе не такая уж плохая мать. Просто я была слабая. Болела. Мужчины плохо со мной поступали. Но теперь я в порядке. Теперь я сильная!

И однако же первая неделя на Хайленд-авеню была для Нормы Джин сущим кошмаром. Господи, какое тесное и жалкое то было жилище! И здесь всегда почему-то сильно пахло плесенью. И спать приходилось в одной постели с мамой, на провалившемся от старости матрасе. Спать было вообще невозможно. Глэдис приходила в ярость, замечая, что дочь, похоже, боится ее. Она отскакивала от нее, вся сжималась, как побитая собака. Я же не виновата, что твоя драгоценная бабушка померла! Можно подумать, я ее убила! Глэдис терпеть не могла детского плача, не выносила вида текущих из носа дочери соплей и как она, словно какая-нибудь беспризорница из фильма, намертво вцеплялась в свою куклу, теперь уже совершенно ободранную и грязную.

— Что за гадость! До сих пор возишься со всякой дрянью! Я запрещаю тебе говорить с ней! Это первый шаг к… — Тут Глэдис, вся дрожа, умолкала, она не осмеливалась дать имя своему страху. (Почему, думала Глэдис, почему я так ненавижу эту куклу? Ведь это же мой собственный подарок Норме Джин на день рождения. Неужели я ревную к этой кукле, к тому, что дочь уделяет ей столько внимания? А может, все дело в том, что эта белокурая кукла с пустыми голубыми глазами и застывшей улыбкой так похожа на Норму Джин? Глэдис подарила куклу дочери почти что в шутку, она досталась ей от одного приятеля. Тот сказал, что подобрал ее где-то, просто нашел, но, хорошо зная этого типа, Глэдис предполагала, что тот, должно быть, просто стащил куклу из чужой машины или с крыльца, забытую какой-нибудь маленькой девочкой. Которая тоже очень любила свою белокурую куклу и которой он тем самым разбил сердце, злобный и подлый, как Питер Лорри из фильма «М»[15 - Другое название этого фильма «Убийца», снят в 1931 г. в Германии режиссером Ф. Лангом, одна из первых звуковых лент.]!) Но она не могла отобрать у Нормы Джин эту чертову куклу.

По крайней мере пока.

5


И они храбро продолжали жить вместе, мать и дочь. До самой осени 1934 года, когда подули ветры Санта-Ана и в городе начался сущий ад.

Они жили вместе и снимали три комнатки в бунгало по адресу 828 Хайленд-авеню, Голливуд — «всего в пяти минутах ходьбы до «Голливуд-Боул», как часто говорила Глэдис. Хотя как-то так получалось, что пешком они туда не ходили никогда.

Матери было тридцать четыре года, дочери — восемь.

И тут крылся небольшой подвох. Искажение, как в аттракционе «Комната кривых зеркал» — с виду вроде бы почти нормальные люди, и вроде бы им можно доверять, но доверять нельзя. И весь фокус заключался в том, что Глэдис действительно было уже тридцать четыре года, а жизнь ее по-настоящему так и не началась. У нее было трое детей, и их у нее забрали. Кое-как удалось вычеркнуть их из памяти, и вот теперь рядом с ней поселилась эта восьмилетняя девочка с печальными глазами, юной и одновременно старой душой. Она, словно живой упрек, постоянно маячила перед глазами, и это было совершенно невыносимо, но приходилось выносить. Потому что: Больше у нас с тобой никого нет, — часто говорила дочери Глэдис, — и если у меня хватит сил, всегда будем вместе.

То, что начнут бушевать пожары, можно было предвидеть. Безумие, это наказание Господне, предвидеть никак нельзя.

Еще задолго до начала пожаров 1934-го в Лос-Анджелесе, в самом воздухе Калифорнии, казалось, нависла угроза. И дело тут было вовсе не в ветрах, которые дули из пустыни Мохаве. Просто чувствовалось, что скоро начнется хаос, что стихия выйдет из-под контроля. Это ощущалось при взгляде на тупые, обветренные, точно изъеденные ржавчиной лица бродяг, слоняющихся по улицам города. Это ощущалось при виде каких-то совершенно демонических нагромождений облаков на закате над Тихим океаном. Это проскальзывало в завуалированных намеках, сдержанных улыбках и приглушенном смехе некоторых людей со Студии, которым ты некогда доверяла. Лучше уж не слушать новости по радио. Лучше даже не заглядывать в колонки новостей в газетах, даже в «Лос-Анджелес таймс», которую почему-то часто подбрасывали к бунгало. (Нарочно, что ли?.. Чтобы окончательно вывести из равновесия чувствительных людей типа Глэдис?) Ибо таким, как она, уж лучше совсем не знать о тревожной статистике роста безработицы в Америке, о бездомных и нищих семьях, слоняющихся по всей стране, о числе самоубийств, банкротств и ветеранах Первой мировой войны, инвалидах, которые остались без работы и без надежд. Да и о новостях в Европе тоже не хотелось читать. Тем более о том, что творится в Германии.

Потому что в следующей войне мы будем сражаться именно там. И на этот раз спасения нет.

Глэдис закрыла глаза от боли. Боль обрушилась внезапно и быстро, как приступ мигрени. Это ее убеждение озвучил по радио мужской голос, властный и громкий.

Отчасти именно по этой причине Глэдис поселила Норму Джин у себя в бунгало. Хотя до сих пор еще целыми днями работала на Студии и пребывала в непрестанном страхе, что ее уволят (в Голливуде постоянно увольняли или временно отстраняли от работы сотрудников); и бывали дни, когда она едва находила в себе силы подняться с постели, — казалось, на душу и сердце давит вся тяжесть мира. Она вознамерилась стать «хорошей матерью» ребенку, пусть даже на короткий отпущенный им срок. Потому что если война не придет из Европы или с Тихого океана, она непременно обрушится на них с небес: Г. Уэллс предсказал и описал весь этот ужас в «Войне миров», романе, который по неким неведомым никому причинам Глэдис знала почти назубок, как и целые отрывки из его же «Машины времени». (В глубине души ей отчаянно хотелось верить, что это отец Нормы Джин прислал ей целый грузовик книг с романами Уэллса и поэтическими сборниками, но на деле их подарил ей «для общего развития» один из сотрудников Студии. В середине двадцатых он дружил с отцом Нормы Джин, правда, дружба эта длилась недолго.) Марсианское нашествие — почему бы, собственно, и нет?..Пребывая в состоянии возбуждения и экзальтации, Глэдис верила в астрологические прогнозы, в могущественное влияние звезд и прочих планет на человечество. И то, что во Вселенной могут обитать другие разумные существа, совсем не обязательно созданные по образу и подобию Божию и питающие злобные и хищнические чувства по отношению к землянам, казалось ей вполне вероятным. Ведь подобное вторжение описано в Откровении Иоанна, в Апокалипсисе. Именно этот раздел Библии казался Глэдис наиболее убедительным и сопоставимым с тем, что творится здесь, в южной Калифорнии. Но только вместо разгневанных ангелов с огненными мечами на Землю явятся мерзкие грибообразные марсиане и будут стрелять в них невидимыми лучами, превращая в пепел и прах все вокруг, в том числе и людей.

Неужели Глэдис действительно верила в марсиан? В возможность их вторжения на Землю?

— На дворе двадцатый век. И времена сильно изменились, они уже не те, что при Яхве. А потому и катаклизмы должны носить другой характер.

И никто не знал, говорит ли все это Глэдис шутя или всерьез. Она делала подобные заявления низким сексуальным голосом Джин Харлоу, опустив руку на узкое колено ладонью вверх. Сверкающие глаза смотрят так пристально, не мигая. Губы припухшие, красные, влажно поблескивающие. И Норма Джин с беспокойством замечала, что при этом другие взрослые, особенно мужчины, точно околдованы мамой, что их так и тянет к ней, как порой тянет тебя высунуться подальше из окна на верхнем этаже или долго и с близкого расстояния смотреть на пламя — так, что кажется, волосы вот-вот вспыхнут. И это — несмотря на серо-белые пряди, свисающие со лба (Глэдис категорически отказывалась красить волосы, просто из чувства «протеста»), на темные тени под глазами, на лихорадочное беспокойство, которое как будто пронизывало все ее худенькое тело. Везде — в прихожей бунгало, на лужайке у входа, на улице — везде, где только находился слушатель, Глэдис умудрялась разыгрывать «целые сцены». Если вам известно, что такое кино, тогда вам сразу становилось ясно, что Глэдис «разыгрывает сцену». Потому как цель даже самой бессмысленной сцены — привлечь к себе внимание. А это, в свою очередь, помогает успокоиться. И еще возбуждает, поскольку внимание, которое привлекала Глэдис, всегда носило эротический оттенок.

А эротика означает: вы еще желанны.

Именно поэтому безумие всегда так соблазнительно, так сексуально.

До тех пор, пока женщина относительно молода и привлекательна.

Норма Джин была ребенком застенчивым, порой просто превращалась в невидимку, и тем не менее ей страшно нравилось наблюдать, как разные люди, особенно мужчины, с таким интересом взирают на женщину, которая доводилась ей матерью. И если нервный смех Глэдис и ее беспрерывная жестикуляция вскоре отпугивали наблюдателей и слушателей, что ж, она всегда могла найти другого мужчину, который бы любил ее. Она даже могла найти мужчину, который бы на ней женился. И они спасены! Однако Норме Джин вовсе не понравилось, когда после очередной из таких «сцен» Глэдис, вернувшись домой, проглотила целую пригоршню таблеток и повалилась на кровать с медными шишечками на спинке, где лежала без чувств, сотрясаемая мелкой дрожью. Нет, она не спала, даже глаз не закрыла, просто они были словно затуманены и смотрели невидяще. Прошло несколько часов. Время от времени Норма Джин делала робкие попытки снять с матери хотя бы верхнюю одежду, но та тут же начинала чертыхаться и бить ее. А когда Норма Джин попробовала стащить с нее одну из узких туфелек-лодочек, мать лягнула ее ногой.

— Не сметь! Не трогать! А то заражу тебя проказой! Оставь меня в покое.

Может, если бы она постаралась получше с теми мужчинами… Может, тогда что бы нибудь да получилось?..

6


Где бы ты ни была, куда бы ни направлюсь, я тоже буду там. Прежде чем сообразишь, как туда добраться, я уже буду там. И буду тебя ждать.

Я в твоих мыслях, Норма Джин. Всегда. Всегда.

Чудесные воспоминания! Она уже тогда понимала, что отмечена судьбой.

Она была единственной ученицей в хайлендской начальной школе, у которой водились «карманные деньги» — в маленьком шелковом кошелечке клубнично-красного цвета, и она могла покупать на них завтрак на переменке в ближайшей лавке на углу. Пирожки с фруктовой начинкой, лимонад с пузырьками. Иногда — пакетик крекеров с ореховым маслом. Ну и вкуснятина! Даже годы спустя при одном воспоминании обо всех этих яствах рот ее наполнялся слюной. Иногда после уроков, даже зимой, когда на улице темнело рано, Норме Джин разрешалось одной пройти две с половиной мили до «Египетского театра» Граумана на Голливуд-бульвар, где всего за десять центов можно было посмотреть двухсерийный художественный фильм.

О Прекрасной Принцессе и Темном Принце! Как Глэдис, они всегда ждали, всегда были готовы утешить ее.

— Эти походы в кино! Смотри, никому не говори, — предупреждала Норму Джин Глэдис, она никому не верила, никому не доверяла, даже друзьям. Они могут неправильно понять и составить о Глэдис неверное суждение. Но сама Глэдис частенько засиживалась на работе допоздна. Были кое-какие нюансы в «проявке», которые начальство могло доверить только Глэдис Мортенсен; ее шеф целиком и полностью мог положиться только на нее; без участия Глэдис такие кассовые картины, как «Счастливые дни» с Дикси Ли и «Кики» с Мэри Пикфорд, потерпели бы полный провал. И вообще, Глэдис считала, что в «Египетском театре» Граумана вполне безопасно.

— Просто постарайся найти место в самом заднем ряду и у прохода, — наставляла она Норму Джин. — Смотри только перед собой, на экран. И пожалуйся билетеру, если кто будет к тебе приставать. И ни в коем случае не разговаривай с незнакомыми людьми.

Уже в полной тьме, возвращаясь домой и пребывая в восторженно-обалделом состоянии, мыслями вся еще в фильме, Норма Джин следовала и другим наставлениям матери — «идти быстро и уверенно, твердо зная, куда идешь, держаться поближе к фонарям и краю тротуара. В глаза никому не смотреть, и, если кто предложит подвезти, даже думать не смей. Никогда и ни за что!»

И со мной ни разу ничего не случилось. Это я точно помню.

Потому что она всегда была со мной. И он — тоже.

Темный Принц. Если он и мог существовать где-то, так только в кино. Чем ближе к «Египетскому театру», напоминавшему кафедральный собор, тем чаще начинало стучать сердечко. И первый взгляд на него — еще снаружи. Лицо на афише, красивый глянцевитый снимок за стеклом, точно редкостная картина, произведение искусства, которым можно налюбоваться вдоволь. Фред Астер, Гари Купер, Кэри Грант, Чарлз Бойер, Пол Муни, Фредерик Марч, Кларк Гейбл.

А внутри, внутри он просто гигантский, на экране, и в то же время такой доступный, такой близкий — кажется, только руку протяни и коснешься его, почти! Он говорит с другими мужчинами, обнимает и целует красивых женщин, и все равно он твой, твой!.. А эти женщины, о, они тоже совсем близко, их тоже почти что можно потрогать, они — твое собственное отражение в волшебном зеркале. Твой Волшебный Друг, только заключенный в чужое тело. И все эти прелестные лица неким таинственным образом тоже твои. Или в один прекрасный день станут твоими. Джинджер Роджерс, Джоан Кроуфорд, Кэтрин Хепберн, Джин Харлоу, Марлен Дитрих, Грета Гарбо, Констанс Беннет, Джоан Блонделл, Клодетт Кольбер, Глория Свенсон. И их истории смешиваются и повторяются, как повторяются сны. В этих снах были яркие и неприличные мюзиклы, были мрачные драмы, эксцентричные комедии, саги о путешествиях и приключениях, войне, древних временах — видения, в которых появлялись, исчезали и снова появлялись все те же выразительные волевые лица. В разном гриме и разных костюмах, населяющие разные судьбы. И там был он! Всегда! Темный Принц.

И его Принцесса.




Куда бы ты ни направилась, я тоже буду там. Но в школе это не всегда получалось.

Обитателями бунгало на Хайленд-авеню были преимущественно люди взрослые. Исключение составляла лишь кудрявая малышка Норма Джин, и все соседи ее очень любили. («Хотя, конечно, не слишком тут подходящая атмосфера для детей, иногда такие типы ошиваются», — сказала как-то Глэдис одна из соседок. — «Как это понять, «типы»? — несколько раздраженно осведомилась Глэдис. — Все мы работаем на Студии». — «Именно это я и хотела сказать, — рассмеялась женщина, — все мы работаем на Студии».) Но в школе были дети.

Я так их боялась! Особенно волевых ребят. Чтоб одержать над ними верх, надо было действовать быстро. Второго шанса могло и не быть. Без братьев и сестер ты совершенно одинока. Ты здесь совсем чужая. Наверное, я страшно старалась им понравиться, так мне теперь кажется. А они придумали мне прозвища: Пучеглазая и Пьяница. Почему — так никогда и не узнала.

Глэдис говорила друзьям, что «удручена жалким образованием», которое получает в школе дочь. Но за те одиннадцать месяцев, что проучилась в начальной школе Хайленда Норма Джин, мать побывала там лишь однажды. Да и то только потому, что ее вызвали.

Темный Принц не показывался там ни разу.

Даже в мечтах наяву, даже с крепко зажмуренными глазами, Норме Джин никак не удавалось увидеть его. Он ждал ее в других мечтах, в кино; и то была маленькая тайная ее радость.

7


— А у меня есть на твой счет кое-какие планы, Норма Джин. И это касается нас Обеих.

Маленькое белое пианино было так красиво, что Норма Джин не сводила с него завороженных глаз, робко гладила кончиками пальцев полированную поверхность. О, неужели это для нее?

— Будешь брать уроки музыки. Я всегда этого хотела.

Гостиная в трехкомнатном бунгало Глэдис была совсем крохотная и забита мебелью, но место для пианино все же нашлось. Раньше инструмент принадлежал самому Фредерику Марчу, часто хвасталась знакомым Глэдис.

Знаменитый мистер Марч, сделавший себе имя в немых фильмах, работал на Студии по контракту. Он «подружился» с Глэдис в студийном кафе; и он продал ей пианино «просто по смешной цене», в качестве чуть ли не одолжения, зная, что денег у нее немного. По другой версии, которую любила излагать Глэдис, когда ее спрашивали, как это ей удалось приобрести столь необыкновенное пианино, мистер Марч просто подарил ей инструмент, «в знак уважения». (Глэдис водила Норму Джин на фильм с Фредериком Марчем «Я люблю тебя, честно!», где играла также Кэрол Ломбард. Водила во все тот же «Египетский театр» Граумана. Мать и дочь смотрели эту картину раза три. «О, твой отец ревновал бы, если б узнал», — таинственно говорила при этом Глэдис.) Поскольку нанять профессионального преподавателя для Нормы Джин она не могла, пришлось договориться с соседом, тоже обитателем бунгало. Время от времени Норма Джин могла приходить к нему и брать уроки. То был англичанин по фамилии Пирс, работавший дублером нескольких ведущих актеров, в том числе Чарлза Бойера и Кларка Гейбла. Среднего роста мужчина, довольно красивый, с тонкими усиками. И однако никакой теплоты от него не исходило — не было «шарма». Норма Джин старалась угодить ему, дома занималась с усердием; ей нравилось играть на «волшебном пианино», когда она была одна. Но, слыша ее игру, мистер Пирс лишь вздыхал и корчил гримасы, и она начинала нервничать. И быстро обрела скверную привычку повторять ноты.

— Моя дорогая, зачем же так молотить по клавишам?.. — насмешливо и с легким акцентом, глотая слоги, говорил мистер Пирс. — Достаточно того, что вы, американцы, совершенно изуродовали английский язык.

Глэдис, которая в свое время немножко «насобачилась» играть на пианино, пыталась заниматься с Нормой Джин, но эти уроки носили еще более нервный и напряженный характер, чем у мистера Пирса. Потеряв терпение, Глэдис принималась орать на дочь:

— Неужели не слышишь, что берешь совсем не ту ноту? Неужели не чувствуешь разницы? Бемоль, диез? Ты что, напрочь лишена музыкального слуха? Или просто глухая?

И тем не менее уроки игры на пианино спорадически продолжались. Кроме того, время от времени Норма Джин брала у одной из приятельниц Глэдис уроки пения. Она обитала в тех же краях, в бунгало на Хайленд-авеню, и тоже работала на Студии, в музотделе. Мисс Флинн, так ее звали, часто говорила Глэдис:

— У вас совершенно замечательная малышка, милая, искренняя. Очень старается. Куда больше, чем некоторые молодые певцы, что работают у нас по контракту. Но пока что, — тут Джесс Флинн начинала говорить совсем тихо, так, что Глэдис едва слышала, — голоса у нее нет, совсем.

На что Глэдис отвечала:

— Ничего, будет!




Вот чем мы занимались, вместо того чтобы ходить в церковь. Вот каким богам поклонялись.

По воскресеньям, когда у Глэдис находились деньги на бензин (или же мужчина, который мог дать ей денег), они с Нормой Джин ездили смотреть особняки звезд. В Беверли-Хиллз, Бель-Эр, Лос-Фелиз и Голливуд-Хиллз. Всю весну, лето и часть засушливой осени 1934-го Глэдис с гордостью поясняла меццо-сопрано: дом-дворец Мэри Пикфорд, роскошный особняк Дугласа Фэрбенкса, великолепные владения Тома Микса и Теды Бара.

— Бара подцепила мультимиллионера, бизнесмена, вышла за него замуж и ушла из кино. Очень умно поступила.

Норма Джин смотрела во все глаза. Ну и огромные же дома! Действительно, прямо дворцы или замки, что она видела на картинках в сказках. Не было на свете людей счастливее матери и дочери, разъезжавших по этим сверкающим великолепием улицам. В такие моменты Норма Джин не раздражала маму заиканием, она вообще не раскрывала рта, говорила только Глэдис.

— А вот дом Барбары Ла Марр, ну, из фильма «Слишком красивая девушка». (Звучит как шутка, правда, дорогая? Ведь слишком красивой быть нельзя. Как и слишком богатой.) Дом У. К. Филдса. А вот это бывший дом Греты Гарбо — прелестный, правда, но мог бы быть и побольше. А вон там, видишь, вон за теми воротами, особняк в испанском стиле, там живет несравненная Глория Свенсон. А это дом Нормы Талмидж, «нашей» Нормы.

И Глэдис останавливала машину, чтобы вместе с дочкой вдоволь полюбоваться элегантным особняком из серого камня, в котором проживала в Лос-Фелиз Норма Талмидж вместе со своим мужем-продюсером. Вход в него охраняли целых восемь великолепных гранитных львов — точь-в-точь как с эмблемы «Метро-Голдвин-Майер»! Норма Джин смотрела и смотрела. И трава на лужайках тут была такая зеленая и сочная! Если Лос-Анджелес действительно был городом из песка, это никак не сказывалось здесь, в Беверли-Хиллз, Бель-Эр, Лос-Фелиз или же Голливуд-Хиллз. Дождей не выпадало уже несколько недель, трава повсюду была выжжена солнцем, лежала поникшая, мертвая, сухая, но в этих сказочных местах лужайки всегда были зеленые. А розовые и пурпурные бугенвиллеи — вечно в цвету. И еще там росли деревья совершенно необыкновенной формы — таких Норма Джин не видела больше нигде — итальянские кипарисы, кажется, так называла их Глэдис. И пальмы здесь были совсем другие, мощные, высокие, выше крыши. Совсем не то что растущие повсюду растрепанные хилые пальмочки.

— А это бывший дом Бестера Китона. А вон там — Хелен Чандлер. А вон за теми воротами — Мейбл Норманд. И Гарольда Ллойда. И Джона Барримора, и Джоан Кроуфорд. И Джин Харлоу — «нашей» Джин.

Норме Джин страшно нравилось, что Джин Харлоу и Норма Талмидж живут в таких прекрасных, утопающих в зелени дворцах.

И всегда над этими домами солнце почему-то светило мягко и нежно и совсем не слепило глаз. И если появлялись облака, то были они здесь какие-то особенно пушистые, белые, воздушные и так красиво выделялись на фоне безупречно голубого неба.

— Вон Кэри Грант! Такой молодой, а уже звезда. А вон там — Джон Гилберт. Лилиан Гиш — это только один из ее особняков. А вон тот, на углу, принадлежал покойной Джин Иглз. Бедняжка…

Норма Джин тут же осведомилась, что случилось с Джин Иглз.

Раньше Глэдис ответила бы грустно и просто: Она умерла. Но теперь мать лишь презрительно фыркнула:

— Иглз! Заядлая наркоманка. Тощая, как скелет, черт знает во что превратилась перед смертью. Уже в тридцать пять была старухой.

Глэдис ехала дальше. Экскурсия продолжалась. Иногда Глэдис начинала прогулку с Беверли-Хиллз, и лишь к концу дня поворачивали они обратно, к Хайленд-авеню. Иногда она отправлялась прямиком к Лос-Фелиз; а порой начинала с менее популярного места, Голливуд-Хиллз, где жили молодые звезды или личности, только собирающиеся стать звездами. Иногда, как будто против собственной воли, она, словно сомнамбула, сворачивала на улицу, по которой они уже проезжали сегодня, и повторяла свои реплики:

— Видишь? Вон гам, за воротами, дом в испанском стиле, там живет Глория Свенсон. А вон там, дальше, Мирна Лой. А там, еще чуть подальше — Конрад Нейджл.

Экскурсия с каждым разом становилась все более насыщенной впечатлениями, даже если Глэдис ехала медленно, всматриваясь в ветровое стекло вечно немытого грязно-зеленоватого «форда». Да и само стекло было постоянно затянуто тонкой пленкой пыли. Казалось, эти поездки имеют под собой некую неведомую подоплеку, неясную цель, которая, как в фильме со сложным, запутанным сюжетом, должна была раскрыться только в самом конце. И в голосе Глэдис, обычно полном энтузиазма и почтения, слышалась холодная непримиримая ярость.

— А вон там, вон он, самый знаменитый из всех — «ПРИСТАНИЩЕ СОКОЛА»! Дом покойного Рудольфа Валентино. Полная бездарность, совершенно никудышный актеришка! Он даже жизнь свою прожил бездарно. Но был фотогеничен, этого у него не отнимешь. И умер вовремя. Запомни, Норма Джин, самое главное — это уйти из жизни вовремя.

Мать и дочь сидели в грязно-зеленом «форде» 1929 года выпуска и пялились на барочный особняк величайшей звезды немого кино, Рудольфа Валентино. И им не хотелось уезжать отсюда, никогда.

8


И Глэдис, и Норма Джин одевались на похороны с величайшим тщанием и вкусом. Хотя кто бы заметил их в почти семитысячной очереди «скорбящих», растянувшейся по всему Уилшир-бульвар до входа в уилширский собор.

Собор был «еврейской церковью», так объяснила Норме Джин Глэдис.

А евреи — это «те же христиане», только куда более древняя, мудрая и трагичная раса. Христиане завоевали земли на западе, евреи же завладели киноиндустрией и сделали революцию.

Норма Джин спросила:

— А мы с тобой можем быть евреями, мама?

Глэдис хотела было что-то сказать, потом передумала, рассмеялась и ответила:

— Это только в том случае, если б они того захотели. Если б мы с тобой чего-то стоили. Если б могли заново родиться.

Глэдис, на протяжении нескольких дней твердившая, что знала мистера Тальберта — «ну, может, не близко, но всегда восхищалась его гениальным талантом», — выглядела просто сногсшибательно в черном платье из крепа в стиле двадцатых. В платье с заниженной талией, свистящей многослойной юбкой до середины икры и с изящнейшим черным кружевным воротником. Мало того, она надела черную шляпку-колокол с черной вуалью, которая то поднималась, то опускалась, то поднималась, то опускалась — от теплого и учащенного ее дыхания. И перчатки на ней были новенькие — черные шелковые до локтя. А на ногах — дымчатые чулки и кожаные черные туфли на высоком каблуке. Лицо под слоем макияжа отливало восковой бледностью и походило на лица манекенов, глаза и брови подведены — в стиле покойной женщины-вамп Полы Негри. Духи она выбрала какие-то невероятно сладкие, и пахли они, как подгнившие апельсины, пролежавшие в выключенном холодильнике бог знает сколько времени. А в ушах при каждом повороте головы блистали серьги из горного хрусталя, которые запросто можно было принять за бриллиантовые.

Никогда не жалей, что влезла в долги ради стоящей цели.

А смерть великого человека — как раз тот самый случай.

(Вообще-то Глэдис взяла все аксессуары напрокат. А черное креповое платье «позаимствовала» на Студии, в костюмерной, воспользовавшись моментом, когда там никого не было.)

Норма Джин, оробевшая при виде всего этого столпотворения незнакомых людей, полицейских верхом на лошадях, вереницы мрачных черных лимузинов и волн стонов, криков, воплей и даже взрывов аплодисментов, была в платье из темно-синего бархата с кружевными воротничком и манжетами. Наряд довершали накидка из ткани-шотландки, белые кружевные перчатки, темные чулки в резиночку и блестящие черные кожаные туфли. В школу она сегодня не пошла. И даже жалела об этом, потому что с утра ее совершенно задергали и затыркали.

С самого раннего утра, еще до рассвета, вымыли волосы (Глэдис всегда делала это крайне напористо и тщательно). Ночь у Глэдис выдалась тяжелая, от принятых таблеток ныло в желудке, мысли «путались в голове, как телеграфная лента». И вот кудрявые волосы Нормы Джин начали безжалостно выпрямлять, раздирать расческой с длинными острыми зубьями. А затем — чесать, чесать, чесать, до тех пор пока они не заблестели. А потом с помощью Джесс Флинн, которая слышала, как несчастный ребенок рыдает уже с пяти часов утра, они были аккуратно заплетены в косички и уложены вокруг головы. И, несмотря на заплаканные глаза и искривленный рот, Норма Джин была похожа теперь на принцессу из сказки.

Он будет там. На похоронах. Возможно, даже будет нести гроб или венок. Нет, он не заговорит с нами. Во всяком случае, только не на людях. Но он нас увидит. Увидит тебя, свою дочь. Когда именно, предсказать невозможно. Но ты должна быть готова к этому.

В квартале от уилширского собора толпа уже стояла по обе стороны улицы. Хотя не было еще половины восьмого, а похороны были назначены на девять. Множество полицейских, конных и пеших; снующие вокруг фотографы, жаждущие запечатлеть на снимках это историческое событие. На проезжей части и тротуарах были выставлены ограждения, а за ними собирались толпы мужчин и женщин. Они с жадным нетерпением ожидали появления кинозвезд и других знаменитостей, которые подъезжали в лимузинах с шоферами, выходили из машин и направлялись к собору, а затем, часа через полтора, выходили и уезжали. И все это на глазах глухо гудящей толпы, не допущенной на поминальную службу, огражденной от каких-либо контактов со знаменитостями. А народу тем временем все прибывало, толпа разбухала прямо на глазах; и Глэдис с Нормой Джин, притиснутые к каким-то деревянным козлам, стояли, вцепившись в них и друг в друга.

Наконец в широких дверях собора показался черный полированный гроб, его несли на руках элегантно одетые мужчины с мрачными лицами. Их узнавали, в толпе зевак послышались возбужденные возгласы: Рональд Колман! Адольф Менджой! Нельсон Эдди! Кларк Гейбл! Дуглас Фэрбенкс-младший! Эл Джолсон! Джон Барримор! Бейзил Рэтбон! А за ними, шатаясь от горя, шла вдова, Норма Ширер, тоже кинозвезда, с головы до пят в черном, красивое лицо затенено вуалью. А за ней, за мисс Ширер, выплеснулся из собора целый поток знаменитостей, точно золотая лава растеклась по тротуару. И все они были мрачны и скорбели, и их имена произносились с благоговением, и Глэдис повторяла их Норме Джин, мотавшейся где-то у нее под ногами, притиснутой к ограждению, возбужденной и испуганной, — только бы не затоптали. Лесли Хоуард! Эрик фон Штрохайм! Грета Гарбо! Джоэл Маккри! Уоллес Бири! Клара Боу! Хелен Твелветриз! Спенсер Трейси! Рауль Уолш! Эдвард Дж. Робинсон! Чарли Чаплин! Лайонел Барримор! Джин Харлоу! Граучо, Харпо и Чико Маркс! Мэри Пикфорд! Джейн Уизерс! Ирвин С. Кобб! Ширли Темпл! Джеки Куган!

Бэла Лугоши! Мики Руни! Фредди Бартоломью — надо же, в том самом бархатном костюме из «Лорда Фаунтлероя»! Басби Беркли! Бинг Кросби! Лон Чейни! Мэри Дресслер! Мей Уэст! И охотники за фотографиями и автографами прорывали баррикады, и конная полиция, чертыхаясь и размахивая дубинками, пыталась оттеснить их обратно.

Началась свалка. Сердитые возгласы, вопли, стоны. Кажется, кто-то упал. Кого-то, кажется, огрели резиновой дубинкой, кому-то на ногу наступила копытом лошадь. Полицейские свистели и орали команды в рупор. Кругом заводились автомобильные моторы, вскоре их рев начал перекрывать шум. А потом все вдруг быстро успокоилось. Норма Джин со съехавшей с плеча клетчатой накидкой, слишком испуганная, чтобы плакать, вцепилась в руку Глэдис мертвой хваткой. И мама меня не оттолкнула, она позволила!

Постепенно напор толпы начал ослабевать. Красивый черный катафалк, колесница смерти, отъехал, следом за ним отъехала и вереница длинных лимузинов с шоферами. Остались лишь зеваки, обычные люди, представлявшие друг для друга не больше интереса, чем стайка воробьев. Люди начали расходиться, с улиц и тротуаров сняли ограждения, и идти теперь можно было куда угодно. Но идти вроде бы было некуда, да и оставаться здесь тоже не имело смысла. Историческое событие, похороны одного из пионеров Голливуда Ирвинга Г. Тальберга завершились.

Там и здесь женщины вытирали глаза. Многие зеваки смотрели растерянно, словно понесли великую потерю, не понимая толком, в чем она заключалась.

Мать Нормы Джин была одной из них. Грим на лице за влажной липкой вуалью размазался, глаза были заплаканы и растерянно косили, точно две миниатюрные рыбки, готовые уплыть в разные стороны. Она смотрела на Норму Джин, но, казалось, не видела ее. Затем побрела куда-то, нетвердо ступая на высоченных каблуках. Норма Джин заметила двух мужчин, стоявших порознь, они не сводили с Глэдис глаз. Один из них несколько неуверенно присвистнул ей вслед. Все это напоминало сцену начала танца из мюзикла с Фредом Астером и Джинджер Роджерс — за тем исключением, что музыки не было и Глэдис, похоже, вовсе не замечала мужчину. И он тут же потерял к ней всякий интерес, развернулся и, зевнув, зашагал в другую сторону. Второй, рассеянно почесывая мошонку, точно был на улице один и никто его не видел, двинулся в другом направлении.

Цокот копыт! Норма Джин удивленно подняла глаза и увидела полицейского в униформе. Он сидел верхом на высокой и красивой гнедой лошади с огромными выпуклыми глазами и, щурясь, смотрел на нее сверху вниз.

— А где твоя мама, маленькая девочка? Ты ведь здесь не одна, нет?

Совершенно оробевшая Норма Джин лишь отрицательно помотала головой — нет, не одна. И бросилась вдогонку за Глэдис, и взяла Глэдис за руку в перчатке, и снова Глэдис не вырвала руку, не оттолкнула ее, а полицейский на лошади долго и пристально смотрел им вслед. Это случится скоро. Скоро, но не сейчас. Глэдис никак не могла вспомнить, где оставила машину. Но Норма Джин помнила или почти что помнила, и в конце концов они нашли ее, грязно-зеленый «форд» 1929 года выпуска припаркованный на торговой улице, перпендикулярной Уилшир. И Норма Джин вдруг подумала: как это странно, ну прямо как в кино, что у тебя есть ключ от какой-то машины; из сотен, тысяч машин у тебя есть ключ только от одной; ключ, который Глэдис называла «ключом зажигания». И когда ты поворачиваешь его, этот ключ от «зажигания», заводится мотор. И теперь ты уже не потеряешься, пусть даже до дома много-много миль.

В машине было жарко, как в печке. И Норме Джин хотелось в туалет, просто ужас до чего хотелось, она так и ерзала на сиденье.

Вытирая глаза, Глэдис раздраженно заметила:

— Не хотела плакать, и вот тебе, пожалуйста. Ладно, не будем об этом. — Потом вдруг злобно воззрилась на Норму Джин. — Что это ты сделала со своим платьем, черт побери, а? — Манжета зацепилась за неровную поверхность ограждения и порвалась.

— Я… я не знаю. Я ничего такого не делала.

— Тогда кто? Санта-Клаус, что ли?..

Глэдис хотела поехать на «еврейское кладбище», но понятия не имела, где оно находится. Несколько раз останавливалась на Уилшир, спросить дорогу, но никто не знал. Она продолжала ехать, закурила «Честерфилд». Сняла со шляпки колоколом липкую вуаль и швырнула на заднее сиденье, туда, где месяцами валялись газеты, иллюстрированные журналы, дешевые книжки в бумажных обложках, нестираные скомканные носовые платки и прочие мелкие предметы туалета. Норма Джин продолжала извиваться на сиденье, а Глэдис нараспев и задумчиво заметила:

— Может, когда ты еврей, как Тальберг, у тебя все складывается по-другому. Совсем другие перспективы, иной взгляд на Вселенную. Даже календарь у них не такой, как у нас. И то, что кажется нам новым, необыкновенным, для них давным-давно уже не новость. Ведь они наполовину живут в Ветхом Завете, среди всех этих нашествий и пророков. Если б у нас была такая перспектива… — Тут она умолкла. Потом покосилась на Норму Джин, которая изо всех сил старалась не описаться в машине, хотелось ей так сильно, что между ногами жгло, точно раскаленной иглой. — В нем была еврейская кровь. Еще одно препятствие между нами. И еще… он видел нас сегодня. Не заговорил, но глаза его сказали все. Он видел тебя, Норма Джин.

Это случилось примерно в миле от Хайленд-авеню, Норма Джин намочила штанишки — о, несчастье, о, стыд и позор! — но остановиться она никак не могла, стоило только начать, и все. Глэдис уловила запах мочи и, продолжая вести машину, принялась яростно шлепать и шпынять Норму Джин.

— Вот свинья! Маленькое животное! Испортила такое красивое платье, а ведь оно даже не наше! Ты это нарочно, назло, да, да?..

Четыре дня спустя задули первые ветры Санта-Ана.

9


Потому, что она любила этого ребенка и хотела избавить его от несчастий.

Потому, что была отравлена. И ее маленькая девочка тоже была отравлена.

Потому, что город из песка рухнул, объятый пламенем.

Потому, что в воздухе постоянно стоял запах дыма.

Потому, что рожденные под знаком Близнецов должны были согласно календарю «действовать решительно», а также «проявлять мужество в определении дальнейшей своей судьбы».

Потому, что в этом месяце у нее была задержка и кровь в жилах точно остановилась. И ей, казалось, уже не быть женщиной, которую жаждут мужчины.

Потому, что вот уже тринадцать лет работала она в лаборатории на Студии, и в течение всех этих тринадцати лет на ее преданность и лояльность Студии можно было положиться, и она помогала создавать великие фильмы, в которых снимались великие звезды американского экрана, раскрывавшие душу самой Америки. А теперь вдруг выяснилось, что юность и молодость ушли и душа ее страдает смертельным недугом.

И еще ей все время лгали в студийном лазарете, и нанятый той же Студией врач уверял, что кровь ее вовсе не отравлена, хотя она была отравлена. И все эти химические яды проникали даже сквозь самые толстые двойные резиновые перчатки, проникали в кожу и кости рук. Тех самых рук, которые целовал ее возлюбленный, восхищаясь их красотой и изяществом. «Руки, которые утешают» — так он говорил. Яды проникли в костный мозг, разносились по телу кровью, достигли головы, отравили мозг, их пары просочились в не защищенные ничем легкие. А перед глазами все время мелькали какие-то смутные видения. Глаза болели даже во сне. А ее коллеги просто боялись признаться, что тоже отравлены, боялись, что их уволят и они станут безработными. Потому, что в 1934-м в Соединенных Штатах настали просто адские времена. И позорные. Потому, что она звонила и говорила, что заболела, звонила и говорила, что больна. И вот однажды позвонили уже ей, и чей-то голос сообщил, что «она уже больше не в штате Студии, что пропуск ее аннулирован, а потому на Студию ее просто больше не пустят». И это после тринадцати лет!

Потому, что уже больше никогда не будет она работать на Студии. Никогда не будет продавать свою душу ради того, чтобы просто выжить, как какое-то животное. Потому, что она должна очиститься сама и подвергнуть очищению свое бедное дитя.

Потому, что ее дитя было ее тайной, было ею самой и тоже подвержено опасности.

Потому, что на самом деле ее дитя было странным уродцем, оно лишь притворялось хорошенькой кудрявой девочкой. Потому, что все было сплошной обман.

Потому, что даже отец этой девочки не хотел, чтобы она появилась на свет.

Потому, что он сказал, что сомневается, что это его ребенок.

Потому, что он дал ей денег, швырнул эти бумажки на кровать.

Потому, что в сумме эти бумажки составляли ровно 225 долларов, плата за их любовь.

Потому, что он сказал, что никогда не любил ее; просто она неправильно его поняла.

Потому, что он не велел звонить ему, никогда больше; не преследовать его, не ходить за ним по улице.

Потому, что все было обманом.

Потому, что перед тем как она забеременела, он любил ее, а потом перестал. Потому, что так никогда и не женился на ней. Только поэтому, в этом она была уверена.

Потому, что ребенок, родившийся тремя неделями раньше положенного срока, тоже оказался Близнецом, как и она сама. И тоже был проклят, с самого рождения.

Потому, что никто никогда не полюбит такого ребенка.

Потому, что горящие на холмах леса были знаком.




И за мамой пришли, но только то был не Темный Принц.

До конца жизни меня не оставлял этот страх. Что однажды за мной тоже придут какие-то совсем чужие люди и уведут меня, голую, отчаянно сопротивляющуюся. Жалкое и страшное зрелище!..




Пришлось пропустить школу и остаться дома. Мама не разрешала ей ходить к «врагам». Джесс Флинн иногда можно было доверять, иногда — нет. Ибо Джесс Флинн работала на Студии и вполне могла оказаться шпионкой. И в то же время Джесс Флинн была им другом, приносила еду. Заскакивала с улыбкой — «просто взглянуть, как вы тут». Даже предлагала Глэдис денег взаймы, будто Глэдис нужны были ее деньги! Предлагала немного прибраться в квартире. Большую часть времени Глэдис проводила в постели, лежала совершенно голая под грязными простынями, в темноте. Рядом на тумбочке лежал фонарик — на предмет обнаружения скорпионов, которых Глэдис ужасно боялась. Шторы на всех окнах и во всех комнатах были опущены, и невозможно было отличить день от ночи, сумерки от рассвета. Даже в самый яркий солнечный день в спальне висела туманная дымка. Запах болезни. Запах грязных простыней и нижнего белья. Запах залежалых кофейных зерен, прокисшего молока и подгнивших апельсинов, пролежавших в выключенном холодильнике бог знает сколько времени. Запах джина, сигарет, запах человеческого пота, отчаяния и ярости. Джесс Флинн действительно «прибиралась немного», когда ей разрешали. А если нет — нет.

Время от времени в дверь стучал Клайв Пирс. И через дверь говорил или с Глэдис, или с ее маленькой дочуркой. Хотя слышно было плохо. В отличие от Джесс Флинн он никогда не входил. Уроки игры на пианино на лето прекратились. Он говорил, что это «трагедия» и «что могло бы быть гораздо хуже». Другие соседи совещались: что делать? Все они работали на Студии. Тут жили не только дублеры и статисты, проживали также: один помощник режиссера, массажистка, костюмерша, двое редакторов по титрам, инструктор по гимнастике, технический сотрудник лаборатории по проявке, сценограф, рабочие-декораторы и несколько музыкантов. И все они, в общем, сходились во мнении, что Глэдис Мортенсен «психически неуравновешенна», а может, просто «эксцентричная и вспыльчивая» особа. И большинство соседей знали, что проживает миссис Мортенсен вместе с маленькой девочкой, которая, если б не кудряшки, была похожа на нее «как две капли воды».

Однако они не знали, что с ней делать, и надо ли вообще что-либо делать. Никому не хотелось вмешиваться. Никому не хотелось нарываться на гнев этой женщины, Мортенсен. Считалось, что Джесс Флинн является подругой Глэдис Мортенсен, вот пусть она обо всем и позаботится.




Голая рыдающая девочка забилась за пианино, спряталась там, чем оказывала открытое неповиновение матери. Она избегала матери. Потом поползла по ковру, съежившись, будто испуганный маленький зверек. Мать била по клавишам кулаками, извлекая резкие нестройные звуки, вибрирующие, как натянутые нервы. В духе Мака Сеннета[16 - Сеннет, Мак (1880–1960) — американский режиссер и актер, начинал карьеру как артист бурлеска и цирка, один из основателей комедийного жанра в немом кино.]. В стиле Мейбл Норманд из фильма «Хромоножка», который Глэдис смотрела еще девочкой.

Раз вы смеетесь, значит, это комедия. Даже если при этом вам больно.

Обжигающе горячая вода хлестала из крана в ванну. Она раздела девочку догола и разделась сама. Потом потащила дочь в ванную, пыталась приподнять и опустить в воду. Но ребенок кричал и сопротивлялся. В полном смятении мыслей, к которым примешивались кисловатый привкус дыма и чьи-то насмешливо-злобные голоса, заглушенные таблетками и оттого невнятные, она вдруг подумала, что ребенок куда как младше, что то — один из ранних периодов их жизни. И девочке всего годика два или три, и весит она всего лишь — сколько? — фунтов тридцать, не больше. И доверяет маме, и не подозревает ее ни в чем. Но девочка сопротивлялась, извивалась, билась в ее руках, кричала: Нет! Нет! И тут она заметила, что ребенок вырос. Что ее дочь стала сильной, упрямой и своевольной, что она противопоставляет свою волю воле матери, отказывается идти в ванную, не хочет, чтобы ее поднимали и сажали в обжигающе горячую воду. Борется, вырывается из голых стиснувших ее рук матери, убегает из ванной.

— Ты. Ты! Он ушел. Он меня бросил, он не хотел тебя. — Эти слова произнесла она почти спокойно, рванувшись следом за испуганным ребенком. Бросила эти слова ей вслед, как бросают пригоршню острых камней.

А голый ребенок слепо мчался по коридору и стучал в соседскую дверь с криком:

— Помогите! Помогите нам! — Но ответа не было. Тогда девочка побежала дальше, постучала во вторую дверь, продолжая кричать: — Помогите! Помогите нам! — И ответа снова не было. И тогда девочка подбежала к третьей двери, изо всех сил замолотила в нее кулачками, и на этот раз дверь отворилась. На пороге стоял удивленный молодой человек, загорелый, мускулистый, в майке и трусах, и смотрел на нее. У него было типично актерское лицо. Но изумление, отразившееся на нем при виде этой совершенно голой девочки, было неподдельным. По лицу ее бежали слезы, она плакала и кричала: — П-помогите, моя мама больна, помогите маме, она больна!

И первое, что сделал молодой человек, — это сорвал со спинки стула рубашку и укутал в нее девочку, прикрыл ее наготу. А потом сказал:

— Все хорошо, малышка. Так ты говоришь, твоя мама больна? И что же с ней случилось?




Тетя Джесс и дядя Клайв


Она меня любила. Ее у меня забрали, но она меня любила. Всегда.




— Твоей маме уже лучше. И теперь ее можно навестить, Норма Джин.

Это говорила мисс Флинн. А мистер Пирс стоял у нее за спиной, в дверях. Выглядели они оба, как участники траурной церемонии. У подруги Глэдис Джесс Флинн и глаза, и подвижный, как у крольчихи, заостренный носик были почему-то красными. А друг Глэдис Клайв Пирс все время поглаживал подбородок. Нервно так поглаживал подбородок и посасывал мятную пастилку.

— Твоя мамочка спрашивала о тебе, Норма Джин, — сказала мисс Флинн. — Врачи говорят, что теперь к ней можно. Ну так что, поедем?

Поедем? Разговор прямо как в кино. Ребенка заманивают куда-то. Ему грозит опасность.

Нет, в кино такое не пройдет. Ты не должна показывать, что заподозрила что-то. Потому что… Ну откуда тебе заранее знать? Вот если посмотреть фильм второй раз, тогда совсем другое дело. Тогда ты уже будешь понимать, что означают эти вымученные улыбочки, эти уклончивые взгляды, эти неуклюжие слова.

И ребенок обрадовался и весело улыбнулся. Ребенок поверил этим людям и хотел видеть свою мамочку.

С тех пор как Глэдис «забрали», прошло уже десять дней. Ее положили в городскую больницу в Норуолке, в южной части Л.A. Воздух в городе все еще был дымным и влажным, от него слезились глаза, но пожары на склонах холмов и в каньонах стали стихать. Все реже завывали по ночам сирены. А людям, эвакуированным из северных районов города, разрешили вернуться в свои дома.

Занятия в школах возобновились. Однако Норма Джин в школу не пошла. Девочка то и дело заливалась слезами и была «нервной». Спала она у мисс Флинн в гостиной, на раздвижном диване на свисающих с него больших простынях, взятых из квартиры Глэдис. Иногда ей удавалось поспать шесть-семь часов кряду. А когда мисс Флинн давала ей «только половинку» какой-то белой таблетки, напоминавшей по вкусу прогорклую муку, Норма Джин проваливалась в глубокий полуобморочный сон и пребывала как в ступоре. И маленькое ее сердечко билось громко и размеренно, словно кузнечный молот, и кожа становилась липкой, как у улитки. А когда она пробуждалась от этого сна, то ровным счетом ничего не помнила. Не помнила того, что случилось, не понимала, где находится. Я ее не видела. Меня не было рядом, когда ее забирали.

Бабушка Делла рассказывала Норме Джин одну сказку. А может, то была вовсе не сказка, а история, придуманная бабушкой. К маленькой девочке, которая слишком много видит, к девочке, которая слишком много слышит, прилетает ворон и выклевывает ей глаза. Потом «приходит на хвосте огромная рыба» — съесть ее уши. И наконец, прибегает рыжая лисица и откусывает ей маленький любопытный носик. Поняла, что бывает с такими девочками, мисс?

Она так ждала этого дня. И однако он пришел неожиданно. Мисс Флинн, нервно потирающая пальцы, улыбаясь и показывая зубы, которые не совсем помещались во рту, объяснила, что Глэдис «спрашивала о ней».

Жестоко со стороны Глэдис было обзывать Джесс Флинн тридцатипятилетней старой девой. Джесс работала на Студии звуковым и музыкальным оформителем, нанялась она туда много лет назад, будучи выпускницей Хоровой школы Сан-Франциско, и пела тогда сопрано, и голос у нее был такой же прекрасный, как у Лили Понс[17 - Понс, Элис Джозефин (Лили) (1904–1976) — оперная певица, звезда театра Метрополитен-опера.]. Глэдис говорила: «Джесс здорово не повезло! Да в Голливуде этих «прекрасных» сопрано пруд пруди! Как тараканов. Или членов». Но ты не должна смеяться, даже улыбаться не имела права, когда Глэдис «говорила непристойности», смущая тем самым своих друзей. Ты даже не должна была показывать, что слышишь это, до тех пор пока Глэдис тебе не подмигнет.

И вот оно пришло, это утро, и Джесс Флинн улыбалась во весь рот, и глаза у нее были влажные и печальные, а нос — такой подвижный и любопытный. Она на целый день отпросилась с работы. Сказала, что говорила по телефону с врачами и что «мамочка» Нормы Джин чувствует себя достаточно хорошо и можно ее навестить. И что они с Клайвом Пирсом отвезут ее туда и еще захватят «чемодан с кое-какими вещами», которые она, Джесс, соберет сама. А пока она собирает эти вещи, Норма Джин может пойти на задний двор и поиграть там, и помогать Джесс не надо. (Но как это можно «играть», когда твоя мама в больнице?) Выйдя на улицу и вытирая слезящиеся от дыма глаза, девочка не разрешала себе думать о том, что тут что-то не так. И потом «мамочка» — совсем неподходящее имя для Глэдис, и Джесс Флинн следовало бы это знать.

Не видела, как ее забирали. Руки в длинных рукавах, завязанных узлом за спиной. А сама — вся голая, и лежит на носилках, и кто-то накинул на нее тонкое одеяло. Плюется, кричит, пытается вырваться, освободиться. А санитары «скорой» с потными лицами, клянут ее в ответ на чем свет стоит и уносят прочь.

А Норме Джин они сказали, что она ничего не видела, что ее там просто не было.

Может, мисс Флинн закрыла ей лицо руками? Уж все лучше, чем ждать, что прилетит ворон и выклюет тебе глаза.

Мисс Флинн, мистер Пирс. Но они совсем не пара. Могут быть парой ну разве что в какой-нибудь кинокомедии. Просто ближайшие друзья Глэдис. И они очень, очень привязаны к Норме Джин! Мистер Пирс был очень огорчен случившимся, а мисс Флинн обещала «заботиться» о Норме Джин, что и делала в течение этих десяти трудных дней. Теперь диагноз окончательно установлен, теперь надо было принимать решение. Норма Джин подслушала, как говорит в соседней комнате по телефону Джесс, сморкается и рыдает. Я так ужасно себя чувствую! Но это не может продолжаться до бесконечности. Господь да простит меня, знаю, что обещала. От чистого сердца, потому что люблю эту маленькую девочку, как собственного ребенка. Как любила бы своего ребенка… если бы он у меня был. Но мне надо работать. Господи, я должна работать! У меня нет ни сбережений, ни накоплений, ничего! Была она в бежевом льняном платье, под мышками уже проступили темные полукружия пота. После рыданий в ванной она долго и яростно чистила зубы. Она всегда чистила зубы, когда нервничала, и теперь из бледных десен сочилась кровь.

Клайва Пирса соседи прозвали «наш джентльмен Брит».

Он работал на Студии по контракту, было ему уже под сорок, однако до сих пор надеялся «прорваться». Глэдис, передразнивая его, кривила рот и, растягивая слоги, говорила: «Все мы по большей части «прорываемся», а потом на этом же и ломаемся». Клайв Пирс носил темный костюм, белую хлопковую рубашку и аскотский галстук[18 - Галстук с широкими концами, наложенными друг на друга и сколотыми декоративной булавкой.]. Он был красив, но почему-то всегда резался при бритье. Изо рта у него пахло спиртным и мятно-шоколадными пастилками — этот запах Норма Джин узнала бы с закрытыми глазами. «Дядя Клайв» — именно так предложил он Норме Джин называть себя, но девочка ни разу не смогла заставить себя произнести эти два слова. Ей казалось это неправильным — ведь на самом деле никакой он мне не дядя. И тем не менее мистер Пирс нравился Норме Джин, даже очень и очень нравился! Ведь он был ее учителем музыки, и она всячески старалась ублажить его. Даже вызвать улыбку на узких губах мистера Пирса уже казалось ей счастьем. И мисс Флинн она тоже очень любила, мисс Флинн, на протяжении всех этих дней настаивавшую, чтобы она называла ее «тетей Джесс». Или «тетушкой Джесс» — но слова эти так и застревали в горле Нормы Джин, потому, что ведь никакая она мне не тетя.

Мисс Флинн откашлялась. «Ну так что, едем?» — И снова на губах эта ужасная улыбка.

Мистер Пирс смотрел виновато, шумно посасывал мятную пастилку. Подхватил чемоданы Глэдис, два маленьких чемоданчика взял в одну руку, третий — в другую. Избегая смотреть на Норму Джин, пробормотал:

— Чему быть, того не миновать, на все воля Божья.

Прямо как в фильме, где дядя Клайв и тетя Джесс играют мужа и жену. А она, Норма Джин, их маленькая дочка. Но только никакой это не фильм.

Широкоплечий мистер Пирс понес чемоданы к своему автомобилю, стоявшему у обочины. Неумолчно и нервно болтая, мисс Флинн вела Норму Джин за руку. На улице было жарко и душно, как в печке, солнце, скрытое за дымными облаками, казалось, проникало повсюду. За рулем, разумеется, был мистер Пирс, ведь это мужское дело — вести машину. Норма Джин умоляла мисс Флинн сесть на заднее сиденье, рядом с ней и ее куклой, но мисс Флинн уселась рядом с мистером Пирсом. Ехали они, наверное, целый час и по дороге почти не разговаривали. Только мотор тарахтел да ветер посвистывал в открытых окнах. Мисс Флинн, шмыгая носом и заглядывая в листок бумаги, подсказывала мистеру Пирсу, куда ехать. На этот раз цель поездки называлась «навестить мамочку в больнице»; в следующий раз она будет называться по-другому. Если, конечно, вы согласны посмотреть этот фильм второй раз.

Всегда очень важно правильно одеться, вне зависимости от того, какая предстоит сцена. На Норме Джин был ее лучший костюм, в котором она ходила в школу: клетчатая юбочка в складку, белая блузка (отглаженная лично мисс Флинн этим утром), относительно чистые и заштопанные белые носки и новенькие, ни разу не надеванные трусики. Кудрявые и вечно спутанные волосы лишь слегка приглажены, но не расчесаны.

(— Это бесполезно! — воскликнула мисс Флинн и бросила расческу на кровать. — Будь моя воля, Норма Джин, я бы выдрала у тебя половину волос.)

Мисс Флинн и мистера Пирса, похоже, несколько смущал тот факт, что Норма Джин захватила с собой куклу и теперь так отчаянно и крепко сжимала ее в руках. Кукла пришла в почти полную негодность — вся кожа исцарапана, белокурые волосы поредели и обгорели, стеклянно-голубые глазки скошены к носу и смотрят идиотски испуганно. Мисс Флинн обещала купить Норме Джин другую куклу, но то ли времени у нее не было, то ли просто забыла. Однако Норма Джин вовсе не собиралась расставаться со своей старой любимицей. «Это моя кукла! Мне ее мама подарила».

Кукле повезло. Ее пощадил пожар, устроенный Глэдис в спальне. Норме Джин удалось ускользнуть из ванной, где ее ждала обжигающе горячая вода. Девочка бросилась звать на помощь соседей. Она знала, что поступает неправильно, что «за спиной матери делать ничего нельзя», как часто внушала ей Глэдис. Но Норма Джин была просто вынуждена поступить именно так. Тогда впавшая в ярость Глэдис подожгла постельное белье на кровати. Заперла за девочкой дверь и, чиркая спичками, стала поджигать все подряд — спалила свое шикарное черное креповое платье и темно-синее бархатное платьице Нормы Джин, которое девочка надевала на похороны на Уилшир-бульвар. Потом порвала несколько снимков и подожгла и их (кажется, на одном из них был отец Нормы Джин. Потому что девочка уже больше никогда не видела этой красивой фотографии). Потом стала поджигать туфли, косметику; в яростном угаре ей хотелось сжечь все, чем она владела, в том числе и красивое белое пианино, некогда принадлежавшее Фредерику Марчу, то самое пианино, которым она так гордилась.

Она и себя собиралась поджечь, но помешали вызванные соседями врачи «скорой». Взломали дверь и ворвались в полную дыма комнату, где, выкрикивая непристойности, металась Глэдис Мортенсен — совершенно голая костлявая женщина, такая худая, что косточки, казалось, вот-вот прорвут кожу. Женщина с морщинистым искаженным лицом ведьмы, она набросилась на своих спасителей, царапалась, лягалась, в результате чего ее и скрутили — «для ее же собственной пользы». Именно так выражалась мисс Флинн, описывая соседям эту сцену, которой сама Норма Джин не видела, поскольку ее там просто не было. Или же кто-то милосердно закрыл ей глаза.

— Ты же знаешь, Норма Джин, тебя там не было. Ты была со мной, в полной безопасности.

Вот какое наказание тебя ждет, если ты женщина. Женщина, которую недостаточно любили.

Итак, настал день, и Норму Джин повезли «навестить мамочку» в больнице. Но где же находился этот самый Норуолк? К югу от Лос-Анджелеса, так ей сказали. Мисс Флинн откашлялась и продолжала объяснять мистеру Пирсу куда ехать. Сам мистер Пирс был, похоже, чем-то раздражен или взволнован. Теперь он уже не был дядей Клайвом. Во время уроков музыки мистер Пирс бывал иногда тих и грустен, часто вздыхал. Иногда, напротив, был весел и оживлен. И все это каким-то образом было связано с запахом изо рта. Если изо рта у него пахло «ну, вы сами понимаете чем», Норма Джин знала, что сегодня время они проведут отлично, как бы скверно она ни играла.

Мистер Пирс отбивал такт карандашиком, постукивал им по пианино — раз-два, раз-два, раз-два, — а иногда нарочно промахивался и постукивал по голове маленькой своей ученицы, отчего она тут же начинала хихикать. А потом подносил пахнущий виски рот прямо к уху Нормы Джин и гудел ей на ухо, будто шмель, а карандашик все громче отбивал такт — раз-два, раз-два. А потом так игриво просовывал ей кончик языка в ухо и начинал щекотать! И Норма Джин взвизгивала и хохотала, и вскакивала с табурета, ей хотелось убежать, спрятаться, но мистер Пирс говорил: «Ну что ты, глупышка, не надо». И тогда она возвращалась к пианино, вся дрожа и хихикая, и урок продолжался. А мне нравится, когда так щекочут! Пусть даже иногда и больно немножко. Мне нравилось, когда меня целовала и обнимала бабушка Делла, я так скучаю по бабушке Делле! Я бы не возражала, даже если б мне расцарапали лицо.

Но иногда на уроках музыки мистер Пирс вдруг становился мрачен, дышал как-то тяжело и часто, неожиданно и резко захлопывал крышку пианино (чего никогда не делала Глэдис, и пианино с закрытой крышкой выглядело так странно!). Заявлял: «На сегодня хватит!» И выходил из комнаты, даже не обернувшись.

Однажды вечером, тем же летом, произошла довольно странная история. Норма Джин, которой уже давно пора было спать, всячески старалась привлечь внимание мистера Пирса, который заскочил к Глэдис выпить. Она старалась забраться на диван и пристроиться между Глэдис и ее гостем, словно щенок, тыкалась ему головой в колени, и Глэдис, потеряв терпение, заметила резко:

— Норма Джин, веди себя прилично! Ты просто отвратительна. — А потом, понизив голос, обратилась к мистеру Пирсу: — Что это значит, Клайв?

Непослушная маленькая девочка была изгнана в спальню. Оттуда не было слышно, о чем говорят взрослые. Впрочем, через несколько минут спора на повышенных тонах раздался дружный взрыв смеха, а затем — дзинь! — примирительный звон стеклянных бокалов. Именно с этого момента Норма Джин поняла, что мистер Пирс бывает совсем разным и что глупо было бы ожидать от него другого. Ведь и Глэдис тоже бывала совсем разной. Да что там далеко ходить, сама Норма Джин тоже бывала разной: то дурашливо веселой, то вдруг ни с того, ни с сего могла расплакаться; то витала в облаках, то изображала из себя артистку. А иногда была «вся на нервах», как определяла это состояние Глэдис, и «пугалась своей собственной тени, точно змеи».

И почти всегда при этом в зеркале присутствовал Волшебный Друг Нормы Джин. То тихонько подсматривал за ней из уголка зеркала, то вставал в полный рост и пялился совершенно открыто и беззастенчиво. Зеркало очень похоже на кино; возможно, зеркало и было не что иное, как кино.

И эта хорошенькая кудрявая девочка, отражавшаяся в нем, — тоже.

Крепко вцепившись в куклу, Норма Джин рассматривала затылки взрослых, сидевших на переднем сиденье автомобиля мистера Пирса. «Джентльмен Брит» в красивом темном костюме и аскотском галстуке совсем не походил на того мистера Пирса, что сидел за пианино и самозабвенно и вдохновенно исполнял душераздирающую «Für Elise»[19 - «К Элизе» (нем.).] Бетховена. «Нота за нотой, самая совершенная и изысканная музыка на свете», — с видом знатока заявляла Глэдис. Не был он похож и на того мистера Пирса, который, будто шмель, гудел Норме Джин на ухо и щекотал ее, сидевшую рядом. Перебирал паучьими пальцами ее ребрышки, словно клавиши, а она так и извивалась от смеха. Да и мисс Флинн, прикрывшая глаза рукой, как всегда делала, когда у нее начиналась мигрень, мисс Флинн, обнимавшая ее, и рыдавшая над ней, и просившая называть себя «тетей Джесс» или «тетушкой Джесс», тоже была сама не своя.

И однако же Норма Джин до сих пор не верила, что эти двое взрослых нарочно обманывают ее. Ну, во всяком случае, не больше, чем в свое время обманывала Глэдис. То были разные времена и разные сцены. В фильме нет неизбежной и строгой последовательности, все происходит сейчас, в настоящем времени. События в нем могут развиваться как назад, так и вперед. Фильм можно жестко отредактировать. Наконец, пленку можно просто засветить. Фильм есть хранилище того, что не удалось запомнить, только тогда он становится бессмертным. И придет время, когда Норма Джин, периодически обитающая в Царстве Безумия, будет вспоминать, с какой жесткой и неумолимой логикой был выстроен весь этот день. С запозданием вспомнит, как мистер Пирс, перед тем как отправиться в это путешествие, игран «Für Elise» — «последний раз, дорогая». Скоро узнает она основные постулаты христианства, и многое, что казалось неясным в тот день, станет ясным. Мысль — это все. Правда делает нас свободными; ложь, обман, боль и зло есть не что иное, как человеческие иллюзии, вызванные нами же, чтобы наказать себя, и они нереальны. И мы прибегаем к ним лишь из слабости и по невежеству нашему. Ибо всегда есть способ простить, через Иисуса Христа.

Главное — понять, чем вызваны обман и боль, а потом ты должен простить.




В тот день Норму Джин повезли навестить «мамочку» в больнице в Норуолке. Но вместо этого привезли к кирпичному зданию на Эль-Сентро-авеню, где над входом висела вывеска; и каждая буква этой вывески отпечаталась в душе Нормы Джин, хотя в первый момент она смотрела на нее и не «видела» ничего.






ГОРОДСКОЙ СИРОТСКИЙ ПРИЮТ ЛОС-АНДЖЕЛЕСА

ОСНОВАН В 1921 г.





Так это не больница? Но где же больница? Где мама?

Пыхтящей, сморкающейся и возбужденной мисс Флинн — такой Норма Джин ее еще никогда не видела — пришлось силой вытаскивать девочку с заднего сиденья автомобиля мистера Пирса.

— Норма Джин, прошу тебя, ну, пожалуйста. Будь умницей, Норма Джин. Не надо лягаться, слышишь?

Мистер Пирс развернулся к ним спиной, не желая быть свидетелем этой схватки, поспешно отошел в сторонку и закурил. Он столько лет выступал в роли статиста, часто просто позировал в профиль, демонстрируя загадочную британскую улыбку. Он понятия не имел, как сыграть настоящую сцену; в классическое образование в Королевской академии не входило обучение искусству импровизаций. Мисс Флинн крикнула ему:

— Клайв, черт побери, хотя бы чемоданы могли взять!

В рассказах о том трудном утре мисс Флинн почему-то особо напирала на тот факт, что ей чуть ли не на руках пришлось тащить дочку Глэдис Мортенсен в приют. Она тащила и все время приговаривала:

— Пожалуйста, прости меня, Норма Джин, просто сейчас нет другого выхода… твоя мама больна, врачи говорят, она очень больна… она могла причинить тебе вред, сама знаешь. Она просто не может быть сейчас тебе мамой… и я тоже не могу быть тебе мамой — ой, Норма Джин! Скверная девчонка! Больно же!

Оказавшись внутри, в прохладном и сыром помещении, Норма Джин вдруг почувствовала, что ей нечем дышать, вся задрожала, а у двери в кабинет директора зарыдала. И, заикаясь, стала объяснять полной женщине с точно из камня вырезанным лицом, что никакая она не сирота, что у нее есть мама. Она не была сиротой. У нее была мама. Мисс Флинн торопливо удалилась, громко сморкаясь в носовой платок. Мистер Пирс внес чемоданы Глэдис в вестибюль и тоже поспешно удалился. И заплаканная, шмыгающая носом Норма Джин Бейкер (именно под таким именем значилась она в документах; родилась 1 июня 1926 года, в окружной лос-анджелесской больнице) осталась наедине с доктором Миттельштадт, которая тут же пригласила зайти к себе даму помоложе, хмурую женщину в грязном халате. А девочка продолжала протестовать. Она не сирота. У нее есть мама. У нее есть папа, он живет в огромном особняке на Беверли-Хиллз.

Доктор Миттельштадт разглядывала свою новую восьмилетнюю подопечную сквозь толстые стекла очков. А потом сказала, не злобно, даже скорее добродушно, со вздохом, от которого на миг приподнялся ее внушительный бюст:

— Побереги слезы, дитя мое! Они тебе еще пригодятся.




Брошенная


Если бы я была по-настоящему хорошенькой, отец бы приехал и забрал меня.

Четыре года, девять месяцев и одиннадцать дней.




В тот год вся Северная Америка, весь этот обширный континент превратился в страну брошенных детей. И больше всего их было в южной Калифорнии.

После того как перестали дуть горячие сухие и безжалостные ветры, начали находить засыпанных песком и мусором младенцев. Повсюду — в дренажных канавах, высохших водостоках, у железнодорожных насыпей, прибитых ветром к гранитным ступеням церквей, у порогов больниц и муниципалитетов. Только что рожденных младенцев с окровавленной, еще не отрезанной пуповиной находили в кафе и барах, на скамьях в церкви, в мусорных баках и контейнерах. Как же завывал и стонал ветер все эти дни, но когда он наконец стих, послышались новые стоны. То были крики младенцев. А также их братьев и сестер постарше: детишки лет двух-трех бесцельно блуждали по улицам, у некоторых дымились одежда и волосы. У этих детей не было имен. Эти дети не умели говорить, они ничего не понимали. Раненые, многие с сильными ожогами. Другим повезло еще меньше: они или умерли сами, или их просто поубивали — маленькие трупики, часто изуродованные до полной неузнаваемости, торопливо убирали с улиц Лос-Анджелеса специальные санитарные команды. Забрасывали в грузовики, везли в каньоны и хоронили в общих безымянных могилах. Ни по радио, ни в газетах ни слова! Никто не должен этого знать.

Их называли брошенными. На них «просто не хватало милосердия».

Над Голливудскими холмами сверкали ослепительные молнии, гроза обрушилась на город, точно гнев Иеговы, постель, которую делила Норма Джин с мамой, взорвалась. Огненная вспышка — и следующее, что видит и понимает Норма Джин, это свои опаленные волосы и ресницы, слезящиеся глаза, как будто ее долго заставляли смотреть на яркий свет, и то, что она одна, без мамы, в этом месте, для которого у нее нет другого названия, кроме как это место.




По ночам, стоя на кроватке (босоногая, в одной ночной рубашке), Норма Джин всматривалась в узкое оконце под карнизом и видела мигающие неоновые буквы на башне в Голливуде: «RKO[20 - RKO — название одной из крупнейших студий Голливуда в 1930–1940 гг.] Motion Pictures». В скольких милях они от нее находились, определить она не могла.






RKO RKO RKO





Настанет день и…




Кто привез ее в это место, девочка не помнила. В памяти не осталось ни четких лиц, ни имен. Она словно онемела, и так продолжалось много дней. В горле пощипывало, и было больно глотать, словно ее заставляли вдыхать огонь. Есть она не могла, давилась едой, несколько раз ее даже вырвало. Она выглядела больной. Она хотела умереть. Она была достаточно зрелой, чтобы сформулировать это желание: Мне так стыдно, я никому не нужна, я хочу умереть. Однако она не была достаточно зрелой, чтобы оценить истинную силу такого стремления. Ибо питалось это желание вовсе не приступом безумия, не безумным взрывом амбиций в попытке отомстить миру, завоевать его тем или иным способом. К слову, в каком-то смысле любой мир «завоевывается» любым, самым простым человеком. И это маленькое существо, эта девочка, оставшаяся без родителей, одинокая, брошенная, по существу, представляла собой для общества не больше ценности, чем отдельное насекомое в целой массе подобных ей маленьких насекомых. И все же я заставлю всех вас полюбить меня, а потом накажу себя вопреки этой любви. О нет, тогда еще Норма Джин никому так не угрожала. Ибо, несмотря на рану в душе, понимала: ей еще повезло, что ее привезли сюда, в это место. Повезло, что ее не сварила в кипятке обезумевшая мать, что она не сгорела живьем в бунгало на Хайленд-авеню.

И потом в сиротском приюте были другие дети, пострадавшие куда больше, чем Норма Джин. Даже пребывая в несчастье и смятении, она не могла не признать этого факта. Дети с задержкой в развитии, умственно отсталые, с разными физическими недостатками — при одном взгляде на них становилось ясно, почему матери от них отказались. Уродливые дети, озлобленные дети, дети, похожие на маленьких зверьков, побежденные жизнью, едва успев начать жить. К ним даже прикоснуться было страшно — такой липкой и влажной казалась их кожа.

Там была десятилетняя девочка, ее койка стояла рядом с койкой Нормы Джин, в спальне девочек, на третьем этаже. Звали ее Дебра Мэй. Так вот, эту девочку изнасиловали и избили (какое грубое, страшное, взрослое слово «изнасиловали»). Норма Джин лишь инстинктивно догадывалась, что оно означает, или почти догадывалась. В нем был свистящий призвук, какой издает лезвие бритвы, и еще подразумевалось нечто постыдное, имеющее отношение к тому, «что у девочек между ног и что ты никогда не должна показывать». К тому местечку, где плоть мягка, нежна, чувствительна и уязвима, и Норме Джин становилось дурно при одной мысли о том, что в это место можно что-то воткнуть, особенно что-то острое или твердое. Были там и пятилетние мальчики-близнецы, их обнаружили буквально умирающими с голоду в каньоне, в горах близ Санта-Моники. И, как выяснилось, их связала и бросила там мать, задумавшая «принести жертву, как Авраам в Библии» (так она, во всяком случае, написала в объяснительной записке). Была девочка постарше, с которой подружилась Норма Джин, одиннадцатилетняя девочка по имени Флис, чье настоящее имя было Фелис. Она с удручающими подробностями рассказывала и пересказывала историю о том, как погибла ее младшая годовалая сестренка. Друг матери «бил и бил ее головой о стенку, пока мозги не полезли, ну прямо как семечки из лопнувшей дыни». Норма Джин, вытирая слезы, признавалась, что ее не били вовсе.

По крайней мере сейчас она этого не помнила.




Если бы я была по-настоящему хорошенькой, отец бы приехал и забрал меня. Эта мысль была неким таинственным образом связана с мерцающей неоновой вывеской на башне в Голливуде, во многих милях от сиротского приюта. Норма Джин видела ее из окна, стоя на кровати, а иногда — и с крыши дома. То был словно маячок в ночи, некий тайный сигнал, предназначенный только ей, хотя и другие его тоже видели и, возможно, воспринимали так же, как она. То было обещание. Но чего именно?..

Того, что Глэдис выпишется из больницы и они снова заживут вместе? Она так этого ждала! Ждала с отчаянной детской надеждой, к которой примешивалось взрослое фатальное понимание того, что она никогда не приедет, что она бросила меня, я ее ненавижу.

А порой к ожиданию примешивался страх: что, если Глэдис не узнает, куда ее забрали, где находится это здание из красного кирпича, обнесенное сетчатой проволочной изгородью?.. Здание с зарешеченными окошками, пологими ступеньками, бесконечными коридорами; со спальнями, где тесно стояли койки (называемые здесь «постелями») и где стоял такой душный запах, в котором превалировала вонь мочи. Здание, где находился «обеденный зал», и там тоже целый букет запахов (вонь прокисшего молока, горелого жира и моющих средств), где она, молчаливая, робеющая, должна была есть. И не сметь давиться едой, не сметь блевать, потому что «надо поддерживать силы», иначе она заболеет, и ее отправят в лазарет.

Эль-Сентро-авеню, где же она находилась? В скольких милях от Голливуда?

Иногда приходила мысль: что, если я прямо сейчас поеду туда? Вдруг она будет там? Вдруг она ждет?..




За первые несколько дней пребывания в сиротском приюте Норма Джин выплакала все слезы. Слишком быстро израсходовала весь их запас. И уже просто больше не могла плакать, как и ее потрепанная синеглазая безымянная кукла. По имени просто Кукла. Некрасивая, но приветливая женщина, директор приюта, которую им было положено называть «доктор Миттельштадт», ее предупреждала. Низкорослая и плотная матрона с красным лицом и в грязном халате ее предупреждала. Девочки постарше — Флис, Лу, Дебра Мэй, Джанет — тоже предупреждали. «Не смей быть плаксой! Ты не какая-нибудь там особенная». Как бы сказал молодой и веселый священник из церкви, в которую ходила бабушка Делла, все остальные дети в приюте, совершенно чужие ей, дети, которых она боялась и не любила, были на деле ее братьями и сестрами. Просто раньше она их не знала, а вот теперь узнала. И весь этот огромный мир был населен несметным количеством ее братьев и сестер. Несть им числа, точно песчинкам, и у каждого есть душа, и все одинаково любимы Богом.




В ожидании, когда Глэдис выпишут из больницы и та тут же приедет и заберет ее, Норма Джин оставалась сиротой среди ста сорока других сирот. И была приписана к группе младших девочек (в возрасте от шести до одиннадцати лет), спальня которых находилась на третьем этаже. Где у нее была собственная кровать, железная койка с тонким кочковатым матрасом, застеленным клеенкой в пятнах, от которой сильно и неистребимо пахло мочой. Койка эта стояла в большой прямоугольной комнате, битком забитой другими такими же койками, где даже днем царил полумрак. Здесь в жаркие летние дни было очень душно, а зимой, в дождливые дни — сыро и холодно, и тянуло сквозняком. Ибо зимой в Лос-Анджелесе погода почти всегда была сырой и дождливой. Один комод на троих, она делила его с Деброй Мэй и еще с одной девочкой. Ей выдали два комплекта одежды — два голубых хлопковых джемпера и две белые батистовые блузки, а также сильно застиранное «постельное белье» и «нижнее белье». Еще ей выдали полотенца, носки, туфли, галоши. Выдали плащ-дождевик и тонкое шерстяное пальто.

В тот ужасный, самый первый день, когда ее привели в эту спальню и кряжистая краснолицая матрона втащила туда же чемоданы Глэдис, Норма Джин привлекла всеобщее внимание. Вернее, привлекли внимание прежде всего ее чемоданы, предмет роскоши (если, конечно, не приглядываться к ним слишком внимательно). А также странные, фасонистые вещи, которыми были набиты эти чемоданы, — шелковые платья, пеньюар в пышных оборках, юбочка из красной тафты, клетчатая накидка, клетчатое пальто на шелковой подкладке, маленькие белые перчатки и блестящие черные кожаные туфельки. И другие вещи, второпях собранные женщиной, хотевшей, чтобы Норма Джин называла ее «тетей Джесс» или же «тетушкой Джесс». Большую часть этих вещей, несмотря на то что от них воняло дымом, через несколько дней просто украли у новой сироты. Причем украдены они были девочками, которые явно выказывали Норме Джин знаки расположения и с которыми она со временем подружилась. (Как, ничуть не смущаясь, объяснила потом Флис, здесь, в сиротском доме, «каждый за себя».)

А вот кукла Нормы Джин никого не прельстила. Никто не украл у Нормы Джин ее куклу, которая к этому времени совершенно облысела, была голой, грязной и страшной, а широко распахнутые стеклянные ее глаза и рот бутончиком застыли в гримасе какого-то чудовищного кокетства. «Вот уродка» (так отзывалась о кукле Флис, что было не очень-то милосердно с ее стороны), но Норма Джин продолжала спать со своей любимицей каждую ночь, а на день прятала ее в постели. То был для нее словно осколок собственной страдающей души, до сих пор таинственной и прекрасной в собственных глазах, пусть даже и высмеиваемой и презираемой остальными.

— Подождите Мышку! — так кричала Флис подружкам, и они терпеливо дожидались Норму Джин, самую младшую, самую маленькую и робкую из всей компании. — Давай, Мышка, быстрей, пошевеливай своей хорошенькой круглой попкой!

Возможно, длинноногая смуглокожая Флис с узким злым ртом, жесткими темными волосами и беспокойными ярко-зелеными глазами благоволила к Норме Джин просто из жалости, а может, испытывала к ней некое подобие сестринских чувств, хотя порой и срывала на ней раздражение. Должно быть, Норма Джин просто напоминала ей покойную малышку сестру, чьи мозги так картинно размазались по стенке — «ну прямо так и полезли, как семечки из дыни». Флис стала первой защитницей Нормы Джин в приюте, уже потом к ней присоединилась Дебра Мэй. Впоследствии именно с Деброй со страхом и оттенком трепетного благоговения вспоминала Норма Джин эту Флис. Потому что с этой Флис никогда не знаешь, как она себя поведет, никогда не знаешь, какие жестокие и грубые слова могут сорваться с ее губ. Или когда ее руки, быстрые, как у боксера, вдруг взлетят вверх — то ли для того, чтобы ударить, то ли привлечь внимание, как привлекает внимание восклицательный знак в конце предложения. Ибо именно Флис удалось выбить из Нормы Джин первые несколько слов, которые бедняжка произнесла, заикаясь и запинаясь, почувствовав нечто вроде доверия к этой большой девочке:

— Вообще-то никакая я не сирота. Моя м-мама в больнице. У меня есть мама, и есть п-папа, мой папа живет в большом особняке на Беверли-Хиллз.

В ответ на что Флис расхохоталась ей прямо в лицо и так сильно ущипнула за руку, что на бледно-восковой коже Нормы Джин остался маленький красный отпечаток, как от поцелуя взасос.

— Вот дерьмо! Врешь! Твои мать и отец умерли, как у всех остальных. Все умерли!




Дары волхвов


Вечером накануне сочельника они пришли.

И принесли дары сиротам лос-анджелесского приюта. Принесли две дюжины уже ощипанных индеек к рождественскому обеду и совершенно великолепную елку высотой не меньше двенадцати футов. И эльфы, помощники Санта-Клауса, установили ее в зале для приемов сиротского дома, и тоскливо пахнущее плесенью и запустением помещение тут же чудесно преобразилось, засияло, засверкало красотой. Дерево было такое высокое, такое пушистое, сверкающее, живое; от него даже издали пахло лесом, острым возбуждающим запахом свободы и тайны. Елка сверкала стеклянными игрушками и гирляндами, а на самой верхней ветке примостился белокурый ангелок с глазами, возведенными к небесам, и молитвенно сложенными ручками.

А под деревом — целые горы подарков в ярких веселых обертках!

И вокруг — море света. И звуки рождественских песенок, усиленных динамиком, что установлен на грузовике у входа: «Ночь тиха», «Мы, три короля», «Украсим нашу комнату». Музыка грянула внезапно и так громко, что сердце сразу же забилось в том же ритме.

Дети постарше уже знали, им выпало такое счастье в прошлое Рождество. А те, кто помладше, и новенькие смотрели удивленно, зачарованно, даже испуганно.

Тихо! Тихо! Встаньте в строй! И дети вышли из обеденного зала, где их после ужина заставили прождать больше часа без всяких объяснений, вышли, построившись парами. Нет, на учебную пожарную тревогу что-то не похоже, да и для игр, пожалуй, слишком поздно. Норма Джин пребывала в смятении, дети оттеснили, оттолкнули ее в самый задний ряд: что случилось? кто это там? И тут вдруг она увидела в дальнем конце комнаты, на возвышении нечто, поразившее ее до глубины души. Красивого темноволосого Принца и белокурую красавицу Принцессу!

Здесь, в лос-анджелесском сиротском приюте!

Сперва я подумала: они пришли за мной. Только за мной!

Вокруг крики, громкие голоса, возбужденный смех. Весело гремит рождественская музыка, и дыхание становится учащенным, чтобы поспеть за ее бешеным ритмом. И повсюду ослепительные вспышки света — это прибыла целая команда операторов, снимать великое событие. Снимать, как королевская чета будет раздавать подарки нуждающимся. И фотографов налетела целая туча, и все они с камерами со вспышками и норовят протолкнуться вперед. Занять удобное местечко. И важная, солидная директриса сиротского дома, доктор Эдит Миттельштадт, принимает от Принца и Принцессы сертификат о вручении подарков, и на ее красном лице, высвеченном вспышкой, возникает застенчивая, не отрепетированная улыбка. А Принц с Принцессой, стоящие по обе стороны от этой пожилой женщины, улыбаются красивыми отрепетированными улыбками. И на них хочется смотреть и смотреть, и просто глаз оторвать невозможно.

— При-вет, дети! Счастливого вам Рождества, дети! — выкрикивает Темный Принц и поднимает руки в перчатках, точно благословляющий паству священник. А Прекрасная Принцесса восклицает:

— Веселого вам Рождества, дорогие дети! Мы любим вас!

И этим ее словам, похоже, поверили, и в ответ раздается восторженный и восхищенный рев.

Какими знакомыми кажутся лица Темного Принца и Прекрасной Принцессы! Но при этом Норма Джин никак не может узнать. Темный Принц напоминает Рональда Колмена, Джона Гилберта, Дугласа Фэрбенкса-младшего — и однако же он ни тот, ни другой и ни третий. А Прекрасная Принцесса похожа на Дикси Ли, Джоан Блонделл, полногрудую Джинджер Роджерс — и однако же она ни та, ни другая, ни третья. На Принце фрак, белая шелковая рубашка, а в петлице — веточка мелких красных ягодок. На черных щедро политых лаком волосах красуется смешная шапка Санта-Клауса — красного бархата с окантовкой из белого пушистого меха.

— Подходите получать подарки, дорогие дети! Не стесняйтесь! (Он что, этот Принц, смеется на ними, что ли? Ведь все дети, особенно те, кто постарше, так и рванули вперед, к елке, стремясь получить подарок, пока еще все не разобрали. И уж ничуть не стеснялись при этом.) — Да подходите! Просим, просим! Дорогие дети!.. Да благослови вас Господь! (Она что, эта Прекрасная Принцесса, вот-вот разрыдается, что ли? Подрисованные глаза отливают стеклянным блеском и смотрят почти искренне, блестящие малиновые губы то растягиваются, то сжимаются бантиком, как некое ползучее существо, живущее своей отдельной жизнью.)

На Принцессе сверкающее платье из красной тафты с пышной шуршащей юбкой, стянутое в талии; красный корсаж, усыпанный блестками, облегает полную грудь, как туго натянутая перчатка. На платиновых блестящих от лака волосах диадема — неужели бриллиантовая? Ну, уж ради такого события, как раздача подарков в сиротском доме, можно и расстараться. На Принце белые короткие перчатки, на Принцессе — тоже белые, только длинные, до самого локтя. А рядом и за спиной королевской четы — эльфы, помощники Санта-Клауса. У некоторых белые бакенбарды и щетинистые белые накладные брови. И эти помощники непрерывным потоком передают взятые из-под елки подарки королевской чете. Просто волшебное, завораживающее зрелище — как ловко, почти не глядя, ловят в воздухе Принц и Принцесса эти подарки, а иногда даже нагибаются поднять их.

Атмосфера в зале царила веселая, но лихорадочная. Рождественские песенки гремели из динамика во всю мощь; из микрофона Принца сыпались электрические искры, что, похоже, его раздражало. Помимо подарков, Принц и Принцесса раздавали леденцы в виде длинных полосатых палочек и яблоки на таких же палочках, и запасы их быстро подходили к концу. Кажется, в прошлом году подарков на всех не хватило, и дети постарше с удвоенной энергией пробивались вперед. По местам! По очереди! Все по очереди! Матроны в униформе ловко и быстро выталкивали нарушителей порядка из очереди и растаскивали по спальням наверху, встряхивая за шиворот и щедро раздавая пинки. Какое счастье, что королевская чета не замечала этого и фотографы не замечали, а если и замечали, не подавали виду: все, что вне фокуса, в расчет не принимается.

И вот наконец настал черед Нормы Джин! Она терпеливо дожидалась в очереди, чтобы принять подарок от Темного Принца. Который при ближайшем рассмотрении оказался куда как старше, чем выглядел издалека. Мало того, у него была странная красноватая кожа без пор, какая прежде была у куклы Нормы Джин; а губы оказались накрашенными, а глаза отливали тем же стеклянным блеском, что и у Прекрасной Принцессы. Но Норме Джин некогда было обращать внимание на такие мелочи. Она, спотыкаясь, продвигалась вперед, в ушах стоял звон и рев, чей-то острый локоть подталкивал в спину. И вот она робко подняла обе руки, принять подарок, а Темный Принц воскликнул:

— Малышка! Славная моя малышка! — И не успела Норма Джин понять, что происходит, прямо как в одной из сказок бабушки Деллы, не успела она опомниться, как Принц, схватив ее за обе руки, поднял и втащил на возвышение, и поставил рядом с собой!

Здесь свет был уже просто невыносимо ярким, просто ничего не было видно вокруг из-за этого света. Комната, полная детей и взрослых, расплывалась и рябила перед глазами, точно поверхность пруда. Принц с шутливой галантностью протянул Норме Джин леденцовую палочку в бело-розовую полоску, яблоко на палочке — оба эти предмета оказались страшно липкими — а также завернутый в красную бумагу подарок. Потом Развернул ее лицом к вспышкам камер и улыбнулся своей великолепной натренированной улыбкой.

— Счастливого тебе Рождества, малышка! Наилучшие пожелания от Санта-Клауса!

И девятилетняя Норма Джин широко разинула рот и распахнула глаза от страха и изумления, и фотографы — все до единого мужчины — приняли это за выражение восхищения. И один из них крикнул:

— Так и смотри, милая! Улыбочку! — И — щелк, щелк; шелк — замигали вспышки. И Норма Джин совершенно от них ослепла и не смогла улыбнуться в камеры, как следовало бы улыбаться, когда тебя снимают для «Вэраэти», «Лос-Анджелес таймс», «Скрин уорлд», «Фотогрэфи», «Пэрейд», «Пикс» или же для раздела новостей в Ассошиэйтед Пресс. Как положено улыбаться, когда смотришь на своего Волшебного Друга в Зеркале, как умела она улыбаться дюжиной разных способов, известных только ей. Просто Друг в Зеркале покинул ее в тот миг, она вспугнула его своим изумлением, никогда больше не буду ничему удивляться, клянусь!

А в следующий миг ее уже спустили с возвышения, с этого почетного места, и она вновь стала сиротой, одной из самых маленьких девочек-сироток, и матрона в униформе грубо подтолкнула ее в спину. И Норма Джин присоединилась к цепочке других детей, которые поднимались наверх, в спальню.

Уже по дороге они в нетерпении стали срывать обертки с рождественских подарков, разбрасывать повсюду клочки блестящей ярко-красной бумаги.




Это была плюшевая игрушка, для ребенка лет двух-трех или четырех; Норме Джин было вдвое больше, однако ее страшно растрогал этот «полосатый тигренок» — размером с котенка, сделанный из мягкой пушистой ткани. Его хотелось приложить к щеке, потереться о него. Хотелось прижимать к себе, мять, тискать, уложить с собой в постель. У него были золотистые глаза-пуговки, смешной плоский нос, упругие белые усы, а сам он был весь в оранжево-черную полоску. И еще у тигренка имелся изогнутый дугой хвостик с проволочкой внутри, и его можно было двигать вверх и вниз, и похож он был на вопросительный знак.

Мой полосатый тигренок! Мой рождественский подарок…

От Него.

Палочку-леденец и яблоко на палочке отобрали у Нормы Джин девочки постарше. Прямо там, в спальне, и тут же жадно сгрызли все.

Ей было все равно. Она любила своего полосатого тигренка.

Но и тигренок тоже исчез через несколько дней.

Она была осторожна, прятала его в постели, зарывала вместе с куклой в тряпки, глубоко-глубоко. И тем не менее однажды, придя после уроков в спальню, Норма Джин обнаружила, что вся ее постель перевернута, а тигренок исчез. (Куклу никто не тронул.) После Рождества в сиротском приюте было полно в точности таких же полосатых тигрят, а также — панд, кроликов, собачек и кукол. Их получили в подарок дети помладше, старшим же дарили ручки, коробки цветных карандашей, разные игры. Но даже если б Норма Джин и узнала своего тигренка, у нее все равно не хватило бы смелости заявить на него свои права или же просто выкрасть, как кто-то украл его у нее.

Зачем обижать другого человека? Достаточно того, что ты и так обижен судьбой.




Сирота

		Кто будет веровать и креститься, спасен будет;



		А кто не будет веровать, осужден будет.



		Уверовавших же будут сопровождать Мои знамения;



		Именем Моим будут изгонять бесов;



		Будут говорить новыми языками;



		Будут брать змей;



		И если что смертоносное выпьют, не повредит им;



		Возложат руки на больных, и они будут здоровы.








    

Иисус Христос[21 - Евангелие от Марка, 16. 16–18.]






Любви Божественной всегда не хватало и не будет хватать каждому человеку.

    

Мэри Бейкер Эдди[22 - Эдди, Мэри Морс Бейкер (1821–1910), основательница религиозного течения «Христианская наука», доказывала, что единственная реальность — это человеческий дух, что телесные недуги иллюзорны и поддаются лечению только силой духа.]«Священное Писание как ключ к науке и здоровью»





1


— Норма Джин, твоя мама попросила еще один день на размышления.

Еще целый день! Но голос доктора Миттельштадт звучал так ободряюще. Она была не из тех, кто склонен сомневаться, выказывать слабость или беспокойство. И в ее присутствии тебе тоже полагалось излучать оптимизм. Ты должна была отбросить все негативные мысли. И Норма Джин улыбнулась, а доктор Миттельштадт продолжила пересказывать ей мнение главного врача психиатрической клиники в Норуолке, которое сводилось к тому, что теперь Глэдис Мортенсен уже «менее подвержена маниям и галлюцинациям», менее «склонна к агрессии». И есть надежда, что на этот раз, в третий раз, Глэдис Мортенсен примет разумное решение и даст официальное разрешение на удочерение Нормы Джин.

— Потому что, вне всякого сомнения, твоя мама любит тебя, дорогая, и желает тебе только счастья. Желает только самого хорошего, как и все мы. — Тут доктор Миттельштадт умолкла и вздохнула, а потом добавила с настойчивостью, не допускающей возражений: — Ну что, дитя мое, помолимся вместе?

Доктор Миттельштадт была ярой сторонницей «Христианской науки», однако не навязывала никому своих убеждений. За исключением разве что тех девочек, что были у нее «в фаворе», да и то делала это очень деликатно и малыми дозами, как кормят долго голодавших людей.

За четыре месяца до этого, когда Норме Джин исполнилось одиннадцать, доктор Миттельштадт, вызвала ее к себе в кабинет и подарила книгу Мэри Бейкер Эдди «Священное Писание как ключ к науке и здоровью». На внутренней стороне обложки красовалась надпись, сделанная безупречным почерком доктора Миттельштадт:






Норме Джин в день ее рождения!

«Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною». Псалом XXIII, 4.

Эта великая американская Книга Мудрости изменит твою жизнь, как изменила мою!

Эдит Миттельштадт, докт. фил.

1 июня 1937





Каждую ночь Норма Джин читала эту книгу перед сном, и каждую ночь, глядя на надпись, говорила шепотом: Я люблю тебя, доктор Миттельштадт. И считала эту книгу первым настоящим подарком в своей жизни. И тот день рождения запомнился ей как самый счастливый день с того момента, как она попала в сиротский приют.

— Мы будем молиться, чтобы она приняла верное решение, дитя мое. И чтобы Отец наш дал ей силы принять это единственно правильное решение.

Норма Джин опустилась на колени на ковер. Доктор Миттельштадт, страдающая артритом, осталась сидеть за столом, низко склонив голову и сложив руки в молитвенном экстазе. Ей было всего пятьдесят, но отчего-то она очень напоминала Норме Джин бабушку Деллу. То же таинственное обилие бесформенной женской плоти в местах, не стянутых корсетом, те же огромные отвислые груди. Такое же добродушное красноватое лицо, поседевшие волосы, толстые ноги с набухшими венами в специальных лечебных чулках. И эти глаза, они смотрят печально и одновременно — с надеждой: Я люблю тебя, Норма Джин. Как родную дочь.

Может, она произнесла эти слова вслух?.. Нет.

Может, она обняла Норму Джин и поцеловала ее?.. Нет.

Доктор Миттельштадт подалась вперед, старое кресло, на котором она сидела, заскрипело, и со вздохом приготовилась подвести Норму Джин к молитве из «Христианской науки», которая являлась ее великим даром этому ребенку и великим Божьим даром для нее самой.






Отче наш, сущий на небесах,





Ты и Отец нам, и Мать, и Бог, ты — весь совершенство,






Да святится имя Твое,





Обожаемый и любимый.






Да приидет Царствие Твое,





И Твое Царствие пришло, навечно.






Да будет воля Твоя, и на земле, как на небе.





Всемогущий и вездесущий — на земле и на небе.






Хлеб наш насущный дай нам на сей день,





Яви нам милость Свою, утоли голод наш по любви и милосердию.






И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим.





И любовь Твоя есть отражение нашей любви.






И не введи нас в искушение, но избавь от лукавого.





И Бог вводит нас не в искушение, но избавляет от греха, болезни и смерти.






Ибо Твое есть Царство и сила, и слава во веки[23 - Мф. 6. 9–13].





Ибо Бог вечен и всемогущ, и вся наша Жизнь, Истина, Любовь — только в Нем.






Аминь!








И Норма Джин еле слышным эхом робко произнесла:

— Аминь.

2


Куда ты уходишь, когда исчезаешь?

И ты одна там, куда ушла?

Три дня ожидания, пока Глэдис Мортенсен примет решение. Решит, отдавать ли своего ребенка на удочерение. Дни, которые можно легко разбить на часы и даже минуты, казались такими невыносимо долгими, словно все это время было нечем дышать.

Мэри Бейкер Эдди, Норма Джин Бейкер. О, это просто знак свыше!

Зная, как переживает и боится Норма Джин, ее подружки, Флис и Дебра Мэй, решили погадать ей на картах, колоду которых им удалось где-то стащить.

В приюте разрешалось играть только в «ведьму», «кис-кис» и «осла» и запрещалось играть в покер, а также юке — карточные игры, которые считались азартными и чисто мужскими. Запрещалось и гадание на картах, ибо оно считалось «колдовством» и оскорбляло Христа. А потому девочки занимались гаданием тайком, после отбоя.

Норме Джин не очень-то хотелось, чтобы подружки предсказывали ей судьбу, потому что карты противоречили ее молитвам. А еще из страха, что ей нагадают что-нибудь плохое. Она предпочитала не знать этого заранее.

Но Флис и Дебра Мэй настояли. Они верили в магическую силу карт куда больше, чем в волшебные возможности Иисуса Христа. Флис перетасовала колоду, дала Дебре Мэй снять, затем снова перетасовала и начала раскладывать карты на столике перед Нормой Джин. Та в ожидании затаила дыхание: дама бубен, семерка червей, червовый туз и бубновая четверка…

— Все красной масти, видишь? Это означает, что наша Мышка получит добрую весть.

Может, Флис врет? Норма Джин просто обожала свою подружку, которая дразнила и мучила ее, но в то же время защищала. И здесь, в приюте, и в школе младшие девочки-сироты особенно нуждались в защите. И тем не менее Норма Джин ей не очень-то доверяла. Просто Флис хочет, чтобы я осталась в этой тюрьме вместе с ней. Потому что ее никто никогда не удочерит.

Это было правдой, горькой, но правдой. Да ни одна супружеская пара на свете ни за что и никогда не захочет удочерить ни Флис, ни Джанет, ни Джуэл, ни Линду. Даже Дебру Мэй не захотят, эту хорошенькую рыжеволосую и веснушчатую двенадцатилетнюю девочку. Потому что они уже перестали быть детьми, они были девочками. Уже сформировавшимися взрослыми девочками с этаким «особенным» взглядом. Взгляд выдавал их, говорил о том, что их часто обижали взрослые и что они этого никогда им не простят. Но в основном потому, что они уже были большие. Они успели побывать в исправительных домах, но и там с ними ничего не смогли поделать и вернули сюда, в сиротский приют, где они останутся на попечении государства до тех пор, пока не смогут обеспечивать себя сами. Ребенок старше трех-четырех лет уже считался в сиротском приюте «старым». Приемные родители хотели усыновлять или удочерять или грудных младенцев, или совсем маленьких, не успевших сформироваться детей. Детей, не научившихся говорить и потому не имеющих воспоминаний.

И это просто чудо, что кто-то вдруг захотел удочерить Норму Джин. Причем на нее претендовали сразу три супружеские пары. Эти люди просто влюбились в нее, так они, во всяком случае, утверждали. И готовы были проигнорировать тот факт, что девочке исполнилось сначала девять, затем — десять и вот теперь — одиннадцать лет; что мать ее жива и содержится в калифорнийской психиатрической клинике в Норуолке, где ей поставлен следующий официальный диагноз: «Острая хроническая параноидальная шизофрения, осложненная невропатией на почве злоупотребления алкоголем и, возможно, наркотиками» (клиника была обязана выдавать такие сведения потенциальным приемным родителям при поступлении соответствующего запроса).

Итак, это казалось просто чудом. Если бы не один неоспоримый факт, который все уже давно успели заметить. Входя, Норма Джин словно освещала своим присутствием приемную для посетителей. Маленькая девочка с печальным личиком, она, словно заряженная электрическим током, буквально преображалась в присутствии важных гостей. Милое личико, безупречно округлое, как луна, пылкий взгляд синих глаз, застенчивая беглая улыбка, манеры, напоминающие Ширли Темпл, — «Да она просто ангелочек!»

А в синих глазах светилась мольба: «Любите меня! Видите, я уже люблю вас!»

Первой подала заявку на удочерение Нормы Джин пара из Бёрбанка, владельцы тысячеакровой фермы по выращиванию фруктов. Они утверждали, что просто влюбились в эту девочку, потому что она очень похожа на их дочурку Синтию Роуз, скончавшуюся в возрасте восьми лет от полиомиелита. (Они показали Норме Джин снимок умершего ребенка, и та вдруг поверила, что, может, она-то и есть их настоящая дочь, что такое вполне возможно. Что, если она будет жить с этими людьми, звать ее станут по-другому, Синтией Роуз. И она с нетерпением ждала этого. «Синтия Роуз»!.. Уже в самом этом имени заключалась некая магия.) Паре, конечно, хотелось взять ребенка помладше, но стоило только им увидеть Норму Джин!.. «Ну, словно наша Синтия Роуз ожила, вернулась к нам. Чудо, просто чудо!» Однако тут из Норуолка пришло известие, что Глэдис Мортенсен отказывается подписать согласие на удочерение. Пара из Бёрбанка была безутешна. «Ну, точно нашу Синтию Роуз отняли у нас во второй раз!» Однако поделать было ничего нельзя.

Норма Джин убежала, забилась в укромный уголок и плакала, плакала. Она тоже была безутешна. Ей так хотелось стать Синтией Роуз! И жить на ферме, где выращивают фрукты, в месте с красивым названием Бёрбанк, с отцом и матерью, которые бы ее любили.

Второй была супружеская пара из Торранса, они всячески подчеркивали тот факт, что «прекрасно обеспечены», и это — невзирая на плачевное состояние экономики в целом. Муж работал дилером у «Форда», и у них была целая куча собственных ребятишек — пять мальчиков! — но жена мечтала о девочке. Им тоже хотелось удочерить ребенка помладше, но едва супруга увидела Норму Джин… «О, ну прямо чистый ангелочек!» Женщина попросила Норму Джин называть ее мамитой — может, это по-испански «мама»? — и Норма Джин повиновалась. Само это слово казалось ей волшебным. Ма-мита!.. Теперь у меня есть настоящая мамочка. Мамита! Норме Джин очень понравилась эта полная сорокалетняя женщина, которая долго искала и наконец нашла ее. Которая, по ее словам, страдала от одиночества — жила в доме в окружении одних мужчин. У нее были загорелое лицо с загрубевшей морщинистой кожей и подкупающая, как у Нормы Джин, улыбка, так и светившаяся надеждой и ожиданием чуда. И еще у нее была манера то и дело прикасаться к Норме Джин, она то гладила ее, то сжимала ее маленькую ручку в своей. Она приносила ей подарки — то маленький белый кружевной платочек с вышитыми на нем инициалами «Н.Д.», то коробку цветных карандашей, то совала никели и десятицентовики, то угощала маленькими шоколадками в серебряной обертке, которыми Норма Джин спешила поделиться с Флис и другими девочками, чтобы те поменьше ей завидовали.

Но и этому удочерению, весной 1936 года, помешала Глэдис Мортенсен. Не лично, конечно, но через администратора норуолкской больницы, который сообщил доктору Миттельштадт, что миссис Мортенсен очень больна, что она подвержена галлюцинациям. Один раз она якобы заявила, что на Землю в космических кораблях прилетели марсиане и забрали всех детей; в другой раз сказала, что отец ее девочки хочет похитить Норму Джин и спрятать в некоем потайном месте. И она, истинная мать своей дочери, уже больше никогда не найдет и не увидит ее. Вывод, который доктор Миттельштадт сделала из всего этого, сводился примерно к следующему: «Несчастная понимает, что не способна исполнять свои материнские обязанности, но и расставаться с дочерью не желает».

И снова Норма Джин спряталась в укромном уголке, и снова горько плакала. Только на сей раз причиной плача было нечто большее, чем просто разбитое сердце. Она стала старше, ей уже исполнилось десять, и к горечи примешивался гнев, и она чувствовала, что судьба к ней несправедлива. У нее отняли мамиту, которая полюбила ее. Отняла ее жестокая и холодная женщина, которая никогда не разрешала называть себя мамочкой. Она уже не будет мне матерью. Но и ни за что не допустит, чтобы у меня была настоящая мать. Она не хочет, чтобы у меня были нормальный дом, мать, отец, настоящая семья.

Из окошка туалета для девочек на третьем этаже можно было выбраться на крышу и спрятаться там за высокой кирпичной каминной трубой. Вечером оттуда были прекрасно видны мигающие неоновые буквы RKO; даже с закрытыми глазами можно было ощущать их пульсирующий свет на протянутых к ним руках и плотно закрытых веках. Запыхавшаяся Флис прибегала туда же, обнимала Норму Джин длинными и сильными, как у мальчишки, руками. Флис, у которой всегда пахло из-под мышек и от сальных волос, Флис утешала ее неуклюже и грубо, как большой пес. Норма Джин рыдала:

— Лучше б она умерла! Ненавижу ее, ненавижу!

Флис терлась шершавой щекой о ее лицо.

— Да! Я тоже просто ненавижу эту суку!

Кажется, в одну из таких ночей они разработали план — как пробраться в больницу в Норуолке и устроить там пожар. Или же Норма Джин что-то путает? И этого не было вовсе? Может, ей просто приснилось?.. Приснилось, что она там и видит пламя, слышит дикие крики, наблюдает за тем, как мечутся голые женщины с горящими волосами и безумными, но всезнающими глазами. О, как же они кричали! А я ничего не сделала. Просто заткнула уши пальцами, закрыла глаза.

Годы спустя Норма Джин навещала Глэдис в Норуолке и говорила с медсестрами. И узнала, что весной 1936-го Глэдис пыталась покончить с собой, хотела перерезать себе горло и вены на запястьях заколками для волос и «потеряла много крови». А нашли ее в подвале, в котельной, у пылающей печи.

3







11 октября 1937 г.

Дорогая мама!
		Я — Никто! А ты — ты кто?



		Может быть — тоже Никто?



		Тогда нас двое. Молчок!



		Чего доброго — выдворят нас за порог[24 - Перевод В. Марковой.].








Это мое любимое стихотворение из той книжки, помнишь? Из «Маленькой сокровищницы американской поэзии». Ее привезла мне тетя Джесс, и я читаю ее все время, и вспоминаю о том, как ты читала мне эти стихи. И что они мне очень нравились. Когда я их читаю, я вспоминаю о тебе, мама.




Как ты поживаешь? Я думаю о тебе все время и надеюсь, что тебе гораздо лучше. Сама я хорошо. Ты бы удивилась, увидев, как я выросла! Здесь, в приюте, у меня много подруг и в школе Херста — тоже. Я учусь в шестом классе, я там одна из самых высоких девочек. Здесь у нас в приюте очень хорошая директриса, и весь персонал — тоже очень хорошие и добрые люди. Правда, правила строгие, но ведь это необходимо, верно? Потому что нас тут очень много. Мы ходим в церковь, и я пою там в хоре. Хотя ты знаешь, я не очень-то музыкальна!

Иногда приезжает тетя Джесс навестить меня и водит меня в кино, и в школе заниматься немножко трудно, особенно по арифметике но вообще там весело. За исключением арифметики все оценки у меня не ниже «В». Мне прямо стыдно сказать тебе, какая у меня отметка по арифметике. Кажется, мистер Пирс тоже заезжал однажды повидать меня.




Есть одна очень милая пара, миссис и мистер Джозиа Маунт, они живут в Пасадене, где мистер Маунт работает адвокатом, а у миссис Маунт есть огромный сад, где растут почти одни розы. Они берут меня на воскресенье и возят на прогулки. И я даже была у них в гостях. И дом у них очень большой и смотрит на пруд. Мистер и миссис Маунт приглашают меня переехать к ним. Жить с ними, как дочь. Они очень надеются, что ты скажешь «Да». И я тоже очень надеюсь.








Норме Джин не пришло в голову ничего лучшего, как написать Глэдис. Краснея от смущения, она показала это письмо доктору Миттельштадт — вдруг там что-нибудь не так. Но доктор Миттельштадт похвалила Норму Джин, сказала, что это «очень милое письмо» да и ошибок в нем не так много и все можно исправить. Вот только не мешало бы закончить его молитвой.

И Норма Джин приписала внизу:






Молюсь за нас обеих, мама, надеюсь, ты дашь разрешение на мое удочерение. От души благодарна тебе за это, и да благословит тебя Бог. Аминь.

    

Твоя любящая дочь Норма Джин.










Двенадцать дней спустя пришел ответ — первое и последнее письмо от Глэдис Мортенсен, адресованное в сиротский приют Лос-Анджелеса дочери Норме Джин. Написано оно было на каком-то обрывке желтоватой бумаги наклонным и неровным почерком, где каждая буква стояла отдельно, и все это вместе походило на процессию муравьев.









Дорогая Норма Джин, если тебе не стыдно говорить такое, кто ты тогда есть в глазах всего Мира…




Получила твое поганое письмо & пока жива & способна бороться с этим оскорблением, знай: никогда и ни за что не видать моей дочери разрешения на удочерение! Как это можно ее «удочерить», когда у нее есть МАТЬ, которая жива & невредима & обязательно поправится & заберет ее домой.



* * *


И не смей, пожалуйста, оскорблять меня такими просьбами, поскольку они лишь злят & делают мне больно! И мне на хрен не нужен твой дерьмовый Бог, чихать я хотела на все его благословения! Надеюсь, что пока у меня еще есть нос, я могу чихать! Найму адвоката & будь уверена, сделаю все, чтобы ты была моей. До самой Смерти!




    

«Твоя любящая мама» САМА ЗНАЕШЬ КТО.









Проклятие


— Погляди-ка на эту маленькую блондинку! Что за попочка, просто прелесть!

Слыша это, ты возмущаешься и краснеешь. Ты идешь по Эль-Сентро, возвращаешься из школы в приют. В белой блузке, голубом джемпере (туго обтягивающем бюст и бедра) и беленьких носочках до щиколотки. Тебе двенадцать лет. Но в глубине души чувствуешь себя лет на восемь или девять, не больше. Потому что развитие твое, казалось, остановилось навеки — в тот день, когда ты еще маленькой девочкой вылетела голой из спальни Глэдис и с криком бросилась искать помощи и защиты. Она убежала тогда от обжигающе горячей воды, от постели, объятой пламенем, которая вполне могла стать ее погребальным костром.

Стыд и позор!

И вот он настал, этот день. На второй неделе сентября, когда она пошла в седьмой класс. Нет, не то чтобы она оказалась совсем уж не готова к этому. Ей просто не верилось. Но, с другой стороны, разве она не слышала разговоров об «этом» от старших девочек и грубых шуток мальчишек? Разве не испытывала она отвращения, смешанного с любопытством, при виде всех этих ужасных запятнанных кровью «гигиенических прокладок», завернутых в туалетную бумагу, а иногда и не завернутых, и выброшенных в мусорные корзины в туалете для девочек?

А когда ее заставляли выбрасывать мусор на заднем дворе приюта, разве ее не тошнило от душной вони засохшей крови?

Проклятие кровью, так с ухмылкой повторяла Флис. И тебе этого не избежать.

Но Норма Джин в глубине души была твердо уверена: Избежать можно. Есть способ!

Ни своим подругам по приюту, ни друзьям из школы (а там у Нормы Джин имелись среди друзей и дети с нормальными семьями, «настоящими» домами) она никогда не говорила о том, что это за способ. А научила ее этому способу «Христианская наука», премудрости которой раскрыла перед Нормой Джин доктор Миттельштадт. Что Бог — это прежде всего Дух. Что Дух есть все, а такое понятие, как «материя», есть просто ничто в сравнении с ним.

Что Бог излечивает нас через Иисуса Христа. При условии, что мы безоглядно веруем в Него.

И однако же в тот день, в середине сентября, она вдруг ощутила странную тупую боль в нижней части живота. Случилось это в спортивном зале, где Норма Джин, облаченная в длинную майку и спортивные штаны, играла в волейбол, — она была одной из лучших спортсменок среди девочек старших классов. Хотя иногда медлила при передаче мяча, из чистой стеснительности, вероятно, чем просто выводила из терпения других девочек. (На эту Норму Джин никогда нельзя положиться!) А уж как она старалась опровергнуть это суждение, с какой настойчивостью и решимостью!.. И все же в тот день в душном спортивном зале она вдруг выронила мяч из рук, почувствовав, как в трусики потекло по ногам что-то горячее. Тут же сильно заболела голова. Уже после занятий, в раздевалке, она, переодеваясь в комбинацию, блузку и джемпер, твердо вознамерилась игнорировать это происшествие. Она была потрясена, оскорблена до глубины души: этого просто не могло, не должно с ней случиться!

— Эй, Норма Джин, что это с тобой?

— Со мной? Со мной ничего.

— Но ты выглядишь, — тут девочка замялась, улыбнулась, хотела выразить тем самым сочувствие, однако не сдержалась и безжалостно добавила: — Как больная.

— Сама ты больная! Со мной все в порядке.

И Норма Джин вышла из раздевалки, вся так и дрожа от возмущения. Стыд и позор! Но если веришь в Бога, стыдиться тебе нечего.

И она, не дожидаясь подруг, заспешила из школы домой. Обычно они возвращались дружной толпой, среди которой резко выделялись Флис и Дебра Мэй. Но сегодня она предпочла одиночество, шла быстрыми мелкими шажками, стараясь как можно плотнее сжимать бедра. Передвигалась какой-то нелепой утиной походкой, в трусиках было мокро, но горячая жидкость течь, похоже, перестала. Еще бы, ведь она приказала ей остановиться! остановила усилием воли! она не сдалась! И глаза ее были опущены и смотрели на дорогу, и она не слышала, не желала слышать свистков и окриков мальчишек, и школьников, и парней постарше, лет под двадцать, что вечно ошивались на Эль-Сентро-авеню. «Норма Джин!.. Вроде бы так тебя звать, да, крошка? Эй, Норма Джин!» Ну до чего же он тесный, этот джемпер! Она хотела, чтобы он был попросторнее. Мечтала похудеть. Вот фунтов на пять было бы в самый раз! Никогда не буду толстой, как другие девчонки в классе, ни за что не буду толстой, как доктор Миттельштадт. Но плоть не имеет значения, Норма Джин. Плоть — это не дух, только дух есть Бог!..

И только когда доктор Миттельштадт в очень осторожных выражениях поведала ей правду, она поняла. Когда она читала книгу миссис Эдди, особенно главу под названием «Молитва», она понимала ее лишь наполовину. Но когда бывала одна, мысли мешались и путались, как кусочки, на которые разлетается оброненная на пол пестрая мозаика-головоломка. Какой-то порядок в ней был, но как его теперь восстановить?

Итак, в тот день мысли, обуревавшие ее, были подобны каскаду летящих осколков стекла. То, что простые, непросвещенные люди называли головной болью, оказалось всего лишь иллюзией, легким недомоганием. Прошагав по улице кварталов девять, отделяющих школу Херста от приюта, Норма Джин почувствовала, что голова у нее гудит и просто раскалывается от боли, что она почти ничего не видит от этой ужасной боли.

Ей нужен аспирин. Всего одна таблетка аспирина!

Медсестра в лазарете охотно выдавала аспирин, стоило пожаловаться на плохое самочувствие. Особенно когда у девочек наступали «критические дни».

Но Норма Джин поклялась, что ни за что и никогда не сдастся!

Это было испытанием, проверкой крепости ее веры. Разве не сказал Иисус Христос: Твой Отец знает о нуждах еще до того, как ты попросишь?

Она с отвращением вспомнила, как мать крошила таблетки аспирина, прежде чем бросить их в стакан фруктового сока. Тогда Норма Джин была еще совсем маленькой девочкой. А потом наливала из бутылки без этикетки ложку или две «лечебной водички» — должно быть, то была водка — в стакан Нормы Джин. Самой девочке было тогда всего три — или и того меньше! — и она была слишком мала, чтобы защититься от этого яда. От таблеток, спиртного. От того, что «Христианская наука» называет порочными привычками. Что ж, придет день, и она осудит Глэдис за жестокое обращение с ребенком-несмышленышем. Она не только травилась само, она и меня хотела отравить. Я никогда не буду принимать таблеток и пить тоже никогда не буду!

Голова у нее кружилась от слабости и от голода, но когда в столовой она попыталась есть, ее затошнило. На ужин подали макароны с тертым сыром и мелкими кусочками подгоревшего мяса. Но она смогла заставить себя съесть только кусок белого хлеба, медленно жевала, медленно глотала. А потом, убирая со стола, едва не уронила поднос с грязными тарелками и чашками — спасла положение какая-то девочка, успевшая подхватить его. А потом на кухне пришлось скрести и отмывать котелки и жирные сковородки под хмурым взглядом поварихи. Из всех работ в приюте это была самая тяжкая и противная, не считая, конечно, мытья туалетов. Правда, она оплачивалась. Десять центов в неделю.

Стыд и позор! Но ты восторжествуешь над этим позором!

В ноябре 1938-го, когда Норма Джин вышла наконец из приюта и поселилась с приемными родителями в Ван-Найсе, «на счету» у нее накопилось 20 долларов 60 центов. В качестве прощального подарка доктор Миттельштадт удвоила эту сумму. «Вспоминай о нас добрым словом, Норма Джин».

Иногда — да, но чаще всего нет. Настанет день, и она напишет историю своей сиротской жизни. Ее гордость так дешево не продается.

Если честно, не было у меня никакой гордости! И стыда — тоже! Я была благодарна за каждое доброе слово, за каждый восхищенный взгляд любого встречного парня. Собственное тело казалось мне чужим, луковицей, торчащей из земли, которая вдруг стала разбухать. Нет, разумеется, она прекрасно замечала изменения в своей фигуре — как набухают груди, как становятся шире бедра, как округляется так называемая «попка». Именно так одобрительно и шутливо-любовно было принято называть эту часть женского тела. Какая славная попочка! Ты только погляди, до чего симпатичная у нее попка! Эй, детка, детка! Кто она такая? Шикарная телка! Жаль, что еще девчонка, а то б я ее…

Норму Джин пугали эти изменения. Если б Глэдис видела, она бы не одобрила. Глэдис, которая сама была такой стройной и гибкой; Глэдис, которой всегда нравились только женственно-худощавые кинозвезды типа Нормы Талмидж, Греты Гарбо, юной Джоан Кроуфорд и Глории Свенсон, а вовсе не мясистые пышки-актрисы, такие, как Мей Уэст, Маргарет Дюмон или же Мей Марри. Глэдис очень долго не видела Норму Джин и определенно не одобрила бы этих изменений в фигуре дочери.

Норме Джин и в голову не приходило задуматься над тем, как может выглядеть сама Глэдис после долгих лет заточения в психбольнице.




То письмо, в котором Глэдис отказалась подписать бумаги на удочерение Нормы Джин, оказалось последним. Да и Норма Джин тоже больше не написала матери ни одного письма, лишь посылала поздравительные открытки ко дню рождения и Рождеству. (А в ответ — ничего, ни слова! Впрочем, Христос учил: давать всегда лучше, чем брать.)

Обычно робкая и послушная, Норма Джин просто потрясла Эдит Миттельштадт взрывом гнева и истерикой. Почему это ее гадкая мать, ее больная мать, ее гадкая, ужасная, сумасшедшая мать имеет право разрушать ее жизнь? Почему в стране такие дурацкие законы, делающие ее целиком зависимой от прихотей женщины, которая содержится в сумасшедшем доме и, возможно, никогда не выйдет оттуда? Это нечестно, это несправедливо и объясняется только тем, что Глэдис просто ревнует ее к мистеру и миссис Маунт и ненавидит ее.

— А ведь я молилась! — прорыдала Норма Джин. — Я сделала, как вы говорили, и все молилась и молилась!

Тут доктор Миттельштадт заговорила с ней сурово и строго, как обычно говорила со всеми остальными сиротами, находившимися на ее попечении. И напомнила Норме Джин о «слепом эгоизме». О том, что она, видимо, так и не уловила главной идеи «Науки и здоровья». А ведь там ясно сказано: «Молитва не может изменить формы нашего существования, она способна лишь сделать его более гармоничным».

Тогда, злобно подумала про себя Норма Джин, что толку от всех этих молитв?..

— Знаю, ты разочарована, Норма Джин, и очень-очень обижена, — вздыхая, заметила доктор Миттельштадт. — Я и сама разочарована. Эти Маунты такие милые люди! Добрые христиане, пусть даже не сайентисты, и очень тебя полюбили. Но твоя мать… У нее все еще замутнено сознание, это надо понимать. Она — ярко выраженный «современный» тип, невротический. Она больна, потому что сама отравляет себя отрицательными мыслями. А ты свободна. Ты способна отринуть все подобные мысли и каждую минуту возносить хвалу Господу за то, что дал тебе этот бесценный дар, жизнь!

Больно нужен ей этот поганый Господь со всеми его проклятиями и благословениями!

Но она не осмелилась произнести эти слова вслух. И лишь покорно кивала, вытирая слезы, пока доктор Миттельштадт продолжала ее увещевать. Да! Так оно и есть.

У директрисы был такой убедительный и теплый голос. И ищущий взгляд. В этих глазах, казалось, светилась душа. И ты не замечала, какое усталое, обвисшее и морщинистое у нее лицо, не видела, что дряблые толстые руки покрыты коричневатыми пятнами, а на подбородке пробились жесткие волоски и она старается скрыть все это — под длинными рукавами и гримом. Как поступает движимая тщеславием любая грешная женщина. Наметанным глазом, точно в объективе кинокамеры, фиксировала Норма Джин все эти несовершенства. Ибо согласно логике кино эстетика превалирует над этикой. Быть «не красавицей» прискорбно, но сознательно быть «не красавицей» просто аморально. При виде доктора Миттельштадт Глэдис, очевидно, просто поморщилась бы. Глэдис бы насмешничала и строила гримасы у нее за спиной. И надо сказать, очень широкой была эта спина, обтянутая темно-синей саржей. Но Норма Джин все равно восхищалась директрисой Миттельштадт. Она такая сильная! Ей безразлично, что скажут или подумают о ней люди.

А доктор Миттельштадт тем временем говорила:

— Я тоже заблуждалась. Меня ввели в заблуждение эти врачи из норуолкской больницы. Возможно, тут нет чьей-то конкретной вины. Но, Норма Джин, мы можем поместить тебя в отличный воспитательный дом. Для этого вовсе не требуется разрешения от твоей матери. Я найду для тебя такой дом, причем с религиозным уклоном, дорогая. Обещаю!

Любой дом. Любой!

И Норма Джин пробормотала тихо:

— Спасибо вам, доктор Миттельштадт.

А потом вытерла покрасневшие глаза салфеткой, что протянула ей эта женщина. А сама, казалось, стала меньше, вся так и съежилась, снова стала робкой и послушной девочкой с детским трогательным голоском. И доктор Миттельштадт растроганно заметила:

— В этом же году, к Рождеству, Норма Джин! С Божьей помощью. Обещаю.




Нет, если вдуматься, все же это вряд ли случайное совпадение, что вторым именем у Мэри Бейкер Эдди было Бейкер, а фамилия Нормы Джин Бейкер была именно Бейкер.

В школе Норма Джин нашла в энциклопедии МЭРИ БЕЙКЕР ЭДДИ и узнала, что та являлась основательницей «Церкви Христа-Ученого», что родилась она в 1821 году, а умерла в 1910-м. Нет, не в Калифорнии, но ведь это не так уж и важно; люди путешествуют по всей стране на поездах и аэропланах. Первый муж Глэдис, мужчина по фамилии Бейкер, навеки умчался из ее жизни. И возможно — почему бы и нет? — являлся родственником миссис Эдди. Ведь неспроста же именно «Бейкер» было вторым ее именем. Нет, она наверняка имела к нему какое-то отношение.

Во Вселенной, созданной Господом Богом, не бывает случайных совпадений. Каждый фрагмент на своем месте, как в мозаике.




Моей бабушкой была Мэри Бейкер Эдди.

Моей бабушкой со стороны отца.

Потому что моя мать вышла замуж за сына миссис Эдди.

Правда, он не был мне родным отцом, но он меня удочерил.

Мэри Бейкер Эдди была мне приемной бабушкой.

И доводилась свекровью моей маме.

Но сама мама не была знакома с миссис Эдди.

Лично, я имею в виду.

Я и сама никогда не была знакома с миссис Эдди,

Которая основала «Церковь Христа-Ученого».

Она умерла в 1910-м.




Я родилась 1 июня 1926 г.

Этот факт мне доподлинно известен.




Она прямо съеживалась под взглядами мальчишек постарше. О, сколько же их, этих глаз! И в них всегда ожидание. Новая, средняя, школа находилась по соседству с первой, начальной. И ходить в нее теперь… о, это совсем не то, что в шестой класс.

Норма Джин старалась затеряться среди девочек. То был единственный способ защиты. И еще этот голубой джемпер, такой тесный в груди и топорщащийся на бедрах! Он все время так и задирался вверх, отчего становился виден подрубочный шов. А вдруг и комбинацию видно? Почему-то обязательно приходилось надевать эту комбинацию, у которой все время перекручивались бретельки. Под мышками полагалось мыть два раза в неделю. Но иногда этого было недостаточно. Расхожей шуткой в школе было вонь сироты, и мальчишка, выкрикнувший ее, картинно затыкал нос и строил гримасы, за что неизменно вознаграждался смехом.

Даже приютские дети смеялись. Даже те, кто знал — к ним это не относится.

Эти мерзкие шутки, высмеивающие девочек! Их особый запах. Проклятие. Проклятие кровью. Нет, она не будет думать об этом, никто не заставит ее думать об этом.

В течение нескольких недель она не решалась попросить воспитательницу выдать ей джемпер на размер больше. Потому что знала: эта женщина обязательно отпустит какое-нибудь ехидное замечание. Растешь как на дрожжах, да, девушка? Наверное, это у вас семейное.

И еще эти походы в лазарет, за «гигиеническими прокладками». Все девочки постарше ходили за ними. Но Норма Джин не пойдет, ни за что! И за аспирином тоже больше никогда не пойдет. Все эти способы не для нее.

Одно я знаю твердо. Что прежде была слепа, а теперь прозрела.

Примерно так говорилось в Новом Завете, в Евангелии от Иоанна, и Норма Джин часто повторяла про себя эти слова. Как-то раз доктор Миттельштадт прочитала ей в тиши своего кабинета об излечении слепого Иисусом, о том, как просто он это сделал. Он плюнул на землю, сделал брение из плюновения и помазал брением глаза слепому. И глаза слепца открылись, и он стал видеть. Так просто! Если ты, конечно, веришь.

Бог есть Дух. Излечиться можно одним Духом. Если ты искренне веришь в Него, для тебя нет ничего невозможного.

И однако — правда, об этом она никогда не расскажет доктору Миттельштадт, даже своим подружкам ни за что не расскажет! — ее постоянно преследовало видение наяву. Оно преследовало ее, как не имеющий конца фильм. Видение о том, как она срывает одежды, чтобы ее видели. Повсюду — в церкви, в обеденном зале, в школе, на Эль-Сентро-авеню с ее шумным движением — повсюду было это видение. Смотрите на меня, смотрите, смотрите!..

Ее Волшебный Друг в Зеркале вовсе этого не боялся. Боялась только сама Норма Джин.

Ее Волшебный Друг в Зеркале проделывал нагишом разные пируэты, крутил хула-хуп, покачивал бедрами, тряс грудями, улыбался, улыбался и улыбался, торжествующий в своей наготе перед Богом, как торжествовала змея в своей греховно поблескивающей шкуре.

Потому что с ним я не так одинока. Пусть даже все вы меня презираете.

И ни на кого вы не будете смотреть, кроме как на МЕНЯ!




— Эй, поглядите-ка на Мышку! Хоро-о-шенькая!

Одна из девочек раздобыла коробочку уже потерявшей запах компактной пудры персикового цвета с затертой и грязной пуховкой. Другая принесла яркую кораллово-розовую помаду. Эти драгоценные предметы «находили» в школе или в Вулворте[25 - Сеть дешевых универмагов в США.], при определенном везении, конечно. Девочкам младше шестнадцати пользоваться косметикой в приюте запрещалось. Однако они, спрятавшись где-нибудь в укромном уголке, старательно пудрили свои лоснящиеся чистенькие личики и мазали губы помадой. Норма Джин разглядывала свое лицо в замутненном зеркальце от пудреницы. И вдруг ощутила чувство вины — или возбуждения? — острое и резкое, как боль между ног. Да она, оказывается, действительно хорошенькая!

Девочки дразнили ее. Она краснела, она ненавидела, когда ее дразнят. И в то же время ей почему-то было приятно. Но сейчас в этом было нечто новое, пугающее, и Норма Джин растерялась. А потом вдруг рассердилась, чего подружки никак не ожидали от робкой Мышки, и сказала злобно и резко:

— Ненавижу! Ненавижу всю эту фальшь и фуфло! Ненавижу этот омерзительный вкус!

И она оттолкнула пудреницу и стерла ярко-коралловую помаду с губ.




Она молилась, молилась, молилась, молилась. Чтобы боль в голове и между ног прекратилась. Чтобы кровотечение (если это было действительно кровотечение) прекратилось. Она отказывалась лечь в постель, потому что время спать еще не пришло, потому, что это означало бы сдачу. Потому, что другие девочки догадались бы. Потому, что тогда она стала бы одной из них. Потому, что она не была одной из них, она была совсем другая. Потому, что у нее была вера, и вера — это все, что у нее было. Потому, что ей нужно делать уроки. Да им задали чертову уйму уроков! А ученицей она была средней, и делать их приходилось долго. Она улыбалась от страха, даже когда бывала одна и рядом не было учительницы, которая успокоила бы ее.

Она уже в седьмом классе. Занимается математикой. Домашнее задание напоминало целое гнездо узелков, которые необходимо распутать. Но стоило только распутать один, как появлялся второй; распутывала его — и тут же возникал следующий. И каждая из задач была сложнее предыдущей. Черт побери! Да Глэдис просто бы разрубила узел, вместо того чтобы его распутывать, взяла бы ножницы и чик! чик! Так она вырезала колтуны из густых кудрявых волос дочери. Черт побери, иногда это действительно проще, взять ножницы и чик!

До девяти, до того, как выключат свет, оставалось всего минут двадцать. О, она так спешит! Закончив с уборкой на кухне, со всеми этими жирными и противными котелками и сковородками, она запирается в туалете и, не глядя, запихивает себе в трусики туалетную бумагу. Но теперь вся эта бумага намокла, пропиталась тем, что она отказывается признать за кровь. Ни за что не буду совать туда палец, чтобы проверить! Это омерзительно!.. Флис, бесшабашная, нахальная и несносная Флис, могла остановиться прямо на лестнице, по которой шумной толпой сбегают мальчишки, сунуть палец под юбку, потом — в трусики. «Матерь Божья! Надо же, началось!» И Флис поднимала блестящий красный палец, чтобы другие девочки, смущенные и хохочущие, могли видеть. Норма Джин крепко зажмуривалась, ее тошнило.

Но я не Флис.

Я не такая, как все они.

Среди ночи Норма Джин вставала и тайком пробиралась в туалет. Девочки спали. Такая позднота, а она не спит. Это почему-то возбуждало. И она вспомнила, как много лет назад Глэдис вот так же бродила по дому среди ночи, точно большая беспокойная кошка. Она не могла или просто не хотела спать. С сигаретой в руке, возможно, даже пьяная, она бродила и бродила, иногда подсаживалась к телефону. Словно в сцене из фильма, и слова доносились до спящей девочки приглушенно, как сквозь вату. Ну скажи хотя бы «Привет»!.. Думал обо мне, да? Ага, конечно. Да?! Ну и что собираешься предпринять по этому поводу? Угу… Стоит только захотеть, и способ всегда найдется. Ну, ты меня понял.

В такие моменты в вонючем туалете она испытывала возбуждение, как будто в кинотеатре, перед тем как погаснут огни, раздвинется занавес и начнется фильм. Но только в том случае, когда Норма Джин чувствовала себя здесь в полной безопасности. Она снимала ночную рубашку, как снимают в кино какую-нибудь накидку, плащ или липнущее к телу роскошное платье, и тут же тихо начинала играть пульсирующая киномузыка — по мере того как обнажался в зеркале ее Волшебный Друг. Который прятался доселе под этой жалкой рубашкой и только и ждал, когда наконец его найдут и увидят. И девочка, бывшая Нормой Джин, уже была не Нормой Джин, а незнакомкой. Девочкой во всех отношениях особенной, какой Норме Джин не стать никогда.

Она с удивлением отмечала, что ее прежде тоненькие руки и плоские, как у мальчишки, груди теперь словно «наполняются» — именно так одобрительно называла она это чудо. Что маленькие твердые грудки становятся все больше и круглее, весело подпрыгивают, а бледно-кремовая их кожа так нежна и шелковиста на ощупь. Удивительно — у нее появились соски, и коричневатая кожа вокруг этих сосков так мягка. Поразительно, как они затвердевают, эти соски, а кожа вокруг покрывается при этом смешными гусиными пупырышками. Смешно, что у мальчишек тоже есть соски на груди, да, именно соски (которые им без всякой пользы, потому что только женщина выкармливает ребенка грудью). И еще Норма Джин знала (да она сто раз это видела, ее заставляли смотреть!), что у мальчиков есть пенисы — «штуковины», как их еще называли, «палочки», «члены», «хреновины» — похоже на маленькие колбаски, болтающиеся между ног. И отчего-то это делало мальчишек значительными, придавало им важности и силы, которых нет и никогда не могло быть у девочек. И разве не заставляли ее смотреть (правда, то было очень смутным воспоминанием, которому нельзя доверять) на толстые набухшие влажные и горячие «штуковины» взрослых мужчин, которые некогда были друзьями Глэдис?

Хочешь потрогать, лапочка? Валяй, не бойся, он не кусается!

— Норма Джин?.. Эй!

Это Дебра Мэй подошла и ткнула ее пальцем в ребра. А сама Норма Джин навалилась грудью на стол с тетрадками и книжками и хватала ртом воздух, как рыба. Кажется, она даже потеряла сознание, но если и так — то всего на секунду. Боли она не чувствовала, а потоки горячей крови, хлеставшей из нее, будто бы и не принадлежали ей вовсе. Она слабо оттолкнула руку Дебры Мэй, но та заметила резко:

— Эй, ты что, с ума сошла? Ты же вся кровью истекаешь! Не видишь, что ли? Вон, посмотри-ка на стул! Гос-с-поди!..

Залившись от стыда краской, Норма Джин неуверенно поднялась из-за стола. Тетрадка по математике упала на пол.

— Уходи. Отставь меня в покое.

В ответ на что Дебра Мэй сказала:

— Да ты посмотри сама. Это по-настоящему. И колики настоящие. И кровь настоящая. У тебя менструация, вот что.

Норма Джин потащилась прочь из комнаты для занятий. Она почти ничего не видела, перед глазами плыло. По ногам бежали струйки горячей жидкости. Она молилась и, закусив нижнюю губу, приказывала себе не сдаваться. И еще не хотела, чтобы ее трогали и жалели. За спиной слышались чьи-то голоса. Спрятаться под лестницей, забиться в чулан. Укрыться, запереться в кабинке туалета. Вылезти из окна, пока никто не видит. А потом ползком, на четвереньках добраться до самого верха крыши.

И перед ней распахнется ночное небо с грядами темных облаков, и бледная четвертинка луны будет просвечивать за ними, и свежий холодный ветер ударит в лицо, и в милях от нее замигают знакомые буквы RKO. Дух, вот что есть истинная ценность. Бог есть Дух. Бог есть любовь. Священная любовь. Любви Божественной всегда не хватало и не будет хватать каждому человеку.

Что? Кто-то окликает ее по имени? Она не слышит.

Ее переполняют радость и уверенность в своих силах. Она сильна и станет еще сильнее! У нее есть силы и воля перетерпеть всю эту боль и страх. Она это знает. Знает, что получила на это благословение. Любовь Божественная переполняет ее сердце.

И вот уже боль, пульсирующая во всем теле, похоже, отступает, отдаляется. Теперь она словно принадлежит уже другой, более слабой девочке. Она вышла, выкарабкалась благодаря силе воли! Поднялась на покатую крышу приюта к небу, где громоздятся облака, напоминающие ступени. Что ведут все выше и выше, и зубчатые их края освещены полоской уже провалившегося за линию горизонта солнца. Один неверный шаг, одно неловкое движение, секунда замешательства или сомнения — и она полетит вниз. И будет валяться на земле, точно сломанная кукла. Но этого не случится, нет, нет. Соберу всю волю в кулак, и этого не случится! И не случилось. И она поняла, что вся ее дальнейшая жизнь с этого момента будет управляться исключительно этой жестокой и стальной силой воли. До тех пор, пока сердце полно Божественной любви.

К Рождеству, так ей обещали. Но где же он, где, новый дом Нормы Джин?




ДЕВУШКА

1942–1947





Акула


То были лишь очертания акулы, прежде чем появилась сама акула. Глубокая зеленая вода тиха и неподвижна. Акула бесшумно скользит в этой зеленоватой глубине. Должно быть, я сама была под водой, а потом меня выбросило волной на берег. Но я не плыла, нет — глаза мои были открыты, их щипало от соли. В те дни я считалась хорошей пловчихой, дружки возили меня на пляж Топанга, в Уилл-Роджерс, в Лас-Тьюнас, Редондо, но любимыми моими местами были Санта-Моника и Венис-Бич. Последний еще называли «пляжем мускулов», там собиралось полно симпатичных боди-билдеров и парней, увлекавшихся серфингом. И я все смотрела и смотрела на нее, на акулу, на очертания акулы, скользившей в глубине темных вод, хоть и не могла оценить ее размеров, даже понять, что именно вижу, не могла.

Акула нападает, когда ты меньше всего ожидаешь этого. Создатель снабдил акулу огромными цепкими челюстями, рядами острых как бритва зубов.

Как-то мы видели пойманную акулу. Все еще живая, она валялась на пирсе в Эрмоза, и из нее хлестали потоки крови. Мой жених и я. Мы только что отпраздновали помолвку. Мне было всего пятнадцать, совсем еще девчонка! Господи, как же счастлива я тогда была!

Да, но мать. Ты оке знаешь, что моя мать до сих пор в Норуолке.

Я не на матери женюсь. Я женюсь на Норме Джин.

Она хорошая девочка. По крайней мере кажется таковой. Но это не всегда видно, особенно когда ты так молода.

А что видно?

То, что случится позже. С ней.

Я не слышала! Я этого просто не слышала! Позволь объяснить тебе. Я была на седьмом небе от счастья! Надо же, всего пятнадцать — и уже помолвлена, и все девочки страшно завидуют, а замуж я вышла сразу, как только исполнилось шестнадцать. И это вместо того, чтобы еще целых два года ходить в школу. Тем более, что как раз тогда США вступили в войну, такую, как описано в «Войне миров». Какая тут может быть уверенность в будущем?..




«Пора замуж»


1


— Знаешь, что я думаю, Норма Джин? Тебе пора замуж!

Эти веселые и удивительные слова вылетели неожиданно — так бывает, когда включишь радио и оттуда вдруг грянет музыка. Она не собиралась произносить их. Она была не из тех женщин, что старательно обдумывают каждое свое высказывание. Она узнавала, что собиралась сказать, только когда слышала, что произносит это. Она редко сожалела о своих словах, потому что просто сказать — это еще ничего не значит. Разве не так? А уж сказано — все равно что сделано. Слово не воробей, вылетело — не поймаешь. Она распахнула затянутую сеткой дверь на заднее крыльцо, где стояла гладильная доска и гладила девушка. Корзина с бельем почти уже опустела, и над головой, на проволочных вешалках, болтались рубашки Уоррена с короткими рукавами, и Норма Джин улыбалась Элси.

Она то ли не слышала ее, то ли слышала, но не поняла, то ли просто приняла слова Элси за шутку. Норма Джин в коротеньких шортах, топе в черно-белую горошину, открывающем верхнюю часть округлых молочно-белых грудей, босая. На лбу блестят мелкие капельки пота, на ногах и под мышками — тонкие светлые волоски, а кудрявые непослушные пепельнобелокурые волосы стянуты косынкой Элси, чтобы не падали на лоб и лицо. Ну просто солнечная девушка! Прелесть, а не девушка. Всегда такая радостная и веселая. Совсем не похожа на других девушек, которые, если даже подойти к ним с улыбкой, таращатся и кривятся, как будто ты собираешься их ударить. Чем похожи на малышей, и мальчиков, и девочек, которые могут даже описаться, если неожиданно подкрасться к ним. Но Норма Джин совсем не такая. Норма Джин вообще ни на кого не похожа.

В том-то и проблема. Норма Джин — особый случай.

Она живет с ними вот уже восемнадцать месяцев. Делит комнату на втором этаже с девушкой, кузиной Уорренов, которая работает на «Рэдио Плейн Эркрафт». Она понравилась им с первого же взгляда. Можно даже сказать, хотя это было бы, наверное, преувеличением, они почти полюбили ее. Потому что она разительно отличалась от всех остальных детей, которых присылали к ним сюда. Тихая, но внимательная, всегда готовая улыбнуться, всегда хохочущая над шутками (а в доме Пиригов, уж чего-чего, а пошутить любили, будьте уверены!). И не гнушалась никакой работы по дому и иногда выполняла работу за других ребятишек. И в чердачной комнатке на ее половине всегда было чисто прибрано, а постель застелена так аккуратно, как учат только в сиротском доме. И еще, садясь за стол, она всегда опускала глаза и произносила про себя молитву. Хотя все остальные молчали. И кузина Уоррена Лиз всегда смеялась над ней при этом и говорила: «Чего бы тебе не стать на колени, раз ты так уж любишь молиться. Да выпендривается она просто, вот что!»

Но сама Элси никогда не смеялась над Нормой Джин. Эта девочка так робка и труслива, словно маленькая мышка, попавшая на кухне в мышеловку, так и тащится по полу вместе с ней, так и бьется, стараясь вырваться. Да она безобиднее таракана, которого Уоррен безжалостно давит каблуком, или той мухи, которую сейчас хочет прихлопнуть мухобойкой Элси. И смотрит так, словно наступил конец света, уже не говоря о том, что всегда выбегает из комнаты, стоит только заговорить о чем-нибудь страшном (ну, к примеру, о том, что происходит на войне или как люди заживо сжигали себя во время марша мира). И еще, бедняжка, вся так и сжимается, помогая Элси резать и ощипывать цыплят, но Элси никогда над ней не смеялась, нет. Элси всегда хотелось иметь дочку, а Уоррен ни за что бы не согласился брать к себе приемных детишек, когда б не нужны были деньги, просто позарез. Уоррен был из тех мужчин, что хотят иметь только своих детей или же вообще никаких. Но даже он и то всегда отзывался о Норме Джин добрым словом. Так разве можно говорить ей сейчас такое?

Все равно что свернуть котенку шею. Но, видит Бог, девочке это действительно необходимо.

— Да. Просто я подумала, тебе пора замуж.

— Тетя Элси! Вы что!

Чье-то пение доносилось из маленького пластикового радиоприемника на крыльце, уж очень знакомый голос, кто же это?.. Карузо. И Элси сделала то, чего никогда прежде не делала. Подошла и выключила радио.

— Ты когда-нибудь думала об этом? Ну, что неплохо было бы выйти замуж? В июне тебе уже шестнадцать.

Норма Джин, растерянно улыбаясь, смотрела на Элси, в опущенной руке повис тяжелый железный утюг. Даже в растерянности девочка сориентировалась: успела убрать раскаленный утюг с гладильной доски.

— Сама я вышла замуж почти в том же возрасте. Правда, были кое-какие обстоятельства…

— 3-замуж?.. — пробормотала Норма Джин. — Я?

— Ну, — расхохоталась Элси, — не я же! Мы же не обо мне говорим!

— Но у меня… даже нет постоянного парня.

— У тебя слишком много парней.

— Да, но постоянного нет. И потом я ведь не в-влюблена.

— Влюблена? — снова рассмеялась Элси. — Ну, влюбиться ты всегда успеешь. В твоем возрасте влюбляются быстро.

— Вы меня дразните, да, тетя Элси? Нет, скажите, правда, вы меня просто дразните, да?

Элси нахмурилась. Нашарила в кармане пачку сигарет. Она была без чулок, но в домашних тапочках, испещренные мелкими венами бледные ноги все еще сохранили стройность, если не считать опухших колен. На ней был дешевый ситцевый халатик на пуговицах спереди, не слишком чистый. Она сильно потела, из-под мышек пахло. Она не привыкла к тому, что в доме кто-то смеет подвергать ее слова сомнению, за исключением Уоррена Пирига, разумеется, и принялась нервно сгибать и разгибать пальцы — скверный признак. А что, если сейчас я влеплю тебе пощечину, ты, наглая маленькая сучка? Еще притворяется, что сама невинность!

Ярость захлестнула ее так внезапно! Хотя она знала, нет, разумеется, знала, что уж Норму Джин винить никак нельзя. Винить можно было только мужа, несчастного придурка, да и то лишь отчасти.

Так, во всяком случае, ей казалось. Исходя из того, что она видела собственными глазами. Но возможно, она видела далеко не все?..

То, что она видела, наблюдала на протяжении нескольких месяцев, до тех пор, когда просто уже не могла видеть более и сохранять при этом к себе уважение, сводилось к тому, как Уоррен смотрит на эту девчонку. Кстати, тут Уоррен Пириг был не единственный. Говоря с вами, он как-то странно скашивал глаза, отводил их в сторону, словно вы не были достойны его взгляда, словно он уже успел разглядеть и оценить вас. Даже общаясь с пьяницами дружками, которых он любил и уважал, он всегда смотрел куда-то немного в сторону, туда, где и видеть-то было просто нечего. Ничего такого, что стоило бы его взгляда. Просто ему повредили зрение, левый глаз, еще когда он служил в армии на Филиппинах и занимался там любительским боксом. А в правом глазу зрение осталось стопроцентным, вот он и отказывался носить очки, говоря, что «они его достают».

Если уж быть честным до конца, то следовало признать, что Уоррен даже самого себя толком никогда не разглядывал в зеркале. Вечно куда-то торопился, брился кое-как, наспех, а иногда и вовсе уходил небритым, надевал чистые рубашки, только когда их подсовывала ему Элси. Грязные она прятала в прачечной, в корзине, откуда он не мог их выудить. Для торговца, пусть даже торговал он металлоломом, подержанными покрышками, автомобилями и грузовиками, он непростительно небрежно относился к своей внешности и к тому, какое впечатление производит на людей. А ведь какой симпатичный был парень, молодой, стройный, в униформе, когда семнадцатилетняя Элси впервые увидела его в Сан-Фернандо! Теперь он уже больше не был молод и строен и давным-давно не носил военной формы.

Может, если б вдруг перед ним предстал Джо Луис[26 - Луис, Джо (1914–1981) — профессиональный боксер, негр, многократный чемпион мира в тяжелом весе.] или президент Рузвельт, Уоррен Пириг и удостоил бы их своим вниманием. Но чтоб обычного человека или какую-нибудь пятнадцатилетнюю девчонку — да никогда в жизни!

Элси видела, как муж провожает взглядом Норму Джин и глазные яблоки в глазницах у него при этом так смешно перекатываются, ну прямо как шарики в корпусе подшипника.

Он никогда не смотрел так ни на одного из детей, ну разве что кто из них проказничал или собирался напроказить. Но Норма Джин, она ведь совсем не такая, а этот мужчина все пялится и пялится на нее.

Только не за едой. Элси это тоже заметила. Притворяется, что ли? Ведь то было время, когда они собирались за столом все вместе, сидели лицом друг к другу в замкнутом пространстве. Уоррен был мужчина крупный, любил поесть, а потому блюда подавались основательные, «для еды, а не для баловства», как он любил выражаться. И Норма Джин сидела за столом тихо и благопристойно, лишь изредка хихикая над шуточками Элси, но сама почти ничего не говорила. Эти манеры «маленькой леди», которым ее обучили в приюте, выглядели, на взгляд Элси, несколько комично здесь, в доме Пиригов.

Итак, она вела себя скромно и тихо, хотя ела с не меньшим аппетитом, чем все остальные, исключая, разумеется, Уоррена. И в этом замкнутом пространстве Уоррен никогда не смотрел на Норму Джин, равно как и на всех остальных тоже, лишь читал газету, сложенную в узкую вертикальную полоску. И здесь это вовсе не расценивалось как грубость, просто таков уж он был, Уоррен Пириг. Но в другие моменты, даже когда Элси была рядом, Уоррен неотрывно следил за девушкой. С таким видом, будто он просто не осознает, что делает; и эта беспомощность в нем, это возникающее на лице болезненное и потерянное выражение — на избитом, изуродованном лице, оно напоминало изображение горной местности на карте — просто пугали Элси. И она ловила себя на том, что все время думает об этом, даже в минуты, когда считала, что вовсе ни о чем не думает. А Элси была не из тех, кто склонен ко всяким пустопорожним размышлениям и домыслам. Были родственники, с которыми она враждовала на протяжении десятилетий, были старые подружки, не желая разговаривать с которыми она просто переходила на другую сторону улицы; и тем не менее никак нельзя было сказать, чтобы она размышляла о каких-то людях. Нет, она просто выбрасывала их из головы, и все.

Но теперь в сознании ее точно открылся некий потайной уголок для всяких грязных мыслей о муже и этой девчонке; и Элси это страшно не нравилось, потому что Элси Пириг никогда не считала себя ревнивой, да и не была ревнива, не позволяла гордость. А тут вдруг она поймала себя на том, что роется в вещах этой девчонки, в маленькой комнатке под самой крышей, где уже в апреле жарко и душно, как в печке, и осы гудят под карнизом. Но нашла она лишь дневник Нормы Джин в красной кожаной обложке, который девушка и без того уже успела показать ей. Норма Джин очень гордилась этим подарком от директрисы сиротского приюта в Лос-Анджелесе.

Элси торопливо перелистывала дневник, руки у нее дрожали (она! Элси Пириг! да она ли это?). И ее охватил страх — что, если вдруг она увидит сейчас нечто ужасное, чего ей вовсе не хочется видеть?.. Однако ничего интересного в дневнике Нормы Джин не обнаружилось, по крайней мере на первый взгляд. Там были стихи, переписанные, по всей видимости, из каких-то книжек аккуратным школьным почерком Нормы Джин.
		Птичка в небо залетела высоко,



		Что уже как будто и не в небе.



		Рыба в море заплыла так глубоко,



		Что уже и плыть как будто негде.








И еще:
		Если видит все слепой,



		Как же быть тогда со мной!











Эти два стихотворения Элси понравились, но она не понимала смысла других, особенно если рифма в них была нечеткой, не такой, как положено в стихах.
		Сама я Смерти не звала,



		Но Смерть была ко мне добра,



		Приехала и увезла в карете.



		Втроем в карете — я, Она



		И, кажется, Бессмертие.








Еще менее понятными были молитвы из «Христианской науки». Очевидно, бедняжка свято верила во всю эту чепуху, которую столь прилежно переписывала. Каждая молитва размещалась на отдельной страничке.






Отец Небесный

Дай мне слиться с Твоим совершенством

Во всем что Вечно — Духовно — Гармонично

И пусть Божественная Любовь отринет все Зло

Ибо Божественная Любовь Вечна

Помоги мне любить Тебя как любишь Ты

И нет БОЛИ

Нет БОЛЕЗНИ

Нет СМЕРТИ

Нет ПЕЧАЛИ

Лишь одна БОЖЕСТВЕННАЯ ЛЮБОВЬ

ОТНЫНЕ И ВО ВЕКИ ВЕКОВ.








Как понять все это, уже не говоря о том, как можно верить во все это? Может, психически больная мать Нормы Джин тоже была последовательницей «Христианской науки»? И именно от нее переняла все эти идеи девочка? Тогда нечему удивляться. Нет ничего удивительного в том, что вся эта ересь подтолкнула несчастную к самому краю. А ведь она, должно быть, цеплялась за каждое слово, пытаясь отыскать спасение. Элси перевернула еще одну страницу.






Отец Небесный

Спасибо Тебе за новую Семью!

Спасибо за тетю Элси, которую я так люблю!

Спасибо за мистера Пирига, который так добр ко мне! Спасибо за этот новый Дом!

Спасибо за новую школу!

Спасибо за новых друзей!

Спасибо за новую жизнь!

И помоги моей Маме поправиться

И пусть над ней воссияет Вечный Свет

И будет освещать всю ее жизнь

И помоги Маме любить меня

И никогда больше не обижать меня!

Благодарю Тебя Отец Небесный. АМИНЬ.








Элси быстро захлопнула дневник и сунула в ящик комода, под белье Нормы Джин. Ощущение было такое, как будто ее сильно пнули в живот. Она была вовсе не из тех женщин, что любят рыться в вещах других людей, она ненавидела подглядывать и шпионить. И черт побери, как же ей было противно, что Уоррен и эта девчонка принудили ее сделать это!

Спускаясь по лестнице, она чуть не упала — ее всю трясло. И она твердо решила: надо убедить Уоррена, что девочка должна покинуть их дом. Уехать.

Уехать? Но куда?

Мне плевать куда, к чертовой матери! Вон. Вон из этого дома!

Ты что, взбесилась? Снова отправить ее в сиротской приют? Без всяких на то причин?

Хочешь, чтобы она появилась, эта причина, ты, ублюдок?..

Назвать Уоррена Пирига ублюдком, пусть даже ты рыдаешь от обиды, — о, это был рискованный шаг. Тебе вполне могут врезать по физиономии крепко сжатым кулаком. Ей довелось видеть однажды (правда, тогда Уоррен был пьян и взбешен сверх всякой меры; были особые обстоятельства, поэтому она его и простила), как он пробил кулаком дверь, которую она успела захлопнуть и запереть за собой. Весил Уоррен Пириг двести тридцать фунтов, а она, Элси, чей рост составлял пять футов и два дюйма, — всего около ста сорока фунтов. Вообразите себе последствия!

Как это говорится в боксе? Неравные весовые категории.

Итак, Элси решила ничего не говорить Уоррену. И держаться от него подальше, как женщина, которая в чем-то провинилась. Как это поется в песне Фрэнка Синатры, которую все время передают по радио? «Никогда не улыбнусь я снова». Но Уоррен работал по двадцать четыре часа в сутки, возил истертые и выброшенные шины на завод на восточной окраине Лос-Анджелеса, где их скупали на переработку. И до 6 декабря 1941 года, то есть ровно за день до Пёрл-Харбора, платили ему около пяти центов за фунт. («Интересно, сколько же они теперь платят?» — интересовалась Элси, и Уоррен, глядя куда-то поверх ее головы, отвечал: «Достаточно, чтобы окупить все эти хлопоты». Они были женаты вот уже двадцать шесть лет, но Элси так и не знала, сколько же в год зарабатывает Уоррен наличными.)

Это означало, что Уоррена не бывало дома целыми днями, а когда он поздним вечером возвращался к ужину, ему было не до болтовни. Он мыл лицо и руки до самых подмышек, доставал из холодильника бутылку пива и садился за стол. И ел, а потом, покончив с едой, отваливался от стола, и уже через несколько минут из спальни доносился его храп. Он валился на кровать и, едва успев снять ботинки, засыпал мертвым сном. И если она, Элси, будет держаться от него на почтительном расстоянии, пусть даже злая и раздраженная, с поджатыми губами, он этого не заметит.

А на сегодня у них назначена большая стирка. И Элси даже позволила Норме Джин пропустить утренние занятия в школе, чтобы та помогла ей с подтекающей стиральной машиной марки «Келвинейтор», и машиной для отжимки белья, в которой вечно что-то заедало, и корзинами с выстиранной одеждой, которую надо было выносить на задний двор и развешивать там на веревках (вообще-то это было противозаконно — не пускать ребенка в школу по столь неуважительной причине, но Элси знала: Норма Джин никогда не проболтается в отличие от двух-трех других маленьких неблагодарных негодяек, которые не раз в прошлом закладывали ее властям).

Пожалуй, сейчас не самое подходящее время заводить столь серьезный разговор, пока Норма Джин, веселая, вспотевшая, но ни на что не ропщущая, выполняет большую часть этой нелегкой работы. Она даже что-то напевала себе под нос нежным и каким-то бездыханным голоском, первые строки самых популярных песен из еженедельного хит-парада. Норма Джин поднимала тяжелые сырые простыни тонкими, но на удивление сильными руками и закрепляла их прищепками на веревке, в то время как Элси в соломенной шляпе, чтобы защитить глаза от солнца, с торчащей в губах сигаретой «Кэмел» задыхалась, как старая кляча. Несколько раз Элси, оставив Норму Джин одну во дворе, заходила в дом — то ополоснуть лицо в ванной, то выпить чашечку кофе, то позвонить по телефону. И она стояла, привалившись к разделочному столику на кухне, и видела в окне пятнадцатилетнюю девочку, которая, стоя на цыпочках, как балерина, развешивала белье; видела ее хорошенькую круглую попку и любовалась ею. Даже несмотря на то что Элси никогда не была лесбиянкой.

Говорят, Марлен Дитрих была лесбиянкой. И Грета Гарбо. И, кажется, еще Мей Уэст?..

Она глаз не сводила с Нормы Джин, которая сражалась с бельем на заднем дворе. Жалкие ободранные пальмы, под ногами хрустит высохшая крошка листвы. Девочка так бережно и аккуратно развешивает развевающиеся на ветру спортивные штаны и майки Уоррена. И огромные шорты Уоррена, в которые, если бриз подует в нужном направлении, она может завернуться с головой. Будь он трижды проклят, этот Уоррен Пириг! Что между ним и Нормой Джин? Или же все это происходит только в голове Уоррена и приводит к тому, что в глазах его при виде Нормы Джин возникает тупое, ослиное и какое-то больное выражение, какого Элси не видела в глазах мужчин вот уже лет двадцать?.. Но ведь это же чистой воды физиология. И винить мужчину в этом никак нельзя, разве не так? И себя винить тоже вроде бы не в чем.

И однако же она является женой этого мужчины, и она просто обязана защитить себя. Женщина должна уметь защитить себя от таких девушек, как Норма Джин. Ибо сзади к девушке уже подбирался Уоррен, причем так тихо и грациозно, чего, казалось, никак нельзя было ожидать от мужчины такой комплекции. Ну, разве что если вспомнить, что он был боксером, а боксеры, как известно, умеют двигаться быстро и ловко. Вот Уоррен хватает девушку за задик, сжимает в ладонях обе половинки, круглые, как дыньки. А Норма Джин резко оборачивается, она удивлена, она не ожидала. А потом вдруг утыкается лицом ему в шею, и ее длинные вьющиеся пепельно-белокурые волосы закрывают его лицо, словно занавеской.

Элси почувствовала, как внутри у нее что-то сжалось.

— Как можно ее отослать? — произнесла она громко, вслух. — Ведь у нас больше никогда не будет такой девочки!

Когда к половине одиннадцатого утра все белье было развешано на веревках, Элси отослала Норму Джин в школу с запиской к директору следующего содержания:




Пожалуйста, прошу, освободить мою дочь на сегодня от занятий. Мы должны ехать с ней в больницу, где лежит ее мать. Нас вызвал врач. Сама я чувствую себя неважно, и мне трудно будет проделать такой путь одной.




То была совершенно новая уловка, прежде Элси никогда не прибегала ни к чему подобному. Ей не хотелось оправдываться тем, что у Нормы Джин проблемы со здоровьем. Ведь рано или поздно в школе могут возмутиться тем, что девочка слишком часто пропускает занятия по причине, как писала Элси в записках, страшной головной мигрени или сильных колик.

Головная боль и колики по большей части не были обманом. Бедняжка Норма Джин действительно мучилась ими во время менструации, в ее возрасте сама Элси никогда не испытывала ничего подобного — да не только в этом возрасте, вообще никогда. Возможно, девочку даже следовало показать врачу. Если она согласится, конечно. Норма Джин лежала или наверху, на кровати, или внизу, на продавленной кушетке, чтобы быть поближе к Элси, вздыхала, постанывала, а иногда даже тихонько плакала, бедняжка. Лежала с грелкой на животе, что вроде бы дозволялось «Христианской наукой»; Элси тайком подсыпала ей мелко размолотый аспирин в стакан апельсинового сока. Бедная глупенькая девочка, она считала все лекарства «противоестественными», считала, что излечить может лишь Иисус, если твоя вера в Него достаточно крепка. Ну, конечно, можно подумать, только Иисус способен вылечить тебя от рака или прирастить новую ногу взамен оторванной, или восстановить зрение в глазу с поврежденной сетчаткой, как у Уоррена! Только Иисус способен вернуть к жизни искалеченных детей, жертв гитлеровской люфтваффе, чьи снимки напечатаны в «Лайфе»!

Итак, пока белье сушилось на веревках, Норма Джин отправилась в школу. Ветерок был не сильный, но солнце палило. Элси не переставала дивиться одному факту: всякий раз, как только Норма Джин заканчивала работу по дому, к обочине у ворот тут же подкатывал на машине один из ее дружков, нетерпеливо жал на клаксон, и навстречу ему, вся в улыбках и подпрыгивающих кудряшках, выбегала Норма Джин. Как вообще этот парень в тарахтящем полуразвалившемся автомобиле (кстати, он выглядит гораздо старше, похоже, уже вышел из школьного возраста, размышляла Элси, подглядывавшая в щелку между занавесками) мог знать, что Норма Джин не была сегодня в школе? Может, она посылала ему какие-то телепатические сигналы? Может, причиной тому некий сексуальный радар?.. Или же (но Элси не хотелось даже думать об этом!) девочка испускала какой-то специфический запах? Ну, как собака, сучка, разомлевшая от жары, и все до одного псы в округе, учуяв его, тут же сбегаются и начинают скрести лапами землю у ворот?..

Вот так, в точности так же, начинают сходит с ума и мужчины. И разве можно их винить за это?

Иногда за Нормой Джин заезжал не один, а сразу несколько парней. Хихикая, как маленькая девочка, она подбрасывала на ладони монетку. Решала, чью машину выбрать, с каким парнем ехать.

Все же это очень странно, что в дневнике Нормы Джин не упоминается ни единого мужского имени. Да и вообще почти никаких имен, кроме ее, Элси, и Уоррена. Что это может означать?..

Стихи, молитвы. Какая-то бессмысленная ерунда. Разве это нормально для пятнадцатилетней девчонки?..




Им надо поговорить. Сейчас же, немедленно.

Элси Пириг долго будет помнить этот разговор. Черт побери, еще бы его не помнить! После него осталось стойкое чувство отвращения к Уоррену. Но что тут поделаешь — это мужской мир, разве может женщина противостоять ему?..

Норма Джин говорила тихо и застенчиво, однако Элси поняла, что девочка думала о ее словах с самого утра.

— Вы, наверное, шутили, тетя Элси. Ну, насчет того, что мне надо замуж. Шутили, правда?

И Элси, сняв с кончика языка табачную крошку, ответила:

— Я на такие темы не шучу.

Тогда Норма Джин, разволновавшаяся уже не на шутку, сказала:

— Я боюсь выходить замуж, тетя Элси. Для этого надо действительно очень любить парня.

Элси заметила:

— Ну, должен же быть среди них хотя бы один, в кого ты влюблена, а, детка? Про тебя ходят разные слухи, дорогая моя.

На что Норма Джин быстро ответила:

— Вы, наверное, имеете в виду мистера Хэринга? — И тут Элси уставилась на нее с недоумением, а Норма Джин поправилась: — Или, может, мистера Уиддоса? — Но Элси продолжала взирать на нее с недоумением, и тогда краска бросилась в лицо Нормы Джин, и она добавила торопливо: — Но я больше с ними не встречаюсь! Я же не знала, что оба они женаты! Нет, тетя Элси, клянусь, не знала!

Элси закурила сигарету и улыбнулась. Если она и дальше будет хранить молчание, Норма Джин наверняка посвятит ее в каждую деталь. А та смотрела на нее таким по-детски наивным взглядом, смотрела своими темно-синими глазищами, в которых блистала влага, и голосок у нее так трогательно дрожал.

— Тетя Элси, — начала Норма Джин каким-то новым, ласковым голосом. Элси просила всех взятых в дом детей называть ее тетей Элси, и большинство из них так и делали, но Норме Джин понадобился для этого, наверное, целый год, она запиналась и заикалась на каждом слоге. Вот артистка! Неудивительно, что ее пригласили в школьный драмкружок, подумала Элси. Сама искренность — нет, так играть просто нельзя! Но после Рождества, на которое Элси надарила ей целую кучу замечательных подарков, в том числе и ручное пластиковое зеркальце, на обратной стороне которого красовался женский профиль, Норма Джин начала называть ее тетей Элси. Как будто они действительно были семья.

Отчего ей было еще больнее.

Отчего она еще больше возненавидела Уоррена.

И тогда Элси, тщательно подбирая слова, сказала:

— Рано или поздно это все равно случится, Норма Джин. Уж лучше пусть рано. Ведь началась эта ужасная война, и молодых парней будут забирать на фронт, и не мешало бы подцепить мужа, пока еще есть хоть какой-то выбор.

И Норма Джин возразила ей:

— Вы что, серьезно, тетя Элси? Это не шутка?

И Элси, раздраженная, ответила:

— Разве похоже, что я шучу, мисс? Разве похоже, чтобы Гитлер шутил, а?

И Норма Джин отрицательно замотала головой, словно старалась привести в порядок мысли, а потом сказала:

— И все же я не совсем понимаю, зачем это мне надо выходить замуж, тетя Элси. Ведь мне всего пятнадцать. Мне еще целых два года учиться. Я хочу стать…

Тут Элси грубо перебила ее:

— Подумаешь, важность какая — учиться! Да я сама вышла замуж, не окончив средней школы, а моя мать даже восьми классов не окончила! Чтоб выйти замуж, дипломы не нужны!

И тогда Норма Джин протянула умоляющим голоском:

— Но я еще совсем м-молодая, тетя Элси!

На что Элси ответила:

— Вот именно, что молодая. В том-то и проблема. Совсем девчонка, а у тебя уже полно парней и взрослых мужчин, и это дело плохо кончится, и сам Уоррен говорил мне не далее, как накануне, что наша семья, Пириги, должна поддерживать свою репутацию здесь, в Ван-Найсе. Мы берем в дом приемных детей вот уже двадцать лет, и иногда под нашей крышей жили девочки, попадавшие в неприятные истории. Причем это не обязательно были плохие девочки, встречались среди них и очень хорошие, и тоже бегали с парнями, и это всегда неприятно отражалось на нас. И Уоррен как раз и спросил, слышала ли я, что наша Норма Джин шляется с женатыми мужчинами, на что я ответила, что впервые о таком слышу. А тогда он и говорит: «Знаешь, Элси, нам надо предпринять самые срочные меры».

Тут Норма Джин спросила неуверенно:

— Мистер П-Пириг сказал это? Обо мне?.. О, а я-то всегда думала, что нравлюсь ему.

На что Элси ответила:

— Тут дело вовсе не в том, кто кому нравится или не нравится. Весь вопрос в том, какие именно срочные меры следует предпринять.

И Норма Джин спросила:

— Какие еще меры? Что за срочность? Ничего страшного со мной пока что не произошло. Честное слово, тетя Элси, я… — И тут Элси снова перебила ее, желая поскорее покончить со всем этим, как с чем-то горьким и невкусным, попавшим в рот, что надо немедленно выплюнуть:

— Дело в том, что тебе пятнадцать, а выглядишь ты на все восемнадцать, в глазах мужчин, я имею в виду. И пока тебе действительно не исполнится восемнадцать, ты находишься под опекунством округа. И если только не выйдешь замуж, согласно закону штата тебя вполне можно вернуть в сиротский приют. В любой момент.

Она выпалила эти слова единым духом. Норма Джин вся напряглась, точно у нее было плохо со слухом. Элси и самой было плохо, ее даже затошнило, и закружилась голова — отвратительное ощущение, казалось, дурнота поднимается от ступней ног, под которыми вдруг задрожала земля. Это надо сделать! Господи, помоги мне!

Норма Джин испуганно пробормотала:

— Но п-почему это я должна возвращаться в сиротский приют? Я хочу сказать, зачем это надо, отсылать меня обратно? Ведь они сами прислали меня сюда.

Тогда Элси, избегая смотреть ей в глаза, ответила:

— Ну, это было полтора года назад, с тех пор многое изменилось. Ты сама знаешь, что изменилось. Ты была ребенком, когда приехала сюда, а теперь ты… э-э… девушка. А иногда ведешь себя, как взрослая женщина. И такое поведение всегда приводит к неприятным последствиям, с мужчинами, я имею в виду.

— Но я не сделала ничего такого плохого! — воскликнула Норма Джин, и голос ее зазвенел от отчаяния. — Честное слово, тетя Элси! Ничего такого! Нет, они очень хорошо ко мне относились, тетя Элси, почти все, правда! Говорили, что им нравится быть со мной, возить меня на машине… вот и все! Правда. Но теперь я скажу им «нет». Скажу, что вы и мистер Пириг этого больше не хотите. Что вы меня не отпускаете. Честное слово, так и скажу!

Элси была польщена, этого она никак не ожидала.

— Но… нам просто нужна эта комната, на чердаке. Из Сакраменто приезжает моя сестра с ребятишками, будут жить у нас…

Норма Джин быстро ответила:

— Мне совершенно не обязательно нужна эта комната, тетя Элси. Я могу спать и на диване, в гостиной. Или в прачечной, или… ну, где угодно! Могу спать даже в одной из машин мистера Пирига, которые он выставил на продажу. Некоторые из них очень даже ничего, с мягкими сиденьями, и все такое…

Элси лишь мрачно покачала головой:

— Власти штата никогда этого не позволят, Норма Джин. Сама знаешь, они посылают инспекторов.

Тогда Норма Джин вцепилась в руку Элси и сказала:

— Вы же не собираетесь отправлять меня обратно в приют, правда, тетя Элси?.. Я думала, вы меня полюбили! Я думала, что мы, как семья! О, пожалуйста, прошу вас, тетя Элси, мне так у вас нравится! И я вас всех так люблю! — Она умолкла, перевести дыхание. Залитое слезами лицо исказилось, в широко раскрытых глазах светился животный страх. — Не отсылайте меня, пожалуйста! Я обещаю, я буду хорошей! Буду работать еще больше! Не буду ходить на свидания! Не буду ходить в школу, буду все время дома, стану все время помогать вам. Я и мистеру Пиригу могу помогать, в его бизнесе! Я просто умру, тетя Элси, если вы отправите меня обратно в приют. Я ни за что не вернусь туда! Лучше я убью себя, чем вернусь в этот приют! О, прошу вас, тетя Элси, пожалуйста!

И Норма Джин оказалась в объятиях Элси. Дрожащая, задыхающаяся и рыдающая. И Элси крепко прижала ее к себе, чувствуя, как ходят ходуном остренькие девичьи лопатки, как напряжено все тело девочки. Норма Джин была выше Элси примерно на дюйм и немного сутулилась, стараясь казаться меньше ростом. И Элси вдруг подумала, что никогда в жизни еще не чувствовала себя так скверно. О, черт, до чего же ей паршиво! Если б она могла, то вышибла бы этого Уоррена из дома под зад коленом и оставила бы Норму Джин. Но, разумеется, это было невозможно. Этот мир для мужчин, и, чтобы выжить, женщине приходится предавать своих сестер.

Элси держала рыдающую девочку в объятиях и крепко закусила губу — чтобы не разрыдаться самой.

— Перестань, Норма Джин, не надо. Слезы не помогут. Если б они помогали, все мы жили бы куда как лучше.

2


Я не хочу замуж, я еще слишком молода!

Я хочу стать медсестрой. И поехать на войну, за океан.

Я хочу помогать страдающим людям.

Эти маленькие английские ребятишки, искалеченные и обожженные. А многие из них погибли под развалинами. И родители у них погибли. И никто их теперь не любит.

Я хочу быть сосудом Божественной Любви. Хочу, чтобы Господь Бог воссиял во мне. Хочу излечивать раненых и страдающих, хочу направлять их на путь веры истинной.

Я могу и убежать. Могу убежать в Лос-Анджелес и записаться там добровольцем. Бог услышит мои молитвы.

Она была просто парализована страхом. Рот приоткрыт, дыхание частое, как у собачонки, в висках стучит, в ушах ужасный шум. Она разглядывала фотографии в «Лайфе», кто-то оставил журнал на кухонном столе. Ребенок с опухшими веками и без руки; младенец с головы до пят забинтованный в окровавленные бинты, видны лишь рот и часть носа; маленькая девочка, лет двух, наверное, с синяками под глазами и истощенная сверх всякой меры. А что это у нее в руках, неужели кукла? Запятнанная кровью кукла?..

Вошел Уоррен Пириг и забрал у нее журнал. Вырвал из онемевших пальцев. Голос у него был низкий и сердитый и в то же время — словно извиняющийся. Он всегда говорил так, когда они оставались наедине.

— Нечего тебе на это смотреть, — сказал он. — Сама не понимаешь, на что смотришь.

Он никогда не называл ее по имени, Нормой Джин.

3


Их звали: Хоки, Кэдуоллер, Райан, Джейк, Фиски, О’Хара, Скоки, Кларенс, Саймон, Лайл, Роб, Дейл, Джимми, Карлос, Эздра, Фулмер, Марвин, Грюнер, Прайс, Сальваторе, Сантос, Портер, Хэринг, Уиддос. Среди них были: солдаты, моряк, фермер, маляр, таможенник, водитель трейдера, сын владельца увеселительного парка в Редондо-Бич, сын банкира из Ван-Найса, рабочий авиационного завода, студенты-спортсмены из Ван-Найса, инструктор христианского колледжа в Бёрбанке, офицер из исправительного заведения для малолетних в Лос-Анджелесе, техник по ремонту мотоциклов, летчик, опыляющий поля, помощник мясника, почтовый служащий, сын букмекера из Ван-Найса (он же правая его рука), учитель средней школы из того же Ван-Найса, детектив из полиции Калвер-Сити. Они возили ее на пляжи: в Топанга-Бич, в Уилл-Рождерс-Бич, в Лас-Тьюнас, Санта-Монику и Венис-Бич. Они водили ее в кино. Они водили ее на танцы. (Норма Джин стеснялась танцевать «в обнимку», но зато совершенно потрясающе исполняла джиттербаг[27 - Танец, популярный в США в 1940-х гг.] — словно под гипнозом, с плотно закрытыми глазами, и кожа ее блестела от пота. И еще она умела крутить хула-хуп, не хуже, чем это делают на Гавайях!) Они сопровождали ее на церковные службы, возили на скачки в Каса-Гранде. Они водили ее на скейтинг-ринг. Катали на лодках и каноэ и всякий раз удивлялись, когда эта хорошенькая девушка выражала желание помочь им грести и когда ей разрешали, делала это так умело и старательно. Они водили ее играть в боулинг, бинго[28 - Разновидность лото.] и в бильярдные. Они возили ее на бейсбольные матчи. Они возили ее на воскресные прогулки в горы Сан-Габриэль. А также на прогулки вдоль побережья — чаще всего к северу, до самой Санта-Барбары, и к югу, до Оушнсайд.

О, эти романтические поездки под луной, когда по одну сторону дороги слабо светится Тихий океан, а по другую сплошной стеной темнеют лесистые холмы и ветер треплет волосы и искры от сигареты водителя улетают куда-то в ночь. Но позже ей стало казаться, что она путает эти прогулки и водителей со сценами из фильмов, которые видела или же ей просто казалось, что видела. Они не прикасались ко мне, если я не хотела, чтобы прикасались. Они не заставляли меня пить. Они относились ко мне с уважением. И каждую неделю я надевала белые блестящие туфельки, и волосы мои пахли шампунем, а одежда была свежевыглажена. И если я и целовалась, то только с плотно закрытым ртом. Уж я-то знала, как это делается, крепкокрепко сжимала губы. И всегда закрывала глаза, когда меня целовали. И почти совершенно не двигалась. И лишь дыхание слегка учащалось. И руки я держала на коленях, чтобы успеть вовремя поднять их и оттолкнуть парня, совсем не грубо, даже напротив, нежно. Самому молодому из ее кавалеров было шестнадцать. Он играл в футбол за команду школы в Ван-Найсе. Самому старому — тридцать четыре, то был детектив из Калвер-Сити, и он, как с запозданием выяснилось, был женат.

Детектив Фрэнк Уиддос! Коп из Калвер-Сити, расследовавший убийство в Ван-Найсе в конце лета 1941-го. На окраине Ван-Найса, в глухом, заброшенном месте, у железнодорожных путей, был обнаружен труп мужчины со следами пулевых ранений. Жертву идентифицировали, это оказался свидетель, проходивший по делу об убийстве в Калвер-Сити. И вот Уиддос приехал опросить возможных свидетелей, а также осмотреть место происшествия. И тут на грязной тропинке появилась девочка на велосипеде. Блондинка с пепельно-белокурыми волосами, она медленно и мечтательно крутила педали и, казалось, вовсе не замечала уставившегося на нее детектива в штатском. Сперва Уиддосу показалось, что ей лет двенадцать, не больше. Но при ближайшем рассмотрении он понял, что она старше, что ей, возможно, лет семнадцать, что груди у нее, как у взрослой женщины. Обтягивал эти груди свитерок из тонкой шерсти горчично-желтого цвета, и еще на ней были коротенькие белые шорты из какого-то плотного материала. Эти шорты так соблазнительно облегали ее попку в форме сердечка!..

И тогда он остановил ее и спросил, не заметила ли она здесь кого-либо или чего-либо «подозрительного». И только тут сам заметил, какие чудесные синие у нее глаза. Изумительно красивые, влажные и мечтательные глаза, глаза, которые, казалось, смотрели не на него, а вглубь, проникали в самое его существо, точно они с ней были знакомы давным-давно. И хотя она не знала его, она тут же поняла, что он-то ее знает и имеет полное право задавать ей вопросы. Даже имеет право задержать ее, усадить в свою машину и сидеть там с ней сколько заблагорассудится, сколько того требуют интересы «расследования». И еще у нее было совершенно незабываемое личико, тоже в форме сердечка, с заостренным подбородком и немного длинноватым носиком. И зубки у нее были немного неровные, что, как ему показалось, только добавляло ей очарования, придавало несколько ребяческий вид.

Потому как в конечном счете она и была ребенком и еще, конечно, женщиной. Ребенком, словно примерившим на себя женское тело, как примеривает на себя маленькая девочка мамины тряпки. И еще она прекрасно знала и понимала это и упивалась всем этим. (О том свидетельствовали и плотно облегающий свитер, и поза, в которой она сидела, — с безупречно прямой спинкой, дыша глубоко, отчего расширялась грудная клетка и вздымались круглые груди. И ее коричневатые от загара ножки в этих коротеньких белых шортах были само совершенство!) И одновременно она будто и не осознавала всего этого. И если бы он приказал ей раздеться, она сделала бы это с улыбкой и покорно, стараясь угодить, и вместе с тем сохраняла бы совершенно невинный вид, отчего казалась еще прекраснее и соблазнительнее. Если бы он только приказал ей — чего он, разумеется, не сделал, — но если б приказал, зная, что наказание за это будет ужасным, что он обратится в камень или его порвут на части волки, это все равно того бы стоило!

Он встречался с этой девушкой несколько раз. Приезжал в Ван-Найс и поджидал ее у школы. Он до нее ни разу не дотронулся! Ну, сами понимаете, в каком смысле. Вообще почти не прикасался. Зная, что это подсудное дело, зная, как это может отразиться на карьере, уж не говоря о более личных матримониальных проблемах. Дело в том, что он уже изменял жене и его «застукали». Точнее говоря, он сам в порыве гнева признался во всем жене, вот и получилось, что его «застукали». И он ушел от жены, и жил с тех пор один, и ему это нравилось.

И еще он выяснил, что эта девушка, Норма Джин, сирота и находится на социальном попечении. Администрация комитета социальной защиты сирот округа Л.А. поместила ее в приемную семью, проживавшую в Ван-Найсе, на Резеда-стрит. На тихой улочке, застроенной полуразвалившимися бунгало, где на задних дворах не росла трава; и приемному отцу этой девушки принадлежали пол-акра земли, где он держал старые автомобили, грузовики и мотоциклы, и прочий хлам, выставленный на продажу. И там в воздухе постоянно витал запах паленой резины, и над всей округой висела голубоватая дымка; и Уиддос мог лишь представить, что за обстановка в этом доме, но решил этого не выяснять. Уж лучше нет, не надо, это может самым отрицательным образом отразиться на его служебном положении.

Да и чем он мог помочь? Удочерить эту девочку, что ли? У него были собственные дети, и они стоили ему денег. Он жалел ее, постоянно совал ей деньги, одно- и пятидолларовые купюры, чтобы она могла купить себе что-нибудь «симпатичное». Нет, все действительно было совершенно невинно. Она была из тех девушек, кто подчиняется или хочет подчиняться. А потому следовало взять на себя ответственность и следить за тем, что ей говоришь. А когда они тебе верят, это еще хуже, еще большее искушение, уж лучше бы совсем не верили. И потом, ее возраст… И ее тело. И дело тут было не только в бляхе (кстати, ей страшно нравилась его бляха, она просто «обожала» эту бляху, любовалась ею, и еще — револьвером. И иногда спрашивала разрешения потрогать револьвер, и Уиддос усмехался и говорил; конечно, почему нет, валяй, трогай, пока он в кобуре и стоит на предохранителе). Не только в бляхе, но в упоении властью, ведь он вот уже одиннадцать лет служил копом, и у него была власть над людьми.

Он допрашивал людей, он распоряжался их судьбами, внушал, что если они будут сопротивляться, то сильно об этом пожалеют. И они знали и чувствовали это, инстинктивно. Как мы всегда чисто инстинктивно чувствуем превосходство и силу и знаем, что нельзя переступать какие-то границы, что, если их переступить, можно и пострадать. Но в случае с Нормой Джин все было абсолютно невинно, нет, правда. Ведь вещи вовсе не таковы, какими кажутся на взгляд посторонних. Уж это-то детектив Уиддос усвоил четко.

Норма Джин была всего года на три года старше его дочери. И эти три года были, что называется, решающими. И еще она была гораздо умнее, чем казалась на первый взгляд. И несколько раз сильно его удивила. Эти глазки и детский голосок были обманом. Девушка всерьез рассуждала о таких вещах, как война, «смысл жизни», и делала это ничуть не хуже любого из взрослых, знакомых Уиддоса. И еще у нее было чувство юмора. Она умела посмеяться над собой. Говорила, что «хочет петь с Томми Дорси[29 - Дорси, Томми (1905–1956) — музыкант, работавший в стиле свинг, играл на тромбоне, возглавлял популярные ансамбли в 1920–1930-х гг.]». Хотела стать медсестрой военно-медицинской службы. Хотела вступить в женский отряд ВВС — о нем она вычитала в газетах — и выучиться на летчицу. Хотела стать врачом. Говорила, что является «единственной внучкой» женщины, которая основала церковь «Христианской науки»; что ее мать, погибшая в 1934-м в авиакатастрофе над Атлантикой, была голливудской актрисой, дублершей Джоан Кроуфорд и Глории Свенсон. А отцом ее, которого она не видела долгие годы, являлся знаменитый голливудский продюсер и что теперь он командовал тихоокеанским флотом США. Ни в одно из этих утверждений Уиддос, разумеется, не верил, однако слушал девушку с таким видом, точно верит, или по крайней мере старается верить, за что она, похоже, была ему благодарна.

Она позволяла ему целовать себя — при условии, что он не будет пытаться раздвинуть ей губы языком, и он этого никогда не делал. Она позволяла целовать себя в губы, шею и плечи — но только если плечи были обнажены. Она начинала волноваться, стоило только ему задрать край одежды или расстегнуть какую-нибудь пуговку или молнию. Эта детская суетливость и чувствительность казались ему очень трогательными. В такие моменты она напоминала ему дочь. Что-то дозволяется, а что-то — нет. Однако Норма Джин все же позволяла гладить загорелые шелковистые руки и даже ноги, до середины бедра. Позволяла также гладить свои длинные вьющиеся волосы и даже иногда расчесывать их. (Норма Джин сама протягивала ему расческу! И говорила при этом, что мама тоже расчесывала ей волосы, когда она была совсем маленькой девочкой, и что она страшно скучает по маме.)

Все эти несколько месяцев, что они встречались, у Уиддоса было полно женщин. Он вовсе не воспринимал Норму Джин как женщину. Должно быть, его привлекал в ней именно секс, но сексом он с ней никогда не занимался.

И как же все это закончилось? Внезапно. Резко. И Уиддосу вовсе не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал об этом инциденте, особенно — его начальство из департамента полиции Калвер-Сити, где в досье на Фрэнка Уиддоса и без того накопилось немало жалоб от граждан, обвиняющих его в «неадекватном применении силы» при арестах. Но тут ни о каком аресте и речи, конечно, не было.

Однажды вечером, в марте 1942-го, он заехал за Нормой Джин, должен был подобрать ее на углу улицы, в нескольких кварталах от Резеда-стрит. И впервые за все время девушка оказалась не одна. С ней был парень; ему показалось, что они ссорятся. На вид парню было лет двадцать пять; простой и грубый, он походил на какого-нибудь механика из гаража и был одет в дешевые тряпки с претензией на моду. И еще Норма Джин плакала, потому что «Кларенс» этот преследовал ее, не желал оставлять в покое, хоть она его и просила. Даже умоляла. И Уиддос заорал на парня, чтобы тот отваливал к такой-то матери, и Кларенс ответил что-то Уиддосу, сказал то, чего не следовало бы говорить. Да он, может, и не сказал бы, не будь в расстроенных чувствах и разгляди хорошенько, что за птица этот самый Уиддос. И тогда без долгих слов Уиддос выбрался из машины, и Норма Джин с ужасом увидела, как он спокойненько так достает свой «смит-и-вессон» из кобуры, а потом бьет рукояткой этого самого револьвера парня прямо по физиономии.

Одним ударом он сломал ему переносицу, хлынула кровь. Кларенс так и осел на тротуар, а Уиддос добавил ему еще и по шее, ребром ладони. И тут парень, как подрубленный, валится на асфальт, мелко-мелко сучит так ногами и вырубается напрочь. А Уиддос заталкивает девушку в машину и уезжает; но девушка напугана просто до смерти, просто вся так и окаменела от ужаса, так напугана, что даже говорить не в силах. И похоже, совершенно не понимает того, что говорит ей Уиддос, что он хочет ее просто утешить. Но голос у него все еще раздраженный и взволнованный, и она не вслушивается в его слова. А чуть позже она не разрешает ему себя трогать, даже за руку взять не разрешает. И Уиддос вынужден признать, что тоже напуган, — теперь, когда он немножко обдумал, что произошло. Есть вещи дозволенные и недозволенные, и он, что называется, зашел слишком далеко, да еще на улице, в общественном месте, и что, если там были свидетели? Что, если он убил этого паренька?.. Но ведь он вовсе этого не хотел, нет, ничего подобного! И после этого он перестал встречаться со своей малюткой Нормой Джин.

Они даже не попрощались.

4


Она уже начала все забывать.

Просто удивительно, как она научилась забывать разные неприятные вещи. Не думать о них. Как, к примеру, не думала о менструации, пока у нее не «начиналось». А происходило это каждые несколько недель. Она знала, что это необходимо, даже полезно и хорошо; но всякий раз головная боль, озноб, тошнота и колики были признаком ее слабости и казались нереальными. Тетя Элси объяснила ей, почему это естественно и полезно и что каждая девушка и женщина вынуждены терпеть. Это называлось «проклятием», хотя сама Норма Джин никогда не называла так менструацию. Ибо она была от Бога, а все, что от него исходит, является благословением Божьим.

И само имя «Глэдис» было уже теперь словно и не именем, которое иногда она произносила вслух, а порой — про себя. Говоря о матери здесь (что, впрочем, делала она редко и только в присутствии тети Элси), Норма Джин произносила «моя мать» — самым спокойным и нейтральным тоном. Как говорят: «моя учительница английского», или «мой новый свитер», или «моя коленка». И не более того.

Однажды утром она проснется и обнаружит, что все воспоминания о «моей матери» прекратились, как через три-четыре дня таинственным и непостижимым образом прекращается вдруг менструация. Так же внезапно, как началась.

Я излечилась от этой отравы. Я снова счастлива. Так счастлива!

5


Норма Джин была счастливой девушкой. Она всегда улыбалась.

А вот смех у нее был какой-то странный, не слишком музыкальный. Чересчур высокий, точно писк маленькой мышки (именно так, кстати, прозвали бедняжку Норму Джин в приюте), на которую нечаянно наступили.

Впрочем, не важно. Она все равно смеялась часто: потому, что была счастлива, потому, что в ее присутствии смеялись другие люди, вот и она тоже смеялась.

Ученицей она была средней.

Вообще девушкой во всех отношениях средней, не считая внешности, конечно.

Не считая того, что в лице ее иногда вдруг бегло проглядывало нечто такое напряженное, возбужденное, нервное и трепетное, подобное отблескам пламени.

Ее попробовали на роль ведущей группы поддержки[30 - Команда девушек, в задачу которых входят моральная поддержка «своей» футбольной команды и дирижирование поддержкой болельщиков.]. Обычно в эту группу набирали самых хорошеньких и популярных в школе девушек со стройными фигурками и неплохими спортивными данными. И при подготовке Норме Джин пришлось изрядно попотеть в спортивном зале. Я даже не молилась, чтоб меня выбрали. Потому что знала: Бога нельзя переубедить там, где нет никакой перспективы. На протяжении нескольких недель репетировала она приветственные возгласы и знала каждый наизусть, училась маршировать, держа спину прямо и высоко поднимая колени. И знала, что получается у нее не хуже, чем у любой другой девушки из школы.

Однако по мере того, как близился час испытания, она все больше слабела, паниковала, и голос звучал как-то сдавленно, а потом вдруг она совсем потеряла голос. А в коленках все время ощущалась противная слабость, и она едва не лишилась чувств прямо в зале. Примерно сорок или пятьдесят девушек, собравшихся в тот день в этом зале, встретили ее выступление недоуменным молчанием. И капитан команды поддержки звонким голоском выкликнула:

— Спасибо, Норма Джин. Кто у нас следующий?

Она пробовала поступить в драмкружок. И выбрала для прослушивания отрывок из пьесы Торнтона Уайлдера «Наш городок». Бог ее знает, почему. Такой мрачный отрывок, просто переполненный отчаянием. Отрывок должен быть нормальным, даже более, чем просто нормальным, он должен отвечать требованиям. Но было в этой пьесе предвкушение чего-то чудесного, чего-то, что казалось ей безмерно прекрасным, и, играя в этой пьесе, Норма Джин будто обретала родной дом. Она становилась «Эмили», и ей хотелось, чтобы все называли ее этим именем. Она читала и перечитывала пьесу, и ей казалось, что она понимает ее; какая-то часть души действительно ее понимала. Позже она определит это примерно так: Я пыталась поместить себя в самый центр воображаемых обстоятельств, я существовала в самом центре воображаемой жизни, в мире воображаемых предметов, это и есть мое искупление.

Однако сейчас, стоя на абсолютно пустой освещенной сцене, моргая и щурясь, всматривалась она в первые ряды, где сидели ее судьи, и вдруг почувствовала, как ее охватила паника. И преподаватель из драмкружка выкрикнул:

— Следующий! Кто у нас следующий? Норма Джин?.. Начинайте!

Но она не могла начать. Держала тетрадку с ролью в дрожащей руке, слова расплывались перед глазами, горло перехватило. Строки, которые она столько раз твердила наизусть, смешались в голове, вихрем носились там, как обезумевшие мухи. И вот наконец она начала читать, торопливо, сдавленным голосом. Казалось, язык распух и не помещается во рту. Она заикалась, запиналась и в конце концов окончательно сбилась.

— Благодарю, милочка, — сухо сказал преподаватель. И жестом попросил ее сойти со сцены. Норма Джин подняла глаза от тетрадки.

— П-пожалуйста!.. могу я начать сначала? — В зале послышались смешки. — Мне кажется, я смогла бы сыграть Эмили. Я з-знаю, я — Эмили!

Если б я могла сбросить с себя одежду! Если б могла предстать перед ними голой, какой меня создал Бог, может, тогда… тогда они бы увидели меня?

Но преподаватель был непреклонен. И сказал голосом преисполненным иронии, чтобы другие, любимые его ученики, могли насладиться его остроумием:

— Гм… Так это у нас Норма Джин? Благодарю вас, Норма Джин. Но сомневаюсь, чтобы мистер Торнтон Уайлдер вот так видел Эмили.

И она сошла со сцены. Лицо горело, она изо всех сил старалась сохранить остатки достоинства. Как в фильме, где по ходу действия тебе полагается умереть. Пусть умереть, но ты должна сохранять достоинство.




Она пробовала поступить в хор девочек. Она знала, что может петь, знала! Она всегда пела дома, очень любила петь, и собственный голос казался ей таким мелодичным, и разве не говорила Джесс Флинн, что ей надо учиться петь профессионально? У нее сопрано, она в этом просто уверена. И лучше всего ей удавалась песенка «Все эти глупости». Но когда руководительница хора попросила ее спеть «Песню весны» Джозефа Рейслера, которой прежде она никогда не слышала, она уставилась на ноты невидящими глазами. Тогда женщина уселась за рояль, наиграла мелодию и сказала, что будет аккомпанировать Норме Джин. И Норма Джин, растерявшая всю свою уверенность, запела — бездыханным, дрожащим, совершенно не своим голосом!

И спросила, может ли повторить попытку.

Во второй раз голос ее несколько окреп и звучал лучше. Но ненамного.

Руководительница хора отказала ей, впрочем, очень вежливо:

— Может быть, на следующий год, Норма Джин.




По заданию преподавателя английского языка и литературы мистера Хэринга она писала сочинения о Мэри Эдди Бейкер, основательнице «Христианской науки», об Аврааме Линкольне — «величайшем президенте Америки», о Христофоре Колумбе — «человеке, который не боялся странствий в неведомое». Она показывала мистеру Хэрингу некоторые из своих стихов. Аккуратно выведенные синими чернилами, они красовались на листках неразлинованной бумаги.
		В неба я гляжу синеву —



		Знаю, никогда не умру!







		Знаю, ни за что не умру,



		Если я тебя полюблю.



		Если б люди на земле разом все,



		Если б каждый на земле человек.



		Вдруг сказали разом все:



		«Я люблю!»



		Пусть так будет навсегда и вовек!







		Бог говорит: «Люблю тебя, тебя, тебя, и всех!»



		И это правда, это так!



		И Нелюбовь есть Грех!








Мистер Хэринг неуверенно улыбался и говорил ей, что стихи «очень хороши — да и рифма вполне приличная!» — и Норма Джин так и заливалась краской от удовольствия. Ей понадобилось несколько недель, чтобы наконец решиться и показать учителю стихи — и вот, такая награда! А у нее еще столько стихов! У нее есть стихи, которые давным-давно, молоденькой девушкой, написала ее мать. Еще до замужества, когда жила на севере Калифорнии.
		Рассвет в тумане красный,



		День в полдень голубой.



		И вечер — в желтых красках.



		А после — ничего.







		Но мили искр звездных



		Зажгли над головой



		Пространства Серебряны,



		Страны неведомой[31 - Очевидно, первое четверостишие этого стихотворения навеяно строками Э. Дикинсон: «Природа скупа на желтое, / Копит его с утра / Для солнечного заката. / На синее щедра. / Пурпур транжирит, как женщина, / Но тратит едва-едва и т. д. (пер. В. Марковой).].








Эти стихи мистер Хэринг читал и перечитывал, сосредоточенно и недовольно хмурясь. Нет, она точно сделала ошибку, показав их ему! И сердце у Нормы Джин вдруг застучало, забилось, словно у испуганного кролика. Мистер Хэринг был очень строг с учениками, и это несмотря на свою относительную молодость. Было ему двадцать девять. Тоненький, как проволочка, мужчина с песочного цвета, уже начавшими редеть волосами. Ходил он, немного прихрамывая, — результат какой-то травмы, полученной в детстве. Он был женат и из кожи лез вон, чтобы прокормить семью на скромную учительскую зарплату. Он немного напоминал Генри Фонду в фильме «Гроздья гнева» — с той разницей, что был гораздо более хилым и менее обаятельным. В классе он редко пребывал в веселом расположении духа, был подвержен приступам сарказма. С мистером Хэрингом никогда не знаешь, чего от него ждать, что он может сказать и как отреагировать. Одна надежда — вызвать у него хотя бы улыбку.

И обычно мистер Хэринг улыбался Норме Джин, которая была девочкой тихой, застенчивой, очень хорошенькой, с необыкновенно соблазнительной фигуркой. Которая носила свитерки на размер или два меньше, чем требуется, и в каждом ее движении и взгляде так и сквозило неосознанное кокетство. По крайней мере мистеру Хэрингу казалось, что делала она это неосознанно. Этакая пятнадцатилетняя сексапилочка, и, похоже, вовсе этого не осознает. А уж глаза, глаза!..

Стихотворение матери Нормы Джин, не имевшее даже названия, показалось мистеру Хэрингу «незаконченным». Стоя у доски с мелом (было это после занятий; Норма Джин пришла к нему для частной консультации), он показывал ей, в чем заключается дефект избранной автором рифмы. «Красный» и «красках» можно считать рифмой, хотя и не слишком удачной — однокоренные слова. А ют «голубой» и «ничего» — это вообще никакая не рифма. Неужели Норма Джин этого не видит? Во второй строфе с рифмами дела обстоят еще хуже: первая и третья строчки не срифмованы вовсе, а вот «головой» и «неведомой»… Да, это может показаться рифмой, окончания одинаковы, но нарушен размер. Нет, определенной музыкальностью эти стихи обладают, отрицать этого нельзя. Но что, скажите на милость, это за страна такая — «Серебряна»? Он никогда не слышал о таком месте и сомневался, что оно существует. «Туманный смысл и вечные недомолвки» — вот типичные недостатки так называемой женской поэзии. А для сильной поэзии нужна крепкая рифма, и потом всегда в любом стихотворении обязательно должен присутствовать смысл.

— Иначе читатель просто пожмет плечами и скажет: «Э-э, да я сам могу написать куда лучше!»

Норма Джин засмеялась — только потому, что мистер Хэринг засмеялся. Ее невероятно разочаровал тот факт, что в стихах матери столько недостатков (хотя она упорно продолжала считать это стихотворение очень красивым, странным и загадочным, и оно очень нравилось ей). Однако она была вынуждена признать, что действительно не знает, что это за страна такая — «Серебряна». И извиняющимся тоном заметила, что мама ее колледжей не оканчивала.

— Мама вышла замуж, когда ей было всего девятнадцать. Она хотела стать настоящей поэтессой. Она хотела быть учительницей. Как вы, мистер Хэринг.

Похоже, это заявление растрогало Хэринга. К тому же эта девочка такая очаровашка!

Нечто в вибрирующем голоске Нормы Джин заставило его мягко спросить:

— А где сейчас ваша мама, Норма Джин? Вы с ней не живете?

И Норма Джин застенчиво покачала головой. Глаза ее увлажнились, юное личико словно закаменело.

Только тут Хэринг вспомнил какие-то разговоры насчет того, что девочка вроде бы сирота и находится на попечении властей. И живет в семье Пиригов. Ох уж эти Пириги! Ему довелось сталкиваться с другими приемными детьми из этой семейки. Просто удивительно, что эта девочка выглядит такой ухоженной, здоровенькой и умной. Пепельно-белокурые волосы чисто вымыты, одета всегда так опрятно, правда, несколько вызывающе. Этот дешевый красный свитерок так соблазнительно подчеркивает твердые круглые грудки, а дешевенькая юбчонка из серой саржи едва прикрывает задик. Уж лучше не смотреть.

Он и не смотрел, и не собирался. Он жил с измученной молодой женой, четырехлетней дочерью и восьмимесячным сыном, и это видение, безжалостное, как палящее солнце пустыни, вечно стояло перед его усталыми глазами.

Но что-то заставило его быстро выпалить:

— Послушайте, Норма Джин. Приносите еще стихи, и свои, и вашей мамы. Всегда, в любое время, я буду рад прочесть их. Это моя работа.

И вот так получилось, что зимой 1941 года Сидни Хэринг стал самым любимым учителем Нормы Джин в школе. И они начали встречаться — раз или два в неделю, после занятий. И неустанно говорили — о чем же они говорили? — ну, о литературе, естественно! О романах и стихах, которые давал почитать Норме Джин мистер Хэринг. Она читала «Грозовой перевал» Эмилии Бронте, «Джен Эйр» Шарлотты Бронте, «Земля» Перл Бак[32 - Бак, Перл (1892–1973) — американская писательница, известна своими романами о Китае.], тоненькие сборники стихов Элизабет Баррет Браунинг, Сары Тисдейл, Эдны Сент-Винсент Миллей и, наконец, самого любимого поэта Хэринга, Роберта Браунинга. Он продолжал «разбирать» ее девичьи стишки (она никогда больше не показывала ему стихов матери). Однажды они засиделись допоздна, и Норма Джин вдруг с ужасом спохватилась, что ее давным-давно дожидается миссис Пириг, которой она обещала помочь по дому. И тогда Хэринг предложил ее подвезти.

И после этого он частенько подвозил ее к дому, который находился примерно в полутора милях от школы. И у них было больше времени поговорить обо всем.

Все это носило совершенно невинный характер, мистер Хэринг готов был поклясться. Совершенно невинный. Девочка была его ученицей, он являлся ее учителем. Он и пальцем до нее не дотронулся, ни разу. Только, распахивая перед ней дверцу машины, слегка касался ее руки — чисто случайно, разумеется, ну и еще раза два погладил по длинным волосам. И бессознательно вдыхал ее запах. И возможно, смотрел на нее чуть дольше, чем следовало бы, а иногда, во время оживленного разговора, вдруг терял нить и начинал запинаться и повторяться. И сам не желал признаться себе в том, что, когда после этих свиданий возвращался в свой бедный и жалкий дом, к семье, перед глазами все время маячили улыбающееся прелестное детское личико Нормы Джин, ее обольстительная фигурка. И он испытывал жгучее чувство вины, особенно при воспоминании об этом «тающем» взгляде ее влажно-синих глаз, всегда чуть-чуть как бы «вне фокуса», всегда словно приглашающих войти.

Я живу в твоих мечтах, ведь правда? Приди, живи и ты в моих!

И однако на протяжении нескольких месяцев их «дружбы», девушка ни разу не намекнула на возможность сексуальных отношений. Похоже, она действительно хотела говорить лишь о книгах, которые давал ей почитать мистер Хэринг, да о своих стихах, которые он совершенно искренне считал «многообещающими». И если в стихотворении говорилось о любви и адресовано оно было некоему загадочному «ты», мистер Хэринг не мог удержаться от тайной и сладкой мысли, что этим «ты» являлся он, Сидни Хэринг. Лишь однажды Норма Джин очень удивила Хэринга, и случилось это, когда они затронули совершенно другую тему. Хэринг заметил, что не доверяет Ф.Д.Р.[33 - Сокращенно от Франклин Делано Рузвельт.], в том смысле, что при нем неадекватно освещаются новости с фронта. Что он вообще не доверяет ни одному политику — просто в принципе. И тут Норма Джин вдруг вспыхнула и воскликнула:

— Нет-нет, это неправильно, это совсем не так! Президент Рузвельт вовсе не такой!

— Вот как? — с усмешкой заметил Хэринг. — А откуда ты знаешь, какой он? Ты же с ним лично не знакома, не так ли?

— Конечно, нет, не знакома, но я слышала его выступления по радио!

После паузы Хэринг заметил:

— Я тоже слышал его выступления по радио, и у меня создалось впечатление, что мной манипулируют. Все, что мы слышим по радио или видим в кино, создается по определенному сценарию. Предварительно репетируется и играется на публику. Это не спонтанно. У человека создается впечатление, что слова идут от самого сердца, но на деле это вовсе не так. И не может быть так.

Норма Джин взволнованно воскликнула:

— Но президент Рузвельт — великий человек! Возможно даже, такой же великий, как Авраам Линкольн!

— С чего это ты взяла?

— Я в него в-верю.

Услышав это, Хэринг расхохотался.

— А знаешь, какое определение дал вере я, Норма Джин? Верить можно только в то, что не является правдой.

Норма Джин сердито нахмурилась.

— Это не так! Мы верим в то, что считаем правдой, пусть даже иногда это невозможно доказать!

— Но что, к примеру, ты можешь знать о том же Рузвельте? Только то, что о нем пишут в газетах и говорят по радио. Готов поспорить, ты даже не знаешь, что он калека!

— Ч-что?!

— Калека, инвалид. Кажется, он перенес полиомиелит. И с тех пор ноги у него парализованы. И он передвигается на инвалидной коляске. Неужели не заметила, что на всех фотографиях его показывают только до пояса?

— О нет! Этого просто быть не может!

— Но я это точно знаю. Из надежного источника. От дяди, он работает в Вашингтоне, округ Колумбия. Вот так!

— Все равно не верю.

— Что ж… — Хэринг улыбнулся, его забавляло все это. — Можешь, конечно, не верить. Ф.Д.Р. — абсолютно здоровый и нормальный человек, потому что так считает, в это твердо верит Норма Джин Бейкер, проживающая в Ван-Найсе, штат Калифорния!

Они сидели в машине Хэринга, на грязной немощеной улочке, на окраине городка. В пяти минутах езды от старенького и убогого домишки Пиригов на Резеда-стрит. Поблизости находилась железная дорога, в отдалении маячили в туманной дымке горы Вердуго. Казалось, впервые за все то время, что они были знакомы, Норма Джин смотрела прямо ему в глаза. Раскрасневшаяся, возбужденная спором, она часто дышала, и он вдруг испытал жгучее желание схватить ее, привлечь к себе, сжать в объятиях и держать, и успокоить, и утешить. И тут, широко раскрыв глаза, она вдруг прошептала:

— О! Я ненавижу вас, мистер Хэринг! Вы совсем, совсем мне не нравитесь!

Хэринг рассмеялся и повернул ключ в замке зажигания.

Высадив Норму Джин у дома Пиригов, он вдруг обнаружил, что весь вспотел. А в брюках сердито подрагивал твердый, как кулак, пенис.

Но ведь я до нее и пальцем не дотронулся! Мог, мог, но не стал!

Когда они встретились в следующий раз, об этом взрыве эмоций было забыто. И разумеется, ни один из них не упомянул о нем и словом. Ведь эта девочка была его ученицей; а он — ее учителем. Они больше ни разу не говорили друг с другом в таком тоне. И черт возьми, думал Хэринг, как же хорошо, что он вовсе не влюблен в эту пятнадцатилетнюю девчонку, а потому нет смысла рисковать. Ведь в противном случае он может потерять работу, разрушить и без того шаткий брак.

Ну, хорошо, я ее не трону. Но что же дальше?

Ведь она наверняка писала эти стихи для него. И признавалась в них в любви именно ему, Сидни Хэрингу, разве нет?..




И вдруг в конце мая самым неожиданным и таинственным образом Норма Джин оставляет школу в Ван-Найсе. И это при том, что до десятого класса ей осталось доучиться каких-то несколько недель. Оставляет, не сказав ни слова своему любимому учителю. В один прекрасный день она просто не явилась на занятия по английскому, а на следующий день мистера Хэринга, а также всех остальных преподавателей официально известили о том, что девушка ушла из школы «по семейным обстоятельствам». Хэринг был потрясен, но старался этого не показывать. Что с ней случилось? К чему это ей вдруг понадобилось уходить из школы в столь неподходящий момент? И не сказав ему ни слова?..

Несколько раз он снимал телефонную трубку, хотел позвонить Пиригам и поговорить с ней. Но так и не решился.

Не связывайся. Держи дистанцию.

Если не любишь ее. А вдруг любишь?..

И вот однажды он, вконец измученный мыслями о девушке, столь внезапно ушедшей из его жизни (а заодно — и из школы), приехал на Резеда-стрит — в надежде хотя бы мельком, хотя бы издали увидеть Норму Джин. Остановил машину и, вдыхая запах какой-то гари и гнили, смотрел на дощатый обшарпанный дом, сад перед домом, где не росло ни травинки, кучи мусора на заднем дворе. Что за дети могут воспитываться и жить здесь, в таком убожестве? В ярком полуденном свете дом Пиригов казался особенно жалким, серая краска облезла со стен, крыша сгнила и прохудилась. И все это показалось Хэрингу заряженным неким символическим смыслом. Символом рухнувшего вдруг мира, центром которого была для него эта несчастная и невинная девочка. Спасти ее, вырвать отсюда мог только очень храбрый человек. Норма Джин? Где же ты? Я приехал за тобой, спасти тебя.

Тут из гаража за домом вдруг вышел Уоррен Пириг. И направился к пикапу, стоявшему у дома.

Хэринг надавил на педаль газа и быстро уехал.

6


Разбить легко, как стеклянную дверную панель резким ударом кулака.

Она уже выпила с утра два пива. И сейчас держала в руке третью бутылку.

И говорила:

— Она должна уехать.

— Норма Джин? Это еще почему?

Элси ответила не сразу. Закурила сигарету. Дым показался очень горьким на вкус.

Уоррен спросил:

— Мать, что ли, ее забирает? Да?

Они избегали смотреть друг другу в глаза. Они вообще не смотрели друг на друга. Здоровый глаз Уоррен почему-то зажмурил, больной глаз смотрел затуманенно, в никуда. Элси сидела на табурете за кухонным столом с сигаретой и бутылкой теплого пива — из всех марок она предпочитала «Твелв хорс». Уоррен, который только что вошел в дом, стоял перед ней, он даже не успел снять грязные сапоги. В такие моменты он казался ей просто опасным, как бывают опасны все крупные мужчины, вошедшие с улицы в замкнутое жаркое и душное пространство дома, где пахнет женщинами.

Уоррен стащил с себя грязную рубашку и швырнул ее на стул. Остался в тонкой хлопчатобумажной майке. От него так и несло теплом разгоряченного тела, мощным запахом пота. Пириг, он же Поросеночек. Так называла она его в моменты близости, но было это страшно давно. Пириг Поросеночек, он так любил зарываться в нее носом, копаться, рыться, фыркать, сопеть и тихонько похрюкивать от наслаждения. А жена обхватывала руками его жирные мускулистые бока, с этих боков прямо оковалки мяса свисали. О-о-о! Уор-рен!.. Боже мой!.. Но было все это так давно, что прямо вспомнить тошно. За последние годы ее муж еще больше раздался — в плечах, в груди. И живот огромный, а руки толстые, как окорока, и голова просто утопает в шее. И повсюду на теле жесткие кустики седоватотемных волос. Даже на спине, на шее, на боках, на тыльных сторонах огромных ладоней.

Элси смахнула слезинку, делая вид, что вытирает нос.

Уоррен заметил громко:

— Вроде бы ее мамаша чокнутая. Так ей что, стало лучше? Когда это?

— Да нет.

— Что нет?

— Дело тут не в матери Нормы Джин.

— А в чем тогда?

Элси задумалась, подбирая слова. Она была не из тех женщин, которые тщательно подбирают слова и готовятся к речи заранее. Но для этого случая она их предварительно отрепетировала. Столько раз произносила про себя, что теперь каждый слог казался невыразительным и фальшивым.

— Норма Джин должна уехать. Пока ничего не случилось.

— Какого хрена? Что это должно с ней случиться?

Да, получалось хуже, чем она рассчитывала. Он был такой огромный, он прямо нависал над ней. И без рубашки мохнатое тело казалось еще массивнее, оно едва помещалось в кухне. Элси потянулась за сигаретой. Вот ублюдок! Делает вид, будто ничего не понимает. Днем она ходила в город за покупками. И перед выходом нарумянила щеки, подобрала волосы вверх и воткнула в них гребешок. Но позже, взглянув на себя в зеркало, увидела, как жутко она выглядит. Кожа обвисшая, лицо усталое. А тут еще Уоррен рассматривает ее в профиль. Господи, она всегда ненавидела, когда он смотрел на нее в профиль, этот ублюдок с жирным подбородком и носом, похожим на свиное рыло!..

И Элси сказала:

— У нее полно парней. И ребят постарше. Чересчур много.

— Постарше? Интересно, кто ж это?

Элси пожала плечами. Ее хотелось, чтобы Уоррен понял: она на его стороне.

— Знаешь, имен я не спрашивала. Парни этого типа обычно в дом не заходят.

— Может, тебе все же следовало спросить, — злобно заметил Уоррен. — Может, я лучше сам спрошу. Где она?

— Вышла.

— Куда это вышла?

Элси боялась посмотреть мужу в глаза. В сверкающие, с красными прожилками глаза.

— Может, поехала прокатиться? На автозаправку, где обычно собираются эти ребята. Не знаю.

Уоррен тихонько присвистнул.

— Девчонке в ее возрасте, — заметил он, — давно пора встречаться с парнями. Это вполне естественно.

— Да, но у Нормы Джин их слишком много. И сама она так доверчива.

— Доверчива? Это в каком же смысле?

— Ну, она… э-э… слишком уж симпатичная.

Элси не стала распространяться на эту тему. Подразумевалось, что если муж и проделывал что-то, оставшись с Нормой Джин наедине, так только потому, что она была слишком симпатичная, слишком милая, и послушная, и угодливая. А потому просто не могла отказать ему.

— Послушай, а может, она «залетела», а?

— Да нет, пока вроде бы нет. Во всяком случае, я об этом не знаю.

Впрочем, Элси прекрасно знала, что не далее как на прошлой неделе у Нормы Джин была менструация. Сильные колики, жуткая головная боль. И кровища из нее так и хлестала, прямо как из зарезанного поросенка. Бедняжка была перепугана до смерти и все молилась Иисусу Христу Исцелителю.

— Пока вроде бы нет? Что, черт побери, это значит?

— Знаешь, Уоррен, нам следует подумать о своей репутации. Мы — Пириги. — Точно была в том необходимость, напоминать мужу, какую он носит фамилию. — И рисковать в таких делах нельзя.

— Репутация? Какая, где?

— Ну, как какая. В городе. В комитете социальной защиты сирот.

— А они что, приезжали сюда? Шпионить, вынюхивать? Задавать разные вопросы? Когда это?

— Ну, они мне звонили. Несколько раз.

— Звонили? Кто звонил?

Элси все больше нервничала. Щелчком стряхивала пепел в пеструю глиняную пепельницу. Ей действительно звонили, но не из комитета социальной защиты сирот округа Л.A., и она вдруг испугалась, что Уоррен может прочесть ее мысли. Уоррен считал себя великим боксером, ничуть не хуже самого Генри Армстронга, чьи бои ему довелось видеть в Лос-Анджелесе. И он утверждал, что, подобно всем остальным великим боксерам, умеет читать мысли противника. Вообще-то сам Армстронг, похоже, действительно угадывал мысли противника или пытался угадать раньше, чем противник разгадает его. И в маленьких свинячьих глазках Уоррена порой появлялось такое хитрое выражение. Достаточно было просто заглянуть в них, чтобы понять — тебе грозит опасность.

Он склонился над ней еще ниже, придвинулся еще ближе. Огромная туша. От него воняло — грязью и потом. И еще эти лапищи. Чудовищные кулаки. Стоит закрыть глаза, и кажется, чувствуешь силу удара. Удара, который когда-то он нанес ей по правой щеке. И все лицо после этого опухло, и его совершенно перекосило. Да, тут есть о чем призадуматься. Поразмышлять. От него так просто не отделаться.

А в другой раз он ударил ее по животу. И ее пронесло, прямо в комнате, на полу. И ребятишки, которые тогда жили в доме (все давно разъехались, разлетелись, никакой связи с ними она не поддерживала), просто со смеху помирали, а потом пулей вылетели на задний двор. Их так и вынесло из дома, словно ветром сдуло. Нет, на взгляд Уоррена, он бил жену вовсе не сильно. Если б хотел как следует врезать, ты бы не встала. Но я не хотел.

И ей следовало признать: она сама напросилась. Посмела орать на него, а Уоррен просто терпеть не мог, когда с ним разговаривают таким тоном. И он уже собирался ответить в том же тоне, но тут Элси стала выходить из комнаты, и Уоррену это тоже очень не понравилось.

После этого, не сразу, но на следующий день или ночь, он обычно становился как шелковый. Не извинялся, но всячески давал понять, что хочет помириться. Об этом говорили и руки, и рот. Вообще-то Уоррен был не слишком разговорчив с женой, да и что в таких случаях скажешь?

Он никогда не говорил, что любит ее. Но она знала — нет, скорее догадывалась, чем знала, — он ее любит.

Я люблю вас! Так говорила эта девчонка. А глаза заплаканные и испуганные. О, тетя Элси, я так люблю вас! Пожалуйста, не отсылайте меня обратно!

И Элси, осторожно подбирая слова, заметила:

— Нам следует подумать о будущем, дорогой. В прошлом мы наделали немало ошибок и…

— Чушь собачья.

— Я хотела сказать, мы ошибались. В прошлом.

— На фиг его вспоминать, это прошлое. Прошлое — это не сейчас.

— Ты же знаешь, как это бывает с молоденькими девушками, — умоляющим тоном сказала Элси. — Что с ними может случиться.

Уоррен подошел к холодильнику, распахнул дверцу, достал бутылку пива. Потом громко захлопнул дверцу и так и присосался к этой бутылке. Стоял, привалившись к разделочному столику, возле грязной раковины, и тыкал грязным ногтем свободной руки в щель в стене, пытаясь поправить выбившуюся паклю. Он сам лично законопатил все эти щели прошлой зимой, и надо же, черт побери, начинай все сначала!.. А через эти щели лезут в дом крошечные черные муравьи.

После долгой паузы он неуверенно, как человек, примеряющий не подходящую ему одежду, заметил:

— Она это плохо воспримет. Ей у нас вроде бы нравится.

И Элси не удержалась, чтобы не поддакнуть:

— Да, нравится.

— Черт.

— Но ты же помнишь, чем это закончилось в прошлый раз, — начала Элси. И заговорила о девочке, которая жила у них несколько лет назад, все в той же комнатушке на чердаке, ходила в ту же школу в Ван-Найсе. Звали ее Люсиль. В пятнадцать лет Люсиль «залетела» и даже не знала толком, кто отец ребенка. Как будто эту Люсиль можно было сравнивать с Нормой Джин!.. И Уоррен, погруженный в собственные мысли, не очень-то внимательно прислушивался к тому, что говорит жена. Да и сама Элси не слишком себя слушала. Однако произнести подобную речь требовали обстоятельства.

Когда она наконец умолкла, Уоррен спросил:

— Так ты собираешься отослать бедную малышку обратно в приют? Обратно в этот… как его… сиротский дом?

— Нет, — улыбнулась Элси. Впервые за весь день улыбнулась. То была ее козырная карта, она приберегала ее напоследок. — Я собираюсь выдать эту девушку замуж. Пусть себе живет счастливо и спокойно.

Она растерянно заморгала, увидев, как Уоррен резко развернулся и, не говоря ни слова, вышел, громко хлопнув дверью. А чуть позже услышала во дворе звук заводимого мотора.




Вернулся он поздно, за полночь, когда Элси и все остальные в доме уже улеглись спать. Сон у Элси был чуткий. Ее разбудили тяжелые шаги мужа. Затем дверь в спальню распахнулась, и она уловила сильный запах спиртного. В спальне было темно, как в колодце, и Элси подумала, что сейчас Уоррен будет шарить по стене в поисках выключателя, но ничего подобного не произошло. Не успела она потянуться к настольной лампе на тумбочке, как он всей тяжестью навалился на нее.

Он не произнес ни слова. Даже не назвал ее по имени. Горячий, тяжелый, разбухший от желания (не обязательно ее, любой женщины), он пыхтел, сопел, разорвал на ней нейлоновую сорочку, а она, застигнутая врасплох, даже не нашла в себе сил оказать хоть какое-то сопротивление. Или (ведь в конце концов она ему жена и обязана исполнять супружеский долг) устроиться в постели поудобнее.

Они не занимались любовью — сколько же? — уже несколько месяцев. Заниматься любовью — не слишком подходящее выражение для того, что происходило между ними в постели. Сама Элси говорила: «делать это», поскольку в моменты близости ею овладевала не характерная для нее застенчивость, причем с самого начала их супружеской жизни и несмотря на сексуальную ненасытность, требовательность и даже нежность, которые проявлял Уоррен, будучи еще молодым мужем. Сама же Элси была в те годы скрытна и молчалива, и если и поддразнивала мужа, то шутливо и нежно. И никогда не произносила слова любовь, никогда не говорила: люблю тебя. Это было трудно, просто невозможно. Странно, иногда думала она, какие-то вещи человек делает каждый день — ну, ходит, к примеру, в ванную, ковыряет в носу, почесывается. Прикасается к себе и другим людям (если, конечно, есть в твоей жизни люди, к которым ты можешь прикасаться и которые имеют право трогать тебя). И однако же об этих вещах как-то не принято говорить, и трудно, почти невозможно подыскать для них подходящие слова.

Примерно то же проделывал он с ней и сейчас, и какие тут можно найти слова, чтобы описать это, хотя бы осмыслить, что происходит. То было сравнимо с насилием, сексуальным насилием (если бы она не являлась женой этого человека, а потому нечего жаловаться и возмущаться). К тому же она здорово разозлила его днем, и теперь это воспринималось ею как возмездие. Перед тем как залезть в постель, Уоррен расстегнул молнию на брюках и сбросил их на пол, на нем осталась вонючая, насквозь пропотевшая майка. Элси задыхалась, ощущая прикосновение жестких волосков, она была смята, раздавлена этой громоздкой вздымавшейся тушей. Никогда прежде он не казался ей таким тяжелым, никогда не атаковал ее столь яростно и беспощадно. Сначала его короткий и толстый пенис слепо колотился о ее тело. Потом он грубо раздвинул коленями ее дряблые бедра, схватил пенис в руку и вонзил в нее. Примерно так он обращался с разбитой в аварии машиной, разбирая ее на части — она сама не раз это видела, — хватал ломик и яростно вонзал в металл, явно наслаждаясь сопротивлением.

Элси пыталась было утихомирить мужа:

— О Господи, Уоррен… о, да погоди же ты! — Но тут он навалился локтем ей на лицо и шею. И она отчаянно старалась высвободиться — ей казалось, что в пьяном угаре Уоррен вот-вот задушит ее, просто раздавит дыхательное горло и все. И она бешено забилась, забарахталась; тогда Уоррен схватил ее за запястья, вздернул руки вверх, потом развел их в стороны и пригвоздил к постели. И она оказалась словно распятой, а он продолжал яростно и методично вонзаться в нее, и в темноте Элси видела перекошенное и потное его лицо, видела, как он оскалил зубы в гримасе (она часто замечала эту гримасу на лице мужа, когда тот спал и стонал во сне; видно, ему снились боксерские бои, снилось, как его избивают или он избивает противника). Я растратил часть своей боли. Может, это своего рода счастье, счастье для мужчины, знать, что ты растратил часть своей боли, передал ее другому, причем говорилось об этом не хвастливо, а как бы между прочим?..

Элси пыталась устроиться так, чтобы ослабить силу атаки Уоррена, но он был слишком силен и слишком хитер. Да он бы убил меня, если б мог. Затрахал бы до смерти. Меня, но только не Норму Джин. Однако она терпела, не кричала, не звала на помощь, даже не рыдала. Только ловила ртом воздух, а по лицу, смешиваясь со слюной, текли слезы. А между ногами жгло — нет, он точно порвал ей что-то, и теперь она истекает кровью. Никогда еще пенис Уоррена не казался ей таким большим, просто огромным. Налившимся кровью, дьявольски сильным. Бам-бам-бам! Бедная Элси колотилась затылком о спинку кровати, служившей им верой и правдой на протяжении всей их супружеской жизни, а спинка, в свою очередь, колотилась о стенку. И тонкая стена дома вибрировала и содрогалась, как бывает при землетрясении.

Ее охватил ужас. Да он, того гляди, сломает ей шею!

Но этого не случилось.

7


— Ну, что я говорила тебе, милая? Нам сегодня здорово повезло!

С горечью и одновременно радостью предвкушая тот факт, что это, очевидно, их последняя вылазка в город, в четверг вечером Элси отвезла Норму Джин в театр Сепульведы, где сначала показывали две одноактные пьесы — «Служебная столовка» и «По призыву», а затем состоялась премьера нового фильма с Хеди Ламарр. А после был проведен розыгрыш призов для зрителей. И, о чудо! Элси Пириг достался второй приз, по билету Нормы Джин.

— Здесь! Мы здесь! Это наш номер! Билет моей дочери! Мы идем!

То был просто вопль счастья. Ведь эта женщина ни разу ничего в своей жизни не выигрывала.

Элси была так возбуждена, так безрассудно, по-детски радовалась выигрышу, что вся публика добродушно смеялась над ней и одарила ее целым шквалом аплодисментов. А что касалось дочери, то в ее адрес раздавались одобрительные свистки, пока она вместе с Элси и другими победителями поднималась на сцену.

— Черт побери, жаль, что Уоррен этого не видит! — шепнула на ушко Норме Джин Элси. Она была в самом лучшем своем платье, нейлоновом, в сине-белый горошек и с огромными накладными плечами. Надела она также последнюю пару приличных чулок, а щеки щедро нарумянила, и сейчас они просто пылали. Загадочные синяки и кровоподтеки на шее умудрилась замаскировать, их почти не было видно под толстым слоем пудры.

Норма Джин в школьной клетчатой юбочке и красном свитере тоже выглядела отлично — надела нитку стеклянных бус, стянула пепельно-белокурые вьющиеся волосы шелковым шарфом. Она была самой молоденькой из всех оказавшихся на сцене людей, и публика в зале глазела на нее особенно пристально. Ни пудры, ни румян на лице, но губы были ярко-красные, в тон свитеру. И ногти тоже очень красные. А сердце от волнения колотилось мелко и бешено, как у птички, попавшей в клетку, но держалась она прямо и возвышалась над всеми остальными, в том числе и над Элси. И голову держала высоко и слегка склонив набок, словно то была самая естественная для нее вещь в мире — подняться вечером на сцену театра Сепульведы, обменяться рукопожатием с пожилым менеджером и принять из его рук приз.

Совсем не то, что тогда, в сиротском приюте Лос-Анджелеса, когда ее, испуганную маленькую девочку, втащил за руку на возвышение Темный Принц. Протянул руку в белой перчатке и поставил рядом с собой, и она глупо таращилась сквозь свет прожекторов в зал. О, теперь она знала, как надо себя вести. Теперь она и не думала всматриваться в зал, где так много знакомых лиц, людей, которые ее знают, по школе, по Ван-Найсу. Теперь пусть это они на меня смотрят! На меня. Теперь это уже не соблазнительная Хеди Ламарр, а она, Норма Джин. Она четко усвоила свою роль, это на нее сейчас устремлены все взгляды.

И вот Норме Джин с Элси вручили приз: набор пластиковых тарелок и салатниц в цветочек, целый сервиз на двенадцать персон. И всем пятерым победителям — все женщины, среди них оказался только один мужчина, полный и пожилой, в потрепанной военной фуражке цвета хаки, — так искренне и бурно аплодировала публика. И Элси обняла Норму Джин прямо на сцене и едва не разрыдалась — так она была счастлива.

— Это не просто пластиковые тарелочки! Это знак свыше!




Юноше, с которым Элси хотела познакомить Норму Джин, исполнился двадцать один год, и он был сыном ее подруги из Мишен-Хиллз. Но говорить этого Норме Джин она не стала. И уж тем более не сказала ей, что он в тот вечер тоже находился в зале. Согласно ее плану он должен был сперва просто поглядеть на Норму Джин на расстоянии и уже потом решить, хочет ли с ней встречаться. Разница в возрасте, конечно, существовала, целых шесть лет. Для взрослых это незаметно — к тому же всегда лучше, если девушка на несколько лет младше. Но в столь юном возрасте, пожалуй, многовато, так заявила Элси мать парня.

— Да ладно тебе. Дай моей девочке шанс. Пусть просто поглядит на нее и все.

И Элси уломала подругу. Она не сомневалась, что, если этот мальчишка действительно в зале, стоящая на сцене Норма Джин должна произвести на него сильное впечатление. Еще бы, ничем не хуже, чем какая-нибудь королева красоты!.. Для него это тоже будет знаком.

Эта девушка приносит удачу!

И вот Элси с Нормой Джин вышли из темного зала в фойе. Элси ожидала, что подруга с сыном подойдут к ним. Однако этого не случилось. (Их и в зале не было видно. Черт, неужели не пришли?) Но их тут же обступила целая толпа. Каждому хотелось поговорить с победителями. Тут были и знакомые, и соседи, но по большей части — совершенно незнакомые люди.

— Победителя любит каждый, верно, детка? — И Элси игриво подтолкнула Норму Джин в бок.

Постепенно сутолока прекратилась, люди начали расходиться. В фойе гасли огни. Бесси Глейзер и ее сын Бак так и не появились. Интересно, что же это означает? Но Элси не хотелось думать об этом, портить себе настроение. И они с Нормой Джин отправились домой, на Резеда-стрит, предварительно положив на заднее сиденье «понтиака» Уоррена коробку с пластмассовыми тарелками.

— Мы все время откладывали этот разговор, милая. Но сегодня нам стоит поговорить. Сама знаешь, о чем.

В ответ на это Норма Джин заметила тихо и как-то странно спокойно:

— Тетя Элси, я так боюсь.

— Чего боишься? Выйти замуж? — Элси расхохоталась. — Большинство девушек в твоем возрасте, наоборот, боятся не выйти.

Норма Джин не ответила. Сидела и ковыряла под ногтем. Элси знала о совершенно безумных, на ее взгляд, планах девушки убежать на войну, стать там медсестрой. Или поступить на курсы медсестер в Лос-Анджелесе. Но ведь она действительно еще слишком молода. И никуда не поедет, во всяком случае, она, Элси, не собирается ее отпускать.

— Послушай, детка, ты придаешь этому слишком большое значение. Скажи, ты когда-нибудь видела у мальчика… у мужчины… ну, эту его штуковину, а?

Элси так груба, так прямолинейна! Норма Джин вздрогнула, нервно усмехнулась.

Потом кивнула, еле заметно.

— Ну, тогда ты должна знать, эта штуковина становится больше. Ты ведь это знаешь, верно?

Снова еле заметный кивок в ответ.

— Так происходит, когда они смотрят на тебя. Это заставляет их хотеть… ну… ты сама знаешь чего, «заняться любовью».

Тут Норма Джин сказала наивно:

— Знаете, тетя Элси, я никогда не смотрела. Там, в приюте, мальчишки часто показывали нам эти свои штуки, наверное, просто хотели напугать, так я думаю. И здесь, в Ван-Найсе, тоже, когда я ходила на свидания. Хотели, чтобы я потрогала, так мне кажется.

— И кто же это был?

Норма Джин покачала головой. С видом полного замешательства.

— Точно не знаю, я вечно всех их путаю. Ведь их было много, не то чтобы там один какой… Разные свидания, с разными ребятами. И еще я хочу сказать, если какой парень вел себя не слишком вежливо, я тут же давала ему понять. И он извинялся, и просил дать ему еще один шанс, и в следующий раз вел себя очень прилично. Большинство парней, они вполне могут быть джентльменами, если, конечно, девушка умеет правильно себя поставить. Ну, как в фильме с Кларком Гейблом и Клодетт Кольбер «Это случилось однажды ночью».

Элси усмехнулась:

— Это в том случае, если они тебя уважают.

А Норма Джин продолжала, все так же искренне и пылко:

— Но те, кто хотел, чтобы я потрогала их… э-э… штуку, я не очень сердилась на них, потому что понимала: все парни таковы, так уж они устроены. Правда, всякий раз пугалась и еще начинала хихикать. Так по-глупому, как будто меня кто щекочет! — И Норма Джин нервно захихикала. Она примостилась на самом краешке сиденья и все время ерзала, как на иголках. — Как-то раз, было это на пляже, в Лас-Тьюнас, я сидела в машине одного парня и, когда он стал приставать, выпрыгнула и перебежала в машину другого парня. А он там был не один, с девушкой. Вообще-то я его знала, мы с ним тоже раньше встречались, и я попросила их довезти меня, и мы вместе поехали в Ван-Найс. А тот, другой парень, ну, с которым я там была, ехал прямо за нами и все время норовил стукнуть нас бампером! В общем, наделала шуму больше, чем надо.

Элси улыбнулась. Ей это понравилось. Оказывается, эта малютка, эта сексапилочка, умеет задать перцу разным ублюдкам.

— Ну, ты даешь, детка! И когда же это было?

— В прошлую субботу.

— Прошлую субботу! — Элси усмехнулась. — Так он хотел, чтобы ты у него потрогала, да? Умная девочка, ничего не скажешь. Что ж, тем легче будет перейти к следующему этапу. — И Элси сделала многозначительную паузу. — Эта штука у них называется «пенис». И с помощью этого самого пениса делаются дети. Думаю, тебе это известно. Нечто вроде такого шланга, через который они «выстреливают» семенем.

Норма Джин захихикала. Элси тоже засмеялась. Это, пожалуй, все, что она знала о гидравлике. А если объяснять как-то по-другому… Нет, у нее просто не хватает смелости.

Вот уже на протяжении многих лет Элси просвещала своих приемных дочерей на темы секса (с мальчиками она подобных разговоров не вела, считала, что те и без того все знают) и всякий раз боялась наговорить лишнего. Некоторые девочки были напуганы и шокированы этими откровениями; другие начинали истерически хихикать; а кое-кто взирал на Элси с недоумением и недоверием. Впрочем, в большинстве своем они воспринимали это нормально, только смущались немного, потому что уже знали о сексе больше, чем им полагалось.

Была одна девочка (как выяснилось позже, ее насиловали родной отец и дядья), которая вдруг оттолкнула Элси и крикнула ей в лицо: «Да заткнись ты, старая крыса!»

Норме Джин исполнилось уже пятнадцать, девочкой она была умной и пытливой, а потому наверняка много знала о сексе. Да что там говорить, даже «Христианская наука» признавала его существование.

Элси была слишком возбуждена и взволнована, чтобы сразу ехать домой, а потому, миновав Резеда-стрит, направилась к окраине города. Уоррена, наверное, еще нет дома, а когда Уоррена нет дома, приходилось ждать его и гадать, в каком он пожалует настроении.

Элси почувствовала, как Норма Джин часто и возбужденно задышала. И объяснила Элси, что, когда была маленькой девочкой, мать брала ее на прогулки по воскресеньям. Они долго ездили по городу, и то было самым счастливым воспоминанием ее детства.

Элси же продолжала гнуть свое:

— Вот выйдешь замуж, Норма Джин, и все будет о’кей. Все сразу станет на свои места, будешь чувствовать себя совсем по-другому. И твой муж тебе все покажет. — Тут она сделала паузу, но так и не смогла преодолеть искушения. — Я уже подобрала тебе мужа. Славный парень, симпатичный такой. У него уже были подружки, и он христианин.

— Вы в-выбрали, тетя Элси? Кто он?

— Скоро сама увидишь. Он тебе понравится, на все сто процентов! Нормальный парень, белый, хороший спортсмен да и в этом деле смыслит. — Элси снова сделала паузу. И снова не смогла преодолеть искушения. — Мой Уоррен тоже смыслит. Или так ему по крайней мере кажется. Господи, Боже ты мой!.. — И она усмехнулась и покачала головой.

Норма Джин увидела, как Элси потерла синяк под подбородком. Не далее, как сегодня днем, она сама попросила Норму Джин помочь ей припудрить синяки. А происхождение их объяснила тем, что пошла ночью в туалет и ушиблась в темноте о дверь. Норма Джин лишь пробормотала:

— О, тетя Элси!.. Ужас какой. — И больше ничего, ни слова. Как будто прекрасно понимала, откуда появились эти синяки. И еще заметила, что тетя Элси ходит по дому, как-то странно ковыляя и прихрамывая, словно ей засунули в задницу палку от метлы.

Но Норме Джин, видимо, была свойственна чисто женская мудрость, и она поняла, что расспросами Элси лучше не донимать.

Все эти последние несколько дней Уоррен избегал смотреть на Норму Джин. Оказавшись с ней в одной комнате, нарочно поворачивался к ней незрячим глазом. И стоило Норме Джин заговорить с ним, как в глазах Уоррена появлялось выражение раненого зверя — и это при том, что он не смотрел на нее, — такое отношение пугало и обижало Норму Джин. Он перестал приходить домой к ужину, съедал его в таверне или вообще обходился без еды.

Элси же тем временем говорила:

— В первую брачную ночь тебе не мешало бы немножко выпить. Нет, не напиваться, конечно, но бокал шампанского будет в самый раз. Обычно мужчина ложится на женщину и втыкает в нее свою штуковину, и она должна быть к этому готова. И тогда больно не будет.

Норма Джин передернулась. И недоверчиво покосилась на Элси.

— Не больно?

— Ну, не всегда.

— О, тетя Элси!.. Но все же говорят, это ужас до чего больно!

Элси сдалась.

— Ну, да, иногда. Только в самом начале.

— И тогда у девушки идет кровь, верно?

— Если она девственница, то да.

— Тогда, значит, точно больно.

Элси вздохнула.

— Надеюсь, сама-то ты девственница, а?

Норма Джин мрачно кивнула.

Элси заметила осторожно:

— Ничего. Муж тебя подготовит. Ну, там, в нужном месте. И ты будешь мокренькая и готова для него. С тобой когда-нибудь так было?

— Что было? — Голосок у Нормы Джин задрожал.

— Ну, ты хотела? Заниматься любовью, я имею в виду?

Норма Джин призадумалась.

— Ну, в основном мне нравилось, когда они меня Целуют. И обниматься тоже нравилось. Когда меня ласкают и обнимают, как куколку. Но только я не кукла. — И она хихикнула странным высоким и писклявым голоском. — И если закрыть глаза, даже и не поймешь, кто это. Кто из парней.

— Норма Джин! Как только можно говорить такие вещи!

— А что тут такого? Просто мне нравится обниматься и целоваться. Неужели это так важно, с каким именно парнем?

Элси лишь покачала головой. Она была слегка шокирована. Хотя, если вдуматься, так действительно, неужели это так важно? Ответа на вопрос она не знала.

И она подумала, что уж тогда Уоррен ее бы точно убил. Если б узнал, что она целовалась с другим мужчиной, уж не говоря о романе. Сам он изменял ей много раз, и ей было больно и очень обидно, и она просто бесновалась, и всегда высказывала ему все, что о нем думает. И ревновала, и плакала, а он, конечно, все отрицал. Но сразу было видно — ему это нравится. Реакция жены нравится. Это же и есть часть жизни, часть брака, разве не так? По крайней мере когда ты еще молода.

И Элси с наигранным возмущением в голосе заметила:

— Ты должна быть верна и предана одному мужчине! «В здравии и болезни. Пока смерть не разлучит нас». Брак — вещь религиозная, так мне кажется. И еще мужья хотят быть уверены, что дети, которые у вас родились, это их дети, а не чьи-то там еще. И ты будешь венчаться с мужем в церкви, по христианскому обычаю, уж я об этом позабочусь.

Норма Джин грызла ногти. Элси, не переставая вести машину, легонько шлепнула ее по руке. Норма Джин тут же сложила руки на коленях, тесно сплела пальцы.

— О, тетя Элси! Извините, я не хотела. Просто мне кажется, я немного… боюсь.

— Знаю, милая, знаю. Но страх пройдет, и все будет хорошо.

— А что, если у меня появится ребенок?

— Ну, если даже и появится, то не сразу же. Позже.

— Прямо уж, позже! Если я выйду замуж в следующем месяце, он может появиться уже в этом году!

А ведь верно, подумала Элси. Ей как-то в голову не приходило.

— Ты можешь попросить мужа, чтобы он предохранялся. Ну, знаешь, надевал такую маленькую резиновую штучку.

Норма Джин брезгливо сморщила носик.

— Такую штучку, из которой можно надуть шарик?

— Да, они довольно противные, — согласилась Элси, — но без них будет еще хуже. Твой будущий муж достиг как раз такого возраста, что его могут призвать в армию или на флот. Может, он уже записался в армию, и тогда на кой ему оставлять молодую жену беременной? Ни ему, ни тебе это вовсе ни к чему. А так уедет за море со спокойным сердцем.

Норма Джин просияла:

— Так его могут отправить за море, да? На войну?

— Всех мужчин отправляют на войну.

— Я бы тоже хотела! Хотела бы родиться мужчиной!

Элси лишь рассмеялась в ответ на это. И это говорит Норма Джин, с ее-то внешностью, с ее хорошеньким личиком и детскими манерами, такая обидчивая, такая ранимая! Она хотела бы быть мужчиной!

Да все мы этого хотели бы, не так ли? Но не повезло. Приходится играть ту роль, на которую обречена с рождения.

Немощеная дорога кончилась, Элси заехала в тупик. Где-то рядом, хотя в темноте видно не было, пролегала насыпь с железнодорожными путями. Год назад именно здесь было найдено тело мужчины с многочисленными пулевыми ранениями. В газетах это назвали «результатом гангстерских разборок». Теперь же лишь ветер тихо шелестел в высокой траве, словно шептались души умерших. Чего только люди не делают друг с другом!..

И вся эта сцена вдруг показалась Элси сценой из фильма. Они с Нормой Джин сидят в машине, в этом страшном уединенном месте, и с ними что-то непременно должно случиться. Но сначала должен прозвучать сигнал. Таким сигналом в фильме обычно являлась музыка. Впрочем, теперь, в реальности, никакой музыки слышно не было. А нет музыки — нет и подсказки. И ты вплываешь в эту сцену, не зная, важна она или нет. Будешь ли помнить ее всю свою жизнь, или уже через час позабудешь. Просто люди, снимающиеся вдвоем в кино, и камера следит за ними. А это означает, что должно произойти нечто важное, необычное, сам факт присутствия камеры говорит: что-то должно случиться. Возможно, она была просто возбуждена выигрышем (пластиковые тарелки всегда пригодятся, да и на Уоррена это произведет должное впечатление). Но мыслями она сегодня витала в облаках и еще все время преодолевала желание взять Норму Джин за руку и сжимать ее, сжимать, сжимать. И она вдруг сказала, словно они уже обсуждали все это:

— Такие фильмы, как сегодня, они, конечно, хороши, ты смотришь их и радуешься. Но, по сути, все в них ложь, ты согласна? Боб Хоуп, он, конечно, умеет смешить, чертовски здорово это у него получается, но он какой-то ненастоящий. Мне нравятся совсем другие фильмы. Ну, типа «Враг народа», «Маленький Цезарь» или «Лицо со шрамом». Нравятся Джимми Кэгни, Эдвард Дж. Робинсон, Пол Муни. Подлые сексуальные мужчины, они всегда добиваются своего в конце. — Элси развернулась, и они поехали в сторону Резеда-стрит.

Откладывать возвращение в дом больше было нельзя. Было уже совсем поздно, к тому же ей ужасно хотелось выпить пива. Нет, не на кухне. Она заберет бутылку в спальню и выпьет там, медленно, со смаком, чтобы потом лучше спалось. И она заметила уже более веселым тоном, как будто та сцена в кино еще продолжалась, но характер ее изменился:

— Нет, тебе наверняка понравится твой муженек, Норма Джин! И ты захочешь от него детишек. Как я в свое время хотела.

И Норма Джин тоже заметно повеселела. И сказала вдруг:

— Вообще-то я люблю маленьких. Это ведь нормально, правда? Занятно иметь ребенка. Рождается, выходит из твоего тела. Мне всегда нравилось возиться с малышами. Пусть они даже не мои. Чьи-то там еще. — Она сделала паузу, перевела дух. — Но если это будет мой ребенок… Тогда я буду возиться с ним целые сутки напролет, все двадцать четыре часа!

Элси удивленно покосилась на нее, такого перепада в настроении она не ожидала. Впрочем, такова уж она была, эта Норма Джин. Настроение у нее менялось, точно ветер. То сидит хмурая и задумчивая, то вдруг словно выключатель какой переключили, становится весела, шутит, смеется, прямо вся расцветает, как солнышко, словно на нее направили камеру.

Тут Норма Джин восторженно заметила:

— Да! Мне очень бы хотелось заиметь р-ребеночка. Наверное, только одного. Ведь тогда я уже никогда не буду одна, правда?

— Ну, какое-то время, да, — грустно заметила Элси. И вздохнула. — До тех пор, пока она не вырастет и не оставит тебя.

— «Она»? Но я вовсе не хочу девочку. У моей мамы были одни девочки. А я хочу маленького мальчика!

Норма Джин произнесла эти последние слова с такой страстью, что Элси встревоженно покосилась на нее.

Странная, странная она девочка. Я так толком и не узнала ее.

Элси с облегчением заметила, что старенького пикапа Уоррена у дома не видно. Впрочем, это означало, что он наверняка заявится домой поздно и наверняка пьяный. А уж если проиграл сегодня в карты, что случалось с ним последнее время часто, то еще и в самом скверном расположении духа. Но Элси отмахнулась от этой мысли. Не стоит заранее портить себе настроение. Пластиковые тарелки и плошки в веселенький желтый цветочек она выставит на кухонном столе, на самом видном месте. Чтобы Уоррен сразу заметил их и удивился — черт, а это еще что такое? Она уже представила удивленное выражение на его лице. И тогда она выложит ему все хорошие новости, и он, возможно, даже улыбнется. Ведь любой выигрыш, любая вещь, которая досталась тебе за просто так, можно сказать, на голову свалилась, это ведь здорово, верно?

Элси поцеловала Норму Джин, пожелала ей спокойной ночи. И еще шепнула:

— Все, что я сегодня тебе говорила, Норма Джин, это для твоей же пользы. Тебе обязательно надо выйти замуж, потому что, видит Бог, ты не можешь у нас оставаться. И возвращаться туда… в то место, тебе тоже не обязательно.

Сегодня Норма Джин восприняла эти слова гораздо спокойнее, чем несколько дней назад.

— Знаю, тетя Элси.

— Ведь рано или поздно каждый человек становится взрослым. Никому этого не избежать.

Норма Джин тихо засмеялась, печальным и странным писклявым смешком:

— Наверное, и мой черед пришел, тетя Элси. И мой тоже.




Помощник бальзамировщика


— Я люблю тебя! Теперь я совершенно счастлива!

И вот он настал, этот день, 19 июня 1942 года (не прошло и трех недель, как Норме Джин исполнилось шестнадцать лет), день, когда она обменялась священной супружеской клятвой с мальчиком, в которого влюбилась с первого взгляда. И он тоже влюбился в нее с первого взгляда, и они стояли и глазели друг на друга в восторженном и немом изумлении — Привет! Я Баки. А я — Н-Норма Джин. А на почтительном расстоянии от них стояли Бесс Глейзер и Элси Пириг, с улыбками и чуть ли не в слезах умиления. Да разве только они! В тот день на свадьбе, что проходила в Первой Церкви Христа, в Мишен-Хиллз, штат Калифорния, практически каждая женщина рыдала от умиления при виде такой красавицы невесты! Совсем еще молоденькая, на вид не больше четырнадцати, а жених прямо так и возвышается над ней, в парне было росту не меньше шести футов трех дюймов. И тоже совсем молодой, не больше восемнадцати, застенчивый, но галантный и такой симпатичный мальчик, немножко похож на подросшего Джеки Кугана, и темные прямые волосы стрижены коротко и открывают немного оттопыренные розовые уши. Он был чемпионом школы по армрестлингу, членом футбольной команды, и сразу было видно: уж он-то сможет защитить эту маленькую славную девушку, к тому же сироту. Взаимная любовь, причем с первого взгляда. И у него, и у нее. И месяца не были помолвлены. Такие уж теперь времена, война. Все торопятся, все спешат.

Вы только посмотрите на их лица!

Личико невесты — бледное и сияющее, словно жемчужина, если не считать капельки румян на щеках. А в глазах — как будто танцующие язычки пламени. В пепельно-белокурых волосах играют солнечные искры, они так чудесно обрамляют ее изумительное кукольное личико и частью заплетены в тонкие косички, а частью свисают длинными локонами. Эту прическу сделала невесте ее мать и еще вплела в нее ландыши. А сверху их покрывает белая фата из тончайшего газа, невесомая, точно дыхание. И по всей церкви разлит чудесный сладко-горьковатый запах ландышей, запах самой невинности — этот запах я буду помнить всю свою жизнь, для меня это запах счастья и сбывшихся желаний. И еще страха, от которого замирает сердце; и еще кажется, будто сам Бог прижимает меня к своей груди.

А уж свадебное платье, оно просто великолепно!.. Целые ярды блестящего белого атласа, корсаж плотно облегает тоненькую талию, рукава длинные, узкие, заканчиваются сборчатыми манжетами. Ярды и ярды ослепительно белого атласа, белые пышные складки и бантики, и кружева, и крошечные веночки, и крохотные белые пуговки в виде жемчужин, и шлейф длиной футов в пять, и сроду не догадаться, что платье это уже надевали, что принадлежало оно сестренке Баки, Лорейн. Нет, конечно, его переделывали, подгоняли по фигуре Нормы Джин, отдавали в химчистку, и выглядело оно совершенно безупречно и прелестно. А на ногах у невесты красовались белые атласные туфельки на высоких каблуках, тоже совершенно безупречные, хоть и купленные всего за пять долларов в универмаге в Ван-Найсе.

На женихе устрично-серый фрак, плотно облегающий его широкие плечи; и сразу становится видно, что это сильный, крепкий парень, не какой-нибудь там слабак, окончивший школу в Мишен-Хиллз, класс выпуска 1939 года. Хоть он и безбожно пропускал занятия в этой школе, ненавидел всякие там книжки и учебники, все эти домашние задания, классные доски и вынужден был сидеть и сидеть за тесной для него партой и слушать занудных училок обоего пола, которые все зудели и зудели что-то — с таким видом, словно знали какой-то важный секрет. Которого на самом деле никто из них ни черта не знал.

По окончании школы Баки Глейзеру предлагали спортивные стипендии, звали учиться в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, в университет Пасифик, в институт в Сан-Диего и куда-то еще, но он отказался. Предпочел зарабатывать себе на жизнь и сохранять независимость. И получил работу помощника бальзамировщика в самом старом и престижном похоронном бюро Мишен-Хиллз. И Глейзеры по всему городу хвастались, что их мальчик скоро станет настоящим бальзамировщиком, а от бальзамировщика всего один шаг до врача, который делает разные там вскрытия, то есть до патологоанатома. Кроме того, Баки подрабатывал еще на авиационном заводе Локхида, в ночную смену, стоял там на конвейере и производил совершенно потрясающие бомбардировщики типа «Б-17», способные разбомбить всех врагов Америки к чертовой матери.

Да, а еще Баки планировал поступить в вооруженные силы США и сражаться за свою страну, это он дал понять своей невесте Норме Джин с самого начала.

Такие уж настали времена. Все спешат, все торопятся.




На свадьбе было отмечено также, что все гости в основном были со стороны жениха. Глейзеры и их многочисленные родственники, люди с широкими добродушными физиономиями, типичные здоровые американцы, все невероятно похожие друг на друга, несмотря на разницу в поле и возрасте, разместившиеся на скамьях в маленькой церкви, производили впечатление запущенного туда стада. Как по сигналу дружно поднялись они со скамей и вышли, ведомые пастырем. Мужчины принадлежали Первой Церкви Христа, а потому чувствовали здесь себя как дома и во время церемонии важно кивали.

Со стороны невесты присутствовали лишь ее приемные родители, Пириги да два тощих и совершенно не похожих друг на друга паренька, названных приемными братьями, а также несколько девочек, подружек Нормы Джин по школе, — все до одной сильно накрашенные. Была здесь и плотная пожилая женщина в сером саржевом костюме, представившаяся еще до начала церемонии «доктором» и вдруг начавшая громко и некрасиво рыдать, когда священник обратился к невесте с вопросом:

— Согласны ли вы, Норма Джин Бейкер, взять в мужья этого мужчину, Бучанана Глейзера, и жить с ним в бедности и богатстве, здравии и болезни, пока смерть не разлучит вас? Во имя Отца нашего Господа и его единственного Сына Иисуса Христа!

И тут невеста облизнула пересохшие от волнения губки и тихо ответила:

— О! Да, сэр.

Этот слегка дрожащий голосок сироты. Он останется с ней на всю жизнь.

Доктор Эдит Миттельштадт подарила новобрачным «фамильное» столовое серебро. Чайный сервиз, состоявший из тяжелого чайника в узорах, пузатеньких молочника, сахарницы и серебряного же подноса, — впоследствии Баки, отчаянно нуждаясь в двадцати пяти долларах, заложит их в ломбард в Санта-Монике.

И ему придется при этом пройти через унизительную церемонию снятия отпечатков пальцев, и Норме Джин тоже, и она будет стоять рядом, вся малиновая от смущения и глупо хихикать.

Как будто я вор или жулик какой! Черт, совсем с ума посходили!

Но позвольте, а где же мать невесты? Почему это мать невесты не явилась на свадьбу своей единственной дочери? И где отец?.. Впрочем, отцом никто особенно не интересовался.

Неужто это правда, что мать невесты находится в сумасшедшем доме? Неужели это правда, что мать невесты даже как-то сидела в женской тюрьме? Неужели это действительно правда, что мать невесты пыталась убить свою дочь, когда та была еще совсем маленькой девочкой? Неужели правда, что мать невесты хотела наложить руки на себя, то ли в тюрьме, то ли в сумасшедшем доме?.. Нет, таких вопросов в этот радостный день никто, конечно, не задавал.

Неужели это правда, что у бедняжки нет отца? Что никакого Бейкера не существует? Что невеста — незаконнорожденная?.. Что в ее метрике записаны эти ужасные слова: «ОТЕЦ: НЕИЗВЕСТЕН»?

Никто из добрых христиан американцев не стал задавать этого вопроса в столь радостный и светлый день.

Сам же Баки сказал своей невесте накануне свадьбы, что тут совершенно нечего стыдиться. Да плюнь ты, не бери в голову, радость моя. Никто в семье Глейзеров не станет из-за этого смотреть на человека свысока. А если посмеет, обещаю, тут же получит от меня по носу. Так получит, что сразу вся охота отпадет.




Итак, наша Норма Джин выросла и нашла себе подходящего мужчину.




Любовь с первого взгляда. Говорят, человек проносит это чувство через всю свою жизнь. Но может, это не всегда так?..

Вообще-то Баки не слишком хотелось встречаться с этой девушкой, Нормой Джин Бейкер. Он видел ее в театре Сепульведы, вместе с этой ведьмой, Элси Пириг, видел, как они вдвоем поднялись на сцену. И девушка не слишком понравилась Баки — мало чем отличается от любой школьной шлюшки, плюс к тому же еще слишком молоденькая. И он очень огорчил свою мамочку, удрав из зрительного зала. И стоял и ждал ее на улице, привалившись к капоту автомобиля и покуривая сигаретку, — ну точь-в-точь какой-нибудь киногерой. Бедная миссис Глейзер приковыляла к нему на высоких каблуках и стала отчитывать, как какого-нибудь двенадцатилетнего мальчишку.

— Бучанан Глейзер! Да как ты только посмел! Какая грубость и невоспитанность! Унизил собственную мать! Что я теперь скажу Элси? Ведь она мне утром позвонит. И мне придется от нее скрываться, чтобы избежать неприятного разговора! И эта девочка такая милашка!

Баки слишком хорошо знал свою мамочку. И в отношениях с ней придерживался своей стратегии. Пусть себе беснуется, кричит, рыдает и сморкается, считает, что рано или поздно все равно добьется своего, как добивалось большинство женщин семейства Глейзеров. Она уже добилась своего со старшим братом Баки и обеими его старшими сестрами, заставила их вступить в брак совсем молодыми. То было мудрое решение, иначе бы непременно начались неприятности; опасность здесь подстерегала и мальчиков, и девочек; и несчастная Бесс просто из кожи лезла вон, стремясь положить конец скандальным взаимоотношениям Баки с двадцатидевятилетней разведенкой, с которой они работали по ночам на заводе Локхида. Мать молодого человека вела настоящую войну с этой эффектной женщиной с жестким красивым лицом, к тому же еще матерью маленького ребенка, «которая подцепила мальчика на крючок», — именно так выражалась Бесс, жалуясь на «злодейку» любому, кто соглашался ее выслушать.

Еще учась в школе, Баки встречался и со многими другими девушками, «общался» он с ними и сейчас, в том числе и с дочерью владельца похоронного бюро, но Бесс считала, что самая серьезная угроза исходит именно от разведенки.

— И чем тебе не понравилась девочка Пиригов? Хоть убей, не пойму! Что в ней не так? Элси клянется и божится, что она добрая христианка, не пьет, не курит, все время читает Библию, и по дому все делает, и с мальчиками ничего такого себе не позволяет, и вообще, Баки, тебе уже давным-давно пора остепениться. Этой девушке можно доверять. А если, не дай Бог, уедешь за океан, должен остаться хоть один человек, к которому можно вернуться. Любимая, которая будет писать тебе письма.

Баки не сдержался:

— Черт, да Кармен мне будет писать, мам. Она уже пишет паре других ребят.

Бесс не выдержала и заплакала. Кармен звали ту самую двадцатидевятилетнюю разведенку, которая подцепила ее Баки на крючок.

Баки расхохотался, потом пожалел мать, обнял ее со словами:

— Ну ты чего, а, мам? Я же всегда к тебе могу вернуться, разве нет? А ты будешь мне писать. На кой шут мне кто-то еще?

Вскоре после этого Баки опозорился перед целой толпой женщин-родственниц, собравшихся у них в гостиной. Но прежде он услышал, как мать с мученическим видом говорит:

— Мой мальчик заслуживает девственницу, ни больше ни меньше!

Тогда он, привалившись к дверному косяку, с самым невозмутимым видом и во всеуслышание заявил:

— Какую такую еще девственницу? Где ее взять-то? И как я узнаю, девственница она или нет? Как, интересно, ты узнаешь, а, мам? — И продолжал в том же духе, а потом, насвистывая, удалился. Нет, Баки Глейзер — это, конечно, нечто! Самый остроумный в семье парень!

Однако это все же произошло. В конце концов Баки согласился встретиться с этой самой Нормой Джин. Проще уж уступить Бесс, чем выслушивать все ее бесконечные жалобы и, что еще хуже, все ее вздохи и стоны и ловить на себе эти укоризненные взгляды. Он знал, что Норма Джин молода, но ему не сказали, что девочке всего пятнадцать. Однако, увидев ее вблизи, он испытал нечто сопоставимое с настоящим шоком. Она шла к нему нетвердой походкой, словно лунатик, потом остановилась и со смущенной улыбкой еле слышно пробормотала свое имя. Совсем еще ребенок. Но Боже, вы только посмотрите на нее! Вот это фигурка! И хотя он собирался позже пошутить, описывая дружкам это так называемое «свидание», девушка показалась ему настолько привлекательной, что в голове мелькнула мысль: а ведь такой можно и похвастаться. И он уже представил, как показывает дружкам ее снимки. И говорит нечто вроде: Вот, моя новая девушка, Норма Джин. Конечно, совсем еще молоденькая, но выглядит вполне зрелой для своего возраста.

И Баки отчетливо представил, какое выражение при этом возникнет на физиономиях дружков.

Он водил ее в кино. Он водил ее на танцы. Они катались на каноэ, велосипедах, ездили удить рыбу. Его удивило, что, несмотря на внешнюю робость, она любила бывать на людях. Среди его друзей, все они были его ровесниками, сидела тихо и настороженно, и вежливо и с готовностью улыбалась их шуткам, и любила пошуметь и подурачиться. И вместе с тем каждому дураку с первого же взгляда становилось ясно, что Норма Джин — одна из самых хорошеньких девушек, которых кто-либо где-либо видел, не считая кино, разумеется. Это милое личико сердечком, этот трогательно заостренный подбородок, эти пепельно-белокурые локоны, волной рассыпавшиеся по плечам; и потом, как она держалась, как умела носить все эти узенькие свитеры, юбочки и клетчатые брючки — теперь женщины могли появляться в общественных местах и в брюках.

Сексуальная, ну, прямо как Рита Хейуорт! Но жениться обычно предпочитают на девушках, похожих на Джанет Макдональд.

В те времена все происходило очень быстро. А началось все с Пёрл-Харбора. И каждый день казался с тех пор днем землетрясения, и ты просыпался, не зная, чего ждать. Заголовки в газетах, сводки по радио. И в то же время все это страшно возбуждало.

Можно было только пожалеть мужчин постарше, тех, кому за сорок. У них почти уже не было шансов поучаствовать в настоящей войне. Защищать свою страну. И если им некогда и приходилось делать это, еще во время Первой мировой, так то было давным-давно, и скучно, и уже никого не интересовало. Главное — это то, что происходит сейчас, в Европе и на Тихом океане.

У Нормы Джин была одна очень трогательная манера. Слушая его, Баки, она вся так и подавалась вперед, держала его за запястье. И ее синие глаза становились мечтательными и словно затуманенными, а дыхание учащалось. Как будто она бежала. И она спрашивала его, что может принести им будущее. Выиграют ли эту войну США и спасут ли они мир от Гитлера и японцев? Сколько еще продлится эта война, и неужели на эту страну, на их Калифорнию, могут обрушиться бомбы? И если да, то что же с ними со всеми будет? Неужели их судьба предрешена?.. Баки лишь улыбался — никто прежде не говорил ему таких странных слов, как, к примеру, судьба. Но эта девушка заставляла его думать, и это ему нравилось. Ему нравилось, что ему задают такие вопросы, ну прямо как какому-нибудь типу с радио.

И он, как мог, утешал Норму Джин, говорил, чтобы та не волновалась; что, если японцы только посмеют начать бомбить Калифорнию или любую другую из «территорий Соединенных Штатов», их тут же сметут с лица земли, разбомбят с воздуха специальным новым оружием. («У Локхида разрабатываются секретные ракеты, так и знай».) А если они попытаются высадиться на континент, их просто сбросят с берега в море. А если все же нога хотя бы одного оккупанта ступит на землю США, любой американец, если только он не окончательный калека, будет бороться с ним не на жизнь, а на смерть. Так что здесь этого просто не может случиться.

И еще у них состоялся один странный разговор. Норма Джин заговорила о «Войне миров» Герберта Уэллса, сказала, что читала эту книгу, в ответ на что Баки заявил, что никакая это не книга, а радиопрограмма с Орсоном Уэллсом[34 - Уэллс, Орсон (1915–1985) — выдающийся американский режиссер, актер и сценарист, поставил в Голливуде фильм «Гражданин Кейн», сыграл в нем главную роль и получил «Оскара». Поставил такие фильмы, как «Макбет», «Отелло», «Печать зла», «Полуночные колокола» и др.], проходившая в эфире лет пять назад. Норма Джин притихла, затем сказала, что, должно быть, перепутала эту книгу с какой-то другой. Баки решил помочь ей разобраться.

— Ты ведь не слушала этого по радио, нет? Наверное, просто маленькая еще была. А мы все сидели дома и слушали. О, это было нечто, я тебе доложу! Дедушка, так тот вообще подумал, что это все по-настоящему, и его едва не хватил удар. А мама, ну, ты знаешь, какая она у нас, так она прямо от приемника оторваться не могла, все слушала этого Орсона Уэллса, хоть ей и было ужас до чего страшно. Да и не только ей, все остальные тоже ударились в панику. Я сам был тогда еще совсем мальчишкой, и мне тоже казалось, что все это по правде, хоть я и знал, что этого просто не может быть, что это всего лишь навсего радиопрограмма. Но, черт побери, — тут Баки улыбнулся Норме Джин, которая не сводила с него глаз, ловила каждое его слово, словно то была истина в последней инстанции, — любой, кто прошел через это, кто слушал ту радиопрограмму, не мог удержаться от мысли, что все это по правде, хоть и понимал, что это всего лишь радио. А уж когда через несколько лет после этого японцы разбомбили Пёрл-Харбор, это ведь было почти то же самое, не так ли?

Тут он, похоже, потерял нить повествования. Ему хотелось доказать что-то, как ему казалось, нечто очень важное, но Норма Джин была так близко, и пахло от нее так чудесно — то ли мылом, то ли пудрой, то ли чем-то там еще, цветочным и сладким, — что никак не удавалось сосредоточиться. Никогда еще она не была так близко, и он быстро наклонился и поцеловал ее в губы, и она тут же, как кукла, закрыла глаза. А все его тело как огнем ожгло, от груди до самого паха. И он подсунул ладонь под ее запрокинутую головку, взъерошил кудрявые шелковистые волосы и поцеловал снова, на этот раз крепче. И тоже закрыл глаза. Он плыл, словно во сне, вдыхая ее чудный запах, и как любая девушка во сне, она казалась ему мягкой, податливой и покорной. Он целовал ее все сильнее и даже пытался раздвинуть языком плотно сомкнутые губы, зная, что скоро, очень скоро настанет день и Норма Джин раскроется ему навстречу, раскроется вся! И, о Господи, не допусти этого, кажется, он прямо сейчас кончит в трусы!..

Любовь с первого взгляда. Баки Глейзер уже почти что начал в нее верить.

Он уже рассказал ребятам с завода, как впервые увидел эту девушку. Увидел стоящей на сцене, в театре. Она выиграла приз, и, о Боже, Боже, да она сама была похожа на приз, когда стояла под светом прожекторов и все в зале аплодировали ей прямо как бешеные!

— Вообще-то парень должен жениться на девственнице. Просто из чувства самоуважения.

Он думал о Норме Джин, много думал. Познакомились они в мае, а 1 июня у нее был день рождения, и ей должно было исполниться шестнадцать лет. Девушка вполне может выйти замуж в шестнадцать, такие примеры в семье Глейзеров бывали. В таких делах спешить не стоит, сынок, твердила ему мать. Но Баки понимал, Бесс хитрит. Она слишком хорошо знала своего сына, знала, что, если настойчиво отговаривать его совершить тот или иной поступок, он непременно ослушается и поступит наперекор. И тем не менее он часто думал о Норме Джин, как никогда не думал ни об одной из своих девушек. Думал, даже когда был с Кармен. Особенно когда был с Кармен и делал неизбежные сравнения. Нет, следует все же признать, она шлюха. А разве можно доверять шлюхам? Он думал о Норме Джин и по утрам, в похоронном бюро, когда помогал бальзамировщику мистеру Или готовить тело усопшего «для обозрения» в траурном зале. Особенно если то было тело женщины, достаточно молодой женщины. И им впервые в жизни овладевало совершенно новое, незнакомое прежде чувство, ощущение быстротечности времени, неизбежности смерти. Как это там говорится в Библии? «…доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты, и в прах возвратишься»[35 - Бытие, 3; 19.].

Каждую неделю в «Лайфе» появлялись все новые фотографии раненых и убитых; тела солдат, полузасыпанные песком на каком-то забытом Богом островке в Тихом океане, о котором ты никогда прежде не слышал. Или же целые горы трупов китайцев, погибших во время налета японской авиации. И каждый в смерти был наг. Интересно, как выглядит голой Норма Джин? При мысли об этом он едва не лишился чувств, сидел, низко опустив голову, спрятав ее между коленями, а мистер Или, забавной внешности господин с длинными усами и невероятно густыми бровями, — ну, в точности как у Граучо Маркса[36 - Маркс, Граучо — один из комиков знаменитого комедийного трио братьев Маркс; они выступали в кабаре и мюзик-холлах, снимались в популярных комедиях в 1930–1940-х гг.], — начал поддразнивать его, обзывать «слабаком».

Во время ночной смены на заводе, среди оглушительного шума и грохота, Баки тоже не переставал думать о Норме Джин. Хмурясь, прикидывал, а не пошла ли она сегодня на свидание с каким-нибудь парнем, вместо того чтобы остаться дома и думать о нем, как обещала? Мужчины постарше, работавшие вместе с Баки на конвейере, стремились поскорее попасть домой, к женам, забраться к ним в постельку в шесть часов утра. И отпускали на эту тему бесконечные шуточки, плотоядно потирая руки, многозначительно закатывая глаза и похохатывая. Некоторые из них показывали фотографии своих молоденьких и хорошеньких жен и подружек. Один все время похвалялся снимком жены, позировавшей в стиле Бетти Грэбл, — она сидела спиной к камере и смотрела через плечо, и был на ней при этом не купальный костюм, как на Бетти Грэбл, но одни лишь кружевные трусики и туфли на высоченных каблуках. Баки едва зубами не скрежетал от злости. Да она и наполовину не так сексуальна, как Норма Джин, посади последнюю в ту же позу! Погодите, вы еще увидите мою девушку!

Получается, он что же, влюбился в нее, что ли? Черт подери, может, и правда влюбился! Пришла пора и ему влюбиться. Как бы там ни было, но одно Баки знал твердо: он ни за что и никогда не отдаст ее другому парню!

По мнению Баки Глейзера, на свете существовали лишь две категории женщин: «твердые» и «мягкие». И лично он всегда предпочитал последних. Он это твердо знал. И эта милая маленькая девушка смотрела на него, широко распахнув глаза, и верила, и соглашалась с каждым его словом. Естественно, он знал куда больше, чем она, и что ей оставалось, бедняжке, как не соглашаться с каждым его утверждением?.. И ему очень нравилось, что она соглашается; Баки терпеть не мог воинственных девушек, которые воображают, что невероятно сексуальны, когда достают парня и всячески действуют ему на нервы, ну, типа Кэтрин Хепберн в кино. Может, они и могли бы завести Баки, но мягкая и покорная Норма Джин заводила его куда сильнее, только по-другому.

И он вдруг с удивлением обнаружил, что разговаривает с ней даже во сне, ему стало казаться, что он обнимает ее, укутанную простыней, целует и гладит ее. Никогда не буду тебя обижать, обещаю! Да я от тебя просто без ума. И он, сжигаемый желанием, просыпался среди ночи в постели, в которой спал вот уже Бог знает сколько времени, лет с двенадцати, наверное. Просыпался и видел свои лодыжки и ступни четырнадцатого размера, свисающие с края кровати. Пора бы уже завести другую кровать. Двуспальную.

Все решилось одним вечером. Через три недели после того, как их познакомили. Такие уж настали времена, все происходило необычайно быстро. Пришло сообщение, что один из молодых дядьев Баки пропал без вести где-то на Западном фронте. Ближайший друг Баки по спортивной команде из Мишен-Хиллз служил на авианосце и совершал одиночные ночные вылеты, бомбил врага где-то в Юго-Восточной Азии. Норма Джин рыдала, говорила, что, да, выйдет за него замуж, примет от него обручальное кольцо. И да, да, да, она его очень любит. А потом, как будто этого недостаточно, она сделала очень странную вещь, он сроду не видел, чтобы девушки в жизни или в кино делали такие вещи. Опустилась перед ним на колени, взяла его крупные, грубые в ссадинах руки в свои, маленькие и мягкие, и, не обращая внимания на запах (он-то знал, что от рук у него воняет, сколько бы он ни мыл их и ни тер, избавиться от этого запаха не удавалось; то был запах жидкости для бальзамирования, смеси формальдегида, глицерина, боракса и фенолового спирта), поднесла их к лицу и вдохнула этот запах, словно то был для нее бальзам какой. Или же напомнил какой-то другой, милый и приятный ее сердцу запах. Она закрыла глаза и тихим мечтательным голоском прошептала:

— Я люблю тебя! Теперь я совершенно счастлива!




Спасибо тебе, Господи, спасибо тебе, о, Боже мой милостивый, как я тебе благодарна! Ни разу не усомнилась я в тебе и, клянусь, никогда в жизни не усомнюсь! Никогда не захочу наказать себя за то, что никому не нужна и не любима.




Брачная церемония в Первой Церкви Христа, что в Мишен-Хиллз, штат Калифорния, подходила к концу. Теперь уже не только все женщины, но и некоторые мужчины смахивали слезинки умиления. Высокий жених покраснел и наклонился, поцеловать свою девочку-невесту. Он был застенчив и одновременно преисполнен радостного нетерпения, как какой-нибудь мальчишка рождественским утром. Нежно и крепко обнял ее за тоненькую талию, ощущая под скользким шелком ребрышки, потом притянул к себе. Платье немного задралось, белая свадебная фата съехала набок.

Он поцеловал свою невесту, которая звалась теперь миссис Бучанан Глейзер, крепко поцеловал в губы и почувствовал, как ее дрожащие губки робко раскрылись ему навстречу. Самую чуточку.




Маленькая женушка


1


— Жена Баки Глейзера работать не будет. Никогда!

2


Она хотела быть самим совершенством. Меньшего он не заслуживал.

Поселились они в квартире под номером 5А на первом этаже дома по Ла-Виста-стрит, 2881, в районе Вердуго-Гарденс, Мишен-Хиллз, штат Калифорния.

Первые месяцы брака пронеслись как во сне…

Первое замужество. Нет на свете ничего слаще! А ты этого прежде не понимала.

Сначала ты молодая невеста. Потом — маленькая женушка. Едва урываешь время записать в дневнике: Миссис Баки Глейзер. Миссис Бучанан Глейзер. Миссис Норма Джин Глейзер.

Для «Бейкер» просто не остается места. Скоро она об этой фамилии и вспоминать не будет.

Баки был всего на пять лет старше Нормы Джин, но с самого начала, сидя у него на коленях, она стала называть мужа Папочкой. Иногда он был Большой Папочка, гордый обладатель Большой Штуковины. А она была Малышкой, иногда Малышкой Куколкой, гордой обладательницей Маленькой Штучки.

Она действительно оказалась девственницей. И этим Баки тоже страшно гордился.

Как же идеально подходили они друг другу! «Словно нас специально сделали такими, Малышка!»

Странно, но шестнадцатилетней Норме Джин удалось преуспеть там, где ее мать, Глэдис, потерпела в свое время полный провал. Найти себе доброго, любящего мужа, обвенчаться с ним в церкви, стать миссис. Да Глэдис наверняка просто заболела бы от злости, это уж Норма Джин точно знала, потому, что у нее не было мужа, потому что никто никогда так ее не любил.

Чем больше Норма Джин думала об этом, тем чаще приходила к выводу, что Глэдис, наверное, вообще никогда не была замужем. Что все эти фамилии — «Бейкер», «Мортенсен» были чистой воды выдумкой, чтобы избежать позора.

Даже бабушку Деллу ей удалось одурачить. По всей вероятности.

Странно было и вспоминать то утро, когда они с Глэдис поехали на Уилшир-бульвар на похороны знаменитого голливудского продюсера. Стоять там и с замиранием сердца ждать, окликнет их отец или нет. Правда, с тех пор прошло уже столько лет!..

— Папочка? Ты меня любишь?

— Да я просто без ума от тебя, Малышка! Вот, погляди-ка!

Норма Джин послала Глэдис приглашение на свадьбу. И с нетерпением и волнением стала ждать — все же ей хотелось, чтобы на свадьбе присутствовала эта женщина, являвшаяся ей матерью. И в то же время она ужасно боялась, что мать приедет.

Эй, поглядите-ка! Кто, черт возьми, эта сумасшедшая? И все они до единого будут пялиться на нее.

И разумеется, Глэдис не явилась на свадьбу дочери. Даже открытки не прислала, даже не поздравила ее, не пожелала ей счастья.

— Да мне-то что! Я ничуть и не расстраиваюсь!

Она сказала Элси Пириг, что на свадьбе достаточно и одной матери, будущей свекрови. И никакая родная мать ей не нужна. Миссис Глейзер. Бесс Глейзер. Еще до свадьбы она настойчиво просила Норму Джин называть ее мамой. Но как-то не получалось, слово так и застревало в горле Нормы Джин.

Нет, иногда ей все же удавалось выдавить «мама Глейзер» — еле слышным, замирающим голоском. Бесс Глейзер была очень добрая женщина, настоящая христианка. И винить ее в том, что она слишком пристально и подозрительно присматривалась к новой своей невестке, было трудно. Пожалуйста, не надо ненавидеть меня за то, что я вышла за вашего сына. Пожалуйста, помогите мне стать ему хорошей женой.

Она преуспела там, где Глэдис потерпела полный провал. В этом она была готова поклясться.

В Баки ей нравилось все, даже похотливость и ненасытность, с которой он занимался с ней любовью, называя ее своей сладенькой, своей миленькой, Малышкой Куколкой. И при этом еще постанывая, содрогаясь и даже повизгивая, как лошадь — «Ты моя маленькая лошадка, Малыш! Гоп-гоп!» — и постельные пружины нещадно поскрипывали и верещали, словно мышки, которых кто-то давил. А потом Баки лежал в ее объятиях, грудь его тяжело вздымалась, тело было скользким от обильного пота, запах которого ей так нравился. Баки Глейзер обрушивался на нее, подобно снежной лавине, погребал под собой, пригвождал к постели. Муж меня любит. Я — мужняя жена. И никогда уже не буду одна.

Она уже позабыла обо всех своих девичьих страхах. Какая же дурочка она была!..

Теперь уже ей завидовали незамужние женщины и не обрученные девушки. Это было видно по их глазам. Восхитительное чувство! Волшебные колечки на безымянном пальце левой руки. «Чета Глейзеров» — так называли теперь их с Баки. Свадебное колечко было из потускневшего темного золота, слегка потершееся от времени. Снято с пальца мертвой женщины. Обручальное кольцо украшал маленький бриллиантик. То были совершенно волшебные колечки, они так и притягивали взгляд Нормы Джин к зеркалам и любым другим отражающим поверхностям; она никак не могла налюбоваться на свою руку в этих колечках, смотрела на них как бы со стороны. Кольца! Замужняя женщина. Девушка, которую любят.

Она была мила и хороша собой, как Джанет Джейнор в фильмах «Первая красавица», «Девушка из маленького городка», «На солнечной стороне». Она была молода, как Джун Хейвер, как Грир Гарсон. Она была словно родная сестра Дине Дурбин и Ширли Темпл. Буквально за какую-то одну ночь она потеряла всякий интерес к роскошным и сексуальным звездам Голливуда типа Джоан Кроуфорд или Марлен Дитрих. Даже Джин Харлоу с платиновыми, безбожно выбеленными волосами казалась ей теперь фальшивой, ненастоящей. Хоть и красавица, но все равно фальшивка. Голливудская фальшивка. А Мей Уэст — так это вообще посмешище! Разве это настоящая женщина? Одно слово, артистка!

Нет, конечно, эти женщины делали все, что могли, чтобы продать себя подороже. Они делали себя такими, какими хотят их видеть мужчины. Ну, если не все мужчины, то большинство. Чем мало отличались от проституток. Просто стоили дороже и делали себе «карьеры».

Никогда и ни за что не стану себя продавать! Пока люблю и любима.

Где-нибудь в трамвае, ловя на себе взгляды посторонних, и мужчин, и женщин, Норма Джин вдруг испытывала сладостное чувство гордости и счастья. Ведь все эти взгляды были устремлены на ее руку, на палец с кольцами. Глаза посторонних немедленно определяли, что она замужняя женщина! И надо же, такая молоденькая! Нет, ни за что и никогда в жизни не снимет она с руки этих фамильных колец.

Только смерть заставит ее снять эти фамильные кольца.

«Будто на небеса попала! А ведь я еще не умерла».




Все было бы хорошо, если бы ее не мучил один и тот же ночной кошмар, причем началось это у Нормы Джин буквально на следующий день после свадьбы. Некий непонятный человек без лица (мужчина? женщина?) подкрадывался к ее кровати и наклонялся над ней. Сама Норма Джин лежала при этом, словно парализованная, не в силах ни бежать, ни шевельнуться. И знала одно: этот человек хочет снять кольца с ее руки, а она отказывается отдать их ему. И тогда таинственный человек хватал ее за руку и начинал отпиливать ей палец ножом. И все это казалось настолько реальным, что Норма Джин была уверена, что истекает кровью, и с душераздирающими стонами и криками просыпалась. И если Баки был рядом, если в ту ночь он не выходил в ночную смену, он тоже просыпался и сонно пытался успокоить ее. Обнимал сильными руками, прижимал к себе и, легонько покачивая в объятиях, бормотал:

— Ну, тихо, тихо, Куколка! Тише, Малыш! Это всего лишь плохой сон. Большой Папочка не даст тебя в обиду, не бойся. Ну, все о’кей?

Но не всегда все бывало «о’кей», во всяком случае, не сразу. Иногда Норма Джин была так перепугана, что не могла заснуть до утра.

Баки пытался проявить понимание и сочувствие, Баки льстило, что молодая жена так отчаянно нуждается в нем, но сам при этом чувствовал себя несколько неуютно. Ведь, по сути, он и сам был почти ребенком. Всего-то двадцать один год! А тут вдруг начало выясняться, что его Норма Джин — девушка непредсказуемая. Когда они просто встречались, она была так весела, ну просто солнечная-солнечная девочка, а теперь, в такие вот беспокойные ночи, он увидел и другие ее стороны.

Неприятным для Баки открытием стали, к примеру «колики» — так стыдливо называла Норма Джин свои критические дни. Прежде он, к своему счастью, был избавлен от подобных женских секретов. Теперь же оказалось, что раз в месяц из Нормы Джин не только хлещет кровь (как из зарезанной свиньи, он просто не мог удержаться от этого сравнения), причем хлещет из влагалища, места, предназначенного «для любви». И толку от нее на протяжении двух или трех дней совсем никакого — все время лежит в кровати с грелкой на животе, а иногда еще и компрессом на лбу (оказывается, у нее еще и «мигрени»!). Мало того, она категорически отказывалась принимать лекарства, даже аспирин, который рекомендовала мать Баки. И это бесило его: «Христианская наука! Да это же бред какой-то, разве можно принимать всерьез?» Впрочем, спорить и ссориться с молодой женой ему не хотелось, это только осложнило бы положение. И он пытался, как мог, проявлять сочувствие, он очень старался. Ведь теперь он был женатым мужчиной, и (как сухо выражался его старший, тоже женатый брат) уж лучше ему свыкнуться с этим фактом, в том числе и с этим отвратительным запахом.

Но ночные кошмары! Баки совершенно выматывался на работе и мечтал выспаться — если б позволили обстоятельства, он бы проспал часов десять — двенадцать кряду, — а тут Норма Джин со своими кошмарами! Она будила его, пугала чуть ли не до смерти, сама пребывала в панике, просто в невменяемом от страха состоянии, и ее коротенькая ночная сорочка была насквозь мокрой от пота. Он вообще не привык спать в постели вдвоем. Ну, по крайней мере не всю ночь напролет. И ночь за ночью. И уж тем более с такой непредсказуемой женщиной, как Норма Джин. Словно их было две, ночная и дневная Норма Джин, с виду похожие, как близнецы. И ночная иногда одерживала верх, невзирая на то, как мила и добра была дневная, как любила его, да и сам он тоже был от нее просто без ума. Он держал Норму Джин в объятиях и чувствовал, как бешено колотится ее сердечко. Как у испуганной маленькой птички, как у колибри. А уж вцеплялась она в него мертвой хваткой! Даже удивительно, откуда у такой хрупкой девушки столько сил. Впрочем, женщина в страхе не намного слабее мужчины. И до конца еще не проснувшемуся Баки казалось, что он находится в школе, в спортивном зале. Лежит на мате и борется с соперником, твердо вознамерившимся переломать ему ребра.

— Ведь ты не оставишь меня, Папочка, нет, нет? — истерически вопрошала Норма Джин. На что Баки отвечал сонно: «Угу», а Норма Джин продолжала настаивать: — Обещай, что не оставишь! Да, Папочка, да?

И Баки говорил:

— Ну, конечно, Малышка, все о’кей. — Но Норма Джин не унималась, продолжала твердить свое, и тогда Баки говорил уже строже: — Зачем это мне оставлять тебя, Малышка? Ведь я только что на тебе женился. — В этом ответе было что-то не то, но ни один из них не мог определить, что именно. Норма Джин еще крепче обнимала Баки, прижималась горячей и мокрой от слез щекой к его шее, и пахло от нее влажными волосами, и тальком, и подмышками. И еще — каким-то звериным страхом, именно так определил бы этот запах Баки. А она все шептала:

— Так ты обещаешь, да, Папочка? — И Баки бормотал в ответ, да, да, он обещает, но нельзя ли поскорее лечь спать, прямо сейчас?

И тогда Норма Джин вдруг начинала хихикать и говорила:

— Вот тебе святой истинный крест, да, Папочка? — И крестила пальчиком грудь Баки, и щекотала кудрявые волоски над его сердцем, и Баки вдруг возбуждался, его Большая Штуковина вдруг поднималась, и Баки хватал пальчики Нормы Джин и притворялся, что вот сейчас, сию минуту съест их, и Норма Джин брыкалась, и отбивалась, и хихикала, и верещала:

— Нет, Папочка, нет!

И тогда Баки припечатывал ее к матрасу, наваливался на нее всем телом, пощипывал и теребил ее груди — это просто с ума сойти, до чего ж хорошенькие у нее были грудки! — лизал ее, рычал:

— Да, Папочка, да! Папочка знает, что сделает сейчас со свой Куколкой Малышкой! Потому что эта Куколка Малышка принадлежит ему! И вот это тоже его, Папочкино, и вот это, и вот это тоже!»




И я чувствовала себя в полной безопасности, когда он был во мне.

И хотела, чтобы это никогда не кончалось.

3


Она хотела быть самим совершенством. Меньшего он не заслуживал.

Она собирала Баки завтраки на работу. Большие двойные сандвичи, его любимые. Копченая колбаса, сыр и горчица на толстых ломтях белого хлеба. Ветчина. Куски вареного мяса, оставшиеся от ужина и обильно политые кетчупом. Апельсины из Валенсии, самые сладкие. И обязательно что-нибудь на десерт — типа вишневого кобблера[37 - Кобблер — напиток, состоящий из вина с сахаром, лимоном (в данном случае вишней) и льдом.] или имбирного пряника с яблочным сиропом. Когда с продуктами стало хуже, Норма Джин отрывала, что называется, от себя, подсовывала Баки мясо, не доеденное ею за ужином. Он делал вид, что не замечает, но Норма Джин знала: муж относится к этому одобрительно. Баки был высоким, крупным парнем, он все еще продолжал расти, и аппетит у него был просто зверский. Норма Джин поддразнивала его — ест, прямо как лошадь, «как голодная лошадка». И в самом ритуале раннего вставания, с тем чтобы успеть собрать Баки завтрак, находила нечто такое трогательное, что просто слезы на глаза наворачивались. И еще она подсовывала ему в коробочку с завтраком любовные записки на листке бумаги, который украшали гирлянды маленьких, нарисованных красными чернилами сердечек.






Когда ты прочтешь это, Баки, дорогой, знай, думаю о ТЕБЕ & Я ТЕБЯ ОБОЖАЮ!





Или:






Когда будешь читать это, Большой Папочка, вспомни о своей Малышке Куколке & горячей ЛЮБВИ, которую она подарит тебе, когда вернешься ДОМОЙ!








И Баки не мог устоять и показывал эти записочки парням, работающим с ним в ночной смене на заводе Локхида. Особенно он старался произвести впечатление на одного из них, Боба Митчема. Самодовольный смазливый парень, он был на несколько лет старше Баки и собирался стать актером. Но вот в коротеньких и странноватых стишках Нормы Джин Баки уверен не был.
		Когда от любви сердца наши тают



		даже ангелы над нами



		даже те завидуют нам.








Что это за поэзия такая, где ни рифмы, ни складности никакой? Эти записки с любовными стишками Баки аккуратно складывал и прятал в карман. (Вообще-то он все время терял эти записочки со стишками и часто обижал Норму Джин тем, что забывал прокомментировать их.)

Было в Норме Джин нечто странное, мечтательное, нечто от школьницы, и Баки это не очень нравилось. Неужели недостаточно быть просто хорошенькой и бесхитростной, как все другие хорошенькие девушки? К чему это она пытается строить из себя «глубокую натуру»? По мнению Баки, именно отсюда происходили все ее ночные кошмары и «женские недомогания». И однако же он любил ее именно за то, что она у него такая «особенная», хотя в глубине души этого и не одобрял. Словно Норма Джин лишь притворялась той девушкой, которую он знал. Эта ее манера говорить самые неожиданные вещи, этот ее тоненький писклявый и нервный смешок, эти ее… — ну, иначе, как нездоровым любопытством, не назовешь — бесконечные расспросы о работе в похоронном бюро у мистера Или, к примеру…

А вот всем Глейзерам Норма Джин тем не менее нравилась, и это очень много значило для Баки. Ведь он в каком-то смысле женился на этой девушке, чтобы ублажить свою мамочку. Да нет, нет, конечно, он и сам был от нее просто без ума! И она была очень хорошей женой, весь первый год и даже дольше. Медовый месяц не кончался. Норма Джин расписывала меню на всю следующую неделю и спрашивала Баки, все ли его устраивает. Она старательно записывала все рецепты миссис Глейзер, а также с усердием вырезала новые — из «Ледиз хоум джорнел», «Гуд хаускипинг», «Фэмили серкл» и других женских журналов, которые, прочитав, отдавала ей миссис Глейзер. Даже с мигренью, даже проработав весь день по дому, даже после большой стирки Норма Джин с обожанием взирала на своего молодого красивого мужа, жадно поглощавшего приготовленную для него еду. Нет, даже Бог не так уж и нужен, когда у тебя есть муж.

Сами эти блюда были сравнимы с молитвами: мясные хлебцы с крупно нарезанным сырым красным луком, зеленые перцы, обвалянные в хлебных сухарях, щедро политые кетчупом и помещенные в духовку, где они запекались до хрустящей корочки. Гуляш из говядины (правда, говядина в те дни была жирноватая и жилистая) с картошкой и другими овощами (а вот с овощами следовало быть осторожнее, Баки их не очень-то жаловал), а также с темным соусом («обогащенным» мукой), он подавался с кукурузными хлебцами, испеченными по рецепту мамы Глейзер. Жареные бройлерные цыплята с картофельным пюре. Обжаренные сосиски на булочках и с горчицей. И еще, конечно, Баки обожал гамбургеры и чизбургеры, если Норме Джин удавалось раздобыть хорошее мясо, и ел он их с хрустящим жареным картофелем и кетчупом — много-много кетчупа. (Мама Глейзер предупредила Норму Джин, что, если та не будет поливать еду Баки кетчупом, тот просто выйдет из себя, вполне может схватить целую бутылку, встряхнуть ее и залпом выпить половину содержимого!)

Подавалась на стол и запеканка из мяса, риса и овощей, Баки не слишком любил это блюдо, но если был голоден — а он всегда был голоден, — съедал и ее, и с тем же аппетитом, что и самые любимые свои блюда. В число которых входили: тунец, макароны с сыром, семга на поджаренных тостах, цыплячьи крылышки в белом соусе с картошкой, морковкой и луком. Он также обожал пудинг из кукурузы, пудинг из тапиоки, шоколадный пудинг. Фруктовое желе с маршмэллоу[38 - Маршмэллоу — первоначально суфле из алтея, ныне изготавливается из кукурузного сиропа, сахара и пищевого крахмала.]. Пирожные, печенья, торты. Мороженое… О, если б не война и трудности с продуктами! Купить мясо, масло и сахар стало так трудно. Баки понимал, что то вовсе не вина Нормы Джин, и однако же по-детски часто капризничал и выражал неудовольствие. Что ж, мужчины всегда винят женщин, когда неудовлетворены. Это относится и к еде, и к сексу. Так уж устроен мир. И Норма Джин Глейзер, не пробывшая замужем и года, чисто инстинктивно усвоила эту истину. Но когда Баки нравилась еда, он поедал ее с таким упоением, что наблюдать за ним было истинное удовольствие. И Норма Джин испытывала в эти моменты чувство, сравнимое с экстазом, как некогда, давным-давно (хотя на деле то было совсем недавно, всего лишь несколько месяцев назад), испытывала экстаз, видя, как ее школьный учитель мистер Хэринг читает ее стихи, вслух или про себя.

Баки сидел за кухонным столом, вытянув шею вперед, к тарелке, и жевал, и на широком скуластом его лице поблескивали мелкие капельки пота. Приходя домой после работы, он мыл лицо, руки и под мышками, а потом зачесывал влажные волосы со лба назад. Затем снимал пропотевшую одежду, надевал свежую футболку и хлопковые брюки, а иногда — просто шорты, типа боксерских. Как экзотично, на взгляд Нормы Джин, выглядел Баки, сколько было в нем истинно мужского! Лицо при определенном освещении, казалось, было вылеплено из глины скульптором, тяжелый квадратный подбородок, крепкие жующие челюсти, и при этом — детский рот и чудесные добрые светло-карие глаза. Более красивых глаз, с замиранием сердца думала Норма Джин, она так близко не видела ни у одного мужчины, если не считать кино, разумеется.

Однако наступит день, и Баки Глейзер скажет о своей первой жене следующее: Бедняжка Норма Джин, она так старалась, но, черт возьми, так и не научилась толком готовить, эти ее запеканки с морковкой, слипшиеся от сыра, и потом она буквально заливала все кетчупом и горчицей! А после паузы добавлял со всей искренностью: Мы не любили друг друга; мы были слишком молоды, чтобы вступать в брак. Особенно она.

Вторые блюда он поглощал, не глядя, все подряд. Но больше всего любил сладкое.

— Ну, просто жу-уть до чего вкусно, дорогая! Надо приготовить еще раз.

А потом, не успевала она сложить тарелки в раковину, подхватывал ее мускулистыми, как у Попая[39 - Попай — персонаж комиксов и популярных мультфильмов 1930-х гг., смешной пучеглазый морячок, обладавший способностью превращаться в суперсилача всякий раз, когда съедал банку консервированного шпината.] руками. Подхватывал, словно перышко, и Норма Джин тонко взвизгивала от страха и предвкушения, словно на долю секунды забывала, кем доводится ей этот здоровенный двухсотфунтовый вечно голодный парень, шутливо кричавший: «Ага, вот ты и попалась, Малышка!» И он тащил ее в спальню, и под тяжелыми шагами половицы так и ходили ходуном — и уж определенно, что соседи и с той, и с другой стороны слышали все это. И уж конечно, Гарриет, что жила рядом, и все ее дружки догадывались, чем собрались заняться молодожены. И Норма Джин крепко-крепко обхватывала Баки за шею обеими руками, как будто утопающая, и дыхание Баки становилось частым и шумным, будто у жеребца; и он смеялся и говорил, что сейчас она его задушит, что у нее просто мертвая хватка, как у борца; и она брыкалась и лягалась.

И, наконец, с торжествующим криком он валил ее на постель и начинал расстегивать халатик или задирал свитер и начинал ласкать ее голые красивые грудки, мягкие подпрыгивающие грудки с розовато-коричневыми сосками, похожими на фасолины, и оголял ее маленький округлый животик, украшенный внизу оторочкой из тонких светлых волос и всегда такой упоительно теплый. И начинал щекотать эти словно выгоревшие светлые волоски, кудрявые, влажные и густые — просто удивительно, до чего густой у нее был «кустик» для девушки столь юного возраста. «О, Малышка Куколка!.. О-о-о!» В большинстве случаев Баки бывал так возбужден, что кончал Норме Джин прямо на бедра — тоже один из способов предохранения, — это если не успевал натянуть презерватив. Ибо даже в порыве страсти Баки Глейзер умел контролировать себя, и заводить ребенка ему не хотелось. Но, подобно жеребцу, он тут же возбуждался снова, кровь приливала к его Большой Штуковине, словно открывался кран с горячей водой.

Он учил свою молоденькую жену заниматься любовью, и она оказалась послушной, а чуть позже — и очень старательной ученицей. И иногда Баки нехотя признавался сам себе, что эта страсть в ней даже немного его пугала, так, совсем немножко — слишком многого хочет от меня, от него, вот она, любовь-то! Они целовались, обнимались, щекотали друг друга, засовывали языки друг другу в уши и щекотали там. Впивались друг в друга мертвой хваткой, катались по постели. Если Норма Джин порывалась удрать, соскочить с кровати, Баки делал резкий рывок и хватал ее с криком: «Ага, вот ты и опять попалась, Малыш!» И затаскивал ее обратно, на измятые скомканные простыни. И сколько было смеха, и криков, и визгов, и стонов, и Норма Джин тоже стонала и всхлипывала, да, и черт с ним, если кто из соседей рядом или наверху, даже кто-то из прохожих на улице услышит, что творится в такие моменты за окном с небрежно задернутыми шторами. Ведь они как-никак женаты, верно? Венчались не где-нибудь, а в церкви! Любили друг друга, разве нет? Имели полное право заниматься любовью когда и как хотят, не так ли? Да, черт возьми, да!

Она была милой малышкой, но слишком эмоциональна. Все время хотела заниматься любовью. Была незрелой, ненадежной, да и я, наверное, был таким же. Оба мы были слишком молоды.

Если б она готовила лучше и не была бы столь эмоциональна, у нас могло получиться.

4


Моему мужу:
		Как океан, моя любовь —



		Безмерна, глубока.



		Не жить мне без тебя, родной,



		И это — на века!











Зимой 1942–1943 гг. военные события в Европе и на Тихом океане приняли более чем серьезный оборот. И Баки Глейзер потерял покой, стал все чаще поговаривать о том, что надо бы записаться в армию или во флот на худой конец — хотя бы в торговый. «Ведь неспроста Господь сделал Америку страной номер один. Мы должны взять на себя ответственность».

Норма Джин взирала на мужа с широкой глупой улыбкой.

И вот уже бездетным женатым мужчинам начали приходить повестки с приказом явиться на призывной пункт. Имело смысл просто записаться в армию, чем являться на какой-то там призывной пункт, разве нет? По сорок часов в неделю Баки работал на заводе Локхида, плюс еще одно-два утра в неделю — в похоронном бюро, помогал мистеру Или. («Нет, это прямо как назло! Люди стали реже помирать. Наверное, потому, что на войну ушло столько молодых мужчин. Одни старики остались, вот и цепляются за жизнь, хотят продержаться как можно дольше. Хотят поглядеть, чем же закончится эта война. А когда горючего в баках немного, не очень-то и разъездишься. Так, потихоньку, полегоньку, а потому никаких аварий».)

Умение бальзамировать трупы вполне могло пригодиться в армии. Мало того, Баки еще со школьных времен был выдающимся спортсменом, просто звездой. Занимался борьбой, бегом, играл в футбол. Он вполне мог тренировать менее подготовленных новобранцев. У него имелись также способности к математике, по крайней мере на уровне средней школы. И еще он умел чинить радиоприемники и читать карты. Каждый вечер он слушал военные сводки и читал «Лос-Анджелес таймс» от корки до корки. Каждую неделю он водил Норму Джин в кино, в основном для того, чтобы посмотреть «Поступь времени»[40 - Популярная программа документальных фильмов в период с 1931 по 1945 год.]. На стенах их квартиры он развесил военные карты Европы и регионов Тихого океана и втыкал разноцветные булавки в те точки, где воевали его друзья или родственники. И ни разу не говорил о том, что кто-то из них погиб, пропал без вести или взят в плен, хотя Норма Джин знала: такие случаи были.

В подарок на Рождество один из двоюродных братьев Баки прислал ему с какого-то алеутского острова под названием Киска совершенно необычный «сувенир» — череп японского солдата. Вот это да! Сняв оберточную бумагу, Баки присвистнул — в ладонях у него покоился, как волейбольный мяч, самый настоящий череп. Баки тут же позвал Норму Джин, посмотреть. Норма Джин прибежала на кухню и посмотрела. И едва не хлопнулась в обморок. Что за гадость такая? Голова?.. Самая настоящая человеческая голова? Совершенно гладкая, лысая, без волос и кожи, человеческая голова?

— Череп япошки! Здорово, правда? — сказал Баки. Лицо его по-мальчишески раскраснелось. Он засунул пальцы в огромные пустые глазницы. И вместо носа тоже была дырка, казавшаяся непропорционально большой. В верхней челюсти осталось три или четыре бесцветных зуба, нижняя почему-то отсутствовала вовсе.

Взволнованный и бешено завидующий брату Баки воскликнул:

— Господи! Да наш Трев и вправду обошел старину Баки! — Норма Джин улыбнулась широкой глуповатой улыбкой. Улыбкой человека, который или не понял шутки, или не хочет признаваться, что понял ее. В точности так же реагировала она на дурацкие и грубые шутки в доме Пиригов и их друзей и знакомых. И еще всегда заливалась при этом краской. Правда, сейчас она не покраснела, нет. И ничего не сказала мужу. Поняла, как он рад подарку, и решила не портить ему настроения.

Старину Хирохито водрузили на самое видное место в доме — поставили на радиоприемник в гостиной. Баки так гордился этим подарком, как будто сам поймал и убил этого японца, где-то там, далеко-далеко, на Алеутских островах.

5


Она хотела быть самим совершенством. Меньшего он не заслуживал.

А у него были такие высокие требования и стандарты! И еще — зоркий глаз.

Каждое утро квартира в Вердуго-Гарденс убиралась самым тщательным образом. Все три не очень просторные комнаты и ванная, где помещались раковина, унитаз и собственно ванна.

И все эти вверенные ее попечению места и предметы Норма Джин скребла и драила с почти религиозной истовостью и старанием. И ей в голову не приходило иронизировать над некогда оброненной Баки фразой: Жена Баки Глейзера работать не будет, никогда. Она понимала, что работа женщины по дому — это как бы и не работа вовсе. Это привилегия, священный долг. Словно «дом» освящал любые усилия, физические и душевные. В семействе Глейзеров вообще было принято повторять, что ни одна женщина, особенно замужняя женщина, не должна работать вне «дома». Даже когда во время Великой депрессии их семья (Баки не слишком вдавался в детали, явно смущаясь и стыдясь этого факта, а Норма Джин особенно и не расспрашивала) поселилась то ли в трейлере, то ли в палатке где-то в Сан-Фернандо-Вэлли, только мужчины из этой семьи «работали», хотя в число последних входили и дети, и, без сомнения, сам Баки, которому тогда не исполнилось и десяти.

То был вопрос чести, мужской гордости, что женщины Глейзеров никогда не работали вне «дома». Норма Джин невинным голоском спрашивала:

— Но ведь сейчас война. Все по-другому, не так ли? — Этот ее вопрос так и повисал в воздухе, оставался без ответа.

Чтоб моя жена? Да никогда в жизни!

Быть объектом мужского вожделения означало: Я существую! Выражение глаз. Затвердевание члена. Пусть от тебя никакого проку, но ты нужна.

А вот твою мать не хотели, как хотят тебя.

Твой отец не хотел тебя, а этот мужчина хочет.

В основе всей моей жизни всегда лежала одна истина. Причем не важно, действительно ли то была истина или пародия на нее. Когда мужчина хочет тебя, ты в безопасности.




Впоследствии самыми живучими оказались воспоминания не о тех часах, когда молодой и горячий муж присутствовал дома, но о долгих и спокойных утренних часах, плавно перетекающих в полдень. О часах, которые Норма Джин проводила в счастливом уединении. Нет, тихими их, пожалуй, назвать было нельзя (ибо Вердуго-Гарденс вообще считалось шумным местом — на улице постоянные детские крики, плач младенцев, радиоприемники, гремящие на полную мощь, даже громче, чем у самой Нормы Джин). Она находила радость в ритмичной, монотонной, почти гипнотической работе по дому. Как быстро осваивают руки и мозг нехитрые инструменты: швабру, веник, губку. (Молодые Глейзеры пока что не могли позволить себе пылесоса. Но он появится, скоро, совсем скоро, Баки обещал!) В гостиной находился всего один прямоугольный ковер размером примерно шесть на восемь футов, темно-синий, купленный на распродаже за 8 долларов 98 центов, и по этому ковру Норма Джин могла до бесконечности водить щеткой, как будто пребывая в трансе или забвении. Здесь из него выбилась шерстинка надо же, целое событие! А вот тут пятнышко — потерли, и оно исчезло!

Норма Джин улыбнулась. Наверное, вспомнила Глэдис, когда та бывала в благостном настроении. В легкой рассеянности, преисполненная редким для нее умиротворением, занималась каким-нибудь делом (только не домашней работой!), немножко пьяная или под кайфом. Теперь Норма Джин поняла, что мозг ее матери вырабатывал в те минуты некое уникальное вещество, позволяющее полностью отдаться этому самому моменту. Стать одним целым, слиться с тем действием, которое совершаешь. И не важно, чем именно. Главное то, что видишь перед собой. К примеру, вот эту тяжелую швабру, возишь ей по полу взад-вперед, взад-вперед…

В спальне ее ждал другой ковер, поменьше, овальной формы. Она включала радио и вместе с ним напевала мелодию. Голосок у нее был тихий, слабенький, почти бездыханный, но такой довольный. Вспомнились уроки Джесс Флинн, и она улыбнулась. Какие грандиозные планы строила на ее счет Глэдис! Чтобы Норма Джин пела?.. Просто смешно, как и уроки игры на фортепиано, которые она брала у Клайва Пирса. Бедняга, тот только морщился и пытался выдавить улыбку, когда она, Норма Джин, играла, вернее, пыталась играть.

Она испытала прилив стыда, вспомнив относительно недавнюю попытку пройти прослушивание на роль в студенческой пьесе. Как там она называлась? Ах, ну да, «Наш городок». И нечему тут особенно улыбаться. Недоумевающие взгляды, уверенный и властный голос преподавателя: Сомневаюсь, чтобы мистер Торнтон Уайлдер видел это вот так. И, черт побери, он был прав!

Теперь она полюбила совсем другое — щетку для ковра, свадебный подарок от одной из тетушек Баки. И еще ей подарили замечательную швабру на деревянной ручке и зеленое пластмассовое ведерко, тоже очень полезный подарок от каких-то родственников Глейзеров. Эти инструменты помогут ей стать самим совершенством. И она мыла и терла сильно исцарапанный линолеумный пол в кухне, мыла и терла выщербленный кафельный пол в ванной. А потом с помощью жестких губок «Датч бой» усердно и фанатично отмывала раковины, столики, ванну и унитаз. Нет, им никогда не стать совершенно чистыми, даже относительно чистыми никогда не стать. Все безнадежно испорчено и загажено предшествующими жильцами. Затем она ловко и быстро меняла постельное белье, «проветривала» матрас и подушки. И каждую неделю носила белье в ближайшую прачечную-автомат. Возвращалась с целой кучей тяжелого сырого белья и развешивала на веревках у дома. Она любила гладить и штопать. По выражению Бесс Глейзер, одежда на Баки «так и горела», о чем она не преминула мрачно предупредить свою невестку. Но Норма Джин храбро приняла и этот вызов и с неиссякаемым усердием и оптимизмом штопала носки, зашивала рубашки, брюки, нижнее белье. В школе она немножко научилась вязать и теперь, когда выкраивалась свободная минутка, садилась вязать для мужа «сюрприз» — ядовито-зеленый пуловер по рисунку, которым снабдила ее миссис Глейзер. (Этот пуловер Норма Джин так и не закончила, потому что без конца распускала связанное, будучи недовольна тем, как получается.)

Как только Баки выходил из дома, Норма Джин накидывала на череп японца один из своих шарфиков. А незадолго до возвращения мужа с работы снимала шарфик.

— Что это там, под ним? — спросила однажды Гарриет, и не успела Норма Джин предупредить соседку, как та приподняла шарфик. Курносенький поросячий носик Гарриет брезгливо сморщился при виде черепа. Тем не менее она спокойно прикрыла его шарфиком снова. — О Господи! Один из этих.

Нежно и с любовью стирала Норма Джин пыль с обрамленных фотографий и просто снимков, выставленных в гостиной. Большая их часть состояла из свадебных фото, глянцевитых и ярких, красовавшихся в медных рамочках. И года еще не женаты, а столько счастливых воспоминаний!.. Наверняка это добрый знак.

Норму Джин поразило количество семейных снимков в доме Глейзеров, гордо выставленных напоказ в каждом мало-мальски подходящем для того месте. Там были даже прапрадед Баки и несметное количество младенцев! Норма Джин была совершенно заворожена — оказывается, жизнь ее мужа можно было проследить чуть ли не с момента появления его на свет. От пухленького беззубого младенца с разинутым ротиком на руках у молодой Бесс Глейзер до здоровенного широколицего парня, каким он был в 1942-м. Лучшее доказательство тому, что Баки Глейзер существовал и что его нежно любили. По нечастым своим визитам к одноклассникам из Ван-Найса она помнила, что и в их домах с гордостью демонстрировались снимки всех членов этих семей — расставленные на столах, пианино, подоконниках, развешанные на стенах. Даже у Элси Пириг имелось несколько снимков, на которых красовались они с Уорреном — молодые, веселые. Только тут Норма Джин с горечью осознала, что в доме у Глэдис не было ни одного семейного снимка. Не считая, разумеется, портрета темноволосого мужчины на стене, который якобы являлся отцом Нормы Джин.

И Норма Джин усмехнулась. Наверняка Глэдис просто украла снимок какой-то знаменитости на Студии. Возможно, даже толком не знала, кто на нем изображен.

— Да мне-то что? Мне безразлично!

Выйдя замуж, Норма Джин редко думала о своем исчезнувшем отце или о Темном Принце. Редко вспоминала она и о Глэдис. А если и вспоминала, то с легким оттенком неудовольствия, как вспоминают иногда о какой-то дальней и хронически больной родственнице. Да и к чему?..

У них в доме была целая дюжина снимков в рамочках. Несколько пляжных фото: Баки и Норма Джин в купальных костюмах стоят, обнявшись, на фоне волн. А вот Баки с Нормой Джин в гостях у какого-то из приятелей Баки, тогда их пригласили на барбекю. А вот Норма Джин позирует, привалившись к капоту только что купленного Баки «паккарда» 1938 года выпуска. Но больше всего нравилось Норме Джин разглядывать свадебные снимки. Эта сияющая девочка-невеста в белом шелковом платье и с ослепительной улыбкой; этот красавец жених в строгом фраке и галстуке-бабочке, с волосами, гладко зачесанными назад со лба и изумительным профилем — ну в точности как у Джеки Кугана. Все восхищались этой красивой парой и тем, как они влюблены. Даже священник отирал слезу. А как я тогда боялась!.. Надо же, на снимках это совсем незаметно. Как в тумане вел Норму Джин по проходу в церкви друг семьи Глейзеров (поскольку Уоррен Пириг отказался присутствовать на свадьбе), и в ушах у нее стучало, а к горлу от волнения подкатывала тошнота. А потом она стояла у алтаря в туфлях на высоких каблуках, которые нещадно жали (надо было взять на полразмера больше, но такой пары на распродаже не нашлось), и с милой улыбкой, от которой на щеках играли ямочки, смотрела на священника Первой Церкви Христа. А тот немного в нос бубнил заученные слова, и тут вдруг Норма Джин подумала, что Граучо Маркс сыграл бы эту сцену с куда большим блеском, смешно шевеля невероятно густыми бровями и усищами. Согласна ли ты, Норма Джин, взять этого мужчину в…

Она не понимала, о чем ее спрашивают. И обернулась. Или ее заставили обернуться, возможно, Баки легонько подтолкнул ее в бок. Обернулась и увидела, что рядом стоит Баки, совсем как соучастник преступления, нервно облизывающий губы, и только тогда она смогла шепотом выдавить в ответ на вопрос священника: Д-да. И Баки ответил то же самое, только куда более громким и решительным голосом, который так и разнесся по всей церкви: Ясное дело, хочу! Потом была неловкая возня с колечком, но в конце концов его удалось надеть на ледяной пальчик Нормы Джин, и оказалось, что колечко в самый раз, и миссис Глейзер с присущей ей заботливостью не преминула убедиться, что обручальное кольцо надето правильно. На правую руку, так что эта часть церемонии в целом прошла довольно гладко. А я так боялась! И все время хотелось убежать. Вот только куда?..

Еще один из самых любимых снимков. На нем жених с невестой разрезают трехслойный свадебный торт. Это уже на вечеринке, в ресторане в Беверли-Хиллз. Баки придерживает своей крупной умелой рукой тоненькие пальчики Нормы Джин, в которых зажат нож с длинным лезвием, молодые люди, широко улыбаясь, смотрят прямо в объектив. К этому времени Норма Джин уже успела выпить бокал или два шампанского, а Баки — и шампанского, и пива. Имелся также снимок, где молодые танцуют, и еще фотография «паккарда» Баки, украшенного бумажными гирляндами и табличкой «МОЛОДОЖЕНЫ». И новобрачные сидят в машине и машут руками на прощание. Отпечатки этих и других снимков Норма Джин послала Глэдис в психиатрическую больницу в Норуолке. И вложила в конверт веселенькую открытку с цветочками и следующей надписью:






Нам очень жаль, что ты не могла быть на моей свадьбе, мама. Но конечно, все всё понимают. Это был самый прекрасный, самый замечательный день в моей жизни!





Глэдис не ответила, но Норма Джин и не ждала от нее ответа.

— Да мне-то что? Мне все равно.

До этого дня она ни разу не пила шампанского. «Христианская наука» не одобряла употребления спиртных напитков, но свадьба… это, конечно, особый случай, не так ли? Боже, до чего же оно вкусное, это шампанское, и как смешно щекочет от него в носу! Но ей не понравилось, что сразу после этого закружилась голова и она начала глупо хихикать и совершенно потеряла над собой контроль. А Баки напился. Он пил все подряд — шампанское, пиво, текилу, — и его вдруг вырвало, когда они танцевали, прямо на прелестное белое шелковое свадебное платье Нормы Джин. К счастью, Норма Джин как раз собиралась переодеться, перед тем как отправиться вместе с Баки в отель на побережье, в Морро-Бич, где они должны были провести первую брачную ночь. К ней торопливо подскочила миссис Глейзер с влажными салфетками и оттерла большую часть неприятно пахнущего пятна. И ворчала при этом:

— Баки! Просто стыд и позор! Это же платье Лорейн!

Баки по-мальчишески сокрушался, просил прощения и был прощен. Вечеринка продолжалась. Нанятый оркестр гремел во всю мочь. Норма Джин скинула туфли и снова танцевала с мужем. «Не появляйся больше никогда», «Это не может быть любовь», «Девушка, на которой я женюсь». Они оскальзывались на паркетном полу, сталкивались с другими парами, покатывались со смеху. Сверкали вспышки камер. Их обсыпали конфетти, рисом, кидали в них воздушные шарики. Кто-то из дружков Баки по школе начал швыряться шарами, наполненными водой, и вся рубашка у Баки была мокрая. Затем подали клубничный торт со взбитыми сливками. И Баки умудрился уронить ложку, полную клубники в сиропе, на пышную юбочку белого льняного платья, в которое переоделась Норма Джин.

— Фу, Баки, как же тебе не стыдно! — Миссис Глейзер снова негодовала, а все остальные (в том числе и молодожены) смеялись. Потом опять танцы. «Чай на двоих», «В тени старой яблони», «Начни сначала». И все дружно захлопали, когда Баки Глейзер с блестящей от пота, раскрасневшейся физиономией попытался изобразить нечто вроде танго. Очень жаль, что ты не могла быть у меня на свадьбе. Думаешь, я расстроилась? Да ни черта подобного!..

Баки и его старший брат Джой стояли в стороне и хохотали. Элси Пириг в ядовито-зеленом платье из тафты, с размазавшейся по щекам губной помадой крепко сжала на прощание руку Нормы Джин. И выдавила из нее клятвенное обещание, что она непременно позвонит ей, прямо завтра же, и что они с Баки непременно заедут к Элси, как только вернутся из четырехдневного свадебного путешествия. А Норма Джин все спрашивала, почему это Уоррен не пришел на свадьбу, хотя Элси уже раз сто объяснила ей, что у него важное дело.

— Велел передать тебе поздравления и самые наилучшие пожелания, милая. Знаешь, мы будем очень по тебе скучать.

Элси тоже скинула туфли, и стояла в одних чулках, и была дюйма на два ниже Нормы Джин. И внезапно качнулась вперед и крепко поцеловала Норму Джин прямо в губы. Никогда прежде ни одна женщина так ее не целовала.

И тут Норма Джин взмолилась:

— Тетя Элси, ну можно я сегодня побуду у вас, а? Всего одну ночь! Могу сказать Баки, что мне надо собрать вещи, ведь правда? О, пожалуйста!

Элси расхохоталась, точно то была невероятно веселая шутка, и подтолкнула Норму Джин к мужу. Пришла пора молодым отправляться в отель. Баки уже не смеялся, а спорил с Джоем. Джой пытался отобрать у него ключи от машины, а Баки говорил:

— Не-е-т, я могу вести! Я ж теперь женатый мужчина, черт побери!

Поездка вдоль берега океана оказалась страшноватой. Над шоссе висел густой туман, «паккард» мчался прямо посередине, по разделительной линии. В голове у Нормы Джин к этому времени прояснилось, и она придвинулась поближе к Баки и прижалась щекой к его плечу — чтобы успеть перехватить руль, если возникнет такая необходимость.

На стоянке у отеля «Лох-Рейвен мотор корт», словно повисшего в воздухе над затянутым туманной дымкой океаном, Норма Джин помогла Баки выбраться из пестро разукрашенного «паккарда». И они, оскальзываясь, спотыкаясь и чуть ли не падая, побрели по дорожке к дому. В номере сильно пахло каким-то инсектицидом, по постельному покрывалу ползали долгоножки.

— Не бойся, они не кусаются, — добродушно заметил Баки и принялся давить их кулаком. — Вот скорпионы — совсем другое дело. Укусит, можно и помереть. А это паучки-сенокосцы. Вот как цапнет тебя за попку, тогда будешь знать! — И Баки громко расхохотался. Ему захотелось в туалет. Норма Джин обняла его за талию и повела. Бедняжка, она просто не знала, куда деваться от смущения. Ведь ей довелось впервые увидеть пенис мужа, который до сих пор она лишь чувствовала, когда Баки крепко прижимался к ней или терся о ее тело. И она с ужасом смотрела на этот огромный, напрягшийся член, который, казалось, так и дымился, из которого хлестала в унитаз толстая струя мочи. Норма Джин крепко закрыла глаза. Лишь Дух реален. Бог есть любовь. Любовь, одна лишь любовь обладает целительной силой.

А вскоре после этого вышеупомянутый пенис вонзился в Норму Джин, в узенькое плотно сомкнутое отверстие между бедрами. Баки был настойчив, методичен и одновременно — неистов. Нет, конечно, Норма Джин была готова к этому, по крайней мере теоретически. Да и в действительности боль оказалась ненамного сильнее, чем при менструации, как и уверяла Элси Пириг. Только немного острее, как будто в нее вонзалась отвертка. И она снова закрыла глаза. Только Дух реален. Бог есть любовь. Одна лишь любовь обладает целительной силой…

На туалетной бумаге, которую Норма Джин предусмотрительно подложила в постель, была кровь. Но яркая, свежая, а не противного темного цвета и вонючая, как при месячных. Господи, если бы можно было принять ванну! Отлежаться, отмокнуть в горячей пенной воде. Но Баки проявлял нетерпение, Баки хотелось попробовать еще раз. Он все время ронял обмякший презерватив на пол, чертыхался, лицо его стало красным, налилось кровью, как детский воздушный шар, — того гляди лопнет. Норма Джин была слишком смущена, чтобы помочь ему с презервативом, в конце концов то была ее первая брачная ночь. И она не переставала дрожать и трепетать, и еще ей показалось странным — ничего подобного она не ожидала, — что они с Баки, став мужем и женой, смущались наготы друг друга. И своей собственной наготы. Ничего общего с ее собственным обнаженным отражением в зеркале. Это не имело никакого отношения к той, «зеркальной» и прекрасной наготе. Тела казались неуклюжими, липкими, потными. Им было тесно. Словно, кроме нее и Баки, в постели находилась еще целая толпа народа.

Все предшествующие годы ей доставляло почти физическое наслаждение видеть своего Волшебного Друга в Зеркале, улыбаться, подмигивать себе, двигаться под воображаемую музыку, как Джинджер Роджерс, — с той разницей, что в зеркале не было партнера по танцу. Да и не нужен ей был никакой партнер, она и без него была счастлива. А теперь все совсем иначе. Все происходит слишком быстро. Она не видит себя, а потому не знает, что происходит. О, скорее бы все это закончилось, чтобы можно было свернуться калачиком возле мужа и спать, спать, спать… И тогда во сне она, возможно, увидит свадьбу и его.

— Ты мне не поможешь, лапочка? Пожалуйста! — Баки жадно и быстро целовал ее, зубы скрипели о ее зубы, словно хотел доказать нечто чрезвычайно важное. Где-то невдалеке шумели и разбивались о берег волны, и этот невнятный звук напоминал аплодисменты. — Господи. Миленькая! Я люблю тебя. Ты такая сладкая, такая хорошая, такая красивая! Ну, давай же! Давай!

Постель раскачивалась. Кочковатый матрас начал съезжать на пол. Надо бы подложить еще туалетной бумаги, но Баки было плевать. Норма Джин жалобно пискнула и попыталась засмеяться, но Баки было не до смеха. Норме Джин вспомнился один из советов Элси Пириг: Вообще-то надо просто стараться держаться от них подальше. В ответ Норма Джин тогда сказала, что это не слишком романтично, и Элси огрызнулась: А кто тебе сказал, что должно быть романтично?

И все же кое-что Норма Джин начала понимать. В настойчивых любовных приставаниях Баки было нечто странное, безликое, это ничуть не походило на пылкие, долгие и нежные ласки, на все эти объятия и поцелуйчики предшествующего месяца. Внутри и между бедрами у Нормы Джин щипало и горело, бедра Баки были выпачканы в крови; вроде бы хватит на сегодняшнюю ночь, но Баки не унимался. Снова с удвоенной энергией умудрился пробиться в щелочку между ее бедрами — на этот раз вроде бы поглубже, чем в первый. И вот теперь он сотрясал кровать, и стонал, и внезапно весь вздыбился, как конь в галопе. Лицо его исказила страшная гримаса, глаза закатились. И он прохныкал или пропищал нечто похожее на «Бо-же!»

И тут же весь так и обмяк в объятиях Нормы Джин и захрапел. Норма Джин, морщась от боли, пыталась пристроиться поудобнее. Постель была слишком узка. Хотя вроде бы и двуспальная… Она лежала и нежно гладила блестящий от пота лоб Баки, его мускулистые плечи. Ночник на тумбочке остался включенным, свет резал ее уставшие глаза, но дотянуться до выключателя, не потревожив при этом Баки, никак не удавалось. О, если б можно было принять ванну! Единственное, о чем она мечтала сейчас, так это только о ванне. И еще не мешало бы поправить сбившиеся измятые и мокрые простыни.

Несколько раз на протяжении этой долгой ночи, плавно перешедшей в 20 июня 1942 года, когда небо за окном уже начало сереть, Норма Джин просыпалась. И всякий раз при этом видела Баки Глейзера. Голый и громко храпящий, он лежал, навалившись на нее, точно припечатывал к постели. Она приподняла голову, чтобы увидеть его во весь рост. Ее муж. Ее муж! Он походил сейчас на выброшенного на берег кита, лежал огромный, голый, раскинув волосатые ноги. И тут Норма Джин услышала собственный смех. То был робкий детский смешок, почему-то он напомнил ей о давно потерянной кукле, кукле, которую она так любила, кукле, обходившейся даже без имени, пока ее не назвали «Нормой Джин», кукле с бескостными, безвольно болтающимися ножками.

6


Расскажи мне о своей работе, Папочка. Но имелась в виду вовсе не работа Баки на заводе Локхида.

Свернувшись калачиком, как кошка, в одной коротенькой ночной сорочке, без трусиков, она примостилась на коленях у мужа. Обняла его рукой за шею и жарко дышала в ухо. Чем отвлекала его от нового номера «Лайфа», где были напечатаны снимки изможденных джи-ай[41 - От Government issue — солдат, рядовой.] где-то на Соломоновых островах и в Новой Гвинее. Там же были фотографии генерала Эйчелбергера и его еще более изможденных подчиненных, худых, небритых (некоторые были ранены), и целая серия снимков со звездами Голливуда, которые приехали на фронт развлекать и «поднимать моральный дух» солдат. Марлен Дитрих, Рита Хейуорт, Мэри Макдональд, Джой И. Браун и Боб Хоуп. От некоторых снимков Норма Джин тут же торопливо отводила взгляд, другие рассматривала более пристально. А потом, видя, что Баки углубился в чтение какой-то статьи, вдруг занервничала. Расскажи мне о своей работе с мистером Или, прошептала она, и Баки почувствовал, как жена так и передернулась — от страха и возбуждения одновременно. Нет, не то чтобы это его шокировало, да и ханжой Баки вряд ли можно было назвать. Никаким ханжой Баки Глейзер уж определенно не был. И порассказал своим дружкам немало жутких и смешных историй о своей работе в качестве помощника бальзамировщика. Но ни одна девушка, ни одна женщина или родственница никогда не расспрашивали его об этой работе. Что и понятно — ведь в большинстве своем люди просто не желают знать всех этих подробностей. Нет уж, большое спасибо, увольте! Но эта девочка, его жена, возбужденно ерзая у него на коленях, шептала на ухо: Ну, расскажи, расскажи, Папочка! — словно хотела знать самое худшее.

И Баки рассказывал, в самых осторожных выражениях, стараясь не вдаваться в детали, щадя чувства Нормы Джин. Описывал, к примеру, тело, над которым они работали в то утро. Тело женщины лет за пятьдесят, умершей от рака печени. Кожа у нее была такого болезненно-желтого оттенка, что пришлось покрыть несколькими слоями косметической крем-пудры. А наносили они эту пудру такими специальными маленькими щеточками. Но слои высыхали неровно, и бедняжка выглядела ну прямо как стенка с облупившейся штукатуркой, и пришлось все переделывать по новой. А щеки у нее настолько ввалились, что пришлось укрепить нижнюю часть лица изнутри, набив ей рот ватными шариками, а потом еще зашивать уголки губ, чтобы придать лицу умиротворенное выражение.

— Ну, знаешь, чтоб получилась не улыбка, а «почти улыбка», как это называет мистер Или. Просто улыбка тут не проходит.

Норма Джин нервно передернулась, но тем не менее ей захотелось знать, что они делали с глазами покойной. «Подводили они глаза или нет?» На что Баки ответил, что обычно они делают инъекцию шприцем, после чего глаза не выглядят «провалившимися» и веки сомкнуты плотно-плотно.

— Потому как кому приятно будет видеть, если они вдруг — раз! — и откроются?

Основная же работа Баки состояла в том, что он должен был выкачать кровь из жил и ввести вместо нее через вены бальзамирующий раствор. Это мистер Или занимался «художественной работой», уже после того, как тело затвердеет — «законсервируется». Это он занимался ресницами, подкрашивал губы, маникюрил ногти, даже если при жизни у покойного или покойной никогда не было маникюра.

Тут Норма Джин спросила, какое выражение было у покойной, когда они впервые увидели ее. Выглядела ли она испуганной, печальной или страдающей от боли. И Баки пришлось немного приврать. Он ответил, что нет, ничего подобного, выглядела эта женщина так, «будто просто уснула, и все, все они по большей части выглядят именно так». (Вообще-то женщина выглядела так, словно вот-вот закричит. Зубы оскалены в жуткой гримасе, лицо перекошено, а глаза открыты и затянуты пленкой, и смотрят так страшно и невидяще. И еще через несколько часов после смерти от нее уже начало вонять, какой-то тухлятиной.) Норма Джин так и впилась в Баки обеими руками, так крепко сжала его шею, что он едва дышал. Но у него не хватило духу разжать эти объятия. У него даже не хватило духу снять ее с колен и пересадить на диван, хотя левая нога уже занемела под теплой тяжестью ее тела.

Он был так нужен ей. Он едва дышал. Он любил ее. Запах формальдегида въелся в его кожу, впитался в луковицы волос. Пропитал всего его насквозь. Но даже если б он хотел уйти, уйти было некуда.

Теперь она спрашивала, как умерла эта женщина, и Баки ей рассказал. Она спросила, сколько лет было этой женщине, и Баки брякнул наобум:

— Пятьдесят шесть.

Он чувствовал, как напряглось тело жены — очевидно, она подсчитывала в уме. Вычитала свой возраст из пятидесяти шести. Затем немного расслабилась и протянула таким тоном, точно рассуждала вслух:

— Ну, тогда еще долго!..

7


Она засмеялась. Смеяться было легко. Загадка из сказки, и она знала ответ. Кто я такая? Замужняя женщина, ВОТ КТО! А кем бы была, если б не была замужем? Девственницей, вот кем. НО ЭТО НЕ ТАК.

Она катила тихонько поскрипывающую коляску по дорожкам маленького захудалого парка. А может, то был и не парк вовсе. Под ногами слабо похрустывают сухие пальмовые ветки, еще какой-то мусор. Но ей здесь так нравится! Сердце просто распирает от счастья, от осознания того, кто она есть, что занята тем, чем должна заниматься. Она полюбила эти ранние утренние прогулки. Напевала маленькой Ирине, которая, спеленутая в тугой сверточек, лежала в коляске. Пела ей разные популярные песенки, обрывки колыбельных из «Сказок матушки Гусыни»[42 - Сборник из 52 детских стихотворений, впервые выпущен в Англии в 1760 г., затем в 1785-м вышел в Америке.]. Где-то далеко, в Сталинграде, в России происходили страшные события, шел февраль 1943 года. Там тысячами гибли люди, настоящая мясорубка. Здесь же, в южной Калифорнии, была просто зима, и почти каждый день сухим, режущим глаза светом сияло солнце.

Какой красивый младенец, говорили лица прохожих. Норма Джин краснела, улыбалась, тихо бормотала: О, благодарю вас. Иногда лица говорили: Красивый ребенок и его красавица мать. Норма Джин лишь улыбалась. А как зовут вашу маленькую дочурку? — спрашивали они, и Норма Джин отвечала с гордостью: Ирина, не так ли, моя радость? И наклонялась над малышкой, и целовала ее в щечку или брала за крохотные пухлые пальчики, которые так быстро и на удивление крепко смыкались вокруг ее пальцев. Иногда лица замечали с приятной улыбкой: Надо же, Ирина, какое необычное имя, должно быть, иностранное? И Норма Джин снисходительно бормотала в ответ: Да, вроде бы. И еще они почти всегда спрашивали, сколько же сейчас ребенку, на что Норма Джин отвечала: Нам уже десять месяцев, в апреле будет годик. Тут лица расцветали еще больше. Вы, должно быть, очень гордитесь своей малышкой! И Норма Джин говорила: О да, конечно. Очень гордимся, я, то есть мы. И тогда лица, порой смущенно, порой с нескрываемым любопытством спрашивали: Так ваш муж… э-э?.. И Норма Джин объясняла торопливо: Он за морем. Далеко… В Новой Гвинее.




И это было правдой. Отец Ирины действительно находился далеко, в загадочном месте под названием Новая Гвинея. Был лейтенантом армии США и числился без вести пропавшим. Числился таковым официально с декабря 1942 года. Но об этом Норма Джин была просто неспособна думать. Во всяком случае, когда пела Ирине «Маленький флажок» или «Три слепые мышки», это было куда как важнее. Главное для нее теперь было видеть, как улыбается ее крохотная белокурая красавица дочурка. Как она лепечет и крепко-крепко сжимает ее пальцы. И называет ее по слогам: «Ма-ма». Снова и снова, как молодой попугайчик, который учится говорить. Вот что теперь было для нее самое главное.
		В тебе одной



		Вся жизнь моя.



		А то, что было до тебя, —



		Не жизнь, не мир, не я.








Мама смотрела на моего ребенка. И долго-долго молчала, просто не могла говорить, и я испугалась, что она вот-вот расплачется или просто отвернется и спрячет лицо в ладонях.

Но потом я увидела, что лицо ее так и сияет от счастья. И что смотрит она немного удивленно, сама удивляется, что после стольких лет вдруг счастлива.

Мы сидели с ней на траве. Кажется, на лужайке, что за больницей.

Там были скамейки и еще — маленький прудик. А трава уже выгорела. И все вокруг было желтовато-коричневого оттенка. Вдали виднелось здание больницы, но как-то неотчетливо, словно затянутое дымкой. Маме стало настолько лучше, что ее уже без всякого присмотра выпускали гулять. И она выходила в парк, сидела на скамейке и читала стихи, наслаждалась каждым словом, шептала их вслух. Или же бродила по саду, пока разрешали. «Мои стражи» — так она их называла. Но не с горечью, вовсе нет. Она признавала, что больна, что лечение шоком очень помогло. Она соглашалась с тем, что должно пройти еще какое-то время, прежде чем она поправится полностью.

И конечно, сад и больница были обнесены высокой стеной.

Ясным ветреным днем я приехала показать маме своего ребенка. Я даже доверила ей подержать мою малышку. Сама протянула ей девочку, без всяких колебаний.

И тут мама заплакала. Прижимала малышку к плоской груди и плакала. Но то были слезы радости, а не печали. О, моя дорогая Норма Джин, сказала мама, на этот раз все будет хорошо. Все будет хорошо.




В Вердуго-Гарденс было немало молодых жен, чьи мужья отправились воевать за море. В Британию, Бельгию, Турцию, в Северную Африку. На Гуам, на Алеутские острова, в Австралию, Бирму и Китай. Куда пошлют человека, было неизвестно — чистая лотерея. В том не было никакой логики и, уж определенно, никакой справедливости. Некоторые солдаты постоянно находились на базах, работали в разведке или службе связи, часть из них трудились в госпиталях или же были поварами. Любого новобранца вполне могли приписать к почтовой службе. Или же к интендантской. Прошли месяцы и даже годы, прежде чем все наконец поняли, что, по сути, в военных действиях со стороны США участвуют всего лишь две дивизии. Только они действительно сражались на фронтах Второй мировой, а остальные — нет.

Стало также ясно, что и эти две дивизии можно было подразделить на тех, кому повезло, и тех, на долю кого не выпало удачи.

И если вы являлись женой невезучего солдата, вам следовало сделать над собой определенное усилие: никому не показывать своей горечи, не показывать, как вы удручены и подавлены. И если получалось, это делало вам честь. Смотрите, как мужественно она держится! Но подружке Нормы Джин Гарриет было не до того, Гарриет была не настолько храбра, как того требовали обстоятельства. Гарриет не делала над собой должных усилий, чтоб скрыть горечь. И когда Норма Джин вывозила Ирину на прогулку в коляске, мать девочки валялась в полной прострации на обшарпанном диване в гостиной, которую она делила с женами еще двух рядовых, и окна в комнате были зашторены, и радио выключено.

Без радио! Как это возможно? Сама Норма Джин и пяти минут не могла выдержать в одиночестве, когда радио в ее квартире молчало. И уж особенно когда Баки находился не в трех милях, на заводе Локхида, а гораздо дальше.

Настал черед Нормы Джин проявить мужество и весело окликнуть подругу:

— Привет, Гарриет! Ну, вот мы и вернулись. — Но Гарриет не ответила. — Мы с Ириной очень славно погуляли, — тем же радостным тоном сообщила Норма Джин. Вынула Ирину из коляски и внесла в комнату. — Правда, моя куколка? — Она поднесла Ирину к Гарриет, продолжавшей неподвижно лежать на диване, прижавшись щекой к отсыревшей от слез подушке. Возможно, то были слезы ярости и гнева, а вовсе не скорби. Возможно, Гарриет, неряшливая, с вечно красными глазами, набравшая с декабря фунтов двадцать, не меньше, уже перешагнула стадию скорби. В этой нервирующей тишине Норма Джин продолжала весело болтать: — Да? Погуляли?.. Погуляли, рыбка моя дорогая! — Наконец Гарриет очнулась и взяла Ирину (девочка была мокрая, начала хныкать и брыкаться). Приняла ее из рук Нормы Джин, как берут охапку мокрого белья, которую собираются зашвырнуть куда-то в угол.

Отдай мне Ирину. Пускай я буду ее матерью, если она тебе не нужна.

О, да ради Бога!

Возможно, Гарриет уже перестала быть подругой Нормы Джин. А может, она никогда и не являлась ее подругой? Норма Джин начала сторониться этой «глупой, вечной ноющей» женщины, живущей по соседству. Которая часто отказывалась говорить по телефону со своими родственниками или родственниками мужа. Нет, Гарриет вовсе не ссорилась с ними. «Зачем? С чего бы это нам ссориться?» Да и не злилась на них, и никто из родственников ее вроде бы не обижал. Нет, просто она была слишком измучена, чтобы поддерживать с ними отношения. Она устала от собственных переживаний, так объясняла сама Гарриет. И Норма Джин начала бояться: как бы Гарриет не сделала чего с собой или с Ириной. А когда заговаривала об этом с Баки, тот особо не прислушивался. Все это — «женские бредни», не достойные интереса мужчины. А с самой Гарриет Норма Джин говорить об этом не решалась. «Заводить» Гарриет было опасно.

По выкройке из журнала «Фэмили серкл» Норма Джин сшила для малышки Ирины маленького полосатого тигренка. В ход пошли оранжевые хлопковые носки, полоски черного фетра, а также вата, которой она набила туловище. И еще она придумала, как соорудить тигренку хвостик — взяла кусок проволоки от вешалки и обернула его тканью. Глазки сделала из черных блестящих пуговок, усы — из щетинок ершика для мытья посуды. Как же понравился Ирине маленький тигренок! Она так и вцепилась в него, и принялась ползать с ним по полу, восторженно попискивая, а Норма Джин заливалась радостным смехом. Гарриет смотрела равнодушно, курила сигарету. Уж хотя бы спасибо могла сказать, подумала Норма Джин. Но вместо этого Гарриет заметила:

— Ну, Норма Джин, ты даешь! Вот это хозяйка! Идеальная маленькая женушка и мать.

Норма Джин рассмеялась, хотя замечание ее задело. И с еле заметным упреком в голосе, подражая Морин О’Хара в кино, сказала:

— Знаешь, Гарриет, мне кажется, это просто грех, так убиваться, когда у тебя есть маленькая дочурка.

Гарриет громко расхохоталась. До этого она сидела с полузакрытыми глазами, а тут широко распахнула их, изображая преувеличенный интерес. И уставилась на Норму Джин так, словно видела ее впервые и ей не очень-то нравилось, что она видела.

— Да, это грех. И я грешница. Так что почему бы тебе не оставить нас наконец в покое, мисс Маленькое Солнышко, и не убраться отсюда к чертовой матери?

8


— Знаешь, один мой знакомый парень проявляет пленку. Но только «строго по секрету», так он говорит. Смотри, не проболтайся. Живет в Шерман-Оукс.

Жарким и душным летом 1943-го Баки окончательно потерял покой. Норма Джин старалась не думать о том, что это означает. Ежедневно крупные заголовки газет возвещали, что военно-воздушные силы США совершили очередной боевой вылет и бомбили врага на его территории. Один из друзей Баки по школе был посмертно награжден орденом за доблесть, проявленную во время налета на германские нефтеперерабатывающие заводы в Румынии. Летал он на бомбардировщике «Б-24 Либерейтор» и был сбит.

— Он, конечно, герой, — сказала Норма Джин. — Но сам подумай, дорогой, теперь он мертв.

Баки разглядывал снимок пилота, напечатанный в газете, и на лице его застыло какое-то отсутствующее выражение. Затем он удивил ее — громко и грубо расхохотался.

— Черт побери, Малышка! Да можно всю жизнь прожить трусом. А дело все равно кончится тем, что помрешь.

Позднее, на той же неделе, Баки приобрел подержанный фотоаппарат «Брауни» и начал снимать свою доверчивую молодую жену. Вначале на снимках красовалась Норма Джин в нарядных выходных платьях, маленькой белой шляпке с плоским верхом, белых же сетчатых перчатках и белых туфлях на высоченных каблуках. Затем на них появилась Норма Джин в блузке и голубых джинсах, стояла у ворот, кокетливо зажав в зубах травинку; а вот Норма Джин на пляже в Топанге, в раздельном купальнике в черно-белый горошек. Баки пытался заставить Норму Джин позировать в стиле Бетти Грэбл, игриво смотрящей через левое плечо и демонстрирующей всем свою очаровательную круглую попку, но Норма Джин оказалась слишком стеснительна. (Было воскресенье, они сидели на пляже, и народ так и пялился.) Тогда Баки попробовал заставить Норму Джин сняться в спортивной позе, ловящей мяч, и чтобы на лице у нее при этом сияла широкая счастливая улыбка. Но улыбка вышла вымученной и неубедительной — точь-в-точь как у одного из «клиентов» мистера Или. Норма Джин умоляла Баки попросить кого-нибудь сфотографировать их вместе.

— Ну что я все время одна да одна? Это просто скучно, Баки! Ну, давай же!

Но Баки лишь пожал плечами и ответил лаконично:

— Да на кой хрен я кому нужен на этих снимках?

Затем Баки начал снимать Норму Джин в спальне. И называл эти снимки «до» и «после».

На снимках «до» красовалась Норма Джин в своем обычном виде. Сначала полностью одетая, затем — полураздетая и, наконец, совершенно голая, или, как называл это Баки, «ню». Лежала в чем мать родила на двуспальной кровати, кокетливо прикрывая простыней груди, и дюйм за дюймом Баки стаскивал с нее эту простыню, и щелкал аппаратом, запечатлевая Норму Джин в неловких, как у котенка, позах.

— Давай, Малышка! Улыбнись Папочке. Ты же это умеешь, сама знаешь, как…

Норма Джин никак не могла понять, была ли в такие моменты польщена или смущена, возбуждена или стыдилась. С трудом подавляла приступы беспричинного смеха и прятала лицо в ладонях. А когда отнимала ладони от лица, видела Баки, нацелившегося в нее камерой, и — щелк! щелк! щелк! И начинала жалобно просить:

— Ну, хватит же, Папочка. Перестань! Знаешь, как мне одиноко в этой большой старой постельке! — И раскрывала навстречу мужу объятия, а он, вместо того чтобы броситься в них, снова щелкал и щелкал аппаратом.

И с каждым этим щелк в сердце ей как будто вонзался осколок льда. Он смотрел на нее сквозь объектив этой камеры и словно не видел вовсе.

Но со снимками «после» обстояло еще хуже. Это «после» было унизительным. «После» начиналось, когда Баки заставлял Норму Джин надеть сексуальный рыжий парик в стиле Риты Хейуорт и кружевное черное нижнее белье, которое сам ей и подарил. Мало того, он приводил Норму Джин уже в полное смятение, заставляя накраситься — подвести брови, намазать губы помадой. А также «увеличить» соски — с помощью вишнево-розовой помады, которая наносилась на них крошечной и щекочущей кисточкой. Норма Джин беспокойно ерзала и вздыхала.

— Этот грим, он прямо как у вас, в похоронном бюро, да? — с тревогой спрашивала она. Баки хмурился.

— Да нет-нет, ничего подобного. Это последний писк моды, видел в одном голливудском журнале.

Но от грима исходил запах жидкости для бальзамирования, который ни с чем не спутать. И еще к нему примешивался запах чего-то сладкого, даже приторного, перезрелой груши, словом, в этом роде.

Снимками «после» Баки занимался не слишком долго. Он очень быстро возбуждался, откладывал фотоаппарат в сторону, начинал стаскивать одежду.

— О, Малышка моя!.. Малышка Куколка! Бо-же! — Он задыхался, будто только что вышел из волн на пляже в Топанге. Он хотел заниматься любовью, причем быстро, немедленно, и, пока возился с презервативом, Норма Джин отворачивалась, как отворачиваются пациенты, видя, что хирург берется за инструмент. Ей казалось, что она краснеет, причем вся, всем телом. Густой и кудрявый рыжий парик съезжал с головы на голые плечи, сексуальные черные лифчик и трусики казались жалкими обрывками ткани.

— Папочка, мне это не нравится. Я так не хочу. Я не в настроении.

Никогда прежде не видела она такого выражения на лице Баки. Оно казалось окаменевшим, как у Рудольфа Валентино в роли шейха. И Норма Джин вдруг расплакалась, а Баки раздраженно спросил:

— В чем дело? Что тебе не так?

И Норма Джин ответила:

— Просто мне не нравится, Папочка.

На что Баки, погладив свалившийся рыжий парик и ущипнув ее сквозь прозрачную ткань за накрашенный сосок, ответил:

— Еще как понравится, Малышка. Вот увидишь. Обещаю.

— Нет, мне не хочется.

— Черт!.. Могу поспорить, твоя Маленькая Штучка уже готова. Она уже мокренькая. — И он запустил грубые настойчивые пальцы под полоску трусиков, между бедер. И Норма Джин отпрянула и оттолкнула его руку.

— О, нет, Баки, нет! Мне больно!

— Да перестань, Норма Джин! Как будто в первый раз. Раньше ведь не было больно. Тебе понравится! Сама знаешь, что понравится.

— А сейчас не понравится. И вообще мне все это не нравится!

— Да погоди ты, послушай, это ж просто ради шутки!

— Ничего себе, шутки! Только в краску меня вгоняешь!

Тут Баки уже начал терять терпение:

— Но ведь мы с тобой вроде женаты, так или нет? Вот уже больше года женаты. И это навеки, навсегда! И мужчины проделывают со своими женами целую кучу разных штучек, и ничего дурного в том нет!

— Нет, есть! Мне кажется, что это плохо, неприлично.

— Я просто говорю тебе, — терпение Баки лопнуло окончательно, — чем занимаются другие люди.

— Но ведь мы — не другие люди. Мы — это мы.

Баки с красным налившимся кровью лицом принялся снова поглаживать Норму Джин. На этот раз посильнее. По большей части все их споры и ссоры заканчивались тем, что Баки начинал гладить ее, при этом Норма Джин тут же уступала, смягчалась и притихала, как кролик, которого можно ввести в транс ритмичным поглаживанием и похлопыванием. Баки поцеловал ее, и она ответила на поцелуй. Но стоило ему снова взяться за трусики и лифчик, как Норма Джин резко его оттолкнула. Сбросила с постели на пол воняющий синтетикой кудрявый и блестящий парик, стала стирать грим, отчего ее пухлые губки тут же побледнели. По щекам катились слезы, оставляя черные полоски туши.

— О, Баки! Мне так стыдно. От всего этого я перестаю понимать, кто я есть на самом деле. Я-то думала, ты меня любишь! — И она вся задрожала, так и зашлась в рыданиях.

Баки склонился над ней, Большая Штуковина нелепо и вяло болталась между ног, с кончика ее съехал презерватив. Он злобно и с недоумением взирал на жену. Что, черт побери, вообразила о себе эта девчонка? Да сейчас она даже не хорошенькая, лицо заплаканное, грязное. Сиротка! Точь-в-точь бродяжка, вот она кто! Одна из приемышей этих Пиригов!

И мать у нее сумасшедшая, судя по тому, что рассказывает о ней сама Норма Джин. А отца так вообще не было. А еще воображает о себе бог знает что, считает, что она чем-то его лучше!..

Тут Баки вспомнил, как не понравилось ему поведение Нормы Джин на днях, когда он водил ее в кино, где они смотрели «Извините за саронг» с Эбботом и Костелло[43 - Эббот и Костелло — знаменитый комедийный дуэт, начали сниматься в американском кино в 1930-е гг., много выступали на радио и ТВ.] в главных ролях. То была очень смешная комедия, и Баки так хохотал, что весь ряд сотрясался, а сам он едва не описался. И тут вдруг Норма Джин, привалившаяся к его плечу, вся напряглась и тихим детским голоском заметила, что лично она не видит ничего смешного в том, что происходит с этими самыми Эбботом и Костелло.

— Разве не ясно, что этот маленький толстяк — человек с задержанным развитием? Разве это хорошо, смеяться над убогими?

Баки разозлился не на шутку, но ничего не сказал, просто отодвинул жену плечом. Ему хотелось заорать на весь зал: Чего смешного в Эбботе и Костелло? Да просто то, что они смешные, вот и все! Не слышишь, что ли, как все остальные ржут, как кони!

— Может, я просто немного устала любить тебя. Может, нам надо немножко отдохнуть друг от друга.

Рассерженный и обиженный, Баки, у которого окончательно пропало всякое желание, соскочил с кровати, натянул брюки, накинул рубашку и вышел, громко хлопнув за собой дверью. Словно хотел, чтобы слышали все остальные их шумные соседи. В квартирах на той же площадке жили три изголодавшиеся по сексу женщины, чьи мужья были на фронте. Всякий раз, видя Баки Глейзера, они строили ему глазки и уж наверняка подслушивали сейчас, так что пусть себе слышат. Норма Джин запаниковала, крикнула вслед:

— Баки! Не надо, дорогой, вернись. Прости меня!

Но не успела она накинуть халат и выбежать следом, как Баки уже и след простыл.

Он сел в «паккард» и уехал. Бензин был почти на нуле, но какого черта! Не мешало бы навестить старую подружку, Кармен, но вот беда — судя по слухам, она куда-то переехала, а нового ее адреса он не знал.

* * *


Однако снимки преподнесли сюрприз. И Баки взирал на них с неподдельным изумлением. Эта женщина — Норма Джин, его жена?.. Несмотря на то что она вся извертелась от смущения на кровати, над которой нависал Баки со своим фотоаппаратом и щелкал, щелкал, на нескольких снимках красовалась бесстыдная и самоуверенная девушка с развратной дразнящей улыбкой. И хотя Баки точно знал, что в те минуты Норма Джин чувствовала себя совершенно несчастной, здесь, на снимках, казалось, что она просто упивается собой. «Выставляет свое тело напоказ, как какая-нибудь дорогая шлюха».

Особенно интригующими получились снимки «после». На одном их них Норма Джин лежала поперек кровати, рыжие локоны парика чувственно разметались по подушке, глаза сонные, полузакрытые. А рот приоткрыт, и между накрашенными губами виднеется кончик языка. Ну, в точности клитор между срамными губами! Прозрачное кружево лифчика распирают набухшие соски, одна рука закинута за голову, другая лежит на животе, словно она только что ласкала сама себя или собирается это сделать. Вообще-то Баки понимал, что поза была случайной, просто он тогда оттолкнул Норму Джин на подушки, и она как раз собиралась встать — впрочем, какое это теперь имеет значение?.. Поза вышла очень соблазнительная.

— Бо-же!..

И Баки почувствовал неукротимое желание овладеть этой непристойной и экзотической девушкой, этой прекрасной незнакомкой.

Он отобрал с полдюжины снимков Нормы Джин в самых сексуальных позах и с гордостью демонстрировал их дружкам на заводе Локхида. В оглушительном шуме и грохоте, царившем в цеху, пришлось повышать голос, едва ли не орать:

— Но только чтоб строго между нами! Чтоб больше никому, о’кей?

Мужчины кивали в знак согласия. О, это выражение на их лицах! Да, впечатление произвести удалось. На всех снимках красовалась Норма Джин в красно-рыжем парике Риты Хейуорт и черном кружевном белье.

— Так это что, и вправду твоя жена? Твоя жена? Твоя жена?.. Ну, Глейзер, ты и везунчик!

Свистки и завистливый смех, как и предполагал Баки. Один лишь Боб Митчем не отреагировал на снимки. Вернее, отреагировал, но совсем не так, как ожидал Баки. Баки был просто потрясен, когда Боб, торопливо перебрав снимки, нахмурился и заметил:

— Только распоследний сукин сын будет показывать снимки, где его жена в таком виде! — И не успел Баки остановить Митчема, как тот порвал фотографии на мелкие кусочки.

И между ними непременно завязалась бы драка, не окажись поблизости прораба.

Баки нырнул за чью-то спину, весь дрожа от обиды и злости. Да этот Митчем просто завидует ему! Сам собирался в Голливуд, стать актером, а дальше конвейера в сборочном цеху дело не пошло. Ничего, негативы-то у меня остались, с тайным злорадством подумал Баки. И Норма Джин — тоже.

9


Втайне от Нормы Джин он взял себе за правило заскакивать по дороге домой к родителям. И его еще неокрепший сердитый юношеский голос громко разносился по кухне, где был знаком каждый предмет.

— Ясное дело, я люблю Норму Джин! Ведь я на ней женился, разве нет? Но она такая беспомощная. Прямо как младенец, которого то и дело надо брать на руки и утешать, чтобы не плакала. Можно подумать, я — солнце, а она какой-то там цветочек, который просто не может жить без солнца, и это… — тут Баки запнулся, подбирая нужное слово, болезненно нахмурил лоб, — это утомительно.

Миссис Глейзер нервничала, в голосе ее слышался упрек:

— Перестань, Баки! Норма Джин хорошая девушка, добрая христианка. И потом она такая молоденькая!

— Черт, я и сам тоже молодой. Господи, да мне всего двадцать два. А ей нужен мужчина постарше, папочка. — Баки гневно сверкнул глазами, родители смотрели озабоченно, как будто чувствовали себя виноватыми. — Да она из меня все соки высосала. Она просто с ума меня сводит! — Тут он спохватился и умолк. Он уже собирался сказать, что Норма Джин все время хочет заниматься любовью. Любит целоваться и обниматься на людях. Иногда Баки нравилось это, иногда казалось просто неуместным. Но хуже всего то, что она меня не чувствует, когда я в ней. По-настоящему, как другие женщины.

Словно читая мысли сына, миссис Глейзер торопливо заметила — при этом вся краска так и бросилась ей в лицо:

— Ну конечно, Баки, конечно, ты любишь Норму Джин! Мы все любим Норму Джин, она нам как дочь. Заметь, дочь, а не невестка. О, и какая же чудесная была у вас свадьба! Казалось, то было совсем недавно и…

Тут Баки, кипя от возмущения, перебил мать:

— И еще она хочет обзавестись детишками. И это — в разгар войны! Идет Вторая мировая война, весь мир катится к чертовой матери, а моя женушка желает, видите ли, заиметь настоящую семью! Да пропади оно все пропадом!

— Не богохульствуй, Баки, — слабым голосом заметила миссис Глейзер. — Ты же знаешь, как это меня огорчает.

На что Баки ответил:

— Это я теперь только и знаю, что огорчаться. Прихожу домой, а там Норма Джин. Сидит с таким видом, точно весь день скребла и драила дом, готовила ужин и только меня дожидалась. Чтобы я пришел домой. Как будто без меня она просто жить не может! Можно подумать, я Господь Бог какой или не знаю кто! — Он перестал бродить по комнате, он задыхался от возмущения. Миссис Глейзер наполнила тарелку вишневым кобблером, и он принялся жадно есть. И с полным ртом добавил: — Но я не хочу быть Богом. Я просто Баки Глейзер, и с меня хватит!

Молчавший до сей поры мистер Глейзер, заметил рассудительно и строго:

— Вот что, сын. Ты живешь с этой девушкой. Ты венчался с ней в нашей церкви. «Пока смерть не разлучит нас». Ты что думаешь, брак — это нечто вроде веселой прогулки? Погулял, повеселился, а потом соскочил и шасть — играть в мужские игры с другими ребятами? Нет, не получится. Это на всю жизнь.

С аппетитом поглощая вишневый кобблер, Баки жалобно постанывал, словно раненое животное.




Может, для тебя и да, старина. Но мы — новое поколение. Мы — другие.

10


— Я должен ехать, Малышка.

Она словно не слышала. Треск автоматных очередей в кинохронике. Музыка, в той же кинохронике, «Поступь времени». Они были в кино. Они ходили в кино каждую пятницу. То было самое дешевое развлечение. И они шли пешком до центра города, держась за руки, точно влюбленные школьники. Бензин стал слишком дорог. К тому же еще поди его достань. Низкие, еле слышные раскаты грома где-то вдали, в горах. Сухой сильный ветер, от которого щиплет глаза и ноздри. Кому охота пускаться в столь долгий путь, да еще пешком, да еще в такую погоду! До центра, до Мишен-Хиллз-Кэпитол, было довольно далеко. Кажется, они смотрели тогда «Признания нацистского шпиона» — в главных ролях учтивый, обходительный и изысканный Джордж Сандерс и Эдвард Дж. Робинсон с тяжелым бульдожьим лицом. Влажные темные глаза Робинсона сверкали умом, выражали целую гамму чувств. Кто, как не Эдвард Дж. Робинсон, мог столь убедительно передать гнев, ярость, обиду, страх, отчаяние и тщетность всех усилий? И это при том, что он был невелик ростом и вовсе не походил на классического героя-любовника.

Уж куда ему до Темного Принца! Куда ему до мужчины, ради которого ты готова умереть!.. А может, они смотрели тем вечером «Происшествие в северной Атлантике» с Хамфри Богартом? О, этот Богарт с выпуклыми глазами, вечной сигаретой, зажатой между пальцами, дым от которой затеняет суровое, немного помятое лицо!.. Впрочем, он все равно был красавцем, Хамфри Богарт. Да еще в военной форме, да еще на большом экране! Да там все мужчины выглядели красавцами.

А может, в тот вечер они отправились смотреть «Войну пляжей» или «Дети Гитлера». Баки давно хотел посмотреть оба эти фильма. Или еще одну комедию с Эбботом и Костелло, или Боба Хоупа в «Сквозняке». Сама Норма Джин предпочитала мюзиклы: «Служебный буфет», «Встретимся в Сент-Луисе», «Все из любви к тебе». Но Баки откровенно скучал на мюзиклах, и Норме Джин приходилось признавать, что все они — пустые и глупые, что там одна сплошная выдумка, как в стране Оз.

— Ведь в нормальной жизни люди не начинают петь ни с того ни с сего, — ворчал Баки. — И не начинают плясать ни с того ни с сего, особенно когда нет музыки. — Норма Джин не стала спорить с ним и доказывать, что музыка в кино есть всегда, даже в столь любимых Баки фильмах про войну, даже в «Поступи времени» есть музыка. Зачем расстраивать мужа, который и без того за последнее время сильно похудел. И был раздражителен, как молодой и красивый пес, которого так и хотелось погладить, но ты не решалась.

Она знала, но не признавалась в том даже самой себе. Знала на протяжении вот уже нескольких месяцев. Еще до парика, кружевного нижнего белья, до щелканья камеры. Слышала, что бормочет себе под нос Баки, задумывалась над разными его намеками. Каждый вечер во время ужина он слушал по радио военные сводки. Жадно читал «Лайф», «Колльерс», «Тайм», местные газеты. Читал Баки медленно, даже с трудом, водя пальцем по строчкам и шевеля губами. Снимал старые карты со стен и заменял их новыми. Переставлял разноцветные булавки. Занимался любовью как-то рассеянно и наспех. Едва успев начать, сразу же кончал. Ой, Малышка, извини, так уж получилось. Спокойной ночи! Норма Джин держала его в объятиях, а он мгновенно проваливался в сон, как уходит на мягкое илистое дно озера брошенный в воду камень. Стране нужны были все новые мужчины, свежее пушечное мясо. Стояла осень 1943-го, казалось, эта война будет длиться вечно. Настала зима 1944-го, и ребята, которые должны были окончить школу в этом году, начали беспокоиться, что могут и не успеть, что война закончится раньше, чем их призовут. Порой, правда, значительно реже, чем раньше, Норма Джин возвращалась к старой своей мечте — поступить медсестрой в Красный Крест или стать летчицей.

Летчицей! Женщинам, умевшим летать на бомбардировщиках, не разрешали летать на них. Женщин, которые погибали на войне, не разрешали хоронить со всеми положенными военными почестями в отличие от мужчин.

Норма Джин понимала: мужчины должны иметь свои преимущества. И свои награды. Только потому, что они мужчины. Они родились для того, чтобы рисковать жизнью, и женщины служили для них наградой. Те женщины, что сидят дома и дожидаются своих мужчин. Нельзя, чтобы мужчины и женщины сражались на войне бок о бок, нельзя, чтобы возникла новая разновидность женщин-мужчин. Женщина-мужчина — это урод, это противоестественно. Быть женщиной-мужчиной неприлично. Женщины-мужчины — это лесбиянки — примерно то же, что голубые у мужчин. Да любому нормальному мужчине хочется просто удушить лесбиянку или затрахать ее до смерти, до тех пор, пока мозги из ушей не полезут, а из задницы не потечет кровь. Норма Джин слышала, как Баки с дружками насмехался над этими самыми лесбиянками, которые были еще хуже всяких там шлюх, педерастов, гомиков и извращенцев. Было нечто в этих несчастных, жалких больных лесбиянках, отчего нормальному здоровому мужчине хотелось врезать им по полной программе.

Баки, пожалуйста, не надо, мне больно!

Баки перестал обращать внимание на череп Старины Хирохито, что стоял в гостиной, на радиоприемнике. Зачастую Норме Джин казалось, что он и ее не замечает вовсе. Но Норма Джин всякий раз содрогалась, снимая с «сувенира» шарфик. Я тебя не убивала, не отрубала тебе головы. Меня винить не в чем.

Иногда во сне она видела огромные пустые глазницы черепа. И эту безобразную темную дыру вместо носа, и оскаленные в улыбке зубы. Запах сигаретного дыма, сердитый шум горячей воды, хлещущей из крана в ванную…

Ага, вот ты и попалась!..

Сидя в одном из задних рядов кинотеатра, Норма Джин сунула ладошку в большую липкую от промасленного попкорна руку Баки. Словно в темноте этого большого полупустого зала им обоим грозила опасность.

Странно, но, став миссис Баки Глейзер, Норма Джин уже меньше любила кино. Во всех этих фильмах было столько… надежды. И оттого они казались еще менее реальными. Покупаешь билет, занимаешь свое место, открываешь глаза и видишь — что? Иногда во время сеанса мысли ее витали где-то далеко-далеко. Завтра день большой стирки, и что сегодня подаст она Баки на ужин? А в воскресенье надо бы затащить Баки в церковь, а то проспит все утро. Бесс Глейзер, правда, в завуалированной форме, уже не раз выражала свое неудовольствие по поводу того, что «молодая пара» не посещает воскресных служб. И Норма Джин догадывалась, что винит в этом свекровь прежде всего ее. Как-то на днях Бесс Глейзер встретила Норму Джин на улице — та катила коляску с маленькой Ириной — и выразила крайнее удивление и неудовольствие:

— Смотрю, у тебя на все находится время, Норма Джин! Даже погулять с чужим ребенком. Надеюсь, тебе хоть платят за это?

В тот вечер сеанс начался с «Поступи времени». Музыка так и гремела на весь зал, и сердце у Нормы Джин забилось быстро-быстро. Здесь, на кинопленке, — реальная жизнь. Здесь все по-настоящему. Показывали вести с фронтов, и Баки сидел, выпрямившись, и не сводил глаз с экрана. Даже перестал перемалывать поп-корн крепкими челюстями. Норма Джин взирала на экран с ужасом и одновременно совершенно завороженная. Вот на нем возник храбрый и непобедимый «Уксусный Джо» Стилуэлл[44 - Стилуэлл, Джозеф Уоррен — военный, с конца 1941 г. был начальником штаба войск Чанкайши в Китае, командовал сухопутными войсками США в Китае, Бирме и Индии во время Второй мировой войны.]. Грязный и небритый, он бормотал:

— Здорово они нас потрепали, черт бы их взял!

На экране вспыхивали подбитые самолеты. Небо с низкими серыми тучами, а под ними — чужая земля. Дуэль в воздухе, над Бирмой! Знаменитые «Крылатые тигры[45 - Название подразделения американских летчиков-добровольцев.]»! Каждый мальчишка, каждый мужчина, сидящий в этом кинозале, мечтал стать «Крылатым тигром»; каждая женщина и девушка была готова отдать свое сердце «Крылатому тигру». А как здорово разрисовали они свои старые самолеты «Кертис П-40» — в виде акул с зубастыми челюстями! Они были настоящими смельчаками. Настоящими героями! Они не побоялись выставить свои самолеты против куда более скоростных и технически совершенных «Джэп зироуз».






В воздушной схватке над Рангуном «Тигры» сбили двадцать из семидесяти восьми японских истребителей — а сами не потеряли ни одного!





Зал взорвался аплодисментами. Послышались восторженные свистки. Глаза Нормы Джин наполнились слезами. Даже Баки украдкой вытирал слезы. Зенитные батареи поливали противника огнем, подбитые самолеты падали на землю, объятые дымом и пламенем. Зрелище казалось запретным. Знать о чужой смерти все как-то неловко. Смотреть, как умирают люди, некрасиво. Смерть священна, это частное, интимное событие, но война перевернула все представления, в том числе и о смерти. Фильмы о войне перевернули и изменили все. Ты не только отстраненно наблюдал за чужой смертью, тебе представлялась возможность увидеть зрелище, коего были лишены сами умирающие. Должно быть, именно так Бог видит нас. Если, конечно, смотрит.

Баки так крепко стиснул руку Нормы Джин в своей, что та поморщилась от боли. И тихим, но встревоженным голосом произнес:

— Я должен идти, Малышка.

— Идти?.. Куда?

В мужской туалет, что ли?

— Я должен быть там, вместе с ними. Пока еще не поздно.

Норма Джин рассмеялась. Наверное, он просто шутит. И пылко поцеловала его. Обниматься и целоваться в кино вошло в привычку с первых же дней знакомства. Как и где лучше узнать друг друга?.. «Крылатые тигры» исчезли с экрана; теперь там показывали свадьбу какого-то джи-ай. Улыбающиеся солдаты — в отпуске, на военных базах и кораблях. «Свадебный марш» гремел просто оглушительно. Сколько свадеб! Сколько невест — всех возрастов. Торопливость, с которой пары появлялись и исчезали на экране, вызывала улыбку — уж очень все это походило на комедию. Церковные бракосочетания, гражданские. Скромные и пышные свадьбы. Сколько сияющих улыбок, сколько крепких объятий! Сколько страстных поцелуев. Сколько надежды. Публика в зале хихикала. Война — занятие серьезное и благородное. А любовь, все эти свадьбы и женитьбы… просто смешно!..

Рука Нормы Джин опустилась, скреблась, точно маленькая мышка, в паху у Баки. Удивленный Баки пробормотал:

— М-м-м, детка, ну, не тут же! Эй, перестань, ты что!.. — Но тем не менее обернулся к ней и крепко поцеловал в губы. Разжал их, вечно сопротивляющиеся, и протолкнул язык глубоко в рот. И она, постанывая и извиваясь в его объятиях, принялась сосать этот язык. Тут Баки ухватил ее за грудь, сжал в левой ладони, как сжимают мячик. Ряд сидений зашатался. Они дышали часто и хрипло, как собаки. Женщина, сидевшая сзади, стукнула кулачком по спинке сиденья и прошептала:

— Эй, вы, двое, ступайте-ка домой! Там этим и занимайтесь.

Норма Джин, яростно сверкая глазами, обернулась к ней и прошипела:

— Мы муж и жена, ясно тебе? Так что отвяжись. Сама иди домой. Иди к черту!

Баки расхохотался. Он никак не ожидал от своей тишайшей и нежнейшей женушки такой выходки.

И только потом, гораздо позже, вдруг понял: Наверное, тогда, с того вечера, все и началось.

11


— Но куда?.. Куда она могла уехать? Неужели ты ничего не знаешь?

Гарриет без всякого предупреждения покинула Вердуго-Гарденс. В марте 1944-го. Взяла с собой Ирину. И оставила почти весь скудный скарб.

Норма Джин ударилась в панику: что ей делать теперь, без этого ребенка?

Ведь в снах и мечтах наяву ей часто казалось, что она везет свою малышку к Глэдис. И получает от Глэдис благословение. А теперь малышки не было. А стало быть, и благословения не будет.

Раз десять Норма Джин стучалась в соседскую дверь. Но подруги и соседки Гарриет по квартире тоже были в недоумении. И очень беспокоились.

Похоже, никто не знал, куда отправилась эта пребывающая в глубокой депрессии женщина со своим младенцем. Но уж точно, что не в Сакраменто к родителям, и не к родителям мужа в штат Вашингтон. Подружки сообщили Норме Джин, что Гарриет уехала, даже не попрощалась, даже записки не оставила. Хотя оплатила все счета по март включительно. Сообщили они также, будто бы Гарриет подумывала «исчезнуть» на некоторое время. По ее словам, «она была не создана для вдовьей жизни».

И еще, она была «больна», это несомненно. Все время обижала и наказывала малышку Ирину. Может, даже била ее, но так, чтобы не оставалось следов.

Норма Джин отпрянула, глаза ее сузились.

— Нет. Это неправда. Я бы заметила. Вы не должны так говорить. Гарриет была мне подругой.

И все же очень странно, что Гарриет уехала, даже не попрощавшись со своей подругой, Нормой Джин. Даже не позволив попрощаться ей с малышкой Ириной. Она просто не могла. Нет, кто угодно, только не Гарриет! Бог бы ей не позволил.

— Д-добрый д-день! Я хотела бы с-сообщить о п-пропаже человека. Мамы с р-ребенком.

Норма Джин позвонила в отделение полиции Мишен-Хиллз, но от волнения так страшно заикалась, что тут же повесила трубку. К тому же она понимала, что проку от этого звонка будет немного — ведь ясно, что Гарриет уехала по своей доброй воле. Гарриет была взрослой женщиной, мало того — еще и матерью маленькой девочки; и хотя Норма Джин любила Ирину куда больше самой Гарриет и верила, что любовь эта взаимна, поделать тут, к сожалению, ничего было нельзя.

Итак, Гарриет и Ирина исчезли из жизни Нормы Джин, словно их никогда и не было. Отец Ирины по-прежнему считался без вести пропавшим. Очевидно, уже никто никогда не найдет могилы, где покоятся его косточки. А может, японцы отрезали ему голову? И порой Норма Джин представляла себе следующую сцену. Представляла со всей ясностью и отчетливостью, как будто то происходило в соседней комнате. А может, ей просто снился сон, и она, точно в тумане, видела, как Гарриет купает свою малышку в кипящей воде и бедняжка кричит от боли и страха, и спасти ее совершенно некому, кроме Нормы Джин. И вот Норма Джин бросается на помощь, бежит по длинному коридору без дверей, пытается найти ту комнату, где происходит сейчас самое страшное, но все бесполезно. И она скрипит зубами от отчаяния и ярости.

Тут Норма Джин всегда просыпалась. С трудом поднималась с постели и тащилась в тесную комнатушку, что служила ванной. Щелкала выключателем, над головой вспыхивал ослепительный, режущий глаза свет. И, вся дрожа от страха, забиралась в ванну. Зубы ее выбивали дробь, кожа мгновенно покрывалась мурашками в горячей воде. Именно там, в ванной, обнаружил ее однажды Баки в шесть часов утра. Подхватил мускулистыми руками, вытащил из воды и отнес в спальню. И все бы ничего, но видели бы вы, как она на меня смотрела!.. Зрачки расширенные, страшные, как у животного какого. Наверное, не надо было ее трогать.

12


— Ладно, это все в прошлом. А мы должны жить настоящим.

День, которого так боялась Норма Джин, настал. Она была почти к нему готова.

Баки сказал, что сегодня, прямо с утра, пошел и записался в морской торговый флот. И еще сообщил, что, по всей вероятности, через шесть недель они отплывают. Кажется, в Австралию, так он, во всяком случае, думал. Япония скоро капитулирует, а там и войне конец. Он уже давно хотел записаться в армию, и она это знала.

И еще Баки сказал, что это вовсе не означает, будто бы он не любит ее. Совсем наоборот, он ее любит, просто безумно. И это вовсе не значит, что он с ней несчастлив. Напротив, он безмерно счастлив. Счастливее просто не бывает. Но это вовсе не значит, что вся их жизнь должна быть сплошным медовым месяцем.

Тебе выпало жить в определенный отрезок истории. И если ты мужчина, то должен исполнить свой долг. Послужить своей стране.

Черт, Баки прекрасно понимал, как банально все это звучит. Но говорил правду, именно так он понимал и чувствовал.

Он видел, как болезненно исказилось лицо Нормы Джин. А глаза наполнились слезами. И Баки ощутил легкий приступ дурноты и в то же время — торжество. Да, он ликовал! Он сделал это, он уезжает; он почти уже свободен! Наконец-то он избавится от Нормы Джин, от Мишен-Хиллз, где прожил всю свою жизнь, от родственников, вечно дышащих ему в спину, от завода, где был прикован к конвейеру, от кислой вони, пропитавшей зал для бальзамирования. Никогда и мысли не было закончить свои дни каким-то там бальзамировщиком! Кто угодно, только не я!..

Норма Джин удивила относительно сдержанной реакцией. Лишь протянула грустно:

— О, Баки!.. О, Папочка, я все понимаю.

Он сгреб ее в объятия, крепко прижал к себе, и тут вдруг оба они заплакали. И это Баки Глейзер, который в жизни своей никогда не плакал!.. Даже когда, еще будучи школьником, сломал лодыжку на футбольном поле. И они опустились на колени на неровный линолеумный пол кухни, который Норма Джин так тщательно мыла и скребла, и стали молиться. Затем Баки помог Норме Джин подняться, подхватил на руки и отнес заливающуюся слезами в спальню. А она крепко-крепко обнимала его за шею. Так прошел первый день.

Он здорово вымотался во время ночной смены и сразу провалился в глубокий сон. Но от этого сна его пробудили неуклюжие детские пальчики, робко поглаживающие его пенис. Ему снился странный сон: какой-то ребенок смеялся над ним, и на лице этого ребенка было написано отвращение. И только тут Баки заметил, что на нем одна футболка, а зад голый, ничем не прикрыт, и находятся они где-то в общественном месте, где полно людей и все на них смотрят. И Баки оттолкнул этого ребенка, вырвался от него и только тут с удивлением обнаружил рядом в темноте Норму Джин. Тихонько посапывая и вздыхая, она поглаживала и подергивала Большую Штуковину, потом вдруг перекинула через его бедро теплую ляжку, навалилась и стала тереться о него животом и пахом, тихонько постанывая: О, Папочка, Папочка!..

Она хотела ребенка, это ясно, и по спине Баки пробежали мурашки. Эта голая стонущая женщина рядом с ним была одержима одним желанием, неприкрытым, неумолимым и безжалостным, — как сила, втягивающая его в глубины неизведанного, в темные воды того, что сам Баки в силу своего невежества называл «историей». И Баки грубо оттолкнул Норму Джин, сказал, чтобы она оставила его в покое, что он раз в кои-то веки хочет нормально выспаться. Дайте поспать, черт возьми, ведь мне вставать в шесть утра! Но Норма Джин, похоже, не слышала. Так и впилась в него, и покрывала бешеными поцелуями; и он снова отпихнул ее, как какое-то обезумевшее грязное животное. Животное, которое было ему отвратительно. Вставший во время сна пенис теперь обмяк; Баки обеими ладонями прикрывал пах. Потом свесил ноги с кровати и включил настольную лампочку: 4.40 утра. И он снова выругался. И увидел в свете лампы Норму Джин — она лежала скорчившись, одна грудь вывалилась из ночной рубашки, лицо красное, зрачки расширенные, и тут ему вспомнилась прошлая ночь, и он подумал: Снова превратилась в ту, ночную. Своего ночного близнеца, которого я просто видеть не могу. А сама она не видит, не знает, не замечает…

Баки так и трясло, однако он все же умудрился взять себя в руки и почти рассудительным тоном заметил:

— Черт побери, Норма Джин! Ведь мы все это уже проходили, не далее как вчера. Я записался добровольцем. И я еду.

На что Норма Джин истерически воскликнула:

— Нет, Папочка, нет! Ты не можешь меня оставить! Я просто умру, если ты оставишь меня!

— Да ничего с тобой не сделается, не помрешь, — сказал Баки и отер потное лицо простыней. — Ложись, успокойся, и все будет о’кей.

Но Норма Джин не слышала. Снова со стоном вцепилась в него, прижалась грудями к его потной груди. Баки всего так и передернуло от отвращения. Ему никогда не нравились слишком сексуальные агрессивные женщины; он ни за что бы не женился на такой. Он думал, что женится на милой, робкой, застенчивой девственнице — и вот, нате вам, пожалуйста!.. Норма Джин пыталась оседлать его, терлась о него бедрами, не слышала его или просто не желала слышать, плевала на него, вся так и извивалась, дрожащая и напряженная. И Баки стало совсем уж тошно, и он заорал ей прямо в лицо:

— Да прекрати ты! Перестань! Глупая корова!

Норма Джин соскочила с кровати и бросилась в кухню. Он слышал, как она мечется там в темноте и судорожно рыдает. Господи ты Боже!.. И ему ничего не оставалось, как пойти за ней, включить свет и тут… Тут он увидел, что она стоит и сжимает в руках нож, как какая-нибудь сумасшедшая из мелодрамы. Хотя нет, в кино он такого, пожалуй, еще ни разу не видел. Чтобы женщина была в таком состоянии и метила в себя ножом. А потом вдруг резко полоснула ножом по голой руке — нет, такого в кино точно не увидишь!..

Тут Баки очнулся, бросился к ней, выхватил из пальцев нож.

— Норма Джин! Господи!

Да она, оказывается, всерьез — все-таки успела резануть ножом по руке, и теперь по ней текла кровь, опоясывала запястье ярко-красным браслетом. И Баки стоял, как оглушенный, теперь он никогда уже не забудет этого самого страшного потрясения в своей мирной жизни, жизни заурядного американского парня, доселе вполне невинной и ничем не выдающейся.

И он бросился останавливать кровь полотенцем. А потом потащил Норму Джин в ванную и принялся промывать мелкие жгущие ранки, и то стало потрясением и откровением для человека, привыкшего иметь дело с мертвецами, из которых уже не текла кровь, сколько их ни режь, ни коли. И еще он успокаивал Норму Джин, как успокаивают маленького обиженного ребенка, и Норма Джин продолжала плакать, но только уже тише, все ее бешенство куда-то испарилось. Она прижалась к нему и бормотала:

— О, Папочка, Папочка!.. Я так тебя люблю, Папочка, прости меня, я больше не буду плохой. Это не повторится, Папочка, обещаю. Ты любишь меня, Папочка, ну, скажи, любишь?

И Баки целовал ее и бормотал в ответ:

— Ну конечно, люблю, Малышка, ты же знаешь, что люблю. Ведь я на тебе женился!

И он смазал ранки йодом, и обмотал запястье бинтами, и нежно повел ее, уже покорную, не сопротивляющуюся, в спальню, и уложил в постель со смятыми простынями и перевернутыми подушками. И держал ее в объятиях, и тихонько покачивал, и поглаживал, и утешал — до тех пор, пока рыдания не стихли и Норма Джин не погрузилась в сон.

Сам же Баки еще долго лежал без сна, с открытыми глазами. Нервы были напряжены до предела, он чувствовал себя совершенно разбитым и одновременно испытывал странную приподнятость духа. И вот часы пробили шесть — настало время покинуть ее. А она все спала, полуоткрыв рот и тяжело, со всхлипом дыша, как будто пребывала в коматозном состоянии. И каким же облегчением было для Баки выбраться из этой постели! Какое облегчение — пойти в душ и смыть с себя запах ее липкого тела! Умыться, побриться и отправиться в неверном свете прохладного раннего утра на призывной пункт, находившийся на острове Каталина, и доложить о своем прибытии на военную службу. Попасть наконец в мир настоящих мужчин, таких же, как он. Так начался второй день.

13


— Баки, дорогой, прощай!

В конце апреля, теплым благоухающим днем, Глейзеры и Норма Джин провожали Баки в Австралию, куда он должен был отплыть на грузовом судне под названием «Либерти». Условия контракта Баки были обговорены четко, и тем не менее никто точно не знал, когда он может вернуться в Штаты. Самое раннее — через восемь месяцев. Поговаривали о вторжении Японии. Теперь Норма Джин имела полное право выставить в своем окне голубую звезду, как делали матери и жены других ушедших на войну мужчин. Она улыбалась, она держалась очень храбро. Она выглядела «страшно милой и страшно хорошенькой» в синем хлопковом жакете до талии, в белых лодочках на высоких каблуках и с белой гарденией в кудрявых волосах. И Баки то и дело бросался обнимать и целовать свою жену. И слезы катились по его щекам, и он с наслаждением вдыхал сладкий аромат цветка и решил, что отныне будет вспоминать этот чудесный запах на судне в чисто мужской компании, и то будет воспоминанием не о цветке, но о Норме Джин.

Все это давно уже стало историей. То, что было между нами. И некого тут винить.

Не Норма Джин, а миссис Глейзер больше всех переживала в то утро. Она непрестанно рыдала, сморкалась и ныла — еще в машине, по дороге из Мишен-Хиллз до причала, откуда уходил катер на Каталину. Их вез мистер Глейзер; Норма Джин тихонько сидела на заднем сиденье, между старшим братом Баки Джоем и его старшей сестрой Лорейн. Глейзеры, обмениваясь репликами, жужжали, словно комары, но слова их не доходили до сознания Нормы Джин. Она сидела молча, со слабой улыбкой, не прислушиваясь к их болтовне, зная, что ее мнение здесь никому не интересно. Славная девушка, но немного туповатая. Прямо как кукла какая. Если б не внешность, на нее бы никто второй раз и не глянул.

Норма Джин сидела и думала, что в другой, нормальной семье редко устанавливаются такие молчаливые взаимоотношения, какие существовали между ней и Глэдис. Потом столь же спокойно она подумала о том, что, по сути, настоящей семьи у нее так никогда и не было. Не далее как сейчас, буквально только что, выяснилось, что и Глейзерам она тоже чужая — и это несмотря на их притворную вежливость и ее старания отвечать им тем же. При ней Глейзеры всегда хвалили ее, называли «сильной», «зрелой». Считали, что она была «хорошей женой Баки». Наверное, от Баки (от кого же еще?) узнали они о ее недавних нервных срывах, которые сам он предпочитал называть бабскими истериками. Но старались при этом быть справедливыми и в целом одобряли Норму Джин. Эта девушка так быстро растет! И она, и Баки тоже.

Они приехали попрощаться с Баки Глейзером. И он предстал перед ними в матросской форме, с коротко, ежиком, подстриженными волосами, отчего его мальчишеское лицо стало казаться почти изможденным. Глаза возбужденно сверкали, и еще в них светился страх. Бриться он перестал. В тренировочном лагере Баки пробыл совсем недолго, но уже казался старше и каким-то чужим. Он обнял рыдающую мать, потом — сестру, отца и брата, но дольше всех обнимал Норму Джин. И лихорадочно шептал ей на ушко:

— Я люблю тебя, Малышка, люблю! Пожалуйста, Малышка, пиши мне каждый день, хорошо? О, как же я буду по тебе скучать! — А потом, совсем уже тихо, прошептал в ее разгоряченное ушко: — Большая Штуковина будет очень скучать по Маленькой Штучке, очень!

Норма Джин издала странный звук, похожий на хихиканье. О, если б это слышали все остальные!

А Баки все говорил и говорил. Обещал, что, когда закончится война и он вернется домой, они обязательно заведут ребенка. «Целую кучу ребятишек, сколько пожелаешь, Норма Джин! Тебе решать. Тут ты у нас главная». А потом принялся осыпать ее поцелуями — звучными, слюнявыми и жадными, как целуются мальчишки. Глейзеры деликатно отошли в сторонку, давая возможность парочке побыть наедине. Но тем теплым и благоухающим апрельским днем на причале в Каталине вряд ли можно было найти уединение. Ибо грузовое судно «Либерти» готовилось отплыть в Австралию, где ему предстояло присоединиться к конвоям, перевозившим различные грузы. И Норма Джин подумала: до чего же им повезло, что торговый флот не входит вопреки представлениям многих в вооруженные силы США. «Либерти» не являлся военным кораблем, на его борту не было бомб, а у ее Баки — оружия. А потому Баки не будет принимать участия в «боевых действиях». И того, что произошло с мужем Гарриет и многими другими мужьями, с ним не случится. Нет, вражеские подлодки часто нападали на торговые суда, атаковали конвои и с воздуха, но она решила не принимать этого факта во внимание. А любому, кто спросит, будет отвечать так: «Мой муж не вооружен. Торговые суда перевозят только грузы».

На обратном пути миссис Глейзер сидела уже на заднем сиденье, рядом с Лорейн и Нормой Джин. Она сняла шляпу и перчатки и сжимала в своей руке ледяные пальчики Нормы Джин. Она видела, что ее невестка пребывает в полной прострации. Плакать миссис Глейзер перестала, но голос звучал хрипло — от избытка чувств.

— Можешь переехать к нам, дорогая. Ты нам как дочь.




Война


— Ничья я не дочь. Я с этим покончила.

Она не стала переезжать к Глейзерам в Мишен-Хиллз. Но и в Вердуго-Гарденс не осталась. Через неделю после отплытия Баки на «Либерти» она получила работу на сборочном конвейере авиационного завода, что находился в пятнадцати милях к востоку от Бёрбанка. Сняла меблированную комнату в общежитии, неподалеку от троллейбусной остановки, и жила там одна. И вот ей исполнилось восемнадцать лет, и однажды, когда она лежала совершенно вымотанная после смены, пытаясь забыться сном, ее, что называется, осенило. А ведь она, Норма Джин, больше не состоит на попечении окружных лос-анджелесских властей. Мысль эта пронзила, как молния, вмиг озарившая темное грозовое небо над горами Сан-Габриель, а следом за ней, уже наутро, пришла вторая: Может, поэтому я вышла в свое время за Баки Глейзера?

И вот среди оглушительного механического шума и лязга, царивших в цеху, она начала перебирать в памяти события последних лет, вспомнила, почему оказалась помолвлена уже в пятнадцать, бросила школу и выскочила замуж в шестнадцать. И почему в страхе и одновременно храбрясь, впервые в жизни живет сейчас одна, и ей всего восемнадцать, и жизнь ее, по сути, только-только начинается. Размышляя над этим, она пришла к выводу, что все это из-за войны.
		Если и нет Зла на свете,



		Зато есть на свете Война.



		Разве Война не Зло?



		Разве Зло не Война?..








И вот однажды во время обеда в заводской столовой она, из суеверия не читавшая газет, вдруг случайно услышала разговор двух женщин — они обсуждали какую-то статью, напечатанную в «Лос-Анджелес таймс». И там, на первой полосе, но не в центре, а в самом низу, под заголовком, набранным более мелкими буквами, была фотография экстатически улыбающейся женщины в белом. И, увидев ее, Норма Джин так и замерла, и уставилась на газету в руке женщины, и, должно быть, выглядела настолько потрясенной, что та спросила ее, что случилось. И Норма Джин еле слышно пробормотала в ответ, что нет, ничего такого особенного. И тут все женщины обратили на нее злобные и цепкие подозрительные взгляды. Вечно осуждающие взгляды, потому что им никогда не нравилась эта молоденькая замужняя женщина, всегда такая замкнутая и себе на уме; застенчивость Нормы Джин принималась ими за надменность; аккуратность, с которой она была одета, причесана и накрашена, — за тщеславие. А ее почти отчаянные старания не отставать от других в работе — за желание обратить на себя внимание работающих на конвейере мужчин, в особенности — прораба. И Норма Джин, съежившись под этими взглядами, в смущении и растерянности удалилась, зная, что женщины будут грубо и громко хохотать у нее за спиной, пока она находится в пределах слышимости, передразнивать ее заикание, ее тоненький детский голосок.

В тот же вечер она купила этот номер «Таймс» и с ужасом прочитала следующее:






СМЕРТЬ ЕВАНГЕЛИСТКИ МАКФЕРСОН НАСТУПИЛА В РЕЗУЛЬТАТЕ ПЕРЕДОЗИРОВКИ СНОТВОРНОГО





Эйми Семпл Макферсон умерла! Умерла основательница Международной евангелистской церкви Лос-Анджелеса, куда восемнадцать лет назад бабушка Делла отнесла крестить свою внучку Норму Джин. Та самая Эйми Семпл Макферсон, которую уже давно упрекали в мошенничестве, уверяли, что ей удалось сколотить состояние в несколько миллионов долларов, обманывая и обирая своих прихожан. Эйми Семпл Макферсон, чье имя было теперь опозорено, являлась в свое время одной из наиболее почитаемых и знаменитых женщин Америки. Эйми Семпл Макферсон совершила самоубийство! Во рту у Нормы Джин пересохло. Она стояла на троллейбусной остановке, газетные строки плыли перед глазами. Не думаю, что это может быть каким-то знаком. Что женщина, крестившая меня, покончила с собой. Что христианская вера является чем-то вроде одежды, предмета туалета, который можно натянуть второпях, а потом так же поспешно скинуть с себя и выбросить.




— Но ведь ты жена нашего Баки! И не можешь, не должна жить одна!

Глейзеры пребывали в полном смятении. Глейзеры выражали крайнее неодобрение. Норма Джин закрыла глаза и живо представила себе гипнотически однообразную череду дней на кухне свекрови, среди сверкающих кастрюль и сковородок, безупречно чистого линолеумного пола, густых запахов, исходящих от кипящих супов, овощных гуляшей, жареного мяса, выпечки. И эта постоянная усыпляющая болтовня, этот голос пожилой женщины. Норма Джин, дорогуша, ты мне не поможешь? Мелко нарезать лук, отскрести от жира грязные сковородки. А эти горы грязной посуды, что оставались после воскресных обедов, и с каждой тарелки надо было убрать остатки еды, каждую промыть, прополоскать и насухо вытереть.

Она закрыла глаза и увидела девушку, которая моет посуду, — на губах улыбка, руки по локоть в мутной мыльной воде. Та же девушка сосредоточенно и тоже с улыбкой чистит ковры в гостиной и столовой, запихивает охапки грязного белья в стиральную машину, что стоит в пропахшем сыростью подвале; та же девушка с неизменной улыбкой помогает миссис Глейзер развешивать белье во дворе, потом снимать это белье с веревок и гладить его, потом складывать и убирать в комоды, чуланы и на полки. Та же девушка в милом накрахмаленном платьице, шляпке и белых перчатках, в туфлях на высоких каблуках, но без шелковых чулок, аккуратно и осторожно рисует карандашом для бровей «швы» на икрах, чтобы казалось, что она в чулках, которые так трудно, почти невозможно раздобыть сейчас, в военное время. И идет в церковь вместе со своими родственниками со стороны мужа, а их, этих родственников, жуть как много. Глейзеры. А это, должно быть… Да-да, жена нашего младшего сына. Живет с нами, пока он на войне.

— Но я же не ваша дочь. Я сейчас вообще ничья не дочь.

И однако же она продолжала носить кольца. И искренне считала, что должна сохранять верность мужу.




Ты, глупая корова!




И несмотря на то что жила она одна в своей меблированной комнате в Бёрбанке, в отвратительном грязном и людном доме, где приходилось делить ванную еще с двумя девушками; несмотря на то что поселилась она в новом незнакомом месте, где никого не знала и где никто не знал ее, Норма Джин порой ловила себя на том, что смеется — громким, счастливым беззаботным смехом. Она свободна! Она одна. Впервые в жизни она по-настоящему одна. И уже больше не сирота. Не брошенный ребенок. Не чья-то там дочь, невестка или жена. И это казалось ей неизведанной прежде роскошью. И еще почему-то немного попахивало воровством.

Теперь она рабочая девушка. Каждую неделю она приносит домой зарплату, платят ей чеком, она обналичивает чек в банке, как настоящий взрослый рабочий человек. До поступления на завод она пыталась найти работу на нескольких мелких частных фабричках, но ей везде отказывали — из-за отсутствия опыта, а также потому, что слишком молода. Да и на авиазаводе поначалу тоже отказали, но тут Норма Джин проявила настойчивость. Пожалуйста, дайте мне шанс! Разрешите хотя бы попробовать. Пожалуйста! Внутри все трепетало от страха, сердце колотилось, но она, привстав на цыпочки и выпрямив спину, чтобы казаться выше, чтобы все увидели, какая у нее замечательная, стройная и крепкая фигурка, упрямо стояла на своем. Я з-знаю, что смогу! Я с-сильная. Я никогда не устаю. Честное слово!

И они взяли ее, и Норма Джин их не обманула: очень быстро освоилась с работой на конвейере, с тупыми чисто механическими движениями робота. Ибо ничто так не закаляет женщину, как рутинная домашняя работа; только теперь она вышла из скорлупки, из замкнутого пространства дома, и показывала, на что способна, всему остальному миру. И старалась доказать, что она куда старательнее и сообразительнее других работающих рядом женщин, а потому представляет собой большую ценность. И все это — под неусыпным взором прораба, а над прорабом стоял еще менеджер, а над менеджером — еще какие-то боссы и начальники, известные лишь по имени, да и то этих имен не положено было упоминать простым работницам вроде Нормы Джин. И, возвращаясь домой после восьмичасовой смены и пошатываясь от усталости, Норма Джин была тем не менее почти счастлива. С детской жадностью подсчитывала в уме деньги, которые заработала, минус семь долларов на налоги и выплаты по социальному страхованию. Но зато все остальное было ее. И она могла потратить эти деньги на что угодно или отложить.

Она возвращалась в свою тихую комнатку, где ее никто не ждал кроме, разумеется, Волшебного Друга в Зеркале. Приходила с легкой головной болью, голодная, но зато ей не надо было готовить сложных и сытных блюд для прожорливого мужа. И ужин ее чаще всего состоял из разогретого консервированного супа «Кэмпбелл». И каким же восхитительно вкусным казался ей этот горячий суп! Иногда она съедала после него кусок белого хлеба с джемом, банан или апельсин, выпивала стакан теплого молока. А потом устало валилась на кровать. То была узенькая койка с тоненьким, в дюйм, матрасом. Норма Джин снова вернулась к девичьей постельке. Она слишком уставала, чтобы видеть сны, и чаще всего ей действительно ничего не снилось, или она утром просто забывала, что снилось.

Но иногда в своих снах она подолгу бродила по бесконечным и незнакомым коридорам сиротского приюта или вдруг оказывалась на спортивной площадке, посыпанной песком (площадка почему-то казалась знакомой), и кружилась там в каком-то странном танце, и площадка была обнесена сетчатой изгородью. И там, из-за этой изгороди, кто-то наблюдал за ней. Кто?.. Неужели Темный Принц? Неужели он пришел за ней?.. Ей никак не удавалось разглядеть того, кто за ней наблюдает. А еще она иногда бродила по Ла-Меса, в одних лишь трусиках, и искала дом, где жили они с мамой, и никак не могла его найти, и не в силах была произнести вслух волшебное слово, которое бы привело к этому дому. А ведь она знала это слово — ГАСИЕНДА. Она была девочкой из сказки, начинавшейся с Жили-были. Она была Нормой Джин, которая ищет свою маму. И в то же время осознавала, что уже давно не маленькая девочка, нет, она замужняя женщина. И нежное потайное местечко между ног было отдано мужчине в полное его распоряжение и кровоточило, и на него претендовал Темный Принц.




Сердце мое было разбито. Я плакала и плакала, никак не могла остановиться. А когда он ушел, стала думать: как же наказать себя за то, что совершила? Ибо те порезы на руке быстро зажили, ведь здоровье у меня просто отменное. Живя одна, она вдруг обнаружила, что полотенца можно менять всего раз в неделю, а то и реже. И постельное белье тоже не было нужды менять чаще раза в неделю, а то и реже. Ибо рядом не было потного и пылкого молодого мужа, который бы его пачкал. А сама Норма Джин была невероятной чистюлей, без конца умывалась и принимала ванну, без конца стирала и перестирывала вручную свои ночные рубашки, нижнее белье и хлопчатобумажные чулки. Ковра у нее в комнате не было, а стало быть, не было нужды чистить его; раз в неделю она брала в подсобке у домовладелицы швабру и всегда аккуратно и в срок возвращала ее на место. У нее не было ни плиты, ни печи, которые надо постоянно мыть и отскабливать от грязи. Не считая подоконников, в комнате почти не было других поверхностей, на которых накапливалась бы пыль, а потому и с пылью особых проблем не возникало. (При воспоминании о Старине Хирохито на лице у нее всегда возникала довольная улыбка. Она и от него избавилась, наконец-то!) Съезжая с квартиры в Вердуго-Гарденс, она перевезла почти все вещи мужа к Глейзерам. Пусть хранятся у них в доме. Она была твердо уверена в том, что Глейзеры будут свято хранить эти вещи до возвращения Баки. Но Норма Джин знала: Баки никогда не вернется.

Во всяком случае, к ней.
		Если б любил ты меня, ни за что бы не бросил.



		Если оставил меня, значит, совсем не любил.








И если не считать того, что за океаном гибли люди, что солдаты получали ранения и оставались калеками, что там кругом дымились развалины, Норме Джин нравилась война. Война была столь же постоянна и надежна, как чувство голода или сон. Война была всегда и везде. О войне можно было заговорить с любым, даже незнакомым человеком. Война постоянно присутствовала в радиопрограммах. Война была сном, который снился всем без исключения. Во время войны просто невозможно быть одиноким. С того самого дня, с 7 декабря 1941 года, когда японцы разбомбили Пёрл-Харбор, и затем, на протяжении нескольких лет — никакого одиночества. В троллейбусе, на улице, в магазине, на работе в любое время вы могли спросить любого человека. Спросить встревоженно, настойчиво или как бы между прочим: Ну, что произошло сегодня? Ибо всегда что-то происходило или должно было произойти. В Европе и на Тихом океане постоянно происходили все новые сражения. Новости были или плохие, или хорошие. И вы моментально соглашались с чужим человеком, делились с ним радостью или же, напротив, грустили и сожалели вместе с ним. Совершенно чужие, незнакомые люди плакали вместе. Все внимательно слушали. У каждого было свое отдельное мнение.

В сумерках, с приближением ночи и сна, мир словно тускнел для каждого. Наступало странное, какое-то волшебное время, так казалось Норме Джин. Фары автомобилей были затенены, запрещалось зажигать свет в комнатах без плотных штор, в витринах лавок и магазинов. По радио звучали предупреждения о воздушной тревоге. Предупреждения были ложными, питались они слухами об угрозе вторжения. Всегда можно было пожаловаться на нехватку продуктов или других товаров. По черному рынку ходили свои, отдельные слухи. Норма Джин в рабочей одежде, комбинезоне, блузке и свитере, с аккуратно подобранными под косынку белокурыми волосами вдруг с удивлением обнаружила, что может непринужденно и с легкостью заговорить с совершенно незнакомым человеком. В присутствии родственников мужа она робела, заикалась, даже в разговоре с мужем иногда случалось такое, если он бывал в дурном расположении духа. Но, говоря с дружелюбно настроенными незнакомцами, а они все по большей части были настроены очень дружелюбно, никакого смущения она не испытывала.

Особенно дружелюбны были мужчины. По их глазам сразу становилось ясно, что они считают ее привлекательной, все, даже старики, те, кто годился ей в дедушки. Этот особый теплый ищущий взгляд говорил о желании и служил Норме Джин утешением. Ну по крайней мере когда находилась она в общественном месте. Но стоило кому-либо из них спросить, не желает ли она пообедать, сходить в кино, Норма Джин тут же ненавязчиво демонстрировала им два кольца. И если ее спрашивали о муже, отвечала тихо:

— Он за морем. В Австралии. — Порой она слышала собственный голос — в такие моменты он словно не принадлежал ей, — произносивший: — Пропал без вести в Новой Гвинее. — А иногда: — Погиб во время боевых действий, где-то на островах.

Однако чаще всего мужчины говорили о том, как война затронула их жизни. Скорее бы она закончилась, эта чертова война, говорили они. А Норма Джин думала про себя: лучше никогда бы она не кончалась.

Ибо она получила место на заводе только благодаря нехватке мужской рабочей силы. И только во время войны могли появиться женщины — водители грузовиков, женщины-кондукторы в троллейбусах, женщины-дворники, женщины — машинисты подъемных кранов, даже кровельщики, маляры и садовники. Да и вокруг, куда ни глянь, полно женщин в военной форме. По самым скромным подсчетам Нормы Джин, на одного мужчину, работавшего на заводе, приходилось по восемь-девять женщин. Не считая, разумеется, занятых в руководстве и управлении, там женщин не было. Войне она была обязана своей работой, войне она была обязана своей свободой. Благодаря войне она получала зарплату и, проработав на заводе всего три месяца, уже успела получить повышение и надбавку — в двадцать пять центов в час.

Она так ловко управлялась на конвейере, что ее отобрали для более сложной работы — покрывать фюзеляжи самолетов жидким аэролаком. Вонь в этом цеху стояла чудовищная, от нее постоянно тошнило. Казалось, она проникает в мозг и в мозгу танцуют крохотные пузырьки, подобные пузырькам шампанского. Вся кровь отливала от лица Нормы Джин, перед глазами плыло.

— Пойди глотни свежего воздуха, Норма Джин, — говорил добросердечный прораб, но Норма Джин отвечала быстро:

— Нет времени! У меня нет времени! — И смеялась, и вытирала глаза. — Нет времени! — И чувствовала, что и с языком творится что-то странное — он разбухал и с трудом умещался во рту.

Тут ее охватывал страх — что, если заметят? Что, если сочтут, что она не справляется с новой работой, и отправят обратно, на конвейер, или вовсе уволят и пошлют домой? Ведь дома у нее не было. Потому что муж оставил ее. Ты, глупая корова… Ей нельзя не справляться, она просто не имеет права! В конце концов сердобольный прораб брал ее под руку и выводил из красильного цеха, и Норма Джин, стоя у раскрытого окна, жадными большими глотками «пила» свежий воздух, но почти тотчас же возвращалась к работе. «Я чувствую себя прекрасно, просто отлично!» И руки ее двигались ловко и проворно, и умение росло не по дням, а по часам, и постепенно она начала привыкать к этому ужасному химическому запаху. Как ей и обещали: «Со временем ты и чувствовать его перестанешь». (Но она знала, что и волосы, и одежда насквозь пропитались этой вонью. Приходилось соблюдать осторожность, каждый день мыть голову и проветривать одежду.) Ей даже не хотелось думать о том, что пары аэролака проникли в кожу, легкие, мозг.

Она гордилась столь быстрым продвижением по службе, гордилась прибавкой в зарплате, надеялась, что скоро ее снова повысят. И снова дадут прибавку. Прораб считал ее очень старательной и исполнительной серьезной молодой женщиной, которой можно доверить самую сложную и ответственную работу. Выглядела она совсем еще девчонкой, но вела себя как взрослая. Нет, где угодно, только не на авиазаводе! Создающем бомбардировщики, которые будут громить врага. Иногда все происходящее на заводе напоминало ей гонку. И она была участницей этой гонки, бегуньей. А ведь в школе она бегала куда быстрее многих девочек, участвовала в соревнованиях и даже получила медаль. Норма Джин гордилась этой медалью, а потом почему-то отослала ее в Норуолк, Глэдис. Глэдис не ответила. (Во сне Норма Джин видела Глэдис — будто бы та приколола медаль к воротничку больничного халата. А может, так оно и было в реальности? Нет, она, Норма Джин, ни за что не сдастся! И она не сдавалась.)




Тем ноябрьским утром, напыляя аэролак и подавляя приступы тошноты и головокружения, Норма Джин опасалась, что у нее вот-вот начнется. Она даже захватила на работу целую пачку аспирина, на случай колик, зная, что поступает неправильно, что исцеление не наступит, если она подвержена проявлениям подобной слабости. И что если ей будет совсем уж невмоготу, придется взять два дня за свой счет и отлежаться дома — к своему стыду и позору. Тем ноябрьским утром она напыляла лак и изо всех сил старалась не потерять сознания, но мешали крохотные пузырьки, закипавшие в голове. И тут вдруг лицо ее осветила улыбка, ибо перед ней предстало совершенно бредовое и одновременно восхитительное видение.

Темный Принц в строгом черном наряде. И Норма Джин, она же Прекрасная Принцесса, в длинном белом платье из какого-то шуршащего материала. Рука об руку шли они по пляжу и любовались закатом. Волосы Нормы Джин развевались по ветру. Светлые, белокуро-платиновые волосы Джин Харлоу, которая умерла, как говорили, только потому, что ее мать, исповедующая «Христианскую науку», отказалась вызвать врача к смертельно больной двадцатишестилетней женщине. Но Норма Джин знала — все это ложь, потому что умереть человек может только по собственной слабости. И сама такой слабости проявлять не собиралась. Темный Принц остановился и накинул ей пиджак на плечи. А потом нежно поцеловал в губы. И заиграла музыка, такая нежная, романтичная, танцевальная. И Темный Принц с Нормой Джин начали танцевать, но тут Норма Джин удивила своего возлюбленного. Скинула туфли, и ее босые ступни утонули в сыром песке, и до чего же восхитительное то было ощущение, танцевать босиком, когда у ног разбиваются волны прибоя! Темный Принц смотрел на нее удивленно и восхищенно, потому что она была самой прекрасной женщиной, которую он когда-либо видел в жизни. Он смотрел и смотрел, а Норма Джин вдруг подняла руки, и они превратились в крылья, и вся она вдруг превратилась в красивую большую птицу с белым оперением и взлетала все выше и выше в небо, пока Темный Принц не стал казаться застывшей на пляже крохотной точкой. И вокруг него разбивались пенные волны, а он провожал ее тоскливым взглядом, понимая, что потерял навсегда.

Тут Норма Джин очнулась, подняла глаза от рук в перчатках, сжимающих канистру с аэролаком, и увидела в дверях мужчину. Это был Темный Принц, и в руках он держал фотокамеру.




Красотка на снимке. 1945


Твоя жизнь вне сцены не есть случайность.

Все в ней неизбежно и определено заранее.

    

Из «Настольной книги актера» и «Жизни актера»






Через самые ранние годы, полные чудесных открытий, когда, к примеру, она еще ребенком ощущала острое покалывание брызг от разбивавшегося о пляж Санта-Моники прибоя, пронесла Норма Джин это воспоминание. О том, что уже когда-то слышала этот спокойный и размеренный, как метроном, голос: Где бы ты ни была, куда бы ни направилась, я буду там. Ты еще не успеешь прийти туда, а я уже буду ждать тебя там.




О, это выражение на лице Глейзера! Да его дружки с «Либерти» просто обхохотались, глядя, как он небрежно, с самым скучающим видом, листает декабрьский номер журнала «Звезды и полосы» за 1944 год. А потом вдруг переворачивает страницу, смотрит, словно не веря своим глазам, таращит эти самые глаза, и челюсть у него буквально отвисает от изумления. Что же такое, напечатанное на этой странице из дешевой бумаги, могло произвести на Глейзера впечатление разорвавшейся бомбы? Словно его электрическим током ударило! А потом он не своим, сдавленным голосом произносит:

— Господи! Моя жена. Это ж моя жена!..

Журнал тут же вырывают у него из рук. И все таращат глаза на ДЕВУШКУ С ТРУДОВОГО ФРОНТА, так, во всяком случае, напечатано над снимком. А ниже, на всю страницу и сам снимок — девушка с совершенно очаровательным личиком, пепельно-белокурыми кудряшками, выбившимися из-под косынки, прелестными задумчивыми глазами и влажными губками, сложенными в застенчиво-дразнящую улыбку. На девушке синий джинсовый комбинезон, вверху его так и распирают упругие молодые груди, внизу он облегает совершенно потрясающие бедра!.. И она с какой-то детской наивностью сжимает в обеих руках канистру и как будто целится ею в объектив.




Норма Джин отрабатывает свою девятичасовую рабочую смену на авиационном заводе в Бёрбанке, штат Калифорния. Она гордится, что вносит тем самым вклад в дело нашей победы. «Работа трудная, но мне нравится!» На снимке вверху: Норма Джин в цехе по сборке фюзеляжей. На снимке слева: Норма Джин в момент задумчивости. Она скучает о муже, моряке торгового флота Бучанане Глейсере, который ушел добровольцем на фронт и находится в настоящее время в южной части Тихого океана.




Как же они дразнили бедного парня, как насмехались над ним! Мало того, что в журнале пропечатали жену, так еще и имя его написали неправильно — «Глейсер» вместо «Глейзер». И потом, с чего это он вообразил, что эта хорошенькая девчонка — его жена? И тут из-за журнала завязалась самая настоящая драка, его выхватывали из рук, чуть не порвали, а Глейзер гонялся за своими дружками с горящими от ярости глазами и орал:

— Эй, вы, мать вашу! А ну, отдайте! Дай сюда, я тебе говорю! Он мой, мой!

А потом наступил март 1945-го, и Сидни Хэрингу, преподавателю английского средней школы в Ван-Найсе, удалось конфисковать у хихикающих мальчишек номер «Маскарада». Не глядя, швырнул он журнал в ящик письменного стола и лишь в конце дня достал и начал перелистывать, подозревая, что похотливые в помыслах своих мальчишки непременно заложили страницу с какой-нибудь неприличной картинкой. И вдруг Сидни Хэринг сдвинул очки на кончик носа и в изумлении уставился на снимок. «Норма Джин!» Он тут же узнал девушку, несмотря на толстый слой макияжа и сексуальную позу. Голова чуть повернута набок, губы в темно-красной помаде полуоткрыты в пьяной и мечтательной улыбке, глаза полузакрыты в чувственном экстазе. На ней было нечто напоминающее ночную сорочку, некое почти совсем прозрачное одеяние с оборками, доходившее до середины бедер, туфли на высоких каблуках. А к грудям с неестественно заостренными сосками она прижимала маленького плюшевого панду. «Готов к холодной зимней ночи? Иди ко мне, согрею!..»

Хэринг тяжело и шумно задышал ртом. Глаза его увлажнились. «Норма Джин!.. О, Бог ты мой!» Он не сводил глаз со снимка. Он испытывал прилив жгучего стыда. Ведь то была его вина, это несомненно. Он мог бы спасти ее. Должен был как-то помочь ей. Но как?.. Все равно, надо было хотя бы попытаться. Постараться, очень постараться. Он должен был что-то сделать! Но что?.. Уговорить не выходить слишком рано замуж? А может, она была беременна. Может, она просто вынуждена была выйти замуж. А сам он жениться на ней не мог. Ведь он уже был женат. Да и девочке тогда было всего пятнадцать. Он был бессилен, и лучшее, что мог предпринять в той ситуации, это держаться от нее подальше. Он поступил мудро. Впервые, наверное, за всю жизнь, поступил мудро. Даже нанеся себе членовредительство, он поступил мудро — избежал тем самым призыва.

У него были маленькие дети и жена. Он любил свою семью. Они целиком и полностью зависели от него. И потом, каждый год в классе появлялись новые девочки. Сироты, приемные дети. Девочки с тоскливыми и ждущими глазами. Девочки, которые нуждались в наставлениях мистера Хэринга. В его одобрении. Любви. А что поделаешь, когда ты — их учитель, к тому же мужчина, к тому же еще относительно молодой. Война особенно обострила все это. Вообще эта война походила на какой-то дикий эротический сон.

Особенно если ты был мужчиной. Считался мужчиной. Но разве в его силах было спасти их всех?.. Конечно, нет. К тому же он потерял бы работу. Вот Норма Джин, она тоже была приемным ребенком. А потому была обречена. И мать у нее была тяжело больна — чем именно, он сейчас не помнил. А что с отцом?.. Кажется, отец у нее умер. Так что он мог сделать? Ровным счетом ничего. Не делать, не предпринимать ничего — то был, пожалуй, наилучший выход. Думать прежде всего о себе. Спасаться самому. Никогда к ним не прикасаться.

Нет, не то чтобы он гордился своим поведением, зато и стыдиться ему было нечего. Да и разве он испытывал стыд?.. Ничего подобного! И однако же он, воровато покосившись в сторону двери (занятия кончились, вломиться вроде бы никто не должен, но, как знать, какой-нибудь ученик или коллега вполне мог подсмотреть через стеклянную панель в двери), вырвал из журнала страницу. Теперь надо было избавиться от самого журнала. Он сунул его в старый конверт из плотной желтой бумаги и бросил конверт в корзину для бумаг. Готов к холодной зимней ночи? Иди ко мне, согрею! Чтобы не помять снимок своей бывшей ученицы, Хэринг убрал его в папку, затем сунул папку в самый нижний ящик письменного стола, туда, где хранилось с полдюжины стихотворений, что некогда написала ему от руки эта девочка.
		Знаю, ни о чем не пожалею,



		Если полюбить тебя посмею.








А в феврале того же года детектив Фрэнк Уиддос из департамента полиции Калвер-Сити производил обыск в трейлере, где обитал подозреваемый в убийстве. Если точнее — подозреваемый в совершенно сенсационном преступлении: изнасиловании с последующим убийством, убийстве с нанесением многочисленных ножевых ранений, изнасиловании и зверском убийстве с последующим расчленением тела. Уиддос и его друзья копы были уверены, что нашли «своего парня», что этот зверь и подонок был точно виновен. Недоставало лишь чисто материальных доказательств, привязывающих подозреваемого к жертве, к убитой им девушке. (В течение нескольких дней она числилась в розыске, потом на пустыре, на окраине Калвер-Сити, нашли расчлененное тело. Девушка, Сьюзан Хейворд, проживала в Западном Голливуде и даже вроде бы подписала контракт с какой-то киностудией, но потом от нее отказались. А чуть позже встретила этого психопата, и тут настал ей конец.)

И вот, зажимая одной рукой нос — проклятый садист устроил в своем трейлере настоящий свинарник, — Уиддос перебирал другой кипу журналов с девочками. И наткнулся на разворот в журнале «Фотографии», и увидел — «Господи Иисусе! Та самая девчонка!» Уиддос принадлежал к числу легендарных детективов, которые, как в кино, никогда не забывают ни лиц, ни имен. «Норма Джин… как ее там дальше?.. А, Бейкер! Да, точно». Она позировала в плотно облегающем цельном купальнике, который позволял разглядеть практически все ее прелести, ну и еще оставлял немножко — для работы воображения. На ней также были туфли на чудовищно высоких каблуках. На одном снимке она красовалась лицом к камере и в полный рост, на другом, в стиле Бетти Грэбл, сидела к зрителям спиной и игриво поглядывала через плечо. Руки на бедрах, один глаз подмигивает, на купальнике рисунок в виде бантиков, волна темно-золотистых кудряшек сверкает лаком. А все еще детское личико девушки, казалось, затвердело от толстого слоя грима. На первом снимке в полный рост она кокетливо протягивала зрителям мяч для игры в пляжный волейбол, и на лице ее застыла жеманно-глуповатая улыбка, а губки были сложены, как для поцелуя. Снимок сопровождался надписью: «Лучшее средство от зимней тоски? Вот оно, перед вами! Наша мисс Февраль!»

Уиддос почувствовал, как тупо заныло сердце. Нет, не так, словно его пронзила пуля, но тем не менее довольно чувствительно.

Помощник спросил, что он там нашел, и Уиддос грубо ответил:

— А ты как думаешь, что можно найти в выгребной яме? Одно дерьмо!

Потом украдкой скатал журнал в трубочку и спрятал его во внутренний карман пиджака.




А вскоре после этого сидевший в трейлере, оборудованном под офис, что находился на заваленном разным хламом дворе за домом на Резеда-стрит, Уоррен Пириг с дымящейся сигаретой в углу рта рассматривал глянцевитую обложку нового номера «Шика». Надо же, на обложке! «Норма Джин?.. Да, точно она. Господи!» Его девочка. Та самая, на которую он «запал», но ни разу и пальцем не тронул. Та самая, которую он до сих пор вспоминал… так, время от времени. Хотя она здорово изменилась. Повзрослела и смотрела на него так, словно знала и ведала все на свете. И еще — как будто ей нравилось то, что она знала… На ней были мокрая на вид белая майка с надписью USS Swank на груди, красные туфли на высоких каблуках. И больше — ничегошеньки. Плотно обтягивающая грудь майка едва доходила до середины бедер. Темно-золотистые волосы зачесаны кверху, из пучка на макушке выбивается несколько светлых кудряшек. Сразу было заметно, что на ней нет лифчика, груди такие круглые и мягкие на вид. А судя по тому, как липла майка к бедрам и округлому животику, становилось ясно, что и трусиков на ней тоже нет.

Уоррен почувствовал, что краснеет. Резко выпрямился над исцарапанным стареньким столом, беспокойно зашаркал подошвами. Последнее, что он слышал от Элси о Норме Джин, так это то, что девушка вышла замуж, переехала в Мишен-Хиллз, а потом ее мужа вроде бы отправили на войну. Сам Уоррен ни разу с тех пор не спрашивал о Норме Джин, а Элси не выказывала никакой охоты говорить на эту тему. А теперь нате вам, пожалуйста! Красуется на обложке «Шика», да еще на двух снимках внутри, в той же белой маечке. Показывает всем свои титьки и задницу, будто какая шлюха!.. Уоррен испытывал бешеное желание и одновременно — глубочайшее отвращение, словно вляпался в грязь. «Черт побери! Это она во всем виновата!» Он имел в виду Элси. Это она разбила их семью. И он шевельнул толстыми волосатыми пальцами — так бы и задушил эту суку!..

Однако, несмотря на злость и отвращение, он все же сохранил этот номер «Шика» за март 1945 года. Спрятал его в нижний ящик стола, под старые счета и деловые бумаги.




Однажды апрельским утром в аптеке Мейера (это утро запомнится ей надолго, ведь случилось то накануне кончины Франклина Делано Рузвельта) Элси вдруг услышала возбужденный голос Ирмы. Та звала ее, хотела показать новый номер «Парада», которым размахивала какая-то ее подружка.

— Это ведь она? Правда она? Ну, та ваша девочка? Ну, которая пару лет назад вышла замуж? Вы только посмотрите!

Элси уставилась на раскрытую страницу журнала. Да, точно, Норма Джин! Волосы заплетены в мелкие косички, как у Джуди Гарланд в «Волшебнике из страны Оз», и одета она в плотно облегающие вельветовые джинсы и пепельно-голубой свитер ручной вязки. И раскачивается на воротах какой-то фермы, и весело так улыбается; а на заднем плане видны пасущиеся на зеленой травке лошади. Норма Джин выглядела очень молоденькой и очень хорошенькой. Но если приглядеться повнимательнее, что, собственно, и сделала Элси, сразу становилось заметно, какая напряженная и вымученная у нее улыбка. Даже щеки у бедняжки закаменели от напряжения, что и понятно: попробуй поулыбайся так широко! «Вот и пришла весна в прекрасную долину Сан-Фернандо! А как связать к весне этот замечательный свитер из хлопчатобумажных ниток, читайте на стр. 89».

Элси была настолько потрясена, что вышла из аптеки Мейера, даже не заплатив за журнал. И поехала прямиком в Мишен-Хиллз, к Бесс Глейзер, даже не предупредив ее по телефону.

— Бесс! Ты только посмотри! Ты погляди на это! Ну, узнаешь? — И с этими словами она сунула журнал в руки старой своей подруги, на лице которой застыло недоуменное выражение. Бесс посмотрела и нахмурилась. Похоже, она была удивлена, но не слишком.

— A-а, она… Что ж…

Элси пребывала в полной растерянности. Бесс не сказала больше ни слова. Вместо этого провела ее в дом, на кухню, где достала из ящика буфета декабрьский номер журнала «Звезды и полосы» за 1944 год со статьей о девушках, работающих на оборону. И там тоже была Норма Джин — опять! Элси на миг показалось, будто кто-то пнул ее в живот — опять! И она опустилась в кресло, и все смотрела и смотрела на Норму Джин — свою дочурку, свою девочку! — в тесно облегающем комбинезончике с иголочки, улыбающуюся в камеру. Насколько помнила Элси, в обычной жизни Норма Джин никогда никому так не улыбалась. Словно тот, кто держал эту самую камеру, был ближайшим ее другом. А может, сама камера была ближайшим ее другом.

И тут Элси захлестнула целая буря чувств: боль, смятение, стыд, гордость. Почему, почему Норма Джин не поделилась с ней этими замечательными новостями? Бесс же тем временем с присущим ей кисло-занудным видом говорила:

— Это прислал Баки. Я так понимаю, он страшно гордится.

На что Элси ответила:

— А ты нет, что ли?

Бесс возмущенно фыркнула:

— Чем тут гордиться? Конечно, нет! И вообще все Глейзеры считают, это просто стыд и позор!

Элси сердито затрясла головой:

— А лично я считаю, это просто замечательно! И я горжусь Нормой Джин! Она станет моделью, кинозвездой! Вот погоди, скоро сама увидишь.

Бесс поморщилась и сказала:

— Она прежде всего жена моего сына. И прежде всего должна помнить и думать об этом!

И Элси, услышав эти слова, не вылетела возмущенная из дома Глейзеров. Нет, она осталась, и Бесс приготовила кофе, и женщины долго говорили и всласть поплакали по заблудшей и утерянной для них навеки Норме Джин.




По найму


Для истинного актера каждая роль — это шанс. Незначительных ролей не бывает.

    

Из «Настольной книги актера» и «Жизни актера»






На первой же неделе работы в агентстве Прина она стала «Мисс Алюминум Продактс[46 - Продукты, изделия из алюминия (англ.).] 1945». И красовалась в тесно облегающем белом плиссированном платье с глубоким вырезом, с гирляндами бус из фальшивого жемчуга и клипсами-пуговицами из такого же жемчуга, в белых туфлях на высоких каблуках, белых перчатках до локтя и с кремово-белой гарденией в «начесанных» волосах до плеч.

Целых четыре дня демонстрировала она себя на выставке в Лос-Анджелесе, где надо было часами стоять на возвышении, среди выставленной в зале сверкающей алюминиевой утвари для кухни. И раздавать желающим (по большей части то были мужчины) проспекты и буклеты. Платили ей 12 долларов в день, плюс еще питание (самое минимальное) и транспортные расходы.

На второй неделе она была «Мисс Пейпер Продактс[47 - Продукты, изделия из бумаги (англ.).] 1945». И демонстрировала себя в ярко-розовом одеянии из бумажного крепа, нещадно шуршавшем при каждом движении, и в позолоченной бумажной короне на встрепанных волосах. Здесь, на выставке, она тоже раздавала буклеты, а также простейшие изделия из бумаги — салфетки, рулончики туалетной бумаги, гигиенические прокладки (в простых коричневых пакетиках без всяких надписей). Платили здесь поменьше — 10 долларов в день, плюс расходы на питание (минимальное) и оплата за проезд троллейбусом.

Она была «Мисс Милосердие» на выставке хирургических инструментов в Санта-Монике. «Мисс Южная Калифорния» на выставке молочных продуктов, где была наряжена в белый купальник с большими черными пятнами (как у коров гернзейской породы) и туфли на высоких каблуках. Она была одной из шоу-герлз на открытии нового отеля «Люкс-Армс» в Лос-Анджелесе. Изображала приветливую хозяйку и встречала гостей на презентации стейк-хауса[48 - «Стейк-хаус» — ресторан, специализирующийся на стейках, или бифштексах. К мясу традиционно подают кочанный салат и печеный картофель.] Руди в Бель-Эр. Изображала в матроске — блузе навыпуск, коротенькой юбочке, шелковых чулках и туфлях на высоких каблуках — хозяйку бала в Роллинг-Хиллз, на яхт-шоу. Изображала в ковбойском наряде из «сыромятной кожи» — жилетка и юбка с бахромой, сапожки на высоких каблуках, широкополая шляпа, а также кожаная кобура с серебряным шестизарядным револьвером (незаряженным) на стройном бедре — «Мисс Родео 1945». Происходило это в Хантингтон-Бич, где под ярким светом прожекторов ее заарканивал с помощью лассо улыбающийся хозяин церемонии.




Никаких свиданий с клиентами. Ни при каких обстоятельствах не брать у клиентов чаевые. Клиенты платят непосредственно агентству. Нарушение любого из этих правил приведет к немедленному увольнению из агентства.




Опасаясь колик, она брала с собой аспирин «Байер». Когда даже его оказывалось недостаточно, принимала другие, более сильнодействующие средства (кодеин? а что это вообще такое, кодеин?), прописанные ей дежурным врачом при агентстве Прина. Голова во время менструации просто раскалывалась от боли. В ней словно стучали молоточки. Даже перед глазами все плыло, так ужасно болела у нее голова. В самые тяжелые дни она вообще не могла работать. И каждая потеря в деньгах, пусть даже речь шла всего о десяти долларах, приводила ее в отчаяние, одна мысль об этом терзала, как ноющий зуб. А что, если она ослепнет от этой боли и ярких прожекторов? Что, если, входя в троллейбус на ощупь, вдруг споткнется и упадет, как какая-нибудь старуха?

Больше всего на свете она боялась превратиться в беспомощную и неопрятную женщину, какой была ее мать. Она постоянно боялась сделать что-то не так, ошибиться, не исполнить то, что от нее требуется. Она панически боялась собак, принюхивающихся к ее влажной промежности. Гигиенические прокладки укреплялись теперь еще и слоем «клинекса», но все равно все это промокало насквозь в течение часа. И потом: где переменить прокладку? Как часто может она отлучаться? А все они сразу заметят, наверняка уже заметили, как скованно она держится. Едва ходит с этим толстым слоем между ног. Она была в отчаянии, она не могла остаться дома, отлежаться, постанывая, в постели, как отлеживалась в Вердуго-Гарденс или у Пиригов, где тетя Элси приносила ей бутылочку с горячей водой и теплое молоко. Ну, как дела, милая? Ничего, потерпи.

Теперь рядом не было никого, кто любил бы ее. Теперь она была совершенно одна, сама по себе. Она копила деньги на покупку подержанного автомобиля у друга самого Отто Эсе. Она снимала меблированную комнату в Западном Голливуде, в нескольких минутах ходьбы от студии Отто Эсе. Она посылала пятидолларовые купюры Глэдис, в государственную психиатрическую больницу — «Просто хотела сказать тебе: здравствуй, мамочка!» О ней говорили как об одной из самых «многообещающих» моделей агентства Прина. Она была «восходящей» звездой модельного бизнеса. Хозяину агентства не нравились волосы Нормы Джин — как он выражался, «цвета воды для мытья посуды». Еще хорошо, что не «сточной воды». Ей пришлось поизрасходоваться на парикмахерскую, где ей «обесцветили» пряди. Ей пришлось платить за уроки пластики на курсах при модельном агентстве. Иногда ей выдавали наряды для выступлений, иногда приходилось пользоваться своей одеждой. Приходилось самой покупать чулки. А также дезодоранты, косметику, нижнее белье. Она зарабатывала деньги и в то же время бесконечно их занимала — у агентства, у Отто, у других людей. Она все время боялась, не появилась ли на чулке «стрелка». Где-нибудь в троллейбусе, на глазах у совершенно посторонних людей, она могла расплакаться, заметив на чулке предательскую зацепку, для нее это было равносильно самому непоправимому из несчастий. О нет! Господи, нет, только не это! Нет! Ведь она — модель, работает у Прина, и для нее все несчастья были равны: а вдруг в жаркий и душный день через дезодорант пробьется запах пота, а вдруг сзади на платье появится пятно или «поедет» чулок?.. И все увидят.

Ибо все вокруг постоянно наблюдали за ней. Наблюдали даже тогда, когда ее не фотографировали в студии Отто Эсе, под невыносимо ярким светом ламп и столь же невыносимым и беспощадным взглядом самого Отто Эсе. Она посмела выйти из зеркала, и вот теперь все только и знают, что пялиться на нее. Не было на свете уголка, куда можно было бы спрятаться, укрыться. В сиротском приюте можно было спрятаться в туалете. Или в постели, укрывшись с головой одеялом. Там она могла выбраться из окошка на чердаке и спрятаться за трубой, на покатой крыше. О, как же скучала она теперь о приюте! Как тосковала о Флис! Ведь она любила Флис, как родную сестру. О, она скучала по всем своим сестрам — Дебре Мэй, Джанет, Мышке. Мышкой была она! Она скучала по доктору Миттельштадт, которой до сих пор посылала иногда коротенькие стишки. Ярче звездный сеет в тени ночной, сердцем знаю я, что Он со мной.

Отто Эсе, впервые увидевший и сфотографировавший ее на авиазаводе, просто расхохотался бы над всеми этими сантиментами. Ай-ай-ай, наша маленькая сиротинушка, выплакала свои хорошенькие глазки! С самого начала Отто Эсе дал ей недвусмысленно понять, что ей платят «чертовски хорошие бабки» — за то, чтоб была «особенной». Так что в ее интересах быть особенной — «или вылетишь отсюда к чертовой матери». И она старалась. Просто из кожи лезла вон. Она будет, будет особенной, пусть даже это убьет ее! Да взять хотя бы ту же Глэдис, разве она не верила в нее с самого начала? Уроки пения, уроки музыки. Красивые костюмчики, в которых она ходила в школу.

Отто Эсе, Темный Принц. Это он вихрем налетел на нее в красильном цеху и сфотографировал для журнала «Звезды и полосы»; запечатлел рабочую девушку в комбинезоне, несмотря на все протесты Нормы Джин и ее смущение, — после фотосессий, которые устраивал Баки, она стыдилась сниматься. Он гонялся за ней среди недокрашенных фюзеляжей и не желал слышать слова «нет». Тогда он работал корреспондентом в официальном журнале вооруженных сил США и осознавал всю тяжесть свалившейся на него ответственности. Но то была только его ответственность, к девушке это никак не относилось. Следовало поддерживать боевой дух молодых американских джи-ай, и как нельзя лучше этому могли поспособствовать снимки хорошеньких девушек в комбинезонах. «Ты ведь не хочешь, чтоб наши ребятишки там совсем скисли, нет? Это ведь равносильно предательству!» Отто Эсе сумел заставить Норму Джин улыбнуться, хотя и был самым уродливым мужчиной, какого она только видела в жизни. И — клик! клик! клик! — все щелкал своей камерой и смотрел на нее, как гипнотизер.

— А знаешь, кто мой босс в «Звездах и полосах»? Рон Рейган.

Норма Джин, вконец смущенная, лишь качала головой. Рейган? Неужели актер Рональд Рейган?.. Третьесортный Тайрон Пауэр или Кларк Гейбл? Норма Джин очень удивилась, что такой актер, как Рейган, может иметь отношение к какому-то военному журналу. Удивительно, что актер вообще может заниматься каким-либо полезным делом.

— «Сиськи, попки и ножки — вот твое истинное предназначение, Эсе», — так говорит мне Рон Рейган. Тупица, ни хрена не знает о фабриках, считает, что в таком месте можно обнаружить стоящую ножку!

Более грубого и некрасивого мужчины, чем Отто Эсе, Норма Джин в жизни своей не встречала!

И однако Отто был прав. Позже он хвастался, что вывел ее из забвения и не ошибся. Людям, нанимавшим ее на вечер, нужно было нечто «особенное», не какая-нибудь там провинциалочка из Ван-Найса. И она научилась не обижаться, стала реже плакать, когда все эти люди рассматривали ее, точно манекен. Или корову.

«Эта помада слишком темная. Так она похожа на шлюху». «Да хрен с ней, с помадой, Мори, этот оттенок сегодня в моде». «Бюст великоват. Соски видны даже через одежду». «Да ни черта ты не понимаешь! Бюст у нее просто шикарный! Тебе что, нужны два маленьких кукиша? А соски, что ты имеешь против сосков?.. Вы только послушайте этого клоуна!» «И скажи ей, пусть так много не улыбается. Иначе можно подумать, у нее нервный тик». «Американские девушки рождены для того, чтобы улыбаться, Мори! За что мы платим деньги, за какую-нибудь плаксу?» «Да она просто копия Багз Банни!» «Нет, Мори, ты не способен оценить настоящую женщину. Видишь, до чего запугал бедняжку? Она и без того обходится нам дорого». «Мне это нравится, нам! И без тебя знаю, во сколько это обходится!» «Черт, Мори! Ты что же, хочешь, чтоб я отправил ее обратно, не успела она у нас появиться? Эту невинную крошку с ангельским личиком?» «Ты что, совсем взбесился, Мел? Мы уже заплатили двадцать баксов за прикид, плюс еще восемь за машину! И чтоб теперь потерять все это? Ты что, вообразил, мы миллионеры? Она остается!»

Норма Джин очень гордилась тем, что она всегда оставалась.




На первой же неделе работы в агентстве Прина она столкнулась с шикарной рыжеволосой девушкой. Норма Джин только что вошла, а девушка уходила, спускалась по ступенькам, звонко и сердито стуча каблучками. Темно-рыжие волосы спадали ей на глаза, как у Вероники Лейк, одета она была в плотно облегающее черное платье из джерси, под мышками виднелись пятна от пота. Яркая малиновая помада, румяна на щеках и запах духов — настолько сильный, что сразу заслезились глаза. Девушка была ненамного старше Нормы Джин, но выглядела несколько потасканной. Уставилась на Норму Джин, которую едва не смела с пути, а потом вцепилась ей в руку.

— Господи! Кого я вижу! Мышка! Ты ведь Мышка, верно? Норма Джейн… Джин?

То была не кто иная, как Дебра Мэй из сиротского приюта. Их койки стояли рядом, и Дебра Мэй почти каждый день плакала по ночам, а может (ибо в сиротском приюте не всегда можно было понять), плакала по ночам сама Норма Джин. Но только теперь Дебру Мэй звали Лизбет Шорт — это имя она произнесла с горечью, сразу было видно, что не она его выбирала и что оно ей совсем не нравилось. Она работала в агентстве по контракту, фотомоделью. А возможно (Норма Джин так и не поняла, не решилась спросить), Дебру Мэй только что вышибли из агентства. И агентство задолжало ей определенную сумму денег. Она предостерегала Норму Джин от той ошибки, что совершила сама, и, естественно, Норма Джин спросила, какой именно ошибки, и Дебра Мэй ответила:

— Брала деньги у мужчин. Если возьмешь и в агентстве об этом узнают, все, пиши пропало! Не успокоятся, пока не отберут все. А потом им подавай еще и еще!

Норма Джин растерялась.

— Что?.. Я думала, в агентстве не разрешают брать деньги.

— Это они только так говорят, — скривив губы, заметила Дебра Мэй. — Я хотела стать настоящей моделью, и еще меня пригласили на прослушивание, на киностудию, и вот… — Она удрученно затрясла рыжей гривой. — Теперь все пропало!

Норма Джин начала неуверенно:

— Так ты хочешь сказать… что брала деньги у мужчин? За с-свидания?

Судя по выражению лица, она этого не одобряла, и тут Дебра Мэй так и вспыхнула:

— А что тут такого? Будто никогда не слышала! Значит, осуждаешь, да? Почему? Только потому, что я не замужем? (Дебра Мэй покосилась на левую руку Нормы Джин, но та уже, разумеется, не носила колец: нанимать замужних женщин в модели было не принято.)

— Да нет, нет, что ты…

— По-твоему, получается, только замужняя женщина имеет право брать деньги с мужика за то, что он ее трахает, да?

— Нет, Дебра Мэй, просто я…

— Разве в том, что мне нужны деньги, есть что-то отвратительное? Да поди ты к черту!

И Дебра Мэй яростно оттолкнула Норму Джин и пронеслась мимо нее к выходу — с натянутой, как струнка, спиной, с гордо поднятой рыжеволосой головой. Ее каблучки стучали, как кастаньеты.

Растерянно моргая, Норма Джин провожала взглядом свою сестру по сиротству, с которой не виделась лет восемь. Ощущение было такое, словно Дебра Мэй влепила ей пощечину. Норма Джин даже крикнула вслед:

— Дебра Мэй, погоди!.. Скажи, ты слышала что-нибудь о Флис?

И тогда Дебра Мэй обернулась через плечо и злобно и мстительно выкрикнула в ответ:

— Флис умерла!




Дочь и мать


Я еще не горжусь собой. Но мне бы очень хотелось гордиться. Она посылала тщательно отобранные снимки из «Парада», «Фэмили серкл» и «Колльерс» Глэдис Мортенсен, в психиатрическую больницу. Нет, снимков в обнаженном или полуобнаженном виде среди них не было. На всех фотографиях красовалась полностью одетая Норма Джин — то в свитере и жилетке ручной вязки; то в джинсах и клетчатой ковбойке, с волосами, заплетенными в мелкие косички, как у Джуди Гарланд в фильме «Волшебник из страны Оз», и она стояла на коленях рядом с двумя прелестными барашками и, счастливо улыбаясь, поглаживала их по мягкой белой кудрявой шерстке. Или же она представала в образе старшеклассницы (из серии «Снова в школу»), и на ней были плиссированная юбочка в красную клетку, белая водолазка с длинными рукавами, кожаные сандалии, коротенькие белые носочки, а ее медово-золотистые волосы были собраны в пышный конский хвост. И она улыбалась и махала рукой кому-то, находившемуся за камерой, «Привет!» Или «Прощай!»

Но Глэдис ни разу не ответила.

— Да мне-то что? Мне все равно!




Ей начал сниться один и тот же сон. А может, он снился ей всегда, только она не помнила. Между ног у меня рана. Глубокий порез. Да, именно так, порез. Глубокая рана, пустота, из которой выходит кровь. Имелся и вариант этого сна, который она называла «сном о ране», и в этом сне она снова была маленькой девочкой. И Глэдис опускала ее в горячую воду, от которой валил пар, и обещала как следует вымыть ее, и «все тогда будет у нас хорошо», и Норма Джин безнадежно цеплялась за руки Глэдис, и хотела вырваться, и одновременно боялась, что мать ее вдруг отпустит.




— Нет, пожалуй, мне, наверное, не все равно. И это следует признать!

Теперь она зарабатывала деньги, много денег — и в агентстве Прина, и по контракту на Студии. И решила, что пора наконец навестить Глэдис в психиатрической больнице в Норуолке. Из телефонного разговора с лечащим врачом выяснилось, что Глэдис Мортенсен «почти полностью поправилась, насколько это вообще возможно в ее случае». За десять лет со дня госпитализации пациентка неоднократно подвергалась лечению шокотерапией, что помогло свести до минимума «припадки маниакальности». В данное время она постоянно принимает по специальной схеме сильнодействующие средства, помогающие побороть и возбуждение, и депрессию. Согласно больничным записям она уже в течение достаточно длительного времени не пыталась «причинить вреда» ни себе, ни окружающим.

Норма Джин взволнованно спросила врача, не считает ли он, что ее визит к матери может оказаться «огорчительным», на что психиатр ответил:

— Огорчительным для кого, мисс Бейкер? Для вас или вашей матери?

Норма Джин не видела маму десять лет.

Но несмотря на это, сразу же узнала ее, худую поблекшую женщину в полинялом зеленом халатике с неровно подшитым подолом. Или, может, пуговицы на халатике были застегнуты неправильно?..

— М-мама?.. О, мама! Это я, Норма Джин!

Позже Норме Джин, робко обнявшей мать, которая не ответила на объятие, но и не сопротивлялась, начало казаться, что обе они тогда разрыдались. На деле же разрыдалась только Норма Джин, сама себе удивляясь, что так расчувствовалась. Когда я только начала брать уроки актерского мастерства, заплакать никак не получалось. После Норуолка я могла заплакать в любую секунду.

Они сидели в зале для посетителей, среди совершенно посторонних людей. Норма Джин смотрела на маму и улыбалась, улыбалась. И при этом чувствовала, что вся дрожит, и не в силах была произнести ни слова — перехватило горло. И еще (к своему стыду) она вдруг почувствовала, что морщится от отвращения — потому что от Глэдис скверно пахло. Кислым противным запахом давно не мытого тела.

Глэдис оказалась меньше ростом, чем думала Норма Джин, — не выше пяти футов трех дюймов. На ногах поношенные войлочные шлепанцы и грязные носки. На зеленой ткани халата, под мышками, темные полукружия пота. Одной пуговицы не хватало, и воротник халата открывал плоскую впалую грудь и дряблую шею, виднелся также край застиранной белой комбинации. И волосы у Глэдис тоже поблекли, приобрели какой-то пыльный серовато-коричневый оттенок и торчали клочьями, как перья у встрепанной птицы. А лицо, некогда такое живое, подвижное, казалось невыразительным и плоским, и кожа на нем обвисла и была испещрена мелкими морщинками, как смятый комок бумаги. Мало того, куда-то делись четко очерченные брови и ресницы, возможно, Глэдис их просто выщипала, и глаза казались какими-то голыми. А сами глаза были такие маленькие, водянистые и бесцветные и смотрели так недоверчиво. Некогда роскошные, лукавые и соблазнительные губы стали тонкими и тоже бесцветными, и рот походил на щель. Глэдис можно было дать и сорок, и все шестьдесят пять. О, да она вообще могла быть или казаться кем угодно! Совершенно посторонним человеком…

Если, конечно, не считать того, что медсестры нас сравнивали. Просто не спускали с нас глаз. Кто-то сказал им, что дочь Глэдис Мортенсен работает фотомоделью, снимается для обложек журналов. Вот им и хотелось посмотреть, похожи ли дочь и мать.

— М-мама? Я тут тебе кое-что привезла.

Эдна Сент-Винсент Миллей, «Избранное», небольшой томик стихов в твердом переплете, она купила его в букинистической лавке в Голливуде. Изумительной красоты вязаная шаль цвета голубиного крыла, тонкая, как паутинка. Подарок Норме Джин от Отто Эсе. И прессованная пудра в коробочке из черепахового панциря. (О чем только думала Норма Джин? Ведь в коробочке с компакт-пудрой было зеркало! И одна из сестер, самая глазастая, тут же заметила это и сказала Норме Джин, что подобные вещи дарить нельзя. «А то еще, не дай Бог, зеркало разобьется, и больная может употребить не по назначению».)

Зато Норме Джин разрешили погулять с мамой в саду. Глэдис Мортенсен чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы заслужить такую привилегию. Старательно и неспешно шагали они по дорожке. Глэдис нарочито громко шаркала распухшими ногами в драных войлочных шлепанцах, и Норма Джин не смогла удержаться от мысли, что все это напоминает какую-то жестокую комедию. Да кто она вообще, эта грязная и больная старая женщина, играющая роль Глэдис, матери Нормы Джин? Как прикажете относиться к ней — смеяться или плакать? Неужели это она, Глэдис Мортенсен, всегда такая легкая на подъем, подвижная, беспокойная в движениях, не терпящая никаких проявлений медлительности? Норме Джин хотелось взять мать под руку — исхудалую и вялую, но она не осмелилась. Испугалась: что, если вдруг мать отшатнется от нее? Ведь Глэдис терпеть не могла, когда к ней прикасались. Во время ходьбы кислый запах, исходящий от Глэдис, усилился.

Тело ее сгнивает заживо. Медленно, постепенно. Я всегда буду мыться, держать свое тело в чистоте. Буду чистой! Такого со мной никогда не случится!

И вот они оказались в саду, под солнцем и свежим ветром. И Норма Джин воскликнула:

— А здесь хорошо, правда, мама?

Голосок ее звучал как-то странно, тоненько, по-детски.

И это при том, что она отчаянно подавляла в себе желание освободиться от этой угнетающей одним своим видом женщины и бежать, бежать, куда глаза глядят!

Норма Джин беспокойно косилась на скамьи с облупленной краской, разглядывала выжженную солнцем серо-коричневую траву. И тут вдруг ее охватило ощущение, что она уже бывала здесь прежде. Но когда?.. Ведь она ни разу не навещала Глэдис в больнице, и однако место это казалось таким знакомым. Может, Глэдис мысленно общалась с ней, ну, допустим, во сне? Ведь у нее и прежде, когда Норма Джин была совсем маленькой девочкой, наблюдались такие способности. Норма Джин была уверена, что уже видела эту лужайку за западным крылом старого кирпичного здания, эту вымощенную плиткой дорожку с указателем «Доставка». Эти чахлые пальмы, эти карликовые эвкалипты. Слышала сухой шелест пальмовых ветвей на ветру. Души мертвых. Хотят вернуться. Только в воспоминаниях Нормы Джин больничный двор казался просторнее и был расположен не в перенаселенном городском районе, а в сельской местности, в тиши и глуши. А вот небо было в точности таким же, каким она его запомнила, — ярко-синим, с прозрачными белыми клочьями облаков, которые нес ветер, дующий с океана.

Норма Джин собралась было спросить мать, куда та хочет идти, но не успела. Не говоря ни слова, Глэдис отошла от дочери и зашаркала к ближайшей скамейке. И так и осела на нее, сложившись, как закрывающийся зонтик. Скрестила руки на узкой груди, сгорбилась, словно мерзла от ветра. Или от отвращения? Глаза с тяжелыми веками… точь-в-точь, как у черепахи. Сухие бесцветные волосы раздувает ветер.

Нежным и быстрым движением Норма Джин накинула на плечи матери тонкую голубино-серую шаль.

— Ну, теперь тебе теплее, мама? Знаешь, эта шаль смотрится на тебе просто прекрасно!

Ей показалось, что голос ее звучит фальшиво. Улыбаясь, Норма Джин уселась рядом с Глэдис. Она слегка нервничала — так бывает, когда участвуешь в съемках сцены, но слов тебе еще не дали, и приходится импровизировать. Она не решилась сказать Глэдис, что эта шаль — подарок от мужчины, которому она не доверяла. От мужчины, которого и обожала, и боялась и который стал ее спасителем. Он фотографировал ее в «художественных позах», с этой самой шалью, кокетливо наброшенной на обнаженные плечи; а еще на Норме Джин было тогда алого цвета платье без рукавов и лямок, сшитое из какого-то нового синтетического тянущегося материала. И надела она его прямо на голое тело, без лифчика. И соски, натертые льдом («Старый трюк, но работает безотказно» — так говорил Отто), торчали под тканью, как продолговатые виноградины. Этот художественный снимок предназначался для нового журнала под названием «Сэр!», владельцем которого был сам Говард Хьюз.

Отто Эсе клялся и божился, что специально купил эту шаль в подарок для Нормы Джин. Но та подозревала, что, должно быть, фотограф просто нашел ее где-то, допустим, на заднем сиденье незапертого автомобиля. Или же стащил у одной из своих девушек. Отто Эсе называл себя «марксистом-радикалом» и считал, что истинный художник имеет полное право экспроприировать все, что ему понравится.

Интересно, что бы сказал Отто Эсе, увидев Глэдис?..

Он бы сфотографировал нас вместе. Но этого никогда не случится.

Норма Джин спросила Глэдис, как она себя чувствует, в ответ на что та пробормотала нечто нечленораздельное. Норма Джин спросила, не желает ли Глэдис как-нибудь навестить ее, Норму Джин.

— Доктор сказал, ты можешь навестить меня в любое время. Ты «почти поправилась», так он сказал. Можешь даже остаться на ночь или приехать на день.

Норма Джин снимала крохотную меблированную комнатку с одной кроватью. Интересно, где тогда она будет спать, ведь кровать придется уступить Глэдис?.. Или они будут спать вдвоем на этой кровати? Тут Норма Джин вспомнила, что ее агент, И. Э. Шинн, предупреждал: никому и никогда не говорить о том, что «у матери не все в порядке с психикой». «Это создаст вокруг тебя нежелательную ауру».

Но Глэдис, похоже, не собиралась принимать приглашение дочери. Лишь невнятно буркнула что-то в ответ. И Норма Джин решила, что мать рада приглашению, пусть даже еще не готова пока сказать «да». Она крепко сжала худенькую сухую и безвольную руку Глэдис в своей.

— О, мама! Сколько же времени прошло! Знаешь, мне очень стыдно.

Разве могла она сказать Глэдис, что так долго не решалась навестить ее потому, что была замужем за Баки Глейзером? Она ужасно боялась этих Глейзеров. Она боялась суждений Бесс Глейзер.

Дрожащей рукой Норма Джин нашарила в сумочке «клинекс» и промокнула глаза. Даже в свободные от работы дни она была обязана подкрашивать глаза и ресницы темно-коричневой тушью, ибо девушка, нанятая агентством Прина, всегда должна была выглядеть на людях безупречно. И она вдруг испугалась, что тушь размажется и потечет по щекам грязными полосками. Волосы она теперь красила в светлый медово-каштановый цвет, и они были волнистыми, а не кудрявыми. Тугие девичьи кудряшки и локоны исключались, в агентстве сочли, что в них она похожа «на дочь какого-нибудь оуки[49 - Прозвище фермера из штатов Оклахома и Арканзас, введено в литературный язык Дж. Стейнбеком в романе «Гроздья гнева». Первоначально имело пренебрежительный оттенок.]», этакую куколку, завившуюся и принарядившуюся перед поездкой в город.

И разумеется, они были правы. И Отто Эсе говорил ей то же самое. Эти реденькие бровки, эта манера держать голову, эта одежда, купленная по дешевке, даже то, как она дышала, — все это никуда не годилось и требовало самой серьезной корректировки. (Чего это ты с собой такое сделала, а? — спросил Баки. Со времени его демобилизации они встретились всего однажды. — Кого, черт возьми, пытаешься из себя изобразить? Шикарную женщину? — Баки был обижен и зол. И еще ему было стыдно за Норму Джин перед семьей. Ни один из Глейзеров никогда не разводился. Ни у одного из Глейзеров не сбегала жена.)

Меж тем Норма Джин говорила:

— Я посылала тебе свои свадебные фотографии, мама. Так вот… должна сказать тебе… я уже больше не замужем. — И она протянула левую руку, слегка дрожащую и уже без колец. — Мой м-муж, мы были так молоды… так вот, он решил, что больше не хочет… — Если бы то была сцена из кино, только что разведенная молодая жена непременно разрыдалась бы, а мать бросилась бы ее утешать. Но Норма Джин знала, что последнего никогда не случится, а потому решила не плакать. Понимала, что ее слезы только огорчат или раздражат Глэдис. — Ты же не м-можешь л-любить человека, который тебя не любит, правда, мама? Потому что если ты действительно очень сильно любишь кого-то, ваши две души как будто сливаются в одну, и Бог, он в вас обоих… Но если он не любит тебя… — Тут Норма Джин умолкла, она не совсем понимала, что следует говорить дальше. Но разве она не любила когда-то Баки больше самой жизни? И однако же эта любовь словно испарилась. Она надеялась, что Глэдис не станет расспрашивать ее о Баки и разводе. И Глэдис не спрашивала.

Они сидели на залитой солнцем скамейке, тени облаков проносились над ними, подобно быстрокрылым первобытным птицам. В саду этим ясным прохладным днем гуляли и другие пациенты. Интересно, подумала Норма Джин, как они оценивают Глэдис, привыкшую держаться так надменно и независимо? И она пожалела, что Глэдис не захватила с собой подаренную книжку стихов, должно быть, оставила в приемной. А ведь они могли бы почитать стихи вместе! То были самые счастливые мгновения в детстве Нормы Джин, когда Глэдис читала ей стихи. И еще — те совершенно волшебные долгие воскресные прогулки по Беверли-Хиллз и Голливудским холмам, поездки в Бель-Эр, Лос-Фелиз. Дома и особняки звезд. Глэдис знала этих мужчин и женщин, многих из них. Она даже бывала в гостях в некоторых из этих шикарных домов, ходила туда в сопровождении красавца актера, отца Нормы Джин.

А теперь настал мой черед!

Благослови меня, мама!..

Если бы отец все еще жил в Голливуде, если бы Глэдис отпустили из больницы, что выглядит вполне вероятным, если бы она поселилась с Нормой Джин, и если бы у Нормы Джин произошел «взлет» в карьере — в чем не сомневался мистер Шинн… — Тут голова у Нормы Джин прямо кругом пошла от всех этих радужных перспектив.

Порывшись в сумочке, битком набитой разными вещицами (там находились: маленький косметический набор, гигиенические прокладки, дезодорант, английские булавки, коробочка с витаминами, мелочь, а также маленькая записная книжка, на случай, если вдруг придет интересная мысль), Норма Джин извлекла конверт. В нем хранились последние ее снимки для разных журналов. Причем в исключительно «приличных» позах, ничего вульгарного, никакой дешевки. Она специально захватила их с собой, чтобы не спеша, по одному, выкладывать перед изумленными и восхищенными глазами матери.

Но Глэдис лишь буркнула: «Ха!» — и продолжала смотреть на снимки ничего не выражающим взглядом. Тонкие бескровные ее губы, казалось, стали еще тоньше. Позже Норма Джин подумала: Может, первой ее мыслью было, что там изображена она? Еще девушкой?

— О, мама, весь прошлый год прошел просто потрясающе, п-просто чудесно, п-прямо как в одной из сказок бабушки Деллы! Мне даже не верилось, что я — модель! Что у меня контракт со Студией! Ведь и ты тоже когда-то работала на Студии. Что теперь я могу зарабатывать на жизнь тем, что меня снимают. Знаешь, это самая легкая и приятная работа в мире!

Зачем, зачем только говорила она все это? Ведь на самом деле вся ее жизнь состояла из одной работы, тяжелой, напряженной работы. И от переутомления она часто страдала бессонницей, и нервы были постоянно на пределе. Да все это выматывало и изнуряло куда больше, чем работа на авиазаводе; это походило на ходьбу по высоко натянутому канату — без всякой страховки и на глазах у всех — фотографов, клиентов, агентства, Студии, под непрерывно оценивающими взглядами. Эти чужие глаза, они были всесильны, наделены жестокой властью смеяться над ней, издеваться, выгнать ее, уволить, вышвырнуть, как собаку, одним пинком. Отправить обратно, в забвение, из которого она только-только начала выбираться.

— Можешь оставить себе, если хочешь. Это к-копии.

Глэдис снова буркнула что-то невнятное. И продолжала смотреть на фотографии, которые показывала ей Норма Джин.

Странно, что на каждом новом снимке Норма Джин выглядит совершенно по-другому. То по-девичьи застенчивой, то шикарной напористой женщиной. Вот девушка-простушка, вот она в задумчивости. А здесь — какое-то неземное, эфирное создание, а здесь — воплощение женственности и секса. Моложе своего возраста, старше. (А кстати, сколько же ей теперь? Норма Джин напряглась и вспомнила — всего-то двадцать!) Волосы то распущены и лежат на плечах, то зачесаны вверх. То смотрит нахально, то явно заигрывает, то задумчива и печальна, то во взгляде читается откровенное желание. То она весела и задириста, как мальчишка, то держится с достоинством светской львицы. Здесь она миленькая. Здесь хорошенькая. Здесь просто красавица. Свет то беспощадно высвечивает каждую ее черточку, то затеняет, затушевывает, как это бывает в живописи.

На одном из снимков, которым она особенно гордилась (делал его не Отто, а фотограф со Студии), Норма Джин сидела среди восьми молодых женщин, работавших в 1946-м на Студии по контракту. Расположились они тремя рядами, стояли, сидели на диване и на полу. И Норма Джин мечтательно смотрела куда-то в сторону от камеры, губы полураскрыты, но не улыбаются. В отличие от нее все остальные ее конкурентки улыбались прямо в камеру, а глаза их так и молили: Взгляни на меня! Взгляни! Только на меня! Мистеру Шинну, агенту Нормы Джин, не нравился этот снимок, потому что она не соизволила принарядиться к съемкам. На всех девушках были ослепительные туалеты. На Норме Джин — белая шелковая блузка с глубоким V-образным вырезом и пышным бантом. Такие блузки носят обычно юные благородные леди из приличных семей, а не сексуальные фотомодели. Правда, Норма Джин сидела на ковре, скрестив ноги и широко расставив колени — так усадил ее фотограф, — и были видны ноги в шелковых чулках. Но при этом на ней была темная юбка, и руки она сложила на коленях, и потому нижней части тела было толком не разглядеть. Нет, не было в этом снимке ничего такого, что могло бы оскорбить придирчивый взгляд Глэдис.

Глэдис, хмурясь, смотрела на фото, потом повернула его к свету, точно то была какая-то головоломка; и Норма Джин заметила с нервным виноватым смешком:

— Кажется, что никакой Нормы Джин здесь нет, да, мама?.. Ничего. Вот стану актрисой, если мне позволят, конечно, и буду изображать самых разных людей. Буду работать все время. И тогда… уже никогда не останусь одна. — И она умолкла, ожидая, что скажет на это Глэдис. Что-нибудь лестное или ободряющее. — Верно, м-мама?

Глэдис еще больше нахмурилась и медленно обернулась к Норме Джин. В ноздри ударил кисловатый затхлый запах. Не глядя в глаза дочери, Глэдис пробормотала нечто похожее на «да».

Норма Джин не сдержалась:

— М-мой отец… он, кажется, тоже работал на Студии, по контракту? Ты говорила. Где-то году в 1925-м, да? Знаешь, я пыталась найти его фотографию в старых папках, но…

Такой реакции от Глэдис она не ожидала. Лицо ее изменилось до неузнаваемости. Она смотрела на Норму Джин так, словно видела ее впервые в жизни, смотрела яростными голыми глазами без ресниц. Норма Джин так испугалась, что выронила половину снимков. Наклонилась и стала собирать их, вся кровь так и прихлынула к лицу.

Скрипучим, словно проржавевшая дверная петля, голосом Глэдис спросила:

— Где моя дочь? Она сказали, что ко мне должна приехать дочь! Я тебя не знаю! Кто ты такая, а?

Норма Джин спрятала лицо в ладонях. Она понятия не имела, кто она такая.




И тем не менее она упрямо продолжала навещать Глэдис в Норуолке. Приезжала снова и снова.

Настанет день — и я привезу маму к себе домой. Обязательно!




Октябрь 1946-го, ясный ветреный день.

На автостоянке близ Калифорнийской государственной психиатрической больницы в Норуолке сидел, ссутулившись за рулем маленького черного внедорожника марки «бьюик», Отто Эсе и ждал свою девушку. Девушку, которой он похвалялся, точно какой-нибудь оуки дойной коровой, возя с собой повсюду. Да дай любой девчонке такой бюст и такой размер бедер, и уже никакой ай-кью не нужен. И еще она его просто обожала. И, Господи, до чего ж она была мила и забавна, хотя и глупышка, конечно. Иногда пыталась порассуждать с ним о «м-марксизме» (она читала «Дейли уоркер», он приносил ей эту газету), а также о «смысле жизни» (пыталась читать Шопенгауэра и других «великих философов»). Сладкая, как тающий на языке коричневый сахар. (Удалось ли Отто Эсе действительно «распробовать» эту девушку? Друзья и знакомые подвергали это сомнению.) Он ждал ее вот уже целый час, а она навещала свою сумасшедшую мамашу в психушке. Однако до чего же мрачное это местечко, Калифорнийская государственная психиатрическая больница. Б-р-р! Хуже не бывает! Как-то не хотелось думать о том — впрочем, Отто Эсе не слишком и думал, — что безумие передается по наследству. Через гены. Бедная славная малышка, Норма Джин!.. «Детей ей лучше не заводить. Впрочем, она это и сама понимает».

Отто Эсе курил крепкие испанские сигаретки и нервно вертел в руках фотоаппарат. Он никому не позволял прикасаться к своему фотоаппарату. Это было бы равносильно тому, как если б кто-то ухватил его за член. Нет уж, увольте! А вот наконец и Норма Джин появилась, бежит к нему, торопится. На лице застыло какое-то отрешенное выражение, идет, оступается в туфлях на высоченных каблуках.

— Привет, детка.

Отто Эсе отшвырнул сигарету и начал снимать ее. Выбрался из «бьюика», присел на корточки. Клик, клик, клик!.. То была радость его жизни, смысл существования. Для этого он родился на свет. И ну его к чертям собачьим, этого старого пердуна Шопенгауэра! Может, жизнь и есть не что иное, как слепая воля и бесцельное страдание, но кто об этом думает в такие вот моменты? Снимать девушку с искаженным от слез лицом, прыгающими грудками и соблазнительной попкой — вот в чем смысл его жизни. Такая молоденькая, а иногда выглядит просто ребенком, которого втиснули в тело зрелой женщины. Такая невинная, что так и тянет иногда притронуться к ней пальцем — словно для того, чтобы хоть немного испачкать. Бедняжка, она плакала, глазки распухли, по щекам черными полосками размазана тушь, прямо как у клоуна. На груди, на розовом свитере из хлопковой пряжи — темные пятна от слез, как от дождевых капель. А светло-серые льняные слаксы, купленные не далее как на этой неделе в комиссионном магазине на Вайн, куда сдавали прошлогодние вещи жены и подружки исполнительных продюсеров со Студии, безнадежно измяты в промежности.

— Лицо дочери, — произнес нараспев голосом священника Отто. — Не слишком сексуально. — И он выпрямился и принюхался к Норме Джин. — Знаешь, от тебя к тому же и воняет.




Урод


Уже по тому, как они энергично принялись ее уверять — Все в порядке, Норма Джин, эй, Норма Джин, все о’кей, — она сразу поняла, что на самом деле это не так. Она вернулась туда, где плакала девушка, рыдала и смеялась одновременно. Это была она сама, она шла к стулу, одному из складных стульев, расставленных полукругом; она была взвинчена сверх всякого предела, ее сотрясали конвульсии.

Она не играла, нет, это не было похоже на актерскую игру. Это было глубже, нежели просто игра. Это было слишком грубо, слишком «сыро». Нас ведь учили технике игры. Учили симулировать эмоции, а не быть носителями эмоций. Но ни в коем случае не быть громоотводом, по которому эти эмоции попадают на землю. Она просто испугала нас, и это трудно простить.

О ней говорили, что она слишком «впечатлительна». Единственная из всех ни разу не пропустила ни одного занятия. Актерское мастерство, танцы, пение. И всегда приходила раньше всех. Иногда ей приходилось ждать перед запертой дверью. Она была единственной, кто день за днем являлся при «полном марафете» — безупречно причесана, накрашена и одета. И совсем не походила ни на актрису, ни на модель (мы же видели ее снимки на обложках журналов «Шик» и «Сэр!», они производили впечатление).

Нет, скорее она походила на милую девушку-секретаршу. Волосы всегда так аккуратно уложены, и расчесаны, и сверкают. Белые нейлоновые блузки с бантом и воротничком, длинные рукава, узкие манжеты. Чистенькая, свеженькая и наглаженная каждый день. А чего стоили эти серые фланелевые юбки, всегда узкие, облегающие, сразу было видно, что она гладит их по утрам, стоя в одной комбинации. Вы прямо так и видели ее с этим утюгом, как она, сосредоточенно хмурясь, наглаживает свои юбочки и блузки! Иногда она надевала свитер, и свитер этот был непременно размера на два меньше, можно было подумать, что он у нее единственный и что носит она его всю свою жизнь. Иногда — слаксы. Но по большей части все же предпочитала строгую одежду приличной девушки. И еще чулки с безупречно прямыми швами и туфли на высоких каблуках.

Она была так застенчива, что можно было принять ее за немую. Резкие движения, громкий смех — все это пугало ее. До начала занятий всегда притворялась, что читает книгу. То «Утро, ставшее Электрой» Юджина О’Нила. То Чехова, «Три сестры». Шекспира, Шопенгауэра. Просто смех, да и только! А как она сидела на самом краешке стула с открытой тетрадью на коленях, в которую прилежно записывала что-то, ну, прямо школьница!

Все мы остальные ходили в джинсах, слаксах, рубашках, свитерах и туфлях на плоской подошве. А в теплую погоду — в сандалиях или просто босиком. Зевали во весь рот, и волосы были расчесаны кое-как, а парни, так те вообще являлись небритые, потому что все до одного были красавцами. И все мы по большей части были выпускниками калифорнийских школ, и каждый в своей школе был звездой и играл главные роли в школьных спектаклях. И нам завидовали, нас превозносили до небес едва ли не с детского сада. У некоторых из нас были связи на Студии, в основном семейные. А потому мы были уверены в себе, а у малютки Нормы-Джин-Неизвестно-Откуда не было никаких связей. Мы смеялись над ней, обзывали настоящей оуки, потому что она пришла неизвестно откуда.

Она занималась техникой речи, очень старалась, но постоянно прорывался старый акцент. Мало того, она еще и заикалась. Нет, не всегда, но время от времени. В основном в самом начале, когда только начинала читать какой-нибудь отрывок, а потом преодолевала заикание, потом ее будто прорывало, и вся застенчивость исчезала куда-то, а в глазах появлялось нечто такое… ну, словно ими смотрел уже другой человек, не она. Но нам постоянно вбивали в голову: Это не актерская игра, когда у вас нет техники. Это вы. Голый и беззащитный.

Итак, все мы были очень уверены в себе. А у Нормы Джин, одной из самых молоденьких в группе, никакой уверенности не было. Были лишь светящаяся бледная кожа, темно-синие глаза и еще — некая необыкновенная энергия, словно пронизывающая все ее тело. Ток, который нельзя отключить, источник которого был неиссякаем.

После одной из сцен, которую она сыграла перед нами, кто-то спросил, о чем она в это время думала. Потому что, черт побери, все мы ужасно расстроились при виде этого зрелища, а смеяться над Нормой Джин было как-то неудобно — все равно, что смеяться над снимками Маргарет Борк-Уайт, сделанными в Бухенвальде. И она ответила своим детским бездыханным голоском: О, кажется, я ни о чем не д-думала. Может быть, просто что-то вспоминала?..

Не было в ней никакой уверенности. Всякий раз, когда наступал ее черед, она поднималась и выходила в круг вся дрожа, словно впервые, как будто шла на верную гибель. Ей было тогда всего девятнадцать или двадцать, но сразу становилось ясно, что эта девушка обречена. И это при том, что она являлась самой красивой девушкой в группе. Однако самый бездарный из нас мог просто уничтожить, убить ее словом, даже взглядом, намеком или смешком. Или просто игнорировать ее, когда она поднимала глаза и вопросительно и с надеждой улыбалась.

Наш преподаватель по актерскому мастерству, так тот вообще просто терял всякое терпение, слыша, как она, заикаясь, отвечает на его вопрос. Часто ей нужно было несколько минут, чтобы войти в сцену, и вид у нее был при этом такой, точно она стояла на вышке для прыжков в воду и собирала все мужество, чтобы наконец прыгнуть, нырнуть. И это мужество появлялось, возникало откуда-то изнутри, и она всегда так отчаянно цеплялась за него. Мы наказывали ее единственным известным нам способом. Всячески давали понять: Мы тебя не любим. Ты не наша. Здесь тебе не место. Ты будешь куда убедительнее в роли какой-нибудь бродяжки или шлюхи. Ты нам не нужна. Ты не нужна Студии. Твое нутро не соответствует твоему внешнему облику. Ты — урод.




Колибри


Любовь священная всегда была и будет потребностью каждого человека.

    

Мэри Бейкер Эдди «Священное Писание как ключ к науке и здоровью»











Сент. 1947 Голливуд Калиф.













Проснулась рано! дольше 6 утра поспать не получилось & еще всю ночь просыпалась & потела & слышала странные тревожные голоса они предупреждали Ведь сегодня в этот день определится мое БУДУЩЕЕ & уже сердце стучит и бьется о ребра как маленькая птичка в клетке! Но это хорошо это ощущение счастья как мне кажется













Птицы поют за моим окном добрый знак в высокой траве & пахучем дурмане иволги с этим своим плавным и мелодичным свистом & кустарниковые сойки они кричат грубо & пронзительно & вспоминается голос сон о мужчине (незнакомце) предупреждающем меня о чем-то важном в моей жизни он так настойчив & я пугаюсь я не могу расслышать его слов или просто не разбираю их словно они на иностранном языке













Сегодня мне должны показать ПТИЧНИК мистера Зет его ценнейшую коллекцию птиц видеть которую удостаивались лишь избранные & позже должно состояться мое прослушивание у него снимается Джун Хейвер мистер Шинн говорит я куда более хорошенькая & более талантливая чем Джун Хейвер, хотелось бы ему верить Вообще-то я единственная девушка из группы по актерскому мастерству которую пригласили на пробу в этом фильме ну, на роль второго плана разумеется













Вся голова в розовых пластиковых бигуди целых 36! нет это чистое мучение спать в бигуди пытаться пристроиться на подушке голова просто раскалывается & кожу жжет но я не стала принимать снотворное как мне советовали Сняла эту дрянь потрясла «новыми» волосами расчесала щеткой & побрызгала лаком но как-то еще непривычно О Боже ужас какой, мои волосы стали белыми точно я поседела от страха

Меня просто тошнит до чего я волнуюсь & боюсь у мамы не была целых 5 месяцев & послала ей $$$ Хорошо что Баки не видит меня сейчас его бы просто стошнило я не виню Глейзеров да любой человек испугается увидев меня какая-то кукла со взбитыми белыми волосами & в красной губной помаде & обтягивающем костюме но мистер Шинн велел надеть именно это













Мама однажды сказала Страх рождается из надежды и если ты сумеешь выбросить надежду из жизни то вместе с ней избавишься и от страха целых 20 минут гримировалась чуть с ума не сошла получился ужас & все стерла кольдкремом & начала по новой О Господи эти коричневые брови расширяются к вискам а не к переносице как мои натуральные & как можно иметь коричневые брови когда волосы у тебя светлоплатиновые это выглядит так НЕЕСТЕСТВЕННО если б доктор Миттельштадт видела меня сейчас или мистер Хэринг Бесс Глейзер Я бы от СТЫДА сгорела













На Голливуд-бульвар повырубали столько деревьев & на Уилшир & на Сансет Л.А. теперь совершенно другой город совсем не тот что до Войны бабушка Делла его бы не узнала, даже Венис-Бич не узнала бы после Войны Отто говорит что будут новые войны капитализм все время требует новых войн Война идет постоянно только враги меняются Эти новые здания/улицы/тротуары Грохот & вой & гудки & земля дрожит как во время землетрясения Бульдозеры/краны/цементовозы/отбойные молотки те дальние холмы на Вествуд сровняли с землей & построили новые здания & улицы «Тут когда-то была деревня» говорит Отто он жил где-то здесь когда только приехал в Л.А. Ты слышишь Л.А. он тикает постоянно как часы Я ЛЮБЛЮ ЭТОТ ГОРОД Я родилась в Л.А. & я дочь этого города & этим все сказано Я СДЕЛАЮ СЕБЯ КАК ЭТОТ ГОРОД ДЕЛАЕТ СЕБЯ & чтоб назад не оглядываться













Завтрак у Шваба вхожу & все глаза смотрят только на меня на занятиях по актерскому мастерству нас учат быть «слепыми» к публике хотя что парадоксально ты при этом должна «видеть» себя глазами публики & там наверху над фонтаном & грилем продолговатое зеркало & в нем мое отражение оно всегда кажется каким-то дергающимся как в немом фильме о Господи до чего же она не грациозна эта девушка в зеркале Майера Я думаю о тете Элси которая любила меня & предала меня Да: эта девушка в зеркале робеет & боится взглянуть на себя













о Господи вся жизнь за спиной которую я потеряла













Все же они совершенно загадочные существа эти крохотные колибри сначала их можно принять за шмелей видела их сегодня утром за клубом Студии & показалось что снова слышу бабушку Деллу думаю она меня простила она любила меня Колибри моя самая любимая птичка: такая маленькая & стойкая & смелая & бесстрашная (Но разве их не убивают ястребы? вороны? сойки и т. д.?) они запускают свои длинные тонкие как иглы клювы в цветки граммофончики и высасывают сладкий сок их не покормишь с руки как других птиц видела сегодня утром целых трех колибри Аллена они должны непрерывно питаться иначе умрут эти крошечные крылышки мелькают так быстро что их почти не видно тихое жужжание сплошное расплывчатое пятно & их маленькие сердечки бьются так быстро & они могут летать & в стороны & задом наперед Помню я как-то сказала Знаешь бабушка это как думать мысли твои витают где им заблагорассудится













Люблю я Отто Эсе или нет













Люблю я боль/ страх













(Нет вообще-то он не хотел делать мне больно или обижать в этом я почти уверена Хотя последнее время объектив его камеры смотрит на меня более строго а ведь я зарабатываю для него $$$ хотя это не единственная причина!)













У Шваба в зале есть сцена все время твержу себе что я актриса что я горжусь тем что актриса что секрет актерского мастерства это контроль & я чувствую себя так неловко & стесняюсь даже робею а в их глазах устремленных на меня ожидание & надежда впрочем так смотрят на любого кто входит & несколько улыбок & «привет!» головы поворачиваются разглядеть мои новые волосы & фигуру в белом костюме из акульей кожи который я так тщательно гладила сегодня утром О так это она как ее там Норма Джин мелкая актрисулька на контракте со Студией & ничего особенного никаких связей глаза женщин сужаются & двое-трое мужчин пялятся слишком уж откровенно но большинство из них тут же разочарованно отводят глаза & искра надежды меркнет как задутое пламя свечи













В прошлую пятницу я зашла к Швабу сразу после утренних занятий & на щеках у меня был румянец & чувствовала себя просто превосходно & ничуть не волновалась & все кто стоял у стойки курил & пил кофе не обращали на меня внимания кроме Ричарда Уидмарка & он смотрел на меня & улыбался а потом спросил мое имя & работаю ли я на Студии может он и раньше видел меня где-то & мы разговорились & я робела но не заикалась & глаза его так и прожигали насквозь так он смотрел на женщин в кино & я начала дрожать Я видела что этому мужчине нужно от меня нечто большее чем я могла дать а потом я отошла с улыбкой & еще этим новым своим смешком таким небрежным & звонким как колокольчик а потом когда вспоминала подумала Ну ты даешь Норма Джин поздравляю! & еще вспомнила как Уидмарк с такой кривой улыбочкой сказал может однажды будем работать вместе & я тогда ответила О я была бы просто счастлива Ричард (он сам попросил называть его просто Ричардом & еще спросил имя моего агента)













В то утро у Шваба не было почти никого я быстро оглядела стойку & столы & кабинки & потом увидела в зеркале дрожащую & робкую девушку в белом костюме из акульей кожи не здешняя просто призрак какой-то













Но тут слава Богу пришел мистер Шинн & я была спасена мой агент я просто его обожаю нас познакомил Отто привел меня к нему маленький сгорбленный человечек похожий на гнома с густыми бровями & весь лоб в каких-то странных вмятинах & еще почти совсем лысый & начесывает две дюжины оставшихся крашеных волосинок наискосок Румпельштильсхен так называлась сказка которую рассказывала мне бабушка Делла так вот там был такой безобразный маленький карлик он научил дочку мельника добывать из соломы золото Ха! ха! ха! и смех у мистера Шинна такой скрипучий словно кто лопатой скребет о камень зато глаза такие умные & еще странно красивые для мужчины во всяком случае он бесконечно барабанит пальцами по столу а в петлице всегда носит красную гвоздику (свежая гвоздика каждое утро!) Норма Джин твое будущее может сложиться очень интересно для нас обоих ты не забыла что в 11 должна быть у Зет?




* * *







Словно я могла позабыть такое! О Господи













Кто эта маленькая блондинка похожая на бродяжку так некогда говорил обо мне один из так называемых моих друзей представивших меня мистеру Зет. Тогда я приехала на Студию в слаксах & свитере & он кажется видел меня мельком но имени не спросил а если и спросил то, надеюсь, тут же забыл













Одной моей «художественной» фотографией из «Ю. Эс. камера» Отто особенно гордился Композиция чередования света/тени лицо получилось совсем не симпатичное













Отто принес мне для изучения «Анатомию человека» & еще рисунки Микеланджело & еще какого-то художника XVI века Андреаса Весалиуса говорил чтоб я хорошенько запоминала Мужчины жаждут тебя своими душами доступ к которым лежит только через тело













(Но Отто сейчас ко мне не прикасается относится как фотограф к своей «модели»)













Мистер Зет как вы догадались наверное человек в возрасте происходит из старого поколения иммигрантов но он не так уж и стар, как мне вначале показалось В зале для приемов где мне подавали напитки я все время украдкой поглядывала на него & пыталась составить представление о нем разумеется ходят слухи однажды я сама видела (или просто показалось что вижу) с мистером Зет Дебру Мэй она же Лизбет Шорт она была в темных очках & шляпе закрывавшей половину лица & они сидели в машине мистера Зет «альфа-ромеро» & то ли ссорились то ли спорили Сейчас мистер Зет страшно знаменит в Калифорнии, но родился он в какой-то маленькой польской деревушке & эмигрировал в нашу страну вм. с родителями еще ребенком его отец был торговцем вразнос в Нью-Йорке и тем не менее мистер Зет в возрасте всего 20 лет (был тогда моложе меня!) построил а потом и управлял парком развлечений на Кони-Айленд а потом еще придумал карнавальные шествия Вообще мистер Зет настоящий гений по части разных придумок так во всяком случае говорят & еще у него талант привлекать внимание зрителей ко всему новому & необычному Один раз мистер Зет устроил карнавальное шествие где у него выступал индийский факир — пожиратель огня & еще какой-то «йогин» (тоже из Индии) который умел ходить & сидеть на пылающих углях & еще Мальчик-с-Пальчик & Великан & Танцующая Собака внутри которой наверняка сидел какой-то бедный негр & управлял всеми движениями & в возрасте каких-то 22 лет мистер Зет уже стал миллионером & начал снимать немые фильмы в большом пакгаузе в Нижнем Ист-Сайде а в 1928-м переехал в Голливуд & вошел с кем-то там в долю & основал Студию & создал таких звезд как Соня Хени чемпионка по фигурному катанию & Дионн Квинтуплетс & немецкую полицейскую овчарку по кличке Рин-Тин-Тин & Мирну Лой & Элис Фей & Нельсона Эдди & Джанетт Макдональд & Джун Хейвер & еще много-много разных других звезд прямо голова закружилась всех их перечислять (ибо о мистере Зет ходят настоящие легенды как & о других пионерах — основателях Голливуда эти легенды похожи на сказку или старинные легенды) Секретарша мистера Зет так холодно на меня посмотрела заставила повторить имя & я тут же начала заикаться а внутри в кабинете сидел мистер Зет & говорил по телефону & крикнул Войдите & закройте дверь! голосом каким говорят с собакой & вот я вошла в кабинет дрожа & улыбаясь.













Девушка-блондинка входит в кабинет джентльмена с высокими зашторенными окнами & сверкающей мебелью из тикового дерева & разным там стеклом & джентльмен сидящий за столом поднимает на нее подозрительные & оценивающие глаза Я все прислушивалась не начнется ли музыка из фильма все ждала от нее подсказки & не услышала ничего.













Прямо за кабинетом мистера Зет а он до того просторный что даже трудно представить находятся его личные апартаменты куда допускают лишь избранных (К примеру сам мистер Шинн ни разу там не был встречался с этим великим человеком лишь в кабинете или в обеденном зале) & тут он распахнул дверь & я переступила порог в соседнее помещение & вдруг страшно испугалась & надеялась что он этого не заметит я приготовилась знала что должна ему сказать но тут все слова вылетели из головы ибо в такой ситуации никогда не знаешь какой будет реплика твоего партнера в данном случае мистера Зет а потому уже заранее знаешь что все твои реплики будут неадекватны Я улыбалась & видела в старинном зеркале в потемневшей позолоченной раме над диваном блондинку в белом костюме из акульей кожи подчеркивающем ее стройную молодую фигурку & надо сказать выглядела она прекрасно то же самое видел и мистер Зет Я изобразила счастливую улыбку надеясь что страха в глазах не заметно споткнулась о край ковра & тут мистер Зет рассмеялся Ты сделала это нарочно ты что думаешь тут тебе фильм с братьями Маркс Я тоже засмеялась хотя не поняла шутки если то конечно была шутка













Мистер Зет настолько почитаем и недоступен на Студии что видеть его с близкого расстояния как-то странно совсем невысокий мужчина & дорогой костюм ему великоват а глаза у мистера Зет за толстыми затемненными стеклами очков покрасневшие & еще немного желтоватые как бывает у тех кто болеет желтухой а пахнет от него спиртным & кубинскими сигарами (некоторые из нас избранные девушки подавали мистеру Зет & его знакомым продюсерам & их гостям на приемах в Студии разные напитки & сигары & мы были одеты как девушки в каком-нибудь ночном клубе & это считалось большой привилегией потому что мы получали чаевые & всегда боялись что контракт тебе не продлят если откажешься & однако же мистер Зет похоже не обращал на меня тогда никакого внимания ему нравились только рыжие) Но несмотря на это он все-таки пригласил меня посмотреть его ПТИЧНИК что считалось еще большей привилегией













Он провел меня в самую дальнюю комнату & закрыл дверь Ну как вам мой Птичник? Это разумеется лишь часть коллекции Я была в шоке, ПТИЧНИК мистера Зет состоял вовсе не из живых птиц как я ожидала а из мертвых из чучел птиц! Их было несколько сотен за стеклом повсюду куда ни глянь Я смотрела & не знала что сказать (нет птицы были конечно красивые особенно если смотреть на них через стекло как в музее) Мистер Зет говорил о своей коллекции с гордостью называл все это воссозданием естественной среды обитания там были гнезда & скалы & перекрученные ветви деревьев & какие-то отдельные кучи щепок трава, дикие цветы, песок, земля & все это освещалось каким-то странным желтовато-коричневым светом & впечатление было такое словно ты заглянул в далекое прошлое в ПТИЧНИКЕ не было окон а стены были отделаны деревянными панелями с изображением сцен из природы чтобы вам казалось что вы или в лесу или в джунглях или в пустыне или где-то высоко в горах и в то же время ощущение было такое что ты находишься глубоко под землей, словно в пещере или там в ящике или в гробу Но чем дольше я смотрела на этот ПТИЧНИК тем больше он мне нравился потому что птицы были очень красивые & совсем как живые нет правда совершенно не было заметно что они мертвые И тут мне показалось я слышу мамин голос Мертвая птица всегда женского рода, потому что в мертвой женщине определенно что-то есть













Похоже мистеру Зет понравилась моя реакция & он уже не был так груб & нетерпелив объяснил что начал собирать эту коллекцию еще в молодости когда только переехал в Калифорнию & в течение долгих лет искал & ловил птиц сам выезжал за ними в экспедиции но затем стал посылать за ними других людей уж очень занятой был человек ну & так далее & тому подобное & он говорил все это торопливо а белокурая девушка жадно слушала & улыбалась & широко раскрывала глаза Были в ПТИЧНИКЕ совсем редкие экземпляры & некоторые виды птиц находились на грани исчезновения так ей объяснили Амазонские попугаи огромные прямо с индейку величиной с роскошной окраской перьев зеленые, красные, желтые & клювы у них загибались вниз как носы у комиков но только костяные Были южноамериканские певчие птицы самых фантастических расцветок & почти исчезнувшие из дикой природы североамериканские ястребы-тетеревятники & огромный золотистый орел & лысый орел & маленькие соколы & разные другие благородные & сильные птицы которых я прежде видела разве что на картинках













А потом взгляд мой привлекли более мелкие птички они и выставлены были по-другому среди полевых цветов и трав танагра в пламенном оперении кедровый свиристель & мухоловки с шелковистыми перышками танагра напомнила мне одну из звезд немого кино снимавшуюся у мистера Зет она была так хороша собой что ее карьера закончилась рано даже имени ее теперь почти никто не помнит Кажется мама проезжала мимо ее дома в Беверли-Хиллз да, точно, КЭТРИН МАКГУАЙР так ее звали! а вот еще одна птичка, маленькая сова с личиком сердечком & мелкими точно завитыми перышками & сложенными как руки крыльями лицом похожа на МЭЙ МАКЭВОЙ еще одну звезду немого кино мистера Зет & еще в смущении & страхе мне вдруг показалось что я узнаю лицо ДЖИН ХАРЛОУ в пересмешнике застывшем с широко распростертыми точно в полете серебристо-серыми крыльями













Затем словно фокусник мистер Зет нажал на какую-то потайную кнопку & тихая похожая на пещеру комната огласилась птичьим пением запели сразу дюжины сотни птиц & каждая песня в отдельности была прекрасна & в ней звучала тоска & сердце разрывалось на части & однако же все вместе это походило на нестройный шум & еще в нем звучала истерическая мольба Взгляни на меня! Услышь мою песню! Я здесь! Вот она я здесь! здесь! Глаза мои наполнились слезами жалости & страха Мистер Зет рассмеялся однако был похоже польщен & я ему явно нравилась













Поглаживая мою шею отчего волосы у меня просто дыбом встали от страха он признался что некогда изучал таксидермию & считает это хобби весьма полезным & поучительным а также успокаивающим занятием как-нибудь он обязательно мне покажет возможно но лаборатория у него не здесь где-то далеко в пустыне О я была бы страшно рада мистер Зет огромное спасибо все это так красиво и так загадочно













Я вела себя просто как ребенок постукивала ноготками с красным лаком по стеклу среди всего этого оглушительного свиста & пения а потом вдруг показалось что маленькая сойка сидящая на ветке какого-то вечнозеленого дерева всего в нескольких дюймах смотрит на меня смотрит как на товарку по плену Помоги! Помоги же мне Слава Богу что в этом ПТИЧНИКЕ я не увидела ни одной колибри













Сколько мы пробыли в этом ПТИЧНИКЕ среди пения птиц не знаю никак не могла вспомнить потом













Сколько времени я пробыла в обществе мистера Зет не знаю тоже никак не могла вспомнить потом













Сколько раз пришлось улыбаться блондинке она все улыбалась улыбалась, улыбалась даже рот заболел и все лицо обратилось в маску счастья & маска эта тоже болела словно была из сплошных нервов есть все же нечто пугающее в масках изображающих счастье только никто не хочет в этом признаться (& зубы у меня болели от специальной пластины которую приходится носить потому что передние зубы у меня выдаются на какую-то сотую долю дюйма & этот недостаток следовало исправить Студия предупредила что будет «саботировать» мои снимки в профиль & что контракт со мной не возобновят меня послали к студийному дантисту & он вставил мне в рот какую-то безобразную проволочную пластину & велел носить не снимая & еще за это из моей зарплаты вычитали каждую неделю по 8 $ а когда я стала спорить объяснили что я могу конечно пойти и к частному дантисту но только это обойдется мне куда дороже & на этом карьера моя закончится)













Мистер Зет рассмеялся & сказал Пожалуй ПТИЧНИКА на сегодня хватит я вижу вы уже заскучали & Я удивилась потому что мне ничуть не было скучно, наоборот всячески старалась показать обратное & еще подумала что мистер Зет должно быть играет по какому-то своему сценарию на то он и киношник чтобы удивлять других людей потому что сценарий есть только у него Кто вы из них милая Блондинка только не называйте мне своего имени а кстати на чем вы специализируетесь? Теперь он смотрел на меня с недовольным видом точно от меня дурно пахло! Я была так обижена и удивлена хотелось возразить ему сказать что не далее как сегодня утром я приняла душ встала рано & сделала зарядку & гладила этот костюм & после глажки еще раз приняла душ & побрызгала под мышками которые кстати брею ежедневно дезодорантом «Эррид» (хотя я знаю что потею под мышками стоит только немного поволноваться) а потом попудрилась пудрой с запахом сирени целых 40 минут занималась лицом & этот костюм из акульей кожи он ведь вовсе не похож на костюм шлюхи верно? Как только может человек говорить такие вещи совершенно не зная меня Руки были мягкими & нежными от лосьона & ногти накрашены и наманикюрены но не вульгарно так мне во всяком случае казалось & это вовсе не моя вина что волосы обесцвечены перекисью Потому что это на Студии мне приказали высветлить волосы стать «платиновой блондинкой» это вовсе не моя идея но я разумеется ничего не сказала Мистер Зет смотрел на меня насмешливо как смотрят на дрессированную собачонку или слона или уродца какого снял свои затемненные очки и я увидела его глаза совершенно голые без ресниц Он был примерно с меня ростом если б я не надела эти туфли на шпильках? Сколько ему? примерно пятьдесят? но это для мужчины совсем не много Ладно оставим все эти глупые сантименты ведь вы совсем не такая тупая какой кажетесь на вид & мы вышли из ПТИЧНИКА & вошли в частные апартаменты мистера Зет которые находились прямо за его офисом он выключил в ПТИЧНИКЕ свет и пение птиц тут же оборвалось словно все неисчезнувшие виды разом исчезли













Мистер Зет подтолкнул меня к белому меховому ковру со словами Давай сюда Блондиночка & только тут до меня дошло что мистер Зет должно быть мой отец — ведь он вполне мог им быть! Таинственный мужчина разбивший сердце Глэдис Мортенсен поломавший ей жизнь & несмотря на все это — единственное счастье ее жизни













Той же ночью уже в постели было уже за полночь но уснуть никак не получалось я нашарила на тумбочке одну из старых маминых книг книга из далекого прошлого МАШИНА ВРЕМЕНИ Г. Дж. Уэллса & этот самый Путешественник во Времени как назвал его писатель садится в Машину Времени которую сам & изобрел садится бесстрашно но с мрачными предчувствиями & нажимает на какой-то рычаг & уносится в будущее & видит как вращаются над головой солнца & луны я много раз читала эту книгу но всегда со страхом переворачивала каждую страницу боялась что там ждет меня что-то ужасное & в глазах всегда стояли слезы








Итак, я отправился в путешествие, останавливался время от времени, перескочив через тысячу, а то и больше лет, привлеченный загадками и тайнами Земли, ее будущим, не сводил завороженного взгляда с Солнца, которое становилось все больше и тусклее на небе к западу от меня, и жизнь угасала на старой Земле. И вот, наконец, прошло больше тридцати миллионов лет, и гигантский докрасна раскаленный диск Солнца стал занимать десятую часть потемневших небес…









Я уже больше просто не могла читать всего этого вся дрожала ведь оно наступит это время когда мы просто перестанем быть, можно подумать мы когда-то были & мы не сохранимся даже в фильмах хотя нам очень хотелось бы верить в это Даже Рудольф Валентино рано или поздно будет забыт людьми! & Чаплин, & Кларк Гейбл (страшно хотелось верить что именно он мой отец и мама на это намекала) Мистер Зет был так нетерпелив нет он вовсе не жестокий человек так мне во всяком случае кажется просто привык сразу получать свое и еще окружен «маленькими людьми» конечно сразу возникает искушение стать жестоким когда ты окружен такими людьми & все они стелются перед тобой и лебезят перед тобой просто из страха А я заикалась & теперь вообще не могу говорить как только вспомню Я стояла на четвереньках на мягком меховом ковре (настоящая русская лисица, хвастался потом мистер Зет) & моя юбка из акульей кожи была задрана до талии & трусики спущены Мне не надо было закрывать глаз чтобы «ослепнуть» так мы делали в сиротском приюте когда ты «слеп» со временем начинают твориться странные вещи все как бы плывет & кажется что тебе это просто приснилось & одновременно это самое время страшно убыстряется как в Машине Времени А потом все как-то не получалось вспомнить какой он мистер Зет помню только маленькие стеклянные глазки & что у него пахло изо рта чесноком & на лбу была серая пленка от пота просвечивающая через редкие волосы & еще боль от его Штуковины от жесткой резины мне показалось она была чем-то смазана & какая-то узловатая на конце сперва он воткнул этот конец мне между ягодицами и потом потом ощущение было такое словно вонзился клюв все глубже глубже до самого конца до упора Не помню сколько прошло времени прежде чем мистер Зет наконец отвалился & распростерся на ковре как пловец на песке задыхаясь & постанывая Я даже испугалась а вдруг у старика сердечный приступ или удар ведь тогда во всем обвинят меня такие истории рассказывают на каждом шагу, жестокие грубые & неприличные истории ты конечно смеешься когда слышишь их но когда участвуешь тебе совсем не до смеха По контракту мне платят 100 $ в неделю и скоро обещали повысить до 110$ если конечно его теперь продлят так бывало и с другими девушками из нашей группы & они должны были убраться со Студии & из клуба потому что больше не нужны & если мне тоже придется убраться со Студии & жить, где где же тогда мне жить?













Позже в тот же день день начала моей НОВОЙ ЖИЗНИ я увидела мистера Зет с его другом Джорджем Рафтом & двумя другими джентльменами в костюмах & дорогих галстуках они стояли под козырьком у выхода и ждали когда за ними подъедет лимузин чтобы отвезти на ленч (кажется, в «Браун Дерби» там у мистера Зет был свой столик) а я бежала по какому-то поручению & они провожали меня насмешливыми взглядами Точно шелковый кошелечек у нее здесь даже волосики еще не выросли Маленькая девочка Норма Джин укутана в розовое шерстяное одеяло & пробегает мимо незнакомцев кашляет & задыхается в прокуренном насквозь помещении Как молода и счастлива была тогда мама сколько было надежд мужчины обнимали ее & хвалили за то что у нее такой красивый ребенок & сама мама тоже была красивая но недостаточно Фамилии у нас с ней разные & кто догадается что Глэдис Мортенсен моя мать? Я обещала мистеру Шинну что никому не скажу что мама у меня в Норуолке в больнице но настанет день & мама переедет жить ко мне я ведь поклялась













Выйдя от мистера Зет пришлось пройти мимо его секретарши какой пронзительный взгляд и сколько в нем презрения Я хромала от боли и грим размазался по лицу и эта женщина окликнула меня таким тихим голосом и предложила зайти в дамскую комнату вон там сразу направо и попудрить носик & я поблагодарила ее не смея поднять глаза до того было стыдно




* * *







Сколько я пробыла в этой дамской комнате никак потом не могла вспомнить













Я уже начала забывать о мистере Зет выпросила таблетку кодеина у одной нашей гримерши начались колики, просто несправедливо что это случается в такой момент на целых 8 дней раньше срока, & как назло накануне прослушивания но выхода у меня не было, ведь так? Всегда боялась кодеина он такой сильный анальгетик обезболивающее Я ведь не верю в боль & потому в «обезболивающие» тоже не верю Как-то мистер Шинн упомянул мою тезку Норму Талмидж & сказал что она была известной в Голливуде наркоманкой (!) & именно поэтому карьера ее закончилась так рано нет она все еще была жива, но превратилась как говорят в ходячий скелет жила в своем особняке в георгианском стиле в Беверли-Хиллз Пожалуйста не говорите мне ничего больше попросила я мистера Шинна который всегда упивался такими вот гадкими историями про сошедших со сцены голливудских звезд которые не были его клиентами













До прослушивания оставалось всего ничего & я была просто в отчаянии никак не удавалось остановить поток безобразно коричневой менструальной крови спряталась в дамской комнате & трясущимися руками стала заталкивать прокладку между ногами & в течение какой-то минуты она промокла насквозь Я страшно боялась что на белой юбке из акульей кожи проступят пятна & что мне тогда делать? & еще страшно болело в заднем проходе просто невозможно было терпеть эту боль













Когда наконец я вышла из своего убежища & побежала на прослушивание которое должно было состояться в соседнем здании я уже опаздывала на целых двадцать минут & просто задыхалась от страха но не успела заговорить как меня просто оглушили новостью никакого прослушивания сегодня не будет Ура! Ура! Я прошептала что не понимаю & тогда директор труппы сказал пожимая плечами Вас взяли вы будете сниматься. Если конечно ваше имя Норма Джин Бейкер. & я пробормотала что да это мое имя но все равно я не совсем понимаю & тогда он повторил показывая мне дощечку со списком Вас взяли & сказал чтобы я взяла сценарий и прочитала его к семи часам утра Я все смотрела на этого человека которого совсем не знала, носителя этой чудесной вести Так я в к-кино? Меня взяли сниматься, меня ПРИНЯЛИ? Это были & шок & радость одновременно & я разрыдалась чем совершенно смутила & директора труппы & его помощников













В ушах стоял оглушительный шум словно рев водопада & через него я слышала поздравления Я пыталась идти & едва не грохнулась в обморок кровь все текла из моего тела но оно казалось каким-то чужим все тело казалось чужим & отдаленным в дамской комнате я переменила промокшую насквозь прокладку вот уж несправедливость в такой счастливый день & еще эта пульсирующая боль в нижней части живота & горячие слезы бегущие по щекам К этому времени я совершенно позабыла о мистере Зет & не слишком много помнила о том визите к нему так только отдельные моменты & прежде всего конечно птиц & их глаза смотрящие прямо в мои & их жалобные песни но даже это решила выбросить из головы в ушах стоял звон от счастья прямо как после свадьбы когда я выпила шампанского Я так счастлива, я просто не вынесу этого счастья!













Я была как в тумане собиралась позвонить мистеру Шинну & выложить ему эти новости но мистер Шинн уже конечно все знал & вообще-то уже был на Студии & уже встречался с исполнительным продюсером фильма тут вдруг мне велели немедленно явиться в кабинет мистера Икс & когда я вошла туда то увидела вместе с мистером Икс мистера Шинна & они сидели & придумывали мне новое имя Потому что «Норма Джин» как они говорили имя совершенно плебейское, так могли бы звать дочь какого-нибудь оуки в имени «Норма Джин» нет никакого шика или там шарма Я конечно немного обиделась хотела объяснить что моя мама назвала меня так в честь Нормы Талмидж & Джин Харлоу но конечно не успела потому что мистер Шинн посмотрел на меня страшными глазами Мужчины говорили не обращая на меня никакого внимания как делают только мужчины словно меня там не было вовсе & тут я поняла что слышу таинственный голос из моих снов голос великого предзнаменования & предчувствия вернее сразу два голоса, два мужских голоса & говорили они не со мной но обо мне Один из ассистентов мистера Икс подал ему список женских имен & они с мистером Шинном принялись обсуждать













Мойра Мона Миньон Мэрилин Мейвис Мириам Мина




* * *







А фамилия должна быть обязательно «Миллер» Я обиделась что они не посоветовались со мной ведь я была рядом, сидела между ними но была для них словно невидимкой Терпеть не могу когда со мной обращаются словно с ребенком & тут я вспомнила о Дебре Мэй которую тоже переименовали против ее воли & еще мне совершенно не нравилось имя «Мэрилин» так звали одну матрону в сиротском приюте & я просто терпеть ее не могла & «Миллер» тоже не показалась такой уж шикарной фамилией Чем она лучше «Бейкер», фамилии которую они даже не обсуждали? Я все время порывалась объяснить им что мне хотелось бы сохранить хотя бы «Норму» что с этим именем я выросла & оно навсегда останется моим именем но они не даже и слушать не желали




Мэрилин Миллер Мойра Миллер Миньон Миллер




хотели получить этот звук «МММММ» раскатывали его на языке & во рту как вино так делают когда сомневаются в качестве & тут вдруг мистер Шинн хлопнул себя по лбу и сказал что уже есть актриса по имени Мэрилин Миллер, она выступает на Бродвее & мистер Икс выругался потому что уже начал терять терпение & тут я быстренько подсказала «Норма Миллер» но мужчины по-прежнему меня не слушали тогда я умоляющим таким голоском протянула что фамилия моей бабушки была «Монро» & мистер Икс прищелкнул пальцами словно только что сам это придумал & вместе с мистером Шинном они протянули в унисон прямо как в кино




Мэри-лин Мон-ро




С таким видом точно упиваются этим сексуальным мурлыкающим звуком!




МЭРИ-ЛИН МОН-РО




& произнесли еще несколько раз & засмеялись & начали поздравлять друг друга & меня тоже & вот так оно и получилось!




МЭРИЛИН МОНРО




Такое теперь будет у меня имя в кино & оно появится в титрах Ура! Ура! Теперь ты у нас настоящая старлетка сказал мистер Шинн & подмигнул мне




* * *







Я была так счастлива & поцеловала его & мистера Икс тоже & расцеловала бы любого кто оказался рядом & все они были счастливы за меня ВСЕ ПОЗДРАВЛЯЛИ













В сент. 1947 года все мечты Нормы Джин сбылись все надежды маленькой девочки сиротки которая готова была до бесконечности смотреть с крыши приюта на башню с буквами RKO & огни Голливуда что были видны за многие мили













Чтобы отметить это событие мистер Шинн в тот же вечер пригласил МЭРИЛИН МОНРО в ресторан пообедать & мы танцевали (хотя этот гномик едва доставал мне до плеча!) & тут я сказала ему огромное спасибо мистер Шинн но я что-то не очень хорошо себя чувствую наверное просто от счастья голова кружится & перед глазами все плывет & я хочу побыть одна & это было истинной правдой & я прямо так и рухнула на диван & заснула в одной из комнат для озвучивания & проснулась уже совсем поздно вечером & мне удалось ускользнуть незамеченной & я села в троллейбус на остановке на углу & все время улыбалась & твердила про себя я старлетка Я МЭРИЛИН МОНРО а троллейбус дребезжал & раскачивался & мчался вперед а мысли мои разбегались & разлетались как испуганные птички высоко в небо & все небо было исчерчено красными огненными полосами & я вспомнила пожар в горах & каньонах раздуваемый ветрами Санта-Ана & запах жженого сахара, паленых волос & пепла он так и дул нам в ноздри & мама мчалась вместе со мной в стареньком «нэше» мчалась на север туда где горел кустарник пока Л.А. полиция не остановила ее но я не стала думать об этом слишком долго даже о ПТИЧНИКЕ и мужчине который пригласил меня посмотреть птиц решила не думать Я твердила себе Моя новая жизнь! Вот и началась моя новая жизнь! Началась сегодня! К потом говорила себе Это только начало, мне всего двадцать один & я МЭРИЛИН МОНРО & какой-то мужчина заговорил со мной в троллейбусе они часто заговаривали со мной он спросил наверное я чем-то огорчена может ли он мне помочь, так он спросил а я ответила извините но мне выходить на следующей остановке & быстренько вышла из троллейбуса мне действительно показалось что это моя остановка у Вайн но оказалось я перепутала, & еще эта резкая боль в переносице & в нижней части живота я стояла на тротуаре & меня шатало & я так растерянно поглядывала то на восток, то на запад понимала что нахожусь где-то в Западном Голливуде но не узнавала ни улиц ни домов & понятия не имела где нахожусь Как же добраться до дома?







ЖЕНЩИНА

1949–1953


В красоте нет очевидной пользы; нет в ней и четко выраженной культурной необходимости. Однако цивилизация не может без нее обойтись.

    

Зигмунд Фрейд «Цивилизация и чувство неудовлетворенности»








Темный Принц


Сила актера заключается не только в его умении перевоплотиться в реальное существо, но и в призрак, испытывающий страх.

    

Из «Настольной книги актера» и «Жизни актера»






Мне кажется, я никогда не верила, что заслуживаю этого счастья, жить. В отличие от всех остальных людей я почему-то испытывала необходимость ежечасно оправдывать свое существование. Мне нужно было разрешение.




Погода стояла какая-то совершенно непонятная. Для летних ветров Санта-Ана было еще рановато, однако со стороны пустыни все время дул сухой раскаленный ветер с привкусом песка и пожара. Стоило закрыть глаза — и перед ними начинали танцевать язычки пламени. Даже во сне было слышно, как удирают крысы, бегут из Лос-Анджелеса, словно с тонущего корабля, выдавливаемые этим непрерывным сводящим с ума жарким ветром. Дождя не было вот уже несколько недель, и день за днем солнце садилось за горизонтом в ореоле бледного свечения, напоминавшего бельмо на глазу. Сегодня к вечеру небо над Эль-Каньон-драйв ненадолго расчистилось и открыло луну какого-то нездорового красноватого цвета.

Мне ничего от тебя не надо, клянусь! Только чтоб ты сказал… ты ведь должен меня знать. Я твоя дочь.

Вечером в начале июня девушка-блондинка сидела в одолженном ей «ягуаре», а сам «ягуар» стоял у обочины на Эль-Каньон-драйв. Она ждала. Она была одна, но не пила и не курила. И не слушала автомобильное радио. «Ягуар» был припаркован почти в самом конце узкой усыпанной гравием дорожки, за которой начинались чьи-то владения, напоминающие крепость. Особняк с элементами восточного стиля, окруженный каменной стеной высотой футов в десять с коваными железными воротами. У ворот виднелось даже подобие будки для сторожа, но самого сторожа видно не было. Где-то поодаль, на лужайке, за домом, сверкали огоньки, оттуда доносились смех и чьи-то голоса — приподнятые и возбужденные, они звучали в теплой ночи, как музыка, но все остальные владения на Эль-Каньон были погружены во тьму. За высокой стеной не было видно пальм, лишь итальянские кипарисы самых причудливых скульптурных форм.

У меня нет никаких доказательств. Да мне и не нужны никакие доказательства. Отцовство — это такая штука, которую можно почувствовать лишь душой. Я просто хочу увидеть твое лицо, отец.

Имя блондинке назвали. Бросили небрежно, как швыряют монетку в протянутые руки нищего. И с жадностью, присущей нищему, и не испытывая ни малейших сомнений, она ухватилась за него. Имя! Его имя! Имя мужчины, который, возможно, был в 1925 году любовником матери.

Возможно или вероятно?

Она судорожно рылась в обломках прошлого. Как нищий роется в мусорном контейнере в надежде отыскать что-то ценное.

Чуть раньше тем же вечером она была на вечеринке, что проходила у бассейна в Бель-Эр, и вдруг взмолилась и стала просить, не одолжит ли ей кто свою машину. И тут же несколько мужчин, стремясь опередить друг друга, протянули ей ключи, и она, как была, босая, бросилась к воротам. Если «ягуар» будет отсутствовать слишком долго, одолживший сообщит в полицию Беверли-Хиллз, но этого не случится, ведь блондинка не пьяна, она никогда не принимала наркотиков, и вообще ее состояние можно понять.

Но зачем? Я не знаю, зачем я туда помчалась, может, просто обменяться рукопожатием, сказать привет и прощай, если ты считаешь, что все это ни к чему. У меня своя собственная, отдельная от твоей жизнь. Во всяком случае, я от этой встречи ничего не потеряю.

Блондинка в «ягуаре» могла просидеть и прождать так всю ночь, если бы не полицейский, проезжавший в это время в машине по Эль-Каньон-драйв, он решил подъехать и выяснить, в чем дело. Должно быть, кто-то из обитателей погруженного в темноту особняка, что стоял на вершине холма, сообщил о ее местонахождении. Коп был одет в темную униформу и имел при себе карманный фонарик, которым бесцеремонно посветил в лицо девушке. Ну, прямо сцена из фильма! Впрочем, не было музыки, подсказывающей, что ты должна чувствовать в этот момент — тревогу, напряжение. Или же рассмеяться, глядя ему в глаза. Да и реплика копа прозвучала слишком нейтрально и неопределенно, чтобы в ней можно было угадать подсказку.

— Мисс? Что вы здесь делаете? Это частные владения, и заезжать посторонним сюда нежелательно.

Девушка быстро заморгала, точно смахивая набежавшие на глаза слезы (хотя никаких слез не было и в помине). И прошептала:

— Ничего. Извините, офицер.

Ее вежливость и какая-то детскость в манерах тут же обезоружили копа. И еще он увидел ее лицо. О, это лицо! Я сразу понял, что девушка не простая, что она должна быть известна, даже знаменита. По кто она? И он сказал, рассеянно почесывая щетинистый подбородок:

— Что ж, в таком случае вам лучше развернуться и поехать домой, мисс. Вы еще слишком молоды, чтоб… — Тут он запнулся и умолк, не в силах сформулировать мысль.

Блондинка завела мотор и сказала:

— Нет. Вы ошибаетесь. Я не молода.

То было накануне дня рождения, и ей должно было исполниться двадцать три.




«Мисс Золотые Мечты». 1949


— Прекрати эти шутки, Отто. Я тебя умоляю!

Он расхохотался. Он был просто в восторге. То было местью, а все мы знаем, как сладка бывает месть. Он ждал и наконец дождался, когда Норма Джин вернется к нему, приползет на коленях. Он ждал подходящего момента, чтобы снять ее обнаженной, ждал с той самой первой минуты, когда увидел ее в грязном комбинезоне и с канистрой аэролака в руках. Ишь чего вообразила! Будто может от него спрятаться.

От глаз Отто Эсе, вернее, от объектива его камеры, ничто и никогда не могло спрятаться или укрыться.

Скольких женщин раздевал в своей жизни Отто Эсе, заставлял сбросить вместе с одеждой все эти глупые претензии и так называемое «достоинство». А ведь каждая из них когда-то клялась: Я?! Да никогда! Вот и эта девушка, вообразившая, что может перехитрить судьбу, тоже клялась: Никогда! Ни за что не буду этим заниматься! О, никогда!

Словно девственница. В глубине души, конечно.

Словно неприкасаемая. Да в капиталистическом обществе, построенном на законах потребления, нет ничего неприкосновенного. Ни тела, ни души.

Словно из чувства самоуважения отчаянно цеплялась за разницу между достаточно откровенным снимком в журнале и «обнаженной натурой», словно она существовала, эта разница.

— Рано или поздно, детка, все равно прибежишь ко мне.

И однако она упорно и долго отказывалась от всех его предложений, пока была жива надежда сделать карьеру в кино. Пока была новым и свежим личиком на экране. Его открытие. В каждом дамском журнальчике, в некоторых толстых солидных изданиях и даже в нескольких высококлассных журналах для избранных, типа «Ю-Эс камера». Его работа. Исключительно благодаря Отто Эсе стала она клиенткой мистера Шинна, одного из ведущих голливудских агентов. А потом получила работу по контракту на Студии и снялась в этой безвкусной «городской комедии» с Джун Хейвер в главной роли и парочкой подобающих ослов-мужланов, и должна была мелькать на экране всего какие-то жалкие четыре минуты, которые впоследствии, уже на стадии монтажа, безжалостно урезали до нескольких секунд. Да и то за эти секунды белокурая старлетка по имени «Мэрилин Монро» мелькала где-то вдалеке, на заднем плане, плыла в одной лодке с Джун Хейвер. Да никто, в том числе и сама Норма Джин Бейкер, не узнал бы себя в этом фильме.

То был дебют «Мэрилин Монро» в кино. Вот вам и Ура! Ура! 1948 год.

С тех пор прошел год, даже больше. С тех пор она снялась в еще двух или трех малобюджетных и низкокачественных картинах на той же Студии, в маленьких проходных рольках, для которых требуется только быть блондинкой да иметь хорошие формы. (В самом дурацком из них «Мэрилин Монро» кокетливо убегает от Граучо Маркса, который пялится на ее задницу.) А потом ее грубо и без всяких объяснений просто вышвырнули со Студии. И не возобновляли контракта вот уже год.

Всего за несколько месяцев «Мэрилин Монро» превратилась в ничто.

По городу ходили слухи (вранье, конечно, как подозревал Отто, но в каждом слухе есть доля истины, и потом они всегда служили неким знаком сверху), что, отчаянно стремясь продлить карьеру в кино, она подобно другим старлеткам переспала со всеми продюсерами со Студии. В том числе и с известным женоненавистником мистером Зет. Поговаривали также, что «Мэрилин Монро» спала со своим карликом-агентом И. Э. Шинном, и уж точно — со многими его голливудскими друзьями, которым он был чем-то обязан. Ходили слухи, что так называемая «Мэрилин Монро» сделала по меньшей мере один аборт, а может, и больше. (Отто страшно развеселился, узнав, что согласно одной из версий ему не только приписывались хлопоты по организации этой подпольной операции в Санта-Монике, но и само отцовство. Словно он, Отто Эсе, станет так бездумно разбазаривать свою драгоценную сперму!)

На протяжении целых трех лет Норма Джин вежливо, но твердо отклоняла все предложения Отто сниматься обнаженной. Но в таких журналах, как «Янк», «Пик», «Сэр!», и некоторых других платили куда больше, чем те жалкие пятьдесят долларов, которые она получала, позируя для «Козырного голливудского календаря». (Сам Отто получал девятьсот долларов за снимок, и еще у него оставались негативы, но он предпочитал не говорить об этом Норме Джин.) Она уже задолжала за квартиру, она уже не жила в квартире, субсидируемой студийным клубом, а снимала какую-то жалкую меблированную комнату в Западном Голливуде. Ей пришлось купить подержанный автомобиль, чтоб добираться до Л.А. И не далее как на этой неделе у нее изъяли машину за недоплату, все те же пятьдесят долларов. Агентство Прина тоже собиралось с ней расстаться — только потому, что рассталась Студия. Отто не звонил Норме Джин несколько месяцев, ждал, когда она позвонит ему сама. Да какого, собственно, дьявола должен он ей звонить? Она ему не нужна! Девушек в Калифорнии, слава Богу, хватает.

Затем как-то утром в студии Отто Эсе зазвонил телефон, и это была Норма Джин, и сердце у него так и екнуло. И чувство, которое он испытал, услышав ее голос, просто не поддавалось определению. Голосок ее звучал бездыханно и неуверенно:

— Отто? П-привет! Это Н-Норма Джин. Нельзя ли к т-тебе заехать? Я хотела спросить… нет ли у тебя для меня какой-нибудь р-работы? Я надеялась…

В ответ Отто лениво и небрежно протянул:

— Ну, не уверен, детка. Ладно, позвоню кой-кому, поспрошаю разных людишек. Хорошеньких новых девушек в этом году в Л.А. просто пруд пруди. Кстати, я как раз занят сейчас с одной, можно перезвоню тебе попозже? — И он, злорадствуя, повесил трубку и только позже тем же днем вдруг почувствовал себя виноватым. И еще к чувству вины примешивалась почему-то радость. Впрочем, радость была вполне объяснима, ибо Норма Джин была очень милой и порядочной девушкой, которая помогла ему заработать немало денег, снимаясь в прозрачных коротеньких топах и шортиках, а также в плотно облегающих свитерах и купальных костюмах. Так почему бы ей не поработать на него в голом виде?




Я вовсе не бродяжка и не какая-нибудь там шлюха. Однако всем почему-то хотелось видеть меня именно таковой. Наверное, иначе меня просто невозможно было продать. А я понимала, что меня надо продать. Ибо только тогда я буду желанна, буду любима.




Он говорил ей:

— Пятьдесят баксов, детка.

— Всего… п-пятьдесят?

Она рассчитывала на сотню. А то и больше.

— Всего пятьдесят.

— Но мне показалось… ты вроде бы говорил…

— Да, конечно. Со временем мы будем получать гораздо больше. Особенно за снимки в журналах. Но сейчас у нас имеется только одно предложение, от «Козырного голливудского календаря». Так что решай. Или да, или нет.

Долгая пауза. Что, если Норма Джин сейчас расплачется? Последнее время она часто плакала. И никак не могла припомнить, плакала ли когда-нибудь Глэдис или нет. И еще она боялась насмешек фотографа. И еще — что глаза у нее распухнут и станут красными, и тогда съемку придется отложить на другой день, а деньги ей нужны сейчас, сегодня.

— Ну, ладно. Хорошо.

Отто протянул ей для подписи уже заполненный бланк на согласие. Очевидно, подумала Норма Джин, он нарочно делает это сейчас, в самом начале. Видно, боится, что она вдруг может передумать — из смущения, стыда или злости. И тогда он лишится своей доли. И она быстро поставила внизу свою подпись.

— Мона Монро? Кто это, черт побери?

— Я. В данный момент.

Отто расхохотался:

— Не могла замаскироваться получше?

— Я и не пытаюсь замаскироваться.

Зайдя за расписную китайскую ширму, она медленно и дрожащими руками начала снимать одежду. Здесь, за этой ширмой, она обычно переодевалась в свои легкомысленные наряды для других съемок. Через щелочки прорывались яркие лучи солнечного света, затоплявшего студию. Ни вешалок, ни крючков, куда бы можно было повесить свежевыстиранную и отглаженную одежду: белую батистовую блузку, расклешенную темно-синюю юбку. Наконец она сняла с себя все и осталась в одних белых босоножках на невысоком каблуке. Сняла с себя все свое «достоинство». Хотя не так уж и много оставалось у нее этого так называемого достоинства.

Каждый час и каждый день с того момента, как со Студии пришла эта ужасная новость, она слышала чей-то насмешливый голос: Провал! Провал! Лучше бы ты умерла! Как ты еще можешь жить? И она ничего не отвечала этому голосу, который никак не могла узнать. До сих пор она не понимала, как много значат для нее эти два слова, «Мэрилин Монро». Ей не нравилось это имя, какое-то надуманное и слащавое, не нравились ей и совершенно синтетические с виду выбеленные волосы, и дурацкие платьица в стиле куклы Кьюпи[50 - Кьюпи — большеглазая белокурая кукла, создана на основе рисунка из журнала, на котором был изображен Купидон. Его уменьшительное имя и стало названием игрушки. Как имя нарицательное употребляется в значении «пупсик».], и жеманные манеры «Мэрилин Монро» (особенно эти мелкие семенящие шажки в узких юбках фасона «карандаш», демонстрирующих каждый изгиб задницы, это виляние грудями). Не нравились и маленькие рольки, которые ей давали на Студии, но она надеялась, и мистер Шинн поддерживал ее в этом, что настанет день и она обязательно получит серьезную роль и это и станет истинным ее дебютом в кино. Как у Дженнифер Джонс в «Песне Бернадетты». Как у Оливии Де Хэвилланд в «Змеином колодце». Как, наконец, у Джейн Уимен, сыгравшей глухонемую в «Джонни Белинда»! Норма Джин была твердо убеждена, что может сыграть не хуже. «Если б только мне дали такую возможность!»

Она не сказала Глэдис ни слова о том, что ей сменили имя. Просто представляла, как однажды — Ура! Ура! — настанет день премьеры и она возьмет с собой Глэдис в «Египетский театр» Граумана и Глэдис будет удивлена и потрясена, и страшно горда, увидев свою дочь на экране, пусть даже то будет роль не первого плана. А когда фильм закончится, она объяснит, что «Мэрилин Монро», значащаяся в титрах, не кто иной, как она. Что изменить имя было вовсе не ее идеей, но зато именно она настояла на том, чтобы использовать фамилию Монро, которая была девичьей фамилией Глэдис. Но ее рольки в дурацких фильмах урезались до каких-то несчастных нескольких секунд, и гордиться тут было особенно нечем. А без этого как я пойду к матери? Если я сама не горжусь, разве можно ждать от нее благословения?

И если отец видел ее в кино под псевдонимом «Мэрилин Монро», ему бы тоже стало противно. Потому что тут нечем было гордиться, во всяком случае, пока.

Отто Эсе устанавливал свою фотоаппаратуру. И говорил с Нормой Джин взвинченной скороговоркой. Он строил планы, обещал сделать еще несколько «художественных» снимков после этого, первого и пробного. Потому что они всегда пользовались спросом, эти… ну, скажем, «специальные» фото.

Норма Джин слушала его молча и рассеянно. Казалось, голос Отто доносится откуда-то издалека. Разлученный с камерой, Отто Эсе всегда пребывал в несколько заторможенном состоянии. Словно впадал в летаргию; но с камерой он оживал. В нем пояалялось что-то мальчишеское, задиристое, смешное. Норма Джин уже научилась не обижаться на его остроты. Норма Джин вела себя застенчиво, ведь они с Отто не виделись несколько месяцев да и расстались далеко не самым дружеским образом. (Тогда она наговорила ему лишнего. О том, как одинока, как ее волнует карьера, о том, что думала о нем «ужасно много». Теперь ей просто не верилось, что она могла говорить такие вещи. Уж кому-кому, а Отто Эсе не следовало говорить этого ни в коем случае, и она это прекрасно понимала. Сначала он молчал, сидел, отвернувшись от нее и покуривая свою вонючую сигаретку. А потом вдруг пробормотал:

— Норма Джин, прошу тебя, пожалуйста. Я не хочу, чтобы тебе потом было больно.

И тут она заметила, что левый уголок глаза у него судорожно подергивается, а уголки губ плаксиво опустились, точно у какого-нибудь мальчишки. И он умолк и еще очень долго молчал, и тут Норма Джин поняла, что совершила непростительную ошибку.)

Теперь же она стояла за пестрой китайской ширмой и вся дрожала, хотя в студии было невыносимо жарко и душно. Однажды она поклялась себе никогда не позировать обнаженной. Потому что это означало переступить черту, а переступив черту, можно было пасть совсем уж низко, к примеру, начать брать у мужчин деньги за секс. И возврата к прежней себе уже нет. В самой этой сделке с Отто было нечто грязное, сравнимое с настоящей физической грязью. А она была просто помешана на чистоте. Ногти на руках и ногах всегда тщательно отполированы, всегда покрыты лаком. Никогда не стану такой, как мама, ни за что и никогда!

Даже на Студии после съемок, даже после занятий по актерскому мастерству она всегда принимала душ. Словно потела. Кто это сказал, кажется, Орсон Уэллс?.. «Актер должен потеть, иначе он не актер». Но она актриса, от нее не должно вонять! Норма Джин была одной из немногих девушек со Студии, кто любил подолгу лежать в горячей пенной ванне. Теперь же она снимала дешевую меблированную комнату, и, к ее стыду и позору, ни ванны, ни душа там не было, и умываться над маленькой раковиной было очень неудобно. Однажды она едва не приняла приглашение одного продюсера из Малибу провести вместе уик-энд только потому, что истосковалась по такой роскоши, как большая хорошая ванна. Продюсер был другом какого-то друга мистера Шинна. Один из многих так называемых голливудских «продюсеров». Богатый человек, именно ему была обязана своим успешным «стартом» Линда Дарнелл. Да и Джейн Уимен, кажется, тоже. Или он просто хвастался. И если б Норма Джин приняла тогда приглашение этого мужчины, это тоже означало бы переступить черту.

Ей не деньги были нужны, ей была нужна работа. Продюсеру она тогда отказала и вот теперь разделась донага в захламленной студии Отто Эсе, и ей казалось, что здесь пахнет медными монетками, зажатыми в потной ладошке. Под ногами катышки пыли и высохшие тельца мертвых насекомых, кажется, они так и провалялись здесь несколько месяцев, со времени ее последнего визита. Когда я поклялась, что ни за что не вернусь сюда. Никогда!

Ей никак не удавалось разгадать значение взглядов, которые бросал на нее фотограф. Нравится она ему, или же, напротив, он ее презирает?.. Мистер Шинн говорил, что Отто Эсе еврей, до него в жизни Нормы Джин не было ни одного знакомого еврея. Узнав о Гитлере и его лагерях смерти, увидев в «Лайфе» снимки Бухенвальда, Освенцима и Дахау, которые она, онемев от ужаса, подолгу разглядывала, Норма Джин была совершенно очарована евреями и иудаизмом. Да и Глэдис, разве именно она не говорила, что евреи — древний, избранный народ, люди с роковой судьбой? Норма Джин читала об их религии, которая никогда не охотилась за новообращенными, а также об их «расе» — что за загадочное понятие, «раса»! Корни и происхождение всех человеческих рас — загадка. А для того, чтобы быть евреем, надо, чтобы тебя родила мать-еврейка. Благословение это или проклятие быть «избранным»?.. Норму Джин так и подмывало спросить об этом у какого-нибудь еврея. Но вопрос ее отдавал наивностью, она это осознавала, и уж тем более после всех ужасов концентрационных лагерей ее бы поняли превратно. В темных, глубоко запрятанных в глазницы глазах Отто Эсе ей мерещились глубина, духовность и еще — история. То, чего не хватало ее собственным глазам, всегда таким ясным и ярко-синим. Я всего лишь американка. Никакой глубины. Внутри одна пустота, я в этом просто уверена.

Вообще Отто Эсе был не похож ни на одного из известных Норме Джин мужчин. И дело тут вовсе не в том, что он был талантлив и эксцентричен. Казалось, что он в каком-то смысле словно и не мужчина вовсе. Ему недоставало мужественности. А его сексуальная жизнь оставалась для Нормы Джин загадкой. Похоже, ему вообще не нравятся женщины, просто в принципе. Норма Джин тоже не любила бы женщин в принципе, будь она мужчиной. Так ей, во всяком случае, казалось. И тем не менее на протяжении довольно долгого времени она пыталась поверить в то, что Отто Эсе как-то выделяет ее среди остальных женщин, даже, возможно, любит ее. А может, просто жалеет и потому любит ее. Разве он порой не смотрел на нее с невероятной нежностью (и всегда — очень пристально) через объектив своей камеры? А после всегда так возбужденно разбирал и раскладывал негативы и снимки Нормы Джин. Или, снимая Норму Джин в каком-нибудь особенно игривом наряде, разве он не бормотал: «О Боже! Вы только посмотрите! Прелестно!» Но эти слова всегда относились к снимкам, а вовсе не к Норме Джин.

Совершенно голая, если не считать босоножек. Господи, зачем я это делаю, зачем?.. Это ошибка! От отчаянно озиралась по сторонам, нет ли под рукой какого-нибудь халатика, который можно накинуть? Разве для моделей, позирующих обнаженными, не предусмотрен халатик? Надо было захватить свой. И вот она робко выглянула из-за ширмы. Сердце колотилось как бешеное — от страха и одновременно от какого-то странно возбуждающего любопытства. А что, если он увидит ее голую и захочет ее?.. Полюбит ее?

Она смотрела на Отто, тот стоял, повернувшись к ней спиной, в бесформенной черной футболке, рабочих штанах, сильно оттопыренных на коленях, в заляпанных грязью полотняных тапочках. Ни одна из моделей, работавших в агентстве Прина, ни одна из молодых актрис Студии, знакомых с Отто Эсе, ничего по-настоящему о нем не знала. Он пользовался репутацией пунктуального неутомимого работника, не более того. «Ну, с Отто Эсе дело иметь можно. Он никогда не теряет времени даром». Но личная его жизнь оставалась загадкой. «Право, даже как-то трудно представить, что наш Отто гомик». Норма Джин заметила, что волосы у Отто отливают металлической белизной и что они начали редеть на макушке узкой и вытянутой головы. А профиль у него оказался ястребиный, чего прежде Норма Джин никогда не замечала. И еще в нем было что-то хищное, голодное и первобытное. Легко представить, как он, стремительно планируя, набрасывается с высоты на свою добычу.

В данный момент Отто был занят тем, что прикреплял большой отрез малиново-красного бархата к какому-то шаткому сооружению из картона. Он не видел, что она за ним наблюдает. Он насвистывал и тихонько бормотал что-то себе под нос, а потом вдруг засмеялся. И, обернувшись, начал оглядывать помещение студии, где среди мусора виднелись разрозненные предметы домашнего обихода: кухонный столик на хромированных ножках, стулья, покрытые толстым слоем пыли, сковородка, кофейник, несколько чашек. Там же стояли шестифутовые стеллажи из клееной фанеры и пробкового дерева, где он хранил дюжины рулонов пленки и горы снимков — некоторые из них пожелтели от времени. Рядом находился грязный до омерзения туалет, отделенный от остального помещения мятой занавеской из мешковины. Норма Джин до смерти боялась пользоваться этим туалетом и всегда терпела, сколько могла. И вдруг ей показалось, что за мешковиной шевельнулась чья-то тень. Неужели там кто-то есть?.. Неужели он привел кого-то, подсматривать за мной?..

Мысль показалась совершенно дикой и абсурдной. Отто не такой. Отто всегда ненавидел тех, кто шпионит и подглядывает.

— Ну, ты готова, детка? Надеюсь, не стесняешься, нет? — Отто швырнул Норме Джин какую-то мятую тряпку, которая при ближайшем рассмотрении оказалась бывшей занавеской. Она с благодарностью завернулась в нее. Отто сказал: — Использую тисненый бархат для создания эффекта «конфетной коробки». Ведь ты у нас сладенькая, как конфетка, такая аппетитная, так и хочется съесть! — Произнес он все это самым небрежным тоном, словно им обоим уже довелось побывать в подобной ситуации. Теперь он был занят тем, что устанавливал штатив, заряжал и прилаживал к нему камеру. И лишь мельком взглянул на Норму Джин, которая приближалась к нему как во сне, медленно и оцепенело. Малиновый бархат изрядно пообтрепался по краям, но сохранил живой и тревожный цвет. Отто пристроил ткань так, чтобы края ее не были видны на снимке, и низенький табурет, на котором должна была сидеть Норма Джин, находился как бы в обрамлении этого тревожного цвета.

— Отто, нельзя ли мне на минутку зайти в в-ванную? Просто для того…

— Нет. Туалет не работает.

— Да я просто хотела помыть…

— Я же сказал, нет. Давай-ка за дело, «Мисс Золотые Мечты».

— Так что я должна изображать?

Даже сейчас Отто не смотрел на Норму Джин. Возможно, из деликатности. А может, просто боялся, что девушка ударится в панику и сбежит. По-прежнему завернутая в грязную занавеску, приблизилась она к сооружению, и ее ослепил пугающе яркий свет ламп. И лишь когда она неуверенно шагнула в «конфетную коробку», Отто увидел ее и резко заметил:

— Туфли? На тебе туфли? Немедленно снять!

В ответ Норма Джин, заикаясь, пробормотала:

— Но п-почему нельзя в туфлях? Пол такой грязный.

— Не валяй дурака. Где это ты видела обнаженную натуру в туфлях? — И Отто презрительно фыркнул.

Норма Джин почувствовала, что лицо у нее так и горит. Какая же она мясистая. Даже жирная! Эти груди, которыми она всегда так гордилась, эти бедра и задница! И собственная фигура с гладкой кремовой кожей вдруг показалась ей неким третьим лицом, присутствующим в комнате, неким нежданным и нежеланным гостем.

— Просто ноги… мои ноги… они кажутся какими-то особенно г-голыми. — И Норма Джин рассмеялась, но не так как ее учили на Студии, а по-старому — пискнула, как испуганная мышка, которую вот-вот раздавят. — Но ты д-должен пообещать, что на снимке не будет видно… нижней части. Ступней ног… Отто, ну, пожалуйста!

Почему это вдруг стало для нее столь важным? Ступни ног!

Норма Джин чувствовала себя незащищенной, уязвимой, выставленной напоказ. Ей была невыносима сама мысль о том, что незнакомые мужчины будут похотливо пялиться на нее, и доказательством этой полной животной беспомощности были почему-то эти бледные босые ноги. Вдруг вспомнилась последняя съемка для журнала «Сэр!», где на ней были красный шелковый топ с V-образным вырезом, коротенькие белые шорты и красные шелковые туфли на высоких каблуках. Тогда Отто сказал, что бедра у нее непропорциональны заду, слишком уж «мускулистые». И еще ему совсем не нравились мелкие родинки на спине и руках — «расползлись, как черные муравьи», — и он заставил замазать их крем-пудрой.

— Ну, детка, поехали! Все снять!

Норма Джин сбросила босоножки, марлевая занавеска соскользнула на пол. Казалось, она краснеет всем телом, она впервые в жизни предстала совершенно голой перед этим мужчиной, который вроде бы считался ее другом и одновременно был совершенно посторонним человеком. Она заняла свое место среди складок тисненого бархата, села на табуретку, плотно скрестив ноги и повернувшись к фотографу боком. Отто решил выстроить кадр таким образом, чтобы не было понятно, сидит модель или лежит. На снимке не должно быть ничего, кроме складок этой яркой ткани и обнаженного тела модели. Иными словами, он создавал некую оптическую иллюзию, где было невозможно определить истинное расстояние и размеры.

— Но т-ты точно не будешь их с-снимать? Показывать ступни моих…

— О чем, черт возьми, ты лопочешь? — раздраженно гаркнул Отто. — Я пытаюсь сконцентрироваться, а ты только действуешь мне на нервы!

— Просто я никогда раньше не п-позировала г-голой. Я…

— Да не голой, детка моя. Обнаженной. А это две большие разницы.

Норма Джин, обиженная тоном Отто, попробовала пошутить. Произнесла деланным, фальшивым голоском, как ее учили на Студии:

— Типа того, что фотограф — это не порнограф? Так, что ли?

И визгливо и истерично расхохоталась. Опасный знак, подумал Отто.

— Успокойся, Норма Джин. И расслабься. Это будет конфетный снимок, я ведь тебе уже говорил. Убери руки, ты что, думаешь, Отто Эсе мало перевидал на свете голых титек? Кстати, у тебя они просто шикарные. И не надо скрещивать ноги. Это же не фронтальный снимок, и твоих волос на лобке видно не будет, не беспокойся. Иначе как они смогут рассылать календарь по почте по всей территории США? Так и под суд попасть недолго. Поняла?

Норма Джин пыталась объяснить, почему ее так беспокоят именно ноги, босые ступни ног, но язык словно онемел и распух во рту, и не было сил им пошевелить. Говорить было трудно, просто невозможно — все равно что дышать под водой. И потом она была просто уверена: за ней кто-то подглядывает из-за занавески на туалете. И еще тут так много окон. Давно не мытых и выходящих на Голливуд-бульвар; и кто-то вполне может подсматривать за ней вот через это окно. Глэдис не хотела, чтобы они смотрели на Норму Джин, но они все равно поднимали одеяло и смотрели.

И помешать этому было невозможно.

Отто заметил успокаивающим тоном:

— Ты ведь позировала для меня в этой студии много раз. И на пляже тоже. Так неужели так важно, надет на тебе топ размером с носовой платочек или нет? Не вижу разницы. А эти купальники! А когда на тебе эти шорты или джинсы, так задница вырисовывается уже до полной непристойности, хуже, чем когда ты голая. Сама прекрасно знаешь. Так что не валяй дурака и не притворяйся, что ты глупее, чем есть.

Наконец Норме Джин удалось выдавить:

— Не надо этих хохм, Отто. Умоляю!..

Отто презрительно фыркнул:

— Да ты сама одна сплошная хохма! И женское тело тоже всего лишь глупая хохма! Вся эта их… плодовитость!.. Их так называемая красота. А цель всего этого — сводить мужчину с ума, привлекать к спариванию. И воспроизведение вида. И женщина поступает, как какая-нибудь самка богомола, тут же откусывает партнеру по сексу голову! И еще, что это за вид, который они воспроизводят? После того как нацисты с молчаливого согласия американцев уничтожили миллионы евреев, девяносто девять процентов людей вообще не заслуживают того, чтобы жить!

Норма Джин вся так и сжалась под яростным напором Отто. Раньше он порой в шутку, а иногда и всерьез отпускал ремарки на тему бесполезности и бессмысленности человеческого существования в целом, но только сейчас впервые заговорил о нацистах и их жертвах. Норма Джин возразила робко:

— С с-согласия американцев? Что ты хочешь этим сказать, Отто? Я, мне к-казалось, мы с-спасали…

— Мы «спасали» только тех, кто выжил в лагерях смерти. И только потому, что это было неплохой пропагандой. Все это так, но шести миллионам евреев мы спастись от смерти не помогли. И политикой США, вернее, самого Ф.Д.Р., было: отказывать всем евреям-беженцам, посылать их обратно в газовые камеры. И нечего на меня так смотреть, это происходило в действительности, а не в каком-нибудь из твоих дебильных фильмов! Соединенные Штаты являются в настоящее время процветающим поствоенным профашистским государством (хотя и кричат на каждом шагу, что фашизм окончательно побежден), а этот их Комитет по расследованию антиамериканской деятельности — то же самое, что гестапо! А девицы, подобные тебе, всего лишь лакомые куски мяса, которые покупает любой, у кого водятся денежки. Так что заткнись и перестань рассуждать о вещах, в которых ни черта не смыслишь!

Отто оскалился в улыбке, и лицо его стало похоже на череп. Норма Джин поспешно улыбнулась в ответ, чтобы доставить ему удовольствие. Несколько раз он сам давал ей «Дейли уоркер», где Прогрессивная партия и Американский комитет по защите прав иммигрантов, а также другие организации публиковали бесконечные памфлеты, проиллюстрированные довольно грубыми карикатурами. Она читала эти памфлеты, вернее, пыталась читать. Ей очень хотелось знать. Однако когда она начинала расспрашивать Отто о марксизме, социализме, коммунизме, «диалектическом материализме», о «стирании» роли государства в жизни общества, он тут же обрывал ее. Поскольку выяснилось (во всяком случае, так показалось Норме Джин), что Отто Эсе не очень-то верил в «наивную религиозность» марксизма. Коммунизм, по его мнению, являлся не чем иным, как «трагическим недопониманием» человеческой души. Или же «недопониманием» трагичности человеческой души.

— Детка, ради Бога, заклинаю, ты должна выглядеть сексуально, вот и все, что от тебя требуется. Это твой талант, редкий дар Божий. И он стоит каждого пенни из тех пятидесяти баксов, что тебе платят.

Норма Джин рассмеялась. Может, она действительно всего лишь лакомый кусочек для мужчин?.. Очаровательная попка, как однажды кто-то сказал про нее (кажется, Джордж Ральф?). И не более того.

В презрении фотографа было нечто утешительное. Оно говорило о том, что на свете существуют более высокие стандарты и оценки, нежели ее собственные. Уж куда более высокие, чем у Баки Глейзера и даже у мистера Хэринга. И она впала в транс, в мечтания наяву и думала обо всех этих людях. Об Уоррене Пирите, который почти не говорил с ней, разве что глазами; о мистере Уиддосе, который измолотил парнишку рукояткой револьвера в полной уверенности, что «восстанавливает справедливость», что это его чисто мужская прерогатива, неизбежная, как чередование прилива и отлива. В этих снах наяву Норма Джин порой вспоминала, что иногда Уиддос и ее поколачивал.

А вот ее отец был так нежен! Никогда ее не бранил. Ни разу не обидел. Ласкал, обнимал и целовал свою малютку, а мама смотрела на них и улыбалась.

Настанет день — и я вернусь в Лос-Анджелес, и заберу тебя с собой.




Эти фотосъемки Отто будет помнить всю свою жизнь. Благодаря им он впоследствии войдет в историю.

Но тогда он, конечно, этого не знал. Просто ему нравилось, что он делает, и это само по себе уже было наградой. И еще — довольно редким состоянием. Ведь по большей части он, Отто, ненавидел всех своих моделей женского пола. Он ненавидел этих девушек с обнаженными, по-рыбьи бледными телами и жадными ищущими глазами. Будь его воля, он бы им всем позакрывал глаза черной полоской. А рты залепил бы скотчем, прозрачным скотчем, чтобы их было видно, но чтобы не болтали. Впрочем, Норма Джин, впавшая в транс, никогда не болтала. И прикасаться к ней не было нужды, разве только кончиками пальцев, давая понять, чтобы изменила позу.

Монро была естественна, несмотря на то что являлась девушкой. И мозги у нее были, но она совершала поступки, руководствуясь лишь инстинктом. Иногда мне казалось, она видит себя через объектив камеры. И это было куда более сильным, куда более сексуальным ощущением, нежели любая физическая связь.

Он заставил свою модель принять позу статуи, русалки, украшавшей нос корабля. Груди обнажены и выпячены вперед, соски большие, каждый величиной с глаз. Норма Джин, похоже, вовсе не замечала того, что он с ней проделывает. И выходила из транса, когда он бормотал:

— Замечательно. Потрясающе! Да, вот так, именно так. Молодец, умница.

Ну, обычные слова, которые бормочешь в подобных ситуациях. Он ястребом налетал на свою добычу, но добыча не оказывала никакого сопротивления. Добыча всецело принадлежала ему. Странно, что при этом Норма Джин Бейкер была одной из самых умных его моделей. Даже по-своему мудрой, как бывают мудры и проницательны только мужчины. Или какой-нибудь игрок, готовый пожертвовать «иксом» в надежде выиграть «игрек», хотя на деле надежды выиграть «игрек» было совсем мало и еще при этом почти наверняка терялся «икс». Ее проблема состояла вовсе не в том, что она была глупенькой блондинкой. Ее проблема состояла в том, что на деле она вовсе не была блондинкой. И была далеко не глупа.

Исаак Шинн рассказал Отто, что увольнение со Студии было для Нормы Джин страшным потрясением. Что одно время он даже боялся, как бы она с собой чего не сделала.

Отто недоверчиво расхохотался:

— Она? Но у нее полно жизненных сил. Она просто заряжена ими. Норма Джин у нас «Мисс Сорняк». Такие люди непотопляемы.

На что Шинн заметил:

— Такие особы более всего как раз и склонны к самоубийству. Бедняжка потеряла ключ от самой себя. Но этот ключ есть у меня.

Отто слушал. Он знал, что Исаак Шинн, обычно склонный нести несусветную чушь, мог говорить такие мрачные вещи только всерьез. Отто сказал, что, может, оно и к лучшему, что Студия рассталась с «Мэрилин Монро» (дурацкое имя, никто никогда не будет принимать женщину с таким именем всерьез); наконец-то девушка может вернуться к нормальной жизни. Может закончить образование, получить хорошую спокойную работу, снова выйти замуж, обзавестись семьей. Короче говоря, сплошной «хеппи-энд».

Тут Шинн вдруг разволновался.

— Только ни в коем случае не говорите ей этого! Я вас умоляю! Она не должна отказываться от карьеры в кино. У нее огромный талант, она потрясающе красива и еще молода. И я верю в нее, пусть даже этот гребаный Зет и не верит!

Отто ответил с подкупающей искренностью:

— Но я говорю это ради блага самой же Нормы Джин. Она должна выбраться из всего этого дерьма. И дело тут не только в атмосфере на всех этих студиях, где все только и знают, что доносить друг на друга. Это настоящий рассадник так называемой подрывной деятельности и полицейской слежки. Просто удивительно, как это она сама не замечает!

Вспотевший от волнения Шинн начал расстегивать пуговки сшитой на заказ шелковой белой рубашки. Он был карликом, с большим горбом на спине, тяжелой крупной головой. И являлся при этом незаурядной ярчайшей личностью, которую можно было бы определить одним словом — фосфоресцирующая, сияющая во мраке. То была довольно противоречивая, но в целом уважаемая фигура в Голливуде середины сороковых. Ходили слухи, что И. Э. Шинн зарабатывал куда больше денег на лошадях, чем агентом. Он был одним из первых членов Комитета по спасению свобод личности, организации левого толка, основанной в 1940-м в противовес праворадикальному калифорнийскому подразделению Объединенного комитета по расследованию антиамериканской деятельности.

Словом, он был отважен и упрям; и Отто Эсе, пробывший какое-то время членом коммунистической партии (он очень скоро в ней разочаровался), был вынужден это признать. Глаза у Шинна были опушены густыми ресницами, взгляд пронзительный. И еще этот взгляд оставлял впечатление какого-то неизбывного внутреннего страдания, что усугублялось тиком — легкими подергиваниями мышц лица. Он был уникально безобразен, и столь же безобразным считал себя Отто Эсе, всячески подчеркивая это и даже гордясь своей некрасивостью. Вот парочка! Близнецы-братья. Два близнеца Пигмалиона. А Норма Джин — наше творение. Отто мечтал сделать фотопортрет Шинна с контрастным, драматичным чередованием света и тени и назвал бы его «Голова голливудского еврея» — в этаком рембрандтовском духе. Но весь свой доход Отто получал от снимков девочек. Шинн ответил, пожав плечами:

— Она считает себя дурочкой. Думает, что раз заикается, то это признак кретинизма. Поверь мне, Отто, она вполне счастлива. И она сделает карьеру в кино, это я тебе гарантирую.

Отто придвинул штатив поближе. Норма Джин подняла на него глаза и чисто рефлекторно улыбнулась. Как может улыбаться женщина, видя, что к ней подбирается мужчина, готовый заняться любовью.

— Отлично, детка! А теперь покажи-ка мне кончик языка. Самую малость. Вот так!

Она повиновалась. Она просто спала с открытыми глазами. Щелк! Отто и сам пребывал почти в трансе. Ему доводилось снимать немало обнаженных моделей, но ни одна из них и в подметки Норме Джин не годилась. И вообще это мало походило на фотосъемку. Глядя на Норму Джин, он словно впитывал ее в себя, и в то же время она впитывала его. Я живу в твоих снах. Приди, живи в моих! Позируя на фоне красного тисненого бархата, она действительно походила на аппетитную конфетку, которую хотелось сосать и облизывать до бесконечности. Однажды на него что-то нашло, и он подарил ей итальянский анатомической альбом шестнадцатого века. И еще таинственным голосом посоветовал выучить все тексты наизусть. Она так старалась, бедняжка! Она так хотела угодить ему!.. Люби меня. Ты полюбишь меня, правда? И спасешь меня, да? Трудно было поверить, что эта совсем молодая женщина в расцвете красоты и здоровья может когда-нибудь состариться, как старел сам Отто Эсе. Он физически ощущал, что стареет. Исхудал последнее время, как щепка, и одежда висела на нем, как на вешалке, и плоть под этой одеждой казалась вялой и немощной. А голова походила на череп, обтянутый кожей. И нервы были натянуты, точно провода под током. Он улыбнулся, видя, как Норма Джин застенчиво и по-детски поджала пальцы ног. Что за странная зацикленность на этих ступнях, почему она не хочет, чтобы их фотографировали? Отто понятия не имел.

— Вот что, детка, сейчас попробуем другую позу. Немного развернись, вот так.

Норма Джин тут же повиновалась. Если бы он захотел, он мог бы сфотографировать ее и спереди, запечатлеть этот маленький округлый животик с бледной, словно светящейся кожей, этот треугольник темно-русых волос на лобке, в развилке между бедер (похоже, она подстригала там волосы, так, самую чуточку, по краям). Кажется, она вновь впала в транс и потеряла всякую застенчивость, точно малое дитя. Как какая-нибудь из тощих, недокормленных мексиканских девчонок из иммигрантской среды, которая совершенно бесстыдно и естественно присаживается пописать на краю лужайки или поля, словно какая-нибудь собачонка.

Отто переместил бархатную драпировку, разложил ее по полу. Совсем как на пикнике! А потом выволок из угла покрытую паутиной стремянку — на тот случай, если вдруг снизойдет вдохновение и захочется сфотографировать лежащую на этой тряпке Норму Джин сверху, в нескольких разных ракурсах.

— Ложись на животик, детка! Нет, не так, чуть-чуть на бок. А теперь потянемся! Так, чудненько. Ты прямо как большая гладкая кошка, верно, детка? Красивая большая гладкая такая киска. Прямо так и слышишь мурлыканье!

Эффект от этих последних слов Отто был удивительным. Норма Джин без всяких возражений повиновалась ему, в горле ее забулькал низкий сладострастный смех. Она была как под гипнозом. Она походила на юную новобрачную, еще не поднаторевшую в любовных утехах, но уже начавшую получать от секса удовольствие. Тело ее чисто инстинктивно отвечало на каждое слово Отто. Голая лежала она на измятом куске бархата. Потом роскошно и сильно потянулась, руки и ноги напряглись, узкая спина изогнулась, а эти ягодицы, о Боже!.. И Отто — клик! клик! — так и защелкал камерой, глядя на нее через объектив.

Отто Эсе, не устававший похваляться, что ни одна женщина на свете, и уж определенно — ни одна обнаженная модель не сможет его удивить. Отто Эсе, которого болезнь лишила и одновременно излечила от всех проявлений мужского начала.

Теперь он находился на несколько футов дальше от своей модели, балансировал на стремянке, нацеливая объектив вниз, чтобы на готовом снимке красовалась девушка, окруженная, словно мелкими волночками, складками бархатной ткани. Он старался снять ее так, чтобы она не доминировала в этом замкнутом пространстве в традиционной позе «ню», как на первых снимках, где она сидела. Разница вроде бы небольшая, но весьма существенная. Сидящая в соблазнительной позе «ню» мечтательно взирает на зрителя, и в глазах ее читается приглашение к сексу, естественно, на условиях этой самой «ню». Женщина же, раскинувшаяся вот в такой свободной позе, не апеллирует ни к кому конкретно (разве что к некоему невидимому анонимному мужчине). Но опирающаяся на локоток, вытянувшаяся во весь рост обнаженная модель даже с небольшого расстояния кажется меньше. Более уязвимой в своей наготе и уж никак не равной предполагаемому партнеру. Теперь он словно доминирует над ней. Сама ее красота предполагает некий пафос. Выставленный напоказ маленький беспомощный зверек, полностью плененный беспощадным объективом устремленной на него камеры. Грациозный изгиб плеч, спины и бедер, приятная округлость ягодиц и грудей, звериная тоска и любопытство в этом приподнятом кверху личике, бледные, кажущиеся такими уязвимыми ступни ног.

— Фан-тастика! Вот так! Теперь замри. — Щелк! Щелк!

Отто задышал возбужденно и часто. На лбу и под мышками проступил пот, и еще там жгло и пощипывало, как от укусов крохотных красных муравьев. К этому времени он позабыл все на свете, даже имя своей модели (если таковое у нее вообще имелось), и уже сам не понимал, с кем говорит, делая эти замечательные снимки. И уж тем более не смог бы сказать, сколько он за них получит. Девятьсот долларов. Чтобы как следует продать ее. Но зачем, если я ее люблю? Стало быть, это доказательство, что я ее не люблю. Чтобы подготовиться к съемкам, он опрокинул пару стаканчиков рома со своим бывшим другом, бывшим соседом по комнате и бывшим товарищем по партии Чарли Чаплином-младшим, чье происхождение было идентично «семейному проклятию». И был теперь пьян, но не от рома… от чего же?..

Слепяще-яркий свет, пульсирующий малиновый цвет ткани, плоть этой девушки, соблазнительная и сладкая, словно конфетка. Она извивалась и потягивалась перед ним, точно в экстазе, точно сливалась в объятиях с невидимым любовником. Он был пьян, но не от рома, а от осознания греховности своего деяния. За которое, впрочем, его не накажут, а напротив — заплатят хорошие деньги. Все же выгодную он занял позицию и теперь с высоты видит эту распростертую внизу девушку. И Отто показалось, что вся ее жизнь проходит сейчас перед ним, начиная с сомнительного происхождения (как-то она призналась Отто, что была, по сути, незаконнорожденной и что отец, живший где-то рядом в Голливуде, ни разу не объявился, не признал ее существования). И еще он знал, что мать ее была истеричкой, страдала параноидальной шизофренией, однажды даже пыталась то ли утопить ее… нет, не утопить, заживо сварить в кипятке. А потом была помещена в норуолкскую психбольницу, где и провела последние десять лет. И заканчивая довольно запутанным и убогим настоящим.

А что ждет ее впереди?.. Да тоже ничего хорошего. Ранняя смерть в результате передозировки наркотиков, или от пьянства, или перерезанные в ванне вены, или какой-нибудь сумасшедший любовник. При мысли о трагичности судьбы и жизни этой девушки сердце Отто, у которого вовсе не было сердца, вдруг заныло. По сути, она была существом, совершенно не защищенным обществом. Одиночкой, без семьи, без «корней». Просто куском соблазнительного мяса, который следовало выставить на рынок для продажи. И это — в самом расцвете молодости и красоты, которые, как известно, тоже не вечны. В свои двадцать три она выглядела лет на шесть моложе — довольно странно, учитывая суровость, с которой обошлась с ней судьба. Но, как справедливо заметил и доказал великий учитель Отто Уокер Эванс[51 - Эванс, Уокер (1903–1975) — фотограф, автор многих известных фотографий, повествующих о жизни на Юге в период Великой депрессии.], бесконечно снимавший еще в 1930-е лишенных всяких прав сборщиков урожая и мигрантов-рабочих американского Юга, в один прекрасный день она начнет стареть быстро и неотвратимо.

Я никого никогда не заставляю. Они сами приходят ко мне, по собственной доброй воле. Я, Отто Эсе, лишь помогаю им повыгоднее продать себя. Если б не я, их цена на рынке была бы просто мизерна.

Так эксплуатировал он Норму Джин или нет?.. Ответ на этот вопрос был неясен ему самому. Швырнув Норме Джин грязную занавеску, он сказал:

— О’кей, детка. Все, снято! Ты была просто великолепна. Фан-тастика!

Норма Джин смотрела на него, рассеянно моргая, и какое-то время словно не узнавала. Как какая-нибудь девица из борделя, накачанная алкоголем и наркотиками, не узнает мужчину, который только что трахал ее, не понимает даже того, что ее трахали, и не знает, сколько времени это продолжалось.

— Все, конец. И это было хорошо.

Но если серьезно, Отто вовсе не хотел, чтоб девушка знала, насколько это было хорошо. Каким невероятным, даже историческим событием станет этот день, эти съемки в студии Отто Эсе. Что снимки Нормы Джин, она же «Мэрилин Монро», в обнаженном виде, которые он сделал сегодня для календаря, прославятся на весь мир, сделают этот календарь известным. Снимки, за которые эта модель получит пятьдесят долларов и на которых заработают миллионы долларов другие. Мужчины.

А ступни ног у меня были совершенно голые!..




Зайдя за расписную китайскую ширму, Норма Джин торопливо одевалась. Девяносто минут пролетели, как во сне. Голова у нее раскалывалась от боли — наверное, виной тому совершенно жуткое движение за окном, по Голливуд-бульвар, вонь выхлопных газов, эти гудки. Груди затвердели и ныли, будто налитые молоком. Если бы мы с Баки Глейзером завели ребеночка, я была бы сейчас в безопасности.

Она услышала, как Отто говорит с кем-то. Наверное, кому-то звонит. И тихо так посмеивается.

Яркие огни погасли, измятую малиновую драпировку небрежно свернули и бросили на полку, туда, где были свалены рулоны непроявленной пленки. Норме Джин хотелось одного — поскорее уйти от Отто. Выйти из состояния сонного оцепенения, в котором она пребывала под ослепительным светом софитов и видела черепообразное лицо фотографа, так и пожиравшего ее глазами. И вожделение, которое светилось в этом взгляде, относилось не к ней. И счастье, звеневшее в его возбужденном голосе, относилось тоже не к ней. Кончилось это унижение. Когда я раздевалась перед мужчиной, который вовсе не любит меня. О, если б у меня был ребенок!..

Ей следует признать тот факт, что раздевалась она в студии Отто Эсе исключительно ради денег. Ей просто позарез нужны были эти деньги, тем более что как раз в этот уик-энд она собиралась навестить Глэдис в больнице. И еще она разделась донага и так унизилась в надежде, что если Отто Эсе увидит ее обнаженной, увидит ее прекрасное молодое тело и прекрасное молодое тоскующее лицо, то не в силах будет устоять и полюбит ее, как втайне любил все эти три года, что они были знакомы. А что, если Отто Эсе импотент, подумала вдруг Норма Джин? Только в Голливуде ей довелось узнать, что это такое, мужская импотенция. Ну и что с того? Даже импотент может полюбить ее. Ведь могут же они обниматься, целоваться, ласкаться ночами напролет. Да она даже будет счастливее с импотентом, нежели с нормальным мужчиной. Она это точно знала!

Теперь она была полностью одета. И стояла в босоножках на среднем каблучке.

Придирчиво оглядела себя в маленьком зеркальце, затуманенном желтоватой пудрой, в котором ее голубые глаза плавали как рыбки. «Я все еще здесь».

И засмеялась низким горловым смехом. Она разбогатела, на пятьдесят долларов… Может, неудачи, преследовавшие ее на протяжении нескольких месяцев, теперь отступят? Может, это знак свыше?.. Но кто узнает? Ведь «календарные» снимки строго анонимны. Мистер Шинн надеялся устроить ей прослушивание на студии «Метро-Голдвин-Майер». Он по-прежнему верил в нее.

Она улыбнулась в зажатое в ладони маленькое круглое зеркальце.

— Ты была просто великолепна, детка! Фан-тастика!

Она со щелчком закрыла пудреницу и опустила ее в сумочку.

Теперь она репетировала, как будет выходить из студии Отто. С достоинством. Должно быть, сейчас Отто прибирается, или наливает себе стаканчик рома, или же приготовил два стаканчика рома, отметить событие. Таков был извечный ритуал, хотя он знал, что Норма Джин не пьет и уж тем более не будет пить в такой ранний час. А потому он опрокинет второй стаканчик сам и подмигнет ей. А она улыбнется ему в ответ и махнет рукой: «Спасибо, Отто! Ну, я побежала». И выбежит из студии прежде, чем он успеет возразить. Потому что он уже дал ей эти самые пятьдесят долларов, и они лежат у нее в кошельке. И она уже подписала бланк.

Но тут Отто окликнул ее гнусаво и протяжно:

— Эй, Норма Джин, милочка! Давай выходи. Хочу познакомить тебя с одним моим другом. Старый товарищ, можно сказать, фронтовой… Касс.

Норма Джин вышла из-за китайской ширмы и с удивлением воззрилась на незнакомца, стоявшего рядом с Отто Эсе. То был совсем молодой парнишка с густыми темными волосами и глазами цвета ягод терновника. Он был ростом значительно ниже Отто и крепко сложен. Стройный, но сильный, широкоплечий, возможно, танцор или гимнаст. Застенчиво улыбаясь, смотрел он на Норму Джин. И она сразу поняла, что нравится ему. Самый красивый парень, которого когда-либо видела Норма Джин. Не считая кино, разумеется. И эти глаза!..




Возлюбленный


Потому, что мы уже знали друг друга.

Потому, что он смотрел на меня этими чудесными немного печальными и ищущими глазами, в которых так и светилась душа. Смотрел со снимка на стене в той давней квартире Глэдис.

Потому, что он сказал, едва увидев меня: Я тоже тебя знаю. И у тебя тоже, как и у меня, нет отца. И моя мать тоже бросила и унизила меня, как и твоя.

Потому, что он был мальчик, а не мужчина, хотя лет ему было ровно столько же, сколько и мне.

Потому, что он увидел перед собой не бродяжку, не шлюху, не ходячую насмешку по имени «Мэрилин Монро». Но одинокую и полную надежд на лучшее молодую девушку Норму Джин.

Потому, что он тоже был обречен.

Потому, что в этой обреченности было столько поэзии!

Потому, что я сразу поняла: он будет любить меня, как никогда не сможет и не будет любить Отто Эсе.

Потому, что он будет любить меня, как никогда не мог и не любил ни один мужчина на свете.

Потому, что он будет любить меня, как брат. Как близнец.

Всей своей душой.




Прослушивание


Любая актерская игра есть не что иное, как проявление агрессии перед лицом уничтожения.

    

Из «Настольной книги актера» и «Жизни актера»






Как же в конце концов все это произошло? Да очень просто, вот так.

Был некий кинорежиссер, обязанный мистеру Шинну. Как-то Шинн посоветовал ему поставить на чистокровную кобылку по кличке Вольная Пташка, которая должна была бежать на скачках в Каса-Гранде. И режиссер поставил на эту кобылку и выиграл (11 к 1). А деньги тайком позаимствовал у жены одного очень богатого продюсера и ушел со скачек, разбогатев на целых 16 500 долларов, что позволило рассчитаться с долгами. Не всеми долгами, конечно, ибо наш режиссер был неисправимым и рисковым игроком, даже своего рода гением в этом деле, как считали некоторые. А другие называли его совершенно безответственным, потакающим всем своим слабостям типом, даже сукиным сыном, человеком, поведение которого выходило за рамки всех нормальных стандартов, понятий, приличий, чисто профессионального этикета да просто здравого смысла наконец! Он был этаким «голливудским оригиналом», презирающим Голливуд и одновременно беззастенчиво пользующимся Голливудом. Ибо он, как никто другой, умел выколачивать деньги, чтобы снимать свои, вызывающие у нормальных людей аллергию и безумно дорогие фильмы.

А ведущий актер, собирающийся сниматься в следующем фильме этого режиссера, тоже был обязан мистеру И. Э. Шинну, даже еще больше. В 1947-м, вскоре после того как президент Гарри Трумэн подписал исторический административный указ за номером 9835, требующий от всех федеральных служащих клятв и заверений в лояльности (и этих «клятв в лояльности» стали требовать от своих работников даже представители частного бизнеса), актер был одним из первых, кто выразил свой протест. Он собирал по всему Голливуду подписи под петициями. Выступал с публичными заявлениями о том, что подобный указ есть не что иное, как нарушение всех конституционных прав и свобод. И прежде всего — свободы слова и свободы собраний. Не прошло и года, как он попал под расследование, и ему было предъявлено обвинение в подрывной деятельности — не кем иным, как наводящим страх на общество КРАДом (Комитетом по расследованию антиамериканской деятельности).

Комитет этот занимался тем, что разоблачал коммунистов и «сочувствующих им» в голливудской киноиндустрии. Выяснилось, что актер участвовал в деловых переговорах с леворадикальными членами Гильдии киноактеров. Кроме того, с крупнейшими в 1945 году студиями разрабатывал вместе с Гильдией какую-то программу защиты материальных прав и здоровья, добивался лучших условий труда, более высокой минимальной зарплаты и дополнительных выплат за прокат фильмов. Гильдию киноактеров обвинили в том, что она стала прибежищем для коммунистов, сочувствующих им и всякого рода одураченных. Мало того, кто-то из тайных информаторов-добровольцев донес на актера в КРАД, обвинив в том, что тот на протяжении нескольких лет тесно сотрудничал с целым рядом известных членов американской компартии, в том числе со сценаристами Дальтоном Трамбо и Ринтом Ларднером-младшим, людьми, уже давно внесенными в черный список.

И вот, чтобы избежать повестки в КРАД и последующих допросов с пристрастием в Вашингтоне, округ Колумбия, результаты коих могли самым плачевным образом сказаться на карьере актера и привести к бойкотированию его фильмов Американским легионом, Католическим легионом по борьбе с нарушителями приличий и общественной морали и разными другими патриотическими организациями… Короче, чему тут удивляться, достаточно вспомнить судьбу некогда обожаемого всеми Чарли Чаплина, которого теперь объявили «красным», а заодно — и «предателем». Так вот, чтобы избежать всего этого, а также непременного внесения в черный список (не важно, что само наличие этого списка категорически отрицалось студийными средствами массовой информации), актер был приглашен на частную встречу с несколькими влиятельными калифорнийскими конгрессменами от республиканской партии. И встреча эта проходила в Бель-Эр, в доме одного голливудского адвоката, которого связал с актером не кто иной, как И. Э. Шинн, маленький хитрый агент.

Во время этой частной встречи (на деле то был роскошный обед, за которым подавали самые дорогие французские вина) конгрессмены в неформальной обстановке допросили нашего актера. И актер произвел на них весьма благоприятное впечатление — своей ненавязчивой чисто мужской искренностью и патриотическим пылом. К тому же выяснилось, что он был ветераном Второй мировой войны, храбрым и неподкупным джи-ай, сражавшимся в Германии в последние, самые горячие месяцы войны. И если даже и испытывал нечто вроде симпатии к русскому коммунизму или социализму, или чему-либо еще подобному, будьте любезны вспомнить Сталина, который во время войны был нашим союзником, а теперь превратился в сущего монстра. Да и кроме того, Россия с Америкой пока что еще не являются идеологическими противниками. Просто первая является милитаристским атеистическим государством, немного присмиревшим под давлением мировой общественности. А Америка — единственной надеждой и оплотом христианства и демократии во всем современном мире. Да достаточно вспомнить, как всего лишь несколько лет назад вполне понятным и естественным считалось, что страстного по природе молодого человека, каким, собственно, и был актер, вполне могла привлекать радикальная политика. Это являлось естественной реакцией на фашизм. А симпатии к России раздували все газеты и семейные журналы, начиная с «Лайфа»!

Актер объяснил, что никогда не являлся членом коммунистической партии, хотя и посетил несколько митингов, и что не сможет со всей уверенностью «назвать имена», которые так интересуют КРАД. Конгрессменам-республиканцам он понравился. Они поверили ему и доложили в КРАД, что подозрения с актера можно снять. Повестки явиться на расследование он так и не получил. И если в этом деле и фигурировали деньги, так только наличные, тайно переданные агентом актера адвокату со студии. Возможно, конгрессмены-республиканцы тоже получили свою долю. Но об этом актер, разумеется, ничего не знал. Или почти не знал. Знал только, что освобожден теперь от всех подозрений и что имя его навсегда вычеркнуто из черных списков КРАДа. И роль мистера И. Э. Шинна в этих, как и в других аналогичных переговорах, проводившихся в Голливуде в годы не признаваемых официально черных списков и «чисток», так и осталась тайной. Загадкой был и сам этот человек.

— Почему он это делал?.. Да может, просто у этого уродливого карлика было золотое сердце.




Итак, две ключевые фигуры в новом фильме «Метро-Голдвин-Майер» были втайне обязаны мистеру И. Э. Шинну. И каждый из этих мужчин мог знать о долге другого. И хитрый маленький агент с взрывным смехом и спокойными оценивающими глазками, с неизменной красной гвоздикой в петлице терпеливо ожидал своего часа, чтобы стребовать с них этот долг. Расчетливый, подобно профессиональному игроку, он точно знал, когда лучше позвонить режиссеру. А именно — накануне дня прослушивания на единственную роль в фильме, которая могла подойти его клиентке, «Мэрилин Монро». Шинн понимал, что на режиссера, этого голливудского «диссидента», может произвести должное впечатление тот факт, что Студия в свое время отказалась от услуг девушки.

Итак, Шинн позвонил и назвался, в ответ на что режиссер с добродушной иронией заметил:

— Небось опять о какой-нибудь девушке хлопочешь, верно?

И Шинн ответил с достоинством и довольно резко:

— Нет. Об актрисе. Весьма своеобычной и талантливой. Считаю, она идеально подходит на роль племянницы Луиса Калхерна.

Режиссер жалобно простонал в ответ:

— Все они особенные и своеобычные, когда мы их трахаем.

Шинн, раздраженно бросил в трубку:

— Это действительно замечательная девушка. Она могла бы стать звездой первой величины, если бы ей дали проявить себя. И лично я считаю, что роль Анджелы самая для нее подходящая. И ты скажешь то же самое, когда увидишь ее.

Режиссер иронично заметил:

— Прямо как Рита Хейуорт, да? Провинциалка с роскошными формами, чья игра не стоит и ломаного гроша? Девушка с упругими сиськами и выпяченной нижней губкой, и еще выпрямляла или завивала волосы электричеством, а сами волосы непременно рыжие или платиновые, и она твердо вознамерилась стать звездой.

На что Шинн ответил:

— Она станет звездой. И я предоставляю тебе возможность открыть ее.

Режиссер со вздохом ответил:

— О’кей, Исаак. Присылай ее. Только пусть предварительно уточнит время с моим ассистентом.

Режиссер не стал говорить Шинну о том, что уже присмотрел девушку на эту роль. Официально подтверждено это еще не было, с ее агентом он еще не говорил, но речь шла о кое-каких его обязательствах, правда, чисто сексуального плана. В любом случае девушка была красоткой с черными как смоль волосами и экзотическими чертами лица, что как нельзя более соответствовало образу героини, прописанному в сценарии. Режиссер мог, конечно, сказать Шинну, если бы Шинн спросил, что его клиентка совершенно не соответствует нужному типажу. И что он обязательно отплатит Шинну услугой за услугу, но только как-нибудь потом, в другой раз.

И вот на следующий день, ровно в четыре, Шинн появился с этой своей девушкой, «Мэрилин Монро». Конечно, роскошные формы и, разумеется, платиновая блондинка. И исключительной красоты фигура в поблескивающем белом нейлоновом платье. И еще она так робела, что режиссер с первого же взгляда понял, что говорить этот цыпленок сможет разве что шепотом. Итак, режиссер бросает на «Мэрилин Монро» всего один взгляд, и нутро подсказывает ему, что играть она не умеет, что даже трахаться как следует не умеет. Но вот рот может пригодиться. И вообще такую можно использовать только для украшения, как фигуру на носу яхты или же серебряную статуэтку, венчающую капот «роллс-ройса».

Бледная светящаяся кожа, как у дорогой куклы, кобальтово-синие, полные ужаса глаза. А руки, в которых она держала сценарий, просто ходуном ходят от страха. А голосок такой тихий, что режиссер не услышал почти ничего из того, что она ему говорила. Ну, совсем как какая-нибудь школьница на экзамене. А сказала она, что прочитала сценарий, весь сценарий, что это очень странная и волнующая история, прямо как роман Достоевского, что ты с самого начала симпатизируешь преступникам и не хочешь, чтобы их наказали. Слово «Дос-то-ев-ский» девушка произнесла с одинаковым нажимом на каждый слог. Режиссер рассмеялся и заметил:

— О, так вы читали Дос-то-ев-ского, да, милочка?

И девушка так и залилась краской, поняла, что над ней смеются. А Шинн стоит себе рядом, весь красный, смотрит волком, а на толстых губах блестит слюна.

Нет, она вовсе не показалась мне провинциальной. Была очень хороша собой. Холеная девушка, откуда-нибудь из Пасадены, из верхушки среднего класса, паршивое образование, но кто-то внушил ей, что она может играть. Почти что девушка из католической школы. А смех, что за смех!.. Шинн был влюблен в нее, это несомненно. Бедняга. Не знаю почему, но все это вдруг показалось мне ужасно смешным. Такое впечатление, что она возвышается над ним, словно башня, хотя на деле он был не намного ниже ростом. Позже я узнал, что у нее, оказывается, роман с Чарли Чаплином-младшим! Но тогда, в тот день, они с Шинном походили на влюбленную парочку. Причем типично голливудскую. Красавица и чудовище. Что всегда смешно, если сами вы, конечно, не являетесь этим чудовищем.

И вот режиссер велит блондинке «Мэрилин Монро» начинать. Народу в репетиционном зале собралось немного, человек шесть — восемь, все мужчины. Складные стулья, жалюзи на окнах опущены, защищают от ярких лучей солнца. Никаких ковров на полу, а сам пол усыпан окурками, бумажками и прочим мусором. И вдруг эта девушка, к удивлению собравшихся, спокойненько так ложится себе на пол в поблескивающем белом нейлоновом платье (платье тщательно отглажено, с узкой юбкой, широким поясом и глубоким вырезом «лодочкой», открывающим верхнюю часть ее сливочно-белой груди). И режиссер не успевает даже сообразить, что она вытворяет, и никто из присутствующих не успевает ее остановить. И вот, лежа на полу, на спине, с раскинутыми руками, девушка на полном серьезе начинает объяснять режиссеру, что в первой сцене ее героиня спит на диване. А потому ей тоже пришлось лечь, только не на диван, а на пол, как во время репетиции. Ведь в первый раз, когда вы видите Анджелу, она спит. И это имеет решающее значение. Вы видите ее глазами мужчины, который гораздо старше ее, который доводится ей дядей. Женатый человек, адвокат. Вы видите Анджелу только глазами этого мужчины, и позже, в том же сценарии, вы видите Анджелу уже глазами офицера полиции. Исключительно глазами мужчин.

Режиссер изумленно уставился на платиновую блондинку, разлегшуюся на полу у его ног. Объясняет, как должна вести себя героиня! И кому?.. Мне, режиссеру! Совсем разошлась, ведет себя как своенравный ребенок. Агрессивный ребенок!.. Режиссер даже забывает раскурить кубинскую сигару, которую уже распечатал и зажал в зубах. В репетиционном зале стоит мертвая тишина, а «Мэрилин Монро» начинает тем временем сцену. Закрывает глаза и лежит неподвижно на полу, притворяясь, что спит, и дышит так глубоко, медленно и ритмично (и ее грудная клетка, а вместе с ней — и груди то поднимаются, то опускаются, поднимаются, опускаются). Гладкие руки и ноги в нейлоновых чулках раскинуты, она вся погружена в сон, глубокий сон, подобный гипнозу. Какие мысли приходят в голову мужчинам, взирающим на тело красивой спящей девушки? Глаза ее закрыты, губы полуоткрыты. Начало этой сцены занимает не больше нескольких секунд, но впечатление такое, что проходит гораздо больше времени.

И тут режиссер задумался. Эта девушка была первой из двадцати с лишним прошедших пробу на роль (в их число входила и так понравившаяся ему темноволосая красотка), которая поняла всю значимость начала сцены. Она единственная из всех всерьез задумалась о том, что представляет собой эта роль, действительно прочитала весь сценарий (так, во всяком случае, она утверждала) и имела о нем свое суждение. Вот девушка открывает глаза, медленно садится и сонно моргает. Потом широко распахивает свои синие глазищи и произносит шепотом:

— О, я, должно быть, заснула…

Играет она или действительно заснула? Все присутствующие в зале испытывали какую-то неловкость. Нет, здесь явно что-то не то, что-то странное. Девушка в силу своей наивности (а возможно, тут кроется некая хитрость) обращается к режиссеру, а не к его ассистенту, который читает реплики Луиса Калхерна. И тем самым как бы превращает режиссера с так и не зажженной сигарой в зубах в своего дядю-любовника.

Все это было сыграно так искренне и интимно, прямо за душу брало. И я никак не мог сообразить, что же происходит. Это была не игра. Играть она не умела. Это было… по-настоящему. Или мне показалось?..

Одиннадцать лет спустя режиссер будет работать с «Мэрилин Монро» над ее последним фильмом, и вспомнит это прослушивание и этот момент. Там было все, с самого начала. Ее гениальность, если это можно так назвать. Ее безумие…

К концу сцены режиссеру удалось собрать остатки самообладания и раскурить наконец зажатую в зубах сигару. Вообще-то он не считал, что эта молодая клиентка Шинна — гениальная актриса. Он наблюдал за ней с непроницаемым выражением лица, которое удалось выработать и довести до совершенства за долгие годы общения с людьми, постоянно поглядывающими на тебя в надежде прочесть твои мысли. Но в данный момент он просто не знал что и думать. И консультироваться с ассистентом не стал — не в том он ранге, чтобы обращаться за подсказкой к подчиненным. Он просто сказал девушке:

— Благодарю вас, мисс Монро. Очень хорошо.

Как?.. Прослушивание закончено? Режиссер невозмутимо посасывает сигару, перелистывает сценарий, лежащий на коленях. Напряженный момент. И он не знает, что делать. Не будет ли это слишком жестоко с его стороны попросить ее прочитать отрывок из другой сцены или закончить на этом прослушивание?.. И объяснить Шинну (тот, пристроившись где-то сбоку, наблюдал за всем происходящим с трагичным выражением на лице-горгулье[52 - Горгулья — рыльце водосточной трубы в готической архитектуре.] и глазами, в которых светилась любовь), что «Мэрилин Монро» действительно наделена необычайным, редчайшим талантом?.. Что она, разумеется, очень красива и все такое прочее. Но не совсем подходит на эту роль, для которой требуется черноволосая экзотической внешности девушка, а не классическая блондинка. Должен ли он? Смеет ли он так разочаровывать Шинна, которому обязан столь многим, благодаря которому Стерлинг Хейден был вычеркнут из черных списков? И какими связями обладает Шинн в КРАДе, каким именно образом он может повлиять на политику этой грозной организации, чтобы подозреваемого освободили от подозрений, отменили проверку в Вашингтоне, не подвергая его карьеру риску?

Режиссер понимал — сердить И. Э. Шинна не стоит. И вот он погружается в глубокую задумчивость, а вокруг царит тишина, преисполненная почтения, и тут вдруг девушка говорит своим детским бездыханным голоском:

— О, я могу сыграть это и лучше. Позвольте мне попробовать еще раз. Пожалуйста!

Он так изумлен ее смелостью, что сигара выпадает изо рта.

* * *


И что же? Я разрешил ей попробовать еще раз? Ну конечно. Она совершенно завораживала. Как случается иногда, когда смотришь на какого-нибудь умалишенного. Ни игры, ни техники. Ничего. Она погрузила себя в сон, а потом проснулась и стала совершенно другой личностью. Собой и в то же время не собой.

И в общем-то понятно, почему людей такого типа влечет актерская игра. Потому, что актриса, играя роль, всегда знает, кто она такая. И все потери можно восполнить.




Как говорят, после прослушивания режиссер уведомил мистера Шинна, что скоро ему позвонит. Обменялся с агентом рукопожатием, а рука у этого гнома страшно сильная и в то же время всегда совершенно ледяная, словно вся кровь отхлынула от ладони и пальцев. Девушке он руку пожимать не стал, не хотел прикасаться к ней. Но тут она сама протягивает ему руку, и он чувствует, какая мягкая, влажная, теплая и неожиданно сильная у нее ладонь. Стальная душа. Да такая запросто убьет, чтобы заполучить что хочет. Но чего именно она хочет?.. И режиссер еще раз благодарит ее за прослушивание и уверяет, что в самом скором времени позвонит.

Какое облегчение, что Шинн и эта его «Мэрилин» наконец ушли! Режиссер сильно затягивается и попыхивает своей сигарой. Он еще ничего не пил, не считая четырех мартини за ленчем, и теперь его мучит жажда. И еще ему почему-то противно, и это очень странно, потому что он не понимает почему. Ассистент ждет, хочет с ним поговорить. А может, просто издать хоть какой-то звук, пошутить, к примеру. Сделать жест. Говорят, у него была привычка плевать на пол, чтобы выразить тем самым свое отвращение. Известно также, что он может, разразиться потоком брани — на этот случай у него имелся целый набор забавных непристойностей. Он сам актер, он любит внимание.

Вот ассистент режиссера подходит ближе, откашливается. Что скажет режиссер?.. Прослушивание просто ужасное, не так ли? Сексуальная блондиночка. Вообще довольно красивая девушка. Типа Ланы Тёрнер, но слишком уж… страстная, что ли. Похоже, совсем не контролирует себя. На роль Анджелы не годится. Или годится? Техники никакой, играть не умеет совершенно. Или, может, сама Анджела пребывает в таком смятении, что тут как бы и не до игры?..

Режиссер по-прежнему не произносит ни слова. Стоит у окна, отодвинул жалюзи в сторону, смотрит на улицу. Посасывает сигару. Ассистент подходит поближе, тоже становится у окна, но на некотором расстоянии от режиссера. Очевидно, решение режиссера не в пользу этой девушки Шинна. Вот и пытается сообразить, как бы смягчить удар, не слишком расстроить Шинна. Пытается придумать оптимальную форму отказа, возможно, пообешает снять ее в следующем фильме, где найдет подходящую роль для красавицы «Мэрилин». Но ведь для этого фильма она явно не годится, разве не так?.. Режиссер слегка подталкивает ассистента локтем в бок. Шинн и его блондинка тем временем выходят из здания и направляются к краю тротуара. И режиссер, болезненно морщась, выдыхает сигарный дым и вдруг говорит:

— Господи Иисусе! До чего ж аппетитная попка у этой малышки! Ты заметил?




Вот каким образом решилось будущее Нормы Джин.




Рождение


Новым годом рождения стал для нее 1950-й.

То был год секретных ядерных испытаний. Свирепые горячие ветры бушевали на соляных равнинах Невады, в пустынях западной Юты. Птицы, застигнутые ими в полете, падали на землю, словно картонные. Повсюду умирающие антилопы, погибающие ягуары, койоты. Ужас отражался в глазах зайцев. На бесчисленных ранчо Юты, граничащих с полигонами у Большого Соленого озера, куда вход был категорически запрещен, вымирали крупный рогатый скот, лошади, овцы. То был период «ядерных испытаний, носивших оборонный характер». То было время непрерывных драм и трагедий. Война закончилась еще в августе 1945-го, а теперь, в 1950-м, начался новый ее период.

То было также время «летающих тарелок», «неопознанных летающих объектов». Почему-то больше всего их видели в небе над западными областями Америки. Впрочем, эти плоские, быстро передвигающиеся объекты видели также и на северо-востоке.

Мириады мигающих огоньков, резкое неожиданное появление и столь же быстрое исчезновение. В любой час, ночью и днем, но чаще все же ночью, можно было взглянуть на небо и увидеть там «тарелку». И вас могли ослепить эти яркие мигающие огни, а от сильного горячего ветра, словно всасывающего все на своем пути, перехватывало дыхание. Опасность была разлита в самом воздухе, и в то же время во всем этом был некий глубокий подспудный смысл. Точно сами небеса разверзлись, и то, что таилось за ними, прежде невидимое глазу и неведомое, вдруг открылось.

На другом конце света, докуда было далеко, как до Луны, загадочные Советы взрывали свои ядерные бомбы. То были дьяволы-коммунисты, вознамерившиеся уничтожить христиан. И никакое перемирие с ними было просто невозможно, ведь это настоящие дьяволы. И когда они нападут — через месяц, неделю, день? — точно не знал никто, но все верили — это лишь вопрос времени.

Настали дни отмщения, так говорил любовник Нормы Джин бархатным своим тенорком. И однако: отмщение есть в руках моих, говорил Господь Бог.

Он настоял на том, чтобы Норма Джин занималась вместе с ним медитацией над фотографиями. То были две родственные души, прямо брат и сестра, не только любовники. Близнецы, рожденные в один и тот же год, 1926-й, и под одним знаком Зодиака, Близнецами. Эти секретные зернистые снимки испытаний ядерного оружия в Хиросиме и Нагасаки, на которые 6 и 9 августа 1945 года были сброшены атомные бомбы, Касс раздобыл у Отто Эсе. Эти снимки запрещалось публиковать в средствах массовой информации до 1952 года, и, каким именно образом Отто Эсе удалось их заполучить, оставалось для Касса тайной. Сам Отто называл эти снимки полной порнографией.

Уничтожение целых городов. Здания, автомобили выгорали изнутри, от них оставались одни каркасы. Все вокруг превращалось в груды камней, над которыми клубились тучи пыли. Выжженная пустыня, по которой бродили чудом уцелевшие человеческие существа. Кстати, там было довольно много крупных планов в непристойно ярких, даже каких-то огненных цветах, этих самых существ, их фигур и лиц с пустым потерянным выражением. Были снимки часов, чьи стрелки навеки застыли и показывали точное время, 8.16, когда все это произошло; были фотографии человеческих силуэтов, вплавившихся в стены зданий. И Касс Чаплин тихо говорил:

— Никто из нас не знал тогда этого. Рождение нашей новой цивилизации. Это и еще лагеря смерти.

Касс пил, лежал на кровати совершенно голый. На самом деле то была чужая кровать, поскольку за несколько месяцев романа они с Нормой Джин обитали преимущественно в чужих квартирах среди чужих вещей. Итак, Касс пил и перебирал чуткими пальцами снимки (то, разумеется, были копии) — словно слепой, читающий по азбуке Брайля. Голос его дрожал от печали и одновременно — какого-то странного наслаждения. Прекрасные темно-карие глаза светились самым искренним неподдельным чувством.

— Отныне, Норма Джин, кинофантазий недостаточно. Они уже не будут столь мощно воздействовать на человека. Как, впрочем, и церковь. Бог.

Норма Джин оторвалась от ужасных фотографий, она была не согласна. Она редко выражала свое открытое несогласие с любовником, к которому относилась трепетно, как к какому-нибудь чуду. Который был ее зеркальным отражением, но только более глубоким и достойным большего восхищения, нежели она сама. Сын самого Чарли Чаплина! И душа Чаплина смотрела на нее этими печальными мерцающими глазами. Глазами давнего героя из «Огней большого города». Но она думала: Нет. Людям нужно какое-то место, где можно спрятаться. Особенно сейчас. Как никогда раньше.




Анджела. 1950


Кто эта блондинка? Кто блондинка? Блондинка, кто она?

Голоса. Мужские голоса. Публика, собравшаяся на просмотре, состояла в основном из мужчин.

Эта блондинка, «племянница» Калхерна, ну, та, в белом, — как ее имя?

Та сексуальная блондиночка, кто она, черт побери?

То были вполне реальные голоса, не какое-нибудь там неразборчивое бормотание, которое слышишь во сне. Ибо имени «Мэрилин Монро» не было в предварительных титрах, включающих главных героев, — именно в таком виде вышло на экран для предварительного просмотра это произведение студии МГМ[53 - Сокращенно от «Метро-Голдвин-Майер».]. И две короткие сцены с ее участием показались, видимо, не слишком важными, чтобы упоминать имя исполнительницы в начале. Да Норма Джин на это и не претендовала. Она радовалась уже одному тому факту, что «Мэрилин Монро», возможно, мелькнет в титрах в самом конце.

Ведь то было не настоящее имя. Такой персоны не существовало вовсе. Но была роль, которую я сыграла, и от души надеялась, что могу гордиться своей игрой.

Однако после первого просмотра «Асфальтовых джунглей» этот вопрос звучал неоднократно. Кто эта блондинка?..

Но на этот случай в зале присутствовал И. Э. Шинн. Он-то и отвечал:

— Кто блондинка? Да моя клиентка, Мэрилин Монро.

Норму Джин колотило от страха. И она спряталась в дамской комнате. Заперлась в туалетной кабинке, где в течение нескольких минут изо всех сил пыталась пописать и в конце концом выдавила из себя полчашки обжигающе горячей мочи. И ее прозрачные нейлоновые чулки перекрутились, и белый шелковый пояс с резинками врезался в живот. И ее элегантное белое платье для коктейля из шелка с шифоном, в тоненькую, как спагетти, полоску, с глубоким вырезом и юбкой «в облипку», складками собралось на бедрах, а край юбки свисал на пол. И тут ею овладел старый, еще детский страх — как бы не оставить пятен на одежде, не закапать ее мочой, не испачкать кровью, потом. Она сильно потела и вся дрожала. Сидя в просмотровом зале, она высвободила свои ледяные пальчики из стальной хватки И. Э. Шинна (маленький агент крепко держал ее за руку, зная, что она нервничает, чувствуя, что вся натянута как струна) и вылетела из зала после своей второй сцены, где, будучи «Анджелой», горько рыдала, пряча хорошенькое личико в ладонях. Ее предал любовник, «дядя Леон», что чуть позже, в следующей сцене, неизбежно приведет к самоубийству, и этот уже немолодой мужчина покончит с собой.

И я действительно испытывала в те минуты вину и жгучее чувство стыда. Словно и взаправду была Анджелой, отомстившей мужчине, который любил меня.

Но где Касс? Почему он не пришел на просмотр? Норма Джин просто умирала от любви к нему. Сейчас он был нужен ей, как никогда! Ведь он обещал прийти, и сидеть рядом с ней, и держать ее за руку. Ведь он знал, как она страшится этого вечера, но так и не появился; и то было уже не в первый раз, когда Касс Чаплин обещал Норме Джин свое присутствие и поддержку в общественном месте, где глаза всех и каждого были устремлены на него и в них светилось узнавание. Это он?.. А затем неизбежное разочарование: Нет, конечно, не он, должно быть, это его сын. И глаза тут же снова оживлялись, и в них просыпался интерес: А, так это сын Чарли Чаплина! И маленькой Литы! Но очень часто он не сдерживал своего обещания и не приходил. И после этого не извинялся и даже не объяснял причин своего отсутствия. Мало того, Норме Джин еще приходилось извиняться перед ним за собственную обиду и беспокойство.

Он часто говорил ей, что быть сыном Чарли Чаплина — сущее проклятие, что люди лишь по глупости своей думают, что это благословение Божие. «Думают, что у нас не жизнь, а волшебная сказка и что я — сын короля». И еще он рассказывал Норме Джин, что всеми обожаемый Маленький Бродяга был отъявленным эгоистом, презиравшим детей, в особенности — своих собственных. Что в течение целого года он не разрешал юной жене назвать первенца своим именем из какого-то суеверного страха и нежелания поделиться именем с кем-то другим, ни с кем, даже с собственным сыном, плоть от плоти и кровь от крови его! Он рассказал Норме Джин, что через два года Чаплин развелся с Малышкой Литой, и лишил его, Чарли Чаплина-младшего, всех наследных и имущественных прав. Потому что на самом деле он нуждался лишь в льстивом преклонении толпы, а не в тихом семейном счастье и любви. «Едва успев появиться на свет, я уже словно ушел в небытие. Потому что, если ты не нужен своему родному отцу, у тебя как бы нет законного права на существование».

Норма Джин не стала оспаривать этого утверждения. Ибо она, как никто другой, знала: да, это так.

И в то же время с каким-то детским упрямством продолжала думать: Если б на его месте оказалась я, он бы меня любил. Он бы точно полюбил меня, если б мы когда-нибудь встретились. Потому что бабушка Делла всегда восхищалась Маленьким Бродягой и Глэдис тоже. И Норма Джин выросла под взглядом этих глаз, смотревших на нее с засиженной мухами стены в так называемой «резиденции» ее безумной матери. Его глаза. Родственная душа. И разница в возрасте не имеет никакого значения.

Норма Джин торопливо привела в порядок одежду, вышла из своего убежища, туалетной кабинки, и с облегчением увидела, что в дамской комнате ни души. И вот, словно виноватый ребенок, она оглядела свое раскрасневшееся лицо в зеркале — не прямо, а как-то искоса, как будто опасаясь увидеть за прекрасной маской «Мэрилин Монро» настоящую тоскующую и взволнованную Норму Джин. Из глубины тщательно подведенных глаз «Мэрилин Монро» смотрели на нее голодные глаза Нормы Джин. Что-то она не помнила, чтобы Норма Джин была когда-нибудь так ошеломляюще хороша собой. Но даже когда она была Нормой Джин с волосами «цвета воды для мытья посуды», мальчишки и мужчины оборачивались на нее на улице. Все началось с того снимка в «Звездах и полосах». Эта ослепительная блондинка «Мэрилин Монро» — просто роль, которую она должна играть, по крайней мере сегодня вечером, по крайней мере — на публике. И она приготовилась сыграть ее добросовестно, и И. Э. Шинн тоже очень добросовестно исполнил свою миссию, и ей не хотелось разочаровать его.

— Я всем обязана ему, мистеру Шинну. Он необыкновенно добрый, щедрый, благородный человек! — Так она говорила своему любовнику Кассу, в ответ на что тот смеялся и с упреком замечал:

— Норма, И. Э. Шинн всего лишь агент. Торговец живой плотью. Стоит тебе подурнеть, постареть, утратить сексуальную привлекательность, и этого твоего Шинна и след простыл!

Уязвленную до глубины души Норму Джин так и подмывало спросить: А ты, Касс? Как поступишь ты?..




Между Кассом Чаплином-младшим и И. Э. Шинном существовала стойкая и необъяснимая неприязнь. Возможно, некогда Касс Чаплин успел побывать клиентом мистера Шинна. Касс был хореографом, занимался пением и танцами, имел также опыт актерской игры; сыграл немало мелких ролей в голливудских фильмах, в том числе в «Не могу перестать любить тебя» и «Служебный буфет». Хотя Норма Джин и не запомнила его в этих картинах, которые смотрела в незапамятные времена, сидя рядом с Баки Глейзером и держась с ним за руки.

После просмотра в ресторане в Бель-Эр должен был состояться торжественный обед в узком кругу, и Норма Джин собралась было пригласить Касса и на обед, но тут вмешался И. Э. Шинн, назвал это не слишком удачной идеей.

— Но почему нет? — спросила Норма Джин.

— Потому что у твоего друга определенная репутация в этом городе, — ответил Шинн.

— Какая такая еще репутация? — удивилась Норма Джин, хотя и догадывалась. — То, что он «левый»? Занимается «подрывной деятельностью?»

— Да нет, не только это, — ответил Шинн, — хотя заниматься всем этим достаточно рискованно, особенно сейчас. Сама знаешь, что произошло с Чаплином-старшим. Его выдворили из страны, причем не за убеждения, но за отношение. Всегда вел себя как надменный самонадеянный дурак. А Чаплин-младший — пьяница. Неудачник. Человек, приносящий одни несчастья. Он хоть и сын Чаплина, но не обладает талантом отца.

— Мистер Шинн, — возмутилась Норма Джин, — это просто нечестно! И вы это сами прекрасно знаете! Чарли Чаплин — величайший гений. Но далеко не каждый актер обязательно должен быть гением.

Маленький, похожий на гнома человечек, видимо, не привык, чтобы ему возражали его девушки-клиентки. И уж тем более не ожидал этого от Нормы Джин, всегда такой застенчивой и покорной. Касс Чаплин уже успел испортить ее! На широком шишковатом лбу Шинна прорезались сердитые морщины, глаза гневно сверкнули.

— Да он в долгу как в шелку! Кому он только не должен! Получает роль, а потом не приходит на съемки. Или приходит, но совершенно пьяный. Или обкурившийся дурью. Берет у друзей машины и разбивает их. Присасывается к женщинам, как пиявка, и не унимается, пока не вытянет из них все! Уж кому, как не тебе, знать!.. И мужчинам — тоже. Я не хочу, чтобы тебя видели с ним на людях, Норма Джин!

— Тогда я тоже не пойду в этот ресторан! — воскликнула Норма Джин. И заплакала.

— Пойдешь как миленькая. Студия хочет видеть там «Мэрилин». И «Мэрилин» там будет!

Шинн не говорил, он почти орал. Схватил Норму Джин за руку, и та моментально успокоилась.

И разумеется, И. Э. Шинн был прав. Она подписала контракт с МГМ. Не только для того, чтобы сыграть роль Анджелы, но выполнять и другие обязательства перед студией. В частности, появляться в общественных местах. «Мэрилин» там будет.

Она появится там в ослепительно белом платье из шелка и шифона, специально приобретенном за пятьдесят семь долларов мистером Шинном для Нормы Джин в магазине Баллока, в Беверли-Хиллз. В шикарном сексуальном платье с низким вырезом и тесно облегающей юбкой, очень выгодно подчеркивающей фигуру. Целых пятьдесят семь долларов за платье! Норма Джин вдруг испытала какой-то совершенно детский порыв — позвонить Элси Пириг и похвастаться платьем. Оно почти такое же шикарное, как то, что было на ней в роли Анджелы в фильме. Возможно, мистер Шинн приобрел его с учетом именно этого сходства.

— О, мистер Шинн! Это самое красивое из платьев, которое у меня когда-либо было! — И Норма Джин завертелась перед трехстворчатым зеркалом, установленным в примерочном зале фешенебельного магазина, а агент любовался ею, попыхивая сигарой.

— Да. Белое тебе очень идет, дорогая.

Шинн был доволен тем, как выглядит его клиентка в этом платье, был доволен также всеобщим вниманием, которое привлекала она в магазине. Матроны Беверли-Хиллз, богатые и миловидные, и все до одной дорого одетые, жены кинопродюсеров и режиссеров, все они поглядывали на нее и задавались, по-видимому, одним вопросом: «Кто такая эта ослепительная молодая старлетка, с которой отважился появиться всемогущий И. Э. Шинн?».

— Да, милая. Белое тебе очень к лицу.

Теперь, поступив на студию МГМ, Норма Джин брала уроки техники речи, уроки актерского мастерства, занималась танцами. И научилась держаться на людях куда увереннее прежнего. И сейчас ей казалось, она почти слышит звуки пианино, доносящиеся откуда-то издалека, за гомоном всей этой болтовни. Мелодичную танцевальную музыку, которая в кино обычно служит фоном для мюзиклов; и еще казалось, что мистер Шинн в своем спортивном двубортном пиджаке, с красной гвоздикой в петлице и в блестящих остроносых туфлях на самом деле вовсе не И. Э. Шинн, а Фред Астер, готовый в любую секунду вскочить, заключить ее в объятия и закружить в танце. И уносить в этом танце все дальше и дальше от застывших в немом изумлении продавцов и покупательниц, которые просто не сводили с нее глаз.

Помимо платья для коктейля, Шинн купил Норме Джин у Баллока два тридцатидолларовых костюма. Оба очень стильные, с узкими юбками «карандашом» и тесно облегающими жакетами. А еще он купил ей сразу несколько пар туфель на высоких каблуках. Норма Джин пыталась возразить, но Шинн перебил ее:

— Послушай. Это вклад в «Мэрилин Монро». Которая, когда «Асфальтовые джунгли» выйдут на экраны, будет стоит очень дорого. И лично я очень верю в «Мэрилин», пусть даже ты сама не веришь.

Поддразнивал ее мистер Шинн или говорил серьезно? Норма Джин не знала. Потом он смешно сморщил свое личико гнома и весело ей подмигнул. Норма Джин слабым голоском заметила:

— Я верю, нет, правда, верю. Вот только…

— Что только?..

— Ну, Отто Эсе говорил мне, что я фотогенична. Тогда, выходит, это всего лишь трюк? Ну, я хочу сказать, все дело в камере и всяких там оптических штучках? И на самом деле я вовсе не такая, какой кажусь, да? Просто я подумала…

Шинн презрительно фыркнул:

— Отто Эсе! Этот нигилист! Этот так называемый «порнограф»!.. От души надеюсь, что Отто Эсе остался в прошлом. Или я ошибаюсь?..

Норма Джин заметила торопливо:

— О да! Да, давно.

И ничуть не покривила при этом душой, поскольку со дня той унизительной съемки с целью получения пятидесяти долларов они с Отто Эсе действительно ни разу не виделись. Он звонил ей и оставлял записки, но она рвала эти записки в мелкие клочки и ни разу не перезвонила ему. Она не видела контракта на съемку «Мисс Золотые Мечты» и, похоже, вовсе не помнила, что когда-то позировала для календаря. (И разумеется, не сказала об этом мистеру Шинну ни слова. Вообще никому не говорила.) С того дня, когда ее утвердили на роль в «Асфальтовых джунглях», она целиком сконцентрировалась на игре, и ее перестала интересовать работа модели в каком бы то ни было виде и вне зависимости от того, сколько денег это может принести.

— Эти Эсе и Чаплин-младший, старайся держаться от них и подобных им типов подальше.

Шинн произнес эти слова с особой страстностью. В такие моменты он, шевелящий толстыми губами, казался совсем старым, даже каким-то древним, вся его игривость куда-то испарялась.

«Подобные им типы…» Что бы это означало? Норма Джин поморщилась при мысли о том, что ее любовник неким таинственным образом может быть связан с этим жестоким фотографом с ястребиным лицом. Отто — совсем другой человек, ему недостает нежности Касса, чистоты его сердца.

— Но я л-люблю Касса, — пролепетала Норма Джин. — И надеюсь, что он женится на мне. Когда-нибудь, скоро.

Шинн или не слышал ее, или не желал слушать. Поднялся из кресла и, размахивая своим толстенным бумажником крокодиловой кожи — он у него был вдвое больше, чем бумажники у обычных людей, — начал давать инструкции помощнику продавца. Теперь Норма Джин в новых красновато-коричневых туфлях на высоких каблуках возвышалась над ним, словно башня, и с трудом подавляла желание ссутулиться хотя бы немного, чтобы казаться ниже ростом. Неси себя, как принцесса, шептал ей на ушко чей-то мудрый голос. И тогда скоро ею станешь.

Этот магазинный «кутеж» состоялся за два дня до просмотра. Мистер Шинн отвез Норму Джин домой, в бунгало, которое она снимала на Буена-Виста, и помог ей внести многочисленные пакеты и коробки. (К счастью, Касса дома не оказалось. Обычно он или валялся полуодетый на постели Нормы Джин, или же загорал, ловя лучи нежаркого зимнего солнца, на крохотном балкончике, дверь которого открывалась в кухню. Но вся маленькая квартирка просто пропахла им — запахом крепких маслянистых духов, теплого тела, подмышек и густых всегда почему-то немного влажных волос цвета воронова крыла. И если даже волосатые ноздри мистера Шинна и уловили этот запах, он был достаточно тактичен или слишком горд, чтобы как-то показать это.) Норма Джин подумала, что надо бы предложить мистеру Шинну выпить, как-то неудобно было сразу с ним распрощаться. Но на кухне не оказалось ничего, кроме двух бутылок, припасенных Кассом (Касс отдавал предпочтение виски, джину и бренди). И Норме Джин не хотелось трогать эти бутылки. Итак, она не предложила мистеру Шинну выпить, даже не пригласила присесть, пока она будет варить кофе. Нет, нет! Она хотела, чтобы этот маленький уродец поскорее ушел, чтобы можно было примерить новую одежду перед зеркалом, порепетировать, подготовиться к приходу Касса. Посмотри! Ты только взгляни на меня! Нравится? Правда красиво? И все это — только для тебя.

Норма Джин поблагодарила мистера Шинна и проводила его до двери. И, глядя в тоскливые глаза маленького человечка, просившие большего, куда как большего, хрипловато-бездыханным голоском Мэрилин произнесла:

— Спасибо, папочка.

И наклонилась, и поцеловала И. Э. Шинна прямо в губы, и поцелуй этот был легок и нежен, как перышко.




В дамской комнате был телефон, и Норма Джин набрала номер Касса. Это был новый номер, поскольку Касс вот уже несколько недель обитал в новой квартире в Голливуд-Хиллз, на Монтесума-драйв. «Касс, пожалуйста, ответь мне. Дорогой, ты же знаешь, как мне нужен! Не делай этого со мной, пожалуйста! Пожалуйста!» Просмотр закончился, судьба Нормы Джин была решена. Из фойе доносился оживленный гул голосов. Но отсюда Норма Джин, конечно, не могла слышать все время повторяющегося вопроса: Кто эта блондинка? Кто блондинка? Блондинка? Она даже представить себе не могла, что такое возможно. А мистер И. Э. Шинн хвастливо и гордо отвечал: Эта блондинка — моя клиентка, вот кто она. Мисс Мэрилин Монро.

И уж тем более не могла представить, что сразу после этого легендарного просмотра студийное начальство распорядится включить имя «Мэрилин Монро» в основные титры «Асфальтовых джунглей». И что оно будет красоваться рядом с такими именами, как Стерлинг Хейден, Луис Калхерн, Джин Хейген и Сэм Яфф — в фильме Джона Хастона.

Она продолжала шептать в трубку:

— Касс, дорогой. Пожалуйста!

А телефон на другом конце все звонил, звонил и звонил.




Любовь с первого взгляда.

Она просто слабела от любви к нему. Это был рок, судьба.

Любовь входит в человека через глаза.

Норма, так он ее называл. Он был единственным из всех любовников, кто называл ее Нормой.

Не «Нормой Джин». Не «Мэрилин».

(С детских лет его идеалом была Норма Ширер. Норма Ширер в «Марии Антуанетте». Красавица королева во всем своем великолепии, с волосами, уложенными в нелепо высокую прическу, украшенную драгоценными камнями. В пышных многослойных туго накрахмаленных кринолинах, в которых трудно было двигаться. Несчастная королева, несправедливо приговоренная к столь жестокой и варварской смерти на гильотине.)

А она называла его Кассом. Касс, мой брат, мой ребенок. Они были нежны друг с другом, как дети, прежде пострадавшие в какой-то жестокой игре. Их поцелуи были долгими, неспешными, испытующими. Они молча занимались любовью целыми часами, как во сне, уже не понимая, на каком находятся свете, на чьей постели они это начали и на чьей закончат и когда. Они отчаянно прижимались друг к другу горячими щеками, сливались в одно целое, смотрели, казалось, одними глазами. Я люблю, люблю, люблю тебя! О, Касс!.. И она еще крепче сжимала в объятиях своего прекрасного мальчика с взъерошенными волосами, словно то был драгоценный приз, который она вырвала из чьих-то жадных чужих рук. Никогда не любившая страстно, Норма Джин вдруг обнаружила, что просто без ума от Касса.

И клялась: Буду любить тебя до самой смерти. И после нее тоже.

Слыша это, Касс хохотал и говорил: Норма, до самой смерти — этого уже достаточно. Хорошенького понемножку.

Она не стала рассказывать ему, что давным-давно, еще в детстве, видела его глаза. Эти прекрасные глаза были устремлены на нее с афиши «Огней большого города». Еще тогда, давным-давно, влюбилась она в эти изумительные печальные глаза. Или то были темные, мечтательные и в то же время веселые глаза мужчины на снимке в рамочке, что висел в спальне Глэдис? Я люблю тебя. Я буду всегда защищать тебя. Не сомневайся и верь: настанет день, и я приеду, заберу тебя с собой.

Тот, самый первый момент был величайшим потрясением в ее жизни. Жизни, которая, если верить предсказаниям Отто Эсе, будет недолгой, но страшно запутанной, загадочной и похожей на сон. Жизни, отдельные фрагменты которой складывались под воздействием неких внешних сил. Таков был для нее тот момент — а в кино его наступление непременно бы предвещала тревожная возбуждающая музыка, от которой начинает быстрее биться сердце, — когда она вышла из-за расписной китайской ширмы в студии Отто Эсе. Вышла, чувствуя себя обманутой, униженной — и всего за какие-то жалкие пятьдесят долларов! — и там стоял Касс Чаплин, смотрел на нее и улыбался. Мы уже были знакомы, Норма. Мы всегда знали друг друга. Верь мне, верь.




Кинематический коллапс времени. Дни, недели. Потом пошли месяцы. Они никогда не будут жить вместе. Кассу претила сама идея поселиться вместе с любимой женщиной. Стоило завести об этом разговор — и он начинал нервничать, задыхаться, приводить разные дурацкие доводы, к примеру, что одежда в шкафу перепутается, или туалетные принадлежности в ванной, или же вещи в ящиках, на полках. Да ему просто нечем будет дышать! И глотка воздуха в этом доме не будет. Нет, он вовсе не был сыном Великого Диктатора, не способным поддерживать нормальные зрелые отношения с женщиной, заботиться о ней, брать на себя ответственность. Не был он и жестоким мстительным гедонистом и лицемером, каковым являлся в жизни великий Маленький Человечек, хотя физическое сходство, несомненно, имело место. Но Норма Джин всякий раз замечала, как он пугается, стоило завести разговор о более тесном сближении. И всячески старалась дать понять своему возлюбленному: Я вовсе не пытаюсь задушить тебя! Не та я женщина.

И тем не менее они все время проводили вместе (или почти все, в зависимости от таинственного расписания Касса, которого то вызывали на прослушивание, то на какую-то перезапись). К тому же он обожал долгие мечтательные прогулки под дождем, мог также часами валяться где-нибудь на пляже в Санта-Монике. Причем, как назло, сама Норма Джин была в это время свободна от работы на студии МГМ.

Это был мой первый настоящий фильм. Я погрузилась в работу с головой, отдавала ей все свои силы. И черпала эти силы в Кассе. У мужчины, который любил меня. Потому что я уже не была одна, сама по себе. Нас было двое. И я стала вдвое сильней.

Очень бы хотелось верить в это. Были все причины верить в это. Подобные слова вполне могли войти в какой-нибудь сценарий. Тщательно обдуманные, подготовленные слова. А потому им вполне можно было верить. Ну, как веришь в слова Священного Писания, когда читаешь его. Когда ты наделен тайным знанием и мудростью. Как бывает, когда из отдельных фрагментов вдруг сложится головоломка, каждый кусочек ее стоит на своем месте, ни одного не пропало. И как естественно они примыкают друг к другу, сливаются в единое упоительное целое. И как сладко кружится голова, какой болезненно-острой кажется физическая потребность друг в друге — как будто они занимались любовью давным-давно, еще детьми. Словно не было между ними деления на мужское и женское. Не было нужды, к примеру, в неуклюжей возне с презервативами. О, эти безобразные, противно пахнущие, унизительные презервативы! «Резинки» — так называл их Баки Глейзер. А Фрэнк Уиддос, разве не он говорил: «Да я возьму резинку. Так что можешь не беспокоиться». А Норма Джин, улыбаясь, смотрела через ветровое стекло, точно не слышала или не желала слышать.

Ибо подобная прямолинейность всегда претила Норме Джин. Она была девушкой романтичной. И возлюбленный ее был красив, как девушка, и сидя бок о бок перед зеркалом, видя в нем свои раскрасневшиеся лица и расширенные от любви зрачки, они смеялись, и целовались, и ерошили друг другу волосы. И трудно было сказать, кто из них красивее и чье тело желаннее. Касс Чаплин! Ей очень нравилось гулять с ним и видеть, что глаза всех женщин устремлены на него. (И глаза мужчин — тоже! Да, она видела!) Оба они ненавидели, когда их разделяет одежда, и при всяком удобном случае расхаживали нагишом. И Норме Джин начинало казаться, что ее Волшебный Друг в Зеркале ожил. Ее любовник был выше ростом всего на дюйм, не больше, у него был гладкий мускулистый торс, плоская грудь покрыта патиной тонких темных волосков, таких же нежных и шелковистых, как у Нормы Джин под мышками. И ей очень нравилось гладить его тело, плечи, его гибкие и изящные мускулистые руки, его бедра, ноги. И еще она любила зачесывать назад его густые влажные немного маслянистые волосы, а потом целовать, целовать, целовать этот лоб, и веки, и губы, забирать его язык к себе в рот. И при этом его пенис тут же поднимался и, горячий и жаждущий, трепетал в ее ладони, словно живое существо. Ей перестали сниться жуткие и противные сны о кровоточащем порезе между ног.

Она нашла свою судьбу, и места отчаянию больше не было. А эти глаза!..

Когда влюбляешься с первого взгляда, кажется, что знал и любил этого человека всегда.

Кинематический коллапс времени.




Клайв Пирс! Однажды утром она все поняла.

На репетиции, читая свои реплики, была робка, неуверенна в себе, вся точно деревянная. Господи, до чего же неуклюжа она была, работая со знаменитым уже немолодым актером Луисом Калхерном, который, казалось, никогда не смотрел прямо на нее! Может, просто презирал как неопытную молодую актрису? Или она выглядела смешной в его глазах? Тогда, на прослушивании, лежа на полу, Норма Джин произносила слова Анджелы легко и спонтанно, теперь же, стоя на ногах, была просто парализована страхом и грандиозностью стоявшей перед ней задачи. Что, если я провалюсь? Если провалюсь… Нет, я точно провалюсь. Тогда остается лишь умереть и все. Словно, если ее снимут с картины, она должна непременно уничтожить себя. Но в то время она была безумно влюблена в Касса Чаплина, даже надеялась когда-нибудь родить от него ребенка. «Разве я могу оставить его? И потом, у нее были обязательства по отношению к Глэдис, которая до сих пор находилась в больнице в Норуолке. «Разве я могу оставить ее?» Ведь, кроме меня, у мамы никого нет».

Ее сцены с Калхерном проходили исключительно в интерьерах. Сначала репетировали, потом снимали, затем озвучивали в отделении студии МГМ в Калвер-Сити. В фильме Анджела и ее «дядя Леон» были все время вдвоем, но в реальности, на съемочной площадке их окружали посторонние. И то, что всех этих посторонних можно было как бы отсечь, странным образом утешало. Всех этих операторов, ассистентов. Даже самого великого режиссера. Как в сиротском приюте, где она, желая укрыться от всего остального мира, запиралась в кабинке туалета или карабкалась все выше и выше на крышу. Как в роскошном ресторане, когда она входила в зал и шла к своему столику, не видя и не слыша окружающих. В том заключалась тайная ее сила, и отнять ее не мог никто.

И еще она уверовала в то, что и есть на самом деле Анджела, вот только характер у той был помельче. Нет, конечно, она, Норма Джин, вмещала в себя Анджелу. А вот Анджела оказалась мелковата, не могла вместить в себя Норму Джин. Вопрос мастерства! Вообще в сценарии образ Анджелы был прописан нечетко. Со свойственной ей проницательностью Норма Джин начала догадываться, что эта девушка есть не что иное, как плод фантазии «дяди Леона» (равно как и фантазии других мужчин, создателей фильма). В образе этой красавицы блондинки Анджелы переплетались полная невинность и непомерное тщеславие. И все ее поступки были лишены какой бы то ни было мотивации, за исключением, пожалуй, детского самолюбования. Она не инициирует никаких сцен, никаких драматических перипетий. Она в чистом виде реактивна, а не активна. Она произносит свои строчки как актриса-дилетантка, цепляясь за ключевые слова и импровизируя, подхватывая реплики от «дяди Леона». Сама по себе, отдельно, она просто не существует.

Вообще в «Асфальтовых джунглях» все женщины существуют лишь в глазах мужчин. Анджела пассивна, как вода в озере или пруду, где все остальные видят свое отражение, но самой себя она там не видит. А потому не случайно, что первый раз мы видим Анджелу именно спящей на диване, свернувшуюся там калачиком, и видим мы ее прежде всего глазами престарелого любовника. О, я, должно быть, заснула! Но Анджела уже не спит, глаза ее постоянно широко раскрыты от удивления. Анджела — лунатик.

На репетициях с Нормой Джин Калхерн всегда почему-то нервничал. Наверное, он просто презирал ее! Он играл Алонсо Эммериха и был обречен пустить себе пулю в лоб. Анджела была его надеждой, в ней он хотел обрести утраченную молодость, саму жизнь. Надежда была хрупка. Он во всем винит только меня. Он не хочет ко мне прикасаться. В его сердце ярость, а не любовь.

Норма Джин не в силах подобрать к нему ключа. Ключа к сценам, где они вдвоем. Она понимала: если им не удастся «сыграться», ее заменят другой актрисой.

Она одержимо репетировала все свои сцены. Слов у нее не так много, и все они по большей части являлись ответами на реплики «дяди Леона»; а чуть позже — на вопросы офицера полиции, который допрашивал ее. Она репетировала с Кассом, когда тот оказывался под рукой. И когда бывал «в настроении». Касс от души желал ей успеха, так он, во всяком случае, говорил. Он понимал, что это для нее значит. (Для него самого, сына самого знаменитого и гениального актера всех времен, «успех» значил мало.) Но ему все это быстро надоедало. Он мог вспылить, начать трясти ее, как тряпичную куклу, чтобы вывести из транса, в который постоянно впадала Анджела. Он поддразнивал ее, изо всех сил сдерживая готовую зазвенеть в голосе злость:

— Норма, ради Бога! Твой режиссер поведет тебя от сцены к сцене, шаг за шагом. Такова природа кино.

Здесь не требуется настоящей игры, как в театре, где все зависит только от тебя. Так к чему так надрываться? Выворачиваться наизнанку?.. Ты потеешь, прямо как лошадь. Ну неужели это так важно?

Этот вопрос постоянно витал между ними. Ну неужели это так важно? Так важно!

И она никак не могла объяснить своему любовнику, понимая абсурдность этой своей мысли. Потому, что я не хочу умирать… Я так боюсь умереть. Я не могу оставить тебя. Потому, что провал в артистической карьере означал бы для нее полный провал в жизни, которую она избрала, чтоб оправдать постыдное свое появление на свет. Даже в состоянии полу-транса, в котором теперь часто пребывала Анджела, она же Норма Джин, понимала она всю нелогичность подобного утверждения.

Она вытирала глаза. Она смеялась.

— Я не в силах выбрать то, что для меня важно. В отличие от тебя. Это не в моей власти.

Помоги мне получить эту силу и власть. Дорогой, пожалуйста, научи меня!

Норму Джин начала мучить бессонница. В голове постоянно шумело, слышалось насмешливое шушуканье чьих-то голосов. Они становились все громче, переходили в хохот, неразличимый и в то же время знакомый. Кто это был? Ее судьи или души навеки проклятых, ожидавшие ее?.. Она могла противопоставить им только Анджелу. У нее была только ее работа — ее игра — ее «искусство». Почему это так важно? Она не могла спать, когда оставалась одна в своей маленькой квартирке, на узенькой кровати с медными шишечками, типа тех, что используются в Армии спасения. Не могла она заснуть, и когда Касс был с ней, рядом, в этой кровати или в какой-то другой. (Неуловимый и непостоянный Касс Чаплин! Красивый мальчик, у которого полно друзей в Голливуде, в Беверли-Хиллз, в Голливуд-Хиллз, Санта-Монике, Бель-Эр, Венисе, Пасадене, Малибу — да по всему Лос-Анджелесу. И эти его друзья были по большей части неизвестны Норме Джин. И у них имелись квартиры, бунгало, дома, целые владения, где всегда были рады Кассу, в любое время дня и ночи. Казалось, у него вовсе не было постоянного адреса. Все его личные вещи, в основном одежда, причем дорогая, полученная в подарок, были разбросаны по дюжине домов, где ему доводилось останавливаться. Все остальное он таскал с собой в спортивной сумке и большом обшарпанном кожаном чемодане с витиеватыми позолоченными инициалами «Ч.Ч.».

Она поднималась рано утром и бродила по квартире босая и вся дрожа. Если Касса не было рядом, она страшно по нему тосковала. Но если он был дома и спал, она ревновала его к этому сну, куда не могла проникнуть, куда он убегал от нее. В такие моменты она вспоминала свою исчезнувшую подругу Гарриет и ее малышку Ирину, которая была для Нормы Джин почти родным ребенком. Гарриет рассказывала Норме Джин, что еще девочкой тоже очень долго страдала бессонницей, а потом, когда забеременела, только и делала, что спала. А затем, когда родился ребенок и муж ее бросил, только и знала, что спать, спать и спать. И это был очень спокойный сон, без всяких сновидений. И в один прекрасный день, если повезет, Норма Джин тоже узнает, на что он похож, этот сон. Если я забеременею. Если у меня родится ребенок. Но не сейчас. Тогда когда же?.. Просто невозможно вообразить себе Анджелу беременной. Она вообще не могла вообразить Анджелу вне сценария. Она запомнила всю роль Анджелы, вызубрила ее так, что слова, казалось, утратили всякое значение, звучали, как на иностранном языке. Уже на первой неделе репетиций она чувствовала себя совершенно обессиленной. Никогда прежде она не думала, что актерская игра столь изнурительна физически. Словно поднятие тяжестей, равных собственному весу! И она заплакала, а потом начала смеяться. И вытирала глаза ладонями обеих рук.

И тут появился Касс, красивый обнаженный юноша с взъерошенными волосами. Он шел к маленькому балкончику, где стояла Норма Джин, и протягивал раскрытую ладонь, на которой лежали две белые капсулы.

— Что это? — настороженно спросила Норма Джин.

— Всего одна доза, дорогая Норма, и ты будешь спать нормально. Оба мы будем спать нормально, — ответил Касс, целуя ее во влажную под волосами шею.

— Волшебная доза? — удивилась Норма Джин. Касс поморщился:

— Никаких волшебных доз не существует. Просто обычная доза и все.

Норма Джин окинула его неодобрительным взглядом и отвернулась. Уже не в первый раз Касс предлагал ей снотворные. Барбитураты, так их, кажется, называли. Или же виски, джин, ром. И ей так хотелось уступить ему, сдаться. Она знала, что доставит тем самым удовольствие возлюбленному. Ведь тот редко ложился спать, не выпив перед сном или не приняв таблетку, а чаще — и то, и другое. Просто устать — для меня недостаточно, хвастался Касс. Так просто меня не утихомирить. И, нежно обняв Норму Джин и лаская ее груди, принялся нашептывать ей на ушко, и дыхание его было жарким и влажным:

— Был один греческий философ, он учил этим премудростям. Считал, что сладчайшее состояние из всех — это ощущения, которые испытывает еще не рожденный человек в утробе матери. Но лично мне кажется, сладчайшее состояние — это сон. Ты словно мертв и в то же время жив. Самое изысканное на свете ощущение.

Норма Джин оттолкнула любовника, чуть грубее, чем намеревалась. В такие моменты ей совсем не нравился Касс Чаплин!. «на любила его и в то же время боялась. Он походил на дьявола-искусителя. Она знала: доктор Миттельштадт никогда бы этого не одобрила. И вовсе не тому учит «Христианская наука» и ее великая прабабушка, Мэри Бейкер Эдди.

— Нет, это не для меня. Искусственный сон.

Касс смеялся над ней, но Норма Джин упорно отказывалась принимать снотворное. И провела всю ночь без сна и в каком-то нервном возбуждении, в то время как сам Касс мирно себе спал и не проснулся даже утром, когда Норма Джин собралась уходить на студию. И на протяжении всего долгого дня в Калвер-Сити Норма Джин ужасно нервничала, была раздражена до крайности и все время ошибалась с репликами, которые вызубрила наизусть. И замечала, как поглядывает на нее Джон Хастон — этаким оценивающим, чисто мужским взглядом. Словно прикидывал, не сделал ли он ошибки, взяв ее сниматься, он, который никогда не делал таких ошибок. И в эту ночь приняла две капсулы от Касса, который с мрачным и торжественным видом положил их ей на язык, будто то были облатки для причастия.

И каким же глубоким и спокойным сном спала Норма Джин в ту ночь! Она не помнила, чтобы когда-нибудь в жизни ей спалось так крепко и сладко. Пусть искусственный сон, зато здоровый, не так ли? Так что доза действительно оказалась волшебной.

А на следующее утро, уже на студии, репетируя с Луисом Калхерном, Норма Джин вдруг поняла: Клайв Пирс!..

И связала это воспоминание с волшебной дозой Касса. Сон без сновидений, но не совсем. Возможно, этот человек из прошлого явился к ней во сне?..

Потому что теперь она со всей очевидностью понимала: Луис Калхерн, он же ее «дядя Леон» в фильме, был на самом деле Клайвом Пирсом. В роли Алонсо Эммериха — мистер Пирс.

Казалось, она заново обрела Калхерна, на деле бывшего мистером Пирсом и вернувшегося к ней. Примерно тот же возраст, примерно та же комплекция и фигура. И грубоватокрасивое лицо Калхерна, разве то было не лицо Клайва Пирса, только немного состарившегося?.. Тот же хитрый вороватый взгляд, те же кривящиеся губы, та же гордая манера нести себя. Или то было лишь воспоминанием о гордости?.. Тот же интеллигентный, слегка ироничный голос. Норма Джин словно прозрела. Как будто электрическим током пронзило ее гибкую девичью фигурку. Она была «Мэрилин», нет, она была «Анджелой», нет, она была Нормой Джин, играющей роль «Мэрилин», которая играла «Анджелу», — как русская кукла-матрешка. Большая деревянная кукла-мама, в которую помещаются маленькие куколки.

И вот, поняв наконец, кем на самом деле является «дядя Леон», она стала мягкой, податливой соблазнительной, доверчивой, словно ребенок с широко распахнутыми глазами. И Калхерн сразу же заметил эту перемену. Он был очень опытным и техничным актером и мог сымитировать любое чувство, стоило только получить верный посыл. Он не был наделен природным актерским даром, но тем не менее сразу же заметил эту перемену в «Анджеле». И режиссер тоже сразу же заметил. И в конце репетиции сказал — и это он, который так редко хвалил кого-либо из труппы и до сих пор ни слова не говорил Норме Джин! — сказан следующее:

— Что-то произошло сегодня, да? Интересно знать, что именно?

Норма Джин, которую буквально захлестывало острое ощущение счастья, молча покачала головой и улыбнулась. И напустила на себя такой вид, будто не знает ответа. Да если б она и знала, разве могла бы объяснить ему, когда самой себе толком не могла объяснить?

Она могла избрать верное направление, это было составляющей ее таланта. Она умела читать мои мысли. Конечно, этого могло и не произойти. И показалось мне тогда чистой случайностью. Ну, словно я посадил семена в землю, и из всех проросло только одно.

Их один-единственный поцелуй. Поцелуй Нормы Джин с Клайвом Пирсом. Он никогда не целовал ее «по-настоящему», в губы, как бы ему того ни хотелось. Он трогал ее извивающееся тело, щекотал и (Норма Джин твердо в это верила) целовал ее украдкой, когда она не видела. Но ни разу не поцеловал в губы; и вот теперь она так и таяла в его объятиях, жаждала его и в то же время так по-детски робела. Ибо открыла этому стареюшему мужчине всю свою душу, но не плотно сжавшееся девичье тело. О! О! Я люблю тебя! Не оставляй меня, никогда. И она прощала мистеру Пирсу, который предал ее, завез в сиротский приют и оставил там; однако сейчас мистер Пирс к ней вернулся. В образе адвоката с патрицианским лицом, в образе Алонсо Эммериха, который доводился ей «дядей Леоном», и она немедленно простила его. И даже после этого упоительного бездыханного поцелуя, отнявшего, казалось, все силы, продолжала прижиматься к нему. Глаза Анджелы затуманились, губы были полураскрыты, и Луис Калхерн, актер-ветеран вот уже на протяжении десятилетий, взирал на нее с изумлением.

Эта девушка не играла. Она была собой. Она превратилась в Анджелу, ту Анджелу, которую так вожделел мой герой. Она стала средоточием всех моих желаний.

С этого самого момента у Нормы Джин не было больше проблем с ролью Анджелы.

На репетициях и съемках Норма Джин вела себя тихо и почтительно. Была очень внимательна и проницательна. Теперь, раскрыв загадку своей роли, она стала присматриваться к другим актерам, наблюдать за тем, как они стараются найти ключ к своим. Ибо что есть актерское мастерство, как не последовательное раскрытие целого ряда загадок, причем ключ от одной никак не подходит ни к какой другой? Ибо что есть сам актер, как не последовательное соединение собственных, но самых разных «я», скрепленных обещанием, что во время игры все потери будут восстановлены? Всем казалось удивительным, что молодая белокурая клиентка И. Э. Шинна, «Мэрилин Монро», так внимательно следит за репетициями и съемками других актеров и приходит на студию даже когда сама не занята.

Она прокладывала путь наверх постелью. Сперва переспала с мистером Зет, потом — с мистером Икс. Потом, разумеется, был Шинн. И уж определенно Хастон. И продюсеры фильма. И Уидмарк. И Рой Бейкер. И Сол Сигал, и Хоуард Хоукс. И все остальные, стоит только назвать имя — и тут же выяснится: она и с ним тоже переспала.

Норма Джин верила, что в присутствии одаренных актеров она порами впитает в себя их умение и мудрость. В присутствии великого режиссера сможет научиться снимать фильмы сама. Ибо Хастон, несомненно, являлся гением; именно от Хастона она узнала, что для фильма не имеет значения «правдивость» той или иной сцены, главное — что получится в конечном счете. И не важно, кем ты там являешься или не являешься, важно только то, что ты привносишь в фильм. И тогда этот фильм искупит все твои грехи и переживет тебя. Так, к примеру, Джин Хейген, игравшая в «Асфальтовых джунглях» любовницу Стерлинга Хейдена, всячески демонстрировала, какая она «личность», и это нравилось. Но на экране ее героиня будет казаться чересчур эмоциональной, какой-то нервной, дерганой, недостаточно соблазнительной. И Норма Джин думала: я бы сыграла эту роль медленней, вдумчивей. Ей не хватает загадочности.

В то время как юная блондинка Анджела при всей своей внешней поверхностности так и излучала тайну. Поскольку никогда по-настоящему не знаешь — а вдруг за этой поверхностностью таится неизмеримая глубина? Что, если она просто манипулировала потерявшим голову стариком, призвав на помощь свой невинный вид? Может, просто хотела уничтожить таким образом своего «дядю»? Это бесстрастное выражение лица, лишенное, казалось, каких бы то ни было эмоций, и было тем самым «прудом», в котором все видели свое отражение. В который всем, в том числе и зрителям, хотелось смотреть до бесконечности.

Норма Джин ощущала невероятный подъем и возбуждение. Теперь она настоящая актриса! И больше никогда не усомнится в себе.

Она удивила Джона Хастона просьбой. Нельзя ли переснять несколько сцен, которыми все были вроде бы довольны? И когда он осведомился о причине, Норма Джин ответила:

— Потому что я знаю, что могу сыграть лучше.

Она хоть и нервничала, но была настроена очень решительно. И еще улыбалась. «Мэрилин» все время улыбалась. «Мэрилин» говорила низким, сексуальным хрипловатым голосом. «Мэрилин» почти всегда добивалась своего. И несмотря на то что Луис Калхерн был вполне доволен собственной игрой, он с охотой согласился на пересъемку нескольких эпизодов, сбитый с толку этой самой «Мэрилин». Причем она оказалась права: в отснятых заново эпизодах играла она гораздо лучше.

В последний день съемок Джон Хастон обернулся к ней и кисло заметил:

— Что ж, Анджела. Наша маленькая девочка, похоже, подросла, верно?




И больше никаких сомнений. Я — актриса. Я знаю. Я могу. Я буду!

Однако по мере того как близился день премьеры, Норма Джин чувствовала, что к ней возвращаются прежние тревоги и страхи. Ибо этого совсем недостаточно — испытывать удовлетворение от своей игры и слышать похвалы коллег; ее ждала встреча с огромным миром незнакомых людей, у каждого из которых будет свое мнение. И среди них будут голливудские профессионалы и критики, которые не знают о Норме Джин ровным счетом ничего. И она волнует их не больше, чем какой-нибудь одинокий муравей, ползущий по тротуару, на которого можно случайно наступить, даже не заметив. И прощай, муравей!

Норма Джин призналась Кассу, что, как ей кажется, просто не вынесет этой премьеры. И уж тем более — должной последовать за ней вечеринки. Касс пожал плечами и заметил: ничего, вынесешь, еще как, ты должна и точка. Норма Джин продолжала гнуть свое: а что, если у нее разболится живот? Что, если она упадет в обморок? Касс снова пожал плечами. И было трудно определить, рад ли он за Норму Джин или ревнует. Претит ли ему сам тот факт, что она работала с таким знаменитым режиссером, как Хастон, или он искренне счастлив за нее. (А как, кстати, складывалась карьера самого Касса Чаплина? Норма Джин никогда не задавала ему таких вопросов. Не спрашивала, чем закончилось очередное прослушивание или кинопроба с его участием. Она знала, как чувствителен и раздражителен Касс. Как сам он с горечью признался однажды, его легче оскорбить, чем самого Великого Диктатора. Ему предложили маленькую рольку танцора в мюзикле, который должен был сниматься на той же МГМ, и он согласился. А через несколько дней вдруг передумал, когда узнал, что другому мужчине-танцору, его постоянному сопернику, предложили роль побольше.)

Норма Джин бросилась в объятия Касса и зарылась лицом ему в грудь. Сейчас он был ее братом, а не любовником, братом-близнецом, у которого она искала защиты от всего мира. Как же ей хотелось укрыться в его объятиях! Остаться в этих объятиях навсегда.

— Но ты ведь это не всерьез, правда, Норма? — заметил Касс, рассеянно поглаживая ее по волосам, запуская ногти в ее волосы. — Ты же у нас актриса. Возможно, даже хорошая актриса. А актриса всегда должна быть на виду. Актриса хочет, чтобы на нее смотрели, чтобы ее любили. Причем сразу все, множество людей, а не какой-то там один мужчина.

Норма Джин пылко возразила:

— Нет, Касс, дорогой, это не так! По-настоящему мне нужен ты, только ты!

Касс расхохотался. И еще глубже погрузил обкусанные ногти в ее волосы.




Но она говорила вполне серьезно. Она хотела выйти за него замуж, хотела родить от него ребенка, всегда быть вместе, поселиться где-нибудь, ну, в Венис-Бич, к примеру. В маленьком оштукатуренном домике с видом на канал. А их ребенок… разумеется, это будет мальчик с темными взъерошенными волосами и прекрасными глазами цвета терновника, станет спать в колыбельке рядом с их кроватью. А иногда они будут укладывать ребенка в кровать, между собой. О, это будет не мальчик, а настоящий принц! Самый красивый младенец, которого вы когда-нибудь видели в жизни. Внук самого Чарли Чаплина! Голос Нормы Джин звенел от возбуждения. «Ты бы не поверила, бабушка Делла! Ни за что бы не поверила! Мой муж — сын самого Чарли Чаплина. Мы просто без ума друг от друга, это была любовь с первого взгляда. И мой ребенок — внук Чарли Чаплина. Твой правнук, бабушка!» Крупная ширококостная старуха недоверчиво взирала на Норму Джин. Потом лицо ее расплылось в улыбке. Потом она усмехнулась. А затем громко расхохоталась. Да уж, Норма Джин, вот удивила, так удивила. Норма Джин, радость моя, мы все так тобой гордимся!

Да и Глэдис примет внука с куда большей радостью, чем внучку. Так что, может, оно и к лучшему, что Ирину у нее забрали.




Тебе выпал счастливый билет. Это случается или сразу, или никогда. Через узкое окошко бунгало на Монтесума-драйв она наблюдала за гибкой обнаженной фигуркой, расхаживающей по ковру. Это был Касс Чаплин, он не знал, что за ним наблюдают. Подошел к пианино, наклонился, взял несколько аккордов. Каскад беглых нот, прекрасная музыка, то ли Дебюсси, то ли Равель — любимые композиторы Касса. Затем он взял карандашик и записал что-то в блокнот, очевидно, в голову пришел какой-то новый мотив. Всю последнюю неделю, когда Норма Джин уезжала в Калвер-Сити на съемки, он провел в своей «берлоге», доме за Олимпик-бульвар, где работал над музыкой к новому балету и разрабатывал хореографию. (То было бунгало в испанском стиле в окружении чахоточных пальм и буйно разросшихся стеблей дикого винограда. И являлось оно собственностью угодившего в черные списки сценариста, который скрывался где-то в Танжере.)

Музыка была его первой любовью, так говорил Касс Норме Джин и всегда мечтал вернуться к ней. «Нет, никакой я не актер. Просто не хочу вселяться в чужие шкуры. Хочу полностью отдаться музыке, только в ней истинная ценность и чистота». И всякий раз, когда под рукой оказывалось пианино, Касс наигрывал для Нормы Джин отрывки из композиций собственного сочинения. И они казались ей просто замечательными. И еще он танцевал специально для нее, но просто для забавы и недолго — всего несколько минут. Теперь же, стоя на заваленном опавшей листвой заднем крыльце дома, Норма Джин подглядывала за своим возлюбленным через узенькое зарешеченное окошко, любовалась его воздушной фигурой, и сердце ее колотилось часто-часто. Не надо мешать ему сейчас. Это будет неправильно.

И еще она подумала: Он возненавидит меня за то, что я за ним подглядываю. Нет, рисковать нельзя.

И она сошла с крыльца на дорожку, обогнула дом и еще в течение минут сорока как загипнотизированная вслушивалась в доносящиеся из дома резкие аккорды, то нарастающие, то стихающие звуки пианино. И ей хотелось, чтобы это продолжалось вечно.

Тебе выпал счастливый билет.




Шинн вдруг разоткровенничался. На него, что называется, нашло. Понизив обычно раскатистый голос, он сообщил Норме Джин, что, что бы там ни плел ей Чаплин-младший, Чаплин-старший оставил своей бывшей жене с сыном небольшое состояние. Не по своей воле, адвокаты вынудили.

— Конечно, — усмехаясь, добавил Шинн, — от него теперь ничего не осталось. Маленькая Лита растратила все еще двадцать пять лет назад.

Норма Джин удивленно смотрела на Шинна. Так, выходит, Касс лгал ей? Или она просто не так его поняла? И она заметила робко:

— Ну, это, собственно, ничего не меняет. Отец отказался от него. Он совсем одинок.

Шинн насмешливо фыркнул:

— Ну, не более одинок, чем любой из нас.

— Он был проклят отцом, и это как бы двойное проклятие. Потому что отец его — не кто-нибудь, а Чарли Чаплин. Вы, я вижу, совсем ему не сочувствуете, мистер Шинн!

— Да я переполнен этим самым сочувствием до краев! Кто больше меня дает на благотворительность? На всякие там дома для детей-калек, на Красный Крест?.. На защиту голливудской десятки[54 - Голливудская десятка — десять видных сценаристов и режиссеров Голливуда, отказавшихся в 1948 г. дать показания перед комитетом Палаты представителей по антиамериканской деятельности и внесенных в черные списки. Несколько человек из них были приговорены к различным срокам тюремного заключения.]? Но Кассу Чаплину я ни чуточки не сочувствую, это правда.

Шинн изо всех сил пытался говорить сдержанно, но глубокие волосатые ноздри крупного его носа раздувались от возмущения.

— Я ведь уже говорил тебе, дорогая. Не хочу, чтобы ты появлялась с ним на людях.

— А на встречах в узком кругу?

— Даже тогда следует соблюдать меры предосторожности. Два таких персонажа, как он, это уже полная катастрофа.

Норме Джин понадобилась минута, чтобы понять, что имел в виду ее агент.

— Но мистер Шинн, это жестоко! Жестоко и грубо.

— Значит, вот он каков, твой И. Э., да? Жесток и груб, да?

Глаза Нормы Джин наполнились слезами. Ей хотелось влепить Шинну пощечину. И в то же время хотелось сжать его руки в своих и просить прощения. Ибо что бы она без него делала? Нет, больше всего ей хотелось рассмеяться прямо ему в лицо. В его жирную самодовольную физиономию. А глаза у него смотрят так обиженно, и в них сверкает гнев.

Я люблю его, а не вас. Я никогда вас не полюблю. Только попробуйте заставить меня выбирать между вами двумя! Очень об этом пожалеете.

Норма Джин вся дрожала. Она была возмущена не меньше И. Э. Шинна. Очевидно, Шинн понял это по выражению ее лица и немного смягчился.

— Послушай, дорогая. Я всего лишь хочу тебе помочь. С чисто практической точки зрения. Ты ведь меня знаешь. Знаешь, что И.Э. думает только о тебе и твоих интересах. О твоей карьере, дорогая. О твоем благополучии.

— Вы думаете о «Мэрилин». О ее карьере.

— Ну, в общем, да, конечно. Ведь «Мэрилин» — мое изобретение. О ее карьере и благополучии я прежде всего и забочусь, это верно.

Норма Джин пробормотала нечто нечленораздельное. Шинн не разобрал. И попросил ее повторить, в ответ на что Норма Джин, презрительно сморщив носик, заметила:

— «М-Мэрилин» — это только карьера. Какое у нее может быть благополучие?

Шинн неожиданно громко расхохотался, Норма Джин даже вздрогнула. Поднялся с вращающегося стула и принялся расхаживать по ковру, шевеля коротенькими пальцами-обрубками. Широкое окно с зеркальными стеклами за его спиной было распахнуто настежь, в комнату врывались потоки солнечного света и шум движения на Сансет-бульвар. Норма Джин, сидевшая в одном из глубоких кожаных кресел, тоже поднялась на ноги и почувствовала, что держат они ее плохо. Она приехала к Шинну в офис прямо с занятий танцами, и икры и бедра страшно болели и ныли, точно по ним били молотками. Она прошептала:

— Он знает, что я не «Мэрилин». Он называет меня Нормой. Он — единственный человек на свете, который меня понимает.

— Я тебя понимаю.

Норма Джин уставилась на ковер и грызла ноготь.

— Я изобрел тебя, я тебя понимаю. Я единственный, кто принимает твои интересы близко к сердцу, поверь.

— Вы м-меня не изобретали. Я сделала все сама.

Шинн засмеялся.

— Не стоит впадать в метафизику, ясно, дорогая? Ты рассуждаешь, прямо как твой бывший дружок Отто Эсе. А у него, знаешь ли, неприятности… Попал в новый список Совета по контролю за подрывной деятельностью. Так что и от него советую держаться подальше.

— Н-никаких дел с Отто Эсе я б-больше не имею, — заикаясь, пробормотала Норма Джин. — Уже нет. А что это такое, Совет по контролю?..

Шинн поспешно прижал указательный палец к губам. Этим жестом и он, и другие люди из Голливуда пользовались часто. Жест по замыслу должен был выглядеть комично и сопровождаться многозначительным шевелением бровей в стиле Граучо Маркса, но на деле то вовсе не было шуткой, достаточно заглянуть в его испуганные глаза.

— Не важно, милочка. Дело тут вовсе не в Отто Эсе и даже не в Чаплине-младшем. Все дело в «Мэрилин». То есть в тебе.

Норме Джин стало совсем плохо.

— Значит, Отто тоже ш-шантажируют? Но почему?

Шинн молча пожал бесформенными плечами, как бы говоря тем самым: Как знать? Да и кому какое дело?

Норма Джин воскликнула:

— О, ну зачем только люди делают это? Доносят друг на друга! Даже Стерлинг Хейден, я слышала… говорят, он назвал Комитету чьи-то имена. А я так им восхищалась!.. И все эти бедные люди были внесены в черный список, и вылетели с работы, и голливудская десятка в тюрьме! Можно подумать, здесь у нас нацистская Германия, а не Америка. Чарли Чаплин проявил храбрость, отказался с ними сотрудничать и был вынужден покинуть страну! Я восхищаюсь им! Думаю, что и Касс тоже им восхищается, только не хочет признаваться в этом. А Отто Эсе, ну какой из него коммунист, это же просто смешно! Я могу выступить свидетелем в защиту Отто, могу поклясться на Библии. Он всегда говорил, что коммунисты заблуждаются. Он не марксист. Это я могла бы быть марксисткой, если б понимала, о чем он пишет, этот самый Маркс. Это ведь сродни христианству, или я ошибаюсь? Нет, он был прав, этот Карл Маркс! Как он там говорил? «Религия — это опиум для народа». Как пьянство и кино. А коммунисты, они ведь за народ, разве не так? Что ж в этом плохого?

Шинн изумленно слушал эту гневную бессвязную речь. А потом спохватился и сказал громко:

— Все, Норма Джин, хватит! Более чем достаточно.

— Но, мистер Шинн, это ведь несправедливо!

— Ты что, хочешь, чтобы и мы с тобой угодили в список? Что, если этот кабинет прослушивается?.. Что, если, — он ткнул пальцем в сторону приемной, где сидела секретарша, — что, если здесь полно шпионов, которые подслушивают? Черт побери, ты же не настолько тупа, чтоб не понимать этого! Так что прекрати.

— Но разве это справедливо…

— Что? Что именно? Сама жизнь устроена несправедливо. Ты же читала Чехова, да? Или О’Нила? Ты ведь знаешь о Дахау, Освенциме? Homo sapiens — это вид, который уничтожает себе подобных. Пора бы тебе повзрослеть.

— Но, мистер Шинн, я не знаю, как… Я к-как-то не вижу в-взрослых, которыми могла бы восхищаться, даже понимать. — Норма Джин говорила со всей искренностью. В голосе ее звенела мольба. Казалось, она взывала о помощи, готова была пасть перед ним на колени. — Иногда я целыми ночами не сплю! Все думаю, думаю, совершенно запуталась. И Касс, он…

— «Мэрилин» и не надо ничего понимать или думать. О Господи, нет, только не это! Ей всего-то и надо, что быть. Она сногсшибательная красотка, талантлива. Да кто захочет слушать всю эту метафизическую бредятину из таких прелестных губок! Доверься мне, дорогая.

Норма Джин тихо вскрикнула и отступила на шаг. Как будто он ударил ее.

Позже, вспоминая об этом, она вдруг подумает: Кажется, он тогда действительно ударил меня.

— М-может, эта «Мэрилин» скоро умрет, — сказала она. — Может, из этого дебюта ничего не получится. Критики меня возненавидят или не заметят вовсе, и меня вышвырнут с МГМ, как в свое время вышвырнули со Студии. И м-может, так даже лучше будет… для меня и Касса.

И Норма Джин выбежала из кабинета. Шинн бросился следом, пыхтя и задыхаясь, пытался ее догнать. Они пробежали через приемную, где секретарша проводила их изумленным взглядом, вылетели в коридор. И Шинн, бешено раздувая и без того широкие ноздри, яростно крикнул ей вдогонку:

— Ты так считаешь, да? Что ж, поживем, увидим!




Кто эта блондинка? Январский вечер 1950 года. Избегая смотреть на себя в зеркало — слишком уж отчаянным было выражение глаз, — она в очередной раз набрала номер телефона в бунгало на Монтесума-драйв. И в очередной раз аппарат на другом конце провода зазвонил, издавая меланхоличный звук — так может звонить телефон только в пустом доме. Касс рассердился на нее, она это знала. Нет, он не ревновал (о какой ревности может идти речь, ведь он — сын величайшей кинозвезды всех времен!), просто сердился на нее. Ему было противно. Он знал, что Шинн его недолюбливает. И не хотел встречаться с ним на обеде в ресторане «У Энрико». Теперь почти уже девять, и в дамскую комнату начали входить женщины. Возбужденно звенящие голоса, запах духов. Женщины поглядывали на нее. Косились в ее сторону. Одна из них улыбнулась и протянула руку; пальцы, унизанные кольцами, так и впились в ладонь Нормы Джин.

— А вы Анджела, да, дорогая? Поздравляю, замечательный дебют!

Женщина была женой одного из исполнительных продюсеров с МГМ. Бывшая актриса, играла маленькие рольки в тридцатых.

Норме Джин с трудом удалось выговорить:

— О! Б-благодарю вас.

— Какой, однако, странный, волнительный фильм. Какой-то совершенно неожиданный, вам не кажется? Я имею в виду… чем все оборачивается. Не уверена, что поняла его до конца, а вы? И потом там поубивали столько людей! Но Джон Хастон, он, несомненно, гений!..

— О да.

— Должно быть, вы очень гордились, что вам выпала честь работать с ним?

Норма Джин все еще сжимала руку женщины. И радостно закивала в ответ, а глаза ее наполнились слезами благодарности.

Остальные дамы держали дистанцию. Только глазели на Норму Джин, на ее волосы, бюст, бедра.

Бедная девочка! Ее нарядили, как какую-то большую куклу. Выглядит, конечно, шикарно и сексуально, но вся так и дрожит, бедняжка. И спряталась в дамской комнате, и потеет там, прямо так вся потом и провоняла. Нет, она никогда не отпустит мою руку, готова поклясться! Так бы и затрусила за мной, как щенок, если б я ей позволила.




Просмотр наконец закончился. «Асфальтовые джунгли» имели успех. По крайней мере так говорили люди, все время повторяли это, обмениваясь рукопожатиями, дружескими поцелуями, объятиями, чокаясь высокими бокалами с шампанским. Но где же И. Э. Шинн в смокинге, всегда готовый прийти на помощь своей вконец растерявшейся клиентке?..

— Привет, Анджела!

— П-привет.

— Первоклассная игра!

— Спасибо.

— Нет, серьезно, вы просто превосходно играли.

— Спасибо.

— Отличная игра.

— Спасибо.

— И выглядите просто шикарно. Высший класс!

— Спасибо.

— Кто-то говорил, это ваш дебют?

— О!.. Д-да.

— И ваше имя?..

— «М-мэрилин М-монро».

— Что ж, от души поздравляю вас, «Мэрилин Монро».

— Спасибо.

— Хочу дать вам свою карточку, «Мэрилин Монро».

— Спасибо.

— У меня такое ощущение, что мы обязательно встретимся снова, «Мэрилин Монро».

— Спасибо.

Она была счастлива. Никогда еще не чувствовала она себя такой счастливой. С того самого дня, как Темный Принц поднял ее на возвышение, поставил рядом с собой в ослепительном свете огней. Чтобы все могли полюбоваться и похлопать ей, а потом поцеловал в лоб, словно благословляя. Назначаю тебя Прекрасной Принцессой, моей невестой. И шепнул ей на ухо, словно давая секретный наказ: Отныне будь счастлива. Ты заслуживаешь счастья. Пока.

Наполненный людьми зал озарялся вспышками камер. Там стояла, улыбаясь фотографам, сногсшибательная блондинка Анджела, а рядом — ее немного растерянный, куривший одну сигарету за другой «дядя Леон». Там стояли Анджела и исполнитель главной мужской роли Стерлинг Хейден, с которым у нее в фильме не было ни одной сцены. Там стояли Анджела и великий режиссер, который сделал это счастье возможным. О, как же я вам благодарна! Я никогда не смогу отблагодарить вас за это в полной мере. И Норма Джин весело рассмеялась, заметив уголком глаза Отто Эсе. Его ястребиный профиль мелькнул где-то в самом конце зала. Отто Эсе в мешковатом черном костюме прятался за приподнятой камерой и напоминал нахохлившуюся ворону, обиженную тем, что оказалась на последних ролях. И это он, Отто Эсе, настоящий художник, создатель оригинального, поражающего воображение нового искусства, создатель еврейского искусства. Искусства радикального и революционного с того дня, как мир узнал о газовых камерах и решении проблемы — атомных бомбах.

И Норме Джин захотелось крикнуть ему: Видишь? Ты мне больше не нужен! Со всеми своими гадкими снимками голеньких девочек. Всеми твоими календарями. Я — актриса. Мне не нужен ни ты и никто другой. Надеюсь, что тебя рано или поздно арестуют и посадят в тюрьму. Но, приглядевшись, она увидела, что то был вовсе не Отто Эсе.

Какая улыбка сияла на лице Шинна! Он походил на крокодила с коротенькими лапками, стоявшего на хвосте. Несоразмерно крупное лицо блестело от пота. Она хихикнула, представив, на что это похоже — заниматься любовью с таким созданием. Только с закрытыми глазами и в полной отключке. О нет! Я могу выйти замуж только по любви.

Никогда прежде не была она так счастлива. Шинн схватил ее за руку и повел по залу. Он представлял ее, она принадлежала ему. Это, конечно, преувеличение, даже неправда, но она терпела. Не восставала, пока еще нет. Просто слишком уж была счастлива в ту волшебную ночь. Ибо она была Золушкой на этом балу, и хрустальная туфелька подходила ей идеально. И еще она была красивее, сексуальнее и куда привлекательнее, чем исполнительница главной женской роли, Джин Хейген, которую, кстати, фотографировали гораздо меньше. Просто удивительно, каким успехом пользовалась у них никому неизвестная, но просто сногсшибательная молодая блондинка, которая, как, исподтишка хихикая, утверждали некоторые, совсем не умела играть. Зато, Господи, вы только посмотрите на эти роскошные груди, этот совершенно фантастический, аппетитный зад! Да она по этой части саму Лану Тёрнер переплюнет!

Она была счастлива, и голова у нее кружилась от шампанского, как тогда, в день свадьбы. Хотя он и не подошел к телефону. Знал, как наказать ее. Дулся на нее, был обижен. Вот и сбежал, спрятался где-то. И, наверное, спит себе глубоким сном в роскошной взятой напрокат постели, в которой они не далее как вчера ночью неспешно и со вкусом занимались любовью. Лежали, тесно прильнув друг к другу, и их тела идеально подходили, и их жадные ищущие губы сливались в бесконечном поцелуе, и их глаза одновременно закатывались в экстазе — о! о! о! Дорогой, я люблю тебя. — И ей не нужна была волшебная доза, чтобы уснуть в ту ночь. В отличие от других ночей, которые она провела без сна. Но теперь, с окончанием съемок, она была уверена, что снотворные ей уже никогда не понадобятся. Ибо вот радость и облегчение; и всем этим людям она, несмотря ни на что, нравится; все эти голливудские люди просто в восторге от нее! И то и дело спрашивают: Кто эта блондинка? Почему ее имени нет в титрах?

И мистер Зет со Студии наверняка сильно удивится и расстроится. Так ему и надо, уроду, злобному ублюдку и придурку, уж как он ее эксплуатировал, унижал, употреблял на полную катушку, пользуясь тем, что она молода и неопытна, что работает по контракту, а потом просто вышвырнул со Студии. А теперь все продюсеры с МГМ будут ценить ее, носить на руках; и уж, во всяком случае, продюсеры «Асфальтовых джунглей» наверняка включат «Мэрилин Монро» в титры. А за этим последуют недели и месяцы рекламы, которая будет прославлять эту излучающую сексуальность роскошную блондинку — красавицу «Мэрилин Монро». И ее снимки появятся в десятках газет и журналов, и ее наградят такими почетными титулами, как Мисс Идеальная Блондинка-1951, Новое Лицо Экрана-1951, Самая Многообещающая из Старлеток-1951, Мисс Десерт-1952 и Мисс Атомная Бомба-1952. Последний приз выдавал в Палм-Спрингс сам Фрэнк Синатра. И эта излучающая сексуальность красавица блондинка будет смотреть со всех стендов по продаже печатной продукции, но только не с обложек дешевых и пошлых журнальчиков типа «Сэр!» или «Шик», которые она переросла. Как переросла целую плеяду фотографов, работающих на такие журналы. Нет, она будет красоваться только на глянцевитых обложках таких солидных журналов, как «Лук», «Кольере» и «Лайф» (под заголовком: «Новые лица 1952 года»).

Однако к этому времени «Мэрилин Монро» будет снова работать по контракту на Студии, и «злобный урод» мистер Зет поднимет ей зарплату до пятисот долларов в неделю.

— Целых пятьсот долларов! На авиазаводе я и пятидесяти в неделю не получала.

Никогда не была и уже не будет она так счастлива.




Кроме разве что одного вечера в январе 1950-го, когда все это началось. Когда на свет родилась «Мэрилин». Когда она просто умирала от любви к Кассу Чаплину, а он не явился на премьеру, не пришел и позже на торжественный обед в ресторан «У Энрико», и она в одиночестве праздновала свой успех в толпе элегантно одетых незнакомцев и с бокалом шампанского в руке. Она, «Мэрилин Монро», блистающая красотой, в свадебно-белом шифоново-шелковом платье от Баллока с таким эффектным вырезом, что ее груди чуть ли не выпрыгивали из туго натянутой ткани. В тот вечер Шинн, бойкий и хитрый агент, представил свою ослепительную клиентку господам В., Дж., П. и Р., руководителям и продюсерам со студии, чьих имен она толком не расслышала. И каждый из этих мужчин как-то по-особому улыбался, пожимая ей руку, и поздравлял с успешным дебютом.

А потом появился В., популярная на всю Америку звезда футбола, красивый веснушчатый парень из Канзаса. Он оставил спорт и теперь вкладывал деньги в кино, субсидировал на «Парамаунт» съемки фильмов на военные темы, сам участвовал в них. Самым кассовым его хитом являлись в свое время «Молодые асы». Смотря этот фильм, плакал даже Баки Глейзер. И Норма Джин вспомнила, как сжимала руку мужа во время самых страшных сцен воздушного боя. И потом там были такие трогательные любовные сцены с участием самого В. и роскошной Морин О’Хара, которые она смотрела, затаив дыхание и воображая себя на месте этой самой О’Хара. И в то же время сердилась на саму себя за это, поскольку разве к лицу счастливой замужней женщине такие глупые фантазии, к тому же совершенно беспочвенные?..

И вот теперь, шесть лет спустя, проталкиваясь сквозь толпу, к ней подошел сам В. собственной персоной! Сам В., причем в гражданском костюме, а не в униформе ВВС США. В., такой по-мальчишески молодой и задорный, с веснушчатым лицом. И на вид ему можно было дать лет двадцать девять, то есть на десять лет меньше, чем на самом деле. И лишь изрядно поредевшие волосы свидетельствовали о том, что он уже давно не является тем пылким молодым летчиком из «Молодых асов», который летал на задания над Германией и бомбил вражескую территорию в одной из самых длинных сцен воздушного боя в истории кино. И был настолько при этом изобретателен и убедителен, что весь зал дружно ахал, когда его подбитый самолет устремлялся к земле, и разражался восторженными криками, когда ас, хоть и раненый, но все же умудрялся выпрыгнуть из горящей машины и раскрыть парашют.

Норма Джин, широко распахнув глаза, смотрела на стоявшего перед ней мужчину шести футов ростом и широкого в плечах, с заметно отяжелевшим подбородком, но все такого же веснушчатого, и выражение его глаз было по-прежнему теплым и многозначительным. Она хорошо помнила эти глаза. Когда видишь такого человека рядом, совсем близко, почему-то продолжаешь хранить его образ в душе, как воспоминание о приятном сне. И если ты когда-нибудь представляла себя в любовной сцене с таким мужчиной, то лелеешь воспоминания о его поцелуях в самой глубине своего сердца.

— Вы! О, так это… вы? — Норма Джин пролепетала эти слова так тихо, что сама не расслышала их в гуле голосов, а возможно, и вовсе не хотела слышать. Ей так хотелось взять В. за большие надежные руки и сказать ему, как она его обожала, как плакала, когда его ранили, а потом взяли в плен. Плакала она, и когда он наконец воссоединился со своей невестой. Плакала, даже вернувшись домой в Вердуго-Гарденс, а Старина Хирохито стоял на радиоприемнике и скалил в усмешке зубы. «Тогда у меня была такая жизнь, что я… я не знала, кто я». Но она не стала брать его за руки и не стала говорить о Вердуго-Гарденс. Просто подняла голову и улыбнулась В. И тогда тот придвинулся к ней совсем уже близко (точно они уже были любовниками) и поздравил ее с дебютом. Что могла пробормотать в ответ на это Норма Джин, она же «Мэрилин Монро»? Только лишь: Благодарю вас, о, огромное спасибо. И залилась краской, прямо как школьница.

В. увлек ее за собой в относительно тихий уголок ресторана — поговорить о фильме, о разных тонкостях сценария, о трактовке образов и замечательном, просто потрясающем финале. Как ей понравилось работать с таким требовательным режиссером, как Хастон?

— О, он умеет заставить актера испытать удовлетворение от творчества, не правда ли? От жизни, которую избрали люди, подобные нам с вами.

Вконец смутившаяся, Норма Джин пролепетала:

— Избрали? P-разве?.. Быть актерами, вы хотели сказать? О, я как-то никогда об этом не задумывалась.

В. удивленно рассмеялся. Норма Джин подумала, что сморозила какую-то глупость.

Невозможно было понять, всерьез она говорит или нет. Самые разные и неожиданные вещи, которые так и слетали с ее языка.

В., летчик-ас, одна из самых кассовых звезд, еще относительно молодой мужчина, в личной жизни пользовался репутацией хорошего порядочного мужа, которого третировала жена, мелкая актрисулька. Прожив с ним несколько лет, она умудрилась отобрать через суд детей и выбить из него солидные алименты. И вот теперь рядом с ним шикарная молодая старлетка, «Мэрилин Монро». Стоявший чуть поодаль И. Э. Шинн наблюдал за ними с видом ревнивого папаши-собственника.

И тут вдруг к этой красивой паре подошел почти совершенно лысый мужчина среднего возраста с черепашьими глазками навыкате и глубокими морщинами в уголках рта. Судя по плохо отглаженному габардиновому костюму, он не принадлежал к людям из МГМ, но было видно, что многие из присутствующих знакомы с ним. В том числе и В., который, заметив его приближение, нахмурился и отвел взгляд.

— Простите! Прошу прощения. Вы не подпишете? Будьте так любезны!

В. отвернулся, но рядом стояла Норма Джин, пребывавшая в самом приподнятом настроении и так и излучающая доброжелательность. Мужчина с черепашьими глазками притиснулся уже совсем близко. Он хотел, чтобы она подписала какую-то петицию, которую совал ей чуть ли не в лицо, и Норма Джин поморщилась, увидев, что подготовлена эта петиция Национальным комитетом по защите прав, гарантируемых Первой поправкой[55 - Первая поправка — поправка к Конституции США, гарантирующая гражданские свободы. В том числе свободу слова, печати, вероисповедания, ратифицирована в 1791 г.]. Она была наслышана об этом комитете, или ей казалось, что наслышана. В сумеречном ресторанном освещении она различила заголовок, набранный крупным шрифтом: МЫ, НИЖЕПОДПИСАВШИЕСЯ, ПРОТЕСТУЕМ ПРОТИВ ЖЕСТОКОГО И АНТИАМЕРИКАНСКОГО ОБРАЩЕНИЯ. Затем следовали две колонки напечатанных имен и фамилий. Первым в левой колонке значился Чарли Чаплин, первым в правой — Пол Робсон. Ниже красовалось всего с полдюжины подписей.

Мужчина с черепашьими глазками представился, назвал какое-то совершенно незнакомое Норме Джин имя. И сказал, что написал сценарии к таким фильмам, как «История Дж. Ай. Джо», «Молодые асы», и ко многим другим фильмам, а потом, в 1949-м, угодил в черный список, и на этом его карьера кончилась.

Норма Джин, не раз предупрежденная своим агентом о том, что не следует подписывать никаких циркулирующих по Голливуду петиций, с готовностью воскликнула:

— О, да, конечно, сейчас! Я подпишу. — Уж слишком счастлива она была в тот день, и В. не спускал с нее глаз, вот и потеряла бдительность. И, сморгнув выступившие на глазах слезы негодования и гнева, сказала: — Чарли Чаплин и Пол Робсон — великие артисты. И лично мне безразлично, коммунисты они или… кто-нибудь там еще. Это п-просто ужасно, что такая великая с-страна, как Америка, так поступает с в-великими артистами! — Взяла ручку, которую протянул ей человек с черепашьими глазками, и подписала бы, если б В., все время порывавшийся увлечь ее в сторону, оттащить от мужчины с черепашьими глазками, не сказал:

— Мне кажется, Мэрилин, этого не стоит делать.

И тогда мужчина с черепашьими глазками заметил громко:

— Вы, черт бы вас побрал! Это вас не касается!

Тут Норма Джин сказала обоим мужчинам:

— Да, но как мне подписываться? «Монро»?.. Забыла свое полное имя. — И она подошла к ближайшему столику, за которым сидели люди, и, к немалому их удивлению, пыталась поставить свою подпись, но ручка не слушалась ее, потому что она положила петицию на столовый прибор. Смеясь и все еще негодуя, она воскликнула: — Ах, ну да, конечно!.. «Мэрилин Монро». — И она с росчерком расписалась дважды, Мэрилин Монро и Мона Монро. И уже начала было писать Норма Джин Глейзер, но тут, раздувая ноздри и полыхая гневом, к ней подскочил И. Э. Шинн, вырвал ручку и перечеркнул обе ее подписи.

— Мэрилин! Черт побери! Да ты пьяна!

— Ничего я не пьяна. Я — единственный трезвый здесь человек.




В тот вечер она встретилась в ресторане с В. Тем же вечером она потеряла своего возлюбленного, Касса.

Она убежала из ресторана «У Энрико». Ее тошнило от всех этих людей. Касс прав. Все они до одного — торговцы живой плотью. У выхода из ресторана собралась небольшая толпа, она пыталась поймать такси. «Кто она, эта блондинка?» «Лана Тёрнер? Да нет, она гораздо моложе!» Норма Джин нервно усмехалась. Стояла в белом платье из шелка и шифона с низким вырезом. В туфлях на высоченных шпильках. Низенький и плотный человечек в пластиковом дождевике с улыбкой приблизился к ней. Явно с каким-то нехорошим намерением. Что, еще одна петиция?.. Нет, альбом для автографов.

— Подпишите, пожалуйста!

Норма Джин пробормотала в ответ:

— Не м-могу. Я никто.

Ей надо бежать. Немедленно исчезнуть! Тут какой-то другой мужчина поспешил ей на выручку, распахнул заднюю дверцу подкатившего такси, помог ей сесть. Она лишь мельком и с испугом отметила, какое жуткое и странное у него лицо — измятое и сырое, точно наспех слепленное из глины. Нос расплющенный и неестественно расширенный к концу, как совок; глаза опухшие, с тяжелыми веками; брови будто опалены огнем; мочка одного уха рваная, словно изъеденная коррозией. И еще от него исходил кисловатый нездоровый запах, как от Глэдис в Норуолке.

Этот запах преследовал ее на протяжении всей долгой ночи, а наутро она сидела в ванне и отчаянно и яростно пыталась смыть, очиститься, избавиться от него.

Может, это мой собственный запах. Может, уже началась…

Шинн оскорбил ее. В. незаметно ретировался. Мужчину с черепашьими глазками вытолкали из ресторана взашей. Сидевшая на заднем сиденье автомобиля Норма Джин крепко надавила на веки кончиками пальцев, желая избавиться от всех них. То был старый способ, вынесенный еще из приюта. Тактика и стратегия Путешественника во Времени, нажимающего на кнопку своей волшебной машины, чтобы та молниеносно перенесла его в другое время. Минут через пятнадцать она открыла глаза и обнаружила, что находится возле бунгало в испанском стиле, на Монтесума-драйв. Домик, который она снимала, примостился почти у самого подножия горы, а не на ее вершине в отличие от домов миллионеров.

Норма Джин вся дрожала от возбуждения и вдруг почувствовала, что страшно голодна. Ведь она не ела ничего с самого утра, не считая нескольких канапе, торопливо и рассеянно проглоченных ею на приеме. Мало того, она вдруг вспомнила, что забыла там накидку из белой лисы, которую ей одолжили в костюмерной МГМ. Но ничего, у мистера Шинна остался залоговый билет, он ее вернет. О, как же она ненавидит этого Шинна! Однако придется потерпеть, пока он является ее агентом. Стоит взбунтоваться, и работы в Голливуде ей не видать. Она порылась в кошельке из белого бисера, но там оказалось лишь около пяти долларов мелочью. Еще слава Богу, что хватило расплатиться с таксистом, который все время спрашивал, уверена ли она, что назвала правильный адрес, уж больно вокруг темно.

— Может, мне подождать, мисс? Может, вы потом захотите ехать куда-то еще?

— Нет, я не хочу ехать куда-то еще, — выпалила она. А затем, после секундной паузы, добавила: — Впрочем, и правда. Можете подождать. Но не больше минуты. Спасибо. — И она легкой уверенной походкой зашагала к дому по пологому разбитому тротуару на своих высоченных шпильках. Что означало, что она вовсе не пьяна, как осмелился утверждать этот гнусный и злобный карлик.

О, Касс, я люблю тебя, мне так тебя не хватало! Думаю, это успех. Нет, точно успех! Причем это только начало. Маленькая роль второго плана. Но это начало. И мне нечего стыдиться. Вот и все, что мне надо, — не испытывать стыда. А уж на счастье я и не рассчитываю. Мое единственное счастье — это ты, Касс…

Маленькое бунгало скрывали от любопытных глаз хилые пальмы и голые, лишенные листвы и цветов ветви дикого винограда. Дом показался Норме Джин таким заброшенным, однако она заглянула в окошко у входа и увидела, что внутри, где-то в одной из задних комнат, горит свет. Дверь была заперта. Ключ у нее был… однако где же он, где? Нет, в белом бисерном кошельке его не было. А может, она забыла ключ дома? И Норма Джин тихо окликнула:

— Касс? Дорогой!

Наверное, спит, решила она. Одна надежда, что не наглотался этих своих таблеток, тогда его и пушками не разбудишь.

Такси прошуршало по усыпанной гравием дорожке. Норма Джин стащила туфли на шпильках и затрусила босиком к задней двери. Касс никогда не запирал заднюю дверь. В темноте она увидела пустой бассейн, засыпанный засохшими пальмовыми ветками. Когда Норма Джин впервые увидела этот маленький бассейн с отбитым кафелем, ее посетило странное видение. Показалось, что малышка Ирина плавает там, в яркоаквамариновой воде. Касс заметил, как она вздрогнула и побелела, и спросил, что случилось, но она промолчала. Он знал о раннем браке и разводе Нормы Джин, знал также, что, прежде чем сойти с ума, Глэдис была поэтессой. Знал он и об отце Нормы Джин, который был знаменитым голливудским продюсером и так и не признал свою «незаконнорожденную» дочь. Но больше он не знал ничего.

— Касс? Это я, Норма. — Внутри дома сильно пахло виски. На кухне под потолком горела лампочка, но узкая прихожая была погружена во тьму. Дверь в спальню приотворена, там тоже темно. Норма Джин снова тихо окликнула:

— Касс? Ты спишь? Я и сама спать хочу, просто умираю.

Она толчком распахнула дверь. В помещение упал свет из кухни. Там стояла кровать, роскошная двуспальная кровать, слишком большая для этой тесной комнатки, и в ней она увидела Касса. Он лежал голый, прикрытый простыней лишь до талии. И у Нормы Джин создалось странное впечатление, что темных волос на груди у него стало больше, что они гораздо гуще, чем прежде, а плечи и торс — мускулистее, чем казалось раньше. И она робко шепнула:

— Касс? — хотя уже ясно видела, что на кровати лежат двое. Два молодых человека…

Тот, кто был ближе, незнакомец, так и остался лежать на спине, закинув руки за голову. Теперь простыня едва прикрывала его волосатый пах. Второй же, Касс, приподнялся на локте и улыбнулся ей. Кожа у обоих мужчин блестела от пота. Не успела Норма Джин выбежать из спальни, как Касс, совершенно голый, привстал и метнулся к ней. Худенький, гибкий, как танцор, схватил ее за запястье. Притянул к себе, а другой рукой ущипнул своего компаньона за ляжку.

— Норма, дорогая! Не убегай. Погоди. Хочу познакомить тебя с Эдди Джи. Он тоже мой близнец.




Разбитый алтарь


Маленькая секретарша из Вествуда пыталась представить ход ее мыслей.

Возможно, она просто религиозная фанатичка. Или дочь фанатика. Да таких типов в Калифорнии пруд пруди.

Вообще-то мы не слишком обращали на нее внимание. Позже профессор Дитрих говорил, что она не пропускала у него ни одного занятия, вплоть до ноября. И на занятиях вела себя тихо, как мышка, была почти невидимкой. Каждое утро незаметно проскальзывала на свое место и прилежно склонялась над книгой. Стоило только покоситься в ее сторону, и она всем своим видом как бы давала понять: Не говорите со мной, пожалуйста, даже не смотрите на меня. Так что мы ее почти не замечали. Она была серьезна, подтянута, глаза постоянно опущены. Никакой косметики, кожа бледная и немного блестящая, а пепельно-белокурые волосы уложены валиком и заколоты — такие прически были модны во время войны, особенно у женщин, работавших на фабриках. Словом, в стиле сороковых, немного старомодна. А иногда она повязывала голову шарфом. Носила скромные незаметные юбки и блузки, приталенные жакеты, туфли на низком каблуке и чулки. Никаких украшений, даже колец на пальцах не было. И ногти не накрашены. На вид ей можно было дать не больше двадцати одного. И вообще она походила на девушку, живущую вместе с родителями в каком-нибудь маленьком оштукатуренном домике. Или только с овдовевшей матерью. И обе они ходят по воскресеньям в какую-нибудь маленькую жалкую церквушку и поют там гимны. И разумеется, она девственница.

И стоило поздороваться с ней или отпустить какое-нибудь дружеское замечание в ее адрес, ну, как это обычно бывает, как делают все студенты, врываясь в класс и спеша поделиться новостями до начала занятий, она быстро поднимала глаза (а они у нее были такие удивительно синие), а потом тут же опускала их. И только тогда вы замечали, и это было сравнимо с ударом под дых, что эта маленькая девушка изумительно хороша собой. Или могла бы быть необычайно хорошенькой, если б сама это осознавала. Но она не знала, нет. Она опускала глаза или отворачивалась. И начинала рыться в своей сумочке в поисках платка или салфетки. Бормотала в ответ что-то вежливое и все. Даже не смотрите на меня, очень вас прошу, пожалуйста.

Да кто бы стал на нее смотреть? В классе были другие девушки и женщины, и особой застенчивостью они не отличались.

Даже имя ее как бы ничего не говорило. Ты слышал его и тут же забывал. «Глэдис Пириг» — так, кажется, прочитал его профессор Дитрих в классном журнале в первый день занятий. Он зачитал весь список глубоким, звучным голосом, делая какие-то пометки возле имен и фамилий, поднимал глаза из-под очков, и рот его при этом всякий раз дергался — очевидно, то означало улыбку. Некоторые из нас знали проф. Дитриха еще по занятиям в вечерней школе и любили его, а потому записались к нему же еще на один курс. И все мы знали, какой он добрый, благородный и в общем-то веселый человек, хоть он и любил напускать на себя строгость, особенно в вечерней школе, где все ученики были людьми взрослыми.

«Проф. Дитрих», так мы называли его, или просто «Проф». Хотя из каталога Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе было известно, что никакой он на самом деле не профессор, а только адъюнкт. Но мы все равно называли его «Проф», и, слыша это, он немного краснел, но нас не поправлял. То было своего рода игрой, тем самым нам как бы хотелось дать понять, что мы, студенты вечерней школы, заслуживаем профессора, а ему не хотелось нас разочаровывать.

Он читал у нас курс поэзии эпохи Возрождения. В вечерней школе при Калифорнийском университете, осенью 1951 года, по четвергам, с семи до девяти вечера. Всего на его курсы записалось тридцать два человека, и несомненной заслугой проф. Дитриха было то, что почти все они являлись на занятия, даже зимой, когда начинался сезон дождей. Среди нас были ветераны войны, пенсионеры и средних лет бездетные домохозяйки, и служащие из разных контор, и даже два молодых студента с теологического факультета Вествудской семинарии, и некоторые из нас писали стихи. Ядро группы составляли с полдюжины преподавателей колледжа, все женщины в возрасте тридцати — сорока лет, которые специально пошли на эти дополнительные курсы, чтобы повысить свой статус. Почти все днем работали. И то были долгие дни. Надо очень любить поэзию, верить, что поэзия стоит этой вашей любви, чтобы после долгого и тяжелого рабочего дня провести два часа на занятиях.

Проф. Дитрих заражал всех своей энергией и энтузиазмом, даже если вы не всегда понимали, о чем именно он толкует. В присутствии таких учителей достаточно верить и знать, что они знают.

Во время того, самого первого занятия проф. Дитрих зачитал все имена и стоял перед нами, потирая пухлые маленькие ручки, а потом сказал:

— Поэзия. Поэзия есть не что иное, как трансцендентальный[56 - Абстрактный (филос.).] язык человечества. — Тут он сделал многозначительную паузу, а всех нас так и пробрала дрожь от осознания того, что что бы это, черт возьми, ни означало, но занятия явно стоящие.

Как восприняла эти его слова Глэдис Пириг, никто из нас не заметил. Возможно, записала их в тетрадь аккуратным девичьим почерком, как делала это постоянно.

Семестр начался с чтения Роберта Хэррика, Ричарда Лавлейса, Эндрю Марвелла, Ричарда Крэшо и Генри Воана. По выражению проф. Дитриха, это должно было приблизить нас к пониманию Донна и Мильтона. Гулким выразительным, как у драматического актера Лайонела Барримора голосом, читал он нам отрывок из поэмы Ричарда Крэшо «На мученическую смерть юного пехотинца»:
		Наблюдая, как в одном потоке страшном



		Кровь дитя с молоком матери смешались,



		Усомнился я, чтоб в кущах райских



		Розы расцветали, лилии остались.








И еще один, из «Все они ушли в мир света» Генри Воана:
		И все они ушли в мир света!



		Один брожу, без слез, без сна.



		И в памяти их лица светлы,



		И мысль печальна и ясна.








Мы анализировали и обсуждали эти сложные и хитрые маленькие стихотворения. В них всегда обнаруживалось нечто большее, чем можно было ожидать. Одна строка влекла за собой другую, одно слово — другое, это походило на загадку из сказки, которая увлекала, уводила все дальше и дальше. Для многих из группы это стало настоящим открытием.

— Поэзия! Поэзия сродни сжатию, — говорил нам проф. Дитрих, и на наших лицах отражалось недоумение. Глаза его за мутноватыми стеклами очков в проволочной оправе сверкали. Он то снимал эти самые очки, то снова надевал на нос, и так десятки раз за время занятий. — Поэзия — это стенография души. Ее азбука Морзе. — Шутки его были довольно неуклюжи и избиты, но все мы смеялись, даже Глэдис Пириг, у которой был очень странный писклявый и робкий такой смех. Скорее удивленный, чем веселый.

Проф. Дитрих говорил с нами нарочито легкомысленным тоном. Сразу было заметно, как ему хочется казаться веселым, остроумным. Точно он нес чью-то чужую ношу, и это было нечто темное, страшное, с грозным оскалом. И шутки были призваны отвлечь наше внимание от этого страшного, а может — и его внимание тоже.

Было ему под сорок, он уже начал полнеть в талии. То был высокий, около шести футов трех дюймов, крупный и ширококостный мужчина, и весил он не меньше двухсот двадцати фунтов, и походил на медведя, привставшего на задние лапы. А вот лицо не соответствовало фигуре — нервное, с четкими хоть и грубоватыми чертами, легко краснеющее и угреватое. Но несмотря на это, все наши женщины считали его красавцем в этаком мужланистом богартовском стиле, а его близорукие глаза — «выразительными». Он носил плохо сочетающиеся друг с другом пиджаки и брюки, а также жилеты и еще — галстуки в клеточку, туго завязанные под самым подбородком. Из некоторых его беглых рассеянных замечаний можно было сделать вывод, что во время войны он находился в Лондоне, ну, во всяком случае, жил там некоторое время. Его легко было представить в военной форме, но лишь представить ибо он никогда ничего о себе не рассказывал, даже после занятий.

— Поэзия — это путь к самовыражению, — говорил нам проф. Дитрих. — Но она же есть путь обратно, то есть к самому себе. Однако никогда не следует ставить знака равенства между собой и поэзией.

Никто не писал стихов лучше, чем поэты эпохи Возрождения, внушал нам проф. Дитрих. Даже Шекспир (Шекспира читали на другом курсе). Он читал нам лекции по основным стихотворным формам. Особенно было интересно слушать о сонетах, которые делились на английский и итальянский, основоположником последней формы был Петрарка. Он рассказывал нам о «переменчивости», «тщете всех человеческих желаний», «страхе перед старением и смертью». Тема Ренессанса превалировала постоянно, можно было назвать это своего рода «навязчивой идеей, пандемическим неврозом».

Как-то один из студентов-богословов спросил его:

— Но почему? Ведь все они верили в Бога?

И проф. Дитрих рассмеялся, поддернул брюки и сказал:

— Ну, может, и верили, а может, и нет. Существует огромная разница между людьми, которые только говорят, что верят, и истинно верующими. Поэзия в данном случае выполняет роль ланцета, с помощью которого можно через омертвевшую ткань докопаться до истины.

Кто-то из нас заметил, что в те далекие времена люди жили не слишком долго. Считалось, что мужчине повезло, если он доживал до сорока, а женщины часто умирали во время родов совсем молодыми, так что в конечном счете, возможно, этим все и объяснялось.

— Они жили под постоянным страхом смерти. Ведь она могла настигнуть их в любую секунду.

Одна из дам-учительниц, страшная болтушка, тут же пылко возразила:

— О, да ерунда все это! Возможно, все эти мужчины-поэты писали именно о «переменчивости», ну, как теперешние лирики пишут только о любви. Раз они решили стать поэтами, надо же было им о чем-то писать.

Мы расхохотались. Мы соглашались и спорили с ней. Мы включились в оживленное обсуждение, как всегда бывает с людьми, успевшими изголодаться по интеллектуальной беседе или тому, что могло сойти за интеллектуальную беседу. Мы перебивали друг друга.

— Любовные стихи, любовная лирика, как и наши современные популярные песни или кино… они ведь в каком-то смысле всего лишь навсего субъекты, верно? А звучат так, что можно подумать, ничего важнее в жизни нет! Но в то же время они абсолютно субъективны. Возможно, ни одно из них по-настоящему не реально.

— Да, но когда-то они казались вполне реальными.

— Как знать! Да и что вообще, черт возьми, это такое, «реальность»?

— Ты хочешь сказать, что любовь не реальна, так, что ли? Смерть не реальна? Что?

— Ну, все когда-то было реальным. Иначе откуда бы взялись слова для описания всего этого?

Во время этих бурных дебатов обо всем и ни о чем, которыми руководил и направлял в нужное русло проф. Дитрих, блондинка Глэдис Пириг сидела молча и только смотрела на нас. Во время лекций она, похоже, записывала все, что говорил наш Проф, но в такие моменты откладывала ручку. И было видно, что слушает она чрезвычайно внимательно. Натянутая, трепещущая, как струна, она внимала каждому слову и так напряженно выпрямляла при этом спину. Словно мимо с грохотом пролетал трамвай, на который ей непременно надо было успеть, и она очень боялась, что не успеет.

Она была мелкой служащей в какой-то вествудской конторе, и надоумила ее пойти на эти курсы какая-то преподавательница из университета. С тем, чтобы как-то разнообразить жизнь. А возможно, эта Глэдис сама писала стихи, и преподавательница имела неосторожность похвалить их, и потому она продолжала писать, втайне, конечно, и в глубине души по-прежнему опасаясь, что они не хороши. Она беззвучно шевелила бледными губами. Даже ноги ни на секунду не оставались без движения. Иногда мы замечали, как она чисто бессознательным жестом потирает икры, лодыжки, как будто у нее ныли мышцы, или же то сгибает, то разгибает ногу, словно она затекла. (Но никому из нас тогда и в голову не пришло, что она, возможно, берет уроки танцев. Как-то не сочетался облик Глэдис Пириг с какого-либо рода физическими упражнениями.)

Проф. Дитрих не принадлежал к числу вредных преподавателей, которые любят без конца вызывать и дергать робких студентов, но и он, разумеется, замечал эту опрятную, ухоженную, мучительно застенчивую блондинку, сидевшую прямо перед ним. Впрочем, он уделял ей не больше внимания, чем всем остальным. И вот однажды вечером он спросил, кто хочет прочесть вслух стихотворение Джорджа Герберта «Алтарь», и должно быть, уловил нечто в лице этой девушки, поскольку, вместо того чтобы вызвать кого-то из тех, кто тянул руки, вдруг откашлялся и произнес как-то особенно мягко:

— Глэдис?

Последовала пауза и полная тишина, казалось, все мы слышали, как блондинка затаила дыхание. Потом она прошептала, с видом ребенка, решившегося на некий отчаянный поступок, даже с улыбкой:

— Я п-попробую.

Это стихотворение… Религиозные стихи, сразу ясно, вот только напечатаны они были весьма необычно. Открывали его четыре длинные горизонтальные строки, затем они как бы сужались, шла более узкая вертикальная колонка строк, и завершали его снова четыре длинные строки, но ритм в них менялся. Это было «метафизическое» стихотворение (так нам, во всяком случае, объяснили). А это, в свою очередь, означало, что нам попался весьма твердый орешек для понимания и раскусить его, то есть понять, в чем там суть, было не просто. Зато написано оно было таким прекрасным языком, что, казалось, ты слушаешь не стихи, а музыку. Глэдис здорово нервничала, сразу было видно. Но тем не менее развернулась к нам лицом, приподняла в руках книгу, сделала глубокий вдох и начала читать.

И… черт побери, ничего подобного мы просто не ожидали! И дело тут было не только в том, что вместо бездыханного еле слышного голоска у нее вдруг прорезался мощный, звенящий, одухотворенный и чертовски сексуальный голос. Дело в самом факте, что она вдруг вызвалась прочесть нам это стихотворение, не отказалась, не выбежала вон из комнаты, когда Проф предложил ей прочесть. Напечатанный в книге «Алтарь» казался нам загадкой, кроссвордом, но когда эта маленькая белокурая девушка начала читать, стихи внезапно обрели смысл.
		Разбит АЛТАРЬ. Твоим слугой воздвигнут



		Он был из сердца, и слезами полит,



		   И нет на свете крепче материала,



		   И нет страданий, равных этой боли.



		        СЕРДЦЕ одно



		        Могло сотворить



		        Камень,



		        Что не разбить.



		        Сердце не камень,



		        Но его слезами



		        Вымощен путь,



		        С него не свернуть.



		И если я сохраню в душе



		Любовь к Тебе и хвалу Тебе,



		Возложу на АЛТАРЬ эту жертву свою —



		Во веки веков сиять АЛТАРЮ!..








Глэдис закончила читать, и мы наградили ее аплодисментами. Хлопали все. Даже преподавательницы из колледжа, которые, как вы понимаете, могли ревниво отнестись к этому ее представлению. А проф. Дитрих, разинув рот, смотрел на девушку, которую все мы считали простой конторской служащей, смотрел и словно глазам своим не верил. Он пребывал в своей обычной позе — присев на краешек стола и слегка ссутулив плечи, склонился над книгой. И когда Глэдис кончила читать, присоединился к аплодисментам, а потом спросил:

— Вы, должно быть, и сами поэтесса, юная леди! Я не ошибся?

Тут Глэдис густо покраснела, вся сжалась и пробормотала нечто нечленораздельное.

Проф. Дитрих продолжал настаивать на ответе, слегка поддразнивал ее в добродушной учительской манере. И еще казалось, что ситуация вышла из-под его контроля и он тщательнее, чем обычно, подбирает слова, стараясь не спугнуть, не обидеть эту застенчивую девушку.

— Мисс Пириг! Вы наверняка поэтесса, причем весьма своеобычная поэтесса.

Затем он спросил Глэдис, почему стихотворение напечатано таким необычным образом, и Глэдис что-то прошептала в ответ, и тогда проф. Дитрих сказал:

— Погромче, пожалуйста, мисс Пириг.

И Глэдис откашлялась и еле слышно ответила:

— Н-наверное, оно по конфигурации должно напоминать алтарь?

И голос ее звучал так неуверенно и робко, такая дрожь волнения слышалась в нем, что казалось, она вот-вот вылетит из комнаты, точно испуганный зверек. А потому Проф поспешил заметить:

— Благодарю вас, Глэдис. Вы совершенно правы. Ну-с, теперь вам понятно, дорогие мои? «Алтарь» построен, как алтарь.

Черт побери! Стоило только услышать это, и сразу становилось ясно, что иначе и быть не могло. И мы все увидели в книге алтарь. Как в тестах Рорчача с чернильными пятнами.




«Сердце одно»… Эти два слова девушка произнесла с какой-то совершенно особой интонацией. «Сердце одно могло сотворить камень, что не разбить». До конца жизни каждый из нас, кто был в тот вечер на занятиях, будет слышать эти строки.

Ноябрь, 1951-й. Господи, как же давно это было!.. Больно думать о том, что лишь немногие из нас дожили до сегодняшнего дня.




Ну и конечно, после этого мы стали обращать на нее больше внимания. Больше с ней говорили, во всяком случае, пытались говорить. Она уже не была безымянна. Глэдис Пириг — она была загадочна и сексуальна. Ведь сексуальность — это всегда тайна. Эти пепельно-белокурые волосы, этот хрипловатый бездыханный голосок. Возможно, кое-кто из нас пытался найти ее имя в лос-анджелесском телефонном справочнике, но никакой «Глэдис Пириг» там не значилось. Проф. Дитрих вызывал ее еще раза два, но она вся так и сжималась, так и холодела и не отвечала ничего. Потом он от нее отстал. И еще ее лицо казалось почему-то знакомым. Не всем, но некоторым из нас. Она же продолжала одеваться все в том же строгом стиле секретарши, даже еще строже и по-прежнему носила волосы заколотыми валиком, как Айрин Данн; и всякий раз, когда кто-то пытался завести с ней разговор, вздрагивала и отшатывалась, как испуганный кролик. И вообще, если уж пытаться подобрать сравнение, она походила на девушку, с которой плохо обращались мужчины.

И вот однажды в четверг вечером кто-то из нас пришел на занятия пораньше и принес газету, «Голливуд рипортер», которая тут же пошла гулять по рукам. И мы с изумлением разглядывали ее, хотя и ожидали чего-то в этом роде. «Мэрилин Монро. Господи!» «Так это она, да? Наша маленькая девушка, наша скромница?» «Точно она! Только никакая она не девушка и не скромница. Вы только поглядите на это!»

И мы глядели.

Кое-кто предлагал сохранить это открытие в секрете. Но мы просто должны, обязаны были показать это Профу, нам хотелось видеть, какое выражение возникнет при этом на лице Профа. И он все смотрел и смотрел на снимки, напечатанные в «Голливуд рипортер», и то снимал очки, то снова надевал их. Ибо там в четыре колонки были напечатаны суперсексуальные фото ослепительной голливудской актрисы-блондинки. Пока что еще не звезды, но сразу было ясно, что она скоро ею станет. Она буквально выпадала из платья в блестках с огромным декольте, и лицо у нее было так загримировано, что казалось ненастоящим, нарисованным. МЭРИЛИН МОНРО, МИСС ИДЕАЛЬНАЯ БЛОНДИНКА-1951. Там же красовались кадры из «Асфальтовых джунглей», и была напечатана маленькая заметка о выходе на экраны фильма «Все о Еве».

Проф откашлялся и хриплым голосом заметил:

— Эта старлетка… Мэрилин Монро. Это и есть наша Глэдис?

И мы сказали ему, да, конечно, это она, мы просто уверены. Стоит только назвать имя, и все становится очевидным. Проф сказал:

— Но я видел «Асфальтовые джунгли». Я прекрасно помню ту девушку, и наша Глэдис ничуть на нее не похожа.

Тут один из студентов-семинаристов, продолжая рассматривать газету, заметил:

— А я только что посмотрел «Все о Еве», и она там снималась! Роль небольшая, но я ее запомнил. Я имею в виду, запомнил ту блондинку, которая, должно быть, она и есть.

И он засмеялся. И все мы тоже засмеялись, страшно возбужденные и довольные. Кое-кому из нас довелось пережить во время войны немало моментов, вызывающих, мягко говоря, удивление. Просто когда ты считаешь, что дела обстоят определенным образом, а они вдруг оборачивались совсем по-другому и оставались таковыми навсегда. И это был как раз один из подобных моментов, и мы были удивлены, потрясены этим, теперь уже необратимым открытием, ну, и конечно, бурно радовались и веселились. Словно все мы только что выиграли в лотерею и вот теперь решили дружно отпраздновать это событие. А семинарист, польщенный всеобщим вниманием, добавил:

— Такую, как эта Мэрилин Монро, не забудешь.

На следующее занятие многие из нас пришли пораньше. И принесли с собой газеты и журналы — «Скрин уорлд», «Модерн скрин», «Фотолайф» — все со снимками «Самой многообещающей из старлеток 1951». В очередном номере «Голливуд рипортер» была напечатана фотография с подписью: «Мэрилин Монро на премьере нового фильма в сопровождении молодого красавца актера Джонни Сэндса». Кое-кто раздобыл даже выпуски «Шика», «Сэра!» и «Соглядатая». В осеннем выпуске «Лука» была опубликована большая статья под заголовком «Мисс Белокурая Сенсация: МЭРИЛИН МОНРО».

И мы, возбужденные и расшалившиеся, как дети, передавали из рук в руки эти газеты и журналы, как вдруг отворилась дверь и вошла Глэдис Пириг в дождевике цвета хаки и шляпе. Этакая скромница, мышка, на которую второй раз и не взглянешь. И тут же увидела нас и все эти журналы и, должно быть, сразу все поняла. По нашим глазам! Мы-то собирались сохранить все в тайне, но так уж получилось. Точно горящую спичку к высохшей траве поднесли. И тогда один из самых бойких парней подошел к ней и сказал:

— Привет. Так тебя зовут вовсе не Глэдис Пириг, верно? Ты — Мэрилин Монро, да?

И еще этот грубиян чуть ли не к носу ткнул ей номер «Шика», на обложке которого красовался ее снимок в прозрачной красной комбинации и в красных же туфлях на высоченных каблуках. И волосы у нее были встрепаны и как будто развевались по ветру, а сверкающие алой помадой губы сложены как для поцелуя.

«Глэдис» посмотрела на него так, словно он влепил ей пощечину. А потом поспешно пролепетала:

— Н-нет. Это вовсе не я. Я имею в виду… я в-вовсе не она. Нет!

И по лицу сразу стало видно, что она просто в панике, в ужасе. Перед нами стояла не голливудская актриса, а насмерть перепуганная маленькая девушка. Она наверняка бы выбежала из класса, если б кто-то из наших не преградил ей дорогу — не нарочно, конечно, просто так уж получилось. Да и потом в дверь в этот момент входили другие. Те самые преподавательницы из колледжа, до которых уже докатился слух. И проф. Дитрих появился минут на пять раньше. А тот нахальный парень все не унимался:

— Знаешь, Мэрилин, ты просто потрясающая девушка! Дашь мне автограф?

И он ничуть не шутил. Протягивал ей тетрадку с записями о поэтах эпохи Возрождения, чтобы она на ней расписалась. А еще один парень, из ветеранов, сказал:

— Я тоже считаю, что ты просто блеск! И не позволяй этим придуркам и задницам нервировать себя!

Тут какой-то еще один парень пропищал, имитируя Анджелу из «Асфальтовых джунглей»:

— Дядя Леон, я заказала тебе на завтрак соленую селедку. Я знаю, как ты ее любишь.

При этих словах даже сама Мэрилин не выдержала и рассмеялась — тоненьким, писклявым смешком. И сказала:

— Что ж… Можно считать, вы меня раскусили.

В этот момент как раз подоспел проф. Дитрих, тоже возбужденный, с раскрасневшимся лицом. И сегодня на нем красовался вполне приличный темно-синий пиджак, и все пуговицы были на месте, и брюки тщательно отглажены, и наряд довершал яркий клетчатый галстук. И он, несколько нерешительно, начал:

— Э-э, Глэдис, то есть мисс Пириг… я слышал… я так понимаю, среди нас кинозвезда. Примите мои поздравления, мисс Монро!

Девушка улыбнулась, вернее, попыталась выдавить улыбку и пробормотала:

— Б-благодарю вас, профессор Дитрих.

Он сказал ей, что видел «Асфальтовые джунгли», что фильм показался ему «непривычно глубоким для Голливуда» и что ее игра была просто «великолепна». И мы сразу увидели, какую неловкость испытывает она от этих его слов. От сверкающего, устремленного на нее взгляда преподавателя, от его широкой заискивающей улыбки. «Глэдис Пириг» вовсе не собиралась занимать свое место в классе, ей хотелось только одного — бежать.

Словно земля дрожала у нее под ногами. Словно она опасалась, что вот-вот начнется что-то страшное, землетрясение, к примеру, и хотела убедить себя, что все в порядке. Но ведь мы находились в южной Калифорнии, тут всего можно ожидать.

Она пятилась к двери, а все мы столпились вокруг нее, старались перекричать друг друга, чтобы обратить на себя ее внимание, боролись за это ее внимание. Все — даже строгие дамы-преподавательницы. И тут тетрадка с записями по поэзии Ренессанса — то была такая толстая пухлая тетрадь — выскользнула у нее из рук и упала на пол. И кто-то из нас поднял ее и протянул ей, но протянул так, чтобы она подошла, не убегала. И тогда она с мольбой в голосе пробормотала:

— Оставьте меня в п-покое, пожалуйста. Я в-вовсе не та, кто вам н-нужен.

И все это отражалось у нее на лице! Ее прекрасное лицо выражало такую боль, мольбу, ужас, чисто женскую беспомощность и покорность. Точно такое же выражение мы увидели на нем два года спустя, в кульминационной сцене из «Ниагары», где она играла женщину по имени Роза, которую собирался задушить обезумевший от ревности муж. Но тем дождливым вечером, в ноябре 1951-го, мы были первыми, кто увидел это безумное выражение на ее лице, когда «Глэдис Пириг» пыталась убежать от нас. Даже готова была оставить нам свою тетрадь, лишь бы бежать отсюда, а все мы глазели на нее, разинув рты, и проф. Дитрих с отчаянием в голосе воскликнул:

— Мисс Монро, пожалуйста, не надо! Мы больше не будем, мы обещаем!

Но нет. Она ушла. Несколько человек бросились следом за ней к лестнице. Она вздрогнула и стрелой помчалась вниз по ступенькам. Летела, как какой-нибудь мальчишка или насмерть перепуганный зверь, и даже не обернулась.

— Мэрилин! — кричали мы ей вслед. — Мэрилин, не надо!

Вернись!

Но она не вернулась. Никогда.




Румпельштильсхен


Что означает это наваждение? Сколько оно еще продлится? Кто меня околдовал?

Нет, не Темный Принц, не даже тайный ее любовник В., который просто умолял выйти за него замуж. То был гном по имени Румпельштильсхен.

И никаких реплик, никаких подсказок. Она даже смеяться не осмеливалась. Лишь слабо возражала тихим тающим голосом:

— О, но ведь вы это не всерьез, правда, мистер Шинн?

На что тот улыбнулся — по замечанию одного голливудского острослова, улыбка у И. Э. Шинна была точь-в-точь как у Щелкунчика, если б тот умел улыбаться, — и заметил:

— Пожалуйста. Мы ведь знакомы уже достаточно долго, дорогая. Я для тебя Исаак. Не мистер Шинн. Ты меня знаешь, знаешь, какое доброе у меня сердце. И если будешь и дальше называть мистером Шинном, я превращусь в пыль и прах, как Бела Лугоши в роли графа Дракулы.

Норма Джин облизала губы и пролепетала:

— Иса-ак.

— Разве так учили тебя улыбаться самые лучшие и дорогостоящие преподаватели по актерскому мастерству? Ну-ка, попробуй еще раз.

Норма Джин рассмеялась. Ей хотелось спрятаться от пронзительного всевидящего взгляда сверкающих глазок агента.

— Исаак. Иса-ак?.. — Это скорее звучало, как мольба.

Вообще-то грозный Румпельштильсхен уже не в первый раз делал предложение Прекрасной Принцессе выйти за него замуж, но в промежутках она как-то об этом забывала. Амнезия затягивала эти эпизоды туманной утренней дымкой. Эпизодам полагалось быть романтичными, но мешала сопровождавшая их тревожная музыка. И потом у Прекрасной Принцессы и без того хлопот хватало! Каждый день был расписан буквально по часам, ей не до раздумий.

Нищенка служанка в обличье Прекрасной Принцессы. Принцесса околдована и в глазах людей простых, к числу которых принадлежала и сама, выглядит ослепительной и блистательной. Как и положено Прекрасной Принцессе.

Играть такую роль довольно утомительно, но других ролей ей просто не предлагали («с вашей-то внешностью, вашим талантом!»). Во всяком случае, в настоящее время таковых не предвидится, терпеливо объяснял ей мистер Шинн. Примерно каждое десятилетие на свет должна появляться новая Прекрасная Принцесса, превозноситься до небес; и эта роль требует не только выдающихся физических данных, но и соответствующего им дарования — так еще более терпеливо объяснял ей мистер Шинн. («Ты ведь, наверное, не веришь, милая, что красота — это тоже своего рода дарование? Придет день, когда потеряешь и то и другое, и только тогда поймешь».)

Однако, глядя в любое зеркало, она видела там вовсе не Прекрасную Принцессу, красотой которой восхищался и поражался весь мир, но Нищенку служанку. Эти испуганные синие глаза, эти робко приоткрытые губы. И при этом почему-то всегда очень живо вспоминался провал, который она потерпела на школьной сцене в Ван-Найсе. Она вспоминала саркастические замечания преподавателя, смешки и шушуканье в зале. Унижение, которое она испытала тогда, казалось ей вполне естественным, заслуженным. Оно свидетельствовало о том, чего она стоит на самом деле. Однако неким непостижимым образом ей все же удалось стать Прекрасной Принцессой!

Что означает это наваждение? Сколько оно еще продлится? Кто меня околдовал?

Ее холили и полировали, и готовили к вступлению в «мир звезд». То был особый вид, выведенный человеком, как выводят породы редких дорогих животных.

И вполне понятно, что Румпельштильсхен претендовал на награду, ибо кто, как не он, обладал в этом мире особой магической властью. Постепенно Норма Джин поверила в то, что именно И. Э. Шинну целиком обязана этим своим волшебным превращением. Но все началось с того, что этот карлик, маг и волшебник, сам влюбился в нее. (Отто Эсе давным-давно исчез из ее жизни. И теперь она редко о нем вспоминала. Странно, что некогда она приняла Отто Эсе за Темного Принца. Никаким принцем он не был. Какой-то жалкий «порнограф», сводник!.. Смотрел на ее прекрасное жаждущее любви тело без всякого вожделения, даже нежности. Он ее предал. Норма Джин была для него ничто, хоть он, по его собственным словам, и вытащил ее из дерьма. Чуть ли не жизнь ей спас. В марте 1951-го он вдруг исчез из Голливуда — как выяснилось позже, его вызвали повесткой, давать показания перед Калифорнийским комитетом по расследованию антиамериканской деятельности.)

Случалось, что мистер Шинн вдруг вызывал Норму Джин к себе в офис, на Сансет-бульвар, и выкладывал перед ней на стол сигнальный экземпляр какого-нибудь журнала, где на глянцевитой обложке красовался снимок «Мэрилин Монро» в давным-давно позабытой ею позе.

— Ты только посмотри, детка, что вытворяет этот подонок. Doppelganger[57 - Здесь: «Полное дерьмо» (нем.).]! Очень сексуально, не так ли? Боюсь, что исполнительные продюсеры со Студии обратят на это особое внимание.

Иногда он звонил ей поздно ночью — позлорадствовать над какой-нибудь сплетней, опубликованной в разделе светских новостей, и они дружно и радостно хохотали над ней, как люди, выигравшие в лотерею по билету, найденному на улице.

Ты не заслуживаешь этого выигрышного билета.

Да, но если не я, тогда кто?

В тот вечер он сделал ей очередное предложение, но с одной занимательной вариацией: Исаак Шинн подпишет с Нормой Джин Бейкер, она же «Мэрилин Монро», специальный добрачный контракт, согласно которому в случае его смерти ей должно отойти все его состояние. Таким образом, он не оставлял своим детям и другим законным наследникам ровным счетом ничего. И. Э. Шинн и его корпорация стоили миллионы — и все должно достаться ей! Он объяснил ей это с видом настоящего волшебника, в самых цветистых выражениях — и то было, на взгляд стороннего наблюдателя, поистине фантасмагорическое зрелище. Однако Норма Джин лишь съежилась в кресле и, вконец смущенная, пробормотала:

— О, благодарю вас, мистер Шинн!.. То есть, я хотела сказать, Исаак. Но я не могу так поступить, вы же знаете, просто не м-могу и все.

— Почему нет?

— О, я не м-могу… ну, вы понимаете, обидеть вашу с-семью. Вашу настоящую семью.

— Но почему нет?

Перед лицом такой агрессивной настойчивости Норма Джин вдруг расхохоталась. А потом залилась краской. А потом ответила рассудительно и спокойно:

— Я вас очень л-люблю… но я в вас не влюблена.

Вот оно. Наконец она высказала ему всю правду. В кино она произнесла бы эти слова совсем по-другому — печально и проникновенно. Шинн после паузы заметил:

— Черт. Впрочем, это не важно. Моей любви хватит на нас обоих, дорогая. Испытай меня, сама убедишься. — Произнес он эти слова шутливо, но оба они знали: он совершенно серьезен.

Тогда Норма Джин, не подумав, что это жестоко, вдруг выпалила:

— О, но этого же совсем недостаточно, мистер Шинн!

— Туше[58 - Touche — означает удар или укол шпаги, попавший в цель.]! — Шинн скроил клоунскую гримасу и схватился за сердце, будто у него сердечный приступ.

Норма Джин поморщилась. Что тут смешного? Но таковы уж голливудские люди, всегда играют, стараются наглядно изобразить разные эмоции и чувства. А может, и не притворяются при этом, как, к примеру, мистер Шинн. Ведь все знали, что у него больное сердце.

Не могу же я выйти замуж за него только из жалости. Чтобы он, не дай Бог, не умер.

Но стоит ли так противиться?

Ведь Прекрасная Принцесса была на самом деле лишь Нищенкой служанкой. Румпельштильсхен мог хлопнуть в ладоши, и ее бы просто не стало.

Во время этого разговора ни Норма Джин, ни Шинн ни единым словом не упомянули ее любовника В., отношения с которым она старалась держать в тайне. И за кого надеялась вскоре выйти замуж. О, скоро, очень скоро!

Правда, Норма Джин вовсе не любила В. столь же самозабвенно и даже отчаянно, как некогда любила Касса Чаплина. Но может, оно и к лучшему. Она любила В. более разумно. Рассудительно и сознательно.

Как только у В. все определится с разводом. Как только его алчная женушка поймет, что высосала из него последние соки.

Норма Джин не могла с уверенностью сказать, что известно мистеру Шинну о ее отношениях с В. Она полностью доверяла ему, как агенту и другу, но… до определенной степени. (Так, она не призналась ему, что, узнав о предательстве Касса, наглоталась в то же утро барбитуратов, опустошила почти полный пузырек, принадлежавший Кассу. Но у нее тут же разболелся живот, и ее стало рвать, и изо рта у нее хлестала вязкая жидкость с желчью.) Норму Джин не оставляло тревожное ощущение, что на месте И. Э. Шинна она давным-давно бы уже разузнала все о ее отношениях с В., поскольку на Студии у него было полно шпионов, доносивших о каждом шаге его клиентов. Однако он ни разу не заговаривал с ней о В., никогда не позволял себе отзываться о нем с тем же презрением и негодованием, что о Чарли Чаплине-младшем. Потому, что В. нравился мистеру Шинну, он считал его «добропорядочным и достойным гражданином, одним из самых приличных людей в Голливуде, парнем, который всегда платил по счетам». В. был одним из самых кассовых актеров сороковых и сегодня, в пятидесятые, все еще числился в ряду ведущих исполнителей, в определенных кругах, разумеется. Нет, В. нельзя было сравнить ни с Тайроном Пауэром, ни с Робертом Тейлором, и уж конечно, ему было далеко до Кларка Гейбла или Джона Гарфилда, но он, бесспорно, обладал талантом, а его грубоватокрасивое по-мальчишески веснушчатое лицо было известно миллионам американцев, любителей кино.

Я люблю его. Я собираюсь за него замуж.

Он говорил, что просто обожает меня.

Шинн сильно стукнул маленьким кулачком по столу.

— Ты опять витаешь где-то в облаках, Норма Джин. Спустись на землю, я все еще здесь.

— П-простите.

— Итак, я понял, ты меня не «л-любишь», дорогая. Ну, в определенном, скажем, смысле. Но есть и другие аспекты. — Теперь Шинн говорил осторожно, тщательно подбирал слова. — Ты меня уважаешь, так, во всяком случае, мне кажется, и…

— О, мистер Шинн! Да, конечно! Очень уважаю!..

— И доверяешь мне…

— О да!

— И тебе известно, что намерения у меня самые лучшие и чистые.

— О да.

— И это является весьма прочным основанием для брака. Плюс к тому же чрезвычайно выгодные для тебя условия.

Норма Джин колебалась. Она напоминала овцу, которую умело загоняют вместе со всем остальным стадом в тесный загон. И вот перед самыми воротами она вдруг уперлась.

— Но я… я могу выйти замуж только по л-любви. Не из-за денег.

— Черт побери, Норма Джин! — резко заметил Шинн. — Ты, видно, не слушала, что я говорю. Разве Хастон не учил тебя слушать своих партнеров? Концентрироваться? Само выражение твоего лица, сама твоя поза говорят о том, что ты лишь «фиксируешь» сказанное. Не желаешь прочувствовать его. Как в таком случае ты, черт возьми, можешь понять, что есть истинные чувства?..

Что за вопрос! Шинн часто применял эту тактику в отношении других своих клиентов. Брал на себя роль режиссера, анализировал, искал и называл мотивы. Спорить с ним было просто невозможно. Глаза у него горели, как красноватые тлеющие угли. Норма Джин вдруг почувствовала, что вот-вот потеряет сознание, голова сильно кружилась.

Лучше уж сдаться. Сказать да. Я готова на что угодно, исполнить любое его желание. Ведь он настоящий волшебник. Он истинный мой отец.

Норма Джин пыталась разузнать, как складывалась личная жизнь И. Э. Шинна, и выяснила, что он был дважды женат. Первый брак продлился шестнадцать лет. Потом он развелся с первой своей женой и вскоре после этого женился на молоденькой актрисе, работавшей по контракту в RKO. Но и с ней тоже развелся, в 1944-м. Ему исполнился пятьдесят один год. У него было двое уже взрослых детей от первого брака. Норма Джин испытала облегчение, узнав, что у Шинна была репутация доброго, любящего отца, что он до сих пор поддерживает хорошие отношения с первой женой.

Я могу выйти замуж только за того человека, который любит детей. Который хочет иметь детей.

Шинн смотрел на нее как-то странно. Неужели она произнесла эти слова вслух? Или скроила какую-нибудь гримасу? Затем он сказал:

— Ты ведь не религиозна, дорогая? Я — так точно нет. Я еврей, но тем не менее…

— О!.. Так вы еврей?

— Ну разумеется. — Шинн рассмеялся, заметив восторженно-изумленное выражение на лице девушки. Перед ним сидела Анджела, во плоти и крови! — А ты что думала? Ирландец, что ли? Или индус?.. Какой-нибудь старейшина мормонов?

Норма Джин смущенно засмеялась:

— О Боже! Нет, конечно, я з-знала, что вы еврей, но иногда мне казалось… — Тут она умолкла и покачала головой. Словом, разыграла перед ним восхитительное представление — этакая туповатая девушка-блондинка. И такая при этом обольстительная!.. — Просто как-то не совсем верилось… пока вы не сказали. Еврей.

Шинн расхохотался:

— Думаешь, почему меня назвали Исааком, лапочка? Это же библейское имя.

Теперь Шинн держал Норму Джин за руки. Чисто импульсивным жестом она поднесла его руки к губам и начала покрывать их поцелуями. И прошептала в каком-то экстазе самоуничижения:

— Я тоже еврейка. В своем сердце. Моя мама всегда так восхищалась евреями! Называла их высшей расой! И мне кажется, что, может, я отчасти еврейка. Я ведь никогда не рассказывала вам об этом, нет?.. Дело в том, что моей прабабушкой была сама Мэри Эдди Бейкер. Вы когда-нибудь слышали о миссис Эдди? О, она была так знаменита! И ее мать была евреем. Вернее, еврейкой. И ее последователи, они не исповедовали общепринятую христианскую религию, потому что перед ними всегда стоял образ Христа Исцелителя. И я ее потомок по прямой линии, мистер Шинн. В наших жилах течет одна кровь.

Эти слова Прекрасной Принцессы были столь неожиданны и замечательны, что даже хитрый Румпельштильсхен не нашелся что ответить.




Сделка


Это была не я. Это была сама моя судьба. Сколько раз устремлялась я вниз, к земле, подобно комете, влекомая силой ее притяжения. Ей, этой силе, совершенно невозможно противостоять. Пытаешься, но не можешь.




Наконец удалось привести к нему Норму Джин. Впрочем, теперь она была «Мэрилин». Вот уже несколько лет.

Она знала зачем. Студия намеревалась снять ее в новом фильме «Входить без стука». Пришлось пройти прослушивание, где ей сказали, что она была просто «потрясающа». И вот теперь она ждала. И. Э. Шинн тоже ждал. Вызвал ее к себе У., исполнитель главной мужской роли.

Почему последние сорок восемь часов из головы у нее не выходит Дебра Мэй?.. Странно. Даже как-то бессмысленно. «Смерти» нет, и тем не менее умершие так и остаются умершими. И думать, и вспоминать о них всегда больно. Им не нужна наша жалость, думала Норма Джин.

А что было бы, если б Дебру Мэй вдруг вызвал этот самый У.? Или Н., или же Д.? Зет, насколько ей было известно, некогда вызывал эту ныне уже умершую девушку. Но Зет вызывал и ее, Норму Джин. И обошлось, она, как видите, не умерла.

— Мэрилин? При-вет!..

Он смотрел на нее открытым честным взглядом. Улыбался своей немного кривоватой улыбкой. Видеть в жизни и так близко героя из фильмов — это всегда волнительно и странно. Перед ней был У. Собственной персоной, улыбался своей жестокой и невероятно сексуальной волчьей улыбкой. Казалось, вот-вот покажутся в оскале хищные острые клыки. Казалось, он того и гляди обожжет ее частым и жарким дыханием. Вообще-то У. был довольно красивый мужчина с худым удлиненным лицом, напоминавшим томагавк, и слегка сощуренными насмешливыми глазами. Ненавидит женщин. Но ты можешь заставить его полюбить ТЕБЯ.

Тем более что она выглядит такой хорошенькой, мягкой и соблазнительной — просто конфетка. Пирожное с кремом. Которое так и тянет медленно и с наслаждением лизать языком, а не жевать или там глотать. Может, у него все же есть чувство сострадания? Но хочет ли она этого самого сострадания? Может, и нет. У. не стал тратить времени даром, тут же погладил ее по обнаженной руке. Кожа у нее такая нежная, прозрачная, сливочно-белая, по контрасту с ней его пальцы казались темными и грубыми. Пальцы сплошь в никотиновых пятнах и такие сильные. Пальцы душегуба. Ее пробрала легкая дрожь. Внизу живота что-то сжалось. И между ног увлажнилось. Мужчины — враги, но ты должна заставить врага захотеть тебя. Нет, этот мужчина не будет с ней нежен, как был нежен В., ее тайный возлюбленный. Не был он и братом-близнецом Нормы Джин, каким некогда был для нее Касс Чаплин.

— Давненько не виделись, верно? Разве что на страницах разных дурацких газет.

В кино У. часто играл убийц. Очень здорово получались у него эти убийцы. Ибо он, несомненно, принадлежал к разряду людей, получающих от убийства удовольствие. Этакий долговязый парнишка-переросток с озорными глазами и невероятно сексуальной кривоватой улыбочкой. И еще — с таким глуповатым и резким смешком.

Первая роль У. в кино сводилась к тому, что он должен был свезти женщину-калеку в инвалидном кресле-каталке с лестницы. И вот кресло-каталка устремляется вниз по ступенькам, потом вдруг резко кренится и валится набок. А он знай себе хихикает, и женщина-инвалид кричит, и лицо парня искажено притворным ужасом. Черт, ты ведь знаешь, тебе всегда хотелось столкнуть пожилую дамочку, к тому же калеку, с лестницы; сколько раз тебе хотелось столкнуть эту старую ведьму, твою мамашу, вниз с лестницы, чтобы она сломала себе шею!

Они находились в квартире на первом этаже. В большом жилом доме неподалеку от Лa-Бри, возле Слоусона. Этот район Лос-Анджелеса Норма Джин совсем не знала. Позже, пылая от обиды и гнева, она не сможет вспомнить четко, где это находилось. В скольких же квартирах, бунгало, номерах отелей, «кабана»[59 - Маленький домик, коттедж.], имениях в Малибу довелось ей перебывать в те ранние годы своей, как она выражалась, карьеры. Или на худой конец — жизни. И впоследствии она никогда толком не помнила, где же это было. Голливудом правили мужчины, а мужчин следовало ублажать. И дело в конечном счете всегда сводилось к одному и тому же: ее потайному местечку и члену. Не бог весть какое открытие. Банально, зато надежно. Напоминает заклинание: ни зла, ни греха, ни смерти. Ни боли.

Квартира с окнами, затененными высокими пальмами, обставлена скупо, напоминает сон, в котором никак не сходятся концы с концами. Квартира, снятая внаем. И никаких ковров на исцарапанном деревянном полу. Всего несколько стульев, телефон на подоконнике, усыпанном засохшими трупиками насекомых. Вырванная из «Вэраэти» страничка с мельком замеченным ею заголовком, где были слова: «Красный скелет». А может, «Страшный скелет»?.. В глубине помещения дверь в спальню, там царит полумрак. Но все равно можно разглядеть матрас из какого-то шелковистого материала и свисающую с него простыню. Свидетельство то ли спешки, то ли бессонной ночи, проведенной в тяжких размышлениях. Какое, однако, утешение черпаем мы порой в досужих домыслах, в судорожных поисках мотива или значения. Она начала понимать, что и весь мир вообще есть не что иное, как гигантская метафизическая поэма, чья невидимая внутренняя форма соответствует внешним очертаниям да и по размеру совпадает до мелочей. Норма Джин в туфлях на шпильках и летнем платье в цветочек (ну, словно сошла с обложки «Фэмили серкл») думала, что, может, простыня чиста. А возможно — и нет (когда тебе двадцать шесть, приходится быть реалисткой, особенно если вышла замуж в шестнадцать). А вон там, в крошечной душной ванной, висят полотенца, может, чистые, а может — и нет. А что касается проволочной корзины для мусора, то там, свернувшись колечками и затвердевшие, точно раковины ископаемых улиток, валяются… ну, вы сами понимаете что. Так что уж лучше туда не заглядывать.

Теперь она смеялась и медленно, с очаровательной застенчивостью крутилась посреди комнаты, давая У. возможность как следует разглядеть себя.

— Ах! Что это?.. Вон там? — И У. тут же поспешил успокоить ее:

— Ничего страшного, детка. Так… жучки.

Уголком глаза она успела заметить стремительно разбегающихся тараканов, черных и блестящих, похожих на кусочки пластика. Всего лишь какие-то тараканы (да у нее дома их тоже полно), но сердце тревожно зачастило. То был сезон гремучих змей, и она забеспокоилась с того самого момента, когда У. впервые позвонил ей, но не назначил еще места встречи, чтобы «обсудить сценарий». И она боялась, что он пригласит ее в горы. Кажется, там у него был дом, где-то высоко в горах, над городом. В Топанге? Или в Санта-Сюзанна-каньон?.. И она никак не могла вспомнить, бывала ли там уже. Или там бывала не она, а Дебра Мэй? Или еще какая-то девушка из агентства Прина?.. Или одна из хорошеньких статисток, снимавшихся в фильме «Все о Еве»? И что, если он пригласит ее туда и ничего у них не получится? Возможно, тогда ей придется идти обратно пешком.

По городу ходили страшные истории про девушек, которых завозили в горы и заставляли потом идти пешком (босиком? полуодетыми? пьяных, рыдающих и блюющих), заставляли спускаться вниз. И на раскаленном асфальте валялись гремучки. Красивые рептилии, они умирали от жажды. Они вовсе не стремились навредить человеку, но иногда вмешивалась судьба. Норма Джин страшно их боялась. Во сне она часто видела гремучую змею — обвив ее щиколотку она поднимается все выше и выше и вводит свою треугольную голову в потайное местечко, свежую рану между ног. Она понимала, что это всего лишь сон, но все равно такая возможность существовала. Стоит только позволить себе подумать о какой-то ужасной вещи, и это непременно с тобой произойдет. Глэдис много раз предупреждала ее о могущественной власти мысли.

У. прищелкнул пальцами у нее перед носом.

— Грезите наяву, дорогая?

Норма Джин вздрогнула и рассмеялась. У нее это получалось чисто рефлекторно — смеяться, улыбаться. Еще хорошо, что смех вышел низким, хрипловато-сексуальным, что в нем и намека не было на писклявое хихиканье.

— О!.. Нет, нет, что вы, нет, — мурлыкнула она и продолжала импровизировать, прямо как на занятиях по актерскому мастерству: — Просто вдруг подумала, нет ли тут гремучих змей. Слава Богу, кажется, нет, по крайней мере в этой комнате. И что в постель они к вам ни разу не заползали?

Это прозвучало скорее как вопрос, а не утверждение. В присутствии У., равно как в присутствии любого обладающего властью человека, утверждать что-либо полагалось разве что в полувопросительной форме. Таковы были правила хорошего тона, женского такта.

И она была немедленно вознаграждена — смехом. Смеялся У. громко, от души.

— Забавная вы девушка, Мэрилин! О, прошу прощения, Норма?.. Как там дальше? — И между ними словно электрическая искра пробежала. Насмешливые глаза неспешно оглядывали ее всю — грудь, живот, бедра, стройные с узкими щиколотками голые ноги в босоножках на высоких каблуках. Потом насмешливые глаза уставились на ее рот. У. нравились люди с чувством юмора, это сразу видно. Других мужчин часто приводило в недоумение присущее Норме Джин чувство юмора, несколько, на их взгляд, странноватое. К тому же они никак не предполагали, что «Мэрилин», эта хорошенькая тупенькая блондинка, интеллекту которой полагалось быть где-то на уровне одиннадцатилетней девочки-переростка, вообще может обладать чувством юмора. Мало того, он был сравним с их юмором, чисто мужским. Язвительным и непредсказуемым. Как будто надкусываешь пирожное с кремом и вдруг обнаруживаешь в нем осколки стекла.

У. принялся со смаком рассказывать историю о гремучих змеях. У каждого в сезон гремучек отыскивалась какая-нибудь страшная история об этих тварях. Мужчины старались переплюнуть друг друга. Женщины обычно только слушали. Но все дело было именно в женщинах. Норма Джин уже не думала о Дебре Мэй, перед глазами стояло навязчивое видение: гремучая змея, вертя своей изящной треугольной головкой, трепеща раздвоенным язычком и обнажая ядовитые клыки, вползает в расселину, называемую влагалищем. В ее влагалище. А оно — всего лишь полый надрез, ничто, пустота. И чрево ее — как спущенный воздушный шар, который надо надуть, который жаждет исполнить свое предназначение. Она сделала над собой усилие, пыталась вслушаться в то, что говорит ей У. Ведь если ее утвердят, он будет ее главным партнером. Если только утвердят. И она старалась изобразить на своем красивом кукольном личике выражение, которое могло бы убедить этого придурка, что она внимательно слушает его, не грезит снова наяву.

Я хочу сыграть Нелл. Я — Нелл. Ты не смеешь лишить меня этой роли. Да я вырву ее из рук любой, кто только посмеет покуситься, выхвачу прямо у тебя на глазах, пошлый и злобный болван!

У. протяжно и раскатисто спрашивал, не встречались ли они, случайно, у Шваба. Нет, он точно помнит, что встречались. И Норма Джин с готовностью подхватила: да, конечно, она тоже помнит. Еще бы она не помнила!..

— И со мной в то утро была одна м-моя п-подружка, Дебра Мэй? Или это было не тогда, другим утром? — Эти слова случайно сорвались с языка. Обратно уже не вернуть. У. пожал плечами:

— Кто? Нет.

Теперь он стоял так близко, что она чувствовала его запах. И пахло от него потом. И табаком.

— Так вы считаете, мы сможем с вами сработаться, а?

И Норма Джин ответила:

— О, да, конечно. Д-думаю, что сработаемся. Нет, честно.

— Видел вас в «Асфальтовых джунглях» и еще этом, как его? А, ну да, в «Еве». Произвели впечатление.

Норма Джин так старательно улыбалась, что начал дрожать подбородок. Они обменялись долгим многозначительным взглядом. Но никакой киношной музыки, лишь шум движения за окном да легкий шорох разбегающихся тараканов — звук, напоминающий тихий сдавленный смех. Или ей показалось?..

Нет, она знала. Она всегда знала. Как знакомо все это! Этот взгляд, недвусмысленно говорящий: Хочу тебя трахнуть. Ты ведь не динамистка какая-нибудь, нет? У. будет самым кассовым актером в фильме. По крайней мере он всегда был самым кассовым актером. У. имеет право выбирать себе партнеров. Надо бы спросить у продюсера Д., понравилась она У. или нет, подумала Норма Джин. И если да, он передаст ее Д. А если нет?.. Нет, конечно, был еще режиссер Н., но и он связан с Д., так что этот самый Н. не может играть роль решающего фактора. Был еще исполнительный продюсер Студии Б. Но о нем говорили такое, что лучше не слышать вовсе. Ни зла, ни греха, ни смерти. И никакого безобразия, разве что случайный взгляд может нас выдать.

А что, если мистер Шинн узнает о том, что У. ее вызвал? Или уже знает… Существует ли такая возможность? Норма Джин тут же устыдилась, ведь она отвергла его предложение руки и сердца — и это после того, как почти уже согласилась. Да она просто ненормальная! С того самого ужасного дня Исаак Шинн стал держаться с ней совсем по-другому — был сух, деловит и общался с Нормой Джин в основном через своего ассистента и только по телефону. Он уже не водил ее обедать в «Чейзен» или «Браун Дерби». И уже больше ни разу не заскакивал к ней в Вентура под каким-нибудь пустяковым и малоубедительным предлогом. О Господи, да он тогда рыдал!.. Она ни разу не видела взрослого мужчину рыдающим. Сердце его было разбито. Разбить сердце мужчины можно лишь однажды. Просто ей не хотелось обманывать его, а он смутил ее этой болтовней о своем еврействе. Ей прямо дурно стало, когда она увидела, как И. Э. Шинн заплакал. Вот что делает с человеком любовь. Даже с мужчиной. Даже с евреем.

И тем не менее он все же прислал ей сценарий «Входить без стука». Он все еще хотел, чтобы «Мэрилин Монро» была его клиенткой. Сказал, что лучшее в этом сценарии — название. А сам сценарий — слишком надуманный и сентиментальный, к тому же изобилует «совершенно дикими» комическими эпизодами. Но если ей понравится роль Нелл, то будет первая главная роль «Мэрилин» в кино. И партнером ее будет не кто-нибудь, а сам Ричард Уидмарк. Серьезная драматическая роль, а не какая-нибудь там очередная чушь в исполнении очаровательной, но туповатой блондинки.

— Ты будешь играть роль няньки-психопатки, — сказал Шинн.

— Что!.. Кого?.. — спросила Норма Джин.

— Шизофренички, которая сидит с детьми. И которая едва не выталкивает из окна маленькую девочку, — со смехом объяснил Шинн. — Она связывает несчастную малютку, затыкает ей рот кляпом. Довольно рискованная роль. И никакой любовной интрижки с Уидмарком, он играет этакого никчемного типа, неудачника, и целуются они всего лишь раз. Нет, сексуальные моменты имеются, и тут Уидмарк будет хорош. Эта нянька, Нелл, пытается соблазнить его, просто спутала его с женихом, которого уже нет в живых. А жених ее был летчиком, и его сбили над Тихим океаном во время войны. В общем, сплошные нюни и сопли. Иначе говоря, надуманное фуфло, но кто-нибудь эту картину обязательно заметит. А в конце эта самая Нелл грозится перерезать себе горло бритвой. И ее забирает полиция и отвозит в психушку. А Уидмарк остается с другой женщиной. Но у тебя в этом фильме больше сцен, чем во всех остальных, вместе взятых. И это шанс создать интересный образ.

Шинн пытался изобразить энтузиазм, но голос в телефонной трубке выдавал его. Слишком уж здравый и рассудительный был этот голос. Голос пожилого мужчины, похожего на жабу или лягушку. Голос, словно придушенный воротником свитера, в котором тонула коротенькая шея. Какой-то бифокальный голос. Что же произошло с яростным Румпельштильсхеном? Или Норма Джин ошибалась, вообразив его настоящим волшебником? И что тогда останется от Прекрасной Принцессы, его творения, если Румпельштильсхен теряет свою власть и силу?..

У. подталкивал ее в сторону спальни.

Уж он-то раскусил меня, Нищенку служанку. Все они давно меня раскусили.

Говорил: «Я ведь не принуждаю тебя, детка, правда?»

Добавлял вежливо: «Ты можешь уйти в любую минуту».

— Дорогая? Мы получили эту роль.

Через три дня ей позвонил И. Э. Шинн. Он торжествовал.

Норма Джин сжала трубку в пальцах. Она неважно себя чувствовала. Сидела дома, читала книжки, которые оставил ей Касс. «Настольная книга актера», «Жизнь актера» с его заметками на полях. «Дневник Нижинского». И когда попыталась ответить Шинну, горло у нее перехватило.

Шинн раздраженно спросил:

— Я что, разбудил тебя, малыш? Роль няньки-психопатки! Ты получила главную женскую роль. Сам Уидмарк за тебя просил. Мы получили эту роль!

Одна из книг свалилась на пол. Остро заточенный карандаш тоже скатился на пол.

Норма Джин откашлялась. И хрипло прошептала в трубку:

— Х-хорошие новости.

— Хорошие? Просто потрясающие! — укоризненно заметил Шинн. — Ты не одна, с кем-то, да? Что-то не слышу в голосе особой радости, Норма Джин.

В квартире она была одна. В. не звонил вот уже несколько дней.

— Я рада. Просто счастлива. — Тут Норма Джин закашлялась.

Шинн, не обращая внимания на ее кашель, возбужденно продолжал тараторить. Можно подумать, он напрочь забыл о своем сердечном приступе. О своем унижении. Никому бы и в голову не пришло, что ему уже исполнилось пятьдесят два и что скоро он умрет. Наконец Норма Джин прокашлялась и выплюнула комок зеленоватой мокроты в салфетку. Похожая плотная слизь начала в последнее время образовываться в уголках ее глаз. На протяжении нескольких дней она забивала глазные пазухи, проникала, казалось, в мозговые извилины, налипала на зубы. Шинн же тем временем заметил с упреком:

— Что-то не похоже по голосу, чтобы ты была рада, Норма Джин. Хотелось бы, черт возьми, знать почему. Я тут на Студии задницу надрываю, хлопочу, устраиваю тебе встречу с Д., а ты, видите ли, «Угу, я рада…» — Шинн, как мог, пытался сымитировать прононс Нормы Джин, ее тоненький детский голосок. И тут же умолк, запыхавшись.

Норма Джин представила его на другом конце провода. Глаза сверкают, как драгоценные камни, широкие волосатые ноздри крупного носа гневно раздуваются, рот кривится в злобной ухмылке, а губы такие бесформенные, словно расплющенные. Никогда не смогла бы она поцеловать его в губы. Стоило ему приблизиться с намерением поцеловаться, как Норма Джин тут же отскакивала или отворачивалась с криком: Простите! Но я просто не могу! Я не смогу полюбить вас. Простите, не сердитесь.

— Слушай, эта твоя Нелл — просто блеск! Ладно, согласен, роль, мягко говоря, своеобразная. Да и финал не фонтан, но зато это первая твоя звездная роль. В серьезном фильме. Вот теперь «Мэрилин» действительно вышла на широкую дорогу. А ты еще во мне сомневалась! В своем старом и единственном друге, Исааке.

— О нет! Нет! — Норма Джин снова сплюнула в салфетку и быстро скомкала ее, стараясь не смотреть. — Что вы, мистер Шинн, я никогда в в-вас не с-сомневалась.




Нелл. 1952


Трансформация — это то, что лежит в природе актера. То, к чему он сознательно или подсознательно стремится.

    

Михаил Чехов «К актеру»





1


Я знал ее. Я был ею. Был не любовником ее, а отцом, который ее оставил. Ей говорили, что отец погиб на войне. Они лгали: он был потерян только для нее.

2


Фрэнк Уиддос.

Детектив из отдела по расследованию убийств в Калвер-Сити, Фрэнк Уиддос.

На первой же репетиции «Входить без стука» она догадалась, кто такой на самом деле «Джед Пауэрс». Не знаменитый актер (к которому она не испытывала никаких чувств, даже презрения не испытывала), но ее первый любовник Фрэнк Уиддос, с которым они не виделись целых одиннадцать лет. В «Джеде Пауэрсе» она разглядела детектива с жестким и в то же время виноватым ищущим взглядом. Этот мужчина вовсе не подходил на роль в фильме, где должен был играть грубоватого, но добросердечного парня. Это была роль для В., а не для У. с его кривоватой ухмылочкой и насмешливыми глазами. Ведь по сути своей У. был головорезом, убийцей. Сексуальным хищником. И однако же при малейшем его прикосновении Нелл просто таяла. Именно «таяла», иначе не скажешь. Глаза этого мужчины излучали дерзость. Уверенность в податливости ее маленького и мягкого женского тела. Норма Джин настояла на том, что на Нелл обязательно должен быть плотный бюстгальтер. Груди туго сдавливало суровое полотно. Скоро Мэрилин введет моду — ходить без нижнего белья. Но Нелл без нижнего белья даже представить нельзя, просто невозможно. «И бретельки бюстгальтера обязательно должны просвечивать под одеждой, особенно если смотреть со спины. Она изо всех сил пытается казаться нормальной. Она очень-очень старается».

Я люблю тебя. Я на что угодно пойду ради тебя. Меня нет, есть только ТЫ.

Она будет целовать «Джеда Пауэрса». Страстно, как может целовать только изголодавшаяся по любви женщина. Она так и упадет в его объятия, приникнет к нему. И эта страсть удивит Уидмарка. Даже немного испугает его. Разве это игра? Играет ли Мэрилин Монро Нелл, или же Мэрилин Монро действительно изголодалась по нему всем своим телом, всем существом? Но что в конечном счете есть «игра»? Норма Джин никогда не целовала Фрэнка Уиддоса. Хоть тот и страшно этого хотел. И она это знала, но тем не менее отталкивала его. Она его боялась. Знала, что взрослый мужчина наделен силой проникать в душу. Все ее дружки и приятели были всего лишь мальчишками. У мальчишек нет этой силы. Нет, они могли обидеть, причинить боль, но сил проникнуть ей в душу у них не было. «Привет, Норма Джин. Давай залезай». И она покорно забиралась к нему в машину, просто не было выбора. И длинные вьющиеся пепельно-белокурые волосы обрамляли ее лицо.

Что мог знать Уидмарк об Уиддосе? Да ровным счетом ничего! У него не было подсказки. Да, он заставил ее опуститься перед ним на колени, но заставить полюбить себя — нет. Ей не нравились ни его сексапильность, ни развязная манера держаться, ни его член, которым он так гордился. Все это казалось ей каким-то нереальным. Реальным был Фрэнк Уиддос, поглаживающий ее по пепельно-белокурым волосам. Шепчущий ее имя. Собственное имя, произносимое им, казалось ей магическим. Хотя в самом этом имени, «Норма Джин», ничего магического не было. Но низкий и томный голос Фрэнка Уиддоса придавал этим двум словам волшебную силу. И, слыша их, она тут же понимала, что желанна и красива. Быть желанной — значит быть красивой. Он называл ее по имени, и она тут же забиралась к нему в машину. В полицейский автомобиль без опознавательных номерных знаков. Он был офицером, представителем закона. Представителем власти. Он защищал интересы государства и имел право убивать, защищая их. Она видела, как он избил рукояткой револьвера того паренька, заставил его опуститься на колени, а потом свалил на тротуар. И на тротуаре была кровь. Он носил револьвер в кобуре под левой подмышкой, и как-то раз, туманным и дождливым утром, возле железнодорожной насыпи, где было найдено тело, взял ее за руку. Сжал в своей ручище ее маленькую мягкую ладошку, положил ее пальчики на дуло револьвера. Револьвер был теплым от его тела. О, как же она его любила! Так почему не поцеловала его? Почему не позволила раздеть себя, целовать, как ему хотелось, щекотать языком в самых разных местах, любить руками, губами, всем телом? Тем более что в бумажнике, завернутое в фольгу, у него лежало «предохранительное» средство. «Норма Джин? Обещаю, я не причиню тебе вреда».

Но она лишь позволяла трепать и гладить себя по волосам.

Потому что на самом деле он был ее отцом. И мог причинить боль другим лишь ради нее. Но никогда бы не посмел сделать ей больно.

Она потеряла Фрэнка Уиддоса. Он исчез из ее жизни вместе с Пиригами, мистером Хэрингом, ее длинными пепельно-белокурыми кудряшками и пластинкой на немного кривоватых передних зубках. Но сейчас на нее смотрел персонаж из фильма, «Джед Пауэрс». И звали исполнителя этой роли Ричардом Уидмарком.

Но она просто не видела Уидмарка — сейчас он значил для нее не больше, чем какая-нибудь афиша с портретом знаменитого актера. Она видела перед собой Фрэнка Уиддоса, который сумел пробраться ей в душу. Сколько же страсти в этой Нелл! Она вся так и пылает, и тело ее просит любви. Она ведет себя безрассудно, делает знаки этому незнакомцу через опущенные на окне жалюзи. Она работает нянькой в гостинице, сидит с чужими детьми. Она фантазирует. На ней шикарный наряд с чужого плеча, она пахнет чужими духами, сверкает драгоценностями. Она накрашена, и все это превращает скромную мышку Нелл в соблазнительную красавицу блондинку, готовую отдаться «Джеду Пауэрсу» всем своим жаждущим телом. Каждое действие требует оправдания. И ты должен найти объяснение всему, что делаешь на сцене.

Нелл только что вышла из психиатрической больницы. Она пыталась совершить самоубийство. Вскрыла себе вены. Она охвачена страхом, как Глэдис, которую всегда охватывает страх при одной только мысли, что ей придется покинуть Норуолк. Глэдис впивается коготками в покрывало. Худенькое тело Глэдис напрягается, как струна, стоит только Норме Джин заикнуться: Может, приедешь и побудешь у меня? Ну, хотя бы на уик-энд? Хотя бы на День благодарения? О, мама!..

Незнакомец приходит, стучит в дверь к Нелл. Окидывает ее насмешливым взглядом. Ему нравится то, что он видит. В глазах читается одобрение с явным сексуальным подтекстом. Он принес с собой бутылку водки, он взволнован и тоже немного нервничает. Веки его дрожат, когда он начинает поглаживать ее по животу. Нелл спрашивает робким детским голоском:

— Тебе нравится, как я выгляжу?

Чуть позже они поцелуются. Нелл движется к этому поцелую, точно голодная исхудавшая змея. «Джед Пауэрс» удивлен.

Уидмарк тоже удивлен. Он так никогда и не поймет, кто такая «Мэрилин», кто такая «Нелл». Этот вовсе не его стиль игры. Он опытный и техничный актер. Он следует всем указаниям режиссера. Часто его мысли бродят где-то далеко-далеко. Все же есть нечто унизительное в том, что ты актер, особенно для мужчины. В любом актере сидит женщина. Этот грим, эта одежда из костюмерной… Многозначительность взгляда, старание выглядеть привлекательным. Да не все ли равно, черт побери, как выглядит мужчина? И что это за мужчина такой, который накладывает грим, подкрашивает губы, румянит щеки? Впрочем, он уйдет вместе с этим фильмом. Глупая мелодрама, не фильм, а скорее пьеса, слишком много болтовни, статична, снимается почти в одном и том же интерьере.

И Ричард Уидмарк — единственная в нем звезда и считает само собой разумеющимся, что будет доминировать в этом фильме. Запомнит этот самый фильм, «Входить без стука», лишь потому, что к нему проявили определенный интерес две красивые молодые актрисы, с которыми он прежде не встречался. (Вторую звали Энн Бэнкрофт, то был ее дебют в Голливуде.) Но каждая гребаная сцена с этой «Нелл» оборачивалась для него схваткой. Он готов был поклясться — эта женщина не играет. Она настолько глубоко погружалась в образ, что общаться с ней было просто невозможно, все равно что говорить с лунатиком. Глаза широко раскрыты и вроде бы видят, но видит она сон. Нет, разумеется, в каком-то смысле эта полоумная нянька Нелл была лунатиком, именно так прописано в сценарии. И, видя «Джеда Пауэрса», она видит вместо него своего погибшего жениха. Она заблуждается. В сценарии не удалось раскрыть психологическую подоплеку этого образа, не удалось показать, где наступает конец мечтаниям и начинается подлинное безумие. Неужели истинная «любовь» всегда основана на заблуждении?..

После Уидмарк будет рассказывать о том, как эта маленькая хитрая сучка Мэрилин буквально из-под носа выкрадывала у него каждую сцену, где они играли вместе! Каждую сцену! Во время съемок он этого не замечал, видел только на каждодневных просмотрах отснятого материала. И даже тогда это не было столь очевидно, как позже, на первом предварительном просмотре фильма. Монро умудрялась вырывать у него практически каждую сцену. А когда «Нелл» не было в объективе камеры, фильм умирал.

И Уидмарк возненавидел свою роль, возненавидел этого «Джеда Пауэрса». Сплошной треп! И убивать никого не пришлось, даже треснуть как следует, от души, дать пинка. И виной всему была эта блондинка-психопатка, эта чертова нянька, которой доставались самые смачные сцены. Прямо так руки и чесались удавить эту маленькую сучку, заткнуть ей пасть, вышвырнуть ее из окна с высокого этажа. (Кстати, во время просмотра даже самые закаленные ветераны Голливуда дружно ахали и кричали: «Нет, нет, не надо!») И самое странное, что во время этого просмотра сама Мэрилин Монро просто онемела от страха. Кочергу ей в задницу! «Что за куколка! Какое прелестное личико. И фигурка тоже». Но тебя просто тянет держаться от нее подальше, словно она заразная. А уж во время всех этих так называемых «любовных» сцен с ней казалось, что она просто вытягивает из тебя все соки. А мне, честно говоря, не слишком хотелось напрягаться, не так уж и много осталось этих самых «соков». Или же она совершенно не умеет играть, или играет все время. Постоянно. Вся ее жизнь игра. Это для нее как дышать.

Что окончательно добило Уидмарка, так это желание «Нелл» бесконечно переснимать буквально каждую долбаную сцену. Этот бездыханный, но упрямый голосок:

— Пожалуйста! Я могу сделать лучше, я знаю.

И мы вновь и вновь переделывали, переснимали чуть ли не каждый эпизод, и режиссер говорил, что получается все прекрасно. Ну, естественно, с каждым новым разом должно получаться немного лучше, но что с того?! Стоит ли таких усилий дурацкая мелодрама?

Возможно, она просто боролась за свою жизнь. Но он не боролся. Это уж точно.

3


Все же странно. Однажды утром она вдруг поняла. Здесь знали только «Мэрилин Монро». И никакой Нормы Джин не было и в помине.

4


Так бы и убила этого ребенка! Она становится слишком высокой, она уже не ребенок. Она теряет то, что делало ее особенной.

Она говорила режиссеру:

— Мотив убить ребенка кроется в следующем. Ребенок — это она. Ребенок — это Нелл. Она хочет убить себя. Она не хочет больше расти, становиться взрослой. А раз ты не растешь, должен умереть. О, если б мне только позволили добавить хотя бы несколько фраз от себя! Я знаю, получилось бы еще лучше. Дело в том, что Нелл — поэт. Нелл ходила в вечернюю школу и слушала там лекции по поэзии. И сама писала стихи. И речь в них шла о любви и смерти. Потом ее поместили в больницу, а теперь она вышла. Но ей все еще кажется, что она за решеткой. Она находится в плену собственного сознания. Ну что вы так на меня смотрите? Это же ясно. Это просто очевидно. Позвольте мне сыграть Нелл по-своему, я знаю.

5


Нижинского в детстве тоже бросил отец. Красивый танцор-отец. Он был брошенный ребенок-вундеркинд. Танцевать, танцевать!.. Дебют состоялся, когда ему было всего восемь. А через двадцать лет — провал. Что ты еще умеешь, кроме как танцевать, танцевать?.. Танцевать! Ты танцуешь на раскаленных углях, и публика тебе аплодирует. Но стоит только остановиться — и эти угли поглотят тебя, и ты пропал. Я — Бог, я — смерть, я — любовь. Я есть и Бог, и смерть, и любовь. Я — твой брат.

6


Невозмутима, как заводная кукла. Но внутренне напряжена, вся так и дрожит. А кожа с виду такая бледная и прохладная (кожа Нелл такая бледная и прохладная). Но стоит дотронуться — и можно обжечься. Когда мы целовались, я так и всасывала его душу в себя. Я смеялась — этот мужчина меня боялся! Она вовсе не безумна (Нелл была безумна), но пронзительные глаза горели безумием. Нет, конечно, никакая она не Нелл. Она — молодая способная актриса, которая «играет» Нелл, как играют на пианино. И тем не менее эта Нелл сидела в ней. Нелл была бациллой безумия, поселившейся в голове. Нелл обещала еле слышным шепотком: «Я буду всем, кем ты только пожелаешь». А в конце, когда ее уже уводили, шепнула: «Люди, которые любят друг друга…»

Нелл была Нищенкой служанкой. Нелл — это не фамилия. Она посмела превратиться в принцессу, завладев вещами одной богатой женщины: ее элегантным черным платьем для коктейлей, сережками с бриллиантами, духами и губной помадой. Но Нищенку служанку разоблачили и опозорили. Ей даже не дали покончить жизнь самоубийством. В общественном месте, в вестибюле дорогого отеля, незнакомые люди пялились на нее. Я поднесла бритву к горлу и почувствовала, что счастлива. Как никогда в жизни! И голос матери подначивал: Режь! Не будь трусихой, не уподобляйся мне! На что Норма Джин ответила спокойно и сдержанно: Нет. Я актриса. Это мое ремесло. И я, делая то, что делаю, только притворяюсь. Нелл сидит во мне, но это вовсе не означает, что я сижу в Нелл.

Самодисциплина — это главное. Она голодала, пила ледяную воду. Бегала ранним утром по пустынным улицам Западного Голливуда, добегала до самого Лаурел-Каньон. Управляла своим здоровым молодым телом, энергия в нем переливалась через край. Спать ей не хотелось. По ночам она занималась разминкой, читала книги — по большей части купленные на развалах или взятые у кого-то. Нижинский совершенно завораживал ее. В его безумии была красота и нечто еще такое, с трудом поддающееся определению. Ну, скажем, бесспорное. Ей уже начало казаться, что она знает Нижинского много лет.

Нелл сидела в ней, но это вовсе не означало, что Норма Джин была Нелл. Ибо эта самая Нелл была всего лишь незрелой, эмоционально подавленной женщиной. Она не могла обойтись без любовника, который бы удерживал ее от безумия и саморазрушения. Такая женщина обречена на поражение, изгнание из общества. Почему Нелл не отомстила? Норму Джин так и подмывало вытолкнуть эту капризную, как ребенок, девицу из окна в последней кульминационной сцене. Подобное искушение порой охватывает мать — ей хочется уронить своего младенца, девочку, на пол. И потом крикнуть вбежавшим на шум людям: Она просто выскользнула у меня из рук! Это не нарочно!

Норма Джин то и дело останавливала съемку, спрашивала режиссера, нельзя ли ей переписать хотя бы часть этой сцены. Ну пожалуйста! Всего несколько строк!

— Я знаю, что сказала бы на это Нелл. Это не ее слова.

Но Н. всегда отказывал ей. Она ставила Н. в тупик. Что, если каждая актриса вдруг захочет переписывать свою роль?

— Я не каждая, — возражала ему Норма Джин. Она не сказала Н. о том, что сама пишет стихи, а потому заслужила это право — вставить хотя бы несколько слов. Ее приводила в ярость несправедливость, с которой обошлась с Нелл судьба. Ибо безумие может быть наказуемо лишь в том мире, где превозносится здравый смысл. Это месть заурядных личностей незаурядным и одаренным.

Даже И. Э. Шинн начал замечать эту перемену в своей клиентке. Он несколько раз приходил на съемки фильма. О, вы бы видели это выражение на лице Румпельштильсхена! Норма Джин так глубоко погружалась в образ Нелл, что почти не замечала его присутствия. Равно как и присутствия других. В перерывах между эпизодами она спешила спрятаться, скрыться от посторонних глаз. Не проявляла ни малейшей охоты «общаться». Не давала интервью. Остальные актеры просто не знали, что о ней и думать. Бэнкрофт восхищалась ее работоспособностью, и в то же время это ее утомляло. Да это просто опасно, как зараза какая-нибудь! Уидмарка тянуло к ней, как к красивой сексуальной женщине, и в то же время он относился к ней с недоверием и опаской. Мистер Шинн предостерегал ее, советовал не слишком «выкладываться», умерить «пыл». Ей хотелось расхохотаться ему в лицо. Она уже превзошла Румпельштильсхена. Пусть себе распространяет свои чары. Можно подумать, «Мэрилин» его изобретение. Его!

Самодисциплина — это главное. Позже она будет вспоминать это время и назовет его «сезоном Нелл». Именно тогда родилась она как актриса. Именно тогда впервые поняла, что актерская игра — призвание, предназначение свыше. До той поры ее так называемую «карьеру» определяла вульгарная рекламная кампания, организованная Студией. Она не имела ничего общего с напряженной внутренней жизнью. Оставаясь одна, Норма Джин заново переживала все эти сцены из жизни Нелл. Она знала все, что скажет и почувствует Нелл. Оставалось лишь найти для Нелл подходящую телесную оболочку, уловить некий внутренний ритм мысли и речи. Ночами, не в силах заснуть после изнурительного рабочего дня, она читала «К актеру» Михаила Чехова и «Подготовка актера» Константина Станиславского. И еще читала книгу, рекомендованную преподавателем по актерскому мастерству, «Думающее тело» Мэйбл Тодд.






Тело нестабильно,

и это помогает ему выжить.





Эти слова казались ей отрывком из стихотворения, парадоксом, в котором крылась истина в конечной инстанции. Она понимала, что играет «нутром», опираясь лишь на инстинкт. Возможно, она и не играет вовсе, просто проживает за героиню всю ее жизнь и годам к тридцати сгорит. И мистер Шинн предупреждал о том же. Норма Джин уподоблялась молодому спортсмену, стремящемуся выйти за пределы человеческих возможностей, готовому растратить свою силу и молодость в угоду аплодирующей толпе. Примерно то же произошло и с великим Нижинским. Гениям не нужна техника. И в то же время «техника» — это здравый смысл. Преподаватели говорили, что ей не хватает «техники». Но что есть эта «техника», как не отсутствие страсти?.. К Нелл с помощью одной лишь «техники» не подступиться. К Нелл можно приблизиться, лишь вкопавшись в ее душу. Нелл сжигаема страстями и обречена. Нелл должна потерпеть поражение, поскольку ее отвергли в сексуальном плане. Неужели в этом и кроется тайна Нелл?

Норма Джин подошла совсем близко, но последнего шага сделать так и не удавалось. Она могла «быть» Нелл до определенного предела. Она говорила об этом с Н., но тот так и не понял, о чем идет речь. Она говорила с В. Сказала, что никогда не понимала прежде, насколько одиноким делает человека актерское ремесло.

В. сказал:

— Актер — это самая одинокая на свете профессия. Знаю.

7


Я никогда ее не эксплуатировала, нет. Ничего у нее не украла. Она сама подарила мне все это. Клянусь!

Однажды утром во взятом напрокат «бьюике» с откидным верхом Норма Джин отправилась в Норуолкскую психиатрическую больницу. Утро выдалось свободное. Весь день она была свободна от Нелл. Не надо было репетировать сцен с Нелл, а потом снимать их. Как обычно, Норма Джин везла Глэдис подарки: изящный сборник стихов Луизы Боуган, маленькую плетеную корзинку со сливами и грушами. Хотя у нее были все основания подозревать, что Глэдис редко читала подаренные ей книги, а в отношении привезенных дочерью продуктов всегда проявляла крайнюю подозрительность. «Да кому это надо, травить ее? Скорее она сама отравится!» Норма Джин также оставляла Глэдис деньги. Она вдруг со стыдом спохватилась, что не навещала мать с самой Пасхи, а сейчас был уже сентябрь. Правда, она послала Глэдис перевод по почте, двадцать пять долларов, но о том, что собирается сниматься в фильме «Входить без стука», не сообщила. Норма Джин решила какое-то время скрывать от матери свои успехи. Возможно, из суеверия: Что, если это неправда? Может, мне только снится? И если она узнает, я все потеряю.

Для визита в больницу Норма Джин оделась очень стильно: белые нейлоновые слаксы, черная шелковая блузка, прозрачный черный шарф, накинутый на сверкающие платиново-белые волосы, и блестящие черные лодочки на невысоких каблучках. Она была так грациозна, и голос звучал так мягко и нежно. Она уже не была напряжена, взвинчена до предела; она перестала быть Нелл. Оставила Нелл позади. Нелл ни за что бы не осмелилась переступить порога психиатрической больницы, Нелл застыла бы у ворот, парализованная страхом, просто не решилась бы войти. «Теперь совершенно очевидно: никакая я не Нелл».

Она говорила себе: Это всего лишь роль. Моя роль в фильме. В самой концепции роли уже заложено, что это лишь часть целого, совсем небольшая часть твоего существа. Нелл не реальна, ее не существует, Нелл — не ты. Нелл — это вовсе не твоя жизнь. Даже не твоя карьера.

Нелл больна, а ты здорова.

Нелл — это роль, а ты — актриса.

И все это правда. Все так и есть!

Сегодня утром она была Прекрасной Принцессой, навещающей свою мать в Норуолке. Свою «психически нездоровую» мать, которую она любила, которую не оставила. Свою мать, Глэдис Мортенсен, которую она никогда не бросит. Как бросали своих родных, угодивших в психушку в Норуолке, многие дочери, сыновья, сестры и братья.

Теперь она была Прекрасной Принцессой, на которую все взирали с надеждой и восхищением, стараясь измерить пропасть, отделявшую их от нее, стараясь как можно точнее определить это расстояние.

Теперь она была Прекрасной Принцессой, исправно следующей всем рекомендациям Студии и агентства Прина. А они обязывали ее появляться на людях безупречно причесанной, накрашенной и одетой. И чтобы ни единого волоска не выбивалось из прически, потому что глаза всего мира устремлены на тебя.

Она заметила, с каким интересом разглядывают ее секретарша в приемной и медсестры. И одобрительно при этом улыбаются. Она ворвалась в их мир, словно сверкающий язычок пламени, и осветила своим присутствием унылую больничную обстановку. И тут же появился доктор К., который никогда не выходил ко всем остальным посетителям так быстро. И его коллега доктор С., которого Норма Джин видела впервые. Улыбки, рукопожатия! Всем хотелось посмотреть на дочь Глэдис Мортенсен, знаменитую киноартистку. Никто из этих людей не видел ни «Асфальтовых джунглей», ни «Все о Еве», зато все они видели снимки ослепительной старлетки «Мэрилин Монро» в газетах и журналах. А потому даже те, кто ничего больше не знал о «Мэрилин Монро», равно как и о Норме Джин, стремились взглянуть на нее хотя бы одним глазком, пока она шествовала по лабиринту коридоров к отдаленному крылу «X» (буква «X» обозначала отделение хроников).

До чего ж хорошенькая, правда? Просто шикарная дамочка! А эти волосы!.. Парик, ясное дело. Достаточно взглянуть на бедняжку Глэдис, ее волосы. Но все равно очень похожи, да? Дочь, мать. Сразу видно.

Однако Глэдис, судя по всему, редко узнавала Норму Джин. Или просто притворялась, что не узнавала, из чистого упрямства. Сидела на продавленном диване в уголке плохо освещенной приемной, где всегда так дурно пахло, и походила на мешок с грязным бельем, доставленный в прачечную. Может, ждала прихода своей дочери, а может — и нет. При первом же взгляде на мать Норму Джин кольнули обида и разочарование: на Глэдис было бесформенное серое хлопковое платье, то самое, в котором она была на Пасху. Но ведь в прошлый раз Норма Джин обещала, что они пойдут в город позавтракать. Что сегодня, сейчас, они пойдут в Норуолк посидеть где-нибудь. Неужели Глэдис просто забыла? Волосы свалялись, словно их не расчесывали несколько дней. Обвисшие, сальные, какого-то странного грязно-каштанового оттенка, с металлической примесью седины. Глаза у Глэдис ввалились, но смотрели зорко; все еще красивые глаза, но теперь они казались Норме Джин почему-то меньше, чем прежде. И рот, как будто взятый в скобки двумя глубокими морщинами в уголках губ, тоже казался меньше.

— О, м-мама!.. Вот ты где. — Совершенно дурацкая, не прописанная в сценарии ремарка. Норма Джин чмокнула Глэдис в щеку, чисто инстинктивно задержав дыхание, чтобы не уловить кислого затхлого запаха ее тела. Глэдис подняла лицо-маску и заметила сухо:

— Разве мы с вами знакомы, мисс? Да от вас воняет.

Норма Джин засмеялась и покраснела. (Сотрудники госпиталя были совсем рядом и могли услышать. Торчали в дверях. Жадно впитывали все, что можно было увидеть и услышать во время посещения «Мэрилин Монро».) Глэдис, разумеется, пошутила; просто ей не нравился химический запах, исходивший от выбеленных волос Нормы Джин, который смешивался с терпким ароматом «Шанели». Эти духи подарил ей В. Растерянная, Норма Джин пробормотала слова извинения. Глэдис лишь пожала плечами. То ли давала понять, что прощает, то ли в знак безразличия. Похоже, она медленно пробуждалась от транса. Ну, в точности Нелл. Нет, я ничего не крала у нее, клянусь.

Настал момент подношения даров. Норма Джин уселась рядом с Глэдис на продавленный диван и протянула ей сборник стихов и корзиночку с фруктами. Глэдис буркнула слова благодарности. Видимо, ей нравилось получать подарки, пусть даже она редко ими потом пользовалась, а иногда просто раздавала кому попало сразу после ухода Нормы Джин. А если их крали у нее соседки по палате, проявляла полнейшее безразличие. Я ничего не крала у этой женщины, клянусь.

Как обычно, говорила в основном Норма Джин. Она решила, что Глэдис ни к чему знать о Нелл; что Глэдис ничего не должна знать об этой зловещей мелодраме «Входить без стука», героиней которой являлась молодая женщина с серьезными нарушениями психики. Женщина, которая срывается и едва не убивает вверенную ее попечению маленькую девочку. Такой фильм просто противопоказан Глэдис Мортенсен, равно как и многим другим пациентам Норуолкской больницы. И однако Норма Джин не смогла побороть искушения и все же сказала Глэдис, что работает последнее время актрисой — «очень серьезная и ответственная работа». Рассказала также, что все еще состоит на контракте со Студией; что недавно в «Эсквайре» была напечатана статья о ней, где ее назвали одной из самых многообещающих голливудских старлеток.

Глэдис слушала все это в своей обычной сомнамбулической манере. Но когда Норма Джин раскрыла журнал и показала ей шикарный, просто потрясающий снимок «Мэрилин Монро» во всю страницу, на котором она красовалась в платье в блестках с низким декольте и так весело улыбалась в камеру, Глэдис растерянно заморгала. И долго не сводила со снимка глаз.

Норма Джин заметила извиняющимся тоном:

— Это платье! Студия его предоставила. Оно не мое.

Глэдис недовольно буркнула:

— Так ты что же, носишь чужие платья? А что, если они грязные? Это-то хоть чистое?

Норма Джин нервно усмехнулась.

— Вообще-то я редко пользуюсь чужой одеждой. Только на съемках и в случае необходимости. Говорят, Мэрилин очень фотогенична.

— Ха! — буркнула Глэдис. — А отец твой об этом знает?

Норма Джин растерянно спросила:

— М-мой отец? Что знает?

— Да об этой самой «Мэрилин».

Норма Джин помялась и ответила:

— Вряд ли он знает мой псевдоним. Откуда он может его знать?

Глэдис, судя по всему, заводилась все больше. Смотрела на нее с гордостью, с материнской любовью, словно окончательно пробудилась после долгих лет транса. Любовалась, будто спелыми соблазнительными фруктами, этим парадом роскошных молодых красоток, любая из которых могла бы быть ее дочерью. Норма Джин слегка поежилась, словно ей сделали строгий выговор. Она будет пытаться достать его через меня. Я нужна ей как средство. Она любит его, не меня.

Тогда Норма Джин решила схитрить.

— Если б ты назвала мне имя отца, я бы послала ему этот журнал. Могла бы… звонить ему иногда. Ведь он еще жив, да? Все еще живет в Голливуде?

Норма Джин решила не говорить матери, что на протяжении нескольких лет пыталась отыскать своего исчезнувшего отца. Расспрашивала разных добрых людей, и кое-кто из них (в основном то были мужчины) называл ей имена. Но все дальнейшие поиски ни к чему не приводили. Да они просто смеялись надо мной. Я знаю. Но я не сдамся, никогда! (На одном из приемов она нервно флиртовала с самим Кларком Гейблом, пила с ним шампанское. Шутила, намекала этому знаменитому человеку, что они, вполне возможно, родственники. Гейбл казался заинтригованным и растерянным. Он никак не мог понять, на что намекает эта шикарная молодая блондинка.) Норма Джин повторила:

— Если б ты сказала мне имя отца. Может, тогда…

Но Глэдис словно погасла. Закрыла журнал. И ответила плоским безжизненным голосом:

— Нет.

Норма Джин расчесала матери волосы, немного их взбила, сняла прозрачный черный шарф, тоже подарок от В., и обернула им морщинистую шею матери. Затем взяла ее за руку и вывела из больницы. Она заранее договорилась с лечащим врачом, что поведет мать на прогулку; Глэдис Мортенсен был пациенткой с привилегиями. Они шли, и весь персонал провожал их одобрительными взглядами и улыбками. А доктор X., тоже с улыбкой, заметил:

— Какая вы у нас сегодня красавица, миссис Мортенсен!

Но Глэдис в летящем черном шарфе была преисполнена достоинства. Сделала вид, что не слышала этой ремарки.

Норма Джин повела Глэдис в Норуолк, в салон красоты, где ее поредевшие волосы вымыли шампунем, завили и уложили. Глэдис не сопротивлялась, но и особого восторга тоже не выказывала. Затем Норма Джин повела ее на ленч, в чайную. Там сидели одни женщины, да и тех было немного. С беззастенчивым любопытством разглядывали они потрясающей красоты молодую блондинку и хрупкую пожилую женщину, которая, возможно, — должно быть? — доводилась ей матерью. Теперь, с прической, Глэдис выглядела гораздо презентабельнее, а накинутый на шею шарф прикрывал испачканное и измятое на груди платье. И вообще вне мрачной атмосферы больницы она казалась практически нормальной. Норма Джин сделала заказ. Налила матери чаю. А потом бодро заметила:

— Разве не облегчение, выйти наконец из этих стен? Из этого просто ужасного места? Так хочется поехать с тобой куда-нибудь, мама! Ехать и ехать куда глаза глядят! Ведь ты моя мама, ничего противозаконного в том нет. Добраться до побережья, до Сан-Франциско. До Портленда, Орегона. До самой Аляски!

Сколько раз предлагала матери Норма Джин погостить у нее!.. Провести хотя бы несколько дней в ее голливудской квартире, посидеть тихо и спокойно, побыть вместе хотя бы один уик-энд.

— Только вдвоем, ты да я.

Теперь же Норма Джин работала едва ли не по двадцать четыре часа в сутки, и возможности посвятить матери хотя бы немного времени у нее не было. Но предложение оставалось в силе. В ответ Глэдис лишь пожала плечами и мрачно пробурчала нечто нечленораздельное. Глэдис усердно жевала. Глэдис пила чай жадными большими глотками, не боясь обжечься. Норма Джин игриво заметила:

— Тебе не мешало бы почаще выходить, мама. Ведь ничего такого страшного у тебя нет. Нервы, просто нервы. Да у нас у всех «нервы». Знаешь, у нас на Студии даже есть штатный врач, выписывает актерам пилюли от нервов. Я отказалась. Уж лучше буду нервничать, так мне кажется.

Норма Джин услышала свой голосок как бы со стороны — вызывающий, девичий, деланно веселый. Голос, которым говорила ее Нелл. К чему это ей понадобилось говорить эти вещи?

— Знаешь, мне иногда кажется, мама, ты просто не хочешь поправиться. Решила навсегда спрятаться в этом ужасном месте. Там так противно пахнет.

Лицо Глэдис словно окаменело. Запавшие глаза угасли. Чашка в руке задрожала, она залила чаем черный шарф и даже не заметила этого. Норма Джин продолжала болтать, слегка понизив девичий голосок. Со стороны они выглядят как заговорщики, эти мать и дочь! Должно быть, планируют побег. Норма Джин вовсе не была Нелл, но говорила голосом Нелл. И глаза у нее сузились и возбужденно горели — точь-в-точь как у Нелл в самых исступленных сценах. Когда этот «Джед Пауэрс» просто пугался ее, как иногда пугался «Мэрилин Монро» Уидмарк. Глэдис никогда не встречалась с Нелл. Глэдис никогда не встретится с ней. Это было бы жестоко, все равно что смотреть на себя в кривое зеркало. Зеркало, способное превратить стареющую женщину в девушку, блистающую красотой. Норма Джин носила в себе Нелл, как носит любой актер создаваемый им образ. Но это вовсе не означает, что она является Нелл, ибо этой Нелл просто не существует. У нее отняли любовника, отняли отца, и еще смеют утверждать, что она сумасшедшая. А все потому, что Нелл не существует.

— Знаешь, это самая загадочная из загадок, мама, — задумчиво произнесла Норма Джин. — Кто-то из нас, людей, «существует», а большинство — нет. Был один древнегреческий философ, который утверждал, что самое сладостное состояние — это когда ты словно и не существуешь вовсе. Но я с ним не согласна. А ты? Потому что в таком случае у нас не было бы ни знаний, ни опыта. Раз уж мы родились на свет, это что-то да означает, верно? Но где мы были до того, как родились? У меня есть приятельница, актриса по имени Нелл, тоже работает по контракту на Студии. Так вот, она мне как-то сказала, что однажды провела всю ночь без сна, мучаясь этими вопросами. Что это означает — родиться на свет?..

И когда мы умрем, то попадем туда же, где были, пока не родились? Или же куда-то в другое место, в полное небытие? Потому что у нас за время жизни появились знания. Память!.. — Глэдис беспокойно заерзала в своем кресле с прямой спинкой, но не произнесла ни слова.

Глэдис поджала бесцветные губы.

Глэдис, хранительница тайн.

Только тут Норма Джин увидела покрытые ссадинами руки Глэдис. И вспомнила, что когда сидела с матерью в приемной на диване, та держала руки сложенными на коленях, а потом спрятала их между колен. Теперь Глэдис то сжимала их в кулаки, то разжимала и беспокойно потирала одну о другую. Сломанные, обгрызенные почти до мяса ногти впивались в ладони. Временами казалось, что одна рука Глэдис борется за господство с другой. И несмотря на то что Глэдис удалось выработать почти лунатическое безразличие ко всему, что ей говорят, эти руки выдавали ее, говорили об обратном. О том, что она волнуется, что все время настороже. Руки бши ее тайной. И она выдала эту свою тайну!

Прекрасная Принцесса вернула свою мать в Норуолкскую государственную психиатрическую больницу, в крыло «X». Там она в безопасности. Целуя мать на прощание, Прекрасная Принцесса утирала слезы. Затем бережно сняла прозрачный черный шарф с пожилой женщины и накинула себе на шею. Гладкую, без морщин, прелестную шейку.

— Прости меня, мама! Я тебя люблю.

8


Она не нарочно. Она вовсе не хотела использовать свою мать. Возможно, совершила это неосознанно. Руки! Вот что главное. Беспокойные, все время словно ищущие чего-то руки Нелл. Руки выдают ее безумие. В фильме «Входить без стука» снималась в роли Нелл Норма Джин, а руки она «позаимствовала» у Глэдис Мортенсен. И ее гипнотический взгляд — тоже. Душа Глэдис Мортенсен в здоровом молодом теле Нормы Джин!

Касс Чаплин и его друг Эдди Дж. смотрели этот фильм в шикарном кинотеатре в Брентвуде, что находился неподалеку от того места, где они временно поселились. Поселились в доме помощника одного исполнительного продюсера со студии «Парамаунт», который, что называется, «запал» на Эдди. Оба были просто в восторге от Нормы Джин, этой больной сумасшедшей сексуальной блондиночки, у которой сквозь блузку просвечивали бретельки от лифчика!

И они пошли смотреть фильм еще раз, и Норма Джин понравилась им еще больше. Неизбежное, как сама смерть, появилось слово КОНЕЦ. Касс подтолкнул Эдди в бок.

— Знаешь что? Я до сих пор влюблен в Норму.

Эдди Дж. затряс головой, как будто стараясь привести мысли в порядок, и ответил весело:

— Знаешь что? Я и сам в нее влюблен.




Смерть Румпельштильсхена


Он накричал на нее по телефону, а на следующий день умер.

Говоря с ним, она сгорала от стыда, а на следующий день была просто вне себя от горя и терзалась угрызениями совести.

Я не любила его по-настоящему. Я его предала.

Господь Бог наказал его вместо меня. Прости меня, грешную!

Какой же скандал разразился! На первой странице бульварной газетенки под названием «Голливудский сплетник» был напечатан снимок «Мисс Золотые Мечты» в обнаженном виде, сделанный Отто Эсе несколько лет назад. И ее тут же, немедленно, узнали все.






«НЮ» ИЗ КАЛЕНДАРЯ —

МЭРИЛИН МОНРО?

Студия это отрицает.





«Мы ничего не знали», — заявляют исполнительные продюсеры.

Эту сенсационную сплетню тут же подхватили «Вэраэти», «Лос-Анджелес таймс», «Голливуд рипортер» и целый ряд других средств массовой информации. Снимок «ню» был многократно перепечатан ими, причем самые пикантные части соблазнительного тела девушки были или прикрыты черными полосками, или же затенены чем-то напоминающим прозрачное черное кружево. (О, что они со мной сделали? Это ведь самая настоящая порнография!) Снимок стал предметом жарких дебатов на страницах газет, в колонках сплетен из светской хроники, в радиопрограммах, даже в передовых статьях. Чтобы актрисы, работающие по контракту со Студией, снимались в обнаженном виде — об этом даже речи не могло быть; «порнография» находилась под строгим запретом. Студии из кожи лезли вон, стараясь «сохранить лицо». Их товар должен быть чист и непорочен. Разве, подписывая контракт, Норма Джин не знала, что ее поведение, противоречащее моральным принципам Голливуда, неизбежно приведет к расторжению этого самого контракта?

А началось все с того, что некий востроглазый молодой репортер из «Сплетника» (он испытывал особое пристрастие к снимкам молоденьких голеньких девушек) наткнулся на фото в старом календаре. И, разглядывая лицо изображенной на нем девушки, вдруг узнал в ней восходящую звезду, красавицу блондинку и актрису Мэрилин Монро. Он провел кое-какие расследования и узнал, что в 1949-м на эти съемки был подписан контракт с моделью под именем «Мона Монро». Вот это сенсация! Какой скандал! Какую свинью подложила эта блондинка Студии!

«Мисс Золотые Мечты» появилась в 1950-м на снимке в иллюстрированном календаре «Красотки на все времена года», изданном в «Эйс Голливуд календер». Где только не висели такие календари — и на автозаправках, и в закусочных, на заводах и фабриках, в полицейских участках и пожарных депо, мужских клубах, казармах и спальнях. «Мисс Золотые Мечты» с этой своей знаменитой застенчивой и в то же время дразнящей улыбочкой, с гладкими голыми руками и просто шикарными бюстом, бедрами и ножками. И этими спадающими на спину медового цвета волосами! Все ее прелести населяли мечты тысяч, а то и десятков тысяч мужчин и в целом обладали не большим разрушительным воздействием, чем некий мелькнувший во сне образ, вызвавший оргазм, о котором, едва проснувшись, тотчас забываешь. Девушка была одной из двенадцати обнаженных красоток, представленных в том же календаре, ни одну из которых, кроме нее, разумеется, идентифицировать не удалось. Вообще-то здесь она не слишком походила на миллионы других снимков «Мэрилин Монро», что начали появляться в газетах и журналах в 1950-х. И все это организовывала и распространяла Студия, в точности так же, как любой другой производитель товаров распространяет на рынке сбыта рекламу, яркие, привлекающие внимание изображения собственной продукции.

«Мисс Золотые Мечты» могла бы быть младшей сестрой «Мэрилин Монро», только менее шикарной и стильной. Зато золотистые волосы выглядят натуральными, глаза подкрашены совсем чуть-чуть, и на левой щеке не красуется пикантная черная мушка. Как репортер узнал ее? Загадка… Может, кто подсказал?

Норме Джин не показывали ни негативов, ни первых отпечатков этих печально известных снимков, за которые Отто Эсе заплатил ей наличными пятьдесят долларов. И если б кто спросил, наверняка бы ответила, что совершенно забыла об этих съемках или почти забыла, равно как и об этом прохвосте и хищнике Отто Эсе.

Похоже, никто не знал, куда он исчез, этот Отто.

Несколько месяцев назад, когда во время съемок «Входить без стука» выдался перерыв, Норма Джин неожиданно для себя вдруг решила зайти к нему в старую студию. Подумала, а вдруг… вдруг понадоблюсь? Может, он по ней соскучился? Может, ему деньги нужны? (У нее самой сейчас денег было мало. Она с нетерпением ожидала каждого следующего чека, получала и почти тут же тратила все — на разные пустяки.) Но старая загаженная студия Отто Эсе исчезла, на ее месте находился салон хироманта.

Кто-то распустил злобные сплетни, что Отто Эсе будто бы умер — от недоедания и передозировки героина. Умер в грязном дешевом отельчике в Сан-Диего. Или, решив, что жизнь не сложилась, вернулся на родину, в штат Небраска. Больной, сломленный, умирающий. Потерпевший поражение, захлебнувшийся в мутных водах судьбы. В неумолимом потоке злого рока. Он противопоставил свою хрупкую человеческую лодчонку, со всеми этими идеями собственной исключительности, мощному и безжалостному потоку высшей Воли — и проиграл. В книге Шопенгауэра «Мир как воля и представление», которую он как-то дал ей почитать, Норма Джин наткнулась на следующую фразу: Самоубийство помогает одержать верх над жизнью; и является при этом знаком того, что условия жизни стали невыносимы.

«Надеюсь, он умер. Он предал меня. Он никогда меня не любил». Так подумала Норма Джин и горько заплакала. Почему Отто Эсе преследовал ее с этой своей камерой? Почему не позволил спрятаться, убежать от себя, еще тогда, на авиазаводе? Ведь она была еще девчонкой, едва ли не ребенком, к тому же мужней женой. А он нашел ее и вытащил из небытия, и выставил мужчинам на обозрение. Глаза мужчин… Все равно что клюв ястреба, вонзающийся в грудку певчей птички. Но почему, зачем? Если бы не явился этот Отто, если б не разрушил ее жизнь, Норма Джин и Баки были бы до сих пор мужем и женой. У них к этому времени могла народиться целая куча ребятишек. Два сына и дочь! И миссис Глейзер стала бы любящей бабушкой. И была бы просто счастлива! Разве сам Баки не шепнул ей на ушко перед отплытием в Австралию:

— Заведем детишек, Норма Джин. Сколько захочешь. Тебе решать.




Громкий получился скандальчик! Вульгарный и бесстыдный, он занял свое место на страницах газет, рядом с заголовками, кричащими о потерях США в Корее; снимками шпионов, выдавших «секрет атомной бомбы», Юлиуса и Этель Розенбергов, приговоренных к смертной казни на электрическом стуле; сообщениями об испытаниях водородной бомбы в Советском Союзе. И. Э. Шинн только что звонил Норме Джин с поздравлениями по поводу положительных рецензий на «Входить без стука». По словам агента, он не ожидал ничего подобного, отзывы по большей части были серьезными, умными и уважительными.

— Ну а что касается остальных, все до одного дураки и полные задницы! Да и что, черт побери, они вообще в этом смыслят?

Норма Джин пожала плечами. Ей хотелось поскорее повесить трубку. Со дня, когда состоялась премьера, она чувствовала себя птичкой, присевшей на провода, — уязвимой, беззащитной против камней и пуль. Маленькой птичкой-колибри, за которой следят из оптического прицела винтовки. Шинн хотел ей только добра, как и В., как и прочие ее друзья, старающиеся защитить ее от критиков, о которых она ничего не знала и так никогда толком и не узнает.

Торопливым возбужденным говорком Уолтера Уинчелла[60 - Уинчелл, Уолтер (1897–1972) — популярный в Америке журналист и радиокомментатор. Считался отцом светской хроники и «колонки светских сплетен», с 1924 г. писал заметки о шоу-бизнесе.] он зачитывал ей теперь отрывки из газетных статей, и Норма Джин пыталась расслышать, что он говорит, через стоявший в ушах рев. «Мэрилин Монро, новая восходящая звезда Голливуда, сумела проявить недюжинный и динамичный талант, снявшись в мрачном триллере, где ее партнером была еще одна голливудская звезда, Ричард Уидмарк. Созданный ею образ страдающей душевным заболеванием молодой женщины, няньки, получился настолько убедительным и пронзительным, что ты моментально начинаешь верить…»

Пальцы Нормы Джин впились в телефонную трубку. Ей очень хотелось почувствовать себя счастливой. Довольной. Да, разумеется, она счастлива, разве нет? Она знала, что роль ей удалась, возможно, даже больше чем просто удалась. А в следующем фильме она сыграет еще лучше. Ей не давала покоя одна лишь мысль: что, если Глэдис вдруг пойдет смотреть «Входить без стука»? Что, если Глэдис увидит, как Норма Джин скопировала ее руки с обгрызенными ногтями, пребывающие в постоянном движении, ее отсутствующий взгляд и сомнамбулические манеры?

Норма Джин перебила Шинна, воскликнув:

— О, мистер Шинн! Не надо так на меня сердиться. Я знаю, это г-глупо, но у меня вдруг возникло ощущение, что в этом фильме я снималась г-голой. Я почти у-убеждена в этом. С-смешно, правда? — И она нервно рассмеялась. — Но ведь на самом деле это не так, правда? Я что-то уже и не помню.

Перед глазами у нее внезапно пронеслось воспоминание: в одной из сцен она снимает одежду. Да, точно, Нелл действительно пришлось снять нарядное платье для коктейля. Просто потому, что оно было не ее, она позаимствовала его у богатой женщины. Шинн взорвался:

— Прекрати, Норма Джин! Это просто смешно!

Норма Джин извиняющимся тоном заметила:

— О! Я понимаю, это глупо. Просто… мелькнула вдруг такая мысль. На премьере почти все время просидела с закрытыми глазами. Просто не верилось, что та девушка на экране — это я. И она уже, ну, вы сами знаете, как быстро летит время… время, оно как река, которая протекает сквозь нас, так вот, она уже не я. Но все, кто видел этот фильм, почему-то считают, что она — это я. Эта самая «Нелл». А потом, на банкете, я почему-то превратилась вдруг в «Мэрилин».

Шинн сказал:

— Ты что, сидишь на обезболивающих? У тебя менструация?

Норма Джин отрицательно замотала головой и протянула:

— Н-нет. И вообще это не ваше дело! И ни на каких обезболивающих я не сижу, ничего подобного!

Это был последний ее нормальный разговор с И. Э. Шинном. Последний раз говорил он с ней с любовью и добротой. Говорил о деле. О том, что Студия рассматривает ее кандидатуру на роль в новом фильме с участием Джозефа Коттена. Назывался он «Ниагара» и должен был сниматься на натуре, у Ниагарского водопада. В нем Норме Джин отводилась роль сексуальной интриганки и любовницы главного героя, а затем еще и убийцы по имени Роза.

— Эта «Роза» — просто конфетка, а не роль, дорогуша! Точно тебе говорю. Да и сам фильм должен получиться классом выше, чем «Входить». Кстати, только между нами, и не вздумай на меня ссылаться, все остальные роли в нем, кроме твоей, полное дерьмо! Надеюсь, что, если удастся как следует поторговаться с этими ублюдками, можно выбить…

Через несколько часов Шинн позвонил ей снова. И начал орать на Норму Джин, едва та успела поднять трубку:

— И не вздумай говорить мне, что этого никогда не было! Когда это было, в 1949-м? Когда именно в 1949-м?.. Ты была тогда на контракте или нет? Идиотка! Кретинка, наркоманка! Теперь Студия может разорвать с тобой договор. В самое неподходящее время! «Мисс Золотые Мечты», это надо же! Что это было, мягкое порно? И автор этой мерзости — подонок Отто Эсе! Да чтобы он в аду сгорел! — И Шинн, пыхтя и фыркая, словно дракон, умолк, перевести дух.

Норме Джин на миг показалось, что Румпельштильсхен находится в одной с ней комнате. Она стояла, будто окаменев, и крепко сжимала в пальцах трубку. О чем говорит этот человек? За что он так на нее рассердился? «Мисс Золотые Мечты» — что это означает? Отто Эсе? Но разве Отто Эсе не умер?.. Шинн отдышался и сказал:

— «Мэрилин» была моей, понятно тебе, тупая шлюха? «Мэрилин» была прекрасна, и она была моей. Ты не имела права отбирать ее у меня!

То были последние слова, которые Норма Джин услышала от Шинна. И она уже больше не видела его. Только в гробу.




— Будто я комми какая-нибудь! Все газеты на меня напустились!

Норма Джин пыталась шутить. Неужели все это так важно? Ведь это смешно! И все так на нее сердились! Просто возненавидели ее! Будто она какая преступница или извращенка! Она ведь уже объяснила, что позировала обнаженной всего лишь раз в жизни. И сделала это только ради денег.

— Потому, что я попала в трудное положение. Была просто в отчаянии. Пятьдесят долларов! Вы бы на моем месте тоже были в отчаянии.

Когда мы показали ей этот календарь, она себя не узнала. Причем, похоже, нисколько не притворялась. Улыбалась и потела. Листала календарь в поисках «Мисс Золотые Мечты», пока кто-то из наших не указал на один снимок. И она уставилась на него, и все смотрела, смотрела. И затем лицо ее исказилось страхом. И вот тут она начала притворяться. Притворилась, что не узнает себя на этом снимке, вспоминает, как все было. Вспоминает и никак не может вспомнить.

Она уже скучала по И. Э. Шинну! Ему не разрешили присутствовать на Студии, куда ее срочно вызвали на встречу в офис к мистеру Зет. Весь день она просидела там с этими разгневанными мужчинами. Ни разу даже не засмеялись в ответ на ее шутку! А ведь она уже успела привыкнуть к тому, что все мужчины разражались громким смехом, стоило ей выдать хотя бы намек на шутку. У «Мэрилин Монро» была репутация заядлой шутницы. Но с этими мужчинами такой фокус не проходил, нет.

Там присутствовал мистер Зет с физиономией летучей мыши, сидел, словно не в силах поднять на нее глаза. Там же находился спиралеобразный мистер С., который смотрел на нее с таким видом, будто никогда в жизни не видел более опустившейся и бесстыдной женщины, он, напротив, не сводил с нее глаз. Был здесь и мистер Д., являвшийся сопродюсером «Входить без стука», он-то и вызвал к себе Норму Джин на следующий день после того, как она побывала у У. Присутствовал также мистер Ф., господин с необычайно мрачным лицом, в чьем ведении находился пресс-центр Студии по общественным связям, он не скрывал своего огорчения. Находились там же и мистер А. с мистером Т., адвокаты. Время от времени заглядывали и другие, все до одного мужчины.

Норма Джин пребывала в некотором оцепенении и потом никак не могла вспомнить, кто именно. Мистер Шинн так на нее кричал! И другие люди, звонившие по телефону, тоже страшно кричали! Но что она такого сделала? В отчаянии бросилась она в ванную, распахнула аптечку, достала бритву. Ну, в точности Нелл!.. Но пальцы у нее дрожали, и, когда в очередной раз зазвонил телефон, она выронила бритву из рук.

Она понимала: надо успокоиться, принять что-нибудь, что поможет преодолеть этот кризис. То было первым, чисто инстинктивным побуждением. А в прежние времена первым побуждением была молитва. Снимок «ню». «Мэрилин Монро». Узнали! «Голливудский сплетник». Все средства массовой информации. Студия в ярости. Скандал. Католическая лига, Христианская семья, «Путеводитель по семейным развлечениям». Угрозы от цензоров, бойкот. Она быстро проглотила две таблетки кодеина, прописанные ей студийным врачом на случай колик при менструации и мигреней. И, почувствовав, что они не возымели немедленного эффекта, приняла третью.

Теперь же она, словно со стороны, словно в телескоп наблюдала за растерянно моргавшей блондинкой, окруженной разъяренными мужчинами. Блондинка улыбалась, как улыбаются люди, скользящие по наклонной плоскости и изо всех сил притворяющиеся, что не понимают, в каком отчаянном положении находятся. Твердила про себя, что ситуация сложная. В фильме с участием братьев Маркс это походило бы на комедию. Тупая шлюха. Глупая слезливая корова! Студия тоже намеревалась торговать телом этой блондинки, но только на своих, весьма строгих условиях. Внизу собралась целая банда репортеров и фотографов. Группы с радио и телевидения. Их уведомили о том, что вскоре к ним выйдет сама Мэрилин Монро в сопровождении руководителя пресс-центра и что они сделают официальное заявление по поводу скандального снимка из календаря. Ну разве это не смешно? Норма Джин пыталась протестовать:

— Можно подумать, я какой-нибудь генерал Риджуэй, делающий заявление о событиях в Корее. Всего лишь дурацкий снимок.

Мужчины продолжали пялиться на нее. Среди них был мистер Зет, не обмолвившийся с Нормой Джин и словом — с тех самых пор, как она, почти пять лет назад, побывала у него в «птичнике». Как же молода и наивна была она тогда! За это время мистер Зет сумел стать главой кинопроизводства. Теперь мистер Зет вознамерился разрушить карьеру Мэрилин Монро, наказать ее за то, что она жалкая бродяжка и испачкала кровью его чудесный белый ковер из лисьего меха. А может, этого и не случалось вовсе? Но почему тогда я все так отчетливо помню?.. Мистер Зет так никогда и не простит Мэрилин, хотя она будет работать по контракту на Студии. Мистер Зет просто побоится избавиться от Мэрилин, подозревая, что ее нанял шпионить за ним какой-нибудь конкурент. Он усердно исполнял роль отца в праведном гневе, она — раскаивающуюся в своем проступке и одновременно дерзкую дочь.

Норма Джин взмолилась:

— Ну неужели это так важно? Какой-то снимок «ню». Где я одна? Вы когда-нибудь видели снимки нацистских лагерей смерти? Или Хиросимы, Нагасаки? Горы трупов, сваленных, как поленья? И среди них — и совсем маленькие дети, и даже младенцы. — Она пожала плечами. Она еще больше расстроилась из-за собственных слов. В сценарии они прописаны не были, но она, что называется, закусила удила. — Вот из-за чего следует огорчаться! Это и есть порнография! А не снимок какой-то там глупой шлюшонки, дошедшей до ручки и позирующей голой в надежде получить пятьдесят долларов.

Вот почему они ей никогда до конца не доверяли. Она не следовала сценарию. Из этого прелестного ротика можно было услышать что угодно.




В тот день Норма Джин нарочно сняла телефонную трубку, чтобы утром ее не будили звонки. Она готова была поклясться, что слышит, как вибрирует от гудков аппарат. Сердце ее дрогнуло — возможно, это звонит мистер Шинн?.. А значит, он простил ее. Конечно, простил, раз даже Студия простила! Раз на Студии решили ее не увольнять. На пресс-конференции она вела себя безукоризненно, выступила, как подобает настоящей «Мэрилин Монро». Говорила репортерам только правду. В 1949-м я была так бедна! Мне просто позарез были нужны эти несчастные пятьдесят долларов. Я никогда, ни до, ни после того случая, не позировала обнаженной. И очень сожалею об этом, но ничуть не стыжусь. Ни разу в своей жизни я не сделала такого, чего бы следовало стыдиться. Потому что воспитана я в христианской вере.

Норма Джин нашарила трубку, чтобы положить ее на рычаг. Было почти уже десять. И тут же, немедленно, раздался телефонный звонок. И она поспешно схватила трубку и поднесла ее к уху:

— Алло? Иса-ак?..

Но это был не мистер Шинн. Звонила секретарша мистера Шинна, Бетти, которую Норма Джин подозревала в том, что она приставлена к Шинну шпионить от ФБР. Хотя сама не смогла бы объяснить, почему именно так думает об этой женщине, да и вообще это казалось маловероятным, если учесть, что Бетти была беззаветно предана боссу.

— О, Норма Джин! Ты сидишь или стоишь? — Голос у Бетти был какой-то странный, сдавленный и надтреснутый. Норма Джин лежала голой в постели, на пропахших духами простынях. И почти спокойно подумала: Мистер Шинн умер. От сердца. Это я его убила.

Позднее тем же утром Норма Джин проглотила все оставшиеся таблетки кодеина, штук пятнадцать, не меньше. И запила их слегка прокисшим молоком. Голая и дрожащая лежала она на полу в спальне и готовилась умереть, глядя в потолок, испещренный мелкими трещинками. Мы потеряли нашего ребенка, все пропало. Все потеряно для нас обоих. Интересно, какой бы то был ребенок? С искривленным позвоночником? А может, наоборот, чудесный здоровый малыш с красивыми глазами и прекрасной душой?.. Через несколько минут ее вырвало, изо рта хлынула вязкая белая жидкость, тут же затвердевавшая между зубами, будто цемент. И она чистила, чистила, чистила зубы — до тех пор, пока из нежных десен не начала сочиться кровь.




Спасение


В апреле 1953-го в жизнь Нормы Джин вошли Близнецы. Если б я знала, что они все время за мной наблюдают, то была бы сильней.

* * *


Целый водоворот событий. Все время что-то происходило. Можно было подумать, что грузовик, доверху набитый рождественскими дарами в блестящих обертках, которых ей не довелось получить в сиротском приюте округа Лос-Анджелес, вдруг подкатил прямо к ее дому и начал выгружать все эти богатства у ее ног. «О! Неужели все это происходит со мной! Что происходит со мной!» Жизнь, замкнутая и тоскливая, как у одинокого ребенка, разыгрывающего скучные гаммы на пианино, вдруг волшебно преобразилась. Стала нарядной, суетливой, праздничной, как в музыкальной комедии. Все мчалось куда-то, все происходило шумно, бурно, и текста было уже не разобрать, звучала одна лишь музыка. Оглушительный звон и грохот в ушах.




«Это меня пугает. И знаешь, почему? Потому, что я не она. Я — не Роза. Совершенно точно».




— Просто я хочу сказать, я не шлюха. Я бы любила такого мужчину, как Джозеф Коттен, очень любила! Во время войны он пострадал морально. Возможно, и физически тоже. Он был этим… как их называют, «импотентом», так, кажется? Что-то это не совсем мне понятно. Там есть одна сцена, где мы, ну, вроде занимаемся любовью. Роза манипулирует им, но он не осознает, он этого не понимает. Смеется, шутит. Он от нее без ума, это сразу видно. Эту сцену я сыграла… ну, скажем, прямолинейно. Сыграла так, как бы играла с ним Роза. Просто я хочу сказать, она в тот момент играла. Но я сыграла так, словно тогда это вовсе не было игрой с ее стороны. И страшно боялась одной вещи. Рассмеяться этому мужчине прямо в лицо. Мужчине, который… ну, вы понимаете, который как бы и не мужчина. Примерно таким образом.




Студия («после того, как я переспала со всеми по кругу») простила ей историю со скандальным снимком. И подняла зарплату до 1000 долларов в неделю плюс еще выплаты на непредвиденные расходы. И Норма Джин тут же организовала перевод Глэдис Мортенсен из Норуолка в маленькую частную психиатрическую клинику в Лейквуде.

Ее новый агент (ставший во главе «И. Э. Шинн инкорпорейшн») советовал:

— Только молчок об этом, милочка, о’кей? Никто не должен знать, что у Мэрилин Монро психически больная мать.

* * *


В отель в Монтерее, курортном городке на побережье[61 - Монтерей — курортный город на западе штата Калифорния.], они приехали, когда сезон уже кончился. Номер с видом на Тихий океан и холмы. Огромные валуны, рокот волн, накатывающих на гальку, — этот шум постоянно отдавался в ушах и сводил с ума. Ослепительные багровые закаты. В. сказал:

— Теперь мы по крайней мере знаем, как выглядит ад. На что это похоже, ад.

И Норма Джин, веселая и дерзкая, какой и положено быть «Мэрилин», отшутилась:

— Да нет! Не выглядит, а как там себя ощущают, в этом самом аду!

В., неспешно потягивающий из бокала виски, рассмеялся. Что он там бормочет? Норма Джин не вполне расслышала.

— Да, и это тоже.

Любовники приехали на курорт в Монтерее отметить новый контракт «Мэрилин» со Студией. Ее новую главную роль в «Ниагаре», теперь она шла в титрах первой. Произошло и еще одно, более важное событие — В. окончательно оформил опекунство над детьми. И еще одно — недавно он сыграл главную роль в «Театре Филко-ТВ»[62 - «Театр Филко-ТВ» — цикл телевизионных спектаклей, демонстрировался в 1948–1955 гг., состоял из экранизаций романов и пьес, а также собственно телевизионных постановок.] и получил очень хорошие рецензии по всей стране.

— Черт, это всего лишь ТВ, — говорил В. — Не вижу особого повода для восторгов.

На что Норма Джин серьезным и низким голосом «Мэрилин» отвечала:

— Всего лишь ТВ? Да телевидение — это будущее Америки!

В. пожимал плечами:

— Господи, надеюсь, что нет. Этот жалкий маленький черно-белый ящик!

Норма Джин резонно возразила:

— Когда кино только начиналось, оно тоже было жалким, маленьким и черно-белым. Подожди, сам убедишься, дорогой.

— Вряд ли! Дорогой не может слишком долго ждать. Дорогой уже далеко не молод!

Норма Джин бросилась пылко разуверять:

— Что?.. Что я слышу? Это ты у нас не молод? Да ты самый молодой и красивый из парней, которых я знаю!

В. залпом допил виски. Улыбнулся в бокал. Широкое лицо в мальчишеских веснушках казалось вылепленным из папье-маше.

— Это ты у нас молода и прекрасна, детка. Ну а я… моя карьера уже позади.

В воскресенье днем они возвратились в Голливуд и разъехались по своим квартирам.




Эти надуманные сцены. Импровизации по факту. Они будут отравлять ей всю оставшуюся жизнь.

А оставалось ее всего девять лет и пять месяцев.

И часы торопливо отсчитывали минуту за минутой.

Неужели нельзя изобрести песочные часы, где время бежало бы в обратном направлении? Разве Эйнштейн не доказал, что время может повернуть вспять? Если повернуть вспять лучик света.

— Почему бы нет? Надо поинтересоваться.

Эйнштейн как будто спал с открытыми глазами. «Придумывал эксперименты». Мало чем отличался при этом от импровизирующего актера. Чем, собственно, и занималась Норма Джин. По факту. Вот почему «Мэрилин Монро» так часто опаздывала на встречи. И не то чтобы Норма Джин Бейкер была парализована робостью, нерешительностью или сомнением, с отчаянием и надеждой разглядывая свое светящееся кукольно-красивое личико в любом попавшемся под руку зеркале, вовсе нет. Ее притягивали к зеркалу надуманные, импровизируемые сцены.

Ну, допустим, если бы режиссер вдруг сказал: о’кей, давай пройдем эту сцену еще раз, — ты бы согласилась? Ну, конечно, да! И повторяла бы ее еще и еще, сколько понадобится, чтобы добиться совершенства.

Когда нет такого режиссера, ты вынуждена быть сама себе режиссером. Нет сценария, который бы тебя направлял? Ты должна сочинить собственный сценарий.

Вот таким образом. Все очень просто и ясно. Главное — это понимать истинное значение сцены, в которой ты не участвуешь, нет. Которую ты проживаешь. Истинный смысл жизни, которая привела тебя в эту сцену, словно в густые заросли. И ты блуждаешь по ним в поисках выхода.

Во время всех этих поисков чисто внешнего отображения, говорил Константин Станиславский, актер ни в коем случае не должен утрачивать своей индивидуальности.




— Я никогда не была и не буду шлюхой, как эта Роза! Просто я… слишком уважаю мужчин. Да я без ума от мужчин! Я люблю мужчин. Мне нравится, как они говорят, смотрят… как от них пахнет. Мужчина в белой рубашке с длинными рукавами — строгой такой рубашке — и запонками в манжетах. Это просто сводит меня с ума! Я никогда не смеялась над мужчинами. И уж тем более не стала бы смеяться над ветераном, каким был муж Розы! «Умственно неполноценный» человек?.. Но это самая подлая, самая жестокая вещь, какую только… Да, это правда. Я немного обеспокоена тем, что может подумать зритель. Здесь эта «Мэрилин Монро» — просто шлюха. Мало того, только что сыграла няньку-психопатку. Роза не только изменяет мужу, она смеется ему в лицо! Тайно замышляет убить его! Ничего себе!..




Надуманные сцены, импровизации. Скоро они станут для нее навязчивой идеей. Вскоре она не сможет припомнить, была ли когда-нибудь от них свободна.

— Это же вполне объяснимо. Просто ты хочешь правильно понять.

Заслуживаешь ли жить? Ты?.. Глупая больная плаксивая корова. Шлюха. У В. она совета не спрашивала. Не хотелось показывать возлюбленному свою слабость. Но постоянно задавалась одним и тем же вопросом: может, все дело в Нелл? Нелл и Глэдис. Ибо Глэдис и была Нелл. Норма Джин зашла так далеко, что позаимствовала у Глэдис движения рук, не догадываясь, что тем самым Глэдис взяла над ней верх, вселилась в нее, как может вселиться демон в тело человека. (Возможно, вы верите во все эти предрассудки, но Норма Джин не верила.) Тем утром, по приезде в Норуолк, она попала в зараженную атмосферу. Говорят, что воздух в больницах насыщен невидимыми бактериями. Они там так и кишат. Так почему Норуолк должен составлять исключение? Там наверняка даже хуже. Исход почти всегда летальный.

Норма Джин читала «Толкование сновидений» Зигмунда Фрейда. Страницы книги были испещрены пометками, буквы расплывались — в тех местах, где на бумагу попали капли перекиси для волос. Она читала о том, что все определяется еще в раннем детстве. А как же быть тогда с настоящими микробами? Бактериями, вирусами, раком? Сердечными приступами? Ведь они вполне реальны.

Может, поселившись в Лейквуде, Глэдис наконец простит ее?..




Вечеринка в Бель-Эр. Открытая веранда, внизу пронзительно кричат павлины. Так темно (прием проходит при свечах), что лиц почти не видно, они озаряются лишь мерцающими язычками пламени. Вот свет выхватил из тьмы одно. Лицо Роберта Митчема. Оно похоже на резиновую маску. Сонные глаза с тяжелыми веками, лукаво улыбающийся рот с опущенными уголками. Тягучий сладострастный голос, будто оба вы находитесь в постели и он оказался парнем что надо и того гляди кончит. И еще он высок и строен, не какой-нибудь там коротышка. Норма Джин замирает, как в трансе, видя лицо этого идола киноэкрана так близко. Совсем рядом, она ощущает даже пропитанное алкогольными парами дыхание, щекочущее ей ушко. И испытывает нечто вроде благодарности к В., который на минуту оставил ее.

Сам Роберт Митчем! Так и пожирает ее глазами! В Голливуде Митчем имеет совершенно чудовищную репутацию, за такие проделки другого актера давным-давно бы выгнали. Как удалось ему избежать внимания со стороны КРАДа, никому неизвестно. Вот какая состоялась между ними беседа, прерываемая маниакальными вскриками павлинов. Впоследствии Норма Джин не раз «проигрывала» ее в уме, точно пластинку.




МИТЧЕМ: О, кого я вижу, Норма Джин! Ну, будет тебе стесняться, милая. Мы познакомились еще до того, как ты стала «Мэрилин».

НОРМА ДЖИН: Что?

МИТЧЕМ: Задолго до «Мэрилин». Еще в Долине.

НОРМА ДЖИН: Вы Роберт М-Митчем?

МИТЧЕМ: Можешь называть меня просто Боб, дорогая.

НОРМА ДЖИН: Так вы говорите, что знаете меня?

МИТЧЕМ: Я говорю, что знал Норму Джин Глейзер задолго до того, как она превратилась в «Мэрилин». Где-то в сорок четвертом, сорок пятом. Дело в том, что я работал на заводе Локхида. В сборочном цехе, с Баки.

НОРМА ДЖИН: Б-Баки? Вы знали Баки?!

МИТЧЕМ: Да нет, я не знал Баки. Просто работал вместе с ним. Честно говоря, мне этот Баки никогда не нравился.

НОРМА ДЖИН: Не нравился? Почему?..

МИТЧЕМ: Потому, что этот подонок и сукин сын приносил и показывал парням снимки своей молоденькой хорошенькой жены. Совсем еще девочки. Хвастался ими, пока я не задал ему хорошую трепку.

НОРМА ДЖИН: Что-то я не совсем…

МИТЧЕМ: Не важно. Это было чертовски давно. Я так понимаю, он в твоей жизни больше не фигурирует?

НОРМА ДЖИН: Снимки? Какие снимки?..

МИТЧЕМ: Не будем больше об этом, «Мэрилин». И мой тебе совет, бери пример с Боба Митчема. Студия тебя иметь хотела, так поимей ее еще круче! И удачи тебе.

НОРМА ДЖИН: Погодите! Мистер Митчем… Боб…




Теперь В. просто не спускал с нее глаз. В. вернулся и осторожно подкрадывался к ней. В. в рубашке с распахнутым воротом, в застегнутом всего на одну пуговицу светлом льняном спортивном пиджаке. В. — стопроцентный американец, парнишка с веснушчатой физиономией, задавший нацистам перцу во время войны. Это он вырвал из рук немца штык и заколол его этим самым штыком, и стопроцентная американская публика приветствовала этот поступок громкими криками и свистками, точно он забил гол в регби на школьном стадионе.

В. ухватил Норму Джин за обнаженное плечо и спросил, о чем это говорил с ней Роберт Митчем. И почему она выглядела такой заинтригованной и едва ли не падала в объятия этого негодяя. В ответ на что Норма Джин сказала, что некогда Митчем был другом ее бывшего мужа.

— Очень давно. Оба тогда были еще мальчишками.




Прием давал мультимиллионер, нефтяной магнат из Техаса, плотный мужчина с повязкой на глазу, как у пирата. Он хотел инвестировать деньги в киноиндустрию. В саду бродили диковинные птицы, имелся зверинец, на фонарных столбах горели высокие свечи, а в небе, над верхушками пальм, висела искусственная полупрозрачная луна, освещенная изнутри фонариком. И гости видели сразу две луны в небе! Были на этой вечеринке и Близнецы (приехали по приглашению на взятом напрокат «роллсе») и они наблюдали за Нормой Джин с расстояния. Они видели Митчема, но не слышали, что он ей говорил. Они видели В., но тоже не слышали.




— Иногда вдруг возникает ощущение… что я как бы без кожи. Недостает одного ее слоя. И все может причинить боль. Как солнечный ожог. Мистер Шинн умер, и мне страшно его не хватает. Он единственный, кто верил в «Мэрилин Монро». Студийные боссы не верят, это я точно знаю. «Эта бродяжка» — так они меня называют. Я и сама не очень-то верю. Блондинок на белом свете полно… Когда мистер Шинн умер, мне самой хотелось умереть. Потому что это я виновата в его смерти, я разбила ему сердце. Но я знаю, что должна жить. «Мэрилин» была его детищем, так он, во всяком случае, утверждал. Возможно, был прав. Я должна жить за «Мэрилин». И не то чтобы я очень религиозна, нет. Просто сейчас как-то не совсем представляю, кто я… И не очень-то верю людям, которые утверждают, что верят в кого-то или во что-то. Это всего лишь слова, они говорят, что им кажется, сами толком не знают. Похоже на клятву в лояльности, под которой мы должны подписаться. Вот все и подписываются. И коммунисты в том числе, но ведь это же ложь, правильно?.. Тогда какой смысл? Но лично мне кажется, у каждого человека есть определенные обязательства. Ответственность, что ли… Помните роман Герберта Уэллса «Машина времени»? Путешественник во Времени попадает в будущее на своей машине, которую не вполне контролирует. Попадает в далекое-далекое будущее и вдруг понимает: будущее все равно впереди. В звездах. Нет, я не признаю эти глупые суеверия, всю эту чепуху… типа астрологии, да? Или предсказания судьбы по руке. Все эти попытки предсказать будущее. При этом речь всегда идет о каких-то мелких, незначительных вещах. Я хочу заглянуть в будущее, но спрашиваю о другом. Изобретут ли лекарство от рака? Или психических заболеваний? Мне кажется, это самое будущее, что впереди, оно как дорога, по которой еще никто не ходил и не ездил, может, даже еще и не мощеная. И ты в долгу перед твоими потомками, перед детьми твоих детей. А потому должен жить. Хотя бы для того, чтобы эти дети родились. Имеет смысл, правда? Лично я считаю, что да. В детстве мне снился сон… такой прекрасный!.. Нет, не буду рассказывать о нем. Это очень личное. Просто хотелось бы, чтобы в этом сне была подсказка, хотя бы один намек на то, кто мой отец!




Апрель 1953-го. Норма Джин убежала в дамскую комнату, спряталась там и рыдала. За дверью гремела музыка, доносились взрывы смеха. Ей так обидно! Она оскорблена. Этот техасский магнат дотронулся до нее, сказал, что хочет убедиться, «настоящая» ли она. Хотел танцевать с ней буги-вуги. Он не имел права! Она это не танцует! Что, если В. все видел? И мистер Зет с личиком летучей мыши, и этот злобный и хитрый Д., что, если они наблюдали? Я вам не шлюха, которую можно нанять на ночь! Я — актриса! В моменты, подобные этому, Норме Джин особенно не хватало мистера Шинна. В. любил ее, но не слишком, похоже, просто одобрял. Да, это так, это следует признать. И потом, в последнее время стал ревновать — к ее карьере! И это В., который сам был невероятно знаменит, когда Норма Джин еще училась в школе и восторгалась его веснушчатым мальчишеским лицом на экране! А может, В. и не любил ее вовсе? Может, ему просто нравилось трахаться с ней?..

На то, чтобы смыть растекшуюся по щекам тушь, ушло минут десять, не меньше. Еще десять минут ушло на восстановление хорошенькой и игривой «Мэрилин», души сегодняшней вечеринки. «О, как раз вовремя!»

Элегия. Памяти И. Э. Шинна.
		На небесах



		Усопших души лгут.







		Нет, это ложь!



		Мы просто не хотели,



		Чтобы нас совсем покинули они.








Единственное стихотворение, которое Норма Джин написала за долгое время. И получилось у нее скверно.




Иногда, лежа в постели, в объятиях мужчины, она отчаянно боялась его потерять. Мысли прыгали, точно блохи на сковородке. Она вздыхала, стонала, причитала, вонзая пальцы в его вьющиеся, все еще густые волосы. Угрем извивалась в его веснушчатых полных сильных руках. (На левом предплечье у него была крошечная татуировка в виде американского флага. Так и напрашивалась на поцелуй!) А он наваливался на нее всем телом, покрывал бешеными поцелуями, входил в нее и, если удавалось сохранить эрекцию (затаить дыхание и надеяться, держаться, держаться, так держать!), занимался с ней любовью, напористо и размеренно, пыхтя и посапывая, словно насос. По мере приближения к финалу он словно переключал скорость — движения его становились порывистыми, быстрыми, дергаными.

Каждый мужчина занимается любовью по-своему, у каждого тут свой «стиль», в отличие от случаев, когда они требуют, чтобы ты сосала их член. Тут всегда одно и то же, и не важно, тонкий член или толстый, короткий или длинный, гладкий или весь перевитый, будто веревками, вздувшимися венами. Член бледный, цвета сала, или розовый, словно сосиска; чистенький, пахнущий мылом член или воняющий мускусом; член прохладный на ощупь или горячий, как кипяток. Член — он и есть член, всегда одно и то же и всегда гадость.

Норма Джин всегда просто из кожи лезла вон, чтобы угодить мужчине, которого любит. А В. она любила. Но с В. ей было непросто достичь непритворного наивысшего наслаждения. Как, впрочем, не слишком сладко приходилось и с Баки Глейзером, сопящим и фыркающим, как лошадь, и кончающим ей на живот. Обливающим весь ее животик липкой спермой, если, конечно, он спохватывался вовремя и вспоминал, что надо предохраняться. О, ей страшно хотелось угодить В.! Она всегда знала — и для этого ей вовсе не обязательно было читать такие журналы, как «Фильмы о любви», «Фотолайф», и «Современный экран», — что лишь любовь имеет значение, истинная любовь, а не только «карьера». Норма Джин давно это усвоила. Что свидетельствовало о наличии у нее здравого смысла.

Находясь с В., она старалась вообразить, что испытывает острое сексуальное наслаждение; мысленно представляла, как достигает оргазма — сначала медленно, потом быстро, с почти взрывной силой. И всегда вспоминала при этом долгие и томные часы любви с Кассом Чаплином, когда оба они купались в наслаждении, не понимая, день сейчас или ночь, утро или вечер. Касс никогда не носил часов и редко носил одежду. Сидел дома, следил за каждым ее движением влажным взглядом и был непредсказуем, как дикое животное. И, занимаясь любовью, они сливались каждой частью, каждой клеточкой потных тел, казалось, даже ресницы их сливаются воедино! И пальцы, и ногти на ногах!.. О, но ведь Норма Джин любила В. гораздо больше, чем любила Касса! Считала В. настоящим мужчиной, зрелым и умным, достойным гражданином. В. был мужем. В. был самым гордым из мужчин, которых она когда-либо знала. И Норме Джин хотелось, чтобы с ней он чувствовал себя королем мира. Чтобы он чувствовал, что с ним она испытывает «нечто особенное». После немногих виденных ею порнофильмов всегда оставалось чувство стыда. Ей было неловко за девушек. Так старались, можно подумать, это что-то значило.

Иногда все же удавалось достичь оргазма. Ну, во всяком случае, какого-то ощущения в нижней части живота.

Как будто там скручивалось и содрогалось что-то, и она, сама себе не веря, достигала оргазма и удивлялась. Длилось это какую-то долю секунды, потом словно выключали электрический ток. И это называют оргазмом?.. Должно быть. И она бормотала:

— О, дорогой, я люблю тебя. Люблю, люблю, люблю тебя.

И это было истинной правдой! И она с восторгом вспоминала, как почти еще девочкой сжимала руку мужа в своей, сидя в кинозале в Мишен-Хиллз, и видела на экране этого мужчину, ее любовника. Он, дерзкий и храбрый летчик в «Молодых асах», спускался на парашюте все ниже и ниже, спускался среди дыма, автоматного огня и почти невыносимой тревожной киномузыки. Разве могла тогда подумать Норма Джин, что настанет день и она будет заниматься любовью с этим мужчиной? Просто невероятно!..

«Нет, конечно, он не тот самый мужчина. Так мне кажется. Так никогда не бывает».




Где-то в тени, на заднем плане, поодаль от ослепительного света прожекторов, прятался Снайпер. Проворный и ловкий, как ящерица, он распластался на фоне садовой стены, почти невидный глазу в своем резиновом, цвета ночи костюме для серфинга на молнии. Даже самым сведущим и приближенным оставалось лишь гадать, сколько этих Снайперов в южной Калифорнии. Один или несколько? Вообще-то имело смысл (здравый смысл!) предполагать, что к наиболее «специфическим» регионам Соединенных Штатов приписаны сразу по нескольку Снайперов. Имелись в виду такие известные высокой плотностью еврейского населения районы, как Нью-Йорк, Чикаго и Лос-Анджелес/Голливуд. Через сверхчувствительный прибор ночного видения, прикрепленный к прицелу, Снайпер спокойно наблюдает за гостями мультимиллионера и нефтяного магната. В ту раннюю, еще невинную эру всеобщей слежки он, разумеется, не может разобрать их слов, даже когда они кричат, слишком уж здесь шумно и весело. Интересно, что чувствует он, видя в толпе квазизнакомые лица звезд? Ведь любой человек, увидев лицо звезды, испытывает словно легкий толчок, легкий укол разочарования — так бывает, когда твое заветное желание исполняется слишком быстро. И однако же сколько красивых лиц! И лиц могущественных мужчин, вершителей судеб. Густые, грозно сведенные к переносице брови под отвесными лбами, крупные и округлые, как шары для игры в боулинг, черепа, блестящие глаза насекомых. Черные галстуки-бабочки, фраки. Накрахмаленные сорочки с оборками. Блестящая элегантная публика.

Но нашего Снайпера, настоящего профессионала, не пронять ни красотой, ни могуществом. Снайпер работает на Соединенные Штаты и, служа Соединенным Штатам, служит Правосудию, Нравственности, Порядочности. Можно сказать, он служит самому Господу Богу.

Канун Вербного воскресенья, за неделю до Пасхи. Удивительно теплый вечер, легкий бриз насыщен благоуханием цветов. Имение нефтяного мультимиллионера с замком в нормандском стиле находится на холмах, в престижном Бель-Эр. Норма Джин думает: Что я делаю здесь, среди совершенно чужих мне людей? Пусть даже на самом деле она думает: Настанет день, и я буду жить в таком же особняке, клянусь! Она беспокойно озирается, чувствует, что за ней кто-то наблюдает. На ней красное, цвета модной губной помады платье с огромным декольте, оставляющее большую часть груди открытой и тесно облегающее бедра и тонкую талию. Просто кукла, статуэтка, а не женщина, даже странно, что она двигается. Она оживлена, она улыбается и, совершенно очевидно, счастлива находиться в столь блестящей компании! И еще эти красиво уложенные, тонкие и блестящие платиновые волосы. И эти прозрачные синие глаза!

Снайперу кажется, что именно эту женщину он где-то видел раньше. Разве не эта аппетитная молодая блондинка подписала петицию в защиту комми и разных там симпатизантов комми? Защищала этих предателей, Чарли Чаплина и Пола Робсона (который мало того что предатель, еще и ниггер. Ниггер, возомнивший о себе бог знает что!) Имя этой девицы наверняка есть в досье, сколько бы там ни было у нее имен и псевдонимов, государство следит за ней. Государству она известна. Снайпер задерживает взгляд на «Мэрилин Монро», фиксирует ее в прицеле винтовки.

Зло может принимать любую форму. Абсолютно любую. Может притвориться даже ребенком. Зло в двадцатом веке обрело настоящую силу. И его следует находить и искоренять, как источник смертельной заразы.

А рядом с восходящей старлеткой, «Мэрилин Монро», стоит не кто иной, как ветеран войны, кинозвезда, герой и ура-патриот из фильмов «Молодые асы» и «Победа над Токио». Из фильмов, которые Снайпер с таким восторгом смотрел еще в юности. Неужели эти двое и есть его цель?

Если б я была шлюхой, как Роза, я бы хотела всех этих мужчин. Разве нет?




Оказывается, прием был устроен в честь героев Голливуда.

Норма Джин этого не знала. Не знала она и того, что встретит здесь мистера Зет, мистера Д., мистера С. и других господ со Студии. Которые улыбались ей, злобно, как гиены, щеря зубы.

Герои Голливуда! Патриоты, которые сумели спасти Студию от гнева Америки и финансового краха.

Там были дружески настроенные свидетели, представшие перед Комитетом по расследованию антиамериканской деятельности в Вашингтоне и с пеной у рта отрицавшие наличие коммунистов и симпатизирующих им в своих профсоюзах. Ибо Голливуд к тому времени разделился на профсоюзы, и виной тому были все те же комми. Там был красавец и исполнитель главных ролей во многих фильмах Роберт Тейлор. Там присутствовал шустрый и маленький, щегольски одетый Адольф Менжу. Там был сладкоречивый и непрерывно улыбающийся Рональд Рейган. И Хамфри Богарт с грубоватым, но симпатичным лицом, который первым осмелился противостоять расследованию и публично отрекся от всех своих показаний.

Вы спросите почему? Да потому, что Богги всегда четко знал, что для него хорошо, а что плохо. Как, впрочем, и все мы, остальные. Донести на друга — вот проверка истинного патриота. А на врага каждый может донести.

Норма Джин пожала плечами. И шепнула В.:

— Может, пойдем? Я тут кое-кого побаиваюсь.

— Боишься? Но почему? Или прошлое дышит в спину?

Норма Джин рассмеялась, прислонилась к В. Ох, уж эти мужчины, такие шутники!

— Я же г-говорила тебе, дорогой. У меня нет прошлого. «Мэрилин» родилась только вчера.




Господи, как же они верещат! Прямо как младенцы, которых закалывают штыком.

Роскошные птицы в радужном зелено-синем оперении расхаживали по саду и смешно подергивали маленькими головками, точно общались с помощью азбуки Морзе. Гости заигрывали с ними, кудахтали и ворковали. Хлопали в ладоши, чтобы напугать. Норме Джин показалось странным, что павлины не разворачивают свои хвосты веером, а ходят, небрежно волоча их за собой по земле. «Будто они для них обуза, тяжкая ноша, верно? Такие красивые хвосты. Но, должно быть, ужасно тяжелые». Весь вечер Норма Джин ловила себя на том, что говорит сплошными банальностями. Простыми и избитыми словами — наверное, за неимением сценария. А когда в голову приходили такие слова, как прощание, экстаз, алтарь, она не могла произнести их. Ибо что они могли означать в контексте столь роскошной обстановки, в имении техасского нефтяного магната? Норма Джин понятия не имела. А В. с трудом мог расслышать, что она говорит среди царившего вокруг шума и гама.

Они шли вдвоем по вьющейся серпантином дорожке, огибающей искусственную горку с ручьем. По другую сторону ручья тоже бродили павлины, а также невероятно грациозные высокие птицы в ярком неоново-розовом оперении. «Фламинго?» Норма Джин никогда не видела фламинго так близко. «До чего же красивые птицы! Надеюсь, все они настоящие?» Нефтяной магнат и мультимиллионер славился своей коллекцией экзотических птиц и зверей. Ворота при въезде в поместье охраняли чучела слонов с желтоватыми изогнутыми бивнями. Вместо глаз были вставлены лампочки. Господи, как живые! Крышу шато в нормандском стиле украшали чучела африканских грифов, там их сидели целые ряды, и издали птицы походили на зловещие черные зонтики, отороченные бахромой. Здесь же, неподалеку от ручья, металась в клетке южноамериканская пума, а за высоким сетчатым ограждением были заточены обезьяны-ревуны, обезьяны-пауки, попугаи и какаду в пестром оперении. Гости имели также возможность полюбоваться гигантским боа-констриктором, плавающим в стеклянном бассейне трубкообразной формы. Издали удав походил на длинный и толстый банан. Норма Джин воскликнула:

— О-о! Вот уж не хотела бы оказаться в объятиях этого парня. Нет уж, спасибо!

Фраза послужила репликой для В. Он игриво обнял Норму Джин, сжал, сдавил ее ребрышки. И, рассматривая огромную змею, пропустил свою реплику.

— О! А это что там такое?.. Какая-то большая и странная свинья!

В., сощурясь, взглянул на прикрепленную к пальме табличку.

— Тапир.

— Кто?

— Тапир. Ночное копытное, водится в тропической Америке.

— Ночное что?

— Копытное.

— Господи! Что делает здесь ночное копытное?

Белокурая Норма Джин говорила одними восторженными восклицаниями, старалась скрыть все нарастающее беспокойство. За ней точно кто-то наблюдает! Исподтишка! Прячется где-то там, в темноте, за мигающим неверным светом фонарей. И выискивает ее глазами в толпе. И красивое лицо В. выглядит в этом свете странно побелевшим, как гипсовая маска, испещренная мелкими морщинками. А глаза — словно черные дыры. Зачем они здесь? Что они здесь делают?.. Крупная капля пота, смешанного с пудрой, медленно ползет в развилку между двумя большими и красивыми грудями Нормы Джин, исчезает за вырезом вызывающего алого платья.

Сценарий есть всегда. Но далеко не всегда он тебе известен.




Наконец они ее настигли.

Она ждала. Она знала, что это случится.

Кружили вокруг нее, словно гиены. Скалили в усмешке зубы.

Джордж Рафт. Низкий зазывный голос:

— При-вет, Мэрилин!

Мистер Зет с личиком летучей мыши:

— Мэрилин, при-вет.

Мистер С., мистер Д., мистер Т. И другие, которых Норма Джин не узнала. И техасский нефтяной магнат и мультимиллионер, вложивший основные деньги в «Ниагару». Их похожие на горгулий физиономии испещрялись бликами, чередованием света и тени, как в старых немецких экспрессионистских фильмах. В. стоял почти совсем рядом и безмолвно наблюдал за тем, как они подходят и трогают Норму Джин толстыми, как сосиски, пальцами, тыкают ими ей в плечи, обнаженные руки, указывают на бедра, груди, стремятся прислониться, прижаться к ней и тихонько посмеиваются, подмигивая в сторону В. Она наша. Вот эта. Мы все ее имели и имеем. И когда наконец Норма Джин вырвалась от них и обернулась к В., того не было. Он исчез.

Она поспешила за ним. Им пора домой, хотя не пробило еще и полуночи.

— Подожди! Ну, куда же ты? Пожалуйста!..

В панике она вдруг забыла имя возлюбленного. Догнала его, схватила за руку. Он грубо вырвался, выругался. Потом бросил через плечо нечто вроде: «Пока!» или «Прощай!» Норма Джин взмолилась:

— Я… с ними не была! Ни с одним из них. Правда! — Тут голос ее подвел. Все же скверная она актриса. Слезы бежали по щекам, тушь снова растеклась. Это почти непосильная задача — быть красивой да к тому же еще и женщиной!..

Тут вдруг Норма Джин почувствовала, что кто-то схватил ее за руку. Вздрогнула, обернулась и увидела — Касс Чаплин?.. Может ли это быть? А потом кто-то еще сжал другую ее руку, сильные пальцы переплелись с ее пальцами, и она обернулась и увидела — Эдди Дж., любовник Касса? Красивый молодой человек весь в черном, он двигался быстро и бесшумно, как пума, следом за Нормой Джин. А она подошла к самому краю террасы и стояла, слегка покачиваясь на высоких каблучках, ослепшая и онемевшая от боли и унижения. Нежным мальчишеским голосом Касс шепнул ей на ушко:

— Тебе не место среди людей, которые тебя не любят, Норма. Пойдем с нами.




Эта ночь…


Эта ночь, первая из их ночей!

В ту, первую ночь у Нормы Джин началась новая жизнь!

В ту ночь во взятом напрокат «роллсе» 1950 года выпуска они поехали к океану за Санта-Моникой. Широкий белый разглаженный ветрами пляж был совсем пуст в этот час. Яркая с жемчужным отливом луна, обрывки светлых облачков на фоне темного неба. Они кричали и пели! Купаться было холодно, даже бродить босиком по мокрому песку было холодно. И они просто бегали у кромки прибоя, и хохотали, и взвизгивали, как расшалившиеся дети, носились, обнявшись за плечи и талию. Как неуклюжи они были и в то же время грациозны, эти трое красивых молодых людей в беззаботном расцвете сил. Двое молодых людей в черном и белокурая девушка в алом платье для коктейля — неужели все трое влюблены? Неужели трое могут влюбиться столь же самозабвенно, как двое?

Норма Джин сбросила туфельки и бегала до тех пор, пока не порвала чулки в клочья. И все равно продолжала бегать, то бросаясь на мужчин, то вырываясь от них, потому что они все время хотели целоваться. И не только целоваться, они были возбуждены, словно два здоровых молодых зверя, и Норма Джин поддразнивала их, выворачивалась из их объятий и бежала быстро, насколько хватало сил. Босоногая, с растрепанными волосами, да она настоящий сорванец, а не роскошная блондинка-красавица. И она взвизгивала, и хохотала, и была совершенно счастлива. Она забыла о вечеринке в Бель-Эр. Забыла о том, что от нее только что ушел любовник, ушел навеки из ее жизни, повернувшись к ней широкой и неподвижной, будто окаменевшей спиной.

В горячке возбуждения ей вдруг начало казаться, что эти молодые принцы явились за ней в сиротский приют, освободили ее из заточения. Из этой тюрьмы, куда ее привезли приемные родители и подло бросили там. Она уже почти не узнавала этих молодых людей. Нет, конечно, их имена она знала: Касс Чаплин и Эдди Дж. Робинсон-младший. Презренные сыновья знаменитых отцов, принцы-изгои. Они сидели без гроша, но носили дорогую одежду. У них не было ни домов, ни квартир, но жить умудрялись стильно. Ходили слухи, что они непрерывно пьянствуют, принимают опасные снадобья. Но вы только посмотрите на них! Лучшие представители мужской части населения США, золотая молодежь! Касс Чаплин, Эдди Дж. — они пришли за ней! Они любят ее! Ее, Норму Джин, которую презирали другие мужчины, использовали, а потом выбрасывали, точно грязную салфетку. Потом мужчины много раз пересказывали эту историю, и, если верить их словам, получалось, будто бы исключительно ради нее они испортили прием, устроенный техасским мультимиллионером.

Тогда я не могла знать, что они сделают мою жизнь сносной. Возможной вообще. Что они сделают возможной Розу, и даже больше.

Вот один из них повалил ее на сырой холодный песок. Вдавил в него, держал, не давая встать. Она барахталась, боролась, хохотала. Красное платье порвалось, пояс и черные кружевные трусики перекрутились. Ветер раздувал волосы, глаза слезились, и она почти ничего не видела. И тут Касс Чаплин начал целовать ее прямо в полуоткрытые от изумления губы — сперва нежно, потом все более страстно и яростно, как не целовал уже очень давно. Норма Джин обняла его за шею, отчаянно впилась пальцами, приникла всем телом. И тут Эдди Дж. опустился рядом на колени и начал возиться с ее трусиками. И наконец сорвал их и отбросил. А потом принялся ласкать ее сильными умелыми пальцами. Щекотать столь же умелым языком, целовать укромное местечко между ног — ритмично, настойчиво, по нарастающей, в такт биению пульса. Норма Джин высоко закинула ноги, принялась вращать бедрами, она уже была готова кончить. И тогда Эдди быстро и ловко, словно проделывал этот маневр много раз, изменил позу. Теперь он нависал над ней всем телом, а Касс нависал у нее над головой, и оба вошли в нее одновременно. Более тонкий пенис Касса — в рот, более толстый пенис Эдди — во влагалище. И заработал там, словно насосом, напористо и энергично, и Норма Джин начала вскрикивать. О, никогда в жизни она так еще не кричала!.. Она кричала, словно от этого зависело спасение ее жизни, она стискивала тела обоих любовников в пароксизме страсти. Над чем они позже довольно грубо смеялись.

При этом Касс демонстрировал оставшиеся на ягодицах царапины длиной дюйма в три, не меньше, а также мелкие синяки и рубцы. Пародируя мускулистого боди-билдера, он расхаживал перед ними голый. Эдди Дж. хвастался синяками цвета спелой сливы на ягодицах и бедрах.

— Неужели ты нас ждала, Норма? Этого просто быть не может!

— Этого просто быть не может, чтобы ты нас так хотела, Норма!

Да.




Роза. 1953


1


— Я рождена, чтобы сыграть Розу. Я родилась Розой.

2


То было время новых начинаний. Теперь она была Розой Лумис в «Ниагаре». Об этом фильме, снимаемом на Студии, говорили больше, чем о других. И теперь она была Нормой, любовницей Касса Чаплина и Эдди Дж.

О чем прежде даже подумать было немыслимо!

А Глэдис находилась в частной клинике. Я сделала это для самоуспокоения. Наверное, я все же не люблю ее. Нет, я люблю ее!

Она пробудилась от летаргии, как от подземного толчка. Земная кора в южной Калифорнии была такой тонкой. Никогда еще не чувствовала она себя такой живой. С тех самых счастливых дней в школе в Ван-Найсе, когда стала звездой в команде девочек, выходившей приветствовать спортсменов, и ее наградили громкими криками, аплодисментами и серебряной медалью. Я сделала это только для того, чтобы знать: я нужна. Я необходима хотя бы кому-то. В отсутствие Касса Чаплина и Эдди Дж. она мечтала о Кассе и Эдди; когда она не занималась любовью с Кассом и Эдди, она вспоминала, как они последний раз занимались любовью. А это могло быть всего лишь несколько часов назад, и все ее тело до сих пор трепетало от жара и сексуального наслаждения. Словно она прошла лечение электрошоком.

Иногда красивая парочка, Касс Чаплин и Эдди Дж., заезжала на Студию, посмотреть, как там Норма Джин. Привозили «Розе» чудесную красную розу на длинном стебле. Если у Нормы Джин был перерыв и позволяли обстоятельства, троица запиралась в ее грим-уборной, просто для того, чтобы побыть наедине. (А если обстоятельства позволяли не слишком… что ж, для них это тоже было не помехой.)

И глаза у нее становились с поволокой, и каждому было ясно, что она только что трахалась. И этот запах, исходивший от нее!.. Она была настоящей Розой!

3


Она так и кипела энергией, и для В. в этой ее новой жизни места не было.

А стало быть, она рассталась с еще одной беспочвенной надеждой.

— Мне всего-то и надо знать, что реальность, а что — нет. Что есть правда. Я никогда уже не позволю лгать себе.

То было не самое лучшее, но симптоматичное время ее жизни. Жизнь как бы набирала скорость, но вращалась при этом по замкнутому кругу: встречи, телефонные звонки, интервью и приемы. И часто «Мэрилин Монро» не являлась на них или сильно опаздывала. Прибегала, запыхавшись и бормоча извинения; однако за неделю до начала съемок «Ниагары» ее удалось уговорить переехать в новую квартиру. Куда более светлую и просторную, чем прежняя, и находилась она в красивом особняке в испанском стиле неподалеку от Беверли-бульвар. То был ощутимый шаг наверх, никакого сравнения с ее прежним районом. Хотя Норма Джин не очень-то могла позволить себе такую дорогую квартиру. (Куда только расходились все ее деньги? Загадка!) И ей пришлось взять взаймы, чтобы оплатить аренду и купить новую мебель. Переехала она лишь по настоянию своих любовников. Эдди Дж. сказал:

— «Мэрилин» собирается стать звездой. «Мэрилин» заслуживает лучшего жилища, чем это.

Касс презрительно фыркнул:

— Жилища! Зато знаешь, чем здесь пахнет? Старой, давно протухшей любовью. Этим запахом пропитались все простыни. Да от них так и прет этим духом! Нет на свете более противной вони, чем запах старой, давно протухшей любви!

Когда Касс и Эдди Дж. оставались на ночь в старой квартире Нормы Джин, всем троим приходилось ютиться на узкой кровати с медными шишечками в изголовье, они лежали, свернувшись калачиком, как щенки. Открывали все окна, чтобы был свежий воздух, и отказывались опускать жалюзи. Пусть хоть весь мир на них глазеет, им плевать! Оба они, и Касс, и Эдди Дж., с раннего детства были актерами, привыкли, что на них смотрят, и с удовольствием разыгрывали целые сцены — были бы зрители. Оба хвастались, что снимались в порнофильмах еще подростками.

— Да просто ради интереса, — говорил Касс, — не из-за денег же!

Эдди Дж., игриво подмигнув Норме Джин, говорил:

— Лично я против денег никогда ничего не имел. Вот уж не сказал бы, что мне на них плевать.

Норма Джин не знала, верить этим байкам или нет. Молодые люди были заядлыми и бесстыжими лжецами. Но почти всегда их ложь приправлялась правдой, как приправляют какой-нибудь сладкий десерт цианистым калием. Ты и верила им, и одновременно не верила. (А какие истории рассказывали они о своих прославленных отцах! Точно братья-соперники соревновались они между собой, стараясь шокировать Норму Джин. Кто из отцов был чудовищнее: печальный Маленький Бродяга или крутой парень, Маленький Цезарь?) Хотите верьте, хотите нет, но все было именно так.

Мужчины расхаживали по квартире Нормы Джин голые, невинные и рассеянные, как избалованные дети. Касс заявлял, что дело тут не в неряшливости или небрежности, но в принципе.

— Тело человека должно быть видно. Им следует восхищаться, его положено вожделеть. А не прятать, как какую-нибудь безобразную гноящуюся рану.

Эдди Дж., более тщеславный и суетный, — наверное, просто потому, что был моложе, — говорил:

— Ну, это как сказать. На свете полно людей с безобразными фигурами. Которые лучше прятать, как гнойную рану… К тебе это не относится, Касси. Да и ко мне тоже. И уж конечно, не относится к нашей любимой девочке Норме.

Как будто к Норме Джин вернулось детство, и она вновь обрела своего Волшебного Друга в Зеркале. Ее Волшебный Друг в Зеркале, он был куда красивее обнаженным.

Однажды вечером она рассказала Кассу и Эдди Дж. о своем Волшебном Друге. Эдди расхохотался и заметил:

— Ну, прямо как я! Я тоже любил смотреть на себя в зеркало, даже в туалет его приносил и там балдел и любовался… Выделывал перед зеркалом разные штуки, и мне казалось, что слышу аплодисменты, шквал аплодисментов!

Касс мрачно заметил:

— В нашем доме, который находился под воздействием злых чар, все волшебство исходило от отца, Чаплина. Великий человек всегда притягивает к себе волшебство, как громоотвод молнии. Другим ничего не остается.

Новая квартира Нормы Джин находилась на самом верхнем, восьмом этаже. Здесь вряд ли кто-то мог за ними подглядывать. Но когда Норма Джин проводила ночь с Кассом и Эдди Дж. где-нибудь в другом месте, в одном из снимаемых ими домов, такой уверенности у нее не было. Лишь в том случае, если дом утопал в густой листве или был окружен высокой изгородью, она чувствовала себя в полной безопасности. Любовники поддразнивали ее, смеялись над ее стыдливостью.

— «Мисс Золотые Мечты» должна принадлежать всем и каждому!

Норма Джин возражала:

— Просто боюсь, вдруг меня кто-то сфотографирует. А так пусть себе смотрят, мне не жалко.

Глаза и уши мира. Придет день — и они станут единственным ее убежищем и утешением. Но этот день еще не настал.

4


Примерно в это же время Норма Джин приобрела новую машину — лимонно-зеленый «кадиллак»-седан с широкой, словно скалящей зубы в улыбке хромированной решеткой спереди и сильно выдающимися хвостовыми стабилизаторами. Резина фирмы «Уайтволл», радиоантенна длиной в шесть футов, сиденья и салон, обтянутые натуральной кожей. Купила она машину через знакомого какого-то знакомого Эдди Дж. Поторговавшись, тому удалось сбить цену до семисот долларов. Автомобиль стоял припаркованный рядом с ее домом, и Норма Джин взглянула на него холодновато-одобрительным взглядом Уоррена Пирига. Транспортное средство походило на некую кошмарную мутацию загадочного тропического напитка, воплощенного в стекле и металле.

— Почему так дешево? — спросила она.

— Почему? — ответил Эдди Дж. — Да потому, что мой друг Бью является давнишним поклонником «Мэрилин Монро». Говорит, что «запал» на нее в «Асфальтовых джунглях». Но глаз положил еще раньше, когда она была «Мисс Изделия из Бумаги», что-то в этом роде. По его словам, ты была совершенно ослепительной блондинкой в бумажном купальнике и туфлях на высоченных каблуках. И что купальник будто бы вдруг загорелся. Помнишь?

Норма Джин рассмеялась, но продолжала задавать вопросы. (Иногда Норма бывала настырной, как бульдог. Как какой-нибудь персонаж из «Гроздьев гнева».)

— Где находится этот твой дружок Бью в данную минуту? Нельзя ли с ним познакомиться?

Эдди Дж. лишь пожал плечами. И ответил с подкупающей уклончивостью:

— Где Бью? В данную минуту? Бью там, где не чувствует себя социальным изгоем ввиду отсутствия колес. Бью там, где ему, грубо говоря, хорошо и уютно.

У Нормы Джин были еще вопросы, но Эдди Дж. заткнул ей рот в прямом смысле — крепко прижался губами к ее губам. Они были одни в новой еще не конца обставленной квартире. Редко доводилось Норме Джин оказаться наедине с одним из своих любовников! Редко глядела она на Эдди в отсутствие Касса или, напротив — на Касса в отсутствие Эдди. В такие моменты отсутствие второго казалось особенно ощутимым, и она с плохо скрываемым беспокойством ждала, когда тот, другой, войдет в комнату. Ей почти казалось, она слышит шаги на лестнице, но почему-то никто не входил. Ей казалось, она слышит слабое побрякиванье, предшествующее телефонному звонку. Но звонка не следовало. Эдди Дж. грубо сгреб Норму Джин в объятия, больно сдавил ребра, она едва дышала. Змееобразный язык Эдди Дж. оказался у нее во рту, а потому Норма Джин не успела запротестовать.

Это нехорошо, неправильно — заниматься любовью без Касса! Да как они только осмелились прикоснуться друг к другу без Касса?..

Похоже, Эдди Дж. не на шутку разозлился. В гневе он был страшен. Эдди Дж., погубивший свою карьеру тем, что нарочно путал свои реплики на прослушиваниях, приезжал на репетиции с опозданием или не являлся вовсе, или опаздывал и являлся вдребезги пьяным, но все же чаще всего не появлялся вовсе, — сейчас этот самый Эдди Дж. нависал над Нормой Джин, словно разгневанный ангел мести. Горящие карие глаза, встрепанные темные волосы и бледное его лицо показались ей неотразимо прекрасными. Эдди Дж. сноровисто повалил Норму Джин прямо на пол, на ничем не застеленный голый деревянный пол. Им владело собачье желание спариться и немедленно. Он грубо раздвинул руками ее колени и бедра и вошел в нее. И Норму Джин пронзило чувство стыда и еще — сожаления. Сожаления, что то был не Касс Чаплин, которого она любила. Не Касс Чаплин, за которого хотела выйти замуж, не Касс Чаплин, предназначенный стать отцом ее ребенка. И в то же время она знала, что любит и Эдди Дж. тоже.

Высокий, около шести футов ростом, и вместе с тем компактно сложенный, унаследовавший от знаменитого отца крепкую мускулистую фигуру, мужчина с бледным миловидным и капризным личиком избалованного ребенка, с мясистыми всегда недовольно надутыми губами, созданными, казалось, для самых изощренных ласк. Сама не осознавая, что делает, Норма Джин так и впилась в Эдди Дж. Обвила его руками, ногами, стройными бедрами в синяках и царапинах. В синяках и царапинах от любви. Уж очень изголодалась она по любви. И по теплому сладкому ощущению, что как воздушный шар раздувалось в нижней части живота. И она вся открывалась навстречу этому волшебному ощущению, она, которая всегда чувствовала себя там такой зажатой. Ибо для нее именно там находилась запретная зона мыслей и чувств, мыслей, которые нехорошо, неприлично даже просто произносить вслух; именно там, в нижней части живота находились потайные местечки, названия которых — влагалище, чрево, матка — всегда казались какими-то неадекватными. А прочие неприличные и грубые названия тех же местечек — какими-то карикатурными и придуманными врагом. Шар раздувался и раздувался. Спина Нормы Джин была изогнута луком и изгибалась и напрягалась все больше и больше. Она извивалась и билась в судорогах на жестком деревянном полу, голова моталась из стороны в сторону, глаза были закрыты.

Вот чем любила заниматься Роза. Роза любила трахаться, и чтобы ее трахали! Если, конечно, мужчина знал свое дело.

Норма Джин вскрикнула и непременно откусила бы Эдди Дж. нижнюю губу, чувствуя, как все мышцы ее тела сокращаются, понимая, что она вот-вот кончит. Но хитрый Эдди Дж. догадался, во что может вылиться оргазм этой изголодавшейся по любви девушки, — быстро приподнял голову и избежал тем самым укуса.

Вообще-то ее ни в коем случае нельзя было назвать хорошей трахальщицей. Кажется, она так толком и не разобралась, как это делается. Да и по части минета тоже бша не очень; ты просто трахал ее в рот, и следует признать, то был совершенно прелестный, очень аппетитный ротик. Но ты делал всю работу исключительно сам, а она не желала прилагать никаких устий. Наверное, просто потому, что у нее быю преувеличенное представление о самой себе, о том, кто она есть или кем вскорости станет: секс-символом номер один двадцатого века. Да и другие говорили о ней примерно то же самое — что она просто лежала, как колода, как труп, скрестив ручки на груди. Но с Кассом и со мной все было с точностью до наоборот — она так заводилась, просто с ума сходила! Нет, никакого ритма в том не было. Она даже призналась нам, что в детстве никогда не занималась мастурбацией (пришлось нам ее научить!). Может, именно поэтому у нее и было такое роскошное тело, на которое она только и знала, что пялиться в зеркало. И потому оно ей как бы и не принадлежало вовсе, и она ни черта неумела им пользоваться, этим своим телом. Смешно!.. И еще в ее оргазме было нечто паническое, как у человека, который ищет и не может найти выход. А все вокруг кричат и пытаются оттолкнуть его от двери.

Когда час спустя, заслышав шаги Касса, оба они проснулись, очнулись от полуобморочного сна, Норма Джин уже забыла, что собиралась спросить у Эдди Дж. о лимонно-зеленом «кадиллаке». А ведь она хотела спросить что-то очень важное, и вот теперь напрочь забыла.

Касс смотрел на них и улыбался. А потом вздохнул.

— Вы, двое! Спят, прямо как ангелочки! Похоже на скульптуру Лаокоона со змеями. Но только эти змеи не душат мальчиков, а трахаются с ними. И после все засыпают, сплетаясь в объятиях. И именно таким образом, а не каким-нибудь другим, становятся бессмертными!




Под засаленным чехлом на заднем сиденье своего нового автомобиля Норма Джин обнаружила россыпь мелких темных пятнышек. Кровь? А под грязным пластиковым ковриком на полу Норма Джин нашла конверт из плотной желтой бумаги, а в нем — унции четыре белого мелкозернистого порошка. Опиум?..

Она лизнула его кончиком языка. Порошок оказался совершенно безвкусным.

Но когда она показала свою находку Эдди Дж., тот быстро вырвал конверт у нее из рук. Потом подмигнул ей и сказал:

— Спасибо, Норма! Пусть это будет нашей маленькой тайной.

5


— Мне кажется, у Розы был ребенок. И этот ребенок умер.

Она была упряма, но улыбалась. Бессознательно (или все же сознательно?) поглаживала груди. Иногда даже стискивала их в ладонях и снова принималась поглаживать и ласкать себя — медленно, задумчиво, как будто это помогало ей думать. А потом рука опускалась ниже, к развилке между бедрами, отчетливо обрисовывающейся под плотно облегающей юбкой.

Словно она занималась любовью с самой собой прямо у нас на глазах. Как маленькая девочка или животное, вылизывающее свои потайные местечки или трущееся обо что попало.

Относительно актерского состава «Ниагары», как это и принято в Голливуде, разгорелись нешуточные споры. Первый касался исполнительницы главной женской роли, «Мэрилин Монро». Говорили, что она совсем не умеет играть, но, с другой стороны, ей в общем-то и не нужно играть, поскольку в образе этой слегка заикающейся Розы Лумис она была как бы сама собой. И что якобы именно благодаря этому заиканию студийные боссы выбрали ее на эту роль, и в первую очередь — сам мистер Зет. (Ибо всем и каждому в Голливуде было прекрасно известно, что все боссы, начиная от мистера Зет, презирали Мэрилин Монро, считали ее жалкой бродяжкой, чуть ли не проституткой, годящейся разве что на роли в порнофильмах.) Имелось и еще одно, более радикальное мнение, распространяемое в основном студийными режиссерами и мужчинами-актерами. А сводилось оно к тому, что Мэрилин является прирожденной актрисой, естественной до гениальности, как бы там ни было принято определять эту самую «гениальность». И что актерскому мастерству она училась, как учатся плавать. Бросают человека в воду, и он начинает барахтаться, отчаянно махать руками и работать ногами. И вдруг понимает, что плывет. Плавание, то есть актерское мастерство, пришло к ней естественным путем!

Актер использует в своем ремесле лицо, голос и тело. У него просто нет других инструментов. Он создает их сам.

На первой же неделе съемок режиссер X. начал называть Норму Джин «Розой», словно забыл ее псевдоним. Это льстило ей и одновременно забавляло. И ничуть не казалось оскорбительным. И режиссер, и исполнитель главной мужской роли и ее партнер Джозеф Коттен, истинный джентльмен, один из ведущих актеров, принадлежавший к тому же поколению, что и бывший любовник Нормы Джин В., и во многих других отношениях на него похожий, вели себя так, словно оба были влюблены в «Розу». Просто очарованы ею, просто не в силах оторвать от нее глаз; а временами испытывали к ней сильнейшую неприязнь. Тогда казалось, им обоим отвратительна ее излучающая женственность фигура, ее вызывающая сексуальность, что все это просто пугает их и потому опять же невозможно оторвать от нее глаз. Актер, игравший любовника Розы и целовавший ее в продолжительных любовных сценах, настолько заводился, что Норма Джин начинала над ним смеяться. И если бы не принадлежала Близнецам (так в шутку называли себя Эдди Дж. и Касс Чаплин), то непременно пригласила бы этого молодого человека к себе домой. Или же занялась бы с ним любовью прямо в гримерной, почему бы нет?

Просто с ума можно было сойти при виде того, как этой «Розе» без всяких видимых усилий удавалось сконцентрировать на себе весь свет в любой из сцен, вне зависимости от того, насколько ярким было освещение. Просто с ума можно было сойти, наблюдая, как она, опять же без всяких усилий, умудрялась сосредоточить всю «жизненную силу» каждой сцены на себе, вне зависимости от отчаянных стараний остальных актеров. На этих ежедневных репетициях и съемках все они выглядели рядом с ней плоскими и двухмерными картонными фигурками из мультфильмов, в то время как «Роза Лумис» была такой живой. Ее бледная светящаяся кожа казалась горячей, ее бесхитростные прозрачные синие глаза напоминали вспененный зимний океан с отколовшимися кусками льдин. И эти ее ленивые и медленные сомнамбулические движения!.. Когда она при включенной камере начинала поглаживать груди, то завороженному этим зрелищем X. было трудно, почти невозможно скомандовать оператору «Стоп!» Хотя он знал, что подобные сцены цензура никогда не пропустит, что отснятый материал придется затем вырезать.

В кульминационной сцене Роза смеялась над своим отчаявшимся мужем, высмеивала его за импотенцию, говорила, что готова переспать с первым встречным. И при этом легонько потирала ладонью лобок, и этот жест был преисполнен чувственности и непристойности.

Вы спросите почему? Но это же очевидно! Раз он не мог дать ей то, что она хотела, она в фигуральном и прямом смысле брала дело в свои руки.

Однако все это было как-то странно. Повторялось много раз, и с каждым разом Норма Джин заходила все дальше. Просто не верилось, что меньше года назад на съемках «Входить без стука» у молоденькой белокурой актрисы Мэрилин Монро была репутация необыкновенной скромницы, болезненно застенчивой девственницы, вздрагивавшей от любого физического контакта, даже от взгляда. Что она до начала съемок пряталась у себя в гримерной и выходила оттуда только когда ее вызывали, да и то неохотно, и в глазах ее мелькал панический ужас, и смотрела она застенчиво и немного исподлобья, как и подобало ее героине, и, похоже, вовсе не играла при этом.

Но в любом из эпизодов «Ниагары» та же самая молодая белокурая актриса выказывала не больше смущения, чем какой-нибудь бабуин. Она вполне могла выскочить из душа голой, если бы расторопная девушка-костюмерша не успевала в последнюю секунду накинуть на нее махровое полотенце; она могла отшвырнуть это полотенце, но все та же девушка-костюмерша успевала подать ей махровый халат. Именно по настоянию Мэрилин все постельные сцены она играла совершенно голой, в то время как на других актрисах, даже на таких экранных сиренах, как Рита Хейуорт или Сьюзан Хейворд, непременно красовалось бы телесного цвета белье, неразличимое под белыми простынями. Этой же актрисе пришло спонтанное решение приподнять колени под простыней и раскинуть ноги — в манере самой вызывающей, непристойной и в то же время такой «женственной». Вот женщина, которая никогда не будет робкой и пассивной в постели! Во время съемок простыня часто соскальзывала и обнажала или сосок, или всю жемчужно-белую грудь целиком. И у X. не было другого выбора, кроме как остановить съемку, сколь бы ни был он заворожен открывшимися его взору прелестями.

— Роза! Цензура это никогда не пропустит! — X. взял на себя роль бдительного отца, он нес моральную ответственность. А Роза была его распутной и своенравной дочерью.

Вот чертовка! До чего ж хороша, просто глаз не оторвать. Когда Коттен наконец «удушил» ее, многие из присутствующих зааплодировали.

Частично «Ниагара» снималась в Голливуде, в павильоне. Но некоторые эпизоды пришлось снимать на натуре, рядом с Ниагарским водопадом, в штате Нью-Йорк. На природе «Роза Лумис» проявила еще более необузданный и непредсказуемый характер. Актриса потребовала «усилить» реплики. Она возражала против «клише» в текстах. Она умоляла разрешить ей написать ряд диалогов; и когда ей было в этом отказано, настояла на том, чтобы хотя бы частично сыграть часть сцен мимикой, без слов. Норма Джин считала роль Розы Лумис недописанной, неубедительной, неким жалким плагиатом того, что сыграла Лана Тёрнер, соблазнительная официантка-убийца в картине «Почтальон всегда звонит дважды». Она считала, что студийные боссы нарочно решили унизить ее этой ролью. Но ничего, она им еще покажет, этим ублюдкам!

По ее настоянию сцены переснимались и переснимались. По нескольку раз. Иногда десятки раз. «Чтобы довести до совершенства».

От любого «менее совершенного» явления она приходила в панику и отчаяние.

Однажды, готовясь к длинному проходу, где Роза Лумис удаляется от камеры — быстрой и в то же время страшно соблазнительной походкой, — Норма Джин обернулась к X. и его ассистенту и как бы невзначай нормальным своим голосом, а не голосом героини заметила:

— Знаете, ночью меня вдруг осенило. У Розы был ребенок, так я думаю. И этот ребенок умер, еще совсем маленьким. Прежде мне просто в голову не приходило, но теперь я буду играть Розу с учетом этого. Вообще в ней намешано гораздо больше, чем говорится в сценарии. Роза — женщина с тайной. И я помню, как это случилось.

X. настороженно спросил:

— Что? Что и как случилось?

К этому времени он вот уже несколько недель находился под влиянием «Розы Лумис», или, если угодно, «Мэрилин Монро». Или — кем бы она там ни была! И никак не мог решить, стоит ли принимать эту женщину всерьез или отмахиваться от всех ее слов, как от глупой шутки.

А она, как ни в чем не бывало, продолжала:

— Этот младенец… Роза уложила его в ящик комода, и он задохнулся. Нет, не здесь, конечно. Не в мотеле. Там, где она когда-то жила, на западе. Где жила до того, как вышла замуж. Она лежала в постели с мужчиной и не слышала, как плачет ее малыш в ящике, и когда они закончили, так и не догадалась, что ребенок уже мертв. — Глаза Нормы Джин странно сузились, словно она вглядывалась в тени далекого прошлого. — Ну, потом, конечно, Роза вынула младенца из ящика, завернула его в полотенце и похоронила в тихом неприметном месте. Никто так и не узнал где.

X. нервно усмехнулся.

— С чего это ты, черт возьми, взяла?

Про себя он называл ее головокружительной блондинкой. Как бы подчеркивая тем самым разделяющую их пропасть. Возможно, опасался, что она подрывает его авторитет режиссера, как «Роза Лумис» в «Ниагаре» подрывала авторитет и подвергала сомнению саму мужественность своего несчастного мужа.

— Просто знаю, и все! — ответила Норма Джин, удивленная тем, что X. может усомниться. — Я хорошо знаю эту Розу.

6


Грандиозная женщина! И этой женщиной была она.

В мотеле, неподалеку от Ниагарского водопада, ей начали сниться сны, которые никогда не снились прежде в Калифорнии. Живые и правдоподобные, точно высвеченные светом прожекторов. Грандиозная женщина, хохочущая женщина с пышными желтыми волосами. Не Норма Джин, и не «Мэрилин», и даже не «Роза». «То была я. Я находилась внутри нее».

Вместо постыдной кровоточащей щелки в промежности возникли, точно протуберанец, огромные и распухшие губы. Орган, пульсирующий от голода и желания. Иногда Норма Джин просто проводила по нему рукой (или ей казалось, снилось, что проводила), и в ту же секунду она вся так и вспыхивала, словно спичка, и кончала, и со стоном просыпалась в постели.

7


Шлюха. Роза мучила своего мужа потому, что от него не было проку, потому, что он был как бы и не мужчина вовсе. Хотела, чтобы он умер, исчез из ее жизни, потому, что он не мужчина, а женщине нужен мужчина. И если этот мужчина ей не муж, она имеет полное право от него избавиться. В фильме у Розы созревает план: ее любовник должен сбросить мужа в реку Ниагару, чтобы течением его отнесло к водопаду, где он разбился бы на камнях. Жестокая, но правда, весьма типичная для 1953 года: женщина может быть мужней женой и в то же время не принадлежать мужу. Ни телом, ни душой. Женщина может быть мужней женой, но не любить его, а желать заниматься любовью с тем, кто понравится. Даже собственной жизнью она была готова распорядиться самым трагическим образом.

Я полюбила Розу. Может, в этом смысле я была единственной женщиной в зале. Но скорее всего все-таки нет. Потому что фильм имел колоссальный успех. И еще очень долго шли титры, и я ждала и не могла дождаться, как ждет ребенок начала дневного спектакля. И Роза была так красива и сексуальна, и все хотели, чтобы она своего добилась. И может, тогда всем женщинам удалось бы добиться своего. Нам надоело выслушивать жалобы и проявлять сочувствие. Нам до смерти надоело прощать. Мы чертовски устали быть хорошими!

8


— Может появиться в любой момент. Как тайное послание или знак. И не важно, поймешь ты или нет.

Норма Джин, заядлый книгочей, всегда верила в это.

Открываешь книгу наугад, перелистываешь страницы и начинаешь читать. Ищешь знамения, знака, истины, которая бы перевернула всю твою жизнь.

На съемки она отправилась с целым чемоданом книг. Она умоляла Касса Чаплина и Эдди Дж. сопровождать ее, но когда оба они отказались, выбила из них обещание прилететь на восток навестить ее, хотя прекрасно понимала, что никогда они не прилетят, слишком уж глубоко въелись в них голливудские замашки и манеры.

— Звони нам, Норма, обязательно. Будем держать связь. Обещаешь?

Бывали дни, когда съемки «Ниагары» шли гладко и успешно. Но выдавались и такие дни, когда все шло наперекосяк, и винили, как правило, в этом исключительно «Розу Лумис».

Она проявляла редкостное упрямство и одержимость на площадке. Никогда не была довольна результатом. Страх провала — вот в чем заключалась ее главная тайна.

В такие дни Норма Джин отказывалась обедать вместе с остальными членами съемочной группы. Уставала от них за день, а они уставали от нее. И от «Розы Лумис» она тоже начала уставать. Долго лежала в ванне, потом обнаженная падала на двуспальную кровать в номере мотеля «Старлайт». Никогда не смотрела телевизор и не слушала радио. Читала искренний, несвязный и полный просветленного безумия дневник Нижинского; отдельные, похожие на монотонные заклинания строки вдохновляли ее, и она принималась писать стихи.
		Хочу сказать тебе, что люблю тебя



		Хочу сказать тебе, что люблю тебя



		Хочу сказать тебе, что люблю, люблю.



		Я люблю, а ты не любишь. Не любишь ты любовь.



		Я жизнь, а ты смерть.



		Я смерть, но ты не жизнь, нет.








Норма Джин лихорадочно строчила в блокноте. Что означают эти строки? Она сама не понимала. И не могла сказать, адресуется ли она к Кассу Чаплину и Эдди Дж. или же к Глэдис. А может, к отсутствующему отцу? Теперь, впервые в жизни оказавшись за тысячи миль от Калифорнии, она с особой болезненной ясностью вдруг поняла: Ты нужен мне, твоя любовь мне нужна. Я просто не вынесу, если ты меня не полюбишь.

Однажды у нее случилась задержка — на два или три дня. И Норма Джин пыталась убедить себя, что беременна. Беременна! Соски чесались и ныли, груди казались затвердевшими. Даже живот, как ей показалось, округлился, белая кожа туго натянулась на нем и блестела, а реденькие, частично выбритые и выбеленные перекисью волосы на лобке, стояли дыбом, словно заряженные электричеством. Все это не имело ни малейшего отношения к «Розе», которая оставила своего беспомощного младенца задыхаться в ящике. И которая непременно пресекла бы с помощью аборта любую беременность, мешавшую удовлетворению ее плотских желаний. Она прямо так и видела эту картину: Роза лезет на гинекологическое кресло, растопыривает ноги и говорит врачу: «Только, пожалуйста, побыстрей! И не бойтесь, я не сентиментальна».

Занимаясь с ней любовью, эти беспечные ребята, Касс Чаплин и Эдди Дж., никогда не пользовались презервативами. Уверяли, что надевают их, только когда уверены, что партнер «болен».

Находясь в объятиях этих молодых людей, в сплетении их гибких, покрытых нежным пушком рук, она впадала в сладостный эротический ступор, словно младенец, насосавшийся материнского молока. Никакого будущего, кроме младенца, Норма Джин себе в те секунды не представляла и мягко проваливалась в сон, и в этом сне видела себя, лежавшей в объятиях любовников, — полное блаженство и счастье. Раз случилось, значит, так тому и быть. Какой-то одной стороной сознания она жаждала ребенка — пусть это будет ребенок и Касса, и Эдди Дж. одновременно. Но другая, более рассудительная часть подсказывала, что она ошибается.

Как ошиблась в свое время Глэдис, заведя еще одну дочку.

Она уже репетировала свой звонок Кассу и Эдди Дж.

— А ну, догадайтесь с первого раза! Хорошие новости! Касс, Эдди, вы будете папами!

Молчание! А это выражение на их лицах!.. Норма Джин даже засмеялась, она видела своих любовников так отчетливо, словно они находились в одной с ней комнате.

Ну и конечно, беременна она не была.

Прямо как в какой-нибудь злой сказке, где никогда не исполняются хорошие желания. Исполняются другие, фальшивые и никому не нужные, и забеременеть никак невозможно, если ты по-настоящему мечтаешь о ребенке.

И вот прямо во время съемок сцены, в которой «Розу Лумис» везут в морг на опознание трупа утонувшего мужа, но вместо него показывают тело утонувшего любовника и она падает в обморок, у Нормы Джин «началось». Жестокая шутка судьбы! «Роза Лумис» в такой узенькой юбочке и на таких высоких каблуках, что едва передвигает ноги, в поясе, туго обхватывающем тоненькую талию, в тонюсеньких кружевных трусиках, вдруг начинает заливаться кровью. И теряет сознание, почти по-настоящему. Ее даже пришлось вести под руки к студийной машине.

Норма Джин провела в постели три мучительных дня. Из нее валились темные сгустки дурно пахнущей крови, голова раскалывалась от боли, в глазах темнело. То было наказание «Розе»! Студийный терапевт исправно и щедро снабжал ее таблетками кодеина. «Только ни капли спиртного, обещаете, дорогая?» Врачей, состоявших при Голливуде, отличали какая-то особая небрежность и расхлябанность, полнейшее равнодушие к здоровью пациента в настоящем и будущем. Главное, чтобы с подопечным все было тип-топ во время съемок. Пока Норма Джин находилась в постели, снимались эпизоды «Ниагары», где она не была задействована. И вот до нее стали доходить слухи, что без «Розы» ежедневные репетиции стали какими-то пустыми, скучными и малоинтересными. И Норма Джин впервые за все время поняла, что именно она, а не Джозеф Коттен является ключевой фигурой в фильме. И уж определенно не Джин Питерс. И впервые за все время она задумалась над тем, сколько же платят другим ведущим актерам.

В мотеле «Старлайт» Норма Джин читала Нижинского, а также «Мою жизнь в искусстве» Станиславского — эту книгу подарил ей перед отъездом Касс Чаплин. Дорогая книга в твердой обложке и с пометками, сделанными рукой Касса. Читала она также «Настольную книгу актера» и «Жизнь актера»; читала «Толкование сновидений» Фрейда — произведение, навевавшее на нее сон, настолько догматичным и скучным оно оказалось, и в ушах все время звучал унылый и размеренный, как стук метронома, голос. Но разве Фрейд не был величайшим из гениев? Как Эйнштейн или Дарвин?.. Отто Эсе крайне почтительно и восторженно отзывался о Фрейде, и И. Э. Шинн — тоже. Добрая половина высшего голливудского общества посещала психотерапевтов и аналитиков. Фрейд считал, что сны — «это прямая дорога к подсознанию», и Норме Джин очень хотелось пройти этой дорогой, с тем чтобы научиться контролировать свои эмоции. С тем, чтобы я могла освободиться не от любви, но от потребности в любви. С тем, чтобы могла наконец освободиться от желания умереть, если меня не любят.

Она читала «Смерть Ивана Ильича» Толстого, историю, на чтение которой у «Розы Лумис» просто не хватило бы терпения. С тем, чтобы я могла научиться смотреть в лицо смерти. Не Роза, а я.

Говорят, что X., потерявший всякое терпение и отчаявшийся, сам, лично заехал за Мэрилин Монро, чтобы отвезти ее на съемки, поскольку она не сочла нужным явиться в ответ на несколько вызовов по телефону. Вошел в номер и увидел Норму Джин в тесно облегающем костюме и ярком макияже — иными словами, полностью готовой к выходу на съемочную площадку, где ей предстояло сыграть кульминационную сцену, гибель Розы от рук мстительного мужа. Она смотрела на X. в зеркало и словно его не узнавала. Словно на секунду увидела там, в зеркале, не X., а свою смерть. На накрашенных губах стыла кривая жалкая усмешка. И еще она еле слышно хихикнула. Или всхлипнула?.. Откуда ему было знать, что она оплакивает ужасную смерть Ивана Ильича? Оплакивает смерть русского литературного героя девятнадцатого века, который, если разобраться, вовсе не был таким уж замечательным человеком. По нарумяненной щеке поползла чернильная полоска расплывшейся туши, и она торопливо и виновато воскликнула:

— Иду, уже иду! Роза г-готова умереть.

9


Однако умерла она в страхе. То было самым подходящим для нее наказанием. Хотя, конечно, эта стерва могла бы помучиться и дольше. А нам не стоило смотреть на все это с такого близкого расстояния. Камера оператора была нацелена прямо ей в лицо. Сверху вниз. И странная игра света сделала эту смерть красивой, как на живописном полотне. Роза упала и умерла. Распростертое на земле тело было неподвижно. И Роза уже как бы и не была Розой. Просто тело женщины, мертвое.

10


— Почему не отвечаете? Где вы?

Норма Джин сидела в полном одиночестве в своем номере в мотеле «Старлайт», что у Ниагарского водопада. И безумно скучала по Кассу Чаплину и Эдди Дж., которым не могла дозвониться ни по одному из номеров, что они ей оставили. То были телефонные номера каких-то загадочных домов или резиденций, где телефон все звонил и звонил и никто к нему не подходил. А если и подходил, то в трубке раздавались голоса служанок с филиппинским или испанским акцентом. Она так истосковалась по ним, что в конце концов решила «заняться любовью» сама с собой, как они ее учили. И представила, что Касс и Эдди Дж. с ней, что все трое они слились и сплелись в едином порыве, что пальцы их переплетены, дыхание учащается и вот наконец наступает разрядка, оргазм такой пугающей взрывной силы, что она едва ли не теряет сознание. И приходит в себя лишь через несколько секунд, совершенно оглушенная и ослепленная, по подбородку течет струйка слюны, а сердце колотится, как бешеное. Если б я была Розой, мне бы понравилось. Но я, наверное, все же не Роза. И тут она заплакала — от стыда и беспомощности. Она так скучала по своим любовникам, что уже почти сомневалась в их существовании. Или в том, что если они существуют, так уж обожают Норму Джин, как уверяют.

Нет. Норма Джин не будет, не должна так из-за этого расстраиваться, сказала она себе. Пусть даже Касс и Эдди Дж. заняты сейчас исключительно собой или проводят время вместе, или поодиночке, с другими любовниками или любовницами. (Она догадывалась, что такого образа жизни придерживается большинство мужчин-гомосексуалистов: их интересуют лишь мимолетные случайные связи. Но старалась об этом не думать.) И однако же… да, да, она, Норма Джин, очень расстроится, если узнает, что в ее отсутствие они завели себе другую девушку.

Сила ее в другом. Сила ее в том, что она настоящая Женщина. Они — всего лишь двое мужчин, а она — Женщина. «Волшебный и неразрывный триумвират» — так экзальтированно называл троицу Касс. О, и они действительно просто обожали ее! Они ее любили. Она была уверена в этом. Они так и сияли от гордости, появляясь с ней в общественных местах. Студийное изобретение, «Мэрилин Монро», находилась на пороге настоящей Славы, и эти голливудские хитрецы и пройдохи, Касс и Эдди Дж., прекрасно понимали, что это означает, пусть даже сама их девушка этого до конца не понимала. («О!.. Этого просто быть не может! Не глупите! Как Джин Харлоу? Джоан Кроуфорд? Куда мне до них!.. Я свое место знаю. Знаю, сколько мне приходится работать. Знаю, как боюсь. Да это просто чисто операторский трюк, что я иногда так выгляжу!») Даже когда Касс и Эдди Дж. смеялись над ней, она все равно знала: они ее любят. Потому что смеялись они над ней, как смеются над младшей глупенькой сестренкой.

Впрочем, иногда, да, иногда насмешки их были довольно злобными. Норма Джин старалась об этом не вспоминать. Когда эти парни, сговорившись, вдруг набрасывались на нее с особой жестокостью. Когда, занимаясь любовью, нарочно причиняли боль. Так ей не нравилось. И они это знали. Было больно и во время, и после, так больно, что трудно было сидеть, а спать приходилось на животе и принимать обезболивающее. Или же одну из волшебных пилюль Касса. И что хорошего оба они в этом находили, она никак не могла понять.

— Но это же противоестественно, правда? Просто я хочу сказать… так нельзя.

И они все смеялись, смеялись над маленькой Нормой, до тех пор, пока она не начинала смеяться сама и смахивала слезинки с блестящих и по-детски синих наивных глаз.

Иногда они задевали чувства Нормы Джин. К примеру, говорили о ней «она» прямо в ее присутствии. Она, она, она! А иногда с хитренькой такой усмешкой называли ее Рыбкой. Совершенно непонятно почему.

— Эй, Рыбка, одолжишь нам двадцатку?

— Эй, маленькая Рыбка, нельзя ли перехватить у тебя полтинник?

(Норма Джин вспомнила, что раза два слышала, как Отто Эсе называл по телефону ее или какую-то другую девушку-модель «рыбкой». Но когда спросила Касса, что это означает, тот лишь пожал плечами и выплыл из комнаты. Тогда она спросила Эдди Дж., который в их «триумвирате» играл роль младшего и более нахального братца Касса Чаплина. И тот ответил ей со всей прямолинейностью:

— Рыбкой? Да просто потому, что ты и есть «рыбка», Норма. И ничего тут уже не поделаешь.

— Но почему? — не унималась она. — Что означает эта «рыбка»? — Норма Джин настаивала, улыбалась. Эдди Дж. улыбнулся тоже, потом снисходительно объяснил:

— «Рыбкой» мы называем любую женщину. Та же липкая чешуя, тот же характерный запах. Рыба, она вся такая склизкая. Рыба, пусть даже она мужского пола, а не женского, особенно выпотрошенная, очень напоминает женщину. Ну, ты поняла, в каком смысле. И не обижайся. Тут нет ничего личного.)

И тем не менее Норма Джин твердо знала: сила ее в том, что она Женщина. И не важно, кто она в данный момент — «Мэрилин Монро» или «Роза Лумис». Главное, что она Женщина.

Не будь нас, у них бы не было детей. Они не могли бы иметь сыновей.

Без нас, Женщин, настал бы конец света.

Она снова набирала один из голливудских номеров.

Уже который раз за вечер. За ночь. А кстати, сколько сейчас в Лос-Анджелесе? На три часа больше или меньше? Она никак не могла сообразить.

— Здесь у нас час ночи, стало быть, там десять вечера, что ли? Или одиннадцать?..

И она с удвоенной энергией принялась набирать номер собственной новой, еще толком не обставленной квартиры, что неподалеку от Беверли-бульвар. И на этот раз трубку сняли.

— Алло? — голос был женский. И, судя по всему, принадлежал совсем молоденькой девушке.




Близнецы


Встреча! Вот они оба, ждут свою любимую у выхода. Рейс «Континентал эрлайнс», Лос-Анджелесский международный аэропорт. Оба одеты очень стильно — блейзеры, жилеты, аскотские галстуки, шелковые рубашки с крупными блестящими запонками и одинаковые фетровые шляпы. Смуглый молодой человек с густыми черными волосами, знаменитым чаплиновским скорбно-страстным взглядом больших темных глаз и темными же усиками. А рядом — второй молодой человек, повыше ростом и более плотного телосложения, с дерзким и в то же время несколько женоподобным лицом Эдварда Дж. Робинсона, с мясистыми чувственными губами и страстным взглядом. Похожий на Чаплина мужчина держал в руках с полдюжины белых роз на длинных стеблях, а у похожего на Робинсона молодого человека было с полдюжины алых роз, тоже на длинных стеблях.

Когда среди пассажиров, выходивших из самолета, появилась молодая блондинка в темных очках, белом костюме из акульей кожи, изрядно помявшемся после долгого перелета, и широкополой соломенной шляпе, прикрывавшей ее выбеленные до неправдоподобия волосы, нарядные молодые люди уставились на нее, словно не узнавая.

— В чем дело? Вы что, м-меня не узнаете?

Норма Джин умудрилась придать этому моменту неловкости изящество и легкость, присущие музыкальной комедии. О, это она умела, как никто другой, была наделена даром импровизации! Весело рассмеялась и одарила встречающих своей знаменитой улыбкой на миллион долларов. А потом помахала рукой перед носом у молодых людей, как будто пробуждая их от спячки.

— Нор-ма!

И прибывшие тем же рейсом пассажиры наблюдали, как молодые люди бросились обнимать Норму Джин. Эдди Дж. так крепко стиснул ее в объятиях, что оторвал от земли, едва не переломал ребра. Затем Касс с вкрадчивой грацией танцора обнял ее нежно-нежно и впился в губы жадным и влажным поцелуем.

Интересно, кто они такие? Актеры? Манекенщики из дома моды? И лица такие знакомые.

— О, Касс!..

И Норма Джин зарыдала, зарывшись лицом в белые розы.

Но тут вмешался Эдди Дж., снова шагнул к ней, снова обнял и тоже стал жадно целовать в губы.

— Моя очередь! — Норма Джин совершенно растерялась и забыла ответить поцелуем на поцелуй, даже закрыть глаза забыла. Она едва переводила дух. Сколько же роз! Их просто невозможно удержать в руках. Некоторые уже попадали на землю. Она очень испугалась во время посадки, когда самолет, подпрыгивая и дрожа, помчался по взлетной полосе в сплошном вонючем смоге, а эта встреча напугала ее еще больше. Касс был страшно растроган и заглядывал ей в глаза.

— Какая же ты красавица, Норма! Я уже почти и забыл…

Эдди Дж. сверкал белозубой мальчишеской улыбкой. Иногда он заставлял своих дружков просто покатываться со смеху, пародируя Маленького Цезаря, теперь же бессознательно пародировал своего знаменитого отца, улыбался, усмехался, цедил слова уголком рта. Так Эдди Дж. вел себя всегда, когда не хотел выдавать смущения.

— Да! Точно! Мы уж почти и забыли! Какая она красотка, наша «Мэрилин»!

Тут уже оба они громко расхохотались. И Норма Джин неуверенно присоединилась к ним.

Как же они изменились, Касс и Эдди Дж.! Норма Джин их едва узнавала.

И дело тут не только в стильной одежде. (Может, у них завелся новый дружок, очередной щедрый «благодетель»? Один из так называемых «истосковавшихся по любви стариканов», устоять перед которым было просто невозможно?) Касс отпустил волосы, теперь они казались даже гуще и кудрявее прежнего. И еще начал отращивать черные шелковистые усики — ну точь-в-точь как у Маленького Бродяги, прямо как ненастоящие, так и хотелось приглядеться повнимательнее или потрогать их рукой. Эдди Дж. был взвинчен и возбужден сверх всякой меры (обычно он сидел на дексамиле, предпочитал его бензедрину «во всех отношениях» и уверял, что он не дает привыкания). Темные глаза его сверкали, хотя веки были припухшие, а в левом глазу, очевидно, лопнул капилляр, и зрачок был подернут тонкой кружевной кровавой сеткой.

— Нор-ма! Добро пожаловать домой, в Лос-Анджелес.

— Господи, как же мы по тебе скучали! Больше не покидай нас, обещаешь?

Норма Джин с трудом удерживала в руках колючие розы, а Касс и Эдди Дж. шли рядом, возбужденно болтали и смеялись. Строили планы на этот вечер. Планы на завтрашний вечер. А сколько уже шума по поводу «Ниагары»!

— Уолтер Уинчелл считает, что фильм будет настоящей бомбой!

Они прошли через людный терминал. И все расступались перед этой троицей — такой шумной и разнаряженной, словно павлины. Норма Джин старалась не замечать устремленных на них завистливых и любопытных взглядов. Совершенно незнакомые люди останавливались и глядели им вслед.

Норма Джин оставила ключи от машины Кассу и Эдди Дж., и они приехали за ней в аэропорт в лимонно-зеленом «кадиллаке». На правом крыле она заметила длинную и глубокую царапину. Но ничего не сказала им, только засмеялась.

За руль сел Эдди Дж. Норма Джин устроилась на переднем сиденье, между двумя своими любовниками. Откидной верх опустили — насыщенный выхлопными газами воздух резал Норме глаза. Ловко лавируя в потоке движения, Эдди Дж. взял Норму Джин за руку и опустил на свою вздувшуюся ширинку. Касс взял Норму Джин за другую руку и опустил на свою, тоже вздувшуюся, ширинку.

Но все было не так. Совсем не то. Они меня не узнали.




Клятва. Каким именно образом это случилось, непонятно. Но бутылка «Шато Мутон-Ротшильд» урожая 1931 года выскользнула у него из пальцев. А ведь именно он добыл эту бутылку у одного знакомого другого знакомого, приятель которого содержал винный подвал, этакую темную пещерку на Лаурел-Каньон-драйв, и эта чертова бутылка была на три четверти полной! Осколки стекла разлетелись по полу. Терпкий до непристойности запах дорогого вина преследовал их потом долгие месяцы.

— О Господи! Ради Бога, простите! — И он, кто бы он там ни был, разумеется, был прощен. Липкие сонные поцелуи. Эти тоскливые от безнадежной любви мрачные глаза. До чего же они прекрасны, эти глаза, так и тянет рассмеяться, глядя в них. Глаза, утонувшие в экстазе, которому не было конца. Они были молоды и неутомимы, и еще этой неутомимости способствовал дексамил, и любовные утехи, казалось, длились вечность. Заниматься любовью — самое сладкое на свете забвение! Другие средства, они ведь предназначены для сугубо внутреннего пользования, действуют на мозги, но любовь… ее ведь разделяют, верно? Обычно да.

— Ой! Так больно!.. Извините. П-просто не сдержалась!

Они никогда не занавешивали окон. Окна были распахнуты настежь и смотрели в небо. И даже с закрытыми глазами можно было определить, стоит ли на улице ясный калифорнийский день или день пасмурный, рассвет сейчас или закат, синяя звездная ночь или темная ночь без единой звездочки на небе, или же «солнце в зените», как нараспев говорил Касс, цитируя Заратустру, его любовь еще с юности.

(— А кто такой этот Заратустра? — как-то спросила Норма Джин Эдди Дж. — Какой-то общий знакомый?

Эдди Дж. ответил, пожимая плечами:

— Ясное дело. Наверное. Просто я хочу сказать, чем дольше тут живешь, тем больше у тебя знакомых. Правда, иногда они меняют имена, но все равно — раз встречались, значит, встречались».) И вот в разных газетах и журналах, в «Голливудском сплетнике» и «Голливуд рипортер», в «Л.А. конфидентал» и в «Голливуд конфидентал», стали появляться снимки этой блистательной троицы. И подписи к ним. В разделах светских новостей.






МОЛОДЫЕ ПЛЕЙБОИ ЧАРЛИ ЧАПЛИН-МЛАДШИЙ И ЭДВАРД ДЖ. РОБИНСОН-МЛАДШИЙ СО СВОЕЙ ПОДРУЖКОЙ СЕКСУАЛЬНОЙ КУКОЛКОЙ-БЛОНДИНКОЙ МЭРИЛИН МОНРО: ЛЮБОВЬ ВТРОЕМ?





Господи, как вульгарно, сказал Касс. Эксплуатируют нашу популярность, сказал Эдди Дж. «Мэрилин» серьезная актриса, сказал Касс. Особенно ненавистен был ему один снимок, на котором он, по собственному выражению, выглядел как «полная задница». И рот у него разинут, словно он задыхается, добавил Эдди Дж. Тем не менее они выбрали из журналов наиболее скандальные фото и налепили их на стены. А когда они появились даже на обложке «Голливуд конфидентал» — то был снимок пресловутой троицы, весело отплясывающей в каком-то баре на Стрип, — Касс с Эдди Дж. накупили целую дюжину журналов, сорвали со всех обложки и украсили ими дверь в спальне Нормы Джин. Норма Джин смеялась над ними — Боже, что за тщеславие! Они, в свою очередь, поддразнивали ее:

— Кто у нас тут сексуальная куколка-блондинка? Она?.. Быть того не может! — И хватали ее за ягодицы и лобок. Норма Джин верещала, отталкивала их руки. При одном только прикосновении их быстрых сильных пальцев, при одном только взгляде на их раскрасневшиеся лица она вся так и таяла. Пусть пошлость, но именно так оно и было. Линия сердца у вас превалирует над остальными. Главное для вас любовь, мадемуазель.

Именно Норма Джин веселила и подбадривала своих мальчиков, когда они нуждались в утешении. Что, кстати, бывало нередко после бурных, в античном духе, ночей и безумных дней. После того как Эдди Дж. разбился во взятом напрокат «ягуаре». После того как уровень красных кровяных телец в крови у Касса вдруг упал необычайно резко, и ему даже пришлось провести в больнице целых три «совершенно чудовищных» дня. Когда Эдди Дж., получивший роль Горацио в местной постановке «Гамлета» и дружно превозносимый до небес за исполнение лос-анджелесской прессой, вдруг проснулся однажды днем и заявил, что «голова у него совершенно пустая… как будто шлангом высосали все мозги», и не пошел на вечерний спектакль, и вообще больше не явился в театр. Когда Касс, занятый в кордебалете мюзикла, поставленного на МГМ, умудрился сломать лодыжку на первой же неделе репетиций — «И не пудрите мне мозги всей этой фрейдистской мутью, это просто случайность!»

Так вот, после всего этого Норма Джин утешала и ублажала их, нянчилась с ними, терпеливо выслушивала все их жалобы и нытье. А иногда — даже и не слушала, что именно они говорят. Потому что, пребывая в раздражении, они бесконечно оскорбляли и цепляли ее. Ибо, наверное, не столь важно, что тебе говорят, но важно, как говорят. Искренне, без всяких там уверток и недомолвок, сжимая твою руку в своей, глядя тебе прямо в глаза.

— О, Норма! Мне кажется, я люблю тебя.

А Эдди Дж. с лицом избалованного мальчишки, которое вдруг все морщилось и искажалось, словно он был на грани слез, вдруг заявлял:

— Я ревную тебя к Кассу. Ревную тебя к любому, кто на тебя взглянет. И если и смогу полюбить ж-женщину, так это будешь только ты!

И еще был Касс с мечтательными глазами, первая настоящая любовь Нормы Джин. Эти глаза! Самые красивые глаза, какие я когда-либо видела у мужчины. Впервые заглянула она в них давным-давно, еще когда была ребенком.

— Норма? Когда ты говоришь, что любишь меня, когда смотришь на меня вот так… кого ты видишь, скажи! Но только правду! Его, да?

— О! Нет-нет, что ты! Я вижу только тебя.

Как красноречивы они были, Касс Чаплин и Эдди Дж., с каким блестящим остроумием, выразительностью и упоением рассказывали о своих знаменитых и гадких отцах! «Отцы Хроноса» — так называл их Касс и бледнел при этом от злости. «Пожирали своих отпрысков».

(— А кто такой Хронос? — спросила как-то Норма Джин, не желая показывать Кассу свою необразованность. И Эдди Дж. неуверенно ответил:

— Кажется, какой-то древний царь. Или нет, погоди-ка… у греков он был то же самое, что Иегова. Да, древнегреческий бог. Точно!) В Голливуде обитало немало детей разных знаменитостей, и большинство были словно околдованы злыми чарами. И похоже, Касс и Эдди Дж. были знакомы со всеми.

Эти люди носили громкие фамилии (Флинн, Гарфилд, Барримор, Свенсон, Талмидж), которые, казалось, давили на них физически и морально. Они выглядели слабохарактерными и незрелыми, но смотрели на мир старческими глазами. Уже с малолетства старались перещеголять друг друга в цинизме и иронии. Редко удивлялись жестоким поступкам, в том числе и своим собственным, зато их могло растрогать просто до слез малейшее проявление доброты или благородства.

— С нами надо поаккуратнее, — любил повторять Касс.

Эдди Дж., соглашаясь с ним, горячо подхватывал:

— Да! Все равно что кобру кормить! Да я сам могу дотронуться до себя разве что десятифутовой палкой.

Норма Джин возражала:

— По крайней мере у вас обоих есть отцы. Вы знаете, кто вы.

— В том-то и несчастье! — раздраженно отвечал ей Касс. — Мы знали, кто мы, уже до того, как родились.

Эдди Дж. добавлял:

— Мы с Кассом носим на себе двойное проклятие. Оба мы младшие. Оба родились от отцов, которые нас не хотели.

— С чего это вы взяли, что не хотели? — пыталась возразить Норма Джин. — Вряд ли стоит верить вашим матерям, мало ли что они там говорили. Когда кончается любовь и люди разводятся…

Касс с Эдди Дж. отвечали дружным и презрительным фырканьем:

— Любовь!.. Ты это серьезно? О какой такой гребаной любви толкует нам эта маленькая Рыбка?

Норма Джин не на шутку обижалась.

— Мне не нравится это прозвище, Рыбка. Оно мне противно.

— А нам противно, когда ты поучаешь нас, что мы там должны чувствовать, — злобно огрызался Касс. — Ты никогда не знала своего отца, ты свободна. Можешь сама себя изобрести. И надо сказать, проделала в этом смысле замечательную работу. «Мэрилин Монро»!

Эдди Дж. возбужденно подхватил:

— Да, именно! Ты свободна! — И чисто импульсивным жестом схватил Норму Джин за руку, да так крепко, что едва не переломал ей пальцы. — Ты не носишь фамилию трахальщика, благодаря члену которого появилась на свет! Твое имя целиком придуманное: «Мэрилин Монро»! И мне это страшно нравится. Ты как бы сама себя родила.

Они обращались к ней и в то же время полностью ее игнорировали. Однако Норма Джин подозревала, что в ее отсутствие они вряд ли стали бы рассуждать на все эти темы серьезно. Нет, просто сидели бы, пили или курили травку. Касс заявил громко:

— Если б я мог родить сам себя, я бы совершенно переродился. Я бы искупил все грехи, вернул себе доброе имя. Дети «великих» не способны даже удивляться, потому что все, что они могли сделать сами, уже сделано. И сделано куда лучше, чем получилось бы у нас. — Он произнес эти слова без горечи, скорее с горделивым смирением, словно актер, цитирующий Шекспира.

— Правильно! — воскликнул Эдди Дж. — Какими бы мы ни были наделены талантами, старики нас все равно уже переплюнули. — И он расхохотался и ткнул Касса кулаком в ребра. — Конечно, мой старик просто полное дерьмо в сравнении с твоим. Гангстер и коп в одном лице. И эту его знаменитую усмешку может сымитировать кто угодно. Но Чарли Чаплин… Одно время этот тип был здесь практически королем. Уж он сумел наделать шуму, это точно!

Касс поморщился и заметил:

— Я же просил тебя никогда не говорить о моем отце! Черт бы тебя побрал, Эдди! Ты ж ни хрена не знаешь ни о нем, ни обо мне!

— Да пошел ты в задницу, Касси! Какая разница! Когда я плакал или писал в штанишки, мой старик принимался орать на меня. Он и на мать орал, и тогда я налетал на него с кулаками. Мне было всего пять, а я уже успел превратиться в полного психа. И тогда он пинком отшвыривал меня на другой конец комнаты. Мать заявила об этом в суде при разводе, и меня даже возили на рентген, чтобы подтвердить ее показания.

— А мне пришлось давать показания самому. Потому что моя мать на суд не явилась. Была в стельку пьяная.

— Твоя мать?! Что ж тогда о моей-то говорить!

— По крайней мере твоя мать не была сумасшедшей.

— Ты что это, серьезно? Да ни хрена ты не знаешь о моей матери!

И они ссорились, злобно и жарко, как могут ссориться только братья. Норма Джин пыталась их урезонить, прямо как Джун Эллисон в одном из знаменитых фильмов сороковых, где режиссер почему-то вообразил, что если девушка хорошенькая и говорит разумные вещи, то вполне способна урезонить любого.

— Касс! Эдди! Я вас просто не понимаю. Эдди, ты прекрасный актер. Я же видела тебя на сцене. Тебя всегда вдохновляли серьезные роли, язык поэзии, Шекспир, Чехов. Именно что не кино, а сцена. Именно сцена — настоящий тест для актера. Но ты слишком рано сдался. Был слишком требователен к себе, не выдержал и сдался. А ты, Касс… ты же совершенно замечательный танцор! — Норма Джин завелась, слова так и лились потоком, а Касс с Эдди Дж. взирали на нее с молчаливым презрением. — Ты любишь музыку в действии, Касс! Как Фред Астер. И твои танцевальные композиции просто великолепны. И оба вы…

Только тут до Нормы Джин дошло, как нелепы и бесполезны все ее утверждения, пусть даже в них и была изрядная доля истины. Нет, она не слишком преувеличивала. В определенных кругах сыновья Чарли Чаплина и Эдварда Дж. Робинсона считались «одаренными». И в то же время — «проклятыми». Потому как «одаренность», или, если угодно, талант, просто ничто без других качеств. Таких, как мужество, амбициозность, упорство, вера в себя. К сожалению, оба молодых человека были лишены этих качеств.

Эдди Дж., насмешливо фыркнув, заметил:

— Так говоришь, у меня актерский талант? Какой такой талант, о чем ты, детка? Все это дерьмо! Все они одно сплошное вонючее дерьмо! И мой старик, и его старик, и все эти гребаные Барриморы и долбаные Гарбо! Одни лица, вот и все, что у них есть. И эти дебильные зрители смотрят на их лица, и тут происходит какое-то чертово волшебство. Любой человек, если он не окончательный урод, может играть.

Тут Касс перебил его:

— Эй, Эдди! Вот это и есть дерьмо! То, что ты тут лопочешь!

— Ни хрена не дерьмо! — взорвался Эдди Дж. — Для тупых повторяю: любой человек может играть. Игра — это обман. Это шутка. Режиссер тебя запрягает, ты произносишь все положенные реплики. Да любой дурак способен на это!

Касс пожал плечами и заметил:

— Само собой. Играть, конечно, может любой. Но весь вопрос в том, хорошо ли он это делает.

Эдди Дж., уже совершенно выведенный из себя, обратился к Норме Джин:

— Скажи ему, малыш. Ты же у нас «актриса». Все это муть, верно? Не будь у тебя такой шикарной попки и титек, ты бы была просто ничто. И прекрасно понимаешь это.

Произошло это не тем вечером, другим. Тем вечером Норма Джин вернулась домой с Ниагарского водопада, и они ее встречали. И привезли из аэропорта в новую ее квартиру, где все было перевернуто вверх дном и скверно пахло уже до того, как в гостиной разбилась бутылка с «Шато Мутон-Ротшильд», и пришлось прибирать. Зато у них осталась бутылка французского шампанского, и на этот раз Касс настоял, что откроет ее сам. Открыл, наполнил бокалы до краев; пузырьки шампанского кололи кончики пальцев. Щекотно и приятно! Касс и Эдди Дж. галантно приподняли бокалы и обратились к хозяйке дома:

— Наша Норма снова с нами. Вернулась домой.

— Наша «Мэрилин», роскошная женщина!

— И еще к тому же умеет играть.

— О да! Так же, как умеет трахаться. — И мужчины расхохотались, впрочем, вполне беззлобно.

Норма Джин пила и смеялась вместе с ними. Исходя из всех их плохо замаскированных намеков, она уже давно сделала вывод, что в постели — не бог весть что. Возможно, потому, что большинство мужчин предпочитали других мужчин. Или предпочли бы, если б у них был выбор. Очевидно, мужчина все же лучше знает, чего хочет другой мужчина, но никаких подсказок на эту тему у Нормы Джин не было. А потому она просто смеялась и пила. Всегда мудрее смеяться, чем не смеяться. Мужчинам нравилось, как она смеется, даже Кассу и Эдди Дж., которые видели ее с близкого расстояния и в разных видах, даже без макияжа. И потом больше всего на свете она любила шампанское. От вина у нее болела голова, а шампанское… оно словно проветривало мозги и веселило сердце. Ведь иногда она бывала так печальна! И это несмотря на то что она вложила всю свою душу в «Розу Лумис» и уже знала (причем думала об этом спокойно, без тщеславия и даже особой радости), что «Ниагара» станет хитом сезона именно благодаря ей, что фильм очень поспособствует дальнейшей ее карьере, и все же временами ей было так грустно!.. К тому же шампанское — ее свадебный напиток.

Она рассказывала Кассу и Эдди Дж. о своей свадьбе, и оба они слушали и так смеялись! Они ненавидели браки, они ненавидели свадьбы. И слушать все эти жалкие подробности — то был просто бальзам на их души. Эти взятые напрокат свадебные наряды с чужого плеча! Эта боль, которую она испытала при первом «половом сношении». Этот ее глупый молодой муж, пыхтящий, стонущий, сопящий и храпящий, грубо, словно боров, наваливающийся на нее. На протяжении всего их короткого брака Норму Джин преследовал медицинский запах скользких и липких презервативов. А чего стоил один Старина Хирохито, скалящий зубы с радиоприемника. «Иногда то было единственное существо, с кем удавалось поговорить за весь день». И еще, похоже, у Нормы Джин все время была менструация. Бедняга Баки Глейзер! Он заслуживал лучшей жены, чем Норма Джин. Она от души надеялась, что, женившись во второй раз, он нашел себе женщину, у которой не бывает менструаций, похожих на выкидыш.

Зачем, зачем я говорю все эти ужасные вещи?

Готова на что угодно, лишь бы рассмешить мужчин.

Касс вывел их на веранду. Когда это, интересно, успело зайти солнце? Стояла влажная теплая ночь… Внизу, под ними, раскинулся в море огоньков Лос-Анджелес. К северу тянулись холмы, огоньков там было меньше. Часть неба прикрывали тяжелые клубящиеся тучи, часть была чистой и свободной от них — гигантская расселина. В нее хотелось смотреть и смотреть. Норма Джин читала где-то, что возраст Вселенной составляет миллиарды лет. И единственное, что знали астрофизики, так это то, что возраст этот в какой-то момент начинал как бы отсчитываться в обратную сторону, к истокам. Вследствие чего их ждал некий взрыв, с которого будто бы и началась Вселенная. Но с чего именно? С какой-то мельчайшей частички, которую не видно человеческим глазом?.. И однако же, глядя в небо, вы видели в звездах лишь красоту. Вы видели созвездия, из которых складывались фигуры людей и животных, словно все эти звезды, разбросанные в пространстве и времени, находились на одной плоской поверхности, как какие-нибудь клоуны на арене. Касс сказал:

— А вон там Близнецы, видишь? И Норма, и я Близнецы. Приговорены быть вместе.

— О!.. Где?

Он показал. Норма Джин не была уверена, что увидела именно то, что нужно. Небо походило на огромную составную картинку-загадку, и чтобы разгадать ее, ей не хватало многих фрагментов. Эдди Дж. нетерпеливо воскликнул:

— Где он? Я ничего не вижу!

— Они. Близнецы — это они, а не он.

— Какие еще Близнецы? Все так запутано и непонятно.

Несколько месяцев назад Эдди Дж. сам говорил Кассу и Норме Джин, что и он тоже Близнец, родился в июне. Ему так хотелось быть похожим на них. Теперь же у него словно память отшибло. Касс снова принялся показывать увертливое созвездие, и на этот раз Норма Джин и Эдди Дж. увидели. Или притворились, что видят. Эдди воскликнул:

— Звезды! Все же им придают преувеличенное значение. Они так далеко, что трудно принимать их всерьез. А свет их исчезает, не успев достигнуть Земли.

— Не свет, — поправил его Касс. — А сами звезды.

— Звезды — это и есть свет. Только из него они и состоят.

— Нет. Звезды состоят из твердой субстанции. Этот твой «свет» не может вырабатываться из ничего.

Эдди Дж. был не из тех, кого можно поправлять. Норма Джин попыталась разрядить возникшее между мужчинами напряжение.

— То же самое можно отнести и к людям-«звездам», — сказала она. — Одни представляют собой что-то, другие — нет. И в первых есть эта самая твердая субстанция.

Бедная Норма Джин! Какой грубый просчет она допустила. Ведь то был намек на чудовищных отцов ее возлюбленных, пусть косвенный и сделанный из самых лучших побуждений. Касс с изрядной долей злорадства заметил:

— Факт тот, что звезда всегда сгорает. Не важно, небесное это светило или человек.

Эдди Дж. хихикнул:

— А вот за это я выпью, малыш!

Эдди Дж. принес на веранду бутылку шампанского, поднимался по лесенке, с преувеличенной осторожностью цепляясь за перила. Наполнил их бокалы. На свежем воздухе он невероятно оживлялся, это было характерно для Эдди Дж. в те дни.

— И все же я никак не врублюсь, Касс, кто такие эти Близнецы? То же самое, что двойняшки?

— И да, и нет. Суть Близнецов состоит в том, что их не просто двое. Они совершенно идентичные друг другу двойняшки и связаны странными и неразрывными отношениями до самой смерти. — Тут он выдержал паузу. Он умел держать паузу, как любой актер.

Из них двоих Касс Чаплин был более образованным человеком; полубезумная мать умудрилась пристроить его в иезуитскую школу, где он изучал средневековую теологию, латынь и греческий. Правда, школу он так и не окончил, то ли сам ушел, то ли его исключили, то ли случился очередной приступ депрессии. Во время первого их романа, когда Норма Джин любила со всем пылом страсти, она всякий раз, когда предоставлялась такая возможность, осматривала личные вещи Касса — он, естественно, об этом не знал. И вот как-то в одном из потрепанных вещевых мешков она обнаружила объемистую тетрадь с отрывными листами, озаглавленную «БЛИЗНЕЦ: МОЯ ЖИЗНЬ В ИСКУССТВЕ». Там были музыкальные композиции, стихи, поразительно реалистичные рисунки фигурок и лиц людей. Там были также эротические изображения «ню», и мужчин, и женщин, занимающихся онанизмом, с искаженными от мук и стыда лицами. И Норма Джин подумала: Неужели это я?

За несколько лет до этого Чарли Чаплина-старшего допрашивали в Комитете по расследованию антиамериканской деятельности, обзывали в газетах «предателем-комми», после чего ему пришлось уехать в изгнание в Швейцарию. Норма Джин сочла, что именно этот факт так отрицательно повлиял на Касса. Он разбрасывался, хватался то за одно, то за другое занятие; был то возбужден сверх всякой меры, то на несколько дней погружался в глубочайшую депрессию; страдал, как и она, бессонницей и принимал нимбутал; много пил. (Еще слава Богу, что в отличие от Эдди Дж. не пристрастился к модному тогда в Голливуде гашишу.) Вот уже несколько месяцев его не вызывали на просмотры. Он писал музыку и тут же рвал ноты. Норма Джин могла этого и не знать, но нашлись знакомые и доброжелатели (в их число входил и ее агент). Они сочли нужным сообщить ей, что однажды Касса Чаплина даже арестовали и продержали ночь в полицейском участке Вествуда — за появление в общественном месте в пьяном виде и нарушение общественного спокойствия. Иногда, занимаясь с ней любовью, он вдруг терял потенцию. И шутливо говорил, что в такие моменты Эдди Дж. просто обязан «обслужить» их обоих.

Что Эдди Дж. с удовольствием и исполнял, благо был неутомим, и его член был постоянным предметом зависти и восхищения со стороны друзей.

Касс же тем временем продолжал объяснять:

— Близнецы были братьями-двойняшками по имени Кастор и Поллукс. Они были воинами, и вот одного из братьев, Кастора, убили. Поллукс так скучал по своему брату, что вымолил у Юпитера, главного из богов, позволение пожертвовать собственной жизнью ради воскрешения брата. Юпитер был настолько растроган — иногда, если очень постараться и унизиться, этих старых мерзавцев богов все же можно было пронять, — что разрешил жить Кастору и Поллуксу. Но только не вместе. Кастор жил один день на небесах, Поллукс в это время находился в Гадесе[63 - Гадес — подземное царство, царство теней (греч. миф.).], иначе говоря — в аду. Затем наставала очередь Поллукса жить на небесах, а Кастор низвергался в ад. Они попеременно находились то в раю, то страдали, но так никогда и не видели друг друга.

Эдди Дж. недоверчиво хмыкнул:

— Господи, ну и чушь собачья! Это не только глупо, это еще и чертовски банально. Да такое всю дорогу происходит!

Касс невозмутимо продолжил, обращаясь теперь уже только к Норме Джин:

— Потом Юпитер снова пожалел их. Вознаградил за любовь друг к другу и поместил на небо. И вот они стали звездами, и были уже всегда вместе. Видишь? Вон они, Близнецы. Всегда вместе. Навеки.

Норме Джин так и не удалось толком разглядеть созвездие. Но она подняла глаза к небу и смотрела, улыбаясь. Достаточно просто знать, что Близнецы там. Разве это так уж обязательно, видеть?

— Так значит, Близнецы — это братья в небе, и они бессмертны! Знаешь, я всегда…

Тут Эдди Дж. перебил ее:

— Ну а какое отношение это имеет к смерти? Или к нам? Лично я, черт побери, чувствую себя вполне смертным! И не хочу быть какой-то там долбаной звездочкой в небе!

Бутылка шампанского упала на пол веранды и разбилась. Осколков было гораздо меньше, чем от бутылки вина, к тому же и шампанского в ней оставалось совсем немного.

— Гос-поди! Ну, вот, опять!

Но Касс смеялся, и Эдди Дж. тоже засмеялся. Они подмигнули друг другу и превратились в Эббота и Костелло. Эдди Дж. подхватил с пола крупный осколок стекла и, состроив блаженно-глупую физиономию, завопил:

— Клятва кровью! Давайте поклянемся кровью! Мы — Близнецы, все трое. Вроде тех двойняшек, но только нас трое!

Касс, возбужденно захлебываясь словами, пробормотал:

— Пусть это будет… нечто вроде так называемого треугольника. Треугольник не делится пополам! А два… два всегда можно разделить!

Эдди Дж. добавил:

— И чтобы никогда не забывали друг друга, о’кей? Все трое! Чтобы всегда любили друг друга, как любим сейчас.

— И если придется, умрем друг за друга! — задыхаясь, добавил Касс.

И не успела Норма Джин их остановить, как Эдди Дж. резанул осколком стекла себя по руке, на сгибе локтя. Хлынула кровь. Касс взял у него стекло и тоже полоснул по руке, у него кровь полилась еще сильнее. Растроганная всем этим, Норма Джин без колебаний приняла осколок из рук Касса и дрожащими пальцами провела им по запястью. Боль была острой и сильной.

— Всегда любить друг друга!

— Близнецы — навеки!

— В здравии и болезни…

— В бедности и богатстве…

— Пока смерть не разлучит нас!

И они сплели окровавленные руки. Они задыхались от хохота. То был сладчайший из актов любви, который довелось испытать Норме Джин! Гнусавым и хриплым голосом гангстера Эдди Дж. протянул:

— Пока смерть? Да хрен с ней, со смертью! Мы не разлучимся и после смерти! — И они обнялись и начали целоваться. Хватали друг друга руками за измятую и окровавленную одежду. Повалились на колени, потом — на пол и неуклюже, жадно, второпях занимались любовью прямо на веранде до тех пор, пока острый осколок стекла не вонзился Кассу в ляжку — «Гос-поди!» И они ввалились в квартиру, не разжимая объятий, и повалились клубком, как расшалившиеся щенки, на просторную и давно не убираемую постель Нормы Джин, где в горячке страсти занимались любовью всю ночь напролет.




Мне казалось, что в ту ночь я зачала ребенка. Но я ошибалась.




Оставшийся в живых. Премьера «Ниагары»! Исторический вечер. Все уже понимали это еще до того, как в зале погасли огни. Мы с Кассом не могли сидеть рядом с Нормой Джин. Она расположилась в первом ряду вместе со студийными боссами. Они терпеть ее не могли, она тоже их ненавидела. Но таковы были правила Голливуда. С ней подписали контракт на 1000 долларов в неделю. Она подписала его, когда находилась в отчаянном положении, и потом долгие годы боролась с ними за прибавку. Но победили, разумеется, боссы. На премьере «Ниагары» рядом с Нормой сидел этот злобный мерзавец и ублюдок Зет, правда, он то и дело вставал — поздороваться с разными людьми. Жал им руки и так странно моргал при этом, точно ни хрена не понимал, на каком находится свете. Хотел понять, но никак не получалось. Будто он не в себе. Словно человек, который убежден, что у него свиное ухо, а люди ведут себя с ним так, будто вместо этого самого уха у него шелковый кошелек! Никогда этого не понимал. На протяжении всей карьеры «Мэрилин Монро», которая заработала для Студии миллионы, а получала какие-то жалкие крохи, эти типы делали вид, точно ни хрена не видят и не понимают.

В тот вечер на «Мэрилин» было красное платье в блестках, с голыми плечами и почти голой грудью. Они специально сшили для нее этот наряд, заставили надеть его. И когда она вошла в зал и пошла по проходу мелкими семенящими детскими шажками, на нее пялились, разинув рты, таращились, точно на какую шлюху. По таким случаям люди тратят, как минимум, по пять часов на макияж. Точно покойника к похоронам готовят, говорила Норма. И еще я заметил, как она оглядывается, ища глазами меня и Касса (мы-то сидели на самом верху, на балконе), и не видит нас. И выглядела она, как маленькая заблудившаяся девочка в костюме шлюхи. И все равно — выглядела шикарно. Я ткнул Касса пальцем в бок и сказал: Это наша Норма! И слова эти прозвучали как ругательство.

В зале погасли огни, и начался фильм — со сцены у водопада. И на фоне ревущего, кипящего пеной потока воды мужчина казался таким маленьким и беззащитным. Затем сработала камера — резкая смена плана. На экране появилась Норма — я хотел сказать «Роза». Конечно, в постели, где ж еще!.. Голая и прикрытая одной простыней. Она давно проснулась, но притворялась спящей. На протяжении всего фильма эта самая «Роза Лумис» делает одно, а притворяется, что другое. И публика покупается, верит ей, все верят, за исключением ее гребаного мужа. А сам этот парень — какой-то псих, ветеран, бывший вояка. Патологический случай. И его жалко, но зрителям на него чихать. Все только и ждут, когда «Роза» снова появится на экране. Она так сексапильна, она воплощение зла и порока. Куда до нее Лане Тёрнер!..

Вообще, вспоминая потом эту «Ниагару», ты вдруг понимал, что там всего одна постельная сцена, где все были голые. Когда ее снимали? В 1953-м?.. Вроде бы так, и оторвать глаз от Нормы, то есть «Розы», было невозможно. Мы с Кассом смотрели эту «Ниагару» раз десять, если не больше… Потому что Роза была нами. Жестока по-своему, как жестоки мы. Полное отсутствие морали, как у младенца. Только и знала, что смотреть на себя в зеркало. Да каждый бы смотрел, если б выглядел, как она! И еще она все время поглаживала себя, она была влюблена в себя, вот что! Как и мы! Но почему-то считается, что это плохо. А уж эти постельные сцены, просто удивительно, как их пропустила цензура. Она раскидывает ноги, и, готов поклясться, прямо так и видишь ее блондинистую писюльку через простыню. Пялишься на нее, будто тебя околдовали. А одно ее лицо чего стоило… да на нем прямо нарисована эта ее штучка! Влажные красные губы, язычок. И когда Роза умирает, фильм умирает вместе с ней. Но умирает она, надо сказать, очень красиво. Я едва не кончил прямо в штаны. И это была та самая девочка, наша Норма, которая даже трахаться толком не умеет. Ты делаешь за нее девяносто девять процентов работы, а она только и знает, что пищать: «Ой-ой-ой!» Но в кино «Мэрилин» знала в этом толк. Точно трахалась с этой самой камерой, а мы наблюдали за всем как посторонние.

Примерно в середине фильма, когда Роза издевается и смеется над своим мужем потому, что у него не встал, Касс вдруг и говорит мне:

— Это не Норма. Это не наша маленькая Рыбка.

И он, черт подери, был прав! Роза была совершенно незнакомой нам женщиной. Да мы таких вообще никогда не видели! А люди, дураки, до сих пор думают, что «Мэрилин Монро» играла саму себя. И про каждый новый фильм, в котором она снималась, они долдонили одно и то же:

— Эта шлюха совершенно не умеет играть. Играет саму себя, вот и все.

Но она была прирожденной актрисой. Если хотите — гениальной! Если, конечно, верите, что таковые существуют. А все потому, что Норма не знала, кто она такая, вот и пыталась заполнить эту пустоту. И всякий раз, в каждом новом фильме, изобретала себе другую душу. Другие люди, они, может, тоже пустые, как мы, к примеру. Может, даже вообще у всех души пустые, но одна только Норма это знала.

Такой была наша Норма Джин Бейкер. Такой мы ее знали. Когда были «Близнецами». До того, как она предала нас. А может, наоборот, это мы предали ее. Но это было очень, очень давно, когда мы были совсем молодые.




Счастье! И пришло оно не на следующий после премьеры «Ниагары» день, а несколько дней спустя, утром. Когда Норма Джин, плохо спавшая на протяжении целых месяцев, проснулась после глубокого и спокойного сна. Причем обошлось без волшебных пилюль Касса. И ей снились такие удивительные сны! Совершенно феерические сны! Роза умерла, но Норма Джин в этих снах была живой.

— Мне же обещали, что я буду жить вечно!

Она была здоровой и живой молодой женщиной, высокой и сильной, подвижной, как прирожденная спортсменка. И не с постыдной, вечно кровоточащей щелкой между ног, но с прекрасно развитым и ненасытным половым органом.

— Что это? Кто я? Я так счастлива!

Во сне ей разрешили смеяться. Бегать по пляжу босиком и смеяться. (Что за пляж?.. Венис-Бич? Но только не теперешний Венис-Бич. Венис-Бич из давнего прошлого.) Там была бабушка Делла, и ветер трепал ее волосы. Как же громко и заразительно умела смеяться бабушка Делла — Норма Джин уже почти забыла… А эта штучка между ног Нормы Джин, может, и у бабушки Деллы тоже есть такая? И не мужской член, и в то же время не то чтобы и женское влагалище. И называлась эта штука просто: «Это я. Норма Джин».

Она проснулась и поняла, что смеется. Было еще рано, всего 6.20 утра. Этой ночью она спала одна. Совсем одна в широкой постели, и она скучала по своим мужчинам, но потом заснула и во сне уже ничуть по ним не скучала. Касс и Эдди Дж. не вернулись… откуда? С какой-то вечеринки, то ли в Малибу, то ли в Пасифик-Пэлисэйдс. Норму Джин туда не приглашали. А может, приглашали, но она отказалась ехать. Нет, нет, нет! Ей ужасно хочется спать, и спать она будет без волшебных пилюль. И она крепко спала, и проснулась рано, и все тело было словно пронизано бешеной энергией и силой. О, она была так счастлива! Она плеснула в лицо холодной воды и сделала разогревающую гимнастику, как ее учили в актерской школе. Затем ряд танцевальных, тоже разогревающих упражнений. И чувствовала себя молоденьким жеребенком — так и хотелось побегать и порезвиться. Она надела толстые носки, кроссовки, мешковатую фуфайку. Заплела волосы в две тугие короткие косички. (Вспомнила, как перед какими-то соревнованиями в школе в Ван-Найсе тетя Элси тоже заплела ей косички. Чтобы длинные кудрявые волосы не лезли в лицо.) И вышла на пробежку.

Узкие обсаженные пальмами улочки были почти пусты, хотя движение по Беверли-бульвар уже началось. Со дня выхода на экраны «Ниагары» ее агент названивал ей непрерывно. Со Студии тоже названивали непрерывно. Интервью, фотографии, реклама. По всей Америке были развешаны афиши с «Розой Лумис». Она то и дело появлялась на обложках «Фотолайфа» и «Инсайд Голливуд». По телефону ей возбужденно зачитывали отрывки из рецензий, и имя «Мэрилин Монро» звучало так часто, что начало казаться каким-то нереальным, абсурдным и нелепым, принадлежащим совершенно чужому человеку, причем к нему прилипали другие, тоже нелепые слова, и эти слова тоже были изобретением чуждых ей людей.

Фантастическая игра. Редкостное врожденное дарование. Необработанный алмаз. Такой откровенно, вызывающе сексуальной женщины Америка не знала со времен Джин Харлоу. Примитивная мощь женской природы. Не женщина, а змей-искуситель. Вы ненавидите Мэрилин Монро — и в то же время восхищаетесь ею. Блестящая, ослепительная! Сексуальная, соблазнительная! Извини-подвинься, Лана Тёрнер! Почти шокирующая нагота. Вызывающая. Отталкивающая. Превзошла в откровенной похотливости Хеди Ламарр. Теду Бара. Если Ниагарский водопад является одним из семи чудес света, то Мэрилин Монро, несомненно, его восьмое чудо.

Слушая все это, Норма Джин становилась беспокойной. Бродила по квартире с телефонной трубкой в руке, небрежно приложив ее к уху. Нервно посмеивалась. Поднимала свободной рукой десятифунтовую гантель. Поглядывала в зеркало, откуда на нее с робкой и глуповатой улыбкой смотрела девушка в длинном красивом пеньюаре. Или вдруг наклонялась, касалась кончиками пальцев ступней ног — и так десять раз подряд, десять быстрых наклонов. Двадцать. Эти хвалебные слова! И имя «Мэрилин Монро», ставшее почти заклинанием! Норма Джин нервничала, зная, что эти слова, которые, захлебываясь от восторга, цитируют ее агент и люди со Студии, могут означать что угодно.

Эти слова, придуманные чужими людьми, обладали странной властью. Они начали определять ее жизнь. Они походили на непрерывно дующий ветер. Ветры Санта-Ана. Однако может настать момент, и ветер этот дуть перестанет, и слова эти исчезнут, умолкнут — и что тогда? Норма Джин даже сказала своему агенту:

— Но ведь на самом деле это ни о ком. Никакой «Мэрилин Монро» не существует. Разве они не понимают? Это была «Роза Лумис», и существовала она лишь на экране. И п-потом она просто умерла. И все кончено.

Агент имел привычку смеяться над наивностью Нормы Джин, особенно когда она пыталась быть остроумной. И ответил ей с упреком:

— Мэрилин! Моя дорогая. Еще ничего не кончено.

Она бегала минут сорок. И когда, запыхавшись, с блестящим от пота лицом повернула к своему дому, увидела двух молодых людей. Неверной походкой приближались они к парадному входу.

— Касс! Эдди Дж.!

Они были бледны, небриты, одежда в полном беспорядке. Дорогая шелковая сорочка Касса цвета голубиного крыла была расстегнута до пупка и вся в пятнах от какой-то желтоватой, похожей на мочу жидкости. Волосы на голове Эдди Дж. торчали клочьями, как у какого-нибудь маньяка. За ухом красовалась свежая царапина в виде изогнутого красного серпа, глубоко въевшегося в плоть. Мужчины изумленно уставились на Норму Джин в фуфайке с логотипом Калифорнийского лос-анджелесского университета, в кроссовках и толстых носках, с двумя окаймляющими потное лицо косичками. Эдди Дж. с самым дурацким видом пробормотал:

— Норма? Ты что, уже встала? Так рано?

Касс болезненно поморщился, словно в голове у него гудело. И с упреком в голосе заметил:

— Боже! Ты выглядишь такой… счастливой.

Норма Джин рассмеялась. Она так любила их обоих! Обняла их, расцеловала в исцарапанные щеки. От них воняло, но ей было все равно. И сказала:

— О да! Я счастлива! Кажется, сердце вот-вот разорвется в груди, до того я счастлива. И знаете почему? Потому что теперь, когда появилась Роза, люди наконец поймут, что это — не я. Все в Голливуде поймут. И скажут: «Смотрите, она создала Розу. Но на самом деле она совсем другая. Она — настоящая актриса!»




Беременна! Под именем «Глэдис Пириг» она отправилась на осмотр к гинекологу-акушеру в район настолько удаленный от Голливуда, что, казалось, это уже какой-то совсем другой город. И когда он сказал ей, что да, она беременна, Норма Джин заплакала.

— О, я знала!.. Я так и знала. Чувствовала, что прямо вся словно распухла. И еще… я так счастлива!

Врач не расслышал этих ее слов. Он видел перед собой молодую, проливающую слезы блондинку. Взял ее за руку, заметил, что на пальце нет кольца.

— Моя дорогая. Вы здоровая молодая женщина. Все будет в порядке.

Норма Джин сердито вырвала руку.

— Вы не поняли! Я совершенно счастлива! Я хочу этого ребенка. Мы с мужем… п-пытались, столько лет!

И она немедленно бросилась звонить Кассу Чаплину и Эдди Дж. На их поиски ушло добрых полдня. Она была так возбуждена и взволнована, что совершенно забыла о деловом ленче с продюсером. Забыла, что у нее назначено интервью с модным нью-йоркским журналистом, а также встреча на Студии. Ничего, она отложит съемки следующего своего фильма, мюзикла.

Какое-то время можно зарабатывать деньги, снимаясь для журналов. Сколько еще месяцев можно будет сниматься, пока ничего не заметно? Три? Четыре?.. Был журнал «Сэр!», где ее просто умоляли сфотографироваться для обложки, и теперь она попросит у них тысячу, никак не меньше. Был также «Шик» и еще «Эсквайр». Появился новый журнал под названием «Плейбой», редактор хотел, чтобы на обложке первого номера красовалась именно «Мэрилин Монро». А потом она отпустит волосы и перестанет их красить. «Если все время выбеливать, как сейчас, я просто облысею».

Потом в голову пришла совсем уже дикая мысль: она должна позвонить миссис Глейзер! О, ей страшно не хватало матери Баки! Она обожала вовсе не Баки, а его мать. Миссис Глейзер! И Элси Пириг. «Тетя Элси, а ну-ка, догадайтесь! Я беременна!» Несмотря на то что эта женщина предала ее, Норма Джин давно ей простила и скучала по ней. «Стоит родить, и ты становишься настоящей женщиной. Навсегда. Становишься одной из них, и они уже не смогут тебя отвергнуть». Мысли роились в голове, словно летучие мыши. Никак не удавалось привести их в порядок. Ей уже почти начало казаться, что это и не ее мысли вовсе. Так, кого она еще забыла? Кому еще надо будет позвонить?

— Как кому? Я так и вижу ее лицо!..




Празднование. В тот вечер она встретилась с Кассом и Эдди Дж. в маленьком итальянском ресторанчике на Беверли-бульвар. Здесь «Мэрилин» узнавали редко. И уж тем более не узнают в невзрачной мешковатой одежде, с волосами, покрытыми шарфом, без макияжа и практически без бровей. Здесь Норма Джин в безопасности. Проскользнув в кабинку и усевшись рядом с ней, Эдди Дж. чмокнул ее в щеку и, удивленно вытаращив глаза, заметил:

— Эй, Норма, что это с тобой? Ты выглядишь…

И Касс, проскользнувший в кабинку следом и усевшийся напротив, ухмыльнулся и закончил за него:

— …точно тебя так и распирает.

Норма Джин собиралась прошептать каждому из них на ушко. По очереди: Догадайся! Хорошие новости! Ты скоро будешь отцом! Но вместо этого вдруг разрыдалась. Взяла каждого за руку и поцеловала по очереди, молча, без слов, и мужчины растерялись и испуганно переглянулись.

Позже Касс скажет, что он, разумеется, знал, он догадывался, что Норма беременна. Ведь у нее была задержка. А критические дни всегда проходили так болезненно. Бедняжка так страдала, и это было нешуточным испытанием для каждого любовника; конечно, он знал или должен был знать. Эдди Дж. был совершенно шокирован этой новостью. И в то же время удивлен. А с другой стороны, чему, собственно, тут удивляться? Ведь они только и делали, что трахались, и особую неутомимость в этом деле проявлял именно он. Нет, ясное дело, отец — это он. Может, он не особенно-то и хотел этого ребенка. Ну, что не на все сто процентов, так это точно. Но прилив некоторой гордости все же испытал, нельзя этого отрицать. Ребенок Эдварда Дж. Робинсона-младшего от самой красивой женщины Голливуда!

Оба они знали, как Норма хотела этого ребенка; то была одна из самых трогательных черт Нормы на протяжении всего времени их знакомства. Как наивна и крепка была ее вера в то, что материнство самым чудесным образом перевернет всю ее жизнь — и это несмотря на то, что собственная ее мать была официально признана сумасшедшей. Бросила ее и даже (ходили по Голливуду такие слухи) однажды пыталась убить. Оба они знали, как страстно мечтала Норма стать нормальной, по ее понятиям, конечно. А уж кто, как не ребенок, может сделать женщину нормальной, а?..

Итак, в тот вечер, когда Норма принялась плакать и покрывать поцелуями их руки, орошая заодно и слезами, Касс торопливо и с максимальным сочувствием в голосе заметил:

— О, Норма. Ты уверена?

А Эдди Дж. добавил ломающимся, как у подростка, голосом:

— Лично я так точно уверен. О-о-о, Бог ты мой!

Оба они улыбались, но в сердца уже вселился страх. Ведь им еще и тридцати нет, они еще мальчишки. Актеры, давно сидевшие без работы, они не смогли даже толком изобразить положенные в таких случаях эмоции. И, обменявшись взглядами, поняли, что эта чокнутая ни за что не согласится на аборт, об этом даже речи быть не может. А значит, положение безвыходное. И дело тут не только в том, что Норма мечтала о ребенке, она много раз с ужасом говорила об аборте. Ведь в глубине своего милого, доброго сердечка она была убежденной христианкой. Верила во всю эту ерунду или хотела верить. Так что никакого аборта не будет, и заводить об этом разговор просто бессмысленно. И если ее любовники Близнецы рассчитывали на то, что скоро, очень скоро, их «Мэрилин» начнет зарабатывать серьезные деньги, то теперь и этой их мечте сбыться не суждено. Словом, куда ни кинь, всюду клин. Впрочем, если разыграть карты правильно, выход придумать можно.

Норма Джин не спускала с них прелестных и встревоженных синих глаз.

— Вы за меня р-рады? То есть, я хотела сказать, за нас? За Близнецов?

Ну что еще они могли ответить на это, кроме как да.

* * *


Плюшевый тигренок. Эпизод, который может показаться сном. И все же он был вполне реален. Реален, и участвовали в нем Близнецы. Оба они были пьяны от красного вина (сама Норма Джин выпила всего два или три бокала, а мужчины прикончили две бутылки), однако Норма Джин помнила все не слишком отчетливо. Она, Касс и Эдди Дж. отмечали радостное событие. Плакали, веселились и хохотали и примерно в полночь вышли из ресторанчика. И пошли по улице, и завернули за угол, и там, на другой улице, вдруг увидели неосвещенную витрину магазина игрушек. Маленький такой магазинчик, они много раз проходили мимо, не замечая его. И тут Норма Джин остановилась и стала пристально всматриваться в витрину, и вдруг увидела там совершенно чудесных маленьких плюшевых зверушек ручной работы, и целую семью кукол, и вырезанные из дерева кубики с буквами алфавита, и игрушечную железную дорогу, и грузовички, и автомобильчики. Но Касс и Эдди Дж. продолжали твердить, что никогда не видели этого магазина прежде, да они готовы просто поклясться в этом! Надо же, какое странное совпадение, заявил Касс. Это ночь ночей.

— Прямо как в кино. Такие вещи могут случиться только в кино!

Алкоголь не притуплял чувств Касса, напротив, лишь обострял их, и сознание начинало работать необычайно ясно и четко. И он произнес эти слова как-то особенно убедительно. Эдди Дж. процедил уголком рта:

— Кино! Повсюду, куда ни плюнь, это вонючее кино! Прямо житья от него нет!

Норма Джин, которая редко напивалась и поклялась не пить совсем во время беременности, пошатнулась и привалилась к витрине. От дыхания на стекле образовалась замутненная буква О. Неужели она действительно видит все это, неужели это не сон?

— О!.. Маленький тигренок. У меня тоже когда-то был такой же. Давно, когда я была еще девочкой.

(Так ли это? Тот маленький плюшевый тигренок, подарок на Рождество, который Норма Джин получила в приюте и который затем бесследно исчез? Или этот тигренок больше, пушистее? И уж наверняка дороже. Потом был еще один тигренок, которого Норма Джин сшила сама для малышки Ирины из подручных материалов.)

Быстрым и резким ударом кулака, которым сын Эдварда Дж. Робинсона славился среди золотой молодежи Голливуда, Эдди Дж. пробил витрину. На асфальт дождем посыпались осколки стекла. Какое-то время Норма Джин и Касс взирали на все это с изумлением, затем Касс спокойно протянул руку за игрушкой.

— Первая игрушка для нашего малыша! Круто!




Искупление вины. На следующее утро, терзаемая чувством вины, а также головной болью и легкой тошнотой после выпитого накануне, Норма Джин потащилась в магазин игрушек. «Может, мне просто приснилось все это? Кажется нереальным». Но в сумочке, висевшей через плечо, лежал маленький плюшевый тигренок. Ей даже подумать было страшно о том, что витрина магазина разбита — а все из-за ее дурацкого, чисто импульсивного замечания. Но то, что Эдди Дж. протянул ей тогда игрушку и она проспала с тигренком под подушкой всю ночь, было, увы, неоспоримым фактом. И вот теперь он лежит у нее в сумочке. «Но что мне оставалось делать? Только вернуть его назад».

Магазин игрушек существовал! Под вывеской «ИГРУШКИ ГЕНРИ». Ниже более мелкими буквами: «Игрушки ручной работы — моя специальность». То был миниатюрный магазинчик, длина фасада составляла не более двенадцати футов. И каким жалким он выглядел теперь, с выбитой в витрине частью стекла, с этой дырой, наскоро заделанной фанерой. Норма Джин всмотрелась в уцелевшую секцию витрины и с ужасом увидела: да, так и есть, магазин открыт. И Генри, владелец, стоит за прилавком. Она робко приотворила дверь, над головой звякнул колокольчик. Генри поднял на нее печальные глаза. Освещение в магазине было скудное — прямо как в каком-нибудь средневековом замке. И в воздухе тоже пахло прошлым. Совсем рядом, на Беверли-бульвар, ревело движение, но в магазине «ИГРУШКИ ГЕНРИ» было так тихо, так умиротворяюще спокойно.

— Да, мисс? Чем могу помочь? — У него был тенор, и звучал голос очень меланхолично, но в нем не слышалось ни тени упрека. Он не будет ругать меня. Он не из тех, кто судит.

И Норма Джин заговорила — с детской непосредственностью, торопливо, заикаясь:

— Я… я… мне так жаль, м-мистер Генри! Вижу, вам выбили в-витрину, да? Это было ограбление? Наверное, ночью? Просто я ж-живу здесь, неподалеку, и я… как-то р-раньше не замечала, что витрина разбита.

Мистер Генри, мужчина с печальными глазами и неопределенного возраста, но уж, на взгляд Нормы Джин, явно не молодой, ответил ей горькой полуулыбкой.

— Да, мисс. Вы совершенно правы. Это произошло прошлой ночью. К сожалению, у меня здесь нет сигнализации. Просто не подумал, что кому-то может прийти в голову воровать игрушки.

Норма Джин крепко стиснула дрожащими руками сумочку с плюшевым тигренком. И сказала:

— Н-надеюсь, не слишком много забрали?

Генри с плохо скрываемой скорбью ответил:

— Немало, уверяю вас, мисс.

— О! Мне очень жаль!

— Забрали, сколько могли унести, причем самые дорогие и лучшие игрушки. Деревянный паровоз ручной работы, куклу в натуральную величину. Куклу ручной росписи с настоящими человеческими волосами.

— О! Мне очень жаль!

— Ну и еще кое-что, помельче. Плюшевых зверьков, которых шьет моя сестра. Она, между прочим, слепая. — Произнес это Генри со сдержанной страстностью и смотрел при этом на Норму Джин так, как может смотреть только актер на зрителей, отделенных от него огнями рампы.

— О? Вот как? Слепая?.. У вас слепая сестра?

— Да, и она очень одаренный человек. Шьет чудесные игрушки на ощупь.

— И их тоже украли?

— Да, ровно пять штук. Плюс еще кое-какие мелочи. И витрина разбита. Я объяснил все это полиции. Но они, похоже, не горят желанием разыскивать воров. Я, во всяком случае, не слишком надеюсь, что их поймают. Трусы!

Норма Джин так и не поняла, к кому относится это последнее замечание Генри — к ворам или полиции. И нерешительно спросила:

— Но вы, наверное, застрахованы?

Генри с вызовом ответил:

— Да, мисс, застрахован! Уж будьте уверены! Я, конечно, дурак, но не до такой же степени!

— Ну, тогда… в-все хорошо.

— Да. Хорошо. Однако это ничуть не уменьшает шок, который испытали мы с сестрой, а также не способствует укреплению моей веры в человеческую порядочность.

Норма Джин вынула из сумки маленького полосатого тигренка. И, стараясь не замечать, как смотрит при этом на нее Генри, произнесла торопливо:

— Вот… я нашла это в проулке, прямо за моим домом. Я тут живу. Неподалеку, за углом. Наверное, это ваша?

— О, да, моя.

Генри смотрел на нее, рассеянно моргая. И его доселе бледное, пергаментное лицо вдруг начало наливаться кровью.

— Я н-нашла его. На земле. Так и подумала, что это, наверное, ваше. Но мне хотелось бы купить тигренка. Если он, конечно, не очень д-дорогой.

Генри молча смотрел на Норму Джин еще с минуту. И ей никак не удавалось представить, о чем он думает в эту минуту. Но ей казалось, ему хочется прочитать потайные ее мысли.

— Полосатый тигренок? — пробормотал он наконец. — Да, моя сестра специализируется как раз на таких.

— Он немножко запачкался. Вот почему я хочу его купить. Просто потому, — Норма Джин издала неуверенный нервный смешок, — что вы, наверное, не сможете его теперь продать. К тому же он такой симпатичный.

Держа маленького полосатого тигренка обеими руками, она поднесла его поближе к Генри, чтобы тот мог разглядеть. Норма Джин стояла у самого прилавка, примерно в футе от него, но он не сделал ни единого движения, не попытался взять игрушку из ее рук. Лишь безмолвно шевелил губами, как будто обдумывал что-то. Он был ниже Нормы Джин на несколько дюймов, маленький человечек с черными глазками-бусинками, оттопыренными ушами и острыми локотками.

— Вы добрый человек, мисс. У вас золотое сердце. Я отдам вам этого тигренка за… — Тут Генри задумался и улыбнулся, и было заметно, что улыбка у него теплая и искренняя. И еще было заметно, что Норма Джин показалась ему совсем молоденькой, лет двадцати с небольшим, и что он, по всей видимости, принял ее за начинающую актрису или танцовщицу. Хорошенькую, но ничем особенно не примечательную девушку с круглым невинным личиком и светлой кожей, не испорченной макияжем. В туфлях без каблуков она походила на мальчишку, если б не пышный бюст. На его взгляд, ей явно недоставало уверенности в себе и эффектной внешности. Таким, как она, в шоу-бизнесе не преуспеть. — За восемь долларов. А так он стоил десять.

Должно быть, Генри совсем забыл о маленьком ярлычке, что был прикреплен к тигренку. На нем карандашом была выведена цена: 8.98.

Норма Джин с облегчением улыбнулась и быстро выхватила из сумочки кошелек — словно боялась, что он передумает.

— Нет-нет, мистер Генри! Огромное вам спасибо. Но эта игрушка предназначается моему первому ребенку, и я хочу заплатить за нее полную цену.




Видение


Норма Джин будет помнить это всегда.

Они отправились на одну из ночных прогулок. Романтических ночных прогулок по южной Калифорнии, в самом конце лета. В лимонно-зеленом «кадиллаке» с широко ухмыляющимся хромированным передним бампером и задними крыльями, напоминающими плавники. Точно рыба или быстроходная лодка, разрезала эта машина своим бампером и задними крыльями воздушные волны, чередования света и тени. И в ней Касс Чаплин, Эдди Дж. и Норма Джин. И они так любили друг друга! От беременности Норма Джин еще более похорошела: кожа так и светилась, глаза сияли — яркие, ясные и такие умные. Ее беременность повлияла и на этих двух красивых молодых людей, они казались еще красивее. Казались более таинственными, загадочными. И никому не дано было разгадать эту их тайну, ну, разве что они сами захотели бы раскрыть ее. Разве что Норма Джин вдруг захотела бы раскрыть ее. И еще все трое пребывали в мечтательном и несколько заторможенном состоянии, предвкушали таинство рождения. Обменивались многозначительными взглядами и громко смеялись. Неужели это правда? Да, все правда, все так оно и есть. Это реальность, реальность!

— Это вам не кино, — говорил Касс. — Это настоящая, реальная жизнь. — Эдди Дж. вступил в Общество анонимных алкоголиков, что заставило Касса призадуматься. То был серьезный, ответственный шаг, человек отказывался от спиртных напитков! Но что, если он до сих пор сидит на наркотиках? Тогда, выходит, он обманывает и других, и себя? На что Эдди Дж. резонно заметил, что всегда успеет вскочить в последний вагон, как в свое время сделал его старик, причем не раз, а много-много раз. Вот такие дела! И с мрачным недоумением добавил при этом:

— Я моложе не становлюсь. И здоровее — тоже.




Врач Нормы Джин подтвердил пятинедельную беременность; ребенок должен был родиться в середине апреля. И еще он уверил, что здоровье у нее просто отменное. Единственное, на что она до сих пор жаловалась, так это на тяжело протекающие месячные. Сильные кровотечения, боли, но теперь это все прекратилось вместе с прекращением менструаций. Просто благословение Господне! «Дело того стоит. Нет, неудивительно, что я так счастлива!» Спала она теперь крепко и без барбитуратов. Занималась гимнастикой. Ела раз шесть в день, но понемногу, предпочтение отдавала зерновым и фруктам. Ела жадно, голодно, иногда ее слегка подташнивало. Совершенно отказалась от красного мяса, просто видеть его не могла, избегала жирной пищи. «Маленькая мамочка», — поддразнивали они ее, и уже не называли Маленькой Рыбкой (по крайней мере в лицо). Да они ее просто боготворили! Обожали ее. Женский центр неразрывного треугольника. Она опасалась, это неизбежно приходило в голову временами, что молодые любовники могут бросить ее, но пока что еще не бросили и, похоже, не собирались. Потому как эти молодые люди никогда еще не влюблялись по-настоящему хотя бы в одну из своих многочисленных девушек и молоденьких женщин, категорически отказывались верить, что те могут быть от них беременны. Никогда ни одна из их девушек или женщин, вступавших с ними в интимную связь, не отрицала самой возможности аборта. С Нормой все было по-другому. Норма была совсем другая. Особенная.

Может, мы просто ее боялись. Начали понимать, что совсем ее не знаем.

Касс был за рулем, гнал «кэдди» под лунным светом по почти опустевшим улицам. Норма Джин, уютно угнездившаяся между двумя своими красавцами любовниками, была довольна, как никогда. В жизни не чувствовала она себя такой счастливой. Она держала Касса за руку, держала и Эдди Дж. за руку, сжимала их потные ладони, прижимала их к своему животу, где рос младенец. «Скоро, совсем скоро придет день, и можно будет почувствовать, как бьется у него сердечко!» Они ехали к северу, по Ла-Сьенега. Миновали Олимпик-бульвар, проехали Уилшир. Заметив приближение Беверли, Норма Джин подумала, что Касс сейчас повернет на восток, к их дому. Но он вместо этого свернул на север, к Сансет-бульвар.

По радио передавали романтическую музыку сороковых. «Я ведь могу мечтать, разве нет?», «Буду любить тебя всегда, всегда». Затем пятиминутный перерыв на краткий обзор новостей, главной из которых являлось изнасилование и убийство очередной молоденькой девушки; тело найдено обнаженным, судя по всему, принадлежало оно «многообещающей актрисе и манекенщице» из Венис, объявленной в розыск вот уже семь дней. И вот наконец ее обнаружили, завернутую в кусок брезента, на пляже, прямо за пирсом в Санта-Монике. Норма Джин слушала как завороженная. Эдди Дж. переключился на другую волну. Оказывается, новости были не первой свежести. Об этом убийстве рассказывали еще вчера. Девушка была незнакома Норме Джин. Во всяком случае, имени ее она никогда не слышала прежде. Эдди Дж. нашел другую станцию, передающую поп-музыку, Перри Комо пел «Предмет моего обожания». Эдди Дж. подпевал ему и насвистывал в такт. А потом игриво подтолкнул Норму Джин в теплый и мягкий бок.

Странно, но Норма Джин так и не рассказала Эдди с Кассом о том, что побывала в магазине игрушек Генри. И это несмотря на то что Близнецы поклялись ничего не утаивать друг от друга.

— Куда ты везешь нас, Касс? Я хочу домой. Наш Бэби так хочет спа-а-ать.

— Сейчас покажу Бэби кое-что забавное. Погоди немного.

Похоже, Касс с Эдди Дж. о чем-то сговорились. Заговорщически так переглянулись, и Норма Джин, вдруг занервничала. И еще ей страшно хотелось спать. Словно младенец засасывал ее в сон вместе с собой, в то безмолвное и тесное первобытное пространство без искорки света. Существовавшее еще до начала Вселенной, как и я. И ты вместе со мной.

Они находились на Сансет и поворачивали к востоку. Эту часть города Норма Джин знала, не любила и даже побаивалась еще с давних пор, с троллейбусных поездок на Студию, на занятия и прослушивания. Прибыв туда однажды утром, она узнала, что контракт с ней разорван. И еще на Сансет-бульвар всегда было такое ужасное движение! Непрерывный поток машин, двигавшихся с угрюмой безжалостностью и обреченностью, будто суденышки по реке Стикс[64 - Река, текущая в подземное царство смерти (из греч. миф.).]. (Кстати, как правильно произносится название этой реки? Стикс? Кажется, да. Надо будет как-нибудь спросить Касса.) А затем потянулся непрерывный ряд ярко освещенных рекламных щитов и афиш. Фильмы! Лица кинозвезд! И вот самая эффектная, самая броская и высокая из всех, рекламирующая «Ниагару». И по всей ее ширине, футов на тридцать, простирается платиновая блондинка, красавица, исполнительница главной женской роли. Роскошные соблазнительные формы, прелестное лицо искусительницы и вызывающе приоткрытые алые и блестящие губы. Все это настолько притягивало внимание, что афиша стала в Лос-Анджелесе расхожей шуткой. Говорили, что из-за нее снижается скорость движения, образуются пробки и водители стоят и глазеют.

Разумеется, Норма Джин видела афиши «Ниагары» и прежде. Но на эту, пылающую красками и гигантскую, избегала смотреть.

Эдди Дж. воскликнул возбужденно:

— Норма! Хочешь смотри, хочешь нет, но…

Касс перебил его:

— Но вот она! Наша «Мэрилин».


notes



Примечания





1


Частый случай метонимии, стилистический оборот, состоящий в употреблении названия большего в значении меньшего, целого в значении части и наоборот. — Здесь и далее примеч. пер.




2


Герой одноименной сказки братьев Гримм.




3


Здесь и далее цит. по: Станиславский К. С. Собр. соч. в 9 т. — М.: Искусство, 1954. — Т. 2.




4


Мультипликационный кролик, находчивый, бесстрашный и нахальный, герой 175 мультфильмов.




5


Возможно, имеется в виду «Китайский театр» Граумана в Голливуде, названный по имени владельца и существовавший в 30-е годы.




6


Старинная игра типа нард с доской и фишками, где очередность и продолжительность ходов определяются бросанием игральных костей.




7


Что будет, то будет (исп).




8


На этом самолете знаменитый американский летчик Чарлз Линдберг совершил в мае 1927 г. беспосадочный перелет через Атлантику.




9


Разлом в земной коре длиной около 94 километров, проходит от северо-запада Калифорнии до пустыни Колорадо.




10


Звезды Голливуда 1920–1930-х гг.




11


Сокращенно от Лос-Анджелес.




12


Сухие горячие ветры, дующие с востока на Лос-Анджелес из близлежащей пустыни.




13


Филдс, Уильям Клод, настоящая фамилия Дюкенфилд — актер. Автор и соавтор сценариев ко многим фильмам 1920–1930-х гг.




14


Летний театр, представляющий собой природный амфитеатр на склонах Голливудских холмов.




15


Другое название этого фильма «Убийца», снят в 1931 г. в Германии режиссером Ф. Лангом, одна из первых звуковых лент.




16


Сеннет, Мак (1880–1960) — американский режиссер и актер, начинал карьеру как артист бурлеска и цирка, один из основателей комедийного жанра в немом кино.




17


Понс, Элис Джозефин (Лили) (1904–1976) — оперная певица, звезда театра Метрополитен-опера.




18


Галстук с широкими концами, наложенными друг на друга и сколотыми декоративной булавкой.




19


«К Элизе» (нем.).




20


RKO — название одной из крупнейших студий Голливуда в 1930–1940 гг.




21


Евангелие от Марка, 16. 16–18.




22


Эдди, Мэри Морс Бейкер (1821–1910), основательница религиозного течения «Христианская наука», доказывала, что единственная реальность — это человеческий дух, что телесные недуги иллюзорны и поддаются лечению только силой духа.




23


Мф. 6. 9–13




24


Перевод В. Марковой.




25


Сеть дешевых универмагов в США.




26


Луис, Джо (1914–1981) — профессиональный боксер, негр, многократный чемпион мира в тяжелом весе.




27


Танец, популярный в США в 1940-х гг.




28


Разновидность лото.




29


Дорси, Томми (1905–1956) — музыкант, работавший в стиле свинг, играл на тромбоне, возглавлял популярные ансамбли в 1920–1930-х гг.




30


Команда девушек, в задачу которых входят моральная поддержка «своей» футбольной команды и дирижирование поддержкой болельщиков.




31


Очевидно, первое четверостишие этого стихотворения навеяно строками Э. Дикинсон: «Природа скупа на желтое, / Копит его с утра / Для солнечного заката. / На синее щедра. / Пурпур транжирит, как женщина, / Но тратит едва-едва и т. д. (пер. В. Марковой).




32


Бак, Перл (1892–1973) — американская писательница, известна своими романами о Китае.




33


Сокращенно от Франклин Делано Рузвельт.




34


Уэллс, Орсон (1915–1985) — выдающийся американский режиссер, актер и сценарист, поставил в Голливуде фильм «Гражданин Кейн», сыграл в нем главную роль и получил «Оскара». Поставил такие фильмы, как «Макбет», «Отелло», «Печать зла», «Полуночные колокола» и др.




35


Бытие, 3; 19.




36


Маркс, Граучо — один из комиков знаменитого комедийного трио братьев Маркс; они выступали в кабаре и мюзик-холлах, снимались в популярных комедиях в 1930–1940-х гг.




37


Кобблер — напиток, состоящий из вина с сахаром, лимоном (в данном случае вишней) и льдом.




38


Маршмэллоу — первоначально суфле из алтея, ныне изготавливается из кукурузного сиропа, сахара и пищевого крахмала.




39


Попай — персонаж комиксов и популярных мультфильмов 1930-х гг., смешной пучеглазый морячок, обладавший способностью превращаться в суперсилача всякий раз, когда съедал банку консервированного шпината.




40


Популярная программа документальных фильмов в период с 1931 по 1945 год.




41


От Government issue — солдат, рядовой.




42


Сборник из 52 детских стихотворений, впервые выпущен в Англии в 1760 г., затем в 1785-м вышел в Америке.




43


Эббот и Костелло — знаменитый комедийный дуэт, начали сниматься в американском кино в 1930-е гг., много выступали на радио и ТВ.




44


Стилуэлл, Джозеф Уоррен — военный, с конца 1941 г. был начальником штаба войск Чанкайши в Китае, командовал сухопутными войсками США в Китае, Бирме и Индии во время Второй мировой войны.




45


Название подразделения американских летчиков-добровольцев.




46


Продукты, изделия из алюминия (англ.).




47


Продукты, изделия из бумаги (англ.).




48


«Стейк-хаус» — ресторан, специализирующийся на стейках, или бифштексах. К мясу традиционно подают кочанный салат и печеный картофель.




49


Прозвище фермера из штатов Оклахома и Арканзас, введено в литературный язык Дж. Стейнбеком в романе «Гроздья гнева». Первоначально имело пренебрежительный оттенок.




50


Кьюпи — большеглазая белокурая кукла, создана на основе рисунка из журнала, на котором был изображен Купидон. Его уменьшительное имя и стало названием игрушки. Как имя нарицательное употребляется в значении «пупсик».




51


Эванс, Уокер (1903–1975) — фотограф, автор многих известных фотографий, повествующих о жизни на Юге в период Великой депрессии.




52


Горгулья — рыльце водосточной трубы в готической архитектуре.




53


Сокращенно от «Метро-Голдвин-Майер».




54


Голливудская десятка — десять видных сценаристов и режиссеров Голливуда, отказавшихся в 1948 г. дать показания перед комитетом Палаты представителей по антиамериканской деятельности и внесенных в черные списки. Несколько человек из них были приговорены к различным срокам тюремного заключения.




55


Первая поправка — поправка к Конституции США, гарантирующая гражданские свободы. В том числе свободу слова, печати, вероисповедания, ратифицирована в 1791 г.




56


Абстрактный (филос.).




57


Здесь: «Полное дерьмо» (нем.).




58


Touche — означает удар или укол шпаги, попавший в цель.




59


Маленький домик, коттедж.




60


Уинчелл, Уолтер (1897–1972) — популярный в Америке журналист и радиокомментатор. Считался отцом светской хроники и «колонки светских сплетен», с 1924 г. писал заметки о шоу-бизнесе.




61


Монтерей — курортный город на западе штата Калифорния.




62


«Театр Филко-ТВ» — цикл телевизионных спектаклей, демонстрировался в 1948–1955 гг., состоял из экранизаций романов и пьес, а также собственно телевизионных постановок.




63


Гадес — подземное царство, царство теней (греч. миф.).




64


Река, текущая в подземное царство смерти (из греч. миф.).