Мясо
Джозеф Д'Лейси


«Бог превыше всего. Плоть священна». Эти слова, как заклинание, повторяют забойщики скота — самые уважаемые люди городка Эбирна. Эти слова заповедовал им их эбирнский бог — тот, кто дал людям главное — ИЗБРАННЫХ, а значит, дал им еду. Дал им МЯСО.

Мясо — то, что они любят больше всего на свете. Мясо — то, ради чего они существуют. Мясо — то, без чего их не станет. Мясо вечно. Оно было, есть и будет всегда.

По завету Бога ИЗБРАННЫЕ жертвуют собой, чтобы люди были сыты. И кажется, что установленный порядок незыблем и вечен. Но однажды он нарушается…

Леденящий душу триллер, получивший наивысший балл от самого Стивена Кинга.


Джозеф Д'Лейси

Мясо


Посвящаю эту книгу Фокси, главной опоре и любви всей моей жизни


Слова признательности


Я благодарен прежде всего моему издателю и редактору Саймону Питрику, который рискнул высадить непроверенный саженец, и моей семье, которая заботливо ухаживала за этим растением. Спасибо родным и друзьям за их верность. И всем сотрудникам издательства за их энтузиазм.

Благодарю Колина Смита, Лайсанн Рейдис, Стивена Калькутта, Кейт Пул, Kenilworth Writers & Doomey, Deplancher & Theo на www.tqrstories.com за поддержку.

И конечно, спасибо вам, читатели, за то, что открыли эту книгу.


И сказал Бог:

вот, Я дал вам всякую траву сеющую семя, какая есть на всей земле, и всякое дерево, у которого плод древесный, сеющий семя: вам сие будет в пищу.

    
Библия. Бытие, 1:29


Глава 1


Под тускло-серебристым небом, нависающим гранитной тяжестью облаков, Ричард Шанти бежит домой.

Его ступни впечатываются в землю, а сиплое дыхание рвется наружу в такт неровной поступи. Глубоко в гортани скапливается слизь — это вся влага, что осталась в его теле. Горящие ступни кричат, что они слишком слабы, чтобы продолжать путь. Он бы рад к ним прислушаться.

Но вместо этого сплевывает на землю драгоценную мокроту.

Он уже не потеет. Последние капли пота высохли на его висках, и бородатое лицо пылает. От соли щиплет глаза, но, чтобы их смочить, нет слез. Он засыхает на бегу.

Улыбка появляется на его губах.

Его бедра и икры горят огнем. С каждым шагом пламя все сильнее. Мышцы превращаются в горячее, как лава, желе. Теперь они бесполезны — в них не осталось ни силы, ни былой красоты.

Но это еще не конец.

Ноги подкашиваются. Он чувствует, что они не выдерживают тяжести его обезвоженного тела. Он ясно представляет себе, как лопается на нем кожа, обнажая гладкие кости, — с таким звуком, как если бы под водой треснула деревянная линейка. От этого видения боль лишь усиливается. Воображаемый вязкий треск словно зависает в воздухе, непреходящим эхом отзывается в ушах.

Сколько еще нужно вытерпеть, чтобы очиститься? Я пойду до конца. Я хочу вернуть себе чистоту.

Он бежит.

Его темп не поддается счету. Им дирижирует боль. Стук подошв о каменистую дорогу — как мучительная барабанная дробь.

Там-там-там-там.

Он бежит.

Только в этом его спасение. Он бежит. Он расплачивается.

Ему не хватит жизни, чтобы очиститься от греха, который он совершил. Он сам себя приговорил. Теперь каждая клеточка его тела должна искупать эту вину. Мучительная боль от ступней поднимается выше, к щиколоткам. Он мысленно видит, как расползаются трещины по костям предплюсны.

Он бежит, призывая боль пронзить все его тело. Рюкзак бьет по спине, как живой. С каждым шагом он подлетает вверх, а потом ударяет по позвоночнику. И нет никакой гармонии в этих движениях. Лямки врезаются в плечи, а тяжкая ноша тянет назад. Каждый шаг колотит его, перемалывает.

Его легкие высушены. Выхлопной дым грузовиков, груженных мясом, застревает в его горле и отдает гнилью, от которой его мутит.

Он бежит. Он расплачивается. Он молится.

Теперь боль постоянно при нем. Натруженные связки и кости скребут по нервам. Его существование соткано из страданий.

Быть может, я становлюсь чище.


— Эй, Ледяной Рик! — окликнул его Боб Торранс из наблюдательной кабинки, откуда просматривался весь конвейер. — Какова сегодня скорость?

Шанти взглянул на показания счетчика, закрепленного на панели рядом с главным хронометром.

— Работаем на ста тридцати в час, сэр.

Лицо Торранса расплылось в восхищенной улыбке. Высокая скорость конвейера означала бонусы для всех, кто его обслуживал. И конечно, это возвышало его, Боба Торранса, в глазах и рабочих, и Рори Магнуса.

— Ты косишь скотину как болезнь. Так держать, Рик!

Шанти был самым спокойным рабочим на мясоперерабатывающем заводе Магнуса, и Боб Торранс, управляющий конвейером, любил его. В мастерстве этому парню не было равных. Ему даже придумали прозвище: Ледяной Рик — за хладнокровие, с которым он управлялся с пушкой для забоя скота. С моральной точки зрения это была самая тяжелая операция на конвейере, наиболее разрушительная для психики. Вот почему на этом участке работали попеременно четверо опытных забойщиков: после недельной вахты на забое их на три недели переводили на другие участки конвейера или в другие цеха завода. Никто не смог бы убивать животных час за часом, день за днем, месяц за месяцем без риска помешаться в уме. Перерыв был обязателен ради сохранения рассудка и, что более важно, для поддержания высокой производительности труда.

Но ежедневно, без выходных, до самой пенсии, приставлять дуло пистолета ко лбу живых существ — на это был способен единственный человек. Ледяной Рик, Ричард Шанти. Если кто и мог без ущерба для собственной психики изо дня в день, до конца дней своих, смотреть в глаза несчастных животных, которым в следующую минуту суждено было быть убитыми, выпотрошенными и расчлененными, так это только он, Ледяной Рик.

И он действительно смотрел в глаза своим жертвам. Все видели, как он это делал.

Для большинства забойщиков именно глаза животных были проблемой. Торранс понимал почему — в молодости он и сам был забойщиком. Он знал, что это самая мучительная работа на скотобойне. Разве можно равнодушно наблюдать за тем, как меркнет свет жизни в тысячах пар устремленных на тебя глаз? Разве можно не задаться вопросом, куда уходит этот свет? И ни разу не усомниться в том, насколько благородно ты поступаешь?

Подобные мысли были неизбежны. Ведь каждая пара глаз, проходившая перед забойщиком, имела свой характер и индивидуальность. Каждая пара глаз была неповторима.

Ну и что с того, если Шанти выделялся среди работяг? Разве не плевать на то, что он загонял себя едва ли не до смерти к концу каждой смены? Пока он вовремя являлся на работу и безукоризненно выполнял свои обязанности, Торранс был им доволен.

Каждому забойщику необходимо было какое-то занятие, которое помогало бы отвлечься от работы. Если Шанти находил отдушину в беге, Боба Торранса это вполне устраивало. Он даже мысленно улыбался, представляя себе, как взмыленный Шанти бежит вечером домой.

Все складывалось как нельзя лучше.

Администрация предприятия давно уже усвоила, что забойщикам нужно отвлекаться, иначе они долго не протянут. За долгие годы своей карьеры Торрансу не раз доводилось видеть подобные срывы. Особенно ему запомнилась трагедия одного молодого рабочего.

Забойщик Уили Паттерсон был веселым и открытым парнем, когда пришел на завод. Каждый вечер, после смены, в заводском дворе он выделывал забавные фигуры на своем велосипеде, хвастаясь своей удалью и ловкостью, и все дружно хохотали над его проделками. Он был смышленым, искренним и преданным своей работе. Толстокожему дураку по имени Эдди Валентайн, который тогда был управляющим конвейером, Уили говорил, что может стоять на забое по две недели подряд. Конечно, со стороны Валентайна было ошибкой позволить ему это, но в те времена для рабочего люда существовали лишь религиозные ограничения — и никакая техника безопасности или иные практические соображения в расчет не брались.

Мальчишка работал в головной части конвейера, и сам был подобен одному из его механизмов. Безостановочно вращалась цепь, поднималась алюминиевая заслонка, открывая взору зажатую в маленькой клетке голову животного. Уили вслух произносил заклинание: «Бог превыше всего. Плоть священна», после чего спускал курок. Заслонка опускалась. Он нажимал кнопку, приводя в движение конвейерную цепь.

Заслонка снова открывалась.

Голова.

Глаза.

«Бог превыше всего. Плоть священна».

Шипение. Свист.

Заслонка опускалась.

Счетчик щелкал, показывая новую цифру убитых животных.

Уили работал в таком режиме — две недели вахты, две недели отдыха — в течение полугода. Каждый вечер он уезжал домой на велосипеде, который давно стал атрибутом его цирковых номеров в заводском дворе. А на следующий день его уже видели на привычном месте, на бойне, где он в одиночку расправлялся со стадом.

С течением времени рабочие стали замечать, что улыбка Уили Паттерсона как-то изменилась. Он носил ее, словно маску, которая была чуть тесновата для его лица и причиняла ему боль. Заметили и то, что в нем явно поубавилось мастерства и преданности делу. Он намеренно тыкал щупальцами электрошока в гениталии животных, толпившихся в загоне, бил током обвисшие вымя отслуживших свой срок молочных коров. Торранс не раз видел, как Уили загонял быка в угол и мучил его электрическими разрядами. Быки яростно сопротивлялись, и управиться с ними было сложнее всего.

Уили лишился места забойщика в тот день, когда его застали за тем, что он палил из пневматического пистолета по телу быка, вместо того чтобы выстрелить в определенную точку на лбу. Именно Торранс выхватил у него из рук оружие и прервал страдания животного единственным и точно выверенным выстрелом. К тому времени болт пробил быку челюсть и обе щечные кости. Кровь вытекала из круглых дыр, оставленных выстрелами. Уили удалось прострелить быку дыхательное горло и легкие. Бык едва мог выдохнуть свою мольбу о спасении, когда вмешался Торранс.

Но скотники и забойщики были слишком ценными кадрами, и в поведении Уили администрация не усмотрела ничего тревожного и предосудительного, разве что конвейер приостановился, и это стоило недешево. Издевательства над скотом в предубойном загоне обернулись тем, что мясо оказалось «бледным, мягким и водянистым» — пораженным синдромом БМВ. Такой продукт никто не хотел покупать, поскольку он был невкусным. Уже давно знали, что синдром БМВ был следствием повышенного стресса у животных перед убоем. В этом смысле игрища Уили с электрошоком явно не шли во благо качеству мясной продукции Магнуса.

Уили наказали, отправили на переобучение и вернули на конвейер, только теперь уже на самый дальний участок, где невозможно было мучить животных или портить мясо. Отныне он обрезал ножницами рога и копыта.

Даже после того, как Рори Магнус ввел режим работы «неделя через три», на убой все равно мало кто рвался. Торранс помнил, как один забойщик открыл заслонку, встретился взглядом с коровой, а потом выстрелил себе в лоб из пневматического пистолета. Другие забойщики тоже в той или иной степени пострадали от специфики своей работы. Кто-то сознательно нанес себе травму и предъявил шрамы в качестве оправдания собственной профнепригодности. Кто-то слегка тронулся умом, и это было неплохо — управлять глупыми работниками было гораздо легче.

Но все эти эпизоды были лишь исключениями, изредка нарушавшими плавный ход конвейерной цепи мясного завода Магнуса. Торранс старался как можно быстрее выкинуть их из головы, поскольку избегал сложностей, предпочитая, чтобы все шло гладко. Чтобы все были покладистыми и хладнокровными — как Ричард Шанти.

Как Ледяной Рик.


К его приходу у Майи Шанти уже был готов ужин.

Она возилась на кухне и, часто отвлекаясь от стряпни, поглядывала в окно, втайне надеясь, что он придет раньше обычного. Но этого ни разу не случилось. Когда они только поженились, он зачастую возвращался с завода на автобусе, а бегал только на работу, прихватив с собой спецовку и завтрак, да и то лишь несколько раз в неделю. С годами бег стал для него навязчивой идеей. Майя не сомневалась в том, что эта одержимость рано или поздно убьет ее мужа.

Вода в трех кастрюлях уже закипела, и она приготовилась отваривать зеленую фасоль, брокколи и шпинат, как только заметила его костлявую сгорбленную фигуру, тяжело ковыляющую по дороге. Рис был готов и, теплый, стоял в печи. Она сварила много риса и заставила Гаршу и Гему съесть по три полных миски, прежде чем разрешила им выйти из-за стола.

И все равно близняшки казались ей чересчур худыми.

Приходя домой, он мылся холодной водой в стальной ванне на улице, с мылом старым и твердым, как камень, потом переодевался в коричневую длинную тунику из грубой ткани, которую заставил ее сшить для него, после чего минут пять молча сидел в спальне, пока дыхание не становилось ровным. Потом тихо подходил к столу, без шуток и смеха, как бывало, и все на время замолкали. Но как только он брал в руки столовые приборы, девочки тут же начинали болтать и хихикать, и тогда жизнь в семействе Шанти казалась нормальной.

Рабочие мясного завода Магнуса пользовались особыми привилегиями и защитой. Они могли селиться в просторных домах вблизи города или, при желании, занять целый этаж в городской башне. Словом, выбор и возможности были богатые. Но супруги Шанти были единодушны в своем желании каждый день видеть из окна хотя бы немного зелени, к тому же Ричард всегда мечтал выращивать собственные фрукты и овощи — это была еще одна его навязчивая идея. Может, не всякий рискнул бы жить в таком уединении, но работники мясоперерабатывающего предприятия были в безопасности, где бы ни находились, а семья Ричарда Шанти, поскольку ее глава выполнял особо важную работу, и вовсе принадлежала к касте неприкасаемых, навечно защищенных властью Рори Магнуса, Мясного Барона.

Майе хотелось радоваться их удаче и благополучию, баловать мужа своей любовью. Ей хотелось просто наслаждаться своим статусом и быть такой же беспечной, как жены других рабочих завода. Но каждый вечер, когда она подавала ужин и замечала ручейки пота на висках Ричарда, она чувствовала на своих плечах такую тяжелую ношу, как тот мешок, что он таскал на своей спине дважды в день.

На десерт были свежие плоды деревьев, тростника и виноградной лозы, что росли на заднем дворе. Ричард Шанти ел свой фрукт, так тщательно и долго пережевывая каждый кусочек, что близняшки начинали хохотать, отсчитывая каждое движение его челюсти. Он тянул к ним свои костлявые руки, трогал их лица и волосы. Потом уходил в свою спальню и готовился ко сну. С недавних пор ему едва удавалось высидеть ужин с открытыми глазами, и Майя знала, что он загоняет себя, сжигает дотла жестоким самоистязанием.

Надо было что-то делать.


Ричард Шанти бегал каждый день.

Во время воскресных пробежек его тело подвергалось особенно суровым и продолжительным испытаниям, и он почти не сомневался в том, что однажды он все-таки сумеет очиститься от грехов. По воскресеньям он бегал только раз в день, зато с каждым разом убегал все дальше, и нагрузка становилась все ощутимее. Воскресный маршрут отличался от пути следования в будние дни. Отправная точка была той же, но как только он оказывался на главной дороге, ведущей из города, тотчас сворачивал на тропинку, протоптанную его ногами.

Тропа пролегала сквозь разросшиеся живые изгороди, за которыми давно уже никто не ухаживал. Груда битых кирпичей — все, что осталось от стен моста, — служила ему ориентиром для поворота. Машины практически не ездили по этому участку дороги — только заводские автобусы с рабочими да грузовики, груженные мясом. Никто и никогда не ходил по дороге пешком, только он, Ричард Шанти. Место здесь было глуховатое и небезопасное. Мост еще стоял, но его опорные боковые стенки давно рухнули. Мост соединял берега канала, который тянулся до самого города, а другим концом упирался в пустошь.

До кирпичей было пять миль. Это была первая веха его воскресного маршрута. Добежав до кирпичей, он сворачивал с дороги, и тропинка увлекала его вниз, прямо в заросли ежевики, крапивы и колючего боярышника. Он с благодарностью принимал раны и ожоги, оставляемые на его коже дикими растениями. Тропинка так заросла, что казалось, будто продираешься сквозь джунгли на дне гигантской впадины. Густые заросли окружали его со всех сторон. Ему приходилось пригибаться, увертываться от ползучих растений и колких веток молодых деревьев, которые проросли здесь с тех пор, как таинственный обходной путь был всеми забыт и заброшен.

Он свернул влево от моста, убегая все дальше от цивилизации. Поверни он направо — и давно нехоженые дороги привели бы его в самый центр Эбирна, а его туда совсем не тянуло. Ветки хлестали его по лицу и рукам. Упавшие сучья и корни деревьев цеплялись за ноги. Раны и ссадины, постоянное ощущение опасности и надвигающейся угрозы — все это делало воскресные пробежки особенно трудными, но зато благотворными.

Он неукоснительно соблюдал единственное правило: если он бежит, то ничто не в силах его остановить, разве что физическая неспособность двигаться. Но до этого еще ни разу не доходило.

Только во время воскресных пробежек у него возникало искушение остановиться, и оно не имело ничего общего с желанием прекратить мучения, которым он себя подвергал. Через пару миль потайная тропка становилась шире, по обе стороны обозначались склоны, и создавалось впечатление, будто находишься вовсе не в овраге, а на вершине насыпи. Его по-прежнему обступал плотный кустарник, но теперь все чаще просматривалась пустошь, окружавшая город. Никто не осмеливался нарушить эту природную границу. Его собственный дом стоял относительно недалеко от края пустоши — от запущенной земли его отделяла широкая полоса полей и лесов. Впрочем, отсюда, с этой точки, где насыпь подходила к стоячим водам старого канала, он мог видеть прямо перед собой эту бесплодную землю, бесполезную и пустынную.

Казалось, она никогда не знала подкормки и ухода. Вместо этого ее темную, неровную поверхность укрывала тяжелая черная пыль. Это было похоже на застывшие волны черного моря или на черную пустыню с крохотными барханами. Иногда в пыли мерцало что-то белое — это потревоженная ветром грязь обнажала гладкий, как зеркало, камень. В пустоши не было ничего. Ничего, кроме жажды, голода и одиночества до самой смерти. Эта безысходная пустота манила его. Здесь он мог бегать, постепенно уничтожая себя. Смерть была бы медленной, зато предсказуемой. Ему казалось, что это и есть идеальный конец жизни экзекутора.

Вскоре густой кустарник, на полтора фута выше него, редел, и он выбегал на открытую насыпь.

В том месте, где насыпь встречалась со старым водоканалом, пролегала дорога, по которой, сверни он налево, можно было бы вернуться домой. Продолжать путь прямо не имело смысла, поскольку тропинка и насыпь обрывались, пожираемые пустошью. Канал тянулся чуть дальше, потом и он сужался, теряясь в стерильной дикой пустыне, которая держала город в осаде.


Ричард лежал на спине, с закрытыми глазами, и, похоже, спал. Майя отправила девочек наверх в их спальню. Потом закрыла за собой дверь и стояла, наблюдая за тем, как вздымается дыханием грудь мужа. Он был таким худым, что больно было смотреть. Казалось, он не улыбался ей уже лет десять. Лежит как на смертном одре, подумала она, глядя на его бледную кожу и глубокие морщины, изрезавшие лицо.

Она разделась бесшумно, чтобы не будить его раньше времени. Обнаженная, она подошла к зеркалу и повернулась перед ним несколько раз, придирчиво оглядывая свои ягодицы, живот и груди. Бог мой, скоро я стану такой же худой, как и все они. Она зажала рот ладонью, чтобы сдержать рыдания, которые рвались наружу. Немного успокоившись, она ощупала свои груди. Когда-то они были куда более полными и тяжелыми, а сейчас словно усохли и потеряли форму. Съежились. Ей была отвратительна эта картина.

Ричард лег всего десять минут назад. Она скользнула под одеяло и прижалась к мужу. На нем была только пижамная рубашка. Она поцеловала его мягкий безжизненный пенис, обхватила его губами. Нежно, насколько это было возможно, она поиграла во рту кончиком языка с его членом, пока тот не набух. Вскоре он уже пульсировал, как это бывало каждую ночь в начале их брака. Впервые за долгое время в ней проснулся эротический интерес. И она почувствовала, как теплая волна желания, появившись в низу живота, разлилась по всему телу.

Он пошевелился. И издал стон, как будто от боли или пытки. Она не остановилась. Он жадно глотнул воздух, и она поняла, что теперь он точно проснулся. Проснулся и не останавливает ее. Она смягчила свои ласки, чтобы продлить блаженство. Раньше он и сам готов был бесконечно длить прелюдию, и она дразнила его до тех пор, пока он едва не кричал, умоляя освободить его.

Он подал голос:

— У меня нет сил, чтобы удовлетворить тебя.

Она отозвалась после паузы:

— Это просто для твоего удовольствия.

Следующие пятнадцать минут она усердно работала над его пенисом, пока тот не напрягся настолько, что, казалось, готов был взорваться. Она знала, что финал уже близок.

И снова замерла.

— Пожалуйста, Майя. Теперь не останавливайся.

— Я хочу, чтобы ты кое-что сделал для нас. Для меня.

— Нет, Майя. Не проси. Ты знаешь, что я не могу этого сделать. Я этого не сделаю.

Она снова взяла в рот пенис мужа, довела его до крайнего возбуждения и отстранилась.

— Разве ты не видишь, какие они худенькие? Они ведь зависят от тебя. Мы все зависим от тебя. Я умоляю тебя, Ричард, всего один раз. Не вынуждай нас голодать, как сейчас.

Она снова склонилась над ним. Мышцы его живота и бедер напряглись.

— Нет, — выдохнул он.

Она буквально впилась в его пенис, потом опять резко прекратила ласки.

— Прошу тебя, Ричард, нам это необходимо. Всего несколько килограммов. Ты можешь принести в своем мешке. Наполни его.

— Продолжай, Майя. Дай мне кончить.

— Мясо. Скажи, что ты принесешь нам мяса.

Он кричал, тряс головой, но соглашался. Он тряс головой и повторял:

— Я принесу. Обещаю.

Он положил руку на ее голову и слегка нажал.

Она подчинилась.


Глава 2


СИНИЙ-792 стучит по алюминиевой стене стойла кончиками своих обрубленных пальцев. Нехитрую мелодию сопровождают звуки «ха-а-а» и «шу-у-у», которые он издает, приоткрыв рот. Собственно, удары слишком хаотичные, чтобы их можно было назвать ритмом, и грубоватые, чтобы сойти за ноты. Хотя стучит он ловко. Его причудливый шепот не похож на заранее отрепетированную лирику. Это маниакальные вздохи, говорящие о крайней степени сосредоточенности.

СИНИЙ-792 прекращает стучать и вздыхать и прижимается своим массивным мускулистым туловищем к холодным металлическим панелям. Они немного прогибаются под его тяжестью, но достаточно крепки, чтобы не обрушиться; панели усилены решетками из прутьев. От прикосновения к металлу его кожа покрывается пупырышками, и ему становится не по себе. Он прикладывает правое ухо к стальной стенке. На его лишенной волос голове отражается свет ряда тусклых желтых лампочек, что горят вверху. Но тепла от них нет.

Он слышит стук и вздохи, отдающиеся в металле, и улыбка расползается по его лицу. СИНИЙ-792 — бык-тяжеловес, гигант-производитель с блестящей родословной. Он настоящий боец, в нем кипит кровь славных предков, от которых ему в наследство досталось физическое и сексуальное совершенство.

У СИНЕГО-792 круглая голова. Звериный оскал. Бульдожье лицо. Триста фунтов мяса, а между ног — редкой величины яички. Ему двадцать два года, и он может целый день без устали заниматься оплодотворением. Только поэтому СИНИЙ-792 еще жив, и он об этом знает. Но всего этого недостаточно, чтобы вызвать у него улыбку, даже половая охота его уже не радует.

Но иногда, вот как сейчас, он все-таки позволяет себе дернуть губой и приоткрыть рот в ухмылке. И тогда обнажаются его скользкие беззубые десны, а за ними показывается язык с желтым налетом. До СИНЕГО-792 доносится тихая дробь. Скрежет, причмокивание, вздохи. Его глаза закрываются, а улыбка становится шире. Сейчас он напоминает огромного ребенка — глухого ребенка, который слушает музыку, звучащую только в его сознании. Слюна стекает из уголка его рта и капает на устланный соломой пол.

Он прислушивается к звукам за стеной, и гигантская волна возбуждения возникает в его паху и прокатывается по всему его телу, вызывая невиданную эрекцию. Его член приобретает устрашающие размеры, становясь похожим на ствол — такой толстый, что не обхватить пальцами, и настолько длинный, что в действии он может причинить только боль. СИНИЙ-792 слышит чьи-то шаги и отстукивает копытом три раза, три удара по стенке, прежде чем передвигается к двери загона.

Возбуждение все еще бьется в нем горячечным ритмом, когда в верхнем окошке двери возникает лицо. Оно обрамлено кудрявой черной шевелюрой с вкраплениями седины. Борода густая и гораздо темнее, в ней еще нет и намека на серебристые нити. Глаза на лице темно-карие. Теплые, глубокие глаза. Лицо не говорит. Не улыбается. В нижней части двери открывается заслонка, и широкий алюминиевый таз размером с раковину для мытья посуды проталкивается в стойло. Заслонка опускается. Лицо исчезает.

СИНИЙ-792 садится на солому, обхватывает алюминиевый таз и наклоняет к нему голову. Тот же вкус, тот же запах, та же порция, что и всегда. Почти как собака, с ее врожденной привычкой погружать морду в еду, он набрасывается на теплое месиво, составляющее его завтрак, поглощая его своим беззубым ртом. Процесс еды больше напоминает заглатывание. СИНИЙ-792 не может жевать, да даже и не пытается. Через пять минут шумного чавканья и причмокивания уже видно дно таза. СИНИЙ-792 подбирает остатки пищи обрубками своих пальцев и облизывает их. Потом вылизывает внутреннюю поверхность таза. Отирает лицо ладонями и чистит их языком. Таз падает из его крючковатых рук.

Он заваливается на солому и громко отрыгивает два раза. Эрекция прошла. Бурые хлопья теплого месива еще липнут к щекам, подбородку и шее. Вскоре СИНИЙ-792 так шумно храпит, что стенка рядом с ним вибрирует в такт его дыханию.


Конвейер длинный, но Избранные проходят по нему быстро.

Все начинается в загонах, куда скот доставляют прямо с пастбищ, что находятся всего в нескольких сотнях метров от заводских стен. Но даже для столь короткого путешествия стадо грузят в специальный транспорт, работающий на газовом топливе. У въезда в загон откидывается задняя стенка грузовика, и скотники электрическими погонялками подталкивают животных к выходу.

«Горячие уколы», как скотники называют то, что они проделывают погонялками, безвредны для скота, но не реагировать на них невозможно. Грузовики пустеют быстро, и от этой скорости тоже зависит эффективность производства. Пробки при разгрузке означают простой для всех, кто задействован на конвейере.

Как только стадо оказывается в предубойном загоне, скотники с помощью все тех же погонялок перемещают его к прогонному коридору. Высокие решетчатые ворота, периодически опускаясь за движущимися животными, регулируют плотность потока.

На входе в прогонный коридор начинается постепенное сужение, так что место остается только для одного животного. Стадо выстраивается в очередь. Давления сзади обычно бывает достаточно, чтобы животное проскочило вперед, но иногда скотникам приходится прибегать к заостренным стальным стержням. Скотник, которого еще называют пастухом, следит за тем, чтобы движение стада не прерывалось и чтобы испуганные животные не рванули назад.

Первое в очереди животное, под напором задних, утыкается в стальную перегородку. Когда она поднимается, животное проскакивает вперед, подталкиваемое либо напирающим сзади скотом, либо щупом пастуха. По другую сторону перегородки каждое животное оказывается в высоком узком боксе из стали. Бокс спускается по желобу, и животное навсегда расстается с другими, себе подобными.

Это так называемый бокс для предубойного оглушения скота, или фиксатор. Пока он едет по желобу, сверху опускается маленькая клетка, которая захватывает голову животного, фиксируя ее. В это мгновение у животного срабатывает инстинкт: оно пытается согнуть колени и опуститься вниз, чтобы оказаться дальше от клетки. Но в движущейся кабинке предусмотрена балка на уровне коленей, препятствующая сгибанию ног. К тому же бокс слишком узкий, чтобы животное могло дернуться в сторону, и оно, скованное теснотой окружающего пространства, а вовсе не кандалами и цепями, оказывается полностью неподвижным.

Бокс двигается в режиме «пуск — останов», и ритм зависит от мастерства и аккуратности забойщика. Всякий раз, когда забойщик успешно производит выстрел из пневматического пистолета, он нажимает кнопку; она приводит в движение конвейерную цепь, и следующий бокс занимает свою позицию. Животное, оказавшееся на финишной прямой, встречается с забойщиком всего через пять пусков и остановок. Секунду-другую, пока заслонка поднимается, животное успевает разглядеть заводской пол. И последнее, что оно видит в своей жизни, — это лицо забойщика, который приставляет ему ко лбу дуло пистолета.

Пневматический пистолет для ударного оглушения придуман человеком как орудие бескровного убийства. Потоком сжатого воздуха выстреливается болт, который представляет собой четырехдюймовый проникающий стержень с насечкой, при этом задняя часть болта имеет грибовидную форму. Это Позволяет достичь сразу двух целей: болт под воздействием сжатого воздуха вылетает, а грибовидная форма удерживает его в пистолете после выстрела.

Выстрел из пневматического пистолета в голову животного позволяет решить две важные задачи: пробить череп и вызвать сильное и внезапное повышение давления внутри черепа, — другими словами, произвести маленький взрыв внутри мозга, который ведет к немедленной и безболезненной потере сознания.

Иногда одного выстрела бывает недостаточно, и приходится стрелять два, а то и три раза. И это не связано с конструкцией пистолета. Чаще всего повторное оглушение требуется из-за плохого ухода за оружием или человеческой ошибки. Пистолет необходимо ежедневно чистить в перерыве между сменами, иначе не добиться его безупречной эксплуатации. Да и забойщики должны быть хорошо обучены и аттестованы, прежде чем им доверят работу на этом участке конвейера.

Как только забойщик успешно провел операцию — а уходит на нее не больше двух-трех секунд, — заслонка закрывается, и оглушенное животное перемещается на обескровливание. Если смотреть сверху, оборудование для этой операции похоже на водяное колесо, лежащее на боку, и каждая кабинка выполняет функцию ведра.

После этого бокс открывается, и бесчувственное животное падает и сползает по стальному желобу на «кровопускание». Эта операция проста, но ее нужно выполнять быстро. Рабочий должен захватить петлей одну или обе щиколотки животного и подвесить его вертикально. В таком положении кровь вытекает гораздо быстрее, чем в горизонтальном. Используя длинное тонкое лезвие, «кровопускатель» должен потом надрезать обе сонные артерии и трахею на шее оглушенного животного. Мастерство рабочего зависит исключительно от его ловкости и быстроты. Он должен успеть завершить операцию до того, как животное придет в сознание. Если вдруг случилось так, что животное пришло в сознание на этом этапе, необходимо срочно оглушить его снова, поскольку процесс потери крови продолжается.

Затем обескровленное животное перемещается на следующий участок, где его на четыре секунды погружают в кипяток. Этого времени достаточно, чтобы шкура легко отделилась, а ценные ткани под ней не сварились и не испортились. Случаи, когда животное вдруг приходило в сознание на этом участке конвейера, крайне редки. Ошпаренное тело отправляется на гильотину — еще один автоматизированный процесс, — после чего попадает в руки свежевальщиков и потрошителей. Кожа и внутренние органы помещают на конвейер, и внутренности сортируются по типам субпродуктов. Кишки отправляют на переработку в газовую камеру, шкуры — в дубильный цех.

А туша идет дальше — на четвертование, подвешивание и обвалку.


Вот уже две двенадцатичасовые смены подряд скотники наблюдали за БЕЛОЙ-047. Это была четырнадцатилетняя корова, спаренная с быком тридцать семь недель назад в числе сотен других. Ее теленок должен был стать приплодом СИНЕГО-792, и именно по этой причине так долго не приступали к родовспоможению. Только естественные роды шли во благо коровы и детеныша. Потомство от СИНЕГО-792 считалось лучшим, и родовые травмы, а то и смерть теленка обошлись бы слишком дорого, к тому же можно было испортить породу.

Первая смена, заставшая момент начала схваток, видела, как лицо БЕЛОЙ-047 сморщилось от боли. Несколько часов БЕЛАЯ-047, приседая и прихрамывая, ходила по стойлу из угла в угол. Взбрыкивая, она поднимала кверху кучи соломы, обнажая грязный пол. Она раскачивалась, трясла головой, билась об стену, дышала часто и тяжело.

Время от времени Ричард Шанти проходил мимо отелочных загонов. Хотя он и пытался не показывать виду, но на самом деле его зачаровывало появление на свет нового поколения Избранных, особенно потомства от СИНЕГО-792. Только в эти минуты Шанти словно освобождался от навязанной ему роли хладнокровного убийцы. И уносился в мир фантазий, навеянных таинством зарождения жизни. Возможно, думал он, это всего лишь естественная реакция на ту бойню, что ежедневно разворачивалась на конвейере. В его фантазиях телят не отнимали у матерей на «переработку». Их пальцы не были обрезаны до второго сустава, большие пальцы не были удалены, язык оставался цельным, а голосовые связки нетронутыми. Самцов не кастрировали, и никто из них не хромал после ампутации больших пальцев ног. Их не унижали. Они были детьми, а не скотом, они не умирали от ловких рук жалостливого Ричарда Шанти.

Это были опасные фантазии. Они запросто могли стоить ему места, и не только. Пока утомленные скотники болтали и курили, прислонившись к стенкам, Шанти не мог оторвать глаз, наблюдая процесс рождения новой жизни. Так получилось, что Майя рожала не в госпитале. Иначе Ричарду не разрешили бы присутствовать при родах. Департамент соцобеспечения не поощрял того, чтобы мужчины, особенно работники мясного завода, своими глазами наблюдали, как рожают их жены. Чиновники знали, насколько похож этот процесс на отел. Но Майя разрешилась близнецами в воскресенье, когда он был дома, и, хотя из госпиталя должны были вот-вот приехать медицинские работники, чтобы ее забрать, к моменту их приезда Шанти уже сам принял роды, перерезал пуповину, завернул девочек в полотенца и приложил к груди матери для первого кормления. Акушерка, прибывшая спустя полчаса, посмотрела на него с нескрываемой ненавистью. Как мужчина посмел это сделать? Ей ничего не оставалось, как взвесить девочек, зафиксировать точное время рождения и прочитать ритуальную молитву. Он догадывался, что где-то наверняка была сделана отметка о том, что отец присутствовал при родах. И отныне следовало присматривать за тем, как он себя ведет.

Но имя Ричарда Шанти уже давно стало легендой. Он был Ледяной Рик, самый ловкий, искусный и хладнокровный забойщик в истории завода. Ничто не могло никого заставить усомниться в его способностях, даже донос акушерки. Он это знал, поэтому реакцию женщины воспринял с присущим ему спокойствием.

Проходя мимо отелочных загонов и задерживая шаг у каждого из них, он думал о том, что он единственный из всех рабочих, кто знает, что такое роды и почему у женщины и у коровы этот процесс протекает примерно одинаково. Интересно, а скотников тронула бы эта мысль? Он сомневался. Работники завода, все как один, были приучены к жестокости, и сентиментальности от них ждать не приходилось. «Вы только посмотрите на них, — думал Ричард Шанти, — на их глазах рождается новая жизнь, а им хоть бы что. Они даже не догадываются о чуде этого действа, они безразличны к боли скотины, в муках рожающей». Скотникам точно так же было безразлично будущее, ожидавшее как новорожденных телят, так и отелившихся коров. Как только выходил срок службы коров на молочной ферме, когда их надои падали ниже допустимого уровня, их отправляли на бойню. А мясо этих коров, будучи невысокого качества, шло на фарш, колбасу и начинку для пирожков. Такой конец был им уготован.

Он подошел к стойлу БЕЛОЙ-047 и сразу же ее узнал. Это была корова, которую спаривали с СИНИМ-792. Он очень хорошо помнил их встречу.


В тот день в загонах для спаривания было сыро. Выдалось еще одно не по сезону холодное утро в начале короткого лета Эбирна. Отопление, даже самое малое, было давно отключено, и Избранные дрожали в своих стойлах. Вот уже три дня СИНЕГО-792 спаривали с новым стадом созревших телок; его переводили из одного стойла в другое, и скотники внимательно следили за тем, чтобы он осеменил каждую телку.

Это был еще один процесс, за которым Шанти изредка наблюдал, когда, по окончании недельной вахты на забое, у него появлялась возможность передвигаться по цехам завода. СИНИЙ-792 был любимым быком Ричарда Шанти; его восхищало мощное, благородное создание, которое с неистощимой энергией исполняло свои обязанности. Всякий раз, когда подворачивался случай, Шанти подглядывал за ним. Наступил ежегодный сезон спаривания, и СИНЕГО-792 эксплуатировали на пределе его выносливости.

СИНИЙ-792 заходил в каждый загон и первым делом обнюхивал воздух. В дальнем конце узкого стойла его ждала молодая телка в возрасте от двенадцати до шестнадцати лет, готовая к первому спариванию. Шанти считал, что телкам, спаренным с СИНИМ-792, исключительно повезло. Бык четко знал, что нужно делать, и умело ухаживал за кокетливыми самками, лаской призывая их к исполнению своих обязанностей. Он был самым продуктивным быком за всю историю мясного завода; самым крупным, сильным, самым активным и плодовитым.

Не всем быкам удавалось совладать с беспокойными телками, а потому и процент осеменения у них был не таким высоким, как у СИНЕГО-792. Некоторые, по незнанию и неопытности, своими неуклюжими заходами только причиняли коровам боль. Несколько быков, несмотря на крепкое здоровье, отменное качество спермы и завидные размеры полового органа, в отелочных загонах вели себя так нелепо, что их тут же отправляли на забой. Оставлять таких быков живыми было слишком накладно — за их мясо можно было выручить хорошие деньги и покрыть убытки, понесенные за время их содержания на ферме.

СИНИЙ-792 был быком другого калибра. В буквальном смысле этого слова. Его огромный член был предметом шуток среди скотников. Они даже сочинили про него песенку, которая начиналась словами: «Мне бы яйца, как у СИНЕГО, телок всех я изнасилую». Но дело было не только в размерах. Казалось, он вводил самок в сладостный транс, прежде чем овладевал ими, к своему полному удовольствию. Телки вздыхали так откровенно и громко, что если бы это были крики, то от них можно было бы оглохнуть. Но Шанти знал, что все равно это были бы счастливые крики, вызванные одновременно болью и блаженством, крики, возводящие процесс спаривания в высокое искусство любви. Коровы как будто вытягивали из этих счастливых мгновений то сокровенное, что скрашивало потом их короткую жизнь. Молочные коровы спаривались лишь один раз, и именно они «кричали» громче всех. Но и мясные подруги, которые производили телят ежегодно, пока хватало сил, вздыхали так, словно каждое спаривание было последним в их жизни.

Когда к делу подключался СИНИЙ-792, вздохи телок были самыми громкими.

Шанти подозревал, что другие быки прекрасно осведомлены о способностях СИНЕГО-792. Быков всегда держали в отдельных стойлах, и эта мера предосторожности была нелишней. Страшно было представить себе побоище, которое могло разыграться, если бы СИНИЙ-792 схлестнулся с кем-то из самцов. В городе были места, где тайно проводили бои между быками, но у Шанти никогда даже в мыслях не было пойти на такой кровавый спектакль. Для него не было развлечения лучше, чем любоваться спокойным сном великолепного СИНЕГО-792.

Шанти как раз оказался в коровнике, когда СИНЕГО-792 ввели в стойло к БЕЛОЙ-047. Это было необычное свидание, хотя никто из скотников даже не заметил этого — все дружно гоготали, подбадривали СИНЕГО-792 и в очередной раз восхищались невероятными размерами его достоинства. Но в тот день было что-то особенное в привычном, казалось бы, процессе спаривания. Бык, как всегда, обнюхал воздух и вдруг застыл на месте. Поначалу Шанти решил, что его любимец попросту испугался. Вместо того чтобы робко жаться в угол, волнуясь и напрягаясь, как большинство других телок, БЕЛАЯ-047 стояла посреди загона, и смотрела в лицо СИНЕМУ-792. Смотрела в упор, и он смотрел на нее так же.

— Ну-ка, ну-ка, — с настороженностью произнес толстяк Фриман, старший скотник. — Похоже, назревает драка.

Скотники подошли ближе.

Шанти остался там, где стоял, около стойла, но в стороне от других зрителей. Фриман ошибался. Шанти было хорошо видно лицо СИНЕГО-792 и его выражение. За долгое время Шанти наблюдал быка в самых разных ситуациях, и ему казалось, что он уже научился понимать его поведение. Сейчас он не видел никаких признаков агрессии. БЕЛАЯ-047 стояла непривычно прямо для коровы, ее плечи были расправлены, девственные соски вымени торчали вперед. Она расставила ноги в стороны, ничего не скрывая от своего ухажера. Но вот ее глаза выдавали истинные чувства, по крайней мере, от Шанти это не ускользнуло.

Ее глаза полыхали от возбуждения. В то же время в них было удивление. И голодное желание. И согласие. И еще нежность, которую никто не заметил. Никто, кроме Шанти и СИНЕГО-792. Было такое впечатление, будто эта парочка была знакома давно и теперь воссоединилась после долгих лет разлуки. Но вот телка заметила, что за ней наблюдает Шанти, и в ее лице появилась настороженность. СИНИЙ-792, в ответ на ее реакцию, тоже напрягся, помрачнел и сосредоточился. Как будто вспомнил, зачем его привели.

Бык сделал шаг вперед. БЕЛАЯ-047, теперь играя отведенную ей роль, отступила в дальний угол, и в ее позе немного убавилось уверенности.

— Похоже, драка окончена, сэр, — заметил скотник из молодых. — Знал бы, денег поставил.

Фриман насупился, не желая сдавать своих позиций.

— Еще не вечер, — проворчал он.

Но Шанти видел, что старшему скотнику и самому уже понятно, что никакой драки не будет. Он бросил взгляд по молодого скотника — тот явно был новичок, ему не знакомый — и задался вопросом, не из тех ли он, кто посещает запрещенные бои быков. Скотник был молод, но его нечистоплотность, словно татуировка, была отпечатана у него на лбу.

А в стойле тем временем бык подошел к корове. Она поднесла правую руку к его лицу, а потом тронула его за шею. СИНИЙ-792 как будто отшатнулся. Шанти сомневался в том, что кто-то еще это заметил. А корова уже постукивала кончиками искалеченных пальцев по его плечам. Любому, не посвященному в таинство общения Избранных, могло бы показаться, будто она дрожит от страха. Шанти видел, как мурашки волной прокатились по левому боку быка.

Обычно быки поворачивали своих невест так, чтобы взять их сзади. Так выходило быстрее, да и усилий требовалось меньше, так что у быков оставалось еще много энергии, чтобы за короткий период случки успеть осеменить как можно больше телок. БЕЛАЯ-047 по-прежнему стояла лицом к СИНЕМУ-792. Казалось, они были близки к поцелую, когда бык склонил к ней голову. Шанти видел, что член СИНЕГО-792 чудовищно раздулся, из него уже капало на солому семя, и в это мгновение бык поднял БЕЛУЮ-047, прижал спиной к холодной стенке загона и сделал то, для чего был рожден. Шанти отвернулся и, сглатывая слезы, вышел из коровника.


А теперь БЕЛАЯ-047 осталась наедине со своей болью. Шанти поймал себя на мысли о том, что примерно так же вела себя Майя, что в этих муках у человека и животного много общего. БЕЛАЯ-047 обливалась потом, часто и тяжело дышала, перемежая дыхание длинными и злыми вздохами, которые у Майи были криками боли и раздражения. Он был рад тому, что не слышит этих звуков, но по выражению лица коровы мог догадаться, что она сейчас испытывает. Он ничем не мог помочь этому мучающемуся созданию, которое корчилось в отелочном загоне. При неудачном исходе родов ей была уготована смерть. Содержание скота было безотходным производством; когда животные умирали, их мясо начинало приносить прибыль.

Скотники, окружившие загон БЕЛОЙ-047, убедились в том, что рожать ей еще долго, и отправились к другим загонам, чтобы проверить других коров. Шанти остался. Когда скотники скрылись из виду, он постучал пальцами по решетке стойла. БЕЛАЯ-047 тут же подняла голову и посмотрела на него широко открытыми и удивленными глазами. Очередной приступ боли пронзил ее тело. Она зажмурилась.

Шанти ухватился за нижнюю перекладину и присел на корточки. Когда схватка прошла и БЕЛАЯ-047 открыла глаза, он снова постучал пальцами по решетке, чтобы привлечь внимание коровы. После чего огляделся по сторонам, проверяя, не вернулись ли скотники. Поблизости никого не было.

— Делай вот так, — сказал он и, сидя на корточках, стал слегка раскачиваться взад-вперед, потом поднялся и отошел от решетки. — Поняла?

Еще одна схватка скрутила ее в немом страдании. Дождавшись, когда боль утихнет, корова перекатилась на колени и поползла к решетке. БЕЛАЯ-047 схватилась за прутья и попыталась встать. Шанти видел, что это дается ей с великим трудом. Она уже не могла стоять прямо. Обхватив нижнюю перекладину, она опустилась на корточки, как только что показывал он, и издала хриплый звук облегчения. Между ее ног раскрылась воспаленная вульва. И уже через мгновение показалась голова теленка.

Шанти удовлетворенно кивнул. БЕЛАЯ-047 рожала; теперь ей было не до него. Он зашагал по усыпанному песком проходу между рядами отелочных загонов к выходу из коровника. Уже на пороге он услышал тот единственный крик Избранных, который когда-либо слышали рабочие завода, — крик новорожденного теленка. Скотники уже возвращались к загону БЕЛОЙ-047, чтобы утихомирить ее дитя до конца его жизни. Шанти стало интересно, девочку или мальчика родила корова.


Глава 3


Без десяти пять утра Гревил Снайп, в накрахмаленном белом халате, стоял у служебного входа в доильный зал, ожидая своих четырех дояров — Гаррисона, Мейдвелла, Роуча и Парфитта. Судя по тому, что они никогда не приходили раньше положенного времени и испарялись тотчас, как заканчивалась смена, работу свою они ненавидели. Они старались проводить в доильном зале как можно меньше времени и выполняли только самый необходимый минимум требований, которые он предъявлял к подчиненным.

Снайп постучал по циферблату своих часов, как будто это могло ускорить появление бригады. Заводские автобусы доставляли утреннюю смену заблаговременно, но он знал, что его ребята наверняка стоят у ворот, курят и гогочут с приятелями из других цехов. Может, и над ним смеются. Он почти не сомневался в том, что они подшучивают над ним у него за спиной, но что он мог поделать?

Молодежь и большинство чернорабочих были ленивы. Снайп знал об этом задолго до того, как его назначили смотрителем доильного зала. Со временем он настолько поднял планку требований к своим работникам, что переплюнул в этом администрацию. Зато теперь, даже если кто-то из дояров и не дотягивал до его стандарта, он знал, что этого достаточно для того, чтобы при любой общезаводской инспекции у проверяющих не нашлось замечаний. Но все равно муштровал подчиненных, выговаривая за опоздания, иногда угрожая увольнением. Может, они ненавидели доильный зал, но нигде в городе не найти им было другой, столь хорошо оплачиваемой работы, и они все об этом знали.

Он не считал себя строгим начальником. Ему самому, еще в бытность простым рабочим, попадались куда более суровые бригадиры. Его грела мысль о том, что он все-таки запомнится не угрозами и бранью, а тем, что пытался привить рабочим чувство гордости за свой труд. Когда дояры хорошо справлялись с работой, хотя, стоило признать, случалось это крайне редко, он выдавал им премии молоком, йогуртом, сливочным маслом или сыром — продуктами, за которые, он знал, их расцелуют домашние.

Еще не рассвело, и во дворе горели газовые фонари. Они освещали грязную территорию завода с выгонами для скота, коровниками, амбарами, уборными, скотобойней и молочной фермой. Он смотрел, как мотыльки бесцельно кружат вокруг горячих желтых ламп, бьются в них, думая, что свет — это путь к свободе, даже не догадываясь о том, что они и так свободны. Так же как и Избранные, насекомые обладали врожденной тупостью. И тем не менее Снайпу вдруг стало грустно от тщетности их усилий. Когда их крылья обгорали настолько, что становились бесполезными, мотыльки падали в грязную жижу и умирали, совершая бессмысленное самоубийство.

Послышались приближающиеся шаги. Снайп снова посмотрел на часы. Три минуты до начала смены. Это уже было слишком — дояры явно не успевали переодеться и явиться на дойку к пяти утра.

— Давайте быстрее, лодыри чертовы! — закричал он. — Не испытывайте мое терпение. — Дояры проскочили мимо него к турникету, отметили явку и поспешили в раздевалку, раскрасневшиеся то ли от смеха, то ли от паники. — Если кто из вас хоть на секунду опоздает, срежу по полчаса из зарплаты. Запомните, мы — команда. Мы не подводим своих товарищей.

За минуту до начала смены дояры выбежали в доильный зал, к стойлам, на бегу застегивая свои засаленные халаты.

— И не забудьте отдать в стирку свою рабочую одежду!


Ангар был достаточно просторным, чтобы вместить и маленький грузовик, и полки с инструментами, и контейнеры, но вот уже много лет он пустовал. Построенный из бетонных блоков, он был глухим, без окон. Деревянные двери, окрашенные в тоскливый зеленый цвет, на стыке с бетонным полом отсырели и потрескались. Ледяные сквозняки и сырость чувствовали себя здесь как дома, и даже летом, когда на улице было тепло, в ангаре стояла темная декабрьская стужа. Прямо с порога пробирала дрожь.

Соседние боксы служили временным пристанищем для бродяг и убогих. Ночевать здесь было слишком опасно, и постояльцы лишь справляли нужду и шагали дальше, стараясь успеть до наступления сумерек. Именно сюда бандиты приводили своих пленных врагов и долгими ночами забавлялись пытками. Место было уединенное, затерянное в недрах Заброшенного квартала, и до ближайших жилых домов было достаточно далеко, чтобы кто-то мог услышать крики. Как и звуки резаков, кромсающих кости и живую плоть.

Света в ангаре не было, и Джон Коллинз наведывался сюда только по ночам. Рискуя вступить в экскременты, он все-таки сумел найти в этой грязи островок, где можно было расположиться. Свечи он принес с собой, поставил их в дальнем углу, там же нашелся высокий стул без спинки, который стал его трибуной. Несмотря на холод и опасность, тесноту и темень, люди приходили, чтобы послушать его.

— Мы все, здесь сидящие… люди, — говорил он, — плоть от плоти едины, мы все из одного источника, у нас одно начало. И туда же мы вернемся рано или поздно. Вот что делает нас братьями и сестрами. Всех нас. Нельзя существовать вне этой простой истины. Вы это понимаете?

Если это была группа новичков, впервые забредших сюда, после таких слов обычно повисало молчание. Может, кто-то один или двое еле слышно бормотали: «Да».

— Я задаю вам важный вопрос, — продолжал он. — Что ж, я рад, что вы задумались, прежде чем ответить. Вы видите, что все мы побеги одного корня? Вы видите, что все мы братья и сестры?

Люди кивали, все громче звучал хор голосов, произносящих «да». Это было незатейливое вступление, но оно находило отклик. Даже самые упрямые пожимали плечами, выражая тем самым молчаливое согласие.

Джон Коллинз делал паузу, смачивал горло, поправлял изодранный серый шарф, который носил не снимая. Потом снова оглядывал свою аудиторию — шесть-семь рядов прижавшихся друг к другу людей, сидящих прямо на бетонном полу. Он всматривался в каждое лицо и знал, что видел какие-то его черты в прошлом, а какие-то увидит в будущем. Эти лица казались ему осколками разбитой личности, которая забыла, кто она.

Он продолжал воздействовать на них словом.

— Вы думаете, что случайно появились на свет? Что ваша жизнь — странное стечение обстоятельств? Не более чем великая ошибка? Вы думаете, что наше существование, существование мыслящего человека — всего лишь случайное совпадение? — Снова пауза. — Поднимите руки те, кто так думает.

Иногда руки поднимались. Но чаще — нет. Обращаясь к поднятым рукам, он говорил:

— Почему вы пришли сюда сегодня? Вы рисковали своей репутацией, если она у вас была. Рисковали потерять друзей, если они у вас были. Вы рисковали любовью своей семьи. Рисковали и своей жизнью тоже. — Пауза. — Знаете, что я думаю? Разум подсказывает вам, что жизнь, которую вы ведете, всего лишь уродливое отражение вакуума пустоши, и я думаю, что с годами вы научились доверять голосу своего разума. Но я верю, что в вас живет и другая сторона и именно она заставила вас прийти сюда сегодня. Ее тихий шепот обращен к вашему сердцу, и этот шепот вы слышите постоянно. Я думаю, что эта сторона пробуждает в вас самое лучшее и ей вы хотите верить. Назовите ее своей душой. Своим духовным началом. В сущности, не важно, как вы ее назовете. Главное, что эта частица вашего я заставляет вас любить окружающих. Духовное начало — вот откуда вы приходите в этот мир и куда возвращаетесь. В глубине души вы сознаете, что только оно и имеет значение в этой жизни. Но ваш разум хочет жить в более спокойном мире. Ваш разум хочет шагать по асфальту, хочет сытости и водки. Ваш разум даже не хочет задуматься о том, что произойдет после вашей смерти, точно так же, как не хочет знать, кем вы были до рождения. Зато ваше сердце стремится это узнать. Оно жаждет правды, и эта жажда подобна пытке. — Глубокий вздох. В холодном воздухе зависало облако его горячего дыхания. — Ты можешь говорить свободно, друг мой. И можешь промолчать, если говорить не желаешь. Дверь открыта, и ты можешь в любое время уйти так же свободно, как и пришел. Говори открыто, прошу тебя. Расскажи мне, почему ты здесь.

Они как будто оставались один на один. Один слушатель, один оратор. Коллинз мог расположить к себе собеседника одним только словом, улыбкой, взглядом своих понимающих глаз. И люди говорили:

— В городе творится что-то неладное. Что-то неладно и со мной.

— Я пришел, потому что чувствую себя в западне.

— Мне не нравится, как я прожил свою жизнь.

— Я хочу измениться. Я хочу стать лучше.

— Я болен. Я слышал, что вы целитель.

Его удивляло, что лишь очень немногие смели признаться в том, что больше не хотят питаться плотью. Только самые отважные шли на это, но те, кто был слабее духом, не решались открыться сразу, при первой встрече. Да что там говорить, они даже боялись самим себе ответить на вопрос, чего они ждут от пророка Джона Коллинза.

— Если вы думали, что этот мир и ваша жизнь в нем — случайности, к тому же бессмысленные, вам бы в голову не пришло прийти сюда, не так ли?

Против этого никто никогда не возражал.

— Все дело в том, что жизнь не бессмысленна, и мы пришли в этот мир с некоей миссией. Вот почему все мы друг другу братья и сестры. Когда мы умираем, совершенно естественно, что наша душа возвращается туда, откуда мы пришли, туда, где все мы станем ближе и свободнее, чем здесь, в этом мире.

Он замолкал, чтобы все могли осмыслить сказанное. А потом снова задавал вопрос.

— Вы видите, что все мы братья и сестры? Вы понимаете всю глубину этого?

И тогда собравшиеся говорили: «Да». Все смущенно улыбались, как улыбаются друг другу совершенно незнакомые люди, смотрели по сторонам, вглядывались в лица соседей, и улыбки становились шире, когда они начинали понимать, что наконец-то обрели дом после долгих одиноких странствий. Пусть они сидели на ледяном полу в зимней ночи, и над головами клубился пар от их дыхания, но Джон Коллинз чувствовал, что от этих людей исходит тепло.

Вот так все это начиналось.

Раз в неделю, на замусоренной и усыпанной битым стеклом территории пустоши не было бандитских разборок, не было изнасилований, убийств и суицидов. Раз в неделю, когда Джон Коллинз читал свои проповеди, здесь воцарялся мир.

Гемный декабрьский мир.


Причины мастита были самыми разнообразными.

Если доильный стакан убирали чуть раньше, чем отпускали вакуум, это приводило к разрыву поверхностных капилляров, и вездесущие стафилококковые бактерии беспрепятственно проникали в кровь. Подобный эффект возникал и при внезапном противотоке в молочных трубах. Да даже такие мелочи, как плохая стерилизация или трещина на резине доильного стакана, могли спровоцировать инфекцию. Проблем было не счесть, прежде чем Гревил Снайп был назначен смотрителем доильного зала. С тех пор как он заступил на должность, заболеваемость маститом упала вдвое.

Мастит среди молочных коров был делом обычным. Одним удавалось выздороветь, кто-то так и жил с ним. Для хозяев главное было, чтобы шло молоко. Если вместе с ним вытекало и немного гноя, это никого не пугало. С проблемой успешно справлялись пастеризация и гомогенизация. Молоко получалось безопасным, и никто из потребителей даже не сомневался в том, что он пьет самый полезный и самый питательный продукт. Любители молока предпочитали не задавать вопросов о том, как оно производится, пока их устраивал его вкус. Так что иногда лейкоциты все-таки пробирались в желудки горожан. Но само молоко опасности не представляло. Вкус у него был замечательный. Все остальное не имело значения.

Мастит вызывал воспаление вымени и сосков. Прохождение молока сопровождалось сильнейшей болью, несравнимой с той, что причинял доильный аппарат. В течение нескольких дней инфекция развивалась, и из пораженных сосков выделялась заразная жидкость. Это была смесь из молока, крови и гноя. Но, несмотря на это, дойка продолжалась. Мучительная боль, причиняемая корове, в расчет не принималась.

Иногда сосок затвердевал и трескался как запекшаяся грязь. Тогда выделению крови и гноя уже ничто не мешало. Если доходило до этого, большинству дойных коров давали день-другой передышки, поскольку инфекция задерживала ток молока. Для коров это был шанс излечиться, если такова была судьба. Некоторым удавалось. Большинству — нет.

Магнусу дешевле было пустить больных коров на мясо, чем лечить их от инфекции. Дойные коровы, у которых мастит перерастал в лихорадку, отправлялись на бойню, и мясо их шло на фарш для котлет и сосисок. В конце концов всех молочных коров ожидала эта участь, но тем, которым посчастливилось избавиться от болезни, предстояло послужить еще несколько лет, прежде чем оказаться перед дулом пистолета.


Ричард Шанти смотрел, как грузовики с рычанием отъезжают от цеха упаковки.

То, что когда-то было живым, священным, теперь должно было стать питанием для тысяч горожан. Полутуши, четвертины, оковалки везли на дальнейшую переработку. Бескровный розовый филей, отруба для бифштексов, отбивных, ребрышки и лопатки везли мясникам, которые укладывали их в лотки застекленных витрин. Пакеты с фаршем, субпродуктами и обрезками отправлялись в пекарни для приготовления начинки пирогов. В этом мясе уже не было ни души, ни индивидуальности. Шанти давно решил для себя, что святость плоти умирает вместе с ее обладателем.

«Куда же она уходит? — задавался он вопросом. — Ясно, что не с мясом в грузовиках. И не на столы горожан».

Время от времени его посещали мысли о том, что он и сам состоит из той же плоти, что и они, жертвы, и тогда отвращение к тому, чем он занимался изо дня в день, все глубже проникало в его сознание, оседало в лабиринтах разума. Как могло насилие приобрести такой размах? В эти редкие мгновения прозрения он понимал, какая роль ему отведена в этом страшном спектакле и как тяжелы его деяния в сравнении с той малой пользой, что они приносят.

В такие дни он клал в свой рюкзак дополнительный груз.


Гревил Снайп жил работой. И это беспокоило его маму.

— У меня нет ни друзей, ни хобби, ни пороков, — часто хвастался он перед Идой Снайп, украдкой подсовывая ей несколько серебряных монет и оставляя бесплатный двухлитровый пакет молока. Он навещал мать раз в неделю, по воскресеньям, заезжая к ней на чай, и всегда привозил с собой «плоды своего труда», чтобы ее порадовать.

— Тебе бы надо обустроить свою жизнь, — говорила она сыну, комкая в скрюченных дрожащих пальцах засаленный носовой платок; лицо ее при этом было озабоченным.

— Моя жизнь обустроена как нельзя лучше, — говорил он, раздражаясь оттого, что, сколько бы добра он ни привозил, в ответ получал лишь упреки. — У меня достойная работа, много денег. У меня отменное здоровье. — В отличие от тебя, всегда хотелось ему добавить. — И я рад тому, что имею.

Ида знала, что ее сын работает на износ.

— Я горжусь тобой, — произносила она со слезами на глазах. — Ты всегда был хорошим мальчиком. Заботливым. — Но кто будет заботиться о нем? — думала она. У него ведь не было времени, чтобы найти хорошую женщину. А мужчина нуждался в уходе. Она это знала, потому что прожила жизнь с отцом Гревила, Эндертоном Снайпом.

— Тебе бы подошла какая-нибудь бедная девушка из северного квартала. Тихая, послушная. Я слышала, они хорошо готовят. И в доме у них порядок, я знаю. — Она вздохнула еле слышно, но он уловил грустные нотки в этом вздохе. — Я ничего не имею против бедных, Гревил. Просто помни об этом.

Гревилу, навещавшему мать каждую неделю, при всем желании трудно было бы забыть об ее классовой терпимости. Он пообещал, что заедет в северный квартал и присмотрит кого-нибудь.

Были вещи, которые мать не понимала. А он не имел права открыть ей правду.

Гревил Снайп жил, чтобы работать. Его мама обеспокоилась бы еще больше, если бы знала почему.


Число Избранных было велико, больше десяти тысяч. Но оно менялось — в зависимости от запросов города, да и от болезней, которые время от времени косили поголовье.

В теплую погоду стада паслись на полях, что тянулись к северо-западу от города. Бледные тела животных пятнами выделялись на фоне травы и грязи. Когда шел дождь или наступали холода, Избранные набивались в огромные коровники, которые стояли здесь со времен основания города. Коровники были древними постройками, с протекающими крышами и дырами в стенах. Они создавали лишь иллюзию укрытия, и Избранные жались друг к другу, чтобы согреться.

По периметру полей стояли деревянные башни, откуда пастухи могли наблюдать за стадами, следить за их сохранностью. Непроходимые живые изгороди из терна служили границами каждого поля. Высокие входные ворота были опутаны колючей проволокой. Впрочем, меры безопасности были лишними. За всю историю Эбирна никто из Избранных ни разу не пытался прорваться через забор или изгородь.

Ближе всех к заводу паслись стада молочных коров, которым надо было приходить на дойку. Их размещали в стойлах, где доили дважды в день, после чего вечером они возвращались на пастбище.

Мясные стада проводили больше времени на выгоне. Беременные или кормящие коровы и их телята оставались в заводских загонах. Когда телята подрастали, их отнимали от материнского вымени, и они пополняли стада телок или бычков. Из Избранных реже всех на полях бывали быки. Их держали взаперти в отдельных стойлах, чтобы избежать драк, и там они проводили большую часть своей жизни. Но были и те, кто никогда не видел ни полей, ни стада. Это были молочные телята, которых лишали жизни сразу после рождения.


От предчувствия сердце билось так сильно, что его удары отдавались в шею. Лицо горело, он чувствовал тянущую боль в мошонке.

Тревога улеглась в четыре утра, но он не стал нажимать кнопку будильника. Уже через пять минут, приняв душ и одевшись, он сидел за столом и впихивал в себя завтрак, состоявший из бифштекса и кровяной колбасы. Ему нужно было много белков, чтобы выстоять долгую смену. Свой завтрак Гревил Снайп запил кипяченым молоком, растворив в нем три больших куска сахара. После такой заправки он был готов к рабочему дню.

Его не ждал тяжелый воздух скотобойни, пропитанный запахом смерти. Ему не нужно было надевать голубой резиновый фартук и высокие резиновые сапоги, брать в руки пневматический пистолет, резаки для костей, следить за ходом конвейерной цепи. И не его орудиями были нож с длинным лезвием и пила. Снайп считал себя добрым и гуманным. Человечный работник бесчеловечной индустрии.

В доильном зале не пахло смертью. Здесь не было ни борьбы, ни брыканий, ни крови. В своем стерильном рабочем мире Снайп дышал чистым воздухом. Может, воздух в доильном зале и не был безмятежным, зато в нем не было обреченности. Пока. Дойные коровы проводили здесь первые и лучшие годы своей жизни, и впереди у них было несколько лет продуктивной работы. Здесь они могли хорошо питаться, отсыпаться, а неизбежность кончины еще казалась призрачной. Снайп ухаживал за коровами со всей старательностью. Они были ценным товаром, за сохранность которого он нес ответственность.

К пяти утра он завершил обход стада перед первой дойкой.

С гордостью он проходил по доильному залу. Коровы смирно стояли, скованные по рукам и ногам длинной цепью. Так они не могли повредить оборудование и помешать креплению доильных стаканов к вымени. Бригада из четырех юных дояров, обученная Снайпом, работала быстро и эффективно. Ребята перебегали от стойла к стойлу и за считаные минуты успевали подсоединить доильные аппараты к вымени почти ста пятидесяти коров. Никто из бригады Снайпа не горел желанием работать в доильном зале. Если бы только для них нашлась любая другая работа, они бы с радостью сбежали отсюда. Но время было таково, что выбирать не приходилось. Доильный зал, коровы, механизмы — все это нагоняло страху на молодежь. И в этом крылась еще одна причина, побуждавшая их работать так быстро. Быстро, но аккуратно. Уж эту науку он заставил их усвоить навсегда.

Конечно, они были молоды, не старше девятнадцати, и со временем должны были понять и оценить всю важность того, чем занимаются. Они еще не сознавали, что на самом деле являются привилегированной кастой, ведь работа в доильном цехе что-то да значила. В конечном счете, ребята помогали кормить город.

Главное было закрепить доильный аппарат, а сам процесс доения был недолог: всего двадцать минут — и собрана половина дневного надоя. После этого ребята Снайпа еще раз проходили по залу, снимали доильные стаканы и увозили их на стерилизацию. Сырое молоко перекачивалось в емкости для пастеризации и гомогенизации. Поскольку эти процессы были полностью автоматизированы, мальчишкам светил долгий перекур.

В течение часа после дойки Снайп обходил доильный зал и осматривал каждую корову. И именно это занятие вызывало у него учащенное сердцебиение.

Обойти предстояло четыре ряда по сорок отдельных стойл; два центральных ряда располагались встык и имели общую заднюю перегородку. Между первым и вторым рядом, как и между третьим и четвертым, имелись два широких прохода с бетонным полом и сточным желобом по центру. Многие коровы мочились или испражнялись в процессе доения. После того как они возвращались на пастбище, весь зал мыли водой из шланга. Снайп уже давно привык к запаху, а вот четверо его помощников всю смену работали в масках.

В течение часа наедине с коровами Снайп осматривал каждую. В стаде они казались одинаковыми, но все-таки их можно было различить по едва уловимым внешним признакам и особенностям поведения. Снайп знал каждую корову в лицо и по номеру. Он проходил между рядов стойл, заложив руки за спину, и был похож на генерала, инспектирующего свои войска. За его триумфальным шествием следили десятки внимательных глаз. Снайпа как профессионала молочного производства прежде всего интересовали надои и здоровье стада. И он чувствовал, что просто обязан осмотреть вымя и соски каждой коровы.

Чаще всего первоначальный осмотр был визуальный. Ему достаточно было увидеть сдутое вымя и красноватый ободок вокруг оттянутых сосков. Главное, чтобы ткани вымени выглядели здоровыми и отметина от доильного стакана располагалась в нужном месте. Но, стоило ему обнаружить, что красное кольцо находится слишком близко к соску или, хуже того, перекрывает его, он непременно останавливался и проверял, не был ли причинен корове вред во время доения. При этом он отмечал номер стойла и коровы в своем маленьком белом блокноте, который носил в нагрудном кармане белого халата. Позже ему предстояло выяснить, кто из бригады допустил промах в работе.

Официально мастит не лечили, если не считать инъекций антибиотиков, которые каждое животное регулярно получало для профилактики. Но Снайп гордился своим стадом, и ему хотелось хоть как-то улучшить жизнь коров. Как только Снайп видел поврежденные, воспаленные или кровоточащие соски вымени, он сразу бросался на помощь. В кармане его брюк всегда была наготове баночка с кремом, которым его мать обычно обрабатывала его обветренные руки в детстве. Крем имел запах меда и старой кожи и назывался «Бальзам красоты». На самом деле этот продукт был предназначен для женщин, чтобы они ухаживали за своими руками, поддерживая их гладкими и мягкими. Снайп научился применять крем в иных целях, догадавшись, что с его помощью можно снять воспаление вымени.

Он испытывал сложное чувство, когда начинал втирать бальзам красоты в больное вымя коровы. Взгляд его слегка затуманивался, и он впадал в блаженный и одновременно преступный транс. Он отворачивался от лица коровы и пытался сосредоточиться на ощущении от соприкосновения своих мягких пальцев с воспаленным соском. Иногда на пораженном соске просачивалась капля молока, и тогда Снайп, замирая, вглядывался в лицо коровы. Краснея от искушения, чувствуя, как болезненно напрягается его пенис и мошонка, он продолжал обход.


Глава 4


На следующий день Гема и Гарша слегли.

Ричард уходил из дома еще затемно, и каждая мышца его истощенного тела напряглась от гордости, когда он водрузил на спину рюкзак с кирпичами и песком. Майя смотрела на мужа, втайне надеясь, что к вечеру его рюкзак будет наполнен чем-то более существенным, нежели его извращенное чувство вины. На завтрак она съела яблоко, впервые без отвращения, и, напевая любимую с детства песенку, принялась резать фрукты и варить кашу для девочек.

Когда она поднялась наверх, чтобы разбудить дочек, то обнаружила, что они вдвоем лежат в кровати Гарши, прижавшись друг к другу и дрожа во сне. Их темные волосы, взмокшие от пота, казались черными. Она почему-то сразу вспомнила Ричарда и струйки пота на его висках, которые замечала каждый вечер за ужином. Она потрогала лоб одной и другой дочери. У девочек был жар. Черт бы тебя побрал, Ричард, подумала она. Их пот был его потом. Каким-то образом его помешательство передалось им. И теперь проступало испариной на лбу каждой дочери.

Она бросилась вниз, накинула теплое пальто и выбежала из дому. Она знала, что выбьется из сил, пока добежит до доктора. Почему они не могли поселиться ближе к городу?


Снайп с беспокойством остановился, едва увидев вымя БЕЛОЙ-047. Кожа на сосках ее вымени не была порвана, не было и трещин, но соски выглядели слишком набухшими — и это сразу после дойки! — чтобы быть здоровыми. Он знал, что, если не вмешаться немедленно, разовьется инфекция.

Снайп особо выделял в стаде некоторых коров, сам не зная почему. Любимицы получали от него и больше внимания, и лучший уход. БЕЛАЯ-047 была одной из них, и, глядя на нее сейчас, он пытался, как это часто бывало, ответить себе на вопрос, почему же все-таки на одних коров смотреть было приятнее, чем на других.

У нее были такие же, как у всех, обрубки пальцев. Большие пальцы ног отсутствовали, как и у остальных. Она так же вздыхала и шипела. Прихрамывала из-за клейма на пятке, как и все Избранные. Она была беззубая и лысая, и у нее была такая же сгорбленная и корявая осанка, как у всех. Она была широка в бедрах — но такая же форма бедер была у большинства коров, — зато что-то особенное было в ее плечах. Они были трогательно-изящными. Совсем не те ширококостные тяжелые плечи, что у других молочных коров. Как правило, с виду хилых особей отделяли от стада, чтобы сохранить сильное потомство. БЕЛОЙ-047 не хватало мощи, так что ее участь казалась предрешенной. Возможно, именно глаза спасли ее от преждевременного визита на скотобойню. В ее взгляде сквозила сила, и, в отличие от других коров, она не боялась смотреть в глаза людям. Должно быть, это и отвлекало скотников от ее чересчур хрупких плеч. Можно сказать, что ей повезло. Или, во всяком случае, везло до сих пор.

Снайп подошел к стойлу БЕЛОЙ-047, но она даже не попыталась отступить назад. Как и многие другие дойные коровы, она научилась ему доверять. Несколько секунд она смотрела на него, потом отвернула голову. Она попробовала топнуть ногой, но раздался лишь лязг цепей.

— Не бойся, — сказал он. — Мистер Снайп тебя не обидит.

Он вошел в стойло, так медленно и спокойно, как только мог. Коровы были пугливы и могли ушибиться, если чувствовали угрозу. Ему совсем не хотелось, чтобы в его смену корова получила увечье.

— Стой смирно, девочка. Не дергайся, — едва дыша, вымолвил он.

Он уже был рядом с ней. Даже после дойки ее вымя было округлым и пухлым. Эта корова была моложе других. На это он тоже часто обращал внимание, когда осматривал ее подруг с более пышными формами. Он почувствовал, как стала пульсировать жилка на шее и горячий румянец поднялся к щекам. Дрожащими пальцами он нащупал в кармане халата баночку с бальзамом красоты.

Население голодало. Но это, казалось, никого наверху не заботило.

И те, кто уже был близок к голодной смерти, кому белок действительно был жизненно необходим, редко его получали. Мясо предназначалось тем, кто мог себе его позволить. Жизнь предназначалась тем, кому она была по карману; впрочем, так было всегда.

Руки Ричарда Шанти были в крови. В отличие от своих коллег по цеху, он этого не отрицал. И не делал вид, что всем доволен. Пока все, в надежде на искупление грехов, распевали умиротворяющие псалмы из Книги даров или Псалтыри живота, он мучительно переживал свою вину, по крайней мере в душе. Никогда и ни с кем он этого не обсуждал. Не делился своим ужасом от той роли, которую был вынужден исполнять изо дня в день. Вместо этого он заставлял себя страдать, придумывая все новые испытания. Так он собирался при жизни наказать себя за ошибки. Возможно, в следующей жизни уже не было бы того ада, в котором он существовал сейчас. И даже если не было никакой следующей жизни, он все равно надеялся на то, что ему воздастся по справедливости.

Животным он начал сопереживать сразу, как только пришел на завод. Начинал он неквалифицированным разнорабочим. Его заставляли убирать кровь и обрезки. Но даже тогда его тянуло к особо активным Избранным, к тем, кто боролся и сопротивлялся. Ему не разрешали приближаться к конвейеру, но в первую же неделю работы он стал свидетелем того, как молодой бык, взбесившись в предубойном загоне, остановил цепь. Шанти направился прямиком к паникующему животному и в считаные мгновения успокоил его — к восторгу забойщика, которому удалось восстановить движение конвейера. В ту пору подобные случаи бывали часто. Вскоре забойщики Магнуса даже придумали ему прозвище: Шанти-миротворец, Шанти-усмиритель.


— Эй! Какого черта вы там делаете?

Рев Гревила Снайпа эхом разнесся по доильному залу. Роуч и Парфитт едва не подпрыгнули от испуга, услышав его. Они разом отключили поливочные шланги и повернулись к боссу. В углу, прижавшись к белому кафелю стены, трусливо дрожала БЕЛАЯ-047; вода стекала по ее покрасневшей коже. Никто из парней не осмеливался взглянуть начальнику в глаза.

Снайп намеренно приближался медленно и словно крадучись, недвусмысленно давая понять, кто здесь охотник и кто добыча. Он проговорил, понизив голос едва ли не до шепота:

— Я задал вам, черт возьми, ВОПРОС.

Последнее слово он выкрикнул.

— Смотреть на меня. СМОТРЕТЬ НА МЕНЯ.

Под тяжестью его взгляда один и другой наконец подняли голову. Глаза дояров забегали, они смотрели по сторонам, только не на него.

— Вам должно быть стыдно. Опустите шланги — разве для этого они предназначены? Что вы себе вообразили?

Роуч и Парфитт переглянулись, но оба по-прежнему молчали. Позади них вздыхала и шипела БЕЛАЯ-047, и эти звуки вибрировали из-за судорожной дрожи ее мышц. Снайп перевел взгляд с одного лица на другое и вдруг с размаху ударил Роуча ладонью по уху. Звук удара взорвал тишину. Глаза Роуча полыхнули белым гневом, но сила тяжести перевесила. Он опустил глаза.

— Я спрашиваю еще раз. Мне плевать, кто из вас ответит. Но я хочу знать. Хочу услышать это из ваших уст. Что вы делали?

— Я… — начал Парфитт. — Ну, мы… она была грязная. Сэр.

— Все коровы грязные. И что особенного именно в этой?

— Она была… в дерьме, мистер Снайп, — сказал Роуч, к которому наконец вернулся дар речи.

«Наверное, решил, что я даю им шанс оправдаться», — подумал Снайп.

— Гаррисон и Мейдвелл не слишком умны, — сказал Снайп. — Но вы двое, пожалуй, самые тупые дояры, с которыми я имел несчастье работать. Готов спорить, у этой коровы мозгов больше, чем у вас двоих, вместе взятых. Как давно вы записались в скотники?

Парни снова переглянулись, явно не зная, каких слов от них ждут.

— Это ваш последний шанс объясниться, прежде чем я доложу о вас самому мистеру Магнусу.

— М… мы не скотники, сэр, — произнес Парфитт.

— Тогда почему вы выполняете работу скотников? С чего вы взяли, что у вас достаточно квалификации, а?

— Мы так не думали, — ответил Роуч.

— О? Значит, вы знаете, какую работу вам надлежит выполнять? Что ж, это радует. А то мне уж показалось, что вы пытаетесь стать кандидатами на увольнение. Вы даже себе не представляете, как бы я скучал по вас. — Снайп прошел между ними, направляясь к БЕЛОЙ-047. — Стойте, где стоите. Разговор не окончен.

Он открыл деревянные ворота стойла и попытался выманить забившуюся в угол БЕЛУЮ-047, чтобы отогнать ее в загон для откорма. Согнувшись чуть ли не пополам, корова упиралась. Он крикнул, показывая на нее:

— Одной не хватает?

Парфитт кивнул. Снайп кивнул в свою очередь и снова закрыл ворота.

Он догадался, что идиоты-дояры уже успели переговорить друг с другом. Парфитт взял на себя роль ответчика, видя, что Роуч уже получил оплеуху.

— Сэр, мы не нарочно. Корова была жутко грязная, и мы просто попытались ее отмыть. Такого больше не повторится.

Снайп окинул их суровым взглядом и скептически ухмыльнулся.

— Должно быть, вы принимаете меня за полного придурка, если думаете, что я поверю в этот бред. Вы двое намеренно отделили корову от стада и совершили над ней насилие, обливая водой из шлангов высокого давления. Шланги эти, как вам известно, предназначены для смывания навоза с плитки, кирпича и бетона. Каково пройтись этой струей по телу животного? Я очень удивлюсь, если окажется, что корова не пострадала. Не исключено, что после такого душа ее придется отправить на бойню.

— Но это всего лишь вода, сэр. Она не могла причинить вреда, — попробовал возразить Роуч.

Снайп снова ухмыльнулся, но теперь улыбка его была едкой.

— Вам известно, что делает Рори Магнус с работниками, которые обижают скот?

Лицо у одного и другого дояра стало мертвенно-бледным.

Вы ведь не сдадите нас, сэр? — проговорил Парфитт. — Вы не можете… я хочу сказать, нам необходима эта работа. Наши семьи иначе не выживут.

— Вы должны были подумать об этом, прежде чем начали губить скотину.

— Пожалуйста, сэр. Мы не губили скот, — сказал Роуч.

Снайп согнул руку в локте и принялся постукивать пальцами по губам.

— Я дам вам шанс, — произнес он после недолгой паузы. — Выбор очень простой. Или я сейчас же отсылаю вас в администрацию с рапортом о ваших проделках, или вы на своей шкуре испытываете, насколько это безвредно — оказаться под струей высокого напряжения. — Он указал на валявшиеся под ногами шланги.

— Но, сэр…

— Выбор действительно простой, Роуч. Даже такой тупица, как ты, знает правильный ответ. Снимайте халаты, уроды! Да поживее! Одежду сложите вот здесь, в кучу. — Снайп нагнулся и поднялся с пола оба шланга. — Посмотрим, можно ли отмыть от тупости.


Они были так похожи на обычных животных, что горожане давно забыли, кто такие Избранные. Забыли или просто вычеркнули это из памяти. Но Шанти не забывал. Да и как иначе, если он работал с ними каждый день, слышал их хриплый шепот, условные сигналы, которые они посылали друг другу, когда бились головой об стены.

Не забывал он об этом и тогда, когда смотрел им в глаза, приставляя к их лбу дуло пневматического пистолета.


В полночь она его увидела. Его натянутые как струны сухожилия, струйки пота, сгорбленную от тяжести рюкзака спину, навечно согнутые ноги, кающуюся улыбку грешника. Ее глаза округлились, зрачки сузились, а радужка стала белой от гнева. Ей хотелось кричать.

Она подошла к нему в тот самый миг, когда он обливался холодной водой над старой ванной. Встала, уперев руки в бока, гневно сверкая глазами, и произнесла всего два слова:

— Ты обещал.

Он не осмеливался на нее смотреть. Чертов трус. Жалкий, презренный трус.

— Тебе плевать на всех, кроме себя.

Он стиснул зубы. Его ребра все еще болели после изнурительной пробежки.

— Ты не должна манипулировать мною, Майя. Это неправильно. Нечестно.

— Когда я просто прошу тебя о чем-то, ты остаешься глухим к моим просьбам. Речь не о морали, Ричард Шанти. Это касается семьи. Заботы о других.

В нем всколыхнулась ярость.

— Нет никакой, никакой связи между заботой и мясом для наших детей.

Она презрительно хмыкнула.

— В самом деле? Может, тогда ты объяснишь это доктору? Или Гарше с Гемой? А может… — Ее голос дрогнул, и она сказала, сдерживая то ли крик, то ли слезы: — Может, ты объяснишь это проповедникам из службы социального обеспечения, когда они снова придут совать нос в нашу жизнь?

— Какой доктор? Что случилось?

Он схватил старое изодранное полотенце, которым обычно вытирался, и, мокрый, бросился к дому.

Она поспешила за ним в спальню к девочкам, где он уже стоял, склонившись над их кроватками, поочередно ощупывая лоб одной и другой дочери своей костлявой рукой.

— Да они горят, — проговорил он.

Она стояла в дверях, качая головой.

— Что с ними? — спросил он.

— Какой-то грипп. Сейчас многие дети болеют.

— Но ведь они не ходили в школу на этой неделе.

— То же самое я сказала доктору Феллоузу. Он говорит, что у этого вируса долгий инкубационный период. Такое бывает.

Он повернул к ней голову.

— Они поправятся?

— Возможно, вирус одолеют, если ты это имеешь в виду. Но возникнут другие проблемы.

Он выпрямился и шагнул к ней.

— Что ты хочешь сказать? — спросил он.

— Доктор обеспокоен тем, что у девочек нехватка веса.

— Нет. Нет, Майя. Мы уже об этом говорили. Почему ты не сказала ему, что вес у них в норме? Я же тебе это сто раз повторял.

Гарша попыталась сесть в кровати. Но ей удалось лишь приподняться, облокотившись на подушку.

— У доктора холодные руки, папочка. Он сказал, что мы едим мало белков.

— Ложись, солнышко, — сказал Ричард. — Тебе нужен отдых, а потом станет лучше. Папочка достанет тебе немного белков.

Майя сделала ему знак спуститься вниз и подождать ее. Она протерла лоб каждой девочки влажной салфеткой и поцеловала их горячие щеки.

— Я буду проведывать вас. Постучите по полу ручкой швабры, если я вам понадоблюсь.

В кухне Ричард стоял, опершись ладонями на подоконник, и пристально смотрел в темноту за окном. Он опустил голову, и Майя увидела, как затряслись его плечи. У нее сжалось сердце.

— Трудно поверить, что должно было дойти до этого, чтобы ты осознал свою ответственность за собственных детей. Они слишком худенькие, Ричард. Мы все истощены. И ты, ты убиваешь себя этой бессмысленной беготней. Ни один человек не выдержит такого наказания, которому ты подвергаешь свое тело. Почему ты не можешь относиться к нам по-другому?

Человек, который обернулся к ней, был древним измученным ископаемым. Его лицо напоминало маску скелета. Кожа была бледной, с красными пятнами от слез. Если бы она не виделась с ним последние десять лет и они вдруг встретились, то она вряд ли узнала бы его.

— Потому что я забочусь о тебе. Забочусь о твоей душе.

— Ричард, при такой жизни разговор о душе не имеет смысла. Ты должен заботиться о наших телах. Ты должен за нами ухаживать. Если этого не будет, в нас ничего не останется, кроме души.

Она вглядывалась в его глаза. «Святой отец, — подумала она, — он действительно ничего не понимает. Он бы предпочел, чтобы мы умерли во имя какой-то необъяснимой справедливости, а не жили здоровой жизнью».

— Ричард, пожалуйста. Это твой долг как мужа и отца — заботиться о нас, добывать нам пропитание. И у тебя для этого есть все возможности. Большинство тех, с кем ты работаешь, не получают мясного довольствия, а ты отказываешься от такого преимущества. В то время как твоя семья голодает.

— Ты не голодаешь, — прошептал он.

— Скажи это проповеднице из «Вэлфер». Она придет в понедельник вечером. И я надеюсь, что по такому случаю во время ужина на столе будет мясо, иначе я сама увезу девочек отсюда. Клянусь тебе здесь и сейчас, Ричард Шанти, если этого не произойдет, ты больше никогда нас не увидишь.


Вторая дойка завершилась, и дояры, ни на минуту не задерживаясь после смены, покинули молочную ферму. Снайп остался наедине со своим стадом.

Проходя по рядам, он ощупывал баночку с бальзамом в кармане халата. Большинство коров вернулись в загоны для откорма или на пастбища, но те, состояние которых вызывало у него беспокойство, остались. БЕЛАЯ-1260, БЕЛАЯ-091, БЕЛАЯ-7650 и несколько других нуждались в его помощи. Он осмотрел каждую, но, находясь в их стойлах, часто поглядывал в дальний угол, где все еще стояла в цепях БЕЛАЯ-047. Он приберегал ее напоследок. После того, что учинили мальчишки, она выглядела измученной. Это могло повлиять на ее надои, у нее также мог снизиться иммунитет. Коровы были куда более чувствительны к стрессу, чем это допускала администрация.

Он переходил от одной коровы к другой, стараясь сохранять мягкость и плавность движений, но думал только о БЕЛОЙ-047, вспоминая ее ясные и лучистые глаза. Он пытался разобраться в своих чувствах, которые испытывал при виде именно этой коровы. Сегодня Роучу и Парфитту от него досталось. Они сумели продержаться до конца смены, но малейшее движение вызывало у них боль. Вода из шлангов здорово потрепала их бледную кожу, оставив на ней синяки, а глаза у них едва не вылезли из орбит от такого душа. Он окатывал их ледяной водой под напором с головы до ног, заставляя прикрывать руками то мошонку, то лицо. Но они не успевали. Обработка гениталий была особенно эффектной. Когда они отворачивались, он бил струей в затылки, представляя, как дояры дуреют от сильных перепадов давления. А потом обливал водой тощий зад одного и другого, стараясь попасть между ягодицами, чтобы было больнее.

Когда он закончил, их кожа была красной и воспаленной. Роуч и Парфитт плакали, их тошнило, и они убегали от него по щиколотку в мутной бурой воде. Он молча смотрел им вслед, дрожа, не в силах сдвинуться с того места, где совсем недавно перед ними стояла БЕЛАЯ-047. В раздевалке он еще раз пригрозил доярам увольнением и предупредил, что вычтет им дневной заработок. Никто из них не сказал ни слова в ответ. Еще он добавил, что, если они попытаются взять больничный, он подаст на них докладную.

Корова, которой он смазывал вымя, зашипела, и он понял, что массирует слишком жестко.

— Ладно, извини, старушка. Ну, а так лучше?

Он ослабил давление, стараясь втирать бальзам как можно мягче. Шипение прекратилось.

Одну за другой он отправлял коров на пастбище. И вот, наконец, остался наедине с БЕЛОЙ-047. Сердцебиение участилось, когда он приблизился к ней, и, по какой-то необъяснимой причине, у него вдруг заныла поясница. Он сглатывал снова и снова, но горло и рот никак не хотели увлажняться. Он старался не обращать внимания на тяжесть в паху, не думать о том, почему вдруг там стало так горячо.

Стоя перед коровой, он снова ловил себя на том, что загипнотизирован ею. Она определенно отличалась от всех остальных. Но чем? Он долго смотрел на нее, пока его взгляд не стал бессмысленным. Только ее нервное шарканье и лязг цепей на ногах вывели его из отрешенного состояния.

К счастью, нанесенные ей травмы оказались лишь поверхностными. Он вовремя остановил этих мерзавцев, они глумились над ней всего пару минут. Он видел красноту на ее коже в тех местах, куда попала мощная струя, и синяки, которые начинали расползаться на крутых изгибах ее бедер.

— Этого больше не повторится, девочка. Мистер Снайп обещает тебе. Я их проучил как следует. Теперь они будут знать, что такое уважение.

Он вошел в стойло, и она отступила назад, насколько позволили цепи. Такое поведение было ей несвойственно.

Тупицы, подонки.

— Все хорошо. Мистер Снайп тебя не обидит. Мистер Снайп поможет тебе выздороветь.

Его руки дрожали, когда он доставал баночку с бальзамом красоты и отворачивал крышку. Пальцем он извлек гораздо больше крема, чем доставалось другим коровам, поставил баночку на перегородку и равномерно растер крем между пальцев. Прижавшись к телу животного, он стал наносить жирную смазку на воспаленные соски. Массируя их, он снова впал в транс. Пульс бился уже в паху.

— Красавица, божественное создание, — проникновенно говорил он. — Красавица, девочка. Мистер Снайп сделает тебе хорошо.

БЕЛАЯ-047 дернулась, отстраняясь от его прикосновений, но отступать ей было некуда. Снайп даже не заметил ее реакции. Прошли минуты, и он почувствовал, как медленно пролилась в трусах струйка теплой жидкости. Он поменял позу, чтобы быть еще ближе к корове, и неосторожно смахнул локтем баночку с бальзамом. Она падала медленно и коснулась пола бесшумно, чудом не раскрывшись. Он опустился на колени, чтобы поднять баночку, и его лицо чуть ли не вплотную приблизилось к гладкой вульве коровы. От нее исходил запах, одна-единственная нотка среди множества других, составлявших аромат коровьего стада. Но она была уникальна. Как и все, что было в БЕЛОЙ-047.

Запах возбудил его так же, как возбуждает мужей аромат духов, которыми их пытаются привлечь жены. Во всяком случае, ему так казалось. Он замер, сидя на корточках, принюхиваясь к коже коровы, а баночка с бальзамом так и лежала, забытая, на холодном сыром полу. Аромат коровы заполонил сознание. Какая-то его часть сорвалась со своих стратосферических высот и рухнула на землю.

Он приникнул лицом к лону коровы, принялся лизать его, обнюхивать, щекотать. Корова шипела, но он этого не слышал. Он плакал, и его лицо было влажным от счастливых слез. Он поднялся на дрожащих ногах и посмотрел на БЕЛУЮ-047 так, будто видел ее впервые в жизни, но в ее глазах прочитал совсем не то, что ожидал. В ее взгляде было понимание и отвращение, беспомощность и ненависть. Глаза были слишком холодными. Он развернул корову. Расстегнул брюки и с силой спустил их вниз дрожащими руками. Потом прижался к ней, но железные цепи натянулись: она не принимала его. Уже обезумев от вожделения, он снова потянулся за бальзамом, погрузил в баночку сразу три пальца и щедро смазал промежность коровы.

То ли смеясь, то ли плача, он еще раз вошел в нее и понял, что пропал. Ему хватило единственного толчка, и сразу наступила конвульсия. Он склонил голову на ее спину и долго плакал, не будучи способным понять природу своих слез.

Он не услышал шагов. На какое-то время он словно слился с коровой, потом она вдруг резко дернулась, отпихнув его. Он потянулся за брюками, заткнул рубашку за пояс и обернулся. Там были все: Гаррисон, Мейдвелл, Роуч и Парфитт. Уже без халатов, в обычной городской одежде. Ноги расставлены в стороны. Руки сложены на груди. Впервые их лица были серьезны.

Опасаясь, что его станут бить, Снайп смущенно забормотал:

— Послушайте, ребята… это не то, о чем вы подумали. Я хочу сказать…

— Заткнись, Снайп, — оборвал его Роуч. — Похоже, у тебя неприятности.

— Я все объясню, уверяю вас. Я…

— Объяснишь это Магнусу.

Пунцовая краска смущения на лице Снайпа сменилась серой маской. Дояры и пальцем его не тронули. Они просто развернулись и направились к выходу, и топот их сапог по влажному бетонному полу повторялся эхом, отражаясь от стен зала.

— Ребята! Ребята? Пожалуйста, не делайте этого. Прошу вас. — Он упал на колени и простер руки в пустоту доильного зала. — Пожа-а-а-луйста, — взмолился он.

Но ребят уже не было.


Глава 5


— Нам нужно помолиться, — объявила проповедница Мэри Симонсон из социальной службы. — Возьмемся за руки, все вместе.

Девочки, почти оправившиеся после лихорадки, взялись за руки, но проповедница сидела между Гемой и ее отцом. Проповедница протянула руку и схватила Гему за пальцы, прежде чем та успела отстраниться. Нежелательное прикосновение сопровождалось улыбкой женщины. Майя взяла маленькую горячую ладошку Гарши в левую руку, а правую неохотно протянула Ричарду. Вот уже несколько дней они не прикасались друг к другу. Сейчас в ее руке оказалась его кисть с отсутствующим большим пальцем. Краем глаза она видела, как он сидит, опустив голову. Но вид его говорил вовсе не о смирении и покаянии, а о тщательно скрываемой ярости, которую он испытывал от вторжения проповедницы в его частную жизнь. От Мэри Симонсон не ускользнуло то, как крепко он сжал левой рукой руку женщины.

— Какая мощь, мистер Шанти. Похвально. — Проповедница Мэри Симонсон сосредоточилась, глубоко вздохнула и расправила плечи. — Ах да. Пара строк из Псалтыри живота сейчас как раз уместна. «Да не отвергнем мы твоих даров, Господи, и примем твою любовь как благо. Помоги нам слепо верить тебе и не спрашивать, откуда все это. — Она помолчала и, вздохнув, продолжила: — Благослови эту пищу, Господи, чтобы мы стали сильными и могли служить тебе с радостью. Благословенно то, что ты даруешь нам сегодня».

Она подняла голову и обвела взглядом тех, кто сидел за столом. Все тотчас расцепили руки.

Майя уже подала еду. Перед каждым членом семьи Шанти стояла тарелка, как и перед проповедницей, которая пришла с инспекцией. У Майи рот наполнился слюной, дети оживились в радостном предвкушении, когда почувствовали аппетитные запахи мяса. Майя старалась не смотреть на Ричарда, поскольку знала, что он будет до последнего сдерживать свой аппетит. Проповедница не должна была заподозрить, что перед ней разыгрывают спектакль с обильным мясным ужином, иначе она стала бы наведываться регулярно, чтобы убедиться в том, что в доме полный порядок. Все должно было выглядеть естественно, ведь они рисковали детьми. Если бы Ричард выдал себя, то на него подали бы рапорт и выгнали бы с работы. Ни для кого не было секретом, какие неприятности ожидали тех, кто потерял работу у Магнуса. Тут нужно было выбирать одно из двух: или ты с Рори Магнусом, или ты против него. Ну а к тому, кто против, доверия не было. И если Рори Магнус тебе не доверял, твоя жизнь в городе не имела смысла, да и вообще с жизнью следовало распрощаться как можно скорее.

— Начнем, пожалуй, — сказала проповедница, но никто не шевельнулся. Она снова оглядела супругов Шанти и их дочерей, посмотрев в лицо каждого из тех, кто сидел за столом, и улыбнулась. — Что ж, это очень вежливо, я польщена. У вас образцовая семья, мистер Шанти. — Она взяла нож и вилку и опустила взгляд на кусок жареного мяса с кровью, который занимал почти всю тарелку. Черные полоски от решетки гриля пересекали поверхность мяса, и как только зазубренный кончик ножа прорвал поджаренную корочку, под ней обнажилась сочная розовая мякоть. Водянисто-красные соки растеклись по тарелке, когда Мэри Симонсон отрезала кусочек и отправила его в рот. Майя заметила, как заиграли желваки на щеках мужа. — Ммм, — произнесла проповедница, удовлетворенно кивая. — Великолепный бифштекс, миссис Шанти. И с полным правом могу сказать, что приготовлен он идеально.

— Спасибо, — сказала Майя. — Но это не моя заслуга. Просто Ричард занимает высокую должность на мясном заводе. И к ней прилагаются некоторые… блага.

— Я понимаю. Вам исключительно повезло. — Проповедница произнесла эти слова с полным ртом, что считалось хорошим тоном в Эбирне. — Но известно ли вам, что среди горожан есть и те, кто может позволить себе мясо лишь раз в неделю?

Майя покачала головой и только тут заметила, что близняшки даже не притронулись к еде.

— Ешьте, девчонки, — прошептала она.

Сестры взяли вилки и ножи и принялись кромсать мясо. Для детей Майя постаралась прожарить его как следует. Настолько, что оно стало почти сухим. Девочкам никак не удавалось его нарезать. Ножи и вилки стучали по тарелкам, что не могло не вызвать недоумения гостьи. Майя тотчас пришла на помощь дочерям и, виновато косясь на проповедницу, нарезала им бифштексы маленькими кусочками. После чего проговорила:

— Они еще так слабы после болезни, бедняжки.

Она проследила за выражением лица проповедницы и решила, что та была удовлетворена объяснением. Слава Богу, подумала Майя, что Ричард принес домой мясо самого высокого качества, какое только смог достать. Казалось, проповедница была довольна. Во всяком случае, пока.

А мясо было и в самом деле вкуснейшее. Майя уже и не помнила, когда в последний раз ела мясо, забыла вкус его коричневатой корочки, ощущение мякоти на зубах, питательных соков, наполняющих рот. Она делала над собой усилие, стараясь жевать медленно.

— Я как раз об этом хотела вас спросить, — произнесла проповедница.

Майя краем глаз посмотрела на Ричарда. Он до сих пор не притронулся к еде. Она поймала его взгляд и мысленно взмолилась, чтобы он не подвел семью. Во время этого длившегося долю секунды телепатического контакта, который, как она надеялась, остался незамеченным для проповедницы, Майя просила мужа сыграть отведенную ему роль, иначе все их усилия могли оказаться напрасными. Он поднял нож и вилку.

— Как вы думаете, миссис Шанти, почему ваши девочки такие худые? Они что, склонны к этой загадочной болезни? Здоровые, правильно питающиеся дети не болеют, как вам известно.

Майя пожала плечами.

— О, я не знаю, — ответила она. — Я, конечно, не вправе подсказывать вам, проповеднице, но, когда я была маленькой, мы всегда чем-нибудь болели.

Это было ее ошибкой, и она пожалела о своих словах в тот же миг, как они слетели с губ. Но было слишком поздно брать их обратно, тем более что на лице проповедницы уже не осталось и следа от удовольствия, вызванного бифштексом.

— Когда вы были маленькой, миссис Шанти, люди не питались так хорошо, как сейчас. К болезни не стоит относиться легкомысленно, о чем вы могли бы знать, если бы регулярно читали Псалтырь живота. Болезнь требует серьезного, очень серьезного вмешательства.

Даже семилетние близнецы знали, какой зловещий смысл приобретает слово «серьезный» в устах проповедника из социальной службы. Они продолжали молча есть мясо.

Майя почувствовала, что бледнеет и внутри у нее все сжимается от страха. Проповедница перестала жевать и пристально на нее посмотрела.

— Мне бы хотелось немного подливки к мясу, — сказала Мэри Симонсон. — Она добавляет мягкости. Я люблю, чтобы мясо было сочным. Стыдно не иметь дома подливки.

— Я могу быстро приготовить, — встрепенувшись, проговорила Майя. — Это займет всего пару минут.

Проповедница Мэри Симонсон улыбнулась и отправила в свой тонкогубый рот сочащийся кровью кусок мяса.

— Не стоит беспокоиться, миссис Шанти. Я уже почти закончила. И мне не хотелось бы доставлять вам неудобства.

— О, никаких неудобств. Совсем никаких. Я просто… боялась испортить вкус мяса. Я… видите ли, я не очень хорошо готовлю.

Проповедница хмыкнула.

— Думаю, мистер Шанти с этим согласится. Он так и не попробовал вашу стряпню. — Она повернулась к Ричарду, оглядывая его изможденное лицо, как показалось Майе, с некоторой подозрительностью. — Надеюсь, вы хорошо себя чувствуете, мистер Шанти. Если болен глава семьи — это уже не шутки.

— Я в порядке.

Он улыбнулся женщине. Майя так давно не видела мужа улыбающимся, что едва его узнавала. Ей, конечно, было невдомек, что именно этой улыбкой он приветствует своих коллег по цеху; и благодаря этой улыбке производит впечатление человека, который любит свою работу. Ей показалось, что он выглядит психически нездоровым. Проповедница тоже заметила это идиотское выражение его лица. И это был конец. Теперь у них отберут детей. А потом придут за ним и уведут его, и тогда ей придется распрощаться с положением респектабельной горожанки.

— В моей семье было принято дожидаться, пока гость доест свое блюдо, и только после этого можно было приступать к еде, — заговорил он. — Я понимаю, что это старомодный обычай. Восходящий еще к тем временам, когда наш Господь сделал плоть священной. Род Шанти, как вам известно, стоял у истоков. Но, если вам неловко, я с радостью присоединюсь к вам, прежде чем вы закончите ужин.

Проповедница молчала подозрительно долго. Майя знала, что Ричард наплел бог весть что, и глупое выражение его лица лишь подкрепляло мрачные предположения по поводу их участи. Но она не могла шевельнуться, даже лягнуть его под столом, чтобы остановить. Она перевела взгляд на Мэри Симонсон. Та перестала жевать, но еще не проглотила кусок мяса. Наконец она протолкнула его и сказала:

— Я даже не догадывалась, мистер Шанти. Надеюсь, вы сможете простить мне мое поведение. Я просто решила, что… впрочем, не обращайте внимания. Я почту за честь доесть свою порцию, прежде чем вы приступите к ужину. А потом я составлю отчет в департамент. Могу вас заверить, что это будет в высшей степени благоприятный отчет.

Ричард изобразил некое подобие поклона. Проповедница доела в молчании.

Майя была поражена. Шанти стояли у истоков… с каких это пор? Отчет будет в высшей степени благоприятный? Что произошло сейчас у нее на глазах? Она не могла ответить. Мэри Симонсон отодвинула свою пустую тарелку и встала из-за стола.

— Превосходная еда, миссис Шанти. — Она обвела взглядом остальных членов семьи, оглядела столовую и примыкающую к ней кухню, удовлетворенно кивнула. Достав из своего кожаного портфеля блокнот, она сделала в нем пометки красным карандашом и произнесла:

— Что ж, так и запишем. Все в полном порядке. Я должна поблагодарить вас за ужин и пожелать спокойной ночи. Да благословит вас Господь и да наполнит он ваши желудки.

Мэри Симонсон ушла, и только после этого Ричард вонзил острие своего ножа в кусок мяса на тарелке. От проповедницы остались лишь воспоминания об ее многослойной красной мантии. Некоторое время все молчали. Майя первой нарушила тишину.

— Господи, Ричард, что ты ей наговорил? — медленно сказала она. — Что произошло, скажи на милость?


При четырех свидетельских показаниях «против» и в отсутствие хотя бы одного голоса в его защиту объяснение Снайпа с Рори Магнусом было кратким. Большую часть времени он молча простоял в гигантском кабинете хозяина, глядя под ноги, на ковер из коровьей шкуры. Когда он изредка осмеливался поднять взгляд, то видел перед собой странное выражение лица Магнуса. Снайп даже не рассчитывал на столь неожиданную реакцию. Хозяин вовсе не был в ярости. Казалось, его забавляло происходящее, и на его лице играла блудливая улыбка, пока он раскуривал сигару и потягивал водку. Иногда возникало ощущение, что он и не слушает то, что ему говорят.

У Снайпа появилась слабая надежда на то, что из-за совершенного им греха на него не обрушится вся мощь гнева Магнуса. Может, повезло, и они застали его в благодушном настроении. А может, слухи о наказаниях Магнуса были сильно преувеличены и служили для того лишь, чтобы держать рабочих в страхе. Минут через десять Магнус отпустил дояров, и Снайп остался наедине с Мясным Бароном и его телохранителем.

Когда на лестнице стихли шаги, Магнус наконец обратился к Снайпу:

— Ты удивишься, когда узнаешь, сколько таких извращенцев я здесь повидал, Снайп. Одни предпочитали трахать телок, другие быков. Мне плевать, чем они там занимались, потому что, после того как я об этом узнавал, они больше никогда этого не делали.

Снайп боялся встречаться глазами с хозяином — у того был суровый взгляд. Опасная игривость Магнуса в сочетании с его, Снайпа, собственным позором — пожалуй, это было чересчур.

— Секс всегда, даже в лучшие времена, был рискованным занятием. Никогда не знаешь, на какую мразь, выдающую себя за женщину, нарвешься в этом городе. Неудивительно, что зачастую скотина выглядит куда привлекательнее для моих рабочих, нежели их жены и потаскухи. Я этого не понимаю, но, во всяком случае, могу себе представить, как все происходит.

Магнус замолчал и после короткой паузы продолжил:

— К сожалению, меня беспокоит потенциальный ущерб, который может быть нанесен моей собственности, и неуважение к ней. Вся живая тварь в этом городе принадлежит мне, и тот, кто относится к ней без должного почитания, должен за это расплачиваться. Что мне непонятно, так это то, почему мои рабочие до сих пор не уяснили это своими куриными мозгами. Да, это нигде не прописано, но всем известно, какой штраф грозит за ущерб моему бизнесу.

Магнус откинулся на спинку кресла с такой силой, что оно скрипнуло.

— Я так полагаю, ты читал Книгу даров.

Снайп был вынужден заполнить вакуум молчания, воцарившегося после этой реплики.

— Да, мистер Магнус.

Магнус поджал губы, и по выражению его лица можно было догадаться, что он мысленно закрыл для себя тему.

— В таком случае мне больше нечего тебе сказать. Бруно, организуй доставку Снайпа в стадо. И разыщи Рубщика. Проследи, чтобы Снайп был переработан на мясо немедленно. Я хочу, чтобы уже к вечеру от него осталась только колбаса.

Он подлил себе водки.

Бруно схватил Снайпа за шиворот — это была его фирменная хватка — и потащил его в дальний угол кабинета. Там, за портьерой, скрывалась деревянная дверь. Бруно открыл ее и вытолкал Снайпа на темную лестницу, которая вела вниз.

— Да, Бруно, и оставь дверь открытой, хорошо? Я, может, заскочу, проверю, как справляется Рубщик.


Как и у многих рабочих завода, у Шанти отсутствовал палец. В его случае это был большой палец правой руки. Но, в отличие от тех, кто получил производственную травму, он потерял палец в результате несчастного случая, о котором у него даже не сохранилось воспоминаний. Ему еще не было и года, когда это произошло, так что он научился вполне обходиться без пальца. Во всяком случае, это совсем не мешало ему в работе с пневматическим пистолетом.

Администрация ценила его сноровку, поскольку она сулила высокую производительность забоя. Шанти всегда считал себя добрым и сострадательным человеком и старался умерщвлять скот быстро и безболезненно, насколько это было возможно. Ему была невыносима мысль о страданиях любого живого существа, кроме себя самого. То, что он наблюдал каждый день на конвейере, было вовсе не парадом безмозглой скотины и не чередой безучастных лиц животных. Не мучил он себя и мыслями о том, что перед ним проходят чьи-то жизни. Это была слишком страшная реальность. Калейдоскоп глаз — вот что видел Ричард Шанти изо дня в день, наблюдая колонны Избранных.

Глаза были изумрудно-зелеными, как свежие леса. Глаза были отполированными карими слитками. Глаза были мудро-серыми. Глаза были небесно-голубыми и искрящимися россыпями сапфиров. Глаза были обрамлены белками, в которых застыли мольба, немой укор. Глаза были пленниками этих послушных, безропотных белков. Белыми, как сама смерть. Глаза говорили с ним, потому что те, кому они принадлежали, говорить не умели.

И, хотя Шанти не прислушивался, не слышать их он не мог.


Процесс переработки телят Избранных, означавший для них конец жизни, происходил еще в их младенчестве и длился несколько недель. На Гревила Снайпа было отведено меньше часа.

Ему пришлось подождать, пока Рубщик управится с ланчем. Бруно остался присматривать за Снайпом, чтобы он не бросился бежать, увидев помещение, куда его привели. Снайп не раз наблюдал за экзекуцией, которой подвергались молодые телята, но никогда не задумывался о происходящем. Теперь он сам оказался в глухой комнате, где проходили ритуалы, привычные для бойни и мясопереработки. Дрожь, охватившая его, не имела ничего общего с той, что он ощущал в тот момент, когда дояры застали его со спущенными штанами рядом с коровой в доильном зале. Сейчас он испытывал противную слабость в животе, мочевом пузыре и коленях. Он чувствовал, что коленные чашечки подрагивают, словно наживка на леске.

Все произошло так быстро, что он даже не успел ничего осмыслить. И в то же время его тело знало о своей участи. Оно готовилось. Он чувствовал, как холодеют ступни и кисти, от которых уже отхлынула кровь. Лицо тоже стало холодным и влажным, напряглись мышцы живота. Мысли лихорадочно кружили по закоулкам сознания, пока его глаза обшаривали каждый сантиметр комнаты.

Здесь было грязно. На полу чернели пятна, о происхождении которых нетрудно было догадаться. Такие же потеки покрывали разнообразные ремни, оковы и грубо сколоченные столы. Воздух в помещении был тяжелым. Пахло скотиной и химикатами. От этой вони слезились глаза и текло из носа.

Но где-то в подсознании засела уверенность в том, что в этой комнате он не умрет.

Судороги в животе стали невыносимыми — тело все еще готовилось к исходу, — и его стошнило мутной зеленоватой жидкостью. Бруно ударил его, и он рухнул на колени, сильно ударившись об пол. Скованные за спиной руки не помогли смягчить падение.

— Не вздумай измазать меня своей блевотиной.

Бруно снова ударил его ногой по бедру, на этот раз заставив вскрикнуть.

— Никчемный кусок мяса.

В углу открылась дверь, и мелькнул луч фонарика. Мрачное подземелье наполнилось холодным безжалостным светом. Механизмы обрели цвет, став черными, белыми или серебристыми. Глазам открылось и многое другое. Снайп увидел множество инструментов, которые никто не удосуживался отмывать, разве что изредка их протирали тряпкой. Они свисали с полок, валялись на скамейках; беспорядок был как в мастерской нерадивого хозяина. Он расслышал приближающиеся шаги Рубщика, прежде чем разглядел его в резком луче света. Подбитые железом подошвы его сапог стучали по бетонному полу — это был звук, возвещающий о прибытии палача на рабочее место.

Рубщик подошел ближе и обтер рукой свою темную бороду, стряхивая остатки ланча. Снайп успел различить крошки серого мяса и шкварки от пирога. Глядя сквозь него, Рубщик обратился к Бруно:

— Хочешь поучаствовать или пойдешь?

Бруно пожал плечами.

— Я тебе нужен?

— Ну, если только не боишься запачкать свой шикарный сюртук.

— Вот и хорошо. Скотина в твоем распоряжении.

— Это еще не скотина. Пока что человек. Так ведь?

Рубщик наконец перевел взгляд на Снайпа. Взгляд оценивающий, как будто перед ним был уже не более чем оковалок.

— Хотя и не слишком высокого качества, верно?

Снайп был не в силах вымолвить ни слова.

— Лучше оставь нас, Бруно. Он у меня будет готов через часик или около того.

Бруно, не оглядываясь, поспешил к двери. Снайп был конченым человеком, и он это знал.

— Ну, так-то лучше. А теперь слушай, как у нас с тобой все будет происходить. Сначала тебе нужно будет опорожниться. Ну, стало быть, справить и малую, и большую нужду — еще не хватало, чтоб ты уделал меня в самый ответственный момент.

Рубщик говорил, а сам в это время готовил длинный кол с петлей на конце, и, прежде чем Снайп сообразил, что это такое, петля уже была у него на шее. Рубщик затянул ее потуже, после чего снял с него наручники.

— Пошел, за мной.

Он повел Снайпа в угол, где в бетонном полу зияла дыра, и приказал сесть на корточки.

— Давай живее, у меня еще полно дел на сегодня.

Снайп не смог бы сдержаться, даже если бы и постарался. Облегчившись, он почувствовал такую пустоту в теле, словно лишился не только продуктов жизнедеятельности, но и внутренних органов. Он стал в буквальном смысле полым.

Рубщик поднял его, даже не дав возможности подтереться. И вот тогда Снайп заплакал. Он рыдал так, что нельзя было определить, дышит он или задыхается; слизь, вытекающая из его носа, пузырилась. Но Рубщик, казалось, совсем этого не замечал.

Он прошел в дальний конец комнаты, ведя за собой Снайпа, и ударом ноги вышиб в полу панель, под которой обнаружилось нечто похожее на гигантскую ванну, врытую в землю. Она была наполнена подвижной белой жидкостью. Вот откуда исходил тот химический запах. Без всяких объяснений Рубщик толкнул Снайпа в ванну. Она была глубокой, и, хотя Снайп не утонул в буквальном смысле слова, он почувствовал, что Рубщик колом прижимает его к самому дну. В считаные мгновения невыносимое жжение охватило все тело. Он открыл рот, чтобы крикнуть, и химический раствор тут же заполнил его. Снайп закашлялся. Прежде чем он успел глотнуть воздуха, петля уже тащила его наверх, и вскоре он лежал на холодном полу, тяжело дыша и откашливаясь. Петля немного ослабла — Рубщик дал ему мгновение передышки.

Но только мгновение.

Потому что кол уже заставлял его подняться с пола. Хотя желудок у Снайпа был пустой, его все рвало и рвало; он пытался очистить горло от едкой жидкости. Открыв глаза, он обнаружил, что почти ослеп. Белая пелена стояла перед глазами. Но даже сквозь нее он смог разглядеть, как волосы постепенно сходят с его тела. И в следующий миг на него обрушилась мощная струя из шланга, ее ледяной напор воспринимался как благо, во всяком случае первые несколько секунд, пока она освежала ожог. Но очень скоро она и сама стала обжигающей. Рубщик целенаправленно бил по самым уязвимым частям тела, заставляя его корчиться от боли. Снайп содрогнулся, когда увидел, что с ним стало.

Его волосы, все до одного, выпали.


Шанти наблюдал за быком сквозь щель в воротах стойла. Бык лежал на боку, свернувшись кольцом, и был похож на ребенка-гиганта. Поразительно, думал Шанти, насколько они разные — спящие и бодрствующие. Бык имел номер 792, который значился на синем клейме, закрепленном на мягком участке ноги между ахиллесовым сухожилием и таранной костью. Крепежные болты для клейма были из нержавеющей стали и полсантиметра толщиной. Снять их было не под силу Избранным, а вот скотник мог это сделать запросто с помощью специальных щипцов. Новорожденных клеймили в первые дни жизни, чтобы они успели забыть боль. Как только заживали следы проколов, на клеймо наносили цифры и цветовые коды в зависимости от дальнейшего предназначения животного.

СИНИЙ-792 был призовым быком. Его гены за несколько лет создали сотни, возможно и тысячи, телят, а отборные бычки из его потомства продолжали его дело и осеменяли стадо, продлевая ему жизнь. Шанти узнавал всех потомков СИНЕГО-792. Они не выделялись своей красотой, эти крепкие, мускулистые, ширококостные животные. Зато с легкостью преодолевали болезни и эпидемии, выносили холодную и суровую жизнь стада. Они исправно выполняли свою миссию. У всех них были голубые глаза и круглые лица. У большинства был отцовский разбухший нос в форме луковицы. Потомство СИНЕГО-792 было и в молочном стаде, и в мясном, в загонах для быков и в телячьих яслях. Только быкам и молочным коровам была предназначена столь долгая жизнь, как у СИНЕГО-792, и только элитные бычки могли рассчитывать на такое роскошное и многолетнее существование.

Шанти смотрел на спящего быка и задавался вопросом, скольких его потомков ему довелось отправить на тот свет. Как часто открывалась заслонка конвейера, и он ловил себя на том, что смотрит в глаза СИНЕГО-792, только уже второго или даже третьего поколения. И вот сейчас перед ним был их прародитель, все еще живой. Все еще дающий жару, как сказали бы скотники.

СИНИЙ-792 зашевелился, и под ним зашуршала солома. Шанти замер на месте. Если бы бык понял, что за ним наблюдают, это могло бы вызвать проблемы. Животные, у которых формировались какие-то отношения с хозяевами, зачастую меняли модель поведения и становились неуправляемыми или, как говорили мясники, трудно поддавались обработке. На мясном производстве многим словам подбирали синонимы, связанные с мясом. Шанти нравилось наблюдать именно за этим быком. Ему совсем не хотелось увидеть однажды глаза своего любимца, устремленные на него в момент, когда он приставит дуло пистолета к его лбу. Нет, время еще не пришло. СИНИЙ-792 мог еще пожить в свое удовольствие.

Бык дернул головой, как будто его разбудил громкий звук. Шанти отпрянул от щели и задержал дыхание. В стойле слышался шум, пока бык тяжело поднимался на ноги. После этого некоторое время стояла полная тишина. Шанти намеревался быстро и бесшумно скрыться в том случае, если бык подойдет к стене, за которой он прятался. Но вместо этого, шурша соломой, бык направился в дальний угол стойла и принялся стучать по стенке обрубками пальцев. Шанти расслышал глухое шипение и вздохи. Ему стало интересно, замечает ли кто-то еще из рабочих Магнуса, как общаются между собой Избранные. Впрочем, он сомневался в том, что у кого-то было время для подобных наблюдений. Никто из работников не проявлял такого интереса к скоту, как он.

Перестук и вздохи продолжались, и Шанти снова прильнул к щели. Он увидел, как СИНИЙ-792 стоит прижавшись ухом к алюминиевой перегородке. Улыбка расплывалась по его лицу. Кто знает, может, утешением для него было слышать ответ от других, себе подобных, и знать, что он не одинок.


Ослабленный рвотой после химической ванны, Снайп уже был неспособен к сопротивлению, когда Рубщик потащил его к одному из рабочих столов в форме саркофага. Петля натянулась, сдавив дыхательное горло и перекрыв ток крови к голове и обратно. Не успев дойти до стола, Снайп потерял сознание.

Должно быть, в этом и заключался фирменный метод работы Рубщика с подопечными. Когда Снайп очнулся, ему в глаза снова бил резкий свет, а сам он лежал, распластанный, на плите стола. Рубщик затягивал ремень на его щиколотке. Остальные конечности уже были зафиксированы, но Рубщик добивался полной неподвижности, чтобы ничто не мешало его работе. Кожаный ремень обхватил грудь и был затянут так сильно, что Снайп едва мог дышать. Другие ремни стягивали кости таза и колени. И наконец, последний крепеж предназначался для головы. Он попытался было сопротивляться, потому что понимал, что в таком положении уже не сможет наблюдать за происходящим. Смотреть ему совсем не хотелось, но это была последняя возможность контролировать ситуацию. Он принялся крутить головой из стороны в сторону, пытаясь увернуться от мертвой хватки Рубщика, и ему даже удалось выиграть время. Но как только он почувствовал, что под шею подсовывается гладкий деревянный брусок, он догадался, что Рубщик намеренно разрешил ему пошевелиться, чтобы проверить слабые места фиксации и как следует отрегулировать натяжение ремней.

Брусок под шеей стеснял движения, но Снайп не сдавался. Над правым глазом угрожающе завис огромный нож.

— Из-за твоей возни я не управлюсь вовремя, — выдохнул Рубщик. — Ослепление, правда, не входит в программу, но по твоей просьбе я его с радостью включу.

Снайп замер.

— Так-то лучше.

Рубщик туго перетянул ему лоб ремнем. Из-за подложенного бруска у Снайпа выгнулась шея, и горло теперь беззащитно было обращено вверх. Дышать он мог, но глотать — уже нет.

Когда Рубщик вонзил кончик скальпеля в его гортань, Снайп вскрикнул в первый и последний раз. Крик резко оборвался.


Рори Магнус откинулся на спинку кресла, которая привычно скрипнула, и взгромоздил ноги в ботинках на потрескавшуюся дубовую поверхность стола. Он прикурил очередную сигару от предыдущей, которую бросил в пепельницу, даже не потрудившись раскрошить.

Из приоткрытой задней двери доносились приглушенные звуки борьбы, телесных судорог, неизбежного окунания в ванну и сопровождающих его брызг. Он слышал все это сотни, тысячи раз, но никогда не уставал от этого и готов был слушать еще и еще. Только так можно было править городом. Только так можно было поддерживать высокие стандарты производства. Только так можно было заставить уважать себя и уничтожить несогласных.

От движения воздуха колыхнулась портьера, и потянуло дерьмом и рвотой, жгучими кислотными парами ванны. Странно, что до сих пор дояр-извращенец не произнес ни единого слова мольбы. Впрочем, ждать оставалось недолго. С минуты на минуту должен был прозвучать…

Крик.

Первый надрез было легче всего вытерпеть, но они все орали. Все без исключения. А потом крик обрывался, как будто кто-то разрубал топором тушу. Молодчина, Рубщик, знает свое дело. Он улыбнулся.

За криком следовал другой звук, такой же надрывный. А может, и более. Хрип отчаяния, изданного для того, чтобы быть услышанным. Магнус живо представил себе, как шевелятся губы Снайпа, но тот не может выдавить из себя ни слова. Это была немая мольба и бессловесный шепот трансформации.

А на очереди были другие, более глубокие и кровавые надрезы.

Магнус слушал так, как слушают знакомую мелодию в исполнении незнакомых музыкантов.

Он слушал, и ему было хорошо.


Глава 6


В архиве было пыльно. Чем дальше в историю углублялась проповедница, тем более пыльными становились папки и стеллажи. Тишина в хранилище тоже лежала пылью, укрывая своими пластами дерево, картон, бумагу.

Ее пропуск «Велфэр» отметил архивариус, тщедушный старикан с белыми волосами, торчащими из ушей и ноздрей, в линялом зеленом халате с потрепанным воротником. От архивариуса веяло глубокой древностью. И пахло от него одиночеством. Ему помогал клерк. Эти двое регистрировали все рождения, смерти и свадьбы в городе, скрепляя записи в скоросшивателях.

Поиск нужных документов увел проповедницу Мэри Симонсон в самую глубь хранилища, где пыль лежала нетронутой годами, а то и десятилетиями. Редко возникала необходимость в поиске столь давних записей, да и мало у кого из сотрудников «Вэлфер» был допуск к таким материалам. Седовласому Уиттекеру, главному архивариусу, и его помощнику, Роулинзу, платили, собственно, за строгий учет, а не за уборку помещения. И это бросалось в глаза. От ее шаркающих шагов на пыльном полу оставалась дорожка, а нижний край мантии заметал следы. Ей пришлось приподнять полы мантии, чтобы не унести на себе весь мусор.

Картонные коробки с архивными документами были ничуть не чище, чем окружающее пространство. Стоило их потревожить, как взвились тучи пылинок, от которых запершило в горле, й она закашлялась. Приступ кашля привел в движение целые пласты пыли. Мэри Симонсон уже была готова отказаться от своей затеи. Пыль была везде — в волосах, в глазах, в ушах. Пыль лежала на ее одеждах. Но тут ей на глаза попалась коробка, на которой значились буква «Ш» и интересующий проповедницу год. Отказываться от поисков было уже нелогично. У нее появился шанс удовлетворить свой интерес и выбраться из подвала. Выйти на воздух и привести себя в порядок. Она прикрыла рот и нос рукавом красной мантии и сняла крышку с архивной коробки.

Внутри оказались на редкость аккуратные папки, внешний вид которых так не вязался с окружающим запустением. Они сияли чистотой. Радуясь тому, что не отступила, она пробежала пальцами по рядам папок и отыскала нужное досье с фамилией Шанти. Вопреки ее ожиданиям, внутри не оказалось записи о рождении. Зато была запись о смерти ребенка по имени Ричард Арнольд Шанти. Мальчик умер от удушья при родах и был зарегистрирован как мертворожденное дитя матери Элизабет Мэри Шанти.

Проповедница стояла, неподвижно устремив взор в раскрытую папку, уже не воспринимая окружающую обстановку. Потревоженные пылинки легли в коробку и остались там вечными пленницами, когда она вернула досье на место и накрыла крышкой коробку.


Экспедиторский грузовик доставил Снайпа обратно на завод. Посадочных мест в кузове не было, а его высота не позволяла выпрямиться. Но это неудобство было несравнимо с тем, что ему уже довелось испытать.

Обрубки пальцев и глубокие раны на месте ампутированных больших пальцев рук Рубщик прижег раскаленными щипцами. Он работал с завидной быстротой, ловко отсекая верхние фаланги пальцев и тут же запечатывая раны их огнем. Боль, которую познал Снайп, стала для него апокалипсисом. Там, где когда-то были яички, теперь сверкали металлические скобы, скрепляющие то, что осталось от его мошонки. Розоватая слюна сочилась изо рта: в нем не осталось ни одного зуба.

Снайп мог видеть прозрачную плазму, застывшую на кончиках фаланг, и наблюдать за тем, как из паха капает на пол еще теплая кровь. Скобы скрепляли и края раны в гортани, но это ощущение было наименее болезненным. Грязь с пола кузова попадала на окровавленные культи больших пальцев ног, и он ничего не мог с этим поделать.

Грузовик подпрыгивал на ухабах проселочной дороги, которая вела к заводу, резко виляя в сторону, чтобы не угодить в ямы, перескакивая через бугры. Снайпа швыряло от борта к борту, тряской опрокидывало на пол, и удержать равновесие ему удавалось лишь ценой еще более мучительных страданий.

Когда грузовик притормозил и свернул, Снайп догадался, что они подъехали к главным воротам. Снаружи донеслись голоса: это водитель показывал охране свой пропуск. После этого грузовик продолжил движение, но уже медленно.

Когда открылся кузов, Снайп обнаружил, что его привезли на скотобойню. К месту разгрузки подходил пандус, по которому спускали скот, а следующий пандус, который был шире, вел в предубойный загон. Он был полон Избранных, которые топтались и толкались, впрочем довольно мягко, как будто ласкали друг друга.

Скот. Коровы. Как быстро мы становимся такими же.

Кто-то из них увидел его и замер. Вскоре все стадо стояло смирно.

Обжигающий электрический разряд, ударивший в ягодицы, заставил Снайпа проковылять по обоим пандусам, и вот он уже оказался среди Избранных. Они прощупывали его взглядами. Они принюхивались к воздуху, который он принес с собой. Многие отпрянули от Снайпа. Теперь он по-другому видел их глаза. Он вдруг поймал себя на мысли, что они такие же, как у него.

Бог мой, что скрывается в них? О чем они думают?

Угадать было невозможно.

Он боялся идти дальше, но у него за спиной закрылись ворота, подталкивая его вперед. Прихрамывая на обезображенных ногах, он пробирался в гущу стада, но коровы расступались при его приближении и поворачивались к нему спиной. Сотни гладких тел, гораздо более упитанных, чем он, они казались куда красивее. Они отстранялись от него, не позволяя до себя дотрагиваться. Он оглядел свое тело, перевел взгляд на них. Они были большими, цельными даже с ампутированными конечностями. Они были спокойными и невозмутимыми.

Он расслышал их шипение, вздохи и впервые осознал, что они общаются на своем языке. Он попытался заговорить с ними, но при звуке его шепота лицо у Избранных скривилось, как будто он провел железом по стеклу.

Меня зовут Снайп. Гревил Снайп. Я работаю… я работал на молочной ферме. Я ухаживал там за коровами. Возможно, вы обо мне слышали.

Они снова попятились, явно не впечатленные его шепотом.

Господи, я недостоин даже скота. Они не принимают меня. Что же я такое, Господи? Во что я превратился?

Стальные ворота давили ему в спину, а сопротивляться он не мог. Безжалостный металл толкал его в ряды животных. Но они все равно расступались, словно держали дистанцию. Он был одинок среди Избранных, потому что не был Избранным.

Из гущи стада появился бык. Он значительно превосходил Снайпа и по высоте, и по весу. Хотя Снайп и работал со стадом, ему никогда еще не доводилось стоять так близко к быку. Впрочем, о повадках этих животных он был наслышан. У быка между ног болтался огромный член, у основания которого Снайп увидел яички не менее устрашающих размеров. Бык был упитанным, но под слоем жира хорошо просматривалась мускулатура гиганта. Взглядом бык вцепился в Снайпа, и тот был вынужден отвернуться. Жизненных сил у него было куда меньше, чем у самца. Бык пугал его своей мощью, и этот страх был ощутим, даже несмотря на боль увечий.

Еле заметным движением своей необъятной лысой головы бык сделал знак. Его смысл был Снайпу ясен.

Он сделал первый шаг, и скот расступился перед ним, освобождая дорогу. Бык шел сзади, отрезая пути к отступлению. Тело Снайпа, которое помнило только острие лезвий, укусы металлических скоб и дерганье щипцов, нехотя двинулось вперед. У него не было сил, чтобы развернуться и сразиться с быком, но, даже если бы они и были, он, сломленный морально, утративший чувство собственного достоинства, все равно уже видел себя жертвой. Загон постепенно сузился, превратившись в коридор, а потом в длинное и узкое углубление. Снайп видел, как перед ним корова шагнула в бокс и тот скрылся из виду. На его месте тотчас появился следующий бокс, свободный.

Снайп заколебался и обернулся. Бык стоял прямо у него за спиной. Идти было некуда, только вперед. Снайп сделал еще несколько неуверенных шагов и снова остановился. Его тело отказывалось выполнять то, что от него требовалось. Бокс уехал, и появился другой. Потом еще один.

Откуда-то снаружи донесся крик:

— Что, черт возьми, творится в том загоне? Ну-ка, пошевели этих скотов. Уже два… нет, постой… три холостых хода. Давайте, парни, заставьте их двигаться.

Появился новый бокс. Бык сделал шаг вперед и втолкнул в бокс Снайпа.

Он видел кровь на полу, пока кабина плыла по конвейеру, отдаляясь от быка и его стада. Стальная рама опустилась на него сверху, фиксируя в положении стоя и мешая поворачивать голову. Кабина резко остановилась.

Открылась прямоугольная заслонка, и он увидел смутно знакомое лицо человека, с которым, кажется, он встречался в заводской столовой. Но глаза этого человека были как будто незрячими. Он приставил дуло пистолета ко лбу Снайпа.

Я — мясо.


Джонс был новым забойщиком, и его оскорбляло то, что приходилось простаивать из-за порожняка.

Как, интересно, зарабатывать премии, если погонщики не выполняют свою работу? Открылась заслонка, и он наконец увидел перед собой глаза очередной жертвы. Он на мгновение заглянул в них, и они показались ему знакомыми.

— Бог превы…

Он понял, что перед ним не Избранный, и остановился на полуслове.

Он спустил курок. Пистолет мягко выстрелил.

Шипение. Удар.

Все они на одно лицо.


Боб Торранс был в гневе: скорость конвейера его категорически не устраивала. Что-то было не так в предубойном загоне, но он не мог сказать, что именно.

Он спустился со своей наблюдательной вышки и свирепо прорычал:

— В чем дело?

Погонщик прокричал из предубойного загона:

— Посылка от Магнуса, шеф. Сейчас ее как раз обрабатывают.

Торранс понимающе кивнул. Посылки от Магнуса всегда тормозили конвейер, но Торранс никак не мог на это повлиять. Завтра он переведет нового забойщика на другой участок и вернет на убой Ледяного Рика, чтобы наверстать упущенное. Каждая секунда была на счету. Спрос на мясо возрастал день ото дня, поскольку жителей города становилось больше, и именно Торранс был в ответе за то, чтобы люди ни в чем не нуждались. По крайней мере, все именно так и думали. Торрансу платили за то, чтобы и он так думал.

Он прошел мимо Джонса к станции кровопускания. Здесь всегда возникали заторы. В промежутке между убоем и обескровливанием скотина подвешивалась за задние конечности к цепи верхнего конвейера. Он напоминал хорошо смазанный карниз для штор. Забитый скот двигался по этой цепи от одного участка к другому, подвергаясь постепенной переработке на мясо и субпродукты. И отправной точкой была станция кровопускания.

Работа кровопускателя заключалась в том, чтобы рассечь от горла до загривка шею каждого животного и пустить его дальше по конвейеру. Кровь Избранных стекала в широкий желоб и попадала в сборные чаны. Потом эта кровь шла на производство фирменной кровяной колбасы от Магнуса. Задержка в пути от убоя до станции кровопускания иногда оборачивалась тем, что Избранные приходили в сознание прежде, чем им рассекали шею. И это было слабое звено конвейерной цепи.

Вот и сейчас из семи Избранных, подвешенных в ожидании ножа кровопускателя, три дергались. Движения их тел напоминали Торрансу трюки артистов-эксцентриков, которых подвешивали вверх ногами и в отведенное время им надлежало избавиться от цепей и оков. Впрочем, у скотины выхода все равно не было. Эти судороги были лишь остаточными нервными импульсами, посылаемыми мозгом, и скорее являлись признаком того, что смерть уже наступила. Именно в этот момент они снова начинали дышать, издавая ритмичные вздохи и шипение, и это значило, что забойщик допустил ошибку, а может, просто попалось сильное животное, которое отказывалось умирать так быстро.

Четвертое тело содрогнулась, грудная клетка расширилась и спазматически сжалась. Торранс пожал плечами; ничего, после ножа все будет кончено. Приглядевшись, он заметил повреждения на теле содрогающегося в агонии животного. Обрубки пальцев были черные и красные, а кастрацию явно произвели совсем недавно. Клеймо на пятке еще сочилось кровью. Выходит, это и есть посылка Магнуса. Существо, в котором трудно было узнать как Избранного, так и человека, вновь задергалось, вращая тазом. При этом оно толкало соседние тела оглушенного скота, приводя их в движение. Раскачиваясь, тело повернулось на цепи, и Торранс увидел лицо.

Конечно, он знал этого человека, хотя и трудно было сейчас вспомнить его имя, тем более что он был абсолютно лысым. Отверстие во лбу, видимо, сильно кровоточило, и запекшаяся кровь коркой покрывала лицо, превращая его в маску. Торранс задумался и припомнил слухи о молочной ферме, которые в последнее время ходили по заводу. Кажется, кто-то из работников подобрался слишком близко к коровам. И тут он вспомнил. Гревил Снайп, лучший дояр Магнуса за несколько последних лет. Торранс покачал головой. Какой позор, осмелился наплевать на запреты, переступил черту. Нанесение ущерба скоту было самым глупым и самым опасным преступлением, какое только мог совершить как работник завода, так и рядовой гражданин. Это было равноценно самоубийству. Похоже, Снайп уже это усвоил. Ну, почти; с ним еще не было покончено.

Обезумевший взгляд Снайпа сфокусировался на Торрансе, но медленно вращающаяся цепь увела бывшего смотрителя доильного зала в сторону. Звук вращающихся подшипников вернул Торранса к реальности. Кровопускатель уже фиксировал тело Снайпа. Тот зашипел на него — на операции сегодня стоял Барридж, — и кровопускатель полоснул ножом по его горлу. Торранс смотрел, как расширяются глаза Снайпа, как заливает белки черной кровью, и вот уже шипение сменилось бульканьем. Барридж подтолкнул Снайпа, чтобы тот истекал кровью над желобом. Потом автоматический участок цепи подхватил петлю бегунка и увлек раскачивающееся тело вперед. По пути к шпарильному чану, где предстояло купание в кипятке, оно должно было стать легче на восемь пинт.

Но борьба продолжалась.

Увлекшись зрелищем, Торранс забыл о своей инспекторской миссии и последовал за Снайпом к желобу. То, что поначалу било фонтаном, сменилось тонкой струйкой. Теперь тело Снайпа было таким же бледным, как и молоко Избранных. А над шпарильным чаном поднимался пар, и булькали пузырьки на поверхности кипящей воды. Глаза Снайпа еще вращались. Если в его теле где-то и оставалась кровь, так только в голове. Торранс решил, что лишь этим можно объяснить то, что Снайп до сих пор жив. Возможно ли такое, чтобы существо — человек, Избранный, неважно кто — было так одержимо страхом смерти, что усилием воли давало бы себе команду на выживание? Снайп пытался увернуться от бурлящего под ним кипятка, но в его мышцах уже не осталось сил.

Автоматический транспортер погрузил его в чан головой вниз. Торранс отступил назад, спасаясь от брызг. Через четыре секунды механизм вынул тело, с которого свисала красная кожа. Обваренные глаза Снайпа уже не вращались, но вдруг начали дергаться некоторые мышцы, и Торранс знал, что это не просто нервный импульс.

Кровь, вытекавшая из глубокой раны на шее, в кипятке свернулась, стала серой и студенистой. Голова Снайпа беспомощно болталась, и зияющая дыра напоминала открытый рот перевернутой вверх головой тряпичной куклы.

Торранс остановился, решив не продолжать экскурсию.

Теперь уж точно конец.

Снайпа уже переместили к гильотине, где ему предстояло распрощаться с головой. Торранс знал: какой бы силой воли ни обладал бывший смотритель доильного зала, стальное лезвие должно было его прикончить. Как ни странно, при мысли об этом Торранс испытал облегчение. Он потер лоб ладонью и зашагал вдоль конвейерной цепи, производя инспекторский осмотр, что он делал каждый час.

Он поймал себя на том, что не может сосредоточиться.


В тот вечер проповедница Мэри Симонсон ела потроха, чтобы избавиться от спазма желудка.

На некоторое время боль утихла, но не прошло и часа, как приступ повторился. Она чувствовала, что Господь наказывает ее за что-то, но никак не могла понять, что она такого сделала или, наоборот, не сделала, чем накликала Его гнев. Она следовала заповедям Священного писания; проповедовала идеи «Велфэр» по всему городу, обходя за день столько домов, сколько позволяло время и силы. С недавних пор это стало не так просто, ведь чуть ли не повсюду распространялись слухи о появлении еретика-мессии. Она служила своему делу честно и преданно, и все равно Господь заставлял ее страдать. Боль в желудке царапала, словно битое стекло. Когда Мэри Симонсон надавливала кулаком на живот, ей казалось, что становится немного легче.

Она жила одна, как того требовали от всех проповедников «Велфэр», так что по вечерам была предоставлена самой себе и могла заниматься чем хотела. Ей нравилась такая жизнь. При мысли о том, что по дому с утра до ночи будет слоняться мужчина, да еще в окружении орущих детей, ей становилось неуютно. Уж лучше быть одной. Лучше служить Господу, посвятив этому каждый свободный миг своей жизни.

В тот вечер, вместо того чтобы заняться вышиванием, она обложилась священными книгами и погрузилась в чтение. «Возможно, — подумала она, — я слишком увлеклась вышивкой и уделяла мало времени медитации и размышлениям о святости плоти. Может, поэтому Господь и наказывает меня такой болью».

Она разожгла небольшой огонь в камине, придвинула ближе к нему жесткий деревянный стул. На коленях раскрыла Книгу даров и стала читать вслух:

— «Господь послал своих детей на землю, чтобы мы, горожане, были сыты. Он сотворил детей по образу и подобию своему и написал заповеди плоти, чтобы мы были достойны этой жертвы. И вот что он велит нам:

„Ты будешь питаться плотью моих детей. Мои дети — это твой скот. Преломи их тела, как хлеб, выпей их кровь, как вино. Принимая мой щедрый подарок, ты воссоединяешься со мной.

Ты сделаешь моих детей немыми, надрезав им гортани в момент рождения. Их молчание священно, и они не должны произнести ни одного божественного слова.

Огради моих детей от соблазнов, забрав у них по две фаланги каждого пальца в первую неделю жизни.

Убереги моих детей от побега, забрав у них по две фаланги большого пальца каждой ступни во вторую неделю жизни.

Держи моих детей лысыми, окрестив их в ароматной купели.

Держи самых мощных бычков как производителей, чтобы рождалось сильное потомство.

Всех других быков кастрируй на девятом году жизни.

Сделай так, чтобы их рот был беззубым.

Оберегай священное стадо бычков, держи его как можно дальше от солнечного света, в неподвижности. Это мой самый ценный подарок тебе.

Пей молоко коров и делай из этого молока масло, йогурт и сыр.

Позволь всем моим больным детям вернуться к своему отцу, но, пока они находятся на твоем попечении, оберегай их от порчи.

Я жертвую своих детей каждому из вас, чтобы никто и никогда не был голодным. Их плоть священна. Ты оскорбишь меня, если растратишь ее впустую.

Мои дети священны. Ты не должен совокупляться с ними, как не должен осквернять их плоть своею плотью.

Питаясь священной плотью моих детей, пусть все человечество однажды станет священным и присоединится ко мне за моим столом. Страдания моих детей ничто в сравнении со страданиями человечества. Они отдают себя с радостью и по собственной воле, зная, что вернутся ко мне.

Во время жертвоприношения ты должен поставить моих детей лицом на восток, чтобы их души могли лететь навстречу встающему солнцу и, значит, ко мне.

Мои дети — твое лекарство. Чтобы исцелить свои глаза, ешь их глаза. Чтобы исцелить свой желудок, ешь их желудки. Чтобы изгнать из себя бешенство, ешь их мозги. Исцеляй себя сам; мои дети — твое лекарство“».

Мэри Симонсон вздохнула и подвинула стул еще ближе к угасающему огню. Казалось, уже ничто не могло ее согреть, и она испугалась, что больна. Чтение, которое она выбрала на вечер, не принесло ей утешения, и уж тем более не помогло в разгадке тайны Ричарда Шанти. Ребенок по имени Ричард Шанти давно умер, и в то же время мужчина по имени Ричард Шанти был здесь, в Эбирне. Живой и здоровый, хотя и болезненно худой, он заявлял о своей принадлежности к древнему роду. Смелое заявление. Вряд ли он пошел бы на такой риск необдуманно.

Только два объяснения казались проповеднице логичными. Он или лгал, думая, что она не проявит интереса и не станет рыться в архивах, или же искренне верил в то, что он Шанти, потомок древнего рода. И где же была правда? Бесспорно, он не был глуп. Тихоня — да, но не глупец. Слишком много ума и мудрости светилось в его глубоких глазах. И нельзя было сказать, чтобы он заблуждался. Была в нем какая-то неистовость, аскетизм, но вряд ли он мог стать жертвой заблуждения. Нет, она была готова биться об заклад, что Ричард Шанти искренне считал себя настоящим сыном Элизабет и Реджиналда Шанти и даже не помышлял о том, что могло быть иначе.

Это кое-что проясняло. Но, если он не был из рода Шанти, не был их сыном, тогда кто он? И была ли его личность тем фактором, от которого зависело благополучие его детей?

Желудок снова скрутило от боли, и она едва не пробила себя кулаком, пытаясь прогнать боль. Внезапно она почувствовала тошноту. И до туалета было не добежать. Она встала на колени перед камином и извергла непереваренное содержимое своего желудка в медное ведро для дров. При виде рвотной массы на поленьях ей стало еще хуже. Она долго корчилась от рвоты, пытаясь выдавить из себя болезненный ком, но, как только из нее вышло все съеденное, намочив и окрасив запас дров, в желудке не осталось ничего, кроме острых колючек.

Ричард Шанти был забыт.


Глава 7


— Давай поиграем в темную комнату, — предложила Гема.

Они были одни в спальне. У матери был гость, и она просила ее не беспокоить. Но девочки были не в обиде; они никогда не уставали друг от друга.

— Нет, — сказала Гарша. — Это уже не интересно. Давай придумаем новую игру.

Они опустились на колени перед видавшим виды сундуком и подняли крышку.

Игрушки были сплошь старые и побитые, как и сам сундук. Они принадлежали детям, давно ушедшим в мир иной. Сундук был достаточно большим, чтобы вместить одну из близняшек, только нужно было все из него вытащить, но девочки росли быстро и в «темную комнату» теперь играли редко. А раньше одна залезала в сундук, другая садилась сверху на крышку, и начиналось соревнование, кто дольше просидит в темноте. Со временем сестры могли просиживать в жестком сундуке все дольше, так что в течение одной игры им иногда не удавалось поменяться местами. С годами игра стала не такой увлекательной, поскольку уже ничто не мешало приподнять плечом крышку и впустить луч света в темное замкнутое пространство.

Сундук был деревянный, ручной работы — возможно, его сколотил чей-то отец, исполненный благих намерений, но не обладающий должными навыками. Каждая доска была обтянута изнутри и снаружи слоем портьерной ткани. Поскольку содержимое сундука часто перекладывали, внутренняя обшивка не только потускнела, но и порвалась, обнажив простые сосновые доски, из которых были сделаны стенки и дно. В каких-то досках виднелись крохотные дырочки, служившие ходами для личинок древоточца. От старости материя обшивки стала шелковистой, и иногда девочки просто поглаживали ее, чтобы ощутить нежность прикосновения.

Крышка сундука тоже была обита портьерной тканью, но сверху по-старомодному прострочена. Материя, устилавшая дно, хотя и тоже изношенная, никогда не рвалась. Мастер явно был дальновидным и сделал покрытие дна сундука из сложенной втрое старой шторы. Три медные петли, которые до сих пор выглядели как новые, поддерживали крышку; со временем петли ослабли, и хотя отец обещал их закрепить, но забывал об этом из-за своей вечной усталости. Сундук был не таким уж безобидным. Иногда он требовал жертвы вроде пореза от ржавой скобы или занозы, которую вонзал в чью-то беспечную ручонку.

В сундуке пахло вещами из прошлого, которого девочки никогда не видели и не знали. Для Гемы и Гарши этот запах был запахом игры, риска и фантазии. Открывая крышку сундука, близняшки могли окунуться в этот запах, и, когда он испарялся, погружались в свой волшебный мир — мир, который каждый раз был новым. Среди игрушек, хранившихся в сундуке, была старинная железная дорога с открывающимся и закрывающимся семафором, с резными раскрашенными солдатиками, охранявшими пути. Еще там был миниатюрный обеденный сервиз; девять серебряных наперстков служили изысканными бокалами. А также старый плюшевый медвежонок с заплатками вместо глаз, лишившийся ворса. И шашечная доска с неполным комплектом шашек. А еще игрушечное облупленное веретено. И старые шелковые шарфы самых разных расцветок, мягкая фетровая шляпа и котелок. Шляпы хранили душный запах жирных волос незнакомцев, которых Гема и Гарша могли лишь вообразить. В сундуке можно было найти кукол, кости, дротики. Там хранился странный куб из черного пластика со скрипучими вращающимися гранями, на каждой из которых было по девять клеток. На дне сундука были рассыпаны стеклянные шарики.

— Я знаю, в какую игру можно сыграть, — сказала Гарша, выуживая из недр сундука пластмассовую куклу с длинными светлыми волосами. В наряде куклы были только три цвета: розовый, красный и белый. На кукле были красный берет и блузка в розово-белую полоску. Красная мини-юбка и красные туфли на высоких каблуках. Красный пластиковый ремень и красная пластиковая сумочка. Гарша посмотрела на сестру, и они обменялись красноречивыми взглядами, поняв друг друга без слов.

— Нам понадобятся мамины ножницы, — сказала Гема.

— Но нужно действовать очень тихо, — заметила Гарша.

— Она не услышит, — сказала Гема. — Слишком занята.

Она взволнованно поднялась и на цыпочках подошла к двери. Внизу все было тихо. Она проскользнула в коридор, прошла к ванной комнате и вынула маникюрные ножницы из стаканчика, который они делили с двумя пилочками для ногтей и другими принадлежностями для маникюра и педикюра. У ножниц были изогнутые лезвия, но Гема даже не сомневалась в том, что они справятся с работой. Медленно ступая по истертому ковру, она двинулась обратно к спальне.

Внизу раздался шум. Отодвинулся стул, хлопнули дверцы шкафа, что-то упало на рабочий стол? Гема не была уверена.

Она остановилась и напрягла слух. Тишина внизу была живой — как будто кто-то там, внизу, прислушивался к звукам наверху, а не наоборот.

Потом раздались другие звуки, слишком неразборчивые. Снова стул? Чей-то шепот? Гема не стала терять время на то, чтобы это выяснять. Еще более осторожно она прокралась к спальне, юркнула внутрь и плотно затворила за собой дверь. С торжествующим видом она подняла руку, показывая ножницы, и Гарша улыбнулась.

Можно было начинать игру.

Они принялись раздевать куклу.


Как много можно было бы рассказать о горожанах, которые приходили в ангар; как много можно было рассказать о людях. Достаточно было только присмотреться к ним.

Джон Коллинз наблюдал, как они проскальзывают в дверь; глаза у них были хитрые или самоуверенные, виноватые или исполненные надежды. То, что он видел, подтверждало его идеи. Люди тоже были животными, верно, но они не были стадом. Они были индивидуальны, и красота и достоинство были даны им от природы.

Вот уже многие месяцы он излагал свои теории в этом ангаре, и некоторые слушатели начали применять их на практике. Это и отличало их от новичков. Да, его ученики были заметно более худыми, но не голодали, ни в коем случае. Зато у них была аура. Коллинз ее видел. Ему было интересно, видел ли ауру кто-то еще. С тех пор как он изменил себя, в нем развилась способность воспринимать свечение. Он видел, что его ученики уже через девять-десять недель приобретают светящийся нимб, некую искрящуюся дымку, которая окружает их постоянно. Но, кажется, никто другой этого не замечал. А уж новички тем более. Возможно, и сами обладатели ауры не догадывались о том, что она есть. Во всяком случае, это был знак того, что он все делает правильно. И чем дальше, тем больше он в этом убеждался.

Однажды, октябрьской ночью, в ангаре появился незнакомец. При первом взгляде на незнакомца Коллинз отметил, что в нем есть что-то необычное. У мужчины была бледная кожа, даже с оттенком желтизны. Черные волосы, густые и вьющиеся, доходили ему до плеч. Он носил окладистую бороду, но даже темная борода не могла скрыть изможденности его лица. Как и отвлечь внимание от его карих глаз, излучавших нежное спокойствие. Мужчина был одет в пальто с поднятым воротником. Видно было, что это вещь высокого качества — в Эбирне так не одевались, — и Коллинз вполне составил впечатление об этом человеке, прежде чем тот уселся на бетонном полу, сложив ноги по-турецки.

Длинные волосы были в моде среди работников мясного завода — дояров, скотников, пастухов и забойщиков. Длинные волосы отличали их от Избранных, лишенных волос. Дорогое пальто могло принадлежать либо вору, либо тому, кто мог себе его позволить. В городе деньги, необходимые на покупку дорогих вещей, имелись лишь у переработчиков мяса и обслуги Магнуса. Но истощенное лицо и костлявая фигура, спрятанная под пальто, принадлежали человеку явно не из их числа. Люди, работавшие на заводах Магнуса, хорошо питались. Они жирели на высококачественном мясе. То же самое можно было сказать и о тех, кто состоял на службе в доме Магнуса: горничных и лакеях, армии охранников и телохранителей. Впрочем, незнакомец наверняка обладал завидной физической силой и вполне мог сойти за телохранителя Магнуса. Взгляд у него был цепкий, но, пожалуй, слишком добрый.

Когда беседа была окончена и Коллинз велел слушателям расходиться ради их собственной безопасности, мужчина с худым лицом и окладистой бородой задержался. Двое преданных учеников Коллинза, Стейт и Вигорс, обладавшие внушительными габаритами и потому назначенные охраной, попытались уговорами отправить его домой. Он отказывался уходить. В ожидании инструкций охранники посмотрели на Коллинза; они не привыкли действовать силой.

— Он не опасен. Позвольте ему задержаться. Проследите, чтобы остальные разошлись по домам, и поглядывайте, нет ли поблизости подозрительных людей.

Стейт и Вигорс вышли из ангара и закрыли за собой дверь.

Коллинз, бритый наголо, с замотанной шеей, и лохматый незнакомец в тяжелом пальто остались одни. Коллинз благожелательно улыбнулся ему, но какое-то время мужчина все равно молчал. Он как будто был смущен.

— Простите меня, — произнес он наконец. — Я не то чтобы не верю вам…

— Трудно осмыслить все это сразу, — сказал Коллинз. — Кому бы то ни было. Особенно вам, насколько я могу судить.

Мужчина сделал шаг в сторону двери и вдруг остановился.

— Вы меня знаете? — спросил он.

— Нет. Пожалуй, нет. Но мне кажется, я где-то вас видел. Вы ведь бегаете, не так ли?

Мужчина кивнул.

— Вы выглядите очень… тренированным. Хотя и чересчур худы.

В глазах незнакомца вспыхнул огонек и тут же потух.

— Мне так надоело слышать про худобу, — ответил он. — Вы могли бы мне помочь? Я уже исчерпал свои ресурсы и больше ничего не могу сделать в одиночку. Теперь, когда подключился «Велфэр», я вообще не знаю, чем дело кончится.

Коллинз почесал затылок и вздохнул.

— Я могу вам помочь, но вы не в силах остановить то, что происходит в городе. Если они взяли вас в оборот, боюсь, вам придется подчиниться. У вас есть семья?

— Жена. Двое детей. Сейчас дома… крайне… тяжело.

— Понимаю. Могу я спросить вас, чем вы зарабатываете на жизнь?

Мужчина поморщился и опустил голову.

— Лучше мне этого не говорить. Гем более вам. И тем более здесь.

— Послушайте, все в порядке. Думаю, я знаю, чем вы занимаетесь. И именно поэтому, да еще при вашем желании стать другим, вы здесь самый желанный гость. Если такой человек, как вы… изменится… что ж, это будет…

— Я уже изменился, мистер Коллинз. Я уже не тот, каким был раньше. Вы даже… не представляете.

Коллинз кивнул и закрыл глаза.

— Возможно, вам так кажется, — сказал он, — но иначе я бы не занимался тем, чем занимаюсь здесь. Для этого нужно прежде всего понимание. Вы знаете, о чем я говорю, потому что у вас есть это понимание. Вы изо всех сил старались измениться, и вам осталось сделать последний шаг. Я могу вам помочь. И я это сделаю. Выполняйте упражнения, которым я обучаю, и вскоре вы увидите результат.

— Я не хочу никаких ритуалов. Хватит с меня религии.

— Здесь нет никакой религии. И никаких догм. Как и лжи. Попробуйте. Если не получится, вы просто забудете о том, что мы когда-то встречались.

— Я не представляю, как это поможет мне.

— Конечно, не представляете. Поэтому идите и пробуйте. Если вам понадобятся дальнейшие инструкции, приходите и прослушайте еще раз. Впрочем, я сомневаюсь в том, что вам это будет нужно. Такой человек, как вы, должен сразу это воспринять. Вы это почувствуете. Я не сомневаюсь. И если окажется, что я вам помог, то, возможно, вы вернетесь и поможете мне.

— Может, так и будет. Если я не потеряю семью. И если останусь в живых.

Джон Коллинз протянул ему руку. Мужчина несколько мгновений колебался, но все-таки сделал ответный жест. Они обменялись рукопожатиями, и Коллинз скорее почувствовал, чем увидел, что кисть незнакомца искалечена. Он не мог этого разглядеть, поскольку смотрел в глаза мужчины и любовался светом, лучившимся из них.


Поднимающийся над сковородой дымок и разлетающиеся брызги жира вызвали смешанные ощущения: одновременно она почувствовала голод и отвращение. Она перевернула мясо тяжелыми деревянными щипцами и положила гнет на сочившийся кровью кусок, чтобы он быстрее прожарился. Во время напряжения руки дрожь ушла. Теперь уже не только боли в желудке беспокоили проповедницу Мэри Симонсон.

Каждое утро она просыпалась от пощипывания в желудке. Ощущение, будто ее что-то поедает изнутри, заставляло вскакивать среди ночи и поднимало как сигнал будильника на рассвете. Каждый новый день начинался с тошноты и головокружения, которые появлялись, стоило ей спустить ноги с низкой и узкой кровати, на которой она спала. И это не было похоже на очередной приступ слабости, преследовавшей ее на протяжении последней недели; эти утренние недомогания длились уже много месяцев.

Съедать завтрак становилось все труднее, но ей как проповеднику надлежало питаться три раза в день, и каждый прием пищи должен был включать плоть Избранных. Для проповедников поедание плоти Избранных было сакральным действием. Рядовых горожан мясо всего лишь спасало от голода. Для лечения желудка ей надлежало есть потроха, но жевать и глотать их поутру было мучительно. Вместо этого она предпочитала поджаривать небольшую отбивную или тонкий копченый филей и съедать мясо, запивая его стаканом молока.

Именно за плитой Мэри Симонсон впервые столкнулась с новой проблемой. Проповедница не могла твердо держать в руках сковороду или лопатку. Только величайшим усилием воли ей удавалось свести сильную дрожь к слабому дрожанию, но унять ее полностью она все-таки не могла. В считаные дни трясучка распространилась на другие части тела, и вот сегодня утром, когда она проснулась раздраженной и ослабленной, ей показалось, будто сотрясается и сама комната.

Мэри Симонсон не сразу сообразила, что трясется ее голова, а не окружающее пространство. Это был настораживающий признак поворота к худшему. Никто и никогда не говорил об этом в офисах «Велфэр» или в Главном Соборе, но озноб был распространенным явлением среди проповедников «Велфэр». Она видела, что многих из них он отправлял в постель, с которой они уже не вставали. Великий епископ иногда говорил о той «ноше», которую проповедники вынуждены нести по долгу службы, и она думала, что он как раз имеет в виду многочисленные болезни, из-за которых так коротка их карьера. В городе мало кто перешагивал пятидесятилетний рубеж, а проповедники не дотягивали и до сорока пяти.

Мэри Симонсон свято верила в то, что именно из-за особенностей службы проповедники склонны к болезням. Проповедовать Книгу даров, хотя она и была короткой, и поддерживать высокий моральный дух среди горожан становилось все труднее. С каждым днем в городе отмечалось все больше насилия и агрессии, поэтому миротворческая миссия «Велфэр» была востребована как никогда. Отныне каждую неделю ей приходилось применять силу, чтобы усмирять горожан, утративших самоконтроль и оказавшихся неуправляемыми. В прошлом еще удавалось вернуть таких возмутителей спокойствия в лоно церкви. Сегодня гораздо чаще практиковалось лишение их статуса гражданина, после чего им грозила отправка на завод, на переработку.

В своей речи о «ноше» Великий епископ упоминал и о том, что в жизни проповедника страдания уравновешиваются дарованными им благами. И это тоже было правдой.

Проповедники никогда не голодали. Мясом Избранных их обеспечивали за счет городской казны. Проповедники были заметными фигурами, облеченными властью. Их уважали даже больше, чем рабочих мясного завода, к тому же они были куда более образованными. Они обладали познаниями в области медицины, права, веры, разумеется, и были наделены особыми полномочиями. Люди их боялись. И это было хорошо, поскольку Эбирн становился опасным местом.

Филей прожарился и покрылся темно-коричневой коркой. Золотистый жир аппетитно шипел на дне сковороды. Мэри Симонсон выложила еще дымящееся мясо на тарелку, произнесла короткую молитву и отрезала первый кусок. Как всегда, мясо было отменным — его надлежащим образом выдерживали в течение нескольких дней, прежде чем нарезали на порции. Большинство горожан покупали мясо в спешке, их мало заботили его вкусовые качества, и тут проповедники опять-таки пользовались привилегиями, получая лучший продукт. Раньше она почти всегда ела мясо с кровью, но с началом болезни появилось желание прожаривать его глубоко, даже до обугливания. Теперь она ела жесткое, пригоревшее мясо. И это опять была борьба.

Пока она накалывала на вилку кусочек мяса и отправляла его в рот, нож в ее правой руке предательски задрожал, стуча по тарелке. Проповедница отложила нож в сторону и обрадовалась воцарившейся тишине. Она жевала и обдумывала, как ей поступить с Ричардом Шанти.

У него была безупречная репутация лучшего забойщика Магнуса. Молва о том, как быстро и ловко он работает на конвейере, распространилась далеко за пределы завода. Горожане боготворили его так же, как боготворили мясо, хотя она и сомневалась в том, что Шанти об этом знает. Он был таким тихим и отрешенным, что иногда ей казалось, будто ему вообще нет дела ни до чего, что творится вокруг. Она не питала симпатий к таким людям. Слишком замкнутые, слишком независимые. В ее понимании горожане должны были быть понятными и предсказуемыми. Они должны были вызывать доверие. Ричард Шанти не производил впечатления человека, обладающего хотя бы некоторыми из этих качеств. Он был чужаком. А чужаки были угрозой для общества.

Но если бы она ошиблась в его оценке или обнаружилась бы ошибка в архивных записях — что случалось не один раз, — все могло бы кончиться тем, что и она, и «Велфэр» в целом предстали бы в весьма невыгодном свете. В самом деле, насколько важно, настоящий ли он Ричард Шанти? Для города он был просто находкой. Разве кому-то была интересна его истинная родословная?

Мэри Симонсон могла бы с легкостью отказаться от своей затеи. Болезнь подтачивала ее, и лишние волнения были бы некстати. Нужны ли ей все эти хлопоты? Стоило ли дело того, чтобы она тратила на него силы, или лучше было бы поберечь их для каждодневных трудов? Она никак не могла решить. Может, устроить все, ничего не говоря, проверив лишний раз документы и держась подальше от семейства Шанти? У них были очаровательные дочери с безупречными манерами и легким намеком на озорство. Стыдно порочить репутацию семьи непроверенными слухами. Нет, она, пожалуй, подождет. Можно было бы сделать гораздо больше, не посвящая никого в свои планы. Это означало, что ей придется провести чуть больше времени в архиве, полном вековой пыли. Идея показалась ей весьма заманчивой. Да, она на время отойдет в тень, подальше от грязных улиц Эбирна и его деградирующих обитателей.

Комок пережеванного мяса застрял где-то глубоко в горле, на полпути к желудку. Она сглатывала снова и снова, пытаясь смочить мясо слюной, но ком застрял крепко. Дышать она могла, и не было опасности задохнуться, но эта закупорка вызывала сильную боль, и казалось, что избавиться от нее невозможно.

Она потянулась к стакану с молоком и дрожащей рукой поднесла его к губам. Отпила сладковатой жидкости и подождала. Молоко легко добежало до застрявшего комка, но преодолеть преграду не смогло. И вернулось обратно в рот. Она бросилась к раковине, но не добежала.

Мэри Симонсон была готова исполнять свою обязанность, предписанную Господом, и съедать по три порции мяса Избранных, но не была уверена в том, что в ее организме задержится хотя бы одна.


Майя не чувствовала себя виноватой.

Больше всего она страдала, конечно, из-за письма на завод. Несколько дней места себе не находила. Ну, не дней, но несколько часов точно. По крайней мере, до того, как его написала, и сразу после. Но разве был у нее выбор? Она снова и снова задавала себе этот вопрос и так же часто оставляла его без ответа. Все было не так просто. Разумеется, она не совершила предательства. Это была естественная реакция на вынужденную необходимость. Она оказалась в трудной ситуации — и муж отказывался подсказать ей выход.

В день визита проповедника он принес домой мяса, и оно было отменным. Вкуснее они еще никогда не ели. Но с тех пор мяса они не видели. Ни обещанных килограммов, ни даже рюкзака, наполненного отрубами для бифштексов и отбивных, обрезками и фаршем, которых они заслуживали и которые он, как глава семьи, был просто обязан им обеспечить. Он оказался слабым и не сдержал слова, вновь пав жертвой своей патетической навязчивой идеи.

Ее беспокоило и то, что он наговорил проповеднику. Потом он так и не смог толком объяснить, что он имел в виду. Она даже не подозревала о том, что он отпрыск старинного рода и посвящен в древние обычаи. В разговоре с Мэри Симонсон эта уловка сработала, но что, если проповедница решит копнуть? Майя не могла допустить, чтобы дело зашло так далеко. Она была матерью, и у нее был свой, материнский, долг, отмахнуться от которого она не могла, даже если отец игнорировал свой. Господи, думала она, ведь на кону была судьба ее детей; она рисковала потерять не только их, но и семью, и все, что они с таким трудом создавали. Разве Ричард имел право поступить так беспечно?

Все могло обернуться и того хуже: если бы признали, что они умышленно не заботятся о детях, а это вполне можно было доказать в суде, предъявив неоспоримые улики, их обоих лишили бы статуса горожан. А после такого приговора пути назад уже не было.

Поэтому нет. Причин считать себя виноватой не было.

Вместо этого был повод радоваться, надеяться на будущее, а не опасаться его. На рабочем столе перед ней, аккуратно завернутые в белую бумагу, лежали упаковки бифштексов, связки сосисок, два огромных отруба, которых хватило бы и на жаркое, и на супы. Свертков было много, и это были таинственные подарки без указания получателя.

И теперь все это принадлежало ей.

Она так увлеклась своими мыслями, что даже забыла о настойчивом шорохе у нее за спиной, пока не коснулась головой дверцы подвесного шкафчика. Шум прекратился, и она повернула голову к лестнице, напрягая слух. Что это было, чьи-то шаги? Она вслушалась в предвечернюю тишину. Слушать было нечего. Потом шорох возобновился. Но ей предстояло заняться ужином.

При мысли об этом ее рот наполнился слюной.


Уиттекер, у которого пучки седых волос торчали из ушей и носа, не выглядел счастливым.

— Что на этот раз?

Голос у него был сиплый, как будто воздух свистел меж безмолвных струн. Роулинз чихнул три раза подряд.

— То же самое, — ответила Мэри Симонсон. — Рождения. Смерти.

— Надеюсь, что-нибудь более свежее? — Уиттекер попытался выдавить из себя улыбку, но неудачно. — Пыль только-только улеглась после вашего последнего визита.

Проповедница внимательно на него посмотрела. Уиттекер подергал кончик уса и предпринял очередную попытку изобразить улыбку.

— Скажите мне, Уиттекер, вы хорошо вчера поужинали?

— О да, очень хорошо.

— Могу я спросить, что вы ели?

— Бифштекс, проповедник. Самый лучший и нежнейший бифштекс.

— И сколько вам лет?

— Пятьдесят один.

Она медленно кивнула.

— Пятьдесят один год. Редкий возраст.

Полагая, что ему сказан комплимент, Уиттекер все-таки улыбнулся. Продемонстрировав длинные зубы цвета потускневшей от времени слоновой кости.

— Хочу вам заметить, Уиттекер, что, если бы не ваша служба в «Велфэр», вы бы не дожили до такого возраста. Поэтому рассчитываю на то, что вы окажете мне всяческую помощь, и пусть пыль будет для вас самой мучительной пыткой. Иначе, боюсь, мне придется сделать вывод, что вы слишком стары, чтобы исполнять обязанности здешнего архивариуса, и рекомендовать немедленно уволить вас без выплаты довольствия.

После этих слов Уиттекер и его помощник словно очнулись от многолетней спячки и впервые увидели вверенное им хозяйство. Она улыбнулась, наблюдая за тем, как они засуетились, стараясь оказаться полезными.

— Сейчас я отправлюсь в самую глубь архива, самый пыльный его угол. Прислушивайтесь к моим крикам, Уиттекер, мне может понадобиться ваша помощь. Пришлете ко мне Роулинза со стаканом молока.

Она осторожно ступила в хранилище. Пыль была ненавистна ей в не меньшей степени, чем архивариусам. Приподняв край одеяния, она шагала по ковру, оставляя на нем следы своими тяжелыми ботинками. Пыль взвивалась за ней столбом.

Сегодня ей понадобились самые старые архивы. Записи тех времен, с которых начался «Велфэр». С момента зарождения города. Большинство горожан верили, что город был основан Господом. Чистое поселение, вызволенное из плена отравленной пустоши. Проповедница Мэри Симонсон тоже в это верила. В ее обязанности как раз входило убеждать людей в важности заповедей Книги даров, чтобы заповеди укоренялись в них, и хотя не все проповедники отличались искренностью веры, к ней это не относилось.

«Вначале было обещание, и этим обещанием был Бог. Бог наполнил пустоту своим присутствием. Он призвал огонь, и огонь заполыхал в пустоте. Из огня Бог сотворил пустошь, и так появилась пустошь. Но пустошь была лишена жизни. Из пустоши Бог сотворил Город и назвал его Эбирн. Но город был пуст и тих, поэтому Бог сотворил горожан, которые могли бы наполнить Эбирн жизнью и процветать в нем вечно. Но горожане голодали, и их голод наполнил сердце Господа огромной печалью. Он сотворил Избранных, чтобы горожане никогда не голодали. Он сотворил пастбища, чтобы Избранные всегда были сыты. И так был создан город и все, что есть в нем, и так оно и будет вечно».

Вот такие простые слова для простых горожан. Она любила эти слова и знала Книгу даров наизусть. И все равно читала ее вслух, как будто сам процесс чтения усиливал мощь послания. Здесь, в архиве, у нее была возможность заглянуть в прошлое нескольких поколений, вернуться к тем временам, когда первые семьи поселились в городе. Они принесли с собой свои навыки, инструменты, технологии и начали жить в городе так, как того требовал Господь. У них была Книга даров, у них была вера, и этого было достаточно. С тех пор в городе мало что изменилось.

Она хотела найти сведения о первых Шанти и узнать о них как можно больше. Может, в материалах о предыдущих поколениях она бы нашла ключ к разгадке тайны по имени Ричард Шанти. Если нет, то она могла бы просмотреть более поздние записи и проверить, кто еще родился примерно в то же время. Не исключено, что Ричард Шанти был тем, за кого себя и выдавал. Но с таким же успехом можно было предположить, что он лжет.

И она собиралась восстановить истину.


Глава 8


Майя стояла у подножия лестницы и прислушивалась. Близняшки вообще-то не шумели за игрой, да и запах еды, распространявшийся из кухни, обычно заставлял их выйти из спальни. Она вот уже полчаса возилась у плиты, и ужин был почти готов, но девочки все еще не спускались.

Дверь их спальни была закрыта. Обычно они держали ее запертой, когда играли, а потом, когда гасили свет, просили оставлять ее открытой. Майя могла слышать их приглушенные голоса, восторженный шепот. Но почему они шепчутся? И почему ей кажется, будто дверь закрыли намеренно? Возможно, все это было игрой ее воображения, но ей так и виделась табличка с надписью «Не входить» на запертой двери.

Вместо того чтобы позвать дочерей мыть руки перед ужином, она начала подниматься по лестнице. Майя старалась ступать по внешнему краю ступенек, где дерево было не таким рассохшимся и, значит, не так скрипело. На подходе к лестничной площадке лестница сужалась, и следующий пролет уходил наверх. Майя была особенно внимательна, становясь на последние ступеньки.

Голоса дочерей звучали громче, но все равно слова невозможно было разобрать. Ей показалось, что она слышит театральное причмокивание и похожие на мычание звуки, как если бы кто-то наслаждался вкусным тортом. Так вот, значит, в чем дело. Кукольное чаепитие. Неудивительно, что они так увлечены. Майя и сама в детстве часто играла в эту игру и до сих пор помнила, насколько она захватывает. Пупсы, плюшевые игрушки, деревянные солдатики — все гости ели и пили, нахваливая хозяйку.

Она повернула дверную ручку тихо, насколько смогла, чтобы хоть краем глаза увидеть игру. Ей хотелось хотя бы на миг окунуться в мир простых и невинных радостей, отвлечься от суровой реальности города и ее жизни с Ричардом.

Майе это удалось, и она провела больше, чем миг, за созерцанием игры, прежде чем увлекшиеся девочки заметили, что она стоит в дверях и наблюдает за ними. Да, это действительно было чаепитие. Приглашены были все игрушки: слепой лысый мишка, солдатики, несколько кукол и даже резиновый клоун, от которого пахло химикатами и которым из-за этого редко играли.

Гости были рассажены вокруг самодельного стола, которым служила перевернутая банка из-под печенья, а скатертью была белая бумажная салфетка. Перед каждым гостем были приборы: крохотные ножи и вилки, миниатюрные тарелки и бокалы для вина в виде наперстков. На каждой тарелке лежала какая-то часть тела куклы: плечо, бедро, голень, ступня, кисть. Туловище, подобно батону, было разрезано на четыре куска. Гемма и Гарша «угощались» хлебом.

Майю поразило внимание к деталям. Девочки подготовили куклу, прежде чем разделывать ее для дорогих гостей. Они практически обрили ее наголо. Майя разглядела, что удалены по две фаланги с каждого пальца крошечных рук, отрезаны большие пальцы. Она заметила, что у лежащих на тарелках ступней недостает большого пальца. Бритая голова куклы валялась в стороне, но в верхнем «срезе» туловища просматривалась шея и след от оглушения куклы перед забоем.

— Привет, мама, — сказала Гарша. — Не хочешь присоединиться к вечеринке? Мы приготовили мяса для всех!


День, когда парни Магнуса пришли за Джоном Коллинзом, начинался как обычно с тех пор, как он перебрался в Заброшенный квартал.

Ему не требовался будильник. Утро было для него слишком важным временем суток, и он чувствовал его приближение даже во сне. Как будто у света был голос. Этот голос напевал ему, и во сне он понимал язык, но стоило ему проснуться, как все слова забывались, и в памяти всплывал лишь радостный и исполненный энтузиазма хор миллионов голосов.

Очень часто он замечал, что просыпается в слезах. Иногда это были слезы экстаза, всплеск эмоций от сладостной песни света. Но чаще он плакал от раздражения, что не может разобрать слов, несмотря на свой изощренный ум. В тот день слезы были воспоминаниями о нежных мелодиях.

Квартира, в которой он проживал, была маленькой. С тех пор как он оставил Марию и мальчиков, комфорт перестал его волновать. Все, что ему было нужно, — это свет и место, где можно было бы ловить по утрам этот свет. Поэтому он собрал свои вещи в сумку и отправился через весь город в Заброшенный квартал, где любой мог поселиться, не утруждая себя оформлением договора аренды. Здесь не было ни электричества, ни газа, ни воды, и это его вполне устраивало.

Он перестал появляться на газовой станции, где работал, и теперь был избавлен от визитов своего руководства, поскольку сменил место жительства. Мария не знала, где он поселился, и не могла никого прислать. И это тоже было большим удобством. Чем меньше его будут беспокоить, тем лучше. Кстати, и для них. Для тех, кто его знал, было бы лучше забыть его, вообще отрицать факт знакомства с ним. Такое случалось в Эбирне. И довольно часто.

Знать Джона Коллинза было опасно. Быть Джоном Коллинзом — опасно вдвойне.

Он никому не сказал, куда направляется. Он был потерян для всех.

Перестав ходить на работу, он вдруг обнаружил, что с временем творится нечто странное. Он больше не следил за днями недели. Поскольку он не мог назвать ни дня, ни часа, время для него как будто растянулось. Иногда послеполуденные часы проходили, как неделя. Или, наоборот, время застывало. Коллинз, не имея каких-либо важных дел, следил за временем со своего балкона, наблюдая за движением серых небес и мысленно растворяясь в перистых облаках.

Только два события определяли ход его жизни и наполняли ее смыслом: наступление рассвета и беседы, которые он проводил в ангаре вот уже несколько месяцев.

До встречи с Бруно и его головорезами, которым предстояло связать его и доставить в особняк Магнуса в парковой зоне города, оставалось еще несколько часов. У него не возникло предчувствия, хотя он и знал, что это неизбежно и может произойти в любую минуту.

Сидя на голом матрасе, он ждал, пока высохнут слезы на лице, и лишь после этого поставил ноги на пол. Солнце еще не оторвалось от линии горизонта, но по легкой вибрации в голове он угадывал приближение света. Он поднялся — на нем не было одежды, если не считать шарфа на шее, — подошел к балкону, ступил в раздвижную дверь, в которой уже давно не было стекол, и замер, широко расставив ноги. Он закрыл глаза и, подняв руки, развернул ладони вперед, словно отодвигая наступающую беду.

Он дышал глубоко и медленно. Рассветное тепло постепенно проникало в кожу рук, но до восхода солнца оставалось еще больше часа. Впрочем, мир уже не был таким темным. Свет прокрадывался в скопление облаков. И он впитывал его своими руками. Тепло проникло в запястья. По мере того как линия горизонта становилась все ярче, вибрация в самом центре его мозга усиливалась.

Тепло достигло грудной клетки, и он, глубоко вдохнув, вобрал его в себя. Живот тоже наполнился светом в такт его ритмичному дыханию. Казалось, он может впитывать свет бесконечно; свет концентрировался, становился ярче. Джон Коллинз чувствовал, что насыщается энергией солнца. Свет разлился по всему телу, наполнил каждый орган, каждую клетку, напитал энергией конечности. Наступил рассвет.

Джона Коллинз опустил руки и положил их на живот, словно удерживая в нем тепло и питательную энергию. Открыв глаза, он увидел, как слабый свет пробивается сквозь бледные облака, всегда висящие над городом. Наступал новый серый день, но внутри Джона Коллинза солнце блистало в прозрачных небесах. Он мысленно произнес слова благодарности и вернулся в квартиру, чтобы продолжить упражнения.

Теперь, когда он насытился светом, его уже ничто не могло утомить. Он выполнил десятки приседаний и прыжков — упражнения, которые он помнил еще со времени ненавистных уроков физкультуры в школе. Потом стал отжиматься от пола, сначала обеими руками, потом поочередно одной и другой рукой, без усилия делая по пятьдесят отжиманий. Ухватившись за дверную раму, он подтянулся с такой легкостью, будто весил не больше, чем мешок с сахаром. Он испытывал особый восторг от того, что его тело трудится так напряженно, ничуть не утомляясь.

Разумеется, он сбросил вес. Люди думали, что он голодает, и часто приносили ему еду: домашний хлеб, овощи, выращенные на своем огороде. Это были те люди, которые еще не дошли до понимания. Те, кто не верил. Если бы они поняли сразу суть его посланий, то перестали бы носить свои дары. И ничего, что на нем не было ни жира, ни мышечной массы. Джон Коллинз не голодал. Он просто был худым, и его глаза сияли как солнечные зайчики.

Джон Коллинз верил, что, когда большинство горожан станут жить так, как он, Рори Магнусу и ему подобным придется искать новые источники наживы.


Каждый день на рассвете Ричард Шанти выполнял упражнения, которым его обучил Джон Коллинз. Трудно было не критиковать себя за то, что с такой легкостью пошел у кого-то на поводу, но его энтузиазм был куда сильнее скептицизма. Через пару недель он почувствовал, что в его теле что-то меняется. Упадок сил, который прежде он ощущал в течение всего дня, — как следствие наказания, которое он себе устраивал, — стал не таким мучительным. Впрочем, улучшение было столь незначительным, что он связал его с настроением, а вовсе не с физическим состоянием.

Перемены были особенно заметны перед сном и сразу после пробуждения. Если раньше он засыпал, едва касаясь головой подушки, то теперь он чувствовал, как постепенно расслабляются его душа и тело. Только после этого приходил сон. Перед рассветом Ричард Шанти просыпался чуть раньше, чем обычно, и ощущал прилив энергии, которой не мог дать определение. Ужас от предстоящей встречи с бойней по-прежнему преследовал его, но теперь в его сознании появились проблески надежды. Впрочем, к тому времени, как он вставал с постели, все эти крохотные ростки нового забывались.

Но пришло время, когда он уже не мог не замечать перемен в себе, и он стал более серьезно относиться к упражнениям.

Майя время от времени кормила девочек мясом, иногда прямо на его глазах, иногда тайком, в зависимости от настроения. Вообще после визита проповедника она стала сговорчивей и реже упрекала его за образ жизни. Ричард Шанти не хотел, чтобы девочки ели мясо, но знал, что, если он попытается препятствовать этому, Майя уйдет от него и заберет с собой детей. Он нисколько не сомневался в том, что она это сделает. Ее сосредоточенность на достижении единственной цели иногда пугала его. Она, подобно дикому зверю, защищала свое потомство, билась за него, охотилась ради него, охраняла логово. Он старался не думать о том, на что способна Майя, если ее загнать в угол. С тех пор как она нашла способ добычи мяса для Гемы и Гарши — несомненно, растрачивая его жалованье в одной из мясных лавок Эбирна, — она больше не спекулировала своим телом, соблазняя его. Теперь, когда у него появился крохотный запас энергии, он был бы не против близости. Проще говоря, ему хотелось, чтобы она любила его.

Притом, что работа заполняла его мысли, а пробежки как наказание за грехи отнимали все свободное время, ему легко было забыться и не думать о том, что творится дома. Впрочем, иногда он все-таки не мог удержаться и задавался вопросом о той жизни, что была у него за заводскими стенами. Получалось так, что, кроме работы, в его жизни были только наказание и сон. Он практически не бывал в кругу семьи, а когда это все-таки случалось, жена и дочери относились к нему как к чужому — терпели его как незваного гостя.

Однако больше всего его беспокоило совсем другое, о чем он старался не думать, что мучило его, преследовало во сне и терзало наяву: жизнь Избранных. С Эбирном творилось что-то неладное, он в этом не сомневался. На каком-то этапе своей истории город сошел с пути истинного и заблудился. Книга даров, Псалтырь живота, власть «Велфэр» и Рори Магнуса — все это было зловещим искажением истины. Но какой была альтернатива, он не знал. Знал только, что город прогнил, как и все, что с ним связано.

Только вот идти было некуда. Город окружала пустошь, а за ней вообще ничего не было. Пустошь тянулась бесконечными милями во все стороны. Выжить можно было только в пределах Эбирна. Мало того что Шанти страдал от незаслуженного уважения, которое ему выказывали как лучшему забойщику, его мучило сознание того, что некому излить душу. Майя, откройся он ей, могла донести и выполнить свое обещание расстаться с ним навсегда. Любой, кто поставил бы под сомнение авторитет городской власти, оказался бы в ее глазах умалишенным. Подобные беседы были слишком рискованны. И она не напрасно их опасалась. Во власти «Велфэр» было лишить их статуса. Беда в том, что когда ты переставал быть горожанином, то становился мясом. Единственным спасением было бегство в Заброшенный квартал, где можно было спрятаться. Только вот там ничего не было. Ни еды, ни водопровода с канализацией, ни электричества. Одни остовы осыпающихся покинутых домов да кучи мусора. Заброшенный квартал был ничем не лучше пустоши.

Ни для кого не было секретом, что в Заброшенном квартале живут голодные бродяги — те, кто в свое время сбежал от «Велфэр» или от Рори Магнуса. Были ли они счастливы, обрекая себя на медленную смерть от болезней и недоедания? Шанти так не думал. Он предпочитал быструю смерть под дулом пневматического пистолета. Он сотни раз видел этих несчастных в загонах для скота, смотрел им в глаза через заслонку, когда спускал курок пистолета. Все они, без исключения, к тому моменту уже молили о смерти. Шанти успокаивал себя тем, что, избавляя их от мук, он оставлял им на вечную память полный сочувствия взгляд своих глаз. Нет, Заброшенный квартал нельзя было рассматривать как спасение. Да если бы до этого и дошло, Майя никогда не согласилась бы уйти туда вместе с ним. Он оказался бы отрезан от семьи, и одиночество добило бы его окончательно.

Он не видел выхода для себя. Он был приговорен убивать или расчленять Избранных изо дня в день, всю свою жизнь; такова была его судьба. И не было иного пути вперед.

Если бы не учение Джона Коллинза, жизнь Шанти была бы лишена даже надежды. Вот почему каждое утро, еще до рассвета, он выполнял все то, чему научил его этот тихий человек.

И день за днем в нем происходили перемены.


— Не бей его, Бруно, чурбан ты эдакий. Я не хочу, чтобы он отключился. Мне нужно, чтобы он был в полном сознании, когда окажется в подвале.

Рори Магнус откинулся на спинку своего кресла и раскурил маленькую черную сигару. В золотых звеньях массивного браслета на его запястье отражалось желтое пламя камина, как и в золотой зажигалке, которую он, хлопнув крышкой, бросил на стол. Он был грузный и веснушчатый. С рыжей копной волос на голове, сединой на висках и в широких бакенбардах, окладистой бородой. В его лице и натянутых шейных сухожилиях угадывалось вечное напряжение, едва сдерживаемое желание броситься вперед, оказаться первым в забеге, ударить кого-то кулачищами, впиться поцелуем, хлопнуть по плечу. Никто не мог предсказать, во что выльется это напряжение, ясно было только, что это будет действие.

В десяти шагах от него, на искусно вытканном ковре, стояли двое молодых мужчин. Один был в длинном черном пальто, прикрывающем гору мышц. Он был размером со шкаф. Его темные волосы были всегда жирными, а плечи — обильно усыпаны перхотью. Другой мужчина был полностью раздет и стоял на коленях. Его руки были связаны за спиной кожаным ремнем, голова опущена под гнетом руки верзилы.

Магнус долго смотрел на Джона Коллинза, не произнося ни слова. Потом затянулся сигарой и выпустил две струи дыма из носа.

— Сколько ты уже проповедуешь свою чушь, Коллинз? Год? Два?

Мужчина, стоявший на коленях, не ответил.

— Ну, и чего ты добился, а? Кто-нибудь прислушался к тебе за это время? Кто-нибудь «изменил свой путь»? — Магнус выпустил еще больше дыма. — Отпусти его, Бруно, слышишь? Я не вижу его чертова лица.

Бруно убрал руку. Обнаженный мужчина поднял голову и встретил взгляд Магнуса; они молча смотрели друг на друга. Магнус отвлекся от шрама, который до этого разглядывал на худосочной груди Коллинза. Сейчас перед ним были глаза человека, которому нечего было терять. Магнусу уже доводилось видеть подобную браваду.

Долго она не длилась.

— Разве родители не учили тебя манерам, сынок? Это грубо — так пялиться.

Коллинз, беспомощный, без одежды, стоящий на коленях, промолчал. И взгляда не отвел.

Рори Магнус принялся рассматривать свою сигару, повертел ее между толстых пальцев и, удовлетворенный качеством, кивнул. Возможно, этот кивок означал какое-то решение, принятое им для себя. Он выпустил из уголка рта тонкую струйку желтоватого дыма.

— Я, пожалуй, сохраню тебе глаза, Коллинз. Чтобы ты видел все, что с тобой будут делать. — Он выдержал паузу, придавая своим словам особую значимость. — А потом я вырежу их из твоей башки и законсервирую. Буду держать в банке, вот здесь, на столе. Твой влюбленный взгляд останется со мной навечно.

Слова были первым оружием, призванным сломить человека. Иногда они справлялись с делом еще до того, как в ход шли ножи. Магнус вглядывался в лицо Коллинза, стремясь отыскать в нем следы страха. Проблеск внимания, дрожь глазных мышц, трепет губ. Слезы. Пот. Но ничего этого не было. Он внутренне содрогнулся.

Обычно каждый начинал с увещеваний, разговора «по душам», взывал к его благоразумию, пытаясь навязать ему торг. Магнус не любил торговаться впустую. Потом шли мольбы — упоминания об овдовевшей жене и детях-сиротах, обо всем, что человек не успел сделать в жизни, об еще одном восходе солнца, который он хочет встретить вместе с любимыми. Рори Магнус по-отечески его успокаивал: «Не волнуйся, я о них позабочусь», и смысл его слов был понятен жертве. Дальше были слезы: «Пожалуйста, мистер Магнус, пожалуйста. Я знаю, что совершил ошибку… непростительную ошибку… но я не заслуживаю этого. Только не это». В ответ Магнус пожимал плечами, и в этом жесте читалось: «Да я за тебя и гнилой почки не дам». А потом он деловито объяснял: «Я никому не позволю порочить репутацию Рори Магнуса. Я не могу выглядеть слабаком в глазах моих граждан». Разумеется, это вызывало гнев жертвы, которая кричала: «Будь проклят, Магнус, и да будут прокляты твои дети во веки веков! Я найду тебя в аду, клянусь тебе! Я вернусь и буду преследовать тебя до конца дней твоих!» Бла-бла-бла. Да Магнус, если бы только захотел, мог переиметь их детей, он видел своих жертв в аду задолго до их смерти, а вот привидение что-то ни одно не явилось. Когда их гнев стихал, они начинали ревмя реветь — как дети. Краснощекие, сопливые, слюнявые дети.

Магнус немного разбирался в психологии. Смерть он рассматривал как процесс, через который должны пройти все. Ярость, протест, покорность — все это было понятно. И в какой-то степени имело право на жизнь. Люди с червоточинкой могли заниматься всем этим в свое удовольствие. А вот у тех, кто попадал в подвалы Магнуса, такой возможности уже не было. Но зато они успевали примириться со смертью. Почти все. А вот с чем никто из них не мог справиться, так это с болью методичного уничтожения. Когда их тела в живом состоянии разделывали ножами. Все они в конце концов ломались.

Все.

И даже пророк Джон Коллинз, сейчас такой вызывающе-смелый, непременно должен был сломаться.


Род Шанти восходил к временам основания города, но после просмотра записей о рождениях, браках и смертях Мэри Симонсон сразу стало ясно, что она не найдет доказательств, свидетельствующих в пользу Ричарда Шанти. Она проследила его родословную до седьмого колена. Все было в полном порядке, за исключением смерти ребенка по имени Ричард Шанти. Но если документы Ричарда Шанти были фальшивкой, если он не обладал подлинным статусом гражданина города, значит, и его потомки тоже не должны иметь статуса. Очаровательные близняшки, дети, которыми могла бы гордиться любая семья, и даже его жена, поскольку носила его фамилию, — все они должны были разделить его судьбу.

Она поймала себя на том, что ей вовсе не хочется этого, потому что она успела проникнуться симпатией к девочкам. Участь Майи Шанти ее не особо волновала; она была такая же, как и все остальные домохозяйки, хитроватая и ловкая, и проповедница это чувствовала. Впрочем, лживость была недостаточно веской причиной для лишения статуса. А вот быть женой самозванца, который посмел ввести в заблуждение «Велфэр», оскорбить веру, это означало конец для Майи Шанти и ее дочерей.

Ричард Шанти вызывал у Мэри Симонсон определенное уважение и даже восхищение. От его работы зависела жизнь Эбирна. Он был легендой завода Магнуса. Проповедница не скрывала, что сочувствует Избранным; хотя и считалось божественной привилегией жертвовать своей плотью от имени Господа, она понимала, что Избранным приходится страдать, принося себя в жертву. Некоторые, вроде Ричарда Шанти, понимали Избранных, чего нельзя было сказать об общей массе. Вот почему он старался облегчить их страдания и одновременно с этим способствовал увеличению скорости конвейера, что оборачивалось благом для города. Ей действительно не хотелось обнаружить, что этот человек пользуется чужим именем.

Но речь шла об ее религиозной обязанности, и она была вынуждена идти до конца.

Роулинз принес ей стакан молока; хотя она видела, как осторожно он ступает по проходу, к тому времени, как он добрался до нее, на поверхности молока успела образоваться серая пленка пыли. Но проповедница все равно поблагодарила помощника главного архивариуса. Молоко лишь на короткие мгновения притупило боль в желудке. Она бы попросила еще молока, но при одной лишь мысли о том, что его придется пить, ее снова затошнило. Из-за того что ее пальцы дрожали, пыль вздымалась каждый раз, когда она до чего-нибудь дотрагивалась.

Досье на всех Шанти были изучены вплоть до настоящего времени, и она занялась непосредственно Ричардом Шанти, проверила год его рождения и зарегистрированной, если не настоящей, смерти. После этого она принялась просматривать досье на каждого ребенка, родившегося в том же году. Особенно ее интересовали осиротевшие дети. Ей хотелось провести перекрестную сверку с осиротевшими детьми и посмотреть, нет ли совпадений. Теперь она была уверена в том, что если и было правонарушение, то совершено оно было тем, кто занял место умершего мальчика, и дело было вовсе не в ошибке регистратора. Нынешний Ричард Шанти родился от других родителей и был взят на воспитание в семью Шанти.

Осталось только узнать, кто же были его родители.


— Разве ты ничего не знаешь об эволюции, Коллинз? Я думал, ты человек образованный. — Магнус влажными губами присосался к сигаре. Потом глотнул прозрачной водки из рюмки. — Пищевые цепи. Естественный отбор. Выживает сильнейший. Знаешь, во всем этом есть смысл. Куда более глубокий, чем тот религиозный бред, которым пичкает горожан «Велфэр». Побеждает самое сильное и самое хитрое животное. Взять хотя бы нынешнюю ситуацию. Охотник ловит добычу. Охотник съедает добычу. Таким образом, генеалогия более слабого животного обрывается. Даже ты со своими мозгами можешь это понять.

Коллинз не ответил. Он по-прежнему смотрел на Магнуса. В комнате повисло молчание, но каждый из присутствующих слышал свое дыхание; у Магнуса оно было громким и хриплым. Он уже привык к этому и считал нормальным. Дыхание Бруно было учащенным и неглубоким, адреналин кипел в нем, заставляя сердце биться быстрее. Верзила переминался с ноги на ногу, горя желанием действовать, выполнить приказ, совершить что угодно, только бы прервать это молчание. Джон Коллинз слышал свое дыхание, но оно было каким-то далеким, совсем не похожим на волны, бьющие о берег; скорее оно напоминало медленный прилив. Он контролировал дыхание, и все вокруг успокаивалось.

Через пару минут Магнус рассмеялся. Бруно, который все это время был в боевой стойке, немного расслабился. Коллинз продолжал сверлить Магнуса взглядом.

— Твоя проблема в том, — продолжил тот, — что ты до сих пор считаешь себя равным мне. Голый, на коленях, ты все еще веришь, что твоя жизнь что-то да значит, не так ли? Ты покойник, Коллинз. Ты, может, этого еще не знаешь, но твоя жизнь кончена. Ты больше ничего не значишь в этом мире.

Голос Коллинза прозвучал в момент короткой паузы, когда ни Магнус, ни Бруно этого не ожидали. Они даже вздрогнули. Его невозмутимо-спокойный тон так не вязался с общей атмосферой в комнате. Магнус первым пришел в себя; и как раз вовремя, чтобы услышать:

— Меня это не беспокоит, но моя жизнь имеет смысл, и так будет всегда, даже после моей смерти. — Джон Коллинз по-прежнему не сводил с него глаз. — А вот ты, хотя и останешься в памяти людей как недоразумение, уже сейчас представляешь собой ходячую и говорящую гору жира и мяса.

Магнус побагровел, но сдержался. Нельзя, чтобы эти двое видели его раздраженным. Вместо того чтобы кричать, вместо того чтобы кулаком размазать яйца этого слюнтяя Коллинза или прижечь ему сигарой глаз, он выдавил из себя усмешку. Он допил свою водку и бросил сигару в рюмку, где она зашипела и потухла. Потом встал, явив свои внушительные габариты во всей их устрашающей мощи. Он и впрямь был гигант. Два метра мяса и мышц. У него было брюшко, но грудная клетка поражала своим необъятным объемом, и под костюмной тканью отчетливо выделялись бицепсы. Его бедра были подобны стволам небольших деревьев, а шея была широкой, как голова. Бруно почувствовал исходящую от хозяина физическую угрозу, и у него возникло инстинктивное желание попятиться. Но он все-таки не сдвинулся с места.

Магнус вышел из-за стола, который стоял на возвышении, и остановился. Чтобы смотреть ему в глаза, Коллинзу пришлось поднять кверху голову. И этого движения было достаточно, чтобы Бруно среагировал. Он надавил Коллинзу на голову, чтобы тот поклонился Мясному Барону.

— Ты куда слабее меня, — произнес Коллинз, упираясь взглядом в ковер.

— Да я могу одной рукой свернуть тебе шею, — сказал Магнус.

— Ты можешь сделать со мной, что захочешь, пока я связан. Любой на твоем месте сможет. И это говорит о том, что ты боишься. Интересно почему, Магнус? Почему бы такому громиле, как ты, бояться меня, маленького тщедушного человека? Да потому, что ты слабак. И воля у тебя хилая. Да и разум тоже.

Бруно, смутившись, отвел глаза в сторону; ему было страшно смотреть на то, что должно было произойти дальше.

— Ты рассуждаешь о том, что выживает сильнейший, — снова заговорил Джон Коллинз, — но тебе никогда не побороть меня, Магнус. Ты не понимаешь, что значит быть по-настоящему сильным. Да, я легкая добыча для твоих головорезов. Мне не справиться с этой бандой. Но в поединке один на один у тебя против меня нет шансов. Ты это знаешь, и поэтому я сейчас перед тобой на коленях, голый, связанный, вместо того чтобы говорить на равных. Ты боишься меня.

Магнус знал, что имел в виду Коллинз. Он был самым умным и, пожалуй, самым храбрым человеком из всех, кого он знал. А может, и самым глупым. Магнус обдумал варианты. Он мог бы сейчас же отправить Коллинза в подвал и покончить с ним в свое удовольствие — одним махом. А мог бы отыграться — отрезать и съесть гениталии Коллинза прямо у него на глазах. Но он хотел доказать Коллинзу, кто из них сильнее. Хотел, чтобы тот признал это, прежде чем с ним будет покончено. Его совсем не волновало, что подумает Коллинз после того, как отправится на тот свет. А Магнус знал, кто из них сильнее, и доказывать это не собирался. Но здесь был Бруно. Если бы Магнус оставил все как есть, Бруно мог проболтаться. Сила, конечно, превыше всего, но слухи о силе и безжалостности были куда важнее. Если бы люди проведали, что Магнус спускает оскорбления, это был бы первый шаг к его краху.

Нет. Сейчас как раз представлялась возможность вбить идею его превосходства в умы тех, кто еще мечтал подорвать его власть. Он собирался привести людей и публично унизить Коллинза, прежде чем отправлять его на личную скотобойню. Но времени впереди было много, и пока можно было насладиться моментом.

— Так ты хочешь драться со мной, я правильно понял?

Коллинз не ответил.

— Отпусти его, Бруно.

Тяжелая рука отпустила шею пленника. Коллинз поднял голову и в упор посмотрел на Магнуса.

— Когда слабый человек и силач выясняют отношения на кулаках, это уже не драка, — сказал Коллинз. — Это истребление.

Магнус сжал губы. Он хотел выглядеть серьезным человеком, которого не так-то легко рассмешить. Но сдержаться не мог.

Он усмехнулся. Он фыркнул. Он расхохотался.

Вскоре смеялся и Бруно.

Неуместная улыбка на лице Коллинза заставила Магнуса хохотать еще громче. Ему не сразу удалось взять себя в руки. Позволив себе еще немного пофыркать, он произнес:

— Ты все-таки говнюк, Коллинз. И взбучку свою получишь. Сразу после того, как я навечно сотру с твоего лица эту гнусную улыбку. — Он снова хохотнул. — Но прежде я хотел бы кое о чем с тобой поговорить. Именно поэтому ты еще здесь, а не… внизу.


— Чтобы я больше этой игры не видела, вы меня поняли?

— Но почему, мама? — спросила Гема. — Это же понарошку.

— Вашему отцу это не понравится. К тому же, девочки, с чего вы взяли, что можно вот так уродовать игрушки? Откуда, по-вашему, возьмется новая кукла?

— Мы можем сами сделать, — сказала Гарша. — Мы в школе все время кукол мастерим.

— Только не таких. Красивых кукол с глянцевой кожей трудно найти, и вдобавок они дорогие. Я уж точно не смогу такую вам купить.

— А можно мы будем играть в мясо, когда папы не будет дома? — снова задала вопрос Гема.

Майя стояла, сложив на груди руки, и переводила взгляд с одного милого личика на другое. Конечно, в них не было никакого злого умысла. То, что отец не одобрит игры, это было мягко сказано. Если бы он застал детей за «игрой в мясо», все могло бы кончиться крупным скандалом; и тогда не она ушла бы из дома, а он просто вышвырнул бы их на улицу. Но запретила она игру вовсе не из-за Ричарда. Смотреть на то, как ее девочки играючи разделывают Избранных и подают их к столу, было противно. Противно до тошноты.

И тем более сегодня, когда ветер, вместо того чтобы, как обычно, дуть на юго-восток, поменял направление и запахи с места работы мужа тянуло обратно в город, как раз мимо их дома. Сегодня она уже во второй раз застала девочек за игрой в мясо и решила, что пора это остановить. Во всяком случае, видеть это она больше не желала.

— Давайте заключим сделку. Вы сможете играть в свою игру. Но чтобы никто вас не застал — ни я, ни отец. Это значит, что игра будет секретной. Вы никогда и никому о ней не расскажете. Договорились?

Девочки переглянулись и даже не попытались скрыть восторга от идеи секретной игры. Это было гораздо интереснее.

Они кивнули одновременно, как будто кто-то дернул их за веревочки, и вместе ответили:

— Договорились, мама.


Глава 9


— Что ты там говорил людям, Коллинз?

Ответ прозвучал без колебаний:

— Правду.

Магнус закрыл глаза и мысленно сосчитал до десяти.

— Ты не улучшишь свое положение, если будешь и дальше строить из себя умника. Что именно ты говорил им?

— Я говорил, что совсем не обязательно есть мясо, чтобы выжить.

Для Магнуса это не было новостью. Вот уже многие месяцы он получал доносы о деятельности проповедника Джона. Поначалу он им не верил. Посмел бы кто нести такую чушь — уже на следующий день был бы выставлен на посмешище. Но слухи и разговоры становились все более настойчивыми, и Магнус разослал по городу своих шпионов. Его люди вернулись и рассказали о сборищах в заброшенном гараже, куда стекаются толпы, о том, что по городу распространяются слухи, будто мясо, основа всей жизни, оказывается, совершенно не обязательный продукт в рационе. Но даже и после этого Магнус отказывался верить в серьезность проблемы. Подумаешь, нашелся какой-то псих, который диктует людям, что можно есть, а чего нельзя. Тоже мне, придумал! Никто бы и не поддался на его идиотские провокации.

Но они поддались. И их было много.

Впервые в истории мясоперерабатывающего завода Магнуса, в истории Эбирна, поставки мяса превысили спрос. Немало сырья осталось нераспроданным. Мясо сохло, серело, портилось. Магнус не помнил такого. Чтобы бифштексы гнили в витринах мясных лавок, в то время как бедняки по всему городу голодали.

И чем же питались эти противники мяса? Овощи и зерно, что выращивали и продавали местные фермеры, были, мягко говоря, плохого качества. Некоторые горожане вели собственное хозяйство, хотя и неохотно, и обходились своими продуктами. Но чего все они жаждали, так это мяса. Только мясо могло сделать их сильными и трудоспособными. Мясо помогало их детям выжить и стать взрослыми. Если ты мог позволить себе питаться мясом, значит, ты обладал статусом, и значит, ты сам не был мясом. Горожане ели мясо, чтобы оставаться людьми. Вот почему поведение какого-то выскочки, который пытался убедить людей в том, что мясо не нужно, что питаться мясом неправильно, Магнус счел возмутительным и в высшей степени оскорбительным. И ведь кто-то из горожан проглотил эту чушь, как еще совсем недавно глотал фарш и жаркое.

Джон Коллинз посеял смуту. И должен был за это ответить.

Слухи, при всей своей невероятности, все-таки оказались правдой. Магнусу пришлось поверить, когда спрос на мясо со стороны владельцев мясных лавок и переработчиков пошел на спад. Он не хотел, чтобы рабочие узнали об этом, поэтому держал скорость конвейера на прежнем, высоком уровне и сообщил менеджерам, что спрос, как всегда, растет. А потом тайно отправил грузовики с нераспроданным мясом на городские окраины, чтобы его закопали на пустыре, где никто бы его не увидел и не учуял запаха.

Слухи несли в себе и элемент сверхъестественности. Если идея отказа от мяса казалась бредовой и невероятной, другой аспект слухов был равносилен самоубийству. Магнус все не мог понять, как умудренные жизненным опытом люди могли верить в такую разрушительную ложь. Но такова была природа человека. Люди были слабы. Люди были глупы. Люди были доверчивы. Люди были подкупны. Собственно, на этом он когда-то и построил свою империю.

И вот теперь, когда этот человек был здесь, и прежде, чем избить его в кровь и переломать ему кости в бессмысленной драке, к которой он призывал, прежде, чем изрезать его на куски, Магнус хотел знать, как много мерзости успел распространить этот Коллинз.

«Может, я устрою ему публичную бойню, — размышлял Мясной Барон. — Какой Эбирн еще не видывал». Он улыбнулся. От этой мысли на душе стало легче. Эта экзекуция была бы незабываемой. Она могла бы стать городской легендой, и нынешние обитатели Эбирна передавали бы ее своим детям, а потом и внукам. Коллинз превратился бы в мясо на глазах своих почитателей, а Магнуса боялись бы вечно.

Люди стали бы с радостью есть мясо. Послушно. Как и должно быть.


Время от времени Шанти заглядывал в коровник, где содержались отелившиеся коровы, чтобы проведать БЕЛУЮ-047 и ее новорожденного теленка. Это был бычок, и, как у потомства СИНЕГО-792, у него были хорошие шансы остаться в числе производителей и не попасть в мясное стадо. Чему Шанти был очень рад. Это вполне укладывалось в его фантазии о телятах, которые растут как дети. Конечно, реальность была куда более суровая, и бычка ожидали ужасы увечий, которым подвергались молодые самцы, за исключением кастрации. Впрочем, вместо отправки на бойню у нового производителя впереди были вполне комфортные годы успешного спаривания. Это было лучшее, что мог ожидать любой Избранный, и Шанти радовался хотя бы такому милосердию.

Матерей и их детенышей держали вместе, пока не наступало время, когда телят можно было без последствий отлучить от материнского молока и перевести на обычный корм. Матери затем воссоединялись со своим стадом — разумеется, если после отела были здоровыми. Теленок БЕЛОЙ-047 должен был расти в отдельном загоне для быков. Другие бычки отправлялись взрослеть и жиреть в мясные стада, где их подготавливали к забою. Телочки шли в молочные стада или селекционные, но уже по прошествии нескольких сезонов и сами попадали в предубойные загоны.

Самая короткая жизнь, если не считать слабых или больных, была у телят, откармливаемых на убой. Этих малышей отбирали наугад из числа новорожденных и уносили на темный склад, где стояли маленькие клети. Там телят откармливали специальным кормом, а их движения были ограничены размерами клеток. Постоянная темнота в помещении гарантировала, что к моменту готовности телят для забоя они совсем ослепнут. Телят держали в клетях, где они могли только лежать или сидеть, но встать в полный рост было невозможно. Очень скоро каждый теленок узнавал, что пытаться встать — это бесполезная трата сил, и с тех пор предпочитал оставаться в лежачем положении. Когда телята подрастали, их относили на бойню на холщовых носилках, потому что сами они идти не могли — у них не было сил.

Забивали телят в малом цехе и при очень низких скоростях конвейера, поскольку этот скот был слишком большой ценностью. Этот участок был единственным на заводе, куда Шанти, к счастью, не посылали. Его мастерство требовалось на главной бойне, где было необходимо поддерживать высокую скорость конвейера.

В течение первых недель Шанти наблюдал за развитием новорожденного и его матерью, БЕЛОЙ-047. Теленок выглядел сильным и жадно сосал вымя матери. Постепенно телята становились жертвами ритуалов для Избранных: им укорачивали пальцы, удаляли большие пальцы ног, кастрировали. Когда у телят появлялись молочные зубы, их тут же вырывали, так же обходились и с коренными зубами. Перед началом каждой операции матери заметно волновались, и их вздохи и шипение звучали особенно громко. Скотники забирали телят на обработку и вскоре возвращали обратно, обезображенных инструментами. Пришло время для клеймения, и Шанти с интересом ждал, какой номер получит теленок БЕЛОЙ-047.

Однажды он проходил по коровнику и заметил, что БЕЛАЯ-047 нянчит своего теленка, прижимая к вымени. Теленок попеременно вздыхал и сосал. Его грудная клетка вздымалась и опускалась, когда он втягивал воздух, а потом шумно выпускал его, и Шанти знал, что, если бы у теленка был голос, то сейчас были бы слышны крики. Слезы вперемешку с молоком растекались по его сморщенному красному лицу. Тонкая струйка крови еще сочилась из его правой пятки, на которой Шанти наконец увидел, какая теленку предназначена судьба, скрепленная стальным болтом и цветным клеймом.

БЕЛАЯ-047 заметила, что он наблюдает за ними, но не отвернулась. Как ни странно, она единственная из сотен других коров поймала его взгляд. И немного наклонила голову. Шанти огляделся, убедился, что его не видит никто из скотников, и ответил ей. Он улыбнулся, несмотря на страдания ее ребенка, и ему показалось, что ее губы тоже дрогнули.

Клеймо было ярко-синим. Не таким тусклым и потрескавшимся, как у его отца. И на клейме стоял номер: 793.


— Не надо. Только не сейчас.

— Я принес тебе все, что ты просила. И даже больше. Смотри.

Майя заглянула в сумку, увидела упакованные отбивные и кровяную колбасу. И не только. В сумке были также домашние пироги и еще теплая выпечка. У Майи потекли слюнки.

— Девочки скоро придут из школы.

— Как скоро?

— С минуты на минуту.

— Разве ты не хочешь мяса? Я знаю, что очень многие хотят мяса.

Страх голода держал ее на крючке. Сейчас, когда девочки начали прибавлять в весе, когда она видела иx розовеющие щеки, страшно было даже подумать о том, что они снова могут похудеть. Она должна была обеспечить им достойный уход. В этом была ее миссия. Ее прямая обязанность. Единственное, что мать могла дать своим детям, — это любовь и пищу, и Майя никому не позволила бы ей помешать. Она любила своих девочек. Ради них она была готова на все. Какую бы цену ни пришлось заплатить.

Торранс набросился на нее прямо в кухне, прижал к раковине, повернул спиной к окну, в которое она так часто поглядывала, поджидая свою семью. У него изо рта пахло полупереваренным бифштексом и гнилыми деснами. Зубы были обломанные и желтые, и от поцелуев с ним тошнило. Он прижался сильнее, выпятив потрескавшиеся губы, обрамленные неухоженной бородой, и зловоние его желудка и рта ударило ей в нос.

Но поцелуи не были обязательны. Главное было удовлетворить его. Она знала: чем быстрее она это сделает, тем быстрее он уйдет. Прежде чем он успел впиться в нее губами, она опустилась на колени и расстегнула молнию на его брюках. Просунула руку в трусы и высвободила пенис. Торранс уже часто дышал. Прежде чем взять пенис в рот, она наспех его оглядела. Ничего особенного. В каком-то смысле он был очень похож на жирную короткую сосиску. Разве что в окружении волос, от которых исходил мускусный запах, да с дырочкой на конце. Но все лучше, чем целовать его в губы.

Если, конечно, можно было сравнивать.

— Не закрывай глаза, дашь мне знать, если увидишь, что они идут. Девочки не должны ни о чем догадываться. И тем более видеть меня за таким занятием.

Торранс, промолчав, пихнул ей в лицо свой член. Он легко вошел в ее рот. И несмотря на то, что он толкал его со всей силой, так и не уперся в гортань. Ей самой практически нечего было делать, раз он хотел руководить. Так что она позволила ему излить сперму прямо ей на лицо и даже открыла рот. Самое неприятное было то, как билась ее голова о дверцы кухонных шкафов.

Но это была слишком малая плата.

По большому счету, жизнь у быка была гораздо легче, чем у скотника.

И легче, чем у большинства обитателей Эбирна. Если не считать горячки планового осеменения раз в три месяца, которая изматывала быков — скотники еще шутили, что вот бы им так выматываться, — больше им и делать-то нечего было, кроме как есть и спать. Шанти взял за правило регулярно подходить к стойлу СИНЕГО-792, особенно в обеденный перерыв, когда поблизости никого не было.

Поначалу он прятался от быка, чтобы тот не догадался, что за ним наблюдают. Со временем Шанти стал позволять быку разглядывать себя сквозь щели в загоне. Иногда он шептал быку:

— Я видел твоего сына. Он красивый.

Или:

— Он будет племенным быком. Особенным, как ты.

Понимал ли его СИНИЙ-792? Избранные каждый день слышали болтовню, ругань и крики скотников. Может, они уже и научились понимать некоторые слова, хотя не могли их произнести. Шанти было все равно. Он просто хотел сказать быку то, что сам о нем думал. Сказать, что он наблюдает за ним. Заботится о нем.

Это были мысли и чувства, которыми Ричард Шанти не мог ни с кем поделиться, если только хотел остаться в живых и сохранить свою работу. Он знал, что иметь подобные взгляды небезопасно, но он не боялся.

Пугало его на самом деле другое.

Иногда, когда СИНИЙ-792 отдыхал, Шанти тихо постукивал по стенке стойла. Потом заглядывал в щель или даже вставал на видном месте прямо перед воротами. Бык смотрел на него, но и только.


Утро было парадом прощальных взглядов.

Чтобы прицелиться быстро и четко, требовалась максимальная концентрация. Треск пробитого черепа и разрываемых тканей заглушался звуком выстрела пистолета. Воздуховод, похожий на черную змею, петлей свисал с потолка за спиной у Шанти. Пневматическая змея выстреливала свое огненное жало каждый раз, когда Шанти спускал курок. Ее укус был смертельным.

— Ледяной Рик! Какая скорость?

Шанти слышал восторг в голосе Торранса. И этот восторг был вызван тем, что Ледяной Рик, Ричард Шанти, уничтожал Избранных как машина.

— Один тридцать один, сэр.

— Супер, Рик. Знаешь, чем порадовать старика. Никто не останется голодным, пока ты стоишь на забое. Эй, ты только не отвлекайся на беседу со мной, а то еще затормозишь.

Он не тормозил.

В то же время он знал, что рано или поздно ему придется замедлить темп, и это не имело никакого отношения к тому, что сказал Боб Торранс.

До него стали долетать обрывки их разговоров. Он и сам не знал, как вышло, что он научился понимать их язык — наверное, так же в детстве он учился понимать язык своих родителей, только потому, что это было необходимо.

Поднялась заслонка, и он на долю секунды встретился взглядом с Избранным.

— Господь превыше всего. Плоть священна.

Он приставил дуло пистолета ко лбу животного, нажал на спусковой крючок.

Шипение, щелчок. Свет в глазах Избранного погас. Он нажал кнопку завершения операции. Заслонка опустилась.

Скорее интуитивно он догадывался, что в начале каждого послания следует своего рода приветствие или называется имя Избранного, а в конце звучат прощальные слова. Впрочем, этим вряд ли можно было объяснить, почему он так легко освоил их язык. Просто он уже слишком долго наблюдал за их перестукиваниями и вздохами, и они стали для него родными.

На подсознательном уровне он улавливал эти звуки каждый день. Как и все скотники. Звуки, издаваемые Избранными, давно уже были неотъемлемой частью жизни завода. Они проникали в мозг каждого рабочего. Шанти не сомневался в том, что требуется совсем немного усилий, чтобы перевести эти звуки и ритмы на человеческий язык. Он проработал на заводе десять лет. И, решив для себя однажды, что Избранные общаются на своем языке, он быстро научился его понимать.

Заслонка поднялась. Новая пара глаз. Те же глаза. Глаза, которые он видел сотни тысяч раз. Менялся их цвет, менялась родословная. Но он знал всех. Он любил Избранных, хотя и не мог выразить эту любовь словами.

— Господь превыше всего. Плоть священна.

Шипение, щелчок.

Кнопка.

Он думал об этом языке постоянно, упорно пытаясь найти связь между постукиваниями и сопровождающими их вздохами и шипением. Но только ночью у него бывали озарения. Ему снилось, что СИНИЙ-792 подает сигналы, а потом проговаривает каждую фразу. Просыпаясь перед рассветом, Шанти мог вспомнить каждый нюанс ночной фантазии и на работу бежал еще быстрее — ему не терпелось проверить свои знания.

Глаза. Красивые глаза.

— …превыше… священна.

Шипение, щелчок.

Красная кнопка.

Но его радостное волнение продлилось всего несколько дней, а потом сменилось ужасом осознания того, чем он занимается. Он не мог разучиться понимать язык Избранных. Более того, смысл многих звуков стал еще понятнее, и Шанти обнаружил, что ему не по себе от того, что он слышит. Пальба из пневматического пистолета — то, за что его все так любили, — стала новым ночным кошмаром. Куда более страшным, чем прежде.

— …превыше…

Шипение, щелчок.

— …священна.

Шипение, щелчок.

Священна.

Шипение, щелчок.

Одного за другим он оглушал Избранных, отправляя их на кровопускание, зная, что в его смену ни один из них не придет в сознание. Он выполнял свою работу, и выполнял хорошо. Но теперь он слышал голоса Избранных повсюду. Казалось, он уже досконально изучил их природу. Они отличались благородством, и мало кто в Эбирне мог это понять. Только Джон Коллинз и его последователи.

В предубойном загоне, перед конвейером, они читали друг другу молитвы. Шанти сотни раз в день их слышал.


Ха, шу. Твое время пришло. Оно не могло не прийти. Встреть его с достоинством. Держи голову высоко перед этими умельцами с их сверкающими ножами и пилами. Пусть для тебя наступит ночь, прежде чем они возьмут у тебя то, что ты должен отдать. Мы, отдающие себя, мы, следующие за тобой, приветствуем тебя. В далеком завтра мы по-новому увидим друг друга. Мы увидимся на земле, где боли нет и в помине, где нас не попросят вновь принести себя в жертву. Ха, шу. Твое время пришло. Отдай то, что ты должен отдать, отдай без колебаний. Мы, приветствующие тебя, идем следом. Ха, шу. Для всех нас время пришло.


Ему было все труднее смотреть Избранным в глаза, спускать курок пистолета. Да и сам пистолет казался более тяжелым, чем раньше, этот пистолет, сделанный из свинца. Все эти годы он считал себя миролюбивым человеком. Призванным исполнить неизбежное с истинным состраданием и мастерством. Он не позволил себе проглотить ни одного куска мяса. И вот он снова на посту, но теперь с полным сознанием того, что делает. Он слышал, как трепетно Избранные готовятся к своей преждевременной и страшной смерти, встречая ее с благородством святых. Ни один проповедник «Велфэр» не мог и приблизиться к такой чистоте сердца. А жители Эбирна даже не догадывались о том, что городом правит зло. Город прогнил, и все в нем, за исключением горстки храбрецов, были червями, питающимися падалью.

Шанти знал, что в этом городе он самый гнилой червь. Он был забойщиком, палачом, которого уважали за его смертоносный талант. Шанти был убийцей, благодаря которому был возможен такой порядок в городе.

Все начиналось с него и на нем же заканчивалось.


Глава 10


— И чем еще ты забивал им голову?

— Меня их голова не интересовала. Я взывал к их душе. Люди изголодались, Магнус, но не по вонючему мясу, которым ты их снабжаешь. Они изголодались по правде и справедливости. Они хотят, чтобы душу переполняла радость. Они хотят свободы. А не тех продуктов, которые ты можешь им предложить.

— Чем большую чушь ты несешь, тем приятнее мне будет разделать тебя на куски. Ты самый наглый сукин сын из всех, кого мне доводилось встречать, но у тебя яйца еще не созрели, чтобы тягаться со мной. Я мог бы уважать настоящего мужика. А у тебя просто не все в порядке с головой. Ни одному психу я не позволю разрушить мою империю. Ни один псих не сможет повлиять на умы моих граждан. Но мне любопытно то, что я слышал от своих людей. Они рассказывали мне куда более странные вещи, чем то, что ты сейчас говоришь. Может, ты боишься выдать мне все свои секреты? Думаешь, что я их украду?

Коллинз расхохотался. Это был сиплый грубый хохот. И он никак не вязался с хрупкой внешностью мужчины.

— Заткнись, Коллинз, или я отменю нашу драку, и мы начнем разделывать тебя сию минуту.

Коллинз смахнул слезы, выступившие от смеха, и произнес:

— Все в твоей власти, Магнус. Ты можешь делать со мной, что хочешь и когда захочешь. Но будет жаль, если мне не удастся вышибить тебе все зубы.

«Проклятье, — подумал Магнус, — если так и дальше пойдет, я, пожалуй, начну привыкать к тому, что со мной разговаривают в таком тоне. Чем скорее мы покончим с ним, тем лучше. Этот парень, кажется, переигрывает меня, а этого я допустить не могу. Нет, нет, нет».

— Ладно, оставим, сынок. Расскажи мне лучше, чем ты питаешься.

— Не вижу смысла. Ты все равно не поймешь. Даже простейших принципов.

— Я и не собираюсь ничего понимать, Коллинз. Я просто хочу услышать это из твоих уст. Хочу убедиться, что меня снабжают правдивой информацией.

Коллинз пожал плечами.

— Я питаюсь Господом. Все очень просто. По-другому и не объяснишь. Можно сказать, что я дышу и насыщаюсь светом, но на самом деле я питаюсь Господом.

Взгляд Коллинза смягчился. И это встревожило Магнуса': Никто еще на него так не смотрел. Что было в этом взгляде? Сочувствие? Симпатия? Сострадание?

— Мне бы хотелось, чтобы вы тоже испробовали это на себе, мистер Магнус.

«Теперь он само почтение, — подумал Магнус. — Что же это за фрукт?»

— В мире нет ничего подобного. Я знаю, это изменит ваше представление обо всем на свете, если только вы попробуете. Вот в чем прелесть моих упражнений. Любой, абсолютно любой человек может их выполнять. И именно поэтому я вас не боюсь. Именно поэтому я не боюсь смерти.

Магнус ответил не сразу. Можно было долго спорить о взглядах. Для думающего человека всегда были открыты просторы мысли. Беда в том, что Магнус не любил думать. Он предпочитал действовать. И по действиям оценивал человека. До сих пор Коллинз был просто болтуном. Его странная миссия в заброшенном гараже была не более чем болтовней, и то, что происходило сейчас между ними, тоже было болтовней. Но разница между ними заключалась в том, что Магнус был человеком дела. Это он послал своих людей разыскать Коллинза и привезти его сюда. Когда их тет-а-тет закончится, Магнус приступит к делу и воплотит в жизнь свои угрозы. А пока даже вызов на поединок, который бросил ему Коллинз, был не более чем трепом, и Магнус не сомневался в том, что парень попросту тянет время.

Однако, несмотря на бред, который нес Коллинз, было в нем что-то такое, что нельзя было назвать безумием или психическим отклонением. Такой человек, как Коллинз, если его не остановить, мог бы изменить сознание людей. Магнус был рад, что ему удалось вовремя изолировать пророка, не дожидаясь, пока тот учинит что-то вроде революции. Несомненно, Коллинз обладал даром убеждения. И не был обыкновенным шизофреником. Некоторые его слова пробили брешь в обороне Магнуса. И как раз сейчас он это обдумывал. Каким-то чудом человеку на коленях удалось заинтриговать его.

Впрочем, у Магнуса была сильная воля. Никому — и Коллинзу в том числе — не под силу было заразить его своими идеями и изменить его сознание. И все же… что-то странное происходило сейчас. В этом тщедушном малом было нечто такое, что влекло к нему. Магнусу хотелось с ним говорить. Он был достаточно силен, чтобы позволить себе поговорить чуть дольше отведенного времени. Ему просто хотелось выяснить все до конца, удовлетворить свое любопытство. А потом он мог разделаться с Коллинзом и забыть его навсегда.

— Хорошо, что я не религиозен, — сказал Магнус. — А то мог бы обвинить тебя в богохульстве. Ты противоречишь всему, что сказано в Книге даров. Господь даровал нам своих детей, чтобы мы могли питаться. Он не призывал нас к тому, чтобы мы ели его.

— Только Господь и есть пища. Только его плоть и есть источник пропитания.

Магнус разочарованно покачал головой.

— Не надо, Коллинз. Со мной это не пройдет. Не пытайся строить из себя чокнутого проповедника «Велфэр». И не читай мне проповеди, я ведь не идиот. — Магнус присел на край возвышения, на котором помещался его стол, и теперь его глаза оказались на одном уровне с глазами его пленника. — Лично я не верю ни единому слову из Псалтыри живота, как и из любой другой священной книги. Я не глупец. Я знаю, что держать проповедников у власти очень важно. Я знаю, насколько важно поддерживать порядок. Я знаю, что правила нужны и религия тоже играет свою роль. Но мне плевать на все эти догмы, и я хочу, чтобы ты знал это. Да, я призываю своих рабочих читать Книгу даров, но лишь потому, что хочу порядка, чтобы все шло как по маслу. Религия «Велфэр» помогает моему бизнесу. А бизнес — это основа основ нашего мира. Он превыше любви, превыше человека и превыше Бога. — Он вытянул шею, чтобы снять напряжение. Он расслаблялся. — Но то, что ты рассказал, интересно. Интересно настолько, что мне хочется узнать чуть больше.

Он наблюдал за Коллинзом, ожидая, что тот тоже расслабится. Он был уверен, что его великодушие, позволившее продлить Коллинзу последние минуты жизни, будет оценено. Но Коллинз, даже если и почувствовал это, виду не показал.

— Расскажи мне о том, как ты питался Господом, Коллинз.

— Что ты хочешь узнать?

— Я хочу понять, что это означает, если означает вообще. Мне интересно, как ты это делаешь.

Коллинз кивнул и на мгновение закрыл глаза.

— Ну, так что?

— Я не могу показать тебе. Именно тебе, тому, кто каждый день сотнями уничтожает Избранных в погоне за богатством и властью. С чего вдруг я стану делиться с тобой?

— Может, я изменюсь. Может, ты обратишь меня в свою веру.

Коллинз пристально на него посмотрел. Потом его лицо просветлело, и он рассмеялся. Магнус засмеялся вместе с ним — громко, раскатисто. Бруно поежился, ему было неуютно. Магнус не обратил на него внимания.

Странный, чересчур громкий смех резко оборвался.

— Ты действительно хочешь знать? — Глаза Коллинза снова впились в Магнуса, и в этом дерзком взгляде сквозило презрение к авторитету. — Думаю, не стоит тратить время, потому что я уже готов принять смерть. Я передал свои знания многим, но не все смогли ими воспользоваться, а ты из тех, кто меньше всего к этому готов. Наверное, для нас обоих будет лучше, если ты сейчас же приступишь к бойне.

— И ты больше не хочешь финального поединка?

— Это не так важно. Я только хотел донести до тебя свои идеи. В конце концов, не имеет значения, получилось у меня или нет. Я уже сделал свой выбор.

— Мы все к этому придем перед смертью, Коллинз. Поверь мне. А сейчас я хочу знать все. Я хочу знать, что ты рассказывал своим слушателям.

Коллинз закрыл глаза, оборвав невидимую нить, которая связывала его и Магнуса, несмотря на различие в статусе. Магнус воспользовался моментом, чтобы стряхнуть с себя магию его пристального взгляда. Ему хотелось слушать Коллинза, но он должен был оставаться сильным. И не пускать этого ущербного мессию в душу. Он наблюдал за Коллинзом и ожидал, пока тот насладится театральной паузой. Казалось, он не дышал. Магнус присмотрелся внимательнее, пытаясь разглядеть хотя бы малейшее движение его ребер и сухощавой грудной клетки. Но ничего не было. Значит, он умеет задерживать дыхание, подумал Магнус, ну и что с того, черт возьми?

Коллинз открыл глаза.

— Прежде всего тебе необходимо знать, что кругом ложь. Город, книга, «Велфэр». Все это бессмыслица. Как корсеты, безделушки, макияж, лак для волос, к которым прибегает обыкновенная женщина, пытаясь выглядеть привлекательной. Она подводит глаза, наносит тушь на ресницы, чтобы сделать притягательным взгляд, сушит волосы феном, начесывает их, чтобы сделать их пышными, накладывает пудру и румяна, чтобы бледные впалые щеки выглядели здоровее и округлее. Чтобы придать выразительности тонким и несексуальным губам, обводит их карандашом и красит помадой. Надевает нижнее белье «на косточках», пытаясь вылепить фигуру из бесформенного теста. Плотный бюстгальтер поднимает обвислую грудь, подкладные подушечки делают ее пышной. Высокие каблуки удлиняют ноги. Духи маскируют запахи тела, мятные пастилки освежают дурное дыхание. Убери все это, и останется то же самое, что и в твоем городе: бедность, уродство и пошлость.

— Похоже, ты очень хорошо изучил женщин Эбирна, должен заметить, — со смехом сказал Магнус. — Через меня прошли сотни женщин, и я с разочарованием убедился в том, что многие подходят под твое описание.

— Все они пользуются косметикой, созданной на основе твоей продукции. Так что ты тоже часть великого обмана.

Чувство юмора у Коллинза было своеобразным, каким-то избирательным. И Магнус никак не мог в этом разобраться. Коллинз смеялся над перспективой собственной смерти и злился на легкомысленные реплики Магнуса. Но в том, что ему будет не до смеха, когда придет время физической расправы, Магнус не сомневался.

— Продолжай, — поторопил его Магнус.

— Если вернуться к тому, с чего все начиналось…

— Постой, Коллинз. — Магнус жестом остановил его. Ему не хотелось, чтобы Бруно услышал то, что должно было прозвучать. — Бруно, развяжи его. Дай ему стул и какое-нибудь одеяло, что ли.

— Сэр?

— А сам подожди там, в коридоре, пока я не позову тебя.

— Но что, если…

— Отставить, Бруно. Делай, что я говорю.

Верзила наклонился, чтобы снять с рук Коллинза стягивавший их кожаный ремень.

— Мне и так удобно, — заметил Коллинз. — Мне ничего не нужно.

— Ты в моей власти, сынок, и будешь делать то, что тебе велят.

Бруно вышел из кабинета и вернулся с побитым молью одеялом.

— Это лучшее из того, что ты смог найти? — с недовольством спросил Магнус.

— Прошу прощения, сэр, я подумал…

— Исчезни, Бруно. Но не уходи далеко.

Когда Бруно ушел, Магнус принес из угла кабинета деревянный стул с прямой спинкой и поставил его рядом с Коллинзом.

— Устраивайся, — сказал он. — Только не привыкай к комфорту.

Коллинз, обернув одеялом нижнюю часть тела, уселся на стуле, сложив ноги по-турецки, и положил руки на колени. Магнус покачал головой. Мужчина был и впрямь гуттаперчевый.

— Есть вещи, которые не предназначены для чужих ушей, — сказал Магнус.

— Поверьте мне, мистер Магнус, многие уже слышали все это. Слышали, поверили и испытали на себе. Город меняется. Мир меняется.

— Сомневаюсь. Если и меняется, то не из-за какого-то замухрышки вроде тебя. Ты проводил свои тайные сборища и, возможно, сумел переубедить горстку слабовольных людишек, но остальные, все мы, забудем твои слова и пойдем дальше. К тому времени, как я доем твое мясо, высосу мозг из твоих костей, а потом испражнюсь всем этим, ты уже станешь историей. Никто тебя и не вспомнит.

— Писать историю — очень важное дело, не спорю. Написанная история, как и любое написанное слово, это то, чему люди верят и что помнят. Правда это или ложь, уже не важно.

— А ты не так глуп, как я думал.

— Я величайший глупец на этом свете, — сказал Коллинз. — Я всегда следовал зову внутреннего голоса, который подсказывал мне, что делать. Из-за этого голоса я обрек себя на преждевременную и мучительную смерть. Этот голос никто другой не слышит и не может доказать его существование. Даже я. Но вот что я вам скажу, мистер Магнус, глупость — приятное состояние. Вы видите во мне человека, который готов распрощаться с жизнью ради того, чтобы доказать какую-то мелочь в рядовом споре, но большей свободы и радости я в жизни не знал. — Коллинз усмехнулся сам себе в порыве одному ему ведомого удивления и продолжил: — Я хочу сказать, что вот я сижу здесь и знаю, какая участь меня ждет. Я знаю, что произойдет с вами и городом. А вы, мистер Магнус, не знаете. И даже если я сейчас пойду против собственной воли и расскажу вам, что надо делать, предупрежу вас, вы все равно не послушаете меня и ничего не поймете. Это судьба. Я могу говорить вам все, что захочу, могу поведать вам все нюансы своей миссии, а вы все равно совершите ошибки, уготованные вам судьбой. — Коллинз снова рассмеялся. — Вы даже не представляете, как я сейчас счастлив. Даже под угрозой ножей ваших костоломов. Я с радостью отдаю себя, чтобы другие обрели свободу. Вы могли бы присоединиться к ним, если бы захотели, но я не думаю, что вы это сделаете.

На Магнуса его слова не произвели впечатления, но он восхищался силой этого человека. Впрочем, добыча была не так уж плоха. Коллинз, хотя и был истощен и вел себя дерзко, оказался достойным противником, и Магнус не мог не признать этого. Что ж, тем лучше. Одержав над ним победу, Магнус становился еще сильнее. Собственно, потому все эти годы он и был хозяином завода и города. Он обретал силу поверженных им врагов.

Магнус сунул руку в карман пиджака и достал изящный серебряный портсигар. Открыв его своими толстыми пальцами мясника, он извлек тонкую сигару, зажал ее в зубах и прикурил от свечи, горевшей на столе. Даже свеча была сделана из переработанного жира тех, от кого он в свое время избавился, кого съел, навеки прервав род. Аромат лакрицы и жженых листьев наполнил рот, и Магнус глубоко вдохнул его, прежде чем выпустил струю дыма в сторону Коллинза.

— Продолжай, сынок, — сказал он, — я намерен получить удовольствие от твоего рассказа.

— Знаете, мистер Магнус, мне все равно, будут меня помнить люди или нет. Я сделал все, что было в моих силах, чтобы изменить жизнь в городе. И не нужно оставлять обо мне записи для потомства. Да и потребности не будет вспоминать меня как легенду…

— Неудачную легенду, — сказал Магнус, перебив его и погрозив пальцем-сосиской.

— Удачную или неудачную, неважно. То, что я сделал, имеет значение для сегодняшнего дня. А в будущем этот опыт уже не пригодится. Я не зря заговорил об истории, потому что это объясняет, с чего все началось для горожан. Книга даров — ложь. Ну, как насчет богохульства?

Магнус ухмыльнулся.

— Вот ты говоришь про судьбу. Если бы я первым тебя не поймал, это сделал бы «Велфэр». Не мог же ты, в самом деле, безнаказанно сеять смуту, надеясь дожить до следующего дня рождения.

— Я знаю. Но у каждого из нас своя роль в этой жизни. И я доволен своей.

«Как знаешь, — подумал Магнус. — Храбрись, пока есть возможность, сынок. С тебя быстро слетит спесь, когда я отрежу тебе все, что можно».

— Книга даров была написана людьми, — продолжил Коллинз. — А люди лгут. Люди хотят по-своему представить мир и Бога, поэтому они сочиняют небылицы и выдают их за слово Божье. Горожане охотно верят написанному слову. Я здесь для того, чтобы изменить это. Нужно убрать все эти книги и посмотреть, что останется. Для начала каждый должен в себе разобраться. Тогда мир будет развиваться так, как ему положено.

— Неужели? — с иронией произнес нисколько не впечатленный Магнус. — Ну и что с того, Коллинз? Какое мне дело до этих книг? Книга даров служит моим целям. Она делает мой бизнес необходимым для всех. В свою очередь я поддерживаю «Велфэр» — плачу им ежемесячные взносы, и весьма щедрые. Иногда помогаю им избавляться от мусора вроде тебя. И все счастливы. Всё работает.

— Да, но все неправильно. «Велфэр» порочен. То, что проповедники говорят людям, — ложь, и то, что вы делаете, — тоже. Мне иногда даже трудно поверить, насколько далеко мы ушли от простой правды и справедливости. Вы не можете убить свой собственный народ, мистер Магнус. И разумеется, не можете всю жизнь прожить за его счет.

Магнус поднял ладони в примирительном жесте.

— Коллинз, Коллинз… Успокойся, сынок. Нет понятия «собственный народ», как ты изволил выразиться. С точки зрения горожан и проповедников «Велфэр», быки и коровы — священные дети Господа и его подарок нам. Они дают нам пропитание, силу, чтобы мы могли исполнять волю Божью. Мы оба знаем, что все это чушь. Если хочешь знать мое мнение… для меня это просто животные. Они существуют исключительно для нашей выгоды.

Коллинз был бледен. Магнус впервые увидел его лицо таким серьезным. Так вот в чем суть, подумал он, вот где слабое место Коллинза.

— Только не говори мне, что ты никогда не ел великолепный бифштекс с кровью или колбасу на завтрак. А как насчет тоста с паштетом?

Коллинз опустил взгляд, не ответив.

— Ну же, Коллинз. Признайся, сынок. Расскажи своему дяде Магнусу всю правду.

Коллинз вскинул голову; из его глаз текли слезы.

— Когда я был ребенком, я все время ел мясо. Моя мать хотела, чтобы я рос сильным и здоровым. Как и все остальные, она верила, что только мясо может дать силу и здоровье.

— Ах да, если тебя мать заставляла… я хочу сказать, что ты, выходит, ни при чем. В конце концов, ты был маленьким мальчиком. И еще не дорос до истины. Я несправедлив к тебе. Я даже и не рассчитывал на твое признание в том, что ты охотно ел мясо Избранных на протяжении нескольких лет своей жизни. Я и предположить не мог, что ты несешь на своих плечах такое бремя. Все эти страдания, нищета, убожество, эксплуатация. Ты просто был одним из десяти тысяч поедающих мясо, и, разумеется, тебя нельзя в этом винить. Маленького невинного мальчика. Это было бы… чересчур. Ты согласен?

Слезы на лице Коллинза испарились, как будто их и не было. Его лицо обрело прежний здоровый вид и прежнее спокойствие. Магнус был разочарован.

— Я заплачу за это, — сказал Коллинз. — И, как я уже говорил об этом тысячам людей, заплачу с радостью. Я ел мясо десятилетиями, мистер Магнус, если хотите знать. Я ел его и после того, как покинул родительский дом. Но я никогда не переставал думать о том, откуда оно приходит. В подсознании всегда жила мысль о том, что, возможно, мы неправильно добываем себе пропитание. Мы узнали об Избранных, священных дарах Господа, еще в школе. Сходство между ними и нами казалось очевидным, но учителя и проповедники старательно делали упор на различиях — отсутствии волос, деформированных конечностях, невозможности общаться с нами и друг с другом. Но у меня всегда были сомнения. Я уверен, что они есть у каждого, — до тех пор, пока мы не хороним их в дебрях Книги. Я задумался о том, какими должны быть пастбища и перерабатывающий завод. Конечно, было трудно; ведь нет никакой информации о жизни Избранных. Вернее, она недоступна для простых смертных. Для начала мне все пришлось придумывать самому.

Коллинз сделал короткую паузу и снова заговорил:

— Чтобы добыть мясо, нужно кого-то убить. Это было мое первое открытие. Сам не знаю, почему мне понадобилось столько времени, чтобы дойти до такой простой истины. Ты должен вырастить живое существо, кормить его, ухаживать за ним. А потом придумать способ убить его и нарезать на куски. Я очень долго над этим размышлял. Как убивать? Ножом? Или ударить битой? А может, застрелить? Все это мне пришлось воображать.

Я устроился на газогенераторную станцию, куда на грузовиках свозили экскременты и кишки Избранных. После нескольких недель работы я понял, как много живых существ нужно умертвить, чтобы получить столько отходов для переработки их в метан. Я пытался сосчитать в уме, но не получилось. Мне стало тошно, мистер Магнус. Тошно при мысли о том, сколько животных убито и сколько еще ждут своей очереди, чтобы их потрохов и дерьма хватило на обеспечение города электричеством.

И вот однажды я разговорился с каким-то пьяницей в Заброшенном квартале. Выяснилось, что он бывший упаковщик мяса. Он и рассказал мне о том, что творится на заводе. Рассказал все, что знал, о том, как вы ведете свой бизнес, мистер Магнус. И в тот день я решил идти другой дорогой.

Сигарный дым висел между ними, как будто связывая их. Магнус бесстрастно слушал Коллинза. Тот продолжал:

— Первое, что я сделал, это перестал есть мясо. Было нелегко. В городе мало того, чем можно прокормиться. Зерно, которое мы выращиваем, в основном идет на корм Избранным. Есть, конечно, овощи, но мясники продают их только как украшение к мясу. Пара стручков фасоли и маленькая картофелина идут на гарнир к бифштексу, капустный лист — к отбивной, лук — к печенке, петрушкой приправляют начинку пирогов. Добыть достаточно овощей, чтобы приготовить сытное блюдо, было практически невозможно, тем более под пристальным оком проповедников. Месяцами я собирал семена, чтобы устроить свой огород. Но есть места, куда можно обратиться. Вы будете удивлены, узнав, как много людей в городе любят овощи больше, чем мясо. Хотя они никогда в этом не признаются в компании, а может, и в кругу семьи, но они есть. А еще вегетарианцы — люди, которые ушли из жилых кварталов и перебрались в заброшенные уголки города, чтобы прожить до конца дней своих без куска мяса. Они тихие отшельники, мистер Магнус, такие же, как я. Но у них есть простые радости. И это можно увидеть в их глазах. Они как будто излучают чувство облегчения и уверенность в том, что их жертва не напрасна… Эти люди приняли меня. Настоящие люди нашего города. Это они первыми разглядели ложь в заповедях Книги даров.

«Я вышибу из тебя сведения о том, где они обитают, прежде чем ты умрешь», — подумал Магнус. Улыбка тронула его губы, но Коллинз, казалось, этого не заметил. Он рассказывал:

— Среди них был один древний старик. Проверить было невозможно, но он утверждал, что ему сто одиннадцать лет. Какова средняя продолжительность жизни мужчин в Эбирне? Сорок пять лет? Пятьдесят?

Магнус пожал плечами и промолчал.

— Я никогда не встречал ни мужчин, ни женщин, доживших до шестидесяти, а вы? — Коллинз посмотрел на Мясного Барона. — И тому есть одна простая причина. Мясо вызывает болезнь. Плоть Избранных ядовита. Исключив мясо из рациона, можно прожить более здоровую и долгую жизнь. Только представьте себе, мистер Магнус, что можно прожить вдвое больше. Исключив всего лишь один продукт из питания.

Магнус выпустил дым и сказал:

— Послушай, Коллинз, давай ближе к делу. Не пытайся навязать мне пустую дискуссию. Я производитель, переработчик, оптовик и продавец. А ты всего лишь продукт. Если тебя нужно будет продать, я это сделаю. Иными словами, я — мясник, а ты — мясо. И тебе же будет лучше, если ты это запомнишь.

— Вы хотели знать подробности, и я вам их сообщаю. Исключение мяса из числа потребляемых продуктов — самый естественный способ продлить жизнь.

Магнус расхохотался.

— Но твою это не продлило.

Коллинз принял эту реплику кивком головы и продолжил:

— Так вот этот старик многому научился за годы своей добровольной ссылки. Поначалу было особенно трудно выживать без мяса. Долгое время он был на грани истощения. Пост был вынужденный, но благодаря ему он обнаружил, что стал мудрее и умнее. Отказ не только от мяса, но и от пищи вообще изменил его сознание, открыл новые горизонты мысли…

— Ты хочешь сказать, что от голода он сошел с ума? — перебил его Магнус, явно довольный своими репликами, казавшимися ему удачными.

— Конечно, вам это хочется представить именно так. Ничего лучшего вы придумать не можете, да и зачем? Но невежество не заменяет опыт, мистер Магнус. Ничто не сравнится с выстраданным знанием. Уверен, уж в этом вы со мной согласитесь.

— Никто и никогда не разговаривал со мной, как ты сегодня, Коллинз. Когда с тобой будет покончено, это будет железной гарантией того, что подобное больше не повторится. Немного «истории» о тебе на самом деле может сослужить мне неплохую службу. Я предложу «Велфэр» написать о тебе несколько строчек в Книге даров, чтобы тебя не забывали. Черт возьми, и меня ведь можно вписать в историю. Пусть я предстану безжалостным правителем, а ты моим строптивым подданным. Сказка будет жить вечно в назидание глупцам, чтобы знали, что происходит с теми, кто не уважает власть.

— Что ж, это станет очередным вымыслом Книги даров.

— Заканчивай свою историю, Коллинз, да побыстрее. Я уже устал.

— Да, собственно, больше и нечего рассказывать. Старик…

— Кстати, как его зовут?

— Это не важно.

— Для меня важно.

— Он уже умер, мистер Магнус. И не сможет причинить вам вреда.

— От голода, наверное?

— Почти. Он ушел мирно, во сне. Ему было сто семнадцать лет.

— Мне нужно знать его имя.

— Нет.

Магнус заскрипел зубами.

— Ты пожалеешь, что не умер во сне, Коллинз, — сказал он.

Коллинз кивнул.

— Я знаю.

На мгновение Магнусу показалось, что Коллинз испугался. Но нет, он ошибся. Это был не страх, а смирение. Покорность. Похоже, парень чересчур расслабился. Магнусу вдруг пришло в голову, что такое хладнокровие не может быть случайным. А что, если у Коллинза есть план? Возможно ли, чтобы на его стороне была группа каких-нибудь тощих вегетарианцев-активистов, которые готовы сражаться и умереть за своего лидера так же, как его, Магнуса, охранники и головорезы — за него? Предположение, конечно, было смелое. Но оно имело право на жизнь. Во всяком случае, оно многое объясняло в поведении Коллинза. Может, он собирался послать какой-то сигнал своим голодным оборванцам? Что-нибудь вроде той драки, которую он замышлял в самом начале. Магнус был вынужден заново оценить масштаб фигуры Коллинза. Он явно не все ему рассказал и даже не собирался этого делать. Что, если Коллинз позволил арестовать себя именно по этой причине?

Магнус попытался придать своему лицу невозмутимое выражение. «Если в засаде у особняка засела банда, нужно срочно спускать его в подвал, — подумал Магнус, — прежде чем они воспользуются моей неподготовленностью». Черт, как же он так сглупил? Он недооценил своего врага. Нет уж, это точно в первый и последний раз, мысленно поклялся он себе. Ничего подобного больше не повторится. Никаких дружеских бесед. Никаких дискуссий. Коллинз был последним. Но Магнусу хотелось узнать еще немного.

Он взял со стола маленький медный колокольчик и позвонил. Звук был чистым и пронзительным. Уже через мгновение послышался топот на лестнице, потом — в коридоре, и запыхавшийся Бруно ворвался в кабинет.

— Все в порядке, сэр? — выдохнул он.

— Да, Бруно. Все отлично. Будь любезен, зашторь окна.

— Сэр?

— Шторы, Бруно. Уже темнеет, и я не хочу, чтобы после шести окна оставались незашторенными.

— Но, конечно, Джастер…

— Джастер сейчас накрывает на стол. Задерни эти чертовы шторы!

— Хорошо. — Бруно подбежал к каждому из трех окон и задернул тяжелые пыльные шторы. — Что-нибудь еще, сэр?

— Да. Подойди сюда.

Бруно подошел и замер рядом с хозяином. Магнус сделал ему знак наклониться. Бруно приблизил ухо к губам хозяина и кивнул, получив приказ.

— И еще, Бруно, — прошептал Магнус. — Как можно тише, сынок.

Бруно снова кивнул и вышел из кабинета, даже не взглянув на Коллинза.

— Что-то не так? — спросил Коллинз.

— Только для тебя, сынок. Только для тебя. Почему бы тебе не закончить свою сказку?


Глава 11


Если душа еще могла скрывать его тайну, то тело отказывалось. Ему стало труднее пускать кровь Избранным, потрошить их, нарезать на четвертины или делать филе. Правда, во время конвейерных операций, когда приходилось работать уже с мертвым телом, он мог маскировать свои истинные чувства. А вот на забое все было куда сложнее. И не то чтобы его сомнения отражались на лице или в его поведении, сквозили в разговорах с напарниками, но они все-таки проявлялись, и с этим ничего нельзя было поделать. От знакомого окрика Торранса с наблюдательной вышки Шанти захотелось провалиться сквозь землю.

— Скорость конвейера?

Он сумел сохранить спокойный тон, ответив:

— Один восемнадцать, сэр.

Торранс, должно быть, подумал, что ослышался.

— Повтори, Ледяной Рик.

— Один восемнадцать.

Пока тянулась пауза, Шанти словно слышал, как размышляет Торранс. Следующий окрик предназначался погонщикам, которые работали с Избранными в предубойном загоне.

— Вы, там, пошевеливайтесь! Рик простаивает.

Один из погонщиков крикнул:

— У нас все как по маслу. Поток ровный.

— Ледяной Рик, в чем проблема?

— Никаких проблем, сэр.

— Тогда почему мы тормозим?

— Я думал, мы выдерживаем скорость. Дайте мне несколько минут, и я вернусь на один тридцать.

Торранс больше не кричал, и Шанти понадеялся, что тот удовлетворен. Хотя что-то в его молчании настораживало. И дело было вовсе не в потере скорости — такое случалось со всеми забойщиками. Выходной был все-таки выходной. А в том, что Торранс в последнее время к нему присматривался. Нет, он не смотрел на него как-нибудь странно, но смотрел чаще. Замечал его. Наблюдал за ним. Может, уже о чем-то догадывался. Если так, то Шанти не сомневался в том, что его дни на заводе сочтены.

Он крепко стиснул зубы. Поднялась заслонка. Он не колебался. К концу смены они вышли на скорость один двадцать восемь. Неплохой результат, чтобы отвлечь внимание Торранса, но лишь на время.


— Все очень просто. У старика было много времени, чтобы подумать о еде и выживании, пока он жил отшельником в Заброшенном квартале. Старик понял, что разрезать овощ и съесть его — то же самое, что съесть мясо. Только при этом не приходится отнимать у кого-то жизнь. В отличие от городских мясоедов, он научился смотреть на мир по-другому. Он начал думать по-другому. Он стал размышлять о том, может ли человек выжить, не причиняя вреда другому живому существу. Он практиковал молитву, медитацию, упражнения, экспериментировал и выработал базовую систему питания тела только за счет света и дыхания…

— Постой-ка, — прервал его Магнус. — Ты хочешь сказать, что старик игнорировал все, что написано в Книге даров, но все равно молился? Кому, черт возьми?

— Дело в том, что не Книга доказывает или опровергает существование высшей силы. Глубокое понимание мира ведет нас к вере. В городе есть верующие и есть те, кто не верит и не проявляет интереса к догмам Книги.

— А ты веришь в высшую силу?

— Разве это не очевидно?

Магнусу пришлось задуматься.

— Это не так очевидно, как тебе кажется, — сказал он после паузы. — Ты здесь нагородил столько нелепостей, что трудно разобраться, кто ты есть на самом деле. Ясно только, что ты одержим своими идеями и с головой у тебя не все в порядке. Ты сказал, что питаешься Господом, и я так полагаю, это означает, что ты веришь в его существование. Хотя и не говорит о твоем большом уважении к нему.

— Извините, что не выразился яснее. Иногда человек… так ошеломлен правдой, что теряет дар речи. Отвечая на ваш вопрос, скажу: да, я верю в существование высшей силы и уважаю ее. Она кормит меня, подпитывает энергией, она… поддерживает меня. Она указывает мне путь каждый день моей жизни.

— Тот старик… ты сказал, что он жил за счет света и воздуха. Но ты утверждаешь, что живешь за счет Бога. Как это возможно? Что это значит?

— Возможно, у вас сложилось мнение, будто я пытаюсь выдать себя за божественное создание. Но это не так. Видите ли, первое, что вы должны сделать, это отдаться полностью Богу. Этот акт, если он искренний, является бесценной жертвой. Вам сейчас трудно себе это представить, мистер Магнус, но это понимание живет в каждом из нас, и каждый из нас способен принести такую жертву. А в результате Бог даст вам все, что нужно. Проще простого. Мой ежедневный рацион сочетает в себе молитву, спокойствие духа и легкое раскачивание тела, но, в отличие от старика, я пошел немного дальше. Я принес себя в жертву Создателю, и в ответ Создатель дал мне все. Абсолютно все.

Магнус раскрошил еще одну сигару, и губы его изогнулись в скептической усмешке.

— Но только Бог не дал тебе свободы, не так ли? — сказал Магнус. — Он не вызволил тебя из рук твоего врага. И он не спас тебя от бойни. Прости мое невежество, но я что-то не вижу, чтобы ты был завален его подарками.

— Ценность вещей меняется, когда живешь под опекой Создателя. Вещи, о которых вы говорите, не имеют для меня ценности. Создатель мог бы дать их мне, а мог и не дать. Это не имеет значения, потому что он уже наполнил мою жизнь смыслом. Я счастлив и богат, но вам этого не понять.

Магнус кивнул и встал. Он завел за спину свои массивные руки и потянулся, так что хрустнули суставы, потом подошел к Коллинзу.

— Знаешь, я удивлен, — произнес он небрежно. — Ты действительно заставил меня думать по-другому. Я полагал, что ты просто псих, которому удается дурачить глупых жителей этого города. Но ты тот еще тип, Коллинз. Ты умный. Ты увлеченный. И ты опасен. Ты открыл мне меня самого и, как ни странно, изменил мое решение относительно твоей участи.

Он посмотрел в лицо Коллинза, по-прежнему спокойное и открытое. Мужчина его слушал, но, казалось, не понимал намеков на возможную сделку или хотя бы договоренность. Магнуса разозлило и то, что Коллинзу, похоже, было все равно. Его лицо было просветленным и умиротворенным. Магнус обрушил на это лицо всю мощь своего кулака, чувствуя, как под костяшками пальцев ломается и расплющивается нос. Стул зашатался, опрокидывая Коллинза на пол и лишая его единственного укрытия в виде старого одеяла. Магнус ожидал, что жертва останется на полу, поверженная, прежде чем начнет умолять не бить снова.

Но обнаженное тело Коллинза покрылось мелкими пупырышками, напряглось, и он перекатился назад с ловкостью зверька. В одно мгновение он уже был на ногах и в боевой стойке, готовый защищаться, пока Магнус осматривал костяшки своих пальцев.


От архива до офиса «Велфэр» было рукой подать, но она чувствовала себя так плохо, что обратный путь показался ей вечностью. Она никак не могла понять, почему архив не могли расположить ближе к центральному офису «Велфэр» и Главному собору. Мэри Симонсон плотнее закуталась в мантию, пытаясь согреться после многочасового пребывания в подвале. Сейчас проповедница не могла бы точно определить, от чего она дрожала — то ли от холода, то ли из-за болезни. Желудок по-прежнему изводил ее коликами, которые, как ей показалось, усилились из-за ее раздраженного состояния.

Поиски ничего не дали, и ее расследование нисколько не продвинулось. В год смерти малыша Ричарда Шанти в городе родились еще двести младенцев. Из них тридцать были мертворожденными. Двенадцать матерей умерли при родах. Из выживших детей только восемь — очень мало — стали сиротами из-за бедности, катастроф или по вине отказавшихся от них родителей. Что касается прироста населения, то был хороший год. Но все сироты были зарегистрированы, так что в этом смысле все было в порядке. И не просматривалось никакой связи между кем-либо из них и родом Шанти.

Прямо сейчас проповедница Мэри Симонсон собиралась получить восемь ордеров, по одному на каждого сироту, и посетить каждого, чтобы убедиться в том, что ничего противозаконного не произошло.

Но сначала ей предстояла аудиенция у Великого епископа «Велфэр».

Ступени, ведущие к Главному собору, были широкие у основания и сужались по мере подъема. Их было шестьдесят. Она постояла внизу, собираясь с силами, восстанавливая дыхание, и только после этого начала восхождение. Ее мышцы ныли, живот распирало, озноб вдруг сменился противной испариной. Три раза она останавливалась. Проповедники сновали вверх-вниз, обходя Мэри Симонсон слева и справа. Никто не предложил ей помощь.

Подойдя к главному входу, похожему на пещеру, она снова сделала передышку, прислонившись спиной к каменной кладке стрельчатой арки, высоко взметнувшейся над ней. Массивные деревянные двери давно уже отслужили свой срок и сгнили, поэтому их сняли. Теперь вход в собор зиял огромной беззубой пастью, которая заглатывала и выплевывала проповедников из своих темных глубин.

Она стояла в очереди к покоям Епископа вместе с другими проповедниками разного ранга. Многие проводили внутри не более пары минут, поэтому очередь двигалась быстро. Как только очередь дошла до нее, желудок предательски скрутило, и ей пришлось усмирять его кулаком. Лоб снова покрылся испариной, едва успев обсохнуть после восхождения по лестнице.

Приступ был под контролем, когда открылась дверь в покои Великого епископа и оттуда выкрикнули ее имя.

Она придала своему лицу бодрый вид, вошла, опустилась перед Епископом на колени и поцеловала ему руку.

— Мэри, — произнес он. — Рад тебя видеть.

Она тоже была рада его видеть, но дело, которое привело ее к Епископу, ничего радостного не сулило.

— Я тоже, — выдавила из себя Мэри Симонсон.

Она подняла голову и взглянула в лицо человека, который когда-то вдохновил ее на то, чтобы прийти в «Велфэр».

— Можешь подняться, Мэри.

Он смотрел на нее с беспокойством. «Должно быть, я простояла на коленях чуть больше положенного», — подумала Мэри Симонсон. Она попыталась встать и поняла, почему не сделала этого раньше: ей было трудно поднять с пола свой собственный вес. Заметив, в каком она состоянии, епископ снова протянул ей руку, и на этот раз она воспользовалась ею как опорой. Проповедница улыбнулась, но она знала, что Епископа не обманешь.

— Почему бы нам не присесть, — предложил он.

— А как же остальные?

— Подождут. Для того и существует очередь.

Вместо того чтобы сесть за свой рабочий стол и усадить ее напротив, он провел ее к камину, в котором уже догорали поленья. И все-таки здесь было столь необходимое ей тепло, оно облегчало боль и дарило ощущение комфорта. Они сидели лицом друг к другу на деревянных стульях с прямыми спинками; изношенные соломенные сиденья стульев были уже давно заменены грубыми досками.

— Я по-своему наблюдаю за тобой, — произнес Епископ после недолгого молчания. — Мне доложили, что в последние недели ты сама не своя.

Не недели, а месяцы, но она не стала его поправлять.

— Мне необходимо… наставление, — проговорила она.

— Все, что я могу дать, я даю с радостью.

— Есть… не то чтобы проблема, но вопрос в отношении одного человека, который приносит много пользы городу. Я не знаю, что мне делать. Если я продолжу расследование, не исключено, что обнаружится незаконное деяние.

— Насколько серьезное?

— Достаточно серьезное, чтобы отозвать статус.

— Понимаю.

— Меня беспокоит то, что человек, о котором идет речь, судя по его примерной службе на благо города, не догадывается об ошибке. Даже если окажется, что мои подозрения обоснованны, этот человек может и не знать, что само его существование… противозаконно. Поэтому я и хочу спросить: следует ли мне позволить этой ситуации остаться такой, какая она есть, и надеяться, что никто никогда не обнаружит ошибки, или же мне продолжать расследование, рискуя уничтожить человека, который считает себя абсолютно невиновным?

Внешне лицо Великого епископа не изменилось, но она видела, что ее вопрос заставил его глубоко задуматься. Его взгляд был по-прежнему прикован к ней, но смотрел Епископ как будто сквозь нее, куда-то вдаль.

— А что тебе подсказывает сердце? — наконец спросил он.

— Мое сердце подсказывает, что если незаконное деяние все-таки имело место, то совершил его кто-то другой, а не этот человек. Если он не знает о том, что произошло, значит, он невиновен, как он сам и считает.

— А что говорит тебе твой Бог?

— Мой Бог говорит мне, что только горожане имеют право питаться плотью Избранных. Только горожане могут принять жертву Избранных. Независимо от того, что думает о себе этот человек, мой Бог говорит, что если он не один из нас, тогда его надо лишить статуса. Этот человек должен узнать правду и все, что с ней связано.

Великий епископ едва заметно кивнул и мысленно улыбнулся. И снова у него появился этот отстраненный взгляд. Епископ молчал некоторое время, потом сказал:

— Иногда сердце и Бог говорят одно и то же, иногда нет. — Он не смотрел на нее, когда произносил эти слова, но она знала, к кому он обращается. — Как ты знаешь, я всегда принимал решения по воле Божьей. Именно поэтому я оглядываюсь на свою жизнь без сожаления. — Их взгляды встретились. Он тоже страдал от своих душевных ран. Ей даже показалось, что она видит слезы в его глазах. — Без сожаления, Мэри. И я твердо знаю, что я храним Богом. Что меня ждет слава. Подчинение воле Господа делает жизнь намного проще. Оно освобождает нас от терзаний. Делает наши страдания ненужными.

Она слушала молча, впитывая слова Епископа, как всегда делала на протяжении многих лет. Она знала, что он скажет именно это, даже если надеялась бы услышать другое. Ничего не изменилось за это время. Его ответ на все вопросы сводился к примитивному следованию закону Божьему, как это прописано в Книге даров. Она была и разочарована, и в то же время вдохновлена тем, что он не изменился. Что он никогда не изменится.

— Спасибо вам, Ваше Святейшество.

Он вдруг как будто вспомнил о длинной очереди проповедников, ожидавших за дверью. Встал и помог ей подняться. Она хотела попросить помощи и в другом деле, связанном с ее болезнью, но знала, что он снова будет говорить об идее беззаветной службы городу ценой своего благополучия. В этом была миссия проповедника «Велфэр». Возможно, Епископ догадался, что она хочет от него большего, а может, просто пожалел ее. А могло ли быть такое, что, несмотря на произнесенные слова, какая-то частичка его души очень хотела бы испытать все сложности и муки жизни, прожитой против воли Божьей? Как бы то ни было, она никак не ожидала того, что произошло дальше.

— Я прослежу, чтобы ты питалась особо священными и питательными продуктами. Я уверен, что тебе станет гораздо лучше.

Она собралась опуститься на колени, но он жестом ее остановил.

— Это уж не обязательно, Мэри. Иди и отдохни немного. Завтра снова приступишь к работе.

Она улыбнулась и вышла.


Торранс курил во дворе скотобойни, когда из дверей молочной фермы вышли четверо рабочих.

Неподалеку стоял на погрузке грузовик, урча мотором на холостом ходу. Торранс слышал, как из железных емкостей ценное сырье с хлюпающим звуком переваливается в стальной кузов.

— Эй, ребята!

Он зазывно помахал пачкой сигарет. Рабочие развернулись в его сторону.

— Что за спешка? — спросил он, когда они подошли достаточно близко. — Нашли что-то поинтереснее, чем доить коров?

— Нет, сэр, — сказал Гаррисон. — Мы просто…

— Да все в порядке, не надо ничего объяснять. Я сам после смены пулей отсюда вылетаю. В жизни ведь много чего есть покруче работы, не так ли?

Они кивнули, слегка расслабившись.

— Ну, покурите со мной.

Торранс пустил пачку по кругу. Рабочие помялись, но потом дружно потянулись за сигаретами. Он зажег спичку, и четыре головы разом склонились, чтобы прикурить.

— Спасибо, сэр.

Торранс удовлетворенно кивнул. Уважение к начальству всегда приветствовалось. К прежнему боссу они, правда, уважения не питали, и это тоже приветствовалось.

— Как теперь дела в цехе?

— Гораздо лучше без этого маньяка Снайпа, — сказал Роуч. Остальные выразительно посмотрели на него, потом на Торранса. Роуч понял, что сболтнул лишнего, и направил взор на мыски своих ботинок, жалея о том, что у него такой длинный язык.

— Ты прав, — сказал Торранс. — Снайп был маньяком самого низкого пошиба. Таким не место ни на заводе, ни среди горожан. Вы ведь знаете, что с ним стало?

Рабочие пожали плечами.

— Статуса лишили, — ответил Мейдвелл.

— Верно. Надеюсь, вы понимаете, что это значит?

Они кивнули, но Торранс знал, что рабочие слишком молоды, чтобы в полной мере это осознать. Знать-то они знали, но истинный смысл им еще не открылся.

— Если вы не горожане, значит, вы мясо, мальчики. Вот так-то. Дайте-ка я вам кое-что покажу.

Он подошел к грузовику, что стоял на погрузке, и они последовали за ним. Теперь они могли видеть и логотип газогенераторной станции на дверцах машины, и сам груз. Одна за другой емкости с кишками опорожнялись над открытым кузовом грузовика. Глянцевые петли бледно-розовых, серых, белых и голубых внутренностей. Желудки, поджелудочные железы, желчные пузыри. Толстые и тонкие кишки причудливо смыкались в звенья, напоминая цепочку из странно окрашенных сосисок. Было даже что-то сексуальное в этих переплетениях и изгибах.

— Вот здесь, в этих емкостях, энергия для нашего города. Те из вас, кому повезло иметь электричество в доме, знайте, откуда вы его получаете. Снайп, ваш бывший босс, тоже где-то здесь, и это весьма символично. Он совершил ошибку, которую не простили ни Бог, ни Магнус. Теперь Снайп должен вместе с другими отдать себя на благо города, чтобы поддерживался огонь в наших плитах и обеспечивались топливом наши грузовики. Снабжался электричеством завод и мог и дальше перерабатывать Избранных. Так или иначе мы все вносим свой вклад. Но лучше делать это правильно, мальчики. Понимаете, что я имею в виду?

Парфит был бледен, как кишки, что плюхались в грузовик, но остальные рабочие легко согласились, хотя лицо каждого было мрачным. Они дружно кивнули и хором ответили:

— Да, сэр.

— Что ж, отлично. — Торранс раздавил окурок ботинком. — И поскольку вы работаете здесь уже не первый месяц, думаю, пора вам разнообразить свой досуг. Будьте в «Динос» сегодня вечером, в десять.

Гаррисон хотел было запротестовать, но Торранс не дал ему шанса высказаться, добавив:

— Не опаздывайте.


Магнус ничего подобного не ожидал.

Коллинз двигался словно кошка. Но не испуганная. А очень худая, уверенная в себе и независимая кошка. Кровь текла из обеих ноздрей Коллинза, но тот даже не удосужился провести рукой по лицу, чтобы оценить серьезность повреждения. Вместо этого он дышал — как показалось Магнусу, чересчур медленно, — и время от времени над его верхней губой вздувались и лопались кровавые пузырьки.

Его глаза гипнотизировали, и Магнусу казалось, будто Коллинз не столько смотрит сам, сколько затягивает в себя окружающие предметы. У Мясного Барона возникло ощущение, будто Коллинз видит даже спиной. Преимущество, минуту назад такое очевидное, теперь казалось Магнусу спорным. Его рука скользнула под пиджак — это было хирургически-точное и уверенное движение, — и он извлек тяжелую свинцовую дубинку, которую носил на перевязи под левой подмышкой. Это была плечевая кость, внутрь которой был залит свинец после удаления костного мозга, — все ее так и называли: «безмозглая». Кость была отполирована до бледно-желтого блеска, на ней даже имелась изящная монограмма «Р. М.». Магнус рассчитывал вернуть себе преимущество с помощью дубинки, ему не хотелось вот так сразу прибегать к ножам и пилам. Время еще не пришло.

Коллинз даже глазом не моргнул при виде «безмозглой».

С дубинкой в руке Магнус чувствовал себя более уверенно. Теперь он не сомневался в том, что преподаст ему урок, сломает несколько ребер и лицевую кость, а может, и парочку. Конечно, без особого зверства, чтобы не помешать работе Рубщика. Коллинз должен был чувствовать, как сдирают с него кожу, как рвутся его мышцы и связки, как хрустят кости, отделяемые от плоти и сухожилий.

Их разделял перевернутый стул. Магнусу оставалось только убрать его, чтобы подобраться к Коллинзу. Он сделал шаг вперед, ожидая реакции Коллинза. Ничего. Ни один мускул не дрогнул. И взгляд был по-прежнему твердый. Магнус занес правую ногу и резким движением отбросил стул к стене. Теперь ничто не мешало. Магнус поднял дубинку и двинулся на противника.


Из тех сирот, что были усыновлены в тот год, двое уже умерли. Остальные ничего не знали о семье Шанти. Как не знали и о судьбе других сирот, которые могли и не попасть к приемным родителям. Выжившие были настолько равнодушны к ее вопросам, что обескураживали своей тупостью. Она даже подумала о том, что не следовало бы определять сирот в приемные семьи, уж лучше сразу было лишать их статуса и отправлять на переработку. Это сократило бы численность тупоголовых горожан. Эбирн и так уже задыхался от невежества. Горожане не чтили религию, своих покровителей из «Велфэр», им было плевать на то, чем живет город.

Чувствуя, что зашла в тупик, проповедница нанесла последний визит в архив. Уиттекер и Роулинз вскочили со стульев, едва завидев ее, и стаканы молока появились без напоминаний с ее стороны.

Несколько последних дней принесли ей облегчение. Дрожь в теле прекратилась, боль в желудке немного утихла. Она объясняла это тем, что ей доставляли телятину по распоряжению Великого епископа. Теперь она каждый день ела телятину, обычно на завтрак, и самочувствие улучшилось.

После ее недавних визитов в архив на пыльном полу осталась дорожка следов. Пожелав Уиттекеру и Роулинзу доброго дня, она направилась прямо к той коробке с документами, с которой когда-то начала поиски, и сняла ее с полки. Затем отыскала записи о мертвом мальчике, Ричарде Шанти, который задохнулся от обвития пуповиной при родах. Углубившись в документы, она обнаружила, что у Ричарда Шанти был старший брат, Реджинальд Арнольд Шанти. Он тоже родился мертвым. Выходит, роду Шанти суждено было оборваться, каким бы древним и благородным он ни был.

Две трагические беременности. Два мертворожденных мальчика. Не прожившие ни дня в этом мире.

Что стало с их матерью? Как пережил горе отец, мечтавший о продолжении и процветании рода? Разумеется, они должны были признаться самим себе, что их родословная оборвалась. И что им оставалось в этом случае? Взять на воспитание сирот, обеспечив их статусом горожан и спасая от печальной участи изгоев. Но для продолжения рода это было бессмысленно.

И что значила смерть двух мальчиков? Был ли в городе еще один мужчина с благородным именем, который не подозревал о том, что он не тот, кем себя считает?

Она вернулась к папкам с документами родителей, надеясь отыскать что-то новое.


Бруно вихрем ворвался в кабинет, резко распахивая дверь, так что она ударилась о стену.

— Стоять! — прокричал Магнус.

Бруно заметил, что босс старается не отводить взгляда от лица Коллинза. Этот визуальный контакт стал для обоих противников вынужденно необходимым. Стоило одному на миг отвести глаза, и другой мог этим воспользоваться.

— Мы с мистером Пожирателем Бога собираемся познакомиться поближе, — проговорил Магнус. — И я не хочу, чтобы нам мешали.

Бруно посмотрел на нос и рот Коллинза в крови, вновь обратил внимание на то, как он истощен, и вспомнил, как легко его было тащить. Он заметил сверкнувшую в правой руке босса человеческую кость и немного расслабился. «Безмозглая» давно уже стала городской легендой; этого оружия все страшно боялись.

Грохот опрокинутого стула и звук упавшего тела были слышны даже в подвале. Бруно запаниковал, представив всего на миг, что с Магнусом случилась беда. Теперь он понимал, каким оказался глупцом: Магнусу могла понадобиться помощь, только если бы ему предстояло сразиться с войском. А в разговоре один на один он вполне мог обойтись и без охранника. Физическая подготовка у него была не хуже, чем у боксера-тяжеловеса, а мощная грудная клетка и толстый живот, как ни странно, нисколько не снижали скорости его реакции. За последние годы он видел Магнуса победителем в схватке с десятками противников. А уж побороть пророка Джона было плевое дело. Внушительный вес и сила Магнуса могли сокрушить Коллинза в два счета. У этого замухрышки просто не было шансов против хозяина.

Бруно вызвал охранников для поддержки, чтобы те проверили территорию поместья. Никаких тревожных признаков не было — ни толпы оголодавших горожан, ни сборища еретиков. Поместье было в полной безопасности. Коллинз был один, к тому же находился в самой плачевной ситуации. Бруно не сомневался в том, что Магнус отделает его дубинкой с присущим ему мастерством, оставив в сохранности для экзекуции, которая обещала быть самой кровавой в истории города.

Он невольно сравнивал противников. Бледная копия мужчины, отказавшегося от мяса и недоедающего вот уже много месяцев, с его безумными и богохульными идеями, вся сила которого заключалась в горящем взгляде. Сейчас он сгруппировался, как будто съежился. И противостоял этот тщедушный человечек настоящему гиганту, хозяину, на которого Бруно работал и для кого убивал еще с юных лет, с тех пор как его подростком привели к нему с улицы. Магнус выглядел крупнее самого большого быка в стаде, его дорогой костюм трещал по швам на плечах. Магнус был человеком ярким; в нем всего было чересчур — ярости, жажды, страсти, он подпитывал себя кровью своих врагов, и так было всегда, с тех пор как он утвердился в роли Мясного Барона Эбирна.

Он почему-то напоминал Бруно великана-людоеда. У него были рыжеватые волосы, редеющие, но еще довольно длинные. В густой бороде терялись губы, а бакенбарды разрослись так широко, что почти полностью закрывали скулы. Его плечи были как два акра мышц, а руки напоминали лопаты. У Коллинза, должно быть, от голода помутился рассудок. Только полный идиот мог бросить вызов Магнусу.

— Это означает: выйди вон, Бруно.

Бруно не хотелось уходить. И не то чтобы он опасался за хозяина — ему просто было интересно посмотреть этот неравный бой с предсказуемым исходом. Он хотел увидеть Коллинза избитым и униженным, прежде чем его отдадут в руки Рубщика, чтобы тот его разделал. Он предвкушал самую зрелищную и кровавую бойню.

Бруно, пятясь, вышел из кабинета, но перед глазами все еще стояли двое противников. Один — грубый и безжалостный человек-медведь, правитель города. А другой — тщедушный аскет, без пяти минут покойник.

Какая досада, что он был вынужден пропустить зрелище.


Глава 12


Магнус знал, что момент упускать нельзя, раз уж он пролил первую кровь. Пора было прибегнуть к силе.

Он прыгнул вперед, намереваясь достать Коллинза вытянутой рукой. Но тот даже не сдвинулся с места. Магнус успел мысленно ухмыльнуться, решив схватить противника обеими руками. Коллинз тогда бы не вырвался из его медвежьих объятий. Но в самый последний миг Коллинз чуть отступил в сторону, и Магнус пролетел мимо, рухнув на пол. Тонкий волосяной ковер не смягчил падения. И Коллинз, этот ничтожный ублюдок, оказался у него за спиной.

Магнус быстро вскочил, словно сержант на учениях, показывающий своим солдатам, как выполняется прыжок. Прежде чем Коллинз смог сделать следующее движение, Магнус уже стоял лицом к нему, ничуть не утратив своего преимущества. Он выбросил вперед правую руку, в которой сжимал дубинку, надеясь попасть Коллинзу в челюсть и свалить его одним ударом. Ему снова показалось, что он вот-вот попадет в цель, и снова каким-то чудесным образом Коллинзу удалось уклониться от удара. Магнус, уже не имея возможности задержать удар, неуклюже нырнул вперед, опуская дубинку и снова предоставляя Коллинзу шанс для опасного маневра. Он быстро развернулся и попытался настичь Коллинза ударом сзади. Коллинз нагнул голову, и удар прошел мимо. Создавалось впечатление, что он как будто растворяется перед каждым новым нападением. Магнусу совсем не нравилось спокойное выражение его изможденного лица.

— Я думал, ты хочешь кровавой драки. А сам прячешься как подснежник. В чем дело, Коллинз?

Коллинз, прежде такой страстный и красноречивый, промолчал. Магнус заметил, что его противник фиксирует взглядом каждый нюанс в его движениях. Магнус попытался нанести пару прямых ударов левой рукой, но Коллинз знал, что они не достигнут цели, и потому даже не шелохнулся. Из-за его пассивности воинственный пыл Магнуса постепенно затухал и в конце концов сменился детской обидой. Они не дрались как мужчины. Они играли в салки.

Магнус смерил взглядом своего противника. Единственное, что вызывало у него удовлетворение, так это сознание того, чем все закончится. У Коллинза не было ни малейшего шанса выжить. Но спокойствие жертвы беспокоило Магнуса, и он уже почти принял решение позвать Бруно обратно, чтобы завершить этот спектакль. Пожалуй, безопаснее было связать Коллинза и перевезти в центр города для публичных пыток и казни путем медленного расчленения.

И пусть бы Рубщик сделал свое дело, после чего все вернулось бы в привычное русло, а от Коллинза осталась бы лишь кровавая и шокирующая память. Этого было вполне достаточно, чтобы напомнить жителям Эбирна о том, кто правит городом, и заставить навсегда забыть бредовые идеи о воздержании от мяса, Божественного продукта.

О чем я думаю? Человек уже не помнит, когда в последний раз нормально питался. Как же ему еще двигаться при такой степени истощения? Сейчас я схвачу его, и все будет кончено. Если он не хочет, чтобы его поймали, я натравлю на него Бруно. Так или иначе, он останется моей добычей. Боже, с каким же удовольствием я переломаю ему кости.

Магнус сделал очередной уверенный выпад, и Коллинз снова увернулся. Магнус размахнулся так сильно, что потерял равновесие. Он увидел удивление в глазах Коллинза, который и не мечтал о такой удаче. Магнус почувствовал, как что-то похожее на острый камень вонзилось ему в кадык — это был костлявый локоть Коллинза. К тому времени, как это случилось, было уже слишком поздно наносить ответный удар.

Дубинка выпала из ватных пальцев Магнуса. Левая рука потянулась к шее. Он не мог ни дышать, ни глотать. Было полное ощущение, будто в горле застряла сливовая косточка. Он попытался позвать Бруно, но не смог выдавить из себя ни звука. Мысленно он выкрикивал яростные угрозы, но произнести их вслух не мог. Он задыхался, в то время как Коллинз спокойно за ним наблюдал. Сейчас Магнус был беззащитен, но Коллинз не спешил воспользоваться ситуацией.

Вот оно. Этот ублюдок будет стоять и смотреть, как я умираю.

— Возможно, теперь ты отнесешься ко мне немного серьезнее, — сказал Коллинз.

Магнус видел, что Коллинз и сам не верит в свою удачу. Он попытался опереться на что-то, но вокруг была пустота. Тогда он упал на колени и принялся массировать шею своими толстыми пальцами. Но облегчения не наступало, наоборот, боль лишь усиливалась. Коллинз улыбнулся, и Магнус увидел отразившееся на его лице облегчение.

— И все равно я рад, что мы встретились.

Коллинз исчез из поля зрения, метнувшись к окну, и у Магнуса в глазах почернело и зажглись звезды.


После смены «Динос» был раем для заводских рабочих.

Здесь было шумно, накурено и подавали крепкую зерновую водку, с помощью которой рабочие — будь то скотники, дояры или пастухи — расслаблялись и душой, и телом. Заведение было, конечно, скандальное в силу особенностей клиентуры. Однако высокие заработки рабочих и их особый статус определяли и закрытость заведения, куда обычным горожанам без связей было не пробиться. Многие незамужние дамы Эбирна приходили в «Динос», чтобы подыскать себе достойного мужа. Женщинам было от шестнадцати до сорока, и некоторые из них ждали своего суженого годами. Скотники звали их отработанными дойными коровами. Но женщины не сдавались. Нужно было либо терпеть, либо умирать от безнадежности.

Здесь звучали танцевальные мелодии; в распоряжении музыкантов были скрипка, гитара, свисток и пара грохочущих барабанов. Музыка была тяжеловата, но работяги все равно прыгали и дергались. Музыкальные инструменты были редкостью для Эбирна. А живая музыка в профессиональном исполнении — редкостью еще большей. Уже через час после смены большинство посетителей лихо отплясывали или просто пили водку. Остальные поглядывали на площадку для танцев, выбирая добычу. Рабочие высматривали молодых здоровых женщин — еще одна редкость для Эбирна, — в то время как женщины были готовы на любого мужчину.

Дояры явились прежде, чем кафедральные часы пробили назначенный час. Они не знали, как отнесется Торранс к опозданию — пусть даже не на работу. И никому не хотелось проверить это на собственном опыте.

Они зашли в бар, имея в запасе несколько минут; гигантам-вышибалам, которые их не узнали, дояры показали свои рабочие пропуска. Попав в зал, парни зажмурились от дыма, громкого смеха и криков. Над площадкой для танцев клубилось облако испарений. Новичков никто не заметил.

Не зная, чем заняться, они проследовали за Парфиттом, который уже протискивался к бару. Каждый из дояров чувствовал себя первоклассником в первый школьный день, когда не знаешь, чего ждать, и от этого волнуешься. Для них посещение «Динос» было чем-то вроде вступления во взрослую жизнь, и они радовались, что Торранс «пригласил» их.

Парфитту хотелось бы подробнее изучить скудный ассортимент бара, прежде чем делать заказ — никто из них раньше не пробовал крепких напитков, — но один из барменов уже его заметил. Он не пытался перекричать общий галдеж, просто кивнул, давая понять, что готов принять у них заказ, и подошел ближе. Парфитту пришлось на ходу принимать решение, и он выбрал бутылку с самой красочной этикеткой.

— Четыре «хлыста», — крикнул он.

— А хорошие манеры, что, дома забыл?

Кажется, он что-то не так произнес. Парфитт покраснел. Ничего не оставалось, как признать ошибку.

— Пожалуйста, — добавил он.

Бармен осклабился. У него отсутствовали передние нижние и верхние зубы. Отвернувшись, он налил водки в четыре рюмки и выставил их на барную стойку. Дояры потянулись за рюмками, но бармен жестом их остановил.

— Пару слов в качестве совета, ребята. Если хотите выпивать в «Динос», вы должны вести себя как настоящие рабочие — то есть выказывать уважение, и тогда вас тоже будут уважать. Не надо строить из себя крутых. Понятно?

Они переглянулись, и в каждой паре глаз можно было прочесть: Неужели мы должны это терпеть? Ответа никто не знал, но затевать драку во время первого же посещения бара не стоило. Как знать, может, со временем они станут здесь завсегдатаями. Парфитт, в частности, думал о женщинах, которых уже успел заприметить у стойки бара.

Испытывая злость, они все-таки сдержались и молча кивнули.

— Вот и славно. Четыре пенса за напитки.

— Сколько-сколько? — с удивлением проговорил Парфитт.

Бармен вымученно вздохнул.

— Послушайте, вы выбрали самую дорогую водку и теперь должны платить, что непонятно? Алкоголь поставляется зерновыми баронами. А вся водка одинаковая, только цена разная. В следующий раз берите «Шило».

— Да ладно, дружище. Проехали, — сказал Роуч.

Парфитт поднял свою рюмку, и остальные последовали его примеру.

— За Избранных. Чтобы как можно дольше отдавали нам свою плоть.

Все хором повторили:

— За Избранных.

Они ловко опрокинули рюмки, дружно задрав голову, как это делали все остальные, и так же дружно об этом пожалели. Водка обжигающей струей прошлась по пищеводу, от чего перехватило дыхание и заслезились глаза. У Парфитта рот наполнился слюной, пока он с трудом сдерживал позывы к рвоте. Правда, ему быстро удалось прийти в себя. Дояры переглянулись, увидели выражение лица друг друга и расхохотались. От смеха им стало легче. Напряжение спало, и они привалились к стойке бара, чтобы оглядеть свою новую территорию.

Парфитт поплыл, растворяясь в окружающей обстановке. В конце концов, вот в чем была прелесть их работы. Они перерабатывали Избранных и отдавали плоды своего труда жителям Эбирна. Им хорошо платили за их мастерство, за это же и ценили. Рабочие мясоперерабатывающего завода были уважаемыми людьми в каждом районе, в каждом квартале. Здесь, в «Динос», их ждало вознаграждение за труды, здесь они пили, расслаблялись, танцевали, за ними охотились женщины. Парфитт улыбался всем без разбору. Жизнь вдруг показалась кайфом. Работа приобрела смысл.

Он повернулся, чтобы сказать Роучу, что теперь его очередь заказывать, и в этот момент ему на плечо легла чья-то рука.

Обернувшись, Парфитт увидел перед собой громадину Боба Торранса, глаза которого уже блестели от выпитой водки и веселья.

— Пошли, парни. Присоединяйтесь к нам.


Джон Коллинз бежал нагишом по городу, перепрыгивая из тени в тень, радуясь наступившей темноте. В Эбирне не хватало газа, чтобы обеспечить уличным освещением все районы, и когда Коллинз оказался на почтительном расстоянии от владений Магнуса, ему стало легче передвигаться, прижимаясь к стенам, юркая в проулки, сливаясь с темнотой. Он был спокоен. Ему удалось незаметно проскользнуть мимо охраны Магнуса. Ребята они были брутальные и толстокожие, к шорохам не чувствительные, и, хотя он был всего в метре от них, они даже ухом не повели.

Он уже был готов встретить свою смерть в кабинете Магнуса. Испытать самое худшее, что уготовил ему Мясной Барон, что не снилось никому из Избранных. Драка. С чего вдруг он на нее напросился? В процессе разговора Коллинз вдруг передумал драться. Ему захотелось испытать терпение Магнуса и прожить чуточку дольше. Он еще многое не успел сделать в этой жизни. Было ли ему страшно? Думал ли он о том, что публичное четвертование и унижение станет частью его миссии? Он полагал, что своей смертью сотворит добро для всех, но в то же время и сомневался в себе.

Теперь он оказался в новых условиях. До сих пор он четко знал, что нужно делать. Возможно, сегодняшнее испытание было предназначено ему неслучайно, чтобы он мог выдавить из подсознания следующую часть своей миссии. В конце концов, он ведь никогда не планировал свою деятельность. Все началось с зова внутреннего голоса, который он не мог игнорировать; эти команды стали для него вдохновением, а потом и навязчивой идеей.

На улицах Эбирна было холодно, но он не ощущал холода, как остальные жители города. Он согревался, понемногу выпуская из себя накопленный свет.

Все дома, мимо которых он проходил, были старые и нуждались в ремонте, и так было даже в зажиточных кварталах. Не хватало материалов, чтобы привести постройки в порядок. Город медленно умирал, но никто этого не понимал. Даже «Велфэр», Магнус и зерновые бароны, снабжавшие его, полагали, что Эбирн будет жить вечно и что в городе всегда будет достаточно еды. Но пустошь разрасталась, или, если говорить точнее, город съеживался, усыхал. С каждым годом пустошь пробиралась все дальше, отщипывая угодья землевладельцев, а те с каждым годом продвигали свои поля все дальше в Заброшенный квартал, распахивая землю, на которой когда-то стояли городские дома. Заброшенный квартал был огромной территорией, но захват ее не мог продолжаться бесконечно. Горожанам пора было понять, что нужен другой путь развития. Слова из Книги даров и Псалтыри живота были не только обманом и злом. Они несли гибель.

Коллинз не мог считать свою миссию выполненной. Вот почему он бросил вызов Магнусу. Ему было что еще сказать своим последователям, и еще многих людей он мог бы обратить в свою веру. Он мечтал оторвать их от извращенных традиций города. Они должны были знать, что им делать в будущем, и только он мог их просветить. Так что нет, не трусость заставила его драться, чтобы выжить и победить Мясного Барона. Это была жертва. Это была необходимость.

Из каждого дома выплывали наружу запахи жареного, тушеного или отварного мяса. Куски Избранных лежали на каждом столе, в каждой семье, которая могла себе это позволить. Все деньги возвращались Магнусу или в «Велфэр». В этой игре были задействованы и зерновые бароны, которые выращивали злаки на полях, расположенных вдоль северо-западной границы города. Магнус скупал у них зерно на корм Избранным. К этому основному ингредиенту добавляли костную муку и несъедобные обрезки. Коллинз не был в этом уверен, но чувствовал, что Избранные знают о том, что каждый день едят плоть своих братьев и сестер. И в этом Коллинз видел одно из самых страшных зол.

Грузовики с излишками костной муки каждый день возвращались к зерновым баронам, которые складировали их, пока не наступало время удобрять поля. Без этих азотных продуктов не было бы хорошего урожая, и Избранным пришлось бы голодать. Тогда и мясному производству пришел бы конец. Это ставило зерновых баронов в выгодное положение; если бы им захотелось прижать Магнуса, они могли бы с легкостью этого добиться угрозами снижения поставок. В свою очередь Магнус не имел возможности сговариваться о цене отходов, поскольку, не поставляя их, он бы в конечном счете сам себе навредил. В то же время и зерновым баронам было невыгодно выкручивать ему руки, потому что из-за этого весь город оказался бы со временем на грани голода, а цикличная экономика, основанная на производстве мяса и зерновых, могла рухнуть. Так и вальсировали они, вынужденные партнеры, не доверяя друг другу до конца, но и не ссорясь.

Теперь, после исчезновения Коллинза, Магнус должен был отправить своих людей на поиски в Заброшенный квартал. Коллинзу нужно было предупредить всех об опасности. Униженный, взбешенный, Мясной Барон наверняка был готов пойти до конца, лишь бы найти Коллинза и вернуть его в застенок. И никто не смог бы заставить его остановиться. Но Коллинз рассчитывал его опередить. Он знал, где можно спрятаться, и Магнусу эти места не были известны.


Торранс, держа в руках поднос с выпивкой, повел дояров через толпу, которая магическим образом расступилась перед ними, к столу в углу, стоявшему дальше других столиков от маленькой сцены, где играл оркестр. Там музыка и крики были не столь оглушительными, но пол все равно сотрясался от топота сотен пьяных ног.

Молодые рабочие узнали кое-кого из мужчин за столом, хотя назвать их имен и не смогли бы. Торранс представил дояров своей компании, но знакомство получилось односторонним. Парфитт предположил, что эти люди — часть какой-то негласной иерархии, в тонкости которой они со временем вникнут. За столом были женщины — явно не девушки, некоторые из них годились доярам в матери, — и были они не самые привлекательные из всех присутствующих в баре, но и не самые некрасивые. После второй порции водки Парфитт решил, что ему все равно, как они выглядят. Он с приятелями собирался гульнуть, а подобрать девочек — не проблема. Возможностей было хоть отбавляй.

Взрослые мужчины за столом игнорировали дояров, и даже Торранс лишь перебросился с ними несколькими ничего не значащими фразами в те редкие моменты, когда не гоготал со своими приятелями или не шлепал кого-то из женщин по заду. Принесли еще выпивки, и к ощущению свободы, которое испытал Парфитт в самом начале, добавилось чувство собственной значимости. Гаррисон, Роуч и Медвелл уже хохотали, кричали, как и все вокруг, как будто уже много лет были завсегдатаями заведения «Динос». Парфитту вдруг стало тоскливо в роли наблюдателя. Ему хотелось смеяться вместе со всеми, шлепать кого-то по заднице, рассказывать анекдоты или танцевать на опилках.

— Мальчики, — прокричал Торранс, — нам пора трогаться!

Парфитт, очнувшись от своих фантазий, заморгал. В ушах снова загремело.

— Что? — крикнул он в свою очередь. — Куда мы идем?

Ему хотелось остаться. Из всех соблазнов этого вечера, понял он, его интересовали только женщины. И ему было плевать, сколько им лет.

— Увидите, — громко ответил Торранс. — Ночь в Эбирне сулит богатые возможности. Даже для таких юнцов, как вы. Пошли.

Компания Торранса поднялась из-за стола, и Парфитт с друзьями тоже. Он удивился, обнаружив, что нетвердо стоит на ногах, но его это не обеспокоило. Он был в приподнятом настроении. По дороге к выходу он, шатаясь, задел одного из посетителей. Тот не обратил внимания. На улице было свежо. Но даже ночной воздух не отрезвил молодого дояра.

Все набились в заводской автобус, который обычно развозил рабочих.

— Как тебе удалось заполучить его? — спросил Парфитт у Торранса, севшего за руль.

— У меня особые привилегии.

Парфитт не понял.

Как только автобус тронулся, дамы начали пересаживаться с места на место, и впервые за этот вечер одна из них заговорила с Парфиттом. Она была худая, даже слишком худая, с жирными волосами до плеч. От нее пахло духами и кремами, которые на мясном заводе делали из переработанных жиров Избранных. Запах был на самом деле неплохой, но он напомнил дояру о работе, и это было неприятно. Женщина села рядом, предательски близко, и сказала:

— Я тебя раньше не видела.

Голос у нее был низкий; хрипловатый и надтреснутый.

— Мы в первый раз в «Динос», — пояснил он.

Не было смысла лгать.

— А чем ты занимаешься?

— Дою коров. — Он показал на своих друзей, сидевших сзади. — Мы все дояры.

— Значит, ни колбасы, ни потрохов. Ни отбивных, ни пирогов.

— Да, это не наш цех.

— Ха. Очень хорошо. Кажется, ты мне нравишься…

— Джеймс.

— Я буду звать тебя Джимми. Твоя мама зовет тебя Джимми?

Парфитт пожал плечами, но не ответил. Его мать давно умерла.

— Должно быть, тебе нравится твоя работа. Весь день любуешься сиськами.

У него похолодело внутри. Он мгновенно протрезвел, насторожившись. Может, Торранс проверял его вместе с товарищами? Не в этом ли был смысл сегодняшнего вечера?

— Это богохульство, — сказал он. — У коров вымя. Интересно, что бы сказал ваш проповедник, если бы узнал, как вы говорите об Избранных.

Женщина не выглядела испуганной, но глупую болтовню все-таки прекратила.

— Это была всего лишь шутка, Джимми.

Некоторое время они молчали, но она не отсела и не отстранилась. Автобус трясся на ухабах, и она часто заваливалась на Парфитта. Ему это нравилось, но он все пытался сосредоточиться и сообразить, куда же они едут. Это было нелегко; он уже плохо ориентировался. Но ему почему-то казалось, что они направляются в Заброшенный квартал.

Кто-то пустил по рядам бутылку водки. Женщина сделала большой глоток и притянула к себе Парфитта, чтобы поцеловать. При этом водка перелилась изо рта в рот. От поцелуя он опьянел еще больше и забыл о бдительности. Женщина передала бутылку вперед, Торрансу, который сделал глоток и вернул бутылку. Женщина повторила поцелуй с водкой, после чего опять отдала бутылку. Парфитт расслышал смех и нежное воркование сзади. Кому-то из парней тоже повезло с женщиной, кто-то еще ждал своей очереди. Женщин на всех не хватало.

Когда автобус остановился, никто не захотел выходить. В салоне было тепло и уютно — идеальное место для поцелуев и объятий. Торрансу пришлось прикрикнуть на пассажиров, даже на своих приятелей. Шатаясь, они вышли из автобуса, ступая на темную разбитую мостовую. В такой дали от центра уличного освещения не было. Парфитт даже не мог разглядеть мысков своих ботинок, пока Торранс не принес газовую лампу.

— Сюда, — сказал он.

Они последовали за ним; некоторые шли взявшись за руки, остальные — поодиночке. Женщина Парфитта — она до сих пор так и не сказала, как ее зовут, — спотыкалась, и он поддерживал ее. Весила она мало, и, как он успел узнать в автобусе, «сиськи» у нее тоже были крохотные. Он подозревал, что пренебрежительно отзываться о вымени коров ее заставляла ревность, а вовсе не просьба Торранса разговорить его, Парфитта. Впрочем, его мало волновал размер ее сисек. Она была горячая и страстная, и он надеялся, что к концу вечера его ждет нечто больше, чем водочные поцелуи и ощупывание ее одетого тела.

Торранс вел их по каменистой дорожке между заброшенными зданиями и многоэтажными домами. Земля под ногами была черной, и ничего на ней не росло — ни трава, ни сорняки. Мужчины и женщины дошли до проема в бетонной стене. Торранс посветил перед собой лампой: ступени вели вниз, в кромешную тьму.

Заинтригованный, Парфитт двинулся вперед. Женщина крепче вцепилась в него, но не из-за крутизны ступенек, почувствовал он, а от возбуждения, от предвкушения чего-то необычного. Ее каблуки стучали по бетонным ступенькам, и эти звуки повторялись эхом в каменной тиши.

Парфитт расслышал приглушенный гул голосов, доносившийся сверху. Возможно даже, что это был плач. Торранс остановился перед выросшей как будто из-под земли стеной и постучал: три удара один за другим и два, разделенных паузами. Огромные раздвижные двери из стали, окрашенные под цвет бетона, медленно и бесшумно разъехались, скользя по хорошо смазанным полозьям. И тут же на пришедших обрушилась лавина звуков: ободряющие возгласы, свист, пьяный смех. Если в «Динос» слышался шум, рожденный атмосферой наивного веселья и отдыха, то здесь звучало что-то порочное, запретное. Торранс заговорил с охранниками, стоявшими у дверей, но из-за шума Парфитт не расслышал слов. Охранники расступились, и все вошли внутрь.

Коридор напомнил Парфитту длинные и узкие углубления и туннели, по которым Избранных гнали на бойню. По мере того как он и его спутники продвигались вглубь, шум голосов усиливался. Желтоватый свет многочисленных газовых ламп показался в дальнем конце коридора. Нетрезвая компания вошла в просторное прямоугольное помещение — подземный стадион. Должно быть, он вмещал примерно тысячу людей, но сейчас не был заполнен. Но даже от криков присутствующих зрителей можно было оглохнуть. Торранс увлек Парфитта и остальных к рядам прямо перед ареной. Зрители, едва завидев его мощную фигуру, тут же двигались, уступая места.

Женщина уселась рядом с Парфиттом на деревянную скамейку со щербинами и обняла его. Он не обращал на женщину внимания. В центре стадиона находилась арена, на которую и был направлен свет всех ламп. Крики зрителей зазвучали еще громче. На арене были два быка, но Парфитт никогда не видел их такими. Запястья и щиколотки быков охватывали тяжелые матерчатые ремни из пеньки, к которым было приклеено битое стекло. Быки недавно дрались; это было видно по крови на теле одного и другого и сверкающим на бетонном полу лужам. У быков не было оружия, его заменяли колючие браслеты на руках и ногах. Защитной одежды на быках не было.

Один бык — огромный и мощный, каких было много на заводе, — лежал навзничь на полу. Он все пытался встать, но сил у него не осталось. Рядом с ним стоял другой бык, бока которого раздувались от тяжелого дыхания. Бледная кожа стоящего быка была липкой от пота и крови, сочившейся из сотен царапин и глубоких порезов. Парфитту хотелось, чтобы быки кричали и ругались друг на друга, но, как и все Избранные, они были лишены возможности говорить. А их шипения не было слышно за ревом толпы.

Убедившись в том, что поверженный противник уже не опасен, бык-победитель поднял голову и оглядел ряды зрителей, наблюдавших за ним с безопасного расстояния. Парфитт не мог спокойно видеть выражение глаз быка, намеревающегося закончить схватку. Толпа жаждала крови, и бык показал ей кровь. Теперь они хотели смерти. Их возгласы приобрели некий ритм. И в этой мелодии было нетрудно разобрать простые и жестокие слова:

— Убей его, убей его, убей его!..

Искра взаимопонимания промелькнула между быками, — Парфитт был уверен в том, что видел ее, — после чего победитель шагнул к голове поверженного и поднял правую ногу. Парфитт глазам своим не верил, ему казалось, что бык не сможет убить соперника, разве что…

Бык с силой опустил ногу на лоб лежачего соплеменника, поднял ее и снова опустил. От треска костей, сокрушенных о бетон, Парфитту стало плохо. Но поверженный бык все еще был жив, еще дышал, и глаза его были открыты. Снова удар. И еще один. И наконец, череп раскрошился, а лежащий на спине бык испустил дух. Раздались восторженные рукоплескания, толпа пришла в неистовство, в воздух взметнулись сотни кулаков, люди обнимались, вскакивали со своих мест и снова садились на скамейки.

Бык-победитель триумфально поднял руки. Он сделал этот жест в угоду толпе, — Парфитт был уверен в том, что это ему не показалось, — а вовсе не потому, что чувствовал радость от победы. Он медленно развернулся на месте, чтобы вкусить обожания и восторга зрителей. Кровь сочилась из его ран, капала изо рта и из носа. Ноги у него дрожали. Четверо погонщиков вышли с электрическими погонялками и лассо, но бык даже не попытался от них убежать. Его увели с арены. Другая команда утащила тело мертвого быка, взяв его за щиколотки. Труп оставил след свежей крови и раздробленной костной ткани.

Парфитт очнулся от потрясения, когда мясистая рука Торранса похлопала его по плечу.

— Видал, мальчик? Вот это и есть настоящее развлечение.

Кто-то передал Парфитту бутылку водки, и он жадно отхлебнул из горлышка. Он глотал, не обращая внимания на обжигающую боль от огненной струи. Потом вернул бутылку. Он почувствовал, как женщина прижимается к нему, увидел восторженно-похотливое выражение ее лица. Она уселась к нему на колени и навалилась на него всем весом. Шум стадиона затих, и Парфитт снова погрузился в безопасный мир своего сознания. В ту ночь были еще бои, и снова его хлопали по плечу, и ласки женщины становились все более смелыми. Он поймал себя на том, что отвечает на них — улыбается, кивает, целуется, тискает женское тело, — но мыслями он был далеко.

В какой-то момент — должно быть, было уже очень поздно — женщина взяла его за руку и потащила с трибун. Она увлекла его в туалет, где не работал водопровод, затолкала его в свободную кабинку, вошла следом и закрыла за собой дверь. Встав перед ним на колени, она произнесла слова, которые он не разобрал, и взяла его пенис в рот. Водка — или это была кровь? — заставила его на время отупеть, сделала вялым и безучастным. Он даже не смог изобразить улыбку, когда женщина потерпела неудачу. Ей так и не удалось распалить его. В конце концов она поднялась, с перекошенным лицом, взбешенная. Колени у нее были мокрые — от мочи, предположил он. Тупая шлюха.

Тошнота накатила мощной волной, и все, что он изверг из себя, смешалось с испражнениями на полу. Парфитт вытер рот, и женщина ушла.

Вернулось ощущение реальности, и он отправился искать Торранса.


Глава 13


Магнус наблюдал за тем, как дрожит в стакане водка.

Он попытался вспомнить, когда впервые обратил внимание на то, что его рука уже не так тверда, как раньше, но ему это не удалось. Во всяком случае, было это недавно. Он со злостью поставил стакан на стол. В другой руке предательски дрожала грубо скрученная сигара. Пепел с нее сыпался на крышку стола. Магнус в бешенстве раскрошил сигару и тут же прикурил следующую. Иногда водка снимала дрожь, и он сделал еще глоток. Горло до сих пор было воспалено, и глотание лишь усилило боль. Вот уже неделю он не ел ничего, кроме супа. Вытянув руки вперед, он проследил за состоянием пальцев. Дрожь не проходила.

А все началось с этого тощего ублюдка, Коллинза.

Все угрозы Магнуса, обещания кровавой расправы обернулись тем, что он сам оказался побитым в своем собственном доме.

Должно быть, у меня размягчение мозгов.

Ему не в первый раз пришло это в голову. Еще задолго до «пленения» пророка Джона Коллинза Магнус стал замечать, что ему бывает трудно сосредоточиться. Особенно когда он пытался вникнуть в цифры производственных показателей. Он легко читал цеховые сводки, но не всегда мог их осмыслить. Цифры указывали на наличие проблемы, причем давно: излишки мяса увеличивались. Должно быть, здесь не обошлось без Коллинза. Но хуже всего было то, что Магнус, в руках которого были сосредоточены практически все финансы города, не мог придумать стратегию увеличения спроса.

Он мог быть сосредоточенным лишь в течение нескольких минут. И это время неумолимо сокращалось. Так же, как и его память. Магнус на своем веку повидал немало врагов и соперников, хитрых и коварных, жестоких и алчных. Но никому из них не удавалось запугать его и довести до такого состояния, в каком он пребывал сейчас. Магнус не мог винить Коллинза в том, что тот наслал на него болезнь, — он не верил в подобную чушь, так же как не верил ни единому слову из Книги даров, — но точно знал, что его недомогание усилилось с тех пор, как он очнулся после того рокового удара в шею. А может, это болезнь сделала его слабым и уязвимым.

Никто особо не распространялся об этом недуге, тем более в «Велфэр», но Трясучка стала нередким заболеванием в каждом районе Эбирна. Было много лекарств, в основном из субпродуктов его производства, но насколько они помогали, он не мог сказать. Говорили, что лучше всего лечит телятина. Хотя ни одного случая полного выздоровления так и не было отмечено. Болезнь прогрессировала постепенно, год за годом, или развивалась стремительно, в течение нескольких месяцев, превращая свои жертвы в дрожащие желатиноподобные существа. Больные утрачивали способность ухаживать за собой — есть, одеваться или справлять нужду без посторонней помощи. Со временем они начинали ходить под себя. А потом ложились умирать. Некоторые выбирали смерть через повешение, кто-то перерезал себе глотку, не дожидаясь финальной стадии.

Магнус предполагал, что и его ждет такой конец.

Если только… если только это была не Трясучка. Вполне возможно, что у него была легкая лихорадка — тоже не редкость в городе. А уж с ней он мог бы справиться, в этом он не сомневался.

Он снова глотнул водки, морщась скорее от боли в горле, чем от обжигающего спирта. Коллинз должен был заплатить самой изощренной пыткой, которую только мог придумать Рубщик. Уж он бы постарался, чтобы процесс растянулся на дни — чтобы части тела Коллинза гнили и обгладывались крысами, а сам он, еще живой, наблюдал бы все это.

Магнус снова посмотрел на свои руки. Дрожь утихла.

Хорошо. Чертовски хорошо. У меня обычный грипп, и я его одолею. Мне уже лучше. К концу недели я буду наслаждаться агонией Коллинза.

Он развалился в кресле и крикнул:

— Бруно!

Дверь отворилась, и на пороге возник его верный слуга с жирными волосами.

— Мистер Магнус?

— Прикажи повару принести мне три телячьи отбивные. С кровью. Еще шипящие. Понял?

— Так точно, мистер Магнус.

— И пусть нарежет кусочками — как для ребенка. Я не хочу подавиться.

Бруно кивнул и повернулся, чтобы уйти.

— Постой. Мне еще кое-что нужно. Три горничные. Сразу после еды. Скажи им… скажи им, что мне нужно помыться. Хорошо?

— Конечно.

— Это все. А теперь пошел к черту.

Снова оставшись в одиночестве, Магнус испытал облегчение.

Три отбивные. Три горничные. А потом чудесный долгий отдых. И завтра я снова буду молодцом.

Он нахмурился.

Черт возьми. Забыл самое главное.

— Бруно, вернись!

Послышался топот на лестнице. Бруно вернулся, не успев дойти ни до кухни, ни до комнаты горничных. Он услышал, что Бруно остановился под дверью, и улыбнулся. Приятно было сознавать, что человек хочет собраться с духом, прежде чем войти к нему в кабинет.

Бруно появился, не запыхавшийся и не всклокоченный.

— Да, мистер Магнус.

— Расскажи, что там происходит. Вы еще не нашли его?

— Мы послали две бригады патрулировать границу Заброшенного квартала, следим за всеми входами и выходами. Время от времени отлавливаем путников и напоминаем им, почему так опасен Заброшенный квартал. Хотим послать правильный сигнал. Наши люди дежурят и в самом квартале. Они держат ухо востро. Есть подозрительные местечки, которые сосредоточены на дальней границе. Ходят слухи, что Коллинз скрывается под землей и с ним его сторонники. Мы не знаем, сколько их, как не знаем и точного места, где он может прятаться. Но с каждым днем мы все ближе к нему. Еще немного, и мы сможем послать группу захвата, чтобы выкурить его из убежища. Коллинза и так называемых последователей. Тогда вы сможете сделать с ними что захотите. И с ним тоже.

Магнус устремил взор в окно.

— Все это очень медленно, Бруно. Я не хочу ждать еще день. Еще час. Еще минуту.

— Мы делаем все возможное, мистер Магнус.

— Я знаю, Бруно. Только делайте еще больше. Иначе это очень плохо отразится на твоем резюме.

Магнус прикурил очередную сигару от той, что докуривал, и раскрошил окурок. Взгляд Магнуса стал рассеянным. Он не заметил, что Бруно разглядывает его руку, державшую сигару.

— Будут еще указания, мистер Магнус?

— Нет. Но поторопи с телятиной. Я чертовски голоден.

Чем лучше он понимал Избранных и их язык, тем длиннее казался каждый день на заводе.

Но Торранс — обычно его самый верный помощник и защитник, оберегавший его от насмешек скотников, когда те издевались над его упорным нежеланием ездить на автобусе и привычкой таскать на себе рюкзак, весящий как туша убитой коровы, — изменил свое отношение к нему. Если раньше он наблюдал за его работой с гордостью и удовольствием, то теперь его взгляд был неодобрительным или скептическим. Он как будто ждал, что Шанти допустит ошибку, даже желал этого. И еще кое-что в поведении Торранса беспокоило Шанти — появившееся пренебрежение.

Торранс и Шанти стояли на балконе наблюдательной вышки, откуда просматривались все участки конвейера. Торранс перегнулся через перила, разглядывая, что творится внизу, и беседовал с Шанти, не оборачиваясь. Его слова уносились в пустоту, но звучали достаточно громко, чтобы они оба их слышали.

— У тебя падает скорость, Рик. Ты что, заболел?

— Нет, сэр. Я в порядке.

— Нет, не в порядке. Это не порядок. У меня здесь данные по прошлому месяцу. — Он протянул ему планшетку с цифрами, но так и не повернулся. — Хочешь посмотреть?

— Нет.

— Я так и думал, что ты не захочешь. Потому что знаешь, что они показывают, не так ли?

— Да.

Торранс помолчал. Он оглядывал помещение цеха, но, казалось, ничего перед собой не видел.

Паузу заполняли привычные для скотобойни звуки: вздыхали и шипели в загонах Избранные, бились коленями и локтями о металлические панели; глухо выстреливал пневматический пистолет; грохотали цепи; горячо дышали шпарильные чаны; пилы со свистом вонзались в плоть; вращались подшипники в полозьях подвесного конвейера; хрустели суставы; глухо падали на резиновую ленту бесчувственные тела; рабочие точили ножи на точильных камнях. Это были звуки, сопровождающие процесс превращения жизни в мясо.

— Почему бы тебе не взять отпуск?

Шанти лучшего и придумать не мог, но он не мог себе позволить так раскрыться перед Торрансом. Ему с трудом удалось изобразить потрясение и даже обиду на такое предложение.

— Я не хочу, сэр. В этом нет необходимости.

— Необходимость есть, что бы ты об этом ни думал, Рик. — Торранс повернулся к нему, и Шанти не понравилось выражение его лица. — Я не могу допустить снижения скорости конвейера в то время, когда спрос на мясо Избранных так высок. Кроме того, существуют стандарты, которые мы должны поддерживать. Нельзя снижать планку. Но если говорить начистоту, мы не можем допустить, чтобы такой работник, как ты, Ледяной Рик, сбился с пути. Ты здесь легенда, Рик. Ты служишь примером для других рабочих. Это не зависит от твоих привычек — каждый из нас имеет свои слабости. Но у меня нет иного выбора, кроме как отстранить тебя от работы на забое, пока твой рейтинг относительно высок. В этом случае тебя будут помнить за твои добрые дела. Мне бы не хотелось, чтобы было по-другому.

— Что вы хотите сказать, сэр? Вы меня… увольняете?

— Нет, Рик. Я бы не посмел этого сделать с тобой. Ты один из лучших скотников на моей памяти. Ты делаешь честь заводу, и я хочу сохранить твою репутацию. Я предлагаю лишь постепенно перевести тебя со стрессовой работы на менее опасные участки. Видит Бог, на моем веку столько забойщиков потеряло хватку, Рик. Я бы не хотел увидеть, что это случилось и с тобой.

— И что будет?

— Я начну переводить тебя на другие участки и буду двигать, пока не найдется для тебя ниша, в которой тебе будет так же комфортно, как было все эти годы здесь, на скотобойне.

Шанти был поражен собственной реакцией. Несмотря на то что он ненавидел свою работу с самого первого дня, а теперь пришел к новому пониманию, которое наполняло каждую рабочую минуту отвращением, он вдруг обнаружил, что чувствует себя обиженным, отвергнутым, расстроенным. Его как будто понизили, превратили в маленького человека. В его глазах стояли слезы.

— Господи, Роберт… я… я… ушам своим не верю.

Он вгляделся в лицо Торранса, и ему показалось, что Торрансу не все равно, что случилось с ним. Была ли это жалость? Или сострадание?

— Послушай, Рик. Если бы это был кто-то другой, я бы отослал его домой искать новую работу. Но ты — особый случай. Ты свой среди этих стад, ты творишь чудеса в работе с ними, и со временем мы найдем для тебя место, где ты сможешь трудиться так же хорошо, как и на бойне. Я спасаю тебе жизнь, Рик. Другого на твоем месте я бы не стал держать на заводе. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Шанти кивнул, у него сдавило горло, он не мог говорить.

— Я отправляю тебя домой, отдохнешь пару дней. Никаких возражений. Это официальный приказ. Я подам рапорт, что тебе нездоровится. Когда ты вернешься, я назначу тебя на другой участок. Мы подыщем тебе место получше.

Шанти смотрел на своего босса с нескрываемой злостью. Слезы стекали в его бороду и там терялись. Выражение лица Торранса стало жестким.

— Иди домой! Сейчас же.


В перерыве между двумя дневными дойками, после того как были промыты стены и полы, у дояров появлялось много свободного времени, когда они могли посидеть, поболтать, сыграть в карты, покурить. Разговор неизбежно перешел на их первый ночной выход в город.

— Бетти серьезно сдвинулась на моем члене, — заявил Роуч.

Они слышали это уже десятки раз. Мейдвелл не дал Роучу возможности развить тему, сказав:

— Мне она другое говорила, Роуч. После того как ты отрубился, она мне сказала, что ищет настоящего мужика.

Роуч стал пунцовым.

— Я… когда это я отрубился?

— А помнишь, как облевал заднее сиденье автобуса?

— Нет, — возмутился Роуч.

— Так это потому, что отрубился.

Роуч посмотрел на Гаррисона и Парфитта, потом снова перевел взгляд на Мейдвелла. Все закивали.

— О, черт, — произнес он, проводя ладонью по волосам.

— Да ладно, забудь, Роуч. Всех тошнило. Нам просто удалось сдержаться и не уделать заводской транспорт. Девчонки, конечно, молодцы, отдраили салон, но в автобусе все равно воняет. Теперь все называют его Рвота.

— Да иди ты.

— А что, круто звучит, — сказал Мейдвелл.

Парфитт ухмыльнулся, но промолчал. Вечер с Торрансом до сих пор его тревожил. И ему казалось, что не его одного. Никто из ребят не упоминал о боях быков, и он не думал, что исключительно по причине их противозаконности.

— Во всяком случае, — продолжил Мейдвелл, — главное, что мне удалось дать Бетти то, что она хотела. Она… энергичная дамочка.

— Она не дамочка, — заметил Гаррисон.

Роуч заерзал на стуле и сделал вид, будто изучает колоду карт. Он был так близок к сексу с Бетти, и так опростоволосился. Впрочем, и любопытство его распирало. Хотелось выяснить все до конца.

— Ну, и… ты трахнул ее, Мейдвелл?

— Конечно. Считай, оказал тебе услугу. Я просто дал ей то, чего не смог дать ты. Надо же друга выручать, а?

Все захохотали.

Роуч снова покраснел.

— А ты… ты будешь с ней еще встречаться?

— Господи, нет, конечно. Для чего?

— Ну, я просто подумал, что, может быть… я не знаю…

— Послушай, Роуч, я не вижу никаких причин встречаться с Бетти во второй раз.

— Разве ты не хочешь еще раз ее трахнуть? — спросил Гаррисон. Он озвучил то, о чем все думали.

— Еще чего. Если Джефф Мейдвелл трахнул женщину, этого удовольствия ей хватает на всю оставшуюся жизнь.

Парфитт оставил троицу, включая Роуча, загибаться от хохота, а сам вышел на улицу покурить.

Он прислонился спиной к стене и только успел прикурить, как увидел Боба Торранса, который направлялся прямо к нему из цеха скотобойни. Парфитт невольно отделился от стены и выпрямился. Торранс приветственно помахал рукой.

— Как дела, Парфитт?

— Все хорошо. А у вас?

— Стреляться пока не собираюсь. Послушай, у меня есть работенка для тебя. Получишь весьма приличные сверхурочные.

— Что за работа?

— Ты только не волнуйся. После смены жди меня у погрузки. Надень какую-нибудь спецовку и настройся на достойную работу. — Торранс осклабился, обнажив коричневые зубы, и хлопнул Парфитта по плечу. — Только не говори никому, понял?

Парфитту ничего не оставалось, как кивнуть в знак согласия.

— Вот и молодец. До вечера.

Торранс отошел и вскоре исчез в дверях скотобойни. Парфитт затянулся, но вкус у сигареты стал отвратительным.


Глава 14


Впервые за многие годы Ричард Шанти возвращался домой пешком. Он по-прежнему нес на спине наполненный песком и кирпичами рюкзак, но сейчас у него не было желания подгонять себя, и он шел медленно, тяжело ступая. Дорога домой заняла гораздо больше времени; знакомые ориентиры, мимо которых он обычно пробегал за секунды, теперь можно было разглядывать минутами. Когда он приблизился к дому, то почувствовал, что ноги устали больше, чем когда-либо.

Он увидел в окне лицо Майи, встревоженной его ранним возвращением. Похоже, ей уже было любопытно, почему он не бежит и что все это значит. Он не думал, что она искренне переживает за него. Гораздо больше ее заботило, чтобы в доме было мясо и чтобы ее статус по-прежнему был выше, чем у остальных женщин города. Теперь ее заботы ровным счетом ничего для него не значили. Он понял, что больше не любит Майю. Возможно, сегодня у него впервые появилась возможность — а также время и силы — обдумать это.

Ее лицо в окне было жалкой копией того, что ему хотелось бы увидеть. В этом окне должна быть женщина, которая меня любит, или вообще никого не должно быть. Он прошел мимо окна на задний двор, скинул с плеч рюкзак и даже не потрудился умыться с дороги.

В кухне пахло мясом. Майя готовила его вот уже много недель подряд, с каждым днем все больше и больше. Жирный налет появился на кухонных занавесках, покрыл стены. Шанти улавливал запах мяса в ее волосах и одежде. Казалось, мясной дух выходил из нее вместе с потом, сочился из ее пор. Сырым мясом пахли ее руки, и этими же руками она дотрагивалась до овощей, которые он потом ел, этими же грязными пальцами промывала рис.

Он заранее мог сказать, что она не знает, то ли упрекать его за раннее возвращение с работы, то ли сочувствовать ему. Она решала для себя, стоит ли за него переживать. И разве это можно было назвать любовью?

— Что случилось? — спросила она наконец. В любой другой день он мог бы принять этот вопрос за проявление искреннего участия.

— Где девочки?

— Они еще в школе. — Майя обтерла руки полотенцем и подошла к мужу. — Что происходит, Ричард?

— Я бы хотел повидать их, когда они придут. Разбуди меня, хорошо?

Он прошел мимо нее в спальню.

— Дорогой, я задала тебе вопрос.

— Не беспокой меня, пока они не вернутся. Я очень устал.

В спальне он даже не потрудился переодеться. Он лег на кровать наискось и накрыл себя уголком покрывала, насколько того хватило. Он слышал, какое сосредоточенное молчание воцарилось на кухне, пока Майя раздумывала, то ли ругаться с ним, то ли не связываться и дать ему выспаться. Он знал, что она не станет его беспокоить. У нее не было на то права.

Он закрыл глаза. Перед ним проплывали лица Избранных. Их спокойные, любящие глаза, в которых не было упрека. Они говорили с ним. Ха, шу. Мы знаем тебя. Это ты даришь нам темноту, перед тем как мы отдаем себя. Ты нам сочувствуешь, ты наш освободитель.

Он мысленно вернулся в прошлое, вспомнил все глаза, что прошли перед ним. Души. Он сознательно делал свое дело. И ничем не мог искупить свою вину. Не было на земле такого наказания, которое было бы для него справедливым. Разве что в какой-нибудь невообразимой вечности он смог бы повторить судьбу многих поколений Избранных. И это была правда.

Сон не шел.

Он видел расчленение. Проколотые шкуры. Треснутые черепа. Кровь заливала полы и стальные поверхности столов. Хрустели суставы под грубым натиском щипцов. Длинные тонкие лезвия отрезали жир. Филеи падали на конвейерную ленту — их так быстро отделяли от скелета, что мясо было еще теплым. Окровавленные руки сортировали внутренности всех цветов радуги. Пониклая печенка. Опухшие почки. Пористое сердце. Он видел кости с остатками мяса и сухожилий, поблескивающие бледно-голубые хрящи. Кости варились в чанах с кипятком, а на поверхности плавал серый мозг и островки растопленного жира. Он, Ричард Шанти, не мог пошевелиться. На уровне его глаз приподнялась заслонка. Он выглянул из бокса, увидел дуло пневматического пистолета, приставленное к его лбу, и за ним — Торранса, улыбка которого пряталась в неопрятной бороде.

— Бога нет. Есть только мясо.

Шшш…

…щелчок.

Гема и Гарша открыли дверь. Он находился в какой-то странной дреме, его подсознание воскрешало заводские сцены в его собственной спальне, в его доме. Он судорожно сглотнул, чтобы не закричать.

— Здравствуйте, сладкие горошинки.

Близняшки стояли в дверях.

— Почему ты не на работе, папа?

Он почти улыбнулся. Дети были бесхитростны. Сон быстро испарился, чему он был рад.

— Мистер Торранс дал мне пару выходных дней, потому что я устал. Я сразу пришел домой и лег спать.

Этого объяснения оказалось вполне достаточно. Девочки приблизились к кровати.

— А тебе можно бегать? — спросила Гема.

— Я могу делать что хочу, поскольку я дома.

— А ты не устанешь еще больше? — спросила Гарша.

— Устану, конечно. И поэтому… — он натянул на себя покрывало, — …я останусь в постели столько, сколько захочу.

Это вызвало у девочек веселый смех, и, хотя глаза у них все еще были настороженными — или Гема и Гарша просто стеснялись? — они на цыпочках подошли к кровати, как будто он мог их не заметить.

— Папа? — подала голос Гема.

— Да-а-а?

— А ты расскажешь нам сегодня вечером какую-нибудь историю?

В прошлом он успевал рассказывать им на ночь сказки, но вот уже пару лет об этом не вспоминал. Все домашние традиции оказались забытыми. Он редко видел дочек.

— Это зависит…

— От чего? — одновременно спросили они.

— Ну… — начал он и, широко зевнув, плотнее закутался в покрывало. — Зависит от того, проснусь ли я вовремя.

— Вовремя — это, значит, перед сном? — спросила Гема.

— Ммм… хм.

Гарша сказала:

— Но почему бы тебе сейчас не встать? А потом снова ляжешь, когда расскажешь нам историю.

Шанти снова зевнул. А потом еще и еще.

— Я сейчас не могу встать. Я очень устал. Мистер Торранс сказал, чтобы я отдохнул, и я должен выполнить его приказ.

— А ты должен делать все, что прикажет мистер Торранс? — задала очередной вопрос Гема.

— Абсолютно все. Он мой начальник.

На близняшек его ответ, казалось, произвел впечатление.

— Папа? — произнесла Гарша.

— Да.

— Пожалуйста, не спи слишком долго. Пожалуйста, приди и расскажи нам историю на ночь.

Он почесал бороду, как будто принимал решение.

— Знаете что, — заговорщицки произнес он. — Я расскажу вам историю, если вы устроите своему папе хорошую взбучку.

Не колеблясь ни секунды, девочки прыгнули на кровать и дружно навалились на отца, обнимая его. Весили они гораздо больше, чем в прошлый раз, когда он брал их на руки. Это все мясо. В ответ он тоже стиснул их в объятиях и похлопал по попкам.

— Хорошо. Довольно. Вы так уморите своего бедного старичка. — Он спихнул дочек с кровати, с удовольствием отметив, что им не хотелось уходить. — Ну все, идите. Увидимся перед отходом ко сну, расскажу вам короткую историю.

— Только не короткую. Длинную, — с надеждой проговорила Гарша.

— Посмотрим.

— Па-пааа!.. — вместе протянули близняшки.

— Чем дольше вы будете здесь канючить, тем короче будет история.

Угроза возымела действие: дочки вышли и закрыли за собой дверь.

Сладость общения с ними после столь длительного перерыва быстро забылась. Все, о чем он мог думать, так это о тех своих девочках, которых загоняют в стойла, а потом отправляют по узкому углублению в бокс, на конвейер, где они отдают свою жизнь и оставляют после себя обезличенные куски мяса. С этим видением он и уснул.


После смены Парфитт нарочито долго возился в раздевалке, дожидаясь, пока уйдут остальные дояры.

Когда он в своей зеленой спецовке шел через двор к погрузочной площадке, накрапывал дождь. Парфитт испытывал неловкость, находясь во дворе в рабочей одежде, в то время как все уходили домой. Впрочем, никто не обратил на него внимания. Цеха мигом пустели в конце рабочего дня. Все торопились на автобусы, заполняя их собой до тесноты. Рабочих увозили домой, в Эбирн. Отдельная бригада оставалась на ночное дежурство — присматривать за скотом и охранять цеха от грабителей. Хотя в городе и не нашлось бы сумасшедших, которые отважились бы проникнуть на территорию завода. Ни у кого из горожан даже мысли не возникало рисковать своим статусом и обрекать себя на жуткую смерть.

Парфитт уже собирался закурить, но вдруг передумал. Капли дождя пятнами легли на его спецовку. Он скользнул под крышу погрузочной площадки. Никогда еще не доводилось ему бывать здесь в такой тишине. Обычно звуки скотобойни были слышны повсюду. А сейчас ничто не нарушало покой, разве что где-то позвякивала болтающаяся цепь. Предубойные загоны освобождали к ночи; стада Избранных до утра оставались на полях, в стойлах или на ферме.

Только запах не исчезал. Парфитт уже привык к запаху экскрементов. Здесь, на бойне, он был особенно резким, как будто животные из-за сильного внезапного испуга избавлялись от всех своих ядов и гормонов. Результат был, конечно, испытанием для человеческого носа. Кровь тоже имела свой запах. Он не чувствовался, когда просто резали мясо или убивали Избранных в ходе ритуала в младенчестве. Но кровь, сотнями галлонов вытекавшая из забитого скота во время кровопускания — по восемь — десять пинт из каждого тела, — воняла очень сильно. Гигиена на скотобойне была на высоте, но кровь как вода текла повсюду и просачивалась даже в трещинки. И никакими щетками и струями воды под высоким давлением нельзя было выскрести ее до конца. Хотя опилки регулярно меняли, кровь Избранных давно уже въелась в бетонные полы. Внутренности животных были полны всякой дряни на разной стадии пищеварения. В них скапливались и газы, и желчь, и гниль. Общую картину запахов дополнял слегка отдающий мочой запах почек, пряные ароматы селезенки и жирной печени, ингредиентов мясных пирогов и деликатесных паштетов. Парфитт сейчас даже думать не мог о паштете, хотя время близилось к ужину. Самым здоровым был запах парного мяса, отделяемого от еще теплых костей.

Звук мотора заставил Парфитта насторожиться. Он вышел наружу и увидел грузовик, который приближался со стороны молочного цеха. Тот, кто сидел за рулем, подмигнул фарами. Парфитт неуверенно помахал рукой в ответ. Грузовик завернул по дуге возле погрузочной площадки и припарковался задним ходом. Мотор затих, и открылась дверца. Торранс выпрыгнул из кабины. Через секунду с другой стороны из кабины выпрыгнули двое рабочих; Парфитт узнал их — эти были парни из той компании, что собиралась в «Динос».

— Вот так. Сейчас это закончим и по домам, — сказал Торранс.

Его парни точно знали, что нужно делать, и исчезли в темноте погрузочного цеха. Вскоре Парфитт расслышал звук катящейся тележки.

— Давай, пошевеливайся, Парфитт! — прикрикнул Торранс. — Я голоден как зверь, могу сейчас четверть туши умять. Если мы не будем дома в ближайшее время, мне придется съесть собственную жену.

Ухмылка Торранса не располагала к веселью, его глаза-буравчики впились в темноту склада, куда Парфитту идти совсем не хотелось. Он вскочил на погрузочную платформу и увидел, что каждый парень толкает перед собой тележку, груженную мясом.

— Там увидишь, где они стоят. — Один из парней взглянул на Парфитта. — В самом конце конвейера.

Тележки трудно было не заметить, даже если бы он не искал их. В цехе было двадцать, а может, и больше тележек с мясом. Они были не просто полные, а нагруженные выше краев. Парфитт попытался подсчитать, сколько Избранных ушло на такую загрузку. Когда он взялся за свою первую тележку, то увидел, что в ней вовсе не обрезки и отходы, а отборные отруба: толстые края, лопатки, кострецы, огузки. Прикинув в уме, он сделал вывод, что для того, чтобы наполнить тележки, нужно было забить и разделать от двухсот до трехсот Избранных.

Парфитт подошел со своей тележкой к открытому кузову. Нижние рельсы вошли в крюки в основании тележки и запрокинули ее. Лавина мяса хлынула в бездну кузова. Парфитт подтянул веревку, возвращая тележку в вертикальное положение.

Он и двое парней управились с работой меньше чем за десять минут. Торранс наблюдал, покуривая, и Парфитт чувствовал, что управляющий конвейером не сводит с него глаз. Поэтому он работал, стараясь не ударить лицом в грязь, но ему было страшно. Ведь всего несколько минут назад он думал о том, каким надо быть психом, чтобы решиться грабить завод — какая бы ни была нужда. И вот теперь он сам помогает Торрансу и его прихвостням похищать целый грузовик отборного мяса. Неудивительно, что Торранс пообещал ему «очень приличные сверхурочные». Если бы его и остальных поймали, то они оказались бы среди Избранных на бойне, точно так же как Гревилл Снайп, и отнеслись бы к ним с такой же «симпатией».

Когда погрузка была завершена, все четверо втиснулись в кабину, и Торранс угостил рабочих сигаретами. Парфитт взял одну, и руки выдали его душевное состояние.

— Вроде ты еще слишком молод для Трясучки, а, Парфитт? — с ухмылкой сказал Торранс.

Не было смысла скрывать правду.

— Я нервничаю, сэр, — ответил он. — Никогда не думал, что буду… воровать мясо.

Торранс завел мотор, и грузовик тронулся с места. Парни Торранса посмеялись между собой, и Парфитту стало еще более неуютно. Он начал подозревать, что Торранс выбрал его не из симпатии и не потому, что доверял ему. Просто на него собирались свалить вину в случае неудачи.

Впрочем, Торранс немного успокоил его, сказав:

— Мы не воруем мясо, сынок.

— А что же мы тогда делаем?

— Скоро увидишь.

Они доехали до заводских ворот, где, как ни странно, не оказалось ни одного охранника. Вместо того чтобы свернуть налево, к городу, Торранс поехал направо. Парфитт никогда еще не ездил в этом направлении. Даже не смотрел в ту сторону. Почти сразу за территорией завода начиналась пустошь.

Смеркалось. Позади них, за городом, уже садилось солнце. А впереди было темно, но Торранс вел грузовик с выключенными фарами. Очень скоро дорога стала ухабистой, и он снизил скорость, чтобы объезжать опасные и подозрительные ямы. Но вот дорога кончилась, и Парфитт смог разглядеть лишь две колеи, которые вели в темноту.

Справа виднелись следы от других колес. Торранс остановил грузовик, включил заднюю скорость, и грузовик стал задним ходом двигаться по этим колеям.

— Лучше, если ты выйдешь и посмотришь, куда мне сдавать, — сказал Торранс.

Парфитт ждал, что кто-то из парней, кто явно знал, что нужно делать, перелезет через него к двери.

— Я к тебе обращаюсь, Парфитт. Давай, шевелись! Я не хочу торчать здесь ни одной лишней секунды.

Парфитт открыл дверь и спрыгнул на землю. Он обошел грузовик сзади и увидел продолжение колеи. А потом земля как будто обрывалась. Он встал возле угла машины и подал Торрансу знак сдать назад. Как только грузовик двинулся на Парфитта, тот отступил в сторону. Позади него была пропасть, достаточно глубокая, чтобы навсегда поглотить грузовик.

Он поднял обе руки.

— Стой!

Скрипнули тормоза, и грузовик вздрогнул от резкого торможения.

Торранс крикнул из кабины:

— Сними крюки и отойди, Парфитт!

Он повиновался. Задний борт кузова была открыт. Зашипела гидравлика, и кузов начал запрокидываться. Парфитт заглянул в похожую на кратер воронку, уже догадываясь, что там находится. Запах, во сто крат резче, чем на скотобойне, ударил в нос. На дне пропасти гнило то, что осталось от тысяч Избранных.

Грузовик начал разгружаться, пополняя запасы разложившегося мяса.

— Посмотри, пустой? — услышал Парфитт голос Торранса.

Парфитт заглянул в кузов, чтобы соскрести мясо, застрявшее в углах или прилипшее к бортам. Достал все, до чего смог дотянуться. Он вернулся к кабине, пока Торранс возвращал кузов в горизонтальное положение.

— Мне нужно…

Ему протянули щетку. Он взял ее, запрыгнул в кузов и вымел остатки мяса. Торранс завел двигатель, ему не терпелось поскорее уехать. Впервые Парфитт был с ним солидарен. Он подбежал к двери и забрался в кабину. Щетку один из рабочих убрал за спинку сиденья. На завод четверо мужчин возвращались в молчании.

Торранс припарковал грузовик.

— Переодевайся, подброшу тебя до города, — сказал он.

Уже стемнело, а путь до города был неблизкий. У Парфитта не было выбора.

Они встретились у ворот, на этот раз Торранс управлял маленьким микроавтобусом. Парфитт сел сзади. Его нисколько не удивило то, что Торранс доставил всю бригаду прямиком к «Динос».

— Быстренько освежим дыхание, — сказал Торранс.

— Я лучше пойду ужинать домой, — отозвался Парфитт.

— Только сначала выпьешь, сынок.


В будничный вечер в «Динос» было не так шумно, как в выходные, но все равно посетителей было немало.

Торранс взял всем выпивку. Бармен кивнул Парфитту, узнав его, и все четверо уселись за тот же столик, где сидели в прошлый раз.

— Парфитт, — сказал Торранс, — это Стоунбенк и Хейнс.

Он обменялся с ними рукопожатиями.

Торранс поднял рюмку.

— За кровь Избранных. Чтобы как можно дольше кормила город.

Трое рабочих выпили водку вслед за Торрансом.

Никто не нарушал молчание. Парфитт знал, что все ждут его вопроса, и не стал тянуть.

— Что мы делали?

— Мы сделали две вещи, — сказал Торранс. — Избавились от излишков и выполнили приказ.

Парфитт ушам своим не верил.

— Излишков?

— Потише! — рявкнул Торранс. — Ты работаешь на очень эффективную организацию. Мясной завод Магнуса так хорошо справляется с работой… — Он сделал круговое движение рукой. — Мы так хорошо справляемся с работой, что Избранные плодятся высокими темпами, а производство растет как никогда. Чтобы остановить снижение цен на мясо, мы должны время от времени избавляться от некоторого количества продукции.

Парфитт пытался вникнуть в смысл сказанного. Насколько ему было известно, многие горожане были на грани голода именно потому, что мясо стоило слишком дорого. Должно быть, Торранс ошибся. Или просто врет.

— Но мяса не хватает, мистер Торранс. Мы боремся за то, чтобы производить его больше.

— Неправда, — сказал Торранс. — Все ерунда. Мы говорим об экономике. О бизнесе. Люди могут не иметь возможности покупать мясо, но не потому, что мы его не поставляем. Наш завод процветает — и, кстати, наши зарплаты тоже, — потому что цена на мясо высока.

Хейнс, который, как догадался Парфитт, уже не раз слышал эти речи, вышел из-за стола, чтобы заказать еще водки.

— Но ведь если Магнус снизит цену мяса, больше людей смогут его покупать. Гем самым увеличится товарооборот.

Торранс кивнул.

— А ты смышленый парень, Парфитт. В каком-то смысле ты прав. В снижении цен есть свой резон. Однако вся ситуация с мясом влияет на настроение людей. Если люди знают, что мясо дорого, они уважают его и тех, кто может его себе позволить. Если все смогут покупать мясо, оно не будет иметь такой ценности, пусть даже Магнус и сохранит свою прибыль. Понимаешь?

Парфитт тоже кивнул. Хотя не понимал. Он просто не понимал смысла того, что происходит.

— А как к этому относится «Велфэр»? — спросил он. — Ведь есть слово Божье, которое говорит о том, что Избранные посланы сюда для всех нас, а не только для тех, кто может себе позволить есть их мясо.

— Бизнес Эбирна и его религия, как ты это скоро поймешь, случайные попутчики, — ответил Торранс. — Они терпят друг друга, потому что поодиночке не выживут.

Хейнс вернулся с выпивкой. Выпили залпом. Водка не стоила того, чтобы ее смаковать.

— Думаю, всем нам пора поесть, — сказал Торранс. — Хочешь поехать домой, Парфитт?

— Нет, спасибо, сэр. Я пройдусь пешком.

— Отлично. Только сначала подойди к автобусу и получи то, что тебе причитается. После чего ты станешь хорошей добычей для воришек.


Глава 15


— Давным-давно, — начал Шанти, — жили два брата, Питер и Джеймс…

Он сделал короткую паузу и продолжил:

— Питер и Джеймс были самыми бедными детьми во всем городе и жили они в таком месте, где все дома были разрушенные, без окон и дверей, без крыши, открытые всем дождям и ветрам. Мальчики были очень худенькие, потому что им нечего было есть. Иногда они питались сорняками, проросшими в трещинах разбитых фундаментов. Или ели листья и орехи, срывая их с тех немногих деревьев, что росли в их квартале. А бывало, что они набирались храбрости и пробирались в богатые районы, где находили хлеб, выброшенный на помойку сытыми горожанами. Иногда воровали яблоки в садах богачей.

У Питера и Джеймса не было ни отца, ни матери, ни друзей. Они жили одни, сколько себя помнили, и друг для друга были единственными на всем белом свете. По ночам, особенно зимой, Питер и Джеймс крепко прижимались друг к другу, чтобы согреться и избавиться от чувства одиночества.

Однажды Питер сказал Джеймсу: «Мне надоело быть одиноким и голодным, мне надоело жить без друзей».

«Мне тоже, — сказал Джеймс. — Почему бы нам не поискать место получше, где можно было бы жить?»

И они решили исследовать заброшенный квартал, где прожили всю свою жизнь. Они не могли пойти в благополучные кварталы города, потому что жители, хотя и были богатыми и сытыми, обязательно попытались бы их схватить и съесть. Поэтому братья бродили по старым развалинам и пустым улицам в поисках лучшей доли.

Они искали целую неделю, но нашли лишь еще более ветхие дома.

Они искали еще две недели, но не нашли еды больше, чем было у них.

Они искали еще три недели, но не встретили никого, с кем можно было бы поговорить.

И тогда они уселись на обочине разбитой дороги и заплакали, обнявшись, потому что им было так грустно, так одиноко, так голодно, что не хотелось жить.

И вот тогда прямо перед ними возникло странное крохотное существо. Оно жужжало, порхало в воздухе и было похоже на крохотного человечка с крылышками. Мальчики так удивились, что разом перестали плакать. И тут, что еще более странно, летающее существо заговорило с ними. У него оказался очень громкий голос.

«Почему вы плачете, глупые? — спросило летающее существо. — Вы еще даже не начали искать. Ищите еще неделю, и я обещаю, что вы найдете то, что сделает вас обоих счастливыми».

Летающий человечек запрыгал в воздухе, как будто его взволновали собственные слова.

«Но, — сказал он, вдруг посерьезнев, — опасайтесь Ферримена. Если он вас поймает, то зажарит живьем, а потом съест ваши глаза, уши и нос, после чего начнет выедать у каждого из вас желудок».

Питер и Джеймс задрожали от страха. Они были так слабы, что, казалось, не могли продолжать поиски. И если бы им встретился Ферримен, у них не было бы сил от него убежать.

Смущаясь от того, что впервые приходится разговаривать с летающим человечком, и не зная толком, что сказать, Питер произнес: «Извините, но мы еще очень маленькие и очень, очень худые. Понимаете, мы питались только сорняками, листьями и орехами. Иногда нам… нам… удавалось раздобыть пару яблок. Посмотрите сами, — он вытянул перед собой руки, а потом указал на руки Джеймса, — мы не сильнее, чем хворостинки».

Человечек почесал свою малюсенькую голову и спросил: «А много ли вам нужно, чтобы стать счастливыми?»

«О, очень много», — ответил Джеймс.

«Вы голодны?» — осведомился он.

«Мы почти умираем от голода», — сказал Питер.

«Вы одиноки?» — спросил он.

«Мы самые одинокие на свете», — ответил Джеймс.

«Ну, тогда вот что, — произнес человечек. — Помните о том, что вы ищете, и это придаст вам сил».

«В самом деле?» — спросил Питер.

«Правда?» — спросил Джеймс.

«Да, — ответил человечек. — Вы станете гораздо, гораздо сильнее».

После чего пролетел три круга по кругу и исчез.

Питер и Джеймс посмотрели друг на друга широко открытыми глазами.

«Мы действительно видели летающего человечка?» — проговорил Питер.

«Кажется, да, — сказал Джеймс. И добавил: — Он действительно говорил с нами?»

«Да, — ответил Питер. — Кажется, говорил».

Оба мальчика улыбнулись, потому что от общения с человечком им стало намного легче. Это было странное существо, но оно отнеслось к ним по-доброму. Никто и никогда к ним так не относился.

Братья стали искать сорняки, чтобы поесть и набраться сил для дальнейшего путешествия, и неподалеку обнаружили целые заросли. Это показалось им большой удачей. Они ели горькую траву, но были и этому рады. Вскоре они продолжили поиски.

Питер и Джеймс бродили по таким местам, где раньше не бывали и о которых ничего не знали. Через шесть дней поисков они снова были без сил, но вокруг все стало меняться. Появились дома, и не такие разрушенные, как те, что остались позади. Некоторые дома были с крышами и даже с окнами и дверьми. Питер и Джеймс обшаривали эти дома, но не находили ничего, что могло бы сделать их счастливыми, ничего, чем можно было бы наполнить желудок, и никого, с кем можно было бы поговорить.

Они уже начали думать, что им приснился тот человечек и все его советы. Хуже того, им стало казаться, будто от голода у них попросту начались видения.

И тут на землю опустился туман, затянув все вокруг белой пеленой. Братья увидели, что стоят перед самым последним домом заброшенного квартала. За которым уже не было ничего. У входной двери лежала большая груда костей. Кости были гладкими и абсолютно чистыми. Некоторые из костей выглядели так, будто принадлежали маленьким мальчикам вроде Питера и Джеймса.

Они оба подумали, что, возможно, маленький человечек был другом Ферримена и нарочно велел им прийти сюда, чтобы Ферримен смог полакомиться еще двумя сиротами.

Они попятились назад, готовые бежать прочь, когда дверь распахнулась, и из тумана выплыла огромная фигура. Это был настоящий гигант, гораздо выше нормального человека и вдвое толще. Длинные, густые, всклокоченные рыжие волосы покрывали его руки, ноги и лицо, свисали с головы до бедер. На нем были только рваные брюки, которые заканчивались ниже колена, и жилет без пуговиц. Создавалось впечатление, что он вот уже сто лет носил одну и ту же одежду и просто вырос из нее.

От маленьких мальчиков, подумали Питер и Джеймс, должно быть, очень сильно поправляются.

Ферримен увидел их и закричал: «ААА-РРР-ГГГ! ВРЕМЯ УЖИНА!»

Он бросился к ним, широко расставив руки, намереваясь схватить обоих сразу.

«Бежим!» — крикнул Питер, и мальчики развернулись и бросились наутек что было сил. Туман был густой, и трудно было разобрать, куда они бегут. Братья держались за руки, потому что не хотели потерять друг друга, и это замедляло их бег. Гем временем Ферримен догонял их, ведь ноги у него были длинные, как ходули, и один его шаг был как четыре шага мальчиков. Он очень быстро приблизился к ним, и его огромные ручищи уже тянулись, чтобы их схватить.

«Теперь вы от меня не уйдете, моя закуска. Теперь-то уж я ПОУЖИНАЮ!»

«Отпусти мою руку, — сказал Джеймс брату. — Это наше единственное спасение».

«Нет! — крикнул Питер. — Что, если я никогда не найду тебя?»

«Думай о том, что мы ищем, и найдешь меня».

Ферримен уже хватал их своими ручищами. Джеймс отпустил руку Питера и бросился в туман. Ему удалось выскользнуть из лапы великана. Питер побежал в другую сторону. И тоже улизнул от великана.

Ферримен не мог решить, за кем бежать, и, пока он раздумывал, оба мальчика скрылись.

«ААА-РРР-ГГГ! — закричал Ферримен. — НЕТ УЖИНА! ААА-РРР-ГГГ!»

Ферримен еще долго стоял на месте, обнюхивая воздух. Потом решил, что один след пахнет вкуснее, и, развернувшись, бросился в ту сторону, куда побежал Питер.

Разлученные, мальчики слышали топот огромных ног Ферримена, который за ними гнался. От каждого его шага сотрясалась земля.

Джеймс крался на цыпочках, бесшумно, но туман был такой плотный, что он ничего не видел перед собой и даже не догадывался, в какую сторону движется. С Питером было то же самое. Теперь оба мальчика были еще более одинокими, и, разумеется, им стало еще страшнее. Они были так напуганы, что им казалось, будто Ферримен слышит, как стучат их сердца, и преследует их, идя на этот звук.

Джеймс споткнулся о битый кирпич и упал. От удара об землю у него потемнело в глазах. Его голова и руки свисали куда-то вниз. Он открыл глаза и обнаружил, что смотрит прямо в черную яму, такую глубокую, что она казалась бездонной. Еще один шаг — и он провалился бы туда и уже никогда не увидел бы Питера.

Но Ферримен услышал, как падал Джеймс, и побежал в его сторону. Питер тоже это слышал. Он хотел позвать брата, чтобы удостовериться, что с ним все в порядке, что его не схватил Ферримен. Но Питер не осмелился крикнуть. Вместо этого он тоже побежал к тому месту, откуда, как ему показалось, донесся шум.

И тут он услышал тяжелые шаги за спиной. Так получилось, что он оказался между Феррименом и своим братом. Теперь Ферримен преследовал Питера, пока они оба бежали к Джеймсу. Питер рискнул оглянуться и увидел развевающиеся в тумане длинные рыжие волосы. Ферримен уже догонял его, тянул к нему свои длинные ручищи.

Уже не было смысла таиться, и Питер позвал брата: «Джеймс! Где ты?»

«Сюда! — отозвался Джеймс. — Быстрее, Питер, я слышу, как приближается Ферримен!»

«Он у меня за спиной! — крикнул Питер. — Боюсь, мне не убежать от него».

«Нет, Питер. Ты сможешь. Думай о том, что мы так долго искали. Я тоже об этом думаю. Когда ты будешь достаточно близко, я скажу, что тебе нужно будет сделать, и ты очень постараешься. Хорошо?»

«Я все сделаю, Джеймс. Я постараюсь».

Питер уже слышал тяжелое дыхание Ферримена и улавливал запах мертвых мальчиков, который исходил из желудка великана. Питер подумал обо всем, что он и его брат так долго искали, и побежал во всю мочь. Но он уже давно ничего не ел, и его ноги устали и отяжелели. У него невольно возникла мысль, что скоро ему придет конец. И тут в тумане появилась расщелина, и откуда-то сверху в нее проник тонкий луч света. Пробегая сквозь этот свет, Питер наполнялся силой. Он побежал еще быстрее и почувствовал, как рука Ферримена рубанула воздух у него за спиной. Рыжий великан опять упустил мальчика.

И в этот момент Питер услышал голос Джеймса, очень громкий и очень близкий. «Прыгай, Питер, прыгай как можно дальше и как можно быстрее».

И Питер прыгнул изо всех сил, что у него остались, взмыв в воздух.

Он посмотрел вниз и увидел, что летит над черной дырой, которой, казалось, не было конца и края. Джеймс, видимо, приказал ему прыгнуть навстречу смерти. Но Питер не сдался даже тогда. Он подумал о том, как было бы хорошо снова встретиться с братом и оказаться в безопасности. Он думал об этом и о том, как они будут счастливы.

И в следующее мгновение он почувствовал, что Джеймс крепко держит его в руках. Брат поймал его на другом краю черной ямы.

Они оба оглянулись назад и увидели в тумане Ферримена. Он тоже их увидел. Двух красивых, вкусных маленьких мальчиков, которых можно было бы зажарить живьем.

«АААРРРГГГ! УЖИН!» — кричал Ферримен, приближаясь к яме.

И вдруг Ферримен скрылся из виду.

Мальчики слышали, как он долго, очень долго летел вниз и все время кричал: «АААРРРГГГ!..»

Они так и не расслышали, как Ферримен ударился об дно.

Питер и Джеймс были так рады видеть друг друга живыми, что они сели на землю и заплакали от счастья. А потом легли, прижались друг к другу и уснули, потому что обессилели.

Когда они проснулись, туман уже рассеялся, и вдалеке они увидели тот самый дом, где проживал Ферримен. Они подошли, чтобы посмотреть на него вблизи. У входа уже не было груды костей съеденных мальчиков.

Братья вошли в дом, где было пыльно и тихо, как будто никто в доме не жил много-много лет. Комнаты были пустыми. Питер и Джеймс прошли по всему дому и остановились перед дверью черного хода. Они отворили ее и обомлели. Такого они еще в жизни своей не видели.

Перед ними был сад. В саду было много деревьев, и ветви всех деревьев сгибались под тяжестью самых разных фруктов. По всему саду между деревьев росли дикие растения и цветы самой невероятной расцветки. И что еще более удивительно, над цветами порхали, собирая нектар, маленькие человечки.

А самое замечательное было то, что Питер и Джеймс увидели всех мальчиков, которых когда-то съел Ферримен. И не только мальчиков, но и девочек. Все они воскресли и были точно такими, как до встречи с людоедом. И теперь им можно было не бояться Ферримена, а Питер и Джеймс могли забыть про одиночество, голод и печали…

Обычно девочки засыпали задолго до того, как он заканчивал свой рассказ, но сегодня этого не случилось. Они смотрели на него, широко раскрыв глаза, слушали внимательно и спать явно не собирались. Рассказывая эту историю, он сильно рисковал. Если бы Майя подслушивала, она бы уже давно остановила его; эта сказка напоминала богохульство. Но чем больше он фантазировал, тем больший смысл она приобретала для него. Он нащупал своеобразный ритм, и этот ритм увлекал его все дальше.

Девочки смотрели на отца во все глаза, каждая прижимала к груди куклу, и лицо одной и другой было сосредоточенным. Он как будто услышал их вопросы еще до того, как те прозвучали. И не знал, как будет на них отвечать.

— А почему у мальчиков не было мамы с папой? — спросила Гема.

— Я думаю, их мама и папа умерли, и мальчики остались одни в целом мире.

— А это было по правде? — спросила Гарша.

— Да. Иногда такое случается. Если ребенок остается без родителей или если его родители слишком бедны, чтобы содержать его, и вынуждены от него отказаться, ребенок называется сиротой.

— А в Эбирне есть сироты? — спросила Гема.

Это был непростой вопрос. Ричард Шанти решил не отвечать прямо, вместо этого спросил:

— А вы их видели?

Близняшки покачали головой.

— А в вашей школе нет таких?

— Нет, — дружно ответили они.

— Ну вот и ответ на твой вопрос, Гема.

Девочки переглянулись, как будто договариваясь, какой теперь задать вопрос. Его произнесла Гема:

— А вот Ферримен и маленькие летающие человечки, папа… Они настоящие?

— А ты как считаешь?

Гема задумалась.

— Если мы их не видели, это же не значит, что их нет, верно? — проговорила она. — Может, они где-нибудь прячутся?

Он улыбнулся.

— Может быть.

— Ферримен не придет в наш дом, правда, папа? — спросила в свою очередь Гарша.

Он не хотел, чтобы сказка получилась жестокой. Но, по крайней мере, образ Ферримена отвлек детей от более опасных тем.

— Я не думаю, что Ферримен когда-нибудь здесь появится, — ответил Ричард Шанти. — Ему слишком далеко идти. Я бы не стал беспокоиться. — Он замолчал и после секундной паузы добавил с улыбкой: — Пора заканчивать разговоры. Если вы будете умницами, завтра я расскажу вам новую сказку. А сейчас пора спать, и без возражений, в противном случае сказок больше не будет. Ну все, Гарша, полезай на свой второй этаж!

Сказку обе девочки слушали на нижней кровати. Теперь пришло время Гарше возвращаться к себе на верхнюю кровать. Неохотно она перебралась через сестру и вскарабкалась по лестнице. Шанти поцеловал Гаршу в лоб, потом поцеловал Гему и сказал:

— Я оставлю дверь приоткрытой, но чтобы я не слышал ни звука. Иначе никаких больше сказок, договорились?

— Хорошо, папа, — одновременно ответили девочки.

— Вот и славно. А теперь спите крепко.

Он оставил дочек одних, но через час заглянул к ним, прежде чем самому идти спать. Гарша вернулась на нижнюю кровать, и девочки спали, крепко обнявшись, как две обезьянки. Он не стал их будить. Постояв над ними, он отправился к себе в спальню.


Из своего укрытия в заброшенной башне Коллинз мог подавать сигналы Стейту и Вигорс, своим ближайшим сподвижникам. Он зажег газовую лампу и вынес ее на маленький холодный балкон. Сменивший направление ветер нес на город гнилые запахи мясного завода. Колинз поставил лампу на балюстраду и отсчитал шестьдесят секунд, зная, что по крайней мере один из помощников ждет его сигнала. Потом он унес лампу внутрь и сел на продавленный диван.

Прошло не больше десяти минут, как раздался тихий условный стук в дверь. Коллинз откинул металлическую щеколду — единственный механизм, который еще функционировал, — и открыл дверь. Стейт и Вигорс зашли вместе. Сели на пол перед диваном. Лампа давала слабый желтый свет. Коллинзу были ненавистны газовые приборы, но, если он сам чувствовал себя в темноте как рыба в воде, для Стейта и Вигорс следовало предусмотреть некоторое освещение.

— Мы не думали, что ты вернешься, — сказал Стейт. Это был грузный мужчина, обладавший нежной душой. Коллинз уловил нотку облегчения в его голосе.

— Я тоже не думал. Но впереди еще много дел. Я должен был вернуться.

— Что случилось? — спросила Вигорс.

— Магнус сыграл мне на руку. Но он так просто не сдастся. Вам нужно будет предупредить всех, чтобы спрятались или приготовились к визитам его головорезов. Все, кто связан со мной, составляют группу риска. Проследите, чтобы люди знали о том, что нельзя возвращаться в ангар. Никогда. Это в прошлом.

— Что теперь будем делать? — задала еще один вопрос Вигорс.

— Прежде всего исчезнем. — Коллинз откинулся на спинку дивана и окинул их взглядом. — А потом мы сделаем так, чтобы Магнусу жизнь медом не казалась.

— А «Велфэр»? — подал голос Стейт. — Они недалеко от него ушли.

Коллинз кивнул.

— Я знаю. Им отведена другая роль.

Некоторое время все молчали. Стейт, словно загипнотизированный шипением и светом газовой лампы, размышлял. Лицо Вигорс было непроницаемым. Даже при дневном свете трудно было распознать, мужчина это или женщина, а здесь, в полумраке, ее лицо напоминало маску. После паузы она заговорила первой:

— Обратного пути нет.

— Это так, — сказал Коллинз. — Но много людей может пострадать. Нужно, чтобы каждый, кто пойдет с нами, сделал этот шаг добровольно. У каждого должна быть свобода выбора.


Глава 16


Он все не мог решить, как изложить им свой план. Будут ли они по-прежнему доверять ему? Не разочаруются ли в нем?

Поначалу он не заглядывал так далеко, не понимал до конца, что нужно делать, пока не встретился с Магнусом и не увидел, что он за человек. Принести себя в жертву, оказавшись в лапах Мясного Барона, — этого было недостаточно. Его, Коллинза, смерть ничего бы не изменила. Можно было добиться только молчания — а нужно было, чтобы звучал его голос. Это был голос правды, голос разума.

Он привел своих последователей к этому этапу и теперь должен был составить четкий план дальнейших действий — у него не было иного выбора. Задача была не из легких. Последователи ждали. Он размышлял. Они привыкли к его паузам.

Коллинз провел рукой по своей гладкой голове. На ней уже должны были показаться новые волоски, но с тех пор, как он в последний раз побрил голову, ничего не изменилось. То же самое было и на лице. В течение нескольких дней уже могла бы отрасти щетинистая бородка, но его щеки оставались гладкими, как тыльная сторона запястий. Он подумал, что, возможно, все это связано с тем шоком, что он испытал от встречи с Магнусом: тело отозвалось на него в большей степени, чем душа, — но объяснение казалось маловеским. Сейчас он был более спокойным и решительным, чем в момент похищения, а к смерти он был готов даже тогда.

Их убежище посреди разрухи и упадка Заброшенного квартала было убогим, но чисто прибранным. К ночи они очистили помещение от мусора, привели в порядок, насколько это было возможно. Мебель потихоньку принесли сподвижники. Убежище находилось в глубоком подвале и могло стать их могилой в случае обрушения древних опор и арок, Тут и там в туннелях зияли пустоты, но Коллинз сказал, что они существуют еще с тех времен, когда Эбирн был далек от того, во что превратился сейчас.

Обсуждать историю города наверху считалось богохульством. Согласно Книге даров, Эбирн возник из пустоши по воле Господа. До этого здесь не было ничего, кроме черной безжизненной земли.

И вот сподвижники Коллинза сидели сейчас перед ним, ожидая, когда он заговорит.

Это были его люди, обновленные души города, воспитавшие себя с помощью упражнений, которым он их научил. Изредка питаясь овощами — самые последовательные вообще ничего не ели, — они стали сильнее по сравнению с тем временем, когда день за днем потребляли плоть Избранных. У Коллинза было тридцать последователей. Из тысяч горожан — тридцать чистых душ.

Он поднял глаза и оглядел их лица.

— Когда я смотрю на вас, я вижу новые горизонты. За короткое время, менее чем за два года, нас стало много таких, желающих не только изменить свою жизнь и сделать ее правильной, но и пожертвовать многим ради будущего.

Коллинз обвел взглядом стены. Если бы не газовые лампы, он и его соратники сидели бы в кромешной темноте. На третий подземный уровень Заброшенного квартала свет не проникал.

— Это печально, что мы, питающиеся светом и воздухом, вынуждены жить там, куда не может пробиться солнечный луч и где воздух лишен всякой жизни. Все, что мы делаем сейчас, это жертва. И об этом я должен с вами поговорить.

Он умолк и через секунду продолжил:

— Всего неделю назад я верил, что, если Магнус публично казнит меня руками своих мясников, это станет событием, которое заставит город понять, как неправильно он жил все эти годы. Я полагал, что те из вас, кто находится сейчас здесь, и другие, кто слушал меня наверху, распространят слова правды и со временем революция положит конец потреблению мяса в Эбирне. И тогда придет конец Мясному Барону и «Велфэр».

И вот я повстречался с Магнусом. Говорил с ним. Схлестнулся с ним. И могу вам сказать, что был слишком наивен и глуп, полагая, что мы сделали достаточно. Это не так. Мы находимся лишь в начале пути.

Коллинз посмотрел на свои ладони, сжал кулаки, протянул руки навстречу своим сподвижникам и снова заговорил:

— Мне бы хотелось нарисовать вам будущее. Но я не могу. Однажды я уже ошибся в своих предсказаниях. Теперь я вижу, что могу лишь составить четкий план действий и надеяться на то, что каждый из вас по-прежнему будет готов помогать мне. И я хочу, прежде чем продолжать, вновь повторить: каждый из вас свободен. И всегда будет свободен. Я не прошу вас делать то, что вы не хотите делать. Вы можете уйти в любое время, и никто не скажет о вас дурного слова. Каждый из вас достиг куда больше, чем я рассчитывал в самом начале пути. Вы очистили свои души. То, что я прошу от вас, противоречит тому, за что я ратую, но я прошу об этом, потому что другого пути нет.

Мы должны выступить против Магнуса и его людей. Мы должны донести до них нашу правду в той форме, в какой они это понимают. Эта форма — не словесная. Думаю, вам всем понятно, что я имею в виду.

Коллинз снова замолчал и продолжил после короткой паузы:

— Зло правит Эбирном посредством Магнуса и «Велфэр», и это так же очевидно, как и то, что в жилах Избранных течет человеческая кровь. Что бы мы ни сказали, какой бы пример ни подали, ничто и никогда не остановит стремление Магнуса к власти или желание «Велфэр» контролировать город при помощи своей извращенной религии. Мы должны сделать то, к чему никто из нас до сих пор не был готов… Мы должны объявить им войну.

Коллинз вглядывался в лица последователей; его беспокоило то, что чем больше он говорил, тем дальше от курса отклонялся корабль их единства. Ни одно из лиц не выражало эмоций. Новый образ жизни позволил им управлять чувствами и поддерживать сознание незамутненным. Поэтому сейчас они думали, оценивали его слова. И готовили себя к расколу — он был в этом уверен. Коллинз мысленно кивнул. Они были свободны. Это были не пустые слова. Если бы ему пришлось вернуться и сразиться с Магнусом в одиночку, он бы сделал это без всяких упреков в адрес своих последователей. В самом деле, они и так уже изменили Эбирн.

В подвале воцарилась тишина, нарушаемая лишь шипением газовых ламп. Коллинз чувствовал, что должен сказать еще что-то важное, конкретное, прежде чем попросить их поднять руки, должен подробно изложить им свое видение их будущей кампании. Он уже приготовился говорить, когда поднялась Вигорс.

— Я буду воевать, — сказала она.

Стейт вскочил сразу следом за ней.

— Я буду воевать, — сказал он.

Один за другим они вставали, и их простые слова эхом разносились под землей, а когда последний отзвук стих, не осталось ни одного сидящего.


Слабый огонь потрескивал в камине, но это была роскошь, которую могли себе позволить лишь немногие. В городе осталось мало земли, где росли деревья, а если и росли, то не цвели. Только «Велфэр» мог своим декретом разрешить вырубку дерева, и горожанам, пойманным за нанесение вреда деревьям или кражу веток — сломанных ветром или дождем, — грозили суровые штрафы или принудительный труд. Дровами для растопки служили в основном части разрушенных домов, но найти их в последнее время становилось все труднее.

Огонь почти не давал тепла и не создавал уюта, но Великий епископ никогда не возмущался по этому поводу.

— У меня с тобой чертовски неприятная проблема, Епископ.

Что его возмущало, так это поведение посетителя. Его поведение, манера говорить — да и само его присутствие. Великий епископ глубоко вздохнул.

— Если я правильно понимаю, — отозвался он, — у всего города чертовски неприятная проблема.

Посетитель пожал плечами, запустил в свою рыжую бороду пальцы одной руки, пальцами другой руки сжимая сигару.

— Этот город и его жители мне безразличны. За исключением тех, — Магнус направил на Епископа два пожелтевших пальца курильщика, — кто ест мясо, моих служащих и Избранных. На этих людях мир держится. И твой мир тоже, Епископ. Но большинство горожан так же тупы, как то мясо, что они едят. Если бы не деньги, которые они выкладывают за мою продукцию, я бы их самих пустил на дешевую начинку для пирогов.

— Что ж, теперь я вижу, как ты относишься к тем, кто тебя окружает. И тем не менее ты проделал такой путь, чтобы лично со мной обсудить проблему. Это меня удивляет, учитывая то, что обычно ты присылаешь гонца со своими просьбами. — Великий епископ задумался и через некоторое время добавил: — Господи, я же видел тебя в последний раз лет пять назад, Рори.

Епископ наблюдал за тем, как закипает Магнус, но это ничуть его не обеспокоило — он знал, что Мясной Барон ничего ему не сделает. Им предстояло обмениваться колкостями и раздражать друг друга до тех пор, пока проблема не будет разрешена и не будет выработан план действий. Сотрудничество быстрее и проще привело к результату, но у Магнуса был свой стиль.

— Продажи падают, — сказал он.

Великий епископ решил пропустить это сообщение мимо ушей. Он устремил взор на огонь, придав своему лицу выражение благочестивой отрешенности.

— Хм?

— Каждую неделю мы вывозим на свалку тонны мяса. Спрос падает.

Великий епископ поднял брови, но продолжал смотреть на огонь.

— Падает, говоришь? Ну что ж…

Краем глаза он видел, как Магнус ерзает на стуле. Мясному Барону явно не хватало места: обе ягодицы едва умещались на сиденье.

— Горожане, — произнес Магнус сквозь стиснутые зубы, — стали потреблять меньше мяса.

С выражением усталости и легкого раздражения Великий епископ отвел взгляд от камина.

— Видишь ли, Рори, мне представляется, это твоя «чертовски неприятная проблема», а вовсе не моя.

Магнус резко встал со стула, едва его не опрокинув.

— Этот псих Джон Коллинз распространяет крамольные речи, богохульствует, и многие его слушают, Епископ. Он говорит людям, что не надо есть мясо. — Великий епископ только сейчас заметил, что тело Магнуса сотрясает дрожь, и мысленно улыбнулся. Ему уже доводилось видеть Магнуса в гневе — тот всегда на что-нибудь злился, — но чтобы его трясло от ярости, такое он наблюдал впервые. С такими нервами, подумал он, парень долго не протянет. — Он говорит им, что можно вообще ничего не есть. И некоторые ему верят, Епископ. Этот парень — катастрофа для нас.

— Сядь, Рори.

— Я готов на…

Великий епископ поднял руку, сделав дружелюбный жест.

— Просто сядь и выслушай меня. Джон Коллинз психически нездоров. Это я тебе гарантирую. Но то, что он говорит, настолько нелепо, что он сам себя погубит своими речами. Надеюсь, ты не веришь тому, что он болтает.

— Конечно нет, черт возьми.

— Тогда почему ты думаешь, что его слова могут что-то изменить? Нам нужно думать о перспективе, Рори. Коллинз поболтает и успокоится, но, когда люди поймут, что отказ от мяса и от пищи вообще ведет к слабости и скорой смерти, они осознают, насколько глупы они были. Тогда и кончится время Коллинза.

— Но он уже многое изменил, — возразил Магнус. — Люди слушают его и делают то, что он говорит. Тебя разве не волнует, что он богохульствующий еретик?

Великий епископ посмотрел ему в глаза.

— Он не первый такой на моем веку, Рори.

Магнус опустился на стул. Но сделал это, казалось, от усталости, а не потому, что успокоился.

— Но он издевается над «Велфэр».

— Мы это переживем. А когда его звезда закатится, мы обязательно этим воспользуемся к собственной выгоде.

Магнус сник и даже сгорбился. Он достал новую сигару и прикурил от той, что уже дотлевала. Выкуренную сигару он метнул в огонь, но промахнулся. Вздохнув, Великий епископ поднялся и затоптал окурок.

— Я хочу, чтобы твои проповедники помогли моим людям найти его.

— А почему я должен давать такое указание?

— Я один не справлюсь, Епископ. Я с ним встречался. Я… мы дошли до рукопашной.

На этот раз брови Великого епископа взметнулись вверх от искреннего интереса.

— В самом деле?

— Да. В самом деле. Он сильный. И я имею в виду не только физическую силу. У него есть воля, Епископ. Ты знаешь, о чем я говорю. Он видит ложь насквозь. Он ничего не боится.

Великий епископ долго молчал. Он давно уже ломал голову над тем, что делать с этим Коллинзом, выслушал немало советов и доносов от своих помощников и шпионов. Он как никто осознавал масштаб угрозы, исходящей от этого человека, но не собирался делиться своими тревогами с Магнусом. Тем более сейчас, когда Магнус выглядел таким ослабленным.

— Мне очень жаль, Рори. Я понимаю твои опасения, хорошо понимаю. И я знаю, как это важно, чтобы твой бизнес приносил прибыль. Но я должен заботиться о вере и духовном процветании города. Нельзя, чтобы я открыто содействовал мясному заводу Магнуса…

— Да бог с тобой, Епископ, все будет конфиденциально. Мы не собираемся это рекламировать.

— Да это и ни к чему. Достаточно одного слова, и тут же поползут слухи, ты ведь знаешь, как быстро это происходит, Рори. Я не могу допустить, чтобы горожане думали, будто «Велфэр» видит угрозу в Джоне Коллинзе. Я должен лишь высмеивать этого человека за его шарлатанство.

— Это твое последнее слово?

— Да.

Магнус встал. С трудом, как с удовольствием отметил про себя Великий епископ.

— В таком случае, Епископ, я больше не гарантирую поддержки проповедникам, вступающим в опасные районы города. В ближайшее время все мои люди будут задействованы на решение проблемы, которой должен был бы заниматься «Велфэр». Но, глядя на тебя, я уверен в том, что твои представители сумеют за себя постоять, не так ли?

Он не стал дожидаться ответа.

Когда дверь закрылась, Великий епископ позволил себе улыбнуться. «Велфэр» слишком долгое время был под пятой у Магнуса. Теперь сам Магнус ослаб, и ситуация в городе должна была измениться. Лучшие проповедники Великого епископа уже вели поиски Коллинза. Судя по докладам, проповедники были очень близки к тому, чтобы обнаружить его и шайку его голодающих сподвижников. «Велфэр» должен был поймать Коллинза и предъявить его городу. «Велфэр» показал бы людям, что происходит с теми, кто не ест мясо Избранных, как предписано Господом. А потом «Велфэр» вновь заявил бы свои права на религиозный контроль производства мяса, и в город вернулись бы гармония и набожность.


Каждое утро перед рассветом они вставали, как будто подгоняемые невидимой приливной волной, и устремлялись вверх по многочисленным ступенькам и сломанным лестницам на поверхность. Он вел их, и они молча шли за ним. С той ночи, когда состоялся совет, их молчание стало еще более значимым, решительным.

Коллинз полагал, что они спрятались достаточно глубоко, чтобы люди из «Велфэр» их не нашли, но не был в этом уверен. Одно он знал наверняка: Магнус не остановится ни перед чем, чтобы его найти. Ищейки и шпионы Мясного Барона наверняка уже расползлись по всему городу как тараканы и рыскали по углам.

Поэтому Коллинз и его последователи проявляли особую осторожность в эти предрассветные часы. Ведь чтобы оставаться сильными, они должны были выбираться из-под земли в точно назначенный час и выполнять упражнения и ритуалы, которым научил их Коллинз. И именно в это время они были более всего уязвимы.

Коллинз знал, что его люди сильные и проницательные. Их природные чувства были обострены до предела. Его сподвижники обладали интуицией, которая предупреждала о многом, не только об опасности. Когда они впервые стояли в темноте среди монолитов разрушенных зданий, Коллинз мог «видеть» соратников благодаря светящейся ауре, которую излучали их тела.

В это утро Коллинз открыл для себя нечто особенное. Он не столько ощутил себя индивидуумом или лидером, сколько почувствовал, насколько они все связаны между собой. Это было физическое ощущение, как магнетизм в крови. Когда они шли вместе, он чувствовал, как их движения отдаются у него в животе: то сильнее, то слабее, — но связь эта никогда не прерывалась. Чем больше они дышали вместе, глотали воздух, тем сильнее было ощущение единства.

Это привело его к мысли о том, что они не только становятся сильными поодиночке, но, когда они вместе, их сила неизмеримо возрастает.

Они стояли, повернувшись лицом на восток, откуда струился серый свет. Коллинз был впереди. Вместе они втягивали в себя рассвет, и, когда солнце осветило тусклый горизонт, они уже были наполнены теплом. Все как один они сконцентрировали свет в брюшной полости.

Коллинз никогда не представлял себя в роли генерала. Он не хотел воевать. Война означала кровопролитие и смерть. Было неправильно использовать накопленную силу для того, чтобы растратить ее в войне. Однако другого выхода не было. В утреннем молчании они зарядились энергией.

Вскоре после рассвета они снова спустились под землю, и каждый уносил с собой концентрированный глоток солнечного света, их мышцы и сухожилия были натянуты и упруги после упражнений.

В темноте Джон Коллинз составил план действий, и каждый из его последователей стал еще сильнее.


Глава 17


Отец Ричарда Шанти тоже был скотником. Он работал на конвейере еще до того, как Магнус стал хозяином завода и Избранных. В те времена «Велфэр» в большей степени контролировал производство мяса. Великий епископ и его проповедники часто посещали завод, и сам процесс убоя Избранных был окутан божественной аурой. Магнус отодвинул религиозные доктрины на задний план и, прикрываясь лживыми заверениями в преданности Епископу, заменил священные ритуалы потогонной системой труда. Высокая скорость конвейера стала главной идеей производства.

Проповедница Мэри Симонсон сомневалась в том, что в процессе убоя и обескровливания рабочие читают правильные молитвы. Во времена отца Шанти эти молитвы были мантрой для каждого скотника. Ей было интересно, читает ли их на работе Ричард Шанти, такой с виду набожный и благочестивый. «Велфэр» все реже проводил инспекции на заводе, так что проверить это было невозможно.

Она покопалась в картотеке, где была отражена жизнь Алберта Шанти. Как и его сын, он был образцовым забойщиком — внимательным, умелым и ловким. И тем не менее в те времена скорость конвейера редко превышала девяносто голов в час. Как много все-таки изменилось в течение жизни всего лишь одного поколения. Она проверила, нет ли сведений о срывах в поведении Алберта Шанти, не было ли нареканий со стороны «Велфэр», и в одной папке обнаружила интересную информацию. Она сверила даты. Это случилось вскоре после второй трагической беременности Элизабет Шанти, когда инспекторы «Велфэр» заглянули к ним домой. Имелись донесения соседей о скандалах и драках в семействе Шанти.

Возможно, это был ложный донос — кто-то мог иметь зуб на Шанти и решил вызвать к нему подозрение со стороны «Велфэр». Сейчас она не могла об этом судить. А может, то была обычная бытовая ссора бездетных супругов, лишившихся последней надежды заиметь детей.

Другие донесения поступили в «Велфэр» с завода, когда у Алберта Шанти резко снизилась производительность убоя. Никакого визита инспекторов не последовало, поскольку завод был вотчиной бывшего тогда мясным бароном Грега Сантоса, который решал подобные вопросы по своему усмотрению. Но были и другие донесения о неподобающем поведении Алберта — не от его боссов, а от других рабочих. В донесениях отмечалось, что он проводит обеденные часы, наблюдая за тем, как коровы нянчат своих новорожденных телят. Проповедница Мэри Симонсон искренне сочувствовала этому человеку, представляя, каково было ему потерять двоих детей и каждый день видеть воочию рождение новой жизни.

И вот, наконец, последний донос.

По крайней мере, для него было оставлено место, обозначенное вкладышем с датой и номером эпизода, но в папке ничего не было. Никакой записи о том, что же совершил Алберт Шанти. Инцидент был закодирован буквой «И», и это означало, что он имел отношение к Избранным. Проповедница покачала головой, не веря своим глазам. Кто-то запустил руку в документы «Велфэр». Она еще никогда не сталкивалась ни с чем подобным. И никогда о таком не слышала.

Должно быть, это все-таки ошибка. И не исключено, что она сама ее допустила. Она была рассеянна и могла обронить досье или переложить его в другое место. Мэри Симонсон еще раз перебрала все документы в коробке Алберта Шанти, а потом еще раз. Проверила, не склеились ли карточки. И чем больше она вглядывалась в документы, тем сильнее было у нее ощущение, что чего-то не хватает. Вторжение в архивы «Велфэр» было сродни самоубийству. Сущее безумие. Она отошла в сторону и попыталась сосредоточиться, взять себя в руки. Это казалось невозможным. Она наверняка ошиблась.

Последняя проверка не дала результата.

— Уиттекер!

Старик явился на удивление быстро, взметая на ходу клубы пыли, из-за которых даже не сразу ее заметил.

— Да, проповедник?

— Проверьте коробку с документами. Найдите мне донесение С: 127:42.

Она вручила ему коробку и, прислонившись к полке, наблюдала за тем, как его крючковатые пальцы перебирают карточки. И вдруг из-за внезапной боли в желудке Мэри Симонсон сжалась всем телом, согнувшись и прижимая руки к животу.

Уиттекер разочарованно мяукнул и снова принялся рьггься в коробке. Проповедница почувствовала слабость в ногах и дрожь в мышцах и начала оседать на пол.

— Его здесь нет, — объявил Уиттекер. — Но оно может бы…

Она смотрела на архивариуса, уже лежа на грязном полу, голова ее склонилась набок, и слюна капала на плечо. Мэри Симонсон хотелось пошевелиться, заговорить с ним, но тело не слушалось.

— Проповедник? Что случилось?

Уиттекер закрыл коробку и аккуратно поставил ее на полку. Мэри Симонсон заметила, как бережно он работает с документами, и ей стало стыдно за то, что она была так нелюбезна с ним. Только после того, как коробка заняла свое место на полке, Уиттекер опустился на колени возле проповедницы и попытался помочь ей приподняться. Он выглядел по-настоящему взволнованным. Но все его усилия передвинуть ее или посадить были тщетными. Мэри Симонсон не могла ни двигаться, ни говорить.

— Роулинз, — крикнул Уиттекер, — вызови помощь для проповедника! Позови доктора Феллоуза!

И только после этого тело старика вспомнило о своей аллергии. Он начал чихать.


Ричард Шанти проснулся в темноте задолго до рассвета. Было еще слишком рано для занятий по насыщению светом, но он чувствовал себя бодрым и возбужденным. Майя крепко спала рядом, отвернувшись, что давно уже вошло у нее в привычку. Он медленно поднялся и оделся, накинул длинное пальто и через заднюю дверь вышел на улицу. Ветер снова сменил направление. Теперь он не гнал тяжелые заводские запахи на город, а уносил их на пустошь, где некому было ими дышать. Шанти глубоко вздохнул, с благодарностью вбирая в себя чистый воздух. Что-то манило Ричарда Шанти. Это было ощущение, которое он с трудом смог бы описать, — как будто внутри все напряглось и появилась потребность двигаться. Ему больше не о чем было беспокоиться, не нужно было идти на работу, по крайней мере сегодня. В любой другой день он побежал бы, но сегодня бег можно было заменить ходьбой.

Дом остался позади, а Ричард Шанти шел, думая только о дочерях, которые спали, крепко обнявшись, на нижнем ярусе двухэтажной кровати. Поначалу он шел неспешно, и шаги его были осторожными. Но не потому, что он боялся оступиться и упасть в яму или заросли крапивы, ведь он знал этот маршрут очень хорошо. Дойдя до главной дороги, где обычно сворачивал налево, чтобы бежать на завод, он свернул вправо и направился к центру города.

Дорога была неровной, но он не обращал на это внимания и шел теперь уверенно. Вскоре показались дома добропорядочных горожан: большинство предпочитало селиться здесь, а не на границе с пустошью, как он. Дорога плавно перетекла в мостовую, правда, местами щербатую и просевшую.

А справа уже зарождался слабый свет. Это заставило Шанти ускорить шаг. Дома стояли уже плотнее друг к другу и были гораздо скромнее. Запахи жилья — нечистот, стряпни, горящего газа — становились все более отчетливыми. В этот предрассветный час все еще спали, кроме тех, кто страдал бессонницей, влюбленных и больных. Он был рад этому и надеялся миновать центр города прежде, чем горожане высыплют из своих домов навстречу трудовому дню.

Слева показались каменные столбы и черные чугунные ворота: парадный въезд в поместье Магнуса. Его обширные владения, окруженные стенами и охранными вышками, располагались очень близко к центру Эбирна. Там, где владения кончались, Шанти свернул налево и прошел мимо Главного собора — темного готического чудовища, застывшего в свете восходящего солнца. Возле собора сосредоточились многочисленные офисы «Велфэр», а чуть впереди, справа, начинались торговые ряды. Здесь были мясные лавки, аптеки, религиозные магазины и разнообразные ремесленные мастерские.

Он прошел мимо рядов, свернул направо, на Блэк-стрит, и оказался в районе самых убогих домов. Здесь жила городская беднота, которой едва удавалось наскрести несколько монет, чтобы раз в неделю купить кусок мяса. Если эти люди слушали Коллинза, то можно было надеяться, что многие проблемы города исчезнут.

Блэк-стрит оборвалась внезапно, как будто ее обрубили топором. Дальше не было ни дороги, ни мостовой, да и собственно построек тоже не осталось.

Шанти переступил эту невидимую границу, словно узник, вышедший из тюрьмы. Для большинства горожан вступление в Заброшенный квартал означало то, что жизнь в городе не удалась, и возврата отсюда уже не было. Шанти знал, что ему придется соблюсти осторожность и, во избежание слухов, возвратиться домой под покровом темноты. Шпионы Магнуса были повсюду, и никто не знал, когда проповедник «Велфэр» выскочит из-за угла и поинтересуется, чем вы занимаетесь.

Перешагивая через битые кирпичи и бетонные обломки, увертываясь от стальных прутьев, торчавших из развалин, Шанти улыбался. Он двигался легко, ведомый невидимой силой.

Он проходил мимо домов, многие из которых были лишь частично разрушены, и иногда ему казалось, что в них живут люди, хотя признаков жизни не наблюдалось. Шагая все дальше по кварталу, он замечал, как тают в лучах рассвета монолитные тени высотных зданий. К некоторым из них даже подойти было небезопасно из-за угрозы обрушения, но другие выглядели вполне крепкими. Впрочем, ни в одном доме не было окон, не говоря уже об электричестве или водопроводе. Да их никогда и не было. Ходили слухи, что Коллинз — проповедник Джон, как многие стали звать его, — жил в одной из таких высоток, но Шанти сомневался. Чтобы остаться в живых, Коллинз должен был постоянно перемещаться.

Ричард Шанти прошел мимо знакомых ангаров; как ни странно, они хорошо сохранились. К ним вела дорога, которая, что удивительно, тоже была вполне сносной. Он ускорил шаг; в ангары не следовало заходить в одиночку, особенно теперь, когда Коллинз исчез и собрания прекратились.

Только удалившись на безопасное расстояние от границы Заброшенного квартала, Шанти начал задаваться вопросом, почему вообще рискнул прийти сюда. Если бы его здесь увидели, это могло бы повлиять на его статус. И сейчас, когда не было ясно, что будет с его работой на заводе, его поступок представлялся вдвойне безумным.

Но его позвали. И он не мог не прийти.

Что-то внутри настойчиво толкало его вперед, и он просто следовал этому зову. Здесь, среди руин, он мог найти то, что так долго искал. Он сосредоточился на тянущем ощущении в животе и почувствовал, как оно при этом усиливается.

Впереди лежали развалины, которые когда-то были домами. Он шел прямо на них. Жалкого вида сорняки выглядывали из трещин и щелей, мало украшая угрюмый пейзаж. Земля была бесплодной, и сорняки, казалось, выживали только за счет света, воздуха и собственного упорства.

Он прошел между развалинами, пересек то, что когда-то было улицей, и снова оказался среди руин. Запустение было безнадежным. Он бродил между устрашающими кучами засохшего бетона, черепицы, кирпича и каменных блоков, покрытых густым слоем серой пыли и песка. Тут и там из этих куч прорастали ржавые стальные каркасы или обугленные деревянные рамы, похожие на сломанные пальцы, устремленные в небо. И так было до самого горизонта.

В нескольких шагах от него земля уходила под углом вниз. Шанти заскользил по строительному мусору. Оглянувшись назад, он уже не увидел города, лишь шпили самых высоких зданий пронзали небо. Он двигался дальше, чувствуя себя в большей безопасности, поскольку теперь его вряд ли можно было заметить.

Солнце уже взошло, но даже оно было бессильно оживить этот район Эбирна. Разве что ярче стал серый цвет всего, что Шанти видел вокруг. Руинам, казалось, не было конца.

Он остановился.

Что я здесь ищу? Что вообще может существовать среди этой разрухи и запустения? Я, наверное, сумасшедший, что забрел сюда. Что со мной случилось?

Он оглядел свое длинное черное пальто. Полы его стали серыми от здешней пыли. По дороге он, видимо, зацепился за что-то острое, и теперь сзади светилась дыра.

Вид местности делает меня другим. Заставляет любить окрестности. Прошло всего несколько минут, а он поглотил меня. Я должен вернуться домой. Ради девочек. Только в них смысл моей жизни.

Ричард Шанти вернулся к склону и начал взбираться, в панике перебирая ногами.

И тут он увидел проход.

Его трудно было не заметить. Он явно появился не по воле случая и не от обрушения камней. Находился проход немного левее того места, где он съехал по склону. Увлеченный спуском, он тогда не обратил на него внимания. Это была широкая дыра, когда-то идеально прямоугольная, а теперь ее края были сбитыми, как и все вокруг. Он подошел ближе, и отверстие расширилось, позволяя заглянуть в свои темные глубины. Судя по всему, это был вход.

Замерев на пороге, он устремил взор в черную пустоту. Просматривалось несколько ступенек, ведущих вниз. И больше ничего.


Совсем недавно ему казалось, что не может быть более удручающего места, чем Заброшенный квартал. Теперь же не было ничего хуже темноты. Но он старался об этом не думать.

Чтобы не упасть, он опирался рукой на стену и осторожно правой ногой проверял место, на которое намеревался стать, прежде чем сделать шаг. Время от времени он оборачивался, чтобы проверить, виден ли свет снаружи. Так Шанти было легче двигаться вперед.

Заброшенный квартал. Только теперь Ричард Шанти понял, что это название было ошибочным. Территория, занимаемая обрушенными зданиями и бесформенными каменными глыбами, была огромной, сравнение с кварталом казалось неуместным. Та часть, которую он успел пройти, превосходила по площади центр города и многие другие районы, вместе взятые. Руины тянулись, казалось, на протяжении нескольких миль. У самой линии горизонта он заметил нечто напоминающее лестницу и все ломал голову, что это могло быть. Вроде бы не мост, но очень похоже. И наверняка каких-то гигантских размеров. Может, дорога, проложенная прямо по воздуху? Но с какой целью? Этого он даже вообразить не мог.

Он попытался поставить правую ногу на следующую ступеньку, но ее не было. Он достиг уровня пола. Под подошвами его ботинок хрустел гравий. Этот звук повторялся эхом. Значит, помещение, куда он попал, было просторным. Но что это могло быть? Он прижался спиной к стене и заскользил вдоль нее. Так он мог видеть полоску света, проникающего снаружи. Но он сделал всего несколько шагов, и сам вход исчез из виду. Хотя свет еще был различим. Шанти собирался пройти еще несколько шагов и повернуть назад.

Но тянущее ощущение в животе усиливалось. Возможно, это темнота заставляла его сосредоточиться на том, что он чувствует, а не на том, что видит. Повинуясь чувству, он двинулся дальше.

Но вскоре остановился.

Свет, проникающий снаружи, стал совсем блеклым. Шанти почувствовал, что зашел слишком далеко. Теперь его со всех сторон окружала темнота. И она была живая. Из глубины что-то выплывало ему навстречу. Он не видел этого, но…

…почувствовал, как к нему тянется множество рук, они хватают его, прижимают к стене. Прежде чем он начал сопротивляться, оказалось, что он лишен возможности пошевелиться. В темноте он чувствовал тепло лиц, чье-то дыхание. И наконец, прозвучал знакомый голос:

— Я рад, что ты с нами.


Они провели его по подвалу, а потом вниз по ступенькам. Так повторялось три раза. Дневной свет остался далеко позади. Какая-то безумная частичка сознания подсказывала ему, что они ведут его в новый мир. И там, внизу, в кромешной тьме откроется дверь, за которой будет другая жизнь, без бойни и жестокости.

Шанти решил, что это страх заставляет его так мыслить. На самом деле он понятия не имел, что они собираются делать. Ведь он обнаружил их тайное убежище. Они могли заставить его навсегда замолчать, чтобы сберечь свою тайну.

Никто не разговаривал, и он даже не пытался воспользоваться их молчанием, чтобы умолять о пощаде или уверять в своей невиновности. Интуиция подсказывала ему, что лучше помалкивать. Их было несколько человек, это он определил по шагам впереди и сзади. Он подумал: «Не предпринять ли попытку вырваться из их рук и убежать?» Но тут же отказался от этой идеи, понимая, что лишь покалечится. Они чувствовали себя здесь как дома, и им не нужно было проверять почву под ногами, прежде чем сделать шаг. А вот он мог бы налететь на стену или переломать ноги на невидимых ступеньках. Ему не оставалось ничего другого, как идти с ними.

Они остановились в помещении, где не было эхо. Руки отпустили его. Шаги удалились, но он чувствовал, что не один.

— Почему бы тебе не присесть? — предложил невидимый мужчина.

Шанти ощупал руками воздух в поисках чего-то похожего на стул. Кругом была пустота.

— Извини, — услышал Шанти. Голос у говорившего был такой, словно тот забыл подать молока к чаю. — Я сейчас.

В темноте Шанти расслышал шипение и учуял знакомый запах газа. Вспыхнула спичка, и лампа осветила комнату. Перед ним стоял Джон Коллинз.

— Добро пожаловать в наш временный новый дом, — с улыбкой сказал он.

Шанти посмотрел вокруг себя. Они находились то ли в небольшом кабинете, то ли на складе, где не было никакой мебели, кроме кушетки, а какие-то скатанные одеяла служили пуфами. Коллинз жестом указал на одно из скатанных одеял, и Шанти сел.


Ричард Шанти не побежал и на следующий день. Он снова проснулся, когда почувствовал, что светлеет линия горизонта, и вышел на улицу с новым для себя ощущением особой миссии. Через час, когда солнце уже взошло, он вернулся. Майя встала, разбудила дочек, приготовила им на завтрак бифштексы.

Похоже, теперь Майя и девочки каждый день ели мясо. Это продолжалось уже достаточно долго, так что его пылкие обвинения успели смениться иронией. Жить можно было по-другому, а как, он со временем собирался им показать. Но сначала он должен был доказать это самому себе. Как вегетарианец он уже был на полпути к успеху. И следующий этап не должен был вызвать у него трудностей.

Обычно он уходил на работу до того, как жена и девочки вставали, и завтрак себе готовил сам. Теперь Майю, казалось, раздражало его присутствие. Когда она заговорила, в ее голосе явственно прозвучали злые ноты.

— Хочешь есть? Я могу приготовить тебе рисовую кашу.

— Я не голоден.

Он смотрел, как Гема и Гарша пилят бифштексы, берут вилкой куски мяса и отправляют в рот. Они жевали с жадностью. В течение всего нескольких недель усилиями его жены девочки превратились в плотоядных животных. Из бифштексов вытекал на белые тарелки прозрачный коричневатый сок. Хорошо хоть, что Майя как следует прожаривала мясо. А может, она делала это, зная, что он следит за ними?

Но все это не имело значения.

Наконец-то, после стольких лет безнадежной борьбы с проклятием его работы и отвратительной действительностью, появилась надежда для него, для дочерей; открылись новые возможности, которые еще недавно казались ему утопией и о которых он даже мечтать не мог.

Это могло бы стать ответом на все вопросы. Шансом начать жизнь сначала. Искупить грех. Никогда в жизни он и представить себе не мог, что это придет к нему, и вот теперь, когда это было близко, все казалось предопределенным судьбой.

— Я возвращаюсь на работу сегодня.

— Я думала, Боб разрешил тебе отдохнуть подольше.

Он ответил не сразу.

— Когда мистер Торранс увидит меня, он поймет, что я готов к работе. Он опытный психолог.

— Если он такой опытный, значит, не зря дал тебе отпуск.

— Верно. Но он будет рад моему возвращению.

Майя пожала плечами, как будто ей было все равно, повернулась к кухонной раковине и начала мыть посуду. Он смотрел на спину жены. Ему показалось, что сейчас язык тела понятен ему лучше, чем когда-либо за пятнадцать лет их брака. Он понимал, что говорит человеческое тело, что говорит тело Избранных. Может, он просто никогда раньше не позволял себе читать по ее телу.

Его беспокоило то, что жена могла съесть много мяса и даже не задуматься о том, сколько страданий она приносит живым существам своим аппетитом. Но с девочками все было по-другому.

Со временем ему предстояло о них позаботиться.


Телятина.

Более отвратительную работу трудно было найти. Шанти тешил себя надеждой, что Торранс назначил его в телятник, потому что там было спокойнее, а вовсе не потому, что догадывался о его душевном состоянии.

Телятник был отдельно стоящим зданием, небольшим по сравнению с молочной фермой и скотобойней. Телят здесь держали до тех пор, пока они не набирали достаточный вес, после чего их отправляли на убой. Для телят была своя бойня, в этом же здании, поскольку Магнус строго контролировал качество телятины.

Телята, годами запертые в темных клетках, могли каждый день слышать голоса своих соплеменников, отправляемых на бойню. Эти же звуки они использовали как средство общения, но их язык отличался от языка общения остального стада, поскольку телята жили в изоляции и выражали ощущения, которые только они испытывали.

Шанти до конца не понимал их языка, чему был рад. В общении телят было столько наивности, столько обреченности, что сердце разрывалось от горя, когда он слушал их. Телята постарше, уважаемые учителя, пугались, когда чувствовали, что настает их час, и тогда их шипение и перестуки становились молитвой, призванной дать им силу и смелость. Сумрачные залы телятника наполнялись мрачными ритмами, и Шанти становилось не по себе.

Торранс, сознательно или нет, назначил его забойщиком телят. Частота забоя была несравнимо ниже, чем на основной скотобойне. Не было конвейерной цепи — вообще не было конвейера. В день убивали не более восьми — десяти телят, и выходило по одному в час. У Шанти было много времени подумать о том, что он делает с бедными животными.

Предназначенного к забою теленка выносили из клетки и укладывали на носилки. У телят не было мускулатуры, необходимой, чтобы стоять или ходить. Они едва могли выдерживать вес собственной головы. Единственная сила, которой они обладали, была сосредоточена в четырех коротких пальцах каждой руки, пальцах, которые заменяли им язык. Поскольку телят содержали до убоя в темноте, свет в телятнике всегда был приглушен. Но даже и он был для них как яркое солнце. Два скотника выкладывали теленка на опилки, а потом перекатывали на носилки лицом вверх. Телята начинали брыкаться, пытаясь прикрыть свои полуслепые глаза. Тихое шипение и перестуки наполняли телятник, пока скотники несли беспомощное животное на убой к Шанти.

Чтобы телята не сопротивлялись, их ноги и руки связывали тяжелыми ремнями.

Но одно оставалось неизменным.

Пистолет.

Та же конструкция. Та же отдача. Тот же щелчок.

Обездвиженная голова теленка представляла собой отличную мишень. Шанти знал, что после нескольких мгновений пребывания на свету телята уже ничего не видели. В том числе и его. Но это было слабое утешение, ведь он их видел. Он мог смотреть им в глаза, когда убивал. Это были любопытные и доверчивые глаза детей.

Но он был вынужден стрелять в телят, и без колебаний. Он не мог позволить другим скотникам принимать его нерешительность за слабость или страх. Он не мог позволить телятам страдать лишнее мгновение в ожидании смерти. И все равно каждый мускул его тела сопротивлялся, когда он приставлял дуло пистолета ко лбу несчастного детеныша и спускал курок. Он делал это ради спасения дочерей и собственной жизни.

— Господь превыше всего. Плоть священна.

Шипение. Щелчок.

Закатывались глаза, и показывались белоснежные белки. Напряжение, сковывавшее мягкие слабые тела телят, спадало вместе со спазмами умирающих мышц. Наступал покой. И с ним облегчение.

По крайней мере, для Шанти.

Но на этом его работа не заканчивалась. Ему предстояло сопровождать теленка на всем пути от жизни к смерти с последующим расчленением. Скотники подвешивали бездыханное тело за щиколотки, и Шанти, чтобы обескровить его, делал одно уверенное движение ножом от юношеского адамова яблока к шейным позвонкам, разрезая безголосую глотку. И в небольшую емкость стекала кровь для священных ритуалов «Велфэр».

Шанти перевозил обескровленного теленка к шпарильному чану, где с него снимали кожу. Он подвешивал тело к крюкам, помогал свежевать, обезглавливал вручную, потрошил, нарезал на куски и отделял мясо от костей. Шанти даже знал, как нарезать самые ценные телячьи отбивные из поясничной части туши. Другие скотники занимались конечностями и головами, сортировкой внутренностей. Но он по-прежнему был рядом с теленком, даже когда от того оставались лишь кости, сложенные отдельно, и свежие куски мяса.

В телятнике постоянно слышались тихие перестуки и тяжелое дыхание телят, которые ели, росли, ожидали своей очереди. Он слышал их разговоры.

Он выучил их язык.

Мы для них мягкие и кроткие. Мы первыми приносим себя в жертву. Мы братья в застенках, братья в темноте, мы ценимся выше всех. Потом вступал кто-то один. Братья, я сейчас испытываю страх, который всем нам предстоит испытать. Чувствую, мое время приходит. Поддержите меня, братья, потому что я ухожу. И они отвечали. Брат, ты уходишь, чтобы принести себя в жертву, и мы тоже идем с тобой. Каждый из нас в свое время уйдет. Мы с тобой, брат. Доверяй тем, кому мы служим, потому что они дадут тебе быстрое избавление. Мы все слышим, как подходит конец. Шипение сменялось резким стуком: телята воспроизводили щелчок пневматического пистолета. А потом дрожащие пальцы стучали по перегородкам, имитируя смертельные конвульсии. Тихий скрежет означал звук цепей, на которых подвешивалось тело, а звук XXааа воспроизводил свист разделочной пилы. Укороченные пальцы отстукивали сначала поток, а потом редкие капли крови, вытекающей из шейной раны.

И так продолжалось изо дня в день. Покорность телят судьбе и их глубокая привязанность друг другу были поразительны. С помощью своего языка они пытались соприкоснуться, потому что не могли этого сделать конечностями.

Мы с тобой. Мы здесь.

Они произносили это так часто.

Он был внимателен по отношению к каждому теленку. Шанти жил в мире Избранных телят, в то время как другие скотники жили заводскими проблемами, своей работой, зарплатой и семейными заботами.

Мерзость.

Каждый горожанин, поедающий мясо, был невежествен, порочен и грешен. Это их следовало бы отправить на бойню — и скорость конвейера довести до двухсот голов в час, если только это было возможно.

Да, и Боб Торранс должен был возглавить очередь.

Когда городской колокол отбил три часа утра, они двинулись, молчаливые как тени, зато полные света.

Он взял с собой всех, ему хотелось, чтобы их численность превосходила их мощь. Он знал, что лучше всего проникнуть на территорию газовой станции как можно дальше от главных ворот, куда въезжали грузовики, привозившие зловонные внутренности на переработку. Они пробрались незаметно через дыру в заборе, и Джон Коллинз повел их от одной подстанции к другой, не уверенный в том, какие именно ночью охраняются. Они подложили горючие материалы под цистерны, в которых хранился газ, дымоходы и трубы, закрепили по периметру промышленных зданий.

Если им попадались охранники, они оглушали их несмертельными ударами. В аппаратную можно было пробраться только гуськом, и ее захват потребовал большего мастерства. Но сподвижники были сильны, и борьба долго не продлилась. Когда операторы были обездвижены, Джон Коллинз отключил электричество.

Во дворе станции они взяли всевозможные инструменты — гаечные ключи, топоры, ножи, отвертки, молотки — и устроили настоящий погром. Металл ударял по металлу, и этот звук был гораздо громче того, когда плоть ударяла по плоти. Время понуждало торопиться. Джон Коллинз убедился в том, что газовые хранилища опустошены и все силовые кабели перерезаны. Он и его сподвижники вынесли находящихся в бесчувствии операторов наружу, к главным воротам, подожгли аппаратную и ушли.

Они вернулись в глубины Заброшенного квартала с рассветом, когда взорвались первые цистерны.


Придя в сознание, она не сразу поняла, где находится. Почему она лежит на кушетке в пустой комнате с оштукатуренными белыми стенами? Что из последних событий она может вспомнить? Даже то, кто она, было для нее проблемой.

Память возвращалась медленно.

Бесконечные ряды полок и стеллажи, уставленные картонными коробками, запах пыльного запустения, ощущение того, что нужно найти что-то очень важное… Поток воспоминаний был прерван чувством тревоги. Почему она не узнает эту комнату? Как она здесь оказалась? Ее сознание утратило гибкость, память билась об острые углы или упиралась в тупики. Она только начинала вспоминать, как вдруг обнаруживала, что вернулась в исходную точку.

В эту белую комнату.

Впрочем, с каждым всплеском памяти она продвигалась все дальше. Она проповедник. Проповедница Мэри Симонсон. Она что-то расследовала.

О ком-то.

— Проклятие.

Вспомнить не получалось.

Она обнаружила, что малейшая попытка думать вызывает выделение у нее пота. Капельки пота выступали над верхней губой, под мышками. Лицо начинало гореть.

Она попыталась сесть, но для ее шеи голова оказалась слишком тяжелым грузом. Ей удалось немного приподняться на локтях. Мышцы рук предательски задрожали от напряжения. Голова закружилась. Локти не выдержали нагрузки, и она снова рухнула на постель. За головокружением пришла тошнота. Кровать как будто перевернулась. Трясущимися руками она ухватилась за тонкий влажный матрас. Ей показалось, будто она лежит вверх ногами и потолок стал полом. Она не упала, но почувствовала, что вот-вот упадет. Она закричала, и ее крик захлебнулся во вздохе отчаяния.

— Кто-нибудь…

В глубине живота, в желудке, что-то набухло — холодное и колючее, словно железная булава. Когда боль вышла из-под контроля, она снова закричала.

Дверь — она даже не заметила, что дверь была, — распахнулась. Мужчина прошел по потолку, не падая с него. Он сел рядом на перевернутый стул. Она устремила взор на мужчину. Белки ее глаз были покрыты сплошь красной сеточкой сосудов.

— Хорошо, что вы вернулись к нам.

Она не могла говорить.

— Как вы себя чувствуете?

Он что, слепой? Разве он не видел когти, в которые превратились ее пальцы? Не видел ледяной пот на ее лице? Хрипы в ее горле не могли быть словами.

— Не волнуйтесь, — сказал мужчина. Он показался ей знакомым. — Я принес вам кое-что. Особенное. Мы поставим вас на ноги. Непременно.

Она его узнала. Сложилось слово: доктор.

— Где…

Мягкая рука погладила ее руку.

— Моя дорогая, кто-то очень высоко вас ценит. Вы находитесь в личном лазарете Великого епископа. Я уверен, очень скоро он и сам вас навестит.

Очень медленно кровать вернулась сначала в вертикальное положение, а потом и в горизонтальное. Разжатая в желудке железная рука снова сжалась в кулак, оставив ей возможность дышать. Головокружение отступило, а с ним и рвотные позывы. Она сделала несколько глубоких вдохов, и глаза снова могли четко видеть все вокруг.

— Что произошло?

— Вы упали в обморок. В архиве. Устроили небольшую пыльную бурю.

— Как долгая…

— Уже пару дней. К сожалению, не могу сказать, что вы не пропустили ничего интересного.

Она не сразу вникла в смысл слов доктора.

— Что вы имеете в виду?

— Думаю, будет лучше, если об этом вам расскажет Великий епископ. Я знаю, что он будет с минуты на минуту. — Доктор потянулся в сторону, и через секунду она увидела у него в руках маленький стакан и белую миску с обломанным краем. — Но прежде нам нужно подлечиться. Вот, выпейте это.

Он протянул ей стаканчик, но она даже не попыталась привстать.

— Позвольте, я вам помогу.

Он просунул одну руку ей под голову и наклонил вперед. Другой рукой поднес к ее губам стаканчик.

— Что это?

— Не думайте, просто пейте.

Она сделала глоток и чуть не задохнулась.

— Задержите во рту! Не смейте выплевывать! — приказал доктор. — Это драгоценное лекарство. Вот, пейте еще.

— Нет.

— Делайте, что вам говорят! Пейте!

По глоткам она все-таки выпила все. Жидкость имела жуткий цвет — желтой бронзы с зеленоватым оттенком. По консистенции питье было похоже на сироп.

— Ни вкуса, — сказала она, — ни запаха.

Доктор нахмурился, взял стаканчик и понюхал его.

Она увидела, как он дернул головой, будто получив пощечину, и поморщился. Когда он снова повернулся к ней, лицо его было бледным.

— Вы не чувствуете запаха?

— Нет, — ответила она.

— Боюсь, это симптом вашей болезни. Но беспокоиться нет причин. — Доктор убрал стаканчик и поднес к ее лицу белую миску. Серебряной ложечкой он зачерпнул какую-то кашицу и вложил ей в рот. Она зачем-то пожевала и проглотила.

— Нравится?

Ей удалось изобразить мимикой подобие чувства удовлетворения. Он продолжал кормить ее лекарством, пока миска не опустела.

— Вот и отлично. Это придаст вам сил. Мы поставим вас на ноги очень скоро, я в этом не сомневаюсь.

Довольный собой, доктор откинулся на спинку стула.

— Вы мне скажете, что это за лекарства?

Он заерзал на стуле.

— Конечно. Это лекарства моего собственного приготовления на основе рецептов из Книги даров. Для лечения вашего желудка и печени, которая тоже нездорова, я использовал свежую телячью желчь и чистейшую телячью мочу. Против Трясучки — мне очень жаль, но я вынужден официально поставить такой диагноз, — я выписал мозг, опять-таки телячий, поскольку это самый здоровый мозг. — Доктор подался вперед и произнес, понизив голос: — Хочу заметить, что сам Великий епископ настоял на том, чтобы вам был обеспечен лучший уход и, естественно, лучшие лекарства. — Он похлопал ее по руке своей вялой ладонью. — Отдыхайте, проповедник. Мы вас вылечим. Обязательно.


Глава 18


Барни Бернард сидел на жестком стуле. Он все никак не мог найти удобную позу и потому постоянно ерзал. Слева и справа от него стояли два верзилы. Он был в той самой комнате, куда никогда не хотел попасть, о которой люди говорили шепотом и радовались, что ни разу там не были.

Напротив него сидел Рори Магнус. Он требовал ответа.

— Только не говори мне, будто не знаешь, что случилось. Ты управляющий ночной смены. Объясни мне.

— Мистер Магнус, я… я не могу объяснить того, чего не видел.

— Тогда расскажи то, что видел.

Бернард снова попытался выстроить логическую цепочку из того немногого, что помнил. Он закрыл глаза и начал говорить.

— Это было после трех часов. Помню, ударил колокол. Все было как всегда. Картер и Ли были на своих подстанциях. Потом… — Лицо Бернарда сморщилось, пока он напрягал память. — Потом я услышал какие-то звуки за спиной и развернулся на стуле, чтобы…

— А остальные это слышали? Они обернулись?

Тяжелое молчание.

— Я не помню. Я не могу…

— Неважно. Давай дальше! Ты что-то услышал и обернулся.

— Да, это был звук открываемой двери, и, помню, я еще подумал: «Кто это может быть?» И тут они зашли в аппаратную. Как к себе домой. Не испуганные, не взволнованные, спокойные. Целеустремленные. Я… — Бернард не был уверен, следует ли рассказывать о том, что ему тогда пришло в голову. Ведь он подумал, что, возможно, они должны были появиться. Ну, что-то вроде неожиданной инспекции от Магнуса. Возможно, это замешательство как раз и лишило его вместе с сотрудниками возможности защитить себя и станцию, по крайней мере вступить в схватку. Нет, пожалуй, лучше было об этом не упоминать. —.. Да, я встал, чтобы дать им отпор. Не помню, что я сказал, если вообще смог выдавить из себя какие-то слова. Вот так было дело. Именно так.

— И твои сотрудники подтвердят это, не так ли, Бернард?

— Я не могу в этом поклясться, мистер Магнус. Я понятия не имею, помнят ли они еще что-то. Однако вплоть до этого момента они должны все отчетливо помнить. Я думаю, их показания совпадут с моими.

Магнус сделал несколько пометок нетвердой рукой и откинулся на спинку кресла. Он взъерошил пальцами свою рыжую шевелюру, потом потер лицо, как будто хотел стряхнуть страшную действительность. Ясно, что это не сработало. Он снова подался вперед.

— Бернард, прошлой ночью ты был ответственным за мою газовую станцию и подачу электричества в город. Ты хоть осознаешь масштаб урона, который был нанесен Эбирну во время твоего дежурства? Если понимаешь, то, кажется, не слишком волнуешься по этому поводу.

— Мистер Магнус, мне действительно очень жаль, что это произошло. Если честно, я просто ошеломлен. Но я инженер, а не солдат. В мои обязанности входит следить за тем, чтобы станция подавала электричество в течение ночи, а утром я сдаю вахту другому. Я не обучен приемам боя и не отвечаю за безопасность. Никто из моих сотрудников не имеет оружия. Никто прежде не угрожал газовой станции, поскольку от нее зависит вся жизнь в городе. Ни один человек даже предвидеть не мог, что такое случится. Поэтому меня никогда и не инструктировали, как вести себя в подобной ситуации.

Магнус улыбнулся и кивнул.

— Понимаю, Бернард. Выходит, это я виноват, так?

— Сэр, я не говорю, что…

— Да нет уж, говоришь. Ты говоришь, что если бы был лучше подготовлен, то ничего этого не случилось бы.

Магнус встал со стула.

— Мистер Магнус, я…

— Заткнись, ты, кусок дерьма. Твоя работа сгорела синим пламенем. Навсегда.

— Прошу вас, мистер Магнус. Хотя бы позвольте мне помочь…

— Тащите его вниз, Бруно. По черной лестнице.

Бруно, положив свою тяжелую руку на плечо Бернарда, спросил:

— Вызвать Рубщика, сэр?

— Нет, не надо. Я сам все сделаю. И приведи вниз всех остальных из ночной смены. Я хочу, чтобы они увидели, что происходит с некомпетентными работниками.


Когда она снова открыла глаза, это было пробуждение ото сна, а не возвращение из черноты обморока. Она помнила все. По крайней мере, на это надеялась.

В дверь тихо постучали. Она не успела сказать, что можно войти, как дверь уже отворилась. Он улыбался ей, и его взгляд был исполнен тревоги. Было ли в нем сожаление? — подумала она.

— Как ты себя чувствуешь, Мэри?

— Лучше.

— Вот и хорошо. Этот шарлатан, должно быть, и впрямь способен творить чудеса, как сам утверждает.

Ей не хотелось разочаровывать Великого епископа, но она считала, что доктор был абсолютно бесполезен. Старый дурак. Теперь она и сама понимала, что с ней.

— Епископ… думаю, у меня не так много времени, и…

— Перестань, Мэри, ты поправишься.

Его руки были сильными и теплыми, а их прикосновение успокаивало. Это были руки мужчины, которого ей хотелось бы узнать ближе.

— Я умираю. Вы это знаете, знает это и Феллоуз. Неизвестно только, как долго я протяну.

— Мэри, пожалуйста. Не говори так…

— Епископ, мой дорогой Великий епископ, вы должны выслушать меня сейчас. Если не выслушаете, у меня для этого больше не будет шанса.

Великий епископ вздохнул.

— Хорошо. Говори.

— Вы ведь помните, я приходила поговорить с вами об одном деле?

— Конечно.

— Так вот, я провела дополнительное расследование.

— И что ты обнаружила?

— В этом-то и проблема. Официально — ничего. То есть в буквальном смысле ничего.

— Не понимаю.

— Я просмотрела все папки, чтобы восстановить ход событий. Так вот, я обнаружила, что не хватает одной-единственной записи, доклада об инциденте.

— И какой номер был у инцидента?

— Я не помню. С каждым днем я буду помнить все меньше и меньше, поэтому вы должны запоминать вместо меня.

Она сжала его руку, и он ответил тем же.

— Я запомню, Мэри. Обещаю.

— Я даже не знаю, важно это или нет. И если это важно, то я не понимаю почему. Но вы должны это знать и выяснить, что все это означает. У меня с самого начала было нехорошее предчувствие. Что-то в нем не так.

— В ком?

— В Ричарде Шанти.

— Это Ледяной Рик?

— Да. Он не тот, кем считается.

— Я тебя не понимаю.

— Он не горожанин.

— У него нет статуса? Откуда ты знаешь?

— Я не знаю, откуда я это взяла. Но с ним что-то не так. С ним и его дочерьми.

— Лишить статуса такого человека… ты должна понимать, как это отразится на общественном мнении.

Она кивнула.

— Я понимаю. В полной мере. Но у меня есть ощущение надвигающейся угрозы, Ваша светлость. Что-то ужасное должно произойти с Эбирном и его жителями. И это как-то связано с Ричардом Шанти.

Великий епископ откинулся на спинку стула, как будто что-то обдумывал. Мэри Симонсон внимательно на него смотрела.

— Я не был уверен, стоит ли волновать тебя в твоем состоянии, — наконец сказал он, — но, раз уж зашел разговор… думаю, тебе следует знать. В городе больше нет электричества. Кто-то разрушил газовую станцию. Все запасы газа уничтожены.

— Боже. Кто это сделал?

— Это мог быть только Джон Коллинз. Даже Магнус не настолько безумен, чтобы воевать с «Велфэр» таким самоубийственным способом. Хотя он тоже, кажется, не тот…

— В каком смысле?

— Он не тот, кем был раньше. Власть испортила его.

Епископ явно что-то недоговаривал, но она не стала задавать ему наводящие вопросы, а вместо этого спросила:

— Что вы будете делать?

— Ну, Магнусу я, разумеется, не стал ничего говорить, но все свободные проповедники сейчас направлены в Заброшенный квартал на поиски пророка Джона и его убежища. Мы должны найти Коллинза, прежде чем это сделает Магнус, и представить его поимку как акт священной войны против неверных. Отсутствие электричества, возможно, нам даже на руку. Так нам будет легче восстановить верховную власть «Велфэр» и заставить горожан чтить Господа превыше всего, как это было в старые добрые времена.

Она на мгновение закрыла глаза и помолилась за возвращение прошлого, за то, чтобы мясным бароном стал человек, уважающий «Велфэр», Великого епископа и Господа. Если бы о стадах Избранных радел человек набожный, все было бы по-другому. Но один вопрос по-прежнему волновал проповедницу.

— Как же все-таки можно было вынести из архива документы? Я никогда не слышала о чем-либо подобном. А вы?

— Как тебе сказать… — Великий епископ отпустил ее руку и помассировал себе шею, снимая напряжение. — Насколько мне известно, такое случилось лишь однажды. Никто не знает, какую запись выкрали, об этом только слухи ходили. Но, как ты понимаешь, взять документ и избавиться от него мог только один человек. Проповедник. И такой проповедник нашелся в те времена. Он уже был стар, когда я пришел новичком. Его звали Пилкинс.

— Что с ним случилось?

— Он исчез.

— Куда? Почему?

— Никто точно не знает. Он что-то расследовал, так же как и ты, и обнаружил факты, с которыми не мог смириться. Ему следовало бы пойти к тогдашнему Великому епископу, но Пилкинс этого не сделал. Вместо этого он ушел в Заброшенный квартал, чтобы жить без Бога в душе и без наставлений Книги даров. Насколько мне известно, там он и умер. Никто его больше не видел.

— Вы думаете, что он мог взять именно ту запись, которую я ищу?

— Во всяком случае, это единственное разумное объяснение пропажи.

— Выходит, мы так никогда и не узнаем, о каком инциденте шла речь?

— Думаю, что нет.

Мэри Симонсон взяла руку Великого епископа и сжала ее со всей небольшой силой, что у нее осталась.

— Вы должны найти Шанти. Арестовать его. Найдите его, иначе случится беда. Не дайте ему исчезнуть, как исчез Коллинз.

— Я сделаю все, что смогу.

Магнус стоял над телом Барни Бернарда и тяжело дышал. Человек не был расчленен наподобие Избранных. Однако он был мертв.

Магнус приказал Бруно стянуть тело Бернарда ремнями, без всякой предварительной обработки. Пока Бруно собирал служащих ночной смены, уцелевших после взрывов и пожара, Магнус ходил из стороны в сторону по подвалу и, свирепея все сильнее, говорил:

— Никто меня не слушает. Никто не уважает больше. Меня, Магнуса. Великого Магнуса. Магнус — хозяин этого чертова города. А никакой не «Велфэр». И не рабочие. И не Избранные. Эбирн — мой город. Я и есть город. Теперь он будет называться Магнус. К черту все! К черту Книгу даров! К черту Псалтырь живота! К черту этого идиота Епископа и его педерастов проповедников!

Пот выступил на его лбу. Он тряхнул головой, как будто хотел избавиться от этих капелек, и они тут же оказались на бороде и волосах. Бруно и два охранника привели операторов ночной смены, скованных одной цепью. Рабочие неуклюже спустились по лестнице, подгоняемые помощником Магнуса. Увидев, в каком состоянии находится Магнус, они испуганно прижались к стене. Мясной Барон схватил с полки для инструментов резак. В его громадном кулаке он казался скальпелем.

Магнус угрожающе поднял кверху руку с ножом, оглядывая обезумевших от страха рабочих, и продолжил ругаться:

— Долбаные педерасты проповедники. Долбаные педерасты рабочие. Долбаный город. Гиблое место. А вы… — Он поднес нож к лицу каждого из приведенных рабочих. — Вы поганые, никчемные, мерзкие лодыри. Вы — отребье.

Магнус вонзил нож в левый глаз мужчины, ближе всех к нему стоявшего. Жуткий крик огласил подвал. Остальные рабочие побледнели. С разделочного стола на пол шумно полилась моча Бернарда. Раненый зажал глазницу, пытаясь удержать студнеобразное содержимое глазного яблока. Чем явственнее он ощущал тяжесть травмы, тем громче становился крик. Магнус проткнул не только глазное яблоко, но и дно глазницы. Но мужчина все еще жил, будучи уверенным, что Магнус добрался до его мозга.

— ЗАТКНИСЬ! — закричал Магнус. — ЗАТКНИСЬ-ЗАТКНИСЬ-ЗАТКНИСЬ!

Он стал втыкать нож в лицо мужчины, пока тот не упал на пол, увлекая за собой соседа, а тот в свою очередь потянул следующего рабочего. Раненый мужчина продолжал кричать. Магнус действовал ножом коварно — он не убил жертву сразу, а старался причинить ей сильную боль и наносил глубокие раны. И не переставал кричать:

— ЗАТКНИСЬ! ЗАТКНИСЬ!

Магнус начал бить ножом в шею рабочего, и вскоре кровь потекла ручьями.

На губах мужчины вздулись красные пузыри, когда он проговорил:

— Остановись. Ты убиваешь меня.

Но Магнус стал бить еще сильнее, стараясь попадать между пальцев, когда рабочий прикрывал лицо руками. Мясной Барон продолжал наносить удары еще долго после того, как мужчина перестал шевелиться и умолять. И при этом говорил:

— Никчемный, никчемный, никчемный. Посмотри на себя. Ты даже не годишься на мясо. Лучше бы я нанял женщин, они наверняка справились бы с работой. Я не позволю этому городу выйти из-под контроля. Я не допущу… чтобы какой-то псих так со мной обошелся. Я — Магнус. Я — Мясной Барон, черт возьми. Я правлю этим городом.

Он оставил нож торчащим из правого глаза жертвы и поднялся. С полки взял самый большой топор и взвесил его в руке. Потом прошелся вдоль шеренги напуганных и усталых рабочих.

— Как звали парня?

Все молчали.

— Бруно? Как его имя?

— Мм… это, наверное, был Ли, сэр.

— Да? Что ж, Ли легко отделался. — Магнус подошел к разделочному столу, на котором лежал Бернард. Тот судорожно изгибался, стянутый кожаными ремнями; из него с шумом выходили газы. — Вот он, Бернард, который отвечал за мою газовую станцию в ту ночь, когда ее уничтожили. В результате этот город на многие годы останется без электричества. А может, его подачу нам вообще никогда не удастся возобновить. Потому что весь газ, который мы там хранили, чтобы бесперебойно работал завод и все остальное, все наши запасы пропали. А виноват в этом Бернард. «Велфэр» считает, что такое нарушение является поводом для немедленного лишения статуса. Но я скажу иначе: пошли все к черту! К черту «Велфэр»! Этот человек не достоин того, чтобы кормить город. Я не срежу ни куска мяса с его гнилых костей. И никто этого не сделает. Потому что я…

Он поднял топор и опустил его.

— НЕ…

Он снова поднял топор, уже окровавленный. Рубанул второй раз.

— ПОТЕРПЛЮ…

Магнус легко орудовал топором, вверх и вниз.

— НИКЧЕМНОГО…

И еще удар.

— МЕРЗКОГО…

И еще.

— ГОВНЮКА.

Топор двигался вверх и вниз.

Слова. Ругательства. Металл, рассекающий плоть, крошащий кости.

Вверх.

Вниз.

Вверх.

Вот почему Магнус, стоя над телом Бернарда, тяжело дышал.


Глава 19


Время от времени Бруно осматривал свои руки, проверяя, не дрожат ли они. Вот и сейчас, стоя возле двери в ванную комнату Магнуса, он по привычке глянул на руки. Он был уверен, что легкая дрожь все-таки есть, по крайней мере в кончиках пальцев, хотя и понимал, что это могло быть следствием его мнительности. В последнее время слишком много людей в городе страдали Трясучкой. Если же это не было игрой воображения, тогда… впрочем, лучше было об этом не думать.

Из-за двери доносились всплески воды и ругательства Магнуса, сопровождаемые хихиканьем и вскриками боли двух его горничных. Магнус пошел в ванную, чтобы смыть кровь, присохшую к рукам, волосам и бороде. Судя по доносившимся сейчас звукам, с мытьем было покончено, и он нашел, чем еще заняться.

Бруно уже давно стоял у двери. Он пришел, чтобы доложить о прибытии важного гостя — тот все еще томился в гостиной внизу, — и Магнус ответил, что выходит. Раньше Бруно никогда не злился, когда приходилось ждать, но в последнее время ему было все труднее стоять или сидеть без дела, пока Магнус занимался неизвестно чем за закрытыми дверями. Перемены были не за горами — Бруно чувствовал их приближение.

Стоны Магнуса вроде бы стихли, и Бруно снова постучал в дверь.

— Сэр, он все еще ждет.

— Иду, черт возьми!

Дверь открылась, и вышли две горничные; обе старательно избегали встречаться взглядом с Бруно, а одна все еще плакала. Вскоре появился и Магнус в халате и тапочках; его длинные волосы были мокрыми, с них еще стекала вода, поэтому у него на плечах лежало полотенце.

Магнус пошлепал по коридору, Бруно пошел следом за хозяином. У Бруно была возможность рассмотреть его со спины. Ему показалось, что тот как будто усох, если только это ему не померещилось. Магнус как-то неуверенно держался на ногах, и Бруно считал, что это никак не связано с банными забавами.

— Ну, и чего он хочет? — спросил Магнус.

— Я не знаю, сэр. Говорит, что это важно. Сказал, что вы захотите это узнать.

Магнус спускался по лестнице, держась за перила, чего раньше за ним не замечалось. Бруно следовал за ним, пока они не оказались в холле нижнего этажа.

— Я еще нужен вам, сэр?

— Нет, Бруно. Иди, сыграй в картишки или займись чем-нибудь еще. Я позову, когда ты мне понадобишься.

Бруно развернулся, чтобы уйти. Когда он услышал, что за Магнусом захлопнулась дверь гостиной, он на цыпочках вернулся назад и приник ухом к двери. С доктором Магнус не церемонился, точно так же, как и с другими.

— Что там такого важного, черт возьми, что не может подождать до завтра, Феллоуз?

Последовала пауза, и Бруно представил себе, как доктор Феллоуз оценивает внешний вид Магнуса и пытается на ходу поставить диагноз. Он, наверное, уже понял, что не стоит обижаться на поведение Мясного Барона, для которого он скоро станет незаменимым. А пока приходилось довольствоваться вторыми ролями.

— Представь себе, Магнус. Дело срочное, до завтра не ждет.

— Я поверю, когда услышу.

Доктор откашлялся. Колеблется? Смущается?

— За это я прошу тройную плату.

Магнус иронично засмеялся.

— Тройную? За слухи и сплетни?

— И я хочу, чтобы вознаграждение доставили ко мне сегодня же.

Кто-то тяжело опустился в кресло, так что оно затрещало. Бруно догадался, что это был Магнус, который нетвердо стоял на ногах.

— Не думаю, что Бобу Торрансу захочется потерять трех быков за день, док.

— Как хочешь, Магнус. Информация может и спасти тебя, и уничтожить, тут все зависит от того, выслушаешь ты ее или нет.

— Ответь, почему бы мне не засадить тебя в подвал и не вытрясти всю информацию?

— Потому что тогда это будет последний раз, когда ты сможешь использовать меня, а я знаю наверняка, что у тебя больше нет никого, кому бы ты мог доверять.

Бруно смог уловить в голосе доктора легкую дрожь. Он не сомневался в том, что у Феллоуза действительно на руках козырь, раз он так торгуется с Магнусом. А может, доктор просто почувствовал слабость Магнуса. Его приближающийся закат. Бруно ясно услышал вздох хозяина.

— Ладно, док, получишь ты свою конфетку, но только при условии, что к концу нашей встречи я пойму, что твоя информация стоящая.

Бруно расслышал, как доктор присел.

— Меня приглашали к больному в Собор, — сообщил он.

В поспешном вопросе Магнуса отчетливо прозвучало радостное волнение.

— Великий епископ?

— Нет, Магнус, не он. Слушай дальше. Это проповедник, которого он, должно быть, высоко ценит.

— Да? Мужчина или женщина?

— Женщина.

— Мм. Вот это сюрприз.

— У нее Трясучка и язва желудка. Тяжелый случай. Она долго не протянет. Как бы то ни было, Великий епископ послал именно за мной и попросил не жалеть усилий на ее лечение. Как выясняется, она проводила для него какое-то расследование и обнаружила серьезное нарушение. Из архива пропала запись об инциденте. Судя по их разговору, это, должно быть, тяжкое преступление.

Бруно услышал звуки, сопровождающие раскуривание сигары, и это было признаком того, что Магнус начинает терять терпение. «Как бы не пришлось хозяину второй раз принимать ванну», — подумал Бруно.

— Я так понимаю, вся эта болтовня — лишь предисловие к чему-то более существенному, док?

— Я как раз к этому подхожу. Человек, в отношении которого проводила расследование проповедница, один из лучших твоих работников. Ричард Шанти. Ледяной Рик. Он потомок древнего рода.

— Да, это знаменитая династия скотников. И что с того?

— Так вот, кто бы ни выкрал ту запись из архива, он явно прикрывал преступление или обвинение в преступлении настолько серьезном, что даже читать или слышать о нем было небезопасно. В «Велфэр» так обеспокоены этим, что собираются допросить Шанти.

— Они не могут этого сделать. Он мой лучший забойщик. Сейчас, когда мы остались без электричества, он нужен нам больше, чем когда-либо.

— Магнус.

— Что?

— Они ставят его наравне с пророком Джоном. Джоном Кол…

— Я знаю, о ком ты говоришь, черт возьми! — закричал Магнус. — Какая между ними связь?

— Я не знаю. Но и они не знают. Какой бы информацией ни обладал Шанти, ты должен получить ее раньше, чем они. И тебе намного легче это сделать, ведь он работник твоего завода.

В комнате воцарилось молчание, которое Бруно не мог истолковать. Он подумал, что лучше уйти от двери и вернуться к себе, но любопытство оказалось сильнее страха.

— Я не уверен, что это стоит трех быков, док.

— Я еще не закончил. Самое интересное я приберег напоследок.

— Выкладывай.

— Великий епископ направил всех свободных проповедников на поиски пророка Джона. Он намерен схватить его раньше, чем это сделаешь ты, и устроить показательный процесс. Религиозный, если ты понимаешь, что я имею в виду. Он хочет использовать уничтожение пророка Джона для восстановления религиозного контроля над городом. Он хочет, чтобы ты и мясные бароны будущего вновь стали ручными собачками «Велфэр» — как в старые времена.

Бруно услышал уже достаточно, чтобы сообразить, что Магнус может вырваться из комнаты в любой момент. Он тихо прошел в коридор.

Из гостиной доносились крики и рев хозяина. С каждым днем он все больше напоминал зверя.

Проповедница Мэри Симонсон умирала, и она об этом знала.

Она села на больничной кушетке, прислонившись к оштукатуренной стене. Великий епископ был чрезвычайно добр к ней. Теперь, когда конец был близок, она чувствовала, что его особая расположенность вызвана скорее желанием загладить свою вину, а не состраданием. Но все равно она была ему благодарна.

Доктор Феллоуз навещал ее не менее двух раз в день, и она терпеливо принимала его снадобья и еду, хотя не без тошноты. Она знала, что доктор действует из лучших побуждений, но понимала, что он не всесилен. Она могла бы лежать здесь, в комфорте, — если бы не боли в желудке и дрожь, которая теперь, казалось, проникла в самые кости, — и тихо ждать смерти, только совсем не так она хотела закончить свою жизнь. Напоследок ей хотелось выйти на улицу, в город, куда угодно, только не оставаться в этой комнате.

Теперь у нее было много времени на раздумья. Мыслями она часто возвращалась к проповеднику Пилкинсу, представляла себе, каким он мог быть человеком. Она все пыталась понять, что же он обнаружил такого опасного, или угрожающего, или секретного, что ему пришлось выкрасть это из архива. Но у нее не было доступа к документам, свидетелям и другим источникам информации, поэтому она просто лежала и размышляла.

Ее мысли блуждали там, куда телу был вход заказан. В своем воображении она летала над знакомой местностью, выискивая тайные знаки на земле. Она пыталась расшевелить память. Перед лицом собственной смерти она думала о смерти других людей, обо всех смертях. Ее внутренние блуждания завели ее в совершенно неожиданные уголки сознания. Она впервые задумалась о природе правды и была потрясена тем, как мало она знает.

Пришло время ее последнего путешествия, на этот раз в реальном мире. Она собиралась пройтись по улицам Эбирна и там, куда приведут ее ноги, встретить свою смерть. Мэри Симонсон чувствовала, что только так она сможет найти крохотный осколок правды, который утешит ее перед кончиной.

Она спустила ноги с постели.

Это было трудно. Труднее, чем она ожидала, и в течение мгновения она думала о том, чтобы лечь обратно, оставить глупые затеи, рожденные больным рассудком, и забыться во сне навсегда. Но мгновение пролетело, и вот уже ее голые ступни коснулись холодного и шершавого каменного пола. Она оглядела свои ноги. Они были худые и бледные. Руки были не лучше. А вот живот был твердым и выпирал вперед. Она как будто была беременна болезнью. Когда она встала с кровати, ей пришлось обеими руками опираться на стену, прежде чем мир перестал вращаться и белая пелена спала с глаз.

Мэри Симонсон нашла свою одежду в маленьком шкафу и оделась. Сунула ноги в ботинки, зашнуровала их кое-как, насколько хватило сил, и, соблюдая осторожность, вышла из комнаты, а потом и из Собоpa. Ее маленькие шаги уносили ее все дальше от центра города, от его грязных и голодных жителей.

Она оказалась на дороге, ведущей к дому Ричарда Шанти.


Грузовики, как обычно, привезли мужчин на работу, но там царил хаос. На заводе и без электричества было много работы, но никто не знал, как ее организовать. В городе случались перебои со светом, но на заводе Магнуса этого никогда еще не было.

Даже Торранс был в замешательстве. Он стоял, окруженный взволнованными рабочими.

— Думаю, мы можем двигать туши вручную от одного участка к другому, — сказал он. — Но вот что делать со шпарильными чанами, ума не приложу.

— Чертовски правильно замечено, — сказал один из свежевальщиков.

— А что слышно от Магнуса? — спросил кто-то.

— Всего два слова, — ответил Торранс. — Продолжать работу.

— А как мы будем их забивать? — спросил Хейнс.

— Вот именно, — подхватил другой. — Мы же не можем просто так подвесить их за ноги и перерезать глотку. Это против заповедей.

Торранс об этом уже подумал.

— Будем делать это вручную. Кувалдой и стальным гвоздем. Эффект тот же. Только придется поднапрячься.

Рабочие пожали плечами. Большинство из них не работали на убое, поэтому им было все равно, каким способом умерщвлять животных.

Потом началось многоголосое обсуждение недавних событий.

— Ты видел взрывы?

— Нет. Хотя и слышал.

— Говорят, станцию уже не восстановить.

— Я тоже слышал. Как бы нам ни пришлось до конца жизни работать вручную.

— Я попрошу повысить зарплату.

— Разбежался. Сначала Магнус отрежет тебе яйца и съест их у тебя на глазах.

Раздался смех.

— Слышали, что он сделал с бригадой газовиков?

Смех тут же прекратился.

Торранс заполнил паузу, сказав:

— Давайте-ка сделаем так, чтобы у нас ничего подобного не произошло, договорились, парни?

Все согласились.

— А как насчет молочного цеха, босс? — Это был Парфитт. — Мы не можем доить коров без оборудования.

— Выход только один, — сказал Торранс. — Придется подносить телят к коровам, пока мы что-нибудь не придумаем. А пока по возможности доите вручную.

— Вручную? Разве это не святотатство?

— Забудьте о заповедях, людям нужно молоко.

Парфитт выглядел потрясенным.

— Не переживай, парень. Ты справишься. И хочу всех предупредить: не отлынивать из-за аварии. Это не оправдание. Помните слова Магнуса: продолжать работу.

Торранс смотрел, как черный автобус заезжает в главные ворота и паркуется. Он был полон людей в черном. Вышел только один человек. Торранс узнал Бруно, цепного пса Магнуса, который стремительно шел через заводской двор. Скотники перед ним расступались.

— Где мы можем поговорить? — спросил Бруно, подойдя к Торрансу.

Торранс пожал плечами.

— Пошли.

Он провел Бруно на скотобойню, и они поднялись на его наблюдательную площадку. Там находился маленький кабинет Торранса со столом, двумя стульями и застекленными окнами по всему периметру.

Торранс занял место за столом.

— Присаживайся, Бруно.

— Нет, спасибо. Меня прислал Магнус. Он просит тебя поддерживать производство, чего бы это ни стоило. Найми еще людей, если нужно, он все оплатит.

— Все не так просто.

— Мистер Магнус так не считает.

— Нам не нужны еще люди, Бруно. Нам нужно электричество и нужен газ. Тогда и работа пойдет в темпе, как того хочет Магнус. На скотобойне всего один конвейер, и его скорость зависит от скорости убоя. Он не пойдет быстрее, сколько бы людей мы ни поставили на эту работу.

— Он не хочет этого слышать, Торранс, уж поверь мне.

— Я в этом даже не сомневаюсь. Но кто-то должен понимать, что здесь творится, а уж тем более Магнус. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы завод продолжал работать с прежней эффективностью, пока мистер Магнус наладит подачу электричества.

Бруно покачал головой.

— Боюсь, это произойдет не скоро. На восстановление газовой станции уйдут годы. Мы даже не уверены, что сможем ее восстановить.

— Что? Почему?

— У нас нет нужных материалов. Прежде всего нет специалистов. Инженерам еще только предстоит научиться, как воссоздать то, что было. Им придется начинать с азов. Когда Господь создавал этот город, думаю, у него и в мыслях не было, что однажды банда еретиков все это взорвет.

Торранс притих, обдумывая мрачную перспективу управления заводом, на который не подается электричество. Задача, конечно, была решаемая, но требовала великих усилий. Если Магнус потребует поддерживать ту же производительность, что была раньше, придется строить дополнительные конвейеры для ручной работы на скотобойне. Нанимать дояров в молочный цех. Если не удастся добывать газ из отходов, транспорт тоже остановится. Мужчины будут сами возить в город тележки с мясом. Все изменится. Торранс впервые усомнился в порядке городского устройства и впервые испытал страх перед будущим.

Бруно прервал ход его мыслей, сказав:

— Мы должны проследить, чтобы ничего подобного не произошло здесь.

— Ты думаешь, они могут атаковать завод? Зачем им это? Это же чистой воды самоубийство.

— Судя по тому, что я видел, они мечтают о смерти. Я видел…

— Что?

— Не важно. Этот парень, Коллинз, который у них за главаря, он ненормальный. И ни перед чем не остановится. Поэтому я и привез сюда наших ребят. Они присмотрят за территорией. Особенно по ночам. Ты уж позаботься о них, хорошо?

— Я скажу скотникам. — Торранс почесал бороду. — Ты и впрямь думаешь, что они попытаются прорваться на завод?

— Я не знаю, но мы не должны дать им ни малейшего шанса.

— Мне следовало бы вооружить рабочих.

— Вот это правильно. Раздай им пилы, Торранс. Завод должен выстоять, иначе город окажется в большой беде.

Бруно повернулся, чтобы уйти.

— Постой. А что там «Велфэр»? Они-то что говорят? У них должен быть ответ на происходящее. Им бы следовало направить проповедников на поиски этого Коллинза.

— Я не знаю, как отреагировал Великий епископ на разрушение газовой станции, но мне известно, что Магнус уже обратился к «Велфэр» за помощью, но там не расположены к сотрудничеству. Магнус и Великий епископ… они не очень-то ладят.

— Черт возьми, Бруно. Если двое не могут договориться, это еще не повод отдавать город каким-то психам.

— Вот и я так думаю.

— Мы должны что-то делать.

— Если у меня будут идеи, я дам знать. Не вижу причин, почему бы нам не действовать сообща.

Торранс кивнул. В самом деле, причин не было.


Глава 20


Они не постучались.

Майя услышала шаги, какие-то мрачные фигуры проскользнули под кухонным окном, и она даже не успела испугаться, как они уже вошли через заднюю дверь. Вошли как к себе домой и уселись на стульях в кухне и гостиной. Они были такие невозмутимые, что она почти поверила, будто это друзья ее мужа и сам он войдет в дом за ними следом.

Он не вошел.

Только один из них, мужчина с длинными черными жирными волосами, проявлял признаки беспокойства. Он мерил шагами комнату, брал в руки какие-то вещи, осматривал их, возвращал на место. При этом он не обращал на нее никакого внимания, как будто ее и не существовало вовсе. Она обрела дар речи и попыталась заговорить, но беспокойный гость, даже не глядя в ее сторону, жестом велел ей молчать.

— Где дети? — спросил он.

Теперь было легче молчать, чем говорить. Она не ответила.

Мужчина с жирными волосами движением головы сделал знак двум другим, и те стали быстро подниматься наверх.

— Нет. — Она бросилась за ними, все еще держа в руках мокрую тряпку. — Постойте. Прошу вас, скажите, почему вы здесь. Вы не из «Велфэр». Что вы хотите?

Главарь усмехнулся, показав плохие зубы.

— Откуда вы знаете, что мы не из «Велфэр»?

— Вы же не… проповедники.

— А может, мы… тайные проповедники.

Остальные рассмеялись.

— Вы не можете их забрать. Мы не сделали ничего плохого.

— Вы протестуете. Но ведь мы даже не предъявили вам обвинения. Чувствую, здесь пахнет раскаянием.

— Клянусь вам, мы добропорядочные горожане. Мы живем по заповедям Книги.

— О? И что же это за книга?

Майя видела, что ее смущение их забавляет. Что за игру они с ней затеяли?

— Книга даров, конечно же.

— Звучит несколько старомодно для меня. Попахивает древностью. Книга из разряда тех, что можно сжечь, и никто этого даже не заметит.

По лестнице спускались двое мужчин, и каждый держал на руках девочку.

— Ага. Семейство воссоединяется, не так ли?

Девочки и их конвоиры улыбались.

— Пожалуйста. — Она выронила тряпку и схватила мужчину за руки. — Пожалуйста, не забирайте их. Я же говорила вам, наша семья живет по правилам.

Мужчина снисходительно улыбнулся.

— Я в этом даже не сомневаюсь, миссис Шанти. — Он высвободил руки. — Но меня совершенно не интересует, насколько аккуратно вы ведете хозяйство. Я здесь исключительно для того, чтобы передать вам приглашение от моего хозяина, мистера Рори Магнуса. Он очень хочет с вами пообщаться.

— Но я… я хочу сказать, мы… это, наверное, как-то связано с Ричардом, не так ли? Что он натворил? Скажите мне.

— Миссис Шанти, я не понимаю, о чем вы говорите. Мне известно только то, что вам, вашим дочерям и мистеру Шанти надлежит стать гостями мистера Магнуса.

— Надлежит? Я…

— Мистер Магнус очень разборчив в выборе своих гостей. Я бы сказал, что вам всем оказана большая честь. А вы что скажете, ребята?

Все согласно закивали.

Близняшки едва сдерживали свой восторг.

— Мы все поедем на большом черном автобусе, мамочка! — сказала Гема, а Гарша добавила: — Мы увидим самый большой в городе дом!

Майя знала, что она может сама выбрать, как вести себя с непрошеными гостями. Если она будет сопротивляться, протестовать и умолять, это испугает девочек. Если она проявит покорность и смирение, то сможет защищать их по крайней мере еще какое-то время.

— Что ж, в таком случае я надену свои лучшие туфли.


Сидя в своем кабинете, Торранс постучал карандашом по облупленной чашке. Шанти вглядывался в его лицо, пытаясь угадать, о чем сейчас думает этот человек. Но перед ним была непроницаемая маска. То, что произнес Торранс после долгой паузы, было неожиданным.

— Мы должны сократить стадо.

— Сократить?

— На самом деле это обычная отбраковка.

— Но почему? Ведь это означает сокращение производства. И еще больше людей останутся голодными.

Торранс покачал головой. Он был похож на учителя, пытающегося объяснить что-то маленькому ребенку.

— Никто не голодает из-за отсутствия мяса, Рик.

— Но мяса на всех не хватает… Боб.

Если фамильярность и задела Торранса, то виду он не подал.

— Верно, люди именно так и думают. Но это то, что им пытается навязать Магнус, чтобы держать цену на мясо высокой, и в результате благополучие города утекает во вполне определенном направлении.

— Я не понимаю.

Торранс выдержал паузу, как будто принял важное для себя решение.

— Послушай, Рик, ты мне нравишься, — заговорил он. — Ты хороший человек. Отличное приобретение для мясного завода Магнуса. Поэтому я скажу тебе кое-что. Но прежде ты должен поклясться, что ни одно мое слово не будет передано. Никому. Никогда.

— Я не уверен, что хочу стать хранителем такой информации.

— Слишком поздно думать о том, чего ты хочешь, а чего нет. Нам пора задуматься о нашей работе и нашем будущем. Мне понадобятся парни вроде тебя, с кем мы могли бы организовать работу в новых условиях. Люди, которых я знаю и кому доверяю.

Торранс даже встал, чтобы все это произнести. Шанти слушал его, потрясенный. Сотни Избранных, уничтожаемых зря. Мясо, сгружаемое тоннами в овраг на границе с пустошью. Население, голодающее в условиях переизбытка мяса. И вот теперь это.

— Суть в том, что с отключением завода от электроэнергии мы не сможем удержать прежние темпы производства, — продолжал Торранс. — Скот будет перезревать и станет бесполезным. Снижение доходов от продажи мяса скажется на нашей зарплате, да и рабочих мест поубавится. Все придется делать вручную, без электричества — по крайней мере, до тех пор, пока мы не построим новую газовую станцию, но на это могут уйти годы. Грузовики будут простаивать, конвейер и доильные аппараты тоже. Автоматики больше не будет. И это надолго. Вместо убоя кастрированных бычков нам придется задуматься о сокращении численности телок и избавиться от большинства, если не ото всех, быков-производителей. Только так мы сможем остановить рост стада. Придется отбраковать и молочных коров. Мы не сможем обслужить их всех. Так что начиная с завтрашнего дня я хочу, чтобы ты согнал в одно место самых старых молочных коров и самых старых быков. Подготовишь их к убою.

Шанти ждал. Торранс, похоже, еще не закончил. Он снова сел за стол и принялся постукивать карандашом по чашке.

— Что-нибудь еще? — спросил Шанти.

Торранс поднял голову.

— Разве этого не достаточно?

Шанти пожал плечами.

— Я…

Но сказать ему было нечего. Он повернулся и вышел.

Спиной он чувствовал, что Торранс провожает его взглядом. И что-то похожее на улыбку наверняка было на лице управляющего конвейером.


Он сразу же распорядился, чтобы горничные присмотрели за детьми, а сам приступил к разговору с их матерью.

Ее привели в гостиную — это место более подходило для беседы, нежели его кабинет, — где он, все еще в халате и тапочках, медитировал с большой бутылкой водки. Он отпустил Бруно и охранников и налил ей выпить.

— Я не пью, — сказала Майя, когда он протянул ей треснутый хрустальный бокал.

— Теперь будешь, — с улыбкой сказал Магнус и указал на один из диванов. — Располагайтесь поудобнее, миссис Шанти. Могу я называть вас Майя? — Он не стал дожидаться, пока она сядет или ответит, и уселся в свое кресло, задрав ноги. Полы шелкового халата слегка разошлись, обнажив бугристое бедро. Он даже не потрудился прикрыться. — Я так полагаю, тебе известно, почему ты здесь? — Магнус предпочел не церемониться. Время поджимало.

Он оглядел ее с головы до ног. Длинные темные прямые волосы, красивая женственная фигура, лишь немного подпорченная деторождением. Пожалуй, лучше, чем у большинства женщин. Хотя лицо чересчур угловатое, и глаза колючие. Она показалась ему женщиной властной, но без особого интеллекта. Было в ней и какое-то внутреннее напряжение, сродни раздражению, только не понятно, кем вызванное.

— Нет, неизвестно, — сказала она. — Я ничего не знаю.

Пожалуй, слишком много протестов; видимо, он не ошибся, когда составлял ее портрет.

— Но ведь ты можешь догадаться. Разве это не очевидно?

— Мистер Магнус, наша семья богобоязненна. Мы живем по законам города. Я понятия не имею, почему вы привезли нас сюда.

Пора было заканчивать ходить вокруг да около.

— Твой муж, Майя. Ричард. Мы полагаем, что он не совсем тот человек, каким его знают. Может, он вел себя странно дома? Ты не замечала… отклонений?

Ее пальцы сжали хрустальный бокал так, что даже костяшки пальцев чуть-чуть побелели. Вначале у нее был твердый взгляд, а теперь глаза заскользили по комнате, перескакивая с предмета на предмет. Щеки слегка зарумянились, а потом резко побледнели. Превосходно. Значит, что-то было нечисто.

— Он… очень много работал, — наконец проговорила она. — Слишком много.

У Магнуса задрожала рука, державшая бокал с водкой. Он положил руку на бедро, взял бокал другой рукой и осушил до дна. Потом сказал:

— Я не думаю, что он был так предан работе, как тебе кажется. Скажи, он ходил куда-нибудь еще, помимо работы? Есть у него друзья? Он выпивал в «Динос»?

— Ричард непьющий, — ответила Майя. — И он не слишком общительный, мистер Магнус. Насколько мне известно, с работы он никуда не ходил, только возвращался домой, и сразу падал от усталости.

А, так вот в чем дело. Шанти не удовлетворял жену в постели, он был один из тех редких бесполых роботов, которые только и делали, что спали и работали. Просто находка для завода. И вещь, бесполезная для жены. Да, Магнус замечал, как напряжены ее шейные мышцы, чувствовал ее сексуальный голод. Она наверняка желала грубого и страстного секса. Ей была бы приятна боль. С каким бы удовольствием он исполнил ее желание.

Разумеется, когда они покончат с делами. Не раньше.


Шанти зашел на молочную ферму и увидел, как дояры отчаянно пытаются подоить вручную тех немногих коров, что стояли в доильном зале. Достаточно было взглянуть на них, чтобы догадаться, что процесс этот был гораздо болезненнее, чем машинное доение. У тех коров, которых уже подоили, было красное вымя, на котором проявлялись синяки в форме пальцев. Он поискал глазами БЕЛУЮ-047, но ее не было.

В помещении за доильным залом стояли остальные коровы молочного стада, к которым подпустили на кормление телят, чтобы избежать застоя молока. В дальнем углу, у кирпичной стены, он заметил БЕЛУЮ-047. Он не смог бы подобраться к ней незамеченным. Два скотника лениво патрулировали стадо, ожидая, когда можно будет впустить в доильный зал следующую партию коров. Завод работал в режиме замедленной съемки.

Шанти сунул руки в карманы своей робы и, опустив голову, прошел к загону для быков. Он не опасался, что его заметят, просто ему хотелось дойти туда неузнанным. Скотников там не оказалось. Все стойла были заперты на замки, и, поскольку рабочие руки были сейчас нарасхват, быков временно оставили без присмотра. Он прошел между рядами, пока не увидел знакомый силуэт СИНЕГО-792. Кончиками пальцев, как он это делал тысячи раз, когда был один, Шанти тихо постучал по перегородке, прошипел условный знак Избранных.

На этот раз последовал долгий ответ.


Было непривычно прийти домой вечером и не увидеть знакомого света в окне. Обычно его встречал отсвет огня в камине или, на худой конец, свечи. Конечно, при отсутствии электричества Майя обходилась тем, что есть, и это означало, что она пытается экономить даже на хворосте.

Проходя мимо окна кухни, он надеялся увидеть хотя бы мерцание догорающих дров, но его не было. Девочки не могли лечь спать в такое время, слишком рано было и для ужина. Шанти предположил, что Майя готовит мясо на открытом огне.

Обойдя дом и никого не обнаружив, он остановился у задней двери и прислушался. Из дома не доносилось ни звука.

Ничего.

Ощущая, как гулко бьется сердце, он осознал, что ему страшно.

Он тихо открыл дверь, зная, как бесшумно повернуть ручку и придержать дверь, чтобы она не скрипнула. Но в открывшемся дверном проеме он увидел лишь опустевшую кухню и гостиную. Он остановился на пороге и долго прислушивался, надеясь уловить чье-то дыхание, заметить легкое движение. Ничего.

Убедившись в том, что внизу никого нет, он прошел наверх. Дом был пуст.

Итак. Значит, она все-таки забрала их, как и грозилась.

Он стиснул зубы, закипая от злости. Эта порочная женщина присвоила себе право обладать его драгоценными девочками. Вот кто заслуживал бойни. Это она должна была получить смерть от рук забойщиков скота.

В полумраке что-то выделялось на обеденном столе. Белый прямоугольник. Записка.

Он схватил ее, но было слишком темно, чтобы разобрать написанное.

На кухне он нашел спички, зажег свечу и стал читать.

Это было худшее из того, что он ожидал.


Мистер Рори Магнус любезно просит вас как можно скорее присоединиться к вашему семейству в его поместье. Задерживаться не советуем.


У него дрожали руки. Расплавленный свечной жир капал на стол.

Зрачки Шанти сузились в пламени свечи. У задней двери послышался шум. Пламя затрепетало от сквозняка. Он увидел лишь силуэты, стремительно ворвавшиеся в комнату. Он выронил записку.

Его схватили.


Задняя дверь была приоткрыта, и она вошла в дом, не постучав и не окликнув хозяев. Было ясно, что никого нет. В доме Шанти было тихо и безжизненно. Казалось, сам дом к ней прислушивается.

Она нашла записку от Магнуса, но даже для отчаяния у нее не было сил. Какое имело значение, что Магнус добрался до Шанти, опередив «Велфэр»? Какое ей было дело до того, что город оказался в руках Мясного Барона или сторонников полоумного Джона Коллинза?

Ее поразило собственное безразличие. Столько лет веры и преданности, столько лет службы. Где ты, Господь сейчас, когда я умираю? Где ты, Господь, когда сумасшедшие угрожают захватить Эбирн? Она слушала. Если Бог и слышал ее вопросы, то оставил без ответа.

Чувствуя слабость, она села за стол, где ужинала в тот вечер, когда приходила с инспекцией. Дети размазывали еду по тарелкам. Шанти так и не притронулся к мясу, пока она была в их доме. Только Майя ела с аппетитом. Поел ли Шанти в тот вечер? Она почему-то была уверена, что нет; она не сомневалась в том, что он уже давно не ест мясо Избранных. Он был худым, да, но выглядел более подтянутым и здоровым, чем большинство жителей Эбирна. Неужели это как-то связано с его странной привычкой бегать, или есть другая причина? Как утверждала Книга даров, ни один житель города не может выжить без мяса Избранных. И вот теперь в городе появились люди, опровергающие это. Коллинз и его сторонники. Возможно, и Шанти. Как объяснит это Бог?

Бог не объяснил.

Она вдруг задумалась о том, говорил ли с ней Господь хоть однажды? Ответил ли он хотя бы на одну ее молитву? Появлялся ли он в знамениях или пророчествах? Может, являлся в форме облаков? Разве его присутствие хотя бы раз принесло ей утешение в бессонные ночи, которые она проводила в одиночестве?

Бог-отец, конечно, сейчас не время сомневаться в тебе. Теперь, когда я на пороге мира иного. Теперь, когда душа моя готова вознестись к тебе. Возможно, это было последнее испытание, уготованное ей Господом, последняя проверка ее веры. Возможно, каждый проходил это испытание в конце жизни.

Она ощутила внутреннюю пустоту, которая, как Мэри Симонсон верила, должна наполниться божественным светом духа Господнего. Она хранила это пространство для Бога, с тех пор как пришла служить в «Велфэр». Этот очаг всегда был вычищен, дрова сложены аккуратной стопкой, дымоход свободен.

Наполни меня своим огнем, Господи, потому что теперь ничто не сможет меня насытить. Я больше никогда не притронусь к пище и больше никогда не проснусь на рассвете. Я иду к тебе. Впусти в меня свое нежное пламя.

Прошли часы, а проповедница Мэри Симонсон все сидела неподвижно за кухонным столом, сложив руки в молитве. Свет пробивался сквозь облака, и косые лучи проникали в окно, но она чувствовала, что день уходит и приближается полночь. В ней уже ничего не осталось. Даже искры божественного присутствия.

Вместо этого язва, словно зародыш, перевернулась в ее животе. Разжала свои щупальца — во всяком случае, так Мэри почувствовала — и вонзила жало в ткани ее тела. Таившийся внутри нее младенец, сотканный из раздробленных костей и битого стекла, стал расти, пытаясь вырваться наружу. Тошнота сопровождала обжигающую боль, разливающуюся в животе. Дрожь охватила каждую клеточку тела, и проповедница не могла удержать даже голову от дикой тряски.

Так, значит, в этом был ответ? Бога не существует?

Или того хуже? Неужели Богом их города был Бог жестокости? Бог, который видел свою миссию в том, чтобы причинять боль своим созданиям?

Она больше не могла сидеть. Пока не стемнело, она хотела продолжить путь. Оставалось последнее место, где она могла найти ответы на свои вопросы. Там она могла бы упокоиться с миром.


Со времени взрыва на газовой станции дороги опустели. Те небольшие запасы газа, что еще остались, сберегались для экстренных случаев. Теперь грузовики не ездили из города на завод и в обратном направлении, развозя рабочих и продукцию.

Но ветер по-прежнему дул, и здесь, ближе к полям для Избранных и заводу, запах был очень сильным. В холодном воздухе смешалось слишком много отдельных запахов. Она попыталась выделить каждый. Зловоние экскрементов было самым узнаваемым, и оно ничем не отличалось от запаха тех испарений, что поднимались от городских сточных канав. Столь же сильным был запах гнили и разложения, исходивший от лежалого мяса, уже не съедобного. К этим запахам примешивались и запахи жизнедеятельности. Пота Избранных, ничуть не отличавшегося от запаха, который исходил от рабочих в жаркий день. Вместе с ним в воздухе ощущался запах свежей крови и густой запах мясной лавки с ее отрубами и оковалками, фаршем, котлетами и отбивными, бифштексами и сырыми колбасами. Это были запахи, от которых ее рот когда-то наполнялся слюной; запахи, сопровождавшие ежедневный прием пищи.

Сейчас из-за этих запахов лишь усиливалась тошнота.

Несмотря на слабость в коленях и напряжение в ногах, она не останавливалась. Она шла вперед, прорываясь сквозь боль, словно боролась с ветром, слегка наклонив вперед корпус. Как голодающая женщина, взбирающаяся в бурю на крутой берег. Ее голова была опущена. Она не представляла себе, что возможен обратный путь.

Дорога была разбитой, заросли боярышника стояли колючей стеной. Цепкие ветки хватали ее за одежды, и ей приходилось останавливаться. С каждым разом было все труднее возобновлять путь. Наконец, осознав, что ей не дождаться попутного грузовика, она вышла на середину дороги и пошла, теперь лишь обходя выбоины в асфальте.

Спустились сумерки, когда она подошла к воротам.

В домике охраны было трое мужчин, а не один. Вместе со сторожем дежурили двое личных телохранителей Магнуса.

Она остановилась у окошка. Охранники в черном встали за спиной сторожа. Он открыл окошко и высунул голову.

— Поздновато для инспекции, вы не находите, проповедник?

— Опасные нынче времена, — сказала она. — Никогда не поздно проявить бдительность. Вы не могли бы организовать мне сопровождение?

Сторож покачал головой.

— У нас все заняты, проповедник. Лишних рук нет, все на задании. — Он взглядом показал на охранников и постарался придать своему голосу умильные ноты, сказав: — Магнус прислал мне подмогу, но я не могу направить их с вами.

Проповедница Мэри Симонсон вовсе не нуждалась ни в каком эскорте; она попросила об этом исключительно из вежливости и соблюдая протокол. Проповедники имели право заходить куда угодно, тем более на завод Магнуса, но их визиты уже давно здесь не приветствовались.

— Тогда я проведу осмотр одна.

Ее вдруг накрыло волной слабости, и Мэри словно ослепла. Она протянула руку и оперлась на стенку сторожки. Медленно туман перед глазами рассеялся, и тошнота отступила.

— С вами все в порядке, проповедник?

Она была удивлена, увидев искреннее сочувствие в лице сторожа.

— Да, все хорошо. Просто… была долгая смена, вот и все.

— Я могу распорядиться, чтобы вам принесли еду — уж это-то мы можем.

Мэри Симонсон задалась вопросом, не слишком ли она побледнела при упоминании о еде.

— Это необязательно, но все равно спасибо.

Она прошла в ворота и направилась к ближайшему зданию. Проповедница чувствовала, что на нее смотрят люди Магнуса, но ей не было страшно.


Глава 21


Майя Шанти оказалась не во вкусе Магнуса — излишне уступчива. Он предпочитал женщин, которые сопротивлялись. Женщин, которые боролись и кричали, прежде чем отдаться ему. Проблема была в том, что она очень хотела этого секса. Похоже, муж пренебрегал ею слишком долго.

Сейчас она спала, обнаженная, рядом с ним в его гигантской постели. Магнус не мог уснуть. Одного секса ему было недостаточно, голова была занята и другими мыслями. Шанти до сих пор не появился. Почему он не пришел? Неужели ему было плевать на семью? Бесспорно, жена его не волновала, судя по ее готовности предать его. Но как же с близнецами? Разве его не беспокоила судьба таких очаровательных девочек? При мысли об этом у него кровь прилила к промежности и напрягся член.

Он потянул за шнур, чтобы вызвать горничных. Где-то вдалеке прозвенел звонок.

Он встал с постели, постаравшись не разбудить Майю. Ему хотелось преподнести ей сюрприз. Он осторожно вышел из спальни, затворил за собой дверь и стал ждать горничных. Пришли две горничные, потирая сонные глаза. Впрочем, они привыкли к прихотям хозяина и были готовы оказывать услуги в любое время дня и ночи. Это была их обязанность.

Магнус показал большим пальцем на дверь спальни, сказав:

— Идите и свяжите ее. Засуньте в рот кляп и завяжите глаза. Делайте с ней все, что захотите. Развлекайтесь. Когда она устанет веселиться, позовете меня. Тогда уж мы порезвимся все вместе. Чувствую, сил мне хватит до утра. А завтра начнем обрабатывать близняшек.

Он пошел в уборную, спустил пижамные штаны, сел на стульчак и закурил сигару. Запах дыма не смог заглушить зловоние его испражнений.

— Какая мерзкая вонь, — пробормотал Мясной Барон.


Она молча обходила завод. Сейчас, когда она смотрела в лицо собственной смерти, он казался ей замком ужасов.

В доильном зале дояры отчаянно пытались доить коров. Поскольку автоматика бездействовала, коровам требовались дополнительные стреноживающие устройства. Когда молоко не шло, дояры жестоко издевались над животными. Раньше такое обращение с Избранными сочли бы тяжким преступлением. Сейчас, похоже, это никого не волновало. Даже ее присутствие в цехах нисколько не смущало скотников. Она вспомнила те времена, когда рабочие свято соблюдали религиозные заповеди «Велфэр», предписывающие правила обращения с Избранными.

В телятнике беспомощных телят тащили волоком, а не несли на носилках. Помещение было наполнено пульсирующей дробью пальцев и судорожными вздохами. Забойщики перерезали глотки живым телятам, даже не оглушая их. Когда она возмутилась, кто-то из них небрежно заметил:

— Да они все равно практически дохлые.

— Но вы нарушаете кодекс Псалтыри живота.

Рабочий пожал плечами.

— Городу нужно что-то есть. Мы должны обеспечить людей мясом. Нельзя снижать производительность, а теперь, без электричества, нам приходится обходить некоторые операции. Но поверьте мне, проповедник, все это делается во благо людей.

Она молча отошла в сторону, не в силах смотреть на этот кошмар.

В главной скотобойне дела обстояли лучше, но не намного. Загоны были по-прежнему переполнены животными, которые ожидали своей очереди на убой. Только вот оборудование, которое прежде выстраивало их в очередь и распределяло по боксам, простаивало.

Теперь Избранных сразу из загонов вели на станцию обескровливания и подвешивания. Им предстояло собственными глазами увидеть то кровавое месиво, в которое превращались тела соплеменников. Это было неслыханно. Рабочие вшестером держали каждого Избранного, а двое закрепляли тисками болт, служивший отныне пневматическим пистолетом. Некоторые операции соответствовали прежним нормам. Скотники укладывали животное ступнями к западу — в сторону захода солнца, — и человек с молотком произносил заклинание:

— Бог превыше всего. Плоть священна.

После чего вгонял болт в лоб животного.

Непривычный к такому незамысловатому оборудованию, забойщик часто промахивался при ударе кувалдой, и болт удавалось вбить иногда только с четвертой попытки. Она видела, как одно бедное животное получило три последовательных удара кувалдой, прежде чем болт сделал свое дело. Атмосфера в предубойных загонах отличалась от той, что она наблюдала раньше. Избранные теснились и пихались, напоминая негодующую толпу. Казалось, они были одновременно напуганы и возмущены тем, что их ожидало. В прошлом она видела этих созданий только пассивными и смиренными. Создавалось впечатление, будто они тоже утратили веру в надежность рук хозяина. Они чувствовали гораздо больше, нежели примитивное ухудшение условий содержания. Они чувствовали сбой в отлаженном механизме, некогда управлявшем ими.

Изнемогая от слабости, она направилась к загонам для быков, подальше от бойни. В прошлом ей доставляло удовольствие наблюдать за тем, как эти огромные самцы бродят по Своим стойлам, или спят на соломе, или с жадностью поглощают пищу, как будто голодали целый месяц. В коровнике оказался только один скотник. С виду молодой и нервный. Многие стойла пустовали, чего раньше никогда не наблюдалось.

— А где остальные быки? — спросила она, думая, что животных вывели на пастбище или готовили к спариванию.

Застенчивый скотник смутился еще больше. Очевидно, он знал, что его ответ прозвучит кощунственно.

— Их увели на бойню.

— Что? Всех?

— Да. То есть не всех сразу, но в течение нескольких ближайших дней уведут всех.

Она заглянула в щель, что была в перегородке, и увидела быка с клеймом СИНИЙ-792. Этот бык считался королем стада. Его потомство было лучшим, а об его производительности было известно далеко за пределами мясного завода Магнуса.

— Даже этого?

— Да. Даже СИНЕГО-792. Трудно поверить.

— Но почему, ради всего святого? Откуда же возьмутся следующие поколения?

— Торранс все продумал. Мы сейчас сворачиваемся, потому что уже никогда не сможем перерабатывать столько скота. Стадо слишком разрослось. Мы будем выращивать новое поколение быков из имеющегося запаса, но не в таких количествах, как раньше. Если газовая станция когда-нибудь снова заработает, мы всегда сможем увеличить поголовье. Но пока мы вынуждены остановить воспроизводство или, по крайней мере, замедлить его темпы.

Проповедница посмотрела на быка, и тот ответил ей взглядом. Это было что-то новое. Ни один Избранный — будь то бык, телка или дойная корова — никогда еще не смотрел ей в глаза. Бык отвернулся. Она поняла, что визуальный контакт был плодом ее воображения. Да, она действительно придумала этот взгляд недоверия и ненависть, отразившуюся на лице животного, к которому всегда хорошо относились — лучше, чем к кому-либо из Избранных за всю историю города. И было в этом взгляде не только недоверие, но что-то еще. Возмущение. Нет, это было невозможно, и она выбросила из головы свои фантазии.

На улице стемнело и похолодало, но она больше не могла оставаться в коровнике. Закутавшись в красную мантию, она прошла через двор и направилась к полям и пастбищам, где большинство Избранных проводили ночи. Мэри Симонсон почему-то казалось, что среди них ей будет уютнее, чем среди других, себе подобных.


Глава 22


Проник свет, но через такое маленькое оконце, что в него не пролез бы человек, даже такой худой, как Ричард Шанти.

Он сидел привалившись спиной к стене, и, по мере того как серый свет набирал силу, становилось заметно, что все стены белые. Грязно-белые. На них были и пятна; ржавые потеки и брызги, легко узнаваемые. Комната была абсолютно голая. Ни стула, ни кровати, ни раковины. На деревянной двери в форме стрельчатой арки с внутренней стороны ручки не было — лишь старая металлическая пластина, на которой крепился замок.

Он мог думать только о Геме и Гарше и о том, что с ними делает Магнус. Что уже мог сделать. Ричард Шанти испытывал непреодолимое желание уничтожить этого человека, лишить его статуса жизни одним ударом ножа. Шанти самого ужасала ненависть, что кипела в нем, но она была и желанна. Во всяком случае, она придавала ему сил для борьбы.

Его пока не били по-настоящему. Правда, задержание было грубым, ему на голову надели мешок, прежде чем швырнуть в кузов грузовика. Должно быть, для них было важно привезти его как можно быстрее, чтобы сэкономить топливо. Он мог только догадываться о том, что им уже было известно и что еще они хотели узнать. Но лучше было об этом не думать. Злость в любом случае была сильнее страха — и именно это чувство он хотел сохранить в себе.

За дверью послышались шаги. Звякнули ключи в связке. Щелкнул замок.

Дверь распахнулась.

На пороге стоял человек в бархатном одеянии. У него была длинная тощая седая борода, на голове виднелись редкие волосы. Пальцы были унизаны золотыми кольцами с крупными драгоценными камнями. Шанти попытался скрыть свое изумление.

— Ты меня знаешь? — спросил мужчина.

— Конечно… Ваша светлость.

— Тогда тебе известно, почему ты здесь.

Шанти огляделся по сторонам. Ничего не приходило на ум. Он покачал головой.

— Подумай. Почему такой примерный человек, как Ричард Шанти, Ледяной Рик, оказался в застенках Главного собора?

— Я не знаю.

— Что ж, все очень просто. — Великий епископ зашел в камеру. За ним стояли два проповедника и стражник со связкой ключей. Проповедники вошли следом. Стражник захлопнул дверь и снова запер ее на замок. — И в то же время очень сложно.

Шанти не встал, когда дверь открылась, и теперь у него появилось сильное желание это сделать. Но при виде двух широкоплечих проповедников, которые казались крепкими мужчинами, он предпочел остаться в сидячем положении. Не стоило их расстраивать. К тому же он почувствовал, что, возможно, опасность не так велика, как он себе представлял.

— К тебе приходила с инспекцией проповедник Мэри Симонсон, не так ли?

— Да.

— У нее были некоторые сомнения относительно того, как ты заботишься о своих дочерях.

— Я думаю, нам удалось развеять эти сомнения.

— Возможно. Однако ты вызвал другие.

Великий епископ ждал ответа. Шанти медлил. Ему было необходимо выяснить, что им известно. Наконец он спросил:

— Какие именно?

— Ты слишком хорош, Шанти. Ты не типичный горожанин. Проповедник Мэри Симонсон сочла необходимым узнать о тебе как можно больше. Узнать, что у тебя за семья, откуда ты родом. Твоя родословная восходит к временам основания города. Ты об этом знал?

— Кажется, я упоминал об этом в разговоре с ней. Род Шанти древний.

Великий епископ бросил взгляд на окно. Казалось, он был взволнован, чего-то ждал. Он обернулся и в упор посмотрел на Шанти.

— Ты не тот, кем тебя считают.

Шанти не смог сдержать улыбки. Неужели они принимали его за шпиона?

— И кто же я в таком случае?

— Вот это мы и хотим выяснить.

Шанти быстро оценил ситуацию. Он решил, что они толком ничего о нем не знают. Да и вообще мало что знали. И теперь обвиняли его в какой-то лжи. А тем временем его семья — его дочери — находилась в руках самого опасного человека Эбирна. Он должен был действовать, и немедленно.

— Когда ваши люди пришли за мной вчера вечером, я как раз читал записку, оставленную на моем столе. Несомненно, вы заметили, как тихо было в моем доме. Магнус забрал мою семью, Ваша светлость, и он хочет причинить им зло. Он угрожал погубить их, если я не приду на встречу с ним.

— Так твоя жена и твои дочери сейчас у Магнуса?

— Да. Я принял ваших проповедников за людей Магнуса. Я решил, что нахожусь в его поместье.

На лице Великого епископа любопытство сменилось злостью.

— Магнус хочет видеть тебя в своем доме?

— Так было сказано в записке.

— Зачем? О чем он хочет говорить с тобой?

— Если бы я знал. Меня волнует только судьба моих дочерей. Ему нельзя доверять.

Великий епископ хмыкнул и сказал:

— Это точно.

После чего потрогал свою бороду и отвернулся. Шанти понял, что ему представляется шанс. Магнус был врагом Великого епископа, и, значит, он, Ричард Шанти, вполне мог стать другом Великого епископа.

— Позвольте мне пойти к ним, — сказал он. — Позвольте мне выяснить, чего хочет Магнус. Я найду способ передать вам эту информацию. Сейчас для меня главное — вызволить свою семью. Обещайте мне, что возьмете их под свою защиту, а я дам слово выведать все, что смогу. Я согласен стать заложником Магнуса, лишь бы они были в безопасности.

— Я больше никому не могу гарантировать безопасность в этом городе. Ситуация зашла слишком далеко. И выпустить тебя отсюда не могу. Ты можешь оказаться куда опаснее для меня, нежели Магнус, пусть даже ты сочтешь мои слова нелепостью. Факт остается фактом: мы должны выяснить, кто ты на самом деле. Потому что в одном я абсолютно уверен. Ты не Ричард Шанти. Ричард Шанти умер двадцать восемь лет назад.


Когда Мясной Барон вконец обессилел, горничные увели Майю. Забрали простыни, густо перепачканные ее кровью и рвотой, постелили новые, чтобы хозяин мог поспать. Они вымыли его в ванне, и он дрожал, как будто в испуге, хотя они знали, что он ничего не боялся. Они уложили его в чистую постель и накрыли одеялом, но даже во сне он трясся, и его голова дергалась на подушках.


— Что тебе известно о Джоне Коллинзе?

— Только то, что я слышал. Люди говорят, что он вроде мессии.

— Ты встречался с ним?

— Нет.

— Я думаю, ты лжешь.

Шанти не умел врать и знал об этом. Великий епископ, в свою очередь, был хорошим психологом, повидав на своем веку немало грешников и заблудших душ. Не было смысла утаивать что-то от Великого епископа, потому что его глаза улавливали тайные сигналы, которые невольно посылало тело Шанти. Но и сказать сейчас правду он не мог. Если только под пыткой.

Они прибегли бы к пытке, это был вопрос времени. Он сломался бы и рассказал все, что знал. Он не был сильным человеком, не стоило даже притворяться. Он мог терпеть, но до определенной степени боли.

— Я его не знаю.

Великий епископ подошел к маленькому окну и устремил взор наружу, как будто увидел там нечто более примечательное, чем лоскут затянутого облаками неба.

— Я заметил, что ты… как бы это сказать… мужчина хрупкой комплекции. Но ты не бедняк. И не можешь сказать, что у тебя нет средств на покупку мяса, которое посылает Господь.

— Я бегаю. Пробегаю каждый день несколько миль. Благодаря этому нахожусь в форме.

— Я бы сказал, в истощенной форме.

Шанти промолчал. Великий епископ продолжил:

— Я слышал о том, будто Джон Коллинз такой же худой. Ты полагаешь, это простое совпадение?

— В городе много худых людей;

— Но ни у кого из них нет такой работы, как у тебя, Шанти. Или такой, какая была у Коллинза, прежде чем он откололся от нас. Поэтому я снова спрашиваю тебя, почему ты и он… почему вы такие недокормленные?

— Про себя могу сказать одно: каждый день я сжигаю жир бегом. За Коллинза ответить не могу.

Великий епископ бросил взгляд в сторону своих проповедников и вздохнул.

— Очень скоро у меня иссякнет терпение и желание мило беседовать.

— Очень скоро Рори Магнус расчленит мою семью. Может, он уже это сделал. Мне плевать на Коллинза и ваши вопросы. Мне все равно, что вы там думаете насчет моего происхождения. Меня волнуют только мои близкие. Помогите мне спасти их, и я сделаю все, говорю вам, все, что вы захотите. Но не сию минуту. Позвольте мне пойти к ним. Дайте мне шанс спасти их, умоляю вас.

— Если я тебя отпущу, Магнус задаст тебе те же самые вопросы и по тем же самым причинам. Он сделает с твоей женой и дочерьми все, что захочет, независимо от того, удовлетворят его твои ответы или нет. Покинув эти стены, ты все равно не спасешь ни себя, ни их.

— Может, и не спасу, но хотя бы попытаюсь. И они будут знать, что в самый трудный момент я их не бросил. Ради Бога, проявите милосердие.

— Скажи мне, где скрываются Коллинз и его сторонники, и я тебя отпущу.

— Я не могу этого сделать.

— Тогда твоя семья пропала. Мне очень жаль.

От отчаяния и горя Шанти уронил голову на руки. Он был загнан в угол. Когда он поднял голову, его лицо было мокрым от слез, глаза — красными.

— Он в Заброшенном квартале…

— Шанти, рассказывай мне то, чего я не знаю, иначе я сам убью твоих дочерей!

— Позвольте мне закончить. Это долгий путь. Может, пару миль. Там, где кончается квартал, земля обрывается. На склоне этого обрыва, ближе к середине, есть проход. Он ведет в подземные туннели. Там они скрываются. Я не видел, куда они меня вели. Только знаю, что это очень глубоко — примерно на уровне третьего подземного этажа.

Великий епископ, казалось, был потрясен. И не оттого, что Джон Коллинз и его сподвижники прятались именно в туннелях. Шанти пришло в голову, что Великого епископа шокировало то обстоятельство, что в Эбирне были места, о которых он ничего не знал, территории, на которые не распространялась его власть.

— И сколько их там?

Шанти завершил свое предательство, ответив:

— Человек двадцать пять — тридцать, не больше. Среди них есть и женщины.

Великий епископ расхохотался.

— Тридцать? Джон Коллинз всерьез считает, что может взять под контроль Эбирн силами тридцати голодных пещерных жителей? Мне не терпится поскорее увидеть, как мои проповедники навсегда заткнут ему рот. — Он кивнул своим помощникам. — Берите лучшие силы и покончите с этим сейчас же. Коллинза доставьте ко мне живым.

— А с этим что делать? — осведомился один из них.

— Мы отпустим его к Магнусу. Теперь он не опасен. К тому времени, как Магнус выбьет из него эту информацию, с Коллинзом будет покончено. Мы покажем городу, что происходит с богохульниками. Думаю, пришло время вернуть «Велфэр» власть над Избранными и снова сделать их жертвы священными.

Проповедники ушли.

Великий епископ посмотрел в глаза Шанти.

— Если ты останешься в живых — независимо от того, спасешь ты свою семью или нет, — я все-таки выясню правду насчет тебя, Ричард Шанти. Чего бы мне это ни стоило. Уж тебе я не позволю сбежать в Заброшенный квартал и дожить там свой век. Я найду тебя, где бы ты ни был. — Он сделал паузу, отошел от окна и добавил: — А теперь поднимайся и иди! Приноси свою жертву. Но будь готов предстать передо мной, когда закончишь.

Не обремененный тяжкой ношей, Шанти побежал во всю прыть.

Он летел.


Проповедников было около сотни. Они разбрелись по Заброшенному кварталу, похожие на монахов в одеждах цвета крови. Вскоре полы их мантий стали серыми от пыли. Каждый из них сжимал в правой руке отполированную бедренную кость с выгравированной на ней заповедью из Книги даров. Это были идеальные дубинки — легкие, но прочные и немного сгибавшиеся. Надколенник служил естественной рукояткой, благодаря которой кость не выскальзывала из руки. Головка бедренной кости была и ударной частью, и тупым крюком. Проповедники ловко управлялись с этим оружием. На поимку Коллинза были брошены лучшие силы.

Они крались осторожно, крутили головой во все стороны, цепляясь взглядами за любую мелочь. Заброшенный квартал был местом, которое проповедники ненавидели и которого боялись. Здесь заканчивался Эбирн и начиналась бесхозная земля, куда стекались беглецы, чтобы дожить в голоде и лишениях остаток своих дней. То, что было законным, безопасным и благочестивым в городе, здесь становилось диким и непредсказуемым. Заброшенный квартал был неправильным местом. И проповедники всем нутром чувствовали его порочность.

Время от времени кто-то из них спотыкался о беспощадные булыжники. Внезапный звук заставлял всех останавливаться и оборачиваться на шум. Нервная дрожь охватывала тела. Влажные ладони обтирались о бархатные одежды.

Проповедник Джеймс Джессап был самым молодым и, бесспорно, самым сильным из них. Помимо страха, он испытывал непреодолимое желание наказать безбожников, которых им предстояло найти. Только Коллинза следовало привести обратно живым. С остальными можно было делать все что угодно. От возбуждения он ощущал во рту привкус железа и смаковал его. Это было железо Господа, что текло в его крови, разливалось в слюне. В нем была его сила, и с ее помощью он собирался навсегда покончить со злоумышленниками.

Джессап шел во главе группы, поэтому то, что остальные проповедники подверглись нападению, он осознал одним из последних. Когда он обернулся, его братья-проповедники уже падали на землю, словно красные осенние листья. Между ними двигались тени, напоминавшие худых мужчин и женщин. Они были одеты в лохмотья; рукава и брюки были порваны в клочья острыми углами и зазубринами на строительных обломках.

Проповедники, следовавшие за Джессапом, развернулись, подняли свои дубинки-кости и принялись размахивать ими наискось сверху вниз, справа налево и обратно. Но ни один из ударов не достиг цели. Мантии вздымались, когда проповедники оседали на раненую землю.

Его остановили на пути к входной двери. Мужчины в длинных пальто выскочили из кустов, росших по обе стороны подъездной аллеи, и скрутили его. Хотя в этом не было необходимости — он даже не пытался сопротивляться.

— Я — Ричард Шанти, — сказал он. — Магнус хотел видеть меня.

Пока его вели в дом, держа за руки, Шанти сумел восстановить дыхание. Только сердце никак не хотело вернуться к привычному медленному ритму, но не потому, что он был не в форме. Ричард Шанти волновался за судьбу дочерей.

Охранники провели его наверх в кабинет, но там никого не оказалось. Они стали ждать.

Где-то в доме послышались крики и плач. Шанти узнал голоса.

Нет, нет, нет.

— Где Магнус, черт возьми? — прокричал он в лицо охраннику, что стоял слева.

— Занят, — ответил тот, плотоядно улыбаясь.

— Мне необходимо встретиться с ним. Ему необходимо встретиться со мной. Сейчас же.

— Когда освободится, тогда и придет, — сказал охранник и добавил: — Может быть.

Какого черта Магнус задумал? Это чудовище было сейчас с его девочками. Что он уже успел натворить?

— Послушайте. Скажите ему, что я знаю, где искать Джона Коллинза. Скажите ему, что я знаю, где скрывается пророк Джон и его люди.

— Скажешь сам, когда он придет.

— Нет. Вы должны сказать ему об этом сейчас же. Поверьте, он очень ждет эту информацию. Нельзя терять ни минуты.

— Я уже сказал: сообщишь сам.

— Отлично. — Шанти набрал в легкие как можно больше воздуха и прокричал во всю мочь: — Магнус! МАГНУС! Я знаю, где Коллинз. Я могу провести тебя к нему сейчас же.

Охранники крепче сжали его руки.

— Угомонись, Шанти, — угрожающе произнес тот, с которым Шанти разговаривал.

Он закричал еще громче:

— МАГНУС! ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ? Я ЗНАЮ, ГДЕ ОН. Я ПРОВЕДУ ТЕБЯ К НЕМУ.

Охранники толкнули Шанти, и он ударился об стену. Висевшая на стене картина в раме со стеклом упала на пол; стекло разбилось, и осколки рассыпались по половицам и ковру. Шанти почувствовал, как к его шее прикоснулось лезвие ножа. Он сглотнул, и кончик лезвия проколол кожу.

— А теперь ты заткнешься, мистер Ледяной Рик, или я нарисую тебе новую улыбку, — проговорил охранник.

Выбора не было.

В коридоре послышались тяжелые шаги, и дверь в кабинет с шумом распахнулась.

— Что за чертовщина? — Магнус был в халате, и тонкая ткань не скрывала того, насколько он был сексуально возбужден. Он взглядом оценил обстановку. — Кто разбил картину?

Охранники переглянулись.

— Это он, мистер Магнус, — сказал один, а второй добавил: — Плохо себя ведет.

— Кто ему позволил это сделать, интересно?

Охранники молчали.

— Я правильно расслышал тебя, Шанти? Ты сказал, что сможешь провести нас к убежищу Коллинза?

— Да. Прямо сейчас.

— Почему бы тебе просто не рассказать нам о месте, и мы сами туда отправимся?

— Я мог бы это сделать, но я сам был там всего один раз. Думаю, было бы вернее, если бы я шел первым, вспоминая дорогу.

— Как хороший скотник чует запах коровьего дерьма, так я чую ложь. Ты мне врешь.

— Нет. Я не лгу. Если вы хотите, чтобы я указал вам путь, я это сделаю. Но лучшие проповедники Великого епископа уже отправились на поиски. Если вы хотите, чтобы ваши люди опередили их, тогда возьмите меня с собой.

— Черт! Черт! — вскричал Мясной Барон. — Ты грязный обманщик… откуда им известно, где он?

Шанти пожал плечами. Он заметил, как дрожит тело Магнуса. И не только от злости. Дергалась даже его голова.

— Я им сказал, — ответил он.

— Не верю ушам своим. Ты сказал Великому епископу, где скрывается этот худосочный шизофреник со своими ублюдками?!

— У меня не было выбора.

— Смерть — это слишком легкое наказание для твоей жены и твоих дочерей, Шанти. Слишком легкое.

— Если бы я не сказал им, то меня бы здесь не было, и я не смог бы передать вам эту информацию, мистер Магнус. Я не указал им самый короткий путь. Есть вероятность, что они немного поплутают. Я выгадал для вас время, а вы здесь стоите и тратите его впустую. Вы хотите взять Коллинза или нет?

— Никто не смеет разговаривать со мной в таком тоне, Шанти.

— Я проведу ваших людей к убежищу, и вы возьмете Коллинза, но мне нужны ваши гарантии, что моя семья не пострадает.

Магнус осклабился.

— Ты даже себе не представляешь, как она пострадает.

— Мистер Магнус, если вы хотите по-прежнему контролировать город, торопитесь. Время не ждет. Обещайте, что не причините вреда моей семье.

— Мое приглашение заслуживало особого внимания, Шанти. Ты опоздал. Очень сильно опоздал. А я не люблю, когда меня не уважают.

— Что вы с ними сделали?

— О, я еще не начал ничего делать. Я имею в виду, по-настоящему. Пока не начал.

Шанти вспомнил про плач и эрекцию, которая все еще была заметна под халатом Магнуса.

— Позвольте мне их увидеть.

— Нет!.. Хотя вот что я тебе скажу. Твоя жена наставила тебе рога. Она готова на все ради своей семьи. Ты должен ею гордиться.

— Мои девочки. Что с ними?

— Ах, девочки. С ними, конечно, все обстоит иначе. Это подлинное откровение для меня. Никогда прежде не получал такого удовольствия от близняшек, хотя и повидал их немало и такого же возраста. Были, впрочем, и моложе. Скажу так: я очень нежно подвел их к исполнению женских обязанностей.

Шанти почувствовал тошноту и закипающую ярость. Он с каждой секундой терял последние крохи самообладания.

— Пожалуйста. Позвольте мне их увидеть.

— Нет! — отрезал Магнус и, пристально глядя на Шанти, продолжил: — Но вот что я тебе скажу. Если ты и мои люди придете обратно вместе с Джоном Коллинзом, прежде чем его схватят проповедники, даю слово: я больше не прикоснусь к твоей семье. Но ты должен вернуться вместе с Коллинзом, иначе я буду делать с ними все, что захочу. И продлится это не дни и недели, а годы. Это будет удовольствие для меня и спасение для них. Понимаешь, Шанти? Ты приведешь его ко мне. Приведешь Джона Коллинза живым. А потом — и только потом! — твоя семья снова будет в безопасности. — Эрекция у него спала. Он запахнул халат и оправил его на животе. — Надо признаться, я несколько разочарован тем, что меня прервали, — он широко развел руки, — но бизнес прежде всего, не так ли? Вот что отличает победителей от неудачников.

Магнус подошел к открытой двери кабинета, сделал шаг в коридор и крикнул:

— Бруно! Собирай всех, и отправляйтесь в Заброшенный квартал. Шанти проведет вас к нашему старому другу. Проследи, чтобы оба вернулись живыми. Если наткнешься на проповедников… — он на мгновение задумался, — …мочи их. Всех!

Он вернулся в кабинет.

— Кажется, ты говорил, что время не ждет, Шанти.

И вот Шанти снова бежал. За ним, путаясь в полах длинных черных пальто, мчались охранники Магнуса.


Для проповедника Джеймса Джессапа прошла целая вечность — хотя на самом деле всего минуло несколько секунд, — прежде чем он бросился в самую гущу схватки. Его братья с трудом пытались прийти в себя после нападения. Они были совершенно дезориентированы.

— Ко мне! — закричал он.

Услышав его призыв, проповедники, казалось, очнулись и осознали всю степень опасности. Они бросились к нему; их ряды сгустились и обрели силу. Теперь проповедники вспомнили свои бойцовские навыки и стали сообща наносить удары по атакующим безбожникам, — проповедник Джеймс Джессап мог только предполагать, что это были сторонники Коллинза и что сам Коллинз был среди них, — которые их преследовали.

Атака не прекратилась, но замедлилась. Проповедники перестали падать часто, но возглавлявший их Джеймс Джессап подсчитал, что они уже потеряли тридцать человек. Значит, их оставалось семьдесят, и противостояли они тридцати оппозиционерам. Теоретически задача несложная, но на самом деле все обстояло иначе. Он сдвинулся к краю ряда, занял место упавшего товарища. Было непонятно, от чего тот рухнул. На одеждах не проступало темного пятна, что могло бы указать на рану. На голове и лице не было следов удара. Но проповеднику Джеймсу Джессапу доводилось видеть, как падали люди, и сейчас он был уверен, что его брат-проповедник мертв. Почти уверен.

Джессап оказался перед лицом безбожников, которые убивали не задумываясь.

Он со злостью занес над головой руку с дубинкой и резко опустил. Его удар был быстрым и тяжелым, и он должен был расколоть голову женщины. Но, когда дубинка уже была у цели, женщины перед ним не оказалось. Он даже не заметил, как она успела увернуться. Решив, что не рассчитал дистанцию, он рубанул воздух в противоположном направлении. В этот раз он увидел, что женщина отскочила не в момент приближения его оружия, а чуть раньше, когда он только об этом подумал. Теперь следовало ждать ее атаки, а он тратил силы, напрасно размахивая дубинкой во все стороны, совсем как подвыпивший гуляка в «Динос» в конце субботнего вечера.

Он сделал ложный выпад. Женщина увернулась, и он, зная точно, куда она сейчас двинется, взмахнул дубинкой. Удар должен был прийтись ей в солнечное сплетение — именно так Джессап и планировал. Но в последний момент она успела отклониться, и он не обрушил на нее ту мощь, на которую рассчитывал. Когда он обрел равновесие, она снова оказалась прямо перед ним, и он смог увидеть ликование на ее лице. Твердую уверенность в своей цели и полное отсутствие страха. И именно это, а вовсе не ее ловкость и сноровка, заставило пошатнуться его веру.

У него за спиной раздавались яростные крики проповедников, которые сталкивались с такой же одержимостью противника, и Джеймс Джессап понял, что он и его братья-проповедники умрут.

Все будут уничтожены.

Быстро.

Безжалостно.

Но и без злого умысла.

Это заставило его задуматься об Избранных.


Глава 23


Ему приходилось сбавлять темп, чтобы люди Магнуса не отставали.

Топот десятков пар сапог эхом разносился по городу, сопровождая движение армии в черных одеждах. Почти все мужчины были крепко сложенные, рослые, с крупной фигурой. Шанти, бежавший впереди, казался гончей, удирающей от стаи волков. Горожане при виде них с испугом кидались в подворотни, затворяли окна, прижимались к влажным кирпичным стенам. Люди Магнуса старались держать марку и делали вид, будто бег им нипочем, но, когда они достигли Заброшенного квартала, лицо каждого из них было искажено гримасой усталости. Никто из них не был так хорошо подготовлен, как Шанти. Никто не тренировался в беге на дальние дистанции.

По разбитым улицам Заброшенного квартала Шанти бежал с прежней легкостью, огибая все ухабы и препятствия, в то время как остальные спотыкались и падали.

— Постой!.. — прокричал Бруно. — Стой… момент… черт бы тебя побрал!

Шанти оглянулся через плечо и слегка замедлил бег.

— В чем дело?

— Посмотри… мы еле дышим.

За спиной Бруно приспешники Магнуса, явно отобранные из лучших бойцов, плелись, словно караван беженцев. Даже Шанти мог видеть, что они — легкая добыча.

Он остановился, и Бруно его нагнал. Великан никак не мог отдышаться. Остальные по одному, по двое вскоре присоединились к ним. Прошло несколько минут, прежде чем подоспел последний из них, самый низкий и толстый. Люди Мясного Барона разлеглись кругом на каменных обломках.

— Пойдемте, — сказал Шанти.

Раздались протестующие возгласы.

— Дай им отдохнуть, — сказал Бруно.

— И сколько они будут отдыхать?

— Пока не будут готовы к новому марш-броску. Мы не можем вести их в бой в таком состоянии.

— Нет. Они достаточно отдохнули. Мы должны двигаться сейчас же.

— Кто, черт возьми, назначил его главным? — крикнул кто-то.

— Послушай, — глядя на Бруно, произнес толстый мужчина низкого роста, который все еще тяжело дышал. — Давай свяжем ему щиколотки, чтобы он не мог бежать. Возьми мой галстук.

— Давайте просто вернемся и скажем, что ничего не нашли, — подал голос еще один. — Магнус покончит с этим придурком и его семьей, и все пойдет по-прежнему.

Недовольных становилось все больше.

— Заткнитесь, все вы! — крикнул Бруно. — Еще пять минут вам на отдых, а потом выдвигаемся. Берегите дыхание.

Шанти не поверил своим ушам.

— Пять минут?! Это слишком долго.

— Я дал им пять минут.

— Бруно, умоляю тебя. Ты знаешь, что он делает с моей семьей. С моими девочками. Пожалуйста.

Бруно присел на покореженную глыбу бетона и пригладил руками жирные волосы.

— Ты сам во всем виноват, и ты это знаешь, Шанти. Вел себя странно с Избранными, устраивал эти ежедневные дурацкие пробежки, не ел мясо. Торранс мне все рассказал. Если бы не твое мастерство, тебя давно лишили бы статуса. — Бруно пошарил в карманах пальто и вынул оттуда табак и бумагу. Потом принялся скручивать папиросу. — Я тебе кое-что скажу насчет моего босса, Шанти. Если он что-то вбил себе в голову, то уже не отступится, пока не доведет дело до конца. В тот момент, когда он решил отобрать у тебя семью, они, считай, уже умерли. Именно в тот момент. Он не сдержит ни одного обещания из тех, что дал тебе. Он использует тебя, твою жену и дочерей, а потом убьет тебя. Всех вас убьет. — Он зажег папиросу и жадно затянулся. Казалось, дыхание у Бруно сразу же восстановилось, но Шанти заметил, как дрожат его пальцы, в которых он держит папиросу. — Я тебе больше скажу. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы он осуществил свои намерения. Я жду не дождусь, когда тебя прикончат. Ты чужой в этом городе.

Шанти отвернулся и посмотрел вдаль. Руины Заброшенного квартала тянулись до самого горизонта. Возможно, они простирались еще дальше. Он один противостоял многим и вел своих злейших врагов к убежищу спасителя Эбирна. Джон Коллинз был не только его союзником, он стал для него другом. У них были общие идеалы, общие мечты. Неужели он действительно готов был принести этого человека в жертву ради спасения своих детей? А сколько еще детей, сотни и тысячи, были убиты в гонке за мясом или погибли от голода? Смерть Коллинза обернулась бы куда большей потерей для города, нежели гибель его дочек. Конец Коллинза стал бы концом надежды. Шанти знал это и не мог отрицать. Но колесо событий уже завертелось, и он не мог его остановить. Без его руководства Бруно мог опоздать. И вообще не найти Коллинза. А он сам был так нужен девочкам.

Когда он побежал в сторону города, никто из людей Магнуса даже не поднялся, чтобы броситься за ним в погоню.

— Черт с ним, — сказал Бруно, махнув рукой.

— Что будем делать? — спросил толстый мужчина низкого роста.

Бруно посмотрел на часы.

— Закончим отдыхать и отправимся искать Коллинза.

— А с этим что?

Шанти уже был маленькой фигуркой на фоне руин.

— В поместье остались наши люди. Хватит, чтобы позаботиться о нем.

— Магнус будет в ярости.

— Это точно. Но он будет в еще большей ярости, если мы не закончим то, за чем сюда пришли. — Бруно поднялся с ухмылкой. — Вставайте, бойцы. Доделаем нашу работу.

— Как мы теперь узнаем, где искать Коллинза? — спросил кто-то.

— У меня есть идея, где он может прятаться. На самом деле лишь догадка, но думаю, стоит попробовать. Позади арены, где тренируют боевых быков, есть разлом в стене, который ведет в подземелья. Если я прав и мы проследуем этим маршрутом, думаю, найдем то место, где эти туннели выходят наружу. Если нет, вернемся к арене и двинемся в обратную сторону. Ошибки быть не должно.

Он похлопал толстого мужчину по плечу и повел свой отряд дальше вглубь руин.


Магнус кряхтел, потел, дрожал, испытывая жадное желание обладать девочками. Ему не требовалось применять силу к этим малышкам. Это было бы слишком легко. С детьми его оружием всегда были слова. Он сидел на деревянном сундуке возле спинки своей огромной кровати; его халат распахнулся, обнажая его волосатый толстый живот и припухлый член.

У окна жались друг к другу Гема и Гарша, взявшись за руки и переплетя маленькие пальчики. Первая часть игры прошла успешно. Обещаниями и угрозами он убедил их снять платья и белье. Это заняло всего несколько минут. Теперь его пленницы дрожали от страха, как жалкая, загнанная в угол добыча.

— Хорошие маленькие девочки любят леденцы на палочке. Вы хорошие девочки?

Сбитые с толку, Гема и Гарша не кивнули и не покачали головой. Они молча заплакали; слезы потекли по их щекам, и капельки прозрачной слизи показались на кончике носа каждой девочки. Отличная смазка!

Магнусу не терпелось продолжить игру.

— Очаровательные, сладкие маленькие девочки, любят леденцы на палочке. Мои сластены. — Он опустил глаза. — Разве это не выглядит вкусным?

На этот раз обе девочки несколько раз тряхнули головой.

Магнус с восторгом захохотал. Потом сказал:

— Что ж, в таком случае вы плохие девочки. — Он сделал паузу, чтобы прикурить сигару. Времени впереди было много. — А вы знаете, что происходит с плохими девочками в этом доме?

Гема и Гарша не шелохнулись. Они не хотели знать.

И правильно, что не хотели. Он наслаждался каждым мгновением их ужаса.

Сигара дрожала у него в руке, но он уже не обращал на это внимания. Его голова тряслась из стороны в сторону, как будто он все время что-то отрицал.

Девочки судорожно сглатывали, пытаясь сдерживать слезы. Губы у них пересохли от учащенного дыхания.

— В этом доме, — продолжил Мясной Барон, — я ем плохих девочек. Нарезаю их на куски, пока они умоляют меня о пощаде, а потом съедаю. Сырыми. Руками. — Он изобразил, как это делается, после чего утер рот рукавом. — Мм. Вкусно. Нежнейшие, сладкие маленькие девочки. Мое… ЛЮБИМОЕ БЛЮДО!

От его крика они подались назад, упершись в оконное стекло. Оно затряслось в старой раме. И тут близняшки заплакали навзрыд. Магнус наблюдал за ними, пока не потерял терпение.

— ЗАТКНИТЕСЬ, ВЫ, ОБЕ! — снова крикнул он. — Закройте свои отвратительные маленькие глотки, или я их перережу сейчас же.

Они зажали друг другу рот ладонью, чтобы заглушить рыдания.

— Ну, а теперь… кто хочет леденец на палочке?

Словно сиамские близнецы, они приблизились к нему. Как телята.

Он облизал губы.


Удача, или, скорее, неудача привела их к проходу, о котором говорил Шанти. Они неохотно преодолели долгий путь по развалинам, забравшись туда, где еще ни разу не были. Вдалеке виднелись гигантские остовы зданий, устремленные в небо. Все они, и даже Бруно, были ошеломлены бескрайними просторами руин. И город, оставшийся позади, в сравнении с ними казался маленьким островком.

Они подошли к краю обрыва. Осторожно проверили ногами ступени, ведущие вниз. Несколько человек потеряли равновесие и шумно заскользили по насыпи. Один из них остановился немного дальше остальных.

Кто-то крикнул:

— Проклятие!

Бруно повернулся на крик.

— Что случилось?

— Эндрюс исчез.

Бруно поспешил вниз. Истерические выпады раздражали его. Он понимал, что его ребята на грани срыва. И утратили контроль над собой.

— Он не мог исчезнуть, ты, идиот. Может, просто упал где-нибудь. — Бруно огляделся. — Где он был?

Парень показал направление.

— Вон там. Он…

И вот тогда Бруно увидел то, что они искали. Насыпь была такой однородной, что даже при тщательном осмотре поверхности земли он мог бы не заметить контуры отверстия. Но вот она была перед ним, грязная огромная дыра размером в пять дверных проемов. Он оступился и заскользил прямо к ней. Кусок ржавой арматуры спас его от падения следом за Эндрюсом. Он ухватился за стальной прут и встал на ноги.

— Все ориентируйтесь на меня! — крикнул он. — Спускайтесь на самое дно. Там есть проход.

Пока остальные спускались, он несколько раз окликнул Эндрюса. Тот не ответил. Потерять человека перед началом операции было плохим предзнаменованием, но Бруно был рад хотя бы тому, что не пришлось идти в обход через арену.

На дне обрыва он присоединился к своим бойцам; все были серыми от пыли, у многих были порваны пальто и брюки. Перед ними был вход в катакомбы. Ступени вели вниз, в темноту, но люди Магнуса были к этому готовы. У некоторых в руках были газовые фонари — предметы, которым в скором времени суждено было стать редкостью.

Бруно разделил отряд на семь групп по десять человек, и каждая группа получила по три фонаря. Все без исключения были вооружены спрятанным в рукаве мачете с коротким лезвием. Ножи крепились к запястьям ремнями, чтобы рукоятка не скользила в потной ладони. Каждый нож был длиной в фут и имел плоский конец. Это было фирменное оружие приспешников Мясного Барона, нож для резни и расчленения тела.

Они спустились в темноту — по две-три группы одновременно.

Первым они нашли Эндрюса. Его глаза еще были открыты, но неудивительно, что он не отзывался. Он падал вниз головой и рухнул на шею. От удара сломалась шея, и он лежал, как изуродованная кукла: его руки и ноги неестественно изогнулись.

— Распрямите его, — приказал Бруно.

Он прошептал несколько слов над телом Эндрюса, и мужчины в черных пальто продолжили спуск.

Подземное пространство было необъятным. Арена для боя быков не шла с ним ни в какое сравнение. Свет от фонарей даже не достигал высоких потолков. Вскоре они оказались в длинном туннеле с низкими потолками. Такие же туннели с блестящими металлическими ступенями уводили еще дальше вниз, под землю.

Бруно почувствовал нарастающую панику в рядах ведомых им бойцов. Он улавливал запах их пота с кислым привкусом страха. Он чувствовал напряжение сухожилий в их запястьях, на которых были закреплены мачете. Здесь, в утробе незнакомого Эбирна, нож оставался единственным утешением и признаком силы. Бруно это знал, потому что его жилы были натянуты точно так же.

Воздух был спертый, но не такой неподвижный, каким ему следовало быть. Кто-то побывал внизу до них или все еще находился там. В воздухе угадывалось какое-то движение — порхали пылинки. Значит, кто-то их потревожил.

Спустившись на третий уровень — при этом некоторые люди из его команды уже были на грани срыва, — Бруно начал замечать признаки обитания: одеяла, собранные в сиденья и постели; нарисованные углем на стенах знаки; отпечатки подошв в пыли. Ему хотелось отдать какие-то приказы тем, кто шел за ним, по крайней мере подбодрить их, убедить продержаться еще немного, потому что они уже у цели. Но он не осмелился подать голос: нужно было подкрасться незаметно.

Как долго здесь жили Коллинз и его сторонники? Чем они питались и как выживали? Не было никаких иных признаков жизни, кроме символики на стенах и самодельных лежанок.

Во всем подземелье они обнаружили только один газовый фонарь. Он был в тупиковой комнате, где из одеял были сооружены ряды сидений. В дальнем углу было открытое пространство и место для одного сиденья на возвышении. Священник и его паства. Вот где они собирались. Это действительно было убежище Коллинза.

Бруно быстро развернулся в ожидании нападения сзади. Но ничего не последовало. В подземелье, кроме них, не было ни души.

— Мы их упустили, — сказал он, обращаясь к обступившим его мужчинам. — Придется выйти и искать в другом месте.

Бруно услышал, как многие вздохнули с облегчением. Никому не хотелось сражаться под землей, умирать в темноте. Как послушное стадо, они пошли за ним назад, к свету.


Они стояли перед ним, нерешительные, у каждой было жалобное личико.

Его член предательски приподнялся. Тупой и глупый орган! Серебристая капля выступила на его кончике, и девочки в испуге попятились.

— Сладкий карамельный сок, — проговорил Магнус, — как раз для маленьких девочек.

Они уже были практически в его руках, в самом начале путешествия, в котором ему надлежало стать их поводырем и мучителем. Им суждено было стать его любимыми горничными, этим двум малышкам. Он уже чувствовал, что хочет оставить их у себя надолго. Обучить их, выдрессировать, вылепить по своему вкусу.

Гема протянула руку, и он улыбнулся, при этом сердце у него замерло от предвкушения.

За дверью послышался шум. Кто-то бежал по нижнему коридору, топотал по ступенькам. Он расслышал крики мужчин и звуки борьбы. Кто-то, вскрикнув, упал с лестницы. Крик резко стих. Борьба продолжалась, и голоса звучали все ближе. Магнус узнал голос одного из своих людей и другой голос, которого не должно было быть в доме.

— Черт бы их всех побрал, — сказал он, вставая.

Девочки отбежали назад к окну.

Он запахнул халат и подошел к двери. Обернулся и погрозил девочкам жирным пальцем.

— Стойте, где стоите, иначе я высосу вам глаза. Поняли?

Они промолчали. Просто стояли и дрожали от страха. Одна из них описалась. Да уж, кто заставил его отказаться от такого лакомства, должен был заплатить высокую цену. Он резко распахнул дверь и вышел в коридор.

— Что, черт возьми, происходит в этом доме? Я хочу покоя, а… — Тут он увидел того, кого не ожидал увидеть. — Что ты здесь делаешь, ты, псих?

На лестничной площадке Ричард Шанти сражался с двумя охранниками Магнуса. Те никак не могли его скрутить. Он не дрался с ними, а тащил их обоих по коридору. У подножия лестницы неподвижно лежал третий охранник.

Видя, что его люди не могут совладать с незваным гостем, Магнус прошел к своему кабинету и быстро зашел внутрь. Он вновь появился в коридоре с каким-то предметом, зажатым в правой руке, и приблизился к дерущимся мужчинам. Шанти отпихивался локтями, коленями, прыгал и изворачивался. Несмотря на свою миниатюрную комплекцию в сравнении с двумя верзилами, он умудрился разбить одному из них нос. Когда он увидел Магнуса так близко, его охватил еще больший азарт. Он высвободился из цепких рук другого охранника и нырнул вперед. Магнус поднял правую руку и опустил ее один раз, со всей силой. Послышался глухой треск, и Шанти упал.

Магнус оглядел охранников; глаза его налились кровью. Дубинка «Безмозглая» подрагивала в его руке.

— Почему, если я требую выполнить какую-то работу, мне приходится делать ее самому? — Он не ожидал ответа и не получил его. Поэтому сразу добавил: — Заприте Шанти до тех пор, пока я не буду готов встретиться с ним. — Он посмотрел через перила на неподвижное тело. — Кто там внизу?

— Джастер, сэр.

— Если он мертв, похороните его. Нет. Постойте. Вы говорите, Джастер? Мне всегда нравилась его задница. Скажите Рубщику, чтобы нарезал мне филеев. Потом можете хоронить. И чтоб на этот раз все сделали как надо, иначе отрежу вам яйца.

Магнус развернулся и направился к своей спальне. Он устал, и желание резвиться с девочками внезапно пропало.

— Сэр?

Магнус остановился.

— Какого черта?

— Что, если Джастер жив? Стоит ли позвать доктора?

Он повернулся к охранникам.

— Если Джастер не смог совладать с Шанти, он уже покойник. Рубщик все равно должен разделать его для меня.

В спальне он опять сел на сундук, но теперь обессилевший. Девочек у окна не было. Он встал и оглядел комнату. Ругая себя за то, что оставил дверь открытой, он откинул одеяло, заглянул под кровать. Никого. В шкафах их тоже не было. Он позвонил горничным и услышал, как те взбегают по лестнице. Его непредсказуемость и внезапная смена настроения стали еще более заметными, пусть даже он и сам знал об этом, и теперь вся обслуга не только молниеносно откликалась на его команды, но пребывала в постоянном напряжении. Две горничные появились в дверях, выглядели они измученными.

— Мои сучки-малышки куда-то сбежали. Они не могли уйти далеко. Я хочу, чтобы вы перерыли весь дом. Заставьте всех обыскать территорию. Но держите все двери на улицу запертыми. В худшем случае они вернутся домой, и там мы их схватим. Я не думаю, что они отважатся уйти далеко от мамочки и папочки.

Горничные вошли в спальню и принялись осматривать постель и шкафы.

— Да не здесь, тупые вы телки! Я здесь уже все обыскал. А теперь собираюсь немного поспать и не хочу, чтобы меня беспокоили, пока не вернется Бруно вместе с Коллинзом. Идите к черту, дуры!

Магнус рухнул в постель и накрылся одеялом. Дверь закрылась, и он отключился.


Глава 24


Ему удалось подавить приступ паники, охватившей его на обратном пути из подземелья. Возвращение сопровождалось разочарованием. Почему Коллинза не оказалось там, где он должен был находиться? Вот что больше всего волновало Бруно.

Возвращение к Магнусу с пустыми руками было еще одним поводом для беспокойства. За последнее время — после встречи с Коллинзом, которая обернулась для хозяина поражением, — поведение Магнуса резко ухудшилось. Он всегда был человеком, который правил с особой жестокостью. Все это знали. Именно благодаря своей жестокости он держал Эбирн в узде. Но после стычки с Коллинзом Магнус стал отвратительным даже по меркам Бруно. Его стало трудно уважать.

Для всех было очевидно, что Магнус болен Трясучкой. Пришло время, когда такой человек, как Коллинз, мог реально перехватить власть у хиреющего Мясного Барона. Если бы это случилось, неизвестно, какое будущее ожидало его, Бруно, да и весь город.

Вот уже семь лет Бруно был личным телохранителем Магнуса и возглавлял его армию охранников и головорезов. Магнус доверял ему, а он доверял Магнусу. Бруно не всегда нравилось, как хозяин относился к нему, но каждый день он засыпал с ощущением полной безопасности — в более выгодном положении находился только сам Мясной Барон.

И вот теперь все изменилось. Магнус был болен и безумен настолько, что мог уничтожить любого из своих подданных, включая самых доверенных лиц. Если Бруно вернется к нему без Коллинза и даже без толкового объяснения причин неудачи, Магнус будет разочарован. Впервые за все годы своей карьеры Бруно задумался о смене хозяина. Но кому отдаться? «Велфэр»? Он, Бруно, никогда не смог бы жить такой жизнью. Он ненавидел священников, церковь и религиозные обряды. И не представлял себе, что смог бы воздержаться от секса и многих других удовольствий ради Господа, которого он не понимал и в которого не веровал. Ну, и кто еще оставался? Сумасшедший пророк Джон Коллинз с его полуголодными фанатиками?

Некуда было идти — разве что к зерновым магнатам. Но станут ли они доверять ему, зная о том, где он работал и как боролся против их власти? Вряд ли.

Новые вопросы и страхи мучили его, пока он вел мужчин в черных одеждах обратно в город через Заброшенный квартал. Большинство из них выглядели болезненно-усталыми. Бег измотал их, на теле каждого были кровоподтеки и ссадины, многие сникли после адреналиновой лихорадки в туннелях. Если бы на них напали сейчас, он сомневался, что они могли бы дать достойный отпор.

Они почти дошли до развалин жилых кварталов, когда Бруно увидел где-то вдали красное пятно. Уже в следующее мгновение оно исчезло за каркасом жилого дома. Бруно забрался на камень и снова увидел красное пятно. А вокруг него — другие красные пятна. Мантии проповедников. Поначалу он решил, что это засада, что проповедники приникли к земле. Потом он заметил брошенные дубинки и понял, что ошибся. Он пригляделся, и оказалось, что это были именно мантии — оболочки проповедников. Мантии были сняты и разложены на земле. Кто-то расположил их в определенном порядке.

Что за черт?

Остальные тоже увидели эту картину и напряглись.

Вскоре они бродили среди красных мантий проповедников «Велфэр», разложенных с тщательностью и фантазией, так что казалось, будто проповедники полегли в бою. Чья это была шутка? «Велфэр» представил дело так, будто проповедников атаковали неизвестные силы? Или это Джон Коллинз оставил послание ему, Бруно, и людям, которых он вел?

На какое-то время Бруно всерьез поверил в то, что это ловушка. Он обходил мантии и осматривал их.

— Что происходит, сэр?

Бруно держал в одной руке мантию, а в другой — дубинку в форме бедренной кости.

— Не знаю.

Если это было сражение, тогда на дубинках должны были остаться следы крови. Но их не было. А было ли сражение? Или проповедники так и не нанесли ни единого удара? Бруно вспомнил, как один голодный придурок уложил его босса-гиганта, и уже не сомневался в том, что происходит. Эта стычка, если ее так можно было назвать, произошла задолго до того, как они ступили на территорию Заброшенного квартала. Коллинз и его люди спрятали эти одежды до поры до времени. Вот почему никого не оказалось в туннелях.

Они были заняты другим делом.

— Это не более чем послание, — сказал он. А про себя добавил: и предупреждение. — Нам нужно возвращаться в поместье. Немедленно.

Бруно бросил мантию на землю и побежал.

Он уповал на то, что Коллинз и его люди не умеют бегать так быстро, как Ричард Шанти.


Девочки лежали в полной темноте, прижавшись друг к другу. Они не осмеливались говорить, только перешептывались, да и то это был даже не шепот, а тихое дыхание, когда одна сестра изредка приближала губы к уху другой. С ужасом думая о том, что при свете их могут обнаружить, Гема и Гарша чувствовали себя спокойнее в полной темноте.

В старые добрые времена им приходилось так же прятаться, но только поодиночке и во время игры. Теперь они были вместе, в еще большей тесноте, и проявлять чудеса храбрости предстояло дольше обычного. Если они хотели победить в этой игре, следовало держаться вместе.

В темноте невозможно было определить, сколько прошло времени. Казалось, с тех пор как в последний раз до них доносились крики, хлопанье дверями и шаги людей, которые искали их по всему дому, прошли часы, но девочки знали, что это могли быть и минуты. Это были самые трудные и тревожные мгновения, когда близняшки замирали от предчувствия, что вот-вот их найдут, и прислушивались, прислушивались, прислушивались к любым шорохам, которые могли бы подсказать, что шаги приближаются, а не отдаляются.

А потом раздалось рычание. Поначалу они думали, что это возвращается волосатый мужчина, но рычание не утихало, а источник этого звука как будто оставался на одном месте. Они и сейчас его слышали. Кто-то находился поблизости, и девочки не могли выбраться из своего укрытия незамеченными, так чтобы их не схватили. Приходилось ждать. Они знали, что, когда рычание прекратится и шаги удалятся, настанет их час.

Они уже договорились, как действовать дальше. Все было очень просто. Они выбегут из дома в сад, где можно спрятаться за деревьями и кустами. И постепенно будут перебегать от куста к кусту, пока не доберутся до своего дома. Там они будут в безопасности. И мама с папой вернутся, и снова будут их любить.

В темноте они крепче прижались друг к другу.

— Скоро, — выдохнула Гема на ухо сестре.

— Скоро, — повторила Гарша.

Карцер в поместье Магнуса оказался гораздо хуже той камеры в Главном соборе, где он недавно побывал.

Ричард Шанти проснулся, чувствуя боль во всем теле и ощущая запах испражнений и мочи. Он попытался приподняться и ударился лбом о твердое дерево, испытав такую острую боль, что в глазах зарябило. Он снова лег и стал изучать руками окружающее пространство. Карцер больше напоминал гроб, а не комнату. Он был около двух футов глубиной, семи футов длиной, что позволяло вытянуться во весь рост, и около трех футов шириной. Что бы Шанти ни делал, встать было невозможно.

Он представил, что на его теле появятся пролежни, пока он будет ждать встречи с Магнусом. Возможно, Магнус был так взбешен всем, что он, Шанти, натворил, что его конец — вызволение из коробки, по крайней мере, — случится очень скоро. И уже в следующее мгновение ему стало стыдно оттого, что его первые мысли были о себе, а не о Геме и Гарше, спасать которых, он знал, уже было поздно.

Он сделал для них все, что мог. Конечно, будь у него больше времени или возможности для того, чтобы собрать подкрепление, все могло бы обернуться иначе, но не было смысла надеяться изменить прошлое. В этой подземной коробке — возможно, Магнус решил, что он здесь должен окончить свои дни, — Шанти был наедине со своими воспоминаниями и страхами. Отчаяние росло в нем, несмотря на отсутствие шанса на побег. Если бы только он смог выбраться, у него появилась бы возможность предотвратить беду, которая поджидала его девочек. Ведь в поместье осталось не так много охраны, и он мог бы прикончить Магнуса.

От этих мыслей Ричард Шанти сходил с ума.

Он не был готов сдаться. Он еще был жив, и это означало, что какой-то шанс все-таки есть. Оставалась крохотная надежда вновь увидеть своих девочек. Сказать им о том, как он любит их, попросить прощения и проститься. Какие жалкие мечты. Каким жалким сделал его этот город. Каким злом обернулась его жизнь. Как он ни старался очиститься, искупить свой грех, он совершал бесконечные преступления и навлек самую худшую беду на свою семью.

Он вновь осознал, насколько убийственны его мысли.

Было лишь одно светлое пятно в этом городе. Один человек, который попытался что-то изменить: Джон Коллинз. Пророк Джон. Человек, который показал ему, что чудо возможно, что есть другие способы жить и человек сострадательный и любящий должен их испробовать. Это было безумие — то, чему обучал Джон Коллинз, но Шанти ему верил. На самом деле это даже нельзя было назвать верой: он телом чувствовал, что слова Коллинза правдивы. Он знал это, потому что сам встал на этот путь, и его не убило. Он питался только светом и воздухом и стал сильнее и здоровее, чем когда-либо прежде. Он заметил в зеркале, что вовсе не истощил себя отказом от овощей и риса, а, наоборот, стал свежее и бодрее. Его мышцы округлились, грудная клетка расширилась и теперь могла вмещать больше воздуха. Джон Коллинз говорил, что в один прекрасный день, когда люди обретут достаточно мудрости и любви, даже потребность дышать останется в прошлом. Люди поймут, что они бессмертны, что они всегда обладали потенциалом вечной жизни, сами того не сознавая.

Разумеется, если бы Магнус знал, что Шанти больше не нуждается в пище, чтобы жить, он бы держал его в этой зловонной дыре до полного помешательства.

Нет.

Он должен был выжить, а для этого нужно было мыслить правильно. Нужно было приготовиться.

Прежде всего он ощупал те участки своего тела, в которых сосредоточилась боль. Нос был разбит, в этом не было сомнений — слишком он был подвижный. Не хватало двух передних зубов. Ребра болели с обеих сторон, и он вспомнил, как долго его били и он то приходил в сознание, то отключался. С ногами вроде бы все было в порядке, но руки и локти были изрезаны и кровоточили — там, где в него впивались зубы охранников Магнуса. На затылке была округлая выпуклость, и именно она, больше чем другие раны, вызывала у него серьезное беспокойство. От этой травмы голова болела изнутри и снаружи, стоило до нее дотронуться. Шишка была воспалена, и он не знал, чем она наполнена. Он боялся, что Магнус проломил ему череп и мозг обнажился. Если это было так, то он мог умереть в любой момент. И даже если он ошибался, если ему все-таки удалось бы выбраться из коробки, он мог бы не пережить подъема на ноги.

Инстинкт самосохранения подсказывал ему, что нужно самому попытаться излечиться. Хотя он точно не знал, был ли это инстинкт или что-то другое. Шанти почувствовал легкое давление в области солнечного сплетения. Он знал, что это означает. Он должен попытаться.

Лежа на спине в зловонном ящике примитивной тюрьмы Магнуса, Шанти извлек свет, хранившийся в его животе, и направил его к голове. Он молил о том, чтобы это помогло заживить разбитый череп.


Бруно вел свой горе-отряд по длинной подъездной дороге к поместью и молился — да, молился, — чтобы они не опоздали.

Они прошли последний поворот, и уже на подходе к дому он увидел то, чего больше всего боялся. Вокруг особняка стояли голодранцы Коллинза, по два-три человека на небольшом удалении друг от друга. Они были одеты в рваные, линялые одежды, которым был не один десяток лет, и походили на бродяг. Изгои, не знавшие цивилизации. В любое другое время он бы обсмеял их, но только не сейчас, и тому было три причины.

Во-первых, он так запыхался от быстрого бега, что не мог растрачивать себя на смех.

Во-вторых, он видел, что они сделали с проповедниками.

И в-третьих, все, кого он оставил охранять поместье, тоже погибли.

Голодранцы услышали топот десятков пар подбитых железом сапог и развернулись, чтобы встретиться с врагом лицом к лицу. Бруно уже не нужно было отдавать приказ тем, кого он вел: каждый боец Магнуса видел противника, над которым у них было численное превосходство примерно вдвое. Бруно спустил мачете в правую руку и занес его над головой.

Собрав остатки воздуха в легких, люди Магнуса издали воинственный крик и бросились на сторонников пророка.


Когда рычание стихло, они напряглись, сильнее стиснули ладони друг друга, закусили губы, противостоя страху. Девочки расслышали бормотание и уловили какое-то движение. Мимо них кто-то прошел, тяжело ступая. И остановился неподалеку. Где-то слышны были крики: казалось, будто толпа мужчин бранилась и толкалась. Потом послышался звук, напоминающий скрип открываемого тяжелого ящика с посудой на их кухне, и шум борьбы и крики стали еще громче.

Потом они услышали голос того самого человека, который заигрывал с ними, обольщал и командовал. Это был голос человека, который очень хотел сделать им больно. В темноте, в безопасности, они не знали, что делать дальше. Может, пора было бежать? Услышит ли он их, увидит?

— Что будем делать? — спросила Гарша как можно тише.

— Не знаю, — отозвалась Гема.

— Может, выглянуть?

Гарша собралась приподнять крышку их укрытия, но Гема удержала сестру.

— Все нормально, — проговорила Гарша. — Мы только посмотрим. Бежать еще не время.

Тихо, насколько это было возможно, они приподнялись, чтобы выглянуть в щелку.

Они увидели голого волосатого мужчину, который стоял у окна спиной к ним и кричал что-то, перегнувшись через подоконник. Девочки переглянулись. Все было ясно без слов. Это был их шанс на побег. Они выбрались тихо, как змеи, но Гарша отпустила крышку сундука, понадеявшись, что Гема ее придержит. Крышка хлопнула. Волосатый человек подпрыгнул и начал разворачиваться.

Сестры посмотрели друг другу в глаза, одновременно вспомнив про храбрых братьев из отцовской сказки. Вместо того чтобы бежать прочь, они бросились на волосатого человека. Они налетели на него с разбегу, выставив вперед руки.


Магнус проснулся от шума частых шагов по гравию и криков мужчин, вступивших в схватку.

Он заворчал и попытался встать с постели. Даже простейшие движения давались ему все тяжелее. Наконец ему удалось спустить ноги с кровати и распрямить грузное тело. Шум за окном становился все более яростным. Тела и ножи бились о прутья решетки, окружавшей главный особняк. Прямо под окном его, Магнуса, спальни гремела ругань, слышались удары, крики боли.

Мужчины кричали от раздражения и досады.

Он встал с кровати и зашатался. Протянув руку к высокой спинке своего ложа, он оперся на нее, ожидая, пока отступит тошнота, чтобы можно было сделать шаг. У него подкашивались ноги, когда он, шаркая, побрел к окну.

Во дворе его бойцы бросались на врага, как волны на скалы. Он даже испытал гордость за них. Это были его лучшие воины, и они сражались за него, Магнуса, и за все, что он собой олицетворял. Но гордость быстро улетучилась, когда ему стала ясна реальная ситуация.

Его люди устали. Их броски и атаки уже не были резкими и неистовыми. Мужчины в черных одеждах двигались тяжело, и чем больше усилий они прикладывали, тем медленнее действовали. Размашистые удары мачете не достигали цели. Кулаки молотили воздух. Противник ловко увертывался от ударов ногами. Его отряд имел двойное численное превосходство, но многие из его бойцов уже лежали на земле, скошенные молниеносными выпадами налетчиков. Их удары казались невидимыми, если бы не их разрушительный эффект.

Но каков был враг! Худые оборванцы, похожие на уличных попрошаек. Только вот вели они себя куда нахальнее. Ему уже доводилось видеть такие движения, и он знал, к чему они приводят. Это были сторонники Коллинза, бойцы проповедника Джона. Они были быстры. Беспощадны. Пока он наблюдал картину боя, полегли еще несколько его ребят. Теперь силы сравнялись.

Он должен был что-то предпринять. С трудом он толкнул вверх подъемное окно. Людей нужно было приободрить. Им нужно было указание, а он как раз видел, с какой точки удобнее нанести решающий удар. Если бы только он смог до них докричаться. Полностью открыв окно, Магнус зафиксировал раму в одном положении деревянным бруском и высунулся наружу.

— Бруно! — крикнул он. — Действуйте синхронно! Вы потеряли ритм.

Он видел, что Бруно слышит его, но не может отвлечься от своего противника. Бруно попятился назад, а потом ловко сделал выпад. Голодранец среагировал и поставил блок, но Бруно уже взмахнул своим мачете. Он сбил противника с ног, хотя и не сумел отрубить ему голову, как надеялся. Мачете раскроил мужчине нижнюю челюсть, и на мгновение мелькнула белая кость, прежде чем хлынул поток крови.

Словно не замечая раны, противник Бруно молниеносно развернулся и бросился в атаку. Как его удары достигли цели, Магнус даже не заметил, но вот уже и Бруно зашатался, а черты его окровавленного лица исказила гримаса боли.

— Не останавливайся! — кричал Магнус. — Перехватывай инициативу!

Худой человек не стал добивать Бруно, вместо этого позволив тому восстановить равновесие. Гордость Бруно была задета куда сильнее, чем его лицо. Казалось, он не заметил, что ему дали шанс, и бросился на своего обидчика, как на ребенка, которого собирался выпороть. Вокруг, по всему двору, корчились от боли бойцы в длинных черных пальто; лезвия их ножей по-прежнему были чистыми.

— Идиоты, — пробормотал Магнус. Он начал просчитывать варианты. Что, если они прорвутся в дом? Сколько у него осталось охраны?

Он услышал звук, как будто хлопнула тяжелая деревянная дверь, и у него за спиной прошелестели по ковру шаги. Он выпрямился и стал поворачиваться, чтобы встретиться лицом к лицу с неприятелем, но не успел. Через мгновение он почувствовал, как маленькие руки толкают его назад.

Теряя равновесие, он расслышал хихиканье.

Но он уже летел вниз.


Глава 25


Коллинз не был привычен к схваткам, но это не имело значения. Между ним и всеми его сподвижниками пульсировал некий сигнал, координирующий их движения. Они дрались так, будто были единым организмом, и каждый был его частью. Сигнал подчинялся своему ритму, который нарушал синхронность действий противника. Вот почему враг получал увечья, а они нет. Это было подобно танцу. Плохие танцоры выбывали из игры.

Он не испытывал никаких чувств по отношению к врагу. Ни жалости, ни уважения. Как — он это знал — и его сторонники. Люди, которые противостояли им, были представителями низшего порядка. И им лучше было отойти в сторону.

Когда Рори Магнус выпал из окна второго этажа, Коллинз уловил это движение периферийным зрением. Он продолжал драться, но его противники вдруг как-то сразу сникли, и их кураж улетучился. Их лидер беспомощно висел на решетчатой ограде: средство защиты обернулось против него самого. Когда люди Магнуса отступили к дому, Коллинз огляделся по сторонам.

Сорок человек лежали мертвыми или без сознания на гравии подъездной дороги. Среди них не было никого из тех, кто пришел с Коллинзом. И один-единственный звук возвещал о том, что сражение окончено: крик Магнуса.

Если бы он отлетел чуть дальше от дома, то рухнул бы на голову и, возможно, умер бы мгновенно. Но вышло так, что он зацепился ногами за ржавые прутья ограды. Чуть ниже колен плоская горизонтальная скоба удерживала его от падения на землю. Он был грузным человеком, и прутья не просто его пронзили. Они порвали мягкие ткани от середины бедра до коленной чашечки и проникли глубоко в голени. Из каждой раны торчали острия прутьев. Тело Мясного Барона как будто было подвешено на решетке.

Под пристальным взглядом Коллинза боль и осознание тяжести повреждений проникали в больное сознание Магнуса залпами тысяч огненных стрел. Он умолял, чтобы его спустили вниз, и в его голосе трудно было распознать человеческие нотки. Кровь приливала к его голове, и с каждым новым криком он багровел все больше. Коллинз мог видеть, как вздулись вены на шее Мясного Барона, а его щеки, казалось, готовы были лопнуть от растущего давления.

Бруно двинулся к хозяину, и кое-кто из охранников последовал за ним. Коллинз поднял руку, и этого было достаточно, чтобы их остановить. Гем временем Магнус пытался высвободиться. Все, что он мог, это попытаться подняться к самому верху решетки, с тем чтобы соскочить с прутьев. Но ржавые прутья уже были мокрыми от крови, его руки бесполезно скользили по ним, и с каждым движением прутья проникали еще глубже в его тело. Было ясно, что он слишком толстый и слабый и шансов на освобождение у него нет. Но Коллинз подумал: «Никогда не знаешь, на что способны люди, когда на кон поставлена их жизнь». Все-таки хотелось посмотреть, из какого теста был сделан Магнус.

Крупное тело сотрясалось от слез злости и беспомощности, пока он стонал и молил о помощи, которая все не шла.

Коллинз подал знак Стейту и Вигорс.

— Уведите этих людей в дом.

Его сподвижники загнали измученных бойцов Магнуса в парадную дверь.

— Постой, — обратился Коллинз к Бруно. — Ты останься.

Бруно обернулся, и Коллинз подошел к нему.

— Отведи меня к Шанти.


Свет больно ударил в глаза, так что ему пришлось зажмуриться. За ним пришли люди Магнуса, или тот сам явился, и пытка, какой бы она ни замышлялась, теперь должна была начаться.

Рука, которая опустилась в карцер и потащила его наверх, была теплой и сильной, а ее прикосновения было достаточно, чтобы убедить его в том, что он в безопасности. Это была рука Джона Коллинза.

— Давай-ка мы тебя почистим. Нельзя, чтобы дочери видели своего отца в таком состоянии.

— Ты нашел близняшек. Они?..

— Ты сам все увидишь, как только мы смоем с тебя всю эту мерзость. Пойдем.

Без электричества душ работал как гибкий шланг для полива. Коллинз направлял на Шанти струю, пока тот быстрыми движениями смывал с себя грязь.

— Надень это, — сказал Коллинз. — Конечно, размер не твой, но пока сойдет.

Он передал Шанти одежду и сапоги павшего охранника. Зная, что выбора нет, Шанти без колебаний облачился в чужую одежду. В черном пальто, с бородой и длинными волосами, он был похож на человека Магнуса.

— Вы нашли мою жену?

Шанти видел, что Коллинз колеблется и не решается сказать правду. В конце концов прозвучал короткий ответ:

— Она умерла, Ричард. Мне очень жаль.

Шанти закрыл ладонью рот, словно вынося мысленный приговор.

— Ее похоронили за территорией поместья, — сообщил Коллинз. — Я могу показать тебе место, если хочешь, но нам надо торопиться.

Шанти поднял на него взгляд.

— Нет, — сказал он. — Это не обязательно.

Коллинз вывел его из подвала, и они поднялись на первый этаж. Гема и Гарша ожидали в гостиной Магнуса. Увидев отца, они бросились к нему. Он встал на колени и обнял дочерей, принялся целовать их в голову, гладить по волосам. Он все не мог решиться спросить, что с ними сделал Магнус. Когда к нему наконец вернулся дар речи, он произнес: «Он сделал вам больно?»

Они покачали головой, и Шанти заплакал. Коллинз положил руку ему на плечо.

— Извини, Ричард. Но нам пора. Всем нам. Когда до горожан дойдет весть о том, что Мясного Барона больше нет, может начаться паника. Они отправятся убивать Избранных. Будет хаос. Проповедники не смогут остановить их, да и нам не удастся справиться с такой толпой. Если делать наше дело, то сейчас.

Шанти кивнул и поднялся.

— Нам всем предстоит долгий путь, — сказал он девочкам. — Мы с мистером Коллинзом пойдем впереди, потому что мы быстрее. — Он жестом показал на сторонников Коллинза, которые сидели вокруг. — С ними вы будете в безопасности, пока не догоните нас. Выполняйте все, что они скажут. Понятно?

— Мы хотим пойти с тобой, папа, — сказала Гема.

— Я знаю, милая. Я буду ждать вас. Обещаю.

Он наклонился, снова поцеловал их и отвернулся. Он не мог позволить им видеть боль в его глазах. Обрести их после стольких испытаний и снова расстаться, это было выше его сил.

В холле он сказал Коллинзу:

— Здесь наверняка есть грузовик с топливом в баке.

Коллинз покачал головой.

— Они уже все израсходовали. Может, какие-то запасы и припрятаны, но мы только потеряем время, пока будем искать. Если горожане придут сюда, прежде чем мы найдем топливо… тогда…

Он чиркнул пальцем по горлу.

— Ты прав. Выходим.

Вместе они добежали до парадной двери. Шанти остановился, когда увидел Магнуса, который все еще пытался освободиться из плена решетки. Под тяжестью собственного веса он уже висел не под углом, а головой вниз. Из его глаз капали слезы. Шанти подошел к нему и встал рядом. Всю жизнь он проработал в окружении боли и остро ее чувствовал. Вот и сейчас он ощущал волны страдания, исходящие от висящего вниз головой великана. Магнус повернул голову и встретился с ним взглядом. Слезы и кровь, смешиваясь, стекали на лоб и пропитывали волосы. Белки глаз Магнуса были желтыми, в красных прожилках капилляров. В глазах сквозило безумие.

— Сжалься, Ледяной Рик. У тебя же доброе сердце. Теперь я это понимаю. Освободи меня, умоляю. Положи меня на землю, чтобы я умер спокойно. Сделай хорошее дело, мистер Шанти, пожалуйста. Помоги мне спуститься. — Великан содрогнулся, и слезы обильнее потекли из его глаз. — Вниз, вниз, вниз, — повторил он. А потом прозвучало: — Прости меня, Ледяной Рик. Пожалуйста, прости меня.

Шанти посмотрел в безумные глаза Магнуса. Тот увидел, что он колеблется, и надежда вспыхнула в его выпученных зрачках.

— Прощаю, — сказал Шанти.

И отвернулся.

Он вместе с Коллинзом помчался по гравиевой дорожке. Двадцать человек бежали следом за ними. Остальные покидали поместье быстрым шагом, сопровождая девочек-близнецов. В подвале дома были заперты оставшиеся в живых люди Магнуса и горничные. И Коллинз, и Шанти знали, что рано или поздно они найдут способ выбраться, но к тому времени это уже будет не важно.

На выходе из поместья они свернули вправо на главную дорогу, ведущую из города. Когда стих звук бегущих и шагающих ног, в городе, казалось, все замерло. Но что-то мерзкое и уродливое вставало позади сподвижников Коллинза, и каждый из них об этом знал.


Великий епископ сидел за своим рабочим столом и разглядывал трех проповедников, стоявших напротив. Они были похожи на школьников, вызванных в кабинет директора. В их позах угадывалось напряжение. И что-то еще.

Страх.

Не страх наказания. Не страх лишиться работы. И даже не страх перед Господом, хотя сейчас именно это казалось наиболее объяснимым. Епископ знал, что их скованность вызвана не тем, что им предстояло сообщить плохие новости.

Проповедник Атвелл возглавлял поисковую миссию, поэтому Великий епископ обратился к нему.

— Что вы нашли?

— Ничего, Ваша светлость.

— Ничего?

— Не то чтобы совсем ничего, но мы не нашли боевого отряда. Только их мантии и оружие. Больше ничего.

— Но где же они, Атвелл? В каком состоянии?

— Простите меня, Ваша светлость, я и сам до сих пор не понимаю. Мы нашли их одежды, как будто они пали в бою, но тел в них не было. Ни одного.

— И что, по-вашему, произошло?

— Возможно, их атаковали и взяли в плен, а мантии разложили на земле как… некий знак. Или же проповедников перехитрили, а тела куда-то спрятали, опять-таки разложив одежду в качестве некоего послания.

— Сотня наших лучших проповедников была взята в плен или убита тридцатью голодающими пещерными жителями? — медленно проговорил Епископ. Он выдержал паузу и резко добавил: — Я в это не верю!

Так он хотел заставить Атвелла разговориться. Но эффект получился обратный. Атвелл опустил голову, проглотив злобную ответную реплику. Двое других проповедников тоже не осмеливались смотреть в глаза Великому епископу. Он смягчил тон.

— Хорошо, Атвелл. Меня там не было, и я ничего не видел. Впрочем, ты и сам догадываешься, каково мне слышать такое.

Атвелл немного успокоился.

— Конечно, Ваша светлость, — кивнув, сказал он.

— Я хочу знать твое мнение. Что, по-твоему, там произошло?

Атвелл нерешительно покосился на своих собратьев и, кажется, понял, что не стоит рассчитывать на их поддержку. Он смело встретил взгляд Великого епископа.

— Я думаю, что они мертвы. Все. Я полагаю, Коллинз и его сторонники гораздо сильнее, чем мы думали. Я также думаю, что они намереваются взять власть в городе.

— Ты всерьез так думаешь?

Он был зол, но не на своих скаутов. В глубине души он и сам думал так же. Как же он проглядел, что происходило под носом?

— Где же они набрались такой силы?

— Я не могу на это ответить, Ваша светлость.

— Я знаю, Атвелл. Извини. Просто размышляю вслух. Что еще вы обнаружили?

— Мы практически уверены в том, что Магнусу стало известно о местонахождении Коллинза, потому что мы видели, как семьдесят его головорезов возвращались из туннелей. Они выглядели усталыми, но были целы и невредимы. Я не думаю, что они его нашли.

— Если только не предположить, что Магнус посылал сто человек, а вернулись только семьдесят.

— Судя по тому, что мы видели, это вряд ли, Ваша светлость.

— Я знаю, знаю. Боже мой.

Великий епископ откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Ему было трудно думать.

— Ваша светлость?

Он открыл глаза.

— Можешь идти, Атвелл.

— Нет, Ваша светлость. Я… не закончил.

— Что еще?

— Это только слухи… у нас не было ни времени, ни ресурсов, чтобы проверить самим… но, похоже, люди Магнуса все-таки вступили с Коллинзом в схватку и тоже потерпели поражение. Сам Магнус тяжело ранен. Жители знают, что в городе что-то происходит. Людская молва быстро распространяется. Рано или поздно они начнут требовать порядка. Уже сейчас люди опустошают мясные лавки, опасаясь дефицита мяса. Когда лавки будут пусты, люди двинутся на завод такими толпами, что их трудно будет контролировать. Если мы хотим предотвратить это, необходимо действовать немедленно и ввести комендантский час.

— Да. Проследи, чтобы это было сделано.

— Есть еще один вопрос, Ваша светлость.

Великий епископ больше не пытался скрывать свою усталость и откровенно вздохнул.

— Продолжай.

— Доктор Феллоуз докладывает, что проповедник Мэри Симонсон покинула палату. Он полагает, что она ушла уже давно.

— Ушла? Но она слишком слаба, чтобы двигаться.

— Очевидно, нет, Ваша светлость.

— Хорошо. Спасибо, Атвелл.

Великий епископ взмахнул рукой. Проповедники поклонились и вышли.

Когда за ними закрылась дверь, он встал и подошел к изящному шкафу, в котором хранил свои мантии. Там же висела дубинка-кость, желтого цвета, к которой давно никто не притрагивался. Он снял ее с вешалки и взял в правую руку, ощутив приятную тяжесть. Долго дремавшая агрессия всколыхнулась в нем при прикосновении к прохладной кости. Отступив от шкафа, он принялся размахивать дубинкой, вспоминая давно забытые навыки. Он никогда не думал, что она снова может ему понадобиться.


Глава 26


Магнус был благодарен Бруно. Он не ошибся в этом парне, когда его подобрал. Это был по-настоящему преданный ему человек. Когда бойцы вырвались из подвала, Бруно первым пришел ему на помощь. Он руководил действиями других четырех охранников, пока те снимали Магнуса с решетки.

Магнус не хотел об этом вспоминать. Он так долго провисел на решетке, что острые прутья как будто вросли в его ноги. Трем бойцам пришлось держать его тело на весу, пока четвертый высвобождал каждую ногу. Боль была невыносимая. Его стошнило, но наконец все осталось позади.

Он лежал в постели, раны на его ногах были промыты и перевязаны доктором Феллоузом — еще одним хорошим человеком, которому не зря нелегально поставлялись быки. Феллоуз похвалил его за выносливость и сказал, что у него есть шанс выкарабкаться. Шанс. Это все, чего желал Магнус. Ему всегда было достаточно хотя бы шанса, а все остальное он уже делал сам. Магнус, в отличие от других, мог вывернуться из любой ситуации, даже при ничтожных шансах. Большинство из тех, кого Магнус знал, не понимали, что у них есть шанс, даже когда он появлялся.

Он мог вылечиться.

Он мог сохранить ноги.

Он мог снова ходить.

И, если бы так все и сложилось, он не видел причин того, почему он не смог бы и дальше управлять этим городом, контролируя каждый кусок мяса, попадающий на чью-либо сковороду.

Но его желудок был зажат в тиски боли, которая из живота распространялась по всему телу. Сила боли менялась от невыносимой до сводящей с ума. Он вставал с ней и падал. Что удивляло его больше всего, так это то, как боль очистила его сознание от пустых забот. Сейчас он мыслил гораздо яснее, чем все прошедшие месяцы.

Его план был прост. Бруно надлежало собрать остатки бойцов Магнуса и немедленно выдвинуться на завод. Там к ним должны были присоединиться все скотники и рабочие. Их общая численность составила бы около трехсот человек, а значит, преимущество над Коллинзом и Шанти было бы десять к одному. Даже Коллинз не смог бы противостоять такой громаде. Жестокостью и силой, с помощью которых он раньше правил городом, Магнус вернул бы себе утраченный контроль. Но на этом план не заканчивался. Устранив этих безумцев, Магнус повел бы своих людей на захват Главного собора. Первым они схватили бы Великого епископа для подстраховки и ослабления воли проповедников. Потом устроили бы погром, чтобы, как Магнус планировал, за ночь покончить с религиозным влиянием в городе. Они сожгли бы каждую Книгу даров и каждую Псалтырь живота в Эбирне, и на этом костре поджарили бы тела всех работников «Велфэр». Может, и съели бы их. Это произвело бы должное впечатление на горожан. Да, именно так он и сделал бы — съел зажаренное сердце Великого епископа перед толпой. Горожане никогда не забыли бы момента его величайшего торжества победы над врагом.

Бруно уже ушел. План был запущен в действие. Теперь только время лежало между ним и новым будущим Эбирна. Только ожидание и боль. Он уже пережил самое худшее, пострадав от рук демонических близняшек Шанти. Этих девчонок и их отца ожидала жизнь, исполненная мучительной боли, прежде чем он позволил бы им умереть. Он собирался лично за этим проследить. Он знал, что их страдания помогут его исцелению.

Магнус оглядел свои ноги. Повязки уже насквозь промокли от свежих выделений крови. Теперь кровь уже пропитывала белые простыни. Он потерял много крови, и, хотя злости в нем хватило бы на то, чтобы подпитывать организм долгие недели и месяцы выздоровления, доктор Феллоуз был обеспокоен большой кровопотерей. «Самое опасное сейчас, — сказал он, — это недостаток свежей крови, и все будет зависеть от того, насколько быстро ваш организм его восполнит. Поскольку в ногах застряло постороннее тело, раны кровоточили не так сильно, как могли бы. Вам повезло, что вы остались живы».

Повезло. Да, именно так Магнус описал бы свое положение. Но он был готов испытать удачу еще раз, воспользовавшись тем шансом, что подарили ему Бруно и доктор Феллоуз.

Боль волнами хлынула от ног вверх, и он закрыл глаза. Эти приступы стали привычными с тех пор, как его уложили на кровать. Доктор говорил, что это кровь пытается пробиться в недоступные участки тела. Магнус крепко зажмурился, но все равно не смог сдержать слез. Гримаса боли исказила его лицо, так что обнажились желтые зубы. Боль была такой громкой, что он не расслышал, как открылась дверь спальни.

Открыв глаза, он увидел перед собой Великого епископа. За его спиной толпились все десять горничных — полный штат. Магнус еще не отошел от болевого шока, поэтому не мог говорить. Великий епископ подошел ближе; к его поясу справа на боку была пристегнута дубинка-кость. Время от времени он сжимал ее в кулаке.

— Я собираюсь приобщить тебя к религии, Рори.

Великий епископ расправил полы мантии и сел на край постели. Это движение заставило Магнуса закричать сквозь стиснутые зубы.

— Твоя прислуга рассказала мне о том, как плохо ты к ним относился. И дело не только в рукоприкладстве. Они говорят, что ты сознательно унижал их, принуждая совершать действия, ведущие к деградации личности. Можно сказать, развращал до скотского состояния.

Великий епископ отстегнул дубинку и легко постучал ею несколько раз по левой ладони. Потом наклонился к Магнусу. Так близко, что Магнус чувствовал его гнилое дыхание.

— Ты знаешь, что у нас в городе есть законы, наказывающие за подобные деяния.

— Когда это ты исполнял хотя бы один закон? — произнес Магнус сквозь стиснутые зубы.

— Ты удивишься, узнав, каким чистым человеком я был все эти годы.

Великий епископ коснулся дубинкой колена Магнуса. Даже это вызвало оглушительный приступ боли. Магнус тяжело задышал от мрачного предчувствия.

— Ты правил этим домом, не оглядываясь на закон и приличия, и теперь я хочу, чтобы ты на собственной шкуре испытал, что значит быть жертвой. Я спущу тебя в подвал, где твои горничные будут делать с тобой все, что пожелают. Именно все. Я буду рядом — исключительно для того, чтобы предложить помощь нашего Господа и принять от тебя предсмертное покаяние.

Великий епископ постучал по голени Магнуса концом дубинки. Магнус вскрикнул.

— Должен сказать, Рори, я с нетерпением жду этого действа.

Горничные приблизились, и Великий епископ встал с кровати. Магнус видел лицо каждой молодой женщины. Они еще боялись, но быстро преодолевали страх. Магнус понял, что, как только страх сменится злостью, ему придет конец.

— Прошу вас, дамы, приступайте, — произнес Великий епископ.

Женщины переглянулись и сделали шаг вперед. Руки вцепились в волосы и бороду Магнуса. Они рвали на нем волосы, и он снова кричал от боли. Еще больше рук вцепилось в него самого. Они подтянули его к краю кровати. А потом, все вместе, повалили на пол. Его покалеченные ноги тяжело ударились об пол, и болевой шок достиг своего пика. Магнус пытался что-то объяснить горничным, но его крик никак не складывался в слова. Так, волоком, они протащили его по коридору, через кабинет и сбросили с лестницы. Каждая из женщин снимала со стен и вытаскивала из ящиков инструменты.

Глаза горничных горели нетерпением: каждой хотелось быть первой.


В таком состоянии ей везде спалось бы плохо, но ветер, гулявший на вершине деревянной наблюдательной башни, беспокоил ее всю ночь. Холодный и пронизывающий, он проникал в щели и задувал в спину, как бы она ни легла. Серый рассвет она встретила с благодарностью; бодрствование было куда менее мучительным, чем попытки заснуть.

Боль и слабость в каждой части тела теперь были ее постоянными спутниками, и она решила, что безопаснее оставаться наверху, чем спускаться вниз. Ее восхождение было опасным. Башни давно не использовались и стояли бесхозными, так что у лестницы недоставало несколько ступенек. Проповедница все равно рискнула подняться, потому что поняла: ей не подобраться к коровникам, где спали Избранные.

Когда они чувствовали ее приближение, то по стадам пробегала волна беспокойства. Она перекидывалась с одного поля на другое, пока всем Избранным не становилось ясно, что она рядом. Десять тысяч Избранных были настроены против нее. Возможно, они чувствовали ее болезнь и не хотели с ней мириться. Так она думала поначалу. Впрочем, со временем реальность опровергла ее предположение и доказала его глупость.

Все было очень просто. Они чувствовали запах собственной плоти, исходивший от ее одежд и, возможно, от кожи. Они знали, что она одна из тех, кто поедает их, одна из тех, ради кого они умирали. Так с чего бы они стали терпеть ее рядом с собой? Делиться с ней своим кровом?

Ждать оставалось недолго, и она это знала. В эти последние дни она на многое стала смотреть по-другому. У нее появилось время подумать, ужаснуться тому, что лежало впереди, после ее физической смерти. Она оказалась отлученной от Бога, который не отвечал ей. А значит, она была отрезана от проповедников, даже от Великого епископа — не могла же она говорить с ними об этом! Она была врагом Магнуса и каждого рабочего завода, потому что обладала религиозной властью над ними. Она была врагом горожан, потому что насильственно насаждала покровительство «Велфэр».

И вот теперь, когда ее жизнь была на исходе, она могла быть честной, по крайней мере с собой.

Когда совсем рассвело, она встала и выглянула наружу. Внизу, на полях, лежала прозрачная дымка. Сквозь нее проступали четкие контуры пастбищ, стены коровников. Избранные начинали выходить из загонов. Они шли нетвердой походкой, переваливаясь с боку на бок. Выйдя в поле, они потягивались и зевали. Потом выстраивались друг за другом, соприкасались телами. Некоторые терлись головами. Кто-то почесывал кончиками пальцев шею и спину соседей. Она совсем не знала о таких ритуалах.

Но она не завидовала Избранным.

Эти создания проживали свои короткие жизни в стаде и под контролем скотников. Голые и угнетенные, они проводили каждый день на пастбище или в загоне. С самого рождения их уродовали, как то было предписано Книгой даров и Псалтырью живота. И наконец, их систематически уничтожали, чтобы накормить голодных жителей Эбирна. А ртов было много. Одно поколение сменялось другим, и так бесконечно.

Она наблюдала за стадами, пока над горизонтом вставало солнце, видела, как Избранные поворачиваются к нему лицом — все до одного — и впитывают его свет. Но уже по прошествии нескольких минут, стараясь успеть до прихода скотников, они разделялись на группы или возвращались в загоны, снова становясь животными.

Когда пришли скотники, Мэри Симонсон снова легла. Она не хотела, чтобы ее видели. Она лежала на сырых, медленно гниющих досках и плакала.

Потому что знала, что правда вовсе не правда. Никакой Бог не ответит на ее призывы. Да и как он смог бы это сделать?


Пропажа сотни проповедников отчасти сказалась на расстановке сил, но, даже если бы они были в строю, это не изменило бы ситуацию в городе. Жители нервничали и раздражались. Взрывы на газовой станции обернулись шоком для всех. Осознание того, что в городе больше нет электричества — даже в зажиточных кварталах, — было болезненным ударом. От дома к дому распространялись слухи о борьбе за власть между Мясным Бароном и «Велфэр».

Ходили и другие разговоры. О том, что пророк Джон с бандой своих сподвижников планирует уморить город голодом. Стада Избранных неумолимо сокращались. Друзья пророка Джона из числа рабочих завода уже начали уничтожать мясо. Говорили и о массовом забое скота, о снижении поголовья Избранных с целью еще выше поднять цены на мясо. Эбирну суждено было разделиться на богатых и голодных. Большинство горожан, случалось, недоедали — неделю-две в году, когда сокращались поставки мяса. Верно и то, что некоторые жили на грани голода, но чтобы такая угроза нависла над всем Эбирном, до этого прежде не доходило. Избранные существовали в огромных количествах — это было Господне пожертвование, чтобы люди могли жить. Если бы поголовье резко сократилось, город мог оказаться перед лицом голодной смерти.

До зерновых баронов тоже доходили слухи. У них были свои шпионы, и их рассказы были близки к истине. Зерновые бароны не могли допустить, чтобы начался массовый забой скота, иначе пришлось бы сокращать поставки зерна. Им не было дела до того, что происходило в Эбирне, пока город существовал. И именно люди зерновых баронов, более организованные, чем простые обыватели Эбирна, повели горожан колонной к поместью Магнуса. Их требования были просты: не сокращать поголовье Избранных. Не уничтожать пригодное мясо. Призвать к ответу пророка Джона.

То, что они пошли к Магнусу, а не к Великому епископу, красноречиво говорило о реальной расстановке сил.

Делегацию возглавили несколько сотен самых уважаемых и храбрых жителей. По пути следования по улицам Эбирна численность протестующих горожан возрастала. Люди выходили из домов и, когда узнавали о маршруте шествия, присоединялись. К тому времени, как колонна покинула центр Эбирна, в ее рядах были тысячи.

Обнаружив, что поместье пусто, не считая жалких останков Рори Магнуса, они принялись его крушить. Двое юношей подожгли шторы в гостиной, и в особняке начался пожар. Смельчаки выбежали из дома и смотрели, как полыхает пламя. Когда начали рушиться внутренние перекрытия, взметая огромные столпы искр и пламени, народ вдохновился еще больше.

Толпа вышла на дорогу и с песнями и криками двинулась в сторону от города. Зерновые бароны и их люди затерялись в массе горожан, которых они уже не могли контролировать. Процессия направилась к мясному заводу Магнуса.


Парфитт решил выкурить сигарету на улице. Атмосфера в доильном зале стала невыносимой, хуже, чем на скотобойне. Каждая корова, которую приводили на ручную дойку, отчаянно сопротивлялась, и ее не только стреноживали, но и били. Новый управляющий молочным цехом даже не пытался контролировать жестокость. Парфитта от этого тошнило.

Серость утра так и не развеялась, и, хотя стало светлее, облака низко нависали над головой, давили, душили все живое. Он отошел от молочного цеха, чтобы не слышать ударов и ругани своих товарищей по работе. Он подошел к забору, откуда просматривалась дорога и окрестная пустошь.

Если бы Парфитт пропустил этот момент, то не оказался бы одним из первых, кто увидел Шанти и пророка Джона с его крохотным отрядом. Они бежали по дороге, исполненные упрямой решимости, и быстро приближались к воротам. Парфитт успел подумать в этот миг только о том, что они идут сюда на верную смерть, команда самоубийц, чья гибель ровным счетом ничего не изменит. Его охватил приступ отчаяния. Он их боялся.

По двору уже вышагивал Торранс с толпой рабочих и десятками головорезов Магнуса в черных пальто. Тусклый серый свет отражался от их ножей, цепей и металлических крюков. Испугавшись, что его увидят, привлекут в отряд, Парфитт, держась возле забора, перебежал за угол молочного цеха, откуда мог наблюдать за происходящим, оставаясь незамеченным.

Казалось, произошел обмен словами между группировками, которые так сильно отличались друг от друга; Коллинз говорил за своих людей вместе с Шанти, Торранс выступал как представитель большинства. Люди Коллинза и Шанти не вошли в заводские ворота. Ни один из скотников не вышел за территорию завода. Группировка Торранса выглядела куда более нервной и раздраженной. Скотники принялись оскорблять своих противников. Вскоре в воздух взметнулось холодное оружие. Парфитт видел, что рабочие даже смеются. Будь он среди них, наверное, тоже смеялся бы. У кучки тощих людей было против них не больше шансов, чем у Избранных.

Как он и думал, Торранс первым объявил бой пророку. Управляющий конвейером махнул рукой, и группа из тридцати или более скотников рванула за ворота. Парфитт даже не понял, что произошло дальше. Он не успевал и глазом моргнуть, как скотники падали один за другим. Их ножи рубили воздух, но не достигали цели. Вместо того чтобы разить неприятеля, скотники падали от ударов, которых Парфитт, он был в этом уверен, даже не видел. Мачете и разделочные ножи стучали по камням, оброненные или мертвыми, или потерявшими сознание скотниками, — как было на самом деле, Парфитт не мог определить на расстоянии.

Хохот и улюлюканье во дворе стихли, сменившись гробовым молчанием.

Парфитт увидел еще одну маленькую группу, приближавшуюся к заводу по дороге. Люди бежали. Двое, немного отставшие от остальных, были очень похожи на маленьких девочек. Еще десять человек и двое детей, подумал Парфитт. И этого все равно было недостаточно для подкрепления. Они все равно не совладают со столь мощным противником.

Весть о появлении пророка Джона быстро разнеслась по заводу, и, обернувшись, Парфитт увидел, как со всех сторон на подмогу оборонительным силам спешат рабочие, вооруженные чем попало. Торранс заранее предупредил их, что они могут понадобиться. Но никто не думал, что это произойдет так скоро. Толпа во дворе росла, и новое пополнение, не видевшее недавнего поражения своих товарищей, внесло в ряды свежую струю энтузиазма. Снова раздались крики, теперь еще громче.

Казалось, Торранс пребывал в замешательстве, не зная, как подобраться к пророку. Заставить рабочих отступить на заводскую территорию было уже трудно. Они хотели крови. Большинство особенно жаждало крови Ричарда Шанти. Парфитт слышал, как имя бывшего забойщика выкрикивают вновь и вновь. Они ненавидели его как предателя. Пальцы и ножи были направлены в его сторону, на него сыпались угрозы, звучали призывы кастрировать Шанти, распилить его живьем.

Парфитт почувствовал слабость и зашатался. На его теле выступил пот. Для пророка и Шанти это был конец. Всем им суждено было умереть сегодня. И тогда город смог бы вернуться к прежней жизни, в которой правили кровь и жадность. Он понял, что ему представляется последняя возможность и в его силах сделать решающий шаг. Он не был знаком с Джоном Коллинзом, толком не знал Ричарда Шанти, но он верил в них больше, чем в банду мясников и скотников, в Магнуса и его головорезов. Почему — Парфитт и сам не знал.

Только увидев еще одну группу, приближающуюся со стороны города, он принял для себя окончательное решение. Он узнал устрашающую фигуру Бруно, телохранителя и первого помощника Магнуса, во главе отряда людей в черных пальто. Шанти и Коллинз с их горсткой смельчаков оказались в ловушке.

Парфитт покинул свой наблюдательный пост.


Великий епископ смотрел на поднимающийся в небо дым, ощущая усиливающийся ужас. Он был на полпути к мясному заводу Магнуса, сопровождаемый оставшимися проповедниками. Их было около двухсот, но никто из них не был таким опытным и обученным, как те, кого он уже потерял. Эбирн ускользал из-под его влияния. Он мысленно ругал себя, но не мог показаться слабым перед своими проповедниками, как не мог и оторвать глаз от клубов черного дыма.

Комендантский час, который он объявил, не действовал.

Теперь он оказался в западне, между рабочими, против которых собирался выступить, и разъяренной толпой горожан, которая вскоре должна была нагнать проповедников. Обстоятельства не оставляли ему пространства для маневра. У него не осталось выбора.

Отвлекшись от зрелища пожара, он продолжил путь к заводу. Вдалеке виднелись пастбища, где паслись Избранные, и коровники, где они укрывались на ночь. Он не стал отдавать команды своим проповедникам.

Он знал, что они последуют за ним.

У них тоже не было другого выбора.


Возле их ног на земле лежали бездыханные скотники из первой группы, которую выпустил Торранс, и у каждого из них на лице отражалось невозмутимое спокойствие.

Прямо перед ними были главные ворота, за которыми бушевала толпа рабочих, становившаяся все более многочисленной. Люди ругались и сквернословили, потрясали оружием. Шанти видел деревянные дубинки и кости, клещи и крюки, мачете и цепи.

Он оглянулся назад, на дорогу, и увидел вторую группу, которая приближалась бегом; двое мужчин держали Гему и Гаршу на руках. Видимо, беда шла за ними по пятам.

— Что будем делать? — спросил он Коллинза.

— Для меня и моих сторонников выход один. Мы предстанем перед этими рабочими и горожанами, которые, несомненно, скоро появятся.

— Да, но в чем заключается ваш план?

Коллинз улыбнулся, но вскоре его улыбка померкла.

— План в том, чтобы нас запомнили, Ричард. Мы принесем себя в жертву.

— Может, есть какой-то другой способ этого добиться. Вы могли бы победить. Вы еще не потеряли ни одного человека. Может, вы пойдете со мной?

— Мы не можем. Я не могу.

— Но, если ты победишь, совсем не обязательно оставаться.

— Мы не собираемся побеждать.

— Джон, послушай. Конечно, вы не победите, если ты будешь так говорить.

Подошла вторая группа, и девочки бросились к Шанти. Он наклонился и поцеловал одну и другую дочку в голову, потом выпрямился и положил им руки на плечи.

Коллинз повернулся к нему.

— Я бы очень хотел познакомиться с тобой ближе, Ричард. Жаль, что нам не хватило времени. Но ты должен понять, что все мы принесем себя в жертву сегодня. Кто-то прольет кровь, кто-то пойдет служить дальше. У тебя свое место в этой жизни, у меня свое. Весы должны быть уравновешены, и это лишь самое начало искупления грехов. — Коллинз посмотрел на дорогу и увидел вдалеке Бруно с остатками отряда Магнуса. — Теперь у тебя есть все необходимые знания, и ты знаешь, что делать. Забирай своих девочек и прячься. Смотри, чтобы никто тебя не заметил. Иди сейчас же.

Коллинз протянул ему руку, и Шанти крепко ее пожал. Этим молчаливым рукопожатием они сказали друг другу больше, чем это могли бы сделать слова, но все равно недостаточно. Шанти взял за руку одну и вторую дочку, и они все вместе, пригнувшись, побежали от ворот, прочь от орущей толпы, в сторону от дороги, по которой приближались к заводу бойцы Магнуса во главе с Бруно. Шанти и девочки нырнули в высокую траву и спустились в канаву, что тянулась за живой изгородью. По дну канавы они бегом, иногда спотыкаясь, направились в противоположную городу сторону, ориентируясь на запах гнили.


Она проснулась от злобных криков мужчин, рвавшихся в драку.

Трудно было сказать, как долго она спала. На этот раз она погрузилась в такой глубокий сон, что, вполне возможно, его кромешная тьма растянулась на долгие часы, а то и на целый день. Первой реакцией на пробуждение была тошнота, но, как Мэри Симонсон ни старалась, ничего извергнуть из себя не смогла, лишь усилилась жгучая боль, сопровождавшая спазмы. Со слезами на глазах, она встала. Но слабость в ногах и мутная пелена перед глазами заставили ее опуститься на колени.

Выходит, отдых не пошел ей на пользу.

Она знала, что ей предстоит нелегкое испытание.

Собрав волю, которая теперь, в отсутствие физической силы, была ее главным помощником, она ухватилась за верх башенной стены, чтобы подняться. Верх стены оказался немногим выше уровня талии проповедницы. Похоже, стена служила лишь для того, чтобы пастухи не падали с вышки. Сейчас это было очень кстати.

Зрение прояснилось, и она смогла увидеть все, что происходило внизу.

Справа был завод, и там, во дворе, бушевала толпа рабочих и одетых в черное людей. За воротами — она наконец увидела его — стоял пророк Джон Коллинз. Невозможно было ошибиться и не узнать его. Мужчина без волос на голове, в лохмотьях, а рядом с ним — примерно три десятка таких же оборванцев. Они стояли спокойно, в то время как толпа заводчан неистовствовала. Мэри вдруг почувствовала, что Ричард Шанти тоже должен быть там, но не увидела его. Ей почему-то хотелось, чтобы он был там. Эта мысль утешала ее, хотя она и понимала, что реальность может быть гораздо страшнее и Магнус наверняка уже расправился с ним. Ей было невыносимо жаль его.

Прямо перед ней, за пастбищами, тянулась дорога, соединяющая завод с городом. По дороге двигались три группы. Первую составляли одетые в черные пальто бойцы Магнуса. На некотором расстоянии от них, достаточном, чтобы первая группа их не увидела, двигалась внушительная процессия проповедников, возглавляемая человеком, которого Мэри Симонсон легко узнала даже на таком расстоянии. Его походка, наклон головы, разворот плеч — все это было ей хорошо знакомо. И все-таки, наверное, недостаточно хорошо.

И наконец, в отдалении двигалась самая большая группа. Насколько проповедница могла судить, это была просто огромная толпа горожан. Ее хвоста даже не было видно. Он тянулся до самого Эбирна. Невозможно было подсчитать, сколько народу в этой толпе.

Все шли к мясному заводу Магнуса.

Все были готовы пролить кровь.

Она уже устала от этого. Слишком много крови было пролито в этом городе. Достаточно, чтобы наполнить реку, утекающую в бесконечность. Совершенно неожиданно ей открылось, что ее вера и принципы оказались ложными. Не то чтобы они были искажены, но извращены полностью, так что в них не осталось никакого смысла.

Она переключила внимание на Коллинза и крохотную группу его единомышленников и испытала инстинктивное желание защитить их. Каждый из них был твердо уверен в том, что сейчас умрет, но никто не уходил: они стояли, смиренные и обреченные, готовые принять смерть. Только одно Божье создание отличалось таким же благородством.

Впрочем, не исключено, что у них мог появиться шанс на спасение.

Мэри Симонсон развернулась, чтобы идти к лестнице, и запуталась в полах мантии. Упала проповедница неудачно, не успев даже выставить перед собой руки, и сильно ударилась головой об стену, потеряв сознание на какое-то время. Очнувшись, она ощутила еще более мучительную боль. Но теперь ее можно было не замечать. Боль уже стала ее реальностью, с ней она ложилась, с ней и вставала. В сознании Мэри мелькнула мысль о чем-то очень важном и срочном, и проповедница сразу вспомнила Коллинза.

Она должна была торопиться. Не обращая внимания на кровь, стекавшую на правый глаз, она начала спускаться. За три ступеньки до земли под ее ногой не оказалось опоры, и Мэри не хватило сил удержаться. Она упала на спину в унавоженную грязь поля.

Перекатившись на бок, проповедница ухватилась за опорную стойку башни и, подтянувшись, встала. В нескольких шагах от нее возвышались запертые ворота. Одни из многих, закрытых перед Избранными. Прихрамывая, она прошла к воротам. Ей пришлось собрать волю в кулак, чтобы открыть замок и протиснуться внутрь. Немного впереди, посреди живой изгороди, были еще одни ворота.

Она двинулась к ним.


Великий епископ вел проповедников быстрым шагом, но, видимо, недостаточно быстрым, потому что расстояние между его колонной и толпой горожан неумолимо сокращалось.

Толпа, разросшаяся во время следования через город, была объята страхом и злостью. Массовость придавала людям сил и побуждала к действиям. Вскоре после того, как они покинули поместье Магнуса, идущие впереди процессии перешли на бег, и все, кто мог бежать, присоединились к ним. Даже завидев впереди колонну проповедников, они не сбавили темп.

Толпа горожан почувствовала свою мощь и уже не следовала за проповедниками, а преследовала их. Люди изголодались по мясу и ради того, чтобы только его получить, были готовы к любому противоборству.

Великий епископ расслышал приближающийся топот тяжелых шагов и понял, что должен принять решение. Если бы проповедники расступились, толпа попросту смяла бы их. Единственный выход он видел в том, чтобы повернуться к горожанам, поговорить с ними, как он это часто делал на улицах, площадях, в Главном соборе. Он бы заверил их именем Господа в том, что они получат все необходимое. Взмахом руки Епископ остановил проповедников. Ему нужно было время, чтобы прийти в себя, восстановить дыхание перед встречей с толпой.

К нему подошел Атвелл.

— Что вы делаете, Ваша светлость? — осведомился он.

— Пытаюсь предотвратить конец света, — ответил Великий епископ. — Если мы не повернемся лицом к людям, то погибнем. А когда нас не станет, город уничтожит сам себя.

— Но не лучше ли добежать до завода и укрыться? Тогда мы сможем обратиться к ним, не опасаясь за свою жизнь.

— Нет. Если им придется гнаться за нами, то слушать они нас после этого точно не станут. Они перестанут нам доверять. Мы должны поговорить с ними здесь и сейчас.

Великий епископ протиснулся в гущу запыхавшихся проповедников. И обратился к ним, сказав:

— Стойте твердо! Не отступайте ни на дюйм и не выказывайте эмоций! «Велфэр» — высшая власть в городе, голос Господа, обращенный к его народу. Будем действовать исходя из этого.

Он повернулся лицом к быстро приближающейся толпе горожан и рабочих зерновых ферм. Когда между Епископом и толпой осталось не более двухсот ярдов, он поднял руки, развернув ладони вперед. И застыл, словно каменное изваяние.

Горожане увидели Великого епископа, но не остановились. Лицо каждого из них было искажено злостью и презрением, их подгоняла дикая энергия толпы. Сразу было видно, что этих людей уже ничто не может остановить. Великий епископ заметил, что многие вооружились железными прутьями, булыжниками и кирпичами. Он сделал глубокий вдох, восстанавливая дыхание.

Он намеренно старался охватить взглядом как можно больше мужчин и женщин. Выражение его лица оставалось строгим и величественным. Толпа замедлила шаг. Передние ряды уплотнялись по мере того, как напирали на них сзади. Перед ним была стена из лиц.

Он увидел, как много среди горожан худых и изможденных людей, в то время как проповедники были крепкими, упитанными и розовощекими. Он знал, что его голос услышат только первые сто горожан, максимум тысяча. А потом его слова будут передаваться из уст в уста дальше, к задним рядам. Он подождал, пока колонна остановится и горожане будут готовы его выслушать, и громко произнес, опуская руки:

— Жители Эбирна, вы дети Господа и жители города Господа. Как его представитель, как хранитель вашего благополучия, я говорю вам: великое блаженство снизошло на нас сегодня. Рори Магнус, человек, который держал город на грани голода из-за собственной жадности, Рори Магнус мертв. Он умер, потому что Господь хочет видеть справедливый город, где все сыты и нет голодающих. Он хочет, чтобы в городе был порядок, чтобы в нем правило сострадание, а не жестокость. Он постановляет…

— Что насчет мяса? — прозвучал голос из толпы. Епископ не видел, кто это произнес.

— У вас оно будет. У всех горожан будет мясо. Возвращайтесь домой. Позвольте мне и моим проповедникам проследовать на завод, где мы восстановим контроль над производством. Потом мы сможем справедливо и щедро распределять Божественную пищу.

— Но мы уже голодаем, — крикнул кто-то другой. — Чем нам питаться сейчас?

Он знал, что ему не следует прислушиваться к таким вопросам и тем более задумываться над ответами. Нужно было оставить их без внимания и продолжать.

— Да! — раздался еще один голос. — Мы хотим мяса сегодня. Сейчас. А не какого-то там распределения.

Этот голос поддержали другие.

— Он прав.

— Никакого распределения.

— Дайте нам мяса.

— Мы не будем голодать.

— Мы хотим его сейчас.

Великий Епископ вновь поднял руки, успокаивая взволнованных граждан.

— Пожалуйста, прошу вас. Достаточно. Вы все наедитесь досыта, призываю Бога в свидетели.

Два проповедника, стоявших справа от Епископа, отступили назад, дальше от толпы. Всего на пару шагов, но толпа это почувствовала, хотя заметили немногие.

— Стойте на месте, — прошипел Великий епископ, не разжимая губ.

— Мы хотим мяса.

— Я уже сказал…

— Мы хотим мяса.

Отдельные возгласы сменил хор голосов.

— Мы хотим мяса!

— Добропорядочные горожане, я умоляю вас…

Он терял контроль.

Голоса множества людей звучали все громче, их глаза снова полыхали злостью.

— МЫ ХОТИМ МЯСА!

Кто-то кинул колотый кирпич. Он попал Атвеллу прямо между глаз. Епископ услышал, как треснула кость.

Хор замолк.

Атвелл зашатался, не понимая, что произошло. Кровь хлынула из раны, заливая его лицо, стекая на одежду и окрашивая ее в темно-багровый цвет. Проповедник рухнул на колени и упал лицом в землю.

Снова зазвучал хор голосов, на этот раз монотонно, уже не слышалось отдельных выкриков.

— Мы хотим мяса… Мы хотим мяса.

Ритм отбивали сапоги.

— Мы хотим мяса… Мы хотим мяса.

Хор набирал силу.

Из скопления горожан вылетел еще один кирпич. Великий епископ видел, как он летел и достигнул цели. Он не мог сказать, кто из проповедников пострадал, но услышал крик боли.

Возникла короткая пауза. В это мгновение обе стороны как будто готовились к действиям. Вдруг словно невидимая волна прокатилась между ними. И тогда все проповедники развернулись и бросились бежать. Из толпы в них полетели камни и булыжники. Они ударяли по головам, по спинам и ногам. Проповедники начали падать, и внезапно рванувшая вперед толпа буквально втоптала их в землю тысячами пар грохочущих ног.

Великий епископ приподнял полы своих одежд и бросился бежать.


Канава была достаточно глубокая, так что никто не видел их ни с дороги, ни с территории завода. Время от времени Шанти останавливался и выглядывал из зарослей высокой травы и сорняков.

Коллинз и его сторонники разделились на две группы. Одна противостояла людям Бруно, другая блокировала заводские ворота. Появление Бруно вдохновило Торранса и его рабочих — теперь противник был в ловушке, не говоря уже о том, что в меньшинстве. Решающего удара ждать было недолго. Шанти не хотел этой мясорубки, но идти на помощь было глупо. У него была своя роль в этой жизни, как сказал Коллинз. И другого пути не было.

Чуть впереди, по другую сторону дороги, он увидел забор, ограждавший территорию завода позади цехов. Шанти знал, что забор старый и заброшенный. Пробраться через него не представляло труда. Он опустился на колени.

— Девочки, оставайтесь здесь. Ложитесь на дно канавы или зарывайтесь в траву, но, что бы ни случилось, не выходите искать меня. Никто не должен вас увидеть. Поняли?

Последовали два печальных кивка головой, а из глаз потекли тихие слезы.

Он крепко обнял дочерей и сказал:

— Если бы существовал другой способ сделать это, чтобы при этом мы остались вместе, я бы выбрал его. Но его нет.

А при этом подумал: «Но если мы выживем, никто из вас больше никогда не увидит того, что творится на заводе. Это место не имеет права на существование».

Потом вслух добавил:

— А сейчас прячьтесь, мои милые. Я вернусь за вами, как только смогу.

Он поцеловал их, убеждая себя, что делает это не в последний раз.

Затем пополз по дну канавы, стараясь удалиться как можно дальше от заводского двора, чтобы его никто оттуда не увидел. Наконец он выскочил из канавы и перебежал дорогу. Забор в одном месте был практически разрушен, и Шанти легко преодолел его и побежал прямо к стене первой заводской постройки. Стена была деревянная. Он достал из кармана девять наперстков и надел их поочередно на два указательных пальца, на два средних, на два безымянных пальца, на два мизинца и на один большой палец.

После чего начал стучать в стену, громко и настойчиво, словно безумец, играющий на беззвучном пианино.


Коллинз стоял рядом со Стейтом и спиной к Вигорс.

На дороге стояли Бруно и его бойцы — готовые напасть, но выжидающие. А в заводском дворе собралось слишком много мужчин, сосчитать их было невозможно. Сторонники Коллинза стояли спина к спине, лицом к противнику. Было прекрасно умереть вот так, и Коллинз был к этому более чем готов. Его жизнь и так уже пересекла рубеж, который он себе отмерил. Он мог бы умереть в тот день, когда оказался в кабинете Магнуса, если бы только не осознал вдруг, что может уйти из жизни более красиво, прежде успев многое сделать.

Однако легко отдавать победу противнику Коллинз не собирался. Он и его сторонники могли уничтожить немало врагов, а остальных заставить помучиться. Но запасы внутреннего света не были безграничны. Рано или поздно его энергия иссякла бы, и тогда им пришлось бы тяжело.

Он быстро оценил ситуацию и подумал, как лучше использовать свои малочисленные силы. Наконец ему в голову пришла идея. Он прошептал указание на ухо Стейту, и сигнал тут же распространился среди сподвижников. Незаметно для противника они все завели руки за спину и в последний раз соприкоснулись, насыщая себя силой и дружбой.

— ВПЕРЕД! — закричал Коллинз.

Тридцать на вид изможденных людей развернулись к воротам и одним броском преодолели шлагбаум. Они разделились: пятнадцать человек проскользнули направо, пятнадцать — налево. Коллинз увидел, как вытянулось лицо Торранса, когда тот увидел бегущего мимо заклятого врага. Это был идеальный маневр. Теперь скотникам предстояло воевать на двух флангах, а бойцам Бруно пришлось бы присоединиться к ним, вместо того чтобы атаковать одновременно и сзади.

Никогда еще сторонникам Коллинза за весь их короткий боевой опыт не приходилось первыми наносить удар, в отличие от проповедников и бойцов Магнуса, которые всегда так поступали. Скотники были ничем не лучше. Их атаки следовали одна за другой; ненависть заставляла рабочих махать оружием. Лицо каждого сторонника Коллинза оставалось спокойным, когда они лавировали, увертываясь от ножей и цепей.


Глава 27


Парфитт отпер другие ворота.

Перебегая от одного стойла к другому, он сдвигал засовы, и каждое соприкосновение с металлом оставляло на его ладонях синяки. Он был весь в поту и паниковал. Времени не хватало. Он открыл уже больше половины стойл, когда сообразил, что никакого движения нет. Быки не выходили.

Слишком напуганы.

Что делать?

Давай, Парфитт, думай.

Ничего не приходило в голову, и он решил для начала открыть все стойла. За две минуты он справился с задачей. И опять никакого движения. И вот тогда он услышал стук. Ему уже доводилось слышать подобные звуки, когда животные стучали по перегородкам и забору, но этот стук был гораздо громче и звучал резко, прерываемый паузами. Впрочем, сейчас это было не важно. Он должен был выпустить быков; больше ни о чем он думать не мог.

— Вы свободны! Бегите! Сражайтесь с ними!

Он постучал по стенам ближайшего стойла. Потом заглянул внутрь.

Там было пусто.

Он бросился к соседнему стойлу.

То же самое.

— Черт! О нет. Уже?

Он побежал вдоль следующего ряда стойл, завернул за угол и столкнулся с огромным гладким телом. Он ударился об живот Избранного, как о резиновую стену, и отскочил, упав в солому. Над ним нависала гигантская фигура быка, которого все хорошо знали: это был СИНИЙ-792, отец стада, сильнейший среди Избранных.

За ним толпились остальные. Они были не так величественны, не так внушительны, но все они были опасны. Каждый весил раза в три больше самого упитанного скотника и был на целую голову выше.

— Напугал, черт возьми, — со смехом сказал Парфитт.

Но его смех быстро стих. Парфитт был один на один с десятками свирепых быков, при этом не имел никакого опыта общения с ними. Он вспомнил, как дерущиеся быки добивали соперника ударом в голову. СИНИЙ-792 двинулся на него, и остальные пошли следом. В коровнике было тихо. Стук прекратился. Теперь Парфитт слышал только биение собственного сердца и шуршание четырехпалых ног по соломе.

— Постой, — забормотал он. — Я — тот, кто вас выпустил. Я не тот, кто вам нужен. Вам нужны те, кто во дворе. Они там, у ворот. Вы их увидите. Их нельзя не заметить. — Он постепенно отползал назад, одновременно пытаясь встать. И вдруг уткнулся в чьи-то ноги.

— Это ты их выпустил? — услышал Парфитт.

Он обернулся и, вскинув голову, увидел Ричарда Шанти, Ледяного Рика. Парфитт кивнул; это единственное, что он мог сделать.

— Ну, тогда ты подарил нам несколько лишних минут, — сказал Шанти и добавил: — Пойдем, надо доделать дело.

Парфитт жестом показал на приближающихся быков.

— А как же они?

— О, они знают, куда им идти.


Когда все быки были выпущены на свободу, Шанти повел Парфитта к молочному стаду. Достаточно было сдвинуть всего один засов, чтобы освободить всех коров. Парфитт так ни разу и не обернулся, чтобы посмотреть, что делают быки. До сих пор они шли следом за Шанти, будто он был у них главарем. Когда быки увидели выбежавших из загонов коров, они поначалу напряглись. И уже в следующее мгновение смешались с молочным стадом; Избранные судорожно соприкасались телами, вздыхали громче обычного. Парфитт увидел, как СИНИЙ-792 устремился к БЕЛОЙ-047 и ее теленку, который снова был допущен к матери после того, как не стало электричества. Парфитт еще ни разу не видел, как целуются Избранные. От этого зрелища его душа затрепетала. Он зажал рукой рот.

— Сейчас не время для этого, сынок, — сказал Шанти. — Нам еще нужно открыть ворота в поля. Мы должны освободить всех.

Парфитт кивнул, не в силах вымолвить ни слова.

Шанти подошел к перегородке загона и постучал по ней кончиками пальцев. Ритмичный стук Шанти перемежался шипением и вздохами. Избранные замолкли и прислушались. Парфитт не мог поверить, что такое возможное. Шанти говорил с ними, и они его слушали. Когда стук прекратился, Шанти побежал, направляясь к задней части территории завода. Парфитт старался не отставать от него, а за ними мчалось стадо.

Когда они достигли последнего здания, скотобойни, Шанти поднял руку. И все остановились как по команде. Он осторожно выглянул из-за угла. Там, во дворе, шли в атаку на две горстки оборванцев две орды вооруженных людей. Шанти видел, как они окружили сторонников Коллинза, чтобы нападать со всех сторон. До сих пор люди Коллинза сопротивлялись рабочим и бойцам в черном так же эффективно, как и раньше, практически не получая ран. Шанти все еще надеялся, что удастся изменить неравенство в силах, прежде чем Коллинз и его люди исчерпают запасы энергии света.

Но ему со стадом никак нельзя было незаметно пробежать от скотобойни в поля. Если бы даже он побежал один, его все равно заметили бы.

Шанти прислонился к стене.

— И что теперь? — спросил Парфитт.

Шанти покачал головой.

— Не знаю, — ответил он. — Может, рискнем, и один из нас побежит к полям, чтобы открыть там ворота. Или открыто поведем стадо, чтобы отвлечь нападающих… — Но, даже говоря об этом, он знал, что не сделает этого. Стадо было безоружным, да и не могли держать оружие эти четырехпалые животные. Он бы никогда не подверг риску ни одного их них. Оставалось надеяться только на Божественное вмешательство, но Шанти знал, что Бог, который создал Эбирн, не слишком-то этого жаждет. Хотя, возможно, существовал некий высший Бог, благожелательный и милосердный, который хотел мира так же, как он, Шанти, и Коллинз.

Он снова оглядел двор, пытаясь придумать другой способ достичь поля. И как раз в этот момент упал первый из сторонников Коллинза. Сквозь брешь в толпе Шанти видел, как крюк для подвешивания мяса взлетел вверх и тут же опустился, зацепив павшего воина света за шею и плечо. Шанти расслышал торжествующие крики скотников, которые воспрянули после неудач в схватке. Веревка, к которой был привязан крюк, резко натянулась, и тело заскользило в гущу толпы. В послеполуденном солнце сверкнули лезвия ножей, сначала серо-золотистые, потом кроваво-красные.

Шанти закрыл глаза и приготовился бежать.

С полей прямо на них нетвердым шагом двигалась фигура женщины. Она была в красной одежде, хотя цвет было трудно различить, столько грязи и пыли налипло на платье. Женщина выглядела изможденной и бледной, и он вспомнил ее, но совсем не такой. За ней, медленно и смущенно, тянулись с полей Избранные.

Все до одного.

Благослови тебя Господь, проповедница Мэри Симонсон, подумал Шанти.

Он повернулся и начал стучать пальцами по стене скотобойни. Потом кивнул и что-то прошипел быкам и коровам, стоявшим рядом, и те присоединились к нему. Тысячи пальцев застучали одновременно, передавая послание, которое Шанти хотел донести до каждого стада. Тысячи глоток выдохнули кодовые сигналы. Не всем хватило места у стены скотобойни, поэтому многие стучали по металлическим заборам, по железным стенам складов и мастерских.

Парфитт наблюдал за тем, как откликались прибывающие стада на эти ритмы, которые все больше напоминали музыку. Он увидел, как проповедница упала у забора и на ее лице заиграла улыбка; более грустной улыбки он еще никогда не видел. Стада потекли за забор, и Парфитт потерял проповедницу из виду.

Десять тысяч Избранных прошли на заводскую территорию.

Драка затихла.


Глава 28


Избранные, отвечая на призывы своих собратьев, стекались на заводскую территорию.

Шанти видел, как вытягивалось от удивления лицо каждого скотника, по мере того как численность Избранных возрастала. Стадо существ с бледной кожей потянулось к боевым отрядам, а те стали пятиться к воротам. Ни в одном лице Избранного не было даже намека на злой умысел, но точно так же в нем не было ни страха, ни покорности. Вздернув подбородок и смело встречая взгляды окружающих, Избранные шли вперед.

И тут в толпе скотников завязались потасовки. Поначалу Шанти решил, что рабочие дерутся друг с другом. Но вот из толпы вывели уцелевших сторонников Коллинза и самого пророка Джона; каждого держал на цепи кто-то из рабочих.

Торранс и Бруно вышли вперед. Торранс показал пальцем в сторону скотобойни.

Прямо на него.

— Это все твои проделки, Шанти. Я наблюдал за тобой, мой друг. Ты ведь умеешь говорить на их языке, не так ли? Ты можешь ими управлять.

Он как будто оказался в лучах прожектора. И теперь все должны были услышать его ответ.

— Все шло к этому вот уже много лет. Если бы не я, это сделал бы кто-то другой.

— Вздор. Ты и Коллинз — двое сумасшедших. Если бы не вы, все было бы замечательно в этом городе. Когда мы избавимся от вас, жизнь вернется в прежнее русло.

Торранс кивнул двум своим подчиненным. Те отошли от Коллинза, и Торранс ударил его по ногам железным ломом. Коллинз упал на колени в грязь. Торранс толкнул его ногой, заваливая на бок.

— Держите его! — приказал он, достал из рукава разделочный нож с тонким лезвием и поднял его вверх. — Они все умрут, Шанти. Если только ты не отправишь стада обратно в поля, где они должны находиться.

Коллинз отыскал взглядом Шанти, закрыл глаза и покачал головой, почти при этом не шелохнувшись. Это мог увидеть только Шанти. Взгляд Коллинза был спокойным, когда он снова открыл глаза, но почему-то в нем горела радость. Шанти видел этот свет.

— Посмотри на численность Избранных, Торранс, — сказал Шанти. — Может, кто-то из них и погибнет от твоего оружия, но победа останется за ними.

— Ты меня совсем не слушаешь, Шанти. Сейчас я объясню тебе по-другому.

Торранс опустился на колени за спиной Коллинза и придавил его голову ногой, открыв шею. Шанти впервые заметил бледный шрам, который тянулся вниз от адамова яблока Коллинза до впадинки под ключицей; эта отметина могла появиться только вследствие неполной ритуальной процедуры. Но сейчас у него не было времени над этим подумать. Торранс приставил нож к гладкой коже шеи Коллинза и начал кромсать ее, как будто Коллинз был уже мертв.

Шанти увидел глаза друга, широко раскрытые от шока и ужаса. Торранс не останавливался. Он уже прорезал артерии и вены, его нож проник в трахею. Фонтан крови заливал руки Торранса и лицо Коллинза. Земля пропитывалась кровью. Коллинз пытался подавить в себе инстинкт самосохранения, но ему это не удавалось. Он начал сопротивляться, зная, что лезвие уже приближается к шейным позвонкам. Внезапно его тело замерло, когда нож Торранса проник между четвертым и пятым позвонком. Торранс не останавливался, пока не отделил голову. Поскольку волос, за которые ее можно было бы приподнять, не было, он всунул пальцы в рот Коллинза и поднял голову на всеобщее обозрение.

— Теперь ты видишь, Шанти? Теперь понимаешь, что я пытаюсь тебе сказать? Все кончено. Ты отсылаешь Избранных обратно на поля. Тогда, может быть, ну, предположим, мы позволим остальным умереть по-человечески. Возможно, я доверю тебе умертвить их. В конце концов, ты мастер в этом деле.

Шанти плакал, его тошнило, хотя он столько лет проработал на бойне. Он не мог позволить Торрансу убить остальных таким же зверским способом. Он видел лица сторонников Коллинза, серовато-бледные в ожидании такого конца. Но точно так же он не мог позволить Избранным, которые зашли так далеко, снова вернуться в положение униженных жертв.

Он должен был впустить стада на завод. Время пришло.

Он поднес руки к стене скотобойни, готовый отдать приказ и послать Избранных на бой против скотников и бойцов Магнуса. Он был уверен, что Торранс воспримет его сигнал как согласие отправить стада обратно в поля.

Его пальцы так и не коснулись стены, а в горле застрял первый вздох.

У него опустились руки.

Сквозь толпу протискивался Бруно.

Он волочил за волосы дочерей Шанти. И ухмылялся.

— Посмотри, кого я нашел, — крикнул он Торрансу.

Тот был в восторге.

— Отлично, — сказал он, оглядывая девочек. — Кажется, они немножко прибавили в весе, не так ли, Шанти? Должно быть, это все из-за мяса, которое они стали получать в последнее время. Здоровые маленькие девочки, да? — Торранс ущипнул Гему за розовую щечку, влажную от слез. — Ваша мама тоже любила мясо, правда? — Он оглянулся, посмотрев на Избранных. Те стояли, переминаясь с ноги на ногу. Торрансу были знакомы эти признаки нетерпения. Обычно он наблюдал их в предубойных загонах, когда Избранные хотели как можно скорее принять смерть. — Лучше тебе поторопиться и отдать приказ, Шанти. Или мне придется выбирать, с какой девочки начать. Хотя это будет нетрудно, учитывая, что они одинаковые, не так ли?

Шанти утратил способность соображать. Теперь он думал только о спасении девочек. У человека не было выбора в такой ситуации. Он поднес к стене дрожащие пальцы. Во дворе наступила тишина; стада перестали подавать друг другу сигналы, ожидая, пока стороны ведут переговоры. Глаза всех Избранных были устремлены на Шанти. Он это знал, как знал и то, чего они ждут. Чего они ждали на протяжении жизней многих поколений. Простой свободы жить, как живут люди, как они жили раньше, до того как «Велфэр» провозгласил создание мира, хотя на самом деле, как втайне считали Шанти и многие другие, было все наоборот: из-за какого-то катаклизма прекратила существование более крупная цивилизация, и остался лишь крохотный островок, ныне известный как город Эбирн.

Первые стуки пальцев Шанти утонули в топоте сотен бегущих ног и рокоте жаждущей крови толпы. Эти звуки быстро приближались и становились все громче. Скотники и бойцы в черных одеждах повернулись к воротам и дороге. Они увидели последний отряд проповедников, следом за которым бежала толпа горожан. Тысячи горожан. Самые быстрые были впереди, но колонна растянулась до самого горизонта.

Проповедники, включая Великого епископа, выбились из сил, подгоняемые толпой. Достигнув заводских ворот, некоторые из них даже испытали облегчение. Но сразу сникли, стоило им увидеть заполненный вооруженными рабочими двор.

Но все равно бежали дальше, потому что за ними гналась смерть. Они так же, как совсем недавно Коллинз и его сподвижники, проскочили вперед, так что скотники стали барьером между ними и разъяренной толпой горожан. Только после этого проповедники остановились и обернулись.

Бруно и Торранс догадались, в чем дело, когда первые ряды горожан встали у ворот. Толпа быстро разрасталась.

— Что все это значит, черт возьми? — крикнул Торранс в толпу.

Люди снова завели свою песнь:

— Мы хотим мяса, мы хотим мяса.

Сила голосов нарастала.

Гемп — тоже.

— МЫ ХОТИМ МЯСА! МЫ ХОТИМ МЯСА!

Видя, что скотники отвлеклись, проповедница Мэри Симонсон прокралась сквозь стадо к дочерям Шанти. В ее лице была одержимость безумца, решившегося на невозможное.

— Нет, — тихо произнес Шанти. — Она их погубит.

Он даже не заметил, как кто-то проскользнул мимо него, пока не увидел Парфитта, который бежал, чтобы остановить проповедницу. Парфитт был моложе и быстрее, но проповедница уже была возле девочек. Она потянулась к ним, намереваясь выхватить их у Бруно. Разумеется, в ее состоянии это было невозможно, но в ней вдруг ожила какая-то неведомая сила. Проповедница взяла каждую девочку за руку и потянула. Бруно, стоявший лицом к воротам, почувствовал это и крепче сжал руки девочек. Проповедница опустилась на колени, но не отпустила руки девочек.

Парфитт добежал, подхватив по пути валявшуюся на земле цепь. Он взмахнул ею и нанес Бруно удар в голову. Тот отпустил девочек. Проповедница потеряла равновесие и упала, тоже отпустив руки близняшек. Бруно зажал голову руками и стоял, раскачиваясь. К нему на помощь поспешил Торранс, по-прежнему державший в руке нож. Следом за Торрансом — другие рабочие. Парфитт схватил девочек за руки и побежал назад, к их отцу и Избранным. Торранс метнул в Парфитта нож, но промахнулся.

За воротами толпа все громче произносила свое заклинание. Горожане видели Избранных, многие из которых стояли вдоль забора. Они видели свое мясо. Они предположили, что скотники намеренно их не пропускают. И начали прорываться в ворота.

Парфитт оторвался от преследователей. Он улыбался, надеясь вот-вот передать Гему и Гаршу под защиту их отца и Избранных. Шанти вдохновил его на этот поступок. Улыбка на его лице сменилась удивлением, а потом и разочарованием. Руки Парфитта разжались, и девочки побежали к своему отцу. Но Парфитт уже не мог бежать. Он остановился, зашатался и рухнул лицом вниз. За его спиной стоял ухмыляющийся скотник, которому удалось удачно метнуть топор. Тяжелое оружие пронеслось по воздуху, и широкое лезвие вонзилось прямо в затылок Парфитта.

Потрясенный, Шанти замер, но увиденное тут же забылось, когда дочери оказались в его объятиях. Но задерживаться он не мог.

— Прячьтесь за стеной. Никто к вам не приблизится, пока вы будете с Избранными.

Девочки не сказали ни слова и прижались к стене. Впервые в жизни они увидели живых быков и коров, да еще так близко. И впервые увидели телят, которые жались к своим матерям. Некоторые телята были такого же роста, как и девочки. Взгляды телят и близняшек встретились. Гема и Гарша увидели, кем были телята на самом деле.

Детьми.


Проповедница Мэри Симонсон почувствовала, как что-то разорвалось внутри, когда она упала на землю.

Ей стало холодно.

На ее глазах Бруно наконец рухнул после удара цепью. Она увидела, как упал и Парфитт, но успела заметить, что девочки в безопасности. Ей стало ясно, что скотники сейчас используют свое оружие, чтобы ее убить. Но это уже было лишнее. То, что взорвалось в ее желудке, убивало ее, и она это знала. А все остальное не имело значения. Боль была ничуть не хуже той, какую она испытывала все это время. И внутренний разрыв даже принес некоторое облегчение.

С земли она видела искаженные злобой лица, но не слышала голосов. Она видела, как ножи и дубинки обрушились на ее тело, но не почувствовала ударов. Она готовилась вступить в полную темноту и беспамятство. Теперь она знала, что останется здесь навсегда. На вопрос, который ее терзал, нашелся ответ в мученической гибели пророка.

Она лежала, повернувшись лицом к его отсеченной голове, смотрела в его глаза, пока на нее сыпались зверские удары. У Коллинза был шрам на шее. У Шанти отсутствовал большой палец руки. Арнольд Шанти совершил криминальное вмешательство, преступление настолько тяжкое, что ему не было прощения. Он освободил двух бычков-близнецов. Одного он воспитал как собственного сына, но оба росли как добропорядочные горожане и никогда не подозревали о существовании друг друга.

— Братья… — прошептала она, обращаясь к Джону Коллинзу. — …Избранные.

Она спокойно отдалась вечности, и вечность поглотила ее.


— Ха, шу. ХАА, ШУУУ.

Под предводительством СИНЕГО-792 десять тысяч пар рук отстукивали свое послание. Они стучали по своим бедрам, по спине друг друга, по стенам и заборам; они топали по земле. И одинаково дышали.

Этот шум заглушал крики горожан и ругань скотников, пытавшихся сдержать толпу. Он был подобен грому и поднимающемуся ветру. Толпа замолкла. Вооруженные скотники и бойцы Магнуса прекратили выкрикивать свои угрозы.

Все прислушались.

Но только Ричард Шанти понимал, что говорят Избранные.

Твое время пришло. Теперь уже точно пришло. Ты не мог бы продвинуться вперед и держаться с достоинством? Мы, которые всю жизнь отдавали себя, больше не будем этого делать. Мы уже увидели светлое завтра. Мы увидели землю, где боли нет даже в воспоминаниях. Землю, где от нас не будут ждать жертв. Мы последуем туда за человеком, который хочет мира. Он один из нас. Он уже принес свою жертву. И мы приветствуем его. ХА, ШУ! Вот теперь наше время пришло.

Стада Избранных двинулись вперед. И вел их Шанти.

Торранс застыл на месте. В одной руке он держал разделочный нож, в другой лом. Окружавшие его скотники начали пятиться. Он беспомощно оглядывался по сторонам.

— Вперед, жалкие трусы! — крикнул он. — Вы ведь не позволите, чтобы мясо одержало над вами верх. Эй, вы! Останьтесь со мной! Мы загоним их обратно на пастбища. Мы изрежем их на куски и накормим горожан сейчас же.

Но никто не откликнулся на его призыв.

Скотники продолжали отступать, напирая на проповедников и Великого епископа, а те в свою очередь пятились к воротам. А толпа уже осознала, какая махина на них надвигается. Большинство горожан никогда не видели Избранных живьем и так близко. Их лишенное волосяного покрова тело и обезображенные пальцы. Бледные конечности. Избранные были похожи на людей. Если бы не их изуродованные ступни, они и двигались бы как люди. Волна беспокойства прокатилась по толпе. Люди начали отступать. Началась давка, кто-то падал на землю, кто-то летел в канаву и придорожные заросли.

Шанти задышал и постучал пальцами по голове. СИНИЙ-792 отделился от стада с двумя сотнями других быков. Они прошли мимо Великого епископа и его истекающих кровью проповедников. Епископ с отвращением посмотрел на быков. Сдержаться он не мог.

— Это мерзость, — заявил он. — Это самая большая ересь, которую когда-либо видел Эбирн.

— Мерзость — это ваш город, — сказал Шанти. — Преступлениям, которые совершались здесь из поколения в поколение, нет прощения.

Великий епископ истерически захохотал.

— Но они ведь скот. Они — дар Господа нам, людям. Он пожертвовал ими, чтобы доказать свою любовь к нам.

— Книга даров была написана людьми. В ней нет ни слова правды о Господе. Она служит только тем, кто наживается на слабых.

Великий епископ воспользовался моментом, чтобы снова попытаться выступить перед горожанами. Показать им свое превосходство.

— Как ты смеешь произносить такие богохульные речи? — сказал он, повысив голос. — Я добьюсь, чтобы тебя лишили статуса. Ты, Ричард Шанти, больше не горожанин. Ты стал мясом.

Позади измученных проповедников показались быки. Они шли со стороны телятников и несли на себе ослабленных слепых телят.

Великий епископ вскричал:

— Именем Господа, ответь, что ты задумал, Шанти?

— Вы скоро увидите.

Когда все быки присоединились к стаду, Шанти вышел из заводских ворот.

Он повернул направо. В сторону от города.

Никто ничего не понимал. Ни скотники, ни бойцы Магнуса, ни проповедники, ни горожане. Шанти улыбался. Без него и Коллинза, без их сторонников, без Избранных им не суждено было понять. И он был рад этому.

Никто не осмеливался вступить в схватку со стадом, которое мирно проходило мимо.

Уцелевшие сторонники Коллинза шли с обеих сторон стада. Они отдали бы жизни, защищая Избранных, если бы кто-то осмелился их обидеть.

Избранные долго тянулись со двора.

Великий епископ в панике бросился следом за Шанти. Он догнал его возле обрыва, на дне которого гнили останки загубленных Избранных. Дальше дороги не было.

— Шанти, — запыхавшись, произнес он. — Куда ты идешь?

— Избранные теперь свободны. Мы уходим.

— Уходите? Но куда?

Шанти махнул рукой в сторону пустоши.

— Но там ничего нет. Вы все погибнете от голода.

Шанти позволил себе в последний раз взглянуть на Великого епископа. У того на затылке запеклась кровь, похожая на грязь. Его одежды были серыми от пыли, в лице застыла тревога. Этому человеку предстояло вернуться к горожанам и объяснить им, что произошло. Шанти сомневался в том, что в религиозных книгах говорилось хоть что-то об исходе Избранных.

Он улыбнулся Великому епископу, отвернулся и продолжил путь.

Из толпы послышались крики, обращенные к скотникам:

— Что происходит?

— Почему вы их не остановите?

— Скорее, иначе они все уйдут.

— Схватите хотя бы некоторых.

Но никто не сдвинулся с места.


К вечеру все Избранные ступили на территорию пустоши. Замыкали шествие сторонники Коллинза.

Избранные шли с достоинством, о котором они так часто говорили друг с другом. Они больше не боялись держать голову высоко поднятой, и их глаза были устремлены на линию горизонта. Им было трудно идти на своих изуродованных ногах, но они не падали. Вокруг была вовсе не та земля, к какой они привыкли: черная трава прорезала острые дюны. И над этими вулканическими волнами носилась черная пыль, вздымаемая постоянно дующим ветром. Откуда неслась эта пыль и откуда дул ветер, никто не знал.

Они знали только то, что отныне они свободны и что с теми знаниями, которыми обладал Шанти и его сторонники, они непременно выживут и достигнут земли, где боли не было никогда, где им не придется приносить себя в жертву. Они знали, что такая земля существует.

Город Эбирн остался далеко на западе, в то время как Избранные шли на восток.

Никто из них не оглянулся.