Друзья и возлюбленные
Джоанна Троллоп








Кто сказал, что дружба между мужчиной и женщиной невозможна? Джина и Лоренс дружили с самого детства. Взрослая жизнь, конечно, развела их: Джина вышла за аристократа сноба Фергуса, а Лоренс женился на деловитой, практичной Хилари, Но ни новый статус, ни новые заботы не могли разрушить их давнюю дружбу.

А потом Фергус попросту сбежал от Джины, оставив ее с дочерью-подростком. Мог ли Лоренс отказать лучшей подруге в помощи и поддержке?

Однако с этого момента его собственная семейная жизнь превращается в настоящий ад, а уютное семейное счастье оказывается под угрозой…






Джоанна Троллоп

Друзья и возлюбленные





ГЛАВА 1


Когда они плелись домой, Гас заявил, что умрет, если не покурит.

— В четырнадцать лет от этого никто не умирает, — ответила Софи.

— А я умру.

Он сел на тротуар, привалившись спиной к дому.

— Вставай, пошли, — велела Софи.

Гас похлопал бордюр, точно это был мягкий диван.

— Ну же, Соф. Присядь.

Она посмотрела на проносящиеся мимо машины. Если Гас закурит, в одной из них непременно окажутся все четыре родителя.

— Не здесь! — отрезала она.

Гас сделал вид, что умер: уронил голову, вывалил язык и скосил глаза. Софи нетерпеливо пихнула его ногой и зашагала дальше. Она наперед знала все его выходки, словно он был ей братом. Но он не брат, так что пусть дурачится сколько влезет — она за него не в ответе. Вот уже несколько дней Гас настойчиво уговаривал ее сходить на школьный матч по мини-футболу, пока Софи наконец не согласилась. Хватит с нее добрых дел на сегодня.

Она пошла дальше по главной улице. Стояла тяжелая предгрозовая жара; серые тучи с багровым оттенком сгущались над каменной церковью, виднеющейся за унылой крышей спортивного комплекса. Грязный летний ветер обдувал Софи, и тонкая свободная рубашка подчеркивала те линии силуэта, которые ей вовсе не хотелось показывать. Дойдя до угла дома, она посмотрела назад. Гас распластался по стене и сверлил ее отважным взглядом, словно готовясь к расстрелу. Не зря братья прозвали его Недоумком. Софи знала, что Гас ломает комедию ради нее и, стоит ей скрыться за углом, тотчас перестанет. Так она и поступила.




За спортивным комплексом — новехоньким, со сплошным стеклянным фасадом, сквозь который можно было видеть (но не слышать) пловцов, — дорога резко поворачивала налево, мимо гаражей, а потом направо, откуда вела вдоль стены городского парка к старинному центру Уиттингборна. Ныне парк славился викторианским особняком, заменившим прежний, неоклассический. В особняке помещался пансионат для подростков-инвалидов — когда Софи исполнилось четырнадцать, она устроилась волонтером и проводила там все субботы и большую часть каникул. Подростки любили Софи за храбрый и озорной нрав: встретив ее у Смита или на рынке, они подъезжали к ней на колясках и радостно визжали.

Прямо напротив входа в парк стоял дом Софи, средневековое здание с некоторыми нововведениями XVII века — так говорил ее папа, Фергус, знавший толк в подобных вещах. Высокая каменная стена отделяла дом от дороги, а за ней располагался крошечный тихий сад, нарочно засаженный средневековыми растениями: розовым алтеем, мятой, мальвой и мыльнянкой. В садике была готическая скамья (копия скамьи из замка Винчестер), аллея из роз и винограда и ромашковая лужайка.

Софи остановилась возле дома. Ей не хотелось входить: там сейчас наверняка пусто и даже слышится эхо утренней ссоры. Лучше подождать возвращения родителей. На вечеринке они скорее всего успокоились и забыли, что наговорили друг другу поутру. Джордж, старший брат Гаса, однажды признался, что завидует Софи: их всего трое на такой огромный дом.

— Нашел чему завидовать! — ответила та. — Тебе бы не понравилось. Все показное, любая мелочь имеет значение. Даже ящик для ложек, честное слово.

Она услышала топот ног по мостовой и дикие вопли:

— Стой! Не бросай меня! Погоди!

Гас врезался в нее, тяжело дыша.

— Меня ведь могли похитить!

— Да кому ты нужен?

— Какому-нибудь извращенцу, мало ли… Ты домой?

— Нет. — Софи оттолкнула Гаса. — Уйди. Ты весь потный.

Посмотрев на верхние окна ее жилища, Гас спросил:

— Почему он называется Хай-Плейс? Не такой уж он и высокий…

— Папа говорит, что это метафора. Раньше сам епископ приходил сюда за церковными сборами.

Гасу немедленно стало скучно. Он зевнул, вытащил из кармана мятую пачку «Мальборо» и сунул в рот сигарету.

— Ох, как же курить охота…

— Можно к тебе?

— Конечно! И не спрашивай.

— Ну, вдруг ты занят или…

— Да ладно, ты и так у меня почти живешь.

К горлу Софи подкатил ком, и она крепко прикусила голубые бусы на кожаном шнурке. Как же мерзко иногда бывает принимать, а не давать! Мерзко и унизительно.

— А вообще…

Гас прикурил и глубоко, старательно затянулся. Резко выдохнув, он сквозь дым посмотрел на Софи. Ему ужасно хотелось, чтобы она пошла к нему в гости.

— Чего?

— А вообще, — Софи выплюнула бусы, — мне давно пора навестить бабушку.

— Зачем? — расстроился Гас.

— Тебе не понять.

Софи сняла резинку с темных, не слишком густых волос, потрясла их и собрала обратно.

— Довольно сложная разновидность гордости.

— Хочешь, угощу содовой с мороженым? — предложил он.

— В другой раз.

Гас изумленно посмотрел на нее.

— Ты что, плачешь?

— Нет! — закричала Софи.

Гас снова взглянул на Хай-Плейс. Это место совершенно не годилось для Софи. Ей была по душе школа или старый чудной отель, в котором жила семья Гаса. Ему и самому здесь не нравилось: уж очень много неписаных правил, которые легко нарушить. Он пожал плечами:

— Ну, дело твое.

— Пока.

Гас напоследок окинул ее взглядом: ямочка у основания шеи, лифчик слегка просвечивает сквозь рубашку, голубые бусы.

— Пока, — сказал он.




Софи решительно зашагала прочь. Когда Гас скрылся из виду, она прижалась спиной к каменной стене, покрытой шершавым лишайником цвета охры. Уиттингборн почти весь построили из этого камня, а у самых старых домов из него даже крыши под пухлыми перинами заячьей капусты. В XIX веке, разумеется, не обошлось без красного и желтого кирпича, а в XX город отметился унылыми бетонными складами и торговыми центрами, однако по большей части Уиттингборн был из камня. Здесь родились Софи и ее мама. Здесь родились Гас и его братья. Отец Гаса переехал в Уиттингборн в три года. Он учился в школе для мальчиков, а мама Софи — в школе для девочек. Они познакомились на совместной постановке «Ноя» по пьесе Андре Обея, где мама Софи играла жену Ноя, а отец Гаса — Хама (лицо ему выкрасили горелой пробкой). Тогда, в 1964-м, Джине Ситчелл и Лоренсу Вуду было по шестнадцать лет. Джина выступала в платье, сшитом матерью, а Лоренс в нелепом парике из черной шерсти. Тому имелось подтверждение — фотография, с которой мама спокойно смотрела на дочь. Лицо у нее было такое же, как у Софи, только красивее, а для шестидесятых и вовсе идеальное: большие глаза, большой рот и пушистая челка.

«Для спектакля я приклеила себе накладные ресницы, — рассказывала Джина Софи, — и подрисовала карандашом нижние. Получилось очень мило: как будто я все время чем-то удивлена».

Софи почти не красилась. Фергус часто давал понять, что ему это не нравится, а она отвечала, что не умеет пользоваться косметикой. «Я не знаю, как это слушать», — говорила она про современную музыку, или: «Я не знаю, как это воспринимать» — о надуманном современном искусстве. Отец хвалил ее за честность. Прижимаясь к теплой шершавой стене, Софи на секунду задумалась о честности. С Гасом она нисколько не честна. Ей следовало признаться: «Я бы с радостью пошла к тебе домой, да и вообще все бы отдала, лишь бы жить твоей жизнью». Так нет же, она солгала, что должна навестить бабушку, как будто ей это интереснее.

Софи оторвалась от стены и расправила плечи. Человек, смотревший на нее из окна напротив, подумал, что, несмотря на худобу и высокий рост, в ней есть какое-то очарование. Быть может, дело в изящной шее.




Ви Ситчелл жила в маленьком домике нового квартала для пенсионеров, в середине которого располагался двор, засаженный французскими бархатцами и алым шалфеем. Войти в квартал можно было через ворота в каменной стене; те крепко запирали на ночь — еще до того, как закрывались местные пабы. Ви то и дело ворчала по этому поводу. Не то чтобы она часто оставалась в пабах до самого закрытия, просто ей хотелось иметь такую возможность — на всякий случай.

— Чертовы фашисты, — говорила она про смотрителей квартала.

На самом деле смотрители были приятной супружеской парой средних лет. Они искренне полагали (вопреки фактам), будто обитатели Орчард-Клоуз — милейшие старички, беспечно коротающие сумерки своей долгой жизни.

— Сумерки! — брюзжала Ви. — Я им покажу сумерки! У меня впереди лучшие годы, пусть не забывают!

Ви было восемьдесят. Джину она родила поздно, особенно по тем временам — в тридцать пять, от американского летчика, который после войны задумал начать новую жизнь в Англии. Перспектива отцовства, однако, вынудила его изменить решение, и он спешно вернулся в Нью-Джерси, оставив в память о себе коллекцию пластинок да пару форменных брюк, из которых Ви потом сшила Джине мягкую свинью. «Смахивает на него», — говорила она.

Ви никогда не была замужем и не притворялась замужней. Она переехала из Лондона в Уиттингборн уже беременная, привлеченная плакатом с очаровательным пейзажем здешних мест и подписью: «Ворота в сердце Англии». Ви устроилась на работу в магазин одежды и вскоре, несмотря на грубоватый лондонский нрав и говор, стала помощницей управляющего. Джина родилась в городской больнице Уиттингборна и росла в узком доме рядовой застройки без всякого сада или вида из окна. Уже в семь лет у нее появился свой ключ от входной двери, и ей не раз приходилось им пользоваться, поскольку Ви все чаще задерживалась в магазине. Зимними днями девочка брала фонарь и книгу в кладовку для сушки белья — единственную теплую комнату — и читала до прихода матери. «Я читала все подряд, взахлеб: Диккенса, Луизу Мей Олкотт, Толстого, Ноэль Стритфилд, Дафну Дюморье, Энид Блайтон. Даже журнал, который покупала Ви, „Хоум чат“. Его я читала ради любовных историй. Когда он закрылся, начал выходить „Вуменз оун“, и его я тоже читала. И Томаса Гарди».

В Орчард-Клоуз книг не было. Джина вышла замуж и забрала их с собой, а Ви не пришло в голову покупать новые. Ей нравилось, что дочь много читает, но сама она больше любила рукоделие. Весь дом был увешан и заставлен ее макраме, вышивкой, вязаньем, лоскутным шитьем и фарфором, поджидающим ее смелых неровных мазков, незаконченными каминными экранами, коллажами из парчи и твида и яркими цветочными натюрмортами (цветы Ви покупала вечером за сущие гроши).

Она очень любила яркие цвета. Еще она любила Джину и Софи, бокс, бренди с имбирным лимонадом по субботам и Дэна Брэдшоу. «Любовь всей моей жизни, — говаривала она дочери. — Но ему я в этом не признаюсь».

Дэн Брэдшоу, вдовец семидесяти семи лет, тоже жил в Орчард-Клоуз, прямо напротив Ви. Его дом отличался безукоризненной чистотой. Он любил хоровое пение («Не выношу этот шум», — признавалась Ви), естественную историю и Ви Ситчелл. Лоренс однажды сказал Софи (подчеркивая, сколь вечна и крепка настоящая любовь), что Дэн влюблен, точно юноша. «Ему словно и не семьдесят семь вовсе, а двадцать семь».

Дэн считал Ви роскошной женщиной, храброй и сильной. По утрам она частенько ходила его будить, при этом лишь накидывала красный плащ на ночную рубашку, чем неизменно давала повод для пересудов прочим обитателям Орчард-Клоуз. Некоторые даже приподнимали занавески, чтобы получше все разглядеть.

Войдя во двор, Софи среди бархатцев обнаружила Дэна. Тот скромно улыбнулся и поправил соломенную шляпу.

— Эти улитки — прямо чума. Настоящая чума. Из-за ливней их тут целый миллион.

Рядом с ним стояло пластмассовое ведро, на дне которого копошились улитки.

— А что вы с ними сделаете? — спросила Софи.

— Отнесу в сад возле аббатства, там полно кустов, — ответил Дэн. — Надо пошевеливаться, не то Ви их и впрямь сготовит. Она уже давно порывалась.

Софи села на корточки.

— Не верьте ей. Она терпеть не может заморскую еду.

— А я бы и не дал ей готовить. Видеть не могу, когда страдают безвинные твари. А ты теперь отдыхаешь, после экзаменов-то?

— Ага. Вроде того. Сегодня, кажется, у всех есть важные дела, кроме меня.

— Ты же читать любила?

Софи вытащила за панцирь одну улитку. Снизу к ней прилипли еще две. Она тут же с отвращением бросила их обратно.

— Ну да. Только после экзаменов меня уже тошнит от чтения.

— В твоем возрасте я был бойскаутом. Мы учились выживанию, ходили в походы… Да, нынче это небезопасно. А жаль. — Старик принялся рассыпать вокруг бархатцев ярко-голубые шарики. — Ненавижу травить их, а приходится. Простите меня, улиточки.

Софи встала.

— Ну, пойду к бабушке.

Дэн хихикнул.

— Передай ей…

— Что?

— A-а, ничего. Я лучше сам потом скажу.




— Стало быть, уехали на вечеринку? — Ви размазывала сливочную глазурь по шоколадному торту. Она одна умела печь торты с душой, не задумываясь о вреде для здоровья.

— Да, вчетвером на одной машине. Мама, папа, Хилари и Лоренс. Бросили жребий, кому быть за рулем, и выпало Хилари.

— Могли бы и такси вызвать. — Она протянула Софи лопаточку. — На, облизни. Да и вечеринка так себе — одни бывшие жены соберутся. Не пойму, что за радость созывать на свой день рождения всех трех женушек? Пятьдесят лет — подумаешь, большое дело! Не пересластила?

— Чуть-чуть.

— Мне сахара много не бывает. Это из-за войны, будь она неладна. Все годы только и мечтала, что о горячей ванне и сладком. Дэн небось улиток спасает?

— Ага, у него уже штук пятьдесят в ведре.

Ви положила в раковину миску с лопаточкой и включила горячую воду.

— Наш Дэн — мягкий, как масло. Дай ему волю, он откроет службу по спасению крыс или уховерток, ей-богу. — Ви завинтила кран. — Ну, что новенького?

Софи сцепила руки.

— Да ничего.

Ви прошла через крошечную кухню к небольшому зеркалу в форме сердца на стене. Достав помаду из стоящей тут же кружки, она стала подкрашивать губы, внимательно глядя на отражение Софи.

— Выкладывай.

Сидя за кухонным столиком, Софи заметила каплю сливочной глазури и раздавила ее пальцем.

— Сегодня вообще ужасно было. Они с самого утра начали, еще до того, как я проснулась. И при мне продолжали…

— Опять за старое?

— Угу.

Ви закрыла помаду, посмотрела на себя в зеркало с разных сторон. Странная штука — помада. Викторианские девушки даже кусали себе губы, чтобы они казались краснее, иногда до крови. Ви повернулась к внучке.

— Так уж у них заведено, птичка. Не бери в голову.

Софи промолчала. Для ее родителей ссоры и скандалы практически стали средством общения. Неудивительно — за столько-то лет! Но последнее время Софи было не по себе от их перебранок. Мама все больше страдала, папа держался холодно. Они почти презирали друг друга.

— То, что ты называешь «неверностью», — громко заявил Фергус утром, — всего лишь попытка жить собственной жизнью, сохранить хоть что-то для себя!

Джина завопила:

— Ты ничего не понимаешь, не желаешь понять! Разве не видно, как мне одиноко?! Моему мужу нет до меня дела!

На ней был халат, который Софи обожала: темно-зеленый в красных и желтых огурцах. Мама случайно пролила на него кофе; она яростно терла пятно голубой салфеткой и кричала, что быть одинокой при муже в тысячу раз тяжелее, чем быть одинокой по-настоящему. Софи стало больно за нее, и она побежала наверх, в ванную, где двадцать минут просидела на унитазе, уставившись в книгу комиксов.

Ви села напротив Софи и взяла ее за руку. У бабушки была большая и теплая ладонь, а на пальцах множество колец, под которые забилось тесто.

— Выговорись, птичка.

— Ненавижу, когда они ссорятся! — крикнула Софи.

— И правильно. Не след им при тебе скандалить. Да только они всегда так делали, даже когда твой папа только ухаживал за мамой. — Она сжала ее руку и наклонилась поближе, обдав Софи ароматом выпечки и «Красных роз» Ярдли. — Помню, как он поменял свое имя. Вообще-то мать назвала его Лесли, в честь актера Лесли Говарда — уж больно его любила. А сынок-то, как с Джиной моей познакомился, взял и подал в газеты объявление, чтоб отныне все его Фергусом Бедфордом звали. Мама твоя жутко рассердилась. Заявила, что терпеть не может людей, которые стыдятся своего происхождения. Даже оправдаться ему не дала. Я заперлась на кухне и не вмешивалась. А потом глядь: они уже за ручки ходят, целуются-обнимаются, как будто и не было ничего. Больше они это не обсуждали.

— Да, только теперь они за ручки не ходят!

Ви понимающе кивнула. Внучка выглядела утомленной; может, из-за экзаменов? Она так усердно учится. Да еще увлеклась этим окаянным вегетарианством… Джина с Софи много раз пытались убедить бабушку, что белки есть не только в мясе… Напрасно. Ви хотелось как следует накормить эту бледную худенькую девочку с тонкими руками. Будь ее воля, она бы приготовила Софи жаркое и чудный пудинг.

— Птичка, я, конечно, могу поговорить с мамой, но вряд ли она меня послушает.

Софи покачала головой:

— Не послушает. Да и вообще я не за себя расстраиваюсь, а за них.

— Ну конечно, родная. Благослови тебя Бог!

— Я… я просто не хочу слушать их крики! — с жаром проговорила Софи, чувствуя, как уже второй раз за день к горлу подступает ком.

— А уйти нельзя? Устрой себе передышку.

Софи потрясла головой.

— Ты же знаешь, я рада тебе помочь…

Девочка кивнула:

— Знаю, знаю. Не нужно. Я на работу устроилась, чтобы копить на путешествия. Хилари приняла меня в «Би-Хаус».

Ви фыркнула.

— И кем же? Посудомойкой?

— Ну, вроде того…

— За три фунта в час?

— Мне всего лишь шестнадцать. И я правда хочу сама заработать…

— Понимаю. — Ви поцеловала внучку. — Понимаю. Деньги приятнее зарабатывать. — Она встала. — Ну, пора ставить чай. Интересно, что будет, если я поговорю с Хилари?

— О маме с папой?

— И о тебе.

Софи задумалась, перебирая бусы.

— Мама все время разговаривает с Хилари. Мне кажется…

— Что, милая?

— Мне кажется, не стоит с ней говорить. И маме бы не стоило. А нам тем более. Вообще не нужно никому это обсуждать, анализировать; так только хуже, понимаешь? Я из-за этого чувствую себя виноватой! — Софи заплакала, прикрыв глаза рукой. — Как будто не в свое дело лезу!

Ви поставила чайник и обняла Софи.

— Милая, если кто и виноват, то не ты.

— Я-то чувствую по-другому! Мне кажется, что это моя вина! — захныкала Софи, уткнувшись в цветастое шелковое платье бабушки.

— Хм-м… — произнес Дэн, войдя на кухню и показывая Ви пустое ведро. Та покосилась на Софи и состроила замысловатую гримасу. — Их было семьдесят семь. Подумать только! Семьдесят семь улиток на шестнадцати кустиках. — Он положил руку на плечо девочки. — Кстати, поможешь мне с кроссвордом?

* * *


С тортом в руках Софи шла домой. Был вечер, магазины закрывались. Она нарочно выбрала самый длинный путь: вверх по Орчард-стрит, затем по Тэннери-стрит и через рыночную площадь. По выходным площадь превращалась в автостоянку, а ее правый мощеный угол возле приходской церкви — в излюбленное место сборищ городской шпаны, как этих ребят называла Ви. Со многими из них Софи училась в одной школе, но, вырядившись в широкие джинсы и тесные кожаные пиджачки, они демонстративно переставали отличать ее от других девчонок, над которыми издевались и подшучивали. Правда, Софи давно и внимания на это не обращала. Она сделала открытие: если оценивающе посмотреть им в глаза или, еще лучше, на ноги, можно легко сбить их с толку. «Им в армию пора, вот что», — часто повторяла Ви, всю жизнь голосовавшая за лейбористов. Как-то раз она хватила одного насмешника тяжелой хозяйственной сумкой по шее и за этот героический поступок попала на первую полосу местной газеты.

Проходя через площадь, Софи по привычке, без особого интереса заглянула в витрину любимого магазина одежды и выбрала две вещи: ботинки на толстой подошве, за которые не жалко отдать пять фунтов, но уж никак не тридцать пять, и длинный вязаный жилет — ради него можно и денег подкопить. Мимо прошла девочка из ее класса, под руку с парнем, который подрабатывал сборщиком тележек в магазине полуфабрикатов. С беспечным превосходством та обронила:

— Привет, Софи!

— Привет.

Большие, голубые с золотом часы на приходской церкви звонко пробили полчаса. Она посмотрела на время: полшестого.

— Тебе надо идти, — сказала ей Ви. — Родители будут волноваться. Позвонить им?

— Нет, не надо. Они все равно думают, что я с Гасом, и… — Софи замолчала.

Бабушка погладила ее по голове.

— Ты всегда можешь вернуться, если захочешь. Она кивнула. В гостиной у Ви было очень жарко и пахло выпечкой. Софи разгадала семь слов для Дэна, и тот искренне восхищался ее познаниями. Впрочем, его было легко удивить. Софи даже почувствовала себя обманщицей. На прощание Дэн сказал ей: «Благослови тебя Бог», а она подумала, что не заслуживает благословения.

Тучи сгущались над городом, мягкой темной крышкой накрывая трубы и башни. Скоро пойдет дождь, и улитки опять начнут свой неспешный путь к бархатцам Дэна Брэдшоу. Софи глубоко вдохнула, будто перед прыжком в воду, и уверенно зашагала к Хай-Плейс.

Когда она открыла ворота, которые Фергус специально заказывал кузнецу, первая большая теплая капля разбилась о ее плечо. Ворота с лязгом затворились. Пока Софи бежала ко входу, капли падали ей на плечи и голову, огромные, точно их отливали половником. Стеклянная дверь на кухню была открыта и приперта старым камнем с высеченным на нем листиком (Джина нашла его в саду). На кухне было чисто и прибрано, записка лежала ровно на том же месте, где Софи ее и оставила: на столе под горшком розовой герани.

Софи закрыла дверь и прислушалась. Тишина.

— Привет! — на всякий случай крикнула она.

Никто не ответил. Она прошла через кухню и полюбовалась своим волнистым попугайчиком, два года назад выигранным на Уиттингборнской ярмарке. Временами он оживленно болтал со своим отражением в крошечном зеркальце, однако сейчас спал или же глубоко о чем-то задумался. Глазки на желто-зеленой голове ровным счетом ничего не видели.

— Куда они подевались? — спросила Софи, легонько толкнув клетку. Птица не откликнулась. Тогда Софи вышла в коридор, всегда темный из-за деревянных панелей на стенах, а в такую мрачную погоду особенно. В гостиной без света сидел отец. Он еще не переоделся после вечеринки. Этот летний костюм они купили ему в Венеции, когда на две ночи остановились в Виченце. Фергус не читал и вообще ничего не делал. Просто сидел.

— Привет, — сказала Софи, держась за дверной косяк.

Он поднял глаза.

— Привет, Софи. — Фергус, хотя и нежно любил дочь, никогда не называл ее «дорогой» или «милой». Он протянул было к ней руки, но потом передумал. — Я как раз тебя жду.




ГЛАВА 2


В скверно отпечатанном путеводителе по Уиттингборну, который можно бесплатно получить в городском туристическом бюро, «Би-Хаус» значится в списке «зданий, представляющих исторический интерес». Надо сказать, что интересен он был не столько в историческом плане, сколько своей атмосферой. Его так часто достраивали и подправляли, что теперь он создавал впечатление обжитости и в то же время крайней непрактичности. Гости, петляя по немыслимым изгибам коридоров, восхищались необычной архитектурой здания, однако мысленно благодарили Бога, что им не нужно делать здесь уборку или чинить крышу. Потом они брали буклетики со стойки и выходили в сад, чтобы взглянуть на пчелиные ульи.

Именно благодаря ульям дом получил свое название и место в путеводителе. Длинный сад с востока прикрывала древняя кирпичная стена, поддерживающая фруктовые деревья. Давным-давно хозяева высекли в ней ниши, достаточно глубокие и широкие для соломенных или плетеных ульев — так говорилось в буклете. У каждого улья была выступающая прилетная доска, а восточную стену выбрали с тем умыслом, чтобы утреннее солнце пораньше будило пчел. Хилари Вуд, мама Гаса, несколько раз пыталась заманить пчел в эти древние жилища, но те всегда выбирали современные, выкрашенные белой краской ульи-домики, построенные близ рапсовых полей.

В столовой «Би-Хауса» висело несколько исторических документов в рамках, например, фрагмент завещания Адама Каллинджа, который в 1407 году передал всех пчел церковным старостам Уиттингборна, «с тем чтобы в церкви каждый день горело три свечи…». Другой документ был частью описи, выполненной более поздним владельцем — в конце XVI века ему, помимо прочего, принадлежало «восемь пчелиных fatte общей стоимостью шестнадцать шиллингов». «Fatte, — говорилось в записке, пришпиленной к стене, — это пчелиный улей в хорошем состоянии». Еще более поздний обитатель дома, жилец, оставил запись о том, что уплатил всю ренту исключительно выручкой с меда и воска. В постскриптуме он увещевал будущих пчеловодов: «Да будут ваши ульи лучше слишком малы, нежели слишком велики, ибо последние пагубны для роста числа пчел».

По сути, именно из-за этих трудолюбивых насекомых дом и решили превратить в гостиницу. Что-то уютное и домашнее было в пчелах, а сочетание их привлекательности и интересной истории дома навело Лоренса и Хилари на мысль, что выбор за них уже сделан. В конце концов им было по двадцать с небольшим, они еще даже не поженились, а Лоренс мечтал объездить весь мир, после чего, вероятно, стать архитектором. Или изготовителем мебели. Словом, иметь отношение к дизайну. И тут им пришло письмо с Тауэр-стрит, от адвокатов Эскью и Пейна, в котором говорилось, что Эрнест Гаррисон (он много лет тщетно пытался обучить Лоренса и его однокашников латыни и греческому) оставил Лоренсу в наследство «Би-Хаус». Здание оказалось в плохом состоянии, однако в летние месяцы его вполне можно было выгодно продать.

— Вот и продам, — решил Лоренс, уже представляя путешествие в Австралию и открытый «форд-мустанг».

— Нельзя, — возразила Хилари. — Хотя бы подумай сначала. Он ведь оставил дом тебе.

— Интересно — почему?

Хилари немного помолчала и ответила:

— Видимо, больше было некому.

Лоренс вспомнил свою классную комнату, напичканную подростками, которые, в свою очередь, были напичканы гормонами и едва высиживали уроки старого Гаррисона. На его занятиях всегда было невыносимо скучно, читать телефонный справочник Уиттингборна — и то веселее. Одетый в ветхие светло-серые или коричневые костюмы, старик бессвязно и нудно разглагольствовал о мифах, сражениях и поэмах, будто снова и снова перечитывал какие-то длинные списки. И все же Лоренс чувствовал за скукой и невнятицей нечто важное — объяснить это он не мог ни себе, ни друзьям. Лоренс отчетливо запомнил два его урока. Однажды старый Гаррисон заявил, что нет на свете более страшного произведения, чем «Илиада». В другой раз он сказал, что по-настоящему великие творения всегда губительны. Лоренс украдкой записал его слова, а Гаррисон заметил: его глаза за мутными линзами очков на миг блеснули. Могло ли это юношеское восхищение не самой оригинальной фразой привести к тому, что старик завещал ученику полуразрушенный дом со старинным подвалом, милями картонных перегородок и пчелиными ульями?

К тому времени Хилари уже два года изучала медицину в лондонской больнице Гая. Они познакомились на новогодней вечеринке, которую устраивал в фулхэмской квартире их общий друг. Хилари была там единственной девушкой в очках, и, когда после полуночи Лоренс в приливе хмельной нежности попытался их снять, она отбросила его руку со словами: «Вот негодяй!» — и спешно покинула вечеринку. На следующий день, потратив несколько часов на утомительные поиски, Лоренс ее нашел. Она снимала комнату в Ламбете и сидела на кровати, для тепла надев зеленую вязаную шапку: изучала фотографии человеческого уха. А через год Эрнест Гаррисон завещал Лоренсу «Би-Хаус».

— Что же нам делать? — спросил Лоренс у Хилари.

Та внимательно на него посмотрела.

— Нам?

Он покраснел. Еще пару минут Хилари изучала его лицо (взгляд у нее при этом был такой загадочный, что Лоренс даже побоялся его как-то истолковать), а потом нежно сказала, что ей пора уходить.

Не только мечты об австралийских пляжах и «форде-мустанге» будили в Лоренсе сомнения. Дело было и в Хилари. Он еще не предложил ей руку и сердце, но отчаянно хотел на ней жениться и прекрасно знал, как серьезно она — дочка и внучка врачей — относится к медицине. Еще он втайне страшился некоторых ее принципов, о которых она заявляла не громко, а, напротив, тихо и с пугающей убежденностью. Один такой принцип (именно из-за него Лоренс побаивался делать предложение) касался материнства.

— Как члены общества, мы должны признать, — сказала Хилари как-то раз, повернув к нему свое красивое точеное лицо и глядя мимо, — что на детях свет клином не сошелся. Для некоторых женщин материнство превыше всего, но не для меня. Да, дети будут с тобой всю жизнь, но настоящие друзья тоже. В конце концов, для продолжения рода приспособлены лишь наши тела.

— Э-э… — только и смог ответить Лоренс. Он на миг представил, что Хилари беременна от него, и ему стало не по себе.

— Я не желаю, — продолжала Хилари, посмотрев на него, — быть какой-нибудь Мадонной или изможденной матерью, которая двух слов связать не может и дальше подгузников ничего не видит. Понимаешь?

— Да, — выдавил Лоренс.

— Кому-то надо рожать, а кому-то — нет. Последние вправе выбрать занятие себе по душе.

— Да.

— И нельзя утверждать, что они неполноценные женщины, только потому, что у них нет детей.

— Да.

— И вообще ужасно, когда о ребенке пекутся всю жизнь. Матери должны знать меру.

— Да. Хилари, зачем ты все это говоришь?

— Потому что часто об этом думаю.

«Ну не могу я, — решил Лоренс вечером, бродя по пыльным ветхим комнатам „Би-Хауса“, — не могу жениться на девушке с такими убеждениями, Я очень ее люблю, но мне хочется нормальной семьи, детей. Пусть не сразу, позже. Может, продать эту развалюху поскорей да отправиться в путешествие? Потом посмотрим, соскучится ли по мне Хилари».

— Если ты уедешь в Австралию, я буду по тебе скучать, — призналась она через пару дней.

— Правда?

— И вообще поездка в Австралию — это ужасно банально.

Он взял ее ладонь и внимательно рассмотрел, как будто гадал по ней.

— А что тогда не банально?

— Например, придумать что-нибудь с «Би-Хаусом».

— Что?

— Ну, не знаю… В гостиницу его превратить? В маленькую частную гостиницу.

Он закрыл глаза.

— Ты бы мог пойти на курсы по гостиничному делу. Мы оба могли бы.

— Ты же хочешь стать врачом!

— Раньше хотела.

Она улыбнулась — широко, открыто. Ее глаза за очками светились. Лоренс, не плакавший с самого детства и даже позабывший, каково это, вдруг разрыдался. Много, много позже, когда они совсем разомлели от поцелуев, Лоренс сказал:

— А как же дети?

Хилари подняла глаза к небу. Он снял с нее очки — на этот раз она не сопротивлялась. У нее был нежный и робкий взгляд.

— Я не против. Заведем одного или двух. Они же будут твои.

Был год 1970-й: через шесть лет родился Джордж, через восемь — Адам, а через десять — Гас. Лоренс еще не рассказал Хилари про Джину.

— Кто такая Джина?

Они собирали листву в саду «Би-Хауса», чтобы потом ее сжечь.

Лоренс ответил честно и серьезно:

— Моя лучшая подруга.

— Просто подруга?

— Ну да. Я делюсь с ней своими мечтами и соображениями, хожу в кино, беру у нее книги.

Хилари оперлась на грабли: волосы взъерошены, на шее теплый красный шарф.

— Кто она такая?

— В смысле?

— Сколько ей лет, чем она занимается, как стала твоей подругой, как она выглядит, и почему мы с тобой знакомы целый год, а ты ни разу о ней не говорил?

— Не было нужды, — просто ответил Лоренс. — Я же не знал наверняка, что ты за меня выйдешь.

— Ты серьезно?

— Конечно.

— Про запас, что ли, ее держал? На случай, если я откажу?

— Нет.

— Лоренс! — вдруг закричала Хилари и отшвырнула грабли с такой силой, что те чуть не разбились о дерево. — Ты вообще о женщинах что-нибудь знаешь?! Или только встречаться с ними умеешь?

Он промолчал и в ответ лишь несколько раз провел рукой по волосам. Хилари заметила, что это не рассеянный жест, а вполне осознанный, успокаивающий. Так некоторые люди закрывают глаза, чтобы собраться с мыслями.

После долгого молчания он наконец спросил:

— А у тебя есть лучший друг или подруга?

Хилари подняла грабли и осмотрела зубцы.

— Нет.

— Зато у тебя есть два брата и сестра. А у меня никого. Когда мы с Джиной познакомились, мне было шестнадцать. Она тоже была единственным ребенком в семье и никогда не видела своего отца. Я маму видел, но плохо помнил: она умерла, когда мне исполнилось шесть. Видимо, это нас и сблизило. Мы оба были не в восторге от наших семей. А подружились мы на обратном пути из театра, куда нас всех вывезли посмотреть на Пола Скофилда, игравшего короля Лира. Мы с Джиной сидели рядом в автобусе.

Хилари снова начала собирать листья, да так усердно, что влажные корешки и клочья сухой травы взлетали в воздух. Она хотела спросить Лоренса, любит ли он Джину, но не осмеливалась. Она чувствовала себя чужой на этой территории и боялась совершить какой-нибудь промах.

Поэтому Хилари задала другой вопрос:

— Почему ты выбрал в друзья девчонку?

— Я не выбирал, — спокойно сказал Лоренс. — Точнее, я выбрал человека. Сейчас она в Монтелимаре, преподает английский и музыку в лицее. Уехала сразу после нашей с тобой встречи, поэтому я вас и не познакомил.

— Так просто?

— Да.

— Надеюсь, других тайных знакомых, о которых мне следует знать, у тебя не осталось?

— Нет.

— Черт! — воскликнула Хилари, сняв очки, чтобы вытереть глаза шарфом. — Черт бы тебя побрал, Лоренс Вуд! Ты меня до смерти напугал!

Ко времени личного знакомства с Джиной Хилари уже успокоилась. У нее на пальце было старинное обручальное кольцо с топазом, и она посещала курсы гостиничного дела. Лоренс работал в фирме, которая занималась реставрацией зданий. Родители обоих были глубоко разочарованы, поскольку надеялись, что их дети выберут более традиционные профессии. Свое горе они носили, точно открытые незаживающие раны, отчего Лоренс с Хилари еще больше уверились друг в друге и в общем будущем. Джина стала их первым союзником.

Впервые Хилари увидела Джину сидящей на ступенях приходской церкви — она вытряхивала камешек из туфли.

— А вот и Джина! — воскликнул Лоренс. Он был рад, но не взволнован.

Его лучшая подруга тоже была брюнеткой, правда, ростом поменьше. Она носила волосы до плеч и челку, а выражение ее лица казалось безмятежным из-за широко расставленных глаз. Она сердечно приветствовала их обоих, будто бы много лет дружила и с Хилари; впрочем, неудивительно, подумалось той, — они с Лоренсом каждую неделю писали друг другу. «Дорогая Джина», — начинались все его письма; «С любовью, Лоренс», — заканчивались они. Никаких секретов. И все-таки Хилари смутно тревожилась.

— Вы правильно сделали, — сказала Джипа, надев туфлю и поднявшись, — когда решили отремонтировать «Би-Хаус». Это стоящее дело.

Несколько раз она помогала им с уборкой и ремонтом, а потом уехала обратно в Монтелимар, где должна была еще год работать по контракту. Поначалу Хилари настороженно относилась к Джине, затем нужда в подозрениях отпала, поскольку никаких секретов от нее не держали. Женщины близко познакомились; однако Хилари не покидало чувство, что, помимо всего прочего, Лоренса и Джину влечет друг к другу.

— Мы ни разу не переспали, — сказал Лоренс жене.

— Неужели? Почему?

— Как-то не пришлось. Пару раз я хотел, да не вышло. А теперь и быть не может, ведь у меня есть ты.

Перед отъездом Джина сказала Хилари:

— Пиши.

— Лоренс и так…

— Знаю. Ты тоже пиши. Можешь писать вместо него, если хочешь. И пожалуйста, приглядывай за мамой. Лоренс обещал, но он забывает.

После Монтелимара Джина поехала в По. Пока она жила там, «Би-Хаус» с большой осторожностью открыл двери первым клиентам. Все получилось на славу, и Лоренс осмелел: решил выучиться не только на реставратора, но и на повара. Хилари, которая уже прослушала половину лекций по гостиничному делу и всю себя посвятила благоустройству «Би-Хауса», спросила, где он будет учиться.

— Здесь, — ответил Лоренс. — Я сам научусь.

«Мне не очень-то по душе его затея, — написала Хилари Джине. — У нас столько дел, что на эксперименты совсем нет времени. И потом, Лоренсу сейчас надо сосредоточиться на настоящем. Я, кажется, беременна».

Джина не ответила. Хилари очень расстроилась, потому что ее беременность вскоре закончилась выкидышем и ей как никогда были нужны добрые слова, — родные только и твердили, что она сама виновата, слишком много работала ради какой-то ерунды, а вот если б она стала врачом, такого бы не произошло. Позже молчание Джины объяснилось: в По она встретила англичанина по имени Лесли Бедфорд, с которым уехала в Италию на два месяца. «Это было так неожиданно, — писала она. — Я сейчас абсолютно счастлива. Совершенно потеряла интерес ко всему, кроме Лесли». У них, как выяснилось, чудесные отношения, и Джина наконец нашла свою любовь. Потом она привезла Лесли в Уиттингборн.

— Ну, красивый мужчина, — сказала Ви. — Раз уж тебе такие нравятся.

Он и в самом деле был красивый, высокий блондин, выше Лоренса на несколько дюймов, отчего тот в его присутствии слегка зажимался. Детство Лесли прошло в европейских посольствах (его отец был дипломатом), и он знал четыре языка: французский, немецкий, испанский и итальянский. Уиттингборн совершенно его пленил — настолько, что когда отец Лоренса, агент по недвижимости на пенсии, упомянул о продаже Хай-Плейс — интереснейшего здания Уиттингборна, — Лесли объявил, что купит его и переедет сюда из Лондона. Примерно в то же время он сменил имя. Фергусом звали его отца, так он сказал. Джина заглянула в «Кто есть кто» и выяснила, что это его третье имя, а первое, под которым все его знали, было всего-навсего Джон.

— Что ж ты Джоном не назовешься? — вопросила она.

— Всех зовут Джонами.

— Вот именно! — воскликнула Джина. — Ты просто ужасный сноб!

Лесли это не остановило. На его новых визитках значилось: «Изящные искусства. Фергус Бедфорд». Тогда же родился Джордж («Я ведь говорила, что приятного будет мало, — простонала Хилари во время родов. — Больно до ужаса!»). Джина вышла замуж и вместе с пианино, которое Фергус подарил ей на свадьбу, поселилась в Хай-Плейс.

— Теперь мы будем дружить семьями? — спросила Хилари, просматривая объявления о поиске работы в «Уиттингборн стандарт». Ей была нужна помощница, чтобы присматривать за Джорджем.

— Наверное. Почему бы и нет?

— А как же Фергус?

— С этим именем он мне больше нравится. А если серьезно, то надо просто понять, что он утонченнее нас, вот и все.

— Он очень мил с Джорджем. Если мужчина интересуется детьми, это всегда хорошо. «Дочь фермера со средним образованием ищет работу в городской семье». Как тебе?

— Как-то странно звучит «ищет работу в городской семье». И потом, она не написала, любит ли детей.

— Как думаешь, у Джины с Фергусом будет ребенок?

— О да! — ответил Лоренс. — Обязательно. Джина всегда хотела ребенка. Мы об этом часто разговаривали.

Софи родилась через несколько месяцев после Адама, второго сына Лоренса и Хилари. Обе матери лежали в новом крыле Уиттингборнской больницы, неподалеку от кирпичного пристроя, в котором родилась сама Джина и где Ви пролежала целых пять дней. Кроме священника, строго поглядывающего на ее руку без обручального кольца, никто к Ви не приходил.

Появление Софи очень сблизило две семьи. У них теперь было столько общего: вечеринки по случаю дней рождения, детские болезни и услуги пухлой медлительной девушки, которая никогда не возражала против хозяйских поручений, потому что все равно ничего не делала.

Между Хилари и Джиной начала крепнуть дружба. Они состояли в одном профсоюзе — молодых мамочек, и ежедневно позволяли себе удовольствие, о котором мечтали с самого утра: пожаловаться друг другу на жизнь, лучше лично, но можно и по телефону. Для жалобных сеансов существовало несколько неписаных правил: например, нельзя очень уж плохо говорить о муже или детях; о любых семейных неурядицах полагалось рассказывать как можно смешнее. Позже, вспоминая эти беседы, Джина поймет, что нипочем бы не пережила младенчество и детство Софи (Фергус недвусмысленно потребовал, чтобы его оградили от этих ужасов), если бы всякий раз, убирая последствия очередной катастрофы, не репетировала сбои рассказы для Хилари.

Сестра Хилари, Ванесса, психолог и специалист по спортивным травмам, считала их дружбу нездоровой.

— Да она почти живет у тебя…

— Ну и что? Очень удобно.

— У нее совсем нет работы?

— Ну, она дает частные уроки фортепиано и английского, но не каждый день.

— У них, видимо, куча денег. Ведут себя как богачи… Слушай, тебе не кажется, что это пятно давно пора закрасить?

Хилари посмотрела наверх. На потолке их домашней кухни, в которую они превратили мансарду «Би-Хауса», красовалось удлиненное пятно. Однажды Лоренс заметил, что оно имеет форму Италии, только без Сицилии.

— Пока не получится, — ответила Хилари. — На очереди бар. Это самая людная комната гостиницы, а краска там уже вся облупилась.

Карта Италии пробыла на потолке почти четыре года, и закрасили ее лишь после рождения Гаса. Ремонтировать отель пытались в зимние месяцы, после Рождества, когда спрос на номера практически сходил на нет. Кто-нибудь один оставался дежурить в баре, другой брался за побелку и весь в ней вымазывался. На двадцатую годовщину свадьбы Хилари с Лоренсом наконец-то купили приличный диван, и вся семья церемонно сидела на нем в ряд, словно доказывая некой незримой силе, что они все-таки добились успеха, пусть и весьма шаткого.




Это просто невыносимо, думала теперь Хилари, — вспоминать о прошлом с ностальгией. Их молодость была тяжелой, шумной, грязной… на первый взгляд. Как роды — помнишь, что было больно, но не саму боль. Последнее время Хилари все чаще вспоминала не трудности и печали, а радость, дух приключений и надежду на то, что в один прекрасный день они причалят к берегу, усталые и довольные, словно моряки после долгого штормового плавания. Беда в том, думала Хилари, уставившись на ненавистные бухгалтерские книги, которыми занималась раз в неделю, что они уже прибыли в это будущее, и оно оказалось вовсе не таким радужным. Не золотой берег земли обетованной, а скорее продолжение странствий. Да, гостиница приносила неплохую прибыль — в основном благодаря кулинарным чудесам Лоренса, но Хилари больше не помнила (хоть и не признавалась в этом, чтобы не обидеть мужа), зачем они все это затеяли.

Она очень устала. Номера ни дня не пустовали, все столики в ресторане заранее резервировались, включая и свадебный зал, который они открыли два года назад («Мы с тобой ненормальные», — признал Лоренс вчера вечером). На столе в крошечном кабинете лежали не только счета и квитанции за неделю, но и стопка заказов, крайне неприятное письмо о невозмещаемом банковском взносе и семьдесят страниц новых государственных требований к гостиницам и пансионатам в городах и поселениях городского типа. Еще была коробка, которую Хилари мысленно назвала «То, чем я не в силах заняться сегодня». В ней лежали: отчет об успеваемости Гаса (безрадостный) и несколько информационных проспектов из колледжей и университетов, которыми ей предстояло как-то увлечь Адама.

Хилари зевнула. На вечеринке она не пила спиртного, только апельсиновый сок. Какой же у него противный, металлический вкус, когда ничего другого пить нельзя!.. И все же от табачного дыма и паров алкоголя, витавших в воздухе, ее клонило ко сну. Вечеринка была плохая, полная той преувеличенной и натянутой радости, какую люди в годах обычно изображают, чтобы не выглядеть на свой возраст; бедная третья жена с размазанной синей тушью и страдальческим взглядом внимала пьяной речи мужниного друга, который предлагал всем выпить «за Джонни и Мэгс». Вообще-то третью жену звали Марша. Мэгс была первой женой Джонни — ослепительной брюнеткой шести футов ростом, бросившей мужа ради молодого режиссера, но так и не ушедшей из его жизни. В алом платье и черных длинных перчатках она притягивала к себе внимание всех гостей. От такого не только тушь размажется!

К тому же Джина с Фергусом рассорились и весь вечер провели в разных углах праздничного шатра (шатер был в розовую и белую полоску, украшенный французскими окнами в пенополиуретановых наличниках с ионическими колоннами, которые хозяйка заботливо оплела лентами и цветами). Они были нарочито вежливы с чужими людьми, как бы подчеркивая свое презрение друг к другу. Фергус казался безразличным, Джина — напуганной.

Стюарт Николсон, старший член Уиттингборнской ассоциации врачей, спросил Хилари:

— Как думаете, сколько они протянут?

— Долго! — резко ответила та. — Их хлебом не корми — дай поругаться.

Стюарт откусил слоеный пирожок, осыпав Хилари хлопьями теста, и подмигнул:

— Вам видней.

Позже, по дороге домой, совсем скиснув от апельсинового сока и лицемерного радушия, думая о делах и заваленном бумагами столе, Хилари не выдержала. Она только что просмотрела очень выразительную пантомиму на тему «кто куда сядет в машине» (в результате Лоренс сел вперед, а Джина с Фергусом забились в противоположные углы заднего сиденья). Их мрачные взгляды, упертые в окна, взбесили Хилари, и тонкий шнур ее самообладания лопнул.

— Если вы не можете вести себя цивилизованно даже на людях, — заявила она, включив заднюю скорость, — то я не понимаю, зачем вы вообще друг друга терпите!

Наступила долгая, неуклюжая тишина, во время которой все отвернулись от Хилари, а она злобно уставилась на дорогу. Наконец, очень вдумчиво и спокойно, как ни в чем не бывало Лоренс произнес:

— Ну и вечеринка была — ужас! И зачем мы только поехали?




Дверь за спиной у Хилари приоткрылась.

— Мам…

— Что? — спросила она не оборачиваясь.

— Ты не можешь спуститься?

— Зачем?

Адам пролез между ее столом и стеной. Хилари подняла глаза. Волосы ее сына, коротко подстриженные сзади, спереди падали ему налицо; руки он спрятал в длинных рукавах мятой рубашки. Хилари вздохнула. Она обожала Адама, но сейчас ей было не до него.

— Что-то стряслось?

— Джина… Она у нас дома. Плачет. Велела тебя не беспокоить. Гас сварил ей кофе.

— Джина?! Так я же отвезла ее домой два часа назад!

Адам пожал плечами и убрал волосы за уши, открыв лицо, очень похожее на отцовское, только совсем юное и, увы, прыщавое.

— Лучше спустись. Хочешь, я принесу бренди?

— Бог мой, неужели все так серьезно?..

Он опять пожал плечами, сморщился, подбирая нужные слова, и сказал:

— Выглядит она так, будто кто-то умер…




ГЛАВА 3


Дэн Брэдшоу лежал в кровати и наблюдал, как летнее утро расцвечивает тонкие занавески на окнах спальни. Сегодня Ви не придет, потому что время уже семь двадцать, а она всегда приходит в семь: заваривает чай, распахивает занавески, садится к нему на кровать и целует, обдавая его «Красными розами». Дэн как мог сражался с острым приступом разочарования. Ему очень хотелось, чтобы она пришла. Ему это было необходимо.

Ночью случилось странное. Он уже толком не помнил, что именно, но это определенно было наяву. Кажется, он встал и, пока искал выключатель, сшиб светильник, потом не смог найти тапочки и заметил, какой холодный пол в ванной. Ви часто советовала ему постелить ковролин: практично и уютно. Затем что-то произошло, и Дэн очнулся на полу со спущенными штанами. По всему телу расходилось онемение, как будто в него бросали кубиками льда. Кружилась голова, было очень холодно, а язык словно распух и заткнул горло. Потом все быстро прошло, он уснул и проснулся без пяти семь, еще до будильника. Дэн ждал прихода Ви, думая рассказать о случившемся. Только о спущенных штанах решил умолчать.

В двадцать пять минут восьмого он осторожно сел и прислушался к своим ощущениям. Кажется, все нормально, только какая-то усталость навалилась. Впрочем, ее можно объяснить чем угодно — хотя бы тем, что ему уже далеко за семьдесят.

Он спустил ноги с кровати и подошел к окну. Ви раздернула шторы в своей гостиной; на розовой герани и голубых лобелиях, которые она посадила в оконную клумбу, поблескивали капельки воды. Ну да, конечно, сегодня же пятница, базарный день. Ви часто говорила, что после восьми утра на рынок можно не ходить: кроме кексов, все уже сметут. Обычно она покупала там свежие и маринованные овощи, которые любила класть в сырные сандвичи. Дэну очень не хватало домашних овощей. Всю жизнь они с женой выращивали их в саду за домом рядовой застройки, где прожили тридцать два года — в десяти минутах ходьбы от Уиттингборнского муниципалитета и его работы в должности налогового чиновника. Ви ругала Дэна за эту профессию: мол, налоговики дерут с горожан три шкуры, а новый муниципальный налог вообще ни в какие ворота не лезет. Спорить с ней было бессмысленно: логические доводы нагоняли на Ви тоску. В конце концов Дэн сдался. Ему, если честно, вообще не хотелось спорить с Ви.

Он пошел в крохотную, безукоризненно чистую кухню и поставил чайник. Он всегда сам убирал в доме — способом, освоенным шестьдесят лет назад в торговом флоте. Ви говорила, что при желании Дэн и уголь до блеска отполирует. До встречи с ней он не знал людей, которые предпочитали оставлять вещи под рукой, а не прятать в шкафы. Впрочем, до встречи с Ви он вообще мало что знал.

А теперь вдруг столько всего произошло. Софи на пару дней поселилась у Ви — она очень скромно (по своему обыкновению) дала понять, что не в силах видеть переезд отца. Ви предложила ей вместе с мамой пожить в «Би-Хаусе», но Софи не захотела.

— Джина очень расстроится, — сказала Ви. Софи молча посмотрела на зимний пейзаж на стене с черными вышитыми заборчиками и полями из светло-серой и молочной парчи. — Так где же ты будешь жить?

— Хотелось бы у тебя.

Она почти не плакала, по крайней мере не при Дэне. Он хотел было в качестве развлечения отвезти ее к старому другу Дэнни Педжету, который спасал лебедей на реке Бурн, но потом решил, что это будет некстати. Она уже взрослая, к тому же лебеди — не самое веселое зрелище, даром что красивое. Манеры у них прескверные, и бактерий туча. Вместо этого Дэн стал учить Софи маджонгу, и девочка вежливо, без особого интереса училась. Заодно помогала ему решать кроссворды. Дэн старался не показывать при ней свои чувства к Ви, бедняжке было сейчас не до этого. Оно и понятно. «Я ухожу, — объявил ее отец, — хотя это и разбивает мне сердце. Мы с твоей мамой должны расстаться, иначе мы просто убьем друг друга».

— В переносном смысле, конечно, — рассказывала потом Софи бабушке. — Не знаю, что он имел в виду, просто так уж выразился. Они с мамой изменились, и ему «душно» рядом с ней. Он задыхается. Мол, Джина хочет жить его жизнью, а не своей собственной.

Фергус решил продать Хай-Плейс и переехать в Лондон. Дом и частное дело были записаны на его имя, так что он мог сделать это и без разрешения Джины, а потом отдать ей половину денег. Дэн ожидал, что Ви рассвирепеет, будет рвать и метать, клясть Фергуса на чем свет стоит, однако она спокойно отнеслась к разводу дочери и даже отметила, что Фергус был хорошим мужем, а вот Джина — точно не подарок. Ви гневалась лишь тогда, когда речь заходила о Софи.

— Своими руками бы их придушила, — проворчала она, бухнув сковородку на плиту, — за такое обращение с бедным ребенком. Да у нее и без того самомнение с булавочную головку!

Дэн заварил чай в чайнике и отнес его в гостиную, чтобы посмотреть утреннее телешоу, которое нравилось ему своей нелепой жизнерадостностью. Ви посмеивалась над этим шоу, а заодно и над теми, кто до сих пор заваривает чай, когда можно обойтись пакетиком. Дэн сел на диванчик и налил себе чаю, отметив, как дрожат руки. Еще он отметил, что обивку дивана — имитацию гобелена, которую Пэм выбрала пятнадцать лет назад в каталоге узоров на рынке, — пора бы отдать в химчистку. Дэн осмотрел мебель в гостиной — вся из темного дуба, вся от гарнитура, подаренного им на свадьбу в 1938-м: диванчик, сервант, письменный и обеденный столы, стулья. Он вдруг подумал, что ни за что не расстанется с этой мебелью. Любопытно, Фергус Бедфорд так же относится к своим сокровищам? Ко всем этим картинам, панно и столикам, из-за которых Хай-Плейс скорее напоминает музей или антикварный магазин… Он решил забрать в Лондон половину всех вещей. Ровно половину. Даже провел инвентаризацию. При мысли об этом Дэн невольно содрогнулся и отставил чашку. Чудовищная затея!

После чая Дэн медленно и тщательно оделся, завязав галстук поверх рубашки и прикрепив его золотой булавкой со своими инициалами. Он всегда носил либо форму, либо галстук. Современные футболки казались ему нижним бельем — никакого достоинства. А спортивная обувь, которую даже чистить не надо? Свои туфли и туфли Ви (когда она позволяла) он чистил каждое утро, перед утренними новостями по радио и до завтрака, состоящего из хлопьев, трех ягод пареного чернослива и двух кусочков поджаренного хлеба.

Ви иногда в шутку обзывала его «старухой». Он был не против — только улыбался и отвечал:

— Ну да, по деревьям лазать уже староват. Даже ради тебя.

После завтрака он пошел в гости к Ви. В окно гостиной было видно Софи: в бабушкином ярко-синем кимоно она смотрела телевизор. Выглядела девочка покинутой и вроде бы ела шоколадное печенье прямо из пачки. Сердце Дэна зашлось в приступе нежности, но чувство такта не позволило ему постучать в окно. Да и что он ей скажет, сентиментальный дурак? И почему она должна быть с ним милой, когда ей и так тяжело? Лучше подождать. Скоро Ви ворвется на кухню, бросит бобы и молодую морковь на стол и одним своим присутствием вселит в него уверенность.

Дэн вышел за ворота на Орчард-стрит, где встретил смотрительницу квартала — та шла из магазина с коробкой молока и газетой.

— Доброе утро, мистер Брэдшоу. Чудесный день сегодня!

— Доброе утро, миссис Барнетт. Да, надеюсь, погодка не испортится.

Миссис Барнетт выглядела чрезвычайно озабоченной.

— Нам с Дугом очень жаль, что у миссис Ситчелл такая беда в семье…

— Да.

— Миссис Бедфорд — прекрасная женщина. А Софи, бедняжка!.. Я так понимаю, мириться они не хотят?

— Не знаю, — грустно ответил Дэн, пятясь. — Я правда не знаю…

— Передайте миссис Ситчелл, — сказала Кэт Барнетт, — передайте, чтобы она не сидела дома одна и не волновалась попусту. Мы с Дугом всегда ей рады. Пусть приходит просто так, без дела. Не нужно ей сейчас думать о плохом…

Дэн сбежал, едва успев попрощаться. Небо над головой было светло-голубое, в пушистых белых облаках, и воздух на Орчард-стрит пах почти как много-много лет назад, когда за старыми домами действительно были сады, и свинарники, и грядки с капустой, и уличные туалеты, и медные котлы для стирки. В их старом престонском доме был такой котел, и маленькому Дэну он всегда казался тираном, завладевшим понедельниками. «Да проживи я хоть девятьсот лет, — подумал Дэн, — понедельники для меня всегда будут днем стирки».

Но сегодня была пятница. По пятницам в библиотеке появлялся любимый журнал Дэна. Он шел в библиотеку, по пути покупая газету и иногда перуанские лилии для Ви — они долго стояли, и она любила их рисовать. Дэн купил бы что-нибудь и для Софи, но не знал, что она любит, и ему не хотелось принуждать бедное дитя к пустым благодарностям. Нет уж, сегодня он возьмет только цветы и газету, потом заглянет в библиотеку и прочтет статью о заливных лугах — ее анонсировали в прошлом номере, затем прогуляется возле аббатства и лишь потом пойдет домой. Глядишь, к тому времени и Ви вернется.

* * *


Уиттингборнское аббатство не пережило ужасов Реформации. Свинец с крыши ободрали, после чего она сгнила и обвалилась, а местные жители, заметив это, не преминули использовать каменную кладку для личных нужд. По всему Уиттингборну в стенах и заборах появились странные резные камни. Такова же была и судьба камня с листком аканта, которым подпирал и дверь Хай-Плейс. Аббатство тихо и незаметно погрузилось в траву; лишь одинокая изящная арка осталась нетронутой среди случайных фрагментов стены и лестницы. Викторианцев очаровала эта живописная картина: они быстренько починили уцелевшую кладку и разбили вокруг руин сад с кустарником, дорожками и чопорными клумбами. В кустах проделали ниши для чугунных скамеек, а каждую скамью привинтили к бетонной плите и обставили с двух сторон вычурными урнами. Сиденья эти предназначались для определенных социальных групп: одна скамья для престарелых ветеранов войны, другая для обычных престарелых, третья для молодых мам с колясками, четвертая для школьников, вечно выставляющих напоказ свою личную жизнь, пятая для жутких немытых типов, а еще две, с прекрасным видом на арку, для чиновников и секретарей из адвокатских контор, которые приходили сюда с низкокалорийными обедами.

Утро в парке выдалось тихое, не считая парочки нерадивых школьников, споривших из-за сигареты, да нескольких целеустремленных и грозных на вид дам с маленькими собачками. Дэн шел по парку с газетой и цветами, а в голове у него было множество бесполезных, но интересных мыслей о том, как мы обязаны голландцам, которые триста лет назад поведали англичанам о заливных лугах. Дэн хотел посидеть на любимой скамейке под солнышком и прочитать первую страницу газеты — передовицу и письма. Ему нравилось вот так упорядочивать свою жизнь, как нравилось сажать по прямой цветы и идеально ровно вешать картины. По дорожке, посыпанной гравием, он быстро дошел до места, откуда было полностью видно заросшую травой арку — это зрелище не уставало его радовать. Там он остановился. На его скамейке, спиной к нему, сидели двое: Лоренс Вуд и Джина Бедфорд. Они сидели не слишком близко, ко чуть повернувшись друг к другу. Лоренс опирался локтями на колени: Дэн тоже так делал, когда некуда было деть руки. Подойти к ним? Или не стоит? Со знакомыми вообще-то принято здороваться… Но что в этой ситуации покажется трусостью, а что — тактом?

В следующую секунду Джина уронила голову на руки, а Лоренс сочувственно погладил ее по плечу.

Дэн попятился.

— Господи благослови, — прошептал он и отправился домой. — Господи благослови.




— Он сказал, что больше не желает меня терпеть, — произнесла Джина, закрыв лицо ладонями.

Она почувствовала на плече руку Лоренса.

— А еще, что умелый хирург режет глубоко и один раз, ион поступит также. Возьмет и уйдет, потому что больше не в силах со мной жить.

Она замолчала. Лоренс оторвал взгляд от ее лица и уставился на свои руки. Джина выглядела ужасно, просто ужасно: словно кто-то страшным ударом размазал черты ее лица. На ней были джинсы, хлопковый свитер и красные балетки, никакой косметики и украшений. Лоренс подумал, что давным-давно не видел Джину без косметики, еще со школы, когда все девчонки прятали в раздевалке тушь для ресниц и помаду «Риммель», чтобы быстренько накраситься перед уходом домой — мало ли кого встретишь на улице.

— Заявил, что у меня пропали все интересы, а новые я не ищу, только бегаю вокруг него и Софи, цепляясь за их жизни. Я становлюсь истеричкой и, видимо, только и жду повода для скандала. Я играю на нервах и трачу все силы на то, чтобы манипулировать людьми…

— Хватит, — мягко остановил ее Лоренс. — У него есть любовница?

— Вроде бы нет. А что?

— Все, что он тебе наговорил, похоже на бред. Ты не такая. Может, он нарочно выдумал повод?

Джина сняла обручальное кольцо и стала примерять его на другие пальцы.

— Последнее время я много плачу и требую от них с Софи внимания, потому что они меня в упор не видят. Да, неправильно, просто я совсем отчаялась. Лоренс…

— Да?

— Я… я не смогу без него. Просто не смогу.

— Джина… — с легкой досадой в голосе произнес Лоренс.

— Правда! Он мне необходим. Он меня дополняет, подталкивает. И мы были по-настоящему счастливы, понимаешь? Счастливы! Ссоры — это все пустяки.

— Вряд ли…

— Нет, не пустяки, конечно, но наши ссоры были несерьезные! Просто два сильных человека защищали собственную территорию.

Лоренс поднял глаза и посмотрел на арку.

— Как думаешь, Фергус вернется?

— Нет.

— Даже ради Софи?

— Он сказал, что только из-за нее терпел меня так долго. Он впервые захотел уйти, когда ей было двенадцать.

Лоренс встал и сунул руки в карманы. Джина уже два дня жила у них, чтобы не видеть большой грузовик у входа в Хай-Плейс. Хилари была очень терпелива, несмотря на массу забот и присущую ей вспыльчивость. Только сегодня утром, проверяя обеденное меню, она не выдержала и попросила: «Пожалуйста, отведи ее куда-нибудь на часок, пусть выговорится. Ей это очень нужно, а мне и сказать-то нечего. Я считаю Фергуса бессердечным эгоистом, но она не даст мне его оскорблять». «Хорошо, — виновато ответил Лоренс, — хорошо, я с ней поговорю».

— Джина, — произнес он теперь, позвякивая мелочью в карманах. — Как по-твоему, он изменился?

Она надела кольцо обратно на безымянный палец.

— Конечно.

— Тогда… — медленно проговорил Лоренс, чувствуя внезапный прилив жалости и любви к Джине, — тогда притворись, что он умер. Что погиб дорогой тебе человек, и теперь ты о нем скорбишь. Но это только в том случае, если он действительно изменился, если ты выходила замуж за другого Фергуса.




Фергус часто пользовался услугами этой грузовой компании. За последние двадцать лет они перевезли множество аккуратных коробок и свертков из аукционных залов в его дом, а затем в аэропорт, откуда те отправлялись в Америку или на Дальний Восток. Сразу после Рождества эта же компания занялась перевозкой вещей в новый лондонский дом мистера Бедфорда. Мистер Бедфорд сказал бригадиру грузчиков, что он расширяет бизнес, однако вывоз из Хай-Плейс половины мебели, целого гардероба и пары отменных удочек не очень-то смахивал на расширение бизнеса. Скорее, походило на развод. И потом, миссис Бедфорд всегда угощала их сандвичами, а сегодня ее нигде не видно.

Фергус стоял в коридоре с блокнотом. Мимо него проносили столы, буфеты, картины, стулья и ширмы, которые он помечал галочкой, словно детей в школе. Выглядел он абсолютно невозмутимым, чувствовал он себя совершенно подавленным. Он уже больше года планировал переезд, а потом подчинился внезапному, неумолимому порыву и сам все испортил отвратительной ссорой. Фергус хотел резать быстро, чисто и глубоко… «Я ухожу, — скажет он Джине, — потому что жизнь с тобой невыносима». И сразу уйдет.

Он просчитался: переоценил ее понимание ситуации, не подготовил почву. Не поделился даже с Лоренсом и Хилари, которых очень любил и которые могли-бы поддержать Софи в трудную минуту. Он допустил грубую, жестокую ошибку по отношению к дочери — решил (видимо, так ему было удобнее), что Софи не по годам самостоятельна и прекрасно разбирается в хитросплетениях взрослой жизни.

Софи пришла в ужас, когда ом все ей рассказал. В ужас. И кажется, совсем не понимала, о чем он толкует.

— То есть как это вы «убьете друг друга»?! — закричала она в тот вечер, когда Фергус решил поговорить с ней как со взрослой. Он сразу почувствовал себя убийцей — да еще и рассерженным убийцей, потому что все время, пока он говорил, Софи, словно маленькая девочка, держала во рту дешевые голубые бусы. Она посасывала их и молча смотрела на него. Фергусу хотелось завыть от горя и одновременно от родительского гнева.

Не зная, как подступиться к дочери, он даже предложил ей поехать с ним.

Софи посмотрела на него пустыми глазами, похожими на голубые бусины.

— Я не могу. У меня школа.

— Ты могла бы сдать экзамены в Лондоне.

Ее глаза наполнились слезами. Фергус вдруг осознал, что это для нее слишком — узнать, что жизнь внезапно меняется без ее ведома и участия. Софи начала задыхаться.

— Я… я не могу бросить маму! У нее больше никого нет!

Фергус покраснел и опустил глаза.

— Ты права…

Потом Софи сказала, что пойдет к себе в комнату, однако остановилась на пороге и резко, взрослым тоном спросила:

— Значит, ты завел любовницу?

Фергус встал.

— Нет. Нет, Софи.

Дочь посмотрела на него из-за плеча.

— Нет ничего унизительнее, чем когда тебя бросают просто так. Выходит, все лучше, чем быть с нами? Если ты не можешь остаться даже ради… — ее голос дрогнул, и она почти зашептала: —…даже ради меня, то уходи.

С того дня Софи с ним не разговаривала. Фергус не знал, говорила ли она с Джиной — та была вне себя от злобного ликования, что дочь выбрала ее, а потому молчала. Он собирал вещи в одиночестве. Так плохо ему еще никогда не было, однако желание уехать прочь отсюда затмевало другие чувства. Бродя по дому, который он так бережно восстанавливал — Фергус с большим вниманием относился к старине, тут ему надо отдать должное, — он гневался, что все его достижения, вся его жизнь списана со счетов по своевольной прихоти человеческой природы, которую олицетворяла собой Джина. А потом он наткнулся на фотографии Софи: вот ей два годика, она сидит на санках, вот семь — она в соломенной шляпе, вот тринадцать — они с мамой в гондоле. Фергус совершенно рассвирепел. Упаковывать ее подарки было мучительной пыткой. Он спросил себя (мимолетно и лишь однажды, потому что эта мысль причинила ему невероятную боль), вытерпит ли он, сможет ли не видеть Софи каждый день, не будить ее каждое утро, не знать всех мелочей дочкиной жизни, включая ее обеденное меню и темы школьных сочинений. Она превратится для него в приз, награду за примерное поведение, а он вместо «папы» станет «отцом». Вокруг их с Джиной развода возникнет множество мифов, которые скрасят обидные факты. Истина покорится психологическим нуждам окружающих и в конце концов исчезнет совсем, растворится, точно стакан воды в реке. Но какова эта истина для Софи? Настоящее положение дел в семье, вынудившее его на развод и разлуку с обожаемой дочерью, понятно лишь ему и Джине.

— Будьте добры, носите вещи по одной и обеими руками! — рявкнул Фергус на грузчика, который шел мимо с двумя китайскими вазами. Они десять лет простояли на окне, выходящем в сад. Когда их привезли, Софи было шесть, и она дала им имена.

— Необязательно кричать, дружище! — весело ответил грузчик и поставил одну на пол. — Я ж не глухой.

— Да-да, конечно, — опомнился Фергус. — Извините.

Софи сказала, что вазы похожи на двух толстых людей, маму и папу, а круглые крышечки — это их шляпки.

— Купишь им деток? — спросила она. На ней было красное платье с пуговками в виде божьих коровок. — Тогда у них будет семья.




ГЛАВА 4


Джордж Вуд сошел с поезда на маленьком пустом вокзале Уиттингборна. У него в руках были спортивная сумка со сломанной молнией и пакет грязных вещей для стирки. Он приехал домой только на выходные, потому что по будням проходил практику в бирмингемском отеле. Кухни там были огромные и шумные; Джордж всю неделю работал под руководством шеф-повара, который из всех слов знал, по-видимому, только бранные. По вечерам Джордж с другими новичками ходил в бар, где они болтали о сексе и футболе, курили и ругали начальство. Глотнув уиттингборнского воздуха, Джордж подумал, что впервые за несколько недель выбрался из четырех стен.

Девять месяцев назад он с радостью покидал родной город: окончив школу, решил, что уж теперь-то вырвется из провинциальной монотонности и духоты Уиттингборна в большой и просторный мир. В техническом колледже вместе с ним будут учиться люди с современными взглядами, а специальное образование покажет, как безнадежно устарел подход его родителей к гостиничному делу. Однако ничего подобного ему не открылось. Наоборот, теперь он восхищался их терпением и трудолюбием. Джордж почувствовал, что сам он больше не протянет, и пока не знал, как объяснить это папе с мамой.

Он посмотрел на пакет со стиркой — не надо было привозить грязное белье домой. В конце концов, ему уже девятнадцать, и закрытая после нападения хулиганов студенческая прачечная — вовсе не оправдание. Нельзя же заявить маме: «Знаешь, я хочу бросить колледж, и у меня скопилась гора нестираной одежды, поможешь?» Лучше заскочить в прачечную на Тауэр-стрит, а пока белье будет стираться, еще раз отрепетировать, что сказать родителям, которые перед поступлением сто раз его спросили: «Прожив всю жизнь в отеле, ты точно уверен, что хочешь заниматься именно этим?»

Он вошел в прачечную. Там было почти пусто — только в дальнем углу сидела девушка, с которой он вроде бы учился в одной школе. Рядом стояла коляска с крупным лысым младенцем, сосущим большую розовую соску. Джордж постоял немного в нерешительности, потом решил, что из-за новой стрижки его наверняка не узнают, и выбрал самую дальнюю от знакомой девушки машину, потому что сказать ему было решительно нечего. Разве что с ужасом вопросить: «Он твой?!»

На машинах висел и наклейки с запретами: «Не перегружайте бак, не засыпайте слишком много порошка, не стирайте чересчур крупные вещи (например, постельные покрывала), не забывайте белье в баке, не грубите другим клиентам». Джордж сложил свои вещи и взятую у товарища поварскую форму в бак. «Выберите программу, — гласила надпись неровным почерком, — а потом насыпайте порошок. Автомат принимает только монеты». Джордж порылся в кармане и выудил несколько медных монет, фунт, мятую пятерку, жетон для игрового автомата и пустую пачку из-под сигарет, на которой он записал чей-то телефонный номер.

— У вас есть мелочь? — спросил он у девушки.

Та оторвалась от журнала.

— Привет, Джордж.

Он улыбнулся:

— Твой ребенок?

— Ага. Помнишь Колина? Колина Вивера? Мы живем с его мамой. Он хочет открыть пивоварню. А это, — без особого интереса добавила девушка, — Эмма.

— Ничего себе!

— Мы ее вообще-то не планировали. Ты учишься?

— Да. Вот решил не тащить стирку домой, — ответил Джордж.

— Часто вижу твоего брата, Адама. Он с моей сестрой в одном классе.

Ему не хотелось говорить об Адаме. Младший братишка злорадно рассмеется, когда узнает, что Джордж ненавидит гостиничное дело. «Ты ненормальный, — заявил он перед отъездом Джорджа в Бирмингем. — Просто псих. Отели!.. Тебя еще не тошнит от отелей?!»

— Пятерку не разменяешь?

Девушка покачала головой:

— У меня ни гроша. Жду здесь Колина. Я без него домой не хожу — терпеть не могу эту старую корову.

— Вы женаты?

Она снова раскрыла журнал и ухмыльнулась:

— Шутишь?

Джордж вышел на улицу разменять деньги в газетном киоске, где Адам покупал музыкальные журналы, а он — сигареты, которые тайком и со злостью курил в окошко спальни. Не то чтобы родители запрещали ему курить, просто Хилари, учуяв табачный дым, одаривала сына таким презрительным взглядом, что ему становилось не по себе.

Возле газетного киоска Джордж столкнулся с Софи Бедфорд. Она была бледная, почти прозрачная, и, увидев его, задрожала, как будто вот-вот расплачется или упадет в обморок.

— Джордж…

Он ее обнял. По идее Софи должна была дружить с Адамом — ровесники все-таки, но Джордж ее заботливо опекал, а Гас беззаветно любил. «Гас, — однажды сказала Хилари, — всю свою жизнь любит Софи».

— Рад тебя видеть.

Она кивнула. На ней были потертые джинсы и огромная футболка с растянутым воротником; волосы заплетены в какую-то сложную косу.

— Не знала, что ты приедешь.

— Я только на выходные. Решил сначала постираться. — Он ухмыльнулся. — Это такой дипломатический ход. Я к Скиннеру, пятерку разменять.

— У меня есть мелочь, — сказала Софи. — Я тебе одолжу. — Она стала копошиться в соломенной сумке с кожаной ручкой, которая висела у нее на плече. — Я с тобой пойду.

— Необязательно, — мягко ответил Джордж.

— Обязательно…

Он уставился на нее.

— Соф! Ты чего?

Она протянула ему матерчатый кошелек бордового цвета:

— Вот держи.

Джордж взял ее за руку:

— Что такое?

— Надо поговорить. — Рука у нее была тонкая, как прутик. — Я все тебе расскажу. Пока белье стирается.

Девушка с коляской уже ушла. На пластиковом оранжевом стуле остался журнал — «Невыдуманные истории любви». Джордж усадил Софи, засыпал порошок и запустил машину. Барабан завертелся.

— Хочешь, выпьем кофе?

— Лучше тут посидим. Здесь… никого нет.

Джордж наклонился поближе к ней:

— Ну, что случилось?

Софи стала теребить кончик косы.

— Когда ты придешь домой, там будет моя мать…

— Ну… и что?

— Она не в гости пришла. Она у вас живет. Иногда дома, а иногда у вас. Когда она приходит домой, я тоже прихожу. А так живу у бабушки.

— Софи…

— Папа от нас ушел, — сказала она, выкручивая косичку. — Ушел. Три недели назад. Забрал ровно половину вещей и переехал в Лондон.

— Господи… — Джордж обхватил голову руками.

— Бабушка говорит, последняя ссора его добила. А папа сказал, что мать изменилась и что рано или поздно они друг друга убьют. Любовницы у него нет. Просто он больше не может с нами жить. Даже ради меня.

Софи выглядела так, словно уже выплакала все слезы. Как исписанный листок или выцветшая тряпка.

— Ужасно жаль…

— Гас все дарит мне цветы, как будто папа умер. А я даже не знаю, куда их ставить. Где мой дом?..

Стиральная машина громко завыла, начав отжимать.

— Мы с мамой на прошлой неделе созванивались, но она ничего не сказала.

— Наверное, ей Джина запретила. Я слышала, как они ругаются. Она не хотела, чтобы Хилари или вообще кто-то звонил папе. До сих пор не верит в случившееся и делает вид, будто ничего не произошло. Говорит, что скоро этот кошмарный сон закончится… Твоя семья так добра… даже Адам. — Софи едва заметно улыбнулась. — Если бы она выпила все бренди, что он ей приносит, точно окосела бы.

Джордж сел на корточки перед Софи и взял ее дрожащие руки в свои.

— Мне так жаль… Я даже не знаю, что сказать, я просто в ужасе. Бедная, бедная Софи…

— Выходит, я пополнила статистику. Еще один развод, еще одна разбитая семья… Никогда бы не подумала, что такое может случиться. Они всю жизнь кричали и ссорились… — Она высвободила руки и снова взялась за косу. Джордж заметил, как сильно она обгрызла ногти. — Я бы все отдала, чтобы снова услышать их крики… Все!

Машина лязгнула напоследок, барабан еще немного покрутился и замер. Джордж открыл крышку.

— Пойдешь со мной? — вдруг спросила Софи.

— Конечно. Куда?

— Ко мне. Покажу тебе дом. Не хочу идти туда одна…

Джордж стал запихивать мокрое белье в пакет. Софи всякий раз просила кого-нибудь пойти с ней в темную комнату, в туалет или в школьный поход. «Одной страшно», — говорила она. «Ну что вы встали? — злилась Хилари, если никто не вызывался. — Бессердечные! Бедняжка и так всегда одна, имейте совесть!»

Джордж повернулся к Софи. Она умоляюще смотрела на него.

— Конечно, пойдем.




В Хай-Плейс было тихо, как в церкви. Софи открыла стеклянную дверь, ведущую на кухню, и они вошли внутрь. На кухне было непривычно чисто, словно напоказ. Только вместо посудомоечной машины дыра. И зачем Фергус ее забрал? Можно забрать столы, стулья, картины, любимые вещи, но машину?! Это все равно что запасные лампочки взять. Или туалетную бумагу. Холодный, нарочито расчетливый поступок.

— Ты когда тут последний раз ела? — спросил Джордж.

Софи взяла горшок с геранью и понесла к раковине.

— Сто лет назад. Мы с мамой покупаем еду в кафе, но она все равно почти не ест.

— А где твой попугайчик?

Софи пустила воду в горшок.

— У бабушки. Ему там нравится — Ви с ним целый день болтает. Посмотри другие комнаты. Увидишь, что я имела в виду.

Джордж вышел из кухни в темный коридор, заглянул в гостиную. Софи шла следом: ей хотелось, чтобы он непременно проникся ее чувствами.

— Смотри.

Гостиная выглядела неуклюже. Мебели было мало, и она стояла под странными углами; шторы сняты; на стене большое светлое пятно, лампы прямо на полу.

— Он забрал диван, — сказала Софи. — Несколько столиков, шкафов и картину Руанского собора. Мать не разрешила заполнить пустые места. Хочет, чтобы все так и оставалось.

— Почему ты называешь Джину матерью?

— Она моя мать.

— Раньше ты называла ее мамой.

— Сейчас не хочется, — осторожно ответила Софи.

Джордж шагнул ко входу в гостиную. Комната словно была полна боли и гнева.

— Такое ощущение, — сказала Софи, — что дом разрушила бомба.

Он прислонился к косяку.

— Ты с отцом виделась?

— Нет.

— Почему?

— Не могу пока. Из-за мамы. Она совсем беспомощная.

Джордж представил себе «Би-Хаус»: летом он полон посетителей, отец постоянно на кухне, мама очень занята и то и дело горячится, а посреди этой суеты сидит оцепеневшая Джина.

— Еще он забрал вазы, — сказала Софи. — Китайские вазы. Когда я была маленькая, думала, что это семья.

Джордж оторвался от косяка и обнял ее за плечи.

— Мрачно тут, да? — спросила она.

— Пока да…

— Все изменилось. Все. Один человек сделал то, что давно хотел, а все остальные теперь мучаются.

— Может, когда ты с ним поговоришь…

— Я не хочу, — ответила Софи и вся напряглась в его руках. — Не могу. Я так зла.

— На него?

— И на нее. — Она высвободилась и начала бить кулаками в стену. — Как они могли? Как, черт подери, они могли так поступить?! Сначала меня из-за них совесть мучила, а теперь это! — Она развернулась и закричала: — Они сломали мне жизнь! Сломали мою жизнь!




Когда Джордж пришел домой, Дон, бармен, уже открывал бар. Двое посетителей ждали за столиками, читая газеты и делая вид, что напитки их не интересуют. Хилари с трудом отговорила Дона носить галстуки в шотландскую клетку и готовить тематические коктейли («Пчелиная бомба» и «Медовый рай»), но он по-прежнему любил поболтать — точь-в-точь бармен из гангстерских фильмов.

— Как делишки, Джордж?

— Фигово, — ответил тот, забыв о клиентах.

Дон им подмигнул.

— Твоя мама в ярости. В седьмом номере лопнул новый бак. Бракованный попался, вот незадача! Ну а ты что? В Бирмингеме небось весело?

— Еще чего. Босс у меня живодер.

— Эх, нет в жизни счастья! — вздохнул Дон. — Тебе сегодня придется поработать. Столовая до отказа забита, а Мишель заболела. У нее мигрень. Итак, — обратился он к клиентам, — леди и джентльмены, что я могу вам предложить?

Джордж вышел из бара в узкий коридор, который вел к кабинету Хилари, уборной для персонала и лестнице наверх, где располагались личные комнаты семьи. Коридор был темный и обшарпанный: много лет мальчики бегали по нему туда-сюда с портфелями, протирая обои на стенах. Джордж вспомнил, как Софи, запирая дверь Хай-Плейс, сказала: «И это я должна называть своим домом?! Не дом, а здание!» Он пригласил ее к себе, но она не захотела.

— Смешно, да? Я ведь летом должна была работать у вас — Хилари мне предложила. Потом, конечно, все отменилось, нельзя было бросать маму. А сейчас меня уже тошнит от безделья. И я не знаю, как попросить Хилари.

Джордж поднялся на верхний этаж. Ему хотелось повидать Гаса или Адама, подурачиться немного, но музыка ни у кого не играла; на кухне и в комнатах, хоть и привычно заваленных вещами, было пусто. Он остановился возле гостиной и заглянул внутрь. Там царила неуверенная, виноватая чистота, как всегда бывает в комнатах, которыми редко пользуются, а на диване лежала Джина. Она обеими руками сжимала подушку. На полу возле дивана стояли ее туфли (очень маленькие туфли), чашка и блюдце с яблочным огрызком. Джина не услышала Джорджа. Он постоял немного в коридоре и на цыпочках пошел к себе. С облегчением закрыв дверь, сбросил сумки на пол, скинул ботинки и залез под одеяло. Хватит, подумал он в приятной и знакомой темноте. Хватит, хватит.




— Джина прекрасно знает, что это неправда! — возмутилась Хилари. — Никакая она не истеричка, и у нее есть цель в жизни! Она знает, что Фергус просто искал повод. Конечно, ей сейчас нужна наша поддержка, но я уже слышать не могу это нытье в духе «Горе мне, потому что Фергус прав». Я скоро с ума сойду!

Лоренс, запихивая базилик под куриную кожу, сказал, что Хилари несправедлива.

— Несправедлива?! То есть как? Я их обоих знаю больше двадцати лет; вот уже три недели я каждый день выслушиваю Джину, и мне нельзя иметь собственное мнение?

— Конечно, можно! — не глядя, ответил Лоренс. — Просто твое мнение несправедливо. Джина чувствует себя ничтожеством из-за Фергуса. Вот в чем беда. Именно он убедил ее в том, что она — бестолковая истеричка. Знаешь, это как все время повторять человеку, что он сумасшедший. Его слова преследуют Джину.

Хилари посмотрела на бледные куриные грудки с листьями базилика под кожей, похожими на синяки.

— Знаю, знаю. Я ей все время твержу: только ужасный человек мог такое наговорить. А она отвечает: Фергус — не ужасный человек. Как это понимать?!

Лоренс обернулся. За его спиной девятнадцатилетний Стив и восемнадцатилетний Кевин резали овощи.

— Если она признает, что Фергус — плохой, — разумно заметил Лоренс, — ей придется смириться и с тем, что она зря потратила двадцать лет жизни.

— Господи! — воскликнула Хилари, хлопнув блокнотом по столу. — Это просто кошмар какой-то! Почему Джина решила, будто с ней произошло нечто небывалое? Да такое со всеми случается! Мы все порой думаем, что напрасно прожили жизнь.

Лоренс воткнул нож в доску, на которой лежали грудки, и надавил. Досчитал до пяти. Потом еще до пяти. Наконец, спокойным тоном, словно и не слышал последних слов Хилари, произнес:

— Я поговорю с Джиной.

— О чем?

— О ее состоянии. Пусть обратится за помощью к специалисту.

— Ладно. — Хилари хотелось поблагодарить мужа, но почему-то она не смогла и только погладила его по руке.

Он сказал:

— Мне кажется, мы с тобой никогда не испытывали настоящего горя.

— Разве?

— Мы знали только разочарование.

— Да… — Хилари чуть было не заметила, что за последние годы стала знатоком в разного рода разочарованиях, но вовремя осеклась. Лоренс ждал от нее извинений. Она неуклюже пошутила: — Вот и бак опять протек.

— Хил, я занят.

— Да-да. Просто нам и словечком перекинуться некогда, столько дел, да еще Джина…

— Я же сказал, что поговорю с ней…

— Хорошо. — Хилари поправила очки в красной оправе, которые странным образом делали ее похожей на благородную и свирепую птицу. — Скажи мне только одно.

— Что…

— Где, по-твоему, заканчиваются обязательства лучшего друга?

Лоренс внимательно на нее посмотрел.

— Не знаю. Никогда не задумывался.




Джина проснулась от шума на кухне. Мальчики хлопали дверцей холодильника и смеялись, пахло тостами. Последнее время Джина не любила ни спать, ни бодрствовать: сны либо ее обманывали, либо засасывали в болото кошмаров, из которого она выбиралась с трудом, чувствуя себя больной и подавленной. В «Би-Хаусе», полном людей и повседневных забот, просыпаться было легче. Джина мечтала о повседневности. С беспомощной завистью смотрела она на постояльцев отеля, выехавших на скромный отдых в специально купленной удобной одежде, с картами и плащами в руках, — так обычно завидуют королевским особам да кинозвездам.

Джина перевернулась на спину и посмотрела на скошенный потолок. Ей было невыразимо грустно, печаль пропитала ее насквозь. Однако она знала, что скоро печаль сменит чувство вины или, наоборот, неистовый гнев и жажда мести. Джина попыталась описать это Хилари: ее будто привязали к колесу противоречивых чувств, которое вертится и внезапно швыряет на землю, в оцепенение, где она лежит разбитая и опустошенная. Хилари ответила:

— По-моему, это нормально.

— Нормально?! Нормально чувствовать себя опустошенной?

— В твоем положении — да. Наверное, это такой защитный механизм от боли. Поэтому многие люди держатся молодцом на похоронах, а после разваливаются на части.

«Но я-то уже разваливаюсь, — подумала Джина. — Даже Софи не могу поддержать». Она подняла в воздух подушку, которую прижимала к себе, и рассмотрела. Подушка была из индийского хлопка, с узором из строгих тюльпанов — красных, розовых, зеленых и кремовых. Интересно, кто ее сшил, как она здесь очутилась, почему Хилари — или не Хилари? — выбрала именно такую, а не с розами или гвоздиками? Слезы покатились по щекам Джины. «Как он мог? — прошептала она в подушку. — Как он мог? Как посмел обвинить во всем меня?»

Она вскочила и запустила подушкой в телевизор. Ее внезапно охватила ярость. За что же Фергус так ее унизил?! Одному Богу известно, сколько ночей она провела, прокручивая в голове годы их брака и пытаясь найти в случившемся свою вину.

Но разве станет лучше, если она эту вину найдет? Если окажется, что не она — жертва Фергуса, а он — ее? Получается, она упустила прекрасного человека, который все время был рядом, а она не замечала. Это невыносимо. А что же тогда выносимо? Ненависть к Фергусу? Какую мысль она могла бы вытерпеть этим августовским утром, чтобы не заорать во всю глотку?

— Привет.

Джина подняла глаза. В дверях стоял Адам. На нем были рубашка в клетку и серый жилет с надписью: «Цинциннати — город без компромиссов».

— Хотите кофе? — спросил он.

— Нет, большое спасибо, — с трудом выговорила Джина.

— Пойдемте, там Джордж приехал.

Она встала — не очень-то уверенно, как показалось Адаму. Впрочем, она даже нравилась ему такой. Джина всю жизнь была уверенной в себе и хорошо одетой красоткой, а сейчас выглядела так, словно перебрала на вечеринке — со всеми бывает. Из учительницы музыки она превратилась в растерянную и усталую женщину, с которой проще найти общий язык.

Адам шагнул к Джине и выставил руку.

— Мадам, извольте опереться.

— Ох, какой ужас, я превратилась в развалину…

— Ш-ш. Все нормально. Я вам в кофе бренди налью, хотите?

— Нет, мне уже хватит. Но все равно спасибо. А я и забыла про Джорджа. Где Софи?

— У бабушки.

Он повел ее на кухню. Джордж сидел за заваленным столом, разглядывая свою чашку, а Гас намазывал масло на тост.

Джордж поднялся:

— Привет!

Она улыбнулась:

— Рада тебя видеть.

Адам усадил Джину на стул.

— Я только что встретил Софи, — сказал Джордж. Мне очень жаль…

У него было лицо Лоренса — такое же широкое, улыбчивое, красивое. И у Адама тоже. Один только Гас больше походил на мать. Он был еще красивее, с чудесными глазами. Внезапно, на короткий миг, Джина ощутила умиротворение и радость оттого, что сидит в этой захламленной и уютной кухне с тремя мальчишками, которых знает с самого рождения и которые нисколько не изменились из-за ухода Фергуса. Они ей сочувствуют и совсем не сердятся. В отличие от Софи.

Джина улыбнулась Адаму:

— Я с удовольствием выпью кофе. Если предложение еще в силе.




ГЛАВА 5


«Не будь слез, душа не увидела бы и радуги. Неизвестный автор», — прочитала Джина надпись на стене.

Рядом с ней была другая, на голубом фоне, расписанная цветами миндаля: «Птица поет песню не потому, что знает ответ, а потому, что знает песню. Китайская пословица».

Кабинет психолога располагался в задней части высокого георгианского дома за уиттингборнской больницей. Твидовые шторы в голубую полоску висели на окнах, выходящих на самый большой супермаркет города, отдаленно похожий на средневековый замок (видимо, у архитектора имелись только диснейлендовские представления о средневековых замках).

Окна были очень чистые, как и сам вестибюль, который больше напоминал приемную у врача, если бы не цитаты на стенах и не огромная фотография морского заката.

На журнальном столике, облицованном пластиком под дерево, стоял горшок с отцветшей хризантемой, которую Фергус презрительно назвал бы «практичной», и веером лежали журналы с заголовками: «Как пережить горе», «Потери и перемены. Помоги себе сам».

— Тебе это сейчас необходимо, — сказал Лоренс очень мягко, но с легким нетерпением и настойчивостью занятого человека. — Мы больше не можем тебе помогать. Да мы и не помогаем вовсе. С нами ты не Избавишься от своего горя. Тебе нужна помощь специалиста, который покажет тебе, как жить дальше.

— Мне не нужна помощь, — громко возразила Джина, отставив бокал вина, — мне нужна любовь.

Лоренс перевел взгляд с потолка на дверцу холодильника, где Хилари оставила записку, пришпиленную магнитным бегемотом: «Несоленое масло ТОЛЬКО по требованию посетителей»; затем он посмотрел на кружки в сушилке и, наконец, произнес:

— Тебя сейчас трудно любить. Жалеть — да, но не любить…

Джина была поражена до глубины души.

— Ах ты скотина… Что ты вообще понимаешь?

— Многое, — устало ответил Лоренс. — Теперь я многое понимаю.

— Неужели?!

— Тебе все это нравится. — Он встал и допил вино. — Тебе нравится быть несчастной жертвой. В этом есть особый шик.

Джина никогда в жизни ничем не кидалась, даже во время самых страшных ссор с Фергусом: они оба знали, как дороги их тарелки. Теперь же она попыталась схватить бокал, но промахнулась и сшибла его, залив вином телефонную книгу.

Лоренс рассмеялся:

— Джина!..

Она бросила в лужу полотенце. Лоренс взял ее за руку.

— Ну же, прекрати.

— Я не притворяюсь! — закричала Джина, вырвав руку. — Разве ты не видишь? Я ничего не выдумываю! Мое горе — настоящее!

— Знаю, знаю. Наши жизни тоже настоящие. Эта гостиница, Хилари, я, бедный Джордж, который неправильно выбрал колледж, завтрашний банкет на девятнадцать человек, проверка санитарных условий в следующую пятницу… Мы этим живем. Джина, мы можем тебя поддержать, но не нести на руках.

Она склонила голову и стала тщательно протирать обложку телефонной книги.

— Ладно.

— Вот и хорошо. Умница.

«Только не спрашивай, — мысленно взмолился он, — только не спрашивай, можно ли тебя любить, когда ты послушна. Не спрашивай». Джина подняла упавший бокал и поставила его в раковину.

— Прости, — натянуто проговорила она, — что причинила вам столько неудобств.

— Ты не…

— Я обязательно запишусь на прием к психологу. Вот увидишь. На следующей неделе.

Затем она вышла из кухни, высоко подняв голову — так она делана еще в школе, когда над ней смеялись из-за того, что у нее нет отца.

— Знаешь, — сказал Лоренс позже, шлепнувшись на кровать рядом с женой, — Фергус ведь поступил с ней так же, как отец: бросил ее.

Хилари не слушала. Она битый час разговаривала с Джорджем, который раз за разом повторял, что не только не хочет работать в гостинице, но и вообще не знает, чем заняться. Хилари очень расстроила бездеятельность сына. К тому же она вымоталась за день.

— Да. Нет.

Лоренс прижался лицом к ее спине и вздохнул.

— По крайней мере она сказала, что пойдет к врачу.

— Ага.

— На следующей неделе.

— Ага.

— Представляешь, даже пыталась швырнуть в меня бокал вина.

Хилари отодвинулась от мужа. Пока они с Джорджем разговаривали, он пролил черный кофе на их бежевый ковер и чуть не заплакал от досады. «Я ничтожество!» — воскликнул он. И это в девятнадцать лет…

— Давай спать, — сказала Хилари. — Я очень устала.

— А я думал, ты будешь рада…

Лоренс замолчал. С какой стати ей радоваться? Что такого особенного он сделал? Всего лишь поговорил со своей давней подругой, как делают нормальные взрослые люди.

— От меня благодарностей не жди, — сказала Хилари, взбивая подушку. — Она твоя подруга.

— Наша.

Молчание.

— Наша, — громче повторил Лоренс.

Хилари разозлилась:

— Не я ее выбирала, а ты! Я только ради тебя с ней подружилась, не забывай. — Она помолчала, потом добавила: — Уж пожалуйста! — И закрыла глаза.




В понедельник утром Джина встала пораньше, надела леггинсы и джинсовую рубашку и объявила, что возвращается домой. Хилари, разбиравшая грязное белье из большой корзины, прекратила отмечать галочкой простыни и сухо ответила: «Как пожелаешь».

Джина изумленно на нее уставилась. И это Хилари! Хилари, которая долгие годы была ее верным союзником, помогала возиться с Софи и утешала после ссор с Фергусом, теперь думает лишь о наволочках и полотенцах; да и сочувствия в ней не больше, чем в колючей проволоке… Джина вспомнила спектакль, на который они с Фергусом ходили в Лондоне, комедию в «Национальном театре». Начиналась она так: муж лежит в кровати и стонет от болей в спине. Рядом стоит жена. «О, почему тебе нисколько меня не жалко?» — восклицает он. А она отвечает: «Потому что я родилась с маленьким запасом жалости, и ты его весь исчерпал». Видимо, Хилари такая же.

— Вы были очень добры ко мне, спасибо.

— Не за что. На то и друзья.

— Надеюсь, я не злоупотребила вашей добротой, — Джина пыталась повторить нарочито вежливый тон подруги.

Та на секунду замерла, потом стала вытаскивать из корзины простыни.

— От меня, наверное, толку было мало, — сказала она.

— Ничего подобного, — ответила Джина.

Положение накалялось.

— Но ведь ты записалась к психологу, так? — Голос Хилари звучал сдавленно от того, что она работала наклонясь.

— Лоренс тебе сказал?..

— Да.

Джина смотрела на Хилари, склонившуюся над корзиной с белыми простынями и зелеными полотенцами. Ей вдруг захотелось ее толкнуть, прижать лицом к грязному белью и обругать. Она убрала руки за спину.

— Я вам очень благодарна. Правда. Не знаю, что бы я без вас делала. И куда бы пошла.

Хилари встала. Фраза «Мы всегда рады тебе помочь» чуть было не сорвалась с ее губ. Вместо этого она наклонилась к Джине, коснулась ее щеки и с облегчением сказала:

— Вот и слава Богу.




Джина вернулась в Хай-Плейс. Видимо, Софи недавно тут побывала, потому что в раковине стояла герань, которая в прошлый раз точно была на столе. Из плохо заверченного крана в горшок с докучливой монотонностью капала вода. Джина захотела позвонить Софи. «Я вернулась, — скажет она. — Насовсем». Она подошла к телефону, набрала номер Ви, потом положила трубку. Нет, покарано. Сначала надо записаться к психологу и доказать Софи и призраку Фергуса, что она сделала первый шажок от края жизни к ее центру.

Джина посмотрела на кухонные стулья, перевязанные бантами на шведский манер. Ей захотелось сесть, положить руки на лакированный стол и уронить голову. Нет, нельзя. Нельзя так думать. Джина механически, словно заводная игрушка, развернулась и взяла с полки «Желтые страницы». Фергус специально повесил здесь эту полочку из старых вязовых досок, которые нашел на свалке. Господи, ей было бы куда проще пережить развод, если бы муж хранил дома пластинки да старые запчасти! А здесь… по всему видно, что Фергус куда бережнее относился к дому, чем к ней, живой и хрупкой женщине, которую он обещал любить вечно…

Довольно, сказала себе Джина. Хватит. Она положила справочник на стол и принялась решительно листать страницы.




— Спасибо, что согласились так скоро меня принять, — вежливо поблагодарила Джина.

Психолога звали Диана Тейлор. Она была примерно Джининого возраста, с узким лицом в обрамлении кудрявых рыжих волос. Одета неприметно: юбка, рубашка, кардиган, бусы, обручальное кольцо. Она сидела рядом со столом, а не за ним, поэтому их с Джиной ничто не разделяло. На столе лежал большой, совершенно чистый блокнот — даже имени клиента не было.

— Один посетитель отменил встречу, — улыбнувшись, ответила Диана Тейлор. — Да и вам, наверное, неприятно ждать.

Джина смотрела мимо нее.

— Я не хотела приходить.

— Понимаю.

— То есть я не хочу быть человеком, которому нужна помощь психолога.

— Никто не хочет.

— Вы так и будете со мной разговаривать? Соглашаться с любыми моими словами? Утверждать, что мои поступки и чувства и вообще вся эта чудовищная ситуация абсолютно нормальны?

Диана Тейлор снова улыбнулась:

— Да.

— Черт! — Джина обхватила голову руками. — Тогда я буду злиться на вас не меньше, чем на Фергуса.

— Фергус? Кто это?

— Вы замужем?

— Да.

— Впервые?

— Нет, — ответила психолог. — Уже второй раз. За хозяином рыбной фермы. Он разводит радужную форель.

— Ваш первый муж вас бросил?

— В каком-то смысле. Он умер. И моя мама, полагая, что соболезнует, сказала: «Господи, у меня сердце кровью обливается, как подумаю, что ты больше никогда не будешь счастлива». И я спросила себя: «Неужели она права? Неужели я больше не хочу жить?» Но это было не так. И сейчас не так.

Джина наконец посмотрела ей в глаза.

— Почему в вестибюле столько цитат на стенах? Как в баптистской церкви.

— Нам их дарят клиенты. Эти слова помогли им справиться с горем.

— Помогли, говорите? Помогли!!! — воскликнула Джина. — Все только и говорят о помощи. «Обратись за помощью, Джина, запишись на прием к психологу. Я больше не могу тебе помогать, да и ты совсем не помогаешь Софи, верно?» От моей матери тоже помощи не дождешься, и спиртное не помогает, только хуже делается…

Диана Тейлор стала медленно катать ручку по столу.

— Под помощью мы понимаем лишь предоставление человеку возможности что-то сделать. В нашем случае это возможность исцелиться самостоятельно. Вот и все. — Она немного подумала и добавила: — Исцелиться от горя и печали.

Джина фыркнула.

— Хотите еще цитату? Моя любимая, — сказала Диана. — Шекспир, разумеется: «Пусть боль себя в стенаньях изливает: немая скорбь нам сердце разрывает»[1 - Перевод Ю. Корнеева.].

Джина промолчала. Она посмотрела на свои руки, на ноги в белых мокасинах, которые, по словам Фергуса, годились только для скучного гольфа где-нибудь на юге Испании.

— Если вы расскажете мне о Софи и Фергусе, мы сможем поговорить о вашем горе, — сказала Диана, катая ручку. — Например, сколько лет Софи?

— Шестнадцать. Мне сорок шесть, моей маме восемьдесят, а Фергусу — пятьдесят три. И он меня бросил.

— Бросил?

— Да! — почти закричала Джина. — Да, бросил! А зачем я, по-вашему, сюда пришла?

Психолог не ответила. Она взяла ручку и поставила ее в глиняную кружку с другими ручками. Помолчала. Джина смотрела на ее простые, крепкие, слегка неуклюжие руки и представляла, как мистер Тейлор с рыбной фермы надевает на ее палец золотое кольцо, обещая любить, хранить верность и утешать. Затем Джина посмотрела на свою левую руку. На ее безымянном пальце до сих пор было два кольца: свадебное — викторианское, с выгравированными лилиями, и обручальное — эдвардианское, с пятью жемчужинами и маленькими бриллиантами. Пять жемчужин означали пять слов: «Ты выйдешь за меня замуж?»

Джина сказала:

— Я так часто делаю глупости.

— Например?

— Фергус забрал половину вещей. Ровно половину. Посудомоечную машину, например, взял, а стиральную нет. Диван, но не кресла. Буфет из столовой, но не стол. А я как будто и не вижу, что этих вещей больше нет. Это одна из причин, почему я не могу находиться в доме. Понимаете, я обхожу мебель, которой нет! И ничего не могу поделать. — Она замолчала и посмотрела на Диану Тейлор. — Я уже три недели живу у друзей. Им, кажется, это надоело. Не знаю, то ли жена велела Лоренсу меня прогнать, то ли Лоренс сам так решил, но он уже попросил меня уехать. Я, конечно, их не виню… И в то же время виню.

— А Софи тоже живет у них?

— Нет.

— Тогда где?

— У бабушки. Сама захотела. Разве это не ужасно, разве не подло — быть не в силах помочь собственной дочери?

— Нет. В вашем положении — нет.

Джина встала.

— Почему вы не говорите, что я ужасная мать? Почему просто сидите, излучая терпение и понимание? Почему не скажете, что такое поведение непростительно для женщины сорока шести лет?

Диана Тейлор тоже встала.

— Потому что вы потрясены.

— Неужели?

— Поймите, в жизни любого человека неизбежны потери. Потеря молодости — пожалуй, первая и очень болезненная. Она вас меняет, но не убивает. Потери, подобные вашей, чаще всего вызывают потрясение.

— Чаще всего? То есть мой случай ничем не отличается от других? Меня легко и непринужденно бросил муж, потому что не может и минуты прожить рядом… хотите сказать, это случается со всеми?

Диана Тейлор наклонилась ближе. У нее были ясные карие глаза без всякой косметики.

— Вы уникальны. И ваш случай тоже. Но вы испытываете те же чувства, что и другие люди: сильные, непокорные чувства. Это горе.

— Горе, значит?..

— Да. Софи тоже его испытывает. Она горюет.

— Думаю, на сегодня хватит, — сказала Джина.

— Хорошо.

— Я еще приду…

Диана Тейлор пошла ее провожать. Она не ждала благодарности, просто кивнула. Джина кивнула в ответ. Невежливое получилось прощание. В приемной Джина увидела молодого человека в джинсах и кроссовках, с бритой головой и осунувшимся лицом. Он злобно разглядывал открытку на каминной полке. Надпись на ней гласила: «Когда судьба преподносит вам лимон, постарайтесь сделать из него лимонад». Юноша мельком глянул на Джину и буркнул: «Черт-те что!»




Ви шила шторы: красные, с подсолнухами и скорее ромбовидные, чем прямоугольные, — так показалось Софи, которая час или два наблюдала за бабушкой. Но она промолчала. Ви работала как вол, чтобы к закату повесить новые шторы вместо старых, клетчатых, и полюбоваться лучами солнца, пробивающимися сквозь желтые цветы. Она так увлеклась шитьем, что почти не разговаривала — впрочем, рот у нее все равно был забит французскими булавками, а грохот от швейной машинки стоял оглушительный. Поэтому Софи вскоре перестала делать вид, что ей интересно, и пошла проведать Дэна, который занимался своей коллекцией марок («играл в почтальона», как говорила Ви). Софи немного смыслила в филателии, и Дэн порой разрешал ей брать щипцами хрупкие и столь любимые им кусочки бумаги.

— В них есть какая-то тайна, — говорила Софи бабушке. — Не то что в подставках для пива.

— Тоже мне тайна! — возражала Ви. — Делай он их своими руками — вот тогда была бы тайна.

Когда Софи ушла, Ви подумала, не подрубить ли шторы вручную. Так они будут лучше висеть, но это займет в десять раз больше времени, чем если их прострочить. Она встряхнула одну штору. Ткань немного морщится…

— Вот это да! — удивилась вошедшая Джина. — Куда ты их повесишь?

— На кухню, — коротко ответила Ви и посмотрела на дочь. Та по-прежнему выглядела плохо. — Ну-ка поцелуй меня.

Джина послушалась. Щека у Ви была теплая и напудренная, как свежая лепешка.

— Мам, ты Софи не видела?

— Ушла только что к Дэну — разглядывать старые марки. А я уж думаю: когда ты за ней явишься?

— Прости за беспокойство…

— Софи при всем желании не может доставить мне беспокойство, — сказала Ви, бросив шитье и отправившись на кухню, чтобы поставить чайник. — Дело в тебе. В вас. Мать и дочь должны жить вместе.

— Поэтому я и пришла. Я была у психолога и…

— У психолога?!

— Да.

— Ты ненормальная, — с упреком сказала Ви.

— Мам, я…

Ви громко пустила воду в чайник, потом с силой бухнула им об стол.

— Все вы такие. Все. Только и думаете что о себе — всюду я, я, я, я! То ли дело мы. Мое поколение обходилось без этих умников в белых халатах. Мы просто жили. Я просто жила. Беременная села на поезд и начала новую жизнь. За душой — семнадцать фунтов да ребенок. А ты? У тебя прекрасный дом, куча вещей, которые и девать-то некуда, денег навалом, высшее образование и почти взрослая дочь. И что же ты сделала? Побежала плакаться Лоренсу и Хилари, у которых своих проблем хватает, а потом к психологу!.. Я тебе покажу психолога, Джина Ситчелл! Что он сказал, твой психолог? Про ответственность небось ни слова? Ты ни в чем не виновата, да? Ну конечно! Виноваты Фергус, я, плохая погода и политики…

Джина заткнула уши и прислонилась к косяку.

— Прекрати!

— Все, молчу.

Джина оперлась на стол.

— С чего ты так взбесилась? Мне что, уже и за помощью обратиться нельзя?

Ви промолчала. Ей вдруг захотелось расплакаться, и она стала сосредоточенно вынимать из буфета чашки и большую форму для выпечки с изображением Виндзорского замка.

— Мам?!

Ви бросила в чашки по пакетику чая, тяжело уселась и сложила руки на столе. На Джину она и не посмотрела.

— У тебя был муж.

— Да.

— И дом. И дочь, у которой был отец.

Джина села напротив матери. Та теребила кольца на пальцах.

— Теперь ты все это потеряла. Скандалила с мужем, не обращала внимания на дочь, и они оба ушли. Джина Ситчелл, у тебя была прекрасная семья, за которую тебе не пришлось бороться, не пришлось страдать, день за днем и год за годом принимая трудные решения…

— Погоди, — перебила ее Джина. — Я не бросала Фергуса. Это он меня бросил.

— А ты, конечно, тут ни при чем! — злобно ответила Ви и встала, чтобы снять с плиты шипящий чайник.

— Ты просто не можешь простить меня за потерю всего, чего у тебя никогда не было.

Молчание. Ви дрожащей рукой разлила воду по чашкам.

— Дело в твоем отношении, — наконец сказала она. — Ты строишь из себя беспомощную жертву, которая ни на что не способна.

— Разве тебе никогда не было плохо?

Ви передала ей чай.

— А почему, думаешь, я все время чем-нибудь занята? Подожди, пусть заварится.

— Мам, неужели лучше подавлять горе, а потом срываться на мне, чем признать его и попросить о помощи?

— Я на тебе не срываюсь. Не выдумывай оправданий. Я просто переживаю за тебя и за внучку. Что будет с Софи?

— Софи…

Ви выудила пакетик из чашки.

— Да, Софи. Она твоя дочь, и ты за нее в ответе.

— Я… я немного ее боюсь.

— В смысле?! — Ви изумленно уставилась на Джину.

— Софи обожает отца. Чуть ли не как мужчину. Вот и злится на меня, а я из-за этого ее побаиваюсь. Не знаю, что ей сказать. Вдобавок мне больно, одиноко и страшно! Разве не понятно, зачем я пошла к психологу?

Ви встала, открыла форму и протянула ее Джине. Внутри лежала половина торта, залитого глазурью и усыпанного засахаренными вишнями, похожими на драгоценные камни в бутафорской короне.

— Нет, спасибо.

Ви закрыла форму крышкой.

— Я тоже не хочу. — Она так и стояла с тортом в руках. — Мы все в конце концов остаемся одни. Согласна? Мы всю жизнь вынуждены мириться с самими собой. Себя не изменишь.

Джина молчала.

— Когда твой отец меня бросил, я подумала: ну все, с меня хватит, никому я больше не поверю. Все буду делать сама!

— Ты сразу так подумала? Или потом?

— Сразу. Вечером, сидя у себя в комнате на Чиксенд-стрит, я сказала себе: «Ви Ситчелл, тебе больше никогда не будет так плохо».

— Зато мне сейчас так же плохо! — воскликнула Джина. — И мой психолог — не умник в белом халате, а женщина в обычной одежде. Ее зовут Диана Тейлор, и она примерно моего возраста. У нее умер муж, а потом она вышла за другого. Она сказала, что я сейчас потрясена, что мои чувства совершенно нормальны. Она была добра ко мне, а я ей нагрубила.

— Как всегда. Вечно ты грубишь тем, кто хорошо к тебе относится. Особенно женщинам. — Она посмотрела из окна на крошечный садик, где сушилось на веревке ее белье. — Пора тебе вернуть Софи, вот что. Соберись с силами.

— Да.

— Ей нужна твоя забота.

— Да.

Ви снова повернулась к дочери.

— Я твоя мама, а ты — ее. Навсегда. Не забывай.




ГЛАВА 6


Почти каждый день наступал момент, когда кухня «Би-Хауса» превращалась в святилище. Становилось тепло и тихо, все рабочие столы сверкали чистотой, обед заканчивался, а ужин еще был не скоро, и в комнате воцарялся дух удовлетворения и предвкушения, который никто не осмеливался потревожить — хотя бы полчасика. В ясные дни сквозь западные окна кухню освещало солнце, мирно укладываясь на столы, доски, половники и ножи, словно подтверждая их наличие в неком божественном списке. Лишь в такие минуты Лоренс вспоминал, зачем посвятил жизнь гостинице, а не архитектуре или странствиям по Южному полушарию, о которых может отзываться с презрением лишь человек, никогда не знавший приключений.

В углу кухни у него был свой стол: самый обычный, прежде на нем держали умывальные принадлежности. Лоренс украсил его горшочком с лимонной вербеной, чтобы вдыхать ее аромат во время составления меню и заполнения ненавистных счетов. Сидя за этим столом и размышляя о чем-нибудь, он рассеянно рисовал человечков, у которых из головы выплывали пузыри мыслей, или теребил четки из синего стекла с черными глазками, купленные в отпуске. Еще на столе были серое мраморное яйцо, деревянный желудь (внутри его помещался желудь поменьше, из другой древесины) и красный глиняный дракон, которого Гас слепил в первом классе. Дальше лежали в ряд блокноты, захватанные и помятые от ежедневного использования. Эти блокноты Лоренс начал вести в тот день, когда сообщил беременной жене, что хочет научиться готовить.

— Где ты будешь учиться? — спросила Хилари, протирая очки полой свободной красной рубашки.

— Здесь. Я сам научусь.

Он закупил множество книг, авторами которых были пищевые аналитики, пищевые психологи и повара. Он составлял бесконечные списки разнообразных вкусов. Его первый блокнот начинался так: «Запах. Семь разновидностей: цветочный, мятный, гнилостный, горелый, пряный, хвойный и цитрусовый. Британская энциклопедия, издание 1924 года». Лоренс купил себе набор ножей и тренировался до тех пор, пока не научился резать чеснок и травы со скоростью пять-шесть ударов в секунду. Он приобрел всевозможную утварь из чугуна, нержавеющей стали, меди, бамбука, фарфора, стекла и принялся объяснять Хилари разницу между вымачиванием и маринованием, солением и засолом. Порой он неожиданно возникал перед женой с ложкой бульона, тушеной оленины или лимонного чатни, желая немедленно узнать ее мнение. Лоренс читал книги по кулинарии Элизы Актон, Мэри Френсис Кеннеди Фишер, Элизабет Дэвид и Джейн Григсон, покрывая поля пламенными восклицательными знаками. Когда родился Адам, он приехал в больницу не с цветами, шампанским или гранатовыми бусами (которыми Хилари весьма недвусмысленно восхищалась), а большим, похожим на хлеб кексом собственного изобретения с мараскиновыми вишнями и именем Адама, выложенным сверху из засахаренной апельсиновой цедры.

То были чудесные годы. Он чувствовал себя алхимиком или даже волшебником, а кухня представлялась ему храмом, лабораторией и машинным отделением одновременно. Хилари могла делать с гостиницей что угодно, как, впрочем, и с мальчиками, которые с малых лет уяснили, что на кухне папу беспокоить нельзя. Однако с увеличением отеля неизбежно пришли перемены. Вместо семи номеров стало двенадцать, и на кухне появилась первая партия стивов и кевинов — только-только из технических колледжей, со свеженькими дипломами, они должны были помогать Лоренсу, но почему-то их работа его не устраивала. Они шутили, курили, играли в футбол пустыми банками от колы и, сами того не сознавая, нарушали уединение и магию кухни. Через полгода эти юноши покидали Уиттингборн, искренне веря (подобно Джорджу), что настоящая жизнь ждет их в Бирмингеме или Лондоне. А Лоренсу приходилось заново натаскивать двух стивов и кевинов, которых в колледже учили не готовить, а обслуживать гостей и для густоты сыпать в соусы муку. Поварами они становились потому, что эта профессия всегда востребована. Как бы плохо ни жилось людям, есть им надо.

Лоренс — не без доли самобичевания — считал, что лишь несколько его помощников работали с интересом и увлеченностью. Особенно ему запомнился парень из семьи, в которой из всей кухонной утвари была одна сковородка, — по вечерам он ходил на курсы французского. Большинство же поварят только резали, помешивали и бланшировали, не в силах прочувствовать разницу между приготовлением пищи и простой стряпней.

Сидя за кухонным столом во время дневного затишья, Лоренс все чаще думал, что и он теперь скорее стряпает, нежели готовит. С ним произошло то же, что часто бывает с талантливыми учителями, которых назначают на высокие должности: учительство как таковое уступает место счетоводству и ведению дел. «Би-Хаус», увеличившись, стал не просто больше: он изменился до неузнаваемости.

Вместе с тем Лоренс и Хилари остались прежними. Да, поменялись их жизни, но не характеры и мнения. Хилари всегда была твердо убеждена, что их гостиница — не только семейное дело, но и дом. Она так и не наняла управляющего. «Управляющие сделают отель безликим и привнесут в него дух, чуждый Вудам, а ведь именно дух семьи лежит в основе „Би-Хауса“», — говорила Хилари. Теперь у нее было столько дел, что часть их неизбежно проникала на территорию Лоренса. Хилари завидовала целостности и неприкосновенности его творческого мира. Лоренс чувствовал, что в любую минуту она может добавить: «А обо мне ты подумал?»

Порой он задавался вопросом: вспоминает ли она о мечтах своей юности? Жалеет ли, что не стала врачом? Несколько лет назад он запросто спросил бы об этом жену, однако сейчас не горел желанием услышать ответ. В глубине души боялся, что Хилари втихомолку составляет список того, чем потом его попрекнет: «Би-Хаус», Уиттингборн, его должность шеф-повара. И еще Джина, которая всю жизнь была другом семьи, а теперь он почему-то стал за нее в ответе.

— Она твоя подруга, — по-детски заявила Хилари.

— Наша.

— Не я ее выбирала, а ты! Я только ради тебя с ней подружилась.

«Я тоже ее не выбирал, — подумал Лоренс, разминая в руках лист вербены. — Она просто появилась в моей жизни, а я появился в ее. Это было совпадение: такое же, как знакомство с Хилари. Я никогда не был влюблен в Джину, но сразу полюбил ее — она была такая милая и аккуратная, словно спелое яблоко: блестящие волосы, чистая кожа, ровные зубы. Я любил ее за одухотворенность, любопытство и богатое воображение. Джина мечтала изучать языки и путешествовать, и я часто представлял, как она будет восхищаться океанами и континентами, как ей будет интересно и хорошо. Однажды она сказала, что образование открывает перед нами множество дверей и мы должны пытаться войти в каждую. А потом Джина встретила Фергуса. Наверное, она увидела в нем очередную открытую дверь. В каком-то смысле так оно и было, однако стоило ей войти, как он захлопнулся и сбил ее с ног. А пока она силилась встать, Фергус прекрасно держался на ногах; он мог жить спокойно, лишь нарушая ее равновесие. Бедная Джина, бедная глупышка, она карабкалась в гору, а на самой вершине ее сбрасывали обратно в пропасть. Что хуже всего, Фергус вовсе не хотел причинять ей боль; он делал это из необходимости».

Наверху, в фойе, потолок которого по задумке сумасшедшего архитектора был на шесть футов выше кухонного, надрывался телефон. Потом кто-то схватил трубку — наверняка Хилари или Дон. Мимо в сторону гостиничной стоянки проехала машина. Стоянка была такая крошечная, что жильцам приходилось биться за свободное место: даже в солнечные дни многие возвращались пораньше, лишь бы поставить машину.

Открылась дверь, и на кухню вошел Кевин в красной бейсбольной кепке, надетой задом наперед. В руке он держал свернутую газету «Вечерний голос Уиттингборна».

— Привет, — безрадостно сказал Лоренс.

— Здрасьте! — ответил Кевин и захлопнул дверь с такой силой, что дрогнули стены. — Скоро построят обводную дорогу. И огромный супермаркет товаров для дома. Так в газете написали. Клево, да?

* * *


— Можно мне тут покурить?

— Нет! — отрезала Софи.

Она сидела за столом у себя в спальне, возле окошка, которое выходило на разбитый Фергусом средневековый сад, и ожесточенно писала что-то в тетради, сгорбившись и закрыв волосами листок.

— Да ладно тебе! — не унимался Гас.

Он лежал на ее кровати, прижав к груди зеленого плюшевого бегемота. Ви подарила внучке эту игрушку на седьмой день рождения. У бегемота был чудесный войлочный нос и задумчивые полуприкрытые глаза.

— Нет! Это моя спальня, и курить я здесь не разрешаю.

Гас опять подарил Софи цветы: три розы в белом облачке перекати-поля, украшенные листьями эвкалипта. Он очень вдумчиво выбирал этот букет и, кажется, угодил Софи. Она поставила его в черную вазу на столе.

— Соф…

— Мм?

— Ты чем занимаешься?

— Пишу.

Гас прижался носом к носу бегемота.

— Что пишешь?

Софи обернулась.

— Записываю свои чувства.

— Ух ты! Клево! — Он положил игрушку на живот и приподнялся на локтях. — У Адама есть таблетки. Экстази. Купил у Кевина.

— Адам — придурок, — строго ответила Софи.

— Не хочешь попробовать?

— Нет.

Гас сел.

— Ты что, обиделась?

— Нет. Точнее, не на тебя.

Он улыбнулся и несколько раз подбросил бегемота в воздух. Ему нравилось лежать на ее кровати, в которой она спала каждую ночь. Вместо ночных рубашек Софи носила большие мужские футболки. Одна такая висела на двери: темно-зеленая с какой-то надписью. Гас хотел было сказать, что после ухода Фергуса атмосфера в Хай-Плейс стала поприятнее, но вовремя понял, что Софи это не оценит. Он только спросил:

— Как мама?

Софи вернулась к своей писанине.

— Вроде ничего. Записалась к психологу. Твой папа ей посоветовал.

Гас обвел глазами бело-голубую комнату. Вещей здесь было много, но все равно складывалось впечатление порядка: как будто можно в любую минуту найти что угодно. Вместе с тем это была одинокая комната — книжки, картинки и подушки предназначались для одного человека.

— С Мэгги виделась?

— Нет, — ответила Софи, не прекращая писать.

— А с Паулой?

— Нет. Я с ними вижусь только в школе.

Гас сбросил ноги с кровати и вдруг заявил:

— Соф, тебе нужны подруги!

Она промолчала и еще больше сгорбилась над тетрадью.

— Соф…

— Я сейчас не могу думать об этом, — сухо проговорила она.

Он встал, последний раз улыбнулся бегемоту и бросил его на кровать. Тот упал вниз головой, показав плюшевое пузо.

— Я пошел.

— Ладно. Спасибо за цветы.

— Джордж скоро вернется домой.

— Да?

— Ага. Бросил учебу.

Софи подняла голову и глянула в окно.

— И почему все так делают? Если что-то не нравится, сразу бросают… — Она осеклась. Гас ждал, пока она договорит, и щупал ее ночную рубашку. Но Софи снова начала писать.

— Ну, пока, — сказал он и вышел.

Спускаясь по лестнице, он старался не топать. В доме, несмотря на оживленное движение снаружи, стояла неестественная тишина. На ступеньках толстый чистый ковер, вроде бы новый, все двери в комнаты закрыты. Гас боялся встретить Джину: обычное «здравствуйте» сейчас неуместно, а любой другой разговор выше его сил. С Софи все обстояло иначе. Даже когда она сердилась, Гас хотел, чтобы она: а) была с ним и б) была относительно счастлива. Именно в таком порядке. А Джина — это мама. Как можно осчастливить чью-то маму?! Ему и своей хватало, а уж о чужой и речи не шло.

Он замер на последней ступеньке. Джина разговаривала по телефону в гостиной, сидя на ковре. В джинсах. Хилари почти никогда их не носила — говорила, что хватит с нее и трех сыновей, которые из джинсов не вылезают.

— Просто хотела тебя поблагодарить. Я была у нее три раза, и она начинает мне нравиться… Вроде бы знает свое дело и по-настоящему мне сочувствует. Я возвращаюсь к жизни…

Гас сглотнул. Вот такого разговора он и избегал. Три недели подряд Джина вела подобные беседы у них на кухне, если не спала и не плакала. Гас прокрался, точно воришка, вдоль стены, пробежал через кухню к двери и был таков.




Когда Хилари заехала на парковку возле мелкооптового магазина, на улице шел дождь: теплый летний дождь, от которого асфальт становился скользким. Совершив удачный маневр, она лишила водителя фургона последнего свободного места у выхода и на пару секунд прибавила громкость радио, чтобы не слышать его криков. На его месте она бы тоже разозлилась, но только если бы была мужчиной. Мужчины вообще иррациональны во всем, что касается вождения: автомобили превращают их в пещерных людей — сплошной рык, дубинки и грубая сила. Она выбралась из машины, заперла ее и улыбнулась водителю фургона.

Она любила закупаться в мелкооптовых магазинах. С одной стороны, никакой романтики, а с другой — удобно и быстро. К тому же покупки давали ей возможность выбраться из «Би-Хауса» по делам, что приятно успокаивало ее чувство долга. Однажды вместе с Хилари была ее сестра Ванесса, которая искренне изумилась миру опта. Этот мир состоял из огромных банок с бобами, гигантских рулонов бумажных полотенец, асфальтных плит стирального порошка и кусков бекона размером со свинью. Ванесса никак не могла взять в толк: неужели Хилари мечтала о такой жизни? Лоренс, конечно, душка, но уж точно не делец — так считала вся семья. А как же редкостный ум Хилари? Ее образование? В глазах родителей работа не по специальности была невообразимо страшным грехом.

Хилари засунула пластиковую членскую карточку в автомат при входе и прошла через турникет. Внутри играла мягкая, безликая музыка, которой полагалось убеждать покупателей, что покупки — не рутинная обязанность, а приятное и умиротворяющее занятие, не лишенное своей прелести. Впереди горели неоном огромные стеллажи высотой с кафедральный собор, охраняемые гигантскими автопогрузчиками, которые бережно и грациозно, точно жирафы, снимали тюки и коробки с верхних полок.

У Хилари не было списка покупок. Двадцать лет управления гостиницей сделали свое дело: перечень нужных вещей хранился у нее в голове, точно карточка в картотеке. Ванесса поразилась памяти сестры и сказала, что хотела бы так же легко запоминать истории болезней. Наступило неловкое молчание — обе подумали о том, как непохожи их жизни: у Ванессы медицинская практика и строго определенные часы работы, а Хилари без конца занята чем-то, что ее сестра считает не профессией, а хобби.

Вчера вечером Хилари ей позвонила — не по делу, а просто так, что вообще-то было на нее не похоже.

Ванесса вышла замуж за адвоката. У них были две прилежные дочки: одна уже работала стоматологом, другая училась на бухгалтера. Стоматолог вышла замуж и жила отдельно, а трубку в тот вечер взяла будущая бухгалтер.

— О, тетя Хилари! Как поживаете? Я хорошо, только экзамены достали. Застрелюсь, если не сдам, честное слово!.. Нет, она здесь, разгадывает кроссворд. Сейчас позову.

— Хилари, — сказала Ванесса, подойдя к телефону, — вообще-то я не кроссворды разгадываю, а пишу чудовищно заумное письмо в «Телеграф» о мошенничестве в сфере медицинского страхования. Что ты хотела?

— Даже не знаю, — ответила Хилари и представила, как сестра сидит в уютной лондонской гостиной с набивными обоями и просторными креслами. — Может, просто поплакаться?

— Понятно. На что-то конкретное?

Хилари вдруг подумалось, что затея со звонком Ванессе была идиотская, учитывая ее практичный взгляд на вещи. И все-таки она сестра, да и звонить-то больше некому.

— Сидишь удобно?

— Нет, погоди минутку… Ага. Выкладывай.

— Отель забит под завязку уже пять недель подряд. Беда с персоналом. Джордж сказал, что мы были правы, когда отговаривали его поступать на факультет гостиничного дела, и теперь он бросает учебу. Адам даже не пытается найти летнюю работу, чем сводит меня с ума. И мне не нравится его компания. Гасу четырнадцать, и он во всем подражает Адаму. Лоренс только готовит, от него никакой помощи. Фергус бросил Джину. Она прожила у нас три недели, пока я не взбеленилась и не попросила ее взять себя в руки.

— Ничего себе! — воскликнула Ванесса. — А почему он ее бросил? У них же все было замечательно!

— Фергус ужасно себя повел. Сказал, что Джина изменилась, и теперь он не хочет с ней жить. Она горюет, и мне искренне, по-настоящему ее жаль, но в то же время я больше видеть ее не могу.

— Понятно. А других подруг у тебя нет?

— Нет. Близких нет. Уж не знаю почему. Времени мало, да и все знакомые исключительно по бизнесу. Джина с Фергусом тоже не обзавелись друзьями. Хоть они и любили ругаться на людях, приглашать курящих и пьющих гостей им было накладно: уж больно дом дорогой. Наверное, я просто устала.

— Да, — согласилась Ванесса. — Гол ос у тебя утомленный. А что Лоренс?

— Я же говорю: целыми днями на кухне. Меня это жутко бесит.

Наступило молчание. Хилари ждала, когда старшая сестра припомнит ей, какой вспыльчивой и нетерпеливой она была в детстве, как скверно вела себя на семейных ужинах и праздниках.

Однако Ванесса неожиданно сказала:

— Такая неприязнь часто возникает между людьми, но она не может разрушить настоящую любовь.

— Что?!

— Просто у вас сейчас черная полоса. Ты переживаешь по-своему, Лоренс иначе. Вот и все. Может, он тоже на тебя злится.

— Господи! Ты и со своими футболистами так разговариваешь?

— Нет, — ответила Ванесса. — Обычно мы обсуждаем их коленные чашечки. Чашечки для них — центр мироздания. А у тебя другой центр. Бедный Джордж…

— Да…

— У Адама все так серьезно? Наркотиками увлекся?

— Может быть.

— Это нужно сразу пресечь. Вовремя.

Хилари покрепче сжала трубку.

— Наверное, со всеми бывает. Всем тяжело.

— Такова жизнь, Хил. Позвони, если понадобится моя помощь с Адамом. Я немного разбираюсь в этих делах. Самое главное — не позволить ему зайти слишком далеко.

Хилари вспомнила о двух таблетках, завернутых в фольгу, которые она нашла в его грязных джинсах. Адам потом сказал, что это ерунда, таблетки для вечеринок, ничего тяжелого он не принимает.

«Сколько ты за них заплатил?»

«Не очень много», — ответил он, глядя ей в глаза, но Хилари заметила, с каким сожалением он смывал их в унитаз.

«Ты дурак, — сказала она. — Глупый и дрянной мальчишка. Правда, у меня есть подозрение, что ты нарочно забыл их в джинсах, чтобы я их нашла и помогла тебе завязать. Считай, с наркотиками покончено».

— Спасибо, — поблагодарила она Ванессу. — Я позвоню в случае чего. И спасибо за сочувствие.

Они недолго помолчали. Хилари ждала, когда же Ванесса заявит, что всех этих бед и сложностей можно было избежать, если бы она правильно расставила приоритеты.

Обязательно звони. Обычно к шести я дома, хотя по четвергам задерживаюсь.

Бросая в тележку упаковку из двенадцати бутылок моющего средства для ванн, Хилари подумала, что Ванесса еще никогда не была такой отзывчивой. В детстве она не любила меняться одеждой или экспериментировать с краской для волос. Ванесса во всем была педантична и щепетильна: запоминала дни рождения, перед экзаменами посылала открытки с пожеланиями удачи, благодарностей не ждала и не хотела. Однажды Лоренс с Хилари вволю посмеялись над ее сексуальной жизнью с Максом, который выращивал фуксии и обожал географические карты. Интересно, они вообще сексом занимаются? И если да, то как избегают лишних прикосновений? Делают это на стуле? Или на стремянке? Может, на трапеции? Некоторые догадки были откровенно мерзкие, и Хилари с Лоренсом хохотали до упаду. Теперь ей было грустно об этом вспоминать. Она положила в тележку фольгу, большую коробку мыла и покатила дальше, к полотенцам и туалетной бумаге.

Надо было взять с собой Адама, чтобы помог донести покупки до машины, но она поручила ему стричь газон, а Гасу — подравнивать края. За это она заплатит Гасу два фунта в час, а Адаму — два с половиной. Может, лучше не давать ему деньги? Но тогда он начнет добывать их любой ценой… Хилари вздохнула. Белой бумаги не было, только пастельных цветов. Пожалуй, самый терпимый — зеленый. Она взяла сорок восемь рулонов двумя упаковками.

Еще надо подумать о Софи, которой она обещала летнюю работу. Фергус подкинул им громадную свинью, и у Хилари все вылетело из головы. Бедная девочка бродит по пустому дому, пока ее мать хандрит или болтает с психологом. Наверное, Софи согласится стелить постели и мыть посуду. Бедняжка! Хилари вдруг стало радостно за Адама. Пусть он не во всем знает меру, это лучше, чем быть как Софи. Она очень милая и добрая девочка, но такая угрюмая… Хилари потянулась за коробкой чистящих салфеток. Вот уж кто точно не знает сильных переживаний.




ГЛАВА 7


— Милая, все хорошо, — сказал Дэн. — Я чуток притомился.

Ви поставила ярко-голубую вазу с оранжевыми гладиолусами на первый попавшийся столик в гостиной.

— Да ты ничегошеньки не делал с утра!

Дэн сидел в своем кресле с обивкой под гобелен, аккуратно сложив газету на коленях.

— Наверное, это от жары. Она меня убивает.

— У тебя нигде не болит? — встревоженно спросила Ви. — Ничего не утаиваешь?

Он покачал головой и улыбнулся:

— Все прекрасно.

— Хочешь, принесу тебе обед? Кусочек пирога и салат…

Дэн вновь покачал головой:

— Нет, спасибо. Жара меня доконала. Мечтаю только о лимонаде. Как Софи?

Ви уселась напротив. На ней было платье в изумрудных и желтых цветах. Она принялась разглаживать юбку на коленях.

— Молчит как рыба.

— Бедняжка.

— Я, конечно, не хочу, чтобы она много думала об отце, но нам не мешало бы и поговорить. Хорошо это или плохо, он ее папа, и он не умер, в конце концов!

— Звонил? — поинтересовался Дэн, разложив и сложив газету.

— Звонит иногда. Софи отказывается с ним разговаривать. Мол, письмо ему пишет. — Ви фыркнула. — Вот еще выдумала! По мне, от этих писем сплошные беды. Что написано пером, не вырубишь топором.

— Когда я служил в торговом флоте, — припомнил Дэн, — я мечтал о весточках от Памелы. Но и боялся их, потому что она была довольно скупа на слова и после ее писем подчас становилось еще хуже. Казалось, она что-то скрывает, недоговаривает.

— Я бы так ни за что не делала. Всю правду бы тебе выкладывала.

— Знаю, знаю. Ты у меня совсем другая, слава Богу.

— Ты озяб, — вдруг заметила Ви, уронив его руку.

— Нет…

— Давай-ка выйдем на солнце. Сядешь на стульчик, а я шитье принесу…

— Ви, не надо. Мне здесь лучше, честное слово. Свет на улице слишком яркий. И мне не холодно. Мне никогда не холодно, если ты рядом.

Она озабоченно на него посмотрела. Дэн был так мил в светло-зеленой рубашке, галстуке с узором пейсли и желтом шерстяном жилете…

— Если с тобой что-то случится…

— Ничего не случится. Мы, моряки, — парни крепкие. Просолены насквозь. Вот скажи, ты меня когда-нибудь видела больным?

— Все бывает в первый раз, — ответила Ви. — Как тебе спалось?

— Великолепно! — чересчур живо отозвался Дэн. — И вообще ты уже спрашивала утром, когда чай принесла.

Ви хихикнула.

— Понравилась моя новая ночнушка?

Он улыбнулся:

— Ярко вата…

Ночная рубашка была цвета фуксии, с белым кружевом на груди. Убийственное зрелище в сочетании с алым плащом.

— Тебе одно бежевое подавай. На другие цвета ты только в солнечных очках и смотришь…

— Я тебя люблю, — вдруг сказал Дэн.

В и умолкла.

Он наклонился поближе.

— Люблю тебя больше всех на свете. Даже не знал, что способен на такое.

Она чуть не расплакалась и стала искать в рукаве платок.

— О Дэн…

— Ты изменила мою жизнь, — продолжал он. — Вместе с тобой в ней появилось солнце. Правда.

Ви громко высморкалась.

— А ты что скажешь? — спросил Дэн.

— То же самое, — хрипло прошептала она. — То же самое.

— Вот те на! — Он улыбнулся. — Дед с бабкой влюбились!

— Какая разница, сколько нам лет…

— Правильно. Ну и где мой лимонад?

Ви встала, покряхтывая.

— И рукоделие захвачу.

— Какое?

Дэн смотрел на нее с любовью. Он знал все ее вышивки и картины наперечет.

— Экран для камина. Помнишь его? С совой и котенком.

Он удовлетворенно улыбнулся:

— A-а, так это же мы с тобой, милая. Мы с тобой.




Человек из агентства недвижимости пообещал не задерживать Джину, но ему все-таки нужно было замерить комнаты. Он помахал перед ней картонной папкой.

— Видите ли, мне дали указания…

— Кто дал? Мистер Бедфорд?

— Да.

— С его стороны было бы очень любезно передать вам указания через меня, — проговорила Джина, понимая, что она несправедлива.

Агент промолчал, похоже, смутившись. Бедняга. В синем костюме и галстуке с крошечными пингвинчиками. Не его вина, что Фергус лишь раз намекнул ей о продаже дома, а все остальные важные решения принял самостоятельно.

— Простите, — смягчилась Джина. — Вы тут ни при чем.

— Да уж…

— Налить вам кофе?

— Если не затруднит.

Джина провела его на кухню, которую он осмотрел с заметным восхищением.

— Шкафы из вяза. Стол березовый, изготовлен учеником самого Эрнеста Джимсопа.

Агент записывал: «Духовой шкаф и варочная поверхность раздельные, светорегуляторы, труба для посудомоечной машины подведена».

— Полы из батского камня. Муж нашел эту плитку в старом доме, идущем на слом.

«С западной стороны, — писал агент, — шкафы с полками. Дверь в сад».

— Вы хоть что-нибудь скажете о том, как прекрасно здесь все отреставрировано? — не выдержала Джина. Она потянулась к кофеварке, потом передумала и достала банку растворимого кофе.

— Разумеется, мы подчеркнем, что здание старинное и в хорошем состоянии.

Джина злорадствовала: Фергус многие годы посвятил Хай-Плейс, и вот как его теперь опишут в каталоге! Значит, он не прав, нельзя было столько любви отдавать вещам, а не близким людям. Джина утешилась, и от этого ей стало неловко. Интересно, о новом жилище Фергус тоже будет заботиться? Чтобы купить его, он взял большую ссуду на развитие бизнеса. После продажи Хай-Плейс они с мужем поделят выручку ровно пополам, как и вещи.

— Не ходи к адвокату, — попросил ее Фергус по телефону. — Не подавай на развод. Волокита влетит нам в крупную сумму. Смысла все равно нет.

— Как это нет смысла? — Джина сорвалась на крик: — Нет смысла?! А развод ты получить не хочешь?

— Зачем? Ты ведь пока не выходишь замуж.

— А ты?! — вскричала она.

— О нет, я больше не женюсь, — уверенно заявил Фергус. — В любом случае развод только расстроит Софи.

Джина с силой бросила трубку, но промахнулась, и та слетела на пол. Было слышно, как Фергус без особого волнения зовет ее. Невыносимо! Он загнал ее в ловушку, поймал в паутину. Нет ни единого способа ему отомстить.

— Возьмите. — Джина протянула агенту кофе. — Я покажу вам дом.

Они поднялись на второй этаж, и Джина остановилась возле спальни Софи.

— Комната моей дочери.

Агент кивнул, сворачивая мерную ленту. Джина тихо постучала в дверь.

— Соф?

— Да.

— Можно нам войти?

Дверь открылась. Софи была в наушниках.

— Зачем?

— Это мистер…

— Эллис, — нашелся агент. — Мистер Эллис из агентства недвижимости «Бартон и Нукс».

Софи молча уставилась в окно, на высокое серое небо.

Мистер Эллис сдавленно пробормотал:

— Чудесная комната.

— Да, — согласилась Джина.

Софи пожала плечами, взяла журнал и прикрыла им исписанный листок, который лежал на столе.

— Два окна. Замечательно.

— Софи…

— Да?

— Когда мы продадим этот дом, то купим другой, и в твоем распоряжении будет целый этаж.

— Извините… — Мистер Эллис просунул ленту под стол, до самой стены. — Ага, спасибо. Двенадцать футов десять дюймов.

Не оборачиваясь, Софи проговорила:

— Знаешь, мне сейчас не до нового дома.

Джина вспомнила слова Дианы Тейлор: «Попытайтесь не подливать масла в огонь. Это бессмысленно. Направьте лишнюю энергию в полезное русло».

Легко сказать. Джина выпалила:

— А я тут при чем?!

Софи резко обернулась и смерила мать злобным взглядом. Потом сорвала наушники, бросила их на кровать и выбежала из комнаты, хлопнув дверью. Наступила тишина. Мистер Эллис медленно свернул ленту.

— Простите…

Джина посмотрела на агента: жалкий, маленький, костлявый. Плохая кожа, дурная стрижка. Вокруг бушует семейный скандал, а он, бедный, пытается замерить комнату.

— И вы меня простите. Мне очень жаль, правда.




Когда мистер Эллис ушел («Я еще посоветуюсь с коллегами, но примерная цена вашему дому — двести двадцать пять тысяч фунтов»), Джина села за фортепиано. В последние недели она совсем забросила музыку. Летом учеников почти не было, а тем, кто звонил, она отвечала, что скоро уезжает в отпуск.

Джина сыграла два такта из «Фантазии» Моцарта, которую любили играть на экзамене ученики шестой ступени. Получилось бездушно. Она не чувствовала ни малейшего интереса ни к музыке, ни к детям, в которых воспитала любовь к фортепиано и которыми прежде гордилась, ведь в тринадцать лет они уже сами хотели заниматься. «Надеюсь, к десяти годам ты достигнешь шестой ступени, а к двадцати одному сможешь играть сонаты Бетховена целиком», — говорила ока новеньким.

Джина вздохнула и убрала руки с клавиш. Ее вдруг охватила ностальгия. Она вспомнила дни своего чудесного прошлого, когда Фергус уезжал по делам в город, Софи уходила в школу, она давала уроки, а в холодильнике ждали продукты для ужина…

«Будьте осторожны с воспоминаниями, — предупредила ее Диана Тейлор. — Не надо идеализировать прошлое, иначе вы изведете себя сожалениями. И ностальгией. Ностальгия — жестокий убийца».

— Можно войти? — спросил Лоренс.

Джина обернулась. В хлопковых брюках и голубой рубашке с закатанными рукавами он стоял в дверях гостиной и держал блюдо.

— Захотелось тебя угостить.

— Лоренс!

Она бросилась к нему с объятиями и расцеловала.

— Это китайские блинчики. Начинка овощная, так что Софи тоже может поесть. Как дела?

Джина взяла блюдо и приподняла фольгу: под ней в блестящем коричневом соусе лежали шесть полукруглых блинчиков.

— Как мило!

— Я подумал, это лучше, чем цветы… ты говорила — их приносят на похороны.

Она улыбнулась:

— Правда? Как здорово, что я так сказала! Выглядит невероятно аппетитно.

— Да и ты неплохо выглядишь.

— Кажется, мне уже лучше.

— Здорово! Я за этим и пришел.

Джина прошла на кухню и поставила блюдо в холодильник.

— Пойдем в сад. Надоело дома сидеть! Только что приходил агент замерять дом. Мне теперь очень неудобно. Софи устроила сцену и убежала.

— Знаю. Она у нас.

Джина резко обернулась.

— Да?

— Ага. Хилари даст ей работу. Она уже давно хотела, просто замоталась. Так что Софи успеет хотя бы месяц поработать.

Джина поднялась на ромашковую поляну.

— Она мне ничего не говорила.

— Правда? А ты против?

— Не знаю… Мы постоянно молчим. Она считает, что это моя вина, понимаешь? Если бы я в то утро не раскричалась, Фергус бы не ушел. Мой скандал был для него последней каплей.

Лоренс сел на готическую скамью. Фергус не забрал ее, однако дал понять, что приносит большую жертву. «Ее сделали специально для нашего сада, пусть здесь и останется. При продаже дом от этого только выиграет».

— Я даже поговорить с ней не могу. На вопросы про ужин она отвечает, а все остальное время молчит.

Если честно, я ревную. Ужасно боюсь, что она будет ездить к нему в гости и что у них появится другая жизнь, о которой я ничего не буду знать. — Джина села рядом с Лоренсом и вдруг с жаром добавила: — Как же я рада тебя видеть!

— Я не хотел, чтобы ты считала меня грубияном. А то выгнал тебя из дома… Проявил «строгую любовь», как говорят американцы.

— Никакой ты не грубиян. Тогда я жутко разозлилась, но потом все поняла. И вообще ты был прав. Я теперь хожу к психологу. Ну, я говорила уже по телефону. Она очень милая.

Лоренс оперся локтями на колени.

— Опиши ее.

— Лет сорок, рыжие кудрявые волосы, одежда мягких цветов, хотя сама она далеко не мягкая. Скорее холодноватая, отчужденная. Что-то вроде учительницы или няни. — Джина широко улыбнулась. — И мне очень понравилось с ней разговаривать.

Он тоже улыбнулся:

— Не сомневаюсь. Ты у нас та еще болтушка.

— Ага, и ей можно грубить.

— Это тоже по твоей части.

Она пихнула его в бок.

— Хам!

— Хам, который отлично тебя знает, — согласился Лоренс. — И который страшно рад, что к тебе возвращается чувство юмора. Неделю назад ты выглядела так, будто тебя ударили по лицу.

Она опустила глаза.

— Джина.

— Мм?

— Ты еще хочешь, чтобы он вернулся?

Она молча сцепила и расцепила пальцы. Потом сунула руки в карманы джинсовой куртки и очень осторожно, будто ее слова могли быть использованы против нее, произнесла:

— Уже не так, как раньше.

Лоренс вздохнул и встал.

— Ну, мне пора к плите. Вчера в ресторане было четырнадцать посетителей, не считая постояльцев.

— Как Хилари?

Лоренс нахмурился.

— Устала до чертиков.

— Боюсь, это я ее доконала.

— Нет, ты тут ни при чем. А если и при чем, то все остальное ее доконало не меньше. Она нашла у Адама экстази, а у Гаса — пачку «Мальборо».

— Ви бы сейчас сказала: «В армии их бы сразу уму-разуму научили».

Лоренс улыбнулся:

— И Хилари с ней согласилась бы! — Он поцеловал Джину в щеку. Как всегда, она пахла свежими лимонами. Хилари же пахла пряностями. — Береги себя. А я буду подкармливать твое разбитое сердце. Заходи в гости.

Джина помолчала — вспомнила Хилари, склонившуюся над корзиной для грязного белья. Подруга была рада ее уходу.

— Зайду, когда у вас станет меньше дел…

— Нет, в любое время.

Они улыбнулись друг другу.

— Раньше ты говорила: «Проваливай».

— Ну, тогда проваливай!

Лоренс пересек ромашковую поляну и спустился на широкую тропинку, огибавшую дом. Затем послал Джине воздушный поцелуй и исчез за воротами.




По понедельникам на уиттингборнской рыночной площади появлялись десятки палаток с одеждой; ряды пестрели яркими спортивными костюмами, футболками и китайскими кроссовками. По пятницам вместо одежных палаток открывались сырная и рыбная, лоток с любимыми орехами и сухофруктами Софи и омерзительный мясной фургон — с потолка свисали целые туши в полиэтиленовых пакетах. Сами мясники были красные, под цвет товара; они громко выкрикивали цены и огромными ножами рубили кости. Проходя мимо этого фургона, Софи всегда отводила глаза. В ее классе учился мальчик, который по субботам подрабатывал у мясника; когда он листал Шекспира, она с отвращением и замиранием сердца наблюдала за его руками.

— Купи себе темную юбку, — велела ей Хилари, — необязательно очень длинную, но скромную. И пару белых блузок без оборок. Много тратить на одежду не советую — без пятен на кухне не обходится: то клиент что-нибудь прольет, то Кевин. Сначала сходи на рынок. Среди всякого хлама там иногда можно найти нормальную вещь, да и портить их не жалко. Потом принесешь мне чеки.

Хилари показала Софи столовую, шкафы и буфеты с посудой и салфетками; научила стелить скатерти крест-накрест — изумрудную поверх белой; соль и перец ставить рядом с тонкой белой вазой. «Никогда не клади салфетки в винные бокалы. И не говори „Приятного аппетита“, не то Лоренс тебя задушит».

Затем она познакомила Софи с Лотте, шведкой, вышедшей замуж за англичанина из Уиттингборна. Она убирала в номерах на пару с Алмой, у которой была больная спина и семь внуков. «Непредсказуема, как погода, — говорила про нее Хилари, — но работает как вол».

У Лотте были светло-голубые глаза, белокурые волосы, которые она убирала в хвост, и низкий голос. Она родилась чуть южнее Северного полярного круга в местечке под названием Боден и благодарила судьбу, что смогла оттуда уехать. Даже за миллион фунтов она бы туда не вернулась. Лотте показала Софи, как надо правильно заправлять постель.

— Некоторые постояльцы разводят страшную грязь в ванной. Другие курят в постели. Это запрещено, но они все равно курят.

На кухне с ней поздоровался Стив:

— Привет! А ты с моим братишкой знакома.

— Правда?

— Ага. Аланом звать. Он в твоей школе учится.

— Алан…

— Ну да, худой такой парень. Зубы большие. Придурок полный. Алан Мане.

Софи кивнула.

— Вы с Кевином будете мыть посуду. Кев — прикольный чувак.

— Я, видимо, все понемногу буду делать, — ответила Софи. — Смотря что скажет Хил… миссис Вуд. Ну, или смотря у кого мигрень.

Стив скатывал хлебное тесто в булочки.

— Вообще тут ничего. Старый Ларри — мировой мужик, с прибабахом, конечно, но мировой. А ты и жить здесь будешь?

— Нет, только если работы много, чтобы ночью домой не идти.

Хилари сказала, что может выделить ей спальню, если Софи не хочет возвращаться в темноте. До Хай-Плейс идти было всего пять минут; Софи поняла: Хилари не о безопасности печется.

— Я могла бы отправлять с тобой кого-нибудь из мальчишек, но они не всегда дома. Так что пусть у тебя будет запаской вариант.

Софи была довольна. В этой спальне были кривой потолок и скрипучая кровать с таким древним лоскутным покрывалом, что некоторые лоскутки протерлись до самой подкладки. Она частенько здесь ночевала, радуясь мягкой перине, скрипу и тому, что по обе стороны от нее храпели за стенами мальчишки, Гас и Джордж. В Хай-Плейс на втором этаже, кроме нее, никто не жил; в соседней комнате стоял шкаф с чемоданами и ее детскими вещами. Вообще-то ничего плохого в этом не было, ко Софи нравилось спать среди людей. Пусть они и храпели.

Торговец одеждой был сикх, у него на голове красовался неимоверно замысловатый голубой тюрбан.

— Есть толстовка с фотографией Мика Хакнолла из «Симпли ред». Или вот с Крисом де Бургом.

Софи покачала головой. На ветру развевались дешевые вещи, сшитые в таких условиях, что при мысли о них Софи бросало в дрожь не меньше, чем от мясного фургона. Ей довелось прочитать статью в воскресной газете с фотографиями темных и грязных пошивочных цехов, где люди вкалывали чуть ли не бесплатно. Она показала на черную юбку.

— Есть такая сорок второго размера? Или сорокового…

Он улыбнулся:

— Хотите, я сниму мерку?

— Нет, спасибо. Просто покажите, я пойму.

Он длинным шестом достал юбку и протянул Софи. Вид у юбки был скучный — в самый раз. «Никаких разрезов, декольте или мини. Прости, Соф, но так уж принято. Прямо как в школе».

Она потрогала ткань, на ощупь тонкую и шершавую.

— И две рубашки, пожалуйста. Как можно проще, тоже сорок второго.

Откуда-то сверху он достал блузку из светло-голубого атласного материала. Пуговицы были черные, в форме звездочек.

— Держите. С вас восемь девяносто девять. Качественный полиэстер. Отличный крой.

* * *


— Мне кажется, с ними надо поговорить, — сказала Кэт Барнетт, смотрительница Орчард-Клоуз.

Она стояла у окна гостиной и смотрела на двор, где ровными рядами, точно солдаты в ярких мундирах, цвели бархатцы Дэна.

Дуг Барнетт читал программу сегодняшних скачек на ипподроме в Винкантоне.

— Не надо, Кэт. Оставь стариков в покое.

Она помедлила.

— На них поступают жалобы, вот в чем дело. Нельзя же разгуливать по двору в одной ночнушке! Она приходит к нему в семь утра и порой остается на целый час.

Дуг пометил звездочкой Двойную Беду и Мантру.

— Кэт, не глупи. Им восемьдесят лет. Что они могут плохого делать? А если и делают, нам-то какая разница?! Да пусть они хоть помрут за этим занятием! Прекрасная смерть, я считаю.

— Дело не в них, Дуг, а в соседях. Миссис Хеннел — директор школы на пенсии, а мистер Паже — бывший секретарь муниципалитета. Почтенные люди. У них свои требования к окружающим. Им не нравится смотреть, как Ви Ситчелл бегает по двору в одном белье, точно какая-нибудь распутница!

Дуг ухмыльнулся:

— Неужто ее белье так сексуально?

— И все-таки надо с ней поговорить. Правда.

— Она тебя живьем съест, милая. Ее острым языком можно хлеб резать.

Кэт отошла от окна и села за стол, сложив руки на скатерти. Строго посмотрела на программу скачек.

— Ради Бога, не транжирь деньги.

— Да не транжирю я! Всего-то семь фунтов поставлю.

— А может, — продолжала Кэт, — мне поговорить с мистером Брэдшоу? Он такой милый старичок. Вдруг она к нему пристает, а он из вежливости не может дать ей отпор?

Дуг пожал плечами:

— Попробуй, если хочешь.

— Вреда не будет. Я просто поинтересуюсь.

Кэт встала.

— Ты пойдешь к букмекеру?

Он посмотрел на часы.

— Через десять минут.

— Купишь пачку «Силк кат», хорошо? Чувствую, мне захочется курить после этого разговора.




Дэн пригласил Кэт Баркетт в свою чистую темную гостиную: шторы были наполовину задернуты. Играла музыка. Веселая и романтическая мелодия показалась Кэт знакомой. Она навевала мысли о кринолинах, балах и хрустальных люстрах.

— Извините. — Дэн подскочил к проигрывателю и снял иголку с пластинки. — «Веселая вдова», — виновато проговорил он. — Обожаю эту оперетту.

— Действительно, очень милая, — сказала Кэт. — Как вы переносите жару?

— Справляюсь вроде бы, — ответил Дэн и пододвинул ей стул. — Присаживайтесь, пожалуйста.

— Мистер Брэдшоу, я хотела поговорить с вами об одном щекотливом деле…

Он пристально на нее посмотрел. Миссис Беннет никогда ему особо не нравилась: то и дело лезла в чужие дела и причиняла всем массу неудобств. Он присел на краешек стула.

— О каком же?

Кэт поерзала. Мистер Брэдшоу представлялся ей милым добрым старичком, однако сейчас не был ни милым, ни добрым. И все же ее долг — следить за порядком в Орчард-Клоуз, и она не отступится.

— Насчет миссис Ситчелл.

Он не пошевелился.

— Слушаю вас.

— Видите ли… на нее поступают жалобы. От других жильцов.

— Жалобы? — повысил голос Дэн. — И по какому же поводу?

— Тут такое дело… Некоторые жильцы утверждают, что миссис Ситчелл ведет себя неподобающим образом: каждое утро приходит к вам в одной ночной рубашке и остается почти на час.

Дэн резко встал, чуть пошатнувшись. Он весь дрожал от гнева.

— Да как вы смеете…

Кэт тоже встала, примирительно подняв руку.

— Мистер Брэдшоу, не расстраивайтесь, пожалуйста! Я ведь не со зла говорю. У нас такое чудесное сообщество, мы все здесь друзья, и необя…

— Убирайтесь! — вскричал он. — Убирайтесь из моего дома!

— Простите, мистер Брэдшоу, мне очень жаль, я не хотела вас расстраивать…

— Но расстроили! Я никому не позволю оскорбить Ви, понятно? Никому! Она одна стоит всех вас, вместе взятых. В одном ее мизинце больше доброты, чем в вас! Не суйте нос в мои дела и убирайтесь отсюда!

Когда Кэт ушла, Дэн вернулся в гостиную и сел в свое привычное кресло. Он весь дрожал; ему было нехорошо, как будто разом притупились слух и зрение.

«Ви, — подумал он, — о, моя милая Ви!»

Отвратительная женщина, мерзкая, докучливая баба, эта Кэт Барнетт. Ничего святого! Взяла и испоганила их прекрасное чувство. Прекрасное и благородное. Он бы закричал, если б мог, но его ум затуманился. Потом резко заболела и онемела левая рука.

«О Боже, — подумал Дэн. — О, моя Ви!»




ГЛАВА 8


— Я считаю, что женщине не пристало строить из себя жертву, — медленно произнесла Диана Тейлор. Она сидела прямо напротив Джины, держа блокнот на коленях. — Жертвы очень быстро становятся жадными. Их нужды растут, и они заваливают окружающих бесконечными требованиями. Они влюбляются в самих себя.

Джина сцепила руки за головой.

— Вы сейчас обо мне говорите?

Психолог внимательно посмотрела ей в глаза.

— А как вы сами думаете?

— Иногда мне хочется вам врезать, — сказала Джина, опустив руки и подавшись вперед.

— Но вы считаете себя жертвой?

— Разумеется, считаю! Когда много лет живешь с человеком, который постоянно мотает тебе нервы, потому что иначе не может, так или иначе становишься жертвой!

— Только необязательно ею оставаться. Зачем помогать обидчику? Самое время это прекратить.

Джина вздохнула и взъерошила волосы.

— Каким образом?

— Для начала перестаньте так разговаривать. — Диана сидела очень спокойно, ноги вместе, юбка закрывала колени. — Не нужно считать и называть себя жертвой. Вы — самодостаточная личность, а не приложение к другому человеку. В конце концов, жертва — она всегда чья-то, а этот кто-то ушел. Может, вернете себе девичью фамилию? Купите новый дом? Живите для себя.

Джина поразмыслила над ее словами. Потом встала и подошла к окну, выходящему на супермаркет, стоянку и длинный ряд тележек. Она прижалась лбом к стеклу и мечтательно произнесла:

— Не считать себя жертвой, говорите? Джина Ситчелл… Джина Ситчелл, учитель музыки и английского. Как и прежде.

— Нет, — поправила ее Диана. — Как теперь.

Джина обернулась.

— Почему вы так говорите?

— Вам надо идти вперед. Спросите себя, зачем вы совершаете те или иные поступки. Если вам хочется вернуться в прошлое, спросите почему. И будьте честны с собой.

— Вы тоже так делаете?

— Да.

— Например?

— Например, зачем я разговариваю с вами, когда муж просил меня вести дела на рыбной ферме?

— И каков ответ?

— Мне это необходимо. Я хотела помогать людям и этим жить. Теперь у меня есть опыт, интерес — почему я должна все бросать? И потом, я не хочу работать на рыбной ферме. Это не мое.

Джина оперлась на спинку стула и скрестила руки, звякнув серебряными браслетами.

— Вас мучает совесть?

— Нет. Больше кет. Раньше мучила — наверное, из-за мужа. А мажет, я не хотела признавать, что мне не под силу успеть все. Это никому не под силу. Рыбная ферма — его выбор. Беседа с вами — мой. Вам тоже нужно выбрать.

— Я забыла, как это делается, — призналась Джина. — Я привыкла реагировать, а не действовать. Вот и сейчас хожу на цыпочках вокруг Софи. Это уважение ее чувств или трусость?

— Поговорите с ней.

— Софи не настроена разговаривать. Она даже не огрызается, совсем замкнулась в себе.

— Пытайтесь снова и снова.

Джина села, изящно и легко, словно кошка или танцовщица.

— Видите ли, я не хочу слышать, как она любит отца. Даже думать об этом невыносимо. А если мы разговоримся, она наверняка во всех подробностях поведает мне о своей любви.

Они недолго помолчали. Диана что-то записала в блокноте, затем спокойным и в то же время требовательным тоном спросила:

— Почему вы не хотите это слышать?

Джина опустила голову и принялась теребить рукава бежевого свитера.

— А вдруг… вдруг окажется, что она любит его гораздо больше, чем меня? К тому же это взаимно. Фергус безумно ее любит. Поймите, — Джина заговорила быстрее и напористее, — я вовсе не хочу, чтобы меня любили во вторую очередь, чтобы меня терпели.

— А чего вы хотите?

— Чтобы меня любили такой, какая я есть. Со всеми недостатками. Неужели это невозможно?

Диана украдкой взглянула на часы.

— О, мы все хотим любви, мужчины, женщины и дети; Давайте обсудим это при следующей встрече. Любовь — прекрасное начало для беседы. — Она улыбнулась, давая понять, что сеанс окончен. — Увидимся во вторник.

* * *


Дома никого не было, кроме попугайчика, которого Софи принесла из Орчард-Клоуз и повесила на привычное окно, где он скучал без бабушкиной болтовни и несмолкающего радио. Сама Софи была на работе: накрывала на стол, одетая в юбку и блузку с рынка и оттого совершенно обыкновенная.

— Я и должна быть обыкновенной. Официантки — не королевы красоты, им не нужно привлекать внимание. Если клиенты будут смотреть на меня, а не на еду, Лоренс рассердится.

— Лоренс никогда не сердится, — возразила Джина. — По крайней мере раньше не сердился.

— Ну а теперь сердится! — грубо ответила Софи, хлопнув дверцей холодильника, в котором у нее была собственная полка для овощей. — Хилари сама мне так сказала.

Джина заглянула в холодильник. Она не проголодалась, просто хотела что-нибудь съесть, чтобы успокоиться. Внутри нашлись овощи, кусок тофу, дочкин суп со шпинатом и мускатным орехом и разные остатки: хвостик салями, сыр, полбанки бобов, две ложки горохового хумуса в пластиковой посудине. Выглядело это очень внушительно и неаппетитно, как в буфете универмага, где все двадцать блюд одинаково пахнут дешевой заправкой с уксусом.

Джина закрыла холодильник. Она поджарит себе тост и намажет на него много масла и джема, как делали сыновья Хилари. Тосты — самая успокаивающая еда. Диана велела ей жить для себя и учиться выбирать. Что ж, вот и первый выбор: тост с джемом вместо хумуса и моркови. Не бог весть что, но с чего-то надо начинать.

Джина сунула в тостер два куска ржаного хлеба с цельными злаками. Софи покупала его исключительно в пекарне, которую ей посоветовал Фергус.

Зазвонил телефон. Наверняка Лоренс звонит удостовериться, что она не хандрит. У него такой ласковый голос…

— Алло, — улыбнувшись, сказала Джина.

— Быстрее приходи! — выпалила Ви. — Джина, поторопись! Дэн в больнице.

— Что…

— Его хватил удар. Час назад. Я все звоню и звоню, а тебя нет. Он сидел в кресле и ничего не мог вспомнить. Мне не разрешили пройти в палату, говорят, пустят только родственников. Пожалуйста, идем со мной! Я бы и сама дошла, но ты должна поговорить с врачами…

— Конечно, мам, уже бегу…

— Быстрее. — Голос у Ви был дрожащий и непривычно старческий. — Быстрее, милая, он ждет. Каждую секундочку думает, где я.




Дэн лежал за ширмой, на высокой и узкой кровати, в пижаме, которую не узнавал. Весь его левый бок был в каких-то проводках, подключенных к хитроумному агрегату, смахивающему на эксцентричное изобретение Карактакуса Потса из фильма «Чух-чух-бум-бум». Он обожал этот фильм, три раза смотрел. Веселое и сумасшедшее кино. А вот Пэм фильм не нравился. Она любила только голливудские ленты о любви, предпочтительно с Фредом Астером. Хотя у Пэм ведь не было чувства юмора. Когда Дэн смеялся над чем-нибудь, она ласково на него смотрела и говорила: «Ты ненормальный».

Он чувствовал себя странно. Боль ушла, однако с дыханием творилось что-то непонятное. Как сюда попал, кто его одел?.. Плохо, если чужие люди видели его голым. Последний раз такое случилось с ним много лет назад, на море: он напился в порту, и друзья-моряки отнесли его, точно мешок картошки, на корабль. Тогда все было иначе: весело и смешно. Мужская компания все-таки. И потом, в молодости он выглядел не так жалко, как теперь. Дэн подарил Ви фотографию: он стоит на борту корабля «Клан Рамсей», волосы смазаны бриолином, широкие плечи расправлены. «Вот те на! — удивилась Ви. — Какой красавец!»

Где же Ви? Скорее бы она пришла. К нему заходили двое молодых людей, видимо, врачи. Они вели себя очень почтительно и формально. Смотрели в основном на аппаратуру, а не ка него, и говорили что-то о недостаточности аортального клапана и дистрофии сердечной мышцы. Дэн лежал в большой палате: из-за ширмы доносились кашель и шарканье других стариков, вдалеке бубнил телевизор, по проходу катились столики на резиновых колесах. Ему не хотелось лежать в этой странной комнате, полной болезней и старости, бесконечных трубок и проводов. Ему хотелось домой, в свою постель, в благородное уединение. К Ви. Больше всего ему хотелось к Ви. Где же она?




Джина долго успокаивала маму, даже сходила к Барнеттам за бренди или хересом.

— Ей надо дать горячего молока с каким-нибудь алкоголем. Я не хотела вас беспокоить, но все бары уже закрыты…

Дуг дал ей бутылку «Тии Марии» — крепкого ямайского ликера в ней было на донышке, отчего ему стало неловко. Вдвойне неловко стало оттого, что Джина увидела его в старом банном халате, место которому давно было на помойке. Или хотя бы в стиральной машине. Дуг посильнее укутался, чтобы не торчала майка, и улыбнулся Джине, благодаря Бога за то, что не успел вынуть вставную челюсть.

Ви лежала на диване в ночной рубашке цвета фуксии. Она до сих пор не сняла кольца и серьги. Вид у нее был подавленный.

— Ну и гадость, — заявила она, отставляя кружку с молоком. — Что ты туда налила? Растворитель?

— «Тию Марию».

— Ненавижу! Терпеть не могу! — Она перевернулась на бок. — Будь эти врачи неладны!

Джина промолчала. На самом деле врачи пытались ее успокоить. Они сказали, что недостаточность аортального клапана далеко не всегда приводит к смерти. Дэн, возможно, станет излишне вспыльчивым и у него возникнут некоторые трудности с дыханием, но покой ему поможет, не нужно отчаиваться. Ви только нагрубила в ответ: мол, они слишком молоды и ничего не смыслят в медицине, да и вообще в этом сумасшедшем доме ни один больной не поправится. Она много плакала, и у нее размазалась тушь. Джина напрасно ее унимала, Ви распалялась еще больше, а врачи выглядели так, будто сто раз это слышали.

— И не затыкай меня! — вскричала Ви, стоя посреди палаты. — Ты не имеешь права сейчас меня затыкать!

Когда они подошли к Дэну, у него в глазах стояли слезы. Джина оставила их с Ви наедине и побродила по ярко освещенным коридорам, заглядывая в комнаты отдыха, где больные в пижамах смотрели телевизор, попивая чай. Спустя час сестра сказана, что Дэну нужно отдыхать, и Джина, взяв маму за руку, словно непослушное дитя, повела ее домой. Ви непременно требовался козел отпущения. Сперва она принялась костерить медсестер (пока Джина вела ее к выходу), потом обругала двух санитаров с каталкой, на которой лежал белый как мел человек, а затем переключилась на дочь.

— Мама, я же не виновата, — вновь и вновь повторяла Джина. — Пойми, я тоже люблю Дэна и очень расстроена.

— Любишь?! — фыркнула Ви, вырывая руку. — Любит она! Да кого ты любишь, кроме себя?

Джина приготовила омлет с тостами, но Ви отказалась есть: яйца были пережаренные. Джина предложила сготовить другие, и мать выбранила ее за расточительность, а затем смахнула еду в мусорное ведро.

Да, вечер выдался тяжелый. Ви то и дело звонила в больницу. Сестра всякий раз отвечала, что Дэн спит и скорее всего проспит до утра, потому что ему дали снотворное. «Пожалуйста, не звоните больше, миссис Ситчелл, и не переживайте зря, лучше выспитесь».

— Дура! — крикнула Ви, бросив трубку.

— Почему ты ей не веришь? Успокойся и ложись спать. Она ведь профессионал, к тому же она рядом с Дэном. Ей лучше знать.

— Ему там плохо, понимаешь?! Ему унизительно лежать среди этих сбрендивших стариков! Да и зачем?! С ним обращаются, как с ребенком! «Дэн, дорогой» — вот как его сестра называет! Я ее чуть не придушила, козу такую! Я сама могу за ним ухаживать. Пусть только Дэна привезут домой, я от него на шаг не отойду!

В конце концов Джина уговорила ее принять душ и лечь.

— Я не буду снимать украшения. Не буду! А вдруг придется бежать туда среди ночи?

— Хочешь, я останусь с тобой? Мне не трудно…

Ви смерила ее злобным взглядом.

— Вот как! Сначала Дэну не разрешают делать что хочется, а теперь и мне! У меня есть телефон, черт подери! Забери свое молоко и проваливай. Позвоню тебе утром.

Джина наклонилась к матери, пахнущей горем и «Красными розами».

— Не хочу бросать тебя одну…

Ви закрыла глаза.

— Зато я хочу побыть одна!

— Обещай, что позвонишь…

Она кивнула. На прикроватной тумбочке, среди лаков для ногтей, рукоделия и конфет была фотография Дэна, снятая позапрошлым летом. Позади нее, в рамке побольше, стояло фото Джины и Софи, широко улыбавшихся и в соломенных шляпках; Фергуса на снимке не было. Джина поцеловала Би в щеку.

— Поспи.

Та фыркнула.

— Скоро он вернется домой, вот увидишь.




После больницы и маминого дома воздух на улице казался особенно чудесным. Глубоко дыша, Джина постояла немного в тихой, мерцающей летней темноте. Вечером она звонила Софи, и той захотелось навестить Дэна.

— Сегодня не стоит, милая. Он уже спит.

— Тогда я зайду к бабушке.

— Я сейчас попробую ее уложить. Она очень переживает и злится. Давай подождем до утра, пока она не успокоится.

— Ну, раз мне никого нельзя навестить, — сердито проговорила Софи, — я пойду в кино. С Джорджем.

— Я ведь не запрещаю, милая, я только о них забочусь…

— Не волнуйся, — грубо перебила ее Софи. — Я пойду в кино. А спать останусь тут. — Она повесила трубку.

— Это была Софи?

— Да…

— Она придет?

Джина с трудом удержалась, чтобы не заявить: «Она больше хочет в кино». Вместо этого она сказала, что Софи заглянет утром.

— Что ты ей наговорила? — подозрительно спросила Ви.

Джина посмотрела на небо — глубокое, темно-синее и усыпанное звездами. И почему она не знает созвездий? Фергус ведь давно увлекался астрономией.

Она чувствовала себя измотанной и одновременно встревоженной. Мысль о тихом пустом доме ее ничуть не радовала. «Заходи когда угодно», — сказал ей Лоренс.

Она посмотрела на часы, сверкающие в тусклом свете, будто маленькая луна. Полдвенадцатого. Уже, наверное, поздно. Хилари жутко устала к концу дня… Можно пройти мимо «Би-Хауса» и посмотреть, горит ли свет, есть ли еще клиенты в баре, допивающие напитки, пока Дон полирует бокалы и краны пивных бочонков. Если да, то она зайдет; если нет, вернется домой и съест тост, который начала готовить девять часов назад.

На первом этаже светилось единственное окно: над барной стойкой горела лампочка, освещавшая не слишком хорошую акварель, на которой были изображены сад «Би-Хауса» и стена с вырубленными в ней нишами для ульев, — картину нарисовал и подарил им один из постояльцев.

Джина подошла ближе. Скатерти со столов уже сняли, возле двери на кухню стоял пакет с мусором.

Из-под двери выбивалась полоска света. Джина обогнула дом. На кухне действительно горел свет, отбрасывая длинные прямоугольники на викторианский мощеный двор. Джина подошла к одному прямоугольнику и, не заходя в него, посмотрела в окно.

За столом напротив друг друга сидели Лоренс и Хилари. Перед Лоренсом стоял бокал вина, Хилари пила что-то из кружки. Она обхватила ее обеими руками, а очки подняла на голову, так что ее волосы топорщились, словно густые темные перья. На Лоренсе был фартук — он никогда не носил поварских костюмов — поверх обычной одежды. Кухня сверкала чистотой, а на столе лежала кассета яиц для завтрака.

Джина постучала в дверь кухни. Голоса смолкли, послышался звук отодвигаемого стула, а затем шаги Лоренса.

— Кто там?

— Это я, Джина.

— Господи! — воскликнул Лоренс, распахнув дверь. — Что случилось?

— Со мной ничего, — ответила она, моргая на свет. — Это мама… Я не хотела вас беспокоить, но у меня был такой трудный день, я просто не могу сейчас пойти домой…

Хилари встала и вернула очки на нос, затем быстро поцеловала Джину в щеку.

— Так что случилось?

— Дэн… бедный Дэн. Ему стало плохо, он упал в обморок, и мама нашла его еле живым. Он почти ничего не помнит. Сейчас лежит в больнице, а мама страшно волнуется. Я весь вечер пыталась уложить ее в постель.

Хилари взяла чайник.

— Чаю?

— Или вина, — предложил Лоренс, — хорошего южноафриканского мерло. Бедный Дэн… И Ви тоже.

— Нет, я не останусь, только на минутку заскочила. Чтобы с кем-нибудь поговорить.

Лоренс усадил ее на стул Хилари.

— Не глупи, конечно, ты останешься. Хотя бы выпей вина. Мы тут говорили о Джордже. Переживаем за него.

— Давай-ка начистоту, — сказала Хилари, поставив чайник на место. — Это я переживаю. А ты, как обычно, уговариваешь меня не вмешиваться и предоставить ему выбор. Беда в том, что он не желает выбирать! Ему нужны помощь и наши советы. — Она посмотрела на Джину. — Что говорят врачи?

— Что-то про аортальный клапан…

— Так это не стенокардия?

— Вроде нет…

— Странно. С такими вещами не шутят.

Лоренс придвинул к Джине стакан вина.

— Ой, только не пугай меня. Не зря же я весь вечер успокаивала маму.

— Знаешь, лет тридцать назад пациентам с пороком клапанов аорты даже запрещали жениться.

— Хилари, перестань, — мягко произнес Лоренс.

Та бросила на него недовольный взгляд.

— Они ведь по-настоящему любят друг друга, — сказала Джина.

— Да…

— В больнице мама на всех орала. Потом на меня. Она в ужасе.

— Еще бы.

Хилари оперлась на стол и зевнула.

— Вот и Джордж в ужасе, — сказал Лоренс. — Не знает, чего хочет, и боится стать никем. Мне очень жаль Дэна. И Ви, конечно.

— Да.

— Мне тоже их жаль, — проговорила Хилари, — но я уже валюсь с ног. Меня совершенно вымотали постояльцы из второго номера. Такие все из себя обходительные, асами вечно жалуются: «Надеемся, вам не составит труда заменить подушку или полотенце, или лампочку, или сорт чая…» Жуть! Лучше бы нагрубили. — Она обняла Джину за плечо. — Мне пора спать. Если хочешь, поговори с Лоренсом. И не волнуйся зря. Утро вечера мудренее.

— Я ненадолго, обещаю! Мне нужен короткий перерыв между мамой и собственным пустым домом.

Хилари послала им воздушный поцелуй и вышла, закрыв за собой дверь. Лоренс повесил фартук на стул и сел напротив Джины.

— Ужасно. Вис Дэном так прекрасно ладят. Они любят по-настоящему и ничего не требуют друг от друга.

— Знаю.

— Ты завидуешь?

Джина покрутила ножку бокала.

— Да. В какой-то мере завидую. Я знаю, что мама это заслужила, но она бывает невыносима, и я не понимаю, почему Дэна это не пугает. Он даже заплакал, когда услышал ее голос.

Лоренс положил руки на стол и внимательно их осмотрел, словно чужие. Затем перевел взгляд на Джину.

— Ви с Дэном молодцы. А ты как?

— Неплохо, — улыбнулась она. — Мне стало гораздо лучше. Вот только Софи… никак не могу с ней поговорить. Ужасно боюсь ляпнуть какую-нибудь глупость и причинить ей боль. Тогда она еще больше закроется в себе.

— Прекрасно тебя понимаю. С Джорджем та же беда… Как трудно нынче быть молодым! С одной стороны, у них масса возможностей, делай что хочешь, а с другой — это и сбивает их с толку.

— Он у вас славный.

— Джордж?

— Ага.

Лоренс радостно улыбнулся:

— Да, славный… Поэтому и ранимый. Адама славным не назовешь, он часто выводит нас из себя, но за него мы не так переживаем.

— А ведь мы тоже были молодыми. Помнишь? Перечили родителям, терпеть не могли свой дом, хотели все делать по-своему, не как все, и были твердо убеждены, что нам это удастся. Психолог советует мне смотреть вперед, но иногда полезно и оглядываться назад. Вспоминать начало истории.

— Истории?

— Ну да.

Она  выпила вина. Лоренс не сводил с нее глаз.

— У нас есть история, так ведь?

Он не ответил.

— Например, когда мне плохо и я не знаю, что делать, я иду к тебе. Потому что мы давно вместе, потому что я тебе доверяю. У меня инстинкт такой — приходить к тебе. — Джина улыбнулась.

— Тебе последнее время очень тяжело… — произнес он.

— Да, и ты единственный, кто…

— Нет.

— Лоренс, ты такой добрый. Как же здорово, когда мужчина добрый… Можно тебя попросить?

Он встал и посмотрел ей в глаза.

— О чем угодно.

— Ты… ты бы мог меня обнять? Всего на секундочку?

Лоренс обошел стол; Джина встала и положила руки ему на плечи. Он рассмотрел ее темные волосы, брови и ресницы, ее запястья в тонких браслетах… Всю свою жизнь он знал эту женщину, знал образ ее мыслей, ее поведение и чувства — огромное количество фактов, которые проходили сквозь него, не пробуждая страсти. И сейчас, в этот самый миг, когда он был безумно рад сжимать Джину в объятиях и слышать, что она его ценит, все эти факты вдруг слились и захлестнули его волной.

— Джина, — хриплым голосом проговорил он. — О Джина!..

Закрыв глаза, он крепко ее обнял.

— О Джина… — повторил он, приникая к ее губам.




ГЛАВА 9


— Да езжай ты уже! — воскликнул Адам. — Мы тебя прикроем.

Софи обвела взглядом всех троих.

— А разве… разве я не должна кого-нибудь предупредить?

— Нет, — ответил Джордж.

— Все только расстроятся, — сказал Гас, лежавший на ее скрипучей кровати.

— И вообще ты имеешь полное право увидеть родного отца! — добавил Адам.

Софи теребила краешек белой блузки.

— Мама переживает за бабушку и Дэна, а я…

— Она ничего не узнает, — перебил ее Джордж. — Подумает, что ты здесь. Ты и так целыми днями работаешь.

Адам зевнул.

— Поезжай, и дело с концом. Зачем все усложнять?

— В нашей семье всегда все сложно. Ты же знаешь. Мы по любому поводу готовы обсуждать свои чувства, даже если речь о стирке носков.

— Ну, больше такого не будет, — сказал Адам. — Отец-то ушел.

Все замолчали. Наконец Софи буркнула:

— Не смей говорить о моем отце!

— Прости, я только…

— Ты его не знаешь. Никто не знает.

Гас сел. Софи уже давно была в скверном настроении, все время огрызалась и нервничала, как умеют сделать только девчонки: хандрят, а обсуждать свою беду не желают. Софи выглядела утомленной. Когда она была такой, Гасу хотелось подарить ей цветы или накормить фирменным блюдом — «яичным танго» с кетчупом и булочкой. Стесняясь братьев, он неуклюже сказал:

— Поступай, как тебе хочется.

Софи кивнула и завязала узлом полы рубашки.

— Правильно, — согласился Адам. — Не бойся: наша мама подумает, что ты дома, а твоя — что ты у нас. Мы им в этом поможем.

Софи мельком посмотрела на Джорджа.

— Ты… ты поедешь со мной?

Он покачал головой:

— Не-а.

— Не могу же я…

— Можешь! — отрезал Джордж. — И должна. В конце концов, он твой папа.

— А если у него есть любовница?

Все замолчали. Любовница Фергуса Бедфорда представилась им эдакой красоткой с плакатов, которыми Гас увешал стены своей комнаты.

— Да уж…

— Лучше не думай об этом, наверняка у него никого нет…

— Я умру, — сказала Софи. — Или с ума сойду.

Гас вскочил с кровати, оставив на лоскутном покрывале глубокие складки.

— Тогда тебе точно надо поехать. Чтобы во всем убедиться.

Адам швырнул в него подушку и крикнул:

— Ну ты и болван! Недоумок!




На уиттингборнском вокзале было практически пусто, если не считать сутулой девушки в черном, грызущей ногти, и пожилой женщины с чемоданом в наклейках разных стран. Мертвая полуденная тишина висела над перроном, лишь кое-где деловито прыгали между шпалами воробьи.

Софи села подальше от девушки и пожилой дамы, под прейскурантом на семейные поездки и афишей лондонского концерта Тины Тернер. На Софи были джинсы, белая рубашка и льняной пиджак цвета индиго, который купил ей отец, сказав, что не помешает хоть изредка надевать строгие, хорошо сшитые вещи. Она почти его не носила, поэтому лен был еще новый и гладкий. Он, точно бумага, покрылся ровными складками и чудесно пах, даже лучше, чем хлопок: свежим воздухом, полями и голубыми цветами под голубым небом.

Перед тем как отправиться на вокзал, Софи зашла к Дэну. Она в самом деле хотела его проведать, однако в ее визите крылся и особый умысел: Дэн расскажет о нем Джине, и той даже в голову не придет, что дочь могла уехать в Лондон — ужинать с отцом. Фергус сначала изумился ее звонку, а потом страшно обрадовался и попросил Софи приехать немедленно, а лучше остаться на выходные.

— В другой раз, — сказала она.

— А мама знает?

— Нет.

— Надо бы ее предупредить…

— Нет.

— Лучше все-таки…

— Нет! — оборвала его Софи. — В другой раз. Не хочу, чтобы она задавала мне всякие вопросы. И вообще — думала об этом.

Дэн клевал носом. Ему давали успокоительные, потому что без них он начинал беспокоиться и пытался встать. На прикроватном шкафчике висел бабушкин несессер из красного шелка, с деревянной ручкой и золотыми драконами. В стеклянной вазе стоял красно-оранжевый букет — разумеется, от Ви.

— Просидела тут весь день, — сонно пробормотал Дэн. — Шила, болтала, читала мне газету. Читает она кошмарно. Хуже не придумаешь. Останавливается посреди каждого предложения и комментирует. Я чуть с ума не сошел.

Дэн, мирно лежавший под идеально ровным одеялом, показался Софи маленьким и хрупким. Она заметила, как хорошо за ним ухаживают: ногти аккуратно подстрижены, подбородок гладкий, пижама чистая.

— Врачи сказали, когда вас выпишут?

Он покачал головой:

— Нет, милая.

Ей хотелось спросить, очень ли плохо живется в этой огромной палате, полной стариков и жутких звуков чужих болезней, но она вовремя передумала: выбора-то у него все равно нет.

— А у тебя все хорошо?

Софи кивнула и чуть было не разболтала Дэну свои планы на вечер.

— Да, Хилари дала мне работу. Я и еду подаю, и посуду мою, и постели заправляю — всего понемногу. Уже сорок два фунта накопила!

— Молодчина. — Он поискал ее руку и взял ее. Ладошка была холодная и маленькая. — Так держать.

— Это ваш дедушка? — выходя из палаты, спросила медсестра.

— Вроде того…

— Он у вас чудесный. Такой вежливый, обходительный!

— А вы… — начала было Софи и умолкла.

Перебирая карточки за стойкой, сестра заметила:

— На поправку идет. Ночью спал как младенец.

Зато Ви не спала. Посреди ночи разбудила их и заявила, что нужно немедленно идти в больницу и образумить врачей. Джина поехала в Орчард-Клоуз, а Софи лежала в кровати и ждала ее возвращения. Видимо, под конец она все-таки уснула, потому что ничего не услышала, а утром дверь в мамину спальню была закрыта. На кухонном столе лежала записка: «Милая, не буди меня, пожалуйста. Я легла только в пять утра. Увидимся позже?» «Нет, — написала Софи, — не увидимся. Я работаю и останусь ночевать у Вудов». И добавила: «Надеюсь, ты выспалась».

Поезд был полупустой. Напротив Софи дремала негритянка, и какой-то мальчик в наушниках читал компьютерный журнал. Софи поставила на колени свою соломенную сумку, в которой лежали футболка для сна, зубная щетка, плейер, несколько кассет, кошелек и книга — «Гордость и предубеждение», уже давно подаренная Фергусом, да так и не прочитанная. Вот и сейчас Софи вовсе не хотелось читать. «Джейн Остен для подростков — самое то. Скоро сама увидишь», — сказал отец, протягивая книгу в гладком пакете с эмблемой книжного магазина.

Софи стала смотреть в окно, за которым летели однообразные поля, местами отмеченные хмурыми коровами, затем показались дорога и россыпь домов, церковная и силосная башни. Как мог Фергус подарить ей свою заветную книгу, а потом просто уйти, словно этот жест для него ничего и не значил, словно их близость была лишь жестокой игрой? Джордж недавно пришел к выводу: «Когда хочешь порвать с чем-то ненавистным, надо отказаться и от любимого, потому что они тесно связаны». Так было у него с колледжем. Бросив учебу, он поссорился с родителями, заявив, что не хочет жить, как они. В кинотеатре Джордж ненадолго взял Софи за руку, а затем вежливо, будто возвращая одолженный платок, опустил ее обратно. «Я не хочу иметь обычную, нормальную работу. Мне надо пожить спокойно. Только не здесь, не в Уиттингборне, где все ждут от меня того же, что и родители».

Софи закрыла глаза. Пока Фергус не уехал, их жизни были наполнены его ожиданиями: от самого себя, от Джины, от Софи и от дома. Фергус вел их вперед, даже подгонял. Благодаря ему у нее сложилось четкое представление о своем будущем, о ценностях и возможных опасностях. Особенно об опасностях. Фергус никогда не был «безопасным», надежным отцом, как Лоренс. Если застанешь его дома, то удивишься и обрадуешься. Поправка: больше уже не застанешь. Теперь лучше говорить о нем в прошедшем времени. Ничто не могло удержать Фергуса в провинциальном городке. Ничто. Видимо, поэтому Хай-Плейс и опустел с его отъездом, растерял загадочность и силу. Он стал обычным старинным домом, красивым и ухоженным, но не домом детства Софи, о котором можно думать с любовью и восхищением, не волшебным замком. Впервые в жизни Софи поняла, почему Джордж хотел уехать из Уиттингборна. Не было здесь никакой романтики, не было и надежды воспарить над серой повседневностью. Видимо, папа тоже это понял, думала Софи, глядя на проносящиеся мимо одинаковые домишки, белье на веревках, сараи и дворы. Однако в отличие от Джорджа, мечтавшего о широком голубом просторе, Фергус уже видел этот простор и жить мог лишь на свободе.




На улице возле метро «Холланд-парк» Софи заметила цветочный киоск. Ей вдруг неудержимо захотелось подарить Фергусу цветы, однако это желание сопровождалось не менее сильным стыдом. Что будет значить этот подарок? Что она ему все простила? Это неправда. Софи долго любовалась пышным букетом желтых роз, похожих на аккуратные кочанчики идеальной формы. Бедняжки, их вырастили лишь затем, чтобы продать… Над цветами висели корзинки с авокадо и миниатюрными полосатыми дынями. Софи решила купить отцу авокадо, эдакий полезный подарок, в котором никто не углядит скрытого смысла.

Фергус подробно рассказал, как добраться до дома. Это в десяти минутах ходьбы от метро, идти нужно по направлению к району Шепердс-Буш. «И оглядывайся почаще, тут есть чудесные дома». А какие здесь деревья! Высокие, с пышными кронами, ни капельки не городские. Ослепительные витрины магазинов поразили Софи своей изысканностью. Сначала ей встретилась мясная лавка, на которую она взглянула лишь мельком, затем аптекарский магазин с витриной, заставленной ароматными маслами, и французская кондитерская — фруктовые пирожные напомнили Софи о каникулах во Франции, о белых пыльных дорогах, душистых холмах, старомодных гостиничных номерах и вкусе свежего хлеба, размоченного в кофе с молоком. «Сразу после красивой площади с домами вокруг поверни направо».

Цветочник продал ей авокадо в бумажном пакете, а на самом фрукте была наклейка: «Крупный». Софи отлепила ее и вместе с пакетом выбросила в урну. Лучше подарить авокадо как есть — протянуть Фергусу, когда он соберется ее поцеловать, чтобы немного оживить приветствие.

А вот и папин дом. Софи остановилась напротив и внимательно его осмотрела: рядовая застройка, три этажа, плоский фасад, крыльцо со ступеньками, черные перила и белая глянцевая дверь, на которой с обратной стороны висят шторы — солидные тяжелые шторы на подкладке. Софи сглотнула. Дом показался ей таким… обжитым. На крыльце даже цвела герань в вазоне, ползучая темно-красная герань с белыми глазками.

Софи медленно перешла улицу и замерла в двух шагах от двери. Можно было разглядеть большое зеркало у входа (Фергус забрал его из Хай-Плейс) и уголок дивана. Откуда-то в коридор попадало вечернее солнце, придавая всему золотое сияние. Даже по этим фрагментам и мелочам, увиденным с улицы, было понятно, что новый папин дом имеет такой же самоуверенный вид. С внезапной ясностью она осознала, что не вынесет этого.

Софи выудила из сумки авокадо и подошла к дверному звонку. Он был медный, а над ним — визитная карточка Фергуса в крошечной рамке, и рядом еще одна: «Энтони Тернер, реставратор». Кто…

Дверь открылась.

— Извини, не хотел тебя пугать, — сказал чудной на вид незнакомец. — Я увидел тебя из кухни и сразу догадался, кто ты. По фотографиям.

Софи изумленно на него уставилась. Он был невысокого роста, лет двадцати восьми — тридцати, с вьющимися черными волосами и широкой улыбкой. Одет в красную рубашку, белые джинсы и сандалии на веревочной подошве.

— Меня зовут Тони Тернер, — сказал он, протягивая Софи руку. — Фергус побежал в магазин за клубникой.

— Понятно… — Она покрепче сжала авокадо.

— Он скоро придет. Проходи.

Софи прошла за ним в коридор, выстланный крупной шахматной плиткой. Тут было много зеркал, а в углу стояла статуя — гипсовая девочка, которая всю жизнь украшала готическую беседку Хай-Плейс (Фергус говорил, что от дождя гипс растает, как сахар).

— Привет, — сказала Софи, погладив девочку по голове.

— Она чудесная, — заметил Тони Тернер. — Такая застенчивая.

— Раньше она была моя. Стояла в моем саду. — Софи убрала авокадо обратно в сумку.

— Да, конечно… — смутился Тони, а потом бодрым голосом произнес: — Хочешь посмотреть наш сад?

Наш?! Софи покачала головой:

— Я лучше дождусь папу.

Тони терпеливо ответил:

— Твой папа хотел, чтобы я его тебе показал.

— Пусть сам и покажет.

Софи жутко разозлилась. Она прошла в комнату, которую увидела с улицы, и потрогала знакомую мягкую спинку дивана. Это был ее диван, папин диван… их диван. Тони немного помолчал, глядя на хрупкие плечи Софи.

— Тогда я пойду к себе, — наконец, проговорил он, — пока Фергус не придет. Он всего на минутку вышел.




— Прости, мне вдруг страшно захотелось клубники на ужин, — сказал Фергус. — Я даже подумал, что встречу тебя на улице.

Он обнял дочь, не выпуская из рук пакет с клубникой, и Софи почувствовала ее запах — странный, резкий, почти ненатуральный. Отец совершенно не изменился и пах, как прежде, однако на нем была новая темно-зеленая рубашка с костяными пуговицами.

— Кто этот…

— Тони? Мой деловой партнер. Без него я бы не смог купить дом.

Софи отстранилась.

— Он сказал «наш» сад.

— Правильно. Дом принадлежит нам обоим.

— Ты мне ничего о нем не говорил! — по-детски заявила Софи.

— Скоро ты и сама все узнаешь. Он очень хороший. Уже шесть лет реставрирует для меня разные вещи. Недавно у него умерла мать, и он решил вложить наследство в половину дома.

— Говоришь разумно, — грубо ответила она.

Фергус взял ее за руку.

— Зато ты — нисколько. Пойдем, я покажу тебе дом. Увидишь, сколько тут твоих фотографий. Смотри: даже здесь две.

Софи обернулась и увидела два снимка, сделанных в разное время. На одном ей было три, на втором семь. Странно было видеть их в этой чудной, удивительно знакомой лондонской гостиной. На обеих фотографиях она глупо улыбалась, еще не зная, что ее ждет.

— Кухня у нас на первом этаже, — сказал Фергус. — Дверь оттуда выходит в сад. Я живу на втором, а Тони на третьем — он все-таки моложе и подниматься ему легче. Мы подумываем завести кошку.

Софи промолчала. Она подошла к окну и увидела маленький садик, уже полностью устроенный. Посередине на вымощенной площадке стояли белый стол и четыре белых стула. За садиком было здание, похожее на гараж.

— Из-за него мы и купили этот дом. Мастерская для Тони, небольшой склад для меня. А какая здесь сигнализация! Стоит дороже, чем сами стены.

Не глядя на него, Софи буркнула:

— Ты тут как будто сто лет живешь!

— А что удивительного? Ты же знаешь, как я люблю красивые дома, красивую жизнь…

— Еще как знаю! — закричала она, резко обернувшись. — Уж мне-то не знать! После всего, что ты с нами сделал!!!

Фергус осторожно положил клубнику на стопку антикварных журналов.

— Послушай, Софи…

— И не говори со мной таким тоном!

— Софи, я ведь все тебе объяснил, — спокойно сказал он. — Если ты не хочешь меня слушать или понимать, дело твое. Но я очень доходчиво тебе объяснил, почему я ушел.

Вспыхнув, она подошла ближе и зашипела:

— А обо мне ты подумал?! Ты не имел права уходить! — Фергус не ответил. Его уверенный и строгий взгляд сменился огорченным и даже уязвимым. Воспользовавшись этим, Софи яростно продолжала: — Ты меня бросил! Все эти годы ты меня фотографировал, кормил завтраками, читал сказки, давал на карманные расходы и убеждал, что я могу на тебя положиться! А потом взял и бросил!

— Да не тебя я бросил! — не выдержав, воскликнул он.

— А получилось, что меня! Мне остались только плачущая мать, разруха, горе, опустевший дом и сломанная жизнь! Сам-то ты живешь, как хочешь, а я должна расхлебывать кашу! Я люблю маму, мне ее очень жалко, но я не могу ее успокаивать, потому что сама еле держусь! Да и с какой стати?! С какой стати я должна исправлять то, что ты натворил? Ты учил нас жить, настаивал на такой жизни, а потом просто хлопнул дверью — делайте что хотите! И теперь показываешь мне новый дом, знакомишь с каким-то Тони, словно это нормально, словно ты имеешь на это право!

Фергус попытался взять ее за руки, но она спрятала их за спину.

— Не смей!

— Я люблю тебя…

Он вдруг показался Софи старым, жалким и нисколько не стильным.

— Неужели?

— Да. Наверное, я никого так не любил и не полюблю. Ты всегда будешь во мне, как кровь или воздух. Я не хотел, чтобы все так получилось… и не ожидал. Почему-то я надеялся, что ты поймешь…

— А если пойму?! — закричала она. — Если я увижу маму твоими глазами, то как мне жить с ней дальше?!

Фергус кивнул.

— Это не помешает тебе думать самостоятельно, Софи. Ты просто должна уяснить, что между Джиной и мной не может быть гармонии. Мы несовместимы.

Из кухни в сад вышел Тони Тернер с бутылкой вина и тремя бокалами. Увидев Фергуса и Софи, он показал им бутылку и улыбнулся. В ответ Фергус поднял руку.

— Давай попробуем заново?

Софи первый раз за вечер схватила бусы.

— Это как?

— Ты высказала все, что хотела, и я очень серьезно тебя выслушал. Обещаю и впредь так делать. А сейчас давай на пару часиков забудем об этом?

Она сунула бусы в рот.

— Хорошо.

Фергус взял клубнику со стола.

— Тони тебе понравится, вот увидишь.




Они поужинали в саду, при свете особых свечей, отпугивающих насекомых. Фергус и Тони ели разные сорта салями, а для Софи отец испек специальный пирог со шпинатом, кедровыми орехами и нежным сыром. Еще было много вина, итальянского хлеба, салата рукколы и клубники, которую сервировали по-американски: с лимонным соком, коричневым сахаром и сметаной (Тони был наполовину американец). Фергус с Тони рассказывали о путешествиях и разных случаях — смешных и жутких — из жизни антикваров.

Софи тоже не молчала — они постоянно задавали ей вопросы и интересовались ее мнением.

— У моей дочери прекрасный вкус, — гордо произнес Фергус. — Уже в четыре года она отлично разбиралась в живописи.

— Что, правда? — улыбнулся Тони.

— Нисколько, — мрачно ответила Софи, еще не решив, принимать ли ей участие в этой игре.

После кофе, приготовленного в настоящей кофе-машине, Фергус повел дочь на второй этаж. Его спальня выходила окнами в сад и была полна вещей, которые Софи хотелось одновременно прижать к груди и расколотить. У изголовья кровати стояла ее фотография. На ней Софи была в свитере с капюшоном (подарок Лоренса и Хилари на прошлое Рождество), в котором она становилась похожа на беглую героиню какого-нибудь романа XVIII века.

За отцовской спальней располагалась маленькая бело-голубая ванная, очень чистая, а дальше еще одна спальня. Там почти ничего не было, кроме кровати, белого стула, зеркала в позолоченной раме и старинного столика с лампой.

— Это твоя комната, — сказала Фергус.

— Моя?

— Да. Я надеялся, что мы вместе ее обставим, поэтому тут так пусто. Не хотел начинать без тебя.

В спальне было прохладно и тихо, только с дороги доносился гул машин. Софи чуть не разревелась, и это было бы еще хуже, чем скандал, который она закатила три часа назад.

— Ох, Софи, моя милая Софи, пожалуйста, помоги мне, — отчаянно попросил Фергус.

— Не проси меня об этом.

— Но я вынужден…

— Не проси, потому что я не могу помочь даже себе.

Они помолчали.

— Ты права, — едва слышно произнес Фергус. И добавил уже увереннее: — Хочешь принять ванну?

— Да, только…

— Что?

— Посуду надо помыть.

— Мы с Тони помоем, не волнуйся.

— Хорошо.

— Софи…

— Да?

— Если ты будешь и дальше распалять свой гнев, мы не сможем поговорить.

— Меня убивают не твои слова, — стараясь держать себя в руках, промолвила Софи, — а твои поступки. Сначала постоянные ссоры с матерью, потом развод… Если бы ты просто говорил, мы бы еще жили вместе.

Он долго смотрел ей в глаза, потом взял за плечи и поцеловал в лоб.

— Спокойной ночи, — сказал он с бесконечной печалью в голосе. — Спокойной ночи, и… как бы ты на меня ни злилась, я все равно рад, что ты приехала.

Она закрыла глаза и ответила:

— Спокойной ночи.

Фергус вышел из комнаты, закрыл дверь и тихо спустился вниз, на кухню, чтобы мыть посуду с Тони Тернером.




ГЛАВА 10


— Помнишь старого Гаррисона? Школьного учителя, который оставил мне «Би-Хаус»…

— Конечно, — ответила Джина.

Она положила голову на его голое плечо.

— Однажды он рассказывал нам про зимородков. Греки считали, что зимой, в ясную спокойную погоду, эти птицы вьют на море плавучие гнезда. Разве не поразительно? Я даже помню их греческое название: alkyon. Затем древние поменяли его на halcyon, чтобы оно больше соответствовало легенде о плавучих гнездах: hals означает море, a kyon — зарождение.

— И?

Джине было хорошо и спокойно в объятиях Лоренса. Приятно было прижиматься к нему щекой.

— У меня такое чувство, будто мы свили гнездо на море, в затишье, — объяснил он, глядя в потолок. — Прежде вокруг бушевал шторм, выл ветер, и вдруг все улеглось, потому что мы нашли ответ.

— Тебе правда так спокойно со мной?

— Да.

Джина приподнялась на локте и ласково посмотрела на Лоренса. Он сейчас занимал место Фергуса, но это ее нисколько не смущало.

— Даже несмотря на ложь, тайны и редкие встречи по полчаса?

— Да.

Она перевела взгляд на часы, которые по настоянию Фергуса стояли на его тумбочке. Было уже двадцать минут пятого. Скоро или вернется Софи, или Хилари заподозрит, что муж слишком долго покупает сыр и гречневую муку.

— А мне вот неспокойно. Совсем. Я невероятно счастлива, но не спокойна.

Лоренс провел пальцем по ее лбу, носу и замер на губах.

— Чувствуешь себя виноватой?

— Да. А ты?

— Я тоже. Но не слишком. — Он посмотрел в окно. — Мы с Хилари…

— Не надо.

— Что не надо?

— Не говори «мы с Хилари». Это невыносимо. Хилари…

— Если бы между нами с Хилари все было хорошо, я бы не лежал сейчас в твоей постели. И не влюбился бы в тебя… — Лоренс задумался. — Хотя иногда мне кажется, что я всю жизнь был в тебя влюблен, просто по глупости не отдавал себе в этом отчета.

Джина улыбнулась и поцеловала его.

— Тебе пора.

— Ты пахнешь сливами.

— Это лучше, чем пепельницей.

— С какой стати ты должна пахнуть пепельницей? — удивился Лоренс, вставая.

— Не знаю, просто дурачусь.

— Я тебя люблю.

Она кивнула.

— Не повторяй эти слова слишком часто, не то они надоедят и потеряют красоту.

Лоренс встал и обернул вокруг талии полотенце.

— Глупости!

— Лоренс…

— Да?

— Когда мы увидимся?

Он закрыл глаза.

— Скоро. Очень скоро. Может, в четверг.

— Где-то между паштетом и лимонными пирожными…

— Ага, примерно.

Джина тоже встала и накинула халат.

— Ты расскажешь Хилари?

Лоренс молчал.

— Расскажешь?

— Конечно. — Он пошел в ванную. — Обязательно расскажу. Когда решу, что говорить.

Дверь в ванную закрылась. Джина взяла расческу и стала причесываться.

«Обожаю прямые волосы, — недавно сказал ей Лоренс. — Прямые, густые, блестящие волосы. Ужасно сексуально. Почему волосы так сексуальны?»

Сейчас все сексуально, подумала Джина. Попросту все. Невероятно! Еще недавно она чувствовала себя брошенной и никому не нужной, а теперь так любима. Удивительное, чудесное преображение.

Два дня назад Лоренс написал ей письмо: «Мы наконец отыскали это волшебное место, правда? В шестнадцать лет нам с тобой дали карту, и мы взбирались на горы, брели сквозь леса, реки и джунгли, а потом пришли сюда. Не пойму только, почему мы не пришли раньше».

Ему, оказывается, стало гораздо легче, когда Фергус ушел, и он сам не понимал отчего. Дружить с Фергусом было трудно — они совершенно разные люди. И Лоренс очень любил Софи, больше, чем просто дочь подруги.

— Понимаешь, я все эти годы проходил с повязкой на глазах, и мне ни разу не пришло в голову ее снять.

— У тебя была Хилари. Ты влюбился в нее.

— Да, но ты ведь была рядом.

— Не совсем. Я уехала в По.

— Почему ты все опровергаешь?

— Хочу убедиться, что ты говоришь от чистого сердца. Хочу тебе доверять. Второго предательства я не вынесу.

Лоренс вышел из ванной, одетый и приятно пахнущий мятой.

— Я выгляжу слишком чистым?

Джина хихикнула.

— Скорее, пахнешь!

— Куплю «горгонзолы» и буду всю дорогу мять ее в руках.

— Не хочу, чтобы ты уходил…

— Я тоже не хочу.

— Поверить не могу, что раньше мы так легко прощались, расставались… — сказала Джина.

— До н.л. и после н.л. До нашей любви и после нашей любви.

Она многозначительно подняла указательный палец.

— И назад дороги нет.

— Конечно, нет! Каноэ уже свалилось в водопад, обратно не подняться.

— Слава Богу.

Лоренс улыбнулся.

— Что скажешь Диане Тейлор?

— Пока не думала. Разумеется, никаких имен. Надо признать, что она права насчет любви.

Он поцеловал ее, держа за руку.

— Пока, сладкая. Лоренс Вуд любит Джину Ситчелл.

Она закрыла глаза и тихо выговорила:

— А теперь проваливай.




Из окна гостиной Ви наблюдала, как Адам и Гас Вуды пропалывают клумбы Дэна. Их прислала Хилари, сказав, что общественные работы им не повредят, а ей уже давно хотелось избавиться от них на часок-другой.

— Мужчина без дела — огромная ответственность. И морока, — пожаловалась она Ви. — Надо было нарожать себе дочек.

— Зато сыновья не докучают тебе опекой.

Они не очень-то хорошо пропалывали, Дэну бы не понравилось. То и дело рассыпали по дорожке землю. Надо будет заставить их все подмести и только потом угостить тортом — кофейным тортом с шоколадной глазурью и грецкими орехами. Грецкие орехи такие забавные, похожи на крошечные мозги. Хорошо, что хоть есть кого угощать, а то Софи целыми днями работает, а Дэн и не ест почти — только клюет, как птичка. Совсем усохнет в больнице! Больница называется! Работный дом, не иначе. Столько правил, запретов, а тамошней едой и собаку стыдно кормить. Она бы сейчас сидела с Дэном, угощала бы его всякими лакомствами, да он сам попросил ее нанять кого-нибудь, чтоб пропололи клумбы. Никак они у него из головы не шли. И о чем он там думает, бедняга, один-одинешенек?

Вдруг она вскочила, распахнула окно и закричала:

— А ну глядите под ноги!

Адам удивленно посмотрел на свои ноги в кроссовках, словно и не знал, что имеет к ним отношение.

— А?..

— Лобелии! Ты ж их топчешь, верзила!

Адам убрал ногу с раздавленного голубого кустика.

— Извини…

— Чего уж теперь извиняться!

Адам перешагнул клумбу и подошел к окну. Ви нравилась ему своей сердечностью и прямотой.

— Прости, Ви, я правда не нарочно. Ноги у меня…

Они одновременно посмотрели на его ноги.

— Угу, вижу.

— Я посажу новый кустик, хочешь?

— Нет, — сердито ответила Ви. — Не надо. Все равно они еще молоденькие. Софи видел?

— Сегодня нет.

Ночью они с Гасом соорудили из подушек куклу и положили ее под одеяло на кровать Софи. Получилось неплохо, только у куклы не было головы. Гас пожалел, что негде раздобыть парик. Родители ничего не заметили. Им как раз было не до Софи: они поругались, и Лоренс среди ночи вышел на улицу — «остыть». Адам точно не знал, в чем причина ссоры, но догадывался, что все из-за работы по отелю. Несколько раз они услышали от Лоренса слово «рутина». По большому счету Адаму было плевать, а вот Гас расстроился и все порывался обсудить с братом то, что они подслушали. Даже видео не помогло — он сидел перед теликом, теребил волосы и грыз ногти, пока Адам не потерял терпение и не заорал на него. Вошла Хилари и попросила их не шуметь, потому что у нее раскалывается голова. Еще она сказала, что Лоренс ушел прогуляться.

— Зачем? — тут же спросил Гас.

— Остыть захотел.

— Зачем?

Хилари будто и не видела, как он расстроен.

— Ты что, ничего не слышат?

Потом она легла спать, пришел Джордж, Гас заварил себе горячий шоколад, и они втроем пошли смотреть на подушечную Софи.

— Клево, — ухмыльнулся Джордж.

Адам спросил Ви, не нужно ли что передать Софи, если он ее встретит.

Та вздохнула, сняла с белого кардигана длинную красную нитку и выбросила в окошко.

— Нет, ничего. Просто хотела узнать, как она.

— Немного расстроена.

— Как и все, — сказала Ви. — Как и все…

Адам покачивался на пятках, задрав руки, так что была видна полоска бледной кожи на животе.

— Кроме меня. — Он без тени самонадеянности улыбнулся Ви. — У меня-то все хорошо.




В кладовке на третьем этаже Хай-Плейс Джина наконец нашла то, что искала — коробку из плотного картона, в которой хранились ее памятные вещи из Франции: открытки, карты, путеводители, фотографии, ресторанные счета и статуэтка Генриха IV, в камзоле, чулках и туфлях с розочками, подаренная благодарным учеником из По.

— Я могла бы вернуться во Францию, — сказала она Лоренсу во время их неожиданной ночной встречи. — Давно об этом подумываю.

— Во Францию?! — слегка испуганно переспросил он.

— Да, мы могли бы там жить, устроились бы на работу. Я прекрасно знаю По.

— В По ты познакомилась с Фергусом…

— Это плохо?

Он поморщился:

— Наверное. А вообще для меня сегодня все плохо. Не представляю, что бы я без тебя делал.

— Ну, я-то всегда была рядом…

Они сидели за столом на кухне. Попугайчик Софи спал в своей клетке, повернувшись к ним спиной и сунув голову под крыло.

Лоренс взял Джину за руку.

— Да, но раньше ты была рядом по-другому. Не так, как теперь.

— Теперь вообще все по-другому. Такого никогда не было и не будет. Поэтому я и думаю о По.

Он поцеловал ее руку.

— Прости, любимая, я так вымотался, что ни о чем не могу думать. Кроме одного: не хочу от тебя уходить.

Около часа Лоренс все-таки ушел. Они немного постояли в темном саду, держась за руки, а потом он тихо выскользнул за ворота. Джина заварила себе чаю и на радостях решила отменить утреннюю встречу с Дианой Тейлор и сходить к Ви. Затем она легла спать — в таком чудесном настроении, что самой не верилось. У двери в спальню она на секунду замерла и посмотрела на лестницу, ведущую в комнату Софи. Софи… Когда она вспоминала о дочери, сердце ее падало, словно лифт, сорвавшийся с троса. Ведь надо рассказать все Софи… «Что ж, — как можно решительнее подытожила Джина, — нам обоим предстоят нелегкие разговоры. Лоренс поговорит с Хилари и мальчиками, а я с Софи и мамой».

Она вытащила коробку в коридор, на солнечный свет. Как чудесно снова вспомнить По, его дивные виды на Пиренеи и глупые английские традиции вроде охоты или бильярда (жители По открыли настоящий английский клуб с бильярдной и бюстом королевы Виктории). Джина была там по-настоящему счастлива. Снимала крохотную квартирку на Пиренейском бульваре, по утрам преподавала английский в школе, днем давала уроки фортепиано в высоком тихом доме за Верденской площадью… Солнце пробивалось сквозь длинные кружевные занавеси, на подоконнике стоял горшок с адиантумом, а на фортепиано — метроном в форме Эйфелевой башни из меди и дерева, которым Джина никогда не пользовалась. В По у нее были друзья, с которыми она ездила в долину Оссо и на виноградники Жюрансона. Через одного друга — англичанина и владельца старинной виллы, которую его дедушка построил еще в те славные времена, когда По был излюбленным курортом англичан, — она и познакомилась с Фергусом. Он приехал оценивать мебель в этой вилле, а Джину пригласили на ужин. Она вошла и увидела в дверях салона, выходящих в сад, высокого красивого блондина.

— Вы только посмотрите! — сказал он Джине смеясь. — Чудо! Здесь даже араукария есть, так называемая китайская сосна. Araucaria araucana. Только викторианцы могли ее посадить!

Фергус весь вечер завороженно любовался этим деревом.

Джина открыла коробку и заглянула внутрь. Лучше не вспоминать тот день, потому что мысли о плохом всегда переходят в тоску по хорошему. Да и вообще не хочется думать о Фергусе. Она отправится в По без него, с Лоренсом (или он приедет позже), где будет дышать горным воздухом и заново познавать себя.

На самом верху лежала открытка с видом на По и заснеженные Пиренеи на заднем плане. Джина перевернула ее и прочитала: «Обязательно приезжай. Здесь все такое дивное и странное, насквозь французское, только почему-то полгорода ходит в розовых пальто. Нет, серьезно, подумай. С любовью, Джина». Справа стоял адрес получателя: «Лоренс Вуд, Лис-стрит, д. 17, Уиттингборн». Она написала это, совершенно не думая о Хилари, да так и не отправила, потому что встретила Фергуса. Теперь она изумленно смотрела на открытку — самый настоящий знак судьбы, очередной крошечный ориентир на карте…




В витрине агентства «Бартон и Нукс» Хилари увидела глянцевую фотографию Хай-Плейс — она гордо стояла в самом центре. «Уникальная возможность. Старинный дом, визитная карточка города. Не пропустите!» — гласила надпись под рамкой. Снимок, очевидно, сделали с верхушки фонарного столба напротив, поскольку на нем красовалось старинное каменное крыльцо, которым никто не пользовался и которое видели разве что пролетавшие мимо птицы. Хилари зашла в агентство, где ей подробно рассказали о доме и подарили фотографии — не какие-нибудь ксерокопии, а целый буклет со снимками фасада, обитого деревянными панелями коридора и сада с готической скамьей. Дом стоил двести двадцать пять тысяч фунтов.

По неясной причине Хилари было приятно нести этот буклет в сумке, где, кроме него, лежали починенные туфли Лоренса и несметное количество дешевых почтовых марок. Не то чтобы она желала подруге зла — вовсе нет, — но несчастная покинутая Джина вызывала в Хилари смутную тревогу, точно взбесившаяся лошадь на скачках «Гранд-Националь». Никаких поводов тому не было, однако Хилари держала ушки на макушке. Лоренс стал регулярно относить или посылать в Хай-Плейс разные лакомства — вроде бы уместный и правильный жест с его стороны, и все-таки Хилари это было не по душе.

Когда дом купят, Джина, наверное, уедет из Уиттингборна. А что, было бы неплохо. (Тут Хилари подумала, что становится похожа на старшую сестру.) Джина и Фергус — одно дело, а брошенная Джина — совсем другое. У Софи впереди последний год учебы, и потом она тоже примкнет к длинной веренице молодежи, неохотно плетущейся в безрадостное будущее.

В конце Орчард-стрит Хилари, будто по мановению мысли, встретила Джину. Та шла от мамы, с которой ходила в больницу. Дэн с трудом их узнал и был очень сонный. Ви целый день молчала, что на нее совсем непохоже, и Джина после долгих уговоров и пререканий отправилась домой.

— Мне, наверное, стоит признаться… — сказала Хилари, положив руку на сумку.

— В чем?

— Я взяла буклет с фотографиями Хай-Плейс. Знаю, что лезу не в свои дела…

— Я ни от кого не скрываю, что продаю дом.

— Да, но мне сперва надо было спросить…

— Необязательно.

— Фотографии прекрасные. — Хилари помолчала, затем с чрезмерной легкостью, о которой тут же пожалела, поинтересовалась: — А ты уже решила, что будешь делать потом?

Джина медленно провела обеими руками по волосам, как бы повторяя беспечный настрой Хилари.

— Подумываю вернуться во Францию.

— Правда? В Монтелимар?

— Нет, в По. Мне там очень понравилось.

— Но там ты встретила…

— Знаю. И что? Я могла бы, как раньше, давать уроки. Впрочем, все пока вилами на воде писано, ты уж…

— Конечно, я никому не скажу. Как Ви?

— Очень подавлена и страшно волнуется. Дэну не хуже и не лучше, и я понимаю ее чувства насчет больницы. Врачи и сестры очень вежливые, но Ви прямо в ужасе от их официоза.

— Я велела мальчикам прополоть клумбы. Они хоть чем-нибудь помогли?

— Цветам — нет. Зато слопали весь торт и порадовали Ви.

Хилари улыбнулась. Приятное облегчение разлилось по всему ее телу, словно глоток бренди.

— Мы присмотрим за ней, если ты уедешь во Францию…

Джина пристально посмотрела на подругу, немного подумала и ответила:

— Я буду очень признательна.

Хилари слегка обняла ее и уловила свежий цитрусовый запах.

— Приятно было поболтать, — тепло сказала она. — Береги себя.

— Постараюсь, — почти равнодушно проговорила Джина.




Поздно вечером, закрыв столовую, Лоренс пошел в кабинет к Хилари — сказать, что Софи осталась мыть посуду на кухне и что ему не нравится, как она выглядит. Девочка и раньше была бледная, а теперь и вовсе осунулась. Может, Хилари с ней поговорит?

— Хил…

Склонившись над столом, она писала имена сотрудников на листочке бумаги. Справа лежал незаконченный рабочий график.

— Да?

— Как тебе кажется, у Софи все нормально? Выглядит она неважно.

— Она всегда выглядит неважно.

— Сегодня особенно.

Не отрываясь от работы, Хилари спросила:

— Так спроси у нее сам.

— Я не мать.

Она резко обернулась.

— А это тут при чем?

— Может, у нее просто месячные. О них она мне точно не скажет.

Хилари подумала, вздохнула, пробормотала: «Ну ладно, дай мне еще десять минут», — и вытащила из-под графика какую-то папку.

— Смотри.

Это оказался буклет с фотографиями Хай-Плейс. Лоренс кивнул:

— Шикарно.

— Двести двадцать пять тысяч фунтов. Я сегодня видела Джину.

Лоренс прислонился к стене напротив стола.

— Правда?

— Да, она шла от Ви. По-моему, она нисколько не расстроена продажей дома.

Молчание.

— Разве?

— Ну да. Видимо, не хочет жить там без Фергуса. И я ее понимаю: это не дом, а салон дорогой мебели. Она подумывает уехать во Францию.

— Неужели?

— Вроде как в По. — Хилари подняла глаза на Лоренса. — Тебе неинтересно?

Лоренс слегка пожал плечами, и это движение навело Хилари на мысль, что он очень красивый мужчина. Господи, какой же он красивый!

Чтобы скрыть свои чувства, она выпалила:

— Мне кажется, переезд во Францию пойдет ей на пользу, как считаешь?

Он снова пожал плечами и закрыл глаза.

— Пожалуй…

— Я к тому, что теперь ничто не держит ее в Уиттингборне. Я пообещала ей присматривать за Ви.

Лоренс очень медленно оторвался от стены, сдвинув календарь, и так же медленно закрыл дверь. Хилари внимательно за ним наблюдала: что-то в его движениях и перемене атмосферы в этой крошечной захламленной комнате не позволило ей вымолвить ни слова. Она лишь смотрела, как он отошел от двери и оперся на край стола, повалив банку с ручками и помяв рабочий график.

— Хилари, — промолвил Лоренс.

Она молча разглядывала его лицо и голубую рубашку под белым фартуком, такую знакомую и родную.

— Я не хотел говорить тебе об этом сегодня, но беседа приняла неожиданный поворот, и теперь мне придется… Я не хотел говорить, потому что не знал как. Скажу прямо. Вряд ли для моего признания найдется подходящее время, так что тянуть не буду. — Он чуть опустил голову и смотрел прямо на нее — серьезно и уверенно, почти как отец на ребенка. Таким же серьезным тоном он произнес: — Я влюбился в Джину.

Наступило молчание, которое показалось Хилари очень долгим и тревожным. Оцепенев, они оба прислушивались к словам, буквально повисшим в воздухе. Потом Хилари почувствовала, как ее руки впились в лицо, в очки, сорвали их и швырнули на стол. Она услышала крик — ее собственный крик, рвущийся из груди.

— О нет! — кричала она. — Только не это! О, Лоренс, только не это!




ГЛАВА 11


— Миссис Хеннел прислала африканскую фиалку, — сказала Кэт Барнетт. — А мистер Паже предложил заняться клумбами.

Дуг фыркнул. Он уже два раза ходил к Дэну в больницу, но Кэт стеснялась его навещать.

— Ты ни в чем не виновата, — вновь и вновь повторял Дуг. — Сердечный приступ может случиться у всякого, даже если он целыми днями лежит в кровати.

— Миссис Ситчелл так не думает.

— Неудивительно.

— Она уже наверняка слепила для меня восковую куклу и колет ее иголками!

— Ну, это мы скоро узнаем, — пошутил Дуг. — Когда у тебя нога отвалится.

Кэт подошла к окну, выходящему во двор, и приподняла занавеску.

— У нас был такой счастливый квартальчик…

— Не сходи с ума, дорогая.

— О, глянь, пришла эта бедная девочка.

Дуг поднял голову и увидел в окно Софи Бедфорд. На ней были джинсы и огромная синяя рубашка. Волосы она заколола наверх, так что шея казалась особенно длинной.

— Приятно видеть здесь молодых…

— Вроде бы миссис Ситчелл ушла в больницу. Пойду скажу.

Дуг раскрыл газету на программе скачек.

— Пригласи ее на кофе.

Он принялся читать. Вечером будут скачки в Йорке. Скорее бы уж закончился сезон скачек по плоским трассам и начался стипль-чез!.. В окно Дуг увидел жену: Господи, ну и толстуха она по сравнению с Софи! Ей категорически противопоказаны леггинсы — с такими-то бедрами! Софи была немного выше Кэти выглядела чересчур серьезной. Да и подбородок задрала обиженно, даром что улыбалась. Красивая девочка. Или по меньшей мере хорошенькая, особенно когда так славно закалывает волосы.

Кэт часто говорила, что на долю Софи выпало слишком много страданий. Дуг не соглашался: чем раньше узнаешь, как жестока судьба и как правильно держаться на плаву, тем лучше. Взять хоть их с Кэт — сколько лет они гнули спину или вообще не могли найти работу, прозябая в дешевых мотелях и общежитиях! Только после пятидесяти гол удалось кое-как устроиться. Софи Бедфорд хотя бы живет в достатке, имеет собственную ванную (а не делит ее с одиннадцатью другими людьми) и не думает, что вся жизнь — лишь длинная вереница дождливых понедельников.

Она попятилась, и рука Кэт соскользнула с ее плеча. Затем Кэт пошла обратно в дом, запахнув жилет, словно бы почувствовала, что Дуг разглядывает ее фигуру. Под жилетом на ней была розовая футболка с огромным попугаем. Наверное, после пятидесяти уже не стоит носить розовое. А попугаев в особенности. Хотя на Ви Ситчелл и розовое, и красное, и фиолетовое смотрятся превосходно — вот ведь штука!

— Не придет, — сообщила Кэт. — Она вежливо сказала, что у нее есть ключ от бабушкиной квартиры и она хочет просто побыть одна и немного подумать.

Дуг прикурил сигарету и глубоко затянулся.

— Что ж, ее дело…

— Она очень решительно это заявила. Никогда ее такой не видела.

— Да… — протянул Дуг и уткнулся в газету. — Послушай, Кэт…

— Что?

— Когда ты последний раз смотрелась в зеркало? — как можно непринужденнее спросил он. — В полный рост?




Гас подумал, что мама выглядит так же ужасно, как Джина в тот вечер, когда их бросил Фергус, — словно услышала или увидела нечто страшное. Она стала белая как простыня, а глаза так покраснели, будто она не смыкала их несколько ночей. И она жутко сердилась.

— Ты чего, мам? — спросил он, остановившись в дверях родительской спальни с миской хлопьев в руках. Хилари ожесточенно заправляла постель, точно хотела порвать белье.

— Ничего!

Он глотнул молока с хлопьями.

— Что с тобой такое? Я могу как-нибудь…

— У меня раскалывается голова! — злобно отрезала Хилари. — И месячные, и полный дом постояльцев, и четырнадцатилетний сын, который льет молоко на ковер, точно дитя малое!

— Ой, прости! — Гас растер каплю подошвой, и она превратилась в темное пятнышко.

— Не смей так делать!

— Прости…

— Принеси тряпку и вытри как следует, дурачина! Ковер же провоняет!

— Хорошо, я…

— Живо! — прикрикнула Хилари, швырнув на место подушки. — И возьми какое-нибудь чистящее средство.

Чуть позже они встретились в коридоре возле бара, и она ласково потрепала его по голове.

— Прости, сынок. Конец сезона, сам понимаешь…

Он кивнул. Ему хотелось обнять ее, как Софи, — скорее для собственного утешения, чем для ее, но ни мама, ни Софи обниматься не любили. С папой было проще, он всегда клал руку ему на плечо, даже если не очень понимал, что его тревожит. Хилари выглядела так, словно нуждалась в поддержке, но ударила бы любого, кто попытается ее обнять.

Странно: Гасу не терпелось пойти в школу, он чуть ли дни не считал. Лето было длинное и ужасно скучное, а школа сулила какие-никакие забавы и долгожданное возвращение к нормальной занятой жизни. Гас любил нормальный ход дел, любил также сильно, как Адам презирал. Гас и нарушал-то лишь «нормальные» правила — скажем, запрет на курение — и при этом старался не усердствовать. Его раздражало, когда что-то выходило из-под контроля, а сейчас, по всей видимости, происходило именно это. Все точно сошли с рельсов и носились вокруг сами по себе. Должно произойти нечто обыкновенное, чтобы вернуть всех в нормальное русло. И школа — отличное средство. Еще две недели, и жизнь пойдет своим чередом.

— Бездельничаешь? — спросил его бармен, когда Гас предложил подмести подвал. — Небось в школу охота?

— Угу…

— Ишь ты! Не знал, что услышу такое от современного подростка. Тебе врача не позвать?




— Полагаю, — сказала молодая особа, остановившись на пороге гостиной Хай-Плейс, — здесь можно устроить игровую для детей.

Джина внимательно ее рассмотрела. Не красавица, но взгляд притягивает: четкий боб, красная помада, черная одежда. Муж был такой же, в солнечных очках и черной футболке. Оба занимались дизайном.

— Видите ли, у нас двое детей, — сказала дама.

— Пока что, — добавил ее муж и только что не подмигнул.

— Наша дочь… — начала Джина и осеклась. — Моя дочь всегда любила играть на кухне. Поближе ко мне.

Женщина сморщилась:

— Ну, у нас-то мальчики…

— Я слышала, сыновья еще больше липнут к матерям.

Дизайнер подошла к камину и, подперев рукой подбородок, осмотрела кладку — словно любовалась скульптурой.

— Только не к такой, как я…

— Ох, не обращайте внимания! — встрял ее муж. — Она с ума сходит.

Они пришли смотреть дом час назад. Джина сварила им кофе и даже нашла минеральную воду для миссис Пью («Зара», — представилась та, протянув ей белоснежную руку с громадным серебряным перстнем). Затем Джина стала показывать дом — отчасти гордо, отчасти с жалостью, как свойственно большинству людей, продающих свое жилье. Гости осмотрели все шкафы и углы; мистер Пью постоял в каждой комнате, оглядывая стены с внимательным прищуром, будто раздумывая, как их выгоднее сфотографировать. Это была уже седьмая пара и самая многообещающая, несмотря на чудаковатый вид.

— Хорошо, — приговаривал мистер Пью, изучая аккуратно утопленные розетки и полированные полы на кухне. — Хорошо. — Иногда он снимал очки, чтобы получше все разглядеть.

Джина пристально за ним наблюдала. Она не хотела произвести впечатление несчастной брошенной женщины, которую можно обвести вокруг пальца. Поэтому она надела пиджак и золотые серьги кольцами, давая понять, что с ней шутки плохи. Увидев этих современных и непривычно утонченных людей в своих комнатах, она с удивлением осознала, что рада избавиться от Хай-Плейс. Главное — деньги. За сто с лишним тысяч она сможет выбрать дом по душе и посвятить его себе и своим любимым, а не какой-то абстрактной идее реставрации. Джина наконец-то почувствовала — и поделилась этим с Дианой Тейлор, — что Фергус оказал ей добрую услугу.




— Будьте осторожны, — предупредила ее Диана.

— Вот только не надо меня одергивать…

— Я должна. И вам лучше не пренебрегать моими советами.

— Но ведь вы говорили, что я должка жить для себя, что приятные события помогут мне пережить горе…

— Любые перемены неизбежны без жертв, — сказала Диана. — Вам не кажется, что за вас эту жертву приносят другие люди? Подумайте хорошенько.




— Это береза? — спросил мистер Пью, потрогав полку кухонного шкафа.

— Вяз.

— Вяз!.. — почтительно проговорил он и осмотрелся. — А твоей любимой «Аги» нет.

— Жаль. Обожаю эти милые печки. У меня есть такая в Камдене. Она — моя лучшая подруга. — Дама выглянула в окно. — У вас в саду какой-то мужчина.

Джина подбежала к стеклянной двери. На готической скамье сидел, опершись локтями на колени и глядя в никуда, Лоренс.

— О, это мой друг…

— Выглядит расстроенным. У него все в порядке?

— Пойду узнаю, — сказала Джина, выходя в сад. — Я скоро вернусь, вы пока осматривайтесь.

Она выбежала на лужайку.

— Лоренс…

Он поднял голову и протянул руки ей навстречу.

— У тебя все…

— Нет. Ненормально.

Она присела рядом с ним на корточки. Лоренс выглядел так, словно не спал несколько недель.

— Я рассказал Хилари. Вчера вечером. Я не хотел, но пришлось…

— Что ты ей рассказал?

— Что люблю тебя.

— И все?

Лоренс пристально на нее посмотрел.

— Этого мало?

Джина оглянулась. Пью нигде не было видно.

Лоренс осторожно высвободился.

— Она была страшно потрясена. Я… я думал, что она возненавидит меня. Но нет. Ей очень плохо, она на всех злится, и…

— …все еще любит тебя.

— Да.

Джина поднялась и села на скамейку рядом с ним.

— Я сейчас не могу разговаривать. Люди пришли смотреть дом. Ты…

— Что?

— Ты пришел сказать, что передумал?

Он приблизился к ней вплотную.

— Ничего я не передумал.

Джина крепко сцепила руки, чтобы унять дрожь.

— Слава Богу.

— Джина! Ты за кого меня принимаешь? Я пришел потому, что привык обращаться к тебе за поддержкой, когда мне плохо. Я не жду от тебя поступков или особых слов. Просто хочу поделиться, рассказать, как все ужасно, как…

— Как что?

— Каким виноватым я теперь себя чувствую.

Она взяла его за руку.

— Мне очень жаль. Честное слово.

Лоренс поморщился:

— Никто ведь не просит любви, так? Она просто случается и не оставляет тебе выбора.

— Я мечтала о любви. Мечтала о ней больше всего на свете.

Джина снова оглянулась на дом. Пью стояли у окна спальни и, судя по жестам, обсуждали новые шторы.

— Прости, мне правда нужно идти.

— Конечно. Я зайду позже. Днем. По крайней мере мне теперь не придется врать, что я иду за розовым перцем. Ох, Джина, какое у нее было лицо…

— Не надо.

— Дай мне полюбоваться твоим.

Она повернулась. Лоренс несколько секунд разглядывал ее, как будто пытался запомнить каждую черточку.

— Поначалу всегда тяжело, — промолвила Джина. — И мне было тяжело, когда Фергус ушел. Я думала, что умру. В прямом смысле.

Лоренс встал.

— Не знаю, не знаю. — Он прищурился и посмотрел на голубое небо с большими бело-серыми облаками, похожими на воздушные шары. — Последствий я боюсь еще больше.




Софи два часа проспала на бабушкином диване. Она хотела просто посидеть, глядя на коллаж с белыми парчовыми лебедями на шелковом пруду среди бархатных камышей, и спокойно подумать. Но усталость, душное тепло и уют гостиной ее сморили: она положила голову на лоскутную подушку и крепко уснула.

Временами ее сознание выплывало на поверхность, точно рыба на воздух, но Софи не хотела просыпаться и медленно поворачивала его обратно, в тяжелое забытье. Ей снились диковинные сны, полные огромных красочных образов, которые слегка ее пугали, но даже они были лучше, чем явь.

Проснулась Софи к обеду. Подумала, не вернулась ли Ви из больницы и не открыть ли ей банку супа. Может, натереть сыру и поджарить хлебцы? Она вышла на кухню. На доске среди крошек лежала буханка хлеба, рядом стояли банка джема, заменитель сахара и соломенная корзинка с двумя помидорами. В раковине — немытая бабушкина кружка. Софи открыла холодильник и присела на корточки. Внутри были продукты, которые Фергус презирал: сосиски, плавленый сыр и половинка пирога с говядиной и почками. Софи вытащила сыр и отрезала два мягких резиновых куска. Один свернула в трубочку и съела, прижимая к нёбу, пока он не растаял. Второй положила на хлеб и тоже съела, закусывая помидором. Она почти не чувствовала запахов и вкусов. Затем Софи сполоснула кружку Ви, набрала в нее воды из-под крана и пила, пока не затошнило.

Рядом с телефоном лежал блокнот. Сверху большими буквами было написано «ДЭН» и номер телефона больницы. Софи вырвала следующий листок и написала: «Бабушка, я тут у тебя чуть-чуть посидела. Хотелось побыть одной. Ты ведь не против? Я съела немного сыра и помидор. Скоро приду тебя навестить. Надеюсь, у Дэна сегодня все хорошо. Твоя Софи». Она перечитала написанное. М-да, звучит нагло и по-детски. «Прости, — добавила она. — Я тебя очень люблю. Софи».

Может, немного прибрать на кухне? Нет, наверное, не стоит: а) Ви не заметит; б) Ви будет все равно; в) лучше не соваться, куда не просят. Она запихнула листок в корзинку с помидором и ушла.




— Ее нет дома, — сказала Лотте. — Вышла куда-то. Мистер Вуд на кухне, если надо.

Она подняла с пола пластиковый мешок с мусором.

— Сегодня затишье, мы даже не ожидали. Всего три двухместных забронировано. Ну и хорошо. У миссис Вуд болит голова. У моей мамы тоже голова болела, так боденский врач сказал ей, что это мигрень, и запретил есть копченую рыбу…

— Когда моя смена? — перебила ее Софи.

— Сегодня вечером дежуришь на кухне. У Кевина выходной, а Мишель работает в столовой. У моей мамы боли всегда начинались в один и тот же день месяца, а зимой, когда ночи были длинные и солнце мы видели только в обед, ей совсем плохело. Ужас! В Бодене и помереть недолго. Ни за что туда не вернусь.

— Понимаю, — сказала Софи, протискиваясь мимо Лотте с мешком.

Затем она помчалась наверх, перепрыгивая по три ступеньки зараз. Кто-то бросил на лестнице обертку от конфеты, и Софи ее подняла, помня о мигрени Хилари. Сверху донесся грохот и визг музыки. На кухне было пусто и не убрано, то же самое — в комнатах Адама и Гаса. Дверь в комнату Джорджа оказалась закрыта.

Софи немного постояла перед ней, запихивая обертку в карман джинсов. Затем постучала. Ей не открыли, музыка не смолкала. Софи постучала громче.

Наконец выполз Джордж. Он выглядел сонным и помятым.

— На черта ты стучишь? Вошла бы сама.

— Ну, это же все-таки твоя спальня. Личное пространство.

Джордж попятился и впустил ее. В комнате пахло постелью и табачным дымом.

— Вот бы еще братья так думали!

— Можно убавить музыку?

— Не вопрос. — Джордж покрутил регулятор громкости на проигрывателе. — Давно не виделись. После Лондона ты куда-то пропала.

— Да…

Перешагивая через одежду, разбросанные журналы и газеты, Софи прошла к расправленной кровати и села. Сидела она прямо, а не горбясь, как обычно, — будто бы извиняясь за свою худобу, за себя и вообще за все на свете.

— Кофе хочешь?

Она покачала головой.

— Может, попозже. Ты занят?

Джордж зевнул.

— He-а. Лежу вот и пытаюсь не волноваться. Мне предложили работу в магазине садового инвентаря. По идее я должен согласиться, но я боюсь. А вдруг привыкну и не захочу увольняться? Вдруг я там застряну?

— Тебя же никто не держит…

— Нет. Но так со всеми случается.

Джордж глянул на Софи и прилег на другой край постели, поперек смятых подушек.

— А у тебя что было? В Лондоне?

Софи вся сжалась.

— Как-то все нелепо вышло.

— Нелепо?

Она потянулась, потрясла руками и закрыла глаза, как будто хотела отогнать дурные мысли.

— У него новый дом. Очень красивый и обставленный так… ну, знаешь, будто там молодожены поселились. Он хочет завести кошку, и еще там этот парень… Тони зовут.

Джордж притих.

— Очуметь…

— Я ничего не поняла, — сказала Софи, сидя прямо и высоко подняв подбородок. — Только догадываюсь. На кухне куча разной техники, деликатесы, красивые часы, всюду металл, и они… ну, им как будто хорошо вместе. Уютно так. Спальни у них на разных этажах, и папа все время говорил, как Тони помог ему купить дом… и все же мне показалось, что они привязаны друг к другу.

— Жуть! — хмыкнул Джордж и подвинулся ближе к Софи. — Бедная Соф…

— Я прямо озверела от злости! Раньше я тоже злилась, но потом этот Тони открыл дверь и попытался со мной любезничать, и я взорвалась. Когда папа вернулся, я хотела обнять его и убить одновременно. Он, видимо, решил… — Софи ударила кулаками по смятому одеялу, — …что имеет право жить с кем захочется!

— Софи, это ненормально, так не должно быть…

— Гей он или нет, — продолжала она, — но сейчас он живет с другим человеком, не со мной и не с мамой! — Софи оперлась на локоть, почти вплотную придвинувшись к Джорджу. — От их дома меня затошнило. Знакомые вещи вперемешку с новыми. Да еще фотографии повсюду…

— Ну может, он действительно скучает, — предположил Джордж. — Дай отцу шанс. А маме ты сказала?

Софи прижалась щекой к одеялу.

— Нет.

Джордж разглядывал ее лицо, скулы и подбородок, изящные изгибы бровей и ресниц.

— Я думала об этом, когда ехала домой. Но пока не решилась. Ей, по-моему, полегчало от советов психолога. Она стала уверенней и все такое. Не хочу загонять ее обратно — самой же потом придется ее утешать, а она обязательно расстроится, если я заговорю о папе.

Джордж хмыкнул. Софи чуть-чуть помолчала и добавила:

— Да и вообще лучше ей не знать, что я ревную.

— А ты ревнуешь?

— Конечно! — подскочила Софи. — Конечно, ревную! Я только об этом и думаю!

Джордж опустил глаза и потрогал маленькую впадинку на одеяле, где только что была голова Софи.

— Я тоже немножко ревную.

— Ты?

— Да, — ответил Джордж и отвел взгляд в сторону. — Удивительно, как ты можешь испытывать к отцу такие сильные чувства. Удивительно!

— Вряд ли он замечает, — почти прошептала Софи.

— Должен замечать. Если тебя кто-то так сильно любит, то это вообще все меняет. Да, я знаю, мама с папой желают мне добра, но я не самое главное в их жизни. Наверное, будь оно так, мне бы это не понравилось, и все же… — Джордж умолк, а затем проговорил уже другим тоном: — Последнее время они ссорятся, как кошка с собакой. Папа прошлой ночью даже из дома ушел. Может, это и пустяки, но семья катится к чертям, и… — Он опять умолк, прикрыв рукой глаза.

— Джордж?

Он покачал головой.

— Джордж… — прошептала Софи, двигаясь ближе. — Джордж, не плачь…

— Я и не плачу!

— Хорошо, — сказала она. — Хорошо. — Затем оперлась на руки и нежно поцеловала его в губы.

Он убрал руку с лица. По щекам катились две слезинки. Софи отодвинулась, а он пробормотал:

— Необязательно…

Она покачала головой. Джордж дрожащей рукой прикоснулся к ее щеке и сам поцеловал ее, уже не так нежно. Софи обвила руками его шею, и он положил ее на горы постельного белья. Они лежали рядышком, почти соприкасаясь лицами.

Софи прошептала:

— Никто ведь не узнает?

— Нет, — ответил Джордж и заглянул ей в глаза. Поразительно было видеть их так близко. Они смотрели только на него, больше ни на кого на свете.

— Нет, — повторил он, прижимаясь еще ближе, чтобы Софи могла и вправду видеть только его. — Никто не узнает.




ГЛАВА 12


— У меня голова стольким забита! — сказала Ви Дэну. Наверняка он ее не слышит: в последние дни только и делает, что спит; но попытка не пытка. — Больше всего думаю о Софи и Джине. Неудивительно, скажешь ты. А еще мистер Паже хочет посадить во дворике вечнозеленые растения. Чтобы поддерживать внешний вид. Я говорю: «Как это поддерживать?» А он: «Не полоть же вечно эти клумбы!» Тогда я сказала: «Мистер Паже, да я лучше буду полоть их день и ночь, чем на кладбище пялиться!»

Она помолчала, ковыряясь в вязанье.

— Софи к тебе приходила?

Откуда-то из глубины дремоты Дэн попытался ответить: «Нет, давно не приходила». Впрочем, он ее не винит, он нисколько не жалуется, понятно же, что девочка работает. Зато Джина через день ходит. Когда она его целует, он не в силах открыть глаза, но узнает ее по запаху духов. Джина читает ему стихи. Он почти ничего не понимает, но ему нравится ее слушать: голос журчит, будто вода по камням. Ви говорила, что в школе ее дочь была неплохой актрисой, жаль, потом бросила это дело. Впрочем, что тут удивляться? Театр в Уиттингборне никудышный. Из года в год ставят только «Визит инспектора», «Как важно быть серьезным» да рождественскую пантомиму, полную местечковых шуток.

— Недавно Софи была у меня дома, — сказала Ви. — Меня не было, она сама вошла и вроде поспала на диване. Оставила мне смешную записку. Ей, видите ли, хотелось побыть одной! По мне так, она слишком часто бывает одна, бедняжка. Столько взрослых вокруг, а ровесников и нет почти. В ее возрасте я дружила со всеми ребятами с улицы. Может, туалетов в домах у нас и не было, зато были друзья. — Ви замолчала и расправила вязанье. — Бедная Софи! Туалетов полным-полно, а подруги ни одной. Тебе нравится узор?

Дэн хотел ответить: «Очень». Среди плавно движущегося тумана его памяти замаячил детский стих про паука Сэмми: «Чудесный паучок! Жаль, не любил он прясть, а сразу брался за крючок». Надо рассказать его Ви. Ей страх как нравятся такие шутки, глупые и милые. Дэн напряг губы и поводил глазами, чтобы привлечь ее внимание. «Ви, — произнес он. — Ви, я вспомнил одно стихотворение». Но она не слушала.

Или не слышала. Она по-прежнему вязала, словно он ничего и не сказал.




В гостиной «Би-Хауса» полным ходом шла вечеринка по случаю дня рождения одной девушки. Родители попросили Хилари украсить стол розовыми и белыми гвоздиками, а по стенам развешать розовые и белые шарики с лентами и серебряной надписью: «Тебе уже восемнадцать!» Еда тоже должна быть розовой: лосось и креветки в розмариновом соусе, малиновые пирожные и игристое вино («румяного цвета», как говорилось на этикетке). Лоренс все это приготовил. Утром он, не сказав ни слова, взял у Хилари меню. При этом он был совершенно спокоен. Хилари велела малышкам соорудить импровизированную сцену для маленького ансамбля: Стив играл на ударных, а два его друга на гитаре и клавишах. Мишель, Лотте и две девушки из кадрового агентства разносили еду и напитки, а Хилари держалась подальше от гостиной. Отец девочки, директор уиттингборнского филиала крупного строительного общества, так и пышущий дружелюбием, хотел, чтобы Вуды присутствовали на вечеринке как члены семьи.

В столовой было забронировано десять столиков, все на ранний вечер. К девяти Лоренс уже освободится, доверив кофе и пудинги Кевину и Софи, и запросто сможет уйти к Джине. Хилари хотела попросить его остаться, но гордость не позволила. В конце концов ему теперь нечего скрывать. Хилари только выдавила, что они должны поговорить с мальчиками, если Лоренс уверен в своих чувствах.

— Конечно, — ответил он, свесив ноги с кровати. Ночью они оба вздрагивали, если случайно прикасались друг к другу. — Главное, говорить будем вместе.

— Рада, что тебе хватило порядочности это предложить.

Он молча встал и прошел мимо нее к ванной — в одних пижамных брюках, такой родной и совершенно чужой.

В дверях он обернулся и сказал:

— Я не просто предлагаю, я настаиваю на этом.

— В смысле?!

— Ты меня поняла.

Хилари не поверила своим ушам.

— Ты что, думаешь, я мстить буду?!

— Не знаю. В любом случае мальчики должны услышать правду. Не только из твоих уст.

Она отвернулась.

— Даже не верится, каким ты стал мерзавцем.

Беседа эта состоялась вчера, и больше они не разговаривали. Хилари легла спать до того, как Лоренс вернулся из Хай-Плейс, и притворилась спящей, когда он скользнул под одеяло, источая аромат мыла и словно разграничивая этим свою новую захватывающую жизнь и старую — наскучившую. Уснул он быстро, повернувшись к Хилари спиной. Его ровное дыхание, тепло и запах были такими же, как все двадцать лет их семейной жизни. До самого рассвета Хилари думала, что же теперь делать с этой болью, сможет ли она когда-нибудь ее терпеть и как быть, если не сможет. Просто отдаться гневу на мужа и ненависти к Джине недостаточно — останется чувство беспомощности и безысходности. Шли часы, а Хилари все смотрела на полоску странного абрикосового света от уличного фонаря, который пробивался сквозь шторы и падал на потолок. Ее ум метался по кругу, точно зверь в клетке, не в силах остановиться или вырваться наружу.

Утром, едва очнувшись от запоздалого, тяжелого и мучительного сна, она решила, что дальше так жить нельзя. Пора разрубить этот страшный узел. Она сползла с постели, надела старенький халат и, скрестив руки на груди, посмотрела на Лоренса. Он сидел на краю кровати, отвернувшись. Хилари хотела сохранить остатки достоинства и попыталась говорить спокойно и равнодушно — увы, ничего не вышло.

Сдавленным и презрительным голосом она произнесла:

— Если ты не отказался от своей безумной затеи — а ты, видимо, не отказался, — надо объяснить все мальчикам.

Он немного помолчал и тихо ответил:

— Конечно. — Затем уже тверже добавил: — Но вдвоем.

Разумеется, Лоренс был прав, и она злилась от этого еще больше, разыскивая блокнот с еженедельным списком неисправностей и поломок — перегоревших лампочек, капающих кранов и сломанных дверных ручек. Нет, он не может быть прав! Права Хилари, потому что ничего, кроме правоты, ей не осталось. Пусть это подло с ее стороны, но мальчики должны увидеть ситуацию ее глазами. Увидеть это нагромождение предательства, злоупотребления дружбой и жестокого обмана. Тогда они разозлятся на отца и встанут на ее защиту… Но если такое действительно случится, она до конца жизни будет сокрушаться о том, что проявила слабость.

Без малейшего интереса Хилари заглянула в блокнот. «№ 3 — не закрывается дверца шкафа. Порвалась цепочка на затычке для ванны. № 10 — треснула рама левой части правого окна». Ни один пункт списка не вычеркнут, ни одна проблема не решена. Она посмотрела на потолок своего кабинета и увидела паука. Он сидел на длинной паутине, протянутой из угла к люстре, и что-то аккуратно оплетал, двигаясь мерно и уверенно, чуть покачиваясь на сквозняке. Из гостиной доносилось буханье рок-группы — слабый голос с американским акцентом пел Элвиса Пресли. Надо же, звучала песня «Одиноко ли тебе сегодня?».




Чуть позже Хилари пошла наверх. Стол уже убрали, и оставшиеся гости с бокалами в руках уютно устроились в креслах. Несколько лет назад Хилари бы подошла к ним, рассказала о «Би-Хаусе», спросила бы заботливо, понравился ли ужин. А сегодня она хочет, чтобы они убрались прочь, разъехались по своим йоркширам, сурреям и уэльсам. Бедные люди, приятные, безобидные люди! Они думают, будто отыскали чудесный городок в глубинке Англии, чудесную гостиницу с чудесными дружными хозяевами. А хозяева-то вовсе не чудесные — особенно Лоренс. И семья у них больше не дружная. Скоро от нее ничего не останется. Через стеклянную дверь Хилари вопросительно посмотрела на Дона — тот широко улыбнулся и поднял большой палец. Она внезапно ощутила к нему огромную нежность. Единственный надежный человек в этом бушующем мире…

Хилари медленно поднималась по ступенькам. Еще не было и одиннадцати, а зал арендован до половины двенадцатого. После ухода гостей она — или Лоренс, если соизволит вернуться от Джины, — закроет гостиницу на ночь. Наверное, лучше сделать себе кофе, чтобы не клонило в сон. Она пошла на кухню и включила чайник.

— Я бы и сам мог, — сказал Джордж.

Она обернулась. Тот стоял в дверях, босиком, в джинсах и отцовской полосатой рубашке без воротника, купленной давным-давно в Ирландии.

— Мы тебя ждали, — добавил он. — И кофе хотели тебе сделать. Адам принес вина…

— Зачем?

— Как это зачем?

— Зачем вы меня ждали?

Джордж прошлепал мимо нее к столу, взял с сушилки перевернутую чашку и насыпал в нее растворимый кофе.

— Хотели поговорить.

Хилари вытащила из холодильника молоко.

— Понятно. — Ее сердце вдруг испуганно забилось.

— Остальные в гостиной, — сказал Джордж. Заботливой рукой он подтолкнул маму к двери, как будто опасаясь, что она сбежит в сад. — Идем.

Хилари пошла за ним. Адам и Гас, валявшиеся на полу перед телевизором, тут же вскочили, словно испугались ее. Гас выключил телевизор. Хилари заметила какое-то странное выражение в его глазах и точно такое же — в глазах Адама. Нет, они вскочили не от страха, а от тревоги.

— Садись, — сказал Джордж и пододвинул ей стул.

— Присаживайся, мам, — добавил Гас и слегка надавил ей на плечо.

— Господи! — не выдержала Хилари. Она опустила голову, и очки повисли на кончике ее носа. Чья-то рука их сняла и убрала. Кто-то другой придвинул столик с кофе и белым вином. — Если вы не прекратите, я расплачусь!

Адам сел на пол и заглянул ей в глаза.

— Плачь, если хочется, только объясни — почему?

Хилари покачала головой.

— Да, — настаивал Джордж. — Да!

— Нет. Не могу.

— Почему?

— Без Лоренса не могу. Я пообещала…

— Плохо, — сказал Джордж и сел по другую сторону от нее. — Мы больше не можем ждать. Вы все время порознь. Мама… что происходит?

Она подняла голову. Гас стоял напротив нее, широко раскрыв глаза. Сейчас он выглядел лет на десять, никак не на четырнадцать. Его волосы, которые он аккуратно приглаживал, чтобы быть похожим на Адама, торчали во все стороны, словно выражали его беспокойство.

Глядя прямо ему в глаза, Хилари промолвила:

— Ваш папа влюбился в Джину.

Она смотрела на их потрясенные лица. Затем Адам упал на диван и зарылся головой в подушки, Гас залился слезами, а Джордж побагровел. Его лицо исказилось от гнева.

— О Господи…

— Он думает, что с самого начала ее любил, еще со школы. Меня он ни в чем не винит. Когда Джина продаст дом, они, возможно, уедут во Францию.

Слезы катились по лицу Гаса, как водопад. Он бросился к Хилари, смахнув кофе и вино на пол, и обнял ее, яростно прижимая к себе. Она тоже его обняла.

— Не надо, Гас. Не плачь, милый, это еще не конец света…

— Конец! Самый настоящий конец!

Адам поднялся. Лицо у него тоже побагровело, как у Джорджа.

— Вот гад!..

Джордж вскинул подбородок.

— Нет, стерва!

— Прекратите! — остановила их Хилари. — Немедленно перестаньте! Это не поможет и… — Она замолкла на секунду, а потом с трудом договорила: — И это неправда.

— Ну-ну! — Адам принялся бить кулаком по полу, словно забивал гвоздь.

Джордж выдавил:

— Софи знает?

— Нет. Только вы.

— А я и не хочу знать! — вскричал Гас.

— Я тоже, сынок…

— Убить его мало…

— Их обоих…

— Вы еще не слышали папу. — Хилари подвинулась в кресле, чтобы вместился Гас. — Я не должна была вам говорить. Я ему пообещала.

Джордж очень медленно, будто еще не проснулся, встал с пола и уставился на картину, которую Хилари подарила Лоренсу: репродукцию с изображением трех ирландских рыбаков, тянущих по заросшему берегу ялик.

— Он давно тебе сказал?

— Неделю назад, — ответила Хилари. — Нет, восемь дней.

— Вот черт! Фергус ушел, и Джина решила возместить ущерб, а папа, конечно, — легкая добыча…

— Меня сейчас стошнит, — выдавил Адам. Он перестал бить пол, прислонился головой к креслу и начал браниться: слово за словом, точно зачитывал список ругательств.

Хилари погладила его по голове.

— Не надо…

Он не замолчал. Джордж, все еще глядя на рыбаков, произнес:

— А про нас он что-нибудь говорил?

Хилари вздрогнула.

— Лучше вы сами у него все спросите.

— Я не верю, — медленно качая головой, прошептал Джордж. — Я в это не верю, черт подери!

Гас, уткнувшись в плечо матери, пробормотал:

— Хуже просто быть не могло…

Хилари молчала. Ей очень хотелось разрыдаться, чтобы сыновья ее обняли… может, даже заплакали вместе с ней. «Нет, так нельзя, — строго велела она себе. — Так нельзя. Они не обязаны меня утешать».

— Тебе хочется плакать? — спросил Гас, поднимая на нее глаза.

— Да. И крушить все подряд.

Адам перестал ругаться.

— Начни с этой гадины! — Он подскочил и уставился в глаза матери. — Пойди к ней и скажи, что нельзя вот так кидаться на нашего отца!

Хилари осторожно ответила:

— Я не хочу унижаться. Если я ему не нужна, то и он мне не нужен.

— А может, он просто не устоял перед ее уговорами? Мам, сходи к ней!

Она вздохнула. Часы на уиттингборнской церкви пробили три четверти первого.

— Я подумаю. Сейчас надо закрыть отель.

— Сиди…

— Мы сами!

Хилари улыбнулась, выбираясь из-под Гаса.

— Спасибо, милые, но я лучше сама. Проверю сигнализацию и все такое. Я ненадолго.

Она поднялась, а Гас остался в кресле, точно марионетка, которой оборвали нити.

— Где же мои очки? A-а, вот! Чудесно. — Она привычным движением водрузила их на нос. Ее голос звучал скованно и чисто, а вовсе не так, как хотелось бы. — Мне так вас жаль, милые мои, хорошие! — Она на секунду обняла Адамас Гасом, тронула руку Джорджа и вышла из комнаты.

Никто не шевельнулся. В гостиной стояла тишина, только изредка всхлипывал Гас да ездили мимо дома машины. Наконец Джордж поднял бокал, чашку и маленький столик и пошел на кухню за тряпкой и мыльной водой. Остальные молча наблюдали, как он оттирает ковер. Гас свернулся клубочком в кресле, Адам по-прежнему сидел на полу. У него на руке была новая татуировка: крошечная ласточка, какую носили бывшие заключенные — символ «отсидки».

Вычистив ковер, Джордж сходил в свою комнату и вернулся с пачкой сигарет. Раздал по одной братьям.

— Что, прямо здесь? — удивился Гас.

— Сегодня, черт подери, мы можем делать все, что захотим!

Гас потянулся к зажигалке. Тощий и неуклюжий, выглядел он жалко, будто мокрый птенец. Дрожащим голосом он произнес:

— Я думал, она друг семьи…

Братья промолчали. Он затянулся и рывками выдохнул дым.

— А вы? Вы разве так не думали? Она всегда была такой милой и доброй. А теперь сломала нам жизнь.

* * *


— Я им все рассказала.

Хилари сидела на кровати, делая вид, что читает.

Лоренс стоял у комода и, как обычно, вытаскивал из карманов мелочь и ключи.

— Что?!

— Я все рассказала мальчикам. Про тебя с Джиной. Я не хотела, но они стали расспрашивать.

— Надо же, как удобно!

— Нисколько. Но избежать разговора было нельзя.

— Ясно.

— Если бы ты не ушел…

— Ясно.

— Ты сам принял это решение! — вспылила Хилари. Ей вдруг стало нестерпимо больно. — Теперь будь добр терпеть последствия. Я ничего не решала.

Он не ответил. Медленно расстегнув рубашку, он вытащил ее из брюк, затем снял часы и положил их на горку монет.

— Где они?

— Мальчики? У себя в комнатах.

— Ну, Хилари… — с упреком проговорил Лоренс.

— Это их выбор. А мой — не спать с тобой в одной кровати. Софи сегодня не работает, так что иди в ее комнату. Я не потерплю, чтобы ты из Джининой постели перебирался в мою.

— Сегодня мы просто разговаривали. На кухне. Софи была дома.

— А она, кстати, что думает?

— Не знаю, — тихо ответил Лоренс, сняв с крючка банный халат. — Она почти ничего не говорила. Сидела у себя в комнате.

Он открыл дверь, оглянулся и сказал:

— Спокойной ночи.

Хилари сердито уткнулась в книгу, хотя ничего не видела и не понимала.

— Спокойной, — отозвалась она.




Шел мелкий дождик, летевший впереди ветра прозрачными волнами. Хилари, проклиная себя за то, что вышла без зонта, бежала по тротуару и постоянно снимала и надевала очки. Непонятно, что лучше: забрызганные стекла или ее собственная близорукость?

Перед этим она долго выбирала, что надеть, с каждой минутой презирая себя все больше: вот дура, в таком состоянии еще думает о тряпках! Она даже чуть не расхохоталась над собой, вспомнив старую карикатуру из «Нью-йоркера» — продавец в магазине одежды спрашивает покупателя: «А вы истец или ответчик?» Лучше одеться посексуальнее — эдакая оскорбленная жена в гневе, или, наоборот, нарочито старомодно (таких вещей у Хилари навалом)… А может, нарядиться ведьмой и захватить метлу? В конце концов она остановила выбор на красном цвете. Черные брюки и красная рубашка дадут понять, что никакие беды ее не сломят. Женщина в красном непобедима.

Пока она добежала до Хай-Плейс, рубашка вымокла на плечах, а волосы свернулись в локоны. Джина случайно увидела Хилари из окна спальни — зловещий черно-красный силуэт — и схватилась за раму. Она не была готова к ее визиту. Конечно, рано или поздно они бы встретились или даже созвонились (при мысли об этом разговоре Джина вся съеживалась от страха), но она не ожидала, что Хилари сама сделает первый шаг. Крепко держась за раму и глядя на бывшую подругу, она ощутила резкий парализующий приступ паники.

Джина вышла в коридор и посмотрела на комнату Софи: дверь, как всегда, закрыта. Громко играла заунывная мелодия из какого-то нового фильма. Последнее время дочь стала вести себя иначе: прежняя угрюмость исчезла, и ей на смену пришли печаль и холод. Софи решительно и методично упаковывала вещи, смирившись с продажей дома. Возле ее двери стояли коробки с книгами, безделушками и аудиокассетами. Из одной торчала застенчивая мордочка ее любимого бегемота. Джина понадеялась, что Софи не выйдет из комнаты в ближайшие полчаса и не узнает то, о чем ей уже давно следовало бы знать. «Я все расскажу дочке, когда ты расскажешь сыновьям, — сказала она Лоренсу. — Мы одновременно им расскажем. Иначе будет нечестно».

Хилари стояла в саду возле кухонной двери. Она увидела, как на кухню вошла Джина, но не открыла дверь, а дождалась, пока ее впустят.

— Привет.

— Привет.

— Что ж… — Хилари взъерошила волосы и сняла очки. Без них ее глаза казались большими и юными. — Раньше мне такого говорить не приходилось, так что порядка я не знаю. Но ты понимаешь, зачем я пришла. И мои чувства понимаешь.

Джина закрыла дверь и встала напротив Хилари, по другую сторону стола.

— Я не нарочно это сделала. Мы оба даже не думали…

— Разве?

— Да, — уверенно сказала Джина.

— Ясно.

— Поверь, никакого замысла не было.

— Зато была логика. Раздавленная уходом мужа, ты прыгнула в постель к лучшему другу. Что, никакой логики?

Джина оперлась на стол. Ее серебряные браслеты скользнули по руке и тихо звякнули.

— Я не искала в Лоренсе утешения.

Хилари тоже оперлась на стол и в упор посмотрела на Джи ну.

— А вот это неправда.

— Правда! Я…

— Слушай меня, подруга. Слушай внимательно. Ты всю жизнь считала Лоренса своей собственностью и постоянно намекала — будь то словами или поступками, — что знаешь его лучше и дольше, чем я. Пока у тебя был Фергус, ты меня терпела, но потом он ушел, и ты решила вернуть себе Лоренса. Вздумала, что он твой чуть ли не по праву!

Джина склонила голову, и волосы блестящими перьями упали ей на лоб. Она отвела их за уши.

— Я не звала его, Хилари. Он пришел ко мне по своей воле.

— Не мог он прийти без твоего согласия! Только не Лоренс. Ты подала ему знак.

— Нет! Он сам меня нашел!

— А отшить его ты не додумалась? Сказать, что вы с ним только друзья и что ты не можешь предать его жену и детей?!

Джина не выдержала и закричала:

— Я тоже влюбилась!

Хилари расправила плечи.

— Ах да! И каково тебе теперь, когда ты разрушила жизни моих мальчиков, Софи и мою? Будешь спать спокойно? Без зазрения совести уедешь с Лоренсом во Францию и там построишь свое счастье?

Зазвонил телефон.

— Не бери трубку.

— Я не могу, это…

— Да ты у нас трусиха, оказывается! Не просто подруга, какой врагу не пожелаешь, а малодушная дрянь!

Джина схватила трубку.

— Да? Что?! О Господи, мама… Да. Когда? Конечно. Конечно, я приду. Скоро буду. Да-да, мам, я понимаю. Через десять минут я приду.

Она положила трубку и несколько секунд стояла с опущенной головой.

— Что такое? — Хилари смягчилась.

— Я сейчас не могу с тобой разговаривать. Звонила мама. Дэн умер. — Джина подняла голову и впервые посмотрела Хилари прямо в глаза. — Это случилось двадцать минут назад.




ГЛАВА 13


— Да что ты так уставилась? — воскликнула Ви. — Как будто ждешь, что я вот-вот разревусь!

— Мам, я…

— Ну и взгляд у тебя! С таким взглядом впору…

— Мне просто очень тебя жалко.

Ви фыркнула и скривилась, чтобы вновь не разрыдаться. В руках она держала носовой платок — не бумажный (одноразовые платки она презирала), а матерчатый, с шершавой кружевной тесьмой и вышитыми цветами. Она то и дело скручивала его в мокрую веревку.

— Одна медсестра… Помнишь ирландку, которую я терпеть не могла? Вечно об Иисусе что-то говорила. Она-то по крайней мере уважала Дэна, называла его «мистер Брэдшоу», а не «Дэн» или «дорогой»… В общем, когда он умер, она мне говорит: «Вы должны возлюбить Кэт Барнетт во Христе». А я ей: «С ума сошли, возлюбить Кэт Барнетт! Пожалуй, только во Христе ее и можно возлюбить, а иначе никак».

Джина налила маме еще чаю. В гостиной было жарко, но Ви постоянно дрожала, кутаясь в шерстяную кофту и шаль, которую Джина нашла в комнате для сушки белья.

— Кэт не виновата, мам…

Ви обмотала платок вокруг пальца.

— Надо же мне хоть кого-то винить!

— Понимаю.

— Это слишком жестоко… Он умер без всякой причины…

— Причина была, мам. Больное сердце.

— Да, да, знаю. Я знаю! — Ви закрыла глаза.

Джина посмотрела на Софи, которая сидела, скрючившись, на неудобном стуле с прямой спинкой. Она ежи мала скомканный платок; глаза у нее были красные.

— Соф?

Та прошептала:

— Я с ним даже не простилась, почти не навещала его…

— Тебе сейчас трудно, — сказала Ви. — Очень трудно. — Она взяла чашку с чаем, посмотрела на ее содержимое и поставила обратно. — Горе — это всегда тяжело, потому что с ним ничего не поделаешь. Можно только смотреть ему в лицо и терпеть.

Она встала и подошла, к тумбочке, на которой, точно святыня в обрамлении роз, стояла фотография Дэна.

— Я часто думаю, что без Дэна я не выживу. Но это неправда. Каким-то чудом я справлюсь. Уберу его дом, отвезу одежду в благотворительную организацию «Оксфэм», соберу морские сувениры и отправлю его племяннику из портового городка Кингс-Линна, а старому Паже разрешу засадить двор этими ужасными кустами. Кто-то другой поселится в квартире Дэна, и это будет уже не его квартира. — Дрожащей рукой она погладила лицо на фотографии. — Я не сдамся. Ему бы это не понравилось. Да и мне тоже.

Софи снова заплакала. Джина крепко ее обняла.

— Если нет горя, — продолжила Ви, повернувшись к ним, — значит, и любви-то не было. Любовь остается в нас, когда близкие умирают, и мы должны жить, чтобы сохранить ее.

Она вернулась на свое место, пошатываясь и хватаясь за мебель.

— Мам, ты — чудо, — сказала Джина.

Ви покачала головой. Золотая сережка выпала из уха на пол. Она неуклюже потянулась за ней, но почти сразу опустилась обратно на стул, словно ноги ее совсем не держали.

— Нет, мне просто повезло. Повезло встретить Дэна, когда я уж и не рассчитывала на удачу. — Она на секунду затихла, а потом хрипло добавила: — Да и на любовь.

Наступило молчание, только Софи шмыгала носом. Джина посмотрела на парчовых лебедей, мирно плавающих в зеленом шелковом пруду, и в отражении стекла увидела маму, погруженную в свои драгоценные воспоминания об удаче и любви. Шаль наполовину сползла с ее плеч.

— Господь подарил людям память, — вдруг сказала Ви, — чтобы и в декабре у нас были розы.

— Ох, бабушка! — рассмеялась сквозь слезы Софи. — Бабушка, да где же ты видела розы в декабре?




Хилари выехала из Уиттингборна и двинулась на север, в сторону древних холмов из оолитового известняка, как нельзя лучше подходящих для пастбищ и малопригодных для хлебов. Казалось, что нелюди построили деревушки на холмах, а они сами вылезли из-под земли. Почти круглый год на полях было пусто и ветрено, и Лоренс с Хилари часто возили сюда мальчиков — запускать воздушных змеев. Домой они возвращались счастливые и запыхавшиеся от бесконечных битв с ветром. У Адама был чудесный китайский змей обманчиво простой конструкции, из желтого и красного хлопка. Он летал, точно птица, вертясь и ныряя от малейшего движения пальцев. В конце концов его растерзал пес, принявший красную штуку в кустах за смертельную опасность. Хозяин собаки был потрясен и даже купил Адаму нового змея — сверкающее нейлоновое чудовище, которое, по словам Лоренса, летало как пудинг. Адам не шибко расстроился: он уже мечтал о скейтборде.

Хилари остановилась возле калитки, ведущей на поле, и вышла из машины. Стоял тихий ясный день, и поле украшали аккуратные светлые полосы жнивья, уходящие вдаль и вниз по холму. Они упирались в длинную рощицу, зеленеющую вдоль ручья. За посадками вновь начинался холм с пастбищем, на котором овцы жевали практически бесцветную траву с отдельными темными пятнами чертополоха.

Вид самый обыкновенный, подумалось Хилари, — такой скучноватый сельский вид можно найти в любом уголке Англии. И все же его непритязательность успокаивала. Этот мир не требовал от тебя ничего сверхъестественного, он просто разворачивался перед тобой и существовал. Хилари оперлась на калитку, ощутила ладонями теплое дерево и спокойный воздух на щеках, и закрыла глаза.

Ванесса приглашала ее в Лондон. «Приезжай, Хил. Выговоришься, отдохнешь от гостиницы. Хотя бы на пару дней».

Вообще-то она не собиралась звонить сестре, так же как не хотела объясняться с сыновьями. Желание поплакаться Ванессе возникло случайно, после неудавшегося разговора с Джиной, прерванного известием о смерти Дэна. Хилари так ничего и не добилась, только распалила страсти и вражду — и то, и другое она презирала. Дойдя до дома, она сразу позвонила Ванессе — та была на работе, и Хилари битый час дожидалась ее возле телефона, не в состоянии что-либо делать.

Ванессу глубоко потрясло случившееся — это Хилари поняла по воцарившейся в трубке тишине. В ней, точно колокол, звенело слово «развод», напоминая о разводе их старшего брата. Родители и близкие отнеслись к этому событию со сдержанным негодованием. Они ошибочно думали, будто разводы происходят только с другими людьми — слабыми и безнравственными, разумеется. Однако Ванесса быстро смягчилась.

— Бедная моя Хил! — воскликнула она. — Как же так?!

— У меня все нормально…

— А мальчики? Бедные мальчики!

— Да…

— Я в ужасе…

— Да.

— Это так ужасно…

— Ты права. Особенно ужасно, что он ушел к Джине. Кому же теперь доверять? У кого просить поддержки? Двойное предательство… знаешь, я себя чувствую как тот человек на картине Мунка, только моих воплей никто не слышит.

— Я слышу.

— Знаю. Но не Лоренс.

— Приезжай, Хил, — сказала тогда Ванесса. — Выговоришься, отдохнешь.

Сидя в неприбранной гостиной и крепко прижимая трубку к уху, Хилари с детской тоской подумала о сытой безопасности ее спальни с пухлыми подушками и стегаными одеялами, продуманным освещением, тщательно отобранными книжками на прикроватной тумбочке… Ванесса с большим вниманием и щепетильностью относилась к домашнему уюту.

Однако, представив все это, Хилари поняла, что боль не уйдет: рано или поздно она скользнет под дорогой египетский пододеяльник и примется за работу.

— Не могу. Я бы с удовольствием, но нельзя бросать мальчиков и гостиницу…

— Ох, мальчики… — Ванесса вздохнула. — Можешь взять их с собой. Кто-нибудь приглядит за «Би-Хаусом»?

— Вряд ли. Мы так никого и не наняли. В отпуск уезжали только зимой, когда не было постояльцев.

— Вы продадите отель?

— Не знаю. Мы еще это не обсуждали. Мы вообще почти не разговариваем. Я не могу с ним говорить и в то же время хочу быть только с ним. Я в такой растерянности…

— Хил, — перебила ее Ванесса.

— Что?

— Ты его любишь? Ты все еще любишь Лоренса?

— Да, — ответила Хилари. — Люблю. В том-то и вся беда. Может, я бы и задушила его собственными руками, но любить Лоренса я не перестала. А вот себя разлюбила. Жить со мной было невыносимо, и…

— Что и?

— Ванесса, его так легко любить! Ты, конечно, думаешь, что он растяпа, потому что не любит галстуки и обожает толстые блокноты, но ты его просто не знаешь. Он такой милый, такой хороший. Нежный и нисколько не слабый. Он умеет испытывать очень глубокие чувства. Ты их не видишь просто потому, что чувствуешь иначе. И нам хорошо вместе. Мы часто смеемся. То есть смеялись…

— Помню, я вам даже завидовала, — призналась Ванесса.

Потом она сказала, что могла бы сама приехать в Уиттингборн.

— Поговорю с мальчиками, с тобой побуду. И с Лоренсом поговорю, и даже с Джиной, если захочешь.

Хилари на секунду представила себе Ванессу в плиссированной юбке и накрахмаленной рубашке, дающую краткие разумные советы посреди грязной мальчишеской берлоги, и чуть не рассмеялась.

— Нет, спасибо тебе огромное, но не стоит. Мы должны сами во всем разобраться. Лоренс даже с детьми не разговаривал…

Вот почему она приехала сюда, на поле. Чтобы дать Лоренсу время объясниться с мальчиками.

— Я обязательно с ними поговорю, но тебе лучше остаться дома, — предложил он.

— Нет. Тебя не было, когда я им все рассказана. И меня пусть не будет.

Она отворила калитку и прошла на поле. Вокруг обработанной земли фермеры оставили широкую полосу для проезда комбайнов, заросшую сорняками. Хилари решила пойти по ней вниз по склону, к ручью, а затем вернуться к машине. Во время этой обыкновенной получасовой прогулки вокруг сжатого поля она утвердится в одной мысли: какие бы несчастья и беды ни ждали ее впереди, она вынесет их с храбростью и стойкостью. С достоинством.




Письмо лежало на кухонном столе. Джина положила его возле деревянных мельничек для соли и перца. Софи еще ни разу в жизни не получала письмо от Фергуса, за все шестнадцать лет. Впрочем, и писать-то было незачем — они виделись каждый день за исключением тех редких случаев, когда отец уезжал на аукционы, откуда постоянно звонил. Джина несколько минут с ним болтала, а потом с неизменными словами «Папа хочет с тобой поговорить» отдавала трубку дочери.

Рано утром Джина ушла к Ви — не хотела, чтобы та в одиночку разбирала вещи Дэна и весь день питалась крепким чаем с печеньями. Софи даже удивилась: долгие годы мама говорила о бабушке раздраженным тоном, словно о неприятной обязанности, которую она была готова выполнять, но без особого рвения. А Фергус и вовсе побаивался Ви. Он был с ней очень любезен, однако держался на расстоянии, как от дикого и непредсказуемого зверя. Когда Софи думала о папе и бабушке, то представляла их созданиями с разных планет. Джина и Ви тоже были очень разные… С какой стати мама так охотно побежала в Орчард-Клоуз? Впрочем, последнее время она сильно изменилась — вышла из прочной скорлупы ярости и гнева, начала улыбаться. Неужели ей так помог психолог?

Софи взяла письмо в руки. Оно было толстое, в плотном кремовом конверте — к таким папа обычно подбирал кремовую бумагу с яркой черной эмблемой его фирмы наверху. Софи несколько секунд смотрела на конверт, решая, хочет ли она его вскрыть или боится. Наконец подсунула палец под отворот и грубо порвала конверт на две части. Фергуса бы это рассердило: он всегда пользовался особым ножом.

Софи села за стол и развернула плотные страницы.

«Софи, любимая моя!» — так начиналось письмо.

Она отложила его и качнулась на стуле. Если папа и дальше пишет в таком духе, она не поверит ни единому слову. Он никогда не называл ее ласковыми словами. Софи ненавидела обращения вроде «милая» или «дорогая». Эти отговорки ничего не значат: на словах люди тебя любят, а на деле все выходит иначе. Софи последнее время много думала о поступках. О человеке судят по его делам, но это еще не все. С помощью дел можно управлять своей жизнью. Вот почему она переспала с Джорджем: чтобы почувствовать свою силу. Чтобы кто-то удивился ее поступку, увидел в ней человека, способного действовать и менять мир, а не меняться под его натиском. Секс сам по себе оказался странной штукой. Жарко, трясется все… Но — надо же! — ей понравилось. Еще удивительнее было то, что она не пожалела о своем решении. Даже наоборот. Софи подумала, что не прочь заняться сексом в ближайшем будущем, необязательно с Джорджем. Он теперь смотрел на нее иначе, словно ждал чего-то. А она молчала. Не ради забавы, нет — просто не хотела делиться с ним своим принципом, которому научилась у родителей: лучше быть жестокой, чем обманчиво доброй.

Софи взяла письмо и прочитала:






«Я долго думал, стоит ли тебе писать, и, как видишь, решился. Пишу по двум причинам: хочу кое-что рассказать и кое-что предложить. Поскольку ты все мои слова принимаешь с жутким скептицизмом, я решил записать их на бумаге. Пусть они будут у тебя, как свидетельство моих серьезных намерений».





Софи держала письмо ка расстоянии вытянутой руки, а теперь положила его ка стол. Почерк у Фергуса был понятный и уверенный, писая он итальянским пером:






«Рассказать я хотел о Тони. Знаю, что ты подумала, и проклинаю себя за то, что не подготовил тебя к этой встрече. Правда же такова: я знаком с Топи шесть лет, сначала он был моим деловым партнером, потом стал другом. Только ему я рассказывал о своем несчастье с твоей мамой, только ему доверял. Однако я не влюблен в него. Да, я очень обязан Тони — и в духовном смысле, и в практическом, но я у него не в плену. Не хочу говорить о личном (и ты, надеюсь, вскоре меня поймешь, когда у тебя появятся свои секреты), но знай, что страшных тайн я от тебя не держу. Я твой отец, я люблю тебя, но я имею право на личную жизнь.

Я не жалею о том, что сделал — но очень жалею, как я это сделал. Многого не предвидел, во многом ошибся. Я должен попросить у тебя прощения и как-то исправиться. Говорю это от чистого сердца. Твой приезд меня очень тронул, и я понял, как сильно по тебе скучаю. А твои слова показали, что я плохо пытаюсь войти в твое положение.

Итак, вот что я предлагаю. Когда я получу свою половину денег за Хай-Плейс, мы с тобой купим квартиру — двухкомнатную, только для нас двоих. Будем жить в ней, пека ты не окончишь институт, а потом она достанется тебе. С этого дома я уеду и найду жильца, чтобы выплачивать кредит… Мы обсудили это с Тони — детей у него нет, и он очень расстроился, однако сумел понять, что ты для меня важнее всего. Я же говорил, что он хороший!

Позвони мне, как сможешь. У меня такое чувство, что дома в эти дни никто не бывает и автоответчик у всех сломался. Как я понимаю, Пью уже осмотрели Хай-Плейс и хотят его купить. Значит, скоро мы сможем действовать. Надо обязательно успеть до Рождества. И неплохо бы подобрать тебе школу в Лондоне.

    

С неизменной любовью, папа».







Софи уронила письмо, страницы рассыпались по столу. Она уставилась на них, а потом взяла первую попавшуюся и поцеловала.




Чуть позже, спрятав конверт под матрасом со стороны стены, Софи переоделась в форму и пошла на работу. Войдя в «Би-Хаус», она сразу заметила необычную тишину: только звуки готовки доносились из кухни. Лоренс, мешавший что-то в кастрюле, буркнул: «Доброе утро, Софи», и снова вернулся к стряпне. Кевин и Стив состроили многозначительные гримасы, давая понять, что он очень зол и лучше с ним не разговаривать. Софи смутилась. Лоренс никогда не бывал зол, это не в его привычке. Но только она открыла рот, как Кевин замахал ей руками и сделал вид, что пальцем режет себе горло. Софи пожала плечами и отправилась наверх, в бар.

Хилари с Доном сидели за стойкой и изучали какие-то распечатки. Хилари выглядела слегка уставшей. На ней была привычная форма: темно-синяя юбка, кремовая блузка, красный ремень и очки в красной оправе. Адам недавно сказал, что мама похожа на стюардессу, на что та сердито ответила: «А у меня и работа такая же: убирать за взрослыми, которые ведут себя, как бестолковые дети в замкнутом пространстве».

— Привет, Софи, — поздоровалась Хилари, подняв взгляд от документов. Видимо, она мало спала этой ночью. Может, они с Лоренсом опять поругались?

— Доброе утро!

— Хоть одна веселая душа! — сказал Дон. На нем был зеленый галстук-бабочка с желтыми динозавриками. — А то все кислые ходят.

— Вот спасибо, — улыбнулась Хилари и обратилась к Софи: — Слушай, я перепутала твое расписание. В обед ты не работаешь.

— А… Ну я тогда…

— Нет, останься. — Она помолчала. — Как поживает Ви?

— Держится, — ответила Софи. — Она молодец. Когда Дэн болел, она на всех ругалась, а теперь вроде успокоилась. Хочет, чтобы на похоронах играли его любимые гимны. Про море.

— Вот и хорошо. — Голос у Хилари был какой-то надломанный. — Мы все придем, разумеется. Слушай…

— Да?

— Можешь найти Гаса? Для него есть работа. Затем проверь столы: все должны быть накрыты, но обычное меню только на трех. — Она неожиданно улыбнулась. Такую улыбку — по-настоящему добрую и любящую — Софи редко видела у Хилари, поэтому даже испугалась. — Ты умничка.




Гаса дома не было. Да и вообще никого не было, кроме Лотте, которая пыталась навести хоть какой-то порядок в комнатах мальчиков.

— Нет, ты погляди, как они живут! Почему им разрешают жить в такой грязи? Смотри, даже одежда на полу валяется. А мусора сколько, в комнату не войти! Когда я была в их возрасте, мама заставляла нас убирать в комнатах. И мы, конечно, носили тапочки, чтобы не заносить грязь с улицы. Грязь в Швеции остается на улице и на уличной обуви. А спальня для гостей? Позорище! Там как будто десять человек подрались…

— Видела Джорджа? — перебила ее Софи.

— Он работает. Устроился в магазин садового инвентаря. Сказал мне: «Лотте…»

— А Гас где?

— Ушел. — Она взяла ведро, из которого поднимался удушающий запах хлорки. — Совсем за ребенком не присматривают. В этом возрасте ему положено быть в детском лагере, с другими мальчишками…

— А у нас нет детских лагерей. Куда он ушел?

— Что-то про сад говорил. Вроде как на дерево хочет залезть. В четырнадцать лет по деревьям лазает!

— Его мать ищет…

— Она совсем за ним не смотрит. Да и мистер Вуд тоже. Они оба такие уставшие. — Взяв губку и ведро, Лотте пошла в ванную. — Хорошо, что у меня крепкий шведский характер. Иначе я б на такой работе долго не продержалась.

Софи спустилась обратно на первый этаж и прошла мимо кабинета Хилари в сад. По большому счету это был красивый сад: старый, скромный, традиционный, с лужайкой и розами. В дальнем конце располагался участок с яблонями, качелями, горкой и лестницей для детей постояльцев. Однако выглядел он заброшенным. Лужайку давно не стригли, под розами густо разрослись сорняки, да и у самих роз давно было пора оборвать увядшие бутоны. Дельфиниум и алтей упали на землю, где все равно пытались жить и цвести.

— Гас! — позвала Софи. — Гас!

Нет ответа. Она прошла мимо столиков и скамеек к яблоням и посмотрела на кроны.

— Гас!

Тишина. Софи пробралась сквозь деревья к дальнему концу сада, где была стена, отделяющая его от парковки. Задрав юбку, она стала карабкаться на стену.

— Я тут.

Софи обернулась. Гас, свесив ноги, сидел на стене слева, под ветвями тиса, которые практически полностью его скрывали.

— Почему не отзываешься? Ты же меня слышал.

— Не хочу, — ответил Гас. — Мне здесь лучше.

— Ты нужен Хилари.

— Зачем?

— Не знаю. У нее для тебя какое-то задание.

— Сто лет тебя не видел.

Софи залезла на стену и подвинулась к нему.

— Дня четыре, — ответила она. — Гас, пошли. Она велела тебе прийти…

— Не могу.

— Что значит «не могу»?!

— Не могу туда вернуться.

— Ох, Гас! — рассердилась Софи. — Хватит валять дурака! Что на тебя нашло?

Он промолчал. Софи не видела его лица, только длинные ноги в джинсах с тщательно порванными коленями, русский армейский ремень, который Джордж нашел на блошином рынке, да полоску бело-серой футболки.

— Вылезай. А то я тебя совсем не вижу.

Гас не пошевелился.

— Ну, тогда я пошла. Скажу Хилари, что ты упрямишься.

— Стой…

Софи чуть откинулась и оперлась на руки, чтобы не свалиться назад.

— Я тут весь день сижу.

Наконец Гас медленно выбрался из-под шелестящих ветвей. У него было грязное, в разводах лицо. Софи увидела, что он плакал, и выпрямилась.

— Эй, Гас, ты чего?!

У него был жалобный взгляд, как у побитого щенка.

— Что случилось?

— А ты разве не знаешь?

— Нет…

Гас глубоко вздохнул и содрогнулся. Спрятав лицо в ладонях, он проговорил:

— Ты разве не знаешь, что мой папа хочет бросить маму и жениться на твоей маме?




ГЛАВА 14


В церкви был настоящий праздник цветов. Ви договорилась со знакомым цветочником, и тот привез для похорон целые груды георгинов и хризантем. Она любила георгины за их чистоту, силу и дерзкие оттенки. Впервые Дэн подарил ей именно эти цветы, которые сам вырастил в саду «Би-Хауса». Они росли аккуратной грядкой, совсем как его горох, морковь и бобы — специально для уиттингборнской цветочной выставки. Но Дэн решил подарить их Ви. Она до сих пор их помнила: громадные, идеально ровные головки, алые, бордовые, желтые и оранжевые лепестки в газетном кульке, а за ними — лицо Дэна, маленькое и бледное по сравнению с георгинами, светящееся приятным волнением.

Господи! — воскликнула она. — Вы что это задумали, мистер Брэдшоу? В следующий раз небось конфеты принесете?

Ви угадала: вскоре на ее крыльце оказалась огромная коробка молочного ассорти. Потом Дэн угостил ее своими овощами и подарил золотую рыбку в аквариуме, которую якобы случайно выиграл на двухдневной ярмарке. Рыбка сделала свое дело: растопила между ними лед. Ви назвала ее Пушинкой. Она прожила две недели, а потом всплыла вверх животом. По словам Ви, выглядела она мертвее рыбы на крючке. Нельзя сказать, чтобы они очень расстроились: оба уже были на седьмом небе от счастья.

На самом деле Ви не верила в Бога. Она считала, что Господь — это лишь повод, чтобы не думать своей головой. Дэн был иного мнения. Он редко ходил в церковь (разве что под Рождество и на День примирения, надев медали и сунув в петлицу красный мак), зато регулярно смотрел «Хвалебные песни» по телевизору и сердился, когда Ви посмеивалась над верующими. Говорил, что так делают только бесчувственные и глупые люди. В торговом флоте он узнал, как вера объединяет людей. «Или разделяет», — подмечала Ви.

Все-таки несколько раз она ходила с ним в церковь, и ей понравились свечи и песни. Когда Дэн умер, она пошла к приходскому священнику той же самой церковки в конце Орчард-стрит и робко спросила о похоронах.

— Ну разумеется! — ответил он. — Мистер Брэдшоу ведь был нашим прихожанином.

Ви изумилась: выходит, общество уважало Дэна, и он существовал не только для нее? Впрочем, ничего удивительного. Как хорошо он выглядел в церкви! Костюм выглажен, туфли сверкают, спина прямая… Он всегда держался с достоинством, несмотря на небольшой рост. Ви пожалела, что не восхищалась им открыто, не говорила ему, как приятно ей выходить в люди с таким видным мужчиной.

Церковь была маленькая, старая и темная, но георгины будто освещали ее изнутри, да еще повсюду горели свечи — Ви очень просила зажечь их побольше. Цветы украшали алтарь, ступени, купель и все подоконники. Один венок она заказала от своего имени: бело-желтый, в форме узкого бриллианта из лилий. Его положили на крышку гроба. Открытку она вкладывать не стала: Дэн и так знал, что она думает.




Хилари решила осмотреть мальчиков перед выходом из дома. Они выглядели на удивление прилично, даже нашли галстуки. Адам завязал свой не очень туго, зато сам надел пиджак и черные туфли.

— Молодец! — похвалила его Хилари.

Он взъерошил волосы и провел пальцем под воротником, словно тот его душил.

— Дэн был хороший, — сказал он.

Джордж спросил:

— Ты как? Нормально?

Хилари кивнула. На ней был новый черный костюм и черные лодочки на каблуках. Адам подумал, что она прекрасно выглядит, но решил промолчать: на похоронах ведь не принято выглядеть слишком хорошо, главное — не выделяться. Он улыбнулся. Мама у них умница, отлично держится. Даже не спросила, что сказал отец, не стала лишний раз их беспокоить. Адам был искренне ей благодарен за то, что она так здорово себя ведет. Он-то думал, что и разговаривать с отцом не станет, но ошибся. Лоренс поступил ужасно, непростительно, и в то же время Адам восхищался, как спокойно, уверенно и печально он с ними говорил.

— Я не хотел, чтобы все так вышло, — сказал Лоренс. — Я этого не ожидал. Могу честно признаться: меня словно молния ударила, и после этого я изменился. Изменилось и все вокруг.

Сыновья слушали его молча. Никто ничего не спрашивал, даже Гас, который обычно не стеснялся задавать вопросы. Чувствовалась заметная неловкость, потому что все боялись услышать имя Джины, боялись даже представить, какие чувства оно у них вызовет. Лучше просто воспринимать папу как папу, и все.

— Вы ничего не хотите спросить? Я постараюсь ответить как можно искреннее.

Джордж вздохнул и оперся локтями на колени.

— Нет.

— Сказать вам тоже нечего?

Гас закрыл глаза. Адам знал: брат ждет не дождется, когда этот разговор закончится. Что хуже — предательство отца или матери? Если бы Хилари так поступила, им, наверное, было бы еще больнее: все, во что они верили с детства, просто вышвырнули бы на помойку. А папа… он ведь никогда не был ловеласом и не разглагольствовал о любви, точно герой второсортной мелодрамы. Надежнее человека Адам просто не знал. Друзья неизменно восхищались его добротой и постоянством. У отца всегда можно найти поддержку. Точнее, можно было.

— Ви будет вам очень рада, — сказала Хилари.

Мальчики смутились. Им было трудно признаться, что они идут на похороны по собственному желанию.

— Только я не хочу видеть Джину, — пробормотал Гас.

— Тебя никто и не заставляет.

— Но она же там будет!

— Джина сядет в первом ряду, а мы — сзади. Она тут вообще ни при чем. Мы идем ради Ви, ради Дэна.

— И ради Софи.

— Да, — сказала Хилари, улыбнувшись Гасу. — Ради Софи.

В церкви собралось много людей. Пришли все жильцы Орчард-Клоуз, включая Дуга и Кэт Барнетт, несколько друзей из других частей города, два представителя от «Британского легиона» и медсестра из больницы. На переднем ряду никто не сидел. Лоренс, который обычно пропускал всю семью и только потом садился, прошел первым и сел как можно дальше от прохода, под мраморной табличкой в честь молодого уиттингборнского солдата, погибшего в битве при Омдурмане. «Благородный сын, доблестный воин», — значилось на табличке. Лоренс робко сел рядом и стал смотреть вперед.

Еще несколько человек вошли и уселись на скамьи. Странно было среди бела дня оказаться в темном зале, полном свечей. Перед всеми собравшимися, под куполом из бледных цветов лежал Дэн. Гроб был короткий, лакированного дерева и с медными ручками — «самый лучший», по просьбе Ви. Орган тихо играл «Траурную оду» Баха, люди перешептывались, прижимаясь друг к другу плечами. Затем поднялся легкий шум: в церковь вошла Ви в темно-фиолетовом костюме, под руку с Джиной. Бабушка держалась прямо, белые волнистые волосы аккуратно лежали под сеточкой. Она остановилась возле скамьи Вудов, и Лоренс, услышав ее шепот, затаил дыхание. Джина тоже стояла прямо, глядя ровно перед собой.

— Благослови вас Бог, — чуть громче произнесла Ви и осмотрела всех Вудов. — Спасибо, что пришли. Софи не видели?

Они покачали головами.

— Она скоро придет, — сказала Ви. — Бедная деточка… Так переживает…

Любящая улыбка Ви коснулась всех и остановилась на Лоренсе. Он прямо чувствовал ее теплое свечение на щеках, полное любви и признательности, — в такое тяжелое время Ви было радостно видеть рядом человека, которого она знала тридцать лет. Он почти стал ей сыном. Лоренс отвел взгляд и склонил голову. Нет, это невыносимо. Просто невыносимо. Бедная старушка еще ничего не знает. Джина ей не сказала, и она до сих пор не знает…




Софи была в Хай-Плейс одна. Она нарочно все так устроила: в последнюю минуту перед выходом побежала за цветами для Дэна. «Я скоро приду», — пообещала она маме. Даже оделась для похорон: черный сарафан поверх темно-зеленой футболки, волосы убрала посеребренной бабочкой, которую ей подарил Дэн. Раньше она стеснялась носить его подарок, и потом, эта заколка никогда ей не нравилась. А сегодня Софи вдруг ее полюбила. На руку она надела браслет, подаренный Фергусом на прошлый день рождения: полоска грубого серебра, похожая на веревку. Затем она сказала Джине, что хочет купить цветы.

— Милая, от нас и так будет два венка.

— Я хочу отдельный букет. Лично от меня.

— Но уже очень поздно, Софи. Ты же знаешь, нам надо быть у бабушки через пятнадцать минут.

— Я приду сразу в церковь, — нашлась она. — Не опоздаю, не бойся.

Она выскочила за дверь и обогнула дом, потом загремела воротами, но не вышла, а спряталась в саду, за беседкой. Там она сидела несколько минут, часто дыша и сжимая губами бусы. Наконец Джина вышла из кухни в сад и заперла стеклянную дверь. Она выглядела очень ухоженной и опрятной: темный костюм, темные туфли и сумочка-конверт под мышкой. Софи смотрела на нее равнодушно — словно и не на маму вовсе, а на чужую женщину, с которой шестнадцать лет прожила в одном доме. Стуча каблуками, Джина обогнула дом и исчезла за воротами. Софи выплюнула бусы, досчитала до пятидесяти и метнулась по ромашковой лужайке к дому.

В ее спальне было практически пусто, если не считать кровати, стола и шкафа. На полу лежала черная холщовая сумка, совсем новая и жесткая. Это был подарок родителей к началу учебного года, но Софи ее не носила, потому что в классе все ходили с пакетами — так было проще и клёвее. Если ты носишь книги в дорогой качественной сумке с кожаными ручками, значит, и учебники, и — не дай Бог — школа для тебя важны и дороги.

Теперь сумка ей пригодилась. Софи только пожалела, что вовремя не выставила ее под дождь, чтобы она не выглядела такой новой.

Внутри пока ничего не было, кроме письма от папы и маленькой коробочки клубничного блеска для губ. Софи сложила туда джинсы, белье, несколько футболок, плейер, кассеты, расческу и дневник, который завела этим летом. Потом она застегнула молнию и взвесила сумку на руке: запросто влезет еще что-нибудь. Софи добавила свитер, косметичку и свинью, которую Ви сшила из брюк таинственного Джининого отца. Она посмотрела на зеркало, к которому были прикреплены фотографии папы, мамы, бабушки и маленькая — Дэна. Еще там был снимок ее попугайчика, который словно прислушивался к чему-то недоступному людям. На секунду рука Софи замерла над портретом Ви, но тут же опустилась: чтобы почувствовать бабушкино присутствие, никакие фотографии не нужны.

Софи осмотрелась. Раньше она любила свою комнату и гордилась, что в ее окна попадают лучи восходящего и заходящего солнца. А теперь ничего к ней не чувствовала. И все же, прежде чем уйти, она расправила покрывало на кровати и поставила горшок с ручками возле блокнота, а блокнот положила параллельно стопке книг. Задернула шторы, как бы велев комнате спать, взяла сумку и вышла за дверь.

На втором этаже она зашла в спальню Джины. Здесь, как всегда, было чисто и прибрано, а на стеклянном туалетном столике сверкали баночки с косметикой. Потом Софи заглянула в ванную, последнее время часто благоухающую духами, и в спальню для гостей, где никто никогда не спал на чудесных кроватях под расшитыми шерстью покрывалами и не смотрелся в испанское зеркало в кованой раме с орнаментом из нежных цветов.

Затем Софи вошла в кабинет Фергуса, совершенно пустой — за исключением ковра и плетеной корзины для бумаг. Попрощалась с маленькой комнаткой, которую Джина считала лично своей, а потому никого туда не пускала. Мама и сама там не бывала после того, как повесила льняные шторы с тюльпанами да поставила стол и стул, покрытые теперь бледным слоем пыли. Софи так и подмывало написать в пыли «Прощай», и, чтобы не поддаться соблазну, она захлопнула дверь.

Внизу она скрупулезно осмотрела гостиную, столовую и кухню — как будто вспомнила о манерах и решила поблагодарить хозяев вечеринки, которая ей нисколько не понравилась. Она открыла мамино фортепиано и много раз нажала ноту до, как бы подчеркивая этим свой отъезд. Затем Софи пошла на кухню и посмотрела на попугайчика — тот даже не шелохнулся. Она поменяла ему воду и насыпала корм. Птица наблюдала за ней без особого интереса.

— Тебе лучше вернуться к бабушке, — сказала Софи. — Там веселее.

Попугай склонил голову (как бы говоря, что ему все равно где жить) и принялся изучать нечто притягательное под правым крылом. Софи еще раз осмотрела кухню и стол, за которым столько раз ужинала, делала уроки и оставляла записки. Сегодня записки не будет. Она подняла сумку, послала птице воздушный поцелуй и, заперев дверь, вышла в сад.




— Перенервничала девочка, — сказала Ви. — Она ведь очень любила Дэна и так убивалась, что редко навещала его этим летом! Но он-то ее не винил. Дэн вообще не умел говорить плохо о любимых.

— Мне надо домой, — решила Джина. Она поставила кружку на стол. Перед ней была тарелка с сандвичами, которые они с Ви пытались есть. — Хочу посмотреть, как она.

— Красивые были похороны, правда? Как я и хотела. А народу-то сколько! Даже его племянничек, Роджер Как-бишь-его, поблагодарил меня за заботу о дяде. Я чуть не расхохоталась ему в лицо. Этот кретин вырядился в блейзер яхт-клуба и стоял передо мной, весь из себя серьезный и напыщенный. Дэн говорил, он с детства такой. В жизни не видала эдакого напыщенного мальчика.

Джина встала.

— Ничего, что я уйду?

Ви помотала головой.

— У меня тут дел по горло. Да и подумать есть о чем. Так что отыщи Софи и сразу мне позвони. Бедняжка! Скажи, что мы с ней можем сходить на кладбище, если она захочет.

— Софи пообещала, что купит цветы и сразу прибежит в церковь. Она не говорила, что не хочет идти.

— Немудрено! Ты бы все равно ее переубедила. Я ее понимаю. Кое-что в этой жизни приходится делать самостоятельно.

Джина поцеловала маму в щеку. Та сняла цветочную вуаль и, точно хрупкой клеткой, накрыла ею чайник.

— Не знаю, зачем напялила эти орхидеи. Уж больно аристократские. Ну, звони.

— Пока, мам. Все прошло замечательно. Лучше не придумаешь.

— Пока, милая. Скажи ей, что я не в обиде.

Когда Джина вышла на Орчард-стрит, над ее головой сгущались тучи, грозя вот-вот пролиться дождем. Из-за узкой юбки и туфель на каблуках она шагала быстро и мелко, поднимаясь по Таннери-стрит, от которой к Хай-Плейс вела старинная дорожка под названием Дитч. Она шла мимо ветхих кособоких домишек с немытыми окнами и пыльными шторами. Лишь некоторые имели приличный вид: возле новеньких дверей висели корзины с лобелиями и геранью. Из окон тут и там доносилась болтовня телевизора.

Подходя к дому, Джина окинула его взглядом. Шторы в спальне Софи были задернуты. Джина представила себе бедную Софи, свернувшуюся на постели в обнимку с букетом цветов. Бедное дитя! Удар за ударом. И скоро будет еще один. Джина подскочила к воротам, отперла их и бросилась к двери на кухню, когда первые капельки дождя уже полетели с неба.

Она скинула туфли и побежала наверх.

— Софи! — позвала она, задирая юбку повыше. — Софи! Я дома! Софи!

Наконец Джина добралась до ее комнаты. Закрыто, музыки не слышно. Она распахнула дверь.

— Родная…

В комнате было как-то особенно пусто. Ни Софи, ни подушек, ни картинок на стенах. Кровать гладко заправлена, точно в гостинице, на столе подозрительный порядок.

— Софи! — вновь позвала Джина.

Она открыла шкаф. Одежда висела на месте, над грудой шарфов, старых свитеров и разной обуви. Джина осмотрелась. Фотографии тоже здесь, зато нет расчески и плейера.

Она вышла из комнаты. В коридоре была куча коробок — Софи собрала их задолго до переезда и грядущего вторжения семьи Пью. Джина взяла бегемота, посмотрела на него и прижалась щекой к зеленой плюшевой морде. Софи наверняка пошла в «Би-Хаус». Куда же еще? Джину расстраивало и немного злило, что в трудную минуту дочь всегда бежала к Вудам. Она медленно спустилась в свою комнату, досчитала до десяти и подошла к телефону.

Затаила дыхание. Трубку взяла Хилари.

— «Би-Хаус», добрый день.

— Хилари…

— Да?

— Это Джина.

Молчание.

— Что тебе нужно?

— Я хотела… поговорить с Софи.

— Ее тут нет, — ответила Хилари. — Сегодня у нее выходной. Похороны же.

— По-моему, она у вас. Может, с мальчиками? Ее нет дома, и на похороны она так и не пришла.

— Сейчас посмотрю, подожди.

Хилари с резким стуком положила трубку на стол, и Джина услышала ее удаляющиеся шаги. Затем открылась дверь и донесся ее голос. Снова шаги, в другом направлении. Тишина. Наконец Хилари вернулась к телефону.

— Никто ее не видел. Я пошлю Гаса в сад, поискать ее.

— О Боже… — выдавила Джина. — Ее комната кажется такой пустой… Как будто она ушла. Совсем. Куда же она подевалась?

— Да просто гуляет. Она разумная девочка…

— Пожалуйста, позвони мне, — взмолилась Джина дрожащим голосом. — Позвони, если найдешь ее!

Снова молчание.

— Конечно, — тихо ответила Хилари и положила трубку.




Гас вернулся на каменную стену, под ветви тиса. Почему-то ему полегчало во время похорон: происходило нечто общепринятое и традиционное, люди молились, пели гимны, надели строгую одежду. А дома все опять развалилось — Лоренс молча ушел на кухню, Джордж отправился на работу, потому что его отпустили только на час, Адам куда-то запропастился. Гас хотел было поторчать в маминой спальне, пока она переодевается, но она сказала:

— У меня столько дел! Поможешь? И сам заодно отвлечешься.

— Вообще-то я тоже занят… — соврал он.

— Ну, как хочешь. — Хилари обняла его и вышла в коридор. От ее запаха Расу захотелось плакать. Он пошел к себе в комнату, сорвал галстук, сбросил школьные туфли и брюки, затем надел широченные джинсы, кроссовки и футболку, которую однажды забыла у них Софи: темно-синюю с радугой на груди. После чего поплелся вниз, вытирая спиной стену и пиная ступеньки.

Гас вышел в сад. Собирался дождь, но ему даже хотелось вымокнуть. Он залезет на стену, промокнет и весь перепачкается, кусочки коры забьются ему в волосы. Все, конечно, будут говорить, что он ведет себя как ребенок, особенно Софи, но Гас просто не знал, как еще можно себя вести в таком положении. Софи не пришла на похороны. Может, не смогла? Закрылась где-нибудь и ревела, совсем как позавчера, когда он рассказал ей о Лоренсе и Джине…

— Это неправда! — крикнула Софи. Ее лицо стало пустым, как луна.

— Правда, — ответил он. Ему захотелось взять ее за руку. — Правда. Сначала нам рассказала мама, а потом папа.

Гас пытался как-то утешить Софи, пока она плакала. Слез со стены, чуть ли не силком стащил ее вниз и крепко обнял, хотя она была выше его ростом. Она стояла в его неуклюжих объятиях, спрятав лицо в ладонях, и рыдала. Слезы стекали по ее запястьям прямо в рукава блузки. Конечно же, у Гаса не оказалось платка, поэтому в конце концов он снял футболку и отдал ей.

Софи была благодарна.

— Спасибо. Ох Гас, большое тебе спасибо!

Он стоял и смотрел, как она плачет. Ему еще никого и никогда не было так жалко. Потом Софи высморкалась, вытерла лицо и руки. Ее щеки пошли розовыми пятнами, глаза покраснели. Выглядела она ужасно, но Гас не мог оторвать от нее глаз. Они еще немножко посидели у стены, и Софи спросила:

— Как думаешь, это конец? В смысле, больше ничего плохого уже не случится?

Гас не знал. Ночью он несколько часов провалялся без сна, представляя себе всякие ужасы: как Хилари собьет машина или как все, кроме него, умрут, а дом сгорит, — перестраховывался от ударов судьбы. Он очень утомился. Постоянно чувствовал усталость и хотел побыть один, но в то же время волновался за близких, если долго их не видел.

Гас схватил упругую ветку и стал опускать и поднимать ее, словно гантель. Скоро его с ног до головы засыпало мусором, а руки заболели.

— Гас!

Он остановился. Среди яблонь, футах в десяти от стены, стояла и смотрела в его сторону Хилари.

— Что? — спросил он, не шевельнувшись.

— Гас, ты не знаешь, где Софи?

— Откуда мне знать?

— Ты не мог бы спуститься, пока я с тобой разговариваю?

Он выбрался из-под ветвей.

— Она не приходила на похороны, — сказала Хилари. — Сейчас звонила Джина, говорит, ее нигде нет и такое ощущение, что она сбежала. Спрашивает, не у нас ли она. Ты ее сегодня видел?

— Нет, — ответил Гас. Перекинув одну ногу через стену, он спрыгнул на землю. — Уже два дня как не видел.

— Она что-нибудь говорила? Может, хотела сбежать из дома?

— Нет. — На Гаса вдруг накатили воспоминания о позавчерашнем дне. — Она плакала.

Хилари шагнула к сыну, а он прижался к стене и закрыл лицо ладонями.

— Гас… — Она положила руки ему на плечи. — Гас, что случилось?

Я ей все рассказал, — пробормотал он. — Я не хотел, само так вышло…

— Что именно?

Гас повернул голову вбок, чтобы не смотреть на Хилари.

— Ты же поняла. Про нашего папу и ее маму. Про то, что они хотят пожениться.




ГЛАВА 15


— Я приехала, — сказала Софи.

— Соф… — изумленно проговорил Фергус.

Одной рукой он придерживал дверь, а в другой у него были очки для чтения: полукруглые, в черепаховой оправе. Волосы слегка взъерошены, как будто он теребил их, пока думал.

— Родная, это же чудесно! Только я не ожидал, что ты приедешь так скоро…

— Можно войти? — Софи подтянула сумку на плечо.

— Конечно! Проходи…

Выглядел Фергус опешившим. Он отступил, придерживая дверь, и попытался ее поцеловать, но промахнулся.

Софи прошла в гостиную и бросила сумку на белый диван. Она вела себя очень уверенно и даже властно.

— Ты получила мое письмо?

— Еще бы! — Она вытаращила глаза. — Зачем я, по-твоему, приехала?!

— Но… я думал, ты приедешь позже…

— Мне пришлось, — коротко ответила Софи.

Фергус переложил сумку на пол.

— Новая обивка…

Она недовольно фыркнула, подошла к столику с бокалами и серебром и переставила некоторые предметы, словно мстя за сумку. Фергус подскочил к дочери и взял ее за руку.

— Софи, почему тебе пришлось?

Она косо на него посмотрела и язвительно ответила:

— Ты же сам сказал, что нам надо поискать квартиру. И школу. Учеба начинается через неделю.

Фергус вздохнул:

— Милая, в этой четверти ничего не выйдет. Я рассчитывал перевеете тебя в новую школу после Рождества.

— Почему?

— Сейчас уже поздно…

— Но я не хочу переводиться в другую школу только на две четверти. Надо отучиться хотя бы год…

— Софи! — Он взял ее за обе руки. — Ну что ты такое говоришь? Перестань вести себя, как ребенок. Объясни, почему ты так неожиданно приехала?

Она разозлилась:

— Да ты же сам пригласил!

— Я не предполагал, что вместо ответа на мое письмо ты явишься сама.

Софи подошла к окну и выглянула в сад. Со стороны ока казалась ему невероятно тонкой и хрупкой, а темная одежда и высоко убранные волосы это подчеркивали. Еще она выглядела так, словно вот-вот взорвется, если не обращаться с ней бережно. Может, подойти к ней и обнять по-отцовски? Нет, лучше не надо. Фергус присел на подлокотник кресла и молчал, вертя в руках очки. «Прошу тебя, — мысленно молил он Софи, — прошу, будь послушной, разумной, будь даже немного покладистой. Пожалуйста».

Она стояла у окна несколько минут. Затем сняла бабочку с волос, встряхнула их и ловко заколола обратно.

Наконец, не поворачиваясь к отцу, Софи проговорила:

— Дэн умер.

— Я знаю. Джина мне сообщила. Такое горе…

— А потом Гас мне кое-то рассказал.

— Да?

— Да. Кроме него, никто не осмелился.

Фергус молчал.

Софи подождала полминуты, а потом не выдержала:

— Лоренс хочет бросить Хилари.

— Что?!

— Ты слышал. Лоренс хочет бросить Хилари.

— Господи, почему?! — Фергус встал.

— Потому что он влюбился в мою мать.

После недолгого молчания он тихо произнес:

— О Боже…

— Она в него тоже влюбилась. Они хотят уехать во Францию.

Фергус подошел к дочери и обнял ее. Та вырвалась.

— Не надо!

— Я не знаю, что тут сказать… Что Джина говорит?

— Ничего, мы с ней это не обсуждали. Я даже думать об этом не могу, не то что говорить!

— О, Софи…

— Я-то решила, что она из-за психолога такая счастливая. А на самом деле…

Он стоял рядом с Софи и смотрел на сад. Казалось, деревья устали под весом поздней летней листвы. По траве возле белого столика со стульями лениво перекатывались сухие листья. Фергус ощутил внезапное горе, не за себя, а за эту девочку, стоящую перед ним, и за трех уиттингборнских мальчиков, и за старушку Ви. Последствия некоторых действий бывают ужасны. По-настоящему ужасны. Выкорчуй одно большое дерево в лесу, и ветер проберется внутрь, раскидает остальные деревья. Хоть ты и думаешь, что сам в ответе за свою жизнь, с тобой всегда может случиться что-то страшное и неизбежное. Так в прошлый раз сказала ему Софи, сгорая от ярости. Фергус тоже тогда рассердился — его злила дочкина наивность, бездеятельность и даже доброта. Теперь он горько, горько об этом жалел.

Софи вдруг выдавила:

— И еще кое-что.

Он внимательно на нее посмотрел.

— Я переспала с Джорджем.

Фергус опустил голову.

— И мы не пользовались презервативом, потому что не думали этим заниматься. В смысле, заранее не думали.

Тишина.

— Так ты беременна?

— Не знаю.

— Софи…

— Скоро узнаю.

Фергус заметил, как у него дрожат руки — будто бы сами по себе откликаются на происходящее. Он спрятал их в карманы.

— Когда?

— Через пять дней.

— Может, надо сходить к врачу?

— Нет! — отрезала Софи. — Не сейчас!

— Что еще скажешь?

— Ничего. Домой я не вернусь.

Наконец она обернулась и посмотрела на отца. У нее был ясный, пустой взгляд.

— Мне надо будет купить кое-какие вещи. Я взяла только самое необходимое, потому что не хочу мешать старую жизнь с новой. Больше не могу терпеть все это вранье!

— Мама знает, что ты у меня?

— Нет.

— Ты ей позвонишь?

— Нет.

— Тогда придется мне.

Софи снова отвернулась и подошла к своей сумке.

— Как хочешь.

Она взяла ее на руки, точно крупного младенца. Фергус заметил серебряный браслет — его подарок.

— Увидимся позже, — сказала Софи. — Я пойду к себе.




Джина лежала на кровати, полностью одетая. Было еще не темно, комнату заполнял приглушенный бледный свет, похожий на вуаль. Она не спала. Вот уже час она лежала просто так — с тех пор как позвонил Фергус и сообщил, что Софи у него.

Прислонившись к кухонной стене, Джина разрыдалась. Она сжимала трубку и плакала, плакала от облегчения.

— Можно с ней поговорить?

— Вряд ли она захочет, — ответил Фергус. Его голос звучал странно, как будто он тоже с трудом сдерживал чувства. — Она у себя в комнате, дверь закрыта.

— У нее все хорошо?

— Нет.

— Она…

— Да. Она все рассказала. А ей рассказал Гас.

Джина умолкла. Ей не хватило духу проговорить: «Что ж, для тебя это, наверное, приятное известие».

Фергус сказал в молчащую трубку:

— Я не знаю, что и думать. По крайней мере в отношении Софи.

— Видимо, это взаимно.

— Видимо.

— Она вернется?

— Нет. Не сегодня — это точно.

Джина вытерла глаза рукавом рубашки. На нем остались черные разводы от туши.

— У нее занятия в понедельник начинаются.

— Да, но вряд ли я смогу поговорить с ней нормально в ближайшие два-три дня.

— Она хочет жить с тобой?

— Да. — Фергус перевел дыхание. — Я сказал, что куплю для нас квартиру, в которой мы будем жить, пока она не выучится.

— Понятно.

— Я это не для себя делаю, Джина…

Она его перебила:

— Пью хотят переехать в октябре. Посреди школьной четверти.

— И ты уедешь во Францию?

— Да, — прошептала она.

— А Софи ты в свои планы включила? — спросил он неожиданно твердым голосом.

Она медленно отняла трубку от уха, посмотрела на нее и тихо, чуть ли не украдкой повесила обратно на стену. Затем досчитала до десяти и, когда телефон не зазвонил, снова сняла трубку и положила ее на стопку журналов.

Держась за перила, как за спасательный трос, Джина с трудом поднялась в спальню и заползла на постель. Полежала лицом вниз и осторожно перекатилась на спину. Глядя в потолок, она прислушалась к гулу машин, едущих домой, мимо ее забора навстречу семейному ужину, вечерним программам по телевизору и работе в саду на сон грядущий. Джина представила себе окраину Уиттингборна: на заборчиках сидят кошки, разные домашние звуки доносятся из открытых окон и стелются по газонам, грядкам фасоли и заботливо спрятанным мусорным контейнерам… Совершенно другой мир, другая планета. А Джина лежит одна на огромной кровати, в которой прошли и самые счастливые, и самые несчастные минуты ее жизни.

— Нельзя остановить несчастья, — сказала днем Ви, положив нетронутый сандвич на тарелку. — Нечего и пытаться. Зато можно пережить горе с достоинством.

Джина закрыла глаза. Она и раньше это понимала. Ее веки болели, словно каждая ресничка превратилась в крошечное копье. А как быть с радостными событиями? Их тоже нужно принимать с достоинством и ответственностью? Не открывая глаза, она сползла вбок и взялась за ручку прикроватной тумбочки. Нет, так не откроешь, надо сесть. Джина перекатилась на живот и открыла ящик другой рукой. Внутри, на самом верху, лежали скрепленные вместе открытка, которую она хотела послать Лоренсу из По, и его снимок, вырезанный из большой фотографии. На нем Лоренс играл Хама: он был в тунике, перешитой из старых желтых занавесок, из-под которой торчали его юношеские руки и ноги; лицо вымазано углем, но все черты можно разобрать. Расцепив снимок и открытку, Джина положила их рядом и с жадностью рассматривала, пока не наступила ночь.




— Неужели нужно целых три человека, чтобы проверить мой счет? — нетерпеливо спросила Хилари.

Менеджер филиала строительного общества — молодой парень со стрижкой ежиком и золотой серьгой в ухе — оторвался от наблюдения за двумя сотрудницами и весело ответил:

— Миссис Вуд, потерпите немножко. Вы бы видели, как мы втроем лампочку меняем!

Девушки захихикали, стуча по клавиатурам. Затем одна из них вставила банковскую книжку в принтер.

— Я всего лишь хотела узнать про проценты…

— Надумали отдохнуть? — спросил парень.

Хилари поправила очки.

— Нет, скорее, сбежать. А куда бы вы предложили?

Одна девушка мельком на нее взглянула и сказала:

— Вы ведь Рыба по знаку Зодиака?

— Да, а откуда вы узнали?

— Это сразу видно, — ответила девушка, вытаскивая книжку из принтера. — Вам надо в Португалию. Рыбы отлично себя чувствуют в Португалии.

Она просунула книжку в щель под защитным стеклом.

— Приятного вам отдыха, миссис Вуд.

— Поскорее прибегайте обратно, — добавил менеджер.

Хилари кивнула и вышла на рыночную площадь. Неприятный ветер таскал мусор и пыль по канавам и раздувал палатки. В воздухе чувствовалась особая острота — первое дыхание осени.

Семь тысяч четыреста двадцать два фунта. Маловато, чтобы сбежать — по крайней мере сбежать окончательно и бесповоротно. Особенно в сорок пять лет. Молодая запросто прожила бы на эти деньги, но женщина средних лет с тремя детьми… едва ли. В сорок пять рюкзак, сигареты, красная помада и сменная серьга для носа — далеко не все, что нужно в жизни. В сорок пять обязательно надо иметь работу, счет в банке, уверенность в будущем и солидный вид. В любом случае Хилари хотела вовсе не сбежать, а удостовериться, что такая возможность у нее есть, — на всякий случай.

— Ты ведь никуда не уедешь, — сказал утром Гас. Его слова прозвучали не как вопрос, а как утверждение.

— Нет, — пообещала Хилари. — А если и уеду, то возьму тебя с собой.

Он вдруг принялся ожесточенно теребить карабин, на котором болталось множество ключей и жуткая зеленая рука.

— Мам…

— Что?

— А папа… папа заберет Софи во Францию?

— О Боже, — вздохнула Хилари, — я об этом и не думала.

— Ну так заберет?

Хилари внимательно посмотрела на сына. Он опустил глаза, ко его лицо выдавало все чувства.

— Гас, я понятия не имею.

— Последнее время, — еле слышно произнес он, — какая-то дикость творится… Правда ведь?

Сегодня он пошел в школу. За завтраком Хилари заметила, что форма стала ему мала, хотя Гас и сам был маловат для четырнадцатилетнего. Наскоро завязав галстук, он с радостным облегчением поедал хлопья. Адам галстук не надел: Хилари знала, что он лежит у него в кармане. Все его одноклассники брезгливо повязывали галстуки у самых школьных ворот. Он и не завтракал, только выпил две чашки кофе, шумно глотая, будто пес. Хилари проводила сыновей из дома с тем же чувством, с каким раньше провожала всех троих, по очереди — лопоухих, дрожащих от страха, с ободранными коленками — в первый класс.

— Берегите себя, — глупо напутствовала она мальчиков. К горлу подкатил ком.

Адам обнял ее за плечи.

— Нет, это ты себя береги.

Дом показался Хилари чересчур тихим, когда они ушли. Постояльцев было всего шестеро, да и те, позавтракав, разошлись кто куда, оставив Лотте странноватый, обезличенный хаос спален. Хилари пошла в кабинет и несколько минут смотрела на компьютер, который купила еще весной и поклялась освоить за месяц. Нет, сегодня она точно не в настроении. Затем она прокралась мимо кухни и вышла на улицу, отправившись по своим и гостиничным делам.

По пути обратно она заглянула в витрину агентства недвижимости. На брошюру Хай-Плейс приклеили красную наклейку с надписью «ПРОДАНО». Мишель рассказала Хилари, что его купила какая-то пара из Лондона. Они хотят устроить там студию дизайна и уже нанимают уборщиков. Мишель горько вздохнула и с ненавистью посмотрела на маленький полк солонок и перечниц в буфете. «Может, я туда переведусь, — сказала она, не глядя на хозяйку. — Подумала, что честнее будет предупредить». Конечно, и Лотте многое здесь не устраивало. «Зря я, наверное, это говорю, но так по справедливости будет: она тоже хочет уволиться».

По справедливости! Хилари отвернулась от витрины. Справедливо заявлять, что в любую минуту две ее постоянные горничные могут уволиться — и ради чего? Ради разнообразия! А что тогда не по справедливости? Просто уйти посреди рабочего дня, оставив короткую записку: «Я ушла. Простите. Мишель»?! Или даже без записки. Справедливости тут нет и в помине, как и в страшном предательстве Лоренса. Если ждать от других честных поступков, недолго и с ума сойти. А с другой стороны, нельзя же просто так смириться, сложить руки! Хилари пришла к этому выводу во время той одинокой прогулки по холмам. Да, у нее горе, но без боя она не сдастся.

Когда она вернулась, бар «Би-Хауса», служивший и вестибюлем, кишел людьми и чемоданами. Небольшая группа пенсионеров, напуганная мощным духом карри и канализации в отеле на окраине Уиттингборна, молила о пристанище. С ними беседовал Лоренс в своем поварском фартуке. Увидев его, такого спокойного и приветливого среди бушующего моря, Хилари поразилась не меньше, чем утром, когда провожала мальчиков в школу.

Он заметил ее, помахал рукой и улыбнулся.

— Сиротки молят о помощи! — крикнул ей Лоренс. Все рассмеялись. — Их тут четырнадцать! Семь двухместных номеров у нас найдется?

Хилари заторопилась к коридору.

— Это моя жена, — сказал Лоренс гостям. — Она настоящий знаток своего дела. Уверен, она не бросит вас не произвол судьбы.




Днем, разместив всех благодарных гусынь в номерах и подыскав для их водителя комнату на Орчард-стрит, Хилари спустилась на кухню. Лоренс был один: уверенными и быстрыми движениями рубил баранину.

— Все уладила?

— Бедные старушки. От страха у них чуть не случилось несварение желудка.

Лоренс хмыкнул, отложил нож и вытер руки.

Насколько мне известно, Хай-Плейс продан, — сказала Хилари. — Я видела наклейку на брошюре.

— Да.

Она села за стол Лоренса и посмотрела на его толстые помятые блокноты, некоторые даже скрепленные резинками. У нее было чувство, будто это живые существа, с которыми она вынуждена расстаться. Хилари взяла мраморное яйцо и покрутила в руках.

— Мишель говорит, дом купила какая-то пара из Лондона, дизайнеры. Хотят устроить там студию. Она подумывает уволиться и работать на них.

Лоренс снова хмыкнул. Взяв жестяную банку с хлебными крошками, он стал равномерно посыпать ими большое плоское блюдо.

— Раз дом продан, месяца через два в него заселятся новые хозяева, — предположила Хилари.

Он разбил в миску яйца и начал их взбивать.

— Лоренс…

— А?

— Может, ты прекратишь готовить и подойдешь ко мне?

— Зачем?

— Я хочу видеть твое лицо.

Он медленно опустил веничек, до боли знакомым ей жестом вытер руки о фартук и подошел.

— Итак, новые хозяева въедут в октябре, — сказала Хилари.

Он пожал плечами:

— Скорее всего.

— Значит, в октябре ты уедешь во Францию?

Лоренс помолчал, не сводя с нее взгляда. Затем произнес:

— Точной даты я не знаю.

Хилари положила руки на колени.

— Я сегодня ходила в строительное общество. Посмотреть, сколько у меня денег. Немного, около семи тысяч. В общем, мне нужно подумать о своем будущем. Если ты уедешь, я должна решить, оставить ли мне гостиницу и нанять другого шеф-повара — или все продать.

Он молчал.

— Да, я знаю, что это твой дом, но с твоей стороны будет благородно отдать мне причитающуюся долю.

— Разумеется…

— Лоренс… — Она оперлась локтями на колени и крепко сцепила руки. — Лоренс, ты должен все хорошо обдумать. Подумай о «Би-Хаусе», обо мне, о мальчиках и о нашем будущем. Нельзя просто уехать, и все.

— Я и не собирался. По крайней мере не так, как ты имеешь в виду.

— И пока… — Хилари вдруг умолкла.

Лоренс ждал. На кухне было очень тихо.

— …пока ты думаешь об этом…

— Да?

— Подумай и вот о чем…

Он приподнял голову.

— Слушаю.

Медленно проговаривая каждое слово, чтобы держать себя в руках, Хилари сказала:

— Подумай о нас. О вероятности… нет, скорее о возможности того, что наш брак ка этом не закончится. — Она проглотила слезы. — Я все еще люблю тебя.

Может быть, и ты меня любишь? Бывали дни, когда мне хотелось тебя придушить, но разводиться я никогда не хотела. И сейчас не хочу.

Она встала, держась за стол, и посмотрела на Лоренса. Он сидел неподвижно, скрестив руки на спинке стула, глядя туда, где она только что была.

— Знай, это не конец, — добавила Хилари. — Наша семья пока не разрушена.

Затем она вышла из кухни и поднялась в бар.




Софи сидела на полу в своей лондонской спальне. На ней были новые черные джинсы, серая футболка с длинными рукавами и серебряный браслет. Она подстриглась, и теперь ее волосы выглядели лучше и гуще. Софи носила их по-новому: распустила и перекинула на одно плечо. По просьбе Фергуса она сняла голубые бусы с шеи и обмотала их вокруг запястья. Он сказал, что это поможет ей не брать их в рот. В самом деле помогло, но она часто трогала шею и скучала по любимым бусам.

На стенах ее спальни висели новые репродукции, купленные в магазине при галерее Тейт. Фергус считал, что если они хотят жить вместе, то должны выполнять некоторые требования друг друга. Одним из его требований было не тащить в дом поп-культуру. Софи почти не возражала. Конечно, она покричала для порядка, но в действительности новые постеры казались ей куда красивее и смелее прежних, и она втайне ими гордилась. Фергус купил ей несколько напольных подушек в восточном стиле, темно-синюю шелковую рубашку и кремовое кимоно, расшитое аистами.

Поначалу все было прекрасно. Тони дома не было, он целую неделю работал в каком-то особняке. Софи и Фергус вместе ходили по магазинам, в кино, готовили, и во всем чувствовалась свежесть и новизна. Софи больше не ощущала себя безвольным ребенком, которого заставляют делать уроки. Напротив, она считала себя взрослой. Отец не напоминал ей об учебе; новую квартиру и ее возможную беременность они тоже не обсуждали. Фергус только рассказывал о Лондоне и о своей работе. Однажды он спросил, хочет ли она поговорить о Джине и Лоренсе — Софи не хотела. Ни капельки. «Когда захочешь, дай знать. Такие вещи нельзя держать в себе», — сказал он.

Сегодня утром папа повел ее в мрачный и величественный особняк в районе Сент-Джонс-Вуд, смотреть мебель. Сам владелец редко появлялся дома, поэтому большие темные комнаты им показывал управляющий. Фергус тщательно осмотрел комод, пару стульев и большое зеркало в раме с позолоченным орлом. Несколько минут он уделил длинным бело-голубым вазам, похожим на те китайские, что стояли на подоконнике Хай-Плейс. Затем они медленно объехали на машине вокруг Риджентс-парка (Фергус показывал Софи архитектуру) и отправились домой. «Сегодня приготовим грибное ризотто, хочешь? И откроем бутылочку французского белого маконне», — предложил Фергус. А потом выяснилось, что Тони вернулся на два дня раньше задуманного.

— Это безнадежно, — сказал он. — Наняли меня как специалиста, а сами стоят над душой, обсуждают любое мое действие и без конца жалуются на последнюю реставрацию в 1928-м! Короче, если они не пришлют картину сюда, я с ней вообще работать не буду.

Он поцеловал Софи и улыбнулся:

— Рад тебя видеть. Отличная стрижка. Решила немного окультуриться перед школой?

— Нет, — ответила Софи как можно беззаботнее. — Я сюда жить приехала.

В комнате мгновенно воцарилась неприятная и странная тишина, будто перед бурей. Фергус кашлянул. Софи не нашла в себе сил посмотреть на Тони.

— Милая…

— А?

— Не могла бы ты оставить нас ненадолго? — изменившимся голосом проговорил Фергус.

Она взъерошила волосы.

— Хорошо.

Затем она поднялась в свою комнату и громко хлопнула дверью. Села на новые подушки, взялась за ступни и откинула голову назад, прилагая все физические и умственные силы, чтобы не думать о том, что будет дальше.




ГЛАВА 16


— Почему ты мне раньше не сказала! — сокрушалась Ви, сидя за столом в Хай-Плейс, одной рукой держа кружку с чаем, другой — бирюзовый кулон, подарок Дэна, который она носила на серебряной цепочке.

— Я не могла, мам, — ответила Джина. — Ты так переживала за Дэна, боялась, что ему станет хуже…

— А ты видно, боялась меня.

Джина склонилась над своей чашкой и заметила, какого ужасного цвета кофе.

— Да.

Ви пришла в десять утра и застала ее в одном халате, Она не позвонила и никак не предупредила о своем приходе — так она поступала раз пять за всю жизнь. Джина проспала, потому что Лоренс ушел поздно ночью и она долго не могла уснуть. Любовью они не занимались. «Прости, не могу, — сказал он. — Даже думать об этом не могу. Все так грустно, что прямо сил нет».

Джина очень испугалась, и этот страх ее разозлил. Она заявила Лоренсу, что тот идет на поводу у Хилари и у детей, что он похож на беспринципного политика, пойманного без штанов и теперь выполняющего все требования последней сильной женщины, с которой он разговаривал. Когда Джина наконец умолкла, ей захотелось, чтобы Лоренс ее обнял. И он обнял, но как-то растерянно, чем снова раздул тлеющие угли ее тревоги и гнева.

— По-твоему, я себя виноватой не чувствую? — закричала она. — Еще как чувствую, уже давно! И не надо намеков, будто мне нечего терять, не обижай меня так, Лоренс! Это моя дочь сбежала к отцу в Лондон! Это я побоялась вовремя рассказать ей о нас, и это я теперь за все плачу!

Наконец он обнял ее крепко, по-настоящему.

— Дети — не оправдание нашим поступкам, — не унималась Джина. — Они нас никогда не простят. Может, сейчас они нас ненавидят, но они возненавидят нас еще больше, если через много лет узнают, что родители терпели друг друга только ради них. Нечестно сваливать на них такое бремя. Мы сами должны его нести.

Лоренс мягко проговорил:

— А вот теперь ты действительно оправдываешься.

— Нет…

— Да, оправдываешься. Джина, единственное, что может нас оправдать, — это наши желания, и вряд ли они совпадают с чьими-то еще.

Она оттолкнула его.

— Лучше уходи.

— Можно задать тебе вопрос?

— Конечно.

— Ты хочешь взять Софи во Францию?

Джина подняла один из бокалов вина, к которым они даже не прикоснулись.

— Хочу, разумеется. Но у нее, как видишь, другие планы. А что?

— Она тоже человек! — вдруг разозлился Лоренс. — А мы совсем не считаемся с ее мнением. И с мнением моих сыновей. Я наконец увидел все с их стороны и уже не могу закрыть на это глаза.

Он поднялся с краешка стола, на котором сидел, и подошел к двери. Джина дрожащей рукой поставила бокал на место: маленький язычок вина выплеснулся на стол.

— Лоренс…

— Что?

Джина склонила голову. Она бы все отдала, лишь бы не задавать этот вопрос, но ничего другого ей не оставалось.

— Ты меня еще любишь?

Он замер возле двери и обернулся.

— Ты же знаешь, что люблю. Всегда любил и буду любить.

С этими словами он вышел в темную ночь, а она легла в постель и не спала до пяти утра, терзаясь, почему он не поцеловал ее на прощание. Потом забылась тяжелым сном.

Встала Джина около десяти и, рассеянно включая чайник, увидела за стеклом маму.

— Рассказывай, — заявила та с порога. — Я с четырех утра не сплю. Объясни-ка, почему Софи сбежала в Лондон?

Джина сделала чай и кофе. Ви сказала, что пришла не за чаем, а за правдой.

— Она ушла из-за Лоренса. Из-за меня и Лоренса.

Ви схватила кулон и начала растирать его между пальцами, словно утешая себя.

— Мы хотим вместе уехать во Францию. Софи думали взять с собой.

— Я тебя не понимаю, — произнесла Ви. — Иногда мне кажется, что мы с тобой чужие.

— Я знала, что ты разозлишься…

— Я не злюсь, — перебила ее Ви. — Последнее время я много злилась, но это не злость. Я потрясена.

— Если тебя это утешит, я тоже. И еще я счастлива. Ко мне вернулась прежняя уверенность.

Ви взяла кружку и отхлебнула чай.

— Раньше я часто думала, будете ли вы когда-нибудь вместе. Он бы тебе подошел, Джина. Ты бы много работала и не забивала себе голову всякими глупостями. Теперь понятно, почему он так странно вел себя на похоронах, боялся смотреть мне в глаза. — Она опустила кружку, и Джина вдруг заметила, как постарели и ослабли ее руки. — Но тебе нельзя с ним быть.

Джина покрепче запахнула халат.

— Можно. Мы уже вместе.

— А дети…

— Они большие, мам.

— Только с виду, — возразила Ви. — Софи не хватит душевных сил, она не выдержит. И ты бы в ее возрасте не выдержала. У вас обеих нет братьев и сестер, а такие «единственные» дети всегда пытаются заполнить семейную пустоту другими вещами и людьми. Лучше иметь нелюбимых родных, чем вообще никаких. Только в семье мы по-настоящему учимся жить. — Она отставила кружку. — Если бы ты сказала мне раньше, я бы что-нибудь придумала.

— Нет, нам бы никто не смог помешать. Мы любим друг друга всю жизнь.

— Это еще не значит, что вы можете быть вместе. — Ви встала и тяжело оперлась на стол. Ее кулон раскачивался из стороны в сторону. — Я, кажется, поняла, почему ты так поступила. Да, поняла. И ты пойми: есть вещи, которые не поддаются лечению. А раз это нельзя излечить, доченька, с этим надо просто жить.

Джина вздохнула.

— Мам, сейчас уже никто так не думает.

Ви фыркнула.

— Могла бы и не говорить! Но вовсе не обязательно идти за стадом и думать, как все…

— Я его люблю! — воскликнула Джина. — И всю жизнь любила!

Ви медленно пошла к двери.

— Ну и что? — не оборачиваясь, сказала она. — Это не дает тебе права поступать как хочется.




На свежем воздухе у Ви неожиданно закружилась голова. Она кое-как добралась до ступенек, ведущих на ромашковую лужайку, и уселась на низкий каменный заборчик. Джину отсюда видно не было — вот и хорошо. Не хотелось ее видеть. Проще думать о ней, не глядя на это милое личико в обрамлении гладких темных волос — знакомое лицо незнакомки. Ви и в самом деле не сердилась. Она была встревожена и потрясена, но после смерти Дэна уже не могла сердиться. Ясно ведь, что Джина сделала это не со зла. Она слегка избалованная и сбилась с пути, но не злая. Конечно, ей не стоило выходить замуж за Фергуса, но и Ви не стоило верить, будто капрал Сай Дьюнанд заберет ее в Авенел, Нью-Джерси, где его матушка обрадуется ей так же, как обрадовалась бы, приведи он в дом соседскую девушку. Ничего страшного, что Ви на шесть лет старше сыночка. Мама не будет возражать, когда узнает тебя поближе. А теперь приласкай уставшего солдата, милая!

Ви закрыла глаза ладонями и надавила. Одному Богу известно, что перешло Джине от Сая Дьюнан да по темным неизведанным тропам генетики. Какая-то черта характера определенно перешла: склонность к легким удовольствиям, сиюминутным порывам. Но ведь и детство у нее было не из легких — Ви целыми днями работала, а по воскресеньям занималась домашними делами. Так прошло много лет. Может, поэтому Джина истосковалась по любви? Настолько истосковалась, что Фергус попросту не смог утолить ее голод. Жаль, она не нарожала побольше детей. Будь их четверо, ей некогда было б и задуматься, счастлива ли она.

Ну да что теперь мечтать! Ви встала и потопталась на месте: так-то лучше, ноги уже держат. Она оглянулась на дом и вспомнила, как всегда его недолюбливала из-за чересчур напыщенного вида. «Пока», — попрощалась с ним Ви.

Она вышла за ворота и двинулась в сторону Дитч. Некоторые жители тамошних приземистых домиков дожидались, когда освободится какая-нибудь квартира в Орчард-Клоуз. Она их не винила. История историей, а пить чай с потолочной побелкой и спать в сырых темных комнатах неохота. Лучше уж смотреть исторические передачи по телевизору и жить с удобствами, даже если вместе с удобствами приходится терпеть Кэт Барнетт. Ви простила смотрительницу, но еще не сказала ей об этом. Все тянула время и наблюдала, как по утрам Кэт обходит стороной дверь квартиры № 7 — дверь Ви.

В конце Дитч она свернула на Орчард-стрит. Прямо напротив возвышался «Би-Хаус» с нарисованной вывеской и двумя вазонами у входа — герань в них уже поникла к осени. Ви перешла улицу и остановилась у окон столовой. Пустые столовые всегда наводили на нее тоску, как пустые поля для крикета или театры. Что в них толку, когда никого нет?

Она прошла во двор. У кухонной двери стоял фургон винного магазина, и один поваренок в синих клетчатых брюках и белой рубахе, прислонившись к кузову, болтал о чем-то с водителем. Ви окинула его взглядом. Это был Кевин, фамилию не вспомнить… Раньше она иногда виделась с его тетушкой Фредой, когда по субботам ходила с Дэном в бар.

— Мистер Вуд дома? — спросила Ви.

Кевин отлепился от фургона и ответил:

— Ага. На кухне. Проходите, не стесняйтесь.

Ви никогда не была на кухне «Би-Хауса». Выглядела она зловеще: длинный стол посередине, рабочие поверхности из нержавеющей стали и огромная плита размером с корабельный бойлер. Ви стояла на пороге и боязливо оглядывала комнату. Второй поваренок сортировал какую-то зелень из ящика, а в углу за столом сидел Лоренс. На нем был только фартук поверх обычной одежды, а не поварской костюм. Ви кашлянула. Ее никто не услышал.

— Лоренс, — наконец произнесла она.

Тот поднял голову и сразу вскочил.

— Ви!

Она вошла в комнату, а Лоренс кинулся к ней.

— Ви, как дела? — Он поцеловал ее в щеку.

— Нормально, если учесть, что творится вокруг. У тебя есть минутка?..

— Ну, я немного занят. Опять куча постояльцев…

— Я ненадолго. — Ви взяла его за руку. — Всего на пару минут, Лоренс. Надо поговорить.




— То есть мне нельзя жить с тобой? — спросила Софи.

Они ехали в машине в сторону Ричмонда, на встречу с каким-то торговцем.

— Нет, я такого не говорил. Просто мы с Тони поругались…

— Знаю.

Она сидела у себя в комнате и отчетливо слышала, как голос Тони несколько раз чуть не сорвался на крик. Слов она не разобрала, а гордость и отвращение не дали ей приложить ухо к двери или слегка ее приоткрыть. Только один раз Софи услышала, как Тони воскликнул: «Ты же обещал! Обещал!» — и, несмотря на собственные интересы, пожалела его.

— Ты для меня важнее всего, не сомневайся, — сказал ей Фергус. — Но я вынужден признать, что стою сейчас перед некой дилеммой…

Софи приложила ладонь к животу. Он был совершенно плоский. Месячные должны были начаться позавчера и не начались. Позавчера она поговорила с матерью. Та напомнила, что по закону Софи должна учиться, год уже начался, и директор школы дважды звонил и спрашивал, где ее дочь. Джина пообещала, что через несколько дней Софи вернется к урокам.

— Это не выход, — наставляла ее Мама. — Нельзя пропускать школу из прихоти. Учиться — твой долг.

Софи пересказала их разговор Фергусу, и с тех пор он больше ни разу не спрашивал ее о школе или месячных. Ока покосилась на отца. Вот интересно, он сейчас думает о ее проблемах или озабочен своими? Софи с испугом осознала: вместо ярости, переполнявшей ее при мысли, что отцу куда важнее собственная жизнь, ее лишь охватывает тревога. Если она теперь скажет: «Пап, насчет беременности…», Фергус только напустит на себя озабоченность, пряча за ней внутреннее желание отгородиться от дочкиных бед, а потом практично и жестоко предложит свозить ее к врачу. Софи не хотела к врачу, по крайней мере не сейчас, когда папа так по-взрослому рассержен ее легкомыслием. Почему он не может сосредоточиться на ее чувствах, понять, зачем она переспала с Джорджем и поступила так опрометчиво? Она снова сжала живот, а затем тайком скрестила пальцы на обеих руках.

— Видимо, я должен все тебе рассказать, — хмурясь, проговорил Фергус.

Софи выглянула в окно. Они ехали по широкой дороге, по обеим сторонам которой стояли кирпичные дома с шиферными крышами, местами оптимистично и бестолково разбавленные псевдогеоргианскими дверями, имитацией витража и шершавой штукатуркой.

— Слушаю, — сказала она.

— Попытайся принять мои слова спокойно, как взрослая.

Софи молча подсунула скрещенные пальцы под бедра и вжалась в сиденье.

— Тони — гей.

Она молчала.

— А я — нет.

— Вот как.

— Я, конечно, его люблю, но он любит меня иначе. Поэтому мне с ним трудно. Я не хочу с ним спать.

Софи увидела на крыше одного дома каменную кошку, крадущуюся по черепице за птичкой. Кошка была вылеплена очень плохо и выкрашена в серо-черную полоску — сразу видно, что не настоящая.

— Поэтому ему иногда приходится уезжать. Я прекрасно понимаю, как тяжело Тони, и не хочу лишний раз причинять ему боль. Он говорит, что лучше будет жить со мной по моим правилам, чем с кем-то другим, но неловкие ситуации порой возникают.

Они подъехали к светофору и притормозили. Софи высвободила пальцы и стала сгибать их и разгибать, как будто больше ничто ее не занимало.

— Я пообещал Тони, что поеду с ним в Италию на месяц, а потом начну искать для нас с тобой квартиру. Мне пришлось нарушить обещание, и он очень расстроился. Конечно, Тони видит, как я к тебе отношусь, но он ведь любит меня. А любить человека и сознавать, что ты для него на втором месте, — очень трудно. Уверен, что ты это понимаешь.

Софи уперлась локтем в спинку сиденья и внимательно посмотрела на отца. Она попыталась представить, каково это — влюбиться в него. Ее взгляд скользил по ровным чертам его лица, по светлым, чуть длинноватым волосам — уже немного редеющим на висках, по шее в расстегнутом воротнике. Затем она посмотрела на его руки, талию и немного худые ноги в хлопчатобумажных брюках и на лодыжки над черными замшевыми туфлями. Софи вспомнила, как гордилась раньше своим папой. Однажды, во время ссоры, она заявила Адаму, что у ее отца по крайней мере есть стиль. И утонченность. Адам чуть не умер от смеха. Он катался по полу, гогоча и раскидывая подушки. «Утонченность! — вопил он. — Утонченность, говоришь?!»

Машина снова тронулась.

— Словом, мне еще многое надо уладить, прежде чем мы с тобой сможем куда-то двигаться. Я имею в виду нашу жизнь вместе.

Софи отвела взгляд и села прямо. Надо же, как странно: сейчас он ждет ее поддержки в отношении незнакомого человека, но ему даже в голову не пришло спросить ее мнение, когда он бросал маму. Софи хотела дождаться знакомой волны гнева, чтобы произнести эти слова вслух, однако ее не последовало. Вместо ярости она почувствовала усталость, скуку и какой-то новый страх, свернувшийся холодным клубком в животе.

— Софи! — Фергус мягко сменил передачу и свернул за угол, чуть не задев мальчика, рассеянно слушающего плейер. — Будь любезна, скажи что-нибудь.

Она потянулась к шее — бус там не было.

— Мне хотелось знать, гей ты или нет.

— Я уже сказал: нет. Откровенно говоря, я не хочу больше жениться, но и один жить не хочу. Я люблю домашнюю жизнь, и наши с Тони взгляды на быт совпадают.

Софи немного помолчала и заметила:

— Но ведь он плакал, умолял тебя о чем-то. Совсем как мама.

Фергус сдавленно произнес:

— Он совершенно не похож на твою мать.

Софи начала теребить узелок голубых бус на запястье.

— Съезди с ним в Италию.

— Я очень благодарен тебе за такое предложение, но это исключено. Ты для меня важнее.

Софи размотала шнурок и стала водить по нему бусы из стороны в сторону.

— Я не хочу брать на себя ответственность. Не хочу, чтобы ты винил меня за ссору с Тони…

— Ты тут ни при чем.

— Еще как при чем.

Фергус заехал в маленький карман для автобусов и остановился.

— Софи…

— У меня куча проблем, — перебила его она. — Мама с Лоренсом, мое будущее и… — Софи не хватило духу упомянуть задержку, — …и еще ты. Я не хочу разбираться с твоими проблемами. Сначала сам разберись с ними, а там видно будет.

— Но я подумал, что ты хочешь другого, — терпеливо сказал Фергус, держа руки на руле и глядя прямо перед собой. — Что я должен все бросить ради тебя. И я бросил.

— Я же не знала, что тебе надо чем-то жертвовать! Не знала, что у тебя столько сложностей и что ты будешь просить меня о понимании. — Софи завязала бусы на шее и неожиданно для себя сказала: — Мама никогда не просит. Ей не нужна моя жалость.

Наступила недолгая тишина. Фергус убрал одну руку с руля и положил ее на колено дочери.

— Я люблю тебя, — тихо произнес он. — И всегда буду любить. Просто у меня сейчас трудное время.

— Ладно, ладно. — Ей захотелось плакать. — Я подожду…

— Родная моя…

— Пока не будем искать мне школу и квартиру. — Она осторожно отодвинулась, и рука Фергуса упала с ее колена. — Я лучше вернусь домой.

Она схватила бусы и сунула их в рот.




На кухне «Би-Хауса» было чисто, тихо и темно, если не считать включенной подсветки над столом — за ним сидел Лоренс с бокалом шабли. Перед ним лежал клочок бумаги, на котором он вырисовывал сложный орнамент: из маленького шестиугольника выходили замысловатые лабиринты из спиралей и зигзагов. Лоренс часто останавливался и внимательно рассматривал свои руки, словно проводил инвентаризацию всех заусениц, порезов и мозолей. Затем он несколько секунд сверлил взглядом дверь. Никто не входил. Была уже полночь, и даже Джордж с Адамом спали.

Сегодня он не пошел к Джине. Позвонил ей вечером. У нее был веселый голос: Софи возвращалась домой.

— Слава Богу. Она сама звонила?

— Нет, Фергус. Как прошел день?

— В готовке, как обычно…

— Ничего, скоро это закончится.

— Верно.

— Зато никаких бед и приключений — уже хорошо!

Лоренс рассмеялся. Довольно натянуто. Он не смог признаться Джине, что сегодня одно маленькое происшествие потрясло его даже больше, чем визит ее матери. Он шел через бар на лестницу, чтобы подняться к себе, как вдруг через стеклянную дверь столовой увидел Хилари. Она разговаривала о чем-то с Мишель и выглядела как обычно: темные короткие волосы слегка взъерошены, очки в красной оправе, кремовая блузка и синяя юбка, поза — одна рука ка поясе, другая подпирает подбородок, — все это было до боли ему знакомо. Она немного сутулилась и вовсе не казалась грациозной или женственной, скорее неуклюжей, но именно это и поразило Лоренса в самое сердце. Он завороженно простоял у барной стойки несколько минут. Дон до блеска натирал стаканы и что-то насвистывал, а Лоренс все смотрел и смотрел на Хилари, словно то была не его жена из плоти и крови, а сам ее дух, сгущение всех его представлений о ней, воплощенный в этой высокой, стройной и властной женщине, которая никогда не придавала значения собственному образу и не знала притворства.

— Вы чего? — спросил Дон.

— Да так… смотрю…

Дон вышел из-за стойки, все еще вытирая полотенцем бокал для хереса.

— Поссорились?

— Да нет. Но что-то нехорошее назревает.

— Жаль…

Лоренс посмотрел на Дона, который последнее время носил маленькие круглые очки в изумрудной оправе и осветлял передние прядки волос.

— Ей, видать, получше стало, — проговорил бармен. — Миссис Вуд то есть. А то я уж было подумал, что она скоро разболеется.

— Тяжелое было лето…

— Вы бы ее хоть на отдых свезли, — предложил Дон. — Зимой мы дней десять и без вас протянем.

— Спасибо, дружище.

Дон взял пивную кружку и посмотрел сквозь нее на свет — проверить, не осталось ли пятен.

— Подумайте об этом, — серьезно проговорил он.

Лоренс медленно поднялся наверх и, добравшись до третьего этажа, не смог вспомнить, зачем шел. Хилари не выходила у него из головы. Он заглянул в их спальню, где она уже несколько ночей спала одна, и уставился на кровать. Та была заправлена, но сбоку покрывало чуть смялось: видимо, Хилари присела, чтобы надеть колготки.

После слов о неразрушенной семье она с ним больше не заговаривала. Конечно, домашние дела они обсуждали, и она даже улыбалась, но без какого-либо скрытого смысла. Лоренс подошел к комоду, на котором в уютной неразберихе детских фотографий, чеков из прачечной, одиноких серег и булавок на протяжении двадцати лет лежали вместе его ключи, щетки и ее косметика. Свои вещи он перенес в другую спальню, но Хилари не заняла освободившееся место. Просто оставила все как есть, будто его вещи могли вернуться.

Когда он спустился на кухню готовить ужин, у него перед глазами по-прежнему стояла Хилари. Она несколько раз заходила к нему, и Лоренс смотрел на нее с восторгом, точно она вдруг оказалась совершенно другой женщиной, ничуть не похожей на тот образ, что за долгие годы сложился в его голове. И в то же время ему хотелось обнять Джину, почувствовать ее присутствие и тепло, понять, что все по-настоящему, хотя в глубине души он и так это знал. Мешая суп, нарезая овощи и давая указания помощникам, Лоренс вновь и вновь задавался вопросом: почему же одна любовь непременно исключает все остальные? Почему их общество, строго поделенное на пары, вынуждает его поступать так беспощадно?

Когда часы пробили одиннадцать, Лоренс не пошел в Хай-Плейс. Он хотел пойти, но просидел на кухне до тех пор, пока мальчишки не вычистили все столы и не закрыли буфет. Лишь тогда он позвонил Джине.

— Я жутко устал, — сказал он, боясь услышать ее расстроенный голос. — Прямо с ног валюсь.

— Ничего страшного, — легко ответила Джина. — Честное слово, все в порядке. Софи возвращается!

И теперь он сидел за кухонным столом с бокалом шабли, рисовал безумные каракули и ждал. Никто не приходил. Лоренс уже допил вино и закрасил почти весь листок, но никто так и не пришел. Часы на церковной башне пробили четверть первого. Он встал, взял бутылку болгарского вина, которое использовал для готовки, и налил себе полбокала.

Дверь отворилась. С замиранием сердца он поднял глаза.

— Привет, — сказал Адам.

Он был босиком, в черных спортивных штанах и бесформенной футболке.

— Я думал, ты спишь…

— He-а, не спится, — ответил Адам. — Я зашел в твою спальню — тебя там не было, потом выглянул в окно и увидел свет на кухне.

Лоренс мягко произнес:

— Спасибо.

— Я думал, ты пошел туда…

— Нет.

Адам плюхнулся на стул, глотнул из отцовского бокала и скривился:

— Фу…

— Два дня открытое стояло.

Сын посмотрел ка отца сквозь волосы, упавшие на лоб, и снова сказал:

— Привет.

— Привет.

— Я увидел свет на кухне и решил посидеть с тобой. Ничего?




ГЛАВА 17


Софи шла очень медленно. Сумка у нее стала гораздо тяжелее, хоть она и оставила в лондонском доме новые постеры и халат, расшитый аистами.

— Пожалуйста, не забирай отсюда все, — попросил ее Фергус.

— Да я и не собиралась.

Ни отец, ни Тони не знали, как себя с ней вести. Тони был слегка раздражен — видимо, оттого, что чувствовал себя обязанным. Фергус тихо грустил, и Софи наконец поняла: он и в самом деле ее любит и будет скучать. Конечно, это ее тронуло; теперь она сожалела, что так скверно себя вела.

— Я буду приезжать. Ну, по выходным и все такое.

Фергус кивнул.

— Если во Францию не уедешь…

— Не уеду.

— Но ведь твоя мама…

— Есть еще бабушка, — сказала Софи. — И школа. И Хилари, и… — Он умолкла, с ужасом вспомнив о Джордже. — И мальчики. Вот…

Он пытался дать ей денег — несколько двадцатифунтовых купюр, свернутых в тонкую трубочку и перевязанных лентой сливового цвета с надписью «Фортнум и Мейсон». У «Фортнума и Мейсона» Тони покупал чай: он был настоящим чайным гурманом.

— Не надо, — отказалась от денег Софи. — Спасибо, но не надо. Честное слово.

Фергус отвез ее на вокзал. Всю дорогу она держалась за живот — привыкла за пять дней. Отец так ни разу и не спросил ее о месячных. Неужели забыл? Она-то не забыла, постоянно об этом думала. Утром Софи чистила зубы в его безукоризненно чистой ванной и прислушивалась к своим ощущениям: вроде бы ее подташнивало. После завтрака стало лучше, но это ее не успокоило — беременных часто перестает тошнить после еды. Так говорилось в инструкции к тесту на беременность, который покупали девочки из ее школы. Еще там была надпись крупными буквами: «Обязательно проконсультируйтесь с врачом». Софи с ужасом думала о больнице. Пожалуй, ей придется туда сходить, а потом уж все рассказать Джине. Или Ви. Или Джорджу. Меньше всего ей хотелось рассказывать Джорджу.

Фергус посадил ее на поезд и дал газету и два журнала.

— Позвони, хорошо?

— Конечно, позвоню!

— Нет, звони часто. Не просто раз в неделю, а каждый день или хотя бы через день. Я хочу знать, как ты живешь.

На прощание папа поцеловал ее в губы — раньше он никогда так не делал. Она стала размышлять, целовал ли он в губы Тони. Фергус стоял на перроне, пока поезд не тронулся, и Софи впервые в жизни увидела его не строгим и решительным, как обычно, а беспомощным — словно и он очутился на обратной стороне событий, перестав быть их виновником.

К своему удивлению, она проспала почти всю дорогу до Уиттингборна и очнулась с затекшей шеей и стыдливым подозрением, что спала с открытым ртом. На перроне весело гомонила целая толпа детишек, которых везли в Бирмингем на выставку. У них были коробочки для завтрака с мультяшками на крышках и маленькие рюкзаки в виде медвежат и тигрят. Посреди толпы стоял черный мальчик с чудесными ясными глазами. Он был чуть выше остальных, и все так и норовили подобраться к нему поближе. На мгновение Софи захотелось уехать с ними — просто попросить какого-нибудь учителя взять ее с собой в это веселое путешествие. Она улыбнулась первой попавшейся учительнице. Та безрадостно улыбнулась в ответ.

— Я, видать, совсем из ума выжила, — сказала она. — У меня своих трое, так я еще с чужими целый день вожусь!

Она постучала себя по голове. Софи опять улыбнулась:

— Удачи!

Она решила пройтись пешком, несмотря на усталость. Ловить такси было глупо, да и вообще водитель наверняка поедет через рыночную площадь, а там вечно собираются все школьные прогульщики и хулиганы, которые наверняка ее увидят. Софи закинула сумку на плечо и пошла вперед, слегка сутулясь.

Стеклянная дверь на кухню была открыта, и Джина вывесила клетку с попугайчиком на улицу, вместо корзины с геранью.

— Привет, — поздоровалась Софи с птицей.

Он посмотрел на нее сначала одним глазом, затем другим.

— Бедный мой попугай! Скучно тебе тут?

Она слегка подтолкнула клетку, чтобы звякнул колокольчик. Попугай и глазом не моргнул.

— Прости, не буду надоедать тебе своей заботой.

Софи заглянула на кухню. Там было пусто и чисто, если не считать кружки и утренней почты на столе. Откуда-то — скорее всего из гостиной — доносился мамин голос. Софи вошла, положила сумку на стол и подошла к двери в коридор.

— Мне очень жаль, — говорила Джина. — Я с удовольствием позанималась бы с вашими детьми, но у меня сейчас все так неопределенно, что я решила не брать учеников. Даже не знаю, останусь ли в Уиттингборне…

Софи на цыпочках прошла по коридору и прислонилась к дверному косяку гостиной. Мама, по своему обыкновению, сидела на полу, скрестив ноги и поставив перед собой телефон. Софи кашлянула.

— Мам, — прошептала она.

Джина подняла голову, и ее лицо тут же просияло. Она замахала руками, показывая на телефон.

— Миссис Уитакер? Извините, мне надо бежать! Я обязательно вам позвоню, если у меня появится время для Рэйчел и Эмили. Да, да, конечно. Спасибо. До свидания.

Она не глядя бросила трубку и вскочила на ноги.

— О Софи!

Та выпрямилась, чтобы мама смогла ее обнять. Странное дело: Джина уже много лет ее не обнимала — по крайней мере не так крепко и сердечно. Софи даже почувствовала сквозь футболку ее пуговицы на рубашке.

— О Софи! Моя Софи! — воскликнула Джина. — Слава Богу, ты вернулась!

В глазах у нее стояли слезы. Софи склонила голову.

— Да, ничего не вышло.

— Можешь не говорить. Можешь ничего не рассказывать, если не хочешь.

— Когда-нибудь расскажу. Не знаю, я просто…

Джина усадила дочь в кресло.

— Какая у тебя дивная стрижка!

Софи потрогала волосы.

— Папа…

— Да, он в таких вещах знает толк. Хочешь кофе? Чай?

Она покачала головой. Джина снова села на пол рядом с креслом.

— Я жутко устала. — Софи опустила голову и закрыла глаза руками. — Жутко устала злиться на вас.

— Я должна была все тебе рассказать. Про Лоренса. Мы ждали подходящего случая, чтобы признаться детям, а потом все само выяснилось…

— Я узнала от Гаса.

— Да. Я ему вчера звонила, сказала, что ты возвращаешься.

Софи убрала руки и недоверчиво переспросила:

— Ты звонила Гасу?!

— Ну да, — ответила Джина. — Лоренс говорит, он и так был подавлен последнее время, а когда ты сбежала в Лондон, стал совсем безутешен. Вот я ему и позвонила. Он ведь тебя обожает.

На щеках Софи появились яркие красные пятна. Она прижала руку к животу.

— Хочешь, я тебе все расскажу про Лоренса?

Софи покачала головой:

— Не надо. Я и так поняла.

— Я боялась тебе говорить. — Джина взялась за лодыжки. — Боялась, что ты никогда меня не простишь. Ты ведь так злилась на меня из-за папы, считала, что это моя вина.

— Ну, частично твоя.

— Верно.

— Я очень устала, — повторила Софи. — Даже не знаю, злюсь ли я. У меня такое чувство, что меня сбила машина. Причем стоит мне выйти на дорогу, как меня сбивают снова и снова. Не важно, кто в этом виноват. Я уже ничему не удивляюсь. И меня не интересует, что будет дальше. — Софи вновь схватилась за живот и тихо произнесла: — Я просто боюсь.

Джина встала на колени рядом с дочкой.

— Боишься ехать во Францию со мной и Лоренсом?

Софи уставилась на мать и разумным тоном проговорила:

— Что ты! Во Францию я не поеду.

— Не поедешь?..

— Нет, конечно! Ни в коем случае.

— Милая, но ты не можешь остаться здесь без меня. Во Франции ты будешь учиться в лицее, потом получишь степень бакалавра…

— Нет, исключено.

— Из-за Лоренса?

— Ах нет! — изумленно ответила Софи, будто только что вспомнила о его существовании. — Лоренс тут ни при чем. И ты тоже. Да и Франция…

— Но тогда…

— Мам, — сказала Софи, закрыв глаза, словно объясняя непонятливому ребенку очевидные вещи. — Мам, ты что? Мы не можем обе бросить бабушку!




По дороге домой Гас отделился от одноклассников и зашел в сад возле аббатства. К скамейкам, где лениво курили и отколупывали краску с сидений его знакомые, он не пошел, а спрятался в кустах возле арки. Глупо, конечно, ведь в таких зарослях вечно околачиваются всякие извращенцы. Неделю назад какой-то мужик разделся там перед одним его приятелем, и тот якобы крикнул ему: «Вонючий маньяк!», да так громко, что его услышали прохожие. Гас недолго об этом думал, поскольку голова у него была забита другими мыслями. Он хотел посидеть в темноте и тишине, один, где никто его не найдет и не спросит, все ли у него хорошо. Все просто ужасно, но что тут поделаешь, черт подери?!

Гас прополз в заросли и нашел маленькую полянку футов в восемь шириной, на которой валялись газета и бутылка из-под молока. Он прислонился к стволу куста, прикурил сигарету и заплакал.

Вообще-то он пришел сюда не плакать, а думать. После вчерашнего разговора с Джорджем он и так рыдал всю ночь. Они с братом готовили себе сандвичи, когда Гас вдруг разоткровенничался и сказал:

— Я прямо не знаю, к чему и готовиться. Мало ли, что будет дальше.

Джордж размазывал кетчуп по куску бекона.

— Меньше знаешь — лучше спишь.

— Неправда. Лучше знать все и ничего не бояться. Чтоб никаких гадских сюрпризов!

— Ты правда так считаешь?

— Конечно! — ответил Гас, взял хлеб из тостера и протянул брату. — Я об этом постоянно думаю. Готовлюсь к очередному удару.

Джордж промолчал. Он положил начинку между кусками хлеба и сильно их сдавил.

— Ну ладно.

— Что ладно?

— Я тебе кое-что расскажу.

Гас изумленно на него уставился.

— Чего?!

— Расскажу тебе последнюю плохую новость. Последнюю за это паршивое лето. Ты знаешь, почему Софи уехала в Лондон?

— Ну да… Я же ей проговорился насчет…

— Нет, — перебил его Джордж. Он взял сандвич, из которого выдавился кетчуп, и протянул Гасу: — На, держи.

Тот помотал головой:

— Не хочу…

Джордж вздохнул и положил сандвич на стол.

— Она уехала из-за меня. Мы с Софи переспали. Вот почему она сбежала.

Гас остолбенел. Он смотрел на брата и не видел его. Потом перевел взгляд на сандвичи, но и их не увидел. Дважды порывался что-то сказать и не смог. Наконец он услышал свой тонкий голос:

— Переспали?

— Да, — подтвердил Джордж. — Здесь, у нас дома. — Он пожал плечами, и Гас, несмотря на свое горе, заметил, как он напряжен. — Я у нее первым был.

Гас положил руку на связку ключей, болтающихся на поясе, и крепко сжал.

— Давай, брат, съешь-ка сандвич.

Он покачал головой.

— Почему?

— Я не голоден.

— Но ты же сам хотел…

— Я не голоден! — заорал Гас. — Не голоден! Совсем оглох, что ли?!

— Слушай…

— Заткнись! Заткнись, заткнись, заткнись!

Он с такой силой пнул кухонный стул, что тот вылетел из-под стола и врезался в холодильник. Бутылки, стоявшие наверху, рухнули на пол.

— Эй! — вскрикнул Джордж и подскочил к брату, пытаясь взять его за руку. Тот извернулся и бросился к двери.

— Сволочь! — орал он. — Какая же ты сволочь!

Гас ворвался в свою комнату и хлопнул дверью. Он до сих пор не переоделся, и школьная форма его душила. Он пытался сорвать с себя галстук и ботинки, корчась на полу и захлебываясь слезами. Ему хотелось убивать. Убить Джорджа и Софи, родителей, Адама, изничтожить всех друзей и жителей Уиттингборна. Колоть их ножом, бить, кричать и вопить. Пусть мучаются также, как он. Ему хотелось умереть. Когда в дверь постучал Джордж, он проорал:

— Пошел на хрен! Убирайся, слышал?!

Наконец Гас добрался до постели в одних трико и старой спортивной майке. Все остальные вещи лежали комком на полу. Он плакал, плакал и плакал, пока не пришла Хилари. Она постучала в дверь и спросила, все лив порядке. Он притворился спящим: затаил дыхание и замер сам.

— Гас? — прошептала мама.

Он не пошевельнулся.

— Сладких снов, — сказала она и ушла.

В конце концов Гас уснул, а на рассвете проснулся опухший и с ноющим от голода животом. Выйдя на кухню и не включая свет, он отрезал себе несколько кусков хлеба и жадно съел их под одеялом. Воспоминания висели над ним черной тучей, ведьмой, вселяющим ужас хищником. Пока солнце вставало, он плакал, и хлеб тяжелым комом лежал в его животе.

Утром все вели себя с ним очень робко. Джордж пытался просить прощения, но не нашел в себе сил. Гас повернулся к нему с таким яростным лицом, что он тут же умолк. Хилари положила руку ему на плечо.

— Хочешь, поговорим? Наедине?

— Нет!

— Уверен?

— Да! — крикнул Гас.

Он отправился в школу один, без Адама, и просидел весь день убитый. Английский, математика и социология прошли в тошнотворном забытьи. Теперь, в уединении густых зарослей, он немного успокоился, но его по-прежнему переполняли отчаяние и грусть. Софи. Ну почему именно Софи? Он так хотел с ней быть, дарил цветы и все такое… Невыносимое предательство. Дрожа, Гас затянулся сигаретой и вмял ее во влажную землю под листьями.

Кто-то ходил вокруг кустов и заглядывал внутрь. Гас сел. Он видел ноги в джинсах и кроссовках, неторопливо разгуливающие по траве. Он быстро пополз в обратном направлении, где кусты сгущались и цеплялись за его одежду и волосы. Казалось, что на свет он выбирался очень долго.

— Привет.

Гас вскочил на ноги. Кроме джинсов и кроссовок, на незнакомце была грязная футболка, натянутая на пивное брюхо.

— Увидел тебя в кустах, — сказал он и схватил Гаса за руку. — У меня кошка сбежала, ищу вот. Поможешь найти?

— Нет, — ответил Гас и попытался вырваться.

— Да ладно тебе! Я же вижу, как ты расстроен. Я тебе помогу. Пойдем со мной.

Гас изо всех рванул руку и с яростью ударил незнакомца в живот. Захрипев, тот попятился.

Гас бросился прочь. Не обращая внимание на взгляды прохожих, он бежал в сторону Орчард-стрит, весь в грязи и опавших листьях, на бегу твердя про себя: «Софи, Софи, Софи, Софи».




Софи сказала, что не будет дожидаться Лоренса. За ужином между ней и матерью установилось некое подобие понимания, во что обеим верилось с трудом. Они разговаривали — хотя и с легкой опаской — о разных бытовых мелочах: как Софи будет жить в маленькой комнате у Ви, по выходным ездить в Лондон, а каникулы проводить во Франции. «Пусть и мальчики приезжают», — предложила Джина, чуть не ляпнув: «Будет весело». Нет, пока рановато говорить такое. Софи ела макароны и безуспешно пыталась вообразить себе французскую кухню, где она будет сидеть за одним столом с мамой, Лоренсом, Адамом и Гасом (только не с Джорджем). Джина хотела снова давать уроки фортепиано, а Лоренс, разумеется, устроится куда-нибудь шеф-поваром. Она много рассказывала дочери о По, а та, слушая, держалась за живот.

— Что будет с Хилари?

Джина поспешно ответила:

— Она останется здесь, только наймет другого шеф-повара в «Би-Хаус».

— Нелегко ей придется.

— Да.

Софи пристально посмотрела на неподвижное лицо матери. Она, наверное, ужасно себя чувствует. Нет, она просто обязана ужасно себя чувствовать. Хорошо хоть не просит помощи у Софи, а разбирается со своей совестью сама.

— Лоренс приходит почти каждый вечер, — сказала Джина. — Часов в одиннадцать.

— Я не хочу его видеть.

— Понимаю.

Софи отодвинула тарелку.

— Да и вообще я страшно устала.

— Знаю. Ложись. Я вытащила из коробок некоторые вещи — уж очень грустно выглядела твоя комната.

— Спасибо.

Она поднялась, отнесла тарелку в раковину — о, эти привычки! — и сполоснула ее под краном.

— Софи…

— Мм?

— Для меня очень важно, что ты вернулась домой. Нет ничего важнее.

Софи смотрела в раковину. На языке вертелось: «Не так уж и важно, раз ты уезжаешь во Францию без меня». Но она промолчала. Ей сейчас было не до ссор, даже думать об этом не хотелось. Люди совершают поступки не ради любимых, а ради себя. Это не значит, что они подлые и эгоистичные, просто так уж все устроены. Благодаря этому и выжили. Джина не хотела причинить боль Хилари, она пыталась выжить. Софи вздохнула. Все это пока не имеет значения. Важнее всего то, что давит холодом ей на живот.

Она поставила тарелку на сушилку и поцеловала маму.

— Спокойной ночи.

— Сладких снов, родная!




Ночью, когда уже совсем стемнело, Джина услышала, как дочь ходит по дому. Тихо играла музыка, и что-то стучало, словно Софи рылась в коробках, которые всего десять дней назад так тщательно упаковала. Джина села. Может, подняться и поговорить с ней? Нет, лучше не вмешиваться, нельзя вымаливать у Софи общение, пусть она сама придет. Даже если на это потребуются годы или вечность. В конце концов такова плата за любовь, когда ставишь ее превыше всего. Это меняет всю твою жизнь.

Лоренс был с ней удивительно нежен. Он обнимал ее так, словно она действительно была ему дорога, словно он наслаждался ее духом и телом. Он почти не разговаривал, лишь слушал ее и обнимал — подолгу, снова и снова. Джина была невероятно счастлива. Она лежала в объятиях любимого, наверху спала Софи, а на кухонном столе лежали брошюры из французских агентств недвижимости. Все это наполняло ее огромным, крепким счастьем, о котором недавно она боялась и мечтать. Джина положила голову на плечо Лоренса и блаженствовала. А когда он ушел, тут же забылась сладким безмятежным сном, какого у нее не было давным-давно.

Потом ее снова разбудили шаги и музыка. Джина решила немного подождать, а затем подняться и попросить Софи отложить дела до утра. Через пять минут та спустилась в ванную на втором этаже и громко хлопнула дверью. Джина вновь села, чтобы позвать ее, когда выйдет. Прошло много времени. Софи спустила воду, хлопнула дверцей и что-то уронила в раковину из шкафчика с лекарствами. Наконец она вышла и замерла в коридоре.

— Мам…

— Что? Входи, я не сплю!

Дверь открылась, и в прямоугольнике электрического света возник силуэт дочери.

— Привет, — сказала она.

— Привет, что…

— Мам!

— Да?

— Ох, мамочка! — закричала Софи, бросившись к ней на кровать в приступе радости. — Мамочка! Я не беременна!




ГЛАВА 18


— Что произошло между тобой и Софи? — спросила Хилари.

Джордж застонал, перекатился на бок и накрылся одеялом, словно защищаясь от расспросов. За окном спальни («Скверный мальчишка!» — разозлилась мать) на башне приходской церкви звенел воскресный колокол.

— Тебе через две недели будет девятнадцать, — отчитывала его Хилари. — Не четырнадцать. Ты уже мужчина — ну по крайней мере теоретически. В таком возрасте не пристало играть с убитыми горем девушками. Ты же ею воспользовался!

Джордж хотел было возразить, что он тоже убит горем. У него в голове словно болталось несколько тяжеленных гирь, причиняющих жуткую боль при малейшем движении. Да, вчера он хотел напиться, но не также! Джордж вспомнил, как вечером валялся на кровати: его ноги будто бы сами собой вертелись в воздухе, то и дело к горлу подкатывала тошнота. Он выпил столько, что запросто мог бы утонуть.

Хилари села на край постели и сдернула с него одеяло. Он прямо чувствовал, как ее глаза буравят голую кожу на его спине.

— Мы все в какой-то степени ответственны за Софи, Джордж. И всегда были. Да, в нашей семье тоже случилось горе, но нас много, а у нее только родители и бабушка. Если так хочется утолить свою юношескую жажду, выбери кого-нибудь другого. Я понимаю, что тебе отшибло все принципы, но где твое сострадание?!

Джордж не пошевелился. Он молча смотрел на стену: краска облупилась в тех местах, где на скотче раньше висели постеры. Может, сказать Хилари, что Софи хотела этого не меньше и чуть ли не сама все начала, потому что была жутко расстроена тем, что отец живет в Лондоне с каким-то мужчиной? Джордж на самом деле прекрасно понял, чего хотела Софи в тот день: удивлять и управлять. А он был ничуть не против. Они слились в этом странном, необъяснимом и неосознанном понимании друг друга, которое не имело отношения к любви, а только к ярости, печали и одиночеству. Они вряд ли когда-нибудь заговорят о том дне, но и не забудут его, это точно.

Вдруг до Джорджа дошло, как это важно и сокровенно. Лишь они двое все понимают и знают правду. Другим лучше этого не знать.

Он повернулся к матери.

— Ладно.

— Что значит «ладно»?!

— Я все понял и исправлюсь. Я поступил неправильно. Извини.

— Ты ее видел с тех пор?

— Нет…

— Лучше поговори с ней…

— Нет! — перебил ее Джордж. — Нет, мам, не лучше. Больше такое не повторится, обещаю. Нам обоим это не нужно.

Хилари вздохнула:

— Она из-за тебя уехала в Лондон?

Джордж приподнялся на локте и прикрыл краешком одеяла грудь.

— Не знаю. Может, все навалилось.

— Верно…

— Мам…

— Что?

— Мам, что с нами-то будет? Какие у нас планы?

Хилари немного помолчала, взяла Джорджа за руку и крепко стиснула.

— Понятия не имею… Ох, Джордж, я еще не потеряла надежду. Затаила дыхание и надеюсь.

Он сел и уставился на мать.

— В смысле?

— Не знаю. — Хилари покачала головой. — Не знаю, просто я еще… — Она робко улыбнулась. — Я еще не сдалась.




Ви стояла в дверях маленькой спальни. Едва ли можно назвать это спальней, скорее кладовка с окном. Места хватит только для кровати, комода да столика со стулом. Куда же Софи повесит одежду? Книги? Дэн приладил над постелью полочку, да та уже вся забита горшками и вазами, которые она сделала на занятиях по гончарному делу. Не шибко хорошими, конечно, зато сколько сил в них вложено! Ви обожала чувствовать глину под руками. Может, убрать их в коробку и сунуть под кровать? Но Софи придется держать там одежду… В и посмотрела за дверь: всего два крючка и груда тряпок, включая старый шкиперский плащ, который она купила Дэну в благотворительном магазине. Он отказался его носить: «Мне не положено, да и вообще больно в глаза бросается».

Ви медленно спустилась на кухню. Конечно, она очень любила Софи и искренне хотела бы ей помочь, но разве она сможет с ней справиться? После смерти Дэна у нее часто возникало желание отгородиться от всех бед, пожить в покое. Что же делать? Софи с Джиной пришли к ней в гости — не абы как, а с цветами, чтобы ее задобрить! — и без обиняков задали ей вопрос.

— Это только на время учебы, — сказала Джина. — Всего лишь на год. И по будням.

«Всего лишь?!» — чуть было не возмутилась Ви. В восемьдесят лет дорожишь каждым днем. Недавно она смотрела передачу по телевизору, где обсуждали долгожителей, которым перевалило за сотню. Один из гостей программы сказал: «Ну, честное слово, кому хочется быть столетним?» «Тем, кому сейчас девяносто девять!» — заорала Ви на телевизор.

Она посмотрела на Софи. У нее была новая стрижка — короче и пышнее прежней, отчего немного сгладилась ее худоба. В глазах никакой мольбы, ни малейшей тревоги. Софи даже в голову не пришло, что Ви не желает с ней жить. Наверное, они решили, что без Дэна старухе совсем одиноко. Если бы он не умер, Ви бы разозлилась и заявила, что они злоупотребляют ее любовью. А теперь не то. Ясное дело, она улыбнулась и сказала: «Ну конечно, пусть живет у меня! Отдам ей маленькую комнату».

Ви держалась за край раковины и смотрела в окно на птичью кормушку, в которой так мило жались друг к другу синицы. Она боялась не столько того, что не управится с внучкой; ее беспокоило нечто другое, куда более неуловимое и драгоценное. После смерти Дэна, когда его племянничек приехал распорядиться вещами (Ви еще никогда не приходилось так сдерживать свой норов), она забрала себе все мелочи, от которых Роджер отказался, но которые были очень дороги Дэну: его фотографии, подарки и сувенирчики со времен службы в торговом флоте. Ви разложила их по дому вперемешку со своими вещами, чтобы они переплелись между собой так, как раньше переплетались их жизни. Благодаря этому Ви добилась едва ощутимого присутствия Дэна в комнатах; ей казалось, будто она мирно и уютно беседует с ним, задает ему вопросы. Эти беседы приносили ей удивительное утешение. А если здесь поселится Софи с кучей вещей и забот, от хрупкой близости с Дэном, без которой Ви уже не видела своей жизни, не останется и следа.




Бар «Би-Хауса» окутала дремота воскресного дня. В столовой было много народу, и, хотя некоторые постояльцы вышли в сад, все кресла для отдыха были заняты лениво развалившимися телами, прячущими сон под грудой газет. Хилари осторожно прошла между ними к лестнице, ведущей на кухню.

Лоренса там не оказалось. Стив и Кевин занимались уборкой, а девушка по имени Пэтси помогала мыть посуду. У нее был ребенок, которого она оставляла с бабушкой. Она копила на поездку в Диснейленд.

— Все хорошо? — спросила Хилари.

Поварята кивнули. По воскресеньям никому не хотелось работать, и все были мрачные.

— Вы мистера Вуда видели?

— Ага, — отозвался Кевин. На нем была бейсболка задом наперед, придававшая его широкому лицу глупое выражение. — Он во дворе.

— Спасибо.

Затем Хилари обратилась к Пэтси:

— Ну как?

Та одобрительно кивнула. У нее было еще несколько работ по всему Уиттингборну, но в «Би-Хаусе» ей понравилось больше всего. Мальчишки, конечно, несносные, зато мистер Вуд молодец. Такой вежливый.

На улице стоял тихий сентябрьский день. Лоренс, прислонившись к стене склада и засунув руки в карманы, разглядывал пучок крестовника, пробившегося сквозь камни.

— Лоренс…

Он слегка вздрогнул и улыбнулся:

— Привет.

Она подошла ближе и заметила, что волосы у него на висках начинают седеть и что за утренним бритьем он порезал шею.

Лоренс тихо спросил:

— Ты что-то хотела?

Хилари покачала головой.

— Ничего особенного… просто пришла.

— Хорошо.

Он вытащил руки из карманов и положил ей на плечи.

— Пойдем куда-нибудь?

— Куда? — удивилась Хилари.

— Ну, не знаю. Куда-нибудь. Куда захочешь. Подальше отсюда.

Она слегка отступила, так что его руки упали с плеч, и с опаской спросила:

— Зачем?

— Чтобы хоть на час отгородиться от всего этого. Чтобы поговорить.

Хилари осторожно сказала:

— Я знаю одно поле…

— Всего одно?

Она улыбнулась:

— Не шути, пожалуйста. Мне сейчас не до этого…

— Что за поле?

— Неподалеку от Эддерли-Ридж. Помнишь, мальчики там воздушных змеев запускали.

— Вот и славно. Поехали.

— Но нельзя же…

— Можно. Обед закончился, на кухне убрано. Если что, Дон на месте. А Джордж где?

— Тоже дома. Я его только что отругала за Софи.

Лоренс помрачнел.

— Господи…

— На этот раз все обошлось. Надо только узнать, как там Софи…

— Не сейчас.

— Хорошо.

— Пойду предупрежу Дона и Джорджа, — сказал он. — А ты найди ключи от машины.

— Лоренс…

— Что?

— Послушай… — Хилари набралась храбрости и сняла очки, чтобы не слишком хорошо видеть лицо мужа. — Я с удовольствием с тобой побеседую, но учти, пожалуйста, что это не очередной промежуточный разговор. Никаких «не знаю» или «еще не решил». Я этого просто не вынесу. У нас будет итоговый разговор, понимаешь? Окончательный.




Гас не сразу ее заметил. Он смотрел крикет по телевизору, включив звук на всю громкость — не потому, что ему так нравилось; просто он сидел дома один и мог делать что захочется. Адам куда-то запропастился, Джордж работал внизу, а Лоренс с Хилари укатили вдвоем на машине — видимо, чтобы найти какое-нибудь пустое поле и вволю поскандалить. Перед отъездом папа спросил его, все ли нормально, и Гас, не отрываясь от телевизора, ответил: «Да, да». Крикет он не очень любил, но надо же было как-то отвлечься. И потом, Гасу хотелось услышать чьи-нибудь голоса — голоса безразличных людей, которые составили бы ему компанию, не докучая расспросами.

— Гас! — громко позвала его Софи, перекрикивая комментаторов.

Он резко обернулся. Она стояла в дверях и выглядела очень повзрослевшей. У нее была новая стрижка и новая шелковая рубашка, а в руках — цветочный горшок.

— Можно войти?

Он кивнул, потянулся к пульту и с силой нажал кнопку выключения звука. В комнате стало неестественно тихо.

— Смотри, что я тебе принесла. — Софи поставила горшок на журнальный столик. В нем была только черная земля. — Это косточка от авокадо. Я ее специально для тебя посадила — скоро деревце вырастет. Ну, я надеюсь.

Гас промолчал и поглубже забился в диван. Черт, он же не маленький! Может, детям и любопытно смотреть, как проклевываются семечки, завернутые в промокашку. А он не ребенок!

— Я вчера вечером слопала целое авокадо — объелась как не знаю кто, — сказала Софи и села на диван, чуть поодаль от Гаса. — Я не поеду во Францию.

Он не ответил.

— Я остаюсь тут. Поживу у бабушки в маленькой комнате. Она размером с телефонную будку, честное слово.

Гас взял подушку, пару раз ударил ее кулаком и прижал к животу.

— По выходным буду ездить в Лондон… — Она ненадолго замолчала. — Ты бы тоже мог иногда приезжать.

Он медленно покачал головой.

— Я сбежала к отцу не из-за Джорджа, а из-за того, что ты мне рассказал. Я не выдержала.

Гас положил подушку на колени и перегнулся через нее, спрятав лицо от Софи.

— То, что мы сделали с Джорджем… — неуверенно продолжала она, — ничего не значит. Мы друг другу даже не нравимся. Просто все навалилось… родители, сам понимаешь. — Она сунула руки между коленей и сдавила их. — Еще я боялась, что забеременела.

Гас вздрогнул.

— К счастью, это не так.

Молчание.

— Джорджу я ничего этого не скажу. Маме сказала, потому что жутко обрадовалась. И папе тоже сказала, но он вроде не слушал. А тебе говорю, чтобы ты все знал. Никаких сюрпризов — как ты любишь.

Гас поднял голову и немигающим взглядом уставился на картину с ирландскими рыбаками на берегу реки.

— Я никого не люблю. В смысле у меня нет парня, мне никто не нравится. А ты мне нравишься и всегда будешь нравиться. Но мы вроде как все сначала пробуем разных людей… — Она несколько секунд смотрела на его лицо в профиль. — Ты очень красивый.

Гас не пошевелился. Софи еще немного посмотрела на него и встала.

— В понедельник я приду в школу. Страшновато — все-таки неделю пропустила. Мама говорит, я не обязана ничего объяснять, но я, наверное, скажу, что не ходила на уроки по семейным обстоятельствам. Ведь так оно и есть. За это лето мы с тобой больше других узнали о семейных обстоятельствах…

Она чуть-чуть постояла, не зная, что еще сказать.

— Пока, Гас. Увидимся в школе. Заходи в гости. Когда Софи ушла, он несколько минут сидел не двигаясь. Потом закрыл лицо подушкой и лег на диван. Снова сел и посмотрел на цветочный горшок. Хороший горшок, из терракоты. Он сунул палец в землю и нащупал гладкую твердую косточку от авокадо.

Наконец Гас встал, вытер палец о джинсы и, взяв горшок обеими руками, отнес его в свою комнату. На узком подоконнике ютилось множество моделей самолетов и сувенирных кружек с разных футбольных матчей. Там же лежали груды свернувшихся почтовых марок, детали от автоматических ручек и дохлые мухи. Гас поставил горшок на пол, раздвинул хлам в центре подоконника (некоторые вещи попадали на пол) и водрузил на него авокадо, ровно между кружками «Спитфайр» и «Манчестер юнайтед». Потом он еще долго на него смотрел, точно силой мысли заставляя расти.




Любимое поле Хилари вспахали.

— Озимые посеяли, — предположил Лоренс.

Широкая полоса для комбайнов осталась нетронутой. Сорная трава на ней подросла и теперь казалась грубее, бесцветнее и живучее.

— Я обычно начинаю здесь. — Хилари положила руку на калитку. — Спускаюсь вниз, иду вдоль заросшего ежевикой ручья и возвращаюсь по другой стороне поля.

— Понятно. — Лоренс залез на забор и, балансируя наверху, протянул ей руку. — Давай сегодня все сделаем наоборот.

— Думаешь, стоит?

— Ага. Уверен.

Она перелезла через забор и спрыгнула на поле рядом с ним.

— Здесь мы вроде пускали змеев? Вот с этого холма? — спросил Лоренс.

— Да.

— И чей-то пес еще сожрал змея Адама…

— Да. Бедный его хозяин…

Они стали пробираться по полосе вперед, перешагивая через комья земли и высокие сорняки.

— Я вся дрожу, — сказала Хилари.

— Хочешь, пойдем за руки?

— Пока нет. Может быть, позже.

— Хорошо. Я не хочу тебя злить, просто не знаю, с чего начать разговор.

Хилари остановилась.

— Все. Не могу больше идти и волноваться.

Она опустилась на холмик, поросший травой. Лоренс немного постоял и сел напротив.

— Хилари, можно мне остаться?

Она не смогла поднять на него взгляд, только собрала юбку и скрутила ее под коленями, затянув в тугой узел и собственные чувства.

— Ты права насчет нашей семьи. Я все еще люблю тебя. Наш брак не погиб, но серьезно переболел. Я в самом деле тебя люблю. Без этой любви я не выживу. Ты в моем сердце, в самом его основании. Я не только не вижу без тебя жизни, нет: я твердо знаю, что она невозможна. Ну, какая-то жизнь будет — хромая, кособокая, но с прежней ее не сравнить.

Он замолчал. На них подул ветер, бросив на колени Хилари серо-черную коробочку с семенами.

— С другой стороны, я тоже прав, — продолжал Лоренс. — Беда в том, что я люблю и Джину. Это чистая правда, так оно и есть. Но я не готов променять тебя на Джину. И как бы мне ни хотелось убить разом двух зайцев, я понимаю, что это невозможно. Да и не нужно: я, честно говоря, предпочел бы обойтись без этой дилеммы. С радостью перестал бы любить Джи ну, щелк выключателем — и готово. Надеюсь, что если мы с ней перестанем видеться, так оно и будет. Клянусь, я приложу все усилия, чтобы ее разлюбить. Но мне приходится осторожничать. Было бы глупо с моей стороны надуть шарики, закатить вечеринку и объявить: «Я возвращаюсь! Простите меня и примите обратно». Я должен просить у тебя согласия. И в то же время я сознаю, что не заслуживаю этого. Словом, с моей стороны жутко нечестно взваливать на тебя бремя решения, но мне больше ничего не остается.

Он замолчал. Хилари разломила коробочку, и черные, зернышки полетели по ветру.

— Ты простишь меня за то, что я сделал? Дашь ли шанс забыть Джину? На твоем месте я бы вряд ли простил, поэтому надеюсь на чудо.

Хилари очень медленно произнесла:

— Я буду ужасно себя вести.

— Хорошо.

— Я не всегда смогу сдерживать едкие замечания. Возможно, какое-то время не буду выносить твоих прикосновений.

— Да.

— Не знаю, Лоренс. Я всей душой мечтала об этом, а теперь… не знаю. Я опустошена.

— Милая, родная моя, — проговорил он. — Мне так жаль…

Она положила голову на колени.

— Я бы хотела снова мечтать о твоем возвращении. Но это чувство пропало, и я не могу его вспомнить…

— Смогла бы ты вновь мне довериться? Смогла бы? Ведь я люблю тебя всем сердцем.

— Может быть…

— Знаю, это рискованно. И мне придется тяжелее, чем тебе.

— Неправда.

Лоренс нагнулся, чтобы разглядеть ее лицо.

— Ты меня любишь?

Ему показалось, что она кивнула.

— Любишь?

Хилари подняла голову.

— Наверное. Вроде бы да. Просто сейчас я не могу вспомнить, что такое любовь, каково это…

— Ты еще вспомнишь. Обещаю.

Он положил руку на ее руки, сцепленные вокруг коленей. Хилари ее не скинула. Ему хотелось добиться от жены твердого и окончательного «да», но он решил, что не стоит. Он просто сидел, держа Хилари за руки, и любовался ею.




ГЛАВА 19


Джина нашла подходящую квартиру — в брошюре говорилось, что дом находится на востоке По, окна выходят на Пиренеи, что в нем четыре спальни, изысканная гостиная и веранда на крыше. Прилагалась и фотография самого многоэтажного дома, построенного в XIX веке, — агент вложил под прозрачную обложку красную стрелку, указывающую на квартиру. Цена была хорошая. Ей придется отдать все, что она выручит с Хай-Плейс, но ведь и у Лоренса останутся деньги после продажи гостиницы. Этого хватит на то, чтобы путешествовать и в любое время приглашать к себе детей. Джина посмотрела на фотографию через лупу и попыталась вообразить себя за этими высокими окнами, на самом верху старого французского дома.

Время близилось к обеду. Примерно через час Софи вернется из школы, если не останется на занятиях в театральном кружке. Вчера она пришла домой с решительной рыжеволосой девушкой по имени Лара, и, прихватив бутылку минеральной воды и пачку чипсов, они заперлись в комнате Софи. Джина почувствовала себя не у дел. Лара вела себя очень прилично, но все-таки Джине стало не по себе: интересно, что рассказала ей Софи? У нее был дерзкий взгляд, огненные волосы и размашистые движения. Они с Софи два часа просидели наверху, после чего Лара спустилась, взяла сумку, сказала Джине: «Приятно было с вами познакомиться», и неторопливо пошла домой.

Джина вновь склонилась над брошюрой. Спальни крохотные, да и ванная всего одна… Жаль, агенты не приложили снимок веранды: она либо решит все дело, либо окажется простой бетонной коробкой с веревкой для сушки белья. Если так, они, конечно, украсят ее цветочными горшками, вазонами и коваными решетками. Вид с нее будет чудесный в любом случае. Джина посмотрела через стеклянную дверь на ромашковую лужайку, аккуратные клумбы и готическую скамью. Ей страшно надоело жить без красивого вида из окна.

Пока она смотрела на сад, кто-то вошел в ворота. Наверное, Софи вернулась пораньше. Джина быстренько убрала брошюру под газету, оперлась подбородком на ладони и стала поджидать дочь. Вместо нее в дверях появился Лоренс.

— О, ты пришел днем! — Джина тут же вскочила.

Он вошел, обнял ее, поцеловал в щеку и несколько секунд держал в объятиях.

— Смотри, — вырываясь, сказала она. — Смотри! — Джина убрала газету и протянула ему французскую брошюру. — Чудесная квартира на последнем этаже и с верандой!

Лоренс взял буклет и посмотрел на фотографию — вроде бы взгляд обычный, разве что немного усталый. Немудрено! Такой накал страстей дома…

— Мм, un salon tres elegant[2 - Очень элегантная гостиная (фр.).], ясно…

— И веранда на крыше!

— Да.

— Ну как тебе? Нравится?

— По мне, — сказал он, кладя брошюру на место, — квартирка уж очень французская и довольно противная.

— Лоренс!

— Ты же сама спросила. Вот я и ответил.

Он прошел в коридор.

— Хочешь чаю?

— Нет, спасибо.

Джина поспешила следом.

— Что случилось? Почему ты так встревожен…

Он стоял в гостиной, опершись на спинку кресла. Она заметила, как его пальцы впились в обивку.

— Моя любимая, дорогая Джина, я не поеду с тобой во Францию.

Она уставилась на Лоренса. Он подошел и взял ее за руки.

— Я знаю, этому нет прощения. Я поступаю ужасно.

Она по-прежнему смотрела ровно перед собой, на его шею в расстегнутом воротнике.

— Я остаюсь здесь, с Хилари. Она моя жена, я ее люблю и буду жить с ней.

Джина прошептала:

— Она тебя попросила?

— Нет, — ответил Лоренс. — Хилари только попросила хорошенько подумать о нашей семье, прежде чем ее разрушать.

— Но ведь ты уже думал! — закричала Джина и вырвала руки. — Ты думал! Уже несколько лет назад ты решил, что ваша любовь закончилась! Ты сам так говорил!

— Знаю. Было время, когда мне действительно так казалось. И Хилари это чувствовала. Но любовь не прошла. Мне очень не хочется говорить тебе эти слова, Джина, просто другого выхода нет.

Она обхватила руками голову, словно чтобы убедиться, что та на месте.

— Ты меня больше не любишь? Не любишь?

Лоренс тихо ответил:

— Люблю.

— Тогда зачем ты наговорил мне все это? Зачем загоняешь меня обратно в яму?..

— Затем… — Он умолк.

Джина схватила его за руки.

— Ну?

Он посмотрел ей в глаза.

— Тебе не понравится мой ответ.

— Говори! Ты обязан сказать, обязан, обязан…

Лоренс вздохнул:

— Я не могу любить тебя без Хилари.

Она пронзительно вскрикнула и стала колотить его кулаками в грудь.

— Вранье! Ты лгун! Какую же ты несешь чушь, полную чушь! Ты любил меня с самого начала, еще до того, как познакомился с Хилари!

Он схватил ее за руки.

— Да, любил. А потом встретил Хилари и полюбил ее.

— Все из-за детей…

— Нет. Я остаюсь, потому что хочу восстановить семью. Если у меня получится и если Хилари позволит.

Она попятилась.

— А как же я?

— Джина…

— А мне куда деваться? Что мне-то теперь делать, жалкий трус?! Я осталась без дома и без будущего! Слышишь? Без любви и без будущего! Как ты мог так со мной поступить? Да такого даже врагу не пожелаешь!

Он промолчал.

— Ты сам все начал! Ты первый меня поцеловал и сказал, что любишь меня! Я это не выдумала!

— Но ты дала мне повод, Джина…

— Ты еще защищаешься! Моя жизнь разваливается на части, а ты говоришь, что ты тут ни при чем? Так, что ли, выходит? Какая же ты сволочь, мерзавец…

— Прекрати, — оборвал ее Лоренс.

— Неужели тебя даже совесть не мучает?! — прокричала она.

— Мучает. Я даже выразить не могу, как мне плохо. Но вряд ли ты захочешь слушать о моих переживаниях…

— Правильно! Лучше с ходу заявить, что ты любишь Хилари больше, чем меня!

Лоренс не ответил.

— Признай это!

Он покачал головой.

— Признай!

— Я люблю Хилари больше, чем тебя.

Джина отвернулась и упала на пол возле кресла, спрятав лицо в ладонях. Ее плечи тряслись. Он положил на них руку. Джина вскинула голову.

— Не трогай меня, пожалуйста.

Он отошел.

— Поверить не могу… Поверить не могу, что двое мужчин так поступили со мной… С перерывом в три месяца…

Лоренс почувствовал раздражение, за которое ему было стыдно.

— Я не буду молить тебя остаться. Я не опущусь до твоего уровня. Полагаю, Хилари вне себя от радости.

— Вовсе нет. Она тоже в смятении, как и я…

— О, бедная Хилари!

— Замолчи.

Она снова уронила голову. Волосы упали с ее шеи, и Лоренс невольно подумал, что эта шейка ничуть не изменилась с тех пор, как в шестнадцать лет они познакомились с Джиной в автобусе, везущем их в Лондон на «Короля Лира». О, как ужасна порой бывает любовь, как гнусны ее обольстительные тропы, как глупо считать ее залогом всякого счастья и верить ее лживым посулам! Лоренс присел на подлокотник.

— Я не должен был это начинать, — сказал он. — Но я подумал, что у меня нет выбора, что я следую некоему особому пути, давно проложенному и неизбежному. Ты ведь понимаешь меня. Ты тоже так чувствовала. Однако я не умаляю своей вины. Мне нет прощения.

Джина подняла голову.

— Откуда ты знаешь, что тебе не надоест этот образ мыслей, как надоела я?

— Ты мне не надоела, — терпеливо ответил Лоренс. — И никогда не надоешь. Просто я принадлежу не тебе.

Она чуть выпрямилась и вытерла руками глаза.

— Не мне?..

— Да.

— А я вот вообще никому не принадлежу. — Джина вздохнула, встала и отвернулась. — Пожалуйста, уходи. Прямо сейчас. Пока я не смотрю.




Вечером она сидела в вестибюле психолога и смотрела из окна на крышу супермаркета, по которой барабанил дождь. Коричневая черепица блестела от влаги. Секретарь сказала, что у миссис Тейлор сегодня много посетителей, но Джина — неожиданно для самой себя — просила и умоляла, пока психолог не взяла трубку и не согласилась ее принять, но только на полчаса и в конце дня.

Джина оставила Софи записку, в клочки разорвала французскую брошюру и швырнула ее в мусорное ведро — к кожуре грейпфрута, гнилым салатным листьям и чайным пакетикам. Затем она поднялась к себе и приняла холодный душ, трясясь так сильно, что едва управилась с кранами горячей и холодной воды. После душа Джина завернулась в полотенце и лежала на полу ванной, дрожа и плача от отчаяния.

Там, на сером ковре, который выбрал Фергус, она пролежала около получаса. Сквозняк обдувал ее голые плечи — она этого не замечала. Когда Джина наконец поднялась, руки у нее были затекшие и бледные, а ноги посинели от холода. От вида накрашенных ногтей — «мои вишенки», как называл их Лоренс — ей стало дурно.

Одевалась она невероятно долго. Надела джинсы и зимний свитер — старый шерстяной свитер с высоким горлом. Ее руки, торчащие из рукавов, были похожи на старушечьи. Джина не стала краситься, даже в зеркало не посмотрела. Стоя к нему спиной, она медленно причесалась, затем надела красные балетки и отправилась на прием к психологу.

— Давно вас не видела, — сказала Диана Тейлор. Выглядела она здоровой и цветущей.

— Верно.

— Присаживайтесь. Где хотите. Вам вроде бы вот здесь нравится?

Джина опустилась на стул.

— Все рухнуло.

Диана молчала. У нее на коленях лежали блокнот и ручка, но она ничего не записала.

— Лоренс вернулся к жене. Сегодня. Сказал, что любит меня, но ее любит еще больше.

— Понятно.

— Все мужчины так говорят.

— Да. И большинство действительно так думают.

— Я осталась ни с чем. Когда ушел Фергус, у меня хотя бы были друзья. Я еще никогда не чувствовала себя такой одинокой.

Добрым, но нисколько не нежным голосом Диана произнесла:

— Очень жаль.

— А ведь я сделала это по вашему совету. — Джина оперлась на колени. — Вы думали, что мне это пойдет на пользу.

— Ошибаетесь…

— Нет! — настаивала Джина. — Нет! Вы сказали, что любовь поможет мне исцелиться!

Диана положила блокнот и ручку на стол.

— Да, вероятно, я так и говорила. И в целом это правда. Но вы нашли не ту любовь, которую смогли бы сохранить.

— Да что вы?! Просто скажите, что я получила по заслугам! Что я хотела украсть чужого мужа!

— Не мне вас судить…

Джина вскрикнула и откинулась на спинку стула.

— И потом, я не обещала вам чуда. Люди не желают сознавать, что из некоторых ситуаций нет выхода.

— Но вы-то мне говорили, что выход есть, что мы можем менять мир, делать его лучше, что у каждого есть силы построить новую жизнь…

— Вот это вряд ли.

— Значит, вы это подразумевали! Что я снова смогу стать счастливым человеком!

— Если вам проще винить меня…

— Да не хочу я вас винить! Просто вы должны отвечать за свои слова и понимать, к чему они порой приводят.

— Я всего лишь стараюсь показать людям, что они не беспомощны, — осторожно ответила Диана. — Что они могут найти счастье и без меня.

— А начинают пусть с поисков любви.

— Нет, я…

— Когда меня любят, я могу любить остальных. Когда я счастлива, то чувствую себя хорошим, достойным человеком. Разве это плохо?

— Я не вправе говорить, плохо это или хорошо…

Джина вскочила.

— Вот и напрасно!

Психолог тоже встала и спокойно посмотрела Джине в глаза.

— Зачем вы пришли?

— Вы знали, что со мной произойдет. Иначе и быть не могло.

Диана кивнула.

— Пора прекратить наши встречи! — яростно проговорила Джина.

* * *


Хилари стояла возле школы. Матерей там практически не было; мимо нее в Уиттингборн тянулась неровная вереница мальчиков и девочек. Здание школы больше походило на мрачный серый склад — неудивительно, что дети ходили с унылыми лицами и в такой невзрачной одежде.

Хилари ждала не Гаса. Их класс уехал в поход с учителем географии, и вернуться они должны были к вечеру. Она дожидалась Софи. Та уже давно не гостила в «Би-Хаусе», и Хилари с чувством усталого облегчения и вины все чаще думала, что необходимо с ней поговорить. Поэтому ока и стояла сейчас возле тонкого вишневого деревца ка вытоптанном газоне, глядя на школьные двери.

Ждать пришлось минут двадцать. Софи училась в шестом классе, а стало быть, могла носить не официальную форму, а некое ее подобие по собственному вкусу: очень короткую черную юбку, большой свободный свитер, почти доходивший до подола, черные колготки и тяжелые ботинки на толстой подошве. Ее подстриженные волосы закрывали половину лица, и еще на ней были круглые солнечные очки.

— Софи…

Она замерла, воскликнула «О Боже!» и сняла очки.

— Зря я пришла, да?

— Нет-нет, я просто удивилась…

— Не знала, где еще можно тебя найти, вот и…

Софи опустила глаза.

— Я хотела узнать, как ты поживаешь.

— Хорошо.

Хилари взяла ее за руку и повела к воротам.

— Я много о тебе думала…

— Нет, правда, у меня все нормально, — сказала Софи.

— Я поговорила с Джорджем…

— Прошу вас…

— Надеюсь, он тебя не обидел?

Софи нервно обернулась. Лара шла поодаль, одетая в точности как Софи, только ее юбка почти касалась земли. Она помахала ей рукой.

— Хилари, мне надо идти. Пожалуйста, не волнуйтесь, у меня и правда все хорошо. Даже прекрасно.

— Ладно.

— Меня подруга ждет. Мы пойдем к ней, а потом, может, в кино…

— Ясно, беги, — ответила Хилари.

Софи поспешно добавила:

— Спасибо за заботу. Очень мило с вашей стороны.

Хилари поцеловала ее в щеку. Они ударились очками.

— Береги себя.

— Хорошо, постараюсь, — сказала Софи и убежала к Ларе.

Хилари прошла сквозь толпу плетущихся школьников к автомобилю, который припарковала за воротами под табличкой, гласящей: «Даже не думайте оставлять тут машину». На стекле никаких злобных записок не оказалось, только помет большой птицы. Хилари в задумчивости поехала обратно в город и спустилась по главной улице мимо спортивного центра, где за стеклянным фасадом молчаливо плескались в бассейне пловцы. Свернув возле древней стены уиттингборнского парка, Хилари заметила между двумя грузовиками свободное место для машины — настоящая удача на этом отрезке дороги, поскольку парковка здесь была бесплатная. Она остановилась, вышла и решительным шагом двинулась к Хай-Плейс.

На воротах все еще висела табличка «Продается», а по диагонали большими красными буквами шла гордая надпись: «ПРОДАНО!» Хилари заглянула внутрь. Сад выглядел как всегда: тихий и безмятежный, чересчур ухоженный, хотя за последнее время его местами украсили сорняки. Хилари закрыла за собой ворота и подошла к стеклянной двери.

На кухне было пусто. Хилари постучала и, когда ей никто не открыл, повернула ручку: дверь отворилась.

— Джина! — позвала она. Интересно, как прозвучал ее голос? А как он должен был прозвучать?

Ответа не последовало. Хилари прошла через кухню — на столе печатная машинка, россыпь писем, чашка и тарелка с банановой кожурой — в коридор. Возле камина в гостиной ее дожидалась Джина.

— Привет, — сказала она.

Хилари встала в дверях.

— Привет.

— Зачем ты пришла? — вежливо поинтересовалась Джина.

— Я ходила в школу к Софи. Хотела узнать, все ли у нее хорошо, ну… после случая с Джорджем. Я ее встретила, но она ушла с подругой. Тогда я решила навестить тебя.

— Зачем?

— Не знаю… Может, потому что иначе не могла.

— Сядешь? — предложила Джина.

Хилари присела на подлокотник кресла.

— Спасибо.

— Ровно на этом самом месте Лоренс сообщил мне, что не поедет во Францию.

— А ты поедешь?

— Нет. Теперь незачем, верно? И потом, есть еще Софи и Ви.

Хилари так и хотелось сказать, что вообще-то они были всегда.

— Джина…

— Что?

— Мы, наверное, уедем.

Джина замерла.

— Все изменилось и уже никогда не станет прежним. Нам, Вудам, лучше уехать отсюда.

— Куда?

— Не знаю. Мы это еще не обсуждали. Но уедем наверняка. Я просто хотела тебя предупредить… на случай, если ты строишь планы.

— Да, — ответила Джина, — строю.

Хилари встала и, помолчав, спросила:

— Нам всем сейчас надо набраться храбрости, верно?

Джина, глядя в окно на высокую каменную стену, сказала:

— О да. Больше, чем когда-либо.

* * *


Гас вернулся затемно. В будний вечер в отеле стояла тишина, и Дон практически закрыл бар, хотя не было еще и десяти. Из кухни, ухмыляясь и жадно поедая пирог, вышел Адам.

— Ну, как поживают маленькие жабки и пушистые белочки?

— Мы были на реке, — ответил Гас и бросил сумку на пол. — Слушали про сточные воды. Тоска! Где папа с мамой?

Адам указал локтем на столовую.

— Там.

— Там? — изумился Гас. — С какой стати?

— Ужинают.

— Они же никогда не ели в столовой!

— Ну а теперь едят.

Гас подошел к стеклянной двери. Кроме Лоренса и Хилари, в комнате никого не было. Они сидели за маленьким столиком друг напротив друга, при свечах и с бутылкой вина. Хилари теребила очки.

Адам запихнул последний кусочек пирога в рот и, жуя, сказал:

— Джорджа повысили на работе.

Гас хмыкнул:

— И долго они там сидят?

— Не знаю. Может, час.

Он тоже заглянул в столовую. Гас прошептал:

— Думаешь, они помирятся?

Адам слегка задел плечом руку брата.

— Не знаю, — серьезно проговорил он. — Понятия не имею. Знаешь, это как ножом в грудь. — Они прижались плечом к плечу. — Нож можно и вынуть, но дырка-то останется.




ГЛАВА 20


Спальня Софи смотрела на запад. Это была скучная квадратная комната с единственным окном, выходящим на сад возле аббатства, уиттингборнскую церковь и старые высокие деревья за ней.

Софи тут нравилось. Комната не ставила ей никаких требований и могла превратиться во что угодно. Софи был угоден художественный беспорядок на грани откровенного бардака: кровать она завалила темными подушками, расшитыми зеркальцами и восточным орнаментом, одежду хранила не в шкафу, а развесила по ручкам, крючкам и спинкам или побросала на пол. На всех поверхностях громоздились украшения, керамические горшки, билетики в кино, старые конверты, косметика и начатые упаковки глюкозы. Свободен был лишь ее стол — старый письменный стол из Хай-Плейс с настольной лампой, на котором по-прежнему царил идеальный порядок. Софи очень серьезно относилась к этому столу — после школы она поступит в университет, где будет изучать русский и французский (ради литературы, объяснила она Джине), а затем станет переводчиком ООН в Нью-Йорке. Или Красного Креста в Женеве. Или Европейского международного суда в Страсбурге. Самое главное — не остаться в Уиттингборне. «Конечно, я этого никогда и не хотела», — согласилась Джина.

Они купили эту квартиру на втором этаже многоэтажного дома, потому что вокруг было много свободного пространства. Парки тоже были, с квадратными лужайками и узкими дорожками, но Софи и Джину они не интересовали. Главное, что из окон — из этих квадратных современных окон — можно было смотреть вдаль, на холмы и небо. Джина все стены покрасила в белый, чтобы комнаты казались больше, и в ясные дни свет затоплял квартиру, отчего она будто бы таяла в ослепительном сиянии. Софи чувствовала, как радуется мама свободе от бесконечных таинственных обязательств, налагаемых Хай-Плейс, и как хорошо ей без каменной стены.

К Джине теперь каждый день приходили ученики — самому младшему было четыре, самому старшему за восемьдесят. Она давала уроки шесть-семь часов в день, и по дому без конца разносились звуки пианино и голос Джины, повторяющий: «Нет-нет, нужно безымянным пальцем». На пианино стоял индийский горшок из папье-маше, полный монеток в двадцать пенсов — для поощрения самых маленьких. Ближе к вечеру Джина уходила ка занятия: она училась рисованию и итальянскому, а по четвергам посещала кулинарные курсы. Там она стряпала блюда, которые раньше готовил Лоренс: кнели, фаршированные цыплята и крошечные пудинги в клетках из сахарной ваты. Иногда по выходным она шла в кино с мужчиной, которого встретила на кулинарных курсах. Его звали Майкл, он был моложе Джины и владел багетной мастерской. Софи чувствовала, что Джине он нравится, хотя не так чтобы очень. Никакого «фактора Икс», по выражению Лары. В маминой спальне на зеркале висела плохо пропечатанная открытка из По — того места, куда она собиралась рано или поздно уехать. «Когда ты начнешь учиться и работать. Когда Ви…»

Ви стала спокойнее, да и Джина тоже. Обе немного образумились. Софи водила к бабушке Лару и порой остальных друзей — Грега или Мэгги. Ви это любила. Она пекла им торты, показывала сувениры Дэна и заводила корабельные часы, а молодежь взамен меняла перегоревшие лампочки и выносила мусор. Попугайчик Софи жил на кухонном окне и без конца болтал с лазоревками и синицами из уличной кормушки. Ви вязала внучке кардиган темно-красного цвета — компромисс между алым (по желанию Ви) и черным (по желанию Софи).

По пути к бабушке ей приходилось идти мимо «Би-Хауса». Его выкупила и превратила в тематический бар местная пивоварня; назывался он теперь Бихайв. У входа висела новая вывеска, а сад заполнился столами, стульями и красно-желтыми зонтами с названием пивоварни. Внутри тоже все переделали. Вместо столовой была семейная гостиная, а внизу бар — огромный за счет сноса некоторых стен. На кухне всюду стояли гигантские жаровни из нержавейки, в которых целыми днями готовилась картошка с курицей — ее подавали на пластиковых тарелках с отделениями для соуса. Дон очутился в своей стихии. Хозяева пивоварни назначили его управляющим бара, и каждый день он мелом писал на черной доске названия фирменных коктейлей. Софи не удивилась бы, если б встретила его на Орчард-стрит в костюме пчелы с прозрачными крылышками за спиной.

Она рассказала об этом Гасу. Иногда они встречались с ним в «Хард-рок-кафе» на Пиккадилли, когда оба приезжали на выходные в Лондон. Гас изменился: стал шире в плечах и слегка подкрашивал волосы спереди. У него была девушка по имени Тина, и когда Софи последний раз звала его в «Хард-рок-кафе», он отказался: якобы слишком занят. У него не только погрубел голос, но и появился какой-то акцент. Софи решила, что это из-за новой лондонской школы.

— Все хорошо, — заверил ее он.

— А остальные как поживают?

— Адам в следующем году, сразу после школы, уедет в Австралию. Джордж хочет заниматься садоводством — выбрал себе колледж в Кенте. Мама тоже будет учиться.

— Правда? На кого?

— Что-то с детьми связанное. Ну, ты поняла.

Лоренс стал шеф-поваром ресторана в Челси. Ему там не очень-то по душе, потому что кухня в подвале. Он хочет работать на собственной кухне. Они купили дом в центре города, на улице, ведущей к реке, и недалеко от Хаммерсмит-бродвей, где тусовалась молодежь. Гас был в восторге.

— Лондон — клевый город, — сказал он и посмотрел на Софи с сочувствием. — Бедная ты.

— Да ладно, у меня все о’кей, — ответила она, поправляя волосы. — Честное слово.

По утрам, опаздывая на занятия, она добиралась до школы на автобусе, но если вставала по первому зову Джины, то шла пешком мимо зеленого сада возле аббатства и уцелевшей арки, которую так любил Дэн, по дорожке со скамейками и урнами, затем поднималась по Дитч, любуясь фарфоровыми кошками в чепцах и вялыми хлорофитумами, растущими на подоконниках вопреки хорошему вкусу, и выходила прямо на Хай-Плейс.

Несмотря на каменную стену, было видно, что он изменился. На верхних окнах вместо штор висели занавески из белого льна и бамбуковые жалюзи, а на черных воротах были новый засов и стальная ручка. Миссис Пью иногда можно было встретить на рынке: она со знающим видом осматривала авокадо и дыни, чем выводила из себя всех торговцев. Ходили слухи, что она раз в месяц ездит в Лондон к парикмахеру.

Каждый раз Софи ненадолго останавливалась и смотрела на Хай-Плейс. Она нисколько по нему не скучала и не жалела, что переехала. Это был дом ее закончившегося детства — место, где она прожила много лет, прежде чем стать собой и обзавестись друзьями.


notes




1


Перевод Ю. Корнеева.




2


Очень элегантная гостиная (фр.).