Второй медовый месяц
Джоанна Троллоп


Эди и Рассел.

Актриса и театральный агент.

Муж и жена, забывшие, что такое страсть…

Их дети выросли и живут собственной жизнью, а брак давно превратился в союз друзей и единомышленников.

Не пора ли Эди и Расселу вспомнить, что когда-то их соединила любовь? Ведь чувства никогда не поздно оживить. Но легко ли это сделать мужчине и женщине, которые так долго прожили в браке?..


Джоанна Троллоп

Второй медовый месяц


Глава 1


Эди протянула руку, затаила дыхание и медленно-медленно открыла дверь его спальни. Комната выглядела так, словно он и не покидал ее: незаправленная постель, наполовину задернутые шторы, чуть ли не сплошь усеянный мятой одеждой ковер. Разлученные кроссовки на разных полках, кружки и миски из-под сухих завтраков на полу, книжки и бумажки повсюду. Все те же плакаты еле держатся, прилепленные к стенам комочками голубой жвачки: афиша давней школьной постановки какой-то шекспировской пьесы, Кейт Мосс в макинтоше, концерт рок-группы «Стерео-фоникс» в Эрлз-Корте. На первый взгляд комната казалась такой же, как большую часть двадцати двух лет его жизни. Словно он вернется в любую минуту.

Осторожно переступая через хлам, валяющийся на полу — а, так вот куда запропастилась ее единственная чашечка китайского костяного фарфора! — Эди подошла к окну и раздвинула шторы. Одно полотнище явно не в первый раз проскользило по карнизу до левого края и с торжествующим шорохом съехало на пол. Эди подняла голову. Флерон на левом конце карниза отсутствовал. Вероятно, он затерялся много месяцев или даже лет назад, и Бен принял простое и практичное решение не трогать штору. Скорее всего однажды ему все-таки пришлось нанизывать штору обратно на карниз, когда она соскользнул в первый раз после пропажи флерона, и при мысли об этом маленьком проявлении сообразительности и ловкости с его стороны Эди едва не расплакалась. Она подняла упавшую штору и прижала ее к груди, сглатывая подступающие слезы.

— Он не в Монголии! — едва не кричал на нее Рассел тем утром. — Он не умер. Он уехал всего-навсего в Уолтемстоу.

Эди молчала. Безуспешно пыталась вспороть вакуумную упаковку с кофе тупой стороной ножа и молчала.

— Это противоположный конец ветки метро, — неизвестно зачем добавил Рассел. — Только и всего. Пригород Уолтемстоу.

Эди швырнула кофе и нож в раковину. Ей не хотелось видеть Рассела, не хотелось говорить с ним. Она терпеть не могла, когда он вел себя вот так, прекрасно понимая, в чем дело, но отказываясь признать это. Ненависть вызывала вовсе не его позиция — Эди твердила себе: я ненавижу его.

— Извини, — сказал Рассел.

Подняв штору над полом, Эди уткнулась в нее лицом. Ткань пропахла пылью, накапливавшейся годами черной лондонской пылью, которая просачивалась сквозь щели в оконных рамах, как мелкая взвесь — сквозь стенки чайного пакетика. Извинение Рассела она не приняла. Даже не взглянула на него. Молча и отчужденно она ждала, пока не услышала, как он покинул комнату, прошелся по коридору, пошуршал у вешалки и вышел через парадную дверь, хлопнув ею так, как все они, двое родителей и трое детей, хлопали двадцать лет. Двадцать лет. Почти всю жизнь Бена и почти треть ее жизни. «Вот так вселяешься в дом, — думала Эди, прижимая к глазам пропыленную штору, — несешь на горбу больше забот и близких, чем можешь выдержать. Но проходит время, и все, что так долго тащила, начинает неудержимо утекать сквозь пальцы, и однажды в десять часов прекрасным субботним утром ты уже сидишь, вцепившись в упавшую штору, и не знаешь, куда себя девать, вместо того чтобы направить все резервы никому больше не нужной материнской энергии на качественный отдых.»

Она уронила штору на пол. Если обернуться медленно и едва приподняв веки, можно убедить себя: кавардак в комнате Бена — это поданный ей знак, что на самом деле он никуда не уезжал. Что его внезапная идея побросать в рюкзак самое необходимое и переселиться к Наоми, в принадлежащую ее матери квартиру в Уолтемстоу, где нашлась свободная комната, так и осталась только идеей. Что скоро он заскучает по привычным вещам, по дому своего детства, по своему коту, подушке, маме и поймет: нигде ему не будет так же хорошо, как дома. Но если открыть глаза пошире и присмотреться к брошенным вещам одежде, из которой Бен вырос, стоптанной обуви, неинтересным или уже наскучившим книгам, дискам и бумагам, становилось ясно: Бен оставил здесь то, что больше ему никогда не понадобится. Символы настоящего и будущего он забрал с собой, а с приметами прошлого обошелся подчеркнуто небрежно, словно показывая, как мало они значат для него. Эди наклонилась и принялась вяло, кое-как собирать миски с приставшими остатками сухих завтраков.

Бену и прежде случалось покидать дом. Его школьные дни плавно сменились днями учебы в колледже, а затем — суматошной работой ассистентом у фотографа-фрилансера, преимущественно портретиста. Все эти годы большую часть ночей Бен проводил дома, ночевал напротив родительской спальни в комнате, которую получил в полную собственность в двухлетнем возрасте. Его комната поочередно становилась бледно-желтой, лиловой, оклеенной обоями с самолетами и почти черной. Обломки его былых увлечений — от Паровозика Томаса до скрученных компьютерных проводов — не помещались в комнате, вываливались на лестничную площадку, символизируя меняющиеся вкусы Бена, его зыбкий мир. При мысли о порядке — нет, даже не о нем, а просто об отсутствии хаоса, — который мог воцариться в этой комнате после переезда Бена в Уолтемстоу, Эди едва не впала в панику. Это же все равно как… как перерезать артерию, как потушить свет. Гораздо, значительно хуже чем после отъезда Мэтта. Или Розы. Гораздо страшнее, чем она думала.

Так же вяло она начала собирать кружки и миски со стола Бена. За этим столом он делал уроки, собирал модели, его края резал ножом. Эди присела к столу, на стул с продавленным плетеным сиденьем и лежащей на нем аляповатой индийской подушкой, расшитой зеркальцами. Она обвела взглядом беспорядок на столе. Бен — самый младший, последний из ее детей. Когда уезжали остальные, у нее щемило сердце, но рядом всегда был Бен — неряшливое, требовательное, радующее глаз, живое доказательство тому, что она делает все, что полагается, и с чем не справится никто другой. А что станет с ней в будущем, если рядом не окажется Бена, подкрепляющего ее представления о себе? Чем ей занять себя?

— Ужас, — сказала ей по телефону сестра Вивьен. — Просто кошмар. Ты полжизни потратила, тренируясь быть опорой родным детям, а они вдруг взяли да и стали самостоятельными. — Помолчав, она продолжала уже спокойнее: — В сущности, в твоем положении есть и плюсы. У тебя же остался театр.

— Ничего подобного, — возразила Эди. — Я…

— Да, я помню, что в данный момент ты не работаешь. Но ведь могла бы, разве не так? Ты же вечно бегаешь на прослушивания, и все такое.

— А это, — повысила голос Эди, — не имеет никакого отношения к Бену. И тем более к материнству.

Последовала еще одна пауза, затем Вивьен заявила тоном жертвы, знакомым Эди с детства:

— Элиот тоже уехал, Эди. А он мой единственный ребенок. Все, что у меня есть.

Элиот укатил в Австралию. Нашел работу на местной радиостанции в Кэрнсе, и уже через полгода обзавелся там квартирой и подружкой. А Бен переселился за пять станций по ветке «Виктория», в Уолтемстоу.

— Ну хорошо, — уступила Эди.

— Да я понимаю…

Угу.

— Повезло Расселу, — заключила Вивьен.

— Вот как?

— Теперь ты снова принадлежишь ему…

Эди вспыхнула. Появления Макса, отца Элиота в жизни его жены и сына были настолько эпизодическими, что единственной предсказуемой его чертой следовало признать ненадежность. Вивьен могла сколько угодно козырять болью, вызванной расстояниями, — но только не болью, причиненной мужьями.

— Хватит, — оборвала Эди и положила трубку.

— Хватит, — сказала она самой себе, поставив локти на стол Бена и подпирая голову. Она обернулась. Бен оставил кровать, стоящую у стены, в обычном виде: со свисающим на пол покрывалом, вмятиной на подушке, разбросанными там и сям журналами и трусами. «Так и подмывает, — думала Эди, держась за спинку стула, словно за якорь, — вскочить, рухнуть на кровать Бена, уткнуться в подушку и дышать, дышать его запахом. Непреодолимое искушение».

Внизу вновь хлопнула входная дверь. По выложенному плиткой полу в холле простучали шаги Рассела, Эди слышала, как он сказал что-то ласковое коту.

— Эди!

Она с вожделением уставилась на подушки Бена.

— Я принес прессу, — сообщил Рассел снизу. — Целую охапку…

Эди окинула взглядом книжные полки Бена. Сбоку на одной из них всегда сидел игрушечный медвежонок в школьном галстуке Рассела почти сорокалетней давности. Медвежонок исчез. Эди поднялась, балансируя накренившейся стопкой посуды.

— Иду, — откликнулась она.

Двадцать лет назад одной из причин, по которым они выбрали именно этот дом, стал сад. Узкий, не шире дома, но длиной двадцать два с лишним метра, он пришелся как нельзя кстати: восьмилетнему в то время Мэтту было где погонять мяч. В дальнем конце сада стоял сарай. Рассел был не прочь обзавестись сараем, посиживать в перчатках с обрезанными пальцами возле парафинового обогревателя и слушать трансляции футбольных матчей по старенькому радиоприемнику на батарейках. Сарай казался ему приютом отшельника, где он мог бы отдохнуть от семьи и от работы, поскольку и там и там не было спасения от разговоров. Ему представлялось, как он коротает зимние выходные в сарае, возможно, в спальном мешке, смотрит на темный дом и светящиеся окна, и знает: там ждут жизнь, суета, шум, в которые легко окунуться, стоит только захотеть. И вправду, редкостная роскошь — одновременное ощущение уединенности и сопричастности, за которое Рассел цеплялся долгие годы, пока сарай заполнялся велосипедами, банками с краской, садовыми стульями, так что ему самому уже не оставалось в нем места. Впрочем, захламленное садовое строение звали «папиным сараем».

Этим субботним днем Рассел объявил Эди, что собирается навести в сарае порядок.

— С чего вдруг?

— Он весь забит никчемным барахлом.

Она резала ингредиенты для одного из своих пестрых, крупно нарубленных салатов.

— А потом?

— Что потом?

— Что ты будешь делать с сараем, когда вычистишь его?

— Найду ему применение.

Эди бросила в салатницу горсть нарезанных помидоров.

— Какое?

Рассел чуть было не ляпнул, что собирается читать в сарае порножурналы, но передумал.

— Цель оформится, пока буду наводить порядок.

Эди взяла желтый стручок перца. В ее собранные на макушке волосы был воткнут лиловый пластмассовый гребень. В некоторых ракурсах ей никто не дал бы и тридцати. Она выглядела хрупкой и дерзкой.

— Ты сегодня утром убирала у Бена, — мягко начал Рассел.

— Нет, — прервала она.

Он достал из холодильника бутылку бельгийского пива. Мальчишки выпили бы его прямо из горла. За спиной Эди Рассел прошел к кухонному шкафу, где хранились пивные бокалы.

Вопрос он задал, когда они стояли спина к спине:

— Что же тогда ты там делала?

— Ничего, — откликнулась Эди. — Думала.

Рассел достал из шкафа бокал.

Не оборачиваясь, с бутылкой и бокалом в руках, он напомнил:

— Дети просто растут. Это неизбежно.

— Да, — согласилась Эди.

— Так и должно быть.

— Да.

Рассел обернулся, отставил бутылку и бокал и встал за спиной Эди.

— Он делает то, что хочет.

Эди шинковала перец.

— Знаю.

— И ты не можешь…

— Знаю! — выкрикнула она и швырнула нож на стол.

Рассел сходил за ножом и протянул ей.

— Прекрати швыряться чем попало. Это ребячество.

Эди взяла нож и с преувеличенной осторожностью положила его на разделочную доску. Потом оперлась на край стола обеими руками и уставилась вниз, в свой салат.

— Я люблю Бена ничуть не меньше, чем ты, — напомнил Рассел. — Но ему двадцать два года. Он мужчина. Когда мне…

— Прошу, не надо, — перебила Эди.

— Когда мне было двадцать два, я уже познакомился с тобой.

— Двадцать три.

— Ну хорошо, двадцать три. А тебе — двадцать один.

— Только исполнилось, — уточнила Эди.

— Помнится, мы оба считали, что уже вполне взрослые, чтобы пожениться.

Эди выпрямилась и скрестила руки на груди.

— Мы рвались прочь из дома. Нам хотелось уйти. Я ушла из дома в семнадцать.

— А Бен — нет.

— Ему здесь нравилось, он любил наш дом…

— А теперь любит Наоми.

Эди коротко фыркнула.

Рассел вернулся за пивом и сказал, наполняя бокал:

— От этого никто не застрахован. Ни один человек, у которого есть дети. Вспомни, как было с Мэттом. Он тоже ушел в двадцать два года.

Эди отошла от стола, прислонилась к раковине и устремила взгляд на сад.

— Просто как-то не думаешь, что этому когда-нибудь придет конец, — призналась она.

— Бог ты мой! — Рассел неловко хохотнул. — Конец! Да разве могут кончиться родительские обязанности?

Эди обернулась и оглядела стол.

— Если хочешь есть, доделай салат, — предложила она.

— Ладно.

— Я пошла.

— Да? Куда?

— Может, в кино. В кафе посижу. Куплю сорокаваттную лампочку.

— Эди…

Она уже шагала к двери в холл.

— Пора привыкать, верно? К следующей главе.


Рассел выносил хлам из сарая и раскладывал по трем кучам: «на хранение», «на выброс», «посоветоваться с Эди». Для бутерброда с сыром и маринованными огурчиками он взял последний ломтик нарезанной белой буханки — больше не было и, вероятно, не будет, ведь без Бена поглощать столько белого хлеба некому — и сжевал его, сидя в заплесневевшем плетеном кресле «ллойд-лум», принадлежавшем его матери, на бледном апрельском солнце. Он полистал бы и газету-другую, если бы не резкий ветер, то и дело налетавший через проулок между двумя двухквартирными домами, которые выходили фасадами на соседнюю улицу. Эти дома были гораздо шикарнее: с широкими ступеньками крыльца, огромными окнами от самого пола, усыпанными гравием площадками для парковки, да и улица считалась более фешенебельной, но так как стояли фасадами на восток, а не на запад, им доставался почти весь ветер, а солнце — лишь ранним утром.

Эди еще не вернулась. Перед уходом она заглянула в кухню, одетая в джинсовую куртку из обносков Розы, и поцеловала Рассела в щеку. Ему захотелось что-нибудь сказать, удержать ее, но он передумал. Только переждал, когда она ткнется носом ему в лицо, и проводил ее глазами. Кот тоже посмотрел ей вслед со своего места на заставленном и заваленном кухонном шкафу, рядом с фруктовой вазой. Дождавшись, когда хлопнет дверь, кот переглянулся с Расселом и продолжал вылизываться. Через полчаса после того, как Рассел ушел в сад, кот тоже вышел посмотреть, в чем дело, брезгливо ступая по мокрой траве. Едва хозяин освободил плетеное кресло, кот вспрыгнул на его место и с непроницаемым видом обернул подобранные лапы хвостом.

Кот принадлежал Бену, единственному из детей в семье, мечтавшему о домашнем животном: Бен клянчил кого угодно, от бегемота до хомячка, пока не получил на свое десятилетие серого полосатого котенка, привезенного Расселом в проволочной корзинке из обшарпанного зоомагазинчика где-то в окрестностях Финсбери-парка. Бен назвал питомца Арсеналом в честь любимого футбольного клуба, не подумав, что слишком длинная кличка неизбежно сократится до Арси. В свои двенадцать лет Арси был в полном расцвете сил.

— Смотри-ка! — обратился к коту Рассел. — Трехколесный велосипед Розы. Она его обожала.

Увиденное Арси не впечатлило. Трехколесник Розы, когда-то сиреневый «с металлическим отливом» и белой пластмассовой корзинкой спереди, теперь был просто ржавым.

— Оставим или выкинем? — спросил Рассел.

Арси зевнул.

— Выкинем, — решил Рассел, — только спросим Розу.

Присев на корточки, он осмотрел велосипед. Роза сплошь облепила его наклейками с героями мультиков и феями в блестящей пыльце. Как мила она была на этом трехколеснике, когда мчалась, энергично работая педалями, с развевающимися рыжими волосами, с белой корзинкой, набитой мягкими зверюшками, с которыми не расставалась — во время еды усаживала рядом, перед сном раскладывала вокруг своей подушки. Сейчас, когда Рассел смотрел на нее, двадцатишестилетнюю пиарщицу, перед его мысленным взором, словно призрак в зеркале, на миг возникала девчушка на трехколесном велосипеде. В детстве она была беспокойной, шумной и деятельной. Шумливость и деятельность Роза не утратила до сих пор, а беспокойность натуры переросла в подобие эмоциональной нестабильности, склонности беспорядочно влипать в отношения и уклоняться от них. Хорошо еще, что и от хама Джоша она в конце концов улизнула.

Рассел выпрямился и посмотрел на дом. Окно комнаты, которую раньше занимала Роза, — наверху слева. С тех пор как Роза поселилась отдельно, время от времени в ее комнате, как и в соседней спальне Мэтта, появлялись жильцы — ученики театральных студий, где преподавала Эди, или сидящие на мели актеры, вместе с ней игравшие мелкие роли в малоизвестных театрах Северного Лондона. В целом жильцы не доставляли неудобств, не поднимались ни свет ни заря, не лезли за словом в карман и, кроме того, служили идеальным поводом, чтобы неосознанно откладывать решение о переезде в дом поменьше. Несмотря на старость, а местами и прямо-таки ветхость их нынешнего дома, без него Рассел не мыслил себя. Дом был просто данностью — в его жизни, в их жизни, результатом наследства, которое Рассел чудом получил в двадцать с небольшим лет, когда они с Эди, младенцем и двумя детьми постарше обитали в сырой квартирке над скобяной лавчонкой в переулке Боллз-Понд-роуд.

— Четыре спальни! — повторяла Эди шепотом, словно старый дом мог ее услышать. — Четыре! Куда нам столько?

Конечно, дом был в ужасном состоянии, сырой, запущенный, с порослью грибов под лестницей и сквозной дырой в крыше, через которую были видны звезды. В те времена Эди пропадала на телевидении, он — на службе, а дом не напугал их — скорее, вызвал сочувствие, так как буквально умолял о спасении. Целый год они обходились без кухни, два года — без отремонтированной ванной, пять лет — без ковров. Мэтт все детские годы прошлепал по дому в резиновых сапогах: надевал их, едва вставая с кровати, и снимал только перед сном. Неудивительно, что из всех троих детей именно Мэтт вырос убежденным консерватором, владельцем электронного органайзера и отполированных ботинок. Навещая родителей, он неизменно указывал, что трещина в потолке гостиной становится длиннее, в нижнем туалете сыростью не просто пахнет, а несет, а регулярная покраска наружных стен — разумное вложение капитала.

— Мы, богема, о таких вещах думать не приучены, — отвечал Рассел.

— Тогда слушайте, что я вам говорю, — заявлял Мэтт.

В последнее время эти слова звучали все чаще. Подолгу не бывая у родителей, а потом забегая к ним на обед, Мэтт окидывал дом новым, критическим взглядом. «Слушайте меня» — так он реагировал и на будущую роль Эди, и на новые направления работы агентства Рассела, и на выбранные Беном экзамены по программе повышенного уровня.

— Ты такой взрослый! — изумлялась Эди, с любовью глядя на старшего сына. — Как это приятно!

Однако прислушиваться к мнению Мэтта она не собиралась. Ей доставляли удовольствие аккуратные стрижки Мэтта, строгая одежда, умелое обращение с техническими новинками. Умилительно и забавно было видеть этого собранного молодого мужчину в своей кухне, слушать его объяснения, как правильно посылать эсэмэски с мобильника, и в то же время представлять его спящим в кроватке с высокими бортиками или восседающим с книжкой на горшке. Эди могла позволить себе подобные игры, потому что у нее оставался Бен, думал Рассел: Бен давал ей право не воспринимать Мэтта всерьез, расценивать его зрелость как милое притворство.

Если такая позиция и раздражала Мэтта, то он не подавал виду. И продолжал относиться к обоим родителям, как к людям порядочным до мозга костей, для которых он не жалеет любви и приземленной, практической заботы, поскольку они, очевидно, не в состоянии заботиться о себе сами. Он явно считал, что Эди балует Бена, а Роза — сама себя, но держал это мнение при себе, вытесняя на задворки своей правильной и наполненной событиями жизни. Мэтт работал в компании мобильной связи и снимал квартиру вместе с подружкой, служащей в Сити. По мнению Рассела, Мэтт вполне имел право, разглядывая аккуратную стопку надколотых плафонов и гадая, зачем их вообще понадобилось хранить, то и дело повторять беспечным родным, не обладающим его практической сметкой: «Слушайте меня».

Рассел слушал. Советам сына он следовал нечасто, но всегда прислушивался к ним. Однажды вечером в тесном баре на Ковент-Гарден Мэтт подробно и дотошно разъяснил Расселу, на чем ему следует специализироваться в работе. По мнению Мэтта, отцовское агентство, поставляющее актеров для кино и телевидения, «едва трепыхалось». Рассел, потягивающий красное вино, слегка обиделся. После второго бокала обида приутихла, а после третьего предложенное Мэттом решение — заняться поиском актеров для озвучивания рекламы — уже не казалось таким нелепым и неаппетитно-меркантильным, как час назад.

— Понимаю, реклама — это не театр, — твердил Мэтт, — зато это деньги.

— Да ведь это только деньги, и больше ничего! — воскликнула Эди спустя два часа, чистя зубы. — Разве нет? Ни единого плюса, кроме денег!

— Возможно, так и должно быть, — осторожно заметил Рассел.

— Гадость. Мерзость. Прыжки на диванах — раме это актерское мастерство?

— Не прыжки, а разговоры о диванах.

Эди сплюнула в раковину.

— Ну, если ты способен настолько опуститься…

— Пожалуй, я мог бы.

— Так вот, на меня не рассчитывай.

Рассел намеренно затянул паузу, улегся в постель, надел очки и взялся за очередную книгу — биографию Александра Македонского.

— Не буду, — сказал он. — Думаю, это ни к чему.

С 1975 года «Рассел Бойд ассошиэйтс» занимало три комнаты в мансарде, окна которых выходили на задворки Шафтсбери-авеню. Почти тридцать лет Рассел проработал там, где, несомненно, когда-то ютилась горничная. В комнате было мансардное окно, наклонный потолок и турецкий ковер, когда-то украшавший столовую деда и бабушки Рассела в Халле, ныне вытертый до сизой хлопковой основы, на которой там и сям сохранились цепкие пучки красных, синих и зеленых шерстинок. Ободренный благосклонностью, с которой Рассел выслушал его совет, Мэтт попытался убедить его осовременить офис, перестелить деревянные полы и расставить повсюду галогеновые лампы на блестящих металлических подставках.

— Нет, — коротко ответил Рассел.

— Но, пап…

— Мне нравится так, как есть. Нравится — и все. И моим клиентам тоже.

Мэтт попинал стопку разбухших картонных папок, подпирающую книжный шкаф.

— Жуть. Хлама здесь больше, чем в твоем старом сарае.

Рассел прервал раздумья и оглядел сарай. Он наполовину опустел, а то, что осталось в нем, выглядело неприступно и словно приготовилось сопротивляться до последнего. Арси спрыгнул с кресла и удалился в дом, солнце скрылось за домами, стало холодно и сыро. В куче барахла, предназначенной на выброс, валялся на боку трехколесник Розы.

«Розин велик» — так она называла его. Не «мой», а «Розин».

— Рассел! — позвала Эди.

Он поднял голову.

Эди стояла возле угла дома, неподалеку от входа в кухню, и держала на руках Арси.

— Чай! — крикнула она.

— Знаешь, — сказала Эди, — ты извини.

Она заварила чай в большом чайнике с розами, смахивающими на капусту. Чайник был апофеозом пошлости, но Эди дорожила им, как многими другими вещами, если они ассоциировались у нее с каким-нибудь местом, человеком или событием.

— Я сорвалась потому, что ты ничего не желал понять.

— Все я понимаю, — ответил Рассел.

— Правда?

Он кивнул, слегка насторожившись.

— Тогда растолкуй мне, — потребовала Эди. — Объясни, в чем дело.

Рассел ответил не сразу.

— Это финал самого затягивающего и насущного этапа материнства. К нему нелегко приспособиться.

— Не хочу приспосабливаться, — сказала Эди. Она разлила чай по огромным надтреснутым синим чашкам, которые откопала в лавке всякого старья в Скарборо, когда гастролировала… с чем? Кажется, с пьесой Пристли.

— Хочу, чтобы Бен вернулся, — добавила Эди.

Рассел добавил в свою чашку молока.

— Хочу, чтобы он вернулся, — яростно повторила она. — Чтобы опять и смешил меня, и злил, и сидел у меня на шее, и я чувствовала бы себя незаменимой.

Обхватив чашку ладонями, Рассел поднес ее к губам. Аромат чая, поднимающийся над чашкой, напомнил ему о бабушке. Дорогой чай дарджилингский она приберегала для воскресений. «Это шампанское в мире чая», — повторяла она всякий раз, когда пила его.

— Ты меня слушаешь? — спросила Эди.

— Да. Но ты забыла: все это я уже знаю.

Она подалась вперед.

— Ну как, как мне тебя вразумить?

— Вопрос в точку.

— Что?

Он отставил чашку и серьезно произнес, не глядя на нее:

— Как мне вразумить тебя?

Она уставилась на него.

— Что? — повторила она.

— Меня не было дома три часа, — продолжал он. — Все это время я перебирал всякий хлам — вещи, которые когда-то имели ценность, а потом утратили ее. Оказывается, это больно — знать, что вещи больше не понадобятся, что они навсегда отслужили свое.

— Но…

— Подожди, — остановил ее Рассел. — Просто подожди и послушай. Роза больше не станет кататься на трехколесном велосипеде, Мэтт не возьмет в руки биту, ты не сядешь читать под треснувшим плафоном. От этого делается неуютно, это нелегко осознавать, с этим так просто не примиришься. Но придется, потому что выбора у нас нет. И это еще не все.

Эди сделала продолжительный глоток и посмотрела на него поверх края чашки.

— Да?

— Ты говоришь, что хочешь, чтобы Бен вернулся. Говоришь о его энергии, о том, как он тебе нужен и как ты себя чувствуешь. А теперь представь хотя бы на минуту, каково мне. Я женился на тебе не затем, чтобы обзавестись Мэттом, Розой и Беном, хотя я благодарен за то, что они у нас есть. Я взял тебя в жены, потому что хотел быть с тобой, потому что рядом с тобой моя жизнь сияла ярче, даже когда ты бывала несносной. Ты хочешь, чтобы Бен вернулся. Так вот, тебе придется привыкнуть к тому, что его нет рядом, — привыкнуть любым способом, каким сможешь. А пока ты привыкаешь, вспомни о том, что никуда не денется. Эди, я хочу, чтобы ты вернулась. Я был рядом еще до того, как появились дети, я рядом сейчас. — Он решительно переставил чашку. — И я никуда не денусь.


Глава 2


Когда речь заходила о бизнесе, Билл Мортон гордился своей отработанной методикой увольнений. Его отец, который умер прежде, чем Биллу исполнилось двадцать, чем сделал сыну королевский подарок — возможность мифологизировать его, был хирургом. Он твердо следовал принципу «разрез должен быть глубоким, но единственным», и Билл затвердил его, как собственную мантру, и с помпой применял в мире связей с общественностью, где строительство компаний немыслимо без череды приемов на работу и увольнений.

Билл ухитрялся так часто нанимать катастрофически непригодных для работы подчиненных, что вдоволь напрактиковался в нелегком ремесле их увольнения. Он не терпел, когда в правильности его суждений сомневались, пусть даже в максимально дипломатичной форме, и в равной мере не выносил, когда кто-то осмеливался выступить с критикой характерного для него способа исправления собственных ошибок. Сам вид некомпетентного сотрудника служил Биллу живым напоминанием о собственной некомпетентности, а этого он не мог допустить. Он обнаружил, что последствий своих ошибок проще всего избежать, если вызвать сотрудника в кабинет, заранее подготовив все бумаги, улыбнуться, сообщить, что он уволен, снова улыбнуться и указать на дверь.

Именно так он и планировал поступить этим прохладным апрельским днем с Розой Бойд. Двадцатишестилетняя рыжеволосая Роза прекрасно справлялась с работой и могла пленить того, кто предпочитает полненьких и к тому же рыжих. Билл намеревался поговорить с ней коротко с улыбкой, не называя истинной причины увольнения. Он просто скажет ей, что она, к его глубокому сожалению, не подходит для работы в сфере связей с общественностью, так как ей недостает терпения, чтобы строить отношения с клиентом — порой на это может уйти пять-шесть лет, особенно если клиент из капризных. Умолчать он собирался о том, что показатели компании, подведенные, как всегда, ближе к концу налогового года, удручающе низки, и потому он решил вопреки совету главного бухгалтера уволить двух сотрудников, так как увольнение только одного могло показаться жертвоприношением. Значит, Виктору Бейсингеру придется смириться с ранней отставкой — все равно в пятьдесят четыре года от него толку мало, да и в пиаре он не силен, а вместе с ним уйдет и Роза Бойд.

Билл стоял у окна в своем кабинете, изучал огрызок панорамы, заслоненной соседним зданием, и репетировал обращение к Розе. Требовалось найти максимально верный тон: любое отклонение от него выдаст его неловкость, потому что исходя из всех профессиональных и практических соображений уволить следовало не Розу Бойд, а Хайди Кингсмилл. Загвоздка состояла в том, что Хайди обладала агрессивным и взрывоопасным нравом, к тому же пять лет назад по чистейшей случайности привела в компанию одного из самых надежных и доходных клиентов. Признаться в том, что с тех пор Хайди не совершила ни единого конструктивного шага и вдобавок оказалась эмоциональной обузой, было невозможно. Как и в том, что четыре года назад после рождественского корпоратива Билл провел с Хайди бурную ночку, и хотя этим козырем она пока не воспользовалась, тем не менее ясно дала понять: в случае чего за ней не заржавеет. Жена Билла вложила в его компанию личные средства, в ближайшем времени от нее могли понадобиться новые инвестиции, а в вопросе супружеской верности она доходила до фанатизма. Словом, так и или иначе, уйти должна была Роза Бойд — как гарантия, что конфликта Хайди Кингсмилл и миссис Мортон удастся избежать.

За спиной Билла скрипнула дверь. На пороге кабинета стояла Роза Бойд, положив правую руку на дверную ручку. Роза была в джинсах, оранжевом твидовом пиджаке и ботинках на головокружительно высоких каблуках, распущенные волосы лежали на плечах. Биллу она показалась двухметровой, внушительной и настороженной.

— Роза! — воскликнул он. И улыбнулся. — Привет.

Роза молчала.

Билл обошел вокруг стола и приглашающе похлопал по сиденью ближайшего стула:

— Садись.

Она не шевельнулась.

— Садись, Роза, — повторил Билл, все еще улыбаясь. — Это не займет и минуты.

Роза коротко вздохнула и переступила с ноги на ногу.

— Входи, — распорядился Билл. — Входи и закрой дверь. Разговор касается только нас с тобой. Незачем посвящать в него весь офис, верно?

— Они все знают, — сказала Роза.

Билл сглотнул и снова похлопал по стулу.

Он открыл рот, но Роза опередила его:

— Они держат пари. О том, насколько быстро вы управитесь.

Билл уставился в противоположную стену.

— Я выиграю, — добавила Роза. — Я поставила на то, что вы уложитесь за минуту. И я права.

Она попятилась и с треском захлопнула за собой дверь.

Кейт Фергюсон лежала на полу в ванной, ожидая, когда ее вновь замутит. Ей казалось, она прекрасно подготовилась к тошноте в первые месяцы беременности — по утрам, когда Барни сможет приносить ей чай с печеньем (мать настоятельно рекомендовала Кейт сухое печенье типа галет) и хлопотать вокруг нее неловко и неумело, как полагается мужу. Но оказалось, что она совершенно не готова к тому, что тошнота будет преследовать ее весь день, каждый день, мешать работать, не допускать даже мысли о кусочке хлеба с отрубями или о кофе, не говоря уже о походах к кухонному шкафчику, препятствовать малейшим проявлениям вежливости по отношению к толпам доброжелателей, слащаво поздравляющих ее с тем, что она забеременела так сразу, едва успев выйти замуж.

— Как приятно видеть, что хоть кто-то способен действовать правильно, — заявила лучшая подруга ее матери. — Не то что эти бездушные карьеристки, которые рожают первенцев, когда впору обзаводиться внуками.

Если и дальше так пойдет, думала Кейт, слабо постанывая на кафельном полу, бабушкой она никогда не станет, потому что даже до материнства не доживет. Тошнота была такой ужасной, такой изматывающей, такой бесконечной, не оставляющей никакой надежды на скорое избавление. Ребенок где-то в дебрях судорожно сжавшегося живота воспринимался как враг, злобный гоблин размером с грецкий орех, безжалостный эгоист, развивающийся так, как ему вздумается. Снимок с первого УЗИ Барни хранил в бумажнике, а Кейт даже смотреть на него не хотела, не желала представлять себе крошечное существо, способное пробудить к себе такую яростную и стойкую неприязнь. Вроде бы совсем недавно они с Барни проводили медовый месяц в Малайзии и планировали новую и увлекательную семейную жизнь по возвращении в Лондон, и вот бледная, покрытая липким потом Кейт уже лежала на полу ванной, скулила, всхлипывала, и некому было даже подать ей носовой платок.

Зазвонил телефон.

— Заткнись! — крикнула Кейт.

Телефон прозвенел четыре раза и умолк. Помолчал и снова подал голос. Это наверняка Роза. Они с Кейт договорились подавать сигнал четырьмя звонками, еще когда учились в университете: сначала отделывались таким способом от нудных или настырных ухажеров, затем — просто чтобы проявить заботу друг о друге. Постанывая, Кейт заставила себя подняться, дотащилась до двери ванной, а затем до спальни, где трезвонил телефон, зарывшись в складки покрывала.

— Сдохнуть хочется, — сказала Кейт в трубку.

— До сих пор? Бедненькая.

— Уже четыре недели, даже почти пять. Ненавижу этого младенца.

— Попробуй лучше возненавидеть свои гормоны.

— Их сначала надо себе вообразить. Я не умею ненавидеть то, чего никогда не видела.

— Я подскажу тебе, кого надо воображать, — пообещала Роза, — можешь ненавидеть его сколько влезет. Билла Мортона.

Кейт переползла по кровати ближе к изголовью и упала в подушки.

— А что он натворил?

— Выгнал меня, — ответила Роза.

Кейт застонала.

— Роза…

— Знаю.

— Что ты такого натворила?

— Ничего.

— Просто так никого не выгоняют…

— Еще как выгоняют — в мире Билла Мортона, где каждый дрожит за свою шкуру. Уволить Хайди он не может: он трахнул ее и теперь боится, как бы она не подняла визг. А дела идут скверно, на зарплату всем нам денег не хватает.

Кейт перекатилась на бок и подмяла подушку под живот.

— Роза, эта работа была нужна тебе позарез.

— Да.

— Сколько, ты говорила, у тебя долгов по кредиткам — пять тысяч?

— Почти шесть.

— Лучше переселяйся к нам, поживи пока здесь…

— Нет.

— Барни не станет возражать.

— Станет. Как и ты. И я. И все-таки спасибо тебе, Кейт. Спасибо.

— Когда уходишь оттуда? — спросила Кейт.

— Уже ушла. Разобрала стол, свалила почти все в мерный мешок и бросила его в мусорку возле офиса.

— Значит, рекомендаций тебе не видать…

— Мне не нужны рекомендации.

Кейт тяжело вздохнула:

— Ох, Роза…

— Я что-нибудь придумаю.

— Например?

— Может, устроюсь в службу продаж по телефону…

— Я так жутко себя чувствую, что даже подбодрить тебя не могу, — призналась Кейт.

— А я до сих пор бешусь. Пока я в ярости, со мной все в порядке.

— И не переживаешь?

Последовала длинная пауза. Кейт сползла с подушки.

— Роза!

— Конечно, переживаю, — сказала Роза. — Не припомню, чтобы я когда-нибудь не переживала. Из-за денег.

— Но все эти… расходы…

— Да, — прервала Роза. — Меня они тоже пугают, но остановиться я не могу. Пока я была с Джошем… — Она осеклась.

— Да?..

— Ну, в то время хоть были причины — ужины, поездки в отпуск…

— Он тебя использовал.

— Ты всегда это твердила.

— И как видишь, я была права.

— Хм-м.

— Что же ты будешь делать?

Роза ответила с расстановкой, делая длинные паузы между словами:

— Не знаю. Не думала. Пока что.

— Вот если бы я могла…

— От тебя ничего не требуется. Я просто поделилась с тобой, но не для того, чтобы ты чувствовала себя обязанной хоть что-нибудь предпринять.

— Когда мне немного полегчает, чтобы не хотелось умереть каждую минуту, от меня будет больше толку.

— Тебе радоваться надо…

— Потому, что у меня есть все? — жестко, напрямик уточнила Кейт.

— Я не это хотела сказать…

— Но подумала.

— Конечно, подумала, — раздраженным тоном созналась Роза. — А ты чего ждала?

Кейт закрыла глаза.

— Иди.

— Уже иду. Просить милостыню у банкоматов.

— Я серьезно. Насчет твоего переезда к нам.

— Знаю. Спасибо.

Желудок Кейт налился тяжестью. Бросив телефон в продавленную среди подушек вмятину, она поспешно соскочила с постели, крикнула «пока!» и метнулась в ванную.


В сандвич-баре Роза купила мексиканскую лепешку с завернутым в нее салатом из фасоли и унесла ее на скамейку на Сохо-сквер. На противоположном конце скамейки сутулилась девушка в длинном сером плаще и темных очках, приглушенно и монотонно втолковывающая что-то по мобильнику. Она говорила не по-английски, в ее внешности было что-то неопределенное, неуловимое, но не английское. «Вероятно, латышка, или румынка, или даже чеченка, — подумала Роза. — Или эмигрантка, или в бегах; может, раньше она была секс-рабыней, сидела в комнате без окон с пятью другими девушками и обслуживала по двадцать мужчин за ночь». А может, продолжала размышлять Роза, разглядывая свою лепешку и жалея, что не выбрала другую начинку — неудачный какой-то цвет, — этой девушке жилось так тяжко, что по сравнению с ней нынешнее положение Розы — не более чем крошечное и ничем не примечательное пятнышко на сплошном фоне сибаритства и относительного процветания. Может, ее, Розина, беда — не обстоятельства, а извечные ожидания, ее убежденность в том, что стоит только постараться, захотеть, сосредоточиться, и желанный результат будет гарантирован, ведь существует же он где-то как награда для отважных.

Она отогнула прозрачную пленку от края лепешки и неловко надкусила ее. Три красные фасолины в соусе тут же шмякнулись на колено, на джинсы только что из чистки, а с колена на землю, где образовали яркий, экзотический и смутно-зловещий рисунок. Разглядывая его, Роза думала: как странно, что в жизни мало кто уделяет внимание мелочам — или по крайней мере придает им значение, — до тех пор, пока в состоянии обостренного восприятия, вызванном радостью, горем, разочарованием или страхом, не обнаружит, что все его существование, от значительных событий до последнего штриха, подчинено сюжету исполненной смысла драмы. Три красные фасолины на земле и девушка в сером плаще, тихо разговаривающая по мобильнику на незнакомом языке, вдруг стали символами, обрели значение. И вместе с тем оба оставались не более чем никак не связанными подробностями, сопровождающими миг, без которого Роза отчаянно и страстно мечтала обойтись.

Она положила лепешку на скамейку возле себя. В нынешнем состоянии ее вкус казался не экзотическим и оригинальным, а попросту чуждым. Откинувшись на спинку скамьи, Роза подняла голову, засмотрелась в монотонно серое небо и паутину веток, покрытых бугорками почек, и задумалась о том, что в сложившейся ситуации обиднее всего ее непредсказуемость. Роза никак не могла ее предвидеть. Ей и в голову не могло прийти, что через пять лет после окончания университета она провалит поиски интересной работы, провалит попытку завязать прочные романтические отношения и потерпит фиаско, добиваясь возможности распоряжаться своей жизнью именно тем образом, который она считала автоматически предлагающимся к взрослой жизни.

Учиться было сравнительно легко. Роза любила учиться, умела заводить друзей, спокойно принимала успехи. С одиннадцатилетнего возраста она встала на рискованный, но многообещающий путь точно посередине между рассудительностью и бунтарством — ее старший брат восхищался этим путем, а младший умело притворялся, будто следует ему. Все долгие, насыщенные, направленные к одной цели годы учебы она культивировала в себе утонченную оригинальность и дерзость, уверенная, что та спасет ее и от скуки, и от трудностей. Так и было — пока Роза не влюбилась в человека, который предпочел поверить скорее в ее маску, чем в уязвимую сущность, которая скрывалась под ней, и тем самым вмиг уничтожил всю показную уверенность, создававшуюся годами.

Все близкие взяли на себя труд объяснить ей, насколько неприятен им был Джош. Под традиционным, но лживым лозунгом «откроем ей глаза ради ее же блага» родные и друзья растолковали ей, что Джош избалован, ненадежен, инфантилен и эгоистичен. В ответ она просто повторяла: «Знаю». Она и вправду знала. С первых волнующих, но нервозных свиданий знала, что Джош не способен и не готов подарить ей ровное сияние надежной любви, на которую, по уверениям женских журналов, имеет полное право каждая девушка. Но с Джошем у нее не получилось ни ровных, ни надежных отношений. Они оказались неожиданными во всех смыслах слова: врасплох заставало его будоражащее, непредсказуемое присутствие, сбивало с ног влечение. Влюбленность в Джоша стала опрометчивым, рискованным шагом, после которого Роза, привыкшая к безмятежному существованию в роли всеобщего кумира, вдруг пополнила ряды беззащитных поклонников. Джош мог потребовать и получить что угодно, лишь бы он не ушел.

Он продержался почти два года, перебрался к Розе и целыми часами играл в покер на ее компьютере или звонил по межгороду с ее телефона. Заказывал билеты на спектакли и балеты, бронировал номера в отелях и столики в ресторанах, таинственным образом ухитряясь не платить за них. Оставлял розы на ее подушке, послания на зеркале в ванной и крохотные, соблазнительные подарки, завернутые в салфетки, — в ее туфлях. Рядом с ним она словно раскачивалась на эмоциональных качелях, и когда он наконец ушел, она еще несколько месяцев была убеждена: по его милости она не только разорена и погрязла в долгах, но и навсегда утратила способность чувствовать себя по-настоящему живой.

— Да, он герой — только не драмы, — сказала Розе Кейт, — а мелодрамы.

Роза взглянула на лист в руке подруги. Это была первая страница списка ее свадебных подарков, среди которых значились кастрюли, коврики для ванной и кофеварки-эспрессо.

— Мелодрамы я готова смотреть хоть каждый день, — отшутилась Роза.

Сидя на скамье рядом с ненужным обедом, она думала, что теперь так не сказала бы. Джош вызывал зависимость, и когда он ушел, она сразу почувствовала, как ей недостает мрачного обаяния этой зависимости, недостает напряжения и ощущения, что она живет на постоянном всплеске адреналина. Час за часом, день за днем из ее вен выводился порабощающий наркотик Джоша, оставив если не сожаления, то явную дезориентацию, чувство потери, словно она всецело утратила свою прежнюю личность, которую вырастила в себе, и вдобавок этот опыт изменил ее настолько, что вернуть прошлое было уже невозможно.

Роза бросила взгляд на соседку по скамье. Девушка в сером плаще закончила разговор по мобильнику и теперь читала греческую газету. Роза брезгливо взяла со скамьи свою лепешку и поднялась. Она донесла неудавшийся обед до ближайшей урны и целеустремленно направилась на юг, к Шафтсбери-авеню.

* * *


Рассел висел на телефоне. Актер, обладавший универсальным голосом и полным отсутствием ответственности, особенно если хорошо оплачиваемую работу он считал ниже своего достоинства, пространно объяснял, почему он уже второй раз не явился к назначенному часу в студию на озвучивание мультяшного тигра — символа крупной страховой компании.

— Сожалею, — периодически вклинивался в его монолог Рассел. — Но это бессмысленно. Нет смысла тратить время, если вы не хотите хотя бы попытаться приложить усилия.

Дверь кабинета Рассела была открыта. За дверью, в тесной приемной, обстановка которой состояла из плетеных диванов и номеров «Прожектора» и «Сцены», бессменная помощница Рассела, Мейв, управляла агентством с помощью компьютера, за престарелый возраст прозванного ею Прототипом. Рассел предпочитал, чтобы Мейв слышала его разговоры. Ему нравилось, что его сдержанности, непоколебимой, несмотря на частые провокации, всегда есть свидетель.

— Сожалею, Грегори, — снова сказал Рассел, — но мне придется подыскать им кого-нибудь другого. Хорошо еще, что они вообще согласились на это.

В уличную дверь позвонили: этот дребезжащий звонок, как и свой старый ковер, Рассел ни в какую не соглашался сменить.

— Сожалею, но работу вы проворонили.

— А, это ты! — послышался радостный голос Мейв, разговаривающей по домофону. — Поднимайся!

Рассел прикрыл микрофон трубки ладонью. Его сердце дрогнуло.

— Кто там, Мейв? Эди?

В дверях на миг возникло лицо Мейв.

— Нет, — одними губами выговорила она, — Роза.

Рассел убрал руку с микрофона.

— Идите и подумайте, Грег. Хорошенько подумайте, на что вы будете жить, пока вас не заметит Энтони Мингелла[1 - Энтони Мингелла (1954–2008) — знаменитый британский режиссер, сценарист и драматург, обладатель «Оскара», создатель «Английского пациента».] — А потом мы снова поговорим. — Он отодвинул трубку от уха, еще несколько секунд послушал оскорбленный голос Грегори и мягко положил трубку на рычаг.

С последнего лестничного пролета донеслись шаги.

Он услышал, как Мейв отпирает дверь.

— Какой цвет! Яркий, сочный, никому, кроме тебя…

— Никому, кроме меня, — перебила Роза, — не пришло бы в голову покупать его вместо практичного черного.

— А меня от черного воротит, — призналась Мейв. — По-моему, только для жуков и годится…

Роза появилась на пороге отцовского кабинета.

— Папа?..

Он поднялся и наклонился над столом, чтобы поцеловать ее.

— Приятный сюрприз.

— Да просто проходила мимо…

— В обеденный перерыв.

— Ну да… Вообще-то я не хочу есть.

— Даже если я угощаю? — уточнил Рассел.

Она смотрела в пол, ее плечи поникли. Внезапно она выпрямила спину, откинула волосы со лба и одарила его знакомой широкой улыбкой.

— Было бы здорово. Потому что… словом, мне надо кое о чем тебя попросить.

Рассел взглянул на нее поверх очков для чтения:

— Правда?

— Да. Пожалуйста, — и она снова улыбнулась, — папочка.


Роза перевела взгляд на отцовскую тарелку. Ее собственная уже опустела, а он не съел и половины порции ньокки[2 - Ньокки — итальянский вариант вареников или клецек.].

Она вопросительно занесла вилку:

— Можно?

Рассел слегка подтолкнул к ней тарелку:

— Угощайся.

Роза подцепила сразу два штуки и отправила в рот.

Прожевывая их, она продолжала:

Я на самом деле не переживаю насчет новой работы Мне нет дела до того, что думает обо мне Билл Мортон, я точно знаю, что работала хорошо. Знаю, и все.

— Хм-м… — Рассел заказал бутылку вина и теперь гадал, не им ли вызвано мимолетное и непрочное чувство уверенности, которым щеголяла его дочь.

— К тому же платили там гроши, — продолжала Роза, накалывая на вилку еще ньокки. — У меня полно друзей, которые уже сейчас зарабатывают больше двадцатки.

— А ты когда-нибудь пыталась прикинуть, — спросил Рассел, — сколько тебе требуется зарабатывать?

Роза перестала жевать, быстро взглянула на него в упор и отвела взгляд.

— Нет.

— Неужели ты никогда не думала…

— А ты? — напористо перебила Роза. — Ты думал? В моем возрасте?

— Я был женат…

— И что?

— Две зарплаты…

— И младенец. — Роза фыркнула. — На младенца я согласна.

Рассел поменял местами тарелки, поставив перед собой пустую Розину. Она нахмурилась.

— Столько я не съем…

— Роза, я выслушал тебя, — заговорил Рассел. — Я слушал терпеливо и внимательно и совершенно согласен с тобой, что Билл Мортон — посредственный начальник, о чем говорят его поступки. Но ты проработала у него восемь месяцев. Он вовсе не обязан выплачивать тебе пенсию и дарить золотые часы.

Она промолчала. Ей казалось, она опять ведет себя так, как решила больше никогда не вести с родителями. В собственном голосе она различала скулящие и умоляющие нотки, которые напомнили ей, как по вечерам в семь, девять и одиннадцать лет она негодовала и усердно молилась, прося осиротить ее. Она с трудом сглотнула, прогоняя горечь.

— С тобой обошлись отвратительно и несправедливо, — продолжал Рассел, представляя, что его слушает Эди, — тебя уволили ни за что ни про что, превратили в козла отпущения. Но это была всего лишь работа, верно? Не призвание, даже не карьера.

Роза отодвинула отцовскую тарелку.

— Не в этом дело.

Рассел вздохнул:

— А в чем?

— Понимаешь, у меня долги, — призналась Роза.

— А-а…

— Почти шесть тысяч по кредиткам.

Рассел откинулся на спинку стула. Ему пришло в голову поинтересоваться, как это получилось, а потом вдруг осенило: знать подробности он не желает, потому что узнать их означало отреагировать и в конечном итоге взять на себя ответственность. Он любил Розу. Любил всей душой, но ей уже минуло двадцать шесть.

Как можно мягче он произнес:

— Понадобится немало времени, чтобы выплатить такую сумму.

Она кивнула.

— Ты уже думала об этом? — продолжал он. — Составила планы?

Еле слышно она призналась:

— Пытаюсь.

— Экономия, — подсказал Рассел. Он взял свой бокал и снова отставил его. — Моя мать экономила на всем. Если ей удавалось накормить четверых единственным филе пикши, она ликовала. В условиях жесткой экономии она буквально расцветала.

— Значит, я уродилась не в нее, — грустно заметила Роза.

— В пятидесятых годах бережливость поощряли, — объяснил Рассел. — Послевоенное время, трудности и все такое. А глядя на тебя, можно подумать, что тебе не хватает силы воли и что жизнь просто несет тебя неведомо куда.

Роза придвинулась к столу.

— А по-моему, она нарочно подстроила все это, чтобы встряхнуть меня.

— Джош, — машинально, сам того не желая, ляпнул Рассел.

— Ох, папа…

— Нет-нет, — торопливо перебил он, — напрасно я вспомнил про него. Не будем о прошлом, давай лучше о будущем.

Она слабо улыбнулась.

— Я знала, что ты поможешь…

— Ну, это как посмотреть.

— На что?

— На форму помощи, которой ты ждешь.

Роза поспешно выпалила:

— Денег я не прошу.

Рассел коротко вздохнул.

— Мне не нужны деньги, — продолжала она. — Я хочу все уладить сама. Хочу найти работу, выкладываться на ней, знакомиться с новыми людьми, строить планы и менять свои привычки.

— Мм.

— Тебя что-то не устраивает? Думаешь, я просто стараюсь говорить то, что ты хочешь услышать?

— Нет, что ты.

— Тогда в чем же дело?

— Я просто жду, — объяснил Рассел. — Терпеливо и даже с любовью, но вместе с тем устало и настороженно. Жду и пытаюсь понять, к чему ты клонишь.

Роза повертела в руках вилку.

— У меня нет причин гордиться собой.

— Нет.

— Мне неудобно обращаться к тебе с такой просьбой, но.

— Но?..

— …можно мне вернуться домой?

На долю секунды Рассел прикрыл глаза.

— Понимаю, тебе не хочется, — продолжала Роза. — Честное слово, мне тоже, если ты понимаешь, о чем я, но ведь это ненадолго, всего на несколько месяцев. Если мне не придется платить за жилье, я начну возвращать долги по кредитке, а это значит очень много — да практически все… — Она умолкла. И с расстановкой добавила: — Пожалуйста, папа.

Рассел посмотрел на нее и грустно ответил:

— Мне очень жаль, дорогая, но все-таки нет.

Она уставилась на отца:

— Нет?!

— Я хочу помочь тебе. И я тебе помогу. Но домой ты не вернешься.

Роза ошеломленно выговорила:

— Но это же мой дом!

— В каком-то смысле — да. Это дом твоего детства и юности. А ты уже взрослая. Тебе нужен собственный дом.

— А как же! — воскликнула Роза. — В идеальном мире у меня давным-давно был бы свой дом! А его нет, и обзавестись им я не могу, понимаешь? Не могу получить то, что мне полагается, потому что так уж вышло! — Она впилась в него глазами. — Поверить не могу, что ты мне отказал.

Рассел вздохнул:

— Дело не в тебе. А в нас с мамой. И в том, что… словом, это наш дом.

— Дом твоей семьи.

— Да, пока дети не стали самостоятельными…

— А Бену позволили остаться, Бена всегда…

— Бен ушел, — перебил Рассел.

— Значит, комната для меня освободилась.

— Роза, — с неожиданной силой и нажимом объявил Рассел, — речь не о комнате — об отвлекающих факторах. О том, что нам с мамой вновь пора стать супругами, а для этого требуется время и место.

— Что?..

— Ты же слышала.

— Но я же не собираюсь вам мешать! — взмахнула руками Роза. — Открывайте друг друга заново сколько влезет, если вам приспичило…

Рассел осторожно возразил:

— Это не тебе решать.

Последовала пауза.

— Ясно, — изменившимся голосом сказала Роза.

— Вот и хорошо.

— Вижу, ты не желаешь упускать ни единой крошечной и драгоценной секунды маминого внимания.

— Нет, я…

Роза неуклюже поднялась, толкнув стол.

— Обманывай себя сколько угодно, папа, — заявила она, — но не надейся обмануть меня.

— Роза, Роза, я правда хотел бы тебе помочь, я на самом деле хочу…

— Не трудись, — перебила она, хватая сумочку, шарф и телефон. — Забудь, о чем мы говорили. Просто забудь мою просьбу, — и все. — Она повесила сумочку на плечо и снова смерила его гневным взглядом. — К счастью, друзьям не все равно, что будет со мной.


Глава 3


Эди наблюдала, как кот вьет гнездо в корзине с чистым бельем. Неглаженым — Эди так и не научилась воспринимать глажку белья спокойно, а не как источник неврозов, — но чистым, по крайней мере еще несколько минут назад. Кот рылся в корзине, пренебрежительно вываливал за бортики разную мелочь, уминал наволочки и рубашки, пока не получилась глубокая вмятина в центре и мягкие, уютные валики по краям, на которые так удобно положить подбородок. Наконец он гибко умостился в гнездо и закрыл глаза.

— Арси по тебе соскучился, — сказала Эди, разговаривая по телефону с Беном.

— Бедняга Арси. Но сюда ему нельзя.

— Я и не предлагала.

— У матери Наоми аллергия.

— Да?

— А в нашу комнату едва влезает кровать.

— Послушать тебя, не очень там уютно… — словно невзначай, заметила Эди.

— Тут круто, — возразил Бен. — Классно. Супер. Слушай, мне пора.

— Может, как-нибудь заглянешь на ужин?

— Э-э…

— Вместе с Наоми, конечно. Если хочешь, и мать ее приводи…

— Мам, я опаздываю, — напомнил Бен.

— Просто ужин — что тут такого?

— Бегу! — крикнул Бен кому-то, не слушая ее. — Бегу. Давай, мам. Все, меня нет!

Обойдя корзину с бельем, Эди принялась беспокойно перебирать бумаги на кухонном столе. Рассел буквально завалил ее каталогами, чего прежде никогда не делал, — каталогами садовой мебели, современных светильников и кратких поездок в Европу на выходные. Еще он покупал то цветы, какой-нибудь пучок анемон, за день выпивающих кувшин воды, то роман, удостоенный литературной премии, то флакон масла для ванн, пахнущего неведомым ей нероли. «Все это трогательно и мило, — думала Эди, перебирая бумаги, — но почему-то слегка раздражает». Такое поведение напоминало ей собаку сестры Вивьен — похожую на спаниеля шавку, которая вечно норовила забраться к кому-нибудь на колени и заглядывать в глаза так настырно и умильно, что оставалось только сунуть ей что-нибудь, лишь бы отвязалась. Не то чтобы Эди не нуждалась в цветах, маслах для ванн и выходных в Генте — ее не устраивали прилагающийся ко всем этим подношениям взаимные обязательства.

— Неблагодарная, — упрекнула ее Вивьен по телефону.

— Я была бы благодарна, если бы от меня больше ничего не требовалось, — возразила Эди. — Но я не могу в мгновение ока взять и избавиться от тоски по Бену, чтобы снова притворяться, будто мы молодожены.

— Бедный Рассел…

— Он бедный?

— Потому что все эти годы ему пришлось ждать, пока ты наконец соизволишь обратить на него внимание.

— Между прочим, семейная жизнь ему нравилась. Он любил детей. Розу он обожает.

— Мужчины любят женщин, — сказала Виви. — Женщины — детей. А дети — хомячков.

— Да знаю я, знаю.

— Ты понятия не имеешь, как тебе повезло…

— Вот только не начинай опять…

— Кто-то же должен напоминать тебе.

Эди прислонилась к стене.

— Роза потеряла работу.

— О нет! Бедняжка…

— Она сообщила об этом коротко и деловито. Даже посочувствовать ей не разрешила. Я позвала ее домой…

— Так я и знала!

— …но она отказалась — мол, ничего с ней не случится, друзья помогут. — Эди помолчала и добавила: — Это меня убило. Друзья, а не родные.

— Друзья — все равно что новая родня.

— Сама не понимаю, как меня угораздило обратиться к тебе за утешением.

— Могу объяснить, — отозвалась Виви. — Дело в том, что я ничего не драматизирую. А все потому, что по сравнению с моей жизнью твою не назовешь драмой. Кстати…

— Да?

— Что слышно насчет драм? Как с работой?

Эди вздохнула:

— Никак. На каждую роль, которую я получаю, приходится двадцать отказов. На следующей неделе пробы для постановки Ибсена…

— И что же?

— Ищут фру Альвинг. Для «Привидений». Я не подойду.

— Эди! Почему бы и нет?

— Потому что не хочу. Потому что сейчас не чувствую в себе готовности. Потому что я вся на нервах, не в себе и…

— И злишься на Рассела за романтические порывы.

— Да.

— Эди, — сказала Виви, — в следующий раз я позвоню тебе только после того, как ты вспомнишь о правилах приличия, не говоря уже о чувстве сострадания, и удосужишься хотя бы разок спросить, как дела у меня.

Эди присела к кухонному столу и высвободила среди бумаг место для локтей. Это на меня не похоже, твердила она, никогда она не чувствовала себя настолько отчаявшейся, плывущей по течению, несчастной и — любимое детское словцо Бена — «надутой». Сейчас он сказал бы «дерганой», машинально отметила Эди, словно Бену по-прежнему было семь лет, Розе одиннадцать, а Мэтту тринадцать, и каждое утро их приходилось отправлять в школу среди неизбежного хаоса несъеденных завтраков, забытых тетрадей и неглаженой одежды. Ей казалось, что все эти мелочи существуют вне времени, что им никогда не будет конца, или же что она изменится так же постепенно и быстро, как дети, успеет свыкнуться с переменами, подготовиться к началу новой главы и даже к встрече с самой собой.

Она подперла голову ладонями. И вправду проблема: оказалось, это непросто — понять, куда девать себя. Почти тридцать лет она знала, для чего существует и чего от нее ждут. Да, театром она заболела еще в школе — до сих пор она не могла без содрогания вспомнить, какие скандалы разыгрывались в доме ее родителей, пока она не настояла на своем праве поступить не в университет, а в театральную школу — заболела настолько страстно, что даже неудачная попытка пробиться в Национальный молодежный театр не охладила ее пыл и не помешала добиться, чтобы ее приняли в Королевскую академию театрального искусства. Но если уж говорить начистоту, артистическая карьера не сложилась: периодические подработки в провинциальных труппах, дублирование ведущей на детском телеканале, съемки в рекламе, краткие выходы в странных пьесах, идущих на сценах крохотных театриков, — и все. Даже похвастаться нечем.

«Перебиваюсь случайными заработками, — повторяла она годами, держа на руках ребенка, таская пакеты с покупками, сгребая в охапку грязное постельное белье. — Берусь за все, что дают. Лишь бы не в ущерб детям».

Убежденная в незыблемости материнства, она даже, помнится, читала себе нотации. Придет время, внушала она, когда тебе придется понять, кто же ты сама по себе, без своих детей. Они просто избавятся от тебя, сбросят, точно змея кожу, и твоя привычка служить им опорой превратится в потребность — твою потребность. Материнство, напыщенно разглагольствовала она, перестанет быть знаменем, гордо выставленным напоказ, — эту заслугу придется признавать тихо, наедине с собой. Эстафета материнства перейдет к Розе, а ты, Эди, просто смиришься с ее превосходством. Вот и наступил этот момент. И как часто бывает с прогнозами, реальность превзошла фантазию. Обстоятельства и амбиции отдалили Розу от рождения ребенка на долгие годы, а Эди оказалась не готова довольствоваться вместо позитивной поддержки негативной потребностью, несмотря на всю уверенность в обратном. Материнство исправно служило утешением, очень удобно маскировало изъяны, оказывалось, если уж говорить начистоту, настолько благопристойным поводом не рисковать, избегать неудач, разочарований и неуверенности, что Эди даже на минуту не могла представить себе, как будет обходиться без него.

Она подняла голову и положила руки перед собой на стол, ладонями вниз. Сверху на метровой толще бумаг лежал томик Ибсена: Рассел принес его из шкафа, стоящего возле лестницы на первом этаже, едва узнав о пробах для «Привидений», — томик еще времен учебы в Королевской академии, испещренный энергичными пометками и подчеркиваниями. Ибсен был одержим прошлым, он писал «мы труп везем с собою в трюме». Эди решила, что меньше всего в эту минуту ей нужен Ибсен. Она взяла «Ислингтон газетт», валяющуюся рядом, и прикрыла ею томик. С глаз долой — вон из смятенного ума.


Зажав телефон между поднятым плечом и ухом, Мэтью Бойд записывал информацию.

— Открытая планировка… внутренние стены из стеклоблоков… вид на галерею Тейт-Модерн и подвесной мост Миллениум… четыреста ты… ого! — сказал Мэтью. — Четыреста тысяч?!

— Да, так сказала Рут, — подтвердил агент.

Мэтью поморщился. Что это за агент, если он зовет Рут по имени, не успев познакомиться? Он начал: «Вряд ли я…», но агент добавил:

— Согласен, цену задрали. Но она сказала, надо еще посмотреть, что там за место.

— Она…

— С середины девяностых стоимость лофтов в Бэнксайде выросла почти втрое.

Мэтью сердито подчеркнул свои записи. Насколько он помнил, а помнил он прекрасно, у них с Рут и речи не было о Бэнксайде. Они обсуждали портовый район, Хокстон, Клеркенуэлл, но только не Бэнксайд, расположенный ближе к центру и потому непозволительно дорогой. Бюджет — предполагаемый, но, очевидно, общий — составлял триста тысяч. Максимум. Мэтью пририсовал к прямой линии зубцы.

— Я организовал для Рут осмотр, — продолжал агент.

— Вы…

— Мы договорились на субботнее утро, так что я позвонил просто предупредить.

— Просто…

— Значит, в субботу, в половине одиннадцатого утра. Кстати, общая площадь — под триста квадратов. Вы передадите Рут, или мне созвониться с ней?

Мэтью написал под зубцами большие печатные буквы — «отвали».

— Передам, — пообещал он и отключился.

Он швырнул телефон на стол и отодвинулся вместе со стулом так резко, что въехал в стоящий позади стол Блейза. Тот болтал по телефонной гарнитуре, вздрогнул от толчка и прикрыл микрофон.

— Э-э!

Мэтью поднялся и шепотом бросил Блейзу «извини», затем шагнул к столу и снова взялся на телефон. В списке ускоренного набора телефон Рут значился первым.

— Привет, — холодно и дружелюбно произнес ее голосом автоответчик. — Вы позвонили Рут Манро. Сейчас меня нет на месте, будьте добры оставить сообщение.

— Позвони мне, — сказал Мэтью, перевел дыхание и добавил: — То есть позвони, пожалуйста.

Он сунул телефон в карман, обернулся к Блейзу и жестами изобразил, как пьет кофе. Блейз кивнул. Мэтью торопливо зашагал по офису, лавируя между столами из серого пластика и направляясь к лифтам. Как обычно, все кабины скопились где-то на верхнем этаже. Он состроил гримасу самому себе, глядя в бронзовую панель на стене между дверями лифтов.

— Сердишься, — заявила Рут на выходных, клацая по клавишам своего лэптопа и не поднимая глаз. — Вид у тебя такой сердитый.

Мэтью вглядывался в свое отражение, искаженное полированной поверхностью бронзы. Может, выглядит он и вправду сердитым, но чувствует испуг. А он всегда ненавидел страх, с самых первых ночей после переезда в ту ветхую халупу. Он был еще ребенком, а от него требовали, чтобы он спокойно засыпал, зная, что в крыше есть дыры — самые настоящие дыры, в которые могло провалиться что угодно — когтистое, клыкастое и свирепое. Мутью помнил, что его единственным спасением стали резиновые сапоги. В них — прочных, крепких и надежных — он на протяжении нескольких лет целыми днями ходил по голым, незастеленным коврами полам, а на ночь ставил поближе к постели. Когда старые сапоги стали ему малы, он выклянчил у Эди новые — настолько велик был страх остаться вообще без сапог, без простой и спокойной уверенности, которую они внушали. Казалось, они изолируют его от страха, от неизвестности, защищают и в то же время не мешают смотреть вперед. Наконец сменив сапоги на кеды, Мэтью понял, что больше у него никогда не будет утешения с таким понятным и действенным механизмом. И он оказался прав.

Двери лифта разъехались, открывая стены и пол из серебристого штампованного металла. Зажмурившись, Мэтью спустился на первый этаж, вышел из лифта в огромный стеклянный вестибюль, затем на обширную площадь перед зданием, где предусмотренные архитектором бутафорские деревья в бетонных кадках нехотя покачивались под ветром с реки. Мэтью застегнул пиджак, чтобы парусящий галстук не бил его по лицу, и сделал рывок в сторону кофейни в дальнем углу площади. Большой латте — девчачий напиток и вместе с тем бесхитростное утешение, которое порой приходится как нельзя кстати — и получасовая игра с цифрами в уме наверняка приведут его в норму, вернут туда, где тревога превратится в мимолетное недоумение.

Свою высокую белую кружку он унес на столик у окна. Реку заслоняли здания, зато над ними виднелся огромный и чистый кусок неба, суматошного весеннего неба со спешащими облаками и четкими белыми следами самолетов. Мэтью недолюбливал погоду как таковую, всегда воспринимал ее непредсказуемость как смутную угрозу, но с удовольствием наблюдал за ней из-за надежного стекла, словно изучал динамичное полотно — пожалуй, Тернера или Гойи, — вставленное в раму. Однажды вначале, когда они с Рут исследовали друг друга как зачарованные, Мэтью признался: ему нравится думать, что где-то в мире есть бурлящий хаос со всей его неуправляемой силой, но вряд ли он сумеет справиться с этим хаосом, если тот окажется слишком близко.

— О, понимаю! — с блеском в глазах отозвалась она. — Если уж мир не может быть управляемым, пожалуйста, дайте нам хотя бы шанс распоряжаться своим мирком во веки веков, аминь!

После беспечности Эди организованность Рут приводила Мэтью в изумление: вся ее косметика хранилась в пластмассовых коробочках, футболки были сложены стопками по три штуки, документы хранились в прозрачных пластиковых папках, безукоризненно опрятных и дешевых. Никаких объедков в холодильнике, разбросанных по дивану газет, куч поношенной обуви в недрах шкафа. Когда они познакомились, Рут работала бизнес-консультантом, а сейчас, в свои тридцать два года, — младшим рекрутером в фирме, специализирующейся на поиске финансовых директоров. К моменту встречи она зарабатывала на треть больше его, а теперь ее доходы чуть ли не вдвое превышали зарплату Мэтью. Заботясь о самолюбии Мэтью — оба без лишних слов понимали, насколько щекотлив этот вопрос, — они делили все финансовые обязательства поровну: оплату жилья, счетов, развлечений, поездок. Гибкость этому равенству придавало понимание, что если Рут вкладывает в общую жизнь больше денег (кашемировый свитер для Мэтью, билеты на «Евростар», чтобы побывать на выставке в Париже), Мэтью без лишних просьб должен компенсировать их делами (ухаживать за цветами на окнах, приносить Рут завтрак в постель). Эту систему, безупречно работавшую два с половиной года, родители Мэтью наверняка сочли бы не только идиотской, но и чрезмерно, почти бесчеловечно жестокой.

В сущности, выяснить мнение родителей по большинству вопросов Мэтью никогда не стремился. Он питал к ним условную любовь, до нюансов которой предпочитал не докапываться, и хотя находил их образ жизни безнадежно устаревшим, считал, что он присущ им в той же мере, как свойства их личности. Когда Мэтью видел Руг — такое случалось крайне редко — за кухонным столом в доме его родителей, продуманно одетой по случаю выходных и резко контрастирующей с окружающим ее хаосом, то с любовью вспоминал полученное образование и переполнялся гордостью за свою нынешнюю жизнь. Конечно, помогало и то, что Эди и Рут поладили: каждая оправдала ожидания другой.

— Вредный котище, — говорила Эди, отдирая Арси от черного кашемира Рут.

— Источник блаженства, — возражала Рут, утопая в глубоком потертом кресле в гостиной, перед столом, заставленным едой, которую ей и в голову не пришло бы купить самой. — Мгновенно снимает стресс.

Периодически Мэтью призывал родителей отремонтировать дом, переписать завещания, задуматься о будущем. Убедив отца сменить специализацию агентства, он, ободренный успехом, надеялся подтолкнуть мать к поискам постоянной работы, чтобы она наконец-то перестала нянчиться с Беном — впрочем, против брата он ничего не имел. Мэтью уже мысленно хвалил себя за успешный — точнее, прошедший без эксцессов — разговор с матерью о том, какой будет ее жизнь «после Бена», когда Бен ошеломил всех сразу, объявив, что переселяется к незнакомой его родным девушке и ее матери в Уолтемстоу. Услышав об этом от Мэтью, Рут отозвалась: «Боже. Уолтемстоу — это где?»

Инициатива Бена обрадовала Мэтью. Но как за любым импульсивным поступком, за ней тянулось слишком много висящих хвостов, которые Мэтью как раз начал обдумывать, когда Рут ни с того ни с сего вдруг объявила, что им пора заняться покупкой собственного жилья.

— В сущности, не просто пора, — добавила она. — Время уже прошло. Мне следовало купить квартиру еще пять лет назад.

В тот момент Мэтью был занят сборкой тумбы под телевизор и DVD-плейер, привезенной домой в виде плоского пакета с набором деталей внутри. Пока Рут говорила, он считал шурупы для дверных петель, и надеялся, что их все-таки окажется шестнадцать, как требовалось, а не пятнадцать, что было более вероятно.

— Пять лет назад мы еще не были знакомы, — тупо откликнулся он.

— Отношения здесь ни при чем, — возразила Рут. Она приводила в порядок спортивный инвентарь. — Я говорю об инвестициях в недвижимость.

Мэтью уставился на шурупы, лежащие у него на ладони. Чертовски досадно, что придется тащиться в магазин из-за одного винтика. У отца, конечно, найдутся какие угодно шурупы, пусть даже в засохшей краске, беспорядочно ссыпанные в банки из-под кофе, — по крайней мере у отца они есть.

— Мэтт!

— Да?

— Ты меня слышал?

— Да. На каждую петлю нужно четыре шурупа, а нам положили только пятнадцать.

Рут оставила в покое тренажер и подошла к Мэтью, протянула руку и сгребла железки с его ладони.

— Выслушай меня.

Он выжидательно посмотрел на нее.

— Нам пора купить собственную квартиру, — заявила Рут.

Это случилось неделю назад. Всего одну неделю. За это время они всесторонне обсудили этот вопрос, Рут то и дело подсовывала Мэтью почитать что-нибудь полезное. В том числе газетную статью, где говорилось, что в настоящее время в Сити насчитывается более трехсот тысяч молодых профессионалок, владеющих ликвидными активами стоимостью не менее двухсот тысяч фунтов каждая.

— Меня среди них пока нет, — сказала Рут, — но я в этом списке обязательно буду. Самое время начать покупать недвижимость с дальним прицелом.

Обхватив обеими ладонями кружку с латте и глядя поверх нее на несущиеся облака, Мэтью понимал: Рут права. Она выдвинула практичное, разумное предложение, и судя по слову «мы», которое часто мелькало перед ними, совместное будущее было для нее решенным вопросам. Вся правильность ее решений и явная преданность ему леи хны были ободрить Мэтью, пробудить в нем энтузиазм для важного шага, который она предлагала, и стремление включится в процесс с усердием под стать ее собственному, чего она имела право ждать и ждала. И Мэтью сделал бы это, если бы мог. Его манил новый захватывающий этап взаимоотношений. Но он не мог заняться им вплотную. Потому — он прикрыл глаза и отхлебнул кофе — что не мог себе этого позволить.

Он раз двадцать вертел в уме цифры. Складывал их то так, то этак, рассматривал их с точки зрения краткого и длительного срока и пришел к неизбежному выводу, выводу, который недвусмысленно гласил: чтобы вложиться в будущую жизнь наравне с Рут и тем самым сберечь шаткое равновесие нынешних партнерских отношений, ему придется отдать все сбережения до последнего пенни. Попросту говоря, ему не по карману выплачивать какие бы то ни было ссуды, а все активы, которыми он располагает, настолько жалки по сравнению с активами Рут, что едва ли заслуживают упоминания. В довершение всего Рут понятия не имела, насколько стеснены его обстоятельства — по той простой причине, что он предпочитал скрывать от нее эту истину. И теперь она предлагала ввязаться в новую затею, потому что у нее не было причин подозревать, что он не сумеет поддержать ее.

Мэтью оглянулся через плечо. Кофейня заполнялась, места занимали люди, одетые в том же стиле, что и он, с такими же стрижками. Они казались точно такими, какими всегда кажутся люди тому, кто ощущает свою обособленность от человечества и болезненную уверенность в ней. Деньги не должны быть на первом месте, говорил себе Мэтью, вращая в кружке последний дюйм теплого кофе, деньги не должны диктовать условия, душить и разделять, деньгам не полагается быть превыше преданности или любви. Он тяжело вздохнул и с глухим стуком отставил кружку. Деньги просто не должны так много значить. А они значат, в том и беда.

* * *


— Я бы заплатила, — объяснила Роза. — Я не просила просто пустить меня пожить даром. И предложила бы плату, но он даже не дал мне рта раскрыть.

Прикуривая, Бен сквозь зубы выговорил:

— Я даю матери Наоми пятьдесят фунтов в неделю.

— Да?

— Все счета оплачивает она. Говорит, что ей так удобнее. Роза пригляделась к брату. Он казался… пожалуй, более собранным, повзрослевшим, менее разболтанным, хотя как знать — в пабе свет горел приглушенно.

— Похоже, она обожает гладить, — сказала она.

— Не-а.

— Ты определенно выглядишь ухоженным.

Бен затянулся и ответил, старательно изображая скромность:

— Я глажу сам.

Роза ахнула:

— А я и не знала, что ты умеешь!

Он ухмыльнулся, не глядя на нее.

— Ты очень многого не знаешь.

— Верю. — Роза пригубила свой стакан. — Значит, теперь вы играете в счастливую семейку вместе с мамой Наоми.

— Мы ее почти не видим. Она ведущая в зале для игры в бинго.

— А я думала, она работает в супермаркете.

— Работает. И убирает офисы.

— Господи. Несчастная женщина.

Бен метнул в нее взгляд.

— Нет. Она довольна. Говорит, ей нравится быть независимой.

Роза вспыхнула.

— Ну спасибо тебе…

— Тогда больше не жалей мать Наоми.

— Я и не…

— По голосу было слышно, — пояснил Бен. — По тону.

— Извини.

— Сочувствую, что у тебя так вышло с отцом. Что происходит?

— Думаю, — Роза глотнула водки, — он ни с кем не желает соперничать за мамино внимание.

Бен фыркнул.

— Я ведь только на пару месяцев, — продолжала Роза. — Перекантоваться до лета, самое большее — до сентября. Я платила бы за жилье, приходила домой только ночевать, кормила бы кота…

— А я по коту соскучился.

— Представь, я по своей наивности считала, что родительский дом остается домом, пока не обзаведешься собственным.

Бен выпустил расплывчатую струю дыма.

— Ты говорила Мэтту?

— Бесполезно.

— Почему?

— Потому что они с Рут собираются покупать стильный лофт.

— Значит, и для тебя найдется место.

— Ну уж нет, — отрезала Роза. — Рут классная, но она такая организованная и профессиональная, что мне как-то неловко разгребать перед ней ералаш своей жизни.

— А вдруг она поможет?

Роза скривилась.

— Мне гордость не даст.

— Итак, — продолжал Бен, держа на весу бутылку пива, — что будешь делать дальше?

— Точно не знаю.

— А у мамы спрашивала?

Роза посмотрела сквозь него, как обычно делала, недоговаривая правды.

— Не могу. Не могу я получить отказ от отца и сразу побежать к маме.

Бен снова усмехнулся.

— Это еще почему? Тебе же не впервой.

— Это разные вещи, — возразила Роза. — В тот раз мне отказала мама, и тогда я обратилась к отцу.

Бен наклонил бутылку.

— Мама бы тебя приняла.

— Откуда ты знаешь?

— Просто знаю, и все.

— Бен, — опять сказала Роза, — я не могу.

Он пожал плечами.

Роза с расстановкой проговорила:

— Кейт сказала, что я могу пожить у нее.

— Тогда порядок.

— Да нет, не то чтобы… Она беременна, они поженились всего пять месяцев назад, а Барни прелесть, на самом деле прелесть, но ни с кем не желает делить Кейт, просто не хочет…

— Совсем как отец, — подытожил Бен и взглянул на часы над стойкой бара. — Мне пора, Роза. Договорился встретиться с Наоми.

— Куда пойдете?

— Может, в кино. Не знаю.

Он наклонился и выудил из холщовой сумки, стоящей у его ног, черную вязаную шапчонку, которую натянул на самые брови.

— Ты похож на горелый орех, — оценила Роза. — Эта шапка совершенно не в твоем стиле.

Бен запрокинул голову, заглатывая остатки пива.

— А Наоми говорит, мне в ней круто.

Он сполз с барного табурета.

— Надеюсь, все устаканится, Роза.

— Спасибо.

Он подмигнул.

— Найдешь себе другую работу…

— И жилье. И мужчину.

Наклонившись, Бен задел ее лицо щетинистой щекой. Напоследок бросив с ирландским акцентом «верь и надейся», он закинул на плечо сумку и начал пробираться к двери, лавируя между посетителями, заполонившими бар в мае скидок.

Роза перевела взгляд на свой стакан. Заказав один напиток до семи часов, она могла получить второй бесплатно. Возможно, после двух порций водки она наконец наберется смелости и все-таки спросит, нельзя ли ей совсем ненадолго и не бесплатно пристроиться в комнатушке возле входной двери, которую Барни решил отремонтировать к появлению ребенка. Вскинув руку, она с улыбкой подала знак бармену.


Глава 4


Вивьен Маршалл работала в книжном магазине неполный день. Она согласилась бы и на полный, но ее муж Макс, с которым она разошлась четыре года назад, мог узнать об этом и перестать выплачивать ей содержание, тем более что был не обязан делать это теперь, когда Элиот перебрался в Австралию. Вивьен хотела не столько денег как таковых, хотя и они пригодились бы для содержания коттеджа в Ричмонде и машины, сколько хоть какой-нибудь ниточки, связывающей ее с Максом. Когда он предложил расстаться — Вивьен знала, что к этому идет, но предпочла зажмуриться, как делают сидящие в машине, когда столкновение неминуемо, — она согласилась, только чтобы Макс, раздраженный ее возражениями, не потребовал развода.

Развод с Максом Вивьен не прельщал. Ей не хотелось даже разъезжаться с мужем, каким бы ненадежным он ни был и как бы ни бесил ее порой. Макс не только был отцом Элиота, но и в отличие от других мужчин служил источником энергии и живости, без которого жизнь Вивьен теряла краски.

— Казалось бы, — сказала она Элисон, которая заведовала книжным магазином, — мне радоваться надо, что я больше не живу в подвешенном состоянии, на каких бы крюках меня ни подвешивали. А я по ним скучаю.

Элисон, которую не привлекали мужчины того типа, к какому принадлежал Макс, до старости не вылезающие из джинсы и кожи, сказала, что, по ее мнению, у этих крюков есть нечто общее с распялками для сырой окрашенной ткани.

— Что именно? — спросила Вивьен.

Элисон вздохнула. Хоть Макс и не в ее вкусе, временами она сочувствовала ему. Похоже, Вивьен создана специально для того, чтобы испытывать терпение окружающих.

— И те крюки, и эти, — ответила Элисон и надела очки.

Вивьен продолжала вытирать пыль. Много лет назад, когда Элиот был еще настолько мал, что терпел мамины поцелуи у школьных ворот, Элисон предложила Вивьен эту работу и ясно дала понять: книготорговля — занятие не для белоручек, готовых только вести приятные литературные беседы с образованными покупателями.

— Скорее, это что-то вроде вечного переезда: бесконечные неподъемные коробки, связки книг, закатанные в термопленку. Безостановочная уборка. Списки и каталоги. Общение с тяжелыми людьми.

Вивьен обвела взглядом магазин. Пристрастие Элисон ко всему южноамериканскому бросалось в глаза: шерстяные настенные панно ядовитых оттенков, плакаты с Фридой Кало и Христом Искупителем в Андах, целая полка с книгами чилийских поэтов.

— Я люблю домашнюю работу, — сказала Вивьен.

И если вдуматься, всегда любила. В детстве, когда у них с Эди была общая комната, разделенная розовой бейкой, приколотой булавками к ковровому покрытию, половина Вивьен была образцом опрятности. По утрам в субботу она протирала пыль с любимых безделушек салфетками, оборачивала бумагой любимые книги. Очевидно, домовитость и притянула ее к Максу — человеку, в душе которого царил хаос, несмотря на внешнюю организованность. Благодаря ему у Вивьен возникало захватывающее ощущение, будто она нарушает правила, чтобы бытье ним, сворачиваете чистенькой дорожки, проложенной воспитанием, и бросается очертя голову в омут приключений. Увы, со временем стремление к чистоте взяло верх, и Макс заявил, что ему нечем дышать.

И принялся бросать ей один вызов за другим — шампанское среди ночи, неожиданная поездка в Нью-Йорк, секс в машине чуть ли не под окнами соседей. Заметив, что не вызвал у Вивьен энтузиазма, он печально смотрел на нее, вздыхал и говорил, что материнство изменило ее до неузнаваемости.

Обмахивая стеллаж с книгами о путешествиях синтетической метелкой, которой полагалось притягивать пыль, словно магниту, Вивьен думала, что ее изменило не материнство, а Макс. В роли матери она чувствовала себя настолько уютно, что была готова подарить Элиоту братьев и сестер, если бы не была поглощена стремлением не дать Максу сбиться с пути. По сути дела, благодаря Максу она отдохнула от себя самой, побывала в кратком, но насыщенном отпуске, но никаких перемен с ней не произошло. Макс пытался ее изменить, и отчасти она надеялась, что ему это удастся, однако стержневая, глубинная Вивьен оставалась прежней и заполняла холодильник кубиками замороженного морковного пюре для малыша Элиота гораздо охотнее, чем бросала домашние хлопоты ради очередной затеи легкого на подъем Макса, который никогда не давал ей времени на сборы и не объяснял, какая одежда понадобится там, куда он ее тащит.

Вот Элиот, не удержалась от сравнения Вивьен, совсем не похож на отца. Да и от матери унаследовал не много. Элиот требовал от жизни максимальной простоты, под которой подразумевал полное отсутствие принуждения, в том числе и упоминаний о нем. Его австралийская подружка, насколько могла судить Вивьен по телефонным разговорам, избрала своим девизом лаконичность. Они жили в пяти минутах ходьбы от пляжа, работали слегка, в охотку, занимались водным спортом и пили пиво. На последней фотографии, присланной Элиотом по электронной почте, оба валялись на песке, тонкие и загорелые, с одинаковыми сосульками вы — цветших мокрых волос и браслетами из бусин. Девушку знали Ро.

— Это уменьшительное от Розмари? — спросила Вивьен.

— Нет, — помолчав, ответил Элиот. Он уже заразился австралийским акцентом и интонациями, превращающими каждое утверждение в вопрос. — Это вообще не уменьшительное.

Просто Ро.

Когда он повесил трубку — «ну, я пошел, мам. Бывай», — Вивьен слегка всплакнула. Затем поднялась с кухонного стола, на который присела, когда нахлынули слезы, высморкалась и собрала в специальный мешок одежду для химчистки — как полагается, аккуратно свернутую, не влажную. Через час она позвонила отцу Элиота и пересказала разговор с сыном, умудрившись не расплакаться.

— Вот и хорошо, — откликнулся Макс, не переставая стучать по клавишам лэптопа — Вивьен слышала этот стук в трубке. — Тем лучше для тебя, Виви. Значит, ты уже привыкаешь к тому, что он вырос. — Он помедлил и перестал стучать. И добавил тоном, которым всегда подчеркивал, что правильно выбрал одну из двух сестер: — Не то что Эди.

Вивьен прислонилась к стеллажу с книгами о Восточной Европе. Метелку она положила на несколько путеводителей по Праге. Может, Макс прав. Может, после разговоров с Элиотом она плачет вовсе не потому, что ему уже двадцать два и он предпочел жить в австралийском Кэрнсе, а потому, что ему уже не восемь и не десять лет, и время, когда она знала о сыне каждую мелочь и держала под контролем его жизнь, давно истекло. И может, это знание и контроль на несколько лет настолько захватили ее, что она перестала беспокоиться о Максе — о том, чего он хочет и, самое важное, какие его желания она готова исполнить. Вивьен оплакивала потерянного малыша, а не утраченную роль, подобно Эди.

Взявшись за метелку, Вивьен провела ею по обрезам пражских путеводителей. Эди и вправду растеряна, выбита из колеи тем, что из дома ушел последний из ее детей, и потому абсолютно равнодушна к чувствам бедного старины Рассела. Вивьен всегда любила Рассела, но, конечно, ему не сравниться с напором и обаянием Макса, вдобавок и дети Рассела и Эди — за исключением Мэтта, единственного, кому Макс охотно уделял время — ушли из дома бестолково, по-дилетантски. Розу жалко: слишком горда, чтобы вернуться домой, и слишком безденежна, чтобы сохранить независимость. А Бен живет у девушки, которая однажды подстригла его, — одной из практиканток, которым доверяют клиентов по утрам в субботу… Вивьен обмахнула последние книги секции путешествий и торжествующе вскинула метелку. Бедняжка Эди.


— Это надолго? — спросил Барни Фергюсон.

Он стоял у изножья кровати, обернув талию банным полотенцем. Волосы были влажными. Кейт лежала на подушках с чашкой чаю, которую он ей принес, и счищала с разделенного на половинки печенья заварную прослойку.

— Я же просила сухого печенья.

Барни тряхнул мокрой головой.

— Другого не было. Только это и какие-то розовые вафли. Долго она у нас пробудет?

Кейт прикрыла глаза.

— А если месяц?..

— Целый месяц!

Кейт осторожно откусила печенину.

— Четыре недели. Всего-навсего.

— Четыре недели — это много, — возразил Барни. — Пятая часть времени, которое мы женаты.

Она открыла глаза.

— Барни, я не могла не пригласить ее.

— Почему?

— Потому что она мой лучший друг и у нее сплошные неприятности.

— Твой лучший друг — я.

— Значит, моя лучшая подруга.

— А если она не найдет работу…

— Найдет. Должна.

— И ужин, ужинать нам придется всем вместе…

— По вечерам она будет уходить.

— Ты же говорила, что у нее нет денег, — напомнил Барни. Кейт снова прикрыла глаза.

— Ну пожалуйста, Барни.

Он обошел вокруг кровати и присел на край рядом с Кейт.

— Я просто не хочу тебя ни с кем делить.

— Знаю.

— И хотя против Розы я, честно, ничего не имею, она не настолько нравится мне, чтобы пускать ее к нам жить.

Кейт вздохнула.

— А я как раз собирался перекрасить ту спальню, — продолжал Барни. — В желтый цвет, со слониками.

— Почему со слониками?

— В детстве я их обожал.

Кейт взглянула на мужа.

— А если малыш будет обожать медвежат?

— Значит, нарисуем медвежат.

— Роза умеет рисовать, — сообщила Кейт. — Может и медвежат нарисовать вместо платы за жилье.

— Хочешь сказать, ты разрешила ей пожить у нас даром?

— Только попросила оплачивать часть счетов, — еле слышно призналась Кейт. — Извини.

Барни поднялся.

— На тебя невозможно сердиться. У тебя слишком жалкий вид.

— Вот и хорошо…

— Но на мисс Розу Бойд я рассержусь, если выяснится, что образцовой квартирантки из нее не вышло.

— Гостьи.

— Вот именно — гостьи.

Кейт одарила его полуулыбкой, которую, как всегда говорил Барни, он заметил первой, когда сумел отвести взгляд от ямочек у нее под коленками.

— Обещаю, больше я ни о чем не попрошу.

— Нет уж, лучше поклянись.

Он впился в нее взглядом, притворяясь рассерженным, затем поднялся и направился к двери спальни.

— Барни…

Он обернулся.

Кейт вновь улыбнулась.

— Спасибо тебе.

Барни ответил ей улыбкой. Ни одна из его замужних сестер еще не произвела на свет детей, и родители готовы были носить его на руках как гения потенции.

Он погрозил Кейт пальцем.

— Только из милости, — продолжая улыбаться, предупредил он.


Для встреч с претендентами на роли в «Привидениях» была выбрана комната над пабом на Канонбери-роуд. Это помещение использовали для всевозможных целей, здесь же проводили уроки хореографии, поэтому вдоль одной стены с рядом мутных зеркал, создающих призрачный, подводный эффект, был приколочен балетный станок. В углу комнаты, по обе стороны от замусоренного ломберного стола, в серых пластиковых креслах восседали режиссер и продюсер постановки — на взгляд Эди, вдвое моложе ее, — а на полу возле их ног стояли жестяные пепельницы из паба. За пианино сидела тоненькая девушка в черном; еще один человек, в серой лыжной куртке, читал газету.

Эди сразу решила: поскольку на это прослушивание она отправилась лишь для того, чтобы задобрить своего агента, который жаловался, что Эди не в том — «повторяю, абсолютно не в том» — положении, чтобы привередничать, без тщательной подготовки она вполне может обойтись. Пьесу она прочитала всего один раз, галопом, и не стала ни выбирать одежду соответственно эпохе, ни пытаться вжиться в образ фру Альвинг.

Тем утром она заметила, как внимательно наблюдает за ней Рассел.

— Я не в духе, — заявила она, разливая кофе.

— Да?

— Никак не могу собраться. Слишком… внимание рассеяно.

— Жаль, — сказал Рассел, надевая макинтош. — Это чудесная роль.

— Это чудесная роль, — услышала она от режиссера. У него было узкое смуглое лицо и козлиная бородка.

— О да.

— Вы когда-нибудь прежде играли в пьесах Ибсена?

Эди покачала головой. Однажды ей досталась роль гостьи без слов в пьесе «Когда мы, мертвые, пробуждаемся», но этот случай не заслуживал упоминания.

Продюсер посмотрел на нее.

Тоном, который Эди сочла вялым и равнодушным, он спросил:

— Что вы знаете об Ибсене?

Эди встретила его взгляд.

— Он был норвежцем. Низкорослым. Очень.

— Ясно.

Режиссер повернулся к мужчине, читающему газету.

— Айвор будет подавать реплики пастора Мандерса. Первый акт, сцена, в которой героиня рассказывает о поведении мужа.

— Хорошо. — Эди отошла к стулу возле зеркал, бросила на него сумочку и полезла в нее за книгой.

— С нашего экземпляра, будьте любезны, — остановил ее режиссер.

Эди обернулась. В руках он держал кипу листов.

— У нас слегка подправленный перевод Питера Уоттса. — Он взглянул на мужчину с газетой. — Айвор говорит по-норвежски.

Эди медленно вышла вперед.

— Мы вас послушаем, — пообещал продюсер, — но лично я считаю, что фру Альвинг должна быть повыше ростом.

Мужчина с газетой в первый раз за все время оторвался от чтения.

— Хорошее лицо, — заметил он по-английски с явным акцентом.

— А рост? — возразил продюсер. — Для достоинства это важно. Перед нами женщина, на долю которой выпали страдания.

— Думаете, на мою нет? — спросила Эди.

Никто не ответил. Она взяла у режиссера бумаги.

— Вы точно хотите меня послушать?

Он мимолетно улыбнулся.

— Вы же здесь.

— И этого достаточно?

— Мисс Аллен, вы подали заявку на участие в этом кастинге…

Эди сглотнула.

— Прошу прощения.

Девушка за пианино вмешалась:

— Клара подходила по росту.

Все обернулись к ней.

— Да.

— И подготовилась заранее, продумала все до мелочей. Она поняла, что это развитие образа героини «Кукольного дома». Все это могло бы случиться с Норой, если бы она осталась.

Эди ждала. Ее начинало слабо подташнивать, как бывает, когда долго уверяешь себя, что тебе все равно, не очень-то и хотелось, а затем вдруг понимаешь, что на самом деле твое равнодушие — лишь видимость.

Продюсер перевел взгляд на Эди.

— Вы заметили, что между этими героинями есть связь, мисс Аллен?

— Сейчас — да…

Айвор отложил газету и поднялся. Даже в свободной лыжной куртке он выглядел плотным и коренастым; его глаза были светлыми, блекло-голубыми.

— Я буду играть пастора Мандерса уже в седьмой раз, — сообщил он Эди.

— Бог ты мой.

— Три постановки в Осло, одна — в Эдинбурге, одна в Скарборо и одна — здесь, в Лондоне.

Она нервозно улыбнулась.

— Так вы норвежец?

— Наполовину.

— Ваш отец?..

— Мать.

Эди кивнула.

— У вас, — продолжал Айвор, — есть удачная реплика.

— Правда?

— Да, вот эта: «Во мне говорит нечистая совесть».

— М-да, — с усилием отозвалась Эди, — по крайней мере это я должна была знать.

Режиссер подался вперед:

— Пора начинать. Вы у нас не единственная.

Эди смотрела на листы с текстом пьесы:

— С какого места…

— Я начну, — вмешался Айвор. — С реплики «у меня прямо голова кругом идет».

Эди широко раскрыла глаза.

— Наизусть? Без текста?

Айвор улыбнулся.

— Он мне не нужен.

— От такого поневоле растеряешься… — засмеялась она.

— Ничуть. Совсем наоборот. Для вас это благо.

— Да?

— Это все равно что играть в теннис с партнером, который гораздо сильнее вас, — с улыбкой пояснил он.

Эди сглотнула. Нарастающее раздражение уже вытесняло тошноту.

— Ну конечно.

— Начинаем.

— Отлично.

— Я подам знак, когда можно закончить.

Эди перевела взгляд на режиссера: он смотрел не на нее и не в текст. Она кашлянула.

— Извини, — глазом не моргнув вступил в разговор режиссер, — извини, Айвор, но когда заканчивать, решу я. — Он медленно прошелся взглядом по всей комнате и наконец засмотрелся в окно. Продюсер изучал собственные ногти.

— Поехали, — скомандовал режиссер.


По своему обыкновению, Рут Манро засиделась в офисе дольше всех. Она считала, что своей сознательностью не только подает хороший пример, но и экономит утреннее время, разгребая мелкие дела накануне вечером: стол в полном порядке, почти на все письма из США написаны и отосланы ответы, рабочие бумаги собраны в аккуратную стопку и придавлены гладким серовато-белым камнем-голышом, подобранным на пляже в Девоне во время одного из первых выходных, проведенных вместе с Мэтью Бойдом. Оставаясь одна в офисе, она получала возможность сбавить темп, подумать, воспользоваться преимуществами краткого и ничем не заполненного промежутка времени между рабочим днем и предстоящим вечером. И кроме того, у нее появлялось время для поддержания дружеских связей.

Ближайшая подруга Рут Лора два года назад уехала в Лидс, работать в юридической фирме. За эти два года Лора успела обручиться с коллегой-юристом и купить на перестроенной набережной Лидса квартиру с двумя спальнями, балконом и прачечной в подвале по швейцарскому образцу. Именно Лора, гордая обладательница подаренного на помолвку кольца с бриллиантом от Тиффани и планирующая к свадьбе покупку туфель от Веры Вон, дала Рут понять со всей убедительностью, на какую способны лишь лучшие подруги: если в ближайшее время Рут не обзаведется собственной квартирой, то совершит непоправимую ошибку.

По электронной почте Рут отправила Лоре снимки лофта в Бэнксайде, и Лора с энтузиазмом одобрила его, особенно перегородки из стеклоблоков и высоченные потолки.

«Бери!» — написала она.

Рут медлила три дня, пока желание излить душу боролось в ней с преданностью Мэтью, и наконец все-таки написала: «Да я бы с радостью. Если бы не Мэтт».

«Ему не нравится?»

Прошло еще два дня.

«Да нет, — нехотя призналась Рут, — по-моему, нравится. Он беспокоится о деньгах».

Лора выходила за адвоката, который зарабатывал больше ее, и, по мнению Рут, это обстоятельство лишило ее подругу чуткости.

«Хочешь сказать, ему не по карману?»

«Да».

«А тебе?»

«Мне — по карману», — написала Рут.

«И за чем дело стало?»

Рут отвела глаза от экрана. Теперь, когда в офисе больше не было ни души, отчетливо слышалось невнятное гудение кондиционера, не заглушающее шум Ливерпуль-стрит за окнами. Вообще-то Мэтью не говорил, что не может позволить себе покупку лофта в Бэнксайде в равных долях, — он просто дал понять, что не станет — не хочет? — даже говорить об этом. В последнее время он развил в нынешней квартире бурную деятельность, чинил все подряд, хотя Рут считала, что об этом должны позаботиться будущие жильцы, но избегал любых попыток втянуть его в разговор о новом лофте. Рут снова посмотрела на экран.

«Дело в том, — написала она, — что мы никогда не обсуждали, что, кто и кому должен. Думаю, просто нам обоим не хотелось подчеркивать разницу. И она, в сущности, не играла роли — до сих лор. Мы неплохо справлялись. — Она помедлила. Лора обязательно прицепится к этим словам. — Только не спрашивай, почему мы не прояснили все сразу. Ты же знаешь, как бывает вначале. Когда все равно, кто и сколько зарабатывает, — лишь бы быть рядом, а к тому времени, когда тебе становится не все равно, модель поведения уже сформировалась. — Она замерла, подумала и напечатала: — Я люблю Мэтта».

Она уронила руки с клавиатуры на колени. Сейчас Лора ответит, что на ее месте каждая любила бы Мэтта — ведь он такой внимательный, порядочный, честный, его невозможно не любить. И при этом намекнет, защищенная гарантиями своей блистательной помолвки: можно строить любовь и на одной привлекательности, но такой стимул, как общие амбиции и уважение к профессиональным достижениям, тоже не помешает. А заодно добавит — и будет совершенно права, — что проблему неравенства Рут и Мэтью следовало устранить на ранних стадиях отношений и что никакие упоительные прогулки рука об руку по девонским пляжам не должны ослеплять Рут, если они ездили туда на ее машине, поскольку у Мэтью нет своей, и останавливались в отеле такого класса, который Мэтью, откровенно говоря, просто не потянул бы.

Не то чтобы он не вносил свою долю, размышляла Рут, — он вносил ее, порой с почти болезненной настойчивостью, однако она не могла не заметить, как туго у него с деньгами, весь последний год, и хотя искренне сочувствовала ему, продолжала считать, что его трудности не должны быть превыше ее амбиций, и если ему что-то мешает, незачем считать, что такие же препятствия стоят и у нее на пути. Если слишком многим жертвуешь, дружно решили они с Лорой однажды поздно вечером, во время беседы за бутылкой вина, под Дайану Кролл из стереосистемы, то рано или поздно человек, ради которого идешь на жертвы, неизбежно начинает раздражать тебя. «Долг», «честь»… всей этой архаике место в справочниках по истории, в словарях времен империи, до которых уже никому нет дела. Женщина не обязана умалять свои достоинства, лишь бы приспособиться к мужским слабостям. Нельзя отказываться от желаний и стремлений, от мечты о роскошной квартире в Бэнксайде, только потому, что твоему мужчине ни за что не наскрести денег, чтобы внести свою долю. Рут взяла ручку.

«Значит ли это, — написала она в блокноте, — что я недостаточно сильно люблю его?»

Она вырвала из блокнота листок и скомкала его.

«Или что моя система ценностей настолько искажена, — продолжала она, — что в настоящий момент квартира мне нужна больше, чем мужчина? Но почему я так прикипела к этой конкретной квартире? Что в ней особенного?»

Она подняла голову. Сбоку на столе стояла фотография Мэтью в черной бамбуковой рамке, сделанная во время отпуска на Мальдивах: он сам предложил эту поездку, а потом едва расплатился за нее — она же видела. Но на снимке тревоги не отразились. Одетый в белую футболку, Мэтью широко улыбался, и над его растрепанной головой простиралось небо, лазурное, как дельфиниумы.

Рут вырвала из блокнота второй лист и выбросила его. Потом еще раз бегло просмотрела последнее письмо к Лоре. Какой удобный шанс для Лоры поучать подругу и умолять ее не вредить самой себе. Рут перевела курсор вверх, чтобы закрыть окно.

«Сохранить изменения данного сообщения?» — вежливо спросил компьютер.

Рут нажала кнопку «Нет». И посмотрела на Мэтью, хохочущего на тропическом пляже.

— Прости, — сказала она.


Не успев войти в дом, она уже знала, что Мэтью вернулся раньше, чем она. По освещенности окон она определила, какие лампы он включил, что ждет ее на втором этаже и даже какой будет атмосфера в доме. Порой она сожалела о своей внимательности. Иногда думала, как, должно быть, спокойно быть ненаблюдательным человеком, не склонным к аналитике. Мэтью как-то раз ласково заметил, что она несет двойную нагрузку, проживая свою жизнь дважды: один раз — в режиме предварительного просмотра, второй — в действительности.

«И как же ты, — добавил он, прикладывая ладони к ее щекам и касаясь лбом ее лба, — потратишь три лишних дня в конце жизни, которые к тому времени уже успеешь прожить?»

Она вставила ключ в дверной замок. В общем холле, солидно отремонтированном в стиле минувшего десятилетия, стоял только столик под старину, на который выкладывали всю почту, принесенную в здание. Мэтью уже перебрал ее конверт за конвертом и выбрал их почту, но Рут почему-то всякий раз тянуло перепроверить его. Вот и отец был таким же, утешалась она, — вечно все проверял и перепроверял, даже пересчитывал мелочь в карманах брюк каждый вечер, прежде чем разложить монеты по размеру аккуратными столбиками на комоде в родительской спальне. Неудивительно, думала она, заставляя себя пройти мимо столика с почтой, что она выбрала такого человека, как Мэтью, выросшего в семье, где любовь к порядку считали досадной причудой. Отношениям двух таких организованных натур, как она, суждено закаменеть в их собственной методичности.

Она одолела два лестничных пролета до своей площадки. Входная дверь квартиры была приоткрыта, изнутри доносилась музыка, какой-то дэнс-рок, который любил Мэтью.

Она распахнула дверь.

— Всем привет!

Мэтью выглянул из спальни босиком, но все еще в рубашке и брюках от делового костюма, и наклонился, чтобы поцеловать Рут.

— Люблю, когда ты приходишь домой первым, — сказала она.

Он выпрямился.

— Я еще ничего не успел, только пиджак сбросил.

— Я не об этом…

— Знаю.

Она прошла в гостиную.

— Почта есть?

— Ничего интересного.

Рут собрала конверты и взглянула на него:

— Хороший был день?

— Так себе.

Она отложила конверты.

— Я собиралась в тренажерку…

Мэтью прислонился к косяку двери в гостиную.

— Так я и думал.

— Хочешь со мной?

Он приподнял плечо.

— Нет, спасибо.

— Тогда и я…

— Рут, — перебил Мэтью.

Она уставилась на конверты. Извещения об оплате путем прямого дебетового списания — признак системного подхода и организации, признак того, что жизненная сила не уходит впустую, не растрачивается понапрасну на устранение последствий безалаберности, признак…

— Рут, — повторил Мэтью.

Она подняла голову.

— Сядь.

— Что ты хочешь…

— Сядь. Пожалуйста.

Рут двинулась к кожаному дивану — купленному совместно за полцены, на январской распродаже, очень выгодно — и села, держа колени вместе и спину прямо, словно на деловом совещании.

Мэтью прошлепал мимо нее и сел рядом. Потом взял ее за руку.

— Послушай, — начал он, — об этом нелегко говорить…

— А это обязательно сейчас?

— Да. Подходящего времени все равно не найдется, и даже если представится случай, до этого момента могут пройти недели, а мне надо высказаться. Я должен сказать тебе все.

Она пожала ему руку.

— Что?

Он продолжал, глядя в пол.

— Мне очень жаль.

— Мэтт…

— Я хотел, чтобы все было иначе. Думал, что смогу соответствовать тебе во всем. Ты совершенно права: эту квартиру надо брать. Ты имеешь полное право подниматься вверх по социальной лестнице, обзаводиться недвижимостью, не медлить больше ни дня. Квартира отличная. — Он замолчал и осторожно убрал руку. — Просто, — снова заговорил он, — мне ее не потянуть. Я пытался хоть что-нибудь сделать, но такую покупку я не могу себе позволить. Честно говоря, мне не по карману даже наш нынешний образ жизни, а я этого не понимал. До сих пор. Но теперь я готов это признать — как и то, что мне нечего и мечтать о покупке квартиры в Бэнксайде вместе с тобой. — Он поднял голову и слабо улыбнулся Рут. — Так что если хочешь идти вперед, иди без меня.


Глава 5


— Вставать не собираешься? — спросила Кейт.

В велюровом спортивном костюме, с приглаженными и собранными в хвост волосами, она выглядела лет на тринадцать сказалась слишком юной для беременности.

— Нет, — ответила Роза.

— Уже без двадцати одиннадцать…

— Вчера я сбегала на четыре паршивых собеседования и провалила все до единого, — сообщила Роза. — Сегодня днем у меня назначено еще три. Я решила не насиловать себя понапрасну — жизнь сделает это за меня.

Кейт попинала груду одежды и пакетов на полу.

— Могла бы хоть завалы разобрать…

Роза подняла голову.

— Могла бы.

— Тебе будет легче, если ты перестанешь жаловаться на жизнь.

— Может, — Роза села на кровати и отвела со лба волосы, — поговорим, когда у тебя отпадет желание пилить и поучать?

— Между прочим, мне тоже нелегко, — напомнила Кейт. — Я хочу помочь тебе, хочу угодить Барни, перестать мучиться и наконец-то порадоваться, что у меня будет ребенок, но поверь, Роза: бессмысленно валяться в постели посреди бардака, погрязнув в долгах, и не попытаться даже пальцем о палец ударить.

Последовала пауза. Роза скрутила волосы в жгут, свернула его и приложила к затылку.

— С чего ты взяла, что я не пыталась?

Кейт снова пнула пакеты.

— Сама посмотри…

— Здесь нет ни стенного шкафа, ни комода, — возразила Роза. — Остается только пол. Вот они и лежат на полу.

— Даже на полу можно сложить вещи по-разному. Или опрятно, или разбросать, как в комнате подростка-грязнули.

Роза отпустила волосы.

— Слушаю тебя и дивлюсь. Можно подумать, я с матерью разговариваю.

— Ну уж точно не с твоей…

— Да, верно. Не с моей. С твоей матерью.

— Нечего срывать на моей маме злость.

— Ох, Кейт, — устало отозвалась Роза, откидывая одеяло и медленно спуская ноги с кровати, — давай лучше не будем.

— Тогда приберись, — отрезала Кейт. — Прекрати пользоваться моим гостеприимством и возьми себя в руки.

Роза поднялась и взглянула на Кейт сверху вниз:

— Чего ты от меня хочешь?

— Хочу, чтобы ты привела эту комнату в порядок, — сказала Кейт. — Хочу, чтобы больше ты не закидывала грязное белье в стиральную машину и не забывала его там. И если уж ты допиваешь последнее молоко, доедаешь последний йогурт или бананы, я хочу, чтобы ты не забывала сходить за новыми.

— Знаешь, в студенческие времена ты была совсем другой, — заметила Роза. — Помнится, тебе было наплевать и на грязное белье, и на бананы.

Кейт вздохнула.

— В то время я думала только о Рембо. И о Бальзаке. И о практических аспектах куртуазной любви.

— А еще — об Эде Моффате.

— Вообще-то да.

— Эд Моффат не заставлял тебя считать каждый банан…

— Я вышла не за Эда Моффата, — возразила Кейт. — Я ничем ему не обязана.

Роза наклонилась за одеждой.

— Барни переживает из-за бананов?

— Он переживает из-за того, что переживаю я.

Роза вскинула голову.

— А ты-то почему?

Кейт потерла глаза.

— Потому что после свадьбы многое меняется. Оказываешься в другом положении, и вдруг жизнь в студенческом бардаке начинает казаться каким-то ребячеством.

— Ребячеством?

— Да, — кивнула Кейт.

Роза отыскала на полу голубые кружевные трусики и теперь надевала их, балансируя на одной ноге.

— Ты же знаешь, что у меня была своя квартира. И я покупала молоко, оплачивала счета и вытаскивала белье из стиралки. Словом, делала все, что полагается.

— Тогда почему же…

— Потому что моя жизнь вышла из-под контроля, — объяснила Роза, одергивая ночную рубашку. — Все вмиг разладилось, словно что-то большое соскользнуло с края. Честно говоря, я была бы рада снова обзавестись собственным холодильником.

Наступило молчание. Кейт прошла по комнате, переступая через мешки с одеждой, и обняла Розу.

— Прости.

— И ты меня.

— Но ты же понимаешь…

— Да, — кивнула Роза, — понимаю. Конечно, понимаю.

— Жить, как когда-то раньше, мы уже не сможем.

— Знаю.

— Но я хочу быть рядом, если понадоблюсь тебе…

— Не надо! — перебила Роза, стягивая ночнушку. — Вот только давай без этого!

— Но почему?

— Потому что это бессмысленная и бездушная фраза.

— Роза, я же твоя подруга, я хочу…

Роза уставилась на нее в упор:

— Ты уже.

— О чем ты?

— Ты уже мне помогаешь. Ты приютила меня, и я признательна за то, что мне есть хотя бы где переночевать. Извини за бананы. — Она наклонилась и подобрала с пола черный лифчик. — А в комнате я уберу.

Кейт наблюдала за ней.

— Хорошо тебе, — вздохнула она, — у тебя грудь до сих пор нормального размера. А мою видела?


От режиссера «Привидений» не было никаких вестей. По прошлому опыту Эди знала — это означает, что роли ей не видать, с другой стороны, успокаивала она себя, что это выяснилось еще в тот момент, как она вошла в комнату, где проводили прослушивание, и почувствовала, какую дикую скуку вызвало ее появление. Сразу после прослушивания ее поддерживало на плаву что-то вроде праведного негодования — как они посмели обойтись с ней так грубо, так бесцеремонно, так непрофессионально? — а затем она просто увяла и угасла, как сотни раз в предыдущие годы, и через разочарование и обескураженность пришла к усталому смирению, на фоне которого утешительные банальности ее агента с каждым разом звучали все банальнее.

— Это хорошая постановочная группа, Эди, на их счету уже несколько на редкость свежих интерпретаций, но буквально все жалуются на то, как они обращаются с актерами, и я знаю несколько настоящих талантов — надеюсь, ты простишь мне это сравнение, дорогая, — с которыми обошлись как с грязью, и, конечно, после такого их сборы и полные залы выглядят полной несправедливостью, но факт остается фактом: успехом они пользуются, потому тебя и направили к ним, ведь это был бы для тебя шаг наверх, но ничего не вышло. Сожалею, дорогая, искренне сожалею. Только не принимай на свой счет. Я тебя непременно вытащу, можешь мне поверить. Ты как раз созрела, чтобы играть старых психованных шекспировских королев, тебе не кажется?

Да уж, думала Эди, лежа на кровати Бена в четверг, в разгар дня, и прижимая к себе чистые полотенца которые несла наверх, в сушилку, но, увидев кровать младшего сына через приоткрытую дверь, притянулась к ней, словно к магниту. Да, она определенно не в себе, старость уже не за горами, и почему бы не сыграть королеву, если о других, более реалистичных персонажах пока не может быть и речи? Почему бы не известить Королевскую шекспировскую компанию, как много они потеряли, долгие годы обходясь без Эди Аллен, и не посмотреть, как к ее ногам бросят короны, чтобы хоть чем-нибудь искупить вину? Почему бы не продолжать делать вид, что привычный и знакомый мир не разбился вдребезги и что ее не вынесло волной на какой-то чужой и пустынный берег, и теперь она понятия не имеет, как жить дальше? Почему бы не повторять вслед за Расселом, что такие обряды посвящения проходят все матери, но далеко не у всех в процессе сносит крышу?

Эди прикрыла глаза. А роскошно было бы по-настоящему спятить, мысленно перенестись в другой мир, где не требуется следовать правилам, потому что от тебя этого никто не ждет. Беда в том, что ей понятно, насколько легче будет Расселу, да и ей самой, если она плавно и безболезненно проскользит от одного этапа к следующему, от почти всепоглощающего занятия к полезному, но более чуждому, и главное, что эти состояния разума и души кажутся не предметом выбора, а скорее делом случая. Есть женщины, ухитряющиеся быть и добрыми, и в то же время холодными, а есть неистовые, которых чувства швыряют, словно пробку на волнах в шторм. «Если уж создана неистовой, — думала Эди, — холодной не притворишься. И ни за что не додумаешься, куда же все-таки девать энергию, а тем более — как применить ее с пользой».

Она села, обнимая полотенца. Два полотенца, два больших банных полотенца, когда-то светло-зеленых, а теперь попросту застиранных, блекло-серых. Когда-то их было пять, целых пять больших плюс полотенца для бассейна и… «Прекрати, — прервала себя Эди, — хватит этой чепухи, перестань потакать себе». Она повернулась к окну. Выглянуло солнце, яркое весеннее солнце, и первым делом указало, что окна давно не мыты.

Снизу донесся телефонный звонок. В спальню Эди и Рассела телефон переносили, только когда дети задерживались где-то допоздна, и поскольку теперь поздно ночью ждать было некого, телефон в последнее время был всегда переключен на автоответчик. Уткнувшись подбородком в полотенца, Эди выслушала вежливое и невозмутимое сообщение, записанное Расселом, затем еще несколько фраз, произнесенных тем же голосом так, словно он сообщал, что зайдет выпить после работы или принесет к ужину что-нибудь вкусное на свой выбор. В последнее время он звонил часто, оставлял краткие и несущественные сообщения о том о сем, иногда просто говорил, что думал о ней. С его стороны это был милый жест внимания и заботы. Который вызывал у Эди странное, несомненное и постыдное равнодушие.

Она поднялась. В редкие моменты, когда Вивьен переставала с боем выигрывать очко за очком, она говорила Эди, что ей надо только ждать, что у нее просто горе, а любое горе со временем утихает, и даже если время его не исцелит, то по крайней мере приглушит.

— Просто жди, — советовала она по мобильнику, перекрикивая шум транспорта. — Я так и делаю — просто жду.

— И чем же мне заняться, — спросила Эди, — пока я буду ждать?

— Удели внимание Расселу! — выкрикнула Вивьен. — Попробуй, почему бы и нет? — После паузы Вивьен добавила: — Зачем вообще так драматизировать, Эди? Испокон веков люди уходили из дома! Так и должно быть!

Эди медленно вышла из комнаты Бена и перешла через лестничную площадку к сушильному шкафу. Открыть ею можно было, только зная хитрость: дверную ручку следовало слегка приподнимать и в то же время тянуть на себя, чтобы не вызвать обрушение горы полотенец и покрывал, которые вот уже двадцать лет складывали на покосившиеся и недостаточно глубокие полки. Придерживая выпирающую кипу одной рукой, Эди втиснула чистые полотенца в узкую щель между верхом кипы и потолком шкафа, торопливо захлопнула дверцу и налегла на нее всем телом. Потом осторожно отстранилась, выждала десять секунд, убедилась, что обвала не будет, и направилась вниз, в кухню. По пути она бросила взгляд на телефон. В том, что о тебе думает не тот, кто нужен, чувствуется какая-то навязчивость. Каким бы милым, оригинальным, любящим и добрым ни было сообщение Рассела, оно может подождать.


Рассел решил прийти домой пораньше. Его вместе с Эди пригласили на закрытый показ римейка классического фильма Хичкока, в котором главную роль играл сексуальный, только что выбившийся в звезды голливудский актер, подобно всем начинающим сексуальным актерам со времен, вероятно, самого Софокла, считавший, что он лично изобрел скандальные выходки как доказательство своей смелости и независимости. Рассел не стал предупреждать Эди о показе только потому, что она всегда была невысокого мнения о Хичкоке, да еще по той причине, что каждый месяц он теперь получал столько приглашений, что даже ему, воспитанному в традициях безукоризненной вежливости, принятой в Халле, не хватало времени отвечать на них и являться всюду, куда его звали. Он уронил приглашение на стол Мейв.

Она едва удостоила его взглядом.

— Поздновата уже…

— Вот и вся благодарность.

— Если надо, могу и поблагодарить, — сказала Мейв. — И вам это известно. — Она подняла голову. — А сами почему не идете?

Рассел снимал куртку с бамбуковой вешалки, пристроенной за дверью.

— Я к жене.

Мейв перестала грохотать клавишами, но на Рассела не смотрела.

— Как она?

— Честно говоря, не очень, — признался Рассел.

— У таких жизненных этапов генеральных репетиций не бывает.

— Да.

— Неизвестно, что от вас потребуется, чтобы…

— Да.

Мейв продолжила печатать.

— Как Роза?

— Не знаю.

— Да я просто так спросила. Симпатичная она. Даже слишком. И умница. Так вот, будь Роза моей…

— Спокойной ночи, Мейв, — перебил Рассел и открыл дверь. — Увидимся утром.

Она коротко улыбнулась клавиатуре.

— Удачного вечера.

Спускаясь в подземку, Рассел задумался: когда он в последний раз пытался покинуть офис раньше часа пик? Сейчас, в четыре часа дня, все пассажиры подземки казались ему непривычно расслабленными и спокойными, никто не несся, вытаращив глаза и не замечая ничего вокруг. Ему удалось даже найти свободное место, достать страницы с книжными новинками из недавней воскресной газеты и настроиться на праздное чтение рецензий на книги, которые он никогда не прочтет, чтобы вдруг обнаружить, что он не может сосредоточиться. Дело было не в раннем уходе с работы — хотя он и не мог припомнить, когда такое случалось в последний раз, и даже не в настойчивой, грызущей мысли, что на показ все-таки надо было сходить, пусть даже ради полезных встреч и знакомств, — а в Эди. Несмотря на всю ее неподатливость, на упорное нежелание помочь ему и себе — вообще-то первыми в голову пришли слова «желание поиздеваться», — Рассел беспокоился за нее. Даже если переносить уход младшего ребенка из дома так болезненно, как она перенесла уход Бена, вполне естественно, разве это нормально — переживать так остро, погружаться в свое горе так глубоко, чтобы не замечать ничего вокруг? И если уж на то пошло, может быть, все-таки стоило бы дать себе волю и заявить жене, что она излишне драматизирует ситуацию, и не бояться неизбежного скандала?

Эди и не подумала подготовиться к прослушиванию на роль в пьесе Ибсена, это было видно невооруженным глазом. Она сходила на прослушивание только по настоянию Рассела и ее агента, и сам по себе этот симптом был тревожным, потому что в прошлом, несмотря на всю занятость семейной жизнью, Эди охотно хваталась за любой представившийся шанс — Рассел изумлялся и восхищался этой оптимистичной решимостью, особенно после множества неизбежных отказов. Она даже повторяла, вытаскивая стопки одежды из сушилки или сгружая пакеты с покупками на кухонный стол: «Толи еще будет, когда я смогу думать только о своих репликах, а не о том, что кончается туалетная бумага!» И вот этот момент настал, а Эди восприняла его с полным безразличием — с безразличием почти ко всему, кроме яростного желания вернуть домой Бена, символ всех ее детей.

Возможно, со временем все изменится, думал Рассел. Может, отгадка очень проста, и это всего лишь разновидность депрессии. Или ответ еще проще: за долгие годы активного материнства Эди настолько изменилась, что теперь не может вспомнить, каково это — быть просто супружеской парой и мечтать сохранить свой брак. Рассел слегка встряхнул газету. В списке бестселлеров столько книг о любви. Ну разумеется. Во всех ее проявлениях. А разве что-нибудь еще имеет такое же значение? Если не ради любви, тогда почему он сидит в поезде подземки в разгар рабочего дня и едет домой, к человеку, несчастье которого он с радостью взвалил бы на свои плечи? Поезд подкатил к его станции, дернулся и остановился. Рассел помог беременной чернокожей женщине вывезти из поезда на платформу коляску с сонным малышом в костюмчике Человека-Паука.

Незнакомка взглянула на него темными и круглыми глазами, совсем как у ее ребенка.

— Спасибо, — сказала она.

Ему отчаянно захотелось ответить хоть что-нибудь. Он открыл рот и вдруг понял, что готов излиться целой речью о том, как превратно порой понимаются родительские обязанности, о том, что с прошлым надо расставаться, если невозможно продлить его. Рассел осекся, закрыл рот и улыбнулся. Задержав на нем взгляд чуть дольше, негритянка наклонилась и вынула из коляски своего ребенка.

— Пока, Человек-Паук, — попрощался Рассел.

Он не придержал входную дверь, и она с громким стуком захлопнулась за ним. В холле было тихо; кот, который умывался в пятачке солнечного света на лестнице, бросил свое занятие и взглянул на хозяина.

— Эди!

С кружкой в руках она медленно выплыла из кухни.

— Эди…

— Извини, — спохватилась она. — Господи, извини. Я не прослушала.

Рассел поставил сумку.

— Что не прослушала?

— Твое сообщение. Возилась наверху, услышала, как включился автоответчик, но не могла отвлечься. А потом закрутилась. Ты же знаешь, как это бывает.

Рассел подошел и коротко поцеловал ее в щеку.

— Я не оставлял тебе сообщения. Просто взял и пришел пораньше.

На лице Эди отразилось подозрение.

— Почему?

— Забеспокоился, — объяснил Рассел и перевел взгляд на ее кружку: — А мне можно?

— Это зеленый чай, — сказала Эди. — Говорят, он бодрит, а на самом деле гадость какая-то.

— Тогда просто черного чаю.

Эди повернулась.

— Так о чем ты беспокоился?

Рассел обошел ее и направился к чайнику.

— Ты же сама знаешь.

— Я жду, когда все само пройдет. Как ангина.

— Бен ушел месяц назад.

— Разве это много?

Рассел наполнил чайник водой.

— Достаточно.

— Чего ты от меня хочешь? — решительно спросила Эди.

Воткнув вилку чайника в настенную розетку, Рассел включил его.

— Когда ушел Бен, я хотел, чтобы ты вспомнила обо мне. А теперь я согласен даже на то, чтобы ты просто встряхнулась, выкарабкалась из этой… инертности.

— Инертности, — бесстрастно повторила Эди.

— Да.

— То есть если я не прыгаю до потолка всякий раз, когда ты являешься домой…

— Да нет же! — воскликнул Рассел.

— Значит…

— Ты не удосуживаешься, — уже спокойнее пояснил он, — даже прослушивать сообщения на автоответчике.

Он вышел из кухни в холл, где стоял автоответчик. Эди побрела к окну, с полным равнодушием думая, что на первом этаже окна еще грязнее, чем наверху.

— Звонил Фредди Касс, — сообщил вернувшийся Рассел.

— Не знаю я никакого Фредди Касса, — не оборачиваясь откликнулась Эди.

— Режиссер Фредди Касс. — Голос Рассела звучал взволнованно. — Постановщик «Привидении».

Эди обернулась.

— Он просил тебя перезвонить. Хотел, чтобы ты перезвонила немедленно.


Бен ассистировал фотографу, который снимал редактора крупной газеты в башне Канэри-Уорф. Снимки требовались для большой статьи в деловом журнале, редакцию которого не устроили уже имеющиеся, что было удачей для фотографа, на которого работал Бен. Фотограф отнесся к подарку судьбы со всей серьезностью. Редактор держался вежливо, но, очевидно, держал в голове тысячу разных дел помимо безупречных снимков, которые обеспечат фотографу будущие заказы, поэтому сессия проходила напряженно, босс срывался на Бена по каждому мелкому поводу и без него. В итоге Бен уронил еще влажный полароидный снимок, перепутал черно-белую пленку и поставил рефлектор под таким углом, что, по словам его босса, всякий болван тут же заметил бы, что свет будет падать на потолок, а не на объект. И поскольку объект находился тут же, пытаясь выглядеть непринужденно и в то же время деловито без пиджака, в рубашке с манжетами на запонках, то Бен не решился возразить — мол, он всего лишь выполнял распоряжения, а если они были дурацкими, он тут ни при чем.

В разгар всей этой нервотрепки Бен припомнил, не вдруг и с удивлением, как обычно вспоминал разные мелочи, что его брат Мэтью тоже работает где-то здесь, в Канэри-Уорф. Вспомнить, где именно и в какой компании, Бен не сумел, но сама мысль о Мэтью вдруг показалась ему притягательной альтернативой поездке в легком доклендском метро вместе с боссом, который измотан фотосессией, а потому не прочь выплеснуть стресс на любого, кто подвернется под руку. Промямлив, что ему надо отлить, Вен улизнул из конференц-зала редакции и нашел в списке телефонов на мобильнике номер Мэтью.

— Ого! — послышался голос Мэтью. — Бен, ты, что ли?

— Угум.

— Где ты?

— Здесь.

— Где?

— У тебя в офисе.

— И что ты здесь делаешь?

Бен привалился к ближайшей стене.

— Вкалываю. Почти закончил.

— Хорошо…

— Ты как, свободен?

— Сейчас?

— Ну, через полчаса.

— Э-э… да. Да, освобожусь.

— Мне бы глотнуть пивка, — продолжал Бен. — Этот день меня доконал.

— Отлично. Отлично… приятно будет повидаться.

— Точняк, брателло.

— А вот этого не надо.

— Чего?

— Не надо ист-эндовского жаргона, он тебе не идет.

— Ну, извиняй.

— Глупо и фальшиво…

— Да кто тебя укусил? — спросил Бен.

— Никто.

Бен кинул взгляд в сторону коридора. По нему удалялась девушка, вырисовываясь на фоне освещенного окна — тоненькая, стройная, на высоких каблучках. Наоми тоже высокая, ростом почти с Бена. Ему вдруг полегчало.

— Через полчаса — пойдет? — спросил Бен.

— Да, — ответил Мэтью, слегка понизив голос, в котором вдруг проскользнула невыносимая усталость. — До встречи.

* * *


— Можем выпить здесь, — предложил Мэтью.

Бен заглянул в застекленные двери.

— А не слишком тут шикарно?

— Тут рядом везде шикарно, — объяснил Мэтью. — Поддельный шик.

Он толкнул дверь и не придержал ее, так что Бен едва успел увернуться. Догнав брата, Бен схватил его за руку.

— Ты чего такой?

— Какой?

— Такой вздрюченный?

Мэтью вздохнул. Он выглядит, подумал Бен, не просто усталым, а опустошенным, куда-то подевалась уверенная собранность, которая в последние пять лет, как казалось Бену, только нарастала. Он проследил, как Мэтью заказал пару бутылок пива и расплатился за них, а затем последовал к столику в углу, под гигантским плазменным экраном со сложной развязкой шоссе, снятой точно сверху. Мэтью поставил бутылки на столик, мельком взглянув на экран.

— Я смотрел по нему чемпионат мира по регби.

Бен хмыкнул. Он сбросил рюкзачок на пол и примостился на итальянском металлическом стуле.

— Как сам?

Мэтью продолжал демонстративно смотреть на экран.

— Ничего.

— Ясно, — сказал Бен. — А у меня день сегодня хреновый. Босс всю дорогу шпынял меня у всех на виду, прикапывался к чему попало.

Мэтью отвел взгляд.

— А в остальном все хорошо, если не считать сегодняшнего дня?

— Ты садиться-то будешь?

— Да.

— Так садись. Не могу разговаривать, когда ты торчишь столбом.

— Извини. — Мэтью медленно опустился на стул рядом с Беном и добавил: — Извини, что сорвался на тебе.

Бен отхлебнул пива, стащил вязаную шапку и взлохматил волосы.

— Да ничего.

Мэтью присмотрелся:

— У тебя на самом деле все хорошо? Если этот день не считать?

— Я в порядке.

— А Наоми?

— Тоже. И с квартирой все путем. Она классная, мне правда нравится.

— И вид у тебя довольный.

— Ты матери не говори, — попросил Бен, — но мне надо было еще давно свалить, года два назад, а то и три.

Мэтью поднес к губам свою бутылку.

— У нас у всех одна беда.

— Какая?

— Засиделись.

Бен вытаращил глаза.

— У предков?

— И не только.

— Мэтт, что стряслось?

Мэтью приложил к губам бутылку и отставил ее.

— Сам пока не понимаю.

— Вы с Рут…

— Похоже, это конец, — перебил Мэтью.

— Черт!

— Просто так вышло. Внезапно. Я не видел, к чему все идет. — Он отпил еще и зажмурился, словно ему стало трудно глотать. — А должен был.

— Слушай… — начал Бен, придвигаясь к брату. — Слушай, Мэтт. С подругами…

— Она хочет купить квартиру, — прервал его Мэтью, — а мне это не по карману. Потому, что все до последнего гроша я потратил на то, чтобы жить, как мы живем — только я, кретин несчастный, мог так вляпаться. Бен, мне двадцать восемь, а я вернулся к тому, с чего начал в твои годы. Мне сейчас… мне… — Он осекся и добавил яростным шепотом: — А, плевать.

Бен начал с расстановкой:

— Это трудно — сознаться…

Мэтью вскинул голову.

— Трудно сказать, ну, женщине, что у тебя не хватает денег.

— Да.

— А если еще женщина зарабатывает больше, чем ты…

— Да. Наоми больше?

— Нет, — ответил Бен, — и я заранее сказал ей: будет получать больше меня — мне без разницы. Но вообще-то я и сам не знаю.

— Это бесполезно, — возразил Мэтью. — Даже если в целом справляешься, чувствуешь себя так, будто облажался. А если молчишь, она начинает строить догадки. Ей не остается ничего другого, если ты молчишь.

Бен пригубил пиво.

— Не хочешь жить в ее квартире?

— Только не на таких условиях. Не хватало еще чувствовать себя нахлебником.

— Так, значит…

— Вот я и сказал ей: хочет квартиру — а она зарабатывает столько, что просто обязана ее купить, — пусть покупает, а я в ней жить не стану.

— Далась ей эта квартира, — сказал Бен, — других нет, что ли?

— Рут к ней сразу прикипела.

— Но ведь если бы вы выбрали жилье подешевле, ты мог бы в него вложиться.

Мэтью нахмурился:

— Я пытался.

Бен искоса взглянул на него:

— А она что?

— Позвала меня с собой. В ту квартиру. Она хочет только ее.

— Ну так хорошо.

— А я не могу. И она это знает.

— И ты поставил ее перед выбором…

— Нет, — поправил Мэтью. — Я предоставил ей свободу выбора.

Бен уставился в пустоту. Потом сказал:

— Сочувствую.

— Спасибо.

— Нашим скажешь?

— Придется.

— Почему?..

Мэтью отвел взгляд и почти с горечью признался:

— Мне может понадобиться помощь. Ненадолго.

Бен засмотрелся на свое пиво. Если отважиться и все-таки поставить Мэтью в известность, что Роза уже просила помощи у отца и услышала отказ, то момент для этого настал самый подходящий. Но Бен вдруг понял, что Мэтью — не Роза и что его старший брат и сестра должны учиться на своих ошибках и вести собственные битвы. Стоит ему заикнуться о Розе, и Мэтью станет еще тяжелее, а лишние осложнения ему сейчас ни к чему.

Бен снова взялся за бутылку.

— Поговори с матерью.

Мэтью повернулся к нему:

— Почему с ней? Я хотел встретиться с отцом.

Бен покачал головой. Никогда прежде у него не возникало стойкое ощущение, что он не просто сравнялся с братом по возрасту, а чуть ли не перерос его. На миг он обнял Мэтью за плечи.

— Нет, только с ней. Поверь, так будет лучше.


Глава 6


Барни потянулся через сиденье Кейт за ее ремнем безопасности.

Она отвела его руку:

— Сама справлюсь.

— Мне нравится это делать, — объяснил Барни. — Пока меня не тянет командовать, вот я и пользуюсь случаем — когда ты не против. — Он застегнул ремень. — Вы выглядишь уже лучше.

— А чувствую себя почти так же кошмарно. Ну, разве что мне полегчало самую чуточку.

Барни повернул ключ зажигания.

— Или просто радуешься тому, что хоть на выходные вырвалась из дома.

Кейт отвернулась.

— Кейт!

— Я тебя не слышу.

— Все ты слышишь. Ты согласна даже целых сорок восемь часов пробыть невесткой, лишь бы не притворяться, что можно жить в одной квартире с Розой и спать спокойно.

Кейт промолчала.

— Сегодня ты пробыла у нее, — продолжал Барни, выводя машину на улицу, — до часу ночи.

— Ей было плохо…

— А потом и тебе стало плохо, ты не смогла уснуть и в результате стало плохо мне.

Кейт ударила себя по коленям кулаками.

— Барни, мы ведь уже говорили об этом.

— С нулевым результатом.

— Неправда. Она нашла работу.

— Временную.

— Зато это работа. Она будет платить нам за жилье.

— Много?

— Будь хоть немного подобрее.

Барни молчал, пока не проехал площадь с круговым движением, потом ответил:

— Ладно, напрасно я это ляпнул. Извини. Но мы не завели бы этот разговор и я не начал бы молоть чушь, если бы не Роза.

— Знаю.

— Дело в том, что она просто не умеет быть незаметной. Каким-то чудом ей удается занимать собственной персоной всю квартиру, даже сидя в своей комнате за закрытой дверью.

— Барни, — прервала Кейт, глядя перед собой, — осталось всего две недели.

— А потом?

Кейт промолчала.

Держа руль одной рукой, Барни накрыл второй ладонь Кейт. И повторил уже мягче:

— А потом?

— Не знаю.

— Пообещай мне одну вещь.

— Мм…

— Пообещай, что не будешь просить ее задержаться у нас.

— Постараюсь… — выговорила Кейт.

— Так не пойдет.

— Барни…

— Если ты откажешься, я сам попрошу ее покинуть наш дом. Не ради своего удобства, а ради тебя. И ради нас.

Кейт откинула голову на спинку сиденья и закрыла глаза.

— Мне просто кажется, что у нас так много всего…

— Послушай, — перебил Барни, — послушай, всего, что есть у нас, мы добились сами. У Розы мы ничего не отнимали.

Кейт еле слышно заплакала.

Барни взглянул на нее:

— Ох, милая…

— Да ничего…

Он быстро свернул на обочину и неловко обнял Кейт.

— Милая, ну не плачь, прости меня, только не плачь! Ох, Кейт…

— Ты не виноват, — всхлипывая, сказала Кейт. — Дело во мне. И наверное, в ребенке.

Барни разжал объятия и приложил ухо к животу Кейт.

— Уж этот мне ребенок!..

Кейт шмыгнула носом и посмотрела на голову Барни у себя на коленях, на его волосы, руку, лежащую на бедре.

Все хорошо, — выговорила она. — Я ей скажу. Если она еще не поняла…

— Она же не дура.

— Да, — согласилась Кейт и вытерла глаза рукавом. — Не дура. В том-то и беда.


Шаря под раковиной Кейт в поисках резиновых перчаток, Роза думала, что ее определенно не готовили в уборщицы. Насчет помощи по дому Эди придерживалась строжайших правил и нередко давала понять домочадцам — за частым исключением Бена, — что поддержанием порядка должны заниматься все, кто живет в доме. Если она мать, это еще не значит, что она бесплатная прислуга. Но Эди не принадлежала к числу женщин, которые считают невзбитые подушки и не отчищенные от накипи чайники первыми симптомами домашней анархии; мытье полов в кухне она никогда не ставила превыше помощи Мэтью с уроками или плясок с Розой перед зеркалом на лестничной площадке. Только в гостях у школьных подруг Роза обнаружила, что люди — не все, но некоторые — покупают пылесосы потому, что они облегчают уборку, а не только по той причине, что на них нарисована забавная рожица. Ничто из увиденного, никакие сияющие ванны и унитазы, не убедили Розу в том, что позиция Эди в корне неверна, но со временем Роза поняла, какое удовлетворение доставляют вполне вещественные и удивительно весомые достижения, подобные чисто убранной квартире. А за то недолгое время, пока она жила с Джошем, она и сама не раз искала не то чтобы роскошное, но убедительное утешение, стараясь держать под контролем хотя бы домашний хаос.

В эту субботу она решила навести безукоризненный порядок в квартире Кейт и Барни. Отчасти она надеялась, что полировка мебели и выравнивание ковриков поможет ей успокоиться, но вместе с тем рассчитывала заслужить невысказанное прощение Барни, а если удастся — прицел, конечно, дальний, но в отчаянном положении все средства хороши — подготовить почву, чтобы потом попросить разрешения вместо одного месяца пожить у них все два. Роза остро осознавала, что последние две недели была невыносима, вела себя, как обидчивая и вредная девчонка-подросток, а с Кейт держалась, как под влиянием самой заурядной и неприглядной зависти.

Если уж говорить начистоту, думала Роза, щедро разбрызгивая чистящее средство по поверхностям в кухне, она и вправду завидовала Кейт. Но не тому, что у Кейт есть Барни, а их желанию быть вместе и сказочной роскоши общего будущего. И в то же время Роза знала, что такая зависть горька и разрушительна, что это позор для любой уважающей себя личности. И даже если моя личность не достойна уважения, рассуждала Роза, отскребая пятна, — а в последнее время ее и вправду не за что уважать, — я хотела бы вернуть его себе, хотела бы мудро распоряжаться своей жизнью.

Она выпрямилась. В кухне постепенно воцарялись приятная чистота и покой. Роза уже подумывала, не разобрать ли шкафы, когда до нее вдруг дошло: любая попытка переставить хотя бы коробку чечевицы будет расценена как критика, а в ее нынешнем шатком положении это недопустимо. Она предпочла бы к возвращению Барни и Кейт придать квартире вид скромного, но заметного с первого взгляда знака благодарности. Поколебавшись, она не без труда призналась самой себе: ей хочется извиниться, не произнося слов извинения.

В гостиной зазвонил ее мобильник. Роза неторопливо направилась к нему, на ходу стаскивая резиновые перчатки и мысленно повторяя себе, как делала в последнее время всякий раз, когда звонил телефон: «Только бы это был сюрприз, хорошая новость, что-нибудь приятное…»

— Дорогая, это ты? — послышался в трубке голос Эди.

— Привет, мам.

— У тебя все хорошо? Чем занимаешься?

— Уборкой, — ответила Роза.

— Уборкой? Почему?

— Захотелось. Мне нравится. Субботнее утро — самое время навести порядок.

— Только не в моем доме, — возразила Эди.

— Помню.

— Роза, что происходит?

— Происходит?

— Да. Мы не общались несколько недель…

— Пять дней.

— Я хочу твердо знать, что у тебя все хорошо.

Роза выпрямилась.

— Да, все.

— Точно?

— Да, мама. Спасибо.

— Ты нашла работу?

— Да.

— И что это за…

— Не самая лучшая. Но работа. В турагентстве.

— Роза…

— Только не начинай.

— И ум, и внешность — все при тебе, — напомнила Эди, — я не хочу, чтобы ты разменивалась по пустякам.

— А я и не размениваюсь.

— Дорогая…

— Мама, — перебила Роза, — лучше скажи, что у тебя случилось?

— А, это.

— Да, именно. Я же слышу — что-то не так.

— Видишь ли… — начала Эди. — Мне дали роль.

— О, мама! В Ибсене?

— Да. Странно, правда?

— Странно?

— Да. Получить ненужную тебе роль, не очень-то стараясь.

— Тебе она была нужна.

— Может быть.

— А по-моему, это замечательно, — заявила Роза. У нее сжалось горло, словно от подступающих слез. — Поздравляю. Просто блеск.

— Еще посмотрим, что будет дальше, — откликнулась Эди. — Во вторник читка. Заодно и познакомлюсь с моим сценическим сыночком. Ты с Мэтью не виделась?

— Нет…

— Что слышно насчет квартиры, которую они с Рут хотят купить?

Роза прижала ладонь к горлу.

— Молодые успешные профессионалы…

— Дорогая, я так хотела бы…

— Мама, мне не нужен лофт. И работа в Сити тоже.

— А с Беном говорила?

— Ни с кем не говорила.

— Роза, у тебя все в порядке?

Роза зажмурилась, одними губами произнесла «что в лоб, что по лбу» и сказала вслух:

— В полном.

— Если что-нибудь не так…

— Все хорошо. Позвони мне потом, расскажи, как прошла читка во вторник.

— Ладно, — пообещала Эди.

— Как папа?

— Сидит в своем сарае.

— Шутишь?

— Ты думаешь?

— Передай ему привет, — попросила Роза.

— Дорогая…

— «Мистер Пропер» ждет! — перебила Роза и отняла трубку от уха.

В трубке верещал слабый и невнятный голос Эди.

— Пока, мам!

Она медленно вернулась на кухню и устало прислонилась к раковине. Эди на собственной кухне, она — на кухне у Кейт, Мэтт и Рут наверняка покупают чайники от «Алесси» для своей, а счастливые Бен и Наоми вообще не заморачиваются насчет кухни. Роза вздохнула. Она удержалась и не сказала матери по телефону то, что хотела. И знала, что просто не смогла — по давним, давно исчерпавшим себя соображениям преданности и предательства, которые так портят семейную жизнь, по тем же самым причинам, по которым ее мать и сестра матери постоянно созваниваются, а за глаза перемывают друг другу косточки. Роза скрестила руки на груди. Внезапно ее осенило: вместе со слабым лучиком пробудившейся надежды ей подумалось, что мысль насчет тетки — ее удача, и если уж на то пошло, в ненадежной семейной системе поддержки должно быть где-нибудь место для родной тетушки. Роза выпрямилась и положила резиновые перчатки на край сверкающего кухонного стола. А затем в задумчивости вернулась к мобильнику в гостиную.


— Я играю Освальда, — сообщил юноша.

Эди улыбнулась ему:

— Так я и думала.

Он засмеялся, словно фыркнул.

— Нетрудно догадаться, если персонажей всего пять…

У него были тонкие черты лица и худоба, которая у Эди почему-то всегда ассоциировалась с поэтами времен Первой мировой.

— Кстати, у нас один и тот же цвет глаз и волос, — заметил юноша. — Мать и сын.

Эди смерила его оценивающим взглядом.

— Полагаю, тебе достался отцовский рост…

Он усмехнулся.

— Помимо всего прочего.

— Помню, — кивнула Эди. — Ох и пьеса.

— Да уж, не водевиль…

— Значит, на репетициях будем умирать со смеху. Так всегда бывает, когда пьеса мрачная.

— Кстати, я Ласло, — представился юноша.

— Знаю. Такая экзотика.

— А мою сестру зовут Оттоли.

— Она актриса?

Ласло покачал головой.

— Скоро будет врачом. — Он сопроводил слова невнятным жестом. — Никогда еще не играл в пьесах Ибсена.

— Я тоже. По-настоящему.

— Я даже не надеялся…

— И я.

— Отвратный был кастинг.

— Ужасный.

Он улыбнулся.

— И все-таки мы здесь, мама.

— Если не ошибаюсь, — улыбнулась Эди, — ты периодически называешь меня «мамулей». По крайней мере в этой версии.

Он изобразил легкий поклон.

— Мамуля.

Она огляделась. Смуглая девушка с кудрями, перевязанными на макушке оранжевым шарфом, болтала с режиссером, стоя в почти вызывающей позе танцовщицы — ноги под странным углом к телу и откляченный зад.

— А как тебе Регина?

Он обернулся.

— Жуть.

— Тебе, кстати, с ней целоваться.

— Жутко вдвойне.

— Привыкнешь, — пообещала Эди, — даже двух недель не пройдет.

— Видите ли, я всего год как окончил театральную школу… — с жаром ответил он.

Эди уставилась на него в упор, улыбнулась и взяла его за руку.

— Какая прелесть, — сказала она.

Барни настоял, чтобы Кейт отправилась на работу в такси. Три недели она чувствовала себя так плохо, что безвылазно просидела дома, и вот теперь, в первый ее рабочий понедельник, Барни не желал рисковать. Он сам вызвал такси и даже оставил для таксиста на кухонном столе двадцатифунтовую купюру, придавленную апельсином.

— Только один раз, — предупредила Кейт.

Взглянув на купюру, она пожалела о том, что Барни ее оставил. Забота сама по себе очень приятна, но чужая навязанная воля, подкрепленная деньгами, — совсем другое дело. За предусмотрительность Кейт была благодарна, за деньги — нет. В конце концов, она еще работает и вполне способна сама оплатить поездку на такси. Апельсин она положила обратно в вазу с фруктами, подумала и воткнула туда же купюру, как флажок.

В такси на Кейт нахлынуло невыразимое облегчение: оттого, что больше не хочется умереть, что незачем сидеть в четырех стенах, что на работе ее ждет такая отрадная — по сравнению с домашней заботой — обезличенность. Правда, на работе свои сложности и люди, от которых лучше держаться подальше, но с другой стороны, за них незачем нести ответственность. Никого из них не придется с жаром благодарить за любое выполненное дело, ведь для этого их и нанимали.

Как хорошо, что Роза попыталась навести в квартире порядок. Вернувшись домой после выходных, проведенных в Дорсете у родителей Барни — слишком много еды, с точки зрения Кейт, чересчур много заботы, внимания, мягких подушек и встревоженных вопросов, — они обнаружили, что квартира пропахла хлоркой, а все комнаты до единой приобрели странный вид, словно некий природный катаклизм взбаламутил было их, но вдруг утих, не завершив начатое. Роза умела браться за дело и энергично доводить его до какого-то промежуточного этапа, но закончить работу, замести следы, подумать о завершающих штрихах было выше ее сил — она искренне не понимала, зачем это нужно. Такими были и ее университетские эссе: энергично и решительно начавшись, они просто останавливались, не дойдя до конца, словно в авторе внезапно иссякло топливо. Барни оглядел гостиную.

— Словно кто-то оставил окно открытым, и по дому пронесся ураган.

Кейт была несказанно благодарна — в сущности, особенно благодарна — за то, что в момент их возвращения Розы не оказалось в квартире. Она оставила на кухонном столе в вазе связанные в тугой пучок чахлые тюльпаны из супермаркета и записку с сообщением, что она уходит на всю ночь. Чувствуя себя предательницей, Кейт приоткрыла дверь в комнату Розы и заглянула внутрь. Постель была, грубо говоря, заправлена, пол условно чист, потому что всю одежду Розы, сваленную кучей в одном углу, прикрывал оранжевый твидовый пиджак, раскинувший рукава, словно для гротескного объятия. Кейт сглотнула. На перевернутой коробке из-под вина, заменявшей Розе прикроватную тумбочку, стояли кружка и стакан. Подавив желание войти и забрать их, Кейт прикрыла дверь.

На следующее утро, в предвкушении свободы целого рабочего дня, оказалось гораздо проще воспринять старания Розы. «Потеря работы, размышляла Кейт, — почти то же самое, что и разрыв отношений, даже если работа не представляла ценности. Когда тебя отвергают, не важно, заслуженно или нет, страдает не только уверенность в себе, но и вера в будущее, умение видеть, что любые усилия могут стать крохотным вкладом в успех. Надо это запомнить, — думала Кейт, — обязательно надо запомнить, какими бессмысленными кажутся повседневные дела, когда не видишь цели своего пути. Надо запомнить, каково это — держаться на плаву, когда поблизости нет ни одного обломка, за который можно уцепиться».

Такси подрулило к бордюру. Широкий тротуар отделял Кейт от причудливого фасада из стекла и стали — здания вещательной компании, где в информационно-аналитическом отделе Кейт проработала три интересных и плодотворных года. О такой работе она мечтала все годы учебы в университете и после его окончания, пока не могла найти ничего подходящего, но не сдавалась. В сущности, такую работу должна была получить и Роза.

Кейт наклонилась вперед и просунула купюру через отверстие в стеклянной перегородке, за которой сидел водитель. Как это удивительно, как приятно — вернуться на работу. Она вышла из машины и минутку постояла на тротуаре, запрокинув лицо к небу. «Замужем, — сказала она себе, — беременна, с работой. Так держать, девочка!»


В кофейне после читки Ласло признался, что хочет есть.

— Я так перенервничал…

— Ни за что бы не подумала.

— Меня не покидала мысль, что я все равно не сыграю его, что это ошибка. Вот он и получился у меня слишком нервным и обидчивым. Я вовсе не хотел, чтобы он настолько жалел себя. Хотите бублик?

— Бублик я тебе принесу, — пообещала Эди.

— Нет, что вы, это же я позвал вас выпить кофе.

— А я тебе мать, — возразила Эди. — Не забывай.

Ласло взглянул на нее и серьезно признался:

— Вы были изумительны.

У Эди дрогнул подбородок.

— Да нет, не особенно. Это же моя работа — я занималась ею, когда ты еще в коляске катался.

— Вряд ли.

Она вытащила из сумки бумажник.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать четыре.

Эди удовлетворенно кивнула.

— Я же говорю — ты в то время еще в коляске катался. Какой тебе бублик?

— Поджаренный, будьте добры. А два бублика, наверное, нельзя?

— Еще как можно. Со сливочным сыром?

— Как вы догадались?

— Материнское чутье подсказало, — объяснила Эди.

Она пробралась между маленькими металлическими столиками к прилавку. В гигантском зеркале за ним отражался весь зал, и Эди видела, как Ласло наблюдает за ней — он выглядел точно так, как ее дети после школьных экзаменов по предметам, которые им удавались: возбужденно и измученно. Из него получится отличный Освальд, подумала она: с верной пропорцией страсти и молодого задора, достаточно пугливый, чтобы вызывать сочувствие, и настолько эгоистичный, чтобы не на шутку взбесить. А она сама… ну что ж, образ фру Альвинг наводит на множество мыслей, и почти все они — о лжи. Наблюдая за Ласло в зеркало, Эди задумалась о том, сколько усилий понадобилось, чтобы ложь образовала ядро неистового материнского стремления опекать, которым она наделила фру Альвинг. Даже издалека было видно, как проголодался Ласло. Эди заметила, что он смотрит на нее с восхищением, но не в последнюю очередь потому, что она возвращалась с кофе и бубликами, и при виде этой простой и понятной потребности ее сердце радостно дрогнуло.

Она поставила поднос на столик.

— Можно спросить одну вещь? — начал Ласло.

— Можно.

— Только, пожалуйста, ответьте откровенно…

— О, это мой конек, — отозвалась Эди, разгружая поднос и придвигая к Ласло бублики. — У меня диплом по откровенности. Можешь спросить у моих родных.

Он взялся за нож.

— А ваши родные — это…

— Один муж, трое детей, двое из которых старше тебя.

— Не может быть!

— Правда-правда. — Она повернулась и переставила пустой поднос на соседний столик. — Так о чем ты хочешь спросить?

— Скажите… — Он осекся.

— Что тебе сказать?

— Скажите, из меня выйдет толк?


А это, оказывается, приятно, размышляла Вивьен, нежась в ванне и придерживая на бортике чашку чаю с валерианой, — приятно думать, что Роза поселится у нее в свободной комнате. Обстановка этой комнаты подчинялась обычному для времен детства Вивьен и Эди диктату, который предписывал целое помещение дома отводить мифическому существу под названием «гость», который требовал соответствия завышенным стандартам совершенства и педантичности повсюду, где появлялся. Пахнуть полиролью для мебели полагалось не только гостиной, но и свободной комнате наверху, подозрительно напоминающей номер в провинциальном отеле — с двумя кроватями, застеленными зелеными покрывалами, вышитыми гладью, и шкафом, в котором хранятся лишь запасные одеяла и громыхающие плечики. Столкнувшись с этим правилом, Эди из чувства противоречия не оставила ни одной свободной комнаты в своем доме; Вивьен же поступила по примеру матери. В комнате для гостей Роза найдет и книги, и бумажные платки, и торшеры с исправно работающими лампочками. А если, укладываясь в постель, где наволочки подобраны в тон простыням, Роза сделает сравнение в чью-то пользу, Вивьен тут ни при чем.

Когда Роза позвонила и попросила разрешения навестить ее, Вивьен сразу же позвала ее на ужин. Затем она предложила прийти в воскресенье и добавила: «Почему бы тебе не заночевать у меня?»

Роза колебалась.

— А это удобно?

— Ну конечно. Думаешь, тебе самой потом захочется тащиться обратно в центр?

— Остаться было бы гораздо лучше, — призналась Роза.

По мнению Вивьен, Роза выглядела неважно. Конечно, она привела себя в порядок — вымыла голову, отутюжила блузку, — и все же ей недоставало блеска, того самого, который превращается в сияние, когда ты влюблена, но становится приглушенным в часы невзгод, а бывает, что и пропадает полностью.

За ужином, во время которого Вивьен уже подумывала, что единственная бутылка вина смотрится бедновато и расслабиться не помогает, выяснилось, что нынешние невзгоды Розы грозят затянуться на несколько ближайших лет. После неудачного романа с Джошем и разрыва с ним же все пошло наперекосяк, и вместе с благоразумием и возможностями была потеряна работа, зато появились долги.

— Наверное, напрасно я рассказываю тебе все это, — заметила Роза, поедая виноград с рассеянностью человека, которому уже незачем беречь фигуру.

— Почему же? Я ведь твоя тетя…

— Я имею в виду, зря я вообще делюсь своими бедами. Я уже взрослая, должна справляться сама. Должна однажды утром проснуться исполненной решимости, поклясться устроить свою жизнь и сразу составить список приоритетов. А не мыкаться, словно беспомощная овечка, которая заблудилась и не знает, как вернуться обратно на пастбище.

Вивьен поднялась, чтобы сварить кофе.

— Симпатичный образ.

— Вот только ситуация так себе.

— Да. — Вивьен сняла с верхней полки кофейник. — А ты не думала вернуться домой?

После паузы Роза нехотя призналась:

— Я пыталась.

Вивьен обернулась.

— Ни за что не поверю, что мать тебя не пустила…

— Да нет, что ты…

— А в чем же дело?

— Папа не разрешил. Но об этом не знает никто, кроме Бена. Так что никому не рассказывай.

Вивьен улыбнулась.

— Я и не собиралась. — Она насыпала кофе в кофейник и осторожно добавила: — Твоя мать не понимает, почему ты решила пожить у друзей. Ей невдомек, почему ты не вернулась домой.

— Что поделать, — отозвалась Роза, — я просто не могу.

— Что не можешь?

— Жаловаться маме после разговора с отцом.

— Его можно понять. — Вивьен включила чайник. — Любой мужчина хочет, чтобы жена принадлежала ему одному. Кроме моего мужа, — беспечно добавила она.

Роза вскинула голову.

— Наверное, поэтому ты до сих пор любишь его.

Вивьен вернулась к столу и присела.

— Еще вина?

— Хорошо бы, но не стоит, — ответила Роза. — Завтра я продаю горящие туры на канарский остров Лансароте.

— Ничего, справишься. Я продала уйму книг, в которые даже не заглядывала. — Взяв вилку, она принялась задумчиво рисовать линии на своей салфетке. Потом сказала: — Ты найдешь другую работу.

— Надеюсь.

— Работу найти гораздо легче, когда у тебя уже есть одна.

Роза катала по краю тарелки подпорченную виноградину.

— Меня беспокоит не столько работа. Не знаю, как жить дальше. Как жить, чтобы начать возвращать долги, как мне… — Она осеклась, помолчала и дрогнувшим голосом добавила: — Извини.

Вивьен провела еще одну линию, перпендикулярную предыдущей.

И предложила:

— Перебирайся сюда.

— Что?

— Сюда, ко мне. Переезжай и поживи пока здесь.

Роза уставилась на нее.

— Нет, я не могу…

— Это еще почему?

— Ну, ты же моя тетя…

— Вот именно.

— А мама…

— Может, она еще обрадуется.

— Думаешь?

Они переглянулись.

— Вряд ли, — покачала головой Роза.

— Ну и что?

— О Боже…

— Какая тебе разница, где жить, пока не разберешься, как быть дальше, не начнешь выплачивать долги и не найдешь другую работу?

— Пожалуй, никакой…

— Она побушует и успокоится, — заверила Вивьен. — Ты же знаешь Эди: сначала скандал, потом обида, и все, как будто ничего и не было. С ней ничего не случится.

Роза с расстановкой произнесла:

— Это было бы замечательно…

— Да. Я бы не отказалась.

— Я постараюсь…

Вивьен поднялась, чтобы принести кофе.

— Мы обе постараемся. — Она взглянула на Розу через плечо и улыбнулась. — Вот увидишь, будет весело.

И вправду весело, думала она теперь. А если повезет, в придачу к веселью явятся облегчение и утешение, ощущение собственной незаменимости, ведь многое в жизни могут обеспечить только женщины, которые уже прожили жизнь и знают, как вести хозяйство. Вивьен глотнула чаю. Прежде чем уйти в свободную комнату, Роза поцеловала ее — во внезапном порыве благодарности, какой испытывают люди, которым нежданно-негаданно протянули руку помощи.

— Я зашла просто поговорить, — напомнила Роза. — Я и не думала…

— И я тоже, — кивнула Вивьен. — Такое редко случается.

Она улыбнулась своей чашке с чаем. А докладываться Эди можно и не спешить.


Глава 7


Лофт в Бэнксайде располагался в огромном перестроенном здании склада викторианской эпохи. Его недавно отчищенные от копоти кирпичные стены со свежепробитыми в них современными окнами в матовых черных рамах были обращены к очаровательной — притом новехонькой — мощеной улочке, отделяющей дом от его близнеца, расположенного по соседству, в десяти футах. Подняв голову, каждый первым делом обратил бы внимание на прилепившиеся к верхним окнам выходящего на реку фасада здания изящные черные балкончики — Мэтью представил себе, как Рут будет посиживать на одном из них летними вечерами, с бокалом водки с клюквенным соком или другого напитка, актуального на тот момент в ее кругу, сидеть и млеть от живописной панорамы и гордости собственницы.

Мэтью обнаружил, что эти мысли не приносят ничего, кроме дискомфорта. В сущности, никаких иных чувств и не мог вызывать этот прокисший суп разочарования, упреков в свой адрес и неожиданно отчетливой и стойкой грусти. Дело было не просто в том, что он обижался на Рут или злился на себя за то, что прошляпил очевидное, потому что случившееся обрушилось на него — точнее, на них обоих — слишком неожиданно, подогретое не тем, что обсуждалось открыто, а скорее замалчиваемым подтекстом. Он мог бы проклинать себя за то, что запутался в этой мешанине, но даже проклятия не помогали: оглядываясь назад, он отчетливо видел, каким путем пришел к нынешнему состоянию.

Когда Мэтью объявил, что ни при каких обстоятельствах не будет участвовать в покупке этой квартиры, Рут замерла. Долгое время она задумчиво вглядывалась в него, а затем спросила:

— Можно попросить тебя только об одном?

— О чем?

— Пойти со мной и посмотреть ту квартиру. Просто взглянуть.

Он покачал головой:

— Нет.

— Ну пожалуйста, Мэтью.

— Мне она не по карману. Не хочу пускать слюни, глазея на то, чего не могу себе позволить.

— Это не для тебя, а для меня. Это я хочу, чтобы ты посмотрел квартиру.

Он промолчал.

Она почти робко добавила:

— Хочу, чтобы ты увидел, что я покупаю.

— Зачем?

— Чтобы и ты был причастен…

— Не выйдет.

— Но ты ведь придешь туда, заглянешь проведать меня?

Он колебался. Сердце сжалось.

— Конечно, — наконец ответил он, не глядя на Рут.

— Тогда приходи.

— Рут…

Она шагнула к нему, обняла за плечи и уставилась в лицо так пристально, словно задалась целью пересчитать ему ресницы.

— Мэтт, Мэтт! Для нас это еще не конец.

И вот теперь, застыв в нерешительности на ровно уложенных плитах дорожки, Мэтью твердил себе, что однажды проявить доброту — или трусость — одно дело, а упорствовать в них — совсем другое, и ничего хорошего из этого не выйдет. Что бы там ни говорила Рут, как бы ни умоляла, нельзя допустить, чтобы она заподозрила: он мог бы найти способ все переиграть, хотя имел преимущества лишь там, где и следовало ожидать, в постели, и сам понимал, что этого недостаточно.

Мэтт толкнул тяжелую стеклянную дверь бывшего склада и шагнул в высоченный вестибюль с гранитным полом и окнами высотой аж до крыши. Стилизованная под заводскую стальная лестница уходила вверх за рядом лифтов, а в остальном вокруг было пусто — ни картины на стене, ни урны, ни банкетки, ничего, кроме высоких и молчаливых акров роскошно отделанного темного полированного пространства. Мэтт вошел в лифт и нажал кнопку шестого этажа.

Двери лифта открылись, его ослепил внезапный поток света.

— А я тебя видела! — воскликнула Рут. Она стояла в распахнутых дверях. Казалось, за ее спиной разверзается пустота. — Вышла на балкон и увидела!

Он наклонился, чтобы поцеловать ее. Она повернула голову, пытаясь коснуться его губ, но промазала. Мэтт прошел мимо.

— Ого.

— Чудесно, правда?

Он кивнул. Комната за распахнутой дверью была светлой и сияющей, с высоким потолком, а где-то в дальнем конце в огромные окна врывалось небо.

Рут взяла его за руку.

— Видишь? Теперь ты понимаешь, почему я не могла не купить ее?

Она повлекла его за собой, оставила в центре комнаты и закружилась по ней.

— Здорово, да?

— Да.

— Такой простор! Такой воздух! Да еще в самом центре Лондона! До работы пешком дойти можно!

— Да.

— Пойдем, посмотришь ванную, — позвала Рут. — Душ — просто отпад. А в кухне микроволновка встроена в гарнитур. Как на звездолете.

Мэтью двинулся следом за ней по паркетному полу, через дверь в прозрачной стене, сложенной из стеклоблоков. Рут уже стояла в душевой кабинке — металлическом цилиндре, атласную гладкость которого нарушали только маленькие иллюминаторы из голубого и зеленого стекла.

— Видел когда-нибудь такое?

— Нет, — ответил Мэтью. — Никогда.

Рут вышла из кабинки и произнесла, вдруг посерьезнев:

— Жаль, что все так получилось.

Он кивнул.

— Жаль, что тебе придется поселиться в моей квартире, — продолжала она. — Лучше бы она была нашей.

Он прислонился к стене, чувствуя холодную твердость стекла сквозь рукав куртки.

— Нет, не придется, — слишком громко возразил он.

Она промолчала, стремительно прошла мимо него и вернулась в большую комнату. Он двинулся следом. Она стояла возле раздвижных дверей на балкон и смотрела на реку.

— Пожалуйста, не говори так, — попросила она.

Он застыл у нее за спиной, но не слишком близко.

— Ничего не поделаешь, Рут. Если я останусь здесь, между нами нарушится равновесие. Конечно, оно уже нарушилось, но это еще не самое худшее. Только представь, что из этого выйдет. Жалкое зрелище.

Круто обернувшись, она с яростью выпалила:

— Ты не станешь жалким. Я тебе не позволю.

Он вымученно улыбнулся:

— Ты меня не остановишь. Что сделано, то сделано.

— Мэтт…

— У нас было много хорошего, — продолжал он, — не подумай, что дело в нелюбви…

Она шагнула вперед и взяла его за руки.

— Давай будем считать, что я ее не покупала! Ты гораздо дороже мне, чем…

Он отступил и мягко высвободился.

— Нет, так не пойдет… — Он покачал головой.

Она бессильно уронила руки и несчастным голосом выговорила:

— Я не хотела… такого.

— Знаю, ты не нарочно.

— Неужели… у меня искаженная система ценностей?

— Нет, что ты.

— Пожалуйста, прошу тебя, не уходи.

Он огляделся.

— Отличная квартира. Здесь ты будешь счастлива.

— Мэтт…

Он подался вперед и приложил ладонь к ее щеке.

Ты поступаешь правильно, — добавил он, опустил руку и под эхо своих шагов пересек квартиру, направляясь к лифтам.


Эди несла садовый стул за угол дома: если она угнездится там, с точным расчетом выбрав место, ей не страшен никакой ветер. Кроме стула, она нагрузилась чашкой кофе, ролью, ну и всякими мелочами — ручкой, телефоном, парой печенин. За ней, предчувствуя тихую минуту, которой грех не воспользоваться, шествовал Арси.

Солнце, сияющее в линяло-голубом небе, начинало припекать. Оно осветило захламленные углы еще не ожившего после зимы сада, оригинальный узор трещин на шелушащейся краске и пережившие зиму черные листья клематиса над головой Эди. Усаживаясь и распределяя кружку, телефон и печенье по перевернутым цветочным горшкам, стоящим поблизости, она думала, что за последние пять недель ей впервые представилась возможность поблаженствовать, крохотный шанс удержать в будущем то, что, в свою очередь, могло бы придать хоть какое-то подобие смысла прошлому. Она разрешила Арси запрыгнуть к ней на колени, терпеливо подождала, пока он топтался, устраиваясь поуютнее, а затем пристроила роль поверх полосатой спины, слегка вибрирующей от урчания. Солнце, кот, театр, думала Эди. Она погладила распечатку роли. Нет, не так. Рассел выразился бы иначе: солнце, кот, работа.

— С трудом верится, что это работа, — сказал ей Ласло на первой репетиции.

Она торопливо просматривала свои реплики.

Не глядя на него, она пообещала:

— К концу репетиции поверишь.

Репетицию он завершил серым от усталости. Казалось, он сейчас расплачется. Он путался у всех под ногами, не сделал ни единого верного акцента, совершенно не чувствовал ритма и в панике не слушал режиссера.

— Проваливай, — велел ему Фредди Касс. — Убирайся учить роль и возвращайся пустым.

— Пустым?

— Вот именно. Начнем все заново.

Но не с Ласло, а с пьесы.

В утешение норвежец Айвор предложил Ласло и Эди пропустить по чуть-чуть. Теперь, когда весь актерский состав был утвержден, Айвор сменил снисходительность на благосклонность.

Мясистой ручищей он обнял Ласло за плечи.

— Выпей. Расслабься.

Рядом с ним Ласло походил на мальчугана из сказки, спасенного добродушным великаном. Выпив, Ласло передернулся, а Эди и Айвор с улыбками переглянулись поверх его склоненной головы и принялись уверять, что на первых репетициях все теряются, переигрывают и выглядят полными идиотами.

Ласло скорбно взглянул на Эди.

— Только не вы, — возразил он.

— Сегодня пронесло.

— Расскажите, как это было с вами, — несчастным голосом попросил Ласло.

Слово за слово они уговорили две бутылки вина, допивали которые, сидя уже в обнимку, и когда Эди вернулась домой, Расселу хватило одного взгляда на нее, чтобы спросить: «Мне сказать „я же тебе говорил“, или и так все ясно?»

Пьеса действительно затянула ее, захватила и отвлекла от навязчивых мыслей, но это не означает, думала Эди, подставляя лицо солнцу и закрывая глаза, что она не заметила, как редко стали звонить дети, и не испытывала боли, понимая, как мало знает о новой квартире Мэтью, о том, где живет Роза, о подружке Бена, как дела на работе у всех троих. Она пообещала себе, что не станет донимать их звонками, и выполняла эту клятву с упорством, какое раньше требовалось ей лишь для того, чтобы выдержать садистскую диету. Но это не значило, что о детях она не думала и не волновалась за них. И не чувствовала себя брошенной. Готовить роль фру Альвинг было чудесно — чтобы не скучать в ожидании телефонных звонков, в ожидании, которое порой продолжалось часами, — тем не менее быстро выяснилось, что это не решение проблемы, а всего лишь отвлекающий маневр.

Рядом, на перевернутом цветочном горшке, завибрировал телефон.

— Это я, — сообщил в трубке голос Вивьен.

— Черт!

— Ну, спасибо тебе за теплые слова…

— Да я думала, что звонит Мэтью. Или Бен.

— В половине двенадцатого утра?

— А что такого?

— Матерям обычно звонят вечером, не слишком поздно. Это уже традиция.

— А ты повеселела, Виви, уж не знаю, с чего вдруг, — заметила Эди.

— Ну-у… просто солнышко вышло, у меня расцвел новый голубой клематис, а Элиот сдал первый экзамен по дайвингу.

— Думаешь, в хозяйстве пригодится?

— Само собой, если живешь в Австралии, возле живописных коралловых рифов.

— Это теперь тоже называется карьерой?

— Я просто звоню узнать, как ты, — заметила Вивьен. — Можешь поверить.

— А я, можешь поверить, безумно рада тебя слышать. Мне теперь никто не звонит. Ни одна живая душа. Я исчезла, растворилась. Кажется, это австралийка Жермен Грир говорила, что после пятидесяти женщины становятся невидимками?

— Может быть. Помню только, что она всех считала объектами сексуального вожделения.

Эди поерзала на стуле, распечатка спланировала на землю. Арси и ухом не повел.

— Я лучше побуду просто объектом материнского вожделения. Секс подождет, пока я освоюсь на новом этапе. Кстати, о матерях: я обзавелась симпатичным новым сценическим сыночком. Ему двадцать четыре, он смешной, неуклюжий и ходит за мной по пятам, как щенок.

— A-а, вот оно что, — протянула Вивьен. — Ты, стало быть, уже освоилась.

— Это не значит, что родные дети меня не интересуют.

После кратчайшей паузы Вивьен осторожно пустила пробный шар:

— Если хочешь, могу рассказать об одном из них.

— Да ну? — резко откликнулась Эди и села повыше, подтянув колени. Арси удержался, впившись в них когтями. — Что ты имеешь в виду?

— Я виделась с Розой…

— Правда?

— Да.

— По какому поводу?

— Да так, она забегала поужинать, — отмахнулась Вивьен.

— Вот как?

— И осталась переночевать.

Эди открыла рот, чтобы честно сказать, что впервые об этом слышит, или солгать, что слышала, да забыла, но отвергла и то и другое.

Вместо этого она откликнулась тоном, который выдал ее с головой:

— Отлично!

— А я думала, она тебе говорила, — безжалостно заметила Вивьен.

Эди наклонилась, помогая Арси отцепить когти от ткани ее брюк.

— Как она? — спросила Эди, прилагая все старания, чтобы ее голос прозвучал невозмутимо.

— Знаешь, — начала Вивьен, — по-моему, просто бодрится. Работа в турагентстве — это, конечно, просто замечательно, но ведь она достойна большего, ты же понимаешь. И она это знает, но деньги есть деньги, верно?

— Да уж…

— Что ее по-настоящему беспокоит, так это житье вместе с Кейт и Барни. Ну, ты понимаешь — молодожены, а тут в доме чужой человек. Правда, она говорит, что не чувствовала себя незваной гостьей, но я-то видела, как нелегко ей было.

— Было?

— Ну да, — подтвердила Вивьен, спохватилась и небрежно добавила: — По крайней мере проблему жилья мы решили.

Эди прикрыла глаза.

— Она как раз сейчас переселяется ко мне, — продолжала Вивьен. — Потому я, собственно, и звоню. Я думала, тебя надо поставить в известность.

Эди открыла глаза и сжала телефон.

— Давай по порядку, Виви: Роза работает в турагентстве, с Кейт и Барни она не ужилась и потому попросила разрешения пожить у тебя?

— Нет, — поправила Вивьен, — я сама предложила. Я же видела, что она в отчаянии.

— Почему же тогда, — выкрикнула Эди, жалея, что не сумела сдержаться, — она не обратилась ко мне? Почему не вернулась домой?

— Ну, откуда я знаю? Вопрос не ко мне.

— Настырная интриганка.

— Эди, я твоя сестра и тетя Розы, — напомнила Вивьен. — Мы — одна семья.

— Все, разговор закончен.

— Да было бы из-за чего разводить трагедию! Вот уж глупость! Если у Розы есть жилье и ей удобно на новом месте, какая разница, под чьей крышей она живет?

Эди подхватила свободной рукой Арси под пузо, подняла его с колен и отпустила на землю, затем встала.

— Разница есть, и ты это прекрасно понимаешь.

— Простоты ревнуешь, вот и все.

— Не ревную я!

— Можешь называть это как хочешь, — разрешила Вивьен, — суть не меняется.

Эди приложила ладонь ко лбу.

— Знаешь, заварить эту кашу у меня за спиной…

— Но я же звоню тебе.

— Роза не позвонила.

— А почему тебя это удивляет? — триумфально закончила Вивьен.

Эди огляделась. Страницы с ролью рассыпались, на одной старательно вылизывался кот.

— Мне пора, — сообщила она сестре.

— Ты же…

— Некогда болтать, — прервала Эди. — Мне еще учить роль.


Мейв разбирала счета, готовя для Рассела ежеквартальную декларацию по НДС. Накануне сдачи декларации она вписывала данные по всем квитанциям, накладным и прочим бумагам в черные гроссбухи и, воюя с престарелым компьютером или роясь в разъезжающихся кипах бумаги, не умещающихся на слишком узком столе, поминала добрым словом времена бесхитростных рукописных бухгалтерских отчетов, с простыми и понятными колонками «приход» и «расход», с четко вписанными внизу, красными чернилами, суммами «итого», внушающими удовлетворение. Современный бизнес не просто усложнился: в нем стало всего больше — больше бумаг, больше проверок, больше дубликатов, больше вариантов на выбор. Порой Мейв думала, что выбор — гораздо более вероятная причина нынешней вездесущей депрессии, чем стресс. В своем крайнем проявлении возможность выбора способна просто-напросто свести с ума.

Как обычно, дверь в кабинет Рассела была приоткрыта. Сам он отсутствовал — отправился на встречу с представителями телекомпании, получившими выгодный контракте крупным банком и теперь в поте лица ищущими и актеров, и голоса для озвучки. Мейв легко могла представить его на встрече — слегка встрепанного, особенно в окружении черных футболок и деловых костюмов, но умеющего разбираться в людях и знающего толк в деле, которым он занимался еще в те времена, когда конкурентов и на свете не было. Если Рассел не принадлежал к числу агентов, то и долетающих в Лос-Анджелес и проводящих выходные на собственной вилле, то лишь потому, что не желал этого.

«Амбиции у меня умеренные, — признался он Мейв, когда давным-давно впервые встретился с ней на собеседовании. — Просто мне нравится заниматься делом. Когда растешь на Севере, со временем либо проникаешься трудовой этикой, в атмосфере которой воспитывался, либо протестуешь против нее. То, что вы видите, мисс О’Лири, — это мой маленький бунт».

Так или иначе, с деловых встреч он никогда не возвращался с нулевым результатом. Собираясь на них, он прихватывал с собой несколько снимков, пару кассет с записями и предлагал их, заметив вскользь «Возможно, это вас заинтересует» тем же тоном, которым убеждал клиентов взяться за хорошо оплачиваемую и при этом почти не требующую актерских навыков работу. Клиенты нехотя соглашались, а затем в изнеможении падали на плетеный диван в приемной Мейв и стонали:

— Я же сказал, что больше не желаю играть газонокосилку. Я пообещал себе: больше никаких мультяшных медвежат. Я поклялся, что больше никогда не озвучу чайный пакетик! Никогда! Ни за что!

Много лет назад Мейв заготовила табличку и повесила ее на монитор компьютера со стороны, обращенной к дивану. Табличка, гласившая: «Деньги есть деньги», — пробыла в употреблении так долго, что пообтрепалась по краям. Она предназначалась, чтобы избавить Мейв от повторения одних и тех же уговоров, но, конечно, каждому клиенту приходилось раз за разом втолковывать: что плохого в озвучке ролика строительной компании, если это поможет оплачивать счета — до тех пор пока звездная роль не станет свершившимся фактом, а не просто мечтой?

Мейв встала из-за стола и отправилась в кабинет Рассела за мелкими квитанциями, которые он хранил в старой кожаной шкатулке для воротничков на заставленных всякой всячиной полках над столом. Шкатулка для воротничков принадлежала его деду, чьи инициалы, совпадающие с инициалами Рассела, искусно вытесненные на коже под застежкой, все еще были видны. Что сказал бы Рассел Бойд, порой гадала Мейв, как отнесся бы этот трудолюбивый и богобоязненный производитель бочек для рыбы, поставлявший их судам, которые рыбачили у северного побережья, в окрестностях Халла, если бы узнал, какую несерьезную, легкомысленную работу выбрал его внук? Что подумал бы, увидев фотографии в рамках, подписанные самыми известными клиентами Рассела, все эти лица, приоткрытые губы, глаза с поволокой, жеманство и манерность? Мейв сняла с полки шкатулку и открыла ее. Бумаг в ней почти не было. Рассел умел жить, но, похоже, такси считал излишней роскошью.

В приемной раздался уличный звонок. Мейв убрала шкатулку и нажала кнопку на домофоне.

— «Рассел Бойд ассошиэйтс».

— Это Эди, — послышалось в динамике.

— Поднимайтесь, — предложила Мейв. — Его пока нет, но должен подойти.

Она отперла дверь, а спустя несколько секунд услышала, как та скрипнула и захлопнулась за Эди. Стоя на пороге приемной, Мейв слушала, как приближаются быстрые и легкие шаги. Эди была в джинсах, зеленой куртке и кепке вроде тех, которые, насколько помнила Мейв, носили в шестидесятые — в стиле «девчонка-сорванец», с большим козырьком.

— С ролью вас! Поздравляю! — воскликнула Мейв, едва Эди ступила на лестничную площадку.

Эди похлопала ее по руке. Они были знакомы двадцать пять лет, и за это время ни разу не поцеловались. Мейв считала, что Эди не из тех, кто лезет целоваться ко всем подряд, и к актерам, и ко всем прочим. Так или иначе, чувство такта и понятие о приличиях заставляло обеих вести себя дружески, но сдержанно.

— Отличная роль, — кивнула Эди, слегка задыхаясь после подъема по крутой лестнице, — я в восторге. Неудивительно, что Ибсен перебрался в Италию. Там же дышать нечем, в этой Норвегии. — Она заглянула в кабинет Рассела. — А где он?

— На встрече с «Дейдрим продакшн», с минуты на минуту должен вернуться. Хотите пока выпить кофе?

Эди задумалась:

— Не знаю, удобно ли…

— Да я целыми днями его варю, — прервала Мейв. — На здешних посетителей, которые тянутся один за другим, не напасешься. Всем подавай заботу и сочувствие, а я отвечаю и за то, и за другое.

Эди подошла к окну в кабинете Рассела и спросила почти небрежно:

— Роза сюда не заходила?

— В последнее время — нет, — ответила Мейв. — Была месяц назад. Похоже, ростом она пошла не в вас.

Эди пожала плечами:

— Все дети выше меня. А мне приходится покупать обувь в Чайнатауне.

— Это от нынешнего питания, — сказала Мейв. — В нем все дело. Во времена моего ирландского детства у нас, в графстве Слайго, и троих ребятишек не хватило бы, чтобы слепить одного нынешнего.

Снова хлопнула входная дверь.

— А вот и он, — объявила Мейв. — Хлопать дверью — это у вас семейное. Больше никто в этом доме не хлопает дверью так, как он.

Эди сняла кепку и бросила ее на стол Рассела, затем уселась в его вращающееся кресло и откинулась на спинку.

— Если хотите увести его, — предупредила Мейв, — пусть подождет: мне надо, чтобы он перед уходом подписал пару бумаг.

Эди покачала головой:

— Я только поговорить.

Шаги Рассела послышались на лестничной площадке, затем в приемной.

Наконец в дверях кабинета возник он сам.

— A-а! — воскликнул он и улыбнулся. — Какой приятный сюрприз!

Эди смотрела на него молча.

— Как прошла встреча? — спросила Мейв.

Рассел смотрел на Эди.

— Неплохо, — ответил он, — неплохо. Почву прощупал, может, и перепадет кусок-другой.

Он положил на стул старую холщовую сумку, в которой носил бумаги, прошел к столу и наклонился, чтобы поцеловать Эди.

— Ну, здравствуй.

— Я позвонила бы, но мне не сиделось дома, — призналась она.

— Неплохо, — снова повторил Рассел и присел на край стола. — Иначе ты бы сюда не заглянула.

Мейв направилась к себе.

— Прикрыть дверь?

Рассел оглянулся.

— Ничего, не беспокойтесь.

— Да, пожалуйста, — попросила Эди, перебив его.

Он повернулся к ней:

— Что-то случилось?

Эди дождалась, когда Мейв с преувеличенной осторожностью закроет дверь, и призналась:

— Сегодня меня озадачил

— Чем?

Она поднесла руку к глазам ногтями вверх, словно изучая кутикулы.

— Звонила Виви.

— И что?

— Сказала, что Роза переселилась к ней.

— А что в этом плохого? — чересчур жизнерадостно откликнулся Рассел.

— Почему Роза не созвонилась со мной?

— Может быть, Виви просто…

— Почему Роза не звонит? Почему я не знаю, что с ней происходит?

— Честно говоря, — сказал Рассел, — я тоже не в курсе ее дел.

Эди оторвала взгляд от кутикул и уставилась на Рассела в упор:

— По-твоему, нам незачем о них знать?

— Дорогая, Розе двадцать шесть…

— Да хоть сто двадцать шесть. Ее жизнь не устроена, она несчастна, а мы — ее родители, мы обязаны знать!

Улыбка Рассела погасла.

— Да.

Эди подалась вперед и впилась взглядом в мужа.

— Виви намекнула, всего лишь намекнула, что у Розы неприятности.

— А-а…

— Мы поговорили и распрощались, а пока я учила роль, меня вдруг осенило: если с Розой и Мэттом что-то происходит и я ничего не знаю, может быть, знаешь ты.

Рассел ждал продолжения, глядя в окно.

— Так вот, когда я поняла, что больше не могу вышагивать туда-сюда, разглагольствуя о падении и пороках, что я просто не в силах сосредоточиться, я бросилась в метро. И вот я здесь. Что скажешь, Рассел?

— Чертова Виви, — беззлобно откликнулся он.

Эди коснулась его рукава.

— Что произошло между тобой и Розой? — спросила она.

Рассел перевел взгляд на руку жены, лежащую на его руке. Внезапно сдержанность изменила ему, он стряхнул руку Эди.

— Ничего! — яростно выпалил он. — Ничего. К тебе это не имеет никакого отношения.

— Но…

— Ты что, не слышала?

Эди взглянула на него. Помедлив, она нерешительно выговорила:

— Если ты так считаешь…

— Да, считаю.

— Скажи хотя бы, с ней все в порядке?

Рассел навис над столом, пристально глядя на экран компьютера.

— Если с ней что-нибудь случится, — уже спокойнее произнес он, — я тебе скажу.


В мобильнике Розы скопилось четыре голосовых сообщения: от матери, от отца, от тети и от старшего брата. Отвечать хотелось только на последнее. А остальные… в ее возрасте да еще при необходимости париться в небесно-голубом полиэстровом блейзере с желтыми пластмассовыми пуговицами в виде солнышек, полагающемся по дресс-коду компании, разве могут не нагонять тоску сообщения, если все они до единого — от ближайшей родни? Вот если бы они приходили вперемежку с посланиями от друзей, тогда другое дело, но об этом лучше даже не мечтать. И не вспоминать, как она радовалась, когда позволила Джошу испортить ей жизнь, и даже не начинать разматывать клубок мыслей о том, как здорово было бы так и не познакомиться с ним, не влюбиться и не уверовать, что на нем сошелся свет клином. Во времена Джоша она не расставалась с телефоном ни на минуту.

Все сообщения, кроме единственного, от Мэтта, были из разряда «лучше бы и не приходили». Видимо, тетушка позвонила ее матери, спеша отпраздновать маленькую, но несомненную победу — переезд Розы, а в разговоре прозрачно намекнула, что некие причины помешали Розе обратиться к родителям за помощью даже в трудную минуту. Похоже, сразу после этого мать бросилась к отцу, тому пришлось во всем сознаться, а затем оба отправили сообщения чуть ли не одновременно: отец — со сдержанными извинениями, мать — с мольбами вернуться домой. А вот звонок Мэтта, напротив, был сухим и бесстрастным. Он просто предлагал встретиться как-нибудь в ближайшее время. Судя по тому, что он потратил на сообщение десять секунд, звонил он из офиса.

Роза уронила телефон в сумку, стоящую под столом у ног. Никому перезванивать она не собиралась — по крайней мере пока. Несмотря на голубой полиэстровый блейзер, день выдался неплохой. Роза продала тур в Венецию на выходные группе из шести человек, отправила компанию парней в Вильнюс и зарезервировала несколько семейных отпускных туров в Хорватию по специальным предложениям. Если все сделки состоятся, ей достанутся самые крупные комиссионные за последнее время — значит, можно выплатить первую, хоть и крошечную часть долгов, сделать первый шажок к призраку независимости. А в сочетании с переездом в комнату Вивьен — аляповатую, слишком загроможденную мебелью, но удобную, уютную и почти бесплатную — сегодняшняя удача казалась Розе первым просветом во мраке, который еще месяц назад был кромешным.

Она взялась за мышку, чтобы зайти в почтовую программу. В этом турагентстве не приветствовалась личная переписка в рабочее время, но кто заметит, если она единственный раз нарушит это правило? Роза вбила в строку рабочий почтовый адрес Мэтью.

«Спсб, что позвонил, — торопливо писала Роза, одним глазом кося в сторону офис-менеджерши, поправляющей стойку с буклетами на расстоянии нескольких шагов от ее стола. — Надо пересечься. Где и когда?» Подумав, она вытащила из папки бланк заявки, делая вид, будто поглощена работой, и дописала: «Есть разговор. Предки!!!»

Офис-менеджер наконец оставила в покое стойку с буклетами. Она коротко стригла и выпрямляла волосы и предпочитала перламутровый блеск для губ.

Пронзив Розу взглядом, она спросила:

— Проверяете бронирование?

Роза расплылась в широкой улыбке.

— Просто смотрю.


Глава 8


«Что с квартирой?! — прямо-таки вопило письмо от Лоры. — Делись новостями! — И продолжало: — Присматриваемся к холодильнику „Смег“. Как думаешь, розовый — это полный идиотизм? Интересно, скоро он мне осточертеет?»

Рут вздохнула. Сама идея существования гигантского холодильника поросячьего оттенка, не говоря уже о навязчивых размышлениях о нем, в настоящий момент казалась ей чем-то неуместным, из разряда фантастики. И неприятно тревожила. Рут не могла припомнить, когда ей в последний раз было так же грустно. Но другого слова для этой свинцовой тяжести и нестерпимой боли в сердце не находилось. Всякий раз, вспоминая о Мэтью, а она вспоминала о нем постоянно, Рут физически страдала и, насколько она могла судить, более реального чувства еще никогда не испытывала.

В то же время она была убеждена, что вовсе не обязана притормаживать, наступать себе на горло в угоду Мэтью. Едва он произнес слова «жалкое зрелище», до Рут дошло: несмотря на длинный перечень ценных качеств Мэтта, она всегда знала — как знал и он, — что в жизненно важной сфере достижений и вклада в общее дело он ей неровня. Он опасался стать жалким, превратиться в нахлебника, и правильно делал. Он понимал, что способен вынести, а что — нет, и — при этой мысли у Руг перехватило горло от любви к нему — в кои-то веки проявил решимость в отличие от нее. Не только решимость, но и достоинство. Во время последней встречи в пустой квартире он как-то сумел взять инициативу в свои руки. Он растолковал Рут, что даже если она воздержится от покупки, характер их взаимоотношений уже изменился настолько, что возврат к прошлому невозможен. Она цеплялась за соломинки, а он не поддержал ее. Вспоминая, как он повел себя при этом разговоре, Рут всерьез сомневалась, что выдержит расставание.

Квартирный вопрос уже решался, ее предложение приняли. Она получила ипотечный кредит через банк, который обслуживал ее компанию. Странно, но все время, пока Рут занималась финансовыми делами, ее не покидало ощущение, что она поступает правильно, а радостное предвкушение при мыслях о квартире не ослабевало. Как можно одновременно мучиться и ликовать? Неужели один и тот же поступок может казаться и абсолютно правильным, и ошибочным? И потом, как можно в наши дни, когда и без того расплывчатый и туманный нравственный кодекс стал всецело зависеть отличных предпочтений, знать, как надлежит поступать? Рут обхватила руками голову, прижала ладони к вискам и зажмурилась. И вообще, какой смысл в наше время вкладывается в слово «надлежит»?

Она нажала кнопку «Ответить» на письме Лоры.

«К черту холодильник, — написала она, — мне нужен совет. Нет, не совет — утешение. Я думала, если я покажу Мэтью эту квартиру — а она бесподобна! — то как-нибудь сумею убедить его, что уж в таком-то месте мы наверняка уживемся. Однако он оказался умнее меня. Он увидел то, чего я не разглядела, и ушел. Лора, он ушел. А я раздавлена. И в восторге от квартиры. Лора, я чокнутая?»


— Ничего блейзер, — заметил Мэтью, кивая на пуговицы-солнышки.

— Мог бы и промолчать из вежливости.

— Не мог.

— А придется, — заявила Роза, — если не хочешь лишний раз сравнивать, как живется тебе и как мне.

После краткой паузы Мэтью спросил, указывая на меню:

— Что будешь?

— Угощаешь?

— Ага.

— Ну, тогда вот эту мешанину с кабачками, фасолью и куриной грудкой — гриль.

— А волшебное слово?

Роза улыбнулась ему.

— Пожалуйста!

Мэтью обернулся и жестом подозвал официанта.

— Может, заодно и бокал совиньона? — спросила Роза.

Мэтью смерил ее взглядом.

— Та-ак.

— Мэтт, всего один бокал…

Он отвел глаза.

— Роза, мне не жалко. Хочешь, выпей хоть целую бутылку. Не в этом дело.

— А в чем?

Подошел официант в длинном черном фартуке, с блокнотом. Он улыбнулся Розе, она взяла меню, показала ему выбранное блюдо и тоже улыбнулась.

— А мне кеджери с лососем, — попросил Мэтью, — и салат. И один бокал совиньона.

— Ты разве не будешь?

— Нет.

— А что так?

— Нет настроения, — объяснил Мэтью.

— Почему? — допытывалась Роза. — Живот болит? Голова?

Мэтью взял оба меню и отдал их официанту.

— Сердце, — коротко ответил он.

Роза встрепенулась:

— Что стряслось?

Мэтью протянул ей корзинку с хлебом. Она не обратила на нее внимания.

— Мэтт, что случилось?

— Понимаешь… — начал Мэтью, отставляя корзинку и облокачиваясь на стол, — у нас с Рут… словом, все.

— Не может быть.

— Может.

— Только не у вас…

— Тем не менее.

— Общие взгляды, одни и те же интересы, амбиции…

— Нет.

— Она нашла другого?

— Нет.

— Судя по тебе, ты тоже.

— Вот именно.

— Мэтт…

— Если ты помолчишь хоть минуту, я все объясню, — пообещал Мэтью.

Официант поставил перед Розой бокал вина.

— Не верю, в голове не укладывается…

— У меня тоже.

— Эта квартира…

— То-то и оно, — перебил Мэтью, — в ней дело, в квартире. Рут может позволить себе такое жилье, а я нет. А ей давно пора обзавестись недвижимостью. Это верное решение, так я ей и сказал. Но последовать ее примеру я не могу.

— А я думала, ты зарабатываешь бешеные деньги, — с расстановкой произнесла Роза.

Мэтью скривился.

— В два раза меньше, чем Рут.

— В два?

— Да.

— Господи, а мне всегда казалось…

— Знаю. Просто я никого не пытался разуверить. Но на самом деле с трудом мог угнаться за ней — точнее, в последнее время даже не пытался. И уж конечно, покупку шикарной квартиры мне не потянуть.

Роза разглядывала брата — точнее, все, что возвышалось над столом, — так пристально, словно прежде никогда его не видела.

— Если хочется, можешь назвать меня кретином, — предложил он.

— Не хочется. И вообще, не мне судить. — Она помолчала, пригубила вино и добавила: — Бедный…

Он пожал плечами.

— А если… если она не купит эту квартиру?

— Слишком поздно, — ответил он.

— Хочешь сказать, она уже купила ее?

Он покачал головой:

— Нет, идти на попятный слишком поздно. Квартира — просто катализатор. Благодаря ей мы поняли, насколько далеки.

— Она тебя выставила?

— Еще чего! — сердито выпалил он.

— Извини…

— Я сам сбежал.

— Ох, Мэтт, — воскликнула Роза, — как жаль, что я этого не сделала!

Он грустно подтвердил:

— Как ни верти, все равно кошмар.

Она подалась вперед:

— Ты все еще любишь ее?

Снова явился официант с тарелками. Мэтью отодвинулся от стола.

Дождавшись, когда перед ним поставят тарелку с кеджери, он сказал:

— Конечно, люблю. Это не свет, выключателем не щелкнешь. Тебе ли не знать.

Роза уставилась в свою тарелку. Потом робко выговорила:

— Я хотела спросить, хватит ли твоей любви еще на одну попытку?

Мэтью вздохнул:

— В нынешних обстоятельствах — нет.

— Но ведь Рут и дальше будет преуспевать. Разве нет?

— Да. Так и должно быть.

— Как именно — ставить работу выше личной жизни?

— Ну, надо же что-нибудь ставить на первое место, верно? — Мэтью рассеянно перемешивал вилкой рис. — Все сразу там не поместится.

Роза подождала продолжения, разрезая курятину.

— А ты, Мэтт? Неужели ты не мог пойти на компромисс?

Мэтью вздохнул:

— Как видишь, нет.

— Но квартира подешевле…

— Вот и Бен так сказал. Но я не в состоянии позволить себе даже дешевую квартиру. А она сразу будто… приросла к этой. Была сама не своя от восторга.

Роза перестала резать мясо и нахмурилась, глядя на брата.

— А ты, Мэтт?

— У меня по-прежнему есть работа, — не поднимая глаз, ответил он.

— Она тебе нравится?

— Ничего против нее не имею. В сущности, даже люблю ее. Но теперь, если Рут не будет, все изменится. Раньше работа была лишь одной частью жизни, а теперь кроме нее почти ничего нет. И… да, непривычное ощущение. А как было прежде, не помню.

— Как думаешь, — начала Роза, — может, мы считаем себя обязанными иметь личную жизнь только потому, что мама и отец до сих пор вместе?

Мэтью подцепил на вилку почти невидимый кусочек.

— По-моему, родители тут ни при чем.

— Ты им уже говорил?

— Не успел, все случилось только что, — объяснил Мэтью. — Кроме Бена, никто не знает.

— Он узнал раньше, чем я?

— Просто случайно позвонил, — терпеливо растолковал Мэтью, — оказался поблизости.

Роза поднесла к губам бокал.

— Где ты спишь?

— На диване.

— Рут в спальне, а ты на диване?

— Угу.

— Так нельзя…

— Да. Это ненадолго.

Роза продолжала с таким видом, словно до нее постепенно дошло:

— Значит, если ты найдешь квартиру, мы могли бы пожить вместе.

Мэтью отложил вилку.

— Извини, Роза.

— Что?..

Он посмотрел ей в глаза.

— Я, похоже, немного… деморализован. Как будто все разом застопорилось, а я не могу решить, как теперь быть. Никогда не думал, что скажу такое, ведь я ушел семь лет назад, уже целых семь, но я, пожалуй, вернусь домой. Ненадолго.

* * *


— Скажите, — обратился Фредди Касс к Эди в конце репетиции, — можно вас попросить?..

Эди надевала куртку.

— Само собой.

Фредди придержал куртку, помогая ей сунуть руку в рукав.

— Я насчет Регины.

— А-а…

Регину играла нахальная девчонка по имени Черил Смит, которая дымила, как паровоз, и являлась на репетиции в пиратских сапогах с обвисшими голенищами.

— Она умница, — продолжал Фредди, — она знает, что делает. А вот Ласло ее боится.

Эди передернула плечами, поднимая воротник куртки.

— Слишком уж она вызывающе сексуальна…

— Вот именно. Это мне и нужно. Особенно для третьего действия. Но искра между этими двоими не пробегает: она высокомерна, а он перепуган.

— Ну, вы же режиссер, — напомнила Эди.

— Я-то да. — Он улыбнулся. Улыбка, обнажавшая длинные сероватые зубы, появлялась на лице Фредди так редко, что Эди опешила. — Но и вы могли бы мне помочь.

— Я ведь уже согласилась.

— Вы прекрасно опекаете Ласло.

— Только не просите меня опекать Черил.

— Ни в коем случае. Просто пригласите ее на ужин.

Эди оглянулась. Черил, по привычке расставив ноги, курила и болтала с Айвором.

— Откажется.

— Как бы не так.

— Вместе… с Ласло?

— На это и расчет.

— С ним она точно не пойдет.

Фредди погасил улыбку, и Эди стало легче.

— Пойдет, — заверил он, — если узнает, что у вашего мужа актерское агентство.

Эди возмутилась:

— Слушайте, вы извините, конечно, но это ваша работа!

Наклонившись, он сжал ее руку.

— Такие постановки, дорогуша — общая работа. С меня вино.

Позднее, направляясь домой на автобусе, Эди обнаружила, что ей стоит немалых усилий оставаться возмущенной. Фредди не следовало просить ее о такой услуге, ей ни в коем случае не нужно было соглашаться, но поскольку произошло и то и другое, лелеять негодование бессмысленно. Лучше найти этому всплеску энергии полезное применение: например, подумать о том, как принять Ласло и Черил, не достигших тридцати, не имеющих другой профессии, кроме ненадежной актерской, и способных стать соблазнительной приманкой, на которую, может быть, клюнет Роза и согласится поужинать в родительском доме. А если Роза явится на ужин, вполне возможно-точнее, менее невозможно, — удастся выяснить у нее, почему она обратилась за помощью к подругам, тетке, но не к родной матери.

Эди перевела взгляд на сумку с ролью, лежащую у нее на коленях. Сегодня днем они с Ласло в первом приближении отыграли финальную, трагическую сцену. Она заломила руки и выкрикнула реплику фру Альвинг: «Я дала тебе жизнь!», а Ласло, повернувшись к ней спиной, ответил тоном, каким мог бы говорить с чужим человеком: «Я не просил тебя о жизни». Она разразилась слезами. Возгласы фру Альвинг «Помогите! Помогите!» дались ей без труда. Фредди Касс подошел и вгляделся ей в лицо отстраненными и наблюдательными серыми глазами.

— Неплохо, — сказал он.


К приезду Розы Вивьен опустошила все шкафы и ящики в комнате для гостей. Роза была потрясена, заметив, что дно всех ящиков застелено узорной бумагой, да и плечики в шкафу как на подбор, прочные и предназначенные для разной одежды, а не просто какие попало, оставшиеся от вещей, купленных в магазине или принесенных из химчистки. Вдобавок два полотенца разных размеров, свежераспечатанный брусок мыла и журнал «Гламур». — Очень мило, думала Роза, раскладывая свои свитера по узорной бумаге, но если вспомнить, как осложнены отношения в семье, это не просто проявление заботы, а рассчитанный ход — ход, который Роза собиралась оставить без внимания, чтобы впредь общаться с тетей на равных. Поблагодарить Вивьен за радушный прием можно, а восхищаться ее талантами не стоит. Восторг подразумевал бы сравнение Вивьен с Эди, причем не в пользу последней. Роза вздохнула.

— Как ты могла обратиться к друзьям, а не ко мне? — потребовал ответа голос Эди в телефонной трубке. — Я же твоя мать!

В том-то и дело, хотелось сказать Розе. Вместо этого она смущенно, презирая себя, промямлила: «Извини».

— Ну, теперь Вивьен…

— Извини.

— Роза, — продолжала Эди, — Роза, я просто хочу знать почему?

— Они не спрашивали меня ни о чем.

— Что?

— Они вели себя как ни в чем не бывало. И Кейт, и Вивьен. И не задавали вопросов.

После длинной паузы Эди издала усталый и неопределенный возглас, снова помолчала и произнесла «всего хорошего, дорогая» с таким пафосом, что Роза еще пять минут боролась с нестерпимым желанием сейчас же позвонить Вивьен и сообщить, что по семейным обстоятельствам не сможет поселиться у нее в комнате для гостей. Этого пафоса хватило бы, чтобы вызвать вздох у кого угодно, его было достаточно, как однажды сказала Роза Кейт, чтобы задуматься, стоит ли вообще пользоваться поддержкой близких, если к ней прилагается столько обязательств перед ними.

— Совсем как с подарками, — отозвалась Кейт, жадно поедая салат с анчоусами нисуаз. — Люди дарят только то, что им хочется дарить. Этакая условная щедрость.

— Точно.

— С другой стороны, а как иначе? Я хочу сказать, если уж кому-то помогаешь, то делаешь это по своему разумению. Невозможно помогать только так, как надо тому, кто принимает помощь, иначе замучаешь его вопросами, выясняя каждую мелочь, а это негуманно.

Роза понаблюдала, как Кейт накалывает на вилку филе анчоусов.

— Твоему аппетиту можно позавидовать.

— Умираю с голоду. Каждые два часа. Особенно тянет на соленое. Ты будешь доедать оливки?

Роза подвинула ей тарелку.

— У мамы голос был такой сиротливый.

— А разве лучше было бы, если бы она сердилась? Или обижалась?

— Лучше: не так сильно грызла бы совесть.

— Если родится девочка, — сказала Кейт, — клянусь, я никогда не буду внушать ей чувство вины.

— По-моему, у женщин оно возникает само собой. Даже если для этого нет причин. Вот смотри: Мэтт с подружкой только что разбежались, и хотя он подавлен, виноватым себя не чувствует. А она — наверняка, могу поспорить.

Кейт перестала жевать.

— Какой ужас! Несчастные…

— Да.

— И все из-за ее амбиций?

Роза вздохнула.

— Понимаешь, она зарабатывает вдвое больше, чем он.

— Можешь мне поверить: она все равно боится, что из-за успехов ее никто не полюбит, — заявила Кейт.

Роза утащила у нее с тарелки помидорку черри.

— Неудачницам тоже не очень-то везет в любви.

Раскладывая вещи, она размышляла, можно ли считать переезд к тетке признаком неудачливости. Если под успехом понимать финансовую независимость — тогда да. А если тебе все равно есть кому излить душу — тогда, наверное, нет. Полную охапку обуви ока свалила кое-как в глубину шкафа. Туфли и ботинки выглядели убого, с тем досадным и неустранимым оттенком убожества, который всегда присущ ношеной обуви. А если Вивьен заглянет в комнату Розы, пока та на работе — неприятно, но не исключено, — то наверняка пожелает увидеть вещи постоялицы в полном порядке, хотя бы в благодарность за приют. Роза нагнулась, зарывшись головой в висящую на плечиках одежду, и начала расставлять обувь попарно.

Внизу, в прихожей, зазвонил телефон. Вивьен до сих пор пользовалась стационарным аппаратом со шнуром. Кремовый, пластмассовый, он стоял на столике с полочкой для телефонных справочников, блокнота и стакана с ручками. Болтая по телефону, Вивьен рисовала в блокноте губки и глазки, губки бантиком и глазки в обрамлении густейших ресниц; все они словно плавали по странице и вели собственную призрачную жизнь.

— Алло! — донесся до Розы голос Вивьен — совершенно отчетливый, хорошо слышный через закрытую дверь даже на другом этаже.

— А-а, — голос Вивьен радостно повысился, — это ты, Макс!..

Роза поднялась к колен и на цыпочках приблизилась к двери, забыв про красную баскетбольную кроссовку в руке.

— В субботу, в субботу… — продолжала Вивьен. — Сейчас попробую. Надо взглянуть… — И она рассмеялась: — Точно! Словно из позапрошлого века. Но ты же меня знаешь. Я даже видеомагнитофон не освоила. Мой предел — бумага и ручка.

Снова зашуршали страницы.

Потом Вивьен продолжала:

— В субботу я работаю. Да, придется. Элисон едет на выходные на какой-то литературный фестиваль. Макс, я… да, вечером будет в самый раз. Боже мой! Ты приглашаешь меня на ужин? А что говорит на этот счет этикет, если мы расстались? — Она снова рассмеялась, а затем сказала с неподдельной лаской в голосе, которую Роза мгновенно распознала: — Ты ничуть не изменился. До субботы.

Щелкнула положенная на место трубка, после краткой паузы каблучки Вивьен как-то особенно задорно процокали по дощатому полу прихожей. Роза перевела взгляд на кроссовку в своей руке. Эти кроссовки ей подарил Джош. Точнее, собирался подарить, пока не обнаружил уже у кассы, как всегда бывало, что ему нечем платить за покупку, не считая мятой пятифунтовой купюры и горсти мелочи. Роза заплатила за кроссовки сама, а он купил ей на ту самую мятую пятерку единственную желтую розу — такую громадную, на таком длинном стебле, что всю дорогу домой на нее пялились в метро. Без достойного повода, чаще романтического, столь броские розы не дарят. Роза уронила кроссовку на ковер. Повод и вправду был, только совсем другой: она заплатила за еще одну ненужную ей вещь.

Ожил ее телефон, валяющийся на одной из двух кроватей, в куче носков и колготок. Роза взглянула на экран и нажала кнопку.

— Да, мам.

— Дорогая, как твои дела? — спросила Эди.

Роза огляделась. Несмотря на обилие ее вещей, дух Вивьен здесь по-прежнему был неистребим.

— Прекрасно.

— Я только хотела узнать, — как ни в чем не бывало продолжала Эди, — ты не поможешь мне с приемом?

— В каком смысле?

— Мне надо пригласить на ужин двух членов нашей труппы. Чтобы помочь им поладить — ну, ты понимаешь. Режиссер попросил.

— А я думала, режиссеры для того и существуют.

— Да, только не наш. Так ты приедешь? Поужинаешь с нами и поможешь развлечь гостей?

Роза нахмурилась, уставившись на свои носки.

— Когда?

— В субботу. Ты в субботу не занята?

— Нет. — Роза зажмурилась. — Не занята.

— И ты придешь?

— Ммм…

— От тебя ничего не потребуется. Не будет ни расспросов, ни уговоров. Обещаю.

— Но я никогда не смотрела Ибсена…

— Не имеет значения. Ну пожалуйста!

Роза открыла глаза. Конечно, можно было бы остаться здесь, сидеть перед телевизором Вивьен и смотреть всякую чушь, которую обычно гоняют по субботам, когда сама Вивьен улизнет, окутанная облаком духов и предвкушения. Интересно, насколько тоскливым будет этот вечер?

— Ладно, — сказала Роза.


Черил Смит явилась на званый ужин в алых атласных джинсах, заправленных в ее пиратские сапоги, и черном свитере, сползающем то с одного, то с другого плеча настолько откровенно, что Рассел задумался, сможет ли забыть об этом зрелище хоть на минуту. Черил дружески поцеловала его, оставив на щеке лоснящийся вишневый след губной помады, сообщила, что Рассел однажды здорово помог ее другу, Митчу Моррису, о котором сам Рассел слышал впервые, и пообещала как-нибудь заглянуть к нему в офис.

Он подал ей бокал красного вина.

— Двери моего офиса открыты для всех, у кого есть талант, кто готов работать и отдавать мне десять процентов гонорара.

Она рассмеялась и залпом отпила полбокала.

Эди она сказала:

— Здоровенный у вас дом.

В этот момент Эди добавляла кокосовое молоко в кастрюлю с карри.

— Когда мы его покупали, такое жилье еще можно было себе позволить. Если у тебя семья, иметь свой дом — в порядке вещей, в те времена это считалось нормальным.

Черил приняла привычную позу танцовщицы.

— Не могу представить, что у меня когда-нибудь будет что-нибудь этакое.

Рассел старался не смотреть на ее плечи.

— А что бы вы хотели иметь?

— О-о, машину! «Морган».

Эди взяла плоское пластиковое корытце с листьями кафрского лайма.

— Как думаете, сколько положить?

Черил покачивала бокал, вино в нем вращалось.

— Я в стряпне ничего не смыслю. В театральной школе питалась только водкой да бутербродами с сыром. А теперь — красным вином и пиццей.

— Гадость, — с улыбкой откликнулся Рассел.

Черил улыбнулась в ответ и подняла бокал.

— Баша мать была бы в ужасе, — заметила Эди, кроша листья в свое варево.

— Она тоже никогда не готовит. Кухней у нас всегда заведовал отец. Неудивительно, что он сбежал. Когда детей пятеро, всем сразу никакой едой не угодишь. — И она впервые за весь разговор взглянула Эди в глаза: — А что, Ласло не придет?

Рассел кивнул в сторону окна:

— Уже пришел.

— И где он?

— В саду. Болтает с моей дочерью Розой.

— С нашей дочерью, — уточнила Эди.

Черил направилась к окну, наклонилась и выглянула в сад. Алый атлас натянулся на ее крепком заду.

— Он ничего, — заметила она.

Рассел и Эди переглянулись.

Эди спросила не оборачиваясь:

— Тогда почему же вы его третируете?

— Потому что он едва успел окончить театральную школу. Пусть узнает, почем фунт лиха.

Присев на угол стола, Рассел разглядывал ягодицы Черил.

— А если будущая работа покажется ему невозможной и неприятной — что в этом хорошего?

Черил обернулась.

— Неприятной? — улыбнулась она. — В самую точку.

— Похоже, вы знаете толк в неприятностях, — заметил Рассел.

Черил подмигнула:

— Еще бы!

— А приятной быть умеете?

— Это скучнее.

— Но уместнее, — возразила Эди, проходя через кухню с ложкой карри на пробу Расселу, — особенно если вместе с другими делаешь общую работу — чем, собственно, и занимаются актеры. Не слишком кисло?

Рассел взял у нее ложку.

— На месте Фредди Касса, — сказал он, — я сразу заявил бы вам, что в два счета найду другую Регину.

Черил рассмеялась.

— Правда?

Рассел отдал ложку Эди:

— Нет. Кислоты и сладости в самый раз. — И он повернулся к Черил: — Правда.

Она отхлебнула из своего бокала, сунув в него нос.

— Вы говорите такое всем актерам, с которыми работаете?

— Всем до единого, — заверил Рассел и сполз со стола. — Им нравится.


— Черил здесь, — с несчастным видом сообщил Ласло Розе.

Поверх одежды Роза натянула один из свитеров Рассела, рукава которого почти закрывали ей пальцы. Судя по отражению в окне кухни, в таком виде она походила на неандертальца — массивное туловище и длинные обезьяньи руки.

— Ты же заранее знал, что она придет.

— Только посмотри, в чем она.

Роза уже заметила.

— Думаю, это она нарочно.

— Недавно на репетиции она мне заявила:

«Целоваться с тобой я буду, только если совсем припрет».

— Могла бы и промолчать.

— Не знаю, что бы я делал, если бы не твоя мать, — признался Ласло.

Роза окинула его взглядом: рослый, выше ее, но худой как жердь, с одухотворенным миловидным лицом из тех, которые не назовешь ни девичьими, ни юношескими. Не в ее вкусе. Она передернула плечами под свитером. Совершенно не ее тип.

— Дело не только в том, что она так добра ко мне, — продолжал Ласло, — просто она знает, что делает, и этим помогает мне вжиться в роль. Понимаешь, о чем я?

— Я же не актриса.

Он метнул в нее быстрый взгляд.

— А чем ты занимаешься? — вежливо спросил он.

Роза отвернулась и небрежно бросила:

— Туристическим бизнесом.

— Судя по голосу, не очень-то по душе тебе эта работа.

— Верно.

— Этим и отличается актерское ремесло — его не выбирают… — Он осекся и виновато добавил: — Тебе ли не знать. У тебя же мать актриса.

Роза снова перевела взгляд на окно кухни. Эди махала рукой, призывая их в дом. Сначала она отправила обоих в сад, чтобы в отсутствие Ласло уговорить Черил смягчиться, а теперь звала обратно. Роза вздохнула.

— С ней все по-другому. Она работала урывками, мы, конечно, знали, чем она занимается, но не придавали этому никакого значения…

Ласло уставился на нее:

— А ты знаешь, какая она талантливая?

Роза ответила ему таким же удивленным взглядом:

— Ну да.

— Знаешь, — сказал он, — похоже, ты даже не догадываешься…

— Она моя мать, — перебила Роза.

Ласло промолчал.

Ступая по сырой траве, Роза направилась к дому.

— Я совсем не то имела в виду…

— Да.

Роза остановилась.

— Я, наверное, выгляжу избалованной… — продолжала она неожиданно для себя.

После длинной паузы за ее спиной в весенних сумерках прозвучал голос Ласло:

— Вообще-то да.


Глава 9


Сидя в вагоне метро и направляясь в Северный Лондон, Мэтью разглядывал попутчиков. Начинался вечер, рабочий день только что завершился, поезд был переполнен — и не только усталыми мужчинами с сумками для ноутбуков и газетами, но и усталыми женщинами, тоже с сумками для ноутбуков, дамскими сумочками и пакетами из супермаркетов. Среди этих женщин попадалось много молодых, напоминающих Мэтью о Рут. На продуманные стрижки, деловые костюмы и общий облик этих девушек никто из мужчин не обращал внимания, а если и обращал, то не больше, чем на другие неизбежные подробности рабочего дня. Мэтью невольно с грустью вспомнил, как Рут старалась следить за каждой мелочью их жизни, настойчиво и неутомимо подправляла, подтягивала и улучшала все, что портило картину, и эта тщательность изумляла его, особенно на первых порах.

Блейз, стол которого стоял за столом Мэтта, однажды признался, что не устает восхищаться нынешними женщинами.

— Мне за ними не угнаться, — с оттенком грусти признался он Мэтью в обеденный перерыв. — Я про девушек. Современных, конечно.

И он добавил, что на время решил забыть о них, чтобы получить свидетельство пилота-любителя. Если Мэтью захочет научиться управлять самолетом, он поможет это устроить, В полете чувствуешь себя так, словно все в твоих руках, и в то же время к тебе никаких претензий, а в отношениях и в бизнесе никогда не удается оправдать чужие ожидания.

— Сейчас я не оправдываю даже собственные, — признался Мэтью.

Блейз оторвал взгляд от экрана.

— Тогда снизь планку, — посоветовал он.

Мэтью поднялся со своего места и указал на него бледной женщине с огромным кофром для профессионального фотоаппарата и гигантской папкой, прижатой к груди.

На Мэтта она едва взглянула.

— Спасибо…

Старушка негритянка, сидящая рядом, в фетровой шляпке и очках в роговой оправе, повернулась к ней:

— Он не расслышал.

Бледная женщина промолчала, пристраивая папку и кофр на коленях.

— В наше время так редко встретишь юношу с хорошими манерами…

— Ничего, — прервал Мэтью, — все в порядке.

— Так почему бы не похвалить тех немногих, у кого эти манеры есть?

Шея бледной женщины покрылась багровыми пятнами смущения.

Мэтью наклонился к ее соседке:

— Я слышал, она сказала «спасибо».

Негритянка ответила ему невозмутимым взглядом.

— Надо было посмотреть на вас. Надо было улыбнуться. Может, вы устали еще сильнее, чем она!

— Но я же не…

— Кому-то с вами повезло, — повысила голос негритянка. — Какой-то женщине посчастливилось иметь рядом джентльмена.

Мэтью отвернулся. Он чувствовал, что его шея покраснела также жарко, как у бледной женщины с кофром. Толстяк, повисший на ременной петле, укрепленной на поручне, перехватил его взгляд и подмигнул. Мэтью слегка поморщился и на миг прикрыл глаза.

Поезд остановился на станции «Мургейт». Пожилая негритянка поднялась, покачивая крестиком на шее, и направилась к двери.

Проходя мимо Мэтью, она отчетливо произнесла:

— Так и передайте своей леди: ей с вами повезло.

По вагону прокатились смешки, кто-то прыснул, между лопатками по спине Мэтта потекла тонкая струйка. Он взглянул на бледную пассажирку, ожидая увидеть хотя бы проблеск сочувствия, но она упрямо смотрела в пол.

Эди попросила встретить ее после репетиции. Она подробно описала, где ее найти, объяснив, что он сразу узнает репетиционный зал в Клеркенуэлле по желтой афише с рекламой «Пилатес для беременных». Сказала, что они могли бы выпить вдвоем, а может, даже поужинать. Она казалась настолько обрадованной его звонком, в ее голосе звучало такое облегчение, что он задумался: что стряслось у родителей, если он вдруг сделался маминым любимчиком? Обычно это место занимал Бен, который принимал его как должное — впрочем, как и многое другое. Мэтью вдруг понял, что об этом месте даже не вспоминал, по крайней мере два последних года, потому что не нуждался в нем. Жаль, что сейчас оно ему необходимо.

По словам Эди, от станции подземки до репетиционного зала было минут десять ходьбы, если держать курс на шпиль Сент-Джеймса. Стоя на Фаррингдон-роуд и разыскивая этот шпиль в небе, Мэтью думал, что такой ориентир могла дать только его мать — ей одной могло прийти в голову упомянуть какую-нибудь запомнившуюся ей деталь романтической панорамы, видную лишь с одной точки. Мэтью помнил, как раньше, когда они были маленькими, Эди часто указывала в окно и спрашивала у них, что они там видят. Они равнодушно отвечали, что видят только траву, сарай и заднюю стену дома, где живет немецкий дог, а она перебивала: нет-нет, дальше, за домом — неужели они не видят океаны, старинные замки, караваны верблюдов в пустынях? Сама Эди без труда разглядела бы церковь Сент-Джеймс, находящуюся в Клеркенуэлле, стоя совсем с другой стороны, на Фаррингдон-роуд, думал Мэтью. Возможно, тот же фокус помог ей без труда вглядеться в чащу, где заплутал Мэтью, и увидеть за ней свет и надежду. Хоть что-нибудь, лишь бы избавиться от ощущения, что за последние два года он, ни о чем не подозревая, обошел гигантский круг и вернулся к тому, с чего начал.

Эди ждала его у здания, прислонившись к тумбе с рекламой пилатеса, скрестив руки на груди и надев очки от солнца.

Он наклонился поцеловать ее в щеку.

— Я опоздал?

Обхватив обеими руками за шею, Эди притянула его к себе.

— Нет, мы просто закончили пораньше. Сегодня мы радовались жизни до упаду, и эта радость всех измотала.

— А я и не знал, что Ибсен умел радоваться, — заметил Мэтью, прижатый щекой к материнскому лицу.

— Нечему было. Во времена Ибсена в Норвегии жуть что творилось. Работа была проклятием и наказанием за грехи.

— Сплошное веселье…

Эди наконец отпустила Мэтью и взглянула на него:

— Вид у тебя никуда не годится.

— Да.

— Мэтт! Мэтью! — Она взяла его за руку. — Что случилось?

Он огляделся:

— Давай поищем какой-нибудь паб.

— Ты заболел?

— Нет, ничего подобного, — поспешил ответить он и двинулся по тротуару, увлекая мать за собой. — Я все объясню, — пообещал он, внезапно ощутив легкость освобождения, наполняющую грудь и голову. — Я все тебе расскажу.

* * *


Рассел отправился на предварительный показ новой американской пьесы в театре «Ройял корт», ушел в антракте и девятнадцатым автобусом вернулся домой. Он звал Эди с собой в театр, но она сказала, что у нее поздняя репетиция, а потом другие дела — она не объяснила какие, выразилась туманно, но не таинственно, во всяком случае, не настолько, чтобы насторожить Рассела. В прошлом, конечно, у них бывали тревожные звоночки, когда Эди вдруг увлеклась своим сценическим партнером или товарищем по школьному родительскому комитету, в работу которого Эди вносила громогласный и энергичный вклад. Если уж совсем начистоту, то и у Рассела бывали обеды, дневные встречи, а однажды даже целые выходные, когда он вспоминал, какими притягательными бывают новые знакомые, новые лица и тела даже для самых верных и порядочных супругов. Но не подозрения погнали Рассела прочь из театра сразу после первого действия и усадили в автобус, а неожиданный прилив чувства, которое с недавних пор стало до боли знакомым — желания, чтобы Эди была рядом с ним, чтобы придала иной, живой и яркий оттенок всему, что он видел и слышал. Откровенно говоря, прошли годы с тех пор, как он в последний раз так отчаянно скучал по Эди. Ну и пусть, теперь он наверняка наверстает упущенное. Разглядывая в окно автобуса вечерние толпы пешеходов, заполонившие тротуары, он размышлял, чем занять себя, свой разум и чувства, если он примчится домой и обнаружит, что Эди там нет.

Но она была дома. Она сидела за кухонным столом, читала вечернюю газету, нацепив очки, и прихлебывала чай из кружки. Рядом с газетой на столе, там, куда его обычно не пускали, застыл Арси в позе египетской кошки-статуэтки — стройный, удлиненный и совершенно неподвижный.

— Спектакль дрянь? — спросила Эди, снимая очки.

— Говорильня, — откликнулся Рассел, наклоняясь, чтобы поцеловать ее. — Много слов, а смысла ноль. Ты совсем разбаловала кота.

Эди взглянула на Арси. Тот не удостоил ее ответным взглядом.

— Знаю.

— Репетиция удалась?

— Вполне. Ласло прекрасно играет излишнюю впечатлительность, но чтобы блистать, этого мало. Если он сделает из Освальда рефлексирующего нытика, публика не впечатлится.

Рассел заглянул в холодильник:

— Как насчет ужина?

— Я уже, — сообщила Эди, — но там еще осталась ветчина. Оглядывая полки, Рассел небрежным тоном спросил из холодильника:

— Ужинала одна? Или с кем-нибудь?

— Не одна. С Мэтью.

Пауза.

— С Мэтью, — повторил Рассел, не меняя позы.

— Да.

Он достал тарелку с ветчиной.

— Почему же не пришли поужинать сюда?

— Да мы не планировали. — Эди сложила газету. — Сначала зашли выпить, потом заказали пасту. Сдается мне, теперь я на пасту даже смотреть не смогу.

Рассел перенес ветчину на стол и направился к хлебнице.

— Как он?

— Рассел, — Эди резко выпрямилась, — это кошмар. Он в ужасном состоянии.

Он обернулся:

— Мэтью?

— Да.

— Потерял работу?

— Потерял Рут.

Рассел вернулся и сел к столу.

— Она его выставила?

— Нет. На самом деле все еще печальнее. Он ушел от нее, потому что она решила купить квартиру, он согласился, что ей пора, а она выбрала шикарную, возле Тейт-Модерн — и конечно, он не смог себе ее позволить, и вообще, как выяснилось, ему уже давно был не по карману их стиль жизни. Вот он и ушел, чтобы не мешать ей.

Рассел смотрел на ветчину не отрываясь.

— Мэтт ушел от Рут потому, что не мог позволить себе купить квартиру, которую она захотела? — наконец уточнил он.

— Ну, в общем, да.

Он поднял взгляд.

— Эди, что с ними?

— С Мэттом и Рут?

— Да. Нет. Со всеми с ними. Со всеми детьми — ведь они столько зарабатывают, а им все равно не хватает.

— Дело не в них, — объяснила Эди, — а во времени. Так теперь обстоят дела. Мы поженились молодыми, потому что так делали все, у нас не было ни денег, ни мебели, потому что ни у кого не было, а теперь есть, в том и разница.

Рассел вздохнул:

— Он все еще любит ее?

— Думаю, да.

— А она? Любит его?

— Ну, если она чуть ли не целыми днями шлет ему эсэмэски с признаниями, — наверное, да.

— Ничего не понимаю.

— Не важно, понимаешь ты или нет, — ответила Эди. — Так вышло, и все.

Рассел скрестил руки на столе и уронил на них голову.

— Наверное, он совсем извелся.

— Думаю, и ему так кажется.

— Бедняга, — произнес Рассел. — Бедный Мэтт. Опять в холостяцкие берлоги, снятые в складчину, опять грязь и убожество, опять беготня по клубам в поисках знакомств…

— Ни в коем случае, — перебила Эди.

Рассел поднял голову.

— Но, Эди…

— Не могу я смотреть, как он барахтается…

— Ему двадцать восемь.

— Возраст тут совершенно ни при чем. Он одинок, у него горе, он растерян, и я видеть этого не могу. Я велела ему возвращаться домой.

Рассел откинулся на спинку стула и сложил руки на груди.

— А я думал, только в королевских семьях взрослые дети продолжают жить с родителями, — сказал он, обращаясь к потолку. — Да, и еще в Италии.

— Его комната здесь, — напомнила Эди, — она пустует. Он будет платить нам за жилье.

— Да не в этом дело.

— Понимаю. Ты уже объяснил — Розе.

Рассел закрыл глаза.

— Ты сказал, что домой ей нельзя, потому что ты ни с кем не желаешь делиться моим вниманием.

— Я же не…

— Так вот, что бы ты ни говорил, у меня найдутся и свои желания. Я хочу, чтобы мои дети знали: здесь их ждут и всегда окажут им поддержку.

— Им это лишь во вред, — возразил Рассел. — Ничего хорошего — ни для них, ни для нас. Помнишь Лиса из «Маленького принца»?

— Какого?

— Который сказал: «Мы в ответе за тех, кого приручили».

Эди ударила кулаком по столу.

— Я их не приручаю! Я помогаю им. Это дурацкий старый миф — будто бы помощью можно навредить, потому что надо бороться самому…

— Это правда.

Эди вскочила.

— Господи, легче слона затащить на крышу!

— Ты так и не смирилась…

Она направилась к двери, яростно бросив на полпути:

— Невозможно перестать быть матерью. Только отношения с детьми длятся вечно — не считая отношений с самим собой.

— Куда ты?

Эди обернулась.

— В комнату Мэтью, посмотреть, все ли там в порядке.

В субботу он переезжает.


Погода в Кэрнсе, как доложил Элиот своей матери, обалденная: двадцать пять градусов, в небе ни облачка, а Ро заделалась буддисткой.

— Буддисткой?

— Ага, — подтвердил Элиот. — Здесь есть храм. Она ходит на уроки медитации.

— Ну что ж, молодец, — ответила Вивьен. — Ты ходишь с ней?

— He-а. Помогаю другану ковыряться с катером.

— Дорогой, ты говоришь, как настоящий австралиец.

— Ага. Ну да.

Вивьен продолжала:

— А я в субботу ужинаю с твоим папой. Опять.

— А-а…

— Не знаешь, почему он приглашает меня уже второй раз?

После паузы Элиот выдавил:

— Откуда мне знать?

— Ну, мы же разошлись…

— И что?

— Обычно люди расходятся потому, что не желают видеть друг друга.

— Ты не хочешь видеть отца?

— Я-то хочу, дорогой, но…

— Ну так значит, порядок.

Вивьен вцепилась в трубку.

— Мне бы не хотелось ставить тебя в неловкое положение, дорогой, но… но ты, случайно, не знаешь — у папы сейчас есть подружка?

После еще одной паузы Элиот ответил:

— Без понятия.

— Он тебе ничего такого не говорил? Не называл имен?

Нам и без того есть о чем поболтать. Футбола хватает.

— Да-да, конечно…

— Ма, мне пора, — перебил Элиот. — Меня ждут.

Вивьен взглянула на часы.

— Как мило! Ты с кем-то ужинаешь?

— Да нет, пивка глотнем, — отмахнулся Элиот, — пока Ро на занятиях.

— Так приятно было поболтать с тобой, дорогой. Передавай привет Ро.

— Ну, будь, — заключил Элиот. — Пока.

Вивьен положила трубку. За время разговора с сыном она нарисовала пухлые губищи в стиле основателя поп-арта Роя Лихтенштейна — блестящие, приоткрывающие зубы. Такого огромного рта на полстраницы она не рисовала давным-давно. На минуту Вивьен задумалась, означает ли это что-нибудь, и если да, то что. Наверное, что-нибудь из области психологии, а то и психиатрии, вроде того странного импульса, который побудил ее купить замшевые сандалии оттенка, который продавщица назвала «арбузным». Каблуки оказались слишком высокими, гораздо выше, чем привыкла носить Вивьен, ходить на них еще требовалось научиться. Желательно до субботы. Вивьен поспешно выдрала из блокнота страницу с гигантским ртом.

Этим утром Роза оставила на кухне записку, прислоненную к чайнику. И не забыла поставить обратно в шкаф коробку с сухим завтраком «Изюм и орешки». Записка сообщала, что после работы у Розы встреча с подругой, когда она вернется — неизвестно, так что ужин можно не готовить. Внизу был пририсован улыбающийся подсолнух и дописано: «Надеюсь, ты ничего не планировала?» Разумеется, на этот ужин у Вивьен были свои планы, потому что без них она просто не могла жить. Макс стремился отучить ее именно от склонности заранее проживать жизнь во всех подробностях. В холодильнике лежали два филе тунца, фасоль была замочена заранее, припасен пакет листьев салата. Ничего, все это можно приготовить и завтра или просто заморозить тунца, сварить фасоль и… ох, прекрати, Вивьен, перебила она себя и принялась вспоминать, как чудесно поужинала с Максом в прошлую субботу. Ясно, что и он остался доволен, иначе не пригласил бы ее снова.

Выйдя из кухни, Вивьен направилась наверх. Дверь а комнату Розы была плотно закрыта. Не открывай, предостерегла себя Вивьен, ни в коем случае не открывай, потому что, во-первых, пока что это чужая комната, а во-вторых, то, что ты увидишь внутри, тебе не понравится. И она прошла в собственную беленькую спальню, заново отделанную в непродолжительном приступе настроения «я — сильная женщина» после расставания с Максом. Розовые замшевые сандалии стояли строго параллельно кровати. Вивьен присела рядом, сбросила туфли и наклонилась, чтобы застегнуть пряжки.

На тумбочке у постели, рядом с фарфоровым подноси-ком для маникюрных принадлежностей, зазвонил телефон.

— Все хлопочешь? — спросила Эди.

— Нет.

— Сидишь в белых хлопковых перчатках?

— Вообще-то нагишом, — ответила Вивьен, упала на постель, прижимая трубку к уху, и задрала вверх одну ногу, любуясь розовой сандалией.

— Что-то у тебя голос слишком довольный.

— Только что говорила с Элиотом.

— Тогда голос был бы другим, — возразила Эди. — Кто он?

Вивьен медлила, поворачивая ногу в сандалии то так, то этак.

— Макс, — наконец призналась она.

— Значит, у тебя все по-старому.

— Мы так хорошо провели субботний вечер…

— Целовались?

— Эди!

— Да ладно тебе, выкладывай.

— Нет, — ответила Вивьен. — Я уже много лет ни с кем не целовалась.

— И я тоже.

— А на сцене?

— Не считается. И потом, там не выбираешь, с кем целоваться.

— Тебя целует Рассел.

— Да, но…

— Ты звонишь, чтобы поболтать о поцелуях? — перебила Вивьен, опустив одну ногу и вскинув другую.

— Нет. Но я не возьму в толк, зачем ты снова встречаешься с Максом.

— Я тоже.

— Но если тебе нравится…

— Да.

— Тогда делай как знаешь, — заключила Эди и без паузы продолжала: — Мэтт возвращается домой.

— Что?

— Он расстался с Рут, теперь не в себе и возвращается домой.

Нога Вивьен бессильно упала на постель.

— Бедный мальчик! Это из-за квартиры? Роза что-то такое говорила…

— Пришлось наорать на Рассела, — объяснила Эди. — Он считает, что помогать детям — значит баловать их. По крайней мере так он говорит.

— Тридцать процентов людей в возрасте от двадцати четырех до тридцати лет по-прежнему живут в родительских домах…

— Откуда ты знаешь?

— Где-то вычитала.

— Отлично, — подхватила Эди, — так и передам Расселу. Если он будет продолжать в том же духе, то Мэтт почувствует себя придурком. Как думаешь, стоит купить двуспальную кровать?

— У тебя вроде бы есть одна.

— Для Мэтью! — возмутилась Эди.

— Зачем?

— Ну, теперь все спят на широких кроватях. Сплошь и рядом. У всех, кто старше десяти лет, двуспальные кровати.

— Но ведь Мэтт расстался с Рут, — напомнила Вивьен, — с кем ему спать?

— Надеюсь, найдется еще кто-нибудь. Кто не ставит свои амбиции превыше всего.

— А я думала, тебе нравится Рут.

— И раньше нравилась, и теперь. Мы отлично поладили. Но за то, что она измучила Мэтью, мне хочется ее придушить.

Вивьен повернулась на бок. В этой позе она видела себя в высоком зеркале на двери ванной. Недурной, в сущности, ракурс: изящные изгибы бедра и плеча, тонкие щиколотки, а сплющенную и обвисшую грудь издалека не видно.

— Хочешь, я передам Розе? — спросила она.

— Нет уж, спасибо, — отказалась Эди. — Я сама ей скажу, позвоню на работу.

— После работы она с кем-то встречается…

— С кем?

— Не знаю, — многозначительно ответила Вивьен, намекая, что на самом деле ей все известно.

— Ну, Виви…

— Роза здесь, — продолжала Вивьен, — Мэтт возвращается к тебе. Хорошо еще, Бен держится.

— Будем надеяться.

Вивьен поерзала, эффектнее укладывая ноги.

— Бедненький Рассел, — сказала она.


Роза не раз пожалела о том, что пригласила Ласло где-нибудь выпить. Не стоило этого делать, просто потому, что ей на самом деле не хотелось, но за ужином в тот вечер царила такая атмосфера, эта Черил Смит так флиртовала с ее отцом, так решительно пресекала все попытки ее матери и Ласло вступить в разговор и взахлеб рассказывала о репетициях, что Роза не выдержала к в разгар вечера, так, чтобы услышала Черил, спросила Ласло:

— Может, встретимся вереду?

Он смутился:

— В среду?..

— Увы, ни в какой другой день я не смогу, — добавила Роза.

— У тебя же нет репетиций, — напомнила Черил. — На среду не назначено, — и она перевела взгляд на Розу, — так что можно и оторваться по полной.

Ласло кивнул:

— Спасибо, с удовольствием.

И вот теперь она сидела в недавно отремонтированном баре одного из центральных отелей, балансировала на высоком табурете, обитом черной кожей, опиралась локтями на высокий металлический стол и ждала Ласло. Эди не слышала, как они сговорились, а Роза не поставила ее в известность. Она надеялась, что и Ласло ничего не скажет ее матери, хотя по-щенячьи обожает ее. Надо будет пропустить по бокалу и разойтись, и постараться, чтобы он не стал ни предлагать вторую порцию, ни намекать на следующую встречу. Узнав, что Ласло считает ее избалованной, Роза не могла думать о нем, не испытывая неприязни и вместе с тем странной, но несомненной заинтересованности. Страшно подумать, на что ее способен толкнуть темперамент, особенно его вспышки при виде чужих людей, которые в обществе ее родителей чувствуют себя гораздо свободнее, чем она сама.

Роза заметила Ласло раньше, чем он высмотрел ее. Он был во всем черном, со свободно обернутым вокруг шеи ярчайшим бирюзово-синим шарфом, и на миг Роза подумала — с возмущением, словно он не имел на это никакого права, — что он, пожалуй, почти красавец. Она помахала ему рукой, он увидел это не сразу, а когда все-таки разглядел, то удостоил почти незаметной улыбки.

— Я надеялся, что ты меня не дождешься.

Она указала на свой стакан:

— Надо было допить.

Он бросил черный холщовый рюкзак под стол.

— Принести тебе еще?

— Да, спасибо, — согласилась Роза. — Водку с тоником.

Он кивнул и направился к барной стойке. Роза задумалась, хватит ли ему денег, чтобы расплатиться, а затем помрачнела, сообразив, что и у нее столько не наберется. С другой стороны, Ласло наверняка получает минимальное пособие актерского профсоюза, а поскольку до достижения двадцати пяти лет он имеет право лишь на молодежное пособие, то денег у него скорее всего в обрез.

Когда он вернулся с ее водкой и бутылкой пива, она коротко бросила:

— Извини, мне следовало заплатить самой.

— Ничего подобного.

— Это же я пригласила тебя выпить.

Он пожал плечами.

Она добавила:

— Теперь ты окончательно убедился, насколько я избалована.

Ласло взгромоздился на табурет напротив нее и тихо возразил:

— Это здесь ни при чем. Напрасно я вообще это сказал.

— Почему напрасно, если это правда?

Он придвинул к себе бутылку.

— Такое обычно не говорят людям в первые же двадцать минут знакомства.

— Угу. — Роза подняла стакан. — Ну, будем.

Он ответным жестом поднес к ее стакану бутылку.

— И все-таки, что ты имел в виду? — спросила она.

— Послушай, давай просто забудем…

— Я думала промолчать, но раз уж не смогла, хочу услышать ответ. Что ты имел в виду?

Он ссутулился над столом. Выглядел он прямо-таки гламурно — должно быть, из-за экзотического шарфа — из шелка-сырца, привезенного откуда-то с Дальнего Востока.

— Лучше бы нам…

— Ласло, пожалуйста, — прервала Роза.

Он метнул в нее быстрый взгляд.

— Ну хорошо, мне просто показалось… по твоему виду я решил, что ты принимаешь все как должное.

— Что именно?

Он пожат плечами:

— Свою мать. Родителей. То, что у тебя есть дом, есть куда прийти.

Роза сложила руки на коленях и уставилась на него в упор:

— А тебе некуда?

— Вообще-то да. По крайней мере у меня нет такого дома, как у тебя.

— И родителей тоже?

— Мой отец живет в Аризоне. Мать вышла за русского, и они живут в Париже вместе со своими двумя детьми. Моя сестра учится на врача, уже почти доучилась, и живет в общежитии при больнице.

— А ты?

Ласло застеснялся.

— Ну вот, получается душещипательная история в духе Диккенса…

— Где ты живешь? — не отставала Роза.

— Снимаю комнату…

— Где?

— На Мейда-Вейле.

— Это, если не ошибаюсь…

— Почти Килбурн, — подсказал Ласло. — А комната — в доме бабушки бывшего парня моей сестры.

Роза подалась вперед:

— А почему там?

— Потому что я живу там почти даром — хозяйке нравится, что в доме есть мужчина. Она помешана на безопасности.

— Ужасно, да?

Ласло молчал.

— Угнетает? — подсказала Роза.

— Знаешь, — вздохнул он, — обычно старики меня не раздражают, но это уж слишком. Она даже окон никогда не открывает.

Роза глотнула из своего стакана.

— Вонища небось?

Ласло кивнул.

— Значит, когда начнутся спектакли, тебе придется таскаться из Килбурна в Ислингтон?

— Как многим, — пожал плечами Ласло. — Мы, актерская братия, вечно живем где придется.

— «Актерская братия», — передразнила Роза.

Он вспыхнул.

— Да, я из таких, — заявил он. — Из актеров. И твоя мать тоже. С чего тебе вздумалось глумиться, не понимаю.

— Я не глумилась…

— Верится с трудом.

— Извини.

— Ладно.

— Мне очень жаль, — сказала Роза, — честно.

Ласло не отвечал.

— Извини меня, — попросила она, — ну пожалуйста.

Он медленно поднял голову.

— Это мой символ веры, — признался он.

— Театр?

— Актерская игра, — без тени усмешки объяснил Ласло. — Я верю в энергию, которую она излучает. В одержимость и страстность и в умение оставаться самим собой. Мне нравится эта сосредоточенность, нравится, что я сделал такой трудный выбор и теперь могу показать, на что я способен.

— А я ни о чем таком никогда не думала, — призналась Роза.

— Потому что не слушала свою мать.

— Мама никогда в жизни ничего подобного не говорила.

— Ей это ни к чему, — с горячностью заверил Ласло, — ей не нужны слова. Если бы ты принимала ее игру всерьез, ты поняла бы все без слов.

Роза промолчала, вертя в руках стакан. В ней нарастало неловкое желание, отмахиваться от которого не хотелось, — желание вновь хоть как-нибудь извиниться, предстать в лучшем свете.

— Эта твоя комната… — с расстановкой начала она, — в Килбурне…

Он раздраженно нахмурился, словно его отвлекли от важного и увлекательного разговора банальностями, не стоящими внимания.

— Ну?

— Ты рассказывал моей матери?

— О чем?

— О том, в каких условиях вынужден жить?


Глава 10


— Надеюсь, здесь тебе будет удобно, — сказал с порога Рассел.

Мэтью стоял у окна в своей детской спальне, глядя в сад. Угол комнаты заняли его вещи — как всегда, аккуратные и тщательно сложенные. Мэтью держал руки в карманах, и по его спине Рассел не мог догадаться, о чем сейчас думает старший сын.

Рассел оглядел стены. Эди не сняла с них ни единого плаката из детства Мэтта.

— Конечно, можешь здесь все переделать, если захочешь, — продолжал Рассел. — Беречь плакат «Манчестер юнайтед» 1990 года вовсе незачем.

— Он мне не мешает, — ответил Мэтью не оборачиваясь.

Рассел добавил:

— Мне очень жаль, что так все вышло. Сочувствую.

— Спасибо.

— Если мы можем чем-нибудь…

— Я не думал, что будет так трудно, — признался Мэтью. — Так пусто.

— Да…

Мэтью обернулся. Он выглядел так, словно не спал неделю.

— Когда куда-то возвращаешься, это уже совсем не то…

— А может, ты уже не тот, — подсказал Рассел.

Мэтью перевел взгляд на кровать:

— За семь лет я отвык от узких кроватей.

Рассел прошел по комнате и обнял сына за плечи.

— Мэтью, дружище… Бедняга…

Тот вынырнул из-под отцовской руки.

— Поверь, я благодарен…

— Знаю.

— Просто чувствую себя… словно с треском провалился…

— Напрасно. Вам сейчас живется труднее.

— Правда?

— Думаю, да. Нас душило отсутствие выбора, а у вас слишком много забот.

Мэтью оглядел комнату.

Рассел мягко добавил:

— Тебе не хочется жить здесь…

— Я думал, свыкнусь.

— Может, это ненадолго. Ведь у тебя есть работа. Мэтью кивнул и поморщился.

— Жилье в складчину…

— Как вариант.

— Тяжело будет возвращаться к такой жизни, — признался Мэтью.

— Тяжелее, чем сюда?

Мэтью кивнул:

— Сейчас — да.

Рассел убрал руки и сказал:

— Извини, сынок, но придется поговорить о деньгах. Лицо Мэтью стало озадаченным.

— О деньгах?

— Ну ты же сам говоришь, — пояснил Рассел, — что возвращаться — это уже совсем не то. Вернуться к родителям в двадцать восемь лет, когда сам зарабатываешь, — не то что жить в родном доме в студенческие времена.

Мэтью попятился.

— Я думал, вы с мамой все обсудили, — добавил Рассел.

— Нет.

— Вот оно что…

— Ясно, — продолжал Мэтью. — Ясно. Конечно, ты прав. Просто я немного растерялся…

— Оттого, что я завел этот разговор?

— Скорее, оттого, — неловко пояснил Мэтью, — что он начался раньше, чем я успел открыть чемодан.

Рассел вздохнул:

— Да я просто хотел побыстрее покончить с ним, как с любым щекотливым делом.

— Так ты…

— Да.

— Неужели ты не мог подождать, когда мы откроем по пиву, например? — спросил Мэтью, в голосе которого прорезалось отчаяние.

Рассел снова вздохнул.

— Ладно, давай отложим этот разговор на потом, — предложил он. — Сглупил я. Как всегда.

Мэтью наклонился, чтобы достать из портфеля чековую книжку.

— Нет, пап, раз уж начали, давай закончим. Я выпишу тебе чек за первый месяц, хорошо?

— Мэтт, я вовсе не потому…

— Сколько ты хочешь? — напористо продолжал Мэтью. Его внезапно охватило болезненное возбуждение. — Двести в месяц? Двести пятьдесят? Триста?

— Ну зачем ты…

— За все про все? — Мэтью почти кричал. — Двести пятьдесят за все, только чур, гладить самому?

Рассел прикрыл глаза.

— Прекрати.

— Что прекратить?

— Разыгрывать трагедию и выставлять меня виноватым.

— Трагедию? А ты, неужели ты не мог подождать, зная, каково мне сейчас, и главное, видя это? Неужели у тебя не хватило деликатности на один — единственный долбаный раз?

Рассел открыл глаза.

— Наверное, — устало отозвался он.

Мэтью наклонился, разыскивая в портфеле ручку.

— Так сколько ты хочешь?

— На самом деле не…

— Послушай, — перебил Мэтью, — ты уже начал этот разговор и все испортил, так давай покончим с ним раз и навсегда. Сколько?

— Я еще не говорил с мамой…

— С мамой вообще говорить об этом незачем. Пусть все останется между нами.

— Ты ухитрился испохабить даже совершенно нормальную для взрослого человека просьбу, — заметил Рассел.

Мэтью присел на край кровати, открыл чековую книжку и вопросительно взглянул на отца.

— Ну?

Рассел не смотрел на него.

— Двести пятьдесят за все, и кстати, твои вещи здесь некому гладить — кроме тебя самого.

Мэтью быстро заполнил чек, вырвал его и протянул отцу:

— Держи.

— Не хочу я его брать…

— Ты же сам начал.

— Но не думал, что все так выйдет. Теперь он мне не нужен. Я только хотел поговорить, поднять тему. Но на скандал не рассчитывал.

— А я на своем опыте убедился, — сказал Мэтью, — что вероятность скандала возникает всякий раз, стоит кому-то открыть рот.

Рассел свернул чек.

— Спасибо.

Мэтью не ответил. Он поднялся и проводил взглядом отца, покидающего комнату, затем шагнул следом и решительно закрыл за ним дверь.

— Ты ведь Рут? — спросила Кейт Фергюсон. — Рут обернулась с дынькой в руке, которую только что взяла из пирамиды дынь на прилавке. — Я Кейт. Ты, наверное, меня не помнишь. Я подруга Розы, сестры Мэтью. Мы встречались однажды давным-давно, на том концерте в Брикстоне, и…

— А-а! — воскликнула Рут и переложила дыньку в другую руку. — Ну конечно! Кейт! Извини, кажется, я задумалась…

— Каким ветром тебя сюда занесло? — продолжала Кейт. — Я думала, ты работаешь в Сити…

Рут подумала и положила дыньку на прежнее место.

— Верно. А живу я теперь здесь. — Она указала куда-то в сторону одной из стен супермаркета. И добавила с чувством гордости: — Купила квартиру в Бэнксайде.

Кейт смутилась. По выражению лица Рут и ее тону казалось, что она ждет в ответ восторженного «ого, везучая!». Но вместе с тем что-то в ее облике намекало, что Рут считает эту непосредственную реакцию непозволительной роскошью.

Кейт протянула руку и легко коснулась рукава собеседницы.

— Вообще-то Роза мне говорила, — сообщила она, — так, в двух словах.

Рут поспешила объяснить:

— Здесь так чудесно — простор, панорамы, окружение! И рынок «Боро» под боком…

— Я бываю там каждую пятницу, — подхватила Кейт, — ухожу с работы пораньше, и сразу на рынок.

— Да…

— Понятия не имею, что я буду делать без этих походов.

— Без походов?

— Ну, когда родится ребенок.

Рут перевела взгляд на округлость под пиджаком Кейт.

— О, поздравляю!..

— Для нас это сюрприз, — призналась Кейт. — Мы же едва поженились! Я до сих пор хожу как оглушенная. Все думаю, каково это будет — не ходить на работу, не бродить по магазинам, не бегать в кино… — Она перевела взгляд на черный деловой портфель Рут. — Извини…

— За что?

— За бестактность.

— Роза рассказала тебе о нас с Мэтью? — спросила Рут.

— Да.

— Еще неизвестно, что будет дальше…

Кейт кивнула.

— Просто какой бы прогрессивной и современной ни была пара, оба партнера в ней, все равно они понимают, что плывут против течения, вразрез с нормой — если женщина зарабатывает больше мужчины. — Она взглянула Кейт в глаза. — Извини, сама не знаю, что вдруг на меня нашло. — Она оглядела прилавки с фруктами и овощами и покупателей, которых постепенно становилось больше. — Ты, наверное, думаешь, что я свихнулась…

— От таких мыслей никуда не деться, — сказала Кейт, — как мне — от мыслей о беременности.

— Ты потом вернешься на работу?

— Да, — кивнула Кейт и добавила другим тоном: — Скорее всего.

— Надеюсь, будет легко, — искренне отозвалась Рут.

— Я тоже. Не могу даже думать обо всех неудобствах, не говоря уже о боли…

— Нет, я не об этом. Не о родах — о том, что будет потом. Наверное, когда ребенок уже есть, легче решить, как быть дальше.

Кейт улыбнулась ей:

— Спасибо.

— Я серьезно.

— Знаю…

— А я даже не подозревала, что решительность может принести столько проблем, — призналась Рут. — Мне всегда казалось, что решения для того и существуют, чтобы положить конец сложностям, а не создать их. — Она протянула руку и снова взяла дыньку. — Почему учиться можно лишь одним способом — на своих ошибках?

* * *


Эди сидела лицом к спинке литого пластикового кресла в полутемном зале, положив подбородок на руки, скрещенные на спинке кресла. В трех метрах от нее, на маленькой голой сцене, освещенной громоздкими софитами, явно установленными в незапамятные времена, пастор Мандерс и столяр Энгстран репетировали начало третьего действия. Энгстрана играл актер Джим Дрисколл, который несколько десятилетий назад был комическим партнером Эди и вторым ведущим детской телепередачи. Тогда он был молодым, гибким и рыжим, а теперь постарел, усох, поседел и, стоя перед пастором Мандерсом, излучал подобострастное злорадство одним только видом, не говоря ни слова. Сцепив руки перед собой, он слегка покачивал ими, отводил от сутулого тела, и на его лице, обращенном к Айвору, застыла натянутая, заискивающая улыбка. Эди подумалось, что вид у него и обезьяний, и в то же время коварный. Мало того, ему удалось сыграть неявную угрозу. Она поерзала на неуютном пластике. Через минуту ей придется встать и присоединиться к ним. Еще минута — и фру Альвинг выйдет из сада, ошеломленная бедой, и скажет тоном, который Эди еще не успела подобрать: «Его и не уведешь оттуда. Помогает тушить».

Этот пожар, как объяснял Фредди Касс Ласло, — и метафора, и реальность. В огне сгорает не только сиротский приют, который носит имя его отца, но и вся ложь, призванная защитить его сына, а потом и его жизнь — наследственная болезнь завладевает им и начинает медленно пожирать. Эди видела, что Ласло нравится такой ход мысли, он охотно подпадает под обаяние подобного фатализма. Когда потом он подошел к Эди, его глаза сияли.

— Теперь я понимаю: то, что происходит, — не просто случайность, оно должно произойти, а вы, как моя мать, этого еще не поняли, потому что всегда надеялись, что сумеете защитить меня, выстраивая стену лжи, утаивая от меня истину. — Он порывисто и пылко обнял Эди. — Это изумительно!

Сейчас он сидел на полу возле кулис, в джинсах и мятой серой футболке, и следил за чужой игрой. Его руки, обхватившие колени, казались Эди не мужскими, а мальчишескими, и не из-за худобы — слишком уж неопределенные, какие-то нерешительные очертания они имели. Что было причиной — генетическое наследие Ласло или его богемный образ жизни, — неизвестно, но они придавали пафос его углубленности в себя и в роль, пафос, о котором Эди думала не переставая с тех пор, как Роза позвонила ей и, уже заканчивая разговор, вдруг спросила:

— А ты знаешь, где живет Ласло?

— Нет, — ответила Эди, — откуда мне знать? О своей личной жизни он не распространяется. Где-то в Западном Лондоне…

— В Килбурне, — сообщила Роза.

— Ну что ж, далековато кататься, но терпимо…

— Он снимает комнату, — продолжала Роза, — у чьей-то бабушки, которая не открывает окна, потому что панически боится грабителей, и поэтому весь дом провонял, как кошачий лоток.

— Бедняжка. А почему он там живет?

— Ничего другого не может себе позволить.

— Где же его родные?

— Кто где, — перебила Роза, — им наплевать.

— Но наверняка он…

— Мама, он мне ни на что не жаловался. Все это пришлось буквально вытягивать из него.

— А зачем ты рассказываешь об этом мне?

— Тебе же нравятся такие подробности, — как ни в чем не бывало заключила Роза.

Эди выпрямилась и оторвала взгляд от рук Ласло. Потом снова посмотрела на него. Ее воображение нарисовало дом в Килбурне. Она вспоминала, как жадно Ласло поедал бублики после первой репетиции. Думала о том, где и как Ласло ухитряется стирать свою футболку. Думала о Мэтью — несчастном, но уже не бесприютном, вернувшемся в свою прежнюю спальню. Думала о пустой комнате Розы рядом с ним и о спальне Бена этажом ниже.

Фредди Касс повернулся к ней и попросил, как обычно, не повышая голоса:

— Будь добра, Эди, выйди слева.


«Дорогая Лора, — строчила Рут в окне почтовой программы, — мне просто необходимо с кем-нибудь поговорить. Или хоть подумать вслух. Только, пожалуйста, дочитай до конца. Очень тебя прошу».

Она остановилась и сняла руки с клавиатуры. Новый стол — на опоре в виде козел, черный, дорогущий, хотя по конструкции почти не отличающийся от стола, на который взгромождался ее отец, когда педантично переклеивал обои — она поставила прямо перед окном в новой гостиной, чтобы, отрываясь от экрана лэптопа, любоваться бесподобной панорамой города. Больше в гостиной не было ничего — только стол, кожаный диван, который Мэтью буквально заставил ее забрать себе, телевизор и два высоких металлических торшера, скромно направляющих свет в потолок.

«Не то чтобы мне не нужны были вещи, — написала она Лоре в предыдущем письме, — скорее, трудно привыкнуть к необходимости покупать их в одиночку. Мне кажется, будто в моей жизни все вдруг стало непрочным, текучим — это и будоражит, и здорово нервирует. Может, надо просто подождать, когда схлынет эйфория».

Письмо было отправлено уже четыре дня назад, а Лора все не отвечала. Рут понимала, что завалила ее письмами, и была вынуждена пояснить, ежась от унижения, что без Мэтью ей просто не с кем поговорить, а поскольку нынешняя ситуация не дает ей покоя, в таком стрессовом состоянии ей просто необходимо излить душу, придать мыслям хоть какое-нибудь подобие порядка — следовательно, ей нужен заинтересованный слушатель или хотя бы читатель. Помня о том, как сама плакалась Рут в жилетку — еще до юриста из Лидса, после рабочих неурядиц и расторгнутых помолвок, — Лора заверила, что она, конечно, готова оказывать ей моральную поддержку сколько понадобится. Жаль только, думала Рут, глядя, как вьются над рекой чайки, что даже лучшие друзья не всегда бывают расположены слушать чужие излияния. Несмотря на все благие намерения Лоры, ей наверняка интереснее собственное будущее, цвет нового холодильника, музыка для свадьбы. Она не виновата, думала Рут, я нисколько не сержусь, но пока я просто не в состоянии разобраться в собственных мыслях без посторонней помощи. И неизвестно, разберусь ли вообще.

Она снова перевела взгляд на экран. Слово «пожалуйста» выглядело умоляюще, прямо-таки слышалось, произнесенное ее голосом.

«Я вот о чем, — продолжала стремительно печатать она, — мне необходимо изложить все по порядку — по пунктам, как говорят наши кадровики, — поэтому постарайся дочитать до самого конца и, сделай одолжение, скажи, спятила я, или это совершенно нормально.

Лора, уже три человека обвинили меня в амбициозности — именно обвинили, а не просто назвали амбициозной (нет, Мэтью среди них нет, но его мать наверняка того же мнения). Один мой коллега (мужчина) говорит, что для него амбициозность — неотъемлемая и желательная часть жизни, но применительно ко мне она словно приобретает негативный оттенок, как эгоизм, себялюбие, стремление манипулировать людьми в корыстных целях. Мне хочется объяснить людям, что стараюсь работать хорошо не ради себя, а ради самой работы. Но зачем вообще это кому-то объяснять? И почему меня особенно тянет сделать это теперь, когда я наконец-то обзавелась собственной квартирой, но потеряла Мэтью?

Это еще не самое худшее. Я не просто чувствую себя виноватой в случившемся — меня раздражает это чувство вины. Никто, Лора, — ни мои коллеги, ни родные, ни даже Мэтью, пока мы были вместе, — никто ни разу не сказал: молодец, такая молодая, а уже многого добилась. Или хотя бы без упоминания возраста просто отметил бы достижения. В наше время детей хватят за все подряд, пока они не научатся переносить мелкие неудачи, но почему же мы не хватим женщин — за успехи в делах, которые не считаются традиционно женскими? Почему женщины всегда, всякий раз должны уступать и жертвовать? А если они перестанут хотя бы на минуту, откуда берутся все эти невысказанные обвинения в том, что они не соответствуют представлениям о настоящих женщинах?

Лора, я не хочу сдаваться и сворачивать с выбранного пути, не хочу упускать возможности. Я не верю, что приемлемость для окружающих неразрывно связана с собственным раздражением, но вместе с тем мне невыносима мысль, что, выбрав путь, по которому я иду сейчас, я останусь и без мужа, и без семьи — потому что непозволительно иметь все сразу.

Я не хочу умерять свои амбиции.

Я хочу жить в этой квартире.

И хочу, чтобы Мэтью вернулся.

Целую, Рут».


В ресторане, куда Макс повел Вивьен ужинать, она никогда прежде не бывала. В глубине зала там был зимний сад, и Макс объяснил, что летом он становится открытой террасой, а рядом с ним, в парке с мощеными дорожками, ставят огромные белые итальянские зонтики, на деревья вешают фонарики и получается очень-очень приятная атмосфера.

Осторожно переступая в новых сандалиях, Вивьен прошла к столику. Она решила не спрашивать, откуда у Макса такие обширные познания о ресторане, особенно о фонариках. За четыре года, пока они жили врозь, Вивьен встречалась с двумя мужчинами, которые годились только на роль случайных партнеров, а у Макса, по достоверным сведениям Вивьен, было три любовницы, а если верить подозрениям — пять: все моложе ее, длинноволосые, сексуальные, доступные и деятельные. Макс никогда не называл их по имени, но Вивьен все-таки знала, что одну зовут Карли, другую Эмма, а с третьей, стюардессой, Макс познакомился, возвращаясь из Чикаго, — потом она, к досаде Вивьен, организовала очень дешевый билет для Элиота на рейс в Австралию. Возможно, Эмма, Карли и стюардесса бывали в этом ресторане с зимним садом. Но даже если Макс и водил их сюда, у нее, Вивьен, его пока еще законной жены, есть козырь, с которым не сравнятся никакие, даже самые длинные волосы и раскованность в постели, недоступная ей.

Опустившись на стул, она посмотрела на Макса поверх пламени свечей.

— Прелесть.

Он указал на меню:

— Возьми, полистай. Выбирай что хочешь. Хоть омара.

Она улыбнулась. В светлом костюме и ярко-голубой рубашке у него был, по мнению Вивьен, весьма благородный вид. Приятно видеть рядом мужчину, который следит за собой.

— Макс, я не люблю омаров.

Он улыбнулся в ответ.

— Я тоже.

— А чего еще я не люблю?

Он прикрыл глаза.

— Дай-ка вспомнить…

— Зеленый перец, — подсказала Вивьен. — Ревень. Кориандр.

Он открыл глаза.

— Торт «Баттенберг».

— «Баттенберг»?..

— Да, — подтвердил он.

— Впервые о таком слышу.

— У него на срезе желтые и розовые квадраты, — напомнил Макс. — Как-то раз я купил его в придорожном кафе, по пути в Шотландию. А ты выбросила его из окна машины.

Вивьен довольно усмехнулась:

— Выдумываешь.

— Ничего подобного. Я отчетливо помню, словно это было вчера… Я заказал шампанское.

— Шампанское!

— А что такого? Ведь у нас праздник, верно?

Склонив голову набок, она кокетливо прищурилась:

— Вот как? И что же мы празднуем?

Он подмигнул.

— Маленькое… восстановление отношений, Виви.

— О, так бот оно что! — протянула она.

Официант поставил между ними на стол металлическое ведерко с бутылкой шампанского.

— Боже мой…

— Когда ты в последний раз пила шампанское?

— Даже не помню.

— Ну, тогда давно пора. Пора хоть немного порадоваться жизни, Виви.

Официант неторопливо наполнил высокий бокал из тонкого стеклам церемонно поставил его перед Вивьен. «Вот увидишь, он угостит тебя шампанским, — пообещала Роза, валяясь в спортивном костюме на диване и махая Вивьен на прощание. — Можешь не сомневаться, шикарный будет ужин».

Макс поднял бокал.

— За… — начал он и умолк.

Вивьен ждала.

— За Элиота, — объявил он.

— Да-да, конечно, — слишком оживленно подхватила Вивьен, тоже взяла бокал и чокнулась с Максом. — За Элиота.

— Что слышно насчет Ро?

Вивьен слегка поморщилась.

— Не будем забывать: что годится для австралийского пляжа, не годится для Ричмонда.

— Да ладно тебе, — сказал Макс, — я тебя не узнаю. Не брюзжи, Виви.

Она подняла глаза.

— Вообще-то я с ней ни разу не общалась.

— Я тоже.

— Она осваивает буддизм.

— Буддизм, — повторил Макс. — Бог ты мой.

— И при этом катается на серфе и хлещет пиво…

— Между прочим, могло быть и хуже.

— Но как же, Макс…

— Давай пока оставим эту тему, — предложил он. — На какое-то время.

— Оставим?

— Да, вместе. Ведь он наш сын.

Вивьен пригубила шампанское.

— А этот дайвинг!

— Мне кажется, что волноваться пока рано, — сообщил Макс. — Вот если и в тридцать лет у него не будет других занятий, мы примчимся и устроим ему выволочку.

— А до тридцати лет ты с ним встречаться не собираешься? Макс ответил ей взглядом в упор:

— Мы слетаем к нему в любое время, когда ты будешь готова.

Вивьен улыбнулась своему бокалу.

— О-о…

— Только скажи.

Она откинулась на спинку стула.

Помолчав, она оглядела ресторан и спросила:

— Как там стюардесса?

— Все летает.

— И ты не нашел ей замену? — во внезапном и радостном приливе уверенности продолжала Вивьен.

— Я старался. Изо всех сил.

— Считаешь, я должна знать подробности?

Он склонил голову набок.

— Только если хочешь известись от скуки. Как извелся я. Что будешь есть?

— Угадай.

Он просмотрел меню.

— Авокадо с барабулькой.

— Вот видишь, — сказала она, — ты ничего не забыл.

— Нет, не забыл.

— А ты будешь лесные грибы и цесарку.

— Или утку.

— Ах да, утку. Четыре года не готовила утку.

Макс взглянул на нее поверх меню.

— Пора исправляться.

— Сейчас я готовлю девчоночью еду, — объяснила Вивьен, — рыбу, салаты, макароны. Роза на диете.

— Надеюсь, ты не составляешь ей компанию.

— Вообще-то я подумывала…

— Не смей, — перебил Макс, — тебе ни к чему. Ты… — Он умолк и усмехнулся, а потом спросил: — Что я хотел сказать, Виви?

— Понятия не имею.

— А что ты надеялась услышать?

— Ну перестань, — попросила она.

— Тебе же нравится.

Она вздернула подбородок.

— Уже нет.

— Посмотрим…

— Лучше не надо.

Макс подался к ней, наклонившись над столом.

— А ведь я и вправду собирался кое-что сказать.

— Да?

— Только позднее, но, пожалуй, скажу сейчас.

Он отложил меню и опять наклонился к Вивьен.

— Мы ведь хорошо провели время на прошлой неделе?

— Да…

— И сейчас вид у тебя не самый несчастный…

— Не самый.

— Послушай, — продолжал Макс, — послушай, Виви. Все изменилось, правда? Я урвал свой глоток свободы, у тебя было время разобраться в себе, Элиот вырос и укатил… — Он сделал паузу и посмотрел ей в глаза. — Вот я и подумал, Виви: может, ты дашь мне еще один шанс?


Стоя под душем, Рут слушала Моцарта. Эту запись «Дон Жуана» она включила на полную громкость, чтобы слышать, несмотря на шум воды, и музыка вместе с водой на краткое время взбодрили ее и отвлекли от мыслей. Однажды, когда ей было лет четырнадцать, мать сказала ей, что не годится много думать — этак разучишься просто жить, и в то время Рут сочла, что мать пытается найти оправдание нескончаемым житейским хлопотам. Но теперь ей казалось, что в материнской теории, пожалуй, есть зерно истины и что страсть ее матери к порядку, мелким заботам и всевозможным комитетам была ее способом справиться с невозможностью реализовать весь свой потенциал. Вероятно, она просто приспосабливалась к рамкам дозволенного, лишь бы — вот она, главная причина! — не восстать против тех, кто установил эти рамки, и не задаваться вопросом, почему им принадлежит власть.

Рут закрыла воду и вышла из ванной навстречу лавине звуков. Пусть играет так, решила она, пока кто-нибудь из соседей не начнет жаловаться или не включит так же громко ненавистное ей радио. Она завернулась в полотенце, как в саронг, прошлепала по гладкому светлому полу в гостиную и склонилась над компьютером. Почтовый ящик наверняка пуст, нет сообщений на автоответчике и эсэмэсок в мобильнике. Если они и приходят, то лишь по работе: все ее общение разом прервалось, словно она очутилась за звуконепроницаемой дверью, отрезавшей все звуки вечеринки.

Оказалось, одно письмо в почтовом ящике все-таки есть. Рут присела к столу и щелкнула мышкой.

Письмо от Лоры.

«Рут, дорогая, — гласило оно, — просто позвони ему!»

Рут запрокинула лицо к высокому потолку и закрыла глаза. В горле застрял ком.

«Просто позвони ему!»


Глава 11


— А надо ли? Вы уверены? — спросил Ласло. Эди придвинула к нему сахар.

— Ну конечно.

— Но ведь это комната вашего сына…

— Или моей дочери. В последние годы у нас часто жили актеры — селились, съезжали…

— Правда?

— Конечно.

— А что говорит… — Ласло замялся, теребя пакетики с сахаром, — ваш муж?

— Его зовут Рассел.

— Помню, — кивнул Ласло, — просто мне неловко.

— Неловко?

— Я и родного-то отца стесняюсь…

— Рассел совсем не страшный. Он привык к жильцам-актерам.

— Вы уже предупредили его?

— О чем?

— Что хотите предложить комнату мне, — объяснил Ласло.

Эди смотрела, как он вскрывает пакетики и высыпает сахар в пышную молочную пену на своем кофе.

— Ласло, дорогой, мне вовсе незачем спрашивать у него разрешения.

— Я же сказал «предупредили»…

— И предупреждать ни к чему. Ему нравится, когда в доме полно народу. Он любит видеть, что комнаты не пустуют.

Ласло принялся мешать кофе.

— Честно говоря, это было бы отлично. Я сразу почувствовал бы себя… — Он помолчал и закончил: — Иначе.

— Вот и хорошо.

Он взглянул на нее и отвернулся.

— Я постараюсь… никому не мешать.

— Если и будешь мешать, я вряд ли замечу, — заверила Эди. — Мои дети, пожалуй, кроме Мэтью, то и дело отвлекали меня. А я недавно обнаружила, что без таких помех в душе что-то умирает. Жизнь становится пресной и невкусной. — Она наклонилась над столом. — В детстве я делила комнату с сестрой Вивьен, и мы постоянно ссорились и дрались: она была чистюлей, а я — неряхой, жуткой неряхой, вдобавок нарочно устраивала беспорядок, чтобы позлить ее, но когда мама наконец расселила нас по разным комнатам, я расстроилась. Устраивать беспорядок в комнате, которая принадлежит только тебе, бессмысленно. — Она заглянула в глаза Ласло и улыбнулась. — Так и живу.

— Вивьен — та самая сестра, к которой переселилась Роза?

— Да.

— Вы до сих пор ссоритесь?

— А как же, — отозвалась Эди.

— А я ни разу не ссорился с сестрой. Не решался. Так рисковать можно лишь в том случае, если у тебя большая семья.

— Фу ты, какие драматические представления о семье, — сказала Эди. — Как в русском романе. Если ты на такое рассчитываешь, у нас тебе будет скучно.

— Вряд ли.

Она протянула руку и взяла его за запястье.

— Мы все будем рады тебе. Честно.

Он покачал головой, на мгновение поднял глаза, и Эди заметила в них слезы.

— Господи, Ласло! — рассмеялась она. — Это всего лишь комната!


В вечерних газетах объявления о сдаче комнат и квартир занимали две колонки. Кроме месячной арендной платы, разброс которой достигал нескольких сотен фунтов, они различались тоном: одни звучали по-коммерчески деловито, другие — более осторожно, особенно если квартира сдавалась нескольким жильцам. Бен был убежден: даже если Наоми отважится покинуть квартиру матери, она ни за что не согласится делить новое жилье ни с кем, кроме него. Яростное усердие, с которым Наоми и ее мать не только владели имуществом, но и охраняли его, стало для Бена откровением. Мать Наоми даже о чайнике или ванне говорила только с прибавлением краткого «мой» или «моя». Бена, выросшего в доме, где общими были все вещи, за исключением предметов личного пользования и тому подобного, изумляло это домашнее размежевание.

— На мой журнальный столик ноги не класть, — объявила мать Наоми в первый же вечер после переезда Бена. — И чтоб сиденье моего унитаза всегда было опущено.

Но Бена это не раздражало. Увидев строжайший порядок на кухне и столкнувшись с категорическим требованием соблюдать его, он, к собственному изумлению, лишь исполнился почтительного трепета. В конце концов, мать Наоми обращалась с ним точно так же, как со своей дочерью, а Наоми выполнение материнских требований и правил давалось естественно, как дыхание. Потому и Бен был готов, по крайней мере отчасти, послушно подбирать брошенное на пол банное полотенце и вешать гладильную доску на специальные крючки за кухонной дверью — кстати, необходимость гладить белье поначалу его озадачила. Лишь однажды в первые несколько недель он, наблюдая, как Наоми с математической точностью делает бутерброды с сыром, спросил;

— Твоя мать всегда была такой?

Наоми даже не взглянула на него.

Тряхнув копной длинных белокурых волос, она ровным тоном ответила:

— Ей так нравится.

Даже Бен был готов согласиться: тот, у кого есть собственный дом или деньги, чтобы платить за аренду жилья, имеет полное право жить так, как ему нравится.

Сказать по правде, одной из причин ухода из дому, наряду с всепоглощающим желанием каждую ночь проводить в постели с Наоми, было отчетливое, хоть и не сформулированное понимание: предпочтительный для него образ жизни не совпадаете родительским, но поскольку дом принадлежит родителям, значит, им и устанавливать правила. Соседство с матерью Наоми, особенно поначалу, вообще не представляло проблемы — во-первых, из-за самой Наоми, а во-вторых, потому, что ее мать, при всей своей верности духу и букве собственного закона, внушала Бену почтение своим усердием и независимостью и получала его. Вдобавок, к неизменному и благодарному удивлению Бена, его присутствие в своей квартире и в постели своей дочери она воспринимала как нечто абсолютно естественное. И не издала ни единого слова или даже звука, который Бен мог бы истолковать как расспросы о его взаимоотношениях с Наоми, а тем более как осуждение.

Все это на первых порах сделало Бена настолько сговорчивым, что его мужское присутствие в тесной женской квартирке оказалось практически незаметным. Лишь со временем, постепенно, а вовсе не в результате инцидента, он вдруг понял, что за каждым его шагом следят, и испытал ощущение удушья. Поиски кофейной кружки или банки пива, некогда просто дело случая и решение методом проб и ошибок, превращались в головоломку, как и местонахождение — или даже наличие — его ботинок в узкой прихожей. Мать Наоми удосужилась исправить ошибку дочери и ее приятеля всего один раз. После этого она взяла инициативу в свои, руки и принялась за дело — молча, но в таком изощренном молчании, что Бен, к собственному изумлению, с грустью вспомнил о методах ведения домашнего хозяйства, которых придерживалась его родная мать. У него не было ни малейшего желания конфликтовать с матерью Наоми или злить ее, но до него уже начинало доходить, притом по нескольку раз на дню, что в этой игре гол ему никогда не забить, потому что мать Наоми то и дело переносит на новое место ворота. Так, сегодня утром ботинки после долгих поисков обнаружились в пластиковом пакете на вешалке, под его пальто.

Наоми о переезде он даже не заикался. С тех пор как старший брат последовал его совету, Бен обрел уверенность и решил, что лучше всего будет подыскать несколько квартир или даже комнат, осмотреть их самому, а затем показать одну-две Наоми, чтобы дать ей пищу для размышлений, а заодно и выбор. Если бы он просто сказал ей: «Может, найдем жилье и поживем отдельно?», она взглянула бы на него как на чокнутого и фыркнула: «Это еще зачем?» Но если у него будет ключ от двери, он отопрет ее и покажет, какие возможности открываются перед ними, может, ее удастся переубедить. По крайней мере, думал он, пристально вглядываясь в фотографию на экране перед ним, тогда Наоми задумается, прежде чем спросить: «Зачем?»


— Я буду томатный сок, — сказала Кейт.

Роза, шагнувшая было к стойке, замерла.

— Точно? Я же сказала — я угощаю…

— Для меня теперь «выпить» — это не про спиртное, — объяснила Кейт, — не нравится мне, как на меня глазеют, когда видят с бокалом в руках.

— А что, кто-то глазеет?

— По-моему, да.

— Ладно, — сказала Роза, — тогда томатный сок.

— Может, я сама заплачу?

— Нет.

— А ты…

— В этом месяце мне дали бонус, — сообщила Роза. — Этим летом благодаря мне Словению наводнят туристы.

Кейт заулыбалась.

— Так ты, значит, делаешь финансовые успехи!

Роза тряхнула волосами.

— Еще какие! Теперь могу заплатить проценты по процентам.

— Роза…

— Но твой томатный сок мне уже по карману.

— Я не хочу, чтобы ты…

— А я хочу, — отрезала Роза и отошла к стойке.

Кейт стащила пиджак и сбросила под столом туфли. О встрече с Розой Барни она не рассказывала, потому что тот по какой-то неведомой причине сделал вывод, что отсутствие Розы в квартире равнозначно ее отсутствию в жизни Кейт. При этом он утверждал, что его неприязнь к Розе тут ни при чем — просто Роза неподходящая подруга для его жены: слишком требовательная, по его словам, чересчур утомляющая и навязчивая. Кейт, которая на их шумной, роскошной и традиционной свадьбе сумела уклониться от клятвы повиноваться мужу, гадала, не демонстрирует ли сейчас не что иное, как повиновение. Может быть, в эмоциональных отношениях трудно различить, где любовь и великодушие, а где попытка подчинить партнера своей воле?

Вернулась Роза с двумя стаканами. В томатном соке Кейт торчала ветка сельдерея, на край стакана был насажен ломтик лимона. Кейт вынула сельдерей, с которого капал сок, и положила его в пепельницу.

— Я виделась с Рут, — сообщила она, слизывая томатный сок с пальцев.

Роза оторвалась от своего стакана.

— С какой стати?

— Случайно столкнулась. Мы обе покупали фрукты в супермаркете возле рынка «Боро».

— И что?

— Выглядит она кошмарно. Вся нервная, издерганная. По-моему, она решила, что ее все осуждают.

— Я — да, — заявила Роза.

Кейт откинулась на спинку стула и одернула тенниску на животе.

— Даже теперь?

— Угу.

— За то, что Мэтью мучается? Или за то, что она преуспела в своем деле и заработала кучу денег?

Роза удивленно раскрыла глаза.

— Конечно, за то, что она так поступила с Мэтью.

— Да ну.

— Именно.

— Не верю, — отрезала Кейт. — По-моему, ты просто не можешь простить ей амбициозность.

— Можно подумать, ты не амбициозна…

— Да, я такая, — подтвердила Кейт. — До беременности я об этом не думала, а теперь думаю постоянно и понимаю, что не просто люблю свою работу — она необходима мне.

Роза поднесла стакан к губам.

— А мне не очень…

— Может быть. И это нормально. Ненормально осуждать бедную Рут за то, что она не такая.

— Это Рут-то бедная?

— Да, — кивнула Кейт. — Рут. Она смотрела на меня так, словно без Мэтью ей жизнь не мила.

— Ну, она сама выбрала квартиру.

— Он тоже сделал выбор.

— Ему пришлось, — возразила Роза.

— Ох, Роза!..

— Или унижение, или расставание.

— Но она же никого не собиралась унижать, — возразила Кейт. — Или ты считаешь, что она должна была найти работу попроще и зарабатывать поменьше, лишь бы угодить ему? А это, по-твоему, не унизительно?

Роза закрыла глаза.

— Он мой брат.

— Но несмотря на это, ты часто отзывалась о нем грубо. Ты, конечно, можешь ему сочувствовать, но не возлагай всю вину на Рут только потому, что она выполняет работу, за которую похвалили бы любого мужчину. — Она подалась вперед и спросила: — А что говорит твоя мать?

— Она в восторге — как же, Мэтт вернулся домой.

— И все?

— А что еще надо?

— Единственная реакция твоей матери — радость от того, что Мэтт снова дома?

Роза вздохнула:

— Нет, конечно. Мать по-своему любит Рут, но не понимает ее. Сама мать так ни за что бы не поступила — семья у нее на первом месте.

— Другое поколение.

— Кейт, — продолжала Роза, — я думала, мы спокойно выпьем и порадуемся встрече, а тебе припала охота спорить.

Кейт глотнула томатного сока.

— Тебе споры только на пользу.

— Ну спасибо тебе огромное…

— Тебя просто необходимо время от времени встряхивать и приводить в чувство. Чтобы ты думала головой, а не просто плыла по течению…

— Ой, ну заткнись уже наконец!

— Роза, я твоя подруга, я…

— Благополучная, организованная, замужняя, с интересной работой, беременная и невыносимая.

Кейт взяла стебель сельдерея и ткнула его в пепельницу, словно поставила восклицательный знак.

— Когда ты в последний раз совершала решительные поступки?

— На прошлой неделе, — не глядя на нее, ответила Роза.

— И что это было?

— Я помогла, — небрежным тоном объяснила она, — найти жилье человеку, который мне неприятен.

— Да?

— Актеру. Из маминой постановки. Он будет снимать мою комнату.

— Что?

— Будет снимать мою комнату в родительском доме. Мама сама ему предложила. Так что теперь у нее заняты целых две спальни, а отец совсем скис.

Кейт уставилась на нее.

— Но это же дикость.

— Не то слово.

— И при этом ты живешь у тетки…

— Да. Так что хватит пилить меня за то, что я плыву по течению и вообще безнадежна.

Кейт оставила в покое сельдерей и попыталась взять Розу за руку.

— Извини…

— Да ладно.

— Наверное, это гормональное, — объяснила Кейт. — Всему, что бы я ни делала сейчас, находится одно объяснение: гормоны. Мне просто не терпится все разложить по полочкам.

Роза повернула ладонь, пожала руку Кейт и отстранилась.

— Будем надеяться, это заразно.

Кейт усмехнулась.

— Ну и как тебе живется у тетки?

— Куча удобств и еще больше строгостей. Смешно, но она бегает на свидания…

— Не может быть!

— Правда, всего лишь с моим дядей, с которым она рассталась несколько лет назад. Каждую субботу наряжается, встает на каблуки, надевает серьги-висюльки и смывается излома.

— По-твоему, это мило или противно?

— Пока мило, — ответила Роза. — Противно будет, если окажется, что с дядей Максом у них все серьезно.

— Она вламывается к тебе в комнату, садится на кровать и рассказывает о свиданиях во всех подробностях?

— К счастью, нет.

Кейт неловко завернула руку за спину, чтобы снять со спинки стула пиджак.

— Мне пора…

— Ужин?

— Вообще-то готовит Барни, — объяснила Кейт, — но ему нужны восхищенные зрители.

Роза села поудобнее и поднесла к губам стакан.

— Вот видишь, — удовлетворенно заключила она. — За все приходится платить.


Дверь в спальню Бена на лестничной площадке первого этажа была распахнута. Заглянув в нее, Рассел увидел гору подушек — знакомых, но неуместных здесь, сиреневого плюшевого слона, бисерный абажур. Он подошел поближе. На полу возле кровати Бена он увидел старый индийский ковер из белого войлока с аппликациями в виде стилизованных зверей и цветов — тот самый, который они с Эди подарили Розе, когда ей было пять лет, в награду за то, что она отучилась сосать палец. Присмотревшись, Рассел понял, что и подушки — индийская парча, тайские блестки, — и абажур перенесены из Розиной комнаты, как и слон, и зеркало, отделанное перламутровыми ракушками, и даже прозрачная ткань для сари, которую Роза когда-то наперекосяк прицепила к потолку над кроватью, изображая что-то вроде экзотического полога.

Рассел вышел из комнаты Бена и поднялся на верхний этаж. Дверь Мэтта была плотно закрыта, а дверь комнаты Розы по соседству — распахнута настежь, почти вызывающе, как подумалось Расселу, словно подчеркивая какую-то мысль. Он заметил, что мебель Розы осталась на прежних местах, но вид и атмосфера в комнате определенно изменились. Постель была застелена клетчатым пледом, на лампах красовались новые темно-синие абажуры, а верх комода, на котором еще недавно стояла Розина детская коллекция фарфоровых туфелек и наперстков, совершенно пуст — если не считать зеркала в черной раме, прислоненного к стене. Эди вынесла из комнаты все девчоночьи вещи, какие только смогла, и заменила их мальчишескими. И все это — ради человека, с которым Рассел был едва знаком, который выглядел неприкаянным, и, следовательно, мог застрять здесь на неопределенный срок, к тому же был почти нищ, поэтому Эди запросила с него всего сорок фунтов в неделю, чем взбесила Мэтью, своего родного сына, вынужденного платить намного больше.

Рассел вошел в комнату Розы и присел на край кровати. Поставив локти на колени и наклонившись вперед, он уставился на ковровое покрытие и новый, современный полосатый коврик, брошенный поверх него. Он уверял себя, что ему всегда нравилось неординарное свойство натуры Эди, он с удовольствием наблюдал, как она, не желая принимать какую-нибудь чушь на веру, затевает спор и бунтует. Но зрелище, приятное и даже увлекательное со стороны, оказывается малоприятным и даже почти невыносимым, если задевает за живое. По существу, ему было нечего возразить против ее желания предложить крышу над головой своему и даже чужому ребенку, у которого не ладятся дела, — просто он сомневался, что ее стремление заполонить дом молодыми мужчинами именно сейчас продиктовано альтруизмом. И чем больше он думал об этом, тем отчетливее сознавал: Эди утверждает не только свое право распоряжаться домом как ей вздумается, но и недвусмысленно дает понять: меньше всего сейчас ей хочется оставаться наедине с мужем.

Рассел тяжело поднялся. Он не помнил, когда начал мечтать о том, как они с Эди наконец останутся вдвоем, но кажется, это случилось еще давным-давно. С уходом из дома каждого из детей он испытывал явную боль, скучал по ним, иногда чуть ли не до слез. И в то же время, когда за ними закрывалась дверь, в нем вспыхивало радостное предвкушение еще одного шага назад, к тем отношениям, с которых все началось, — отношениям с невысокой жизнерадостной девчонкой в вишневом беретике. Впервые Рассел увидел ее в очереди за билетами в кино, на фильм «Высшее общество» с Бингом Кросби, Фрэнком Синатрой и Грейс Келли с шиньоном.

И если его чувства не взаимны, если Эди невыносима мысль о дальнейшей жизни с ним вдвоем, тогда он в лучшем случае страшно разочарован, а в худшем — глубоко оскорблен. Оглядывая стены, с которых исчезли все плакаты и прочее имущество Розы, Рассел чувствовал себя совершенно беспомощным. Эди твердо следует своему плану, и если он помешает ей, то лишь покажет, насколько неуживчивым и бессердечным способен быть.

Рассел со вздохом поднялся и подошел к окну. Отсюда сад казался не запушенным, а почти ухоженным. Ни Рассел, ни Эди не были заядлыми садоводами, но если тебе принадлежит сад, как-то получается, что с годами пропитываешься знаниями о садоводстве, и ежегодные ритуалы посадки, подвязки и обрезки происходят словно сами собой. Честно говоря, он позволил себе пару невинных фантазий — о том, как будущим летом они поработают в саду вместе с Эди, станут мирно подрезать ветки или потягивать вино под дырявым садовым зонтом. Рассел полагал, что эти фантазии, подобно многим другим, обязаны своим существованием только невозможности, но помечтать было приятно, особенно теперь, когда уже было ясно, что у них вряд ли выдастся свободная минутка, чтобы посидеть с бокалом вина, любуясь розами. Он покачал головой. На что он только рассчитывал, старый и жалкий болван? Когда начнутся спектакли, Эди будет некогда даже перевести дух, не то что глазеть на розы.

Он медленно двинулся в обратный путь — мимо Розиной кровати, готовой к приезду Ласло, на лестничную площадку. Бурое пятно, след давным-давно вытравленного осиного гнезда под крышей, еще виднелось на некогда белом потолке, и надорванное ковровое покрытие было на прежнем месте — на верхней ступеньке, и все так же отсутствовала одна из балясин на повороте перил. Наверняка есть на свете люди, думал Рассел, которые регулярно делают обход своих жилищ, составляют списки мелких дел — там подправить, тут починить, — а потом берутся за них, пользуясь инструментами, содержащимися в полном порядке, в ящике со специальным отсеком для каждого. Но сам он определенно не из таких. Когда он был ребенком, мать называла его лентяем, в очередной раз заставая за чтением. Возможно, она была права и потому не удивилась бы, узнав, что в свои пятьдесят шесть лет он по-прежнему не способен собраться с силами и бросить всю свою решимость и энергию на ремонт и обновление будущей жизни с Эди.


Когда Макс наконец поцеловал Вивьен, она была готова и к Максу, и к поцелую. Регулярные свидания, его осторожность и старание не отпугнуть ее, длительность прощаний, совершенно отчетливо говоривших, что если он и поцелует ее, то отнюдь не в бездумном порыве — видя все это и будучи не лишенной ума, она прекрасно понимала, к чему он ведет. Поэтому когда Макс остановил машину возле ее дома, заглушил двигатель и повернулся к Вивьен, она уже была взволнована и вполне готова к продолжению. Поцелуй был, вероятно, лучшим из пережитых ею в исполнении Макса: и привычным из-за совместного прошлого, и непривычным из-за четырехлетнего перерыва в отношениях. Вивьен умело приняла этот поцелуй и ответила на него лишь настолько горячо, чтобы не обескуражить Макса. А затем вышла из машины.

Он тоже вышел.

— Можно мне зайти?

Вивьен перевела взгляд на дом. В окне спальни Розы над дверью еще горел свет.

— Нет, Макс.

Макс тоже посмотрел на окно.

— Виви…

Она уперлась ладонью ему в грудь.

— Нет, Макс. В другой раз.

Он сжал ее руку в ладонях.

— Но ты подумаешь?

— Да.

— Пообещай мне, Виви, поклянись. А я поклянусь, что на этот раз все будет по-другому.

Она высвободила руку и отступила на шаг.

— Я же сказала, что подумаю, Макс, — напомнила она, — и я сдержу слово. Спасибо за чудесный вечер. — Она крутанулась на каблуках и продефилировала через маленький садик к двери. Когда она обернулась на пороге, чтобы помахать рукой, он смотрел ей вслед таким взглядом, который она уже и не надеялась увидеть.

Очутившись дома, Вивьен включила свет в прихожей и увидела у телефона записку: «Звонила Элисон. Сможешь поработать после обеда во вторник, а не в среду на этой неделе?» И приписку пониже: «Обещаю, я сама выну белье из машины. Целую». Вивьен направилась по коридору на кухню, в которой Роза оставляла приблизительный порядок в стиле Эди, то есть не уделяя внимания завершающим штрихам и обшей гармонии атмосферы. По вечерам Вивьен обычно посвящала десять минут уборке — смахивала крошки со стола, убирала в посудомойку чашки, оставшиеся немытыми, — но сегодня, в приливе могущества и уравновешенности, только налила в стакан воды, погасила свет и поднялась к себе.

В щель под дверью Розиной комнаты пробивалась полоска света. Поколебавшись немного, Вивьен постучала.

— Входи! — отозвалась Роза.

Сидя на постели в розовой ночной кофточке, Роза читала журнал «Хелло!». Ее свежевымытые волосы рассыпались по плечами.

— Волосы у тебя дивные, — сказала Вивьен.

Роза улыбнулась ей поверх журнала.

— А ты, похоже, дивно провела вечер.

Вивьен поправила на плечах кремовую шаль и присела на край постели Розы, держа на весу свой стакан с водой.

— Сегодня — в стиле фьюжн. Морской окунь и карри из чечевицы.

— С шампанским?

— О да! — заулыбалась Вивьен. — Как всегда.

Роза отложила журнал.

— Ты его разоришь.

Вивьен кивнула:

— На это и расчет…

— Значит, настало время расплаты?

— Да нет, что ты, — откликнулась Вивьен, — просто такие мужчины, как Макс, воспринимают только те ценности, которые измеряются деньгами. Потому он никогда и не возражал против моего буквализма. — Она перевела взгляд на журнал. — А у тебя вечер прошел удачно?

— Нет, — сказала Роза, — но я не хочу о нем говорить. Лучше расскажи про свой.

Вивьен с наслаждением отпила воды и с наивной простотой объяснила:

— Ну, ужин был как ужин, ты же понимаешь…

— Как ужин? — переспросила Роза. — Тогда почему же ты решила рассказать мне о нем? Обычно ты так не делаешь.

Вивьен смотрела в дальний угол комнаты с такой улыбкой, будто либо представляла, либо вспоминала то, что доставляло ей удовольствие.

— По-моему, Макс разочаровался в холостяцкой жизни, — сообщила она, по-прежнему глядя вдаль.

Роза ждала. Вивьен медленно перевела взгляд на нее, затем на стакан с водой.

— Всех этих его девиц, даже работающих, очень интересовало, сколько он зарабатывает…

Роза молчала.

— Но Макс говорит, что ни одна не была готова проявить о нем хоть какую-то заботу, и вместе с тем все ждали от него постоянных знаков внимания — подавай им и путешествия, и ужин в ресторане, и билеты на трибуны центрального корта в Уимблдоне. По его словам, они заявляли об этом так, словно имели полное право на такое обхождение.

Роза откинулась на подушки.

— Какой ужас… — пробормотала она.

— Да, нас с твоей матерью воспитывали иначе, — продолжала Вивьен. — Нельзя рассчитывать, что мужчина будет баловать тебя, как принцессу, и взамен удовлетворится только необременительным сексом.

— Да?

— Нас учили, что нельзя только требовать — брать, брать, брать. У нас свои обязанности: содержать в порядке дом и готовить еду.

— А я думала, — с расстановкой сказала Роза, — что с Максом была другая проблема: он никогда не приходил домой вовремя, чтобы съесть приготовленную тобой еду.

Вивьен подняла взгляд и серьезно посмотрела на Розу:

— Он изменился.

— Я видела его в окно, когда он заезжал за тобой, и с виду он точно…

— Изменился внутренне, — поправилась Вивьен.

— А-а…

— Он понимает, что вел себя отвратительно. Осознает, что эксплуатировал меня. И знает, что никто не способен ужиться с ним лучше меня.

Роза рывком села.

— Ох, Виви! Виви, будь осторожна…

Вивьен улыбнулась ей.

— За последние четыре года он так много понял, — продолжала она. — Он страдал и страшно скучал по мне и нашей жизни. — Она сделала маленькую, но красноречивую паузу, а затем заключила: — Вот почему он хочет перебраться ко мне и предпринять еще одну попытку.


Глава 12


Ласло было совсем не слышно. Лежа в постели у стены, разделяющей их спальни, Мэтью гадал, чем занят его сосед: сидит и смотрит в пространство, точно окаменевший от страха кролик, или усердно перечитывает пьесы фиванского цикла, стремясь к истинному профессионализму. Он ничего парень, думал Мэтью, хотя и чудаковатый, и слишком уж он трогательно благодарен за комнату Розы после долгих месяцев заточения в Килбурне, среди кошачьих лотков. Благодарность Ласло заставила Мэтью пожалеть о скандале из-за денег. Напрасно он сорвался, не стоило орать ни на отца за то, что тот потребовал платы за жилье, ни на мать — за то, что так мало берет с Ласло. С виду Ласло напоминал того студента из романа Достоевского: кожа да кости, горящие страстью глаза и ни гроша за душой.

Мэтью поерзал на подушке. За годы жизни через стенку от Розы он досконально изучил каждый скрип и стук и уже знал, что ближе к окну звуки становятся слышнее. Вдобавок Роза была несдержанной и шумной, с грохотом задвигала ящики комода и хлопала дверью. А Ласло вообще не издавал ни звука, словно ходил лишь на цыпочках, дверцы шкафов закрывал бесшумно, на кровать ложился, затаив дыхание. Мэтью казалось, что так чувствует себя новичок в пансионе, где сам он никогда не учился, — именно так должно изводить ощущение близости незнакомых людей. Он сжал пальцы в кулак и поднял его вверх в густых сумерках поздней весны. Если дать руке упасть, она ударится о стену, и Ласло, наверное, вздрогнет, ахнет, выронит книгу. Ребячество, вне всякого сомнения, но чего еще ожидать, когда опять оказываешься в своей детской спальне, после долгих лет независимой жизни.

Он опустил сжатый кулак и положил руку на грудь.

— Вернись, — попросила тем вечером Рут. — Пожалуйста, вернись.

Она была в постели с ним, или он с ней, словом, они лежали вместе на бывшей общей кровати, в ее новой спальне, куда он не собирался заходить, поскольку не был ни слишком пьян, ни чересчур уверен в себе, но где все-таки очутился и обнимал Рут, а ее голова лежала на том же месте, где теперь была его рука, и она бормотала, почти касаясь губами его кожи: «Пожалуйста, вернись. Прошу тебя».

Он отвел волосы от ее лица и ничего не ответил. Немного погодя она приподнялась на локте и спросила: «Ты меня больше не любишь?», а он ответил чистую правду: «Люблю, конечно, но это ничего не меняет», на что она возразила: «Меняет, еще как!» И он устало напомнил: «Это мы уже проходили. Все прошли, и не один раз».

— Но ты же пришел ко мне сегодня, — сказала Рут. — И занимался со мной любовью.

Он не мог ответить, что это ничего не значит, потому что такой ответ был бы нечестным и никчемным. Конечно, секс с Рут — это важно, даже очень, но он ни на что подобное не рассчитывал, ничего не хотел, и теперь его переполняла унылая опустошенность. Он лишь испортил все окончательно. Подал Руг напрасную надежду, а она не могла осуществиться, потому что все вконец запуталось, проблема стала неразрешимой, и вдобавок уже слишком поздно.

Он поцеловал Рут в макушку, обнял ее голые плечи и начал высвобождаться так мягко и осторожно, как только мог. Он ждал, что она расплачется, но она просто замерла в позе, в которой он оставил ее — сжавшееся в комочек, молчаливое олицетворение горя и упрека. Одевшись, он задержался в дверях спальни, не зная, что сказать. «Извини» — чересчур жалко, «спасибо за ужин» — смешно и нелепо, «я люблю тебя» — жестоко и рискованно. В конце концов он просто произнес «пока», вышел из квартиры, шагнул в лифт и привалился к стенке, закрыв глаза. Как его угораздило оказаться в положении, в котором он причиняет боль любимому человеку, вовсе того не желая? Когда Рут позвонила ему и принялась умолять — мерзкое, унизительное слово, но именно так и звучал ее голос — заглянуть к ней на ужин, выяснилось, что отказаться гораздо труднее, чем согласиться. В довершение всего он закончил вечер совсем не так, как планировал, и, поддавшись примитивному порыву, бежал из ее квартиры на станцию подземки «Лондонский мост», в вагон поезда и в Северный Лондон, не переставая проклинать себя.

Из-за стены послышался шум: Ласло открыл окно. Мэтью представил себе, как его сосед выглядывает из окна, с наслаждением вдыхает воздух, радуется своему везению. Вероятно, он испытывает те же чувства, что и сам Мэтью до встречи с Рут — роскошное сочетание свободы и одиночества. Мэтью повернулся на бок, подбил подушку под шею. Если не можешь позволить себе не любить кого-то, думал он, по крайней мере можно немного изголодаться по этой любви, не позволять ее себе или не реагировать на ее порывы. Он закрыл глаза. Отныне — никаких звонков. Никакой переписки по электронной почте. Никаких контактов. Ничего.


— У нас в запасе еще шесть дней, — сообщил Фредди Касс, — затем — показ для прессы. А эта сцена меня до сих пор не устраивает.

Эди не смотрела ни на Ласло, ни на Черил. Скорее всего Черил держится так, словно упреки не имеют к ней никакого отношения, а Ласло ждет самого худшего.

— Меньше самодовольства, Черил, — продолжал Фредди Касс. И после паузы добавил: — Хватит блеять, Ласло, — и наконец, помолчав, заключил: — Хорошо, Эди.

— В этой сцене мне положено быть самодовольной, — со скучающим видом напомнила Черил.

Фредди пропустил ее слова мимо ушей.

Он продолжал, обращаясь к Ласло:

— К концу этой сцены ты ослепнешь. Ослепнешь. Но кто об этом пожалеет, если услышит, как ты хнычешь и просишь снисхождения?

Ласло прокашлялся. Эди настоятельно советовала ему не извиняться.

Он сказал:

— Да, я хнычу. Сейчас я — неприглядное зрелище. Я всецело поглощен самим собой, потому что умираю.

Фредди Касс ждал. Эди искоса взглянула на него: он смотрел не на Ласло, как обычно делал, когда выслушивал кого-нибудь, а на сцену, туда, где электрик разбирал софит.

— Меня не проняло.

— Я попробую еще раз.

— Да, постарайся, — кивнул Фредди и вздохнул. — А ты, Черил, кончай изображать потаскушку. Даже если такая по жизни. — Он шагнул вперед, в свет рампы, коснулся плеча Эди и прошел мимо, бросив: — Играй, как было.

Эди отошла в глубину сцены, туда, где будет дверь в сад, когда установят декорации. Ласло поймал ее взгляд и едва заметно подмигнул. Она удивленно раскрыла глаза. Похоже, упрек Фредди его нисколько не тронул, несмотря на всю обидчивость и ранимость. Как ни странно, у Ласло был вид человека, готового насмерть стоять на своем. Поднимая неглубокую корзину для цветов, которые фру Альвинг принесет из сада, Эди думала, что вновь обретенную энергию и уверенность Ласло можно даже приписать тому простому факту, что сегодня утром она предложила ему завтрак и смотрела, как он расправился с ним. Ласло ел, совсем как Бен, — с тем же особенным сочетанием равнодушия и увлеченности, свойственным молодым голодным мужчинам: две миски сухого завтрака, банан и четыре тоста он проглотил так, словно они спасли его от голодной смерти и вместе с тем проскользнули незамеченными. Эди испытывала ни с чем не сравнимое удовлетворение, почти облегчение, сидя напротив Ласло с кофейной кружкой и наблюдая, как он ест. Это было настолько приятно, что она повернулась к Расселу выразить свое удовольствие улыбкой и обнаружила, что он читает газету, как в пантомиме — высоко поднятой, заслонившись ею от внешнего мира.

Протянув руку, она хлопнула по газете чайной ложкой;

— Эй!

— Минутку, — отозвался Рассел, не опуская газету.

— Это невежливо, — жизнерадостно сообщила ему Эди. — За стол садятся для того, чтобы побеседовать.

Рассел сдвинул газету в сторону, чтобы только Эди видела его лицо.

— Только не за завтраком.

Ласло торопливо проглотил второй тост.

— Извините, — виновато произнес он.

Эди улыбнулась ему:

— Это не тебе — ему.

Рассел снова поднял газету, как прежде.

— Если ты когда-нибудь женишься, — произнес он, не обращаясь к Ласло по имени, — то очень скоро поймешь: что бы ни случилось, виноватым назначат тебя, и только тебя.

Эди отставила кружку и перевела взгляд на Ласло.

— Еще тост?

— Нет, спасибо, — откликнулся Рассел.

— Я не к тебе обращаюсь. Давно известно, что по утрам больше одного тоста ты не ешь. Ласло, тебе еще?

Он с вожделением взглянул на нарезанную буханку хлеба.

— Если можно…

Эди поднялась.

— Ну конечно, можно.

Рассел встряхнул газету, как простыню, и тщательно свернул ее.

— Я ухожу.

Засовывая ломтики хлеба в тостер, Эди взглянула на часы:

— Что-то ты рано.

— В самый раз.

— Ты же никогда не выходишь раньше десяти.

Рассел промолчал. Поднявшись, он придвинул газету Ласло.

— Удачного дня.

— Спасибо.

Постояв, Рассел добавил в спину Эди:

— До встречи.

Она обернулась к нему с широкой улыбкой и послала воздушный поцелуй. Рассел вышел из комнаты, было слышно, как он тяжело ступает по лестнице, поднимаясь в ванную.

— Если так будет удобнее, я могу завтракать у себя в комнате, — робко предложил Ласло.

Тостер негромко лязгнул и выплюнул на кухонный стол два тоста. Эди подхватила их и переложила на тарелку Ласло.

— Напрасные надежды. И нелепые. Это я про завтрак.

— Я не хочу никому мешать…

Эди уставилась на него в упор:

— Ты и не мешаешь. Рассел в полном порядке. Ешь тосты. Он принялся намазывать хлеб маслом. Проходя мимо, Эди легко коснулась его плеча и направилась к себе наверх. Рассел склонился над раковиной, чистя зубы. Эди вошла в ванную, прислонилась к дверному косяку и скрестила руки на груди.

— Я могла бы кормить вас завтраком посменно, — сообщила она. — Мэтью — в семь, тебя — по новому расписанию, в восемь, а Ласло в девять.

Рассел покончил с чисткой зубов, взял влажную махровую салфетку и старательно растер ею лицо.

— Очень смешно.

— Незачем вести себя так неприветливо, — продолжала Эди. — Почти грубо. Бедный мальчик — такая же обуза, как обои на стенах.

Рассел бросил салфетку в раковину.

— Не в нем дело, — ответил он, — и тебе это известно.

— Все меняется, — объяснила Эди, — редко бывает, чтобы все шло по плану. Будущее представлялось тебе одним, а оказалось другим. Так всегда было и будет, Рассел. Такова жизнь.

Он прошел мимо нее в спальню, искать пиджак. Оттолкнувшись от косяка, Эди двинулась за ним.

— Рассел, ты слышишь меня?

— На жизнь я не жалуюсь, — ответил он, что-то разыскивая в карманах пиджака. — И даже не думаю роптать, когда обстоятельства складываются не так, как хотелось бы. Но мне трудно понять, зачем усложнять жизнь намеренно, себе во вред.

— Если ты про переезд Ласло к нам…

Рассел нашел свой проездной и переложил его из одного кармана в другой.

— Можно и так сказать.

— То есть «да»?

Он вздохнул.

— Похоже, ты готова на все, лишь бы не оставаться со мной наедине.

У Эди вырвался краткий недоверчивый смешок.

— Вот как? А кто чуть ли не силой отправил меня на прослушивание по Ибсену?

— Это другое дело.

— Думаешь?

— Твой личные эмоции тут ни при чем.

Выдержав маленькую паузу, Эди угасающим голосом выговорила:

— Как мало ты все-таки знаешь… А еще театральный агент.

Рассел шагнул к ней, взглянул на нее сверху вниз.

— Бесполезно, — наконец заключил он.

— Если мне нельзя даже предложить лишний тост жильцу, чтобы не нарваться на выговор, — тогда да.

Он взял ее за плечи.

— Я просто надеялся, что теперь, по прошествии без малого тридцати лет, у нас начнется другая жизнь, на которую раньше у нас не оставалось ни единого шанса. — Он убрал руки. — Думаю, я надеялся наконец-то почувствовать себя женатым. Вот и все. Стать просто супругом.

Эди поправила ему завернувшийся воротник пиджака.

— Возможно, у нас разные представления о том, что значит быть супругами.

— Но ведь мы всегда…

Она прервала его взглядом.

— А теперь — нет. Значение имеет то, что есть сейчас, а не что было всегда. Поэтому я сейчас спущусь в кухню и попробую покормить беднягу еще чем-нибудь.

— Думаю, он оценит, — явно переборов себя, ответил Рассел.

— Да, он-то оценит, — многозначительно согласилась Эди, покинула спальню и вернулась в кухню, где Ласло уже ставил посуду в посудомойку, а Арси подбирался к сливочному маслу.

Услышав ее шаги, Ласло выпрямился. Он улыбался.

— Это было так здорово, — признался он. — Я никогда не завтракал по-настоящему. Даже не знал, как это бывает.

И теперь, глядя на него с другого конца сцены и размышляя, действительно ли сыграл свою роль завтрак, Эди видела: с Ласло что-то произошло. Когда через несколько минут он вышел на сцену, встал у стола, перебирая книги на нем, и произнес: «Все сгорит. Ничего не останется на память об отце. И я сгорю тут», все, в том числе и Фредди Касс, поняли, что постановка разом перешла на иной уровень.

* * *


В обеденный перерыв, сидя на траве в парке, Роза отправила братьям эсэмэски: «У мамы первого премьера. Пойдем все вместе?»

Во что выльется эта затея, она пока не представляла. Мэтью, наверное, скажет, что поход на премьеру должен организовать Рассел, Бен — что у него дел по горло, и это будет означать, что он не прочь привести в театр Наоми, но сам пока не знает, стоит ли знакомить ее с родными. Но как бы ни отреагировали братья, Роза просто не могла не связаться с ними по поводу премьеры: ей настоятельно требовалось, чтобы и ее включили в этот поход, или, скорее, не забыли о ней в суматохе, назначили ответственной за организацию семейного мероприятия.

Странно, но в последнюю неделю или дней десять Розу не покидали тревожные мысли о семье. Несмотря на небрежное заявление в разговоре с Кейт о том, что ее родные живут как-то странно и дико, на самом деле Розе было не все равно, особенно теперь, когда Вивьен отвлек возрожденный роман с Максом. Вивьен уверяла Розу, что держит его на расстоянии и ни за что не согласится на то, что он предлагает, но даже это обстоятельство вносило ощутимую ноту непостоянства в положение самой Розы, и эта нота постоянно звучала в ее голове в сопровождении барабанной дроби. Мысли о том, что Мэтью вернулся к себе в спальню, а Ласло водворился в ее собственной комнате, были не то чтобы неуютными, но служили постоянным и нежелательным напоминанием, что она слишком зависима и этим вовсе незачем гордиться. Несмотря на нынешнее наличие работы и уже доказанную способность преуспеть на ней — о том, каково ей пришлось бы, если бы работа оказалась ей не по зубам, лучше было даже не думать — и даже несмотря на первые робкие шажки по пути к окончательной выплате долгов, Розу не покидало мрачное ощущение, что она по-прежнему бьется, как рыба об лед. Ей удавалось выдавливать из себя бурную радость в присутствии Кейт или Вивьен, но на них она уже не рассчитывала. Во всяком случае, не больше чем на то, что сейчас все близкие с облегчением и радостью обратятся к ней с просьбой организовать торжественный выход счастливой традиционной семьи на театральную премьеру матери.

Она со вздохом выключила телефон и бросила его в сумку. За последние несколько месяцев она убедилась, что сообщений, которые никогда не придут, лучше вообще не ждать. Мало того, ей удалось доказать себе — правда, не слишком твердо, — что офисным правилам следует подчиняться. Роза поднялась. Чтобы удивить менеджера, она, пожалуй, подчинится еще одному правилу и вернется за десять минут до конца обеденного перерыва, а не с пятиминутным опозданием. Время до конца рабочего дня она посвятит увлекательному составлению счетов, а если к вечеру не дождется известий от братьев, то позвонит им и выдвинет саму себя на главную роль в затее, заслуживающей только похвал.


— Я не вовремя? — спросила Вивьен по телефону.

На другом конце провода долго молчали.

Наконец Эди спросила:

— С каких это пор ты стала настолько деликатной?

— Ну, я думала, что ты, возможно, репетируешь…

— Репетирую.

— И устала…

— Да, устала.

— В таком случае я позвоню в другой раз, — заключила Вивьен.

— Ты где?

— Дома, — ответила Вивьен. — У себя в прихожей, сижу на стуле рядом с телефонным столиком и говорю по стационарному телефону.

— Голос у тебя какой-то странный.

Вивьен вытянула шею, чтобы увидеть свое отражение в зеркале на противоположной стене. Поправила прическу.

— А вид нормальный.

— Везет. А я виду сущий страх Божий. Последние репетиции всегда изматывают. Только что думала, что вжилась в роль, — ан нет, ничуть не бывало.

— Вот поэтому я и звоню, — подхватила Вивьен.

— Из-за моего спектакля?

— Да. Я хотела бы сходить на премьеру.

После очередной паузы Эди спросила:

— С чего вдруг?

— А что такого?

— Ты же никогда не проявляла даже тени интереса ко мне и к театру. Будь я склонна к виктимности, сказала бы, что ты никогда не оказывала мне никакой моральной поддержки. Наверное, теперь вдруг надумала только потому, что Роза живет у тебя.

— Не совсем… — осторожно отозвалась Вивьен.

— Тогда в чем дело?

— Я просто думала… — Вивьен вытянула ноги, повернула одну, изучая свой подъем в туфлях на высоком каблуке. — Думала, не привести ли Макса. Мы с ним могли бы прийти вдвоем, да и Розу прихватить.

— Шутишь?

Вивьен решила сдержаться.

— Нет, ничуть. Просто мне хочется сходить в театр, ему тоже, и мы могли бы собраться вместе.

— Но почему? — допытывалась Эди.

— А что тебя удивляет?

— Макс не отличит трагедию от кукольного спектакля. Виви, мы играем Ибсена.

Вивьен живо выпрямилась.

— Это совсем другой случай.

— Чем?

— Все дело в Максе. В нас с ним. Теперь все будет иначе.

— Боже… — в изнеможении простонала Эди.

— Я хочу заново познакомить Макса со всеми. Хочу, чтобы ты перестала язвить на его счет и дала ему шанс, хочу напомнить ему, что у меня очень интересная семья.

Эди коротко фыркнула в трубку.

— По крайней мере Рассел всегда был предельно корректен с ним…

— «Корректен», — повторила Эди. — Это что еще за новости?

— Не понимаю, откуда в тебе столько пренебрежения. Ты ведь знаешь, мы не разведены. Он по-прежнему мой муж. Ты знакома с ним уже двадцать пять лет.

— Вот именно.

— Я хочу только одного, — продолжала Вивьен, продевая карандаш в свернутый тугой спиралью телефонный шнур, — привести своего мужа в следующий вторник на спектакль, где моя сестра играет главную роль, и посмотреть этот спектакль в компании моего зятя, племянницы и племянников.

— Да ради Бога, — отмахнулась Эди, — хочешь поиграть в счастливое семейство — пожалуйста.

— Какая ты все-таки грубая…

— Просто реалистка, — поправила Эди.

— Эди, мне кажется, что теперь все будет по-настоящему.

После еще одной паузы Эди спросила изменившимся голосом:

— Ты уверена?

— Насчет Макса?

— Да.

— Уверена, — подтвердила Вивьен. — Он никогда не говорил со мной так, как в последнее время. Он хочет, чтобы все было по-моему, желает быть частью моей жизни, если я соглашусь, а не ждет, что я буду подстраиваться к нему, как раньше.

— Значит, больше не будет женщин, шикарных машин и принуждения к тому, чего тебе не хочется?

— Нет, — ответила Вивьен.

Эди задумчиво протянула:

— Неужели ты считаешь, что человек и вправду способен настолько измениться?

— О да! Я ведь изменилась. Теперь я гораздо сильнее, чем была когда-то.

— Ммм…

— Так я и сказала Максу, Эди. Заявила ему, что он может вернуться, только если действительно стал другим и прежние выходки больше никогда не повторятся.

— Вернуться? — переспросила Эди.

— Да. Он просил разрешения. Конечно, я ответила, что подумаю, и вот теперь хочу согласиться.

— Виви, — голос Эди зазвучал резче, — Макс собирается вернуться обратно в коттедж?

— Я же только что объяснила. Если он хочет жить со мной, другого способа нет, расставаться с коттеджем я не собираюсь. Я люблю и свой дом, и Ричмонд.

— Значит, Макс снова поселится в твоей девичьей келье…

— В моей спальне. Да.

— А как же Роза, позволь узнать?

Вивьен вытащила карандаш из телефонного шнура и принялась рисовать в блокноте гигантский глаз в профиль, с гротескно-густыми ресницами.

— В том-то и сложность…

— Она не может жить у тебя, если там будет Макс!

— Да.

— Значит, ты ее выставишь…

— Да, я собираюсь попросить ее подыскать другое жилье, — подтвердила Вивьен, пририсовывая нижние ресницы. — Сегодня приготовлю особый ужин в ее честь и все объясню. Уверена, она меня поймет.

— Ты — нечто…

— Она же видела, к чему идет дело. И была так мила, так помогала мне и слушала с таким интересом…

— Ясно, — пробормотала Эди.

— Откровенно говоря, она не могла не понять, что будет дальше.

— Да уж, такого слона да не приметить…

— Она умница, — продолжала Вивьен, не слушая сестру, — трудится изо всех сил, из дома носа не высовывает, и…

— Этого достаточно, — перебила Эди. — Роза — моя дочь.

— О, я сделаю все возможное, чтобы не обидеть ее…

— Если хочешь знать, — ответила Эди, — даже если ты встанешь на колени и заговоришь шепотом, факт останется фактом: ты ее выгоняешь.


Эди не сомневалась, что в доме никто не спит. С верхнего этажа уже несколько часов доносились слабые шорохи, и хотя Рассел лежал рядом неподвижно, в этой неподвижности чувствовалась приглушенная настороженность, доказывающая, что он бодрствует. Радиобудильник на тумбочке Эди показывал без четверти три, сквозь шторы пробивалась полутьма летнего города. Спал только кот, свернувшийся аккуратным шерстяным пончиком в ногах кровати. К остальным обитателям дома, рядом с Эди и над ней, сон не шел.

Она повернула голову на подушке и посмотрела на Рассела. Он лежал на боку лицом к ней, закрыв глаза. Его волосы, как всегда, длинноватые, были взлохмачены, но, к счастью, еще не начинали редеть. Он дышал носом, размеренно и ровно, губы были плотно сомкнуты. Даже в темноте Эди видела, что Рассел и вправду стареет красиво — без уродливых морщин и отвисшего брюшка, и хотя делает вид, что на внешность ему наплевать, не позволяет себе распускаться. Лежа рядом, он казался совершенно настоящим — тем человеком, которому можно доверять, потому что он именно такой, каким выглядит. А выглядел он мужчиной, человеческим существом, от которого Макс, муж Вивьен, отличался настолько, словно явился с другой планеты.

В сущности, Макс всегда забавлял Рассела. И если уж говорить начистоту, к чувствам Вивьен к мужу Рассел относился куда снисходительнее, чем Эди. Однажды, когда Макс явится в гости в пальто из верблюжьей шерсти, Рассел оказал ему более радушный прием, чем удалось Эди, позволил ей сколько угодно язвить насчет манер торговцев подержанными автомобилями, но ее примеру не следовал. Рассел считал, что если Вивьен счастлива с этим человеком, ничего другого от него не требуется. Иногда Эди восхищала выдержка Рассела, но чаще просто бесила.

Она протянула руку и коснулась его.

— Расс…

— Ммм… — отозвался он, не открывая глаз.

— Ты не спишь?

— Умм.

— По-моему, мальчишки тоже…

— Мы тут ни при чем, — ответил он.

— Мэтт, наверное, думает о Рут, а Ласло — об Освальде.

— Наверное.

Эди взяла его за руку.

— Сегодня звонила Вивьен.

— Ммм?

— У них с Максом закрутилось по новой.

Рассел открыл глаза.

— Правда?

— Ага. Да еще как. Свидания, цветы, клятвы, что теперь все будет по-другому.

— А вдруг и вправду будет.

— Ты же знаешь Макса…

Рассел зевнул, прикрывая рот, пожал пальцы Эди, втянул руку под одеяло. И снова закрыл глаза.

— Может, он изменился, — пробормотал он.

— Вот и она так говорит.

— Может, она права.

— Надеюсь, — ответила Эди, — потому что она разрешила ему вернуться.

Рассел приоткрыл один глаз.

— Флаг ей в руки.

Эди придвинулась к мужу.

— Она из своего коттеджа ни ногой. Говорит, что другой дом ей не нужен. Макс возвращается к ней.

— Ну да.

— Рассел, ты послушай. В коттедже Вивьен живет Роза. Роза живет у Вивьен в комнате для гостей.

Рассел разом открыл глаза и поднял голову.

— О Господи…

— Вот и сейчас она там, — продолжала Эди. — Поужинала с Вивьен, которая пообещана приготовить что-нибудь особенное, подольститься на свой манер, а потом объявить, что выставляет Розу за дверь.

Рассел застонал и перекатился на спину. Эди увидела, что он смотрит в потолок.

— Я все думаю о ней, — призналась Эди, — представляю себе, как она лежит в постели, через стенку от Виви, которая чуть не прыгает от радости. А Роза лежит и гадает, что же ей теперь делать, куда деваться, как признаться нам, что у нее опять неприятности.

Рассел промолчал. Он поднял руку, почесал бровь и снова опустил ее.

— Послушай, я понимаю, что ты сейчас чувствуешь, — сказала Эди. — Знаю, как тебе трудно. И помню, что ты не этого хотел. Но мне невыносимо думать о том, каково сейчас Розе, невыносимо знать, что она убеждена: ей некуда идти. Это выше моих сил. — Она помолчала и заключила: — Я хочу хоть немного помочь ей. Хочу сделать первый шаг сама, избавить ее от этой необходимости. Хочу сказать, что она может вернуться домой.


Глава 13


— Один на последний ряд, пожалуйста, — попросила Рут. — Как можно ближе к краю.

Молодой кассир, явно удивленный тем, что Рут заняла место у окошка еще до открытия, сообщил, что в центре есть места получше за ту же цену.

— Знаю, — кивнула Рут. Сегодня она надела черную холщовую панаму и темные очки, посмотрев на себя в зеркало перед выходом из дома, уныло подумала, что похожа на японскую туристку. — Не сомневаюсь, что они гораздо лучше, но мне будет удобнее с краю.

Кассир вздохнул и протянул ей билет. За ним, на задней стене, висела афиша с увеличенной зернистой фотографией, на которой Эди и Ласло смотрели друг на друга, повернувшись в профиль к зрителям, а под ними был составлен коллаж из неясных лиц других актеров, занятых в спектакле. Рут отметила, что Черил Смит выглядит и держится так, что по сравнению с ней другие женщины сразу начинают казаться мужеподобными.

Она взяла билет:

— Благодарю…

Молодой кассир кивнул. В этом театре было не принято произносить избитые и банальные фразы вроде «приятного вам просмотра». За спиной Рут с улицы уже заходили другие будущие зрители, среди них вполне могли оказаться родные Эди, в том числе и Мэтью, и хотя Рут явилась сюда именно для того, чтобы хоть мельком увидеть его, она понятия не имела, выдержит ли эту встречу. Склонив голову так, чтобы волосы двумя крыльями упали на лицо из-под шляпы, она торопливо направилась к дверям зрительного зала.

Он был совершенно пуст. Правда, до начала спектакля оставалось еще полчаса, но эта пустота вызвала у Рут чувство беспомощности. Прокравшись вдоль стены, она нашла свое место в дальнем углу. Если Мэтью придет, то наверняка со своими близкими, и естественно, они займут места в центре, ближе к сцене, и Мэтью будет занят разговорами и премьерой матери, поэтому ему и в голову не придет оглядеть небольшой зал и заметить среди жителей Северного Лондона незадачливую подражательницу Йоко Оно, всем своим видом подающую знак: не замечайте меня! Но если он все-таки обернется и увидит ее, придется с ходу решать, как откликаться на его реакцию. Каково ей будет, если он не узнает ее? А если узнает, но предпочтет игнорировать? Или узнает, не станет игнорировать и скажет что-нибудь, но не то, что она жаждет услышать? Искать ответ на все три вопроса было, конечно, ужасно.

Бесполезно твердить себе, что напрасно она явилась сюда, думала Рут, склоняясь над программкой и невидящими глазами пробегая театральное резюме Эди. Вопрос не в том, надо было приходить или нет, а скорее, в желании — остром, доходящим до потребности. Рут не сомневалась, что, созерцая затылок Мэтью два часа подряд и зная, что они дышат одним и тем же воздухом, она восполнит запасы топлива в своих эмоциональных цистернах настолько, что продержится еще несколько дней, еще неделю. Увидев его, просто увидев издалека, она убедит себя, что, в сущности, не сделала ничего плохого, не она виновата в том, что он ушел, не ей недостает женственности или других качеств, обязательных для женщины.

«Мне казалось, — написала Лора из Лидса, — что Мэтью всегда одобрял твои карьерные стремления».

Рут не ответила. Она могла бы написать: «Одобрял. И до сих пор одобряет», но этим она спровоцировала бы вопрос «так в чем же дело?», на который не знала ответа. Найди она ответ, думала Рут, бегло просматривая список мелких телевизионных ролей Эди, сейчас она не пряталась бы в заднем ряду, а сидела бы среди родных Мэтью, спокойно и уверенно занимала место его подруги, одобренной всей семьей. Глаза защипало от наворачивающихся слез. Она сглотнула. Хватит жалеть себя, свирепо сказала она самой себе, хватит плакаться. Ты сама решила прийти сюда — значит, справишься и с последствиями. Какими бы они ни были.


— В семнадцатом веке, — объяснял Рассел Розе, — в театрах не было фойе. По-моему, они появились только во времена Гаррика. Зрители шли по улице, входили в узкие двери, пробирались по темным коридорам, и вдруг — раз! — оказывались в ярко освещенном зале. Представляешь?

Роза не слышала. Ее отвлекали дядя Макс, вырядившийся в двубортный блейзер с белыми джинсами, и мысли о Бене, который пообещал прийти и привести Наоми, но до сих пор не явился, значит, все-таки поддался тени сомнения, которая слышалась в его голосе.

— Я всегда любил этот театр, — добавил Рассел.

Он огляделся. Зал постепенно заполнялся; несколько известных театральных критиков сидели на своих обычных местах, с правого края, чтобы, едва опустится занавес, а то и раньше, кинуться домой, записывать впечатления. Рассел помахал рукой всем сразу.

— Вон там Натаниел. И Алистэр. Интересно, сколько спектаклей они вот так высидели?

— Если Бен не явится, я его придушу, — пообещала Роза.

— Бен?

— Да.

— А он должен был прийти?

— Папа! — возмутилась Роза. — Мама у нас общая.

Рассел вновь кому-то помахал.

— Как мило, что публика все-таки собралась. В конце концов, тащиться чуть ли не в Уотфорд…

— Это наверняка Наоми, — вдруг перебила Роза.

Рассел обернулся. Бен в своей плотно обтягивающей голову шапчонке и джинсовой куртке ввел из фойе в зал стройную девицу с волосами эффектного оттенка желтой примулы. Бретельки ее почти несуществующего платьица были усеяны стразами, ноги и плечи обнажены.

— Барби, — еле слышно выговорила Роза.

Рассел двинулся навстречу вошедшим.

Приветствуя Бена, он хлопнул его по плечу.

— Старик!

Бен заметно смутился.

— Это Наоми.

Рассел улыбнулся, снял руку с плеча сына и протянул ее Наоми.

— Приятно познакомиться.

Она переложила кукольную сумочку из одной руки в другую и ответила на рукопожатие Рассела.

— Привет, — сказана она. Микроулыбка Наоми приоткрывала редкие белые зубы. Ее кожа была безупречной.

— Замечательно, что вы пришли, — продолжал Рассел. — Но боюсь, пьеса не слишком веселая.

Бен хмыкнул.

— На Рождество мы ходим на мюзиклы, — сообщила Наоми. — Мама обожает Элейн Пейдж.

— Прекрасный голос, — кивнул Рассел. — Увы, сегодня пения не предвидится…

— Я его и не ждала, — с холодком ответила Наоми.

Роза подошла и остановилась рядом с отцом. Она нависала над Наоми, как валькирия.

— Это Роза, — безнадежным тоном представил ее Бен.

Наоми смерила ее взглядом.

— Рада познакомиться.

— Я тоже, — ответила Роза и повернулась к Бену. — Хорошо, что ты все-таки пришел.

Он пожал плечами:

— Мне позвонила мама.

— Мама? Это я тебе звонила.

Бен вздохнул и потер ладонью лоб, сдвигая шапчонку ниже бровей.

— Она звонила, чтобы спросить, не возражаю ли я, если ты займешь мою комнату.

Наоми не сводила с Розы карих глаз — на редкость проницательных, несмотря на размеры.

— Но ведь Бену комната теперь не нужна, правда? — сказала она.

— Вообще-то нет…

— Значит, можешь занимать. — Наоми, уверенная в своей власти собственницы, перевела взгляд на Бена. — Ты разрешаешь ей?

— Конечно, — кивнул Бен.

Роза жестом позвала их на места.

— До начала пять минут, — и покосилась на голые плечи Наоми: — Ты не замерзнешь?

Наоми скользнула взглядом по пиджаку Розы.

— Мне не холодно.

— Идемте, — вмешался Рассел, — пора садиться.

Бен обнял гладкие узкие плечики Наоми.

— Если что, отдам ей мой пиджак, — сказал он Розе.

Роза промолчала. Она смотрела им вслед: Рассел вел Наоми по проходу к местам, наклонялся к ней, занимал разговором, в то время как Бен плелся позади с озадаченным видом человека, попавшего в совершенно чуждую ему среду. Притворство, яростно твердила себе Роза, сплошное притворство, и все ради Наоми, напускная независимость, показная оторванность от корней, наигранная крутизна, в которой даже неискушенный глаз мигом распознает фальшивку. Она увидела, как Мэтью — в костюме, при галстуке — приподнялся со своего места, чтобы поздороваться с Наоми, как Макс вскочил и склонился над ее рукой с видом ведущего дневного телешоу, как все расселись по местам — сначала пары, потом Мэтью рядом Расселом, потом оставленное ей, Розе, свободное место, а с другой стороны от него — пустота, конец ряда. Скользнув вдоль ряда глазами, Роза остановила их на Вивьен.

«Спешить вовсе незачем, дорогая, — уверяла Вивьен, подкладывая в Розину тарелку самые крупные креветки из ризотто с дарами моря, — абсолютно незачем. Макс дождется твоего отъезда. — Она хихикнула и прибавила к креветкам мидию. — Уж потерпит как-нибудь».

Роза медленно зашагала к своему месту. Ей было нечего сказать, кроме краткого «да», когда Эди позвонила, сообщила, что знает про Вивьен и Макса, и, конечно, Роза может возвращаться домой когда захочет, хоть сию же минуту.

Но если ответить ей было нечего, это еще не значило, что свое «да» она произнесла хоть с толикой благодарности и облегчения. Благодарность за предложение ни на минуту не вытеснила то, что безнадежность и презрение к себе, которые ей удалось вытеснить из загроможденной вещами спальни в доме Вивьен, оказывается, не улетучились, а просто затаились, поджидая удобной минуты. Я хотела этого, думала Роза, глядя на родных. Хотела еще несколько месяцев назад. Меня так тянуло домой. А теперь, возвращаясь, я чувствую только, что опять споткнулась.

Она села рядом с отцом. Он смотрел вперед, на закрытый занавес, и, судя по выражению его лица, не думал ни о чем, кроме Эди.


Вивьен повторяла самой себе: если бы здесь был еще и Элиот — один или вместе с Ро, которую почему-то она никак не могла себе представить, — она, Вивьен, была бы абсолютно счастлива. Сидя в темнеющем зале театра с Максом по одну сторону — его девственно-белое колено легко касалось ее ноги — и Беном по другую, со всеми родными, в том числе подружкой Бена, словно созданной специально дли того, чтобы проверить, действительно ли Макс изменился, Вивьен чувствовала себя так, будто большая полнота счастья недостижима в принципе. В конце концов, актерскому таланту Эди она никогда не завидовала, никогда не мечтала очутиться на ее месте и жить, как она. Вивьен уверяла себя, что очень рада за Эди, которой досталась большая роль, да еще дом вновь наполнился людьми и мосты опять наведены, а она, Вивьен, сыграла в этом деле немаловажную роль: давала Розе приют, пока до Рассела не дошло, что отказать бедняжке второй раз невозможно. В сущности, все сложилось удачно, размышляла Вивьен, касаясь Макса не только коленом, но и плечом, каждый получил то, о чем мечтал, вот если бы еще Элиот был дома, а не в Австралии! Но и в этом есть свои плюсы: Макс не просто разделял ее чувства, но и предложил слетать к Элиоту на Рождество.

— К нашему сыну, — добавил Макс в тот день, говоря об Элиоте. — К нашему сыну.

Вивьен улыбнулась в темноте. Занавес дрогнул, его полотнища начали медленно расходиться, открывая просторную комнату, переходящую в зимний сад, и вид на унылый фьорд вдалеке за окном. В дверях зимнего сада стоял какой-то мастеровой — по-видимому, колченогий. Ему преграждала дорогу хорошенькая девушка в форме горничной, с большой садовой лейкой в руках.

— Господи! — довольно громко прошептал Макс. — Это что, Эди?


— Но вы же видите — здесь у него мать, — заявила Эди в роли фру Альвинг. — Он славный мальчик и по-прежнему привязан к матери.

Мэтью поерзал в кресле. Эди выглядела на редкость правдоподобно в черном платье с пышной юбкой, с волосами, убранными под белый кружевной чепчике черными лентами. Она казалась не просто другой, а отдалившейся от повседневности, ее голос звучал иначе, жесты были иными, она по-другому расставляла паузы между словами. Разумеется, Мэтью и раньше видел, как она играет, но только по телевизору, и всегда, насколько он мог вспомнить, узнавал в ней свою мать. Иногда он размышлял, какие чувства испытал бы, увидев, что на сцене она не похожа на себя настоящую, — разволновался бы или смутился? А теперь, сидя в темноте рядом с отцом и сестрой, он удивлялся собственной заинтересованности, которая усиливалась, когда на сцене оказывались вдвоем Ласло и мать.

Он чувствовал, как сосредоточился сидящий слева Рассел — легко, как бывает, когда увлечен своим занятием. Эта сосредоточенность, думал Мэтью, типична для его отца, обычно такого великодушного, такого логичного. В последние несколько недель Эди давала мужу немало поводов для раздражения, но сегодня Рассел сумел забыть о мелких обидах и целиком отдаться спектаклю, а Эди творила то, что не имело никакого отношения к семье, к тем почти неуловимым сдвигам баланса сил, способным за считанные часы вышвырнуть кого угодно из света в мрак. Порой достаточно одного слова, единственного неосторожного слова. Или — Мэтью слегка напрягся — долгого, рокового отсутствия слов, иллюзорного спокойствия, после которого остановиться уже невозможно, и продолжаешь соскальзывать туда, где уже не помогут никакие слова.

Он сдержал свою клятву не звонить и не писать Рут. Стал ходить в новый, недорогой тренажерный зал возле родительского дома, открыл сберегательный счет в своем банке. Но если его и радовали эти признаки выздоровления, в глубине души он понимал, что все они выглядят жалкими, убогими, как заплатки пластыря на еще кровоточащей ране. Однако приходилось держаться, даже наращивать усилия, потому что обратного пути не было, хотя он не мог и даже не пытался представить себе женщину, с которой ему просто нравилось бы находиться рядом, как нравилось с Рут. Просыпаясь по ночам и с тоской ощущая, как на него вновь наваливается страдание, он скучал по присутствию Рут больше, чем по всему, что у них было. Несколько лет он поддерживал дружеские отношения, которые сумел построить впервые и которым не уставал изумляться. С Рут можно было обсуждать что угодно, делиться мыслями, которые раньше ему и в голову не пришло бы формулировать вслух и которые теперь копились в нем, распирали его изнутри, несмотря на все попытки исцелиться, вообразив, что могла бы посоветовать Рут, как могла бы откликнуться на его слова.

Он изредка поглядывал в сторону, на отца. Тот был полностью поглощен происходящим на сцене, поставил локти на подлокотники, положил подбородок на свободно сцепленные ладони. Видимо, и он на протяжении десятилетий делился с его матерью тем, что больше не говорил никому — да и не нуждался в других собеседниках, ведь у него была Эди. Мэтью посмотрел на сцену. Неужели все мужчины такие? Значит, все они, предоставленные себе, маются от тоски и одиночества?

Внезапно на Эди дали яркий свет. Она выбросила вперед руку, указывая на распахнутую дверь.

— Слышите? — воскликнула она вдруг изменившимся голосом. — Освальд идет по лестнице. Теперь займемся им одним!

А затем на сцену с мечтательным видом шагнул Ласло в длинном светлом пальто, со шляпой в одной руке и трубкой в другой, и все взгляды обратились на него.

* * *


На узком балкончике глубиной всего в три ряда кресел, к которым веля невозможно крутые ступеньки, Кейт и Барни Фергюсон увидели, как в антракте вся семья Бойд встала с мест.

— Не могу шевельнуться, — призналась Кейт. — Я сюда едва добралась и теперь не встану, пока не кончится спектакль.

— Разве ты не хочешь выйти поздороваться с ними?

Кейт нерешительно взглянула на ступеньки.

— Лучше бы ты нашел Розу и попросил ее подняться ко мне.

Барни встал.

— Что это среди них за ферт?

— Розин дядя Макс, — объяснила Кейт. — Муж сестры Эди, Вивьен, — той, что в платье цвета фуксии. — И она добавила: — Мы с Розой всегда называли этот оттенок «менопаузным розовым».

Барни с улыбкой перевел на нее взгляд.

— Вредные девчонки, — мягко пожурил он.

— Да, это про нас.

Он посмотрел на крутую лестницу и пообещал:

— Сейчас одолею ее, найду Розу и приведу к тебе.

— Как думаешь, тебе не попадется по дороге мороженое?

Он снова улыбнулся.

— В этом театре — вряд ли.

— Да? — огорчилась Кейт. — Какая жалость.

Барни наклонился и поцеловал ее в лоб.

— Я стараюсь заранее выяснять, куда попаду. — И он начал подниматься по крутой лестнице в фойе, где в антрактах работал бар.

Рассел стоял у стойки перед целым рядом бокалов.

Барни коснулся его локтя:

— Добрый вечер, сэр.

Рассел обернулся. Он прямо-таки сиял.

— Вы, должно быть, последний молодой человек на этой планете, которому известно, что такое хорошие манеры. Она изумительна, правда?

— Великолепна, — согласился Барни.

— То есть я знал, конечно, — продолжал Рассел, перебирая купюры в бумажнике, — на что она способна, чувствовал в ней дар, но она умудрилась удивить даже меня. Я потрясен. И ею, и парнем.

— Неудивительно…

Рассел убрал бумажник и пожал руку Барни.

Почти заговорщицким тоном он заметил:

— Мэтт только что заходил в туалет и подслушал один разговор — насчет Гамлета и Гертруды, и, по его словам, эти роли обеспечены…

— Барни! — воскликнула подошедшая Роза.

Барни обернулся.

— Она удивительна! — воскликнул он.

Роза кивнула:

— Вот уж не ожидала…

— Невежественное дитя, — ласково упрекнул Рассел, повернулся к стойке и принялся собирать бокалы.

— А где Кейт? — спросила Роза.

— Ждет тебя наверху. На здешнем бельэтаже.

— Спасибо, что пришли, — сказал через плечо Рассел. — Все вы чудесные. И вечер чудесный. И все замечательно. Хотите вина?

Роза аккуратно забрала у отца один бокал и протянула его Барни.

— Пойду разыщу Кейт.

— Она обрадуется. Она застряла наверху.

Роза проскользнула мимо него и поспешила на балкон. Барни глотнул вина. По вкусу оно напоминало выпивку на студенческих вечеринках, вино из тех, что покупают в пластиковых бутылках, с завинчивающимися пробками и аляповатыми этикетками. Предложив Кейт бокал напитка категорией повыше, он сумел выделиться из толпы, заставить ее присмотреться и увидеть не только приятные манеры. И вот — пожалуйста: она его жена, у них ипотека, скоро будет ребенок, и родители давно изменили к нему отношение, не то что во времена школьных табелей с посредственными оценками. Барни украдкой улыбнулся своему бокалу. Только ощущение всей полноты счастья и поклонение очередному кумиру могло заставить его прийти на спектакль по пьесе Ибсена, а тем более увлечься им. Мать Розы… да, и вправду нечто.

Он поднял голову и окинул взглядом собравшихся. Брат Розы, Мэтью, — судя по покрою костюма, преуспевающий молодой профессионал, — беседовал с девушкой, которую отец Барни назвал бы «сексапилочкой». Барни пробрался к ним через толпу и открыто уставился на Наоми. Она казалась соблазнительным лакомством только что с витрины кондитерской.

Мэтью прервал разговор и представил его Наоми:

— Это Барни. Он женат на лучшей подруге моей сестры.

Наоми удостоила его таким взглядом, словно он был занимательной особью, но не более, чем прочие представители его вида.

— Очень приятно, — произнесла она.

— Аналогично…

— Наоми — подруга Бена, — пояснил Мэтью.

— Повезло Бену.

Наоми не улыбнулась. И уточнила:

— Если не ошибаюсь, твоя жена беременна?

— Как ты догадалась?

— Просто внимательно слушала, — ответила Наоми. — Я всегда так делаю, еще со школы.

— Значит, чаще, чем я…

Мэтью прокашлялся.

Барни перевел взгляд с Наоми на Мэтью и признался:

— Твоя мать играет потрясающе.

Мэтью кивнул.

Его глаза лихорадочно поблескивали. Присмотревшись, Барни заметил, что Мэтью выглядит осунувшимся и как-то враз постаревшим.

Улыбаясь, Барни продолжал:

— Честно говоря, я вряд ли пришел бы на премьеру, если бы не Кейт. Но теперь не жалею, что я здесь.

— Это блеск, — подхватила Наоми. — Просто блеск. Обязательно расскажу маме. Он умрет?

— Боже! — спохватился Барни. — Здесь что, к концу пьесы сцена будет завалена трупами, как у Шекспира?

— Не знаю, — ответил Мэтью. — Я никогда прежде не видел эту пьесу. И никогда… — Он осекся.

— Ты должен гордиться ею, — заверила Наоми. — Будь это моя мать, я бы лопнула от гордости.

Мэтью кивнул.

— А мне хотелось бы, чтобы ее увидели все…

— Все?

— Ну, все мои знакомые, — пояснил Мэтью, вращая остатки вина в бокале.

— А я бы взяла и притащила их сюда, — сказала Наоми. — Это я привела Бена.

Мэтью впился в нее взглядом:

— Правда?

— Ну конечно, — кивнула она. — Семья — это всегда семья, верно?

— Да, — согласился Мэтью.

Барни любовался плечами Наоми, на которых стразы лежали, словно ожерелья из звездочек. Затем он задумался о Кейт, сидящей наверху со сложенными на животе руками, потому что их больше некуда девать. Поразительно, какими разными могут быть женщины, насколько они способны измениться, как они умеют возбуждать… разные чувства. Он сглотнул.

Подняв руку, он коротко похлопал Мэтью по ближайшему плечу.

— Пойду я, пожалуй…

— Хорошо, — кивнул тот.

Барни повернулся к Наоми:

— Было очень приятно познакомиться.

Она кивнула:

— Всех благ твоей жене и малышу.

— Да, — поддержал Мэтью, — передавай привет Кейт. И спасибо, что пришли.

Барни поставил бокал на ближайший столик и направился к лестнице. Поодаль, глядя в сторону барной стойки, стояла смуглая девушка в черном, в шляпе и темных очках. Барни вспомнил: в отцовской коллекции виниловых пластинок шестидесятых годов, теперь уже антикварных, есть одна «сорокапятка», со снимком женщины на конверте — она страшно нравилась ему в четырнадцать лет, эта брюнетка-француженка во всем черном, с симметричной стрижкой и в черных очках. На конверте значилось ее имя — Жюльетт Греко, и отец Барни на последнем курсе автостопом смотался в Париж специально для того, чтобы послушать ее в какой-то подвальной забегаловке на Левом берегу. Про Жюльетт Греко Барни давным-давно не вспоминал, но у этой неподвижной девушки, неотрывно смотрящей через дверной проем в толпу, были такие же высокие скулы и то же обаяние загадочности.

— О чем задумались? — жизнерадостно бросил ей Барни, проходя мимо, и, не дожидаясь ответа, заспешил к Кейт.

— Я, пожалуй, посижу здесь еще немножко, — сказала Эди.

Рассел, наполняющий над раковиной ночной стакан воды, обернулся.

— Да?

— Я устала, но не настолько, чтобы заснуть. Мне пока не спится. Посижу пока здесь, порадуюсь.

Рассел закрыл кран.

— Хочешь, я побуду с тобой?

Она покачала головой.

— Точно?

— Точно, — кивнула Эди.

Он подошел к ней, сидящей спиной к плите, наклонился и вгляделся в лицо.

— У тебя все получилось прекрасно.

Она потупилась:

— Спасибо.

Он взял ее за подбородок.

— Посмотри на меня.

Эди приподняла голову на дюйм.

— Ты была несравненна, я даже высказать не могу, как горжусь тобой.

Она смотрела на него и молчала.

— Я очень сожалею о том, что злился из-за возвращения детей… и так далее.

— Забудь.

— Сегодня мне понравилось наблюдать за ними, — продолжал Рассел, отпустив подбородок Эди и выпрямившись. — И читать у них на лицах изумление и благоговение. Казалось, у них над головами вот-вот возникнут пузыри, как в комиксах, с вопросами: «Это что, мама? Моя мама?!»

Эди рассмеялась.

— Да нет, не такие они тугодумы.

— Просто привыкли воспринимать тебя исключительно как создательницу домашнего уюта. Привычный и знакомый сервис на дому.

— Не только они, — заметила Эди.

— Знаю. И сожалею об этом. Искренне сожалею…

Эди прикоснулась к его губам:

— Хватит.

Он кивнул, она убрала руку и пообещала:

— Ты иди, я буду через двадцать минут.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее.

— Жду вас через двадцать минут, несравненная фру Альвинг.

Она улыбнулась и потянулась, прислонившись к плите.

— Ты себе представить не можешь, что я сейчас чувствую!

— Да, не могу, — согласился он. — Только догадываюсь, глядя на тебя. — И он вышел из кухни, напевая себе под нос. Эди слышала, как он легкими шагами взбегает по лестнице, как взбегал, когда они только поселились здесь, и каждый поход на второй этаж казался им приключением.

Она взглянула на часы, висящие на стене над кухонным столом. Двадцать минут второго. Арси свернулся клубком на ближайшем стуле, с поразительным профессионализмом притворяясь, что вовсе не ждет, когда она пойдет спать. Подхватив его на руки, Эди подошла к выводящей в сад двери и отперла ее. Арси насторожился, опасаясь, что ему придется провести ночь без всякого комфорта, в сыром саду.

— Не бойся. — Эди прижала его к себе. — Ты просто составишь мне компанию.

Воздух на улице был прохладным и свежим. Только по ночам, думала Эди, Лондон ненадолго возвращался в свое прошлое, вновь становится скоплением узких улочек и низких домов, которое тихо и незаметно пережило всех своих обитателей. Она медленно прошлась по сырой темной траве, прижимая Арси к плечу, полюбовалась белой вьющейся розой, название которой опять забыла. В темноте казалось, что ее цветы излучают призрачный свет, словно запасли энергию днем и теперь отдают ее. В дальнем конце сада, возле сарая Рассела, стояла простая деревянная скамья: когда-то они заказали ее по объявлению в воскресной газете, не подозревая, что Расселу целые выходные придется в муках собирать ее из деталей, разложив на траве придавленные камнями инструкции, ползая вокруг них на четвереньках, чертыхаясь и обнаруживая, что в наборе отверток не хватает самой необходимой. Эди присела на скамью и пристроила все еще настороженного Арси на коленях.

Перед ней возвышался дом — воплощение уюта и довольства. Его черный силуэт отчетливо выделялся на фоне красноватого столичного неба, в каждом окне горел свет, светящиеся желтые прямоугольники образовали целый ряд, там и сям в них мелькали тени: Мэтту себя, Ласло в комнате Розы, Роза в комнате Бена, Рассел в ванной. Глядя на дом, куда ей вскоре предстояло вернуться, и вспоминая, как Фредди Касс два часа назад на мгновение обнял ее и отчетливо произнес прямо в ухо: «Блестяще, Эди. Переезд в Уэст-Энд — уже решенное дело», она ощущала прилив такой надежды, удовольствия и энергии, что не могла назвать его иначе, как триумфом.


Глава 14


— А что, если нам купить новый компьютер? — спросил Рассел.

Не отвлекаясь от экрана. Мейв отозвалась:

— К таким шуткам я равнодушна.

Рассел присел на край ее стола.

— Вы не заметили ничего странного в последнее время? — спросил он.

— Где?

— Во мне.

Она коротко взглянула на него:

— В вас?..

— Да.

— Ну, вы стали приходить раньше… — начала Мейв и задумалась, сняв руки с клавиатуры.

— Вот именно.

— Но я думала, это у вас от хандры, — продолжала она. — В доме опять полно народу, Эди готовит завтрак детям или вообще не готовит, потому что в последние дни спит урывками, вот вы и дуетесь.

Рассел негромко вздохнул:

— Дулся, но недолго. Теперь перестал. Потому что увидел, что молодежи это удается гораздо лучше.

Мейв напечатала пару слов.

— Розе?

Рассел не ответил.

— Но я не отказался от своих намерений взбодриться. Вдохнуть в бизнес новую энергию. Купить, наконец, новый компьютер.

— Меня взбодрить лучше не пытайтесь, — предостерегла Мейв. — Мне уже пятьдесят два.

— Пустяки.

— В таком возрасте ничему новому уже не научишься. Против любознательности вырабатывается иммунитет. Помню, когда-то я вычитала в «Кто есть кто», что кто-то из знаменитостей, кажется, Элспет Хаксли[3 - Английская писательница, проживала в Кении.], назвала своим главным хобби покой и отдых. Вот и у меня так. А новый компьютер — это новая головная боль.

Рассел поднял голову.

— И пожалуй, стены пора перекрасить. — Он подумал и критически оглядел ковровое покрытие. — И полы сменить?

— Вот на этом и остановитесь, — посоветовала Мейв.

Рассел поднялся.

— Пожалуй.

— Слышу голос здравого смысла.

Рассел шагнул к двери своего кабинета.

— Мейв, даже если у вас не будет нового компьютера, а я так и не соберусь сделать ремонт, перемены необходимы. Я хочу, чтобы здесь бурлила жизнь.

— Почему?

— Потому что в противном случае, — объяснил Рассел, — мне будет казаться, что время повернуло вспять.

Мейв ничего не ответила. Рассел скрылся в кабинете и, что случалось нечасто, притворил за собой дверь. Мейв удивленно уставилась на нее. С закрытой дверью кабинета ее приемная вдруг стала тесной, уединенной, словно протекающий через нее поток энергии вдруг иссяк. Спустя пару минут Мейв услышала, как Рассел негромко разговаривает с кем-то по телефону, и хотя слов она не разбирала, чувствовалось, что он воодушевлен разговором, кого-то уговаривает, что-то предлагает. Потом он рассмеялся. Мейв посмотрела на экран компьютера, на половину письма с вопросом о том, почему «Лондонская энергетическая компания» вдруг отозвала выданное агентству разрешение на прямое дебетовое списание по счетам за электричество. Будет ли проще составлять такие письма на новом компьютере с плоским серебристым монитором? И если уж на то пошло, избавится ли Рассел от разочарований в личной жизни, если работа будет воодушевлять его, отнимать больше сил и времени? Мужчиной, который держится так стойко, можно лишь восхищаться, его попытки приспособиться к нежелательным обстоятельствам заслуживают всяческих похвал, но нельзя допустить, чтобы он обманывал самого себя — по крайней мере, Рассел, которого Мейв знала чуть ли не всю жизнь. Она снова посмотрела на закрытую дверь. Нет, она не сможет — и не станет — ждать, когда он убедит себя, что новый компьютер изменит в его жизни хоть что-нибудь.

Вивьен плюхнула на белую постель три увесистые книги с образчиками тканей. Продавщица в местном магазине товаров для интерьерного дизайна дала понять, что трудно что-либо советовать, не зная, как выглядит комната сейчас, но лично она остановила бы выбор на нейтральном и вместе с тем насыщенном цвете — например, табачном или антраците, которые обычно смягчают впечатление от белоснежных комнат, придают им менее… девический вид. С ее точки зрения, вполне хватило бы гладких льняных штор, и, возможно, волана для кровати, ну и, пожалуй, темного покрывала из альпака и прикроватного коврика с какой-нибудь чисто мужской отделкой, например, кожаной. Вивьен хотела было объяснить, что не желает видеть в спальне ни коричневый, ни серый и тем более «чисто мужскую отделку», но вспомнила, зачем явилась в магазин, и придержала язык.

— Да нет, вообще-то мне нравится, — сказал Макс, развалившись на груде ее белых подушек в наволочках ришелье. — Просто уюта не хватает. Я чувствую себя постояльцем.

Вивьен хихикнула. Она сидела за туалетным столиком, который смогла приобрести только после расставания с Максом, и наблюдала в зеркало, как он смотрит на нее, словно в кино.

— Ты и есть постоялец.

Макс сразу сник.

— Да? — уныло спросил он.

Вивьен задумалась. Она уже уговорила его перестать носить на шее толстую золотую цепь — на том основании, что она ничего подобного ему не дарила — и теперь считала, что на сегодня претензий и проявлений власти вполне достаточно.

Она улыбнулась Максу в зеркало.

— Да я просто шучу.

— Киска, комната отпадная, — оживился Макс. — Точно тебе говорю. Ты отлично ее обставила. Просто здесь я не в своей тарелке. — Он усмехнулся. — Грубоват, пожалуй.

Она медленно повернулась на табурете и положила нога на ногу.

— Менять кровать я не стану…

Он подмигнул.

— А я и не прошу.

Она кивнула в сторону окна:

— Разве что шторы…

Макс оглядел их — белые, из плотного муслина, подхваченные белыми шнурами. Эти шторы напомнили ему день конфирмации его сестры, когда он исхитрился — нет, добился разрешения — сунуть руку под юбку белого нарядного платья ее подружки Шейлы.

— Да, хорошо бы, киска, — кивнул он.

Вивьен поднялась. В черных атласных туфельках без задников, которые купил ей Макс, она по-прежнему чувствовала себя неуверенно и следила за каждым шагом.

— И какими же, по-твоему, должны быть шторы?

Макс снова посмотрел на белый муслин, подумал и выдал:

— Бархатные смотрелись бы неплохо.

— Бархатные!

— Да. А что такого?

— Ты безнадежно застрял в семидесятых, — заявила Вивьен.

— В то время я был молод.

— Помню.

— И в каком-то смысле, — продолжал Макс, переводя взгляд со штор на ноги Вивьен, — до сих пор не повзрослел. — Он усмехнулся и сел повыше. — К счастью для тебя.

И вот теперь, рассматривая квадратики льняной ткани, разложенные на кровати, Вивьен пыталась пробудить в себе теплое чувство уступчивости, из-за которого задумалась о переделке спальни. Макс не называл ее «нашей спальней», но поскольку в шкафах висела и лежала его одежда, а на полочке в ванной стоял лосьон после бритья, Вивьен понимала, что утратила право на единоличное владение. Временами, и довольно часто, это совместное владение воодушевляло ее, наполняло ликованием, которое длилось целыми днями, заставляя с жалостью посматривать на женщин, приходящих в книжный магазин за романами, чтобы скрасить одинокие вечера. Как хорошо, что она уже не в том положении, что ей незачем покупать только одно филе семги, полбутылки вина и маленькие, всего на четыре рулона, упаковки туалетной бумаги. Но в этом положении имелись свои минусы, несущественные, но бесспорные ограничения — к примеру, она лишилась права вешать на окна легкие занавески вместо простых темных, рядом с которыми, как объяснил ей Макс, пока они довольно рискованным образом принимали душ вдвоем, мужчина чувствует себя мужчиной, а не сказочной феей.

Вивьен отвернулась от образчиков ткани и прошла в комнату для гостей. Даже когда здесь жила Роза, комната оставалась владением Вивьен: несмотря на обилие вещей и беспорядок, Розе удавалось создавать впечатление, что здесь она долго не задержится, потому и в комнате ничего менять не станет. А Макс поспешил колонизировать спальню. Он съехал с большой квартиры в Барнсе — «я хочу только одного — быть с тобой, Виви», — и хотя всю мебель и прочее крупное имущество отправил на склад, тем не менее ухитрился завалить коттедж в Ричмонде невероятным количеством барахла. Почти вся комната для гостей была заставлена штабелями коробок и сумок, завалена одеждой на плечиках, горами ботинок и спортивного инвентаря. Некоторые из этих вещей были знакомы Вивьен, но большинство она видела впервые. Она принюхалась. Теперь в комнате пахло Максом, его лосьоном после бритья. На полу у самой двери валялись новая теннисная ракетка в глянцевом черном чехле и пара бежевых замшевых мокасин для вождения, с задниками в пупырышках. Ни то ни другое Вивьен раньше никогда не видела. По ее телу прошла дрожь предвкушения. Макс вернулся, это несомненно, и во многом он остался прежним. Но появились в нем и перемены, и почти новые черты. Вивьен присмотрелась к мокасинам. Кажется, итальянские. С радостно дрогнувшим сердцем ей подумалось, что у нее в доме как будто поселился не муж, а любовник.


Роза не сразу сообразила, что в доме, где живут пять человек, редко выпадает случай побыть одной. Представляя себе, как унизительно будет вернуться домой в постыдные двадцать шесть лет, со всем своим имуществом, втиснутым в мрачные черные мусорные мешки, она утешалась только одной мыслью: по крайней мере компания ей обеспечена. Больше не придется, как в ричмондском коттедже, валяться вечерами на диване, жевать что попало от скуки, смотреть на телевизору передачи, от которых уже на следующий день не остается ровным счетом никаких воспоминаний.

Но через шесть дней после возвращения ей пришлось проводить вечер вторника с Арси, сидящим возле вазы с фруктами, и уже хорошо знакомой жалостью к себе. Эди и Ласло были в театре, Рассел отправился на какой-то прием, Мэтью ужинал с кем-то из коллег. Розу тревожило не то, что все разбежались кто куда, а то, что никто и не заметил, что она остается одна. Разумеется, не следовало рассчитывать, что взрослые работающие люди поведут себя, как детишки школьного возраста, но Роза поняла, что в последнее время не способна рассуждать логически. Многое, да что там — все изменилось бы, догадайся Эди оставить ей хоть самую короткую записку, нацарапать два слова, сообщить, что в холодильнике ей оставлен ужин, предложить что-нибудь почитать или посмотреть. Роза не могла не замечать, что за завтраком Эди хлопочет главным образом вокруг парней. Неужели надо родиться мальчишкой, чтобы заслужить материнское внимание? Зачем лишний раз унижать девушку, которая и без того никак не может прижиться в большом мире? Роза сердито потянулась к вазе за яблоком, и Арси проводил ее руку недовольным взглядом.

Если что и сбивает ее с толку, решила она, так это вид кухни, которая ничуть не изменилась. Роза помнила, как стены были выкрашены в голубой цвет, как Эди злилась, наскоро подшивая полосатые занавески на машинке на кухонном столе и так торопилась повесить их, что низ так и остался неподрубленным. Кухонный шкаф стоял все на том же месте, словно врос в стену, стол и стулья Роза знала с тех пор, как помнила себя, неизменными остались желтая керамическая сахарница, разномастные чашки, испанский кувшин с деревянными ложками, не в меру усердный тостер, маленький ноже красной ручкой, предназначенный для овощей, но режущий все подряд, — все это было до боли знакомым, привычным и в то же время удивительно чужим, потому что жизнь в этом доме изменилась раз и навсегда. Роза покинула его пять лет назад, и за эти пять лет кухонный стол перестал быть семейным алтарем и превратился в обычный предмет мебели. Эта комната, этот дом, эта улица уже не были ее домом, они стали местом, где она выросла, и от этого осознания по спине пробегал холодок.

Со своим яблоком Роза поплелась через коридор в гостиную. В отличие от Вивьен Эди была снисходительна к смятым диванным подушкам, кипам старых газет и журналов. Гостиная выглядела так, словно несколько обитателей дома провели в ней весь день, а потом просто ушли, оставив за собой беспорядок. Роза застыла в дверях, жуя яблоко и размышляя, заметит ли кто-нибудь перемену, если она поправит диванные подушки или соберет разбросанные газеты. Если заметит, то наверняка начнет подтрунивать над ней, и она в итоге разозлится. Если никто и ничего не заметит, придется признать, что все ее старания были напрасны, и тогда приступа досады не избежать. С другой стороны, какое отношение она теперь имеет к этой гостиной? Если теперь этот дом принадлежит только ее родителям, выполнение каких домашних обязанностей будет расцениваться как помощь, а не попытка влезть не в свое дело? Тому, кто давно стал взрослым и теперь платит за комнату в родительском доме, трудно воспринимать «помощь маме» как в свои двенадцать лет. Они с Эди всегда останутся матерью и дочерью, но времена зависимости и коробок со школьными завтраками ушли в прошлое. Роза метко зашвырнула яблочный огрызок в плетеную корзину для бумаг, стоящую у камина, и наконец отделилась от дверного косяка. Порядок в гостиной Эди — ее дело, и взрослая дочь тут ни при чем.

Повернувшись, Роза зашагала вверх по лестнице. Она думала, что, заняв комнату Бена, испытает хотя бы крохотное чувство триумфа: в конце концов, ей отвели спальню любимчика, расположенную прямо напротив родительской, самую большую из всех детских, гораздо больше ее спальни и комнаты Мэтью на втором этаже. Но ее постигло разочарование. Несмотря на размеры, вид из комнаты Бена оказался хуже, чем сверху, да и уединиться здесь было сложнее. За стеной, в ванной, то и дело с грохотом распахивалась дверь, булькала вода, дверь в комнату порой приоткрывалась сама собой, вызывая у Розы ощущение, что за ней постоянно шпионят. Кроме того, комната была отделана в мрачных тонах, а штора, если неосторожно отдернуть ее, мигом соскальзывала с карниза. Три месяца назад Роза была бы шокирована, если бы призналась самой себе, что ей по душе тщательно продуманный женственный уют теткиной спальни, но теперь с грустью вспоминала о ней. Спальня Бена, даже заваленная ее собственными яркими и стильными вещами, оставалась спальней Бена. Домом она так и не стала, Роза чувствовала себя здесь чужой.

Она медленно добрела до площадки верхнего этажа. Дверь комнаты Мэтью была закрыта. Роза толкнула ее и заглянула внутрь. Комната выглядела как всегда — обезличенно и неопределенно. Костюмы Мэтью, висящие на перекладине, закрепленной на стенке шкафа, казались маскарадными. На спинку стула было небрежно брошено полотенце, у кровати валялся американский триллер. Роза закрыла дверь. Бедный Мэтью, бедняга Мэтт. Она прижалась лбом к двери. Комната пропахла стоицизмом того, кто переживает нечто мучительнее и неизбежное. Она походила скорее на келью, чем на комнату.

Дверь Ласло была наполовину приоткрыта. Роза шагнула через порог, прошлась по комнате, заметила новый коврик на полу, афишу «Привидений» на стене, «Конец игры» Сэмюэла Беккета на комоде, где она расставляла свою коллекцию фарфоровых башмачков. Ласло оказался аккуратным жильцом — по крайней мере с точки зрения Розы. Его спортивный костюм был свернут, обувь стояла ровным рядом, коврик у кровати лежал прямо. Роза подошла к афише, пришпиленной к стене, и присмотрелась. Странно видеть мать сфотографированной с тем, кто не считает ее матерью, не знает ее лично. Снимок Эди в роли фру Альвинг вызвал у Розы прилив собственнических чувств, желание во всеуслышание объявить всем, кто считал Эди просто талантливой актрисой: «Извините, но это моя мама!» К таким чувствам Роза не привыкла, не ожидала их и поразилась, а затем и восхитилась — как в ту минуту, когда на сцене появился Ласло, когда ему и Эди удалось убедить ее в действительности событий, которые не имели никакого отношения к ним обоим в реальной жизни. И теперь, глядя на два профиля на афише, висящей над постелью Ласло, зная, что достаточно привстать и податься вперед, и она коснется лицом их лиц, Роза поняла: ее сжигает стремление стать причастной ко всему, что объединяет этих двоих.

Повернувшись, она перевела взгляд на кровать, наклонилась и провела по ней ладонью. Его кровать. Ее кровать. Роза сбросила обувь, присела на край кровати. Она мягко спружинила, как бывало всегда; этого и ждала Роза. Она забралась на кровать с ногами и осторожно положила голову на подушку.

— В гостях у медведя, — произнесла Роза вслух и рассмеялась в пустой комнате.


Наоми сказала, что не хочет карри. Потом выяснилось, что и пицца ей не по вкусу, и макароны. И китайская кухня тоже. К тому времени как они вышли к зданию муниципалитета Уолтемстоу, Наоми отвернулась и замерла, глядя на фонтан, словно в экран телевизора.

— Ну а что тогда? — спросил Бен, сунув руки поглубже в карманы.

Наоми оторвала взгляд от фонтана и засмотрелась на дверь зала собраний.

— Я не голодна.

Бен вздохнул. Высеченная над дверью зала собраний надпись гласила: «Единство — жизнь, его отсутствие — смерть».

— Хочешь сказать, ты на меня злишься? — спросил он.

Наоми не шелохнулась.

— Само собой. Незачем было доводить мою маму.

Выждав минуту, Бен объяснил:

— Я ее не доводил. Я вообще ей ни слова не сказал. Это ты ее расстроила.

— Что же я, по-твоему, должна была молчать? — спросила Наоми.

Бен не ответил.

— Я должна была сказать ей, что ты предлагаешь нам вместе куда-нибудь переселиться. Разве не так?

— Но ты же еще не согласилась…

— Вот я и сказала ей, что я пока думаю. Пришлось. — Она метнула в Бена испепеляющий взгляд. — Я все ей объяснила.

Бен тяжко вздохнул:

— Все равно ты когда-нибудь уедешь от нее.

— С чего вдруг?

— Никто не живет с родителями всю жизнь. Так нельзя. Не принято у нормальных людей.

— Ты хочешь сказать, мы с мамой ненормальные? — повысила голос Наоми.

— Нет, конечно, но ты же когда-нибудь выйдешь замуж…

— Не за тебя.

— И захочешь иметь свое жилье. Все хотят, и я тоже. Вот я и предложил пожить вдвоем.

Наоми поднесла к лицу одну голую руку и тщательно осмотрела безукоризненную кожу.

— Я не брошу ее.

— Что, никогда?

— С тех пор как ушел отец, мы остались вдвоем — она и я. Мы прекрасно ладим.

— Знаю.

— И с тобой мы сумели ужиться. Вспомни, как много она для тебя сделала. Она приняла тебя как родного.

Бен смущенно отвел глаза.

— Помню.

— У нас не такая семья, как у тебя…

— У нас нет ни денег, ни шикарного дома…

— Да.

— Кроме меня, у мамы больше ничего нет, Бен.

Он сдвинул на затылок шапчонку и почесал голову.

— Так ты не хочешь жить со мной? — спросил он.

Она приподняла плечо.

— Не знаю.

— А я думал, я тебе нравлюсь, — многозначительно напомнил он.

— Нравишься.

— Так в чем проблема?

Наоми снова осмотрела собственную руку и впервые за все время разговора повернулась к Бену.

— Не со всеми, кто нравится, можно жить. Я никогда не жила ни с кем, кроме мамы. Откуда мне знать, как это — жить с тобой?

Бен открыл рот, чтобы ляпнуть: «Да забей! Попробуй, вдруг понравится», — но вовремя передумал.

Вместо этого он сказал:

— Ладно тебе, Наоми, ты же меня знаешь.

— Я знаю, какой ты у меня дома. Но не знаю, каким ты станешь, когда мы останемся вдвоем, без мамы.

Он раздраженно засмеялся:

— И не узнаешь, пока не попробуешь.

— Я же не сказала, что не стану пробовать.

— Но и не сказала, что согласна.

Наоми оглядела свою белую мини-юбку и острые носки белых туфель.

— Почему нельзя просто жить так, как раньше?

— Потому…

— Ну?

— Потому что мне там… тесно.

— Тесно?

Бен стащил шапчонку, скатал ее в трубку и хлопнул ею себя по груди.

— Мне надо пожить без родителей. Без своих и чужих. Наоми вздернула подбородок.

— Мама — моя лучшая подруга.

— Так это тебе она мама.

Лицо Наоми вдруг стало несчастным.

— Не представляю, как я буду без нее…

— А без меня — представляешь? — с расстановкой спросил Бен.

Она уставилась на него:

— Ты о чем?

— Я вот о чем: если ты не хочешь бросать мать, а я больше не могу жить с ней, кого из нас ты выберешь — меня или ее?

— Ну ты и сволочь, — сказала Наоми.

— Нет, я…

— Сволочь и эгоист. Такой же, как все мужчины…

Он шагнул вперед и обнял ее.

Она согнула руки, уперлась ладонями ему в грудь и попыталась оттолкнуть его.

— Пусти меня!

— Я не хотел, — сказал Бен.

— Отпусти!

— Я правда не хотел. Надо было промолчать. И не просить тебя выбирать…

Она перестала вырываться.

— Прости, — сказал Бен.

Наоми склонила светловолосую голову к нему на грудь.

— Прости, — повторил он. — Я же люблю тебя. Потому и хочу, чтобы мы остались вдвоем.

Наоми слабо всхлипывала, уткнувшись в его футболку.

— Это вовсе не значит, что мне не нравится твоя мама…

— Ага.

Бен повернул голову так, чтобы видеть ее профиль.

— Наверное, я просто ревную.

— Ага.

— Извини, что завел этот разговор.

Наоми вскинула голову. Бен уставился на ее губы.

Она прошептала:

— Я не представляю, что мне делать с мамой…

Он обнял ее крепче.

— Пока ничего.

— Она взбесится…

Бен поднял голову и осмотрелся. По Форест-роул, к повороту на Шернхолл-стрит, медленно пробирался фургон с бургерами.

— Есть хочешь? — спросил он, глядя вслед фургону.

Наоми вздохнула:

— Ужасно.

— Тогда по бургеру?

Она заерзала в его объятиях, принялась поправлять одежду. Он смотрел, как она смахивает воображаемые пылинки с его обтягивающей футболки.

— Нет, я бы лучше съела карри.


Аудитория попалась неподатливая. Едва выйдя на сцену, Эди поняла, что сегодня зрители не станут помогать ей — наоборот, будут держаться отчужденно, их придется обхаживать и упрашивать. К концу первого действия она пришла к выводу, что аудитория не просто неподатливая — отвратная: зрители смеялись совсем не там, где следовало, шаркали ногами, шептались, кашляли. Эди так и подмывало подойти к самой рампе и предложить всем недовольным лучше сходить на какой-нибудь незамысловатый мюзикл.

— Хорошо еще, — сказала она Ласло по пути домой, — зрители не понимают, насколько велика их власть. Сегодня я играла паршиво потому, что и зрители были дрянными.

Ласло не стал спорить. В ночном автобусе он обмяк на сиденье, глядя в крашеный металлический потолок.

— Устал?

Он кивнул.

— Вот видишь, что значит неподатливый зал. Из сил выбиваешься, жилы рвешь, и все напрасно.

Когда они добрались до дома, Ласло не ушел к себе сразу, а проследовал за ней в кухню и прислонился к шкафу.

На столе лежала записка от Рассела: «Выпил и лег».

С раздраженным возгласом Эди бросила записку в мусорное ведро и направилась к раковине наполнить чайник.

— Чаю?

— Вообще-то я бы чего-нибудь съел, — признался Ласло.

Выдержав паузу, Эди напомнила.

— Ты же знаешь, где у нас хлебница.

— Да, — кивнул Ласло. — Извините.

— Хлеб там, яйца в холодильнике, фрукты в вазе.

— Да, — повторил Ласло.

Она оглянулась на него.

— Так в чем дело?

— Я не умею включать плиту, — робко признался он.

— Ч-черт! — выдохнула Эди, в драматическом порыве сгорбившись над чайником.

— Простите…

Она обернулась.

— А яичницу готовить умеешь?

— Вроде как…

Минуту Эди вглядывалась в его лицо.

Потом со вздохом заключила:

— Ну что ж, если кто и виноват, так только я. — Она прошлась по кухне, обводя ее широким взмахом руки. — Никому и в голову не приходит навести порядок ни здесь, ни в гостиной — еще бы, ведь я всегда ждала, когда все разойдутся по углам и лягут спать, а потом…

— Послушайте, я просто съем хлеба с сыром, — прервал ее Ласло.

Эди протерла глаза.

— Вечер не из лучших, но напрасно я сорвалась на тебе.

— Да ничего…

— Просто дел стало больше, чем когда-либо, — объяснила она, оглядевшись. — И дел, и людей в доме. А меня — меньше.

Ласло направился к холодильнику.

— Хотите бутерброд?

— Нет уж, спасибо.

— Тогда я сделаю бутерброды и заберу их с собой в комнату, — решил Ласло.

Эди прислушалась к себе, ожидая, что сейчас по привычке предложит ему помощь. Но не дождалась. Она задумалась о Расселе в их спальне, о Мэтью, о Розе в спальне Бена, дверь которой была, как ни странно, распахнута. Но по какой-то причине все они только вызывали досаду.

Она покачала головой:

— Извини, Ласло. Сегодня я определенно встала не с той ноги.

Он раскладывал ломти белого хлеба на столе в одну длинную и ровную линию.

— Ничего, — отозвался он. — Зал был кошмарный.

Эди шагнула к нему и похлопала его по плечу.

— Пойду смотреть телевизор. Авось одна ерунда вытеснит другую.

— Ладно…

— Выключишь потом свет, ладно?

— Конечно.

— Извини, — повторила Эди. Ласло начал резать сыр. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — ответил он, не глядя на нее.


Ласло сложил бутерброды стопкой на тарелке, наполнил стакан молоком, выбрал в вазе банан и сунул его в карман. Затем смел крошки со стола, положил нож в раковину и огляделся. В кухне много чего валялось как попало, и если бы эти вещи принадлежали ему, он навел бы здесь порядок, но они принадлежали Эди и Расселу, поэтому из уважения к хозяевам следовало оставить все на своих местах. В понимании Ласло первое правило этикета для тех, кто живет в чужом доме, гласило: будь как можно более незаметным. Благодарность, выраженная попытками усовершенствовать быт, даже самыми ничтожными, легко может быть истолкована как критика.

Выключив свет на кухне, Ласло понес свою тарелку и стакан в коридор. Эди оставила дверь гостиной приоткрытой, оттуда доносилось кваканье телевизора. Арси сидел на лестнице, ожидая Эди. На проходящего мимо Ласло кот не обратил ни малейшего внимания. На площадке нижнего этажа было темновато. Дверь спальни Рассела и Эди была закрыта, Розина — распахнута, но внутри царила полная темнота. Ласло не смел даже взглянуть в сторону этой зияющей пустоты, хоть на секунду представить себе, как на расстоянии нескольких метров от него спит Роза, разметав по подушке рыжие волосы.

Как обычно, Мэтью предусмотрительно оставил включенным свет на верхней площадке. Приблизившись к подножию лестницы, Ласло поставил тарелку и стакан, снял ботинки и поставил их сбоку возле нижней ступеньки. Затем взял тарелку и стакан и бесшумно поднялся по лестнице в одних носках. Дверь Мэтью, как всегда, была закрыта, в отличие от двери самого Ласло. На пороге он наклонился, поставил стакан, чтобы высвободить одну руку и включить свет, и когда выпрямлялся, его внимание привлекло светлое пятно на постели. Оставив тарелку рядом со стаканом, он на цыпочках подошел поближе. Роза в джинсах и футболке, которая сбилась и обнажила несколько дюймов бледной кожи, лежала в его постели на спине и мирно спала.

Ласло шагнул к деревянному стулу в углу, на который вешал свое банное полотенце, взял его и осторожно укрыл Розу. Она не шелохнулась. Затем Ласло осторожно отступил туда, где оставил свой ужин, перенес его поближе к маленькому креслу у изголовья постели. Вернувшись к двери, он прикрыл ее так, чтобы с площадки в комнату проникала лишь узкая полоска света, сел в кресло рядом со спящей Розой и принялся за еду, стараясь не шуметь.


Глава 15


После рождения внука родители Барни буквально завалили больничную палату лилиями, так что Кейт пришлось попросить дежурную сестру вынести их за дверь.

— Так пахнут, просто нечем дышать.

Медсестра родом из Белфаста согласно закивала: ей самой лилии напоминали о похоронах.

— Когда рождается малыш, родные себя не помнят от радости, вот и стараются прислать букет побольше.

Кейт осторожно наклонилась вбок — ей пришлось сидеть на резиновой подушке в виде кольца, чтобы не беспокоили швы — и заглянула в стоящую возле изголовья кроватку с прозрачными пластиковыми стенками. Младенец, спеленутый аккуратно и туго, как куколка насекомого, спал с детской сосредоточенностью.

— Да и я сама не своя от радости.

Сестра помедлила с лилиями в руках.

— И неудивительно. Такой милый малыш.

— Я влюблена, — призналась Кейт. — Теперь я точно знаю. В жизни не чувствовала ничего подобного.

— Да, если уж и любить кого, так только младенцев, — кивнула сестра. — Они не предают. Вдобавок точно знаешь, что со временем они будут только умнеть.

— Ты чудо, — сказала Кейт ребенку. — Ты самый чудесный ребенок на свете.

Ее сын спал и не собирался сворачивать с единственного пути, ведущего к выживанию.

— Кажется, к вам гости, — сказала сестра.

Кейт неловко повернулась и взглянула через плечо. В дверях палаты стояла Роза, держа в руках ананас.

Она кивнула на гигантскую вазу с лилиями в руках сестры.

— Я так и знала, что цветами тебя уже не удивишь…

На глаза Кейт вдруг навернулись слезы. Она протянула дрожащую руку.

— Роза…

Роза положила ананас на кровать, ей в ноги.

— Говорят, ананас — символ гостеприимства. Вот я и подумала, что он будет в самый раз.

— Ох, Роза, — всхлипнула Кейт, — он само совершенство…

Роза наклонилась и поцеловала подругу, потом обошла вокруг ее кровати, чтобы взглянуть на ребенка.

— Бог ты мой, какой крошечный! — ахнула она.

— Да нет, что ты, — наоборот, огромный. Почти восемь фунтов.

Роза мельком взглянула на нее:

— Бедная ты моя. Сама совсем истаяла.

Кейт осторожно прикоснулась пальцем к влажному темному хохолку надо лбом малыша.

— Чудо, правда?

— Да.

— Самой не верится. Я то реву в три ручья, то просто сижу над кроваткой и дышу им.

Роза опасливо протянула руку и коснулась плотного маленького тельца.

— Он плачет?

— Еще как! — с гордостью ответила Кейт.

— А как… кормежка?

— Налаживается. Пока еще с трудом, но я ни за что не отступлюсь.

Роза выпрямилась.

— Как все изменилось, правда?

— Мне ли не знать.

— Только что вы были простой парой, и вдруг в одну минуту…

— Вообще-то за одиннадцать часов.

— …жизнь изменилась раз и навсегда.

Кейт не сводила глаз с сына.

— А мне не верится, что еще совсем недавно его не было.

— Барни, должно быть, спятил от радости?

— Окончательно, — кивнула Кейт. — Подарил мне кольцо…

— Кольцо?

— Да, «кольцо вечности».

— Ого! Совсем как… в лучших домах. — Она присела на край кровати и посмотрела на Кейт. — А ты сама как?

Кейт заложила волосы за ухо.

— Спасибо, в восторге — только вот слишком часто плачу, нервничаю из-за кормления, да еще сидеть приходится в прямом смысле как на иголках.

Роза посерьезнела.

— Знаешь, он и вправду прелесть.

Кейт разрыдалась, протянула руку и принялась на ощупь разыскивать на тумбочке салфетки.

— Держи. — Роза подала ей одну.

— Извини…

— За что ты извиняешься?

— За все эти слезы…

— Тебе сейчас положено.

Кейт высморкалась.

— Поговори со мной.

— О чем?

— Расскажи, что там, снаружи. О чем угодно, только не о ребенке, а то опять разревусь.

Роза перевела взгляд на малыша.

— А я думала, дети тем и хороши, что с ними весь мир уже не нужен.

Кейт снова высморкалась и толкнула Розу ногой под одеялом.

— Ну, рассказывай!

— Вивьен и Макс заигрались в «Свидание вслепую», — начала Роза, — кстати, она сделала мелирование, и теперь местами блондинка, отец обнаружил, что у него, оказывается, есть работа, а я… ой, Кейт, что со мной было! Обхохочешься!

Кейт склонилась к малышу.

— Что?

— Я спала в постели Ласло.

Кейт вскинула голову.

— Что-о?!

— В доме было пусто, а это, в конце концов, моя спальня. Я просто прилегла на секундочку, а когда проснулась, было уже три часа ночи, и Ласло спал рядом с кроватью, на полу.

Кейт рывком села и поморщилась.

— Ой! Ф-фу… А ты что?

— Встала, — объяснила Роза, — так, чтобы не шуметь. Он укрыл меня полотенцем…

— Как мило!

— Вот и я укрыла его и на цыпочках ушла.

— А что было утром?

Роза отвела глаза.

— С тех пор я его не видела.

— Матери говорила?

Роза взглянула на нее:

— Нет. Вообще никому не рассказывала. А зачем?

Кейт скомкала мокрую салфетку и кинула ее на тумбочку.

— И что ты скажешь Ласло, когда снова увидишь его?

— Скажу, что мне нечего сказать, — торжественно объявила Роза. — Что мне еще остается?


Ласло был в ванной. По подсчетам Мэтью, он занимал ванную уже двадцать восемь минут. Зачем мужчине может понадобиться битых полчаса торчать в ванной, Мэтью не знал. Особенно мужчине, который, похоже, сделал целью своей жизни никому не доставлять хлопот, чем почему-то страшно раздражал. Если у него прихватило живот, мог бы засесть в нижнем туалете. Если решил понежиться в ванне, у него в запасе еще весь день — после того как Мэтью уйдет на работу, а он, Ласло, займется… чем там обычно занимаются актеры целыми днями, перед работой.

Мэтью приложил ухо к двери ванной. Тишина. Он постучал в дверь кулаком.

— Эй, там!..

Последовала пауза, потом легкий шорох, и Ласло открыл дверь. Он был полностью одет, глаза казались словно заплаканными.

— Извини, — поспешно сказал он.

— Ты в порядке?

Ласло кивнул и посторонился, пропуская Мэтью. Похоже, он даже полотенца с собой не брал.

«Неужели плакал?» — мелькнула у Мэтью неуютная мысль.

— Мне на работу надо, — угрюмо пояснил он.

— Да, конечно, — закивал Ласло.

Он направился к лестнице.

Мэтью посмотрел ему вслед, потом сказал:

— Да ничего, успею!

Оглянувшись на ходу, Ласло слабо улыбнулся и начал подниматься по ступенькам. Мэтью закрылся в ванной, запер дверь. Кто-то — скорее всего Роза — оставил на полу полотенце, к раковине прилипли рыжие волосы, определенно Розины. И края раковины, и полка над ней были тесно заставлены флаконами и тюбиками — настолько тесно, что несколько штук скатилось в ванну и лежало в лужице воды, оставшейся после того, кто принимал душ последним. Пластиковая шторка для душа — сохранились ли еще хоть где-нибудь эти уродливые изобретения цивилизации? — изломанными складками прилипла к кафельной стене, а пробка от раковины, которую Мэтью с момента возвращения домой уже раз десять приделывал к цепочке, опять была оторвана и валялась в мыльнице.

Мэтью снял банный халат и попытался пристроить его на крючок за дверью. Крючок и так-то был невелик, а теперь на нем чудом держались халат отца, материнское ситцевое кимоно, которому было лет пятнадцать, а то и все двадцать, какая-то замысловатая восточная хламида Розы и вдобавок гигантское полотенце. В углу на стуле с пробковым сиденьем громоздилось чистое, но неглаженое белье, несколько газет и телефонный справочник. А сушилку для полотенец, которой никогда не хватало на семью из пятерых человек, занимало огромное сохнущее покрывало с кровати.

У Мэтью вырвался раздраженный вздох: «В этом чертовом доме некуда даже полотенце повесить».

Он бросил свой халат и полотенце на пол, дернул пластиковую шторку, отгораживая ею ванну. Шторку украшали изображения морских звезд. Она висела тут с незапамятных времен, и морские звезды на ней красовались всегда, но почему-то сегодня утром их вид был почти невыносим. Мэтью открутил оба крана и нажал хромированную кнопку, пуская воду в душевую насадку. Кнопка выскочила, и его обдало ледяной водой. Выругавшись, он предпринял еще одну попытку, и снова очутился под холодным ливнем.

В дверь заколотили.

— Отстаньте все! — крикнул Мэтью.

— Мне нужно в душ, — послышался голос Эди.

Мэтью закрыл краны и выбрался из ванны.

— Горячей воды нет…

— Не выдумывай.

Мэтью наклонился, подобрал свое полотенце, обмотал его вокруг талии и отпер дверь. Эди стояла у порога в ночной рубашке и длинной лиловой кофте.

— Горячей воды нет, — внятно повторил он.

Эди взглянула на его полотенце.

— Что еще за новости? К чему такая скромность? Я, между прочим, твоя мать. Все это я уже видела, еще до…

— Я не принимал душ, — объяснил Мэтью. — И ты не сможешь. Никто не сможет, разве что ледяной.

Эди засучила рукава кофты.

— Кто это израсходовал всю воду?

— Не знаю, — откликнулся Мэтью. — Отец, Роза, Ласло…

Эди прошла мимо него в ванную.

— Только посмотри, что здесь творится!..

— Да.

— Живем, как в студенческой квартире.

Мэтью промолчал. Ему вдруг стало стыдно стоять в одном полотенце перед матерью, одетой лишь в ночную рубашку.

— Ничего. Приму душ в тренажерном зале, — решил он.

— С какой стати? — вскинулась Эди.

— Потому что мне нужно помыться, а здесь нет горячей воды, вот и все.

— И ты намерен уйти и оставить ванную в таком виде? — повысила голос Эди.

Мэтью смутился и совсем по-детски попытался оправдаться:

— Этот беспорядок не я развел.

— Да ну?

— Свои вещи я держу в комнате…

— Но ты же пользуешься этой ванной.

— Конечно.

— Все вы ею пользуетесь. Но никто не готов даже носок с пола поднять.

Мэтью задумался, слышит ли их Ласло.

— Я убираю свои носки, мама. Уверен, и Ласло тоже.

— Я в переносном смысле! Оставь свой идиотский буквализм! — взвилась Эди.

— А ты перестань обвинять тех, кто ни в чем не виноват.

— Ни в чем?

— Да, — подтвердил Мэтью.

Эди плотно запахнулась в кофту и шагнула к нему.

— Мэтью, не знаю, заметил ты или нет, но я, между прочим, работаю, — сообщила она. — Играю шесть вечерних и два дневных спектакля в неделю. А если нам предоставят другую сцену, так мне придется работать месяцами. И почему-то все ждут, что я же буду и ходить по магазинам, и готовить, и убирать за пятью взрослыми людьми, не говоря уже о стирке. Как у тебя только язык повернулся сказать, что помогать по дому — не твоя обязанность?

— Раньше здесь все было иначе, — напомнил Мэтью.

— Что именно?

— Мы жили здесь как семья.

— Ну конечно, теперь многое изменилось, — согласилась Эди. — Ты теперь вдвое старше и платишь налоги.

— Вот именно.

— Ты о чем?

— Мама, мы платим за возможность жить здесь, — терпеливо растолковал Мэтью.

Оба помолчали.

Потом Эди недоверчиво переспросила:

— Хочешь сказать, это избавляет тебя от необходимости любого вклада, кроме денежного?

— Нет.

— Тогда в чем дело?

Мэтью в отчаянии выпалил:

— Просто найми помощницу полому. Заплати кому-нибудь, чтобы нам гладили белье. Пусть придет мастер и починит горячую воду. Только прекрати, слышишь? Прекрати разыгрывать мученицу!

Минуту Эди смотрела на него молча. Потом резко сказала:

— Катись в свой тренажерный зал.

— Всем трудно, — добавил Мэтью. — Всем и каждому. Мы уже слишком взрослые для такой жизни.

— Конечно, и теперь тебе подавай пятизвездочный отель.

Мэтью обернулся к ванной. Его халат по-прежнему валялся на полу. В его душе взметнулась волна ярости и отчаяния.

— Если бы! — с горечью воскликнул он.


Рут выбрала для малыша Кейт французскую пижамку — единственную подходящую по цвету для ребенка и без мультяшных уродцев ядовитых оттенков. Пижамка была белой, с маленьким серым медвежонком на месте нагрудного кармашка и пятью изысканными звездочками над ним. Покупка отняла немало времени — пришлось долго рыться в крошечных носочках и других одежках под табличкой «0–3 месяца».

В дополнение к пижамке она купила Кейт флакон масла для ванн и свечу в толстом стеклянном стакане. Сидя в парикмахерской, она увидела в одном журнале снимок, на котором мать и младенец вместе принимали ванну при свечах, и оба казались такими прекрасными и довольными, что Руг чуть не расплакалась от зависти. Вернувшись с покупками домой, она старательно упаковала подарки, тщательно перевязала их ленточками и села, любуясь пакетами и гадая, не переборщила ли она — ведь, в конце концов, они с Кейт едва знакомы. Да, скорее всего переборщила, но потребность в этом визите полностью вытеснила смущение. Пакете подарками пролежал на столе у окна гостиной почти неделю, пока наконец Рут не набралась смелости и не отправилась в больницу, где узнала, что миссис Фергюсон с новорожденным уже три дня как выписались. Неужели родные не известили ее?

Рут принесла подарки обратно в офис и пристроила на столе так, чтобы поглядывать на них. Почему-то ей казалось, что отдать эти вещи Кейт очень важно, еще важнее — повидаться с Кейт, но при всей своей профессиональной напористости Рут стеснялась предупредить ее о своем визите звонком. А если в этот момент Кейт будет кормить малыша? Или не узнает голос и воскликнет «A-а, Рут!» таким тоном, к которому обычно прибегают люди, чтобы собеседники не заподозрили, что их абсолютно не помнят? Она снова взглянула на подарки, потом на экран, где в почтовом ящике ждали три оставшихся без ответа письма от Лоры из Лидса. Рут даже не читала их. Она догадывалась, что все письма будут об одном и том же — приготовлениях к свадьбе, выборе стиральной машины и так далее, а всем этим она была сыта по горло. Глубоко вздохнув, она набрала номер Кейт.

Телефон звонил и звонил, трубку никто не брал, и Рут уже собиралась отключиться, как вдруг услышала запыхавшийся голос Кейт:

— Алло!

— Кейт?

— Да.

— Это… Рут.

Пауза. Затем Кейт воскликнула:

— A-а, Рут!

Рут сглотнула.

— Ты кормила ребенка?

— Если бы кормила, не подошла бы к телефону, — объяснила Кейт. — Когда я его кормлю, для меня больше ничего не существует. Так и должно быть.

— Я хотела узнать…

— Да?

— Нельзя ли… нельзя ли мне зайти взглянуть на малыша?

— Мм… — замялась Кейт и затем добавила другим тоном: — Конечно, можно.

— Но если это неудобно…

— Что ты! — откликнулась Кейт. — Все удобно!

— Может бить, после работы…

— Да-да. В самый раз. Приходи после работы. Какой сегодня день?

— Четверг.

— Приходи в понедельник, — предложила Кейт. — Барни пораньше вернется с работы, — помолчав, она добавила: — Спасибо, что позвонила.

— Мне просто захотелось, — призналась Рут и снова взглянула на пакет с подарками. — Честное слово.


Рассел перехватил Розу на лестнице с охапкой постельного белья, только что снятого с кровати.

— Роза…

— Что?

— Я только хотел спросить, — начал Рассел таким тоном, словно собирался высказать философскую гипотезу, — не могла бы ты отнести все это в прачечную самообслуживания?

— Что-что?

— Ты же слышала. А если нет — повторяю вежливо и внятно: ты не могла бы…

— Папа, я сама засуну белье в стиральную машину, — пообещала Роза, — сама выну, переложу в сушилку, а когда высохнет, сама отнесу наверх и застелю постель, так что мое постельное белье не доставит неудобств никому — повторяю, никому! — кроме меня.

Рассел вздохнул:

— Не в этом дело.

— А в чем?

— Твоя самостоятельность тут ни при чем. Просто машину приходится загружать несколько раз…

— Сегодня же суббота…

— Вот именно. В субботу у твоей матери два спектакля, все заняты стиркой, вся кухня завалена простынями и рубашками…

— Так это мама тебя послала?

— Нет, — перебил Рассел, — я просто понаблюдал за ней минут десять.

— И послушал.

— И подумал, что ей не помешает передышка хотя бы на стиральном фронте.

Роза задумалась.

— Понятно.

— Вот и хорошо.

— А Мэтью и Ласло ты тоже велел тащить белье в прачечную?

— К сожалению, Мэтью уже загрузил свое в машинку, — объяснил Рассел, — да еще на какой-то невообразимо длинный цикл, и ушел. А Ласло я попрошу о таком же одолжении, как тебя.

Роза перевела взгляд на свое белье.

— Я сама его попрошу, — равнодушным тоном пообещала она.

Лицо Рассела посветлело.

— Спасибо!

— Скажи, папа…

Рассел, уже собирающийся спуститься с лестницы, остановился.

— Да?

— Почему мама не отправляет все наше белье в прачечную?

Рассел медлил. Мгновение Розе казалось, что он вот-вот ответит, но он просто пожал плечами и двинулся своей дорогой.

— Просто спроси ее, — посоветовала ему вслед Роза.

Рассел сошел с лестницы, его шаги послышались в коридоре, затем плотно закрылась дверь гостиной. Роза бросила белье на площадку и посмотрела на дверь своей бывшей комнаты. Из-за нее не слышалось ни звука. Роза взглянула на часы: одиннадцать — пятнадцать. Если Ласло еще не встал, то скоро поднимется — в половине третьего у него дневной спектакль.

Она решительно направилась к двери Ласло и постучала в нее.

После краткой паузы он откликнулся:

— Да?

Роза приоткрыла дверь.

— Это я.

Ласло в джинсах и черной рубашке сидел в маленьком кресле, держа на коленях открытую книгу. На полу рядом с ним стояли миска с ложкой и пустая кружка.

Роза кивнула на миску.

— Завтрак?

Ласло выпростался из тесного кресла и встал.

— Я принес его сюда.

— Твое право, — ответила Роза.

— Просто думал, что так буду меньше попадаться на глаза.

Роза прошла по комнате и села на кровать. Она выпрямила руки за спиной и оперлась на них.

— Ты и так никому не мешаешь.

Ласло отвел взгляд, переложил на тумбочку книгу, которую читал. Это были пьесы Беккета, которые Роза видела лежащими на комоде.

— Насчет этого не уверен, — решительно произнес он.

— Что ты имеешь в виду?

Ласло медленно отошел и прислонился к стене. Руки он сунул в карманы джинсов.

— По-моему, для твоей матери это уже чересчур. Как и для всех вас. Мне кажется, что я стал той самой последней каплей.

— Нет, что ты…

— Ваша мать вымоталась, — продолжал Ласло. — Ей надо беречь силы для сцены, а не беспокоиться о том, что она опять забыла купить молока. И мне здесь не место. Это твоя спальня.

Роза посмотрела в потолок.

— A-а, ты об этом.

Ласло не ответил.

Она медленно повернула голову и посмотрела на него:

— Зачем ты укрыл меня полотенцем?

Он пожал плечами и ответил, не глядя на нее:

— Просто не знал, что еще с тобой делать.

У Розы вырвался смешок.

— Я пришла сюда не потому, что заблудилась, — объяснила она. — Просто вторглась на чужую территорию. Из озорства.

Ласло сверкнул усмешкой.

— Правда?

— Правда. Мне осточертело сидеть одной, вот я и болталась по всему дому. — Она села прямо и сложила руки на коленях. — Ты меня не вытесняешь. Поверь.

Он неловко отозвался:

— Не только в этом дело. Вы же… одна семья…

— Да, но все мы на распутье, у каждого в жизни временные перемены. Мы не собираемся надолго задерживаться здесь.

— Я мог бы съехать когда угодно, — сказал Ласло.

— Куда?

Он пожал плечами:

— Найду какую-нибудь комнату. Мне не привыкать.

Роза поднялась.

— Не уезжай, — попросила она.

Он повернулся к ней.

— Я не хочу, чтобы ты уезжал. Мне нравится видеть тебя здесь. Останься.

С нижней площадки послышался какой-то шум, зазвенел раздраженный голос Эди:

— Кто это разбросал здесь чертовы простыни? Я чуть шею себе не свернула! Роза! Роза!

Роза приложила палец к губам.

— Тебе лучше уйти, — шепнул Ласло.

Она покачала головой.

— Роза! — во весь голос крикнула Эди.

— Не пойду, — прошептала Роза, — и ты не ходи. — И она подступила к нему вплотную и поцеловала в губы.


— Не знаю я, зачем она хочет прийти, — раздраженно сказала Кейт мужу. — И хватит у меня выпытывать! Я же не могла ей отказать.

— Я с ней не знаком…

— Так и я тоже. Но у нее, бедняжки, голос был такой просительный, что я…

— Почему «у бедняжки»?

— А кто же она еще? С Мэтью они разбежались. Наверное, она думает, что если придет проведать нас и малыша, то…

— Его зовут Джордж.

— Пока не знаю. Насчет имени я вообще не уверена. Для меня он просто малыш, а поскольку поблизости, насколько мне известно, других малышей нет, никто никого не перепугает.

Барни указал на перед ее футболки:

— Опять протекаешь.

Кейт опустила голову.

— Иногда ты — точная копия своего отца…

— Ничего подобного, — возразил Барни. — Мой отец ни за что не пошел бы покупать накладки для сосков и молокоотсос, а я разве отказывался? Отец вообще не приближался к нам, пока мы не привыкали пользоваться горшком. А про то, что ты протекла, я сказал только для того, чтобы ты успела переодеться до прихода Рут.

— Чтобы тебе не пришлось стыдиться? Потому что она в деловом костюме, а я — в заляпанной молоком футболке?

— Да нет же, — терпеливо повторил Барни, — просто вдруг ты захочешь переодеться.

В дверь позвонили. Кейт принялась промокать грудь посудным полотенцем.

— Пойду открою, — сказал Барни.

Она услышала, как он идет к деревянной двери в их маленькой прихожей, отпирает и распахивает ее.

— Привет! — донесся до Кейт голос Барни, который в эту минуту заговорил совсем как его отец. — Вы, должно быть, Рут.

Они возникли в дверном проеме вдвоем, Рут была в черном брючном костюме с бледно-голубым подарочным пакетом с пышными бантами. Она поставила пакет на кухонный стол.

— Привет, Кейт.

Кейт бросила полотенце.

— Как хорошо, что ты зашла…

— Я просто принесла кое-что тебе и малышу.

— Спасибо.

Барни прошел мимо гостьи и взялся за ручку холодильника.

— Выпьете что-нибудь?

Рут покачала головой, и Кейт заметила, что ее стрижка как всегда, безупречна.

— А что так? — спросила Кейт.

— Просто не хочется, спасибо. Мне бы взглянуть на малыша, если можно, вот и все…

— Его зовут Джорджем, — сообщил Барни, вытаскивая из холодильника бутылку белого вина. — В честь моих отца и деда.

Кейт улыбнулась Рут.

— Не обращай внимания, — посоветовала она. — Пойдем посмотрим на него.

— Джордж! — со вкусом повторил Барни, разливая вино. — Джордж Барнабас Максвелл Фергюсон.

— У них это семейное, — пояснила Кейт. — У всех в семье несколько имен. Причуда.

Рут искоса взглянула на Барни. Он казался воплощением самодовольства.

— Он великолепен, — счастливо произнес Барни, поднимая бокал. — Вот увидите.

Кейт повела Рут по коридору к входной двери. В маленькой комнате по соседству с ней было полутемно, только слабо светился ночник в виде кролика. Здесь пахло чем-то сладким, новым и невинным.

— О-о… — прошептала Рут.

Кейт на цыпочках подошла к нарядной кроватке, придвинутой к дальней стене комнаты. В кроватке стояла люлька, а в люльке спал на боку младенец, укрытый голубым вязаным одеяльцем, расшитым буквами.

Рут подступила ближе.

— О-о… — повторила она.

— Да, — счастливо согласилась Кейт.

Рут положила руки на край кроватки и наклонилась над малышом.

— Он чудо…

— Да, чудо, — подтвердила Кейт, глядя, как нависают над кроваткой плечи Рут под темным пиджаком.

— Можно… можно поцеловать его?

— Конечно, — кивнула удивленная Кейт, — пожалуйста.

Гладкая темноволосая голова Рут на мгновение склонилась над ребенком, потом слегка приподнялась. Кейт перевела взгляд на пальцы Рут, сжимающие край кроватки: даже в полутьме было видно, что костяшки побелели от напряжения.

— Рут!

Голова Рут опустилась ниже, словно она кивнула.

— Рут, тебе плохо?

— Нет, — отозвалась она сдавленным голосом, — нет, со мной все в порядке.

Она медленно выпрямилась, приложила тыльную сторону ладони к одной щеке, потом к другой.

Кейт присмотрелась.

— Рут, что-то случилось, ты плачешь…

Рут покачала головой:

— Да нет, ничего.

Кейт терпеливо ждала.

Рут снова заглянула в кроватку.

— Он такой милый…

— Рут…

Она обернулась и посмотрела на Кейт в упор. Прядь волос прилипла к мокрой щеке. Рут слабо и безнадежно улыбнулась.

— Я беременна, — сказала она.


Глава 16


Вивьен задумала угостить Эди обедом. В понедельник или в пятницу, когда она не занята в магазине, а Эди — в театре, они пойдут в симпатичный ресторанчик на нижнем этаже дорогого магазина одежды на Бонд-стрит и в ком-то веки, как сказала Вивьен Максу, мирно пообедают вдвоем, как полагается благовоспитанным сестрам.

Макс читал журнал о спортивных автомобилях.

— На Бонд-стрит?

— Да, — подтвердила Вивьен.

Макс встряхнул журнал. Вивьен заметила, что он опять начал носить браслет.

— Не представляю нашу Эди на Бонд-стрит. На Шарлотт-стрит — может быть, на Фрит-стрит — еще куда ни шло, но на Бонд…

— А мне Бонд-стрит нравится, — заявила Вивьен.

Макс окинул ее взглядом. Она приподнялась на цыпочки, чтобы открыть окно над кухонной раковиной, и контуры тела отчетливо вырисовались под тонкими белыми брюками.

— Как скажешь, киска.

Позднее в тот же день, когда Вивьен позвонила Эди, та переспросила: «Обед?» — таким тоном, словно никогда ни о чем подобном не слыхивала.

— Должны же мы общаться, — объяснила Вивьен. — Должны проводить время вдвоем, беседовать с глазу на глаз, а не только перезваниваться.

— Повезло тебе — есть время на общение, — заметила Эди. — А мне сейчас некогда зубы толком почистить.

Любуясь розами на двухметровых стеблях, которые подарил ей Макс, а она поставила в высокую стеклянную вазу в прихожей, Вивьен сообщила, что заказала столик в ресторане на Бонд-стрит.

— На Бонд-стрит!

— Да.

— Я даже не знаю, где это.

— Эди, я приглашаю тебя, так что уж будь любезна, веди себя как подобает взрослому человеку.

— Фу-у! — по-детски протянула Эди. — Для Бонд-стрит у меня и одежды-то нет.

Вивьен потянулась и поправила розу.

— И так, в половине первого в понедельник, и без отговорок.

Она положила трубку и вернулась в кухню. Макс говорил по мобильнику, но едва она вошла, поспешно отдернул его от уха и захлопнул.

Он усмехнулся.

— Пойман с поличным…

— Вот как? — Она сделала вид, будто ничего не заметила.

— Да вот, решил звякнуть моему букмекеру, — пояснил Макс. — Думал, быстро управлюсь. — Он похлопал ее по ягодицам. — И почти успел.

Эди явилась на обед во всем черном. Садясь, она тронула мочку уха.

— Видишь — даже бриллиантовые гвоздики. Как думаешь, для Бонд-стрит сойдет?

Вивьен надела очки для чтения.

— Неужели Рассел подарил тебе бриллианты?

— Нет, Черил одолжила. А вообще это цирконы.

— Цирконы?

— Стекляшки, фальшивая роскошь, — Эди огляделась, — впрочем, как и все вокруг, верно?

— Эди, прекрати актерствовать и портить нам обед, — попросила Вивьен.

— Не могу, — развела руками Эди. — Слишком устала.

Вивьен сочувственно улыбнулась.

— Правда?

Эди взяла меню.

— А ты как думаешь?

— Уже не знаю, что и думать, — ответила Вивьен, — может, просто объяснишь?

Не отрывая глаз от меню, Эди призналась:

— Я сбиваюсь с ног. Представь, в доме живет пятеро взрослых людей, и у каждого своя взрослая жизнь.

Думая о Максе, Вивьен отозвалась с тонкой улыбкой:

— Людям нравится, когда о них заботятся.

— Мне тоже.

— А если ввести правила? — спросила Вивьен, подзывая официанта.

— Например?

— Например, пусть каждый сам себе стирает и убирает в своей комнате…

Эди отложила меню и устало сказала:

— Это не самое главное. Каждому требуется свое личное пространство.

Возле столика остановился официант.

— Будьте добры, два бокала шампанского.

— Виви…

— А почему бы и нет?

Эди пристально взглянула на нее:

— Вид у тебя… пожалуй, даже счастливый.

— И я счастлива.

— Отлично, — кивнула Эди. — А Макс?

— О, ведет себя как полагается.

— Точно?

— Цветы, лакомства, неудобные, но жутко модные туфли.

— Господи!

— Мы как будто начали все заново, только еще лучше — теперь я знаю, что делать.

Эди сложила руки на груди.

— Он ночует у тебя?

— О да. И если мы никуда не идем, то ужинаем дома при свечах. Может, как-нибудь заглянете с Расселом к нам на ужин?

Эди вздохнула:

— Сейчас у меня в неделю свободен только один вечер. Вивьен сдержанно хихикнула:

— Ой! Совсем забыла…

Эди промолчала. Официант вернулся с двумя высокими бокалами шампанского.

Вивьен подняла свой бокал, глядя на сестру:

— Ну, за удачу!.. Почему бы тебе не выставить кого-нибудь?

Эди закаменела.

— Ну уж нет!

— Что так?

— Мне нравится видеть их всех лома. Хорошо, когда в доме опять полно народу. Этого я и хотела.

— Даже если ты совсем измотана?

Эди пригубила шампанское.

— Еще не совсем.

— Но ты же сказала…

— А, ты же меня знаешь, — отмахнулась Эди, снова взяла меню и откинулась на спинку стула. — Говорю одно, а думаю совсем о другом.

Вивьен посмотрела на нее, ожидая продолжения, не дождалась и обратилась к своему меню.

— Может, закажем морских гребешков? — спросила она.


Поскольку это занятие не требовало затрат, а видимость достижений создавало, Ласло пристрастился к долгим дневным прогулкам с «Синим путеводителем по Лондону», позаимствованным у Рассела. Он побывал на Ноэл-роуд, увидел дом, где жил современный драматург Джо Ортон, побродил по Дункан-Террас и представил себе, как Чарлз Лэм расхаживал здесь туда-сюда, а сестра Мэри наблюдала за ним в окно верхнего этажа. Несколько раз он съездил в собрание современной итальянской живописи Эсторика, подолгу с тревогой разглядывал картины итальянских футуристов и гадал, чем они внушают такое беспокойство. Он обошел Абердин-парк и Хайбери-Филдс, видел церкви и часовни, библиотеки и тюрьмы, гулял вдоль рек и каналов, осматривал ряды изысканных георгианских и викторианских зданий. А когда возвращался после двух-трех часов ходьбы и размышлений, то поражался и тому, каким родным кажется ему дом, и тому, какое мучительное чувство непостоянства он вызывает.

В нынешнем положении дел особенно смущало то, что его жизнь сейчас была налажена как никогда хорошо. Он по-прежнему получал пособие, близкое к минимальному, так как постановка «Привидений» не относилась к масштабным, однако удостоился отличных рецензий, ему предложили услуги два неплохих агента, а благодаря Эди и ее семье ему уже не приходилось жить впроголодь. Даже студенческие долги, в которые он влез, чтобы закончить театральную школу, постепенно переставали казаться неизбежными и нежелательными спутниками ближайших двадцати лет. Однако он с тревогой думал о том, что будет дальше, уверенный, что может быть только хуже, чем сейчас, и с отчаянием понимал, что не наделен способностью ценить блага, даже когда они ему достаются. Во время жизни в Килбурне таких волнений он не знал. Может, жить в Килбурне, в том злополучном доме, было настолько плохо, что осознание того, что хуже быть уже не может, служило утешением. А теперь он вспоминал Килбурн, понимал, что вновь скатиться в ту же трясину будет очень просто, и эти перспективы, к его собственному стыду, заставляли его цепляться за край раковины в ванной Эди, как в то утро, и паниковать при виде собственного перекошенного от страха лица в зеркале над ней. Ласло не мог и не решался вообразить, что подумал про него Мэтью. Тот посмотрел на Ласло так, как в его школе старшие мальчишки смотрели, к примеру, на мелюзгу, когда та расшибалась, играя в регби. Очевидно, Мэтью принадлежал к числу тех парней, которые умеют справляться со своими внутренними демонами.

Ласло не сомневался, что сумел сыграть Освальда только потому, что понятия не имел, как справится со своими. А может, он просто слишком хорошо понимал: если он не может быть актером, то значит, больше не годится ни на что. Фредди Касс как-то сказал ему: актерство — не то, чем хочется, а то, чем приходится заниматься. Услышав это, Ласло испытал прилив радости, облегчения и благодарности, словно ему выдали санкцию на удовлетворение потребностей, но это не избавило его от ощущения собственного аутсайдерства. Он по-прежнему чувствовал себя человеком, способным поладить с окружающими, только если он будет выдавать себя за кого-то другого.

Вот почему его так ошеломил поцелуй Розы. Поначалу он просто решил, что она дразнится, что этот поцелуй — еще одна проказа, вроде той, которая заставила ее улечься вето постель и уснуть. Но если раньше она беспечно флиртовала с ним, то после поцелуя стала совсем другой. На ее лице промелькнуло странное выражение, она словно боялась, что он начнет насмехаться над ней. Казалось, она даже сожалеет о своей выходке.

— Роза в своем репертуаре…

— Что?

Она отвернулась и отвела волосы со лба.

Потом пробормотала:

— Вечно лезу туда, где меня не ждут…

Он был слишком растерян, чтобы возразить: «Неправда, ждут». С другой стороны, разве были бы его слова искренними в ту минуту? А сейчас? Как он вообще отнесся к ее поцелую? Что ощутил, когда обнаружил ее спящей в его постели? Невероятно, на протяжении скольких прогулок занимали его эти мысли. Невероятно, сколько миль он прошагал, задаваясь вопросом, способна ли стать его спутницей эта девушка, которую он поначалу счел избалованной, легкомысленной и неспособной ценить поддержку семьи.

В тот день он только покачал головой, глядя на Розу. Подразумевалось, что ее поцелуй — вовсе не попытка влезть куда ее не ждут. Она приложила ладонь к своим губам, убрала и сказала с нерешительной улыбкой:

— Пойду я, пожалуй, займусь бельевым кризисом.

Он кивнул, не сдвинувшись со своего места у стены. Дойдя до двери, она остановилась. Он ждал, что она обернется, чтобы хоть улыбнуться ей, но напрасно. Она вышла из комнаты, сбежала по лестнице, и Ласло услышал, как Эди спрашивает: «Роза, неужели это белье на полу — твое?» Он думал, что Роза раскричится в ответ, но она промолчала. Наверное, просто собрала простыни и молча унесла их вниз. Или перешагнула через них и заперлась у себя в комнате, А потом долго смотрела на себя в зеркало и гадала, захочется ли кому-нибудь вообще отвечать на ее поцелуи. Ласло закрыл глаза и сполз по стене. Ноль баллов, заключил он. Ноль баллов самому себе.

* * *


— Взгляните-ка на ежедневник, — предложила Мейв.

Рассел поднял голову. Мейв стояла в дверях его кабинета с большой записной книгой в тканевом переплете, которой предпочитала пользоваться, невзирая на более современные альтернативы.

— Вы же сами его ведете, — дружелюбно напомнил Рассел. — Я плачу вам в том числе и за это.

— На этой неделе, — заявила Мейв так, словно отчитывала юного подопечного за перерасход по кредитке, — у вас все вечера заняты.

— Да.

— И на прошлой неделе — тоже. И четыре вечера подряд уже расписаны на следующей неделе.

— Да, как и у Эди.

Мейв хлопнула ладонью по ежедневнику.

— Шесть месяцев назад вы на эти приглашения даже глядеть не хотели.

— Вполне возможно.

— Тогда почему бы вам не выбрать что-нибудь полезное — к примеру, лекцию? Почему бы не расширить кругозор?

Рассел потянулся через стол к телефону.

— Я верю, что вы желаете мне только добра, но лучше не усугубляйте, мне и без того нелегко.

— Я только пытаюсь…

Рассел уже нажимал кнопки.

— …пытаюсь помочь, — договорила Мейв.

— Алло! — сказал Рассел в трубку. — Алло! Это Рассел Бойд. Можно поговорить с Грегори…

Мейв выглянула из кабинета Рассела как раз вовремя, чтобы услышать, как снизу звонят. Она нажала кнопку домофона и увидела на крохотном экранчике стоящего перед дверью юношу малообещающего вида, в мешковатой куртке и вязаной шапчонке.

— Да?

Шапка придвинулась к микрофону почти вплотную.

— Это Бен.

— Точно?

— Точно, — без раздражения подтвердил Бен. — Это я.

— Сними-ка шапку.

Бен стащил ее и приблизил лицо к камере. Мейв нажала кнопку, открывая ему дверь. По лестнице Бен поднимался медленно и тяжело.

Мейв встретила его в дверях.

— Извини, дорогой. Ты вылитый тип с афиши — из тех, что висят возле «Брикстон Академи»[4 - Один из самых известных лондонских залов, место проведения концертов современной музыки.]

Бен ухмыльнулся.

— Тем лучше.

— Твой отец пока занят — говорит по телефону.

Бен пожал плечами.

— Я думал, может, мы куда-нибудь сходим глотнуть пива…

— Сейчас ему как раз пива и не хватает, — отозвалась Мейв, возвращаясь на свое место за столом, — значит, может и с тобой сходить.

— Ладно, — покладисто кивнул Бен, заглянул в отцовский кабинет и помахал рукой. Рассел махнул в ответ и жестом предложил сыну сесть. Бен прислонился к дверному косяку, скрестил руки на груди и принялся медленно и вдумчиво разглядывать снимки клиентуры Рассела.

— Дай ему договорить, — посоветовала из-за спины Мейв.

Бен промолчал.

Рассел сказал в телефон:

— Хорошо, свяжемся в конце недели, — и положил трубку, потом перевел взгляд на Бена. Бен как раз разглядывал снимок актрисы, по какой-то причине сфотографированной в шляпе с леопардовым рисунком.

— Итак, — начал Рассел достаточно громко, чтобы Мейв слышала каждое слово, — с чем пришел?


В такую рань в баре сидело лишь несколько посетителей, для которых затянулся обед. Рассел поставил свой стакан и бутылку пива для Бена на столик под зеркалом с выгравированными лилиями в стиле арнуво.

— По какому случаю спешка?

— Ничего срочного.

— Ты же не позвонил, не предупредил — просто взял и явился в офис. Помню, раньше такое случалось только один раз, когда ты всю ночь отмечал сдачу экзаменов на аттестат…

— Просто решил заглянуть, — объяснил Бен. — Пришло в голову. Тащиться домой — только заморачиваться.

— Тащиться домой? О чем ты?

— Говорю, хлопотное дело эти поездки домой.

— Всего шесть станций по той же ветке…

Бен вздохнул:

— Да ни при чем здесь география, папа. Тут другое.

Рассел поднес к губам свой стакан и отпил глоток.

— Не знаю почему, но стоит кому-нибудь из вас, детей, заглянуть ко мне в офис, как я сразу готовлюсь к обороне. Ты явился сообщить, что вы с Наоми расстались?

— Вроде…

— Вроде? Что это значит?

Бен повернул бутылку, словно ему позарез требовалось почитать этикетку.

— Просто, — начал он, — нам нужно место.

— Вы же расстались.

— Нет, — терпеливо объяснил Бен, — не с ней. Мы будем жить вместе.

— А сейчас как вы живете? Не вместе?

— Мы хотим жить вдвоем. В своем углу.

— Молодцы.

— Да уж. Ага.

— И тебе, полагаю, нужны деньги на взнос?

Бен покачал головой:

— Мы еще жилье не нашли.

— А-а…

— И не можем начать искать его, пока хоть что-нибудь не устаканится.

Рассел на миг закрыл глаза.

— Что именно?

Бен осторожно объяснил.

— Наоми с матерью никогда не жили врозь.

Рассел пристально посмотрел на сына:

— Ясно.

— Вот мы и ждем, когда она чуток попривыкнет.

— К мысли, что Наоми переселяется к тебе.

— Ага.

— Временами мне кажется, — признался Рассел, — что я живу в каком-то несмешном телесериале.

— Почему?

— Потому что ты обращаешься ко мне с просьбой, на которую мне придется ответить отказом, и даже реплики каждого из нас я мог бы расписать заранее.

— Пап…

Рассел вздохнул:

— Ладно, выкладывай.

— Наоми тяжко.

— Не сомневаюсь.

— Отец свалил от них уже давно, с тех пор они живут с матерью.

— А теперь и с тобой.

— Она-то привыкла, — продолжал Бен. — А я… Я хочу жить так, как хочется мне. А не ей.

— Но Наоми никак не может решиться?

Бен сделал длинный глоток.

— Уже решилась. Будет нелегко. Так что… — Он умолк. — Да?

— Я подумал, пусть побудет пока одна. Недолго.

— А ты вернешься домой.

— Ага.

— Нет, — отчетливо и громко произнес Рассел, не сводя глаз со столика. — Дома и без того паршиво.

Бен молчал.

— Слишком много народу, куча стирки, уже сейчас полно проблем. Мама выбилась из сил. Я… ладно, черт со мной. Но для тебя нет ни свободной комнаты, Бен, ни сил.

— Я мог бы спать на диване, — спокойно предложил Бен.

— Нет! — почти выкрикнул Рассел. — Нет! Диван — последнее свободное место под нашей крышей!

— Ладно, пап.

— Что?..

— Я сказал «ладно, пап», — спокойно повторил Бен. — Ладно, не поеду домой.

— Что?

— Спросил и спросил, вот и все. Подумаешь. Посплю у Энди на полу.

— Ни в коем случае…

— Почему?

— Твоя мать меня никогда не простит.

— Она не узнает, — добродушно заверил Бен.

Рассел замер.

— Ты не побежишь к ней прямо сейчас?

— Нет.

— Почему?

— С чего вдруг?

— Боже мой, — сказал Рассел.

Бен разглядывал лилии на зеркале.

— Да это ерунда, папа.

— А я думал, это важно.

— Вовсе нет.

— Но лучше бы тебе не пришлось спать на полу у Энди. Бен перевел взгляд с лилий на отца.

— Я уже пробовал.

— Но недолго. Не целыми неделями.

— Мне все равно.

Рассел слабо застонал.

— Бен, мне так неловко…

— Все путем.

— Нет, мне правда неловко. По-настоящему жаль. Опять и делаю ошибку. Мама меня убьет. Я сам готов себя убить. Занимай этот долбаный диван. Бери его себе.

Бен неловко поерзал.

— Пап, да все нормально, честно…

— Нет! — Рассел вновь почти кричал. — Я не могу заставить тебя спать на полу, не могу, понимаешь? О чем я только думал? — Он протянул руку и крепко сжал пальцы Бена. — Возвращайся домой, Бен, и спи на диване.

Бен посмотрел на руку отца, затем на его лицо. И улыбнулся.

— Супер, пап.


Роза позвонила Кейт — сообщить, что ее удостоили звания «Сотрудник месяца». Ее фотографию в рамке поставили на стол менеджера, ей дали металлический жетон — что-то вроде замысловатого медальона на булавке, чтобы носить на форменном блейзере.

— Блеск! — отозвалась Кейт. Она прижимала телефон к уху одной рукой, а другой придерживала у плеча спящего сына. В таком положении он спал мирно и крепко, но стоило переложить его в люльку, ребенок просыпался, несмотря на все предосторожности, и заходился криком.

— Спасибо, — сказала Роза.

— Роза, это же здорово! — Ради подруги Кейт собралась с остатками сил. — Это прогресс, настоящий прогресс. Еще немного — и можно подумать о собственном жилье.

Последовала краткая пауза, потом Роза ответила:

— Вряд ли.

— Почему?

— Ты же знаешь. Причины все те же.

— Долги?

— Угу.

— Хочешь сказать, ты будешь жить у родителей, пока не расплатишься с долгами?

После еще одной краткой паузы Роза поправила:

— Дело не только в этом, — и торопливо сменила тему: — А как малыш?

— Спит. Но только пока я его держу на руках.

— Господи!..

— Ты себе не представляешь, сколько дел можно переделать одной рукой. Сегодня утром я даже натянула одной рукой джинсы, вот только молнию застегнуть не смогла. Доверху.

— Имя уже выбрали?

— Нет, — ответила Кейт. — Я зову его малышом, Барни — Джорджем.

— Надо поскорее наведаться к вам, — заявила Роза. — Малыш, того и гляди, в школу пойдет, а я все пропущу.

— Роза…

— Что?

— Ничего, — сказала Кейт.

— Точно? Ты в порядке?

— Да, в полном, — подтвердила Кейт. — Просто пора закругляться, у меня уже рука затекла. Пока, суперсотрудница.

— Пока, — ответила Роза.

Кейт бросила телефон на диван и рухнула рядом, переместив ребенка с плеча на колени. Он открыл глаза, огляделся и удовлетворенно смежил веки. Было очень трудно, почти невозможно удержаться и не сообщить Розе, что приходила Рут. Но Рут потребовала от Кейт твердой клятвы молчать, и Кейт дала ее.

— Никто еще не знает, — объяснила Рут. — Никто, кроме тебя. А тебе я сказала только потому, что ты недавно родила.

— Надо обязательно сказать Мэтью, если это… если он…

— Конечно, это ребенок Мэтью, — подтвердила Рут, — чей же еще? И я ему все скажу. Обязательно. А пока никто не должен ничего знать. Никто.

— Но ведь тебе так одиноко… — умаляюще произнесла Кейт.

— Да, — кивнула Рут.

Вскоре после этого она ушла — прежде чем Кейт успела спросить, что она планирует делать потом, когда Мэтью все узнает, что будет с квартирой, работой, будущим. Рут исчезла так же внезапно, как и появилась, и даже Барни удивленно спросил: «Что это было?» Кейт пришлось сделать вид, что ей нужно сейчас же заглянуть к ребенку, проверить, не задел ли его пронесшийся по квартире разрушительный вихрь.

Не дыша, она взяла ребенка с колен и положила на диван, потом прилегла рядом, приблизив к нему лицо.

— Ты понятия не имеешь, как из-за тебя изменилось все сразу, — зашептала она, почти касаясь губами младенческой щечки. — Ты не представляешь, как ты все усложнил, какие чувства у меня вызвал, как невозможно теперь представить, что было до тебя.

Малыш зевнул во сне и разжал пальчики.

— Я говорила, что вернусь на работу, — продолжала объяснять ему Кейт, — твердила, что вернусь обязательно. Я этого хочу. И не хочу отказываться от своих желаний. Но не могу. Я способна только быть рядом с тобой.

Она приложила палец к крошечной ладошке. Ребенок схватился за него, не открывая глаз.

— Только не вырастай, — попросила Кейт. — Не становись большим, и тогда нам вообще ничего не придется делать. Ни мне, ни тебе.


— Господи! Ты еще не спишь? — воскликнула Эди.

— Как видишь, — ответил Рассел.

Она сгрузила пакет на кухонный стол и сбросила жакет, не глядя на Рассела.

— Сегодня прошло удачно?

— Да, — кивнула она.

Он указал на стоящую перед ним бутылку вина.

— Выпьешь?

Она кивнула, отошла к раковине, наполнила кружку водой и выпила залпом. Вернувшись к столу, Эди рухнула напротив Рассела.

Он налил ей вина и протянул бокал через стол:

— Держи.

Она не шевельнулась.

— Спасибо.

— Что случилось? — спросил Рассел.

Эди попробовала придвинуть к себе бокал, не дотянулась и безвольно обмякла на стуле.

— Просто устала как собака.

— Хм.

— Зал был прекрасный, — продолжала Эди. — Честное слово, просто замечательный. Можно сказать, один из лучших за все время. Нас слушали, на нас смотрели. Но… в общем, виновата я.

— В чем?

— Думала о другом, — призналась Эди.

Рассел поднялся и переставил бокал Эди поближе к ней:

— Вот.

— Спасибо.

— По-моему, если сознаешь, что делаешь, даже если мысли где-то бродят, — заметил Рассел, — это уже не важно.

Эди вздохнула:

— Важно.

Рассел обвел взглядом кухню и осторожно предложил:

— Хорошо бы тебе сразу лечь, а я сам здесь уберу.

Эди глотнула вина.

— Все наши дома?

— Понятия не имею.

— Не смогу лечь, если кто-то еще не вернулся.

— Эди…

— Не могу, — глупо повторила Эди. — Никогда не могла и никогда не научусь.

Рассел закрыл глаза.

— Бред и враки, — пробормотал он сквозь зубы.

— Что?

— Ничего.

— Нечего на меня ворчать, — сказала Эди. — Не стоило дожидаться меня, только чтобы побрюзжать.

Рассел вздохнул:

— Что надо сделать?

Эди разразилась саркастическим смехом.

— Проще составить список дел, без которых можно обойтись…

— Послушай, — перебил Рассел, — послушай. Сейчас нам еще хуже, чем когда они учились в школе. Хуже, чем когда они стали студентами. Просто перестань за все хвататься сама. Перестань, и точка. Если они узнают, что тебе нужна помощь, они со всем справятся сами!

Эди отвернулась.

— Я не могу им позволить.

— Почему?

— Потому что они несчастные, у них разбито сердце, полно проблем, и во всем виновата я.

— Чепуха, — яростно возразил Рассел. — Чепуха и бред. Ты ведешь себя так только по одной причине: чтобы не расставаться с прошлым и иметь оправдание.

Эди легла щекой на стол.

— Дай мне сил…

— И мне, — поддержал Рассел.

Эди фыркнула. Рассел промолчал.

Не поднимая головы со стола, она спросила:

— И какого черта ты до сих пор не лег? Только чтобы сорваться на мне?

В кухне стало тихо. Рассел прокашлялся. Эди смотрела на плиту и думала, что кафель на стене над ней давно пора вымыть.

Наконец Рассел заговорил:

— Мне надо сказать тебе кое-что.


Глава 17


— Она в приемной, — сообщил Блейз Мэтью.

Мэтью упрямо смотрел в экран и не отвечал.

— Она ждет с девяти.

— Знаю.

— Говорит, что ей точно известно — ты здесь.

— Да.

— Мэтт, — Блейз нагнулся и попытался вклиниться между головой Мэтью и экраном компьютера, — не заставляй ее сидеть там весь день. Так нельзя.

— Я не должен видеться с ней, иначе не выдержу. Другого способа нет.

— Знаешь, некрасиво увиливать…

Мэтью перевел взгляд на Блейза.

— Знаешь, что будет, если я выйду к ней? Она спросит, можем ли мы где-нибудь поговорить, и поскольку вокруг будут люди, я не стану закатывать скандал, скажу «да», и мы пойдем в кофейню или еще куда-нибудь, и там она начнет объяснять, что все еще можно исправить, что она сделает все так, как я хочу, а я буду твердить, что уже поздно, потому что так и есть, пока она не расплачется, а я не почувствую себя полным ублюдком, не скажу, что мне пора, и не вернусь сюда. И все будет еще хуже, чем раньше. Так что и начинать не стоит.

Блейз выпрямился, присел на край стола Мэтью и вытянул ноги.

— Она говорит, что ей надо сказать тебе только одну вещь, — сообщил Блейз, — так что много времени это не займет.

— Да какая разница, что ей надо!

Блейз в изнеможении запрокинул голову и уставился в потолок.

— Мэтт, у тебя нет выбора.

— Есть. Это последнее, что у меня осталось.

— Какие бы чувства ты к ней ни испытывал, вы жили вместе, ты обязан выслушать ее еще раз. Представь, как унизительно для нее сидеть там, внизу, на виду у людей, которым известно, что вы были вместе. Если она отважилась на такое, то это не просто каприз.

— Это еще почему?

— Она не из таких.

— Мало ли, она могла измениться, — возразил Мэтью.

— Только потому, что ты вытираешь об нее ноги.

Мэтью рывком отодвинул стул и крикнул:

— Да уймись ты!

Несколько человек за ближайшими столами вздрогнули.

— Тихо! — потребовал кто-то из девушек.

— Хватит читать мне нотации, — прошипел Мэтью. — Хватит поучать.

Блейз пожал плечами:

— Ну как знаешь.

Мэтью ничего не ответил.

Блейз вернулся к своему столу.

Мэтью поднял глаза на уровень экрана и вдруг заметил, что коллеги, которые обернулись на его крик, по-прежнему смотрят на него — тревожно, пристально, как смотрят, ожидая следующего поворота драмы. Мэтью придвинул стул ближе к столу, вгляделся в экран, положил руку на мышку. Потом досчитал до пятидесяти, встал и медленно, с равнодушным видом, какой он только мог изобразить, двинулся в приемную. Проходя мимо Блейза, Мэтью даже не взглянул на него.

Рут в деловом костюме сидела в черном кожаном кресле и читала «Файнэншл таймс». Ее волосы были собраны сзади в узел, из которого продуманно выбивались короткие торчащие пряди, на носу сидели очки для чтения в красной оправе. Мэтью вспомнил, как она объяснила, что может обходиться и без очков, но на некоторых совещаниях они оказываются полезным психологическим барьером. Он остановился в ожидании. Рут почувствовала его взгляд, подняла голову и посмотрела на него поверх газеты.

Он подошел поближе и опять неловко остановился. Ее лицо было совершенно непроницаемым.

— Ну вот, я здесь, — смущенно пробормотал он.

Она неторопливо свернула газету, отложила ее на стеклянную столешницу ближайшего столика и поднялась. На Мэтью вдруг напала дрожь.

Явно в расчете на секретаршу за барьером из матовой стали и черного акрила Рут внятно и невозмутимо произнесла:

— Это не займет много времени, — затем наклонилась и взяла свою сумочку и портфель.

Мэтью машинально протянул руку, предлагая помощь.

— Нет, спасибо, — отказалась Рут.

Не оглядываясь, она направилась к дверям лифтов. Ее спина показалась Мэтью подчеркнуто прямой. Он последовал за ней и вдруг, словно это знание явилось из какого-то мистического хранилища, отчетливо понял, что сейчас услышит.

* * *


В клининговой компании Эди сообщили, что уборка в доме таких размеров — занятие для четырех сотрудников на полный рабочий день, а если понадобится еще и мыть окна, то это удовольствие обойдется ей примерно в триста пятьдесят фунтов. Разумеется, без учета чистки шкафов изнутри, но если она пожелает…

— Нет, спасибо, — отказалась Эди.

— Тогда, полагаю, поверхностной уборки будет…

— Нет, спасибо.

— Наши цены вполне разумны…

— Не сомневаюсь.

— Миссис Бойд…

— Спасибо, — повысила голос Эди. — Спасибо, но нет. Нет!

Она швырнула телефон в соседнее кресло. Бен оставил на его спинке влажное полотенце. Остальные его вещи, в том числе одеяло и подушка, были свалены за диваном, где их немедленно обнаружил Арси и свил гнездо. Куча вещей была довольно аккуратной, но, как ни крути, немаленькой. При одной мысли об этом на глаза Эди наворачивались слезы.

Ужасно уже то, что Бену пришлось довольствоваться диваном. Вдобавок возвращение Бена домой вызвало у Эди смешанные чувства, настолько не похожие на радость, которую она предвкушала, что она даже не знала, на кого теперь злиться. И разозлилась на Рассела — за то, что не сообщил ей о разговоре с Беном сразу, потом на Розу, которая заняла спальню Бена, а Ласло от ее гнева спасло только неожиданное, но решительное вмешательство Розы. Несколько дней Эди никак не могла примириться с мыслью, что событие, которого она с таким нетерпением ждала, свершилось таким неожиданным образом, что не принесло ей законного удовлетворения.

— Нечего срываться на нас! — кричала Роза. — Только потому, что ты добилась своего, но не так, как хотела!

Ласло заглянул к ней в гримерную, похожую на стенной шкаф, где Эди старательно наводила норвежскую бледность на лицо фру Альвинг.

— Я только хотел сказать…

Эди продолжала растушевывать грим вдоль края нижней челюсти. На Ласло, который стоял у нее за спиной и смотрел прямо на нее в зеркало, она старалась не глядеть.

— Ты же знаешь, я не люблю разговоров не по делу перед спектаклем.

Ласло устало подтвердил:

— Да, момент неудачный. Я тоже предпочел бы другой.

Эди мельком взглянула на него: на лице Ласло было написано не беспокойство, а скорее усталая решимость.

— И что дальше? — спросила она.

— Я съезжаю, — объявил Ласло. — Вы были очень добры ко мне, я искренне вам благодарен, но так больше продолжаться не может.

Эди вздохнула и отложила кисточку.

— Прошу тебя, не надо.

— Если я съеду, — терпеливо объяснил Ласло, — Роза и Бен смогут вернуться в свои комнаты. И все, больше ничего не понадобится.

Эди обернулась к нему:

— Ты не должен уезжать.

— Не должен?

— Меня сгрызет совесть, — неуверенно призналась Эди.

После краткой паузы Ласло мягко произнес:

— Боюсь, тут я ничем не смогу помочь.

— Я так хотела, чтобы у меня все получилось, — продолжала Эди. — Хотела, чтобы все чувствовали себя как дома… — Она отвернулась и печально добавила: — Хотела, чтобы у всех у вас был дом.

— Так и вышло.

Взявшись за кисточку, Эди снова уставилась в зеркало.

— На моих условиях.

Ласло ничего не ответил.

— И конечно, все вы уже слишком взрослые для такой жизни, — продолжала Эди. — А я — старая. — Она перевела взгляд на отражение Ласло. — Пожалуйста, не уезжай пока.

Он улыбнулся.

— Я сообщу вам, когда что-нибудь подыщу, — пообещал он, наклонился, положил ладонь на плечо Эди и добавил голосом Освальда Альвинга: — На этот раз, мама, ты справишься без меня!

Эди кивнула. Она коротко коснулась его руки, и он вышел из гримерной. В следующий раз они увиделись только на сцене, где уже знакомая динамика событий на этот раз преобразилась в нечто хрупкое, почти лихорадочное.

И вот теперь, сидя на диване среди вещей Бена, Эди снова чувствовала себя хрупкой, беспомощной и ни в чем не уверенной.

Она перевела взгляд на кресло, куда бросила телефон. Надо бы позвонить Вивьен. От Вивьен, конечно, помощи мало, и, само собой, незачем признаваться ей, что сейчас она, Эди, в растрепанных чувствах, но ей настолько необходимо поговорить хоть с кем-нибудь, что и Вивьен сойдет.


— Здесь для него не слишком шумно? — обеспокоенно спросила Роза.

Кейт заглянула в детское автокресло, которое поставила на свободный ресторанный стул рядом со своим.

— Он спит.

— В таком грохоте?

— Пусть учится спать где угодно. Ему придется привыкать, потому что он будет со мной везде. И всегда.

— Даже когда ты вернешься на работу?

Кейт на миг прикрыла глаза.

— Пожалуйста, не надо об этом.

— Ты по-прежнему хочешь, чтобы он стал первым в мире человеком по имени Малыш?

Взяв меню, Кейт углубилась в него.

— Его зовут Финли.

— Ты же не шотландка…

— Зато Барни шотландец.

— И он тоже нет. Самый что ни на есть типичный англичанин…

— Зато фамилия шотландская, — возразила Кейт, — а ребенка будут звать Финли.

— А Барни согласен?

— Барни зовет его Джордж. Всем твердит, что он Джордж. Даже Рут…

— Рут?

Кейт тихо ахнула. Потом спросила:

— Какой сегодня день?

— А какая разница?

— Нет, скажи — какой?

— Четверг. Кейт, ты…

Кейт торопливо перебила:

— Значит, все в порядке. Она уже все ему рассказала. Роза отняла у подруги меню.

— Выкладывай.

— Угадай!

— Не хочу. Расскажи сама.

Кейт положила ладони на стол.

— На прошлой неделе Рут заходила к нам в гости. Посмотреть малыша. Принесла подарки — в том числе дорогущий детский костюмчик из тех, на которые младенцы сразу же срыгивают…

— Давай дальше.

— Она сразу показалась мне взволнованной, не похожей на себя. Когда она увидела Финли, то расплакалась, я спросила, что с ней, и…

— Она беременна, — заключила Роза.

Кейт удивленно на нее посмотрела:

— Да.

— Почему же ты мне сразу не сказала?

— Я не могла. Она взяла с меня клятву молчать, пока она сама не расскажет Мэтью.

— А когда она собиралась ему сказать?

— В начале этой недели.

Роза отвернулась.

— Я с Мэтью давно не виделась.

— Да?

— Мы вообще не встречаемся. Живем в одном доме, но если бы не шаги Мэтью у меня над головой да шум из его комнаты, я бы и не знала, что он рядом. По-моему, мы просто избегаем друг друга, чтобы не рассориться. — Она осеклась и добавила другим тоном: — Бедный Мэтт… Он такой несчастный…

Кейт придвинулась к ней.

— Ну теперь-то у них все наладится?

Роза тряхнула головой и повернулась к ней:

— Не знаю.

— Поладят или разбегутся?

— Без понятия.

— Невероятно, — вздохнула Кейт, — казалось бы, в наше время хотя бы контрацепция не должна подводить, и что же? Сначала я, потом Рут…

Роза повернулась к ребенку и наклонилась над ним.

— Подумать только, не кто-нибудь, а Рут…

— Да уж.

— Интересно, мама знает?

— Как думаешь, что она скажет?

Роза коснулась малыша ладонью.

— Не представляю. Сейчас она и без того на нервах. У нас… словом, в доме творится кошмар.

— Вот как?

— Да, — кивнула Роза. Она выпрямилась и вдруг загадочно улыбнулась. — Зато интересно.

Кейт ждала.

Роза продолжала улыбаться себе.

— Ну, продолжай, — недовольно напомнила Кейт.

— А ты угадай.

— Что-то произошло? Между тобой и Ласло?

— М-м… не совсем.

— А что тогда?

— Но я не против, — добавила Роза.

— Ты меня удивляешь.

— Саму себя тоже.

— Мне казалось, он какой-то странный. Чудной.

— Да, пожалуй, но… — Она умолкла.

Кейт посмотрела на нее:

— Ясно.

Роза смутилась.

— Кейт, что же будет с Мэтью?

— Сначала его тайну узнают все, так?

— Знаешь, — начала Роза, перекладывая нож и вилку возле своей тарелки, — раньше я бы сразу схватилась за телефон. Бросилась бы звонить отцу в офис, матери домой, посылать эсэмэски Бену, развила бы бурную деятельность. А сейчас не хочу. Даже не тянет.

— А что сейчас?

— Мне грустно, — призналась Роза.

— Грустно?

— Да. — Она снова перевела взгляд на Финли. — Вот именно — грустно. Что дети приходят в мир вот так.

— Перестань, — возмутилась Кейт, — ребенок вообще ничего не узнает!

— Не узнает, — согласилась Роза. Она снова взяла меню и подала его Кейт. — Но мы-то будем знать, верно?


Вивьен казалось, что этот рабочий день в книжном магазине тянется бесконечно. Лето заканчивалось, оптимисты-покупатели уже не набирали целые стопки книг, рассчитывая прочитать их в отпуске, и те из них, которые все же заглядывали в магазин, приходили, казалось, не ради покупки, а просто так, убить время. Вивьен с раздражением наблюдала, как они праздно бродят между полками, перебирают ненужные им тома, заражают ее смутным беспокойством. Воспользовавшись отсутствием Элисон, Вивьен навела подобие порядка — смела обрывки бумаги, скопившиеся у кассы, подровняла стопку летних романов, но это было все, что она могла себе позволить. Элисон не нравилось, когда Вивьен затевала в магазине уборку, она твердила, что пыль отпугивает покупателей, заставляет их почувствовать себя непрошеными гостями. По мнению Элисон, Вивьен следовало если не помогать покупателям с выбором, то по крайней мере развлекать их разговором у кассы, возле которой так легко передумать и отложить часть выбранных книг. Сама Элисон не расставалась с вязанием, предпочитая длинные шарфы и свитера, колоритом и узорами напоминающие изделия южноамериканских индейцев, и настоятельно советовала Вивьен подыскать себе такое же уютное и никого не отпугивающее хобби. Чистоплотность Вивьен, несмотря на всю ее пользу, любой чувствительный к атмосфере человек мог истолковать как неприязнь к тому легкому беспорядку, без которого немыслим процесс торговли.

Вивьен заняла место рядом со стойкой, где размещались открытки на день рождения. Они были расставлены как попало — не по цене, не по размеру. С точки зрения Вивьен, было бы вполне логично отделить репродукции картин Джека Веттриано от черно-белых художественных снимков слонов и котят. От стойки с открытками хорошо просматривался весь магазин, по которому в этот момент бродила молодая мать с годовалым малышом в сидячей коляске, изучая картонные книжки-игрушки, да мужчина в выцветшей клетчатой рубашке рылся в отделе биографий.

Такую рубашку Макс ни за что бы не надел, отметила Вивьен. Если Макс и носил клетчатые ткани, то лишь новые, темно-синие или бледно-розовые. Странно было после стольких лет вновь иметь дело с рубашками Макса, особенно потому, что — Макс остался Максом, сдвинутым на покупке одежды — большинство рубашек были для Вивьен новыми, приобретенными в тот период, когда она не знала подробностей его личной жизни. За эти четыре года он многое успел, в том числе и обновить гардероб. Хотя его вкусы не изменились, одежда стала другой, и Вивьен обнаружила, что порой очень трудно сохранять невозмутимость, стирая вещи, явно побывавшие в экзотических местах, с другими женщинами. Футболка с логотипом роскошной гостиницы на Кипре и малазийский саронг уже отправились в мусорное ведро, а не в стиральную машину, и Вивьен до сих пор ломала голову, ради чьего спокойствия, ее или его собственного, Макс сделал вид, будто не заметил пропажу.

Впрочем, он и вправду прилагал все старания, чтобы не упоминать о своей холостяцкой жизни, разве что в самых безобидных замечаниях. Неделю назад он ездил на Джерси, останавливался в отеле, где уже бывал, и, как подозревала Вивьен, не один. Домой он вернулся на день раньше, утверждая, что повсюду в отеле гнетущая атмосфера, и ему захотелось домой.

— Скверные воспоминания, — подсказала Вивьен, ставя перед ним стакан виски.

Он послал ей воздушный поцелуй.

— Кошмарные, — согласился он.

Покупатель в клетчатой рубашке подошел к кассе и нерешительно положил на прилавок однотомную, большого формата биографию Наполеона.

— Будьте добры! — обратился он к Вивьен через плечо.

Вивьен поставила на место открытку, которую все это время держала в руках, и поспешила к нему. Устремив мечтательный взгляд вдаль, за прилавок, покупатель протянул кредитку. Вивьен уже собиралась взять ее, когда ее мобильник в сумочке под прилавком ожил и залился нарастающей трелью.

— Ничего, подождет, — жизнерадостно объявила она.

Покупатель кивнул. Он проследил, как Вивьен положила книгу в пакеты из переработанного сырья, которые предпочитала закупать для магазина Элисон, и провела в прорези его кредиткой. Потом он наклонился и расписался со старательностью школьника, который еще только осваивает письменные буквы. Вивьен проводила его взглядом и лишь после этого принялась рыться в сумочке в поисках телефона.

Звонил Элиот. С чего вдруг ему вздумалось звонить в половине шестого по австралийскому времени? Заболел? Вивьен бросила взгляд на покупательницу с малышом. Ребенок уже уснул в коляске, мать с безнадежным видом перебирала книги на полке «Прикладная психология. Помоги себе сам». Вивьен торопливо набрала номер Элиота.

— Привет, ма, — откликнулся он.

— У тебя все в порядке?

Помолчав, Элиот ответил:

— Все отлично, ма. А что?

— Сейчас у вас половина шестого утра. Почему ты не спишь в такую рань? Почему повторяешь «ма»?

— Утро потрясное, — объяснил Элиот. — Мы идем на пляж.

— И ты звонишь мне только затем, чтобы сообщить, какой сегодня чудесный день?

— Нет, потому, что мне звонил отец, а я бы потом забыл, если бы не перезвонил тебе.

Молодая мать медленно провезла коляску мимо Вивьен с таким видом, словно ее не существовало в природе. Вивьен безжалостно проследила, как она сражается с дверью, пытаясь открыть ее коляской.

— О чем ты бы забыл? — спросила она погромче, зная, что в магазине пусто.

— На Рождество приехать к нам все равно не получится, и не потому, что мы с Ро не хотим. Мы просто едем на Бали.

— Что?

— На Рождество мы уезжаем на Бали, — повторил Элиот. — Нашли дешевый рейс, так что ничего не выйдет.

Вивьен придвинула поближе высокий табурет Элисон и пристроилась на нем.

— Говоришь, отец тебе звонил?

— Ага.

— И сказал, что мы не сможем приехать на Рождество?

— Ага.

— А он… сказал почему?

— Ну, ты же должна знать, — ответил Элиот. — Из-за работы и так далее.

— Когда он звонил?

Помолчав, Элиот неуверенно произнес:

— Вчера, что ли?..

— И все-таки, — нерешительным голосом продолжала Вивьен, — почему ты мне звонишь?

— Из вежливости. — Голос Элиота стал удивленным.

— Что, извини?..

— Папа сказал, что ты в расстройстве, вот я и наломал позвонить тебе и сказать, что нас все равно не будет лома, чтобы тебе полегчало.

— Но я же не знала…

Последовала еще одна пауза, и, чтобы она не затянулась, Вивьен через силу выговорила:

— Какая прелесть! Отдых на Бали!

— Да, нам не помешает расслабиться, — подтвердил Элиот. Там у него солнечным синим утром в Кэрнсе девичий голос произнес что-то неразборчивое, и Элиот спохватился: — Мам, нам пора…

— Да, дорогой.

— Ты там осторожнее.

— Да, — повторила Вивьен. — Да.

Дверь магазина открылась, вошел все тот же покупатель в клетчатой рубашке, с пакетом и книгой в нем.

— Спасибо, что позвонил, — добавила Вивьен. — Такая забота очень… приятна.

Покупатель медленно подошел к прилавку и осторожно положил на него пакет.

— Боюсь… — начал он, глядя мимо Вивьен, — боюсь, я передумал.


Покинув сцену, на которой в последний раз закрылся занавес, Черил Смит обратилась к Ласло:

— Хочешь выпить?

Ласло смутился. Эди, развязывающая ленты кружевного чепчика фру Альвинг, ушла по коридору далеко вперед.

Черил увидела, куда он смотрит.

— Тебе не обязательно хвостом ходить за ней.

— Я и не…

— Ты уж извини, — перебила Черил, — но ты каждый долбаный вечер тащишься к ней домой.

— Я живу в ее доме, — напомнил Ласло. — И поступаю так, как предписывает вежливость.

— Пора отвыкать, — заявила Черил. — Пойдем выпьем вместе.

Ласло посмотрел на нее. Унылое, неприглядное платье горничной, в котором появлялась на сцене Регина, выглядело на ней так, словно едва вмещало пышные формы.

— Мне надо кое-что тебе сказать, — добавила Черил, — для твоей же пользы.

— Э-э…

— Что, слабо? — поддразнила его Черил. — Маменькин сынок.

Ласло протиснулся мимо Черил в узкий коридор за кулисами, догнал Эди и коснулся рукой ее плеча.

— Эди…

Она обернулась.

— Сегодня я задержусь. Иду выпить с Черил.

— Да?

— Да. Вы поймаете такси?

— Скорее всего, — ответила Эди. — Не важно. Не волнуйся. — Она слабо улыбнулась. — Давно пора привыкать к разным расписаниям.

— Даже если я не съеду, — возразил Ласло, вжимаясь в стену, чтобы пропустить проходящего мимо помрежа, — спектаклю осталось идти всего четыре недели.

— Если нас не переведут на другую сцену.

Ласло отвел взгляд.

— В последнее время о переводе даже не заикаются…

Эди посмотрела на чепчик, который держала в руках.

— А я, кажется, привыкла. Забавно.

— Я тоже.

Она подняла голову.

— Иди, выпей с Черил. Тебе необходимо общаться с актерами-ровесниками.

— Но это не значит…

— Так и должно быть, — решительно заключила Эди.

Набрав скорость, Черил сама прокладывала курс к тому пабу, где Ласло чуть не раскис после первой же репетиции. В пабе было многолюдно и жарко. Черил крикнула ему, что хочет красного вина, и скрылась в дамской уборной. Когда она вернулась, Ласло вынес их бокалы на улицу и нашел места в конце длинного стола, слабо отвешенного квадратом желтого света из окна паба. Черил в джинсовой мини-юбке и ботфортах села на скамью у стола и перебросила через нее ноги так, что Ласло и еще двое посетителей успели во всех подробностях разглядеть ее белье. Снисходительно улыбнувшись им, она взяла свой бокал.

Подняв бокал, она обратилась к Ласло:

— За удачу!

— Будем надеяться…

— Потом у меня съемки в кино, — сообщила Черил, — на натуре в Норфолке, играю мать-одиночку, которая балуется наркотой. Роль прямо для меня, да?

Ласло кивнул.

Она глотнула вина.

— А у тебя какие планы?

— Не знаю.

— Давай, Лас, выкладывай…

Ласло осторожно признался:

— Рассел предлагает мне пару озвучек…

— Ой, я тебя умоляю! Наггетсы после Ибсена!

— Я… — Ты рохля, — перебила Черил. — У тебя совсем нет хватки. И агент паршивый.

— Он говорит, что старается. И два других поддерживают со мной связь…

Черил наклонилась вперед, скрестив руки под грудью и демонстрируя внушительную ложбинку.

— Мой агент хочет встретиться с тобой, недотепа.

Ласло отвел взгляд от грудей Черил.

— Что?

— Что слышал. Он дважды видел тебя на сцене. И теперь хочет, чтобы ты позвонил ему. Так он и просил тебе передать.

— Но остальные…

Черил придвинулась еще ближе и хватила кулаком по столу рядом с бокалом Ласло.

— Нет, Лас. Этот агент не из тех, кто мямлит: «Вы напоминайте о себе, может, найдется что-нибудь, а может, и нет». Стюарт — для тех, кто хочет работать. Стюарт лучший из лучших. Он хочет, чтобы завтра же утром ты ему позвонил. — Она помолчала, отстранилась и добавила: — Стюарт уже организовал для тебя пробы.

— Не может быть…

— Может. Сказал и сделал. Будь дело невыгодным, он бы и заикаться о нем не стал.

— Но мой…

— Пошли его, — посоветовала Черил.

— Он нашел мне эту роль!

— Если у тебя есть мозги — пошли его, — повторила Черил.

— Но ведь он видел меня только в этом…

— Ты сам подумай, где можно лучше подать себя, как не в этом гребаном Ибсене?

— Извини, — сказал Ласло. — Спасибо тебе.

Она крепко взяла его за локоть.

— А ты с виду ничего.

Двое мужчин на другом конце стола умолкли.

— Особенно теперь, когда волосы отросли, — продолжала Черил, — аппетитный такой симпатяшка. Очень даже. — Она приподняла брови и влекуще улыбнулась. — И сексапила хоть отбавляй.

Ласло попытался высвободить руку.

— Извини…

— Да ладно тебе, — сказала Черил. — Расслабься. Думаешь, зачем я все это затеяла?

Ласло выдернул руку из ее пальцев. Один из зрителей хохотнул.

— Извини, — снова повторил Ласло.

Черил смерила его насмешливым взглядом, затем повернулась к соседям по столу и картинно подняла бокал.

— Ну, как знаешь, — заключила она. — Маменькин сынок.


Мейв застыла в дверях кабинета Рассела, держа в руках купленный в кафе навынос большой стакан кофе и бумаги от бухгалтера, испещренные пометками желтым маркером. Рассел стоял у мансардного окна, сунув руки в карманы, и смотрел вдаль. Его стол выглядел так, словно он не только не брался за работу, но и не предполагал такой возможности.

— Служба доставки! — объявила Мейв.

Рассел обернулся:

— Умница.

Мейв осторожно поставила кофе на его стол.

— Вы перепутали реплики. «Вы милая маленькая тупица, миссис Кинг».

Рассел вздохнул, повернулся и с видом пациента, идущего на поправку, уселся за стол.

Мейв положила перед ним бумаги от бухгалтера.

— Три подписи — там, где галочки. Надеюсь, справитесь?

Рассел кивнул.

— Может, помочь, подержать вас за руку? — спросила Мейв.

Взглянув на нее, Рассел медленно потянулся за ручкой.

— Неужели после стольких лет мне придется напоминать вам, что вы не подписываете ни одной бумаги, пока не прочитаете и не поймете ее?

Рассел отложил ручку.

Мейв уперлась обеими руками в стол.

— Исчез боевой задор, — подытожила она, — верно?

Уставившись в лежащие перед ним документы, Рассел возразил:

— Я просто устал…

— Эта ваша усталость тянется уже несколько недель, — сказала Мейв. — Вы тратите целые часы на дела, с которыми любой справится в два счета, ваш дом уже не ваш, жена — тоже, сил у вас не хватает даже на то, чтобы лизнуть марку. Так?

— Это возраст…

— Нет, позиция, — поправила Мейв. — И обстоятельства. Обстоятельства, в которых вы сейчас находитесь, не способствуют здоровью и бодрости. Что и кому вы пытаетесь доказать?

Последовала пауза, потом Рассел ответил внятно и медленно, не поднимая глаз:

— Я пытался залатать брешь.

— И вот что из этого вышло.

— Брешь на прежнем месте.

— Так ей и скажите.

— Не могу, — ответил Рассел.

— Еще как можете! Она же разумная женщина…

— Нет.

— Почему?

Он взглянул на Мейв и отвернулся.

— Потому что у нее своя брешь, — объяснил он. — О которой она даже не подозревала.

— Ох уж эти дети…

— Нет, — покачал головой Рассел. Он снова взялся за ручку и придвинул папку к себе. — Не дети. Работа.


— Я как раз собирался все тебе рассказать, киска, — уверял Макс, старательно рисуя на груди перекрещивающиеся линии. — Ей-богу! Вот тебе крест!

Вивьен вздохнула. Макс явился домой на час позже, чем обещал, и весь этот час она клялась себе, что не станет расспрашивать его насчет Австралии прямо с порога. Но едва хлопнула входная дверь, по коридору простучали быстрые шаги Макса, и он заглянул на кухню, она повернулась от плиты и объявила:

— Сегодня звонил Элиот.

От неожиданности Макс попятился. Он всегда отступал назад, когда она бросалась в атаку, словно физически уклонялся от огня, и постоянство его реакции злило Вивьен, как ничто другое.

Он вскинул руки, словно сдавался в плен.

— Как он?

— Не смей, — ответила Вивьен, сжимая в кулаке деревянную ложку, облепленную соусом.

— Ты о чем, милая?

— Не смей притворяться, будто ты ничего не знаешь! — выкрикнула Вивьен.

Макс опустил руки, шагнул вперед и остановился перед ней, всем видом изображая раскаяние.

— Я как раз собирался все тебе рассказать, киска. Ей-богу! Вот тебе крест!

Вивьен снова повернулась к плите.

— Звонки Элиоту о том, что напрямую касается меня, — не просто мелочь, про которую можно забыть. Это было сделано намеренно.

За ее спиной Макс на мгновение прикрыл глаза. Затем поднял веки и объяснил:

— Дело в том, Виви, что я просто не знал, как тебе сказать. Вивьен не оборачивалась.

— Сказать о чем?

— О… черт, какой стыд…

— О чем же?

Макс подошел ближе, встал рядом с Вивьен. Коснулся ее руки. Она оттолкнула его локтем.

— О деньгах, киска.

Она метнула в него гневный взгляд.

— То есть?

— Мне правда очень жаль, но, боюсь, в этом году нам не до поездок в Австралию. Мне так стыдно. Стыдно признаваться тебе, что денег нет. Вот и все.

Вивьен попробовала соус и потянулась за солью, напротив которой стоял Макс.

Он схватил ее за протянутую руку.

— Я так виноват, Виви. Напрасно я тебя обнадежил… Она высвободила руку из пальцев Макса и сказала:

— Но ты же теперь не платишь за квартиру. Твои текущие расходы снизились вдвое. Что это значит — «денег нет»?

Макс сник.

— Прости, милая. Честное слово, их нет.

Вивьен нерешительно начала:

— Ты же обещал мне…

— Киска, разве это было обещание? Просто идея, отличная идея — съездить проведать нашего мальчика. Идея, и все. Напрасно ты меня обвиняешь!

Вивьен переставила кастрюлю с плиты на подставку и выключила газ.

Не глядя на Макса, она повторила:

— Ты обещал мне.

— Послушай, мы съездим туда весной, — предложил Макс. — Уверен, к весне я успею разгрести дела…

Вивьен подняла на него глаза:

— Куда делись деньги?

Он развел руками.

— Возможно, их и не было, киска, или я хотел убедить нас обоих, что смогу исполнить любое твое желание. — Он попытался улыбнуться. — А может, я просто переборщил с оптимизмом. Ты же меня знаешь.

— Да, — кивнула Вивьен, подступила ближе и, когда его лицо оказалось на расстоянии фута от нее, выкрикнула: — Лжец!

Макс попытался взять ее за руки.

— Да постой же ты, Виви…

Она взмахнула руками, не подпуская его.

— Лжец! — повторила она. — Лжец! И всегда таким был!

— Прошу тебя, киска…

— Обещания! — кричала Вивьен. — Только обещаешь, чтобы добиться своего! Обещаешь все, что я хочу услышать! Денег на поездку к Элиоту у тебя вообще не было, а если и были, ты потратил их, спустил в какой-нибудь дурацкой авантюре с юристом-недоучкой…

— Нет!

— Значит, выплатил долги! Это правда? Кто она? Кто эта шлюха, которой ты заплатил за молчание?

Макс крепко схватил ее за руки повыше локтей.

— Вивьен, дорогая, не надо. Не делай этого, пожалуйста! Мы как будто вернулись в худший из прежних дней…

— Да!

— Нет никаких причин так нервничать, — уверял Макс. — Ни единой. Просто произошла путаница, как часто со мной бывает, всего-навсего путаница…

— Тогда зачем же ты сначала звонил Элиоту?

— Видишь ли, я…

— Ты звонил ему, — торжествующе перебила Вивьен, — чтобы мне не пришло в голову уговаривать тебя! Ручаюсь, это ты купил им билеты до Бали, и могу поклясться чем угодно — ты сделал это потому, что не хотел лететь в Австралию со мной. Ты не желаешь тратить на меня такую кучу денег!

— Что за чушь…

Вивьен вырвалась.

— Говоришь, я веду себя, как в прежние времена? — выпалила она. — Все потому, что и ты ведешь себя как раньше. Точь-в-точь!

— Я не покупал им билеты до Бали…

Глаза Вивьен гневно вспыхнули.

— Лжец!

— Перестань называть меня так…

Она отступила, круто развернулась на месте и пронеслась по кухне. В дверях она остановилась, взявшись за ручку, помедлила и яростно пригвоздила:

— Мне и не пришлось бы — если бы тебя здесь не было!

И она с грохотом захлопнула за собой дверь.


Сумка с ноутбуком Мэтью лежала в коридоре, словно он небрежно уронил ее на ходу. Насколько было известно Розе, в доме, кроме них двоих, больше никого не было. Замусоренные кухня и гостиная были пусты, двери в обеих спальнях первого этажа распахнуты. Роза постояла в вечернем сумеречном свете на лестничной площадке и прислушалась. Ни шагов, ни музыки. Посмотрев наверх, она вернулась в кухню.

Похоже, ужином никто не озаботился. Мало того, казалось, что сегодня на кухне только завтракали — неряшливо, торопливо, после чего в спешке разбежались кто куда. Кто-то прислонил неопрятную стопку конвертов к коробке с корнфлексом, но не распечатал их. На тарелке чернела банановая кожура, рядом стояли две чашки с недопитым, давно остывшим кофе. Ложка, которой Роза лазала в банку с медом часов двенадцать назад, лежала на том же месте, где она оставила ее. Если сегодня Мэтью забредет на кухню, у него вряд ли появится аппетит, а на уборку не хватит сил.

Роза набрала воды в чайник и включила его. Затем нашла расписанный деревянный поднос, который в четырнадцать лет на уроках труда разукрасила декупажными цветами, поставила на него кофейник и две кружки, положила пакет диетического печенья. Затем добавила запыленную бутылку бренди, который Эди понемногу добавляла в блюда во время приготовления, и два розовых марокканских стаканчика для чая. Когда чайник закипел, она приготовила кофе, вынула из холодильника пластиковую бутылку молока и понесла поднос наверх.

На верхнем этаже было совершенно тихо, света под дверью Мэтью она не заметила. Роза наклонилась, поставила поднос на пол и постучала в дверь.

— Мэтт!

Тишина. Роза очень медленно повернула ручку и открыла дверь. Мэтью не задернул шторы, в окно было видно страшноватое красное зарево над ночным городом. В этом тусклом свете Роза разглядела, что одетый Мэтт сидит в маленьком кресле — таком же, как в ее комнате.

— Мэтт! — позвала Роза. — С тобой все хорошо?

Он повернул голову. В полутьме было неясно, плачет он или нет, но его глаза блестели.

— Да, — глухо ответил он. — Да.


Глава 18


«Что за молчание? — допытывалась Лора по электронной почте из Лидса. — Что случилось? Я что-то не то сказала?»

«Нет, — быстро напечатала Рут. — Ты тут ни при чем, не волнуйся. Ноу меня к тебе длинный разговор. Очень длинный».

Она сняла руки с клавиатуры и посмотрела на только что написанные строки. Потом стерла несколько последних слов.

Она расскажет Лоре обо всем, думала она, конечно, расскажет, если удастся отвлечь Лору от выбора места для медового месяца — Куба или Мексика? — но не сейчас. Незачем исповедоваться перед Лорой, пока у нее. Рут, не сложилось собственное мнение о случившемся, пока она не осознала, не разобрала шаг за шагом все, что с ней произошло. И самое главное, пока не поняла, что будет дальше.

Рут переложила ладони со стола на колени. В такое время дня большинство ее коллег обычно расходилось по домам, и она могла не опасаться, что ее прервут, что обнаружатся неотложные дела. Даже ближе к вечеру кто-нибудь мог зайти поболтать, предложить вместе выпить, и вряд ли удивился бы, застав Рут витающей в облаках: все сотрудники порой так делали, чтобы отдалить тревожную перспективу возвращения домой. Но после шести часов наступало время, когда демонстрация усердного выполнения своих обязанностей постепенно сменялась мирной деятельностью на свое усмотрение. Сейчас Рут могла или сразу ответить на все электронные письма из Америки, или, если бы захотела, оставить их на завтра, ответить утром, когда американцы еще будут спать, а пока с робким удивлением обдумать последние слова, которые Мэтью произнес перед расставанием: «Я тебе позвоню».

Он не позвонил, но она не волновалась, что вообще не дождется звонка. За одну секунду она избавилась от тревоги, которая так долго была для нее обузой, — когда заметила, что он плачет. Она так страдала при мысли, что придется рассказать ему о ребенке, так настраивалась на отпор, так готовилась к тому, что ее отвергнут, что когда слова все-таки прозвучали, а он ничего не сказал, ей понадобилось некоторое время, чтобы осознать: он ничего не говорит, потому что плачет. Она робко потянулась к нему, но он покачал головой, схватил горсть крошечных салфеток из салфетницы на столике кафе и утер ими лицо. Его плечи вздрагивали.

— Ты не сердишься? — спросила Рут, сразу пожалев об этом.

Он мотнул головой:

— Нет, конечно…

— Наверное, — нерешительно начала она, — теперь ты считаешь себя полным неудачником…

— Нет. Нет…

Она тихонько засмеялась.

— А я часто думаю: неужели я невезучая?

Он перестал вытирать лицо:

— Ты не хочешь ребенка?

Рут уперлась взглядом в столешницу.

— Не знаю. Кажется, хочу. Думаю, я хочу ребенка… от тебя. Ноу меня были совсем другие планы.

— А теперь они расстроились? — резче спросил он.

Она вскинула голову.

— Некоторые — да. Но не все.

— И ты совсем не довольна?

Она помедлила.

— Неужели ты не рада тому, что способна забеременеть? — настойчивее спросил он.

— Пожалуй, рада…

— А по-моему, — Мэтью придвинулся к ней, шмыгая носом, — по-моему, это чудесно — ждать ребенка. Иметь ребенка — это замечательно.

— А сидеть одной в ванной и смотреть на тонкую голубую линию — ощущение так себе.

— Да.

— И не знать, что будет дальше, — тоже вовсе не чудесно. И не понимать, что чувствуешь.

Мэтью указал на свое лицо.

— Посмотри на меня.

— Мэтт…

Он быстро перебил:

— Не торопи меня, Рут, не дави, не требуй ответов сию же минуту.

— Ладно, — нехотя откликнулась она.

Мэтью взял еще горсть салфеток и высморкался.

— Просто она меня выбила из колеи, эта новость.

— Да.

Он посмотрел на нее. После паузы он добавил:

— Это замечательно, ты… ты замечательная, — схватил ее руку, ближайшую к нему, поцеловал и положил на место так поспешно, словно опасался, что за нее придется нести ответственность.

Невидящими глазами глядя на неоконченное письмо к Лоре, Рут вспомнила: когда они с Мэтью только познакомились, он часто говорил ей, что она замечательная. Замечательными были и ее волосы, и ее тело, и ее смех, и стиль вождения машины, и музыкальные вкусы. Она нравилась ему такой, какой была, он принимал ее всю целиком, вместе с упорством и целеустремленностью. Но когда Рут сидела рядом с Мэттом за столиком кафе и слушала, что она замечательная, ее вдруг осенило: наконец-то замечательным назвали ее поступок, а не просто ее саму. С той минуты ей казалось, что Мэтью наконец удостоил ее признанием, с восхищением и гордостью оценил ее заслугу — ее беременность. Она не могла припомнить, относился ли он когда-нибудь к ее профессиональным усилиям и достижениям с тем же уважением и одобрением, которые слишком поспешно выказал сейчас. Она склонялась к мысли, что, случись такое, она бы запомнила — в конце концов, одобрение необходимо человеку, как пища и вода, — следовательно, это удивительное сияние, в лучах которого она сейчас робко купалась, не только неожиданное, но и скорее всего первое в своем роде.

Конечно, она не могла винить Мэтью за то, что в прошлом он лишал ее восхищения. Насколько ей помнилось, все знакомые ей девушки изо всех сил старались заслужить признание. Когда она влюбилась в Мэтью и разница в их доходах неизбежно стала диктовать условия совместной жизни, Рут почти бессознательно начала преуменьшать свои достижения, прятать все видимые свидетельства своей платежеспособности за барьером строгих правил, касающихся расходов, и прямых дебетовых платежей, а также при любой возможности уступать полномочия Мэтью. Только когда курьезное, примитивное стремление обзавестись своей квартирой проснулось в ней, а потом переросло в потребность, она поставила Мэтью — нет, их обоих! — перед фактом: она не даст ему помешать ей, даже если он не может позволить себе то, что может она.

Следствием этой решимости купить квартиру стало то, что ей дали понять — нет, честно поправила она себя, просто она сама почувствовала, — что поведение, не укладывающееся в рамки самоуничижения и почтительности, лишило ее главного определяющего женского качества: умения жертвовать, быть дарительницей. Сама сущность женственности, то тепло, нежность и преданность, которые традиционно ценятся в девушках, оказалась забытой: Рут повернулась к ней спиной, отбросила ее и растоптала. Бог с ней, с несправедливостью, и с тем, что самые лелеемые черты женственности всегда проявляются во взаимоотношениях, как будто имеют ценность лишь для окружающих, — именно так ей сейчас казалось. Она проявила самодостаточность, решительность и независимость, которые так поощряют у мужчин, и ощутила, что сама ее сексуальность подверглась нападкам. За достижения на работе ее постоянно хвалили, но чего стоила эта похвала, тонким слоем размазанная по всей ее жизни, помимо работы? Кому какое дело, если через десять лет, когда все ее сверстницы обзаведутся семьями, она в свои тридцать восемь будет зарабатывать за год больше, чем ее отец — за всю жизнь? Женщин, с дьявольским упорством стремящихся получить образование, в викторианские времена считали бесполыми и асексуальными. Рут гадала, сколько ныне живущих людей, в том числе и сжимающаяся внутренняя частица ее внешне благополучного «я», согласились бы с предками.

Вот, вы только полюбуйтесь на нее. Глядите! Проявив беспечность, забыв о предохранении и уступив своей настоятельной потребности доказать, что она вовсе не чудачка, непривлекательная для противоположного пола, она забеременела. По чистой случайности она очутилась в сугубо женском состоянии, самом женском из всех, какое только можно себе представить. И Мэтью вопреки ее опасениям не испытал отвращения, не возликовал от такого подтверждения своей мужской силы, а просто растрогался. Известие эмоционально захватило его совершенно непредсказуемым образом — ничего подобного она сама не испытывала. И эта реакция означала, что теперь-то он наверняка согласится на все, что она захочет, и позвонит ей.

Но что сказать ему, когда он наконец позвонит, она не представляла. В силу извращенной природы человеческих чувств, даже таких сильных, как влечение, она сомневалась даже, что хочет дождаться его звонка. Позвонив, он начнет задавать вопросы, строить планы, а она сама пока не знала, чего хочет, каким видит будущее. Поразительнее всего было другое, особенно потому, что младенцы не значились даже в самых отдаленных ее планах: тоска одиночества, которая мучала ее с тех пор, как они с Мэтью расстались, неожиданно утихла. Сообщив Мэтью о беременности, Рут обрела ощущение независимости, столь же удивительное, сколь и желанное. К ее изумлению, даже в нынешнем состоянии ребенок был свершившимся фактом, а не возможностью выбора. Рут осторожно приложила ладонь к своему плоскому животу. Возможно, теперь она наверстает все, что упустила. Возможно, именно теперь у нее на руках все козыри, ей обеспечено все одобрение. Она убрала руку с живота и придвинула к себе клавиатуру.

«У меня все в полном порядке», — строго, почти официально ответила она Лоре.


Роза вспомнила, что на дневных спектаклях не бывала с самого детства, с тех пор как Эди и Рассел водили их, всех троих, на рождественские мюзиклы. Было что-то экзотическое в походе в театр при дневном свете и выходе в сумерках, словно за эти несколько часов театр перенесся в другое время и другой мир. Теперь же, двадцать лет спустя, дневные спектакли казались не столько экзотикой, сколько нелогичностью, требованием смириться и поверить, вопреки подтверждениям всех органов чувств, принять это требование почти как вызов.

Зал был заполнен лишь на четверть. Зрители расселись поодаль друг от друга, продающая программки девушка позевывала. Роза устроилась в последнем ряду — в надежде, что Ласло не разглядит ее с такого расстояния, даже если у него отменное зрение. Но этим днем он не смотрел ни на кого, кроме дублерши Эди. Никогда не болевшая и не пропускавшая спектакли, презирающая людей, которые под предлогом нездоровья отказываются от выполнения своих обязанностей, Эди свалилась с жестокой головной болью и твердым намерением все-таки выйти на сцену вечером.

— Только не скучать, — сказала она Ласло, когда тот возник в дверях ее спальни. — Не вздумай заскучать без меня.

Глядя, как играет дублерша Эди, а не сама Эди, Роза почувствовала себя предательницей. С другой стороны, она пришла посмотреть не на мать, а на Ласло, с которым сговорилась встретиться в перерыве между дневным и вечерним спектаклями. Он признался, что это «окно» трудно заполнить: энергию надо беречь, приходится балансировать между желанием расслабиться и невозможностью расслабиться настолько, чтобы уже не суметь собраться к следующему выходу. Роза ответила, что понимает его, — почему бы им не перекусить где-нибудь в тихом месте? Может, такой поход не повредит?

На лице Ласло отразились сомнения.

— Обычно я просто читаю…

— А на этот раз просто будешь говорить, — подхватила Роза.

— Ладно, — кивнул он и робко улыбнулся. — Спасибо.

Она улыбнулась в ответ, не объясняя, что сначала посмотрит спектакль. Ей хотелось немного понаблюдать за ним, увидеть, как он справляется без Эди, вне домашней обстановки. Хотелось выяснить, удастся ли ей понять, чем он так привлекает ее, мало того — почему ее влечет к человеку, который не только не в ее вкусе, но и моложе, потому вряд ли способен всерьез заинтересоваться ею. Роза поерзала в кресле. Она с трудом переждала почти все первое действие, в том числе появление этой талантливой мерзавки Черил Смит, прежде чем дверь слева от сцены открылась, и Ласло, в шляпе и с трубкой, произнес с нерешительностью, которая так умиляла ее: «Извините, я думал, что вы в конторе». Она перевела взгляд на программку. У него и вправду красивый профиль.


Когда зазвонил телефон, Вивьен лежала в постели. Она улеглась потому, что так и собиралась сделать, — отдохнуть, прежде чем Макс повезет ее на ужин с новым клиентом, которого он попросил обаять. Однако Макс позвонил, признался, что ему ужасно стыдно, но клиент хочет поговорить с ним с глазу на глаз, поскольку разговор будет строго деловым, и Вивьен решила все-таки полежать, хотя уже по другим причинам.

— Не знаю, что и сказать, киска, — пробормотал Макс. — Я чувствую себя ужасно. Я ведь тебе обещал. Но это выгодный клиент, а ты же знаешь, как у меня сейчас идут дела. От него одного многое зависит.

Сидя у телефонного столика в прихожей, Вивьен молчала. Ей казалось, что в нее вторглась другая, былая Вивьен — та самая, которая больше не кричала на Макса, но упорно воздвигала между ним и собой каменную стену молчания.

— Виви! — позвал в трубке Макс. — Дорогая, ты меня слышишь?

— Пока, — ответила она. — Надеюсь, все пройдет удачно.

Она положила трубку, поднялась в свою спальню и сбросила туфли. Если нельзя поваляться в постели в предвкушении, значит, остается только лежать и утешаться. Досадливо морщась, она устроилась поудобнее и посмотрела на вечернее платье, висящее на дверце ее гардероба, — многослойное, шифоновое, с серовато-белым рисунком («в холодных тонах ты просто прелесть, киска»). Она собиралась надеть его сегодня вечером.

На тумбочке у кровати зазвонил телефон. Вивьен задумчиво посмотрела на него.

«Нет, — собиралась сказать она Максу, — нет, я не собираюсь снова менять планы. Я найду, чем заняться сегодня вечером. Например, схожу в кино».

После шестого звонка она взяла трубку и прислушалась, отстранив ее от уха.

— Виви? — послышался слабый голос Эди.

На секунду Вивьен крепко зажмурилась, словно желая выжать из глаз слезы.

— Почему ты не в театре? У тебя же по субботам дневные спектакли.

Эди ответила, разделяя слова многозначительными паузами:

— У меня мигрень.

Вивьен издала сочувственный возглас и сказала:

— У тебя же никогда не бывает мигрени.

— А сегодня разыгралась.

— Тебе давно пора подумать о гормонотерапии. Признайся самой себе, что ты уже не девочка, и…

— Я устала, — перебила Эди.

— Что?

— Я просто устала.

— Ну, само собой. И работа, и полный дом народу…

— Я звоню тебе не для того, чтобы выслушивать нотации!

Выдержав краткую паузу, Вивьен спросила:

— Зачем же ты тогда звонишь?

— Я лежу в постели, — объяснила Эди, — дома никого нет, даже Рассела, вот мне и захотелось с кем-нибудь поболтать.

— Стало быть, и я сгодилась.

— Да, и ты, — согласилась Эди. — Как у тебя дела?

— Прекрасно.

— Гладишь рубашки Макса от «Джермин-стрит», стряпаешь романтический ужин и планируешь поездку в Австралию?

— Ни в какую Австралию мы не едем.

— Виви!

Вивьен прижала тыльную сторону ладони к коже под одним, затем под другим глазом.

— Да, не едем.

— Виви, но почему?

— Макс говорит, — Вивьен устремила взгляд на окно, — что это ему не по карману.

— Прости, но…

— Пожалуйста, не надо.

— Чего не надо?

— Не надо подсказывать мне то, до чего я уже додумалась сама, — объяснила Вивьен.

— Но ведь он продал свою квартиру!

— Помню.

— А квартира была немаленькая…

— Знаю, Эди, знаю. Не продолжай, не надо…

— О, Виви, — изменившимся голосом произнесла Эди, — я так тебе сочувствую…

— Пустяки. Это же просто поездка. — Она снова взглянула на шифоновое платье. — В остальном все в порядке, — громко добавила она.

— Ты уверена?

— Конечно. Он сам расстроился. Когда мужчина искренне раскаивается, это видно сразу, правда?

Снизу послышались два мелодичных звука — звонок в дверь.

— Черт, — пробормотала Вивьен и села. — Кто-то пришел.

— Если хочешь, перезвони мне. Я буду дома до шести…

— А как же твоя мигрень?

— Проходит, — заверила Эди, — уже проходит. Виви, что я могу для тебя…

Вивьен поднялась и сунула ноги в туфли.

— Ничего, — прервала она. — Спасибо, но ничего. Помощь не нужна. Все в порядке.

Открыв дверь, она увидела посыльного из местного цветочного магазина. Он удерживал на весу букет алых роз в целлофане, размером с крупного младенца.

Посыльный улыбнулся Вивьен поверх роз:

— Добрый день! Вы и есть та самая счастливица?


Роза заказала салат. Его принесли обложенным по краю хлебными шариками, которые Роза выбрала, аккуратной кучкой сложила на своей тарелке для хлеба и отставила ее в сторону.

Ласло, разрезающий свой ломоть пиццы, замер и уставился на кучку поджаристых шариков.

— Ты не будешь их есть?

Роза покачала головой. Сегодня она просто распустила волосы по плечам.

Улыбнувшись, она кивнула в сторону его пиццы:

— Тебе мало?

Он скорбно взглянул на свою тарелку.

— Мне всегда мало.

Она придвинула ему тарелку с хлебными шариками.

— Угощайся.

Торопливо заглатывая еду, он спросил:

— Ты ведь сегодня была в театре?

У Розы екнуло сердце.

— Да, была.

Не глядя на нее, он продолжал:

— Проверить, справлюсь ли я, если твоей матери не будет рядом?

Выковыряв из салата оливку, Роза осмотрела ее и отложила.

— Об этом я не думала.

— Правда?

— Да, — Роза подняла взгляд, — не думала. А ты справился.

Он слабо улыбнулся своей тарелке.

— Да, — подтвердил он, — справился, верно? Сам не ожидал. Но я надеялся… — Он помедлил, подбирая слова.

— Надеялся, что поплывешь и без спасательного круга.

— Точно. — Он посмотрел ей в глаза. — Я смог. Разве это… — Он осекся.

— Нет, — сказала Роза, — нет. Она тоже этого хочет. Она желает тебе добра.

Ласло прокашлялся.

— Дело в том, что я… — Он помолчал. — В общем, я получил еще одну роль.

— О-о!

— В телефильме, — добавил он, — в шестисерийном. У меня довольно большая роль… Сказать по правде, вторая из главных.

Роза придвинулась к нему.

— Это же замечательно!

— Ты думаешь?

— Ну конечно! — воскликнула она. — Конечно! Ты заслужил.

— Ммм…

Роза отложила нож и коснулась запястья Ласло.

— Мама скажет то же самое. Она будет в восторге.

— Думаешь? Режиссером опять будет Фредди Касс. Он… в общем, пробы я толком и не проходил, разве что формально. Чем-то это похоже на подлость получать роль тайком от нее, но я не в том положении, чтобы бросаться хорошей работой.

— Прекрати, — сказала Роза.

Он сделал резкий вдох и спросил:

— Ты уверена?

— Да-да, уверена.

— Просто я стольким ей обязан, — продолжал он. — Она помогла мне, приютила…

— Оставалась рядом, пока была тебе нужна. — Роза отдернула руку и снова взяла нож. — И наоборот.

Ласло не ответил. Положив в рот кусок пиццы, он принялся сосредоточенно жевать.

Потом он спросил:

— Зачем ты приходила сегодня в театр?

— А, так, — ответила она. — Посмотреть на тебя.

— Ты меня уже видела.

— Так, чтобы ни на что не отвлекаться.

— У меня плохо получается выспрашивать, но… Что же ты все-таки разглядела?

Она наклонилась над столом, скрестила перед собой руки. Ее волосы притягивали взгляд.

— Достаточно, — задумчиво начала она. — Я увидела достаточно, чтобы набраться смелости.

Ласло отложил нож и вилку. У него возникло тревожное и волнующее чувство, которое он в последнее время испытывал уже несколько раз: казалась, некая посторонняя сила ворвалась в его жизнь и теперь творит в ней перемены, причем ему известно, что подобные перемены ему самому сотворить не под силу.

Роза наблюдала за ним.

— Ты уезжаешь.

Ласло кивнул.

— Придется, — сказал он. — Места не хватает. Я чувствую себя неловко, Бен спит на диване…

— Где ты будешь жить?

Ласло смотрел в свою тарелку.

— Я уже подыскиваю себе квартиру. Какую-нибудь совсем маленькую. На телевидении платят лучше…

— Я с тобой, — объявила Роза.

Он ощутил, как вспыхнули щеки.

— Со мной?!

— Да.

— Я… я же тебя не знаю… — смущенно выговорил он.

Роза расцепила руки, поставила локти на стол и подперла подбородок ладонями.

— Ничего подобного.

— Но я…

— Ласло, ты меня знаешь, — продолжала Роза. — Точно так же ты привык думать о себе как о чужом человеке, потому и убежден, что никого не знаешь.

Он медленно поднял взгляд и остановил его на лице Розы.

— Ты предлагаешь нам жить вместе?

— Да.

— Но…

— Жить вместе, — пояснила Роза, — это значит «жить», а не «спать». — Помолчав, она беспечно добавила: — Это совсем не обязательно.

— А я ни на что и не рассчитывал, — ответил Ласло. — Ни о чем таком я даже не мечтал. Ты предлагаешь снимать квартиру пополам?

— Да.

— Почему?

Роза посерьезнела.

— Потому что мне тоже надо уехать из дома и где-то жить. Потому что мне необходим стимул для поиска работы получше. Потому что я пока не могу позволить себе жить одна. Потому что не хочу жить с другой девчонкой, точной копией меня. Потому что ты мне нравишься.

Его щеки опять запылали.

— Правда?

— Да, — ответила она.

— Даже не знаю, что…

— Не трудись, — прервала Роза. — Не надо ничего говорить. И копаться в своих чувствах тоже. Просто подумай о том, что я сказала. — Она взглянула на его тарелку. — Ешь, холодная пицца — страшная гадость.


Рассел отвернулся от Эди и уже засыпал, когда она встряхнула его.

— Рассел…

Ее пальцы впивались ему в плечо. Рассел с трудом выкарабкался из темной мягкой ямы, куда затягивал его сон.

— Эди, что такое? Эди!

Он обернулся к ней, и она уткнулась лицом в его грудь. И прошептала, касаясь губами кожи:

— Продолжения не будет.

Он выпростал руки из-под одеяла и неуклюже обнял ее.

— Эди, родная, ты же знала…

— Мы никуда не переезжаем, — хриплым, срывающимся шепотом продолжала Эди, — на новую сцену пьесу не переносят. Все, конец.

Рассел обнял ее покрепче и мягко напомнил:

— Ты же знала это. Знала, что Фредди даже не пытается найти другой театр, понимала, что это пустая болтовня. Это известно уже несколько недель.

— А до меня дошло только сейчас, — призналась Эди. — Я не хочу, чтобы все так заканчивалось. Не хочу, чтобы прекращались спектакли.

— Будут и другие роли…

— Вряд ли. В этот раз мне просто повезло. Фредди берет Ласло в новую постановку по итальянскому детективу, а со мной об этом даже не заговаривал.

— Возможно, там нет роли для тебя…

— А я думала, что буду играть в Уэст-Энде, — призналась Эди. — Думала, у меня теперь есть имя… — Она осеклась.

— А по-моему, ты просто настолько измучалась и устала, что сама хочешь, чтобы все кончилось.

Эди не ответила, слегка повернула голову и прижалась щекой к его груди.

Помолчав несколько минут, он спросил:

— Тебе ведь понравилось играть в театре? Ты с радостью выходила на сцену.

Эди кивнула.

— Мне так страшно, что все закончится, — прошептала она.

— Это не последняя твоя роль.

— Ты ничего не знаешь…

— Да, но чутье никогда меня не подводило.

Она подняла голову и посмотрела на него:

— Правда?

— Да, — кивнул Рассел.

— Ты действительно думаешь, что я на что-то еще гожусь?

— Конечно, и не только я так считаю.

— А Фредди Касс — нет.

— И он тоже. Только в новой постановке роль для Ласло есть, а для тебя — нет.

— Правда?

— Истинная.

— Не знаю, — Эди снова прижалась к нему щекой, — не знаю, вынесу ли я, если снова останусь без работы.

Рассел переждал маленькую паузу и успокаивающе произнес:

— Я уверен: ничто подобное тебе не грозит.

— А вот я на этот счет совсем не уверена…

Он ничего не ответил, лег поудобнее, высвободил руку и зевнул в темноте, глядя на макушку Эди. Где-то наверху скрипнули половицы.

Эди замерла. Изменившимся голосом она сказала:

— Между Розой и Ласло что-то происходит.

— Вот как?

— Определенно.

Его одолевала зевота.

— Ну и что? — спросил он, поминутно зевая.

— Мне это не нравится, Рассел, — яростно выпалила Эди. — Совсем не нравится. Только такого мне здесь не хватало. В моем доме!

— Мм…

— Если уж пускаешь в дом человека, можешь по крайней мере надеяться, что он… — Она оборвала себя и печально добавила: — Я не это имела в виду.

— Я так и понял. На это я и надеялся.

— Правда, не это.

— Тогда что же?

Тем же подавленным голосом она объяснила:

— Все кажется таким непрочным.

— Что именно?

— То, что между ними происходит. Оба настолько не уверены в себе, будущее обоих такое туманное…

— А разве во времена нашей молодости было по-другому? — сонно спросил Рассел. — Вспомни: обшарпанная квартирка, трое младенцев, мои жалкие три тысячи в год, да и то, если повезет.

— Пожалуй…

— Вот видишь, и у нас было так же. Вне всяких сомнений. Наверное, и у наших родителей произошел такой же разговор. У моих — точно.

— Рассел…

— Да?

— Я просто хотела подстраховаться, — объяснила Эди. — Чтобы у каждого из них было все как полагается Хотела, чтобы все снова было в моих руках…

— Знаю.

— И не сумела.

Рассел передвинул голову по подушке и коротко поцеловал Эди.

— Знаю, — повторил он.


Глава 19


Беда в том, рассуждал Бен, что он не все продумал. Ему казалось, что будет очень просто на несколько недель вернуться к прежней жизни — скучноватой, но знакомой и легкой, а затем у них с Наоми начнется новая жизнь, пока неопределенная, но заманчивая. Пытаясь добиться своего с наименьшими затратами, он не сообразил, что получившиеся в процессе морщинки и складки не разгладятся сами собой. Ему и в голову не приходило, что Наоми имела в виду что-то другое, когда сказала, что ей нужно подумать, он и не предполагал, что пока она будет думать, единственной точкой соприкосновения с ним станут несколько эсэмэсок — из тех, которые отправляют соседям или одноклассникам. И конечно, он не подозревал, что перекантоваться дома, пусть и без полного отцовского согласия, будет совсем не просто и что привыкать к такой жизни придется заново.

Первые несколько ночей он думал, что ему неуютно только потому, что он спит на диване. Это же дикость — маяться на диване, когда твою собственную комнату и кровать занимает родная сестра. Но со временем он заподозрил: даже если бы Роза вернула ему захваченную комнату, это была бы уже не та спальня, которую он покинул несколько месяцев назад, следовательно, и на диване ему не спится не из-за дивана: всему виной ситуация.

А ситуация, насколько мог судить Бен, была такова: дом его детства изменился. Пусть он знал здесь каждый угол и щель, но точно так же он знал среднюю школу, где провел семь лет своей школьной жизни. Оказывается, можно знать некое место, считать его знакомым до боли, как свои пять пальцев, и в то же время остро осознавать, что известное и знакомое место не имеет никакого отношения к тому, где ты сейчас находишься, а тем более к тому, куда направлялся. Вставляя ключ в замок на входной двери родительского дома, Бен точно знал, как надо им орудовать, но ни утешения, ни удовольствия это знание не приносило, потому что на самом деле ему вовсе не хотелось отпирать эту дверь. Как будто бы замок внешне остался прежним, а его природа изменилась — как и природа капризных водопроводных кранов, выключателей, дверец шкафов. Это было все равно что смотреть на знакомое до последней черточки лицо в кривое зеркало.

Так и с его родными: никаких неожиданностей в них не наблюдалось, но все они казались Бену неясными и размытыми. Сначала он думал, что причина в одном: просто каждый из них справляется со своими трудностями, постоянно думает о них и сильно устает. У всех домашних было свое расписание, все они редко виделись друг с другом, и все-таки сразу становилось ясно, что семья утратила прежнюю спаянность, казалась уже не единым целым, а разрозненным собранием людей, просто живущих под одной крышей и более ничем не связанных. Только спустя несколько недель, лежа без сна однажды ночью на диване и уже в сотый раз мечтая, чтобы он удлинился на шесть дюймов, Бен вдруг додумался: дело не в диване и даже не в его родных, а в том, что он скучает по Наоми.

Сообразив это, он осознал, что никогда раньше ни по кому не скучал. За все годы учебы он ни разу не попадал в ситуацию, когда начинаешь тосковать по близким: его не отправляли в закрытый пансион, он не поступал в колледж в Северной Англии, ни разу не сталкивался с отсутствием тех, кто был ему дорог. И как только ему явилось это мучительное и любопытное откровение, он увидел, что дом и родные остались прежними — изменился он сам. Хотя с Наоми и ее матерью он прожил совсем недолго, этого хватило, чтобы понять, каково это — жить как считаешь нужным. При всех ее правилах и запретах, мать Наоми невольно дала ему возможность сделать первые робкие шаги к самостоятельности.

Однажды распознанное, чувство тоски по Наоми оказалось немыслимо острым. Оно подстегивало поскорее положить конец ночевкам на родительском диване, наладить отношения с Наоми и перейти к осуществлению мечты, которая уже виделась ему отчетливо и ясно — мечты об отдельном жилье. Теперь-то он понимал, что к такому жилью прилагаются обязанности из тех, что еще совсем недавно он считал нудной заботой старичья, но теперь был уверен, что никакие трудности его не запугают. И вправду, если за возможность жить с Наоми надо заплатить такую цену, он давно готов.

Но сделать это было не так-то просто. Судя по эсэмэскам, Наоми если и скучала по нему, то совсем не так, как он по ней. Краткость и лаконичность ее посланий навела бы малодушного читателя на мысль, что она явно решила и дальше жить не с Беном, а со своей матерью. Но Бен, вооруженный новыми знаниями, в том числе о самом себе, не собирался отступать. Даже если дело безнадежное с самого начала, долг призывает сначала сделать все возможное, а уж потом признать, что потерпел фиаско. Он примет душ, побреется, переоденется во все чистое, купит цветов для Наоми и ее матери — для матери букет побольше — и сегодня же съездит в Уолтемстоу.


Теплая вода, льющаяся из душевой насадки, вдруг сменилась нестерпимо холодной. Эди, крепко зажмурившаяся, чтобы в глаза не попал стекающий с волос шампунь, пронзительно взвизгнула. Первый вопль был изумленным, второй — яростным. Разумеется, все в доме уже приняли душ, вымылись и преспокойно разошлись, все до единого, даже Ласло, а ей предоставили довольствоваться жалкими остатками воды. Вываливаясь из-под душа и слепо шаря руками в поисках полотенца, Эди твердила себе, что давно пора разобраться с дряхлым бойлером и баком для воды, предназначенным для нужд совсем маленьком семьи, моющейся строго по графику.

Разыскав сырое полотенце, она закуталась в него. Потом набрала в таз холодной воды, окунула в нее голову, промыла глаза. Почему-то возможность поплакать оттого, что глаза щиплет, доставляла извращенную радость — можно было сколько угодно винить нечто мелкое и осязаемое зато, что хочется завыть, завернувшись в полотенце, прекрасным будним утром, в пустом доме. Выпрямившись, Эди оглядела себя в зеркало. Волосы повисли темными слипшимися прядями, кожу вокруг глаз точно обожгло. Эди заключила, что напоминает скорее олицетворение состояния души, чем человеческое существо. Выхватив еще одно сырое полотенце из кучи на стуле, она соорудила на голове тюрбан. Теперь она походила на гигантский большой палец, перевязанный голубой махровой тканью.

Внизу тренькнул дверной звонок.

— Прочь! — крикнула Эди.

Звонок повторился, вежливый, но твердый. Уронив на пол полотенце, которым она была обмотана от подмышек, Эди влезла в ветхий купальный халат Рассела, обычно висевший на двери. На цыпочках прокравшись на площадку лестницы, она прижалась носом к стеклу, чтобы посмотреть, кто пришел.

На крыльце прямо под ней стояла молодая женщина в темном костюме, с портфелем. Темные очки, поднятые надо лбом, придерживали ее волосы. Эди уставилась на портфель: он казался знакомым, очень знакомым, словно она уже видела его прислоненным к стене возле входной двери. Портфель Рут. Повозившись со шпингалетом, Эди распахнула окно и высунулась наружу.

Рут подняла голову.

— Эди… — нерешительно произнесла она.

Эди смущенно пощупала свой гигантский голубой тюрбан.

— Вот, вымыла голову…

— Извините, — сказала Рут, — что я без предупреждения, но Мэтт сказал, что вы дома, и я…

— Мэтт сказал?

— Да, — кивнула Рут. — И предложил, чтобы я зашла к вам. Когда я сказала, что хочу с вами повидаться.

— Подожди, — велела Эди.

— Но если я не вовремя…

— Подожди, — повторила Эди, захлопнула окно и сорвала с головы тюрбан, а затем побежала вниз. Арси сидел в коридоре, заранее демонстрируя равнодушие к каждому, кто бы ни пришел. Эди подхватила его, прижала к груди и отперла дверь.

— Прошу меня простить… — скороговоркой начала Рут.

— Не извиняйся, — прервала Эди и отступила. — И вообще… я очень рада тебя видеть.

— Правда?

Эди удивленно посмотрела на нее:

— А почему бы и нет?

Рут протянула руку, чтобы погладить Арси.

— Понимаете, я боялась, что вы считаете…

Тяжелая капля с волос Эди упала на спину Арси, он передернулся и вывернулся из ее рук.

— Раньше считала.

— А-а…

— Но с тех пор случилось столько всего, что я… в общем, у меня изменились взгляды. А ты отлично выглядишь.

Рут пренебрежительно махнула рукой.

— Ты уж меня извини, — продолжала Эди, — я не только была в душе, но и злилась. Кофе?

— А можно… можно чаю?

Эди вскинула голову.

— Не думала, что ты пьешь чай.

— Я и не пила.

— Пойдем в кухню. Мне еще надо принести столько извинений, что я даже не знаю, с чего начать.

В дверях кухни Рут вздохнула.

— Как приятно вернуться…

— Вот как? Значит, ты расстраивалась?

— Да.

Эди взяла чайник.

Стоя у раковины спиной к Рут, ома сказала:

— И Мэтью тоже.

— Знаю.

— Рут, неужели ты не могла просто пойти на компромисс? — спросила Эди. — Неужели не могла сделать так, чтобы и он внес хоть какой-то вклад?

Рут медленно прошла по кухне и прислонилась к столу, поставила на пол портфель, сняла очки и аккуратно положила их на стол.

— Я пришла сказать вам, что я беременна, — произнесла она.

На миг Эди застыла. Потом закрыла воду и осторожно поставила чайник в раковину.

— Беременна?

— Да.

— А мне казалось, что вы с Мэтью не виделись с тех пор, как… расстались, — многозначительно возразила Эди.

— Он приходил на ужин, — объяснила Рут. — Ко мне в квартиру. Я сама его пригласила. Очень соскучилась.

Эди затеребила обеими руками воротник халата Рассела, туго сжала его вокруг шеи. И обернулась.

— А Мэтью знает?

— Разумеется.

— И… давно ему известно?

— Примерно две недели.

Эди закрыла глаза.

— Две недели…

— Да.

— Прости, но ты… намерена оставить ребенка?

После краткой паузы Рут ответила, едва сдерживая ярость:

— Да.

— Но если вы с Мэтью не…

— Этот вопрос уже решен, — прервала Рут. — Потому я и пришла. Чтобы посвятить вас в наши планы.

Эди нашарила рукой ближайший стул и рухнула на него, руки тряслись, словно она мгновенно постарела. На Рут она не смотрела. По взгляд уперся на коробку сухих завтраков «Изюм и орешки», которую кто-то оставил на столе.

— Но зачем нам понадобилось посвящать меня? И почему вы не пришли вдвоем? Не рассказали нее сразу нам с Расселом? Зачем надо было являться как гром среди ясною неба…

— Захотелось, — просто объяснила Рут. — Вы должны были все узнать. Потому что злились на меня.

— Ничего я не…

— Еще как злились, — повторила Руг. — У женщин всегда виноваты другие женщины. Я же оскорбила вашего сына. Я добилась большего, чем он. С вашей точки зрения, я утерла ему нос.

Эди поставила локти на стол, подперла голову руками.

— Ничего, когда-нибудь поймешь, — невнятно пообещала она.

— О, почему вы злитесь, и так понятно, — ответила Рут. — Само собой. Мне тоже нелегко: мало того что чувствую себя виноватой, так еще и злюсь на себя за это.

Эди убрала руки от лица.

— Ты бы лучше села.

— Ничего со мной не…

— Сядь, — велела Эди. — Сядь, а я заварю тебе чаю.

Она вскочила и принесла из раковины чайник.

— Твои родители знают? — продолжала расспросы она.

— Пока нет.

— То есть как?

— Они у меня на очереди, — сообщила Рут. — Поставлю их в известность на выходных.

— Но почему…

— Потому что мне хотелось сначала повидаться с вами. И сделать что-нибудь для Мэтью.

Эди круто обернулась.

— Мэтью незачем бояться меня!

— Дело не в этом, я просто хотела избавить сто от необходимости объясняться самому. Это мой долг — растолковать нам, как трудно женщине моих лет справиться и с материнством, и с карьерой, если и то и другое так много значит и требует стольких усилий, и как чудесно было бы, окажись вы на моей стороне. — Она помолчала и добавила: — Независимо от Мэтью.

Эди ничего не ответила. Она вернулась к своему стулу, села и потуже затянула пояс халата. Потом посмотрела через стол на Рут, на ее блестящие ухоженные волосы и костюм облегающего покроя.

— Думаешь, мне легче? — спросила она.

— Да, — подтвердила Рут.

— Вот как?

— Да. По-моему, женщины, дети которых выросли и разлетелись, превращаются в сгустки энергии. По крайней мере так мне кажется.

— Правда?

Рут слегка наклонилась к ней.

— Классический упрек в адрес женщины, что она строит карьеру за счет близких, которые нуждаются в ее заботе, к вам неприменим. Уже нет.

— Постой-ка…

— Я не хочу спорить, — не дала ей высказаться Рут, — я пришла сюда не для этого. И даже не для того, чтобы сравнивать. Просто я хотела сообщить вам о малыше.

Эди вскинула голову и уставилась на Рут так, словно впервые за все время разглядела ее.

— Боже мой! — ахнула Эди. — Малыш!..


Рассел посмотрел на бокалы с вином, которые Роза перенесла со стойки бара на столик.

— Не хочу показаться неблагодарным, — начал он, — но все это наводит на подозрения…

— Ты же любишь красное вино.

— Люблю. Но обычно мне самому приходится покупать вино, которое мне по вкусу. В том числе и для того, чтобы выпить с детьми.

— Все в мире меняется, — пожала плечами Роза.

Рассел вздохнул:

— Этого я и боялся.

— Папа…

— Сначала ты предлагаешь мне выпить, ждешь, когда я размякну, а потом наверняка попросишь десять тысяч. Это же ясно как день.

— Нет, — покачала головой Роза.

Рассел взял свой бокал.

— Тогда я, пожалуй, выпью по-быстрому, а потом узнаю, в чем дело.

— Меня повысили, — беспечно объявила Роза.

Рассел поставил бокал на прежнее место.

— А я думал, работа у тебя дрянная, временная, и вообще ты ее терпеть не можешь.

— Мне предложили, — продолжала Роза, — возглавить новый офис в Холборне. Теперь я буду получать на тридцать процентов больше и могу не носить блейзер с пуговицами-солнышками.

Рассел впился в нее взглядом.

— Так тебя можно поздравить.

— Да, сделай одолжение.

— Почему же ты не сказала мне об этом дома?

— Дома трудно.

Рассел отвел глаза.

— Я хотела сказать, — добавила Роза, — дома трудно в том числе из-за меня, но разве мы вообще способны ужиться все вместе? По-моему, ничего у нас не выходит.

Рассел ответил, не глядя на нее:

— А я и не питал радужных надежд.

— Ты был прав. Ты во многом прав.

— Роза, не подлизывайся, — устало попросил он. — На лесть я уже не клюю.

— Я серьезно.

— Ну, тогда спасибо…

— Я не против поработать в Холборне, в турагентстве. Мне все равно, понимаешь?

— А-а… — Рассел посмотрел на нее. — Почему?

— Потому что, — Роза распластала пальцы на столе и внимательно разглядывала их, — открылся и другой путь.

— Насколько я понимаю, не связанный с работой.

— Да.

Рассел отпил глоток.

— Ласло?

— Да. Не думала, что ты знаешь.

— Я не знал, — поправил Рассел, — но догадался. Трудно жить в одном доме и ничего не замечать.

Роза улыбнулась своим пальцам.

— Все только начинается.

— Да…

— Он ужасно робкий. Не знаю, были ли у него вообще когда-нибудь девушки.

— Он славный малый, — отметил Рассел. — Порядочный.

— Значит, ты не против…

— Не против чего?

— Если мы с Ласло съедем из дома вместе?

Рассел придвинулся ближе.

— Нет, Роза, я не против. Я очень рад за тебя.

Она всмотрелась в его глаза.

— А мама будет возражать?

— Не думаю.

— Ты ей скажешь?

Рассел покачал головой:

— Нет.

— Ну, папа…

— Ты должна это сделать сама. Ты и Ласло.

Роза сделала неопределенный жест.

— Мне правда не хочется.

— Это еще что такое? — Рассел повысил голос и выпрямился. — Что значит «не хочется»? После всего, что она для тебя сделала?

— Да я помню…

— А в чем же дело?

— Просто я знаю, как она измучилась, — объяснила Роза. — Вижу, насколько она устала, как разочарована тем, что спектакли заканчиваются, и не хочу, чтобы ей стало еще тяжелее, чтобы усилилось ощущение, что вся ее жизнь — сплошные потери. — Она помолчала и торопливо добавила: — Я просто боюсь, что ей станет горько: сначала Мэтт, потом мы…

— Мэтт? — встрепенулся Рассел.

Роза испуганно зажала рот ладонью.

— О Боже…

— Роза!

— Я не хотела, — виновато пробормотала она, — я ничего не хотела говорить…

Рассел придвинулся ближе к столу и взял дочь за запястье.

— Так что там с Мэттом? — спросил он.


Вивьен сидела у себя в прихожей возле телефонного столика. На нем лежал список всех, кого она собиралась обзвонить — одного за другим, спокойно и организованно, а когда список закончится, — подняться наверх с новой упаковкой самых больших пакетов для мусора и начать мирно, без истерик, наполнять эти пакеты барахлом Макса.

Первой в списке значилась Эди. Вивьен планировала позвонить ей первой, сообщить о случившемся и заверить, что, как ни странно, она в полном порядке, несмотря на легкое головокружение. Затем предстояло позвонить адвокату, банковскому менеджеру и Элисон в книжный магазин и предупредить последнюю излюбленной фразой авторов старомодных детективов, не обращающих внимания на слишком неудобную действительность — мол, обстоятельства завтра помешают ей прийти в магазин, но в среду она будет на рабочем месте, как обычно. Но, поразмыслив, Вивьен решила позвонить Эди после адвоката и менеджера, а не до них, чтобы сначала удостовериться: у нее все под контролем, она имеет полное право вести себя сдержанно и разумно.

Она продемонстрировала чудеса выдержки, когда обнаружила, напрямик спросив Макса о деньгах от продажи квартиры в Барнсе, что он и не думал ее продавать. Потом слегка утратила выдержку, когда выяснилось, что квартира не только не продана, но и не выставлена на продажу, так как в ней живет последняя пассия Макса, которая и не освобождает жилье, и отказывается оплачивать счета. Выдержка изменила Вивьен — о чем она впоследствии горько сожалела, — когда Макс рухнул на колени на пол ее спальни и стал уверять, что лишь она способна спасти его от ненасытной гарпии, кровопийцы, которая обирает его до последней нитки. Поэтому он и вернулся домой — к настоящей, ласковой, любящей женщине, которая вовсе не питается кастрировать его или разорить.

И конечно, после такого эпизода Вивьен проплакала всю ночь. Этого и следовало ожидать. Неожиданностью, несмотря на удручающие ощущения, похожие на адское похмелье, стало облегчение, которое принес следующий день. Облегчение было явным и несомненным, ей казалось, что она наконец-то вынырнула из трясины, которая затягивала и тревожила ее столько лет, затуманивала перспективы, не давала здраво оценить ситуацию. Макс, осунувшийся в своем шикарном велюровом халате, этим утром сказал, глядя на свой кофе: «Ты нужна мне, киска. Я хочу тебя, я люблю тебя. Прошу, прости меня, пожалуйста». А Вивьен, к собственному изумлению, сумела спокойно ответить: «Конечно, прощаю, но, увы, больше ты мне не нужен».

Сидя у телефона, Вивьен внимательно прислушивалась к своим ощущениям, как делала уже сотни раз после откровений Макса. Неужели она до сих пор любит его? Еще нуждается в нем? Нет, определенно нет. Может ли она представить себе долгие дни, месяцы и годы без него? Да, но не так определенно: ей представлялась скорее перспектива дальнейшей жизни вообще без мужчин, чем без Макса. И даже это вероятное одиночество означало только возможность быть самой собой, и эта возможность выглядела гораздо более приемлемой, чем жизнь рядом с Максом и превращение в беспокойную, льстивую, ни в чем не уверенную особу, реагирующую на его необязательность либо ледяным молчанием, либо истеричным визгом.

Она снова взглянула на список звонков. Она собиралась заранее отрепетировать каждое свое слово, обращенное к адвокату, потому что, хотя серьезный разговор предстоял лишь при встрече, важно было найти благопристойный способ растолковать ему, по какому поводу им предстоит увидеться. Пожалуй, к этому она пока не готова. У нее еще слишком путаются мысли, она не способна абстрагироваться от ситуации и отчужденно говорить о нем. Наверное, лучше сначала позвонить Эди и попросить у нее совета, как рассказать обо всем Элиоту. Только при мысли об Элиоте она чувствовала смутную тревогу.

Взяв трубку, Вивьен набрала номер Эди. В театр Эди уйдет только через час или два, а пока сможет уделить сестре хоть толику внимания и времени, которые…

— Алло! — сказала Эди.

— Это я…

— Виви, ты с потрясающим искусством выбрала именно тот момент, когда я никак не могу…

— Нет! — выпалила Вивьен. — Нет!

— Что такое?..

— Послушай меня! — крикнула Вивьен. — Послушай!

И разразилась рыданиями.


Он выключил телевизор, и в доме воцарилась пугающая тишина. Даже нескончаемый гул Лондона за окном будто отдалился. Единственный звук издавал Арси, который прыгнул к нему на колени, едва он прилег на диван, а теперь с томным видом растянулся у него на груди и громко урчал. Глаза кота были прикрыты, но Рассел знал, что Арси умеет сохранять бдительность и с закрытыми глазами.

Рядом, на пуфе, валялась вечерняя газета, стоял пустой бокал из-под вина и тарелка из-под несытного и невкусного ужина. Когда Рассел вернулся домой, там никого не было, мало того — обитатели дома ничем не указали на свои намерения, только куча вещей Бена за диваном словно бы уменьшилась в размерах. Он навел в кухне подобие порядка к возвращению Эди, приготовил себе неудачный омлет на слишком сильном огне, прикончил последнюю треть вина, оставшуюся в бутылке, расправился с кроссвордом в газете и теперь маялся на диване, гадая, почему ему так неуютно в пустом доме.

— Может, из-за ожидания? — спросил он у Арси. — Оттого, что ждешь, когда все они вернутся?

Арси зевнул. Изнутри его пасть была такой же безукоризненно чистой, как и шерсть. Вытянув одну лапу и слегка показав когти, он положил ее на шею Рассела повыше воротника рубашки.

— Не смей, — предупредил Рассел.

Арси и ухом не повел.

— Прошу, сделай одолжение, — продолжал Рассел. — Сжалься, посмотри, как я устал. Не надо вести себя по примеру остальных.

Выпрямив другую лапу, Арси вытянул ее параллельно первой. А затем медленно вонзил когти в край рубашки Рассела и в его кожу.

— Брысь! — заорал Рассел и вскочил.

Описав правильную дугу, Арси легко приземлился на ковер. Но самообладания не утратил, сел спиной к Расселу, вытянул ногу пистолетом и принялся мыться.

— Прости, — помолчав, сказал Рассел, — но ты сам напросился. Я же предупреждал.

Он сбросил ноги с дивана, поставил локти на колени. Через час Эди будет дома, и как ни соблазнительна мысль завалиться спать, перед этим искушением надо устоять. Он с трудом поднялся, взял с пуфа тарелку и бокал. Ожидание можно скоротать, сварив кофе, и покрепче.


— Ты еще не в постели? — спросила с порога Эди.

Рассел медленно выплыл из полусна.

— Нет, как видишь…

— Бен дома?

— Нет.

— Ласло ужинает с Розой, Мэтт где-то с Рут, и я думала, что хотя бы Бен…

Рассел с кряхтеньем начал выбираться из кресла.

— По-моему, часть его вещей куда-то делись.

Эди присмотрелась к куче.

— Да?

Рассел подошел к жене и наклонился, чтобы поцеловать ее.

— Выпить хочешь?

Она на мгновение задумалась.

— Совсем чуть-чуть.

— Так почему бы нам не устроиться где-нибудь, не выпить и не поговорить?

Эди колебалась.

— Поговорить…

— Да, — кивнул Рассел, — или ты предпочитаешь назначить для этой цели встречу в субботу?

Обойдя вокруг нее, он двинулся по коридору к кухне.

— Кофе? Вина? Виски?

Эди нерешительно шагала следом.

— Пожалуй, вина…

Он оглянулся на нее, кивком головы указал на стулья возле стола.

— Присаживайся.

— Я только хотела…

— Белого? Красного?

— Любого, — ответила Эди, — какого угодно. Эта неделя меня доконала, я не способна даже на самые мелкие решения. — Она выпутала руки из рукавов жакета и уронила его на стул за своей спиной. Сложив руки на столе, Эди опустила на них голову. — Мэтт, Роза, Ласло, Рут, Виви… — Она помолчала и добавила: — Бедная Виви.

Рассел поставил перед ней бокал белого вина. Эди равнодушно уставилась на него.

— Мне всегда казалось, что ты терпеть не можешь Макса.

— Не могу. Но сейчас речь не о Максе — о положении Вивьен. Развод, разъезд… Придется продать дом.

Рассел помолчал, стоя по другую сторону стола с бутылкой белого вина в руке, и наконец подчеркнуто произнес:

— Да.

Эли медленно подняла на него взгляд.

— Можно мне высказаться? — спросил он.

— Давай.

— Так вот, — начал он, — если дети разлетаются кто куда, если им и вправду нравится такая жизнь, было бы замечательно помочь им, правда?

Не отрываясь Эди смотрела ему в глаза. Рассел поставил бутылку на стол и уперся в него ладонями.

И продолжал другим тоном:

— Я понимаю, как тяжело тебе даже думать об этом, Бог свидетель, и мне нелегко, но я все-таки думал и наконец понял: чтобы хоть немного помочь детям и устроить собственную жизнь, нам тоже следовало бы, если уж на то пошло, продать недвижимость. Мы должны продать этот дом.

Эди молча смотрела на него.

Когда уже казалось, что это тревожное молчание будет длиться вечно, она кивнула:

— Знаю.


Глава 20


Риелтор сказал им, что плюс дома — его размеры, качество и то, что в нем сохранена первоначальная планировка: для старых построек это большая редкость. Но вместе с тем, сказал он — и Эди так и не удалось принять его слова всерьез, потому что риелтор выглядел еще моложе Мэтта и нацепил по-детски нелепый галстук, — у дома есть существенный минус: его облик настолько своеобразен, что большинству состоятельных покупателей будет нелегко представить его отремонтированным и осовремененным.

Он уже закончил, а Эди и Рассел смотрели на него так, словно ждали продолжения.

Помолчав, он спросил:

— Понимаете, в чем суть?

Эди и Рассел переглянулись.

— Вообще-то нет, — вежливо сказал Рассел.

Риелтор вздохнул. «Вероятно, мы напоминаем ему собственных родителей, — думала Эди, — им точно так же приходится все растолковывать на пальцах».

Она попыталась помочь ему:

— Так, по-вашему, это хорошо или плохо?

Он снова вздохнул и повторил все уже сказанное, только в еще более витиеватых выражениях.

— Ясно, — кивнул Рассел. — Дом в настолько плохом состоянии, что его не продать.

— Нет-нет, дом завидный, да еще в хорошем районе. Просто… — он окинул взглядом кухню, — сейчас он так выглядит, настолько… ммм… характерным для своего времени, ну, в самый раз для семейной жизни, и все такое, что покупатель, на которого мы ориентируемся, вернее, хотели бы ориентироваться при продаже недвижимости такого рода… так вот, этот покупатель может и не разглядеть весь его потенциал.

Эди наклонилась над столом и сказала мягко и со всей добротой, на какую была способна:

— Вы считаете, что мы должны привести его в порядок.

Судя по лицу риелтора, он был готов разрыдаться от облегчения.

— Да-да!

— Ну, это проще простого…

— Да нет же, — он вновь впал в отчаяние, — не просто привести в порядок — опустошить. Точнее, убрать все лишнее. — Он взмахнул руками. — В этом помещении, — он указал на окно, — вон в том сарае…

— Убрать лишнее?

— Да.

— Вы насмотрелись телепередач о ремонте, — снисходительно упрекнула его Эди.

Риелтор чуть не оскорбился.

— Я тут ни при чем, — заявил он. — Все дело в них.

И теперь из-за этих гипотетических «них», из-за неизвестных, опасных и в то же время долгожданных людей, которые будут бродить по дому так, словно он не принадлежит никому, кроме их потенциального будущею, Эли явилась в спальню Бена субботним днем с упаковкой мерных пакетов дли мусора и ведром, где плавала в воде новая металлическая мочалка. Выглянув в окно — а она то и дело выглядывала в него, словно пытаясь впечатать в память заоконный вид, превратить его в талисман, — она видела, как в конце сода растет куча хлама. Рассел опустошал сарай. Порой он останавливался и смотрел на дом, а если в этот момент Эди высовывалась в окно, махал ей рукой. Она махала в ответ, но не улыбалась. Ей казалось, что сейчас у них нет ни единой минуты на улыбки.

Она думала, что ее захватят эмоции. В своих предположениях она опиралась на тот факт, что до сих пор все важные события ее жизни сопровождались гигантской волной острых чувств, таких мощных по своей сути и действию, что она не могла даже решить, как вести себя, потому капитулировала, и волна уносила ее прочь. Но по какой-то невообразимой причине это событие: перемена дома и, следовательно, всех жизненных обстоятельств — кроме, как с надеждой подчеркнул Рассел, их супружеского союза — не выбило ее из колеи, не смело и не опрокинуло. Вместо этого Эди был предложен на выбор целый спектр реакций — и мучительных, но прогнозируемых, и самых неожиданных. Ей по-прежнему причиняла боль сама мысль о том, что еще шесть месяцев — и она перестанет носиться вверх-вниз по этой лестнице, но эта же мысль напоминала, что отсутствие лестницы избавит ее от необходимости хранить верность привычке, которая за много лет незаметно и вероломно превратилась в тюрьму и бремя.

— Конечно, не настоящую тюрьму, — объяснила она Расселу. — Само собой, нет. Просто я, делая одно и то же и оставаясь собой, чувствовала себя, как в тюрьме.

Думая о людях, которые будут бродить по этому дому и подозрительно разглядывать светлые проплешины на стенах — дело рук самок Эди, пытающейся отскрести намертво приставшую жвачку, — она испытывала к ним неприязнь, доходящую почти до ненависти. Но если посмотреть с другой стороны, если никто не придет посмотреть дом и никто не захочет его купить, ей будет еще тяжелее. Пожалуй, то же самое имела в виду Вивьен, когда плакалась ей по телефону через день после последнего показа «Привидений».

— Стоит мне подумать, — всхлипывала Вивьен, — стоит только подумать о том, что Макс снова лжет мне и бросает меня, я чувствую себя кошмарно. Но едва представлю, что он вернулся, и вспомню, каково это — видеть его в доме, мне становится еще хуже.

Эди отодвинула от стены кровать Бена, чтобы отчистить комки жвачки, на которых раньше держался плакат с Кейт Мосс. Несколько носков уютно покоились в пушистой пыли у плинтуса, рядом с золотистой сережкой в виде цветка и липкой чайной ложкой. Брезгливо подобрав, Эди отбросила их через кровать на ковровое покрытие. Теперь Бен покупал другие носки — и носки, и постельное белье, и отвертку для тесной квартирки в Уолтемстоу, через две улицы от квартиры матери Наоми. Места, конечно, маловато, признался он, но есть гостиная и спальня, и теперь он перекрасит обе комнаты с помощью одного из коллег, а затем приступит к осаде Наоми.

— К осаде? Что это значит?

— Сначала наведу полный порядок, а потом буду ждать.

— Ждать? Чего?

Он набивал рюкзак своими вещами из кучи за диваном.

— Ждать, когда она согласится посмотреть квартиру.

— Думаешь, согласится?

Бен расправил линялую черную футболку с черепом спереди и бросил ее на пол.

— А как же!

— Хочешь сказать, ты приготовишь ужин, расставишь свечи и купишь цветы? — уточнила Эди.

Бен изучал еще одну черную футболку.

— И так тоже можно.

— А если не подействует?

— Тогда, — решительно заявил Бен, швыряя вторую футболку вслед за первой, — у меня все равно будет свой угол и время подумать.

Эди взялась за мочалку и принялась отчищать очередную порцию комков жвачки. Бен не стал спрашивать ее совета насчет квартиры, как и Роза с Ласло, которые подыскали себе жилье где-то в Бароне-Корте.

— Баронс-Корт! — ахнула Эди. — Это же на другом конце Лондона!

— Квартира очень симпатичная, — серьезно заверил Ласло и переглянулся с Розой. — Да еще возле ветки Пиккадилли.

Роза подтвердила:

— Удобно добираться до работы.

— Да, очень удобно, — поддержал Ласло.

— Так почему мне нельзя ее увидеть?

— Можно, — заверила Роза, — со временем. Когда мы реанимируем ванную.

Она посмотрела на Ласло, и оба прыснули.

— И кухню, — добавил он.

Оба снова захихикали.

— Не понимаю, к чему такая скрытность, — пожала плечами Эди.

— Не скрытность, мама. Просто личная жизнь.

— Они будут платить за нее двести фунтов в неделю, — сообщила Эди Расселу. — А Бен — сто двадцать пять. Не представляю, где они возьмут такие деньжищи.

— Не будем спрашивать, — решил Рассел, — и волноваться не станем. До тех пор, пока не выяснится, что дом никак не продать. — Он похлопал по ближайшей стене. — А этого не будет, потому что я выкрашу входную дверь.

— По-моему, — заявил однажды Мэтью, осмотрев дом снаружи, — входную дверь давно пора перекрасить.

— Она всегда была выкрашена в такой цвет.

— Это уже не цвет, — терпеливо объяснил Мэтью, — а ошметки краски.

— Но…

— Просто сделай, папа, — перебил Мэтью. — Возьмись и сделай. И как-нибудь убери сырость под лестницей.

Мэтью изменился, подумала Эди, метнула мочалку в ведро и промазала. С одной стороны, он стал таким, как во времена знакомства с Рут, — тем самым Мэтью, который снисходительно и покровительственно втолковывал родителям, что они заживут гораздо лучше, если прислушаются к его советам. Но теперь в его словах все чаще проскальзывали новые нотки — более мягкие, сочувственные, видимо, объясняющиеся тем, что вскоре ему самому предстояло стать отцом. К примеру, он без звука переселился к Рут в квартиру, ставшую яблоком раздора, — чтобы заботиться о Рут, как он объяснил.

— Но ведь она не больна, — возразила Эди. — Беременность — это не болезнь. Это… в общем, вполне естественное состояние, а не инвалидность.

Мэтью, уже готовый идти на работу, стоял возле кухонного стола и пил апельсиновый сок.

— Я хочу заботиться о ней. Хочу следить, чтобы она питалась правильно и как следует отдыхала. Я буду ходить с ней к врачу.

— Правда?

Мэтью опустошил стакан.

— Да, на каждое УЗИ. Буду ходить на каждый прием и знать все то же, что известно Рут.

Свою комнату он покинул так, словно и не возвращался в нее. Переезд был окончательным и бесповоротным, так что Эди приходилось напрячься, чтобы вспомнить, как по дому бродил серьезный мальчик в резиновых сапогах, который боялся, что крыша протечет, и каждый подъем и спуск по лестнице воспринимал как испытание. Этот мальчик теперь твердо вознамерился не только всецело посвятить себя беременности подруги, но и повременить со строительством карьеры, чтобы растить малыша, когда закончится отпуск Рут. Мэтью говорил, что это его собственный выбор, что именно этого он и хотел.

— А Рут? Рут этого хочет?

— Конечно.

— Но я думала, ты эту квартиру терпеть не можешь…

— Мне была невыносима ситуация, — объяснил Мэтью. — И то, что за ней последовало. Но теперь она изменилась. Все теперь по-другому. Абсолютно все.

Эди взглянула на него.

— Да, — тихо согласилась она.

Она присела на край кровати Бена, потом легла и засмотрелась в потолок. В детстве, когда они с Вивьен подрастали, Эди всегда гордилась сходством с отцом — беспокойной натурой, для которого любая рутина становилась проклятием. А Вивьен, конечно, пошла в мать, воспринимавшую любые перемены как свидетельство заговора с целью обмануть или расстроить ее. И вот теперь у Вивьен остались только обломки хрупкого сооружения, которое она подправляла и чинила чуть ли не всю жизнь, лишь бы оно уцелело, только бы не развалилось. В перерывах между поисками жилья в Фулхеме для себя — «А почему я не могу и дальше здесь жить? Кто мне помешает поселиться там, где я хочу?» — Вивьен убеждала Эди задуматься о том, где они с Расселом будут жить после продажи дома. «Как насчет Клеркенуэлла? Или Малой Венеции? Может быть, стоит рискнуть?» Именно от Вивьен Эди услышала: «Строить будущее нелегко, но возвращаться к прошлому — гораздо хуже».

Возвращаться к прошлому… Эди раскрыла глаза и всмотрелась в длинную, извилистую трещину в штукатурке над головой. Подумать только, как она рвалась назад, как яростно твердила себе, что больше ничего не желает, повторяла: все, на что она способна, заключается в том, что она уже завершила, прожила с тех пор, как поселилась в этом доме. Но если она не ошибается в себе и если вдруг некая добрая фея-крестная материализуется из обшарпанных стен комнаты Бена и предложит ей вернуться в прошлое, ей придется всерьез задуматься, куда именно попросить перенести ее. Не в тот период, когда в ее жизни господствовало материнство, не в момент заманчивого постоянства и контроля, не к роскошном простоте выбора, одобренного обществом: дети на первом месте, все остальное — на втором. Слегка смущаясь, она попросила бы крестную вернуть ее в совсем недавнее прошлое, в тот вечер, когда состоялась премьера «Привидений», когда она знала, что играет на редкость хорошо и слышит заслуженные аплодисменты.

«Как странно, — сказала бы Эди фее-крестной, — одну жажду вытеснила другая, совсем на нее не похожая».

«Не вытеснила, — поправила бы фея-крестная, шурша пышными юбками, — а просто дополнила и усилила. Как видишь, нет в мире постоянства».

Так сказал и Рассел. Полистав буклеты риелторских контор, которыми их добросовестно снабжала Вивьен, он признался:

— Никогда не думал, что мы покинем этот дом, даже представить себе этого не мог, а теперь не представляю, как мы здесь останемся. Нет в мире постоянства, это верно, иначе нам было бы нечем дышать. Болезненны не сами перемены, а привыкание к ним.

Эди медленно села. На самом деле боль причиняют не перемены, а привыкание к истине или к тому неиллюзорному элементу жизни, за который так отчаянно цеплялся, которым утешался невозможно долго. Но, начиная жить без иллюзий, постепенно смелеешь, учишься дышать разреженным воздухом, шагать свободнее, претендовать набольшее. «И лично я, — думала Эди, поднимаясь на ноги и направляясь к окну, — претендовала бы на работу. Я хочу опять играть, хочу быть на сцене и перед камерой, и меня возмущает, что после „Привидений“ никто не предложил мне новую роль».

Она выглянула в сад. Рассел стоял возле сарая, держа в руках старый Розин велосипед. Он советовал ей ждать и верить, что будут и другие роли, что он поможет ей сменить агентов, если она считает, что от этого будет толк. Эди прижалась лбом к оконному стеклу и засмотрелась на мужа. Он отложил велосипед и продолжал вытаскивать из сарая бесконечные ярды смятой зеленой пластиковой сетки, которую они когда-то натягивали, чтобы футбольные мячи мальчишек не перелетали через забор в соседские сады. Рассел выглядел целеустремленным, решительным и в то же время страшно усталым. Казалось, он мирится с работой, за которую не желает браться, только чтобы открыть дверь к другой, лучшей жизни. Таким и хотела видеть его Эди, когда с трудом сдерживала обидные слова в адрес его агентства, слова и злые мысли, верила в него и уговаривала подыскать ей что угодно, лишь бы она продержалась на плаву, пока… пока не подвернется что-нибудь получше.

— Я все смогу, — хотелось ей сказать ему, — и сделаю все как надо.

И чтобы он ответил ей долгим взглядом и многозначительно произнес;

— Да, сделаешь.

Она отстранилась от окна и склонилась над ведром. Сейчас она пойдет вниз, заварит чаю и отнесет кружку в сад Расселу, а потом прямо там, в саду, робко и осторожно попросит — именно попросит, а не потребует его о помощи. В дверях она обернулась и оглядела комнату Бена. Эта спальня была прошлым, внезапный страх и трепет внушала мысль, что здесь нет и не может быть настоящего. Как и будущего. Эди закрыла за собой дверь и с привычной осторожностью сбежала по лестнице.

«Как знать, — часто говорил ей Ласло в роли Освальда Альвинга, — как знать, у меня еще может быть много радостей в жизни — будет для чего жить…»

Арси ждал у подножия лестницы. Когда Эди проходила мимо, он вскинул голову и подал ей краткую вопросительную реплику.

Эди задержалась и потрепала его по голове свободной рукой.

— Да, — сказала она, повторяя слова фру Альвинг. — Да, непременно будет.


notes


Примечания


1


Энтони Мингелла (1954–2008) — знаменитый британский режиссер, сценарист и драматург, обладатель «Оскара», создатель «Английского пациента».


2


Ньокки — итальянский вариант вареников или клецек.


3


Английская писательница, проживала в Кении.


4


Один из самых известных лондонских залов, место проведения концертов современной музыки.