Солнечная женщина
Джинни Раскорлей








Любовь, страсть, интриги, жизнь полную приключений и неожиданных событий, — все это вы найдете в увлекательнейших романах известной писательницы Джинни Раскорлей. Оба романа, вошедшие в этот сборник, не оставят вас равнодушными.

Для широкого круга читателей.






Джинни Раскорлей

Солнечная женщина





Глава 1


Бонни Плам сидела за своим рабочим столом и длинными пальцами нажимала на клавиши. Она не любила свои руки — кожа на них с самого детства была гусиной, и в юности она старалась надевать перчатки, как только наступали первые холода. Но с ее кожей ничего нельзя было поделать — ее руки навсегда запомнили детство, проведенное на ферме в Северной Калифорнии, и остались руками деревенской девочки. Потом, став взрослой, она обучалась разным хитростям, к которым прибегают женщины, чтобы подчеркнуть то хорошее, что скрыто в их внешности. Отвлечь от того, от чего следует отвлечь. Бонни ухаживала за руками. И теперь длинные пальцы венчались красивой формой ухоженных ногтей, покрытых лаком нежнейших оттенков. Серебряные кольца с натуральными камнями, сделанными по заказу именно для этих рук, своей грубоватой фактурой выявляли естественную теплоту живой кожи. И уже давно никто не говорил ей о руках, что они какие-то не такие. Напротив, все восхищались, не подозревая, что восхищаются не ими, а тем, что отвлекает от них. В том-то и состоит искусство делать себя, смеялась Бонни.

Бонни не была красоткой в привычном смысле этого слова. Ее лицо немного портила нижняя челюсть, которая была слишком тяжелой для женского овала. Лицо Бонни было вытянуто чуть больше, чем следовало. Но она стригла волосы ниже ушей, и они, золотистые, здоровые, все внимание притягивали к себе, закрывая ту часть, которую следовало скрыть. От природы Бонни был отпущен дар — быть самой себе творцом. Ее серые глаза приобретали зеленоватый оттенок, когда она сердилась. На ярком солнце лицо покрывалось россыпью веснушек, и она не запудривала их, не пыталась вывести, напротив, готова была добавить их и подумывала, как это сделать. Носила Бонни деловые костюмы, предпочтительно из желтого или зеленого кашемира зимой, а летом из хлопка. Она была сильная женщина, как считали все, кто ее знал.

Бонни вздохнула, откинулась на спинку кресла. Оно было высокое, обитое светлой кожей. Бонни дописывала статью, которая откроет первый номер журнала. Ее журнала. Теперь, когда номер должен вот-вот выйти, ее охватил панический, самый неподдельный ужас. Она ли это, Бонни Плам, владелица нового женского журнала «Санни Вумэн»? Да, она мечтала о нем с тех пор, как впервые переступила порог редакции маленькой газетки в Северной Калифорнии. Она и пришла в редакцию потому, что хотела создать такой журнал. Но от того дня до сегодняшнего пройден очень длинный путь.

Завтра выходной. Она с Даяной договорилась, что поедет к ней на море, во Флориду. Подруга с мужем купили домик в Тампсе, теперь Бонни вполне состоятельная женщина, может полететь на два дня из Вашингтона во Флориду. Невероятно! Чудесное место — Флорида! Поэтому чудо случилось именно там. Конечно, она любила свой край, свой север, свою Вайорику, что близ горы Маунт Шаста. Но разве обязательно остаешься жить там, где вырос? Один ее брат поселился в Миннеаполисе, штат Миннесота, другой — в Вермонте, а сестра живет в Атланте, в Джорджии, на юге Штатов. И только на Рождество они собираются в Вайорику, к родителям. В большой дом, построенный старым владельцем в стиле викторианской эпохи. С башенками, мощными стенами. Точно крепость, из которой они все вышли в этот мир. Так откуда же у нее, северянки, поклонение Солнцу?

Наверное, иногда думала Бонни, ее готовили, чтобы принести в жертву Солнцу. И она нигде не могла отыскать то, что нашла в солнечном штате Флорида.

Телефон прервал ее размышления. Она приложила трубку к уху. На другом конце провода была сначала тишина, потом щелчок и голос:

— Бонни?

Голос глухой и теплый. Если бы его нужно было изобразить графически, то это был бы овал.

— Да, — прошептала Бонни и еще теснее прижала трубку к уху, точно боялась пропустить хоть один звук этого голоса. Она сидела, завороженная им, по телу разливалось тепло, будто солнце опалило ее всю.

— Бонни! Бонни! — слышала она через океан…

Поговорив, она положила трубку на рычаги. На солнце сверкнул черный сапфир. Она пристально вгляделась в него, увидела черты любимого лица и улыбнулась. Потом встала из-за стола, собрала листки бумаги, испещренные строчками, и положила в шкаф.

В длинном коридоре солнечные лучи освещали розовый пушистый ковер, и она шла по нему, высоко держа голову. У Бонни были длинные стройные ноги, и она не прятала их под юбку до пят, а, напротив, позволяла другим любоваться ими. И она видела, что не напрасно… Бонни исполнилось тридцать восемь. Она разведена, и у нее сын.

Лифтер улыбнулся миссис Плам и пожелал хороших выходных. Бонни кивком поблагодарила его.

Улица была забита машинами, но водители вели себя осторожно, надеясь добраться до желанного уик-энда. Бонни вывела свой маленький красный «фольксваген» на шоссе и нажала на газ. Она любила ездить быстро и, вырвавшись на простор, понеслась вперед. Она все еще слышала любимый голос. И его не приглушали сотни, тысячи миль, даже огромный океан. Она летела, в восторге прибавляя и прибавляя газу.




Глава 2


Ларри, муж Даяны, был плотным и улыбчивым человеком. Будь он еще толще, а Даяна утверждает, что это так и было, когда они познакомились, он походил бы на мяч, которым играют в регби, если тот, придерживая, конечно, поставить на попа. Ларри улыбался, когда Бонни обняла его, здороваясь.

— Ты выпустишь из меня весь воздух, дорогая, своими острыми коготками, — заметил он, когда Бонни шутя ткнула его пальцем в живот.

Она засмеялась.

— Даяна не простит мне этого. А она моя лучшая подруга и совладелица «Санни Вумэн». Ты же понимаешь, что это значит, Ларри Поллард?

— Невероятно, — качал головой Ларри. — Вот вы, оказывается, какие женщины… Я бы не подумал…

— Он бы не подумал! — подошла Даяна. — Я, маленькая женщина с Филиппин, поймала в свои сети очень преуспевающего, очень толстого американца, который, будучи вооружен, не сумел отстоять свою свободу.

— Но ты еще не отняла у меня независимости, — напомнила Ларри.

Все трое засмеялись, хорошо понимая, о чем речь. Ларри увлекался охотой и держал у себя в доме целый арсенал ружей. У него была своя комната, где он делал, что хотел, и Даяна не вправе была даже напоминать ему о том, что иногда в ней следует убирать. Карабин, помповое ружье, браунинг, патроны и множество других вещей обитало в этой комнате. Иногда появлялась угроза, что кое-что начнет выбираться за ее пределы. Но «границу» Даяна держала на замке.

— Бонни, ты не поверишь, в прошлом году я продал почти половину ружей. Я освободил целый шкаф, но это не успокоило Даяну. И теперь я восполняю свою коллекцию. И знаешь, — он перешел на шепот, но достаточно громкий, чтобы Даяна слышала, — за один автомат «узи» я получил четыре длинноствольных ружья…

— Ларри, я надеюсь…

— О, конечно, дорогая. Ты совершенно вправе надеяться…

Они шутили всегда, эта манера разговаривать нравилась Бонни. Она знала, что Даяна ездит с Ларри на охоту и стойко выносит положение жены охотника. Она ощипывает птиц, которых стреляет Ларри, и искусно готовит их на вертеле.

Бонни подружилась с Даяной давно. Они вместе начинали заниматься журналистикой. Бонни писала, а Даяна снимала. Они понимали друг друга с полуслова и сделали множество материалов для разных газет и журналов.

Умывшись с дороги, легко пообедав, они вышли на берег. Вдали купались те, кто прилетел сюда чуть раньше. Это было тихое курортное местечко, здесь можно было расслабиться, наслаждаться, получать удовольствие от моря и солнца. От самой жизни. Пальмы тихо шуршали под теплым ветром, пахло свежестью. Бонни смотрела на море и видела совсем другое. Его глаза, подобные иранской бирюзе. Это глаза Халамбуса. Здесь, в Штатах, некоторые его звали Хал, для краткости. Но она любила называть его полным именем, потому что оно, как ей казалось, отражает его индивидуальность.




Глава 3


Бонни впервые увидела его, когда он купался в бассейне. На территории гостиницы «Холидей Инн» был бассейн с голубой водой. По утрам в нем плавали опавшие за ночь листья и уборщик, опуская в воду сачок на длинной ручке вылавливал их. И бассейн снова становился чистым. В тот день Бонни шла на выставку раньше обычного и увидела, что в бассейне кто-то есть. Широкая грудь, мощный торс, длинные мускулистые ноги. Когда человек высунул из воды голову с облепившими ее мокрыми волосами, она сощурилась, чтобы лучше рассмотреть — неужели человек купается в меховом жилете? Ну конечно, сейчас не жарко… Потом поймала себя на этой глупой мысли — выдумывает чистую ерунду и пытается найти ей объяснение. Кому придет в голову лезть в воду в меховом жилете, чтобы освежиться?

— Хай! — крикнул ей человек из бассейна. — Привет, соседка!

Бонни остановилась, прижимая к себе сумку с диктофоном и фотоаппаратом.

— Хай! — ответила она и остановилась на бортике, глядя на него. — А зачем вы… — начала было она, но когда он высунулся из воды по пояс, осеклась.

— Что — зачем? Почему, а не зачем. Потому что я купаюсь каждое утро. — И он ушел с головой под воду. Потом снова вынырнул. — А вас я видел возле двери вашего номера.

Бонни залилась смехом.

— Вы и представить себе не можете, что я подумала!

— Что вы подумали?

— Я подумала… — Бонни схватилась за сумку, прижимая ее к животу. Кажется, она сейчас лопнет от смеха, стараясь сдержаться, и Бонни, не выдержав, расхохоталась.

— Я подумала, что вы в меховом жилете, — выдохнула наконец она.

Он в недоумении уставился на нее. Опустил глаза, осматривая себя, и увидел только ноги, искривленные толщей воды и похожие на мохнатые лапы зверя… Потом медленно поднял глаза, желая посмотреть на нее и тут разглядел свою грудь, и на его лице появилась улыбка.

— Я, кажется, понял! — И он нырнул, будто желая утопить свой смех. Появившись на поверхности прямо перед ней, он объявил: — Я все понял — вы приняли за меховой жилет мою… мою… грудь!

— О да! Именно ее.

— Да, я немного похож на баранов моего отца. У него на ферме их целые стада.

А где его ферма?

— На Кипре.

— Так вы с Кипра? — Бонни заметила по акценту, что он иностранец. Но откуда, она не смогла догадаться. По-английски он говорил свободно.

— Да, там живут мои родители и… словом, моя семья. — Он быстро закончил фразу. Бонни не уловила этой торопливости, потому что еще не пришла в себя от смешного знакомства.

— Меня зовут Халамбус. А как зовут мою соседку?

— Меня зовут Бонни Плам. Но я не ваша соседка, — она пожала плечами. — С одной стороны — супружеская пара, кажется из Англии. Я видела бирку на чемоданах, когда они въезжали в отель. С другой стороны — девушка из какой-то восточной страны.

— А над вами живу я. Я появился вчера днем и, осматривая окрестности перед сном, увидел, как вы, весьма поздно и одна, возвращались к себе. Ни одного шороха не было слышно, когда вы вошли в номер.

— Но в таком случае нас разделяет потолок!

Лицо Бонни, покрытое веснушками, светилось под золотым солнцем. Ее волосы, только что помытые мягким шампунем с ромашкой, развевались от порыва ветерка, но только чуть-чуть — ветер слабый, а волосы густые. Парикмахер, не переставал восхищаться ее волосами. «Тебе повезло, милочка» — всякий раз шутил он, держа на широкой ладони волосы, которые собирался отрезать. Она разрешала ему эту вольность. Они были знакомы много лет, с тех пор, когда Бонни впервые, приехав в Вашингтон из Калифорнии, пришла в парикмахерскую, чтобы сразу повзрослеть: срезать косы. Он сузил тогда свои и без того узкие глаза и сказал: «Милочка, я не стану тупить ножницы об этот конский хвост. Я не стану тебя уродовать короткой стрижкой, как ты просишь. Все, что я могу для тебя сделать, это отрезать концы — они секутся — и расчесать. Но ты мне заплатишь за полную стрижку, потому что я спас тебя от тебя самой. И дашь мне щедрые чаевые».

Бонни едва не убежала в тот раз, но было уже поздно, потому что он ухватил ее за длинную косу и усадил в кресло.

Бонни ходила с распущенными по плечам волосами несколько лет. Именно с такой прической она познакомилась с Пейджем, своим мужем. Он был фотографом и искал модель для очередного снимка на глянцевую обложку журнала. Пейдж любил снимать ее волосы и потом, и ее всю — но это уже совсем потом. Она никогда не обвиняла своего парикмахера — Стюарт изменил ее жизнь — но не он кинул ее в объятия Пейджа. Бонни кинулась сама, и только волосы развевались от ветра, так быстро она бежала. Нет, Бонни ни о чем не жалела. Она вообще не жалела о содеянном: если что-то сделано, значит, так надо было ей. Ни одного дня из своих тридцать восьми лет она не променяла бы на другой. Это ее дни, ее жизнь. Они уже не могут быть другими.

… Мужчина вышел из воды, растерся полотенцем, «меховой жилет» распушился, и что самое удивительное — на солнце он отливал червонным золотом.

— Вы на выставку? Не подождете меня? — Он задал вопрос, обращаясь к ней, неотрывно глядящей на него.

Бонни удивилась сама себе — что это она стоит здесь как вкопанная? Ну выяснила, почему человек купался и в чем он купался, — и иди себе. А она стоит.

— Нет, меня ждут. А вам зачем на выставку?

— Там мои картины.

— Ваши картины? — она пожала плечами, пытаясь представить себе экспозицию.

— Вы их не могли видеть. Мои картины слишком долго добирались — плыли на теплоходе.

— Так вы художник?

— В некотором роде.

— Пишете маслом?

— И маслом тоже. Но нечасто.

— Так в какой технике вы работаете? — это уже расспрашивала журналистка Бонни Плам.

— Я пишу камнями.

— Какими камнями?

Бонни сначала представила валуны, потом брусчатку мостовой. Это что же, он их поднимает, этот атлетически сложенный Халамбус, и водит ими по холсту или по картону? Чепуха какая-то. А, наверное, он делает витражи…

— Нет, не витражи, — догадался Халамбус о ходе ее мысли. — Я работаю полудрагоценными и синтетическими.

Бонни уставилась на него, поглядела на свои пальцы, унизанные кольцами, потом на него.

— Что, вот такими? — она протянула ему свои руки, свободные от висящей на плече сумки.

Он взял холодными пальцами за самые кончики ногтей, согнул в суставах, чтобы лучше разглядеть гранку.

— Пожалуй, эти камни подошли бы мне…

— Но…

— Нет, не пугайтесь, — засмеялся он. — Я не стану отнимать их у вас.

Халамбус уже стоял в брюках из светлого полотна, в легких сандалиях из черной плетеной кожи, без рубашки, с полотенцем через плечо. И она не могла заставить себя отвести взгляд от его черно-рыжей груди. Она чувствовала неловкость, стоя рядом с обнаженным по пояс незнакомым мужчиной и рассуждая о какой-то ерунде. Ясное дело, он морочит ей голову, чтобы пригласить вечером на ужин или в бар.

— Я все вам расскажу, если вы…

— Если я соглашусь с вами поужинать? — с сарказмом спросила она.

— Нет. Я не приглашаю вас на ужин.

Бонни вспыхнула. Ее рыжее от веснушек лицо стало цвета ее туфель, надетых специально под красный платочек в кармане светлого пиджачка.

— Нет, если вы согласитесь провести со мной несколько минут у моих картин. Я знаю, что в «Холидей Инн», в нашем крыле, сейчас живут только те, кто связан с выставкой. Я прав?

— Вы абсолютно правы, — холодно и быстро проговорила Бонни, благодарная ему за то, что он никак не укорил ее за дурацкое предположение, которое она высказала так скоропалительно. — Я буду в зале в полдень. До встречи! — И она убежала от него в полном смущении.

Халамбус смотрел ей вслед и видел чуть наклоненную вперед фигурку — так удобнее идти быстро. Он смотрел ей вслед не отрываясь. Перед глазами плясали россыпи камней разной огранки и просто куски гранатовой бульбы, но все они были оттенка ее бело-рыжей кожи, ее золотых волос, ее серых глаз. Или нет, цвета лунного камня. Потому что сталь — густого оттенка, а у нее глаза светлые. Чтобы воспроизвести Бонни, ему понадобятся: много золотистого топаза, изумруды, лунный камень и рубины. Всего два.




Глава 4


— Вон отсюда! — Бонни была вне себя от ярости. Она бушевала, точно шторм, налетевший и едва не сорвавший дверь с петель. Злые слезу, казалось, сейчас затопят все вокруг. Нет, это не слезы, это вода, принесенная очередным порывом стихии. — Немедленно вон!

Пейдж сидел на постели и в ошеломлении смотрел на жену, которая невесть откуда свалилась на его бедную голову. Господи Боже, она не совсем не здесь, она же в другой стране, которая так далеко, так далеко… Она сейчас должна ехать на рикше или, может, даже на слоне… В джунглях. Ну да, на слоне или, на рикше, он и сам ездил когда был… Голова Пейдж гудела. Да, он выпил перед тем, как…

— Я тебе сказала — вон! Это мой дом, моя кровать, Пейдж. Катись отсюда к чертовой матери! Или я убью тебя!

Бонни схватилась за сумку, в которой, кроме газового баллончика со слабеньким газом — так, детская пшикалка, которую она купила в аэропорту в подарок Питеру, — ничего угрожающего жизни Пейджа не было. Но она знала, что Пейдж трус. Он подскочил, точно ужаленный, и не глядя на свою подружку, которая зарылась от страха под подушку, стал одеваться.

— Я не хочу знать, кто это с тобой. Мне не важно — кто, главное, чтобы тебя здесь больше не было! Ни в постели, ни в доме! Я даю тебе десять минут.

И Бонни хлопнула дверью спальни. Она пошла в комнату Питера, заперлась изнутри, плюхнулась в мягкое кресло и почувствовала запах своего дома своей нескладной жизни. Она ощутила, что ее одежда пахнет дорогой, потом, табаком. Поездка была тяжелой.

Бонни расстегнула на груди рубашку, вытянула шею, откинулась на спинку кресла и почувствовала, как тихие слезы помимо ее желания потекли по щекам, запылившимся, кажется навсегда.

Она не слышала, как хлопнула дверь, не чувствовала, что уже день покатился к вечеру, а вечер перешел в ночь.

Бонни очнулась и обнаружила, что сидит в кресле, вытянув ноги, — то, чего ей так не хватало в неудобных русских самолетах, в которых она летала, вонючих и жестких. Теперь ногам требовался отдых. Была уже ночь. Звезды заглядывали в окно, и Бонни едва ли сразу сообразила, где она и что с ней. Потом с облегчением поняла, что осталась одна во всей квартире, и навсегда. Пейдж, который за шесть лет жизни надоел ей, как костыль выздоровевшей ноге, уже никогда не будет мозолить ей глаза.

Бонни вышла замуж случайно, завороженная мастерством этого фотографа. Он великолепно снимал обнаженную натуру. За удачей Пейдж мог гоняться месяцами, потом ловил и делал действительно великую вещь. Он получал хорошие деньги и шел в кабак, а потом, как она поняла позднее, — в бордель. Она думала, что как творческая личность он ищет притока свежих ощущений. Бонни терпела, тем более что Питер был очень привязан к отцу. Но в какой-то момент она вдруг заглянула в будущее и, отпустив себе по меньшей мере семь десятков лет, удивилась: а почему она должна все это время нести столь тяжкий крест? Однажды она застала его, когда он беседовал по секс-линии по телефону. Стало быть его не удовлетворяет и эта сторона их совместной жизни. Так зачем они вместе? В конце концов, это ее квартира, у него есть другая, в которой живет его первая жена. Так пусть-ка он займется сам своей недвижимостью!

Бонни вошла в спальню, увидела, что Пейдж вероятно, пришел в себя окончательно. Кровать была накрыта покрывалом, из-под кровати торчали носы ее желтых тапочек с полосатой мордой тигра, которые она зимой привезла себе из Китая. Наверное, ему тоже опротивела эта их жизнь, и Бонни ему была даже благодарна за нынешнюю развязку. Осматриваясь, все ли в порядке, и подсознательно ощущая, что сейчас что-то увидит, она заметила на ковре зеленую десятидолларовую бумажку. Наверное, подружка Пейджа потеряла ее в спешке.

Она взяла ее, усмехнулась, зачем-то посмотрела на свет. Порвать и выбросить? Нет, зачем рвать, и сунула Питеру в копилку, которая стояла на столе в детской, — бокастая бледно-розовая хрюшка. Он копил на развлечения в «Диснейленде», куда она обещала его отвезти. Вот обрадуется!

Питер сейчас был в лагере бойскаутов. Она отправила туда пятилетнего малыша, потому что лагерь устроил мистер Макдональд. Нет, он не имеет никакого отношения к известной фамилии рестораторов. Просто каждую зиму мистер Макдональд собирает деньги у разных фондов для лагеря. Бонни тоже помогала ему собрать кое-какие средства через газеты, для которых работала. И в знак благодарности и к несказанной радости Питера он взял его в свой лагерь.

Бонни зажгла свет, осмотрела гостиную, провела пальцем по мебели, на которой остался ровный чистый след от пальца. Вышла на кухню, заглянула в холодильник — может, что-то найдется съесть и даже выпить? Вынула банку пива «Милуоки». Она сама поставила его туда перед отъездом — любила это легкое, как дыхание, пиво. Налила пенистую жидкость в стакан, длинный стакан Пейджа. Она отдаст ему все его вещи. И стакан тоже. Бонни перелила пиво в другой, пониже и пошире — в свой. Пожевала листик салата, который уже начал темнеть по краям. Он тоже недельной давности. Бонни пошла в ванную, чтобы доставить себе настоящее удовольствие.

Тонкие струйки, которые текли из душа, были слишком слабы для нее. Она дернула рукоятку и вода полилась быстрее — струйки били по ней, долбили тело, точно отбойными молотками. Бонни надоели полутона, в которые до сих пор была погружена ее жизнь. И ей казалось, что можно вот так же что-то подкрутить, чтобы сильнее ощущать саму жизнь, как сейчас воду… Конечно, можно было бы и дальше тянуть с Пейджем, измениться по отношению к нему. Где-то в глубине души и Бонни испытывала чувство вины из-за этого человека. Она ведь сама толкала его к женщинам и к выпивке. Но на то, чтобы измениться, Бонни нужны были силы, и много, а они ей требовались для другого дела. В какой-то момент она взвесила все и решила — за него бороться не будет. Как-то раз она увидела возле магазина сцену. Шатаясь, из супермаркета выходил молодой мужчина, приятный на вид, в его пластиковом мешке звенели бутылки с алкоголем, а за руку его держал мальчик, не старше Питера. Она окаменела. Может, Господь послал ей это видение? Специально? Вот, смотри, Бонни, если ты не положишь на спасение Пейджа все силы, ты увидишь вот такое. Никогда! — решила про себя Бонни. И для нее Пейджа как будто не стало.

Бонни не заблуждалась на свой счет. Она была достаточно эгоистична. Своя жизнь и жизнь сына были для нее главными. Если не она, то кто будет думать о них? А мужчина в ее жизни, если она захочет, будет. Но вот захочет ли она?

Итак, она свободна. Открыта для жизни. Вода текла и текла. Бонни, кажется, смыла с себя не только всю грязь командировки в Юго-Восточную Азию, но и вообще все прошлое.




Глава 5


В павильоне было пусто, посетителям еще не время. Сотрудники выставки расходились по своим закуткам — офисам, отгороженным от экспозиции. Бонни направилась в пресс-службу, где Даяна уже сидела на телефоне. Она была сегодня хороша — в элегантном костюме красного цвета, в черных кожаных лодочках на крошечных ногах.

— Да, Ларри. Сегодня. Сегодня нас с Бонни пригласили на ужин. Да-да, к директору выставки. Прием у него дома. Привет! И от Бонни тоже, она только что вошла.

— Эй, Бонни! Ты не против пойти на ужин? — Даяна очаровательно улыбнулась.

— С удовольствием. Мне интересно посмотреть, что это за человек, пожелавший собрать все эти удивительные работы…

Работы и впрямь были редкостные. Здесь была и роза из золота, которую надо рассматривать через сильный микроскоп, ее сделал какой-то мастер из славянской страны. Бонни плохо разбиралась в странах Восточной Европы. Но эта роза потрясла не только ее. Толпы американцев выстраивались в длинную очередь, чтобы через микроскоп поглядеть на это произведение. Здесь была гигантская конфета, которой хватило бы на сотню сладкоежек. Настоящая иллюстрация к книге Гиннесса. И здесь появятся картины молодого художника с Кипра — того купальщика, мохнатого Халамбуса. Вспомнив о нем, Бонни повеселела. Всегда приятно, когда ждешь чего-то необычного.

А чего, собственно, она ждала? Она не знала, но тем не менее ее брови поползли вверх, щеки разгладились, натянулись, точно ей было не тридцать восемь, а лет на двадцать меньше. Но если его работы захотел выставить хозяин экспозиции, значит, его картины чем-то поражают, разве не так?

Даяна вдруг посмотрела на Бонни.

— Слушай, Бонни, а твои ноги случайно не выставляли в Греции? Когда я была там в прошлом году, я видела точно такие же в музее изящных искусств. А может, тебе помогли их оттуда украсть?

— Даяна, ну что ты такое говоришь! Я никогда не была в Греции.

— Ну, хорошо. Не была, так не была. Ну как, ты готова пойти на прием сегодня вечером? И надень что-нибудь такое, чтобы ноги выставили на этой выставке редкостей. Я хочу, чтобы их видели все. — Бонни засмеялась. У Даяны были иногда совершенно неожиданные идеи. — Бонни, там будет много народу. И много мужчин. Интересных и вполне состоятельных.

Бонни улыбнулась. Она знала, что Даяна очень хочет, чтобы она наконец устроила свою жизнь.

— Ладно, Даяна, я принесу свои ноги на это сборище…

Мужчины, усмехнулась Бонни. После развода с Пейджем, она, разочарованная своей семейной жизнью, стала внутренне свободной. И сразу после развода — она его оформила быстро — красиво оделась, надушилась своими любимыми духами «Нина Риччи» и решила отдаться первому из своего окружения, кто ее захочет. Она желала освободиться от Пейджа навсегда.

В тот вечер она осталась в редакции далеко за полночь. Ее напарником был толстый Барри. Он сидел за своим столом и время от времени заглатывал таблетки, чтобы похудеть. И когда наступила ночная тишина, вдруг она почувствовала, что по ее колену ползет чья-то рука… Она сидела за машинкой и делала вид, что не спит, а на самом деле задремала. Есть в ночные часы мгновения, когда бороться со сном особенно трудно.

Бонни очнулась, вытаращила глаза и ошалело посмотрела вокруг. Она увидела маленькую пухлую руку с толстыми пухлыми пальцами и ровными вычищенными ногтями. Рука Барри на ее колене? Что она там делает? Он склонился к ней, и Бонни увидела, как приоткрылся его рот с толстыми влажными губами, к которым прилип кусочек от таблетки, они тянулись к ней.

— Барри? Ты спятил? — взвизгнула Бонни.

— Бонни, Бонни… Никого нет. Никто не придет. До восьми утра, ты знаешь… Бонни, я давно хочу тебя! Пойдем со мной, — шептал он, снова хватая ее за колено.

— Куда? — ошарашенно спросила, сама не зная зачем, Бонни. Она совсем забыла о своем решении отдаться первому, кто ее захочет. Этому она не хотела.

— В комнату для отдыха. Там никого…

Он все еще поднимался по ее ноге. Бонни посмотрела на его голую маленькую ручку и с отвращением сбросила ее.

— Ты спятил, Барри, — утвердительно сказала она и встала.

— Но я же знаю, ты одинока.

— Я одинока?

Бонни с силой отбросила его руку и встала.

— У меня есть все, кто мне нужен! Жуй свои таблетки, ублюдок! И не прикасайся ко мне! — Бонни была в ярости. Она бы прихлопнула его, как муху, этого отвратительного, не похожего на мужчину Барри Эсберга! Никогда она не отдастся мужчине, похожему на этого слизняка!

Потом, конечно, в ее жизни были мужчины. Но только для того, чтобы были. И она стала думать, что, вероятно, и Пейдж не случайно кинулся звонить по секс-линии и заводить женщин. Потому что, наверное, она была больше журналисткой, чем женщиной. И Бонни захотела стать настоящей журналисткой, и только журналисткой. Еще в детстве она решила, что у нее будет свой собственный журнал, который она назовет «Санни Вумэн» [1 - Санни Вумэн — Sunny Woman (англ.) — солнечная женщина. (Прим. пер.)]. Почему именно так? Да потому, что в детстве ее звали Санни, такая она была солнечно-рыжая. Сперва Бонни обижалась, а когда стала взрослеть и волосы из медно-рыжих становились золотистыми, она опечалилась. Вот так всегда — когда хочешь, чтобы была совсем рыжая, все меняется. Конечно, можно волосы подкрасить, но Бонни любила все натуральное. И тогда она решила, что абсолютно все, что будет мешать достижению ее цели, она отметет. Она не выйдет замуж, у нее не будет детей. Но у нее будет свой журнал. И что теперь? У нее был муж, у нее есть сын. У нее нет журнала. И даже волосы, и те не того цвета, что хочется. Они теперь только слегка с рыжинкой.

Даяна пристально смотрела на нее.

— Бонни, мне кажется, у тебя есть кого пригласить на ужин.

— Кого это?

— Тебя надо спросить. Я вижу по твоим глазам. Я бы сказала, что в твоих глазах появился отблеск желания…

Бонни покраснела и покачала головой.

— Даяна, ты все выдумываешь. Тебе просто давно хочется сбыть меня с рук…

— Бонни, у меня большой опыт. Я познала женщину через себя. Я слишком давно работаю для женских журналов. Иногда я шла на эксперимент, чтобы не обмануть читательниц. Ты же знаешь, что я вышла замуж только в тридцать три года?

Бонни задумалась. А она, которая так страстно хочет иметь свой журнал, — что она может рассказать читательницам, если даже не поняла саму себя?

— Хорошо, Даяна.

Даяна раздвинула в улыбке пухлые, красиво очерченные губы, ее скулы поднялись, азиатские глаза понимающе смотрели на подругу.

— Здесь. В семь. А теперь мне надо идти. — Даяна встала. И Бонни увидела, как при таком небольшом росте можно выглядеть столь стройной и очаровательной.




Глава 6


Халамбус вышел из номера «Холидей Инн» в радостном расположении духа. Сегодня его картины наконец-то появятся в экспозиции. Долгий путь проделали они в вечно летний, солнечный, апельсиновый штат Америки — во Флориду. Зачем выставлять их именно здесь? Тысячи людей со всего света стекаются сюда отдыхать. И его необычные, ни на какие другие не похожие работы могли бы разъехаться после выставки по всему миру. А именно этого Халамбус и хотел.

Его родной Кипр — это Восток. В древности он был одним из центров эгейской культуры. С четвертого века и далее, три века подряд, был частью великой византийской культуры. Потом многие претендовали на этот райский уголок — во все времена сильные мира сего стремились к переделу этого мира. И все, кто приходил на Кипр, привносили что-то свое в его культуру — арабы, крестоносцы, венецианцы, турки, англичане. И Халамбус как чуткий художник уловил в этом многоголосии свою мелодию. Он соединил холст и камни, которые заменили ему краски. Сперва это были только натуральные камни, и картины получались безумно дорогими. Но тогда он делал совсем простые, бессюжетные работы — цветок, пейзаж. Ему казалось, что краски, обыкновенные масляные краски, меркнут под солнцем Кипра, а камни, пронизанные солнцем, сияют еще ярче.

С годами он понял, что его увлечение — слишком дорогое удовольствие. Где взять столько натуральных полудрагоценных камней да еще подобрать оттенки, чтобы передать цвет, который хочешь? К тому времени он уже окончил университет в Англии и стал профессиональным химиком. Он стал выращивать синтетические кристаллы в лаборатории. Например, кристаллы граната. А потом растил из них бульбу, по размеру похожую на небольшой огурец. Он опиливал и гранил камни, которые нужны были для работы, — изумруды, хризопразы, аметисты…

Отец Халамбуса, коммерсант, понявший, чем занимается его сын, предложил ему со временем открыть мастерскую по огранке. И из нее пошли гулять по свету камни, которые охотно покупали небогатые женщины — они не могли позволить себе носить натуральные. Халамбус мог отдаться своему занятию целиком. Он оставил свою химию и стал художником. В Греции его работы охотно покупали богатые поклонники нетрадиционного искусства: кому еще доведется купить пейзаж с морским закатом, созданный из камней нежнейших полутонов? Но Халамбусу нужен был весь мир. Там, за океаном, лежала Америка. Если признает она, признает весь мир.

Как-то так сложилось, думал Халамбус, что без признания в той стране нет полной победы. Таковы правила игры. И Халамбус не собирался их менять. Пусть его работы украсят дома состоятельных людей за океаном. И он повез свои произведения на выставку в Орландо.

Он заплатил недешево за уголок в экспозиции, но уже мог это себе позволить.

Халамбус подъехал в выставочному залу и перед самым входом ощутил странное волнение. Нет, в своих картинах он был уверен. Он не мальчик в этом деле. Другое — он боялся, нет, даже не боялся, он хотел, чтобы они понравились той рыжеволосой американке. Казалось, кто она ему — не красавица, не юная девушка. Но как художник он видел в ней больше, чем то, что входит в понятие внешней красоты. Ему хотелось сделать ее портрет. Он непременно ее напишет. Да ну? Разве ему обещали позировать? Нет, он сам решил за нее. Это интересно. Он хочет ее. И написать — тоже.

Халамбус толкнул дверь и вошел. Его картины развешаны в слегка затемненном и специально освещенном зале. Они все под стеклом, и блики не должны мешать зрителям. Публика не собралась — еще не время. Но народу будет много. На рекламу потрачено достаточно денег. А объявленная бесплатная парковка возле выставочного зала — для американцев, умеющих считать каждый цент, это тоже кое-что. Хорошая приманка.

Халамбус был одет в отлично сшитый светлый костюм, подобающий случаю. Черные волосы, падающие на синие, как иранская бирюза, глаза, были густые и темные и слегка вились над ушами. Лицо бронзовое от загара и гладкое — лицо преуспевающего человека. Ему было чуть за сорок. Возраст, когда еще многое может произойти. Американцы любят такие лица и сами стараются выглядеть именно так.

Халамбус улыбнулся девушке, которая выкладывала на стойку проспекты выставки.

— Доброе утро, мисс!

Девушка улыбнулась белозубой улыбкой, ее глаза засияли.

— Доброе утро, сэр. — И тряхнула светлыми волосами.

— Там есть о моих картинах? — понизив голос, точно говорил о чем-то, что не должны услышать другие.

— О, мистер Халамбус! Конечно! Они восхитительны! Особенно «Цветы мая». И ваш портрет. Я вас сразу узнала…

Она нагнулась к нему ближе, он уловил тонкий аромат свежести.

— Какие прелестные духи, и как они вам подходят! Спасибо, мисс. Вы очень добры ко мне, — улыбнулся Халамбус и прошел в зал. Он направился к картинам. Вот они, все шесть. Он облегченно вздохнул — хорошо висят, свет такой, какой нужен.

— Они прекрасны, мистер Халамбус. — Он не обернулся на низкий голос. Он узнал его сразу и почувствовал будто по всему телу пропустили сильный электрический ток. Если он сейчас сделает движение, этот ток убьет его. — Да, они прекрасны. Как вам это удалось, мистер Халамбус?

Внезапно он снова ожил потому, что последний вопрос был вопросом журналистки, а не солнечной, не электрической женщины Бонни.

— Как мне это удалось, мисс Плам? Я готов дать интервью.

— Если вы так официальны, то миссис Плам.

— Не знал, простите.

— Неважно. Бывшая миссис. Я разведена.

Халамбус посмотрел на нее, точно увидел что-то новое, какую-то новую краску. Ему хотелось в ее портрет добавить несколько изумрудов. Она в разводе. Звучит, словно музыка. Какое удивительное это английское слово «развод», оно ему очень нравится.

— Я готов дать вам интервью. Когда?

Бонни знала, какое интервью она хотела взять. Не это официальное — пригласить его в пресс-центр, усадить в кресло, поставить перед ним диктофон. И для смягчения обстановки налить кофе из электрического кофейника, без вкуса и без запаха. Интервью тоже вышло бы таким же — пресным.

— Вы могли бы принять мое приглашение?

Халамбус напрягся, боясь не понять что-то по-английски. Он учил британский вариант английского, но американцы ввели в него столько своих слов, что порой кажется — они говорят на понятном только им языке.

— Согласен! — кивнул он, еще не уловив, что ему предлагают.

— Я приглашаю вас в качестве сопровождающего на ужин, который устраивает хозяин выставки. Встречаемся на выходе из зала в семь. Пока, — сказала она, повернулась на каблуках и ушла.

Он смотрел, как легко покачиваются ее бедра, обтянутые зеленоватой юбкой, а в дверях ветер качнул подол, и он увидел, что и выше колен у нее очень стройные ноги… Халамбус не сказал ей, что у него в кармане уже лежит приглашение на этот ужин…

Картины мерцали со стен, словно ободряя и вдохновляя его. Он оживил их, а теперь они — его.




Глава 7


Они лежали на широкой кровати в номере Бонни. Поселяясь здесь три дня назад, она пожала плечами: и для чего нужна в гостинице такая необъятная кровать? Она любила задавать разные вопросы, и себе в том числе, а потом находить на них ответы. Она тесно прижималась к телу Халамбуса, терлась грудью о его шерстяную грудь, которая оказалась совсем не колючей, а мягкой и теплой. Пушистой. Они занимали так мало места вдвоем. И вопрос возник снова: зачем здесь такая большая кровать?..

— Бонни, я едва не утонул, когда увидел тебя на бортике бассейна. Я готов был стащить тебя в воду прямо в твоем элегантном костюме, — проговорил он, утыкаясь в ее шею.

Бонни замерла. Нет, она и подумать не могла, что такое может с ней случиться. Так хорошо, как с ним, ей не было никогда в постели. Живя с Пейджем, она поставила на себе крест — наверное, она так холодна от природы, что вряд ли ей следовало выходить замуж. Но сейчас, здесь, с этим человеком с далекого острова в Средиземном море, она не похожа на саму себя. Но и он не похож на известных ей мужчин. Он такой нежный, такой ласковый и такой умелый. Он хотел доставить наслаждение в первую очередь ей, а не только себе… И у него это получилось. Бонни наконец испытала то чувство, о котором только читала в женских романах и к которому относилась с большим скепсисом…

— Бонни, ты замечательная женщина. Ты — прелесть, Бонни, — шептал он ей, гладя теплой рукой ее бедра.

— Я? — отодвинулась от него Бонни, чтобы посмотреть ему прямо в глаза — лгут они или говорят правду. — Я — замечательная женщина? — Потом что-то сообразив, кивнула. — Да, я замечательная женщина, Халамбус. — Помолчав, добавила — С тобой.

Он молчал и думал, что она права и что те мужчины, которые до него занимались с ней любовью, ничего не понимали в любви. Но ему просто повезло, что они были так бездарны. Иначе сейчас он не лежал бы рядом с Бонни и не обнимал это замечательное создание. И он снова обнял ее, и снова она уткнулась ему в грудь и ощутила всю тяжесть его сильного тела. Он уже все решил для себя. Она будет его, навсегда.

Занялась заря, и первые отблески просочились через толстые шторы, закрывающие по-южному широкое окно, через которое проникали лучи солнца Флориды. Бонни не спала, она только забылась в сладкой дреме, такой сладкой, точно конфета. А она понимала в них толк…

Утро ясное и солнечное застало их в объятиях друг друга. Они открыли глаза и одновременно улыбнулись.

— Бонни, моя Бонни! Я давно знал, что мне надо поехать в Америку. За тобой.

— Ты приехал, — сказала Бонни и закрыла глаза, улыбаясь. Ее рот был полным, губы вспухли от ночных поцелуев, веснушки на лице светились, точно блестки сусального золота. Ей никто не давал тридцати восьми лет. И он не дал бы, и не только из-за гладкой упругой кожи, но из-за ее почти девичьей неопытности.

В жизни Халамбуса были разные женщины, очень красивые, очень умелые. Они его вдохновляли. Но то было другое. А может быть, гречанки, по-восточному страстные и умелые, были подсознательно ему знакомы и не удивляли? А таких, как Бонни, он не знал. Наверное, в Бонни есть что-то немецкое или Скандинавское. Обнимая ее, он обнимал другую женщину, европейскую.

— Слушай, Халамбус, это ничего, что мы с тобой так быстро сбежали с приема? И бросили Даяну?

— Даяна все поняла раньше нас с тобой. Все в порядке, милая. Скажи мне, а ваша американская песенка «Май Бонни ливз овер зи оушен…» [2 - my bonnie lives over the ocean… (англ.) — начало английской песенки. (Прим. пер.)] — про тебя? Не в твою честь ее сочинили?

Бонни засмеялась.

— Нет, это в честь ее назвали меня. Родители, наверное, думали, что кто-то приедет за мной из-за океана. Они нашли друг друга в Калифорнии, хотя их предки приехали из Европы. У меня родство с Германией и Швецией. — Она помолчала, потом широко открыла глаза:

— Который час? Надо вставать. У меня куча дел! — Бонни соскочила с кровати. Он увидел ее целиком — молочно белую, стройную, сильную. Золотые волосы колыхались на плечах, точно ржаная солома. Но на ощупь они мягкие, в них так хорошо спрятать лицо и заснуть. Ямочки на ягодицах появлялись и исчезали, когда она топала босиком в ванную.

Она вернулась в длинном голубом халате, поцеловала его в щеку. От нее пахло свежестью и мятной зубной пастой.

— Кофе?

Она насыпала в чашки кофе и налила из-под крана горячей воды. Увидев изумление на его лице, она объяснила:

— Горничная сказала, что эта вода годится для кофе. Так здесь задумано.

Она очистила апельсин, и он уловил запах свежести и терпкости, смешанный с кофе.

— Знаменитый флоридский апельсин. Сладкий! — Она протянула ему. — Очень сладкий!

— Как ты, — выдохнул он.

Бонни засмеялась — ну снова, как в женских романах, которые она терпеть не могла и думала, что там сплошные выдумки и ни капли правды. И всегда удивлялась, что в них находят женщины. А когда она думала о своем журнале, то даже мысли не допускала о том, чтобы печатать подобную чепуху. Но Даяна спорила, говорила, что она, Бонни, не понимает большинства женщин. Так, может, это правда? Не понимала…

И только сейчас ей пришло на ум — хорошо, что своего журнала до сих пор у нее не было. Иначе он провалился бы с треском. Чтобы выпускать такой журнал, надо знать, что такое женщина, как знает это Даяна. А вот сейчас кое о чем Бонни начинает догадываться. И это вполне заинтересовало бы ее читательниц. Она вздохнула, осудив себя, — ну разве она женщина? Снова профессионал вылезает вперед. Но похоже, Халамбус не собирается прибегать, как Пейдж, к секс-линии. Не собирается. Похоже, у него на уме совсем другое…

— Бонни. — Он повернулся к ней, протянул кусочек апельсина. — Он такой же рыжий, как и ты, и такой же сладкий. Я хочу апельсин. Весь…

— А больше нет.

— Есть. Я знаю, где он… — Халамбус закрыл глаза, поднял ее на руки. Полы халата распахнулись, пояс соскользнул с талии. Он вынул Бонни из халата и положил на кровать. И она поняла еще одно — ей нравится любовь при свете дня больше, чем в темноте. При свете она видит, как он парит над ней, как красиво его тело, как оно поднимается и падает…




Глава 8


На приеме Даяна увидела Бонни и Халамбуса и сразу поняла все. Она посмотрела снова — уже чуть насмешливо — на Халамбуса, потом на Бонни.

— Бонни? Была я права?

Бонни не отвела глаз. Напротив, она взглянула на нее открыто:

— Абсолютно. И даже более, чем ты сама представляешь.

— Бонни — он твой. Это я тебе говорю. Он даст тебе все и даже — журнал «Санни Вумэн».

— При чем тут «Санни Вумэн»?

— Только после встречи с ним у тебя может родиться дитя, о котором ты мечтала всю жизнь. И которое всю жизнь любила. Разве ты не знаешь, что после встречи мужчины и женщины рождаются дети? — насмешливо спросила Даяна.

— Как же… а Питер?

— Питер — дитя непорочного зачатия.

— Но, Даяна, а Пейдж? Он вполне реальная личность.

Бонни всерьез отвечала на шутки Даяны.

— Пейдж — это страница в твоей жизни, которую ты перелистнула и теперь можешь вырвать и выбросить в мусорную корзину. Что ты и сделала вовремя. Кстати, ты знаешь, где он и что он? Я интересуюсь как коллега-профессионал. Я давно не видела его работ на выставках.

Бонни с удивлением обнаружила, что ей нечего ответить Даяне. Где отец ее ребенка, она понятия не имела. Его будто не было нигде. А Питер — в лагере бойскаутов. Ее мальчик. Только ее, потому что и он никогда не расспрашивает об отце, он предпочитает иметь дело с дедом, который держит ферму в Северной Калифорнии. У мальчика там даже своя лошадка Джилли. Он становится прекрасным наездником.

…Они уехали на такси компании «Уеллоу кэб». Бонни и Халамбус не сразу пошли в гостиницу, ярко освещенную зеленым неоновым светом рекламы. Они отпустили машину перед парадным входом. Бассейн был полон листьев, которые утром сачком вынет уборщик, и в него снова окунется Халамбус.

Взявшись за руки, они направились прогуляться по прилегающим к гостинице улочкам, к пруду, в котором, слышала Бонни, плавают черные лебеди. Озеро было пусто, лебеди мирно спали в своих домиках на воде. Муниципалитет Орландо заботился о них, как и обо всех жителях, даже таких вот, крылатых. Гирлянды огней обрамляли шоссе, по которому неслись запоздавшие машины. Бонни и Халамбус прошли вдоль озера, а потом увидели деревянную скамейку. Во Флориде, где такой жаркий климат, чаще попадались каменные скамьи, но Бонни не любила на них сидеть — днем, по жаре, это приятно, но к вечеру, когда камень расстается с теплом, это опасно. Бонни откинулась на спинку и вытянула ноги, закинув руки за голову. Это была ее любимая поза, когда чувствуешь, как все мышцы отдыхают. Не зажаты, и чувствуешь каждую из них. Халамбус увидел, как высоко поднялась ее грудь. Она венчалась острыми кончиками под тонким желтым вечерним платьем. От холода? От желания? Пока он не знал, но хотел, чтобы от желания, и тихо спросил:

— Холодно, Бонни?

— Ничуть, — ответила она и скрестила руки на груди, догадавшись о причине вопроса.

— Бонни, можно я обниму тебя? И тебе станет еще теплее?

Она помолчала, будто решалась на что-то, а потом, пристально посмотрев на него, сказала:

— Можно.

Она резко повернулась к нему, положила голову ему на грудь и прошептала:

— Я сама не знаю, что со мной. Я слышу твое сердце. Мне тепло от твоей груди…

— Все хорошо, Бонни. Все хорошо. Так и должно быть между нами. Я тебя искал все годы. Именно тебя. И нашел. Подумать только, если бы я не поехал за океан, не повез бы свои работы на эту выставку, Бонни, что было бы тогда?

— Но и я приехала сюда случайно — из-за Даяны. Ей надо было снимать. А я должна сделать текст к ее работам.

Он обнимал ее, гладил по спине, и она, сперва напряженная, расслабилась, он чувствовал, как каждая ее мышца ждет его прикосновения. От нее пахло свежестью — духи? — или это просто ее запах?

Внезапно со всей страстью, которая накопилась в нем, он впился губами в ее губы. Он почувствовал сладковатый вкус ее помады, легкий запах калифорнийского вина, которое она пила из патриотических чувств на приеме, не притрагиваясь ни к французскому, ни к итальянскому. Она сперва отшатнулась, потом раскрыла губы, и его язык медленно и с наслаждением проник в ее рот. Халамбус знал, что это его женщина.

Они пошли от озера, от черных лебедей, давно заснувших. Бонни вдруг подумала, что у американца не возникло бы мысли гулять пешком ночью по городу. Но Халамбус — иностранец, у него другие привычки. И что с ним она тоже — не она, а иностранка по отношению к себе… Они направились в номер Бонни.




Глава 9


Картины Халамбуса имели успех. Американцы, думал он, вообще на выставках ведут себя, как дети. Они приходят в невообразимых для европейского глаза нарядах — вон мадам в шортах и шубке из рыси, едва прикрывающей бедра. На ней бело-синие сандалии. Но ее лицо освещено таким неподдельным интересом и радостью, что хочется просиять в ответ. Ей хорошо и свободно. Халамбус видел, как она выходила из спортивного «мазератти».

— О, о… — восхищенно замерла она возле картины, которую Халамбус ценил выше других своих работ. Он писал ее, когда у них с Ази родился первый ребенок, сын. Он начал работать над ней, когда жена была беременна. Красавица Ази с большим животом позировала ему, лежа в шезлонге в саду. Для восточной женщины она вела себя слишком неприлично, но, кроме него, никто не видел ее в тот момент. Ветви оливкового дерева свисали над ней, отягощенные плодами. Они вот-вот должны были созреть, напитанные щедрым кипрским солнцем. Они повторяли округлости Ази, тысячекратно уменьшенные. Его жена была красива в своем ожидании, и Халамбус считал, что именно в таком состоянии выявляется женская суть. Делая наброски серым карандашом, он знал, где, какой камень и какой огранки поместить, чтобы выразить то, что он хочет. Это не был портрет жены, это был обобщенный образ зарождения и созревания жизни. Он долго работал над картиной, и ему не хватало аметистов, выращенных в его мастерской. Он кинулся искать фирму, обладающую камнями нужного оттенка. Он вспомнил немца Карла Копейнаура, с которым познакомился много лет назад в Кембридже. Тот тоже занимался кристаллографией. Халамбус волновался: кто знает, может, Копейнаур уже не работает в этой области, и что тогда? Он сам, без помощников, стал искать герра Копейнаура и нашел. Да, он занимался камнями и в гораздо большем объеме, чем Халамбус. Они решили заключить с ним контракт, выгодный обоим.

Халамбус закончил картину, перед которой сейчас, замерев, стояла американка. Халамбус подошел к ней — он не мог допустить, чтобы заинтересовавшийся зритель не уловил хотя бы что-то из того, что он хотел сообщить ему.

— Мадам, могу ли я как автор чем-то помочь вам?

Мадам обернулась. Лицо ее сияло. Он увидел, что шубка из рыси накинута прямо на топик, скорее открывающий тело, чем прикрывающий его. Тело было прекрасно. Даме, вероятно, было больше тридцати, но она тщательно ухаживала за собой, поэтому по привлекательности она не уступала и более молодым.

— Божественно! — выдохнула она. — Кажется, я поняла все. Вот этот сияющий круг — это сама жизнь. Вот это ваша семья… И я поняла, что вы сами вложили в картину. Но это ваша ранняя работа?

— Откуда вы знаете? Да, она одна из первых.

— Я Патриция Мун, — церемонно поклонилась дама, ожидая, что этот красивый художник немедленно издаст вопль восторга. Но художник лишь вежливо поклонился в ответ. Патриция вспомнила, что ее слава едва ли докатилась до острова в Средиземном море, и поняла, что надо завоевать Восток, и поскорее. Она простила ему незнание ее имени, приняв эту вину на себя. — В работах художника я вижу то, что скрыто в нем самом. Тем более что вы работаете не красками, а камнями. Камни говорят все человеку, который умеет их слышать. Они говорят яснее, чем звезды. И, используя камни, не вы делаете выбор — они сами даются вам. Сами. Вы не верите мне? Ну что ж, проверьте. Я скажу вам, что нынешнюю ночь… — Она многозначительно посмотрела на него, и ее глаза сделались прозрачными. Они впились в него, сверля, кажется, даже его мозг, расщепляя что-то внутри него. Ему показалось, что перед ним не женщина в рысьей шубке на полуобнаженном теле, а некая установка, исследующая его. — Эту ночь вы провели с женщиной. У вас в жизни будет с ней очень много ночей. Но… Впрочем, я вижу, вы не верите, боитесь поверить, полагая, что вы как художник сами творите свой мир…

— Я… нет… но…

— Я даю вам мою визитную карточку. Вы можете позвонить мне даже через несколько лет. Я буду жить очень долго, так что у вас будет время сообщить мне, была ли я права.

Она очаровательно улыбнулась, протягивая ему руку, и неожиданно притянула его к себе крепко, с недюжинной силой, совершенно неожиданной для хрупкой женщины, обняла его и тесно прижалась, запахивая его полами своей шубки.

Бонни, стоявшая в дверях пресс-клуба, увидела две пары ног, торчащих из-под рысьей шубки и две головы над ней. Тела соединились в одно, составленное из двух половинок. Одна из них — Халамбус, другая — красивая женщина. Ее сердце бешено заколотилось. В мозгу завертелись обрывки слов: «любимая», «солнечная», «дорогая», «навсегда». Вот что это значит в представлении такого человека, как Халамбус: навсегда — это до утра. До первой встречи с другой женщиной. Все чепуха. Она забудет его с этой минуты, она выкинет его из головы. Ничего не было. Никого не было.

Облегчение, на которое она рассчитывала, произнося этот внутренний монолог, не наступило, наоборот, ей было так больно, как никогда. Она вернулась в пресс-центр, плюхнулась в кресло. Руки тряслись. Волосы упали на лицо, она не убирала их. И перед глазами стояли подробности последней ночи. Она ведь была, была, эта ночь. Это не сон, не выдумка. Его тело, его ласки. Ласки, вздохнула она и отбросила с лица волосы. Они, видимо, ему ничего не стоят. Как та, в шубке, прилипла к нему, как спрятала, спеленала пятнистым мехом.

Халамбус поцеловал даму-прорицательницу в щеку.

— Я думаю, вы захотите мне позвонить, и мне не придется ждать долго, — сказала она ему на прощание. И глаза ее снова стали прозрачными.

Халамбус огляделся — Бонни еще не было. Он вспомнил о ней, и в его сердце разлилась радость. Сейчас он расскажет ей о каждой картине. Впрочем, она увидит сама и все поймет. Она так чувствует его, она такая нежная… И так ему нужна именно сейчас.

Халамбус уже давно понял, как он меняется, — один период сменяется другим, точно обновляется вся его кожа, все внутренние клетки. Он сейчас другой, не тот, что писал выставленные здесь работы. Бонни — точно послание ему свыше — хорошо выраженная суть его нынешнего периода. Ему так приятно с ней, как ни с кем… Да, он не знает ее, но он ее чувствует. Он сделает ее портрет, и для него ему понадобится россыпь огненно-рыжих камней. И эти камни нужно заказывать, да побыстрее, у герра Копейнаура в его фирме «Поликом».

Бонни не пришла. Халамбус постоял еще возле картин, вздохнул и вышел из зала. Да, конечно, ее задержало интервью, на которое она собиралась вместе с Даяной. А ему сейчас надо позвонить Ази, узнать, как дочка. На днях ей исполняется пять лет. Эта девочка — его любимица, его маленькая женская копия. Природа будто создала его портрет.




Глава 10


Тянул теплый ветерок, разгоняя жару, и Халамбусу захотелось съездить на океан вместе с Бонни. Вообще, о чем бы он сейчас ни думал, всякий раз он прибавлял мысленно — вместе с Бонни, даже не пытаясь представить себе, что она может и не захотеть. Конечно, она там уже была. Но не с ним… Он улыбнулся, потер щеку, которая покрылась колючей щетиной. Он побреется, вот только увидит, как она возвращается. А если он уйдет со своего наблюдательного пункта, он ее прозевает.

Стук каблучков он услышал, когда стало совсем темно и над стоянкой машин вспыхнули фонари. Разноцветные автомобили засверкали в лучах яркого света. Для иностранца Халамбуса номера американских машин казались смешными — собственные имена написаны на них. Как эти янки тщатся прославиться даже с помощью номеров. Ага, вот едет мистер Смит, а вот мистер Сноу. Как это важно для мистера Гринвида из того оранжевого «шевроле»! Стук каблучков приближался, и он вспомнил, какие длинные молочно-белые ноги у Бонни. Какие теплые и нежные. К сердцу подкатила горячая волна.

— Бонни, — тихо позвал он, когда фигура женщины повернула за угол. Она всегда выходит из такси у парадного входа. Но никто не отозвался. Значит, она появится позже. И он тоном ревнивого мужа скажет ей: «Бонни Плам, где ты пропадала допоздна? Ты скажешь, что задержалась на работе? Знаем мы эту работу в обществе красавцев».

Он засмеялся — что ж, приходится развлекать самого себя, чтобы не умереть в ожидании.

Странное дело, но эта женщина направилась к номеру Бонни и стала ключом открывать ее дверь. Она уже ступила в темный проем двери, когда Халамбус решился спросить:

— Простите, мадам, а вы не знаете, где Бонни?

Девушка отступила из комнаты, но держала дверь открытой. Эта гостиница была не слишком дорогой, так что может случиться всякое.

— Какая Бонни? О ком вы?

— Ну как же Бонни Плам. — Он перегнулся через перила второго этажа. — Подождите, мисс, я спущусь.

Женщина нерешительно остановилась. Акцент — явно иностранец. Она включила свет в номере на всякий случай и ждала.

Она увидела красивого высокого мужчину в летних брюках и дорогих кожаных туфлях, в рубашке с коротким рукавом в узкую полоску. Женщина провела рукой по гладко зачесанным волосам, выпрямила спину, сдвинула носки туфель и слегка прислонилась к косяку.

— Простите, но здесь живет Бонни Плам, журналистка из Вашингтона.

Женщина смотрела на него, на его горящие глаза, и зависть кольнула ее. Жаль, не она Бонни. Он так хорош собой.

— А я не похожа на нее? — Она повела плечами и еще больше выпрямилась, так что грудь ее подалась вперед, и она улыбалась без тени смущения.

— Нет. У нее рыжие волосы, — начал было Халамбус, потом осекся, наблюдая за женщиной. Нахмурился, и черты лица его стали тяжелыми.

— Простите, мадам, но когда вы здесь поселились?

— Сегодня в полдень, — сказала она резко и с силой захлопнула дверь перед его носом.

Халамбус медленно отошел. Бонни уехала, не простившись. Не сочла нужным. Он медленно шел по двору, потом вышел на улицу, туда, где недавно и так давно — вечность назад — гуляли они с Бонни. Мимо него летели машины на большой скорости, обдавая его теплым воздухом. Вдали сияли огни города и огни выставочного зала, где на ночь были заперты его картины. Зачем он поселился здесь, в этой «Холидей Инн», которая по сути своей не гостиница, а мотель? Лучше бы он снял номер рядом с выставкой, в «Омни». Но тогда он с горечью подумал, что мог бы не встретиться с Бонни. А она даже не простилась с ним… Или для этих вольных американок нет ничего настоящего, как их утренние завтраки «сириалз», которые они поглощают с такой страстью, высчитывая, сколько холестерина, жиров и прочего они не съели. Они что — просто заводные куклы? Он распалялся все сильнее, ему было так больно, что он приложил ладонь к левой стороне груди. Озеро сегодня показалось маленьким, дорога вдоль берега — узкой, а лебеди, спящие в своих домиках, самозванцами, потому что символ Флориды — розовые фламинго, а эти тут с чего? Пешеходов не было, только один бродяга, шаркая мимо него со своим скарбом, уложенным в черный пластиковый мешок для мусора, кивнул ему: «Хай!» — приняв его во тьме за своего коллегу по несчастью.

Что же, ему тоже нечего больше делать в Орландо. Пора улетать. Дочка ждет на день рождения заокеанских подарков, очень ждет папочку, как сказала ему жена утром по телефону.

Семейная жизнь Халамбуса складывалась традиционно, как жизнь его отца, деда, прадеда. Они женились на красивых девушках, посватавшись к ним. Свадьба проходила в соответствии с вековыми ритуалами, рождались дети, муж содержал семью, но в сущности оставался свободным. Вот почему он не испытывал угрызений совести или смущения от того, что провел ночь с Бонни. И жена никогда не станет выяснять, как он жил во Флориде. Жена Ази была из богатой семьи, ее отец делал и продавал оливковое масло. Ее приданое еще больше укрепило положение Халамбуса, позволило заняться искусством, которое требовало больших средств. Но теперь была и отдача — его дом в Никосии был богатым домом. Сын подрос, и он отправил его в колледж в Англию учиться математике. Кипр был довольно долго английской колонией, и состоятельные киприоты предпочитали, чтобы их дети получали образование в метрополии.

Что ж, надо уезжать.




Глава 11


Конечно, во всем виновато это чертово флоридское солнце, думала Бонни, мчась на своей машине, красном «фольксвагене», из аэропорта к себе домой, в пригород Вашингтона, в Александрию. Если бы не этот солнечный удар, она никогда не вела бы себя так с этим киприотом. Это же надо — только увидела человека и сразу в постель! Никогда в жизни с ней такого не случалось. Да и зачем ей все это? Если ей захочется, у нее есть куда пойти. Прямо сейчас можно завернуть к Тони. Сегодня выходной, и он занимается своими деревянными чучелами. Она познакомилась с ним у Даяны и Ларри. Тони, приятель Ларри, делает прекрасные изображения птиц, режет их из дерева, раскрашивает и продает. Сам он учился в университете по курсу литературы, но «руки взяли его в руки», как он шутил над собой. Они с Бонни встречались у него дома, прекрасно оборудованного его собственными руками. Никто из них не собирался обременять собой другого. У него были жена и дочь. Теперь они поселились отдельно, но сохраняли дружеские отношения. Нет, сейчас она едет к себе. Надо отдохнуть, отсидеться, успокоиться. И все забыть.

Машины летели мимо нее так быстро, что, казалось, только ленивый не обгоняет. Она нажала на газ — любила прокатиться с ветерком на этой удобной, надежной малолитражке.

Перед отъездом она не простилась с Даяной, которая приедет через два дня. Даяна позвонила сразу, как только Бонни приехала.

— Слушай, Бонни, что с тобой? Мне не нравится твой голос. Ты что, устала?

— Мне он самой не нравится. И не только он. Сказать, чтобы устала, нет, пожалуй…

— Так что же? Кстати, я до отъезда больше не видела Халамбуса. Как он?

— Не знаю. В день отъезда я видела его с женщиной. Они целовались.

Даяна фыркнула на другом конце провода.

— Бонни, тебе сколько лет? Тридцать восемь. А ты делаешь вид, что на целых двадцать меньше…

— Даяна, я знаю, о чем говорю.

В ее тоне была непререкаемость, и Даяна знала эту интонацию. Она промолчала, потом сказала:

— Счастливо. Отдыхай.

Бонни пошла в ванную. Она очень любила ее, отделанную в бледно-розовых тонах со стопкой темно-розовых полотенец на полке. Она растворила кубик ароматной пены в ванне, разделась перед большим зеркалом, осмотрела себя и внезапно увидела рядом его тело. Мощное, сильное, бронзовое от загара, с мышцами, которые играли под кожей при каждом движении. И похоже, ей уже не представить никакое другое тело рядом с собой.

Нет, нет и нет! Или он, или никто! Но, судя по той сцене, из-за которой она сбежала от него, никто. Она вздохнула и погрузилась в теплые ароматные волны. Она вытянулась во весь рост, закрыла глаза. Волосы намокли и слиплись. Бонни убрала их с лица. Она лежала, пока не почувствовала, что засыпает. Зазвонил телефон, но не было сил протянуть руку к трубке. Звонок был долгим, упорным, потом пискнул и затих. Сейчас ее нет ни для кого. Только она и пена с запахом райского сада.




Глава 12


Халамбус уселся в кресло в самолете, пристегнулся ремнями. Ему следовало быть довольным этой поездкой. Его картины приняли хорошо, уже есть покупатели, и, как только закончится выставка, картины продадут. Жалко ли ему расставаться с ними? Он вздохнул, посмотрел в иллюминатор, увидел ровное взлетное поле, окаймленное стриженой зеленью газона, и улыбнулся. Расставаться всегда жаль, особенно когда знаешь, что вещь получилась. Он даже иногда проверял этим — получилось или нет. Если он, закончив картину и уезжая из дома, даже на ферму, думал, а вдруг что-то случится — пожар, наводнение, кража, и картина исчезнет, — значит, она получилась.

Но он должен расставаться со своими работами. И не только ради денег. Ему останутся фотокопии, буклеты. А картины надо отдавать в руки другим, иначе никто о нем не узнает. Когда-то в юности он поставил перед собой цель — завоевать мир. И он это сделает. Весь мир — он печально улыбнулся. А как же та женщина — Бонни Плам? Но ведь она — часть этого мира, говорил ему внутренний голос, который внушал ему веру в его беспредельные возможности. Однако, подумал он, порой мир завоевать легче, чем отдельного человека.

Самолет оторвался от земли. И, взмывая в воздух, качнулся, будто еще раз напомнил — американскую женщину завоевать не так-то легко, мистер Халамбус. Это вам не сватовство в деревушке под оливами…

Жена Халамбуса, Ази, была у родителей в деревне, когда машина привезла его домой. Родные места, пальмы, оливковые рощи, знакомые и очень красивые лица всегда замечаешь, когда возвращаешься домой. Киприоты, как и греки, бывают порой потрясающей красоты. Но что-то на этот раз после Штатов Никосия показалась ему слишком тихим, слишком патриархальным местом. А мог бы он стать художником, живя в Штатах? Наверное, только абстракционистом. В Вашингтоне по пути в Орландо он зашел в галерею современного искусства. Там была выставка признанной американской художницы О'Кифи. Он смотрел на ее листы — цвет, линии, краски — все оригинально, но искусственно. Но кто знает, живи он там, наверное, подчинился бы среде и едва ли догадался делать то, что делает сейчас. Он слышал, что где-то на севере Европы есть художница, которая работает в этой же технике. Она уже в годах, и он собирался познакомиться с ней.

— Папа! Папа! — выбежала Нази, названная так по созвучию с именем жены. Няня следовала сзади.

— Мистер Халамбус, малышка не могла дождаться, когда вы прилетите. Она так ждала подарков из Америки. — Няня улыбалась, глядя, как Нази висит у него на шее, теплыми ручками обвивая ее и щекоча черными кудряшками его щеку.

— Нази, ты хорошо вела себя в мое отсутствие? — строго спросил он, нежно улыбаясь дочери.

— Ага, — кивнула она и осторожно взглянула на няню.

— О, да, мистер Халамбус, девочка вела себя отлично, хотя немножко болела. Но теперь все прекрасно. К своему дню рождения она в полном порядке.

Няня была англичанкой. Она поселилась на Кипре, потому что полюбила этот райский уголок. Халамбус был ею доволен. Нази свободно болтала по-английски. Он тоже пошлет ее учиться в Англию, как и сына.

Халамбус отдал Нази подарки, сувенир — няне. Пошел в свою мастерскую. Лицом к стене стояли его картины, уже начатые, но еще не законченные. Он сел напротив одной, желая посмотреть, что с ней надо делать. Он смотрел теперь совсем другими глазами и не мог понять, почему он не видит эту, а видит совсем другую. На голубом, как небо, фоне — из бледных сапфиров и лунного камня — лежит женщина. Ее тело похоже на один большой золотистый топаз. Солнечная обнаженная женщина. Да, это Бонни, которая осталась за океаном. И только два темно-красных камешка понадобятся ему, чтобы завершить ее прекрасную фигуру. Только два. Два остро ограненных граната, венчающих ее грудь, похожую на два спелых экзотических плода… Это будет большое полотно. Понадобится много топазов и светлых сапфиров. Халамбус вынул коробочки с камнями. Да, чтобы эту работу начать, а начать надо немедленно, сейчас, сию секунду, камней здесь мало. Он испугался, как пугается человек, над которым нависла угроза, которую отразить ему не под силу. Он быстро развернул все картины лицом к себе. Разум пытался остудить его порыв, но безуспешно. Он вспомнил про «Поликом» герра Копейнаура. Он выполнит его заказ мгновенно! Но не сейчас… Сейчас он должен начать работать, иначе ее образ исчезнет так же внезапно, как она сама. Он не может этого допустить.

Некоторые камни отрывались от картин плохо. Другие сами падали на ладонь. Халамбус с бьющимся сердцем ощущал, как грани впиваются в ладони, не желая разрушать созданные им же картины. Горка камней, отливающих золотом, высилась на столе. Раздался стук в дверь, Халамбус не ответил. У него не было и секунды на ответ. Вошел отец. Встал возле стола и обеспокоенно поглядел на сына.

— Я ждал тебя, сын, — сказал он, опускаясь в кресло. — Как выставка? Я читал в газетах, что успешно. — Потом он приподнялся в кресле. — Что ты делаешь? Ты сошел с ума! Почему ты уничтожаешь картины? Готовые вещи? Ты уничтожаешь себя!

— Чтобы создать нового себя.

— Но…

— Погоди, отец. Не надо. Я творю свою жизнь. Не мешай.

И он ударил по картине.




Глава 13


Бонни сидела за машинкой, печатала текст своей статьи. У нее было легкое перо, простой слог, острый глаз. Она была журналисткой, которых в Америке называют «фри ланс» — со свободной лицензией. Она не состояла в штате какого-нибудь одного издательства, а работала для разных, выполняя задания и заказы. Бонни уже поднадоело писать заметки на заданные темы. Конечно, в ее возрасте хочется чего-то другого. Ей тоже хотелось — «Санни Вумэн». Но хоти не хоти, нет денег, нет журнала. Реклама? Но реклама будет, и много, если есть журнал. А журнал будет, когда будет реклама. Пока что она не видела выхода из этого заколдованного круга. Кредит? А где гарантии, что она сможет его вернуть? Не закладывать же квартиру в ипотечный банк?

После Орландо прошло три недели. Бонни была вялой, и сегодня утром, сидя за машинкой, ощущала это. Она чувствовала себя довольно странно. На завтрак она выпила всего чашку кофе без сахара. Но может быть, ее мутит от голода? Мэри, секретарша главного редактора, подскочила к ней:

— Бонни, Кэролайн торопит.

— Готово. Держи.

Кэролайн — художница, ей надо расположить на странице фотографии Даяны и текст Бонни. Бонни сама снимала почти профессионально, не зря она шесть лет была замужем за фотографом. У нее была хорошая дорогая камера «Олимпус», которая практически сама знала, что делать.

Мэри упорхнула, а Бонни снова почувствовала, как ей нехорошо. Конечно, в ее возрасте как бы она ни следила за собой, изображая юную даму, напряжение и перемена климата не украшают.

А вечером она договорилась встретиться с Даяной. Она только что вернулась домой с родных Филиппин. Какая интересная, необычная женщина, эта Даяна Поллард. Она из очень богатой аристократической семьи с Филиппин. Но еще в юности поселилась в Штатах и ощущает себя стопроцентной американкой. Даяна рассказывала Бонни, что в доме родителей было всегда много слуг. А живя в Америке, сама научилась все делать, и ей это очень нравится. Уроки фотографии она брала в хорошем колледже и занималась ею как искусством.

— Бонни, — говорила она, глядя на нее волшебными раскосыми глазами. — Я пришла к выводу, что у моих фотографий есть собственная отдельная от меня жизнь. Она несет в себе частицу бессмертия. И когда я посылаю фотографии в редакции, мне кажется, я отправляю в мир своих детей…

Бонни не отнеслась к этим словам, как к эмоциональному всплеску. Точно так же она относилась бы и к своему журналу. Потому что это был бы ее ребенок. Потому что даже в Питере — половина Пейджа. И многие черточки мужа уже различались в нем. Нет, дети ниспосланы не небесами, у них черты характера и привычки земных родителей.

У Даяны и Ларри не было детей. Она не говорила с Бонни на эту тему, она будто не интересовала ее совсем. Они жили друг для друга, и им никто не был больше нужен. Однажды Даяна рассказала Бонни про то, как в восемнадцать лет отчаянно влюбилась в преуспевающего бизнесмена. Как-то раз, вернувшись из Европы, он привез изумрудное ожерелье, браслет, диадему и кольцо. Все драгоценности лежали в бархатной коробочке с золотой пластинкой внутри с надписью, что это ожерелье царицы Российской. И еще что-то, но уже по-русски. Даяна не могла отвести глаз от камней, в каждом из которых было не меньше пяти каратов. Он предложил ей принять эти драгоценности в знак бесконечной любви. Но, вспоминала Даяна, его жена в тот час ожидала его приезда из аэропорта.

— Как последняя дура, — сердилась Даяна на себя молодую, — я отказалась от подарков. Потому что мне казалось, что я разрушаю супружеское счастье! А ведь в коробочке лежали миллионы! Мне надо было их взять. Но я не сделала этого — хочешь верь, хочешь нет. Мне только остается вспоминать, что меня любил человек, который дарил мне сокровища самой царицы Российской! Из этой истории я вынесла урок, — печально призналась Даяна, — никогда не влюбляться в женатого мужчину. А если влюбилась — не отказываться от драгоценностей!




Глава 14


Даяна сидела дома и делала подписи к своим фотографиям. Работа была привычной, почти автоматической, и она могла позволить себе думать о другом. Завтра она должна улететь к матери. А сегодня — успеть встретиться с Бонни.

Мать Даяны — еще довольно молодая женщина живет на ферме в Северной Калифорнии, куда дочь перевезла ее и отца с Филиппин. Даяна хотела, чтобы родители были поближе к ней, и они купили много земли. Но случилось несчастье — у матери обнаружили рак левой груди. Предстояла операция, и Даяна должна побыть с матерью. Даяна очень любила свою мать, и мысль о ее нездоровье отзывалась болью в сердце. Хорошо еще, что у нее есть Ларри, большой и сильный человек, который ничуть не сомневается в благополучном исходе.

Даяна закончила работу, посмотрела на часы. Они указывали, на то, что ей следует поторопиться.

Они с Бонни любили уютный маленький мексиканский ресторанчик и нередко ходили туда поесть обжигающие блюда, а потом залить пожар сухим вином.

Когда Бонни подъехала ко входу, машина Даяны уже стояла там — она обожала водить синий огромный «додж». Еще бы, так эффектно: крошечная женщина-куколка за рулем такого гиганта! Но Даяна не ради форса любила водить «додж», просто в кузове у нее лежало все необходимое для съемок. Даже складная лестница и портативный подъемник. А как же еще вознестись над толпой, чтобы сделать кадр сверху?

Даяна восседала за накрытым столом, а Педро, официант, заканчивал последние приготовления.

— Я заказала все, что ты любишь, — улыбнулась Даяна.

— А авокадо не забыла? — Бонни усаживалась напротив, расстилая на коленях салфетку в яркую полоску.

— Ну что ты, как можно забыть? — пожала плечами Даяна. — Итак, — продолжала она, когда Педро оставил их наедине, — я хочу поговорить с тобой серьезно. — Как ни пыталась Даяна свести свои разлетающиеся черные брови, у нее не получалось.

— Сперва выпьем, Даяна. Ты завтра улетаешь, у тебя такое трудное время, — сказала Бонни печально. — Не думай сейчас обо мне. Я в порядке.

— Да, у меня трудное время, но Ларри убедил меня, что все равно все разрешится хорошо. Я ему верю. Он знает. Поговорим о тебе.

— Но, Даяна, что такого можно сказать обо мне?

— Я, кажется, тебе уже говорила, что нельзя влюбляться в женатого мужчину, а если влюбляешься, нельзя отказываться от драгоценностей…

Бонни улыбнулась.

— Но при чем тут я? Я ни в кого не влюбилась, и кажется, никто не пытается меня осыпать драгоценностями и подносить коробочки с бриллиантами Российской царицы…

— Соберутся. И поднесут. И ты не отказывайся. И вот, если бы я тогда не была дурой, мы бы уже открыли свой журнал. Мне надоело снимать по заказу. Я ненавижу те две минуты, которые отводят знаменитости для прессы, и терпеть не могу толкающуюся локтями публику. Я вообще не люблю влезать с камерой в чужую жизнь и исподтишка снимать знаменитостей. Да, когда я была молодой, мне приходилось делать все, что заказывали. Мне надо было утвердиться. Я снимала все — и расовые бунты и Белый Дом. Я снимала, потому что надо было снимать и бродяг и президентов. И не жаловалась — не ныла, потому что за все надо платить, а за свободу в первую очередь. Ты знаешь, что я вышла замуж в тридцать два года. Все предыдущие годы, проведенные на свободе, научили меня чувствовать человека. Вот и теперь я знаю, что ты и Халамбус должны быть вместе. Чего бы это ни стоило.

Бонни вспыхнула.

— Но Даяна! Я не хочу о нем думать. Он… Я не хочу его знать!

— Но он о тебе думает!

— Откуда ты знаешь?

— От Патриции Мун.

— От Мун? А откуда ты знаешь эту прорицательницу? — Бонни насмешливо посмотрела на Даяну. — Вот уж не думала, что ты веришь всей этой чепухе.

— Я не верю. Но у Пат что-то есть. И когда я снимала ее, моя камера не могла справиться с ее глазами. А камере я верю больше, чем себе. На каждом слайде они были похожи на две черные дырки. Так вот, я виделась с ней, и она мне сказала, что познакомилась с художником-киприотом на выставке возле его картин. И он увлечен женщиной, американкой, сказала она мне. Нет, знаешь, она выразилась сильнее — он прилип к ней.

— А откуда ей это может быть известно?

— Известно. Она проверяет по глазам и по биополю. Знаешь, когда я снимала ее, она меня так притиснула к себе, что я едва не задохнулась. Я почувствовала себя при этом совершенной куклой.

Бонни уставилась на Даяну широко раскрытыми глазами.

— Она тебя обнимала?

— Она должна обнять человека, чтобы ощутить его биополе.

Так может, та женщина и Халамбус… — подумала Бонни.

— А как она выглядит?

— Обворожительно. Блондинка с длинными волосами.

— А у нее есть шубка из рыси?

— У нее их дюжина. И все разные, — усмехнулась Даяна. — А что тебя взволновал ее гардероб?

— Да так просто. Любопытно.

— А… А вот и Педро. Какое мясо! Ты только посмотри, Бонни. И твой авокадо.

И Даяна плотоядно уставилась на поднос, с которого Педро снимал кусочки баранины, и поливал их соусом.

Бонни взяла вилку, нож и подумала… Впрочем, нет, это ничего не меняет и не подтверждает. Не имеет значения…

— Так вот, — продолжала Даяна после того, как они еще немного выпили вина, — мой агент сказал, что я могу получить хорошие деньги, если полечу в Никосию. Мой агент считает, что продаст серию фотографий о художнике Халамбусе ничуть не дешевле, чем о президенте Филиппин. В Никосии я постараюсь сделать несколько дел. — И она пристально посмотрела на Бонни.




Даяна любила путешествовать. И не только по тем странам, где они с Ларри жили в пятизвездочных отелях. Она любила забираться в самую гущу леса, где Ларри охотился на птиц. Они и в этот раз собирались на остров Сан-Хуан, что недалеко от Сиэтла. Там просто великолепно, там всегда хорошая погода — зимой никогда не бывает холоднее 40 градусов по Фаренгейту, а летом жарче восьмидесяти. И там нет снега.

У Даяны была еще одна слабость — море. Она не могла без него жить. И сейчас, летя на Кипр, она мечтала о бирюзовом Средиземном море. Она обязательно съездит с Ларри в это лето на озеро, они возьмут напрокат плавучий домик длиной десять метров с мотором, по пути захватят двух друзей, для которых, пожалуй (Даяна расплылась в улыбке), больше подходит название «супруги», чем «друзья». Они так выручили ее своей поддержкой, когда она должна была принять решение и круто изменить свою жизнь. Она собиралась уехать на Филиппины. И Ларри был согласен, потому что он согласен со всем, что хочет его жена. Она в то время считала, что должна быть рядом с матерью. Потом долго мучалась и призналась себе, что следует подумать и о своей жизни. О себе. А та пара уже сделала выбор — мужчина был американец, а женщина — из Таиланда. И она окончательно решила, что не хочет уезжать из Штатов. На Филиппинах была очень сложная обстановка. Это тревожило ее. Она слышала, что там застрелили нескольких американцев, что к ним относятся враждебно. Она не может рисковать Ларри. Уж его-то никак не выдашь за местного. Даяна представила себе своего мужа янки-гиганта будто из супербоевика. Как она любила его снимать! Однажды, чтобы сделать совершенно потусторонний кадр, она покрасила его тело в синий цвет. На выставке, где была эта фотография, синий мужчина оказался точкой притяжения для зрителей.

Вот тогда она и перевезла родителей в Штаты, купив ферму неподалеку от фермы друзей, которые тоже перевезли родителей из Таиланда.




Глава 15


Батистовый сарафан развевался под морским ветром. Он был алого цвета, и черные волосы, распущенные по смуглым плечам, подчеркивали этот яркий, даже яростный цвет. Ази шла вдоль кромки воды, ее ноги в сандалиях лизала волна. В последнее время она стала себя ощущать как-то странно, с тех пор как увидела того мужчину. Она видела его мельком, но что-то случилось с ней, точно ожили какие-то ее фантазии. Он был другим, не таким, как Халамбус, как здешние мужчины. Точно электрический ток пробежал по ее телу. Когда она вспоминала его, ток, только меньшей силы, снова ударял ее. Тогда она сидела в кресле и радовалась, что сидит, потому что, если бы стояла, едва бы смогла оторвать ноги от пола. Она наблюдала, как муж показывает ему свои картины, на каждой из которых была она. Прежде Ази не заботило, что зрители увидят ее тело на работах мужа. Позировать мужу для его выложенных камнями картин, она считала, входит в ее обязанности жены художника. И это никак не задевало ее. Но на сей раз ей показалось, что она сама раздета перед этим мужчиной. Это чувство ей понравилось, чего она от себя никак не ожидала.

Волна замочила ее сандалии. Ей было приятно влажное соленое прикосновение, и она поглубже вошла в воду.

Ази родилась в богатой семье на берегу моря. Ее выдали замуж, когда она, как говорят здесь, была бутоном, который вот-вот раскроется. Она ничего плохого не могла сказать о семье, в которую вошла. Ее муж, Халамбус, тоже достоин одних похвал — красив, ласков, прекрасный отец двоих детей. Рисует. Знаменит и скоро, она не сомневается, станет известным всему миру. Но кто заглядывал ей в душу, если она сама туда не смотрела? Кто спрашивал ее, что она чувствует, когда он прикасается к ней, воображая на ее месте другую?

После того как Ази вышла замуж, она много читала. Она была способной, но ее не учили в университете. Но о чем теперь говорить? Книги, которые стояли на полках, тесно прижатые друг к другу, манили ее.

— Э, дочка, обломаешь свои глаза об эти острые буквы. Мелкие, как маковое зернышко. Зачем тебе? — нараспев говорил дедушка, увидев ее за чтением. И правда, зрение стало хуже, но вряд ли от чтения. Скорее от вязания. Она любила это занятие и не могла отказаться от него.

Халамбус вернулся на этот раз из Америки совершенно другим. Он говорил с ней, улыбался ей, но словно смотрел при этом мимо нее. Она чувствовала неудобство, потому что уже давно, лежа в его объятиях в их красивой спальне на широкой кровати, воображала на его месте другого.

Над морем летали чайки, кидались, словно камни, в воду и выхватывали рыбу. На горизонте плыл корабль. Сказочное и вечное для нее место. По законам их страны развод почти невозможен. Может, это и хорошо, потому что Халамбус мог бы жить в Европе или Америке, а она где? Тот, о ком она думает не в первый раз, даже не подозревает о ее существовании.

Боже, о чем это она? Она так любит детей, он тоже их любит, он просто теряет голову при виде маленькой Нази. Пусть будет все, как есть. Но перед глазами сами собой возникали другие, совершенно невозможные в реальной жизни сцены.

Вчера она вошла в мастерскую Халамбуса и увидела, как он сдирает камни со старых картин. Камни только одного цвета — желтого. Она остолбенела, увидев, что та картина, где она изображена под апельсиновым деревом, тоже разобрана. Нет апельсинов, светившихся солнцем, нет ее лица, а оно было нежно-золотистым. Она была так хороша, эта работа. Муж был уже мастером, когда делал ее, и не хотел продавать.

Ази услышала шум несущегося на большой скорости глиссера. Глиссер заложил вираж и едва не выскочил на берег. Чьи-то сильные руки схватили Ази и потащили в лодку. Она даже не вскрикнула. Потому что не поняла, кто это — может, Халамбус? Она открыла глаза. На нее смотрела маска с прорезями для глаз. В ней светились карие зрачки. Ази хотела закричать, но только открывала рот, не в силах выдохнуть ни слова.




Глава 16


Бонни ждала возвращения Даяны. Она не переставала удивляться, какой энергичной, какой разумной была эта маленькая женщина. И какая у нее крепкая хватка в жизни. Бонни давно размышляла на эту тему и поняла одно, что семья, в которой она выросла, не могла дать ей такой хватки. Она выросла на ферме с широкими просторами раскинувшейся вокруг земли. Никто там никому не мешал, а только работал и принимал жизнь, как смену сезонов для работы. Ей дали хорошее образование, сперва в колледже, потом в университете, в Миннеаполисе. Там она училась журналистике, а потом полгода стажировалась в Англии, в Кембридже. До сих пор помнит она тот корпус терракотового цвета, в котором жила, длинные коридоры и студенческое братство, любовные вздохи…

Была и у нее там привязанность — Карл из Германии. Он учился химии. Занимался кристаллографией. И обещал осыпать ее камнями. Через Кембридж течет река Кем, ее пересекает множество мостов причудливой архитектуры и названий. Студенты многие века подряд катаются по реке на каноэ. Карл занимался греблей и у себя дома и потому повез ее в первые дни знакомства покататься. Они целовались под мостом Тринити. Это было необыкновенно. Казалось, ее губы до сих пор чувствуют вкус речной воды, но ведь он ее не пил, и она тоже. Это ветер поднимал брызги с реки и кидал в лицо.

Он обхватил Бонни, прижал к себе, а каноэ плыло, как хотело, потом уткнулось носом в берег. Они не отрывались друг от друга, пока не услышали оклик с берега:

— Эй, вы скоро там? Вы мешаете моей рыбе цепляться за крючок! — Они засмеялись и снова приникли друг к другу. — Ну сколько можно. — Старик был в мягкой клетчатой кепке, в клетчатых гетрах.

— Ему пошла бы клетчатая шотландская юбочка, — засмеялась Бонни. И крикнула — Сэр, вам очень пошла бы шотландская юбочка!

— Благодарю вас, мисс. — Старик расплылся в улыбке. — Очень приятно, что мисс признала во мне шотландца. А на каком, простите, языке вы говорите, я вас почти понимаю?

Карл взглянул на нее с удивлением.

— Бонни, мне кажется, я уже читаю твои мысли. Я понял абсолютно все, что ты сказала этому старику. А он утверждает, что ты говорила по-английски. Так какой язык я понимаю?

Бонни опешила. Они что, оба сошли с ума?

— Сэр, я американка, но я говорю по-английски.

— Да мисс, я так и подумал, что вы говорите на другом языке, на американском. То-то я вас почти понял.

Он захихикал. Старик был рад, что осадил эту молодую янки. Все они, приезжая сюда, думают, что говорят на английском. Знали бы, как они говорят! Но ничего, сейчас они уплывут отсюда.

И старик был прав. Карл сильным гребком оттолкнулся от берега и поплыл дальше, под сенью раскидистых прибрежных деревьев. Они плыли, словно в зеленом тоннеле, потолок которого был покрыт листьями, и сквозь него просвечивало солнце.

Карл смотрел на Бонни, на ее веснушчатом лице играли солнечные блики с оттенком зеленого.

— Бонни, ты знаешь, что такое червонное золото? Не знаешь? Вот оно. — Он вынул из кармана маленькое зеркальце в серебряной оправе и показал ей ее лицо. — Вот оно! Твое лицо в таком свете — оно и есть… — И он снова поцеловал ее. — Знаешь, я хочу открыть в Германии свое дело, тогда мог бы на тебе жениться. Я буду делать синтетические камни для разных ювелирных поделок. В мире много женщин, которые не могут купить себе настоящие украшения, а они должны быть у каждой женщины. Я смотрю на твои пальцы, ты любишь украшения? Нет? Но почему? Твои руки надо обязательно украсить кольцами. Но у тебя, если ты выйдешь за меня замуж, будут настоящие. Я буду делать камни, я уже разработал технологию и проверил ее здесь. Мои камни купят другие женщины, а я тебе — настоящие. Сапфиры, изумруды, и обязательно топазы…

Они с Карлом не расставались все полгода, которые провели в Кембридже.

Потом они разъехались по домам. У Бонни, смеялась она, такая судьба: оправдывать свое имя — быть любимой через океан. Карл писал долго, потом перестал. Она узнала, что он открыл свою фирму «Поликом» и стал ее главой. Да, он приглашал ее приехать. Но она не смогла — она поехала в свою первую зарубежную командировку в Японию.




Глава 17


Халамбус не выходил из мастерской с утра до вечера в тот день. Он уже сделал множество эскизов, менял позу женщины — выбирал то более трепетную, то более сладострастную. Он никак не мог остановиться на единственной, она, как живая, все время их меняла. Иногда художнику казалось, что он не уловил модель, а просто придумал ее сейчас. Ему надо работать с натурой. Но где она, натура? Надо снова лететь в Штаты.

Халамбус метался по мастерской. Он думал, что если сейчас не приготовит нужных камней, то время уйдет, его вдохновение перегорит — дальше наступит пустота. В какой-то момент он с ужасом вспомнил, что разрушил так много уже созданного, и сердце его защемило. Он упал в кресло и стал смотреть сквозь окно веранды на море. Там трепетала алая тоненькая фигурка его жены. Да, он любил ее. И был невероятно счастлив, когда женился. Это была самая красивая и самая юная девушка в окрестностях. Но это было много лет назад. Эта женщина родила ему двух красивых детей. Ази скучала по мальчику, который сейчас учится в Англии, но он понимал, что она скучает не просто по сыну, а по тем временам, когда у них родился этот малыш. После возвращения из Штатов он чувствовал ее настороженность, но ничего не мог поделать с собой — обнимая ее, он обнимал совсем другую женщину. Ту самую, которую хочет изобразить сейчас, воплотить ее своими руками в реальность. Как там на выставке ему сказала Патриция Мун? Он немедленно позвонит самой Бонни, не нужны никакие гадалки. Где телефон, немедленно, сейчас!

Он потянулся к аппарату. Номер он знал наизусть, запомнив его сразу, когда взял в руки визитную карточку Бонни.

И снова взглянул в окно. Алой фигурки на берегу не было. Наверное, она вернулась в сад, подумал Халамбус.

Да, это его жена. По здешним законам он может развестись, но для этого потребуются годы. И если бы даже он затеял процесс, согласится ли Бонни ждать его столько лет? Они соединились бы только к старости… Он горько усмехнулся. Человек рождается, не выбирая страну, приходит в мир, где давно существуют свои законы. И не ему, пришедшему сюда на столь непродолжительный срок, пытаться изменить их. Единственное, что он может, — пересмотреть эти законы для себя. Каждый, желающий свободы, может обрести ее только внутри себя. Он свободен и получит солнечную женщину — Бонни Плам. Но получит ли ее в реальности?

Номер в Вашингтоне не отвечал. Бонни не было. Ничего удивительного, снова парит где-то над землей, летит в свою командировку. Помнится, что-то она говорила про свой журнал. Маленький, изящный, с прекрасными фотографиями Даяны Поллард, с которой она познакомила его на том приеме, в доме хозяина выставки. Да, Даяна запоминающаяся личность. Восточная миниатюра. Но ее взгляд вполне мог бы соперничать со взглядом, пронизывающим насквозь, которым одарила его Патриция Мун.

Зазвонил телефон. Неужели Вашингтон отозвался? Он вздрогнул, схватил трубку, сердце его заколотилось, будто он пробежал несколько километров без остановки.

— Мистер Халамбус? — говорили по-английски. Бонни, Бонни, сейчас он услышит ее, он сейчас ей все скажет… — Мистер Халамбус, — повторил низкий голос. — Это Даяна Поллард. Я приехала снимать вас для журнала…

Халамбус не верил своим ушам. Ну что, конечно, он был прав. Она колдунья. Только что он подумал о ней, как она возникла, точнее, пока что ее голос.

— Добрый день, миссис Поллард. Рад слышать вас. Где вы?

— В отеле. Я готова приехать к вам хоть сейчас. Ваши картины имеют успех в Штатах. Но им нужен еще больший успех, они этого достойны. Кстати, вам шлет привет Бонни Плам.

Халамбус не знал, что сказать. Он просто проговорил в телефон, внезапно почувствовав себя выжатым, как лимон:

— Приезжайте. Я вас жду.




Глава 18


Бонни слышала звонок телефона, но она не могла даже подойти к нему. Ей было плохо. Ей было так плохо, что она, кажется, поняла, что с ней. Да-а, вот это дела! Она беременна. Как же это она допустила такое? Она, опытная женщина, которая знает все про это. Но тем не менее не убереглась. И более того, не подумала в ту ночь ни о чем подобном. Конечно, отправляясь в Орландо, она ничего с собой не взяла — она была в себе уверена… Зачем ей это? Но… Господи, сколько женщин занимаются любовью с разными мужчинами! После Пейджа у нее тоже были свидания. Но что же ей теперь делать?

Главное, подумала она, об этом не должна узнать ни одна живая душа. Уж тем более Халамбус. Он про нее и думать забыл. Не звонил после отъезда ни разу. А Даяна? А что — Даяна? Она ей тоже ничего не скажет. Это только ее личное дело, прикрикнула на себя Бонни. Она же не собирается подарить Питеру брата или сестру.

Бонни перестала себя ругать, потому что у нее на это уже не было сил. Она лежала в полной прострации, ее мутило, и она с дикой силой ощущала запахи. Она ненавидела запах синтетики, который прежде не казался ей таким навязчиво-отвратительным, тот самый, что исходил от нового ковра в спальне. Запах духов «Нина Риччи» от туалетного столика вызывал тошноту. А этот шерстяной запах ее кушетки! Нет, она больше этого не вынесет!

Телефон все звонил и звонил. Он был дальний, этот звонок. Ну и пускай, хоть от самого Господа Бога. Она не может снять трубку. Это же надо, чем завершилось свидание в Орландо, о котором она велела себе забыть! Вот оно — напоминание. Сердце Бонни забилось, ее немного отпустило. И она внезапно подумала: а если бы он обрадовался? Да, если бы он женился на ней, у них бы появился ребенок. А у Питера — брат или сестра и отец. Ну вот, размечталась, будто и впрямь восемнадцать лет, и все сначала… Она даже не знает, женат он или нет, есть ли у него дети. Она ничего не успела узнать, потому что, увидев его в объятиях той женщины, решила порвать с ним.




Если бы все сложилось, как в рождественской сказке, то Бонни и Халамбус стали бы счастливыми родителями близнецов, двух мальчиков. Так, по крайней мере, полагал доктор, избавивший ее, как сказала себе Бонни, от материализовавшихся воспоминаний. Но не всем зачатым в этом мире суждено прийти в этот мир. Этим — не суждено. Кто знает, если бы они явились, то на радость себе или на горе? Никто. И. нечего об этом думать, велела себе Бонни. Бонни снова стала сама собой, и поскольку она была взрослой женщиной, то скоро оправилась от потрясения. Она много передумала и перечувствовала после и решила держать себя в ежовых рукавицах. Она похудела, побледнела, а самое печальное, она уже не боялась думать о киприотском художнике, который оказался таким… цепким…

Питер звонил из частной школы, куда она его отдала учиться. У него было все хорошо, и она пообещала навестить его. Питер становился совсем взрослым. Ему тринадцать лет. И он просил купить ему собаку, когда приедет на каникулы. Бонни должна была отправляться в Германию, в Гамбург, за материалом для одного иллюстрированного журнала. Если честно, ей совсем не хотелось ехать. Но потом вспомнила про Карла — может, удастся узнать, что с ним стало? Она посмеялась над собой: что, наступает пора воспоминаний? А ведь настоящая американка — женщина без возраста. И если она вдруг ощущает возраст, она уже не американка.




Глава 19


Карл Копейнаур получил факс из Никосии. Его постоянный клиент Халамбус просил подготовить большую партию бульб золотистого топаза. Это хороший заказ. Фирма Карла «Поликом» расширяется, она уже вышла за пределы мастерской, с которой он начал бизнес после окончания университета и стажировки в Кембридже. Он придумал, а точнее, усовершенствовал процесс выращивания синтетических камней под общим названием «гранаты на галиево-гадалиниевой основе». На основе редкоземельных металлов. Сперва выращивал бульбу, которую потом ювелиры распиливали, огранщики придавали ту форму камням, которая нужна была для ювелирных изделий. У Карла работала мастерская, магазин. Его жена Эва носила кольца с камнями, изготовленными в мастерской мужа. Она была искусной манекенщицей — так умела подать их, что никто бы не усомнился, что она носит на себе целое состояние, а не синтетические камни.

Карл уже давно поставлял художнику из Никосии камни, и в знак благодарности Халамбус подарил Карлу картину.

— Герр Копейнаур, я с удовольствием дарю вам свою работу. Это мой дом на берегу моря. Без ваших камней никто не увидел бы его таким, — сказал Карлу Халамбус на приеме по случаю открытия фирмой ювелирного магазина.

— Эта картина будет висеть на самом почетном месте в моем офисе.

— Я бы посоветовал ее поместить в вашем магазине. Покупатели увидели бы новые возможности работы с вашими камнями.

Карл послушал совета художника. Картина засияла в лучах специально направленного света и действительно привлекала покупателей. Карл сделал художнику заказ — он захотел, чтобы Эва была изображена в этой технике…

Работа над портретом проходила в Гамбурге и в Никосии. Карл не сомневался, что его светловолосая жена вдохновит художника и портрет будет превосходным. Да, он действительно таким и вышел. Обнаженная женщина лежала ничком в волне, а вода полуприкрывала тело, вытянувшееся во всю свою великолепную длину. Халамбус работал с тончайшими оттенками камней, которые постарался сделать Карл. Сперва Карла задевала мысль, что Халамбус увидит его жену обнаженной. Но потом Карл подумал — художник сродни доктору. Доктора тоже видели Эву нагой.

Карл встретил Эву после возвращения из Кембриджа. Вернувшись домой, он внезапно отчетливо понял, что его увлечение американкой безнадежно. Она никогда не покинет Штаты, а он никогда — Германию. Океан — не супружеская кровать, где они могли бы встречаться… В Эве он увидел напоминание о Бонни. У каждого мужчины есть определенный тип женщины, который его волнует. Рост, сложение, цвет волос. Эва и Бонни в этом были подобны. Карл никогда бы не женился на брюнетке, его глаза уставали от темноты. Он любил свет, сияние. И сам был светел. Прекрасная пара, говорили все, кто их видел. Они и сейчас прекрасная пара. И более того, напарники в деле. Эва тоже химик, и как женщина весьма изобретательна. Она хотела из маленькой мастерской сделать обширное производство. Она хотела, чтобы «Поликом» стал монополистом в своей области, и негодовала, когда Карл ей сообщил, что продал часть технологии Халамбусу.

— Но, Эва, если бы не его картины, мы бы еще долго шли к процветанию «Поликома». И потом все крупные заказы он размещает у нас. Его собственное производство — так, для страховки, если вдруг ты ему захочешь отказать, — пошутил он.

— Никакие деньги, которые он тебе заплатил и заплатит, не стоят того, что называется «монополией».

Эва к сеансам у художника отнеслась своеобразно. И сейчас, когда Карл заговорил о нем, она вспомнила свои ощущения.

— Эва, поверните голову чуть набок. Линия шеи должна быть длинной, вы прекрасно сложены, и я должен передать это в картине.

— Халамбус, а вы что, боитесь писать маслом? По-моему, при вашем видении цвета, это было бы еще эффектней. Ведь каменная живопись надоест.

— Эва, мир слишком велик. Надоест в Европе — предложу Америке. А еще есть Азия, Африка… Жизни не хватит, чтобы показать всем… Там камни были в почете во все времена. В моей технике не работает никто. Я монополист и благодарен за это судьбе.

— Карл мне что-то рассказывал… Вы с ним познакомились… Простите, уж эта женская память… — И Эва слегка повернулась набок, чуть отодвинув руку от груди, которую она, лежа, прикрывала собой, и развернула немного бедро. Ее поза стала соблазнительной, и она знала это.

— Мы с ним познакомились в Кембридже. Я привез туда сына, в колледж. Мальчик очень способный к математике…

— Я рада за вас. У нас с Карлом двое детей, но они ничем не отличаются от других. — Она закинула руку за голову и половина тела обнажилась.

— Эва, я вас прошу, примите нужную позу…

Эва взглянула на него с усмешкой. Она почувствовала его смущение, она хотела бы большего…

— Хорошо, я не стану вас смущать. Художник, впрочем, не должен смущаться. Для него натура — только материал, не больше. Не женское теплое тело…

Халамбус молча продолжал водить карандашом по бумаге.

Нравилась ли она ему? Бесспорно, красивая женщина. Но от нее веяло холодом. Прагматичность, кажется, проступала сквозь поры этого свежего, ухоженного массажистками тела. Даже в том, как она только что лежала, — расчет, который понять ему ничего не стоило. Расчет до паузы. Попытка завлечь — пауза, попытка открыть тело — пауза… Его не увлекали такие женщины.

Эва была всегда уверена в себе, и то, что Халамбус не попытался воспользоваться моментом, глубоко задело ее. Злопамятная, она надолго это запомнила.

Чем дольше они работали над портретом, тем молчаливее становились сеансы. Эва, лежа на берегу, под солнцем Средиземноморья, думала, что надо бы сделать так, чтобы Халамбус лишился возможности изготовлять камни. Тогда бы она отмеряла ему время творчества: не даст камни — он в простое, а это самое ужасное для художника.

Все последующие годы Эва слышала, что Халамбус идет в гору, и эти новости больно задевали ее. А тут, попав в Штаты, прочла в газете, что на выставке в Орландо его картины имели успех. И кое-какие продаются.

Она полетела в Орландо. Остановилась в отеле «Омни», рядом с Экспоцентром. Вошла в павильон, когда продажа началась. Богатые американцы торговались из-за каждого доллара. Эва искала глазами самого Халамбуса. Она не могла бы его не узнать. Такого красавца не забудешь и через много лет. Эва увидела картину, которая заставила ее остолбенеть. На ней была она. Она лежала не спиной к зрителю, а открыв им свою наготу. Она была написана бесстыдно. Она поняла, что он изобразил ее по памяти, вложив в работу то чувство, которое она вызвала у него тогда, когда пыталась его завлечь во время сеанса на море. Ее лицо не было прописано, вместо него — черная маска. Так вот он, черный сапфир, который синтезировал сам Халамбус! Такого у Карла не было!

Эва спросила, за какую цену уйдет картина. Ее назвали. Цена была высокая, и это слегка подняло ей настроение. Хотя платить все равно придется самой. Но она знает, как возместить трату и получить сверхприбыль.




Глава 20


Даяна подъехала к дому Халамбуса на такси. Он ждал ее перед входом. Он выглядел утомленным, не таким цветущим, как в Орландо. Под глазами темнели круги, а на лбу пролегла продольная складка.

Даяна определила, что Халамбус печален и растерян. Она протянула ему руку.

— Даяна Поллард.

— Я вас помню, Даяна, — сказал он, осторожно пожимая ее руку, маленькую, будто кукольную, своей широкой ледяной ладонью.

— Бонни шлет вам привет.

Он помолчал, потом бесстрастно кивнул.

— Благодарю вас.

Даяна не удивилась — с чего ему открываться перед ней, откуда ему знать, что Бонни ей все рассказала? Все или нет — не это главное. Даяна знает, чего ради она сюда прилетела.

Даяна вошла в мастерскую и остановилась пораженная. На столе высилась груда разноцветных камней, преобладали золотистые разных оттенков. А к стене, точно обессиленные от варварского обращения, прислонились разобранные работы.

— Халамбус, а…

— Их больше нет. Уже нет. И еще нет. Даяна, вы приехали в момент, который у художника называется кризисом. — Халамбус улыбнулся. Печально и пристально посмотрел на нее. — Я не стал вас огорчать по телефону. Буду рад, если вы найдете что-то интересное для себя на Кипре. И ваша поездка не станет напрасной тратой времени.

Даяна молча озиралась. Прекрасной работы мебель из натурального дерева, стены, обитые шелком, лампы на тяжелых каменных ножках.

— А где же мастерская, в которой вы делаете камни?

— Я потом покажу вам. Она — все, что у меня на сегодня осталось от искусства. Но это, кстати, и моя единственная надежда на то, что у меня как художника есть будущее. Но на другом витке. Понимаете, Даяна, бывают такие моменты, когда человек расстается с самим собой. Того, прежнего, уже нет и никогда не будет. Внешне это не всем заметно, перемены происходят внутри. Тот умер, родился другой, который порой ничего общего не имеет с прежним. Я прошлый умер. Но каким я буду, не знаю. Пока я — эмбрион в утробе. — Он замолчал, потом поднял на нее темные глаза. — Кофе по-восточному?

Даяна давно не пила кофе с кофеином, но сейчас было не время для американских вывертов. Она знала, как неамериканцы относятся к этой расчетливой заботе о своем здоровье. Она сам переняла многое из их образа жизни и потому способна была посмотреть на вещи со стороны. И она кивнула.

— Да, с удовольствием.

Халамбус позвонил в колокольчик, который стоял на столе.

— Смешно, да? У вас в Америке — сплошь кнопки. А мы любим настоящие вещи. Сделанные руками.

Вошла девушка-служанка, красивая и юная.

— Марги, кофе и апельсиновый сок.

Марги удалилась так же тихо, как и возникла.

Даяна смотрела на море, солнце клонилось к линии горизонта. Она знала, как это бывает у них на Филиппинах: еще чуть, и ясный свет дня сменится чернотой ночи.

Они молчали. Марги принесла кофе. Он был крепок, и Даяна подумала, что ей обеспечена бессонная ночь. Но и без кофе она бы не заснула. Она, кажется, что-то поняла в этой ситуации. И если все ей виделось простым и незатейливым из-за океана, то здесь, вблизи, оказалось совсем иным.

Лежа в мягкой постели, приготовленной горничной, Даяна размышляла. Как все-таки трудно людям, живущим в разных странах мира, найти точки соприкосновения. Она и Ларри нашли, несмотря на то, что они совершенно из разных миров: она из Азии, он из Штатов, а его предки приехали из Ирландии, потому что его прадеду захотелось свободной жизни. Они с Ларри совпали по внутреннему настрою души. Халамбус — это иной мир, мир патриархальной тишины, подлинных вещей, мир плавный, неспешный. Она узнала, что он женат и у него двое детей. И законы Кипра едва ли позволяют развод с легкостью. Эта обреченность на вечную любовь, которая так льстит в юности, — ты будешь моим вечно потому, что не можешь уйти от меня по закону, — потом камнем виснет на шее. Если бы он захотел развестись и жениться на Бонни, сколько бы прошло лет? До седых волос. А Бонни разве похожа на Пенелопу? И потом — что получит Пенелопа в итоге?

Мягкие манеры Даяны, ее тонкое чутье, обостренное камерой, всегда позволяли ей уловить то, чего не могли понять другие. Камера беспристрастна. На нее не действует запах, звук. Только цвет и только свет. Все. Она будет снимать Халамбуса даже на руинах его искусства. Она будет снимать его между умиранием и рождением нового. Эта тема куда шире, чем задуманная ею — художник и картина.

Даяна заснула только под утро. И проснулась, когда солнце уже высоко сияло на небе. Похоже, уже полдень. Она подняла жалюзи и выглянула на пустынный зеленый двор. Надо позвонить Бонни и сказать, что Халамбус жив, почти здоров. Нет, она ей скажет, что он болен ею. И работает…

Она набрала номер станции, попросила заказать Вашингтон. Оператор ответил, что можно будет говорить только ночью. Даяна согласилась.

Она вышла позавтракать и взяла со стойки мило улыбающейся дежурной местную газету, которая постояльцам выдавалась бесплатно. Она развернула ее, ожидая завтрак по-европейски — кофе, булочка, масло, джем, — взглянула на один заголовок и оцепенела.




Глава 21


Бонни летела в Германию налегке. Всего три дня она проведет на художественной выставке и вернется. Одна фирма очень заинтересована в таком материале. Бонни все больше проникалась мыслью о том, что, если она хочет свой журнал, надо найти людей, готовых вложить в него деньги. Но их надо заинтересовать — и собой тоже, — чтобы они раскошелились. Она стала работать по заказу фирмы «Сан», стараясь делать все хорошо и быстро.

В Гамбург она летела на открытие салона, в который несколько миллионов долларов вложила фирма «Сан». Эта фирма владела банком с отделениями по всей стране и еще много чем. Кстати, банк с таким названием она видела в Орландо. Ей показалось, что в этом совпадении названия ее будущего журнала и банка есть символ. А что если у них попросить деньги на «Санни Вумэн»? Тем более что среди банковских служащих много женщин. Но еще не время для таких переговоров. Надо сперва завоевать доверие.

Бонни знала все женские журналы страны и многие иностранные. Но ни один не казался таким, каким хотелось ей. Одни были пустыми, другие — феминистскими, третьи — бульварными. Ее журнал должен быть строгим, разумным, для женщин с образованием. Бонни хотела в журнале соединить все разумное, что есть в жизни женщины, и все неразумное, что в ней есть, например любовь…

Открытие выставки намечено было на вторник. Солидная немецкая публика собралась в зале. Как полагается в подобных случаях, все толпились перед ленточкой, перекрывающей вход. Бонни достала диктофон и фотоаппарат.

К ленточке подошел высокий стройный блондин средних лет с женщиной под стать ему. Они улыбались, они были значительными.

В микрофон объявили, что председатель правления компании, организовавшей эту выставку, герр Карл Копейнаур перережет ленточку. Бонни замерла. Вот это да! Так это же Карл! А рядом, судя по всему, его жена.

Она во все глаза смотрела на Карла. Прошло столько лет! Но она узнала его. А он ее узнает? Она пристально наблюдала за каждым его движением, она узнавала их. Все-таки полгода, проведенные бок о бок, что-то оставили в памяти каждого. Он все так же сутулил спину, как бывший гребец, — может, он еще не расстался с веслом? Он наклонился к ленточке. Чикнул ножницами и вернул их на поднос, подставленный служителем. Все зааплодировали и пошли в зал.

С толпой журналистов Бонни двинулась вперед. Она думала — подойти к Карлу сейчас или случайно встретиться с ним? Сердце ее колотилось…

Картины были написаны красками, которые изготовлены компанией «Поликом». Химическим концерном по выпуску красок. Вот почему Карл был здесь первой фигурой. А банк «Сан» вложил свои деньги в эту фирму.

Она столкнулась с Карлом нос к носу, когда повернула в другой зал.

Она во все глаза смотрела на него и видела, как его лицо меняется, возвращаясь к прежнему облику. Худеет, делается глаже, взгляд становится наивней.

Он молчал, стоял и смотрел.

— Бонни, — сказал он утвердительно. — Бонни Плам. Из Кембриджа. Нет. Из Штатов. Из Соединенных Штатов Америки. Или нет?

Карл говорил с акцентом.

— Карл! — воскликнула она. — Вот это встреча! Я приехала писать о выставке. По заданию «Сан»-банка.

— Боже мой, ты ничуть не изменилась. Бонни, как тебе это удалось? Тебе будто все еще двадцать два…

Бонни была польщена. Она и без него знала, что выглядит молодо, но лишнее подтверждение всегда приятно. Она должна себя держать так, если хочет добиться успеха в деле.

— Карл, как дела?

— Бонни, я сейчас представлю тебя своей жене. Эва, Эва, — махал он рукой. Женщина не спеша приблизилась к ним и уже на последнем шаге улыбнулась. Улыбка была неискренней, Бонни уловила это сразу. Равнодушная.

— Эва. Бонни. Помнишь, я рассказывал тебе о своем романе в Кембридже? Вот его героиня.

Бонни засмеялась.

— Несостоявшемся романе. Стажировка была такой короткой…

Эва улыбалась, с интересом разглядывая эту рыжую янки. Она больше уважала европейцев, а не этих безвкусных, вечных девочек. Правда, эта была элегантна. Деловой костюм зеленого кашемира с золотыми пуговицами. Красивые кольца на длинных пальцах. Камни настоящие. На безымянном пальце — изумруд чистой воды. Эва понимала в них толк. А что это? Неужели черный сапфир? Настоящий…

— Вы имеете отношение к живописи? — спросила Эва.

— Нет. Я журналистка, но я пишу и о живописи тоже. А вы?

— Я — нет. Я любитель. Я помогаю на фирме Карла. Извините, меня ждут. — И она, улыбнувшись, удалилась.

— Мы должны непременно пообедать с тобой, — сказал Карл, размышляя, отчего так сдержанна была его жена. Он рассчитывал пригласить Бонни домой, но решил теперь ограничиться рестораном.

— Сколько дней ты будешь в Гамбурге?

— Три, — сказала Бонни. — И улетаю. «Сан»-банк слишком крупная фирма, чтобы долго ждать мой материал.

— Бонни, я так хочу с тобой поговорить. До встречи. — Карл ушел, поспешив за каким-то господином.

Бонни ходила по залу, снимала, записывала имена авторов, а сама думала: как странно, ничто не всколыхнулось в душе, точно это было не с ней. А если бы она внезапно встретила того? Что бы она чувствовала? Бонни не знала. Но сердце сжалось от одной мысли о такой встрече.




Глава 22


Ази пришла в себя и обнаружила, что лежит на дне глиссера, который летит куда-то по волнам. Кто эти люди, схватившие ее на берегу? Куда везут ее и зачем? Она же не юная девушка, чтобы ее красть. Такое случается в Греции и на Кипре, на всем Востоке. Но она мать семейства, жена, ей тридцать. Для чего она им?

— Ага, очнулась? — Над ней склонилось лицо уже без маски. — Я развяжу тебе руки. В море никуда не денешься. Прыгнешь за борт — съедят рыбы. И ты никогда больше не увидишь своих детей, Ази.

Так, значит, они знают ее, значит, они решили украсть именно ее? Но зачем?

— Что вам от меня надо? — глаза Ази налились яростью. — Как вы смели схватить меня?

— Нам велели и обещали хорошо заплатить. Там с тобой разберутся.

— Я хочу пить.

— Пепси? Шнапс? Кофе?

Она с недоумением взглянула на человека. Ему было лет тридцать — сорок. Заросшее щетиной лицо не позволяло определить возраст точнее. Европеец.

— Вы что, смеетесь?

— Почему? Или вы хотите сухого вина?

Она никогда не слышала, чтобы с пленниками обращались, предлагая напитки на выбор.

— Мы же не какие-то бандиты. Мы просто доставляем вас туда, куда нас просили.

— Но зачем меня хватать? Могли бы послать мужу приглашение, и я бы приехала вместе с ним.

— Но это не светский прием, — усмехнулся он. Он говорил по-английски, поэтому она понимала его.

— Я думаю, на светские приемы не хватают с пляжа, связав руки, — нахмурилась Ази. — Дайте мне минеральной воды.

Она пила воду и успокаивалась, потому что во взбешенном состоянии вряд ли примешь правильное решение. А что должна делать она?

Итак, от нее что-то хотят? Скорее всего от Халамбуса, его хотят шантажировать. Ази не сомневалась, что ее вызволят, и, если нужен выкуп, Халамбус отдаст все. Но… так было до его поездки в Штаты, а сейчас она не была так уверена, что он все отдаст за нее. Нет, нет, она не должна сомневаться. Это ее догадки, пустые подозрения. Ее дурное настроение.

Мужчина отошел от Ази, она села на скамейку, поправила сарафан и стала думать, куда ее везут. Судя по всему, на север. Там очень неспокойно, не раз сталкивались греки и турки. На севере все больше поселялось турков, и греки бежали из тех мест. Говорили, что, вполне возможно, Кипр в будущем разделится на два государства.

Как бы ни была далека Ази от политических проблем, про это знает каждый житель Кипра. И теперь, поняв, куда ее везут, она почувствовала, что ей не по себе.

Глиссер причалил на севере острова. Ее высадили на берег и велели ждать. Она стояла на берегу, все еще толком не понимая, сон это или явь, все, что случилось с ней, что происходит. И есть ли из этого выход. Она огляделась — здесь почти так же, как у нее дома. И кажется, сейчас выйдет из-за пальмы Халамбус, ее муж.

Но он не вышел. Вышла женщина светловолосая, высокая. В красивом летнем наряде — в шортах, из которых были видны длинные загорелые ноги, и в свободной голубой рубашке. На ногах — удобные кожаные сандалии, явно из Европы. Здесь носят летом совсем другие, почему-то подумала Ази, хотя сейчас ей стоило бы подумать не об этом. И Халамбус привозил ей из Европы такие сандалии…

— Миссис Халамбус? Мне поручено встретить вас. Я — Линда Шрамп. Пойдемте, я покажу вам вашу комнату.




Глава 23


Халамбус метался по мастерской. Ему только что позвонили и сказали, что его жена похищена. И были предъявлены условия, которые он должен выполнить. Или она останется там, где сейчас, навсегда…

Боже мой, Ази! Это наказание за его греховные мысли. Все греховные мысли подлежат наказанию, он знал это, но… Он знал и другое, что никакая сила не заставит его отказаться от них, от тех мыслей. Потому что они — его, и ему без них не жить. Он не будет художником, а без этого зачем он сам себе?

От него же требовали именно этого. Отдать технологию черного сапфира и подписать бумагу, что он никогда не будет производить камни. А если не производить, значит, не делать картин. Потому что у него не будет денег покупать камней столько, сколько нужно.

Он не находил себе места. Как все сошлось — он разрушил прежние работы ради новой, главной, без которой он просто умрет.

Лицо Халамбуса почернело. Ему отпущен срок в три дня. Кто они? И почему именно они хотят разрушить его мир? Он не знал.

Зазвонил телефон.

— Да, — отозвался он глухим голосом.

— Халамбус, это Даяна. Я все знаю. Я прочитала в газете. Я могу вам помочь? Я приеду?

— Да, — повторил он и положил трубку.

Даяна Поллард, отправляясь в любую поездку, брала с собой телефонную книжку, в которой были номера самых разных людей и служб, вплоть до телефона американского президента. Так уж принято у американцев, и законопослушные янки ценят это. Даяна тоже привыкла. И действительно, консульства и посольства твоей страны существуют не сами для себя в других странах. Они — для американцев, которые оказались вдали от Штатов. Отправляясь на Кипр, Даяна узнала об этом острове все, что могла. Даже его историю. И поняла, что там есть военная база. Она смеялась, уезжая, и говорила, что если ее похитят турки, то непременно спасут солдаты… Ларри, потягивая холодное пиво, слушал ее и хохотал:

— Детка, американские солдаты, конечно, самые добропорядочные солдаты в мире! Они непременно тебя спасут.

Теперь, направляясь к Халамбусу, Даяна перебирала в голове разные варианты. Конечно, не она должна спасать жену художника, и если ее похитили, стало быть, на то существуют причины. Деньги? Но неужели Халамбус настолько богат? Судя по всему, он состоятельный человек, но не миллиардер. Значит… А может, похитители решили, что его картины из натуральных камней? Тогда надо было красть картины. А зачем жену? В конце концов, у Халамбуса есть дети, так почему они не украли маленькую дочь? Здесь что-то еще…




Глава 24


Эви Копейнаур отошла от мужа и из толпы стала наблюдать за ним и его знакомой американкой. Ей показалось, она уже где-то видела ее. Впрочем, типичная заокеанская девка. Ну, конечно, если они стажировались вместе с Карлом, то ей нет и сорока. Но держится — вы поглядите-ка на нее — сама невинность! У Эвы хорошая память на лица, цепкая. И ей показалось, что эту американку она видела на распродаже картин греческого художника в Орландо. Могло ли такое быть?

— Карл, и где теперь твоя кембриджская любовь? Кто она? — спросила она за ужином в просторной кухне. На ужин Эва приготовила тунца в сладковатом соусе, грибы с листьями салата.

Карл поморщился, увидев сырые шампиньоны, нарезанные тонкими пластинками. У него сохранилось предубеждение по отношению к ним — впервые он попробовал такой салат в Англии, когда его и Бонни пригласила девушка из Бата, курортного городка милях в восьмидесяти от Лондона. Старинное место, где сохранились римские бани со времен захвата Англии легионерами. Бат был городком-игрушкой. Девушка повезла их к родителям, которые жили в своем доме, большом, с точки зрения молодого Карла, — в нем было три этажа. И садик подле него. Родители девушки — он даже не помнил, как ее звали, кажется Бекки, — были очень милые и симпатичные квакеры. О квакерах Карл не слышал никогда прежде, и ему показалось странным их молчаливое сидение с опущенными долу глазами после окончания обеда. Он никак не мог сообразить, что это они все делают, взявшись за руки, сидя в гостиной, не глядя друг на друга. У него в животе забурчало, забурлило, он пытался успокоить его, но это оказалось выше человеческих сил. И тогда он подумал, что виной всему — сырые шампиньоны. Для его бюргерского желудка вареные были куда лучше…

Но Эва где-то научилась делать этот салат, и теперь он ест его, обнося вилку над этими серыми с белым тонюсенькими полосками…

— Где моя кембриджская любовь? Улетела. — И Карл помахал руками, точно крыльями. — Я хотел пригласить ее к нам на ужин…

— Это ни к чему. — Она со стуком положила вилку.

— Я так и подумал, что она тебе не понравилась. — Карл смотрел на жену, наблюдая, как раздуваются ее тонкие ноздри. — Слушай, Эва, а правда, она прекрасно выглядит? Не скажешь, что ей почти сорок, а? Нет, ты, конечно, вне сравнения, — поторопился он, но краска уже заливала лицо Эвы.

— Она похожа на беспородную сучку. Ты видел, какие у нее руки? Будто она всю жизнь зарабатывает стиркой.

— У нее всегда была такая кожа, но по-моему, на ее пальцах очень неплохие камушки. Ты не заметила? Особенно черный сапфир.

— Черный сапфир! Да, он великолепен. Но я слышала, что кое-кто научился делать очень похожий искусственный! Ты не слышал случайно? — И она придвинулась к нему. — Я говорила тебе, что нельзя подпускать к делу этого турка.

— Он не турок, он скорее грек, — уточнил Карл, — если ты имеешь в виду Халамбуса.

— Не имеет значения. Ты знаешь, что он синтезировал черный сапфир?

— Ну и что? На рынке это капля в море.

— Рынок — это еще не все. Главное — владеть технологией. И ты, великий немец, великий химик, ты, владелец «Поликома» Карл Копейнаур, не владеешь этой технологией, ты почти подарил ее!

— Не подарил, но продал. И если помнишь, те деньги нам очень пригодились. И я не продавал ему черный сапфир. Он его синтезировал у себя в лаборатории.

— У себя? Он нанял химиков, студентов, которых отыскал в том же Кембридже, заплатив им гроши…

— Ну и что?

— Это должно стать нашей монополией.

— Но если я правильно понял, мы уже не одни. Разве не ты привлекла американскую компанию «Сан»?

— Я хочу иметь транснациональную корпорацию. И получу ее. Или я не дочь своего отца.

Карл вздохнул. Он не любил слушать речь о ее отце, потому что невольно на память приходило другое. Их отцы были и есть на разных полюсах. Карл не вникал в политику, но прошлая война уже не политика, история. И если отец Эвы был нацистом, то его — пацифистом. Ему едва не пришлось эмигрировать из Германии, но спасло то, что его пригласили читать лекции в Америку. И не случись такое, Карла не было бы на этом свете.

А его тесть был генералом нацистской армии. Идеи пангерманизма Эва впитала в себя с молоком матери, которая была верной сподвижницей мужа. Отсюда у Эвы столько презрительной неприязни ко всем, кто живет за пределами арийской Европы. Не нравилось ей и то, что ее муж установил связи с киприотским художником.

Они закончили ужин. Эва поднялась и вышла.

Какая красивая, но какая стальная женщина! И с годами этот металл еще больше закаляется. Жена стала как стальной стержень, подумал Карл. А может, зря он не женился тогда на Бонни?

Бонни показалась ему необычайно мягкой в неярком свете выставочного зала, от нее исходило человеческое и женское тепло. Он помнил ее наивные взгляды, ее мягкие поцелуи. Они не были близки, потому что Бонни воспитывалась в старинных традициях, которые запрещают близость без брака. И Карл не настаивал. Если бы он остался в Кембридже дольше, кто знает, может, было бы все иначе. И у них были бы умные нежные дети. Дети их с Эвой, сын и дочь, растут в закрытом пансионе. Он их почти не видит. Жена воспитывает из них настоящих арийцев.




Глава 25


— Оливковое масло — это целое искусство, — говорил старик, поворачивая в руке бутыль со светло-желтой жидкостью. — У всякого мастера получается по-разному. Самое лучшее в мире масло — наше, кипрское. Если сделать его из незрелых плодов — вон как те, что висят на том дереве, — оно хранится долго. Вам лучше взять такое, мистер Мак. А если из зрелых — его надо употребить сразу. А вы знаете, что у вас в Америке вместо оливкового масла часто продают кунжутное и даже хлопковое.

Мистер Мак слушал старика, смотрел на бутылку с прозрачной жидкостью, тяжелой на вид. Ему надо было закупить масло для солдат.

Какой благословенный край! И как не хочется ему уходить из этого тихого дома, вокруг которого зреют апельсины и оливки, громко шуршат пальмы жесткими листьями. Его младший сынишка так любит оливки, начиненные орехами. А он сам — лимоном. Раскусишь плод, а внутри кислая плоть другого плода. Мистер Мак вытер вспотевший лоб. Мак был толст. У себя дома он служил на военной базе во Флориде, там и раздобрел. Может, оттого что каждый день ел огромных королевских креветок, втрое крупнее обычных? Их привозили рыбаки и дешево продавали военным.

— А чтобы отличить подделку от натурального, есть особый способ. Кое-чего добавить и нагреть в водяной бане, минут десять-пятнадцать, не больше. И если это хлопковое масло, то появится малиново-красный цвет…

Мак кивал. Он не собирался проводить анализ масла. Он был сыт, слегка захмелел от виноградного вина, которое ему налил старик, пора было соглашаться на покупку масла и возвращаться на базу.

— Отец, отец! — в комнату вбежала женщина с круглыми от ужаса глазами. — Отец!

Старик поднял глаза.

— Что случилось?

— Украли! Ази украли! Звонил Халамбус…

— Кто украл Ази?

Его рука не спеша поставила на стол бутылку. Мак проследил за его движением, отметив несуетность. Наверное, наступает возраст, когда никакое сообщение не заставит забурлить кровь.

— Украли Ази! Похитители! Они хотят выкуп!

— Выкуп? Сколько они хотят?

— Я не знаю…

Старик перевел глаза на Мака.

— Ази — моя младшая дочь. Она замужем за художником. И кто-то ее украл.

Мак встрепенулся. Ну совсем, как у них в Штатах.

— А… Сколько лет вашей дочери?

— Тридцать. Таких уже не крадут. У нее двое детей. — Старик пожал плечами.

Мак заволновался. Да, здесь что-то не то. Для чего она похитителям, когда в этих местах женщина расцветает в шестнадцать, а в восемнадцать… Уж совсем не то. Его Мэри в шестнадцать была пышка, а когда он ее обольстил, стала костлявой, как лошадь, не кормленная целый год. Он усмехнулся. Конечно, любую лошадь можно заездить, с некоторой гордостью за себя подумал он. И тут до него дошло, что если бы похитили Мэри, а ей сейчас ровно тридцать! Он поднялся на ноги.

— Я найду их! Американские солдаты не оставляют в беде!

Старик смотрел на Мака спокойно, что-то соображая.

— Я отдам масло за полцены, если…

Мак быстро соображал. Если он говорит правду, тогда на этом деле он хорошо заработает. Он-то знает его цену. А разница — разница в копилку. Мэри оч-чень любит, когда копилка пополняется.

— Я готов.




Глава 26


— Итак, Ази, или миссис Халамбус, ты звонишь мужу. — Женщина сидела напротив, положив ногу на ногу и глядя прямо на бледное лицо пленницы. — Говоришь, чтобы он собирал все свои камни, все бумаги про черный сапфир. Он должен закрыть мастерскую по изготовлению и обработке камней.

— Но…

— Я не кончила. В противном случае ты останешься здесь. А турки найдут тебе применение, несмотря на твой не столь юный возраст. Ты еще ничего, — ухмыльнулась она. — Но я это так, к слову. Никто тебя не тронет в эти три дня. Ты — наша гостья. Что хочешь на ужин?

— Ничего.

— Так не пойдет. Нам не нужна ходячая тень или, того хуже — покойник. Мы делаем свое дело, ты свое. Нам платят деньгами, тебе — жизнью и честью. Я не думаю, что твоя семья пойдет по миру, если муж займется чем-то другим, а не рисованием камнями. Он купит себе краски, а деньги у вас растут на деревьях. Мы могли бы заключить с ним контракт на цитрусовые и оливки. Европа любит то и другое. И кстати, это был бы выгодный контракт.

Ази молчала, женщина не была злой на вид. Белокурая, с симпатичным лицом. Наверное, такие женщины нравятся Халамбусу, Она помнит, как приезжала позировать дама из Германии. Она чем-то походила на эту. Но это не она. Та была старше.

— Вы из Германии?

— С чего ты взяла?

Ази молчала. Она решила на всякий случай не говорить о том, кого она ей напоминает. Потом Ази покраснела: она вспомнила о мужчине, тоже белокуром и светлом, каких не бывает на Кипре. Ей так хотелось тогда дотронуться до его белой кожи на запястье, покрытой золотыми тонкими волосами, а под ними — веснушками. Ази поймала на себе его восхищенный взгляд — в тот день на ней было белое платье на загорелой коже, с ниткой крупного розового жемчуга на шее. Она видела изумление в его глазах, когда он рассматривал ее как живую картину Халамбуса.




Глава 27


Халамбус не знал, что ему делать. Он просто сидел в кресле и смотрел на море. Если бы он не поехал в Штаты, если бы он не участвовал в выставке, если бы он не продавал картины и если бы он не встретил Бонни, то сейчас делал бы то, что уже начал, думал бы о продаже картин, о славе на весь мир, а Ази была бы дома и занималась вязанием, лежа в шезлонге под пальмой и глядя на море. Она никогда не досаждала ему расспросами, она любила его, их детей, она была мягкая и теплая. Он подумал, что даже толком не знает, какой у нее характер на самом деле. Ему казалось, что у всех женщин в этих местах характер одинаковый. Халамбуса мало интересовал внутренний мир Ази, потому что генетически он воспринял, что его кипрская жена, данная ему навечно, просто жена, внутренняя жизнь которой его никак не должна волновать. Не для этого женится мужчина.

Голос Ази в телефонной трубке не был испуганным, она говорила, как всегда, тихо и ровно. Как полагается женщине на Востоке. Она потом, с расстановкой, добавила одну фразу, которая полоснула его по сердцу:

— Иначе, Халамбус, они отдадут меня туркам.

Ему не надо было объяснять — каким туркам и куда. Он знал, что это значит.

Итак, он должен подчиниться. У него была слабая надежда, что потом прояснится, чья это затея, кто хочет погубить его. Кто так хорошо понимает, что эти условия для него — его конец как художника. Впрочем, из каждого тупика, если это не смерть, можно попробовать выбраться.

Халамбус чуть повеселел. Деньги, которые он получил от продажи картин в Штатах, останутся в Америке на его счету в «Сан»-банке. Он решил так, повинуясь какой-то странной интуиции, поскольку банк ассоциировался с Бонни. У него лежала там приличная сумма. И если он выполнит все требования, можно снова купить у Копейнаура камни. Он немедленно позвонит ему и обговорит заказ. Он не может остановить начатую работу.

Халамбус вышел к морю. Оно было спокойно. Волны лениво лизали песок. Он хотел было кинуться в воду, но потом подумал, что у него нет с собой купальных плавок, а идти за ними не хотелось. Впрочем, решил Халамбус, он здесь один. Он быстро выбрался из летних голубых брюк, сбросил тонкую рубашку, белые трусы, сбросил сандалии и кинулся в воду. Вода была теплая. Она приняла его в свои объятия. Бонни, Бонни, задыхался он, испытывая почти то же самое удовольствие, которое познал в Орландо, в гостинице «Холидей Инн», в ее номере.

Он лег на спину, подставив тело солнцу. Оно ласкало его, грело, умиротворяло. Нет, никто не способен отнять у него то, что внутри. Никто. Только смерть. Но до смерти еще далеко, он был уверен в этом. Потому что ему еще надо сделать задуманное. А когда есть важное дело, смерть подождет. Да, он вернет Ази — это его долг. За нее отдаст то, что от него хотят. Но они не знают, как мизерно то, что им нужно.

Волна прибила его к берегу. Он отдался ей, и она осторожно вынесла его на песок. Он так и остался лежать лицом вверх, закрыв глаза, вытянувшись во весь рост. Его загорелое тело с густой растительностью, казалось иллюстрацией из нудистского журнала.

На берегу под пальмой стояла Даяна и любовалась этим мужским телом. Она не любила, чтобы камера подглядывала за тем, что не предназначено для посторонних глаз. Но иногда не могла себе отказать — она профессионал. Это был кадр, который специально никогда не построишь, потому что мускулы в таком состоянии могут быть только при особом душевном состоянии, которое модель никогда не изобразит. Она вынула «Никон», с которым не расставалась никогда, и нажала на спуск. Затвор сработал деликатно — так тихо, что сама Даяна усомнилась, был ли щелчок. Она отошла от берега, не желая, чтобы Халамбус знал, что кто-то видел его обнаженным.

Халамбус полежал, пока солнце не высушило его тело. Потом встал, отряхнулся от желтых песчинок и пошел в душ смыть с себя соль. Он был уверен, что один на всем побережье. И это прекрасно. Бонни понравится здесь, и она будет здесь непременно.

Даяна ждала его в саду. Она уже решила, что эту великолепную фотографию она подарит Бонни. Та будет рада, в этом Даяна не сомневалась. А если «Санни Вумэн» когда-то выйдет, фотография украсит журнал.

Халамбус был в полотняных брюках, в белой рубашке из тонкого хлопка.

Он поздоровался с Даяной и сказал:

— Представляете? Они ее украли. — В его глазах стояла ровная печаль.

— Халамбус, я постараюсь вам помочь. Но я должна знать, где, хотя бы приблизительно, искать вашу жену. Кто мог ее похитить? У вас есть враги? А полиция…

— Я не обращался в полицию — таковы их условия. И я не могу рисковать женой. Где она? — Он задумался. — Не представляю. А враги? Врагов нет, пожалуй. Недоброжелатели? Завистники? Возможно. Но я решил, что отдам все, что они просят.

— Хорошо. А как вы думаете, почему именно жену они выбрали, а не дочь? Ведь ребенка красть проще и надежнее…

— Я уже думал об этом. Но моя дочь сейчас у отца, хотя оттуда украсть ее совсем легко. Наверное, кто-то хочет чего-то еще… — Он помолчал. — Мне пришла в голову странная мысль. Кто-то, кто очень хорошо знает мои работы, считает, что жена — моя единственная модель. Моя натурщица. Действительно, у меня много работ, для которых она позировала. Было, — вздохнул он. И снова подчеркнул: — Было. Они не знают, что этих работ почти нет. Сохранились только проданные. А других нет.

Он поднял глаза на Даяну. В них была печаль — она не любила таких глаз у мужчин. Но это выражение держалось мгновение и сменилось другим, точно по ее взгляду он понял, что это ей не нравится. В его глазах снова появилась уверенность.

— Я понимаю, что со стороны выглядит странно и даже претенциозно то, что я сделал со своими работами, вернувшись из Штатов. Почти все разрушил, собирая камни для другой.

— И моделью для нее будет не ваша жена? — проницательно спросила Даяна.

— Не она. Другая женщина. Она про это еще не знает. Понимаете, Даяна, кто-то хочет заставить меня уйти из этого искусства, хочет лишить техники. Им не нравится, что я синтезировал черный сапфир и что у меня есть мастерская по выращиванию камней. И в довершение всего вознамерились лишить модели. Но они не знают другого: чтобы заставить меня это сделать, надо было похитить меня самого… Но я уже похищен — собою. У себя самого. Так что и это не помогло бы.

— Нет! Этого нельзя делать — выполнять все их требования. Они не остановятся, если вы правы в том, о чем говорите. Я поеду и все выясню. Но все же, Халамбус, напрягитесь, подумайте, хотя бы намекните: кто может хотеть всего того, о чем вы думаете? У вас есть конкурент?

— Я никогда ему не был конкурентом. Я даже сейчас сделал заказ на камни, которых мне недостает…

— Так вы знаете его? Кто он?

— Я едва могу в это поверить. Даже на секунду допустить и потому не произношу его имени…

— Мужчина? Но он бы не стал красть жену…

— Но у мужчины есть женщина…

Даяна уставилась на него.

— Кто она?

Халамбус молчал.




Глава 28


Бонни вошла в комнату в тот момент, когда заработал телетайп, и из него полезла бумага.

Бонни привыкла к его ровному гудению — сообщения шли из разных стран и из разных городов.

Она собиралась поужинать и хорошенько отоспаться. Когда телетайп отключился, она не сразу кинулась читать. Сейчас пойдет поест и тогда снова продолжит работу.

На ужин было холодное мясо с листьями салата и чай, она не любила наедаться на ночь. Бонни вообще любила вкусно поесть. И вместе с кем-нибудь, а чаще всего с Даяной и ее мужем они отправлялись в ресторанчики — японский, китайский, мексиканский. Последний ей нравился больше других. Обжигающая еда, пахучие соусы, диковинные фрукты. Все это было приятно и бодрило. После такой еды чувствовалось, что ты еще кое-что смыслишь в этой жизни. Она любила сухое итальянское вино, легкое, белое, не прочь была выпить калифорнийского, но оно казалось ей грубоватым. Приедет Даяна, и они отправятся к Педро как следует поесть. И поговорить. Бонни есть что рассказать — впрочем, об этом не стоит, вздохнула она, все еще не понимая, с ней ли это случилось…

Она вернулась в кабинет, не очень зная зачем. Ах, ну да, телетайп.

«Бонни, срочно прилетай в Никосию. Завтра я тебя жду в гостинице «Сентрал». Есть интересная тема. Не медли ни минуты. В твоих интересах, Даяна».

Вот так раз! Как это — завтра в Никосию? А… а самолет?.. А бумаги? Да что она, Даяна, придумала! Эта вечно непредсказуемая Даяна. И отчего такая срочность?

Потом Бонни успокоилась. Вообще-то Даяна, при ее разумности, никогда не порет горячку. И еще ни разу не сделала ошибочного шага… Но Никосия? Там же Халамбус, которого ей совсем не следует видеть. Она все еще помнила, как он обнимался с той дамой в рыси и шортах. И потом, он стал такой знаменитый — она не собирается вешаться ему на шею. Ее сердце забилось, и она как будто снова почувствовала его нежные руки, которые ласкали ее. Нет, никогда в жизни у нее не было такого мужчины. И никогда не будет. Ну и что, спросила она себя строго. Жила без него и еще проживет. У нее есть чем заняться.

Бонни вылетела ночью — через Европу, рейсом в Никосию. Она привалилась к спинке кресла и не могла заснуть. Она никогда не была на Кипре. Плохо представляла его в реальности, хотя видела тысячи рекламных картинок о его сказочной красоте. Все эти видения слились в одно лицо, в глаза, в руки… его. Она решила отделаться от наваждения, нажала кнопку, вызвала стюардессу и попросила бокал вина. Чтобы забыться хотя бы на час.

Стюардесса, красивая мулатка, принесла вино. Бонни выпила залпом. Закрыла глаза. Но вместо лица, которое ей мешало, стали возникать в памяти еще более мучительные сладостные подробности их встречи. «Черт бы его побрал!» — выругалась про себя Бонни. Что за навязчивая идея!

Внезапно зажглось табло: «Внимание!» Она очнулась. Стюардесса сладким голосом сообщила, что они делают посадку по метеоусловиям в ближайшем аэропорту. Все возмущенно зашумели, засуетились, потому что многие летели транзитом с билетами, согласованными с этим рейсом. Ее сосед, учитель на пенсии, который отправился в Египет к сыну, растерянно спрашивал:

— Что? Что — прилетели?

И Бонни кричала ему прямо в ухо, потому что он отключил свой слуховой аппарат, отходя ко сну.

— Посадка! Из-за погоды! Шторм!

Они сели в Шенноне, в Ирландии. И никто не знал, когда успокоится атмосфера.

Она не успеет к утру в Никосию. А станет ли ждать ее Даяна? Бог ты мой, ну почему как только она приближается к нему, так начинаются какие-то приключения! Она сидела рядом со старичком-учителем, он уже настроил свой аппарат, и они мирно беседовали, чтобы скоротать время. Он рассказал, что они с женой решили пуститься в путешествие отдельно.

— Знаете ли, мы подумали, что хорошо испытать себя друг без друга. — Его серые глаза, в которых блестел ум, светились. — Потому что, когда вдвоем, ты все время как с подпоркой, и голова работает не так, не на полную мощность. А себя надо держать в форме. И мы договорились, что она едет через Японию, а я через Европу, встретимся у сына в Каире. Вот уж не знаю, кто скорее к нему доберется, — расхохотался он.




Глава 29


Утром Даяна справилась о самолете из Европы. Самолет уже прибыл, и она думала, что с минуты на минуту появится Бонни. Она хотела, чтобы они вместе поехали на север острова, взяли интервью у женщин с военной базы. Честно говоря, она не любила этих теток. Она знала, что многие из них просто лесбиянки, и им там удобнее, хотя и опаснее. Некоторые откровенно искали себе мужей, а некоторые зарабатывали, не найдя дела в родной стране. Но были, конечно, и фанатички, которые себя не видели в этой жизни никак, кроме как с автоматом. Этих она понимала: у нее — камера, у них — автомат. Каждому свое.

Бонни не было. Она позвонила в справочное выяснить, была ли на рейсе американка Бонни Плам. Не было, ответила ей живо девушка, сверившись со списком. Не было. Вот это плохо. У Даяны нет времени ждать — следующий рейс будет только завтра. Может, Бонни еще не вернулась из Европы?

Итак, она одна отправлялась на север. Она ничего не сказала Халамбусу о приезде Бонни. Что говорить, когда ничего не ясно.

Она ехала на машине с шофером все севернее и севернее. Потом сделала пересадку и отправилась морем. Ей хотелось прокатиться по зеленовато-голубой глади Средиземного моря. Не только работа, но и жизнь с удовольствием! Почему бы нет?

Глиссер рассекал светло-бирюзовые волны, рулевой, бронзовый от загара мужчина, управлял им с легкостью. Многие годы он катал туристов и знал, как накренить посудину, чтобы все восхищенно ахнули. Одна только пассажирка молчала и сосредоточенно вглядывалась в берега.

— Вам нравится? — не выдержал он, когда, закрутив такой вираж, от которого обычно все визжали, она молчала и не отрывала глаз от дали.

— Вы будто фотографируете глазами, — хмыкнул он. Другие пассажиры вели себя, как им полагалось, по его разумению.

— Да, у меня глаза — фотокамера, — кивнула Даяна. — Я фотографирую. Мне нравится. Но я сейчас не отдыхаю, я работаю. Вы вот тоже работаете и не визжите от счастья на поворотах.

Он засмеялся.

— Мадам не полезет в карман за словом.

— В кармане должны быть деньги. Не слова. Он с интересом посмотрел на нее.

— Точно. У меня вот карман дырявый, и деньги в нем не держатся.

— Жена не может зашить?

— Жена может. Но для чего — они ведь уже выпали.

Он молча закладывал очередной вираж. Снова все ахнули, кроме Даяны. Но он ничего от нее и не ждал. Человек на работе, так что ему визжать от счастья?

— Выпали, потому что ушли на ремонт этого судна.

— Кто же это вас так разорил?

— Да один глиссер. Он несся как сумасшедший и причалил мне в борт. Хорошо, я был не на плаву, а то бы утонул.

— Глиссер?

— Да, там делалось что-то странное. Они везли женщину в красном сарафане и за руки выводили на берег. То ли ей было плохо. То ли еще что. Я никогда не видел ее в нашей деревне.

— А кто ее вез? — Даяна собралась, обратилась в слух.

— Да я не знаю. А встречала — европейка со светлыми волосами. Я их тоже раньше не видел…

— А куда они все подевались? Вы же могли потребовать от них возмещения убытков!

— Эге, от них потребуешь! Это чужие. Но знакомы с военными. Я точно знаю. Потому что все они пошли в гостиницу для офицеров.

— А, так вы знаете, где эта гостиница?

— Ну конечно. Она на берегу, под горой.

Даяна засмеялась, когда он круто повернул к бухте. Все молчали, радовалась она одна:

— Какой хороший вираж!

— Ничего такого, — удивился он. — Обыкновенный поворот. Вот никто и не ахает.

— А я?

— Ну, с вами все ясно. Вы на работе, — без улыбки ответил он.

Итак, женщина в красном сарафане, которую везли на глиссере в такой спешке, что врезались в борт другому глиссеру. Может быть, это и была Ази?

— А женщине сколько лет на вид?

— Очень молодая.

Но Ази тридцать, впрочем, если кто-то стукнет в борт твоего судна, возраст вылетит из головы. Цвет еще задержится в памяти.

Она попрощалась с хозяином глиссера, расплатилась с ним и пошла в сторону гостиницы, о которой он рассказал.

Городок, точнее, деревня, где базировались военные, была в живописном месте — под горой и с выходом к морю. Бухточка небольшая, уютная, и, казалось, никакие ветры не раскачают суденышки, зашедшие в нее.

Она осмотрелась, и ей вспомнились посудины филиппинских рыбаков с розовыми парусами, похожими на крылья бабочек. Здесь таких суденышек не было, и морская гладь была пустынна. Дальше, в заливе, стояли корабли. Это уже не благостный пейзаж теплого моря, а суровый. В душу Даяны снова вернулась тревога.

В гостинице она попросила номер. Ее американский паспорт не вызвал никакого недоумения. Ее вещи отнес бой, и она осмотрелась. Гостиница не бог весть какая, полупоходная, без роскоши, но в ней было все, что надо. Итак, как ей отыскать Ази? Она просила Халамбуса не говорить с похитителями до вечера, потому что трехдневный срок истекает к вечеру следующего дня.

Халамбус обещал.

Даяна решила начать с горничной.

Горничная пришла по первому вызову. Даяна уже переоделась в летние желтые брюки цвета спелого банана и в майку цвета перванш. На ней были легкие греческие сандалии, столь удобные для этих мест. Волосы затянуты в тугой хвост на затылке, открыв чистый и гладкий лоб. Ее раскосые глаза, казалось, занимали половину лица. Даяна поражала своей миниатюрностью и красотой сложения. Ноги ее были слегка коротковаты, и потому она предпочитала брюки с высокой талией.

Горничная поклонилась и спросила:

— Что угодно?

— Я хочу вас спросить. Моя коллега из европейского агентства поселилась в этой гостинице. Я хочу ее найти — скажите, в каком она номере? Я не знаю имени, потому что вместо нее должна была ехать другая женщина, Бонни Плам. Но Бонни не смогла. — Обычно, когда называешь какое-то имя, знала Даяна, у человека возникает к тебе доверие.

Манера говорить у Даяны была проникновенная, мягкая, и не было человека, который на нее не отозвался.

Горничная молчала, что-то соображая.

— Да, я видела подобную женщину. — Она говорила на плохом английском. — Но мне кажется, она живет не у нас, она приходит сюда. Она была сегодня и вчера вечером. На каком этаже? Я сейчас пойду спрошу у моей напарницы.

Даяна благодарно улыбнулась. Ах-ах, не слишком ли просто все складывается? Но ведь если даже она найдет Ази, как она вызволит ее отсюда? Следовательно, ей надо отправляться к американскому офицеру… Она порылась в записной книжке. Офицер интендантской службы мистер Мак, было написано на визитной карточке, полученной в прошлом году на военной базе во Флориде. Ах, какие креветки стояли на столе, когда кормили ее обедом! Втрое больше обычных. Мистер Мак, мистер толстяк, захотел сфотографироваться с ней — с женщиной-девочкой на его фоне. А потом эту фотографию она отдала в женский журнал. И, как говорил мистер Мак, его жена приревновала. Но он утром позвонил по телефону и сытым голосом сообщил Даяне, что после этой ночи она сняла с него все обвинения…

Горничная вернулась.

— Да, она здесь. У подруги, как сказала мне напарница. Она больна и не выходит. Это в сорок восьмом номере. — Даяна протянула ей десять долларов. Щеки горничной заалели:

— Мадам…

— Ты не представляешь, как меня обрадовала.

Она знала, что радость горничной не меньше, чем ее. Доллары — они везде доллары.

Итак, она найдет мистера Мака и отправится в сорок восьмой номер.




Глава 30


Бонни продолжала сидеть в Шенноне. Шторм, по прогнозам синоптиков, мог стихнуть только к вечеру. Так что плакал ее билет и в полном смысле слова плакал ее попутчик — учитель. Оказывается, он поспорил с женой на триста долларов, что доберется в Каир первым. А старушка на эти доллары собиралась совершить нечто ужасное, как ему казалось. Ей не хватало именно этой суммы на пластическую операцию. Она хотела помолодеть.

— Как же так, — сокрушался он. — Я понимаю, ей противно смотреть на себя в зеркало. Но Бог мой, а как ей будет противно смотреть на меня?

Бонни смеялась и успокаивала:

— Я так не думаю. Она хочет сделать вам приятное. Чтобы вы не сводили с нее восхищенных глаз. Знаете, как это важно для женщины?

Он благодарно взял ее за руку.

— Вы так хорошо успокаиваете меня. Вы медсестра?

— Нет, — покачала Бонни головой, — я целитель другого рода. И я вам говорю — проиграйте вашей жене.

Бонни сама не знала, что на нее нашло. Сама не верила ни в каких целителей, но когда старичок задремал, успокоенный ею, она не раскаивалась в своей шутке.

Ну и ладно. Она опоздает к Даяне. Пусть все идет так, как идет. Она отдается на волю судьбы, на волю волн, которые, если захотят, то успокоятся, и они полетят дальше.

Бонни подошла к киоскам и с удивлением увидела в витрине коробку самых любимых своих конфет — «Колониальные» — написано красивой вязью. Она знала магазин в Чикаго, который продает их, — «Фанни Мэй». Она ощутила во рту, как тает шоколадная облатка и язык ощущает под ней шершавые орехи или скользкий ананас… Может, купить Даяне? Нет, не надо ее испытывать. Она на диете. Бонни выпила пепси, купила газеты и вернулась в кресло. Стала листать толстые шуршащие страницы и наткнулась на заметку — «Фирма «Поликом» и ее хозяин господин Копейнаур начинают производство черного синтетического сапфира». Интересно…




Глава 31


— Алло! Линда!

— Все в порядке. Мы объявили условия. Товар на складе. Не испортится — за этим следим. Полагаю, сделка завершится раньше срока.

Линда Шрамп положила трубку. Звонила патронесса. Да, если дело пойдет и дальше так гладко, она совершенно спокойно может готовить подвенечное платье. Линда представила себя на торжественной церемонии, которой она уже заждалась, и расцвела. Ее угрюмое лицо стало мягким — хорошо знающие, но не близкие ей люди, не узнали бы ее сейчас. Странная все-таки бывает жизнь. Она, Линда Шрамп, выросла на правах дальней родственницы в одной семье. Она осталась без родителей, ее кормили, учили и ничего не обещали в будущем. Она должна была сама заботиться о себе. Линда считает, что сполна расплатилась за все, что ей было дано, и сейчас зарабатывает на себя. Эта сделка позволит ей выправить документ, подтверждающий, что она принадлежит к древнему германскому роду. Без этой бумажки родители жениха не соглашаются на брак. То есть они соглашаются, но с условием, что сын не получит той доли имущества, которую получил бы, женившись на девушке из хорошей семьи. Жених и Линда ничего не могли поделать, и ни тот ни другой не хотели упустить свою часть имущества.

Линда в свое время служила в армии. Она умела водить самолет, вертолет, стреляла без промаха, и ее приглашали в разведку. Она бы пошла, если бы не Вилли. Он не хотел жениться на офицере.

— Я не гомик, дорогая. Мне нужна женщина, а не солдат.

Вилли был фермером. Он выращивал кур, и ей предстояло стать куриной царицей — они собирались открыть заводик и коптить кур.

Эва сказала ей, что Вилли звонил, и она ему сообщила, что Линда делает покупки для свадьбы.

Да, почти так. Она и впрямь готовилась к свадьбе. Ну что ж, ей есть чего ждать. Эва пообещала, что все камни, которые отдаст художник, будут ее. Эва объяснила, что они синтетические. Но ей-то какая разница. Она-то хорошо знает, что маленький ювелирный магазин, который Эва держит втайне от мужа, она оформила на имя китайца Гунь Вэя в китайском квартале Сан-Франциско и торгует камнями как натуральными. Себе Эва хотела только черный сапфир.

Похищение было пустяковым. Правда, непонятно на кой черт это нужно было Эве. Тоже сокровище, королева красоты, эта Ази. Ладно, надо навестить женщину, а то как бы она не завяла.

Завтра в три пятнадцать дня они повезут ее в бухту. Именно туда должен приехать муж за своей женой. Все шло гладко, только на подъезде к бухте Фриц ткнул соседний глиссер в бок. Впрочем, турок ни черта не понял, кто они такие. И Ази вела себя смирно, не кидалась ни к кому с просьбой о помощи.

В этом похищении Линде помогал ее бывший коллега по службе Фриц.

Линда села в военный джип и через весь городок поехала к гостинице. В холле она столкнулась с какой-то восточной девицей, которой никогда прежде не видела здесь.

Раскосые глаза, фарфоровое личико — откуда она тут взялась? Но с другой стороны, мало ли. Может, чья жена или любовница. Офицеры приглашают сюда женщин.

В воздухе пахло свежестью, вода совсем близко, ветер теплый. Линде нравился этот остров, отсюда ей казалось невероятным, что где-то гудят машины, открыты магазины, полные товаров, где-то ферма Вилли, на которой через какое-то время она будет хозяйкой. У них, конечно, будут дети, они тоже станут заниматься фермерством. Прибыльное дело. А Линда любит деньги. Наверное, потому что их было не так много в ее тридцатилетней жизни. Она многое повидала и многое оценила, а теперь ясно представляла себе свои желания. А разве не главное — знать, чего ты хочешь? Иначе не хватит жизни, если заблудишься в самом начале. Глядя на Эву, она поражалась: так вести дела, как она, чтобы ее умный муж ничего не узнал, вертеть им, как хочет, и теперь проделать вот это…

Карл, конечно, ничего не узнает. Никогда. Иначе Эва не была бы Эвой Пфайфер.




Эва положила трубку и увидела, что за спиной стоит Карл.

— Эва, я получил заявку от Халамбуса. Подготовь, пожалуйста, к отправке партию золотистых топазов. Срочно.

— Но, Карл, у нас нет топазов для него. Я тебе сказала, что ты должен прекратить с ним все дела. Мы должны стать монополистами и станем ими. Не сегодня, так завтра.

— Но это невозможно. У нас с ним контракт, расторжение которого нам обойдется очень дорого.

— Мы возместим, — сказала Эва и улыбнулась ему самой светлой улыбкой. Карл посмотрел на нее, и ему не понравился странный блеск глаз.

— Чем, дорогая?

— Это секрет, милый. Но ты же знаешь, я никогда не говорю просто так.

Карл кивнул. Да, она никогда ничего просто так не говорила и не делала. В последнее время он начал замечать, что Эва как будто оттесняет его от дел фирмы, и ему становится неловко, когда партнеры из «Сан» просят его о чем-то, а он вынужден прежде консультироваться с женой. Она будто нарочно толкает его в другую сферу — поближе к власти, к общественной деятельности. То в муниципалитет, то в какой-то совет. А Карл скорее занялся бы исследовательской работой, чем любой другой. Но он отошел от науки, пустившись в бизнес. Эва считала, что он может процветать еще многие годы, если правильно всем распорядиться.




Глава 32


Даяна и мистер Мак узнали друг друга тотчас. Еще бы, увидав этого незабываемого толстяка, Даяна кинулась к нему на шею.

— О, миссис Даяна Поллард! Вот бы моя жена увидела нас с вами сейчас! — И он заграбастал ее в свои толстые потные объятия. — Как вы здесь очутились?

Даяна рассказала ему все как есть. Мак ее выслушал и уставился на нее в недоумении.

— Вот это да! Я только вчера говорил со стариком, у которого мы покупаем оливковое масло для солдат. Наклевывается хорошая сделка. — Он подмигнул и не стал объяснять. — И пока я у него был, то узнал, что его дочь похитили.

Даяну ему послал сам Бог. Потому что если они вместе провернут это дельце, то его кусок будет большой. Старик точно отдаст масло за полцены.

— Эх, Даяна, здесь нет таких креветок, как во Флориде.

— Мак, как только я вижу гигантских креветок, вспоминаю тебя. Ты сам, как та креветка, — втрое больше других.

— Ну, втрое больше тебя, куколка, быть нетрудно. — Он окинул взглядом ее миниатюрную фигурку. — Но ничего, ты и так прелестна.

Она улыбнулась ему в ответ.

— Ну так как мы поступим, Мак?

— Когда они должны передавать ее мужу в обмен?

— Завтра в три пятнадцать. Они договорились, что ее повезут на глиссере.

— Я возьму вертолет. И мы их накроем.

— Да, но как, чтобы они не убили ее?

— Ты думаешь, до этого дело может дойти?

— Ты понимаешь, Мак, какие-то странные похитители. Они не хотят денег, а хотят камни, бумаги.

— Камни? Ну так, наверное, не гравий, а что-то ценное?

— В том-то и дело, что они искусственные и годятся только на дешевые поделки или на картины. Но это для избранных. У меня такое ощущение, что они хотят отвадить художника от его искусства.

— Так, может, они думают, что камни настоящие?

— Они что, совсем сумасшедшие? Кто же из драгоценных камней может сделать столько картин, сколько Халамбус?

— Хм. — Мак задумался. — Мало ли идиотов на свете? Особенно в Европе. — Он не любил европейцев. Он их презирал. Ничего не понимают в жизни.




Глава 33


Халамбус не находил себе места, а потом на него напала такая апатия, что он сидел в кресле под пальмой, закрыв глаза и ни о чем не думая.

— Хал, Халам, Халамбус, — тихо позвал его кто-то. Он подумал, что это голос самого Бога, который решил окликнуть его милым голосом, чтобы успокоить и полечить раны души. Как он относился к Богу? Сложно было ответить однозначно. Сейчас, когда ему приходится часто выезжать в разные страны, он узнал, сколько религиозных учений и направлений существует в мире. Порой ему хотелось обратиться к настоящему Богу с просьбой показаться хотя бы на минутку. Есть буддисты, индуисты, католики, приверженцы епископальной церкви, пресвитерианцы и множество других вероисповеданий. Одни из них, например католики, утверждают, что истинным Богом является Иисус Христос; другие, к примеру мусульмане, полагают и верят, что нет иного Бога, кроме Аллаха. Индуисты придерживаются иного мнения, они считают, что Бог не один, что богов много, но среди них есть самый главный Бог.

Рассказы о садах Эдема ему тоже представлялись сомнительными. Получается, что сперва Бог создал Адама и Еву, у которых родились два сына. Затем один из братьев убил другого, а сам спустился на Землю, где женился на смертной женщине. Откуда тогда, простите, появилась женщина, если вначале было четыре человека, а потом один из них убит? Осталось трое, но тогда откуда жена Каина?

Честно говоря, в Книге Бытия есть доля правды. История представлена там в виде рассказов, поэтому требует тщательного осмысления, чтобы ее применить к реальной действительности. Во всяком случае, его интересовал вопрос о «власть предержащих». И иногда ему казалось, что верить нужно именно в Бога, как в эту власть. А эту власть сторонники разных религиозных направлений называют разными именами. Религии были созданы, думал Халамбус, для того, чтобы указать человеку основные направления развития. Но получилось так, что разные религиозные группы исказили сущность веры, и религиозные постулаты использовались многие века для угнетения народов…

— Хал, Халамбус, — голос неотступно звал его. Он открыл глаза. Никого. Только листья пальмы шелестят под ветром.

— Халамбус! — Голос окреп. Он обернулся. Под пальмой стояла Бонни. Он закрыл глаза.

Может ли вполне взрослый, опытный мужчина, поверить, что силой собственного воображения способен материализовать образ той, которую так страстно желает видеть? И разве не была права Патриция Мун тогда, в выставочном зале Орландо? Бог ты мой, а не эту ли сцену подсмотрела случайно Бонни и сбежала? Ну, конечно! Ведь тогда Патриция неожиданно очень тесно прижалась к нему, едва не задушив своей рысьей шубкой.

— Бонни, — прошептал он. — Моя любимая из-за океана.

Она кинулась к нему. Халамбус посадил ее к себе на колени. Он уже знал, что никогда не отпустит ее от себя далеко.

— Моя солнечная женщина! Если бы ты знала…




Карл Копейнаур получил странное сообщение: «Эве Копейнаур. Срочно жду поставки топазов и черного сапфира. Клиенты ждут». И подпись. Китайская фамилия, которую он никогда не слышал.

— Эва, — крикнул Карл, полагая, что она у себя в кабинете. — Эва.

Ее не было. Карл пожал плечами. Разве у них были договоры по поставке камней в Сан-Франциско? Кому, для чего?

Он ходил по своему кабинету, снова читая текст. Противоречивые мысли одна хуже другой возникали в его голове. Но что же его так тревожило? Утро, жены нет.

Он нажал кнопку. Вошла секретарша.

— Ильза, где мадам?

— Она улетела сегодня утром. Я, право, не знаю куда. Она не сообщила.

— Улетела? Но…

— Да-да, мадам взяла ваш самолет. — Ильза улыбнулась. — Он очень нравится мадам…

— Я думаю! Но куда она могла на нем улететь?

— Вероятно, чтобы пересесть на другой самолет. — Ильза смотрела на него не мигая. Было похоже, что она о чем-то хочет рассказать, но без вопроса не станет.

— Ильза, могу ли я спросить…

— Можете, — не дав ему закончить, сказала Ильза.

— О чем?

— Вы хотите спросить меня о Сан-Франциско.

— Ты права, Ильза. Я хочу спросить о Сан-Франциско.

— Я скажу. Потому что я больше не могу играть двойную игру. Мадам открыла магазин в Сан-Франциско на подставное лицо — на имя одного китайца. Она продает камни вашей компании как китайские натуральные.

— Ильза… — Карл остолбенел. — И давно?

— Около года.

Так вот в чем дело! Вот почему она не хочет, чтобы он продавал камни греку, требует, чтобы он забрал у него все. Чтобы вынудил Халамбуса отдать черный сапфир.

— Ильза! Где она?

— Она не сказала. Она мне не доверяет. Поэтому я и сказала вам все. Я не хочу, чтобы меня выбросили на улицу.

— Ты что-то хочешь за свое сообщение?

— Да, герр Копейнаур.

— Что?

— Хорошее место у ваших коллег в фирме «Сан».

— Ты хочешь в Америку?

— Да.

Он кивнул.

— Ты получишь это место. Но если ты скажешь, где она сейчас, куда она полетела, я сумею тебя отблагодарить.

Ильза колебалась.

— Я не все знаю. У нее какие-то дела с Линдой Шрамп. Ну, с родственницей матери. Линда сейчас… — Ильза выдохнула. — На Кипре.

— На Кипре. Что она там делает?

— Я не знаю точно.

— Ильза, я не буду скупиться.

— Хорошо, герр Копейнаур. Я скажу, но Эва может меня убить.

— Эва? Убить? Тебя?

— Да, герр Копейнаур.

— Но если так, ты уже слишком много сказала.

— Я знаю, поэтому…

— Поэтому говори все, что знаешь.

— Хорошо, герр Копейнаур. Линда и ее напарник взяли в заложницы жену Халамбуса. Они хотят камни, технологию и черный сапфир. Срок истекает сегодня в три пятнадцать. Она улетела на Кипр.

— Ильза!

— Но вы не скажете, что это я?

— Ты завтра улетишь в Штаты. У тебя будет отличное место и хорошие деньги. Машину!

Карл Копейнаур мог сейчас потерять свое имя, а это означало — все. Он должен успеть до трех пятнадцати, иначе вся его выстроенная по кирпичику жизнь рухнет. Эва подвела его к самому краю. Бог ты мой, продавать искусственные камни за натуральные! Взять в заложницы жену художника! И это все Эва? Как он мог ничего не видеть?

Мысли путались, когда он несся в аэропорт. Он успел на самолет. Но успеет ли самолет в Никосию?




Бонни ничего не знала о похищении. И когда Халамбус рассказал ей об этом, она посмотрела на него пристально и сказала:

— Отдай им все. Дороже жены у тебя ничего нет.

Он пристально посмотрел на нее и улыбнулся:

— Я отдам все. Она мать моих детей. Но ближе тебя у меня нет никого.

— Халамбус, не говори так. Тогда, когда все с нами случилось, я ничего о тебе не знала. Не знала, что ты женат, что у тебя дети.

— А тебе ничего и не надо было знать. Это был порыв, вдохновение. Это как творчество. А ты, испугавшись, убежала. Но почему? Впрочем, я догадываюсь. Ты убежала, потому что увидела меня с женщиной, целующей меня. А ведь она целовала меня из-за тебя.

— Из-за меня? — Бонни уставилась на него, не понимая, всерьез ли он это говорит.

— Именно, потому что она мне напророчила… тебя. Возле моей картины.

— Но ведь почти на всех твоих картинах — одна и та же женщина. Твоя жена.

— Да, так было. Но теперь нет. Я разобрал все свои работы, собираю камни на то, чтобы героиней сделать другую женщину. Солнечную. У меня начинается солнечный период. Те, кто похитил мою жену, похоже, хотят лишить меня модели, сделать невозможным мое творчество. Но они не знают, что у меня началась другая жизнь. И у меня другая модель.

— Но кто может хотеть этого?

— Знаешь, Бонни, я думал об этом. И, кажется, понял. Это никому не нужно так сильно, как… Понимаешь, сначала я решил, что похитители принимают камни на моих картинах за натуральные. Но тогда они взяли бы мою дочь. Родители за ребенка отдадут все. Ты это знаешь… Но жена — это новый нюанс. Это может быть надо только моему поставщику камней — Копейнауру.

— Кому?

— Ну есть в Германии человек, у которого я купил технологию и беру иногда партию недостающих камней.

— Но при чем тут твоя жена, твое творчество?

— При том, что у него тоже есть жена.

— И что? Какое отношение она имеет к тебе? — В голосе Бонни зазвучала ревность. Он уловил это и улыбнулся:

— Мадам пыталась очаровать меня, но я…

— Но ты не очаровался? — со смешком спросила Бонни.

— Нет, в ней есть что-то злое. И более того, я сделал ее портрет, который она не видела, и кто-то неизвестный купил его в Орландо. Помнишь — обнаженная женщина с черным лицом. Она узнала себя. Это злой портрет. Очень злой. Я выявил в нем то, что она скрывает в себе. Она способна на все. Вот почему я думаю, что это ее работа. Конечно, она наняла людей. У нее достаточно денег, чтобы нанять кого угодно и для чего угодно.

— Так почему тебе не позвонить Копейнауру?

— У меня нет фактов, одни догадки, так сказать, художественное восприятие события.

Бонни молча сидела рядом с ним. Она смотрела, как бегут волны по морю.

— Знаешь, я никогда не была на Кипре. Здесь так красиво!

— Тебе нравится?

— Очень.

— И знаешь, Бонни, конечно, не время сейчас говорить о нас, но поверь, я хочу быть только с тобой. По нашим законам я не могу развестись сразу. Мне надо на это лет семь, не меньше. Но будь со мной. Я сделал наброски новой картины, которая называется «Солнечная женщина».

Бонни онемела.

— Но так должен называться мой журнал, который, когда у меня будут деньги, я открою. А Даяна будет его соучредителем. Мы откроем…

— У тебя будут деньги, Бонни. Я подарю тебе эту картину, и у тебя будут деньги.

— Но ты же сейчас отдашь все, что от тебя требуют. Под угрозой жизни твоей жены.

— Меня ничто не заставит отказаться от работы. Ничто.

Его взгляд стал жестким, похолодевшим. Бонни подумала, что она видит только надводную часть айсберга. Но наверное, таким и должен быть человек, способный творить… А она разве другая? Вот и смотри на себя со стороны, Бонни Плам.

— Мистер Халамбус! Мистер Халамбус!

На веранду вбежал герр Копейнаур.

— Это моя жена! Где она?

— Я не знаю, где ваша жена, герр Копейнаур, — холодно ответил Халамбус.

— Она в Никосии. Халамбус — это правда?

— А что именно?

— Что ваша жена взята… в заложницы?

— Да, правда. Но я не знал, что это сделала ваша жена.

— Майн Готт! Майн Готт! Эва, как она могла?

Копейнаур без сил опустился в кресло. Поднял глаза.

— Бонни? Нет, я не верю. Бонни? Это ты?

— Я, Карл.

— Но… как?.. Почему?

— Я знакома с Халамбусом.

Халамбус в изумлении посмотрел на Бонни.

— А откуда ты знаешь Карла Копейнаура?

— Мы познакомились еще студентами, в Кембридже.

Копейнаур закрыл глаза.

— Я не знаю, что делать… Бонни. Ты видела Эву. Я ничего не знал…

Потом Карл вскочил и выбежал из комнаты.

Он поехал в гостиницу. Он знал, что едва ли найдет там Эву. С другой стороны, она же не знает, что ему все известно о ней и уж тем более что он прилетит. Так чего ей опасаться? Она, конечно, поселится в самой лучшей гостинице.

Он не ошибся. Портье назвал ему номер, и Карл постучал.

— Войдите. — Это был голос Эвы.

Она сидела в кресле и рассматривала журнал.

— Карл? — Она не вскочила. Она осталась сидеть, кажется, силы оставили ее.

— Я все знаю, Эва. Если ты хочешь сохранить еще хоть что-то, а точнее, свою шкуру, ты немедленно прекратишь этот спектакль.

— Какой спектакль? Что случилось, Карл?

Эва не собиралась сразу сдаваться. Неизвестно, думала она, что знает Карл. Кто мог навести его? Да, она брала его самолет. Но дальше — след должен был потеряться. Никто не знал, кроме… Ах, вот кто его навел! Да-да, надо было раньше выставить Ильзу за дверь, а она с ней еще церемонилась. Ну погоди, паршивка!

Эва невинно улыбнулась. Как когда-то в юности.

— Карл, мой Карл…

— Немедленно вели прекратить свою дурацкую операцию! Вызови сюда Линду вместе с женщиной. А о Сан-Франциско мы с тобой поговорим отдельно. Ты теперь понимаешь, что я знаю все?

— Нет, ты знаешь не все. Ты не знаешь, как я богата! Ты не знаешь, сколько я заработала на твоих камнях! Они шли у меня как натуральные!

Эва откинулась на спинку кресла и хохотала. Потом вскочила и стала кружиться по комнате.

— Фурия! И я с тобой жил все эти годы?

— Да, Карл, тебе надо было жениться на твоей американской корове, состоящей из одних костей. Ты бы с ней вел дела так, как ведешь.

— Но я веду дела честно.

— Честно! Кому нужна твоя честность? Я веду дела на грани риска, иногда перехожу грань дозволеного. Но я хочу быть сама законодательницей в своей маленькой империи! Понял?

— Немедленно звони Линде!

— Поздно! Я не могу позвонить Линде, потому что с ней уже нет связи.

— Завтра я вызываю своего адвоката. Если ты хочешь, чтобы после развода твое имя Пфайфер не было замарано грязью, делай, что я говорю.




Глава 34


Даяна и Мак неслись на джипе по кривым дорогам на большой скорости, пока не выбрались на бетонное шоссе, которое могло служить и взлетно-посадочной полосой для самолетов. Горячий ветер дул в лицо. Толстый Мак потел, взмок, будто его кто-то поливал водой. Они являли собой странную пару — толстяк и Дюймовочка.

— Мак, а ты хорошо водишь вертолет?

— Отлично, крошка!

— Я тоже могу, но надо точно опустить лестницу, чтобы она могла ухватиться за нее.

— Все будет о'кей, малышка!

Мак был чрезвычайно рад. Его правило — из каждой тяжелой ситуации извлекай что-то хорошее — работало на него. Итак, он, освободив пленницу, проворачивает выгодную сделку с отцом заложницы. Даяна снимает его для прессы, получается портрет американского вояки-спасителя. И он посылает фото своей жене. Дело осталось за малым — осуществить задуманное. Вертолет стоял на месте, они влезли в него. Мак взялся за штурвал, и они взмыли.

Винт крутился с бешеной скоростью, в кабине был оглушительный шум. Они молчали, все было обговорено заранее.

Внизу оставался городок с домиками-коробочками из камня, вертолет летел в сторону моря.

Там в известной точке нужно бросить веревочную лестницу пленнице, но прежде чем это сделать, они прыснут в похитителей газом из большого баллона. Даяна предупредила Ази, чтобы та сделала себе заранее маску, сославшись на то, что у нее разболелся зуб и ей нужна повязка. Даяна проникла к ней в комнату, когда горничная приносила ей ужин. Ази испугалась, увидев незнакомую женщину. Но потом обрадовалась. Даяна рассказала ей про себя, про Халамбуса. Про то, как он собрал все, чтобы отдать выкуп за нее. Ази потупилась, вздохнула.

— Мне очень его жаль, Даяна. Я чувствую, с ним что-то происходит. И я ему уже не нужна…

Даяна знала, что с ним происходит, но не собиралась рассказывать этой женщине, которая так отличалась от американок. Она походила на филиппинских женщин из богатых семей, которых не обучали наукам, но природное чутье подсказывало им больше, чем разум.

— Они взяли меня, потому что думали, что я ему нужна как модель. Но они не знают, что в его голове и в его сердце — другая модель. Я видела, что он сделал с картинами. И я знаю, что он собирает топазы для другой. Но ведь и топазы они потребовали отдать.

Здесь Ази схитрила — она сама прибавила о топазах отдельно. Подчеркнула, чтобы именно их отдал Халамбус. Она надеялась, что вместе с ними уйдет и та…

Даяна изложила ей, как они с Маком вызволят ее из плена.

— Халамбус знает про наш план. Но он все равно приедет на границу, на место встречи.




Глиссер летел по волнам. Пассажиры были те же, что и три дня назад. Только напарник Линды был без маски. Они все были напряжены, потому что операция шла к концу. И в конце каждый получал что хотел: Линда — камни, напарник — деньги, а Ази — свободу.

Рокот вертолета сначала не привлек их внимания — с военных баз, они постоянно летают над морем. Рокот приближался, потом стал давить на уши, и Линда посмотрела вверх.

— Он мне не нравится.

Ази сидела, не поднимая головы, уставившись на волны.

До места оставалось совсем чуть-чуть. Даяна смотрела сверху на изгибы бухты. Она вспомнила, как ехала сюда на глиссере с веселым хозяином, которого смущала ее серьезность. Пожалуй, стоит еще раз прокатиться с ним, когда все закончится. Даяна была уверена в благополучном исходе. Приехала ли Бонни? А если приехала, видела ли Халамбуса? А то будет сидеть в гостинице, скрывая свое присутствие в Никосии. Даяна поможет ей заполучить Халамбуса. Обязательно.

— Мак, пора?

Он кивнул.

— Снижаемся. — Он дернул штурвал на себя.

Линда видела, что вертолет снизился, и это ее насторожило.

— Патрульный? — спросила она напарника. В ее глазах зажглась злоба. Нет, она просто так не расстанется со своей долей. А иначе — пропала свадьба, бумага. И ферма, наконец! Ни за что.

Спрятать женщину? А куда? Глиссер мал, сверху ее хорошо видно.

— Оружие! — скомандовала Линда.

— Ты что? Мы так не договаривались. — Напарник покачал головой. — Я не собираюсь гнить в тюрьме. Это же американцы.

— Ничего, американская тюрьма не самая плохая.

— Дура! Здешнюю не хочешь? Ты где, ты соображаешь? — Он орал и махал на нее руками. Она выхватила пистолет из кармана куртки.

— Отдай немедленно! — вопил Фриц. — Ты не понимаешь, что делаешь!

Пистолет упал бы в воду, если бы Ази не задвинула его ногой к ведру, которое стояло поблизости. Они возились в поисках оружия, она — чтобы взять, он — чтобы отнять. Вертолет завис так низко, что силу ветра от лопастей ощущали все.

Даяна сбросила лестницу и сама спустилась по ней, держа в руках баллон с газом. Даяна, дав сигнал Ази, нажала на клапан баллона. Баллон походил по форме на автомат, и Линда с Фрицем упали на дно глиссера, закрывая лицо руками. Ази, замотав нос и рот марлевой повязкой, уже протягивала руки к лестнице. Она ловко поднялась с днища и быстро полезла вверх.

Глиссер, неуправляемый, летел вперед. На берегу его уже ждали, поэтому все происходило на глазах собравшихся.

Халамбус, Карл и Бонни стояли под пальмами, наблюдая сцену вызволения заложницы. Бонни думала, что это просто какой-то глупый фильм. После бессонной ночи в ожидании вылета из Шеннона в Никосию, после сидения в аэропорту она не могла отличить, где реальность и где сон. Тем более теперь, когда она снова встретилась с Халамбусом, да еще при столь печальных обстоятельствах. Бонни уже не знала, что будет дальше. Она смотрела, как на веревочной лестнице повисла тоненькая женщина, маленькая, в алом сарафане, подбиваемом ветром.

Карл разглядывал глиссер. Он видел Линду, которую хорошо знал, эту белокурую бестию, суровую и еще более злую, чем его Эва. Да, видно, Эва пообещала ей что-то такое, ради чего она пошла на все. А мужчина? Нет, он не ее жених. Тот где-то на куриной ферме. И кажется, она вот-вот должна была выйти за него замуж.

Так где же сейчас Эва? В гостинице? Она так быстро убежала от него, что…

А Эва была далеко. Она уже парила над землей, улетая с острова Кипр. Ей сейчас важнее всего было быстрее, чем Карл, добраться до дома, взять то, что ей нужно, и улететь в Сан-Франциско. Пусть ищут ее сколько хотят! Она не упустит возможности не только спастись, но и спасти свое состояние…

Халамбус смотрел на эту сцену, и ему казалось, что это все происходит не с ним, и это не его жена алым маяком парит в пространстве над морем. Его Бонни — рядом. И никогда он не согласится на иное. А сама Бонни? Он искоса посмотрел на ее профиль. Волосы, стриженные каре, закрывали лицо, и он любовался линиями ее тела. Она была в брюках цвета слоновой кости и в зеленом пиджаке, который подчеркивал ржаной оттенок ее волос.

Даяна протянула руку, и мощная струя воздуха охватила ее. Мак чуть накренил вертолет, и Даяна втянула Ази внутрь. Ази была бледна от страха, рука ее заледенела, но в глазах стояло удивление. Ей почти не было страшно. Может быть, страх придет потом. Но дело тут не в похищении. Она поняла, что ей больше не нужен Халамбус. Как это — не нужен? Ну, вот так — не нужен, и все. А кто ей нужен?

О, если бы она могла признаться сама себе! Но для женщины ее воспитания это едва ли возможно. Все случилось два года назад, когда…

Боже мой, подумала Ази. Ну как она может здесь, сейчас, глядя на Даяну, которая вне себя от счастья, и на Мака, который тоже рад, думать о нем.

Ази любила смотреть на его светлые волосы, статную фигуру. Его очки, блестящие на солнце. Она смотрела, как он сидел в шезлонге, когда в последний раз приезжал по делам к Халамбусу. Боже мой, Ази не сказала с ним и трех слов. Но она чувствовала. Ази видела, как он смотрел на нее, когда она подавала ему кофе, — Халамбуса не было, он ушел в мастерскую рассматривать камни, полученные в новой партии.

Внизу стояли люди. Глиссер уже вот-вот ткнется носом в песок. Она рассматривала стоящих на берегу и не могла поверить своим глазам. Ее сердце оборвалось…

Мак посадил вертолет прямо на берег. Винт постепенно затихал, и они могли спускаться. Первой вышла Даяна, подавая руку Ази. Мак возился с управлением и тяжело пыхтел. Он был удовлетворен. Бывает в жизни такое удачное стечение обстоятельств.

Потом произошло невероятное. Ази, вышедшая из вертолета, на минуту остановилась, потом, раскинув руки, побежала навстречу.

— Карл! Карл! — Она прижалась к его груди и заплакала. Она не могла поверить, что такое могло произойти: он встречает ее из плена.

Халамбус широко раскрытыми глазами смотрел на жену, и сердце его заледенело. Что он должен делать, как себя вести? Бонни смотрела на него трепеща — как он поступит? А Даяна улыбалась. Она как самая мудрая из всех женщин, собравшихся здесь, только одна понимала все. Потому что, когда они с Ази готовились к побегу, Ази кое-что ей рассказала.

Карл не знал, что делать. Обнимать чужую жену на глазах у мужа! Но разве мог он оттолкнуть ее, эту тоненькую, черноволосую, необыкновенно страстную женщину? Да, он помнил все ее движения. Он вспоминал о ней, глядя на жесткое лицо Эвы. Но он не мог и мечтать о такой встрече. И когда Карл выполнял заказы Халамбуса, он делал это ради нее. Потому что Халамбус воспроизводил на всех картинах ее тело. Карл знал его наизусть по картинам мужа. И с закрытыми глазами мог ощутить тепло, даже не прикасаясь к настоящей Ази. Вот еще почему он восстал против замыслов Эвы. Ведь если она лишит Халамбуса возможности работать, то Карл Копейнаур никогда больше не увидит картин с Ази.

Бонни взяла за руку Халамбуса.

— Халамбус! И что теперь будет? — шепотом спросила она, даже не шепотом, а только губами.

— Все будет так, как ты хочешь, Бонни. Моя любимая Бонни, которая прилетела ко мне через океан. — Он повернулся к ней, и так сжал ее в своих объятиях, что Бонни задохнулась.

— Ты сломаешь меня! — прошептала она.

Но Халамбус покачал головой и прошептал в ответ:

— Если муж и жена по нашим законам захотят развестись оба, то это возможно… И не надо ждать столько лет…

— Но…

— Да, именно так.

Карл посмотрел в лицо Ази. Она плакала. Карл чувствовал, что и на его глаза наворачиваются слезы.

— Халамбус… — начал он.

— Ничего не надо говорить, Карл. Я все понимаю. И думаю, что вы тоже. Бог услышал нас всех, и мы все можем быть счастливы…

Есть ли на свете еще две пары влюбленных, которые столь мирно разобрались в своих отношениях, и разобрались ли бы они, не будь такого необычного стечения обстоятельств, думала Даяна. Нет, ей определенно надо заняться предсказаниями и гаданием. Она стояла рядом с Маком и с удивлением смотрела на влюбленных, которые стали счастливыми совершенно неожиданно для себя.

— Жаль, моя жена не видит такого. Прямо как в кино.

— И мой муж Ларри. Он бы тоже обрадовался. Он любит счастливые концы и в книгах, и в фильмах.

Глиссер давно причалил, Линда с Фрицем давно унесли ноги с горячего, слишком горячего песка Кипра.

Все было кончено.

Ветер шевелил пальмовые листья, и они скрежетали, точно вырезанные из тонкой зеленой жести. Волны лизали берег, кричали чайки сытыми голосами, лениво пикируя в воду, хватая зазевавшуюся рыбу.

Солнце грело и без того раскаленные страстью сердца.

А чему ты удивляешься, спрашивала себя Бонни. Ну почему человек должен удивляться и не верить собственному счастью? Почему, когда случается что-то дурное, тебе кажется — это в порядке вещей, а хорошее настораживает? Тебе тридцать восемь лет, за которые произошло немало неприятного. Ну почему хорошее не должно наконец явиться в твою жизнь?

И она теснее прижалась к Халамбусу.

— У тебя очень красивая жена, Халамбус.

— Да. Но я люблю тебя, ты — моя солнечная женщина.


notes



Примечания





1


Санни Вумэн — Sunny Woman (англ.) — солнечная женщина. (Прим. пер.)




2


my bonnie lives over the ocean… (англ.) — начало английской песенки. (Прим. пер.)