Дочь роскоши
Дженет Таннер








Роковой выстрел, оборвавший жизнь молодого красавца Луи Лэнглуа, сделала его мать – София Лэнглуа. Так ли это? – спустя годы задается вопросом ее внучка Джулиет. Чтобы найти ответ, она и бывший полицейский Дэн Диффен вынуждены проследить всю историю семейства Лэнглуа, исследовать трагическую и прекрасную судьбу Софии.

Любовь, хитросплетения человеческих жизней, покой острова Джерси и страсти, бушующие в сердцах его жителей, все это читатель найдет в романе Дж. Таннер «Дочь роскоши».






Дженет Таннер

Дочь роскоши


Война – дитя гордыни,

А гордыня – дочь роскоши.

    

Джонатан Свифт (1667–1745)








ГЛАВА ПЕРВАЯ


Сент-Хелиер, Джерси, 1990




Бумаги лежали на самом дне шкафа, покрытые тонким слоем пыли и тщательно перевязанные розовой тесьмой, которой обычно скрепляли юридические документы: толстая пачка, из нее высовывалось несколько листков, загнутых по краям и четко пронумерованных густыми черными чернилами. К иным листкам были приклеены ярлыки с печатным текстом.




ГЕНЕРАЛЬНОМУ ПРОКУРОРУ

ПО ДЕЛУ СОФИИ ЛЭНГЛУА – Ноябрь 1972




Дэн Диффен присел на корточки и вытащил пачку, с интересом глядя на бумаги. Он терпеть не мог каждый миг той работы, что ему сейчас приходилось делать. И так уже было плохо, что его отца, преуспевающего адвоката и при этом приличного человека, неожиданно, в самом расцвете лет, настиг удар, но что еще хуже – Дэну выпало перевернуть вверх дном контору, в которой прошла вся жизнь отца. С одной стороны, это был мучительный долг – он мысленно постигал мир старика, хотя им не часто удавалось видеться с глазу на глаз, – и здесь так явственно ощущалась сущность этого человека, так ощутим был его дух, не желавший умирать вместе с телом. Но помимо всего эта нудная работа занимала много времени. Дэниел Диффен-старший работал в этой конторе более тридцати лет, и похоже, что он никогда ничего не выбрасывал. Комната была забита до предела, переполнен каждый шкаф и ящик, и даже весь пол завален грудами старых писем и документов, которые давным-давно утратили значение. Большинство из них были прочно забытой юридической документацией и перепиской и, по правде говоря, затрагивали не очень интересные случаи из повседневной работы адвоката, поэтому Дэн, почти не колеблясь, приговорил их к уничтожению.

Но только не эти бумаги. Это нечто иное.

Дэн выпрямился, смахнул рукавом свитера пыль с бумаг и резко чихнул, ибо облачко пыли защекотало его ноздри.

ГЕНЕРАЛЬНОМУ ПРОКУРОРУ ПО ДЕЛУ СОФИИ ЛЭНГЛУА. Это дело было одним из коньков его отца, и, несмотря на двадцатилетнюю давность, оно не шло у него из головы.

Сам Дэн в это время был еще, конечно, мальчишкой одиннадцати лет, гораздо больше увлеченным футболом, игрой в «капитаны» и своим обожаемым велосипедом, чем любым случаем убийства, пусть даже таинственным, громким и с очень неординарными участниками. Позже, когда, вопреки желанию отца, который отчаянно надеялся, что сын пойдет по его стопам и унаследует их семейную адвокатскую фирму, Дэн вступил в полицейские войска острова, он мимоходом удивлялся, вспоминая, насколько отец был занят делом Софии Лэнглуа: так люди вспоминают полузабытые сны – больше по ощущению их, чем по сути. И это случилось задолго до того, как ежедневная полицейская текучка и очередные расследования отвлекли его от мыслей о деле Лэнглуа, которое все еще было фактически не раскрыто. Но сейчас, однако, все было иным. Дэн больше не был полицейским. Судьба и пьяный водитель положили безвременный конец его карьере два Рождества назад, и вот теперь Дэн зарабатывал себе на жизнь в качестве репортера. Этикетка на пачке бумаг дрогнула и подстегнула его воспоминания и интерес к делу.

Как там всегда говорил его отец? «Она не делала этого. Черт меня побери, я уверен, что она не делала этого. Но как я мог защищать ее, если она упорно вознамерилась доказать, что виновна?» Дэн улыбнулся уголками губ: перед ним замаячила перспектива прерваться от утомительной работы – сортирования старых досье. Он поднялся – высокий, атлетически сложенный мужчина в джинсах и сером свитере – и нажал на кнопку селектора, который соединял эту комнату с конторой на первом этаже.

– Как насчет чашечки кофе, Кэрол?

– О, думаю, да. Я сейчас же поднимусь.

– Отлично.

Он подошел к окну, разминая ноги в ожидании ее прихода. Улица внизу была запружена транспортом, и он подумал, что если сейчас, в апреле, она так забита, то лишь небеса ведают, что будет, когда начнется настоящий сезон. Это было вечной проблемой в Джерси. Узкие извилистые улочки совершенно не были предназначены для тысяч взятых напрокат машин, которыми управляли люди, понятия не имеющие, куда они едут.

Впрочем, и для пьяных водителей они тоже не были предназначены. Да и вообще – они не годились ни для чего на этой Божьей земле. Свинья.

Однажды – это было два года, назад – Дэн мог бы оказаться веселеньким убийцей преступно безответственного идиота, который проводил Рождество, упиваясь в стельку, а потом забрался в свою машину, не обратив внимания, а может, и не заметив на перекрестке знак СТОП. Он покатил прямо навстречу мотоциклу Дэна. Эта преступная безответственность завершила карьеру Дэна, поскольку он получил столь тяжелый перелом ноги, что был признан негодным к активной службе.

Но увечье Дэна оказалось лишь частью того, что сделала эта пьяная свинья. Было еще кое-что похуже. Когда случилась авария, жена Дэна, Марианна, с которой он прожил всего пять месяцев, сидела на заднем сиденье мотоцикла. Несмотря на тяжелые последствия, Дэн понимал, что он-то легко отделался. А Марианна – нет. Она получила тяжелейшую травму головы и, почти месяц пролежав в коме, умерла, так и не приходя в сознание.

Пот по-прежнему покрывал липким лоском кожу Дэна, когда он думал о том, что случилось, но теперь ему больше не хотелось убить пьяного водителя, его ненависть выгорела дотла. Он приберег свои горечь и гнев для полиции, списавшей его как раз тогда, когда ему необходимо было заполнить работой пустые дни, создать хоть какое-то подобие нормальной жизни, которая ворвалась бы в средоточие его печали и самообвинений, ибо, несмотря на то, что авария произошла не из-за него, он продолжал считать себя виновником случившегося.

В те черные дни его отец еще раз попытался заговорить с ним о том, чтобы он стал адвокатом и примкнул к юридической фирме, которой он так гордился. Еще не поздно, настаивал он. Дэн еще может попрактиковаться по старой традиции в Каэне, как в свое время сделал отец. Но Дэн отказался, и, как он признал сейчас, когда носил траур по отцу, довольно неблагодарно, хотя по-прежнему считал, что тогда поступил правильно. Он еще больше убедился в этом, разбирая кипы этих досье. Вызубренные аргументы и тонкости законов не для него. При его неакадемическом складе ума и нетерпеливой натуре они не принесли бы ему ни увлеченности, ни удовлетворения. Ему нужно было действие, возбуждение и нервозность погони – только это могло поддержать в нем жизнь. Он еще в восемнадцать лет говорил об этом отцу, и сейчас в сущности ничего не изменилось.

– Кофе подан.

Дэн отвернулся от окна и увидел, что дверь растворилась и вошла секретарша его отца с подносом в руках, на нем стояли огромная керамическая чашка с блюдцем и кофейник. Он почувствовал аромат и одобрительно хмыкнул.

– Как чудесно пахнет! – сказал он, не замечая ее зардевшиеся от удовольствия щеки. Представительницы противоположного пола все без исключения находили Дэна привлекательным, и то, что Кэрол была замужней тридцатитрехлетней женщиной, отнюдь не умаляло ее восприимчивость. Как она говорила своей лучшей подруге Шейле: «Дэн – настоящий мужчина, не то чтобы интересный внешне, но у него самые сексуальные глаза, которые мне когда-либо приходилось видеть, и улыбка, от которой по спине бегут мурашки». При этом она обычно добавляла: «Но, насколько я знаю, с тех пор, как была убита его жена, он не обращает внимания на других женщин. Какая потеря!»

И вот сейчас Дэн обратил свою знаменитую улыбку на нее.

– Кажется, я наконец немного продвинулся. А как дела у вас?

– По-моему, все в порядке. К тому же я не тороплюсь. Вы же понимаете, что, как только мы разберемся со всем этим, я лишусь работы?

Улыбка Дэна угасла.

– Весьма сожалею, но это так, Кэрол. Я хотел бы что-нибудь сделать для вас, но не могу. Но, конечно, я сообщу вам, если услышу от кого-нибудь, что ему нужен надежный секретарь. Вас заинтересует что-нибудь в этом роде?

Кэрол состроила гримасу.

– Право, не знаю. Полагаю, мне давно пора задуматься о том, чтобы укрыться дома и заняться семьей. Боб давно уже намекает мне об этом, но я не могла найти в себе силы сказать вашему отцу, что ухожу. Я работаю здесь с семнадцати лет, вы же знаете, и мне нравилось думать, что он зависел от меня.

– Он и зависел, – искренне подтвердил Дэн.

– Знаете, это, наверное, смешно, но я все еще не могу поверить, что он мертв… и что я больше никогда его не увижу. Я все еще думаю, что он ворвется в комнату с тем самым видом, какой у него всегда бывал после удачного дня в суде, и спросит меня, что нового. – Она отвернулась, подавляя внезапно подступившие слезы. – Простите меня, я не хотела… Просто я была очень привязана к нему.

– Я знаю, – резко сказал Дэн. – Мне тоже его не хватает.

– Я лучше пойду, – Кэрол решительно и поспешно шагнула к двери. – Пейте кофе.

Дэн опустился в большое кожаное кресло отца. Лицо его посерьезнело. Странно, как порой нечто может внезапно поразить тебя. Ты живешь почти как всегда, делаешь то, что должно быть сделано, и вдруг осознаешь, что делаешь все это потому, что он не вернется. Господи, как трудно в это поверить – мужчина со всем его мощным обаянием, искрой Божьей – исчез в одночасье! И ведь он не был старым. Всего шестьдесят пять – и у него не было ни малейшего намерения уйти на пенсию.

Дэн налил себе кофе, размешал две ложки сахара, добавил сливки. Лучше оставить все это, коли он не хочет отправиться туда же. Но только не сейчас. Дэн с удовольствием отхлебнул кофе, придвинул к себе досье Лэнглуа и развязал розовые тесемки, стягивающие бумаги.

Давай взглянем на них, папа. Посмотрим, что там тебя так будоражило.




Спустя полчаса кофейник был пуст, а Дэн все еще продолжал читать. Это было захватывающе, особенно если принять во внимание, что люди, замешанные в этом деле, так хорошо известны на острове. Какой переполох все это должно было вызвать! Со вздохом возмущения он захлопнул пыльные обложки из оберточной бумаги, а потом долго сидел, размышляя об этой истории, сложившейся из различных фактов, письменных показаний и пожелтевших от времени записок.

София Лэнглуа (в то время сорокашестилетняя) была вдовой Бернара Лэнглуа, основателя агентства, предлагающего свои услуги для лучшего проведения досуга, владельца сети роскошных отелей, где сами названия являлись синонимами учтивого сервиса и беззастенчивой снисходительности к богатым гостям, которые в них останавливались, – «Ла Мэзон Бланш», «Вэстерли», «Бель Флер», «Бельвиль». Дэн знал ее в лицо, хотя познакомиться с ней ему не довелось. Это была изящная женщина, с серебристыми поседевшими волосами. Иногда можно было увидеть ее «бентли», пытавшийся просочиться сквозь буднее и праздничное движение здесь, в Сент-Хелиере. Вокруг нее всегда царила такая безмятежность, что было немыслимо ассоциировать ее с любого рода скандалом, и уж тем более с насильственной смертью.

И все же это был именно тот случай, восемнадцать лет назад встряхнувший остров, и жертвой его был ее сын, Луи.

Как понял из досье Дэн, всего у Лэнглуа было три сына, Луи и Робин. Обоим ко времени смерти Луи было далеко за двадцать, и еще младший, тогда еще подросток. Наверное, сообразил Дэн, это Дэвид Лэнглуа, который сейчас возглавляет гостиничную империю.

Тогда, в 1972 году, Бернар, отец этих парней, умер (он, наверное, был моложе моего отца, подумал Дэн. Интересно, что заставило его свести счеты с жизнью?), и надзор за гостиничной империей перешел к его старшим сыновьям. Читая между строк, Дэн видел, что существовали некие семейные разногласия того или иного толка, но ничего из них, вероятно, не всплыло наружу.

Однажды вечером в ноябре 1972 года София побывала на блестящей торговой гала-выставке в Сент-Хелиере. Она рано уехала оттуда, ссылаясь на усталость, и шофер привез ее домой, в семейный особняк на северном берегу острова. Где-то около полуночи София позвонила в спасательную службу. Ее слова были записаны на пленку и занесены в протокол: «Это София Лэнглуа из Ла Гранжа. По-моему, мне нужны „скорая помощь" и полиция. Я только что выстрелила в сына».

Дэн откинулся на мягкую кожу кресла, воображая, какой фурор должен был произвести этот звонок – сирены и сверкающие голубые огни на полицейских машинах, бросившихся в ночь, и те, кто сидел в них, все еще наполовину убежденные, что это какая-то дурная шутка, телефонные звонки и вызов следователя, фотограф, зеваки… и адвокат Софии, его собственный отец. Сумасшедшая была ночка!

Но почему же, нахмурившись, размышлял Дэн, почему его отец так настаивал, что София не совершала этого? Рвение при защите клиента – это прекрасно, но по документам это вполне ясное и законченное дело.

Луи Лэнглуа был мертв, застрелен из собственного пистолета. София подтверждала свою вину с начала до конца. Ясно, что полиция поверила ее рассказу и была весьма рада присовокупить его к своему списку раскрытых дел. Тогда почему же его отец сошел в могилу, убежденный в невиновности Софии?

Дэн покачал головой, снова перевязал пачку бумаг розовыми тесемками, собираясь бросить ее в кипу, предназначенную для уничтожения. Но в последний момент передумал и вместо этого положил ее на угол стола под ключи от машины и солнечные очки.

Возможно, когда он закончит разгребать здесь, то снова взглянет на досье и посмотрит, не пропустил ли чего-нибудь. Он не мог представить, что там что-то может быть. Если бы там что-нибудь было, хотя бы мельчайший намек на подозрение, что виновен кто-то другой, а не София, она не была бы осуждена – ведь она являлась такой влиятельной персоной. И по крайней мере его отец позаботился о том, чтобы суд счел убийство непредумышленным. София Лэнглуа чуть больше года отсидела в тюрьме на материке и вернулась на Джерси как ни в чем не бывало. И все же по какой-то причине от всего этого дела в голове Дэна остался вопросительный знак.

Сейчас, вспоминая сомнения отца, высказывавшиеся неоднократно, что София Лэнглуа была виновна в чем угодно, но только не в недостаточной приверженности истине, Дэн размышлял, было ли в этой истории больше правды или вымысла. Лгала ли она той ночью, когда позвонила в полицию, чтобы признаться в убийстве сына, а потом так упрямо не отклонялась от своей версии, что была готова скорее понести тюремное заключение, чем избежать его. А если это так – то почему?

Все его исследовательское чутье, что делало Дэна хорошим детективом, теперь помогало ему посвятить свою жизнь разоблачению мошенничеств, о которых никто не подозревал, и тайных скандалов, которые только начинали разгораться, – тут была большая доза предвидения и острая, покалывающая интуиция, щекотавшая его нервы и чувства. Какую сенсацию можно было бы устроить, если бы ему удалось обнаружить какую-нибудь точку зрения, о которой до сих пор никто не подозревал, в деле, которое почти двадцать лет назад взбудоражило все общество острова! Какая была бы классная новость!

Дэн решил обязательно изучить это дело и провести несколько собственных расследований. Но хотя перспектива и была волнующей, ему в настоящий момент пришлось бы вернуться к пепелищу, и еще неизвестно, как все обернется. И все же у него было достаточно важных мотивов, чтобы обратить внимание на это дело.

Дэн вздохнул, оторвал глаза от дела Лэнглуа и продолжил нескончаемую работу по сортировке бумаг отца.




ГЛАВА ВТОРАЯ


Сидней, Австралия, 1991




На кухне Джулиет Лэнглуа взглянула на отца и мать и подумала, а понимает ли она на самом деле кого-нибудь из них?

Как она предполагала, отец ее вообще-то не был загадкой. Его нерешительность и стремление сохранить мир любой ценой могли объяснить все. Робин ненавидел споры, всяческие конфликты и был счастлив, когда мирские дела проходили мимо него. Будучи бухгалтером по профессии, он любил классическую музыку, доброе вино и свою жену, хотя, может, и необязательно так, как надо. По крайней мере, сколько она их знала, он был вполне доволен жизнью.

Но Молли сильно озадачивала Джулиет. Как можно было дожить до сорока пяти лет и быть такой бесхитростной? Как можно было быть такой простодушной и в то же время такой скрытной? В отношении любых целей и намерений Молли производила впечатление почти детской невинности. Вкусы ее так и не стали зрелыми, она любила оборочки, мороженое, легкую бит-музыку и терпеть не могла оставаться одна. Но при всем этом она была почти параноидально скрытна. Определенные вещи всегда заставляли ее хранить молчание, а если Джулиет пыталась продвинуться вперед в своих расспросах, Молли принимала вид униженной добродетели, как будто то, что ее о чем-то спрашивали, наносило ей личное оскорбление.

В таком ключе она высказывалась и сейчас:

– Джулиет, не можем ли мы сменить тему? Я не хочу, чтобы ты ехала на Джерси, и больше тут говорить не о чем.

Джулиет раздраженно вздохнула и провела рукой по гриве светло-каштановых волос, игравших золотистыми бликами в жарком солнечном свете сиднейского лета. Лето прошло, но блики остались, такие теплые и ласкающие взор.

– Не понимаю, из-за чего тут суетиться. Я там родилась, жила до четырех лет, бабушка до сих пор живет там, равно как и большинство родственников. У меня перерыв в работе. Просто идеальная возможность поехать и всех повидать. Какие тут могут быть возражения?

– Это же на другом конце света. Ты не можешь броситься туда сломя голову.

– Но почему же, ради Бога?

– Просто не можешь. Кроме того, это не понравится Сину.

– Я не собственность Сина. Он мой приятель, а не опекун.

– Я думала, вы помолвлены.

– Не говори так, словно это какой-то приговор. Ты прекрасно знаешь, что мы собирались объявить о помолвке и, возможно, в следующем году поженимся. Но, насколько я понимаю, тем более у меня есть причины сделать это теперь, пока я еще не привязана к семье и дому. Послушай, извини, что я такая бестолковая, но я просто не понимаю, в чем тут проблема. Если на то пошло, я не понимаю, почему ни один из вас не съездил туда ни разу почти за двадцать лет.

Вдруг наступила полная тишина. Карие глаза Молли, чуточку светлее, чем глаза Джулиет, пораженно застыли, и Джулиет показалось, что отец, сокрытый газетой, перестал дышать. Она немного нервно засмеялась.

– Эй… Что я такого сказала?

– Что ты имеешь в виду? Все это становится крайне глупо… – вспыхнула Молли.

– Вот именно, – согласилась Джулиет. – Если вы думаете, что я не вижу, что вы что-то скрываете, то вы, видимо, считаете меня идиоткой. Ради Бога, мам, скажи мне, в чем тут дело? Что там за страшная тайна в Джерси, что вы не хотите, чтобы я узнала о ней? Мне двадцать три года, и вы не можете продолжать обращаться со мной как с ребенком!

– Как-нибудь в другой раз, Джулиет. Мне надо идти на собрание музейного общества.

Ну уж нет, мам, ты не можешь так легко уйти от этого.

– Джулиет, пожалуйста…

– Она права, Молли. – Робин сложил газету и снял очки, потирая пальцами глаза. – Ты не можешь вечно скрывать это от нее.

– Но мы же договорились…

– Когда она была маленькой. Ты думала, что так будет лучше.

– Ты тоже так думал! Ты тоже не хотел, чтобы она знала!

– Что? – требовательно произнесла Джулиет. – Чего именно вы не хотели, чтобы я знала?

Робин нервно посмотрел на нее. Иногда ему нелегко было поверить, что эта милая молодая женщина на самом деле его дочь, младенчик, с которым он отправлялся на долгие прогулки в коляске по покрытому золотистой бархатной зеленью острову Джерси, та самая маленькая девочка, которую он учил плавать в их частном бассейне здесь, в Сиднее. Он помнил ее шестилетней, когда она восседала на своем первом пони: ноги ее едва доходили до пышных боков лошадки, он помнил ее в розовом трико, когда она в восемь лет ходила в балетный класс. Может быть, тогда впервые он осознал, какой она обещала стать хорошенькой. Но все равно, невозможно сопоставить эту девочку – его ребенка, с молодой женщиной, которой она стала. Джулиет не была высокой по современным меркам – в своих резиновых шлепанцах не выше среднего роста, но зато прекрасно сложена, и в ее облике плавно сочетались прелестная округлость лица и длинные стройные ноги, покрытые мягким золотисто-коричневым загаром. Если можно верить фотографиям, то она очень походила на бабушку – его мать, когда та была в ее возрасте. Только глаза совсем другие. У Софии, его матери, глаза потрясающего аметистового цвета – такого необычного оттенка он не видел ни у кого в своей жизни.

Робин встал, внезапно ощутив груз печали. Об этом он никогда ей не говорил… потому что был трусом и не утруждал себя мыслями о некоторых вещах.

– Папа, ты не можешь так все оставить – тебе придется объяснить, – сказала Джулиет и остановилась перед ним. Он обошел ее, такой элегантный, в теннисных туфлях из кожи ящерицы.

– Мама расскажет тебе.

– Ну, конечно, все на меня! – раздраженно закричала ему вслед Молли, но он уже вышел. – Как это типично для тебя! – Ответа не последовало, и она повернулась к Джулиет. Маленькая круглая женщина, она была сейчас в ярости и смущении одновременно. – Он всегда был таким, видите ли, он не будет…

– Я знаю, какой он. Ну же, мама, собираешься ли ты рассказать мне, в чем дело?

– Ты и вправду хочешь знать?

– Ради Бога, конечно же! Если раньше не хотела, то теперь уж наверняка. Вся эта таинственность!

Молли вздохнула, сдаваясь. Все эти годы они оберегали ее – для ее же блага, как они говорили себе, хотя Молли нередко думала, а так ли это и не допускают ли они большую ошибку. Иногда, с годами, она чувствовала, как устала от всей этой лжи, полуправды, умолчаний. Робин не станет говорить о том, что произошло, ни за что не, станет. Это не в его характере. Но это не означало, что они забыли. Иногда ей хотелось, чтобы хоть у одного из них достало бы мужества сломать навязанное себе молчание и сбросить раз и навсегда это бремя тайны, хотелось, чтобы Джулиет о многом спросила бы и отказалась удовлетвориться, пока не получила бы вразумительного ответа. Похоже, сейчас этот момент настал. Она посмотрела на дочь, выросшую перед ней, словно у ее шлепанцев вдруг появились корни, взглянула на ее решительное лицо, которое она слишком хорошо знала, и поняла, что наступило время сказать правду – или, по крайней мере, часть ее.

– Очень хорошо. – Она пыталась говорить твердым голосом. – Я скажу тебе. У твоего отца был брат…

– Дядя Дэвид. Да?

– Нет, не Дэвид. Дэвид намного младше. Он был совсем мальчишкой, когда это произошло. Брата, о котором я говорю, звали Луи.

– Луи?

– Луи был на год или чуть больше старше твоего отца. Он был… – На этот раз можно было не сдерживаться. Голос ее дрогнул, и она на миг прижала руку к губам. Слезы подступили совсем близко.

– Продолжай, – нажимала Джулиет. Молли проглотила комок в горле.

– Мне это не так-то просто, понимаешь.

– Понимаю, но тебе надо попытаться.

Молли кивнула. Иногда она чувствовала, что у нее к дочери такое отношение, словно они поменялись местами, и Джулиет была матерью, строгой и доброй, а она – ребенком.

– Я пытаюсь, Джулиет. Позволь мне рассказать по-своему. – Она замялась. – В семье были трудности. Твой дедушка Бернар умер незадолго до этого. Он был единственным человеком, кто держал в руках сеть гостиниц.

– Я думала, этим занимались мои прадедушка и прабабушка, Шарль и Лола.

– У них действительно была гостиница, но очень маленькая. Расширение дела – заслуга Бернара, он единолично решал все, что касалось бизнеса. Пока он был жив, никому из мальчиков не дозволялось высказываться о делах гостиниц, и по сути дела он и Луи ссорились из-за того, что он не давал Луи возможности претворить в жизнь некоторые идеи. Тем не менее, когда он умер, то в равных долях оставил свое состояние детям. Луи приехал на Джерси и попытался осуществить все, что не давал ему делать в свое время отец, и даже больше этого. Остальные пытались остановить его, снова возобновились ссоры, на этот раз еще более тяжелые. А потом он был застрелен.

– Застрелен?

– Застрелен насмерть в его доме, в Ла Гранже. А твоя бабушка призналась, что совершила это она.

Ну вот, наконец. Наконец она это сказала. Через столько лет молчания и слова и чувства, что выплеснулись с ними, могли показаться притупившимися, но нет. Они обжигали и потрясали так же, как всегда. Но только на сей раз они отразились на лице Джулиет: она побледнела под своим золотистым загаром. Она ожидала чего угодно, но только не этого.

– Ты хочешь сказать, она убила его?

– Это не назвали убийством. Она заявила, что это был несчастный случай, и ей поверили, по крайней мере суд. – Глаза Молли лихорадочно сверкали, но в выражении лица оставалась некоторая скрытность. В любое другое время Джулиет задержалась бы на этом. Но не теперь.

– Значит, поэтому ты и папа уехали с Джерси? – спросила она.

– Да, это послужило главной причиной. Ты знаешь своего отца и представляешь, как он все это ненавидел. И мы не хотели, чтобы ты росла с клеймом позора.

– Но если это был несчастный случай, то наверняка…

Молли хмыкнула, изогнув губы подобно луку Купидона в знак несогласия. Вся ее сдержанность исчезла. Годами сдерживаемые шлюзы раскрылись, хлынули сдерживаемые столько лет стремительные потоки.

– Довольно странный несчастный случай, если бы спросили меня. Что она делала, размахивая заряженным пистолетом? Нет, если бы твоя бабушка не была такой респектабельной леди, близко знавшей каждого, кто хоть что-то из себя представлял, она ни за что бы не выпуталась из этого так легко.

– Ты хочешь сказать… Ты думаешь, что она и вправду убила его?

– Я говорю, что не верю, что смерть Луи наступила от несчастного случая, как она говорит, и все. Это было слишком удобно для многих людей. А если я об этом подумала, то, должно быть, и другие подумали о том же. Кроме того… – Она оборвала себя, глаза ее устремились куда-то вдаль. На миг в них отразился целый мир страстей, не замеченных Джулиет, но потом Молли с усилием отогнала их прочь. Однажды, много лет назад, в другой жизни ей иногда казалось, что она совершенно неспособна сдерживать свои чувства или скрывать их. К своему стыду, она понимала, что часто вела себя плохо и приносила много неприятностей и сердечной боли другим из-за неумения держать в узде свои чувства. Но теперь, слава Богу, жизнь остудила ее и она приучила себя задвигать то, о чем ей не хотелось думать, на задворки сознания.

Даже когда ей приходилось сталкиваться лицом к лицу с неприятностями, как сейчас, она научилась держать себя в руках. Теперь она с облегчением признала, что по крайней мере одна часть этой истории уже не является тайной для Джулиет. Она даже могла скрыть (во всяком случае, думала, что сможет), что до сих пор ей было больно думать о Луи, скрыть, как она боится, что все связанные с ним факты смогут раскрыться и будут так же тревожить всех их.

Но на какое-то мгновение, несмотря на тщательный самоконтроль, Молли не смогла удержаться, чтобы мысленно не перенестись на двадцать лет назад, в ту ноябрьскую ночь, когда умер Луи. На миг ей показалось, что она опять стоит у окна своей спальни, как тогда, ночью, когда не могла уснуть от страха и отвращения к себе. Вглядываясь в поля и в серебристые в лунном свете леса, она с беспокойством думала, где Робин и почему он не пришел домой. Когда она больше не могла этого выносить, то позвонила в Ла Гранж в надежде поговорить с Луи и сбросить с себя бремя страхов, сводивших ее с ума. Но Луи там не было. Вместо него ответила София, прервавшая ее со странной холодностью, необычной и необъяснимой резкостью. Молли налила себе джина и опять подошла к окну, моля Бога, чтобы следующий поток огней, освещающих долину, возвестил бы о прибытии Робина. Но он все не приезжал. В конце концов она приняла таблетку снотворного и легла. Когда несколько часов спустя ее разбудили настойчивые звонки телефона, его все еще не было дома. Она вытянула руку, но ощутила лишь холодную пустую простыню, потом неловко вылезла из кровати и проковыляла вниз по лестнице. Ей казалось, что голова ее набита ватой, а ноги отказываются служить.

– Робин? – тупо спросила она. – Робин, это ты?

Но это был не Робин. Это была его тетка, Вив, она разразилась новостями, что Луи застрелен, а София, мать Робина, арестована.

Ужас от воспоминаний снова потряс ее, и она на какой-то миг почувствовала слепую ярость, гнев на Джулиет, вернувшую ее в те времена.

– Ну теперь ты понимаешь, почему я не хочу, чтобы ты ехала на Джерси, Джулиет? – рявкнула она.

– Нет, не совсем. – Джули пересекла кухню, открыла холодильник и налила себе стакан ледяной воды. – Ну… да, я понимаю, почему ты не хочешь, чтобы я ехала, но не вижу никакой причины, чтобы мне не поехать.

– Наверное, это одно и то же.

– Нет, это не так. Ты не хочешь, чтобы я ехала, потому что это доставит тебе кучу плохих воспоминаний и потому… Ну, я предполагаю, что тебе стыдно. Но для меня – все по-другому. У меня нет никаких плохих воспоминаний. Я правда ничего не помню о Джерси, только иногда, с ощущением чего-то доброго или будоражащего меня. Но даже тогда я не могу ухватить эти воспоминания – я не знаю, о чем я помню. А что касается стыда… что ж, это произошло столько лет назад, что я не думаю, что кого-то это еще волнует.

– Ты не знаешь жителей острова!

– Но я же сама оттуда! И ты тоже. И папа. И я хочу поехать и отыскать свои корни.

– Не надо, Джулиет, пожалуйста!

– Извини меня, мама, но я думаю, ты ведешь себя глупо.

– Я тебе советую, потому что я старше и мудрее и знаю, какие неприятности все это может всколыхнуть.

– Я уверена, что ты преувеличиваешь. Но в любом случае тебе должно быть известно, что из-за твоей таинственности я еще больше хочу поехать.

Молли резко отвернулась. Внезапно она на самом деле здорово испугалась.

– Ну ладно, Джулиет. Кажется, мне не остановить тебя. Но пусть отвечать за это будешь ты.




Робин Лэнглуа, ничего не видя перед собой, бродил по саду, засунув руки в карманы своих традиционных шорт до колен и уперев подбородок в белую хлопковую рубашку-поло.

Это был большой сад – простор не пользовался особым спросом здесь, в пригороде Сиднея, – и Робин частенько уединялся в нем, когда хотел избежать каких-нибудь встреч или непрошеных гостей. Он не часто позволял себе задумываться о прошлом. Приехав в Австралию, они с Молли все оставили позади. Они во всем начинали жить заново. Никаких обязывающих деловых встреч – Робин всю жизнь ненавидел необходимость участвовать в управлении гостиницами и компанией, самой престижной на Джерси, – больше он не собирался выдавать себя за того, кем не был, и, самое главное, больше не было Луи.

Конечно, Луи не было, если бы они и остались на Джерси. Луи был мертв. Но Робин знал, что его дух преследовал бы их. И если бы они остались там, то никогда не избавились бы от него.

Господи, как же я ненавидел его! – подумал сейчас Робин, пораженный, как всегда, силой чувства, что вызывал в нем его брат. И это при том, что Робин во всем, что имело к нему отношение, являлся спокойнейшим из людей. Но Луи всегда умудрялся нанести удар в самое больное место. Сначала, когда они были детьми, Робина угнетало душераздирающее подозрение, что по какой-то причине мать предпочитает Луи. Отец – нет, он ощущал отца лишь как скрупулезно честного человека. Но это не мешало понимать, что Луи – любимчик мамы. Робин обожал мать, и явные проявления ее любви к брату терзали его сердце.

А потом еще бизнес. У Луи был подвижный ум, он хорошо разбирался во всем, что казалось бизнеса. Но иногда у него появлялись сумасбродные идеи, которые переворачивали все вверх дном. Но при этом он устраивал все так, что Робин чувствовал себя неловким, неуклюжим идиотом. Когда Луи поссорился с Бернаром и вышел из игры, Робин очень старался соответствовать своему положению, но у него явно ничего не получалось. Распоряжение Бернара вернуло Луи на его прежние руководящие позиции, и Робину показалось, что отец счел дикие проекты Луи предпочтительными, а сам Робин расценил это как собственную некомпетентность.

И, наконец, самое главное – Молли. Робин полагал, что мог бы простить Луи все, но только не Молли. Даже когда они были детьми и играли вместе, он понимал, что Молли нравится Луи, и это так же ранило его, как и сознание того, что Луи – любимчик Софии. Но когда они выросли и Робин влюбился в Молли, его душевные муки стали еще горше.

И неважно, что Луи лишь слегка флиртовал с ней в дни юности. Но Робин видел, какими глазами Молли смотрела на Луи, как она оживлялась в его присутствии, и понимал, что сам он – не более чем утешительный приз. Когда они поженились, он с удовольствием, запер бы ее от всех в стеклянной шкатулке – ведь он так сильно любил ее. По крайней мере, Луи сошел со сцены, он путешествовал, после того как отошел от дел.

И, едва Робин начал завоевывать расположение жены, возвратился Луи. К своему ужасу, Робин обнаружил, что тот факт, что Молли теперь его жена, делала ее привлекательной в глазах Луи. Он беспомощно выжидал, как далеко готов зайти Луи, понимая, что его несдержанность лишь сыграет на руку Луи. Ведь в конце концов для Луи это было не более чем игра, игра силы и мужского превосходства. Ему доставляло удовольствие видеть, как страдает брат, понимавший, что Луи может в любую минуту, когда захочет, увести его жену. В сущности, он не хотел ее – если бы он был влюблен в нее, Робин смог бы найти для него хоть какое-нибудь оправдание, – но нет, он не любил ее. Робин считал, что Луи вообще никого, кроме себя, не любит. Все, чего он хотел, – это удовлетворения от сознания того, что стоит ему только свистнуть, и она тут же прибежит к нему.

Робин печально покачал головой. Когда-то давным-давно он подумал, что точно знает, какие чувства испытывал Каин, когда убил Авеля. Теперь же ненависть и злоба отзывались лишь грустной болью и мучительным сожалением. Ему очень не хотелось, чтобы Джулиет порошила все это, но он понимал ее чувства. Ее родственники все еще жили на Джерси – бабушка София, тетя Катрин, сестра Софии, Поль и Вив, ее невестка и брат, младший брат самого Робина – Дэвид и его жена Дебора. Дэвид и Дебора как-то раз наведывались к ним в Австралию: Джулиет тогда было около десяти. Но обстановка оказалась настолько напряженной, что больше они не приезжали.

У нее там целое наследство, которого ее лишила судьба, подумал Робин. И это правильно, если она поедет и разыщет его. А если это заставит ее еще раз подумать о помолвке с Сином, то вряд ли это так уж и плохо.

Он выпрямился. Высокий, длинноногий мужчина, слегка сутуловатый, словно ему пришлось взвалить на свои плечи все тяготы мира.

Наверное, ему надо посмотреть, как там Молли. Право, это лучшее, что он сейчас может сделать.




Син Ричардсон лениво перебирал рукой густой водопад волос Джулиет, играл маленькими завитками на ее шее, и, несмотря на то, что голос звучал непринужденно, в глазах его затаилась тревога.

– Так ты это серьезно – насчет поездки в Англию, Джули?

Она резко повернула голову и взглянула на него, и Син понял, что она видит его насквозь, несмотря на его обычный, кажущийся невозмутимым облик.

– Совершенно серьезно. А почему бы нет?

Он сглотнул. Он никак не мог сказать ей правду: он боялся, что если она уедет, то он, возможно, потеряет ее. Это прозвучало бы довольно невыразительно, впрочем, он не был уверен, почему должен испытывать такие чувства. Они встречались уже три года, с тех пор как познакомились в школе искусств, где Джулиет изучала дизайн интерьеров, а он обучался на третьем курсе. Оба входили в студенческий союз и там подружились. Они помогали друг другу с проектами, проводили вместе праздники, наконец, делили ложе. Теперь они поговаривали о том, чтобы объявить о помолвке и свадьбе. Как раз об этих шагах он – вольномыслящий студент-искусствовед – никогда особенно не помышлял и не принимал всего этого в расчет. Но надеть кольцо ей на палец – похоже, сейчас это единственный способ удостовериться, что она останется с ним. Вот только если бы ему удалось надеть кольцо ей на палец! Син не был полностью в этом уверен. Пожалуй, было бы удобно ненароком заговорить с ней о помолвке на ее день рождения. Если она испытывает к нему такие же, как он, чувства, то почему бы ей не переехать к нему сейчас? Его квартира – не рай, но и не такая уж и плохая: три больших комнаты и небольшой задний дворик. Он успешно делает карьеру и зарабатывает такие деньги, которые всего лишь два года назад, когда он был студентом, показались бы ему целым состоянием. Но было что-то неуловимое в Джулиет. Ее быстрый ум, за который он так ее любил, в то же время выбивал его из колеи и вызывал неуверенность в себе.

Оставайся здесь и давай поженимся сейчас, хотел он сказать, но побоялся.

Вместо этого он привел последний, довольно спорный, довод, который только смог придумать, чтобы убедить ее остаться в Австралии.

– А как насчет твоей новой работы?

– Я не приступлю к ней до следующего месяца и уверена, что, если попрошу их, они немного подержат ее для меня. Я ведь буду мелкой рыбешкой в огромном озере, когда начну работать в Дарби Грейс. У них там куча прекрасных, талантливых дизайнеров, и боюсь, что пройдет несколько лет, прежде чем они позволят мне что-нибудь фыркнуть по поводу собственного проекта.

– Но ты ведь уже весьма успешно выставляла свои проекты, когда работала в «Дрим Мэшин»?

– Это совершенно другой уровень, ты ведь помнишь, я попала туда прямо после колледжа. По-моему, я заслуживаю небольшого перерыва, тем более перед расхваленным Дарби Грейс. Вернусь, освежившись, и полностью отдамся карьере.

– Надеюсь, хоть что-нибудь останется для меня!

– О Син, ты же знаешь, что да!

– Все равно я бы не хотел, чтобы ты ехала.

– Ради Бога! – Она изогнулась и посмотрела ему в лицо. – Похоже, никто не хочет, чтобы я ехала. Мама с папой наезжали на меня сегодня утром насчет этого, хотя выдвигали не такую, как у тебя, причину. Похоже, у нас довольно запутанная семейная тайна.

Он засмеялся и отбросил свои легкие песочного цвета волосы с длинного костлявого лица.

– Не могу в это поверить. Я думал, твои джерсейские родственники настоящие аристократы. Не то что мои предки-каторжники.

– Но это правда – в самом деле! Кажется, моя бабушка убила своего сына, моего дядю Луи. Поэтому мои мама с отцом приехали в Австралию, чтобы убраться подальше от скандала… – Она прервала себя. Он с потрясенным лицом вытаращился на нее. – Почему ты так на меня смотришь?

– Ты шутишь, Джули?

– Нет, не шучу. Я понимаю, это звучит невероятно, – я и сама не могла сначала в это поверить. Даже не столько тому, что это случилось, хотя все это потрясает, сколько тому, что они хранили от меня эту тайну все эти годы! Невозможно поверить!

– Они разыгрывают тебя.

– Нет, не разыгрывают. Если б ты видел их лица… Я думала о том, что мы никогда, ни на одни каникулы не приезжали туда. Ведь это странно? Я понимаю, что это на другом конце света, но на сверхзвуковом самолете это же не так далеко – несколько часов на «конкорде».

– Твои родные, полагаю, вполне могут позволить себе «конкорд». Зачем же пользоваться самым дешевым транспортом, который им может обеспечить биржевая контора!

– Ну, не начинай опять. Терпеть не могу, когда ты становишься таким дураком. Тебя заносит не туда. Ну да, у них есть деньги, но не так уж много.

– Нет, всего лишь куча денег для бедных гомиков, у которых ни черта нет. Ну ладно, извини, вернемся к делу. Я думаю, вся эта история с убийством – лишь предлог, чтобы не дать тебе поехать. Не верю ни единому слову. – Он говорил напористо, словно убеждал себя в этом, и она с удивлением поняла, насколько потрясло его это сообщение.

И хватит для революционно мыслящего художника-левака. Хватит с него – урожденного австралийца, который хвастался тем, что предки его – высланные каторжники. Но за всем этим скрывалась поистине пуританская душа Сина.

– Ну если это их последние доводы, то обставили они все из рук вон плохо, – с нарочитой легкостью сказала она. – Теперь-то я решительно настроена поехать и посмотреть, что представляет собой моя семья.

– Позволь мне тоже поехать.

– Не глупи, Син. У тебя же сейчас нет каникул, да еще на целый месяц. Видишь ли, я еду, еду сама по себе. И все тут.

Она наклонилась, поцеловала его и обвила руками его шею – единственный способ закрыть ему рот, единственный безотказный способ, и он всегда срабатывал. Он поднял ее на руки и понес в кровать. Это она любила больше всего – поддразнивание, маленькие любовные игры, сильное горячее эротическое ощущение в теле, пока он раздевал ее. Почему всегда было лучше, когда их разделяла одежда, когда ею двигало чувство парящего нетерпения, которое заставляло ее желать… желать… этого. Но почему, когда это случалось, наступал такой упадок? Каждый раз, когда она заново переживала острые волны страсти, она думала: да, да, да! Сегодня это будет иным. Но только все всегда оставалось прежним. Ощущая его обнаженное тело, она всегда готова была вскрикнуть, чтобы он прокрутил пленку назад, как можно быстрее, пока не поздно: она знала наверняка, что интимный контакт подействует на нее отрезвляюще, как будто кто-то окатит ее ковшом ледяной воды.

Наверное, со мной что-то не в порядке, иногда думала Джулиет. Я ненормальна. Но она боялась рассказать кому-нибудь о своих ощущениях, и тем более Сину. Это было бы не слишком честно, раз уж он так этим наслаждался.

Но сегодня мысль о том, что он, возможно, потеряет, ее, придала Сину еще больше нетерпения, все закончилось слишком быстро, и Джулиет почувствовала себя еще больше, чем обычно, разочарованной, ибо возникшее вначале желание так и не нашло выхода.

– Сигарету? – Син протянул руку к пачке, лежавшей па тумбочке возле кровати.

– Нет, спасибо. – Уже больше года назад она бросила курить, но Син никак не мог удержать это в голове. – Это отвратительная привычка, – произнесла она, почему-то раздражаясь на него. – Посмотри только, какой коричневый потолок, и представь себе, что твои легкие будут такого же цвета, если ты не бросишь курить.

– Ну и что?

– Л тебя что, это не волнует?

– Не очень. Мне нравится курить. Я всегда говорю: жизнь коротка и весела.

– Дурацкое отношение в твоем возрасте. Во всяком случае, ты пахнешь отвратительно.

– Большое спасибо! Я тебя и так люблю!

На нее нахлынула волна раскаяния. Почему она так плохо обращается с ним?

– Прости меня, Син. Похоже, я сегодня немного раздражена. Наверное, меня это потрясло больше, чем я осознаю, – еще бы, обнаружить, что твоя бабка отбыла срок за убийство собственного сына. Но дело не только в этом. У меня чувство, что там что-то еще.

– Что-то еще? – Син затянулся и направил струю дыма в оскорбительную коричневатость потолка. – Что ты этим хочешь сказать?

– По правде говоря, не знаю. – Джулиет произнесла это медленно, словно пытаясь собрать по кусочкам впечатления, которым она раньше не придавала значения.

– Я даже сейчас не уверена, что они мне рассказали все. Они оба была так… таинственны.

– Двадцать лет молчания.

– Да. Может, все и так, как они мне сказали, что мне не было необходимости это знать. Может, они защищали меня?

– А кого еще они должны были защищать?

– Себя. – У нее это вырвалось почти рефлекторно, и она вздрогнула, осознав, что сказала. – Должна быть причина, почему они не хотели, чтобы я знала и не возвращалась на Джерси. Они что-то скрывают – не только о бабушке и дяде Луи, но и о самих себе.

– Джули! Похоже, у тебя разыгралось воображение.

– Может быть. Но папа даже не смог остаться в комнате, чтобы об этом поговорить, а мама… была такой странной.

– Но что они могут скрывать?

– Не знаю. Но мама еле заставила себя выговорить его имя. Луи. Всю жизнь у меня был дядя Луи, а я об этом не знала.

– Всю жизнь у тебя не было дяди Луи. Он был мертв.

– Но он был жив, пока мне не исполнилось четыре года.

– А ты его совсем не помнишь? Она покачала головой.

– Не думаю. Хотя довольно странно, что сейчас, когда я знаю о нем и знаю, что случилось, мне кажется, что помню. Как будто это где-то на краю моей памяти, но я никак не могу поймать воспоминания. Немного похоже на истертый негатив старой фотографии.

– Возможно, сейчас дело тронется с мертвой точки.

– Особенно если я поеду на Джерси. – Она вдруг вздрогнула. – Син… я боюсь.

Он загасил сигарету и обнял Джулиет.

– Тогда не уезжай.

Она прижалась к нему, ощутив удобную надежную опору под головой, и на мгновение была готова согласиться с ним. В конце концов, вся ее жизнь здесь. Новая работа со всеми ее трудностями и обещаниями наград, друзья, родители, Син, который любит ее и хочет на ней жениться. Ей было бы с ним хорошо, да и она тоже любила его – разве не так? Тогда почему же она оставляла все это и собиралась лететь через полмира совсем одна, в дом, который смутно помнила, и к совершенно незнакомым родственникам? Что ж, может, это не так уж и неестественно. Вначале, когда она об этом подумала в первый раз, это показалось неплохой идеей: короткая передышка – просто каникулы, не больше. И только сейчас все приобрело совершенно другую окраску, что-то вдруг в этом желании проникнуть в прошлое показалось зловещим, даже угрожающим. Что за ящик Пандоры она собиралась открыть? Хорошо ли она сделает, если забудет все это, посвятит себя Сину и начнет готовиться к свадьбе и новой работе? Возможно. Но она знала, что не сделает так. У нее долг перед собой. Пока она не вернется на Джерси и не увидит все собственными глазами, прошлое останется с ней вечной загадкой, которую она не сможет забыть. А когда это начнет терзать ее, она примется обвинять Сина за то, что он не разрешил ей сделать так, как она хотела. Это несправедливо, но такова уж человеческая природа.

– Извини, но мне придется поехать, Син, – сказала она. – Сейчас мне это нужно больше, чем когда-либо.

Он кивнул, поцеловал ее и потянулся за другой сигаретой.

– О'кей. Но только не оставайся там слишком надолго. Я чертовски буду по тебе скучать.

Она прижалась к нему, наслаждаясь этим мигом.

– Я тоже… Как только я вернусь, мы объявим о помолвке, ладно? Не будем даже ждать моего дня рождения, если ты этого хочешь.

Он улыбнулся, но улыбка его была грустной. Ему очень хотелось бы поверить в то, что она говорила.




ГЛАВА ТРЕТЬЯ


Джерси, Ченел-Айлендс, 1991




Как только самолет начал снижаться, Джулиет прижалась к иллюминатору, чтобы бросить первый взгляд на остров Джерси, где она не была почти двадцать лет.

Какой он маленький! – изумленно подумала она. Небольшое компактное поселение, наверное, Сент-Хелиер, так разительно отличавшееся от растянувшегося до бесконечности Сиднея, аккуратные пятнышки зелени, ограниченные дорогами и проездами, похожие на лоскутки материи, сшитые в одно стеганое одеяло. Все это могло совершенно затеряться в бескрайних австралийских просторах. А вокруг было море, перевитое лентами синезеленого цвета, прекрасное, но не такое – режущее глаза, – как сверкающая серебристая лазурь Сиднейского залива. Но по крайней мере светило солнце! Кода сверхзвуковой реактивный лайнер приземлился в Хитроу, солнце осталось за плотными облаками, поэтому посадка во влажное туманное утро оказалась неожиданно удручающей. Как хорошо, что пилот предупредил их: «В Лондоне дождь, температура 11 градусов». После долгого жаркого австралийского лета и перелета, с остановками в Сингапуре и Бахрейне, прохладная серая мгла оказалась настоящим потрясением.

Колеса коснулись бетонной дорожки, включили реверс, и небольшой реактивный самолет, замедляя ход, зарулил к зданиям аэропорта. Джулиет расстегнула ремни и потянулась за сумкой, в горле ее застрял нервный комок. Она здесь… обратного пути нет. Что ж… она могла бы пойти и потребовать свой багаж, а потом заказать билет, но сама же при этой мысли тихо посмеялась про себя. Что это будет за отговорка! Облететь полмира впустую, а ее джерсийские родственники будут удивляться, куда она подевалась. Они обещали встретить ее в аэропорту и, вероятно, ждут где-нибудь за таможенным залом. Как она их узнает? Может, у них в руках будет дощечка с ее именем, как это делают туристические фирмы или компании по сдаче в аренду машин? Или с их именем, как на обслуживающих гостиницы автобусах? Раз уж они владеют сетью гостиниц, возможно, это не так глупо, как может показаться.

Джулиет выбралась из самолета и на мгновение задержалась, вдыхая воздух. Потрясающе, что каждая часть света пахнет по-своему. Потом она спустилась по трапу и пошла по бетонной дорожке.

Как только первые пассажиры начали просачиваться сквозь таможенный контроль, Дебора Лэнглуа поднялась с низкого глубокого сиденья и направилась поближе к выходу, откуда было лучше видно. Практически все ожидавшие проследили за ней взглядом, но Дебора едва это заметила. Уже столько лет все смотрели на нее, куда бы она ни пошла, что она стала воспринимать это как жизненный факт. Когда она была ребенком, из-за копны ее светлых локонов и бирюзовых глаз взрослые относились к ней как к живой кукле; в подростковом возрасте, когда расцвели ее плавные формы, она научилась пользоваться своей внешностью, чтобы добиваться всего, чего хотела. Сейчас эти деньки были, по правде говоря, далеко позади. В тридцать шесть лет Дебора обладала богатством, положением, властью – и это было видно. Прелесть юности превратилась в зрелую красоту, склонность к кричащей моде переродилась в изысканный стиль и вкус, а уверенность выросла из того, что было почти хронической обеспеченностью. Фотографии Деборы как жены директора-распорядителя отелей Лэнглуа и компании досуга часто появлялись на светских страницах «Харперс и Квин» и «Леди», а ее имя фигурировало в колонке сплетен в «Дейли Мейл» или «Экспресс» как само воплощение утонченности, элегантности и обаяния.

Иногда какой-нибудь репортер с нюхом на истории задавал ей неловкий вопрос, другой о ее прошлом, но, по каким-то причинам, след никогда не заводил его слишком далеко. Богатая элита Джерси держала секреты своего сословия под замком. Сейчас Дебора была женой Дэвида Лэнглуа. В самом деле, какое имеет значение, кем она была раньше, откуда появилась? Что же до тех, кто пытался выжать из самой Дебби эти сведения, то большинство из них сами оставляли эти попытки, сраженные абсолютной властью ее очарования.

Я никогда не знала моего отца, – говорила им Дебби, а моя мать умерла, когда я была подростком. Она была дочерью викария, из-за меня ее семья не признавала ее, так что никого из них я не знала. Но пожалуйста, я не желаю никоим образом смущать кого-либо. Я понимаю, что в наши дни это звучит смешно, но пожилые люди по-прежнему пуритански настроены, хотя, право же, по современным меркам, здесь не было никакого скандала. Просто взбунтовавшаяся дочь и любимое дитя.

Ее бирюзовые глаза, такие ясные и почти прозрачные, смотрели прямо в глаза репортеров, и почти все они не только сознавали, что верят ей, но и проникались желанием защищать ее. В семье Лэнглуа случались скандалы, но они не фигурировали в колонках сплетен, и ни один из них не имел никакого отношения к Деборе. Деборе порой, не везло, что она оказывалась втянута в них. Все журналисты неизменно наслаждались выпивкой и сигаретой в обществе Деборы и продолжали идти своим путем, чувствуя себя польщенными тем, что познакомились с ней, но ни на минуту не осознавая, как много любопытного им не удалось заметить в ней.

Дебора иногда думала, что, если бы все это происходило на материке, ей бы никогда не удалось так легко отделаться. Но это был Джерси, со своими законами, и пространство Английского канала, отделявшее остров от земли, создавало надежную защиту. Прошлое Деборы оставалось тайной за семью печатями, и репортеры сейчас совсем не докучали ей.

Она стояла посреди зала ожидания, стройная элегантная женщина, одетая в жакет и шелковый брючный костюм персикового цвета. Белокурые, с серебристым отливом волосы до плеч были собраны в классический пучок, темные очки покачивались в изящной руке, ногти были покрыты лаком точно такого же персикового оттенка, как и ее костюм. Общее увлечение туфлями-лодочками на плоской подошве прошло мимо Деборы, и, будучи чуть выше метра пятидесяти, она никогда не чувствовала себя достаточно высокой, чтобы носить их и выглядеть при этом элегантно. В юности она раскачивалась на шпильках, игнорируя туфли на платформе начала семидесятых, так же, как сейчас игнорировала «плоскодонки». Но сейчас высокие каблуки, что она носила, были последним словом, изысканного вкуса, они происходили от Маноло Блахник и Русселя и Бромли, а мягкая кожаная сумка, свисавшая с плеча, была, без сомнения, от Гуччи. Почти вся одежда имела ярлыки дизайнеров Версаче и Унгаро, Лагерфельда и Кризи, и даже белье было от Ла Перла. «Ты сошла с ума – платить такую уйму денег за пару панталон!» – как-то раз воскликнула Катрин, тетушка ее мужа. Катрин была известна тем, что ей доставляло огромное удовольствие отпускать оскорбительные замечания, поэтому Дебора лишь улыбнулась и ничего не ответила. У нее не было желания объяснять, что секрет ее уверенности в себе заключался в том, что она носила одежду знаменитых модельеров, и без этого даже теперь чувствовала себя слегка неуклюжей. Маленькая девчушка, одетая в лучшее материно платье, или актриса, играющая очередную роль, – ни тот, ни другой облик не устраивал Дебору. Она так много трудилась, чтобы стать тем, кем стала, что проявить в чем-нибудь хотя бы маленькую слабость было для нее ужасно.

Первые пассажиры с самолета компании «Джерси Эйрвейз» прошли через таможню, и Дебора окинула их критическим взглядом. Когда ей предложили поехать встретить племянницу мужа, она не сомневалась, что узнает ее, но теперь у нее не было прежней уверенности. Фото, которое ей показала София, ее свекровь, могло не иметь сходства с девушкой из Австралии. Фотографии могут быть очень обманчивыми. Джулиет может даже… Боже упаси! – напоминать свою мать! Желудок Деборы при этой мысли мучительно сжался, и она почувствовала отголоски смятения, охватившего ее, когда София сказала ей, что Джулиет прилетает на Джерси.

О нет. Только не дочь Молли…

Конечно, она скрыла свои чувства. Позволить им выплеснуться наружу – значит показать Софии и, что еще более важно, – Дэвиду, что прошлое для нее не мертво, а лишь спит. Вот уже почти двадцать лет, как она не видела Молли, но ненависть и ревность оставались все такими же острыми. Неважно, что она сейчас была счастлива и преуспевала во всем, неважно, что жизнь у нее сложилась удачно. Когда-то Молли тяжело ранила ее, рана полностью так и не исцелилась: мысль о ней – кошмар элегантной, утонченной Деборы Лэнглуа – могла превратить ее, как Золушку при полночном бое часов, в девушку, какой она когда-то была – испуганной, отчаявшейся и безумно влюбленной в человека, которому до нее не было дела. Но ради своих целей и намерений Дебора перешагнула через все это и редко в течение долгих лет позволяла себе даже думать о Молли. Однако весть о том, что дочь Молли приезжает на Джерси, воскресила в памяти все так, словно это было вчера.

Наплывы памяти беспокоили Дебору несколько дней. Она даже решила уехать куда-нибудь, чтобы избежать встречи с дочерью Молли. Уже несколько лет она обещала себе поездку в Нью-Йорк, надо было лишь позвонить своим друзьям, и она могла бы запрыгнуть в самолет и оставить Атлантический океан между собой и Джулиет. Но даже когда пришла эта мысль, она поняла, что не сможет этого сделать. Оставить Джерси сейчас, накануне приезда Джулиет, было бы слишком намеренно. Софии и Дэвиду потребовалось бы разобраться, что у нее на уме, и Дебора знала, что гордость не позволила бы ей объяснить им все. Поэтому с характерной для нее прямолинейностью она решила взять быка за рога. Когда в семье обсуждали, кому надо встретить Джулиет в аэропорту, Дебора вызвалась сделать это: «Так будет намного приятнее, чем если ее встретит Перри. Возможно, шофер выглядит более внушительно, но в то же время безлико», – сказала она, понадеявшись, что ни Дэвид, ни София не догадаются о ее истинных мотивах – раньше или позже преодолеть эту встречу и победить призрак.

Однако теперь, когда Дебора ждала и высматривала, горло ее пересохло, она чувствовала легкую тошноту от дурных предчувствий.

Ручеек пассажиров все тек – их было не слишком много, поскольку это было еще не то время года, когда каждый самолет исторгал из себя на бетонную дорожку полный комплект отпускников. Здесь же были один или два бизнесмена, молодая женщина с ребенком, несколько пар средних лет, решивших пораньше провести отпуск, но никого из них даже отдаленно нельзя было принять за Джулиет. Наверное, она опоздала на самолет, подумала Дебора. А может, ее полет из Австралии задержался и она прилетела слишком поздно, чтобы пересесть на другой самолет, и слишком поздно, чтобы даже позвонить в Ла Гранж и объяснить, что случилось. Дебора нервничала, и то, как она вдруг начала вертеть дужку своих солнечных очков, выдавало ее нервозность.

Она не прилетела. Все впустую. Мне придется поехать домой и сказать Софии, что ее не было на этом самолете…

И вот наконец Джулиет.




Как только она появилась, Дебора тут же поняла, что это она, хотя Джулиет не слишком походила на свое фото и, к счастью, не была похожа на Молли. Она была выше, изящнее, красивее. На ней была мини-юбка, хлопчатобумажный лимонного цвета жакет и что-то вроде сандалий на плоской подошве, которые с презрением отвергла бы Дебора. Однако на длинных ногах Джулиет они выглядели прекрасно. Такая молодая, живая и с таким загаром, с каким, конечно, можно прилететь только из Австралии или с каникул на солнечных Багамах.

Дебора сжала пальцы на своей сумке. Потом губы ее изогнулись, скрывая нервный спазм, все еще мучивший ее, и она прошла по залу ожидания.

– Привет, ты, наверное, Джулиет. А я – Дебора.

Белый «мерседес-купе» прекрасно подходит Деборе, решила Джулиет, – у него такие же элегантные линии и такой же шик. Чувствовалось, что машина могла бы мчаться быстрее, чем позволяла скоростная трасса. Дебора ей нравилась. Из-за всей этой роскоши и блеска она могла бы быть высокомерной, но почему-то этого не было. У нее была милая улыбка и приятный голос, не то чтобы сочный, но легкий и музыкальный, и Джулиет, привыкшая к глуховатому растянутому говору сиднейских предместий, подумала, что могла бы слушать его вечно.

– Тебе понравится Ла Гранж, – произнесла Дебора, в то время как «мерседес» стремился вниз по крутым извилистым спускам между откосами, на которых росла высокая, как небольшие деревья, гортензия. – Это красивый дом в прекрасном месте.

– Папа рассказывал мне о нем, – сказала Джулиет. – Он говорил, что больше всего ему нравилось то, что вокруг Ла Гранжа, между морем и домом, был лишь лес и поросшие папоротником холмы. Когда он был мальчишкой, то любил украдкой летними вечерами убегать из комнаты, когда все думали, что он спит, и спускаться в долину, через лес – на тропинку, уводящую к холмам. Он воображал себя контрабандистом или кем-то еще. Его так ни разу и не поймали – он говорил, что его мать до сих пор понятия об этом не имеет.

– Вот это да! – засмеялась Дебора. – Робин никогда не потрясал меня, как бунтарь.

– Он не бунтарь. Он романтик. – Она помолчала. – Забавно, но когда он говорит о своем доме на Джерси, то всегда имеет в виду Ла Гранж, хотя у него был собственный дом, когда он женился на маме. Там я родилась и жила, пока была маленькой.

– Да, Грин Бэнкс. Он тоже был очень хорош. Ты все это помнишь?

Джулиет покачала головой.

– По правде нет. Может, какие-то обрывки. Мне же было только четыре, когда мы уехали.

– Да, конечно. Что ж, как-нибудь съездим и поглядим на него, если хочешь. Со стороны, конечно. Я не знакома с людьми, которые там живут сейчас. Думаю, он пару раз переходил из рук в руки за последние двадцать лет. Наверное, когда ты увидишь его, он оживит твои воспоминания.

– Наверное, да. Иногда мне кажется, что я помню большую залитую солнцем комнату, а в ней стоит конь-качалка. Есть еще определенные запахи, они тоже как бы щекочут мои воспоминания – политура для мебели, лаванда.

– По-моему, в саду рос куст лаванды. Да, это был очень милый дом. Хотя не такого класса, как Ла Гранж. Нам с Дэвидом повезло, что София позволяет нам жить с нею.

София. Имя бабушки, произнесенное вслух, вызвало у Джулиет легкий шок. Робин всегда называл ее «мамой», а Молли всегда говорила «твоя мать».

– А вы и дядя Дэвид всегда там жили? – спросила она.

– Да. Это было разумно. Дом слишком большой для одного человека. Во всяком случае, я не думаю, что София хотела бы жить там одна. Она предложила, чтобы мы остались с ней.

– Понимаю.

И снова Джулиет испытала небольшой шок. Инстинктивно она понимала: Дебора имела в виду то, что София не хотела оставаться одна после того, что случилось, но услышать, что она так обыденно, хотя и косвенно, говорит об этом, было неловко. Но для Деборы это было не более чем фактом жизни, то, с чем она жила очень давно и что не вызывало ничего, кроме легкой ряби на поверхности.

Дорога круто изогнулась, «мерседес» обогнул дугу, и перед ними вдруг открылась перспектива – сверкающее синее море, обрамленное свежей зеленью и золотистой желтизной. Вид был настолько неожиданным и прекрасным, что у Джулиет перехватило дыхание, а потом все быстро исчезло, замелькала живая изгородь, которая уже давала ростки, пробуждаясь к новой жизни.

– Почти приехали, – сказала Дебора.

Она вывернула «мерседес» на трехрядное шоссе. От нервозности во рту Джулиет опять пересохло. И вот она увидела его сквозь деревья – впечатляюще огромный дом в стиле эпохи регентства, выстроенный из джерсийского гранита. Шесть мансардных окон выступали из-под огромной шиферной крыши прямо над шестью окнами верхнего этажа: высокая закругленная дверь и пять окон на первом этаже завершали совершенную симметрию всего здания. На лужайке перед домом журчал небольшой украшенный орнаментом фонтан, и тут же стояли, как часовые, два самшита. Смесь строгости с буйной красотой лесистой местности ошеломляла: во второй раз за несколько минут у Джулиет перехватило дыхание.

Значит, вот он какой, Ла Гранж. Фамильный дом, который она едва помнила. И, конечно же, сцена убийства, которая изменила жизнь всех, включая, конечно, и ее собственную. Чудовищность этого еще больше, чем она могла вообразить, захватила Джулиет. Она сидела в полной, преисполненной благоговейного страха тишине, и странное попурри полузабытых, похожих на сны полузнакомых реальностей тревожило ее чувства.

– Мне тогда было около четырех, но я кое-что помню. Помню громкие голоса, слезы. Я была так напугана… Я понимала, что происходит что-то ужасное, но мне никто ничего не говорил. А потом меня увезли…

Дебора потянула за ручной тормоз и выключила двигатель. Она улыбнулась Джулиет, явно не подозревая о смятении чувств.

– Ну, что, пойдем? – предложила она.




Из окна гостиной на первом этаже София Лэнглуа видела, как «мерседес» свернул на дорожку. Она быстро поднялась со стула, который специально поставили у окна, и вошла в спальню, чтобы привести в порядок свою и так безупречную прическу и захватить жакет. Потом она немного постояла у двери и подождала.

София ни за что никому не призналась, что с особым рвением наблюдала за прибытием своей внучки, вряд ли она призналась бы в этом и себе. Всегда такая выдержанная, владевшая собой, и совершенно не в ее характере – выглядывать из-за занавесок и отводить взгляд от дороги лишь для того, чтобы проверить время по часам, которые купил ей Бернар, чтобы отпраздновать первую годовщину их свадьбы. Но сегодня все было по-другому, сегодня – особый день. Сегодня Джулиет возвращается домой.

Крошечный пульс возбуждения бился в горле Софии под воротничком ее элегантной шелковой фиолетовой блузки. Сколько ужасных вещей произошло за ее жизнь, она вынесла свое бремя трагедий и печали, они оставили на ней свои отметины. Но сейчас она не предавалась размышлениям о них. Все это было в прошлом, и ничто теперь не имело значения. Но Джулиет имела значение. Джулиет была будущим, а она потеряла Джулиет из-за того, что случилось. Это был один аспект всей этой истории, о чем она сожалела – и, если на то пошло, всегда сожалела об этом. Сколько раз она думала, что никогда больше не увидит Джулиет. И вот она здесь.

София не смогла больше ждать ни минуты. Она поспешила к окну, не беспокоясь о том, увидят ее или нет. «Мерседес» въехал на покрытую гравием дорожку, развернулся, и оттуда вышла Дебора – Дебора, которая для нее была гораздо больше, чем невестка, к ней София была ближе, чем к кому бы то ни было на свете. Что бы я делала без нее? – часто размышляла София и благословляла день, когда она пожалела молодую испуганную девушку. Но сегодня даже Дебора утратила свое значение.

Увидев Джулиет, обходившую машину сзади, София едва поверила глазам. Она, конечно, знала, что Джулиет сейчас – молодая женщина. У нее были фотографии, которые присылал ей из Сиднея Робин. Моментальные снимки и портреты, всегда приуроченные к ее дням рождения, рождественские открытки, отмечавшие течение времени, – Джулиет на пляже, готовит в саду стейки на вертеле, наряженная для большого бала в сказочное платье изумрудно-зеленого цвета, украшенное черными кружевами, под руку с длинноволосым молодым человеком с легкой открытой улыбкой, пьющая шампанское на своем дне рождения. Но фотографии были какими-то странно нереальными. И несмотря на них, для нее стало потрясением увидеть Джулиет такой, какой она стала.

София в замешательстве вспомнила, когда она в последний раз видела внучку. На ней тогда была клетчатая юбка и отделанная рюшами белая кофточка, белые гольфы и оригинальные черные башмачки с ремешками до колен. Волосы напоминали сверкающую золотую шапку. София не отрываясь смотрела па нее, словно запечатлевая в памяти хранившийся все эти годы образ. Вдруг ей показалось, что старая истрепанная фотография наложилась на снимок высокой молодой женщины в хлопковом жакете лимонного цвета и мини-юбке.

О Джулиет, как много я потеряла! – подумала София, и нежданные слезы затуманили ей взор. Если бы только твоя мать не почувствовала необходимости увезти тебя… если бы я только могла приехать к тебе один раз или два… когда все это было позади.

Но все было бесполезно. Ни Робин, ни Молли не хотели видеть ее. Молли так и не простила ее, а Робин… Нет, хорошо, что она держалась от них подальше.

А сейчас наконец Джулиет здесь – потому что так захотела.

София повернулась и побежала вниз. Впервые за много лет она снова почувствовала себя молоденькой девушкой.




– Я думаю, – сказала Вивьен Картре, – сейчас она будет здесь.

– Что? – Брат Софии, Поль, выглянул из-за газеты, глядя поверх своих полуочков в золотой оправе на жену, наливавшую себе предобеденный джин с тоником. – Кто?

– Да Джулиет же, конечно! – Вив попробовала напиток, добавила еще немного тоника, а потом прошла через комнату к своему любимому креслу – черному кожаному, с огромными удобными подлокотниками. – Твоя племянница, дорогой, или, точнее, – внучатая племянница. Она должна была сегодня прилететь из Австралии.

– О да, – сказал Поль, возвращаясь к газете. – Дэвид в офисе что-то об этом говорил. Она остановилась в Ла Гранже, да?

– Ну разумеется! А где же еще она должна остановиться?

Поль хмыкнул. Он был крупным, когда-то красивым мужчиной, но сейчас цвет его лица свидетельствовал о том, что он, равно как и его жена, пил немного больше, чем ему было нужно, а его когда-то твердый подбородок украсился множественными тяжелыми складками. Жизненный путь Поля оказался щедро усеян всевозможными травмами и разочарованиями. А теперь, в тихой, спокойной заводи зрелых лет, он открыл удовольствие в самооправдании. И давнишние бури, и недавние эксцессы легковесной жизни так же, как и буйные безответственные моменты его биографии, наложили на него свои отпечатки.

– Значит… оперившийся птенец возвращается в родимое гнездо, – неопределенно заметил он. – Держу пари, Робину и Молли пришлось кое-что ей разъяснить!

– Возможно, – согласилась Вив. Собственно говоря, у нее никогда не было времени ни для одного из них: Робин шокировал ее как бездеятельный нытик, а Молли чересчур чувствительна, как ребенок. Ей за многое пришлось бы ответить, всегда думала Вив. Если бы она не уклонялась от ответственности, все могло бы пойти по-другому.

– Интересно, знает ли она про Луи и твою сестру, – задумчиво спросила она.

Поль снова посмотрел на нее и взял маленький стаканчик с виски, который стоял на столике возле его локтя.

– Ну конечно, знает.

– Она не знала. Когда Дэвид и Дебора гостили у них, Молли просила их ничего об этом не рассказывать. Она сказала, что они с Робином решили, что для Джулиет будет лучше, если она ничего не узнает.

– Но ведь тогда она была ребенком! Сейчас же она взрослая женщина, слава Богу. Они должны были ей сказать!

Вив покрутила стаканчик в руках так, что перстни, что были у нее почти на каждом пальце, звякнули о стекло.

– Я бы на это не поставила. Молли – одна из наиболее скрытных женщин, которых я когда-либо знала, и в то же время глупее ее никого нет. А ты же знаешь, как она относилась к Луи. Она, наверное, была единственным человеком, который не верил, что это не София застрелила его.

– Вив, ради Бога! – взорвался Поль. За столько лет он должен был привыкнуть к своей жене – после почти пятидесяти лет, что они прожили вместе, вряд ли она могла бы чем-нибудь удивить его, и все же Поля не переставала шокировать откровенность ее высказываний.

– Но это правда! – слабо улыбнулась Вив. Глубокие бороздки прорезали ее пухлое лицо над пунцовым разрезом рта. – У Луи было столько врагов, что пришлось бы поднять на ноги пол-острова, чтобы выяснить, кто убил его, если бы в этом не призналась София. В свое время я даже думала, а не ты ли убил его.

– Прошу прощения! – И так уже красное лицо Поля превратилось в багровое, чуть ли не в коричневое. Вив снова улыбнулась. Наибольшим счастьем для нее было вызывать какую-нибудь сенсацию, любого толка.

– У тебя была возможность. Помнится, тебя в ту ночь не было дома, а ты всегда хитрил насчет того, где бывал. У тебя, конечно, были для этого мотивы. У нас тогда была очень плохая полоса, если я правильно помню, – а у Луи дела шли в сто раз хуже. Мог ли он умереть в более благоприятное для нас время? Признай же это, Поль.

Поль снял очки. Крошечные капельки пота выступили у него на лбу от нахлынувших ясных, словно это было вчера, воспоминаний. Вив была совершенно права, они переживали тогда ужасные времена, а главным мучителем их был Луи. Поль был должен ему за одну вещь огромную сумму денег. Ему некого было винить, кроме себя: у него была слабость к азартным играм, и Луи пользовался ею. Потом, чтобы еще больше усугубить дела, умер Бернар, и когда мальчики вошли в долю отца, Луи попытался вытеснить Поля из бизнеса. Пока был жив Бернар, он не мог этого сделать, – несмотря на то, что Бернар построил отели и создал империю досуга, он никогда не забывал, что своему становлению был обязан родителям Поля и Софии – Шарлю и Лоле. Без них ничего бы не было, и Бернар признавал это, и какими бы недостатками ни обладал Поль, он закрывал на них глаза. Но не Луи. Луи был безжалостным и жестоким, умным и хитрым. Он мог поступить с Полем как с раздражавшей его осой – пришлепнуть ее не только без сожаления, но и с явным удовольствием.

Луи обожал власть, он наслаждался, когда люди пресмыкались перед ним. Но наглый маленький ублюдок умер как раз вовремя. Долги отлетели в сторону и были забыты – к своему облегчению Поль обнаружил, что Луи никуда их не записывал, кроме как в обычные записки о доходах и расходах, которые хранил в сейфе конторы, и Поль запросто освободился от них, спустив в туалет. И поскольку Луи не оставил никаких иждивенцев, Поль не мучился угрызениями совести. Что же касается положения его в компании, он вдруг осознал, что оно оказалось более весомым, чем когда-либо со дня смерти Бернара. Луи больше не заправлял делами, София находилась в тюрьме, Робин отбыл в Австралию, а Дэвид был еще слишком молод, чтобы взвалить на себя такую серьезную ответственность, – так получилось, что Поль оказался у штурвала. С этого момента для него раскрылись наилучшие возможности. Он понимал, что впредь судьба не сыграет ему на руку лучше, чем сейчас. К тому времени, когда Дэвид стал достаточно взрослым, чтобы принять наследство и встать во главе компании отца, Поль утвердился как старший компаньон. Дэвид не считал, что в услугах Поля фирма больше не нуждается, как это делал Луи, и если обсуждал предложения Поля, то всегда с почтительностью и уважением. Но в то же время он не был таким слабовольным, как Робин. Нет, Дэвид сумел проложить курс между двумя крайностями, каковыми были два его старших брата.

Наверное, думал Поль, из всех трех ребят Дэвид больше всех был похож на Бернара – здравомыслящий, справедливый, соединявший в себе решительность и такт, способный внедрить любые, даже непопулярные нововведения, вызывая наименьшее сопротивление штата, умевший мастерски расположить к себе любого сотрудника, поскольку каждый верил, что он – самое важное лицо в организации, и в то же время – живой, доступный человек.

Умение правильно подобрать кадры – вот в чем был секрет успеха Дэвида, так решил Поль: с таким штатом ему не надо было быть финансовым гением или блестящим бизнесменом, ибо в его фирме всегда находились люди, способные с желанием и хорошо выполнять поставленные перед ними задачи. Но Полю и не приходило в голову, что в том, как Дэвид руководит им самим, наилучшим образом проявилось мастерство племянника в управлении людьми.

Поль свернул газету и положил ее на столик возле стакана, потом снял очки, убрал их в футляр из мягкой кожи и положил в нагрудный карман. Руки его немного дрожали.

– Нам надо поговорить о Луи?

Вив пожала плечами и пробежала пальцами по волосам жестом, остававшимся неизменным со времен ее юности. В те годы волосы украшали ее как корона – роскошные, огненно-рыжие, предмет большой гордости. Много лет спустя, после того, как их блеск начал постепенно увядать, а она продолжала красить их в тот же природный цвет, как-то раз она увидела себя в зеркале и поняла, что волосы больше не придают ей очарования. Старая карга! – с отвращением подумала Вив. На следующий день она попросила своего парикмахера сделать все необходимое, чтобы добиться более естественного оттенка, и теперь ее голову озарял лишь серебряный блеск – вот что стало с волосами, о которых когда-то говорил весь Джерси. Но как же трудно расставаться со старыми привычками! – и Вив все так же, как раньше, встряхивала головой, так же погружала пальцы в волосы непринужденным жестом, почти всегда привлекавшим всеобщее внимание.

– Нет, дорогой, мы не будем говорить о Луи, если тебе это неудобно. Но, думаю, будет неплохо привести в порядок твои возможные ответы, если вдруг будет упомянуто его имя – как тебе это прекрасно удалось двадцать лет назад.

– Какого черта ты имеешь в виду?

– Именно то, что я сказала. Двадцать лет назад ты прекрасно скрыл, как сильно ненавидел Луи. Сейчас, боюсь, ты подрастерял навыки. В самом деле, ты стал таким… прозрачным.

– Ради Бога, Вив, я не понимаю.

– Не понимаешь? – Ее зеленые глаза, похожие на осколки изумрудного стекла, холодно поглядели на него. – Ну так давай я тебе объясню. Дочь Робина на Джерси. Завтра вечером нам надо поехать на обед в Ла Гранж, помнишь? И вполне вероятно, что она захочет поговорить о Луи.

– Во время обеда, да еще при Софии?

– Ну что ж, возможно, и не тогда. Но мы с тобой – единственные люди, кто точно знает, что произошло. Держу пари, что в какой-то момент любопытство Джулиет возьмет верх. Так что, дорогой мой… – она подняла стакан, – предлагаю тебе получше подготовиться.




– О Джулиет, дорогая, ты не представляешь, как прекрасно, что ты здесь! – воскликнула София.

Обед закончился, приятный неофициальный обед, во время которого Джулиет почувствовала себя на удивление непринужденно в компании трех родственников, фактически незнакомых ей людей. А сейчас Дебора и Дэвид тактично ушли в свои комнаты, оставив Джулиет и Софию одних.

– Мне так приятно, что я здесь. Мне надо было приехать сюда намного раньше, – согласилась Джулиет, потягивая кофе из крошечной, тончайшего фарфора чашечки, окаймленной золотым ободком, и наслаждаясь приятным теплом, распространявшимся по телу от выпитого бокала праздничного шампанского и прекрасного вина, хранившегося в погребе Дэвида. – Но здесь, в этом доме, у меня какое-то странное чувство…

В действительности я ничего не помню, и все-таки помню. Ты понимаешь, что я имею в виду?

– Конечно, понимаю. Уверяю тебя – практически ничего не изменилось, по крайней мере на первом этаже. Дебора по-другому обставила комнаты, разумеется, те, что находятся в распоряжении ее и Дэвида. Причем несколько раз. Но здесь, внизу, даже когда освежают побелку или меняют обои, общий эффект остается прежним, думаю, главным образом из-за того, что, хорошо это или плохо, но я упрямо придерживаюсь мнения, что здесь вряд ли можно что-нибудь улучшить.

– Уверена, что нельзя, – сказала Джулиет.

– Ну что ж, дорогая, это ведь настоящая похвала. В конце концов, ты ведь профессионал, не так ли?

Джулиет засмеялась. Да, сейчас она стала профессионалом – но ее до сих пор забавляло, когда кто-нибудь говорил об этом, и, кроме того, она совсем не была уверена, что смотрела на Ла Гранж профессиональным взглядом. В тот миг, когда она вошла в прихожую, выложенную гранитными плитами, с высоким потолком, украшенным лепниной и широкой лестницей, она словно перенеслась назад в прошлое. И это не только из-за вида этого дома, но из-за запаха тоже – аромата пчелиного воска, которым были натерты перила. Прекрасный резной деревянный стол тоже издавал слегка пыльный, но не лишенный приятности запах, он исходил и от букета засушенных цветов, заполнявших своим блеском угол гостиной. Стоя там, Джулиет почти слышала топот детских сандалий по плиткам – ее сандалий, смешных, но практичных кожаных сандалий от Кларка, которые она носила в детстве.

Из холла ее провели в гостиную, менее знакомую, поскольку она провела там меньше времени. Но она все равно оценила ее и с удовольствием ощутила чувство роскоши и покоя, исходившее от тщательно подобранных оттенков кремового и абрикосового цветов, которые преобладали в комнате. Ее тренированный глаз задержался на бархатных портьерах и обоях из мокрого шелка, на мебели, в которой соединились элегантность и комфорт, – персикового цвета шезлонг, этакое любовное гнездышко, затейливо украшенное резьбой, диван и кресла, такие глубокие, манящие, что Джулиет захотелось немедленно погрузиться в них. Одна стена была заставлена книжными полками, за потертыми корешками богатых кожаных переплетов хранились редкие первые издания, здесь же были и любимая детская классика – «Алиса в Стране чудес», «Ветер в ивах». Свет настольных и обычных ламп смягчался абажурами из мокрого шелка, и повсюду были сокровища, собираемые на протяжении целой жизни, – изящные произведения современного искусства совершенно не противоречили серебру эпохи регентства, или восточным нефритам. Пожалуй, немного дисгармонировал ковер – кремового цвета, от стены до стены, густой, роскошный и безупречно однотонный. Джулиет почему-то ожидала какой-нибудь огромный ковер от Обуссона или что-нибудь более простое, украшавшее полированный паркетный пол.

Инстинкт не подвел ее в отношении гостиной и холла. Пол на самом деле был паркетным и покрыт широким круглым ковром глубокого красного цвета, достаточно насыщенным, чтобы соответствовать темной дубовой мебели. В длинном стенном шкафу хранилась целая батарея кастрюль, красивой формы стулья обтянуты полосатым красным шелком в стиле эпохи регентства, а огромный прямоугольный стол накрыт белой льняной скатертью. На нем посверкивали тяжелое серебро и искрящийся хрусталь. Вся комната производила внушительное впечатление, но доминировал здесь портрет, висевший над викторианским камином.

– Дедушка! – воскликнула Джулиет.

– Да, это Бернар, твой дедушка, но, боюсь, он никогда не видел своего портрета. Я заказала его после смерти дедушки, – сказала София, но, заметив озадаченное лицо Джулиет, она хмыкнула. Это прозвучало как небольшой намек на печаль, прокравшийся в ее изысканные манеры. – Он не был в состоянии долго сидеть и позировать. Бернар был очень деятельным, поэтому позирование считал ужасной тратой времени. Но я чувствовала необходимость, чтобы на почетном месте висел его портрет как основателя семейной фирмы, поэтому пригласила художника, и он выполнил портрет с фотографии.

– Он похож на себя?

– Думаю, да.

Джулиет всмотрелась в суровое лицо, твердый подбородок, слегка улыбающийся рот.

– Он кажется таким добрым.

– Да, – просто сказала София. – Он таким и был.

Что-то в ее голосе глубоко кольнуло Джулиет: она перевела взгляд с портрета на бабушку. Ее сверкающие аметистовые глаза смотрели куда-то вдаль, губы смягчились.

Она по-настоящему любила его, подумала Джулиет. Возможно, продолжает любить. Мой дедушка – отец моего отца.

Однако ничего в нем не напоминало ее отца. Робин был больше похож на мать – слегка раскосыми глазами и высокими скулами.

– Во мне течет русская кровь, – иногда пояснял Робин. – Моя бабка Лола была белоруской.

Дэвид же был очень похож на своего отца. Глядя на Дэвида, можно было с точностью сказать, как выглядел в его возрасте Бернар – даже несмотря на разницу в возрасте, сходство между ними было ошеломляющим – разрез глаз, линия подбородка, слегка крючковатый нос. Для самого Дэвида портрет отца должен бы быть взглядом в будущее. Таким образом, Дэвид являлся молодой версией отца. А на кого был похож Луи? Но его фотографий не было, и, несмотря на разбиравшее ее любопытство, Джулиет понимала, что сейчас не самое подходящее время спрашивать об этом.

Джулиет еще раз взглянула на бабушку. Чего она ждала от женщины, убившей собственного сына? Честно говоря, она не знала. Загадка эта мучила ее с того самого момента, как Молли рассказала ей, что произошло. Но, чего бы она ни ожидала, какие бы картины ни вырисовывались в ее воображении, они, конечно же, не имели никакого отношения к реальности.

В свои шестьдесят шесть София была все еще подтянута, элегантна. Волосы ее, густо подернутые серебром, напоминали сверкающую шапку, глаза – эти невероятные фиолетово-аметистовые глаза – все еще искрились, не испорченные гусиными лапками морщин и темными кругами под ними, хотя местами кожа казалась тонкой, как бумага, будто она долгое время была больна. Вкус ее был безукоризнен – шелковая блузка выбрана не случайно, но потому, что была в точности такого же цвета, как глаза, с блузкой прекрасно сочетался кремовый шерстяной костюм в стиле Шанель. Ноги были еще хороши: стройные икры и аккуратные колени, она была в черных оригинальных туфлях-лодочках на высоких тонких каблуках. Все это было несовместимо с ее предполагаемой жестокостью. По-видимому, обманчивым был изгиб ее губ. Джулиет подумала, что за всю свою жизнь она ни у кого не видела более доброй улыбки. И вот теперь, когда София смотрела на портрет мужа, эта улыбка опять появилась на ее устах.

Она никого не убивала! – вдруг подумала Джулиет, потрясенная собственной горячностью. Я не верю, что она могла взять пистолет и убить кого бы то ни было.

Женщина, которая могла сделать что-то подобное, а потом вернуться в дом и жить там, где все это случилось, должна быть крепким орешком. Но, кем бы она там ни была, Джулиет готова была поставить на кон свою жизнь, что кем-кем, а жестокой София не была. Вот она обратила свою улыбку на Джулиет, и показалось, что не только губы ее поднялись, но воспарило все лицо. Что же тут удивительного, что она так молодо выглядит, подумала Джулиет. Потом она наклонилась к ней и взяла руку внучки в свою.

– Все эти годы! – вздохнула она. – Ты – моя единственная внучка, а я не видела, как ты росла. Рискуя не видеть тебя еще двадцать лет, я скажу тебе, насколько мне было все это тяжело. Но теперь, думаю, мы все наверстаем. И я хочу, чтобы ты начала мне все рассказывать – все о себе.

Джулиет улыбнулась в ответ.

– Что ж, хорошо. Но сначала – можно ли мне еще чашечку кофе?

– Конечно, можно! Извини меня – я ужасная хозяйка.

– Ну что ты – нет!

– Единственное, что меня оправдывает, – это то, что я хочу как можно больше узнать о тебе.

– Понимаю, – ответила Джулиет, отхлебнув из вновь налитой чашки кофе. Очевидно, что с ее собственным любопытством придется повременить.




Джулиет поднималась по лестнице в комнату для гостей на втором этаже, в которой ей предстояло жить. Она была озадачена еще больше, чем когда узнала о тайне своей бабушки.

Бабушка с пристальным вниманием вникала в каждую подробность жизни Джулиет, вытягивая из нее то, что она никогда никому не рассказывала, да, впрочем, и не думала, что это может быть кому-либо интересным, – и при этом проявляла проницательность и мудрость, несколько обескураживающие, проникая в самую суть вещей, по которым Джулиет лишь скользила.

– Тебе нравится ездить верхом? – спросила она с особенной прямотой, когда Джулиет рассказала ей о пони, которого ей подарили на шестилетие, и Джулиет пришлось признать, что, в сущности, она это не очень любит. Своим родителям она долго в этом не признавалась, она боялась, что они сочтут ее ужасно неблагодарной и, возможно, немного странной, а может, что еще хуже, – трусихой. И только после неудачного падения она набралась мужества признаться, что ей страшно, когда от нее ждут, что она должна управлять животным, которое намного больше ее самой, тем более ее короткие ножки не позволяли ей правильно удерживать равновесие на круглом пони, и она постоянно скатывалась вниз и падала, а потом не могла снова взобраться на него. Молли особенно не одобряла все это – Джулиет думала, что она, возможно, считает себя матерью лучшей наездницы и прыгуньи австралийской сборной, и в конце концов из-за нее Джулиет по-настоящему почувствовала себя неудачницей. Однако бабушка, похоже, понимала ее, предупреждала ее реакцию, так же, как она поняла, когда Джулиет сказала ей, как она любила играть на пианино и как ей пришлось умолять, чтобы ей позволили научиться играть на скрипке. «Не думаю, что смогу выдержать кошачий концерт», – сказала по этому поводу Молли.

Но, пожалуй, самым удивительным из всего этого было то, как бабушка вытянула из Джулиет про ее чувства к Сину.

– У тебя есть парень?

– Да. Я познакомилась с ним в колледже. Он на год старше меня, так что уже устроился на работу и вполне преуспевает. Наверное, мы объявим о помолвке, когда я вернусь домой, и в следующем году поженимся. – Джулиет была уверена, что не выказала перед Софией никаких сомнений, но голос бабки звучал серьезно:

– Ты очень молода.

– Не так уж и молода. Мне двадцать три. Несколько девочек, с кем я училась в школе, уже замужем и даже имеют детей.

– Да, предположим. Мне еще не было двадцати, когда я вышла замуж за твоего дедушку. Что ж, если ты вполне уверена, что любишь его. Это самое главное. – Ее сверкающий аметистовый взор чуть затуманился, она посмотрела Джулиет в глаза. – А ты уверена?

Джулиет почувствовала, что у нее нервно сжалось горло. Да, хотела сказать она, скорее оттого, что ей не хотелось обсуждать свои интимные чувства с кем бы то ни было, особенно с бабушкой, с которой только что познакомилась, чем оттого, что она верила в свою любовь, – но почему-то не смогла. У нее было странное чувство, что София заглядывает прямо ей в душу и видит сомнения, на которые сама она усердно пытается не обращать внимания.

– Джулиет! – прижала ее к стенке София. – Ты действительно любишь его?

У Джулиет прорезался голос:

– Конечно, люблю.

Пронзительный взгляд чуть дольше задержался на глазах Джулиет, а потом София кивнула.

– Тогда все в порядке. Если ты его любишь – все остальное не имеет значения.

Но Джулиет инстинктивно почувствовала, что бабка не полностью удовлетворилась, и подумала, сколько же времени ей понадобится, чтобы она снова вернулась к этой теме.

К комнате для гостей примыкала ванная. Джулиет умылась, почистила зубы и скользнула в холодные простыни. Она так устала – это был длинный день, да еще нарушение биоритма в связи с долгим перелетом (что она всегда отрицала), – все это сейчас навалилось на нее, так много вопросов! – подумала она в то время, как комната уплывала от нее прочь. Так много…

Она уже почти заснула, как вдруг ее осенила еще одна мысль. Если София так беспокоилась о ней, испытывала такой страстный интерес к своей одной-единственной внучке, почему она никогда не навестила ее? Австралия на другом конце света от Джерси, в их семье никогда не упоминались тайны прошлого, ведь родители предпочитали, чтобы их вообще не существовало. И тем не менее она не приезжала. Джулиет инстинктивно чувствовала, что между родителями и Софией существует какая-то бездна, о чем ей так и не было дано внятных разъяснений. Мысль эта будоражила ее сонное сознание. Но она слишком устала, чтобы сейчас думать о чем-либо. Кусочки этой головоломки кружились в ее голове, они были перемешаны, совершенно перепутаны. Потом они начали отодвигаться все дальше и дальше, и через несколько мгновений Джулиет спала.




ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ


– Джулиет, дорогая моя, как это мило!

Катрин Картре работала в саду своего коттеджа, когда автомобиль, который Дебора наняла для Джулиет, подкатил к воротам и ее внучатая племянница вылезала из-за руля.

Катрин выпрямилась, натянув пониже широкополую соломенную шляпу на жесткие седые кудри. Это была маленькая круглая женщина, и по некоторым чертам ее можно было бы принять за сестру Софии, но в то же время они были совершенно разными. София была уравновешенна, а Катрин находилась в постоянном нервном возбуждении, София могла быть молчаливой и загадочной, а Катрин всю жизнь была болтливой. Те, кто знали их детьми, запомнили Катрин живой, хорошенькой, постоянно смеющейся девчушкой, не такой красивой, как София, но зато с более ярко выраженной индивидуальностью. Сейчас же она славилась своим чувством юмора и тем особенным злорадным удовольствием, которое она испытывала, когда произносила совершенно возмутительные вещи. Удивительно, но при всем этом Катрин никогда не выходила замуж. Вскоре после войны она уехала из Джерси в Англию, работала учительницей и провела всю жизнь, преподавая в школах в самых бедных районах Лондона.

Семья давно уже оставила все попытки понять, что ею двигало, и Катрин была сама себе законом. А потом, когда родственники решили, что она навсегда покинула Джерси, Катрин снова доказала, что они ошибаются. Когда год назад ей исполнилось шестьдесят, она ушла на пенсию, продала квартиру, в которой жила более тридцати лет, и вернулась на остров, на котором родилась. София предложила ей, чтобы она переехала в Ла Гранж – составить ей компанию, – она любила сестру, равно как и Дебору с Дэвидом, и ее привлекала мысль жить вместе с сестрой, особенно сейчас, когда у них была куча времени. Но Катрин отвергла предложение. Она объяснила, что слишком долго жила сама по себе и не сможет к кому-нибудь приспособиться, а поэтому купила себе очаровательный коттедж в самом центре острова. При всем своем нежелании жить с кем бы то ни было Катрин, однако, довольно часто виделась с родственниками. Она была одной из немногих, кто ладил с Вивьен, и частенько обедала с ней и Полем, по крайней мере раз в неделю, она была частым гостем и в Ла Гранже. Она пришла в восторг, увидев Джулиет, – она так настаивала на ее визите, и теперь спешила к воротам, чтобы поприветствовать ее, а заодно и предупредить:

– Лучше бы тебе не оставлять там машину. Дорога извилистая, довольно узкая. Я тебе открою ворота, и ты въедешь сюда, на площадку. А потом выпьем по чашке чая.

– Прошу прощения, но я не привыкла так ограничивать себя в пространстве, – извинялась Джулиет, ставя машину за авто Катрин на бетонированной стоянке.

Катрин повела ее в коттедж, походя сбросила шляпу на удобный мягкий кухонный стул и поставила на плиту чайник. Почти мгновенно кухню заполнил запах жженого сахара.

– Черт, – сказала Катрин, – я, наверное, опять что-то просыпала на эту горелку. Ну ладно, когда-нибудь это же прогорит?

Джулиет улыбнулась. В самом деле, Катрин не шла ни в какое сравнение с остальными родственниками. В Ла Гранже София нанимала экономку и еще женщину, ежедневно приходившую помогать по хозяйству, кроме того, садовника, а Вив, чей дом был маленьким и незатейливым, также имела прислугу, избавлявшую ее от обременительных домашних хлопот. Весь стиль их жизни укладывался в рамки нестеснительной роскоши, обеспеченной процветанием империи развлечений и отелей.

Построенных на один лад, невесело подумала Джулиет. Первое, что она сделала по приезде на Джерси, – осмотрела каждый из четырех отелей и получила должное впечатление от увиденного. Ванные в номерах-люкс были снабжены украшенными монограммами полотенцами и халатами, подогреваемой вешалкой для полотенец и специальными туалетными принадлежностями. Телевизоры в спальнях принимали, кроме обычных, любые спутниковые программы, в каждой комнате имелась консоль со стереоприемником, и все апартаменты без исключения имели хорошо укомплектованный мини-бар с холодильником. Но это было лишь началом той особенной заботы, которая обволакивала приезжих. С момента, как они переступали порог отеля, к ним относились как к почетным гостям. В любое время суток портье поднимали багаж в одном из огромных зеркальных лифтов, а регистраторы принимали заказы на утренние газеты, стирку или специальную диету. Спустя пять минут после прибытия постояльца в номер приносили чай (этот прием Бернар позаимствовал у гранд-отелей на Дальнем Востоке), а когда горничная стелила на ночь постели, она клала под подушку плитку шоколада или цветок.

Джулиет, привыкшая к более практичной жизни в преуспевающей, но не слишком богатой Австралии, посетив красиво обставленные номера, являвшиеся средоточием империи Лэнглуа, была поражена и очарована. Дэвид провел ее по покрытому ковром коридору, в котором к тому же на стенах висели акварели в рамках, – в комнату, где заседал совет директоров, там уже был накрыт стол в ее честь. Джулиет обратила внимание на почтительность, с которой относились к нему сотрудники, и подумала, что легко вообразить, что и к другим членам семьи подчиненные относятся с таким же уважением.

Возможно, подумала она, из-за того, что к ним относились как к членам королевской фамилии, – и даже София, отбывшая срок за убийство сына, вызывала у персонала такое же отношение, тем более что большинство сотрудников давным-давно забыли, что это когда-то произошло. Но Катрин была совсем другая. Персонал, возможно, на самом деле любил ее – и наверняка любил, – но то, как они к ней обращались, отражало дружелюбие самой Катрин. Она не принимала участие в церемониях, у нее не было на все это времени. И даже дело не в том, что она смущалась от всей этой роскоши и богатства, скорее, все это проходило мимо нее. Она не замечала всего этого и, безусловно, не обращалась как-то по-особенному с людьми, и из-за всего этого Джулиет с ней было легко, как ни с кем из других родственников, несмотря на то, что после недельного знакомства они ей очень понравились. Они явно принадлежали к аристократии острова. Катрин же, если особенно не заострять на этом внимания, была беззастенчиво обычной.

– Ну, что ты думаешь о Джерси? – спросила Катрин, ставя большие глиняные кружки на простой деревянный стол и опуская в каждую из них пакетик с чаем. – Ты таким ожидала его увидеть? О, убери, пожалуйста, мою шляпу и садись. Там, за дверью, есть вешалка, но мне всегда лень ею пользоваться.

Джулиет взяла шляпу и не без труда повесила ее на вешалку, поскольку на ней висел дождевик, кардиган и полихлорвиниловый фартук с картинками.

– По-моему, Джерси – прекрасен, – ответила она, возвращаясь на свой мягкий, украшенный резьбой стул, – но я просто потрясена, какой он маленький. С одной стороны на другую можно добраться за пару часов, а может, и меньше! Чтобы выбраться из предместий Сиднея, надо столько же времени!

– Может быть, дело в транспортном потоке, – предположила Катрин.

– Ну да, может. Но и в размере тоже. Вы когда-нибудь были в Австралии, тетя Катрин?

Катрин покачала головой.

– Нет, никогда. Всегда хотела, но так и не привелось.

– Вам надо было съездить. Папа с мамой были бы рады увидеть вас.

– Да. – Катрин повернулась с чайником в руках, и Джулиет вдруг заметила какое-то особенно бескомпромиссное выражение на ее подвижном лице. Оно настолько отличалось от ее обычной открытой, дружелюбной улыбки, что Джулиет почувствовала, как желудок ее нервно сжался в тугой узел. Пухлый рот Катрин сжался, глаза сузились. Это выражение так же быстро исчезло, как и появилось, но у Джулиет не оставалось никаких сомнений, что оно могло означать. А может, Катрин не любила ни Молли, ни Робина. Она никогда не приезжала в Австралию, потому что не хотела видеть их обоих.

Уже не в первый раз Джулиет подумала, а почему, собственно, ее родители уехали. Всю жизнь они давали ей неопределенные ответы на этот вопрос – им нравилось, что здесь много солнца, Робину не хотелось быть связанным с бизнесом, они мечтали о пространстве и свободе. Когда они обрушили на нее рассказ – подобный бомбе – о семейном скандале и вдобавок объяснили, что хотели обеспечить ей свободный от злых языков старт, она приняла это за чистую монету. Но сейчас, однако, ей подумалось, что была, видимо, и какая-то дополнительная причина. Наверное, были какие-нибудь проблемы между ее родителями и остальными членами семьи? Может, этим и объясняется то, что они почти не общались в течение стольких лет? А может, это была давняя родственная вражда, а может, все каким-то образом связано со смертью Луи?

Катрин наливала кипяток в кружки. В ее действиях не было ни малейшего намека на извинение за столь безотчетно свободную манеру поведения, из этого можно было заключить, что и другим членам семьи оказываются такие же знаки внимания.

– Ну, – весело сказала она, – ну а мы такие, какими ты нас ожидала увидеть?

Джулиет взяла ложку и стала прижимать пакетик с чаем к стенке чашки.

– По правде говоря, я не знала, чего ожидать. Я знала, как вас зовут, получала на дни рождения и Рождество чеки, и все. Но многого я не знала. О многом мне никогда не рассказывали.

– Ты имеешь в виду… – В глазах Катрин появилось настороженное выражение.

– Только когда я объявила о своем намерении съездить на Джерси, мама и папа рассказали мне… о бабушке.

– А ты не знала? – обескураженно спросила Катрин.

– Нет. Я понятия обо всем этом не имела.

– Боже праведный! Хотя это не особенно меня удивляет. Твоя мать всегда любила свои маленькие тайны. Даже такие…

Джулиет вытащила пакетик из кружки и положила его на блюдце, которое Катрин специально для этого поставила на середину стола. И вдруг решилась:

– Тетя Катрин… что же случилось?

– Я решила, что они тебе в конце концов рассказали.

– Ну да, но это только в общих чертах – что у папы было два брата, а не один, как я всегда думала, а когда умер дедушка, старший, Луи, попытался вести дела по-своему и вызвал кучу неприятностей. Из-за этого произошла ужасная ссора, и бабушка застрелила Луи, а потом отправилась в тюрьму. Но тут столько всего, чего я не понимаю, и, честно говоря, у меня есть ощущение, что мама сказала мне далеко не все.

– Понимаю. – Катрин отвернулась, чтобы снять крышку с большого квадратного блюда, на котором были разные бисквитные пирожные. Она слишком хорошо понимала, что все было написано у нее на лице, и меньше всего ей сейчас хотелось, чтобы Джулиет смогла бы прочитать ее мысли о том, что Молли наверняка почти ничего не сказала дочери.

«На ее месте я бы решила, что мне лучше бы помалкивать об определенных аспектах всего этого, но я же не такая скрытная, как она!» – сбивчиво подумала Катрин.

Но вслух она сказала:

– Не думаю, что могу сказать тебе больше, чем ты уже знаешь, – меня не было на Джерси, когда это случилось. Я была в Лондоне. Я много лет учительствовала там.

Джулиет опустила лицо.

– Почти любой из нас скажет тебе больше, чем я, – продолжала Катрин. – Дядя Поль и твой отец были ответственны за то, чтобы разбираться во всем этом.

– Представляю, как папа ненавидел такие вещи.

– Думаю, да. Думаю, большая часть хлопот досталась Полю. Дэвид был слишком молод, чтобы его привлекли к этому делу, – ему тогда было всего девятнадцать лет, он еще учился в колледже.

– Вы хотите сказать, что его тогда не было на Джерси?

– Нет, он был. У него был тяжелый грипп, и он приехал домой подлечиться. Так что видишь, любой из них может намного лучше ответить на твои вопросы. – Она выбрала пирожное с ромовым кремом, откусила от него и придвинула блюдо к Джулиет. – Попробуй, они очень вкусные.

Джулиет покачала головой.

– Нет, спасибо. Лучше не буду. Я сегодня обедаю с бабушкой, а она собирается устроить обед по крайней мере из четырех блюд.

– Она, наверное, вспоминает время, когда ей приходилось питаться тем, что предлагало одно из учреждений Ее Величества, – сухо произнесла Катрин.

– Это было так ужасно для нее, – сказала Джулиет, шокированная тем, что Катрин могла шутить по такому поводу.

– Уверена, что так оно и было. К счастью, она отделалась очень легко. Не побоюсь сказать, что здесь помогли ее прекрасный характер и положение на острове, а своим легким наказанием она обязана Дэниелу Диффену.

– Дэниелу Диффену?

– Это ее адвокат. Он провел первоклассную работу при очень сложных обстоятельствах.

Джулиет обняла кружку руками.

– Откровенно говоря, вся эта история показалась мне невероятной. Как можно поверить в то, что сказала мама, тем более теперь, когда я познакомилась с бабушкой… Ну я просто не могу поверить, что она могла сделать что-то подобное.

Катрин кивнула. Уклончивость ее ушла, сейчас она выглядела грустной и немного озадаченной.

– Я понимаю. Мы все чувствовали подобное.

– Тогда, если никто не верил, почему ее признали виновной? – спросила Джулиет. – Тогда это вообще лишено смысла.

– Ее признали виновной потому, что она настаивала на том, что она виновна, – тихо сказала Катрин.

– Но что же тогда произошло?

– София была на празднестве в Сент-Хелиере. Она приехала домой незадолго до полуночи, шофер высадил ее перед парадной дверью Ла Гранжа. Через двадцать минут София позвонила в чрезвычайную службу с просьбой прислать полицию и «скорую помощь». Она сказала, что стреляла в Луи.

– И ей поверили?

– Ну… Луи же был мертв.

– Но ведь это неслыханно, чтобы люди делали ложные признания, не так ли?

– Я не знаю, Джулиет.

– Но вы в свое время думали…

– Так же, как и ты, я не верила, что София могла сделать что-нибудь в таком роде, и Дэниел Диффен тоже. Я уверена, что была причина, из-за чего он проделал такую грандиозную работу, чтобы оправдать ее. Если бы ее защищал кто-нибудь другой, а не Дэн, она могла бы благополучно получить гораздо более долгий срок. – Катрин слегка покраснела и задохнулась, но Джулиет не заметила этого.

– Но даже он не смог полностью ее оправдать, – сказала она все еще слегка обвиняющим тоном.

– Ты не понимаешь, моя дорогая. У него были полностью подрезаны крылья… – Катрин оборвала себя, вспомнив свой страстный разговор с адвокатом, когда она вихрем прилетела из Лондона на Джерси, услышав про арест сестры.

«Как ты позволил им осудить ее, Дэниел? – яростно вопрошала она. – Это же нелепо, это безумие!»

«София настаивает на своей вине, – ответил Дэниел. Глаза его за золотыми дужками очков были болезненно тревожны. – Она хочет признать вину и понести любое наказание, которое применят к ней. Все, что я могу, – это изложить ее дело с наибольшим возможным сочувствием».

«Но она же не делала этого!»

«Она говорит, что убила. Она – мой клиент, Катрин, а мой долг – следовать ее пожеланиям. Действительно, все это дело немного необычное. Вообще-то я должен верить в невиновность клиента, которого я защищаю. И, каким бы ни было необычным дело, этика остается неизменной. Я должен постараться сделать для нее все, что смогу, на основании веры в ее слова. Я не должен суетиться, изображая из себя полицейского, – у меня нет ни малейшего желания делать это».

«Понимаю. Ты не хочешь ей помочь!» – Катрин была вне себя.

«Конечно я хочу ей помочь. Боже мой, я же знаю вас обеих всю жизнь. Мне ничто не доставило бы большей радости, чем пойти в суд и доказать ее невиновность. Но она решительно настроена на то, чтобы я этого не делал».

– Она не дала ему никаких зацепок, – сказала Катрин. – С начала до конца она настаивала на том, что поссорилась с Луи и случайно выстрелила в него.

– Но как это могло случиться?

– Ох, Джулиет, я не знаю. Это было так давно. Все, что я знаю, – это лишь то, что я никак не могла в это поверить. София боготворила Луи. Из всех мальчиков он был… ей особенно близок. И кроме того… – Она умолкла, прикусив губу.

– Что «кроме того»?

– София так боялась оружия, – тщательно подбирая слова, сказала Катрин. – С трудом верю, что она держала хоть раз пистолет в руках и нажала на спуск – случайно или как-то там еще.

– Вы хотите сказать, у нее была фобия? Катрин замялась.

– Что-то вроде этого.

– Тогда… почему же вы не встали на суде и не сказали об этом?

– О Джулиет… – вздохнула Катрин, – потому что она просила меня не делать этого.

– Но почему?

– София была решительно настроена принять на себя вину за смерть Луи.

– Вы хотите сказать, что она кого-то защищала?

– Не знаю. В свое время мы много теоретизировали насчет этого. Я даже помню, как мы думали, а не была ли она настолько расстроена всем происшедшим, что и на самом деле поверила, что совершила это. Как я уже говорила, она обожала Луи. Мне казалось, что его мог убить бандит, она обнаружила Луи, когда вернулась с празднества, и… просто помешалась. Но полиция не захотела об этом слушать. А если принять во внимание, какой сильной, спокойной и находчивой была София, это кажется маловероятным.

– Может быть. – Лицо Джулиет стало решительным. – Но я уверена, что бабушка не убивала Луи. Я уверилась в этом с первого же момента, когда увидела ее. Это не имеет никакого отношения к тому, что бы там ни говорили, это просто ощущение. И у вас оно тоже есть, не так ли?

– Да. Но, думаю, ты все же должна помнить, что мы говорим о том, что случилось много лет назад. Я понимаю, что это для тебя новость, и твой интерес к этому тоже вполне объясним. Но мы живем с этим уже почти двадцать лет.

– Какая разница, сколько лет?

– Мы примирились с этим, пережили все. Я не имею ничего против того, чтобы поговорить с тобой об этом, но увидишь сама, что другие члены семьи отнюдь не жаждут распространяться на эту тему. Думаю, что самым мудрым для тебя будет поступить так, как мы, и забыть обо всем, что произошло.

– Как вы можете так говорить? – Глаза Джулиет лихорадочно блестели. – Если бабушка не убивала Луи, если она отбывала срок за преступление, которое не совершала, тогда тем более справедливо, что мы должны попытаться обелить ее имя. Честно говоря, я не могу понять, почему вы в свое время не добились этого.

– Джулиет, я же тебе говорила…

– Я знаю. Я слышала, что вы сказали. Но вы должны понимать, как это отражается на мне. Она же моя бабушка, не забывайте.

– И моя сестра.

– Да, но это не совсем одно и то же. – Джулиет замолчала, она не знала, как правильно выразить ту глубинную потребность, которую начала в себе ощущать и которая выходила за рамки того, чтобы просто доказать невиновность Софии, – ей было необходимо разобраться – внучка ли она убийцы и чья кровь будет течь в жилах ее будущих детей. Это не сразу пришло ей в голову, скорее, оно незаметно подкрадывалось к ней, начиная с того взгляда, который бросил на нее Син, когда она рассказывала ему то, о чем поведала ей Молли. Действительно, не очень приятно ощущать себя прямым потомком человека, совершившего такое ужасное преступление, и в каком-то смысле Джулиет могла понять потрясение Сина, когда он узнал об этом. Логично или нет, но это в сущности имело для нее больше значения, чем она могла бы предположить.

– Джулиет, – сказала Катрин, – не вытаскивай все это наружу. Пусть себе лежит с миром. – В голосе ее слышались мольба, она наклонилась вперед и дотронулась до руки внучатой племянницы. – Ради тебя самой, ради собственного душевного спокойствия оставь все это.

На миг какое-то острое неловкое чувство кольнуло Джулиет.

– Почему? – спросила она.

Катрин заколебалась. Щеки ее покрылись легким румянцем, она не могла больше выдерживать взгляд Джулиет.

– У каждой семьи свои тайны, Джулиет. В этом нет ничего необычного. Но иногда лучше их не тревожить. Почти всегда лучше.

И снова озноб пробежал по коже Джулиет. О чем говорила ее тетушка? Но, наверное, на сегодня достаточно.

– Извините меня, тетя Катрин, я задаю слишком много вопросов, – с нарочитой легкостью сказала она. – И, кроме того, мне уже пора ехать. Меня сегодня приглашают на обед в один из отелей. Он как раз завоевал какой-то специальный приз – за свою кухню, шеф-повара или что-то в этом роде.

– Думаю, ты получишь все, что надо, дорогая, – смеясь, сказала Катрин. – Думаю, вы едете в «Бель Флер» – это наиболее изысканный ресторан. Но я знаю, что София особенно любит самый маленький и интимный – «Ла Мэзон Бланш».

– Тот, с которого все началось. Ну конечно, она жила там ребенком.

– Мы все там жили, – сказала Катрин, напоминая Джулиет, что она сестра Софии. – Ники и Поль, София и я.

– Ники – его убили на войне, да?

– Он… умер.

– О, а я думала, папа говорил…

Катрин печально улыбнулась.

– Опять семейные тайны, дорогая. Я расскажу тебе о нем, когда у тебя будет побольше времени, но предупреждаю, это грустная история. А теперь…

– Да, мне действительно пора идти. Бабушка не захочет, чтобы я поехала с ней на обед в таком виде.

– По-моему, ты выглядишь очень мило. Бирюзовый цвет тебе идет, а ноги позволяют носить мини. Что тут еще скажешь!

Она потянулась за соломенной шляпкой, водрузив ее на свои непокорные седые кудри, и проводила племянницу к двери. У ворот Джулиет обернулась, чтобы махнуть ей рукой, и Катрин с удивлением подумала, как она похожа на молодую Софию. Эта мысль снова напомнила ей 0 том, как страстно защищала бабушку Джулиет, а вместе с этим пришло глубинное чувство страха, уже испытанное ею, когда девушка поделилась с ней желанием разворошить прошлое.

О Боже, Катрин показалось, что ей удалось убедить Джулиет не делать этого. Там столько всего, о чем лучше забыть. Но Катрин прекрасно понимала, что должна была чувствовать Джулиет. Она тоже была убеждена, в невиновности сестры. Она тоже была полна решимости доказать это. Тогда ее остановило только одно – сама София.

Катрин глубоко вздохнула, успокаиваясь, отчетливо, словно это было вчера, вспомнила день, когда она пришла на свидание с Софией в тюрьме.

– Я не верю, что ты это сделала, София, – сказала она, – и попытаюсь как-нибудь довести до всех, что ты не могла это сделать.

Лицо Софии было бледным, измученным, аметистовые глаза потемнели от горя. Но ладонь ее, лежавшая на руке Катрин, была твердой, а голос – ясным и сильным.

– Я убила Луи, Катрин! Постарайся поверить, иначе, клянусь, я никогда не прощу тебя!




ГЛАВА ПЯТАЯ


В Розовой комнате ресторана «Бель Флер» семейство Лэнглуа как раз заканчивало десерт.

– Я думаю, что ты должен поговорить с шеф-поваром, Дэвид, – сказала София, положив ложку. – Консистенция моего фруктового крема слишком мягкая, он больше напоминает мусс. Крем должен быть немного крепче. А красители, что он использовал, чтобы украсить клубничное гато, пожалуй, слишком кричащи.

Джулиет удивленно посмотрела на свою бабушку. Она казалась таким легким в общении человеком, но сейчас Джулиет в первый раз оказалась свидетельницей ее огромного стремления к профессиональному совершенству, которое вступало в игру, когда дело касалось отелей. Очевидно, что необыкновенно высокий уровень отелей возник не случайно и был достигнут постоянной бдительностью, но Джулиет все равно испытывала сочувствие шеф-повару, который обеспечил поистине изысканную трапезу, достойную пятизвездочного отеля, и сейчас надзирал за тележкой, которая буквально стонала под тяжестью не менее пятнадцати разнообразных десертов.

– Моя ром-баба была очень вкусной, – высказалась она.

Вив засмеялась.

– Мне любая бы понравилась, но я боюсь есть их. Это не для такой широкой талии, как у меня! Боюсь, что мне придется дождаться сыра, тогда я выберу эдамский!

– Ты могла бы съесть гораздо более интересные вещи, если бы не выпила столько, Вив! – уколола ее София. – Ты знаешь, сколько калорий в алкоголе?

– Благодарю покорно за совет, София! – Вив взяла свой стакан и насмешливо подняла его перед золовкой. – Боюсь, что мало-помалу становлюсь грешницей. И, должна сказать, это гораздо веселее, чем быть прилизанной святошей!

Тенденциозность этого замечания вызвала на мгновение общее молчание. София и Вив никогда не были близки, они были слишком разные, чтобы стать друзьями, а семейные тайны, о которых упоминала Катрин, неприятно напоминали о себе. О них никогда не говорили, возможно, не часто думали о них, но все равно тайны эти порождали глубоко запрятанные гнев и раздражительность. Конечно, ради достижения семейной гармонии их взаимный антагонизм глубоко прятался за внешним светским лоском. Но сегодня, однако, покровы были сняты, и София, не колеблясь, решилась на ссору.

Джулиет уставилась в тарелку, смущенная переменой. Тотчас Дебора поспешно нарушила неловкое молчание:

– Кстати, о винах, как-то раз я попробовала некоторые австралийские вина. Смешно, но я всегда думала, что Оз и Кастлемань ХХХХ – одно и то же, но теперь вижу, как заблуждалась. Это в самом деле хорошие вина, да, Джулиет?

– Я так рада, что их открыли, – согласилась Джулиет, почувствовав облегчение от смены темы. – Харнет-Вэлли не так далеко от Сиднея – вы ведь ездили туда, когда были в Австралии?

– Нет. Австралия так огромна, а у нас было мало времени – из-за уверенности Дэвида, что цепь империи досуга Лэнглуа разорвется, если он будет отсутствовать больше двух недель.

Двое внимательных официантов убрали десертные тарелки, третий поставил на стол сырную доску, другой тем временем наполнил винные бокалы из бутылки «шабли», прибывшей к столу в серебряном ведерке со льдом.

– Боюсь, что это не австралийское, – с извиняющейся улыбкой сказал Дэвид, – но почти такое же хорошее!

– Меня невозможно разочаровать в «шабли», – сказала София, и снова Джулиет была озадачена ее агрессивным тоном. Это было так не похоже на нее – или на того человека, которого Джулиет было позволено увидеть. В любом случае, перемена привела ее в замешательство.

И опять Дебора предприняла быстрые меры, чтобы сменить тему. Дэвид недавно арендовал землю для большой автостоянки недалеко от «Вэстерли», одной из гостиниц из сети Лэнглуа, и сейчас ее озеленяли деревьями, кустарником и цветами, чтобы сделать территорию не только функциональной, но и красивой. Джулиет поймала себя на том, что она восхищается светским умением женщин Лэнглуа уводить беседу прочь от опасных тем, переключая внимание на недавние проекты семейной фирмы.

– Наши сады будут соперничать с Говард Дэвис Парком, когда мы завершим их обустройство, – улыбаясь, сказала Дебора. – Гости будут заказывать номера в «Вэстерли» из-за одной только привилегии парковать машины среди сотен кустов роз.

– Говард Дэвис Парк знаменит своими великолепными цветниками, Джулиет, – объяснила София. – Но одна из частей парка напоминает об огромном количестве бедняков, которые умерли здесь во время войны. Надеюсь, у тебя нет намерений превратить наш парк в кладбище, Дебора?

Вглядываясь в бабушку, Джулиет заметила, какой у нее усталый вид. Под глазами залегли тени, еще более заметные по сравнению с бледными щеками. Может, потому, что она напудрилась немного больше, чем обычно, а скорее из-за того, что, несмотря на потолочные вентиляторы, в ресторане было довольно жарко.

Наверное, я слишком допоздна задерживаю бабушку, подумала неуверенно Джулиет. Почти каждый вечер, после того как все уходили спать, они подолгу сидели в очаровательной персиково-кремовой гостиной, болтая обо всем подряд.

– А кто ответственен за озеленение сада? – спросила Вив, осушив свой бокал и бросив попутно взгляд на бутылку «шабли», чтобы определить, осталось ли там еще что-нибудь для нее.

– Естественно, лучшая фирма на Джерси, – улыбнулась Дебора.

– Которой помогает моя жена, – засветился гордой улыбкой Дэвид, и Джулиет подумала о том, как приятно, когда человек, женатый вот уже пятнадцать лет, как Дэвид, так явно влюблен в свою жену. При любом удобном случае Дэвид обнимал ее – конечно, самым скромным образом, но, казалось, он никогда не пропускал возможности подвинуть ей стул или помочь выйти из машины. Кроме того, когда она говорила, он всегда восторженно слушал ее, глядя на нее взглядом, исполненным гордости и любви. Жесткий бизнесмен, Дэвид во всем, что касалось Деборы, становился особенно ранимым.

Как папа с мамой, подумала Джулиет, поскольку Робин годами так же любовно относился к Молли. Может, не так часто теперь, как раньше, но все же… а может, это характерная черта всех мужчин Лэнглуа? Она не раз слышала разговоры родителей о том, как Бернар обожал Софию. А как насчет Луи? Конечно, он не был женат, но была ли в его жизни женщина, из-за которой он стал бы убиваться? Вот если бы она могла спросить об этом у кого-нибудь – но она инстинктивно знала, что тема Луи была запретной. Словно его вообще никогда не было. Похоже, его напрочь вычеркнули из их жизни.

– Я не знала, что у тебя талант садовода, Дебора, – сказала Вив.

– У меня его и нет, Вив. Я понятия не имею о растениях. Просто я знаю, что мне нравится.

– И это так мило, – добродушно сказал Дэвид. – У Деб невероятное чувство цвета.

Да, это правда, подумала Джулиет. Сегодня на Деборе был лиловый шелковый вечерний костюм, в комплекте с кофточкой цвета розовой фуксии. Такие же розовые губная помада и лак для ногтей, розоватые тени для глаз и румяна на несколько тонов светлее завершали изысканный облик Деборы. По сравнению с ней Джулиет даже в своем любимом платье нежно-кремового, как шербет, оттенка, чувствовала себя малоприметной. Если Дебора украсит сад хотя бы вполовину столь изысканно, как себя, то это действительно будет ослепительным зрелищем.

– Ну вот, прекрасно! – воскликнула Вив. – Художник по оформлению садов и дизайнер по интерьеру в одной семье и за одним столом – это нечто! Пока Дебора будет проектировать сады, ты смогла бы украшать их, Джулиет. Хотя, предупреждаю тебя, если учесть стандарты, принятые в отелях Лэнглуа, это будет почти то же самое, что раскрашивание Форт Бридж.

– Форт Бридж?

– Прошу прощения, – очевидно, в Австралии вы говорите – Сиднейский залив…

Негромкий сдавленный звук заставил всех повернуть головы к столу. София привстала. Она держалась за край стола, но все равно слегка покачивалась.

– Мама! – Дэвид сорвался с места и бросился к ней, но Дебора опередила его. Она в считанные секунды добралась до Софии и обняла рукой стройную раскачивающуюся фигуру свекрови.

– София, дорогая, как ты себя чувствуешь? Садись! Мы принесем тебе стакан воды…

– Сожалею… У меня немного кружится голова, – нетвердым голосом произнесла София. – Я думаю, одна таблетка…

– Да, дорогая, конечно. Присядь на минутку, я сейчас найду ее. – Она устроила Софию на стуле и порылась в ее сумке, разыскивая маленькую покрытую эмалью коробочку для пилюль. Взволнованный официант не решался что-либо предпринять.

– Принесите, пожалуйста, стакан воды, – сказал ему Дэвид. – Моей матери плохо.

– Да, конечно. – Он побежал за водой, а Дебби вытащила таблетку и передала ее Софии. Та засунула ее под язык.

– Я знал, что у нее будет очередной приступ, – пробормотал Поль. – Я всегда знаю заранее. Когда она становится колючей…

– Поль! – зашипела Вив.

– Но это правда верный признак.

– Но в чем дело? – тревожно спросила Джулиет. – Что с ней?

– Сердце. У нее уже несколько лет проблемы с ним. Оно дает о себе знать, когда она перетруждается.

– О Боже мой! Это я виновата?

– Нет. – Голос Софии был слабым, но едким от насмешки над собой. – Конечно, это не твоя вина, Джулиет. Это из-за моей глупости.

– Ты ведешь себя глупо, мама. Тебе нельзя так напрягаться.

– Но мне надо! Надо было устроить этот вечер для всех.

– София, твоя беда в том, что тебе не нравится, когда не удается руководить всем и всеми, – со своим грубоватым юмором сказал Поль. – Но все же тебе не удалось завалить вечер. Он уже закончен, и мы чудесно провели время.

Вернулся официант с графином воды и стаканом. Дебора поднесла его к губам Софии, и через мгновение к. ней вернулся румянец.

– Ну как, получше? – спросила Дебора. София неуверенно улыбнулась.

– Да, дорогая. Спасибо. По-моему, мне надо ехать домой. Ты?..

– Конечно. – Дебора взяла ее под руки и помогла подняться, а потом вдвоем с Дэвидом они вывели ее из комнаты.

– Что ж, – сказала Вив, забирая сумочки Софии и Деборы. – Она на самом деле была на грани, не так ли?

– Я знал это! – проворчал Поль. – Я видел, что она плохо себя чувствует.

– Значит, ты продолжаешь на этом настаивать, – подколола его Вив. – Если ты это видел, какого черта не предупредил нас и позволил сидеть в блаженном неведении?

– С ней будет все в порядке, да? – взволнованно спросила Джулиет.

– Надеюсь. У нее уже много лет такие сердечные приступы, с тех пор как… – Вив замолчала, но Джулиет точно знала, что она собиралась сказать. У ее бабушки было нехорошо с сердцем со времени смерти Луи.

– Как вы думаете, я могу чем-нибудь помочь? – предложила она.

– Сомневаюсь. Предоставь ее Дэвиду и Деборе. Они привыкли к этому, – посоветовал Поль. – Послушай-ка, я отвезу тебя в Ла Гранж на моей машине, и мы пропустим стаканчик винца, раз уж вечер так быстро закончился. Как ты на это смотришь, Вив?

– Никак. Спасибо, но я лучше поеду домой. Но мы можем поехать через Ла Гранж. Это спасет Джулиет от поездки на машине «скорой помощи».

Нотки сарказма были настолько очевидны, что Джулиет вздрогнула: даже сейчас Вив не могла удержаться от неприятных подковырок. Джулиет испытывала прилив любви, желание оберегать бабушку, с которой она так недавно встретилась вновь.

– В машине дяди Дэвида много места, – поспешно сказала она. – Я могу сесть сзади с бабушкой, чтобы убедиться, что с ней все в порядке.

Вив криво усмехнулась.

– Думаю, Дебора так и сделает, – злобно сказала она.




– Джулиет – хорошая девушка, – сказал Поль, разворачивая со стоянки свой черный «БМВ». – Сердце у нее доброе.

– М-м-м, да, ты прав, – согласилась Вив. Она вытащила и зажгла сигарету. – Должна сказать, что я думала, она ценит только богатство, но нет, нисколько. Она приятная, умная, я чувствую в ней скрытый огонь, сама не знаю почему. Бог знает, это просто чудо, что у таких родителей получилась такая хорошая дочь.

– Ну это сильно сказано, Вив, – произнес Поль, завершая маневр и выводя машину на шоссе, ведущее к дому.

– Правда? Молли – ребенок, так и не ставший взрослым, а Робин… – Намеренно не закончив фразу, Вив не оставила сомнений относительно своих чувств к Робину. Она затянулась «Винстоном», и машина заполнилась клубами едкого дыма. – И все же я думаю, что в конечном итоге они достигли того, чего никогда не удавалось нам: у них есть отпрыск, – недобро добавила она.

Поль промолчал, и через минуту она продолжала угрожающе резким голосом:

– Довольно странно получается, когда задумываешься о том, как сократилась эта семья. В конце концов, вас же было четверо. Можно было ожидать целой династии, когда семейное древо разбегается до краев страниц. А что получилось? Ники умирает, Катрин не выходит замуж, а у тебя… есть я. Только у Софии есть дети – трое. И в придачу все сыновья. Три парня, чтобы унаследовать фамилию Лэнглуа, а не Картре. Но изо всех троих только у одного ребенок, и тот девочка. Ирония судьбы, да?

– Да, пожалуй.

Несмотря на то, что Поль в свое время любил представлять себя движущей силой империи Лэнглуа, в душе он понимал, что это противоречит его натуре. В офисе он часто предпринимал сознательные попытки проявить себя напористым и решительным, а в частной жизни предпочитал легкие пути, тем более, при такой жене, как у него – словоохотливой и язвительной. Спорить с Вив было утомительно и бесполезно – он не знал никого, кто был бы так озабочен, как Вив, чтобы последнее слово оставалось за ним. К тому же он не был способен разделять ее склонность и привычку анализировать капризы судьбы. И вот сейчас он отключился, как обычно делал, когда она пускалась в свои рассуждения, намеренно отдаляя себя от ее довольно пронзительного голоса и воспринимая его как фон, как гудение мотора. Таким образом он расчищал дорогу потоку своих мыслей.

– Держу пари, Дэвид не отказался бы завести детей, – продолжала Вив. – Парочку сыновей, чтобы продолжили его бизнес, когда он выйдет в тираж, и прелестную маленькую девчушку, что сидела бы у него на коленях и глядела бы на него обожающими глазами. Но почему-то я этого не вижу. Не могу представить себе, чтобы Дебора…

Она вдруг расхохоталась, так резко и радостно фыркнув, что даже Поль не смог проигнорировать это.

– Чему ты смеешься? – спросил он.

– Представила себе Дебору в халате для беременных– и это с ее-то чудесной фигурой, которой она так чертовски гордится! Она изо всех сил будет скрывать, что там у нее растет. Нет, конец дому Картре наступит по одной причине – мужчины женятся на женщинах, которые не могут или не хотят иметь детей.

Поль понимал, что она провоцирует его, чтобы он сказал что-нибудь, о чем позже будет жалеть. Это всегда было бедой Вив: слишком много выпив, она становилась плаксивой и начинала ковырять старые шрамы, пока под ними не начинали кровоточить раны.

– Ты можешь говорить все что угодно о Деборе, но к Софии она относится прекрасно, – миролюбиво сказал Поль, пытаясь увести жену с тропинки самоедства, на которую, он чувствовал, вступила Вив, и с облегчением подумав, что уловка удалась.

– С таким же успехом можно сказать, что и София прекрасно относится к Деборе, – сказала Вив, притушив сигарету и с треском захлопнув пепельницу. – Она купается в роскоши в Ла Гранж.

– Будучи замужем за Дэвидом, она в любом месте купалась бы в роскоши. Я думаю, это правда, что, если бы не София, она бы не вышла замуж за Дэвида, и я не знаю другую такую невестку, чтобы так относилась к свекрови, как Дебора к Софии. А к тому, о чем ты сказала раньше, что якобы она преследует определенную цель, я еще раз подчеркиваю: она ничего не выиграет, присосавшись к Софии. Нет, я думаю, она к ней по-настоящему привязана. Она была с ней, когда София больше всего нуждалась в ней, – когда все ее так называемые «хорошие друзья» были готовы бросить ее. А Дебора была с ней все это время. Честно говоря, я не знаю, что бы София делала без Деборы.

Вив улыбнулась.

– Рискуя прослыть полнейшей коровой, я переверну все с ног на голову и спрошу: а что бы Дебора делала без Софии? Это не только вопрос денег – здесь кое-что больше. Слушай, Поль, ты только спроси себя – кто такая Дебора? Откуда она родом? Поль хранил молчание.

– Вот видишь? – Вив картинно вытянула руки, потом сложила их на своей обширной груди. – Значит, на этот вопрос ты предпочитаешь не отвечать? Что ж, Поль, – тогда и я умываю руки!




– Бабуля, ты спишь?

Джулиет открыла дверь в спальню Софии и потихоньку вошла. Лампы по-прежнему горели – два бра и настольная лампа, они освещали комнату мягким теплым светом.

– Все в порядке, дорогая, входи.

София лежала в кровати, приподнявшись на подушках, кипенно-белые простыни резко контрастировали со старомодной латунной кроватью. Бернар любил белое хлопковое постельное белье, для него эта свежая хрустящая белизна символизировала все, чего он хотел в жизни, – его не устраивала никакая показная, вычурная ткань, поэтому София даже не пыталась переубедить его. Пусть мальчики выбирают себе все, что хотят, – София никогда не могла забыть отвращение Бернара, когда Луи настоял на том, чтобы заменить его белые льняные простыни на черный атлас. «Боже мой, что будет дальше! – воскликнул тогда Бернар. – Любой подумает, что здесь бордель!» Ей доставляло счастье исполнять его желания. После его смерти она поменяла только одно – сейчас на кровати лежало украшенное оборками белое вышитое английское покрывало вместо золотисто-коричневой накидки и золотистых же шерстяных одеял, которые любил Бернар.

Кровать была огромной, и они до конца делили ее. Отдельные спальни, присущие людям их круга, были не для них. После вынужденного отсутствия София сочла кровать самым успокаивающим моментом своего возвращения домой. Она немного удобнее устроилась и провела рукой возле себя.

– Садись, Джулиет.

Джулиет присела, немного смущенная от страха измять английское покрывало.

– Как ты себя чувствуешь?

– О, сейчас мне хорошо.

– Трудно в это поверить, – ответила Джулиет. – В сущности, так много всего насчет тебя, во что мне трудно поверить, бабуля.

Она тут же пожалела о сказанном. Она вовсе не собиралась заводить об этом разговор до более подходящего момента, а уж тем более сейчас, когда бабушке было плохо, это просто непростительно.

– Извини меня, – быстро сказала она.

– Ничего, дорогая. – София погладила ее руку. – Не беспокойся. Я так и думала, что ты больше, чем я, переживаешь о некоторых вещах. Я поговорю с тобой об этом, обещаю тебе, но не сегодня. Хотя я не уверена, что смогу рассказать тебе больше, чем ты уже знаешь.

– Конечно, нет… Я не имела в виду…

– Я знаю. – Она снова погладила руку Джулиет, но при этом не смотрела на внучку. Расстроенная, Джулиет проследила за ее взглядом и увидела фотографию в серебряной рамке на маленькой тумбочке возле кровати. Она не знала этого человека, но инстинктивно поняла, кто это, ибо лицо бабушки сказало ей больше, чем любые слова.

Луи. Это должен быть Луи. Волосы у него были явно светлые, несмотря на то, что фотография была черно-белой, и квадратное лицо с правильными чертами. На этом фото он выглядел довольно молодым, возможно, ему было лет девятнадцать – двадцать, но в глазах уже был легкий намек на самодовольство. О да, он был, без сомнения, красив – портрет, сделанный в студии, придал ему вид чуть ли не кинозвезды, – но с каким-то потрясенным чувством Джулиет поняла, что не смогла бы доверять ему.

Конечно, она не ожидала, что и София так думает. Она же была его матерью. Даже если она убила его.

– Интересно, что ты думаешь обо всех нас? – спросила София.

Поглощенная фотографией, Джулиет не заметила внимания бабушки к себе. И теперь она почти виновато подпрыгнула, словно ее поймали за подглядыванием.

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

– Наш образ жизни здесь, наверное, очень отличается от того, к чему ты привыкла.

– Да, отличается, но мне очень нравится. По правде говоря, мне не очень хочется ехать домой.

– Я бы тоже не хотела, чтобы ты уезжала. Но, думаю, родители твои очень расстроятся, если мы убедим тебя остаться. К тому же у тебя там жених.

– Да, – сказала Джулиет, почувствовав, как у нее обрывается сердце.

Боже, почему обязательно надо упоминать о помолвке и замужестве? – подумала она. Она любила Сина, ведь правда… Но любила ли? И тут она поняла, что одна из причин, почему ей так было хорошо в эти последние несколько дней, в том, что она почувствовала себя абсолютно свободной – свободной от любовного давления Сина, которым он окутывал ее, она была свободной от каких-либо обязательств к кому бы то ни было.

И, как только эта мысль промелькнула у нее в голове, она почувствовала приступ вины. Син, верно, скучает по ней, думает о ней, а она тут наслаждается свободой.

– Как ты думаешь, мне можно позвонить ему? – спросила она.

– Ну конечно, дорогая. Почему ты раньше об этом не спросила?

Джулиет не ответила. Потому что не хотела, подумала она, чувствуя, как краска вины заливает ей лицо.

– Иди и сейчас же позвони ему, – продолжала София. – Сейчас в Австралии, наверное, полдень, да? И не беспокойся больше обо мне. Когда я хорошо высплюсь, то почувствую себя гораздо лучше, вот увидишь.

– Надеюсь, что так и будет. Спокойной ночи, бабуля.

– Спокойной ночи, Джулиет. Да благословит тебя Бог.

Какое-то острое сладкое чувство кольнуло Джулиет. Почти забытые воспоминания. «Спокойной ночи, да благословит тебя Бог» – с этими словами маленькую девчушку укладывали спать.

– И тебя, бабуля.




Телефонная связь с Сиднеем была настолько отчетливой и совершенной, что Джулиет подумала, что если бы не было небольших, в доли секунды разрывов между вопросами и ответами, то было бы невозможно поверить, что она находится на другом полушарии.

– Как ты? – спросила она Сина. – Как там Австралия?

– В основном такая же, как ты ее оставила. Я уже было начал думать, что ты покинула ее навсегда.

– Конечно нет! Просто сейчас не самый подходящий момент, чтобы вернуться! – Лгунья, подумала она. – Я едва выбрала время позвонить по телефону.

– Значит, ты наслаждаешься отпуском?

– Да, это фантастика. Видел бы ты эти отели, Син. А дом бабушки! Настоящая, неподдельная роскошь!

– Я вижу, тебе не очень-то хочется домой.

Именно это она чуть раньше сказала себе, но услышать это от Сина! Она опять почувствовала себя ужасно виноватой.

– Что за глупости ты говоришь!

– Правда? – Он помолчал. – А как насчет семейной тайны? – спросил он намеренно непринужденным тоном. – Ты уже ее разрешила?

– Нет еще. Но собираюсь.

– Ах, да. Но как?

– У меня есть одна-две идеи. Но не бери в голову. Расскажи мне о себе. Как дела на работе?

Они поболтали еще немного, а потом Джулиет сказала:

– Пожалуй, я пойду. Я тебе еще позвоню.

– Обещаешь?

– Обещаю. Доброй ночи, Син.

– Добрый день, леди. Я люблю тебя.

– Я тоже люблю тебя.

Она положила трубку, с удивлением подумав, что вдруг немного затосковала по дому. Вот видишь, ты и в самом деле соскучилась по Сину, чуть ли не агрессивно сказала она себе. Его голос напомнил ей, как хорошо они проводили друг с другом время; она подумала, как ей приятно было влезть в постель и улечься рядом с ним, ощутить его руки, обнимающие ее тело, ласкавшие ее, его губы, все его сильное жаркое тело, плоть, что вжималась в нежный чувственный бугорок меж ее ног. Сама мысль об этом всколыхнула в ней волну возбуждения, которое всегда возникало в начале любовного свидания, и она совсем забыла о разочаровании, которое неизбежно наступало потом.

– Нормально дозвонилась? – спросила Дебора, выходя из гостиной.

– Да, спасибо.

– Не выпьешь ли чего-нибудь на ночь? Джулиет замялась, но только на миг.

– Да, пожалуй. Все равно уже поздно, так или иначе! Дебора невозмутимо улыбнулась и промолчала.

Ее вообще что-нибудь трогает? – подумала Джулиет. Она стояла возле бара, потрясающе красивая в своем лилово-розовом шелке, мягкий приглушенный свет ламп отбрасывал блики на ее волосы, и они казались серебристыми.

– Что бы ты хотела? Бренди, виски, ликер?

– У вас есть «куантро»?

– Должен быть. Со льдом?

– Пожалуй.

– Дэвид, будешь?..

– Конечно. – Дэвид, сидевший, вытянув перед собой ноги, в глубоком кресле, встал и взял напиток.

– У бабушки часто бывают такие приступы? – спросила Джулиет, опускаясь в уютное кресло.

– Чаще, чем хотелось бы. Предположительно, таблетки должны поддерживать ее в нормальном состоянии, но они не всегда срабатывают как надо. Откровенно говоря, она очень беспокоит нас, да, любимая?

Дэвид вручил Джулиет «куантро».

– Похоже, дела ее скорее хуже, чем лучше. Поэтому я так рад, что ты приехала, Джулиет. Мы живем в страхе, что когда-нибудь сердечный приступ одолеет ее. Было бы так печально, если бы ей не довелось снова увидеть тебя.

Джулиет почувствовала легкую тошноту.

– Какая ужасная мысль! Я только что заходила к ней, и она не была так уж плоха. Уставшая и немного бледная, но веселая.

– Она почти всегда веселая, – сказал Дэвид, снова усаживаясь в свое удобное кресло. – По-моему, это чудо, если учесть жизнь, что у нее была.

Возникла небольшая пауза, Джулиет потягивала вино, раздумывая, уместно ли сейчас поднять вопрос о Луи. В конце концов, это самая лучшая возможность из тех, что у нее были до сих пор. Практически Дэвид сам поднял эту тему.

– В ее комнате стоит фотография. Прямо возле кровати. Я думаю, это, должно быть… – Голос ее прервался. Все вокруг как-то застыло. Джулиет неловко переводила взгляд с одной на другого – на Дэвида, выпрямившегося в своем кресле, на Дебору, чересчур крепко сжавшую пальцами бокал с бренди.

– Прошу прощения – начала она, но Дебора прервала ее.

– Луи, – сказала она. – Да, это фотография Луи. – Голос ее звучал напряженно, слишком звонко, но Джулиет поняла, что в первый раз с момента своего прибытия сюда она видит, как Дебора почти потеряла самообладание.

– Я не собиралась совать нос в чужие дела, – поспешно сказала Джулиет.

– Не глупи, ты, конечно же, не суешь нос в чужие дела. Это естественное любопытство. В конце концов, он твой дядя.

– Да, верно. Но он как бы никогда не существовал.

– Да нет, он еще как существовал! – горько произнес Дэвид. – Дело в том, что мой брат всегда создавал для всех проблемы. Он был странной личностью – безжалостным, эгоистичным, твердым, как гвоздь.

– И при этом очаровательным.

Джулиет заметила взгляд, которым они обменялись: сказав это, Дебора приподняла подбородок, словно защищаясь, в глазах Дэвида появилось настороженное выражение, и вновь Джулиет ощутила поток сильных чувств, которые возбуждал во всех Луи почти двадцать лет спустя со дня своей смерти. В какой-то миг ей показалось, что в комнате присутствует его дыхание, потом Дэвид нетерпеливо отодвинул свой бокал.

– Мы и вправду не хотим говорить о Луи! Что это за тема? – Он встал и развязал галстук. – Я иду спать. У меня завтра тяжелый день. Грег должен проверить вместе со мной бухгалтерию, а это достаточно сложно даже для ясной головы. А вы оставайтесь внизу, если хотите.

– Нет, я, пожалуй, тоже пойду спать. А ты, Джулиет?

Джулиет согласно кивнула. Но она была разочарована, что разговор о Луи прервали так бесцеремонно, и хотя она поднялась в свою комнату, прошло немало времени, прежде чем она заснула. Картины событий вечера кружились в ее сознании. Син… на другом конце света, в Австралии, он любит ее, хочет, чтобы она вернулась. Бабушка… она вдруг показалась ей такой хрупкой; Вив и ее ядовитый язык, Дебора и Дэвид, обменивающиеся взглядами, которые полностью исключили возможность Джулиет бросить им вызов, и даже ее родители, осторожные, скрытные, какими они были, когда она сообщила им о своем желании посетить Джерси. И, конечно, больше всего Луи… Луи, чья жизнь оказала столь драматическое воздействие на всех, кто его знал, и чья смерть до сих пор была окутана тайной.

Что за правда скрывалась за всем этим? – думала Джулиет И. узнает ли она когда-нибудь об этом больше, чем знает сейчас? Наверное, нет. Похоже, как только упоминалось его имя, вся семья тут же опускала ставни.

Так что ее, как следующее поколение, полностью исключали.




Не только одна Джулиет не могла заснуть. В своей красивой, в светло-розовых и персиковых тонах спальне тихо лежала Дебора. Обхватив себя руками и широко раскрыв глаза, она пыталась как можно скорее разогнать ночные кошмары.

Давно они не преследовали ее. Когда-то они мучили Дебору почти каждую ночь, потом постепенно являлись все реже и реже, а теперь могли пройти месяцы, и ничто не напоминало ей о тех ужасных сценах прошлого.

Так и должно быть, иногда думала Дебора. Сон или кошмар должен быть именно таким – фантастичным, не приносящим облегчения и не похожим на то, что когда-либо случалось. Иногда это так и было. Иногда те же чувства: страх, одиночество, настоящее отчаяние – приходили к ней в других обличьях. Но не сегодня. Сегодня ее вихрем унесло в то время, когда она была той девочкой, Дебби Свифт, семнадцати лет, с облаком зачесанных назад обесцвеченных волос, одетая в ярко-розовые брюки и раскачивающаяся на трехдюймовых шпильках. Сегодня в своем сне она узнала, почему была так печальна и испугана, и когда окончательно проснулась и отерла дрожащей рукой слезы, наполнившие глаза, то не сразу поняла, почему ее ресницы слиплись от водонепроницаемой туши, вместо того чтобы быть мягкими и блестящими от ночного крема, с добавлением масла и глицерина. И даже когда она вернулась к реальности, аура той прежней Дебби осталась, она тянулась сквозь годы, все так же окутывая ее. Словно несмотря на то, что она проснулась, камеры прокручивали перед ней ее прошлое, освещая вспышками ночь, которая принесла ей столько боли.

Конечно, она понимала, что вызвало у нее рецидив, и это не имело никакого отношения к приступу Софии, хотя он и заставил ее поволноваться. Нет, ее выбил из колеи разговор о Луи.

В темноте одинокая слезинка собралась в уголке глаза Деборы и скатилась вниз по щеке. Она крепче сжала себя руками, но никак не могла унять дрожь, и вскоре все ее тело сотрясалось в неукротимых, тяжелых рыданиях.

Почему она плачет о нем? Один только Бог знает, каким подонком он был. Но это не имеет значения. И никогда не имело.

Дебора плакала одна в ночи, и с каждым всхлипом эхо разносило это имя…

– О Луи… Луи…




ГЛАВА ШЕСТАЯ


Джулиет опять проснулась рано – признак забитой головы, как в таких случаях говорила ее мать, и именно этим утром так оно и было. Она уснула с мыслями о Луи и двадцатилетней тайне, окутавшей его смерть, и вот сейчас, пробиваясь через наслоения сознания, эти мысли все так же терзали ее. Она устроилась повыше на подушках, положив руки за голову, и попыталась мысленно вернуться к собственным смутным воспоминаниям о событиях, предшествовавших отъезду ее родителей в Австралию.

Она едва помнила Луи, образ его был расплывчат, как передержанное фото, но она не знала наверняка, в какой степени это было реальными воспоминаниями. А может, тут дело в воображении, вдохновленном всеми теми кусочками информации о нем, которые ей удалось собрать, а может, Образ навеян фотопортретом, что стоит у постели бабушки? Эти воспоминания, если в них было дело, всколыхнули давно забытые чувства, отголоски их напомнили о тревоге и волнениях, которые переживал четырехлетний ребенок, почувствовавший угрозу своему безопасному мирку. Угроза была в громких голосах за закрытыми дверями, в тихих разговорах, которые тут же обрывались, если она заходила в комнату, напряженных лицах самых близких ей людей. Но больше ничего не было, никакой ниточки, за что можно было бы зацепиться. Каждый образ, который она пыталась воссоздать, неистово разбивался вдребезги, когда она пыталась задержать его, точно так же, как расплываются при пробуждении сны.

Джулиет запустила пальцы в спутанные, после сна волосы, в отчаянии от того, что не могла ничего вспомнить. Она хотела знать правду. Невозможно было задвинуть прошлое вглубь и строить будущее, пока она не разберется со всем этим. Но она понятия не имела, как можно было докопаться до сути этой тайны. Каждый член семьи тщательно избегал неприятных расспросов. Только посторонний мог бы сказать ей что-то, похожее на правду, какой-нибудь беспристрастный человек. Но она никого не знала, да и все это случилось столько лет назад…

Вдруг глаза Джулиет широко раскрылись, а пальцы перестали машинально прочесывать волосы. Адвокат, который защищал ее бабушку, – как его назвала тетя Катрин? Да, Дэн Диффен. Если бы она могла найти его, поговорить, то, может, хоть здесь будет крошечный шанс, что он скажет ей правду? Конечно, он может сослаться на нарушение профессиональной тайны, и она не ожидала, что он скроет от нее что-нибудь, что было в свое время обнародовано, но по крайней мере она хоть будет располагать фактами. «Я не верила, что она совершила это, и Дэн Диффен тоже», – сказала тетя Катрин. Возможно, если она найдет к нему правильный подход, он объяснит ей, почему у него возникали такие сомнения. Она слегка дрожала от предчувствий и нервозности. Но она окончательно решилась. Каким-то образом ей надо разыскать Дэна Диффена и попросить его о помощи.




Джулиет присела на корточки, поставив телефон на обтянутое джинсами колено и наклонив голову, прислушиваясь, не спускается ли кто-нибудь вниз по лестнице из тех, кто может поинтересоваться, куда она звонит.

Сейчас она вроде бы в безопасности: Дэвид в офисе, Дебора принимала душ – обычно это, был длительный процесс, а София все еще отдыхала в постели. Чуть позже к ней собирался приехать доктор, но сейчас горизонт был чист, и Джулиет ухватилась за возможность посмотреть в телефонной книге номер телефона человека, защищавшего Софию от обвинения в убийстве Луи.

Найти номер оказалось легче, чем она ожидала – здесь, на Джерси, было принято в списке имен обозначать их полностью, а не инициалами. Но ее удивил адрес. Похоже, это был частный дом, а не контора, значит, адвокат сейчас может быть на пенсии. Двадцать лет – большой срок…

Она набрала номер и прислушалась к бесконечному звонку на другом конце провода. Наверное, она ошиблась и Дэн Диффен не на пенсии. А может, он компаньон в юридической конторе, владелец которой значится в книге под другой фамилией. Если это так, у нее нет никакого шанса когда-нибудь разыскать его.

– Алло. Дэн Диффен слушает.

Голос мужчины – низкий, с джерсийским акцентом – был в то же время чуть раздраженным, словно обладатель его не был доволен тем, что ему помешали. Джулиет проглотила нервный ком, что вдруг застрял у нее в горле.

– Вы не знаете меня, мистер Диффен Я Джулиет Лэнглуа. Кажется, вы представляли интересы моей бабушки, Софии Лэнглуа, в то время, когда ее привлекли к суду по делу об убийстве моего дяди Луи. Я приехала сюда из Австралии и очень хотела бы поговорить с вами об этом деле. Мы могли бы с вами встретиться?

На мгновение воцарилась полная тишина и Джулиет затаила дыхание, почти готовая получить отказ.

– Вы говорите, что вы внучка Софии? – Голос его вдруг стал нервным, взволнованным. Позже Джулиет вспомнила это и удивилась, но в тот момент она была слишком зажата и настолько поглощена желанием добиться встречи, что ничего не заметила.

– Да, это так. Я понимаю, что все это произошло очень давно, но…

– Хорошо. Боюсь, что сегодня я не смогу Я занят по горло. А как насчет завтра?

Она едва верила, но каким-то образом не выдала волнения.

– Утром или днем?

– Когда хотите. Впрочем, утро мне бы больше подошло. Скажем, около десяти? Или для вас это слишком рано?

– Нет, это прекрасно. А где?

– Вы могли бы приехать сюда? У вас есть адрес?

– Да. – Наверху открылась дверь. Кто-то шел сюда Джулиет охватила паника. – Спасибо. До завтра.

Она положила трубку на место, и как раз в этот момент с лестницы Начала спускаться Дебора, свежая прекрасная, одетая в кремового цвета слаксы и персиковую шелковую рубашку.

– Слава Богу, так-то лучше! Я снова чувствую себя человеком. София сейчас выглядит почти как всегда. Ты заходила навестить ее?

– Да, ненадолго. Но, думаю, заскочу еще.

Она побежала наверх, чувствуя себя немного виноватой за ложь, но в то же время и на подъеме. Дэн Диффен может ей ничего не сказать, но по крайней мере она попытается что-нибудь узнать. И это не просто праздное любопытство.

Я не верю, что бабушка убила Луи, подумала Джулиет. Я просто не верю в это. А если она не убивала его, то это сделал кто-то другой, тот, кто безнаказанным жил все эти годы и – что еще хуже – вынудил бабушку взять на себя вину за его проступок. Я должна знать, кто этот человек.




Дом находился в восточной стороне Сент-Хелиера, трехэтажный, с белой штукатуркой, зеленой черепичной крышей и зеленой росписью. Джулиет припарковала свою машину на противоположной стороне улицы и посидела немного, рассматривая дом. Потом пересекла улицу и направилась к невысокой каменной лестнице, по краям которой стояли горшки с бегонией, которая вот-вот готова была распуститься неукротимым розовым и алым цветом. Она собиралась позвонить, как вдруг дверь открыла женщина в ярком шарфе и пальто, под которым виднелся цветастый фартук.

– Да? – Маленькие глазки на ее красном, с прожилками лице напоминали бусины.

– У меня назначена встреча с Дэном Диффеном.

– О! – Женщина подозрительно посматривала на Джулиет. Потом снова вошла в дом, прикрыв за собой дверь, словно опасаясь, что Джулиет проникнет внутрь, если дверь останется открытой. Через некоторое время она вернулась. Глаза-бусины были все так же колючи и враждебны.

– Он сказал, вы можете войти. – И потом: – Я ухожу! – обратилась она к Дэну Диффену, словно снимая с себя ответственность за гостью.

Дверь за ней закрылась, и Джулиет оказалась в холле, ожидая хозяина и одобрительно вдыхая свежий аромат лавандовой мастики. Через минуту вниз по лестнице спустился мужчина – высокий, атлетически сложенный, одетый в брюки из твида и рубашку с открытым воротом. Он был не особенно красив, но чем-то неуловимо привлекателен. Наверное, подумала она, своей улыбкой, что морщила уголки его глаз.

– Мисс Лэнглуа? Я Дэн Диффен. – Голос его был глубокий, какой-то темно-коричневый, как тягучая теплая патока. Это был именно тот голос, что звучал по телефону. Но он был слишком молод для человека, с кем она приехала встретиться, – ему было от силы чуть больше тридцати.

– Я думаю, здесь какая-то ошибка, – в замешательстве сказала Джулиет. – Тот Дэн Диффен, с кем я хотела поговорить, был адвокатом, который двадцать лет назад защищал мою бабушку.

– Это был мой отец. Тоже Дэн Диффен. Это немного сбивает с толку, я понимаю. Что же – пойдем?

Он открыл дверь в гостиную. Солнечный свет отбрасывал косые блики на горчичного цвета занавески и ковры, отражался на свежеполированном столе, но ничто не могло приглушить мужской облик комнаты. Женщина тут явно не жила, Джулиет была в этом уверена. Ни свежих цветов, ни украшений – ничего из тех мелких штрихов уюта, которые привносит в жилище женщина, все вещи здесь выглядели строгими, безыскусными. Серия гравюр Хогарта на стене, над камином – охотничьи ножи, на столе – простая латунная лампа. Немного серебряных спортивных наград располагались за стеклянной дверцей шкафа. Сказать, что они «располагались», – не совсем верно, подумала Джулиет. Было похоже на то, что кубки и награды кто-то положил в шкаф и забыл их.

Комната тем не менее подходила мужчине, он был в ней как рыба в воде.

– Надеюсь, я не слишком досаждаю вам, – сказала Джулиет. – Так любезно со стороны вашего отца, что он согласился встретиться со мной. Он?.. – Она оборвала себя. У Дэна Диффена был виноватый вид, как у маленького мальчика, который таскал шоколадные бисквиты и был пойман на месте преступления.

– Боюсь, здесь небольшая загвоздка, мисс Лэнглуа. Мой отец умер в прошлом году.

– О! – Джулиет была поражена. – Почему вы не сказали мне об этом по телефону?

Он помолчал, печальной улыбкой отвечая на ее изумленный вопрос.

– Извините меня – я действительно обязан был объяснить по телефону, что я не тот Дэн Диффен, кого вы имели в виду, но должен признаться, что меня долгое время занимает дело вашей бабушки. Конечно, я был еще ребенком, когда мой отец представлял ее интересы, но я знаю, что, по его убеждению, она была осуждена чуть ли не напрасно, и поэтому я не смог упустить возможность поговорить с вами об этом.

– Не знаю, что и сказать. – Джулиет была явно разочарована. – Я так надеялась, что ваш отец сможет мне рассказать что-нибудь о том, что случилось. Как я вам уже говорила, я приехала сюда из Австралии. Мы уехали, когда мне было четыре года, и я подумала, что, возможно, как ее адвокат он сможет сообщить мне новые подробности. Ну а поскольку это невозможно, думаю, мы попросту теряем время.

Дэн Диффен задумчиво поглядел на нее. Он тоже был разочарован – когда она позвонила, он подумал, что наконец-то ему улыбнется удача и он обнаружит просвет в этом деле, которое столько времени занимало его мысли, причем не только в личном, но и в профессиональном отношении. Но в любом случае он лучше, чем Джулиет, скрывал свои чувства, ибо считал, что еще не все потеряно. Никто не собирался преподносить ему разгадку на тарелочке, как он думал, но тогда не в этом ли заключается жизнь?

– Не думаю, что соглашусь с вами, что мы тратим время зря, раз уж мы собирались поговорить. – Он провел рукой по своим темным густым коротким волосам. – Послушайте, а может, выпьем кофе? Миссис Озуф поставила его минут десять назад, и он должен быть скоро готов.

Джулиет заколебалась. Она не особенно понимала, что он имеет в виду, и у нее мелькнула мысль, а не ломает ли он перед ней комедию. Но несмотря на то, что Дэн вытащил ее сюда под ложным предлогом, он не был похож на человека, с кем следовало бы избегать оставаться наедине, и, кроме того, хотя она не представляла, что может он поведать, ей почему-то не хотелось закрыть дверь и оборвать связь с прошлым, которую она вроде бы установила вне семьи.

Как бы в подтверждение, из кухни донесся запах свежесваренного кофе, и она решилась:

– Хорошо, благодарю вас. Хотя, по правде говоря, я все еще не вижу смысла.

– Через минуту я попытаюсь объяснить. Садитесь, я принесу вам кофе.

Джулиет присела на краешек коричневого кресла с вытертыми подлокотниками, поджав под себя ноги и сожалея, что вместо брюк надела льняной костюм с мини-юбкой. Там, в Ла Гранже, ей показалось, что это будет выглядеть пикантно и красиво, как раз подходящий наряд для старого затхлого адвоката. Здесь же, в этой комнате, пропитанной агрессивным мужским духом, она стеснялась своих обнаженных ног и чувствовала себя на удивление уязвимой.

– Ну вот и мы. – Дэн вошел в комнату, держа в руках кофейник и покрытый эмалью поднос с двумя кружками и вазочкой с сахаром.

Цель ее визита понемногу отодвинулась на дальний план, Джулиет обратила на это внимание, когда он ставил угощение на низкий столик. На близком расстоянии аромат кофе стал еще сильнее.

– Так почему вы говорите, что мы, возможно, не тратим время попусту? – спросила Джулиет, пока он разливал кофе.

Он пододвинул ей через стол чашку и задержал взгляд на ее длинных загорелых ногах, слегка улыбнувшись. Но он ничего не сказал. Почему-то он подумал, что мисс Джулиет Лэнглуа не оценит шутку, даже если она прозвучит как явный комплимент.

– Мой отец был адвокатом старой школы, он получил образование во Франции и был по складу больше французским, нежели английским юристом, какие в основном практикуют сейчас. Он принял на себя дела своего отца, и партнеров у него не было – он любил работать в одиночку. Когда он умер, все его текущие дела были переданы в другие фирмы, а мне выпало разобраться с его конторой и архивами. Это была довольно нудная работа, поэтому большую часть материалов я уничтожил. Но одно досье я сохранил, потому что оно весьма притягивало меня и, насколько мне известно, тревожило моего отца. Это досье имеет отношение к делу вашей бабушки.

– В самом деле? – Джулиет с интересом подалась вперед, забыв раздражение. – И оно все еще у вас?

– Ну да. – Он встал, подошел к тяжелому старинному шифоньеру, стоявшему в углу, и вытащил оттуда досье, перевязанное розовыми тесемками. Он принес его и аккуратно положил на стол возле кофейных чашек. – Вот оно.




ГЕНЕРАЛЬНОМУ ПРОКУРОРУ

ПО ДЕЛУ СОФИИ ЛЭНГЛУА – НОЯБРЬ 1972.




Нервный комок дернулся в горле Джулиет. Она не отрываясь смотрела на досье, почти загипнотизированная словами на обложке. ГЕНЕРАЛЬНОМУ ПРОКУРОРУ ПО ДЕЛУ СОФИИ ЛЭНГЛУА. Увидеть это воочию! Сам факт вызвал у нее почти шок, явился вещественным воплощением того, что поначалу казалось вымыслом, чем-то таким, чего вообще могло никогда и не быть.

– Вот оно все здесь, – сказал Дэн. – Все мельчайшие подробности. Точнее сказать, все мельчайшие детали – те, о которых решили сообщить моему отцу.

Голос его был преисполнен особого смысла. Джулиет посмотрела прямо ему в глаза и прочитала в них подтверждение тех же сомнений, что высказывала Катрин.

– Вы хотите сказать… что это может быть и неправда?

– Я знаю, что мой отец всегда верил в невиновность Софии, это занимало его ум. Если говорить профессиональным языком, он был как расщепленный, расколотый пополам сук. С одной стороны, он руководствовался указаниями, полученными от своего клиента, а она постоянно подтверждала свою вину. С другой стороны, его не оставляло тягостное чувство, что он подвел ее, не настояв и не убедив ее в том, чтобы она оправдалась на суде. Честно говоря, я думаю, что все это дело имеет отношение к его ранней смерти – в шестьдесят пять лет у него случился сердечный приступ, а всем известно, какую роль играют в таких случаях стрессы.

– Мне так жаль…

– Вашей вины здесь нет. И вины вашей бабушки тоже. Адвокат должен иметь свои понятия об этике. Я напомнил об этом лишь для того, чтобы сказать, что у меня настоящий, личный интерес к этому делу. Но, возвращаясь к вашему вопросу – верю ли я в эти обвинения и в то, что содержит это досье, – скажу, что если ваша бабушка невиновна, как был убежден мой отец, – значит, обвинения, выдвинутые против нее, необоснованны.

Джулиет почувствовала себя так, словно по коже у нее побежали мурашки. Она была так уверена в своей правоте, и услышать сейчас от сына Дэна Диффена, что он в большей или меньшей степени подтверждает ее подозрения, с одной стороны, вдохновило ее, а с другой – вызвало опасения.

– Значит, это все – подтасовка? – спросила она.

– Очень может быть. Но я думаю, что это дело не было расследовано должным образом. Не знаю, насколько вы осведомлены о нашей юриспруденции, но она явно оставляет желать лучшего. Старшие офицеры службы внутренних дел – штатские, известные под названием констебль, они больше напоминают карточных игроков в сто или двадцать одно. В прежние времена эти термины были вполне законны: сотник вел не менее ста бытовых дел, двадцатник – двадцать. В наши дни, конечно, все по-другому, сейчас имеются профессиональные полицейские войска – «платная» полиция, как их иногда пренебрежительно называют, но они тем не менее подотчетны общественной полиции и, верите или нет, – они не могут арестовывать, ибо этим безусловным правом обладают лишь выбранные офицеры полиции.

– Платная полиция. Да, я об этом слышала. Но я не знала, что нормальная полиция не имеет права арестовывать. Как это странно!

– Для всех это может показаться феодальными пережитками, но это на самом деле так. До совсем недавнего времени даже дела прихожан вели отдельно – если преступники пересекли границу, их не имели права преследовать, пока офицеры полиции не разбирали их между собой. Довольно смешно все это, особенно на таком маленьком острове, как Джерси, и, сами понимаете, такое положение вызывает трение между общественной и оплачиваемой полицией. В некоторых случаях это наносит ущерб правосудию. Я думаю – и так же, кстати, думал мой отец, – что София попала как раз в подобную ситуацию.

– Почему? – Джулиет придвинулась вперед, зажав в руке чашку с кофе, но так и не притронувшись к нему.

– В то время шла старая вражда между сотником Джоном Джерменом и инспектором-сыщиком Айвором Фовэлом. Джермен был джентльмен старой школы; гордый своим положением, он ревностно относился к истории и традициям Джерси и был типичным преуспевающим представителем среднего класса. С другой стороны, Фовэл – обычный полицейский-карьерист, и его раздражало все, что касалось Джермена: его деньги, воспитание и элегантность, сочившиеся из каждой его поры, а больше всего – то, что он, Фовэл, был подотчетен ему. Это было самой горькой пилюлей, и уж ее-то он не мог проглотить. Он, специально обученный профессиональный полицейский, вынужден получать распоряжения от человека, который, по его мнению, не столько работал, сколько играл в работу. Джулиет нахмурилась.

– Вы утверждаете, что этот инспектор Фовэл настроил суд против моей бабушки без всяких оснований? – спросила она.

– Нет, – просто из-за всего этого он менее пристрастно выслушивал другие объяснения. Надо признать, что у него были связаны руки в деле Софии, это из-за ее признания. Вряд ли можно было ожидать от него, что он отбросил бы его, поскольку она была приятельницей Джона Джермена, так сказать, его «босса».

– Вы так говорите, будто испытываете симпатию к этому инспектору Фовэлу, – сказала Джулиет.

– Да, действительно, – с его точки зрения. В свое время я сам был полицейским и знаю, как это может раздражать. Но в этом случае, я думаю, возмущение ослепило Фовэла до того, что он пренебрег своими обязанностями. Он знал, что семья Лэнглуа – ваша семья – лично дружила со стряпчим. И знал, насколько смущает его это дело. Он также завидовал всему, чем владела ваша семья: богатству, положению, прекрасным домам, машинам с шоферами. Когда София призналась, он был только рад принять ее признание за чистую монету. Он подвел итог делу и не стал расследовать его так, как следовало бы.

Во рту Джулиет пересохло.

– Понимаю, – сказала она. – А как вы думаете, что бы он обнаружил, если бы стал правильно вести расследование?

Дэн прищурился.

– Не знаю, но очень хотел бы знать. Я думал, что вы сможете восполнить некоторые пробелы.

– Я! – Джулиет уставилась на него. – Но я же говорила вам – для меня это совершеннейшая новость. Несколько недель назад я даже не знала, что у меня был дядя Луи, и тем более не знала, что моя бабушка представала перед судом за его убийство. Мои родители никогда мне об этом не рассказывали, да и все здесь, похоже, избегают подобных разговоров. В каком-то плане я могу это понять. Это, видимо, нечто такое, о чем они предпочли бы не вспоминать. Но с другой стороны, кирпичная стена, которую воздвигли перед этим делом, кажется немного чрезмерной. Особенно с тех пор, как у меня появилось чувство…

– Да?

– Я тоже думаю, что они не верят, что бабушка виновна. Тогда почему они не хотят извлечь на свет все это дело и доказать ее невиновность? Она больная женщина – у нее слабое сердце. Любой серьезный приступ – и она может умереть. Почему же они не хотят обелить ее имя до того, пока не будет слишком поздно?

– Поэтому вы позвонили, чтобы переговорить с моим отцом? – прямо спросил Дэн. Щеки Джулиет покрылись легким румянцем.

– Что ж, честно говоря, да. Правда, я не знала, что скажу ему. Просто я хотела услышать о том, что случилось, из независимого источника – от человека, не замешанного в этом. Да, я действительно была поглощена идеей поиграть в детектива. Это ведь не слишком приятная вещь для всех нас. Мои родители эмигрировали, чтобы избежать скандала. Я надеялась найти хоть какую-нибудь зацепку, чтобы обелить имя бабушки. Но, похоже, этот вопрос уже не стоит.

– Может, и нет. Но если бы мы могли поработать вместе… – Он замялся, пытаясь определить, какова будет ее реакция, потом продолжил:

– Смотрите – у меня есть досье отца. Кроме того, у меня связи с государственной полицией Джерси. Я мог бы немного покопаться в архивах. А вы находитесь в тесном контакте с людьми, которые были вовлечены в дело Вы говорите, что они замыкаются в себе и отказываются говорить о том, что произошло. Но если бы вам удалось правильно поставить вопросы, то, возможно, вы докопались бы до истины.

Джулиет вдруг содрогнулась, вспомнив, что Катрин говорила ей насчет семейных тайн и предупредила, что лучше бы не ворошить прошлое.

– Значит, вы думаете, что причины их осторожности не только в чувствительности? Вы полагаете, они что-то скрывают?

– Я в этом уверен. Годы работы в полиции научили меня одной вещи – у каждого есть что скрыть. И загадка лишь в том, насколько это важно.

Джулиет прикусила губу. Теоретически получается прекрасно – докопаться до сути тайны. И так благородно – рассуждать о том, чтобы восстановить доброе имя бабушки. Но, возможно, то, что она затевает, ускользнет от нее, выйдет из-под контроля, вновь обнажит старые раны и позволит несчастьям разбежаться из ящика Пандоры, тщательно запертого почти двадцать долгих лет. И кроме того…

– А каков ваш интерес в этом деле? – спросила она. Дэн на миг заколебался. Сказать ли ей правду? Трудно преодолеть старые привычки. Полицейские и репортеры-расследователи обычно задают вопросы, но не отвечают на них. Это непосредственно касалось его.

– Я уже говорил вам – этот случай всегда притягивал меня, – хладнокровно сказал он. – Я же вырос под его знаком. Я думал, вы тоже настроены докопаться до истины. Подумайте сами. Если вы решите продолжать, дайте мне знать. Как я уже говорил, у меня сохранились контакты с полицией и я могу покопаться в деле. Но толку не будет до тех пор, пока вы не будете готовы задать несколько вопросов. Это может быть нелегко. Вы можете обнаружить какие-нибудь детали, о которых предпочли бы не знать. Но это цена, которую нам придется заплатить за правду. – Он поднялся и вытянул вперед руку. – Видите ли, я собираюсь просить сейчас у вас прощения. У меня назначена встреча, которую я не могу отменить. Подумайте о том, что я вам сказал, и сообщите мне о своем решении. Тогда, может быть, мы еще поговорим.

– Я так и сделаю, – кивнула Джулиет.

– Хорошо. – Он как-то с трудом произнес это, и Джулиет вдруг с легкостью поверила, что он когда-то был полицейским. Потом он снова улыбнулся, и жесткое стальное выражение почти тут же исчезло с его лица.

– Тогда надеюсь вновь услышать вас.

– Может быть. – Она не собиралась связывать себя обязательствами, но в душе поняла, что уже решилась. Ею овладела тревожная мысль, что, раз уж она пустилась по этой дороге, ей не надо останавливаться. Вероятно, другие члены семьи могут спокойно поживать во лжи и под покровом мужества ее бабушки, но только не она.

Она хотела знать правду. Тогда и только тогда она решит, что ей с этим делать.




Машина Джулиет завернула за угол улицы, а Дэн Диффен вернулся в дом. Адреналин взыграл в его крови, он ощущал прилив сил, некое предчувствие, что редко случалось с ним за последние дни. Пожалуй, преимущество профессии полицейского в том, что частенько могут возникать подобные минуты подъема, подумал он. Но могли быть и глухие периоды, моменты раздражения, отчаяния. И в конечном итоге бюрократия, которой плевать на личность, ведь именно из-за нее он оказался выброшенным на свалку именно тогда, когда больше всего нуждался в обретении смысла жизни.

В ночных кошмарах Дэн по-прежнему заново переживал, как он не поверил, когда ему в первый раз без обиняков сказали, что ему надо быть готовым весь оставшийся срок службы проработать за столом – это называлось «легкими обязанностями», либо быть списанным из полиции по состоянию здоровья.

– Ты же понимаешь, что мы не можем иметь недееспособных офицеров на улице! – заявил ему шеф, и Дэн чуть было не взорвался.

«Вы не можете так поступить со мной – в этом же моя жизнь!» – хотел сказать он, по это прозвучало бы слишком банально, поэтому он выдал несколько весьма колоритных фраз на языке, который вообще-то не считал приемлемым для себя, но который тем не менее был в ходу у многих так называемых «порядочных людей». Ему пришлось низко пасть, чтобы доказать это. Но шеф не отреагировал, хотя ему было жаль Дэна. Он понимал, что Дэн убит горем после смерти Марианны, да ему и не хотелось терять одного из своих лучших сотрудников, но делать было нечего. Ему надо было работать, а закон есть закон. Дэн должен был мужественно переносить страдания.

Но у Дэна не было настроения мужественно переносить страдания. Он почувствовал себя больным, его словно подрубила под корень служба, которой он посвятил свою жизнь, и ему не пришло в голову, что горе может вызвать у него чересчур бурную реакцию. Он в ярости хлопнул дверью офиса шефа и уволился с полицейской службы.

На некоторое время его, как густой туман, окутала депрессия. Женщина, которую он любил и на которой был женат, умерла, и хотя он понимал, что это глупо, тем не менее не переставал обвинять себя. А теперь он к тому же был без работы. Все кончено в двадцать семь лет. Боже, ради чего ему оставалось жить?

Когда депрессия отступила, Дэн начал всплывать на поверхность, как пробка в воде. И главная причина заключалась в том, что он ухватился за рассказ.

Дэн был всегда в ладах со словами. То, что он годами писал репортажи, притупило его талант, хотя в мрачные минуты он находил утешение в том, что описывал какие-нибудь эпизоды, овладевшие его воображением. К своему большому удивлению, он умудрился продать один-два своих опуса. И теперь, если ему попадалась история о контрабанде наркотиками, он уже точно знал, что будет с нею делать.

Контрабанда наркотиками была редкостью на Джерси, однако о ней знали, а контакты, которые ему удалось наладить, пока он служил в полиции, вывели его на след одного из наиболее ярких типов, новичка, которому было что скрывать. Подводящий итоги репортаж создал Дэну имя журналиста-расследователя, хотя он писал не под своим именем. Вместо этого он использовал псевдоним Гарри Портер. Это было предусмотрительно – на таком маленьком острове, как Джерси, не стоило афишировать факт, что бывший полицейский, сын выдающегося адвоката, был заинтересован в ниспровержении кумиров, разоблачении мошенничеств, непорядочности и других малоприятных деяний. Конечно, некоторые знали, кто он: невозможно было сохранять его личность в полной тайне, но по крайней мере псевдоним обеспечивал ему право на частную жизнь.

Однако находить новые материалы было не всегда легко, и когда он, разбираясь в конторе отца, ознакомился с делом Лэнглуа, то почувствовал, что здесь может быть по-настоящему большая история. И не только потому, что здесь присутствовали интригующие моменты – богатство и власть, скандал, семейная династия, разбитая на куски ссорой между ее членами, а потом соединившаяся так, что трещины были почти не видны. И еще – от всей этой истории веяло неразрешенной загадкой. Дэн знал, что отец его сошел в могилу, убежденный в невиновности Софии и постоянно терзаемый вопросом – если не София убила Луи, то тогда кто? И почему она настойчиво брала на себя ответственность за это преступление? Прикрывала ли она кого-нибудь, и если да, то почему? Или, может, она обезумела от горя и по правде уверовала в свою вину?

Это дело никогда толком не расследовали, Дэн был в этом уверен. По всем тем причинам, что он обрисовал Джулиет, Айвора Фовэла устраивала версия Софии. Если бы он смог докопаться до сути, могла бы получиться не оставляющая сомнений книга, настоящий бестселлер, и он уже воображал, с каким наслаждением он будет писать его, соединяя свой писательский талант с интересом к криминалистике, которые он взрастил в себе! Даже если у его и был крошечный комок злости, глубоко запрятанный в его побуждениях, он все равно не осознавал это. Он лишь инстинктивно понимал, что кто-то плохо обошелся с этим человеком. Ну а если этот кто-то мог бы угрожать и ему, и притом так безжалостно, чтобы заставить его потерять сон? Но только он совсем не собирался этого делать.

Но расследование Дэна имело кучу пробелов. В досье просто не было достаточной информации, чтобы дать ему дополнительную зацепку – ведь в конце концов его отец защищал Софию с позиции признания ею вины. Например, показания, касающиеся поведения остальных членов семьи в ночь, когда умер Луи, были расплывчатыми и неподтвержденными, их упоминали лишь в том контексте, который устраивал саму Софию.

«Она просила меня не вытаскивать на свет семейные дела. – Дэн вспомнил, как однажды отец сказал ему, когда у них зашел разговор об этом деле. – Она сказала мне, что нанимала меня не для того, чтобы я играл роль исправного защитника».

Таким образом, тайны Софии остались глубоко запрятанными, и у Дэна было не больше зацепок, чтобы докопаться до них, чем у его отца двадцать лет назад. Он подумывал о том, чтобы поговорить со старыми друзьями из полиции и попробовать раздобыть старые досье, но сомневался, стоит ли ему делать это так поспешно. Ведь тогда он может упустить какую-нибудь золотую возможность, потому что не знал, чего, собственно, ищет. Просмотрев несколько ранних, подлежащих уничтожению материалов, Дэн решил держать ухо востро. Рано или поздно он натолкнется на кого-нибудь, кто сможет ответить ему на некоторые вопросы, и раз уж он решил лично заняться расследованием, то тогда и сможет извлечь правду на свет. Но прошел год, и он уже начал думать, что ему стоит забросить это дело, признав, однако, что случай интересный.

И вот тут, словно дар Божий, прозвенел звонок ее внучки. Когда она сказала, кем приходится Софии, пульс его застучал в бешеном ритме. Вот тот человек, который заинтересован в этом и доискивается правды – и она была сама членом семьи!

В первый раз в жизни Дэн благословил тот факт, что его назвали именем отца. Все мелкие неприятности, которые возникали у него от ощущения, что родители этим как бы отрицали его индивидуальность, да и другие случаи, когда одинаковое с отцом имя приводило к каким-то дурацким недоразумениям, были забыты. Если бы его не назвали Дэниел, то другого такого случая, может быть, и не представилось.

Дэн вернулся в гостиную. Он испытывал подъем, оживление. Разговор был не из легких, но он надеялся, что еще раз встретится с Джулиет Лэнглуа. Его немного кольнула мысль о том, что было, если бы он сказал ей об истинной причине его интереса к этому делу и о догадках, что София покрывала какого-то близкого ей человека. Он испугался, что в таком случае она просто ушла бы и никогда не вернулась, а он потерял бы шанс написать лучшую повесть из всех, что мог написать. Репортажи-расследования, равно как и работа в полиции, могут быть грязным делом. С этим ему приходилось жить, но не стоило терять из-за этого сон. Ненадолго он мысленно вернулся к тем сомнениям, которые испытывал его отец и которые много лет мучили его. У него возникло чувство, что его старик был бы рад, если спустя много лет справедливость все же восторжествует. И если его совести нужна взятка – то вот она.

Дэн потрогал кофейник. Кофе был теплым, но не горячим. Он решил подогреть его, потом передумал и налил себе вместо кофе виски. Рановато для такого напитка, но у него было ощущение, что он что-то отмечает.

Дэн поднял бокал и мысленно произнес тост в честь дела Лэнглуа.




ГЛАВА СЕДЬМАЯ


В тот полдень, после отменного ланча, состоявшего из бараньей отбивной, молодой картошки и чая со свежей мятой из собственного сада, Катрин уселась в машину и покатила в Ла Гранж навестить сестру Софию. Катрин любила плотно обедать в первой половине дня. Эту привычку она приобрела за годы своего учительства и надзора за школьными обедами и сейчас утверждала, что поздние обеды вызывают у нее несварение.

Однако после плотных ланчей ее клонило ко сну. Когда у нее не было ничего лучшего на примете, Катрин позволяла себе соснуть с полчасика, но сегодня, решив, что ей на самом деле надо съездить к Софии, она изо всех сил боролась с сонливостью, стягивавшей ей веки, подавляла зевки и решительно настроилась, что роскошный полуденный сон придется отложить.

Приехав в Ла Гранж, она удивилась и встревожилась сообщением Деборы, что София все еще в своей комнате. Молодая женщина объяснила ей, что София была немного «не в порядке» прошлой ночью, но не придала этому особого значения. Катрин провела некоторое время с Деборой и Джулиет, рассматривавшими альбом со старыми фотографиями, а потом поспешила наверх, в комнату Софии. Она без стука открыла дверь и возвестила о своем приходе, воскликнув:

– София! Это я. Ты проснулась? В ответ донесся короткий смех.

– Конечно, я проснулась, Катрин. Мы же не спим весь день напролет!

София сидела на розовом пуфе и смотрела вниз, на аллею. К облегчению Катрин, она выглядела вполне нормально, как всегда. Пожалуй, чуточку бледная, но в целом неплохо. На ней были хорошо облегавшие ее темно-синие слаксы, кремовая блузка и изумрудно-зеленый с синим свитер.

– Дебора сказала мне, что ты себя неважно чувствовала! – осуждающе сказала Катрин.

– Да, у меня был вчера вечером приступ головокружения – ты же меня знаешь, – легко сказала София. – Сейчас я себя хорошо чувствую, но доктор Клавель считает, что я должна отдыхать целый день, сама знаешь, какой он беспокойный.

– Да уж, знаю, – с чувством сказала Катрин. В прошлом году доктор Клавель настоял на серии дорогостоящих и занявших кучу времени тестов для нее самой, когда ей случилось пожаловаться ему на расстройство пищеварения. Результаты анализов не показали ничего плохого, и Катрин не могла решить – испытывать ли ей облегчение или, напротив, раздражение по поводу потраченных зря усилий. Во всяком случае для себя она решила, что с доктором Клавелем в будущем будет осторожнее.

– А я тут сижу, наслаждаюсь солнышком и читаю, – продолжала София, откладывая книгу на столик возле нее. – Ну, чем я обязана твоему визиту? Тебе кто-нибудь позвонил и сказал, что мне нехорошо?

– Нет. Я узнала об этом, когда приехала.

– А что тогда? Непохоже на тебя, чтобы ты пожертвовала послеобеденным отдыхом и приехала навестить меня.

– София! Когда ты прекратишь намекать, что я ничего не делаю, а только сплю? Я много чего делаю до обеда. С одной стороны, я вожусь в саду. А когда погода неподходящая, я через трафарет расписываю стены в своем туалете внизу.

– Трафарет?

– Ну да, знаешь, как мы любили этим заниматься в детстве. Но этот я получила по почтовому заказу от Лауры Эшли. Я очень довольна. Туалет по-настоящему заиграл, когда я на старую эмульсионную краску нанесла по всей стене гроздья вишни. Это было так здорово.

София недоверчиво покачала головой.

– Сколько тебе лет, Катрин? Шестьдесят один. Неужели ты никогда не повзрослеешь?

– Наверное, нет, – весело ответила Катрин.

– И все же ты не ответила на мой вопрос – почему ты прервала свои увлекательные занятия ради визита ко мне?

У Катрин вытянулось лицо.

– Если ты должна отдыхать и лечиться, то я не уверена, что должна говорить тебе.

– Почему, ради Бога. Я себя чувствую вполне прилично.

– Сомневаюсь, что доктор Клавель одобрил бы это.

– Мы ведь уже договорились, что доктор Клавель чересчур беспокоится по пустякам. Как бы то ни было, ты сейчас не можешь остановиться. Я опять заболею, если буду раздумывать о том, что случилось, почему у тебя такой таинственный вид.

– Я могу рассказать тебе о каком-нибудь миленьком пикантном скандальчике – о недавнем разводе, например, или тайном любовном гнездышке.

– Но ты не сделаешь этого, потому что я пойму, что ты лжешь. – Лицо Софии посерьезнело. – Я догадываюсь, что это нечто гораздо более важное.

– Ну хорошо. Я расскажу тебе. Я просто подумала, тебя надо предупредить о том, что Джулиет спрашивала… ну, о том, что мы предпочли бы забыть. Похоже, Робин и Молли все эти годы держали ее в неведении, и сейчас она, естественно, интересуется. Не хочу огорчать тебя, София, просто я подумала, что ты должна об этом знать, вот и все.

София кивнула.

– Признаюсь, я тоже подозревала об этом. По ее вчерашним замечаниям я поняла, что это занимает ее голову. И, как ты говоришь, ее нельзя в этом винить.

– Да, нельзя. Но я хотела предупредить тебя.

С минуту сестры посидели молча. Эта тема столько лет была запретной, что почти невозможно было нарушить сейчас табу. Катрин сказала, ради чего она приехала. Теперь разговор потечет по менее опасному руслу.

– Останешься выпить чаю? – спросила София.

– Пожалуй, да. Пока я вернусь, будет слишком поздно, чтобы возиться в саду.

– И слишком поздно для послеобеденного сна.

Они рассмеялись. На сей раз призраки снова были разогнаны.




София сидела на пуфе, вглядываясь в опускающиеся сумерки. Она с удовольствием пообщалась с Катрин – в небольших дозах она была забавна, и благодаря ей София всегда чувствовала себя молодой. Как она и обещала, Катрин осталась на чай, и в связи с этим София нарушила приказ доктора и спустилась вниз. Они насладились песочным печеньем и шоколадной глазурью с Деборой и Джулиет, – хотя нет, ведь Дебора, зацикленная на своей фигуре, ни к чему не притронулась!

Но когда Катрин уехала, София, сославшись на усталость, снова ушла к себе. Это было почти правдой: она в самом деле устала, и не столько от вынужденного безделья, сколько от угрозы возобновления сердечных недомоганий. Но главная причина заключалась в том, что ей надо было побыть одной и поразмышлять.

Значит, Джули задавала вопросы. София очень боялась, что она будет их задавать. Это было оборотной стороной медали того момента, когда она узнала, что Джулиет едет на Джерси: с одной стороны – предвкушение радости от того, что она увидит ее после стольких лет разлуки, а с другой – страх, что она захочет докопаться до тех вещей, которые бы лучше всего забыть.

Было бы неплохо, если бы у Робина и Молли хватило ума по крайней мере рассказать ей о том, что произошло, с самого начала, – таким образом, она воспринимала бы это как часть своей жизни. Но они не рассказали. Парочка страусов! – сердито подумала София. Один мечтатель, другая – ребенок, обоими владело чувство вины, и у обоих были основания желать похоронить прошлое и сделать вид, что его вообще не существовало. Но оно, конечно, было, и естественно, что Джулиет разбирало любопытство.

София вздохнула и разгладила небольшую морщинку на переносице. Она не больше, чем Робин и Молли, хотела, чтобы Джулиет ворошила прошлое. Она слишком хорошо знала, насколько опасными могли быть такие вещи. Но как она могла остановить это? Семья, конечно, сомкнет ряды и будет хранить секреты, как они делают сейчас. Но все равно…

Я не вынесу, если опять потеряю ее, – подумала София. – В первый раз, когда она ушла из моей жизни, я так оцепенела и замкнулась в своей скорлупе от всего случившегося, что не смогла тогда оценить, как много я потеряю, если моя единственная внучка окажется на другом краю света. Сейчас я старше, не старая, а просто старше, и люди стали очень дороги мне.

А тогда разве было не так? Не из-за того ли она всегда на первое место ставила людей, которых любила, что ее собственная жизнь была такой бурной, полной событий, а иногда и злополучной? София покачала головой. Боже праведный, почему надо опять все это заново переживать? Чего хорошего можно этим добиться?

Пора уже ей включить свет. Тьма сгущалась, но София сидела прикованная к месту. Она не часто думала о той ужасной ночи, почти двадцать лет назад, ночи, когда умер Луи. О некоторых вещах вспоминать слишком больно, сознание блокирует их, словно их не было вообще. Именно так долгое время было со смертью Луи. Но не сейчас. Сейчас некий ключ отомкнул прошлое, И этим ключом была Джулиет.

София всматривалась в темнеющий сад и вспоминала, как все случилось той ночью. Сначала было празднество, блестящий светский раут, подпорченный ее беспокойством о бизнесе и семье, страхом, который не покидал ее и все возрастал, потому что источником ее беспокойства был Луи – ее любимый Луи, – и она больше не собиралась прощать его. Потом была поездка домой и колющее ощущение в душе, которое все росло и пугало ее, потому что она стала воспринимать это заурядное чувство как предзнаменование чего-то ужасного, что должно произойти. София не раз убеждала себя, что она глупа, что у нее чересчур развито воображение и она слишком уж близко к сердцу воспринимает все. Но горький опыт доказывал ей, что она всегда шестым чувством ощущала приближение беды и реагировала на это растущей, как снежный ком, паникой. Отчего ей так страшно, думала София, в то время как машина с шофером подвозила ее к дому. Какая бы ни была беда, но она на самом деле бродит поблизости.

Явственно, несмотря на то, что прошло столько лет, она вспомнила первый проблеск окон Ла Гранжа сквозь деревья, высаженные вдоль аллеи. Несмотря на поздний час, в нескольких комнатах первого этажа горел свет, и она поняла, Что Луи должен быть дома. Она не знала, радоваться ли ей по этому поводу или огорчаться. По крайней мере он не улетел в Лондон, как часто делал на уик-энды, чтобы примкнуть к высшему лондонскому обществу, которое ему не мог обеспечить устоявшийся, старомодный Джерси. Но дни, когда Луи оставался дома, неизбежно проходили в спорах или даже еще хуже.

София позволила мыслям улететь прочь, и вакуум тут же заполнили обрывки разговоров.

Шофер Легран, остановив «мерседес» у парадной лестницы, спросил:

– Будут еще какие-нибудь распоряжения, миссис Лэнглуа?

И ее собственный голос, вполне нормальный, несмотря на клокотавшую внутри нее бурю:

– Нет, Питер, спасибо. Я войду сама. Поезжай домой.

Она ненадолго задержалась на ступеньках, мысленно набираясь мужества, чтобы войти, и надеясь, что Луи, вероятно, уже в постели. Она не хотела больше споров. Но сегодня…

– Бабушка! Выпьешь что-нибудь на ночь? – София чуть не подпрыгнула. Она настолько заплутала в своих воспоминаниях, что не услышала, как Джулиет постучала в дверь.

– Что-нибудь на ночь? – Даже ей самой ее голос показался натянутым и отдаленным.

– Да. Какао? Овалтин? А может, что-нибудь покрепче?

– Нет. Думаю, нет.

– Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо.

– Тогда почему сидишь в темноте?

– Я люблю темноту, дорогая.

Эта благословенная тьма, мягкая и окутывающая все вокруг, скрывающая безобразие многочисленных грехов.

– По крайней мере, выпей немного овалтина. Он поможет тебе заснуть.

– Очень хорошо. – София больше не могла утруждать себя пререканиями. – Если ты настаиваешь. Но, пожалуйста, не включай свет, Джулиет. Пока не надо.

Джулиет вышла, закрыв за собой дверь. Если бы все это было так просто, подумала София. Если бы только чашка овалтина развеяла воспоминания, что мучают ее! Но было нечто такое, что она не могла забыть. Нечто, что останется с нею на всю жизнь. И в том числе – эта ужасная ночь.

Тьма за окном теперь была полна призраков. София закрыла глаза, прижала руки к лицу, силясь отогнать видения, но все было тщетно. Вид тела Луи навечно отпечатался в ее памяти, она видела это так же отчетливо, как тогда – его распростертое на ковре в гостиной тело. Кровь запеклась на его светлых волосах и оставила огромную алую кляксу на белой льняной рубашке, более темное пятно распространялось по ковру. И теперь она содрогнулась так же, как и в ту ночь, когда пальцы ее сжали пистолет, который был у нее в руках. Это был пистолет Луи, который он незаконно привез на остров и хранил у себя из тщеславия, а больше из бравады. Она знала, что ничего хорошего из этого не получится. И ее безошибочная интуиция не подвела. Но было уже слишком поздно. Луи был мертв.

Несколько минут она, застыв и вздрагивая, стояла и глядела на его распростертое тело; потом подошла к телефону и набрала номер 999.

– Это София Лэнглуа из Ла Гранжа, – произнесла она, когда ответил оператор. – Мне нужны «скорая помощь» и полиция. Я только что застрелила моего сына.

Они, конечно, допрашивали ее. По крайней мере, Джон Джермен. Инспектор полиции, казалось, был даже рад принять ее версию. Он ухмылялся – она это помнила, – именно ухмылялся в ответ на каждое ее слово. Но она абсолютно ни на что не реагировала. Ничто не имело для нее никакого значения, кроме того, что Луи мертв.

Это было одной из причин, почему она была столь нетерпелива с Джоном Джерменом – бедняга Джон! Его вытащили из постели, чтобы он обвинил свою старинную любимую приятельницу в убийстве сына.

– Ради Бога, София, почему? – вопрошал он, глядя ей в лицо через выскобленный деревянный стол в комнате для допросов. – Почему?

Она смотрела в пространство. Ох уж эта яркая голая лампа над столом! Ничего удивительного, что она так любит сейчас темноту! Она подумала, что, если расскажет ему все, что знает, с самого начала, скажет, что знала, что когда-нибудь что-то в таком роде произойдет, он сочтет ее сумасшедшей. Это погубит остатки ее гордости, а гордость – это, пожалуй, все, что у нее осталось.

– София, я спрашиваю, в чем тут дело? – настаивал Джон Джермен.

– О Джон, – тихо сказала она. – Ты точно должен это знать?

Он нахмурился. Взор его был затуманенным – словно он глубоко спал, когда телефонный звонок разбудил его. Волосы были растрепаны, один угол воротника рубашки завернулся под пуловер, а другой торчал наружу.

– Нет, София, я не знаю, – раздраженно ответил он.

– В таком случае, Джон, я тебе не собираюсь ничего говорить.

Он разозлился. Она тогда поняла это и знала сейчас. Джон никогда не простил ей то, что она поставила его в такое положение. Но это меньше всего волновало ее.

«Я им не сказала, – подумала она. – И по крайней мере во время суда надо мной они не докопались до прошлого». Конечно, весьма возможно, что старые островитяне, те, у кого долгая, склонная к подозрениям память, обсуждали все это между собой и пытались распутать нити, которые лучше бы было забыть. Но во всяком случае их не вытащили на поверхность. Она лишила их этого.

И не только остальных, но и себя тоже. Были еще кое-какие моменты, которые она хотела бы забыть, и воспоминания, запятнать которые ей было бы невыносимо. Что бы там ни случилось, этого из нее не вытащили бы и клещами. Даже если ее отправят в тюрьму на всю оставшуюся жизнь, она все равно откажется говорить.

София дала тогда себе этот обет, и сейчас, глядя в темный сад, она напомнила себе о нем.

То, что все началось с Дитера, останется ее тайной.




ГЛАВА ВОСЬМАЯ


Джерси, 1938




На вершине холма зеленел лес, а трава на лугу была довольно высокой, чтобы можно было снова косить ее: в это нетронутое море вползала серая лента асфальта, разрезавшая долину внизу. У дороги валялись два велосипеда, небрежно брошенные на живую изгородь, а в сторону леса направлялись двое. Мальчик, высокий и атлетически сложенный, целеустремленно вышагивал своими длинными ногами, легко прокладывая борозду в траве. Пухленькая девочка в широкой хлопковой юбке в сборку, стеснявшей ее движения, и в сандалиях изо всех сил старалась поспеть за ним.

– Дитер! – задыхаясь, позвала она. – Дитер, подожди меня!

Он повернулся и поглядел на нее через плечо.

– Пошли, копуша!

– Не могу! У меня закололо в боку! – Но ей самой же стало смешно, когда она произнесла это. Да она и так слишком много смеялась все эти дни.

– С такой скоростью мы будем тащиться целый день. Ты же можешь идти быстрее!

– Нет! Говорю же тебе, нет!

– Ну ладно. Поскольку я джентльмен, я тебя подожду.

Она устремилась к нему. Ноги ее болели, сердце колотилось от усилий и от того, как он стоял, засунув руки в карманы шорт. Под лучами солнца его светлые волосы отливали золотом, на красивом, но довольно серьезном лице играла полуулыбка.

Это мой парень, подумала она с гордостью, и от этого острая боль у нее в боку стала еще резче. Мой собственный, первый настоящий парень.

Когда она подошли поближе, он протянул ей руку и помог пройти несколько последних шагов.

– Дитер, не надо! Я не могу! Я больше не могу, говорю тебе!

– Но я же помогаю тебе.

– Нет, не помогаешь. У меня ноги больше не работают. Ты просто выдернешь мне руку!

– О бедная малышка! – поддразнил он. – Тогда отдохни.

Она остановилась, уперев руки в бока, и обернулась назад посмотреть, сколько они прошли, выжидая, пока восстановится дыхание. За тропинкой простирались луга, ровные и золотисто-зеленые, дальше за ними – море, голубое, как колокольчики, что покрывали весной лесистые холмы: оно встречалось и сливалось с небом легкой лентой дымки.

Джерси. Сорок пять квадратных миль сочной земли, ограниченной берегом с запутанными запрудами и выступами, пещерами, пластами обнаженной породы и скалами Джерси, где покрытые лесом долины сбегали прямо к морю, а огромные, как карликовые деревья, гортензии буйно разрастались долгим сезоном цветения голубыми и розовыми гроздьями. Джерси, остров гранита и сланцеватой глины, родина, которую она любила так сильно, что готова была броситься на нее и крепко обнять эту теплую плодородную землю. Несколькими неделями раньше она читала «Ричард II» Шекспира. Ее буквально опьянили слова Джона Ганта: «Сей новый рай земной, второй Эдем. От натисков безжалостной войны самой природой сложенная крепость»[1 - У. Шекспир «Король Ричард II», акт второй, сцена первая. (Перев. М. Донского).] – эти слова могли быть написаны об Англии, но София Картре сочла их совершеннейшим описанием Джерси.

«Сей камень драгоценный в серебристом море…» – бормотала она про себя, на какой-то миг растворившись в безбрежной славе любви и жизни. Ей было тринадцать лет, и весь мир лежал у ее ног.

– Ну что, лучше? – спросил Дитер, и когда она кивнула, он снова пошел, устремляясь к высшей точке поля, потом во весь рост растянулся на траве, закинув руки за голову и подняв колени.

Она посмотрела на него, и сердце ее в который раз рванулось от этой горько-сладкой муки. Она каким-то чутьем понимала, что чувство это так эфемерно, что его надо ухватить обеими руками. Нет, не ухватить – оно для этого слишком драгоценно, но наслаждаться им и молить: «Останься, пожалуйста, останься»…

Дитер! – попыталась вымолвить она, но не могла говорить, потому что была слишком счастлива, чтобы сказать хоть слово. Она села рядом с ним, подогнув ноги под своей широкой сборчатой юбкой. Трава щекотала ее обнаженную кожу. Через мгновение Дитер тоже сел, обнял ее и нежно притянул к себе. Губы их сомкнулись, по ней пробежала легкая дрожь, а острая сладость все нарастала, разбегалась по венам так, что каждая частичка ее тела пробудилась к трепетной жизни. Они вместе упали в траву, тела их мимолетно соприкасались, а губы искали друг друга с жадным бесстрашием непорочной юности. Поцелуи их становились все продолжительнее, глубже, она прильнула к нему в блаженном неведении о стремительном потоке вожделения, который прорывался в его сильном молодом теле. И когда он был больше не в состоянии переносить мощные призывы подавляемой страсти и оттолкнул ее, откинувшись на спину, она почувствовала себя обиженной.

– Тебе это не правится, Дитер? Ты больше не хочешь меня целовать?

– Конечно… но я хочу не только этого, – грубовато сказал он, и щеки вдруг жарко запламенели, когда она поняла смысл сказанных слов.

– О… Я понимаю…

Она устроилась на сгибе его руки, положив голову ему на плечо, при этом тщательно избегая касаться его телом. Солнце грело ей лицо, она закрыла глаза, прислушиваясь к шелесту и стрекотанию кузнечиков в траве и чувствуя, что страсть все еще покалывает нервные окончания, посылая легкие импульсы в нежное лоно. Она понимала, что ей не следует поощрять Дитера. Это будет слишком глупо и неправильно. Но как же ей хотелось снова припасть к нему, испытать его объятия, зарыться лицом в его шею, почувствовать солоноватый запах его нагретой солнцем кожи и даже ощутить его вес на себе, чтобы он сокрушил траву и дикие цветы, вдавливая ее в твердую горячую землю. Но это может вызвать неприятности, а этого Софии хотелось меньше всего. И не только потому, что она боялась, что скажут мать с отцом, если она принесет им бесчестье, хотя она подозревала, что ей здорово придется заплатить, если мама узнает, что она лежала на траве и целовалась с Дитером, – нет, все было намного сложнее. Хорошо воспитанные девушки из порядочных семей не должны позволять мальчикам делать с ними такое до тех пор, пока они сами этого не захотят. В любом случае София решила, что умрет от стыда, если Дитер дотронется до ее тела под одеждой. И какое при этом имеет значение, как она трепещет и волнуется, когда он целует ее!

Когда раздражающее возбуждение начало понемногу убывать, София чуть-чуть приоткрыла глаза и искоса поглядела на Дитера, думая о том, как ей повезло, что у нее такой парень, и какой ей надо быть осторожной, чтобы ничего не испортить. Она знала, что все подруги завидуют ей, потому что их приятели – если вообще они у них были – в большинстве своем были прыщеватыми школьниками, которых они знали всю жизнь, в то время как Дитеру было семнадцать (он был на четыре года ее старше), такой красивый, что дух захватывает, да еще иностранец, что придавало ему дополнительный блеск. Он был официантом в гостинице в Сент-Хелиере, принадлежавшей родителям Софии, и когда он в начале сезона приехал и поступил на работу, София немедленно влюбилась в него.

Лола Картре, мать Софии, основываясь на личном опыте, не поощряла дружбу между своими детьми и персоналом, кроме того, она испытывала глубоко запрятанное подозрение к немцам как к расе и немного стыдилась этого. Но она вскоре была покорена очаровательными манерами Дитера и его добросовестным отношением к работе. Другим моментом, располагавшим его к ней, был тот факт, что отец Дитера занимался гостиничным бизнесом дома, в Блэк Форесте, и настаивал на том, чтобы Дитер приобрел опыт работы с низшей ступени гостиничного сервиса в предприятиях такого типа других стран, а заодно усовершенствовал свой и так уже довольно беглый английский и французский.

– Он, безусловно, на голову выше того итальянского парня, что у нас работал в прошлом году, – заявила Лола. – Надо сказать, что я не собиралась снова нанимать иностранца, особенно немца. Одного этого ужасного человечка – Адольфа Гитлера – достаточно для того, чтобы отвратить всех от немцев, и я не хотела бы, чтобы под нашей крышей жил немец. Но мне приходится признать, что я ошибалась. Дитер – очень милый мальчик, и если вы, ребята, хотите показать ему остров, когда он не занят на работе, то пожалуйста.

Под «ребятами» Лола, конечно, подразумевала братьев Софии – семнадцатилетнего Ники и четырнадцатилетнего Поля, которые по возрасту были ближе Дитеру. Но они слыли «дикой» парочкой, у которой не хватало терпения выдерживать серьезность Дитера, да еще выжидать строго ограниченные часы его работы Довольно быстро они исключили Дитера из своих планов. И вот тут-то София не упустила своего шанса. Наступили длительные летние каникулы, и не надо было ходить в школу. София убедила Поля одолжить Дитеру свой велосипед – «чтобы я смогла показать ему окрестности острова», объяснила она.

Лола, немного сомневавшаяся в мудрости этого предприятия, предложила, чтобы Катрин, младшая из детей Картре, тоже ездила с ними, но София подкупила сестру ее обожаемым лимонным шербетом и обещанием, что будет водить ее каждое утро на море (все равно Дитер в это время работал), а она, в свою очередь, после обеда должна испаряться (когда он был свободен). Катрин более или менее выполняла свою часть уговора, а София объяснила Лоле, что они с Дитером ни за что не смогут поездить по дорожкам Джерси в компании восьмилетней пышки.

Но даже разработав весь этот план, София не была уверена в своих способностях заинтересовать Дитера. С одной стороны она боялась, что недостаточно привлекательна, несмотря на длинные каштановые волосы, всегда волнистые из-за косичек, которые по настоянию матери она заплетала, собираясь в школу. Кроме того, у нее были необыкновенные глаза – ярко-фиолетового оттенка, которые неизменно обсуждались всеми посетителями гостиницы. Но так же, как и Катрин, она была склонна к полноте (а все потому, думала она, что они так часто поедали всякие вкусности, оставшиеся на кухне гостиницы!), и округлость лица поглощала ее изящные черты – маленький прямой нос и прелестный рот. К тому же в присутствии Дитера она очень стеснялась, и пока они раскатывали на велосипедах, ей в голову не приходило ни одной умной или забавной фразы.

Но, к ее облегчению, Дитер, казалось, не замечал ее молчания. Он неподдельно интересовался всем, что его окружало, и она смогла расслабиться, знакомя его с названиями цветов, деревьев, птиц и рассказывая об истории и легендах, связанных с островом, имевших отношение к местам, что они посещали. И как-то почти волшебно расцвела их любовь. Однажды, остановившись передохнуть на деревянной скамейке, которые были то тут, то там разбросаны вдоль дорожек, ведущих к холмам, София неожиданно повернулась к Дитеру и увидела, что он смотрит на нее, и взгляд его показался ей отражением ее чувств. Это был счастливый взгляд – просто оттого, что он здесь, с ней рядом, и было так, словно она стояла у края чего-то неведомого, но в то же время такого чудесного и странно-нежного. Желудок ее сжался, и она быстро отвела взгляд в сторону, чувствуя, как кровь бросилась ей в лицо, и через мгновение Дитер взял ее за руку.

– Можно?

София кивнула, она не могла вымолвить ни слова, боясь выпростать руку, – а вдруг он обидится или подумает, что ей это не нравится. Ее рука долго покоилась в его ладони, пока ее не стали колоть тоненькие иголочки от затекшей крови.

Мама, конечно, понятия не имела, что Дитер из просто «приятеля» перешел в категорию «ее парня». София понимала, что если Лола заподозрит неладное, она тут же запретит ей совместные с Дитером вылазки. У нее были строгие взгляды на приличия, и София сама знала, что тринадцать лет – еще слишком юный возраст, чтобы вступать в связь, – она много раз слышала это от матери, когда они говорили о других девочках.

– Гулять с мальчиками в ее возрасте – тут недалеко до беды! – сурово говаривала мать. При этом ее огромные фиолетовые глаза, чуть более темные, чем у Софии, грозно сверкали. – Даже шестнадцать еще слишком рано, как ты думаешь, Шарль? – И папа, который никогда не спорил, потому что любил спокойную жизнь и знал, какой взрывной может быть мама, если ее разозлить, только кивал и соглашался.

Дитер, казалось, тоже понимал, что такие отношения с дочерью его работодателей не приведут ни к чему хорошему, и София чувствовала, что он почему-то несет за нее ответственность, хотя, конечно, это все могло объясняться тем, что он казался настоящим джентльменом. Как бы там ни было, оба вели себя с исключительной осторожностью, не давая Лоле ни малейшего повода к подозрению. Но София словно светилась изнутри от чудесного волнения, от влюбленности, и она знала, что Дитер тоже влюблен в нее.

Лишь одна тень легла на волшебный мир, в котором они пребывали, и, когда они лежали на тихо шелестевшей траве, тень эта задела краешек сознания Софии подобно тому, как туча закрывает солнце. Она сорвала длинную травинку, погрызла стебель, а потом пробежала пальцами вверх по нему, чтобы разбросать семена, которые собрались в бутон. Невысказанный страх терзал ее.

Наконец она нарушила молчание и отбросила очищенную от семян травинку в сторону.

– Дитер… Ты не думаешь, что?..

Он повернул голову, лениво глядя на нее.

– Что?

– Ты не думаешь, что… будет война?

София почувствовала, что он напрягся.

– О чем ты говоришь?

– О войне. Между Германией и Францией. А может, и между Англией.

– Конечно нет, – холодно ответил он, и она вдруг почувствовала себя чуть ли не виноватой, что нарушила идиллию.

– Но я слышала, что мама говорила… – Она оборвала себя, понимая, что только сделает хуже, если повторит слова Лолы, так презрительно относившейся к Гитлеру и нацистской партии. – Ну, если Германия вторгнется в Чехословакию, тогда не миновать беды, – запинаясь, закончила она.

– Почему? – спросил Дитер. – Кому какое до этого дело, не так ли? Кроме того, Франция не примет вызов Германии и Англия тоже. Они понимают, что никогда не выиграют.

София молчала. Несмотря на жаркое солнце, ей вдруг стало холодно. И это не только из-за угрозы войны. Наверное, Дитер был прав, когда говорил, что они не будут воевать, – в конце концов, разве Австрия не позволила Германии вступить на свою территорию и завоевать себя и даже казалась весьма этим довольной. Если верить газетам, австрийцы приветствовали прибытие Адольфа Гитлера в Вену колокольным звоном. Если они так воспряли духом и сотрясали воздух в нацистском приветствии, то вряд ли могли яснее выразить свои чувства.

Отчаявшись вернуть счастливое настроение, которое владело ими за несколько минут до этого, она подняла еще травинку и пощекотала ему ухо.

– Эй, Дитер, не будь букой! Улыбнись!

У него между бровями все еще пробивалась небольшая морщинка, но через минуту черты его лица смягчились, он схватил ее за руку и повалил на землю.

– А вот сейчас, мисс Картре, посмотрим, кто победитель! – игриво поддразнивая, сказал он, а потом поцеловал ее, и София подумала, что, честно говоря, ей было все равно, кто победит.

Она любила Дитера – и для нее лишь это имело значение.




– По-моему, Дитеру давно пора возвращаться домой в Германию. – Лола Картре стянула чулки, аккуратно скатала их в клубок и посмотрела на Шарля, уже лежавшего в постели, уютно устроившись на подушках.

– Что? Ты с ума сошла? – Он раздраженно встрепенулся, поскольку очень устал и давно был готов ко сну. Меньше всего на свете ему хотелось вступать в ночные пререкания с Лолой, которая, казалось, всегда заводилась с пол-оборота, каким бы трудным ни был ее день. Но такое заявление, что она сейчас сделала, вряд ли можно было оставить без внимания.

– Нет, не думаю, – возразила Лола. – Я знаю, что ты собираешься сказать, Шарль: что сезон еще будет продолжаться целый месяц, а может, и дольше, и у нас достаточно забронировано мест, но я не могу удержаться. Судя по тому, как идут дела, я не испытываю радости от того, что парень будет здесь находиться еще дольше. Сожалею, что не прислушалась к своему внутреннему голосу, когда он пришел наниматься. С самого начала не надо было пускать его сюда.

Она встала, выскользнула из нижней юбки и набросила на себя шелковую шаль цвета слоновой кости, явно знавшую лучшие дни, и Шарль невольно подумал, что она до сих пор еще привлекательна. Несмотря на то, что она родила четверых детей, грудь ее все еще была крепкой и пышной, а волосы, чуть засеребрившиеся на висках, густые и роскошные, ниспадали до плеч, высвобожденные из низкого удлиненного пучка у шеи – ее обычной дневной прически. В мягком полумраке лампы лицо ее выглядело гладким, округлым, чуть желтоватая безупречная кожа упруго обтягивала ее красивые скулы, и Шарль подумал, что каким-то непостижимым образом сейчас она выглядела моложе, чем десять лет назад, когда дети были маленькие и приковывали к себе ее внимание, а они старались справиться сами со своей гостиницей, и помогать им приходила лишь одна старушка посудомойка. Щеки Лолы были тогда впалые, под фиолетовыми глазами синяки от усталости, и он иногда беспокоился, что такая нагрузка не для нее, поскольку он может потерять ее из-за туберкулеза или воспаления легких или еще какой-нибудь смертельной болезни, что нападает на тех, кто работает на износ почти без отдыха.

Но ему нечего было беспокоиться. Он должен был сообразить, что Лола набрала необходимый персонал, криво усмехнувшись, подумал Шарль. Что еще нужно было ожидать от белоруски, дочери армейского офицера, поддерживавшего царя Николая, а потом сражавшегося с генералом Деникиным, отчаянно пытаясь сокрушить большевиков. Когда он понял безнадежность всего этого, то предпочел тайно вывезти дочь из России, и вот тогда-то она и повстречала Шарля. Он был старшиной на корабле, что вез ее в Англию, и безумно влюбился в прекрасную, энергичную русскую девушку. Еще до того, как корабль приплыл, он сделал ей предложение и, к своему изумлению, получил согласие. В течение многих лет он все не переставал удивляться, как же ему так повезло, и никогда не догадывался, что Лолу в такой же степени привлекала его твердость, надежная сила, как его – ее непостоянная, ветреная натура. Втайне он боялся, что она приняла его предложение лишь для того, чтобы обеспечить себя домом и британским паспортом. Шарль приходил в ужас при мысли, что когда-нибудь, убедившись в своей безопасности, Лола оставит его, поэтому при первой же возможности он оставил службу на флоте и забрал ее домой, на Джерси. Но чем обеспечить ее существование? Ведь Шарль поступил на морскую службу сразу после школы, другой жизни он не знал.

Чтобы хоть с чего-то начать, он подыскал себе работу в доках в Сент-Хелиере, но часы службы тянулись так бесконечно долго, что Шарлю стало стыдно. Он уговаривал себя, что не делает ничего плохого, но убедить себя в этом не мог. Когда он был старшиной на флоте, у него было положение, которого сейчас ему недоставало. К тому же Лола была слишком хороша, чтобы быть женой простого портового рабочего. При ее гордости, чуть ли не высокомерии, ей было невыносимо думать, что она не занимает достойного места среди других женщин. И Шарль решил найти для нее что-нибудь более подходящее.

Однако их первенцу Николаю был уже год, когда им наконец предоставился шанс. Дед Шарля умер, и в своем завещании он все оставил Шарлю: коттедж, маленькую прохудившуюся гребную шлюпку и деньги – гораздо больше, чем думал Шарль или кто-нибудь еще. Они хранились у него под матрасом и по кувшинам, разбросанным по всему дому.

– Эти деньги за контрабанду, я больше чем уверен – я же знаю дедушку, – сказал Шарль Лоле, оглушенный свалившейся удачей, в которую едва мог поверить. – По крайней мере у нас теперь будет свой дом, который не придется делить с моими родителями.

Глаза Лолы задумчиво сощурились, и он поспешил добавить:

– Я понимаю, что это не слишком большой дом, но по крайней мере у тебя будет своя кухня… и я могу заниматься с тобой любовью по ночам, не боясь, что они услышат каждый звук. Кроме того, им не очень приятно, когда плачет малыш. В их возрасте это им не нужно.

– Это все правда, но я все же думаю, что это не совсем то, что я хочу, – осторожно сказала Лола.

– О любимая! – Он обнял ее. – Я понимаю, что не могу дать тебе многого – того, к чему ты привыкла в России. Но по крайней мере сейчас у меня появились деньги деда, и я смогу купить тебе что-нибудь приятное… и Ники тоже. Ты же знаешь, эту лошадку-качалку, что ты всегда хотела купить ему? Не понимаю, почему мы не можем ее сейчас себе позволить?

– Нет, – ответила Лола. Голос ее был тверд, а плечи распрямились.

– Нет? Но почему? – озадаченно спросил он.

– Мы не должны… – Она помедлила, чтобы подобрать подходящие слова – мы не должны растратить эти деньги по мелочам. Может, это единственный шанс для тебя выбраться из этих доков. Я думаю, Шарль, мы должны использовать деньги дедушки, чтобы открыть свое дело.

– Дело? – Он расхохотался, но потом, заметив ее обиженное лицо, постарался говорить серьезно: – Лола, любимая, я ничего не смыслю в бизнесе. Я же моряк, не забывай!

– Тогда уходи в море и предоставь это мне! – вспыхнула она. – Я тоже никогда не занималась делом, но у меня есть желание попробовать. Здесь столько возможностей, к которым надо приложить лишь немного здравого смысла и решимости продолжать дело!

– Например?

– Джерси – красивый остров. Это прекрасное место для людей, желающих отдохнуть. Да, я понимаю, до недавних пор только богатые позволяли себе отдых. Но времена меняются. С транспортом все просто – поезда, катера, даже машины. Скоро больше людей будут ездить на отдых, и не только на один день, и вот тут-то они приедут на Джерси. Я думаю, будет хорошо, если мы будем к этому готовы. Мы продадим коттедж дедушки и купим дом, в котором могли бы принимать гостей. И так у нас возникнет дело. Это хорошая мысль, тебе не кажется?

Шарль снова рассмеялся, но теперь уже не с презрением, а больше от искреннего восторга перед Лолой.

– Предприятие по приему гостей, это ты имеешь в виду? Я не представляю тебя в роли хозяйки, которая готовит капусту и носит при себе ключи от ванных комнат.

Красиво изогнутые брови Лолы сомкнулись.

– Почему одну капусту? Я умею готовить вкусную еду. У нас будет очень хороший пансион, вот увидишь.

Шарль подумал, что эта идея – просто очередной каприз Лолы, который скоро вылетит у нее из головы, но ошибся. Через несколько дней, когда он вернулся домой, она встретила его новостью, что нашла подходящее место.

– Это большой дом у залива, – сказала она. – Столовая выходит на море. Там есть комната для гостей и для нас.

Шарль очень устал, ему хотелось перекусить, выпить чаю и немного отдохнуть перед сном, но глаза Лолы сверкали от возбуждения, и у него не хватило духа разочаровывать ее. Он снова надел куртку, и, оставив Ники с его родителями, они пошли через весь город к заливу.

Дом ошеломил Шарля. Он был большой, квадратный, трехэтажный, построенный из джерсийского гранита. На ставнях облупилась краска да на крыше не хватало одной-двух черепиц. Наверное, их сорвало ветром, налетевшим с моря, подумал Шарль, и тем не менее дом был весьма внушительным.

– Не знаю, сможем ли мы осилить такой большой дом, – с сомнением начал он, но Лола перебила его.

– Сможем. Я все подсчитала.

– Ну что ж, посмотрим… – все еще колебался он. Но Лола взволнованно схватила его за руку, глядя на него своими огромными глазами, и Шарль понял, что пропал. Почему она так уперлась в содержание пансиона и в ожидание гостей? Ведь из-за ее царственных манер следовало бы ожидать в гости ее. Он никак не мог понять ее, она оставалась для него загадкой, неотразимой загадкой. Но он обожал ее и ни в чем не мог отказать. И поскольку она была счастлива, то он был счастлив тоже.

«Ла Мэзон Бланш», разрекламированный как «первоклассный пансион», был открыт следующей весной. Лола хотела, чтобы на названии ее заведения сказалось русское влияние, но Шарль переубедил ее.

– Если мы назовем пансион по-иностранному, то это отпугнет клиентов.

– Но «Ла Мэзон Бланш» – тоже иностранное, – возразила Лола. – Для меня – иностранное. И для англичан тоже.

– Но не для Джерси, – терпеливо объяснял Шарль – Раз уж люди собираются приехать на Джерси, то они будут готовы принять французский язык или даже джерсийский местный говор. Но только не русский.

В конце концов Лола согласилась. Она была слишком счастлива своим новым предприятием, чтобы долго спорить, хотя не привыкла уступать. Она работала с утра до ночи, чтобы подготовить пансион к приему гостей, скребла полы, стирала занавески, чистила кастрюли и даже вооружилась кистью, чтобы освежить облупившиеся подоконники и наличники, и все это с Ники, который научился ползать с быстротой молнии и даже мог пройти несколько шагов, цепляясь за Лолину юбку, когда ему этого хотелось.

Когда пришло первое письмо, в котором заказывали номер на отдых, она хотела повесить его в рамочке на стену, хотя и знала, что никогда не сделает этого. Вместо этого она довольствовалась тем, что завела аккуратное досье и внесла в приход имена и даты, записала их в толстую тетрадь, специально купленную для этих целей. Потом она запаниковала, а вдруг эта семья окажется единственными отдыхающими в эту неделю – это будет так неловко! – а если единственными за все лето – то просто ужасно! Но, к ее облегчению, письма с просьбой забронировать место продолжали поступать постоянным ручейком. И хотя все еще оставалась необходимость повесить табличку «свободные места» над медным молоточком на свежевыкрашенной парадной двери, Лола решила, что это не так уж и плохо – по крайней мере, это даст ей возможность постепенно привыкнуть к содержанию пансиона.

Это лето из-за бизнеса было самым беспокойным в ее жизни. Прибывшие гости были очарованы приятным видом «Ла Мэзон Бланш» и вежливым обхождением, которое им предлагалось. Далеко не везде, например, можно было принять ванну, даже если за это взималась дополнительная плата (шиллинг за горячую воду, четыре пенса – за холодную); чашку чая или кофе можно было заказать в любое время и всего за три пенса; подаваемая на завтраки и обеды еда была не только вкусной и здоровой, но и достаточно разнообразной, чтобы вызывать восторг. Что же касается хозяйки… далеко не один очарованный гость, возвращаясь домой, рассказывал своим друзьям и родственникам о русской красавице, которая ухаживала за ними, и при этом романтически приукрашивал рассказ предположением, что она, может быть, является одной из дочерей царя, не убитой в Екатеринбурге, а спасшейся и живущей в Сент-Хелиере.

Скоро пансион стал преуспевающим, и на второй сезон. Шарль оставил работу в порту и стал помогать Лоле. Помимо приготовления пищи и уборки, которые она умудрялась делать сама, было еще столько дел! Была еще работа с документацией. Для Лолы она казалась трудной, потому что, хоть она и бегло говорила по-английски, письмо ей давалось нелегко. Была еще куча разной мелкой работы; чтобы поддерживать старый дом в порядке, надо было обустраивать сад – аккуратные цветочные клумбы и лужайку перед домом, большой огород, который завел на задворках Шарль, чтобы подавать к столу свежие овощи.

Но, несмотря на свою занятость, Шарль все же находил время брать старую шлюпку деда и плавать вместе с Ники, гордо восседавшим на кокпите. И хотя Шарль починил шлюпку и она не могла уже затонуть, все равно вода набиралась, и ему частенько приходилось возвращать Лоле малыша в насквозь промокшем комбинезончике.

– Малыш подхватит воспаление легких! – драматически восклицала Лола, но Ники никогда не болел. – Наверное, он самый крепкий ребенок на всем Ченел-Айлендс, – говорила она, а Шарль смеялся в ответ и говорил, что Ники точно такой же, как его мать.

Когда Ники было два года, Лола обнаружила, что снова беременна, и в следующем году родился Поль. И насколько Ники был послушным ребенком, настолько Поль был сущим разбойником. Еще не научившись ходить, он лез повсюду, ерзая на попке, как «смазанная маслом молния», – так описывала его повадки мать Шарля. За одно утро он успевал набедокурить больше, чем Ники за неделю. Поль на кухне был настоящим бедствием – как только Лола поворачивалась к нему спиной, он тут же вытаскивал банки и кувшины из кухонного шкафа и вываливал содержимое на пол, в спальнях стаскивал покрывала с кроватей с такой же скоростью, с какой она их застилала, в столовой обожал тянуть за угол скатерть, с душераздирающим грохотом роняя ножи, вилки и стаканы.

– Больше никогда! – гневно вопила Лола. – Это мой последний ребенок, ты слышишь, Шарль? Все, больше никогда!

Однако год спустя, летом 1925 года, как раз в разгар сезона, на свет появился третий младенец Картре.

– По крайней мере это девочка. С ней не будет столько хлопот, – прокомментировала Лола.

Я бы не стал за это ручаться, подумал Шарль, но ничего не сказал, зная, что всю ответственность за несдержанное обещание Лола возлагает на него.

Вопреки приказам врача, менее чем через две недели после рождения Софии (так она назвала младенца) Лола была уже на кухне и готовила для постояльцев. Вскоре и началось сказываться напряжение.

София была вполне спокойным ребенком, но грудные дети означают бессонные ночи в сочетании с долгими, заполненными работой днями, а это было уже слишком для Лолы. Сначала она стала плаксивой, а при ее изменчивой натуре временами просто впадала в истерику; потом у нее пропало молоко, и Софию пришлось перевести на рожок, к большому отвращению няньки, и в конце концов Лола так исхудала и вымоталась, что Шарль обезумел от беспокойства. Но беда была в том, что она совершенна не обращала на него внимания.

– Я чувствую себя хорошо! – кричала она на него. – Со мной все в порядке. А что может со мной быть? У меня слишком много дел, чтобы болеть!

Лицо ее становилось все более изможденным, впалые щеки подчеркивали и без того высокие скулы, а фиолетовые глаза казались огромными и темными. Но она продолжала работать все в таком же напряженном ритме, как автомат, запрограммированный на саморазрушение.

Как-то ночью Шарль проснулся и обнаружил, что ее нет в постели. Он обеспокоенно спустился вниз по лестнице в поисках жены и нашел ее лежащей на полу в кухне. Сначала он подумал, что она умерла, потому что рядом с ней валялась детская бутылочка. Шарль в ужасе подумал, что, наверное, у нее на руках была София и теперь ребенок задохнулся под распростертым телом матери. Но скоро он понял, что его страхи беспочвенны. София спокойно спала в своей кроватке – в первый раз за все время она заснула ночью, – а Лола была не мертвая и даже не в обмороке, как он поначалу подумал. Она спала – глубоким беззаветным сном, но, когда он все-таки разбудил ее, она не смогла объяснить ему, как оказалась на полу.

– Ребенок же не плакал, – говорил он, пытаясь сообразить, что к чему. – Ты должна быть в кровати.

– Наверное, я проснулась и ждала, что она тоже проснется, – раздраженно ответила Лола. – Я подумала, что, если заранее приготовлю для нее бутылочку, она не будет кричать, пока я ее подогреваю.

– Но как ты оказалась на полу? – спросил Шарль, и она вспыхнула, готовая разрыдаться.

– Не знаю, не знаю! Наверное, я просто захотела спать и легла на пол.

– На пол в кухне? Лола, надо что-то делать. Это опасно для тебя и для малышки, если ты не отдаешь себе отчета, что делаешь.

– Что значит опасно? – с презрением спросила она, и он не потрудился ответить. Спорить с ней было бесполезно – по крайней мере до тех пор, пока он не найдет выхода.

Через два дня он подарил Лоле полную свободу. Его мать пообещала ему помочь по кухне, и он нанял девушку, чтобы помогала по утрам застилать кровати и убирать дом, и еще другую – для вечерней стирки.

– Мы не можем позволить себе прислугу, – возражала Лола.

– Если я вернусь опять на работу в доки, то сможем.

– Но ты же терпеть не можешь доки.

– Я еще больше возненавижу их, если с тобой что-нибудь случится.

– Что ж, хорошо. Но я не хочу, чтобы твоя мать работала у меня на кухне. Она все делает не так, как я.

– Это очень плохо, – спокойно сказал Шарль. – Если я мирюсь с тем, что мне придется вернуться назад, в доки, тебе придется мириться с тем, чтобы моя мать была на твоей кухне. В любом случае это ненадолго, пока ты снова не окрепнешь.

– Кажется, у меня нет выбора, – пожаловалась Лола.

– Верно, нет, – ответил он, целуя ее. Оглядываясь назад, в прошлое, Шарль думал, что это было поворотным моментом, хотя в их бизнесе было еще много взлетов и падений, пока наконец их пансион не стал приносить хороший доход. У них появилась еще одна дочь, Катрин, которая родилась в 1930 году, когда Софии было пять лет. В этом же году его мать умерла, после долгой мучительной болезни, которую доктор назвал «опухолью». Потом прошла пара скудных лет, которые сменились мини-бумом, и, поскольку посыпались заказы на бронь, они купили коттедж по соседству, чтобы обеспечить флигель для своей выросшей семьи, которой требовалось уже больше комнат. Они организовали развлечения для гостей – ежедневные прогулки вдоль берега с осмотром разных достопримечательностей острова, игру в вист, бридж и шахматы после обеда, и по крайней мере один раз в неделю устраивались музыкальные вечера. Они постепенно увеличивали штат, и к настоящему времени на них работали два официанта, горничная, девушка на подхвате, которая готовила овощи и стирала, и еще садовник. Прогулки вдоль берега, устраиваемые в пансионе, стали настолько популярными, что Шарлю пришла в голову блестящая мысль создать агентство, чтобы обслуживать всех приезжающих на Джерси, а не только их гостей. Он устроил в городе контору, и туристы толпами стекались к нему, чтобы организовать себе катание на яхтах, рыбалку, игру в гольф, а заодно заказать билеты в театр и на экскурсии.

Сейчас, летом 1938 года, дела шли очень хорошо, и, хотя тот день, когда Лола рухнула на пол в изнеможении, казался таким далеким, разговор о том, чтобы сейчас, в самый разгар сезона, избавиться от одного из официантов, напомнил его Шарлю столь явственно, словно это было вчера.

– Я не понимаю, – сказал он, приподнимаясь на подушках. – Почему ты хочешь отправить Дитера домой?

Лола присела на край кровати, достала баночку с кремом и щедро нанесла его на лицо и шею.

– Во-первых, потому, что он – немец.

– Но ты знала об этом, когда мы принимали его на работу, – возразил Шарль.

– Это так. Но я уже говорила, что лучше бы прислушалась к собственному мнению. Я не люблю немцев. И никогда не любила. Я же русская, не забывай. Во время войны…

– Это было так давно, дорогая.

– Возможно. Но память у меня тоже долгая. И кроме того, не так уж я не права! То, что они делают сейчас, так же нехорошо… даже еще хуже. Это ужасно, что они делают с евреями. Они захотят стать хозяевами Европы, вот увидишь, я буду права. Они уже вторглись в Австрию.

– Но, похоже, австрийцы сами не возражают…

– У них же не было особого выбора, не так ли? Они, как ты, Шарль, тоже любят спокойную жизнь. Если Гитлер придет сюда и попытается овладеть Джерси, что ты будешь делать? Будешь ли сражаться? Нет, только не ты. Ты перевернешься на спину, как щенок, и позволишь щекотать себе животик.

– Наверняка не позволю!

– Это как раз и сделала Австрия, – продолжала она, не обращая на него внимания. – А сейчас Гитлер думает, что он сможет сделать то же самое с Чехословакией. А чего он захочет после этого? Этот человек никогда не удовлетворится. Быки никогда не бывают довольны, так всегда говорил мой отец, а он, как ты помнишь, был солдатом. – Голос ее гордо зазвенел.

Да, и посмотри, что с ним произошло, хотел сказать Шарль, но воздержался.

– Просто я не думаю, что Дитер будет здесь в это время, – продолжала она, разглаживая на коже остатки крема и поворачивая к нему лицо. – Ради него самого. Сам понимаешь, в случае большой заварушки люди набросятся на него. Я не хотела бы этого – он ведь еще ребенок. И его могут здесь взять в заложники. Представляешь, если остров окажется отрезанным? О, я понимаю, ты думаешь, что я паникерша, но это может произойти.

– Еще месяц-полтора погоды не сделают, верно? – мягко возражал Шарль. – Об этом уже столько времени трубят, и я не думаю, что прямо сейчас что-то там стрясется. В любом случае в конце сезона он возвратится домой. Не вижу необходимости выпихнуть его сейчас потому, что там что-то может случиться, тем более когда ты кое-чему научила его.

– О Шарль, ты иногда бываешь таким недальновидным! – Лола запустила руку в свои густые темные волосы и отбросила их назад. – Есть еще одна причина, почему я хочу убрать его отсюда. Он слишком сдружился с Софией.

– С Софией? – Шарль приподнялся на локте, с явным недоумением глядя на нее. – Но София же просто ребенок!

– Вот именно. Она еще слишком мала, чтобы увлекаться мальчиками. Я бы хотела, чтобы это произошло еще через несколько лет. Но, Шарль, она же проводит с ним все свободное время! Они уезжают на своих велосипедах и пропадают где-то часами. Мне это не нравится.

– Но все же наверняка невинно. Она просто показывает ему остров. Вряд ли она будет думать о чем-то таком в ее возрасте.

– О Шарль, Шарль! До чего же ты слеп! Ты что, не видел, как она смотрит на него? Ее глаза вспыхивают, как брызги фейерверка в ночи, когда он входит в комнату. О да, для нас она, может быть, и ребенок, но в ее теле скоро проснется женщина. И она испытывает ощущения, которых не понимает. Я вижу это, когда смотрю на нее. Я чувствую это здесь, – Лола театрально прижала руку к своей роскошной груди, – здесь, Шарль, я чувствовала то же самое, когда была молоденькой девушкой. Я понимаю, что с ней происходит, прекрасно понимаю, хотя сама она может и не знать. И я боюсь.

– Г-м-м, – глубокомысленно промычал Шарль. Лола преувеличивает, подумал он. Он ничего особенного не замечал в Софии, ни ее развивающегося тела, – ничего. Для него она по-прежнему была его малышкой. Но, наверное, неумно позволять ей проводить столько времени с парнем, который на несколько лет ее старше, да к тому же иностранец.

– Может, мне поговорить с ней? – предложил он. – Сказать, что мы не желаем, чтобы она гуляла с ним наедине?

Лола взяла свой черепаховый гребень и энергично провела им по волосам.

– Это ничего не даст – она только взбунтуется. Если она испытывает к нему те чувства, о которых я говорю, то найдет способ встречаться с ним, невзирая на то, что мы будем говорить, – а может, и будет обманывать нас. Нет, ему придется уехать. Это единственный выход. Учитывая все это, я уверена, что ничего хорошего, кроме беды и разбитого сердца, из их дружбы не получится, если мы не уничтожим все это в зародыше. Шарль, я нутром чувствую это.

Шарль безропотно вздохнул. Спорить с Лолой бесполезно, если ей что-нибудь втемяшится в голову! Тем более, когда он так устал.

– Наверное, ты хочешь, чтобы я сказал ему, чтобы он уехал, – утомленно спросил он.

– Думаю, будет лучше, если это скажешь ты…

– Ну хорошо, я скажу ему, – согласился он. – Завтра же скажу. Я ему скажу, что это для его же пользы, на случай если Гитлер развяжет войну.

– Ну хорошо, скажи ему, – улыбнулась Лола. Она положила на место черепаховый гребень и стянула шелковую шаль с гладких кремоватого цвета плеч.

– А теперь, Шарль, я иду спать. Надеюсь, ты чувствуешь себя в форме?

– О Лола! – застонал он, чувствуя, как нарастает страсть. Как она могла это проделывать с ним после почти двадцатилетнего супружества? Но она возбуждала его – и 6н надеялся, что так будет всегда.

Он опять мимолетно подумал о Софии, которая все еще была ребенком, но при этом так походила на свою мать! Счастливец тот, кому удастся завоевать этот огонь и страсть. Но одно он знал наверняка. Это будет не Дитер.

Лола скользнула под простыню возле него, и Шарль забыл обо всем на свете, как только она выключила свет и одним плавным движением оказалась в его объятиях.




София сидела во дворе позади гостиницы и лущила горох. Там-то ее и нашел Дитер. Выходя из-за угла, он с улыбкой поглядел на нее и достал целую горсть гороха из корзинки возле ее ног.

– Привет! Как это тебе удалось тогда выпроводить эту жуткую миссис Маунтер из столовой? Мама говорит, что она готова торчать там все утро, если бы ей позволили… – Она прервала себя: на лице Дитера не было ответной улыбки. Он стиснул зубы, а голубые глаза напоминали осколки стекла.

– Твой отец только что уволил меня.

– Что? – Переполненный стручок выскользнул между ее пальцев, и горох посыпался ей на колени. – Папа? Это, наверное, какая-то шутка, Дитер, и не очень-то удачная.

– Я не шучу. Мне надо возвращаться в Германию, на этой неделе.

– Но это же смешно! Почему? – София начала дрожать и почувствовала себя нехорошо.

– Потому что может быть война, – так он сказал. Он думает, что мне надо уехать ради моей собственной безопасности.

– Но… ты же не хочешь уезжать, а?

– Конечно нет. Я сказал ему, что мой отец очень разозлится. Он не поверит, что меня по этой причине отослали домой, – да и какой умный человек поверит? Он будет думать, что я плохо справлялся с работой или опозорился, и поэтому меня уволили.

– Но это же не так…

– Да, я думаю, это может быть правдой. Наверное, они знают, что ты и я…

– Но мы же ничего не сделали!

– Мы это знаем, а они? В любом случае, я – немец. Никто здесь не любит немцев, особенно сейчас. Я же видел газеты. Они все врут про нас и разжигают ненависть. Твой отец не хочет, чтобы в его пансионе гостей обслуживал немец, а главное – не хочет, чтобы немец дружил с его дочерью.

– Как это нелепо! Я разберусь с этим!

София вскочила, горох вывалился из дуршлага, что был у нее на коленях, и рассыпался по нагретому солнцем бетону, которым был залит задний двор. Она бросилась в дом и нашла на кухне Лолу, которая шинковала овощи для супа.

– Где папа? – требовательно спросила София.

– Он уехал в город. Для чего он нужен тебе?

– Дитер говорит, папа сказал ему, что его отправляют в Германию.

– Это правда, – спокойно отозвалась Лола.

– Но, мама! Вы же не можете отправить его теперь, в разгар сезона!

– Боюсь, что мы уже приняли решение, София.

– Но ты не можешь, не можешь! Отец Дитера будет очень зол на него.

– Глупости. Он вполне поймет, что к чему.

– А вы не сможете без него управиться.

– Тогда за столом придется прислуживать тебе. Ты ведь поможешь?

– Нет! Я не буду! Не буду!

– София, пожалуйста, не повышай голос, – приказала Лола, узнавая в дочери собственное своеволие и горячий нрав. – Ты помешаешь гостям, а мне это не нужно. Сожалею, если мы огорчили тебя. Я знаю, что тебе нравится Дитер. Но ты должна понимать, что не всегда удается жить так, как тебе нравится.

– Я и так не живу! Никогда, никогда, никогда! – завизжала София.

– Пожалуйста, прекрати вести себя как ребенок, София, – как можно надменнее сказала Лола. – Иначе мне придется поступить с тобой как с ребенком и отослать в твою комнату. Извини, но уже с конца этой недели Дитер не будет здесь работать, и больше тут говорить не о чем.

Какой-то миг две пары сверкающих фиолетовых глаз смотрели друг на друга, потом одна пара начала наполняться слезами. Гордость Софии была попрана, она повернулась и выбежала из кухни. Пусть ей всего тринадцать лет, но она уже давно не позволяла никому – даже матери – видеть свои слезы. И, как бы ей ни было больно, этот случай не исключение.

Однако она не смогла сдержать слез, когда смотрела, как Дитер поднимается по сходням на корабль, который, несмотря на все ее старания, увозит его с Джерси.

– Ты ведь напишешь мне, да? – попросила она, стоя на причале и думая о том, осмелится ли она взять его за руку здесь, где их может увидеть каждый.

– Конечно, напишу.

– А ты приедешь следующим летом, когда все кончится?

– Постараюсь. Хотя я, конечно, не знаю, чем буду заниматься.

– О Дитер, пожалуйста…

– Мне надо идти. – Он наклонился и быстро поцеловал ее, а ей хотелось прильнуть к нему, как тогда, в высокой сухой траве, но она не решилась. Он погладил ее по волосам, подхватил свою сумку и пошел по сходням. Она смотрела, как он отдаляется от нее, и ей казалось, что жизнь ее обрывается.

Дитер нашел место на палубе, откуда мог махать ей. Софии было больно оттого, что она могла лишь стоять на причале, и ей ничего другого не оставалось, как смотреть и ждать. Минуты тянулись бесконечно, – команда так долго готовилась к отплытию, что она уже почти желала, чтобы они поторопились и все скорее бы закончилось, чтобы ей можно было забраться в укромное местечко и выплакаться, облегчить невыносимую боль, сдавившую горло. Но когда это случится, Дитера уже не будет, и София не была уверена, что вынесет это…

Наконец сходни подняли, завыли сирены, и корабль начал медленно отплывать от причала. Она махнула рукой, слезы ручьями стекали по лицу, а она все вглядывалась в даль, пока корабль не превратился в точку на горизонте. И тогда она пошла домой.




ГЛАВА ДЕВЯТАЯ


Джерси, 1938–1939




Всю эту зиму и последующую весну, когда весь мир; затаив дыхание, молился о разрешении нараставшего кризиса, София ни о чем не могла думать, кроме как о Дитере. Она ужасно соскучилась по нему, но хуже всего было терзающее чувство, что он забыл ее. Каждый день она бросалась за почтой, сначала со страстью, а потом с неизбежным страхом от возможного разочарования, все время угнетавшим ее. Ну почему же он не пишет? Она не могла поверить, что то, что было для нее так важно, ничего не значило для него. В особенно тяжелые минуты она думала, а не случилось ли с ним что-то ужасное, но в душе она понимала, что этого не может быть. Наверное, тут дело в политической обстановке в Германии. Она почти верила этому объяснению. Несмотря на то, что Невилл Чемберлен, вернувшись из Мюнхена, размахивал зонтиком и обещал «мир в наше время», ситуация все еще была напряженной. Но даже если это так, она не могла удержаться от мыслей, что если Дитер любил бы ее так же сильно, как она его, он нашел бы какой-нибудь выход. Постепенно самые дорогие для нее воспоминания, с их чудесной аурой романтической влюбленности, душистой травой и согретой солнцем кожей подернулись дымкой печали, и София погрузилась в глубокую тоску.

Она была очень скрытной по природе, поэтому держала чувства при себе и целиком ушла в музыку – это было единственным ее спасением, отвлекающим ее и облегчающим боль. Каждый вечер она, дочь Лолы, закрывалась в парадной комнате и, упиваясь своим положением, изливала свою боль и страсть в бурных звуках великих произведений.

– Это очень хорошо! – одобрительно сказала Лола Шарлю. Они стояли и слушали за дверью. – Думаю, ее учитель музыки прав. Если она будет продолжать в том же духе, то сможет попробовать поступить в музыкальный колледж в Лондоне – в Гилдхолл или в Королевский. Она может стать великой пианисткой, Шарль.

Шарль сомневался. Откуда Лола только берет свои грандиозные идеи? София хорошо играет, это правда, и он предполагал, что для начала неплохо было бы ей выступить на каких-нибудь концертах, но все равно…

– На мой взгляд, она не очень-то счастлива, – сказал он. – По-моему, она все еще грустит о том парне.

И хотя Лола подумала, что Шарль, возможно, и прав, она жестокосердно пожала плечами.

– Она это преодолеет, – только и сказала Лола.

В это лето пансион был загружен до отказа, как никогда. Похоже, каждый стремился извлечь наибольшую усладу из, вполне возможно, последнего мирного лета. Лола наняла официантами двух парней-французов, но работы было так много, что Софии тоже приходилось в свою очередь прислуживать за столом. Иногда привлекали даже Ники и Поля, когда они не были заняты школьными уроками.

Агентство Шарля тоже процветало, и, поскольку становилось все труднее управляться одному, он решил, что настало время взять себе помощника.

– Я думала, ты надеялся, что с тобой станет работать Никола, – сказала ему Лола, когда он рассказал ей о своем решении. – В конце концов, этим летом он заканчивает школу.

– Да, но не думаю, что эта мысль его слишком увлечет, – ответил Шарль. Он не добавил, что Ники уже сказал ему, что у него другие планы, поскольку был уверен, что когда Лола узнает о них, то устроит настоящий фейерверк, а Шарль не мог вынести мысли о грандиозном скандале, который она может закатить. – Я уже побеседовал с одним-двумя молодыми людьми насчет работы с корреспонденцией, – поспешно сказал он, – и, кажется, уже решил, кого возьму. Он ровесник Ники, но уже два года как бросил школу, не стал продолжать учебу, как наш мальчик. У них в семье проблемы с деньгами. Думаю, им будет нужна его зарплата. И он кажется мне подходящим – честный, трудолюбивый, жаждет сделать что-то сам.

– Понятно, – сухо сказала Лола. – И как же зовут этого образцового юношу?

– Думаю, ты не знаешь его, – ответил Шарль. – Его имя – Бернар Лэнглуа.




Бернар Лэнглуа, насвистывая, катил на велосипеде вдоль набережной Сент-Клемент. Новости, прочитанные директором Би-Би-Си Алваром Лиделлом, в тот день были неважные: Италия и Германия подписали так называемый «стальной пакт», однако лично его дела никогда еще не шли лучше. В утренней почте он нашел письмо, на которое надеялся: в нем было предложение Шарля Картре на работу в его компании – «Картре Турс».

– А ты уверен, что это не опасно? – строго спросила его мать, Эдди, когда он показал ей письмо. – Не понимаю, почему тебе надо мельтешить и все менять, Бернар, По крайней мере, в электрической компании ты знаешь свое место.

Бернар удержался, чтобы не сказать, что в электрической компании он точно знал, где его место. Он там сидел, как в ловушке, занятый безысходной работой, которая заключалась в том, что он весь день напролет подшивал бумажки. Работа эта предлагала ему перспективу – подняться до головокружительной должности клерка, если он сто лет проработает там и за это время ничем себя не опорочит. Конечно, как говорила Эдди, это была респектабельная и постоянная работа, дававшая ему хоть и тощий, но зато регулярный конверт с зарплатой и перспективу пенсии при выходе в отставку. Но Бернар знал, что он стоит большего, чем это. Он не хотел провести всю жизнь, подшивая бумажки и складывая их в папки, и уж тем более не желал, чтобы в жизни его ожидали только золотые часы и небольшая пенсия, когда ему стукнет шестьдесят пять. Одна только мысль об этом шокировала его. Но он очень боялся, что не многие врата раскроются перед ним – парнишкой, которого принудили оставить школу, как только он повзрослел настолько, чтобы помогать родителям поддерживать семейный очаг.

Сколько он себя помнил, вся жизнь его прошла под знаком денег – вернее, отсутствия их. Он был старшим сыном. Дом у них был небольшой, с терраской. Его отец тоже работал на электрическую компанию, хотя и не в конторе, а мать – маленькая увядшая женщина, которая, казалось, провела всю жизнь, натирая линолеумные полы в них доме, – всегда называла отца «электриком». Но Бернар лучше знал. Отец его был не электриком, а помощником электрика и к тому же не очень хорошим, поскольку вся нелепая электропроводка у них в доме, за которую он должен был бы отвечать, никуда не годилась. Когда Бернар в детстве изучал физику, он удивлялся хитроумности папашиных приспособлений, теперь же, повзрослев, он пришел к выводу, что если до сих пор дом не сгорел, то это просто чудо. Но он понимал, что ему под страхом смерти нельзя об этом говорить, и помалкивал, хотя у себя в спальне убрал щеколды с окон, чтобы можно было беспрепятственно удрать, если возникнет такая необходимость.

Несмотря на то, что деньги держали всю их семью мертвой хваткой, у Лэнглуа не принято было обсуждать эту проблему, и Бернар не знал, в самом ли деле его отец получает так мало или просто мать не умеет распоряжаться деньгами? Но, как бы там ни было, он понимал, что у них было слишком мало денег, чтобы потратить их просто так. Ребенком Бернар привык, что его пуловер вечно протирался на локтях, и его восстанавливали заплатками всех оттенков серого цвета, а обед к концу недели всегда состоял из запеченной с пряностями печенки (которую он любил) или требухи с луком (которую терпеть не мог). Но когда он выиграл стипендию в гуманитарный класс, то, наверное, в первый раз понял, как тяжело живется его семье.

– Он не пойдет – мы не можем этого позволить, – сказала Эдди Лэнглуа, сжав губами сигарету «вудбайн», которая, похоже, навеки была прикована к ее рту.

Бернару хотелось плакать от разочарования. Но один раз в жизни отец заступился за него:

– Жаль это упускать, Эдди. И в конце концов, нам же не придется платить.

– О, ты так думаешь? А откуда же взять форму?

– Ну, у мальчишек в любом случае найдется что надеть. Не будет же он ходить в школу в трусах! – При этом два младших брата Бернара захихикали, но Стэн Лэнглуа, не смутившись, продолжал:

– Если у него будет пара брюк, их можно подобрать под цвет школьной одежды.

– О да, а как насчет блейзера с эмблемой на кармане? И ранца, и галстука. Кроме того, понадобятся футбольные бутсы и шорты! Интересно, откуда мы это возьмем?

– Это хороший шанс для мальчика, – настаивал Стэн, – шанс чего-то добиться в жизни, стать кем-нибудь получше, чем я.

В первый раз Бернар услышал, что отец сослался на свою неудачливую жизнь. Потом Бернар почувствовал, что посещение гуманитарных классов в представлении отца было уже чем-то, что возвышало сына над ним.

Он так и не узнал, как они раздобыли деньги, но, к своему восторгу, он занял свое место, одетый в соответствующую форму, которой обеспечила его мать, имея при себе бутерброды на ланч, хорошую новую «вечную» ручку и коробку карандашей в слегка поношенном кожаном ранце. Эдди откопала его на дешевой распродаже, а Бернар с любовью полировал его до тех пор, пока вытертые места невозможно стало разглядеть.

В школе Бернар решил получить максимум от его Богом данных способностей. Он не был самым блестящим учеником и не питал никаких иллюзий, но скоро обнаружил, что если будет по-настоящему упорно работать, то не только сможет держаться наравне с остальными одноклассниками, но и перегнать многих из них. Пока они исподтишка передавали записки или бросали друг в друга шариками из скатанной бумаги, Бернар сидел в первом ряду, внимательно слушал учителя и быстро, как только мог, записывал его слова своей новой, но довольно жесткой перьевой ручкой. Ученики называли его «зубрилой» и «карьеристом», но оскорбления соскальзывали с него и не приносили ему особых огорчений. В начальной школе, когда он носил джемпер с заплатками на рукавах, его обзывали похлеще этого – ну и что с того? Здесь было другое – это была стартовая дорожка, которая должна вывести его к лучшей жизни. К тому же он знал, что восстановит свою репутацию, когда дело коснется игры. Он был очень надежным, может, немного робким, защитником в футболе и вполне аккуратным боулером на крикетном поле. Как и всякий школьник, Бернар понимал, что если парень – хороший спортсмен, то его одноклассники простят ему почти все.

Однако Бернару не повезло: когда он должен был закончить школу, финансы семьи все же не справились с содержанием трех растущих парней, и он был вынужден бросить школу и искать себе работу. Перспектива расстаться с образованием удручала его, но он понимал, что у него нет другого выбора. И когда он на собственной шкуре почувствовал разрушающую душу примитивную работу в конторе электрической компании, то решился. Когда-нибудь он найдет применение своим талантам и вытащит себя из привычной бедности, которая, как в силках, удерживала его родителей. Когда-нибудь у него будет хороший дом, скоростная машина, а может, и шлюпка. Он будет путешествовать по свету, для бизнеса и ради удовольствия, на столе у него будет вкусная еда, а в погребе – хорошее вино. Бернар еще точно не знал, как он добьется всего этого, но он был исполнен решимости, что если возможность сама заплывет ему в руки, он должен будет схватить ее обеими руками.

И вот теперь, пока он катил на своем велосипеде вдоль набережной Сент-Клемента, Бернар раздумывал, что работа, которую ему предлагает Шарль Картре, может открыть перед ним широкие перспективы.

«На Джерси прибывает все больше туристов, желающих развлечься, и наш бизнес состоит в том, чтобы обеспечить их этим – будут ли это прогулки вдоль берега, катание на шлюпках или театральные билеты, которые мы будем им предоставлять, – сказал ему Шарль. – Мне нужен молодой человек, умеющий заглянуть в будущее, тот, кто не будет бояться тяжелой работы и поможет мне развить предприятие, которое, я верю, станет весьма прибыльным».

Это я, подумал Бернар. Молодой человек, умеющий заглянуть в будущее. Сильный бриз с моря подрумянил ему, щеки, он задохнулся, но сильно нажал на педали, подогреваемый взволнованным энтузиазмом и каким-то особым чувством, что здесь – его судьба. И это чувство было самое сильное из всех, что ему доводилось испытать за свою жизнь.

Почему-то ему казалось, что все, что он делал раньше, – лишь подготовка к этому моменту. И Бернар Лэнглуа был полностью уверен, что «Картре Турс» послужит ему трамплином, принесет плоды его надеждам и амбициям.




В день, когда Никола Картре закончил школу, он выбросил свою школьную фуражку в мусорный ящик, убедившись, что она так испачкалась кухонными отходами, что ее никогда нельзя будет носить, и сообщил матери оглушительную новость, что собирается вступить в армию.

– Что ж – ты уже взрослый мужчина, – сказала она, делая перерыв в инвентаризации муки, сахара и сушеных фруктов, которые она хранила в большой, имевшей отдельный вход кладовке на случай неизбежных, если разразится война, лишений. – Пришло время решать, что тебе делать, Никола.

– О, я уже решил, – воскликнул он и сказал ей. Лола слушала, делаясь все бледнее и бледнее, пока лицо ее не стало белым, как мука, пакет которой она держала в руках.

– Никола, нет! Я запрещаю!

– Ты не можешь запретить мне, мама. Как ты только что сказала, я уже взрослый мужчина. И кроме того, я подумал, что тебе это будет приятно. Ведь твой отец был солдатом, значит, это у меня в крови.

– Мой отец умер, оттого что был солдатом. Я не хочу, чтобы то же самое случилось с тобой. Скажи мне, что это неправда, Никола. Скажи мне, что ты забудешь эту дурацкую идею.

– Я не могу, мама. Тем более, если будет война, меня все равно призовут. И так уже требуют зарегистрироваться девятнадцатилетних ребят, чтобы забрать их, когда им исполнится двадцать. Лучше я пойду сейчас и вступлю в действующую армию, чем буду сидеть и ждать, пока за мной придут.

С минуту Лола молчала. Она видела смысл в его доводах. Вероятно, были преимущества в том, чтобы числиться солдатом действующей армии, чем быть новобранцем. Но мысль о том, что Ники пойдет воевать, была для нее непереносима.

– Подожди немного, Никола, – умоляла она. – Хотя бы столько, чтобы твоя мать свыклась с этой мыслью.

А может, и тебе дать время, чтобы ты переменил решение, мысленно добавила она.

Ники потупился: он терпеть, не мог спорить с матерью.

– Ну, я перенесу это на неделю или около того – согласился он. – Но тогда я напишу, чтобы получить полную информацию. И говорю тебе: что бы ты ни сделала, меня не остановишь.




Однако случилось нечто такое, что если не полностью остановило Ники от того, чтобы он записался в армию, то по крайней мере на некоторое время отвлекло его. И это нечто звали Вивьен Моран.

Вивьен Моран привлекала ребят столь же сильно, как притягивает чаек выброшенный на берег сэндвич. Куда бы она ни шла, они крутились вокруг нее, пытаясь ради ее прихотей превзойти себя. И Ники не был исключением.

Вивьен было девятнадцать. У нее были огненно-рыжие волосы, кремовато-белая кожа и самые зеленые на Джерси глаза, настолько зеленые и ясные, что напоминали кусочки изумруда. Но ребята в первую очередь замечали не ее глаза. Они были убеждены, что главным ее преимуществом была грудь – большая и выдающаяся вперед над изящной талией, которую можно было обхватить пальцами.

Но Вивьен была не только прелестной девушкой. Она была живая, жизнелюбивая, с ней всегда было весело. А если и этого было недостаточно, то дополнительный блеск ей придавал отец, который целую неделю работал в Лондоне, а на уик-энд прилетал домой, и мать, игравшая на сцене.

Ники увидел ее на пляже – на огромном чудесном пространстве золотого песка, которое опоясывало залив от Сент-Хелиера до Сент-Обена. Он ходил туда с приятелями поплавать, и пока они шли по песку, выбирая место, где можно было оставить полотенца, он увидел ее и забыл про купание.

– Кто она?.. – воскликнул он, не ожидая ответа. В своем раздельном белом купальнике и с козырьком от солнца, который задорным треугольником сидел на ее огненно-рыжих волосах, она была похожа на кинозвезду или фотомодель, и наверняка, подумал Ники, приехала на Джерси в качестве туристки. Но, к его удивлению, один из его приятелей, Джек Пикард, знал девушку.

– Это, старина Ники, очаровательная Вив Моран. Девушка с самыми сочными титьками на всем Джерси – и, по-моему, они уже тебя задели!

– Ты хочешь сказать – она живет здесь? – спросил Ник.

– Да. Но без толку распускать слюни. У ее старика куча денег. Она дружит с ребятами ее круга. И на тебя уж точно не посмотрит.

– Хочешь пари? – спросил Ники.

Если не считать нескольких безобидных ухаживаний и одной связи, которая тянулась полгода, Ники никогда не усложнял себе жизнь девушками, хотя нельзя сказать, что они не испытывали к нему интереса. Ники был выше среднего роста, с гибким, мускулистым от длительного плавания и загорелым от частого пребывания на солнце и в воде телом. У него были густые, волнистые от природы волосы и такие же сверкающие фиолетовые, как у Софии, глаза. Ники Картре заставлял замирать множество женских сердечек, но при этом он целомудренно не ведал об этом – а это неведение придавало ему еще больше шарма. Но сейчас он был очарован этой потрясающей девушкой, у него вдруг резко поднялось настроение, бессознательно возбужденное ее красотой.

Не отвечая на насмешки приятелей, он подошел прямо к ней и бросился рядом на песок.

– Привет, – сказал он. – Я Ники Картре, а мои друзья только что побились об заклад, что ты оттолкнешь меня, если я попрошу тебя о свидании. Ну как насчет того, чтобы доказать, что они ошибаются?

Она быстро повернулась, надменно сверкнув пламенем рыжих Волос, готовая ударить его. Но потом, когда его доверчивые, хотя и вызывающие глаза заглянули в ее, выражение лица Вив изменилось, раздражение и гнев сменились интересом. Она долго смотрела ему в глаза, потом обожгла его тело огненным взглядом, и уголки ее прекрасных губ чуточку приподнялись.

– Почему бы нет? Всегда забавно выиграть пари, не так ли?

– Это только часть забавы, – поправил он ее, пораженный собственным хладнокровием. – Но лучшая часть может оказаться совсем иной.

– Да, может быть, – ответила она, и снова глаза ее дразнили и манили его. – Когда ты собираешься вытащить меня и куда мы пойдем?

Уверенность Ники потихоньку таяла. Такая девушка, должно быть, привыкла к самому лучшему, а у него не было собственных денег. Конечно, он не мог позволить дорогих ресторанов или развлечений. И тогда, к его облегчению, она предложила:

– Подожди-ка, мне пришла в голову гораздо лучшая идея. В субботу вечером у меня будет вечеринка. Почему бы тебе не прийти?

Ники не знал, что он испытывал – облегчение или испуг. Приглашение облегчало финансовые проблемы, но он не был в восторге от идеи явиться одному в неведомое ему общество, тем более не будучи уверенным, что ему удастся пообщаться с самой Вивьен. Однако при сложившихся обстоятельствах у него не оставалось другого выбора – ему придется держаться по возможности развязней.

К субботе его тревожные предчувствия лишь возросли. Он немного больше времени посвятил туалету, набриолинил свои густые волнистые волосы так, что они стали послушными, и надел лучший костюм.

Вивьен жила в переоборудованном фермерском доме в Сент-Лоуренсе, в добрых четырех милях от «Ла Мэзон Бланш». Ники думал поехать туда на велосипеде, но потом решил, что лучше не надо. У друзей Вивьен наверняка есть собственные машины, а велосипед будет выглядеть неуклюже. Уж лучше прийти пешком.

Был жаркий летний вечер, и когда Ники наконец добрался до дома Вивьен, ему пришлось стащить с себя куртку. Но когда мать Вивьен открыла ему дверь, он заметил ее слегка удивленный взгляд, а когда она провела его через просторный сад, ему стала понятна причина ее недоумения. В костюме он выглядел нелепо, поскольку все молодые люди были в шортах или плавках, они смеялись и резвились вокруг большого бассейна.

Вивьен выглядела еще прелестнее, чем обычно, в изумрудно-зеленом топе и шортах.

– О дорогой, ты что, не понял, что это будет вечеринка у бассейна?

Ники вдруг разозлился. Не мог же он вернуться домой и переодеться, и она это прекрасно понимала. Ей удалось сделать из него полного дурака. Но он был не намерен доставить ей удовольствия от своего унижения.

– Не бери в голову, ведь сегодня у нас свидание, не так ли? – сказал он и с иронической галантностью взял ее под руку. – Лучше представь меня твоим друзьям.

Он заметил, как вспыхнули ее зеленые глаза, и подумал, что сейчас будет взрыв. Но он продолжал ей улыбаться и держать ее руку так, что всем друзьям возле бассейна казалось, что она с удовольствием и довольно интимно здоровается с ним. Через мгновение она откинула назад голову и рассмеялась.

– Ну ты и прохвост, не так ли, Ники Картре? Ну хорошо, пошли, познакомишься с остальными. Кто знает, может, я уговорю брата одолжить тебе плавки.

– Можешь не делать мне одолжения, – холодно сказал Ники.

– М-м-м. – Она окинула дразнящим взглядом его широкие плечи и рельефные мускулы, которые были отчетливо видны под слегка влажной рубашкой. – О нет, думаю, это ты мне сделаешь одолжение. Я уверена, ты будешь просто здорово выглядеть в плавках… ну, никогда же не знаешь заранее, может, мы потом будем купаться…

Было очевидно, что она имеет в виду, а ее оценивающий взгляд околдовывал его. Но Ники решил так быстро не сдаваться. Да, он хотел мисс Вивьен Моран, но хотел ее тогда, когда сам сочтет нужным, по его, а не ее наущению.

Однако через час или чуть позже, когда он сделал свои выводы и когда другие начали жаловаться, что сейчас, когда солнце зашло, вода в бассейне остыла, Ники принял предложение Дугласа Морана и, взяв у него плавки, отточенно, как ласточка, прыгнул с трамплина и проплыл несколько раз вдоль бассейна. Некоторые из парней, раздраженные его легким красивым кролем, устыдились своего неуклюжего барахтанья. Они бросали на него косые взгляды, повернулись к бассейну спиной, но зато почти все девчонки с восхищением в глазах и с учащенно забившимся сердцем наблюдали за ним. Вивьен удовлетворенно улыбнулась.

И уже совсем поздно, так что сад позади ряда весело разукрашенных лампочек окончательно погрузился во тьму, она не возражала, когда Ники притянул ее к себе. Весь вечер она сгорала от желания ощутить поцелуй этих полных крепких губ. И она не разочаровалась. Пусть Ники Картре не богат, пусть не знает, что такое «светский» и «несветский», как метко подметила Нэнси Митфорд, но зато он был восхитительно сексуален, настоящий мужчина каждым дюймом своего тела.




В течение нескольких следующих дней Ники много виделся с Вивьен. Несмотря на малообещающее начало, его приняли в ее круг, и, к своему облегчению, Ники обнаружил, что это не повлекло за собой больших денежных затрат. Большинство развлечений и прохладительных напитков предоставлялись снисходительными родителями. Но Ники считал, что больше всего удовольствия они получали от встреч на пляже или на «охоте за привидениями», когда переходили по дамбе над отмелью к Елизаветинскому дворцу или карабкались по скалам к запретному убежищу отшельника, где, по поверьям, в шестом веке пираты убили Сент-Хелиера, по имени которого и был назван город. Ники научился говорить так, как они, перенял их лениво-расслабленное отношение к жизни, начал водить скоростной мотоцикл по извилистым улочкам и открывать шампанское, не выливая при этом полбутылки пенящимся фонтаном, – если, конечно, так не было задумано. А еще он научился кое-чему такому, что все остальное перед этим просто меркло. Вивьен выпестовала его и, направив в нужное русло, научила, как надо заниматься любовью.

Для почти двадцатилетней девушки в 1939 году Вивьен была удивительно осведомленной. Она очень рано начала свое образование, когда обнаружила в ящике материнской тумбочки обернутую бумагой небольшого формата книжку – руководство по «интимной стороне брака». Она была заворожена эротикой и нежным искусством соблазнения и с тех пор никогда не упускала возможности добавить в свою копилку новые сведения. Она немало времени провела, отрабатывая страстные взгляды и вызывающие позы, которые копировала, рассматривая свою коллекцию длинноногих красавиц кинозвезд. Особое удовольствие ей доставляло испытывать потом эти взгляды и позы на знакомых ребятах. Она давным-давно утратила невинность с приятелем ее брата, и это даже несколько разочаровало ее, но с того времени она вкусила сладость власти и наслаждения, которые могли обещать многое, а в результате не давать ничего.




ГЛАВА ДЕСЯТАЯ


Джерси и Дюнкерк, 1939–1940




Вивьен опустила ноги со смотрового кресла в кабинете доктора Боделя и с явно беззаботным видом разгладила юбку.

– Ну что?

Доктор отвернулся от небольшого таза, вытер руки чистым полотенцем. Из-за его сурового вида сердце ее оборвалось. Хорошо было в пылу страсти забыть о всяких предосторожностях, прекрасно было подумать, что беременность станет желанным и таким смелым шагом. Но при холодном дневном свете реальности все оказалось иным. Теперь, когда Ники уехал и один только Бог знает, где он, все стало таким пугающим. Впервые в жизни Вив ночь за ночью лежала без сна и переживала, в какие неприятности она себя вовлекла. Еще больше ее смущало то, что Френсис Бодель был другом ее отца.

– Что ж, Вивьен, я думаю, ты уже знаешь, что я собираюсь тебе сказать. Ты беременна – и, надо сказать, уже около трех месяцев.

Два красных пятнышка расцвели на нежных щеках Вив.

– Черт.

– Больше, чем «черт», я бы сказал. – Доктор повесил полотенце на крючок и повернулся лицом к Вив. – Ты посвятила своих родителей в это?

Вив покачала головой.

– Я сначала хотела убедиться. Для чего было бы афишировать факт, что я была дрянной девчонкой, без необходимости.

– Г-м-м. Ну, боюсь, что теперь необходимость есть. Тебе надо обсудить это с ними – и как можно скорее… А кто – отец? Он знает?

– Нет, он не знает, и я не хочу, чтобы он знал. Я хочу, чтобы вообще никто не знал. Вы можете что-нибудь для меня сделать, доктор Бодель?

Доктор прищурил глаза.

– Что ты имеешь в виду?

– О, ради Бога, мне что, надо все растолковать?

– Вивьен, я вынужден напомнить тебе, что делать аборты – незаконно, – сурово сказал он.

– Я знаю это. И также знаю, что они делаются и что я далеко не первая, кто просит устроить это для меня.

– Вивьен…

– Диана Фрейн… – со значением сказала Вив.

Доктор немного напрягся. Диана Фрейн была приятельницей и одной из пациенток доктора Боделя. Она как-то незаметно исчезла на несколько дней в начале года, и это было принято всеми за операцию воспалившегося аппендикса. Но Вив, слышавшая в своих кругах перешептывания, предпочла неофициальное объяснение – у Дианы были «неприятности», и доктор Бодель избавил ее от них.

Она посмотрела на его лицо, ставшее вдруг невыразительным, и поняла, что попала в точку.

– Ну, – нажала она на него. Доктор Бодель вздохнул.

– Вивьен, ты правильно подметила, что время от времени проводятся такие операции, если они в интересах больных. Однако думаю, что должен предупредить тебя, чтобы ты понимала, о чем просишь меня. Это не просто какая-то неприятная болезнь. Это начало человеческой жизни. Сейчас ты можешь этого не понимать, но я знавал многих молодых женщин, которые до конца своих дней терзались чувством вины, потому что чувствовали себя ответственными за убийство собственных детей.

– Я никогда не буду так чувствовать. Я слишком рациональна.

– Не уверен, что рациональность имеет к этому отношение, Вивьен.

– Еще как имеет! – с горячностью воскликнула она. – Весь мир воюет – мало ли что может случиться. Мой парень воюет где-то далеко, он может никогда не вернуться. И кроме того… – усмехнулась она, – отец убьет меня.

– Но ему придется сказать, – произнес Френсис Бодель. – Тебе еще нет двадцати одного года, Вивьен. Ты еще не достигла возраста, когда можешь нести ответственность за свою жизнь.

– Как это патетично! Но, как бы там ни было, не думаю, что папочка станет возражать против того, чтобы как можно меньше людей узнали об этом. Он покроет меня, и – вам не следует беспокоиться – оплатит счет.

– Чек, вероятно, будет приличным.

– Это не слишком взволнует папочку. Он без возражений подписывает кучу чеков, поскольку это единственное, что от него требуется.

Френсис Бодель промолчал. Хотя он и был другом Адриана Морана, но не мог не признать того, что это суждение справедливо.

– Есть еще один момент, Вивьен. Иногда – не всегда, но могут быть осложнения. Возможно, что после такой операции ты не сможешь больше иметь детей.

Вив слезла с кресла.

– Ну хорошо, доктор. Я понимаю, что это не самое приятное дело, и в любом случае рискованное, но я готова рискнуть. Я хочу сделать аборт и вполне уверена, что мой отец оплатит его. Так что, пожалуйста, не читайте мне больше лекций. Просто устройте это – и как можно быстрее.

В то время как Вивьен Моран была принята в частную больницу как нуждающийся в операции по поводу аппендицита больной, война шла уже почти четыре месяца, и как-то с трудом верилось, что она вообще началась. Но светомаскировка, и множество инструкций, и гадания, когда и где что-то произойдет, начинали действовать людям на нервы, и планировать что-то было совершенно невозможно в такой странной атмосфере – ни войны, ни мира.

Один только Джерсийский туристский комитет сохранял оптимизм. Остров будет идеальным местом для отдыха во время войны, и реклама комитета гласила: «Далеко удаленный от театра военных действий, с вечным песком, морем и солнечным светом». Это было самым подходящим местом отдыха для отягощенных войной жителей материка, которым надо было освежиться, чтобы продолжать воевать дальше.

Лола была благодарна этому. Ники завершил свое обучение и находился где-то в Бельгии. Она радовалась любой нагрузке – а что могло лучше занять ее, чем дом, полный гостей. Она так занимала свою голову и ложилась спать настолько вымотанной, что у нее не было сил лежать без сна и тревожиться, где он и какие опасности его подстерегают.




У Поля Картре был радиоприемник. Он увидел его в витрине магазина Моллета и, накопив деньги, что ему давали на дни рождения и Рождество, постепенно, пенс за пенсом сумел заработать или, точнее, наскрести их и купить вожделенную вещь. Сейчас он стоял на почетном месте в его спальне, а Поль провел много счастливых часов, накручивая ручку настройки и ловя разные станции и передачи на всевозможных иностранных языках.

Во вторую пятницу мая он был дома, мучаясь от тяжелой простуды, которая надоела ему до слез. Он понимал, что ему некого было винить, кроме себя: он преувеличил свои недомогания, чтобы на несколько дней освободиться от школы, и Лола настояла, чтобы он оставался в своей комнате, чтобы не распространять микробы по всему пансиону. Изолированный от своих друзей и свободы, он читал комиксы – «Орел» и «Денди». Даже его любимый приемник надоел ему. Но поскольку ему ничего другого не оставалось делать, он начал возиться с ним, и получилось так, что он первым узнал новости о новом немецком наступлении. Он так быстро бросился вниз, что чуть не запутался в собственных ногах, и влетел в главное здание пансиона, где в своем кабинете работала Лола.

– Поль! – удивленно посмотрела она на него, когда он ворвался в комнату. – Что случилось?

– Мама, немцы напали на Голландию и Бельгию. Нервный спазм сдавил горло Лолы. Внезапно ей стало дурно.

– Напали? Как это понять – напали?

– Они бомбят. «Широко распространенные налеты», – так сказали по радио.

– Понятно, – тихо сказала Лола. В этот миг она почувствовала себя дочерью офицера русской армии – гордого, смелого и, наверное, тоже обманутого. – Что ж, пусть бомбят, что хотят, но им придется считаться с союзниками. Не думаю, что они продвинутся слишком далеко.

– А как же Ники? – вытаращился на нее Поль. Она сощурилась, а пальцы ее конвульсивно сжались на ручке, но голос не дрогнул.

– Мы ничего другого не можем делать, как только молиться, чтобы все это поскорее закончилось и Ники вернулся бы домой невредимым, – сказала она. – А теперь, Поль, мне надо работать. Почему бы тебе не пойти и не послушать, какие новости будут передавать по приемнику? Дай мне сразу же знать, как там будут развиваться события.




Все последующие несколько недель Поль всегда, как только мог, слушал радио, но услышанные им новости приносили лишь все возрастающую печаль. Вопреки всему гитлеровские армии вторгались в Европу, и казалось, что ничто не может остановить их. В середине мая они заняли Хог, а спустя шесть дней добрались до реки Эны и Амьена на Сомме, всего в шестидесяти милях от Парижа. Потом в конце месяца пришла самая плохая весть – бельгийский король Леопольд был окружен, а британские войска, с тылами, обращенными к морю, ничего другого не могли сделать, лишь только как можно дольше удерживать позиции, чтобы позволить эвакуировать мирное население.

В те тревожные дни приемник Поля почти не умолкал, и сквозь треск радиоволн Шарль первый услышал воззвание о создании небольшой армады шлюпок, предназначенных для того, чтобы переправлять людей с берега подальше в море, где их будут ожидать войсковые корабли.

– Я мог бы пойти, – сказал он Лоле, и та кивнула. Она не питала иллюзий относительно того, как это могло быть опасно. Немцы не остановятся ни перед чем, они ни за что не упустят свои преимущества и покончат с союзниками при первой же возможности. А шлюпка Шарля, хотя она была уже совсем иного класса, чем та утлая лодчонка, которую он много лет назад унаследовал от дедушки Картре, все же была небольшим судном, которое могло бы противостоять печально известному течению канала и тяжелым ветрам, летящим с берегов Нормандии. Но Лола все равно была исполнена гордости, и она была довольна, поняв, что под смирным внешним видом Шарль оставался все тем же храбрым моряком, за которого она вышла замуж.

Когда он уезжал, вся семья отправилась к заливу проводить его. Все были поражены кипучей деятельностью, охватившей причал. Любая лодка, шлюпка, которые могли плавать, собирались в путь – рыбачьи шхуны и моторные лодки, яхты и даже старик Джо Лефевр, морщинистый, как кусок засушенных водорослей, на своем двухмачтовом кече «Флайти Леди».

– Мама! – спросила Катрин, когда маленькие корабли один за другим отправились в пенящиеся воды. – Как ты думаешь, папа привезет Ники домой?

Лола чуть улыбнулась. На ней был вызывающе красный шарф, повязанный на голове, но глаза при этом подозрительно блестели.

– Сомневаюсь, дорогая, – сказала она, обнимая Катрин и притягивая ее маленькое крепкое тельце к себе. – Но если будет угодно Богу, может, привезет кто-нибудь другой.

Но на душе у нее было сумрачно, какая-то тень залегла на сердце и не хотела оставлять ее.




Немецкий Ме-110 вихрем пронесся над головой. Никола Картре бросился ничком на землю и автоматически закрыл голову руками. Началась отрывистая стрельба, а облако песка какой-то непонятно почему аккуратной линией взметнулось вверх буквально в нескольких метрах от него.

Он почти ожидал, что будет ранен, предчувствовал острую, пронзающую боль, сопровождаемую страданием или забытьем, но в то же время он слишком устал, чтобы испугаться по-настоящему. Два дня и две ночи он вместе с остатками его соединения маршем продвигался к морю, солдаты усилием воли старались придерживаться дисциплины, хотя ноги у них распухли, стерлись, саднили, а желудки болели от голода. Что сталось с остальными солдатами его батальона? Он не знал. Они были разметаны после ужасного поражения, когда немецкая армия прорвала линию английской и французской обороны и отрезала им путь к отступлению. Они понимали, что единственный выход для них – путь к морю. Там их погрузят на корабли, перегруппируют, и они смогут продолжить воевать. Пока что они тащились по дороге, озабоченные поиском убежища. Они чувствовали себя почти виновными в том, что у них все еще были дома, куда они могут прийти, когда пересекут канал, в то время как другие несчастные скитались неизвестно где. Доброе сердце Ники болело за тех парней, целый год солдатской службы не ожесточил его по природе добрую, способную сопереживать душу, хотя то, что ему пришлось увидеть в последние дни, гнев и печаль немного закалили его. Когда он смотрел на стариков, бредущих по дороге со своими пожитками, которые они везли в тачках, когда он видел детишек младше Катрин, голыми руками рывшихся в полях в надежде найти репу или брюкву, когда они обогнали женщин, толкавших перед собой тележки, наполненные сумками и детьми, а ребятишки постарше плелись позади, вцепившись в материнскую юбку, – тогда он так ненавидел немцев, что ему казалось: если бы он встретился с одним из них лицом к лицу, то безжалостно убил бы его своими руками. Но до сих пор у него не было такой возможности. Сейчас важнее всего было живыми выбраться из Франции, чтобы на следующий день снова пойти в бой.

Порой Ники думал, что они никогда не доберутся до моря, поэтому, когда дуновение ветра в первый раз донесло до них запах соли и водорослей, он впал в дикую эйфорию. Но очень скоро понял, что, хотя море, может быть, и в поле зрения, как раз за грядой дюн, дом и безопасность были от них так же далеки, как и раньше, ибо берега были забиты людьми, попавшими в ловушку между приближавшимся врагом и морем, а летающие на бреющем полете истребители люфтваффе использовали их как мишень.

– Никогда мы отсюда не выберемся! – с ноткой паники в голосе воскликнул Дес Коллинз, лучший друг Ники. – Мы в ловушке!

– Мы выберемся, – ответил Ники. Но он не был уверен в правоте своих слов, и с каждым немецким самолетом, который проносился над ними и обстреливал с бреющего полета, этой уверенности в нем оставалось все меньше и меньше.

Лодки и шлюпки стояли возле берегов. Целая флотилия маленьких суденышек, которые могли пристать к берегу там, где это было невозможно для больших кораблей. Но какие у них шансы, если воздух контролировали самолеты люфтваффе?

Когда Ме-110 полетел дальше вдоль берега и когда треск пулеметной очереди и шорох разлетавшегося песка стал тише, Ники поднял голову.

– Господи, как он был низко! Дес сел и стал выплевывать песок.

– Слишком низко, мать его! Лучше бы нам найти какое-нибудь убежище до темноты. Тогда мы сможем продержаться.

Они поползли от одной воронки до другой, пока не оказались снова в дюнах и не нашли себе впадину под несколькими пучками волокнистой травы. Они руками вырыли яму поглубже, протиснулись в эту крысиную нору и съели шоколад из остатков своего пайка. Все время до наступления темноты они распевали, чтобы хоть как-то поддержать дух.

Потом появилась угроза массированного бомбометания по площади. Примерно через десять минут берег и кромка моря окажутся под прицельным, огнем, и через такое же время немецкое наступление сконцентрируется на некоторых зданиях прямо над прибрежной дорогой. А пока небольшие шлюпки, воспользовавшись временным затишьем, приблизились к берегу. Но как много людей надо было забрать! Ветер доносил гомон их голосов и криков, они входили в воду, надеясь, что она защитит их, и повсюду в воздухе витал запах смерти.

Десу показалось, что пора. Его воспаленные глаза увидели лодки у берега, подобно тому, как человек в пустыне видит оазис.

– Пошли! – закричал он и, выпрыгнув из воронки, бросился к берегу.

Он не видел тени «мессершмитта», не слышал гула его мотора. И предупреждающий вопль Ники вырвался слишком поздно. Воздух пронзила оранжевая стрела огня. Только что Дес бежал, и в следующий миг он широко раскинул руки, словно намереваясь тоже взмыть в небеса. На мгновение показалось, что он неподвижно завис в воздухе на фоне неба, сделал один шаг вперед, другой, ноги его запинались с каждым шагом, пока он не упал на колени в песок.

– Дес! – закричал Ники. – О, проклятье! Дес!

Внутренности его словно размягчились, он был потрясен, когда увидел, что его друг упал прямо на его глазах, изнемогающий, застывший. Выбравшись из крысиного лаза, он побежал по берегу к Десу. Тот лежал, странно подергиваясь, а песок вокруг него тем временем становился алым.

На этот раз Ники сам не заметил приближавшийся вражеский самолет, пока он не оказался у него почти над головой. Ники обернулся в изумлении. И тут же его настиг град пуль, вверх взметнулся песок, и в средоточии удара оказалась лишь неподвижность и раскаленная добела горячая боль, охватившая его и увлекшая в забытье.




Поль, София и Катрин были в гавани, наблюдая, как шлюпки с трудом возвращаются назад, когда к ним присоединился Бернар Лэнглуа.

Бернар вот уже девять месяцев работал на Шарля и очень встревожился, узнав, что Шарль уплыл во Францию. С одной стороны, ему искренне нравился Шарль, с другой стороны – он до болезненности ясно понимал, что если что-нибудь произойдет с его работодателем, то он тут же лишится работы.

Да и вообще, не было никакой гарантии, что ему еще придется работать. Сейчас, когда война разгоралась, Бернар не думал, что найдется достаточно запросов в агентство, занимающееся досугом отдыхающих, и опасался, что, несмотря на заверения туристского комитета, отдыхающие вообще могут не приехать. А если так, то неизвестно, чем он будет заниматься. Возможно, его призовут в армию, а если и нет, то все равно надо пойти добровольцем. Но до тех пор, пока у него была работа, ему не хотелось этого делать – он не хотел бы по возвращении обнаружить кого-нибудь, занявшего место, которое он привык считать своим.

Сегодня, однако, эгоистично даже просто думать об этом. По ту сторону канала сражаются и умирают люди – и это должно быть первой мыслью каждого приличного человека.

– Есть какие-нибудь новости? – спросил Бернар, пробиваясь к сбившимся в маленькую стайку детям Картре.

– Ты имеешь в виду о папе? – спросил Поль. – Нет, боюсь, пока никаких.

Тон его был холодным, недружественным, он отвернулся, глядя в море и прикрывая рукой глаза от пляшущих на воде солнечных бликов. Вообще-то Поль не был снобом, но он беспокоился за отца, и тревога вылилась в презрение к парню, которого он считал ниже себя по социальному положению.

– А как насчет твоего брата? – настаивал Бернар. – Ведь он был в Бельгии?

– Да, был. Но шансы, что его подберет джерсийская шлюпка, не слишком велики, – отрывисто ответил Поль. – А тебе не полагается ли быть на работе, Лэнглуа? Тебе же отец вроде бы за это платит!

Бернар вспыхнул, но еще до того, как он ответил, встряла София:

– Поль, как ты можешь быть таким грубым? Извини, Бернар, но все так страшно. Мы видели Джо Ренуфа, он только что возвратился и сказал, что там ужасно, немецкие самолеты бомбят все, что движется.

Ее лицо было бледным от волнения, но Бернар подумал, какой хорошенькой она выглядит; волосы ее разлетались в разные стороны, как у Алисы ленты, а глаза сверкали негодованием.

– Послушай, Лэнглуа, тебе здесь нечего делать, – сказал Поль. – Мы сообщим тебе, когда что-нибудь узнаем.

– Спасибо, буду признателен, – ответил Бернар, постаравшись, чтобы его голос прозвучал ни слишком заискивающе, ни чересчур нагло. – И скажи своему отцу, чтобы он не волновался – если он устал, то может не приходить денек-другой. Я присмотрю за всем.

– Держу пари, что так и будет, – сказал Поль, проследив взглядом, как Бернар пошел вдоль причала, и подумав, отчего эта мысль привела его в такую ярость.




– Я боюсь, – сказала Катрин. – Я думаю, что папа никогда не вернется.

Прошло уже три дня, но от Шарля не было никаких известий. Девочки ушли на кухню, где Лола делала печенье. По крайней мере, им было здесь уютно всем вместе. Никто из них не мог больше даже подумать, чтобы опять провести целый день с Полем на причале, всматриваясь в море в надежде увидеть лодку, которая, возможно, никогда не придет. Но и здесь все было напряжено, и Лола радовалась, что, несмотря на то, что в эти дни работал повар, готовивший завтраки, основной обед она готовила сама. По крайней мере, она была поглощена этим делом и считала, что будет лучше, если София и Катрин тоже чем-нибудь займутся.

– Катрин, почисти и порежь яблоки, – проинструктировала она. – А ты, София, можешь нашинковать овощи, чтобы приготовить начинку для ножки ягненка. Нет, не смотри так… лучше, когда ты при деле. И кроме того, гости должны вовремя получить обед. Их не касается то, что мы обеспокоены.

Когда обед завершился, а новостей так и не было, как, впрочем, не было и Поля, даже Лола начала выказывать признаки беспокойства.

– Где этот мальчишка? – сердито спрашивала она. – Мог хотя бы прийти домой и сказать нам, что происходит… – Она оборвала себя, заслышав звук дверного молоточка, разнесшийся по всему дому. – Может, это он. Поль! Входи же! Где, в конце концов, ты был все это время?

– Ну-ка, Лола, сбавь тон. Что это за способ встречать мужа? – Это был не Поль, а Шарль! Он стоял в дверном проеме и выглядел как пародия на самого себя – волосы растрепаны от ветра в какие-то дикие кудели, которые его мать обычно называла «хохолками», одежда грязная, заскорузлая от морской соли и перепачкана нефтью. На подбородке проросла трехдневная щетина, рубашка коротким хвостиком выбилась из-под брюк на спине. Но он широко улыбался.

– Шарль! – закричала Лола, бросаясь к нему. – Ты дома!

Она прильнула к нему, они обнялись, не замечая Софию, Катрин, которые жадно впитывали в себя эту сцену, и Поля, который стоял в дверях за отцом и улыбался. Потом Лола отодвинулась от него на расстояние вытянутой руки.

– Где же тебя носило, Шарль Картре? Я чуть с ума не сошла от беспокойства. И посмотри, на кого ты похож!

Шарль печально улыбнулся.

– Да, сожалею об этом. У меня заглох мотор, и мою шлюпку пришлось тащить на буксире домой. Но лодка, которая мне помогла, сама из Рэмсгейта, и она отволокла меня в свой порт. – Голос его был спокойным, извиняющимся – с таким же успехом он мог говорить о воскресной вылазке, которая почему-то не заладилась. Но такой ответ он заготовил заранее. У него не было никакого намерения говорить Лоле, в каком аду он пробыл все эти дни.

– Тебе удалось кого-нибудь вывезти или мотор испортился раньше?

– Я сделал три или четыре поездки, – небрежно сказал он. – К тому же со мной возвратились три парня.

И снова он не сказал, что один из его пассажиров был тяжело ранен – паренек примерно одного с Ники возраста. На глазах у него была повязка, вся пропитанная кровью. Товарищи парня вели его по прибою к шлюпке, поддерживали, когда он оступался, и помогали подняться. Шарль очень боялся, что паренек ослеп.

Лола кивнула, она была удовлетворена.

– Хорошо. Все они чьи-нибудь сыновья. И ведь поплыло много лодок? Я уверена, что одна из них привезет моего Ники.

Ее голос был исполнен надежды, и Шарль не стал разочаровывать ее.

– Подождем, – кивнул он. – Скоро мы услышим новости о нем.




И они пришли – в виде телеграммы. Капрал Никола Картре находился в морском госпитале в Веймауте, он был ранен во время сражения во Франции.

– Вот видите! – ликующе закричала Лола. – Я говорила вам, что он будет спасен! Я говорила, что Ники вернется домой!

Но в телеграмме содержались лишь голые факты, в ней не распространялись, какие ранения получил Ники или как его спасли.

К счастью для Ники, два солдата его батальона, пробивавшиеся вместе с ним к морю, заметили, что он был ранен, когда склонился над телом Деса. Когда улетел немецкий самолет, они, с большим риском для себя, утащили его в укрытие. Было ясно, что он тяжело ранен, но оставить его на берегу было немыслимо. Под покровом темноты им удалось перенести его к берегу, руками он обхватил их, а его ноги волочились по песку. Они перенесли его в шлюпку, подошедшую близко к берегу.

Он беспомощно лежал на дне, а они защищали его своими телами сначала от злобных атак немецких самолетов, потом от ледяных морских брызг, ибо волны канала разбивались о корму, совсем не предназначенную для плавания по таким водам. Ники доставили в Веймаут, и теперь он был в безопасности – далеко от огня, бомб и злого океана.

Но его увечья оказались ужасны. К счастью или к несчастью, как он говорил в минуту тяжелейшего отчаяния, ни один из его жизненно важных органов не пострадал, хотя ему потребовалось перелить более двух литров крови еще до того, как его перевезли в морской госпиталь.

Одна из пуль, попавших в его тело, застряла в позвоночнике и перебила спинной мозг.

Но Лола не знала ничего этого, когда, отбросив телеграмму, закружилась по кухне с Катрин в приступе эйфории, – она не знала, что ранения Ники таковы, что нет никакой надежды, что он когда-нибудь сможет ходить.




ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ


Вив пребывала в тревоге и отчаянии. Уже месяц прошел после Дюнкерка, а она ничего не получала от Ники. Но ведь если бы с ним случилось что-нибудь ужасное, она бы узнала? Тогда почему же он не пишет? Может быть, он все еще во Франции, а его местонахождение держат в секрете из соображений безопасности? А может, он среди «без вести пропавших»? В те дни вся ее жизнь превратилась в один сплошной кошмар.

Война, которая когда-то казалась такой далекой, сейчас стала пугающе близкой. Со скал, обращенных к югу, можно было легко увидеть пелену черного дыма, зависавшую над французским берегом: это отступающая союзническая армия сжигала свои запасы нефти. Джерсийские добровольческие оборонительные войска стягивались к Форт-Регенту, прибыла целая батарея британской армии, солдаты рыли траншеи, возводили заграждения и в Народном парке установили зенитки. Школы закрылись, чтобы дети могли помочь взрослым собрать урожай картофеля – слишком многие молодые люди воевали, и фермерам просто не хватало рабочих рук. Но Вивьен смотрела на все это сквозь дымку несчастья, с которым она просыпалась и которое преследовало ее во сне.

Вот наказание за все, что я наделала, терзала она себя. А теперь я никогда не узнаю, как было бы, если б у меня сохранился ребенок Ники.

И хотя она с такой легкостью приняла это решение, по иронии судьбы, оно очень тяжело сказалось на ней. Доктор Бодель, конечно же, предупреждал ее, что она может чувствовать, но она не вняла его предостережениям. И вот теперь нахлынула глубокая печаль, казалось, она никогда не оставит Вив, и она которую ночь подряд просыпалась от мучительных снов с лицом, мокрым от слез, хотя едва ли понимала, что плачет. Иногда она думала, что это было из-за Ники. Но потом понимала, что все это из-за того, что она убила своего младенца.

И вот, прожив столь блестящее лето, переживая теперь кошмарные недели, Вив наблюдала за развитием событий и ждала новостей. Синяки под ее глазами от постоянной усталости и тревоги становились все темнее, она худела, потому что чувствовала себя так отвратительно, что у нее не было сил питаться нормально. Но даже когда Франция капитулировала окончательно, она не вполне осознавала серьезность положения, хотя, как и всех, ее пугала мысль, что немцы на другом берегу, за узкой полоской воды. И новости, которые принесла ее мать, о том, что англичане собираются отзывать свои батареи, потрясла ее.

– О чем ты говоришь? – закричала она Лоретте. – Ты что, хочешь сказать, что Ченел-Айлендс не будут оборонять? Ты неправильно поняла. Наверняка неправильно!

– Боюсь, что это правда, дорогая. – Голос Лоретты, усвоивший раз и навсегда репертуар провинциальной сцены, прозвучал легко и музыкально. – Какая ужасная досада! Говорят, что мы настолько близко к Франции, что защитить нас будет практически невозможно, поэтому лучше всего всем полностью разоружиться.

Вив не верила своим ушам и не отрываясь смотрела на мать.

– Но если нас не будут защищать, тогда уже немцы наверняка двинутся в эту сторону и завоюют нас.

– Я тоже так думаю. Можешь представить, сегодня я разговаривала по телефону с папой, и он настаивает, чтобы мы немедленно эвакуировались. Он сказал, что снял для нас усадьбу в Эссексе и хочет, чтобы я прямо сейчас организовала вылет.

Вив похолодела, как это с ней всегда случалось, когда она думала о Ники. Если они сейчас улетят в Эссекс, то узнает ли она что-нибудь о нем и узнает ли вообще? Ведь он даже не будет знать, где ее искать!

– Но мы же не поедем? Лоретта пожала плечами.

– Вообще-то надо бы ехать… Но я говорила твоему отцу, что ни один напыщенный немец не напугает меня, чтобы я бросилась бежать сломя голову. Мне надо несколько дней, чтобы решить, что забрать с собой, и распорядиться тем, что мы оставим здесь.

Вив чуть не расплакалась от облегчения. Слава Богу, что мать ее так упряма и любит покрасоваться! По крайней мере это даст ей небольшую передышку. Но дни шли за днями, уже был назначен день отъезда – в последнюю субботу июня, – а от Ники по-прежнему не было никаких известий. Отчаяние вновь охватило ее. Но перед отъездом она решила наступить на собственную гордость и пойти к родителям Ники, чтобы узнать хоть что-нибудь о нем и оставить свой будущий адрес. Они были не слишком дружелюбны к ней, и перспектива этого визита несколько страшила ее, но Вив стряхнула с себя нервозность. Для нее ничто не имело значения, кроме известий о Ники, и, кроме того, она знала, с кем из членов семьи она собирается встретиться. Конечно, это будет не Лола, которая никогда не скрывала своей антипатии и неодобрительного отношения к Вив. Но у Шарля в городе был офис, и он был куда более терпимым. Кроме того, Вив чувствовала, что с мужчинами у нее всегда складывались более доверительные отношения, чем с женщинами. Если и есть кто-то, кто ей расскажет что-нибудь про Ники, то это Шарль.

И вот в пятницу 28 июня, после обеда, Вив на своем открытом «туре» поехала в Сент-Хелиер. Она ехала слишком быстро по узким улочкам, а тем временем в чистом голубом небе немецкие самолеты прочерчивали белые паровые следы. Но она ничего не замечала. Немецкие самолеты в последнее время постоянно летали над островом.

Вив поджала губы и надавила на акселератор. Ее гораздо больше занимало, что она скажет Шарлю Картре, чем любой любопытный немец. Она сумеет уговорить его. Лишь бы он был на месте!

Вдруг она начала дрожать при мысли: а почему же сами Картре не эвакуировались? Может, потому, что они были сами как бы частью острова – ведь невозможно было бы представить себе Сент-Хелиер без них. Но сейчас, когда она задумалась об этом, ей пришло в голову: а с какой стати, собственно, они должны оставаться? Сейчас у них нет особого бизнеса. Кому захочется проводить отпуск на захваченном врагом острове? Хоть бы он все еще был там! – молила Вив. И хоть бы сказал, что Ники жив! Она припарковала свой «туре», выбралась из него и пошла вдоль Конвей-стрит в поисках вывески «Картре Турс».

Картре не покинули Джерси, хотя планировали эвакуировать в безопасное место хотя бы детей.

Они говорили об «аннексии» весь день, как только узнали оглушительную новость, что остров должен быть демилитаризован, впопыхах собравшись на семейный совет вокруг соснового скобленого стола на кухне.

– Но это же нелепо, нелепо! – бушевала Лола. – Как они могут умыть руки и бросить нас на произвол судьбы? И думать, что я рада, что Уинстон Черчилль так же виновен, как Чемберлен! Он даже хуже него! Что мы должны теперь делать, хотелось бы узнать?

Шарль налил себе чистого виски, и в такое время дня это было неслыханно – для него, который обычно ничего не пил крепче сваренного дома пива.

– Ты с детьми можешь поехать в Англию – там будет безопаснее.

София навострила уши. Никогда еще за свою жизнь она еще не уезжала с Джерси.

– Ну а ты? – требовательно спросила Лола. – Ты поедешь с нами, Шарль?

– Я? – с удивлением спросил он. – О нет! Кто-то же должен оставаться здесь и за всем приглядывать. Джерси – мой дом. Я не уйду и не оставлю его немцам.

– Тогда и я не уеду, – твердо заявила Лола. – Ты прав, Шарль. Мы не должны убегать. Но я думаю, что детей надо отправить. Мне будет намного спокойнее, если я буду знать, что ребята в безопасности.

– Я не ребенок, – возразил Поль. – Не понимаю, почему я должен пропустить всю эту заварушку?

– Заварушку! – взорвалась Лола. – Ты думаешь, это будет просто заварушка? Что ты болтаешь, глупый мальчишка!

– Но если ты и папа остаетесь…

– Это совсем другое дело. Кроме того, ты нужен будешь своим сестрам – чтобы приглядывать за ними. Нет, Поль, больше ни слова. У меня есть чем заняться, кроме того как спорить с тобой. Я сейчас ухожу к пирсу и найму для нас шлюпку. Когда вернусь, надеюсь, вы уже соберетесь и будете готовы к отъезду.

Поль нахмурился, но ничего не сказал. Ему было почти шестнадцать лет, и он терпеть не мог, когда с ним обращались, как с ребенком, но он все еще уважал мать. Любые попытки взбунтоваться против ее диктата, иногда появлявшиеся у него, почти всегда подавлялись равным по силе желанием сделать ей приятное. С детских лет он понял, что Лола требует полного послушания, и когда она его получала, то становилась теплой, великодушной, любящей. Но попробуй только рассердить ее – все пойдет наперекосяк. Из-за своего быстрого, изменчивого нрава она тут же взрывалась, и его обжигали резкий шлепок или неизбежная оплеуха. Однако подобное физическое воздействие было еще не все. Намного хуже было чувство вины, которое она умела внушать, почти неподдающееся осмыслению чувство, что ты как-то подвел ее. Поль обожал Лолу, какой бы она ни была сердитой или разгневанной. И даже если она изрекала закон или навязывала силой правило, которые он считал глупыми или несправедливыми, или наказывала его за какие-нибудь проступки, у него все словно обрывалось внутри и он жаждал добиться ее одобрения и страдал от нехватки его.

Для всех детей Лола казалась воплощенной версией Святого Петра или Судного дня. Она увлекала их через порталы к теплу, свету и любви или метафорически ввергала их в геенну огненную, пока они не понимали, в чем их ошибки. Вероятно, Поль находился под большим воздействием той власти, которую Лола имела над всеми ними. Его возмущение всегда было более крикливым, а раскаяние – горшим. Так трудно было оправдываться, когда спадала первоначальная бравада, и понимать, что сопротивление бесполезно. В конечном итоге всегда выигрывала Лола, а он в конце их размолвок испытывал стыд, что не может ей противостоять и все время проигрывает. И вот теперь, несмотря на то, что тело его дрожало от несправедливости ее решения, инстинкт самосохранения подсказал ему, что надо держать язык за зубами, пока мать не выйдет за дверь. И тогда, правда, без особой надежды, ибо опыт научил его, что Шарлю редко удавалось переубедить Лолу в важных делах, он повернулся к отцу:

– Я не поеду, папа. Она не может заставить меня. Шарль вздохнул.

– Ох, Поль, не усугубляй того, что и так уже плохо, – вяло сказал он. – Неужели тебе не кажется, что нам и так есть о чем переживать. Не надо еще рисковать безопасностью и твоей, и сестер. Мать совершенно права. Если немцы придут – а они наверняка придут, – на Джерси нельзя будет оставаться.

– Но…

– Она знает о таких вещах, не забывай. Она была в России во время революции…

– Я хочу быть здесь! Это будет потрясно!

– Тебе так только сейчас кажется. В этом беда молодости. Война выглядит чем-то романтичным. Но уверяю тебя, реальность совершенно иная. Думаю, твой брат рассказал бы сейчас тебе об этом.

– По крайней мере у него была возможность проявить себя! – с чувством произнес Поль. – Его-то она не остановила, когда он вступил в армию.

– Поль, если остров оккупируют и ты все еще будешь здесь, не мать, а немцы не дадут тебе вступить в армию. Они превратят остров в концлагерь, и ты будешь делать все, что тебе прикажут, можешь не сомневаться в этом. И все мы тоже. – Он уловил мгновенный огонек сомнения в глазах Поля и продолжил: – Ну а если ты будешь в Англии, то, когда станешь достаточно взрослым, будешь волен поступать, как сочтешь нужным. Уверяю тебя, это самое лучшее решение.

Поль потер носком башмака о ножку стола. Он понимал, что в словах отца есть рациональное зерно. Волен поступать, как сочтешь нужным, – перспектива была заманчивой. Не будет больше Лолы, которая что-то запрещает и при этом не терпит возражений, не будет комендантского часа, возможно, даже школы. Но он не хотел, чтобы все подумали, что он так легко сдался.

– Думаю, это не такая уж плохая мысль, – неохотно процедил он.

– Я рад, что ты начинаешь понимать. Но ради Бога, не говори матери, что я сказал тебе – насчет вступления в армию.

Возможно, впервые в жизни Поль почувствовал себя на равных с отцом. Конечно, маленьким он боготворил отца, считал его героем и везде ходил за ним по пятам, но с недавних пор стал считать его чуть ли не безвольным. Он почти не бывал дома, поскольку все дни напролет работал в своем туристическом агентстве, а когда возвращался домой, то становился таким незначительным под возвышающейся над всеми личностью Лолы. Если бы Поль задумался о чувствах отца – он не делал этого, так как не умел всматриваться в людей, – то понял бы что-нибудь, но он замечал лишь явное презрение, пренебрежение, которое испытывают мужчины к тем, кто позволяет женщине командовать ими и всегда настаивать на своем. Это имело особенно важное значение, ибо должен господствовать именно мужчина, а не кто-либо другой. Но сейчас, посмотрев на отца, Поль подумал, что Шарль мог бы быть его зеркальным отражением.

Он непроизвольно подумал, что быть взрослым – еще не значит командовать. Не то чтобы он не испытывал больше тех чувств – он так же хотел, чтобы его любили и хвалили, так же им овладевало чувство вины и вызывало ненужную боль, так же возникало чувство возмущения и протеста. Но, наверное, взрослость состоит в том, чтобы знать, как управлять этими чувствами. Папа тоже не хотел, чтобы мама кричала на него. Конечно, он не боялся ее, но тихая, спокойная жизнь для него была приятнее, чем жизнь, исполненная бурь.

И когда Поль понял, что отцом иногда овладевают такие же, как у него, чувства, то развеселился.

– Не беспокойся – я ничего не скажу, – заговорщицки сказал он. И тут ему в голову пришла еще одна мысль. – Если я поеду в Англию, может, я там увижу Ники.

– Что ж, может, и увидишь.

– Ну, думаю, можно считать, что все в порядке, – заключил он, почувствовав легкое возбуждение в преддверии будущих приключений.




Но не успел Поль свыкнуться с мыслью о своем отъезде в Англию, как Лола вернулась, опять переменив мнение.

– Весь остров сошел с ума! – взорвалась она, с шумом швыряя сумку на стол и снимая шляпку. – Никогда в жизни не видела столько людей – и все они в панике! В банках очереди – все хотят взять деньги, очередь на пирсе – просто невероятно! Мне бы пришлось там стоять всю ночь. Так что я решила: наверное, будет лучше, если мы все останемся здесь.

– Но я хочу поехать в Англию, – захныкала Катрин. – Я уже упаковала чемоданчик!

– Тогда тебе придется просто снова распаковать его, да?

– Я могу пойти и занять очередь, если хочешь, – предложил Поль.

Лола свирепо посмотрела на него.

– Ты сменил настроение, не так ли? Что ж, боюсь, что это слишком поздно. Бог знает, какие несчастья могут случиться с вами тремя, если нас с отцом не будет рядом. Вы, наверное, об этом и говорили, пока меня не было.

Она резко вздернула голову, и Поль подумал, как это получилось, что Лола всегда инстинктивно понимала, о чем думает и что планирует каждый из них. Можно было подумать, что у нее было какое-то шестое чувство, которое помогало ей держать всех в узде. На самом деле это совсем плохо, мрачно подумал он. Теперь ему не удрать. Он не понимал, как старине Ники удалось это сделать.

Тут он вспомнил недавние мгновения, когда они с отцом были заодно, и это воодушевило его. Может, у Шарля есть свои способы управления Лолой. Может, он еще будет ему союзником. Поль решил, что в следующий раз, когда ему что-нибудь захочется, он сначала поговорит с отцом и заручится его поддержкой. И, придумав способ идти своим путем, так, чтобы было как можно меньше суеты в случае провала, Поль еще понял, что ему нравится идея получше узнать своего старика.




В ту первую неделю, когда солдаты ушли, сохранялась странная атмосфера ожидания – чего-то никому не известного. Погода для июня стояла прекрасная, в безоблачном небе светило жаркое солнце, но неуверенность, казалось, повисла во все еще теплом воздухе, который иногда дрожал от низко проносившихся немецких самолетов. Флаг по-прежнему развевался на Форт-Регент, но артиллерия оставила Елизаветинский дворец, а эспланада была все так же запружена фермерами, стоявшими в очереди на весы-платформы со своими лошадьми, тачками, грузовиками, набитыми картошкой, готовой к погрузке на корабли. Вдалеке мужчины разбирали перекрещивающиеся проволочные заграждения, установленные на Сент-Обен-роуд, для того, чтобы воспрепятствовать посадке вражеских самолетов. По всему острову полицейские проверяли покинутые дома в поисках брошенных животных и уничтожали скоропортящиеся продукты, из контор изымались документы, которые могли бы заинтересовать немцев. А все островитяне, решившие остаться, прятали свое самое ценное имущество в тайники.

Шарль помогал Лоле прятать запасы сахара, сушеных фруктов и муки на чердаке, большую часть бутылок со спиртом они, вместе со своими драгоценностями, зарыли в саду, помечая каждый тайник саженцами роз.

– Надеюсь, ты не собираешься зарыть мое обручальное кольцо. Если они захотят отобрать его, то им придется отрезать мне палец! – патетически заявила Лола, а Шарль, в припадке пессимизма, понадеялся, что никогда не наступят времена, когда им придется продавать это кольцо или менять его на жизненно необходимые продукты.

Подобное нехарактерное для него настроение, впрочем, скоро улетучилось, и ему стало чуть легче, хотя он знал, что к моменту, когда придут немцы, а может, и раньше, он, бесспорно, станет банкротом, несмотря на то, что значительно сократил свои расходы. Сейчас, когда на острове не было гостей, он не получал никакого дохода, чтобы платить за аренду офиса туристической фирмы, и, уж конечно, на зарплату сотрудникам тоже ничего не оставалось. И вот в пятницу 28 июня он решил, что лучше сообщить Бернару Лэнглуа, что до окончания войны в его услугах вряд ли возникнет нужда.

Как только пала Франция, Бернар понял, что туристический бизнес на Джерси обречен на гибель, а значит, придет конец и его работе. Он сожалел об этом, однако относился ко всему философски. Война не будет длиться вечно, а когда закончится, он восстановит все, как было. А в это время, подумал он, можно будет до срока использовать свое приписное свидетельство и отправиться добровольцем на фронт.

Несмотря на все это, он чувствовал признательность Шарлю Картре, и ему не очень хотелось сообщать о своем решении. Но когда Шарль с серьезным лицом вошел в совершенно пустынный и тихий офис и сказал:

– Бернар, боюсь, что мне надо поговорить с тобой… – Лэнглуа точно знал, что его ждет.

– Не беспокойтесь, я все понимаю, – сказал он, когда Шарль объяснил ему, что просто нет смысла заниматься туристским бизнесом, когда нет ни одного туриста. – Я собираюсь вступить в вооруженные силы, пока за мной не пришлют. Похоже, это самое малое, что я могу сделать… – Он помялся, а потом как-то неловко спросил: – У вас есть еще какие-нибудь новости о вашем сыне?

Шарль помрачнел.

– Нет, никаких. Его перевезли в госпиталь, специализирующийся на повреждениях позвоночника, – похоже, там у него что-то не в порядке, как мы поняли. Сначала он был в Веймауте, как ты знаешь, и мать хотела поехать туда и навестить его, но я отговорил ее. Не думаю, что он будет ее за это благодарить, и что он, без сомнения, скоро будет дома и останется здесь до выздоровления. Но сейчас я уже не уверен, что поступил правильно. Она очень тревожится за него, но при таком раскладе о поездке не может идти и речи, если только об эвакуации. Я уже начинаю думать, что он гораздо тяжелее ранен, чем нам сообщили.

– О, мне так жаль… – Бернар оборвал себя, не зная что сказать, но его спас оглушающий звук очень низко летевшего самолета.

– Проклятые немцы! Весь день они летали туда-сюда над пирсом и наблюдали, как грузили картофель, – сказал Шарль. – Как мне это не нравится!

Бернар подошел к окну, высунулся и увидел девушку, направлявшуюся к офису, – высокую приятную девушку с пышными рыжими волосами, которые выбивались из-под изумрудно-зеленого шарфа. Глаза ее были скрыты темными очками. Он мельком подумал, кто бы это мог быть. Но именно в этот миг мир опрокинулся.




Из-за последовавших один за другим двух взрывов все здание затряслось, а Бернара отбросило через весь офис вместе с потоком стекла, пыли и штукатурки. Он был настолько потрясен, что какое-то мгновение лежал там, где упал, и не мог ни пошевельнуться, ни даже подумать; потом, не понимая, ранен он или нет, Бернар поднялся и бросился к зияющей дыре, появившейся вместо окна.

– Подожди – могут быть еще! – предупредил Шарль, но Бернар не обратил на него внимания. Он думал только о девушке. Она была на улице во время взрыва, и он ее наверняка застиг.

Он рывком открыл дверь и выбежал на улицу. Там были завалы и битое стекло. В нескольких метрах от него, ударившись о стену, лежала, как тряпичная кукла, та девушка. Шарф ее был сорван взрывом, он трепетал на ветру, как флажок железнодорожника. Бернар увидел, что ее белое платье запачкано кровью. С болью в сердце он бросился к ней, дрожа от потрясения и страха, от того, что он может увидеть, если посмотрит на ее лицо. Но им двигала необходимость оказать помощь человеку.

Потом, к своему невыразимому облегчению, он увидел, что она пошевелилась. Он потянулся к ней, чтобы поднять на руки, потом передумал, испугавшись, что сделает ей больно.

– С вами все в порядке? – сказал он, понимая, что это дурацкий вопрос, и все-таки спрашивая.

Глаза ее были открыты, она была ошеломлена, а ресницы дрогнули, когда она попыталась сфокусировать взгляд. Губы ее изогнула полуулыбка, она протянула к Бернару руку.

– Ники! – произнесла она.




– Почему они это сделали? – гневно вопрошала Лола. – Они – варвары! Они же знают, что остров незащищен!

– Может, они не знали, – сказал Шарль, думая, стоит ли говорить Лоле, что девушка, которую настиг взрыв возле его офиса, была подружкой Ники, Вивьен. Он решил ничего не говорить. Что это даст? Это только еще больше расстроит ее. А у него было на уме кое-что другое.

– Я думаю, может, лучше бы нам выехать из Сент-Хелиера? – сказал он. – Это главная мишень, коли они решат сбросить еще бомбы. Есть же домик моей кузины Дороти в Сент-Питере. Он пуст с тех пор, как они эвакуировались в Англию, и я уверен: она не будет против.

– Нет, я не покину свой дом, – сказала Лола. – Но я бы все-таки хотела знать, до чего еще дойдут немцы.




И вскоре они это узнали.

– Каждому надо вывесить белый флаг капитуляции, иначе нас опять будут бомбить, – сказал Шарль Лоле.

По понятным причинам это привело ее в ярость:

– Белый флаг? Никогда! Это унизительно!

– Боюсь, что у нас нет другого выбора, – мягко сказал Шарль. – Я не готов к тому, чтобы увидеть, как из-за твоей гордости наш дом запылает.

И Лола, вне себя от такого унижения, была вынуждена подчиниться.




Через несколько дней Вивьен окончательно пришла в себя. Она открыла глаза и увидела мать, сидевшую возле ее койки, и тут же задала вопрос, который сверлил ее воспаленный мозг все то время, пока она была без сознания:

– Ники жив?

Лоретта взяла руку дочери и сжала ее. Вновь и вновь в бреду она звала Ники, и Лоретта, которая знала больше, чем думала Вивьен, сложив обстоятельства воедино, сообразила, почему Вивьен оказалась на Конвейн-стрит во время бомбежки.

– Да, он жив, – тихо сказала она.

Она с тревогой увидела, как две огромные слезы выкатились из глаз Вивьен и поползли по щекам.

– Я тебе не верю.

– Это правда, дорогая. Он был ранен и сейчас в госпитале, поэтому, наверное, не писал тебе. Но он жив. Мне об этом сказал тот приятный молодой человек из туристического агентства. Он приходил навестить тебя.

У Вив был озадаченный вид. Она не знала никакого молодого человека из туристического агентства – разве не так? Но это было неважно. Единственное, что имело значение, – то, что Ники жив.

– Я могла бы с ним поговорить, как ты думаешь? – с трудом произнесла она, поскольку губы ее пересохли. – По телефону?

– С молодым человеком из агентства? – удивленно спросила Лоретта.

– Нет… нет… с Ники, конечно. Если он в госпитале, там должен быть телефон.

Лоретта почувствовала дурноту. В теперешнем состоянии Вив она не хотела ей говорить, что, пока она металась в бреду, немцы оккупировали Джерси. На Таун-Холл – которую они сделали своим военным кварталом, сейчас развевалась свастика, а все телефонные линии, соединявшие остров с Англией, были обрезаны.

– Давай поговорим об этом, когда тебе будет лучше, молодая леди, – произнесла она, призывая на помощь весь свой драматический резерв и вспоминая роль молодой строгой няни, которую она когда-то играла в пьесе. – Для тебя самое главное сейчас – отдыхать и набираться сил.

– Чтобы мы могли поехать в Англию, ты ведь это хочешь сказать? – пробормотала Вив, и опять Лоретта не решилась сказать ей правду – что ранения Вив не дали им возможность вылететь в Англию до того, как Джерси заняли немцы. Сейчас и речи не могло идти об их отъезде. Нравится им это или нет, но они, так же как и остальные островитяне, оказались в западне на все время войны.




ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ


1940–1942




Немцы пришли на Джерси, и вдруг все изменилось. Они не были настроены враждебно, и, казалось, единственное, чем они были чересчур обеспокоены, так это тем, чтобы найти общий язык с островитянами. Все их преимущества заключались в том, что они могли купить в магазинах все, что им нравилось, плавали и загорали на золотых пляжах и болтали с местными девицами, которые не возражали против общения с ними. Но вскоре правила и распорядки, которые они установили, отсутствие свободы начало действовать всем на нервы.

София думала, что во многих смыслах страшная скука была еще хуже выворачивавшего наизнанку ужаса, который она испытала, когда в первый раз увидела орды немецкой армии, маршировавшие по улицам. Тут уже стало не до смеха. Все картины, что показывали в кинотеатрах, были немецкие, с английскими субтитрами, танцы, концерты – все должно было заканчиваться до комендантского часа. Для Катрин и Поля это было не так плохо – Катрин все еще посещала танцевальную школу Дональда Журно, где обучалась танцевать чечетку, а Полю и его приятелям казалось очень забавным нарушать огромное количество всяческих правил и при этом не поддаться (хотя Лола пригрозила ему, что она обойдется с ним гораздо хуже, чем немцы, если увидит, как он пролезает под колючей проволокой, пробиваясь на берег, или рисует знаки победы на стенах и тротуарах, – его могли бы легко на этом поймать, а это слишком опасно).

Длинными вечерами единственным развлечением была игра в карты, лото или настольные кегли. Иногда они собирались вокруг пианино и пели, а София играла их любимые песни. Но даже пианино не доставляло ей больше такой радости, как раньше. Оккупация положила конец ее надежде выиграть конкурс в музыкальном колледже – она оказалась отрезанной от предэкзаменационной программы, и подготовка стала казаться ей бесполезной. Поэтому у Софии, озлобленной всей этой несправедливостью, не лежала душа к музыке, несмотря на то, что Лола усиленно заставляла ее заниматься.

Во всех отношениях война – далеко не забава, думала София. Жизнь в оккупированной стране несчастна и жалка.




Когда осенним полднем 1941 года в дверь «Ла Мэзон Бланш» постучал немецкий офицер, София была дома совсем одна.

Выглянув в окно, она заметила его во дворе – такого высокого и официального в безукоризненной серой униформе, – сердце ее чуть не остановилось, и она подумала, как бы сделать вид, что дома никого нет. Но это ей показалось ужасно трусливым, и, кроме того, София не была уверена, что он не видел, как она выглядывает из-за занавесок. Если он на самом деле видел, то может войти силой, а это будет хуже всего. Она нервно подошла к двери и рывком открыла ее.

– Да?

При ближайшем рассмотрении немецкий офицер показался еще выше, и София внутренне содрогнулась. Но, к ее удивлению, он любезно улыбнулся ей и щелкнул каблуками.

– Добрый день, фрейлейн. Ваш отец дома? – спросил он на безукоризненном английском.

– Нет, его нет, и матери тоже. Они ушли на концерт в танцевальную школу к моей младшей сестре.

– А вы не пошли?

– Нет. У меня очень много уроков.

– А! Я думаю, вы одна из студенток, которые хорошо успевают в изучении немецкого языка. Я понимаю, что некоторые не желают изучать наш язык. Это очень жаль. Если мы не будем изучать разные языки, то как мы сможем понимать друг друга? Однако я здесь не по этому поводу. Я пришел сообщить вам, что мне нужен ваш дом, чтобы обеспечить размещение моих людей. – Он сказал все это точно таким же тоном, дружеским и непринужденным, так что в тот миг София не сообразила, правильно ли она его поняла. Конечно, она знала, что немцы реквизировали довольно много отелей и постоялых дворов, как только оккупировали остров, Картре ждали, что «Ла Мэзон Бланш» окажется в этом списке. Но тогда они каким-то образом этого избежали. И вот теперь София с ужасом в глазах смотрела на высокого красивого офицера.

– Мне придется прийти еще раз, когда ваш отец будет дома, и официально переговорить с ним, но, может быть, пока я здесь, вы мне покажете, какие здесь удобства? – сказал он, и София почувствовала, как у нее внутри вскипают пузырьки истерии. Он с таким же успехом мог быть гостем, который просит провести его по комнатам, прежде чем забронировать себе апартаменты на отпуск!

– Нет! – резко ответила она. – Я бы предпочла, чтобы вы подождали, пока они не придут.

В первый раз она заметила, как под его приятной внешностью сверкнула сталь. Холодом вспыхнули его голубые глаза, а улыбка стала напряженной.

– Было бы гораздо удобнее, если бы вы мне сейчас же показали дом, – властно произнес он.

София снова начала дрожать. Она отошла в сторону, и он прошествовал мимо нее в холл, оглядывая все вокруг оценивающим взглядом.

– Г-м-м, мне нравится… Лучше, чем большие отели. Здесь не так безлико. Ну, а сколько у вас комнат? Покажите мне, пожалуйста.

София показала. Ее гнев все возрастал.

– Хорошо, хорошо, – сказал он, когда они завершили обход. – Такая гостиница – идеальное место для некоторых моих людей и моих приятелей-офицеров. Я возьму эту часть дома, – как там вы это называете – «пристройка»? Это будет для нас удобной кухней-столовой.

И тут гнев Софии пересилил страх.

– А где, по-вашему, будем жить мы? – спросила она. Офицер, похоже, удивился.

– О, я вполне уверен, вы себе что-нибудь подберете. В конце концов, для вас пятерых не нужно столько комнат. И можете оставить нам мебель. Она нам очень подойдет. – Он огляделся вокруг, заметил пианино, подошел к нему, открыл крышку и негромко потренькал по клавишам. София пришла в ярость.

– Это мое пианино!

– В самом деле? Так вы музыкальны? Это хорошо. Мой сын тоже музыкальный. И один из наших офицеров – хороший пианист. Мы с удовольствием будем играть на вашем пианино, фрейлейн. А теперь я покидаю вас. Передайте привет вашему отцу – пожалуйста, предупредите его, что я направлю к нему людей на следующей неделе. Всего хорошего. – Он щелкнул каблуками, все так же улыбаясь своей нарочито дружелюбной улыбкой. Когда он ушел, София расплакалась от испуга, ярости и полнейшей беспомощности.




– Но это же такие ограничения! – закричала Лола, когда они вернулись с концерта и София рассказала им, что случилось. – Они не могут так поступить с нами! Я скажу им, что не двинусь из моего дома!

– Такое отношение ни к чему хорошему не приведет, – успокаивал ее Шарль. – Если хочешь знать мое мнение, это так здорово, что тебя не было, когда явился фриц, иначе ты бы уже была в списках на заключение. Если они захотели этот дом, они его возьмут, и больше тут говорить не о чем. Нам и так повезло, что нас так долго не трогали.

– А куда же идти нам? – спросила Лола.

– Ну есть же домик моей двоюродной сестры в Сент-Питере. Мы поедем туда. Он небольшой, но мы разместимся. Нам все равно придется перебираться.

– А что же будет с ценностями и бутылками, что мы зарыли в саду? И со всеми этими овощами? Ты же столько трудился, чтобы вырастить их!

– Мы выкопаем их, когда стемнеет, Поль мне поможет. Картошка уже созрела, морковь и пастернак мы выдернем. Вот с капустой придется труднее – возьмем с собой запас на неделю, а остальное оставим, хотя, надо сказать, я пожалел бы для немцев и ростка брюссельской капусты!

Поль и София переглянулись. К ним в голову пришла одна и та же мысль. Было удивительно, как часто они думали об одном и том же, как близнецы.

– Мы поможем? – зловеще подмигнув, спросил Поль.

– Да, – кивнула София.

В ту ночь, когда все овощи были собраны, они выскользнули во двор, нашли в сарае лейку Шарля и вылили в нее бутылку дезинфицирующего раствора, который использовался для очистки сточных вод пансиона. Чуть-чуть разбавив его водой, чтобы он лучше лился, они распылили его по всей оставшейся капусте и по росткам брюссельской.

– Не хотел бы я быть немцем, чтобы мне приготовили такую капусту на обед, – хихикая, сказал Поль, и София согласилась с ним. Она очень надеялась, что самая большая порция окажется на тарелке того, кто покусился на ее пианино!




С того времени, как они переехали в коттедж, все показалось им гораздо менее приятным.

И даже не столько оттого, что домик был слишком мал, хотя он был, безусловно, очень тесным («Тут даже кошке негде протиснуться», – сказала Лола), только две спальни и маленький чердак под покатой крышей, который Поль превратил в свою комнату и соорудил веревочную лестницу, чтобы забираться туда. И не столько оттого, что это было далековато от Сент-Питера, сколько оттого, что война все продолжалась, а оккупация становилась все более мучительной.

Еды стало не хватать, тут было уже не до роскоши, а так, лишь бы поддержать себя в течение дня. София начала давать уроки музыки дочке фермера в обмен на пол-литра молока и полдюжины яиц, а Лолины небольшие запасы муки, сахара и смородины давно уже вышли, поэтому пироги и пудинги, что она когда-то делала, обратились лишь в сладкие воспоминания. Заваркой им служили стручки гороха и листья ежевики, а Поль и София часто ездили на велосипедах к берегу, проползали под колючей проволокой к пляжу и наполняли банки морской водой, которую потом выпаривали, и получали соль. Но не хватало не "только еды. Шарль, любивший выкурить трубочку табака, перешел на листья щавеля и лепестки роз, а когда износилась щетка Лолы, он заменил щетину кусками веревки.

О новой одежде не шло и речи. Здесь хуже всего пришлось Катрин, которая все еще росла, и даже когда Шарль отрезал носки у ее сандалий, они скоро снова начинали ей жать. Когда же юбки ее становились короткими до неприличия, Лоле приходилось рыться, чтобы сообразить ей что-нибудь новое. Сначала она выходила из положения тем, что укорачивала собственные платья, а когда те износились, она использовала выцветшие ситцевые занавески, висевшие в спальне девочек и которые она забрала с собой, когда их выжили из «Ла Мэзон Бланш».

Когда созрели первые стебли пшеницы на полях неподалеку от домика, все трое детей Картре пошли на ферму и предложили свою помощь и работали усердно, как только могли, чтобы заработать полмешка зерна и принести его домой, Лоле. Однако на следующий день София с отвращением обнаружила, что Поль обжимается в уголке амбара с дочкой фермера – крупной темноволосой девицей в ее возрасте.

София знала, что у Поля пробуждается интерес к девочкам. Она часто видела, как он флиртует, испытывая свою власть над девчонками, которую ему давала его высокая фигура и почти такая же приятная, как у Ники, внешность. Она даже иногда покрывала его, когда он ускользал на своем велосипеде, чтобы встретиться с одной или другой девицей, потому что знала, что Лола этого не одобряет. Но то, что она обнаружила его с коровистой розовощекой дочкой фермера, потрясло ее и вызвало в памяти прекрасный образ старшего брата.

– Как ты мог, Поль? Она же отвратительна! – бранила она его, когда никого не было рядом. Поль лишь злобно усмехнулся в ответ:

– Ты бы не была так плохо настроена, если бы я смог достать для нас немного масла, а может, и ветчины. Чувствуешь запах, как она шипит там вдалеке?

– Но это же безнравственно! – выпалила София, но, по правде говоря, она не могла больше винить Поля. От возможности съесть ломтик-другой ветчины у нее слюнки потекли.

Через пару дней стали известны новости об очередном запрете. Все радиоприемники должны были быть сданы властям.

– Мой радиоприемник! – воскликнул Поль в таком же ужасе, в котором была София, когда она утратила свое пианино. – Я же целую вечность копил на него!

– А как мы будем узнавать, что происходит? – встряла София. – Мы окажемся по-настоящему отрезанными, если у нас не будет радио.

– Боюсь, что ничего другого нам не остается делать, – сказал им Шарль. – Он такой громоздкий, Поль, его будет очень трудно спрятать. Но, может быть… – Он оборвал себя, хитренько подмигнув. – Но, возможно, мы попросим кого-нибудь сделать для нас маленький приемник на кристаллах. Его можно будет легко спрятать. Конечно, это будет рискованно – ведь немцы обойдутся очень жестоко с каждым, кто нарушит такое важное предписание. Если тебя могут оштрафовать за то, что ты едешь в один ряд с другим велосипедистом, или послать в тюрьму за оскорбление Гитлера, то я даже боюсь предположить, какое наказание может быть за незаконное пользование радиоприемником. И все же я готов воспользоваться этой возможностью.

– А ты знаешь кого-нибудь, Шарль, кто мог бы это сделать для нас? – спросила Лола. Она исхудала, ее фиолетовые глаза казались огромными на быстро теряющем округлость лице.

– По-моему, да. Ты помнишь Джека Озуфа? Он был радистом на моем корабле. Я недавно заходил к нему, мы поговорили о прошлом. Я думаю, он смог бы сделать приемник на кристаллах, если мы снабдим его паяльником и еще чем-нибудь, что может ему понадобиться.

– Чем же?

– Ну, тем, из чего делают основной блок для начала. Думаю, для этого подошла бы телефонная трубка. Когда будет темно, Поль, мы с тобой потихоньку сходим и срежем ее из телефона-автомата в конце улицы.

Он посмотрел на Поля и подмигнул ему. Поль с энтузиазмом хихикнул, наслаждаясь вновь обретенной солидарностью с отцом, окрепшей со времен оккупации.

Поль знал, что отец в курсе многих его вылазок и не говорил об этом Лоле, которая пришла бы в ужас от того, как он рискует, вместе со своими приятелями, малюя в городе знаки победы или играя немецкими касками в футбол. Его согревало чувство конспирации оттого, что он не только умудряется избежать возмездия немцев, но главным образом ярости Лолы.

– Когда мы сможем это сделать? – спросил он.

– Чем раньше, тем лучше, я думаю – до того, как кому-то придет в голову такая же идея, – сухо ответил Шарль.

Так что радиоприемник Поля был добросовестно сдан, с Джеком Озуфом состыковались, и в первую же безлунную ночь Шарль и Поль прокрались к телефонной будке, перерезали провод и принесли домой трубку. Сердца их колотились, ладони были мокрыми, но они были так счастливы, словно поймали в плен самого Гитлера.

Когда приемник на кристаллах был готов, Лола завернула его в мешок для обуви Катрин и спрятала в спальне под незакрепленной половицей. Каждый вечер его приносили и слушали новости, а потом снова прятали. И хотя нервы их были на пределе от страха, что их обнаружат, они испытывали чувство глубокого удовлетворения от того, что смогли обвести немцев вокруг пальца хоть в этом.




В конце летней четверти София бросила школу. При таком раскладе дел не было смысла оставаться в школе, и она была очень рада, что ей сразу же удалось найти работу младшего регистратора в одном из стоматологических кабинетов Сент-Хелиера.

– Мистер Шентон говорит, что обучит меня на зубного техника, если я захочу, – сказала она Лоле.

– Фу! – сморщившись, воскликнула Катрин, а Лола просто сделалась печальной.

– Думаю, что на некоторое время это подойдет. Но я все равно надеюсь, что, когда закончится война, ты поедешь в Англию, в музыкальный колледж.

Как-то так получалось, что когда они говорили об окончании войны, то подразумевали, что все сразу встанет на свои места и станет таким, как прежде. И никогда, даже на мгновение, они не допускали мысли, что немцы могут победить.

Как-то раз старший регистратор попросил Софию отправить несколько писем. Был прекрасный теплый день, солнце сверкало на голубых водах залива, и София решила подольше не возвращаться на работу.

Она подошла к пирсу и увидела, как там суетятся люди. София с любопытством приблизилась чтобы узнать, что происходит.

В самом конце причала бросил якорь корабль под немецким флагом.

Как всегда при виде этого ненавистного флага, София закипела внутри от ярости и отчаяния, но когда она увидела, что за человеческий груз спускается по сходням на причал, глаза ее расширились от ужаса. Их было сотни – бородатые, неопрятные мужчины, женщины с всклокоченными волосами и измученными голодными глазами, с детьми – такими тощими, что у них выпирали косточки. Их истрепанная одежда едва не сваливалась с них, ноги обернуты какими-то тряпками, многие шли босиком. Они пошатывались и сбивались в кучу, раскачивались и спотыкались, потому что их слабые ноги забыли, как ходить по суше.

София смотрела во все глаза и дрожала от ярости, не желая видеть это, и в то же время не могла отвести взгляда. Она понимала, что это узники войны, и их отправили на остров, чтобы они примкнули к тем, кто прибыл на Джерси еще весной. Но София не видела никого из тех заключенных. Конечно, она слышала разговоры о них, но поскольку не видела этих людей, то ни на миг не могла представить себе, как они выглядят.

Процессия подошла ближе, проходя так близко к ней, что они могли бы протянуть руку и дотронуться до нее, и София отпрянула, устыдившись своего отвращения, смешанного с жалостью и ужасом, от которого она не могла удержаться. Один мужчина, изможденный, заеденный вшами, нес ребенка, лицо у которого было покрыто язвами, женщина в грязном платье держала у своей тощей груди младенца. Все они смотрели прямо перед собой мертвыми глазами, лишенными надежды. Их сопровождала фашистская охрана, сбивая их в кучу, подгоняя; они безжалостно подталкивали отстающих прикладами. Софии хотелось закричать на них, как они, невзирая на Бога, могут так бесчеловечно обращаться с пленными. Но слова лишь горьким комом застряли у нее в горле.

Когда процессия прошла мимо, она заставила себя сойти с места и пошла, сначала дрожа и спотыкаясь, как пленники, а потом, чуть пообвыкнув, бросилась бежать. София летела, легкие ее разрывались, сердце почти лопалось. Она не остановилась, пока не добежала до кабинета.




В следующее воскресенье после обеда Бернар Лэнглуа работал в церковном приходе в Сент-Питере и заскочил к Шарлю.

За те два года, что на Джерси пришли немцы и Шарль был вынужден закрыть свое агентство «Картре Турс», жизнь Бернара полностью изменилась. Перемены были не к лучшему, как он часто мрачно раздумывал, но в то же время избежать их было нельзя, и поскольку Бернар никогда не был любителем попусту растрачивать энергию, распыляя ее на вещи, над которыми был не властен, то он мог поздравить себя, что даже при таких обстоятельствах дела его идут не так уж плохо.

На следующий день после того, как Шарль огорошил его новостью, что агентство закрывается, он предпринял долгую прогулку вдоль красивой набережной Сент-Клемент. Он все еще пребывал в состоянии полушока после взрыва. Тот факт, что он лишился работы, казался ему незначительным, после того как он соприкоснулся со смертью. Он понял, что мог быть легко убит. Если бы бомба упала вместо улицы на контору, проблемы с будущим волновали бы его меньше всего. В худшем случае, будущего бы не было вообще, а в лучшем – он валялся бы в госпитале с ужасными ранениями, как у той девушки в белом платье. Бернар никак не мог выкинуть ее из головы. Сколько он ни пытался не думать о ней, ее образ все время вставал перед его глазами – ее вялое, переломанное тело, лежавшее в самой гуще завала, пятна крови на белом платье, трепещущий на ветру изумрудно-зеленый шарф. Ночью он просыпался несколько раз подряд, весь в испарине, и лежал, вглядываясь в темноту. Увиденное вновь и вновь вставало перед ним. Но днем здравый смысл Бернара одерживал верх – по крайней мере на уровне сознания. Что случилось, то случилось. Даже если все время переживать это заново, все равно ничего не изменишь. Его не убили и не ранили, и, будучи благодарным судьбе за это, он не должен прекращать помогать своей семье добывать пропитание и обеспечивать крышу над головой. Жизнь продолжается, и он должен строить планы.

Бернар все шел и шел, нагнув голову и засунув руки в карманы. Небо над его головой было ясным, голубым, его портил лишь белый след от немецкого самолета. Через некоторое время сильный бриз прояснил его голову и успокоил издерганные нервы. Но проблема оставалась – что делать, как заработать денег на острове, оккупированном врагом?

Наверное, подумал Бернар, надо было бы уехать и вступить в армию, вместо того чтобы медлить, демонстрируя преданность Шарлю. Подумав о том, что вчера сотворил немецкий самолет с той девушкой, он, конечно, пожалел, что не вступил в армию, – тогда бы он мог лицом к лицу столкнуться с человеком, сбросившим бомбу, а заодно убить нескольких его соотечественников. Но какой бы был сейчас смысл тратить время и сожалеть о том, что не сделано, что толку размышлять о том, что надо было сделать! Единственное, что имело значение, – это то, что он собирается делать сейчас.

И почти тут же, как только он поставил перед собой этот вопрос, Бернар знал, каким будет ответ. И это несмотря на то, что он старался избежать решения этого вопроса, ведь оно ни на йоту не привлекало его. Но через несколько минут, попытавшись представить себе приемлемую альтернативу и не преуспев в этом, Бернар вновь положился на свой здравый смысл.

Делать было нечего – надо возвращаться в электрическую компанию, если они примут его обратно. Его чутье подсказывало ему: это наилучший выход. Неважно, кто сейчас у власти на Джерси, – все равно люди нуждались в основных удобствах: в воде, электричестве, газе, линиях связи – и это будет всегда, как бы плохо ни обернулись дела. Электрическая компания будет обеспечивать его зарплатой, в которой так сейчас нуждается его семья.

Однако Бернар решил, что не позволит снова заманить себя в ловушку конторы. Как только закончится война, он ни за что не останется на вспомогательных должностях. Ведь существует столько интересных ремесел, которые принесут ему гораздо больше пользы, чем умение разбираться в документации электрической компании.

И уже на следующий день Бернар отправился на встречу со своим прежним боссом и высказал ему все, что у него на уме, опустив, конечно, свои планы на время окончания войны. К его огромному облегчению, ему предложили должность ученика инженера – но, конечно, под началом немецкого командования.

В практических делах Бернар схватывал все быстро – во многом ему это давалось легче, чем академические занятия, над которыми он потел в классе. Тут был определенный порядок и метод, благодаря которому он обучался, получал ощутимые результаты. И сейчас, после двухлетнего перерыва, он был способен выполнять ту же работу, что выполняли многие другие, прозанимавшиеся этим всю жизнь. И, уж конечно, Бернар был более квалифицированным, чем его отец, хотя у него хватало ума и такта не распространяться об этом. И еще – благодаря этой работе, приносившей ему деньги, он мог относительно свободно передвигаться по острову, скованному комендантским часом и другими ограничениями.

В полдень, когда ему довелось наткнуться на Шарля, Бернар работал на восстановлении кабеля в Сент-Питере. Он собирался было собрать оборудование и возвращаться назад в Сент-Хелиер, но оглянулся и увидел своего бывшего работодателя, шедшего по противоположной стороне улицы.

Бернар удивился – он слышал, что Картре выгнали из собственного дома, но понятия не имел, что они живут в Сент-Питере. Он громко поприветствовал его, и Шарль, сияя, пересек улицу, так же, как и Бернар, удивленный встречей.

– Бернар! Ну как ты, что ты здесь делаешь? Бернар объяснил ему, и Шарль усмехнулся:

– Я знал, что ты не будешь долго бить баклуши! Надеюсь, это не значит, что я теряю тебя! Я собираюсь возродить агентство, как только закончится эта проклятая война и все вернется в нормальное русло. Понимаешь, мне понадобится твоя помощь.

Бернар ничего не сказал. Сейчас не время, подумал он, говорить Шарлю, что за время последних двух лет он много передумал о том, что будет делать после войны, и что уже принял решение постараться организовать собственный бизнес. Бизнес, связанный с электричеством, может приносить доход, можно будет извлечь пользу и из своих вновь приобретенных знаний, что тоже даст ему шанс встать во главе дела. И если в прежние дни работа в туристическом агентстве представлялась ему отличной стартовой площадкой, сейчас, по прошествии времени, он почувствовал, что, когда «все вернется в нормальное русло», как выразился Шарль, вряд ли его сможет удовлетворить роль сияющего конторского мальчика.

– Как ваша семья? Все в порядке? – спросил он Шарля.

– Настолько в порядке, насколько возможно при таких лишениях. Я тут собирал крапиву, как видишь. Лола делает из нее замечательные вещи. – Он показал па большую сумку, до краев наполненную зеленью. – Послушай-ка, а почему бы тебе не заскочить и не поздороваться с моими, раз уж ты здесь? Они будут рады тебя видеть, я уверен, а ты попробуешь стаканчик отличного Лолиного розового ликера.

– Это так любезно с вашей стороны, но я не хотел бы навязываться…

– Пустяки! У нас почти не было гостей все эти дни, и Лоле этого не хватает. – Шарль печально покачал головой. – Кроме того, похоже, тебе не повредит прохладительный напиток. Сейчас слишком жарко, чтобы работать.

Бернару хотелось побыстрее добраться домой, снять с себя рабочий комбинезон и выпить чаю. Но Шарль так настойчиво проявлял свое гостеприимство, что отказаться было бы просто невежливо. Он начинает здорово стареть, подумал Бернар. На лице Шарля появились глубокие морщины, словно кожи стало вдруг слишком много, а плечи ссутулились: этого не было раньше, когда они работали вместе.

Бернар закончил собирать свои инструменты, закрыл саквояж, и они пошли по улице, которая вела к коттеджу Картре.

– Боюсь, что Поля нет дома, – сказал Шарль, сворачивая на тропинку, которая шла между буйно цветущей гортензией и поворачивала к маленькому коттеджу из серого камня. – Его утомляют тихие домашние воскресенья. Но, думаю, остальных мы встретим в саду.

За коттеджем тропинка проходила под аркой, образовавшейся из вьющихся роз, роняющих на грубый камень, которым был вымощен двор, свои похожие на белые конфетти лепестки. За аркой виднелась клумба, там цвели львиный зев, турецкая гвоздика, а края аккуратной лужайки, на которой стояли два ветхих шезлонга, обрамляли ноготки. На одном из шезлонгов полулежала Лола, небрежно подобрав юбку и зажав ее между колен, на другом – как маленький пушистый котенок, крутилась Катрин. Заметив их, Лола села, в смущении оправляя юбку.

– Ты только посмотри, кого я встретил! – позвал ее Шарль. – Это Бернар. Я сказал ему, что мы очень обидимся, если он не заскочит к нам и не поздоровается со всеми. Я обещал ему стаканчик твоего розового ликера. Надеюсь, там осталось немного?

Лола поднялась с шезлонга. Щеки ее слегка порозовели.

– Боюсь, ликер не так уж и хорош, – сказала она. – Без сахара очень трудно сделать его вкусным. Но я все равно предлагаю вам стаканчик, Бернар.

– Спасибо, это будет чудесно. – Бернар почти не слушал ее и ответил машинально. Несмотря на то, что он вежливо улыбался Лоле, он смотрел на Софию и, не веря своим глазам, думал, неужели эта прелестная молодая женщина – действительно та полнощекая школьница, которую он когда-то знавал.

За эти два года она изменилась почти до неузнаваемости. Она лежала на животе на лужайке, приподнявшись на локтях, расщепляла стебелек маргаритки и лениво вплетала его в венок. Ее волосы, ниспадавшие до плеч, обрамляли лицо, она скрестила согнутые в коленях ноги над нежно-выпуклым задиком с почти детской грацией.

Бернар почувствовал вдруг слабость, у него словно что-то задрожало глубоко внутри; он никогда еще не испытывал такого.

– София, принеси ликер, – попросила Лола. – Я поставила его на мраморную плиту, чтобы держать на холоде.

София аккуратно положила венок на книгу, которую читала, и встала. Как и все на острове, она похудела, но ей это шло как никому. Щенячья припухлость исчезла, и остались лишь ласкающие глаза округлости; она таинственным образом даже стала казаться выше. На ней были шорты, и его взору предстали ее длинные стройные ноги, коричневато-ореховые от щедрого летнего солнца.

Она взглянула на Бернара, когда проходила мимо него, и улыбнулась легкой кокетливой улыбкой, словно понимала, о чем он думает. Бернар почувствовал, что его бросает в краску, и поспешно отвел взгляд.

– Садись, Бернар, – пригласила Лола, показывая на один из шезлонгов.

– Не беспокойтесь, оставайтесь на своем стуле, – я могу сесть на траву. – Бернар уселся на лужайку, украдкой посматривая на дверь кухни в ожидании возвращения Софии.

Она вернулась спустя несколько минут, неся ликер в кувшине, накрытом марлей от мух. Лола не преминула отметить, что София, воспользовавшись случаем, чуть подкрасила губы – сейчас помада была слишком драгоценна, ведь ее невозможно было достать, – но Бернар лишь подумал, как мило выглядит девушка. Он туманно отвечал Лоле на ее вопросы, где он сейчас работает, и вздохнул с облегчением, когда она переключила внимание на Шарля.

– Ты видел кого-нибудь из военнопленных, когда был на улице?

– Издалека. Они опять работали на железнодорожных путях.

– В такую жару! О, это ужасно, ужасно! Чтобы эти фашисты сгорели в аду! Знаешь, Бернар, София видела, как их привезли. Она сказала, что с ними обращались хуже, чем с животными, да, София?

София кивнула. На ее лицо упала тень. Бернар почувствовал, как сердце его опять сжалось.

– Как плохо, что нам приходится слишком часто видеть их здесь, – продолжала Лола. – Железнодорожные пути, которые их заставляют ремонтировать, близко отсюда, и они приходят из лагеря в Сент-Бреладе. Некоторые из них русские, вы знаете об этом? Мои соотечественники, которых используют как рабов! Это разрывает мне сердце!

– А вы слышали о госпитале, что они строят в Сент-Лоуренсе? – спросил Шарль. – У них всего лишь жалкие лопаты, а они должны рыть тоннели в твердой скале, чтобы весь госпиталь находился под землей – от воздушных налетов. Хотел бы я подложить туда бомбу и взорвать все это до основания. – Он тоже говорил со злостью, совершенно не свойственной его характеру, и Бернар отвлекся от созерцания Софии и подумал, как изменила оккупация людей. Она полностью поменяла их взгляды на жизнь и обнажила глубоко запрятанную агрессивность.

Допив свой ликер, он нехотя поднялся. Мать всегда внушала ему, что неприлично злоупотреблять чьим бы то ни было гостеприимством, а Бернар меньше всего хотел произвести неприятное впечатление на Картре. Но даже когда он благодарил за угощение и прощался с ними, голова его была занята. Когда-нибудь, как-нибудь, ему снова надо будет увидеться с Софией. Но захочет ли она увидеть его?

Он еще раз украдкой посмотрел на Софию. Она встала и пошла проводить его к воротам. В какой-то безумный миг ему захотелось спросить прямо там, перед родителями, не выйдет ли она с ним на улицу. Но он, конечно, не сделал этого. Бернар не хотел выставлять себя дураком. Такое важное дело надо тщательно обдумать и спланировать.

У ворот София вдруг приподнялась на цыпочки и надела на Бернара венок из маргариток.

– Это напомнит тебе о деревне, когда ты доберешься до города, – грустно сказала она.

Бернар снова почувствовал, как щеки его вспыхнули, и не только щеки, но и все тело. Он пошел вдоль улицы туда, где оставил свой саквояж, и слова ее музыкой звучали в его сердце, а цепочка из маргариток превратилась в лавровый венок.




Когда на следующий вечер после работы София вышла из зубоврачебного кабинета, она с удивлением увидела поджидавшего ее Бернара.

Она, конечно, обратила внимание на его интерес к себе там, в саду. Каждый раз, поднимая глаза, она видела, что он неотрывно смотрит на нее. И хотя он быстро уводил взгляд, их глаза на миг встречались. Не ускользнуло от нее и то, как он вспыхнул, когда она надела ему венок из маргариток. Но для нее это было игрой, новой игрой, испытанием власти, о которой она не подозревала. Когда Бернар ушел, она почувствовала легкий стыд, что так откровенно флиртовала с ним, хотя ее до сих пор пьянили пережитые ощущения.

Беда в том, подумала София, что она никогда не думала о себе как о привлекательной девушке. Будучи ребенком, она болезненно воспринимала свою полноту и считала себя слишком толстой, чтобы быть красивой, и даже ее отношения с Дитером не заставили изменить мнение о себе. То, что они испытывали друг к другу, было – она чувствовала это, несмотря на то, как она выглядит, – некоей сладкой полудетской привязанностью, романтически окрашенной. Тут и речи не шло о сексуальном влечении. И Дитер, безусловно, оставил ее. Она ни разу не получала от него весточки и в конце концов сочла нужным прийти к болезненному выводу, что он забыл ее.

Но она, конечно же, не забыла его. Но почему-то София иногда думала, что вряд ли когда-нибудь сможет пережить такую всепоглощающую любовь, такое горьковато-хрупкое счастье, нежные грезы, когда ей казалось, что все тело ее поет и взлетает ввысь. Тогда для нее существовал только Дитер – наверное, в жизни каждой женщины существует один-единственный. Первая любовь, совершенная, всепоглощающая, слепая. Все прошло, сказала она себе, и надо оставить это там, где оно должно быть, – в прошлом. Но это оказалось не так просто, ибо, по сравнению с той любовью, все остальные чувства казались бледными и безвкусными, словно в них чего-то не хватало – какого-то волшебства, которое ей было ведомо раньше. Лишь постепенно к Софии пришло сознание того, что она из довольно заурядного ребенка превратилась в желанную молодую женщину, – она словно медленно пробудилась от сна. Сначала она едва замечала оценивающие взгляды, а когда стала их замечать, то едва поверила, что они адресуются ей. Она испытала это как-то раз: когда навстречу ей по улице шел молодой человек, она высоко подняла голову, делая вид, что не замечает его, а потом в последний момент подняла на него глаза, чтобы убедиться, смотрит ли он на нее. Конечно, он смотрел, и это знание вызвало легкий порыв возбуждения где-то в глубине ее души. Через некоторое время ее уверенность в себе начала расти, и она критически новым взглядом посмотрела на себя, пытаясь распознать, что в ней видят другие. Но все равно, ее уверенность уживалась с сомнениями, два полюса соперничали, друг с другом, слали ей разные послания. Все парни лишь смотрели на нее, но они были не знакомы ей, и она никогда больше с ними не встречалась. А когда она имела дело с парнями, которых знала – например, с друзьями Поля, – то обычно настолько боялась быть затянутой флиртом, что вела себя с ними подчеркнуто холодно, и они не осмеливались к ней приближаться.

Размышляя об этом, София приходила к выводу, что это из-за того, что мальчики не считают ее по-настоящему привлекательной. Они просто не могут не смотреть на нее, и поэтому она вела себя сдержаннее, чем когда-либо, так как она не хотела, чтобы они подумали, будто у нее ложные представления о собственной внешности. Это ведь было бы так унизительно!

Но с Бернаром почему-то получилось по-другому. Она знала, что заигрывает с ним, и испытывала от этого удовольствие. Как только он вспыхнул в первый раз, уверенность ее в собственных чарах воспарила, и после этого она была уже не в состоянии остановиться. Только потом она призналась себе, что выказала себя совершеннейшей дурой. И правда, она ни на миг не подумала, что он может снова искать встречи с ней.

Так что когда она вышла из кабинета и увидела, что он ждет ее, то едва поверила своим глазам. Ее первой мыслью было, что он, наверное, хочет, чтобы она передала что-нибудь вроде записки ее отцу.

– Бернар! – сказала она, чувствуя себя неловкой, неуклюжей. Ни следа не осталось от того кокетства, которое придавало ей такую власть над ним там, в саду. – Что тебе нужно?

Бернар покрылся темной краской. Сказать по правде, он чувствовал себя так же неловко, как и София. Он едва не забыл тщательно отрепетированные слова, ведь надо же было что-то сказать!

– Знаешь, какие спектакли сейчас идут в Оперном театре? Ну, там есть одна новая, называется «Снова привет». Мы им помогали поставить одну из сцен – электрическая компания, в смысле. Я подумал: а не захочешь ли ты сходить?

София очень удивилась и какой-то миг не могла вымолвить ни слова.

– Я думала, билеты на постановки Оперного театра дорогие, как золотая пыль, – пролепетала она.

– Так и есть. Но они дали электрической компании несколько дополнительных билетов, и мне удалось схватить парочку для нас – если ты, конечно, захочешь пойти, вот…

– Ну… – София заколебалась, слегка напуганная столь обескураживающими последствиями ее вчерашнего флирта. Потом, увидев настороженный взгляд Бернара, она приняла решение.

– Спасибо, Бернар. С удовольствием, – кивнула она.

* * *


Зрелище было превосходным, и София, редко бывавшая в театрах, наслаждалась каждым мигом спектакля. Бернар, выглядевший щеголевато в спортивной куртке и брюках, встретил ее у театра, и недобрые предчувствия, которые она испытывала по поводу своего первого взрослого «свидания», растворились в легком возбуждении. Она гордилась, когда он повел ее внутрь, защищая от толпы, собравшейся вкусить немного развлечений. К моменту поднятия занавеса оказалось занято каждое место, и даже стулья, стоявшие в проходе: многие просто стояли сзади. София заметила двоих немецких офицеров среди толпы и почувствовала себя неуютно. Но вскоре это забылось, как только донесся запах грима, оркестр закончил настраиваться и представление началось. София подумала, а не возьмет ли Бернар ее за руку, но он не шевельнулся, и через некоторое время, когда зазвучала мелодия Айвора Новелло к «Времени сирени», чувства ее взметнулись и в ней воскресли ощущения своей власти над ним, которые она испытала в саду. Она набралась смелости и просунула ладонь в его руку. Они сидели тихо; София была обескуражена собственной прямотой, а Бернар почти не верил своей удаче. И наконец началось большое представление, для которого и оказывала помощь электрическая компания.

– Вот, что мы делали, – с гордостью прошептал Бернар, а София, затаив дыхание, с восторгом наблюдала, как разворачивается действие. Сцена была в полной темноте, а костюмы актеров подчеркивались светом. Когда появилась продавщица цветов с корзиной, наполненной цветами-лампочками, она больше не могла сдерживаться и восторженно зааплодировала.

– Как чудесно! Бернар, какой ты умный! – прокричала она, перебивая шум аплодисментов, и обрадовалась, когда он снова взял ее за руку.

Наконец спектакль закончился, и они начали выбираться наружу. Софии хотелось, чтобы он продолжался вечно. Но вечер был закончен, и она знала, что Поль будет ждать снаружи, чтобы проводить ее домой. Бернару никак нельзя было идти в Сент-Питер – тогда он не успел бы до комендантского часа домой, в Сент-Клемент, и Лола настояла, что нехорошо Софии одной в темноте возвращаться домой. Когда она увидела высокую фигуру Поля, сердце ее упало, но Бернар взял ее за руку и на мгновение притянул к себе.

– София, могу ли я снова увидеть тебя?

– Да, – не колеблясь, ответила София.

Она не была влюблена в него, но ей было хорошо, и она ждала новой встречи. Но в ту ночь, впервые в жизни, она грезила не о Дитере.




ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ


– Мама, как ты думаешь, мы когда-нибудь снова увидим Ники? – спросила Катрин.

Это было зимним вечером, после комендантского часа. Вся семья, за исключением Поля, предупредившего, что будет ночевать у приятеля, собралась вокруг кухонного стола. Они играли в «семерку» и слегка дрожали от холода, потому что огонь едва тлел в камине. С топливом было плохо: Поль и Катрин приносили домой палки отовсюду, сколько могли найти, рыская по полям и лесам, но частенько им не удавалось найти ничего, кроме жалких щепок.

– Ну конечно, мы его увидим! Что такое ты говоришь! – Лола взяла карту и положила ее на стол.

– Но он уже так давно уехал, а мы от него не получали никаких известий и…

– Мы не можем ничего от него получить, потому что он в Англии, а Джерси полностью отрезан, – сказал Шарль. – Ты же знаешь это, Катрин.

– Да, но это отвратительно! Отвратительно! – закричала Катрин.

– Конечно, это так, но мы должны молиться, чтобы Ники был жив и здоров, как и мы, – сказала Лола. Голос ее был ровным, но измученные глаза говорили сами за себя – можно, конечно, смотреть на все философски, но когда уже столько времени ты ничего не получаешь от сына, а последней новостью о нем было, что он ранен, и, скорее всего, тяжело, то не волноваться невозможно. – Когда-нибудь все это закончится, – произнесла она, но замерзшая, уставшая Катрин, которая к тому же была сыта собою по горло, лишь взвыла, отвечая на свои сокровенные мысли:

– Да, но когда?

– По-моему, мы сегодня уже достаточно поиграли в карты, – сказал Шарль. – Давайте закончим игру и соберем их.

– О папа… – Они все дернулись, услышав какой-то шум, и голос Катрин замер.

– Что это было? – резко спросила Лола.

– Там кто-то во дворе… – Шарль уже вскочил на ноги. Шум раздался вновь – как будто кто-то в темноте ощупью пробирается по гофрированной жестяной крыше односкатного сарая.

– Осторожно! – предупредила Лола. Шарль поспешил к двери, а София, соскочив со стула, взяла кочергу из камина и последовала за отцом. Сердце ее колотилось, но она была полна решимости: если кто-то пытается украсть их скудные запасы топлива или овощей – они не позволят ему сделать это, ни за что!

Шарль с опаской поднял засов и открыл дверь.

– Кто там? – крикнул он. – Что ты там делаешь?

Мгновение царила тишина. София слышала лишь прерывистое дыхание, потом в темноте возникла какая-то фигура. София подняла кочергу, но, к ее удивлению, Шарль схватил ее за руку:

– София, не надо!

В следующую минуту в полоске света, которая просачивалась из-под двери, фигура материализовалась в пошатывающегося изможденного бородатого мужчину. Он держался за стену, чтобы не упасть. Шарль как раз вовремя сделал шаг ему навстречу: ноги мужчины, казалось, больше ни секунды не могли удерживать его. Шарль обхватил его, и человек почти ввалился на кухню.

– Боже мой! – шепнула Лола. – Это один из пленных!

Было похоже, что весь Джерси наполнен военнопленными. Их сейчас здесь были тысячи – поляки и чехи, евреи из Эльзаса и русские, а также испанцы, прибывшие первыми. Тем августовским днем София смотрела на них во все глаза, потому что никогда не видела никого, похожего на них, они все сливались у нее перед глазами в единую массу, маршировавшую на принудительные работы. Их заставляли возводить береговые укрепления, строить железнодорожные пути, которые было почти видно из окон коттеджа Картре, прокладывали туннели в горах, чтобы строить бункеры и подземный госпиталь. Но София все равно не могла привыкнуть ко всему этому ужасу, выработать в себе иммунитет к их тяжелому положению. Когда бы она ни видела их, бесчеловечное к ним отношение, ее наполняла бессильная ярость. Конвойные были совершенно равнодушны к пленным, они напевали, проходя по улицам, устраивали себе развлечения, пытались завоевать расположение островитян.

Но было так мало людей, кто мог бы помочь пленным. Иногда, когда София видела их, выстраивавшихся в очередь к полевой кухне за своим дневным пайком – жидкой похлебкой, – она брала с собой несколько ломтей хлеба и бросала неподалеку от них, но они, хотя и страдали от голода, слишком боялись своих охранников, чтобы подобрать хлеб. Все они вызывали жалость, но среди них некоторые просто надрывали нежное сердце Софии – похожий на скелет паренек, ненамного старше Катрин, с ужасным сухим чахоточным кашлем, еще один – безостановочно, конвульсивно дрожащий.

Иные из них исчезали, и на другой день их нельзя было увидеть в процессии. София пыталась убедить себя, что их перевели в другое место, но в душе она знала, что это не так; они мертвы, похоронены в братской могиле без всяких почестей, без памятников или хотя бы знаков, где они лежат, не оплаканные никем, кроме как их товарищами по несчастью, которые сами были настолько измождены и больны, что у них уже не оставалось сил на эмоции.

Случалось, что какой-нибудь из пленных убегал и находил приют на фермах или в отдаленных домах, но наказанием за помощь их была немедленная депортация. София как-то спросила Лолу, что она будет делать, если к ним придет военнопленный и попросит о помощи. Лола резко ответила, что жалость – это хорошо, но безопасность семьи должна быть на первом месте. Но сейчас, однако, столкнувшись с такой ситуацией, она ни минуты не колебалась:

– Скорее, Шарль, тащи его сюда и закрой дверь!

София отпрянула, когда человек, все еще поддерживаемый отцом, чуть не столкнулся с ней. Одежда его выглядела ветошью, рваньем, глаза от голода запали, стали огромными, над всклокоченной бородой заострялись треугольные скулы, обтянутые голубоватой кожей.

Шарль усадил его на стул, и он плюхнулся туда, вконец ослабленный. Потом, когда он что-то хрипло и едва внятно пробормотал, Лола прижала руки к губам.

– О Боже, он русский! Шарль, дай ему, ради Бога, немного бренди!

Много раз Картре хотелось утопить свою печаль в бренди, что они выкопали в саду «Ла Мэзон Бланш» и перевезли сюда, спрятав в игрушечную коляску Катрин. Но бутылки казались им слишком драгоценными, чтобы откупорить их просто так. Они были как страховка от того, чтобы дела не стали еще хуже – поэтому, считалось, что их надо открыть только в случае крайней необходимости. И вот сейчас она пришла, эта необходимость. Шарль пошел к кухонному шкафу, вытащил большой полуторалитровый фарфоровый кувшин, висевший на одном из крючков, и вытащил бутылку. Этикетка давно пропала, но когда Шарль открыл бутылку, повеяло запахом бренди – сильным, почти выворачивающим желудок. Он налил немного в стакан и поднес к губам мужчины, но тот пребывал в легком забытьи и не мог пить. Когда Шарль наклонил стакан, бренди заструился по густой бороде мужчины. Однако через несколько минут алкоголь начал оживлять его, он слегка вздрогнул, глотнул и что-то пробормотал по-русски.

Лола села перед ним на корточки и заговорила на своем родном языке, хотя за столько лет общения на английском русский показался ей каким-то странным, неудобным. Потом она поднялась и устремилась к кладовке.

– Надо найти ему что-нибудь – он умирает с голоду.

В глиняном горшке лежали остатки хлеба, предназначенного для завтрака; Лола отрезала кусочек и намазала его тонким слоем драгоценного масла, который заработала София уроками музыки. Пленный ел с жадностью.

– У нас есть еще что-нибудь, что можно ему дать? – спросила София. – Может, обед Поля?

– О да! – Лола забыла об этом. Сегодня у них был вкусный обед: тушеные овощи с лесным голубем, которого удалось добыть Шарлю. На нем было очень мало мяса, но от запаха, которое оно придавало овощам, изо рта текли слюнки. Лола приберегла порцию Поля.

Пленный немного приходил в себя, и как только прошла опасность его обморока или – Боже упаси – смерти, прямо здесь, на кухне, Шарль стал постепенно раздражаться.

– Сколько времени прошло с тех пор, как он сбежал? – спросил он у Лолы, после того как она поговорила с мужчиной на русском.

– Он говорит, что сбежал с принудительных работ сегодня, после полудня, – через несколько мгновений ответила она.

Шарль нахмурился.

– Значат, они уже хватились его. Что ж, мы сделали все, что могли. Теперь ему придется уходить.

– Нет! – бросила Лола.

– Как это «нет»?

– Мы не можем вышвырнуть его, Шарль. Сейчас ужасно холодно. И я не думаю, что они пойдут разыскивать его сейчас, в такое время.

– Как ты можешь быть так уверена?

– Не могу, но…

– А что мы будем с ним делать?

– Здесь есть чердак. Поля сегодня нет. Он может поспать там.

– Ты с ума сошла! У него же полно блох!

– Ну пусть тогда спит в сарае. Я устрою ему постель, дам пару одеял. Ну пожалуйста! Он один из моих соотечественников, ему так плохо. И, кроме того, он ненамного старше Ники. Разве тебе не было бы приятно, если кто-нибудь так же по-доброму отнесся к нему в таком положении? Боже милосердный, а, насколько мы знаем, он как раз в таком положении!

Шарль покачал головой. Здравомыслие подсказывало, что давать приют беглецу в высшей степени глупо, но он по опыту знал, что спорить с Лолой, упершейся на своем, – бесполезная трата времени. И кроме того, он думал, что она права – вряд ли они пойдут в такое время разыскивать беглеца, коли уж не сделали этого раньше.

– Давай-ка выключим свет – нечего афишировать, что мы еще не спим. Можем обойтись и свечкой. Катрин, отправляйся спать. София, принеси старые одеяла, о которых говорила мама.

Огонь потух, и кухня стала быстро остывать. Когда Шарль открыл дверь, чтобы выглянуть наружу, на кухню ворвался поток холодного воздуха, и русский закашлялся.

– Нельзя выставлять его за дверь, как собаку! – запротестовала Лола. – Прислушайся только к его кашлю – он может заболеть воспалением легких, если за ним не присмотреть. Слушай, а почему бы ему не поспать здесь, на полу? Я положу еще полный совок опилок, и у него по крайней мере будет одна ночь передыха, перед тем как ему снова придется искать себе пропитание.

Шарль вздохнул. Он уже начал чувствовать усталость. Может, не было вреда в том, чтобы поступить так, как хочет Лола, да и в любом случае вряд ли можно быть довольным, спасая свою шкуру, когда знаешь, что заставляешь жертвовать собой кого-нибудь другого. Больше того, если немцы придут с обыском, вряд ли они будут искать в доме, скорее в сарае – и тогда вполне можно будет сделать вид, что он заполз сам по себе, а если немцы увидят, что пленный заполз под их старые одеяла, тем более поверят, и рассказ покажется им правдоподобным.

– Тогда только на сегодня, – нехотя согласился Шарль. – Но утром ему надо будет уйти.




София плохо спала, ей все время мешали сны. Большую часть ночи она думала о русском там, внизу, и прислушивалась к приступам его сухого кашля. Но ближе к рассвету она задремала, а потом и заснула тяжелым сном и вдруг резко проснулась и начала дрожать с головы до ног, услышав громкий стук в дверь.

– Что это? – в ужасе спросила Катрин. Она сидела в кровати, натянув простыню до подбородка.

София молча покачала головой. Она знала, что так и должно быть. Пришли немцы, они разыскивают сбежавшего пленника. Но губы ее отказывались говорить, а руки-ноги – двигаться.

– Подождите минутку! – услышала она голос Шарля, который прокричал эти слова на очередной стук. – Что там случилось? Мы еще спим!

Наверное, они пытаются спрятать русского прежде, чем открыть дверь, поняла София. Но где? В этом коттедже негде было спрятать даже котенка – разве что на чердаке Поля. О, почему же они сразу не позволили ему туда пойти? Что бы значили несколько блошек по сравнению со всем этим?

Эта мысль возродила к жизни ее парализованные конечности. София отбросила одеяло и встала с кровати. Дверь на чердак Поля открывалась длинным шестом. Она схватила его, вставила в ручку и повернула. Шарль вел русского наверх. Как только дверь чердака открылась, София сбросила вниз веревочную лестницу.

– Быстрее! – прошипела она.

Русский неуклюже полез наверх. Когда он втянул лестницу, София закрыла дверь и поставила шест обратно в угол. Он со стуком упал. Лола бросила старые одеяла на постель Катрин.

– Вы оставайтесь здесь! – приказала она. Девочки сделали, как им сказали. Они, побледнев, сидели, обнявшись, в своих ночных рубашках и прислушивались к голосам внизу. Потом, к их ужасу, послышались тяжелые шаги по лестнице, и в комнату вошел немец.

Катрин всхлипнула от страха, когда он стянул с кроватей одеяла, а София, хоть и непроизвольно дрожала, все же высокомерно посмотрела ему в лицо. На щеках ее выступил слабый румянец. София подумала, что он наверняка заметит, что эти истрепанные старые одеяла явно не относятся к их хоть и выцветшим, но чистым постелям, но он вроде бы не обратил на это внимания. Может, все обойдется…

И тут пленник начал кашлять.

София застыла от ужаса при первом сдавленном кашле, а потом последовал пароксизм, который нельзя было сдержать. Голубые холодные глаза немца обратились к двери на чердаке.

– Что там? – пролаял он.

Лола побелела как мел, глаза ее потемнели от страха.

– Ничего. Это спальня моего сына.

– А у вашего сына – у него плохой кашель, да?

– Да.

– Я так не думаю! Покажите мне своего сына, а?

Шарль и Лола обменялись взглядами. Они попались и поняли это. Но ни один из них не хотел позволить врагу увидеть, как они будут валяться у него в ногах.

– Ублюдок! Смотри за собой! Я тебе ничего не покажу! – вызывающе закричала Лола, а Шарль тем временем попытался перекричать ее:

– Она тут ни при чем! Они все ни при чем, только я. Я ответственен! Я – слышите?

Немец подошел к окну, рывком распахнул его и позвал своих. Он говорил по-немецки, но можно было понять смысл его слов.

– Он здесь! Кажется, я нашел его! – Потом он вытащил револьвер и повернулся к Шарлю. – Сейчас же открой дверь, или я буду стрелять.

– Сам открой!

Шарль с вызовом посмотрел на немца, а София инстинктивно потянулась к Катрин, пытаясь защитить ее. Потом она потрясенно закричала: дверь чердака открылась изнутри, и русский с силой, рожденной отчаянием, спрыгнул оттуда. Он рухнул на немца, сбив его с ног. Револьвер щелкнул, пуля вылетела и, не принеся вреда, застряла в потолке. Двое мужчин катались, сцепившись, по полу. Девчушки в ужасе прижались друг к другу. Тут по лестнице загремели три пары башмаков, и солдаты ворвались в комнату. В какие-то доли секунды все было кончено. Русского одолели и поставили на ноги, двое немцев заломили ему руки за спину, а третий все бил и бил его кулаком по лицу, пока голова пленного не свалилась набок. Кровь текла у него изо рта и носа.

– Заберите его! – приказал немец, а потом повернулся к Шарлю и Лоле. – А вы, двое, – собирайтесь. Вы арестованы!

Какое-то время Лола высокомерно смотрела на него, ее фиолетовые глаза похолодели от ненависти. Потом она отбросила блестящую прядь волос через плечо, задрала подбородок и с презрением плюнула в лицо немца. Он тут же вытянул руку и так сильно ударил ее, что София услышала, как треснула кость. Лола чуть не упала. Потом он вытащил из кармана платок и стер плевок.

– Сука! – сказал он по-английски. – Ты заплатишь за это. И раз уж у тебя такой горячий нрав, я думаю, ты обойдешься без пальто. Пошли!

Он вытолкнул Лолу из комнаты и дальше вниз, по лестнице. София и Катрин прильнули к окну и смотрели, как Шарля и Лолу волокут по тропинке, к поджидавшей машине. Катрин начала тихо рыдать, дыхание ее участилось, и, когда Шарля и Лолу запихнули в машину, ее тельце на миг замерло, а потом она начала пронзительно кричать:

– Мама! Мама! О нет… нет!

София стояла с дико расширившимися глазами, словно птичка, готовая к полету. Пульс бился у нее в горле, адреналин гудел по венам так, что все ее тело содрогалось. Надо что-то сделать – она не могла просто так стоять и смотреть, как они забирают ее родителей!

Дверь машины лязгнула, взревел мотор.

– Мама! – снова закричала Катрин, и София крепче сжала ее, прижимая маленькое, искаженное, залитое слезами личико к своей груди.

– Все в порядке, – услышала она свои слова. – Все будет хорошо.

Но уже сердцем чуяла, что ничего хорошего не будет. Она тоже непроизвольно закричала, как и Катрин, от этой несправедливости и ужасного бессилия, поняв, что ничем в мире она не сможет помочь, чтобы спасти своих обожаемых родителей от судьбы, ожидавшей их.




Как и боялась София, Шарль и Лола предстали перед судом, их допрашивали и приговорили к депортации. Несмотря на все усилия, ни одному из детей Картре так и не позволили повидаться с ними.

Проходили дни, какие-то сумбурные, нереальные. София думала, что это похоже на жизнь в забытом, заброшенном мире. Они все еще находились в смятенных чувствах от пережитого потрясения, все еще не могли оценить весь этот ужас, что с ними произошел. Каждое утро София просыпалась, ожидая услышать резкий голос Лолы, заполняющий собой маленький коттедж, или лишенное мотива посвистывание Шарля, долетавшее на второй этаж, – хоть что-нибудь, чтобы развеять этот кошмарный сон. Но когда холодная, пустая тишина распространялась по домику, до нее доходило, что это не сон, а вместе с этим глубоко внутри нее возникала боль, она росла, расширялась и вползала в горло мучительным спазмом. И быстро, чтобы не давать ему целиком овладеть ею, она вскрикивала, отбрасывала одеяла и спускалась на кухню готовить завтрак. Она заставляла себя проходить мимо комнаты родителей и не заглядывать в нее, хотя слишком хорошо представляла себе неестественный порядок – кровать, которую она заправила, когда их так бесцеремонно вытащили оттуда в утро ареста (они так и не спали у ту ночь), косметические баночки Лолы, аккуратно расставленные на туалетном столике, на каждой – крышечка, трубка Шарля, лежавшая в пепельнице, и его старая куртка с залатанными рукавами, висевшая за дверью.

Все останется так до их возвращения, пообещала она себе, с мебели будет стерта пыль, все останется на своих местах. И если иногда в ней оживал страх, что они никогда не вернутся, она тут же отбрасывала его. Она должна верить, что однажды они вернутся, – когда кончится война. Она должна верить. Это единственный способ не сойти с ума. Она не могла позволить себе развалиться – она должна была быть сильной, чтобы заботиться о других.

И Катрин, и Поль очень тяжело восприняли случившееся. В те первые дни Катрин не могла ничего делать – только плакала. София никогда не слышала, чтобы она рыдала во сне, теперь же она едва позволяла Софии хоть на секунду оставить ее. София могла понять ужасное состояние беззащитности и печали, которое владело сестренкой, ведь Катрин еще во многом была ребенком, вокруг нее всегда суетились и больше всех любили, как младшую в семье. Но постоянное присутствие Катрин и ее слезы заставляли Софию с большим напряжением сдерживать себя. Что же касается Поля, то София вскоре обнаружила, что не может ожидать от него той моральной поддержки, на которую могла бы рассчитывать. Он много гулял, на целые часы исчезал из дома и часто возвращался намного позже комендантского часа. София была в ужасе, что его тоже поймают и станут допрашивать оккупационные власти; много ночей она стояла у окна, всматриваясь между занавесками в темную ночь. Она взволнованно молила Господа, чтобы Поль вернулся, а нервы ее разрывались на кусочки.

Но когда он был дома, то все равно его как бы не было, ибо он слонялся повсюду, словно привидение; он молчал, если она не заговаривала с ним, и отворачивал нос, когда она к нему обращалась.

Он тоже плакал. Как-то ночью София спустилась на кухню и обнаружила его сидящим за кухонным столом. Он склонил голову к сжатым рукам и горько рыдал. Это зрелище усугубило ее собственные переживания и в то же время наполнило беспричинным гневом. Она знала, что это нечестно – Поль ведь тоже имел право на эмоции, – но она почувствовала, что он предал ее тем, что сломался. Он был ее старшим братом, разве она не могла хоть немного опереться на него? Она постояла в проеме, глядя на него и не зная, что делать. А когда он поднял глаза, София испугалась его искаженного, залитого слезами лица.

– О София, мне так жаль… – Он закрыл глаза руками, и она увидела, как напряглись костяшки его пальцев. – Мне так жаль…

– Ну же, Поль, возьми себя в руки, – сказала она, понимая, что говорит как Лола. – Это ужасно, я знаю, по нам придется все это вынести. Если мы будем рвать себя на части, никому от этого лучше не будет.

– Но мне надо было быть здесь! – Голос Поля звучал приглушенно. Слюни смешались со слезами и потекли по подбородку.

– О чем ты говориль?

– Мне надо было быть здесь, когда это все случилось!

София вздохнула.

– Все это глупости, сам знаешь. Даже если бы ты был здесь, ничего бы не изменилось. А на деле могло бы обернуться еще хуже. Они могли бы арестовать и тебя.

Поль не ответил. Наверное, она права, подумал он, но от этого ему не стало легче. Сейчас ужасная, неизъяснимая вина давила на него с такой тяжестью, что он не мог точно выразить, почему так тяжело переживает случившееся. Но не мог и признаться в этом. Он не хотел видеть, как его самообвинение отражается в глазах сестры.

Да, ничего бы не изменилось, если бы я был здесь в ту ночь, уговаривал себя он. Это так. Но он не мог простить себе, что последние слова, которые он сказал своим родителям, были лживыми. Пока их арестовывали, он обманывал родителей, а заодно и своего брата, ибо в ту ужасную ночь, когда к ним пришел просить убежище русский, Поль не ночевал у своего приятеля, как сказал. Он провел ночь с Вивьен Моран.




Как-то раз он совершенно случайно встретил ее в городе, она подбежала к нему узнать, нет ли каких-нибудь новостей о Ники. Она, конечно, должна была бы знать, что новостей быть не может, – ведь связь с кем бы то ни было вне острова была невозможна. Но она все равно спросила, потому что, разговаривая с Полем, она могла хотя бы косвенно пообщаться с человеком, которого обожала и, казалось, не видела уже целую вечность.

Вив уже оправилась от ран, полученных во время бомбежки. Ужасные повторяющиеся головные боли, которые терзали ее вначале, стали приходить реже и уже не были столь мучительны, ее крепкое молодое тело быстро поправлялось. Но, несмотря на то что уже прошло четыре долгих года с тех пор, как уехал Ники и она сделала аборт, внутри Вив была все та же зияющая пустота. В первые дни она оберегала это ощущение почти с молитвенной преданностью, эта боль каким-то образом хранила в ее сердце живого Ники. Но позже образы начали стираться в ее памяти, и Ники стал казаться ей печальным и сладким сном. Она как бы вернулась к прежним временам и жадно потянулась к «жизни» со своими приятелями, казавшимися ей когда-то такими привлекательными. Но погоня за удовольствиями уже не так закабаляла ее, а веселость ее была хрупкой и вымученной. Вив теперь смотрела на все гораздо глубже, сильнее, она страдала по Ники и всем сердцем мечтала вновь пережить все, что было между ними.

Сначала, когда она заметила Поля, то на какой-то миг, от которого остановилось сердце, подумала, что это Ники. Уж не в первый раз ей так казалось, и она шла за каким-нибудь незнакомцем по улице, только для того, чтобы убедиться, когда он обернется, что нет никакого сходства. Но это чаще всего случалось в первые после разлуки дни, когда она все еще была одержима тяжелыми мыслями. Теперь это оказалось потрясением иного рода, от него так же сжимались внутренности, но оно было понятнее, поскольку с того времени, когда Вив видела Поля в последний раз, он вырос и стал так похож на своего брата, что это привело ее в замешательство.

При ближнем рассмотрении, конечно, их сходство не было столь разительным. Лицо у Поля круглее, чем у Ники, без тех углов и плавных линий, что делало Ники таким разрушительно-притягательным. Волосы были прямее, они падали ему на лоб с пробора, глаза же – светло-карие, а не искрящиеся фиолетовые, как у старшего брата. Но так же, как Ники, Поль был высоким, хорошо сложенным, а их семейного сходства было явно достаточно, чтобы заставить сердце Вив биться быстрее.

В тот первый день у Вив ничего не было на уме – она просто хотела поговорить о Ники. Но потом поняла, что не может забыть Поля. В ту ночь она грезила о нем, это были страстные, спутанные грезы, и когда она проснулась, с ней осталась особая аура, словно каким-то непостижимым образом оба брата слились и превратились в одно целое.

Вив навела справки и узнала, что Поль бросил школу и работает клерком-счетчиком в банке. Однажды вечером она подкараулила его, когда он уходил с работы, и сделала вид, что это случайная встреча. На этот раз она была полностью готова разочароваться в нем. Она не была глупой и понимала, что в своем мучительном одиночестве пытается использовать Поля как замену Ники. Но когда она увидела его, все повторилось. Пусть Поль на три года моложе ее, пусть он – не Ники, но все равно в нем было чудесное эхо Ники, оно затрагивало глубочайшие струны ее памяти и чувств и приносило легкий неуловимый вкус острого возбуждения.

Они начали регулярно встречаться, и вскоре Вив стала мечтать заново пережить то, что у нее было с Ники. Ей уже не хватало только того, чтобы быть с тем, кто похож на Ники, кто его кровь и плоть, она захотела пойти дальше. Необходимость эта превратилась в физическое влечение, это стало навязчивой болью, пронзавшей ее тело, и когда она была с Полем, то чувствовала, как ее плоть, каждый мускул ее тела напрягается навстречу ему, каждый нерв, каждая пора взывает, чтобы их любили и ласкали. Порой, когда встречались их глаза, сердце ее билось так сильно, что она едва могла дышать.

Однажды вечером, когда они брели куда-то в полумраке, Вив почувствовала, что больше не может это выносить. Она поймала его руку и повернулась к нему лицом. В тот момент она и хотела этого, и боялась – боялась, что он убежит, боялась, что если он поцелует ее, то хрупкий призрак прекрасного желания исчезнет. Но Поль удержал ее руки, прижал ее к себе, и, когда его губы коснулись ее рта, она почти поверила, что это Ники. Запах его кожи был таким же, линии его тела превратили мечту в реальность. Темное плещущееся море вздымалось, чтобы встретиться с небом без звезд, и Вив почувствовала, что она висит между морем и небом.

Такая случайная встреча – случайная, – а ей хотелось большего! Она конструировала, планировала, соблазняла, а Поль – хотя и чувствующий себя немного виноватым – был желанным партнером. Сексуальная привлекательность Вив завораживала сама по себе, и то, что она была подружкой Ники, каким-то образом привносило новый смысл в ту силу, благодаря которой Поль чувствовал, что если захочет, то сможет разрушить весь мир.

Поль всегда считал себя чем-то вроде тени Ники. Наверное, это судьба всех младших братьев, которые всегда пытаются быть вровень со старшими, задающими тон. А Ники всегда был таким золотым мальчиком, красивым, всеобщим любимцем, и все, что он делал, у него получалось хорошо. Он никогда не кричал на Поля, никогда не унижал его, но даже из-за столь рыцарственной натуры Ники Поль чувствовал себя уязвленным. Никогда он не будет таким, как Ники, никогда у него ничего так хорошо не получится, и люди никогда не будут любить его так, как брата. Он чувствовал себя неуклюжим, безнадежно глупым, пробираясь сквозь собственное детство и стараясь выбраться из отрочества.

И только когда Ники уехал, Поль начал становиться самим собой. Его быстрое возмужание совпало с осознанием, что на Джерси он был единственным сыном Картре, и впервые в жизни Поль почувствовал уверенность в себе. Он экспериментировал с нею – со своей властью, проявляя ее над девушками, с которыми встречался. Они кружились вокруг него, строили глазки, искали его внимания, давали понять, каким они его считают привлекательным, и Поль словно вырастал с каждой победой.

Но с Вивьен Моран было как-то по-другому. Она не была из тех девиц, которые бегали за ним. В глазах Поля она была чуть ли не богиней. Он издалека любовался ею, когда Ники ходил к ней на свидания, и она еще больше возвышала брата в его глазах. Он и сейчас боготворил ее. Но ему просто не приходило в голову, что он может овладеть ею.

Когда он поцеловал ее в первый раз, то весь дрожал от ужаса и в то же время от сильного желания. Он благосклонно подумал, что не показал этого и она не узнала о его сбивчивых чувствах. И, к его изумлению, она захотела снова поцеловать его. И даже не только поцеловать! В темноте он прижимал ее к себе, пока почти не обезумел от страсти, и даже осмелился просунуть руки под ее джемпер. Дотронувшись до ее твердых теплых грудок, Поль уже думал только о том, как хорошо будет заниматься с нею любовью. И потом он всегда думал, что идет по следам Ники даже в том, что ярко поддерживает пылающий огонь страсти.

И скоро Поль оказался полностью покоренным Вив. Он постоянно думал о ней, мечтал оказаться с ней наедине – по-настоящему наедине. Но никому в семье он не сказал, что встречается с Вив. Поль очень хотел бы похвастаться их отношениями, но его всегда останавливали угрызения совести. Он понимал – его родственники, и, наверное, София тоже, будут считать, что он обманывает Ники. И когда Вив как-то вечером обронила, что ее мать собирается уехать на уик-энд, и предложила Полю приехать к ней, конечно же, не сказал об этом родителям. Поль был вне себя от волнения, но все же сумел сохранить спокойное выражение лица и сказал им, что ночь проведет у своего приятеля из банка. К его облегчению, родители вроде бы поверили ему.

Так же, как и Картре, Моранов вышвырнули из собственного дома, но им разрешили остаться в коттедже в их же поместье. Коттедж был выстроен для управляющего или садовника, хотя его никогда не использовали по назначению. Лоретта и Вив продолжали пользоваться своим плавательным бассейном и кортом и проводили тонкую линию между добрососедскими отношениями с немецкими офицерами и противостоянием им же. Были островитяне, которые считали Лоретту Моран коллаборационисткой, чуть ли не немецкой кошелкой, как называли женщин, чересчур любезных с немцами, но, строго говоря, они были не правы. Лоретта просто выживала – она была достаточно красива в свои сорок пять, чтобы уметь обходиться с мужчинами, не давая им ничего взамен.

Да, у нее был «приятель» в Розеле – художник, частый гость дома на знаменитых вечеринках у бассейна. Туда их с Адрианом забросила судьба в те смутные предвоенные дни. А теперь, из-за того, что в течение трех лет в силу обстоятельств они с мужем жили врозь, Лоретта поняла, что старая дружба расцвела с новой силой, и стала проводить уик-энды в Розеле. И сегодня как раз был один из таких уик-эндов.

Когда они приехали в дом Вив, Поль от нервного возбуждения дрожал как струна. Он прекрасно понимал, что должно произойти, его безумно волновала эта перспектива, но в равной степени он замирал от ужаса, что вдруг что-то не получится и он разочарует Вив. Он накручивал в кармане влажными от пота руками драгоценный пакетик «писем из Франции», который ему удалось раздобыть, – это было на самом деле подвигом, так как дефицит не ограничивался топливом, едой и одеждой.

И хотя покупать их было весьма неловко, все же наличие пакетика в кармане придавало ему ощущение мужественности, а уверенность в себе росла. По крайней мере Вив не обвинит его в том, что он беспечен! А если все получится не так, как он надеется, если он неправильно истолковал ее намерения, тогда ей незачем знать, что у него тоже были на нее какие-нибудь виды.

Поль раньше никогда не бывал дома у Вив, и особняк Моранов произвел на него большое впечатление. Ему стало не по себе, когда он увидел, что просторные земли поместья содержатся немцами в порядке. Их собственный сад не годился бы этому в подметки! А коттедж, в котором Вив и ее матери позволили остаться, выглядел просто чудесным – маленький домик с эркерами и большим камином.

– Как вам удается раздобыть топливо? – спросил он Вив, думая о том, что его семье приходится бросать в огонь опилки и щепки.

– О, нам его достают фрицы! – беззаботно ответила она. – Я думаю, они чувствуют себя обязанными нам за то, что живут в нашем доме.

Сегодня она выглядела особенно красивой – в кремового цвета свитере и в широких, похожих на пижамные, брюках табачно-коричневого оттенка. Лишения войны, казалось, не затронули ее, во всяком случае не так, как большинство островитян. Это было еще одной причиной, отчего люди бросали понимающие взгляды, когда она проходила мимо. Но опять-таки их подозрения были совершенно беспочвенны. У Вив был такой же размер, как и у ее матери, поэтому изысканный гардероб Лоретты мог легко обеспечить их хорошей одеждой на несколько лет вперед.

– Я приготовила ужин, – сообщила она. – Но предупреждаю тебя, я не слишком искусная повариха.

Голос ее слегка дрожал, и вдруг Поль подумал, а отчего она сама нервничает. Трудно в это поверить, но ведь никогда не знаешь наверняка. В конце концов, он сам был внутри как трясущееся желе, но ведь умудрялся как-то скрыть это. Но Вив… невозможно представить ее иной, чем уверенной в себе.

Он пошел за ней на кухню, хотя меньше всего думал о еде. На медленном огне стояла сковородка, Вив подняла крышку и потыкала вилкой овощи.

– Почему репа так медленно готовится? – спросила она, и опять в ее голосе почувствовалось нервное напряжение. – Картошка уже готова – смотри! – Как нарочно, картошка развалилась и превратилась в липкую массу. – О Господи! – застонала она. – Ну что за беда! Я же говорила, что не слишком хорошо готовлю.

– По-моему, ты прекрасна во всем, – сказал Поль, пораженный собственной смелостью.

– О Поль! – Внезапно ее зеленые глаза заблестели, а лицо смягчилось. Поль почувствовал, как у него засосало под ложечкой.

– Иди сюда, – грубо сказал он.

Она подошла, все еще с вилкой в руках. Он забрал вилку, положил на стол. Потом притянул Вив к себе и поцеловал. Он почувствовал, как тело ее прижимается к нему, ощутил страстную готовность ее губ и под всепоглощающим порывом совсем забыл о своей нервозности.

Боже, как она была прекрасна и как он хотел ее! Тело ее прильнуло к нему, и когда он просунул руки под ее кашемировый свитер, то обнаружил с трепетом возбуждения, что под ним не было бюстгальтера. Столько девушек заковывали себя в метры жесткого эластика и резины, но на Вив не было ничего, кроме шелковистой комбинации. Он начал ласкать ее грудь, чувствуя под пальцами соски, отвердевшие и поднявшиеся навстречу его прикосновениям. Она застонала, выгнула спину и прижала свои бедра к его, а он просунул руку за пояс ее просторных брюк. На мгновение он удивился: ее комбинация была длиннее, чем он ожидал, она закрывала ее живот и ягодицы и соединялась между ног широкой полоской шелка. Но, к его облегчению, на ней все равно не было стягивающего корсета.

Сердце его от страха, что она может остановить его, билось так сильно, что он едва мог дышать, он скользнул рукой под шелк и потихоньку, дюйм за дюймом пробирался по ее гладкой коже, пока пальцы его не наткнулись на мягкий кустик волос на лобке и твердый, и в то же время податливый бугорок под ним. Он нежно коснулся влажных складок, и из-за их возбуждения его тело стало непереносимо вздрагивать от желания. И тут, как только он подумал, что прямо сейчас кончит, она отпрянула от него. Щеки ее горели, глаза по-прежнему ярко светились. Он попытался опять притянуть ее к себе, но она взяла его за руку и повела в маленькую уютную гостиную. Там она сняла подушки с дивана и кресел и бросила их перед камином. Поль хотел схватить ее и положить на пол, но она освободилась, скрестила руки и стянула через голову свитер. У него вырвалось громкое восклицание: он увидел ее грудь – полную, молочно-белую в мерцающем свете камина, с темными и напряженными сосками. Ему показалось, что он никогда в жизни не видел ничего более прекрасного.

Она выскользнула из брюк – они вместе с шелковой комбинацией упали на пол – и предстала перед ним совершенно нагой. Поль зачарованно смотрел на каждый изгиб ее тела, искренний восторг на мгновение сдержал его страсть. Она подошла к нему, расстегнула пуговицы на рубашке и приложила руки к его груди. Ногти ее тихонько царапнули его кожу, а Поль зарылся лицом в ее груди, он целовал и посасывал их, почти не замечая, что она продолжат раздевать его.

И опять страх охватил его – он боялся, что слишком быстро подбирается и слишком жадно впивается в это райское блаженство, которое было так близко. Он боялся, что может сделать ей больно, и в то же время ему докучала надоедливая мысль, что надо как-то надеть «письмо из Франции» и сделать это так, чтобы это не выглядело глупо и не испортило бы возвышенную атмосферу. В тот момент он снова был трепетавшим юнцом – младшим братом Ники, не имевшим ни опыта, ни умения. Вив отпустила его, легла на подушки перед камином, протянула к нему руки – и порыв внезапной страсти сразу все упростил. Ники превратился в тень, здесь была одна только Вив и его безудержное желание.

Все закончилось слишком быстро. И еще до того, как прекратились последние содрогания, он понял, что в конце он выплеснул себя полностью, – он просто не смог сдержаться. Вив все еще извивалась от страсти под ним и стонала, и он возобновил свои движения, хотя знал, что сила его угасла. Он молил, чтобы она вновь вернулась к нему, пока «письмо из Франции» все еще оставалось на месте. С вдохновением, рожденным отчаянием, он отклонился и стал ласкать ее лоно пальцем, потом почувствовал, как тело Вив выгнулось, сотрясаемое глубинными спазмами. Пот капал с лица Поля. Его страсть превратилась в побеждающее искусство, пришедшее от понимания того, что он приносит ей наслаждение. Она достигла кульминации и, не сдержавшись, вонзила ногти ему в спину, обвила ногой его крепкие бедра и закричала. Вопль ее прозвучал как-то странно. Он почувствовал, как тело ее расслабляется, откатился прочь, схватившись за «письмо из Франции». Вдруг ему показалось очень важно не наследить на светлом ковре, хотя несколько минут назад эта мысль даже не приходила ему в голову.

– Где ванная? – спросил он, чувствуя неловкость и стесняясь, словно только что не переживал этих прекрасных мгновений.

Она ответила. Голос ее все еще был глухой от страсти – так, по крайней мере, ему показалось. Он взял свою рубашку и унес с собой. Почему-то он стеснялся сейчас своей наготы и в ванной надел рубашку прежде, чем вернуться.

Вив лежала там, где он ее оставил, ее прекрасное тело по-прежнему освещалось огнем камина. Он наклонился и потянулся к ней, чтобы поцеловать, но она отвернулась.

– Вив?! – осторожно спросил он и заметил блестевшие на ее щеках слезы.

Его охватила нежность, а с нею вернулась и сила.

– Все хорошо, – сказал он, отбрасывая ее волосы с лица. – Правда, все хорошо. Оно не соскочило.

Она не ответила, лишь глубоко сглотнула. Ему в голову пришла другая мысль.

– Я ведь не обидел тебя?

Она опять промолчала. Все та же неподвижность, слезы, и вдруг тело ее содрогнулось.

– Тебе бы лучше одеться, – сказал он. – Ты простудишься.

Его слова каким-то образом вывели ее из оцепенения. Из ее глаз потекли слезы, и она в рыданиях начала раскачиваться из стороны в сторону.

– Вив! – испуганно спросил он. – В чем дело? Что случилось?

Сначала она не могла выговорить ни слова. Лишь шептала что-то сквозь слезы.

– Как я могла? Как я могла это сделать? О Господи, прости меня!

– Вив, не надо! – умолял он. – Мы же хотели этого, оба хотели, разве не так? И тебе это так нравилось, Вив…

Вдруг она села. Глаза ее сверкали из-за слез.

– Ты не понимаешь! Не понимаешь, что я наделала!

– Ты занималась со мной любовью. Это что, так плохо?

– Да! Да!

– Но почему? – Он был обескуражен, обижен. – Почему это было плохо?

– О Поль! – Она спрятала лицо в ладонях. – Ты просто не понимаешь!

– Чего не понимаю?

– Я занималась любовью не с тобой, а с Ники.

Он похолодел. Внезапно он почувствовал, что земля разверзлась под ним и он падает, падает в такую темную глубокую пропасть, что никогда не сможет оттуда выбраться.

– Ты не понимаешь? – рыдала Вив. – Я подумала, что мне будет так же хорошо, как когда-то с ним. Я предала вас обоих. О Поль, мне так жаль! Не смотри на меня так, пожалуйста!

– Я думал, ты хотела меня, – деревянным голосом произнес Поль.

– Я хотела, хотела! Только… О, у меня в голове все смешалось. Ты и Ники – вы так похожи.

– Ты хочешь сказать, что совсем не хотела меня? – таким же бесцветным голосом сказал Поль.

Она поглядела на него сквозь слезы.

– Нет, это не так. Я именно хотела тебя… Я так думаю. Но…

– А когда до этого дошло, оказалось, что я – не Ники. – Боль охватила его. Ему захотелось ударить ее, обидеть Вив так, как она обидела его. Но почему-то даже сейчас он не мог этого сделать. Он слишком любил ее.

– Нет, ты не Ники, – сказала она тоненьким неверным голоском.

– Ну и что же он делал не так, как я? В чем моя ошибка? – Он склонялся к обиде и злости на себя, вместо того чтобы обрушить их на Вив.

– Ты все сделал хорошо, Поль. Ты не виноват… – Она перестала плакать и печально смотрела на него.

– Не пытайся представить, что все было хорошо, Вив. Не жалей меня. Я понимаю, что по сравнению с ним я, наверное, показался тебе неумелым…

– По крайней мере, ты не сделал меня беременной, – сказала она. – Во всяком случае, надеюсь на это.

В какой-то миг до него дошел смысл ее слов, прорвав туман жалости и презрения к самому себе. Он с открытым ртом уставился на нее, а она вдруг хрипло и коротко рассмеялась:

– О дорогой. Я не это хотела сказать. Ну что же, теперь джинн выпущен из кувшина, не так ли?

– Ты была беременна от… Ники? – Он запинался на каждом слове. Казалось, смысл сказанного ускользал от него. – Но когда? Как?

– Думаю, «как» – вполне очевидно, – возродилась к жизни прежняя насмешливая Вив. – А что касается «когда» – то как раз перед его отъездом.

– А он знал?

Она покачала головой:

– Нет, говорю же тебе. Это было как раз накануне его отъезда.

– Ну и что же случилось? Если ты была… что случилось с младенцем?

– Я сделала аборт. О, не смотри на меня так, Поль. У меня ведь по правде не было выбора. Я не горжусь своим поступком, но сейчас уже ничего не сделаешь.

– Но я думал, что аборты – незаконны.

– Так оно и есть. Но деньги могут купить почти все, сам знаешь. Это назвали не абортом, а аппендицитом, перитонитом или чем-то там еще. Послушай, я на самом деле не хочу об этом говорить. Мне не надо было говорить тебе. По-моему, это неправильно, раз об этом не знает Ники.

Поль сильно стукнул кулаком по полу.

– Ники, Ники, Ники! Ники здесь нет – здесь я!

– Знаю. И я же сказала: «Прости». – Она вдруг резко встала. – Слушай. Мне надо посмотреть, что там с тушеным мясом. И я включу бойлер, чтобы мы смогли искупаться.

Она вышла на кухню. Поль потрясенно закончил одеваться. Ему казалось, будто его прибили десятитонным молотом. Он возлагал такие надежды на этот уик-энд, а все обернулось так ужасно. И не только на личном уровне. Были низринуты сразу две иконы – его брат-герой, которого он боготворил, уехал, оставив подружку беременной, и его богиня, которая сделала аборт Поль почувствовал боль в желудке. Он не знал, как ему теперь находиться здесь. У него промелькнуло в голове, что ему, наверное, лучше бы пойти домой. Комендантский час уже наступил, но не было ничего страшного в том, если он пробежит несколько кварталов и прочистит свежим воздухом легкие, а потом закроется у себя в чердачной комнатке, где по крайней мере можно остаться наедине со своими мыслями. Но он знал, что ему придется отвечать на вопросы. Шарль и Лола будут вправе проявить подозрительность, если он вдруг появится в дверях.

Впоследствии Поль всем сердцем желал, чтобы в ту ночь послушался своего инстинкта и вернулся домой. Он не спас бы Лолу и Шарля, но по крайней мере был бы там. Вместо этого он остался с Вив, несмотря на то, что атмосфера между ними создалась весьма напряженная. Они выкупались, один за другим, в большой металлической ванне, потом поели, сколько смогли, неаппетитного тушеного мяса с овощами и потом уснули, каждый в своей кровати, даже не поцеловав друг друга на ночь. На следующее утро Поль пошел домой; случившееся все еще тяжелым бременем угнетало его, а дома он обнаружил, что родители арестованы. Чувство вины сломило его, просто перевернуло, затопило. Он проклинал себя за обман, за все.

В тот день, когда Шарль и Лола были приговорены к депортации в концентрационный лагерь в Германии, Поль уговорил полную бутылку бренди – ту, из которой едва пригубил русский военнопленный, но это ему не помогло, хотя на некоторое время дало блаженное забытье. Когда он отошел от похмелья, то снова выпил целую бутылку виски. А когда не осталось ни одной, он начал слоняться по дому в тягостном молчании, окончательно чувствуя себя в ловушке.

И когда к нему в первый раз пришла эта мысль, он отогнал ее, но она все возвращалась и возвращалась, чтобы терзать его снова, и с каждый разом, что он думал об этом, побег казался ему все более возможным и желанным. Джерси превратился в остров-тюрьму, где он сидел вместе со своей виной и несчастьем; даже то, что он находился в нескольких милях от Вив, доставляло ему новые муки. Поль думал о маленькой шлюпке отца, на которой тому удалось сплавать в Дюнкерк. Он полагал, что на ней можно будет удрать в Англию. Если он убежит, если ему удастся выбраться в Англию, то по крайней мере он сможет примкнуть к армии и сделать что-нибудь полезное в борьбе с врагом. Это будет лучше, чем просто сидеть здесь, беспомощным, бессильным, и, быть может, это облегчит хоть как-то ужасное бремя вины и заставит его лучше отнестись к себе.

Одной темной безлунной ночью Поль выскользнул из коттеджа, пока сестры спали, и пошел к сараю, где хранилась шлюпка. Его не пугало путешествие, он вырос на море, море было у него в крови, а о том, что может с ним случиться, если его поймают, он не позволял себе думать. Кроме того, сказал он себе, это будет лишь высшая справедливость, если его подвергнут депортации или даже расстрелу.

Но его не поймали. К тому времени, когда утром София встала и обнаружила короткую записку, в которой Поль объяснял свой поступок, он был уже довольно далеко от Джерси, направляясь в Англию. И в первый раз с того ужасного дня, когда он оставил Вив и вернулся домой, чтобы узнать, что родители его арестованы, Поль почувствовал умиротворение.




Когда Бернар узнал, что Поль сбежал с Джерси, то пришел в ярость. Он подумал, что при нормальных обстоятельствах он бы лишь приветствовал такое мужество, но сейчас обстоятельства были отнюдь не нормальны. Всего несколько недель назад выслали Лолу и Шарля. София и Катрин остались совсем одни.

С того августовского вечера, когда Бернар водил Софию в театр, они довольно часто виделись. Они гуляли, ходили в кино (там шли преимущественно немецкие фильмы с английскими субтитрами), даже ходили на танцы, и поскольку в романтическом плане их отношения не продвигались столь быстро, как надеялся было Бернар, то он призвал себя к терпению. Меньше всего он хотел бы все разрушить и отпугнуть ее. По крайней мере он видел ее два-три раза в неделю, и она вроде бы наслаждалась его обществом. Насколько он мог утверждать, дружеские отношения всегда могли бы перейти в более глубокое чувство – в любовь. Может быть, она уже сейчас любит его, думал он, когда пребывал в оптимистическом настроении, просто она слишком стеснительна, чтобы открыто выказывать свои чувства. Да, наверное, это так, а тогда почему она встречается именно с ним, а не с другими ребятами? Но он продвигался тихими шагами, потому что чересчур боялся потерять ее. Я не перенесу этого, думал Бернар, если она скажет, что не хочет больше меня видеть. Без Софии ему незачем будет жить.

Бернар сделал все, чтобы поддержать их в те ужасные дни, когда арестовали и выслали Шарля и Лолу, хотя иногда и задумывался, достаточно ли он им помогает. На самом деле никто не смог бы ничего сделать, чтобы смягчить этот ужас. Иногда Бернару казалось, что София просто хочет побыть одна. Она знала, что он здесь, что он заботится о них, и это было самое большее, что он мог сделать. Все остальное могло бы оказаться вторжением в их семейное горе.

Однако утром, когда Поль уплыл с Джерси, Бернар понял, что больше не может быть сторонним наблюдателем. Отъезд Поля все изменил.

Он узнал это из пересудов – кое-кто из электрической компании был в банке, который весь гудел, как улей, – у Джерси появился новый герой, и все хотели поговорить о нем. Бернар, однако, был в гневе и потрясении – он не представлял, как Поль смог так безответственно обойтись с сестрами. Он сообщил своему начальнику, что ему надо отлучиться на час, и, не дожидаясь разрешения, пошел в стоматологический кабинет, чтобы повидать Софию. Ее там не было – у нее выходной, объяснил старший регистратор. Он сел на велосипед и поехал в Сент-Питер, но и там никого не обнаружил.

Бернар обошел вокруг коттеджа, заглядывая в окна и чувствуя себя совершенно беспомощным. София, наверное, в ужасном состоянии, подумал он, – осталась одна с Катрин, не знает, куда обратиться. Кроме того, она ведь очень волнуется – то, что Поль сумел удрать с Джерси в маленькой шлюпке и его не поймали, еще не означает, что он ушел далеко от берега. Его мог засечь патруль, его могли подстрелить, он мог попасть в бурю – в это время года канал довольно опасен. А кто мог бы поручиться, что его не расстреляют из пулемета с воздуха или не вышвырнет обратно в море, когда он нелегально заявится в Англию? С ним могло случиться все что угодно, и для Софии, которая все это прекрасно понимала, было более чем достаточно оснований для беспокойства.

Бернар вернулся ко входу в коттедж, посмотрел на верхние окна, раздумывая, что же делать. Может, ему пойти поискать Софию? Но он понятия не имел, где бы она могла быть.

Пока он стоял там, нервно переминаясь с ноги на ногу, какой-то велосипедист завернул за угол, слегка покачиваясь на неровной дороге, и соскочил с велосипеда у ворот.

– Привет, Бернар! Что ты здесь делаешь? – спросила София.

Бернар почувствовал безотчетное раздражение.

– Где ты была? Я беспокоился о тебе!

– Из-за чего? Я была в магазине, чтобы купить еду, вот и все. И я не ждала тебя, разве не так? Ты ведь должен быть на работе?

– Да, вообще-то должен. – Бернар еще больше раздражался ее совершенным самообладанием. – Я попросил разрешения отлучиться ненадолго, потому что думал, что ты расстроена. Но, похоже, я ошибся.

– О Бернар! – На лице Софии было написано раскаяние. – Прости, что не поняла тебя. Входи, сейчас я поставлю чайник. Мне как раз повезло купить четверть фунта настоящего чая. Думаю, просто миссис Филипс, продавщица, пожалела меня.

Бернар прошел за ней в тесную кухню.

– А где Катрин?

– В школе. О, ради Бога, не смотри так, Бернар. Ты что, ожидал, что мы разорвемся на части из-за того, что Поль уплыл и бросил нас? Уверяю тебя, если бы это должно было случиться, то случилось бы тогда, когда выслали папу и маму. По крайней мере, Поль уехал по собственной воле.

В голосе ее не слышалось волнения: Бернар озадаченно посмотрел на нее. Это была не его София, эта странно спокойная молодая женщина, которая умеет держать себя в руках и стоически выдерживает превратности судьбы. Это было не похоже на нее.

Она двигалась по кухне, вытаскивая из корзинки, прикрепленной к велосипеду, продукты, кипятила чайник.

– Ты знала, что Поль собирается уехать? – спросил Бернар.

Она покачала головой:

– Я была в шоке, но, по-моему, я уже привыкла к шокам. Да и пора уже – столько их было.

– Ну… и что ты будешь делать?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, ты сейчас совсем одна…

Она коротко засмеялась.

– А что ты ожидаешь от меня? Буду продолжать работу и заботиться о себе и Катрин.

Бернар проглотил комок в горле.

– Но у тебя есть выбор.

Она посмотрела на него, держа чайник в руке.

– Например?

– Ты могла бы выйти замуж за меня.

Он почувствовал, как вспотели его ладони, он едва верил, что выговорил это. Он много недель хотел спросить ее об этом, мечтал о ней, но боялся взять быка за рога.

Но теперь, когда уехал Поль, ничего на свете ему не хотелось, как только заботиться о ней. Желание это пересилило страх ее отказа. Ну как она может дать ему сейчас от ворот поворот? У нее больше никого нет, он ей нужен. Даже небольшая твердая нотка в ее голосе и холодок в глазах не отвратили его. Это просто защитная реакция на все, что с ней случилось, подумал он. Сердце Бернара сжалось от любви. Один Бог знает, что за будущее уготовано им. Но по крайней мере он будет заботиться о Софии и Катрин как только сможет. Он почему-то уверился, что с ними все будет в порядке.

София озадаченно смотрела на него.

– Выйти замуж за тебя?

– Да. О, я понимаю, мы не так долго встречались, но я по-настоящему люблю тебя, София, очень люблю и не могу вынести даже мысли о том, что ты тут одна, с Катрин, пока немцы… Я могу сделать тебя счастливой, София… настолько счастливой, насколько ты сможешь быть, несмотря на все эти несчастья.

– Нет, – еле слышно ответила она. Неожиданно появились слезы, они наполнили ее глаза и побежали по щекам. Она поставила чайник и подняла обе руки, чтобы вытереть их, но слезы все текли, они заглушали ее голос. Она дрожала всем телом. – Бернар, это так хорошо с твоей стороны – я тебя не заслуживаю, правда, нет. Но я не могу выйти за тебя замуж. Это будет нечестно.

– Нечестно? Для кого это будет нечестно – для меня? Меня это не волнует. Ты что, не понимаешь – я люблю тебя и хочу о тебе заботиться. Это единственное, что имеет для меня значение.

– Нет, нет – не это. Ты заслуживаешь большего, чем я могу дать тебе. Я вся выжата как тряпка. У меня не осталось никаких чувств – ничего. Так мило, что ты предложил… Но со мной будет все в порядке, правда.

Бернар почувствовал дурноту, все получилось так плохо.

– София…

– Пожалуйста, Бернар, не принуждай меня. Я очень благодарна за твое предложение, но не принимаю его. Не сейчас.

Он повернулся к двери.

– Ну хорошо. Я вижу, что мне лучше уйти.

– Нет, пожалуйста, не уходи. Я не хочу, чтобы ты чувствовал… О Господи, я не знаю, как сказать. Я буду очень жалеть, правда, Бернар, если ты больше не придешь ко мне. Я буду скучать по тебе. Но я не могу выйти за тебя замуж. Не сейчас. О, пожалуйста, ты должен понять…

Слезы беспрепятственно текли у нее по щекам, и каким-то образом они оказались друг у друга в объятиях. Бернар крепко прижимал ее к себе, а она рыдала. Он почему-то почувствовал себя лучше. Он мог понять, откуда эти слезы. Они были более естественны, чем это ее твердое спокойствие. К тому времени, когда она выплакалась, он почувствовал, что теперь надежды у него гораздо больше. Она оттолкнула его, а теперь не хочет, чтобы он уходил. Возможно, когда она переживет эти ужасные времена, то и решит по-другому.

София заварила чай, они выпили его, смакуя, как «настоящий»…

– Ну а теперь мне, пожалуй, лучше пойти на работу, – наконец сказал Бернар, вставая. – Прийти мне вечером? – Она кивнула, и он быстро притянул ее к себе, теперь оба уже не испытывали неловкости, когда он поцеловал ее.

– Послушай, любовь моя, я больше не буду об этом говорить, но помни, что в любое время, если ты переменишь решение… мое предложение остается в силе.

София опять кивнула:

– Спасибо, Бернар. Я не заслуживаю этого, но… Я не забуду…

Когда он ушел, она опустила голову на руки и зарыдала снова, словно сердце у нее разрывалось.




ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ


Джерси, 1944




– Как ты думаешь, ничего, если Сильви придет сегодня к нам послушать наш приемник? – как-то раз, придя из школы, спросила Катрин.

Стоял июнь 1944 года, и весь остров, затаив дыхание, ловил каждое слово о неминуемом вторжении союзнических армий во Францию.

Поскольку Лола и Шарль были арестованы, София остерегалась слушать приемник на кристаллах, он по-прежнему был спрятан под половицей, но в последние недели ее волнение пересилило страх. Настраивать его на бесплотные голоса, прорывавшиеся сквозь радиоволны, стало главным делом целого дня, и София с Катрин по очереди стояли на стреме, пока одна из них слушала радио, надев наушники, которые раньше были телефонной трубкой. Но София все же понимала, какой это риск. Иметь радио в доме – серьезное нарушение, гарантировавшее суровое наказание. София боялась, что их поймают и подвергнут депортации вслед за родителями. Она никогда никому не говорила о «кошачьих усах» – так они называли приемник, – кроме Бернара, и не приглашали друзей или соседей слушать его, как это делали многие островитяне.

– Нет, конечно, тебе нельзя привести Сильви! – выпалила она.

– Но она же – моя лучшая подруга, а ее брат тоже воюет. Она очень хотела бы знать, что происходит…

София подозрительно посмотрела на Катрин.

– Надеюсь, ты не говорила Сильви о «кошачьих усах»? – обвиняюще спросила она.

Катрин слегка покраснела.

– Она не донесет на нас. Не донесет, София, честно..

– Катрин! – взорвалась в ярости София. – Ты сказала ей, да? Как ты можешь быть такой дурой! Теперь мне придется избавиться от него. О Катрин, я бы убила тебя!

Катрин с вызовом смотрела на сестру, удивляясь, что случилось со старушкой Софией. Она так изменилась за эти дни, стала такой холодной, жестокой и подвержена переменам настроения еще хлеще, чем Лола. Но Лола была отходчива и стирала воспоминания о приступах гнева объятиями или другим жестом, подтверждающим, что она по-прежнему любит. Горло Катрин заболело от слез, когда она подумала об этом, и ее охватило желание снова оказаться в руках Лолы, которая крепко прижимала ее к себе и бормотала, что все будет хорошо, – она так говорила, когда Катрин была малышкой.

– Не могу поверить, что ты смогла сделать что-то подобное, после всего, что нам пришлось пережить, – сердито продолжала София. – О чем ты думала?

Катрин проглотила комок в горле.

– Я тебе говорю, Сильви – моя подруга. Мне нужны друзья – я не такая, как ты. И в любом случае я ей доверяю.

– Никому нельзя доверять. Ты, наверное, должна это понимать.

– Ты говоришь ужасные вещи! Но это так похоже на тебя, на тебя такую, какой ты стала сейчас. Но я не буду такой – не буду! Я не вынесу даже мысли, что мои друзья будут говорить обо мне…

– О Катрин, ты что – не понимаешь? – София вдруг стала больше печальной, чем гневной. – Я не говорю, что Сильви предаст тебя. Я ни на миг не допускаю этого. Но одно неосторожное слово – и все. Если она скажет кому-то еще – хотя бы своей матери, а та скажет еще кому-то, – все будут знать, что у Картре есть «кошачьи усы».

Катрин выглядела немного удрученной, но по-прежнему держалась вызывающе.

– Ну и что? Кто же скажет немцам? Их все ненавидят.

София вздохнула. Она не хотела говорить сестре правду, которую знала, – было достаточно много островитян, которые могли бы донести немцам либо в надежде выиграть от этого что-нибудь или, хуже того, из зависти или злости. Это была недобрая мысль, и Софии не хотелось опровергать невинную веру Катрин в окружавших их людей, но все же это надо было сделать. Надо было довести до ума Катрин, какими беззащитными были они – две девочки, живущие одни. И все же, если уж дело было сделано, то говорить о чем бы то ни было поздно.

– Смотри же, запомни, что больше ты никому не должна говорить об этом, – устало сказала София. – Если все пойдет успешно, война скоро закончится, и мы сможем вернуться к нормальной жизни. Но пока этого нет, пожалуйста, не выбалтывай ни своим друзьям, ни кому-то еще о таких вещах, как наше радио.

Катрин кивнула. Она не хотела ссориться с Софией. Бог знает, а может, она – единственный родной ей человек.

– Мне так жаль, София, я не подумала. Но… нам не надо избавляться от приемника, а? Я вполне уверена, что Сильви не вымолвит ни слова.

София сморщилась и посмотрела на часы. Радио было такой ценностью – единственной связью с внешним миром.

– Ну хорошо, во всяком случае, не сегодня, – согласилась она.




В ту ночь начали садиться союзнические самолеты. Они волна за волной пролетали над Джерси по пути к французскому берегу. Ночная тишина разорвалась стрельбой. Некоторое время две девушки стояли у окна и наблюдали, а потом, когда все угомонилось, пошли спать, хотя сон не шел – так они были взволнованы.

Наконец-то! София все думала и думала. Теперь уже наверняка все скоро закончится. Но война шла уже столько лет, что нормальная жизнь казалась ей далекой мечтой.

Не будет ли слишком поздно для меня пойти учиться в музыкальный колледж? – думала она, почти ненавидя себя за такие жалкие мысли, в то время как мужчины сражаются и умирают, а ее родители все еще в плену. И все же чувство вины не умаляло значения утраченных грез о будущем. У нее похитили целый пласт юности. Внезапно Софии захотелось плакать без всякой причины, как раньше делала Катрин.

По дороге мчались мотоциклы, голоса что-то кричали друг другу по-немецки, через некоторое время возобновилась пальба. София шепотом читала молитву Богу, в которого почти не верила, потом натянула простыню на голову и еще раз тщетно попыталась уснуть.




В течение всех летних месяцев союзники продвигались по Франции, освобождая города и деревни, которые долгих четыре года были под немецким каблуком. Но на Джерси дела пошли хуже, чем раньше. Гитлер, решивший не отдавать хотя бы один маленький кусочек Великобритании, который все еще оккупировал, пригнал на остров еще батальон. По мере того как раненых немцев эвакуировали из Франции, на Джерси становилось все больше ртов, которых надо было кормить, и все меньше тех, кто мог обеспечить пропитание. Французские порты на канале сдавались один за другим, и линия обеспечения была нарушена. Пищу больше невозможно было доставлять из внешнего мира, и Джерси должен был существовать за счет того, что мог произвести сам.

София, отчаянно стараясь добыть еду для себя и Катрин, проклинала непреклонность Гитлера. Он что, не понимает, что в конце концов ему придется сдаться, так почему бы не сделать это сейчас? Но, конечно, он же не ест хлеб пополам с шелухой и не радуется ему, он же не пьет чай из листьев смородины, ему же не приходится обходиться без мыла и лекарств. Его никто не принуждает жить без малейших удобств, без которых не стоит жить, и так – целых четыре года. А теперь им еще придется голодать. Черчилль тоже хорош. Он решил взять немцев измором, а это означало голод и для островитян.

Неизбежно стали ухудшаться нравы, и порой люди проявляли снисходительность к физическому насилию не только по отношению к немецким оккупационным войскам.

Однажды сентябрьским днем Катрин пришла из школы с длинной царапиной на щеке и в разорванной тоненькой, как крылышко пчелки, блузке. Она переодела блузку до прихода Софии с работы, но, как ни старалась, не смогла скрыть царапину, и София тут же заметила ее.

– Чем ты, в самом деле, занималась, Катрин?

Катрин слегка покраснела.

– Ничем особенно. Просто это кошка, Джин Пинел.

– Ты хочешь сказать, она это сделала нарочно? Но почему? – спросила София.

Катрин покраснела еще больше.

– Она думает, что я увела ее дружка.

– А ты увела?

– Конечно нет! По крайней мере я не крала его – он и не принадлежит ей!

Губы Софии дернулись. Она думала, сколько времени пройдет, пока Катрин начнет интересоваться мальчиками.

– Ну и кто же это? – спросила она.

– Вэлес Паттерсон. Он уже сто лет мне нравится, и я думала, что тоже нравлюсь ему, но боялась надеяться. А вчера вечером он ждал меня после уроков. Он спросил, не хочу ли я немного орехов, и мы ели их, когда мимо проходила Джин. Она ничего не сказала, но сегодня во время ланча наехала на меня.

– А ты что сделала?

– О, не так уж много! Я слишком удивилась. Но я оттаскала ее за волосы – ты же знаешь, у нее косы, так что это было очень просто. Мы остановились еще до того, как появилась классная руководительница. Она пришла в ярость, когда услышала, что здесь замешан мальчик. Она сказала, что из нас обеих ничего путного не получится, и после уроков задержала нас на полчаса. Но когда мы вышли, Вэлес ждал снаружи. И он проводил домой меня! – Катрин триумфально захихикала.

– О, ради Бога! – сурово сказала София, но когда она подала пустой суп – единственное, что она могла приготовить на сегодняшний ужин, – то улыбнулась. Ее маленькая сестричка быстро училась всему!

Следующим вечером девочки едва закончили ужин, как раздался стук в дверь. Они переглянулись, в глазах их был неприкрытый страх. Друзья всегда приходили с тыльной стороны коттеджа, слегка стучали и выкрикивали приветствия. Но этот тяжелый стук напомнил им о том утре, когда их разбудил немецкий солдат, разыскивающий убежавшего пленника. София встала.

– Оставайся здесь, – приказала она Катрин. – Я посмотрю, кто там.

Сердце ее быстро билось. Она открыла дверь. Как она и ожидала, снаружи стоял офицер в полевой форме. Возле ворот стояла машина, а в ней сидели еще несколько немцев.

– Да? – спросила София. – Что вы хотите? Офицер щелкнул каблуками.

– Мы хотим обыскать ваш дом. От нас не ускользнуло то, что у вас есть радиоприемник. Я уверен, вы знаете, что это запрещено.

В какой-то миг Софии показалось, что она упадет в обморок. Но она тут же взяла себя в руки.

– Как вы смеете? – вспыхнула она. – Кто сказал вам эту ложь?

Глаза немца были такие холодные, такие голубые.

– Уверен, что вы понимаете, я не обязан раскрывать вам свои источники. Но если у вас нет радиоприемника, вам нечего бояться. Ну, позволите ли вы нам войти или нам придется войти без приглашения?

Мысли Софии разбегались. Найдут ли они приемник, если будут искать? Да, он спрятан, но хорошо ли? Немцы должны знать любое потайное место. А было ли еще что-нибудь в доме, что могло бы принести им неприятности? Она так не думала, но как можно быть уверенной? И все же ей ничего другого не оставалось, как блефовать.

– Ну хорошо, входите, – сказала она. – Вы все равно ничего не найдете.

Она прошла на кухню, где Катрин начала мыть тарелки. Сестренка подняла потемневшие от страха глаза, но София ободряюще коснулась ее руки. Первый офицер был уже на кухне, а подкрепление топало по тропинке к домику. София собралась с духом, исполненная решимости не выказывать своего страха перед ними.

И тут ей показалось, что сердце ее перестает биться. Этот солдат в полевой форме, его миловидное лицо в каске так потрясающе знакомо… это… не может быть., это не Дитер!

Но это был Дитер, и он тоже узнал ее – она поняла это, хотя его лицо было совершенно бесстрастным, одеревеневшим. Горло ее сжал нервный спазм, она почти выкрикнула его имя вслух. Но его глаза, казалось, предупреждали ее: «Молчи!» Она быстро посмотрела через плечо на Катрин, но не было и намека на то, что та узнала его. Возможно, Катрин была слишком мала, чтобы отчетливо помнить его, во всяком случае, его лицо под полевой каской выглядело совершенно другим.

Как же так случилось, что она столкнулась лицом к лицу с человеком, которого любила всем сердцем, который все еще посещал ее грезы?.. София на миг закрыла глаза, пытаясь овладеть собой.

Солдаты разбрелись по сторонам, и начался обыск. Один частично исчез в большом старом дымоходе, другой высыпал из кувшина макароны, которые она берегла для пудинга, прямо на голый стол. Дитер, прокалывая клубки шерсти, которую она усердно распускала, чтобы связать новый джемпер, посмотрел на нее. Их взгляды встретились, внутри у нее все сжалось. Это не может быть ничем иным, как… Но, как бы она ни сформулировала свою мысль и свое же быстрое опровержение, она поняла, что это неправда. Война ничего не изменила в ее чувствах к Дитеру. И ничто бы не изменило. Настойчивый искрящийся огонь, что побежал по ней сейчас, был похож на долгое медленное возгорание, на извержение, взрыв глубоко дремавшего в ней вулкана желания, которому дали нечто вроде шанса – так же, как в те смутные времена, когда Дитер был официантом, а она – всего лишь невинным ребенком.

Я люблю его, подумала она. О Господи, помоги мне, несмотря ни на что, я все равно люблю его.

Офицер пролаял какие-то команды своим подчиненным. Благодаря урокам, которые им навязывали в школе, София смогла понять, о чем он говорит. Как и большинство джерсийских детей, она чувствовала себя патриоткой, плохо изучая немецкий, но ее природные способности к языкам позволили ей многое усвоить. И вот теперь, со страхом и внезапной болью, она услышала, как офицер выдает команды:

– Наверх! И не забудьте заглянуть под половицы! Дитер пошел к лестнице, а София замерла, ей стало дурно от ужаса, когда она услышала грохот и треск. Солдаты отбросили портьеры и стали двигать мебель. Хлопки над головой сказали ей, что они проверяют по звуку, нет ли отстающих половиц. Через минуту она услышала знакомый треск, который привыкла слышать каждый вечер, когда приподнимала половицу, чтобы вытащить оттуда приемник и послушать новости о том, что делается в мире. Ее сковал страх, она почти перестала дышать. Что будет делать Дитер? Она подождала, не раздастся ли его радостный крик, почти теряя сознание от напряжения. Но вместо этого она услышала, как половицу с таким же треском поставили на место, и разобрала звуки дальнейших поисков. Время шло, и наконец снова появился Дитер.

– Что-нибудь нашел? – спросил офицер.

– Ничего. Наверху ничего нет.

На лице его не было никакого выражения. И только когда его глаза чуть прищурились, она поняла, что он знает. Дитер не был беспечным, не был слепым. Он обнаружил приемник, но не собирался предавать ее.

Радость охватила ее, как костер: к своему огромному облегчению, она поняла, что все еще что-то значит для него, и тут же пришел новый страх, на этот раз – не за себя и Катрин, а за Дитера.

А ну как офицер не удовлетворится поисками? Если он прикажет еще раз обыскать и кто-нибудь обнаружит отстающую половицу? Дитеру тогда будут грозить гораздо большие неприятности, чем им. София была уверена, что при таких ухудшающихся с каждым днем обстоятельствах трудно ожидать приличного гуманного поведения от завоевателей. Голодные, побитые, загнанные в угол, они набросятся на жителей острова и друг на друга.

Один из солдат опустошал мешок с картошкой, она оторвала глаза от Дитера и сердито набросилась на мужчину:

– Что вы делаете? Нельзя, чтобы они раскатились по полу! Если для вас нет, то для нас она драгоценна!

– Ну хорошо, положи на место, – приказал офицер. – Здесь ничего нет. Кажется, мы получили фальшивый донос. Считайте, что вам повезло – по крайней мере на тот раз.

София не осмелилась поглядеть на Дитера. Она стояла спокойно, крепко сжав пальцы, чтобы они не дрожали. И только когда заурчал мотор большой машины, отъезжавшей от ворот, она расслабилась, ноги ее подкосились, и она опустилась на пол, прижав руки к лицу, а дыхание ее вырвалось судорожными всхлипами.

– Они не нашли его! – ликующе закричала Катрин. – Они не нашли его, София!

Много времени прошло, пока наконец София смогла заговорить, но зубы ее стучали.

– Нет, они его нашли.

– Нашли? Тогда почему?..

– Это был Дитер, – прошептала она. – Ты не узнала его? Это был Дитер. Он нашел радио. И не выдал нас.




Бернар от одного из своих коллег, который проезжал мимо и видел патрульную машину у ворот коттеджа Картре, услышал о визите к ним немцев. Бернар был вне себя от волнения, потому что он один из немногих знал о существовании радиоприемника. Наспех проглотив чай, к негодованию своей матери, которая проводила большую часть дня, пытаясь соорудить более или менее приличный обед, он вытащил свой велосипед и покатил в Сент-Питер.

С того дня, когда он просил Софию выйти за него замуж, их отношения немного изменились. Между ними возникло взаимопонимание и тепло, иногда София позволяла обнять себя и почти с отчаянной жаждой отвечала на его поцелуи, хотя дальше этого их физическая близость не продвинулась. Иногда между ними возникала неловкость, которая проявлялась в напряженном молчании или открытой холодности. Они больше не гуляли вместе, потому что София не хотела оставлять Катрин одну. Бернар вынужден был проводить вечера в их тесной маленькой кухне вместе с Катрин, которая в лучшем случае была у себя в комнате наверху.

Но Бернар понял, что не только эти обстоятельства изменились. София тоже изменилась. Она стала жестче, суровее, казалось, она потеряла способность смеяться. Он часто чувствовал, что совсем не знает ее. Но он любил ее, и ему нравилось думать, что он поддерживает ее, неважно, высказывает ли она благодарность ему или нет.

Когда он прибыл к ним в тот вечер, слегка запыхавшись от быстрой езды и страшась того, что может обнаружить, к своему облегчению, он застал Софию на кухне, собранной, хотя немного бледной и измученной, а Катрин пребывала вне себя от волнения.

– Бернар! – взвизгнула она, заметив его. – Ты ни за что не догадаешься! Приходили немцы, они искали наши «кошачьи усы»!

Бернар почувствовал, как желудок его сжался.

– Они не нашли его?

– Да, нашли, но…

– Катрин! – бросила София. – Ты когда-нибудь прекратишь болтать? Я подумала, что тебе урок пошел впрок!

– Но это же Бернар…

– Я знаю, что это Бернар, и знаю, что ты собираешься сказать. Пожалуйста, не надо! – приказала София.

Бернар озадаченно и смущенно переводил взгляд с одной на другую.

– Что же тогда случилось?

– Они искали, но не обнаружили его, – сказала ему София. – Хотя я не думаю, что мне следует рисковать и держать его здесь и дальше. Они могут прийти снова.

– Хочешь, я избавлю тебя от него? – спросил Бернар. Он все еще не мог понять, почему взорвалась София, но в то же время понимал, что сейчас не самый подходящий момент для расспросов.

Глаза Софии смотрели в сторону. На минуту ему показалось, что она вообще не слышит его.

– София! – Он повторил свое предложение, но она отрицательно покачала головой.

– О нет, нет. Не надо даже пытаться, Бернар. Когда стемнеет, я положу его в коробку из-под печенья и зарою в саду. В этом доме нет безопасного места. Они смотрели повсюду.

И снова его поразило какое-то несоответствие.

Тут случилось что-то такое, чего он не понимает, что-то такое, отчего он чувствует себя обиженным и в то же время злым, сам не зная почему. Однако инстинкт предупреждал его не копать слишком глубоко.

По крайней мере, София в безопасности. А для Бернара, по правде говоря, остальное не имело значения.




ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ


Два дня спустя София снимала белье в саду и вдруг почувствовала, что за ней наблюдают. Она огляделась вокруг, готовая закричать, поскольку нервы ее находились по-прежнему на пределе, и увидела Дитера.

Она знала, что это он, хотя и не видела его лица: она узнала бы его в любом виде, и даже полевая форма не сделала его безликим. Сердце ее почти перестало биться. Где-то в глубине души она знала, что он придет, хотя и убеждала себя не быть глупой. Ведь сейчас он – солдат оккупационных войск и несколько световых лет отделяют его от нежного молоденького официанта, в которого она была влюблена.

Она знала это и надеялась – и в то же время боялась своих сильных чувств. Но сейчас, вглядываясь в стоявшую в тени фигуру в немецкой униформе, она испытывала неудержимую радость.

– Дитер? – хрипло спросила она.

Он подошел к ней, последний луч солнца осветил его неуверенное лицо.

– Привет, София. Прости меня, но я должен был вернуться и повидаться с тобой, поговорить… Той ночью… Когда мы пришли в коттедж с обыском, я не мог поверить, что это ты. Я все гадал, на Джерси ли ты или нет и можем ли мы увидеться. Но я никак не ожидал… по крайней мере здесь, в Сент-Питере…

– Ваши заняли наш дом, ты это не знал?

– Да, знал, – смущенно ответил он. – И хочу сказать тебе, как сожалею о том, что здесь произошло. Я не могу позволить, чтобы ты думала…

– Смотри, становится холодно. – Она перебила его. – Ты собираешься войти в дом?

Он замешкался, и она решила, что он хочет отказаться.

– А ты не возражаешь против того, чтобы немец вошел в твой дом? – наконец произнес он.

– О Дитер, не глупи! Я не думаю о тебе как о немце! Мы для этого слишком хорошо знаем друг друга.

– А что это за девочка, что была тогда с тобой? Это твоя сестра так выросла?

– Да, это была Катрин. Она сейчас дома. Но больше никого нет. Мы… сейчас одни.

– Понимаю.

Нет, ты не понимаешь, подумала она. Она сняла последнюю вещь и бросила ее в корзину. Надо было как-то мириться с обычными повседневными делами. Когда она наклонилась, чтобы поднять корзину, Дитер, как всегда галантный, взял ее у нее и понес на кухню.

Катрин сидела за столом и делала уроки. Когда они вошли, она удивленно подняла голову.

– О! – немного укоризненно сказала она. – Это ты!

– Катрин! – предупредила София и повернулась к Дитеру. – Дитер, спасибо тебе за то, что ты сделал той ночью. Я… мы… так тебе благодарны!

Дитер пожал плечами.

– Не надо благодарить. Надеюсь, что в этом доме нет больше ничего опасного для вас.

– А ты думаешь, они могут вернуться? – встревоженно спросила София.

– Пока нет. Но кто-то донес на вас. Они могут снова устроить обыск.

– А кто донес? – спросила София. – Ты знаешь?

– А разве это имеет значение? Важнее всего, чтобы при обыске ничего не было обнаружено. Не испытывай судьбу, София. Особенно теперь.

– О, я знаю, чем рискую, – горько сказала София. – Мама тоже рискнула, и их с папой выслали за это.

Дитер побелел.

– Куда выслали?

– Не знаю. Мы ничего не знаем о них с того дня, как их забрали. Все время говорили, что они, наверное, в концентрационном лагере в Германии, но на самом деле я не знаю. И Ники был ранен в бою, уже давно, а Поль взял папину шлюпку и уплыл в Англию. Поэтому я держала у себя приемник, хотела хоть что-нибудь узнать о них. Я понимала, что он принесет нам неприятности, но мне уже было все равно.

– Понимаю, – серьезно сказал Дитер. – Поверь мне, София, что понимаю. И очень, очень сожалею.

– Ты сожалеешь?

– Да. У нас были такие мечты, но все обернулось не так, как мы ожидали. А теперь уже никогда так не будет…

София пристально посмотрела на него. Она не совсем понимала, что он имеет в виду.

– Хочешь что-нибудь выпить? – предложила она. – Не думаю, что это будет нечто восхитительное. Разве только чай из листьев смородины, но…

– Спасибо, хочу.

Катрин шумно отодвинула стул.

– Извините.

– Куда ты идешь? – спросила София.

– Наверх. В мою комнату. – Она ушла, не сказав ни слова Дитеру.

– У нее очень много уроков, – сказала София, пытаясь извиниться за сестру, но Катрин оставила всю свою груду учебников на столе. Дитер печально улыбнулся:

– Не беспокойся, София. Я привык к этому. Уверен, что нас все принимают за монстров.

– Ничего удивительного, если принять во внимание, что вы с нами сделали. Нам остались лишь ненависть и презрение. Они позволяют сохранить нам самоуважение. Когда на улицах мы видим немецкую униформу, то уже не задумываемся – она означает «враг».

– Но многие из этих солдат – хорошие люди, обычные люди, у которых дома остались жены, семьи. Если бы вы только смогли понять, что они такие же пленники, как и вы, может, тогда всем нам стало бы легче.

– Мы не хотим думать о них так, – возразила София. – Мы вообще не хотим о них думать. Но с тобой по-другому, Дитер. Для нас ты – не один из них. Мы тебя знаем.

– Но я все равно один из них. И в любом случае, не думал, что твоя сестра напомнит мне об этом. Я бы ни за что не узнал ее. Когда я был здесь, она была маленькой девочкой.

– Конечно, ты прав. О Дитер, когда это все закончится?

– Боюсь, что все закончится поражением для Германии, и довольно скоро. Не знаю почему – но дела пошли не так, как мы этого хотели. Вначале я был уверен, что нам достанется победа. Так очевидны были наши преимущества. Мы были такими сильными, такими сильными! И все же мы позволили загнать себя в угол. Наверное, если бы американцы не вступили в войну, все было бы по-другому. Но все это теперь лишь для книг по истории. Но удивляюсь я только одному: когда мы поднимем руки вверх и скажем: «Все кончено», когда мир узнает, какие вещи творились во имя нашей великой родины, – что тогда с нами сделают?

Его голубые глаза затуманились, в них промелькнула мука поражения. Глядя на него, София вспомнила молодого, уверенного в себе человека, который, когда война только начиналась, напугал ее неожиданным взрывом патриотизма. «Франция и Англия никогда не пойдут против Германии. Они понимают, что никогда не выиграют», – сказал он тогда, а глаза его пылали фанатичным огнем, так же, как у многих молодых парней и девушек, завороженных ораторским искусством и эмоциями Гитлера. Сейчас жар прошел, вместо него остались лишь утраченные иллюзии и стыд. Все они были одурачены, загипнотизированы чудовищем. А теперь их страна лежала в руинах, национальная гордость была попрана. И все равно им приходилось сражаться, поскольку Гитлер приказал, чтобы канал в Шербуре защищали до последнего человека.

– Как только эта свинья Гитлер уберется, все станет хорошо, – сказала София. – Вот увидишь, вы сможете все восстановить.

– Но простит ли нас мир? Сможем ли мы простить себя?

София занялась чайником, который наконец-то закипел. Ей не хотелось отвечать на эти слова Дитера.

Она разлила чай по чашкам и передала одну Дитеру. У чая был странный цвет и запах, какой-то едкий, землистый, совсем не аппетитный. Я так и не могу привыкнуть к этому, подумала София, медленно потягивая «чай». Едва ли есть что-нибудь хуже этого.

– Сколько лет прошло с тех пор, как я работал здесь на твоего отца? – сказал Дитер. – Помнишь, как мы катались на велосипедах по острову? Какое это было счастливое время!

Она молча кивнула. Да, это было счастливое время. Но теперь оно ушло навсегда вместе с ее юностью, невинностью и столькими грезами. Думая об этом, София испытывала щемящую боль, она вспоминала, какой была тогда юной, не ведавшей, что долгие, напоенные солнцем дни не могут продолжаться вечно.

– Я часто думаю о тех днях. Особенно с тех пор, как приехал сюда, на Джерси. Но здесь все так изменилось.

– Хорошо, что мы не знали, что нам уготовано, – сказала София. – Какое это, должно быть, ужасное проклятье – способность заглянуть в будущее.

– Да, наверное. Но иногда я думаю, что если бы я знал, предвидел, то смог бы что-нибудь изменить.

– Сомневаюсь. Ты не смог бы остаться на Джерси. Мама все равно отправила бы тебя домой. И что бы ты сделал, чтобы остановить все это? Ты так же бессилен, как и мы. Мы просто пешки, Дитер, маленькие люди. Когда случается нечто такое, мы ничего не можем сделать.

– Ну а наши жизни, мы ведь можем предугадать, что будет с нами?

– О да, – сказала София. – Да, я много думала об этом. И пообещала себе, что, когда все это закончится, я возьму жизнь в свои руки и никто больше не заставит меня пить этот отвратительный чай из листьев черной смородины!

Как только у нее вырвались эти слова, она подумала, что они, верно, звучат нелепо и он будет смеяться над ней. Но это было правдой, она много раз обещала себе именно это, лежа в постели без сна от голода и тревог, но никогда никому не высказывала своих мыслей. Она в смущении отвела взгляд в сторону. Но Дитер не засмеялся. Несколько мгновений он молча сидел и смотрел на нее. Потом робко протянул руку и коснулся ее руки, которая, будто защищаясь, обвила кружку.

Софии показалось, что сердце ее остановилось. Это было такое легкое прикосновение, но ей показалось, что весь мир сошелся в том месте, где его пальцы коснулись ее ладони.

– Ты думала обо мне, София? – спросил Дитер.

Она кивнула, не сказав ни слова.

– Я тоже часто думал о тебе.

– Но ты не писал. Ты же обещал мне, что будешь писать.

– Я писал. А ты не отвечала. Я писал еще, а ты все равно не отвечала. Я подумал, что ты забыла меня.

– Я ни разу не получила ни одного письма, – сказала София. – Я подумала, что это ты забыл меня.

– Не понимаю…

– Ну, я думаю, это теперь не имеет значения. Ты… – Она оборвала себя. – Ты здесь. – Она должна была бы сказать и понимала, что не должна этого говорить. Еще слишком рано что-либо предполагать.

Дитер медленно покачал головой, глядя на нее.

– О София, так хорошо снова видеть тебя, даже при таких обстоятельствах. Ты даже не представляешь себе.

– Нет, представляю. – Она отняла руку от чашки и положила ее ладонью вверх на скобленый стол, а он накрыл ее ладонь своею. Она посмотрела на его запястье с тонкими светлыми волосками и почувствовала, как в ней возрождается любовь, словно время вернулось назад, ей опять было четырнадцать лет и не было дней интервенции.

Тишину нарушил звук открываемой двери, они отпрянули друг от друга, как провинившиеся дети. Это была Катрин. Ее лицо доказывало, что они недостаточно быстро оторвались друг от друга – она видела их.

– София! Как ты могла? – вспыхнула она. Дитер вскочил на ноги, щелкнул каблуками.

– Не обижайтесь, фрейлейн, пожалуйста!

– Он же немец! – продолжала она, не обращая на него внимания. – Они забрали наших родителей, София! Они вышвырнули нас из нашего дома! Я ненавижу их – и ты тоже должна ненавидеть. Как ты можешь сидеть с ним и распивать чай, да еще держаться за руки? Это отвратительно!

– Катрин! Ты говоришь о Дитере!

– Да. Я знаю. Дитер. Немец. Фашистская свинья. Посмотри на него, София, посмотри!

– Не будь такой грубой, Катрин! – возражала София, испуганная выпадом сестры.

– А почему бы нет? Я чувствую, насколько я груба. На самом деле я чувствую еще хуже – я могла бы убить его!

– Извини, если огорчил тебя, Катрин, – тихо сказал Дитер. – Я не хотел этого делать. И, София, если я поставил тебя в неловкое положение, прости меня и за это. Я сейчас уйду. – Он направился к двери, мрачно кивнул им обеим и вышел.

София посмотрела на Катрин и выбежала вслед за ним. Быстро стемнело, как это бывает в сентябре, и мягкий воздух наполнился ароматами сада, сладким запахом теплого дня. Под деревьями роились облака мошек – это был признак завтрашнего дня, и где-то скорбно заухал филин.

– Не уходи, Дитер, пожалуйста! – позвала София. Он остановился и посмотрел на нее:

– Думаю, так будет лучше. Я вам здесь не нужен. Мне не надо было приходить.

– Катрин не нужно было этого говорить. Прости меня…

– Нет, нет, я понимаю. Честно. И Катрин не единственная, кто будет против, если я приду снова к тебе. Как она сказала, я – немец, а здесь немцев ненавидят, и, возможно, на то есть причины.

– Дитер… пожалуйста! – София, гордая, сильная София, которая никогда не просила и никому не позволяла видеть свои слезы, сейчас делала и то, и другое. Глаза ее затуманились от слез, слова соскакивали с губ еще до того, как она могла остановить их. – Мне все равно, что остальные скажут или подумают. Правда все равно. Только, пожалуйста, пожалуйста, не уходи!

Наступило недолгое молчание. Где-то в долине снова прокричал филин – это был низкий страдающий звук, прорезавший напоенный сладостью воздух. Он отозвался в душе Софии отголоском ее сердечной тоски.

Дитер снова дотронулся до ее руки, быстро стиснув пальцами, потом он притянул ее к себе и нежно поцеловал в лоб.

– Мне сейчас надо идти, любимая. Но я приду завтра – если ты уверена…

Ее сердце вздымалось и падало.

– О да, я уверена!

– Хорошо. – Его пальцы снова быстро сжали ее ладонь, а потом он ушел, его серая тень растворилась в наступающих сумерках.

София нежно прикоснулась к тому месту на лбу, где коснулись его губы, и пошла домой. В первый раз за все эти годы она чувствовала себя по-настоящему счастливой.




Катрин предпочла уйти, когда следующим вечером пришел Дитер. Она была в ярости и даже на миг не могла представить себе, что ее сестра может оказаться в таких отношениях с немцем. Она была исполнена решимости не принимать в этом участия.

– У Вэлеса есть немного граммофонных пластинок, он хочет, чтобы я их послушала. Я весь вечер буду у него.

– Тебе надо будет прийти до комендантского часа.

– Только если его здесь не будет. Если он собирается остаться здесь, я проведу ночь у Сильви. Ее мать не будет против.

– И я думаю, ты объяснишь им, почему не хочешь идти домой, как сказала тогда насчет приемника, – ядовито набросилась на нее София.

– Я не говорила! Ты же знаешь, что я сказала только Сильви!

– Это ты так говоришь. Но если это так, тогда на нас донесла Сильви.

– Она бы этого не сделала.

– Ты же слышала, Дитер сказал, что кто-то донес на нас.

– Может, это Бернар. Он тоже знал о нем.

– Не говори глупости! Бернар не стал бы…

– А что скажет Бернар, если узнает, что ты встречаешься с немцем? – спросила Катрин. – Он так хорошо к нам относился, а ты собираешься так его обидеть.

– О, перестань, перестань! – закричала София, прижимая руки к ушам. – Разве не имеет значения то, что я хочу? Это не первый встречный. Я любила его еще тогда, когда была моложе тебя. Мне надо встретиться с ним, понимаешь?

– Нет, не понимаю, – ровно сказала Катрин. – И никто не поймет.

– Не говори никому, пожалуйста…

– Почему ты должна волноваться, если не делаешь ничего плохого?

– Потому что для меня это очень важно и я не хочу ничего испортить.

– Ну что ж, тебе нечего беспокоиться, – высокомерно сказала Катрин, – я никому не скажу, потому что мне стыдно.

София была немного сбита с толку. Она был уверена, что Катрин поймет ее, но упорное неодобрение младшей сестры огорчало ее, особенно сейчас, когда Катрин осталась единственным членом ее семьи. Но София не могла не признать, что было кое-что в словах Катрин справедливое. Люди наверняка осудят ее, если узнают, что она встречается с немцем, а Бернар будет ужасно расстроен. София подумала, что она могла бы сохранить свой секрет от всех – их коттедж стоял далеко от других, а темнота спускалась так быстро, сразу же после вечернего чая, – но от Бернара скрыть это было бы трудно. Хотя они виделись один или два раза в неделю, но частенько он нежданно заезжал в коттедж, так что мог случайно натолкнуться на Дитера.

Придется сказать ему, решила София: при всех условиях она ненавидела даже саму мысль, чтобы обмануть его, хотя она не знала, в сущности, что сказать. Но в любом случае говорить ему пока нечего. Дитер должен вечером прийти повидаться с нею. И это может быть концом всего.

Нервный спазм сдавил горло Софии. Это может быть концом всего. Возможно, это будет наилучшим выходом. Но, несмотря на все это, София знала, что она отчаянно хочет, чтобы это стало началом.

Это были волшебные дни, украденные у времени. Условия жизни вокруг них все ухудшались. Например, запасы продовольствия были резко ограничены, возникла угроза того, что они вообще иссякнут, война вступила в последнюю кровавую фазу, и уверенность в поражении придавала всему особый горький оттенок. Но София и Дитер едва ли замечали что-нибудь вокруг. Они были слишком поглощены друг другом, слишком заняты тем, чтобы отвоевать чарующие мгновения их утраченной юности.

Встречи их были краткими и осторожными. Иногда Дитеру не удавалось выбраться, и София понапрасну простаивала у окна. Когда они бывали вместе, у них не хватало времени, чтобы переговорить обо всем, и, конечно, не хватало времени насладиться любовью. Но по крайней мере у них была частная жизнь в эти недолгие часы, поскольку Катрин была все так же исполнена решимости избегать любых контактов с Дитером. Она всегда уходила, когда могла, а когда не могла – то запиралась у себя наверху и оставалась там, пока он не уходил.

Они почти сразу же стали любовниками, и это было самым естественным делом на свете. Их первый поцелуй был неловким: Дитер не знал эту новую, взрослую Софию, а она вдруг как-то болезненно восприняла, его немецкую форму. Но после этого все стало на свои места с такой легкостью и быстротой, которая казалась неизбежной, а потому правильной. Когда София переставала думать о своем вызывающем поведении, которого надо было стыдиться, она просто светилась от каждого прикосновения, каждого особенного чувственного мгновения. У них было так мало времени для всего – и так мало в настоящем и будущем тоже!

Но они не только занимались любовью. Иногда они разговаривали, сидели, держась за руки, склонялись друг к другу, раскрывали друг другу свои души, поверяли мысли, анализировали прошлое и пытались обрести надежду в будущем. Но тему фашизма они упорно избегали. Это была область, оба понимали, где они не найдут точек соприкосновения, ибо хотя Дитер и ненавидел все, что было сделано во имя фашизма, он все еще цеплялся за основные догматы, вдохновившие его, когда он стал членом гитлерюгенда. София считала, что невозможно требовать от него слишком многого – чтобы он полностью расстался со своими принципами сейчас, когда его жизнь и жизнь многих его друзей была принесена в жертву этим догмам. Позже, когда все кончится, он, возможно, разрешит себе поверить, что он – и все они – заблуждались. Но сейчас она и Дитер так дорожили временем, когда оказывались вместе, что не хотели тратить его на споры и выяснение принципиальных различий в мнениях.

Иногда они говорили о слепом случае, который снова привел их друг к другу, и о том невероятном везении, что именно Дитер, а не кто-то другой, обнаружил «кошачьи усы» под половицей.

– Ты разве не знала, как опасно иметь радиоприемник? – сурово спросил он ее.

– Не читай мне мораль, Дитер. У меня его больше нет.

– Надеюсь, что нет! Ты разве не понимаешь, что, если бы кто-нибудь другой нашел его, тебя отправили бы в тюрьму, а потом – скорее всего, в Германию?

– Да, знаю. Но он был в надежном месте. Все было бы в порядке, если бы кто-то не донес на нас. Кто это был? Я все еще хотела бы знать.

– А что тебе это даст?

– Было бы неплохо узнать, кто твои враги. Нет, все в порядке, я ничего сейчас не скрываю, честно, но просто я хотела бы знать.

– Ну хорошо. Фамилия людей, которые донесли на вас, – Пинел.

– Пинел? Я никого не знаю с такой фамилией… Нет, погоди-ка, Пинел! У Катрин в школе есть девочка, ее зовут Джин Пинел. Она и Катрин подрались из-за мальчика. Ты думаешь, она…

– Я не знаю, – сказал Дитер и обнял ее. – Забудь об этом, любимая, забудь. Все уже прошло, и тебе не нужны новые неприятности.

Пальцы его запутались в ее волосах, он целовал ее горло, и София «забыла» об этом, как он просил. Но когда Дитер ушел и появилась надутая, гневная Катрин, София передала ей слова Дитера.

– Видишь, как опасно болтать? – закончила она. – Ты говорила, что никому, кроме Сильви, не рассказывала о приемнике, но каким-то образом это пошло от одного человека к другому, и Джин Пенел использовала эти сведения, чтобы отыграться на тебе, Катрин. Так что пусть это будет уроком для тебя!

Катрин посмотрела на Софию с явным презрением.

– Я не нуждаюсь в твоих советах, что мне делать! – горячо сказала она. – Я не обращаю внимания на коллаборационистов!

Щеки Софии вспыхнули, резкий ответ едва не сорвался с ее губ. Но она прикусила язык. Она понимала, что в чем-то Катрин права. И София понадеялась, что когда-нибудь Катрин поймет ее и простит.




Следующим вечером София была дома одна, она пыталась переделать одно из платьев Лолы в юбку для Катрин. Вдруг кто-то постучал в дверь. Она удивленно оторвалась от шитья. Дитер говорил, что у него какое-то дополнительное дежурство и, возможно, он придет поздно вечером – если вообще придет.

София аккуратно воткнула иголку в ткань и положила ее на стол, отчаянно надеясь, что это не Бернар. Она все еще не сказала ему о Дитере, и хотя понимала, что это неправильно, но никак не могла собраться с силами, чтобы сделать это. Каждый раз, едва она пыталась, слова застревали у нее в горле и не хотели вырываться. Она убеждала себя, что говорит неправду потому, что не хочет обидеть его, но в глубине души она знала, что не вынесет, если он будет плохо о ней думать, она не вынесет взгляд Бернара, такой же, как у Катрин. И вот теперь, идя к двери, она с беспокойством думала, что если это Бернар, то надо от него поскорее избавиться, он может засидеться до прихода Дитера, а это спровоцирует крайне неловкую ситуацию.

Она отодвинула запор, пытаясь сформулировать свои мысли. Но на ступеньках стоял не Бернар. Там стоял немецкий офицер, которого она никогда раньше не видела.

Как всегда при виде немецкой формы, желудок ее сжался. Только два слова в тот миг промелькнули у нее в голове: что еще?

Немец, словно прочитав ее мысли, медленно улыбнулся и тронул рукой дверную коробку как раз на уровне ее головы. Это было сделано намеренно, он явно намеревался успокоить Софию, но этот его жест вызвал у нее раздражение.

– Да? – бросила она. – Вы что-нибудь хотите?

– О дорогая! Это не слишком любезное приветствие! – Улыбка его не изменилась. – Я надеялся встретить здесь более теплый прием.

София нахмурилась:

– Не понимаю, что вы имеете в виду.

– Не понимаете? О, бросьте, я уверен, что понимаете! Вы не собираетесь пригласить меня войти?

София колебалась. Вряд ли мудро злить немецкого офицера и отказывать ему войти в дом. Она почему-то была уверена, что это не деловой визит, но он сможет легко отомстить, если почувствует, что им пренебрегли. И она все равно бы не смогла закрыть дверь, потому что мешала его рука. А если она прижмет ее, то это уже наверняка вызовет кучу неприятностей!

– Почему я должна приглашать вас войти? – уклонилась она. – Я не знаю, зачем вы здесь.

Он улыбнулся еще шире. Какая неприятная улыбка, подумала София. Над утрированно изогнутым в улыбке ртом мускулы щек оставались неподвижными, а в глазах застыло стекло.

– О, извините, фрейлейн, я не объяснил вам. Я пришел с посланием от Дитера.

– От Дитера? – Она была поражена. Дитер говорил ей, что держит в секрете от всех их встречи. – Что-нибудь случилось?

– Не беспокойтесь, фрейлейн. Разрешите мне войти, и я все расскажу вам.

Она слегка отодвинулась. Он проскользнул мимо нее с быстрой, чуть ли не кошачьей грацией и встал, оглядывая кухню.

– У вас тут так мило. – При этом его похожие на осколки голубого стекла глаза остановились на ней. – И вы тоже такая милая, фрейлейн, такая хорошенькая!

– Скажите мне, для чего вы пришли, – бросила она. – С Дитером все в порядке, да?

Он плотоядно ухмыльнулся.

– О да, надо сказать, Дитер прекрасно себя чувствует. У него отменный вкус, я ему скажу об этом.

София вздернула голову. От этих комплиментов она чувствовала себя неуютно.

– Вы хотели что-то передать от него. Я слушаю. Немец кружился по комнате, то поднимая фотографии, то рассматривая картинки, все исследуя своими стеклянными голубыми глазами. Наконец он бросился в кресло у камина, вытянув вперед ноги и закинув руки за голову.

– Что-то передать. Разве я говорил?

– Да, говорили.

– Г-м-м. Строго говоря, это не совсем так. София всполошилась не на шутку. И не столько из-за того, что это был немец, а из-за того, как он смотрел на нее, как он облизывал языком свои полные губы, из-за всей его вызывающей позы. София начала жалеть, что не придавила его пальцы дверью. Надо было рискнуть, невзирая на последствия.

– Если у вас нет ничего для меня от Дитера, тогда что вы здесь делаете? – спросила она.

Он немного спустился ниже на кресле и снова облизнул губы.

– Почему только одному Дитеру достается столько удовольствия?

София начала дрожать.

– Я думаю, вам лучше уйти.

– Уйти? – Он коротко засмеялся. – Но я же только что пришел, фрейлейн! Вы, конечно же, должны были бы меня встретить получше! Не верю, что Дитер приходит сюда так ненадолго!

– Откуда вы знаете, для чего сюда приходит Дитер? – вспыхнула она. – И вообще, откуда вы знаете, что он сюда приходит?

– Потому что, моя дорогая фрейлейн, мы проследили за ним. Мы подумали: очень странно, что Дитер больше не хочет оставаться в нашей компании. Так что мы решили узнать, что привлекает его внимание. Мы пошли за ним, и нас все это так позабавило! Занавески не были задернуты до конца – ах, вам надо быть осторожнее! – Он поднял палец, развлекаясь при виде густого румянца, залившего ей щеки. – Вы были исполнены страстью – вы и Дитер. Вы даже не позаботились о том, чтобы вас не увидели. Ну что, ответил ли я на ваш вопрос, откуда я знаю, что Дитер приходит сюда?

– Значит, вы подглядывали! – Она пылала стыдом и в то же время дрожала от ярости и страха.

– Возможно. И, наверное, для кого-то достаточно только посмотреть. Но только не для меня. Что касается меня, то когда я посмотрел… я потом захотел… г-м-м… вы же понимаете, что я имею в виду, не так ли, фрейлейн?

– Уходите, пожалуйста! – закричала София. – Дитер…

– Дитер задержится, у него сверхурочное задание. Не будем волноваться о нем… – Он выбросил руку и стиснул ее запястье. – Вы не слишком-то сговорчивая, фрейлейн. Я вижу, что необходимо вас немного убедить.

– Отпустите меня!

– Пока нет, фрейлейн, пока нет. Разве вы не знаете, как возбуждается мужчина, когда на него так смотрят? – Свободной рукой он возился с брюками, потом сильно потянул ее и повалил на кресло поверх себя. Через мгновение София оказалась лежащей на нем, его руки задирали ей юбку, а горячее дыхание обжигало шею. Она начала бороться с ним, пытаясь освободиться, била его по рукам. Дыхание его стало тяжелее, он сдавленно засмеялся.

– Дикая кошка! – сказал он по-немецки. Потом спрыгнул с кресла, увлекая ее за собой, и они оба повалились на пол. Она оказалась беспомощной под его тяжестью и силой. Одну руку он завернул ей за спину так, что заболело плечо, другую прижал к полу. Когда он приподнялся, чтобы спустить брюки, она вцепилась ногтями ему в лицо. Но в эту минуту его ладонь ударила ее по подбородку, и голова ее со стуком упала на пол.

Удар обессилил ее, ей показалось, что она закружилась в вихре боли, едва замечая, что он делает с ней. Даже когда он закончил свое дело, она несколько долгих минут лежала, будучи не в состоянии подняться. Голова ее дрожала, и тело тоже, но не в унисон, боль вибрировала и танцевала в ней в каком-то синкопированном, но и хаотичном ритме. Потом она медленно поднялась. Немец лежал на полу возле нее, удовлетворенный, лоснящийся. От одного его вида у нее в горле поднялась желчь. Она рывком села. Ненависть горела внутри нее холодным огнем.

В этот момент она увидела его револьвер, валявшийся на полу. Едва сознавая, что делает, она подхватила его, взяла в дрожащие мокрые от пота руки и повернулась к немцу.

– Ну ты, ублюдок, уберешься ты отсюда? – проскрежетала она сквозь стиснутые зубы.

Он резко сел, и, увидев тревогу в его светлых глазах, она поняла, как легко могла бы сейчас убить его. Одно небольшое движение указательного пальца, и она может разнести на части это красивое ненавистное лицо. Одно небольшое движение, и этот немец никогда больше не будет наводить ужас, оскорблять и насиловать.

– Я собираюсь застрелить тебя, – сказала она.

Она заметила, как дернулись желваки на его щеках и нервно забилась жилка в горле. Однако голос его был очень спокойным, уравновешенным:

– Если ты застрелишь меня, то тоже умрешь.

– Меня это не волнует, – всхлипнула она. – Разве меня может волновать смерть?

– Не хочешь же ты умереть из-за такой глупости. Ты не будешь стрелять в меня. Ты не можешь это сделать. Ну-ка, давай мне пистолет. – Он медленными движениями продвигался ближе к ней. – Ну давай, давай пистолет.

Его холодные глаза неотрывно смотрели на нее, и она почувствовала, что запястье ее начало дрожать. Он прав, вдруг подумала она, я не сделаю этого. Со сдавленным рыданием она опустила руку с пистолетом и склонила голову к груди. О Боже, она не смогла сделать этого! У нее была возможность, но она не смогла сделать этого…

И в этот самый момент дверь открылась и вошел Дитер.

Он постоял некоторое время, оглядывая представшее перед ним зрелище. София хотела подбежать к нему, но не смогла пошевелиться. Ей было страшно стыдно, словно она была виновата во всем.

– Какого черта здесь происходит? – спросил он.

Офицер принялся бубнить что-то на немецком, размахивая руками. София могла только догадываться, о чем он говорит, но мысль, что он может пытаться выгородить себя, ее возмутила.

– Он изнасиловал меня! – закричала она. – Он забрался в дом, притворившись, что у него от тебя записка, а потом изнасиловал меня!

– Изнасиловал? Ха-ха! Ты сама просила об этом!

– Как ты можешь так говорить? – Она посмотрела вниз, увидела пистолет, который все еще держала в руке, и, рыдая, повернулась к Дитеру. – Я хотела стрелять в него, Дитер. Я хотела убить его. Но я не смогла. Не смогла сделать этого!

– Я понимаю. – Лицо Дитера было белым от гнева. – Вот об этом хихикали твои друзья, да? Они знали, что у тебя на уме.

– Они шли за тобой, Дитер, выслеживали тебя той ночью. Они наблюдали за нами… – Она оборвала себя, вдруг испугавшись. Глаза Дитера сверкали, ноздри раздувались.

– Что ты сделал?

София заметила первую искорку тревоги в лице офицера.

– Да ладно, Дитер, ты не понимаешь шуток?

– Шуток? Ты называешь это шуткой? Ну хорошо, ублюдок, тогда ты получишь от меня.

– От кого? – усмехнулся офицер.

– От меня. – Дитер поднял свой пистолет и прицелился.

Софию пронзил, опалил страх.

– О Дитер, нет! Пожалуйста – ты не должен!

– Почему нет? Я сделаю то, на что у тебя не хватило духа, София. Я собираюсь убить его.

– Дитер, пожалуйста, нет!

– Ты безумец! – взорвался офицер. – Ты из этого не выпутаешься!

– А мне все равно. Я немец и горжусь этим. По крайней мере гордился. Но больше нет. Все эти последние годы я стыдился своего происхождения, стыдился своих соотечественников. То, что они делали, – бесчеловечно. Это не забудут целые поколения. И каждый раз я принуждал себя сидеть тихо и делать то, что мне поручено. Иногда я спрашивал себя – как мне жить с этим? Я старался делать только то, во что верил, но мне все равно стыдно. Приближается конец войны. И когда меня спросят: «А что ты делал, Дитер?» – я скажу им: Я застрелил человека, который надругался над моей любимой. Это не так уж и много, но по крайней мере я сделаю это, Курт.

Курт хрипло рассмеялся:

– Если ты убьешь меня, тебя тоже не будет в живых, и ты никому ничего не сможешь рассказать. Комендант об этом позаботится.

– Тогда расскажет София. Она расскажет моим родителям, что я умер, потому что расправился с насильником. Выходи на улицу, ублюдок!

– А почему бы не сделать это здесь?

– Чтобы Софию арестовали за соучастие? Нет, она и так достаточно настрадалась. Выходи!

Он ткнул пистолетом Курту в ребра, подталкивая к двери.

– Дитер, не делай этого! Я не хочу, чтобы ты делал это из-за меня! – София схватила его за руку. Он стряхнул ее и освободился.

– Дай мне пистолет, любимая. Не волнуйся, никто не будет связывать это с тобой.

– Дитер, не делай этого! Я в порядке, правда, он не причинил мне боль…

Но Дитер не слушал доводов. Его пистолет подталкивал офицера по тропинке в темноту.

– Войди в дом и закрой дверь! – бросил он ей через плечо. – Иди, делай, как я сказал!

София стояла в проходе, прижав руки ко рту, она не могла ни двигаться, ни говорить. Тьма тем временем поглотила их. Он это не сделает, нет! И тут прозвучал выстрел – громкий, холодящий кровь, прорезавший тишину ночи.

София стояла, застыв от ужаса и страха. Откуда-то появилась Катрин, испуганная, еле дышавшая.

– София, что это? Что происходит? На улице немцы Я слышала выстрел.

София взяла себя в руки. Самым важным сейчас было – защитить Катрин.

– Не знаю. Это не наше дело. – Она подхватила перепуганного ребенка, втащила ее в дом и закрыла засов. – Опусти шторы. Мне надо немного прибраться, а потом мы выключим свет и пойдем спать. И что бы ни случилось на улице, мы не будем в это вникать. Ты меня слышишь?

– Но я не понимаю. Ты что-то знаешь, ведь так? Здесь сегодня что-то произошло.

София покачала головой. Все это было слишком ужасно, и она не знала, с чего начать. И кроме того, для Катрин было бы безопаснее, если бы она ничего не знала.

– Сейчас нет времени. Я тебе объясню завтра. – Вот и все, что она сказала.




ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ


Это был кошмар, кошмар, от которого она не могла освободиться, даже проснувшись. Он преследовал ее целыми днями и мешал спать по ночам. Ужасные события того вечера выпотрошили и изранили ее тело, обнажили нервы, и к этому еще добавилась постоянная тревога за Дитера. Она не знала, что стало с ним, никто, казалось, ничего не знал, кроме сплетен и разговоров о том, что на дороге был застрелен немецкий офицер. София боялась задавать слишком много вопросов, чтобы не вызывать подозрений и не подвергать Катрин какой бы то ни было опасности.

Но думать об этом было сущим мучением. Знали ли они, что офицера убил Дитер? Его поймали или ему удалось скрыться? Может ли он появиться у нее в домике в поисках убежища? Ну а если, допустим, он придет – что ей тогда делать? Вопросы эти одолевали ее, они кружились у нее в голове, пока ей не показалось, что она сходит с ума. И все время была одна постоянная, самая важная мысль – увидит ли она его снова? Будут ли они когда-нибудь вместе?

В глубине души София знала, что она не может ожидать ничего, кроме самого плохого. И все же она надеялась. Но надежда казалась ей самой страшной пыткой.




Она услышала новости, стоя в очереди в магазине за скудным пайком, который только можно было достать. Немец покончил с собой в связи с уличной перестрелкой в Сент-Питере, пошел к своему командиру и покончил с собой. Слышали, что он был как-то связан с убежавшим подсудимым, что были бы плохие последствия, но что он просто взял и признался во всем. Бог знает почему – в любом случае его бы присудили к казни за столь тяжелое преступление.

Эти слова эхом отдались в голове Софии, она крепко сжала руками корзинку для продуктов. Казнь. Дитера должны были казнить. На какой-то миг София подумала, что сейчас упадет в обморок, потом заплачет. Она повернулась и выбежала из магазина, не замечая любопытных взглядов, преследовавших ее. Ей хотелось лишь побыстрее добраться домой.

Она то шла, то бежала, ноги ее подкашивались, дыхание вырывалось какими-то толчками. Прочь из деревни, вдоль по улице… и вдруг она вспомнила, что прошла мимо места, где все это произошло.

Конечно, она уже не в первый раз умудрялась взять себя в руки и посмотреть на вещи с другой стороны. Даже когда немецкие военные исследовали траву в поисках зацепки, она спокойно прошла мимо, высоко держа голову. Но не сегодня. Сейчас на гравии темнели пятна, их не слишком хорошо смыли, и ей казалось, что они готовы прыгнуть на нее. Здесь Дитер застрелил офицера, который изнасиловал ее. И за это теперь Дитера будут казнить.

София несколько дней чувствовала тошноту, а сейчас она стиснула ее желудок железной хваткой. Оторвав глаза от темневших на дороге пятен, она бросилась бежать, но все еще находилась под впечатлением этого зрелища, и тут дурнота одолела ее и ее вырвало прямо на живую изгородь. По щекам ее текли беспомощные слезы.

– София, ты беременна? – спросила Катрин. София дернулась от удивления, от этого заданного в лоб вопроса. С того времени, как она начала сама подозревать это, она понимала, что наступит момент, когда надо будет признаться. Но все медлила, страшась возмущенного взгляда Катрин и того, что разговор о свершившемся сделает это окончательно реальным.

– Ну? – спросила Катрин, – ты беременна?

Она больше не ребенок, подумала София. Из-за этой войны она очень быстро выросла. Но даже сейчас было нелегко сказать это – а глаза Катрин смотрели на нее, как два прожектора, и солгать она бы тоже не смогла.

– Да, думаю, да, – тихо сказала она.

– О София!

– Я знаю-знаю. Это кошмар. Я все говорю себе, что я не… но я знаю, что это так.

Сестры некоторое время смотрели друг на друга, потом Катрин спросила:

– Что ты собираешься делать?

– Честно, не знаю, – покачала головой София. Они снова помолчали.

Потом Катрин сказала:

– Ты знаешь, как тебя называют?

– Да. Знаю.

– Немецкая кошелка. Моя сестра. Как ты могла? Я бы умерла со стыда!

– А как, ты думаешь, я себя чувствую?

– Тебе надо было подумать об этом до того, как ты начала якшаться с немцами. О да, я знаю, что ты скажешь – ты всегда это говоришь. Это был только Дитер. Но Дитер был немцем, а им нельзя доверять.

– Дитер не виноват! – страстно возразила София. – Я рассказывала тебе уже несколько раз, что произошло. Ты просто не хочешь слушать.

– Я слушала. И это не ужасно – это омерзительно! Все, что я могу сказать, – это почему ты не застрелила офицера, который изнасиловал тебя, пока у тебя была возможность? Почему ты не сделала этого, София?

– Я не знаю. Просто не смогла…

– А я смогла бы.

– Ты не можешь этого знать. Никогда не знаешь, что ты можешь сделать, пока что-то не случается с тобой. А если бы я убила его, меня бы, наверное, так же, как и папу с мамой, депортировали. Что бы тогда случилось с тобой?

– Я как-нибудь устроилась бы. В любом случае война скоро кончится. Сейчас они бы тебя не выслали. Ты должна была застрелить его, София. По крайней мере у тебя бы осталось хоть немного гордости.

– Ну ладно, Катрин, – ядовито ответила София, – хватит пережевывать это. Ты что думаешь, я не хотела сделать этого? Если бы я сделала это, то Дитеру не пришлось бы стрелять и он не был бы сейчас под трибуналом или Бог знает где еще. А если ты скажешь, что тебе все равно, что с ним будет, потому что он немец, то клянусь, я никогда не прощу тебя!

Она прижала руки к губам и проглотила комок слез. Она злилась на себя, что не может сдерживать чувства, злилась и на Катрин за ее непримиримость. Она была так уверена, что сестра поймет ее, когда она объяснит, что произошло. Но все, что Катрин волновало, – это то, что будут думать ее друзья.

– Ты могла бы от него избавиться? – спросила она.

София вздрогнула.

– Избавиться от него? Катрин…

– Ну ты бы могла попытаться. Сильви говорит, тебе надо лишь принять ванну – очень горячую – и выпить немного джина. Может, целую бутылку.

– Что Сильви знает об этом? – набросилась на нее София. – Надеюсь, вы не говорили с ней обо мне?

Щеки Катрин слегка порозовели.

– Нет, мы просто так говорили, в общем… – но голос ее звучал неуверенно.

– Понятно. Ну, раз уж все твои друзья уже знают, то, думаю, поздновато мне скрывать свое положение, даже если предположить, что я и выпью целую бутылку джина, и даже если это подействует, в чем я сомневаюсь.

– Ты хочешь сказать… ты даже не будешь пытаться? – Похоже, Катрин была готова разрыдаться.

– Нет, – ответила София. – Не буду.

– Но…

– Слушай, Катрин, если бы я была уверена, что отец – тот ужасный человек, который меня изнасиловал, то я бы, наверное, попыталась. Но я не уверена. Это может быть ребенок Дитера. Разве ты не понимаешь – я не могу упустить этот шанс.

Катрин вспыхнула:

– Ребенок Дитера!

– Да, может быть.

– Что ж, ты – темная лошадка, София.

– Катрин, пожалуйста, постарайся понять!

– О, я все прекрасно понимаю, – горько сказала Катрин. – Я понимаю, что моя сестра гуляла с немцами, и теперь об этом узнают все. Я не удивляюсь, что тот офицер пришел сюда и изнасиловал тебя, София. Он, наверное, слышал, как ты доступна. А теперь и весь Джерси услышит об этом.

– Катрин, пожалуйста! Ты даже не представляешь себе, как расстраиваешь меня такими разговорами.

– Я расстраиваю тебя?! Вот это да! Так слушай же, София, я готова умереть от стыда. Ты знала, что люди говорят о тех, кто гуляет с немцами, но продолжала делать это, не так ли? И даже не пыталась прекратить встречаться с ним. Ты позволила ему… о, это отвратительно!

– Это не отвратительно, Катрин. Я люблю его.

– Ты называешь это любовью? А я считаю, это значит – быть немецкой кошелкой. Самой настоящей немецкой кошелкой. Но я надеюсь, ты удовлетворена, София. Надеюсь, ты довольна!

София отвернулась, сердце ее болело. Она знала, что это только начало. Будет еще много всего в таком же духе. Но какой толк думать об этом, какой смысл в том, чтобы это внедрилось в ее сознание? Это лишь пустая трата времени и энергии. Она не могла позволить упиваться жалостью к себе. Она знала теперь, что у нее будет ребенок, – вот о чем ей надо много думать и соответственно строить планы на будущее.




По правде говоря, оставался только один ответ. Она с самого начала знала и старалась не думать об этом не из-за ужасной перспективы, а потому, что она окончательно смирилась с тем, что никогда больше не увидит Дитера.

И кроме этого, она не знала, хватит ли у нее мужества решиться на это. Хорошо, что тогда Бернар сказал ей, что он придет, когда бы она ни захотела его видеть. София была уверена, что эти обстоятельства не подразумевают ее беременность от кого-то другого. Она знала, как это ранит его. Он мог бы даже сказать, и совершенно справедливо, в соответствующих выражениях, что это не его проблемы. Но отчаянные ситуации вынуждают прибегать к отчаянным же мерам, а София никогда в жизни не была в большем отчаянии.




Однажды вечером в начале декабря, закончив работу в электрической компании и выйдя на улицу, Бернар разглядел в сгущающихся сумерках жмущуюся к стене фигуру. Он не обратил на это особого внимания. Хотя было всего четыре часа, на улице почти стемнело, и он наклонил голову, спасаясь от резкого ветра. Когда он подошел ближе, некто вышел из тени, и Бернар резко остановился, в удивлении разглядывая встречного.

– София! Что ты здесь делаешь?

– Ну… Вообще-то, жду тебя…

– О! – Ничто не могло пригасить всплеск любви и желания, которые она всегда в нем возбуждала, но теперь он знал, что с этим надо обращаться осторожно. София не любила его, и неважно, что там чувствовал он. Она была к нему равнодушна, и он, осознав это, вел себя уже не как страдающий от любви школьник.

Он почти не видел Софию в последние месяцы. Он вспомнил, что тогда, осенью, она начала странно вести себя, придумывала фальшивые извинения, чтобы отговорить его от визитов к ней, и в конце концов он нехотя пришел к выводу, что она больше не хочет видеть его и старается от него избавиться, напрямую не говоря об этом. Это обидело его, но он принял решение: он пытался завоевать ее, но промахнулся. Лучше изящно выйти из игры. Так что он перестал заходить к ней, а когда она также не сделала ни одной попытки войти с ним в контакт, он пришел к выводу, что был прав в своих убеждениях и что она именно хотела – очень мягко – избавиться от него.

И вот теперь он смотрел на ее слишком тоненькую, дрожавшую от холода фигурку, в пальто, которое, как он вспомнил, когда-то принадлежало Лоле, и почувствовал, как сердце его сжалось. Но какой смысл волноваться, как это было почти год назад? Его самолюбию с тех пор наносили слишком много ударов.

– Почему ты ждешь меня?

Она помялась. Сейчас в ней не было никаких признаков прежней, уверенной в себе Софии.

– Мы можем поговорить?

– Здесь?

– Да нет, не здесь. Ты мог бы зайти?

– Когда?

Она опять поколебалась.

– Когда хочешь.

– Завтра подойдет?

Она кивнула. Ей хотелось сказать, что ни одно время не подойдет для того, что она собирается сделать, но она уже приняла решение и по правде предпочла бы примириться с этим, и чем скорее, тем лучше. Но она понимала, что не имеет права требовать, чтобы он бросился к ней прямо сейчас. Если она нуждается в его помощи, то пусть будет так, как удобно ему, а не ей.

– Тогда завтра, – сказал Бернар. – Около семи?

Она снова кивнула, а он влез на свой велосипед и покатил прочь, оставив ее в дурацком положении и весьма действенно указав ей на ее место.

На следующий вечер ко времени прихода Бернара София ужасно волновалась. Он был так холоден с ней; похоже, он не рад ее видеть. Она все думала, а не изменились ли его чувства к ней. Ведь, в конце концов, прошло довольно много времени с тех пор, как он просил ее выйти за него замуж, и она не могла надеяться, что он будет ждать ее вечно. Наверное, он встретил кого-нибудь еще, а может быть – и при этой мысли желудок ее словно перевернулся, – может быть, он прослышал, что она встречалась с Дитером. Она была осторожна настолько, насколько это было возможно, но не так-то легко было скрыть такие вещи. От мысли, что Бернар мог принять ее за коллаборационистку, ей делалось дурно, но тогда это было нелогично, ибо раз уж он собирается помочь, то ей в любом случае придется рассказать ему правду.

Я не могу это сделать! – в панике подумала София. Но она также знала, что у нее нет другого выбора, а если она вообще ничего не предпримет, то от этого ей будет еще хуже. О Боже, помоги мне, пожалуйста! – взмолилась София, когда услышала, как Бернар стучит в дверь. Пожалуйста, помоги мне!

К ее удивлению, Бернар выглядел очень мило. Поскольку было практически невозможно раздобыть новую одежду с начала оккупации, большинство жителей острова ходили в обносках, и сама София хотела бы, чтобы у нее было хоть что-нибудь приличнее, чем полудетский свитерок из шерсти и юбка, которая была ее лучшим нарядом в 1940 году, а сейчас стала тесноватой в талии. Но спортивная куртка Бернара, хотя и с заплатами на рукавах, выдержала испытание временем, равно как и его кавалерийские твидовые брюки и оксфордские башмаки. Наверное, потому что он на работе может носить комбинезон и рабочие башмаки, подумала София.

Они сели у камина – он давал так мало тепла, что казалось, надо было чуть ли не сесть на него верхом, чтобы хоть немного согреться, – и немного поговорили. Вот если бы она могла достучаться до его сердца, как раньше, подумала София, но между ними все еще сохранялся барьер скрытности, и она не знала, как преодолеть его.

– Ну, – наконец произнес Бернар, – о чем ты хотела поговорить?

София нервно сглотнула.

– Помнишь, ты как-то говорил, что, если мне понадобится твоя помощь, я могу прийти к тебе?

– Да.

– Ты просил меня стать твоей женой. На щеках его чуть дрогнули желваки.

– Да.

– Ну, я думаю, не слишком ли поздно для меня… принять твое предложение?

Мгновение царила изумленная тишина. Даже угольки, казалось, перестали пыхтеть и шипеть и затаили дыхание.

– Что ж, – наконец вымолвил Бернар, – надо сказать, это для меня небольшой шок.

– Ты хочешь сказать, что не хочешь больше на мне жениться?

– Я этого не говорил. Я сказал, что для меня это шок. Ты ведь отвергла меня, а потом – мы ведь почти не виделись в последнее время, разве не так?

– Я знаю. И мне нечего притворяться, что у меня произошло внезапное затмение сердца. Есть причина, Бернар, и когда ты о ней узнаешь, то, вполне вероятно, скажешь, что не хочешь больше меня видеть. Но ты много раз говорил, что если мне нужен друг… а сейчас он мне нужен как никогда.

Бернар посмотрел на ее вспыхнувшее и отливающее розовым в свете камина лицо. Горло его пересохло. На какой-то восхитительный миг он подумал, что все его мечты могут стать явью. Но они, конечно, не станут. Будь осторожнее! – предупредил он себя, но тут же вся его разумная, твердая воля покинула его.

– Скажи мне, София, – попросил он.




Она рассказала ему. Она рассказала о Дитере и о немецком офицере, который надругался над ней. Она сказала ему, что беременна и что не находит себе места, что боится стать незамужней матерью-одиночкой, боится, что ее подвергнут остракизму как «немецкую кошелку», страшится того, чем обернется будущее для ее еще не родившегося ребенка. Она рассказала ему все и оставила только одно: причина, по которой она не хотела делать аборт, заключалась в том, что она надеялась, что ее ребенок – от Дитера.

– Итак, теперь ты все знаешь, – сказала она, закончив.

Бернар молчал. Глаза его затуманились, он прищурился и словно избегал смотреть на нее. Его молчание испугало ее. Она ожидала вспышек гнева или чего-то вроде этого, что доказывало бы его любовь, послужило бы новым ее проявлением. Но полное отсутствие реакции обескуражило.

– Ты хочешь, чтобы я сделал вид, что являюсь отцом твоего ребенка? – наконец спросил он.

Внезапно от стыда она почувствовала слабость. Сказать так – это ужасно, трусливо, лживо и в то же время утверждало ее вину. И Катрин совершенно права – она испытала это на себе. У нее не было права ни на минуту надеяться, что Бернар сделает для нее что-нибудь. Если бы она не зашла в тупик, ей никогда бы не пришло такое в голову. Она ненавидела себя за слабость. Но Боже правый, она столько времени была совершенно одна. И надо было подумать о младенце. Клеймо незаконнорожденного ужасно само по себе, но если станет известно, что его отец – немец, тогда ему вообще не стоит жить.

– Я не прошу тебя жениться на мне навсегда, – быстро сказала она. – Понимаю, что требую слишком многого. Не надеюсь, что ты захочешь меня после всего этого, и тем более не ожидаю, что ты возьмешь на себя ответственность за ребенка от немца. Но если бы ты мог просто… о, я не знаю…

– Сделать вид, что ребенок – мой? – спросил он все таким же ровным голосом. – Ты этого хочешь от меня, София?

Она молча кивнула, склонив голову от унижения.

– Все это здорово потрясло меня. Честно говоря, не знаю, что сказать. – Он встал. – Мне надо подумать.

– Бернар… пожалуйста, не презирай меня.

– Я не презираю тебя, София. Но ты должна дать мне время, чтобы я свыкся с мыслью, что ты… Послушай, я буду держать с тобой связь. Но сейчас мне надо немного побыть наедине с собой.




После того как он ушел, София почувствовала, что дрожит с головы до ног. Она закрыла дверь и замерла на месте, обняв себя руками. При мысли о том, что она сделала, ее окатывали волны стыда. Когда она планировала это, все казалось вполне разумным, но тогда она была в таком отчаянии, так переживала за свое будущее и будущее ребенка, что не могла осознать, в какие передряги ее может вовлечь реальность. Но теперь она больше не может так поступать. Она видела лицо Бернара, когда рассказала ему обо всем, – и это лицо она не забудет никогда, до конца своих дней. Оно навеки запечатлелось в ее памяти, равно как и слова, которые он произнес таким ровным холодным голосом: «Ты хочешь, чтобы я сделал вид, что ребенок – мой?»

София склонила голову, щеки ее пылали, она ненавидела весь белый свет, но больше всего она ненавидела себя. Как она могла представить себе, хотя бы на миг, что Бернар окажется готов узнать столь ужасные вещи? Как она могла быть настолько самонадеянной? Что ж, теперь она знает, что он не готов. О да, он, конечно, не отказался ей помочь вот так, сразу. Он для этого слишком добр. Но он, без сомнения, был потрясен и почувствовал омерзение – и не только оттого, что она наделала, но и оттого, что она попросила его дать младенцу свое имя. Новая волна унижения окатила ее, и она согнулась под ней, мечтая как-нибудь раствориться, исчезнуть в ней, чтобы никогда больше никого не видеть– и особенно Бернара. Она не должна была делать этого, не должна! Ей надо было придумать какой-нибудь иной выход. Все что угодно могло быть лучше, чем тот взгляд Бернара, которым он посмотрел на нее.

София вдруг с удивлением поняла, что больше всего ее расстраивает реакция Бернара. И не потому, что его отказ означал, что ей придется пытаться Бог знает какими способами решать свои проблемы, что само по себе было ужасно. Но она не могла забыть его лицо, то, как он смотрел на нее, – и это было невыносимо.

Я никогда не осознавала, как много может для меня значить его мнение, подумала она. Я милостиво принимала его привязанность, обращалась с его чувствами так, словно они ничего не стоят. И вот только сейчас, когда слишком поздно, я наконец поняла, что они для меня значили. О Господи, что же я наделала!

София прислонилась к двери и заплакала – от боли, унижения и чего-то еще. Новые эмоции, острые, как ножи, и в то же время сладостно-мучительные, захватили ее: мечта не о том, что было, а о том, что могло бы быть. Эти чувства все еще были дразняще-неопределенны, почти призрачны, непостижимы. Если бы Софии пришло в голову словами описать свое состояние, то она, скорее всего, назвала бы это мучительным чувством потери. Но сейчас это не касалось ни родителей, ни Дитера. В глубине души она понимала, что это из-за Бернара.

За неделю, пока она снова не увидела Бернара, София не раз ловила себя на том, что постоянно думает о нем.

Как нелепо, думала она, что человек, которого ты знаешь столько лет, вдруг заполняет все твое существо, и ты начинаешь думать о нем, как только просыпаешься. Возможно, включился механизм самосохранения, притягивавший ее к человеку, который, как она надеялась, мог предложить ей гнездо, где она смогла бы вскормить растущее в ней дитя. Но она вдруг обнаружила, что за ее тягой к Бернару стояло не только желание безопасности и надежности, но и физическое влечение. Каждый раз, когда она представляла себе его лицо, ей казалось, будто сладостно-острые струны звенели внутри нее, она вспоминала томление страсти, испытанное ею, когда его руки обвивали ее. Это было глупо, неразумно, но странно волнующе, и все же отчаянно угнетало ее, тем более теперь, когда Бернар стал для нее недоступен. Почему она не чувствовала к нему ничего подобного тогда, когда была желанна ему? Вот, вот оно, еще одно безумие в этом безумно-перевернутом мире!

Временами – обычно в те часы, когда она утром просыпалась с дивно-свободным ощущением, когда ее не терзала тошнота, – София позволяла себе думать, что Бернару она все еще дорога. В конце концов он обещал держать с ней связь, возможно, когда он свыкнется с мыслью о ее положении, он даст ей еще один шанс. Но оптимистичное настроение обычно не задерживалось. София тут же лицом к лицу сталкивалась со своим выходящим за рамки приличия поступком и не могла представить себе, как Бернар может простить ее – или тем более любить – сейчас, когда он знает о ней всю правду.

Самое лучшее, что она сможет сделать, когда война окончится, – это уехать в Англию. Она найдет работу, чтобы обеспечивать себя и ребенка, там никто не будет указывать на нее пальцем и обвинять в коллаборационизме. Она надеялась, что в Англии никто не будет знать о ней, и людям будет все равно, кем она была. Она лишь надеялась, что ей удастся уехать до рождения ребенка – лишь бы скорее закончилась война.

День проходил за днем, и каждый был похож на предыдущий. София жила как заведенная, стараясь планировать свою жизнь и в то же время не слишком много думать о своих проблемах и невзгодах. Но они всегда приходили к ней по ночам – эти обвиняющие затененные лица, они шепотом высказывали свои сомнения ветру, который со свистом проносился вокруг домика, стучал в ставни.

И вот однажды вечером, когда она выходила из зубоврачебного кабинета, то увидела на улице Бернара. Он стоял и ждал ее.

Застенчивость овладела ею, когда она увидела, как он стоит там со своим велосипедом.

– Бернар.

– София, я все обдумал. – В голосе его слышались новые для него жесткие нотки. Сердце Софии оборвалось.

– Прости меня, Бернар. Мне не надо было… Он перебил ее.

– Я женюсь на тебе и дам младенцу свое имя – принимая во внимание, что мы будем жить семьей, если бы все… было нормально. Для остальных я хочу, чтобы мы выглядели как обычная счастливая семья. Но хочу кое-что прояснить и для тебя. Если я когда-нибудь узнаю, что ты меня хоть как-то обманешь, я не только брошу тебя – черт меня побери, – но я сделаю так, что весь Джерси узнает правду! Ты понимаешь, София?

– О Бернар.

– Ты понимаешь? Я не буду с тобой возиться и не позволю еще раз выставлять себя дураком.

Она кивнула. У нее вдруг ослабли коленки, она была на грани слез.

– Я больше никого не хочу, Бернар. Я буду тебе хорошей женой, обещаю. Я по правде люблю тебя, Бернар. – Она положила руку ему на рукав, и он коротко засмеялся. – Это правда, я люблю тебя. Я не понимала этого, пока не увидела, что могу тебя потерять…

Она оборвала себя. Он не сделал ни малейшего движения к ней. Она вдруг испугалась этого нового Бернара. Раньше она всегда чувствовала, что может обвести его вокруг своего мизинца. Ну а теперь он сдерживался. Он был уязвлен, но повернул эту боль так, что она стала его преимуществом, использовал ее для самозащиты. Не так-то просто будет сломать эти баррикады. Если она хочет, чтобы он не только женился на ней, но и полюбил ее, ей придется снова завоевать его.

Она дрожала в своем тоненьком пальтишке, желудок ее болел от голода, а вечная тошнота снова подкатывала к горлу. София была ошеломлена всем тем огромным бременем, что лежало на ней – перспективой произвести на свет ребенка и остаться при этом одной в целом свете. Но уже пробуждались "зерна надежды. Он когда-то любил ее, она заставит его полюбить ее снова. Она уверена, что он никогда не пожалеет о своем решении жениться на ней.




Бернар и София поженились очень тихо, выполнив только необходимые формальности. Никто не приподнял даже бровь от удивления. Жители острова, которые в обычных условиях разглядели бы увеличившуюся талию, были поглощены собственными делами, каждый ждал прибытия парохода Красного Креста, на котором должны были прибыть продукты, сигареты и шоколад – блаженство, о котором островитяне и не мечтали в течение месяцев голода!

Бернар переехал в Сент-Питер и вместе с Софией начал восстанавливать их оборвавшиеся было отношения. Это был долгий и деликатный процесс, тем более что теперь они поменялись ролями. Перевес сил оказался теперь на стороне Бернара, а София трепетала и была исполнена решимости сделать ему приятное. И постепенно, день ото дня в их дом возвращалось тепло, между ними медленно вырастало доверие, и все это скреплялось глубоким физическим влечением, которое Бернар всегда испытывал к Софии и на которое она начала отвечать взаимностью.

Она иногда думала, что ее женский опыт мог бы сделать ее фригидной. Но, напротив, то, что она была в положении, казалось, придавало новые оттенки ее чувственности. Сочетание благодарности, восхищения и уважения, которые она испытывала к новому, сильному Бернару, создавало благоприятную обстановку и рождало надежды на будущее.

Но, несмотря на все это, равновесие между ними было нарушено. И никогда чаша весов не качнется в обратную сторону.

– София, а что ты сделала с радиоприемником Поля? – спросил одним майским вечером Бернар. София, поглощенная мытьем тарелок после ужина, почувствовала, как резко сжался ее желудок.

– А что?

– Я подумал, что можно было бы выкопать его. Война фактически окончена, немцы больше не навредят нам. Сегодня я слышал на работе, что завтра по радио будет выступать Уинстон Черчилль. На Роял сквер и в Говард Дэвис Парке устанавливаются громкоговорители, чтобы люди могли его услышать, но, думаю, ты не в том состоянии, чтобы стоять сейчас в толпе, ведь так?

– Да, так, – согласилась София, слегка массируя себе спину. Сегодня она как-то по-особому неважно себя чувствовала, а тянущая боль в пояснице становилась все более и более настойчивой. Она не поняла, что никак не может избежать ее.

– Я покажу тебе, где он, – сказала Катрин, отбросив посудное полотенце. – О, как это чудесно! Все говорят, что войска прибудут сюда завтра или, самое позднее, послезавтра. А когда они появятся, я пойду на пирс и буду наблюдать за ними. Может, Ники и Поль прибудут с ними! Кто знает? И папа с мамой скоро смогут вернуться домой.

Они пошли в сад, а Катрин смотрела, как они вскапывают небольшой пятачок земли возле куста шалфея. Она чувствовала себя как-то странно. Она хотела бы испытывать такое же волнение, как Катрин и Бернар, так же, как они, радоваться, что война закончилась, но почему-то это казалось ей не таким уж и важным делом. Конечно, это было облегчением – знать, что скоро все вернется в нормальное русло и они больше не будут бояться голода. Но суетиться и кричать от восторга – нет, она сейчас просто не может этого сделать.

– Ну вот! – воскликнул Бернар, входя в кухню с коробкой из-под печенья, в которой хранился приемник. Он поставил его на стол и тряпкой обтер пыль. – Ну, а теперь я подключу его к граммофонным усилителям, чтобы вам лучше было слышно. Завтра, в три часа – не забудьте, ладно?

София не ответила. Приемник пробудил у нее старые воспоминания, она подумала, что, если бы не это, Дитер все еще был бы жив.

– София! – подтолкнул ее Бернар. – Это будет исторический момент. Ты не должна пропустить его.

– Не волнуйся, не пропущу, – пообещала София. Но она пропустила.




Ночью у Софии начались нешуточные боли. При первых лучах солнца Бернар отправился за акушеркой, а та послала за доктором. София была уверена, что ребенок скоро родится. Доктор, однако, был уверен в меньшей степени. Ему не понравилось положение плода. Он решил, что должно пройти еще несколько часов. В течение всего долгого утра, когда на пирсе толпились люди, смотревшие, как отплывают немцы, Катрин сидела возле кровати Софии, вытирая мокрое от испарины лицо, сестры и держа ее за руку. У нее не было сил видеть ее страдания. Она слушала речь Черчилля, но слышала лишь стоны Софии, доносившиеся сверху. София металась в кровати, крутилась, пытаясь скрыться от этих всепоглощающих страданий.

– Вы должны что-нибудь сделать! – умолял Бернар, когда, придя с работы, он увидел, что младенец все еще не родился. Но доктор, хотя и было видно, что он волнуется и напряжен, отказался.

– Я думаю, надо немного подождать, не предпринимать пока радикальных мер. Я думаю, что ваша жена в состоянии сама родить ребенка.

– Я просто хочу освободить ее от всей этой боли! – чуть не возопил Бернар, он был почти вне себя, а это было так непохоже на него. – Как мы можем допустить, чтобы это так продолжалось?

– Дорогой мой, так идет из поколения в поколение, – устало сказал доктор. – Завтра она забудет обо всем, вот увидите.

Солнце садилось, красный огненный шар над возбужденным островом, оно осветило комнату Софии последними розовыми отблесками, и наконец – наконец! – началось таинство рождения.

Около десяти часов Бернар и Катрин, сидевшие на кухне, услышали сильный мучительный стон Софии и первый икающий вопль младенца.

– У вас сын, – сказал доктор. – Я думаю, в свете того, что сегодня должно произойти, вы должны назвать его Виктором – или даже Уинстоном.

София лежала на подушках, она была без сил, но в то же время на подъеме.

– О нет, мы уже придумали имя, – срывающимся от усталости голосом произнесла она.

– И какое же?

– Мы собираемся назвать его Луи.




София взяла младенца на руки. Она смотрела на сморщенное личико с маленьким, как пуговка, ртом, который так жадно сосал ее грудь, на большие голубые глаза и пушок светлых волос, покрывавших слегка заостренную головку, и волна любви переполнила ее. Обстоятельства его зачатия и все ужасное время, которое последовало вслед за этим, остались теперь позади. А то, чего она боялась больше всего на свете – того, что она посмотрит на него и поймет, что это ребенок того ненавистного офицера, что изнасиловал ее, – этого на случилось. Ничего не было такого в младенце, что указывало бы на то, чей это ребенок. В любом случае для Софии это не имело значения. Он был здесь, она любила его, и неважно, кто его отец. Он был почти ее, ее – и ничей больше, этот мягкий, сладко пахнувший молочком, полностью зависящий от нее комочек.

О, если бы она была уверена, что он никогда не будет страдать, как страдали они все эти последние пять лет! Если бы она сумела сохранить его в любви навсегда! София крепко прижала к себе малютку и пообещала, что ничто не причинит ему боль, если в ее власти будет предотвратить беду.




ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ


Джерси, 1991




Дэн Диффен толкнул дверь паба, и ему показалось, что он вернулся в старые времена. Если бы собрать все фунты, потраченные им на каждую пинту пива, что он выпил за все эти годы, он, наверное, стал бы богатым человеком. А если добавить к этому еще фунты за все рюмки виски, то он смог бы позволить себе один из богатых особняков, которыми был усеян остров. Но он не бывал ни в одном из подобных заведений с тех пор, как ему вручили приказ об отставке. В нем было столько воспоминаний, а ему не хотелось воскрешать ни одного из них. Проклятье, это так ранило его тогда! Он чувствовал себя как выброшенный за ненадобностью спичечный коробок, и именно тогда, когда – после гибели Марианны – он больше всего нуждался в том, чтобы заполнить бесплодную пустыню его личной жизни. Ничто никогда, подумал он, не заставит его забыть вид ее переломанного тела, распростертого на дороге, ничто не утишит боль от потери. Работа по крайней мере могла бы стать панацеей. Но полицейская служба отвергла его, и даже когда он начал воссоздавать заново свою разбитую жизнь, добиваясь успехов и даже исполнения иных желаний, все та же горечь оставалась в нем, она мучила и терзала его, как незаживающая рана.

Он не хотел видеть старых друзей. Наверное, это удержало его от того, что он не стал обращаться к ним, чтобы расследовать дело Лэнглуа. Но сейчас все стало иным. Визит Джулиет перевернул в нем все, воодушевил его воображение и вновь пробудил старый энтузиазм. Дэн всегда был убежден: надо хватать возможности, что сами плывут в руки. Упускать их – значит отвернуться от своей судьбы. Он решил, что сейчас – подходящий момент для того, чтобы следовать своим инстинктам и постараться докопаться до того, что случилось в Ла Гранже двадцать лет назад. Джулиет станет связью между ним и тесно переплетенным кланом Лэнглуа. Этим утром она позвонила ему и сказала, что хотела бы продолжать расследование, и он договорился о встрече, чтобы она смогла рассказать ему еще что-нибудь. Но он не мог рассчитывать, что она проделает всю работу сама. Раскопать кое-что придется ему самому. А это означает восстановление тех связей, которые он растерял за прошедшие несколько лет. С волнением охотника, идущего по следу, пока еще едва уловимому, он, чтобы зацепиться, сделал пару звонков. И вот теперь – в пабе – он с удивлением обнаружил, что возврат в прошлое оказался намного безболезненнее, чем он ожидал.

Время шло, а он не замечал этого. Больше он не был тем ревностным молодым полицейским, все мечты которого о карьере разлетелись в пух и в прах. Он теперь другой, и амбиции у него тоже другие. И несмотря на то, что этот паб навевал воспоминания, он мог только следовать им, и ничего более.

Он немного постоял в проходе, щурясь от клубов сигаретного дыма, а потом прошел к стойке, где на высоком стуле сидел мужчина. Не узнать его было невозможно из-за облачка огненно-рыжих волос, которые росли от уха до уха под розовой лысиной, напоминавшей монашескую тонзуру.

– Здравствуйте, мистер Гулд.

– Дэн! Я не видел, как ты вошел. Сегодня ты рановато!

– Ну, это у меня пунктик, помните? Не думал, что это имеет значение, да и в любом случае я решил, что вы придете раньше.

– Не люблю понапрасну тратить время, когда можно выпить что-нибудь. Ну, что ты пьешь?

– Подумаю. А вам скотч?

– А почему бы нет, черт побери, раз уж ты платишь.

– Два двойных, пожалуйста, – сказал Дэн барменше, которая крутилась возле них. Девушка была другой, но рвение услужить им – прежнее.

– Итак? – сказал старина Гулд, когда девушка поставила перед ними на стойку два стакана виски. – Зачем ты хотел увидеть меня, Дэн?

Дэн огляделся и показал на столик в углу.

– Может, пойдем туда? Там потише.

– Давай.

Движимый сохранившимся еще с тех времен чувством уважения, Дэн пропустил Гулда вперед. Когда Дэн поступил на полицейскую службу, Филлип Гулд был дежурным инспектором в секции Дэна, и с самого начала между ними возникла симпатия. Честность и порядочность прямо-таки светилась на грубоватом, довольно красном лице Гулда и в его голубых глазах, опушенных редкими бесцветными ресницами. Он был резкий, но справедливый человек, требовательный к вновь поступившим на службу так же, как и к старым служакам. Он с горячностью защищал любого, если чувствовал, что с ним обошлись несправедливо. Дэн знал, что Фил сражался за него, и несмотря на то, что ему не удалось отстоять его, Дэн все равно был ему благодарен. Видимо, этот человек приносил в жертву своей будущей карьере любой шанс выдвинуться: он был всегда лоялен по отношению к своим подчиненным. И может, из-за этого он так и не поднялся выше инспектора, и хотя до пенсии ему оставалось менее пяти лет, было непохоже, что его повысят в должности.

– Я перейду прямо к делу, мистер Гулд, – сказал Дэн, когда они уселись. – Вы помните тот случай, почти двадцатилетней давности, когда был застрелен Луи Лэнглуа?

– Луи Лэнглуа?! Но это же очень давно!

– Так вы помните?

– Разве я мог забыть? Это перевернуло весь остров вверх дном – ну а чего другого можно было ожидать, если такая знаменитая семья вдруг оказалась втянутой в убийство? А еще это врезалось мне в память потому, что это было первое большое дело, которое мне поручили. Тогда я был молодым офицером, только начал службу и был прикреплен к уголовно-следственному отделу, и мне это не слишком нравилось. Начальником отдела был некий ублюдок по имени Айвор Фовэл. Ты его, наверное, не помнишь. Он вскоре после этого умер – от рака. Ему устроили чертовски пышные похороны, офицеры полиции выносили его, все прочие дела, но не думаю, чтобы кто-нибудь по-настоящему жалел о нем. Он был педиком. Такие, как он, приносят дурную славу полиции.

Дэн молчал, он не хотел прерывать этот поток, но Фил Гулд вдруг умолк и обратил на него острый взгляд из-под светлых, похожих на щетину ресниц.

– Да, но какой у тебя интерес к этому делу, Дэн? Дэн рассказал ему о своей встрече с Джулиет, не упоминая, что она наняла его для расследования, которое он надеется обратить в захватывающий рассказ. Глаза Фила Гулда под густыми, желтыми, как песок, бровями замигали:

– О, понимаю, здесь замешана девица. Наверное, хорошенькая?

– Очень.

– Я так и подумал. Неудивительно, что ты не хочешь ее разочаровывать. Ну ладно, так что ты хочешь узнать?

Дэн не обратил внимание на умозаключения Гулда о нем и Джулиет.

– Некоторые основные подробности, – осторожно сказал он. Он понимал, что выдерживает правильную линию. Дело было почти двадцатилетней давности, и не хотелось возбуждать подозрений у Фила Гулда, что он собирается заново открывать его. Одна малейшая ошибка, и инспектор свернет разговор быстрее, чем вымолвит: «Луи Лэнглуа». – У вас есть какие-нибудь соображения, почему она это сделала?

– Я думаю, это семейные раздоры. Сам знаешь, как это бывает. Там постоянно закипали ссоры – и из-за бизнеса, и из-за личных дел. Луи был широким парнем. Он считал, что мы тут, на Джерси, не слишком хорошо живем, к тому же он был бабником. И еще большим ублюдком, чем Айвор Фовэл! – Он захихикал. – Он подставил своего отца, Бернара, и уехал Бог знает куда. А когда Бернар умер и оставил ему третью часть состояния империи Лэнглуа, он вернулся и подставил всю остальную семью.

– Наверное, он чем-то подставил и собственную мать, раз она застрелила его, – задумчиво произнес Дэн. – Было ли это семейной ссорой или нет – в любом случае это довольно необычная развязка. Она это сделала, да? Если он был таким ублюдком и вел себя, как чужой, по отношению к другим членам семьи?..

Фил Гулд засмеялся.

– Знаешь, там был сотник, Джон Джермен, так вот, тогда он пытался сказать то же самое. Он не хотел верить, что она сделала это, даже после того, как она призналась. Я помню, как он сцепился с Айвором Фовэлом из-за этого. Фовэл хотел арестовать ее, а Джермен возражал. Это сводило Фовэла с ума. Он говорил, что Джермен лично заинтересован, поскольку он знает Софию Лэнглуа еще со школы. И надо сказать, я не виню его за это. Ты же знаешь, какое проклятое бремя – старые дружеские связи, как жернова на шее!

– Это правда. Но в этом деле он, наверное, был не прав?

Фил сощурил глаза, а Дэн подумал – не зашел ли он слишком далеко? Потом инспектор коротко сказал:

– Честно говоря, Дэн, я всегда удивлялся. Это слишком скользкое дело – чересчур открытое и в то же время темное.

– Да, мистер Гулд? – Дэн приказал себе не слишком выказывать свое возбуждение. – Но если это была не она, почему же она оговорила себя?

– Я думаю, она кого-то защищала, – продолжал инспектор. – Ты можешь, конечно, оспаривать это, скажешь, что она потеряла голову от горя, когда обнаружила тело, подняла пистолет и в состоянии шока убедила себя, что сама выстрелила из него. Я помню, тогда кто-то выдвинул такую теорию – да, это был Дэвид Лэнглуа, ее младший сын, я точно помню. Тогда на острове было много грабителей, и предполагали, что на Луи напали. Но я лично думаю, что дело не в этом. София вела себя очень странно, когда сдалась. Она отказалась объяснить, что произошло, и не сказала ни слова, но я уверен, она это сделала намеренно – возможно, это было реакцией потрясенной женщины, но, уж конечно, не взбалмошным поведением человека, потерявшего контроль над собой. Я редко встречал кого-нибудь более разумного, чем София Лэнглуа. Если она лгала, то понимала, что делает так, как считает нужным.

– А что сказал патологоанатом о времени смерти?

– Ничего, что могло бы опровергнуть вину Софии, если ты это имеешь в виду. Ты знаешь, и это общеизвестно, как трудно бывает установить время смерти – многие факты могут отбросить версии. В любом случае Луи дома не было, и он прибыл незадолго до появления матери – за полчаса, не более. Когда он был застрелен, на нем все еще был вечерний костюм, черный галстук и рубашка с брыжами, – эта деталь тоже может свидетельствовать в пользу того, что на него напали…

– Но ведь ничего не взяли? И не было похоже, что в дом врывались силой?

– Да. Но управляющий стал старым, рассеянным и, как говорил Дэвид, часто забывал запирать двери. И, конечно, если это случилось за минуту до того, как приехала София, грабитель мог в панике броситься бежать с пустыми руками, как только он заслышал шум машины. По крайней мере, теоретически так должно быть.

– Но вы в это не верите.

– Не верю еще больше, чем в то, что София совершила преступление. Я и тогда так думал, как сейчас, что Дэвид пришел с этим, чтобы попытаться снять вину с матери. Они были очень близки – он обожал ее, как обычно любят матерей младшие сыновья. Я помню его состояние, когда ей был вынесет приговор… – Он покачал головой, вспоминая истерику юного Дэвида и как его силой выводили из здания суда.

– Значит, вы думаете, она кого-то защищала? – спросил Дэн, возвращая инспектора к существу дела. – Но кого?

Фил Гулд громко и гулко расхохотался, и люди, сидящие за столиками поблизости, обернулись на него.

– Черт побери, Дэн! Ты спрашиваешь! Я не знал этого и двадцать лет назад, и какого черта ты думаешь, что знаю сейчас?

– Но у вас никогда не было ни малейшего подозрения?

– В этой семье и так столько фейерверков, что Этна похожа рядом с ними на ночные праздники с салютом, – картинно произнес Фил Гулд. – Что же касается мотивов, то допускаю, что любого из них хватило, чтобы совершить преступление. У Луи был дар наживать врагов.

– И даже кто-нибудь из посторонних тоже мог иметь свои мотивы?

– Верно. Но ты хорошо понимаешь, что в таких делах скорее всего играют роль теснейшие связи, особенно если жертва убита в собственном доме. И кроме того, для чего было бы Софии оговаривать чужого человека?

– Наверное, она так же, как и вы, думала, что за это ответственен один из членов семьи, – но, может, она ошибалась?

– Наверное.

– Но вы так не думаете.

– Нет. О черт, Дэн, я не знаю. Это было так дьявольски давно. А сейчас другие времена – и мой стаканчик пуст.

Дэн хотел было подняться.

– Позвольте мне…

– Нет, сейчас мой черед. Ты просил меня о встрече, но пока я еще в состоянии взять нам по стаканчику. Опять то же?

– Мне бы лучше что-нибудь долгоиграющее и почти без алкоголя. Я за рулем.

– Позор! – Фил Гулд вознегодовал, пока не вспомнил, что случилось с Марианной.

Пока он был возле бара, Дэн прокрутил в памяти все, что он сказал. То, что он уже знал, оказалось переплетенным с новыми сведениями. Кроме того, Дэвид пытался навязать полиции историю о нападении. Это интересно. Наверное, он пытался преподнести эту историю и Дэну Диффену-старшему, адвокату его матери, и, наверное, Дэн выпустил это из виду, раз даже не отметил в деле. А как насчет возможных врагов Луи – не членов семьи, которые могли бы быть заинтересованы в его смерти? Возможно, здесь можно было бы за что-нибудь зацепиться, по это будет трудно спустя столько лет. И, как сказал Фил, София никогда бы не взяла на себя вину, если бы была уверена, что виноват кто-то из членов семьи – из тех, кто ей дорог. Тогда это предполагало бы какие-то очень сильные мотивы внутри семьи – как раз это-то и могла бы раскопать Джулиет, если бы постаралась. Вернулся Фил с выпивкой.

– Итак, – сказал Дэн, когда Фил отхлебнул из своего стакана, – давайте на время забудем о мотивах. А как насчет возможностей? Какие возможности могли бы тут быть?

– Господи, это что – третья степень? – взорвался Фил. Пивная пена повисла у него на усах, и он вытер их тыльной стороной ладони.

– Я просто интересуюсь…

– Г-м-м. Все, что я могу сейчас сказать, – это то, что она весьма привлекательная девушка.

– Да, это так.

– И ты хочешь произвести на нее впечатление.

– Что-то вроде этого.

– Ну что ж, тебе пришло время выбрать себе хорошую подругу. Хотя ты здорово изменился, тебе не нужны все эти уловки, чтобы завоевать ее. Насколько я помню, у девиц всегда подкашивались ноги в твоем присутствии.

– Вы преувеличиваете.

– Да нет же, черт меня побери! И, хотя я предполагаю, что ты скажешь мне, что я сую нос не в свои дела, я не шутил, когда сказал, что тебе пора обустраивать свою личную жизнь. Это для тебя было ударом, но нельзя же горевать всю жизнь. Марианна бы этого не хотела.

– Возможно. Но так хочу я. И мы говорим о семье Лэнглуа, а не о моей. Который из них мог совершить это?

– Дэн, у меня голова трещит.

– Мистер Гулд…

– Фил, запомни! О, ну ладно, дай подумаю. Там были еще два сына, Робин и Дэвид, не так ли? Был еще брат Софии, Поль. Была его жена, Вивьен. И была жена Робина, Молли. У нее была связь с Луи – тебе лучше не говорить своей подружке об этом. Может получиться нехорошо, а я сомневаюсь, что она что-нибудь об этом знает. Конечно, она может тебе не поверить. Не самое легкое дело на свете – представить своих родителей на месте преступления. Насколько я помню, они все были на Джерси в ту самую ночь, и ни у одного из них не было алиби, кроме того, что они предоставляли друг другу.

– И что же, было расследование?

– Особого не было, хотя все они давали показания. Вот тогда-то я и рассматривал все эти показания с интересом молодого ревностного полицейского, который видит, как его первое дело об убийстве обращается в неудавшуюся шутку.

– Значит, это мог сделать любой из них?

– Можно и так сказать. Единственный член семьи Картре, которого не было в то время на Джерси, – Катрин Картре, сестра Софии. Она работала в Лондоне учительницей. Но, думаю, она тут же примчалась домой, как только узнала об этом. Да, у любого из них была эта возможность. И я считаю, что София была в большей степени матерью семейства, чтобы оговаривать кого-нибудь, хотя, вероятно, можно исключить Вивьен. Если она, конечно, лгала.

– Но я думал, вы говорили..

– Да, что дело слишком тонкое. Но здесь все же есть факты, которые нельзя игнорировать.

– Например?

– Первый – то, что София сообщила о смерти Луи. Человек, который обнаруживает мертвое тело, оказывается под подозрением в первую очередь. Второй – все ее мотивировки были убедительными, и она изо всех сил защищала их. Луи разрушал семью тем, что вступил в явную для всех связь со своей свояченицей. И, что еще хуже, он разрушал компанию. София любила свою компанию. Она и Бернар построили ее своими руками вместе, начиная с постоялого двора, который держали ее родители, – и она не могла не видеть, как Луи разрушает ее дело. Это была ее версия – простая и в то же время опустошающая. София – настоящая леди, Дэн, именно леди. Но в ней есть и нечто безжалостное. Когда ей нужно, она может быть твердой, как железо, и холодной, как сталь. Она могла это сделать. У нее были и мотивы, и возможность. Ты не должен сбрасывать со счетов – она ведь могла говорить правду. – Он поднял свой стакан. – Ну, удачи тебе, Дэн, и удачи этой твоей девчушке. Честно, я буду очень рад услышать, что ты оставил прошлое и женился снова.

Дэн ничего не сказал. Фил Гулд был не первым из приятелей, кто пытался убедить его начать жизнь заново, и уж, конечно, будет не последним. Дэн уже перестал обижаться на то, что они думали, что Марианну можно заменить так же, как его разбитый мотоцикл.

Он понимал, они говорили так из лучших побуждений. Но что это должна быть за чертова девица, что заставила бы его забыть о Марианне! Дэн сомневался, что когда-нибудь встретит такую. К тому же он не был уверен, что хочет этого.




ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ


Джулиет повернула машину к парковке возле паба, нашла место и втиснулась туда. Шины своим скрежетом запротестовали против ее спешки.

Интересно, Дэн уже здесь? – подумала она, но поскольку не знала, что у него за машина, не могла узнать этого. Она знала о нем очень мало, кроме того, что он – сын адвоката ее бабушки, и, похоже, это все, что она хотела бы о нем знать. Тетя Катрин сказала, что его отец сделал много хорошего для Софии. Это само по себе было неплохой рекомендацией. Любой человек, близкий ее бабушке, немедленно завоевывал место у нее в сердце.

Что за странная вещь – духовная близость, думала Джулиет. Она возникла с первой минуты, как она встретилась с бабушкой, эти безмолвные узы. И хотя София не видела внучку со времен раннего детства, казалось, она держит руку на пульсе Джулиет или даже глубже – на ее сердце. У нее дар – извлекать на поверхность глубоко запрятанные надежды и страхи, сомнения и желания, о которых сама Джулиет едва ли догадывалась.

Этим утром это опять подтвердилось. Они позавтракали вместе и, наслаждаясь кофе, обсуждали карьеру Джулиет.

– Ты уверена, что двигаешься в правильном направлении? – спросила София.

Джулиет печально улыбнулась.

– Не понимаю, почему это не должно быть правильно. «Дарби Грейс» – очень большая, уважаемая компания, и мне там предложили намного больше денег, чем я зарабатывала в «Дрим Мэшин».

София кивнула, но ее прекрасные аметистовые глаза оставались задумчивыми.

– Деньги – еще не все, знаешь. Наверное, ты подумаешь, что забавно услышать это от меня. Да, нет сомнения, что они делают дорогу человека гораздо ровнее, а жизнь – намного удобнее, чем если бы их не было.

Но дело в том, что они также могут оказаться ловушкой. Если ты идешь в компанию, которая предлагает тебе исключительно высокую зарплату прежде, чем ты займешь в ней определенное место, ты окажешься привязанной к ней, хочешь ты этого или нет. «Я не могу все оставить и бросить, – так ты будешь говорить себе, – Это слишком хорошая работа». Особенно если у тебя есть обязательства перед семьей. Это нехорошо в любом возрасте, и особенно в молодом.

– Бабушка, мне двадцать три года.

София улыбнулась.

– Двадцать три! Вот если бы ты могла оценить, как на самом деле это мало, и смогла бы наилучшим образом воспользоваться своим возрастом! У меня не было возможности быть молодой – виной этому война. О Джулиет, прости меня. Мне не следовало бы тебе говорить, что делать. Я просто старушенция, которая во все вмешивается.

– Да нет, что ты! – сказала Джулиет. Она почувствовала что-то вроде звона, пробежавшего по спине, словно бабушка неосторожно коснулась каких-то тайных нервов. Как это так получалось, что она обращала внимание Джулиет на ее же собственные сомнения? Если бы она на все сто процентов была уверена, что ей надо устроиться на работу в «Дарби Грейс», то почему она еще не там? Почему она позволила себе отпуск и улетела на другой конец света, вместо того чтобы приступить к работе? И все же она и в мыслях не держала отказываться от работы. Все подряд – включая ее самое – утверждали, что это слишком хорошая возможность, чтобы упустить ее. Слишком хорошая, чтобы упустить. Именно. Разве не то же говорила бабушка? И вот теперь преимущества этой работы настолько плотно сложились вместе, что получилась темница, из которой почти невозможно удрать.

То же самое оказалось и с Сином. Даже не видя его, бабушка каким-то образом почувствовала неуверенность Джулиет, она ощутила, что этот хороший парень так же поймал ее в ловушку, как и хорошая работа, предлагаемая ей.

Джулиет могла бы возмутиться таким интуитивным пониманием ее характера Софией, и она могла бы расценить это как вторжение в свою личную жизнь. Но этого не было. Никогда раньше она так откровенно не делилась ни с одним человеком, и этот опыт для нее был скорее успокаивающим, чем наоборот. Джулиет любила мать с отцом, и все же с детских лет она чувствовала себя в стороне от них. Они не понимали ее, а она не понимала их. Почти то же, иногда думала она, как если бы они смотрели в разные концы телескопа. Но с бабушкой у них было полное взаимопонимание, а любовь между ними возникла так же естественно, какой естественной и нетронутой была местность между Ла Гранжем и морем. Джулиет не могла понять лишь одного: как София могла признаться, что убила собственного сына? Но интуиция – такая же интуиция, которая позволяла Софии столь ясно прочитать глубоко запрятанные чувства Джулиет, – подсказывала девушке, что София могла совершить все что угодно, но только не убийство.

Как будет чудесно, если я вернусь домой и расскажу родителям, что они были не правы! – мечтала Джулиет. Одним ударом я смету барьеры, которые разделяли их с бабушкой все эти годы. Как это будет здорово!

Эта мысль бурлила в ней, и она поспешила войти в паб. Несмотря на то, что было еще только половина первого, почти все столики оказались заняты.

– Хорошо бы прийти пораньше, – сказал ей по телефону Дэн. – «Виндмил» заполняется быстро, даже в это время года.

Сейчас она понимала, что он имел в виду.

Безотчетно волнуясь, она огляделась кругом. Она не видела Дэна среди множества людей. Но она же приехала куда надо! Ну конечно! Невозможно было ошибиться: на крыше паба возвышалась огромная ветряная мельница.

– Приветствую вас. Как добрались?

Она обернулась. Он стоял позади нее. На нем был темно-синий пиджак-джерси и серые брюки, и с легким удивлением она подумала, что он, оказывается, выше, чем она думала.

– Спасибо. Это оказалось не так трудно, как я воображала.

Она не добавила, как всего полчаса назад она все еще болтала с бабушкой и думала, как же ей объяснить исчезновение из дома во время ланча и при этом не говорить, что у нее назначена с кем-то встреча? Но на деле все оказалось гораздо проще. Она сказала: «Ты не будешь возражать, если я ненадолго выйду?» – и София только улыбнулась. «Конечно нет. Ты же знаешь, я хочу, чтобы ты относилась к Ла Гранжу, как к собственному дому. Поступай так, как тебе нравится, дорогая. Ты приедешь на обед?» Она кивнула, радуясь, что назначила встречу с Дэном на дневное время. Ей пришлось бы объяснять свое отсутствие за обедом!

– Если здесь нет свободного столика, мы можем подняться на галерею, – предложил Дэн.

– Звучит заманчиво.

– Может, сначала выпьем? Что вы будете?

– Пиво, – немедленно ответила Джулиет, а потом рассмеялась, увидев его удивление, которое он не мог скрыть. – Ну что же, я австралийка, хочу пить, сейчас полдень. А что, джерсийские девушки не пьют пиво?

– Некоторые пьют. Половину или пинту?

– О, половину. Хотя, думаю, попозже я выпью еще столько же, – зловеще добавила она.

Дэн купил два пива, и они понесли его на открытую площадку, которую он назвал «галереей». Там стояло много столиков, и это немного напомнило Джулиет старый чердак.

– По крайней мере здесь будет спокойно, – сказал Дэн. – Если, конечно, нас когда-нибудь обслужат!

Однако официантка подошла тут же. Дэн выбрал стейк и пирог с почками, Джулиет – креветки с чесночным соусом и салат.

– Я думаю, это не совсем то, к чему вы привыкли, – сказал Дэн, когда официантка поставила перед ними на стол бутылку с уксусом и соль.

– Что вы имеете в виду?

– Ну, как одна из клана Лэнглуа, вы больше привыкли к изысканной кухне и предупредительным официантам, которые разворачивают у вас на коленях салфетку!

Джулиет не знала, чувствовать ли себя польщенной или разозлиться. Она совсем не привыкла жить в роскоши, во всяком случае не так, как он это себе воображал. На помощь пришло ее чувство юмора.

– Что ж, я ничего не имею против грубой пищи – ненадолго, – непринужденно ответила она, – тем более если это ради того, чтобы доказать невиновность моей бабушки!

Он засмеялся, восхищаясь, насколько ловко она поменялась с ним местами.

– Полагаю, это приглашение перейти к делу, – сказал он.

– Да, пожалуй. Не буду отрицать, что я очень волнуюсь – удалось ли вам хоть немного продвинуться?

Дэн замялся. Как журналисту и полицейскому ему не хотелось делиться своей информацией, но он понимал, что, если хочет завоевать доверие Джулиет и использовать то, что она – член семьи, чтобы выведать внутрисемейные подробности, он должен создать впечатление, что копает больше по своей инициативе, чем по ее просьбе.

– Я разговаривал с одним или двумя людьми, – уклончиво сказал он. – А вы?

– Боюсь, что мне не удалось слишком продвинуться, – призналась она. – Так трудно опять поднимать этот вопрос. Они все так скрытны. И притом я не хочу расстраивать бабушку.

– Но вам придется, если вы собираетесь выведать что-то новое.

– Думаю, да. Я надеялась, что вы…

– Вы надеялись, что я сделаю все это для вас? – холодно спросил он: в этом в очередной раз проявилась его профессионально жесткая черта расследователя.

Джулиет покраснела.

– Нет, это не так, – защищалась Джулиет. – Просто дело в том, что я по правде не знаю, с чего начать. Я подумала, что, если бы вы дали мне хотя бы направление, я не стала бы всем подряд наступать на любимую мозоль. Ну а с кем вы говорили?

– С полицейским.

– И что он сказал? Он-то считает, что бабушка виновна?

– Он сказал, что это не исключено. Но в равной же степени может быть виновен любой из остальных членов семьи.

Он услышал, как она чуть не задохнулась, а потом дыхание возобновилось вместе с коротким смешком.

– И вам надо так открыто об этом заявлять?

– Вы спросили, что говорил тот человек. Я вам пересказываю.

Какое-то время она молчала и водила кружкой по голому деревянному, отмеченному годовыми кольцами столу.

– Мне очень жаль, – наконец сказала она. – Как раз это я считаю совершенно невероятным. Так же трудно поверить, что виноват кто-то из них, как и в то, что бабушка… Я хочу сказать – вы только посмотрите на них! Поль и Вив, средних лет, нет, даже старше, если они, конечно, не собираются жить до ста тридцати лет или около того, они живут тихой жизнью, занимаются собственным делом; Дэвид – он нравится всем, несмотря на то, что является главой семейного бизнеса; тетя Катрин – немного эксцентричная, но милая…

– Похоже, ваша тетя Катрин вне игры. В то время, кажется, она находилась в Лондоне.

– Прекрасно. Очень рада услышать это. Но не думаю, чтобы кто-нибудь из них…

– Есть еще два человека, о которых вы забыли упомянуть. Ваши мать и отец.

В какой-то миг Дэн подумал, не забрался ли он слишком далеко: голова ее дернулась, а глаза вспыхнули скрытым огнем, который, как он подозревал, всегда был наготове.

– Но это же смешно!

– Ну почему? Их нельзя исключать. Они были здесь, не забывайте. И, думаю, у них были такие же мотивы и возможности, как у остальных.

– Ради Бога, как вы только можете предположить такое?

– Я не предполагаю. Но другие могут. В конце концов, если Луи убила не София, то кто-то же сделал это. Статистика доказывает, что убийца чаще всего близкий человек – жертва и преступник некоторым образом тесно связаны. Давайте примем это к сведению – и на этом основании ваши родители не могут быть исключены.

Стуча каблучками по лестнице, поднялась официантка и принесла заказанную ими еду, и пока она расставляла ее на столе, Дэн пытался проникнуть в мысли Джулиет Он пытался воспользоваться предоставившейся возможностью, забегая так далеко вперед; это был рассчитанный риск, он основывался на предположении, что если довести до ее сознания, что ее родители могли быть замешаны, это даст ей новый толчок для того, чтобы докопаться до истины, С одной стороны – она хотела доказать невиновность бабушки, когда утверждала, что Луи убил кто-то посторонний, но сейчас он указал, что за это может нести ответственность любой из членов семьи, и она поняла, что за осиное гнездо ей предстоит потревожить и от чего можно было бы воздержаться. Но, если бы она подумала, что ее родители под подозрением, она наверняка решит выяснить, кто же преступник. Она ведь привязана к ним в большей степени, ведь неделю назад она не знала еще своих джерсийских родственников. Она, конечно, бросит их на растерзание, чтобы спасти репутацию родителей.

Конечно, существовала возможность, что Робин и Молли имели какое-то отношение к смерти Луи, они были в числе подозреваемых в записях Дэна. Но если это дойдет до Джулиет, если вообще дойдет, то, он надеялся, это даст ему необходимые зацепки.

– Сожалею, если расстроил вас, – сказал он, когда официантка удалилась вниз по открытой лестнице. – Я просто подумал, что вам надо подумать о том, во что вы хотите ввязаться.

Она вытащила нож и вилку из бумажной салфетки, в которую они были завернуты.

– Вы не расстроили меня. Может, вызвали раздражение, но не расстроили. Я была расстроена, когда узнала, что моя бабушка отбывала срок за убийство, даже если это называли непредумышленным убийством или как там еще. После всего этого, честно говоря, все остальное кажется не столь значительным.

Голос ее был намеренно спокойным, но он понял по выражению ее лица и опасно ярких глаз, что именно ее расстроило.

Она добралась до сути, подумал он. И какая же она хорошенькая! Но под этим внешним лоском такая беззащитная.

– Давайте во время еды поговорим о чем-нибудь другом, – предложил он.

– Я бы предпочла решить все это в один заход. – Она отложила нож и вилку и посмотрела прямо ему в глаза. – Что вы хотите, чтобы я сделала?

Он почувствовал нервный толчок в горле – от радости и в то же время от волнения, что она все еще может ускользнуть от него.

– Прежде всего я хочу точно знать, что каждый из них думает о Луи. Они сейчас могут быть более искренними, чем двадцать лет назад. И, во-вторых, я хочу знать, где каждый из них находился в ночь убийства.

– Вы не думаете, что это будет немного туманно после стольких лет?

– Сомневаюсь. В конце концов, каждый очевидец утверждает, что точно помнит, что он делал, когда был застрелен Джон Кеннеди. Когда же дело касается семьи, думаю, память близких должна быть намного острее.

– Да, думаю, так. Ну хорошо, я посмотрю, что могу сделать. А как насчет вас?..

– Я сделаю то же самое.

Она кивнула, явно удовлетворенная, и взялась за нож и вилку.

– Ну и хорошо. А теперь я могу поговорить о чем-нибудь другом. Что вы предлагаете?

Дэн подумал, что Джерси был бы наименее безопасной темой для разговора. Ему хотелось попросить Джулиет рассказать о себе – где она жила в Австралии, где работала – ведь девушка, которая когда-то получит в наследство часть состояния Лэнглуа, должна же что-то делать! – а может, у нее серьезные отношения… да, он подумал, что очень, хотел бы выяснить, нет ли у нее серьезных отношений с кем-либо. Но если он начнет задавать ей личные вопросы, то вполне возможно, что она возьмет инициативу в свои руки и сделает то же самое. А это будет неудобно. Дэн не возражал бы, если бы его расспрашивали о личной жизни: в своей обычной немногословной манере он просто сказал бы, что сейчас ни с кем не связан и уже давно один. Ничто не склонило бы его к разговору о Марианне. Но если бы Джулиет спросила его, чем он зарабатывает на жизнь, это создало бы ему еще больше неудобств. Дэн не мог сейчас назвать свою профессию эвфемизмом «журналист», это могло бы быть приемлемо, и не вызвало бы подозрения у Джулиет, и не возбудило бы ее дальнейшего любопытства. Но он не хотел обманывать ее. Это было странно, принимая во внимание бессовестные приемы, которыми он пользовался, но существовала тонкая линия между невольным обманом или прямой намеренной ложью, а Дэн понимал, что не сможет заставить себя пересечь ее.

Я как Джордж Вашингтон, подумал он со вспышкой самоуничижительного юмора. Мне придется обрубить сук, на котором сижу, но я не солгу ей.

– Итак, думаю, вы проводите время, навещая старые пристанища? – спросил он, откусывая стейк и пирог с почками.

– Не совсем так. Я была слишком мала, когда уехала, не забывайте. Старым пристанищем для меня был бы скорее, сад бабушки, берег, поля неподалеку от места, где я жила. Я, конечно, поездила по улицам, останавливалась в некоторых красивых местах и любовалась видами, но это и все. Кажется, я в смешном положении – не турист и не резидент. Родственники, похоже, забыли, что я так давно здесь не была, что мое знание острова ограничивается взятой напрокат картой, а сведения об истории – крайне обрывочны.

Дэн улыбнулся, благословляя фортуну. Его отец, Дэн-старший, был большим любителем истории, членом Джерсийского общества и чудесным рассказчиком. Дэн бессознательно позаимствовал кое-что от его стиля, рассказывая Джулиет старинные истории о том, что Джерси был раньше частью Нормандии и оставался ею во время правления английского короля, Вильяма Завоевателя, нормандского герцога. Позже, когда Англия и Франция воевали друг с другом, Джерси оставался английским аванпостом и во время Французской революции был убежищем для бежавшей французской аристократии. Прекрасный остров всегда был яблоком раздора и, как говаривал его отец, всегда использовался как пешка в международных конфликтах.

– Что и было доказано в последней войне, – сказал он, с облегчением заканчивая стейк и пирог. – Джерси был под немецким башмаком. Но, я уверен, вы знаете об этом.

Джулиет пришлось признать, что она не знала этого. Война была другой темой, подозрительно запретной в их семье.

– Ну, столько свидетельствует о том, что здесь тогда было, – сухо сказал Дэн. – Индустрия туризма в Джерси нацелена на то, чтобы убедить всех, что мы были частью Англии под господством Германии. И вас можно было бы простить, если бы вы сказали, что мы на этом спекулируем.

– Я бы так не сказала! – возразила Джулиет. – Вообще-то я бы хотела осмотреть какие-нибудь музеи, которые остались со времен войны, но я еще до этого не добралась. Я продолжаю надеяться, что кто-нибудь из родственников возьмет меня на экскурсию, но они вроде не собираются, а я не хочу просить их. Не хочу слишком давить на них.

– Ну а почему бы мне не повозить вас? – не подумав, спросил он, сам того не ожидая. Джулиет тоже выглядела удивленной.

– Правда? Это так любезно с вашей стороны. Но я не это имела в виду…

Он улыбнулся:

– Уверен, что не имели. Это доставит мне удовольствие. Я предлагаю подземный госпиталь. Он был построен пленными, он очень интересный. Я сам хочу посмотреть на него, но вы же понимаете: когда живешь здесь, то нужен гость, чтобы собраться и поехать.

– Это верно. Я живу в Сиднее, но разве я часто хожу в Оперный театр?

– Не знаю. И часто?

– Практически никогда. Правда, это глупо. – Она посмотрела на часы. – Господи, уже столько времени! Разве вам не надо ехать на работу?

– Нет, все в порядке. Я работаю на себя, поэтому завтра я смогу вас отвезти в подземный госпиталь, если это вас устраивает. – Он сказал это ровным голосом, но потом быстро продолжал, чтобы она ничего не спрашивала у него: – Лучше, если я захвачу вас на своей машине. Вы приедете ко мне или встретимся где-нибудь?

Она слегка нахмурилась, и он обругал себя, понимая, что она думает – а почему он не хочет, чтобы ее родственники знали, что она с ним встречается? Он знал, что лучше бы не смешивать бизнес с удовольствием, черт побери! А она все еще не понимала, почему он так сделал. Она была очень привлекательной девушкой, без сомнения, но его не интересуют девушки, привлекательные или нет… ведь так?

– Вы думаете, они узнают и зададут какие-нибудь неприятные вопросы? – задумчиво спросила она. – Ну, транспорт для меня – не проблема. Наверное, проще будет встретиться возле госпиталя. Я уверена, что найду его по карте без особого труда.

– Ну тогда, скажем, в три?

– Почему бы нет? Не думаю, что мне удастся что-нибудь выяснить к этому часу, но…

– По крайней мере, будем держать связь.

И это объяснило все, подумал он. Он не хотел рисковать, чтобы не потерять контакт с мисс Джулиет Лэнглуа, потому что не хотел упускать возможность написать хорошую повесть. А все остальное – ерунда.




ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ


Дэн еще поворачивал ключ в замке, когда услышал телефонный звонок. Он рывком открыл дверь и промчался через холл, чтобы схватить трубку.

– Алло?

– Дэн? Я как раз собирался вешать трубку. Фил Гулд.

– Фил! – Дэн едва удержался, чтобы не сказать «мистер Гулд». – Я отъезжал на ланч.

– Кому-то повезло?

– Это по делу.

– Правда? Ну, поверю тебе. Дэн, помнишь, о чем ты меня спрашивал? И помнишь, я сказал тебе, что это чисто семейное дело? Ну, там есть одна вещь, о чем я забыл. Может, в этом ничего и нет, но это касается Рэйфа Пирсона.

– Рэйф Пирсон? Владелец джерсийского ночного клуба «Лили»?

– Он самый. Луи был там, в клубе, в ту ночь, когда он умер. Они с Рэйфом хорошенько нагрузились. Они были большие приятели, он и Рэйф, по крайней мере так казалось. Можно было сказать, что они оба были в одном плане, любили показуху, пижоны. В свое время Рэйф, конечно, выглядел более кричащим. В начале семидесятых он взял торговлю для туристов в свои руки и создал большие экстравагантные варьете, в которых было полно звезд, имени которых никто не слышал: непристойные комики, безголосые певцы, бывшие долговязые танцоры в коже и трико, второсортные маги и даже пожиратели огня, знаешь, что это такое. Жалкий тип. В то же время Луи, конечно же, был представителем роскошного рынка услуг. Но, как я говорил, у них было достаточно общего, чтобы быть хорошими друзьями – до той ночи.

– А что же случилось?

– Был какой-то мощный скандал. Половина персонала слышала его, хотя ни один так и не понял, о чем шла речь.

– А откуда вы все это знаете, если дело толком не расследовали?

– Один из барменов приходил к нам после того, как был застрелен Луи. Он подумал, что мы можем заинтересоваться. Сказал, что проходил мимо двери офиса и слышал, как они орали друг на друга. Ему показалось, что он расслышал слово «шантаж», но вряд ли он прав. У Рэйфа была – или есть! – не такая репутация, которую надо защищать. Тем не менее, Луи вместе со своими приятелями оставил клуб. Бармен говорил, что он кричал, что еще не все потеряно, он еще покажет. Но у него, конечно, уже не было шанса что-либо показать. В ту ночь он был застрелен.

Дэн сощурился. Волоски у него на затылке приподнялись, как всегда, когда что-то увлекало его.

– Это совершенно иной поворот, Фил, – сказал он. – Звучит многообещающе. А почему это никогда не расследовали?

– По двум причинам. С одной стороны, София Лэнглуа призналась, а Айвор Фовэл решительно принял версию, что она виновна. С другой стороны, у Рэйфа имелось неопровержимое алиби. В тот вечер он не уходил из клуба. Он смотрел второе отделение шоу, сидел вместе с некоторыми гостями на виду у всех и уехал после того, как Луи обнаружили мертвым. Он не сделал этого, Дэн. Не мог. Но, думаю, тебе будет интересно узнать про скандал. Черт возьми, хотя бы ради самой информации.

– Спасибо, Фил. Ну а почему ты так вдруг вспомнил об этом?

На другом конце провода послышался сдавленный смешок. Дэн представил себе, как Фил фыркает в свои рыжие усы, как всегда делал, когда ему было смешно.

– Должен признаться, что я просто забыл об этом. Но, правда, не сам. После разговора с тобой я пришел домой и вытащил дело, просто, чтобы освежить его в памяти. И там-то я это раскопал. Как я говорил, вряд ли этот эпизод окажется тебе более полезным, чем нам, двадцать лет назад, но на всякий случай…

– Я благодарен тебе. Не забудь, если еще о чем-нибудь вспомнишь.

– Да, знаю. Я с тобой свяжусь. А ты поставишь мне еще стаканчик, когда мы снова увидимся.

– Обязательно.

Но в этом эпизоде было не так уж много сведений, подумал Дэн, кладя трубку. Немного дополнительных оттенков, подчеркивающих характер Луи, явно противоречивший респектабельному семейству. Лэнглуа. Но это вряд ли дополнит дело. Солидный возраст сгладил крикливую пышность Рейфа. Сейчас джерсийский ночной клуб «Лили» был столь же респектабельным, как «Дворец Цезаря» и «Свэнсон», куда приглашались только хорошо известные артисты телевидения. Сам же Рэйф, несколько полноватый, в своих прекрасно сшитых пиджаках, выглядел мягче и не столь задиристо, чем тот человек, которого Дэн помнил со времен своего детства, когда впечатления особенно ярки. В те дни, вспоминал Дэн, Рэйф разъезжал повсюду на машине с дымчатыми зеркальными стеклами, а когда выходил из нее, то напоминал мафиози из американских фильмов про гангстеров – у него был выдающийся подбородок, глубоко запрятанные глаза и сигара. Удивительно, подумал Дэн, что его не притянули к ответу по поводу убийства Луи Лэнглуа хотя бы из-за одной внешности! Но его не привлекали, а это может означать лишь одно: там нечего искать.

Дэн задумчиво потер рукой лицо. Он был признателен Филу Гулду, что тот взял на себя труд просмотреть досье и позвонить ему с дополнительной информацией. Но Дэн признавал, что, похоже, Айвор Фовэл был прав, отбросив эту ссору как не имеющую отношения к убийству. Если у Рэйфа Пирсона не было такого железного алиби, было бы другое дело. Но у него оно было. И все же антенны интуиции Дэна жужжали. Он был уверен, что здесь что-то кроется, но что? Возможно, у Рэйфа был наемник, который сделал для него это грязное дельце? Вот уж тип! Но в то же время вряд ли это было мудро. Тогда было бы слишком много совпадений, которые кто-нибудь мог бы квалифицировать как посылки – подходящие случаи вроде этого попросту не происходили. И у него не было времени между ссорой и выстрелом, чтобы предпринять ответный ход. Он мог, конечно, позвонить, но все равно концы не сходились с концами – задерживать и ссориться с человеком, которого собираешься убить, а киллер именно в это время прибывает в дом Луи, чтобы застрелить его, – и все это за менее чем полчаса. В принципе это возможно, но Дэн знал, что киллеры тщательно планируют свою работу, а это убийство произошло внезапно, слишком необдуманно. Существенно, что Луи умер именно той ночью.

Дэн прикусил ноготь большого пальца, сначала принимая эту версию, а затем отвергая ее. В любом случае в ней не было резона. Отчаявшиеся люди пользуются любым шансом, к таким же прибегают и любовники. Но только не профессиональные убийцы. А жаль, подумал Дэн. Что за рассказ мог бы получиться! И Джулиет тоже была бы рада.

Эта мысль застигла его врасплох, и он мельком представил себе ее лицо – как оно радостно вспыхнет, если он скажет ей, что не только преуспел в восстановлении доброго имени ее бабушки, но и снял подозрения с других членов семьи. Но он не собирается говорить ей это.

Если невиновность Рэйфа – более или менее неопровержимый факт, то это не имеет смысла. Но фактически это может оказаться продуктивным направлением. Ведь она может замкнуться в ответ на его уклончивые характеристики и прекратить расследование, которое, как он ожидал, она проведет среди членов семьи. Это будет большая неудача, поскольку вряд ли появится другой такой шанс – получить информацию изнутри. Нет, он ни в коем случае не должен направлять лодку расследования на рифы ради того, чтобы намеренно ввести Джулиет в заблуждение. Но все равно было бы интересно узнать, из-за чего вышла ссора у Луи и Рэйфа.

Дэн постоял еще в глубокой задумчивости. Он может спросить Рэйфа, но вряд ли тот даст ему прямой ответ. А если спрашивать у сотрудников – то, уж если они говорили в свое время, что ничего не знают, сейчас совсем мало шансов узнать что-нибудь. Правда, если он еще разыщет кого-нибудь поразговорчивей. А это тоже весьма сомнительно. Гостиничные работники и рабочие в клубах постоянно менялись.

Но была еще «любимая улица» в расследованиях, по которой он и не начинал прогулку: архивы газеты «Джерси пост». В прошлом Дэн всегда считал архивы богатым источником информации, беспристрастные репортажи, в которых все – либо черное, либо белое, в них освещались события, которые происходили только что, и они не были окрашены воспоминаниями свидетелей, как это бывает спустя несколько лет. Конечно, и там может ничего не быть. Но вряд ли похоже на «Пост» – отличную в то время газету, чтобы она помещала материалы, в которых полиция не могла разобраться. Если, конечно, не принимать во внимание, что «Джерси пост» старалась что-то осветить там, где полиция умыла руки. Но штудирование колонок новостей о времени, когда был убит Луи, может дать важные зацепки, отдельные частички информации могут быть рассеяны, как мозаика, поскольку в то время они могли показаться малозначащими и неуместными. В тот миг Дэн еще не знал, что он будет искать, но был уверен, что поймет, когда наткнется на что-то нужное.

Дэн улыбнулся себе. Он чувствовал, что расследование пойдет на лад. И все же пока у него не было никакой зацепки, ничего нового или отличного от того, что знали и двадцать лет назад. Но если он что-нибудь узнает, то неизбежно и еще появятся новые сведения. Ощущение того, что он стоит на краю волнующей неизвестности, вновь и вновь щекотало нервы Дэна.

Он включил автоответчики, захватил новые блокнот и карандаш, которые принес из офиса. Потом подобрал ключи со стола в холле, куда швырнул их, ворвавшись на звонок в квартиру, и вышел, захлопнув за собой дверь.




Джулиет сидела на полу в большой низкой комнате в мезонине Ла Гранжа и вырабатывала свой план, методично просматривая старинную деревянную коробку с памятными вещами. Это было нечто захватывающее – от старых фотографий до пожелтевших театральных программок, почтовые открытки, школьные записки – и хотя она не нашла там чего-либо явно имеющего отношение к смерти Луи, все равно получала огромное наслаждение, перебирая эти реликвии.

Наверное, подумала она, ее родители считали, что сделали для нее благо, забрав ее в новую жизнь, в новую страну. Хотя, может быть, она была почти уверена, им пришлось сделать так. Но в то же время они отторгли ее от остальных родственников и лишили доброго куса наследства. И вот теперь, несмотря на то, что основной целью ее в просмотре старых фотографий и памятных вещиц было воссоздание образа Луи, в то же время поблекшие газетные вырезки, обнаруженные в пыльных конвертах, были настоящим кладом семейных воспоминаний. Джулиет почувствовала себя слегка причастной к этим воспоминаниям, когда обнаружила подаренную ей в детстве книжку с волшебными картинками. Когда она провела влажной кистью по страницам и увидела, как черно-белый рисунок окрасился мягким приглушенным цветом, она испытала такое чувство удивления, как и сейчас, вороша в памяти давно забытые детские впечатления.

Некоторые бумаги дразнили и скорее задавали вопросы, чем отвечали на них, как, например, открытка-валентинка, подписанная только вопросительным знаком и тремя поцелуями, остальные давали разгадку к годам отрочества Луи, Робина и Дэвида.

Было очевидно, что даже в детстве Луи был необузданным – спортивные сувениры все были одного плана, а в школьных табелях было записано: «Мог бы успевать лучше, если бы старался», «Должен приучиться соблюдать дисциплину» и самая показательная запись из всех: «Если бы Луи посвящал себя работе с таким же энтузиазмом, с каким он бедокурит, то был бы отличным учеником!». Записи об успехах ее отца свидетельствовали, что он спал на ходу, а Дэвид был оценен как не блестящий ученик, однако добившийся хороших результатов усердной работой. Фотографии также рассказывали о них: казалось, Луи был всегда готов позировать перед камерой, двое же других больше интересовались своими занятиями. Отыскалась фотография, на которой были сняты Лу и Робин с молоденькой девушкой, в которой Джулиет узнала свою мать. Они, все трое, стояли в поле, Молли – между двумя мальчиками, под руку с ними обоими. Но и на этот раз в центре кадра был Луи. Каким красивым парнем он был! – подумала Джулиет и постаралась проигнорировать, что Молли стоит немного ближе к Луи, чем к Робину, склонив к нему голову и смеясь перед объективом.

Джулиет сложила рассортированные бумаги в аккуратную пачку и снова погрузилась в коробку. На дне оставалась еще одна папка, загнутая по краям. Она осторожно вытащила ее. На ней было что-то написано густыми черными чернилами – не на бумажке, а прямо на серой картонной обложке. Джулиет поднесла ее к свету и прочитала: «Луи Лэнглуа. Личные бумаги». От возбуждения у нее мороз пробежал по коже, и она жадно открыла папку. Но ее ждало разочарование. В папке не оказалось ничего, кроме банковских уведомлений и заполненных счетов. «Личные» – в противоположность имеющим отношение к бизнесу бумагам, а также маленькая потрепанная кассовая книга в красной обложке. И больше там ничего не было. Она уже собиралась было положить ее обратно, как вдруг какой-то толчок заставил ее открыть книгу и прочитать несколько приходных сумм, записанных в столбцы.

Сначала она в них ничего не поняла. Просто имена и суммы денег. Огромные суммы. Но затем, когда она стала всматриваться в размашистый небрежный почерк Луи, кое-что начало проясняться. Эти суммы были связаны с азартной игрой – выигрыши и проигрыши Луи в двух лондонских казино. Но там также были и имена – скорее всего, Луи скрывал от всех свою игру, но с тщательной точностью записывал долги. Когда Джулиет с нездоровым любопытством прочитала эти записи, первой ее реакцией было отвращение. И когда она перечитала это, одно имя буквально соскочило к ней со страниц, а потом повторялось с потрясающей последовательностью. Поль Картре.

Суммы были датированы 1970–1971 годами; суммировав их, Джулиет сообразила, что они достигли тысяч фунтов. Конечно, для Лэнглуа или Картре такие суммы не означали так много, как для других людей, но все равно это были колоссальные деньги. И, похоже, ни одна из этих сумм не была выплачена. В то время как большинство других сумм были вычеркнуты, долги Поля оставались все так же удивительно нетронутыми. Последний датирован ноябрем 1971-го – как раз за несколько дней до смерти Луи.

Джулиет аккуратно положила книгу под банковские уведомления и сложила весь ворох бумаг в коробку, где они лежали нетронутыми почти двадцать лет. Она почувствовала легкую тошноту – выходит, Дэн не был так уж не прав, когда говорил, что кое-кто из ее родственников имел мотивы, чтобы убить Луи, – и вот она только что вывела на чистую воду Поля. Восемь тысяч фунтов того стоили.

Джулиет встала, почувствовав, как занемели ее ноги от долгого сидения на корточках. Пожалуй, на сегодняшнее утро хватит расследований, решила она.




Из всех музеев времен войны на Джерси, вероятно, самый незабываемый – подземный госпиталь в Медоубэнке, в Сент-Лоуренсе. Начиная со входа, похожего на зев, в пещеры в склоне крутой горы. В твердых стенах были прорыты туннели и пещеры, и каждая имела особое назначение и была полита потом военнопленных.

В детстве Джулиет увезли с Джерси задолго до того, как она подросла настолько, что ее можно было бы сводить в госпиталь, и вот теперь она, почти не веря своим глазам, взирала на памятник тех ужасных лет, через которые прошли ее бабушка и другие островитяне.

Дэн заплатил за входные билеты, и Джулиет пошла немного впереди него к повороту вниз по гулкому туннелю, прохладному и темному по сравнению с ярким солнечным днем. Понадобилось много времени, чтобы прочитать всю информацию, развешанную на досках, заглянуть в недостроенные переходы и вдохнуть в себя здешний, особый воздух. В конце концов это было частью ее наследства, наследства, которое она потеряла, даже не осознав этого.

Очевидно, Дэн хорошо знал госпиталь, он указал на трубы центрального отопления и кондиционеры, показал комнаты, находившиеся за защитными решетками, – палаты, операционная и столовая для офицеров. Здесь, в этих похожих на пчелиные соты переходах, Джулиет забыла о таинственной истории двадцатилетней давности, которая все время занимала ее мысли, и подумала, каково было жить здесь, зная, что люди умирают, как рабы в старину, сооружая для захватчиков непреодолимую крепость. Это были поляки и испанцы, русские и бельгийцы, – это можно было узнать по настенным надписям, и Джулиет вспомнила, что ее прадедушка и прабабушка, Шарль и Лола, сами были военнопленными. Когда их дети видели, как жестоко обращаются с этими несчастными людьми, что строили госпиталь, они знали, что их родители страдают так же. Как это должно было быть для них ужасно! И все-таки они выжили, а Поль даже сумел убежать в Англию в шлюпке своего отца.

Поль. Мысль о нем вернула ее в настоящее. Надо ли говорить Дэну, что она обнаружила? Вчера, сидя на корточках на чердаке, она решила не рассказывать, по крайней мере какое-то время. Сначала она поговорит с Полем и посмотрит, что скажет он, – вечером она идет на ужин к нему и Вив. Но сейчас, однако, она подумала, что, может, и не стоит хранить молчание. В конце концов она попросила Дэна помочь ей, и он любезно согласился. А не будет ли немного нечестно и несправедливо – придержать некоторую информацию при себе, если можно, сложив ее с тем, что выведает он, начать решение загадки?

Но, по правде говоря, все оставалось пока еще туманным. Джулиет сама еще не осознала, насколько она готова защищать семейные секреты. И, как бы она ни была в долгу перед Дэном Диффеном, она все еще не созрела для того, чтобы доверять ему полностью.

Она мельком взглянула на него, напуганная, что он сможет прочитать ее мысли и поймет, что она что-то скрывает от него. Он смотрел на экран, прикрепленный к стене туннеля, и лампы высветили его лицо острыми рельефами – все выдающиеся линии и черты, которые могли быть такими жесткими и бескомпромиссными, полные губы и морщинки в уголках глаз, так менявшихся, когда он улыбался… Впервые она потрясенно поняла, насколько привлекательным мужчиной он был. Как это она раньше не замечала? Наверное, потому, что была слишком занята собой и ни о чем другом не могла думать, только о том, как докопаться до сути семейной тайны. И вот сейчас, совершенно неожиданно, она ошеломленно осознала его как мужчину, и это заставило ее почувствовать себя неловко, особенно когда он неожиданно повернулся:

– Вы это видели? Виолетта Сабо, британский агент? Ее дочь жила на Джерси. Она была маленькой девушкой, когда расстреляли ее мать.

– Да. Ее отец тоже погиб на войне. Этьен Сабо.

– Вы, наверное, о нем раньше слышали.

– Да.

Она как-то читала стихотворение, которое Этьен написал Виолетте. Она не могла вспомнить, где видела его, но оно врезалось ей в память своими красивыми строками:
		Все, что есть у меня, – это жизнь,



		И жизнь принадлежит тебе.



		Любовь всей жизни моей —



		Это ты, и любовь принадлежит тебе.



		И покой, что мне дан, и мир.



		А смерть – лишь краткий миг.



		Ибо мир моих дней и зелень травы



		Твоя душа сохранит навек…








Они почти вернулись ко входу в госпиталь. Снаружи светило солнце, раннее весеннее солнце на безоблачном голубом небе, но солнечные лучи не добирались до холодных серых переходов. Джулиет внезапно содрогнулась. Почти не ощущая этого, она замерзла, и теперь ей хотелось выбраться на улицу, на свежий воздух и тепло.

– Мы можем выйти?

– Да, конечно, если вы хотите.

– Да.

– Ну что, вам понравилось? – спросил он, когда они выбрались на свет.

– Я думаю, «понравилось» – не совсем подходящее слово.

– Ну тогда, что вы испытали?

– Да, это слово подходит больше. – Но она не думала сейчас о музейных экспонатах. Она думала об острой вспышке какого-то предчувствия, которое она испытала, когда увидела его буквально в другом свете.

– Что вы скажете, если мы разыщем где-нибудь кафе, где подают чай со сливками? – предложил он.

Она взглянула на него. Он с полуулыбкой смотрел на нее. Сейчас в его лице не было ничего жестокого, только сила, от которой вдруг сжалось ее сердце. Эти неожиданные эмоции, дважды повторившиеся за короткий промежуток времени, испугали ее.

– Я думаю, мне пора домой.

Сказав это, она втайне надеялась, что он станет убеждать ее остаться. Но в то же время она безошибочно чувствовала, что он не станет особенно упрашивать ее. Принуждение было не в стиле Дэна Диффена.

– Полагаю, вам лучше знать.

– Да. Спасибо за прекрасный день.

– Мы созвонимся?

– Хорошо. – Она поколебалась, раздумывая, стоит ли ему говорить, что она идет вечером к Полю и Вив. И снова решила не говорить. Лучше пока придержать свои сведения при себе. Позже, узнав, что скажет Поль, она решит, что делать.

– Я вам завтра позвоню, – сказала она и пошла к автостоянке, где оставила свою машину.




Дэн смотрел, как она уходит, как отъехала ее красная «метро», и помчался в противоположную от Сент-Хелиера сторону. Он задумчиво потер подбородок.

С чего бы это он так размягчился? Чай со сливками? Он не пил час со сливками с тех пор, как… Он прервал поток мыслей и подождал, что привычная боль пронзит его. Марианна любила чай со сливками. Летом они частенько останавливались в маленьких кафе, где им подавали чай со сливками, и он всегда забавлялся, глядя на ее детскую радость, когда она выскребала последнюю ложку клубничного варенья из вазочки и облизывала губы, как маленький котенок, пока не исчезал последний глоток сливок. Дэна никогда так не волновал чай со сливками, он предпочитал в любое время дня кусок сочного стейка, но тоже вкушал сливки, чтобы доставить ей удовольствие. А сейчас… Он прищурился на солнце и с удивлением обнаружил, что вспоминает, не испытывая при этом желания похоронить себя в глубокой темной норе или сжать руки на горле того мерзавца, который убил ее, и не сгорая от любви, ярости и печали. Да, он почувствовал грусть, но это была сладкая грусть, скорее ностальгическая, чем жаждущая мщения.

И каким-то непостижимым образом он понял, что часть этой грусти – в сожалении, что Джулиет не приняла его приглашения.




ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ


Обед у Поля и Вивьен всегда был делом случайным. Вив никогда не была искусной кулинаркой, и если она подавала обед, приготовленный по собственным рецептам, то получалось нечто среднее между блюдами неаппетитными и просто несъедобными. Когда у них намечались приемы, Вив неизменно приглашала кого-нибудь, кто мог бы приготовить еду и проследить, чтобы потом все было приведено в порядок, но сегодня ее ужасно подвели – позвонил сын Фенни ле Гров и сказал, что у его матери какая-то желудочная инфекция. Вив не оставалось ничего другого, как закатать рукава и приняться за дело.

– Я бы никогда не решилась на петуха в винном соусе, если бы знала, что мне придется самой его готовить, – пожаловалась она Полю, когда он вернулся домой из офиса и обнаружил жену на кухне. Она возилась с цыпленком, пытаясь разрезать его на куски. – Как же безответственно со стороны Фенни – заболеть именно в тот день, когда она нужна.

– Ну ничего, пятница будет еще более сложным днем, – успокоил ее Поль. – Надеюсь, ты не забыла, что половина сотрудников туристического агентства приходят к нам обедать?

– О Боже мой, забыла! Ну что ж, если Фенни не будет лучше, нам придется послать за кем-нибудь из кухни отеля.

– Если хочешь, мы можем и сегодня так сделать, – с надеждой в голосе произнес Поль.

Даже если бы Вив была совершенно трезвая, он сомневался, что цыпленка в ее исполнении можно было бы есть, а сейчас она подкрепляла себя во время возни на кухне джином с тоником и выглядела весьма навеселе.

Однако, к его разочарованию, Вив отвергла предложение:

– Да нет, будет же только Джулиет! Жаль, если пропадут продукты, которые я купила для цыпленка в вине: грибы так долго не продержатся, цыпленок свежий, и еще я специально для этого купила бутылку красного вина.

– Не представляю себе, как может пропасть красное вино, если ты рядом, – сказал Поль, а Вив возмущенно фыркнула, стаскивая с цыпленка кожу своими длинными, покрытыми красным лаком ногтями.

– Но это дешевый портвейн! Поэтому-то я и купила его, – думаю, ты бы стал возражать, если бы я использовала хорошее вино для запеченного в кастрюле блюда.

– Совершенно верно, – сказал Поль, смирившись с тем, что ему не придется отведать блюда ресторанного качества.

Когда в семь часов приехала Джулиет, Вив все еще была в старых брюках и вымучивала салат, в то время как картошка переваривалась.

– Не беспокойтесь, Вив, – сказала Джулиет в ответ на извинения тетушки. – Идите и переоденьтесь, а я здесь разберусь.

– Правда? – облегченно сказала Вив, все еще не веря, что кто-то может добровольно взвалить на себя такое бремя.

– Совершенно не имею ничего против, – сказала Джулиет, вручая Вив ее джин с тоником. – Я довольно много готовлю дома.

– Хорошо. Постараюсь прийти как можно быстрее.

– Не спешите. Можете спокойно допить, – сказала Джулиет. – Цыпленок будет жариться еще не меньше получаса, если мы не рискнем заработать сальмонеллу.

– Благослови тебя Бог! – Вив отхлебнула джин и исчезла в дверях. – Ты хорошая девочка, Джулиет!

Джулиет слабо улыбнулась. Она подумала – сочла бы ее Вив такой чудесной, если бы знала, что у нее на уме. Вив будет отсутствовать, а это значит, что она в течение получаса будет наедине с Полем, и, видимо, это будет лучшая возможность задать ему несколько относящихся к делу вопросов.




– Стаканчик черри, Джулиет, или предпочитаешь джин с тоником? – спросил Поль, когда Вив ушла.

– Думаю, джин с тоником, – ответила Джулиет. Она не задумывалась о том, что ей предстоит сделать, возможно, джин поможет ей справиться с этим. Она уменьшила огонь под картошкой – она совсем разварится к тому времени, когда цыпленок будет готов, – и нарезала французский хлеб на толстые ломтики, чтобы обжарить его. Но ей приходилось делать над собой усилие, чтобы не дрогнула рука, и когда Поль принес джин, она с благодарностью выпила его, думая, как бы получше перейти к теме. Слава Богу, с джином это оказалось проще.

– Как сегодня твоя бабушка? Лучше?

– Лучше, чем было вчера. Я все еще беспокоюсь о ее… – Джулиет замялась, а потом безоглядно нырнула. – Поль, я хотела задать ей несколько вопросов, но она неважно себя чувствует, и я, право же, не могу. Я не хочу ее расстраивать.

– О, и что же это за вопросы? – спросил Поль, но по выражению его лица Джулиет поняла, что он знает об этом наверняка.

– Луи, – сказала она.

– Луи? Ты имеешь в виду моего племянника Луи?

– Ну да, разумеется. Мне все интересно про него. Каким он был?

Некоторое время Поль выглядел озадаченным. Такого вопроса он не ждал.

– Каким он был? Ну, очень обаятельным. Этого никто не может отрицать. Леди уж наверняка подтвердят. Можно сказать, у него был дьявольский характер, и дамы находили это неотразимым. Он тоже их любил. Пожалуй, даже слишком.

– Однако он не был женат.

– Нет, нет, только не Луи. Он был рассудочный человек, знал, как любить их и как бросать. И, кроме того, он знал, как получать от жизни максимум удовольствия. Он любил хорошую еду, хорошее вино, в общем – любил жить красиво.

– А азартные игры? Он играл на деньги?

– Да, этим он тоже немного увлекался. Он ездил в Лондон и даже в Штаты, чтобы поиграть в казино. Здесь он, конечно, играть не мог. Это было незаконно – хотя, если бы ему приспичило, он бы изменил законы в свою пользу. Он хотел было открыть собственное казино или игорный клуб в дополнение к одному из отелей.

– А вы с ним об этом говорили?

– Ну да. Но я не понимал, как он сможет с этим куда-нибудь сунуться. Джерси довольно-таки устоявшийся в собственном укладе остров, и даже Луи не смог бы так решительно изменить здешние законы.

– Но если он так этим увлекался, он, наверное, находил способы играть, – настаивала она, краешком глаза замечая, как Поль начал понемногу покрываться испариной.

– Очевидно, никто не может остановить человека, если он хочет играть в азартные игры у себя дома, – резковато сказал он. – Боже правый, многие играют!

– Да, наверное, – поколебалась Джулиет, раздумывая, стоит ли ей продолжать. Вряд ли она могла так прямо спросить Поля насчет денег, что он был должен Луи, чья смерть спасла его от необходимости платить их. Судя по тому, что приходы не были отмечены в маленькой кассовой книжке Луи, Джулиет подозревала, что Поль наверняка избежал уплаты долгов. Ну и что? Джулиет внезапно охватило отвращение к тому, чем она занимается. Стоять здесь, на кухне своего дяди, и притворяться, что готовит обед, и в то же время задавать вопросы, чтобы получить доказательства, что у него были мотивы, а быть может, возможности убить Луи. Можно было, конечно, говорить, что ее намерения были чисты – обелить имя бабушки, но, как говорят, дорога в ад вымощена благими намерениями. Джулиет вдруг почувствовала, что она неосторожно попала на эту дорогу.

– Конечно, вы правы, – сказала она, сворачивая эту тему. – Похоже, Луи и в самом деле наслаждался жизнью. Воображаю, насколько он был популярен.

Отрывистый смех, донесшийся от двери, заставил ее обернуться. Там стояла Вив и держала свой стакан так высоко, словно собиралась произнести тост. Она переоделась в ярко-зеленое платье, этот цвет отражался в ее глазах и соперничал с алой помадой.

– Я услышала, что ты говоришь – Луи был популярен? – громко спросила она. – Если так, то должна тебе сказать, что ты очень заблуждаешься.

Голос ее звучал немного невнятно; смущенная Джулиет подумала, интересно, сколько же джина она выпила.

– Ну-ка, Вив, давай не будем плохо говорить о мертвых, – насмешливо подтолкнул ее Поль. – Мы просто говорили, что Луи любил красивую жизнь, и это так.

– Опять ты говоришь так! – закричала Вив. – Но эта красивая жизнь не принесла ему ничего хорошего – и никому другому тоже. Луи обзавелся кучей врагов и среди родственников, и среди посторонних. Он любил верховодить. Любил унижать других. Любил отбирать у них даже то малое, что у них было. Любил наносить увечья. Наставлял рога, пьянствовал! Этот жадный, подлый Луи – да благословит его Бог!

– Вив! – оборвал ее Поль. – Ну хватит. Ты сама не понимаешь, что несешь. Луи был не так уж плох.

Вив хихикнула. Даже у молодой женщины такие манеры были бы неприятны, в ее же возрасте они выглядели просто нелепо.

– Тебе хорошо говорить, Поль! Луи был не так уж плох, да? Ты же ненавидел его за наглость! Никто не был так рад, как ты, когда он…

– Вив, хватит! – загремел Поль. На висках у него бился пульс, и смущенная и виноватая Джулиет вмешалась:

– Вив! Я нарезала хлеб, чтобы поджарить его. Где масло?

– Поджарить? Я почему-то подумала, ты сказала что-то другое, извини. Да ну его к чертовой матери, жареный хлеб! Съедим и так. Если ты хочешь, то пожалуйста. Но я-то точно не буду.

Джулиет попыталась улыбнуться, но не смогла.

– Идите, садитесь, Вив. Я сейчас подам все на стол.

– Садись, прежде чем упадешь – ты это хочешь сказать? Что ж, неплохая идея. Но, думаю, лучше я сяду здесь, и мы поговорим, пока ты готовишь… если это можно так назвать. Итак, ты спрашивала о Луи. Что именно ты хотела знать?

– Да ничего особенного, – ответила Джулиет и в первый раз сказала то, что имела в виду. Внезапно возникший у нее перед глазами образ дяди, умершего, когда ей было четыре года, был не из приятных. И в этот миг ей показалось, что она бы предпочла больше не видеть его.




Посидев ровно столько, сколько позволяли приличия, Джулиет сослалась на головную боль и уехала, уверенная, что Вив и Поль только рады проводить ее.

Обед состоял из совершенно неудобоваримых блюд – она не помнила, чтобы ей когда-либо доводилось отведать нечто подобное. Больше они не упоминали о Луи – ей с Полем удалось повернуть разговор в более спокойное русло, а Вив, подвыпив, несколько смягчилась. Но атмосфера неловкости все же сохранялась, и Джулиет знала, что она тому причиной.

– Мне очень жаль, правда же, очень жаль, – сказала она Полю, когда Вив удалилась в ванную в промежутке между переменой блюд.

Поль отрезал себе еще кусок черничного пирога – прямо из кухни отеля, подумала Джулиет.

– Это не по твоей вине. Вив становится слишком вспыльчивой, когда хватит лишку. Весьма сожалею, что ты стала свидетельницей этого.

– Я понимаю, что… – Она хотела сказать, что, если бы не затронула тему Луи, этого бы не случилось, но не смогла заставить себя вновь упомянуть его имя.

– На всякий случай, – думаю, ты поняла, что Луи – довольно болезненная тема в нашей семье. – Поль словно читал ее мысли. – И при жизни, и после смерти. Вив слишком резко говорила, но большинство из того, что она сказала, – правда. Иногда мы шутили, что единственный человек, который не ненавидел Луи, – его мать, и видишь, какая ирония судьбы! – Он состроил гримасу, заслышав шаги Вив по лестнице. – Давай лучше сменим тему. Как насчет кофе?

Джулиет согласилась выпить кофе и даже предложила вымыть посуду, но Вив тут же отвергла это предложение. Утром все сделает приходящая прислуга. Джулиет представила себе лицо прислуги, когда она увидит, в каком состоянии кастрюли, пригоревшие сковородки, тарелки и вилки с ножами, которые Вив не потрудилась загрузить в посудомоечную машину, и криво усмехнулась, хотя и испытывала жалость к этой женщине. Любая прислуга, которая выносит работу у Вив, наверняка очень нуждается в работе!

Когда она уходила, Вив тепло поцеловала ее и сказала, что надеется, что она снова придет к ним – словно полностью забыла разыгравшуюся сцену. Но для Джулиет оказалось труднее забыть этот инцидент и чувство вины, связанное с ним. Она завела двигатель машины и уже более или менее решила, что будет делать дальше. Когда же она повернула на дорогу к Сент-Хелиеру вместо Ла Гранжа, то поняла, что, скорее всего, едет на автопилоте. Ее любопытство и так уже вызвало предостаточно неприятностей и создало намного больше проблем, чем способов их решения. Настало время положить этому конец. Она должна увидеть Дэна Диффена и сказать ему, что не готова продолжать общаться с духами прошлого. Должна прямо сейчас сказать ему об этом.

На нижнем этаже старого высокого дома на окраине Сент-Хелиера горел свет. Джулиет взглянула на часы. Десять вечера – поздно, но не очень. Она не думала, что Дэн – ранняя пташка, да и в любом случае, то, что она собирается ему сказать, не займет больше десяти минут.

Она позвонила и стала ждать. Никто не ответил. Наверное, все-таки слишком поздно, чтобы наносить визиты. Может, он стоит под душем или углубился в какую-нибудь телепередачу. А может, он просто не слышал ее звонка. Джулиет колебалась, раздумывая, позвонить ли ей или оставить до утра то, что она собирается ему сказать, но в холле загорелся свет, и дверь открылась.

Слава Богу – он был полностью одет, в рубашку и джинсы.

– Джулиет! Что вы здесь делаете?

– Я хотела поговорить с вами. – Вдруг она почувствовала себя глупой. Действительно, не было необходимости стремглав мчаться, чтобы увидеть его сегодня. Утро уже скоро наступит.

– Понятно. Тогда лучше войдите. – Она прошла мимо него в холл и заметила растущую искорку интереса в его глазах.

– Я понимаю, что уже поздно, но я проезжала мимо, – солгала она. – Я подумала, что лучше, если заехать сейчас, чем приходить утром, когда вы, наверное, будете заняты работой.

Вдруг голос ее пропал. Из гостиной в холл вошла женщина, изящная темноволосая женщина, на несколько лет старше Джулиет.

– Мне пора ехать, Дэн. Увидимся. – Женщина встала на носочки и нежно поцеловала его в щеку. – Береги себя.

– Да, и ты тоже, любимая. Скоро увидимся.

– Хорошо. Ну пока. – Проходя мимо Джулиет, она улыбнулась, но это была натянутая улыбка, лишенная тепла, и Джулиет всем сердцем пожалела, что заехала сюда. В самом деле, это глупо, но ей почему-то никогда не приходило в голову, что у Дэна может быть женщина.

Она удивилась, почему даже одна только мысль об этом расстроила и разозлила ее. Ради Бога, такой привлекательный мужчина, как Дэн, просто обязан иметь приятельниц!

– Извините, – неловко сказала она. – Я не хотела мешать.

– Все в порядке. Вы не помешали. Фрэн как раз собиралась уходить.

Фрэн. Да, она соответствовала своему имени – свободная, самоуверенная, хорошенькая. Женщина такого плана может ему понравиться. Джулиет нервно поежилась.

– Знаете, я понимаю, что мне следовало бы подождать до утра, – поспешно сказала она. – Черт знает как неудобно – так неожиданно заезжать. Я сейчас поеду.

– Нет необходимости. Я как раз собирался выпить чашечку кофе на ночь. Почему бы вам не присоединиться?

Он взял ее под руку и увлек в гостиную. В комнате витал слабый аромат духом Фрэн.

– Что бы вы хотели? – спросил он.

– О, что-нибудь полегче. Я уже выпила сегодня две рюмки вина, и к тому же я за рулем.

– Тогда минеральную воду?

– Отлично.

– По-моему, это совсем не вдохновляет, – сказал он, передавая ей стакан.

– Нет, правда. Я больше ничего не хочу. – Она не стала добавлять, что после пьяного спектакля, устроенного сегодня Вив, она решила, что совсем, навсегда прекратит употреблять алкогольные напитки.

– Итак, – произнес он, наливая себе добрую порцию виски. – Что привело вас сюда в такое время? Интересные находки?

– Нет. Простите, Дэн, но у меня другие мысли. Я думаю, что мне не стоит продолжать все это.

– О, правда? – Он ни на минуту не позволил своему лицу выказать разочарование. – Почему же это?

– Потому что я ворошу осиное гнездо.

– Это может означать, что вы продвинулись.

– Я тоже так думаю. Но с другой стороны – имею ли я на это право? Мои родные и так много пережили из-за всего случившегося. Какое право у меня бередить все это снова?

– Я думал, вы хотели установить невиновность вашей бабушки.

– Но она заявила, что виновата. Никто не принуждал ее это сделать.

– Откуда вы знаете?

– Ну смотрите! За эти две недели, что мне довелось побыть с ней, я уверилась, что она – не тот человек, которого можно к чему-нибудь принудить. По-своему она весьма решительная леди. Никто не принуждал и никто не заставлял ее. Решение признать себя виновной исходило от нее самой. Правильно это или нет, но кто я такая, чтобы вмешиваться спустя столько лет?

– Г-м-м. – Он неотрывно смотрел на нее. – Что заставило вас так изменить свое решение?

Джулиет отпила минеральной воды.

– Что вы хотите сказать?

– Когда я видел вас в последний раз, вы полностью были готовы расследовать прошлое. Ну а теперь вы все перевернули – ну, в довольно поздний для светского визита час, – и говорите, что не хотите продолжать расследование. Наверное, случилось что-то такое, что заставило вас изменить планы.

– Это необязательно, – защищалась она. – Просто мне не нравится допрашивать родственников, и все.

Пульс его участился.

– Понятно. И, допрашивая кого же из них, вы почувствовали угрызения совести?

Щеки Джулиет вспыхнули.

– Я не думаю, что вас это касается.

– В самом деле? Тогда позвольте мне напомнить вам, что это вы пришли ко мне и попросили моей помощи. Я потратил довольно много времени и усилий, чтобы навести для вас справки. Я бы сказал, что это уже стало для меня делом.

Она смущенно прикусила губу. Такой оборот дела был не из приятных.

– Слушайте, Дэн. По правде, я не ожидаю, что вы поймете меня, но чувствую себя ужасно, предательски по отношению к семье. В начале я их по-настоящему не знала. И чувствовала привязанность только к бабушке. Я даже наивно думала, что, если бы я доказала, что она невиновна, мои родители могли бы снова наладить с ней отношения. Вы понимаете, они уехали в Австралию из-за того, что здесь случилось, и с тех пор они не имели с бабушкой дел. Я подумала, что, может быть, смогу их снова воссоединить. Но сейчас чувствую себя просто какой-то шпионкой. Я узнала остальных и привязалась к ним и не могу теперь делать против них такое. Когда Вив сегодня кое-что порассказала про Луи, я поняла, каким неприятным человеком он был, и еще кое-что. Представляете, что бы случилось, если бы я обнаружила, что у одного из них руки запачканы кровью? Для них снова начнется весь этот кошмар. Я не могу этого сделать, правда не могу.

Дэн отхлебнул их своего стакана. Он сидел на одном из широких кресел, вытянув длинные ноги и явно расслабившись. Но глаза его были прищурены, и он задумчиво постукивал пальцем по краю стакана.

– Вы думаете, что еще кто-нибудь из ваших родственников может быть замешан? – через некоторое время спросил он.

– Разве не это же вы предполагали, когда я в первый раз заговорила с вами об этом?

– Ну да. Да, предполагал, это правда. Но сейчас я начинаю думать – а может, я ошибался?

– Как это?

Он повертел стакан в руках и прямо посмотрел на нее.

– Предположим, я нашел по крайней мере один аспект, который не имеет никакого отношения к вашей семье, разумеется, исключая Луи. Тогда вы будете по-другому относиться к продолжению расследования?

Джулиет жадно подалась вперед, глаза ее вдруг заблестели.

– Повторите это еще раз!

– Что?

– Что вы думаете, есть шанс, что, может быть, замешан кто-то посторонний.

– Я сказал не совсем это. Не приписывайте мне чужие слова.

– Кто это? – спросила Джулиет.

Он помялся, поскольку еще не знал, стоит ли ей говорить то, что ему рассказал Фил Гулд. С одной стороны, это было нарушением доверия, с другой, он не особенно продвинулся в своих сведениях о Луи, не зная, из-за чего он поссорился той ночью с Рэйфом Пирсоном. И, уж конечно, у него не было ни малейшей причины подозревать, что ссора их закончилась выстрелом. Но каким-то образом вторая причина отрицала первую. Рэйф никогда не был среди подозреваемых. Это не было секретом – в тот момент огромное количество людей в его клубе знали про ссору, по ни один из них не смог бы указать пальцем на Рэйфа. И вот теперь Дэн чувствовал, что единственный способ заставить Джулиет продолжать выяснять истину – размахивать приманкой перед ее носом, и кроме того… она очень беспокоилась и чувствовала себя несчастной из-за всего этого дела. Он был бы рад убедить ее в том, что ни один из ее родственников не замешан в этом.

– Хорошо, я скажу вам все, что знаю, – сказал он.

Он наблюдал за ней, пока говорил, видел, как быстро меняется выражение ее лица, и понял, что сам внимательно к ней приглядывается.

Что в ней было такого, что будоражило его чувства? Сколько времени прошло с тех пор, как какая-нибудь женщина могла задеть его, он уже столько времени в одиночестве размешивал этот коктейль из нежности и – о да – страсти, которую он испытывал сейчас, когда смотрел, как она внимательно слушает его рассказ о Рэйфе Пирсоне и возможной связи между ним и Луи. Кажется, я начинаю желать ее, подумал он. Эмоции мешали ему. Он рассердился на себя, чувствуя, что предает Марианну, и полностью переключил внимание на Луи Лэнглуа.

– Ну, вот я вам рассказал, – сказал он наконец. – Рэйф Пирсон – пока всего один посторонний, кто тогда поссорился с Луи.

– Г-м-м. – Она казалась задумчивой, ее недавние решения слегка затуманились, словно пройдя сквозь тонкий слой этого рассказа. – А он в достаточной степени ненавидел Луи, чтобы убить его? Я хочу сказать, если он собирался застрелить Луи, то почему не сделал это прямо там, сразу, а подождал, пока Луи уедет домой, чтобы потом хладнокровно убить его?

– Рэйф не стрелял в него. Он не мог. Видимо, тут действовал наемный убийца.

– Мне это кажется ужасно запутанным. У него тогда должен был быть слишком сильный мотив, чтобы втянуться во все эти неприятности – или взять на себя риск, если до этого дойдет. Мне бы понравилась мысль, что это мог быть он. Я просто высказываю сомнения, и все.

Дэн допил свой стакан и поднялся, чтобы вновь наполнить его, раздумывая, должен ли он ей еще что-нибудь сказать.

– По общему мнению, у многих людей были причины ненавидеть Луи.

– Ненавидеть до такой степени, чтобы убить? Неужели вы и вправду думаете, что люди убивают других людей только из-за того, что их ненавидят? Скорее, из-за того, что любят их, или еще по каким-то другим причинам… – Она оборвала себя, поняв, что сейчас высказала еще один аргумент в пользу того, что Луи мог быть убит каким-то близким ему человеком. – О черт! – тихо сказала она, и вдруг все душевные травмы этого вечера превратились в комок слез, подкативший к ее горлу. Она наклонила голову, сильно мигая в надежде, что он не заметит. Но слезы потекли по щекам. Она начала рыться в сумочке в поисках платка.

– Проклятье, что это со мной?

Он вытащил чистый платок из кармана.

– Вы ищете это?

– Да, спасибо. – Она с благодарностью приняла платок. – Простите меня. Я вела себя глупо.

Он опустился перед ней на корточки и накрыл ее руки своими.

– Ну, ну, веселее. Все не так уж плохо. Не забывайте, все это стародавняя история.

– Но не для меня.

– Да, думаю, не для вас. – Он обнял ее скорее инстинктивно, чем умышленно, и она посмотрела на него. Глаза ее все еще были влажны от слез, от этого его лицо казалось ей немного расплывчатым, затуманенным. Это напомнило ей, каким он был в подземном госпитале, впечатление было все еще сильное – она разглядела под внешней оболочкой мужчину. Она опустила голову ему на плечо, и от этого прикосновения ее словно кольнуло острое и в то же время сладостное ощущение, настолько властное и удивительное, что она едва не задохнулась. Какой-то миг она не двигалась, страшась вспугнуть чувство, которое ввергло ее в огонь, ощущая близость другого человека к себе сильнее, чем когда-либо раньше. Это прикосновение было таким слабым – просто ее головка покоилась на его плече, а его рука слегка касалась ее, и все же она ощущала его каждым нервным окончанием тела, как будто все ее существо внезапно ожило от страсти и ожидания.

Он очень нежно взял ее за подбородок и приблизил ее лицо к своему. Она, как загипнотизированная, наблюдала, как его лицо все приближается, приближается, пока она больше не могла, даже расплывчато, видеть его очертания, и почувствовала его губы на своих. И тогда по ней пробежал озноб, все струны ее тела натянулись от этого прикосновения, и после мгновенной нерешительности она возвратила ему поцелуй со страстью, от которой чувства ее воспарили. О Боже, она хотела, она жаждала его! Но в тот самый миг, как эта мысль коснулась ее сознания, она словно что-то высветила в глубине ее души, и усилием воли, вернула к реальности.

– Ради Бога… – Она оттолкнула его и нервно засмеялась.

– В чем дело? – Его голос был грубоватым, резким.

– Что ж, вы – настоящий мужчина, не правда ли? Две женщины за одну ночь… – Она не знала, почему сказала это, но в тот момент ей показалось, что она как-то передала мучительную ревность, которую испытывала. Но, к ее удивлению, он попытался снова притянуть ее к себе.

– О чем вы говорите?

Она отпрянула.

– Ваша приятельница – та, что была здесь, когда я приехала. Что она сказала бы, если бы узнала, что вы…

Дэн отпустил ее. Джулиет заметила, как глаза его потемнели.

– Это не приятельница. Это сестра моей жены. Джулиет похолодела.

– Вашей жены! Я не знала, что вы женаты! Он проглотил комок в горле и отвернулся.

– Я не женат. Она умерла. Фрэн иногда приходит ко мне, мы просто поддерживаем связь… – Он не стал добавлять, что иногда видеть Фрэн для него было мучительно и ранило больше, чем помогало. Она напоминала ему более взрослую, искушенную Марианну. Сердце его словно пронзали кинжалами.

– Умерла! О Боже, я и понятия не имела… – сказала Джулиет. Она должна высказать ему сожаление, и она по правде испытывала его – но в то же время была смущена своей оплошностью. Но никакое сожаление не смогло стереть возникшее облегчение. О, на один ужасный миг она подумала, что он женат!

Он налил себе еще выпить, потом отставил стакан.

– Это… Это было?.. – Она запнулась, не зная, стоит ли ей продолжать этот разговор.

– Это была автокатастрофа, – не оборачиваясь сказал Дэн. – Мы ехали на мотоцикле, а выпивший водитель врезался в нас. Это было накануне Рождества три года назад. Перед смертью она почти месяц была в коме. Я приходил к ней и сидел возле, смотрел, как она там лежит – казалось, что она просто спит. Я ждал, что она вот-вот проснется. Но она не проснулась. Она умерла. А я был за рулем этого проклятого мотоцикла, но остался жив. – Он с преувеличенной осторожностью поставил стакан с виски, потом сжал кулаки и ударил по столу.

Джулиет похолодела.

– О, я так сожалею! Но вы не должны обвинять себя. Я уверена, вы были не виноваты… – Она инстинктивно подошла к нему, обняла, но он на этот раз не ответил. Он стоял согнувшись и, похоже, не замечал, что она тут, рядом, и Джулиет вдруг снова почувствовала себя глупой, неуклюжей. – Дэн… Лучше я пойду… – Она повернулась.

– Не уходите. – Он так тихо произнес это, что она усомнилась, правильно ли расслышала его.

Она поколебалась.

– Мне надо идти. Все будут думать, куда я пропала. Дэн выпрямился, словно пытаясь стряхнуть с себя отчаяние.

– Да, наверное, будут. – Голос его был почти нормальный, констатирующий. Лишь едва заметный оттенок неуверенности выдавал эмоции, которые разрывали его на части мгновение назад. – Сожалею, что все так произошло.

– Не говорите глупости! Вам не за что извиняться. Это мне надо извиниться за то, что я вам напомнила об этом.

– Вы не напомнили мне. Черт побери, я никогда не забывал. Но, возможно, я постараюсь. Видимо, пришло время не озираться назад. Просто это не так-то легко, вот и все.

– Нет, Дэн. Мне надо идти.

– Хорошо. – Он смотрел на нее, сдвинув брови так, что его глаза казались затемненными. – Джулиет, я хочу снова увидеть вас.

Пульс забился у нее в горле.

– Кажется, я объяснила – я не могу продолжать это, – сказала она, намеренно не понимая его, потому что не знала, как поступить с этой внезапной лавиной противоречивых чувств. – Если вы докажете, что кто-то другой ответственен за это, я буду на седьмом небе, но я больше не играю в детектива, тем более если для этого надо пользоваться гостеприимством моих родственников.

– Я понимаю. Но я говорю не об этом. Забудьте о своей бабушке, обо всем этом проклятом деле. Я хочу видеть вас.

Пульс снова дернулся, и вновь она испытала нечто близкое к панике. Она не ожидала такой силы чувств, особенно с его стороны. Он держался так сдержанно, почти холодно, был таким собранным, что невозможно было разглядеть, что пряталось в глубине его души. Но она не была уверена, что сможет совладеть с собой. И кроме того…

Как насчет Сина? Дорогой Син, он ждет ее дома, в Австралии, он верит ей, надеется, что они объявят о помолвке, как только она вернется. Как она могла так легко забыть его? Один поцелуй, и она уже готова отвергнуть годы любви. Так это называют отпускными романами? Увлекаться в другом месте другим мужчиной?

– Сожалею, – сказала она, – но я правда думаю, что будет лучше, если мы оставим это. Не помню, упоминала ли я об этом, но у меня дома жених. Я думаю, мне надо было об этом сказать, но это показалось мне неуместным.

Дэн прищурился. Все эмоции куда-то исчезли.

– О, я понимаю. Ну что ж, в таком случае нам, видимо, не о чем говорить.

– Видимо, да. – Но ей хотелось плакать, и, сидя в машине, по дороге домой в глубокой тьме она почувствовала, как на глаза навернулись слезы и заструились по щекам. – О Син, – тихо плакала она, – почему я ничего такого к тебе не испытываю? Что же, черт побери, со мной неладно? Но я не хочу быть нечестной по отношению к тебе, не беспокойся. Я не сделаю этого с тобой. Я не смогу… как бы я этого ни хотела.




Когда Джулиет уехала, Дэн налил себе еще виски. Он понимал, что пьет слишком много, но какого черта? Ему это нужно!

Ну и ночка, печально подумал он. Сначала Фрэн нанесла свой обязательный визит, потом Джулиет с двойни ударом: первый – никаких расследований обстоятельств смерти Луи Лэнглуа, второй: «Нет, спасибо, я не хочу вас больше видеть». Трудно решить, что хуже, Нет – он знал, что все в порядке. Будет другая работа. Всегда что-нибудь возникало. Но Джулиет была первой девушкой после смерти Марианны, которая всколыхнула его. Он думал, что его чувства будут вечно сохранять ее в памяти. Сегодня, впервые за три года, он захотел обладать женщиной более, чем на физическом уровне, Да, это были смешанные чувства. Да, он чувствовал себя виноватым, как будто каким-то образом обманывал Марианну. Но, несмотря на это, он хотел Джулиет – и на какой-то миг подумал, что и она хочет его. Но его суждения оказались ложными. У нее там, дома, был жених, черт бы его разодрал, так что, очевидно, всему конец.

Он выпил остатки виски из стакана и швырнул его. Стакан пролетел через всю комнату. У Дэна было чувство, что ему предстоит долгая ночь.




– Что за проклятая жизнь! – яростно произнесла Вив. – Что за проклятая, проклятущая жизнь!

Джулиет уехала час назад, и Вив прокладывала себе путь по ступенькам, которые неминуемо следовали одна за другой, – так было всегда, когда она напивалась. Желание все разнести прошло, а вместе с ним и чувство непобедимости и эйфории. Сейчас она была в слезливом настроении, и спать ей совершенно не хотелось.

Поль же, напротив, был готов отойти ко сну, и его совсем не прельщала мысль вступить в долгую беседу с Вив.

– О, не думаю, что мы плохо провели сегодняшний день, – зазывно сказал он, но Вив не так-то просто было свернуть с дороги.

– Ты правда так думаешь?

– Да. Двадцать лет назад все было по-другому, я признаю это, но все стало по своим местам, когда умер Луи. Сейчас у нас есть все, что мы хотели бы пожелать.

– Есть?

– Да, Вив, у нас есть, мы можем перечислить наше достояние: у нас приличный дом, достаточно денег, чтобы жить так, как ты привыкла, и я считаюсь старшим управляющим в компании. Чего больше ты бы пожелала?

Вив молчала. Семьи, хотелось закричать ей. Я хотела семью. Но она не могла заставить себя вымолвить это. Она могла говорить па любую тему, и даже болтать, но эту она таила глубоко в себе, эту ужасную пустоту внутри нее, которая иногда выливалась в острую, почти непереносимую боль.

Когда-то, очень давно, когда они поняли, что у них не будет детей, оба горевали и осыпали друг друга взаимными упреками. Когда они ссорились, это всегда возникало, несмотря на то, что они никогда не осмеливались докопаться до окончательного и определенного ответа – кто из них был не способен иметь ребенка? Может, Поль был бесплоден? А может, у Вив были какие-то нарушения после того давнего аборта? Каждый отшатывался от правды о себе, каждый из них делал вид, что ему все равно. Вив не понимала, насколько почувствовал себя униженным Поль, когда узнал, что она была когда-то беременна от его брата. Поль никогда не видел Вив в те приступы печали, которые иногда накатывались на нее. В те минуты она сгибалась от пронзительной боли, ее сотрясали рыдания, она простирала руки в мучительном желании иметь ребенка, которого потеряла. Эти приступы сейчас повторялись немного реже. Возраст приглушил их. Но иногда прошлое каким-то образом приближалось. То отдаленное прошлое, когда они были молодыми, и недавнее прошлое, когда Вив наблюдала, как растет ее племянник Луи, как он превращается в мужчину, и думала, что, если бы у нее были мужество и уверенность Софии, у нее тоже мог быть сын или дочь такого же возраста. Какая же горечь охватывала ее в те минуты! Ревность к Софии и ненависть к Луи, которые незаметно крепли и превращались в манию.

Когда он был ребенком, она любовалась им и потихоньку оплакивала собственного ребенка. Она не хотела жить. Когда же Луи вырос в неприятнейшего молодого человека, несправедливость этого сделала ее злобной. Луи был сыном немца, поэтому неудивительно, что он стал такой свиньей. Ее ребенок был бы молодым Ники. Он всегда стоял у нее в глазах – до того, как война лишила его мужества, – молодым, сильным, красивым, обладающим властью, которая умела превращать ее в сгусток желания. Никто другой так не умел. Но из-за какой-то чудовищной иронии судьбы презренный Луи был жив, а ее собственный ребенок, ребенок Ники, мертв. Каждый раз при этой мысли Вив сотрясал гнев, и с течением времени, когда он безжалостно разрушал их жизнь, она все больше проникалась к нему ненавистью.

И даже сейчас, двадцать лет спустя, в ней все еще оставалось эхо той ненависти, и ею овладевала радость, когда она вспомнила, что он, так же, как и ее ребенок, теперь мертв. Из-за чересчур общительного характера Вив лишь несколько человек могли понять, на какие глубокие переживания она способна. Только Поль время от времени мог заглядывать в глубины ее души, но, копируя страусиные повадки своего отца, предпочитал не замечать этого.

Было, однако, нечто такое, что он не мог не замечать. Чем старше становилась Вив, тем больше, казалось, ее тянуло к Ники. По большому счету Поль находил это весьма обидным для себя, но ничего не мог с этим поделать. Когда Вив хотела поговорить о Ники, ее нельзя было ничем остановить, – а сейчас она как раз хотела поговорить о нем.

– Наверное, для нас это было не так-то плохо, – сказала Вив, проводя по губам ярко накрашенными алыми ногтями, – но как насчет Ники? Жизнь не слишком-то была справедлива к нему, да? Он был так изувечен, умер, не дожив до двадцати пяти лет; Боже, Поль, чем он заслужил такое?

Поль встал. На сегодня ему на самом деле достаточно.

– Пошли, Вив, пора спать. – Он забрал стакан у нее из рук и поднял ее на ноги. Она позволила себя повести, ибо была слишком погружена в тоску, чтобы сопротивляться. На лестнице она оступилась, Поль поддержал ее. По крайней мере мы все еще вместе, подумал он. Несмотря ни на что, после всех этих лет мы все еще вместе.

– Ты можешь сама раздеться? – спросил он. Она кивнула.

– Я вернусь через минуту, – сказал он. – Пойду выключу свет.

Когда он вернулся, Вив стояла посредине комнаты. Она расстегнула платье и шагнула из него. Она была такой удивительно незащищенной в своей шелковой комбинации.

– Я убила его, – сказала она.

– Кого убила, Вив?

– Ники, разумеется. – Она хохотнула. – А ты думал, что я имела в виду?

– Пошли, Вив. В кровать.

– О Поль, почему все гак мерзко?

– Да пег же, Вив. Мы пережили все это. А сейчас иди спать.

– Я не могу. Они здесь. Все они…

– Иди спать, говорю тебе. Я не хочу копаться в прошлом, как ты.

Но, когда он оставил ее, закрыв за собой дверь и направившись в свою комнату, Поль подумал, что не так-то легко забыть прошлое, даже если хочешь этого. Вив была права. Есть вещи, которые забыть невозможно.




ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ


Джерси и Сюррей, Англия, 1943–1945




Несмотря на до сих пор испытываемый стыд за то, что произошло между ним и Вив, Поль не мог больше откладывать встречу с Ники и после побега в Англию на старой шлюпке отца, первое, что он сделал, – попытался узнать, где находится его брат. Все, что он знал: Ники был ранен во Франции, его перевезли в госпиталь в Веймауте, а потом еще куда-то. Но кроме первых писем от него больше ничего не было. Линии связи были прерваны, и Поль понятия не имел, где сейчас Ники и как его разыскать. Конечно, возможно, что он полностью излечился и вернулся назад в свою роту. В таком случае он мог быть где угодно, а может быть – прямо здесь, в Англии.

Поль начал проверять. Власти Англии были больше заняты ходом военных действий, чем необходимостью отвечать на его вопросы, но он случайно узнал то, что ему было нужно: Ники выхаживают в санатории в глубинке, недалеко от Сюррея. Поль был озадачен. Прошло почти три года с Дюнкерка. Что Ники до сих пор делал в санатории все это время?

Поль не стал писать или звонить, чтобы сообщить Ники о своем приезде. С мальчишеским ликованием он решил преподнести ему сюрприз – в конце концов Ники знает, что Ченел-Айлендс все еще оккупирован, ему и в голову не придет, что его брат сумеет удрать.

– Я приеду в пятницу в полдень, – сказал он старшей сестре госпиталя по телефону. – Но, пожалуйста, не говорите Ники, что я приезжаю. Я могу не приехать и не хочу разочаровывать его.

– Вы знаете ситуацию, не правда ли?

Ее серьезный тон должен был бы предупредить Поля, но он был слишком взволнован перспективой снова увидеть Ники, чтобы поинтересоваться, в чем дело.

– Я знаю все, что мне надо: адрес и как туда добраться.

– Очень хорошо. Когда приедете, подходите к регистратуре, и мы вас проводим.

Поль прибыл в санаторий рано, в полдень. Это было огромное здание, которое могло бы в мирное время быть государственной лечебницей, с акрами земли, окружающими ее, с подстриженными лужайками, розарием и высокой лестницей с каменными львами по обеим сторонам. Лестница вела к внушительной парадной двери. В спешке Поль не заметил пандус, идущий вдоль ступенек. Он перепрыгивал через две подряд и влетел в просторный холл. К нему подошла хорошенькая молодая сестра милосердия.

– Могу ли я вам помочь?

– Я – Поль Картре. Я приехал навестить моего брата Никола.

– О, Ники, да? Он обрадуется! Я думала, вся его семья на Джерси и никто не может связаться с ним.

– Ну этот-то больше не на Джерси, – весело сказал Поль.

Сестра привела Поля в большую уютную комнату, оборудованную удобными стульями, большим столом и радиоприемником. В открытом камине горел огонь, на столе лежала почти законченная огромная картина-загадка. В гостиной находились три молодых человека. В ожидании Ники Поль перекинулся парой фраз с двумя из них, они играли в шашки, но не мог заставить себя заговорить с третьим, сидевшим в совершенном одиночестве. Лицо его было почти все перевязано. К своему стыду, Поль понял, что просто не знает, что ему сказать. Он взял журнал, пролистал его и, когда открылась дверь, стал жадно всматриваться Ники? Нет. Няня везла каталку. Поль снова поглядел на журнал, потом снова на дверь. Этот парень в кресле-каталке… это был Ники!

Какой-то миг он не отрываясь смотрел на брата, совершенно ошеломленный, обескураженный. Он совсем не изменился, может, стал чуть старше, но… что он делал в кресле-каталке?

– Поль! Это правда ты? Какого черта ты здесь делаешь? – воскликнул Ники. Голос его срывался от радости, и Поль подбежал к нему, упал на колени возле кресла-каталки брата.

– Почему ты в этой штуке? – спросил он, когда они закончили обниматься. – Ты сломал ногу или что там еще?

Ники хмыкнул.

– Что-то вроде того. Расскажи мне о себе. Как ты сюда попал? Я думал, что Джерси…

– Да. Я выбрался на папиной шлюпке.

– Папа тоже приехал?

– Нет. – Поль потер рукой лицо. Он не хотел, чтобы кто-нибудь увидел, что он плачет. – Что ты сделал со своими ногами, Ники? С тобой все будет в порядке, да? Это не серьезно?

И тогда Ники рассказал ему, и после первых же предложений Поль слышал только рев в ушах. Дело было не во временной проблеме с ногами. В результате ранения вся нижняя часть его тела была парализована. Не было никакой надежды, что он когда-либо поправится.




Впоследствии оказалось, что Поль очень мало запомнил о том первом визите. Он был настолько потрясен, когда увидел Ники в инвалидном кресле и узнал, что брат никогда не сможет больше ходить, что лишился способности ясно соображать. Только позже, в деревенском пабе, где он заказал себе койку и завтрак, голова его снова начала работать. Но он все еще едва мог поверить в это – его брат, его герой, с которым он разделял столько шалостей и приключений, – полный инвалид! Это не могло быть правдой!

В следующий раз, когда он навещал Ники, то попытался внушить ему проблеск надежды:

– В конце концов, ты же поправишься, да?

– Не думаю, Поль.

– Ну конечно, поправишься! Не сдавайся так легко! Ты же можешь сделать все, что хочешь, не забывай!

– Но не сейчас.

– Почему нет? Потому что доктора так говорят? Не обращай на них внимания! С тобой будет все в порядке. Я знаю это!

– Поль, у меня был поврежден позвоночник, между мозгом и ногами больше нет связи. Это все равно как если перерезать телефонный провод. Но только его нельзя починить.

Тогда Поль разозлился. Он был настолько зол, что в тот момент не мог заставить себя дольше оставаться в одной комнате с Ники. Он вырвался на волю и забрался так далеко от санатория, как только смог. От всех его запахов болезни, которые не смог бы уничтожить даже антисептик, всей этой угнетенной обстановки, от инвалидных кресел, ран, шрамов. Он был зол на несправедливость всего этого, зол на весь свет, в котором присутствовали болезни и изувеченные тела, неразрешимые человеческие проблемы. Он был зол, потому что чувствовал себя совершенно беспомощным.

Прошло несколько дней, прежде чем он заставил себя вернуться, а когда он пришел туда, то был исполнен ужаса. Но, к своему удивлению, он, единожды сломавший лед, уже не находил это таким трудным, как ожидал. Ники уже приспособился к своей неподвижности, и утешать приходилось его, Поля.

В погожие дни он толкал кресло-каталку Ники по полям вокруг санатория, и при этом они выбирали не самые красивые места, но короткие крутые склоны, которые не просматривались из окон, где кресло можно было отпустить, и оно несколько мгновений дико, бесконтрольно катилось вниз. Ники тошнило от прогулок, когда его кресло толкали исключительно по гравийным дорожкам, и он вопил от восторга, когда коляска набирала скорость и скатывалась по заросшим травой склонам. Ему было весело, даже когда он бесцеремонно вываливался на землю (колесо цеплялось за прячущиеся в траве корни), а Полю приходилось водворять его на место. Иногда они сидели в комнате Ники и разговаривали, но Полю это казалось трудным бременем.

Он рассказал Ники правду о Лоле и Шарле, потому что понимал, что это будет честно, и в бессильной ярости Ники, как в зеркале, отразилась испытанная им самим злость, когда он узнал о неподвижности Ники.

– Ты не мог остановить их? – спросил он.

– Ты не понимаешь. Немцы держат остров полностью под контролем. Спорить с ними бесполезно.

– Нет, я имею в виду – остановить маму и папу, чтобы они не делали таких опасных вещей?

Краска начала заливать шею Поля. Конечно же, он не хотел говорить Ники, что той ночью он был у Вив. Это значит – честность может завести его слишком далеко, да и сама мысль об этом заставляла его страдать.

Но все равно эту тему не удалось обойти. Когда Ники спросил о Вив, а это было неизбежно, Поль ответил, что надеется, что она с матерью живут неплохо, хотя их заставили переехать из собственного дома в коттедж садовника. Но он не сказал, что бывал там, и опустил информацию, что Вив сделала аборт, чтобы избавиться от ребенка Ники. Подозревал ли Ники, что мог оставить ее беременной? – раздумывал Поль, пытаясь прочитать мысли брата. Но Ники не подавал вида, что он о чем-то подозревал, и Поль с облегчением подумал, что его не будут принуждать разглашать чужую тайну. Это было между ними двумя, подумал он. И, конечно же, он не хотел быть втянутым в это!

Иногда Поль рассказывал Ники о том, что он будет делать здесь, в Англии. И хотя правительство еще не хватилось его и не приписало его к действующим войскам, он знал, что это лишь вопрос времени, и немного волновался. Как бывший солдат, Ники тепло относился к армии, но почему-то она не привлекала Поля, и хотя он привык к шлюпкам и был сыном моряка, он не хотел бы служить во флоте.

Его привлекала идея летать. Обсудив это с Ники, Поль решил брать быка за рога. Он явился на призывной пункт королевских военно-воздушных сил, и, к его восторгу, сравнительно высокий уровень образования и физические данные сыграли свою роль в том, что его приняли проходить обучение в летном отряде.

Полю было жаль вновь расставаться с Ники, хотя, с другой стороны, для него было облегчением не толкать больше по окрестностям кресло-коляску и пытаться избегать разговоров о Вивьен и о будущем. После первоначальной подготовки его направили в одну из истребительных эскадрилий, базирующихся на Востоке, так что он смог приезжать к Ники чаще, чем рассчитывал. Несмотря на несколько моментов, когда волосы у него вставали дыбом от ужаса, война протекала для Поля практически без приключений. Дважды его самолет с повреждениями вернулся на базу, как-то раз ему пришлось катапультироваться, и он видел, как его машина спиралью падала вниз в облаке черного дыма. Но Полю это нравилось. Он получил прозвище «Везунчик», а веселая доверительность, которая установилась между молодыми людьми, верно отражала отношение Поля к товарищам.

Во время службы он встречался со многими девицами – и служащими в авиации, и штатскими, – и большинство из них были рады пройтись с симпатичным молодым человеком в светло-голубой униформе. И хотя нескольким девушкам он назначил свидания, все равно считал, что они не идут ни в какое сравнение с Вив. Возможно, та ночь, что они провели вместе, не принесла ему успеха, возможно, Вив слишком задела его своим острым язычком, поэтому получилась столь смертельная комбинация, которую, впрочем, можно было счесть разумной. Но каким-то образом получалось, что, когда дело касалось Вив, разумные доводы не имели шансов на успех. Поль не был уверен в том, что дело лишь в ее привлекательности, но единственное, что он знал, – это то, что Вив была самой вожделенной женщиной, которую он когда-либо встречал.

Поль выбросил Вив из головы и сосредоточился на полетах и на том, как остаться в живых и получить от жизни максимум удовольствия, где и когда это только было возможно. И когда пришел конец войне и Джерси освободили, первым, кто вернулся домой, был Ники, который, несмотря на благие намерения, не мог дольше оставаться вдали от дома.




Когда Ники в первый раз сказали, что он проведет остаток жизни в инвалидном кресле, он решил, что никогда больше не увидит Вив. Это решение не было проявлением заботы о себе, хотя он не думал, что будет справедливо ждать от Вив, что она свяжет себя с калекой. И в большей степени дело было в гордости. Чтобы заинтересовать Вив, ему надо было быть хозяином положения, но он боялся, что при таком раскладе он не сможет сохранять ее уважение к себе. Ники испытывал необъяснимый стыд за то, что теперь ноги не повиновались ему, но еще хуже было понимание того, что он никогда не сможет быть таким любовником, каким его запомнила Вив. Эта перспектива была для него особенно непереносима. Лучшее, что только могло быть, они с Вив уже пережили, а он не был готов на меньшее, чем в его представлении была она.

Согнувшись под бременем ужасной депрессии, которая в первые дни ни на миг не покидала его, Ники решил, что быстрый разрыв между ними будет лучшим выходом для обоих. Он стойко отказывался писать Вив, даже не хотел, чтобы она узнала, что он в безопасности, а когда к нему пришли другие мысли, стало уже поздно: Джерси был оккупирован, почта не работала.

Время шло, Ники начал привыкать к своему положению. Приступы отчаяния стали реже посещать его, длились не так долго, и он даже начал строить планы, что будет делать, когда закончится война. Но он все равно не позволял себе включать в эти планы женитьбу на Вив или на ком-нибудь еще.

– Кто захочет поврежденный товар? – легко спросил он у врача, в чьи обязанности входило научить его вести как можно более нормальную жизнь. Он не обратил внимания, когда она сказала ему, что он говорит глупости. Возможно, еще найдутся женщины, которым он сможет понравиться, но он-то, уж конечно, не был готов предстать перед любой из них патетической пародией на свою прежнюю силу, которой так гордился.

После того как на сцене возник Поль, Ники почувствовал перемену в его отношении к себе. Несмотря на то, что он чувствовал себя угнетенным на фоне здоровья и силы Поля, ему было хорошо с ним, старая жизнь словно обрела реальные черты, и временами Ники даже забывал, что все теперь переменилось навсегда. И вдруг все его потайные чувства, которые столько времени были запрятаны так глубоко, вырвались наружу, и он понял, что мечтает о Вив со всепоглощающей страстью.

Как только закончилась война и стало возможным вернуться на Джерси, он понял, что не вынесет, если еще хоть ненадолго останется здесь. Но он хотел оградить Вив от потрясения, которое испытал Поль, и в любом случае надо было принимать во внимание практическую сторону дела – он просто не смог бы без посторонней помощи передвигаться.

Когда была восстановлена телефонная связь, Ники сделал два звонка на остров. Первый – в «Ла Мэзон Бланш» – остался без ответа. Ники, зная о том, что его семья была выставлена немцами, сообразил, что это означает, видимо, то, что родные еще не вернулись или в этот момент в доме никто не живет.

Второй, звонок был Вив. Она сама ответила по телефону, и Ники понял, что это она, в тот же миг, когда ее немного хрипловатый голос зазвучал на другом конце провода – такой родной и знакомый ему голос, словно он в последний раз слышал его вчера, а не пять лет назад. – Вив? – спросил он. И она сразу узнала его.

– Ники! Ники – это ты?

– Да.

– О Ники! – Он понял, что она плачет, он слышал это по голосу, а его лицо тоже было мокрым от слез. – Ники, ты где?

– В Англии, – сказал он. – Но я возвращаюсь домой!

– Когда? Когда же?

– Как только смогу.

– О, я не могу ждать! Столько времени прошло! Я думала…

– Вив, – сказал он. – Я тебе хочу кое-что сказать, и если ты не захочешь меня видеть, я вполне пойму. Я в инвалидной коляске.

Он почувствовал ее шок.

– В инвалидной коляске!

– Да. Так что если ты не хочешь…

Она оборвала его:

– Не будь таким дураком, черт побери! Это не имеет значения, Ники. Главное, что ты возвращаешься домой. Это совсем не имеет значения!

Но это, конечно же, имело значение. Может, не сразу, ибо ими настолько овладела эйфория, что они опять будут вместе, что для всяких сомнений не оставалось места. Эти первые недели Вив напоминала ребенка, у которого новая игрушка, она настояла на том, чтобы Ники приехал к ней и ее матери, так как у Софии на руках был крошка Луи, да еще надо было заботиться о Бернаре и Катрин. Вив заждалась его, и было столько разговоров, столько приготовлений, столько поцелуев и объятий. Они даже пытались найти способы заняться любовью, частично опираясь на уроки, которые давала Ники врач (а она, наверное, стоящая леди, твоя докторша! – дразнила Вив), частью отдаваясь инстинкту и воображению.

Но когда ощущение новизны постепенно прошло, Вив начала осознавать, что она больше не испытывает прежних чувств. Сначала она не хотела в этом признаваться даже себе. Ники, опять с нею, как она и сказала ему в тот первый день по телефону, и это все, что имело значение. Но беда была в том, что это был не прежний Ники. Он выглядел так же – ну более или менее. Может, слегка осунулось лицо, а ноги его были ужасающе неподвижны. Вив думала о паре мускулистых загорелых ног, которые также делали Ники столь привлекательным. Он был добрым. Он был мужественным; Боже, как она восхищалась его мужественностью! Он даже умудрился сохранить чувство юмора. Но он не был больше порывистым, молодым и непобедимым. Люди теперь жалели его, и хотя им восхищались, это восхищение было совсем иного качества, чем то, что делало его неотразимо прекрасным.

Внешне Вив сохраняла полный восторг от того, что Ники вернулся домой. Но наедине с собой, к собственному огорчению, она испытывала серьезные сомнения.




София же была очень счастлива. Казалось, будто рождение крошки Луи отметило окончание одной главы в книге ее жизни и начало совершенно новой.

Иногда она все еще думала о Дитере – что было толку делать вид, что такие мысли не посещали ее, – но теперь он стал для нее нереальным, далекой мечтой, словно все, что было, приключилось не с ней, а с кем-то другим. Теперь реальностью стал Бернар, не тот давний Бернар, с которым было так легко и с которым она обошлась так плохо, но мужчина, который поднялся над нею в тот день, когда предъявил ей свой ультиматум, а сейчас стал настоящим главой семьи, хозяином дома. София уважала его и немного боялась, хотя и не показывала вида. К тому же она обнаружила, что его недоверие, которое, как она ощущала, сохранялось у него к ней, больше приподнимало его в ее глазах, чем его прежняя рассудительность.

Не то чтобы он был теперь невнимательным – напротив, он был великодушным супругом, – но все это было на грани недоверия, и София не сомневалась, что, если она когда-либо обманет или подведет его, все будет кончено.

Когда солдаты уехали из «Ла Мэзон Бланш», Бернар и София поехали посмотреть на принесенный ущерб. К своему облегчению, они обнаружили, что все не так уж плохо, как могло быть: другие гостиницы, вроде «Пом-д-Ор», находились в ужасающем состоянии. Главный отель, в котором квартировали офицеры, нуждался в косметическом ремонте, кое-что из мебели и оборудования было повреждено или похищено, но офицеры, которые пользовались коттеджем, обращались с ним достаточно бережно. Даже драгоценное пианино Софии не казалось слишком изношенным. София сыграла на нем несколько нот, критически прислушиваясь к высоте тона и испытывая радость, которая всегда наполняла ее, когда она играла, и одновременно сожаление по утраченным мечтам. Какими далекими казались сейчас дни, когда она надеялась завоевать место в музыкальном колледже и, возможно, сделать карьеру на концертных подмостках! Разумеется, сейчас об этом не могло быть и речи: со всеми ее теперешними нагрузками и ответственностью, эти амбиции были обречены оставаться несбыточными. Но по крайней мере она сможет играть на пианино для собственного удовольствия. Она надеялась, что так будет, когда они вернутся в «Ла Мэзон Бланш».

– Нам надо привести все в порядок как можно быстрее, – сказала она, проходя по всем комнатам и окидывая их критическим взором. – Я думаю, надо начать с маминой комнаты. Я хочу все подготовить для нее и папы. В любой день они могут вернуться домой, и я хочу, чтобы ей было приятно. Как ты думаешь, Бернар, какой цвет ей больше понравится? Розовый? Это теплый цвет. Или желтый? Как солнечный свет?

Бернар ничего не ответил. Он подумал, что София слишком оптимистично смотрит в будущее, но, глядя на ее сияющее лицо, не набрался духа разуверить ее.

– Я уверен, они будут так рады вернуться в свой дом, что им будет все равно, какого цвета стены! – Вот и все, что он сказал.




Но недели проходили за неделями, а новостей все не было, и даже София с трудом сохраняла оптимизм. Прежде всего она была слишком занята подготовкой к переезду в «Ла Мэзон Бланш», поэтому у нее не оставалось сил тревожиться, но когда распахнулись двери концентрационных лагерей и стали просачиваться жуткие истории о том, как содержали в них узников, ею овладевал терзающий душу страх. Она отчаянно пыталась узнать, где находятся Шарль и Лола, но, казалось, все ее усилия разбиваются о твердокаменность властей и крайнее невезение.

Долгое время она держала при себе худшие опасения, суеверно думая, что говорить о них – значит делать их более реальными, а Бернар, хотя и становился день ото дня увереннее в своих предположениях, избегал говорить о судьбе Шарля и Лолы. Он не желал, чтобы София знала, что, по его мнению, ее обожаемые родители скорее всего мертвы. Он думал, что она слишком тяжело воспримет это, ведь София приложила столько усилий, чтобы подготовить дом к их возвращению. И он переживал и беспокоился о том, сможет ли он поддержать Софию, если на нее обрушится еще один сокрушающий удар.

Как-то раз вечером в сентябре София вынесла Луи в сад, чтобы покормить его. Несмотря на поздний час, воздух был напоен ароматами. Бернар из окна видел, как она сидела на деревянной скамейке спиной к дому, полностью скрытая от любопытных взоров. Его сердце сжалось от любви и желания защитить ее, но он удержался от того, чтобы подойти к ней. Он знал, что она любит побыть одна с Луи.

Однако начало смеркаться, а София все не возвращалась в дом, и Бернар стал раздумывать, что держит ее там. Наверняка Луи уже наелся. Он ел быстро, умело и не отнимал у матери много часов, как это делали некоторые младенцы, о которых доводилось слышать Бернару, Он еще немного подождал, посматривая из окна на неподвижную фигуру Софии, затем открыл дверь и спустился в сад.

Во время оккупации немцы выращивали овощи в огороде, но в этом году их не посадили, и вместо аккуратных грядок, где росли посаженные Шарлем капуста и бобы, везде буйствовали сорняки. Фруктовые деревья хорошо плодоносили, на них вызрела целая куча яблок и персиков, и, шагая по жесткой траве, Бернар поскользнулся на упавшем персике.

Заслышав его шаги, София подняла голову. Как он и думал, Луи закончил есть, и София прижимала его к плечу, поддерживая одной рукой покрытую светлым пушком головку. Бернар почувствовал острую боль где-то внутри. Почему, черт побери, Луи не мог быть его ребенком? Он был красивым, крепеньким мальчиком, но Бернар никак не мог заставить себя забыть, что отец его был немецким солдатом, – человеком, готовым взять все силой, если им овладевала неодолимая страсть. Может, думал он, все изменится, когда Луи повзрослеет и станет личностью. Он никогда не понимал, что люди находят в младенцах, и этот, как бы хорош он ни был и как бы самозабвенно ни любила его София, постоянно напоминал Бернару о том, что он предпочел бы забыть.

Луна скрылась, но было еще не темно, на сад спустились легкие сумерки. Сидевшая там, в темноте, София выглядела такой нежной и прекрасной.

– С тобой все в порядке, дорогая? – спросил Бернар, подходя к ней.

Какое-то время она молчала.

– М-м, я думала. О маме и папе. Ты помнишь, как папа ездил в Дюнкерк? Мы ужасно волновались из-за него, но я почему-то не сомневалась, что он вернется.

– Тогда ты была юная, – нежно сказал он. – Ужасы для тебя были нереальны.

– И не только это. Это была какая-то уверенность в глубине души, хотя я воображала себе невесть что. Но сейчас все по-другому. Я понимаю, что это звучит ужасно мрачно, но мне кажется, они не вернутся. По крайней мере… не папа. Насчет мамы я не уверена.

Бернар, который раздумывал, как бы подготовить Софию к худшему, почувствовал, что этот момент настал.

– Ты не должна терять надежды.

– Нет, дело тут не в надежде – а больше в знании. Да и вообще, если говорить честно, за это время мы бы уже что-нибудь узнали о них. Лагеря освободили. А когда думаешь, что находят союзники… – Она умолкла, проглотив подступивший к горлу комок. Было невыносимо думать, что родители ее, возможно, изнурены голодом и похожи на скелеты, задушены в газовой камере или расстреляны. – Сколько людей умерли в лагерях для военнопленных, – продолжала она, взяв себя в руки. – Разумнее всего предположить, что мама и папа были среди них. Как ты думаешь?

– Я… не знаю…

– Конечно, я все еще продолжаю писать письма в Красный Крест и всем, кому только можно. Я не перестану писать, пока не будет освобожден последний лагерь и не будет назван поименно каждый оставшийся в живых пленник. Но какой смысл спускаться в ад? Они бы этого не захотели. Я думаю, нам надо строить планы на жизнь гак, словно они никогда не вернутся. А если вдруг они вернутся, тогда это будет тем более чудесно.

Бернар был настолько удивлен этой странной рассудительностью Софии, что не находил слов в ответ.

– Я думаю, это разумное решение, – сказал он.

– Конечно. Быть может, мне было бы труднее высказать это, если бы речь не шла о бизнесе, но у меня есть чувство, что они бы хотели, чтобы мы снова возродили дело, Бернар. Оно так много значило для них, и они бы очень опечалились, если мы забросили бы все это из-за того, что они не вернулись домой. Война уже закончена, и, я думаю, гости снова начнут приезжать сюда – и, может, больше, чем когда-либо, потому что они сыты по горло отсутствием развлечений. Ведь за все эти годы не было ничего хорошего. Я думаю, нам надо быть готовыми к этому, не правда ли, Бернар?

– Ну… пожалуй, да, – с возрастающим удивлением сказал Бернар. Ему самому приходили в голову такие же мысли – о возможности туристского бума, – но он все раздумывал, как предложить возродить бизнес и при этом не расстроить Софию. Он считал, что возможности для этого слишком хороши, чтобы упускать их, особенно для него, который так мечтал стать хозяином собственного дела. Но при такой неопределенности судьбы Шарля начинать какую-то работу было бы двусмысленно. Это отдавало бы чуть ли не коварством и выглядело бы так, будто он перешагивает через труп. Какими бы ни были ревностными его амбиции, чувства Софии важнее, чем любые перспективы.

– Постоялый двор почти такой же пристойный, как раньше, – продолжала София. – Следующим летом мы без всяких хлопот сможем открыть его для гостей. А ты будешь работать в агентстве папы. Ты согласишься возродить его сейчас – для него, в его память?

– Пожалуй, да, – снова сказал Бернар.

– Есть еще одна вещь. Папа должен был дать Полю работу в компании, если он захочет. Когда он демобилизуется из военно-воздушных сил, ты должен будешь обговорить с ним это. И Ники – Ники мы тоже должны обеспечить. Может, для него тоже найдется посильное дело – в конторе или что-нибудь в этом роде. Он хорошо ладит с людьми, но я не знаю, что будут думать о нем люди, когда увидят его в инвалидной коляске. На работе это не отразится, и я понимаю, он – герой. Но захотят ли люди, чтобы им напоминали о войне, теперь, когда она закончена?

Бернар покачал головой.

– Не знаю, право же, не знаю. Мне надо все это обдумать. Но я рад, что мы подняли этот вопрос.

София кивнула.

– Я тоже. – Но он заметил, что она слегка дрожит, и обнял ее.

– А теперь пошли, дорогая, по-моему, пора домой. Неплохо бы пойти спать, пока этот твой маленький будильник не решит, что пора просыпаться, и не потребует завтрак.

Все так же обнимая ее за плечи, он повел ее через обсаженную яблонями лужайку к дому.




Через неделю пришло письмо из Красного Креста; оно было такое невнятное, что они не знали, на что и надеяться, перестали верить, и тут совсем неожиданно зазвонил телефон.

София сняла трубку и почти безмолвно слушала, что ей говорили, а потом с преувеличенной осторожностью положила ее на место.

Почти в оцепенении она повернулась к Катрин, которая сидела на полу и щекотала Луи.

– Мама возвращается домой. – Голос Софии был ровный, ошеломленный.

Катрин застыла.

– Мама? А что папа?

– Не знаю. О нем ничего не сказали. Она была очень больна – слишком больна, чтобы сказать кому-нибудь, кто она, и при ней не было документов.

– Когда? Когда она приезжает?

– Сегодня. Ее отправят на самолете, нам надо будет встретить ее в аэропорту.

– О София!

– О Катрин!

– Я боюсь!

– Я тоже! Она слишком изменилась, как ты думаешь? Она все еще может быть больна. Они не сказали.

Мы подготовили для нее ее прежнюю комнату, но как ты думаешь, если папа не возвращается, может, лучше поместить ее в другую? Я не знаю!

– Разумеется, предоставь ей ее прежнюю комнату. Пусть она тяжело болела, пусть изменилась, но это все равно мама. Она терпеть не может, если с ней обращаются, как с гостем!

– Да, ты права. – София подхватила на руки Луи, который начал хныкать. – Тише, Луи, тише! Твоя бабушка возвращается домой! – И вдруг она и Катрин засмеялись и заплакали одновременно, они обнимали друг друга и танцевали, крепко стиснув Луи между собой.




Та Лола, что прибыла на самолете Красного Креста, очень отличалась от Лолы, которая выказывала сопротивление немецким солдатам, забравшим ее. Если бы там были еще пассажиры, подумала София, то я вряд ли бы вообще узнала ее. Ее высокие скулы возвышались над провалами щек, лицо ее было мертвенно-бледным, в темно-серых пятнах, изборождено морщинами. Зубы ее казались выступающими вперед, потому что губы как-то отставали от них, а собранные в привычный узел волосы стали редкими и тусклыми. Казалось, она выглядела старше не на три года, а на тридцать лет. Это была пародия на прежнюю Лолу. Лола побывала в аду и вернулась назад, и это было видно.

Теперь они смогли понять, как случилось, что она столько времени не могла никому сказать, кем была. Они не расспрашивали о ее муках, может, когда-нибудь она сама расскажет им. И, конечно, они не спрашивали ее, что случилось с Шарлем.

Но Лола тем не менее сказала им, прямо и просто, как говорят дети:

– Вы знаете, папа умер. У него не было пальто. Они заставили его уйти без пальто, а было очень холодно. Я думаю, он подхватил пневмонию.

– Мама, не надо говорить об этом! – в отчаянии закричала София.

Но Лола, казалось, была настолько бесстрастна, будто весь этот кошмар случился с кем-то другим.

– О, это было очень давно. Конечно, я скучала по нему, но по крайней мере он не страдал, как остальные. Нет, по крайней мере он не слишком страдал.

Боже правый, она потеряла рассудок! – подумала София. Но это было не совсем так.

С самого начала Лолу захватил Луи. С ним она была намного терпеливее, чем с собственными детьми, она играла с ним, кормила яичным желтком, скребла ложечкой фруктовое пюре, качала его кроватку, когда он плакал. Однажды, когда у него прорезались зубки, София застала мать втирающей виски в десны малыша своим мизинцем. София пришла в ужас, но на Лолу невозможно было сердиться.

София все ждала, что у матери наступит приступ, но их не было. Порой София страшно беспокоилась, когда все тело Лолы начинало трястись, губы шевелились, а в глазах появлялся такой ужас, что страшно было смотреть. Она была такая хрупкая и в ту первую зиму часто недомогала – она, которая за всю жизнь не болела ни одного дня.

– Как могли с ней такое сделать? – закричала София Бернару, когда уложила Лолу спать после очередного ужасного кошмара. – О Боже мой, как же я ненавижу немцев!

Бернар согласился с ней – он тоже ненавидел их. Но он не мог не удивляться, как это София, которая делала такие огульные заявления, забывала, что один из гитлеровских роботообразных чудовищ являлся отцом ее ребенка. И он от всей души надеялся, что не случится ничего такого, что заставит ее вспомнить об этом.




ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ


1947




Вив знала, что-то неверное происходит в делах ее отца. Хотя он никогда не был близок к ней, в то же время между ними существовало природное взаимопонимание, и она с годами стала замечать: чем веселее и спокойнее становился отец, тем больше у него было оснований что-то скрывать. Она понимала, что-то было не так, и не надо быть гением, чтобы догадаться, в чем дело. А поскольку Лоретта стала вести себя исключительно хорошо после того, как ее приятель-художник неожиданно женился на молоденькой прелестной натурщице, то остались только деньги, которые порой затуманивали взгляд отца Вив.

Однако внешне не было заметно ни малейшего признака обеспокоенности по поводу денег, стиль его жизни не изменился. Было ужасно важно сохранять видимость богатства, и Адриан продолжал летать туда-сюда, пить хорошее вино и водить ту или иную отличную машину, несмотря на ограничения, которые пытался выдвинуть ему его высокий болезненный банковский менеджер.

– У меня есть средства, это только временные трудности, – объяснял он, легкомысленно не придавая значения превышению кредита, которое многим людям позволило бы целый год жить в роскоши, правда, много раз он оказывался почти на грани краха, но что-то вдруг поворачивалось, и все снова становилось на свои места.

Однако на этот раз Вив боялась, что все будет по-другому, и оказалась права. Из-за войны вся экономика лежала в руинах. Процветали лишь фирмы, которые поднялись на гребне насущных товаров для войны – сталь и боеприпасы и промышленность, связанная с ними. Тут Адриану удалось сделать несколько хитроумных ходов со своими акциями и увеличить свой доход. Сейчас он надеялся проделать то же самое с компаниями, чья продукция потребовалась бы для восстановления разрушенных городов. Но летом 1947 года он просчитался. Он слишком набавил стоимость акций строительной компании, чья деятельность, как он был убежден, составит конкуренцию большим фирмам, которые во время кризиса специализировались по боеприпасам. «Грег Интернешнл» – со своими огромными корпусами, с цементом, лесоматериалами и каменоломнями – казалась верным залогом успеха. Но что-то не заладилось. Всего лишь неделю спустя после того, как он спустил стоимость акций, молва разнесла весть об афере, и цена акций «Грега» упала. В конце месяца, когда Адриан должен был организовать дело, акции абсолютно ничего не стоили.

Адриан знал, что все кончено: разорившегося биржевого маклера никто терпеть не станет. Он пытался продержаться как можно дольше, стараясь покрыть долги тем или иным способом, но в конце концов это не принесло пользы. Больше ничего не оставалось: должен был уйти за долги дом в Джерси и практически все ценное, что у них было.

Когда разразились эти новости, Лоретта впала в истерику, а Вив сохраняла какое-то странно философское настроение. Она настолько привыкла иметь все, что захочет, что просто не могла себе представить, как может совсем не быть денег. И только когда она столкнулась с суровой действительностью, то сначала пришла в негодование, а потом в ярость от несправедливости всего случившегося.

Однажды летом 1947 года Адриан собрал всю семью и объявил, что, по его мнению, они все вместе должны уехать с Джерси. Вив была в ужасе. Джерси был ее домом – она не могла представить себе, как можно жить где-то в другом месте. Но потом, взвесив все, она начала думать, что это, возможно, не самое плохое решение.

Некоторое время Вив нервничала, понимая, что главная причина – Ники. Она все еще любила его, да, любила, но не такая уж радость – быть привязанной к человеку в инвалидном кресле. Они не могли больше пойти потанцевать, он не мог плавать, они не могли карабкаться по холмистым дорожкам, и даже занятие любовью требовало больших и утомительных усилий. Вначале они говорили о том, что поженятся, но по мере того, как шло время, стал проходить и первоначальный восторг по поводу его возвращения, радость общения стала стираться под постоянным бременем монотонной жизни, и эта мысль все реже и реже приходила в голову Вив. Наверное, она эгоистична, нетерпелива, но в то же время ее не оставляло чувство стыда, ведь все дело в том, что она просто не хотела выходить замуж за человека, обреченного на неподвижность. И хуже того, она не хотела выходить замуж за Ники, потому что он не был больше тем человеком, в которого она влюбилась. Все, что в свое время привлекало ее к нему, исчезло.

Иногда даже Вив сожалела, что предложила Ники переехать к ней. Это была такая нагрузка – все время видеть его, и Вив втайне удивлялась, как она могла все так изменить. Что ж, вот оно, решение! Как объяснил отец, им придется жить в маленьком загородном домике, откуда он должен будет ездить на свою новую работу – в агентство недвижимости, и даже этот маленький домик они будут арендовать. Мозг Вив начал лихорадочно работать.

– Есть еще один момент, Вивьен, – жалобно сказал отец. – Боюсь, что мы больше не сможем обеспечивать тебя. Тебе тоже придется найти работу.

Это явилось еще большим потрясением для Вив, чем даже потеря дома. В свои двадцать семь лет она никогда по-настоящему не ударила пальцем о палец. Она помогала в ювелирном магазине в Сент-Хелиере, владельцем которого был приятель Лоретты, пока война не прикрыла его, понемногу лепила, помогала сбывать товар. Иногда она позировала приятелям художника, бывшего любовника Лоретты, и делала вид, что работает регистратором в «Ла Мэзон Бланш» во время курортного сезона. Но вся эта работа не имела под собой никакой социальной базы. И вот теперь, ни минуты не колеблясь, она произнесла:

– Я точно знаю, кем хочу быть. Я хочу быть актрисой, как мамочка!

При других обстоятельствах Адриан, возможно, стал бы спорить. Но при таких делах для него было облегчением, что Вив не стала закатывать сцену. А Лоретта была положительно в восторге.

– Я уверена, что смогу помочь тебе начать, Вивьен. Блэйк Купер – ты помнишь Блэйка? Я играла с ним, – у него сейчас своя труппа Он обучит тебя, а это приведет к успеху. – Она умолкла, с сиянием в глазах вспоминая дни своей былой славы и воображая, как она сможет теперь возродить это с помощью Вив. Кроме того, Блэйк был одним из наиболее красивых режиссеров, она с волнением предвкушала свою встречу с ним. – Я завтра же напишу Блэйку, – пообещала Лоретта, и Адриан облегченно вздохнул.

Ничего не сказали только одному обитателю дома – Ники. Предоставив так надолго ему крышу над головой, Адриан счел, что он сделал больше чем достаточно, чтобы реабилитировать раненого. Больше он ничего ему не должен.




Прошло почти два года с того вечера, когда София и Бернар обсудили в саду «Ла Мэзон Бланш» будущее. В ту первую зиму они выработали планы открытия отеля и туристического агентства, а весной Бернар оставил электрическую компанию и со всей душой пустился в новое предприятие. Вскоре стали появляться заказы на номера, и вся семья, кроме Поля, который решил остаться, по крайней мере на время, в королевских авиационных войсках, была занята делом. София возложила на себя заботы, находившиеся раньше в ведении Лолы, Лола понемногу готовила на кухне, а Ники работал неполный рабочий день в конторе агентства. Бернар признавался себе, что это – все, что он может сделать для Ники, который из-за своих изнуряющих ранений быстро утомлялся, если работал долго. Но вся контора размещалась на первом этаже, на единственном откидном столе конторки, и Ники мог вести переговоры, сидя в своем кресле. Вив каждый день возила его на работу через весь город, так что это придавало Ники интерес и уважение к себе, а заодно Бернар экономил на помощнике – каким в свое время он был для Шарля.

Страхи Софии, что вид раненого клерка сможет отпугнуть потенциальных клиентов, оказались беспочвенными – люди в целом по-доброму относились к молодому человеку и называли его «нашим доблестным парнем, раненым солдатом». Но Ники все равно не был счастлив. И если раньше он рассматривал свое инвалидное кресло как вызов судьбе, который он должен преодолеть, то теперь оно стало ловушкой, из которой он не смог убежать, ему ненавистно было находиться в помещении и заниматься только сидячей работой. Но он не видел никакого другого выхода, так что решил принимать жизнь такой, как она есть, и стараться принести больше пользы семейному бизнесу. По крайней мере, думал он, Вив все еще со мной, хотя иногда, в черные минуты, он чувствовал, что она ускользает от него. Он думал, стоит ли ей говорить, что она может чувствовать себя свободной от обязательств по отношению к нему, но почему-то никак не мог собраться с духом и сказать ей об этом. Она была смыслом его жизни. Без нее он не нашел бы в себе силы воли продолжать жизнь.

Так же, как Вив, Ники понимал, что дела Адриана Морана не в порядке, но убеждал себя, что он выпутается. Ведь мужчины, вроде отца Вив, всегда выходят сухими из воды, разве нет? Это только бедные дурачки, вроде него, начинают свой путь с мечты о непобедимости, а заканчивают его жалкими отщепенцами, которых остается только терпеть окружающим. Он не хотел допускать и мысли, что у Адриана серьезные финансовые трудности, так что для него стало полнейшим потрясением, когда одним летним днем в 1947 году Вив обрушила на него новости, что дом, в который он приехал и где за ним ухаживали, должен быть продан, а они с матерью уезжают в Англию.

– Мне очень, очень жаль, – сказала она ясным голосом, – но, боюсь, дела наши плохи. Мы разорены, дорогой, полностью разорены.

– Но почему Англия? – спросил Ники. Он словно оцепенел. – Почему вам надо уехать в Англию?

– Разумеется, чтобы работать. Что мне тут делать? И кроме того, это так ужасно, если все мои старые друзья увидят меня в столь стесненных обстоятельствах. Во время войны все было по-другому, мы все варились в одном котле, но теперь…

– А как же я? – спросил Ники. Но в тот же миг, как у него вырвались эти слова, он подумал, как патетично это прозвучало, и рассердился.

– С тобой все будет в порядке, не так ли? – все тем же ясным голосом сказала Вив. – Ты можешь жить в «Ла Мэзон Бланш». Там ведь теперь есть лифт, достаточно просторный, чтобы тебе поместиться со своим креслом, а дом практически рядом с туристическим агентством.

В какой-то миг Ники не мог ничего сказать. Ярость загудела в его голове, это была черная ярость, кульминация горечи, возмущения и унижения, которые зрели в нем в течение месяцев. В первый раз в жизни ему захотелось ударить Вив, смазать по ее прелестному, с тщательным макияжем личику, стереть улыбочку с ее кроваво-красных губ. Ему хотелось обидеть, ранить ее, как она ранила его, но он не смог этого сделать. Он прикован к инвалидному креслу, а она – вне его досягаемости. Он никак не смог бы сделать это.

– Я буду заходить навещать тебя часто, как только смогу, – говорила Вив. – Это будет здорово. В самом деле, для нас это будет неплохо – побыть немного в разлуке. Мы и так уже жили бок о бок. Ты не слишком возражаешь, дорогой?

Ники тяжело опустил кулаки на подлокотники кресла, и оно затрещало и подпрыгнуло.

– Разве имеет значение, возражаю я или нет? Ты же все равно уезжаешь. Не могу сказать, что я обвиняю тебя. Кто же в здравом уме захочет остаться с получеловеком?

Вив покраснела.

– Ники, ты не…

– А как ты еще можешь меня назвать? Нет, уезжай, Вив, желаю тебе удачи. Мне давно надо было набраться мужества сказать тебе, чтобы ты убиралась и оставила меня в покое.

– Это просто глупо! – вспыхнула Вив, голос ее от осознаваемой вины стал жестким. – Ты все извращаешь. Ты же знаешь, что дорог мне. Я ведь ждала тебя, разве нет? Все эти годы.

– Правда? Ты в этом уверена?

Она покраснела еще больше.

– Конечно, уверена!

– Ну а я нет. И никогда не был. Ты не создана для того, чтобы быть монахиней, Вив. Я не упрекаю тебя. Думаю, у меня нет права. Только не притворяйся чертовой весталкой-девственницей. Это тебе не подходит.

– С меня довольно.

– Ты хочешь сказать, с тебя довольно меня.

– Прекрати, Ники! Я этого не вынесу!

– Ты не вынесешь! – с горечью сказал он. – Что ж, это и в самом деле трагично.

Она проглотила ком.

– Не будь таким, дорогой. Послушай, я ведь сказала, что буду приезжать к тебе так часто, как только смогу. И все будет здорово. У нас будет много тем для разговоров…

– Возможно. А что у меня? О, думаю, я всегда смогу развлекать тебя рассказами о волнующих событиях в туристическом агентстве или давать отчет о том, что происходит в инвалидном кресле.

Вив почувствовала себя нехорошо. Когда Ники в первый раз пришел в их дом, он казался таким смелым и хорошо приспособившимся. Теперь же он был исполнен горечи и находился в постоянной депрессии. Она каким-то образом разочаровалась в нем, а теперь собиралась предать его и бросить. Но, вероятно, это будет лучшим выходом для обоих. Наверное, она слишком сильно напоминала ему прошлое, дни, когда все было по-иному. Сейчас он был огорчен, но позже он встретит кого-то, кто примет его таким, как он есть. С этой женщиной уже не будет отголосков того, что было раньше, с ней он сможет построить новую жизнь, которая будет опираться только на настоящее. Это она сказала себе, пока строила планы на будущее, а чувства эти успокаивали угрызения совести. Но теперь, когда она столкнулась с гневом и огорчением Ники, такое решение показалось ей эгоистичным.

Я все еще люблю его, подумала Вив. Но при таком стечении дел это совершенно невозможно. Я должна построить для себя новую жизнь и позволить Ники сделать то же самое.

– У тебя будет много тем для разговоров, Ники, – сказала она. – Тебе надо смотреть вперед, а не назад, и для тебя будет легче, если меня не будет рядом. – Он не ответил. Она подошла к нему, собираясь поцеловать, но он отвернул голову, и вместо этого она провела пальцами по его шее и слегка взъерошила волосы. Ники сидел неподвижно, не отвечая на ее ласку. Вив прошла к двери и удалилась. Ники не повернулся, чтобы посмотреть, как она уходит.




– Бедный старина Ники, он в таком паршивом состоянии, оттого что Вив уезжает, да? – сказал Поль.

У него был отпуск, и он приехал передохнуть на Джерси. Он, Катрин и София – она снова была беременна – отдыхали в саду перед тем, как начать готовить вечернюю еду для гостей.

– Его можно понять, – сказала София, слегка покачиваясь в своем кресле, чтобы уменьшить чувство дискомфорта, которое она испытывала. По крайней мере на этот раз она не чувствовала постоянную тошноту, как было, когда она ждала Луи, но живот у нее стал намного больше, ребенок лежал очень низко, а жара еще добавила ей неприятных ощущений. – Я так хотела бы ему помочь, но не знаю чем. Никто ничего не сможет для него сделать, кроме как быть с ним рядом, но сейчас, кажется, он этого хочет меньше всего.

– Я не понимаю этого, – сказал Поль. – Когда он был в Англии, в госпитале, он, казалось, все воспринимал достаточно хорошо. Это я был потрясен. Ну а сейчас словно черная туча окружает его. Он стал совсем другим.

– Во всем виновата Вив Моран, – ядовито сказала Катрин. – Мне она никогда не нравилась. Как она могла уехать и бросить его? Это жестоко!

– Но полностью ее обвинять нельзя, – сказала София, – Насколько я знаю, она сделала для него все, что могла, и не виновата в том, что ее отец потерял все свои деньги.

– Но если она любила его…

– Интересно, говорила ли она ему о ребенке, – задумчиво произнес Поль.

Сестры посмотрели на него.

– Что ты имеешь в виду? – спросила София. – Какой ребенок?

Поль вспыхнул. Он никогда не упоминал об откровенном разговоре, какой произошел у него с Вив, и понимал, что ему не стоило бы и сейчас говорить об этом, но было уже поздно, дело было сделано.

– Она была беременна, – неловко сказал он. – Когда Ники уехал в армию, он оставил ее в положении. Он, конечно, не знал, а Вив сделала аборт. Вот и все.

Мгновение они смотрели на него с открытым ртом.

– Аборт? Вив ждала ребенка от Ники и сделала аборт? – воскликнула Катрин. – Я этому не верю!

– Откуда ты об этом знаешь? – спросила София.

– Она сама мне сказала. Я никогда об этом не говорил. Я думал, это не мое дело.

– А Ники не знает?

– Не знаю. Наверное, она ему сказала. Слушайте, об этом надо забыть. Это не наше дело. Нам надо думать о том, что мы можем сделать для Ники. Может, сможет помочь один из его старых друзей – помните того парня – Джеффа Макколея? Они с Ники были вместе в госпитале, и он как-то приезжал, когда Ники выписали домой. Возможно, он достучится до него.

– Ты прав, – сказала София, стараясь взять себя в руки. – Ему нужен кто-то, кто прошел примерно через такое же, кто поймет его. Я думаю, что раздобуду адрес Джеффа Макколея в адресной книге. Я напишу ему.

Они с Полем продолжили обсуждать, как можно помочь Ники, и благополучно заставили молчать Катрин, которая была явно разочарована, что ей не удалось вызнать еще что-нибудь про аборт Вив.

Однако вечером, приготовив ручку, чтобы написать Джеффу Макколею, София долго сидела, задумавшись о том, что сказал ей Поль. Как могло бы быть все по-другому, если бы Вив родила ребенка Ники, вместо того, чтобы так трусливо отступиться от него.




В сентябре 1947 года София тяжело переносила беременность, но доктор сказал, что роды начнутся не ранее чем через две недели. Поскольку Луи появился на свет почти на три недели позже предполагаемого срока, София решила, что и сейчас снова будет так же, и одним теплым днем она посадила Луи в коляску и вместе с Лолой вышла прогуляться и перекусить на свежем воздухе.

Узнав о ее планах, Бернар попытался отговорить ее, но если Софии что-нибудь приходило в голову, ее невозможно было переубедить.

– Прогулка пойдет мне на пользу, – сказала она, устраивая Луи в коляске. – От сидения у меня возникают судороги, одышка. И кроме того, я хочу вызволить маму из кухни, пока шеф-повар не даст ей задание.

– Ну что же, если ты думаешь, что все будет в порядке, – сказал Бернар. Он все еще сомневался насчет целесообразности таких нагрузок, но вызволить Лолу из-под влияния нового приглашенного шеф-повара тоже было неплохо. Стефан Полански вдохновенно готовил пищу и начинал создавать отелю именно такую репутацию, которую Бернар и хотел. Но при этом повар был настолько темпераментным и взрывным, что совершенно не выносил вмешательства Лолы.

– Конечно, со мной все будет в порядке! – нетерпеливо сказала София и вышла.

Был приятный полдень, с роскошно-голубым небом, как всегда бывает, когда накапливается слоями голубой цвет – на исходе лета; солнце ярко светило, а легкий бриз сохранял приятную свежесть воздуха. Хотя Лола все еще сохраняла инфантильность в поведении, физически она окрепла. Она могла шагать без устали, и это всегда удивляло Софию, когда они вместе гуляли. И сейчас она пошла быстрым шагом вдоль набережной. Стараясь выдержать темп, София почувствовала тянущую боль, вроде зубной, где-то внутри тела, но не обратила на это внимания. Эта была совсем иная боль, чем та, что она испытывала, когда на свет появился Луи, и ей не пришло в голову, что роды каждый раз могут протекать по-разному.

София сидела на ковре на берегу и смотрела, как Лола счастливо копается в песке вместе с Луи, и вдруг горячий поток хлынул у нее между ног. О Господи! – в панике подумала она. Наверное, пошли воды, а может, у нее началось кровотечение. Стараясь скрыть тревогу от матери, София с трудом поднялась на ноги, оглянувшись через плечо на мокрое пятно, которое появилось сзади на ее юбке. По крайней мере это была не кровь, и София была благодарна этой небольшой милости. Но мысль, что ей придется тащиться домой, а при этом между ног у нее будет струиться вода, была не из приятных. И кроме того, она не знала, сколько времени пройдет, пока у нее не начнутся настоящие роды.

– Я думаю, нам надо идти, мама, – резко сказала она.

– О, но мы только что пришли! – запротестовала разочарованная, как дитя, Лола. – Такой чудесный день! Мы не можем еще немного побыть здесь?

– Не сейчас. Мы придем в другой раз.

– Но скоро будет зима. Ты же знаешь, как холодно зимой, когда идет снег.

– Ты думаешь о России, мама.

– Правда? Да, наверное. Иногда все так путаю. У меня была красивая меховая шляпка и муфта. Я тебе говорила, София? Мы ходили кататься на коньках, а иногда мчались по снегу на санях, запряженных лошадьми. Это было чудесно. Только было плохо, когда мы слышали волчий лай. Знаешь, они так заунывно воют, когда зовут друг друга.

– Да, мама. – Еще один поток воды защекотал ноги Софии. О Господи! – подумала она. Сейчас я умру от стыда!

Она наклонилась, сложила коврик и засунула его за лямки коляски. Лола все еще болтала, а когда София выпрямилась, то увидела, что Луи в коляске не было.

– Луи! – Она взволнованно огляделась по сторонам. – Где он?

– Был здесь минуту назад. Он не мог уйти далеко.

На берегу сидели еще две семьи, но маленького светловолосого мальчика в белой рубашке и голубых шортах нигде не было видно.

– Луи! – Забыв обо всем на свете, София бросилась бегать туда-сюда, несколько шагов в одном направлении, несколько – в другом. Казалось, что Луи исчез с поверхности земли. Наверное, кто-то похитил его, в панике подумала она. Или он убежал к морю и утонул! Она больше никогда его не увидит!

– Луи! Луи! – нервно взывала она. – Где ты?

– Извините меня! – прозвучал чей-то голос. – Вы потеряли маленького мальчика?

– Да! – отозвалась София. – Вы видели, что с ним случилось?

– Он здесь, играет с моей дочкой.

София огляделась. Она ничего не видела.

– Где?

– Здесь – за моей коляской.

– О! – Софии захотелось плакать от облегчения. Она побежала по берегу. Луи скрылся в песке, спрятался за коляской, он был полностью занят младенцем примерно шести месяцев, который лежал на коврике и гулил. – Я подумала, что потеряла его, – задыхаясь, произнесла София.

Она наклонилась и подняла его, но, как только она сделала это, ее пронзила боль, от которой у нее едва не прервалось дыхание. Когда боль прошла, София выпрямилась и увидела, как молодая мать с тревогой смотрит на нее.

– С вами все в порядке?

– Нет, не совсем. Кажется… Боже мой, у меня начинаются роды.

– О Господи! Что я могу для вас сделать? Вызвать «скорую помощь» или?..

Софию охватило желание быть рядом с Бернаром и окунуться в ауру надежности, которая всегда окружала его.

– Может быть, вы могли бы позвонить моему мужу…

– Конечно. – Молодая женщина встала и посадила своего ребенка в коляску. – Послушайте, вы подождите здесь или медленно идите к дороге. Дайте мне номер телефона вашего мужа, я помогу вам. Кстати, меня зовут Сюзан Феро. А это Молли.

София кивнула, слишком поглощенная собственным состоянием, чтобы замечать что-нибудь вокруг. Ее скрутил еще один приступ боли, и, глядя, как молодая женщина пробирается по песку с коляской и ребенком, она смутно подумала, что в результате этого случая они с Сюзан крепко подружатся, а отношения эти перейдут к другому поколению.

Благодаря Сюзан взволнованный Бернар скоро появился на своей новой машине и повез Софию, Луи и смущенную Лолу домой. Потом он вызвал доктора и сидел, держа Софию за руку и поглаживая ее, пока тот не приехал.

– Выходите и выкурите сигарету или выпейте стаканчик виски, в ожидании младенца, – сказал ему доктор. – Это не затянется надолго, сейчас она в надежных руках.

– Лучше я останусь, – сказал Бернар.

Доктор метнул в него взгляд. Это неслыханно – отцу присутствовать при родах! Но все происходило так быстро, что у него не было времени спорить. Так и получилось, что немного бледный и очень взволнованный Бернар остался в комнате, когда на свет появился Робин Шарль Бернар Лэнглуа – появился так поспешно и неожиданно, и плакал так громко, и выглядел таким розовеньким и свежим, а заодно обиженным тем, что родился немного раньше, чем был к этому готов, что Бернар потом рассказывал всем, кто слушал его, что ни за что на свете не пропустил бы рождение сына!




ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ


1948




Весной 1948 года Бернар созвал семейный совет.

– Я хочу поговорить с тобой, Ники и Катрин, – сказал он Софии, в самый разгар купания Робина. Она удивленно подняла голову, одной рукой поддерживая Робина и намыливая его другой.

– Что ты имеешь в виду – поговорить с нами? Ты видишь Ники практически каждый день, я тоже здесь. Поговори со мной сейчас.

– Нет, я хочу поговорить со всеми вами вместе, – сказал Бернар. – Правда, Поль тоже должен быть здесь, но раз уж он в Германии, то ясно, что это отпадает.

– А что, что-нибудь не так? – спросила слегка встревоженная София. – Проблемы с отелем, да? Но дела идут так хорошо!

– Все прекрасно, – сказал Бернар. – Но нечего уклоняться, София. Как я сказал, я бы хотел поговорить со всеми вами тремя.

– Что же, это для меня звучит довольно грустно, – ответила уязвленная София. – В конце концов, я твоя жена. Надеюсь, ты не станешь с годами напыщенным, Бернар.

Бернар улыбнулся.

– Если ты будешь поддерживать меня на уровне, София, то, думаю, мне это не грозит. Ну, как, устроит тебя завтра, в три часа пополудни?

– Думаю, да. – София все еще была раздражена оттого, что Бернар не доверился ей. – Если ты такой деловой, то странно, что не разослал нам официальные приглашения. Я приду с точностью до минуты, если хочешь.

Давно свыкшийся с сарказмом Софии, Бернар лишь улыбнулся.

– Это неплохая идея. Можно сказать, это наше первое официальное собрание.

– Я думаю, вы удивляетесь, почему я собрал вас всех вместе, – сказал Бернар. Он стоял возле камина в гостиной флигеля и прижимал к груди папку из коричневой оберточной бумаги, но этикетка, если она была, пряталась в темно-синем свитере, а на лице Бернара ничего не было написано.

– Да, мы удивляемся, – сказал Ники, сидя в инвалидной коляске, которую удобно разместили за столом.

– Это волнует, не так ли? – Катрин устроилась в большом кресле, подобрала под себя ноги и обняла их.

Но София, ожидая, что Робин в любой момент может разреветься – похоже, у него были колики, она заметила это после последнего кормления, – лишь нетерпеливо дернулась.

– О, ну давай же, Бернар. Говори, в чем дело, и мы разберемся.

– Хорошо, скажу одной фразой. Я хочу купить еще один отель.

Он переводил взгляд с одного на другого, на губах его играла легкая улыбка, глаза смотрели прямо. Через мгновение Ники засмеялся.

– Это было так коротко и мило. Ну давай, Бернар, продолжай. Скажи нам, что у тебя на уме.

– Очень хорошо. «Саммертон» в Сент-Клементе выставлен на продажу. Он находится в отличном месте, прямо на набережной и выходит верандами на море, практически на пляж. Я знал об этом еще ребенком и всегда думал, что для туристов это просто рай. Но во время войны его занимали немцы. Они здорово напакостили там, и у владельцев не лежат руки восстанавливать его. С тех пор он пустовал и все больше ветшал и требовал ремонта. А теперь они решили выставить его на продажу, и я бы хотел купить его.

– На какие деньги? – спросила София.

– Это и правда целая проблема. Хотя мы сейчас преуспеваем и постоялый двор, и агентство приносит доход, но у меня вообще-то нет наличных денег. Нам придется сдать «Ла Мэзон Бланш» под залог как второстепенное предприятие. Но «Ла Мэзон Бланш» – не мой дом, и я не могу так воспользоваться им. Он принадлежит вам троим и Полю.

– И маме, – сказала Катрин.

– Нет, – ответила ей София. – Строго говоря, в соответствии с папиным завещанием, все имущество должно быть разделено в равных долях между нами при условии, что мы обеспечим маме кров. Он думал о простых вещах, когда составлял завещание, и не предполагал, что к моменту, когда мы вступим в наследство, мама окажется неспособной принимать какие бы то ни было решения.

– Это так. Но поскольку Катрин еще не достигла совершеннолетия, ее долей пока тоже распоряжаемся мы. Но она умная девушка, и я чувствую моральный долг спросить ее мнения.

Катрин улыбнулась ему, ей нравился Бернар. Он никогда не относился к ней как к ребенку, и иногда она думала, что София грубо обращается с ним.

– Если ты думаешь, что это хорошее дело, то я тоже так считаю, – сказала она.

– Спасибо за доверие, Катрин, – серьезно ответил Бернар. – Ну а ты, Ники? И София?

– Какие у тебя планы относительно «Саммертона»? – спросила София.

– Я бы хотел, чтобы он превратился в отель хорошего класса, занял бы главенствующую позицию на рынке. Я бы хотел включить сюда все преимущества и удобства, к которым привыкли люди, останавливающиеся в других отелях, и ради которых они приходят в агентство: плавательный бассейн, танцевальный зал и дансинг, по ночам – кабаре, парфюмерный магазин, в котором можно было бы баловать дам. Я совершенно уверен, что Джерси вступает в свои права – это будет остров развлечений, и если туристическая фирма правильно воспользуется этим, то предвижу, что в один прекрасный день сюда обрушится поток туристов – и кто их в этом обвинит? Сейчас, когда война окончена, каждый человек хочет хорошо провести время и наверстать упущенное. Я хочу извлечь максимальную пользу из этого бума, а я знаю, что он грядет, и, чтобы добиться чего-то, нам надо расширяться.

– Но, предположим, это не выгорит? – сказала София. – Мы тогда потеряем все, если заложим «Да Мэзон Бланш».

– Такая возможность существует, – мрачно сказал Бернар. – Поэтому мне необходимо было поговорить со всеми вами. Правда, я не думаю, что так будет – если бы я допускал подобное, то не стал бы и предлагать. Я не дурак. Но тем не менее хотел поговорить о «Ла Мэзон Бланш». Думаю, наступило время поднять его на более высокий уровень. «Постоялый двор» – уже не тот образ. Я хочу превратить его в отель.

– А в чем разница? – спросила Катрин.

– Разница большая. Когда мы установили лифт, это оказалось шагом в правильном направлении, так же как. и новый шеф-повар, с каким бы норовом он ни был. Но у меня в голове еще несколько планов: устроить коктейль-бар, например, в котором гости смогут насладиться предобеденной выпивкой, возможно, ночной портье, так что нам не придется запирать на ночь двери.

– Все это звучит амбициозно, – сказал Ники. – Но где мы найдем место для коктейль-бара? «Ла Мэзон Бланш» – не очень-то большой дом.

– Верно. – Бернару все это начало доставлять удовольствие. – Я думаю, нам надо купить для себя дом, а флигель превратить в часть отеля.

– Еще деньги, – сказала София.

– Боюсь, что да. Но если мы хотим извлечь из этого пользу, нам надо думать. – Глаза Бернара горели от энтузиазма. Он похлопал по бумажной папке. – Здесь у меня различные предложения от агентов по недвижимости. «Саммертон», разумеется, среди них. Вы можете посмотреть сведения и о других зданиях, которые, как я думаю, тоже могут быть подходящи. Я хочу, чтобы вы все взглянули на это.

– Минутку, Бернар, – сказал Ники. – Мне все это кажется сухим и отвлеченным, и как-то все равно. Но ты ведь говоришь о доме моей матери. Она, может быть, не совсем в здравом уме, но все равно нет причины пренебрегать ею.

– А я не пренебрегаю ею. Лоле, как и всем нам, будет так же выгодно, если я подниму нас на другой уровень.

– Но если мы потерпим крах, то с бизнесом будет закончено и у нас даже не будет крыши над головой?

– Мы не потерпим крах, – отрезал Бернар.

– Почему ты так в этом уверен?

– Не знаю. Просто уверен. – Бернар горел рвением, которое в то же время внушало доверие. – В любом случае, что касается дома, я собираюсь принимать это как мое собственное решение. У нас с Софией растущая семья, нам нужен дом, который мы сможем назвать своим. Катрин, конечно же, мы с радостью предложим жить у нас, хотя, боюсь, она скоро отправится в колледж, а потом выйдет замуж. И, конечно, приглашение распространяется и на тебя, Ники. Ники кивнул.

– Спасибо, Бернар, это любезно с твоей стороны, но я думаю, что мне лучше остаться здесь, так и для тебя будет лучше. Лифт и широкие двери удобны для моего кресла. А маленький дом – нет. И я буду под рукой в зимние месяцы, вроде смотрителя, живущего здесь.

Бернар тоже кивнул.

– Согласен с твоей точкой зрения. Но, надеюсь, нам не понадобится зимний смотритель. Я намерен создать образ Джерси как круглогодичного курорта. Разумеется, отпускники приезжать не будут – по крайней мере те, кто поклоняется солнцу, – но могут наведываться бизнесмены. Какое место может быть лучше для конференции, чем Джерси, когда, например, Британия находится в судорогах скучного ноября или февраля?

– Боже правый, Бернар, у тебя такие высокопарные идеи!

Бернар улыбнулся.

– Я всегда верил в то, что смогу взять большую высоту, София, и вот теперь должен доказать это в деле. А теперь я выложу все детали, чтобы вы смогли с ними ознакомиться. Если мы придем к соглашению, я напишу Полю, расскажу ему о наших планах и попрошу его благословения.

– Я думаю, Поль не будет возражать ни против одного, ни против другого варианта, – сказала София. – С одной стороны, я думаю, ты прав. Я не слишком много значения придаю мыслям обо всем этом перевороте, но думаю, что именно в этом и не права. В сущности, я за движение вперед и за попытку добиться настоящего успеха.

– Я согласен. – Ники подъехал вперед и протянул руку к папке, в которой находилось описание владений – Снимаю перед тобой шляпу, Бернар, ты сделал гораздо больше, чем я смог бы сделать, если бы был здоров. Двигайся вперед, говорю тебе. Сделай предложение о покупке другого отеля и используй все деньги, которые понадобятся для этого. Я с тобой.

– Катрин?

– О да.

– Тогда вот что, – сказала София. – Семьдесят пять процентов за твои планы, а остальные двадцать пять – почти наверняка. А теперь мне надо идти. Луи скоро проснется, и, по-моему, плачет Робин.

Она встала, поспешила наверх в большую солнечную комнату, которая служила детской.

Как все изменилось! – подумала она, а вместе с этим и Бернар. В эти дни он оказался таким решительным и властным, что трудно было представить себе тихого и даже застенчивого молодого человека, которым он когда-то был. Но, видимо, сила и амбиции всегда скрываются под нерешительными манерами. Как раз это она не могла в нем разглядеть до той самой ночи, когда он выдвинул ультиматум, который раз и навсегда изменил соотношение сил между ними.

София улыбнулась про себя. Это пошло тебе на пользу, Бернар, подумала она. И душу ее согрело тепло от любви и гордости.




То лето было самым хлопотным на памяти Софии. Она проследила, чтобы все их имущество погрузили в коробки из-под чая, весной вычистили и привели в порядок новый дом, в который они переезжали. Потом рассматривала предложения декоратора по внутренней отделке в помещении, вопросы цветового решения «Саммертона», который Бернару удалось купить и который он собирался переименовать в «Бельвиль», болтала с гостями и заботилась о сотне всевозможных дел по хозяйству с тремя «младенцами» на руках, как она называла Луи, Робина и свою мать, и удивлялась, как это Лола могла содержать постоялый двор с четырьмя маленькими детьми, путавшимися у нее под ногами.

Теперь, глядя на Лолу, невозможно было поверить, что она была столь сильной движущей силой. Ее прилизанные волосы стали сизо-серого цвета, а суровая прическа не скрывала худобу когда-то красивого лица. Она набрала немного веса, который потеряла в концентрационном лагере, но он, казалось, распределился неправильно – живот ее выпячивался гораздо больше, чем грудь, а прежнее крепкое здоровье ей так и не удалось восстановить. Похоже, каждая бактерия стремилась найти ее, она постоянно простужалась, болела гриппом, который часто переходил в бронхит и даже как-то раз в пневмонию. София думала, что она ее теряет, но Лола как-то справилась. Но более тревожным было то, что случилось с ее рассудком: иногда сознание ее было совершенно ясным, но временами она словно забывала, что Шарль мертв, и расстроено бродила по дому и искала его. Однажды София нашла ее в саду в одной ночной рубашке и когда попыталась убедить ее войти в дом, Лола начала ругаться:

– Мне надо найти твоего отца! Тебе что, до него нет дела? Как ты можешь так к этому относиться, София? Я не так тебя воспитывала! Да, если бы Поль был здесь, все было бы по-другому. Поль бы убедился, что с его отцом все в порядке…

– Да, мама, знаю, но его здесь нет, – София понимала, что с ней лучше не спорить. Она также понимала, что все ее поступки не устраивали Поля. Но что делать! Она была рада, что по крайней мере могла что-нибудь сделать для своей матери. Вот если бы у нее была возможность сделать то же самое для отца!

Новый дом, который они покупали, был рядом с домом Сюзан Феро, и когда у нее выдавалась свободная минутка, они виделись, чтобы немного поболтать. Иногда Сюзан заходила к ней, и незаметно они с Софией крепко одружились. И поскольку Молли была всего на несколько месяцев старше Робина, у них всегда находились темы для разговоров.

– Как тебе повезло, что у тебя девочка, – призналась София, глядя на Молли, такую кругленькую и прелестную, всегда бело-розовую, чистенькую, одетую в дымчатое платьице и панаму с оборочками. – Я, конечно, не променяла бы Робина, но мне так бы хотелось иметь девочку! С ними так мало хлопот по сравнению с мальчиками, ведь правда?

– Не знаю, как насчет этого, – проницательно сказала Сюзан. – Но, уверена, потом будет столько еще разных проблем, о которых мы пока и не задумываемся, – вроде дружков, например. Не могу сказать, что с удовольствием жду этого. Я помню, как обвиняла свою мать за то, что она забыла, что значит быть молодой, ну а теперь я начинаю думать: беда в том, что она слишком хорошо об этом помнила!

София засмеялась.

– Возможно, Молли влюбится в Робина. Как будет хорошо, если они поженятся, правда?

– М-м-м. Хотя она может предпочесть Луи. Он немного старше, чем она, и, право же, такой красивый мальчик.

– Да, красивый, – скачала довольная София. Она не добавила, что часто он бывает очень противный и что воспитание ею становилось яблоком раздора между нею и Бернаром, что угрожало нарушить их семейную идиллию. Признаться в этом даже такой близкой подруге, как Сюзан, означало бы подобраться чересчур близко к таким вещам, о которых София предпочла бы не задумываться, но которые она в то же время не могла не замечать.

– Почему ты всегда так суров с ним? – закричала она как-то вечером на Бернара, когда он отшлепал Луи и отправил его спать за то, что тот систематически проделывал дырки в каждой мягкой игрушке Робина и вытаскивал оттуда набивку. – Ради Бога, он же всего лишь ребенок!

– Ему надо привыкнуть к тому, что нельзя намеренно все разрушать.

– Но он не разрушает, нет же. Я думаю, он просто ревнует. Дети всегда проделывают странные вещи, когда в семье появляется еще один ребенок.

– У него было достаточно времени, чтобы приспособиться. Робину уже почти год! И в любом случае у него нет причины ревновать. Ты и так больше, чем надо, суетишься вокруг Луи.

– Ты хочешь сказать, я больше люблю его?

– Я думаю, так оно и есть.

– Ну кто-то же должен его любить! Ты, конечно, не любишь! Это настолько очевидно, когда он идет рядом с тобой. Хотя, думаю, это неизбежно, ведь он – не твой сын.

– Это неправда, София! – сердито сказал Бернар.

– Неправда? – София знала, что она несправедлива. У нее не было ни малейших оснований думать, что Бернар больше любит Робина – он в конце концов был младенцем и еще не вырос, чтобы сто шлепали, но она не могла избавиться от чувства, что так оно и есть. Она не могла не видеть, что Бернар наверняка испытывает больше любви к собственной плоти и крови и рано или поздно это проявится. Это было одной из причин, и она понимала это, почему ей хотелось бы, чтобы Робин был девочкой; и дело тут было не в том, чтобы наряжать ребенка в ленточки и кружева, а в большей степени в том, что чувства Бернара стали бы иными по отношению к детям разного пола – ведь тогда их нельзя было бы сравнить напрямую. Но Робин был мальчиком и сыном Бернара, в то время как Луи – нет.

Надо как-то приспосабливаться к этому, выступать в роли буфера между ними, подумала она. Луи не был виноват, что он – сын немца, он не просил, чтобы ему давали жизнь.

Как только она освободилась, то проскользнула в детскую. Робин шумно сопел, а Луи тихо дышал в свою подушку. Она опустилась на колени возле его кроватки и взяла его на руки.

– Не плачь больше, Луи. Мамочка знает, что ты не хотел испортить игрушки Робина. Мамочка любит тебя.

Луи открыл глаза и посмотрел на нее. Трудно было быть уверенной в таком полумраке, но на миг Софии показалось, что она рассмотрела что-то от Дитера во взгляде Луи. Сердце ее сжалось от любви. Она нагнулась и поцеловала мягкую щечку, пригладила вихры светлых волос. Потом села возле кроватки Луи и держала его руку, пока он не уснул.

Когда она спустилась вниз, Бернар ничего не сказал, но она была уверена, что он знает, где она была и что делала. Между ними возникла преграда: с одной стороны, ее неудовлетворенное возмущение, а с другой – решимость вести дом так, как он считал нужным.

Целый час София грохотала кастрюлями на кухне, протирала полки и даже плиту, хотя в этом не было необходимости. Наконец в дверях показался Бернар.

– Ну хватит, глупо заниматься этим, когда ты и так устала.

– Почему? Я просто протираю кастрюли…

– Это не имеет никакого отношения к ним, и ты знаешь это. Это потому, что я отшлепал Луи. Ему надо привыкать к дисциплине, София. Я бы сделал то же самое, окажись на его месте Робин. И, что бы ты там ни думала, я рассматриваю Луи как собственного сына. Ну а теперь пошли, давай, а?

Она вылила воду, устроив целый водопад и забрызгав себя, а он все стоял в дверях и ждал, пока она закончит. Она подошла к нему, чувство вины стало брать верх. Бернар добрый, хороший, он наверняка сделал бы то же самое, если бы обидчиком был Робин. Но ему было легко, он все видел в белом и черном цвете и не различал миллион разных оттенков, которые окрашивали ее реакцию.

– Мне так жаль, – прошептала она. – Я понимаю, ты поступил так, как счел нужным. Просто я немного завожусь, когда дело касается Луи.

– Давай забудем об этом, – сказал Бернар. Он подошел к ней сзади, обнял ее, и она прильнула к нему, чувствуя, как в его объятиях улетучивается их напряженность.

Но где-то в глубине сознания тихий голосок нашептывал ей, что такие стычки будут еще повторяться много раз, пока мальчики не вырастут. При таком раскладе это неизбежно. И от нее потребуется много усилий, чтобы это не смогло разрушить те добрые отношения, которые установились между нею и Бернаром.




ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ


Вивьен была полностью подавлена – жалкой английской погодой, отсутствием денег, которые она могла тратить на себя, а еще больше – театром.

Почему, спрашивала она себя, ей казалось, что карьера актрисы будет такой славной? Она таковой не являлась. Это была проклятая нудная работа, надоедливая, утомительная.

Наверное, мрачно размышляла Вивьен, она не была бы такой плохой, если бы ей поручили ведущую роль. По крайней мере ведущая актриса носит на сцене прекрасные туалеты – даже если она сама себя ими обеспечивает, – она все время в центре внимания, когда поднимают занавес, посылает воздушные поцелуи зрителям, шумно выражающим восторг по поводу усилий труппы. Но она не была ведущей актрисой. Чаще всего она вообще не была занята на сцене. Ее благословили оскорбительным титулом ассистента режиссера, и в результате этого жизнь ее превратилась в собачью. Она готовила чай и кофе, носилась по сцене, учила роли, и изредка ей давали сыграть в эпизодах, преимущественно горничных, у которых единственной репликой было: «Да, мэм», а играть ничего не надо было, кроме как держать на подносе чашки и стаканы, которые сама же и расставляла.

Если бы ей было семнадцать лет, как другим ассистентам режиссера, Вив смогла бы с этим смириться – в качестве начала карьеры. Но ей было двадцать семь, давно прошел возраст, когда можно было мириться с такими унижениями. Вив представить себе не могла, как мирилась с этим Лоретта, ибо она всегда рассказывала о блистательных годах, проведенных ею на сцене. И, конечно же, Блэйк с удовольствием вспоминал про нее. Но тогда он всех, и даже самых незначительных работников сцены, называл «дорогая», исключая, конечно, те случаи, когда, орал на них и говорил им, что они никогда не смогут больше работать в театре!

У Блэйка была жена – грудастая, небольшого росточка характерная актриса с явным простонародным произношением – кокни, которая каждый день приносила в театр украшенного бантиком йоркширского терьера, но у Вив не заняло много времени, чтобы понять, что у Блэйка какие-то делишки с ведущей актрисой Белиндой Грей. Они обменивались короткими интимными взглядами, а иногда в полумраке коридоров между уборными и сценой Вив видела, как Блэйк поглаживает зад Белинды или ласкает ее довольно-таки недоразвитую грудь. Может, таким образом она стала ведущей актрисой? – размышляла Вив. Ведь в конце концов, она была далеко не Пегги Эшкрофт! Конечно, в такую игру могли играть только двое!

Когда Вив столкнулась с Блэйком, она уже знала, что тот интересуется ею. Когда-то Блэйк, возможно, был привлекательным, но сейчас он вышел в тираж и был немного смешон в своем пухлом вельветовом смокинге, в рубашках с оборочками с кушаком, обхватывающим его круглый живот. Но сейчас она, однако, решила проработать этот вариант: сияла улыбкой, дразнила глазами, терлась бедром о него как раз с такой силой, чтобы он почувствовал, как раздражает его застежка ее подвязки.

И вскоре она увидела результаты – судя по испарине, проступавшей на лбу Блэйка, когда она взирала на него, он попался в ее силки. Вначале он резко отворачивался и уходил, словно не замечая ее, отрицал разгоравшееся в нем вожделение, но она настаивала, ее забавляло, насколько легко раздуть страсть, а потом манипулировать мужчиной, который терроризирует целую труппу профессионалов своими наигранными воплями. В конце концов он сделал шаг ей навстречу, и она знала, что так и будет.

Они сидели после спектакля в баре «Смаглерс Хоул», в пабе, который находился на противоположной от театра улице.

– Я думаю, а не попробовать ли тебя на большую роль, Вив. Правда, тебе потребуется дополнительное обучение. Что ты па это скажешь?

Вив улыбнулась, встряхнув волосами. Неужели он думал, что она настолько наивна, чтобы не видеть его насквозь? Мужчины! Они все такие дети! Вив пробежала язычком по густо накрашенным губам.

– Дополнительное обучение? В театре, вы хотите сказать?

– Возможно. Но ты можешь смущаться из-за этого перед другими актерами. Почему бы не прийти ко мне в берлогу? Клермон Отель. В четверг, строго в два тридцать.

Вив снова улыбнулась. Право же, это было настолько прозрачно! Все знали, что Ди-Ди, его жена, по четвергам ходит в парикмахерскую, чтобы вымыть голову, уложиться и «привести в порядок корни», – а это было довольно длительным процессом.

Ровно в два тридцать в четверг Вив пошла в Клермон Отель. Это было небольшое зачуханное здание на какой-то отдаленной улочке, и вряд ли оно могло именоваться «отелем», но Вив все же сочла, что это на целую ступеньку лучше, чем те норы, которые она и другие актеры труппы были вынуждены снимать. По крайней мере Блэйку и Ди-Ди не надо было в течение суток ждать, пока можно будет вымыться, или рисковать оказаться запертыми владелицей квартиры, которая отказывается дать ключ от парадной двери на случай, «чтобы он не попал в плохие руки»!

Блэйк ждал ее на тротуаре и поспешил вперед, по тусклому вестибюлю вверх по лестнице. Их преследовал запах тушеной капусты и вареной рыбы. Спальня была темная, безрадостная – старомодная мебель, почти вытертый ковер, кровать, накрытая покрывалом, которое когда-то было цвета «старой розы». Но туалетный столик Ди-Ди был заставлен баночками для макияжа и флаконами из-под духов, а за дверью висела выцветшая шелковая ночная рубашка, которая могла принадлежать любому из супругов.

– Ну а теперь роль, которую я имел в виду для тебя, она требует немного больше опыта, чем у тебя есть, – провозгласил Блэйк, отбрасывая остатки коротких волос со лба, покрытого испариной. – Я учил тебя поворачиваться, не правда ли? Думаю, мы еще должны попрактиковаться. Ну, а теперь представь, что я – зритель. Ты выходишь на сцену слева – со стороны окна, идешь через комнату и поворачиваешься. Вот так. Все время лицом ко мне. Хорошо. Теперь. Как надо сидеть. Запомни, никогда не перекрещивай ноги. Если ты так будешь делать, зрители, сидящие в. первом ряду, смогут заглянуть тебе прямо под юбку. Руки. На сцене актеры вдруг начинают замечать свои руки и думать, что с ними делать. Ну и что мы должны в таких случаях делать?

Я-то знаю, что ты делаешь со своими! – подумала Вив. Вслух она произнесла:

– Думаю, мы должны забыть о них.

– Хорошо. Именно так и надо держаться на сцене. Пусть двигаются естественно и чтобы не болтались. Потом, самое трудное – сценический поцелуй.

Вив одним глазом посматривала на часы. У нее не было желания находиться в этой комнате, когда вернется из парикмахерской Ди-Ди.

– Ради Бога, Блэйк, для чего нам пробираться сквозь всю эту шараду? – холодно спросила она. – Если вы хотите заняться со мной любовью, то почему бы нам не сделать это прямо сейчас?

Блэйк потрясенно уставился на нее. За все годы, что он проработал режиссером, ни одна из девиц, которую он соблазнил, не разговаривала с ним так. Некоторые из них были скромными, застенчивыми, и ему приходилось направлять их (хотя, он должен был признать, таких было меньшинство), другие действовали откровенно, флиртовали и бесцеремонно переходили к сексу. Но ни одна из них не была столь прямолинейна.

– Ну? – улыбаясь, проговорила Вив. – Ведь все устраивается ради этого, не так ли? Я хочу приличные роли, вы хотите меня. По-моему, это прямое соглашение.

Внезапно Блэйк разразился восторженным хохотом – когда прошел первоначальный шок. Было положительно эротично – смотреть, как она здесь стоит, уперев руки в бедра, отбросив назад голову, бросая ему вызов Блэйк любил сильные ощущения. Он любил покорять, но большинство его побед были слишком легкими. Но только не эта. Она может на тарелочке предлагать ему свое тело, но тут борьба не тел – до тех пор, пока они не займутся чем-то другим, возбуждающим.

– Ты думаешь, после этого я дам тебе лучшие роли, да? – спросил он.

– Я знаю, что так и будет, – сладко ответила Вив, подходя к нему и расстегивая пуговицы на его отделанной воланами рубашке. – Ты не сможешь мне ни в чем отказать.




Тот полдень был первым из многих, что Вив провела в Клермон Отеле. Она всегда приходила точно ко времени и уходила задолго до того, как возвращалась Ди-Ди, и ее слегка волновала лишь одна мысль – а не бывала ли здесь раньше ее мать.

В театре не замедлили сказаться последствия этого. Белинда, поняв, что она утратила расположение Блэйка, стала непереносимо язвительна, она обвиняла Вив за любой промах и орала на нее перед всеми, а остальные актеры труппы, кто был расположен к Ди-Ди и терпеть не мог, когда ее дурачили, подвергли Вив остракизму так же, как до нее – Белинду. Лучшие роли, которые ей обещал Блэйк, означали возможность курить (сигареты как театральный реквизит обеспечивал дю Морье), ее застекленная фотография появилась на афише у входа в театр, а также она получила профсоюзную карточку лондонских актеров – «эквити». Однако вскоре Вив обнаружила, что все это не такое уж удовольствие, как она себе представляла, изучение реплик и прохождение новых пьес каждую неделю оказалось невероятно трудной работой, особенно после того, как она привыкла выполнять исключительно закулисную работу.

Однажды вечером в конце августа пришел вахтер Джо, разыскивавший во время антракта Вив.

– Там, возле входа, молодой человек. Говорит, что он – ваш друг, – сказал он, мягко картавя. – Хочет видеть вас после спектакля.

– Правда? Как его зовут?

– Он не сказал. Сказал, что хочет увидеть вас. Это может быть розыгрыш, но я так не думаю. Я много видел шуток в свое время, но мне кажется, здесь все настоящее.

– А как он выглядит? – спросила Вив.

– О, симпатичный парень. В форме.

– В какой форме?

– Королевских военно-воздушных сил.

Поль! – подумала Вив. – Это, должно быть, Поль.

– Думаю, я знаю, кто это, – кивнула она Джо. – Скажи ему, что я выйду, как только сниму с себя грим.

Во время спектакля Вив была в прекрасной форме и на подъеме сыграла свою роль. Она знала, что Поль – среди зрителей, и это еще больше раззадоривало ее. И потом, когда она кусочками ваты вытирала грим с лица, руки ее немного дрожали от волнения при мысли, что она скоро снова увидит его. Она натянула хлопковые брюки и рубашку и, наспех попрощавшись со всеми, кто оказался поблизости, заспешила вниз по узкому пыльному проходу к дверям.

Как только она вышла, то тут же увидела его: он стоял возле стены и курил. Он стоял спиной к ней, она подкрались и, вытянув руки, накрыла ладонями его глаза.

– Привет, Поль! Догадайся, кто это!

– Вив! – Он обернулся и взял ее руки в свои. – Как ты узнала, что это я?

– А сколько мужчин я знаю в военно-воздушных силах? – парировала она.

И это правда, подумала она. За годы, что она не видела Поля, он повзрослел. Его лицо и фигура стали полнее, и это шло ему, а в униформе – для Вив она всегда была привлекательной – он выглядел ослепительно красивым, и она подумала, а почему, собственно, всегда считала его не более как заместителем Ники. Конечно, в те давние дни он был всего лишь подростком, ну а сейчас – стал мужчиной, настоящим мужчиной.

– Тебе понравился спектакль? – спросила она.

– Спектакль был хорош, хотя, должен признаться, я пришел посмотреть его только потому, что там была занята ты. Я ведь не такой уж театрал, ты знаешь.

– Я польщена! Но как ты узнал, что я в нем играю? Что ты здесь делаешь, в этой части света?

– Я здесь неподалеку остановился. Мы с приятелем были в городе, и я увидел твою фотографию. Так что решил в первый же свободный вечер прийти и посмотреть, как ты справляешься.

– Ну и как, оно того стоило? Я была в порядке?

– Ну хватит напрашиваться на комплименты, Вив! Ну да, ты была ужасающа. Хотя я не вполне уверен, что ты нравишься мне в образе привидения. Я хочу сказать, что предпочитаю тебя во плоти.

– Поль, а ты – злой!

– Стараюсь! Ну а теперь – как насчет того, чтобы выпить что-нибудь и перекусить? Ты ела?

– Нет, я никогда не ем, пока не кончится спектакль.

– Ну тогда куда же мы пойдем?

– Для чего-то приличного я не так одета, это уж верно. Обычно я перехватываю колбаску с бобами или что-нибудь в этом роде у «Лайонс», там, за углом. Но вот что я тебе скажу: раз уж сегодня такой теплый вечер, давай пойдем и купим рыбу с чипсами и съедим это на берегу.

– Рыбу с чипсами! – засмеялся Поль. – Ну если это все, чего ты хочешь, ты это получишь. Ты знаешь, где тут магазин, где продаются хорошие чипсы?

– Знаю. Пошли, покажу тебе.

Они купили рыбу и чипсы, щедро посыпанные солью, политые уксусом и завернутые в газету, и пошли гулять. Они уселись возле дамбы, чтобы съесть это, и Вив подумала, что каждый глоток этой еды был божественным, как амброзия. Но из-за чего эта ночь столь волшебна? Она не могла точно выразить это ощущение, но ею овладели дразнящее возбуждение и предчувствие, такое потрескивание в воздухе, словно между нею и Полем пробегали разряды.

– Я знал, что ты стала актрисой, – сказал Поль.

– Да, но откуда?

– Из дома, разумеется. – Но ни один из них не упомянул Ники.

– Я думала, что пойду по стопам матери, но это не так здорово, как я себе представляла. Честно говоря, я бы все это забросила хоть завтра, если бы у меня была возможность.

– Ну а почему ты тогда этого не делаешь?

– Необходимость, мой дорогой Поль. Я не сомневаюсь, что ты наслышан о падении дома Моранов?

– Ну…

– Держу пари, слышал! Держу пари, люди радуются по этому поводу. Хотя меня не слишком-то волнует, что говорят люди.

– Это хорошо для тебя.

– Ну а как твоя семья? Все в порядке?

– Насколько я знаю, да. Кроме мамы, конечно. Ты знаешь, она… немного странная.

– Ничего удивительного. Боже, я хотела бы, чтобы этот зверь, Гитлер, был бы жив, чтобы его казнили! Его надо было бы подвесить вверх ногами и четвертовать за все его злодеяния! Пуля для него – слишком быстрая и легкая смерть!

– Они все очень заняты, – сказал Поль, меняя тему. – Они расширяют бизнес. В общем, когда я освобожусь, тоже примкну к ним.

– Ты!

– Почему бы и нет? В конце концов, четвертая часть «Ла Мэзон Бланш» и агентства – по праву мои, и, раз уж они используются как второстепенные, я думаю, что морально имею право участвовать и в остальном. Можно будет устроить приличный отдых. Бернар очень честолюбив, он не упустит хорошей возможности.

– В самом деле? – задумчиво спросила Вив.

– В самом деле. Ну а теперь, если ты покончила со своей рыбой и чипсами, хочешь, я провожу тебя обратно в твою берлогу, или сначала немного прогуляемся?

– О, прогуляемся! – радостно воскликнула Вив. По ее жилам вновь разбежалось возбуждение. – Конечно, прогуляемся!




Ники опустил ставни на фасаде туристического агентства, запер дверь и покатил свое кресло назад в офис. Он еще раз восстановил в памяти письмо, которое пришло с одиннадцатичасовой почтой. Он больше не хотел перечитывать его. Вообще хотел бы никогда не читать его. И все же оно как-то ужасно притягивало его к себе и болезненно поворачивало нож в душе. Ники невольно тянулся к этому и понимал, что будет читать и перечитывать его много раз, пока оно не отпечатается в сердце.

Поль и Вив. Вив и Поль. Они теперь вместе. Боже, как больно!

Конечно, уже когда она уехала в Англию, он знал, что теряет ее. Он знал, что пройдет немного времени и она найдет себе кого-нибудь, и Ники заставлял себя думать и думать об этом, надеясь, что его боль притупится от этого. И это действительно немного помогало. Он почти смирился с неизбежностью этого. Она должна была найти кого-то другого. Но он ожидал, что это будет кто угодно, но только не Поль.

Лицо Ники потемнело. Безымянный, неизвестный ему любовник – да, с этим он смог бы смириться. Но Поль! Боже, нет! Этого ему не вынести.

Ники скатал письмо в комок и запустил его через комнату. Потом сжал кулаки, ударил в подлокотники кресла, лицо его исказилось мукой.

Он привез ее сюда, на Джерси, думал он. Мне придется смотреть, как они живут вместе, знать, что он ведет мою девушку в постель, слышать, как ее называют «миссис Картре», и знать, что это не мое, а его имя… Не верю, что она смогла так поступить со мной… Не верю!

Кто-то постучал в дверь, и стук этот пробился сквозь его отчаяние. Кто это, клиент? Он никого сейчас не хотел видеть.

– Извините, у нас закрыто! – произнес он. Голос его был хриплый, дрожащий.

– Ники! – Это был взволнованный голос Софии. – Ты там? Что случилось?

Ники выругался. Он не мог отослать Софию прочь. Он подкатил кресло к двери. Едва повернул ключ, она распахнула дверь и огляделась.

– Ники! Почему ты запер дверь?

Его страдающие глаза скользнули по ней.

– Где дети?

– Катрин присматривает за ними. Почему? Что случилось, Ники? Ты выглядишь ужасно, словно увидел привидение!

– Может, и увидел. – Он коротко засмеялся. – Ты давно получала от Поля письмо?

– Давно. Я думаю, он сейчас очень занят.

– Не настолько занят, чтобы не встречаться с Вив. – О чем ты говоришь?

– О моем брате и моей девушке. Чудесно, не так ли?

– О Ники! Я уверена, ты ошибаешься…

– Не ошибаюсь. Прочитай его сама – вон письмо, – там, скомканное. Почему он написал мне сюда, хотел бы я знать? Почему сюда?

София подняла письмо, разгладила его и прочитала. Лицо ее помрачнело.

– Ты видишь? – спросил он, когда она закончила читать. – Я такого себе не представлял. Поль и Вив. Что ты об этом думаешь?

– Что я могу сказать? Я так же потрясена, как и ты.

– Да? А я не могу этого сказать. Правда не могу. Я почти ожидал чего-то в таком роде. Но, черт побери, от этого мне не легче, особенно если дело касается собственного брата. – Он зарылся лицом в руки. – О София, я правда люблю ее. Я понимаю, что ничего не могу ей сейчас предложить, но я по-настоящему люблю ее. Я бы все сделал для нее – все, что бы она ни попросила. Кроме одного – видеть ее с Полем.

– О Ники, я уверена, что до этого не дойдет. У Поля хватит такта, чтобы не привезти ее сюда…

Распахнулась дверь, и на пороге появилась Катрин. Она держала за руку Луи.

– Что в самом деле происходит? – спросила она.

– Ники получил письмо от Поля. Он и Вив вместе. Ники очень расстроен.

– У-ух! – преувеличенно грубо выдохнула Катрин. – А кому она нужна? Она не стоит того, чтобы из-за нее расстраиваться, Ники. Я бы сказала, что если Поль ей подходит, то тем хуже для него! В конце концов он все о ней знает. Он знает, что она сделала… что это за штучка.

– О чем ты говоришь. Катрин?

– Ну, разумеется, о Вив и об аборте. Я думаю, при таких обстоятельствах этого нельзя было делать. Я имею в виду, если, предположим, ты бы не вернулся? Я понимаю, что для нее это было трудно, но по крайней мере у нее бы хоть что-то от тебя осталось. – Она оборвала себя, увидев ужас в застывшем лице Ники. – Ты не знал?

– Катрин! – простонала София.

– Чего не знал? – коротко спросил Ники. – Чего я не знал? Думаю, тебе лучше объясниться.

– О Ники… я… – залепетала Катрин.

– Продолжай. По-моему, ты сказала «аборт».

– Ну да… это случилось после того, как ты уехал, прямо в начале войны… по крайней мере, так говорил Поль…

– Поль тебе сказал об этом? – спросил Ники. – Ты говоришь мне, что Вив делала аборт, а он знал об этом? Он знал о моем ребенке, а я нет… это же был мой ребенок, ведь так?

– Думаю, да, – жалобно сказала Катрин. – Честно, я думала, ты знаешь, Ники. Поль говорил, что она должна была тебе сказать. Я бы ни за что не сказала тебе об этом, если бы думала, что ты…

– Но ты никогда не думаешь, ведь так? – сердито вмешалась София. – Как ты можешь быть такой глупой, Катрин?

– Скрывать и молчать. – Голос Ники прозвучал тихо и горько. – Я так понимаю, что ты тоже об этом знала, София?

– Ну… да. Поль что-то упоминал об этом, когда Вив уехала, но подробностей мы не знали.

– Понятно. Чудесно, правда? Похоже, все знали, кроме меня, – а ведь это был мой ребенок! Чего еще я не знаю? И почему она сказала Полю? Может, между ними уже тогда что-то было? Она все эти годы дурачила меня?

– Ники, ну пожалуйста – никто не дурачил тебя, – расстроенно сказала София. – И уж конечно, не Поль.

– Тогда почему он не сказал мне все, что знал? И вообще, как он об этом узнал?

– Очевидно, она сказала ему, – предположила София. – Думаю, он не сказал тебе, потому что считал, что это неуместно. Надо было ожидать от Вив, что она сама расскажет. В конце концов, ты жил у нее в доме. Я не понимаю, почему она сказала не тебе, а Полю.

– Ясно. Она чувствовала, что ей ближе Поль, чем я, – с горечью сказал Ники. – Каким проклятым дураком я был!

Воцарилась напряженная тишина, потом Катрин выпалила:

– Мне надо идти. Через десять минут мне надо быть у дантиста. – Она вспыхнула, засуетилась и была готова расплакаться…

София кивнула:

– Да уж, иди, Катрин. А Робин…

– В коляске, на улице. Мне, право, жаль, Ники… Ники ничего не сказал. София проводила Катрин к двери и посмотрела на Робина, спавшего без задних ног. Луи же деловито опрокинул ящик комода и играл с клочками бумаги и резиновыми ленточками, которые там нашел. София не стала мешать ему.

– Не знаю, что сказать, Ники. Катрин… О, она такая сплетница! Когда-нибудь она поймет…

– Не вини ее. Она всего лишь сказала правду. И в большей степени, чем все остальные. – Он посмотрел на нее, лицо его было холодным, суровым. – Предлагаю тебе тоже уйти, София. Я уверен, у тебя куча дел.

– Но я не могу оставить тебя в таком состоянии…

– Почему? Я вполне способен справиться здесь, в конторе. Боже правый, мне надо чем-то отвлечься!

– Но…

– Ну, иди же, София, оставь меня в покое! Ты не видишь, что мне просто хочется побыть одному?

– Пойдем, Луи, – тихо сказала София, думая, что сейчас это, видимо, лучшее, что можно сделать. Но в дверях она оглянулась и посмотрела па него. Ники, сгорбившись, сидел в кресле, не глядя ни на нее, ни на кого другого, и сердце Софии сжалось от боли и ярости.

Будь проклята Катрин и ее распущенный язык! Будь проклята война за то, что она сделала с ее любимым братом! И больше всех – будет проклята Вив Моран! Если она вообще когда-нибудь любила его, как она смогла так ранить его?




После того как они ушли, Ники опять запер двери конторы. Он долго сидел, уставившись в никуда и думая о том, что сказали ему сестры. Вив носила его ребенка и избавилась от него. Единственный ребенок, кому бы он мог быть отцом. Единственная женщина, которую он любил. Боль нараставшей волной окатывала его, уничтожала. Он выносил ее, сколько мог, но потом в сознание его начала проникать мгла. С самого Дюнкерка он жил в настоящем, весьма далеком от совершенства, у него не было надежд на будущее, а теперь единственное, что у него оставалось – воспоминания о прошлом, – оказались поруганными, у него их жестоко отобрали. Тьма все сгущалась, она застыла в какой-то странной неподвижности. Ники подкатил кресло к шкафу с документами и достал спрятанную там бутылку виски. Его обезболивающие таблетки лежали в верхнем ящике стола, он вытащил пузырек и высыпал содержимое на бумагу. Целый пузырек и еще… то, что он сохранил на случай, если наступит такой день, когда он не сможет больше жить… Ники подкатил к окну и опустил ставни. Потом палил полную рюмку виски, положил в рот таблетки и проглотил их.




София и Бернар обнаружили его поздно вечером. Они забеспокоились, почему он не пришел домой, и пошли в город. Контора была явно закрыта на ночь. Но когда они открыли дверь запасным ключом и вошли внутрь, то увидели там Ники. Кресло его было прижато к столу, а Ники вытянулся на нем. Когда София увидела бутылку из-под виски и стакан, она едва не разревелась от облегчения – он напился, чтобы растворить свое горе.

– Ники! До чего ты себя довел!

Но Бернар заметил пустой пузырек из-под таблеток, он схватил запястье Ники, пытаясь отыскать пульс, и закричал Софии, чтобы она срочно звонила в «Скорую помощь».

– Зачем? – Она непроизвольно вздрагивала. – Он ведь только напился, да? Бернар…

– Нет. Я думаю, он умер.

– О Боже мой! – Она хотела подойти к нему, но не смогла. Она застыла, сраженная мыслью, что он мертв, ей было страшно увидеть те перемены, которые произошли в нем. Она не хотела дотрагиваться до него, не хотела ощутить, каким холодным, окоченевшим стало его тело. Нет, это был не ее брат, не Ники!

Но она позвонила в «Скорую помощь», а потом вернулась в комнату: ее тянула к нему любовь и сострадание, которые были сильнее, чем то внезапное затмение. Она подбежала к своему брату, упала на колени возле него и уткнулась лицом в его неподвижные ноги. Она оплакивала всех их – и ту тень, которая, казалось, теперь никогда не покинет их.




ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ


Из всей семьи Картре тяжелее всех смерть Ники подействовала на Катрин.

Лола едва смогла понять, что произошло, – она отключалась от всего, кроме своих насущных потребностей, а София стала почти философски смотреть на жестокости судьбы. И не потому, что ее не взволновала смерть Ники: она очень тяжело переживала это, и вначале ей показалось, что больше горя она уже не вынесет. Но она была не способна больше погружаться в ту безмерную печаль, которая охватила ее при известии о смерти Дитера, к тому же ей через столько пришлось пройти, что чувства ее притупились. Кроме того, ей надо было поддерживать Бернара да еще двоих маленьких детей. Она не могла позволить себе разорваться на части.

Поль был потрясен, получив известие о смерти брата, его мучили угрызения совести и чувство вины – он понимал, что это, видимо, его письмо довело Ники до крайности. Но вскоре его крепкий инстинкт самосохранения взял вверх. Он не имел никакого отношения к тому, что Вив бросила Ники, уговаривал он себя, а их любовь с Ники закончилась задолго до того, как они с Вив встретились вновь. Так что он вряд ли может обвинять себя. И хотя ему было стыдно из-за всего этого, все же в его смешанных чувствах присутствовало облегчение, которое возобладало над другими эмоциями. С одной стороны, он не собирался сталкивать Ники с Вив, с другой – смерть Ники навсегда отодвинула тот ужас, что всегда висел над ним: Вив может бросить его и вернуться к своей прежней любви. Он никогда не забывал своей боли и унижения в ту давнюю ночь, когда, предавшись с ним любви, Вив призналась, что она использовала его как заместителя Ники. Страх, что нечто подобное сможет повториться, висел над Полем как дамоклов меч, так что несмотря на то, что он горевал о своем брате, который был для него героем, в то же время небольшая частичка его души радовалась, что никогда в жизни Ники не будет ему соперником.

Катрин же была безутешна. Она обожала Ники, для нее он был героем, старшим братом, который баловал и поддразнивал ее. И если Поль пытался смягчить свою вину, Катрин считала себя виноватой во всем, ответственной за то, что случилось.

– Ты не должна обвинять себя, Катрин, – ласково сказала София. – Это не было твоей виной.

Но Катрин качала головой.

– К чему ты это говоришь, София. Это именно было моей виной. Если бы я не сказала ему про младенца…

– Но он не из-за этого покончил с собой.

– Может, не из-за этого, но это было последней соломинкой. Да, было. И ничто меня в этом не разубедит.

– Мы все виноваты, – сказала София. – Мне не надо было оставлять его тогда одного. Я должна была понять, в каком состоянии духа он находится, мне надо было убедиться, что у него нет возможности хранить свои обезболивающие таблетки, но я этого не сделала. Это само по себе оправдывает тебя – он уже давно для себя это решил – иначе не стал бы копить столько таблеток. Наверное, он получал лекарства по рецепту гораздо чаще, чем ему требовалось, чтобы сделать такой запас, и он прятал их, это было вроде гарантии, на тот день, когда он больше не сможет выносить жизнь.

– Но я довела его до крайности, – сказала Катрин. Несмотря на ужасное горе, она не плакала. Сначала она не позволяла себе плакать, так как думала, что если начнет, то никогда не сможет остановиться, и хотя тело ее словно отяжелело от бремени невыплаканных слез, они теперь не шли. Катрин бродила в каком-то ошеломленном оцепенении, как после катастрофы, которая погрузила весь ее внутренний мир во тьму и сделала бессвязными мысли.

Накануне похорон вина и горе настолько сдавили Катрин, что она почувствовала, как внутри нее вот-вот что-то разорвется. Она слышала, как София говорит с кем-то по телефону, отдавая распоряжения. Понимая, что больше не может находиться в доме ни минуты, Катрин молча вышла на улицу.

Несмотря на то, что был октябрь, в воздухе все еще витали отголоски летнего тепла. Катрин упрямо шла, наклонив голову навстречу сильному ветру с моря. Она понятия не имела, куда шла, и только оказавшись на экспланаде, поняла, что направлялась в «Ла Мэзон Бланш», где все они так были счастливы.

Сейчас, в конце сезона, отель не был заполнен. Пристройка, что служила им домом, была закрыта, а гости, проводившие запоздалые каникулы, размещались в основном здании. В это время дня вестибюль был тихим, и только Бренда – регистратор – сидела за столом и с увлечением читала любовный роман. Когда вошла Катрин, она подняла голову, смутившись, что ее застали за чтением, и не зная, что сказать человеку, недавно потерявшему близкого.

– О мисс Картре, мне так жаль, я…

– Ничего, – сказала Катрин. – Мне ничего не надо. Я просто..

Она побрела, не закончив предложения, и Бренда в тревоге посмотрела ей вслед. Катрин обычно всегда любила поболтать!

Катрин прошла через холл к задней двери, которая была открыта, поскольку вела к небольшому плавательному бассейну, выстроенному там, где раньше был огород. В бассейне никого не было, вода в нем казалась такой холодной и голубой при свете октябрьского солнца. Катрин прошла через лужайку, упиравшуюся в конец сада. Здесь сейчас росли цветы и кусты, но яблоня по-прежнему была там – дерево, на которое любили карабкаться Ники и Поль, и которое Шарль всегда грозился спилить, потому что оно вытягивало из земли все соки. Она посмотрела вверх, вспоминая, как они собирали последние оставшиеся яблоки, чтобы забрать их с собой, когда немцы выгнали их из дома. Ей казалось, что события того года подвели черту под ее детством. До того дня все словно купалось в лучах бесконечного джерсийского лета, а все проблемы, что у них были, решались так же легко, как поцелуем успокаивалась боль в ободранной коленке. Катрин подошла к дереву, вытянула руки и обхватила шишковатый ствол, прижавшись лицом к холодной грубой коре. Но слезы все не шли, и только горько-сладкие воспоминания и боль от собственной вины заполонили ее.

Ее мысли прервало прикосновение сухого прутика. Недовольно обернувшись, Катрин увидела аккуратно одетого молодого человека, стоявшего на лужайке позади нее. Она настолько растворилась в своих воспоминаниях, что на миг забыла, что отдыхавшие в гостинице могли прогуливаться по саду, и поэтому удивленно и сердито спросила:

– Кто вы? Что вы здесь делаете?

– Извините меня… – Он умолк, глядя на нее. – Вы Катрин, не так ли? Я Джефф Макколей. Я друг Ники. Я приехал на похороны.

Джефф Макколей – он был в госпитале вместе с Ники. София просила его приехать, в надежде, что он вытянет Ники из депрессии, но он не приехал. Катрин почувствовала приступ враждебности, словно он лично был виноват в смерти Ники.

– Немного поздно, не правда ли? – горько спросила она.

Джефф Макколей был потрясен.

– Да, – тихо сказал он. – Думаю, да. Послушайте, мне правда очень жаль, что все так случилось. Я не хотел вам мешать. Я вас оставляю – с миром.

Он повернулся, чтобы уйти, но Катрин вдруг захотелось, чтобы он остался. Он был связан с Ники, был тем, кто знал ее брата в те годы, когда она не могла быть с ним.

– Мне не надо было так говорить, – извинилась она. – Пожалуйста, не уходите. Расскажите мне о Ники – когда он был в армии. Расскажите о нем – пожалуйста!

– Ну, тут особенно нечего рассказывать, – немного неловко сказал он. – Я не знал его в армии, только в госпитале. Я знаю, что он очень тяжело переносил то, что был парализован. Думаю, этого мы все боялись больше всего, и мне повезло. Но все равно я никогда не думал, что Ники… у него была такая сила воли. Это как раз доказывает, что никогда не знаешь… – Он оборвал себя, но Катрин молчала и ждала, и через мгновение он продолжал: – У меня тоже было повреждение позвоночника, но оно оказалось излечимым, слава Богу. Когда я был в инвалидной коляске, мы с Ники устраивали гонки по лужайке.

– И кто выигрывал?

– Обычно он. У него были такие сильные руки. Он говорил, что это от гребли и плавания. Господи, не могу поверить, что он умер.

– Я тоже, – сказала Катрин. Она снова почувствовала, как что-то разрывается у нее в голове, но на этот раз боль горячей влажной волной сдавила ее глаза.

– Он был отличным парнем, по-настоящему отличным парнем, – продолжал Джефф. – И он столько думал о тебе, ну, обо всех вас, но никогда не переставал говорить о своей маленькой сестренке…

Катрин едва слышала его. Кажется, я заплачу, подумала она. Все это время я не могла плакать, а теперь перед этим незнакомцем я собираюсь зарыдать.

Простите меня, хотела сказать она, намереваясь убежать и скрыться, но вместо слов у нее вырвалось рыдание, она прижала руки к лицу, отвернулась, а слезы хлынули из ее глаз нескончаемым потоком. Боль внутри нее разрасталась, и она согнулась от этой муки, а Джефф беспомощно стоял рядом.

Наконец разрывающие душу рыдания стали смолкать, хотя плечи ее все еще содрогались, а руки по-прежнему закрывали лицо.

– Простите меня, – сказал он. – Я не хотел огорчить вас.

Катрин молча покачала головой, все еще не глядя на него, мгновение спустя безуспешно порылась в поисках платка. Джефф достал свой чистый неиспользованный платок и протянул ей. Она молча взяла его, высморкалась, еще поплакала и снова высморкалась.

– Право же, мне так жаль, – снова сказал он.

– Нет, это вы должны меня простить. – Она повернулась, посмотрела на него красными распухшими глазами. – Я обычно не плачу перед незнакомыми мне людьми.

– Но это исключительный случай.

– Больше, чем вы думаете. Я плачу в первый раз с тех пор, как это случилось.

– И это помогло? Вы чувствуете, что вам стало хоть немного легче?

– Еще нет. – Она снова высморкалась. – Но, может, будет легче.

– Надеюсь. Послушайте, я остановился в «Ла Мэзон Бланш», но не хотел мешать…

– Вы не мешаете, – искренне ответила она. Это было все равно что глоток свежего воздуха – поговорить с кем-то, кто хорошо знал Ники, и не с членом семьи, кто так же переживал, а с тем, кто не был так потрясен, как родные. Жизненная сила Джеффа немного компенсировала ужасную пустоту, которая образовалась внутри нее после ухода Ники.

– Не уходите, – попросила она. – До тех пор, пока вам не захочется. По крайней мере не сейчас.

И чудесным образом он понял то, что ей было нужно.

– Я не спешу, – сказал он.




Он рассказал ей, что сам родом из Йоркшира и так же, как Ники, был ранен в последнем бою перед тем, как пала Франция. После окончания войны он выполнял разную работу, потому что никак не мог устроиться на определенном месте, а сейчас оказался в Лондоне, обслуживал офисное оборудование.

– Я не знаю, сколько еще времени проработаю там, – сказал он. – Я привык к работе на воздухе, но у меня по-прежнему проблемы со спиной, а это по крайней мере дает мне заработать на жизнь. А вы? Что вы делаете?

– Я все еще учусь в школе, но скоро закончу и пойду в колледж, стану учительницей.

– Вы такая умная, а?

– Нет, не очень, – покраснела она. – Но я люблю детей и всегда мечтала учить их.

– Хотел бы я быть умным. Я никогда хорошо не учился в школе. Вечно у меня были неприятности.

Она улыбнулась. Быть умным – не так уж важно, хотелось ей сказать, но она испугалась, что это прозвучит свысока.

А потом разговор неминуемо вернулся к Ники.

– Я хотел приехать и навестить его, когда мне написала София, – сказал Джефф. – Я чувствовал, что все ужасно, но так был связан собственными проблемами.

Если бы я приехал, я смог бы помочь. В конце концов, я был там. Я бы понял. Я никогда не прощу себе, что даже не попытался приехать.

– Что толку теперь так думать, – сказала Катрин, забыв, что минуту назад она ненавидела его по той же причине. – Я тоже винила себя, ужасно винила за то, что сказала Ники. Но, мне кажется, те, кто остались жить, всегда чувствуют вину, когда кто-то умирает. Что, если бы ты сделал или сказал что-то другое, то тогда, наверное, человек остался бы в живых. Но сомневаюсь, что это правда. Никого винить нельзя.

– Наверное, вы правы.

– Я уверена, что права, хотя до сих пор этого не понимала. И я так злилась. Злилась на себя за то, что сказала, злилась на Поля и на Вив, злилась на Бога, который допустил все это, и даже на Ники.

– А теперь вы больше не злитесь?

– Сейчас нет. Но, может, завтра я опять, буду злиться.

– На похоронах? Она кивнула.

– Джефф, спасибо, что вы здесь. Не знаю, что бы я делала без вас.

– Все хорошо. – Вдруг он засмущался. – Но я ведь ничего не сделал. Слушайте, Катрин, если вы приедете в Англию в педагогический колледж, вы заглянете ко мне, а? Я буду рад вас снова увидеть, только…

Он оборвал себя. Она точно знала, что он хочет сказать. Они смогут быть друзьями, хорошими друзьями, но сейчас не время говорить об этом.

– С удовольствием, Джефф, – сказала она.

Он улыбнулся, кивнул и оставил ее в саду. Катрин еще немного поплакала, но сейчас это были мягкие, исцеляющие душу слезы. А потом она пошла домой.




Вив не знала, идти ей или нет на похороны. Она хотела пойти и в то же время – нет. Она боялась увидеть остальных членов семьи Ники, боялась того, что скажут люди, и больше всего боялась собственных чувств.

В конце концов она решила, что не может оставаться дома, но и пойти с Полем тоже не может.

– Почему нет? – резко спросил он, когда она сказала ему об этом, потому что снова вдруг почувствовал себя на втором после Ники месте, и устыдился этого. – Почему ты не можешь пойти со… – Он умолк. Поль собирался сказать «со мной», но заменил – «с семьей».

– Я не думаю, что они захотят меня видеть.

– Чепуха.

– Не чепуха. Они никогда не любили меня. А теперь будут меня ненавидеть.

– Не думаю, что это правда. Я не ненавижу тебя. Она холодно посмотрела на него.

– Ну это другое, не так ли? Нет, я не могу разделить траур вместе с семьей, Поль. Я не имею права. И я меньше всего хочу нагнетать обстановку и сделать ее хуже, чем она есть.

– Если ты так чувствуешь, то я не думаю, что могу чем-то помочь.

– Правильно.

– А потом?

– Посмотрим.

Поль почувствовал, как им овладел привычный страх.

– Если ты собираешься выйти за меня замуж, то рано или поздно родственники должны будут привыкнуть видеть нас вместе.

– Возможно, но сейчас неподходящее время.

– Надеюсь, ты еще не раздумала выходить за меня замуж?

В первый раз он спросил ее об этом две недели назад, как раз перед тем, как решил написать Ники. Письмо должно было постепенно подготовить к этой новости. Он спросил ее, и она согласилась и, казалось, на самом деле хотела выйти за него замуж. Но сейчас, когда это случилось, она стала опять странно вести себя, поэтому все его старые сомнения снова вылезли на поверхность – а не потому ли она приняла его предложение, что лучшего варианта у нее не было? В театре она не была слишком уж счастлива – она «отдыхала», ждала, правда без особого энтузиазма, когда начнется сезон рождественских представлений для детей, а это, безусловно, вынуждало вести себя так, к чему она не привыкла. И хотя ее отец явно старался вытащить семью после сокрушительного разорения на биржевом рынке, он не мог поддерживать ее, а при таком ограниченном доходе, привыкшая к экстравагантности Вив была безнадежной хозяйкой и не умела строить свой бюджет и экономить. Полю не хотелось даже думать об этом. Но после того, как он сказал ей о расширявшемся семейном бизнесе, она стала принимать его всерьез. И хотя ему неприятно было признаваться даже себе, он откладывал разговор о женитьбе до тех пор, пока не сказал ей о своих планах на будущее – что когда он оставит службу в военно-воздушных войсках, то вернется обратно на Джерси и станет работать в сети роскошных отелей, которую планировал создать Бернар.

– Я думаю, у старины Бернара есть кое-что на примете, – сказал он Вив. – Туристы начинают стекаться на Джерси, потому что дорога сюда гораздо легче и дешевле, и нам надо подумать, как извлечь из этого максимум пользы.

– А что ты будешь делать? – спросила Вив.

– Помогу организовать спектакль, разумеется. Не забывай, мне принадлежит четвертая часть всего наследства, а сейчас всем ведают Ники и Бернар. Я не уверен, как справляется сейчас Ники, а Бернар не знает, как довести отель до высококлассного уровня. Я хочу сказать, если вспомнить, где он вырос, Боже упаси! Не удивлюсь, если он не знает, как пользоваться ножом и вилкой. Но если я войду в дело, то смогу организовать все наилучшим образом. – Он бросил на нее хитрый взгляд. – Разумеется, с твоей помощью.

– С моей?

– Ты все знаешь о светских приличиях и обществе, Вив. Твоя помощь будет неоценима.

– Ты предлагаешь мне работу?

– Похоже, да. До тех пор, пока, конечно…

– До каких пор?

– Пока ты не решишься выйти за меня замуж.

– Да.

– Да?

– Да Я решаю выйти за тебя замуж.

– О Боже!

– Поль, мне двадцать восемь лет, и я сомневаюсь, что мне сделают лучшее предложение. Мне нравится мысль о контроле над отделкой интерьера для гостиниц, если ты именно эту работу предлагаешь мне, и кроме того… Ты мне вполне нравишься. Но меня беспокоит только одно: будешь ли ты мне нравиться, когда переоденешься в штатское, или меня возбуждает твоя форма?

Он засмеялся, хотя не был вполне уверен, что именно из-за того, что она сказала. Было ли это шуткой? Но восторг оттого, что она приняла его предложение, не позволил ему слишком волноваться по этому поводу. Он не знал, чего можно ожидать от Вив, и никогда этого не знал, но непредсказуемость была частью ее привлекательности. Черт возьми, он наверняка знал лишь одно – что он любил ее сильно, до боли. Он хотел бы представить ее миру как свою женщину, но какое-то противное ощущение всегда преследовало его: он сознавал, что она никогда полностью не будет его так, как она принадлежала Ники.

Но в любом случае, что хорошего это принесло Ники? Когда жизнь сняла с него стружку, когда он перестал быть золотым героем, она бросила его. У Вив не было времени предаваться потускневшим мечтам. И когда пришло время, она безжалостно поступила с ним.

От понимания этого ему стало дурно, но какая теперь разница! Вив была его наваждением, и он почему-то решил, что она останется с ним, хотя не осталась с Ники. И сейчас это стало подтверждаться. Она будет рядом с ним на похоронах Ники. Но вряд ли она будет честной.

В ночь накануне похорон Ники Поль все пил и пил. Еще со времен войны он обнаружил, что с помощью бутылки можно добиться временного забвения, можно расслабиться и снять стресс и забыть о потере друга и о страхе за собственное будущее, – так было всегда, когда достаточная доза алкоголя начинала циркулировать в крови. Он не только пил, но и сыграл несколько партий в покер и понтон со старыми друзьями. И понял, что те проблемы, которые не смог решить виски, решило возбуждение, полученное от выигрыша в карты.

Первый раз в жизни он принял подобные меры, чтобы облегчить ноющее чувство собственной беззащитности. Но уж, разумеется, не в последний раз.




ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ


Джерси, 1991




Джулиет не спала всю ночь. Она была слишком возбуждена, чтобы спать, тело ее напряглось, чувства где-то витали, она была смущена и тосковала, а ее совесть ныла из-за того, что она предала – и все еще предавала Сина. А потом, когда чувства, что в ней пробудил Дэн, немного поостыли, все остальные события вечера, словно ждавшие этого, рассыпались в се голове, подобно скачущим горошинам, а вместе с ними безостановочным потоком нахлынули вопросы.

Незабываемой была реакция Вив на упоминания имени Луи, и Джулиет подумала, что, несмотря на то, что Вив была в подпитии, без сомнения, за ее взрывом стояло глубокое чувство. Она ненавидела Луи – все еще ненавидела его спустя почти двадцать лет после его смерти – со страстью, переходившей в наваждение. А могла ли Вив иметь отношение к смерти Луи? Поль был должен Луи огромную сумму денег и мог даже разориться, если бы ему пришлось выплачивать свои долги, а смерть Луи спасла его от этого. Но способен ли был кто-нибудь из них убить его? Джулиет пожала плечами. По крайней мере бабушка заявила, что выстрел был случайностью. Если Поль или Вив ответственны за это, тогда это – хладнокровное убийство.

Но кроме того были еще другие, кто также ненавидел Луи, например, этот Рэйф Пирсон, с кем он поссорился в ночь своей гибели. Дэн говорил, что невозможно, чтобы Рэйф убил его, но сама Джулиет вынашивала мысль, что Рэйф мог бы кого-нибудь нанять, кто бы постарался для него. Но это казалось таким нелепым! Но если бы это оказалось правдой, каким бы чудесным облегчением это могло бы стать! И такие удивительные совпадения, ссора в ту самую ночь, когда он умер. Если бы я могла найти связь! – подумала Джулиет. Если бы только спустя столько лет я смогла бы восстановить не только доброе имя бабушки, но и всей семьи.

Ближе к рассвету она забылась, погрузилась в смутную дремоту, но в то же время сны ее были странно яркими и живыми. Когда она проснулась, в ее комнату врывался поток солнечного света. Будильник возле кровати показывал почти девять часов. Джулиет взволнованно вылезла из кровати и оделась – душ потом, решила она.

В столовой она застала одну Дебору – Дэвид уже уехал в офис, а София, как обычно, ела свой легкий завтрак у себя в спальне. Когда Джулиет вошла, Дебора, улыбаясь из-под утренних газет, посмотрела на нее, и Джулиет снова подумала, какая же она красивая женщина. Без отвлекающего макияжа и с волосами, просто связанными шифоновым шарфиком, можно было более отчетливо рассмотреть совершенные очертания ее лица, а под шелковым пеньюаром – изящные линии ее тела.

– У тебя усталый вид, – сказала она. – Садись, выпей немного кофе.

– О да, пожалуйста! Я только проснулась и чувствую себя неважно!

– Ты поздно пришла вчера домой, – сказала Дебора, наливая кофе и передавая его Джулиет. – Ты хорошо провела время с Полем и Вив?

– Чудесно. – Джулиет налила немного молока в свой кофе, с надеждой, что Дебора и Поль не станут обсуждать, насколько хорошо она провела вчера у них время. Ну а Вив, подумала Джулиет, достаточно набралась, чтобы помнить, что это был за вечер. – Они забавные, не правда ли? – добавила она.

– М-м, ну да, Поль. Я не уверена, что смогла бы назвать забавной Вив, хотя понимаю, что в свое время она была вполне яркой девицей.

– Она и сейчас такая же яркая! Трудно поверить, что ей столько же лет, что и бабушке.

– Я думаю, она старше. Но, конечно, несмотря на все, что с ней случалось, София прекрасно сохранилась.

– Ты очень любишь бабушку, да? – спросила Джулиет, намазывая маслом тост.

– Я обожаю ее, – просто ответила Дебора. – Если бы в целом мире был хоть один человек, на которого я бы хотела походить, то это София.

Тогда не поможешь ли мне обелить ее имя? – чуть не спросила Джулиет и тут же вспомнила. Больше никаких вопросов. Никаких попыток. Кроме, конечно, визита к одному человеку, у которого ей предстоит узнать, из-за чего в ночь смерти Луи между ним и ее дядей возникла ссора…

– Еще кофе? – спросила Дебора. – Думаю, в кофейнике осталось немного.

– Спасибо. – Джулиет передала свою чашку и проглотила кусочек намазанного маслом тоста. – Ты слышала о джерсийском ночном клубе «Лилия»?

На какую-то долю секунды Дебора застыла. Ее глаза расширились от страха или потрясения, это ее выражение, казалось, было схвачено камерой, а потом исчезло, и Дебора снова превратилась в спокойную, улыбчивую даму.

– А почему, скажи па милость, ты хочешь об этом узнать?

– О, я слышала, как о нем где-то упоминали. Мне это показалось интересным, – уклончиво ответила Джулиет и подумала: «Черт, я опять вру!»

Дебора явно перевела дух.

– Да, название звучит славно, я с тобой согласна. Хотя по сравнению с другими ночными клубами он довольно банален – как и все джерсийские ночные клубы. Они здесь очень степенные. Но, кажется, они устраивают красивые шоу. У публики они очень популярны, особенно у летних гостей.

– А где он?

– В пригороде Сент-Хелиера. Его практически проезжаешь, когда едешь отсюда в город. У него еще такие огромные неоновые буквы: «Джерсийская Лилия». Крикливо, но, кажется, привлекает клиентов.

– Но он ведь не идет ни в какое сравнение с империей Лэнглуа?

– Господи, ну конечно нет! Это совершенно другой класс. Хотя ты, наверное, слышала, что Луи рьяно тянуло к такого рода вещам. Это было яблоком раздора между ним и другими членами семьи.

Она непринужденно произнесла это, но Джулиет видела, что в глазах ее до сих пор таилась настороженность, а руки, ставившие на место кофейник, слегка дрожали, а ведь она только упомянула о Луи, защищая его память. Она понимала, что Джулиет что-то рассказали о связи Луи с клубом, и ей пришлось быстренько пресечь любые пересуды. Но то, что она защищала его, подтверждало лишь одно – было что-то такое, что она хотела бы скрыть.

– Ты хочешь сказать, Луи хотел открыть ночной клуб? – спросила Джулиет.

– Бог знает, чего он хотел! – Дебора посмотрела на часы. – Джулиет, придется тебе меня извинить. За час мне надо успеть к парикмахеру. – Она встала, изящная, элегантная в шелковом персикового цвета пеньюаре и в домашних туфлях на высоком каблуке, которые, похоже, сбежали из голливудских фильмов тридцатых годов. – Ты выберешь попозже время, чтобы заглянуть к бабушке?

– Ну конечно. – Джулиет почему-то почувствовала раздражение. Разве не для того она прилетела на другой конец света, чтобы провести время с бабушкой и другими родственниками? Похоже, правда, что Дебора испытывала особую привязанность к Софии и чувствовала себя ответственной за нее. Приятно осознавать, что одна из невесток так о ней заботится. Хорошо, что по крайней мере Дэвид и Дебора находятся возле нее и всегда готовы помочь, когда она в них нуждается.

– Не беспокойся, я посмотрю, все ли с ней в порядке, – заверила ее Джулиет.




– Доброе утро, бабушка.

– Джулиет! Доброе утро! – София, как и Дебора, еще не оделась, но на ней был длинный бархатный халат насыщенного синего цвета. Она сидела у окна своей спальни и разбирала дневную почту, делая пометки в огромном дневнике в кожаной обложке, и выбрасывала конверты в корзинку для бумаг. Она сейчас прекрасно выглядела, не осталось никаких следов бледности после ее сердечного приступа. – Вчера нам так не хватало тебя за обедом. Я так боюсь, что ты уедешь в Австралию.

– Я часто буду навещать тебя, – пообещала Джулиет. – И не через каждые девятнадцать лет. Уверяю тебя.

София грустно улыбнулась.

– Легко говорить, пока ты здесь. Но, когда ты приедешь домой, все обернется по-другому. Во-первых, у тебя будет работа. Во-вторых, твой молодой человек. Он может возражать, если ты слишком часто будешь летать вокруг света.

– Она не будет возражать. У нас не такие отношения, – сказала Джулиет, но сердце ее упало при мысли, что она связана с Сином. Он, конечно, не будет мешать ей жить, она ему не позволит, но из-за самой мысли, что она будет постоянно с ним, ею овладела клаустрофобия.

– Как там Поль и Вив? – спросила София, меняя тему. Они начали болтать, и возрастная граница между ними исчезла, как всегда.

– У тебя есть какие-нибудь планы на сегодня?

– Я собиралась поехать в Сент-Хелиер и поглазеть на витрины, – замялась Джулиет, потом добавила: – Я присматривалась к названиям домов. Они все такие экзотичные. Французские и в то же время нет.

– Особенность твоего острова, дорогая моя.

– И эти названия вроде разменной монеты острова, правда? Я видела Бог знает сколько постоялых дворов и гостиниц, которые были названы по теледетективу – Джим, или как там его звали. И я заметила как-то раз джерсийский ночной клуб «Лилия». Полагаю, это аллюзия Лили Лэнгтри?

Она внимательно наблюдала за Софией, пока говорила это, ожидая увидеть нечто вроде той же реакции, что и у Деборы. Наверняка что-то промелькнуло в ее искрящихся аметистовых глазах и слегка сжались губы, а потом она сказала:

– Лили Лэнгтри, да, пожалуй, клуб могли назвать в ее честь. Но, разумеется, прелестный цветок, что растет на нашем острове, тоже называют «лилией».

– Разумеется. – Вдруг Джулиет охватило чувство вины, что она упомянула об этом. В ответе бабушки не было и следа от уклончивости Деборы, лишь воспоминание и грусть – реакция матери, чей сын находился в «Лилии» в свою последнюю ночь.

Но Джулиет уже приняла решение. Перед тем как она окончательно забудет об этом деле, ей надо посетить ночной клуб и выяснить, какое отношение он имел к смерти Луи.




Джерсийский ночной клуб «Лилия» находился на главной дороге, ведущей в Сент-Хелиер, точно так, как сказала Дебора. Джулиет удивлялась, почему она раньше этого не замечала; наверное, потому, что сосредоточивала внимание на вождении. Сейчас она подъехала к большой заасфальтированной автостоянке и оглядела клуб: оштукатуренное и выкрашенное голубой краской здание с огромной неоновой эмблемой каждым дюймом рассчитано на отдыхающих, гостей Джерси. Неудивительно, что Луи хотел соперничать с клубом, а весь консервативный клан Лэнглуа, с его пристрастием к роскоши и вкусу, был полностью против такой идеи.

Но хотел ли Луи соперничать с ним или здесь было нечто большее? Может, он хотел вылезти за счет выгодного предприятия друга? И возражал ли Рэйф Пирсон, причем настолько сильно, что между двумя приятелями произошла столь ужасная ссора? Это была возможность, и достаточно реальная, несмотря на то, что Дэн отвергал любое предположение о причастности Рэйфа к смерти Луи.

А может, я потому разрабатываю такую версию, что она устраивает меня? – подумала Джулиет. И если Рэйф замешан в убийстве Луи, а Дебора знает об этом, почему она никогда об этом не говорила?

Она вылезла из машины и направилась к клубу. Парадные двери, украшенные по обеим сторонам огромными фотографиями телезвезд, которые красовались на ночных представлениях среди публики, были плотно закрыты, и Джулиет обошла здание в поисках другого входа. За углом она нашла его, это была узкая, выкрашенная в голубой цвет приоткрытая дверь. Она вошла внутрь.

После яркого весеннего дня коридор за дверью казался тусклым, в воздухе витал застоявшийся запах табака. Слева была небольшая пустая контора – наверное, привратник где-то на территории? – но откуда-то из глубины здания донеслись прерывистые звуки музыки. Джулиет прошла по коридору мимо нескольких дверей, которые все были закрыты, а отрывистые звуки стали звучать громче. Справа от нее двери прикрывала портьера, она оттолкнула ее в сторону и оказалась в главном баре клуба – это было большое пустое пространство, которое явно служило сценой, столы и стулья занимали две трети комнаты, еще был длинный, хорошо оснащенный бар. Из-за яркого электрического освещения воздух казался немного зернистым. В углу сидел молодой человек с волосами до плеч и в темных очках – здесь, в очках? – и вертел в руках барабанную палочку. Джулиет подошла к нему.

– Я ищу Рэйфа Пирсона.

– Рэйфа? Попробуйте посмотреть в конторе. Вы знаете, где она? Назад по коридору, по которому вы шли, первая дверь справа. – Он оглядел ее с ног до головы из-под своих темных очков. – Вы на прослушивание?

– Нет.

– О, ну хорошо. – Он вернулся к своей палочке, слегка ударяя по барабану.

Следуя его указаниям, Джулиет пошла назад. Таблички на двери, что описал барабанщик, не было, и ничто не отличало ее от остальных, но она постучала, и через мгновение откликнулся мужской голос:

– Войдите.

Она толкнула дверь. Он сидел за большим дубовым столом, смуглый темноволосый мужчина, похожий на жителя Средиземноморья. Он разговаривал по телефону и махнул ей, чтобы она подождала, своей тщательно наманикюренной рукой в кольцах, на которой от запястий до костяшек густо росли короткие черные волосы.

В ожидании его Джулиет оглядела контору. Афиши, блестящие фотографии, пара больших справочников – в точности как можно было бы себе представить офис владельца ночного клуба.

– Боюсь, что работы нет.

Джулиет подпрыгнула. Он смотрел прямо на нее, все еще прижимая телефонную трубку плечом и прикрыв рукой микрофон.

– Извините, вы со мной разговариваете?

– Вы пришли по поводу работы, да? В баре?

– Нет. Я не ищу работу.

– Жаль. – Он оглядел ее с головы, до ног профессиональным, но не похотливым взглядом. – Думаю, я мог бы подобрать для вас что-нибудь… – Он умолк, поскольку в телефоне затрещал голос, и, закончив разговор прежде, чем положил трубку, Рэйф откинулся на стуле. – Чем же тогда я могу быть для вас полезен?

– Я хотела поговорить с вами. – Джулиет нервничала, но решила не показывать этого.

– Да? И насчет чего же?

– Луи Лэнглуа.

Его колючие глаза под нависшими черными бровями сощурились.

– Луи Лэнглуа? Но он же умер двадцать лет назад.

– Да, я знаю.

– Его убила мать.

– Да. Послушайте, я представлюсь. Я – Джулиет Лэнглуа, дочь Робина. Луи был моим дядей.

Рэйф Пирсон расхохотался.

– Дочь Робина, каково! Кто бы мог подумать? Разве он не удрал куда-то после того, как убили Луи? В Штаты, да?

– В Австралию.

– А теперь вы вернулись на Джерси. Старушка рада, я думаю. Должен сказать, что и для меня это – высокая честь. Не думаю, что окажусь в списке светских визитов семейства Лэнглуа. – Нотка сарказма в его голосе была очевидной: Джулиет догадывалась, что с его стороны не было особой любви к ее родным, но отказалась попасться на удочку.

– Я так поняла, что вы знали Луи, – сказала она.

– Ну и что с того?

– Он был вашим другом?

– Я бы не стал называть его именно другом. Мы скорее были собутыльниками. И, если бы Луи пошел в мое дело, у нас образовались бы общие знакомые по бизнесу.

– Он хотел стать вашим партнером, это верно? – спросила Джулиет, возвращаясь к своему прежнему предчувствию.

– Откуда вам это известно? Да, у Луи были грандиозные идеи, слишком грандиозные для Джерси. Это ведь довольно степенное место.

Эти слова колоколом прозвучали в голове Джулиет. Кто-то еще использовал то же слово для описания Джерси. Кто это был? Дебора, сегодня утром. Она тоже сказала, что Джерси был степенным островом.

– Ну конечно, в то время мы были молоды, исполнены оптимизма. – Рэйф нашел в пепельнице на своем столе полуобгоревшую сигару и, пока говорил, возродил ее к жизни. – Луи и я – мы хотели создать казино. Я только начал работать в «Лилии», в его руках в большей или меньшей степени были отели Лэнглуа. Его отец умер и оставил ему и двум другим его братьям равные доли, а Луи мог вить из них веревки. Ваш отец Робин всегда шел на поводу у Луи, а Дэвид был слишком молодым, чтобы возражать. Мы с Луи думали, что добьемся удачи, если превратим Джерси в Лас-Вегас.

– Но ведь здесь не разрешены азартные игры? – спросила Джулиет.

– Я же вам сказал – мы были молоды и оптимистичны. Мы думали, что нам удастся это изменить и оказаться у истоков чего-то очень доходного Ничего из этого, разумеется, не получилось, но мы об этом мечтали.

Он улыбнулся ей, но, несмотря на его очевидную откровенность, было что-то уклончивое в том, как он прятал насупленный взгляд, а сигару все время держал зажатой между зубов, из-за чего его улыбка больше смахивала на гримасу.

– Надеюсь, я рассказал вам все, что вы хотели узнать, Джулиет, так ведь вас зовут?

– Да, Джулиет. Вы мне помогли, но есть еще один момент. Я знаю, что Луи был здесь в ночь, когда он умер.

Она скорее почувствовала, чем заметила, как он внезапно отшатнулся. Выражение его лица не изменилось, но голос стал ледяным.

– Ну и что вы имеете в виду?

– Мне рассказали, что вы с Луи в ту ночь поссорились. Это было насчет казино?

Рэйф отклонил свой стул почти к полу, в его манере поведения сквозило нечто явно неловкое.

– Черт побери, неужели я должен помнить, из-за чего мы поссорились, через двадцать лет после этого? И вообще, зачем вам это знать?

– Я хочу выяснить правду о смерти моего дяди, – прямо сказала Джулиет. – И я не могу поверить, что вы забыли, из-за чего повздорили. При таких обстоятельствах события вроде этого врезаются в память.

Рэйф придвинул стул. Он был невысокого роста, но в его облике было что-то властное и угрожающее, от всего его облика веяло силой.

– Я полагаю, Джулиет Лэнглуа, что вам лучше отправиться домой, в Австралию, и заниматься своим делом.

По венам Джулиет разлился адреналин, ее руки и пальцы покалывало. Здесь что-то было. Должно быть.

– Моя бабушка отбыла срок за убийство дяди Луи, мистер Пирсон, – упрямо сказала она. – Из-за этого моя семья уехала отсюда. Так что, как видите, это мое дело.

Внезапно он расхохотался.

– Поэтому вы приехали сюда, чтобы обвинить меня в том, что я застрелил Луи, да? Мне очень жаль, дорогая моя, но вы обращаетесь не по адресу. Я действительно поссорился с Луи, и по этому поводу меня в свое время допрашивали в полиции, даже несмотря на то, что София признала вину. Но не было и разговору о том, чтобы я был под подозрением. Я весь вечер был здесь, в клубе, на глазах у кучи свидетелей, которые могут подтвердить это, если нужно. Что же до мотивов, то у меня их не было. Мы с Луи были друзьями.

– Вы только что говорили, что не были друзьями.

– Ну, во всяком случае, мы не были врагами. Как я уже вам говорил, у нас были планы на будущее. Единственной причиной, из-за чего мы поссорились, было то, что мы не пришли к соглашению, как заставить наши планы работать. Но если вы ищете кого-нибудь, у кого могли быть мотивы, то я могу вам назвать имя человека, у которого на самом деле они были достаточно серьезные. Фрэнк де Валь.

– Кто?

– Фрэнк де Валь. Он был сенатором штата – в парламенте острова. Луи старался заручиться его поддержкой и добиться изменения закона.

– Закона об азартных играх?

– Разумеется. Луи думал, что де Валя можно будет… убедить, скажем так. Однако это оказалось трудным.

Джулиет вдруг вспомнила, что Дэн сказал ей, что слышали той ночью служащие, и кусочки мозаики начали складываться в единое целое.

– Вы хотите сказать, Луи собирался шантажировать этого Фрэнка де Валя?

Рэйф кивнул.

– Умная девочка. Да, де Валь иногда вел себя неразумно. Луи знал об этом и хотел надавить на него. Я думал, что он зашел слишком далеко, и резко сказал ему об этом. Так что, видите, к несчастью для вас, у меня не было причин убивать Луи, равно как и не было возможности. Боюсь, что вам придется искать где-нибудь в другом месте, если вы хотите свалить смерть Луи на кого-то другого, а не на вашу добропорядочную бабушку. – Он открыл дверь и встал, ожидая, пока Джулиет уйдет. – Мне было приятно с вами, но мне надо сейчас работать. Запомните, если вам Нужна работа… Но, думаю, что напрасная надежда – чтобы на меня работала наследница Лэнглуа.

Джулиет вышла в коридор, сопровождаемая дымком сигары.

– Джулиет Лэнглуа… – Она обернулась. Он стоял в проходе и смотрел, как она уходит. – Запомните только, что все может оказаться совсем не тем, чем кажется.

В том, как он смотрел на нее своими странными глазами, в том, как кривился его рот под подернутыми сединой усами, было что-то такое, от чего в глубине ее души взметнулась ленточка страха.

– Что вы имеете в виду? – спросила она.

Но он лишь отправил в рот сигару, улыбнулся ей сквозь дым и вернулся в офис, закрыв за собой дверь.




Дэн работал в своем кабинете, когда услышал дверной звонок. Кабинет был завален – на огромном служебном столе расположился процессор и проволочные корзинки, на полу разбросаны газетные вырезки, смятые записки, раскрытые папки. Окна кабинета смотрели на Говард Дэвис Парк, в них врывались снопы солнечного света, как всегда бывает на исходе весны. Но уже несколько дней подряд Дэн не замечал этого. Он был слишком поглощен историей смерти Луи Лэнглуа, чтобы отвлекаться на что-то не имеющее к этому непосредственного отношения.

В ответ на звонок он выругался про себя и посмотрел на часы. Проклятье, миссис Озуф, ежедневная прислуга, к этому часу должна была уйти. Либо ему придется открывать самому, либо пусть звонят дальше. Пока он раздумывал об этом, звонок опять затрещал. Дэн отодвинул кофейную чашку, чтобы высвободить немного места на столе, отложил газетную вырезку, которую начал было изучать, и пошел открывать дверь.

– Джулиет!

После того как она внезапно ушла вчера вечером, ее-то он меньше всего ожидал увидеть. На ней был блейзер темно-синего цвета с золотыми пуговицами поверх полосатого топа и узкие белые брюки, морская голубая кепка задорно и небрежно сидела на ее светлых волосах. Но сама Джулиет не выглядела веселой. Скорее, далеко не веселой.

– Дэн, слава Богу. Я не знала, дома вы или нет.

– Что случилось? – спросил он.

– Мне надо поговорить с вами. Пожалуйста, можно мне войти?

– Ну конечно, – сказал он, ругая себя за тупость. Он открыл дверь в гостиную и проводил ее туда.

– У вас есть что-нибудь выпить? – спросила она.

– Кофе? По-моему, в кофейнике осталось немного.

– Нет, не кофе. Что-нибудь покрепче. О, я понимаю, сейчас для этого рановато, но мне надо.

– Скотч?

– Что угодно. Мне все равно. Нет! – лучше не надо. Налейте туда немного воды.

Он вручил ей стакан и смотрел, как она залпом выпила содержимое, словно ее жизнь зависела от этого. Потом сказал:

– Садитесь, Джулиет, и рассказывайте, в чем дело. Она отказалась от приглашения сесть, прошла к окну, потом резко обернулась:

– Я ездила к Рэйфу Пирсону.

– Что вы сделали?

– Ездила к Рэйфу Пирсону. Спросить у него, из-за чего он поссорился той ночью с Луи.

– Боже праведный! – Дэн был потрясен. Даже он, расследователь, поостерегся бы предпринимать такие поспешные шаги. Рэйф мог быть опасным человеком. Не то чтобы Дэн боялся его, но он четко чувствовал, какие вопросы следует задавать, чтобы ответы на них оказались продуктивными.

Здесь может пойти в ход защита, могут выплыть заинтересованные лица, и весь многообещающий план вопросов окажется утраченным в дымовой завесе, которую может устроить Рэйф. А если Рэйфу есть что скрывать, то он может сделать еще кое-что. Рэйф держит нос по ветру. На его стороне закон – это во-первых. Но он был из тех, кто легко мог переступить через разделительную линию. А если он так сделает, может случиться что угодно, это во-вторых. Дэн хотел бы провести достаточно большую работу, прежде чем задавать вопросы Рэйфу Пирсону. А теперь, похоже, Джулиет подтолкнула его к этому, и, судя по ее виду, она получила кое-какие ответы.

– Что он сказал? – спросил Дэн.

– Вы знаете сенатора Фрэнка де Валя? Ну, сейчас он, может, уже не сенатор, но тогда был им.

– Де Валя? Да. – Дэн вдруг засомневался.

– Судя по тому, что сказал Рэйф, Луи шантажировал его. Он хотел его помощи…

– Чтобы изменить закон об азартных играх, – закончил за нее Дэн. – Шантаж, а! Значит, вот в чем дело!

– Вы знали?

– Нет, о шантаже – нет. Я знал, что де Валь агитировал в штате за изменение закона об азартных играх. – Он не стал добавлять, что газетные вырезки, которыми был завален его стол, были как раз об этом. Он извлек их, просматривая давнишние номера «Джерси пост», и думал, какая может быть связь между Луи и Рэйфом, с их стремлением открыть казино, и де Валем, рассуждавшим о строгости законов об играх. Но это было лучшее из всего, на что он мог бы надеяться.

– А насчет чего он шантажировал де Валя?

– По правде говоря, не знаю. Рэйф не сказал ничего, кроме того, что упомянул, что сенатор «вел себя несколько неразумно», и Луи знал об этом.

– Г-м-м. – Дэн мрачно усмехнулся. – Я догадываюсь, что это значит. Луи вел довольно-таки разгульную жизнь – и думаю, их интересы где-то пересеклись, и Луи знал, что де Валь предпочел бы скрыть. Это могли быть девицы, наркотики, возможно, смесь отвратительных разоблачений, которые могли всплыть, когда де Валя выгнали с поста сенатора. Да, пожалуй!

Джулиет допила остатки виски и поставила стакан на место.

– Странно, – сказала она, – я все время пытаюсь расспрашивать, в надежде, что раскрою что-то вроде этого, а теперь, когда это случилось, испытываю шок! Я хочу сказать, совершенно неожиданно находится некто, у кого были настоящие причины желать смерти Луи.

Лицо ее горело от рвения. Дэн почувствовал, как что-то острое и сладкое шевельнулось в нем.

– Послушайте, Джулиет, – нежно сказал он. – Я понимаю, что вы взволнованы всем этим. Но вы должны понимать, что здесь ничего может и не быть. Это может быть чем-то, отвлекающим от следа.

– Вы правда так думаете? Это звучит в высшей степени подозрительно. И больше того, может оказаться, что убийство никогда должным образом не расследовали. Меня всегда беспокоило, как просто все приняли признание бабушки и по-настоящему ни о чем не расспрашивали. Сначала я думала, что кто-то что-то упустил или поленился. А сейчас я начинаю думать, что они просто не хотели слишком глубоко копать. Было вполне достаточно, если бы его убил кто-то вроде бабушки. Мать, убившая сына. Представьте себе, что было бы, если бы оказалось, что за убийство несет ответственность известная личность! И на этом бы дело не заглохло. Причина шантажа тоже выплыла бы на свет.

– Но минуточку – почему же в таком случае ваша бабушка призналась?

– Я понимаю, что это странно. Я могу лишь подумать, что она нашла его мертвым и как бы потеряла рассудок. Дэн, вы должны признать, что это довольно обескураживающий случай.

Дэн скривился.

– Как динамит.

– Точно. Поэтому я приехала прямо к вам. Я не знала, что еще делать.

– Вы правильно поступили.

– Что вы собираетесь теперь делать?

– Для начала налью вам еще выпить и себе тоже. Потом подумаем.

Он налил еще виски и дал ей стакан. Она наконец села, пристроившись на краешке заваленного дивана, сжимая в руках стакан. Она почувствовала, что не может держаться на ногах, и позволила себе расслабиться, а все ее возбуждение, и стресс, и напряжение выплеснулось на поверхность, как лава из действующего вулкана.

– Рэйф сказал нечто странное, когда я уходила, – задумчиво сказала она. – Он сказал, что я не все должна принимать на веру. Нет, не совсем то. Он сказал: «Запомните, все может быть не таким, как кажется» Как вы думаете, что он хотел этим сказать?

Дэн прищурился. На миг он подумал, не имеет ли в виду Рэйф Пирсон его – Дэна – второе «я», и почувствовал прилив вины, что сам не сказал Джулиет об этом. Но он полагал, что его тайна надежно спрятана, и не было причины, по какой Рэйф должен об этом знать, да еще и сказать Джулиет. Насколько это касается Джулиет, то сейчас не самый подходящий момент, чтобы выяснять это. Как-то в разговоре он обмолвился, что он – писатель, но это был лишь шаг в сторону правды. Но сейчас у нее сложилось впечатление, что он пишет книги о Джерси – он подумал, что это благодаря его обширным знаниям об истории острова.

– Похоже, он пытается вас о чем-то предупредить, – задумчиво сказал Дэн.

– Я знаю. Я тоже об этом подумала. Но что он имел в виду?

И снова он подумал: надо ли ей говорить? Когда-нибудь ей придется узнать, ему не хотелось ее обманывать. Не было причины вводить ее сейчас в заблуждение, думая, как и она, что кто-то конкретный из посторонних ответственен за смерть Луи. Но если предположить, что она бы возражала против этого? Все это обрушилось бы па нее… И хуже того… он не смог бы вынести ее взгляда при этой новости. Трус! – разозлившись на себя, подумал он. Ты хочешь, чтобы она подольше хорошо думала о тебе. Что ж, может, ей было лучше вообще никогда не узнать. Возможно, само по себе ничего не выплывет и она уедет назад, в Австралию, не узнав правды о нем.

Назад, в Австралию. Назад, к своему чертову жениху Ревность потоком залила Дэна, каким-то образом смешавшись с болью от потери Марианны. Какой это было проклятой иронией – первая женщина, которая спустя три года. Что-то стала значить для него, а ему приходилось се обманывать. Первая женщина, которая затронула его сердце, а он приготовил для нее удар.

Какого черта с тобой происходит? – вдруг подумал он. Ты мужчина или мышь? Сражайся за нее, ради Христа. Если ты хочешь ее, борись за нее!

Он поставил на место свой стакан, сел на диван рядом с ней и накрыл ее ладонь своей рукой. Это было легкое движение, но в то же время решительное. Она вопрошающе посмотрела на него, он без слов выдержал ее взгляд, пусть все скажут глаза. Через мгновение он почувствовал, как ее рука шевельнулась и перевернулась гак, что их пальцы переплелись. Он медленно притянул ее к себе, пока губы их не встретились. Сначала он легко, а потом сильнее поцеловал ее, ощущая легкий цветочный запах ее духов и почувствовав, как крепко прижимается к нему ее грудь. Боже, как он жаждал ее, это желание словно заставило его родиться заново, оно пришло к нему из тьмы всех этих последних лет, лишенных света и тепла. Он положил руку ей на шею, перебирая пальцами волосы, чувствуя, как внутри растет страсть, а нежность и желание сливаются воедино. Он мог уже сейчас заняться с ней любовью, но понимал, что еще слишком рано. Меньше всего на свете он хотел отпугнуть ее.

Он отпустил ее губы, посмотрел на нее, все еще держа ее руку, все так же лаская шею.

– Знаешь, тебе не надо было идти к Рэйфу Пирсону.

– Почему? – Она, казалось, вернулась откуда-то издалека.

– Он странный человек. У него есть что скрывать. Не знаю. Но я бы больше не стал доверять ему. Тебе не надо связываться с такими людьми, как он.

Он чувствовал, что ее надо защитить. Господи, а вдруг с ней что-нибудь случится, как случилось с Марианной.

– Он вел себя прилично, – сказала она. Голос ее звучал тихо, расслабленно. – Он был очень мил.

– Тебе повезло. – Он помолчал, потом печально улыбнулся. – И все же я рад, что ты к нему ездила. Если бы ты так не сделала, то, наверное, не пришла бы снова ко мне.

Она не ответила, и он сказал:

– Давай забудем о Рэйфе Пирсоне, Фрэнке де Вале и всех. Я хочу еще тебя увидеть. Я надеюсь, на этот раз ты мне не откажешь.

– Нет, – тихо, нетвердым голосом ответила она. – Думаю, что не откажу.

– Хорошо. Как насчет сегодня, вечером?

– Не сегодня. Меня вечером ждут на обед.

– Тогда завтра вечером? До этого времени ты сможешь вежливо отказаться, не так ли?

– Да, думаю, смогу..

– Этого недостаточно. Мне нужно твердое обещание.

– Хорошо. Обещаю.

Но, сказав это, она подумала – что же я делаю? Л как насчет обещания Сину? Но почему-то это больше не казалось важным. Ничего не имело значения, кроме как увидеть снова Дэна. Джулиет подумала, что для нее время до завтрашнего вечера будет тянуться долго.




Когда позвонила Дебора, Дэвид находился на совещании. Но, поскольку она настаивала, секретарь прервал его.

– Что случилось, дорогая? – с тревогой спросил он, подойдя к телефону. – Не мама, нет?

– Нет, ничего такого. – Но голос Деборы был все-таки на грани срыва. – Просто я думаю насчет того, чтобы завтра полететь в Лондон. Мне надо провести очередную серию коллагеновых инъекций – ведь прошло уже полгода с тех пор, как я в последний раз их делала. Мне надо было согласовать это с тобой, прежде чем звонить на Харли-стрит, чтобы сделать заказ, – просто убедиться, что ты ничего не планируешь.

– Насколько я знаю, все в порядке, но Джулиет не сочтет это странным, если ты улетишь в Лондон?

– Не понимаю почему. Она не так часто уходит из дома и приехала ведь не вчера. Кроме того, я подумала: для меня это будет хорошей возможностью куда-нибудь съездить, пока она тут. Она может присмотреть за Софией.

– Деб, я благодарен, как ты смотришь за мамой, но, честно говоря, не думаю, что у тебя есть необходимость играть роль няньки больше, чем ты это делаешь.

– Дэвид, твоя мать перенесла много ужасного за свою жизнь. Я намерена убедиться, что теперь ей жить будет легче.

– Что ж, ты, безусловно, постаралась изо всех сил. В этом направлении, – с чувством произнес Дэвид. – Никто бы не мог лучше относиться к маме, чем ты. Так что если ты чувствуешь себя спокойно, отправляясь в Лондон и зная, что Джулиет будет под рукой и составит ей компанию, то я не стану возражать.

– Спасибо, дорогой. Ты не задержишься сегодня?

– Конечно нет, раз ты собираешься завтра улетать. Дебора отправила воздушный поцелуй в трубку, потом некоторое время подержала ее у груди. Из трубки исходило тепло, то тепло, которое всегда было в ней, когда она разговаривала с Дэвидом. И все же ее твердая решимость, возникшая, когда Джулиет начала расспрашивать ее о ночном клубе «Лилия», не поколебалась.

Она так сильно любила их обоих, Софию и Дэвида. Они дали ей шанс стать тем, кем она сейчас была. Когда что-нибудь угрожало им, она вставала на их защиту с яростью, с которой тигрица защищает своих детенышей. Нельзя позволить снова нанести боль Софии. И ничто не должно ранить Дэвида.

Особенно Дэвида.

Но она не знала, как предотвратить это. Только один человек, как она думала, смог бы помочь. Дебора дозвонилась в аэропорт и заказала себе билет на ранний рейс в Лондон. Но своей косметичке на Харли-стрит она не позвонила.




ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ


Выйдя от Дэна, Джулиет почувствовала, что ноги ее словно летят над тротуаром. Как она вообще могла чувствовать с такой силой? – размышляла она. Ей надо было бы осудить себя за то, что она предала Сина, ее должно бы волновать, что, когда все это пройдет, кто-то будет здорово обижен. Но ее это не волновало, и вину она тоже не чувствовала – ну, может, немного, но это не имело значения. Вместо этого она парила, переполненная радостными предчувствиями, счастливая как никогда в жизни. Странно, что даже разговор с Рэйфом, который час назад казался таким мимолетным, стал важным для нее. Она вошла, по крайней мере ненадолго, в другое, новое измерение, где никого из людей не было, а существовали лишь она и Дэн.

Раздался автомобильный рожок, и Джулиет удивленно обернулась. По другой стороне улицы взбирался «метро», и, к своему удивлению, Джулиет узнала за рулем Катрин. Она помахала рукой, и Катрин опустила стекло.

– Эй, привет! Что ты делаешь в этой части города? Приехала посмотреть Говард Дэвис Парк? На твоем месте я не пропустила бы это. Поверни на следующем повороте налево, потом поезжай прямо и увидишь указатель автостоянки «Бель Визаж». Там всегда много свободных комнат.

– «Бель Визаж»? – Джулиет перешла дорогу и приблизилась к машине Катрин. – Это не один ли из наших отелей?

Катрин засмеялась.

– Нет, но кто знает, в чем разница? Если там больше четырехсот комнат, то кто узнает, остановилась ли ты там или нет?

Джулиет тоже рассмеялась.

– Какая ты коварная, тетя Катрин! Представляю, как разозлился бы Дэвид, если бы кто-нибудь так злоупотреблял нашей автостоянкой.

– Что ж, если ты так щепетильна, забудь на сегодня о Говард Дэвис Парке и давай поедем в город, выпьем чашечку чаю.

Джулиет больше всего на свете хотелось бы побыть одной, разобраться в своих новых чувствах, но у нее не хватило духу отвергнуть предложение Катрин. Она очень привязалась к своей тетушке.

– Звучит заманчиво. А куда ты предлагаешь поехать?

– Я знаю одно местечко. Ты его ни за что не найдешь, если не поедешь со мной, да и можешь заблудиться. Слушай-ка, бросай свою машину здесь, где попало, прыгай в мою, а потом я тебя привезу обратно.

Джулиет заколебалась. Не покажется ли странным Дэну, если он увидит ее машину возле своего дома спустя полчаса, как она вышла от него. Но Катрин уже открывала дверцу.

– Запрыгивай. Между нами, – мы перегородили дорогу. А если я допущу еще одно нарушение правил, то, боюсь, меня лишат прав.

Джулиет улыбнулась.

– Ты меня ограничиваешь!

Катрин улыбнулась в ответ, а азартный блеск в ее глазах был таким заразительным!

– Да, – зловеще сказала она, – я знаю!




«Медный чайник» оказался старомодной чайной с кружевными скатертями, карликовыми пальмами и трехъярусными тележками, нагруженными крошечными вкусными французскими пирожными.

– Ну, расскажи мне, как тебе нравится Джерси, – сказала Катрин, наливая чай в тонкие, ребристые фарфоровые чашечки. – Я знаю, твоя бабушка в восторге, что ты приехала. Она чувствует, что столько лет пропустила, не общаясь с тобой, и она, конечно же, права. – Она смотрела ей прямо в глаза, но в то же время как-то уклончиво. – Но, думаю, ты вряд ли решишь надолго здесь задержаться.

Джулиет слегка покраснела. Получалось так, что тетушка была способна читать ее тайные надежды и распознавать мечты, о которых она сама еще не ведала.

– Еще слишком рано думать в таком ключе, но на Джерси много привлекательного, – признала она.

– Ах!

Джулиет немного смущенно засмеялась.

– Я думаю, ты удивляешься, где я только что была. Ну, должна признаться, это был не Говард Дэвис Парк.

– Нет. – Рот Катрин забавно искривился. – Я почему-то так и подумала.

– Я встретила кое-кого. Помнишь, ты говорила мне об адвокате бабушки, Дэне Диффене, когда я в первый раз была у тебя? Ну, это его сын. Он писатель, вдовец…

– Дэн Диффен! Правда? О Джулиет! – вспыхнула Катрин, и ее круглое маленькое лицо порозовело под облачком седых кудряшек. – Думаю, мне не надо было бы говорить тебе, но когда-то мы с Дэном Диффеном… ну мы очень нравились друг другу.

– Тетя Катрин! А ты – темная лошадка! Ну-ка, давай теперь ты рассказывай мне обо всем этом!

– О Джулиет, правда, особенно говорить не о чем. И я уже столько лет об этом не думала…

Она умолкла, вспомнив, как двадцать лет назад между нею и адвокатом Софии вспыхнула взаимная приязнь.

Она примчалась домой на Джерси, едва заслышав об аресте сестры, и практически ее первый звонок был в кон-юру Дэна. Она сквозь завесу времени представила его себе – изящно сложенного мужчину в золотых очках, сидевших на крючковатом носу. А волосы у него слегка поредели над обоими висками… В то утро он был немного не в себе, и не только от того, что ему пришлось оказаться в положении защитника Софии, которую он знал уже столько лет, но также потому, что Катрин проложила себе дорогу через его секретаря и застигла его врасплох. Но, несмотря на этот немного смущенный вид, он производил впечатление сильного, знающего человека, весьма привлекательного в глазах Катрин.

К удивлению всех родственников, Катрин так и не вышла замуж. Конечно, в юности у нее были дружки, одним из них был Джефф Макколей, с которым она познакомилась, когда он приехал на Джерси на похороны Пики. Когда она приехала в Лондон, то зашла к нему, как обещала тогда в саду «Ла Мэзон Бланш», и вскоре они стали очень часто встречаться. Но Джефф был слишком вольнолюбивым, чтобы осесть, а потом, подобно ему, ни один из молодых людей, с кем она позже знакомилась, не оказался для нее подходящим. Катрин не хотела ни с кем вступать в длительные отношения, оптимистично веря, что ее «Мистер Подходящий» ждет ее сразу же за следующим углом. Она нажала на карьеру, пока как-то раз, проснувшись, поняла, что все это ее вполне устраивало и она не собирается кому бы то ни было отдавать свою независимость. И вот тогда-то, когда она меньше всего ожидала снова влюбиться, она встретила Дэна.

Конечно, в ту первую встречу она не поняла, что может случиться. Она была слишком поглощена тем ужасом, в котором оказалась София, и думала, как бы поддержать ее. Понимание того, что Дэн был единственным, ради кого она могла оставить работу, свою лондонскую жизнь, свою так высоко ценимую независимость, пришло позже, она лелеяла это понимание во время неизбежных встреч. И в один прекрасный день оно разорвалось в ее сознании внезапно, как бомба.

Разумеется, Катрин знала Дэна, когда они были молодыми, но между ними пролегал огромный возрастной барьер – она все еще была ребенком, а он – молодым человеком. Но сейчас все замкнулось на какой-то несуществующей точке, они были просто мужчиной и женщиной, которые работали заодно и открыли для себя, что этот удобный для них союз духа и ума – основа для долгих, прочных отношений.

Беда была в том, что для них все оказалось слишком поздно. Может, Катрин и была свободна, но не Дэн. Он был женат, сыну его было одиннадцать лет, дочери девять. И хотя ненадолго Дэн почти уступил тому, что могло быть самой большой страстью его жизни, он слишком любил жену и детей, чтобы причинить им боль, а Катрин видела на примере своих учеников из Ист-Энда, к каким трагическим результатам приходили разбитые семьи, и поэтому совесть не позволяла ей бороться за Дэна. Пламя страсти вспыхнуло ярко, но коротко, на время осветило ее жизнь блеском, который она никогда в жизни не забудет. Но когда суд закончился, она вернулась назад, в Лондон, к своей прежней жизни. Долгое время ее терзало едва переносимое чувство потери – прикоснуться к такому счастью, а потом добровольно отступиться от него… Она была в депрессии, близкой к отчаянию. Но Катрин была из тех, кто умел выживать. Она отказалась потворствовать своей боли и вновь погрузилась в любимую работу. Постепенно боль стала утихать. Спустя годы Дэн Диффен стал сладостным и мучительным воспоминанием.

Когда она услышала, что жена Дэна умерла, ей пришло в голову, а что если она, выйдя на пенсию и вернувшись на Джерси, сможет завершить то, что они вроде бы начали, но, по иронии судьбы, Дэн сам умер, пока она последний год дорабатывала в Лондоне. Катрин переживала – очень переживала, – узнав об этом, но она была слишком рассудительна, чтобы долго плакать о том, что могло бы быть. Очевидно, этому не суждено было случиться. Катрин отодвинула Дэна в дальние уголки памяти и успокоилась.

Сейчас, однако, все это потоком обрушилось на нее, стародавнее волнение снова забилось где-то в глубине ее души. Она смотрела на свою внучатую племянницу и видела, как воплощается в ней ее полузабытая мечта.

– Как тесен мир! Джулиет, – тихо сказала она, – как же тебе довелось познакомиться с ним?

– Ну… – Джулиет замялась. – Ты помнишь, я говорила тебе, что хотела бы узнать правду о бабушке и дяде Луи? Я подумала, что если поговорю с ее адвокатом, он восстановит мне всю картину. Я посмотрела его адрес в телефонной книге и поехала к нему.

– Но, дорогая моя, Дэна нет в живых уже больше года!

– Я этого не знала. Ты не сказала, что он умер. Поэтому я спросила Дэна Диффена – и встретила молодого человека, который оказался его сыном, и тоже по имени Дэн. Это могло бы быть так неудобно. Так и было… ну а потом, все вышло так хорошо.

– Понимаю, – улыбнулась Катрин. – Значит, ты прекратила задавать вопросы в связи с влюбленностью.

– Не совсем. По крайней мере, не в первое время. Дэн тоже был заинтересован. Как и ты, он сказал, что почти уверен, что его отец верил в невиновность бабушки, и, между нами, Дэн подумал, что мы сможем добраться до истины.

Катрин покачала головой.

– О Джулиет, я надеялась, у тебя хватит ума оставить все как есть. Я предупреждала тебя.

– Я знаю, что ты предупреждала. И должна признаться, я начинаю думать, что ты была права. Я задала несколько вопросов о Луи Полю и буквально разворошила осиное гнездо. Я подумала, что Вив хватит удар – так она была разгневана.

– Ничего удивительного. Она ненавидела Луи. Он тайно вредил Полю, делал его несостоятельным.

– А разве Поль в компании не был главнее Луи?

– По опыту – да, но в смысле того, как вершить делами, – нет. Бернар давно выкупил долю его наследства, тогда же, когда купил и мою. Я потратила то, что получила, на милую маленькую квартирку и машину, а остальное вложила так, что это даст мне приемлемый доход до конца моих дней. Боюсь, что Поль поступил не так мудро.

– Но ведь твоя доля должна была стоить намного больше, чем все это? – слегка потрясенная, спросила Джулиет.

Катрин печально улыбнулась.

– В те дни – нет. О, я была бы богатой женщиной, если бы не распродала тогда кое-что, как я сделала, это правда, но и Бернар – если бы не работал так упорно, его бизнес бы не разросся и отели Лэнглуа не стали бы тем, чем они являются сегодня. Но я не выношу зависти. У меня есть все, что мне нужно для жизни, и не знаю, нужно ли мне еще что-нибудь – ведь богатство не принесло Софии счастья. Но Поль и Вив другие. Вив привыкла к деньгам – в свое время ее родители были по-настоящему богаты, пока ее отец не потерял все свое состояние на биржевом рынке. Так что это была высшая ирония – она вышла замуж за Поля, который в своем роде тоже оказался игроком.

– Поль? – эхом отозвалась Джулиет, вспоминая расходную книгу, которую она обнаружила на чердаке в Ла Гранже.

– О моя дорогая, да. В свои лучшие дни Поль играл на все, что только двигалось. Его деньги, которые Бернар передал ему, чтобы выкупить его долю, именно так и ушли – на самом деле я думаю, что он уже глубоко увяз в долгах, и поэтому его не пришлось слишком долго убеждать продать свою долю. Я уверена, что все было именно так – в конце концов он продолжал работать на компанию. Для меня все было по-другому – я жила в Лондоне и не слишком была в этом заинтересована. Ну, вернемся к Полю. Он всегда был игроком, а в последние годы, боюсь, его поощрял Луи. Они проводили очень много времени в компании друг друга – когда Луи бывал на Джерси, а иногда они вместе улетали на свои разгульные уик-энды. Но это компанейство не принесло Полю ничего хорошего, когда дело дошло до бизнеса. Луи верховодил и умел извлекать из этого максимальную пользу.

– Понятно. – Джулиет была очень благодарна, что ей не пришлось, как обычно, расспрашивать. Не было сомнений, что карточные долги, о которых она узнала, и положение в компании, в которое поставил Поля Луи, должны бы в первую очередь подвести Поля под подозрение, размышляла Джулиет.

– А ты когда-нибудь встречала человека по имени Фрэнк де Валь? – спросила она.

Катрин казалась по-настоящему озадаченной.

– Фрэнк де Валь. Мне знакомо это имя. Ну, это, кажется, старый джерсиец, так что я должна его знать. Фрэнк де Валь. А кто он?

– Он был сенатором в парламенте острова.

– В государственном?

– Да. – Джулиет понизила голос. – Я думаю, он может быть замешан в смерти Луи.

– Сенатор? О нет, я так не думаю.

– Почему нет?

– Дорогая моя, скажу тебе, что ты не знаешь сенаторов и всех этих служителей правосудия Они все такие надутые, упрямые. И конечно же, они могут замучить до смерти, – добавила она. В глазах ее вспыхнул недобрый огонек.

Джулиет отодвинула от себя чашку и облокотилась локтями на стол.

– Этого шантажировал Луи.

– Шантажировал? А ты уверена? Боже мой, все это как в мелодраме.

– Но это было бы великолепным мотивом, чтобы желать смерти Луи, разве нет?

– О дорогая моя! – Катрин покачала головой. – Я бы хотела, чтобы ты приняла мой совет и оставила все эти глупости. Я думаю, ты не понимаешь, сколько вреда можешь причинить.

– Тем, что стараюсь доказать невиновность бабушки?

– Нет, тем, что ворошишь целую кучу дел, которые лучше было бы оставить в покое. Я не знаю, как заставить тебя понять, но вполне уверена, что твои родители сказали бы тебе то же самое, если бы были здесь.

– Думаю, да. Не забывай, они никогда не рассказывали мне о том, что случилось.

– Нет, и у них, наверное, были на это причины. Подумай об этом, Джулиет.

Джулиет безотчетно вздрогнула. В чем же, черт возьми, дело? Почему каждый старается держать это дело в секрете, даже когда она предлагала совершенно новую теорию, которая не имела бы неприятных последствий для семьи? Тогда лишь один Луи предстал бы в дурном свете, а это теперь уже не имело бы значения.

– Сейчас для тебя это все внове, Джулиет, – продолжала Катрин. – Но, пожалуйста, запомни: для нас это уже не внове. Мы хотим забыть, что случилось. И, думаю, для тебя будет лучше, если ты сделаешь то же самое. – Голос ее звучал резче, чем когда-либо слышала Джулиет, это был голос учительницы, которая держала в узде класс непослушных семилеток. – Я очень рада, что ты познакомилась с сыном Дэна Диффена. И я буду еще более счастлива, если узнаю, что ты полюбишь его. Но не позволяй ему вести тебя по этой тропе, пожалуйста.

Джулиет озадаченно сморщила нос.

– Он никуда не ведет меня.

– Тогда все в порядке. А теперь, – произнесла Катрин, со своим чудесным даром менять тему, – может, попросим еще этих вкусных пирожных? Или ты считаешь, что мне настало время следить за фигурой?




Дэн отстучал последнее предложение на клавиатуре компьютера, проверил его на экране и откинулся на стуле, потирая глаза. Он слишком долго работал и даже не делал перерыва на обед. Сейчас он проголодался, глаза его болели, но он считал, что дело того стоило. На завтра у него была назначена встреча с судьей Джоном Джерменом, и он хотел хорошо к ней подготовиться. Он знал, что его отец и судья были добрыми друзьями, несмотря на то, что в зале суда оказывались по разные стороны. Для него было жизненно важно соотнести все эти разрозненные кусочки информации, которые он собрал таким образом, чтобы можно было решить, как наилучшим образом подойти к судье. И теперь простая распечатка даст ему основные отправные точки, сформулированные в сжатом списке, и сможет дать его мозгам толчок в обнаружении новых связей, которые могли до этого от него ускользнуть.

Дэн включил принтер и откинулся на спинку стула, вытянув руки над головой. Он чувствовал себя хорошо и был вполне доволен собой. Расследование по делу Лэнглуа продвигалось. Интуиция, которая в свое время делала его хорошим полицейским, сейчас гарантировала его журналистский успех и подсказывала ему, что дело стронулось с места и теперь надо немного подождать, чтобы оно раскрылось до конца. На личном фронте все тоже было многообещающим. Еще вчера он рассматривал Джулиет как потерянную для себя навсегда, ну а сейчас, похоже, все «системы» заработали вновь, и это придавало ему воодушевление и подъем, которые ему уже давно не доводилось испытывать.

Принтер, щелкнув, остановился. Дэн вытащил страницу, слез с вращающегося стула и отправился на поиски пива. Без батареи банок холодильник выглядел удручающе пустым; попозже, если захочется есть, ему придется выйти за пиццей или чем-нибудь из китайской кухни, но пока его вполне бы устроило пиво.

Он дернул за кольцо и бросился на диван, положив ноги на низенький столик. Потом начал пить прямо из бутылки, изучая одновременно распечатку.






УБИЙСТВО ЛУИ ЛЭНГЛУА

Возможные подозреваемые




Семья:

братья Робин и Дэвид Лэнглуа;

Свояченица Молли Лэнглуа;

Дядя Поль Картре;

Тетя Катрин Картре (предположительно в то время отсутствовала на Джерси);

Мать София Лэнглуа (возможно, она говорила правду!)




Другие:

Рэйф Пирсон (имеет алиби, но имел мотивы);

Фрэнк де Валь (под угрозой репутация – очень сильный мотив);

Любовницы Луи (требуется тщательное расследование. Луи был известным женолюбом).





Дэн снова поднял банку, задумчиво потягивая пиво. Женщины в жизни Луи – вот, пожалуй, единственная сфера, которую не затронула «Джерси пост». В конце концов, это была официальная газета, а не бульварная скандальная газетенка. Но там была помещена одна фотография: группа на какой-то презентации или еще где-то, на которой был запечатлен Луи – красивый, ухоженный, в вечернем костюме, под руку с молодой леди. Качество газетной бумаги не позволяло Дэну точно идентифицировать эту женщину, хотя ему показалось смутно знакомым ее хорошенькое лицо и вьющиеся волосы. Над этим ему еще предстояло поработать. Приятель-фотограф, тоже бывший полицейский, обещал увеличить фотографию, хотя вряд ли она от этого станет отчетливее. Кроме того, Дэну удалось уговорить одну девушку из «Джерси пост» порыться в архиве и, возможно, найти оригинал фото. А в это время он поупражняет свое воображение – как может выглядеть эта молодая леди двадцать лет спустя, если при этом предположить, что она все еще на Джерси. Но, правда, ведь сейчас она может быть где угодно.

Вдруг резко заверещал телефон, чуть ли не испугав Дэна. Он положил на стол распечатку и потянулся к трубке.

– Дэн Диффен.

– Мистер Диффен. Меня зовут Катрин Картре. Вы меня не знаете, но я когда-то была приятельницей вашего отца. И, по-моему, вы знаете мою племянницу Джулиет Лэнглуа.

– Да.

– Фактически, вы встречаетесь с ней.

– Встречаюсь, да, но…

– Это может выглядеть как ужасная наглость, но вам… она нравится?

Дэн в недоумении покачал головой.

– Мисс Картре, не понимаю, какое вам до этого дело.

– Да, я понимаю. Я понимаю, что все выглядит нехорошо, но я вижу, что она очень увлечена вами, и я надеялась… Я хочу сказать, хотя у меня и плохо получается, что я очень беспокоюсь о ней и очень надеюсь, что вы можете мне помочь.

– Помочь вам? Но каким образом?

– О дорогой, это ужасно трудно. Я больше чем уверена, что вы сейчас думаете, что я – сующая в чужие дела нос старушенция. Но это не так, обещаю вам – по крайней мере это не то, что вы думаете. Мистер Диффен – Дэн, это правда очень важно. Мне надо поговорить с вами.

Мурашки от предчувствия пробежали по затылку Дэна. Он подцепил ногой стул и сел.

– Очень хорошо, мисс Картре, выкладывайте. Я весь внимание.




Когда она закончила, Дэн почти бессознательно смял пивную банку, которую держал в руках. Он положил трубку, вернулся к компьютерной распечатке и написал на ней шариковой ручкой массу неразборчивых каракулей и что-то четко подчеркнул на этом листке. Потом подошел к бару и налил себе виски. Пиво – это было прекрасно, но в этот момент он чувствовал, что ему надо что-то покрепче.




ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ


Джулиет озадаченно и немного обиженно смотрела через стол на Дэна. Они сидели в маленьком, освещенном свечами бистро. Вчера она была так уверена, что он испытывает к ней те же чувства, что и она, такая взволнованная взаимной симпатией, вспыхнувшей в них. А сейчас она не понимала, в чем дело.

– В чем дело? – спросила она его. – Похоже, ты витаешь где-то далеко отсюда.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты… чем-то озабочен. А это не слишком-то любезно.

– Извини. У меня был трудный день.

– Насколько трудный? Ты собирался повстречаться с судьей, ведь так? Ты узнал что-нибудь интересное?

– Нет.

Его резкий ответ шокировал ее.

– Извини, что расспрашиваю! – бросила она. – Если ты так устал, то тебе, наверное, лучше пойти домой!

– О черт, Джулиет… – Он потянулся через стол и накрыл ее руку своей. – Я не хотел огорчить тебя. Но я подумал, что ты хотела оставить эти посмертные расследования в прошлом.

– Это было до того, как я узнала, что в деле замешан этот сенатор. Это проливает новый свет на все дело.

– Я в этом не уверен. Я не уверен, что он замешан. Я спрашивал Джона Джермена, судью-сотника, чтобы он прояснил, было ли на него оказано какое-нибудь давление, чтобы он оставил в покое де Валя. Он это отрицает, и я ему верю.

– Но…

– У де Валя есть что скрывать, это верно, и из этого могла бы получиться интересная история. Но я очень сомневаюсь, что он имеет какое-нибудь отношение к смерти Луи.

Крошечная морщинка перечеркнула лоб Джулиет.

– Что ты называешь «интересной историей»?

– Я думаю, он замешан в недостойных сенатора пирушках. Но это не делает его убийцей, – сказал Дэн, кляня себя за неосторожность. Хотя он понимал, что приближается время, когда ему придется рассказать ей, чем он зарабатывает на жизнь, многолюдное бистро – явно не подходящее для этого место.

– Но ведь это хороший мотив, – возразила она.

– Я думаю, хорошие мотивы были у половины джерсийцев. Но это не означает, что они убили его. И даже если бы они это сделали, чем бы мы могли это доказать по прошествии стольких лет?

Она озадаченно смотрела на него.

– Но это совсем не то, что ты говорил раньше. Ты действительно хотел докопаться до сути этой истории. Что теперь изменилось?

– О… – Он поиграл с хлебной палочкой. – Я подумал, более рационально взглянув на это дело: если бы кто-то посторонний убил Луи, ему пришлось бы последовать за ним домой. В тот вечер его дома не было – не забывай, его часто не бывало дома, а София, наоборот, предпочитала не выезжать. Ни один из посторонних, если он был в здравом уме, не поехал бы в Ла Гранж с намерением убить Луи. Просто они не знали бы, когда его можно было застать дома.

– Но если это было сделано под горячую руку… Предположим, Луи шантажировал этого Фрэнка де Валя, и де Валь поехал за ним, чтобы попытаться заставить его отказаться от шантажа. Они могли поссориться, и он мог застрелить его.

– Из пистолета Луи? Из пистолета, о существовании которого не знал никто, кроме его близких родственников? И вспомни, не было ни одного свидетеля. Домоправитель спал и ничего не слышал. Ничего не слышал и Дэвид, у которого был грипп, – он отправился спать пораньше с горячей грелкой и пузырьком аспирина. Никто не выступил и не сказал, что видел на дороге чужую машину или кого-нибудь, кто не должен был там находиться. Не забывай, был ноябрь, на острове уже не было множества туристов, остались одни местные, практически знавшие друг друга. И двадцать лет назад это было еще более достоверно, чем сейчас.

Джулиет дрожала. Она прижала руки к клетчатой скатерти.

– Значит, ты хочешь сказать то, что, как я поняла, ты признаешь вину моей бабушки?

– Нет, я этого не говорил. Я говорю, что не знаю. Но думаю, что спустя столько лет будет лучше забыть все это – и оставить в покое. А? – Он посмотрел на официанта, который подошел к ним с заказанным десертом. – Наконец! Сегодня обслуживают очень медленно. Хочешь кофе, или поедем домой и там выпьем?

– Поедем домой. – Почему-то в этом бистро ею овладела клаустрофобия, и у нее пропал аппетит к десерту. Она не понимала, чем вызвана перемена в Дэне, не понимала, почему, несмотря на то, что он озадачивает и раздражает ее, она все равно находит его неотразимо привлекательным? Когда она была с Сином, ей не хотелось, чтобы он находился рядом, и даже сама мысль о том, что он дотронется до нее, была непереносима. Но даже сейчас один только взгляд на лицо Дэна, находящееся в тени, потому что оно не попадало в зону свечи, заставлял ее ощущать слабость в коленях.

– В чем дело? – спросил он. – Что-нибудь не так с твоим сладким?

– Нет, оно прекрасное. Немного приторное, и все… – Она положила ложку. – Извини, мне кажется, я вообще-то его не хочу.

– Не беспокойся так! Оставь его! – Он быстро закончил свой десерт и положил ложку на стол. – Тогда поедем, а?

Дэн заплатил по счету, и они вскарабкались по винтовой лестнице на первый этаж. Был приятный теплый день, и Джулиет решила не надевать пальто поверх своего трикотажного хлопкового брючного костюма с туникой. Но сейчас, после влажновато-теплого бистро, вечерний воздух пронзил ее холодом, и она вздрогнула.

– Холодно? – спросил он.

– Нет. Мне хорошо. – Она произнесла это нетерпеливо, чтобы скрыть смятение чувств.

– Хочешь, набрось мою куртку.

– Да нет, не надо. Честно, мне хорошо. Он положил руку ей на плечи.

– Иди сюда.

Она хотела возразить, хотела отодвинуться и выказать снос раздражение, но почему-то не смогла. Его рука крепко обняла ее, и вдруг в ней опять забилось ощущение его – как мощные, неожиданные грозовые разряды. Она немного наклонила к нему голову, и, как только она это сделала, он притянул ее к себе и поцеловал. Губы их встретились, и она почувствовала, что ноги ее настолько ослабели, что она не может идти, а тело вдруг стало чувствительным, ей ничего не хотелось, лишь прижаться к нему.

Сумасшедшая! Как это могло так внезапно случиться? С Сином ей надо было добиваться этого, а с Дэном – один поцелуй, одно прикосновение – и на нее это так действовало, как пересечение обнаженных проводов. Рот его был жестким, но в то же время упоительно податливым. Когда он оторвался от ее губ, Джулиет почувствовала так, словно потеряла что-то.

– Ты замерзла. – Он выскользнул из куртки и набросил ей на плечи. Она зарылась в нее лицом, как будто это был он. Минуту или две назад она хотела наказать его за то, что он предположил, что ее бабушка скорее всего виновна, ну а сейчас, совсем неожиданно и почти против своей воли, она хотела лишь находиться рядом с ним.

Он снова обнял ее рукой, придерживая куртку. Она немного придвинулась к нему, и они пошли, слегка запинаясь, вверх по склону – к автостоянке на Форт-Регент, но он не целовал ее, пока они не добрались до гулких сводов отделанной бетоном автостоянки, где их никто не видел.

Его машина была припаркована на верхнем этаже; у них заняло некоторое время, чтобы добраться до нее, и, когда они дошли до машины, Джулиет больше не думала ни о Софии, ни о Луи.

Машина его была старым, но красиво отреставрированным кабриолетом с мягкой крышей «ТР-6». Низкие ковшеобразные сиденья не позволяли ему отвлекаться, и он сосредоточился на вождении, но между ними все так же сильно вспыхивали электрические разряды, она почти ощущала их прикосновением на коже. Она сидела в его куртке и наслаждалась легким мужским запахом, исходившим от нее. Их поездка заняла считанные минуты, но для Джулиет время утратило всякое значение. Она почувствовала себя в каком-то восхитительном нереальном измерении, и ее буквально потрясло, когда она увидела свою машину, припаркованную возле дома Дэна, где она оставила ее. Но шок был недостаточно сильным, чтобы вернуть ее к действительности.

Дэн поставил машину, а она стояла в ожидании, пока он откроет дверь. Когда она вошла вслед за ним в дом, чары почти развеялись, но потом он закрыл дверь и притянул ее к себе, снова обнял ее, и чары вернулись, сильные, как всегда.

– Ты хочешь этот кофе? – прошептал он ей на ухо. Она покачала головой. Она не хотела ничего – только его одного.

Я совсем потеряла рассудок, подумала она. Но мне все равно. Это чудесно!

Он целовал ее в холле – снова и снова, куртка соскользнула с ее плеч и упала на пол. Освободившись, она придвинулась к нему ближе, сама нащупывая рукой жесткие линии его плеч, горки мускулов и впадины, ощущавшиеся под его ворсистой прохладной хлопковой рубашкой. Близость его пьянила – в этот вечер она выпила очень мало, но чувствовала себя так, словно уговорила целую бутылку шампанского, которое сейчас пузырилось у нее на языке и пенилось в венах.

Он проделал поцелуями дорожку от ее губ к шее, бедра ее затрепетали, слабость распространилась к ногам. И в тот момент, когда она почувствовала, что упадет на пол, он поднял ее на руки, легко, словно она была ребенком, и понес в гостиную.

Шторы не были опущены, ибо, когда он уходил из дома, был еще день. Теперь же комната купалась в мягком свете уличных фонарей, и это освещение создавало расплывчатую романтическую обстановку потертым кожаным креслам и простой удобной мебели. Он не стал задергивать шторы и положил ее на диван, а потом нагнулся к ней, чтобы снова поцеловать. Она обвила руками его шею, притягивая его вниз, а мгновение спустя они раздевали друг друга, нетерпеливо и нежно. Она вздрогнула от прикосновения его тела и выгнулась к нему навстречу. В этот момент все куда-то исчезало, когда она занималась любовью с Сином, а страсть, которая, казалось, уносилась прочь, оставляя ее холодной и безучастной, напоминала о себе смутным чувством потери. На какой-то краткий миг она испугалась, что сейчас повторится то же самое – и, если так будет, подумала она, я умру от разочарования и отчаяния. Но ей нечего было беспокоиться: с Дэном все было иначе. Приливы и отливы были чудесны, и каждый из них поднимал ее на все большую высоту. Когда все было кончено, у нее не возникло ощущения ужасного провала или расстройства. Вместо этого она чувствовала себя полностью расслабленной, удовлетворенной и счастливой – какой никогда в жизни не была.

Раздражение, которое она испытывала по отношению к нему, куда-то испарилось, и практически в первый раз с момента, что она приехала на Джерси, ее не посетила даже мимолетная мысль о прошлом.

– Ну как насчет этого самого кофе? – спросил Дэн, выпутываясь и вставая на ноги.

Она кивнула:

– Звучит заманчиво.

Но, если говорить честно, по ее теперешнему настроению, все, что бы он ни сказал, для нее звучало бы заманчиво. Такое настроение ее посещало редко, и оно было настолько прекрасно, что Джулиет хотела бы, чтобы оно длилось вечно.




Уже далеко за полночь она приехала домой. Дэн старался убедить ее остаться на ночь, но она отказалась.

– Я не знаю, что ты теперь будешь обо мне думать, раз я позволила тебе заняться со мной любовью в первый же раз, когда мы куда-то по-настоящему выбрались!

– Что я думаю? Я думаю, ты совершенно особая леди. Между нами произошло что-то особенное. И, что бы дальше ни происходило, я хочу, чтобы ты это запомнила.

На миг она почувствовала, что он что-то недоговаривает, что-то такое, что у него почти на языке, но она не позволила себе нарушить счастье, которое искрилось в ней.

– Наверное, я не могу остаться на ночь, Дэн. Родственники будут удивляться, в кого я превратилась.

– Ты вроде бы говорила, что Дебора уехала.

– Да, уехала. По крайней мере до завтра. Но дома Дэвид. И бабушка.

– Но они не узнают, что тебя не было дома. Оставайся, Джулиет.

– Нет. – Она покачала головой. – Правда я не могу. Это будет выглядеть невоспитанно.

– Давай тогда я отвезу тебя домой. Я не могу позволить, чтобы ты ехала ночью на машине совсем одна.

– А почему бы нет?

– С моей стороны это не по-рыцарски. – Он не добавил, что его ужасала мысль потерять ее.

Она засмеялась, не с презрением, но от удовольствия.

– О, ты знаешь, как заставить девушку умирать от желания! Но я собираюсь отказаться, Дэн. Я не хочу оставлять машину возле твоего дома на всю ночь. Со мной будет все в порядке, правда.

Он нехотя отступился, а она, повернув на дорогу к Ла Гранжу, была довольна, что настояла на своем – в окне спальни Софии горел свет. Было бы крайне неловко и неразумно оставаться где-то на ночь, тем более если бы София знала об этом.

В доме было очень тихо. В этой тишине в холле очень громко раздавалось тиканье больших напольных дедушкиных часов. Свет вползал в холл из-под двери, отражался в стекле часов рассеянным светом, отбрасывая тени на полированный пол. Джулиет крадучись пересекла холл, потом резко остановилась, задохнувшись от потрясения.

На полу, ближе к гостиной, лежала темная фигура. Темная фигура как раз на том месте, где умер Луи. Джулиет показалось, что у нее застыла кровь, и первой ее мыслью было то, что перед ней – привидение. Мгновение она не могла пошевельнуться и стояла тихо, а сердце ее сильно билось, потом здравый смысл одержал верх, она бросилась вперед и включила свет в холле.

Это была София. Джулиет опустилась на колени перед ее кажущимся безвольной грудой телом и перевернула ее лицом к себе, пытаясь отыскать пульс. В панике она никак не могла нащупать его. Потом София застонала низким протяжным стоном.

– Бабушка! – позвала Джулиет. – Бабушка, ты меня слышишь?

София снова тихо застонала. Джулиет вбежала в комнату, схватила диванную подушку и подложила Софии под голову. На бабушке был халат, надетый поверх ночной рубашки, но ей было холодно, и Джулиет схватила плед, висевший на стене, и набросила на нее.

– Побудь здесь, бабуля! Я приведу Дэвида. Веки Софии дрогнули.

– Нет… нет… не Дэвида! – Голос ее был прерывистым, но настойчивым.

– Дебора уехала, бабушка. Дэвид знает, что надо делать.

Глаза Софии были широко раскрыты, и, поскольку ее обычно искрящийся аметистовый взор был странно потускневшим, Джулиет не была уверена, что бабушка расслышала ее слова.

– Не Дэвида! – повторила София. Потом помолчала немного, когда Джулиет замешкалась, взбудораженная ее настойчивостью, и произнесла:

– Я не могла позволить ему взять вину на себя! Я не могла… не могла…

– Все в порядке, бабушка. Лежи спокойно. Я сейчас вернусь. – Джулиет побежала вверх по лестнице на подгибавшихся ногах, потом еще выше, к комнатам Дэвида и Деборы на верхнем этаже. Вольно же было Софии настаивать, чтобы она не беспокоила Дэвида – но другого выхода не было. Джулиет неистово застучала в дверь спальни, и через минуту Дэвид открыл дверь, вырванный из сна. На нем были лишь пижамные брюки.

– Что происходит?

– Бабушка упала в холле.

– О Господи! – Он задержался, чтобы натянуть шелковую рубашку, и бросился вниз, а Джулиет – за ним.

– Возьми ее сумку! – крикнул он Джулиет через плечо. – Там должны быть ее таблетки.

К тому времени, пока Джулиет обнаружила сумку Софии и разыскала коробочку с таблетками, из которой, она видела, давала Софии в ресторане таблетки Дебора, Дэвид позвонил доктору Клавелю.

– Положи одну таблетку ей под язык, – проинструктировал он Джулиет, прижимая трубку к подбородку и поднимая голову Софии, в ожидании ответа доктора. – Быстрее! Интересно, сколько времени она здесь пролежала?

– Не знаю. Я только что вошла.

Дэвид бросил на нее странный взгляд, принимая во внимание факт, что она была полностью одета, но перед тем, как смог это прокомментировать, на другом конце провода отозвался доктор, наконец-то разбуженный от глубокого сна.

К облегчению Джулиет, таблетки оказали почти мгновенный эффект. Джулиет подумала, что София не могла лежать там слишком долго и – спасибо ее счастливой звезде – Джулиет вернулась домой, когда она упала без сознания. Когда подскочил на своем мощном «ГТИ» доктор Клавель, они смогли удобно устроить Софию на диване, укрыть одеялом, которое Дэвид принес из ее спальни, и она почти совсем пришла в себя.

– Что случилось, София? – спросил ее доктор Клавель, сверяя ее пульс по часам.

София покачала головой.

– Не знаю. Очередной приступ. Ты же знаешь, что это за приступы, Дэмон. Так сильно сжимает грудь, что я чувствую, что не могу дышать, а потом – темнота.

– А что случилось, что вызвало его?

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

– Тебя что-нибудь расстроило?

– Расстроило меня? – Она довольно горько засмеялась. – Нет.

– Тогда почему ты бродишь здесь в такое время?

– О, не знаю. Я не могла уснуть. Разве это имеет значение? У меня был приступ, и все тут… – Но глаза ее были непроницаемы, и доктор понял, что больше из нее ему ничего не вытянуть.

– Я собираюсь дать тебе снотворное, София. Но, думаю, будет лучше, если ты сегодня не станешь подниматься по ступенькам. Ты можешь спать здесь, внизу?

– Глупости! Я хочу спать в собственной кровати.

– Если бы ты была в кровати, мама, а не бродила бы здесь, ничего бы не случилось, – сурово сказал Дэвид. – Взгляды их пересеклись, и Джулиет мимолетно заметила некую борьбу воли, вспыхнувшую в их глазах. Дэвид первый отвел взгляд, безнадежно пожимая плечами.

– Видите, в чем дело, доктор? Моя мать – очень упрямая женщина.

– И кое-кому повезло, что я такая! – резко сказала София.

– Нам придется установить лифт, – сказал Дэвид, не обращая на нее внимания. – Лестница достаточно большая, чтобы разместить его здесь.

– Я не хочу лифт! – воскликнула София. – Ты сделаешь из меня инвалида, Дэвид, если будешь дальше так продолжать.

– Это разумная мысль, София, но давай сегодня об этом не беспокоиться. – Доктор Клавель повернулся к Джулиет. – Вы можете устроить постель здесь, внизу?

– В последний раз говорю, я не хочу здесь спать! Если вы мне поможете, я постараюсь и доберусь до своей комнаты.

Доктор обменялся взглядом с Дэвидом. Мы ей причиняем больше вреда тем, что волнуем ее, казалось, говорили его глаза.

– Очень хорошо, София, пусть это будет на твоей совести. Но не обвиняй меня, если опять потеряешь сознание.

– Но, Дэмон, я когда-нибудь в чем-нибудь тебя обвиняла?

– Я думаю, она чувствует себя лучше, – сухо сказал Дэвид.

Он и Дэмон Клавель помогли Софии подняться по широкой лестнице и уложили ее в постель. Джулиет была очень встревожена.

– Я приду и взгляну на тебя, если ты скоро уснешь, бабуля! – пообещала она перед тем, как выключить свет.

– Ради Бога, не суетись! – жестко возразила София, но голос ее прозвучал немного невнятно. Очевидно, начали действовать таблетки доктора Клавеля.

– Я все-таки хотел бы понять, почему она бродила здесь, внизу, в такое время, – сказал Дэвид, когда доктор уехал, а Джулиет подогревала молоко для шоколадного напитка.

Она слегка покраснела.

– Наверное, это из-за меня. Я очень поздно вернулась домой. Думаю, бабушка волновалась из-за меня.

– Сомневаюсь. Твоя бабушка – не из тех, кто следит, кто когда приходит. Возможно, на тебя она реагирует по-другому, чем на нас. Мы были парнями, а ты – девушка. И она чувствует, что несет за тебя ответственность. Но, по правде говоря, на нее это не похоже. И есть еще одна странная вещь, которая мне совсем не нравится. – Он замялся. – Она лежала практически там, где был застрелен Луи.

Джулиет вздрогнула – и не только из-за страшного совпадения. Она знала об этом, даже если бы ей не сказали! Ну, может, ей говорили, а она забыла, и, разумеется, совершенно иной по стилю ковер в гостиной указывал на то, что его поменяли не в таком уж отдаленном прошлом. Возможно, его выбирал человек, который отвечал за меблировку всего дома, – может, это была Дебора? Джулиет представила себе, что она могла бы предпочесть ковровое покрытие от стены до стены обычным коврам, неважно, какими дорогими и красивыми они могли быть. Но проход! – подумала Джулиет. Откуда я знала, что это было на проходе? Она снова вздрогнула. Рок, предзнаменование!

– Не могу отделаться от чувства, что она все последнее время думает об этом, – сказал Дэвид. – Но с чего бы это вдруг, не понимаю. Бог знает, как все это было ужасно, но она, похоже, всегда легко с этим справлялась. Мать всегда была специалистом по скрыванию чувств. Но, возможно, с годами они начинают проявляться. Не знаю. Но, право же, она вела себя очень странно. – Он снял с крючка две кружки и поставил их на стол. – Два приступа за столько времени, а, насколько нам известно, их вызывают стрессы. Что ты с ней делала, Джулиет?

Его голос подсказал ей, что он поддразнивает ее, но при этом он говорил обиженно, и Джулиет почувствовала, как ее захлестнула горячая волна вины.

– Я? Ничего! – поспешно ответила она, радуясь, что возится с молочной кастрюлькой и Дэвид не может видеть ее лица.

Неужели это возможно, что она вызвала приступы бабушки? Может, ей удалось растревожить то, что София отчаянно пыталась скрыть? Вначале она это делала из лучших побуждений, но реакция Вив недвусмысленно показала ей, что она играет с огнем, а Катрин сделала ей суровое предупреждение, чтобы она оставила все как есть. И теперь казалось вероятным, что София была расстроена ее интересом к этому делу.

Ради Бога, в смятении подумала Джулиет, мне надо все это прекратить. Наверное, бабушка действительно случайно застрелила Луи и теперь хочет забыть об этом. Или, может, у нее были причины взять на себя вину и она видит это сейчас так же отчетливо, как двадцать лет назад.

– Я возьму какао с собой, и постараюсь снова уснуть, – сказал Дэвид. – Завтра мне предстоят две очень важные встречи.

– Я сейчас взгляну на бабушку, а потом тоже пойду спать, – согласилась с ним Джулиет.

Потрясение, которое она пережила, увидев упавшую в холле Софию, полностью стерло приятную теплую взволнованность, которая сопровождала ее после вечера, проведенного с Дэном. Позже, устроившись в постели с какао, она подумала, что ей, быть может, удастся возродить сладостные ощущения. Она так на это надеялась! Бог знает, сколько проблем смогут вызвать эти отношения, если они перерастут в нечто серьезное, – а она подумала, что, скорее всего, так оно и будет. И в тот миг ей захотелось продлить очарование тех минут еще хоть ненадолго.




София мирно спала. Ее безмятежное лицо казалось таким молодым – слишком молодым для человека, пережившего столько травм, подумала Джулиет. Но она понимала, что это – лишь иллюзия. Без сомнения, все, что случилось, отняло у Софии почти все силы и здоровье.

– Спокойной ночи, бабушка, – прошептала Джулиет. – Не беспокойся, я больше не буду тебя огорчать. В полумраке ей показалось, что София улыбнулась.

Джулиет почти уснула, когда на нее это накатилось вновь. Что же именно, черт возьми, имела в виду София, когда она сказала, почти без сознания лежа на полу в гостиной: «Я не могла позволить ему взять вину на себя… Я не могла…» Кто был тот человек, кого она не была готова обвинить?

Джулиет ворочалась, пытаясь докопаться до ответа, который, она была уверена, лежал именно там, но все время ускользал от нее. И вдруг он явился ей, и она внезапно окончательно проснулась и задрожала.

Я приведу Дэвида, сказала она Софии, а та ответила «Нет, нет, не Дэвида». В тот момент Джулиет была уверена, что она хочет видеть Дебору, а не Дэвида. Дебору, которая всегда заботилась о ней и всегда была рядом в случае необходимости. Но сейчас потрясенная Джулиет поняла, что бабушка, видимо, имела в виду совсем не это.

«Нет, нет… не Дэвида» и «Я не могла позволить ему взять вину на себя» – прозвучали как одна фраза, а может – и одна мысль.

А если предположить, что это именно Дэвида София защищала все эти годы? Дэвиду в 1971 году было девятнадцать лет, он был слишком молодым, чтобы помешать своему брату разрушить право своего первородства, но уж, конечно, достаточно взрослым, чтобы понимать, что происходит. Джулиет вспомнила, что во время гибели Луи он был в Ла Гранже, прикованный к постели гриппом. Так же, как и домоправитель, он заявил, что ничего не слышал, не знал, что происходило в холле. Но если предположить, что это он нажал на спуск? Тогда что могло быть естественнее, чем защита его Софией? Если бы его обвинили в убийстве Луи, все его будущее было бы в опасности. А ведь он был младшим сыном, ее любимцем. Видимо, София поддалась материнскому инстинкту и, образно говоря, положила свою жизнь за сына.

Боже мой, как он может жить в мире с собой, если все это так! – подумала София. Ничего удивительного, что София болезненно не переносила, когда задавали слишком много вопросов. Ничего удивительного, если она подумала, что ее тайна вот-вот раскроется, поэтому она так расстроилась и страдала от участившихся сердечных приступов.

Дэвид! – подумала Джулиет и вздрогнула. Родители ее наверняка знали правду – и не оттого ли они убежали с Джерси и от Софии, что не могли оставаться, зная что Дэвид позволил матери принять на себя наказание, которое предназначалось ему? И знала ли об этом Дебора?

Покрывшись мурашками, Джулиет вылезла из постели и подошла к окну. Она понимала, что больше не уснет. На дворе стояла ночь, тихая, темная. Где-то возле узкой аллеи, сбегавшей к морю, ухала сова. Прекрасный дом, ее наследство, был населен людьми, которых она легко полюбила, потому что они были ее кровной родней. Но в тот момент Джулиет подумалось, что ей не стоило сюда приезжать.




ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ


Самолет, в котором летела Дебора, сел в джерсийском аэропорту сразу же после одиннадцати утра. Она взяла свою небольшую сумку – весь ее багаж – и прошла через проход на таможне, где не надо было заполнять декларацию, прямо к автостоянке, на которой она оставила свой «мерседес». Каждый ее шаг сопровождался вздохом облегчения. Прошло не более суток с того момента, как она улетела с острова, но как же она рада была возвратиться! Когда-то Дебора думала, что Джерси ужасно скучный, размеренный. Но теперь это было не так. Сейчас он для нее был пристанищем. Здесь она была в безопасности, здесь ничто не могло бы ее задеть, никто бы не вытолкнул ее из той жизни, которая принадлежала ей здесь. Здесь она была миссис Дэвид Лэнглуа, здесь у нее было все, и ничего больше ей не надо. По крайней мере так она думала до тех пор, пока не приехала Джулиет и не начала задавать неудобные вопросы.

Будь она проклята! – подумала Дебора в припадке несвойственного ей гнева. Для чего ей надо было приезжать? Но гнев скоро прошел. Джулиет – племянница Дэвида, милый ребенок; она не станет намеренно делать что-нибудь, что навредит ему. Но ее непреднамеренные действия беспокоили Дебору.

Ее поездка в Лондон не решила эти проблемы. Ей надо было встретиться со своей старой подругой, она была одной из тех, кто знал о прошлом и о том, что потом случилось. Вместе, подумала Дебора, они смогут выработать план, который предотвратит несчастье. Но на этот раз Грэйс не смогла помочь. Они распили бутылку шампанского «брют», заговорились далеко за полночь, и ненадолго, размягченная шампанским, Дебора почти убедила себя, что все будет в порядке. Но наутро она обнаружила, что все проблемы остались, неразрешимые, как всегда, и Дебора, ощущая надвигающуюся лавиной панику, не видела никакого выхода из темного длинного туннеля тревоги, в который она погрузилась, как только на Джерси прилетела Джулиет, начавшая свои разрушительные экскурсы в прошлое.

– Она ничего не обнаружит, дорогая, после стольких лет, – успокаивающе сказала ей Грэйс, когда шампанское сделало свою работу, а Дебора жаждала поверить ей. Но с первыми же лучами солнца страх ее стал таким же огромным, ужасным, как всегда. Джулиет, со своим быстрым, пытливым умом, была очень опасна. Она, возможно, очень молодая, обыкновенная, ее вводящая в заблуждение ленивая, растянутая, как у всех жителей Сиднея, речь могла бы повергнуть человека в ложное спокойствие, но под всем этим таились Лэнглуа и Картре, она в большой степени была прямым "потомком своих дедушки и бабушки.

Картре и Лэнглуа были людьми, постоянными в своих убеждениях, Дебора знала это. Картре и Лэнглуа никогда бы не отступили – никогда. Дебора очень боялась, что Джулиет окажется такой же.

Она прикусила губу, стараясь превозмочь стесняющее чувство неизбежной опасности, которое сдавливало ее. Она и в самом деле ничего не сможет сделать. Грэйс только подтвердила это. Она может постараться свернуть Джулиет с этого пути, и ей остается только молиться и надеяться. Дебора никогда не была религиозной. Но, как большинство людей, когда им приходится встречаться с чем-то, выходящим из их повиновения, с тем, чего они боятся, она открыла в себе пламенную надежду, что и правда есть Кто-то-там-Наверху, а если есть, то он придет ей на помощь.




Из окна спальни Софии Джулиет увидела, как машина Деборы повернула на дорожку.

– Дебора приехала, бабушка, – радостно сказала она и увидела, как лицо Софии озарилось светом.

– О, как хорошо!

В это утро она выглядит на удивление хорошо для человека, которому прошлой ночью было так плохо, подумала Джулиет с облегчением. Она так легко могла умереть – и почти наверняка умерла бы, не вернись Джулиет домой и не найди ее вовремя. Но так же, как и в прошлый раз, ее выздоровление казалось волшебным. София, безусловно, была очень сильная, несмотря на слабость, вызванную ее сердечными недомоганиями, но Джулиет не стала испытывать судьбу. София всегда завтракала в постели – и как только завтрак закончился, Джулиет пришла посидеть и поговорить с ней, чтобы убедиться, что она не пытается встать и перенапрягать себя. Это означало для Джулиет, что ей придется пропустить визит утром к Дэну, и это, конечно, вызвало у нее волну сожаления. Очень мало времени им оставалось провести вместе до ее отъезда. Но Джулиет не хотела, чтобы что-нибудь помешало бы ей убедиться, что с Софией все в порядке. Она и так уже чувствовала себя виноватой. Поэтому она позвонила Дэну, объяснила все, а потом пошла наверх, в комнату Софии.

Естественно, что Софии было интересно знать, как Джулиет собирается провести вечер. Собираясь на обед, Джулиет обрушила на нее новость, что она встречается с Дэном, и София покачала головой:

– Ну-ну, это сын Дэна! Если он такой же, как его отец, то я уверена, он милый мальчик. – Но она ничего не сказала о Катрин и Дэне-старшем, и Джулиет поняла, что это было тайной Катрин.

– Какой же он мальчик! Ему, должно быть, около тридцати, – засмеялась она, и София засмеялась вместе с нею.

– Да, наверное. Но в моем возрасте, каждый, кому меньше сорока, кажется мне таким молодым!

И вот теперь она с интересом слушала, как Джулиет описывала их обед, и тактично воздержалась упоминать то, что, казалось, длилось так долго.

– Ты собираешься оставаться здесь, со мной? – через некоторое время спросила она. – Если останешься, Я рассержусь, потому что в этом совершенно нет необходимости. Со мной будет все в порядке. Мне надо просмотреть почту, чтобы вникнуть в дела, а если у меня на это не будет настроения, тогда почитаю газеты. И займу мозги кроссвордом. А ты ступай и наслаждайся солнышком.

– Я достаточно много бываю на солнце в Австралии, – возразила Джулиет. – Для меня это не новость.

– Думаю, так оно и есть. Твои родители, безусловно, знали, что делали, когда выбрали Австралию, – улыбаясь, произнесла София, и Джулиет почувствовала некоторое удивление. София так редко упоминала своего среднего сына и его жену. Частенько Джулиет думала, что молчание это довольно странное – ведь можно было бы ожидать, что она будет интересоваться, чем они занимаются, и так далее, но София не спрашивала. Словно она вычеркнула их из своей жизни и памяти. И к тому же за двадцать лет она ни разу не приезжала к ним, а они не приезжали сюда. Наверное, она таила глубоко скрытую обиду на них, что они уехали и бросили в кризисное время остальную семью. Но, вероятно, у них на то были свои причины, например, нежелание разгадывать то, что они считали загадкой. Но, как бы то ни было, решение было принято и его так и не поменяли. То, что София добровольно упомянула Робина и Молли, могло бы дать Джулиет шанс спросить, из-за чего они убежали, но она приняла решение ни о чем не спрашивать. Она не хотела рисковать и снова расстраивать свою бабушку. Но, к ее удивлению, София все в такой же непринужденной манере продолжала разговор.

– Конечно, Молли всегда боготворила солнце, – сказала она с задумчивой улыбкой. – Когда она была малышкой, то все лето ходила коричневая, как кофейное зернышко. У мальчиков была такая светлая кожа, они легко обгорали. Я помню, как-то раз Робин пересидел на солнце и стал таким красным, его так лихорадило, что он ночью не смог даже накрыться простынкой. Мне пришлось натереть все его тело каломелевым лосьоном, но он все равно не мог спать. А Молли – нет. Молли – нет.

Она помолчала, и Джулиет поняла, что она представляет их детьми – теми детишками на выцветших фотографиях, хранившихся на чердаке: ее мать, с волосами, завязанными в хвостики, одетую в короткое кружевное хлопковое платьице, отца в шортах и в белых гольфах, слишком худого, долговязого, и Луи, который так прекрасно выглядел еще ребенком. Он стоял, уперев руки в бедра, этакий хозяин положения.

– В наши дни надо быть немного осторожнее, – сказала Джулиет, желая сменить тему, сама не зная почему. – Очень опасен рак кожи, а никто сейчас не принимает такие солнечные ванны, как они тогда – по крайней мере, кто соображает. София покачала головой.

– Рак кожи. О дорогая моя. По-моему, в те годы правительственные службы здравоохранения имели отношение к чему-то наименее приятному. Хорошо, что моя молодость прошла. Конечно, мы жили в страшное время, но по крайней мере нам было позволительно вкушать простые радости жизни, без страшных прогнозов, которые испортили бы нам все.

– По-моему, я тоже наслаждаюсь жизнью, – сказала Джулиет.

– Будь уверена, что это так, моя дорогая. Слишком мало времени на что-то другое. О, я не призываю тебя бросаться Бог знает во что очертя голову, но и не бойся жизни. Ничто так не подтачивает силы, как страх.

Джулиет кивнула. Она даже как-то не могла представить себе, что ее бабушка боится. Но нет – это была неправда. Иногда она, разумеется, боялась, только дурак никогда ничего не боится, а уж София точно не была дурой. Но она не позволяла страху управлять собой. Никогда.

Они еще поболтали немного, но от темы Робина и Молли снова отклонились. В одиннадцать Джулиет спустилась на кухню и принесла свежесваренный кофе. Она как раз ставила на поднос пустые чашки, чтобы отнести их вниз, как увидела машину Деборы, сворачивавшую на дорожку.

– Интересно, для чего ей коллагеновые инъекции? – спросила она. – По-моему, она в них не нуждается.

– Это, наверное, потому, что настолько хорош конечный результат, что тебе кажется, они ей не нужны! – улыбнулась София. – Но нет, я должна признать, что Дебора еще достаточно молода, чтобы беспокоиться о таких вещах. И если честно, я никогда не замечала разницы, когда она возвращается. Может, ты заметишь, но я – нет. И все же я думаю, что если человек настолько привлекателен, как Дебора, у него появляется мания – не утратить своей внешности. Это правда кошмар, когда смотришь в зеркало и видишь, как прекрасный образ становится менее прекрасным. Большинство из нас, смертных, привыкает к этому с самых ранних лет. Но Дебора настолько милая женщина, что мы должны позволить ей парочку небольших причуд.

Голос ее был снисходительным, а лицо смягчилось от любви.

– Ты очень близка к Деборе, да, бабушка? – спросила Джулиет.

– Она – дочь, которой у меня никогда не было. Большего я и желать бы не могла. – Это было сказано настолько просто и с таким чувством, что Джулиет почувствовала себя смиренной.

– Всегда, когда она была нужна мне, Дебора была рядом, – очень тихо продолжала София. – Она заботилась обо всех моих делах, когда я не могла этим заниматься, а когда я вернулась, мы стали очень добрыми подругами. Я перед Деборой в неоплатном долгу.

Джулиет промолчала. Она отвернулась так, чтобы София не смогла прочитать промелькнувшую у нее мысль. Дэвид. Это ли имела в виду София, когда сказала, что Дебора «заботилась обо всех моих делах, когда я не могла»? То, что Дебора присматривала за девятнадцатилетним Дэвидом, который был вне себя, до смерти испуган тем, что натворил, и той цепью дальнейших событий, что повлекло его деяние? Но все это пока только для размышлений. Спрашивать она не станет. Не сейчас.

– Я хочу отнести чашки вниз, бабушка, – сказала она. – Скажу Деборе, что случилось, и, думаю, она тут же поднимется к тебе.

София улыбнулась безмятежной улыбкой женщины, чьи слова в очередной раз подтверждаются.

– Да, – кивнула она. – Уверена, она поднимется.




Дебора оставила сумочку в холле и прошла на кухню.

– Осталось сколько-нибудь кофе? – спросила она, когда вошла Джулиет. – Пахнет божественно после этих помоев в пластиковых чашках, которыми поят в самолете.

Она выглядела изысканно-элегантной, как всегда, в паре темно-синих брюк-гаучо и в изумрудно-зеленом жакете. Джулиет изучающе посмотрела на ее лицо, чтобы отметить следы перемен после коллагеновых инъекций, и разочаровалась. Дебора выглядела абсолютно так же, как и тогда, когда она уезжала, ни лучше, ни хуже. Но, надо признаться, все так же прелестно!

– По-моему, мы с бабушкой выпили первую порцию, но можно будет приготовить и вторую. – Джулиет поставила поднос. – Дебора, мне надо с тобой поговорить. У бабушки вчера ночью опять был приступ.

– О Боже мой! Она?..

– Судя по всему, сегодня она чувствует себя неплохо, но все это очень тревожит.

– Что случилось?

– Не знаю. Я нашла ее без сознания на полу в проходе гостиной, почти в полночь. Мы вызвали доктора Клавеля, но к тому моменту, когда он приехал, она начала приходить в себя.

– Я должна прямо сейчас подняться и взглянуть на нее. – Дебора, мертвенно-бледная, поспешила к двери.

– Она немного лучше себя чувствует сегодня утром, уверяю тебя, – быстро сказала Джулиет. – Сейчас уже нечего беспокоиться.

Взявшись за ручку двери, Дебора полуобернулась, разговаривая больше с собой, чем с Джулиет:

– Нечего беспокоиться? О, это легко сказать! Мне не надо было уезжать – не надо было оставлять ее.

– Дебора, ради Бога, тебе надо немного подумать и о себе! Я была здесь, Дэвид тоже.

На миг красивое лицо Деборы отразило одновременно тревогу, любовь и вину, и все это вместе с каким-то еще более глубинным сильным чувством. Потом она ушла, легкими шагами взлетела по лестнице.

Джулиет, нахмурившись, снова включила кофеварку Очевидно, Дебора винила себя за то, что не была рядом с Софией, когда та заболела, но ее реакция была немного чрезмерной. Никто не смог бы предвидеть приступа у Софии, а Деборы не было всего одну ночь. Когда кофе был готов, Джулиет собрала поднос и понесла его наверх.

Дебора сидела возле кровати Софии, нагнувшись и взяв ее за руки. Никогда ранее близость между ними не была столь очевидной, и Джулиет кольнула зависть. Если бы ее родители не эмигрировали, у нее тоже могли бы быть такие же отношения с бабушкой. Возможно, если она останется на Джерси, то так и будет.

– Кофе! – возвестила она.

София выпрямилась. Она выглядела расслабившейся, словно свидание с Софией привело ее чувства в норму.

– Чудесно! Ты немного выпьешь, София?

– Нет, спасибо, дорогая. Мы с Джулиет как раз только выпили целый кофейник, и я думаю, что слишком много кофе может мне навредить. Боюсь, что мне надо начинать остерегаться многих вещей, и кофе может быть одним из них. Прошлой ночью я ужасно напугала свою внучку, да, Джулиет?

– Конечно да!

– Если бы она не вошла в комнату тогда, я не знаю, что бы случилось. Или если бы она спала. Видишь ли, Дебора, Джулиет вчера вечером не было дома. Она встречалась с… кое с кем. И, должна сказать, я почему-то надеюсь, что она влюбится и решит остаться на Джерси. Я не жду, что она это сделает ради такой старухи, как я, но если тут замешан молодой человек, то это может быть совсем другим делом.

– Да. – Но Дебора отнюдь не выглядела довольной от перспективы, что ее племянница может навсегда остаться на Джерси. – Ну и кто же этот счастливчик, Джулиет?

– Ну, его зовут Дэн Диффен.

– Сын Дэниела Диффена, – вставила София. – Помнишь моего адвоката? Он годами представлял интересы Лэнглуа. Как мир тесен, не правда ли?

В комнате повисла напряженная тишина, атмосфера в комнате словно наполнилась чем-то для Джулиет непонятным. Потом Дебора произнесла:

– Дэн Диффен? Правда – это так странно!

– Вот именно! – София улыбнулась Джулиет, явно не подозревая, что что-то не так. – Мне всегда ужасно нравился Дэн и, насколько я знаю, Катрин тоже. Ты должна пригласить его сына на обед, Джулиет, если я не слишком забегаю вперед в своих предположениях, разумеется. Но я действительно с удовольствием познакомилась бы с ним.

Дебора ничего не сказала, но сжала зубы. Почему он ей не нравится, подумала Джулиет. Что она может иметь против него?

Но она была переполнена дурными предчувствиями. Что-то в Дэне насторожило Дебору. И Джулиет очень хотелось узнать, в чем тут дело.

Ей не пришлось долго ждать. Когда она спустилась вниз, Дебора пришла за нею следом.

– Как тебе довелось познакомиться с Дэном Диффеном?

– Что ты хочешь сказать? – насторожилась Джулиет.

– Кажется невероятным совпадением, что на острове, где полно подходящих мужчин, ты наткнулась на сына и тезку давнего адвоката Софии.

– Жизнь полна совпадений, – неловко ответила Джулиет. – Но у меня создалось впечатление, что ты не одобряешь этого. Тебе он не нравится?

– Не знаю. Я его никогда не встречала. – Дебора извлекла из сумочки пачку сигарет и прикурила. Джулиет заметила, что ее рука немного дрожала.

– А тогда что ты можешь иметь против него? – прямо спросила Джулиет. – Здесь что-то не так, я вижу.

Дебора нервно выпустила дым, глаза ее ненадолго встретились с глазами Джулиет, потом она отвела взгляд, словно не знала, что отвечать. Джулиет ждала, исполненная необъяснимых предчувствий.

– Он разговаривал с тобой? – наконец спросила Дебора.

– Нет… я… – Джулиет оборвала себя. – Дебора, в чем дело? Ты, похоже, забрасываешь меня вопросами, а сама ни на что не отвечаешь. Ты можешь прямо сказать мне, на что намекаешь?

– Ну хорошо. – Дебора погасила недокуренную сигарету и повернулась прямо к Джулиет. – Я скажу тебе. Я потому спрашиваю, беседовал ли он с тобой, что около года назад он беседовал со мной. Он позвонил мне и попросил, смогу ли я подготовиться к разговору с ним по поводу смерти Луи, сказал, что очень этим интересуется и думает, что для меня, как некровного члена семьи, такой разговор может быть менее болезненным, чем с каким-нибудь близким родственником Я спросила, почему это его так интересует. Он сказал, что наткнулся на досье, когда просматривал бумаги отца, и что этот случай его отец всегда принимал близко к сердцу. Я сказала ему, что ничем не могу помочь – я вышла замуж за Дэвида спустя два года после смерти Луи. Но не так-то легко было ему отказать, да и я не могла понять, почему он так этим интересуется. Я хочу сказать; любопытство само по себе – не так уж плохо, но здесь оно показалось мне чрезмерным. Так что я сама навела кое-какие справки. – Она помолчала, вытащила еще одну сигарету из пачки и, пока говорила, жестикулировала ею. – Он говорил тебе, Джулиет, чем зарабатывает на жизнь?

– Он писатель, разве нет?

– А ты знаешь, что он пишет?

– Я думаю, книги про Джерси. Он очень много знает про историю острова, ремесла и все остальное.

– О, правда? Ну, я считаю, у него должны быть побочные доходы. Я думаю, рыскать по помойкам – не столь уж выгодное дело.

– Дебора, ты опять говоришь загадками, – сказала Джулиет, но и сама начала слегка дрожать, будто каким-то образом уже знала, что собирается сказать Дебора.

– Мне очень жаль, Джулиет, но если ты и правда не знаешь, какой у Дэна Диффена главный источник дохода, то, должна сказать, тебе это не понравится. – Она щелкнула зажигалкой, подержала немного пламя, а потом закрыла ее. – Он раньше был полицейским, он тебе об этом говорил?

– Да.

– И после того, как его вышвырнули из полиции, он обратил свои таланты на репортажи-расследования. Он описывал случаи, которые разнюхивал, когда был в полиции, и зарабатывал на этом очень много денег. После этого он прицепился к одному английскому бизнесмену, который хотел купить здесь недвижимость. Дэн интересовался, каким образом он так быстро заработал столько денег. В результате обнаружились сделки, которые провернули осведомленные люди, и это свалило процветавшую британскую компанию, вызвало скандал в Сити и привело двух людей в тюрьму. Ну а теперь, похоже, он ищет новую историю, чтобы заработать, копаясь в чужом грязном белье, – и для этого решил вывести на свет смерть Луи. Он помнит, как его отец в свое время говорил об этом, выражая сомнение по поводу виновности Софии, и решил теперь переписать заново историю. Еще одна сенсационная новость в портфеле.

– Не могу в это поверить. – Джулиет сама не понимала, почему так сказала. Она была потрясена, но факты так хорошо подобрались: готовность Дэна помочь ей, то, как он пытался убедить ее допросить семью о том, где они были в ту ночь, двадцать лет назад, то, как он мягко сворачивал ее вновь и вновь к этой теме. Кроме того, у Деборы не было причины поднимать этот вопрос. Но София не высказала ни малейшего возражения против ее встреч с Дэном, и Катрин тоже; фактически Катрин вдохновила ее на это!

– А другие об этом знают? – спросила она. – Я хочу сказать… Я говорила бабушке и тете Катрин, что встречаюсь с Дэном, и они ничего не сказали.

– Он пишет под всевдонимом. – Дебора наконец зажгла сигарету. – Его положение на Джерси стало бы невыносимым, если бы все узнали, что Гарри Портер на самом деле – Дэн Диффен.

– Я поняла. – Джулиет почувствовала, что ей стало очень холодно, она была потрясена, обижена. Как он мог так ввести ее в заблуждение? Она обычно не курила, но сейчас подумала, что сигарета успокоила бы ее. – Можно мне одну, как ты думаешь?

Дебора протянула ей пачку и зажгла для нее сигарету. Джулиет слегка закашлялась от дыма: он имел отвратительный вкус.

– Мне очень жаль, если он тебе нравится, Джулиет, – сказала Дебора. – Я понимаю, он такой очаровательный. И это, конечно, делает его таким опасным. Но я должна была тебе сказать. Из меня ему не удалось ничего вытрясти, и, я думаю, он решил, что с тобой у него лучше получится. Не знаю, что ты будешь делать по этому поводу, но знаю, что сделала бы я – я бы задушила его! Особенно когда думаю, каково это будет для Софии, если разбередить все снова. – В этот момент мимо окна прошла молодая женщина в футболке и джинсах, у нее в руках были пластиковые хозяйственные сумки и корзинка с салатом. Дебора прижала палец к губам. – О, вот идет Марго – готовить ланч. Больше я сейчас ничего не скажу. Но я тебя предупредила, Джулиет. И ради Бога, если ты снова увидишь его, будь очень и очень осторожна, что ему говорить, а что – нет.

– Не беспокойся, я больше с ним не встречусь, – сказала Джулиет. Внезапно она испытала не только шок и недоверие, но и гнев и ярость. Как он мог так ее обмануть? Наверное, он подумал, что настал его день, когда она обратилась к нему с вопросами! А она подумала… она-то подумала… – Лицо ее запылало, когда она вспомнила, что было между ними прошлой ночью. Боже, как она могла быть настолько наивной!

Оставив Дебору приветствовать вспотевшую Марго, она загасила сигарету и выбежала из кухни. В кабинете был телефон, в это время дня там никого не бывало. Она схватила трубку и набрала номер Дэна.

– Дэн? Это Джулиет, – бросила она, когда он отозвался.

– Джулиет! Это приятный сюрприз! – Он, конечно же, не почувствовал десятиградусный мороз в ее голосе.

– Нет, не приятный: Совсем не приятный! Дело в том, что я схожу с ума от ярости. Я только что открыла твою мерзкую тайну, Дэн – или, лучше сказать, – Гарри? Ведь я именно с ним проводила время? Гарри Портер, расследователь.

– Джулиет… подожди…

– Нет, это ты подожди! Если бы я хоть какое-то понятие имела, почему ты, так сказать, помогал мне, я бы ни за что не стала бы с тобой разговаривать. И, думаю, ты это понимал. Поэтому ты обманул меня. Конечно, меня должны бы были предупредить. Рэйф Пирсон пытался сказать мне, разве не так? Он сказал, что все не такое, каким кажется. И надо же, я даже позволила тебе заняться со мной любовью! Это тоже было частью расследования?

– Джулиет, ты все неправильно поняла…

– Правда? В самом деле? Ты, наверное, думаешь, что я очень глупая, Дэн, если я не вижу тебя насквозь. Я хотела прекратить ворошить прошлое. Я поняла, какой вред могу этим принести, и сказала тебе, что хочу остановиться. А что сделал ты? Ты нашел другой способ продолжать наблюдать за мной – наверное, в надежде, что я переменю решение, или, если бы я так не сделала, у тебя все равно бы сохранилась связь, чтобы получить очередное приглашение на обед. Что ж, позволь мне сказать: ты поступил презренно! – Она умолкла, трепеща от гнева.

– Джулиет, послушай меня минутку.

– Нет! Я звонила не для того, чтобы слушать. Я позвонила, чтобы сказать, что о тебе думаю. И также предупреждаю: если ты опубликуешь хоть одно слово – хоть одно слово о моей семье, – тогда я лично всем расскажу, что ты за человек.

– Джулиет!

– До свидания, Дэн. – Она швырнула трубку. Ее трясло с головы до ног, и некоторое время она постояла, сжав кулаки, выжидая, пока спадет гнев. Потом поток жалости залил ее.

О Дэн, Дэн, почему все оказалось такой загадкой? Как я могла быть такой дурой и поверить, даже на минуту, что между нами происходило что-то особенное?

Слишком поздно. Теперь все кончено. Слава Богу, она не дала ему ничего, что могло бы послужить материалом для его презренного отчета или как там он это называет. Слава Богу, единственный человек, которому она сделала больно, была она же сама.




Дебора захватила сумочку, что брала с собой, в свои верхние апартаменты, закрыла за собой дверь и тяжело привалилась к ней.

Ей было так неприятно говорить Джулиет о Дэне Диффене, но у нее действительно не было другого выбора. Этот человек был опасен, он пытался втереться в доверие Джулиет, и Дебора тревожилась, что он уже мог у нее кое-что вызнать.

Она прижала руки к лицу и под пальцами закрыла глаза. Как только Джулиет упомянула джерсийский ночной клуб «Лилия», она поняла, что с ней кто-то говорил. Это было не тем местом, которое Джулиет могла бы сама по себе посетить. Она была слишком хорошо воспитана и свысока относилась к подобным заведениям, даже не осознавая этого именно в силу своего воспитания. У Джулиет лоск не был поверхностным, она была рождена в богатстве, росла с чувством собственного достоинства и данных от Бога прав на особые привилегии. Дебора почувствовала укол зависти. Она вот уже почти двадцать лет жила светской жизнью и все же в глубине души не чувствовала себя в безопасности. Она больше не допускала глупых ошибок, не нарушала этикет, всегда говорила правильные вещи и правильно же поступала и казалась уравновешенной, элегантной, искушенной и полностью уверенной в себе. Но она всегда была актрисой, хотя ни разу нога ее не ступала на сцену: она всегда умела прятать в глубине души свои истинные чувства. Ее беззащитность была запрятана глубоко внутри нее, она жила той ролью, что играла все эти годы, и почти полностью воплотилась в нее. Но если копнуть глубже, старые страхи снова стали бы реальными, как всегда, и, возможно, еще более острыми сейчас, когда ей было что терять.

Дебора вздрогнула. После всех этих лет она сочла, что все тайны ее прошлого надежно спрятаны, но сейчас она видела, как легко можно откинуть иллюзорную завесу и открыть таящуюся под ней истину. Дэн при помощи Джулиет раскапывал прошлое, чтобы попытаться разрешить загадку убийства. Продолжая в том же духе, он легко мог выведать тайны прошлого Деборы, которые она так тщательно пыталась скрыть, тайны, которые могли бы повергнуть в шок ограниченный Джерси и смутить семейство, частью которого она сейчас была.

Она выпрямилась, выскользнула из жакета и повесила его в один из гардеробов, которые целиком занимали одну из стен. На двери было прикреплено зеркало; закрывая дверь, она обратила внимание на свой измученный, затравленный взгляд. Ей пришлось взять себя в руки – только один этот взгляд мог бы поведать миру, что здесь что-то не в порядке, но она не знала, как сдерживать себя дальше.

Ощущение полной беспомощности – мощное, порывистое, как приливная волна, угрожало поглотить ее и увлечь назад, сквозь годы. Ей показалось, что образ, увиденный в зеркале, видоизменился, черты лица стали моложе, заостреннее, глаза более настороженными. Они не смягчены розовато-коричневыми тенями, как сейчас, но подчеркнуты черным и окаймлены колючими ресницами, рот был мягче, полнее – с нежно-розовой, а не теплой персиковой, как сейчас, помадой. Она коснулась своих волос, и ей показалось, что она ощущает ломкость от постоянного обесцвечивания вместо кондиционирования в салоне. Она почти ожидала, что ее сшитая у дорогого кутюрье одежда превратится, подобно платью Золушки в полночь, в дешевую мини-юбку или брюки в психоделических картинках начала семидесятых.

В тот момент ей показалось, что Деборы Лэнглуа больше не существует. Вместо нее была Дебби Свифт, семнадцатилетняя девушка, испуганная и одинокая. Она думала, что все понимает, считала, что уже достаточно выросла, чтобы пустить свою жизнь по скоростной дороге. Как она ошибалась! А сейчас все это начиналось снова, прошлое кружилось в ней, как ураган, и увлекало ее – испуганную, беспомощную – с собой.

Дебора закрыла глаза, пытаясь прогнать эти видения, но было слишком поздно. Прошлое, которое она так отчаянно старалась забыть, обступило ее со всех сторон. И теперь она в такой же степени часть его, как была когда-то.




ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ


Лондон, 1971




– Эй, вы там! Сейчас же просыпайтесь! Здесь нельзя спать!

Она почувствовала на своем плече настойчивую недобрую руку, а голос был разочарованный, с уэстэндским акцентом и вместе с тем простонародный, кокни.

Дебби открыла глаза и осторожно подняла голову с заляпанной пятнами кофе стойки. Шея ее затекла и болела, во рту ощущался затхлый вкус. Рука снова тряхнула ее плечо.

– Ну-ка, берите еще кофе или уходите. Здесь так не принято.

Дебби посмотрела на темное лицо под тщательно приглаженными черными волосами и на несоответственно маленькую накрахмаленную льняную наколку, которая входила в униформу служительницы вокзального буфета.

– Нельзя ли мне еще немного побыть здесь – пожалуйста? Я больше не усну, обещаю.

– Хотите еще кофе?

Дебби напрягла свои слегка затуманенные сном мозги и попыталась решить, может ли она позволить себе такую роскошь. У нее было мало денег – в дешевой пластиковой сумке через плечо, которую она из соображений безопасности повесила на шею, а остальные ее сбережения были спрятаны в потрепанном портпледе. Но она не знала, насколько ей хватит денег. Если бы она могла прямо сейчас получить работу, тогда, может быть, все было бы в порядке, но она не была уверена, что ей удастся скоро найти работу. Нет, лучше пока больше не тратить – ведь это ее первая ночь в Лондоне.

Она слезла с табурета и подняла свой портплед.

Официантка пожала плечами и проследила, как она прошла к двери, изящная, похожая на бездомную, девушка в жакете из кожезаменителя и в мини-юбке, аккуратно семенившая в босоножках на высоких каблуках. Еще одна из беглянок, приехавших в Лондон в поисках прекрасной жизни. Дурочки, презрительно подумала официантка, глупенькие пустоголовые дурочки, один Бог знает, что из них получается – но они и знать не хотят. Она снова пожала плечами и повернулась, чтобы убрать со стойки грязную кофейную чашку и использованную пепельницу.

В зале вокзала Дебора постояла некоторое время, раздумывая, что ей делать дальше. В это время ночи народу здесь было не так много, а доски над платформами, на которых объявлялось о прибытии или отправлении поездов, оставались неподвижны. Здесь снаружи, подальше от давящей жары буфета, сквозило холодом, резкий ветер гнал смятые бумажные стаканчики, целлофановую пищевую обертку. Дебби прошла к ряду пластмассовых стульев и свернулась в одном из них, обернув себя своим жакетом из кожезаменителя.

Если бы она приехала раньше, то смогла бы по крайней мере найти себе ночлег, но она вообще-то не собиралась приезжать сегодня. Возможно, она и совсем не собиралась приезжать – это все было прекрасной мечтой, которая могла бы сделать ее жизнь дома, в Плимуте, более сносной. Дебби читала любую заметку и статью, описывавшие жизнь лондонского высшего общества, которые попадались ей под руку: все о клубах и ресторанах, шоу и приемах. Лондон – место, где происходит все самое интересное, и она жаждала быть частицей этого. Она фантазировала, и мечтала, и планировала, воображая себя девушкой, находящейся на вершине поп-славы и известности, одевающейся у Мэри Квант или в Бибе, и чтобы вокруг нее сверкали лампы-вспышки. Она знала, что была такой же прелестной, как любая из этих девушек; единственное, в чем Дебби была уверена, – так это в своей внешности, и иногда она в одних трусиках и лифчике стояла перед трельяжем в своей спальне, отводя волосы от своего милого, в форме сердечка, лица и представляя себе, что она позирует известному фотографу или очаровывает несовершеннолетнего члена королевской фамилии. Когда-нибудь я навсегда оставлю это убогое существование, пообещала себе Дебора. Когда-нибудь у нее будет чудесная одежда, настоящие золотые украшения, прически она будет делать у Джона Фриды или Видала Сассуна, будет пить шампанское и танцевать до рассвета у Аннабел. Когда-нибудь, когда-нибудь… Но она не ожидала, что этот день придет так быстро. Только тем утром, когда этот грубиян Барри, сожитель матери, опять пытался приставать к ней, она решила, это все. Хватит.

Она была на кухне, готовила себе поздний завтрак, когда он вошел, схватил ее сзади, просунул руки ей под кофточку и нащупал груди. Сердце ее оборвалось, она изогнулась в сторону, бросив на него мрачный взгляд и бормоча, чтобы он оставил ее в покое. Но он потащился за ней, прижав ее к раковине, почти задушив своим огромным волосатым телом и этими ужасными лапавшими руками. Дебби боролась с ним, ей было дурно от застоявшегося запаха пива и табака, которым провоняло его дыхание, и распространявшегося повсюду запаха пота, исходившего от его майки и шорт. Она знала, что это всегда дремало в нем, и была встревожена жарким бременем его возбужденной плоти, прижимавшейся к ее обнаженным ногам, – там, где он рванул ее юбку. Но она боялась закричать на него, потому что, если бы сделала это, ее мать услышала бы, пришла сюда и обнаружила бы их. И обвинила бы Дебби. Это было бы хуже всего – ну почти что хуже всего.

– Ну давай, малышка, ты знаешь, что надо делать, – грубым голосом сказал Барри, одной рукой принуждая ее опустить голову и силой пригибая к полу, чтобы она встала на колени, а другой расстегивая свои шорты. Запах его тела бил ей в нос и рот, она замотала головой, отчаянно пытаясь вырваться или хотя бы глотнуть немного свежего воздуха. Она знала, каково это – ощущать его в своем рту, он упирался своей плотью прямо ей в горло, пока она не начинала давиться: он уже проделывал это с нею, и не однажды, а много раз, всегда, когда заставал ее одну. Как-то раз, когда она спала, он влез к ней в постель, и она проснулась от того, что ощутила на себе тяжесть его тела, он вжимался в нее, но это был единственный раз, когда он изнасиловал ее обычным путем, и Дебби подумала, что он настолько пьян, что не понимает, что делает. Чаще всего, несмотря на свое тупоумие, у него хватало соображения, чтобы избегать этого. Он не хотел, чтобы она забеременела. Он слишком боялся предстать перед судом за растление несовершеннолетней, поэтому предпочитал другой способ. И, кроме того, там были еще преимущества. С забитым ртом она не могла кричать.

– Ну давай же, давай, глупая сучка! – Его руки сжимали голову девушки с двух сторон, и ей казалось, что голова вот-вот треснет, как орех. Он внедрился между ее крепко сжатых губ. Бессильные слезы заструились у нее по щекам. «Я не хочу!» – Она хотела это сказать, но понимала, что, как только откроет рот, он будет там. Она уже практически ощущала его, вкус его спермы напоминал рыбу, и с тех пор Дебби не могла есть ее без тошноты.

Он сильно толкнул ее, и, когда ее губы раскрылись, она вообразила, что кусает его, кусает со всей дикостью загнанного в угол зверя. Однако она знала, что не может сделать этого. Вместо этого она переключилась на автопилот, отдалилась, словно она летала где-то наверху, в углу кухни, намного выше облупленного, выкрашенного зеленой краской посудного шкафа, летала под потрескавшимся потолком, клейким от испарений топленого жира и обесцвеченного от дыма бесчисленных сигарет: она сверху взирала на неуклюжего грубого мужлана и девушку, стоявшую перед ним на коленях.

Единственное, что ей хотелось, – это чтобы все поскорее закончилось, чтобы можно было уползти, вымыться под сильной струей душа, вычистить зубы, избавиться от запаха, вкуса и всего ощущения этой мерзкой плоти. Но он в это утро медлил, слишком много выпил вчера пива, и это мешало продвижению его похоти. Это все продолжалось и продолжалось, омерзительное, бесконечное. И вдруг раздался визгливый голос, он звенел в ее ушах – это был голос ее матери:

– Какого черта вы здесь делаете, мать вашу? Барри так внезапно отпрянул от нее, что Дебби упала ему на руки. Она в ужасе подняла голову и увидела в проходе свою мать; на ней была белая нейлоновая комбинация, в которой она спала, лицо ее покраснело, волосы растрепались. Глаза ее, в темных разводах от карандаша, яростно сверкали, ярко накрашенный рот изрыгал ругательства. Дебби едва понимала, что она говорит: она была слишком сбита с толку, слишком потрясена и перепугана. Она постаралась встать на ноги, натягивая на себя рубашку дрожащими пальцами.

– Мама, я не… я не виновата…

Мать хлестнула Дебби по губам. Та упала, ударившись плечом о шкаф. Что-то внутри со стуком упало с полки вниз.

– Ах ты, мерзкая потаскушка! – Она снова хлестнула Дебби, но на этот раз ей удалось избежать удара, и она проскользнула мимо матери в дверь.

– Я ничего не могла сделать! Ничего! Он заставляет меня!

– Тебе это нравится – сама знаешь! – Это вступил Барри.

– Мне не нравится! Я это ненавижу! Я тебя ненавижу…

– Ты – ненасытная!

– Я ненавижу это!

– Вечно бродит тут, почти раздетая! И сама просит – проклятая сучка!

– Я не прошу! Это неправда! Ты меня принуждаешь! Он принуждает меня!

– Врунья!

– Заткнитесь! Заткнитесь! – закричала ее мать. – Ты грязный изменник, ублюдок! А ты… – Она снова бросилась к Дебби. – Убирайся с глаз моих долой! Ну пошла – убирайся, убирайся отсюда!

Дебби попятилась. Оказавшись в холле, она повернулась и бросилась вверх по лестнице, ее босые ступни шлепали по выношенной ковровой дорожке. Она буквально ввалилась в свою комнату и захлопнула за собой дверь. Она сильно дрожала, дыхание вырывалось сухими рыданиями, а потом неукротимым потоком по щекам заструились слезы. Дебби все еще слышала доносившиеся снизу громкие голоса, но ей казалось, что они звучат где-то далеко.

Это было несправедливо – несправедливо! Она никогда не поощряла эту деревенщину – неужели она могла бы! Но ее мать не поверила ей. Она боготворила землю, но которой ступал этот ублюдок.

Дебби упала навзничь на свою кровать, горько зарыдала и свернулась калачиком, накрыв голову подушкой, чтобы не слышать злые голоса, звучавшие там, внизу. А когда сотрясавшие ее рыдания прошли, она уже знала, что будет делать. Она больше не останется здесь, под одной крышей с ними – ни дня дольше. Она уедет – поедет в Лондон, она ведь всегда себе это обещала, и теперь она поедет.

Она встала, надела мини-юбку и хлопковую водолазку, повесила несколько цепочек на шею, прицепила большие позвякивающие серьги. Потом она извлекла из верхнего ящика гардероба свой старый школьный портплед и начала швырять туда вещички. Их у нее было немного: кое-какая дешевая одежонка, немного бижутерии, косметика, фен и парочка кассет с любимыми записями. Она порылась в своем видавшем виды шкафу в поисках футляра из-под своих старых солнечных очков, который использовала как тайный кошелек, – мать не преминула бы ограбить ее, если бы ей приспичило выпить или выкурить пачку сигарет. Она вытащила деньги на билет до Лондона, а потом засунула футляр в портплед – под одежду и свои любимые белые пластиковые туфли. Сверху она положила обожаемую мягкую игрушку – пушистого медвежонка-коалу, которого берегла с детских лет, а также аккуратно обернутый поэтический сборник: она умудрилась заиграть и не вернуть его в школьную библиотеку, потому что ей очень нравились некоторые стихотворения из него. Потом Дебби застегнула молнию портпледа, набросила свой жакет из кожезаменителя и взяла сумку.

Она открыла дверь спальни, выскользнула на лестничную площадку и прислушалась. Возбужденные голоса стихли, но зато из спальни матери доносились специфические звуки. Ее мать и Барри трахались. При мысли об этом у Дебби к горлу подступила желчь. Она быстро тихонько прошла мимо двери спальни и вниз по лестнице, боясь услышать резкий голос матери, вопрошавший, куда это она направляется, хотя и понимала, что они теперь слишком заняты, чтобы обратить внимание на что-либо.

На кухне она завернула себе сандвич с мармеладом, который обычно делала на завтрак, в кусок пленки и положила его в сумку. В этот миг ей казалось, что она никогда не захочет есть, но здравый смысл подсказывал, что вскоре она проголодается. Потом вышла через заднюю дверь и закрыла ее за собой.

На улице было прохладно, свежо. Дебби дрожала больше от нервного возбуждения, чем от холода. Она еще раз взглянула на дом, на окнах были отдернуты шторы, словно днем. Ею овладело чувство парящей свободы. Она выбралась на улицу и пошла так быстро, как ей позволяли босоножки на высоких каблуках. Назад она больше не оглядывалась.

Она уходит, она едет в Лондон, чтобы кем-то стать. А назад она больше не вернется. Никогда!

Но только все это было утром. А теперь, несколько часов спустя, когда она сидела, съежившись в глубоком кресле, на Паддингтонском вокзале, замерзшая, голодная и немного испуганная, Дебби почти хотела оказаться дома, где по крайней мере могла бы согреться, приготовить себе выпить что-нибудь горяченькое, не раздумывая, может ли она это себе позволить. Но уж слишком поздно менять решение. Она не вернется в Плимут. Ее мать начнет орать на нее, будет спрашивать, где, черт побери, она шлялась, но через денек-другой все забудется и повторится, как всегда.

Все. При этой мысли решимость Дебби укрепилась. Она не может вернуться, снова оказаться в ловушке и вести эту жизнь, которую ей уготовила мать. Вечно злобная, она обвиняла дочь во всех смертных грехах, включая то, что она выросла и стала красивой девушкой, в то время как мать быстро превращалась в потрепанную старую потаскуху. Она не вернется к Барри и его мерзким требованиям. Он снова начнет лезть к ней, лишь только ее мать отвернется. Она не может вернуться – и не станет. Все, разрыв. И все, что ей надо сейчас, – это выстоять до конца.

– Эй, дорогуля, ты тут совсем одна?

Дебби ошарашенно подняла голову.

– Вы со мной говорите?

– Ну, я вроде никого поблизости не вижу, а ты?

Это был моложавый мужчина с тонким носатым лицом и волосами до плеч, стянутыми на затылке в хвост. На нем были расклешенные джинсы, башмаки на платформе и огромное количество украшений.

– Не надо так бояться! – Он засмеялся, вытащил пачку сигарет и протянул ей. – Хочешь?

Дебби покачала головой.

Он прикурил и выбросил спичку.

– Только что приехала сюда, да?

Дебби кивнула.

– Сбежала из дома, а теперь некуда пойти? Я знаю – это ведь старая история. Хочешь кровать на ночь?

Кровать. Он предлагает ей райское наслаждение. Какой-то миг Дебби колебалась, но только миг. Она знала, кто это – слышала о такого рода типах. Это сводник, рыскавший по улицам и вокзалам в поисках новых девочек, которым некуда деться, беглянок, приехавших в Лондон. Если она сейчас с ним пойдет, это станет началом следующей степени ее падения. Не для того она удрала от Барри, чтобы кончить уличной шлюхой. Она крепко прижала к себе сумку и отвела взгляд от его носатой физиономии.

– Нет, благодарю вас.

– Это приличная комната, не свинарник. Пошли, дорогуша.

– Я же сказала, нет.

Губы его изогнулись в ухмылке, а она почувствовала страх, осознав, насколько была одинокой и беззащитной. Тогда он пожал плечами.

– Ну как хочешь.

Она проследила, как он уходит, а потом встала и направилась ко входу в вокзал. Ей надо убираться отсюда, убираться. Могут еще прийти такие же, вроде него, что слоняются по платформам; а может, полицейский начнет ее расспрашивать. Они могут отправить ее домой или, хуже того, заберут в приют. Когда-то давно Дебби уже была в приюте, но на всю жизнь возненавидела его. Запах этого детского дома: смешанный аромат дезинфекции с капустой и вареной рыбой, вонь от прописанных детских кроваток долгое время преследовали ее в кошмарных снах. Сейчас ей было пятнадцать, но она понимала, что по возрасту ее еще могут забрать в приют, если так распорядятся власти.

Она побрела по улице, пока не вышла в проулок. Там был какой-то проход, заваленный черными пластиковыми мешками для мусора. Они создавали приличную преграду. Дебби заползла в проход, за мешки и уселась на портплед.

Хватит на сегодня. Завтра она найдет работу и какое-нибудь жилье. Завтра она начнет новую жизнь. Завтра все будет по-другому.




Рассвело, и Дебби зашевелилась. Она замерзла, окоченела, но когда выпила две чашки кофе и съела в привокзальном буфете бургер, то почувствовала себя лучше. Посетители там были все разные, но никто не обращал на нее внимания, хотя она понимала, что, должно быть, выглядит ужасно. Важнее всего сейчас – помыться и причесаться, ну кто из нормальных людей предоставит работу девушке, которая явно спала в одежде.

Дебби как раз направлялась в туалет, как вдруг заметила двери, ведущие в «Грейт Вестерн Отель». Он выглядел таким чудесным, шикарным. Это как раз такое заведение, в котором она мечтала бы стать завсегдатаем. Что ж, почему бы не начать сейчас? Дебби наспех причесала волосы, облизнула палец и стерла размазанные тени с век, затем уверенно поднялась по ступенькам и вошла во внушительные двери, мимо входа, ведшего в ресторан с по-иностранному звучавшим названием. Справа была регистратура отеля, слева – широкая лестница. Изо всех сил стараясь выглядеть так, будто у нее есть все права находиться здесь, она пошла по лестнице, следуя за указателем «Ванные комнаты». Каждую минуту она ожидала, что кто-то окликнет ее и спросит, куда это она идет, но никто ее не остановил. Дамская комната наверху была очень большой, роскошной – и пустынной. Дебби вымылась в огромном фарфоровом тазу – он был настолько большой, что в нем можно было бы выкупать ребенка, – а потом подкрасилась, стоя перед зеркалом. Вместо своей водолазки она надела черный топ, а босоножки на высоком каблуке заменила белыми пластиковыми туфлями. Потом, с высоко поднятой головой, она спустилась по лестнице и вышла на вокзал. И опять никто ее не окликнул.

Она купила газету в киоске и уселась, изучая маленькие объявления, обводя шариковой ручкой один или два адреса, в которых предлагались комнаты. Но сейчас, пока она не нашла работу, не было смысла искать квартиру. Преисполненная чувством ответственности, Дебби пролистала страницы, чтобы найти объявления о найме, и почти сразу же наткнулась на одно из них – требовались официантки в клуб.

Дебби обвела это объявление в кружочек и посмотрела, нет ли в кошельке монетки, чтобы позвонить. Но потом передумала. Она не станет звонить – лучше подождет немного, до ланча, а потом просто пойдет туда. И, больше того, она подъедет туда с шиком. На оплату такси уйдет значительная часть ее драгоценного запаса, но что с того? Ей хотелось произвести впечатление. Надо начинать так, как собираешься потом продолжать, подумала Дебби.

Она выждала пару часов, наблюдая, как прибывают и отправляются поезда. Внутри у нее все росло и росло волнение. Потом она устремилась к стоянке такси, ожидавших клиентов, и храбро подошла к первому в очереди.

– Клуб «Бенни», пожалуйста, – сказала она.




Позже, когда она узнала немного больше о Лондоне и его клубах, Дебби осознала, насколько ей повезло, что она наткнулась на клуб «Бенни».

Это был престижный клуб – сюда наведывалась богатая, знаменитая и титулованная публика, равно как и одинокие, находящиеся вдали от дома бизнесмены. К тому же он был респектабельным, а сам Бенни – очаровательный, аристократического облика человек, напомнивший Дебби владельца старинного замка в Шотландии, – и уж конечно, в меньшей степени владельца ночного клуба, каким она его себе представляла. Он любезно задавал ей вопросы, а его пронизывающие глазки за ее бесприютной внешностью и дешевой одежонкой высмотрели классически прекрасное молодое лицо, наполовину скрытое облаком обесцвеченных и зачесанных назад волос, и изящную гибкую фигуру под неэлегантным топом и дурацкой мини-юбкой. На него также произвели впечатление ее манеры – спокойные, уверенные, хотя и не развязные, несмотря на ее молодость.

– Сколько вам лет? – спросил он.

Дебби ждала этого вопроса и была готова к нему.

– Восемнадцать, – обманула она. – Следующей весной мне будет девятнадцать.

Бенни кивнул. Она не знала, поверил ли он ей или нет. Когда девушка накрасится, трудно разобраться, накидывает ли она себе годик-другой. Но, конечно же, эта сойдет за девятнадцатилетнюю – особенно к тому времени, как он с ней закончит.

Бенни решился и принял ее на работу.

– Вам надо будет купить себе новую одежду, – сказал он ей. – И сделайте что-нибудь с волосами. Они выглядят так, словно вас волокли сквозь кусты. Ну а где вы живете?

– Я пока не нашла где остановиться. Я только приехала (она едва удержалась, чтобы не сказать «вчера») – сегодня.

– Хорошо. Я отдам вас на попечение Грэйс. Грэйс – одна из моих танцовщиц. Она давно здесь работает и во всем разбирается, расскажет вам, как вести себя, даст советы насчет внешности, поможет найти комнату. Делайте так, как скажет Грэйс, и все будет прекрасно. Ну а теперь я уплачу вам небольшой аванс в счет вашей зарплаты, чтобы вы смогли бы экипироваться. Пока это небольшая ставка, остальное дополнят комиссионные и чаевые, но, думаю, вы понимаете, чего я от вас жду.

– Да, – солгала Дебби. Она понятия не имела, о чем он говорит.

Грэйс была элегантной чернокожей красавицей, довольно высокой и гибкой. Вначале она не выказала особой радости от перспективы взять под крыло новую девушку, но после того, как они сходили в парикмахерскую, где обесцвеченные пергидролем кудри Дебби превратились в блондинистые локоны, и вместе покупали одежду, у них установилось взаимопонимание, и Грэйс сама предложила, чтобы Дебби переехала к ней, чем искала бы где-то комнату.

– Я могу с кем-нибудь и сладиться, кто поможет мне с квартплатой. Но не стала бы даже просить об этом ни одну из этих сучек в клубе. Большинство из них имеет на меня зуб, потому что я – танцовщица.

Дебби казалась озадаченной, и Грэйс объяснила: иерархия в заведении Бенни была достаточно определенная – танцовщицы явно были на «вершине горы», как она не преминула отметить, следующими по рангу были девицы, принимающие участие в шоу, которые отплясывали, едва прикрытые, в кабаре, а за ними шли официантки. Танцоры и шоу-девочки зарабатывали намного больше, чем официантки, к тому же их заработки подкреплялись чаевыми, ибо всякий раз, когда клиент просил подсесть к его столику в перерыве между представлением приглянувшуюся ему танцовщицу или шоу-девочку, им за это кое-что перепадало. На каждый напиток, на который девицы раскалывали клиента, существовали приличные комиссионные, поэтому ясно, что девушкам было запрещено заказывать что-нибудь другое, кроме шампанского или дорогого ликера.

– И все равно, мне вечно не хватает денег, – хныкала Грэйс. – Они текут у меня сквозь пальцы, как вода. Ты умеешь хранить чеки, счета и все такое? Я в этом плане безнадежна. У меня уже сто раз отключали телефон и электричество: я просто забываю платить по этим проклятым счетам, а когда вспоминаю, то бываю на мели. Ты мне поможешь следить за этим?

Дебби кивнула. Хотя сама она понятия не имела о финансовых делах, но по природе не была расточительна. Такси же было скорее инвестицией, чем роскошью, – и, кажется, оно оплатилось сполна!

– Нам надо будет попробовать провернуть вдвоем одно-два дельца, – задумчиво добавила Грэйс, глядя, как Дебби раздевается, чтобы примерить белое вечернее платье на бретельках. – Мы составим хорошую пару – ты маленькая и светлая, а я – большая и черная. Мужчины любят разнообразие в постели.

Дебби была потрясена.

– Но я думала…

– Что мы не должны делать такие вещи?

– Да. – Бенни был предельно точен в своих инструкциях. Никаких подбадривающих обещаний влюбчивой клиентуры и уж определенно – никаких продажных сексуальных предпочтений, иначе она в два счета вылетит с работы.

Грэйс засмеялась:

– Послушай, солнышко, то, о чем Бенни не знает, не причинит ему вреда. Ради Бога, ведь девушке надо чем-то зарабатывать на жизнь! Кроме того, он ведь сразу же закрывает глаза, если кому-нибудь из его выгодных клиентов понравится какая-нибудь девушка. Просто не делай это слишком очевидным, и все будет в порядке. Мои джентльмены – «приятели», но не клиенты – сечешь?

Дебби секла. Но она была исполнена решимости «не проворачивать никакого дельца», если удастся по возможности этого избежать. То, что предлагала Грэйс, могло быть лишь улучшенным вариантом того, что предлагал ей сводник на Паддингтонском вокзале, но она не таким видела свое будущее. Она приехала в Лондон, чтобы стать кем-то, однако речь не шла о том, чтобы сделаться девушкой по вызову – неважно, высокого класса, или нет!




Прошло шесть недель, а Дебби все еще не стала участницей «трио» Грэйс, хотя порой она должна была признать, что искушение заработать немного лишних денег было весьма сильным. Например, арабский принц, очень красивый и такой же богатый, которому она понравилась и который был сильно уязвлен, когда она ему отказала, и хорошо известный телевизионщик, который предложил приехать к нему домой в Мэйденхед, пока жены не было дома, но Дебби устояла и перед ним. Грэйс называла ее дурой и спрашивала, что плохого в том, чтобы хорошо провести время да еще за это получить – в натуре, если не наличными, – но Дебби упрямо оставалась на своем. Она не могла объяснить Грэйс, какое чувствовала отвращение при одной только мысли о том, чтобы лечь в постель с мужчиной, особенно с едва знакомым. Она не хотела говорить об омерзительном Барри и всех тех штуках, что он проделывал с ней, она хотела обо всем забыть и думала, что если никогда не позволит мужчине коснуться ее хотя бы пальцем, то будет счастлива. Кроме того, она была совершенно уверена, что Грэйс не поймет. Грэйс любила секс и все, что его касалось, она любила мужчин, любила, когда ее «заваливали». А если сюда добавить финансовые мотивы и дорогие подарки, то это уж было глазурью на пироге. По мнению Дебби, Грэйс была самой чувственной женщиной, которую только можно было себе вообразить, она гордилась своим прекрасным эбеновым телом и реакцией, которую оно вызывало в мужчинах, она была великолепна, сладострастна и ненасытна в собственных наслаждениях. Но удовольствие от чувственных утех, которые она описывала с графическими подробностями, облизывая свои пухлые ярко накрашенные губы и пробегая руками по своему стройному телу, воскрешая волнующие воспоминания, лишь вызывали у Дебби легкую тошноту, хотя ей и удавалось скрывать это от Грэйс. Когда-нибудь, думала она, ей придется уступить. Но не сейчас… не сейчас! Ибо пока все шло так, как она планировала, а ее планы требовали много энергии.

Как только она осознала, что официантки – низшая ступенька в иерархии клуба, Дебби решила устроить для себя лучшую жизнь. Она не была статной и поэтому не годилась в шоу-девочки, но почему бы ей не сделаться танцовщицей? У нее хорошее чувство ритма и, насколько она могла судить, однообразные танцы, которые представляли девушки в «Бенни», вряд ли могли завлечь клиентов. И после того, как она оплачивала квартплату и счета за электричество и телефон, Дебби откладывала каждый сбереженный пенс на уроки танцев и курсы моделей, что было идеей Грэйс.

– Ты будешь шикарной девицей, – сказала она. – У тебя как раз подходящее лицо и фигура. Но тебе нужно другое занятие, чтобы дело пошло. Если хочешь, могу дать тебе имя классного фотографа. Он просто куколка и любит женщин – поэтому он так хорошо их снимает. – Она усмехнулась. – Возможно, он растопит твое ледяное сердце!

Дебби ничего не сказала. Она знала, что хорошие фотографии могут быть ужасно дорогими, даже если ей удалось бы избежать дельцов, норовящих содрать побольше. Но раз уж Грэйс предлагает «своего» фотографа, то он, по-видимому, сделает для нее снимки дешево, а может, и бесплатно – в обмен на лапание в темной комнате. Фотографиям придется подождать, пока она не накопит достаточно денег для того, чтобы сделать их на законных основаниях.

Что же до ее разбитого сердца – Дебби была преисполнена решимости, что этого не произойдет. Возможно, теперь ей придется немного смягчиться – ради амбиций, и ничего больше. Но в этот момент она не могла представить себе, как сложатся обстоятельства. Она не собиралась становиться проституткой, не собиралась очертя голову бросаться в объятия плохого человека. Она решила, что это будет слишком мучительно для нее.

И вот тут-то она встретила Луи Лэнглуа, и за одну ночь все перевернулось – ее понятие о человеческих ценностях, ее решения и планы. Она встретила Луи Лэнглуа, влюбилась в него и поняла, что никогда в жизни у нее больше не будет ничего-ничего подобного.




Что было в Луи такого, что оказывало на всех столь чарующее воздействие? – спустя много лет раздумывала она. Да, он был красив, красив настолько, что замирало сердце, особенно когда он был одет так, как той ночью, когда она познакомилась с ним. Он был в вечернем костюме с черным галстуком, а отделанная рюшами сорочка каким-то образом подчеркивала его абсолютную мужественность. Но в «Бенни» приходило много красивых мужчин, среди них – кинозвезды и популярные певцы, все такие напыщенные, а самым красивым из всех был, вероятно, арабский принц. Луи тоже явно богат: покрой его костюма, цельные золотые запонки и кольца, что он носил, свидетельствовали о том, что у него действительно много денег, и это было очевидно даже для Дебби, которая еще не научилась распознавать часы от Картье и сшитые на заказ туфли. И все же это было не внове. У каждого завсегдатая «Бенни» водились деньги – без них в клубе нечего было бы делать. Нет, здесь дело было в другом, тут существовало нечто не поддающееся определению, нечто опустошительное, шарм и сила и, вероятнее всего, какая-то чуть ли не животная сексапильность, которая была в нем и придавала пикантность его облику. Долгое время Дебби не могла определить, что же это такое. И только годы спустя она поняла. Это был порок.

Ночь, когда она познакомилась с Луи, оказалась ночью испытаний. Дебби должна была подсесть к швейцарскому бизнесмену, который немного говорил по-английски, и, поскольку она солгала Бенни насчет своих способностей к языкам, то и мужчине, к которому она подсела, пришлось поверить, что она говорит – или по крайней мере понимает – и по-французски, и по-немецки. Дебби повезло: бизнесмену нравился звук собственного голоса, и ей удавалось поддерживать беседу уместными «ои» или «нон» и при этом все время мило улыбаться. Но к тому времени, как закончилось второе отделение шоу, господину захотелось большего, чем просто разговор, и он начал под столом прижиматься ногой к Дебби и поглаживать ей ладонью грудь.

Дебби подумала, что неплохо было бы остановить его, но это надо сделать тактично: Бенни терпеть не мог сцен. Он чувствовал, что они подрывают и вредят репутации клуба, и в этом был прав.

У него под рукой всегда находилась парочка «вышибал» на случай, если клиент начинал создавать проблемы, но они должны были оставаться в тени. Бенни всегда приходил в ярость, когда им приходилось раскрываться. На прошлой неделе двое – клиент и ревнивый бывший жених – чуть ли не подрались из-за девушки, и несмотря на то, что «вышибалы» вывели их из помещения с максимальной осторожностью, девушку все равно уволили.

– Выпьем еще? – спросил швейцарец.

Дебби кивнула, с благодарностью думая о дополнительных комиссионных, которые он принесет ей с каждой новой бутылки, а потом, пока он отвернулся, чтобы сделать знак официантке, она украдкой вылила остатки шампанского в огромную цветочную кадку, словно специально стоявшую возле стола.

Официантка принесла напитки. Мужчина прижался бедром к Дебби совсем уж настойчиво, а руку положил ей на колено.

– А теперь пойдем? – спросил он по-французски, покончив со своим напитком.

– Нет, – ясно улыбнулась Дебби. – Еще слишком рано. Мне здесь так нравится.

Мужчина начал хмелеть, лицо его покраснело, на лысине выступили капельки пота. Его горячая потная ладонь накрыла обнаженный локоть Дебби.

– Мне тоже здесь нравится, но будет лучше, когда мы останемся наедине. Мой номер очень хорош, он тебе понравится. – Он придвинулся ближе и начал тереться своими толстыми, воняющими виски, тугими, как резина, губами о ее ухо, а руку запустил за лиф ее платья, пытаясь ухватиться за грудь.

Его прикосновение что-то всколыхнуло в Дебби. На миг она очутилась опять на кухне в Плимуте, а Барри лапал ее, хватал за грудь, прикрытую хлопковой майкой. Под воздействием нахлынувших воспоминаний она, не думая о последствиях, резко пнула швейцарца в голень. Он завопил, отдернул руку и яростно уставился на нее.

– Вы не должны были делать это, – прошипела она.

– Но я весь вечер покупал напитки… – по-французски возопил он.

– Да, но вы не покупали меня. Я не… о, как это называется? – начав по-французски, закончила она по-английски.

– Ты всего лишь маленькая лгунья! Меня одурачили! – Швейцарец встал. Дебби с ужасом увидела, что люди начинают на них оглядываться.

– Пожалуйста… садитесь! – умоляла она.

– Могу я чем-нибудь помочь? – прозвучал ровный, в высшей степени нахальный баритон.

Дебби подняла голову, отчаянно пытаясь взять себя в руки.

– Право же, все в порядке…

– Мне послышалось, что у вас неприятности.

– Я просто пыталась объяснить, что не иду в комплекте с напитками, но не очень хорошо говорю по-французски, а он плохо владеет английским.

– Предоставьте это мне. – Он поговорил со швейцарцем на беглом французском языке, нацарапал что-то на визитной карточке и вручил ее иностранцу. К своему облегчению, Дебби увидела, что лицо швейцарца прояснилось, он поднялся, непринужденно поцеловал ей руку, слегка поклонился, покидая столик, и направился к выходу.

Она повернулась к своему спасителю, осознавая теперь, когда момент опасности прошел, насколько он привлекательный мужчина. На несколько дюймов выше нее, стройный, но в то же время сильный, а светлая кожа и волосы выигрывали в обрамлении черно-белого вечернего костюма.

– Большое вам спасибо. Я могла бы потерять работу, если бы он устроил скандал. Что вы ему сказали?

– Я объяснил ему, что вы не та девушка, за которую он вас принял, и дал ему адрес, где он мог бы найти то, что ему нужно. Ну а теперь – можно я куплю вам что-нибудь выпить?

Она заколебалась: это было против всяких правил. Но она почувствовала такое облегчение, избавившись от этого жуткого швейцарца и оказавшись лицом к лицу с опустошительным шармом мужчины, который только что спас ее, что не смогла устоять.

– Благодарю вас, с удовольствием. Он сделал знак официантке.

– Что будете пить?

– Шампанское.

В его светло-голубых глазах мелькнуло изумление.

– Я бы с этим не согласился. Думаю, вам нравится что-то другое, раз вы выливаете шампанское в эти бедные цветы в горшках. Они уже наверняка навеселе.

Она захихикала: сразу видно, что он знает, какова цель этих нескончаемых выпивок!

– Нам разрешается заказывать только шампанское…

– Но если бы вы могли выбрать?

– Я бы хотела выпить большой стакан апельсинового сока. Здесь так жарко, и я никогда не решаюсь выпить больше двух-трех глотков алкоголя.

– Тогда апельсиновый сок.

– Нет, я не могу вас просить!

– Очень длинный стакан с апельсиновым соком, – сказал он официантке. – А если возникнут какие-нибудь вопросы, можете сказать Бенни, что это для Луи Лэнглуа.




Она влюбилась, и это было чудесно. Она влюбилась, и все так вдруг переменилось. Он был самым невероятным мужчиной, которого она когда-либо встречала в жизни, и хотя в это трудно было поверить, но он, казалось, тоже любил ее.

Они стали любовниками спустя две недели после знакомства, и Дебби пересмотрела все свои мысли о физической близости с мужчиной. Ей хотелось, чтобы Луи касался ее, она обожала трогать его, обожала его запах. Ее тело отзывалось на малейшую его ласку, ее раздирала боль от желания ощутить его внутри себя. Ласкать его плоть и испытывать при этом восторг, а не отвращение, – это явилось для нее чудесным открытием, а когда она лежала в его объятиях, для нее это равнялось обретению дома, уюта, тепла, которых она никогда не знала.

И дело не в том, что она полностью доверяла ему. Когда его не было рядом, ею овладевали мучительные сомнения, ибо она понимала, что для такого мужчины она может быть лишь преходящей страстью. Он называл ее Киской, и это ей нравилось – она чувствовала себя малышкой, которую держат в объятиях, игривой и любимой, но иногда задумывалась – а может, она для него просто живая игрушка? Каждый раз, когда ей надо было уходить, она, затаив дыхание, думала – а предложит ли он им увидеться вновь или это их последняя встреча? Но не прошло и месяца, как Луи пригласил ее переехать к нему. Взволнованная сверх меры, что ей придется постоянно быть с ним, Дебби согласилась не раздумывая.

Луи владел полностью модернизированным домом возле реки в восточной части Лондона. Сначала Дебби была шокирована, что он живет «к югу от реки» – для нее Уэппинг, Бермондси, Кэтфорд и Пекхэм казались ненамного лучше, чем бедняцкие районы Плимута, откуда она сбежала. Но когда она в первый раз увидела его дом, он произвел на нее огромное впечатление.

Луи предвидел, что этот портовый район скоро станет фешенебельным. Его оштукатуренный дом выделялся на фоне облупившихся строений из серого камня, как цветок, пробившийся на скале. Стоило лишь войти за красивую сизо-серую парадную дверь – и человек оказывался совершенно в ином мире, где ничто не напоминало убогую трущобу, которой когда-то был этот дом: строгая, без излишеств, отделка, но именно эта строгость свидетельствовала о богатстве и вкусе.

Со времени своего приезда в Лондон Луи выиграл кучу денег в азартные игры: ему везло, он дерзко играл, и при этом увлекался, недвижимостью. Некоторые из тех, кто так же, как он, наживал и дурные деньги, предпочитали обставлять свои дома с пышностью эпохи регентства, с шикарными каминами и лепными потолками, обоями от Уильяма Морриса, французской мебелью, полотнами старых мастеров и шелковыми драпировками. Но не Луи. У него дома было достаточно подобных вещей, и они душили его, так же, как и его отец со своими старомодными идеями. Разругавшись с Бернаром, Луи уехал из Джерси, чтобы окунуться в более просторный, хотя и опасный лондонский свет. Он надеялся, что никогда больше не попадет в ловушку, уготованную для него дома. Он выдержал убранство своего дома возле порта в черно-белых тонах в сочетании с переливающимся хрусталем, сверкающей нержавеющей сталью и сизо-серым ковровым покрытием от стены до стены – точно такого же оттенка, как парадная дверь. Огромные окна были украшены сизо-серыми венецианскими ставнями, но занавесок при этом не было, на строгом эбеново-черном столе стояла хрустальная пепельница в форме большого, но слегка изогнутого куба. В вазе стояли цветы из дартингтонского стекла – Луи с юности испытывал отвращение к живым цветам: их дом на Джерси всегда был полон цветов – фрезии и лилии, гвоздики и рождественские розы.

Однако Дебби больше всего заинтриговала спальня. Она была выдержана в той же цветовой гамме, что и весь дом: черно-бело-серой, просторная необычайной формы кровать была застлана шелковым покрывалом в черно-белую полоску, на ней в геометрическом порядке были разбросаны маленькие и большие подушки. Потолок был зеркальным, и три стены также целиком в зеркалах, и если бы в них отражался не столь агрессивно-модернистский интерьер, то подобная отделка больше подошла бы для борделя, чем для такой по-японски аскетичной комнаты.

Вначале Дебби нервировало, что она могла ежесекундно видеть себя в любом мыслимом ракурсе. Но постепенно она привыкла, и ей начало это нравиться, поскольку она сама же любовалась своим прелестным отражением.

Дебби была достаточно разумна, но она и в самом деле наслаждалась своей миловидностью, а поскольку внешность была ее «инструментом», то ей было полезно следить за собой, не рассыпались ли у нее по спине волосы, не помялась ли юбка.

Дебби понимала, что зеркала здесь висят не для того, чтобы она ухаживала за собой, но ничего не имела против. В конце концов Луи – далеко не Барри, с его бычьей шеей, грязной майкой и раздутым от пива брюхом. У Луи красивое тело, гладкое и податливое, мышцы играли у него на плечах, на сильных стройных бедрах. Благодаря зеркалам она могла видеть, как они занимаются любовью, и это еще больше возбуждало ее. Очевидно, это имела в виду Грэйс, это чудесное завораживающее чувство, которое хотелось испытывать вновь, и вновь, и вновь. Но, похоже, Грэйс могла наслаждаться с кем угодно. Она же, Дебби, – только с Луи.

Когда Луи попросил ее переехать к нему, Дебби подумала, не захочет ли он, чтобы она оставила работу у Бенни, но он не сказал ничего. Он был вполне счастлив, что она продолжает работать там, и она приезжала домой на такси, когда его не было в клубе и он не мог прихватить ее. Кроме того, он горячо поддерживал ее танцевальные занятия и уроки, на которых она обучалась изящной, как у манекенщицы, походке. Плюс к этому он добавил уроки правильной речи (и оплачивал их), чтобы уничтожить последние следы ее западного провинциального произношения. Но Дебби едва ли нуждалась в них. Врожденная способность к мимике позволяла ей копировать его интонации, запоминать каждое сказанное им слово. Господи, ну разве она не переняла уже тягучую вест-эндскую манеру растягивать слова, как Грэйс? А еще естественнее у нее получалось глотать слова и пропускать гласные, как Луи.

Кроме уроков, в ее жизнь вошли увлекательные покупки. Дешевенькие платьица, купленные в недорогих магазинах, она отправила в Охсфам, в приют, а Луи с ног до головы одел ее у Мэри Квант и Бибы – модно и изящно. Он не мог позволить, чтобы его видели в обществе женщины, одетой из второразрядного магазина. Дебби могла бы не заметить разницы, но он, безусловно, мог. Чтобы купить туфли, он свозил ее к Аннелло и Давиду, известным своими изысканными моделями, прическу сделали у Видала Сассуна. Бенни пришел в ярость, когда она в один прекрасный день явилась на работу с короткой гладкой стрижкой: по его понятиям девушка, принимающая в клубе гостей, неизменно должна была обладать кудрявыми, как у Барби, волосами до плеч. А увидев на ней ювелирные украшения, он не на шутку встревожился. Золотые цепочки, литой браслет а-ля рабыня, сапфировые серьги, часики от Картье.

– Надеюсь, вы понимаете, что делаете, – как-то раз проворчал он Луи. – Надеюсь, вы надежно подстраховались, позволив ей носить все это. Потому что в мои обязанности не входит покрывать личные расходы моих девушек, тем более если суммы исчисляются тысячами фунтов.

– Не беспокойтесь об этом, старина. Существует достаточно источников дохода, – улыбаясь, ответил Луи.

Ему доставляло удовольствие разыгрывать перед своей Киской Санта Клауса. Ему было всего двадцать пять лет, а у него, похоже, имелось уже все: постоянный денежный поток с игорных столов, хороший дом, приятная внешность и такая красивая молодая соблазнительная девушка, от которой у мужчин слюнки текли, – и, по его мнению, она была значительно моложе, чем говорила. Луи был очень рад, что не поладил с отцом и уехал с Джерси. Его отец отстал от жизни, а Джерси – такое степенное нудное место, жители его кисли в заботливо инвестированном богатстве и чувстве собственного достоинства. Ему намного лучше вдали от него – по крайней мере на время, он делал много денег и прекрасно проводил время между сделками.

Возможно, когда-нибудь, когда отец начнет терять хватку, он вернется, подобно молодому льву, становящемуся во главе прайда, когда старый вожак больше не может вести за собой. Но сейчас он вполне счастлив здесь.

И Дебби тоже была счастлива.




– У тебя есть кто-нибудь из родных, Киска? – как-то ночью спросил Луи у Дебби.

Они лежали на кровати, аккуратно заправленной черно-белыми шелковыми простынями, и отдыхали после того, как насладились любовью. Дебби припала головкой к его плечу, разглядывая свое отражение в огромных зеркалах над кроватью и раздумывая, что ему ответить. О Барри, конечно, она говорить не будет, это точно. Ей было так стыдно из-за всего, что он проделывал с нею, и она знала, что никогда никому об этом не расскажет. Это было ее тайной – и она заберет ее с собой в могилу. К тому же она безотчетно боялась, что если Луи узнает правду о ее прежней жизни, то не захочет больше иметь с нею дела. Но сегодня ей вдруг захотелось рассказать ему, чтобы они стали близки не только физически, но и эмоционально. Если он узнает обо всем и не отвергнет ее, она будет полностью в безопасности: тогда ей больше нечего будет бояться.

– У меня есть только мать, – нерешительно ответила она.

– А ты никогда не навещаешь ее?

– Нет. Она не желает меня видеть. Она была очень рада, когда я уехала. Я всегда раздражала ее.

Луи расхохотался. По его опыту матери были не такими. Его мать всегда стойко защищала его, он знал, что вызывал бесконечные трения между ней и отцом, и всегда наслаждался ощущением власти, которое это ему давало. Мысль, что мать не хотела видеть Дебби, показалась ему дикой фантазией. Он решил, что Дебби таким образом выгораживает себя, чтобы оправдать свое бегство из семьи.

– Ну давай, Деб, – непринужденно сказал он. – Я уверен, это неправда.

Он почувствовал, как она слегка отодвинулась от него.

– О чем бы ты хотел узнать?

– Ну не знаю, я думаю…

– Я всегда мешала ей, как только родилась, – продолжила она, ей вдруг очень сильно захотелось рассказать ему обо всем. – Я не притворяюсь, Луи, она правда не хотела меня. И не только когда я была младенцем – младенцы ведь всегда мешают, правда? – и когда была ребенком – тоже. Я всегда была неприкаянной. Меня даже забирали в приют, потому что она любила веселиться и бросать меня одну. Это было так страшно. Как-то ночью мне показалось, что в дом ворвался разбойник, и я с криком выбежала на улицу. Соседи сообщили в полицию, что я часто остаюсь по ночам одна, и работники из социальной службы пришли и забрали меня.

Она умолкла. Ее била дрожь от этих воспоминаний.

– А ты долго находилась в приюте?

– Слава Богу, нет. Мама обещала больше не бросать меня, и мне позволили вернуться домой.

– Вот оно что! – воскликнул Луи. – Но если она и в самом деле не хотела тебя, она бы оставила тебя там, не так ли?

Дебби вздохнула. Если так повернуть, то и правда можно подумать, что мать хотела быть с ней. Но она лучше знала, в чем дело.

– Нет, ты не понимаешь. То, что меня забрали, было для нее своего рода оскорблением. Когда она привела меня домой, то задала хорошую трепку за то, что я устроила ей эти неприятности, вот и все. Она никогда не целовала меня, никогда не обнимала или что-то такое. Только била меня, потому что я ей мешала.

– А потом она оставляла тебя одну?

– О да. Она выдержала дома несколько недель, но все время была такой злой, говорила, что я у нее как чирей на заднице, и грозилась отправить меня обратно, если я сделаю что-нибудь не так. А потом опять вернулась к старому. Впрочем, я не возражала. В конце концов, я же знала свою мать.

Она снова умолкла, и вдруг горло ее сжалось от неожиданно подступивших слез. В те годы она так мечтала, чтобы мать обратила на нее внимание, похвалила ее, приласкала. Порой все ее существование сводилось к этому страстному болезненному желанию.

Она сделала все, что было в ее силах, чтобы завоевать любовь матери. Однажды, вспоминала она, она выдраила дом сверху донизу, наполнила банки из-под варенья чистотелом, чтобы освежить каждый угол. Но мать не сказала ей ни слова похвалы.

– Какого черта эти вонючие сорняки здесь делают? – вот и все, что она сказала. – Пойди и вышвырни их в мусорный ящик, не заставляй меня орать!

В другой раз, когда у нее остался ночевать любовник, Дебби заставили принести им завтрак в постель, она аккуратно нарезала хлеб и намазала его мармеладом, а потом вскипятила чай и налила его в серебряный чайник, обычно красовавшийся в шкафу. Ее старания были награждены окриком:

– Этот чайник не для того, чтобы им пользовались, ты, глупая сучка! Тебе следовало об этом знать! Ты что, проклятая, отупела, что ли?

Дебби почувствовала, как от такой несправедливости на глазах у нее выступили слезы, она молча стояла, стараясь сморгнуть их, пока наконец мать не застеснялась, что ее дружок спрятался за простынями за ее спиной, и она заорала на Дебби:

– Сейчас же убирайся, слышишь, корова! От тебя много шума!

Спустя годы Дебби отчетливо помнила, как ее обижали, постоянно обижали и унижали. В те годы, когда она была ребенком, она не могла понять отношения матери, она только осознавала, что ужасно досаждала ей. А позже, когда Барри начал проявлять к ней интерес, она поняла, что к простому раздражению примешалась ревность.

Даже сейчас сердце Дебби болело при мысли о той зияющей внутри нее бреши, которую могла заполнить только любовь ее матери.

– А твой отец? – спросил Луи. – Что случилось с ним?

– Не знаю, – честно ответила Дебби. – Нас всегда было двое – мама и я. Я никогда не знала отца. И я не уверена, знала ли моя мать сама, кто он.

Наступила тишина, Луи лежал совершенно неподвижно. Она почувствовала, как напряглось его тело, и испытала мгновенный страх.

– Мне очень жаль, Луи, но все было так, как я тебе рассказала, – жалобно произнесла она. – Я думаю, ты больше не захочешь меня теперь, когда узнал всю правду обо мне.

Луи засмеялся коротким невеселым сдавленным смехом.

– Не глупи, Киска. Не стоит переживать из-за таких вещей. Он наверняка был настоящим ублюдком.

– Ты так думаешь?

– Да. А почему бы нет? – Он протянул к ней руку, легонько сжал грудь и стал играть с соском, пока он не отвердел. – Все мужчины ублюдки.

– Но не ты.

– Ты так уверена? Ну а теперь иди сюда и осчастливь очередного ублюдка, о'кей?

– О'кей, – прошептала она. Любовный порыв развеял все ее сомнения, и она повернулась к нему, чтобы насладиться вновь.




ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ


Когда они прожили вместе около двух месяцев, Луи решил, что Дебби пора бросать работу в клубе, чтобы полностью принадлежать ему. Сначала она возражала – хотя было нечто привлекательное в перспективе оказаться роскошной любовницей, но ей нравилось чувство по крайней мере небольшой независимости, которое давала работа. Однако Луи был непреклонен. Он не хотел, чтобы на нее глазели другие мужчины, он хотел, чтобы она была свободна и проводила вечера с ним, когда ему этого хотелось, ему не нравилось, когда она по полдня отсыпалась после работы. Его вполне устраивало, что она посещала уроки танцев и моделирования. В уроках произношения необходимости больше не было, они ей хорошо помогли. Голос Дебби стал низким, музыкальным, слушать его было одно удовольствие. Но с работой у Бенни надо кончать. Дебби по-хорошему рассталась с работой. Ей льстило, что Луи так заботился о ней и хочет, чтобы она была рядом по мановению руки по его первому зову. Ее даже не слишком расстраивало, что в сущности она для него – лишь игрушка, Она с удовольствием погрузилась в новую жизнь и выполняла все прихоти Луи – но лишь с одним исключением. Им была Грэйс.

Почему-то Луи не одобрял дружбу Дебби с этой красивой темнокожей девушкой. Он зашел так далеко, что даже запретил Дебби встречаться с нею, Когда она спросила почему, он уклонился от прямого ответа, а Дебби подумала, что это, наверное, потому, что Грэйс была по-детски наивна. И насколько Дебби никогда особенно не интересовалась сексом, настолько Грэйс, безусловно, обожала его. У нее было столько любовников, что Дебби решила, что она давно уже потеряла им счет. Но, тем не менее, похоже, не переставала испытывать от них наслаждение. Как-то раз Дебби сказала Луи, что завидует ненасытному аппетиту Грэйс – наверное, это здорово – получать столько удовольствия от каждого нового любовника. Дебби подумала, что Луи запомнил это и, наверное, боялся, что Грэйс собьет ее с пути истинного: во всем, что касалось его Киски, он проявлял себя настоящим собственником.

Такое его отношение к ней радовало Дебби, так же как и то, что он заставил ее бросить работу. Но в данном случае она не была готова так безоговорочно подчиниться. Грэйс была первой подругой, которую она встретила в Лондоне, и настоящей подругой. Она решила так легко не сдаваться. Однажды днем, когда Луи был занят делами, она улизнула на часок, чтобы пройтись по магазинам с Грэйс. Они решили зайти к Хэрродсу или Харви Никол-су, поболтать и посмеяться вволю за чашечкой кофе с пирожным, а потом вернуться домой, нагрузившись бельем, парфюмерией и косметикой, купленными по кредитной карточке, которую Луи дал Дебби. Она не сказала Луи, с кем она ходила, ибо знала, что под его обходительной внешностью скрывался злой характер. И свои дальнейшие вылазки они с Грэйс держали в секрете.

На одни уик-энд Луи пришлось уехать по делам бизнеса, и Дебби осталась одна. Такое периодически случалось, и Дебби терпеть это не могла, ей вспоминалось, как мать в детстве бросала ее одну в пустом темном доме в Плимуте. Во время своих прогулок по магазинам она встретилась с Грэйс в четверг, накануне отъезда Луи, и когда рассказала ей об этом, в черных глазах негритянки зажглись озорные огоньки.

– Когда кота нет дома, мышки могут порезвиться! У Симона Чемберса в субботу вечеринка. Почему бы нам не пойти к нему?

– О, боюсь, я не смогу. Луи будет рвать и метать, если узнает, что я улизнула, тем более к Симону Чемберсу.

– А что тут такого? Дебби засмеялась:

– Ну он немного..

– …«слишком веселый! – закончила за нее Грэйс. – Он абсолютно безвреден, Дебс. Он же гей – ты разве не знала? И он правда очень милый. Ну пойдем же! Не будь тупицей – Луи ни за что не узнает.

– О, ну хорошо, – согласилась Дебби, отбросив все предосторожности. Ей совсем не улыбалось провести субботний вечер одной, а вечеринка с Грэйс доставит ей только удовольствие.

Но когда Грэйс заехала за ней на своем юрком маленьком «альпине», Дебби почувствовала легкие угрызения совести. Она хотела, чтобы машина Грэйс не была бы такой заметной, но по крайней мере Луи не был на дружеской ноге с соседями, и вряд ли они скажут ему, что она куда-то уезжала. Однако всякий раз, когда им приходилось останавливаться перед светофором или стоять в пробке, Дебби опускалась на пол, уверенная, что кто-нибудь, кто знает ее или Луи, сидит в соседней машине и узнает ее.

– Расслабься, лапочка! – смеялась Грэйс. – Лучше покури – я тоже собираюсь.

Дебби покачала головой. Она покурит позже, хотя понимала, что Грэйс имеет в виду не обычный табак. Она была уверена, что, когда их машина припаркуется возле внушительного дома Симона в Мэйфере, Грэйс закурит и вся машина вскоре наполнится сладким запахом конопли. Дебби чувствовала себя неуютно, пока ждала, когда Грэйс докурит, и надеялась, что запах этот не пропитает ее одежду. Луи сразу же почует коноплю.

Когда Грэйс закончила, они поднялись по лестнице к парадной двери. Из окон доносились звуки музыки и смеха, мгновение спустя дверь открыл сам Симон, обернутый в одну лишь простыню, заколотую на плече брошью на манер римской тоги.

– Добро пожаловать! Еще две прекрасные леди на нашем празднестве! – приветствовал он их, тепло целуя Грэйс.

– Симон, я не знала, подходящее ли это платье, – притворно заскромничала Грэйс.

– Подходящее платье? Какое платье? На моих вечеринках можешь надевать что тебе вздумается. А если вообще ничего не хочешь – пожалуйста! Оставляйте платья на вешалке, дорогие мои!

– Спасибо, но если тебе все равно, я лучше останусь в нем, – засмеялась Грэйс.

– А жаль. Хотя, возможно, и так хорошо. Это божественное творение, дорогая моя, и Филипп или Брюс, возможно, не смогут удержаться, чтобы не влезть в него. Ну а теперь пойдемте, поприветствуем компанию.

Дебби вошла за Грэйс в элегантный холл. Чувство беспокойства все нарастало, а когда она увидела обнаженную парочку, гонявшуюся друг за другом по лестнице с воплями и смехом, то подумала, во что она влипла. Под вечеринкой подразумевалась оргия, подумала она. И хотя она против своей воли была заинтригована, все равно решила, что никто ни за что не заставит ее раздеться!

Элегантная гостиная была полна народа в разной стадии обнажения, кое-кто развалился на диванах, а другие танцевали под музыку «Бич Бойз» и «Битлз». Дебби узнала известного члена парламента, на котором была лишь гирлянда из лавровых листьев, он возлежал в кресле, и его кормила виноградом обнаженная молодая леди, а другая, сидя у его ног, нежно их массировала. Что бы подумали избиратели, если бы сейчас увидели его, изумилась Дебби. Она испытывала отвращение и одновременно смущение за себя и за так называемых респектабельных господ, выставлявших себя в таком неприглядном виде.

– Джимми! – завопила Грэйс, падая в объятия некоего аристократа в костюме Тарзана, а Дебби пробралась сквозь вихляющиеся тела к высокой комнатной пальме, чтобы спрятаться за ней.

– Хочешь немного шампанского, любовь моя? – Ну конечно, мне не удалось скрыться, подумала Дебби, почувствовав, как ее коснулась мужская рука. Она обернулась и едва не расхохоталась, увидев, что на нем красовался лишь отделанный рюшами фартучек, как у горничной, и пара черных чулок. Под накрахмаленным муслином белела его гладкая грудь, а очки с золотыми дужками и. лысина завершали этот в высшей степени эксцентричный облик. Дебби взяла стакан с серебряного подноса, с благодарностью отпила, и маленький пухлый человечек затрусил прочь в туфлях на высоких каблуках. Ягодицы его при этом подрагивали.

Боже правый, надо выбираться отсюда! – подумала Дебби. Определенно это не для меня. Она поискала глазами Грэйс, но подруга ее была занята с высоким стройным мужчиной, которого она называла «Джимми». Дебби допила шампанское и стала пробираться в сторону двери.

– Так быстро уходишь, мой ангел? – окликнул ее Симон, наваливаясь на нее.

– Боюсь, что да. У меня ужасно разболелась голова. Скажите Грэйс, хорошо?

Она проскользнула мимо него в холл. Дверь была на задвижке, Дебби выскочила наружу, глотнула холодный свежий воздух, борясь с желанием увидеть Луи. Почему ему надо было уехать? Почему он не может все время быть с ней?

На улицу свернуло такси. Дебби сбежала вниз по ступенькам и остановила его. В тот момент она больше всего на свете хотела домой.




Однажды утром, примерно через полгода с тех пор, как Дебби поселилась у Луи, ее разбудил телефонный звонок. Рядом с ней мертвецким сном спал Луи – она решила, что он выпил прошлой ночью гораздо больше, чем ему было можно. Она быстро вскочила, набросила шелковый халатик, в надежде, что ей удастся добежать до телефона и ответить, пока тот не разбудит Луи. Такое грубое пробуждение вызовет у него головную боль. Она подумала, что на часах в гостиной было двадцать минут восьмого, но потом решила, что ошиблась. Она никак не могла разобраться в этих часах – на хрустальной глыбе виднелись только две черные стрелки, и было легко ошибиться на час или даже перепутать часовую и минутную стрелки. Да и кто, в конце концов, будет звонить в такую рань? Их друзья или знакомые могут прорезаться только через несколько часов. Дебби потерла заспанные глаза, смахнула остатки туши, а потом подняла трубку.

– Алло?

– Кто это, черт побери? – Это был незнакомый мужской голос.

– Дебби Свифт. А вы кто?

– Я пытаюсь связаться с Луи Лэнглуа. Я правильно набрал номер?

– Да, правильно, он спит.

– Боюсь, что вам придется его разбудить.

Дебби почувствовала тревогу.

– Кто это? Что вы от него хотите?

– Я Робин Лэнглуа, его брат. Позовите его, пожалуйста, к телефону. Это очень срочно.

Она вернулась в спальню, стянула простыню и потрясла Луи за плечо. Он задвигался, что-то забормотал и снова укрылся простыней.

– Отстань.

– Луи, пожалуйста! Ты должен проснуться. Звонит твой брат. Я думаю, это важно. Луи, пожалуйста!

После яростной схватки с простыней и ворчания Луи Дебби решила, что победила, но мгновение спустя она увидела, что Луи опять впал в крепкий сон. Она в отчаянии подошла к телефону.

– Мне очень жаль, но я никак не могу разбудить его. Он как зомби. Может быть, я могу ему что-нибудь передать или сказать, чтобы он позвонил вам?

– Значит, он все такой же, – последовал громкий вздох. И потом: – Возможно, он проснется, если вы скажете ему, что его отец умер. И пусть без промедления позвонит мне.

– Его отец… – повторила потрясенная Дебби, но раздался щелчок, и разговор оборвался.

Она постояла с минуту, плотно запахнувшись в халатик, а в голове ее кружились панические мысли. Ей никогда раньше не доводилось сообщать дурные вести кому бы то ни было, она не знала, как поступить, и эта перспектива пугала ее до смерти. Это было несправедливо со стороны его брата – кажется, его зовут Робин, – заставить ее сделать это. Она же не женщина-полицейский. По крайней мере он мог бы сказать ей, чтобы она еще раз попыталась разбудить Луи и подождал бы у телефона, пока она это сделает. Но уже слишком поздно. Он отключился, и весь удар ей придется принять на себя.

Дебби вернулась в спальню. Луи глубоко спал в блаженном неведении. Она склонилась над кроватью и потрясла его:

– Луи, пожалуйста! Ты должен проснуться!

– Что случилось, Киска? Иди сюда и заткнись.

– Нет! Луи, мне надо тебе кое-что сказать. Ты не слышал звонок?

– Нет. А ты знаешь, что у тебя самые красивые титьки…

– Луи! – Она выдернула его руку из-под своего халатика. – Ты можешь, наконец, выслушать меня? Звонил твой брат. Твой отец умер!

Едва только она сказала это, ей захотелось ударить себя. Она не хотела такими словами сообщить ему об этом. Пальцы Луи застыли под ее пеньюаром, лицо окаменело.

– Мне очень жаль, Луи. – Она чуть ли не плакала. – Я не хотела так тебе об этом говорить. Но ты не слушал.

Какое-то время он не шевелился, и ей захотелось плакать от жалости к нему.

– Мне правда очень жаль. О Луи…

Он отбросил в сторону простыни. Ее первой мыслью было, что он собирается вскочить и начать что-то делать – так, представляла она, должны поступать люди, когда им говорят, что у них умер близкий родственник. Он должен звонить брату, звонить в аэропорт, узнавать, какие ближайшие рейсы на Джерси, – в общем, множество дел. Но Луи просто лежал, гибкий, обнаженный, и тело его золотилось в лучах раннего утреннего солнца, которое струилось сквозь огромные панорамные окна.

– Это не имеет значения, – сказал он.

– Как это – не имеет значения?

– А для тебя имело бы значение, если бы кто-нибудь сказал тебе, что твой отец умер?

– Луи, я никогда не знала своего отца.

– Не знала, – повторил он с жестокой ноткой в голосе, – а я никогда не знал моего. Ну, ты собираешься ложиться в постель, или мне встать и поймать тебя?




Если столь равнодушная реакция Луи на весть о смерти его отца заставила Дебби поверить в то, что это никак не изменит их жизнь, то она очень ошибалась.

Когда он наконец заставил себя встать с постели, то заказал билет на самый ранний из всех рейсов на Джерси и улетел больше чем на неделю. Дебби одиноко слонялась по дому, ее мучила безотчетная тревога, а когда Луи вернулся, ей удалось вытянуть из него очень немного. Его отец умер от эмболии, это случилось внезапно, совершенно неожиданно. Мать, брат и дядя Поль взяли дело в свои руки, но эта ситуация может означать, что ему придется больше времени проводить на Джерси, чем раньше.

Сначала Дебби взволновала перспектива поехать с ним – мирок ее был настолько замкнутым, что Джерси представлялся ей райским островом, – но Луи очень скоро дал понять, что не собирается забирать ее с собой. Дебби надо будет оставаться в Лондоне. Он не хотел ее брать в свои «деловые командировки», да и вообще, ведь у нее есть обязанности – ходить на уроки фотомоделей, ведь так?

Это было так, но это все было гораздо менее важно для нее, чем быть рядом с Луи, хотя она понимала, что не может позволить себе показаться не заслуживающей доверия.

Итак, пока Луи осуществлял частые путешествия над морем, Дебби фотографировалась в студиях по всему Лондону для каталогов, рекламирующих косметику, дамское белье, а также макияж для проспектов известных косметических фирм. Она даже снялась в коммерческой телепрограмме, рекламирующей плитку шоколада: тряслась от холода в летнем платье в яркий, но морозный зимний день, пытаясь придать шоколадке чувственность, от которой у зрителей должны были потечь слюнки.

Иногда Луи приезжал домой и баловал ее, словно вознаграждая за свое отсутствие: привозил роскошные подарки, а однажды повез на уик-энд в большое деревенское поместье, которое, по его словам, он арендовал. Погода была бодрящая, прохладная, они долго жгли дрова в камине, а гостей огромного дома, большей частью титулованных, кроме артистов кино и его жены-фотомодели, угощали напитками во время ланча и по вечерам. Луи водил ее по окрестностям поместья, и они почти занимались любовью на толстом ковре сухих листьев – почти, но не совсем, ибо они возвращались назад в коттедж и любили друг друга на ковре перед камином, в котором полыхали длинные языки пламени. Луи показал ей и плавательный бассейн, сейчас пустой и затянутый на зиму чехлом, и рассказал о вечеринках у бассейна, которые здесь устраивались летом. Когда он пообещал снять этот коттедж и еще раз привезти ее сюда, Дебби пришла в восторг, подумав, что это означало, что Луи собирается провести с ней и следующее лето.

Но порой он был жесток и груб с нею и отказывался объяснять, что он делал во время долгих недель своего отсутствия.

– Это бизнес, – оборвал он ее, когда она как-то раз пожаловалась, что он, едва побыв дома несколько дней, уезжает снова.

– Но ведь твой бизнес здесь, – возразила она.

– И на Джерси. Послушай-ка, я не могу сейчас говорить, иначе опоздаю на самолет. Увидимся, когда вернусь.

Он поцеловал ее, а она прильнула к нему, едва удерживаясь от желания умолять его, просить, чтобы он не уезжал, но понимая, что это ни к чему хорошему не приведет. Луи любил, когда она была малышкой, его киской, но терпеть не мог, когда она становилась навязчивой и мешала ему.

– Не забывай, благодаря моему бизнесу ты ходишь в шелковых панталонах, – как-то раз неприятно сказал он, слова эти ранили ее, возродили чувство беззащитности, дремавшее в ней. Дебби еще не исполнилось и семнадцати лет, а шрамы, нанесенные неприязнью матери, оставили у нее глубокие зарубки.

Она любила Луи, не могла себе представить жизни без него. Он был ее солнцем, ее луной, ее звездами. Может, поэтому она так боялась, поэтому ее терзал такой леденящий, сотрясавший все ее существо ужас, что он бросит ее и она снова останется одна, только со своими воспоминаниями.

Дебби думала, что, если так случится, она просто умрет.




Однажды, когда Луи отсутствовал, а Дебби не могла больше переносить пустоту лондонского дома, она позвонила Грэйс.

Она меньше стала встречаться со своей подругой после той вечеринки-оргии, поскольку боялась, что если Луи узнает об этом, то очень разозлится и это испортит те краткие драгоценные часы, что они проводили вместе. Но сейчас Дебби чувствовала себя настолько одинокой и уставшей, что решила рискнуть.

– Это я, Дебби, – сказала она, когда Грэйс ответила на звонок. – Ты чем-нибудь занята?

– Сейчас?

– Да. Я совсем одна, и мне это до смерти надоело. Почему бы тебе не приехать? Или мы могли бы куда-нибудь сходить – попить чаю у Харви Николса, помнишь, как мы заходили туда во время пробежек по магазинам? Сейчас появляются уже летние вещи.

– Хорошо. Я встречу тебя здесь, у ресторана. Через полчаса?

– Да, – улыбаясь, сказала Дебби. Она знала, сборы займут у Грэйс по крайней мере час: она была ужасной копушей, но то, что она дала ей полчаса, возможно, подстегнет ее.

В ожидании Грэйс Дебби расхаживала по отделу белья и купила лифчик на косточках цвета слоновой кости и изысканную кофточку бледно-абрикосового шелка. Как здорово иметь деньги, чтобы тратить их на столь роскошные вещи; кем бы там ни был Луи, но, уж конечно, не скрягой. Дебби вспомнила времена, когда она была бедной девчонкой из Плимута, которая только и могла, что любоваться витринами и мечтать. Давно уже пора прекратить выть на луну, и надо быть довольной тем, что у нее есть, уговаривала она себя.

Когда приехала Грэйс, девушки бросились друг к другу в крепкие объятия, а потом пошли в ресторан, не замечая внимания, которое они к себе притягивали: одна иссиня-черная и прекрасная в блестящем ярко-розовом костюме, другая – совершеннейшая английская роза в простом струящемся платье василькового цвета.

– Ну, что ты делаешь? Я хочу знать все кровопролитные подробности! – потребовала Дебби, откусив датское пирожное, совершенно не задумываясь о фигуре.

– Ну, я подцепила нового мужчину. Красивого и титулованного, ни больше ни меньше!

– Титулованного! – Дебби подумала, что это был, наверное, тот аристократ в костюме Тарзана. – А уж не собираешься ли ты выйти за него замуж? Грэйс, ты ведь можешь стать Леди Кое-что или чем-то таким?

Дебби улыбнулась, ее подвижные вишневые губы добродушно приподнялись.

– Возможно, собираюсь! Что за мысль! И все же это по крайней мере хорошая замена – он ведь не женат. У большинства этих ублюдков дома жены, разве нет? Они думают, что могут позволить себе все. – Она отпила чай с лимоном. – А как Луи?

– Насколько я знаю – хорошо. Беда только в том, что он почти всегда в отъезде, а я от этого схожу с ума.

– Почему? Свободой нельзя пренебрегать, дорогая моя. Все это и свобода… – Она развела руки с накрашенными перламутрово-белым лаком ногтями. – Но почему его так часто не бывает дома? Объясни мне.

– А я тебе не говорила? Умер его отец и оставил Луи большую долю наследства в индустрии развлечений – гостиницы, туристическое агентство, еще что-то. И на Луи как на старшего сына падает ужасно большая ответственность. Думаю, что он хорошо справляется, но мне это не нравится. Похоже, в последнее время он бывает на Джерси гораздо чаще, чем здесь.

– О да, я забыла, что он с Джерси. А почему он не берет тебя с собой?

– Не знаю. Ему нравится, что я здесь, жду его. – Дебби не стала добавлять, что, по ее личному мнению, Луи просто стесняется ее.

– Я знаю кое-кого с Джерси, – задумчиво сказала Грэйс, вытаскивая пачку «Мальборо» и зажигая сигарету. – Фрэнк де Валь. Он там какой-то политический деятель. Смешно, но частенько они такие мерзавцы, эти политики, правда? Они настолько заняты, притворяясь не тем, кем на самом деле являются. А жены их в большинстве случаев – зануды, чувствительные представительницы среднего класса в костюмах-двойках, в жемчугах; это идеальные жены, матери, члены комитетов. Или же это честные левые радикальные феминистки, слишком занятые, шныряя повсюду, чтобы обращать на кого-нибудь внимание, поскольку собственные нужды для них превыше всего. В любом случае приятного мало. Ничего удивительного, что мужчины бегают на сторону. Разумеется, я не знаю, что собой представляет миссис де Валь, я с ней никогда не виделась. Ее всегда оставляют на Джерси – там, где Фрэнк, без сомнения, – порядочная серьезная политическая фигура. Бог знает, что подумали бы люди, которые избрали его, если бы узнали, чем он занимается, когда приезжает сюда!

– И чем же он занимается?

– Чем он занимается – вот это уже ближе к делу! Если существует человек, у кого есть больше фетишей, чем у Фрэнка, я хотела бы повстречать его! Черная кожа и повязка, как у крепостного, – это одно, но он также любит одевать… подожди-ка минутку, ты его встречала.

Он был на вечеринке у Симона Чемберса. Он слонялся вокруг и разносил напитки, а на нем был только крошечный белый фартучек и длинные черные чулки. Ты его помнишь?

– Как я могла забыть? Он выглядел таким нелепым! А ты говоришь, он политик с Джерси?

– Угу.

– Интересно, рассказать ли об этом Луи? – задумчиво пробормотала Дебби, думая, как смешно она смогла бы сымитировать маленького толстого человечка, чтобы позабавить Луи.

– А почему бы нет? – спросила Грэйс.

– Ты прекрасно знаешь почему! Потому что он совершенно не одобряет компанию, в которой я бываю! – поддразнила Дебби и повернулась к стойке за очередным датским пирожным.




ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ


Вероятно, Дебби никогда не сказала бы Луи о Фрэнке де Вале, но как-то вечером она перебрала лишку.

Они провели спокойный вечер, наслаждаясь привезенными из китайского ресторанчика блюдами, бутылкой «шабли» и слушая Вивальди. Луи был необычно тихим, а Дебби, постепенно хмелея, все думала, как бы оживить его.

– В чем дело, дорогой? – спросила она, усаживаясь к нему на колени и обнимая его за шею.

– Ничего. Просто устал.

– О, я понимаю. Я полагаю, ты на Джерси ведешь светскую жизнь.

– Ты ошибаешься, – сказал Луи. – На Джерси нет никакой светской жизни. Он слишком тихий, степенный, этот проклятый остров. Еще ничего, если бы довелось родиться чайкой, в противном случае там смертельная тоска. Там полно напыщенных ничтожеств.

– Ну, наверное, не все такие.

– Все.

Дебби хихикнула.

– Могу тебе рассказать об одном, кто не такой. Могу рассказать об одном типчике, который становится крутым парнем, когда выбирается с острова.

– Обо мне?

– Нет, ну ты тоже, конечно. Но ты такой скучный по сравнению с ним.

– О? И кто же это?

– Я не знаю, стоит ли говорить тебе, – сказала Дебби. – Если я скажу, ты, наверное, разозлишься на меня.

– Почему я должен разозлиться?

– Потому… – Дебби замялась, испугавшись продолжать. Но, начав, она уже едва могла остановиться – Луи может подумать, что у нее есть что скрывать. Кроме того, перед таким соблазном невозможно было устоять, а если Луи рассердится, – ну тогда она знает, как его успокоить. – Ну хорошо, я расскажу тебе, но только если ты пообещаешь не ругать меня. Однажды, когда ты был в отъезде, я ужасно устала быть одна и поехала на вечеринку к Симону Чемберсу с Грэйс. Я знаю, что ты не любишь, когда я с нею встречаюсь, но, честное слово, я вела себя очень хорошо. Вечеринка была такая буйная, что я побыла там недолго, а потом, извинившись, уехала, как говорят репортеры из хроники.

– Киска! Ты же знаешь, что это за девушка…

– Да, знаю. Тише, а то не буду рассказывать. Там был этот человек, одетый в фартучек французской горничной, – я хочу сказать, на нем правда больше ничего не было, только маленький фартучек, туфли на высоких каблуках и чулки. – Она снова захихикала. – Он так смешно выглядел, Луи, а когда пошел – вихлялся, вот так. – Она соскочила с его коленей и продемонстрировала.

Луи засмеялся. Дебби, если бы постаралась, могла быть прирожденной комедианткой.

– Очень забавно! Однако не похоже, что это житель Джерси. А теперь ты понимаешь, почему я предупреждал тебя насчет Грэйс. Надеюсь, больше ты не будешь делать таких глупостей.

– Не буду. Но он с Джерси, Луи. Грэйс сказала мне, как его зовут. Она сказала, что он там какой-то политический деятель – Фрэнк де Валь.

Луи сощурился. В какой-то миг Дебби подумала, что он страшно разозлился, но потом его губы медленно изогнулись в улыбке.

– Фрэнк де Валь, а? Ты уверена?

– Вполне. Ты его знаешь? На это Луи не ответил.

– Ну-ну, значит, Фрэнк де Валь посещает мальчишники у Симона Чемберса! Вот это номер! Не могу понять, как это раньше я об этом ничего не слышал.

– А почему ты должен был слышать? Это же совсем другой разряд. Не думаю, что Бенни хотел бы, чтобы такие люди приходили в его клуб.

– Да, они стараются держаться вместе, – согласился Луи. – Теперь я понимаю почему. Это же кучка извращенцев. – Голос его звучал настолько презрительно, что Дебби отпрянула. Она никогда не замечала, чтобы Луи был таким поборником морали, хотя, несмотря на всю его распущенность, он не стремился к каким-то особым сексуальным вывертам.

– Не думаю, что ты мне понравишься, если наденешь фартучек французской горничной, – сказала она, склоняя голову к нему на плечо.

– Очень рад слышать это, – сказал Луи, прижимая ее к себе.

Но, занимаясь с ней любовью, он думал о чем-то своем.

Вступив во владение долей наследства гостиничной империи Лэнглуа, Луи начал прорабатывать разные варианты, чтобы расширить сеть отелей. Он алчно раздумывал, как можно было бы пощипать богатеньких местных жителей и приезжающих на отдых туристов. Его прельщала идея создания игорных клубов и казино, которыми он сам так увлекался. Но все его планы разбивались о непреодолимую стену – старинные, суровые законы, запрещавшие на острове подобные заведения. Луи начинал с сожалением думать, что не было никакой возможности обойти эти законы. А теперь то, о чем рассказала ему Дебби, все перевернуло у него в голове, он решил, что, возможно, наткнулся на брешь в обороне. Фрэнк де Валь был сенатором. Верно, он обладал одним-единственным голосом в правительстве – в парламенте острова, – но был уважаемым и влиятельным политиком. Если кто-то и смог бы замолвить словечко другим сенаторам по этому поводу, то это мог быть только Фрэнк. А Дебби предоставила Луи возможность перетянуть Фрэнка на свою сторону.

Луи крепко и страстно поцеловал Дебби. Губы ее были мягкие, сладкие от специального геля, которым она воспользовалась в этот вечер. Но Луи ощущал лишь вкус успеха, который он предвидел.

Иногда, в те долгие одинокие дни, когда Луи не было, Дебби раздумывала, хранил ли он ей верность. Почему-то она не могла себе представить, что он не изменяет ей. Луи был слишком темпераментным, чтобы удовлетворяться одной любовницей, особенно когда они так подолгу не были вместе. Сама мысль о том, что Луи может быть с кем-то другим, вызывала у Дебби физическую боль. Она не могла выбросить из головы свои подозрения и старалась хоть как-то обосновать их.

По крайней мере она была его постоянной любовницей. Она была киской, поселившейся в его лондонском доме. Она была та, к кому он приезжал домой.

Но Дебби забывала, однако, что, пока он жил в Лондоне в течение пяти лет с того момента, как скрестил шпаги с отцом, Джерси тоже был его домом. Корни его там были пущены очень глубоко, и привязанности тоже. И в одном из их любовно проводимых уик-эндов Дебби приблизилась к пониманию того, как Луи проводит свое время на Джерси.




Это было в воскресенье днем. Луи приехал домой в пятницу вечером и стал жаловаться, насколько же жарко в июне в Лондоне и с каким бы удовольствием он остался бы на Джерси. Дебби ничего не сказала – она боялась раскачивать лодку, и после приятно проведенного вечера в речном клубе настроение Луи улучшилось. У него в субботу были кое-какие дела, но, к восторгу Дебби, он взял ее с собой, а вечером Луи умудрился получить приглашение в деревенский коттедж, куда они однажды ездили зимой.

Бассейн уже расчехлили, и вместе с другими участниками вечеринки они ели барбекю и пили вино возле него и плавали, пока не стало слишком прохладно и неприятно находиться в воде. Луи и Дебби пригласили остаться на ночь, но, к облегчению Дебби, Луи отклонил приглашение. Он объяснил, что на следующее утро у него назначена деловая встреча, и Дебби была очень довольна. Она настолько наслаждалась его обществом, а теперь к тому же они виделись так редко, что она предпочитала проводить время наедине с ним. Они поехали назад, в Лондон, и Дебби вела белую машину с открывающимся верхом, которую ей купил Луи.

На следующее утро Луи встал очень рано и уехал на деловую встречу, оставив Дебби в кровати. Понежившись всласть и восхищенно подумав, как мало мог спать Луи, она встала, приняла дивную ванну и занялась обычным макияжем. Они собирались поехать на ланч, и Луи сказал, что он скоро за ней заедет.

Она была в спальне, решая, какое платье надеть, когда зазвонил телефон. В одном кружевном белье она побежала в гостиную, чтобы поднять трубку.

– Алло.

– О! – На другом конце провода прозвучал молодой, обескураженный голос. – Я, наверное, набрала не тот номер.

У Дебби по спине пробежали мурашки.

– С кем вы хотели поговорить?

– С Луи Лэнглуа. Но…

– Это дом Луи Лэнглуа, но его сейчас нет дома, – ледяным тоном ответила Дебби. – Могу я передать ему, кто звонил?

– Да. – За детским голоском скрывалась агрессивность. – Пожалуйста, передайте ему, что звонила Молли. Он может мне перезвонить, если захочет.

– А он знает, где вас найти?

– О да, знает.

Дебби, задыхаясь, положила трубку на место. Вот это номер! Ему сюда звонит женщина! Насколько она знала, раньше такого не было, по крайней мере с тех пор, как она переехала к нему. Она вернулась в спальню, но сосредоточиться на том, что надеть, уже не могла, она вынимала из шкафа платья, одно за другим, и складывала их на кровать. Когда вернулся домой Луи, она была уже порядком на взводе и все в том же кружевном белье.

– Ты еще не готова? – спросил он, входя в комнату и нетерпеливо глядя на нее. – Я же заказал столик на час дня – разве я тебе не говорил?

– При чем тут ланч? Мне было о чем подумать.

– Например?

– Тебе звонила женщина. Она хочет, чтобы ты ей перезвонил.

– Женщина? Кто она?

– Она сказала, что ее зовут Молли и ты знаешь, где ее найти.

– Молли? Что она хотела?

– Откуда я знаю? Лучше позвони ей и выясни!

Луи засмеялся:

– Ну давай же, Киска. Мне нравится, когда ты показываешь коготки.

– Нет. Это не смешно, Луи. Кто она?

Он потянулся к ней.

– Молли – моя свояченица. Она замужем за моим братом Робином. Так что, видишь, тебе не из-за чего волноваться.

– О! – Она готова была разреветься от огромного облегчения, такого огромного, что ей даже в голову не пришло поинтересоваться, что за семья у Луи.

Он целовал ее и ласкал ее тело, такое прелестное в чудесном кружевном белье цвета слоновой кости, и она не поняла, что новость о том, что Молли – его свояченица, была полуправдой.




Молли, столько же времени, сколько помнила себя, была безнадежно влюблена в Луи.

Она вступила в жизнь под именем Молли Феро и выросла вместе с мальчиками Лэнглуа. Ее мать, Сюзан, помогла Софии тогда на берегу, когда должен был родиться Робин, и в результате женщины подружились. Они регулярно ходили друг к другу в гости, гуляли вместе с детьми, возили их на пикники, праздники, водили в театр на рождественские представления. Молли больше всего на свете любила топать за мальчиками своими маленькими пухлыми ножками, хотя они считали ее ужасной надоедой и при каждом удобном случае удирали от нее, вызывая на свои головы гнев Софии, когда рыдающая, раскрасневшаяся от злости, что ее бросили, Молли прибегала домой и рассказывала, как с ней поступили.

– Как бы вам понравилось, если бы бросили вас? – в ярости спрашивала София.

– Но она же девчонка. Она ничего не умеет делать. Она глупая.

– Она не глупая. Просто она моложе вас. И вы должны были смотреть за ней.

– Но она путается под ногами. Если мы лезем на деревья, она стоит внизу и орет. А когда мы взбираемся на скалы, она скользит, попадает в лужу, носки у нее становятся мокрыми, а нам из-за нее достается. Это нечестно.

– Честно или нет, вам надо принимать Молли во все ваши игры.

– О зануда!

Оба мальчика считали Молли надоедливой, но больше от нее страдал Луи. Он был старшим, и предполагалось, что он отвечает за нее, да к тому же Молли была к нему неравнодушна, и это было хуже всего. Она боготворила его, бегала за ним по пятам, как собачка, хваталась за рукава его свитера и, что самое ужасное, иногда лезла целоваться. Луи здорово играл на том, как ему противно быть предметом обожания Молли, но втайне был польщен. Когда она обнимала его своими пухлыми руками и приклеивалась губами к его щеке, его начинало тошнить, но постоянно ощущать себя на пьедестале было все-таки приятно. Луи не мог объяснить свои чувства; он был слишком юн, чтобы самому в этом разобраться, но если бы он был старше, то распознал бы удовольствие, дарованное властью. Молли сделала бы все, что бы ни приказал ей Луи, даже скинула бы с себя всю одежду и извалялась бы в обжигающей крапиве. Луи наслаждался ощущением всемогущества, которое это давало ему, и даже ничем не вознаграждал Молли за ее рабское обожание. Однажды, когда она особенно действовала ему на нервы, он толкнул ее в лужу возле скалы, в ту самую лужу, куда, по его словам, Молли вечно соскальзывала. И когда она, плача, валялась там в мокром платье и панталончиках, с ободранными локтями и беспомощно болтавшимися в воздухе ногами, он смеялся над ней. Он был готов сказать Сюзан и Софии, что это произошло случайно, что он и сам поскользнулся, пытаясь помочь Молли влезть на скалу, но в этом не было необходимости. Молли ни одной живой душе не сказала о том, как Луи нарочно толкнул ее в грудь, а день-два спустя все так же преданно обожала его.

Когда они, все трое, выросли, Молли начала осознавать свою женственность. Она больше не старалась все время проводить с мальчиками, но ясно давала понять о своих привязанностях. Ее детская пухлость превратилась в прелестную округлость, и она предпочитала носить одежду, подчеркивавшую преимущества ее фигурки и в то же время немножко детскую: миленькие облегающие короткие платьица, светлые джинсы с недорогими майками, теплые брюки и юбки в складку. У нее была пышная прическа, которая очень шла ее круглому прелестному личику, она подводила свои большие глаза карандашом и красила губы бледной помадой, а ногти – лаком в тон ей. Даже полоумный мог бы попять, что все это делалось ради Луи, но Луи, по своему обыкновению, игнорировал это.

Пока ею не начал интересоваться Робин.

С раннего детства между ним и Луи существовало соперничество, и оба мальчика довольно часто ссорились.

Луи всегда был более самостоятельным из них двоих. У него был шарм, врожденное обаяние, красивая внешность, быстрый живой ум и какая-то особая уверенность в себе, перед которой невозможно было устоять. Ему прекрасно удавалось скрывать свои недостатки: тщеславие, эгоизм, бессердечие, склонность к жестокости и жажду наслаждений – все, что с годами постепенно затмевало его образ. Но, несмотря на то, что многих влекло к нему, Луи втайне понимал: все, что бы он ни делал, не нравилось его отцу. Это проистекало из-за внутренней убежденности, что он для Бернара значил меньше, чем Робин. Уверенность эта как раковая опухоль разъедала его и позже вылилась в открытое противостояние отцу, всем его намерениям, всем его начинаниям. Он ненавидел его яростной ненавистью, хотя какая-то часть его души молила об одобрении и любви Бернара.

С другой стороны, Робин никогда, в сущности, не ценил, что был любимчиком отца. Он вечно пребывал в тени Луи, видел, как обожала София старшего сына, но у него не хватало чутья понять, что этим мать фактически компенсировала прохладность Бернара по отношению к Луи.

София всегда защищала Луи и некоторым образом Бернара. Она не могла забыть великодушие Бернара, когда он принял Луи за собственного сына, и в то же время слишком переживала из-за чувств Бернара к мальчику. Она покрывала проделки Луи и терпеть не могла, когда Бернар ругал или наказывал его, принимая это чуть ли не за отпор лично ей. В душе София любила детей одинаково, но Робин никогда этого не осознавал. Он видел, насколько мать отдает предпочтение Луи, видел и естественную тягу к ней Дэвида, который был настолько моложе, что просто нуждался в ином отношении. В своих глазах он был если не нелюбимым, то уж наверняка подчиненным существом. И в то же время не настолько безраздельно пользовался вниманием отца, чтобы это компенсировало ему «невнимание» матери.

Это было соперничество двух братьев и тайная страсть двух мальчиков обставить друг друга, что и сделало Молли яблоком раздора в необъявленной войне между ними. Счел бы ее Робин привлекательной, если бы она так явно не липла к Луи? Да, она была хорошенькая, но ничем особенно не выделялась среди других девушек, с кем он был знаком. Но факт, что она была так привязана к Луи, обратил на нее внимание Робина, а Луи не устоял и бросил ей несколько крошек, после чего решил, что она будет полностью в его распоряжении.

Когда София поняла, что происходит, то пришла в ужас. Она видела ужасные последствия похожей войны-соперничества между собственными братьями и боялась, что история повторится вновь. Вольно же было Бернару умиротворяюще говорить, что они сами разберутся между собой, – Софию преследовали мысли, что Ники и Поль так никогда и не разобрались. Ники мог бы остаться в живых, если бы Поль не женился на Вив, и она была уверена, что трагедия, которая повредила их отношениям, лишила их шанса на настоящее счастье. Ее передернуло при мысли, что нечто подобное может случиться с Робином и Луи. Как мать, она ничего для них не желала, кроме счастья. И кроме этого, она испытывала чувство ответственности за Молли, которую знала с детства и очень любила. В конечном итоге ей тоже не принесет ничего хорошего, если ее будут делить между двумя ребятами, как военный трофей. Но София не хотела вмешиваться, потому что чутьем понимала: что бы она ни сказала – ничего хорошего это не даст, пока они так и будут плавать в этом маленьком замкнутом кругу и хватать друг друга за хвост. Она могла лишь надеяться, что Бернар окажется прав и в конце концов они разберутся, возможно, повстречают кого-то и влюбятся, все трое, полюбят кого-то совсем другого и таким образом положат конец этим отношениям, которые могут привести только к нездоровым чувствам.

Но, к несчастью для всех них, все получилось совсем не так. Карусель продолжала кружиться, Робин во все глаза смотрел на Молли, Молли – на Луи, а Луи высокомерно делал с ними обоими то, что доставляло удовольствие ему, пока наконец ему не исполнился двадцать один год. Он достиг критической точки. В его разрыве с отцом не фигурировали ни Робин, пи Молли. Это было между Луи и Бернаром.

Эта война тлела уже давно, с момента, когда Луи окончил школу и вошел в компанию. Бернар хотел, чтобы он сначала поступил в колледж, но Луи, несмотря на свой блестящий ум, оказался ленив к учению. Он не собирался учиться ни дня дольше – ему не терпелось заняться самым серьезным делом в жизни. Он стремился делать деньги.

Когда Бернар увидел, что Луи принял решение, он взял его в компанию, хотя и объяснил, что ему придется самому работать и учиться всему необходимому.

Это не устраивало Луи. У него уже имелись собственные идеи насчет того, как должны работать он и индустрия развлечений Лэнглуа. Почти немедленно между ними возникли стычки, они усугублялись тем, что через год Робин, который не собирался ни на шаг отстать от брата, также отказался идти в колледж и присоединился к компании, хотя и у него молоко еще не обсохло на губах. Однако между ними была разница. Там, где Луи хотел верховодить и выдвигал идеи по организации бизнеса, который годами шел по накатанной колее, Робин захотел всему научиться сам. Бернар не смог удержаться от сравнений, и вскоре стали разлетаться искры. И в год, когда Луи достиг совершеннолетия, дела повернулись совсем круто. После очередного шумного скандала Луи вышел из компании, убежденный в том, что отец предпочитает Робина, и уехал, чтобы начать новую жизнь в Лондоне.

Когда Луи уехал, Робин продвинулся дальше в отношениях с Молли. Он застиг ее обиженной, ранимой и решительно доказал ей, что она может прекрасно жить без Луи и чего-то стоить не только в его глазах. Их ухаживание было недолгим – едва уехал Луи, Молли надела кольцо Робина, и они назначили дату свадьбы.

– Подождите немного – вы еще так молоды! – умоляла их София, но у их не было настроения ждать.

Их свадьба была событием за последние десять лет – на Молли было модное, короткое, как у балерины, платье, и такие же платья были у ее подружек – у одной розовое, у второй голубое, а у третьей – лимонно-желтое. И когда они вошли в церковь, у Софии перехватило дыхание. Луи приехал домой на свадебную церемонию, хотя Робин шафером выбрал Дэвида, а София поймала себя на том, что следит, не смотрит ли Молли в сторону Луи. Она очень этого боялась, потому что взгляд Молли мог выдать ее прежнюю привязанность к Луи.

Однако, к ее облегчению, Молли не смотрела ни вправо, ни влево, она проплыла мимо Луи, словно его там и не было, а когда она вместе с Робином стояла у алтаря и обменивалась обручальными кольцами, София почувствовала, как у нее с плеч словно гора свалилась. Быть может, в конце концов все утрясется к лучшему. Они так хорошо смотрелись вместе, как будто так оно и должно было быть.

Сначала казалось, что она была права. Луи вернулся к своей прежней жизни в Лондоне, зарабатывал кучу денег своим неподражаемым способом, а Луи и Молли начали устраивать свою семейную жизнь. Десять месяцев спустя после свадьбы родилась малышка Джулиет.

– Слишком быстро, – сказала София, когда ей сказали, что Молли беременна, но когда она увидела младенца, ее настроение переменилось. Джулиет была красивой, самой лучшей на свете внучкой, которую можно было только пожелать, и София надеялась, что она окончательно скрепит брак ее родителей. Молли казалась безмятежно счастливой, хотя во многих смыслах она сама была еще ребенком, и София думала, что она по крайней мере оставила свою страсть к Луи позади.

Но она ошиблась. Потому что, когда Бернар так внезапно и трагически умер, завещав свое состояние в равных долях трем мальчикам, и вернулся Луи, чтобы заявить о своих правах в компании, все началось снова.

Луи расценил тот факт, что Молли оказалась женой его брата, как вызов, а Молли, безнадежно к нему привязанная, как всегда, не могла устоять перед его натиском.

Почему это было так, иногда думала Молли. Что такого было в Луи, что делало его таким опустошительно-притягательным? Она не хотела изменять Робину, не хотела предавать своего ребенка. И тем не менее Луи сломил ее сопротивление, как всегда. Один взгляд его холодных голубых глаз, и у нее начинали трястись коленки, одно его прикосновение – и она сгорала от желания. Она тайно встречалась с ним, а опасность прибавляла пикантности их любовным свиданиям, хотя, когда его не было рядом, она готова была выть от стыда. Она понимала, что он играет с ней, но какое это имело для нее значение? Он был ее властелином, а она тайно предавалась пороку. Она ненавидела себя за слабость, но от этого ей было не легче, она боялась потерять все, что ей было дорого, но ничто не могло ее остановить.

А Луи твердо стоял на ногах, наслаждался чувством власти, познавал его и ни о чем не думал. Молли нужна была ему не больше, чем Дебби. Только для того, чтобы удовлетворить свои сексуальные запросы и ублажать свое «я». Разница между этими двумя женщинами была лишь в том, что Молли знала правду, а Дебби, разумеется, нет.




ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ


– Я хочу, чтобы ты поехала со мной на Джерси, Киска, – сказал Луи.

Дебби накрыла огромная волна радости.

Была уже осень, вернее, зима, но погода стояла настолько теплая, что деревья дольше, чем обычно, сохраняли багрово-желтое убранство, дни становились все короче и усиливали у Дебби ощущение заброшенности.

Она помнила, как прошлой зимой Луи был с нею почти все время, она словно купалась в его любви, была счастлива настоящим и не решалась задумываться о будущем. Впервые в жизни ей довелось испытать такое счастье, и это было чудесно. А сейчас она оказалась ввергнутой в неопределенность, страсть, в одинокое ожидание человека, о котором она мечтала. В фотостудии у нее было теперь меньше работы – ей сказали, что «образ ползет», и это случалось довольно часто – у нее появился какой-то острый, напряженный взгляд. Дебби не слишком возражала. Она должна быть с Луи – вот единственное, что имело для нее значение. Но он, похоже, все больше отдалялся от нее, а Дебби становилась все несчастнее.

Если он любил ее, почему оставлял в Лондоне? Почему не брал с собой? Но когда она спрашивала его об этом, Луи всегда находил правдоподобные причины, а если нет – то просто говорил, что ему нравится, когда она ждет его дома. Он не смешивал бизнес с удовольствием, а когда заканчивал дела, то любил расслабиться и забыть о них, закрыть дверь и оставить заботы за порогом.

В его устах все это звучало достаточно разумно, Луи умел убеждать. Но, оставаясь одна, Дебби терзалась сомнениями.

Друзья не могли ей помочь. Грэйс, конечно, была очень забавна, но она была зациклена на себе и терпеть не могла говорить о чем-то, не имевшем прямого к ней отношения. Она лишь успокаивающе мурлыкала, что уверена: Дебби волнуется зря. И поскорее старалась сменить тему. Так что Дебби колебалась между надеждой, что в следующий его приезд все переменится, а в другой раз уверяла себя, что он на самом деле любит ее. И когда он сказал, что хочет поехать с ней на Джерси, Дебби подумала, что наконец-то ее молитвы услышаны.

– Когда? – с нетерпением спросила она.

– Пока точно не знаю. Я дам тебе знать.

– О, хорошо! – Дебби была озадачена, но больше не спрашивала. Луи всегда раздражался в таких случаях.

Она успокаивала себя приятными мыслями, что он увезет ее с собой на Джерси и это будет означать, что она наконец войдет в ту, другую, часть его жизни. На Джерси он будет обязан представить ее своим родным. Возможно, он даже попросит ее руки. Как бы там ни было, но это, думала она, должно означать, что их отношения вступают в новую, более благоприятную фазу.

Вряд ли можно было ошибаться больше.




Несколько дней спустя случилось нечто ужасное. Дебби открыла входную дверь и увидела на лестнице незнакомого человека – это был большой лысеющий мужчина с потрепанным лицом. Несмотря на то, что на нем была дорогая кожаная куртка, он напомнил Дебби вышибалу из не слишком пристойного клуба. Она инстинктивно сжалась.

– Я ищу Луи Лэнглуа, – сказал он. Голос его был грубый, с простонародным акцентом жителя Ист-Энда.

– Его здесь нет. Он на Джерси.

– Вы уверены? – Мужчина, похоже, сделал попытку пробиться в квартиру. Дебби отстаивала территорию.

– Конечно, уверена.

– Г-м-м. – Он принял это к сведению. – А когда вы ждете его назад?

– Не знаю. – Мужчина недоверчиво посмотрел на нее. – Не знаю! – повторила она.

– Тогда вам стоит передать ему кое-что, а? Скажите ему, что Джорджу нужны от него деньги. А если он не достанет, то у него будут неприятности.

– Кто этот Джордж? Что за деньги?

– Он знает. Если он скоренько не заплатит, я вернусь. И в следующий раз с компанией. Просто скажите ему – ладно?

Он поскреб смуглой рукой подбородок, отливавший синевой от щетины, которую необходимо было брить раза два в день. Дебби не поняла, что там блестело у него на пальцах – кольца или кастет.

– Я передам ему, – сказала она и захлопнула дверь, тяжело привалившись к ней. Она на самом деле испугалась.




За неделю до этого звонил Луи, Дебби была дома, набросив на дверь цепочку. Увидев какую-либо подъезжавшую к дому машину, она дрожала от страха и пряталась за шторами, а когда пару раз в дверь позвонили, она притворилась, что ее нет дома. Где же Луи? Почему он не звонит ей? Она раздумывала, может ли как-нибудь связаться с ним, но он запретил ей это делать, и она ждала, пока, в один прекрасный день, он не позвонил.

– Луи, я так рада тебя слышать! – Она чуть не разрыдалась, когда услышала в трубе его вялый, как всегда, голос. – Я так беспокоилась!

– Почему? Что случилось, Киска?

– Сюда приходил один человек – ужасный тип. Он сказал, что пришел от какого-то Джорджа, которому ты должен деньги. Он сказал, что, если ты быстро не возвратишь, он вернется. Он угрожал мне, Луи. Он так напугал меня!

– Успокойся, Киска!

– Но, Луи…

– Об этом не беспокойся. Предоставь это мне. Я разберусь. Просто не подходи к двери, поняла?

– Не собираюсь, обещаю тебе! Но что он имел в виду? Что за деньги ты ему должен?

– Это бизнес, Киска. У нас с Джорджем было одно дельце, а он оказался нетерпеливым гомиком. А теперь слушай, ты помнишь, я говорил, что хочу взять тебя на Джерси?

– Да, конечно.

– Ну, можешь завтра прилететь? Сердце ее забилось.

– Разумеется. Во сколько?

– Сама выберешь. Воспользуйся услугами моего бюро путешествий – их номер у меня в книжке, на столе. Когда прилетишь на Джерси, возьми такси в отель «Пом-д-ор», в Сент-Хелиере. Там я тебя найду.

– Луи…

– Мне некогда, Киска. Увидимся завтра.

На другом конце провода щелкнуло, разговор прервался. Дебби стояла и держала в руках трубку, обескураженно глядя своими ясными бирюзовыми глазами.

Она не слышала, чтобы Луи раньше упоминал гостиницу «Пом-д-ор», а она-то думала, что знает все названия отелей Лэнглуа – когда Луи в первый раз улетел на Джерси, она произносила их вслух, как литанию, – «Бельвиль», «Ла Мэзон Бланш», «Вэстерли», «Бель Флер». Но там не было «Пом-д-ор». Точно, «Пом-д-ор» не было. Очень странно. Но завтра она снова будет вместе с Луи. Он все объяснит Дебби облегченно улыбнулась и положила на место трубку.




– Я так рада за тебя, Дебби, – сказала Грэйс. – Луи и вправду с тобой плохо обращался.

Девушки сидели вместе за бутылкой шампанского, устроившись с ногами в глубоких креслах, которые были, пожалуй, единственной данью комфорту в лондонском доме Луи. Поговорив с Луи и заказав билет на Джерси, Дебби позвонила Грэйс, сказала ей, что собирается на некоторое время уехать, и они вместе коротали вечер.

– Да нет, он неплохо относился ко мне, – возразила Дебби. Как бы она ни была огорчена или обеспокоена, она всегда стояла на стороне Луи, если кто-нибудь критиковал его.

– Нет, плохо! Я бы этого не выдержала! Я уже начинала было думать, что творится что-то странное, особенно когда приходил тот верзила и угрожал тебе. Честно говоря, я бы не удивилась, если бы услышала, что он просто смылся и бросил тебя.

– О Грэйс, ничего подобного! Просто Луи настолько занят, и он не думает…

– Уверяю тебя, он именно думал! – мрачно сказала Грэйс. – Если бы Валентин так обращался со мной…

Валентин, этот аристократ, до сих пор был любимым мужчиной всей жизни Грэйс. Когда тема, непосредственно не касавшаяся ее, была исчерпана, Грэйс вернулась к смакованию своей знойной жизни.

Дебби бродила по номеру в «Пом-д-ор», то и дело поднимая занавеску, закрывавшую окно, и глядела на улицу.

Она начинала испытывать сильную тревогу: вот уже четыре часа, как она здесь, а от Луи до сих пор ничего нет. Она хотела есть, что-нибудь выпить – что-нибудь покрепче, – но боялась выйти из комнаты: а вдруг он позвонит, пока она будет отсутствовать? Сейчас больше, чем когда-либо, она жаждала услышать его голос, чтобы разогнать дурные предчувствия, которые с каждой минутой угнетали ее все сильнее.

Где же он, черт его побери? Почему не звонит ей? И почему она здесь, в «Пом-д-оре»? Рекламные проспекты на туалетном столике лишь подтвердили подозрения Дебби – это не отель Лэнглуа, он принадлежал другому владельцу. Тогда почему он сказал ей, чтобы она забронировала себе номер здесь? Наверняка было бы разумнее, если бы она остановилась в одном из его отелей, если он счел, что не может пригласить ее к себе домой. Противное ощущение тревоги, сжавшее желудок Дебби, подсказало ей, что тут что-то неладно. Если Луи намеревался представить ее семье и постоянно привозить на Джерси, почему он тогда все так странно обставил? Похоже, он дал ей понять, что никто из его родных не должен знать, что она здесь.

Тогда почему он просил ее приехать? Поскольку он позвонил ей, значит, его охватило внезапное непреодолимое желание увидеть ее, ну а если это так, тогда почему же его сейчас нет рядом? Где он, черт бы его побрал?

Дебби вскипятила чайник на подносе для приемов, чтобы выпить чашечку кофе. Вот проклятье! Она истратила почти все свои наличные, а то попросила бы принести ей еще кофе или чай – не самый ее любимый напиток. Дебби посмотрела на часы и подумала, открыт ли уже бар, и если открыт, то не могли бы они прислать ей джин с тоником сюда, в комнату. Она взяла телефон, чтобы узнать об этом, и чуть не подпрыгнула, услышав стук в дверь. Она бросила трубку, бросилась через всю комнату к двери, нащупала замок и распахнула дверь.

– Луи!

В ту самую минуту, как он постучал, она интуитивно знала, что это он, как будто его было видно за сплошной деревянной дверью. На нем были темные брюки и кожаная летная куртка поверх полосатой рубашки, распахнутой у ворота. Сердце ее бешено билось, как всегда, после долгой разлуки. Она припала к нему. Даже без каблуков (она сбросила свои туфли на гвоздиках), она была почти одного с ним роста, изящная и воздушная, как эльф, по сравнению с его крепкой статью.

– Ну дай же мне войти! – В его голосе были нотки раздражения.

– О Луи, я думала, ты никогда не придешь! Я так беспокоилась.

– Почему бы я не должен был прийти?

– Не знаю. – Все ее страхи вдруг показались глупыми, надуманными. – Я так по тебе соскучилась… Я просто умирала от желания увидеть тебя.

Она взяла его за руку, машинально повела к кровати, но в Луи страсти не было. Он казался настолько озабоченным чем-то, что Дебби внезапно это ощутила.

– Что случилось, Луи?

– О чем ты говоришь, Киска?

– Не знаю. Ты кажешься… – Она оборвала себя, а он резко притянул ее к себе, поцеловал, расстегнул ее блузку и спустил молнию на светлых джинсах. Рука его скользила у нее по груди, по плоскому животу, остановилась на мягком пушистом холмике между ног, и она стала забывать свои опасения. Было невозможно думать о чем-то другом, когда Луи так любил ее, он был настолько опытен, что мог привести ее к пику наслаждения, довести до исступления, до того, что она почти кричала от желания. Только тогда он раздевался, сбрасывая одежду неаккуратной грудой на пол, и так рьяно занимался с нею любовью, что она стонала, кричала, а он заглушал ее любовные крики, зажимал рукой ей рот, а свое тело вонзал в ее. Потом, спустя некоторое время, он снова занимался с ней любовью, более медленно и чувственно, стоя под душем, когда теплая вода каскадом обрушивалась на них, а тела их скользили от геля для ванн. Так было и сейчас. Но когда все завершилось, он деловито отодвинулся от нее, и она поняла, что все ее опасения остались при ней, они только притаились на время, пока ею владела страсть.

– Было здорово, да? – спросила она, идя вслед за ним в спальню и пытаясь возродить настроение, которое было у них минуту назад.

– Да. – Но при этом он стоял к ней спиной, вытирался досуха, а потом поднял брюки и натянул их, даже не удостоив ее взглядом. – Почему ты не одеваешься, Киска?

Все еще обнаженная, она подбежала к нему, обвила его руками. От ее волос остался мокрый след на его рубашке.

– Ради Бога, Киска, ты ненасытна! Дай мужчине шанс! У тебя уже два раза он был – чего еще ты хочешь?

Я хочу вести себя так, словно ты любишь меня, хотела она сказать, но не могла.

– Кроме того, ты намочила мою рубашку. – Он отодвинул ее от себя, как-то странно – твердо и холодно. – Послушай, Киска, я должен поговорить с тобой. Ты должна кое-что для меня сделать.

Она была готова сделать для него все, что угодно, все…

– Что?

– Ты помнишь, как рассказала мне про Фрэнка де Валя?

Дебби нахмурилась.

– Фрэнк де Валь?

– Ну давай, ты должна вспомнить. Он сенатор в парламенте острова. Ты говорила мне о его извращениях и как ты встретила его на оргии у Симона Чемберса.

– А, этот. Ну, я ведь больше не встречалась с ним.

– Но ты же видела его там?

– Ну да. Но только не говори «на одной из оргий Симона Чемберса». Из-за этого чувствую себя развратницей. Я только один раз была там, и то по ошибке. И я выбралась оттуда, как только смогла, и не светилась там – я же тебе говорила.

– Но уже после того, как ты видела Фрэнка де Валя.

– Может быть. Но почему ты о нем говоришь?

– Я думаю, что эта оргия может обернуться самой выгодной вечеринкой, на которую ты когда-либо ходила.

– О чем это ты?

– Смотри. – Луи вытер полотенцем волосы и причесался. – У меня есть планы – расширить компанию и получить возможность вести на Джерси ночную жизнь. Но беда в том, что законы здесь архаичны – чересчур строгие. Представь себе, здесь не разрешаются азартные игры – на острове, битком набитом деньгами! А они не разрешают, А изменить закон – почти бесполезное дело.

Чтобы добиться этого, мне нужен друг во вражеском стане. Но у меня такого нет. Но теперь, думаю, им может быть Фрэнк де Валь.

– Извини, но я все равно не понимаю.

– Ну давай, Дебби, пошевели мозгами! Я вполне уверен, что могу сейчас поговорить с Фрэнком де Валем и убедить его перейти на мою сторону, а потом использовать его власть, чтобы он воздействовал на своих приятелей в правительстве.

– Как?

– Фрэнк – уважаемый человек. У него есть репутация, которую он будет защищать. Я не думаю, что ему захочется, чтобы всем стало известно, как он проводит свободное время – прыгает совершенно голый, в одном только – как там его? – белом фартучке с рюшами и в чулках? Я много бы дал, чтобы увидеть его в таком облике, а?

– Ты хочешь сказать… шантаж? – потрясенно спросила Дебби.

– Это, конечно, не очень хорошее слово. Но я думаю, нет смысла пользоваться эвфемизмами, по крайней мере нам, между собой. Шантаж, принуждение – как бы там ни называли, но все равно смысл один. Я могу заручиться его поддержкой, чтобы изменить закон, а Фрэнк сохранит имидж добропорядочного сенатора.

Пока он говорил, Дебби завернулась в полотенце, как в саронг. Она обернула его вокруг себя, волосы свисали влажными прядями вдоль спины, на лице застыло потрясенное выражение. Ее собственная жизнь не могла служить образцовым примером, но у Дебби были определенные понятия о том, что правильно, а что – нет. И то, чего хотел Луи, без сомнения, неправильно. Она не знала Фрэнка де Валя, не должна была хранить ему верность, но одна только мысль, что Луи собирается использовать то, что она ему рассказала, поразила ее не только своей аморальностью, но и подлостью.

– По-моему, это самое мерзкое предложение, которое я слышала в своей жизни! – воскликнула она.

– Правда? – Глаза Луи превратились в кусочки голубого льда, твердого, холодного. – А ты не думаешь, что это мерзко, когда мужчина, которому доверено быть сенатором, ведет себя таким образом?

– Нет, конечно. Я видела, что люди ведут себя намного хуже. Это не мое дело, но он никому не причинил вреда, а если это доставляет ему радость… ну и что тут такого?

– Не думаю, что избиратели Джерси поймут это. Держу пари, не поймут! Что сделают избиратели? А они – самая большая куча лицемеров на острове. – Вдруг он засмеялся. – Интересно, что они скажут, если узнают, что у меня отец – немец? Они ненавидят немцев, ты же знаешь, из-за оккупации во время войны.

Дебби моргнула.

– Твой отец? Но твоим отцом был Бернар Лэнглуа!

– Нет, не был. Моим отцом был немец из оккупационных войск. Моя мать даже не знает, кто именно. Она мне в этом призналась. Шикарно, не правда ли? Был бы грандиозный скандал, если бы это стало известно. Но, если честно, это меня не слишком угнетает. Меня и так здесь не любят… Я для них слишком радикален. Так что мне тоже нечего терять. Как некоторым…

– Луи.

Он встал и схватил ее за руки.

– Послушай, Киска. Мне нужна помощь Фрэнка де Валя, и я как угодно должен ее добиться. Я мог бы сказать ему сам – о том, что знаю, и смог бы описать в деталях его кривлянья; этого одного уже было бы достаточно. Но, может, и нет. Я хочу, чтобы это был удар. И ты можешь мне его дать. Сейчас я поеду домой и переоденусь, а потом хочу, чтобы ты поехала к нему со мной.

– О Луи, он не вспомнит меня! Я там была всего несколько минут.

– Не имеет значения, вспомнит он тебя или нет, – сказал Луи. – Он увидит девушку, как раз такого типа, которые там бывают.

– Что ты имеешь в виду «как раз такого типа»? – сердито спросила Дебби.

– Явную шоу-девочку.

– Я не шоу-девочка!

– Ну, модель. Я не собираюсь вдаваться в тонкости. Он увидит тебя и поймет, что я не блефую. Я думаю, мы сегодня склоним мистера Фрэнка де Валя к сотрудничеству.

– Луи, я не знаю, буду ли я это делать! – сказала Дебби. – Мне это совсем не нравится.

– Ты хочешь сказать, ты не хочешь мне помочь?

– Это не так. Но это… – Она остановилась, тщетно подбирая слово, чтобы описать отвращение, которое она почувствовала от одного только предложения Луи. – Нехорошо так поступать, – неловко закончила она.

– Бизнес – не всегда приятное дело. – Тон его изменился, стал упрашивающим. – Тебе вообще не придется ничего делать. Просто побыть там. Говорить буду только я. А теперь слушай…

– Нет, Луи, я не могу. Мне это не нравится.

Глаза его вспыхнули холодным голубым огнем. В какой-то миг ей показалось, что он собирается ударить ее. Потом он отвернулся.

– Что ж, не будешь – не надо. Я думал, ты по крайней мере хочешь мне помочь. В конце концов, это и в твоих интересах.

– Не могу!

– Я думал, тебе нравится лондонский дом. Полагал, тебе хочется жить там и дальше.

Она застыла. Что он говорит? Луи прошел к окну, облокотился на подоконник, ссутулив плечи. Почему-то он вдруг показался ей таким уязвимым.

– Я думал, что ты, Киска, понимаешь, что у меня финансовые трудности. Мне должны огромную сумму денег, которую я, видимо, не скоро получу, к тому же я и сам весь в долгах. Человек, которому я должен, становится нервным – а он не из тех, с кем можно иметь дело. Я подумал, что ты это поняла.

Дебби затряслась.

– Это тот человек, который приходил в дом?..

– Да, это один из его прихвостней. Честно говоря, ты тоже в опасности, если Джордж станет присылать своих верзил. Они не церемонясь устраняют неугодных. Но в любом случае, пока я не сдвину дела с места и не раздобуду в скором времени денег, лондонский дом придется оставить. Я не могу позволить себе содержать его и дальше. Так что, право же, Киска, это камень и в твой огород.

Дебби проглотила ком в горле.

– А почему бы не продать дом, Луи? Ты ведь там почти не бываешь. А я могла бы переехать с тобой сюда.

– Нет. Сейчас я этого не хочу. – Он уловил обиду в ее глазах и быстро продолжил: – Я живу с матерью в Ла Гранже. Тебе там совсем не понравится. Мать может быть такой мегерой. Я не хотел бы такой жизни для моей Киски. Ну а когда у меня появятся деньги, все будет по-другому Я смогу купить свой дом, переехать туда вместе с тобой, возможно, даже жениться на тебе. Если бы я смог сделать отели жизнеспособным предприятием…

Но Дебби больше не слушала. В охватившем ее волнении она не стала вдаваться в подробности финансового положения индустрии досуга Лэнглуа или того, какую выгоду предполагал извлечь Луи от изменения закона (если бы сработали его планы), ей надо было преодолеть временный кризис. Меньше всего она сомневалась в искренности Луи. Волшебные слова прозвучали – а что остальное могло иметь значение?

В тот момент ради Луи Дебби могла спуститься в ад – и он знал это.




ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ


По сравнению с клубом Бенни джерсийский ночной клуб «Лилия» выглядел спокойным местом, сейчас немного поблекшим из-за того, что летний сезон закончился, отдыхающие разъехались и развлечений осталось маловато. На пике сезона все столики пользовались спросом, по крайней мере пока не заканчивалась программа кабаре, и всегда находились любители засидеться за бутылкой допоздна – насколько позволял закон Джерси, но сегодня, когда пронизывающий ноябрьский ветер развевал флаги и гудел в проволоке, на которой висели фонари у входа в здание, помещение было почти пустым.

Но это не только из-за погоды, объяснял Луи Дебби. В Сент-Хелиере сегодня большое гала-представление, поэтому многие выдающиеся островитяне сегодня там, вместо того чтобы находиться в «Лилии». Луи не добавил, что его мать тоже на представлении. Чем меньше говорить о своей семье, тем лучше.

Луи подвел Дебби к бару. Темноволосый смуглый человек в вечернем костюме с черным галстуком сидел на одном из табуретов и курил сигару.

– Добрый вечер, Рэйф, – сказал Луи. – Я привел кое-кого, чтобы познакомить с тобой. Ту молодую леди, о которой я тебе говорил.

Мужчина развернулся и сощурил глаза за клубами сигарного дыма. Дебби смутилась от его пристального взгляда, но постаралась придать себе развязный вид. Она привыкла, что мужчины смотрят на нее. Она вскинула подбородок и улыбнулась ему. Рэйф проигнорировал ее.

– Эта та, о ком я думаю? – бросил он Луи.

– Она самая. Это Дебби, моя подружка из Лондона. Несмотря на свое самообладание, Дебби не могла не почувствовать себя немного задетой этими словами. Луи мог бы, конечно, представить ее немного теплее.

Колючий взгляд снова оглядел ее, задержался на волосах, причесанных в стиле «Кармен роллерз», на гладких плечах над девственно-белым кружевным платьицем для коктейля, на стройной фигуре, длиннющих ногах. Пока его взгляд блуждал по ней, Дебби подумала, а не выпирает ли у нее живот – несмотря на то, что она была изящной, желудок у нее имел особенность раздуваться после еды. Работая у Бенни, она никогда не решалась есть, пока не приходило время отправляться домой, но сегодня она была слишком голодна, чтобы беспокоиться об этом. Когда Луи оставил ее и поехал домой переодеться, она съела два сандвича с креветками, которые прислали ей в комнату, а потом Луи купил ей стейк, грибы, салат и жаркое по-французски, и она все это съела перед тем, как идти сюда.

Закончив осмотр, Рэйф повернулся, чтобы загасить сигару и взять напиток.

– Что ж, не думал, что ты так далеко зайдешь, Луи. Тон его был холодным, но Луи слегка улыбнулся.

Если бы Дебби не любила его, она бы расценила это как насмешку.

– Ты же знаешь, как я отношусь к нашему проекту. И я готов сделать все, что необходимо, чтобы наши планы сработали.

– Г-м-м. – В этом нечленораздельном ответе явно распознавалось отсутствие энтузиазма. – Думаю, нам лучше поговорить об этом в моем офисе. Может, выпьем сначала? Что бы вы хотели?

– Дебби пьет джин с тоником. Я – как обычно.

– Два двойных виски и джин с тоником, – сказал Рэйф бармену. – Не включай их в счет. Я оплачу его позже.

С напитком в руках Дебби почувствовала себя увереннее. Она пошла вслед за мужчинами по длинному коридору туда, где был, по всей видимости, офис Рэйфа.

Рэйф закрыл дверь, прошел через комнату и уселся в большое кожаное вращающееся кресло, предложил Луи сигару и зажег другую для себя. Луи пристроился на краешке стола, а Дебби пошла посмотреть фотографии, висевшие на стенах, семеня на своих высоких каблуках. На фотографиях в большинстве своем изображены были портреты людей, часто посещавших «Лилию», на некоторых виднелся сам Рэйф с гостями клуба. Дебби никого не узнала, но ей было интереснее изучать фотографии, чем вникать в разговор Рэйфа с Луи. Дебби все еще не нравился план Луи, а судя по голосу Рэйфа, он тоже не вдохновлялся им.

– Почему нам надо еще кого-то в это впутывать? – спросила Дебби у Луи, когда он сказал ей, что собирается взять ее в клуб «Лилия», чтобы познакомиться с Рэйфом. Луи объяснил ей, что Рэйф – его партнер и друг. Что ж, было похоже на то, что они больше не будут ни друзьями, ни партнерами: голоса их начинали звучать все громче и возбужденнее.

Дебби вздрогнула, отпила свой джин с тоником, и еще больше сосредоточила внимание на фотографиях, но все равно не могла не слышать раздраженной перебранки.

– Как, черт побери, ты собираешься добиться успеха в чем-то, если ты не готов использовать наилучшие приемы? – вопрошал Луи.

– Это же маленький остров, старик. Ты хочешь играть с огнем. Если что-нибудь обернется не так…

– Что может обернуться не так?

– Все что угодно. Де Валь решит, что ему лучше бы устраниться, чем подвергнуться шантажу.

– Только не он. Ему есть что терять.

– И мне тоже. Если он купит тебя или даже поговорит со своими друзьями насчет твоих намерений, с Джерси тебе придется кончать, я тоже так бы поступил. Делай что хочешь, Луи, по меня не трогай. У меня тут хороший клуб.

– Ты называешь это хорошим клубом? В этом проклятом клубе у тебя едва наберется полдюжины клиентов!

– Но мне хватает на жизнь. Во время сезона. – Я бы не стал это называть деньгами!

– У тебя грандиозные идеи, Луи. У тебя всегда они были. Но ради Бога, старина, забудь об этой, пока она не погребла нас обоих под своими руинами.

– Рэйф, в моем распоряжении бочка с порохом, которую я могу взорвать под де Валем.

– И разнести нас вместе с ней. У тебя не хватает других грязных делишек в жизни, чтобы добавлять еще и это?

– Какого черта ты хочешь сказать?

– Ну хотя бы то, что ты пользуешься своей свояченицей. В один прекрасный день твой брат узнает об этом – если еще не знает.

Возникла тяжелая короткая пауза. Дебби начала трястись, от джина ее вдруг затошнило. Она не ошиблась. Она не могла не расслышать! В этот момент она сразу же вспомнила тот телефонный звонок и женский голос – детский сладкий голосок, спрашивавший Луи. «Как ему передать, кто звонил?» – «Скажите, что это Молли». – «Кто эта Молли, Луи?» – «Молли – о, это просто моя свояченица».

А сейчас этот человек, этот. Рэйф, обвиняет Луи в том, что он «пользуется своей свояченицей».

О Господи, подумала Дебби, вот почему он так часто не приезжает домой. Вот почему он не хочет, чтобы я была с ним здесь. У него связь сад со свояченицей. Молли. Или как там ее.

Сквозь звон в ушах она слышала голос Луи, тихий, опасный:

– Это что, угроза, Рэйф?

– Может быть.

– Ты, ублюдок!

– Око за око. Ты собираешься шантажировать помимо моего желания, так что я тоже могу. Не хочу, чтобы ты втянул меня в это, Луи, а я могу оказаться втянутым. Если ты не ценишь свой бизнес, то я ценю. Я работал как проклятый, чтобы создать дело. И не хочу разориться из-за твоей жадности. Я тебе не позволю.

Луи засмеялся. Это был самый леденящий звук, который когда-либо слышала Дебби.

– Как ты собираешься остановить меня? Ты думаешь, я рухну из-за этого? Если ты думаешь, что можешь угрожать мне, Рэйф, то ты ошибаешься. Я проклял бы любого, кто знает обо мне и Молли. Ей может быть не все равно. Робину тоже. Но мне-то уж, черт побери, точно плевать. И если ты не хочешь участвовать в крупнейшем предприятии, что может быть на Джерси, то много потеряешь. Но уверяю тебя: я собираюсь идти дальше. А ты, старик, можешь катиться к черту!

Он брякнул стакан на стол, схватил Дебби за запястье и рванул ее через комнату, выволок за дверь в темный коридор. Потрясенная, пошатывающаяся, она могла лишь идти за ним, мимо парочки сотрудников, слышавших громкие голоса и пришедших посмотреть, что происходит. Потом они вышли на улицу. Поднялся сильный ветер, он срывал меховую накидку Дебби. Она, спотыкаясь, брела, увлекаемая Луи, глаза ее еще не привыкли к темноте.

– Луи! Ради Бога! – всхлипнула она.

Он остановился и подождал, пока она высвободила свой тонкий каблук из трещины, в которую он попал. Опираясь на его руку, она чувствовала ярость, которая сбегала с кончиков его пальцев подобно электрическому разряду.

– Какого черта? Что с тобой? – рявкнул он.

Она не могла отвечать, не могла спросить у него, правда ли то, что у него связь с этой неизвестной Молли. По правде говоря, ей это было не нужно. Она уже знала ответ. Он разрывал ее пополам, и боль была такой сильной, что ей хотелось умереть. Она не могла ему противостоять, не могла даже плакать.

– Ну иди же, глупая сука, садись в машину! – прорычал он.

Дебби оставалось лишь покориться.




Они куда-то недолго ехали. Она сидела на переднем сиденье, обхватив себя руками, все еще настолько оцепеневшая, что даже не могла понять, что же в самом деле произошло.

– Ну давай – вылезай! – заорал он на нее.

– Почему? Куда мы едем?

– Встретиться с Фрэнком де Валем. Разве ты не для этого здесь?

Глаза ей кололи слезы, они обжигали ей горло. Она не могла поверить, что он разговаривает с ней так. За все время, что они были вместе, она не видела его таким.

– Ты можешь думать, что я здесь для этого, – бросила она. – Но это не по моей воле. Я приехала, чтобы доставить тебе удовольствие, чтобы быть с тобой. Ты не можешь угрожать мне этим, Луи.

На миг она подумала, что он сейчас ударит ее. В висках у нее бился пульс, губы насмешливо скривились, она откинулась на сиденье, закрыла глаза и прижала руки к лицу.

– Киска! – Она открыла глаза, подглядывая сквозь пальцы. Он провел рукой по волосам, вид у него был скорее озабоченным, чем злым. – Киска, прости меня. Я не хотел огорчить тебя. Но я правда беспокоюсь – и очень. Мне срочно нужны деньги, и я не знаю, где достать их. Но мне не надо было срываться на тебе.

– Да, не надо было!

– Я же сказал, мне очень жаль. Ты меня простила? – Он коснулся ее. Какое-то время она сопротивлялась, но потом почувствовала, что теряет силы.

– Я… не знаю.

– Мне нужны деньги, Киска. Нам нужны деньги. Ну скажи, я ведь всегда был добр к тебе? Правда?

– Да.

– А теперь у тебя есть возможность кое-что сделать для меня. Ну давай, любимая, тебе не придется ничего говорить, ни слова, дай только мне сказать.

– О Луи! – С одной стороны, она понимала, что идет на поводу у подлеца, понимала, но почему-то это ее не трогало. Она слишком сильно любила его, ей пришлось поверить в то, что это было для них последней надеждой, иначе она бы этого не вынесла. Он поцеловал ее, потянулся и открыл для нее дверцу.

– Это не займет много времени. И это даже наполовину не так плохо, как ты думаешь.




Но это именно было плохо – и даже очень. Она стояла возле Луи, слушала, как он делал предложения сенатору, а потом его угрозы вывести личную жизнь де Валя на всеобщее обозрение, и неловко сжималась, мечтая исчезнуть, куда-то деться, лишь бы не быть здесь, у парадной двери того, что она могла бы описать как «правительственный коттедж», если бы она была в настроении хоть что-то говорить.

Сенатор был меньше ростом, чем она его запомнила, он был одет в куртку и плисовые брюки, и трудно было вообразить, что на нем ничего не было, кроме фартучка с оборками. Его лицо показалось ей немного знакомым, но не более того. Но Луи сказал, что ей не надо было говорить, и, похоже, он оказался прав. Сенатор явно был так потрясен, что Дебби и Луи приперли его к стенке у дверей собственного дома, что даже не стал спрашивать у Луи, может ли Дебби опознать его, если он не согласится с предложением, которое тот ему делал.

– Хорошо… хорошо! Я сделаю все, что смогу. Я ничего не могу обещать – вы же понимаете. Я лишь один среди многих. – Голос, который мог греметь в парламенте и заполнить собой его своды, теперь звучал тихо, дрожал. Де Валь нервно озирался через плечо.

– Да, но мы знаем, как вы умеете убеждать. Лучше бы вам убедить их, Фрэнк, если вы дорожите своей репутацией. Я надеюсь, что скоро услышу о дебатах насчет изменения закона, в противном случае Дебби придется обратиться в газеты.

– Я сказал вам… Сделаю, что смогу. Ну а теперь, ради Бога, уходите, пока не пришла моя жена и не спросила, почему я так долго стою возле двери!

– Скажите ей, что у одного человека, которого вы представляете, проблемы, Фрэнк. Это ведь правда.

– Хорошо. Ну идите же, идите!

В свете дверной лампы Дебби могла рассмотреть, как у него блестит от пота кожа на лбу – там, где начинают редеть волосы, и почувствовала укол жалости к нему. Мужчины вроде де Валя не были злыми или даже дурными, просто немного странными. Они не могли удержаться от этих штучек, но это вовсе не означало, что они гордились собой. Кто знал, в какую бездну стыда и самоуничижения провалился Фрэнк, когда свергался вниз, с высот своих причудливых фантазий? Ему и так было несладко жить с осознанием своего неодолимого и очень недостойного порока, но стало намного хуже, когда замаячила угроза вывести все это на чистую воду! Дебби опять почувствовала тошноту, словно унижение де Валя было каким-то образом и ее унижением тоже. И больше того, это каким-то образом было связано с тем, как она себя чувствовала в офисе Рэйфа Пирсона. Она не могла забыть то, что говорил Луи, особенно о Молли. И хотя она специально не думала о них, все равно осталась тень – тяжелая, гнетущая, которая делала ужасное ощущение собственного падения еще более сильным.

Вся эта поездка, на которую она возлагала такие надежды, обернулась сплошным ужасным кошмаром.

Ничего не получилось из того, на что она надеялась и ожидала, совсем ничего. И даже обещания Луи казались ей пустыми.

Дебби почувствовала, что может упасть в обморок. В ушах у нее стоял звон, перед глазами плыл туман. Это было ужасно. Ужасно! И только она подумала, что сейчас упадет, если постоит еще немного и посмотрит на этого истекающего потом небольшого человека, как почувствовала, что Луи взял ее под локоть.

– Пойдем, Дебби. Оставим мистера де Валя – пусть поразмыслит над тем, что мы ему сказали.

– Для чего нам надо было приезжать к нему домой? – спросила она, оказавшись снова в машине. – Почему ты не мог написать ему или поговорить где-нибудь в другом месте?

– В государственном присутствии, ты хочешь сказать? – Луи сдал машину назад, повернул на дорожку, ведущую из особняка де Валя, и покатил по дороге. – Я уверен, он пришел в восторг от того, что увидел очевидцев в своей привычной обстановке.

– Но, конечно же, не было необходимости в моем присутствии там. Для него это целое дело.

– Фрэнк не поверил бы, что я – очевидец, если бы я не предъявил тебя. Поэтому было необходимо, чтобы ты приехала.

Горло ее нервно сжалось, тошнота усилилась.

– Но мы же не дойдем до газет, правда? Надеюсь, ты не будешь ждать от меня, что я?..

– Ну конечно, – успокоил ее Луи. – Если он не сработает, мне придется сделать деньги другим способом. Я продам рассказ тому, кто больше за него даст.

– Рассказ обо мне?

Он проигнорировал ее и, смеясь, на огромной скорости помчался на своем «порше» по извилистым загородным улицам.

– Может, это будет еще лучше! Вероятно, законы об азартных играх не изменят, и клубам и отелям придется оставаться такими же степенными, но мы будем уверены, что денежки у нас в кармане. Интересно, на сколько я смогу их расколоть? Тридцать тысяч? Думаю, так. Какое это удовольствие мне доставит! Видеть, как физиономии этих накрахмаленных манишек окрасятся в цвет спелого баклажана после ТОГО, как услышат эту историю, – разве это уже сам по себе не приз? Я уже вижу эти заголовки – «СЕКС-ПОЛИТИК ЗАМЕШАН В СКАНДАЛЕ» или «ЧЕСТЕН ЛИ ФРЭНК»?

– А как же я? – спросила Дебби. Она была готова расплакаться. – Весь мир узнает, что я была на той оргии!

– А какое это имеет значение?

– Что значит – какое это имеет значение? Это имеет значение! Я не хотела там находиться, там было ужасно, стыдно. Ты, верно, не захочешь швырять меня во все это? Не захочешь…

Но истина вдруг открылась перед ней, и Дебби умолкла. Ему как раз было все равно. Луи было абсолютно все равно, что касалось ее чувств. А это могло означать только одно. У него не было ни малейшего намерения жениться на ней или привезти ее сюда, чтобы она постоянно жила на Джерси. Она для него была не более чем забава, а теперь, когда дело с де Валем закончилось, она выполнила свое предназначение.

Луи повел машину по трехрядной дороге.

– Куда мы едем? – спросила она.

– Домой. В Ла Гранж. Мне надо позвонить.

– О! – Несмотря ни на что, она почувствовала последний отчаянный осколок надежды. Она едет в Ла Гранж, их родовой дом. Возможно, она ошибается и он вовсе не собирается ее обмануть.

Дом был весь темный.

– Можешь войти в дом, если хочешь, – сказал Луи. – Мать на гала-представлении в Сент-Хелиере, а Дэвид болеет, лежит в кровати с гриппом.

Сердце Дебби оборвалось. Значит, ее не собираются представлять.

– Я подожду в машине, – начала было говорить она, а потом передумала. Ею овладело любопытство.

Она последовала за Луи в холл. Еще совсем недавно это великолепие ошеломило бы ее, но жизнь, что она вела в Лондоне, полностью изменила Дебби. Привлекательность Ла Гранжа для нее заключалась в том, что это был дом Луи, эти стены видели его ребенком и юношей – она не могла бы разделить с ним те дни, ей довелось увидеть его спустя годы. Луи исчез там, где явно был кабинет. Она слышала, как звонит телефон, когда он поднял трубку, чтобы набрать номер, и принялась рассматривать картины, висевшие в холле, а потом стала водить пальцем по резному деревянному сундуку, стоявшему внизу, у лестницы. А что это была за лестница? Интересно, съезжал ли когда-нибудь Луи по перилам? – подумала она. Все дети наверняка стали бы так делать, если бы у них была такая возможность, а она уверена, что Луи был сорвиголовой.

Неожиданный звук заставил ее обернуться. Парадная дверь открылась, и вошел высокий светловолосый человек.

– Кто вы, черт вас побери? – спросил он. Немного задетая его удивлением, Дебби решительно посмотрела ему в глаза.

– Я приехала с Луи.

Человек фыркнул. Дебби показалось, что он выглядел очень рассерженным.

– Где он?

Она неопределенно кивнула.

– Он говорит по телефону.

Блондин направился прямо в кабинет. То, что он знал дом, и его некоторое сходство с Луи подсказало Дебби, кто он, прежде чем она услышала удивленный голос своего любовника: – Робин?

И тут словно разверзся ад.

Спустя годы, когда она пыталась точно вспомнить, что было сказано той ночью, Дебби обнаружила, что у нее полностью блокировалась память. Настолько ужасным было то, что последовало, что ее мозг пытался делать все, чтобы забыть о произошедшем далее, чтобы вычеркнуть из памяти всю сцену. Но, хотя обычные слова их взаимных обвинений были утеряны в вихре никогда не переживаемых ранее Дебби эмоций, она ни на единый миг не сомневалась, что двое людей раздирали друг друга на части.

Рэйф Пирсон выполнил свою угрозу и рассказал Робину о связи Луи с его женой, и Робин, как обезумевший бык, примчался в Ла Гранж, чтобы разобраться с Луи. Как и многие нежные люди, которые медленно закипают, его гнев был ужасен. Перепуганная, Дебби отшатнулась, когда двое мужчин с криками помчались друг за другом по лестнице, по комнатам. И все-таки она почему-то была очень спокойна, ощущала холодок, забившийся куда-то глубоко внутрь нее, и отчаяние, которое пришло вместе с полным унижением и ощущением собственной ничтожности.

Пока она ждала в Лондоне Луи, страдала по нему, обожала его всем своим существом, он изменял ей здесь, на Джерси, с собственной свояченицей. И хуже того, у него не было ни малейшего намерения сделать их отношения постоянными. Она находилась здесь только потому, что он хотел использовать ее для своих личных нужд, и его совершенно не заботило, насколько он унижал ее во всем этом деле. Она всего-навсего пешка в игре, которую он разыгрывал, чтобы добиться на Джерси всего, чего хотел. Только в этом заключался для него смысл в ней – а может, так было, всегда.

Дебби сжалась в холле, перепуганная, обиженная до предела. Она больше не знала, куда ей идти и что делать теперь. Она только понимала, что сердце ее разрывается.




ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ


Джерси, 1991




Офис Дэна Диффена имел такой вид, словно на него обрушилась бомба, там царил хаос, вместо обычного беспорядка, который устраивал Дэн, работая над очередным рассказом. Корзинка для бумаг была перевернута, оттуда на ковер вывалилось не менее полдюжины дискет, на полу высилась огромная гора бумаг, газетных вырезок и фотографий, и все это напоминало незажженный костер. Дэн вышвырнул еще одну груду бумаг в черный пластиковый мусорный ящик, потом потянулся к последней пачке, которая все еще оставалась на столе – в обертке с розовой ленточкой, которая свисала из нее вместе с черным маркером, и отпечатанной запиской – ГЕНЕРАЛЬНОМУ ПРОКУРОРУ ПО ДЕЛУ СОФИИ ЛЭНГЛУА– НОЯБРЬ, 1972. Он долго смотрел на папку, вспоминая тот день, когда нашел ее, разбирая офис отца, и его охватило прежнее волнение. Потом, тяжело вздохнув, он бросил папку в ящик поверх остальных бумаг, касающихся дела Лэнглуа.

Каким же проклятым фиаско все это обернулось! Он возлагал такие надежды, что это дело обеспечит его основой для многих расследований, репортажей, может, даже для книги. И чутье его не подводило. Но этот сюжет он не мог использовать, чтобы не задеть Джулиет. И к этому он не был готов.

Какая ирония, подумал Дэн, со злостью пиная мешок, в котором лежали плоды его работы. С того момента, как ему позвонила Катрин Картре и рассказала совершенно обескураживающие подробности, он понял, что не может продолжать это дело. Она чертовски четко воспользовалась своим шансом, выболтав все секреты. Но она сыграла на его преданности отцу: «Вы понимаете, он был бы очень расстроен, если бы узнал, что вы воспользовались его привилегией как адвокат Софии», – так она сказала увещевающим и в то же время рассудительным голосом. Он объяснил ей, что никогда не собирался злоупотреблять доверием, которое София питала к его отцу, но на самом деле просто надеялся доказать ее невиновность. И когда Катрин обрушила на него этот удар, он с огромным разочарованием понял, что эта история так и останется нерассказанной по множеству причин – и одной из них является Джулиет.

Знал ли отец, что лежит за признанием Софии, раздумывал Дэн. Или по крайней мере подозревал? Если да, то при тех обстоятельствах он поступил наилучшим образом, хотя Дэн, с его врожденной тягой к истине, не мог удержаться от ощущения, что, возможно, было бы лучше, если бы в свое время факты были бы обнародованы. Но сейчас нет. Сейчас – слишком поздно. Поэтому, в соответствии с просьбой Катрин, он оставил все надежды написать этот рассказ и обещал приложить все усилия, чтобы отвлечь от расследования Джулиет. И что же случилось? Она каким-то образом узнала про него и пришла к убеждению, что он просто пользовался ею.

Он никого не мог в этом винить, кроме себя – и если сказать честно, то вначале это так и было. Но это было еще до того, как совершенно неожиданно он полюбил ее.

Полюбил. Такие слова он не привык употреблять, никогда не произносил их в применении к себе. Конечно, он глубоко любил Марианну, но после ее смерти он не ожидал, что вновь сможет полюбить какую-либо женщину. И потом в его жизнь пришла Джулиет, и внезапно все его предрассудки словно развеяло ветром. Он обнаружил, что жаждет ее, и не только физически. Она заставила его вновь почувствовать себя живым, он пробудился навстречу чувствам, думал, что уже никогда не будет их испытывать. После того последнего вечера, что они провели вместе, он был так нелепо весел, уверен, что ему удалось отбить ее у того австралийского парня, завоевать ее.

Ну а теперь все его надежды разбились вдребезги, полностью разлетелись из-за того, что он не был откровенным с нею.

Какого черта я не был с нею откровенным, подумал Дэн. Он всегда был болезненно честным. Но, даже не вдаваясь в глубокие размышления, он понимал причину всего этого, но это не придавало ему гордости: он слишком боялся потерять ее. И, похоже, его страхи подтверждаются.

Мешок для мусора грозил переполниться. Дэн связал его у горлышка веревкой, поднял и понес вниз. Он не мог выбросить его в контейнер, там было слишком много динамита, чтобы рискнуть и вывезти все это на свалку. Когда у него будет время, он сам лично искромсает эти бумаги.

Кофейник призывно булькал. Но он передумал пить кофе. Сейчас, утром, он чувствует, что ему лучше выпить вместо этого стаканчик виски!

Почти допив виски, Дэн спохватился. Он опустил стакан, прищурил глаза, стараясь не поддаваться возбуждению, которое начало расти внутри него.

Рэйф Пирсон предупреждал Джулиет, что кое-кто были «не совсем такими людьми, какими казались», а эмоции настолько ослепили Джулиет, что она поняла это как предупреждение против него, Дэна. Но Рэйф не мог ее предупреждать о нем. Рэйф мог не знать, знакома ли Джулиет с ним, и даже если бы он это знал, то вряд ли связал фамилию Дэна с Гарри Портером. Нет, он говорил о ком-то другом – но о ком? Кто в окружении Джулиет мог бы вызвать подобное утверждение? И почему? И как об этом узнал Рэйф Пирсон, единственный из всех, кто пытался в этом разобраться?

Дэн чувствовал, что кожу его покалывает, но понимал, что это – не от виски. Он поднял трубку и набрал номер ночного клуба «Лилия». Но когда кто-то ответил и Дэн попросил Рэйфа, ему ответили, что хозяина несколько дней не будет.

– Я свяжусь с ним, когда он вернется, – разочарованно сказал Дэн. Ему не терпелось узнать, что за тип этот Рэйф, хотя он давно понял, что нетерпение – бессильное чувство. Ему просто надо ждать, пока вернется Рэйф, и надеяться, что, когда он узнает ответ, Джулиет все еще будет на Джерси.




– Я очень беспокоюсь о тебе, София, – сказала Дебора, поправляя подушки под головой у свекрови. – Думаю, доктору Клавелю давно пора приехать к тебе. Твои приступы становятся все чаще, не так ли? И мне это совсем не нравится.

София нежно улыбнулась:

– Мне тоже, но думаю, что я не так-то много могу сделать, чтобы предотвратить их.

– Это глупости, и ты это знаешь. Я уверена, что, если бы ты на несколько дней поехала в госпиталь, чтобы они смогли тебя хорошенько обследовать или сделать там то, что надо, тебе бы стало намного лучше.

– Возможно. Но я не собираюсь это делать, пока здесь Джулиет. Я так ценю время, что провожу с ней. Ты понимаешь, что я не видела ее столько лет? А когда она уедет назад в Австралию, Бог знает, увижу ли я ее еще. Если, конечно… – добавила она, просияв, – что-нибудь получится у нее с сыном Дэна Диффена. Если они будут вместе, все станет совсем другим!

Дебора ничего не сказала. Она уже и так себя неважно чувствовала из-за того, что предупредила Джулиет о Дэне Диффене-младшем.

Почему я везде приношу несчастье? – подумала Дебора. Но, возможно, она слишком сурово судила себя. Последние двадцать лет она так успокаивающе влияла на окружающих – по крайней мере старалась изо всех сил и делала все, что могла, чтобы быть хорошей женой Дэвиду и хорошей невесткой Софии. И она действительно ею была! Она очень любила Дэвида, а он любил ее. Вероятно, вначале ее потянуло к нему то, что он был братом Луи, и может быть, его влекло к ней по той же причине. Она понимала, что существовал некий блеск, окружавший ее в глазах Дэвида, который боготворил Луи, считал его чуть ли не героем. Но все это было много лет назад. Теперь Дэвид знал о ней все. Он принял ее такой, какой она когда-то была, и забыл об этом. Брак их был благополучным, и Дебора была вполне уверена в Дэвиде. Уверенность эта происходила от любви и совместной жизни в течение почти двадцати лет.

Что же до Софии, то Дебора приложила все усилия, чтобы стать тем, в ком больше всего нуждалась свекровь. Она была нянькой и горничной, доверенным лицом и подругой, и они с Софией сблизились настолько, насколько это было возможно. Иногда Дебора думала, что они восполнили то, в чем обе нуждались больше всего: у Софии не было дочери, а у Деборы, несмотря на все ее желание и стремление, никогда не было нормальной матери. Зародившиеся между ними отношения были крепче, чем кровные узы, и уж, конечно, намного сердечнее, чем обычные отношения между невесткой и свекровью. И, разумеется, близость Деборы к Софии предвосхитила брак Деборы и Дэвида.

Дебора резко переключилась на настоящее. Некоторые вещи вспоминать слишком больно: их лучше оставить в покое. А сейчас все это на годы и годы отдалилось от них. И только то, что сюда приехала Джулиет, вновь воскресило все это. Вероятно, из-за нее у Софии пошатнулось здоровье. И хотя Софии будет грустно, когда она уедет, но все хоть по крайней мере вернется в нормальное русло. Возможно, окажется к лучшему, что она развеяла иллюзии Джулиет относительно Дэна Диффена. И даже если бы он не был журналистом, занимающимся расследованиями, выкапывающим секреты, чтобы набить себе мошну, в любом случае он – нежелательное дополнение к семье. Его отец знал слишком много – чересчур много. Кто может сказать, сколько всего он мог порассказать Дэну?

Что же до Джулиет, неважно, подогревал ли ее Дэн или нет, но она задавала слишком много вопросов. Лучше бы ей вернуться домой, в Австралию, и предоставить остальным вести мирную спокойную жизнь, которую они выстрадали.

Дебби еще немного взбила подушку под головой Софии, а та легко коснулась ее рукой.

– Но ничего, если этого не случится, у меня все равно есть ты, Дебора. Я и вправду не знаю, дорогая моя, где бы я была, если бы не ты.

– И я не знаю, где была бы, если бы не ты, – честно ответила Дебора.

Джулиет позвонила домой рано утром – в Австралии это был уже вечер. Она почувствовала, как соскучилась по дому, услышав голос матери, который так отчетливо звучал в трубке, словно она была в соседней комнате.

– Джулиет, дорогая моя, мы почти потеряли тебя! Я как раз сегодня утром говорила папе, что ты нам совсем не звонишь!

– Я знаю. Время летит, но вы ведь всегда можете позвонить мне.

– Позвонить тебе? Куда?

– Ну сюда же, в Ла Гранж.

– О да, наверное, могли бы. Но я не хотела, чтобы ты думала, что мы носимся за тобой, словно тебе два года.

– Нет, вы никогда не суетились вокруг меня, слава Богу! – Но при этом подумала, но это лишь часть правды. Они не хотели звонить сюда. И никогда не хотели.

– Ну и когда же ты возвращаешься домой?

– На следующий неделе. Я сообщу когда.

– Да, пожалуйста. Мы встретим тебя в аэропорту. Син будет рад. Он несколько раз приходил к нам, пытался узнать, есть ли у нас новости о тебе. Тебе надо было держать с ним связь. Он ужасно по тебе скучает.

– Да, и скажи ему – я тоже скучаю.

– Джулиет… – Странная гнетущая пауза, а потом Молли неловко спросила: – Все в порядке, да?

– Да, конечно. А почему не должно быть в порядке?

– О… ничего. – Молли засмеялась своим высоким детским смехом. – Я подумала, что тебе, может рассказывают разные истории про нас.

– Какие истории?

– О… ну когда мы были молодыми… что-то в таком роде!

– Да нет. Мне надо идти, мамочка. Я снова позвоню.

– Да, хорошо, дорогая. – Джулиет почувствовала облегчение в голосе матери и удивилась, почему бы это Облегчение, что она скоро вернется домой, что ее не изнасиловали, не похитили, не убили на другом конце света? Или здесь что-то совершенно другое?

Час спустя Джулиет припарковала свою машину возле дома Катрин. Она почти ожидала найти свою тетушку в саду, но сегодня она была дома, слушала радиопостановку и одновременно гладила. Как всегда, Джулиет поразила разница между образом жизни двух сестер – София жила на всем готовом, купалась в роскоши, Катрин же вела самую обычную, почти одинокую жизнь и сама себя обслуживала.

– Джулиет, как это мило – видеть тебя! – Она протянула руку, чтобы выключить радио. – Что ты здесь делаешь?

– Я приехала к тебе, разумеется, – улыбнулась Джулиет, стараясь выглядеть веселее, чем была на самом деле. – Я, наверное, поеду на следующей неделе домой, поэтому решила заехать, пока у меня есть возможность.

– Понятно. – Катрин поставила утюг на опору и, складывая наволочку, хитро посмотрела на Джулиет. – Значит, ты решила не оставаться? Когда мы с тобой разговаривали в последний раз, я подумала, что тебе в будущем предстоит получить романтическое предложение.

– Нет, сейчас все закончено, – быстро сказала Джулиет, не обращая внимания на плохо скрываемое любопытство Катрин и не замечая ужасно виноватого вида тетушки. Катрин подумала, что, по-видимому, за всей этой внезапной отменой того, что, похоже, могло перерасти в такие многообещающие отношения, стоял ее телефонный звонок Дэну. Джулиет не хотела говорить о Дэне и о том, как он использовал ее, это было слишком больно. Кроме того, он поставил меня в глупое положение, это намного хуже, подумала она. – Я еще приеду, можешь быть уверена, – добавила она. – Как только у меня будет отпуск и я накоплю на авиабилет. Я не буду откладывать это слишком надолго. Ты знаешь, у бабушки позапрошлой ночью опять был приступ.

Катрин кивнула, вид у нее был обеспокоенный.

– Да, я знаю, ты нашла ее внизу.

– Да.

– На том самом месте, где был убит Луи. Это, наверное, здорово тебя напугало.

– В самом деле. – Джулиет поколебалась, вдруг осознав, какими словами прокомментировала это Катрин: «На том самом месте, где был убит Луи», а не «на месте, где она убила его». Джулиет нахмурилась. Это звучало почти так, словно Катрин знала, что София не убивала Луи. Но это было невозможно, ведь так? Она потрясла головой. Лучше не идти этой тропой. Катрин ее предупреждала. Наверное, она была права. Но было нечто, что хотела бы узнать Джулиет, то, что озадачивало ее не только с момента, как она сюда приехала, но в той или иной форме интересовало ее всегда, сколько она себя помнит. Но она не могла задать этот вопрос бабушке, тем более в ее теперешнем состоянии.

– Могу я у тебя кое-что спросить, тетя Катрин? Почему мама и папа так поспешно и навсегда уехали отсюда после… того, что случилось? Все остальные сплотились в тесный семейный союз, а они, напротив, отрезали себя от всех. И бабушка никогда не приезжала к нам в гости, редко писала или звонила им. Это, право же, кажется странным. Я хотела у нее спросить об этом, но сдержалась – не хотела ее расстраивать. Ты знаешь причину? Она думала, что они бросили ее?

– О, я не думаю, что в этом дело… – На лицо Катрин словно упала тень. – Нет, не думаю. Она хотела, чтобы они уехали. Насколько я помню, это было ее предложение.

– Но почему?

– Ну, главным образом, я думаю, потому что она хотела лучшего будущего для тебя. Бедная София, она всегда хотела для семьи только самого лучшего, но все всегда оборачивалось против нее. Странно, когда начинаешь об этом задумываться. Она вырастила трех сыновей. Один из них – умер, второй – на другом конце света. Но у нее по крайней мере есть Дэвид и Дебора. Они к ней прекрасно относятся.

Джулиет против воли вспомнила, что сказала София: «Я не могла заставить его принять вину на себя» – и у нее вдруг возникло ужасное подозрение. Неудивительно, что Дэвид так хорошо относится к матери, если она приняла его вину на себя! Поддерживать ее – это самое малое, чем он может ей отплатить!

– Дэвид ладил с Луи? – выпалила она, прежде чем могла остановить себя.

Катрин вытащила другую наволочку из корзинки для белья.

– О, думаю, да. Дэвид всегда со всеми ладил. И у него никогда не было случая подвести Луи. Не забывай, он был намного моложе и боготворил Луи. Хотя это совсем другая история, она касается Луи и твоего отца. Они всегда дрались друг с другом, с детских лет Луи. И это было неизбежно, при таком раскладе вещей. Как всегда, твоя бабушка старалась сделать, как лучше, но боюсь, вышло, наоборот, хуже.

– Я не понимаю, – сказала Джулиет.

– Ну, я тебе сейчас расскажу одну семейную историю. – Катрин поставила на место утюг. – Может, мне не надо бы, но я расскажу. Бернар – твой дедушка – не был отцом Луи.

– Ты хочешь сказать, бабушка…

– Он уже был у нее, когда она вышла замуж за твоего деда. Большинство людей, конечно, не знают правды. Это было в конце войны, везде царил такой хаос. Луи выдали за сына Бернара, и большинство приняло это без вопросов. Я даже не уверена, что твой отец знает то, о чем я говорю тебе – что Луи был ему лишь наполовину братом. Я знаю, что София делала все, чтобы забыть, и, честно говоря, думаю, что и Бернар пытался, но это было не так просто. Естественно, что он больше любил Робина – или по крайней мере твоя бабушка так думала. Каждый раз, когда он поправлял Луи, она бросалась на его защиту, принимая ради него на себя все удары. В результате семья раскололась – Бернар и Робин, София и Луи. Так было с самого детства, а когда мальчики подросли, все стало еще хуже. Они ссорились по любому поводу – из-за игрушек, карманных денег, кому надо делать то или это, а потом, позже, стали ссориться из-за бизнеса. У Луи были грандиозные идеи, а Робин был как Бернар. Луи и Бернар разошлись, и Луи уехал в Лондон, хотя я никогда его там не видела – мы жили совершенно в разных измерениях. Потом Бернар умер, и все беды начались снова.

Она умолкла, припомнив свои нехорошие предчувствия, когда услышала условия завещания Бернара, который разделил все в равных долях между тремя мальчиками. Она знала, что это вызовет трения, и всем сердцем желала, чтобы Бернар не делал этого, хотя и прекрасно понимала причину, побудившую его поступить так. В конце концов он хотел показать Луи, что у него не было предпочтительного отношения к Робину, как могло казаться. Он хотел доказать, что в одинаковой степени любил всех сыновей. А сделав так, он создал взрывоопасную ситуацию.

– У Луи был довольно неприятный характер, насколько я могу заключить из этого, – сказала Джулиет. – Это у него от отца?

– Я не знаю. София не знала наверняка, кто был его отец. Единственное, в чем она была уверена, что он был немцем. В то время остров оккупировали, и у Софии был дружок – немец. Дитер – тот, кого она любила еще до войны, когда он работал официантом на постоялом дворе. Отцом Луи мог быть он, но я так не думаю. И, сколько мы на это ни возлагали надежд, я все же так не думаю.

– А кто же тогда?

– Она была изнасилована другим солдатом, который воспользовался тем, что у нее уже был друг-немец. Понимаешь, это было тогда ужасно постыдным делом. Девушек, которые гуляли с немцами, называли «немецкими кошелками», и до настоящего времени их считали коллаборационистками. Поэтому София так беспокоилась о сохранении тайны своей беременности – и поэтому ради нее Бернар сделал вид, что ребенок – его.

– Бедная бабушка!

– Да. Я честно думала, что она должна была испытывать боль каждый раз, когда смотрела на Луи. Она не избавилась от него, думая, что это ребенок Дитера, но позже, я уверена, она должна была понять, что его отец – та свинья. Все детские годы она пыталась что-то для него сделать, но идти против природы бесполезно. Все, что она или Бернар делали для него, он швырял им обратно в лицо, и даже последний жест Бернара, разделившего бизнес в равных долях между детьми, несмотря на все их различие. Луи просто воспользовался своим преимуществом старшего сына, чтобы начать распоряжаться в компании так, что это свело Бернара в могилу.

– Неудивительно, что папа ненавидел его! – сказала Джулиет. – Но если он старался все взять в свои руки и делать то, что папа считал неправильным, то кто может винить его за это?

– Боюсь, что здесь не только это. Там еще была Молли… – Катрин в ужасе замолчала, когда поняла, что у нее вырвалось.

– Молли? Ты имеешь в виду мою мать? А какое она имеет отношение к этому?

– О моя дорогая… – Катрин была явно расстроена, она отчаянно хотела бы исправить положение, но не знала как. – Я не имела в виду… Ну, не так… у меня слишком длинный язык, это всегда так было. Пожалуйста, не думай ни минуты…

– Тетя Катрин, ради Бога, прекрати болтать вздор! Ты говоришь, что моя мать замешана в деле Луи?

– Ну нет, не совсем… это было не так… – Но на ее лице, вспыхнувшем от смущения, оттого, что она несла всю эту чепуху, тревожном, озабоченном, нерешительном, – было написано совсем другое.

– Я понимаю, – мрачно сказала Джулиет. – Что ж, веришь или нет, но я начинаю понимать. Луи и моя мать. Вот что за этим стояло. И бизнес тут ни при чем. Я думала, что есть что-то, что не похоже на правду. Я хочу сказать, что сложно представить моего отца, поглощенного бизнесом. Но если в это была втянута мама, это уже совсем другое дело. Его действительно этим можно было завести. Но я все равно не понимаю, почему они уехали в Австралию. Будущее для меня – да, предположим. Но у меня могло быть будущее и здесь. И в то время, когда они уезжали, Луи уже не было в живых. И ничто не угрожало, что все начнется снова. – Она вдруг умолкла: впервые ужасное подозрение промелькнуло у нее в голове. – О Боже мой! О нет!

– Джулиет, немедленно прекрати это! Пожалуйста, прекрати! – настойчиво сказала Катрин, но ее огорчение лишь напомнило Джулиет, как отчаянно пыталась Катрин предостеречь ее от расследований, когда она приехала к ней в первый раз. Тогда она не смогла понять нетерпеливые просьбы ее тети, ибо не могла знать, почему Катрин старается так настойчиво убедить ее, чтобы она оставила прошлое в покое. А теперь появились проблески понимания, но она не хотела этого.

– Тетя Катрин, ты пытаешься мне сказать… – Она снова остановилась: просто не могла выразить свои опасения словами. Горло ее пересохло, ее сжимали спазмы, ей показалось, что вот-вот ее стошнит.

– Я ничего не говорю тебе, Джулиет, кроме того, что ты должна немедленно прекратить все это!

Горло Джулиет снова сжалось. Катрин больше ничего не надо было говорить. Все было написано в ее глазах.

– Спасибо. Думаю, мне лучше уйти.

– Джулиет!

– Нет! Сейчас же, сейчас!

Ей надо немедленно выбираться отсюда. Иначе она задохнется. Или потеряет сознание. А может, и то и другое.

– Джулиет!

Она бросилась в машину. Мотор сразу завелся. Джулиет рывком отбросила сцепление и поехала прочь от коттеджа Катрин. Покрышки визжали от скорости.




К счастью, особого движения днем на дороге не было. Джулиет прижала ногу к педали газа почти вровень к полу и понеслась на предельной скорости, как будто машина могла бы умчать ее прочь от кошмара, окутавшего ее в коттедже Катрин. Но через несколько минут к ней вернулся здравый смысл, и она замедлила ход. Это не способ забыть обо всем. Куда бы она ни поехала, это всегда будет с ней.

Сбоку от дороги виднелась автостоянка – покрытая гравием площадка, окруженная деревьями. Она явно предназначалась для туристов, которые хотели бы оставить свои машины и опуститься вниз, к пляжу. Джулиет зарулила на нее, выключила мотор и замерла, сжимая в руках руль и глядя невидящим взором на сине-зеленую перспективу, открывшуюся под ней. Ей все еще было нехорошо, уже на так, как в коттедже, но все же она испытывала какую-то тянущую тошноту. Джулиет едва удержалась от истерического вопля.

Нет! Нет! Не папа! Он не мог убить дядю Луи! Я не верю этому!

Но она верила. И в этом-то вся беда. Все слишком хорошо складывалось. Во всем был смысл. Тот факт, что они уехали с Джерси и забрались на другой конец света, нежелание родителей говорить о семье, которую они оставили здесь, таинственность, озабоченность тем, что она может тут обнаружить. Что там ей говорила по телефону мать? «Они тебе рассказывают что-нибудь про нас… когда мы были молодыми?» Она наверняка имела в виду то, что Джулиет узнает, что у нее была любовная связь с Луи. И поэтому Робин убил его.

Джулиет закрыла лицо руками, стараясь отогнать видения и даже сейчас пытаясь убедиться, что это неправда. Но все указывало на его вину. Все. И даже тот факт, что София добровольно призналась; для каждого, кто знал ее, было ясно, что она не совершала этого преступления. И больше того.

«Я не могла позволить ему взять вину на себя», – сказала она. Джулиет подумала, что она имеет в виду Дэвида. Но никогда до нее не доходило, что все эти аргументы, которые она применяла к Дэвиду, в большей степени приложимы к Робину. Робин старше. У Робина имелся настоящий повод, вернее – два повода, а Дэвид был еще слишком молод, чтобы его волновал бизнес. И факт, что сейчас он руководит фирмой, увел меня в сторону, подумала Джулиет. Конечно, можно предположить, что в девятнадцать лет он был необычайно честолюбив, но по нему это не видно, да и тетя Катрин сказала, что он боготворил Луи. Нет, явным кандидатом на роль ревнивца, как ни крути, был его брат, брат, который был ближе ему по возрасту, с которым они всегда, со школьных лет, соперничали и дрались, его брат, на чью жену посягнул Луи. Вот в чем дело. Джулиет знала, как обожает отец ее мать. Она была единственным, чем по-настоящему дорожил Робин. Наверное, сердце его чуть не разорвалось на части, когда он узнал, что у Молли связь с его братом.

«И Каин убил своего брата Авеля…»

Мне надо было понять это раньше, подумала Джулиет. Я должна была сообразить. Как я могла быть такой слепой? Я собиралась доказать невиновность бабушки, но не останавливалась, чтобы подумать о тайном смысле всего этого. Она бы ни за что не стала принимать вину на себя, кроме как ради своих любимых сыновей. Это мог быть ее младшенький, Дэвид. Но на самом деле нет. Это был Робин, который, как она чувствовала, имел для нее второстепенное значение, ибо она как мать пыталась компенсировать то, что Луи не был родным сыном Бернара. Робин. Мой отец.

Как он мог позволить матери взять вину на себя? Джулиет никак не могла этого понять. Кроме, разумеется, того, что София была очень сильной личностью. Возможно, она убедила его, что с ней обойдутся снисходительно, и сказала, чтобы он уехал ради своей жены и ребенка. Чтобы дать ей хороший шанс в жизни, вроде так говорила тетя Катрин? Что ж, он это сделал. В Австралии. На другом конце света.

«И Господь оставил знак на челе Каина. И Каин был отвергнут Господом и поселился в Ноде, на востоке от Эдема».

Джулиет опустила лицо на руки, лежавшие на руле, и заплакала.




ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ


Когда Джулиет уехала, Катрин сразу же подошла к телефону и набрала номер Ла Гранжа. Ответила Дебора, Катрин попросила Софию, и через несколько минут та подошла.

– Катрин! Какой приятный сюрприз!

– Нет, София, боюсь, неприятный. Случилось что-то ужасное. Послушай, я не хочу тебя огорчать, но думаю, лучше сказать. Ко мне днем заезжала Джулиет. Она настойчиво расспрашивала меня. София, я думаю, она все знает.

– Знает?

– О своем отце.

– О чем ты говоришь? Что, по-твоему, она знает?

– О София, не надо ходить вокруг да около. Я говорю о смерти Луи.

Некоторое время царило долгое молчание. Потом София спросила:

– Как?

– Не знаю. Я думаю, она просто сопоставила факты.

– А ты уверена, что не говорила ей?

– София, можно подумать, что я смогла бы! Должна, правда, признаться, что, возможно, я сказала что-то, что натолкнуло ее на это. Я говорила о Луи и сказала, что Робин ненавидел его из-за Молли…

– Катрин, ты не могла! Ты когда-нибудь научишься укорачивать свой язык?

– Наверное, нет, – печально ответила Катрин. – Мне правда же очень жаль, София. У меня просто вырвалось – всего одно слово, но она ухватилась за него. А потом она практически спросила меня… – Голос ее куда-то пропал. – Я думаю, она расстроена, – продолжала Катрин. – И решила, что тебе лучше об этом знать.

– Но вообще-то ты ей ничего не сказала? – спросила София.

– Нет.

– Хорошо. Спасибо, что поставила меня в известность, Катрин.

– Постарайся не расстраиваться, София.

– Мне кажется, – сказала София, – что я с самого приезда Джулиет знала, что случится что-то в таком роде.

Она положила трубку и села, глядя в пустоту. Это была правда – и она интуитивно понимала это. И была почти рада.

Как странно, подумала она, что об этом так мало говорили все годы, об этом важном деле, которое переменило жизнь всех их. Видимо, это проклятье их поколения, что многие темы стали запретными. В свое время она, конечно же, говорила об этом Катрин, но только потому, что в этом возникла необходимость, когда Катрин примчалась домой, на Джерси, исполненная решимости доказать невиновность Софии. «Я никогда не прощу тебе, если ты расскажешь об этом хоть одной-единственной душе», – сказала тогда ей София, и Катрин, потрясенная и не согласная с этим, поступила в соответствии с ее желанием. Они никогда больше об этом не говорили.

Но даже Катрин не знала всей правды. Что же до остальных…

София быстро закрыла глаза, вспоминая ту, двадцатилетней давности, ноябрьскую ночь. Какой отчетливой в ее памяти была до сих пор эта ночь! События настолько четко и ярко врезались в память, как ничто из того, что случилось позже.

Она помнит, что была на гала-представлении. На ней было темно-синее кружевное платье, отделанное серебряными пластинками с фрезиями на корсаже, и аромат их отныне постоянно возвращал ее ко всем ужасным подробностям того вечера: постоянную непрекращающуюся легкую тревогу, которая терзала ее всю дорогу домой, растущее дурное предчувствие, которое заполнило ее, когда она увидела, как ярко освещены окна первого этажа. Луи, подумала она. Это, наверное, Луи, вздохнула София. Она меньше всего хотела сейчас очередной сцены. Она ненавидела скандалы, ссоры. Но Луи превратился в такое чудовище, что ссоры стали неизбежными.

– Спасибо, Легран, не провожайте меня, – сказала она. Она поднялась по ступенькам и открыла дверь. Все лампы в холле были зажжены, однако ничто не подавало признаков жизни.

– Луи! – позвала она, идя по натертому полу.

И потом она увидела его и задохнулась от ужаса и потрясения.

Он лежал возле двери в столовую, алое пятно расплывалось по его белой вечерней сорочке и увлажняло ковер. Она попыталась сделать шаг к нему, но у нее почти подкосились ноги. Наконец она опустилась перед ним на колени.

– Луи! Боже мой, Луи!

Он был мертв – никаких сомнений быть не могло. София дико озиралась по сторонам. Он натолкнулся на грабителя? Может, так? Она не могла ни о чем думать. Разум отказывал ей. И тогда она взяла пистолет, его собственный пистолет, валявшийся на полу в холле. Она протянула руку и подняла его.

Пистолет Луи. О Господи, она же говорила ему, чтобы он не покупал его! С одной стороны, это было незаконно – он, наверное, привез его на Джерси контрабандой. И кроме того, она ненавидела оружие – ненавидела всегда, еще со времен войны. София знала, что у него есть пистолет, и это очень волновало ее. Он купил его в Америке – так он ей говорил, – для самозащиты, из-за бизнеса, которым занимался. «Каким бизнесом? – спросила она. – Твой отец никогда не носил оружия!» Но Луи лишь смеялся. А вот теперь он умер. Его оружие в конечном итоге не принесло ему ничего хорошего.

Из горла у нее вырвалось рыдание. Что ей теперь делать? Что надо делать в такой ситуации? Звонить в «Скорую помощь»? Для этого уже слишком поздно. Тогда в полицию? Она поднялась, пошла к телефону. Она только собиралась поднять трубку, как телефон зазвонил. Она взяла трубку дрожащей, как в лихорадке, рукой.

– Алло?

– Мама? Это Молли. Мне надо поговорить с Луи.

– Сожалею. Это невозможно.

– Мне надо! Это ужасно важно! – в истерике закричала Молли. – Пожалуйста, пожалуйста!

И почему-то ее истерика успокоила Софию.

– Для чего, Молли? Что случилось? Почему это так важно?

– Мне надо поговорить с ним… предупредить его. Робин знает о нас.

– О вас? – Но она прекрасно понимала, что имеет в виду Молли.

– Да. Луи и я… мы были…

– Я знаю, чем вы занимались, – холодно сказала София. – Я не совсем еще ослепла. Но я надеялась, что у вас хватит ума скрывать это от Робина.

– Я скрывала… мы скрывали, но Рэйф Пирсон… Он сегодня вечером позвонил Робину и сказал ему. Бог знает почему. Робин в ужасном состоянии из-за этого. Он сказал, что собирается убить Луи.

София опять начала дрожать.

– А где сейчас Робин?

– Я не знаю, вот в чем дело. Он выскочил из дома и до сих пор не вернулся. Его нет уже несколько часов. Я боюсь – правда боюсь!

Пока Молли говорила, София почувствовала, что тело ее обмякло, как несколько минут назад ноги, а шок горячей волной затопил ее. И в то же время она испытала странное ощущение неизбежности этого. Робин. Луи и Робин. Она всегда знала, что когда-то случится нечто подобное. Но только она не ожидала это от Робина…

И вдруг София успокоилась. Больше она ни минуты не сомневалась – она знала, что делать.

– Ты говорила об этом кому-нибудь, кроме меня? – спросила она.

– Нет, нет. Я хотела сказать Луи – предупредить его.

– Тогда никому не говори. Ты слышишь меня, Молли? Что бы ни случилось – никому не говори.

– Но…

– Просто делай, как я тебе говорю, и все будет в порядке. Когда Робин придет домой, скажи ему то же самое. Держи его дома и скажи, чтобы он ничего не говорил.

– Я не понимаю.

– У меня нет времени препираться с тобой, Молли. Просто сделай так.

Она положила трубку и посмотрела на распростертого на полу Луи.

Как она любила его! Из-за обстоятельств его рождения ей иногда казалось, что он только ее. Она так страстно хотела вырастить его, временами ей казалось, что весь смысл ее существования в том, чтобы правильно воспитать его и сделать счастливым. Но она позволяла себе быть одержимой им – и теперь она это видела. Она с таким воодушевлением защищала Луи, хотя все это было обычно ежедневным воспитанием со стороны Бернара, она создала между ними пропасть, которой могло и не быть. Она отказывалась признавать ошибки Луи, предпочитала не замечать, какой вред сама же наносит семье. Поступая так, она унижала остальных, и особенно Робина.

Она понимала, что иногда своим явным предпочтением Луи она обижает его. Неудивительно, что он не смог перенести, как Луи завоевал другую женщину в его жизни – Молли, свою обожаемую жену и мать его ребенка. Неудивительно, что это подтолкнуло его к… Один Бог знает к чему. Что ж, если она подводила его раньше, то сейчас больше не подведет. Для Луи слишком поздно что-либо делать. Теперь ее главной заботой должен быть Робин и ее маленькая внучка, которую так легко могут заклеймить как дочь убийцы.

Преступление из-за страсти, так это называют французы. Пройдет ли это здесь, на Джерси? – подумала она и решила, что не сможет не воспользоваться этим шансом.

Она решительным движением подняла трубку и спросила полицию.

– Пожалуйста, вы можете приехать в Ла Гранж? Это София Лэнглуа. Я только что застрелила моего сына.




Сейчас, по прошествии двадцати лет, София вздохнула, покачав головой… Все повернулось совсем не так, как она себе это представляла. Но, вероятно, наконец, когда истина обнаружится, все будет иначе.

Если бы я могла вернуть назад эти годы, сделала ли бы я то же самое? – подумала София.

И она знала, что сделала бы.




Джулиет готовилась к обеду, когда к ней в комнату заглянула Дебора. – Тебя к телефону.

– Меня? О! – Реакции Джулиет замедлились почти вдвое по сравнению с нормальным состоянием. Она ни о чем не могла думать, кроме как о своем ужасном открытии, которое затмило все остальное. Обычное купание, переодевание, макияж, казалось, превратились в тяжелое бремя. Что же касается того, кто бы мог ей звонить, в настоящий момент оказывалось совершенно вне ее понимания.

– Возьми трубку в холле, – предложила Дебора. – Но я выйду. Похоже, это международный звонок.

Джулиет набросила купальный халат и бросилась вниз по ступенькам, пытаясь мобилизовать свой мозг и быстро вычислить, кто бы это мог быть.

Здесь ранний вечер – в Австралии это глубокая ночь!

– Алло?

– Джулиет, это я, Син.

– Син! – Он с таким же успехом мог бы быть инопланетянином. – Сколько там у вас времени?

– Поздно, но я не сплю. Я хотел поговорить с тобой. Твоя мать сказала, что ты возвращаешься на следующей неделе.

Джулиет застыла. Домой. К матери и отцу, которые всю жизнь хранили от нее тайну, что ее отец – убийца. Всего лишь несколько часов назад Австралия казалась убежищем, где она могла спастись от неискреннего отношения Дэна, подзарядиться от людей, которые любят ее. А теперь вдруг она потеряла уверенность, что хочет этого.

– Джулиет, где ты? Знаешь, я чертовски по тебе соскучился. Твоя мать говорила, что они собираются встретить тебя в аэропорту, но я сказал ей, что встречу сам. Ты знаешь уже номер своего рейса?

– Нет. – Вот она, клаустрофобия, сжимает ее. Дэн обманывал ее здесь. Родители обманывают в Австралии. Син пытается связать по рукам и ногам. Бабушка болеет. Тетя Катрин притворяется, что она ее друг, а сама лжет ей. – Син, я передумала. Я могу сейчас не приехать домой. По крайней мере вернусь через США.

– США? – потрясенно переспросил он.

– Да. По-моему, мне надо побыть одной.

– А как же твоя работа?

– О, это меня сейчас волнует меньше всего. Мне очень жаль, Син. Но у меня все перевернулось, и я правда я не знаю, что делать.

– А твои отец с матерью знают, что у тебя изменились планы?

Боже, подумала она, он говорит так степенно, словно ему сорок лет. Его длинные волосы – это лишь камуфляж. А под ними он такой приличный, просто до смешного. Но от мысли, что ей надо поговорить с родителями, Джулиет затошнило.

– Они не знают. Ты не мог бы им сказать? Сейчас я не хочу с ними разговаривать. Ну пожалуйста, послушай – я не могу объяснить. Просто я не хочу с ними разговаривать, понял? – Она знала, что голос ее повышается, но ей было все равно.

– Что-то не так, Джу?

Она засмеялась коротким смешком, похожим на рыдания. Что случилось? Да ничего особенного Просто мой мир перевернулся, вот и все. Ничего особенного.

– Нет, – услышала она свой голос. – Ничего не случилось. Просто мне нужно некоторое время побыть одной, и все. Мне надо разобраться с собой. Сейчас я ни в чем не уверена. Слушай, мне надо идти. Спасибо, что позвонил. И… – Она замялась, раздумывая, какими словами выразить, чтобы он понял, что между ними все кончено. – Думаю, что тебе не стоит ждать меня.

– Джулиет…

Но она уже опустила трубку.

Все равно ты не захочешь меня, если узнаешь правду, Син, подумала она. Ты немного забеспокоился, когда я сказала тебе, что моя бабушка привлекалась к суду за убийство дяди Луи. Подожди, пока узнаешь правду!

Она обернулась и, словно сквозь алую дымку, увидела стоявшую возле лестницы Дебору.

– Извини меня, ладно?

– Я не могла не слышать, – сказала Дебора. – Ты говорила так расстроенно, Джулиет.

– Можно сказать, да.

– Ты бы хотела поговорить об этом?

– Нет. Нет, большое тебе спасибо. – Она протиснулась мимо Деборы и побежала вверх по лестнице.




В начале девятого Дэн подъехал к стоянке возле паба. Он оглядел припаркованные там машины, пытаясь найти «ситроен» Фила Гулда. Его не было видно, но это не означало, что Фила в пабе нет. Его мог подбросить сюда кто-нибудь, а может, он приехал на одной из полицейских машин без опознавательных знаков. Они все поменялись с тех пор, как Дэн служил в полиции, поэтому немудрено, что он мог бы и не узнать одну из них.

Он толкнул дверь, прошел через заполненный людьми бар и заказал себе шотландское виски, одновременно оглядываясь по сторонам. Он узнал несколько знакомых, кивнул им, но того, кто был ему нужен, здесь не было. Проклятье! Придется опять звонить Филу Гулду и просить его о новой встрече. Старый инспектор непременно хотел знать, почему Дэн все еще копошится на пепелище дела Лэнглуа, а Дэн не знал наверняка, как ему объяснить это. Его карты сейчас были так перепутаны. Он понимал, что у него остается лишь надежда извлечь на поверхность нечто такое, что сможет изменить окончательный сценарий этого дела и доказать, что София и Катрин ошибаются, поверив в причастность Робина к убийству Луи.

Дэн провел рукой по волосам, еще раз обдумывая аргументы, которые все крутились и крутились в его голове после того, как Катрин поведала ему по телефону свои потрясающие откровения. И до сих пор он не мог прийти ни к какой подходящей альтернативе. София никогда бы не призналась и не выбрала бы время для выстрела, если бы не была уверена в фактах. Она ни за что не подставила себя под удар, если бы не была убеждена, что ее жертва необходима. Из-за решимости спасти Робина она запретила своему адвокату по-настоящему защищать ее, это было причиной того, что прекратились все дальнейшие расследования по убийству. Сомнений в этом не было, все очень хорошо – чертовски хорошо! – сочеталось друг с другом. И все же… все же…

Здесь кроется что-то большее. Сам не зная почему, Дэн был уверен в этом. Было ли это лишь желанной мыслью, ибо он хотел, чтобы ради Джулиет все оказалось не так? А может, это было преследовавшим его шестым чувством, благодаря которому он был хорошим полицейским? Дэн не знал.

Единственная ниточка, которая у него была, – это прощальные слова Рэйфа, которые он сказал Джулиет, что «кто-то может оказаться не совсем тем, кем кажется». Дэн надеялся, что Фил Гулд смог бы пролить свет на то, что имел в виду Рэйф. Но Фила здесь нет. Вот проклятье, сегодня на самом деле не мой день. Что ж, придется немного подождать, выпить еще.

Дэн уже собирался бросить все и уехать, как заметил, что в паб входит Фил Гулд. Он дал ему время заказать себе выпивку, а потом подошел к нему:

– Добрый вечер, мистер… Фил.

Фил Гулд надолго приник к своей пинте и глубоко вздохнул, опустив наконец стакан.

– Господи, как мне это было нужно! Добрый вечер. Дэн. Ты случайно не помнишь, как хорошо идет пинта пива после четырехчасового допроса?

– Помню. И после того, как заталкиваешься в этот наполненный дымом приют несправедливости, которую иначе называют офис отдела уголовного розыска, и всего остального.

– У тебя в голосе ностальгические нотки.

– Да, иногда мне кажется, что так оно и есть. Но иногда я вспоминаю, как те ублюдки обошлись со мной.

– У них не было другого выбора, Дэн.

– Тогда ты так не говорил.

– В то время я всей душой стоял за тебя. Возможно, сейчас я стал старше и мудрее. А кстати, как сейчас твоя нога?

– Хорошо. Она больше меня не беспокоит.

– А ты не думал снова поступить на службу?

– После того, как меня благополучно выбросили на помойку в двадцать семь лет? Нет, не думаю.

– Жаль. Я все еще думаю, что ты – полицейский от Бога. Ты всегда был счастлив, когда тебе удавалось распутать дело.

Дэн неловко дернулся, словно эта случайная реплика чересчур близко прошла от его сокровенных мыслей. Но по крайней мере это давало ему зацепку спросить о том, что он хотел узнать.

– Смешно, что ты об этом заговорил, Фил, – непринужденно сказал Дэн. – Помнишь, я рассказывал тебе о Джулиет Лэнглуа, внучке Софии?

– О той милой девушке, которая собиралась сделать тебя снова порядочным человеком? Да, помню. Кстати, она еще это не сделала?

– Нет, и вроде бы не собирается. По-моему, я упустил все возможности, какие у меня были. – Голос его звучал намеренно небрежно, он прятал боль в глубине души, в то же время удивляясь, что при одной только мысли, что он ее больше не увидит, ему станет так плохо. Он не ожидал, что какая-нибудь женщина так затронет его.

– Наверное, ты теряешь хватку, парень, – сердечно сказал Фил – Представительница слабого пола уложила на обе лопатки Дэна Диффена… в это просто трудно поверить. – Он сдавленно фыркнул в свое пиво.

– Хотите верьте, хотите нет. Но это правда, – коротко ответил Дэн. – Но я предпочел бы не говорить о моей личной жизни, мистер Гулд… Фил.

– Вот это мудро.

– Я хочу поговорить о Джулиет. Она виделась с Рэйфом Пирсоном.

Фил Гулд стряхнул пену с усов.

– Господи, Дэн, ты не говорил ей, что я…

– Конечно нет. Она сама раскопала эту связь и пошла на встречу к нему, – солгал он. – Не думаю, что она забралась слишком далеко. Но Рэйф сказал ей нечто забавное. Он сказал ей, чтобы она не всех принимала за чистую монету, поскольку есть такие люди, которые на самом деле не совсем такие, какими кажутся. Вы не знаете, о ком или о чем он мог говорить?

– Черт, конечно нет. Кто-то, кто не такой, как кажется? В этом есть что-то от мелодрамы. Нет, у меня отгадки нет.

– О, ничего страшного. Не думаю, что это так важно.

Они еще поболтали немного, и Дэн купил Филу еще пинту пива. Он ему это должен. Долг совести.

– Мне сегодня надо пораньше уйти, – буднично сказал Дэн. – Предоставляю вам вволю насладиться баром, как обычно.

Фил засмеялся, вытирая усы тыльной стороной руки.

– Мы это заслужили, паренек. Работай как вол, а потом веселись вволю – вот мое кредо. А если хочешь спросить меня, то я посоветую тебе делать то же самое.

– Как это прикажете понимать?

– Устройся опять на работу, Дэн. Что бы ты там ни делал сейчас, ты понапрасну растрачиваешь силы. Ты полицейский до мозга костей и останешься им навсегда. Ну давай, скажи, это ведь замечательная жизнь – признайся.

– А я думал, что вы не можете дождаться пенсии, Фил.

Пожилой полицейский засмеялся.

– О, надо сказать, да! Но когда доходит до этого, то, признаюсь: я боюсь! Иногда ночью я просыпаюсь в холодном поту – и не только потому, что представляю себе все те смущающие речи, что скажет мне шеф при моей отставке. Нет, как хочешь, а я буду скучать по работе. И если бы я смог начать жизнь сначала, я бы не стал раздумывать о другой карьере. Несмотря на все шишки, я бы все равно не смог заниматься чем-то другим – и думаю, что ты просто упрямый дурак, что не признаешься себе в том же. Ну ладно – ты думаешь, что с тобой поступили не так, как должны были. Возможно, у тебя на то есть резон. Но ты был так убит потерей Марианны, что, видимо, не мог правильно воспринимать все вокруг. Я не могу сказать, что виню тебя в этом: если бы что-нибудь случилось с Ди, я, думаю, поступил бы так же. Но нет смысла иметь на них зуб, ты ведь просто вредишь себе.

Дэн кивнул, потом сделал неожиданное движение и сжал руку старого инспектора.

– В этом что-то есть, Фил. Возможно, я об этом подумаю.

– Подумай, Дэн, подумай. Пока еще не слишком поздно.




Дэн вышел в теплую ветреную ночь. Интересно, прав ли Фил Гулд, подумал он. По крайней мере, когда он был полицейским, он обидел нескольких закононепослушных людей, но он был честен перед собой и во всех своих делах. И, без сомнения, он соскучился по работе, соскучился по вызовам и сотрудничеству, по тому ощущению предвкушения победы, которое приходило из ничего, ибо он никогда не знал, что принесет ему новый день. Он был так зол – так чертовски зол – из-за всего, что случилось с ним и Марианной, что это окрасило в мрачный цвет все его мысли. Возможно, несколько неразумно было так настраиваться против тех, у кого раньше работал. Да, если он будет честным перед собой, то признается, что так оно и было, а он был честным.

Сейчас Дэн почувствовал внезапную тягу к жизни которую оставил за собой. Он решил, что когда все это закончится, то серьезно подумает о том, чтобы вернуться в полицию, если они примут его назад. Но пока ему хочется идти, повинуясь своему чутью, и посмотреть, не остались ли еще какие-нибудь повороты в деле Лэнглуа, о которых он пока не подозревает.

Дэн открыл машину и забрался внутрь, с минуту посидел, глубоко задумавшись. Он ничего особенно не может предпринять, пока не вернется Рэйф, но, когда он приедет, Дэн обязательно спросит у него без обиняков, что он имел в виду, сказав, что «кто-то может оказаться не совсем таким, как кажется».

Скажет ли ему Рэйф? Почему бы нет? В данном случае то, что он не был полицейским, могло бы пойти на пользу. И если его не подводит интуиция, то ответ этот может оказаться очень важным, окажется той самой разгадкой, которую невозможно будет пересмотреть. Дэн решил пойти по этому пути и точно выяснить, куда он приведет.




ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ


Когда закончился обед, Джулиет сослалась на головную боль и тут же ушла к себе в комнату. Она уже была почти готова лечь, все еще словно опьяненная потрясением и несчастьем, обрушившимся на нее, когда в дверь постучали. Это была Дебора.

– Хочешь, я принесу тебе аспирин или что-нибудь? – спросила она.

– Нет, все в порядке… – начала было Джулиет, но потом передумала. – Ну, может, аспирин подойдет. У меня правда ужасно болит голова.

– Я вижу. – Дебора исчезла, потом появилась вновь через несколько минут с пузырьком таблеток и стаканом воды. – Прими это. Я бы на твоем месте выпила три штуки. Я понимаю, ты бы выпила только две, но у тебя ужасно неважный вид.

Джулиет проглотила таблетки. Одна застряла у нее в горле и наполнила кислотой рот. Она закашлялась и выпила еще немного воды. О Господи, в горле у нее застревала во время обеда еда, но она не думала, что не справится с одной дурацкой таблеткой аспирина!

– Тебе иногда, наверное, кажется, что ты всю жизнь проводишь, ухаживая за больными, – извиняющимся тоном сказала она Деборе. – Сначала бабушка, потом я!

– Ничего. Мне нравится приносить пользу. Но я никогда не смогла бы быть нянькой – по-настоящему. Я очень расстраиваюсь, когда вижу больных или несчастных людей и думаю, что не вынесла бы, если бы мои пациенты не поправлялись. – Она непринужденно засмеялась. – Такой уж я человек. Я хочу видеть только красивую, приятную сторону жизни. Я закрываю глаза на все безобразное и грустное или все остальное, что мешает мне, и делаю вид, что этого не существует.

Джулиет ничего не сказала. Меньше всего бы ей сейчас хотелось говорить о психологии, тем более в применении к Деборе. Что же до того, чтобы закрывать глаза на все неугодное и делать вид, что оно не существует, – Джулиет только мечтала бы о таких способностях!

– Джулиет, что случилось? – нежно спросила Дебора.

Джулиет взяла с туалетного столика черепаховую щетку для волос и начала вертеть ее в руках. Она чувствовала, что Дебора смотрит на нее, и понимала, что взгляд этот выражает не только простое любопытство, но тревогу и симпатию.

Мне надо кому-то сказать! – подумала Джулиет. Если я никому не расскажу, я сойду с ума! А кому, как не Деборе? Она вроде бы имеет отношение, и в то же время – нет, она уже довольно давно член семьи, чтобы быть в курсе, что произошло, но она не знала Робина. Они живут на противоположных частях света и, возможно, никогда не увидятся. И, кроме того, возможно, она уже знает правду. В конце концов, она очень близка к Софии.

– Мне очень жаль, Дебора, – сказала она, думая, почему она, собственно, должна извиняться. – Я понимаю, что доставляю беспокойство, но у меня был отвратительный день.

– Ты хочешь сказать, из-за Дэна Диффена? О Джулиет, мне, право же, очень жаль, если это причинило тебе боль, но мне надо было тебе сказать. Он не стоит того, чтобы из-за него так расстраиваться.

– Нет, это не только из-за Дэна. Здесь кое-что еще. Что-то намного хуже.

Маленькая морщинка перечеркнула лоб Деборы.

– Хуже? Что ты имеешь в виду? Я не понимаю.

– Не думаю, – сухо ответила Джулиет. – Это то, что я выяснила, почти случайно – хотя Бог знает, сколько времени здесь я потратила, чтобы узнать это. Но я не предполагала, каким ужасным будет ответ.

– Джулиет, ты выражаешься туманно. Что такое ужасное ты обнаружила?

Щетина от щетки вонзалась в руку Джулиет и оставляла яркие бороздки на ладони. Она все еще не знала, стоит ли ей сейчас говорить об этом. И вдруг она услышала свои слова:

– Ты помнишь, у меня было ощущение, что это не бабушка убила дядю Луи? Ты помнишь, я хотела докопаться до всего этого? Ну, по-моему, сегодня я это сделала.

– О, – как-то беззвучно произнесла Дебора.

– Да. И лучше бы я этого не делала. Бабушка призналась, чтобы кого-то защитить. Мне кажется, что я понимала это с самого начала. Но я не знала, что человек, которого она защищала, был мой отец.

– Твой отец?

Реакция была настолько быстрой, пугающей, что, несмотря на свое состояние, Джулиет подняла глаза и увидела в зеркале Дебору. Казалось, она застыла изящной прекрасной статуей, но ее потрясенное лицо усилило мгновенное впечатление, которое расслышала Джулиет в ее голосе.

Значит, Дебора не знала, подумала она. Что ж, теперь узнает. Теперь она уже не может забрать свои слова назад, даже если бы хотела.

– Я понимаю – это ужасно, да? – слабым голосом спросила она. – Теперь ты понимаешь, почему я так плохо себя чувствую. Невыносимо думать, что твой отец – убийца.

– О нет! – сказала Дебора. Голос ее был настойчивым, она почти задыхалась. – Нет, Джулиет, ты все поняла неправильно!

– Я так не думаю. Хотелось бы. Честно, Дебора, я не знаю, что мне делать. Я знаю, что не хочу возвращаться домой. Вся эта ложь… Я думаю, что не смогу больше его видеть, по крайней мере сейчас. И я чувствую себя так омерзительно…

– Джулиет! – Дебора подошла к ней, коснулась ее руки. – Ты не понимаешь. Ты все поняла неправильно.

Я не знаю, с кем ты говорила, но они дезинформировали тебя. Я не придумываю – я говорю тебе. Твой отец не убивал Луи.

Она выговорила это поспешно, но твердо. И прозвучало это очень правдиво. Джулиет обернулась, у нее промелькнула надежда – а вдруг после всего этого она оказалась не права?

– Ты хочешь сказать… это был Дэвид? – прошептала она.

– Нет. Нет. Джулиет, ни один из них. Не Робин и не Дэвид. – Она заколебалась, голос у нее срывался. Потом, таким же твердым тоном, как раньше, она продолжила: – Я знаю, что ни один из них не стрелял в Луи. Потому что, понимаешь, это была я!

Какой-то миг Джулиет смотрела на Дебору, абсолютно не веря ей. Ей казалось, будто кто-то выкачал из нее весь воздух.

– Ты? – прошептала она. Дебора кивнула.

– Да, я. Я застрелила Луи. – Она говорила тихо, лицо ее было смертельно бледным, так что ее тщательно наложенные румяна вдруг выступили красновато-коричневыми полосами на ее высоких скулах. – О, не смотри так на меня, Джулиет! Пожалуйста. Я так любила его, а он… больше не хотел меня. У него была связь с твоей матерью.

– Но ты же не стреляешь в кого-то из-за того, что он бросает тебя! – недоверчиво перебила Джулиет.

– Ты не знаешь, как все это было, – жестко сказала Дебора. – Ты ничего не знаешь. Ты всегда хорошо жила, оберегаемая, любимая… ты никогда об этом не узнаешь, пока не окажешься в таком положении, что всего этого у тебя нет. Луи был единственной радостью в моей жизни. Или я тогда так думала. Я была ослеплена. И вдруг я выяснила, что была совершенно не нужна ему. Он просто хотел использовать меня. Чтобы шантажировать кое-кого.

– Фрэнка де Валя.

– Да. В ту ночь он привез меня к нему домой. Это было так унизительно, я чувствовала себя падшей. А потом он привез меня сюда, в Ла Гранж. Я все еще думала, это значит, что он хочет познакомить меня со своей семьей, чтобы меня приняли в нее. Ты видишь, какой наивной я была.

Она оборвала себя, вспоминая, как все было. Весь день был похож на ужасный кошмар, ожидание его в номере «Пом-д-ор», потом визит в «Лилию» и к Фрэнку де Валю, и тот Луи, которого она любила, превратился в чудовище, жестокое, холодное, бесчувственное. Она подумала, что теперь, когда он повез ее в Ла Гранж, все будет хорошо, но и это стало частью кошмара, когда приехал брат Луи и они затеяли ужасную драку, потому что у Луи была связь с женой Робина, Молли. И даже спустя годы Дебби отчетливо помнила, какие чувства испытывала – она была обижена, использована, сердце у нее было разбито, но, несмотря на это, она все равно любила его, она была напугана скандалом, который все разгорался между ними, была в ужасе от последствий, к которым могла привести эта ночь, она застыла в оцепенении, в холодном страхе за свое будущее.

Когда Робин наконец ушел, хлопнув дверью и с шумом выводя машину на дорогу, настроение Луи стало еще более обескураживающим.

– Значит, ты хочешь посмотреть Ла Гранж? – сказал он и повел ее на экскурсию по нижним комнатам, показывая каждую комнату не то чтобы с гордостью, но со злорадством. Это мой дом, казалось, говорил он, в один прекрасный день все это будет моим. Но хорошенько посмотри, крошка Дебби, потому что ты больше этого не увидишь.

Она пошла за ним, онемевшая от несчастья, а в гостиной он занялся с ней любовью на бесценном обюссонском ковре. Занялся любовью? Нет, этот акт нельзя было описать такими словами. Было что-то холодное, мстительное в том, как он взял ее, что-то почти злобное, и вдруг она поняла, что это. Злорадство было не только в том, что он показал ей жизнь, в которую не имел намерения впускать ее, а скорее в том, как он показывал ей дом. Он овладел ею без любви, без уважения, у него не было иного желания, кроме как осквернить, растлить ее. В свое время она не совсем поняла это и только спустя годы узнала и приняла правду о Луи, но уже тогда она инстинктивно понимала это и настолько переживала, что испытывала физическую боль. Она пошла в ванную, элегантную, в викторианском стиле. Ее вырвало в бело-голубую раковину.

Когда прошли спазмы, она вымыла лицо и пошла вниз. Она услышала голос Луи, доносившийся из кабинета, и догадалась, что он опять говорит по телефону. Она пошла на звук его голоса. Она уже решилась.

Пожалуйста, увези меня домой, она собиралась было сказать. Я больше не буду твоей пешкой.

Луи, элегантно прислонившись спиной к столу, говорил в тяжелую черную трубку, прижимая ее к плечу.

– Да, дорогая, скоро увидимся. Завтра? – услышала она его голос и застыла. Уже сегодня она узнала, что Луи был далек от того, чтобы хранить ей верность, но еще больше ее трясло, что он мог преспокойно звонить одной из своих приятельниц, пока она, Дебби, здесь, в его доме. Он посмотрел на нее и улыбнулся, нимало не смущенный тем, что его застали на месте преступления. Потом повернулся к ней спиной, загородившись от нее. – Я тоже люблю тебя, Киска.

Киска. Если бы он ударил ее, она, наверное, была бы меньше задета и потрясена. Этим ласковым именем он называл ее, и она чувствовала, что она так желанна, так любима. И вот теперь он называет этим именем другую женщину. Внезапно тонкая нить, что пока еще сдерживала реакции Дебби, оборвалась.

Перед этим, показывая ей комнаты, Луи открыл ящик стола и показал ей маленький пистолет, который он там держал, – как всегда, рисуясь и играя. Теперь она пробежала через комнату, рывком открыла ящик и выхватила пистолет, направив его на Луи.

– Положи трубку! Повесь ее, слышишь?

Луи почти засмеялся, потом побледнел. Наверное, подумала она, он вспомнил, что пистолет заряжен.

– Мне надо сейчас идти. Я тебе завтра позвоню, – сказал он в трубку.

Дебби стояла, крепко держась на ногах, пистолет был нацелен ему в грудь.

– Кто это был?

– Никто. Ну-ка, не будь дурочкой. Дай мне этот пистолет.

– Кто это был? Молли?

– Нет, не она. Послушай, Киска, дай мне его. Это не игрушка.

– Не называй меня Киской! Никогда больше не называй меня Киской! Я ненавижу тебя, Луи!

– Не разыгрывай мелодраму, черт возьми! – Он был бледен, но, пытаясь разрядить обстановку, вышел из кабинета, прошел по холлу в гостиную. Она пошла за ним, все так же с пистолетом в руке.

– Ты использовал меня! – зарыдала она. – Как ты мог так поступить со мной, Луи? Я так тебя любила, и все это время… сколько их всего, других? Сколько?

– Успокойся, ради Бога! Сейчас же успокойся!

– Я спокойна. – Но она страшно нервничала. Ее всю трясло, она рыдала.

– Киска…

– Не называй меня…!

И в этот момент пистолет выстрелил.

Она не хотела этого делать. Она хотела только напугать его. Она вскрикнула, когда раздался треск, еще раз вскрикнула, когда пуля пронзила его грудь, а на белой рубашке растеклось алое пятно. Он медленно осел, свалился, как мешок с картошкой, а на лице его застыло удивленное выражение и ничего больше. Он лишь задыхался, кровь булькала у него в горле, а дыхание с шумом разносилось по тихому дому.

– Луи! Боже мой, Луи! – Она выронила пистолет, бросилась к нему и упала на колени рядом. – Я не хотела этого! Я не хотела… Луи! – Она подняла его голову, положила к себе на колени. – Луи, пожалуйста, пожалуйста, Луи!

Но через минуту или даже меньше ужасное сбивчивое дыхание прервалось, а затем остановилось. Луи был мертв. Когда до нее дошло это, Дебби снова закричала, шатаясь, встала на ноги, отказываясь прикасаться к нему, словно его тело стало чересчур горячим. Она отпрянула от него, закрывая руками лицо, изборожденное полосами от слез и растекшейся краски. Она прошла через холл, налетела на дверь, нащупала ручку. Дверь отворилась настежь, и она сбежала вниз по ступенькам туда, где Луи оставил свою машину. Была холодная ноябрьская ночь, но она этого не замечала. Она рывком открыла дверь машины, почти упав на водительское сиденье. Луи оставил ключи в зажигании, она повернула их, выжала сцепление, и машина рванулась вперед.

Дебби никак не могла понять, как в ту ночь ее не остановила полиция. Она не слишком хорошо умела водить и не сдавала экзамен на вождение, хотя у нее в Лондоне была машина. Она редко куда-то выезжала. Но сейчас отчаяние сделало ее безрассудной, и у нее раскрылись удивительные способности, о которых она не подозревала. Она летела как бешеная, на полной скорости, тормоза визжали, покрышки скрипели об асфальт, мотор ревел, но впервые в жизни она не знала, куда мчится. В любом случае как можно дальше от Ла Гранжа! А потом, когда она выбралась за окраины Сент-Хелиера, ей пришел в голову план.

Она забронировала номер в отеле «Пом-д-ор». Почти напротив него, возле залива, была общественная стоянка. Если она там оставит машину Луи, никто не станет связывать ее с ней и, безусловно, в отеле никто не станет связывать Дебору с Луи.

Стоянка порой полностью бывала занята машинами, но сейчас, к счастью, были свободные места. Дебби въехала на одно из них, сосредоточившись изо всех сил, чтобы не задеть стоявшие по соседству машины. Меньше всего ей надо было привлекать к себе внимание. Потом она закрыла ее, выбросила ключи в ближайший мусорный ящик и, пересекая тоненький поток ночного транспорта, пробежала через улицу в отель.

Никто не обратил на нее ни малейшего внимания. Она прошмыгнула через вестибюль и поднялась по широкой лестнице. Когда она выходила из гостиницы, то забыла оставить ключ в регистратуре. Сейчас она благодарила свою счастливую звезду. Она знала, что сейчас не сможет ни с кем говорить, даже с безымянным гостиничным клерком.

В своей комнате она привалилась на минутку к двери, чувствуя, как из нее вытекают остатки самообладания, потом прошла в ванную, включила душ, встала под него и начала лихорадочно скрести себя, словно чувствуя, что никогда больше не станет чистой.

Через некоторое время горячая вода немного размягчила ее тело, но чувства пребывали все еще в оцепенении, какие-то тяжелые, стылые. Глаза ее наполнились слезами. Она выбралась из ванной, проглотила полную пригоршню таблеток и прошла в комнату. Потом усталость, изнеможение навалились на нее, она залезла в постель, свернулась в клубочек, словно спасаясь от кого-то, и уснула.

На следующее утро, когда пришли новости о смерти Луи, Дебби улетела с Джерси. В то время она не думала, какую травму нанесла семье, которую оставила там, в Ла Гранже.

– Я не могу поверить своим ушам, – сказала Джулиет. – Ты сочиняешь.

– Нет. Хотела бы, но, боюсь, это истинная правда. Я застрелила Луи. Но я не хотела этого делать. Хотела лишь напугать его, наказать – ну, не знаю. И, конечно, я не собиралась убивать его. Я даже не хотела, чтобы он умер, – правда не хотела. Он одурманил меня. И в этом заключалась ирония. Практически все его ненавидели. Его смерть была ответом на мольбу многих людей. Кроме его матери и, возможно, Молли. Я, похоже, была единственным человеком, который был действительно привязан к Луи. И тем не менее я убила его.

– Я понимаю. – Это правда, подумала Джулиет. Я была поглощена поисками человека, который настолько ненавидел Луи, что мог бы убить его, и совершенно забыла, что любовь – опьяняющая любовь – может быть более сильным поводом. Но, конечно же, здесь было еще что-то, это – не такая простая разгадка. – Ты убила Луи, – медленно произнесла она, – а бабушка признала вину. Почему она это сделала?

– Потому что решила, что это сделал Робин – твой отец.

– Но она не только призналась – она и пошла из-за этого в тюрьму. Как ты могла допустить это?

Дебора подошла к окну и отвернулась от Джулиет. Вся ее фигура таинственно изменилась, так что она выглядела не самоуверенной и вполне искушенной, но юной, беззащитной, словно ее воспоминания каким-то образом превратили ее в молоденькую девушку, какой она была когда-то.

– Я никогда не прощу себя за это, – тихо сказала она, больше обращаясь к себе, чем к Джулиет. – Я провела всю жизнь, стараясь посвятить ее ей, но понимаю, что никогда не смогу искупить…

– Да, не сможешь! Боже мой, Дебора, она пошла в тюрьму из-за тебя! Ты не знала, что произошло? Почему, черт побери, у тебя не хватило порядочности взять это на себя?

– Я не знала, что она призналась – честно, не знала. Я улетела в Лондон, но поняла, что не могу там оставаться. Я не могла продолжать жить в доме, когда Луи не было в живых, я боялась того человека, который угрожал Луи за долги, боялась, что он может прийти.

Кроме того, я хотела порвать все связи. Я знала одну девушку, еще по клубу, где работала, она собиралась поехать в США, в Лас-Вегас, и я поехала с ней. И какой бы ни была нашумевшей история смерти Луи, она все равно не достигла Штатов. Когда мне довелось услышать о том, что случилось, суд над Софией был закончен. Я не понимала, почему она должна была признаться, не видела в этом смысла. Я приехала сюда, попыталась все выяснить, разобраться. И тогда я встретила Дэвида.

– Ради Бога! – закричала Джулиет. – Этим ты все делаешь хуже и хуже! Ты хочешь сказать, что не только позволила моей бабушке понести наказание за тебя, но еще и втерлась в семью, женив на себе Дэвида. Ты отвратительна! Что ж, думаю, пришло время бабушке узнать все о тебе. По-моему, ей пора узнать, что за человек живет здесь с ней, под одной крышей все эти годы.

– О Джулиет! – обернулась Дебора. – Ты все еще не понимаешь, да? Твоя бабушка знает – она все знает, ну, почти все.

Джулиет моргнула.

– Но ты же сказала, что она призналась, потому что думала, что папа…

– Да, это правда. Робин как раз той ночью выяснил, что Молли, твоя мать, и Луи находятся в связи. Он в ужасном настроении выехал из дома, собираясь разобраться с Луи, угрожал убить его. Естественно, Молли в ужасном состоянии позвонила сюда, потому что он не пришел домой, а она не знала, где он, а твоя бабушка, которая только что обнаружила тело Луи, пришла к неправильному заключению. Она решила взять вину на себя прежде, чем полиция арестовала бы Робина.

– Но почему она не поменяла свою версию и не рассказала все, как было, когда узнала, что это была ты?

– Думаю, тебе об этом лучше спросить у нее.

– Нет! Я спрашиваю тебя! Я не понимаю, как ты могла позволить что-то подобное. Что ты за человек, Дебора?

– В то время я была очень молодой, одинокой, испуганной.

– Но сейчас в тебе ничего от этого не осталось.

– Да, это правда, не осталось. Но дай мне рассказать, что было. Я поехала к твоей бабушке в тюрьму Я пыталась ей объяснить, что случилось. Я рассказала ей, но она остановила меня. Она сказала, что ничего не хочет знать. Единственное, что она мне сказала, – что мы должны поддерживать связь. Я регулярно ее навещала, а когда она вернулась на Джерси, я приезжала к ней повидаться. Я познакомилась с Дэвидом, и мы полюбили друг друга.

– И бабушка не возражала?

– Она очень своеобразный человек, Джулиет. Нет, она не возражала. Она даже была довольна. Мы с ней очень сблизились. Она была мне гораздо ближе, чем моя собственная мать.

– А Дэвид знает?

– Нет. И, надеюсь, никогда не узнает.

– Но это ведь тоже непорядочно, не так ли?

– А что это даст, если он узнает? Да, возможно, это непорядочно. Но это так, как хотим мы с Софией. А кто такая ты, Джулиет, что приехала сюда судить нас?

Это был крик души. Потрясенная, Джулиет не знала, что на это ответить.




– О дорогая моя! – сказала София. – О моя дорогая, мне так жаль, что ты весь день была так расстроена всем этим.

Они с Джулиет были в ее комнате, Дебора поднялась к ней и осторожно рассказала, что случилось, и вот теперь бабушка с внучкой остались одни.

– Я расстроилась не из-за себя, бабушка, а из-за тебя! – с горячностью возразила Джулиет. – Как ты могла позволить, чтобы все поверили, что ты убила дядю Луи, когда сама хорошо знала…

София улыбнулась легкой отсутствующей улыбкой.

– Здесь было очень много причин, правда. Во-первых, Дебора напомнила мне себя. Она действительно тогда была такая юная, такая испуганная. У нее было ужасное детство. Матери она была не нужна, отцу тоже, потом переходила от одного мужчины к другому, которые пользовались ею.

– Но хоть это по крайней мере не было таким, как у тебя, бабушка. Насколько я знаю, у тебя была счастливая семья.

– Да, была. Но уверяю тебя, Джулиет, я очень хорошо понимала, что значит быть одинокой и пребывать в страхе. Бог знает, однажды я была очень близка к тому, чтобы застрелить кое-кого, специально, а не случайно. Иногда я жалею, что не сделала этого. – Она умолкла, и Джулиет охватило неловкое чувство: она поняла, что София вспомнила о том немце, который, по словам Катрин, изнасиловал ее. Тогда, во время войны.

– Это было единственной причиной? – спросила Джулиет. – Потому что ты придала ей слишком большое значение?

– Нет, были еще две весомые причины. Одна – то, что я чувствовала себя некоторым образом ответственной. Луи был моим сыном и очень плохо поступил с ней. Мне было стыдно за него. Я не могла обвинять Дебору за содеянное – и очень боюсь, что Луи получил по заслугам, хотя ни на минуту не думаю, что Дебора собиралась убивать его. И потом, ее полюбил Дэвид. Я не хотела вредить им. И кроме того, было поздно все начинать сначала. Мне вынесли очень мягкий приговор – намного мягче, чем если бы его выносили Деборе, я в этом уверена. Говори что хочешь, но подоплека имеет большое значение, а судьи были очень настроены в мою пользу.

– Но, бабушка, ты позволила всем думать, что…

– А какая польза будет, если я открою дело заново?

– Это бы обелило твое имя! София засмеялась:

– Об этом я волнуюсь меньше всего. Я давно поняла, что слишком обременительно – беспокоиться о том, что о тебе думают люди. Возможно, если бы я не пыталась так усердно скрыть, что отцом Луи был немец, ничего этого бы и не было. Я не собиралась повторять ту же ошибку.

Джулиет изумленно покачала головой. Доводы бабушки были вне ее понимания, и все же она восхищалась ею.

– А как же папа? Почему он и мама уехали в Австралию?

– Разумеется, чтобы убраться, тут и сомнений нет. Они хотели оставить здесь плохие воспоминания и стыд и начать все заново. Конечно, у твоего отца были серьезные причины. Он был потрясен всем этим. В свое время я решила, что он виновен. А потом я неправильно судила о нем, разве не так? Это еще одна ошибка. Думаю, мне надо было много лет назад извиниться перед ним. Но я не могла, иначе оказалась бы втянутой Дебора, а я не хотела этого.

– Что ж, бабушка, я вынуждена сказать, что ты очень ошибаешься. Я думаю, надо сказать правду и очистить твое имя.

– О Джулиет, Джулиет, ты еще такая молодая и напористая! Посмотри чуть дальше своего носа, дорогая. Что это сейчас может дать? И кроме того, я думаю, что выиграла гораздо больше, чем потеряла. Я уже говорила, что меня не очень волнует, что люди могут подумать, – в жизни есть намного больше более важных, чем это, вещей. И посмотри, сколько хорошего из всего этого вышло! У меня чудесная невестка, которая гораздо больше значит для меня, чем я когда-либо надеялась, а из-за того, что мы знаем, у нас более близкие отношения, чем могли бы быть у кровных родственников. Нет, без сомнения, дорогая, я от всего этого лишь выиграла. Так что, пожалуйста, забудь обо всем этом, пока ты окончательно не перепутала все карты!

Джулиет кивнула:

– Думаю, я так и сделаю.

Но она не была согласна, во всяком случае, не совсем. Но одна вещь была очевидной. Бабушка, с ее великодушием, действительно была победительницей, ее любили все, кто знал. Возможно, в конце концов только это имеет значение.




ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ


– Ты знаешь, прошлой ночью мне снился Ники, – сказала Вив.

Они с Полем сидели в саду, потягивали выпивку и наслаждались последними лучами вечернего солнца. Однако от ее слов на лицо Поля упала тень.

– Правда? – спросил он, быстро отхлебнув виски.

– Да. Будто все мы опять молодые, как тогда в те предвоенные дни. Не знаю, почему мне это приснилось, – может, из-за того, что к нам приезжала Джулиет и мы разговаривали о прошлом. Когда я проснулась, мне сначала все показалось таким реальным, я словно могла бы протянуть руку и коснуться всего. А потом я вдруг поняла – с тех дней прошло почти пятьдесят лет. Пятьдесят лет, Поль, – это целая жизнь!

– Да. – Голос его все еще был грустным. – Но годы отбрасывают долгую тень, не так ли?

Вив повернулась и посмотрела на него. Ее зеленые глаза были яркими от нахлынувших воспоминаний о радости и горе, но и еще из-за чего-то, из-за нежности, которую они испытывали друг к другу и которую иногда не в состоянии были оценить.

– Наверное, мы заблуждались, когда помешали этому, Поль, – нежно сказала она.

– Что ты имеешь в виду?

– Помешали всему идти своим чередом… события наложили на нас отметину. В каком-то плане, я думаю, это неизбежно. София тоже страдала, но все же как-то преодолела страдания. У нас был шанс сделать то же, но мы упустили его. Мы хорошо прожили, не так ли? Наверное, нам надо думать об этом, а не о том, в чем мы чувствуем себя виноватыми или о чем сожалеем. Что бы ни случилось – все это было очень давно. Мы почти пятьдесят лет вместе, и не все эти годы были плохими, а?

Голос ее был почти умоляющим, он посмотрел на нее и на миг заметил отголоски прежней Вив, девушки с ослепительными рыжими волосами, которая могла обвести любого мужчину вокруг своего маленького пальчика. Да, это она. У них было много хороших дней. И не стоит омрачать их тенью человека, которого уже почти полвека нет в живых.

– Мне снился не только Ники, – тихо продолжала Вив. – Мне снился и ты, как ты в тот вечер пришел на шоу, в котором я участвовала. Ты был такой красивый в своей форме! По-моему, в ту ночь я влюбилась в тебя, только, наверное, не сразу поняла это.

– Из-за Ники…

– Ники был частичкой моей юности, – твердо сказала Вив. – Ники был золотым мальчиком из сказочных лет. Не знаю, выдержали бы мы с ним испытание временем, как с тобой, Поль.

– Вив Картре, из-за джина ты становишься сентиментальной, – сказал Поль.

Но в мягких вечерних сумерках он с улыбкой взял руку Вив в свою.




– В понедельник я уезжаю домой, бабушка, – сказала Джулиет. – Я заказала билет на самолет.

– О дорогая, это правда?

– Боюсь, что да. Понимаешь, я не смогу остаться здесь навсегда.

– Почему?

– Ну… – Она замялась. Она не могла заставить себя рассказать Софии о самой главной причине. Ей было стыдно и обидно, что Дэн использовал ее, чтобы собрать информацию для своих целей, и она знала, что это обидит и Софию.

София взяла ее за руку.

– Ну хорошо, дорогая, тебе не надо объяснять! Я понимаю, что у тебя есть своя жизнь на другом конце света. Только обещай мне, что не будешь надолго откладывать свой приезд сюда.

– Ты имеешь в виду двадцать лет? – смеясь, спросила Джулиет. – О, думаю, спокойно могу пообещать тебе это.

– Хорошо.

– Тебя к телефону, Джулиет, – сказала Дебора, заглядывая в комнату. Она все еще была напряжена и в присутствии Джулиет чувствовала себя неуютно, хотя изо всех сил старалась делать вид, что ничего особенного не произошло.

– Спасибо, Дебора. – Джулиет тоже почувствовала, что говорит несколько необычно. Невозможно, подумала она, узнать о таких важных вещах и попросту забыть о них, хотя она понимала, что ее бабушка именно этого от нее хотела.

Она подошла к телефону в холле и подняла трубку.

– Алло?

– Джулиет?

Она сразу же узнала его голос, узнала и начала дрожать, отчасти от гнева, отчасти оттого, что его голос мог пробудить в ней такую реакцию.

– Мне очень жаль, Дэн. Но я думала, что ясно дала тебе понять, что не хочу больше иметь с тобой ничего общего.

– Да, дала, – печально подтвердил он. – Чересчур ясно. Но ты не дала мне шанса объяснить мне мою позицию.

– Ты обвиняешь меня? Я чувствую, что меня славно использовали, Дэн. Я не понимаю, для чего ты звонишь мне, но знай: я не передумала. Я до сих пор считаю, что все, что ты делал, отвратительно.

– Я знаю, что ты так считаешь, и не буду сейчас с тобой спорить.

– Рада это слышать!

– Но мне правда надо тебя видеть. Это важно. По многим причинам.

– Дэн, в этом нет смысла. В понедельник я улетаю домой.

Сердце Дэна оборвалось, но он удержал себя и продолжал настойчиво говорить, как и решил, перед тем, как ей позвонить:

– Я не могу объяснить по телефону. По крайней мере не собираюсь даже пытаться. Ты помнишь паб, куда я привозил тебя на ланч? Я буду там сегодня, к восьми. Я буду ждать тебя.

– Дэн…

– Сегодня, в восемь, – повторил он.

– Я не знаю… – Но он уже положил трубку.

– Кто это был? – спросила подошедшая позади нее Дебора.

Джулиет охватило раздражение – из-за Дэна, осмелившегося ей позвонить, и из-за Деборы, которая пыталась вновь установить дружеские отношения.

Возможно, со временем она смогла бы простить Дебору, но уж, конечно, не забыть, что она убила человека и перевалила последствия на другого. Возможно, со временем доброта Деборы к Софии и тот факт, что она положила конец дальнейшим недоразумениям, заставит Джулиет почувствовать к ней тепло. Но не сейчас. Не сейчас.

– Это был личный звонок, – холодно сказала она.




Весь день она думала о телефонном звонке, удивляясь, почему Дэн хотел ее видеть и что хотел сказать ей.

Может, он просто пытался ухватиться за последнюю возможность – надеялся, что все еще может завоевать ее доверие, чтобы все-таки собрать кусочки этой похожей на мозаику истории? Он наверняка ожидает это. Так что там, скорее всего, личная причина. В ней вспыхнула надежда. А может, она была права, когда поверила, что между ними происходило что-то особенное, возможно, все не из-за его личных интересов? А эта искра, электрический разряд взаимного притяжения – не было ли это все игрой ее воображения? Но даже если он на самом деле что-то чувствовал к ней, хотела ли она продолжать это? Какое будущее может быть с человеком, который с такой готовностью может обмануть ее?

Она и так и сяк сопоставляла аргументы и все думала и думала. И в глубине души она уже знала, что приняла решение. На этот раз она поддастся зову сердца. Она не могла устоять и не увидеть его еще один раз, всего один раз, и выяснить, о чем он собирается с ней говорить. Она собиралась пойти.

По крайней мере это будет означать, что тем или иным путем она освободится от него. И сама же понимала, что обманывает себя.




Он ждал ее в пабе, стоя возле бара, откуда хорошо была видна дверь. Как только она его увидела, то почувствовала, что внутри что-то дрогнуло. Она без тени сомнения поняла, что обманывала себя, поверив, что ей будет так просто выбросить его из головы.

– Джулиет. Ты пришла, – почти удивленно сказал он, сделав несколько шагов вперед.

– А ты не ожидал?

– Честно говоря, нет. После того, что ты сказала мне по телефону, и принимая во внимание, что ты должна обо мне думать. Но я очень рад, что ты пришла. Что ты будешь пить?

– Апельсиновый сок, пожалуйста.

– Ты уверена…

– Да, мне нужна очень ясная голова. И мне не хотелось бы, чтобы ты размягчал меня алкоголем.

– Очень хорошо, тогда апельсиновый сок. – Он заказал ей сок, а себе – еще одну порцию виски.

– Ну? – спросила она. – Для чего ты хотел меня видеть? Я не собираюсь тебе ничего рассказывать, сам понимаешь, так что не думай…

– Нет, это я собираюсь тебе кое-что рассказать. Но не здесь. Давай найдем тихий уголок.

Столик у окна показался им подходящим. Они уселись за него, а Джулиет почувствовала раздражение из-за нелепого ощущения его близости.

– Итак?

– Прежде всего я хочу сказать, что мне очень жаль, что тебе пришлось узнать обо мне таким способом.

– Тебе не так жаль, как мне.

– Мне надо было сказать тебе всю правду, я знаю, но я почему-то отложил это на потом, и это было неправильно. Как это ни может показаться глупо, но я боялся потерять тебя.

Сердце его колотилось. Она отвела от него взгляд.

– Меня это не волнует. Многие люди проявили непорядочность, но сейчас преспокойно живут.

Он подался вперед.

– Джулиет, я понимаю, это будет звучать неискренне, но я обещаю тебе, что у меня не было намерения писать о твоей семье – ни единого слова. Вначале, да, признаюсь, я думал, что из этого может получиться замечательный сюжет, и собирался использовать его для дальнейшей работы. Тем более если бы мне удалось обнаружить какие-нибудь новые поразительные факты. Но в какой-то момент мои приоритеты изменились. До меня дошло, и довольно ощутимо, что правда может принести огромный вред.

– Человеку, который на самом деле за это ответственен.

– Не только ему. Я на самом деле заботился лишь о том, чтобы покарать виновных. Это заслуживало того, чтобы выяснить истину, по крайней мере такова была моя философия. Но я решил, что и невинный человек может пострадать, и не мог примириться с этим.

Джулиет внутренне улыбнулась, по губы ее были крепко сжаты.

– Запоздалый приступ совести! Поэтому ты позвал меня сюда? Чтобы публично бить себя в грудь?

– Отчасти. Для меня не имеет большого значения, что ты будешь думать обо мне.

– Ты меня удивляешь. Я думала, у репортеров, занимающихся расследованием, шкура как у носорога. Но мы можем перейти к делу? Ты по телефону сказал, что хочешь мне о чем-то рассказать. О чем же? – Она не совсем понимала, почему так резка с ним, может, это защита от его возможных обид.

На скулах Дэна напряглись желваки, но он не поддался эмоциям.

– Есть кое-что, о чем ты должна знать, – сказал он. – Ты помнишь, Рэйф Пирсон говорил тебе, что кто-то – не такой, как кажется?

– Я подумала, ты оставил свои расследования! – вспыхнула она.

– Я и оставил. Большая часть моих документов уже изрезана, и обещаю тебе: то, что я тебе скажу, не пойдет дальше. Это полностью и абсолютно исключено.

– Ты так говоришь.

– Не знаю, что тебе еще сказать, чтобы ты мне поверила. Наверное, только время это докажет. И я говорю тебе об этом потому, что ты должна знать. – Он помолчал. – Тот человек, на кого ссылается Рэйф, – жена Дэвида, Дебора. Она знала Луи, понимаешь. Она вместе с ним была в ночном клубе «Лилия» в ту ночь, когда он умер.

– Я знаю, – сказала Джулиет.

– Знаешь?

– Да, и, честно говоря, не хочу распространяться на эту тему. – Джулиет удивилась, отчего ей вдруг захотелось защитить Дебору. – Давай оставим все это, хорошо?

Он кивнул, но Джулиет видела, что разочаровала его. Вот это номер, мрачно подумала она, – так выбить почву у него из-под ног! Но эта победа была нерадостной. Она надеялась, что он попросил ее сюда приехать, чтобы сказать, что у него действительно были к ней какие-то чувства, что это не была игра, но все оказалось не так. Он хотел лишь еще немного поволновать ее.

– Ну, если больше не о чем говорить, то, думаю, я поеду, – холодно произнесла она. – В понедельник я уезжаю домой, и мне надо провести немного времени, что у меня осталось, с родными.

– О, ты правда уезжаешь?

– Да. Меня ждет работа. И мой жених. – Она опять же не поняла, зачем сказала это, ибо мысль о Сине была подобно воротам, захлопнувшимся за ней. Возможно, от желания владеть инициативой. Или показать ему, что у нее своя жизнь, на которой не отразилось их любовное свидание, или скрыть, как ей больно в глубине души.

– Ну да. Твой жених, – сказал он. Нотка горечи проникла в его голос. Она поняла это как сарказм. – Ну, в таком случае я не буду отвлекать тебя от людей, которые так важны для тебя.

Она посмотрела на него, на твердую линию его рта и вдруг почувствовала, что готова заплакать. Ясно, что для него все это не имело никакого значения, это мощное влечение было преходящим. Это был один из эпизодов в его работе, и туда, возможно, входило соблазнение девушки, кем бы она ни была. Она была полной дурой, раз подумала, что это могло быть по-другому.

Она встала, каким-то образом изобразив сияющую улыбку, несмотря на боль в горле.

– До свидания, Дэн.

Она повернулась и стала пробиваться к двери. На улице ночной воздух тихонько разносил ароматы весны. Маленькая серповидная луна и одна звезда висели на лиловом небосклоне. Джулиет увидела их сквозь пелену слез. Она почти побежала через стоянку, порылась в сумочке, пытаясь найти ключи. Но руки ее слишком сильно тряслись, а в глазах было полно слез, и она не смогла найти ключи. Она прислонилась к машине, прижав голову к холодному металлу, и заплакала.




Дэн посмотрел ей вслед и нервно отставил стакан.

Будь оно проклято, надо было бы ему послать все это куда подальше, и ничего бы не было! Он не сказал ничего из того, что собирался, она не дала ему. Она явно презирала его за то, что произошло, и кто бы мог ее винить? Она даже подумала, что он продолжает расследование, потому что у него не хватило ума не рассказывать ей о Деборе. Он не был дураком, конечно. Он просто подумал, что ей надо об этом знать, а рассказывая об этом, он просто искал способ оттянуть время, когда раскроет ей сердце и скажет ей… а что он собирался ей сказать? Что он любит ее? Даже сейчас, чувствуя это, он не находил слов. Он на этот счет был слишком косным. Одно дело – болтать с девицами, а другое – произнести эти три маленьких банальных слова, которые он когда-то говорил Марианне.

И тем не менее это – правда. Если желание превращается в душевную муку, значит, он любит ее. Если он готов выбросить целые недели работы ради того, чтобы не причинить ей боль, значит, он любит ее. А если от мыслей об этом проклятом ее женихе ему хочется пойти и ударить его по лицу, значит…

Ради Бога, нельзя позволить ей так просто уйти! – подумал он. Если ты будешь здесь сидеть и позволишь ей уйти из твоей жизни, значит, ты – проклятый идиот, и тебе некого будет винить, кроме себя. Он поставил стакан на стол и бросился к двери.

Автостоянка была темная и казалась заброшенной. Его сердце упало от тупого отчаяния. Слишком поздно. Она уехала.

И тут он увидел ее. Она стояла, опустив голову, стояла возле машины, закрывая руками лицо. Он побежал через стоянку.

– Джулиет!

Она изумленно подняла голову. К своему удивлению, он увидел, что она плачет. Он хотел обнять, прижать к себе, вытереть слезы. Вместо этого он неловко сказал:

– Джулиет, не уезжай. Пока не время. Я еще не сказал тебе так много.

Она проглотила слезы, все такими же жесткими глазами глядя на него.

Но он чувствовал, что теперь может заглянуть в глубину этих глаз.

– В самом деле? – спросила она. Он кивнул.

– В самом деле. И обещаю тебе, это не имеет отношения к твоей бабушке. Это больше имеет отношение к тебе… и ко мне. Послушай, я понимаю, у нас было плохое начало, но не уезжай с этим. Не раньше, чем у нас будет шанс… – Он замолчал. Он до сих пор не сказал этих слов, вот проклятье! Он не знал, как ему начать.

– О Дэн, – тихо сказала она, и вдруг он понял, что уже на полпути к ее сердцу. Уже одним тем, что он выбежал за ней, он начал ломать преграды, а потом последует остальное.

– Я был таким проклятым дураком, Джулиет, – сказал он. – Дай мне шанс начать все сначала.

Она снова порылась в сумочке, и – чудо – на этот раз ключи сразу же отыскались.

– Давай сядем в машину, – сказала она.




– Есть еще одно дело, – сказал Дэн спустя много времени. – Я знаю, тебе ненавистна мысль, что я – репортер, занимающийся расследованиями, ну а как ты примиришься, если я стану полицейским?

– Полицейским!

– Я был полицейским до аварии. И, честно говоря, это единственное, чем я всегда хотел заниматься. Я знаю, что позволил горечи целиком завладеть мной – из-за того, что случилось, но теперь думаю, что у них не было иного выбора. Полицейский должен быть собранным. Я же вел себя чересчур нервно – мне было очень обидно, хотелось кого-то обвинить. Но сейчас, думаю, у меня есть перспективы. Нога моя поправилась. Почему бы мне не приступить вновь к работе? А Фил Гулд – мой старый знакомый инспектор – считает, что они без проблем возьмут меня обратно.

– Дэн.

– Не говори, что тебе не нравится эта идея!

– Я не говорю. Мне просто надо к этому немного привыкнуть. Ко всему этому надо немного привыкнуть.

– Я понимаю. Это здорово обескураживает, верно? Час назад я не знал, как сказать тебе, что я люблю тебя, а теперь я запросто прошу тебя, чтобы ты вышла за меня замуж, черт побери!

– Не ругайся, Дэн Диффен! – усмехнулась Джулиет.

– Это, видимо, еще одно, к чему тебе придется привыкнуть. Мой язык не всегда безупречен. Но ради тебя – я постараюсь сдерживаться, обещаю.

Она прижалась к нему, она любила его и чувствовала, словно наконец обрела дом.

– Нет, Дэн. Честно, я не хочу, чтобы ты что-нибудь менял.




– Итак, – тихо сказала София, – исполнилось мое желание. Ты остаешься, Джулиет.

– Да. И мама с папой скоро приедут, чтобы познакомиться с Дэном, так что ты скоро их увидишь.

– Вначале это будет затруднительно, после стольких лет, но зато прекрасно, что вся моя семья, пусть и ненадолго, соберется вместе. – Она улыбнулась Джулиет. – Мне кажется, все получилось превосходно. Все счастливы – ты, я, Дэн, твоя тетя Катрин на седьмом небе, лишь только услышала, что ты выходишь замуж за сына единственного человека, который, как мне кажется, был бы ей дорог. Да, все счастливы.

Все, кроме Сина, подумала Джулиет. Он был страшно расстроен, когда она позвонила ему, чтобы сообщить эту новость. Но он преодолел себя. Теперь, когда она вышла из игры, он найдет себе кого-нибудь еще – в Австралии полно бронзовых длинноногих красавиц, а то, что было между ними, было неискренним.

– Я понимаю, что это звучит банально, Син, но я уверена, что ты найдешь кого-то, кто сделает тебя гораздо более счастливым, чем смогла бы сделать я, – сказала она ему. – У меня никогда душа не лежала к тебе, ты заслуживаешь лучшего отношения.

И он ответил ей, печальный, но покорившийся:

– Я знал, Джулиет. Я знал, что потеряю тебя, уже в тот момент, когда ты садилась в самолет.

– Будь счастлив, Син, – прошептала она, но подумала, что он уже положил трубку.




– Да, все рады-радешеньки, – продолжала София – И я надеюсь, ты сможешь сердцем простить Дебору. Ты правда не должна держать на нее зла. Я не держу и хочу, чтобы ты не держала тоже.

Джулиет улыбнулась, счастливой самодовольной улыбкой любящей женщины.

– Думаю, что так и будет, ведь, если бы не Дебора, мы с Дэном никогда бы не встретились.

– Ты рассказала ему правду о том, что случилось? – спросила София.

– Еще нет. Но когда-нибудь расскажу. Ты не возражаешь?

София покачала головой.

– Моя дорогая, я полностью доверяю Дэну. Так же, как доверяла его отцу. Он знал, что я не убивала Луи, я уверена, что он знал. Но он делал так, как я просила. И я верю, что твой Дэн будет делать то же самое.

Джулиет кивнула. Несмотря на малообещающее начало, она была уверена, что так и будет.

– Ты разобрался в загадке Лэнглуа? – спросил Фил Гулд Дэна Диффена.

Дэн улыбнулся:

– О, я прекрасно во всем разобрался.

– И какова же разгадка?

Недавно женившийся и вернувшийся в полицию Дэн Диффен похлопал себя по носу и засмеялся:

– Теперь, Фил, я уверен: вы знаете, что я буду хранить семейные тайны, – сказал он. – Пойдемте, старина. Я угощу вас пивом. Но лучше бы побыстрее его выпить. У меня теперь есть дом, где меня ждут!


notes



Примечания





1


У. Шекспир «Король Ричард II», акт второй, сцена первая. (Перев. М. Донского).