Не страшись урагана любви
Джеймс Джонс








Герой романа — драматург Рон Грант, находящийся в зените славы, — оказался запутанным в сложный любовный треугольник. И он пытается бежать от всех жизненных проблем в таинственный и опасный подводный мир. Суровым испытаниям подвергается и пламенная любовь к Лаки, девушке сколь красивой, столь и неординарной. Честность, мужественность, любовь, чувственность, дружба — все оказывается не таким простым, как казалось вначале. Любовь спасена, но теперь к ней примешивается и чувство неизбывной горечи.









Джеймс Джонс

Не страшись урагана любви



ПОСВЯЩЕНИЕ


Эта книга посвящается моей дочери Кейли. Причина, по которой ее отец раньше не пытался написать о великой любви, в том, что он ее не знал, пока не встретил ее мать.

БЛАГОДАРНОСТЬ


Большое спасибо Клему Вуду и Карлтону Митчелу за серьезную помощь в описании моря.

Моей чудесной секретарше Кэтрин Вейссбергер за ее преданность этому замыслу и большую помощь по всех мирских делах.

И мсье Филиппу Диоле, которого я никогда не видел, но чье замечание о том, что «больше наших серьезных писателей должно заглянуть в этот новый подводный мир», дало мне, в первую очередь, толчок ко всему замыслу.

И, конечно, моей дорогой жене Глории, которая помогала, и ее вера помогла мне пройти через довольно трудные времена.

СПЕЦИАЛЬНОЕ ЗАМЕЧАНИЕ


Это вымышленный роман, и любое совпадение с реальными людьми, живущими или мертвыми, абсолютно случайно и совершенно не входило в намерения автора. Герои — придуманные люди; они полностью принадлежат автору, который создавал их постепенно и в течение долгого времени, с сильной болью и родительской заботой и любовью. На Ямайке нет города Ганадо-Бей. Нет острова Гранд-Бэнк. Нет группы островов Нельсона. Нет Гранд Отеля Краунт и, насколько я знаю, на обращенной к морю стороне косы Палисадоуз вообще нет отеля. Я, однако, думаю, что он там должен быть, и, может быть, я хочу вложить деньги вместе с некоторыми дальновидными согражданами, чтобы построить его там. Конечно, на Ямайке есть город Монтего-Бей, я с удовольствием прожил там год и храню теплые воспоминания как о проведенном времени, так и о многих друзьях. Но все остальное: герои, действия, случаи и внутренние размышления героев — только мои, я один за них отвечаю.




Море. Борт пакетбота «С.С.Антиллы»

26 июня 1966 г.




Редьярд Киплинг

Заунывная песня датчанок

		Что же я за женщина, если ты покидаешь меня,



		И огонь очага, и домашнюю землю,



		Чтобы уйти со старой серой Создательницей вдов?







		У нее нет дома уложить гостя —



		Лишь одна ледяная купель, в которой вы все отдохнете,



		Там, где светят бледные солнца и гнездятся заблудшие



		айсберги.







		И не белые сильные руки мои обнимут тебя,



		А десятипалая сорная трава задержит тебя,



		Там, на скалах, куда прикатит тебя прилив.







		И все же, когда признаки лета становятся явью,



		Когда ломается лед, и лопаются березовые почки,



		Каждый год ты отворачиваешься от нас и заболеваешь —







		Снова тоскуешь по яростным крикам и кровавой бойне.



		Ты бежишь к плещущимся волнам



		И глядишь на свой корабль в зимней гавани.







		Ты забываешь наше веселье и застольные разговоры,



		И коров в сарае, и лошадь в конюшне —



		Ради того, чтоб смолить свой корабль и менять снасти.







		Зачем ты уходишь туда, где клубятся штормовые тучи?



		Звук лезвий — твоих весел, — падающих глухо, —



		Вот и все, что нам остается на долгое время.










1


Ганадо-Бей на острове Ямайка в Карибском море. Горячим февральским днем два белых американца стояли у края старого, полуразрушенного гостиничного бассейна с морской водой. Один из них, среднего роста, из-за мускулистой фигуры выглядел малышом. На нем были малюсенькие плавки, и, хотя жаркое тропическое солнце нещадно палило кожу, он сильно дрожал. Едва он расслаблял челюсти, как зубы начинали стучать. Он пританцовывал, резко опускаясь на пятки, и не поднимал глаз на стоявшего перед ним мужчину. Звали его Рон Грант, и, если не считать, может, только Теннесси Уильямса, он был самым знаменитым драматургом своего поколения. А это поколение, благодаря ему и другому драматургу, многие считали лучшим со времен Юджина О'Нила.

Второй мужчина был настоящим гигантом. По меньшей мере, шесть футов и пять дюймов роста. Громадное тело, на котором выступал огромный живот, было покрыто дюймовым слоем мускулов. Поверх мышц, как толстое пальто водного млекопитающего, был дюймовый слой жира. Жир скрывал конфигурацию мускулов и соединял огромность корпуса в монолитное подобие маленькой горы. Свисавшие под животом свободные трусы были размером с палатку, их кричащий гавайский рисунок выцвел от солнца и воды и теперь был похож на пятна маскировочного халата. Под ними виднелись две корявые слезинки. Над необъятными грудью и животом возвышалась большая голова, над острым носом срастались пушистые брови, а под ними темнели глубоко посаженные глаза. Они хранили постоянное выражение недоброжелательного нетерпения, с которым он смотрел на танцующего перед ним небольшого мужчину. Гиганта звали Эл Бонхэм, и он был владельцем магазина подводного снаряжения и конторы по подъему грузов со дна в портовом городе Ямайки Ганадо-Бей.

Под этим взглядом драматург Рон Грант прекратил танец. Перед ними на пыльном бетонном крае бассейна с неряшливыми клочками травы в трещинах лежал мокрый акваланг, нагубник которого свисал к воде.

— Ну, думаю, вы почти готовы, — громыхнул Бонхэм. Он всегда громыхал, но, чтобы не пугать людей, все время пытался приглушить мощь своего голоса, соответствовавшего размерам тела.

— Вы имеете в виду — к морю? — спросил Грант.

Улыбка, как облако, быстро промелькнула над обширной равниной лица Бонхэма, обнажив плохие зубы, и исчезла где-то в волосах.

— Конечно, почему же нет?

— Ну, я… о'кей, если вы так говорите, — Грант обхватил себя руками, пытаясь унять дрожь, и сейчас он резко похлопывал себя по необычайно широкой спине. — Понимаете, — извиняющимся тоном продолжил он, — эта лихорадка не из-за нервов. У меня нет такой защиты, как у вас. Холод меня всегда одолевает. Я действительно замерз. — Как будто прозрачная пленка на мгновение затянула глаза Большого Эла Бонхэма, и Грант уже достаточно хорошо его знал, чтобы сообразить, что это не из-за намека на толстый слой жира. Нет, это был взгляд бизнесмена, почуявшего запах наживы. Он не позволит жертве уйти. Грант не раз видел этот взгляд.

— У нас есть рубашка из пористой резины. В магазине, у Али, моего помощника. Мой костюм вам не подойдет. Вы им дважды обмотаетесь и останется еще. А Али может продать свой… Или одолжить… — загадочно добавил он.

— О, я рад буду купить, — быстро сказал Грант. — Все равно он мне понадобится в Кингстоне.

— Если мы закажем новый, то это займет месяц, — флегматично прогромыхал Бонхэм. — Ну, давайте залезать в штаны, — сказал он и повернулся к бетонной скамье, из которой, как и из края бассейна, торчала железная арматура. Он взял грязные белые штаны и начал натягивать их прямо поверх выцветших мокрых трусов. Огромная, тоже выцветшая гавайская рубашка лежала рядом. Смущенно взглянув на него, Грант проделал то же самое.

Когда они проходили по ветхому, жалкому отелю, который более напоминал огромные меблированные комнаты, где явно не было клиентов, такой же жалкий негр за столом (трудно было сказать, владелец ли это или просто служащий) обменялся с Бонхэмом значительным взглядом. Крупный мужчина кивнул.

— Позаботься об этом позже, — коротко бросил он.

На улице он закинул акваланг в багажник сильно побитого американского «бьюика», пикапа военных времен, на котором он тихо приехал два часа тому назад. Они поехали обратно в город, по горам.

Под ними, с этой особенно крутой спирали дороги, где дома, виллы или отели не заслоняли вида, просматривался весь Ганадо-Бей, и сам залив расстилался перед ними. Военный корабль — плавучая база — пришел сегодня из Гуантанамо, и форма моряков выглядела созвездием ярко-белых точек на серо-коричневых бесцветных улочках, между облупленными, выцветшими, тоже почти бесцветными домами, выкрашенными в красный, желтый и пурпурный цвета.

— Конечно, я мог бы взять вас в один из этих шикарных отелей. Я и там работал. Но подумал, что вы предпочитаете одиночество, чтобы никто не смотрел и не узнавал вас, — громыхнул Бонхэм. — А для меня это дешевле.

Грант не ответил. «Отель» был просто развалиной. Накануне они ездили в местечко чуть-чуть только получше этого. Сегодняшний же, можно не сомневаться, был самым дешевым притоном, о котором еще можно сказать, что там есть бассейн. В самом деле, это почти точная декорация из пьес Уильямса. Гибискус и другие яркие цветы, названий которых Грант не знал, так разрослись, что скрывали потрескавшиеся стены и прогнившие шпалеры, Некошеная трава, каменистые тропинки, на которых можно сломать ногу. Два неподстриженных дерева. Он временами ждал, что из кустов выйдет Вивьен Ли в помятой юбке и выведет за руку Трумена Капоте. Ладно, какого дьявола? Пусть Бонхэм на нем немного подзаработает.

В первые два дня Бонхэм возил его в два самых шикарных отеля на берегу. Вчера они были в месте подешевле, а вот сегодня здесь. Каждый раз Бонхэм брал одинаковую плату, но администратору гостиницы платил меньше, значит, соответственно, ему оставалось больше.

Но все это неважно. Грант думал о том, что Бонхэм сказал, что он готов к погружению в море. Этого момента он долго ждал и старался приблизить его. Последняя пьеса закончена и с восторгом встречена его нью-йоркскими продюсерами, так что он заслужил отдых. Своеобразное сильное чувство при мысли о пьесе, о том, что она уже закончена, пронизало всего его теплом облегчения. Господи, знал ли он, что пройдет через все это? И отдаст ей все, что знал, и все, что ей было необходимо? Откуда можно знать, что снова сумеешь сделать это? Вы не знаете. А он знает. И это, возможно, его лучшая работа. Так что, он это заслужил. И хрен класть на бедные отели. И хрен класть на Искусство — на «Искусство» тоже и по тем же причинам, — думал он. При этой мысли в сознании возникла некая призрачная фигура, одетая в темную мантилью, с едва видным печальным лицом, которая со ступенек храма указывала перстом путь. Именно так он теперь всегда думал о ней. Он ведь занялся этим подводным плаванием, чтобы избавиться от нее. Сейчас это смешно.

— Я все-таки думаю, что вы делаете ошибку, отправляясь в Кингстон, — сказал Бонхэм. — Я и там нырял. Здесь есть все то, что и у них там. — Строго говоря, это было не совсем так, и Грант это знал. Но он знал и то, что Бонхэм не знает, что он это знает, и яреет при мысли о потере такого богатого клиента. Все это было очень грубым толчком, ударом в глаз, по сравнению с тем, о чем он только что думал.

Грант помедлил с ответом.

— Ну, с этим связана масса других вещей, Эл, — наконец-то сказал он. — Кроме ныряния.

— Вы имеете в виду вашу подругу? Наверху, на вилле? Вы хотите сбежать от нее? — Бонхэм сказал это очень мягко. Был даже отпечаток тайны. Запутанности. Казалось странным, что он должен был сказать это именно сейчас, почти в тот же момент, когда сам Грант думал об этом. Он как будто заглянул в его мысли.

— Она не моя подруга, она моя… э… приемная мать, — Рон Грант немедленно впал в старый защитный трафарет. — Но… э… ну да.

— О, виноват, извините, — вежливо громыхнул Бонхэм, но все равно продолжил: — Даже и в этом случае не скажу, что виню вас. Она, точно, странная.

Всегда так. Особенно среди мужчин, которые, как знал Грант, были настоящими мужчинами. Никто из них не любил его любовницу. «Любовницу»! Иисусе. Извиняющееся замешательство стало такой же его частью, как дыхание.

— Она может попробовать, — уступая, пробормотал он и улыбнулся гиганту. — Слушайте, когда, по-вашему, мы сможем выйти в море? Вы ведь считаете, что я готов?

— Едем прямо сейчас!

— Сейчас?

— Конечно, почему же нет? — Та же улыбка, похожая на предвещающее нечто дурное облако, промелькнула на лице Бонхэма. Кажется, она начиналась на тяжелом подбородке, проходила через рот с плохими зубами, нос, глаза, брови и лоб, искривляя и искажая по очереди каждую часть лица, и исчезала в тонких волосах. — Именно туда я вас и везу сейчас. — Последовала пауза, снова улыбка, на этот раз адресованная непосредственно Гранту. — Можно покончить с этим сегодня же, а можно ждать до завтрашнего утра и думать, телиться этим всю ночь. — Сверхъестественно, но он во второй раз заглянул прямо в мозг Гранта.

Через секунду Грант хмыкнул. Смешок не снял нервозности, но то, что он сумел все-таки хмыкнуть, доставило удовольствие.

— Да, но вы уверены, что я уже готов?

— Если б нет, я бы не вывозил вас. Мой бизнес не станет лучше, если я буду топить клиентов или не удовлетворять их.

Грант ощутил легкую дрожь, пробежавшую по лопаткам. Кроме того, он неожиданно заметил, что мошонка и головка «пипи» неожиданно зачесались от кристалликов соли в высыхающем бикини. Его рука украдкой скользнула вниз почесаться и залезла в мокрые брюки. Бонхэма, кажется, штаны не беспокоили. Из-за этого или чего-то другого Грант не ответил, и они ехали в тишине. Сейчас они были уже у подножья горы, медленно двигаясь по забитым пыльным улицам, и моряки со свежими, мальчишескими лицами с любопытством смотрели на них и на акваланг, лежавший позади. Трудно поверить, что когда-то и он сам выглядел так же в этой форме. Более пятнадцати, нет, более семнадцати лет тому назад.

В магазине узкогрудый тонкий восточно-индийский помощник Большого Эла Али, дергаясь и улыбаясь, согласился продать рубашку из пористой резины за сорок долларов. У Гранта было подозрение, даже больше, чем подозрение, что рубашка ему вовсе и не принадлежала. Она была Гранту тесной и неудобной, а зеленая коррозия мешала молнии застегнуться. Но Бонхэм как-то сумел.

— Прямо впору, — громыхнул он, и сделка совершилась. — Не волнуйтесь. Я повешу ее на петлю вместе со всем остальным. — Грант тупо кивнул. Все это делалось одновременно с тем, что Эл и Али загружали оборудование для ныряния и канистры с бензином в пикап, а Грант в каком-то неопределенном, нервном оцепенении наблюдал за ними.

Магазин Бонхэма располагался на одной из узких, плохо замощенных улочек между доком, самим заливом и городской пыльной грязной маленькой площадью, которую ямайцы, согласно английской традиции, называли Парадом. Дурно выстроенный из бетона и дешевой фанеры магазин находился посреди домов, выкрашенных ярко-оранжевой краской. У следующей двери местный зеленщик чистил капустные кочаны и бросал гнилые листья в глубокую уличную канаву. Почти весь магазин занимали два огромных больничных компрессора, которые Бонхэм привез из Штатов. На трех других сторонах висели баллоны для аквалангов и регуляторы. Катер был в полумиле отсюда, в доках. Иногда, как сказал Бонхэм, он оставлял его в Яхт-клубе, где он был кем-то вроде почетного члена и имел на это право, но в последнее время он редко бывал в клубе. Грант, смутно ощущая, что все идет слишком банально и обычно для такого значительного и чудесного случая, взгромоздился на сломанное, грязное переднее сиденье вместе с учителем и его помощником, и они медленно заскрипели на старом «бьюике» по крошечным выжженным улочкам к морю.

Можно было заметить, что это была длинная и трудная дорога. Но Грант сейчас не хотел в это вникать.

На маленьком катере — восемнадцать футов, настил над кабиной — помещалось только оборудование. Когда они взошли на борт и оказались посреди мертвых водорослей, кусков картона, старой апельсиновой кожуры и прочих обломков цивилизации, плававших у борта и стен дока, он сумел разглядеть на горе виллу, поместье, где его «любовница», ее муж и он сам жили в гостях. Он думал, не во дворе ли они сейчас. Но даже если и так, то они не узнают катер Бонхэма и не поймут, что Грант уплывает на нем.

— Мы знаем этот участок дна, как вы знаете задний двор своего дома, — как бы похлопал подбадривающе нервного клиента Бонхэм, выглядывая из открытого ветрового стекла кабины. Али отдал швартовы, и они двинулись в канал залива, мимо роскошных отелей справа по борту, резко контрастировавших с грязными торговыми доками и складами, вытянувшимися по берегу залива за кормой. Солнце лилось с небес, ярко отсвечивая на кокпите и сильно затемняя Бонхэма, стоявшего под маленькой крышей. Вода сверкала, как сталь. Воздух сразу заметно посвежел. — Вон там Яхт-клуб, — громыхнул Бонхэм, разворачивая катер.

— Куда мы идем? — спросил. Грант. Он знал Яхт-клуб, бывал там со своей «любовницей» и ее мужем. Они рассматривали там пару десятков маленьких парусных лодок и катеров, привязанных носом и кормой, и яркие пришвартованные буи между ними. Кто-то весело помахал им с веранды клуба. Помощник Бонхэма Али ответил. А Грант нет. Четыре дня тренировок с Бонхэмом сделали реальным ощущение опасности подводного плавания, и веселое помахивание — тот человек явно думал, что они отправляются на увеселительный морской пикник — неожиданно усилило гневную нервозность и вызвало чувство печального одиночества.

— Я везу вас на один из коралловых рифов, — сказал от штурвала Бонхэм.

— Какая там глубина?

— От десяти до шестидесяти футов: десять на вершине рифа, шестьдесят на песке. Будет в самый раз для первого погружения, и это лучший риф на этой стороне острова.

Это, должно быть, ложь.

— Есть там рыба?

— Черт, конечно!

— Акулы?

— Точно. Иногда. Если повезет.

Плавучая база ВМФ США, издали очень маленькая, как все военные корабли, начала вырисовываться перед ними в глубоком главном канале, постепенно вырастая до огромных размеров, заполняя все небо и угрожая обвалиться на них. Бонхэм слегка повернул катер, чтобы пройти рядом с бортом, и повысил обороты двигателя. Они вышли в открытый залив. Бонхэм неожиданно весело засвистел, все в порядке, будто уже одно пребывание на воде и курс к рифу, где они будут нырять, делали его другим, гораздо более счастливым человеком.

С другой стороны, Грант обнаружил, что невозможно точно передать словами свои ощущения, которые были продиктованы в основном, — если уж пытаться выразить их одним словом, без нюансов, — трусостью. Он не хотел нырять. Он отдал бы все, что у него было, лишь бы остановиться. Он готовился и планировал, мечтал об этом — и очень долгое время. Сейчас же он сообразил, что если бы двигатель заглох, он не был бы разочарован. Он надеялся на поломку. Он был бы крайне счастлив подождать хотя бы до завтра. Или дольше, если потребуется серьезный ремонт. Это все трусость. Это даже малодушие. Но он был слишком гордым, чтобы признаться в этом, высказаться вслух.

— Я немного удивился, что вы так быстро меня вывозите, — сказал он наконец. — Особенно после, ну… после вчерашнего.

Кровожадная улыбка скользнула по огромному лицу Бонхэма.

— О, это случается с каждым. По крайней мере, хоть один раз. Обычно больше. — Снова он, как бы сверхъестественно, заглянул Гранту в мозг, затем неожиданно выхватил из-под штурвала полупустую бутылку джина «Бифитер» (одну из двух, купленных вчера Грантом), глянул на нее и передал Гранту. — Хотите хлебнуть? Нет, вы вчера хорошо управились.

Грант взял бутылку. Это сверхъестественное понимание, вне сомнений, шло от частого контакта с людьми, реагировавшими так же, как он. Но Гранту была ненавистна мысль о похожести на других. Вчера состоялось некое подобие выпускного экзамена, и он серьезно вляпался. В результате он всосал полные легкие воды вместо воздуха из баллонов и, задыхаясь от паники, все бросил и слепо поплыл наверх, беспомощно забарахтавшись на поверхности. Пока он отчаянно цеплялся за край бассейна, кашляя и глотая в ужасе воздух сдавленным горлом, Бонхэм стоял прямо над ним, расставив ноги в грязных, выцветших трусах. Он закинул голову назад и ревел от смеха — реакция, которую Грант, когда смог дышать и даже ухмыляться, счел пусть и мужской, но крайне бесчувственной. У Гранта всегда был ужасный страх перед удушьем, неспособностью дышать. Когда он взглянул наверх, то увидел лишь два огромных дуба, исчезавших в зеве трусов, внутри которых он рассмотрел поношенный, ворсистый, не подогнанный по размеру край старых плавок, открывавший полумесяцы волосатых яичек. Все это показалось ему неприятным и неловким.

Упражнение, которое он выполнял, было не новым. В тот же день он дважды успешно его сделал. Оно заключалось в следующем: ныряешь на дно бассейна со всем снаряжением, затем последовательно снимаешь ласты, пояс, маску, акваланг и всплываешь. Это первая часть. Вторая (после нескольких глубоких вздохов): снова ныряешь, почти ослепнув из-за отсутствия маски, находишь акваланг, продуваешь воду и потом, уже обретя возможность дышать из акваланга, надеваешь все и всплываешь. Так вот, если это было сравнительно легко с новой трубкой, где есть клапаны, не пускающие воду в трубку нагубника, то другое дело, когда пользуешься старой моделью. А Бонхэм упорно настаивал на этом со всеми своими учениками. И здесь для прочистки акваланга его нужно держать так, чтобы трубка вдоха была направлена вверх, а выдоха — вниз. И вы должны выдохнуть драгоценный воздух, чтобы выдуть воду. В этот сложный момент Грант, засуетившись, взял эту проклятую штуку неправильно, трубкой выдоха вверх, и вместо немедленного потока воздуха из акваланга всосал в пустые легкие воду.

Стоя на кокпите с бутылкой джина в руке и вглядываясь в знакомую этикетку со стражем лондонского Тауэра, Грант смог снова ощутить поток воды в горле, наступление спазма, слепой рывок наверх и затем долгое барахтанье до края бассейна, попытку вдохнуть хоть глоточек воздуха во вздымающиеся легкие, судороги которых еще плотнее сжимали горло. Отвинтив пробку, он глотнул крепкого джина и ждал толчка в желудке и растекающегося ощущения тепла и покоя. Вчера, когда он все-таки дождался возвращения дыхания, он настоял на немедленном повторении упражнения, поскольку помнил принцип прыжков в воду с трамплина: если ты ударился о воду, не жди, сразу же возвращайся на вышку, пока спина или живот еще болят, и прыгай, чтобы время и воображение не испугали тебя еще больше. Бонхэм был явно рад этому, и во второй раз Грант все сделал блестяще, но это не освободило сознание от ужаса перед удушьем.

Позднее Бонхэм, конечно, сказал, что все произошло из-за спешки, что если бы он сначала лишь слегка пососал бы трубку, то всплыл бы с чистыми легкими, времени у него было предостаточно. Но Гранту каждый раз требовалась вся его воля, чтобы выдохнуть под водой в трубку. Как же он мог еще больше напрягаться? Время, сказал Бонхэм, и практика. И паника, паника — самая большая опасность, враг, единственная опасность подводного плавания.

К счастью, подумал Грант, прошлым вечером он не рассказал своей любовнице и ее мужу о маленьком инциденте. А сейчас они выходят в море. Впрочем, там даже не знают, что они выходят. Украдкой он снова глянул вверх, на виллу, где они были, ее еще было видно отсюда. И снова одетая в черную мантилью, с наполовину скрытым лицом фигура, стоящая с перстом указующим, проплыла перед его внутренним взором. Временами он ненавидел ее до мозга костей. Вежливо обтерев горлышко бутылки ладонью — вечный жест всех пьющих из бутылки, — он, благодарный за тепло, вернул джин Бонхэму.

— Слушайте, — довольно резко громыхнул Бонхэм. — Там вам не придется снимать акваланг. Только маску, как я и учил. Мы поплаваем и посмотрим. У меня есть камера, ее надо попробовать. Так что я вас пофотографирую. — Это был чистый подкуп. И это немного рассердило Гранта. Ему не нужны взятки, чтобы нырнуть. Бонхэм сам хорошо отхлебнул, затем, поколебавшись, как будто не был уверен, что это следует делать при Гранте, вытер горлышко и протянул бутылку Али, который, дергаясь и ухмыляясь, глотнул, вытер горлышко и завинтил пробку.

Грант не упустил смысла колебания, но ничего не сказал — ни об этом, ни о довольно резком замечании Бонхэма. Он сейчас, после взгляда на виллу, больше был озабочен и заинтересован собой. Зачем он это делает? Чего хочет? Найти реальность? Исследовать и вновь открыть реальность, которую он за последние две пьесы и шесть или восемь лет жизни начал терять и в жизни, и в работе? Да. Да, реальность. Потому что вне своей работы он был ничто. Ничто. А работа была жизненностью, жизненностью и энергией и — мужественностью. Так что вперед. Да, реальность, но также и исследование и новое открытие своей Мужественности. Его Мужественности с большой буквы, которую он теряет вместе с реальностью и работой. Да, все так. А также, чтобы избавиться, хоть ненадолго, от благовоспитанности стареющей любовницы, черной фигуры на церковных ступенях, которую он когда-то любил, а сейчас странным образом и любит, и не любит, одинаково и одновременно, и которую он, по крайней мере, отчасти, считал виновной в вызывающей страдание потере реальности и Мужественности. Может быть, он считал ее, даже наверное считал ее полностью виновной в этой потере. Но в конце концов он вообще убежал от нее, потому что она навязалась ехать с ним вместе. На самом деле именно она нашла ему Эла Бонхэма! Она выехала первой, пока он был в Нью-Йорке, огляделась здесь и нашла ему преподавателя, которого сочла достойным.

А тем временем, во время «деловой» поездки в Нью-Йорк со своей последней, новехонькой пьесой, случилось и еще кое-что.

Грант встретил девушку.

Большой Эл неожиданно и резко повернул штурвал вправо, и маленькое судно круто легло на правый борт. Они были уже в открытом заливе. Прямо впереди, в миле отсюда, была взлетная полоса, одна из трех, имеющихся на острове, почти соприкасающаяся с черной лентой дороги, идущей вдоль побережья.

— Как раз в конце полосы этот риф, — сказал Бонхэм. — Полмили. У меня две или три заметных точки, чтоб точно знать. — Так же яростно, как он сделал поворот, который Грант счел излишне энергичным, он неожиданно сбросил обороты двигателя, и Грант вцепился в планшир, чтобы не упасть вперед, как это случилось с Али. Три-четыре минуты Бонхэм слонялся взад и вперед по катеру, вглядываясь за борт. — Вот она, — сказал он. — Моя особая точка.

Грант тоже глянул за борт. Под ним в зелено-голубой воде развевались и трепетали желтые и коричневые лоскутья. Прямо рядом с ними и, как если бы он стоял у самого края вертикальной высокой скалы, он мог видеть, когда море успокаивалось, чистый песок глубоко внизу, выглядевший под водой темно-зеленым. Солнце жгло спину, и Грант похолодел при мысли о погружении в воду, налитую не в ванну, не в бассейн, а в воду, где температуру не отрегулируешь.

— Давайте одевайтесь, — громыхнул за спиной Бонхэм и начал легко таскать баллоны и снаряжение, как будто они были невесомыми.

Грант еще раз заметил, что Бонхэм избегает обычных грамматических ошибок, когда инструктирует перед спуском. Сейчас он давал наставления, а Грант и Али слушали с готовностью неофитов. Сначала ласты, потом смочить резину на маске, надеть на лоб, затем резиновая рубашка, балластный пояс, подогнанный Бонхэмом точно по весу, наконец, баллоны через плечо и прикрепить плечевые ремни к паховому ремню, пристегнутому к балластному поясу. Грант сел (он подумал: как на электрический стул) и дал себя одеть, Сейчас шли наставления о том, как продуть уши и уравнять давление, когда они с Бонхэмом погрузятся, и о том, что на дне, у якоря, он должен снять маску и промыть. Грант должен был идти первым, проплыть до якорной цепи на глубину десять-двенадцать футов и ждать там Бонхэма. И вот наконец маска надета на глаза и нос, нагубник во рту, и он падает спиной вниз, на баллоны, лица и катер исчезают из вида, их заменяет ярко-голубое небо. Что он здесь делает? Потом над ним, ослепив, сомкнулась вода. Все еще придерживая маску обеими руками, как учили, чтобы ее не сорвало водой, Грант быстро перевернулся, но все равно ничего не увидел. Сейчас он лежал на поверхности. Масса воздушных пузырьков, образованных при падении, поднималась вокруг него, ослепляя его больше, чем проливной дождь на воздухе. Он с опасением прождал целую вечность, а на самом деле — несколько секунд. Затем чудесным образом все прояснилось, пузырьки исчезли, и он мог видеть. Видеть так же хорошо, как на земле. Может быть, даже лучше. Из-за врожденной близорукости все казалось ближе. Так и должно быть. Закон Снелла. О, он изучал книги, годами изучал. Но это другое. Под ним желтые и коричневые клочья были теперь ясно различимыми полями желтых и коричневых кораллов, но среди них, незаметные с катера, были клочки почти всех цветов и всех мыслимых цветовых сочетаний. Дух захватывало. И, насколько он мог судить, ничего опасного не было заметно.

Осторожно, как бы ощупью, Грант впервые позволил себе слегка выдохнуть и чуть-чуть вдохнуть. Господи, идет! Он ощутил волнение поверхности моря, перекатывание волн по спине, хлопанье воды по баллонам. Напрягшись, он нырнул туда, где, как говорил Бонхэм, не; волнения, и медленно поплыл вдоль большой тени катера к наклонной якорной цепи. В странной тишине он слышал необычные хлопки и скрипы. При каждом вдохе регулятор позади шеи мрачно пел и гудел, а при каждом выдохе он слышал шум пузырьков, вырывающихся из него. Все проблемы, все планы, все заботы, «любовница», ее муж, новая девушка, новая пьеса, иногда и самосознание, казалось, вымывались из мозга интенсивностью нового ощущения и новым миром, раскрывающимся перед ним.

У якорной цепи, когда он сумел неловко ее захватить, он потянулся вглубь, перебирая руками, пока не ощутил настоящей боли в ушах и тогда остановился. Как и учил Бонхэм, он вставил большой и указательный палец в отверстия на дне маски, зажал нос и подул. Одно ухо открылось сразу, громко пискнув при этом, но он вынужден был предпринять три попытки, пока не открылось полностью второе ухо. Тогда он потянулся чуть глубже, ощущая, как повышается давление, и снова остановился. Захватив цепь ногами, он вгляделся в наручные подводные часы, проданные ему Бонхэмом, и установил наружный диск нулевой точкой над минутной стрелкой. Затем он вгляделся в огромный красивый глубиномер, который ему продал тот же Бонхэм, и увидел, что он на глубине восемнадцати футов. На правой руке, на большом автоматическом показателе давления, тоже проданном Бонхэмом, все еще был ноль. Измеряющая азот игла даже не сдвинулась. Так он и висел, перебирая ногами, схватив цепь рукой и оглядываясь. Если бы его сейчас увидели Марти Гейбл и Герман Левин! Нервозность ушла, и он ощущал осторожный восторг.

От правого и левого коралловых холмов сорока и пятидесяти футов высотой расходились горы поменьше, исчезая в сине-зеленой мгле. Прямо под ним, у подножия, чистое белое море девственного песка мягко лилось в сторону глубокой воды. Между коралловыми холмами он видел проливы-глетчеры, реки из песка, которые вытекали в обширные песчаные поля. В этих проливах множество ярко окрашенных рыб тыкались носами в отверстия в кораллах и плавно перестраивались. Благодаря грудным плавникам они походили на маленькие лодки с веслами. Никто из них не волновался из-за соседства других рыбешек, и Грант еще больше расслабился.

Потом в углу маски, которая, как шоры у лошади, ограничивала поле зрения, мелькнуло что-то серебристое. Повернув голову, он сквозь стекло увидел барракуду, которая казалась не менее четырех футов длиной. Она была примерно в двадцати футах от него. Рыба медленно исчезла из поля зрения, и Гранту пришлось снова развернуться. Так продолжалось до тех пор, пока Грант не сообразил, что барракуда кружит вокруг него. Глядя на него одним большим глазом, она регулярно открывала и закрывала огромный рот, обнажая кинжальные зубы, как будто разминала челюсти, готовясь укусить Гранта. Так она дышала, он это знал, конечно, но все равно утешало это мало. Грант читал, что в подобных случаях вы должны поплыть прямо на нее, будто вы сами хотите напасть на нее, тогда рыба развернется и умчится, но он не ощущал в себе желания испробовать этот способ. Да он и не должен был покидать якорную цепь. С другой стороны, он чувствовал, что не может вот так вот просто наблюдать, отдавая рыбе инициативу. Пока он решал, делать ли что-нибудь, а если делать, то что, в поле зрения вплыла другая фигура, еще более усложнившая положение, пока Грант не сообразил, кто это.

Это был Бонхэм. Он выглядел каким-то пришельцем из другого мира, кем он в некотором роде и был, и под наклоном плыл за барракудой, лениво перебирая ластами. В левой руке он тянул ящик с камерой, в вытянутой вперед правой руке было четырехфунтовое подводное ружье. В зелено-голубой воде он был невесомым и красивым. Грант все бы отдал, чтобы походить на него. Когда он приблизился, то перестал бить ногами, странно сгорбил плечи, как бы желая потяжелеть, и начал опускаться. Как раз в этот момент, когда Грант увидел, как его вытянутая вперед рука напряглась, чтобы нажать на спусковой крючок, барракуда сильно махнула хвостом и просто исчезла. Она не ушла, не уплыла, ее просто не стало ни здесь, ни где-либо в пределах видимости, так что и не поверишь, если сам не видел. Бонхэм поискал ее, пожал плечами и подплыл к цепи.

Под водой Бонхэм был очень внимателен. Он заботливо осмотрел Гранта, развернул его и изучил акваланг, потом, яростно перебирая руками, поплыл по цепи вниз, ко дну. Грант пошел за ним, нервозность вернулась. Дважды он вынужден был останавливаться, чтобы продуть уши, и неожиданно сообразил, что Бонхэм вообще этого не делал. На дне он, как какой-то огромный спокойный Будда с большим животом, уселся на песке, скрестив ноги и держась за верхнюю часть маски. Он показал Гранту, чтобы тот сделал то же самое, и встал.

Грант делал это в разных бассейнах. Но здесь, где глубиномер показывал пятьдесят девять футов, было страшнее. Из-за воды над ним. Став на колени, он собрал все силы, чтобы заставить себя снять маску. Когда он это сделал, то тут же ослеп. Соленая вода обожгла глаза и ноздри. Он почувствовал, что задыхается. Бонхэм казался ему огромным пятном. Он заставил себя несколько раз глубоко вздохнуть и мигнуть. Затем он надел маску и прочистил ее. Не такой умелый, как Бонхэм, он вынужден был подуть несколько раз, пока выдавил воду. Но когда он глянул на Бонхэма, то большой человек, счастливо кивая, поднял большой и указательный пальцы в старом приветствии: «о'кей». Затем он пригласил Гранта двигаться и поплыл в шести-восьми футах от песка. Грант двинулся за ним, глаза у него все еще пекло. Он был до смешного доволен. В этот момент он ясно ощущал себя сыном колоссального отца-покровителя Бонхэма. Это не раздражало. Напротив, успокаивало.

Бонхэм продолжал показывать разные кораллы. Все они были очень красивыми, и на них было интересно смотреть, хотя и с некоторым отвращением, как на болото, — но все равно смотреть на них можно было очень долго и без всякой скуки. Хорошо это зная, Бонхэм, показав множество из них (включая и два ядовитых; здесь он отдернул руку, будто его ужалило), точно выбрал момент, когда беспокойство Гранта настолько возросло, что нужно было показывать нечто новое. В конце кораллового холма, который они осматривали, он подплыл к Гранту и показал, чтобы тот двигался за ним. Он вел прямо вниз по крутому склону, к песчаному дну (здесь глубиномер, проданный Бонхэмом, показал шестьдесят три фута), и там указал на две большие пещеры. И вправду, Бонхэм досконально знал этот район. Ясно было и то, что он проводит осмотр и раскрывает свои сокровища одно за другим с драматизмом опытного антрепренера.

Пещеры и возбуждали, и пугали Гранта. Левая вела обратно, под коралловую гору, через которую они только что переплыли, через этот путь, ведущий назад, прямо к вершине холма, проникал луч света до самого дна, освещая зеленым светом какие-то странные кораллы, растущие на песке. Вход в пещеру был огромным, но не похож на звериную пасть. Скорее — козырек, свисающий вдоль почти всей стороны холма. Грант осторожно держался подальше от него. Бонхэм, напротив, уже заплыл внутрь. Повернув голову, он показал Гранту, чтобы тот следовал за ним. Вцепившись зубами в резиновый наконечник и зажав губами весь нагубник, Грант слегка опустился и вошел. Несмотря на испуг, он оценил великолепие пещеры. Потолок был всего в пятнадцати-двадцати футах от песчаного иола, значительно ниже, чем казалось снаружи. Сквозь несколько больших тоннелей был виден свет, и их было безопасно осматривать. Но Бонхэм уже выплывал и звал за собой.

Другая пещера, через пролив, была не шире трещины, она поднималась перпендикулярно по скале мертвого кораллового рифа примерно на тридцать футов, и именно сюда вел его Бонхэм.

Показав, чтобы Грант шел за ним, большой человек проплыл вверх по трещине, до места, которое казалось чуть пошире, проскользнул в него и исчез. Когда Грант двинулся за ним, то обнаружил, что должен развернуться боком, чтобы войти. Когда он повернулся, баллон тревожно чиркнул по скале. Он вспомнил о прочитанных историях, в которых парни перерезали дыхательные трубки об острые кораллы и чудом всплывали благодаря опыту и хладнокровию. Не видя шланг вдоха, Грант старался держаться как можно ближе к центру ущелья и двигался дальше, держа руки на скользких, неприятно липких живых кораллах. Но когда он зашел уже достаточно далеко и больше не мог сгибать колени и двигать ластами, его охватила слабость, паническое удушье, чувство неспособности дышать, которое порождает паника и которое было ему уже знакомо. Остановившись, он заставил себя делать глубокие вдохи, но это не помогло. Неожиданно ему инстинктивно захотелось все бросить и слепо бежать на поверхность, пусть и закрытую коралловой скалой, куда угодно, лишь бы к воздуху. Вместо этого он вытянул руки и полез дальше, пытаясь двигаться медленно и плавно, и теперь ему было наплевать, порежут его кораллы или нет.

На самом деле он был всего в нескольких дюймах от свободы. Еще одно движение рук вытащило голову и корпус почти до талии в открытое пространство. Мощное движение — и он свободен, очутившись в сорока футах от дна. Бонхэм, как сейчас понял Грант, все время был рядом, чуть впереди, и наблюдал за ним. Бонхэм наклонил голову и, как аэроплан, вошел в крутое пике ко дну, спокойно и медленно помахивая ластами; руки с камерой и ружьем спокойно вытянулись вдоль тела. На какое-то мгновение Грант всерьез рассердился на него за такой случай при первом же погружении. Все еще глубоко дыша, но уже медленнее, раз сердце и адреналиновые железы успокаивались, Грант в каком-то тупом оцепенении видел, как Бонхэм становится все меньше, меньше и меньше. В нескольких футах ото дна большой человек поплыл параллельно огромному грибу-поганке из кораллов, поднял голову вверх, медленно опустился и сел, скрестив ноги. Он запрокинул голову назад и был похож на какую-то огромную одноглазую гуманоидную лягушку — пришельца из Альфа Центавра или откуда-нибудь еще. Глядя вверх, он показал Гранту, чтобы тот опускался. Все еще глубоко дыша из-за пережитого в узком входе страха, Грант с содроганием сообразил, и это выбило его из оцепенения, что он висит в воздухе, вытянувшись на высоте сорока футов, неподалеку от другого человека, который расслабился и закинул руки за голову, как в постели. Ведь это и в самом деле мог бы быть воздух. Похоже на воздух. Зеленоватая вода была здесь кристально чистой, и Бонхэм, усаживаясь на поганку, не поднял облаков песка, как это было бы снаружи.

Впервые Грант с подлинным физическим восторгом ощутил, насколько восхитительно быть совершенно невесомым, подобно большой парящей в вышине птице. Он мог поплыть наверх, мог поплыть вниз, он мог оставаться на месте. От странного духовного возбуждения страх исчез полностью. Развеселившись при воспоминании о недавней панике, он глянул в узкую входную щель, затем нырнул, делая точно такие же (только медленнее) движения, которые делал при прыжке с трамплина в полтора оборота, и плавным штопором пошел вниз. Со спокойным удовольствием он плыл по вертикали вниз, руки вытянулись вдоль тела ладонями вверх, ласты двигались медленно и лениво, как у Бонхэма. Он продул уши только однажды и теперь плыл уже без остановки. Бонхэм под ним продолжал расти в размерах. Затем, повторив его маневр, он перевернулся на спину, выдохнул, опустился и тоже сел на гигантскую поганку, толкнув коленями подбородок. Не имея возможности говорить или хотя бы улыбаться, он дико жестикулировал и мигал, чтобы показать свой восторг. Большой человек энергично кивнул, а затем, мягко прикоснувшись к нему, показал наверх, махнув рукой перед собой, как бы снимая занавес с картины. Впервые после входа в пещеру Грант глянул наверх.

То, что он увидел, едва вновь не сбило дыхания, которое едва удалось восстановить. Он был в необъятной пещере по меньшей мере в шестьдесят футов высотой. Ясно было, что дно здесь примерно на десять футов ниже уровня песка в наружном проливе. С места, где он сидел, другой край пещеры терялся в туманной мгле. Сквозь дюжину дыр в тусклом потолке врывались под разными углами зеленоватые солнечные лучи и упирались в песчаное дно или в скалистые стены. Каждый луч, отражаясь от дна или стен, высвечивал странные, диковинные коралловые скульптуры. Дух не просто захватывало, это было похоже на оцепенение в каком-то чужеземном соборе на другой планете, где жители иного мира с их непостижимой архитектурой и немыслимой скульптурой веками строили и украшали этот храм, посвященный неведомому богу.

Грант неожиданно снова испугался, но на этот раз не физически, а духовно. На мгновение он забыл, что находится под водой. Там, на скале, разве это не четырехглавый Великий Святой, которому они поклонялись? А этот семидесятиглазый монстр, огромная голова почти без тела, лежащий на песчаном дне, это разве не Само Великое Бытие?

И как всегда, когда он еще мальчиком бывал один в пустой церкви или когда уже взрослым оказывался один в великих соборах Европы, Грант ощутил начало эрекции в сумрачной тишине. Уединение? Покой? Или сумрак высокого потолка? Или, может быть, близость Бога? Близость Непознанного? Он, смутившись, слегка отодвинулся, испугавшись, что Бонхэм заметит происходящее под плотным маленьким бикини, и чувство начало спадать. В любом случае одно он понял определенно. Когда-нибудь он приедет сюда один, обязательно приедет и обязательно один, даже если придется арендовать гребную шлюпку и акваланг у конкурента Бонхэма, нырнет, снимет эти проклятые плавки, оплывет абсолютно голым и с эрекцией всю пещеру, затем сядет на эту поганку, яростно помастурбирует и посмотрит, как молочное семя будет вертеться и извиваться в зеленой воде, которая сама извивается вокруг тела при малейшем движении.

Может быть, он наймет местного жителя, не имеющего отношения к подводному плаванию. Полная секретность, тайна, мысль о местном жителе наверху и о себе, о том, как он внизу мастурбирует, создавали щекочущее возбуждение. Но не слишком ли это хвастливый план для начинающего ныряльщика: конвульсировать под водой? Ну, там видно будет. Мысль о мастурбации заставила подумать о новой девушке из Нью-Йорка. Она, как выяснилось, любила его.

Бонхэм снова мягко прикоснулся к его плечу, и Грант ощутил чувство вины. Оглянувшись, он увидел, что тот показывает одной рукой вверх, а другой подзывает к себе. Когда Грант, пожав плечами и разведя руками, спросил: «Почему?» — Большой Эл показал на часы. Грант глянул на свои и увидел, что они уже тридцать две минуты под водой. Он удивился. И это напомнило ему о другом. Во время последних вдохов Гранту показалось, что дышать с каждым разом становится чуть труднее, но разница была столь мала, что он решил, что это ему кажется. Он попробовал еще раз и обнаружил, что втягивать воздух стало намного труднее. К нему неожиданно вернулась нервозность неофита. Но ведь никто не трогал резервного клапана?! Схватив нагубник одной рукой, а другой показав на баллон, Грант напряг грудь, как бы задыхаясь. Бонхэм кивнул. Но потом он помахал руками, показывая: «Все в порядке, не беспокойтесь». Показав, чтобы Грант следовал за ним, не включая резерв, он, как птица, взлетел одним прыжком с поганки.

Но больше он походил на крылоногого Меркурия, чем на птицу, подумал Грант. Он уже больше не нервничал. По крайней мере, под водой он сейчас полностью доверял Бонхэму. Секундный гнев из-за узкого входа был уже забыт.

Над головой Большой Эл плыл по длинной диагонали через зеленый собор, Он не повернул направо, к расщелине. Грант верно заключил, что есть другой вход — и это ему понравилось, ибо возвращаться в щель как-то не хотелось. Когда он поднялся по длинной диагонали, воздух в баллоне расширился, раз давление уменьшилось, и дышать стало легче. Он понял, почему Бонхэм показал, что волноваться не надо. Резерв им бы понадобился, вспомнил он прочитанные книги, только если бы снова нужно было погружаться; Грант вспомнил о необходимости дышать чаще по мере подъема, чтобы избежать закупорки сосудов воздухом, а когда он глянул на автоматический счетчик давления, проданный Бонхэмом, тот показывал, что о декомпрессии думать не надо. Итак, они уходили. А скорее — возвращались.

В десяти ярдах от Него Бонхэм пересек косые лучи солнца, ярко вспыхивая в лучах и почти исчезая в промежутках. Грант не удержался, остановился и оглянулся. Он ощущал любопытное печальное спокойствие, потому что он вынужден был уходить. Но когда он глянул, то увидел, что находится уже в сорока-пятидесяти футах от дна, и поганку уже не было видно. По секундному щекочущему возбуждению в паху он еще лучше осознал, что, очевидно, он все же вернется сюда, опустится во мглу и, сидя на поганке и глядя вверх, будет мастурбировать. Играть с собой, перевел он мысль на жаргон родителей. И поплыл дальше.

Бонхэм впереди повернул в арочный тоннель почти что на потолке пещеры и ждал его. В конце тоннеля виднелся свет, и это вместе с широким пространством дало возможность легко поплыть вперед, сквозь тоннель, обратно к миру.

Но плавание еще не закончилось. Эмоционально, возможно, и да, но они должны были еще вернуться на катер. Бонхэм и не подумал всплывать, он огляделся (он и в самом деле знал район, как задний двор своего дома) и поплыл над скалой, из которой они только что выплыли и которая менее чем на десять футов подходила к поверхности. Грант не видел ни катера, ни якорной цепи, но Бонхэм, ясно, плыл к ним. Под ними расстилались лохматые, запутанные, захламленные коричневые постели из кораллов и водорослей. Но сейчас, после пещеры, их вид утомлял. Трудно поверить, что они были внутри этой горы и что вход чертовски близок. Печаль прощания сейчас, при солнечном свете и над яркими кораллами в открытой воде, постепенно перерождалась в бешеный подъем чувств. Поверхность была всего в нескольких футах от него, и он, как в серебряном неспокойном зеркале, видел невероятно искаженных себя и Бонхэма, отражающихся от внутренней стороны поверхности моря. Без включения резерва, воздуха, который было все труднее всасывать, хватило как раз до борта катера. У катера он пережил неприятный момент, когда, пытаясь освободиться от ремней и отдать баллоны Али, он глотнул воды и едва не захлебнулся, но вскоре он был уже на борту, вдали от акул, барракуд, узлов, закупорки сосудов, порванных барабанных перепонок и повреждений акваланга. Какого черта Бонхэм раньше так старался показать, насколько это тяжело?! Возбуждение все нарастало. Позади него Бонхэм легко и плавно снял акваланг, положил его в сторону на маленькую лесенку и, не обтираясь, запустил мотор. Али побежал к носу выбирать якорь. Пока Грант сумел освободиться от подводной рубашки Али, проданной ему Бонхэмом, ныряльщик и его помощник уже направили катер полным ходом к берегу. Они были похожи на людей, возвращающихся домой из конторы: Бонхэм у штурвала, Али разбирает акваланги. Солнце на западе все еще было в нескольких ярдах от большой горы, выступающей в море.

Возбуждение сохранялось на всем обратном пути и на берегу. Оно сохранялось и в Яхт-клубе, и в старом грязном пикапе Бонхэма, когда они завозили Али в магазин. Оно продолжалось до половины третьего ночи, когда он полупьяным шел к вилле, где жила его «любовница» с мужем, и шел в постель. Потом оно полностью исчезло, когда он обнаружил, что «любовница» не спит.

На катере его трясло, зубы стучали, когда он вытирался полотенцем, которое предусмотрительно дал ему Бонхэм. Это не был несвоевременный «нижний» холод, как называл его Бонхэм. Он замерзал здесь, на воздухе, под свежим ветром. Когда он пошел к планширу кокпита пописать, пенис у него — такой заметный от полуэрекции там, внизу, — так съежился от холода, что пришлось поискать его среди волос и вытянуть рукой. Возвращаясь от планшира, он увидел, что Бонхэм одной рукой протягивал ему бутылку джина, а тыльной стороной другой вытирал рот, зажав верх штурвала локтевым сгибом. Когда он убрал руку, рот широко скалился, обнажая плохие зубы.

— Ну, как, вам понравилось, а? — громыхнул он. — Ладно, это еще только начало.

Радуясь за него, он разделял подъем Гранта, хотя сам явно не испытывал возбуждения. В отличие от Гранта, на нем не было подводной рубашки, и он не вытирался полотенцем, высыхая под ветром и не замерзая при этом. Вода струилась по лицу Бонхэма. Грант заметил, что он окунул голову в воду перед тем, как залезть на борт, и море лучше всякого гребешка хорошо разгладило волосы, так что по сравнению с растрепанной головой Гранта он выглядел настоящим франтом. Он не переставал ухмыляться, когда забрал бутылку, как будто он и в самом деле разделял энтузиазм Гранта, и Грант неожиданно ощутил (с благодарностью неизвестно кому и за что), что между ними это погружение установило новую связь. Ее почти никто, например, Али, не ныряльщик, или любовница Гранта, или ее муж, не могли понять, поскольку сами они не были под водой. А может быть, все они не могли понять, если только сами не побывали с Бонхэмом в пещере-соборе.

— Вот. Еще глоток, — ухмыльнулся Бонхэм, снова протягивая бутылку после второго глотка. — Согрейтесь.

Это была одна из многих подобных секунд, которые они переживут до конца вечера. Гранта распирало от технических вопросов, и он задавал их один за другим. Например, когда Бонхэм снял у катера акваланг, он вместо того, чтобы зацепиться за лесенку и держать голову над водой, как сделал Грант, нырнул на десять-двенадцать футов и стянул акваланг через голову, как свитер, не выпуская нагубник изо рта, а затем вынырнул к катеру. Почему он так сделал? Этому ловкому трюку учил его кто-нибудь? Много ли воздуха оставалось у Бонхэма? Ведь Грант израсходовал весь, пока доплыл до катера, кроме резерва, конечно.

Да, ответил Бонхэм, воздух у него оставался, поскольку Грант свой не экономил. «Помните, когда вы проходили через расщелину в большую пещеру? Вы израсходовали много лишнего воздуха, потому что слегка запаниковали. И, может, еще пару раз. Как все новички». Но это пустяки, вскоре Грант научится беречь воздух, расслабляясь и не вдыхая, а пока это не нужно по-настоящему.

Что касается раздевания через голову под водой, просто так легче. Нет, его никто не учил. Он придумал сам. Но, может, и другие так делают. Просто так легче.

— А в этом деле все, что легче, все, что требует меньше усилий и расхода энергии, — всегда наилучший путь. Просто, экономя энергию, экономишь воздух.

— Ну, а как насчет протаскивания меня через такое узкое место? Разве это маневр для новичков? Типа меня? В самое первое погружение?

Бонхэм покачал головой:

— Нет. Я обычно при первом морском погружении не беру туда учеников. Не в эту пещеру. Правда. Но вы достаточно хладнокровны. Гораздо хладнокровнее, чем вы сами по каким-то непонятным причинам думаете. Обычно бывает наоборот. Люди считают себя хладнокровными, но они не такие.

— Ладно, я там был… Я же легко мог вас потерять.

— Ну, это-то я видел! После того, как прошел сам!

Грант засмеялся.

Бонхэм ухмыльнулся. Он решил, неожиданно перебил он, поставить сегодня катер в Яхт-клубе. Он устал от заплеванного торгового дока, хоть он и ближе к магазину. Что-то в его лице, направленном на ветровое стекло, точно подсказало Гранту, что за этим таится нечто большее, и это связано как-то с ним, но Бонхэм замолчал. А Грант не спрашивал. Пока они плыли, правильные и выразительные дикция и грамматика у Бонхэма начали изменяться, укорачиваться и искажаться, как это уже не раз отмечал Грант. Он явно готовил маску, которую по каким-то причинам хотел показать в Яхт-клубе. Когда они поравнялись с клубом, он в своей диковатой манере резко свернул катер влево на полной скорости и тут же, чтобы не врезаться, сбросил обороты, а затем легко и мастерски проложил курс между маленькими баркасами и шлюпками на швартовую близость к доку. Здесь Али перевез их обоих к длинному деревянному доку на небольшой пластмассовой лодке, которую Бонхэм привязал на крышу кабины, и вернулся за аквалангами. Бонхэм надел на гладкие тонкие волосы мятую, но дорогую и просоленную даже на вид кепку яхтсмена со старой золотой капитанской эмблемой.

Грант дважды бывал в Яхт-клубе, оба раза поздно вечером, чтобы выпить после ужина. Оба раза с «любовницей» и ее мужем. И оба раза здесь было пусто и скучно. Единственным развлечением там была европейская игра с отверстиями в середине слова, защищенными кеглями, которые нельзя сбить. За шиллинг играешь несколько минут, пока не выключится таймер и не вернет шарики на место. Он сыграл с мужем. Это весьма унылое место было для средних классов. И бывать здесь мог только специфический британский или колониально-британский контингент. Построенное в современном стиле, из бетона, четырехэтажное здание (каждый этаж со своей верандой), стоявшее между крутым берегом и улицей, снаружи было гораздо красивее, чем изнутри. Сейчас, однако, во время коктейля, оно было забито веселой пьяной толпой местных жителей и «зимних посетителей», членов клуба. Бонхэм всех их знал и познакомил Гранта со всеми. Большинство из них было достаточно искушено и имело достаточно денег, чтобы проводить пару раз по две-три недели в году в Нью-Йорке и знать американский театр. И знать, кто такой Грант. Они слышали, что он в городе, и говорили, что рады видеть его здесь. Грант был внимателен и любезен со всеми, но он бы предпочел усесться в углу и поговорить о нырянии, чем быть знаменитостью Бонхэма. Это, однако, было невозможно. Бонхэм, заказав им выпить, сейчас увлекся беседой с двумя членами клуба о тридцативосьмифутовой шхуне Мэттьюсов, выставленной на продажу в Монтего-Бей. Суть была в том, что, как Бонхэм объяснил с отменно плохим произношением и невероятной грамматикой, он хотел бы купить ее, но боится, что она не в лучшем состоянии. Оба члена клуба уверяли, что она в хорошем состоянии, они сами видели. После этого Бонхэм с сомнением качал головой и начинал все сначала. Когда Али вернулся с катера, Бонхэм заказал еще выпить и послал его пригнать пикап из торгового дома. Грант был счастлив. Но к тому времени, когда Али доставил машину, Бонхэм, еще пару раз заказав им выпить, горячо обсуждал с президентом Ассоциации родителей и учителей (оказывается, он был вице-президентом этого органа!) встречу, назначенную на следующий четверг. А Грант защищал своего старого приятеля Теннесси Уильямса от нападок трех богатых леди. К тому времени, когда Али погрузил акваланги в машину, Бонхэм успел еще раз заказать выпивку. Затем Грант расплатился, и они ушли.

Грант не возражал против питья. Даже против оплаты не возражал. Он сам был хорошим выпивохой и подозревал, что у Бонхэма неважно с наличными. Но он все еще был возбужден погружением и хотел сохранить его. Все было очень странным и трудно объяснимым. Он мог только так обозначить это чувство: ныряние заставило его больше ощущать себя мужчиной. Более мужчиной, чем он чувствовал себя уже давно. И он хотел поговорить об этом с Бонхэмом. Не об этой части подводного плавания, но о первом погружении и плавании вообще.

— Я не знал, что у вас есть дети, — сказал он в машине, намекая на Ассоциацию. — Сколько их у вас?

Бонхэм на воздухе и в темноте выглядел неожиданно осовевшим.

— Нету, — сказал он кратко. — Жена учит в школе. — И он неопределенно махнул головой вверх, вроде в левый передний угол машины, что означало на деле сторону горы, вдоль которой они ехали. Там высоко наверху примостилась, как знал Грант, школа. Дорогая.

— Я не знал, что вы женаты, — сказал он. Бонхэм ответил не сразу:

— Ну да.

Грант деликатно поколебался, голос у него стал ободряющим:

— Ваша жена ямаитянка?

— Да, — немедленно ответил Бонхэм без запинки. — Но она очень светлая. — Он крутанул руль и добавил: — Она, главно, еврейка. Больше, — Еще через секунду он снова добавил: — Колумб многим на Ямайке дал своих родственников. Так что, главно, именно они, евреи, были первыми поселенцами.

— Я бы хотел познакомиться, — сказал Грант.

Бонхэм вяло погрузился под защиту своей почти несдвигаемой массы. Он холодно говорил из нее. Но об этом, о жене, он явно не желал ни говорить, ни даже думать.

— Конечно. Увидите. Как-нибудь. Она потрясающая женщина.

— Уверен, — сказал Грант. — Знаете, я как-то случайно подслушал ваш разговор с теми двумя парнями насчет судна. Мэттьюсов. Я не сую свой нос. Но вы можете себе позволить…

Бонхэм фыркнул:

— А, дерьмо, нет. Если б мог. Но я все равно не купил бы это судно, если б и мог…

— Но тогда зачем же вы…

— Потому что надо принимать добро, rot почему.

— Но ясно же, что эти два…

— Канешна, да, — медленно громыхнул Бонхэм. — Они точно знают, чего я стою. А я знаю, чего стоят они. И они знают, что я не стою тех денег. — Потом грамматика и дикция неожиданно снова исправились, — Но это игра. Я делаю вид, что могу. Потому что именно так они все и действуют. Именно так они функционируют. И когда я действую так же, это доказывает, что я на них похож. Я нормальный. Тогда они меня примут. Почему, как вы думаете, я состою в этой проклятой Ассоциации? Черт, я состою в «Ротари», «Киванис» и в Палате торговли. Если вы хотите быть частью любой социальной группы, вы обязаны участвовать в их маленьких ритуалах.

— Я не совсем уверен, что это легко, — пробормотал Грант. — Но хотелось бы, чтоб было так, — печально добавил он.

Они уже подъехали к магазину. Бонхэм остановил машину в промежутке между этими двумя фразами Гранта, вышел и остановился, чтобы дослушать, а потом начал давать Али распоряжения, не ответив Гранту. Все вымыть чистой водой, регуляторы выложить, вымыть и застегнуть. Бонхэм всегда разбирал и проверял регуляторы после каждого погружения, как он говорил, особенно те, что были у клиентов. Али должен быть в магазине в восемь, у них будет молодая пара, которая хочет попробовать нырнуть в бассейне в «Королевской черепахе». Из-за необходимости работать или хотя бы отдавать распоряжения о работе его сонливость, если это была сонливость, испарилась.

— Я знаю потрясающий маленький бар и ресторан, где сам часто бываю, — сказал он, забираясь в машину и захлопывая дверь. — Недорогой, и у них прекрасное мясо и куча болтающихся веселых девиц. Бар называется «Нептун». Не пойти ли нам туда выпить по-настоящему и поесть? Если вы и впрямь хотите поговорить о погружении, это самое место.

— О'кей. Уж выпить во всяком случае. Но я должен буду вернуться к ужину на виллу.

Планировалось, что он поужинает на вилле с любовницей, ее мужем и с хозяевами, графом и графиней де Блистейн, потому что там должны были быть две другие пары, местные «зимние жители». Это означало, что у них есть здесь свои дома. Их графиня пригласила встретиться с Роном Грантом. Но ведь сейчас чуть больше семи, и он легко обернется до без четверти девять, чтобы успеть переодеться. Так? Конечно.

В конце концов он все же не пришел к ужину и где-то в глубине души знал это с самого начала. Он оставался с Бонхэмом. Возможно, это был серьезный общественный прокол, но он знал, что сумеет высмеять графиню Эвелин за это. Но не «любовницу». Она придет в бешенство не только потому, что любила его показывать, но и потому, что преклонялась перед графиней Эвелин и ее положением, хотя и тщилась показать, что этого нет. И именно мысль о ней, как и мысль о предстоящем скучном ужине были решающим доводом, чтобы сказать себе: какого черта? Я остаюсь.

Там, под водой, в пещере, когда его настигла мысль о сексе и новой девушке в Нью-Йорке, сознание автоматически вспомнило и о любовнице. Старый, многолетний образ фигуры, одетой в мантилью, образ ведьмы-матери, стоящей с перстом указующим на ступенях церкви. Но там, на шестидесяти футах глубины, в маске и в акваланге, он впервые отбросил его, выкинул, как будто сработал какой-то новый особый выключатель в мозгу. Такого с ним раньше не случалось, и это было новое ощущение. Выключатель ведьмы. Это было почти такое чувство, какое он испытывал физически в стоматологическом кресле, когда рвали зуб и какой-то выключатель щелкал в мозгу и убирал боль. Он испытал это много лет назад, когда первая пьеса вызвала сенсацию. Он тогда смог привести в порядок весь рот у великолепного дантиста, который не пользовался старомодной смесью с новокаином. Но подобного никогда не происходило с личными моральными обязательствами. Может быть, что-то где-то изменилось в сознании? Потом он осторожно, но безуспешно попытался отыскать это изменение. Кажется, все было на своих местах. Он не был по-настоящему влюблен в новую девушку (или был?), не больше, чем влюблялся во многих других девушек за последние десять лет. Во всяком случае, Грант больше не верил в любовь. Он хорошо знал, в каком он возрасте. Так что это не могло быть с ней связано. Или могло? Он уверен, что не «преобразился» после нескольких уроков в бассейне и одного погружения в море. Или «преобразился»? Чуть-чуть подводного плавания, и оно быстро сделало его снова мужчиной? Снова?! Как бы там ни было, плевать он хотел на черную мантилью, спрятанное лицо, фигуру с перстом указующим на ступенях церкви. Он не должен о ней думать. Он мог просто выключить ее и сейчас не хотел включать ее обратно, пока это не станет абсолютно необходимым.

Это был бы один из тех длинных ужинов с хорошей едой и прекрасными винами, удовольствие от которого будет срезано минимум на пятьдесят процентов изнуряющей необходимостью разговаривать. Потом они сыграют в покер на красивом покерном столике из красного дерева и (или) в трик-трак на красивых инкрустированных досках с фишками из слоновой кости. Большинство из них (все, кроме «любовницы») будут пить. Ее муж выпьет много. И столько же выпил бы Грант. Гранту слишком хорошо с Бонхэмом, и, кроме того, он хотел больше разузнать о нырянии и подводниках.

Грант никогда в жизни не видел, чтобы человек так много ел и пил без всяких видимых последствий. Когда они пришли сюда, Бонхэм заказал тарелку с большими бутербродами с мясом, от которых Грант отказался и все съел, пока они пили. Позже они съели каждый по огромному, привезенному из Штатов, куску филе, поданному с таким количеством жареного картофеля, что в нем можно было упрятать боевой корабль. Между этим, почти никого не угощая, они опорожнили почти две бутылки джина и бесчисленное количество бутылок тоника. И, наконец, около двух ночи Бонхэм закусил еще тремя бутербродами. Где-то в середине вечера они подцепили двух очень черных, очень красивых ямайских девушек, которых Бонхэм знал, Когда он уходил с той, что покрасивее, он шел прямо, как палка. Когда Грант оплачивал счет, он оказался намного меньше, чем он ожидал.

Бонхэм, конечно, всех здесь знал. Это были большей частью рабочие: механики и рыбаки, слесари и электрики, — немного «белых воротничков» из государственных служащих, бизнесменов, служащих отелей. Одна из ямаитянок работала помощницей дантиста, а другая владела подарочным магазином в «Королевской черепахе». И еще, несмотря на болтовню с девушками, приветствия, шутки и приглашения, большой человек ухитрился сообщить массу интересных сведений о подводном плавании. Еще в машине Грант упомянул о двух манерах говорить и о двух типах произношения у Бонхэма. Большой человек только ухмыльнулся и сказал: «Вы много заметили, а?» И это все. Здесь, в этом месте, он говорил, очень тщательно подбирая слова из сленга низших классов, делая исключения только тогда, когда всерьез говорил с Грантом о технической стороне плавания. Он углублялся в разные аспекты его настоящей работы, которая очень отличалась от обучения и вывоза туристов. Беда была в том, что работы всегда не хватало, чтобы прожить. Грант слушал и кивал. И, наконец, когда они уже напились, когда опьянение придало Гранту смелости, он задал вопрос о сексе, об оргазме в акваланге.

— Ты трахал кого-нибудь под водой, Эл? — Обе девушки хихикнули.

— Черт! Да! — сказал Бонхэм и облапил зад ближней девушки, которая как раз оказалась покрасивее. — Я бы поклялся, што любой, хто вопче нырял, шпилился хоть разок под водой. Это не тяжко. Главно, держись, а то унесет назад. — Он ухмыльнулся. Девушки были в восторге.

— Ну, а какая глубина? — спросил Грант.

— О, пятьдесят футов. Семьдесят пять. Легко. Неважно, какая, хоть сто пятьдесят. Почему? У тебя есть планы?

Наступила очередь Гранта ухмыляться.

— О, ну конечно. Естественно. Возможно. Но ты… э… не теряешь дыхания?

— Ну да, теряю. И это потрясающе. — Здесь обе девушки захохотали. — Но это неважно. Правда, ежли ты перевернешься на спину, так шо регулятор нижче нагубника, разница давления поднимет тебя баллонами. Все ныряльщицы, которых я знаю, любят ложиться под водой.

Вот Грант и получил ответ. Он мог мастурбировать на глубине семьдесят футов, если захочет. При мыслях о сексе дыхание участилось. Расслабленный и уже слегка пьяный, он снова ощущал колоссальный взрыв восторга, который всегда приходит с открытием нового, и удовольствие от факта, что содержание сознания можно удержать в тайне, что никто без вашей помощи не может по-настоящему сказать, что вы думаете. В счастливом молчании он откинулся на спинку стула и оглядел людей в баре, которые не подозревали, что сейчас в мозгу у Рона Гранта.

Почти сразу после этого Бонхэм объявил, что хочет уйти с девушкой, зад которой он обнимал. Он объявил это как-то странно, неожиданно басово хихикнув.

— Я и Энд хочет идти отсюдова в чертов пикапчик, поедем, станем где-нибудь в славных, тихих камышах. А, птичка?

— Черт, ну! Точняк! — сказала хорошенькая девушка. Она была помощницей дантиста.

— Тибе тожить приглашають, — сказал Бонхэм. — Сюзи ужастно рада побыть с тобой сиводни.

— Направду, — улыбнулась Сюзи. — Я б рада узнать Вас многа лутше, мистер Грант. Вы знаменитость в Гана-до-Бей. Я б хотела переспать с Вами.

Грант покачал головой. Она ему нравилась. Она почти так же хороша и привлекательна, как и другая. Выбирать нетрудно. Но неожиданно, откуда-то из глубин вырвавшаяся мысль о новой девушке в Нью-Йорке, удержала его. Неожиданно он подумал, что с трудом верит, что всего лишь пять дней тому назад был с ней. Они были вместе чуть больше трех недель, и в это тоже трудно поверить. Она стала как бы его талисманом, который потеряет силу, если он переступит через нее. В какой-то момент он подумал, не взять ли такси и не поехать ли в «Королевскую черепаху» или в «Вест Мун Оувер», чтобы позвонить ей. Но здешняя вшивая телефонная связь отняла бы чертовски много времени, минимум час, да еще половину разговора связь будет такой плохой, что ничего, кроме пары слов, не расслышишь. Больше расстроишься. А кроме того, для чего ей звонить? Он любезно отказал Сюзи, не желая ни оскорбить, ни обидеть ее. Просто сослался на усталость, опьянение и глубокую депрессию. Ему самому все это показалось неубедительным. Но если так и было, на помощь пришел Бонхэм.

— Че-то ево серьезно беспокоит, девочки. Я не знаю, потому што он ни говорить. Может, мысль о новой пьесе… Да ладно…

Грант взглянул на него, неожиданно вспомнив, что большой человек женат. Пьяный Бонхэм мало отличался от трезвого. Единственное, что заметил Грант, это, возможно, что черные сверкающие глаза сверкали чуть чернее обычного.

Бонхэм встал.

— Ну, раз Рон не идеть, чего бы тебе не пойти с нами, Сюзи?

— Ладно, — ухмыльнулась Сюзи. — Почему бы и нет? — Она подала Гранту руку, когда встали. — Немнога жаль, но мы исче будим увидиться. Может, Вы будити лутше настроение када-то. — Затем она обратилась к остальным на ямайском диалекте, для Гранта — бессмысленное мяуканье низких и сильных гласных, и сказанное заставило всех захохотать.

— Что она сказала?

— Она сказала, что ей очень не повезло, потому что ты выглядишь адски хорошо, чтобы переспать с ней, — сказал Бонхэм, и Грант едва не передумал. Но он не пошел. Не мог.

Он глядел, как они втискиваются в побитый старый пикап. Оттуда из темноты доносился громкий веселый смех. Он пошел искать такси и попросил шофера высадить его у начала дороги на виллу.

Еще четверть мили вверх, к дому, среди буйных пышных зарослей особых и редких тропических растений и деревьев, которые коллекционировали Эвелин и Поль де Блистейны. Грант медленно шел под горячим, душным тропическим небом, вдыхая мимолетные — мимолетные, потому что слишком сильные — запахи цветов и думая, в основном, о своем первом погружении. Чем ближе была дверь, тем больше восторг переходил в уныние. Он включил только ночник. В своей комнате он разделся догола, сделал крепкий коктейль в маленьком угловом баре и залез с ним в кровать.

Едва он выключил свет, дверь тихо отворилась и вошла любовница, его «любовница», колышащаяся белая тень в темноте. Он хотел было сказать что-нибудь типа: «Привет, леди Макбет», — но удержался. В воображении образ всегда был черным: черная драпировка, черная мантилья, затемненное лицо, черное колыхание, перст указующий. Чернота церкви, чернота религии, чернота вины. Конечно, если б образ сейчас был черным, то он не увидел бы его в темноте. Или увидел бы?

— Ты сучий сын, — прошептала она.

Грант закрыл глаза.

— Я сегодня впервые нырял.

— Ты знаешь, что ты сделал со мной? С нами?

— Я сказал, что сегодня впервые нырял. В море.

— Эвелин в ярости.

— Не смеши меня.

Она села на край кровати и понюхала.

— Еще и пьяный!

— Не пьяный. Просто хорошо. Я не говорил тебе, что сегодня впервые нырял?

— До двух тридцати ночи? — Тон был безобразным.

— Мы поздно вышли. К рифу у аэропорта. Когда мы вернулись, зашли выпить. И поесть. И поговорить о нырянии. Я забыл о времени.

— До двух тридцати ночи? — Тон еще безобразнее.

— Я хотел поговорить о нырянии.

— Я не знаю, что с тобой, — сказал безобразный голос. — Но что-то происходит. Во всяком случае, мне это не нравится. И я не обязана все это выносить и не буду. Наверно, есть какая-то шлюха, свинья, какая-то потаскуха, которую ты, должно быть, подцепил в Нью-Йорке? Не так ли?

Какую-то секунду Грант раздумывал: не сказать ли. Но смолчал.

— Должно быть, так. Всегда так, — сказал голос. В нем не было прощения, никакого прощения. — Потому что именно так ты всегда делаешь. Каждый раз так. Находится какая-то тепложопая шлюшка, которая хочет тебя взять за то, что у тебя есть. За то, что Я помогла тебе заработать.

Грант не ответил. Рядом с ним давление ее зада на постель исчезло. Послышался шелест одежды. Раздавшийся голос был резким, скрипучим, громко скрежещущим, хотя это все еще был шепот.

— Доброе стремление вырабатывается, оно характерно для жизни Мастеров (мастеров своей судьбы) под руководством Мастера Мудрости. СТРЕМЛЕНИЕ К ДОБРУ развивается и понимается среди еще больших достижений и связано с Целью. ДОБРОЕ СТРЕМЛЕНИЕ имеет образ. Стремление к Добру. Потом уже появляется Озарение.

Грант все еще молчал.

— Ты знаешь это не хуже меня, — сухо сказала она. — Я научила тебя всему, что сама знаю. — На пол шлепнулись тапочки. Затем она, обнаженная, залезла в двуспальную кровать под простыню и легла рядом, прямая, как палка. Она лежала, напряженная, как луковая тетива, и ждала, что он ее трахнет.

Грант не знал, сумеет ли. Он допил в тишине. Наконец, жалостливое и ужасно болезненное ощущение того, что ей неприятней будет, если он ничего не сделает, плюс неясное моральное обязательство — он сам понимал, как это смешно, — плюс факт, что она — женщина, — все это пришло на помощь. Господи, прости меня, подумал он о новой девушке в Нью-Йорке, ты прости меня. Он неласково пощупал ей промежность, чтобы слегка помочь себе. Руки она закинула за голову и не шевелилась. Он закатился на нее, воткнул и качал, пока не кончил. Как всегда, ног она не подняла и не двинулась.

Когда он засыпал, он снова услышал шелест одежды. Она надевала рубашку и халат, затем дверь тихо закрылась.

Разбуженный этим, он потерял сон, долго глядел в потолок и думал о Нью-Йорке.




2


Он приехал туда между Рождеством и Новым годом, так что праздничное питье уже началось и шло полным ходом в каждом баре на Третьей Авеню и в коктейль-холлах Ист-Сайда. Шел снег, когда он ехал в поезде через Огайо и Пенсильванию, снег шел и над Манхеттеном, когда поезд из родного Индианаполиса въехал на Центральный вокзал. В шесть вечера было уже темно, повсюду сверкали рождественские огни, и люди торопились на Центральный вокзал, чтобы ехать домой, или бегали в слякоти по улицам в отчаянных поисках такси. Этот особенный день всколыхнул в нем все самые ужасные чувства по отношению к Манхеттену, все самые бешеные, самые ненавистные воспоминания о нем. На вокзале он взял такси и поехал на квартиру, которую он снял в Нью-Вестоне, на углу Сорок девятой и Мэдисон.

Странно, как позднее, в феврале, на Ямайке, вскоре после того дня в декабре, все прежние воспоминания о Нью-Йорке — за все тринадцать лет знакомства с ним — оказались связанными с новой девушкой, которую он встретил, — с Лаки. Все, что случилось с ним в этом городе, эмоционально перестроилось в его памяти и включило в себя образ смеющейся двадцатисемилетней сирены из верхнего Нью-Йорка по имени Лаки Виденди.

В свои тридцать шесть лет ему должно быть стыдно даже просто употреблять такие фразы. Но он думал о ней именно так. Лючия Анжелина Елена Виденди. Даже память о пустых и искореженных днях, проведенных в Нью-Йорке сразу после войны, теперь, казалось, включала ее сверкающий образ, делающий воспоминания менее мрачными, менее ужасными, чем это было на самом деле. Но он ее раньше ведь не встречал.

Он не встречал ее до 10 января — зато встречал некоторых других. Но эти другие…

В течение девяти лет со времени своего первого большого успеха у Гранта было нормальное для знаменитого человека окружение. Особенно, когда он приезжал в Нью-Йорк. В щебечущих стайках девушек (он узнал это позднее, от Лаки, которая всех их знала) о нем говорили на тайных обеденных встречах не только как об очень хорошем гуляке и неплохом любовнике, но и как о человеке, который не хочет запутываться в силках, а потому иногда прикидывается очень утомленным. Он, кроме того, был последним неженатым писателем.

Но подлинным бедствием для него, и сам Грант это понимал, было жуткое изламывающее одиночество, «страсти», которые он испытывал, когда рядом не было девушки, и которые превращали его в гонимого хлыстом коня. И они не только не уменьшались, а наоборот, увеличивались, когда он, пресыщенный, но неудовлетворенный, впадал в забытье рядом с одной из них, ощущая на губах восхитительные запахи женской страсти. На самом деле, они не дали бы за него и ломаного гроша. Как и он за них. Вот что было для него подлинным бедствием. А также чувство ответственности за любовницу. Он не хотел обижать ее. Как бы смешно это ни выглядело.

Но при Лаки все это изменилось.

— Знаешь что? — сказал он однажды днем во Флориде, когда голова его покоилась на ее груди и губы прижимались к лужице пота, скопившейся между чудесными грудями с розовыми сосками. Он уже наполовину заснул и им овладел приступ откровения. — Мы Хансель и Гретель, ты и я. А мир — это леса, чаща.

— Я всегда думала о нас, как о Кларке Гейбле и Кэрол Ломбард, — мягко сказала Лаки и прижала руками его уши.

— Может быть. Для всех остальных. И может быть, они тоже испуганы. «Отпусти мои уши! Я знаю свое дело», — процитировал он. — Все равно, я считаю, что это не просто мир, а леса. Эта сраная Вселенная, — сказал он и восхищенно потер губами восхитительный пот на ее груди.

— Не думай, — сказала она. — Пей. — Он взглянул вверх и увидел ее улыбку.

Это могло быть ее философией. И было. Когда вышла книга Роки Грациано о призраках, с ужасным названием «Кто-то там, наверху», сделанным по коммерческим соображениям «для засранцев», как любили выражаться парни из рекламных агентств на Мэдисон Авеню, Лаки Виденди взяла и перевернула его по-своему, сказав, что надо читать: «Кто-то там, наверху, меня ненавидит». Слова были взяты из работы П.Дж. Кларка о Марокко, но она и в самом деле так считала. Она решила брать от жизни все мимолетные радости и удовольствия, пока Бог или какое-то чудовище наверху не вырвало у нее это. Она также обернула в свою пользу высказывание Спинозы: «Из того, что я люблю Бога, вовсе не следует, что Бог должен любить меня». Она преобразовала эту формулу в более приемлемую для нашего века форму: «Из того, что Бог ненавидит меня, вовсе не следует, что я должна любить Бога». Она также говорила: «Причина, по которой в сегодняшней Америке так много разводов, в том, что семейный секс недостаточно грязен. Он слишком стерилен».

Грант считал все это не просто разумным, но и эмоционально верным. Особенно после сумасшедшего оккультизма его любовницы со Среднего Запада и ее болтовни насчет моральной ответственности. Потому что, если уж быть откровенным, сказанное точно соответствовало тому, что он сам думал о мире. К такой-то матери ответственность. Создавать литературу и нести ответственность? Ответственность перед кем? Перед бесчеловечным человечеством? Юношеские наивные представления о значении литературы давно исчезли, они насмерть задушены и похоронены лавиной современной пропаганды, средствами массовой коммуникации и людьми, их создающими. Бюрократией Мэдисон Авеню.

Но когда он поделился этим с Лаки, она вновь удивила его.

— Такие люди, как ты, должны создавать литературу, — убежденно сказала она.

Грант поддразнил ее:

— Да ну? Для кого? Для человеческого рода?

Но она не отступила.

— Для меня, — сказала она, глядя ему прямо в глаза. Помолчав, она добавила: — Все равно, ты все равно ничего не можешь поделать с собой.

Он встретился с ней так же, как встречался со всеми нью-йоркскими девушками. Какой-то приятель, который любит девушек и хочет сделать вам приятное, обычно, приятель, который сам спал когда-то с ними, устраивает вежливое знакомство, а дальше все зависит от вас. В случае с Лаки Грант бежал от одиночества к Харви Миллеру, критику, жившему на шестидесятых улицах. Для драматурга это был довольно смелый шаг, хотя Миллеру нравились его работы и он всегда хорошо о нем писал. Но страсти вили из него веревки. Он провел долгий новогодний уик-энд в Коннектикуте со своим другом, писателем Фрэнком Олдейном и его семьей, где спал с писательницей уже в возрасте, которая жила неподалеку. Никакого выигрыша. Хорошо попотел, но никакого выигрыша. Всем им наплевать. Потом, снова в городе, он все же сделал это со второй из двух новых секретарш, появившихся в офисе его продюсера уже после последнего приезда Гранта на Восток. Снова никакого выигрыша. Все очень по-дружески, но без настоящего выигрыша. Он не позвал ее во второй раз. И вот пять часов. Он в одиночестве в доме Харви Миллера, чтобы выпить. А здесь ввалился Бадди Ландсбаум.

Бадди был чуть старше и был его конкурентом в театре. Сейчас он работал с Харви Миллером над фильмом. Что было более важно для Гранта, так это то, что Бадди устраивал прием в гостинице, прощальную вечеринку для актеров и съемочной группы своего последнего фильма. В самый раз для одинокого драматурга, сказал Бадди, когда услышал о затруднениях Гранта. Но оказалось, что все не так. Пять-шесть юных цыпочек было, как и обещал Бадди. Все они были киноактрисами. Одну из них Бадди только что сделал звездой, и она появилась на обложке журнала «Лайф». Сама юная звезда тоже присутствовала и очень старалась соблюсти свои интересы. Постепенно пять-шесть цыпочек расползлись — без Гранта. Все они, конечно, знали его фамилию, но он не делал фильмов, а они мечтали о кино. Потом пришел муж юной звезды и забрал ее. Так что после того, как ушел последний напившийся техник, Бадди и Грант уселись с остатками виски посреди разгрома и продолжали пить вдвоем.

Они вовсе не были близки. Бадди всегда был то в Голливуде, то в Южной Америке, то во Флориде, а Грант всегда был дома, в Индианаполисе со своей неизвестной (но о ней все подозревали) «любовницей». У Бадди, как оказалось, тоже были свои заботы. Развод со второй женой обошелся в такую сумму, что Бадди, даже если и захотел бы, едва ли мог еще раз жениться. Вдобавок, магазин одежды, которым она владела в Майами Бич, обанкротился, так что он должен был проглотить и это. Созданная им юная звезда, которую этим вечером видел Грант, уже начала флиртовать со следующим продюсером-режиссером. Когда виски кончился, они пошли спать. В чем причина одинокого возвращения Гранта в Нью-Вестон? Именно утром, когда они начали с апельсинового сока и водки, Бадди вспомнил о Лаки. Лаки Виденди.

— Я не знаю, следует ли знакомить тебя с ней, — сказал Бадди уже после того, как пообещал позвонить ей и уже снял трубку. Он положил трубку обратно. — Ты же такой твердый, грубый мужчина, а она — очень сложная, чувствительная девушка.

Грант ухмыльнулся. Он знал, что многие о нем гак думают. Но он слишком хорошо знал «настоящих мужчин», чтобы понимать, что такое мнение о нем относительно, весьма относительно.

— Заткни пасть, — сказал он. — Я не больший грубиян, чем ты или кто-либо другой.

— Ну, ты и не из тех, о ком я или Лаки думают, что это очень печальный нью-йоркский интеллектуал из Лиги Плюща.

— Ай, ладно. Тогда зачем ты ее предлагал? О'кей, не звони. И иди к черту.

У Бадди было особенное, не обычное для него выражение лица. Как будто он трахнул девушку, гордится этим и хочет, чтобы все знали, но в то же время кодекс чести предписывает ему молчать. Брови одновременно демонстрировали самодовольство, небольшое смущение и какое-то огорчение.

— Я не знаю, как тебе объяснить, Рон. Но она девушка очень специфическая. Она не похожа на большинство малышек, которых мы знаем. Черт, я бы мог вставить ее в пару своих фильмов, слегка потренировать и сделать из нее звезду, но она послала все это к черту. Она считает всех актеров и актрис эксгибиционистами и глупыми, бесчувственными эгоистами.

— И она права, — вставил Грант.

— Так что она немного работает на крошечных ролях, дублирует, ассистирует, когда ей нужны деньги. У нее степень магистра политической философии. Ее старик был самым крупным бутлегером в верхнем штате Нью-Йорк в двадцатых годах, и ему повезло. Так что она…

Он остановился. На его лице появилось новое выражение, теперь искреннего замешательства, которое давно бессознательно звучало в голосе.

— У нее был богатый юноша из Южной Америки, она собиралась выйти за него замуж, но он выскочил из-под нее, как говорится, и уехал. Знаешь этих южноамериканцев. Это было год тому назад. С того времени она работает над пьесой. Не знаю, хороша ли она. Она молчит. Она сильно упала духом, когда парень слинял, говорит, что ищет новых взаимоотношений. Я… — Бадди снова остановился, поскреб взъерошенные волосы, на лице снова появилось новое выражение: еще более смущенное огорчение. — Ну, я звонил и пытался вновь связаться с нею, — сказал он, — но она отказалась от любых контактов со мною. Говорит, что я у нее уже был. Вот так. Мы остались друзьями, она иногда работает со мной, вот и все.

Его тоскливые глаза глянули на Гранта. Лицо опухло, живот выпирал из-за ночных бдений и пьянок.

— Все это строго между нами, Рон. Но я должен был сказать тебе. — Потом он добавил: — И она очень красивая.

Он хлебнул полстакана водки с апельсиновым соком, затем вернулся к телефону. Он немного поговорил сам и передал трубку Гранту. Донесшийся голос звучал сухо, на грани с трудом скрываемой иронии и смеха. Он тоже был смущен. Было ощущение, что она очень старается не думать об этом звонке, как о форме мужского сводничества. Взглянув на Бадди и увидев утвердительный кивок, Грант мягко и, насколько смог, обаятельно назначил свидание на сегодняшний вечер. Он должен заехать за ней, сказала она, это сразу над магазином спиртных напитков, единственный многоквартирный дом на Парк Авеню.

— Я сделал тебе самое величайшее одолжение, какое мог, — печально сказал Бадди, положив трубку, а потом повез его в дом Фей Эмерсон, за углом, где целый день вливал в Гранта спиртное, потом взял его на коктейль, где у самого Бадди было свидание. И все это так, будто теперь, после знакомства, он хотел напоить его и заставить пропустить свидание.

Он опоздал на сорок пять минут и, благодаря Бадди, был более, чем слегка, пьян. Но он эмоционально включился на коктейле, благодаря хорошенькой девушке, хотевшей заполучить его. Разве не всегда так: или засуха или потоп? Он ощущал, что вдохновение работает, как хорошо смазанный двигатель. Ах, если б он мог включать и выключать его по собственному желанию! Взобравшись по узкой лестнице на четыре пролета маленького здания, он постучал, и его допустили к делегации из четырех девушек. Трое сидели на кушетке и явно пришли посмотреть на него. Самая хорошенькая, та, что открыла дверь, протянула руку и, нервно улыбнувшись, сказала:

— Привет, я Лаки. Вы, кажется, опоздали? На первое же свидание.

Он извинился:

— Я вовсе не хотел этого, клянусь. — И добавил: — Я думаю, Бадди отчаянно пытался напоить меня, чтобы я опоздал. Чтобы вы разозлились на меня.

— Полагаю, он преуспел, — сказала она со все еще нервной улыбкой.

Бадди говорил, что она красива. Но эти слова не подготовили его к созерцанию захватывающей дух красоты, которую он увидел перед собой.

Единственное, что он смог подумать: это невероятно, это просто невероятно! Мысль едва не задушила и не погубила его ровно мурлыкавшее вдохновение.

Волосы ее, цвета шампанского, были длиной до плеч и зачесаны прямо назад, над ровно очерченным лбом. Что-то типа львиной прически. У нее были высокие, слегка выступающие скулы, которые делали глаза едва заметно раскосыми. Но ниже короткого, прямого носа с нервными ноздрями было самое привлекательное в лице — рот. Достаточно широкий, он, казалось, перечеркивал лицо, хотя на самом деле этого не было, полная нежная верхняя губа была столь короткой, что казалось, не может закрыть идеальный ряд выпуклых верхних зубов, разве что, если предпринять сознательное усилие. Под полной нижней губой был крошечный острый подбородок, еще более подчеркивающий рот. Когда она улыбалась, даже нервно, как сейчас, улыбка не только освещала всю маленькую комнату, но, казалось, проникала сквозь стены в другие комнаты. Как узнал позднее Грант, сама она считала свой итальянский нос лучшей частью лица и очень стеснялась исключительного рта. Но помимо лица, одной фигуры было достаточно, чтобы свести мужчину с ума.

Грант никогда не мог словами описать красоту ее тела, даже самому себе. Это было как-то связано с необычной шириной квадратных плеч и двух длинных линий, суживавшихся от них к талии, чтобы немедленно вспыхнуть парой потрясающих бедер с необычно высокой попкой. А может, причина в том, что над широкими плечами была нежная шейка и высокая маленькая головка принцессы? Но ей нужны были широкие плечи, чтобы поддерживать полные, большие полушария грудей, выпиравших из-под тесного черного вечернего платья. Икры были совершенной формы и заканчивались сильными, тонкими, аристократическими лодыжками, мощные ноги бывшей танцовщицы, которой, как оказалось впоследствии, она и была. Под узким платьем угадывался такой же мощный лобок. На каблуках она была всего на волосок ниже Гранта и стояла очень прямо, высоко неся торс над бедрами, нежная шея вытянута вверх, как у ямайских женщин, несущих корзину на голове. Она и двигалась так же. И скрепляя весь этот торт, было еще одно неописуемое качество: скрытая сексуальность сочилась из нее, как невидимый мед, присущий только ей, Три девушки на тахте явно любили ее до безумия. Она начала знакомить Гранта с ними.

Грант был абсолютно выбит из седла, но старался запомнить их имена. Он давно знал нескольких профессионально холодных красавиц, но эта девушка была более красивой и стояла как-то в стороне от красивейших из знакомых женщин, включая немногих очень знаменитых кинозвезд. Целых несколько дней он связывал имена с обликом девушек на тахте. С именами у него всегда было плохо.

Лесли Грин жила с Лаки в одной квартире. Маленькая, бойкая девушка с хорошей фигуркой, в обтягивающих брюках, черные волосы высоко взбиты, чтобы казаться повыше, длинное надменное еврейское лицо, возможно, на десятую долю такое же красивое, как у подруги. Она назначила себя главным устроителем эмоциональной жизни Лаки и главой делегации по изучению Гранта. Ее дерзкие черные глаза недвусмысленно показывали, что она не позволит недооценить Лаки. Грант ощутил, что ее глаза слегка смягчились, когда она осмотрела его.

Миссис Афина Фрэнк была массивной блондинкой с квадратным лицом, слегка обезображенном прыщами, и непристойно пышной, чувственной фигурой. В ходе знакомства обнаружилось, что она юрист, и Грант сильно подозревал, что она официальный член администрации или какого-то комитета. Ее открытая и воинственная враждебность уже показывали, как бы она проголосовала по делу Рона Гранта, драматурга.

Миссис Энни Карлер была тонкой, стройной еврейкой примерно одного возраста с Грантом, с короткими взъерошенными черными волосами и большими страстными кругами под глазами, бессознательно принимавшей позы из современных танцев, позы Марты Грэхем. Она с лукавой, проказливой усмешкой развлекалась сложившейся ситуацией и выглядела самой непонятной из всех трех девушек.

Все трое обожали Лаки, это ясно, ее ум и красоту, и если во всем этом и была какая-то скрытая ревность, Грант пока не мог ее выявить. Если у нее прекрасная репутация на Манхеттене, а это, ясно, так и было, эти трое собирались это обнародовать. И как всякая настоящая королева, Лаки обращалась с ними с достоинством и с глубоким уважением к их хорошему вкусу, проявляющемуся в служении ей. Они немного поговорили, и Грант не ощутил, что выглядит блестяще. Затем она надела пальто, и они юркнули в дверь и вниз по четырем пролетам узкой лестницы к ночным огням Парка под зимним снегопадом. Повсюду вокруг них богатые люди в вечерних одеждах и мехах садились в «Кадиллаки» и такси.

— Ну, как, по-вашему, прошел я контроль?

Лаки одарила его лукавой кривой усмешкой, от которой ее голубые глаза сверкнули.

— Думаю, да, — она взглянула ему в глаза. — Вы довольно знамениты.

Он ждал, но она больше ничего не сказала. В такси, глядя в ее сторону, на ее профиль с носиком, зубками и короткой верхней губкой, спрятанной в воротник, Грант с содроганием сообразил, что еще никогда в жизни он так не гордился появлением с женщиной в общественном месте. И особенно после последних двух лет спячки с любовницей и работы над новой пьесой в Индианаполисе. Это заставило сердце подпрыгнуть. В прошлом он часто с завистью смотрел на людей, сопровождавших неизвестных ему настоящих красавиц, среди которых мало было таких, что заставляли поворачивать голову и шушукаться за столиками. И вот он сам с такой. Откинувшись назад, он сказал себе, что это может стать величайшим вечером в его жизни.

Нет. Не стал. Хотя начался вечер неплохо. После окончания «Вилледж Авангард» Макса Гордона он повел ее в «Пти анж» — убежище пресыщенных комиков, — чтобы поужинать и посмотреть шоу. Слегка выпив, она расслабилась и нервозность исчезла. Она проявила настоящий острый ум, юмор и невероятное сексуальное обаяние, о котором говорил Бадди Ландсбаум. Она была неисправимо кокетлива. Но помимо этого, она была так красива, так сексуально привлекательна, что ей достаточно было одного взгляда на мужчину. Грант никогда не был так горд и самодоволен в ночном клубе. К ней поворачивались головы, за столиками шушукались. Единственной проблемой было то, что, слегка выпив, она лишь расслабилась, а Грант окончательно опьянел. Все спиртное, которое в течение дня вливал в него старый друг Бадди, все это спиртное и все испытания, через которые он прошел, чтобы дойти до свидания, теперь сказались. Ужин и хорошая еда в желудке некоторое время спасали его, но после шоу они вышли в бар выпить, послушать цветного утомленного пианиста и поговорить. Лаки к этому времени сама была немного пьяна, но до Гранта ей было далеко.

Грант атаковал ее там, в баре. С хитрой пьяной проницательностью он решил не делать этого за ужином и во время шоу. Слишком многое отвлекало. Но можно поговорить, когда играет утомленный пианист. Он был фоном. И он играл много хороших вещей о любви, когда не выступал с юмористическими номерами. Итак, Грант ждал.

Он, конечно, насколько мог вежливо и обаятельно, с любовью ухаживал за ней во время ужина и шоу. Теперь — в атаку! Суть его замысла была в том, чтобы она поехала с ним на квартиру в Нью-Вестон. Или, если ее соседка не возражает, а он заметил спальную софу в гостиной и двойную кровать в маленькой спальне, он мог бы поехать к ней на квартиру. В любом случае, сказал он, он хочет заняться с ней ночью бешеной любовью.

Может быть, он неверно изложил мысль. Он ожидал, особенно после того рассказа старого друга Бадди о ней, что результат предрешен. Он был удивлен и потрясен, когда она сказала: нет.

— Но, господи! Почему нет? — закричал он. — Что во мне такого? — Тут он обнаружил, что едва не налетел на пианиста, своего старого знакомого по холостяцким вечерам, когда одинокий Грант заходил сюда выпить. Пианист оглянулся на них и подмигнул Гранту.

У Лаки был смущенный, извиняющийся, но твердый взгляд.

— Откуда Я знаю, что в вас такого? Я вас даже не знаю. — Она покачала головой и скучно сказала: — Я никогда не иду в постель с мужчинами после первого свидания.

— Но это же смешно! — протестовал Грант. За ужином она открыто и по-дружески говорила обо всех мужчинах в ее жизни, хотя, как отметил Грант, не называла имен. Она назвала цифру четыреста, но Грант подозревал, что она преувеличивала, чтобы его шокировать. Сейчас мысль об одиноком возвращении в жалкую квартиру в Нью-Вестоне после того, как его возбудило и разогрело присутствие этой исключительной женщины, едва не оскопила его. Будь он трезв, он мог бы скрыть получше. — Это похоже на тот суровый моральный закон, за который вы ненавидите среднюю буржуазию, — неубедительно протестовал он. На самом деле он хотел сказать, но на это не хватило храбрости: если есть четыреста, то почему же еще и не я?

Лаки все еще выглядела смущенной и упрямой.

— Может быть, но мне плевать. Я не обязана. И не буду, — здесь глаза ее немного смягчились. — Все равно, вы сильно пьяны.

— Это наш проклятый друг Бадди! — замахал Грант руками, и на него начали оглядываться, Он потел весь вечер в этом дымном, душном зале, но сейчас он вспотел еще больше от возбуждения. — И потому, что я робкий!

Пытаясь охладить его, Родди Крофт, пианист, начал играть знаменитую, очень популярную тему из фильма, поставленного по первой пьесе Гранта.

Лаки пылала.

— На нас смотрят люди!

— Черт с ними! — сказал Грант. — Сучьи дети! Что они знают об одиночестве?

— Что вы о нем знаете? — резко ответила Лаки.

— Я думаю, вы не что иное, как… — начал Грант, но не смог заставить себя окончить фразу, так что он пошел с конца: — Ненавижу динамо-машины, — пробормотал он.

— А я думаю, вы грубиян! — сказала Лаки. — Ни одна девушка не ляжет с мужчиной при таком грубом, неприятном обхождении, как у вас!

К ним присоединился человек из клуба рекламных менеджеров, еще один приятель по холостяцким пьянкам, который и сейчас предложил выпить. Он тоже знал Лаки, как оказалось, по многим свиданиям в ресторанах. Грант решил воззвать к нему, но мудро передумал. Вместо этого он начал размышлять. Приятель еще несколько раз заказывал выпить.

И вот как это закончилось. Его первое свидание с Лаки Виденди. Он не смог сказать ничего такого, что потрясло бы ее. Когда они ушли около четырех утра, Сол Вайнер, человек из рекламы, пошел с ними, а Грант сделал самый значительный поступок за весь вечер. Легкий снегопад уже прекратился, когда они шли к Парку, к дому Лаки, и Грант начал сбивать мусорные урны вдоль Парк Авеню в яростном, угнетенном, исступленном протесте.

— Это противозаконно, — нервно говорила Лаки. — Правда. К этому относятся серьезно. Вас заберут!

— Да ну? Надеюсь! Надеюсь, о Господи! — сказал он и сбил следующую корзину.

У дверей она пожала ему руку.

— Вы не только не джентльмен, — сказала она пугающим шепотом. — Я и впрямь думаю, что вы сумасшедший! Вы дикая дубина с проклятого Среднего Запада!

— Вы так думаете, да? — спросил Грант. В минуту прояснения, в болезненную минуту, которая навсегда врежется в память, он уставился на нее. Сквозь свой густой алкогольный туман, проникая сквозь ее более прозрачную алкогольную пленку, он пытался понять все, что на самом деле думает о ней, о себе и, тьфу, черт, обо всем. Он подумал, что заметил в ее глазах понимание. Но она была очень сердита. Затем холодная, темная нью-вестонская квартира облаком сомкнулась вокруг него. Он вернулся. Четыреста человек! А она не дает даже за сиськи потрогать! Вместе со спокойным, циничным Солом Вайнером он пошел к Ребену, где съел татарский бифштекс, которого не хотел, и говорил о вещах, которые его утомляли. Когда в шесть утра он ввалился в свою старую мохнатую нью-вестонскую берлогу, то обнаружил телеграмму от своей «любовницы», которая сейчас была в Майами-Бич, и она холодно требовала ответить, почему она не может найти его по телефону и почему он не звонит и не отвечает на телеграммы. Эта телеграмма была третьей за два дня.

Там также говорилось, что ее муж через несколько дней прилетает к ней. Грант смял телеграмму и бросил на пол. Но он знал, что когда протрезвеет, то невероятное, ужасное, болезненное чувство панической вины, которое она как-то исподволь внушала ему, снова вернется.

Кэрол Эбернати. И Хант Эбернати, ее муж. Грант сейчас не мог сказать, в эту позднюю минуту, кого из них он больше любил все эти годы.

Кэрол Эбернати. Жена Ханта Эбернати. Глава и создатель Малого театра в Хант-Хиллз, Индианаполис. И одновременно одна из самых удачливых агентов по продаже недвижимости.

Раздевшись догола и аккуратно, с пьяной сосредоточенностью развесив одежду, Грант снял с кровати шерстяное одеяло и закутался в него на полу гостиной. Теперь он чувствовал себя лучше. Хорошо, что пол твердый. На его двуспальной кровати были мягкие матрацы, а поверх них европейского типа перьевые матрацы. Вся эта чертовщина душила его, и он привык, когда был в одиночестве, спать на полу в гостиной, завернувшись в одеяло. Кроме того, таким образом он избавлялся от необходимости слишком задумываться о пустой второй половине кровати. Для столь знаменитого человека он был слишком одинок и нервен. Он немного повспоминал, выпивая под одеялом.

До своих тридцати шести лет у Рона Гранта никогда не было того, что он счел бы настоящей любовной связью. И в результате он поверил, что любви не существует, если не считать фильмов с участием Кларка Гейбла и Кэрол Ломбард. И в этой безумной, запутанной, всепроникающей паутине была вся американская нация: великая американская индустрия песен о любви. Все, что не входило в нее, было просто смешным. В этой вере ему усиленно помогла любовница, которая по своим соображениям не уставала повторять: «Такой вещи, как любовь, не существует».

Грант давно и сильно подозревал, что ее мотивы были абсолютно эгоистическими. Если бы она смогла убедить его, что любви вообще нет, то смогла бы крепче привязать к себе, поскольку в этом случае зачем ему покидать ее? Она ни на секунду не оставляла этой темы. И он вынужден был до сих пор признавать, что теория почти на сто процентов верна. Их философские дискуссии на эту тему были долгими, серьезными и глубокими.

Однако ведь его мозги, как и у всего остального поколения, были промыты великой американской индустрией песен о любви, и он не мог прекратить поиски. Его любовница считала это грехом неведения. И временами он с ней соглашался. Но он не мог ни прекратить поисков любви, ни оставить желания хорошего секса, которое она считала грехом потворства. Он много искал и многого хотел за четырнадцать лет их связи. Он много искал и до этого. Много, очень много. Единственное, чего он хотел, чтобы хоть раз в его жизни была любовная история, как в злополучных фильмах его юности с участием Кларка Гейбла и Кэрол Ломбард, вот и все. Ему было все равно, сколько она продлится. После нее он примет все муки, все последствия, все наказания, все страдания.

В его жизни вообще было всего три любовных истории. Несчетное количество связей, но только три любовных истории, и пи одна из них не была подлинной. Первые две вообще по-настоящему нельзя было считать, поскольку он так и не трахнул этих девушек. Одна была в колледже, когда он был еще слишком зелен, чтобы верить, что девушкам это нравится. Она оказалась лесбиянкой. Вторая была большой, пышной красноволосой ирландо-американкой на Гавайях, где он служил в ВМФ в годы войны, с ней он не зашел дальше сжимания руками платья поверх соблазнительно мощного лона. Теперь у нее четверо детей. Обе не в счет. И потом третья: длинная, о Боже, четырнадцатилетняя история с Кэрол Эбернати.

Он полагал, что эту историю он должен засчитывать, раз она столько длилась. Но, конечно, она никогда не была настоящей, типа истории Кларка Гейбла и Кэрол Ломбард. Что касается связей до и во времена Кэрол Эбернати, некоторые были хороши, другие — похуже. Но ни одну нельзя назвать любовной историей. Любовная история, как не так давно решил Грант, предполагает потребность, всепоглощающую, непреодолимую потребность, и не просто непреодолимую, а счастливо непреодолимую по любым мотивам потребность одного человека в другом, которая заменяет все на свете. И если счастливого поражения перед потребностью нет, то это нельзя называть любовной историей, только связью. И еще: эта потребность должна быть… Но в свои тридцать шесть лет он не смог размышлять дальше.

Кэрол Эбернати. Хант Эбернати. Когда он вернулся домой из ВМФ и с войны заканчивать колледж и писать пьесы, они оба казались ему очаровательными. Семья Хантов, от имени которых получила свое название окраина Хант Хиллз, и семья Эбернати жили в Индиане со времен Сумасшедшего Энтони Уэйна. Они основали Хант Хиллз. Кэрол и Хант были детьми двадцатых годов, обожающих: енотовые пальто и Штутц Бэакет, а она — шляпки «колокол» и платья без лифов. Когда Грант (а он всю свою жизнь читал о них в местной газете «Стар») в свои двадцать два года встретил их, Кэрол было тридцать девять, Ханту — сорок один. Сейчас Гранту было тридцать шесть, ей — пятьдесят три. Этот факт легко проглотить, но переварить трудно. Ирония была еще глубже, поскольку ее имя, так уж случилось, было Кэрол[1 - Буквально: веселая песнь. (Здесь и далее примеч. пер.)].

Родившись в бедной семье из Теннеси, двинувшейся на север, она встретила Ханта в школе. Позднее — Грант узнал об этом от нее (он никогда не говорил об этом с Хантом!), — в колледже Блумингтона, где она работала официанткой в деловой части города, он ее обрюхатил и оплатил аборт, после которого она едва не умерла от заражения крови, а затем, более или менее благородно освободившись от нее, он все-таки вернулся и, возможно, из-за какого-то специфического, мучительного рыцарского мазохизма женился на ней.

Семья мужа ее терпела, но так и не приняла. Как и загородный клуб, где ее считали сумасбродкой из-за сумасшедших фокусов, которые она порой выкидывала. Он никогда не был искренен с нею. Обладая безграничной энергией, она реализовала себя в общественной жизни, модах и увеселительных приемах, но всегда ощущалось, что и этого ей мало. У нее были три-четыре связи в загородном клубе, одна с молодым, богатым и счастливо женатым доктором, остальные — с более молодыми мужчинами беднее ее, которым она помогла начать свое дело. Затем она открыла для себя литературу и театр и начала писать пьесы, организовав Малый театр Хант Хиллз.

Хант стал лучшим игроком в гольф в Индианаполисе, а может, и во всей Индиане, генеральным управляющим самого большого в регионе завода строительных материалов, он любил машины, трахал многих официанток и других девушек из низших классов и превращался в крепкого пьяницу.

К моменту появления Гранта они, по ее словам, уже много лет не спали вместе, хотя выходили вместе в свет и давали дома приемы, и Хант однажды серьезно угрожал бросить ее.

Это была настолько банальная история, что из нее нельзя было сделать ни романа, ни пьесы. Появление Гранта не сделало ее менее банальной. Он знал минимум двадцать бездетных пар, разбросанных по малому Среднему Западу, которые «усыновили» безденежного молодого художника или писателя, ставшего членом семьи и в то же время трахавшего хозяйку всей конторы. Пожалуй, только одна не совсем предсказуемая деталь спасала эту историю от полной банальности — Рон Грант, благодаря судьбе, счастью, таланту или всем трем вместе, стал всемирно известным драматургом. Да плюс тот факт, что Кэрол Эбернати, пока текли годы их совместной жизни, начала все больше увлекаться восточными философиями.

Как раз через четыре года после начала их связи Кэрол Эбернати начала читать множество книг по оккультизму. Их физическая любовь (никогда не бывшая удовлетворительной, так как через весьма короткое время она стала заниматься сексом только одним способом, только в одной позиции) быстро приходила в упадок по мере того, как она все больше занималась духовной стороной мира.

Правда, конечно, что Грант занялся другими женщинами вскоре после начала их связи (чтобы быть точным — через неделю после того, как она отказала ему в смене способа, в смене позиции), но даже в этом случае он не мог поверить, что он полностью ответственен за все происходящее с ней. Кэрол, однако, явно считала, что он отвечает, что это — «его вина».

Из своих занятий оккультизмом она вывела, что ей предназначено стать своего рода оккультным Мастером художников Среднего Запада, осужденным какой-то неизвестной Кармой на великую жертву помощи Творцам ценой потери собственного творчества. В рамках этой концепции ее диктаторские наклонности быстро расцветали, а ее жертвенность давала ей моральное право точно знать, что такое хорошо для других, снисходительных к себе людей. Она пояснила Гранту, что отныне она спит только с ним, так что ему не нужно терять драгоценного времени Искусства на охоту за кисочками. Она зашла так далеко, что сказала, что подавленная сексуальная жизнь — это хорошо для него и для всех художников, всех великих людей, поскольку позволяет ему — и им — сублимировать сексуальную энергию. В конце концов, в этой идее много правды. Достаточно посмотреть на Ганди. Но другая часть его существа, остальная часть его существа, которая понимала людей точно, но бессловесно, как некое безъязыкое сверхживотное, знала, что все это — паутина эгоистичной, оплакивающей самое себя, увековечивающей самое себя лжи с ее стороны. Чего она хотела на самом деле — это удержать его, как любая женщина хочет удержать мужчину, удержать и властвовать над ним, быть хозяином, заставить его платить. Он знал все это и все же не покидал ее.

Грант, закутавшись в одеяло на твердом полу гостиной, застонал в полусне.

Кэрол Эбернати. Их первые четыре месяца связи, большую часть которых они были порознь, поскольку Грант оставался в Военно-морском госпитале на Великих Озерах, были самыми близкими к любовной истории. Пользуясь деньгами мужа, она встречалась с ним в Чикаго. Лишь позднее он приехал к ним в Индианаполис, когда писал одноактные пьесы для ее Малого театра, и позволил себе, чтобы Хант поддержал его. Это было после катастрофического года посещений школы в Нью-Йорке, после которого его военный счет в банке закрылся, а учиться оставалось всего лишь год. Время от времени она навещала его и там на деньги Ханта. Но после этого, переехав с ним в Индианаполис, вместо любовной истории (пусть и плохой) возник своеобразный сумасшедший вариант несчастливого супружества, причем у Гранта не было даже общественного положения чьего-нибудь мужа.

Кэрол Эбернати выплачивала ему небольшие суммы из денег Ханта Эбернати за одноактные пьесы. Это да еще крошечная морская пенсия давали ему возможность пить пиво и гулять с ребятами. Но последнее Кэрол ему позволяла редко, поскольку всегда могла пригрозить выбросить его, что иногда и делала. За все остальное — кровать, белье, еду, книги, сигареты — платил Хант Эбернати. Грант никогда не мог понять, почему. Хант мирился с ней по тем же причинам, что и он сам: накопленная вина, В любом случае, такую жизнь Гранта вряд ли можно было назвать очень мужской, и его положение вполне можно было бы обозначить словами «жиголо» или «милый друг богатой леди».

Позднее, после того, как его первая трехактная пьеса стала колоссальной сенсацией на Бродвее, ей стало намного труднее удерживать его. Он должен был часто ездить в Нью-Йорк. Кэрол Эбернати никогда с ним не ездила, хотя он из вежливости пару раз приглашал ее. Она всегда отказывалась. Не ездил и Хант, который не мог бросать работу и которому было начхать на Нью-Йорк. И каждый раз, когда Грант ехал в Европу, он ехал один.

Но почему он всегда возвращался?

Когда начали поступать большие деньги Кэрол Эбернати нашла ему (она ведь была агентом по продаже недвижимости) дорогой дом прямо через дорогу от их дома в Хант Хиллз. Более того, она заставило купить его. Грант знал, что помимо безопасности, благополучия, покоя и уравновешенности сознания, о чем она говорила, дом связывал огромную часть свалившихся на него доходов. И все же он это сделал. Но, конечно, в то время он и хотел этого.

Далее. Кэрол Эбернати заставила его вложить еще большую сумму (более семидесяти пяти тысяч долларов, если уж быть точным, и большая часть из них не облагалась налогами) в строительство нового театра и в покупку декораций для Малого театра Хант Хиллз. И сегодня, главным образом, благодаря первому большому успеху Гранта, вокруг Малого театра Хант Хиллз вращалась небольшая группка людей, желающих стать художниками, писателями, драматургами, сценографами и актерами. Новый театр, декорации и жилые квартиры породили возбужденный маленький Ренессанс Искусств в Индианаполисе. Но Грант-то знал, что помимо существования ради Искусства и пользы для Искусства, помимо того, что благодаря искусству он был счастлив, как говорила Кэрол Эбернати (и как в данном случае полагал он сам), новый Малый театр Хант Хиллз забрал еще больше его новых денег. И все же он подчинился. Но он и хотел так поступить. Он позволил ей публично заявить, что он всем обязан ей, ее помощи.

Почему?

Это было девять лет тому назад. И столько же времени его духовные приобретения сводились к чувству вины, постоянно обновлявшейся и постоянно углублявшейся: вины неверного любовника, вины неблагодарного сына, вины коммерчески успешного художника, вины мужчины, который наставил рога своему другу. Боже мой, а вы рассказываете об Эдипе!

Как однажды хихикнула и прошептала Кэрол Эбернати в один из лучших моментов в их жизни, когда они лежали в постели: «Иисусе! Ты единственный мужчина из всех, кого я знаю, кто изжил свой Эдипов комплекс!» Грант засмеялся. Тогда.

Они впервые начали молоть чепуху насчет приемной матери в то время, когда журнал «Лайф» прислал одного молодого писателя-борзописца в Индианаполис, чтобы написать статью о провинциальном драматурге из группы какого-то Малого театра Индианы, который выступил с самым большим боевиком после пьесы «Трамвай Желание», и о «странной домохозяйке со Среднего Запада», которая «властвует в группе, как диктатор» и «ведет дела группы, как генерал». Как им удалось одурачить умного молодого выпускника Йельского университета из журнала «Лайф», Грант не понимал, но подозревал, что даже выпускник Йеля не мог поверить, что взрослый человек, трахающий какую-то женщину, позволит ей так хозяйничать, затыкать рот и приказывать. Но именно это и было настоящей причиной, раз он позволил Кэрол убедить его, что они всерьез должны играть роли матери и сына или их раскроют, что, в конце концов, по-настоящему обидит только Ханта.

Естественно, статья в «Лайф» представила его миру работающим до исступления. И с тех пор он оказался в ловушке придуманной роли. Невротик из-за доминирования «матери». Он хотел защитить Кэрол и Ханта — особенно Ханта, который создавал большую часть чувства вины. Странно, но другого выхода, казалось, не было. Или он заткнется и позволит себе предстать перед миром трудолюбивым маменькиным сынком, или скажет правду и выставит своего друга Ханта Эбернати рогоносцем, каковым его сделал он сам.

Грант никогда не знал, что думает сам Хант. Когда они бывали вдвоем, они действовали и говорили так, будто статья в «Лайф» была правдивой, и они втроем составляли семью, где Кэрол была матерью, Хант — отцом, а Грант — сыном, чем они каким-то странным образом и были на самом деле. Только однажды Хант косвенно упомянул обо всем этом. Это случилось через несколько лет после успеха Гранта, когда Грант после жуткой ссоры с Кэрол вышел и начал пить, а Хант, сам не слишком трезвый, пошел искать его, чтобы вернуть домой. У обоих мужчин или обоих старающихся быть мужчинами за долгие годы сформировалась необычно глубокая, выдержанная дружба. И она скреплялась этой особенной женщиной, которая, кажется, решила (сознательно или нет), что ни один из них больше никогда не станет мужчиной. Проезжая по темным улицам деловой части Индианаполиса, освещенной в поздний час только неоновыми вывесками баров, Хант Эбернати сказал тогда: «Слушай, я не знаю, из-за чего вы поссорились. Но я хочу, чтоб ты знал: хотя ты мне нравишься и я даже люблю тебя, Рон, но если дело дойдет до решающей схватки, решительного разрыва с Кэрол, я буду на ее стороне». — «Конечно», — ответил Грант подавленным тихим голосом. «Потому что я думаю, она права, — продолжил Хант Эбернати. — Я верю в нее».

Как это ей удалось? Невероятно. Годами она руководила всем этим с обоюдоострой позиции верховного судьи над жизнями и мужа, и любовника, чтобы «помочь» им, а также, чтобы одновременно сохранять власть над ними обоими. Годами она трудилась — намеренно или нет, — чтобы внушить им достаточное чувство вины, чтобы навсегда привязать обоих к себе. Она явно преуспела.

Конечно, не все было так уж плохо. Может быть, в этом-то и беда. Несмотря ни на что, человеческая преданность возросла, возможно, просто из-за чувства вины. Грант припоминал времена, когда они пошли все вместе, втроем, и отпраздновали первую продажу одноактной пьесы, на этот раз не Малому театру Хант Хиллз. Ее купил какой-то маленький летний театр из штата Нью-Йорк. Когда пришел первый большой успех, он взял их обоих отдохнуть на месяц в Гавану. Как они провели время! Хант поймал огромную рыбу.

На полу комнаты в отеле Нью-Вестон закутанная фигура снова застонала. Если бы он мог хоть однажды найти хоть одну Кэрол Ломбард. На одну неделю. Он бы выбросил, отбросил все: успех, деньги, даже талант, — всего за одну неделю.

Почему же тогда он всегда мчится назад к Кэрол Эбернати? Страх, вот почему. Страх оказаться в одиночестве. Страх, что каждая девушка в его жизни теперь будет всего лишь связью, а с леденящим душу одиночеством он боялся столкнуться. Запуганный и издерганный такими мыслями, он предпочитал бежать обратно к маленькой любви, которая если и не согревает по-настоящему, то все же не дает окончательно замерзнуть. Грант, наполовину проснувшись, вспомнил о скомканной телеграмме.

Причина, почему Кэрол Эбернати была в Майами Бич, остановившись там у друзей по пути на Ямайку, заключалась в том, что в течение последних двух лет Грант, работая над новой пьесой, решил, что хочет изучить подводное плавание.

Началось с чтения книг Марселя Кусто. Он купил маленький акваланг в местном спортивном магазине и нырнул на глубину тридцать пять — сорок футов в двух мрачных озерах Индианы, ничего не увидел и вернулся домой с серьезным заражением уха, на лечение которого ушло шесть недель.

Индиана не подходила для ныряния. Он купил еще несколько книг. От подводного плавания он перешел к морской биологии, подводной археологии, океанографии, морской геологии. Сидя в своем относительно безопасном, удобном месте в Индианаполисе, штат Индиана, и просматривая газеты, он не доверял трем колоссальным бюрократиям мира, сражающимся друг с другом за моральное превосходство и пугающим друг друга «частичным разрушением», и изучал последнюю границу, открытую для личности, для человека не из общего стада. Он писал пьесу об увядающей четырнадцатилетней любви, о которой его агент, продюсеры и режиссер говорили почти определенно, что она станет потрясающим боевиком, и в которую он пытался вложить серьезное понимание того, что значит жить в его собственное, запуганное, ужасное время, и на что похоже это время, когда президенты и лидеры, парламенты и огромные анонимные бюро и группы, созданные правительствами, не только не могли повлиять на все, происходящее с миром, но даже не могли считаться ответственными за что-либо.

Он пообещал себе, что когда удачно или неудачно закончит пьесу, то немного отдохнет и по-настоящему изучит этот новый мир там, где его и следует изучать: в тропиках. По крайней мере, это станет противоядием от международной политики на целых шесть месяцев или около этого. Это станет противоядием и от Кэрол Эбернати. Он сказал об этом Ханту и Кэрол однажды за ужином в своем доме в Индианаполисе. Такая возможность была, поскольку они обычно ужинали вместе.

Кэрол идея понравилась. Настолько понравилась, что Кэрол немедленно пригласила сама себя и занялась планированием, предложив Ганадо-Бей на Ямайке, поскольку они могли остановиться у графини Эвелин де Блистейн, которая оставалась Эвелин Глотц из Индианаполиса вплоть до момента огромной удачи ее отца в угольной промышленности, которая и позволила выйти замуж за графа Поля. Эту пару все они знали уже несколько лет, а Кэрол и Хант дважды навещали ее в зимнем доме на Ямайке. Она завтра же напишет ей. Пьеса будет закончена через несколько недель, и они смогут уехать до начала настоящей зимы.

Грант слушал и молчал.

Их планы — его и Эбернати, когда Кэрол изложила их, — были таковы: она проведет несколько дней с друзьями в Майами и, оставив там свой «Мерседес», полетит в Ганадо-Бей, где будет у Эвелин де Блистейн, и Грант прилетит туда после встречи с нью-йоркскими продюсерами, туда же прибудет Хант в свой шестинедельный отпуск. Затем, на досуге (что это за хреновина, раздраженно думал Грант, поскольку это была ее фраза), они вдвоем поедут в Кингстон, где он будет брать уроки у европейца-профессионала Жоржа Виллалонги, о котором он читал, и начнет там свою карьеру подводного пловца.

Мысль о нырянии возбуждала Гранта, а вот мысль о пребывании там Кэрол Эбернати — нет. Почему же он не смог сказать ей об этом? Объяснить, что хочет, предпочитает ехать один? Он не мог.

Его любовница первой уехала во Флориду, сев за руль своего маленького «Мерседеса» и отправившись со двора своего дома, стоявшего почти прямо напротив дома, который она нашла для Гранта. Ему нужна была буквально секунда, чтобы поздно вечером прошмыгнуть через улицу, когда Хант уже спал; но сколько бы он там ни был, он всегда возвращался к себе перед рассветом. Гранту всегда нравилось вставать на заре. Думая об этом, он с Хантом стоял у нее во дворе, когда она отъезжала, помахивая рукой. Когда машина тронулась, она послала ему тайный нежный, влюбленный взгляд, зажегший ее темно-коричневые глаза и подчеркнувший, как заметил Грант, обидчивые складки на щеках, которые закрепились за последние шесть или восемь лет. Она чувствовала, что он ее не любит, и она старела. Потом он снова перешел через улицу и провел с карандашом в руках пять дней за перепечатанной рукописью новой пьесы, добавляя и выбрасывая по слову то там, то здесь, с удовольствием перечитывая еще раз законченную работу, которую, как он не раз думал в отчаянии до сих пор, он никогда не закончит. Всегда возникало печальное чувство, когда пьеса завершена и ее надо отдавать публике. Она перестает принадлежать тебе, она теряется. Затем он собрал чемодан, последний раз напился с Хантом и поехал на вокзал, охваченный диким желанием послать к черту Индианаполис, помчаться в Нью-Йорк и быстро улечься в постель, мечтая еще разок пожить для себя, что и означало — улечься в постель.

Фигура на полу в отеле Нью-Вестон снова застонала. Улечься? В постель?

Его разбудил дежурный в восемь тридцать утра информацией, что его вызывает Майами. Он отказался отвечать, велев дежурному сказать, что его нет, принял душ, побрился, а затем, тяжко прокашляв сигаретноспиртовую хриплость, снял трубку и позвонил Лаки Виденди.




3


Позднее Лаки сказала, что именно хриплость в его голосе покорила ее и что она вообще позволила ему продолжать разговор, а не бросила тут же трубку только потому, что хриплость голоса в трубке была столь сексуальной и возбуждающей, что это поразило ее и заставило слушать. «Это было мое несчастье», — ухмыльнулась она тогда, легко пробежав рукой по его животу вниз, к паху, и целуя в середину груди. «Мое счастье!» — возразил Грант и прижал рукой ее руку там, где она была, не позволяя ей ни убрать ее, ни остановиться. «А оказалось, что это всего лишь сигареты и виски!» — улыбнулась она.

Обычно она не делала таких вещей, не часто захватывала его так, и потому Гранту это нравилось. Чаще она как бы ожидала, что ее возбудят, а затем поиграют с ней; как будто пассивность была прерогативой женщины и она, если хотела, пользовалась ею. Грант иногда замечал, что она рассматривает себя, как арфу из плоти и крови, в которой где-то в тайной глубине звучат струны, а сам он был арфистом — арфистом, который в буквальном смысле слова играет на этих струнах. Подобно любому инструменту, ее нужно сначала согреть, а согрев, на ней можно играть, и Грант целиком отдался этой форме искусства. В жизни у него никогда не было такого секса.

На самом деле в тот раз не было долгого телефонного разговора. Грант попросил прощения за свое вчерашнее поведение. Лаки подтвердила, что он должен это сделать, но не сказала, что приняла его извинения. Тогда Грант, пытаясь преодолеть неловкость (хотя как можно скрыть такие вещи? Они всегда жутко заметны), предложил зайти почитать ее пьесу. «По крайней мере, я мог бы сказать, есть ли вообще надежда или нет», — добавил он, потому что хотел, чтобы она поняла, насколько он серьезен.

— Спасибо, — сухо сказала Лаки, затем голос ее смягчился. — А вы не можете предложить что-нибудь поинтереснее на сегодня? — Тонкая, но опасная грань, подумал он.

— Нет, ничего. У меня коктейль вечером и театр.

Это была первая из двух новых секретарш в офисе продюсеров, та, с которой он еще не был, поскольку сначала она отбивалась от него, а потом уехала на январские каникулы. Это свидание было назначено до ее отъезда, и сейчас Грант искренне сожалел об этом.

— Так что жаль, — пробубнил он, — но у меня свидание…

— О, неважно, — легко сказал милый голос. Пауза. — О'кей, заходите. Я ведь сейчас ничего не делаю.

Как и предыдущая ремарка, эта тоже могла быть эгоистичной шуткой, со скрытым смыслом, маленькой насмешкой. Но вскоре он узнал, что Лаки — невероятно! — никогда не делала таких вещей. Она всегда прямо, просто и точно говорила то, что хотела сказать, и никогда не играла на чувствах людей, настолько никогда не бывала двусмысленной, что почти полностью отвергала чувства.

Она встретила его у двери, оглядела и сказала просто, но твердо:

— Вы как страх Господень!

— Ну да, я немного не в себе, — ухмыльнулся Грант. — Какая-то пьяная задница из друзей позвонила и разбудила в полдевятого. — Он нервно осознал, что только что впервые солгал Лаки о любовнице.

— Ну, я еще лежала, когда вы позвонили, — улыбаясь, призналась она, ясно поняв, что он лжет, но почему и она должна лгать?

Ему было все равно. Черт, даже его продюсеры не знали точно о Кэрол Эбернати, хотя могли думать все, что им заблагорассудится. Но он не собирался говорить о ней с какой-то девушкой, которую только что подцепил.

Конечно, это не самое благоприятное в мире начало, но Грант чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы перенести этот шторм, потому что по пути из Нью-Вестона с ним случилось нечто приятное.

Он решил прогуляться пешком. Каких-то пятнадцать маленьких кварталов.

И во время прогулки он снова влюбился в Нью-Йорк, вот что с ним случилось. Он позвонил Лаки около одиннадцати и к тому времени, когда оделся, спрыснулся дезодорантом и подушился — мало ли что могло случиться, — был почти полдень. Когда он вышел на улицу, выглянуло солнце, было холодно, но не так сильно, как часто бывало здесь зимой. Девушки без шапок кутались в воротники пальто, а молодые парни в шапочках и пальто с узкими плечами выскакивали из своих офисов на долгий обед, и Гранту неожиданно захотелось заорать. Он миновал Рэндом Хаус, где знал кое-кого, и подумал, что надо будет им позвонить. Он любил этих остроумных, острых кошечек и цыплят с Мэдисон Авеню, хотя ненавидел и осуждал почти все, что они делали ради своего пропитания, впрочем, он неоднократно слышал от них, они сами это ненавидели. Они занимались этим только ради жизни и любви в этом городе. И кто мог осудить их? Этот город был Целью Номер Один как для пропаганды, так и для ядерного оружия всего этого засранного мира. Это чувство, выплескиваясь в усмешке губ и улыбке глаз, оставалось с ним на всей дороге по Мэдисон к Парку, по пути вчерашнего его дебоша. Он заметил, что все мусорные урны уже стояли на своих местах.

На самом деле он не знал, это ли овладевшее им состояние было причиной хорошего настроения, или тонкий запах, струившийся из-под гладко выбритых подмышек Лаки. Может быть, и то, и другое вместе взятое. У нее была способность как-то спокойно, без нажима заставить мужчину чувствовать себя более мужчиной, более мужчиной даже, чем он обычно сам о себе думал. Как бы там ни было, он был мужчиной, полным жизненных сил, сверхчувственным, почти всемогущим, нежным и, благодаря этому, способным сегодня великолепно все устроить. Он естественно и чудесно лгал о себе, о жизни, о работе, обо всем, в чем не было уныния, страха и отчаяния, а сегодня таким было все.

Позднее он должен был с нервным содроганием вспомнить, что если бы тот день был другим, иным, то все остальное тоже могло быть иным, а он мог никогда по-настоящему не узнать ее.

Ее пьеса не была чем-то исключительным, и он с грубоватой честностью сказал об этом. Потом выяснилось, что она переписывает ее, чтобы отделать диалоги под Хемингуэя; он читал и переписанное. Когда он попросил первый вариант, оказалось, что он лучше, но все равно недостаточно хорош, он так и сказал. Было несколько прекрасных идей и две значительных сцены в первом акте. Стыдно сказать, но он не смог дочитать. Большей частью из-за стиля и той крайней степени самосознания, к которому так склонны дилетанты и которое проникало повсюду. Но он не мог по-настоящему думать обо всем этом или волноваться из-за пьесы. Настолько он был увлечен и восхищен ею и тем, что она просто рядом с ним.

Позднее он заметил, что пока они говорили, она спокойно и без обиды собрала бумаги и унесла.

Его снова потрясла ее красота, она смела его, как яростный летний шторм. В момент, когда он вошел, на ней был тесный пушистый белый свитер поверх чудесных грудок и тесные коричневые брюки, четко обрисовывающие попку и все остальное. Нельзя было поверить, что бывает такая невероятно круглая, с узкой талией и высокими бедрами попка. Большей частью он почти не сознавал, что говорит, но, кажется, все шло нормально. Наконец, они пошли к П.Дж. Кларку пообедать бутербродами и пивом, и именно там это произошло.

Грант дружил со всеми официантами и другими парнями, работавшими у Кларка, а также с хозяином Дэнни, потому что и здесь он частенько околачивался и по-холостяцки выпивал, и все они приветствовали его. Но это не могло помочь. Еще две-три пары сидело за столиками в мрачной задней комнате, все были поглощены самими собой, а это как-то сближало, делало взаимоотношения более точными, чем дома или на улице. Иногда такое случается. Во всяком случае, за бутербродами и двумя высокими пивными кружками (Грант добавил сюда и большую чашку перца чили) они неожиданно почувствовали симпатию друг к другу — связанная пара рядом с другими парами, — и оба сочли, что это им нравится.

Грант был так разговорчив, что едва не пропустил свидания на коктейле, и вынужден был оставить ее у Кларка и взять такси. Он говорил о себе с такой свежестью, какая приходит только с новой девушкой. Все, что он так долго хотел рассказать о себе кому-нибудь и что раньше было невероятно трудно, получалось само собой. Он говорил о своей жизни, о новой пьесе, о предыдущих пьесах, вообще о работе, о современниках и их работах. Он говорил даже о своих стремлениях, а когда упоминал о Кэрол Эбернати и Ханте, рассказывая о своем образе жизни, то всегда называл ее приемной матерью, «Что это за женщина Кэрол Эбернати? — как-то спросила Лаки, озорно сверкнув глазами. — Вы ее любовник?» — «Вы шутите? — сказал он. — Она уже в возрасте, почти как мать. На самом деле».

Но все остальное было чистой правдой. И теплые глаза Лаки следили за каждым жестом его взволнованных признаний и становились все теплее. Когда он в какой-то момент положил свою руку на ее, чтобы подчеркнуть какую-то фразу, а затем убрал ее, она свою не отодвинула. Два дня тому назад он не смог бы так разговаривать пи с одной девушкой. Он бы краснел и кашлял.

Позднее он удивлялся этому неожиданному хлещущему потоку честности и свежести. Как будто все было спрятано за какой-то плотиной и ждало ключа, чтобы открыть шлюзовые ворота и выплеснуть все наружу. Так что, в конце концов, он вовсе не потерял способности быть свежим и подлинным. Он решил, что это должно, обязано быть, серьезной связью с новой девушкой не одноразового пользования, и в то же время это должны быть взаимоотношения, когда ни один из них не связан, не влюблен в другого. Иначе это поза, игра с обеих сторон, лишенная подлинной свежести и делающая их банальными и бесплодными. Это тоже у него бывало. Но тогда… Что за черт? Он все еще не понимал, что происходит. Он не собирался жениться на этой девушке, Лаки Виденди.

Именно Лаки заставила его вспомнить о времени, упомянув о коктейле. На улице было только одно такси, и она заставила его взять машину. Она прекрасно доберется сама. Уносясь от нее, стоявшей там со своими красивыми широкими плечами, Грант едва смог перенести это. Если б это была какая-то другая женщина, а не секретарша продюсера, славная малышка, он бы вернулся. Но все, что он мог сделать, это высунуть голову в окно и, размахивая рукой, прокричать: «Я позвоню завтра! Я позвоню завтра!» — и смотреть, обернувшись, на девушку, стоявшую там, влюбленную в него. Или вскоре так будет. Это читалось у нее на лице. Какое у нее тело и какая в ней сладость!

Полуденное чудо оставалось с ним остаток дня и вечер, освещая все дивным светом. Каким-то особым, странным образом, еще до того, как это даже началось, он предчувствовал, что это будет любовь Кларка Гейбла и Кэрол Ломбард, о которой он всегда мечтал. Он будет здесь еще две-три недели до отъезда в Индианаполис и на Ямайку, и он собирался так провести с ней время, как немногие девушки в этом городе даже могут мечтать. А после этого, ну… она останется здесь, и каждый раз, когда он будет приезжать сюда, он будет ее находить и начинать все с того момента, когда они расстались. Может, он сумеет приезжать чаще, чем в последние несколько лет?

Грант был так счастлив, что даже мысль о «любовнице» не смогла породить ощущения пустоты дольше, чем на мгновение.

Особенность сегодняшнего вечера была в том, что секретарша продюсера, ранее несколько раз отказывавшая ему, сейчас, после коктейлей, ужина и шоу, ощущая его озабоченность и равнодушие, буквально выложила себя на тарелочке.

Казалось, сейчас с ним не может произойти ничего плохого. А наутро, уже в отеле, он, религиозно очищая себя от малейших признаков прошедшей ночи, еще до звонка Лаки услышал телефонный звонок. Он, не раздумывая, схватил трубку и ответил, даже не обтеревшись полотенцем. И в результате, охваченный паникой, болью в желудке, покрывшись гусиными пупырышками, истекая потом, заструившимся по голым бокам от подмышек, он должен был выслушать резкую, сердитую, сварливую десятиминутную лекцию Кэрол Эбернати из Майами по поводу нью-йоркских девок.

Грант несколько раз колебался, не бросить ли трубку, но не смог заставить себя сделать явный прощальный жест. Естественно, сквозь панику просачивалась вина, и он снова рассердился на нее. Но под всей этой старой дрянью, глубоко внутри него, возникла новая непоколебимая решимость. Абсолютно эгоистично, неважно, обижает это кого-то или нет, разрушает что-то или нет, он собирался повеселиться.

— Я точно знаю, что с тобой, мерзавцем, происходит, — ясно и четко сказал голос Кэрол, связь была такой отличной, будто она сидела в соседней комнате. Грант невероятно обрадовался, что это не так. — Ты нашел какую-то мяконькую похотливую писюшку, которая говорит, какой ты чудесный, какой у тебя великий ум, какой ты великий любовник, какой великий талант, какой великий мужчина! И ты это лакаешь. Мочалка, которая даже не глянула бы на тебя, пока я не сделала тебя богатым и знаменитым. Именно это ты всегда и делаешь. Всегда уходишь. Ты робкий бабник!

Грант не отвечал. В другие разы он уныло бубнил, что мечтает, чтобы сказанное было хоть наполовину правдой. Но такого никогда не случалось. Этого — пока — никогда не было.

— Алло? — сказала она. — Алло?

— Слушаю.

— Не осмеливаешься бросить трубку, сучий сын? — сказала она. Она ждала. — Скоро приедет Хант.

Интересно, почему все это дерьмо выглядит вполне разумно в Индианаполисе и так смешит здесь, в Нью-Вестон?

— Я сказала, что скоро приедет Хант, — произнесла Кэрол. Она снова подождала. — Затем мы едем в Ганадо-Бей. Я хочу, чтобы ты грел свою задницу и немедленно.

— Я не еду, — ответил Грант.

— Что? Что? Что значит, не еду?

— Я остаюсь здесь… На… неопределенное время. На пару недель.

— Тогда я еду без тебя! — с угрозой прокричала Кэрол Эбернати и бросила трубку. В ухе зазвенел сигнал отбоя.

Грант так вспотел, что вернулся и еще раз принял душ, хотя, скорее всего, не заметил бы пота, будь он одет. Только потом, после того, как улеглась пустота в желудке и дрожь в коленках, он нашел в себе силы позвонить Лаки. Откуда все время это ощущение схваченности, этот страх быть схваченным? Та же самая фигура. Всегда одна фигура: черная одежда, мантилья, укрытое лицо, перст указующий на ступенях собора. Кэрол Эбернати ничего не могла с ним сделать. Если она думает, что он тут же перезвонит, то она ошибается.

Теплый, славный голос стал поцелуем в ухо. И то малое, что она сказала, сказало все, и Грант понял, что не ошибался вчера в оценке ее лица.

— Где вы вчера были? — спросила Лаки. — Я подумала, может быть, раз вы не позвонили, то уже едете ко мне.

— Сейчас еду, — просто ответил Грант.

По дороге он остановился в каком-то баре и выпил два восхитительных мартини, смакуя покой и затишье полуденного бара, смакуя время, которое он сейчас мог позволить себе потерять, пока не произойдет то, чего он так долго ждал.

Потом Гранту всегда казалось, что два их обнаженных тела встретились в центре комнаты, шлепнув, как хлопок двух огромных и гневных, всемогущих ладоней Господа Бога, подзывающего нерасторопного Вселенского Официанта. Но он знал, что это неправда. На ней была одежда, в этом он уверен, и он определенно должен был быть одетым, входя с улицы. Должен был быть и какой-то разговор, хотя бы, чтобы заполнить время раздевания. Но всего этого он не помнил. В память врезался он сам, лежащий на кушетке в гостиной, Лаки верхом на нем, на коленях, склонив лицо и поникнув, как сломанный цветок с волосами цвета шампанского, ниспадающими на лицо почти до красивых грудей, когда она кричала и содрогалась на нем. Оказалось, что Лаки то ли из-за своего строения, то ли по психологическим причинам, как стыдливо призналась она, могла достичь настоящего оргазма только одним способом. И Грант, чья первая пьеса о любви моряка и шлюхи из Гонолулу была более автобиографической, чем принято было думать, и который изучал любовный акт в одной из самых суровых школ мира, был ее парнем. Главным у него был рот, если сам Грант что-то собой представлял. Это, однако, не оскорбляло ее потребности и любви к простому половому акту.

За окнами уже смеркалось, когда ее соседка Лесли постучала в дверь. Она постучала потому, что Лаки предусмотрительно вывесила на ручке табличку «Не беспокоить» из отеля Беверли Хиллз. Стук застал их вскоре после того, как она приготовила яичницу, и они, голые, стояли и ели из маленькой сковородки в тусклой, почти темной квартире.

— Минутку! — откликнулась она и, схватив в спальной платье, бросила что-то и Гранту. — Вот, надень, Рон. — Это был мужской халат.

Взглянув на него, Грант почувствовал нечто особенное.

— Это моего южноамериканского приятеля, — сказала Лаки, читая его мысли. — Он был поменьше тебя, особенно в плечах, но ничего, налезет. — И пошла к двери.

— Ого-го! — сказала Лесли, входя своей резкой, частой походкой. Она остановилась. — Боже мой! Пахнет, как в зоопарке Бронкса!

— Иди к черту! — сказала Лаки. Она медленно повернулась, и солнечная, всепроникающая (а теперь еще и блаженная) улыбка, уже знакомая Гранту, озарила ее лицо.

— Я так понимаю, — сказала Лесли, — что вы занимались этим, пока я сидела в офисе и проедала свои мозги. — Она сбросила пальто и упала в кресло. — Ну, это единственное, чего я могла ждать после того, что она говорила вчера вечером. Вы хороши были, да?

— Надеюсь, — сказал Грант. — Привет, Лесли.

— Он сложен, как греческий бог, — доложила Лаки.

— Настоящий греческий бог!

— Да? — спросила Лесли.

— Никогда не подумаешь, когда он одет. Мы должны приискать ему приличную одежду.

— Давно не была в мужских магазинах, — сказала Лесли.

— Вместо этих деревенских костюмов из Индианы с подбитыми плечами, которые он носит.

— Слушай, погоди минутку, — сказал Грант. — Этот костюм я купил на Бродстрит, на Пятой Авеню. — Он прикончил яичницу и развлекался лучше, чем когда-либо за долгое время. Может, за всю свою жизнь.

— Значит, они сообразили, кто к ним пришел, — сказала Лаки.

— Думаю, мне следует согласиться, — добавила Лесли.

— Абсолютно, — сказала Лаки.

— Ты так думаешь, да? — спросил он.

Грант ухмыльнулся. И хотя пришла Лесли, Гранту ненавистно было видеть ее в платье, закрытой. Ее тело без одежды было даже более чем красивым. Тяжелые, красивые, слегка свисающие груди, длинные линии от подмышек до широких выпуклых бедер, высокий и округлый зад, широкие плечи, нигде ни единой отметины возраста, и притом ни намека на сухопарую модель, хотя нигде ни капли жира. Разве что на маленьком восхитительном животике, который не был полным, что соответствовало бы ее фигуре, и который она называла своим «детским жирком», над треугольником волос на мощном холме Венеры.

— Завтра мне нужно будет пойти с тобой, — сказала Лаки. — Купить одежду. Хм-м-м. Куда?

— Не завтра, — сказал Грант. — У меня деловой обед с продюсерами. Мне бы хотелось знать другое: что мы делаем сегодня вечером?

— Что хочешь, — просто сказала она. — У тебя свидание? — спросила она у Лесли.

Лесли из кресла покачала головой.

— Это один из вечеров, которые мой приятель проводит в семье, — уныло ответила она.

— Тогда почему бы нам всем не пойти куда-нибудь поужинать? — спросил Грант. — Типа «Двадцати одного» или «Вуазен»?

— Нет, не хочу корежить ваш стиль, вас обоих, — сказала Лесли. — Идите сами.

— Это не искорежит мой стиль, — сказал Грант. — Мне бы хотелось пойти вместе.

Но маленькая черная девушка все качала головой.

— Я сама что-нибудь придумаю или почитаю. У меня масса чтения.

И только когда Лаки, которая выжидала, чтобы убедиться, что Грант на самом деле этого хочет, а не говорит так из вежливости, попросила ее, Лесли передумала и решила пойти.

Вот так это начиналось. Очень часто, когда у Лесли не было свиданий со своим другом, театральным критиком, работавшим на полставки ежедневно в Трентоне, но жившим на Манхеттене, она будет ужинать с ними, но почти всегда будет возвращаться домой чуть раньше них, потому что к девяти ей нужно быть в офисе. Любезно и с удовольствием она освободила одну кровать в двойной постели крошечной спальной и ложилась на тахту в гостиной, как делала и Лаки, когда приходил приятель Лесли. Она пояснила, что делает это не из-за пространства, поскольку Рон и Лаки спали в одной кровати, а из чувства приличия. Она лишь попросила, чтобы ей давали время заснуть до начала действия, иначе она все услышит, не заснет и будет ощущать себя одинокой. Обычно она уже спала, когда они возвращались. Единственным неудобством было то, что утром она должна была заходить за своей одеждой, и если Лаки не хочет, чтобы ее проклятого греческого бога видели во всей его красе, — «Я все имею в виду», — сказала она, — тогда ей лучше, черт подери, просыпаться и укрывать его. Если их устраивает такой порядок, она просит, чтобы ей разрешили переночевать в Нью-Вестоне, когда придет ее приятель. Она не была так уж счастлива с ним, он заходил очень редко и вскоре должен был бросить ее и завести новую подругу: нет будущего, нет счастья с этими женатыми мужчинами, которые остаются преданными своим женам, а шпилятся с вами.

Но они сами часто спали в Нью-Вестоне, потому что им нравилось заказать завтрак в постель и поесть вместе.

Так получилось, что они не пошли ни в «Двадцать одно», ни в «Вуазен» в тот первый вечер, они пошли в «Колони», где обе девушки знали не меньше, а то и больше людей в пестрящей знаменитостями толпе, чем сам Грант. Они были соседками по квартире все четыре года колледжа в Корнелле (как выяснилось из разговора), куда Лесли приехала из родного Толедо, а Лаки из Сиракуз, и они вместе жили в Нью-Йорке последние четыре года из семи лет, проведенных Лаки в этом городе. Лесли работала администратором в очень большом рекламном агентстве Голливуда в Нью-Йорке и лично вела большинство счетов кинозвезд. Лаки в данный момент не работала. У нее были деньги, сказала она Гранту с лукавым видом, и ей не нужно.

Но не всегда были рестораны калибра (и цен) «Колони», куда они ходили, пока в розовом тумане счастья (по крайней мере, для Гранта) проходил день за днем. Девушки знали массу прекрасных, очень дешевых французских, русских, итальянских и других ресторанчиков, таких, как «Ле Берри» на западных пятидесятых улицах, где болталось много малышек из шоу-бизнеса, сюда заходили поесть и французские моряки с лайнеров. Через пару дней они начали сурово экономить его деньги, особенно Лесли, но то, что они сберегли на ресторанах (и даже сверх того), они заставили потратить на одежду. На мужскую одежду, не женскую.

Лаки упомянула об этом в первый день при Лесли, но на самом деле это началось в доме критика Харви Миллера, началось так же, как и вся их история, но началось там и нечто иное, нечто мрачное, темное и несчастливое.

В тот день, когда он столкнулся у Харви с Бадди Ландсбаумом, Харви пригласил его на коктейль через десять дней. Тогда Грант промямлил: «Конечно, конечно», — но втайне, из-за безумных «страстей», обуревавших его тогда, приходить не собирался. Через десять дней, с запахом Лаки в носу и на губах, с запахом, пропитавшим всего его, как некое восхитительное женское облако, он не пропустит коктейля у Харви и не упустит случая для чего-то показать Лаки своим театральным Друзьям. Когда они взбирались по узким ступеням дома (Лаки, убежденная, что их никто не мог увидеть, крепко держала его под руку, прижавшись к нему грудью), казалось просто невероятным, что всего десять дней тому назад он не знал Лаки, был одинок и ничтожен, искал какую-нибудь девушку, любую девушку. Харви, конечно, был рад видеть их, хотя и не знал Лаки, но когда увидел лицо Гранта, то неожиданно просиял и выглядел искренне, по-настоящему счастливым за него. Бадди, сказал он им, пожимая руки, два дня тому назад уехал на Западное побережье.

Лаки нервничала перед визитом. «Я никого не знаю из этих признанных людей театра, — сказала она, когда Грант объявил, куда они идут. — Это не моя компания. Кроме Бадди. И я не знала даже его, пока он работал в театре. Только в кино. Меня ведь будут тщательно изучать, не так ли?» — «Знаю», — влюбленно усмехнулся Грант. Но если она и нервничала или стыдилась, это совершенно не отражалось ни на ее действиях, ни на словах. Это, еще раз подумал Грант, очень типично для нее.

Они расположились в конце длинной узкой гостиной. Грант сидел в глубоком кресле, а Лаки приютилась на подлокотнике, просто чтобы быть рядышком, и Грант повествовал Харви и паре других гостей, писателю и кинокритику, об общем упадке нынешнего американского театра. Он был доволен собой: пьеса закончена, а эта исключительная девушка, прислонившаяся к нему, внимала каждому слову, и он был по-настоящему остроумен. А затем, в тишине, последовавшей после хохота над очередной его шуткой, Лаки повернулась к Харви и категорично сказала: «Я влюблена в него». Она не пыталась сказать это тихо или громко. Голос прозвенел в комнате среди литературного сборища. В нем был тот смысл, что когда она любит, это важно, это редко и с этим нужно считаться.

— Ну да, — восхищенно сказал Харви, растягивая слова. — Конечно. Это не слишком трудно заметить, моя дорогая. — Возможно, такой открытости в его доме не было долгие месяцы, и он усмехнулся Гранту. — По-своему, я полагаю, я тоже влюблен в него.

Грант смутился, но это было очень счастливое смущение. Он просто сидел и ухмылялся. Любопытно, что все в этой части комнаты тоже счастливо ухмылялись.

— Ну, — сказал Харви. — Вы себя хорошо чувствуете, а, малы-ы-шка? — Грант взял руку Лаки, понимая, что теперь на них смотрит и другая половина комнаты. — Уверен, что до чертиков.

— Посмотрите на него, — сказала Лаки своим самым изысканным университетским голосом. — Поверите ли вы, что под этим уродливым бесформенным костюмом из Среднего Запада скрывается тело греческого бога?

Харви восхитился еще больше. Обежав глазами комнату, чтобы проверить аудиторию, он сказал:

— Я знаю. Однажды я ходил с Роном плавать в бассейн ИМКА, чтобы сбросить жирок. — Он подмигнул Лаки. — И, возможно, мозг гения?

— Это было бы совсем удивительно, — улыбнулась Лаки. Харви был полностью очарован. — Куда мне повести его, Харви?

— Повести его? Зачем?

— Одеться.

Харви просиял.

— А! Как насчет Пола Стюарта? Я сам туда хожу. Иногда. За вещами.

— Великолепно, — сказала она. — Почему я сама не додумалась до этого. — И Харви был еще больше очарован.

— Эй! Эй! Погодите! Я вовсе не так уж плох! — вставил Грант. — Вы, Лига Плюща!

— Ладно, Рон, — священнодействовал Харви. — Когда твоя девушка обращается за помощью, твои друзья не могут чувствовать себя свободными от…

— Я составлю контрзаговор! — ухмыльнулся Грант.

— Тебе просто нечего сказать, — сказала Лаки. — Мы идем завтра же. — Она влюбленно положила пальцы ему на шею чуть повыше воротника. — Посмотрите на этот галстук!

Харви был пленен. Сейчас почти все гости слушали их, и он решил, что это может стать кульминацией всего вечера.

Грант понимал это и подыгрывал для него роль прямодушного мужчины.

— А что такого в моем галстуке?

Харви помолчал, как театральный продюсер, каковым он и был.

— Ну, — протянул он, — с костюмом, Лючия, я ничего не могу сделать. У Рона не мой размер. Но насчет галстука я кое-что могу предпринять.

— Идем, — сказал он и провел Гранта через смеющуюся толпу на лестницу.

— Это точно та девушка, которая тебе нужна, — сказал он, просматривая вешалку с галстуками.

— Да?

— Где ты ее нашел? Я ее никогда не видел.

— Никогда не догадаешься. — Он улыбнулся. — Бадди меня познакомил. В тот день. Она старая, э… его подружка. — На самом деле он не запнулся на слове «подружка», но ощутил, что неверно подобрал его. Он добавил: — Друг.

— Вот галстук. Хорошенькая каштановая и темно-голубая полоска. Твой галстук действительно ужасный. Она абсолютно права. Вообще я хочу сказать, что она девушка что надо, Рон.

— Я знаю, — нахмурившись, сказал Грант. — Я хочу сохранить этот галстук. На память, — сказал он, ухмыляясь зеркалу. Харви, стоя за ним, по-доброму проницательно и задумчиво изучал его, взяв себя за подбородок.

— И я думаю, тебе следует это сделать, — сказал он. — Я тебя давно знаю, не так ли, Рон? Не так давно, как твоя миссис Эбернати из Индианаполиса, но почти столько же. — Затем он резко повернулся. — Весь мир любит влюбленного.

Когда они, выпятив грудь, шествовали через толпу обратно, возникли аплодисменты и еще больший смех, и именно тогда Лаки, смеясь, улыбаясь и гордясь собой так, что даже покраснела, сказала Харви вещь, которая эхом прозвенела в сознании Гранта и должна была бросить слабый, но ощутимый покров печали на все последующие недели счастья с ней.

— Я думаю, что уже решила выйти за него замуж, — объявила она Харви и другим окружавшим их людям.

— Смею вас уверить, что вы могли бы делать с ним вещи намного, намного хуже, дорогая Лючия, — усмехнулся Харви. Он явно был полностью побежден ею.

Грант ничего не сказал, ее заявление едва не заставило его самого покраснеть от гордости, но слабые колокольчики тревоги глухо зазвенели в ушах сквозь розовый туман, в котором он двигался. Одно дело туманный намек Харви там, наверху, насчет Кэрол Эбернати, и совершенно другое дело, когда Лаки, которая вообще ничего обо всем этом не знает, так говорит. Старый инстинкт самозащиты, так впитавшийся в кровь и плоть, что едва не возникла сигнальная реакция, настолько вовлек его в шелуху болтовни о «приемной матери», что теперь его взаимоотношения с Лаки с его стороны были нечестными, а это несправедливо по отношению к ней. И по мере того, как шли дни, и он все больше и больше ощущал ее чары, все больше и больше любил ее, эта внутренняя нечестность вносила остроту в их любовь и временами становилась еле переносимой. Любопытно, что это также дало ему жизненное, твердое мужское качество трудноуловимости, которое делало их любовь еще более очаровательной и для Лаки, и для него. Может быть, если бы его легче было поймать, она бы не хотела его так сильно?

Проблема, конечно, заключалась в том, что вскоре он должен был уехать. Чуть раньше ли, чуть позже. И все это: статуи, голые деревья, оперы на открытом воздухе в Парке, куда они ходили в хорошую погоду, зоопарк и кафетерии, — все это обостряло любовь, создавало горько-сладкий привкус и более затрагивало их, чем если бы они знали, что останутся вместе и будут где-то создавать свой дом. Это затрагивало и места, где они часто бывали. Как у П.Дж. Кларка, куда они пришли в тот первый день, — в таких местах у них были свои воспоминания. Грант знал, что некоторые люди (у многих его хороших друзей была эта черта) просто нуждаются в таком сладко-печальном, счастливо-трагичном свойстве любви, чтобы она была интересной и полнокровной. И он понял, что сам иногда радуется этому, как иногда и сама Лаки. Но часто это было слишком болезненным, чтобы быть приятным. Ведь у Гранта не было жены, чтобы возвращаться, если только он не хотел считаться с Кэрол Эбернати. А Грант этого не хотел.

На следующий день после коктейля у Харви, который еще более сблизил их, они обедали в Маленьком Клубе Билли Рида на Пятьдесят пятой Западной улице, где раньше Лаки болталась с каким-то приятелем, где она всех знала и гордо выставляла Гранта, потом он взял ее на поздний прием литераторов и театралов в Западном Центральном Парке на Семидесятых. Такси ехало по холодному Парку, между сверкающими зданиями и знаками — путеводителю для них, влюбленных, по их общему Нью-Йорку, они открывали все большую взаимную близость, и Грант в зеркале уловил ухмылку водителя. И в самом деле, кажется, весь мир любит влюбленного, и это был Нью-Йорк, которого Грант еще не знал. На приеме, проходившем наверху высокого здания, они стояли у окна, глядя на более низкие здания, и потихоньку болтали. Там, внизу, в темном Парке пуэрториканские и гарлемские детишки в этот самый момент могли насмерть забивать взрослого велосипедными цепями, а Гранту было все равно. Все его веселило. Дома, полупьяные, с любопытной, запутанной печалью (любопытной, потому что ни один из них не упоминал о ней и даже не подавал вида) они со странным голодом занимались любовью разными способами всю ночь, на рассвете и утром, пока в 7.30 не встала Лесли и не постучала в дверь, чтобы взять одежду. Вместе с ней они пили кофе.

Однажды начав, Лаки не бросила темы замужества, начатую в доме критика Харви Миллера. Она, правда, не давила, и Грант ни разу не ощутил тисков. Почти всегда тема возникала в форме шутки. Типа: «Знаешь, ты должен на мне жениться, Рон, — сказала она однажды. — Мне уже двадцать семь, ты — почти что мой последний шанс. И все равно, ты последний неженатый писатель, не считая «шестерок», а я выйду замуж только за писателя. Кроме того, я тебя люблю». И все это — она. И была во всем этом особенная открытость, дружелюбность, которые он замечал и в других вещах. В ней была какая-то странная и ужасная печаль, как будто она не могла поверить — все это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Эта печаль обижала Гранта едва ли не больше, чем он мог допустить. Она не сердилась, не требовала. Она выглядела абсолютно беспомощной, абсолютно зависимой от его милосердия, более того, она не стыдилась и не прятала этого.

Он рассказал ей о своем намерении лететь в Кингстон учиться нырять (она ухмыльнулась и сказала: «Нырять тебе не нужно учиться, дорогой!»), и выяснилось, что она очень хорошо знает Кингстон, у нее там много друзей, она там часто бывала. Ее южноамериканский друг часто брал ее туда на несколько недель до тех пор, пока не вернулся в свою страну помогать революции.

«О, возьми меня с собой! Я тебе не помешаю! — возбужденно кричала она. — Я тебя познакомлю со всеми! Я знаю удивительные места! Я знаю Кингстон, как…» Они должны были пожениться через два месяца, когда он уехал в последний раз и его там застрелили. «Я не могу взять тебя», — почти автоматически сказал Грант. Потом он начал объяснять, что он считает, что все это надо проделать одному, нужно учиться в одиночестве, потому что он думает, что только так можно вернуть реальность в его работу, что он боится ее потери, что все это может дать ему новый материал — новый мыслительный материал для работы. Он не объяснял, что поездка наполовину — средство хоть на время избавиться от Кэрол Эбернати и как Кэрол Эбернати расстроена этой идеей.

— О, ты и вправду должен взять меня с собой! — сказала Лаки с печалью и желанием маленькой девочки. — Я так хорошо там все знаю! Я бы хотела вернуться туда! Я знаю наилучший отель, хозяин там удивительный человек, и если я буду с тобой, он снизит цену! Я знаю там так много мест и разных вещей!

— Не могу, — ответил Грант. — Просто не могу. Хотел бы. — И снова она не нажимала. Но время от времени с надеждой возвращалась к теме. И когда ей на приеме у Харви пришла мысль о замужестве, она связала обе мысли воедино: они могли бы пожениться в Кингстоне, в отеле, ее друг, хозяин отеля Рене Хандер был бы свидетелем, ему это понравилось бы. Грант мог только улыбаться, качать головой и чувствовать себя ужасно.

Она все же повела его к Полу Стюарту. Это было не на следующий день после приема у Харви, а почти через неделю. После ленивого утра, проведенного в постели, после того, как они дважды расслабленно занялись любовью при свете яркого зимнего солнца, холодно струящегося сквозь светлые занавеси маленькой теплой комнаты, она мылась в душе во второй раз, а Грант влюбленно смотрел на нее, прислонившись к дверному косяку. Лаки объявила, что сегодняшний день будет днем Пола Стюарта. Так что он может хорошенько подготовиться, усмехнулась она, потрясла попкой, как мокрый щенок, и встала, чтобы вытереться. Рон Грант, драматург, собирался покупать одежду. Они пообедают в каком-нибудь хорошем ресторане, он сможет подкрепиться двумя-тремя, но не больше, мартини, она тоже, а потом они пойдут к Полу Стюарту. Никакого траханья. Грант, по-овечьи ухмыляясь, послушно позволил отвести себя и за это получил то, что он мог назвать уже после тридцати шести лет жизни самым восхитительным днем своей жизни.

Все выбирала Лаки. Ей самой ничего не было нужно. Правда и то, что там для женщин почти ничего и не было, только несколько платков. Свет любви к нему на ее лице был столь очевиден, что служащие магазина восхищенно приняли правила игры и с завистью посматривали на Гранта. Даже покупатели с восхищением болтались поблизости, чтобы понаблюдать за ними. Когда Гранта ввели в маленькую примерочную, Лаки тоже вошла. Подобрать Гранту готовый костюм было трудно: пиджак был впору в плечах, а брюки все не могли подобрать. Руководила Лаки. И когда служащий выходил из комнаты, она обвивала его всего, смеясь и целуя, так прижимаясь к нему, что Грант должен был позаботиться о том, чтобы служащий не заметил, что он уже наполовину готов к любви. Смеясь еще больше, Лаки отказалась оставить его одного. Восхищенный клерк, когда вошел во второй раз, дал Гранту носовой платок стереть следы помады на лице. «Наши поздравления, мадам», — сказал он Лаки. Это была сцена из фильма Кларка Гейбла и Кэрол Ломбард из более счастливых времен, если таковые вообще бывают в жизни, и все в этом участвовали.

В конце концов они вышли с двумя костюмами, черным и полосатым коричневым, со смокингом, пошитым в новом стиле, но все же классическим, разными черными носками до колен, узкими галстуками Лиги Плюща, рубашками и носовыми платками. Фактически купили все, не считая нижнего белья. Лаки пообещали, что переделанные брюки от костюмов доставят завтра, и они на такси добрались до Нью-Вестона, на лифте — в квартиру и, смеясь и любя, упали на постель — эту большую мягкую уродливую постель, которая больше не казалась Гранту уродливой.

Правда была в том, что он не мог по-настоящему поверить в то, что она взаправдашняя. А если так, почему бы не взять ее в Кингстон? Почему не жениться на ней в отеле? Езжай прямо в Индианаполис, устраивай дела, возвращайся сюда и бери ее. Еще лучше: зачем ехать в Индианаполис? Не обязательно. Отсюда на самолете прямо в Кингстон, даже не останавливаясь в Ганадо-Бей. Правда была в том, что он был испуган. Сначала его испугала сцена — или сцены, — которые устроит Кэрол Эбернати. Потом он вообще просто испугался. Испугался изменения, переориентации всей жизни и планов на нее. Он всегда собирался когда-нибудь жениться. Именно это, именно это всегда как-то уходило из сегодняшнего дня в смутное и неопределенное будущее, никогда не было здесь и сейчас с зубами на горле. И тут же: какого черта? Что Кэрол Эбернати может с ним сделать? Укажет на церковь?

Это была специфическая ситуация. Он не был женат. И это была удача. Потому что, с одной стороны, он свободен, как птица. Он не женат, он не должен разводиться, платить алименты или делить совместное имущество. С другой стороны, четырнадцать лет определенного образа жизни (образа жизни все более невыносимого, это правда) трудно вырвать, выдернуть из него. Он волновался еще и из-за денег. Он тратил намного больше, чем собирался, в этой поездке, больше, чем он мог себе позволить. И при его жизни — без капиталовложений, без большого счета — если каждая новая пьеса не будет солидным боевиком, он разорен. И что, если эта девушка, которую он любит, все-таки слишком хороша, чтобы быть правдой? Что, если, как все другие девушки, которых он любил или почти любил, Лаки окажется такой же закомплексованной или колоссально эгоистичной, с чем она не сумеет совладать? Или с манией величия, как у Кэрол Эбернати?

В тот вечер, после покупок у Пола Стюарта, они не выходили. Заказали выпить, заказали ужин, заказали кофе, посмотрели по телевизору позднее представление и очень позднее представление, и с тем же особым голодом, как после приема у Харви, все занимались и занимались любовью. Более или менее определенная дата отъезда Гранта наступала всего через три дня, и они поговорили об этом.

— Ты говоришь о своем поиске реальности в подводном плавании, — сказала как-то Лаки. — Реальность — это я. Женись на мне, попробуем наше счастье. Может быть, заведем детей. Которые могут оказаться слабоумными. Монголоидами. Или гениями. Это и есть реальность.

— Может быть, — ответил он, помолчав. — Я знаю, что люблю тебя. — Она сидела на кровати обнаженной, подняв гибкие ноги к груди, опершись щекой о колено, и смотрела на него. — Но я не верю в любовь, — сказал Грант.

— Я тоже. Я вообще не верю в любовь, — отозвалась Лаки. — Смешно, правда? — Она не двигалась.

— Я только знаю, что должен быть самим собой, побыть наедине с собой немного, — лгал или полулгал он. — Мне нужно о многом подумать. — Она все еще не двигалась, большие голубые глаза торжественно смотрели и смотрели на него.

— О, я так тебя люблю, — сказала она тоненьким голоском маленькой девочки. — Я не знаю, что со мной будет, когда ты уедешь. — Две слезинки тихо ползли по ее лицу. Она продолжала смотреть на него. Потом она неожиданно откинула голову, фыркнула, вытерла глаза и засмеялась хрипловатым смехом.

— Я вернусь через шесть недель, — с болью произнес Грант. Лаки не разжимала колен и продолжала сидеть, скрестив ноги.

— Ах, ведь это будет совсем другое, — сказала она. — Ты не понимаешь?

Вместо ответа Грант взял ее за лодыжки и тянул к себе до тех пор, пока ноги не вытянулись до края кровати. Тогда он встал на колени, поцеловал их снизу доверху и зарылся головой в восхитительное место, куда он иногда хотел бы (в таком болезненном настроении, как сейчас) полностью вернуться. Над собой он услышал вздох.

Он не принял решения. Он еще на неделю отложил отъезд, взял напрокат машину и поехал к Фрэнку Олдейну в Коннектикут на уик-энд.




4


Это будет чудесный уик-энд, сказал он. Втайне он хотел знать, что подумают о ней Фрэнк и Мэри. В то же время он заранее знал, вплоть до фраз, которые употребят его друзья, что Они скажут. Это будет сама предосторожность. Но ему нужны были чужие мнения, любые мнения. И в то же время он еще безумнее любил ее сейчас, едва не падал при одной мысли об отъезде, и ничего не хотел, только чтобы его жизнь всегда шла день за днем так, как сейчас. «Я ненавижу загородные уик-энды, — сказала Лаки. — Я ненавижу деревню». Но она знала, что ее везут на проверку и, соответственно, без всяких жалоб готовилась.

Грант уже устроил ей одну проверку. За день до похода к Полу Стюарту и того момента, когда он решил остаться еще на неделю, он пригласил ее на коктейль со своими продюсерами, агентом и режиссером. Из этой встречи она выплыла еще ярче.

Они встретились у Ратацци на Сорок восьмой улице, где часто бывали его продюсеры, потому что бар был как раз напротив их офисов в деловой части города, что было далековато для бродвейских продюсеров, но это же и предоставляло немного свободы. Лаки никогда не бывала у Ратацци, хотя часто ходила к Митчелу, что было всего в нескольких дверях отсюда. Поскольку днем у него была последняя встреча с продюсерами, он попросил ее прийти к 5.30.

«Пол Гибсон и Артур Клайн, Инкорпорейтед» ставили все три пьесы Рона Гранта и с самого начала вели себя с ним, как бандиты, довольно непристойные бандиты. Большой Артур Клайн — массивный, печальный; все болезни и скорби мира запечатлелись на его большом, добром, лунообразном лице, как схема дорог на карте, — был вполне подходящим партнером для меньшего — нервного комка костей и плоти с тяжелым взглядом, который именовался Полом Гибсоном. Трудно было глядя на них поверить, что Большой Артур был жестоким, твердым бизнесменом, а Гибсон был чувствительным художником со вкусом к композиции, который мог рыдать над некоторыми сценами Гранта. У них на счету было много других удач, большей частью в мюзиклах, но, возможно, именно поэтому плюс факт, что Грант был их самым успешным настоящим театральным писателем, Грант был особым фаворитом.

Режиссера, чуть постарше Гранта, звали Доном Селтом, и он был новым членом группы, раньше ставил только одну пьесу Гранта, а именно — вторую. Его предложил агент Гранта Даррелл Вуд после того, как все они прочли присланный из Индианаполиса первый акт. Именно Гибсон и Клайн первыми предложили, чтобы Грант нанял Вуда после огромного успеха «Песни Израфаэля», первой пьесы о моряке и шлюхе. Вуд был их старым другом и вечным врагом, и хотя они его выбрали, он сейчас с самоотверженной яростью сражался с ними за Гранта.

В целом они были дружной, ершистой, непристойно треплющейся шайкой, и Грант все эти недели много работал с ними над пьесой, в придачу к поздним вечерам и длинным утрам с Лаки. Обычно они встречались за обедом, чтобы поговорить, а потом поработать, или встречались после обеда и работали до конца рабочего дня. Работа большей частью заключалась в том, чтобы попытаться заставить Гранта изменить слова или сцены по цензурным или их «деловым соображениям» (деловые соображения именовались вкусовыми), а иногда — очень редко — по эстетическим соображениям или вопросам технического исполнения. Если они встречались за обедом, он в 12.30 оставлял Лаки в квартире, а потом, как только уходил от них, встречался с ней где-нибудь, чтобы выпить. Но сейчас вся работа закончена, по крайней мере, до начала репетиций. И он сейчас оставался только из-за нее.

Он, конечно, рассказывал им о ней. В своем счастье и вере он не смог устоять. Да Гибсон и Клайн сами заметили изменения в нем до того, как он раскрыл рот, поскольку все их секретарши начали приходить в офис вовремя и дела шли гладко. Теперь, спустя годы, когда они стали друзьями, они знали, чего можно ждать от Гранта. И неизбежное наказание за пребывание Гранта в Нью-Йорке заключалось в суматохе, неразберихе и позднем приходе на работу секретарских сил. По крайней мере, если Грант не занимался одной девушкой. Артур Клайн всегда обвинял Гранта в заболевании сатиризмом.

Так что рассказ Гранта о Лаки не стал неожиданностью. Они этого ожидали. Артур со своим большим лунообразным лицом, изможденным от страданий за человеческое существование, как сам лик луны, поднял глаза на партнера и медленно пожал плечами. Оба они встречались с миссис Кэрол Эбернати (специально съездив для этого в Индианаполис), оба ощутили на себе плеть ее языка (а раньше — и силу ее личности), и оба наглухо закрыли рты насчет того, что они думали о взаимоотношениях Гранта с ней. Они были знакомы со многими нью-йоркскими девушками Гранта. И были абсолютно не готовы встретиться с приводящим в восторг обликом влюбленности, вплывшим в Ратацци, пропустившим два здоровенных мартини, пошутившим с ними. Поговорив серьезно и с симпатией об их парне Гранте, этот облик снова уплыл, крепко держа Гранта под руку.

Из всех четырех только режиссер Дон Селт раньше слышал о ней.

— О, конечно, — сказал он в комнате игр и отдыха в офисе, когда узнал, что они с ней встретятся. — Я ее знал на Побережье, три-четыре года тому назад. Ну, не знал, а пару раз видел. Бешеный цыпленок. Это как раз она хотела наехать на Бадди Ландсбаума его же собственной машиной. Черт, почти наехала. Едва не убила его. — Что-то в глазах Гранта, кажется, насторожило его, и он сделал нечто типа разворота и погнал мяч по кромке поля, стараясь не заступать ногой за границу. — Был один такой бешеный вечер. Надрались до чертиков. Не знаю, в чем проблема… Н-да, я бы хотел снова встретиться с ней, — сказал он.

Никто из них не знал, что она с ними сделала. И меньше всех Грант. Было похоже, как будто она использовала какое-то особое средство, какую-то личную телепатию, ослепившую им глаза и убравшую из них все, кроме себя. Например, никто не знал, что произошло с ее пальто, было ли оно вообще, или какого цвета было ее платье. Она вошла, поразила их и увела Гранта с собой, оставив их бессмысленно глазеть друг на друга.

— Вот так девушка у тебя, Рон, — сказал большой Артур с обычной печальной улыбкой, когда Грант встретился с ними. — Настоящая красавица. Заставляет меня сожалеть, что я не моложе лет на тридцать.

— Если бы ты был на тридцать лет моложе, тебе было бы двенадцать, — ответил Грант.

— Ладно, тогда двадцать, — сказал Артур.

— У нее есть класс. Такой класс, — в замешательстве сказал Пол Гибсон, — какого нет у многих девушек этого города.

— Стиль, — сказал привередливый Даррел Вуд, — вот что вы имеете в виду. Стиль.

Дон Селт, все еще пытающийся вести мяч по кромке поля, не переступая границы, тяжело хмурился.

— Она совсем не так выглядит, насколько я помню. Сейчас она выглядит более зрелой. Вот именно. Более зрелой.

Грант злобно усмехнулся ему.

— Это потому, что она встретила меня.

В любом случае, все они думали, что Грант должен на этот раз гордиться, и в то же время какой-то любопытный деликатный инстинкт подсказал им воздержаться от шуток в его адрес по поводу новой девушки, чего от них можно было ожидать, и что они всегда делали в прошлом. Это была наилучшая реакция, о которой Грант мог мечтать.

Лючия (он все чаще называл ее Лючией, как Харви Миллер, как будто Лаки было слишком грубым и слишком нью-йоркским прозвищем того, что он чувствовал по отношению к ней), Лючия рассказала ему о платье, ее платье, почти сразу после этого, когда они шли от Ратацци по грязным тротуарам и мокрой Сорок восьмой улицы к Парку.

— Ты была удивительной! — сказал он.

Она засмеялась с каким-то диким сверкающим взглядом.

— Ну, неправда, — скромно сказала она. — Но я должна была принять серьезное решение. Зная, как все эти стукачи-мерзавцы…

— Эй, погоди! Они не стукачи-мерзавцы!..

— Конечно, нет, — мимоходом, как бы в скобках, сказала она, — неужели ты думаешь, я этого не знаю? Зная, что все эти мерзавцы-стукачи, которые приезжают в город, когда их жены остаются в графстве Вестчестер, думают о простых нью-йоркских девушках, я решила, что оденусь лучше. Беда в том, что у меня только два классных платья. И одно из них без рукавов: голые подмышки! Но второе слегка старовато и слегка выцвело под мышками. Ну, я решила надеть платье без рукавов и не поднимать рук. И когда я увидела эту шайку, я поняла, что была права.

Грант слушал, сначала восхитившись историей, а затем испугавшись того направления, в котором она развивалась.

— О нет! В этом ничего такого не было, — проворчал он. — Они совсем не такие! Они все о тебе знают и знают, что я о тебе думаю, я уже несколько недель хвастаюсь.

— Пусть так, но что за чертовщина заставлять девушку пройти через все это?

— Но это не так, не так! Я клянусь, не так!

— Все равно, я сделала это ради тебя.

— Нет! Пожалуйста! Все равно, ты была такой великолепной, что, я думаю, никто просто не увидел твоего платья.

— Какая разница? Это дало толчок моим мыслям. Они уселись в ряд и собирались меня проверять. Клянусь, я трахнула пятьдесят таких мужиков. Пока не узнала их получше. И каждый из них запуган до смерти. — Грант понял, что мало что может сказать. — Ты, по крайней мере, не запуган, Рон.

— Нет, — сказал он, надеясь, что говорит правду. — Я не запуган.

— Запуганы своими женами, своими детьми, своими загородными домами. Проверять меня!

— Нет-нет! Совсем не так. Никакая не проверка. Это мои друзья! Я с ними работаю! Я хотел, чтобы ты с ними встретилась.

Они дошли до Парка, и навстречу им рванулся ветер, щипая лицо. Наступила очередь Лаки не отвечать. Грант никогда не видел ее в таком состоянии. Когда она все же заговорила, голос у нее был низкий, глубокий, вибрирующий.

— Ох, Рон, я так тебя люблю. Тебя и твои маленькие тайные проверки. Веди меня домой. Быстро веди меня домой. Быстро веди меня домой и возьми меня. Возьми меня по-моему.

Позднее Грант думал, что он должен был оторваться от земли, так быстро он шел. Но, как всегда, когда по-настоящему что-то нужно, все свободные такси немедленно исчезли. Он вернулся к ней, и она взяла его под руку. Гнев исчез. Да, гнев совершений исчез, появилось нечто иное. Он обнял ее и заслонил телом от ветра. Наконец, на другой стороне Парка они увидели свободную машину. В такси они начали страстно обниматься, и Гранту было все равно, сколько помады останется на его лице, они обнимались с нежной горячностью юности, которую давно не ощущал Грант до встречи с ней, и Лаки сжала его возбужденную мошонку сквозь брюки. Но когда он отодвинулся, она заставила его взять у нее носовой платок вытереться.

— Лесли не будет дома? — вытираясь, спросил он.

— Нет, у нее свидание с новым другом. Она очень надеется, что это будет новый друг!

Грант не ответил, а такси ехало вдоль покрытых снегом улиц острова. Когда он целовал ее, ему пришло в голову рассказать о Доне Селте, его странном ускользающем взгляде, когда упомянули о ней, об истории, когда она хотела задавить Бадди Ландсбаума его же собственной машиной. Дон выглядел как-то необычно. Мог ли Селт также быть одним из ее безымянных четырехсот мужчин, как Бадди? Грант сжал зубы с какой-то странной отупляющей болью-ненавистью, чего с ним никогда не бывало. Он решил, что лучше ничего не говорить. Не сейчас. И почему это пришло в голову как раз тогда, когда он ее целовал?

— Ты и вправду такой глупый негодяй, — неожиданно и влюбленно сказала она. — Ты так счастлив, что тебя… — Она замолчала.

— Что меня?

— Что тебя люблю я! — вызывающе сказала она. — Вот так-то!

— Я знаю, — покорно сказал Грант. Могла она угадать его мысли о Селте и Бадди?

Но он знал, что счастлив. Тем не менее это не спасло его от ужасной словесной порки, которую учинила ему Лесли, вернувшись со свидания. Они сидели вместе, уже одетые, и вместе выпивали, снова согревшись и успокоившись, когда она притопала на своих крошечных ножках быстрой походкой и бросилась без подготовки в атаку.

— Что за проклятое вшивое дерьмо ты сотворил? Что за… Это самое дрянное, свинское оскорбление из тех, о которых я слышала! Как ты осмелился? Ты знаешь, с кем ты здесь? Ты ведь не балуешься с какой-то потаскушкой-хористкой! У тебя любовная связь с Лючией Виденди, Рон Грант! Заставить ее идти выставлять себя на проверку твоим проклятым продюсерам, узнавать, что они думают, следует ли тебе выходить с ней куда-то или нет! Мне плевать, что ты большой, важный драматург.

И пошло в таком же духе, пока Лесли, наконец, не унялась, а Грант все время хотел доказать свою невиновность. Затем она отошла, упала в кресло и начала плакать в крошечный платок размером с почтовую марку.

— Проклятые кобели: ни одной пары яиц на всей Мэдисон Авеню. Все вы. Я заболеваю от вас. Зачем, о, зачем мы должны нуждаться в вас, должны быть с вами… я просто хочу, чтоб был какой-то другой способ обрести девушке счастье!

— Что с твоим свиданием? — спросила Лаки.

— Ничего, — пожала плечами Лесли. — Как обычно. Обычная ерунда. То же самое, обычное теплосердечное дерьмо. Я его понимаю. — Она взглянула на Лаки. — Он тоже, конечно, знаешь ли, женат. Я не знаю, почему, если все они так чертовски неудачно женаты, почему же они вообще женились? — Она вытерла глаза и нос и вовсе упала духом. — Не знаю, — мрачно сказала она. — Все это ничего не стоит.

— Рон в четверг уезжает, — легко сказала Лаки. — Через четыре дня.

— Ой, бедняжка, — заплакала Лесли, глаза у нее уже не были тусклыми.

Лаки откинула голову, встряхнула волосами цвета шампанского и весело засмеялась, хотя и видно было, что далось ей это с трудом.

— Четыре дня — это четыре дня. Могут быть очень длинными.

Гранту сейчас было больнее, чем он хотел бы допустить.

— Слушайте, дубинушки, — проворчал он более сурово и энергично, чем хотел, и обе девушки уставились на него. Он смягчил тон. — Что здесь происходит? Что за покойницкая? Что, нет получше способа провести мои последние четыре дня в городе? Давайте все вместе пойдем куда-нибудь!

— Ты абсолютно прав, — сказала Лаки.

Глаза Лесли снова загорелись негодованием, когда она взглянула на Гранта.

— Ты действительно должен взять ее с собой! Ока в Кингстоне всех знает!

— Я не могу, — сказал он. — Я же все объяснил. Просто не могу.

Здесь он оставался тверд. Однако день у Пола Стюарта заставил его отложить отъезд на неделю, а вкупе со встречей с продюсерами, а потом и уик-эндом у Олдейнов, этих трех вещей хватило, чтобы заставить его изменить свои планы насчет Нью-Йорка.

Раньше он собирался после Ямайки лететь прямо домой, в Индианаполис и начать работу над новой пьесой (хотя понятия не имел, о чем она будет) и попытаться углубиться в нее, пока он не понадобится для работы над этой последней пьесой, над «Я никогда ее не покину» (Боже мой, в отчаянии думал он, я ее так и назвал? Да-да. Так!). Теперь же он с Ямайки прилетит прямо на Манхеттен, к Лаки. Может быть, он снимет маленькую квартиру, дешевую, где-то поблизости, и попытается начать работу над новой пьесой здесь.

Он с гордостью рассказал об этом Лаки в понедельник, когда они возвращались в город от Олдейнов. И снова до отъезда — четыре дня.

— Хорошо, — спокойно и без особого энтузиазма ответила Лаки, — посмотрим. Хорошо. Просто поживем — увидим. Откуда я знаю, что случится с тобой за эти шесть недель? И откуда ты знаешь, что случится со мной?

Он был за рулем.

— Ты не имеешь в виду, что… ну, что полюбишь кого-то другого? А? — Вынужденный внимательно смотреть на дорогу, он не глядел на нее.

— Не знаю, — сказала она как-то утомленно и терпеливо. — Откуда я знаю?

— Ну, если так, то так, — сказал Грант неопределенно, но тоже твердо, и слегка притормозил перед выходом на вторую полосу, пропуская другую машину.

— Я так и сказала, — спокойно ответила Лаки.

— Ты собираешься меня запугивать? — спросил он.

— Никто и не пробует, — легко ответила Лаки и продолжала смотреть в окно. У Олдейнов она снова выглядела невероятно победительной, слишком-хорошей-чтобы-быть-правдой.

Это была славная поездка во взятой напрокат машине вдоль извилистых парков, покрытых снегом полей. Дорога была чистой и хорошей, движение — небольшим. У Фрэнка был милый старый колониальный дом под большими деревьями на склоне холма, дом для гостей, пять акров полулеса-полупарка, где они могли гулять по снегу. Но ходили они мало. Зато много пили. Лаки не любила загородного свежего воздуха, а Грант обнаружил, что для прогулок по снегу у него нет обуви и одежды. Зато у них обоих была одежда для любой пьянки, какая могла быть, а Фрэнк Олдейн любил выпить.

Фрэнк Олдейн любил выпить, но, делая это, очень заботился о своем здоровье, как и во всех остальных делах. Главным образом потому, что он был законченным ипохондриком. Шесть месяцев назад он бросил курить, испугавшись рака. Два месяца он вообще не мог писать. Но потом вышел из этого состояния излеченным и с чистыми легкими, зато теперь он непрерывно болтал о том, что все должны бросить курить. Энергия и натиск в его речах делали заботу обо всех значительно более мягкой и ласковой. Теперь он даже трубку не будет курить, сказал он.

Среди всех своих современников Грант ценил Фрэнка Олдейна больше всех как мыслителя и талантливого человека, больше всего Гранта тянуло именно к нему. Хотя Фрэнк был писателем, а Грант драматургом, они пристальнее других изучали течение послевоенного времени и происходящее с Америкой. Казалось, они старались сказать о мире то, что в значительной степени совпадало у каждого в его собственной области, хотя в личных разговорах они соглашались друг с другом, что это не имеет значения, пусть это и так, все равно неважно.

Оба они принадлежали к типу глубоко отчаявшихся личностей, но в отличие от некоторых людей их поколения, любого поколения, у них не было стремления спекулировать на этом отчаянии. Так что они могли говорить обо всем. Оба верили в то, что, повышая правительственный контроль в социальных сферах общества и его духовной жизни ради того, чтобы эффективно действовать во все более усложняющемся индустриальном обществе, людей их типа вытеснят из жизни в очень короткое время, может быть, лет за пятьдесят. Им нравилось обсуждать все это во всех мрачных деталях с рюмками в руках, что они и делали большую часть уик-энда. Ни один из них не был за этот тип человеческого развития. Но ни один из них не имел и ответов на эти вопросы, поскольку один из них постоянно указывал другому, что совершенно невозможно вернуться к более примитивному обществу, что изменение человеческого сознания прогрессирует крайне ускоренными темпами (скажем, сравнивая с Римом или со средневековьем), благодаря как современной технике убеждения, так и развитию массовых методов, которые идиоты называют «коммуникацией».

— Да. Не только в этом проблема, мы еще и живем в Век Верующего, Декамерон, — Фрэнк икнул, сидя перед большим камином поздней ночью в день их прибытия (он обожал называть Гранта полным именем, за что Грант ненавидел его). — Настоящий Век Верующего. Верующие всегда были опасными. Самыми опасными. Но у различных инквизиций прошлого не было наших средств коммуникации или механической способности использовать наши полные методы насыщения. Или абсолютно бюрократической политической силы, чтобы контролировать сознание.

— Знаю, — Грант мрачно посмотрел поверх бокала. — Знаю я все это. Ведь я же впервые так кратко изложил эти мысли тебе. И выхода нет.

— Или! — продолжал Фрэнк, воздев в воздух палец. — Невероятно эффективные индустриальные средства разрушения, какие Верующий может использовать, чтобы разрушить сегмент общества. Мне не нужно говорить тебе, что сделал Гитлер с евреями.

— То, что произошло с Гитлером и евреями, в значительной степени неверно понято современными мыслителями, — сказал Грант.

— Точно!

— И не только это! Это была даже не военная функция. Это была гражданская функция! И выхода нет, — снова сказал Грант, мрачно сжимая бокал.

Лаки была на кухне с женой Фрэнка Мэри, готовя им в три часа утра еду, чтобы заморить червячка.

— Не надо так верить! — сказал Фрэнк и полупьяным жестом коснулся своего бесформенного носа, сидя перед красивым большим горящим камином. — Я думаю все же, что есть кое-что, что можно сделать.

— Тогда скажи.

— Не сейчас, не сейчас. Думаю, что сначала нужно тебя слегка подготовить. Ты ведь особенный. Но до отъезда я тебе скажу. Обещаю.

— А, мать твою, давай. Если б ты знал, как меня угнетают такие мысли. Я так угнетен, я… Ведь из-за этого я уезжаю. Отсюда. Нырять. Просто, чтоб…

— Не верю, что это пойдет на пользу, — с видом мудреца сказал Фрэнк. — Не имеет смысла.

— Я и не говорил, что имеет. Я сказал…

— Идите, или мы сами все съедим, — тихо позвала Лаки, чтобы не разбудить четверых детей Олдейна.

— С другой стороны, — сказал Грант, вставая, — это ныряние и подводная археология и все прочее — это последняя граница, оставленная индивидууму, где он может сам лично что-то сделать и где все зависит от него одного.

— Ну, что за чепуха, что это даст хорошего миру, о котором мы говорим? — идя за ним, сказал Фрэнк. — И все равно! — весело проревел Фрэнк за спиной Гранта, — я думаю, что ты поймешь, чтобы действительно что-то вложить даже в ныряние, для этого надо стать бюрократизированным, организованным!

— А может, нет, — таинственно сказал Грант через плечо, значительно более таинственно, чем сам ощущал. На самом же деле он ощущал депрессию, каменную депрессию.

— А, мать твою, давай! Глянь на сраного Кусто, — победно завопил Фрэнк, входя на кухню. — Он внес такой вклад, зашел так далеко — благодаря Организации!

— К черту Кусто, — уныло сказал Грант.

— Не так громко, профессор, — сказала мужу Мэри Олдейн, сидя за кухонным столом, и подмигнула Лаки.

— А я так вижу, — сказал Фрэнк.

— И я тоже, — сказал Грант. Он остановился у стола. — Посмотри на мою девушку, — сказал он с распростертыми объятиями, больше, чтобы подбодрить себя, а не других. — Ну, разве не блеск.

— Конечно, — распутно сказал Олдейн.

— Я тоже так думаю, — улыбнулась Мэри. — И я девушка.

Лаки взглянула на них, улыбнулась, в первую очередь, Гранту и спокойно продолжала есть. Она была лишь на три четверти пьяна по сравнению с остальными.

И здесь все повторилось. Она обольстила их тоже. Уже обольстила. Какой-то алхимией или внутренней магией, такой же, как и во встрече с продюсерами, Лаки полностью изменила свою личность.

Она как бы погрузила вглубь себя обе руки, перемесила и переформировала себя, как пирожное тесто, вылепив нечто иное, что, как она проницательно рассудила, восхитит Олдейнов.

Когда они приехали незадолго до сумерек, и Мэри показала им комнату, куда Грант занес чемодан, она сначала аккуратно вынула вещи Гранта, потом свои, переоделась в свитер и старые брюки и спустилась вниз в старых балетных тапочках; волосы цвета шампанского были стянуты позади лентой. Вид у нее был, будто она любила жить и всю жизнь прожила за городом.

Выход был так рассчитан, чтобы зашить литературных Олдейнов в мешок и с самого начала заставить их поверить в нее, что и произошло на самом деле. Метаморфоза была не только внешней. Она и в душе стала деревенской девушкой, как и Мэри. Оставив мужчин у камина (штука, которой Грант никогда не видел у нее: покинуть мужчин), она пошла на кухню помогать Мэри и цветной служанке готовить ужин для детей, весело поясняя при этом, как она не приспособлена к деревне, как ненавидит деревню, все эти деревья! Она не умеет готовить и не хочет учиться, она презирает мытье посуды, никогда не будет вести хозяйство, она редкий и нежный цветок, с ней так и нужно обращаться, и так далее, пока обе женщины не захохотали.

Одновременно она работала наравне с ними, повязала фартук, кормила детей, но все сказанное ею было правдой, более того, они знали, что это правда.

Была пятница. В субботу вечером у них была куча народу: критики, журналисты, художники, искусствовед, скульптор, писательница — разовая подруга Гранта, чья последняя книга неожиданно стала бестселлером, — все, кто жил поблизости. Вооруженная на этот раз до зубов, в полном гриме, в простом облегающем платье, с чудесными грудками и высокой торчащей попкой под волосами цвета шампанского, Лаки заставила всех присутствующих мужчин горячо дышать через нос и держать одну руку в кармане, экспериментируя пальцем сквозь одежду. Особенно искусствовед, стареющий юмористический эгоист с потрепанными белыми усами и развратной эспаньолкой, не мог удержаться и все время ходил за нею по двум большим комнатам, набитым людьми. А она все равно ухитрилась подружиться с его женой, еще раз поговорив об ужасах загородной жизни и называя его в лицо грязным старым распутником так очаровательно, что он трепетал и восхищался. Гранту только и оставалось, что стоять и сиять, а на следующий день, в воскресенье, Мэри пять раз позвонили, чтобы сказать, какая потрясающая новая девушка у Гранта.

В субботу вечером, когда большинство гостей уехало, Грант вошел на кухню налить себе виски и увидел, что Мэри сидит в одиночестве за большим стаканом и хихикает. Ему предложили сесть и прочли десятиминутную лекцию о причинах, по каким ему следует немедленно и срочно жениться на Лаки Виденди для своего же блага, не оглядываясь, пока какой-то джентльмен поумнее его не выметет ее, как бы это выразиться, прямо из-под него. Таким образом, ответ одного из Олдейнов получен. Он так и не узнал, почему же она хихикала.

Позднее, когда обе девушки сломались и пошли спать, а два пьяных писателя сидели перед камином, Фрэнк был более осторожен. Правда, у нее все необходимые личные — и личностные — качества. Господи; магистр политических наук! И умна, чему нельзя научиться ни в одной школе. Он бы не терял времени, говоря о ее физической красоте и очаровании. Но женитьба — это надолго или так уж должно быть. Она — это она, действительно, она — это она, а не ее семья, и все же так долго в Нью-Йорке, семь лет? И это может служить показателем слишком уж диких ее качеств. И любая девушка, долго живущая в городе, имеет склонность к неуравновешенности, стремится одеваться в магазинах, а это часто приводит к неврозам. Не настолько, насколько озабочен Грант, но настолько, насколько она сама озабочена внутри себя. И в конце концов, сколько он ее знает? Только три недели? Она не настоящий литературный тип девушки. А Грант всегда был более литературным, чем бродвейский тип драматурга. И все равно, в конце концов, загвоздка ведь в том, что сам Грант не берет ее на Ямайку, как она хочет, а едет один. Кстати, если Грант хочет, пусть даст ее номер телефона, он может присмотреть за ней, приглядеть, пока Гранта нет, поскольку он ведь часто будет бывать в Нью-Йорке в эти пару месяцев.

— А-а! Какого хрена, мерзавец! — сказал Грант. — Не забывай, я вернусь через шесть недель. Ты дал честное слово.

Олдейн грустно вздохнул.

— Ах, эти проклятые честные слова, что мы даем. — Он встал. — Ладно. У нас есть выбор. Мы можем идти спать или можем послушать записи песен времен гражданской войны. — Он слегка покачался секунду, как стрелка прибора, потом стал абсолютно перпендикулярно.

— Нет, не сейчас, — возразил Грант. — Я так чувствую, что если услышу «Желтую розу Техаса» прямо сейчас, то сломаюсь и заплачу, как и в последний раз.

— Тогда я предлагаю шлепнуть по рюмочке, Декамерон, — сказал Фрэнк, направляясь на кухню. — А что ее семья?

Декамерон, Декамерон! Неожиданно подумал Грант со слепой пьяной яростью. Боккаччо, Боккаччо! Как-то, собираясь в летний лагерь, он назвал себя в учетной карточке Майклом Джереми Грантом, и его едва не отослали, пока он не согласился заполнить новую карточку. Очень немногие знали, как его зовут по-настоящему. И хотя журнал «Тайм» посылал репортера проверить свидетельство о рождении в суде Индианаполиса, чтобы сделать репортаж о Гранте в разделе театральной жизни, очень немногие читатели помнили его настоящее имя. Для всего мира и для читателей «Лайф» он был Роном Грантом. Он даже узаконил это имя. Но не для самого себя, не только для самого себя! Очень маленьким мальчиком он был Кэмом или Кэмми. Он до сих пор ненавидел высокомерие взрослых, использующих окончание «и» для маленьких. Когда ему было десять или одиннадцать лет, остроумные одноклассники год-два звали его Камерой. В высшей школе, где он мало играл в футбол, это был Дьек, который, конечно, неизбежно стал Дьяконом и это испортило всю высшую школу. В колледже он за это бил и дал себе прозвище Рон, которое неплохо срабатывало с девушками, по крайней мере до тех пор, пока он не делал ошибку, называя каждой новой любимой настоящее имя, при котором они взрывались золотистым, веселым, звонким и асексуальным смехом девушек из колледжа. Очевидно, его отец (которого он никогда хорошо не знал) был одним из тех тайных иконоборцев, среднезападных образованных людей, веривших (и ненавидящих) в общую фригидность местных женщин типа матери Гранта (которую он тоже никогда хорошо не знал). Но назвать беззащитное дитя Декамероном по любым причинам — это уж удар ниже пояса. Ясно, что это способствовало возникновению ужасного комплекса неполноценности, длящегося всю жизнь. Способствовало ли это ужасной гиперсексуальности в течение всей жизни? Грант знал многих мужчин, которые и ломаного гроша, кажется, не дали бы за тот или иной секс.

— Я мало знаю о ее семье, — сказал он. Он вдруг понял, что уже встал и идет на кухню. — Знаю, что ее отец был крупным бутлегером, но он умер. Похоже, она не в ладах с мамашей. Уф-ф. Она уверяет, что если б мы поженились, то мать подарила бы на свадьбу десять тысяч долларов.

Голова Олдейна чуть отдернулась от бутылки с бурбонским виски, из которой он наливал.

— Это хорошо, — сказал он.

— Должен признаться, меня это очень впечатлило, — стыдливо сказал Грант.

— Богатая жена не оскорбительна для писателя, — заметил Фрэнк, наливая теперь Гранту.

Он, понятно, намекал на себя, поскольку Мэри стоила что-то под миллион долларов. Грант знал историю о том, как Мэри в течение года охотилась за ним по всей Франции сразу после выхода его первого романа и пыталась выйти за него замуж, а он все отказывался, поскольку семья ее матери наняла частного детектива следить за ним, когда обнаружила, что она влюблена в него. С тех пор Олдейн стал главным.

— Тебе не нужно халтурить или писать для кино, — продолжал Олдейн. — Ты как драматург больше бабок заколачиваешь, чем я, писатель. Такие дела.

— Пусть так, все равно у меня ничего нет, — уныло сказал Грант.

— Может, тебе надо встретиться с ее матерью, — сказал Фрэнк и замолчал. — А что скажет об этом твоя приемная мать? Как ее зовут?.. Миссис Эбернати. — Под этим вопросом таился серьезный интерес.

— То же, что и любая мать. Я имею в виду, любая другая мать. Какого черта? От этого мало зависит. — Фрэнку и Мэри всегда нравилось поддакивать тому, что он говорил о приемной матери, не обращая внимания на возможные сплетни.

— Ну, — сказал Фрэнк, посмотрел сквозь бокал и восхитился увиденным. Неожиданно стакан выпал из рук и разбился. — Дерьмо! — сказал он и взял другой. — Ну, я начал говорить, что мне это нравится. Я бы мог даже сказать, что проникаю в вашу историю, твою и Лаки. Да, как ты хорошо знаешь, это в моем вкусе. Но я женатый человек, а ты — нет.

Грант наклонился очистить брюки от брызг виски и два не упал на осколки. Он, улыбаясь, выпрямился.

— Вот что я тебе скажу. Давай снова заснем на полу, будто мы снова школьники. Мне надо что-нибудь сделать. Хочется повыпендриваться. Помнишь ту дикую ночь?

Фрэнк Олдейн ухмыльнулся. Он вспомнил, как в тот раз Мэри утром нашла их уютно свернувшимися под большой шкурой белого медведя на полу в гостиной; они, полностью одетые, мирно спали.

— Не сегодня, — рассудительно сказал Олдейн. — Медвежья шкура в чистке. Ну, и разве ты забыл, что у тебя наверху Лаки?

— Боже мой! — ошеломленно воскликнул Грант. — Забыл! Действительно забыл!

— Забери стакан с собой, — сказал Олдейн.

Так и сделано. Когда он заполз в постель, она немедленно прильнула к нему, хотя и явно спала, и он увидел, что она спит обнаженной. Он мягко потряс ее за плечо.

— Как ты думаешь, может, я сексуально озабочен? — беспокойно прошептал он.

— Ну, если так, то и я тоже, — сонно пробормотала Лаки, — так что все в порядке.

— Тебя не обеспокоит, если мое имя — Декамерон?

— Мне наплевать, даже если тебя зовут Брандмайором, — пробормотала она.

Грант почувствовал, как поток облегчения обмыл его.

— Как я рад, что пружины не скрипят, — сказал он, нежно переворачивая ее на спину. Но когда он входил в нее, то думал: «Снова Хансель и Гретель».

— Ты слишком много пьешь, — сонно прошептала Лаки и поцеловала его в ухо, когда поднимала ноги и бедра, чтобы принять его. О, этот прекрасный запах лона открывающейся женщины!

Наверное, правда, что он слишком много пьет. Но это, кажется, не задевало его. Пока. Нечего беспокоиться, он любит, и он понимает, что должен что-то предпринять.

Большая часть воскресенья у всех у них ушла на проклятия по поводу субботнего вечера. И все же Фрэнк Олдейн встряхнулся и провел обещанный краткий курс внушения и вел его до обещанного конца, который стал открытием панацеи для Америки в суперорганизованном мире. «Внушение» было, главным образом, связано с молодым юристом, который был вчера у них на приеме.

— Ты его видел. Помнишь? Лестер Хортон? У тебя была возможность с ним поговорить?

— Темный и хрупкий? Похож на еврея? Нет, не очень. А что в нем такого?

— Этот молодой человек закончил юридический факультет Гарварда едва ли не самым блестящим выпускником всех лет. Сейчас он живет в Вашингтоне и связан с правительством. Да не просто, он очень близкий друг президента.

— Ну и?

Мгновенная пауза у Фрэнка была очень значительной.

— Как бы тебе понравилось, если б тебя как-нибудь пригласили провести годик в Рио в качестве Художника Соединенных Штатов в Бразилии? — лицо его триумфально сверкало.

— Ну, я не знаю, — осторожно сказал Грант. — Я никогда об этом не думал. Ты считаешь, такое может случиться?

Фрэнк энергично кивнул.

— Может. Это же проект Лестера, один из тех, что он выдает президенту.

— Ну, полагаю, неплохо бы, — все еще осторожно сказал Грант. — Но я не уверен, что для меня это было бы хорошо. Для моей работы. — Он глянул на Лаки.

— Я люблю Рио, — улыбнулась она.

— Ты и там была? — кисло сказал Грант. Она, счастливо улыбаясь, кивнула.

— При этой администрации, — поучающе сказал Фрэнк, — впервые в американской истории случилось так, что художник и интеллектуал может быть активным в правительстве.

— Думаю, это правда, — сказал Грант. — Но меня беспокоит мысль о художнике, который с чем-нибудь связан, с любой Администрацией, даже с любой нацией. Ты же знаешь о моей убежденности в том, что любой художник, по-настоящему ангажированный для чего-либо, для любой политики, даже для любой философии, становится ненужным и почти бесполезным, как только условия, создавшие его частную политику или философию, изменяются. Дерьмо, глянь только на всех этих писателей тридцатых годов!

— Послушай, — сказал Фрэнк. — Ты — один из немногих людей подлинной целостности. У твоей первой пьесы был огромный успех. Вся эта слава, успех, деньги не затронули тебя. Ты, как и я, знаешь, что они хотят попробовать решить почти неразрешимые проблемы и спасти хоть какой-нибудь смысл индивидуального скепсиса и свободного мышления в любом будущем обществе, которое мы уже созидаем сегодня, сейчас.

— Ай, я слишком циничен, — смущенно сказал Грант. — Со мной не будут разговаривать. — Он глянул на Лаки. — Все равно, мне бы отлежаться…

— Нет, мы должны это сделать. Мы за это отвечаем, — серьезно сказал Олдейн. — Этим людям впервые в истории нужны наши идеи, неважно, используют ли они их. Это не может обидеть, Мы обязаны помочь.

— Ты что, не понимаешь, что по самой сути это не важно? Все, чистая масса любого общества всегда неоригинальна, лишена воображения, консервативна. Самая суть того, что ты и я, художники, хотим изменить в людях, чтобы сделать их лучше, противоречит тому, что люди хотят менять. Другого пути нет. Ты и я, следовательно, вынуждены обращаться к будущим, нерожденным поколениям.

— Но сейчас мы можем, по крайней мере, советовать, — сказал Фрэнк.

— Да! Давай! Что советовать? И быть услышанным? Не-е-е.

— Ладно, все равно я дал Лесу Хортону твой адрес, — сказал Фрэнк. — Выслушай его.

— У меня долго не будет адреса вообще, — сказал Грант.

— Ты что, обязан пройти через это сраное плавание? — почти педагогическим тоном сказал Фрэнк.

— Конечно.

— А если ты погибнешь?

— Это не так опасно.

— Люди там погибают.

— Знаю, но не так много.

— Помнишь, что я тебе говорил. Честное слово, сказал ты! Честно, мы должны попробовать. Подумай.

— О'кей, подумаю, — сказал Грант, довольный тем, что тема исчерпана. Вернулась пятничная депрессия, как и всегда, когда он начинал думать о мире и его будущем. Он поднял левую руку, глянув на запястье. — Глянь! Удалось! Начало шестого! Как насчет того, чтобы выпить?

Но на следующий день по пути в город Лаки снова вернулась к теме.

— Если то, что говорил Фрэнк, правда, знаешь, ты действительно должен попробовать. Это ответственность каждого перед обществом, перед родом. Кроме того, Я бы хотела провести год в Рио.

— Мы еще не женаты, — услышал Грант свои слова. — И не приставай со своими корнелльскими общественно-политическими социалистическими идеями. Я художник, драматург. Я познаю истоки человеческого характера. Пусть мир спасают другие.

Это было, заметил он, как по отдельности заметили они оба, на том же месте, в том же автомобиле фирмы «Херц», на том же шоссе, и снова четыре дня до отъезда.

В эти четыре дня близость между ними и мучительный привкус в их любви становились все сильнее и сильнее, как музыкальная нота, становящаяся все интенсивнее до тех пор, пока не зазвенят готовые лопнуть стекла, а уши уже не способны ее выдержать. Эмоции были так сильны, Что их с трудом можно было вынести. И как всегда раньше, в нью-йоркских делах Гранта наступила переломная точка, когда все кончено, завершено, когда он знает, что должен ехать домой. Обычно такой момент совпадал с тешкой, когда он обнаруживал, что недостатки характера данной девушки, неврозы, идиосинкразии и прочее были в неравном соотношении с его любовью. Но на этот раз, кажется, ничего подобного не произошло. На этот раз он начал (и на этот раз, как всегда) хотеть не обижать Кэрол Эбернати; а закончил он желанием не обижать Лаки Виденди. Не является ли это главным выбором любви: кого не обижать?

До сих пор они существовали как городские любовники в некоем вакууме, где; им не было дела до остальной их жизни. Теперь их жизни начали возвращаться в привычное русло, а дни шли, и он не откладывал больше отъезда. Она вернется к обычным делам, будет там, где была, он тоже. Это можно было учуять. Ощущение витало в воздухе.

Была ли справедливой, удивлялся Грант, старая поговорка, старый суеверный миф, говорящий, что когда человек обретает нечто Хорошее и Истину, он должен дать какой-то знак, сделать какой-то жест духовного Порабощения или он потеряет это, потеряет навсегда?

Это чувство было очень сильно в нем. Но ведь он всегда был суеверным.

Ему все еще звонила «приемная мать» из Майами. Она все-таки не уехала в Ганадо-Бей. Большую часть этих звонков он отказался принять, даже когда бывал в отеле, а это случалось все реже, разве только для того, чтобы сменить рубашку. Но в тот день, когда Лаки пришла помочь ему собраться на сегодняшний вечерний поезд, возможно, потому, что он слишком нервничал и расстраивался из-за отъезда, он бессознательно схватил трубку, когда зазвонил телефон. Из аппарата вырвался такой громкий и оскорбительный залп истерического визга и проклятий, что он понял, что Лаки, паковавшая чемодан, услышит его. Он понизил голос, отвечал намеками, односложно. Да, он сегодня уезжает. «И она прямо сейчас помогает тебе собраться, да?» — уверенно сказал голос. «Нет», — промямлил он. Голос продолжал. Но под всем угнетением и подсознательным чувством вины, которое он не мог сбросить, в нем поднималось другое чувство: он сыт по горло. Тяжелое, важное чувство. И неожиданно он бросил трубку, бросил трубку в разговоре с ней, выключил ее. Такого он никогда раньше не делал.

Лаки стояла в дверях спальной.

— Кто это был? — легко спросила она. Но какое-то глубокое интуитивное знание, ярко светившееся на ее лице, показывало, что она все поняла.

— А, какой-то парень, — сказал Грант. — Ладно, давай закончим и смотаемся отсюда.

Она не произнесла ни слова и вернулась в спальню. Она, не возражая, намеренно как бы вверяла себя Року, готовая и к победе, и к поражению. Когда через несколько минут телефон снова зазвонил, Грант взбесился и не стал снимать трубку.

— Черт их подери! Черт их подери! Все же знают, что я уезжаю! За каким же чертом они сейчас звонят! Я не хочу разговаривать по этому сраному телефону! Я хочу быть с тобой!

— Боже! — прорычал он с такой дикой силой, какой сам от себя не ожидал. — Я ненавижу сборы! Ненавижу! Я никогда не мог перенести это! Ладно, давай кончать! Сколько у нас времени?

— Около четырех часов, — странно спокойным голосом ответила Лаки.

— Тогда давай поедем к тебе. — Он решил, что хочет еще раз заняться любовью. Лесли не будет, она на работе.

— Лучше не надо, — любопытно решительным голосом сказала Лаки. — Давай вместо этого поедем куда-нибудь выпить.

Она пошла с ним к поезду. Он рано сдал багаж, и они пошли к Ратацци, который после первого посещения стал постоянным пристанищем любовников, где их знали и где они выпили по четыре больших мартини, сидя за их собственным маленьким столиком в глубине. Так что они были слегка пьяны, когда через два часа вернулись на вокзал.

— Я поеду с тобой, — тихо сказала Лаки, — если ты хочешь.

— Куда? В Индианаполис?! — Эта идея ему не приходила в голову. Пульсирующий мозг не мог ее освоить. К тому же вокруг них шумела, толкалась и суетилась толпа.

— Конечно. А почему нет? — сказала она. — Я бы поехала с тобой во Флориду, а оттуда самолетом вернулась бы сюда.

Грант не мог свыкнуться с идеей. Он никогда ничего подобного не позволял себе. Но всегда хотел.

— Подожди минутку, — сказал он и залез в поезд поставить портфель на свое место. Он вернулся и спрыгнул на платформу. — У тебя же нет с собой одежды. Ну, и где я тебя размещу?

— У тебя разве нет там дома? Ты же говорил мне обо всем этом на второй день.

— Конечно, но…

— У нас было бы чудесных пять дней поездки на машине во Флориду.

Загорелось табло: «Закончить посадку».

— Я об этом не думал, — сказал Грант. — Я не… Я не могу… — Он поцеловал ее и встал на ступеньку. Они так и стояли, она — на платформе со странным, невероятно покинутым выражением лица, как у потерявшейся девочки, он — на ступеньке. Они глядели друг на друга, ожидая, когда закроется дверь и поезд тронется.

— Я не могу тебя взять на Ямайку, — проворчал Грант. Это была почти рефлекторная реакция.

— Отошлешь меня самолетом из Майами.

— Твоя одежда…

— Ты мог бы купить мне пару легких платьев.

— Не знаю…

— Пожалуйста…

— Ладно, тогда давай!

Лаки, колеблясь, сделала два шага вперед.

— Но ты уверен? Я не хочу ехать, если… Я не хочу давить на тебя.

— Ну, я… просто об этом не думал…

Дверь закрылась перед его лицом. Он глядел на нее, гнев клокотал в нем, как маленькие бомбы. Поезд тронулся. Она махнула рукой, потом руки упали вниз, и она, как маленькая девочка, потерявшая родителей, начала плакать, потом исчезла из вида, отрезанная краем окна. Грант онемел.

В тот вечер он не ел, зато в одиночку напился в баре. Когда он лез на полку, то ощущал странную пустоту.




5


Она не помнила, как добралась до квартиры, но уверена, что брала такси, поскольку метро исключалось. Она за всю свою жизнь только пять раз ездила в метро, пять раз за семь лет жизни в Нью-Йорке, как раз тогда, когда играла небольшую роль у Бадди Ландсбаума и Дона Селта, снимавших в Бруклине. Она пять раз ездила на метро в Бруклин в четыре часа утра на работу.

Она не помнила, как добралась домой, но знала, что сразу же перестала плакать. Она ненавидела плач и ненавидела, когда люди, особенно незнакомые, видели ее плачущей. Она была в оцепенении, это правда, в проклятом, вшивом оцепенении. Она так много пережила за прошедшие недели, особенно за последние несколько дней, что в душе было так же пусто и противно, как в старой банке из-под крема. Пустое оцепенение, и она так и не вышла из него, когда карабкалась по уродливой грязной лестнице, когда открывала дверь и увидела Лесли, Лесли и Форбеса Моргана.

Высокого, круглолицего, ухоженного Форбеса Моргана. Он соскочил с тахты, оборвав разговор с Лесли на полуслове. Форбес Морган, ее гвоздь. Ее старый приятель-гвоздь. Ее приятель, экс-гвоздь. Болт у него большой.

— О, привет, Форбес, — легко сказала Лаки. — Что тебя привело сюда без приглашения?

Он наклонил к ней уныло перекошенное круглое лицо и по-доброму изучал ее, отыскивая на лице признаки… признаки тревог, полагала она.

— У меня свои тайные сведения, — нежно сказал он. — Я слежу за тобой, даже когда не вижу тебя. Он уехал?

Лаки улыбнулась.

— Уехал.

— Он дурачок, — сказал Форбес.

— Думаю, дурачок, — сказала Лаки. Она сняла пальто, повесила его в шкаф в спальне, вышла и расслабилась в большом кресле, которое Лесли тактично освободила. — Но он и мужчина.

— Конечно, — сказала Лесли. — Фьюить!

— И очень талантливый, — сказала Лаки. Чувствовала она себя паскудно и мерзко. Она отключилась и вспоминала день, это было следующее воскресенье после воскресенья их знакомства, когда он провел здесь почти целый день, от полудня до шести часов вечера, рассказывая ей, Лесли и паре других девушек сложный сюжет своей новой пьесы. Он говорил полных пять часов и по меньшей мере четырежды плакал настоящими слезами. И выпил больше половины бутылки виски. Она пыталась написать пьесу. И потратила на это год. У него когда-нибудь встанет проблема питья, если он не последит за этим. Она снова включилась:

— Что?

— Я сказал, что все мы не можем быть гениями, — легко сказал Форбес.

— А я сказала, что это уж точно! — подхватила Лесли. Она старалась улыбнуться сама и заставить Лаки засмеяться, но не преуспела ни в том, ни в другом.

— Я был там, около 5-й и 48-й на днях, рядом с Гибсоном и Клайном, и видел, как он сморкается на тротуар, — сказал Форбес.

— Он говорит, что, сморкаясь в платок, ты снова всасываешь всю дрянь и микробы, — сказала Лаки.

— Пусть так. Но тебе же это не нравится? — спросил Форбес.

— Да, не очень, — ответила Лаки. Неожиданно она взорвалась смехом. Она вспоминала свой ужас, когда они пошли к П.Дж. Кларку. Тогда она содрогнулась и смутилась.

Форбес занял позицию посреди комнаты.

— Думаю, ты знаешь, что я тебя люблю, — скорбно сказал он.

— Не знала, — ответила Лаки. — Никогда об этом не думала.

— Ну, это так.

— Тогда извини.

— Не смейся надо мной, Лаки.

— Я не смеюсь, Форбес. Я вообще едва соображаю.

— Этот сукин сын. Этот сукин сын. — Форбес сжал зубы. — Тогда ты и вправду его любишь.

— Думаю, да, — просто сказала Лаки. — И ничего не могу поделать.

— Эта деревенщина! Ну, этого я и боялся.

Форбес Морган. Старик Форбес. У него и вправду большой болт. Лаки печально глядела на него. Она вымоталась. Она жалела обоих: себя и Форбеса. Он славный парень, но она всегда ему говорила, что не любит его, или, если и не говорила, то все время достаточно явно показывала, так что он должен был понять. Взглянув на него, она снова отключилась. Форбес Морган из плодовитых Морганов. Многочисленных Морганов было так много, что быть Морганом сейчас почти ничего не значило. Тем не менее Форбес только что унаследовал маленькую фортуну славного размера, когда умер его старый дедушка. Она как-то даже навещала его с Форбесом в Коннектикуте, а в прошлом году довольно долго Форбес, сломленный, без гроша в кармане, в той же гарвардской одежде, жил в квартире с ней и Лесли, спал на тахте. Она о нем заботилась, кормила, поддерживала, трахнула и даже нашла ему работу, потому что почти в то же время, когда Форбес въехал к ним, она встретила Питера Рейвена и провела сумасшедший, смешной, дикий пьяный уик-энд с ним в «Плаза», а потом начала с ним ходить тоже. Питер Рейвен был женат и был еще одним из тех сыновей старых, богатых, но теперь сломленных семей Гарварда — Новой Англии (новые бедняки, по-французски она их всех называла — нуво повр). Он был высокопоставленным администратором Си-Би-Эс и пока она с ним ходила, после долгих споров все же уговорила взять Форбеса на хорошую работу. В какой-то момент Питер хотел уйти от жены и жениться на ней, но она мягко, не обижая его чувств, отговорила его. Ни один из мужчин не знал, что она трахается с другим. Это была одна из ее собственных маленьких игр, маленьких личных шуток, о которых никто, кроме Лесли и, может быть, Энни Карлер, не знал.

— Ну, как работа? — сказала она, снова включаясь. Для Форбеса это был большой шаг вперед, а для Питера сделанное стало благодеянием во имя спасения своей души. Она никого не обидела.

Форбес, который (понимая, что хотя она смотрит на него, но не слушает) постепенно перевел беседу на Лесли, теперь глянул на Лаки.

— О, порядок. Смешная работа. И Питер добр ко мне. Мы стали большими друзьями. — Он помолчал. — Слушай, если я что-то могу сделать, чтобы, как говорится, «облегчить бремя», ты мне скажи, а?

— Понимаешь, если честно, то кое-что ты можешь сделать прямо сейчас, — сказала Лаки. — Можешь уйти домой и оставить меня одну. Понимаешь, сегодня я не очень хочу разговаривать.

Лицо Форбеса выразило глубокую обиду. Но он мужественно переборол ее.

— Ладно, милая. Ухожу. Можно я позвоню завтра? Просто узнать, как дела?

— Не знаю, — в отчаянии сказала Лаки. У Форбеса и в самом деле большой. Намного больше, чем у Питера Рейвена. С болью она мечтала о том, чтобы вместо него с ней рядом был сейчас Грант. — Правда, не знаю. Ты же должен чувствовать, что я и вправду не хочу тебя сейчас видеть. — Она чувствовала, что если он сейчас не уйдет, она снова заплачет, а этого ей не хотелось.

Форбес надел пальто.

После его ухода воцарилась тишина. Но растущее желание заплакать начало убывать, когда Форбес очутился за дверью, и сменилось глубоким ощущением рока и уныния, не лишенным, однако, приятного оттенка. Они сидели молча.

— Ты хочешь поговорить? — наконец спросила Лесли.

— Нет, — заунывно ответила Лаки. — Правда, нет.

— О'кей, тогда не будем, — решительно произнесла Лесли. — Но позволь задать один вопрос, — страстно добавила она. — Он говорил что-нибудь о возвращении в Нью-Йорк?

— Да. Несколько раз говорил. Говорит, что вернется ко мне, как только закончит дела с нырянием.

— Странно все же, что он так связан с этим нырянием и что он должен один это сделать, — сказала Лесли.

— М-да-а.

Лесли по-еврейски пожала плечами.

— Что мне делать? — спросила Лаки.

Лесли повторила движение и надула губы:

— Понятия не имею.

— Знаешь, он очень зашорен и очень суров в определенном отношении, — сказала Лаки.

— Ну, естественно! Определенно. То, что ты и хотела. Родненькая, я знала твоего отца! Помнишь?

— Слушай, Лесли! Как у него хватило совести! Каким мерзавцем надо быть, чтобы спрашивать меня? Это была вчера за обедом в Шантеклере, где у него все уже было готово к отъезду, вообрази себе. Он спросил, подпишу ли я отказ от прав на его имущество и доходы, если мы все же поженимся. Такое заявление, где он устанавливает, что принадлежит ему, а я — что мне! Представляешь?

— Ну, и что ты сказала?

— Ясно, нет. Он женится, а ведь я не делаю в него капиталовложений, я выхожу за него, потому что хочу жить с ним всю жизнь.

— А он?

— Ничего не сказал. Он думал.

— Ну, он хоть всерьез думает о женитьбе, раз думает о своих деньгах.

— Откуда я знаю, что скажет его приемная мать, с которой он живет там в Миннеаполисе?

— Индианаполисе, дорогая.

— Индианаполисе, — откликнулась Лаки. Снова нависла тишина.

— Срать на его деньги, — неожиданно резко сказала Лаки. — У него ведь их не так много. У моей матери до хрена и больше, чем у него.

— Которые, должна я добавить, — заметила Лесли, — не принесли тебе хорошего ни на грош.

— Правда, — уныло произнесла Лаки.

Снова тишина, и обе они укутались в свои мысли по этому поводу.

— Помнишь, как мы говорили о нем, дурачились? — наконец, сказала Лаки. — Рон Грант, последний неженатый писатель? Как мы составляли заговоры, чтобы я с ним встретилась?

— Но по-настоящему мы же и не пытались.

— Нет, но как много мы смеялись и шутили над этим. Рон Грант, последняя схватка, последний шанс, последний шанс, оставшийся для меня, чтобы выйти за настоящего писателя.

— Я никогда не думала, что ты его встретишь. Что сама влюбишься.

— Не могу поверить, что это могло не случиться, — сказала Лаки больше себе самой, чем Лесли. — Должно было случиться. Ну, это как Рок. Я должна была верить, что это случится. Если бы этого не произошло, — сказала она шепотом, глядя поверх Лесли пустыми голубыми глазами, — я не знаю, что со мной бы было. Я не могу выйти ни за одного из этих людей. Я не могу вернуться и выйти за какого-то тупоголового сиракузца.

— Именно это доброе отцовское чувство в нем и покорило всех нас, — сказала Лесли, — пригласить всех нас, девушек, пообедать с ним, как он сделал, быть таким милым по отношению ко всем нам. Помнишь то воскресенье, когда он рассказывал о пьесе. Ему по-настоящему нравятся девушки.

Лаки этого не слышала. Она провалилась в молчание, снова отключившись, и начала думать о том времени, времени, когда они, бывало, подшучивали насчет Рона, последнего неженатого писателя. Это было около года назад, незадолго до того, как Форбес, которому негде было жить, въехал к ним. Грант был тогда в городе, работал с продюсерами или, черт знает, что делал. Он даже где-то снял номер и пытался там писать. Ходили слухи, что он не может серьезно работать, поскольку много пьет и поздно ложится, и, наверно, это было правдой, поскольку через шесть недель он собрался и вернулся в Миннеаполис или где там это. И именно в это время у него началась связь с ее старой подругой Хоупи Йорк, еврейкой, певицей и танцовщицей из Нью Джерси, не добившейся успеха на Бродвее. Она не видела и не слышала о Хоупи больше двух лет, пока однажды та не позвонила и не попросила зайти к ней. Когда она приехала, они говорили только о ее любовной связи с драматургом Роном Грантом. Она до безумия его любила и хотела выйти за него замуж. Но он не собирался, и Хоупи боялась, как бы она не напортачила своей сдвинутостью. Она и впрямь была сдвинутой и часто приходила с жуткими, неприемлемыми замыслами надавить на Гранта, пошантажировать его, чтобы заставить жениться. Она просила у Лаки совета. Лаки, конечно, отказывалась, но они с Лесли часто зазывали Хоупи в гости, чтобы она привела Гранта. Она не приводила, но сказала, где он остановился, хотя они не просили об этом. Это ведь была почти что государственная тайна. Хоупи не собиралась вовлекать Лаки в соревнование. Так они и не встретились. Когда он вернулся домой на Средний Запад, Хоупи в отчаянии и вне себя пребывала более двух месяцев. Именно тогда Лаки, смеясь, предложила им всем вместе со всеми знакомыми девушками организовать Клуб Трахальщиц Писателей.

Она вздохнула. Лесли, знавшая ее привычку полностью отключаться, когда она думает, тоже погрузилась в молчание. И неожиданно она снова подумала о большой штуковине у Форбеса Моргана. Очень большой. Может, самый большой из всех встречавшихся. Кроме, разве что Жака из Гаити. Но не как у Гранта. Грант ни на кого не похож. Хотя он и был обычного размера. Она полагала, что это любовь. У него был такой славный.

— Помнишь Клуб Трахальщиц Писателей? — спросила Лаки и неожиданно заплакала. Она плакала не так, как большинство людей: не было всхлипываний, подрагивания плеч, искривленного лица, она просто неподвижно сидела с широко раскрытыми глазами, ровно, неглубоко дыша слегка открытым ртом, а слезы, смывая тушь с ресниц, стекали по лицу и падали на безвольно лежащие на коленях руки. Она не знала, почему она так плачет. Так было всегда. Может быть, потому, что она так ненавидела плач, что сам плач обижал ее больше, чем вызвавшая его причина. Она ощущала полную беспомощность, неспособность что-либо делать. Ей всегда нужен был человек, чтобы помочь и позаботиться о ней. И всегда будет нужен.

Лесли пошла за полотенцем стереть тушь с лица Лаки и сновала вокруг нее, как беспомощная курица-мать. Лаки энергично мотала головой, разбрызгивая слезы по обеим сторонам струящихся волос цвета шампанского. Она всегда ненавидела свою красоту. Люди никогда не любят вас за то, что вы есть сами по себе, только за вашу красоту. Это один из худших видов одиночества. Именно поэтому она так часто была легкой приманкой для мужчин. О, папочка!

Когда плач закончился, она встала.

— Я собираюсь ложиться, — сказала она Лесли.

— Милочка, только полвосьмого.

— Наплевать. Если кто-нибудь позвонит, я не хочу говорить. Я буду в постели.

— Все шесть недель? — спросила Лесли.

— Не знаю. Может быть. Где сборник пьес и рассказов Рона, который он нам дал?

Лесли нашла, дала ей и спросила:

— Можно сделать тебе ужин?

— Я не могу есть.

— Я бы хотела что-нибудь сделать для тебя, — сказала Лесли.

Лаки порывисто обняла ее, они так и стояли, обнимая друг друга.

— Никто никому ничем не поможет, — сказала она.

— Все равно, знай, что я здесь, милая, — сказала Лесли.

— Ты не уходишь?

Вид у Лесли был виноватый.

— У меня что-то наподобие свидания, но неточно, да и не хочется идти.

Лаки не ответила. Позже, из спальни, она слышала, как позвонил новый приятель Лесли, вошел, тихие голоса, потом щелчок двери. Она яростно зарылась в подушку и укрылась так, что только лицо и руки, держащие книгу, оставались снаружи. Она не хотела, чтобы холодный воздух мира прикасался к ней ни на одну точечку больше, чем это было необходимо. Руки были той уступкой, которую она должна была сделать, чтобы читать книгу Рона.

Рон. Рон. Рон. Имена так смешны. Ни черта они не значат, пока ты не встречаешься с людьми, которые с ними связаны, и лишь тогда они подходят и становятся точными и правильными. Рон Грант, которого она не встречала, был одним именем, а имя драматурга Рона Гранта, пока она его не встречала, было одним именем, а имя Рона Гранта, которого она знала, было уже совершенно другим.

Он писал хорошо. Даже в прозе. Его рассказы были странными взглядами внутрь себя, почти без диалогов, как будто он всячески старался избежать театральности. Он не тратил времени на изящные стилистические тонкости, а рвался сквозь кишки. Но его чувствительность по отношению к физическому миру, его восприятие людей было настолько невероятно тонким, что было почти что женским и часто заставляло останавливаться и восклицать: «Вот это да! Я же это чувствовал!»

Она не видела его первой пьесы «Песнь Израфаэля», которая стала фантастическим боевиком. Она тогда и не жила в Нью-Йорке, а ходила еще в школу. Но когда она переехала в город, она обошла ее именно потому, что она была нашумевшим боевиком. Если это боевик, как он может быть хорошим? Сейчас она обнаружила, что пьеса хороша. Очень хороша. Понимание Грантом шлюхи доходило почти до полного перевоплощения. Ее поразило, откуда он мог знать столько о женщинах, хотя теперь, когда она уже знала его, она думала, почему бы и нет. Она прочитала ее взахлеб, думая, что этот писатель был тем, с которым любой хотел бы познакомиться, забывая, что она же его знает и они ведь бешено занимались любовью. Закончив, она отложила книгу и с головой укрылась одеялом. Позднее она высунула голову и позвала Лесли заунывным детским голосом:

— Как ты думаешь, может он мне позвонить оттуда?

— Ты хочешь с ним говорить, если он позвонит?

— Конечно. — Она остановилась. — Когда прибывает поезд?

— Около полудня, — отозвалась Лесли.

Лаки снова укуталась в одеяло, оставив снаружи только брови, нос и рот.

— Но я бы не надеялась… — заметила Лесли.

— Как знать, — сказала Лаки. Она отвернулась, закрыла глаза и вспоминала прошедшие недели во всех потрясающих деталях, припоминая с удовольствием каждую счастливую секунду, как будто все было в порядке, он был здесь, на другой кровати, и шумно спал.

Она проснулась с четким ощущением потери. Они так долго и так близко спали друг с другом, что ее тело, особенно кожа, начали терять его, его кожу, еще до того, как просыпающийся разум смог оценить это. Ведь именно так он спал, полностью под одеялом, голова — на ее плече, а тяжелая рука — поперек живота, как будто прижимая ее. Ей нравилось, что вот так ее удерживает мужчина, настоящий мужчина. Авторитет.

Когда она все же открыла глаза, было позднее утро, и холодный, ясный свет зимнего солнца, льющийся сквозь тонкие занавеси, нес такое сильное ощущение осеннего покоя и зимнего одиночества, что заморозил ее до костей. Тот же свет казался счастливым и веселым, когда Рон был здесь. Оставляя снаружи только лицо, она вытянула руку, нащупала телефон и начала звонить приятельнице Афине Фрэнк, потом Энни Карлер, которая оказалась дома, затем в офис Лесли. Она не вылезла из постели даже выпить кофе. Во время разговоров она одной рукой слегка потягивала волосы на лобке, слегка приоткрывая внешние тубы влагалища. Как она обожала говорить на приемах или других встречах, где, как она считала, это может шокировать, беда ее в том, что в возрасте около восьми лет она начала мастурбировать, и это ей понравилось. В десять тридцать из офиса позвонил Форбес Морган, и она сказала, что все еще лежит в постели и хочет, чтобы ее оставили в покое. Он, должно быть, рыдал на груди Питера Рейвена, поскольку через несколько минут позвонил и тот.

— Ты настоящая милая маленькая грязная предательница, не правда ли? — деланный голос в трубке смешно растягивал слова. — Форбес все утро рыдал у меня на груди, потому что он тебя любит. Выяснилось, что у него почти год была связь с тобой.

— Это никогда не было связью. Мы просто спали вместе. — Ей не хотелось сегодня играть в сексуальные игры «мальчик-девочка».

— Конечно. И в то же время я ходил с тобой. Я достаточно долго здесь живу, так что привык. Но дело не в этом. У тебя хватило дерзости попросить меня устроить его на работу. И я, я дал ее!

— Ему нужна была работа. Ты хочешь его уволить?

— Нет. На самом деле, я не смог бы его уволить, даже если бы захотел. Его продвинули. Только сам босс может его уволить.

— Хорошо, что ты дал ему работу, тебе зачтется, — сказала Лаки.

— Надеюсь, что так. И все это было очень хорошо и для тебя. Вдвойне хорошо, мог бы я сказать, не так ли?

Лаки знала, что здесь ей следует засмеяться, но не смогла.

— По крайней мере, я не рассказывала твоей жене, — резко сказала она.

— Да. Это правда. И я тебе обязан, — тянул веселый голос. — Только это, может быть, было бы хорошо для нее. Если бы ты сказала.

— Слушай, Питер. Мне не очень хочется разговаривать, — сказала она. Все это утомляло, обессиливало ее и даже пугало. Она устала от этой жизни и всех этих остроумных, шикарных людей, руководящих мышлением нации на благо подателям объявлений и рекламы. Она просто не могла так продолжать. Не сейчас.

— Так что он застиг тебя врасплох, этот драматург, — ликовал Питер. — Надеюсь, он был так же тверд с тобой, как и ты с другими?

— На самом деле ты не имеешь этого в виду, Питер, а?

— Нет. Не имею. Надеюсь, счастливица[2 - Обыгрывается имя Лаки, которое буквально означает «счастливица», «приносящая счастье, удачу».] счастлива. Ну, продолжай спать. Я, может быть, позвоню тебе завтра.

Она не стала затруднять себя словом «пока», когда клала трубку. Подо всем этим, под электрическим кожным контактом, который был у нее с Грантом, под глубокой страстью их настоящей физической близости, ниже и глубже глубокого отчаяния от своей жизни без него таилось и нечто иное. Трудно найти слова. Иногда она сомневалась, а было ли это нечто. Оно было так глубоко. Это было ощущение, суеверное ощущение, что ее накажут. За что накажут? Черт его знает! За все, что угодно. Может, накажут за ее «прошлое». Может, еще за что-нибудь! Все равно. Главное, ее накажут тем, что не дадут быть с Роном Грантом теперь, когда она его нашла. Она слышала старую солдатскую циничную поговорку о том, что «шлюхи становятся наилучшими женами». Может, так оно и есть. Хоть что-то извлечь из профессии. А она знала, что будет Гранту хорошей женой. Но это суеверное ощущение наказания оставалось, возникая вновь и вновь. И из-за этого проклятого вонючего католического воспитания, от которого она с таким трудом старалась избавиться, суеверия все равно оставались.

Если бы она не ненавидела молитвы и саму идею молитвы, она бы взмолилась к господу.

И вот тут-то раздался его телефонный звонок. Он взял такси, поехал прямо домой и сразу ж позвонил. Когда она услышала этот режущий, глубокий, хриплый, утомленный голос в трубке, все у нее внутри перевернулось.

— Садись на самолет и прилетай, — говорил он. — Мы побудем в Индианаполисе; два-три дня. Потом поедем вместе во Флориду. Я отправлю тебя домой из Майами.

— Я не знаю, как купить билет на самолет! — захныкала Лаки. — Я никогда не умела делать такие вещи!

— Ну… Пусть Лесли поможет. Ненавижу телефонные разговоры, черт их подери. Ненавижу их. Никто никого не понимает. Я хочу, чтобы ты немедленно была здесь.

— У меня нет денег, — наконец-то сумела сказать Лаки, хотя ей трудно было это сказать.

Пауза.

— Ну, я пошлю тебе пару сотен. Должно хватить, а? По телеграфу. Пошлю на Вестерн Юнион. На твой адрес. Хорошо?

— Да, — сказала Лаки. — Да, дорогой. — Все ее внутренности и область таза расплавились в пенистый масляный крем. Ноги слишком ослабели, чтобы встать. Она раздвинула их и позволила себе открыться. Если б только он был сейчас здесь.

— Если бы только я был сейчас там, — сказал голос Гранта. — Ну, ладно, хорошо? О'кей?

— Да-да.

— О'кей. До свидания.

— До свидания, Рон.

Но они не клали трубку. Она слышала какое-то запаленное дыхание на том конце провода. Молчание.

— Еще раз до свидания, — наконец сказал Рон, и раздался мертвый щелчок. Слезы дрожали у нее на глазах, когда она клала трубку.

Она полежала еще несколько минут, думая о нем. Потом она откинула одеяло, и все помчалось слишком быстро, как в ускоренном фильме. В пять тридцать дня она садилась на самолет в Айдлвайлде. В суете она вбила себе в голову, что летит в Миннеаполис, штат Индиана. Но, к счастью, Лесли, которой она позвонила, правильно купила билет и повела ее к нужному выходу. Поскольку у Форбеса Моргана была теперь старая машина, они заставили его везти их в аэропорт. Они оба махали руками, когда она шла к самолету.

Так именно люди и начинают менять свою жизнь или пытаются изменить. Изменить все внутри и снаружи, пока все не станет иным. На борту самолета она готовилась ничего не делать, а только думать в течение трех часов.

Даже когда он так мило и по-доброму вез ее и Лесли в аэропорт, Лаки испытывала к Форбесу Моргану только презрение. Что же это за мужчина, если он везет девушку, которую трахал и которую любил, в аэропорт, чтобы она летела к другому любовнику? Как может хоть какая-нибудь настоящая девушка любить такого мужчину? В этом-то и беда всех этих людей, все они так добры, хороши, либеральны и современны, что не могут уже действовать как простые самцы. Жертвы своей собственной «либеральной» пропаганды. Считают девушек равными. Но под этим был еще более глубокий, даже более пугающий процесс: работа, которую они все делали в заорганизованном контроле людских мозгов на благо производителей продуктов, неважно, где: в рекламе или настоящей коммуникации — телевидении, радио, газетах, — эта работа иссушила их души, если не яйца, и каждый мужчина каким-то странным, неопределимым образом стал как-то меньше самого себя изначального. Это, кажется, не случалось только с юристами, бухгалтерами, счетоводами и простыми сотрудниками офисов.

Уменьшение происходило у двух типов мужчин. Этим страдали те, кто начинал страстно верить в ту дребедень и ерунду, которую они продавали. К ним принадлежали и те, кто вел в ралли спортивные машины, летал на собственных самолетах, становился любителем-матадором, катался на лыжах, лез в горы. Оба типа становились отчаянными охотниками за девушками, даже импотенты.

Возможно, интенсивное, злобное соперничество и ведет их к этому. Даже столь высокопоставленный мужчина, как Питер Рейвен, боялся, что его завтра же уволят, если он всколыхнется по большому счету. Так что в итоге страдает их мужественность. Как у бедного старика Форбеса.

Лаки, по контрасту с Форбесом, вспомнила время, когда Рауль бросил ее в Кингстоне, чтобы вернуться в Южную Америку служить революции, которую он не мог покинуть. Революция была для него наркотиком. Через шесть недель это ее утомило, и она связалась с красивым молодым ямайцем по имени Жак. Хотя он был слишком уж светлым, чтобы называться черным негром (почти все высшие классы Ямайки состояли из мулатов, квартеронов, окторонов и так далее), а волосы на его теле были хоть и курчавыми, но красноватыми, она все же думала о нем, как о «любовнике-негре». Эстетически их тела хорошо смотрелись в зеркале: он был достаточно темен. В любом случае, сказали ли Раулю об этом или он сам догадался, что происходит, но он собрал вещи и отвез ее обратно в Нью-Йорк так быстро, что голова закружилась. Она с Лесли долго хихикала по этому поводу.

А что сделал Форбес? Она уверена, что Грант никогда не повез бы ее в аэропорт к другому любовнику. Или повез бы? Он, кажется, всегда отсылает ее обратно, все время, в ее квартиру — с поезда, а теперь отсылает ее обратно в Нью-Йорк из Майами, Но он позвонил, чтобы она вылетела. Она была уверена, что если они все же поедут в Майами, она сумеет уговорить его взять ее в Кингстон.

А этот миф, будто у негров болты больше, чем у белых, если только ямайский приятель Жак мог служить примером, вовсе не был мифом. По контрасту: у Рауля был очень обыкновенный. Они хихикали и насчет этого.

В ней начал пузыриться истерический смех, усиливающийся от неспособности бороться или хотя бы признать неопределенность ее жизни — это было похоже на то, как если потратить субботний день на «Опасности Паулины». Когда мужчина, сидевший через проход, начал проявлять желание познакомиться, она закрыла глаза и попыталась заснуть, чтобы сдержать вырывающийся сумасшедший смех.

И вдруг в ней снова возникло мрачновато-роковое чувство, что ее накажут тем, что не дадут быть с Грантом. Она не могла раскрыть глаза из-за мужчины, сидевшего через проход, так что пришлось сидеть во мраке глазных век, пытаясь уничтожить это ощущение.

Он встречал ее в жутком современном портале из стали и стекла. Она шла по полю к зданию аэропорта, и среди шума, сверкающих ярких огней, резких разговоров, гула шагов в узких коридорах начался особенный, похожий на мечту, эпизод нереальности, который не оставлял ее, пока она не села на реактивный самолет Майами — Нью-Йорк через десять дней. От растерянности она почти час думала, пока Грант не разубедил ее в том, что она находится в городе под названием Миннеаполис.

Он сразу повел ее наверх, в красивый современный бар выпить, где они сидели и смотрели друг на друга. На Гранте были ковбойские сапоги и кожаная куртка. Потом он повез ее домой через город. Город был гораздо больше, чем думала Лаки, которая никогда не была западнее Харрисбурга, штат Пенсильвания, если не считать одного полета в Калифорнию.

Они провели, не выходя из дома, три удивительных дня, готовили вместе, смотрели телевизор, играли в пинг-понг, читали, занимались любовью. Он полностью переделал старый дом, и теперь в нем был огромный каменный камин, вдоль всех стен стеллажи с книгами, шкафы с ружьями и подводным снаряжением. На всем лежал четкий отпечаток его личности, и осознание того, что у него очень четко выстроенная жизнь вне Нью-Йорка, как-то сдавило сердце Лаки.

Только однажды они вышли. Это был третий вечер, когда они пошли поужинать в настоящий роскошный загородный клуб, который был очень похож на такой же в Сиракузах и, кажется, был меблирован теми же самыми людьми, и все они с удивлением (и с восхищением, как она заметила) смотрели на нее. Грант, представив ее и показав всем, кажется, испытывал подавленную воинственность, как будто он сделал то, что не очень-то хотел, но обещал себе сделать.

Потом началась поездка. Она заняла полных шесть дней. Вниз, по Индиане, через Огайо на Хендерсон, штат Кентукки, где начал постепенно исчезать снег и начинался юг. Близкий зловонный запах разврата и ненависти, который она ощутила, как только они переехали реку, так сильно подействовал на нее, что перехватило дыхание и заболел живот, и чем дальше на юг они ехали, тем зловоннее он становился. От холодных и в то же время бесстыдно развратных глаз высоких мужчин с брюшком, которые похотливо смотрели на нее, по коже бегали мурашки. Она знала, что они ненавидят всех женщин. Но когда она упомянула об этом в разговоре с Грантом, он только рассмеялся. А когда они изредка останавливались поесть с людьми, которых Грант знал, все были очень милы. Женщины, которых она встречала, казались ей особенно двуликими, как будто все они знали о мужчинах то, чего не говорили, что-то, о чем им не нужно говорить, поскольку знание и молчание им помогали.

Лаки никогда раньше не видела подлинной земли великой нации, к которой принадлежала, и все это усиливало желание как можно быстрее вернуться в Нью-Йорк и никогда оттуда не выезжать.

Во время поездки они говорили, говорили и говорили. К тому времени, когда они подъехали к границе штата Флорида у Таллахасси, они знали почти все друг о друге. Грант рассказал ей о своей «карьере» в ВМФ в годы войны, и как он освободился от славной, безопасной клерикальной работы в Перл-Харбор, чтобы служить на бомбардировщике, с которым он впоследствии очутился в водах Тихого океана.

— Боже мой, зачем ты это сделал?

Он огрызнулся:

— Я не знал ни хрена лучше. Сейчас я бы этого не сделал. Я хотел убежать от «мелкой бюрократии». А в итоге оказалась та же бюрократия плюс опасность.

Со своей стороны Лаки рассказала об ужасном монастырском детстве и о том, как отец спас ее от него.

— Он был настоящим великим человеком. Когда мне было всего пять лет, он говорил мне: «слушай, что говорят, но верь в то, что хочешь».

— А он сам не был католиком?

— Номинально — да. Но он верил, что это тоже бизнес. Как и любая идеология. — Здесь Грант расхохотался.

Наконец, после некоторого колебания и после многих намеков Гранта, что должен же у нее быть хоть какой-то приятель до встречи с ним, она рассказала о гвозде Форбесе Моргане, о том, как заполучила ему работу, о том, как Форбес отвез ее в аэропорт и что она при этом чувствовала.

— Я никогда не любила его по-настоящему. Я никого по-настоящему не любила, кроме тебя. Это правда. Даже Рауля.

Грант вежливо слушал, без гнева, но у него было такое напряженное выражение лица, что она решила не рассказывать ему все о Питере Рейвене, только то, что он был ее поклонником и еще одном парне, который ее хотел.

Потом неожиданно наступил поздний вечер с отблесками огней Майами на восточной части неба, и Грант гнал к ним большой удобный «Крайслер» по призрачным, туманным болотам Флориды.

По дороге у них было еще пять ночей в различных отелях и мотелях. Последнюю ночь они провели в мотеле средней руки, а к полудню следующего дня она была уже на нью-йоркском самолете. Она больше не протестовала. Его лицо было столь непреклонным, что она поняла: это бесполезно. «У меня некоторые дела, о которых я должен позаботиться до тех пор, пока мы поженимся, и среди них ныряние и проблема мужества». Когда она застегивала ремень и смотрела в иллюминатор, то видела крошечную фигурку, все еще стоявшую у выхода, и знала, что если он не поторопится, то сам опоздает на самолет на Ямайку. Она осознавала, что люди смотрят на нее после их дикого прощального поцелуя, и заставила себя не плакать.

В Айдлвайлде ее встречала Лесли, и она поехала домой, прямо в постель.

Только однажды за последующие дни она встала, и это было тогда, когда в город приехал ее дядя Фрэнк Виденди, большой игрок на бегах, и взял ее с собой и парой своих закадычных дружков в «Копа». Когда Сэмми Дэвис младший закончил свое выступление, он спросил ее, в чем дело. И она рассказала.




6


Эбернати встречали его в аэропорту Ганадо-Бей. Собственно, почему они и не должны были его встречать, раз он дал телеграмму о прилете, но когда Грант увидел их, стоящих на жаре у кромки поля, то все же был раздосадован. Горячая влажная тропическая духота Ямайки, как соленая патока, начала вливаться в большой реактивный самолет, едва только открыли дверь. Сам воздух, кажется, пахнул отдыхом. Но ему нужно было больше времени. С ощущением, будто он тонет, он чувствовал, что и вправду тонет, опять тонет в ритме, в той части своей жизни, которая ему уже не годилась и не подходила. После Лаки, после такого Нью-Йорка все стало иным. Он все еще ощущал на губах все тайные места любимого тела. Он все еще помнил, как ее самолет оторвался от земли, а он с болью наблюдал, как тот исчезает на севере голубого неба Флориды.

Даже они выглядели иначе. С одной стороны, они выглядели старше. С другой стороны, они теперь, неожиданно для него, выглядели тем, чем и были: деревенщиной. Оба — деревенщины. И Грант неожиданно сообразил, что долгое время бежал от этой мысли. Почему? Потому что он думал, что эта мысль слишком жестока, поэтому? Было время, когда он ушел из ВМФ, приехал домой и впервые их встретил, он думал тогда, что они самые широкие и сложные люди из всех его знакомых. Но они не развивались. Развивался и развивается он, уже довольно давно, он просто до сих пор не доходил до этой идеи, не дорастал до нее.

Он с трудом заставил себя встать с кресла, спуститься по трапу в жару, а когда они махали ему — Хант с обычным дружелюбием, а она ею столь знакомой фальшивой улыбкой, — ему захотелось развернуться и залезть обратно в самолет. Пока он проходил через паспортный контроль, таможню, пил маленькую рюмку рома, которую предложила хорошенькая цветная девушка из Торговой палаты, он чувствовал себя так, будто раздваивается, двигаясь вперед и стремясь назад; и вот он все же с ними. Сказать ему было нечего.

Так оно и пошло.

Неважно, что ему нечего было сказать. Кэрол немедленно взяла власть в свои руки и начала руководить. В этом городе есть ныряльщик, которого она нашла, его зовут Эл Бонхэм, и когда они получили телеграмму, она договорилась на завтра о первом уроке в бассейне. Она тоже пойдет учиться. Она и пошла. К счастью, хотя она была хорошей пловчихой, получше Гранта, она оказалась совершенно неспособной справиться с маской или аквалангом. Она не могла без удушья дышать под водой из нагубника, не могла промыть маску под водой, не задыхаясь. Как будто ее поражал какой-то страх клаустрофобии, так что она не контролировала себя. Как только лицо оказывалось под водой, она, кашляя и задыхаясь, выскакивала; она, которая вечно твердила о «сознательном контроле» над собой, бросила все это в первый же день и оставила его наедине с большим ныряльщиком Бонхэмом. Пожалуй, только в эти часы он и избавлялся от нее.

Но до того, как это случилось, у них произошел первый разговор наедине.

Естественно, пока рядом был Хант, она ничего не могла сказать. Это была другая сторона их жизни вместе, к которой Грант как-то сумел приспособиться, а теперь не хотел с ней мириться. Но Хант сегодня играл в гольф в местном клубе с Полем де Блистейном и другими «бизнесменами», которых он здесь нашел. Клюшки у него были с собой. Грант знал о предстоящем столкновении, но надеялся на отсрочку. И, конечно, тщетно. Хант бросил их у переднего портала (только так и можно было его назвать, поскольку он был слишком велик, чтобы именоваться дверью) огромной великолепной виллы Эвелин де Блистейн и уехал. Конечно, она не могла говорить и при Эвелин. Но после необходимых пятнадцати минут и двух рюмок любезностей и приветствий, после того, как он отдал свой чемодан ямаитянке, чтобы та распаковала его в комнате, он и Кэрол пошли вниз, к подножию холма, через невероятно красивый участок, через ямайское «шоссе» к частному пляжу поплавать.

По дороге она ничего не говорила и не взяла его за руку, как обычно делала в подобных случаях. Грант был благодарен ей за это, но ощущал всю болезненность происходящего.

— Итак, — наконец, сказала она, когда они пересекли дорогу и шли к пляжному домику, проваливаясь в глубоком песке под горячим солнцем, — она хорошо трахается?

— Не понимаю, о чем ты говоришь? — сказал он.

Кэрол закричала.

— Об этом, ты! — Лицо, как у животного. — Она, вероятно, была прямо там, в этом проклятом, противном номере отеля в Нью-Вестоне всякий раз, когда я звонила или пыталась дозвониться. Уверена, что была.

Грант брел, не отвечая. Он был в рубашке, которую в старые добрые времена ВМФ и Перл-Харбор они называли «блузой», и в шортах, а плавки он нес в руке. В кармане рубашки лежал непроявленный ролик цветной пленки с несколькими кадрами Лаки, которые он сделал во время поездки. У него была простая «Икзекта».

Он все же из предосторожности вынул пленку из камеры и носил ее с собой, поскольку знал, что Кэрол Эбернати может проверить вещи в его отсутствие, а потом осмелиться что-то сказать.

— Что это? — неожиданно спросила она. — В кармане у тебя?

— Пленка.

И неожиданно, да так быстро, что он не успел и двинуться, Кэрол выхватила ролик, слегка разорвав карман, и швырнула пленку в море.

— Ну, не будет ее! — злобно сказала она. — Улетела! — Она, откинув голову, вызывающе глядела ему в лицо, как будто ждала удара или пощечины, о чем он, собственно, и размышлял сейчас.

Грант пожал плечами.

— Я знаю, там ее фото, ее фото, не так ли? — требовала Кэрол.

— Теперь ты никогда и не узнаешь, не так ли? — сказал Грант. Он ощущал прилив жестокости. Первый алый гнев, а не белая ярость, клокотал в мозгу, и он пожал плечами, чтобы успокоиться. Если она проводит какую-то запланированную кампанию вернуться-получить то, что было, а он не последует за ней, то она все будет делать совершенно неправильно. Они были неподалеку от славного кораллового пляжного домика. — Я думаю, что вызову ее в Кингстон, — с преднамеренной злобностью сказал он. Он не собирался это делать. Но он не собирался брать с собой и Кэрол.

Кэрол остановилась.

— Нет! Нет! Только через мой труп! — почти кричала она, сжав кулаки у бедер. — Я не для того потратила лучшие годы моей жизни, вырастила, выучила тебя, сделала человеком, чтобы ты отправился в Кингстон с тепложопой шлюхой. Я в тебя слишком много вложила! Я тебя создала!

Грант тоже остановился. Тропическое солнце обливало их. Оба они по-настоящему были так милы к нему, так помогли ему; Ханта, возможно, заставляла Кэрол, по крайней мере, на первых порах; Кэрол же верила в него и любила. Он многим им обязан. Но не этим. Истина была в том, что пока он работал, учился и рос, все сам по себе, поскольку они не могли идти вслед за ним, Кэрол сдалась или просто не могла следовать за ним, и все больше и больше погружалась в ленивый, претендующий на быстрое познание мистицизм. Сейчас он отвечает перед своим ремеслом. И талант, какой он ни есть, а он был отнюдь не мал, — уж это-то принадлежит ему. Она жила заученными, схематичными идеями, обычно теми, что он же ей и подал, упрощенными, приспособленными к ней, а им уж давно заброшенными ради других мыслей, новых, а она все цеплялась и цеплялась за них. И продавала их как философию своей маленькой театральной банде.

— Ты получишь свою долю, — тихо сказал он. — Но меня создала не ты. — Упорно, как человек, плывущий сквозь шторм, он, отвернувшись, побрел к домику.

Именно в этом заключался вопрос «мужества», о котором он говорил Лаки в последний день в Майами, хотя он и был уверен, что обозначил его так туманно, что она не поняла и подумала, что это связано с нырянием. Он, по крайней мере, на это надеялся. Он даже не был уверен, что хочет жениться на ней. Иногда он думал, что хочет, иногда — нет. Он не знал, где правда. Он все еще боялся, что она слишком хороша, чтобы быть правдой. Но это не вопрос мужества. Он должен что-то предпринять, и он должен вскоре это сделать. Но он хотел сделать это как-то милосердно, если сумеет. Именно поэтому он взял ее в загородный клуб Индианаполиса, в котором состояли и он, и Эбернати. Если им еще не написали, все равно слухи бы просочились, и о том, что она была с ним, все равно узнали бы. Какого же черта?

Он открыл дверь изящного домика. После яркого солнца там было очень темно.

Она не впервые так действовала. Она и раньше тянула эту резину по поводу других женщин. Ей не нравилось спать с ним, но она не хотела, чтобы другие это делали. Он ненавидел ее уловки, ее стремление всегда выставлять его морально виновным. С ее стороны морально не хотеть спать с ним, а с его стороны неморально спать с другими. Иисусе, это дерьмо королевы Виктории. Она же сама в это не верит. Отчаяние и ярость снова охватили его. Она не может в это верить! Как она может верить, если она жена Ханта, а живет с Грантом как любовница! Четырнадцать лет! Безумная иррациональность! Сравнивать Кэрол Эбернати с Лаки — смешно, да и нет оснований для этого, между ними нет никаких точек соприкосновения, при любых потугах воображения Кэрол нигде не была лучше. Он начал раздеваться в тусклой круглой комнате.

Странно. Думая обо всех этих прошедших годах, он думал о себе, как о другом человеке. Это ведь и начиналось не как любовная связь. Началось как шуточная история. Он приехал домой в короткий отпуск после госпиталя, и кто-то привел его к ним в дом. В Европе война еще не окончилась, и она развлекала всех раненых ветеранов, которых было не так уж и много. Естественно, много пили. Она не пила, а Хант пил, и ему, кажется, правилось напиваться с «малышами», которые в противовес мифологии не только не были молчаливыми относительно своего военного опыта, но жутко трепались и только о войне. Она уже интересовалась «литературой» и «театром», и он прочел ей несколько ранних плохих стихотворений о том, как его вынесло на Тихий океан, и пару вшивых одноактных пьес, а на третий раз он ее уже поимел. Они днем ехали в машине откуда-то домой. Хант был на работе, а они выехали из города, остановились в лесу и впервые сделали это на заднем сиденье. Но для него это была лишь кратковременная шутка, без всяких намерений завести «постоянные отношения». У него уже были две девушки в Чикаго, и он тогда трахал все, что попадалось под руки. Он слишком долго был почти мертвым и хотел получить все, что мог. И ему плевать было, кто еще так себя чувствует. Был молодой летчик ВМФ по имени Эд Гриер, который тоже был в отпуске и шлялся повсюду, и у которого тоже стоял на Кэрол Эбернати. И Гранту было плевать, имел он ее или нет. Хотя Грант был добровольцем, а Гриер — офицером, они шлялись вместе и пили, потому что оба плохо играли в футбол в школе, и они уже обменялись парой-тройкой девушек в городе. У Кэрол была беременная девушка, живущая у нее уже восемь месяцев, дальняя родственница, приехавшая скрыть рождение ребенка, и это была одна из девушек, которой они обменялись. Однажды ночью, пьяный, он лежал на полу в гостиной и обнимался с Кэрол, пьяный Хант спал в постели, Гриер (которого позднее убили на Филиппинах) шел наверх с беременной девушкой, и Грант показал ему, чтоб он, если захочет, возвращался, и они бы поменялись местами. Гриер спустился, но не остался. Кэрол не захотела ни того, ни другого. Она видела сигнал Гранта и тогда ничего не сказала, а на следующий день (когда Хант снова был на работе) ее ревущий гнев удивил Гранта. Он понятия не имел, что она вовсе не так легко и свободно, как он, воспринимает все это. Она не давала ему забыть об этом эпизоде и в определенных случаях напоминала о нем, как о главной причине ее безразличия к сексу. Она дала понять, что спала с несколькими мужчинами, кроме него, в первые годы их связи, обычно в качестве сознательной мести, но к тому времени Гранту (который в глубине души вовсе не был уверен, что она время от времени не спит и с Хантом) было наплевать, поскольку он резонно полагал, что если и так, то она все же не может так уж много ходить на сторону. Да он и любил ее, позднее, отчаянно любил. В какой-то момент. Если уж он должен быть хладнокровным и честным по этому поводу, а он этого хотел, то должен признать, что он по-настоящему любил ее тогда, когда возник экономический фактор, и они его поддерживали. Все это было так странно.

В тусклом холоде пляжного домика де Блистейнов он задумчиво посмотрел на порванный карман перед тем, как отложить рубашку. Кэрол полностью успокоилась, когда вошла в домик. Они молча раздевались, как давно близкие люди, в тусклой куполообразной комнате, чтобы надеть купальники, и она была вполне дружелюбной и доброй. Она говорила и действовала так, будто никакой сцены не было. Это само по себе необычно, думал он.

Потом неожиданно, стоя обнаженной в центре тусклой комнаты, она глянула на Гранта и простерла к нему руки.

— Посмотри на мою фигуру, — сказала она робким, наполовину смущенным голосом, в котором звучал тонкий, что было горше для Гранта, оттенок надежды. — Я очень похудела ради тебя. Я… — она остановилась, на лице было смущение. — Но грудь стала меньше. Я не знаю, почему. Так раньше не было, когда я соблюдала диету. — Лицо ее стало беззащитным.

Грант был потрясен собственным хладнокровием при взгляде на нее. Он ничего не мог сделать, чтобы не удержаться от сравнения с красотой Лаки, на стороне которой были не только годы и юность, но и естественность. Кэрол была красивой, очень привлекательной женщиной, когда он впервые ее увидел, но и тогда — ничего похожего на Лаки. А грудь и впрямь усохла.

— Она такая же, — сказал он, покачав головой. Что еще мог он сказать?

К еще большему ужасу он заметил легкую самодовольную улыбку тайного триумфа, проскользнувшую по ее лицу, когда она опустила глаза и начала надевать трусики, как будто она автоматически поверила в то, что он говорил, и, следовательно, она все отыграла.

— На самом деле, не столько диета, — сказала она, все еще глядя вниз, — сколько заботы.

Выход на воздух стал подлинным облегчением. Под режущим глаза солнцем он увидел милую песчаную терраску с коралловыми ступенями, уходящими под воду. За песком были две высоких тенистых пальмы, шумевших над коралловым столиком, а на самом песке — высокая королевская пальма. Эвелин де Блистейн роскошно тратила свои деньги, и в какую-то секунду он жутко ей позавидовал. Вода была зеленой, песчаное дно просматривалось в десяти-двенадцати футах от поверхности на протяжении пары сотен ярдов за тремя большими скалами, у которых пенились волны. Когда он выплыл за них и глянул вниз, преодолев резь в глазах, то увидел, что весь риф был живым, покрытым лесом морских анемонов с голодно развевающимися щупальцами. Он не хотел бы туда попасть даже в маске. Среди них он видел то тут, то там длинные черные шипы черных морских ежей, Диадема Сетосум, драчливо двигающих своими острыми черными иглами, как только к ним что-то прикасалось. Он поплыл обратно к маленькой пристани, где была Кэрол. Это было хорошее место для ленивого бесполезного плавания. Но на этом не кончилось.

Приняв душ, она голой легла на большую широкую кровать и позвала его. Грант ощущал, что не может отказать. Это было бы слишком ужасно. Когда он шел к ней, его снова поразил ужас собственного хладнокровия. Тело ее было чужим для него, как будто он никогда к нему и не прикасался. Она, должно быть, ощутила это. Но если и так, то все равно ничего не сказала.

После этого он спал с ней только однажды, и это было как раз в ночь после первого погружения в море вместе с Бонхэмом, в тот день, когда они входили в большую пещеру.

Конечно, он тогда и понятия не имел, в тот первый день в пляжном домике Эвелин, что ровно через двадцать один день он будет отчаянно просить Лаки приехать из Нью-Йорка.

Но многое должно было произойти, прежде чем это случилось.




7


Во время второго погружения в море с Бонхэмом он убил первую свою рыбу. Бонхэм продал ему арбалет с двойной резиной, включив его стоимость в растущий счет, и предупредил, что до тех пор, пока не попадется настоящая большая рыба, он должен взводить только одну резинку. Они были примерно в трех милях западнее побережья, где, как говорил Бонхэм, была настоящая рыба. «Охотиться с ружьем намного веселее, чем просто болтаться у мелких рифов», — сказал он с кровожадной ухмылкой.

В миле от берега был глубокий риф, слишком глубокий для местных ребятишек, чтобы охотиться с ружьем, а поскольку глубина была от 75 до 100 футов, то ни один из двух других учителей подводного плавания в Ганадо-Бей не вывозил сюда клиентов. Обычно и Бонхэм не возил, но поскольку дела у Гранта шли хорошо, он не видел причин не взять его туда. «Счастливчик, что так быстро все сечешь», — громыхнул он.

Грант помнил, как Бонхэм говорил, что на «мелком рифе» тоже было много рыбы, но ничего не сказал. Бонхэм, кажется, все делал по-своему, чтобы убедиться, что богатый драматург все еще заинтересован в нем. Только гораздо позднее, когда Грант знал намного больше, он сообразил, что Бонхэм мог передвинуть фактор безопасности до опасной грани, беря его на второй же день на такую глубину. Но тогда это было неважно.

Он так и не понял, когда же именно начал свободно чувствовать себя под водой. Это случилось как-то совершенно неожиданно: возникло доверие. Но точно, что это произошло не на второй день, когда он нервничал так же, как и в первый раз.

Одевание теперь стало более привычным. Таким же стал и выброс в воду. Повернув голову ко дну, за коралловым холмиком он увидел большого окуня (оказалось, он весил всего лишь шесть футов), спокойно смотревшего на него. Медленно выдвинув вперед ружье, пока оно едва не коснулось рыбы, которая нежно и лишь слегка озабоченно глядела на него жидкими глазами, он спустил крючок, и стрела пронзила ее как раз по боковой линии вблизи головы и сломала ей хребет. Рыба резко дернулась, но стрела и зазубрины на ней крепко ее удерживали, она закатила глаза, открыла и закрыла рот в безмолвной рыбьей агонии. Держа ружье на длине вытянутой руки и вытаскивая рыбу на конце стрелы и двойной длины линя (на случай появления акул или других хищников), Грант всплыл, ощущая себя скотиной и убийцей.

А Бонхэм убийцей себя не чувствовал. Он буксировал маленькую пластиковую лодку для рыбы («Старайся попадать в голову и как можно быстрее выбрасывай ее из воды, — ухмыльнулся он, — иначе она рвется и разбрызгивает кровь, а это привлекает акул»), и в лодке к тому времени, когда Грант убил окуня, уже было пять рыбин большего размера. Наблюдать с поверхности, как большой человек злобно преследовал еще одного, большого окуня, было все равно, как если бы он видел хищного первобытного недочеловека, преследующего оленя. Это как-то волновало, но все равно было жутковато.

Когда большой человек всплыл с новой рыбой (пятнадцатифунтовой, как выяснилось), он улыбался своей мрачной кровожадной ухмылкой. И немедленно снова нырнул.

Грант в тот день не думал, что это так уж легко, и по-своему был из-за этого счастлив. Он не мог выбросить из памяти жидкоглазую рыбу, бьющуюся в агонии. А глубже этого он обнаружил и дикую радость. Однако дикая радость не помогала. Он еще раз шесть стрелял в рыб и мазал. Рыбы, кажется, обладали способностью исчезать с невероятной скоростью при спуске крючка, если это не было на короткой дистанции. Бонхэм, кажется, предвидел это и стрелял на мгновение раньше.

Когда они закончили охоту, возвращались домой с помощником Али у руля и вытащили бутылку джина, Бонхэм выглядел особенно утомленным и даже угнетенным.

— Господи, люблю охоту! — сказал он с обычной ухмылкой, приложившись к бутылке и откинувшись к планширу. — Я не имею в виду возможность сбежать и оставить тебя одного, как сейчас. — Он подумал. — Но ты все сам хорошо делал, а?

— У меня одна, — сказал Грант. — Мне нравится. Но как-то постыдно, как-то неспортивно так стрелять в них в акваланге, когда они так беззащитны.

— Шутишь? — мрачно глянул на него Бонхэм, как будто его оскорбили. — Без акваланга мы бы туда, на восемьдесят пять футов, и не попали бы. Именно потому они неиспорчены и их легко бить. Но они быстро умнеют. Они как-то узнают, что на рифе появился хищник, и убегают. Они общаются, так что не волнуйся. И все равно, если не мы, то другие. Такова жизнь моря. Почище любых «джунглей».

— Конечно. Но я думал, что некоторые ныряльщики могут погружаться на такую глубину и без ничего, — заметил Грант.

— Конечно. И даже больше. Ты имеешь в виду таких, как братья Пиндар? Но на то они и специалисты. Как раз в этом. Я могу на шестьдесят футов, но не уверен, что смогу восемьдесят пять.

Он, кажется, вообще не интересовался рыбой, которую тащил за собой в лодочке, и спросил, нужна ли она Гранту. По праву они принадлежали ему, поскольку он оплачивал поездку.

— Иисусе, мы не съедим столько, — запротестовал Грант. — Но пару-тройку я бы взял.

— Они твои, — сказал Бонхэм.

На вилле вечером будет пир, и не с купленной рыбой, а с убитой охотником Грантом.

— Я бы хотел взять ту, что сам застрелил, — смущенно улыбнувшись, сказал он. Она была самой маленькой.

Бонхэм неожиданно ухмыльнулся и продемонстрировал удивительную чувствительность, которую так часто замечал в нем Грант:

— Черт, бери три больших и скажи, что убил всех трех. Какая разница? — Или просто сказывался большой опыт?

Грант смущенно пожал плечами.

— А что ты будешь делать с остальными?

Глаза Бонхэма слегка сверкнули.

— Продам. На рынке. Если тебе не нужны. Но пойми, они твои, если хочешь. Частенько клиентам не нужно столько рыбы, и тогда я ее продаю. Не выбрасывать же. Подзаработаю.

— Я ведь только одну застрелил, — скромно сказал Грант.

— Неважно. Они твои. Потому что ты платишь мне за поездку, оборудование и инструктаж.

Грант вежливо покачал головой. Он все же не понимал этого большого человека. Пока. Бонхэм пожал плечами. О'кей, тогда он их продаст. Ему не стыдно.

Как выяснилось, у Бонхэма были свои заботы. И когда вопрос о рыбе был решен, он обсуждал их всю обратную дорогу.

В отличие от Гранта, эти заботы не были связаны с женщинами. Бокс для камеры, который он вчера испытывал (съемки Гранта еще не были проявлены), сконструировал и сделал его друг здесь, в Ганадо-Бей, американец, который был лучшим мастером по боксам в Карибском бассейне. Бонхэм продавал их в своем магазине. Но изготовление их стоило очень дорого, потому что он работал с наилучшими материалами и все делал вручную. Так много не сделаешь, только по заказу, а это уменьшало шансы Бонхэма продать их. Большинство начинающих ныряльщиков не могло столько выложить за бокс, особенно, если это было связано с покупкой новой камеры. У большинства отдыхающих уже были свои камеры, обычно — те модели, для которых Уильям еще не сконструировал бокса; а отдыхающие, как правило, жили здесь слишком недолго, чтобы дождаться нового бокса, так что Бонхэм на этом терял.

Так вот, через четыре-пять дней он с Уильямом полетит на остров Гранд-Бэнк испытывать новый бокс, который Уильям сделал для немецкого «Минокса». Грант может поехать с ними, если оплатит свои расходы. Бокс для «Минокса» был идеей Бонхэма. Он обнаружил, что у большинства туристов, по крайней мере, у тех, кто начинал с Бонхэмом, были «Миноксы» или сами по себе, или как дополнение к их тридцатипятимиллиметровой камере. И, конечно, камера и бокс намного дешевле.

— Но зачем лететь на Гранд-Бэнк? — спросил Грант.

Бонхэм ухмыльнулся.

— Потому что там остановился знакомый богач. И если бокс работает, он купит сразу же. И этот бокс, и камеру. — Он сделал скорее паузу, чем закончил.

Остров Гранд-Бэнк — маленький атолл из коралла песка на южной оконечности Багамских островов, на полпути между Грейтс-Инагуа и Каикос, в сотне миль на юго-восток. Это всего в сотне миль от Мушуар-Бэнк и Силвер-Шоулз. На вытянутом в форме восклицательного знака острове был один город на более широкой стороне и глубокая лагуна на другом конце, где, как считалось, затонуло несколько древних галеонов, но так далеко, что следов их не находили. Он был три мили длиной, покрыт кустарником и редкими соснами и пальмами, там было жарче, чем в аду, на всем острове была одна дорога — от города, точнее, от привольно раскинувшегося порта под управлением Багамских островов, до роскошного отеля у лагуны. Взлетной полосы не было, и прилететь туда можно было только на гидросамолете. Грант никогда там не был, хотя и читал о нем в книгах по нырянию или поискам сокровищ.

— Но это не единственная причина, — продолжил все же Бонхэм. Он снова остановился и под сушащим ветром легко провел огромной ладонью по обширной поверхности волосатого живота. — Слушай, там шхуна, которую несколько месяцев тому назад выставили на продажу в Кингстоне. Шесть спальных мест плюс два для команды, длина шестьдесят восемь футов. Называется «Наяда». — Он снова остановился и сменил курс. — Слушай, я учил этого богача, его зовут Сэм Файнер, в прошлом году, когда он жил в большом отеле в Ганадо-Бей. Ему безумно понравилось ныряние. Так понравилось, что он подумывает вложить деньги в мой бизнес, просто чтобы было судно, на котором он мог бы плавать, когда захочет понырять.

Все оказалось более сложным, когда Бонхэм начал пояснять, но главной причиной поездки на Гранд-Бэнк было желание повидаться с Сэмом Файнером насчет шхуны. Файнер, который был не евреем, а маленьким коренастым немцем (хотя Бонхэму было плевать), был из Милуоки, где у него было два доходных бара и три таверны, а также отели на озерных курортах в северном Висконсине. Обычно он проводил лето, ловя рыбу на венном курорте и выпивая в собственной таверне, и он хотел бы найти нечто подобное и в Карибском море, чтобы войти в долю, где он мог бы нырять зимой. Помимо баров и курортов у него были и какие-то каменоломни. Неважно что, но он хотел или почти что хотел вложить 10000 долларов в бизнес Бонхэма. Однако все заинтересованные стороны знали, что 10000 долларов недостаточно для покупки и содержания судна, достаточно большого для двух-трехнедельного плавания между островами. И в этой связи Бонхэм перешел к другому.

Грант подумал, что никогда в жизни не видел такого выражения неосознаваемого желания, как на крупной морде Бонхэма в тот момент, когда он «перешел» от темы шхуны к «другому». Ясно, что это было абсолютно бессознательное желание, иначе Бонхэм скрыл бы его.

«Другое» заключалось в потенциальном партнере по имени Фрэнки Орлоффски. Бонхэм, как выяснилось, родился и вырос на побережье южного Джерси, где он плавал и ловил рыбу всю жизнь, пока не стал после войны ныряльщиком. Приехав домой навестить мать (на крупной грубой морде появилось особое выражение при упоминании о матери, которую он выделил голосом), он встретил этого польского парня, у которого был спортивный магазин с отделом оборудования для ныряния в Кейп-Мэй. У него была и тридцативосьмифутовая яхта, и он пытался организовать поездки для ныряния, но это было трудно, потому что даже если доплыть на юг до Гаттераса (что само по себе уже было неудобно), то вода все равно оставалась холодной, темной и неприятной для подводного плавания. Когда Бонхэм встретил Орлоффски, тот хотел двинуться на юг, может быть, в Майами. Бонхэм, который провел два года в Майами, пытаясь заняться этим же делом, ответил, что атлантические воды в Майами ненамного лучше здешних, и предложил: не поехать ли вместе в Ганадо-Бей, который был практически девственной территорией по сравнению с Майами или Киз. Конкуренции не будет, так что можно было бы купить судно для коротких поездок и хорошее судно для настоящих подводных работ, а если бы им удалось привлечь и Сэма Файнера к покупке шхуны, они бы могли плавать в Кейменз и даже через канал Виндворд добираться до Инагуас, Гранд-Бэнк и Силвер-Шоулз. До настоящей нетронутой земли. Это было бы самое крупное дело на этом острове.

Бонхэм вложил бы две своих маленьких лодки, все оборудование, здание, большие компрессоры (покупка и транспортировка которых была самым большим его капиталовложением, почти равным стоимости яхты) и последнее, но не самое меньшее — его знания и умение, которые он приобрел здесь, и его растущий бизнес.

Фрэнки Орлоффски вложит свою яхту и минимум 6000 долларов наличными от продажи своего спортивного магазина.

Слушая, как изо рта большого ныряльщика со знанием дела вылетают коммерческие слова и фразы, Грант чувствовал себя очень странно, как будто он вообще не выходил из офиса Гибсона и Клайна.

Бонхэм организовал в Нью-Йорке встречу Орлоффски и Сэма Файнера, а сейчас Орлоффски с женой (на самом деле — с девушкой, поскольку он просто жил с нею) должен прибыть в Гранд-Бэнк на несколько дней поохотиться за рыбой, как и Сэм (с женой), и они могли бы обговорить в баре все это дело. Очевидно, Сэм и Орлоффски говорили об этом во время нью-йоркской встречи. Поездка дорого обойдется и Бонхэму, и Орлоффски, но Бонхэм очень надеется провернуть дельце с Файнером насчет шхуны.

— Мы должны будем заложить имущество, чтоб заполучить шхуну. Но по крайней мере она у нас будет. За год, максимум за два она полностью окупится.

Снова выражение бессознательного желания, алчного и почти безумного, которое сметало все препятствия, не признавало никаких остановок на пути к цели — шхуне, — промелькнуло на хмуром лице Бонхэма.

Он снова заговорил о ней. Он внимательно осмотрел ее, когда она была пришвартована в Сандерсоне около Порт-Ройал. Специально для этого летал в Кингстон. У нее было несколько прогнивших мест на правом борту у носа, что могло повлечь за собой необходимость укрепить или даже сменить бушприт, несколько мест на палубе у кормы тоже подгнили, но все-таки она была в довольно хорошей форме, очень хорошем состоянии для судна, принадлежавшего нефтяной компании, катавшей на ней служащих в выходные дни. Конечно, ее надо будет вытащить и полностью очистить корпус. Заплатить за работу в доке придется порядочно. Но… «Ты таешь, что я мог бы сделать с таким судном? — почти злобно сказал он после паузы, глядя блеклыми глазами на всегда беспокойное море. — Я мог бы… я был бы в безопасности на всю оставшуюся жизнь. Никто меня не тронул бы. Если бы у меня было такое судно. Ненавижу компании. Они все разрушают. Разрушают все старые способы и старые вещи. Разрушают и называют это прогрессом. Они хотят все стандартизировать, а со всем, что нельзя стандартизировать, они не могут справиться. Они посадили на шхуну очень плохого капитана. Настоящая задница. Я его знаю. О чем они думали? Они не любили ее, хотели только одного — вывозить свои толстые зады (с таким капитаном) и думать, что они морячки. Им важно было только произвести впечатление на клиента, а потом завершить сделку. — Он обернулся и тускло глянул на Гранта. — Он вообще плевать хотел на нее. Удивительно, что она все же в таком состоянии. Я уверен, что корпус у нее в порядке».

Грант ничего не сказал. Что он должен был сказать? В мореплавании он ничего не смыслил.

В каком сумасшедшем призвезденном мире мы живем! — неожиданно подумал он. Четыре человека, четыре человека из столь отдаленных и сверхиндустриализованных мест, как Нью-Йорк, Нью-Джерси, Индианаполис, Индиана, Милуоки, Висконсин, собираются на крошечной точке примитивного острова в Карибском море и зачем? Чтобы на несколько дней убежать от цепей их высокоорганизованной скучной жизни — в когда-то примитивную, а теперь ставшую очень сложным спортом охоту за рыбами. И пока они будут это делать, они будут обсуждать и планировать способы добыть деньги, привлечь других людей и тем самым разрушать ту идею, ради которой они и собирались. И за каждой их поездкой, за каждым пилотом и стюардессой, которые отвезут их туда, стоят стройные ряды бюрократических рабочих, стюардов, клерков, выдающих билеты в трех экземплярах, багажные бирки, чтобы защитить их багаж, взвешивающих и снабжающих топливом, — словом, все то, что все они ненавидят, но без чего не сумеют даже добраться до своего примитивного острова. А за этим — планирующие органы, инженерные, авиадиспетчерские службы, радисты — и почти весь этот персонал никогда не заработает столько денег, чтобы самим себе позволить такую поездку — просто работают в бюрократии, чтобы возить эту четверку.

И, наконец, самое аморфное, поскольку оно самое большое, — Правительство. Которое все они не любили, старались убежать от него (но которое само давало им саму возможность убежать: «но имей в виду, только на несколько дней!»), да и как можно убежать (или просто не любить) от того, что нельзя увидеть или воспринять другими органами чувств. Тени Фрэнка Олдейна и его приятеля, гарвардского юриста!

Бонхэм грубо вырвал его из бесплодного круговорота мыслей.

— Ты когда-нибудь нырял без акваланга?

— Ну… Не очень. Очень немного, близко от берега, в озере.

— Я думал, может, нет. Понимаешь, мы не берем с собой оборудования. Слишком дорого везти. И все равно, нам нужно было бы брать маленький компрессор, ведь там негде заправить баллоны.

— Ты не собираешься искать там в лагуне эти галеоны? — спросил Грант, слегка гордясь своими познаниями.

— Ты шутишь? Черт, да нужен Эд Линк и его «Си Дайвер П», просто чтобы помолиться о находке, да и тогда это было бы удачей. Если они там вообще есть, а я в этом не уверен, то над ними двадцать футов песка.

Бонхэм потянулся и достал бутылку джина.

— Вот о чем я подумал. Раз мы не можем взять оборудование и раз ты не умеешь нырять без акваланга, я подумал, что если ты захочешь оплатить мой билет на самолет и мою комнату там, то я бы взялся за тебя и научил всему, что знаю о свободном нырянии.

Грант еще раз с легкой тревогой подумал о своем неуклонно растущем счете у Бонхэма, а затем отвернулся, чтобы скрыть улыбку.

— О'кей. Я думаю, это, в общем-то, справедливо, — сказал он, глядя на приближающиеся доки. Он знал, что его взяли голыми руками, но у Бонхэма явно не хватало денег, а он и в самом деле был глубоко взволнован идеей поездки. И вдруг на вид доков наложился прозрачный цветной слайд памяти: обнаженная Лаки стоит в маленькой квартирке на Парк Авеню в тот первый день, когда они занялись любовью, и возбуждение от мысли о поездке исчезло, оставив звенящую пустоту и равнодушие. Он хотел, чтобы она была с ним. Солнечные блики на воде, свежий соленый морской воздух, движение катера и прекрасный шепот воды, — все это неожиданно стало скучным и обыкновенным.

— Тебе обойдется это в полтинник, — сказал Бонхэм.

— Я не очень хороший пловец.

Бонхэм сморщил свой маленький нос на большом лице под ясными грозными глазами.

— Неважно. С трубкой и ластами любой может часами держаться на воде. А тем временем мы попробуем здесь в оставшиеся дни, пока не едем. Та же цена. Я знаю, где есть хорошее затонувшее судно, я имею в виду современное, могу завтра взять туда тебя, если хочешь исследовать.

Грант кивнул, согласившись. Но истина была в том, что он не хотел нырять, ничего не хотел, а думал только о Лаки. Когда Али пришвартовал катер и они вылезли на древний деревянный настил, он предложил ныряльщику зайти в Яхт-клуб выпить джина.

Но Бонхэм покачал головой.

— Нет, я думаю, что побуду здесь. — Он уже тянул за веревку пластиковую лодку с рыбой. Местные рабочие на шатающемся старом доке столпились вокруг посмотреть на добычу. — Все равно, после вчерашней ночи, — сказал он, оторвав взгляд от рыбы с кривой, невероятно кровожадной ухмылкой, — мне нужно вечером побыть дома со своей старушкой. — У него не было, неожиданно вспомнил Грант, ни малейших следов похмелья. Он уже начал потрошить рыбу.

— Я скажу Али, чтоб он отвез тебя, — откликнулся он. — Но сначала ты забери рыбу, какую хотел.

Ямайские рабочие, болтающиеся вокруг, теперь столпились вокруг него так, что их босые жадные пальцы ног почти касались рыбы, и Бонхэм неожиданно обрушил на них громоподобный рев, который всегда Грант подозревал в нем: «ВАЛИТЕ! ВОН ОТСЮДОВА, МЕРЗАВЦЫ! ЧЕРТ ВАС ПОДЕРИ!» — орал он, размахивая ножом. Толпа с ухмылками и неохотно чуть отступила.

Грант, который всегда был преувеличенно любезен с неграми, смутился, но саму толпу это, кажется, не волновало.

— Ну, давай, Грант! Пока эти пидарасы меня не ограбили. — Но когда Грант взял два самых больших окуня и своего маленького, Бонхэм покачал головой и начал учить его разбираться в рыбе.

— Эти две — ризофора лютианус, — сказал он, показывая ножом на выпотрошенные рыбины, — они самые лучшие в кучке, бери их. — Рядом с ними он положил уже выпотрошенного грантовского окуня.

— Но мне нравится окунь, — запротестовал Грант.

— О'кей, бери этого среднего. Вместо одного лютиануса, — решительно добавил Бонхэм. — Но не больших. Они волокнистые. — Он начал потрошить окуня.

Пока он разговаривал с Грантом, толпа снова начала придвигаться, а один длинный тонкий парнишка с выступающими ребрами продвинулся так далеко, что его неуклюжая нога касалась рыбы, выложенной Бонхэмом на пирс. «ЧЕРТ ТЕБЯ ПОДЕРИ, СИРИЛ! Я Ж СКАЗАЛ, ВАЛИ!» — рявкнул Бонхэм, когда увидел, что нога все ближе и ближе придвигается к рыбе, и бросил нож, который воткнулся в деревянный настил в шести дюймах от рыбьего хвоста. Парень, держа руки за спиной и ухмыляясь, неохотно отодвинулся.

Грант, все еще смущаясь, уже уходил. В машине он бросил три рыбины на заднее сиденье, их радужные цвета теперь поблекли, как будто высохли.

Когда Али уселся за руль, Грант оглянулся, и Бонхэм, который брал нож, поднял глаза, как будто почувствовав его взгляд, ухмыльнулся и махнул ему ножом.

Они покатили в гору на старом пикапе.

Охотник Грант возвращается домой с добычей. Но он предпочел бы подраться, чем ехать на эту проклятую, несчастную, ничтожную, хотя и красивую виллу, куда он ехал, пусть и с рыбой.

А внизу, в доке, Бонхэм задумчиво следил за машиной, пока она не исчезла из вида.




8


Великолепно заточенный нож легко вонзился в последнюю рыбину, прямо в живот. Бонхэм лениво наблюдал, как его опытные руки умело и ловко делали свою работу, как будто мозг не имел к этому отношения. Он любил свой нож и всегда сам его точил, не позволяя другим даже прикасаться.

Нож скользнул по центру брюха к голове так мягко и легко, как будто входил в воду или в женское лоно. И скользкие, мокрые внутренности вырвались на пирс, как узники из тюрьмы. Эта рыбина ела правильно. Четыре целых рыбки виднелись сквозь узкую тонкую стенку желудка. Бонхэм разрезал его и вынул их. Одна была еще живой. Бонхэм смеясь показал ее неграм, которые тоже засмеялись, и бросил рыбку в воду. «Счастливица! — крикнул он. — Ей день ищо не пришол».

Пальцы автоматически прошлись по брюшине, чтобы убедиться, что все вычищено. Проведя пальцами до головы, он вычистил остальное. А мозг в это время был далек от чистки. Он думал о Роне Гранте.

Когда он правил нож на большом арканзасском камне, он как-то идиотски, едва слышно посвистывал.

Не каждый день в году попадается хороший, легкий клиент. У большинства из тех, кто страстно любит ныряние, нет денег, разве только на то, чтобы пройти полную подготовку в бассейне и пару раз выйти в море. А тех, у кого есть деньги, это не интересует. За четыре года жизни на Ямайке, за четыре года практики Грант был только третьим. Сэм Файнер — вторым. В прошлом году. А в этом — Грант.

Он сидел тогда в магазине, задрав ноги на стол. По радио передавали рок-н-ролл, и он слушал его, ковыряясь в зубах деревянной зубочисткой. Он скорее ощутил, чем увидел тень в открытых дверях, немедленно сел и начал изучать какую-то схему продававшихся регуляторов, лежавшую для таких случаев на столе. На самом деле он знал ее назубок. Да и все регуляторы не очень-то отличаются друг от друга. Достаточно знать один, кроме разве что регулятора «Норсхилл», у которого только одна деталь была похожа на детали других регуляторов.

Она была высокой, широкой, вполне ничего, с коротко подстриженными волосами. Свет за ее спиной не давал рассмотреть лицо. Неплохой корпус, без нижней рубашки. Отблеск света в районе сисек. Смешная походка, неуклюжая. Потом он встал, она повернулась, и он увидел ее лицо и понял, что она стара, пятьдесят три, пятьдесят пять. Было и что-то иное. Она ему сразу не понравилась. Улыбка — выпендрежная и очень самодовольная. Складки в углах рта: все знает лучше всех. Для этого пришла? Может быть, рано еще говорить. Ему было плевать, что она стара.

— Вы учите нырянию? — Голос выпендрежный и самовлюбленный.

— Конечно, мэм, — он дал лицу расслабиться в ухмылке. — Особенно хорошеньких леди, мэм. Это моя специальность. — Он старался подольстить, а не намекал на это.

В ней произошла значительная перемена. Складки разгладились, улыбка стала настоящей, темные глаза раскрылись шире и стали глубокими и дружелюбными, в них теперь было настоящее тепло. Так она неплохо выглядела, для старухи, конечно.

— О, это не меня! — с некоторым смущением сказала она. — Моего друга. На самом деле — приемного сына. Который приедет. Сегодня. Он хочет… — Она залезла в сумочку и вытащила телеграмму, как будто нуждалась в доказательстве — … научиться нырять.

— Ну, вы пришли в нужное место, мэм, — сказал он, вкладывая в голос сердечность.

Затем произошла значительная вещь. Без всяких видимых причин челюсти снова сомкнулись, глаза снова стали маленькими и неглубокими, и беспокойство или что-то такое снова овладело ею. Любопытно, это проявлялось даже в спине, которая неожиданно стала слегка сутулой. Именно тогда он понял, что она сумасшедшая. Или ужасно близка к этому.

— Мы живем у графини де Блистейн, — сказала она. Очень выпендрежно.

— Я знаю графиню, — быстро сказал Бонхэм. — Конечно, не очень хорошо. — Это так и есть. Он встречал ее. Все в городе немного знали Эвелин де Блистейн.

— Мы живем у нее и графа Поля. Мой муж, я и наш приемный сын. Его зовут Рон Грант. Полагаю, что вы слышали о нем?

— Думаю, да, — сказал Бонхэм.

— Он бродвейский драматург. Вы должны были слышать о «Песне Израфаэля». Она три с половиной года шла на Бродвее.

— Думаю, да, — сказал Бонхэм.

— Был знаменитый фильм. МГМ делала. Пять наград Академии.

— Да, я видел фильм, — сказал Бонхэм.

Потом он все же вспомнил, что и впрямь видел фильм. О Перл-Харбор. О моряке и шлюхе. Он сам во время войны служил в ВМФ, и ему понравился фильм. Не было обычного дерьма. Или не много. Но она начинала уписиваться. Кому какое дело? Он улыбнулся.

— Я очень хорошо его помню. Мне понравился.

— Он, знаете, знаменит. — Он не слезала с темы; ну что, сказать, что он счастлив, что у него такой клиент? Так это само собой разумеется.

— Да, конечно, — сказал Бонхэм. — А как вас зовут, мэм?

— Меня зовут Кэрол Эбернати. А мужа — Хант Эбернати.

— Понимаю. Ваш муж здесь?

— Да. — Она улыбнулась той же улыбкой. — Кажется, я уже говорила.

Бонхэм пропустил это мимо ушей, спросив:

— И вы оба тоже будете приходить?

— Нет-нет. Муж нет. Ему неинтересно. Он играет в гольф. Но я, думаю, смогу прийти в первый день посмотреть.

— Вы сами должны попробовать, мэм. Вы поймете, что это очень волнует, — сказал он, — и я думаю, стимулирует интеллект. Подводная жизнь здесь, на Ямайке, одна из самых богатых в мире по флоре и фауне.

Улыбка и глаза стали робкими. Беззащитными.

— Ну, я не уверена, что сумею. Хотя я прекрасно плаваю.

— Любой сумеет. Не нужно даже быть хорошим пловцом. Я начинаю занятия в бассейне, — мягко сказал Бонхэм, — в первые дни. Пока не научу пользоваться аквалангом. Так гораздо безопаснее. А мой способ — учить без опасности. Я ведь даже свою мать обучил нырянию, а ей почти восемьдесят. Теперь ей нравится. — Лицо его оставалось абсолютно открытым.

Теперь женщина искренне улыбалась, и глаза и уголки рта были чуть более открыты.

— Ну, возможно, я и займусь. Я имею в виду: попробую. Тогда до завтра?

— Буду счастлив видеть вас, мэм.

— Когда?

— После обеда? В два? Два тридцать? В три?

— После еды не потребуется четырех часов на переваривание пищи? До ныряния?

— В бассейне нет, мэм.

— Очень хорошо. Тогда в три. Завтра. — На этот раз она выдала сжатыми губами выпендрежную улыбку и повернулась к двери. И тут же неожиданно вернулась.

Теперь ее лицо удивило Бонхэма. На нем было все то же выпендрежное выражение, но глаза были похожи на глаза очень умных кошек джунглей.

— Есть только один вопрос.

— Да, мэм?

— Рон… Рон Грант… собирается поехать в Кингстон по-настоящему изучать ныряние, я полагаю. У человека по имени Жорж Виллалонги, — она произнесла имя по-французски.

— Я знаю Джорджа, — сказал Бонхэм, произнося имя по-американски. — Но я не думаю, что он все еще в Кингстоне. Думаю, он уехал на западное побережье работать в службе спасения.

— Там он или нет, я бы очень хотела, чтобы мистер Грант занимался нырянием здесь, в Ганадо-Бей. — В голосе все еще звучал выпендреж, но появился какой-то очень острый металл. Очень острое лезвие. — Я бы предпочла вообще не ездить в Кингстон. — Она остановилась. — Вы поможете?

Бонхэм довольно долго и без всякого выражения глядел в эти глаза.

— Думаю, да, мэм. Я имею в виду, вы бы предпочли, чтобы он учился и нырял здесь, со мной, поскольку вы доверяете моему опыту? Ну, я, конечно, постараюсь помочь всем, чем смогу. — Затем он сам изобразил ухмылку. — Естественно, я бы не хотел отдать Кингстону хорошего, дорогого клиента.

Она не улыбнулась.

— Мы понимаем друг друга. До свидания. — Она повернулась и зашагала неуклюжей, выпендрежной походкой, откинув тело назад.

— Миссис Эбернати!

Она обернулась, стоя уже в дверном проеме.

— Вы не скажете, кто вас направил ко мне?

— Отчего же, — улыбнулась она, — управляющий «Ройал Кэнедиэн Бэнк». — Она развернулась и ушла.

К этому времени он был абсолютно убежден, что она сумасшедшая. Как, каким образом, почему — он не очень понимал. За таким типом людей в нырянии нужен глаз да глаз. Склонны к панике. Он надеялся, что она не придет. Но, может быть, парень — или дружок? — не захочет вообще прийти, если она не захочет прийти. Некоторые были такими. Проклятые женщины. Мысль о потере двух клиентов была ему ненавистна. Или хоть одного.

Гроши хреново идут в этом месяце. И это февраль.

Ну, у него занятия в бассейне «Ройал-Кариб» сегодня днем. Один небогатый турист.

Может, думал он, когда шел за подготовленным аквалангом вглубь магазина, этот Грант окажется утомленным, надутым снобом. Если его дев… если его приемная мать может служить примером. О вкусах не спорят. Как сказала старуха, целуя корову. Но почему она не хочет, чтобы он ехал в Кингстон? Если бы они не были такими противными, он бы съел это, он бы сделал. За деньги. Эти типы, богачи, всегда хотят наилучшего, роскошного обслуживания и еще чего-то, что заставит их задрать носы. Он бы дал им это, если б имел. Если б он имел, сам имел бы хоть шанс на это.

Прелестно — но со скребущей ревностью приобретателя — он позволил себе пожить, когда работал на «Наяду» и поехал в Кингстон осматривать ее. Там была надежда. Если б он смог получить ее.

В этом деле встречаются все виды мудаков. Эта дама, например. Он был до чертиков убежден, что Грант окажется высоколобым хреном.

Груз этих мыслей сделал акваланги еще тяжелее, когда он вытаскивал их из пикапа, чтобы идти к морю. Давил и тот факт, что он знал, что обязан это делать. Из-за денег.

Подумать только, когда все они умрут…

Неожиданная мысль породила у Бонхэма удивление, неверие, страх и уныние. Чем бы он хотел заняться сегодня днем, так это выйти и убить акулу. Как только он начинал думать о своей возможной, неизбежной смерти, а иногда он целыми днями думал об этом, единственное, что могло вывести его из этого состояния, — выход с Али в море к «Старой акульей горе», где всегда болталась парочка акул, там глубоко нырнуть и, пылая злобой, яростью и страхом, убить одну из дьявольских, омерзительных негодяек смертельным выстрелом; шести-семифутовую голубую, или тигра, или тупорылую. Даже если не удавался смертельный выстрел в мозг и ему приходилось обрезать линь, он все равно чертовски неплохо выходил из своего состояния. Да и недолго ей гулять со стрелой, проткнувшей голову, обе челюсти! Собратья о ней позаботятся.

И ему неожиданно до жути захотелось поехать. Он не брал ни дружков, ни клиентов в эти экспедиции и обычно выплывал один, только с Али. Али думал, что он псих. Но ему это было необходимо. После охоты он снова чувствовал себя человеком. После этого мужчине не нужно беспокоиться о том, чтобы улечься с женщиной.

Но сегодня у него тренировка в бассейне.

Господи! Летта так ненавидела охоту. Выход на акулью охоту. Рыдала, как рыбачка. При мысли о жене в нем открылся еще один тайник, другого рода, но тоже болезненный, значительно хуже страха смерти, и он мягко покрылся слоем еще чего-то, хотя вроде бы ничего и не было. Он вновь стал думать о «Наяде» и оборудовании для тренировки в бассейне.

Но как оказалось, Грант вовсе не был кривлякой. Совсем наоборот, он был правильным парнем. Почти слишком правильным, если это вообще возможно. И Бонхэм, который был гораздо опытнее и сложнее, чем позволял кому-либо узнать, так же, как он никогда не позволял никому узнать о своем университетском образовании, особенно тем, с кем он имел дело, — нашел его любопытно наивным, даже мальчишкой, для того, у кого столь много денег и такая слава.

Ну, может, именно таков художественный талант. Он не знал. О художественном таланте он почти ничего не знал.

В тот первый день он взял их в «Ройал-Кариб». Так что он мог работать и с ними, и с небогатым туристом, славным молодым человеком из страховой компании в Иллинойсе, который жил в этом же отеле, ему было около сорока лет, и он начинал полнеть, тип клиента, с которыми он большей частью и имел дело. Он сумеет дважды выйти на мелкий риф, потычется там и отправится домой рассказывать приятелям в загородном клубе о своем опыте подводного плавания. А он таким образом сумеет вести три платных урока сразу и сэкономить час времени на дороге между отелями. Он должен заколачивать денег побольше. Приятно выглядевшая жена страховщика только смотрела. Бонхэм попытался, но она слишком боялась и не поддалась уговорам учиться.

То, что мальчишка-драматург был любовником миссис Эбернати, было сразу очевидно для завистливого, но не осуждающего глаза Бонхэма. Не беспокоило. К счастью, женщина сразу отпала. Она не могла научиться промывать маску, даже сидя в мелкой части бассейна. Всякий раз она паниковала. А когда он затолкал ее в акваланг и положил на дно мелкой части бассейна, думая, что это поможет, она не смогла сделать и это. Ему ненавистна была потеря денег, но теперь, по крайней мере, ему не нужно будет вывозить ее в море и не спускать при этом с нее глаз.

С другой стороны, Грант был хорош. Он был абсолютно храбр, хотя по неясной причине, кажется, не сознавал этого. Он быстро все схватывал и к концу урока даже обогнал страховщика, который занимался уже в третий раз.

На второй день он взял его в отель «Вест Мун Оувер», поскольку утром должен был вывезти страховщика, уезжавшего через два дня, на мелкий риф. «Вест Мун Оувер» был самым дорогим и шикарным отелем в Ганадо-Бей, и по этой причине Бонхэм обычно не водил туда клиентов, если только они там не жили. Но он сообразил, что немного рекламы не повредит. Так что утром он зашел туда и сказал менеджеру, кого он приведет. Естественно, они были счастливы.

Бассейн был безлюден, когда он давал Гранту урок, и совершенно неожиданно, после того, как прошли все, что нужно уметь делать с маской и аквалангом, Грант, почувствовав облегчение, начал прыгать с трамплина. В «Вест Мун Оувер» был настоящий трехметровый трамплин (единственный в городе, не считая Загородного Клуба), Грант залез и уже в первом прыжке исполнил красивый, абсолютно правильный прыжок вперед полтора оборота. Здесь, ощутив подъем духа, как почувствовал Бонхэм (может быть, потому что бассейн был безлюден), он разошелся, показав практически все виды прыжков. Бонхэм подумал, что никогда не видел ничего столь прекрасного, абсолютно прекрасного.

Женщина тоже пришла посмотреть на урок, но она, кажется, не обращала внимания ни на прыжки с трамплина, ни на любой другой вид спорта. Бонхэм решил: любой вид спорта, на какой сама она не способна. К счастью, после второго дня она больше не приходила, и мужчины остались одни.

Бонхэм провел всю свою жизнь в бассейнах и в плавании и действительно участвовал в соревнованиях по плаванию на спине как в школе, в Джерси, так и в университете Пенсильвании. Он знал, какого почти совершенного мастерства требовал трехметровый трамплин. Хорошая нервная система, мышечная координация — это для начала, а потом — работа. Часы, часы и часы постоянных тренировок, снова, снова и снова, сильные удары и неверные прыжки, после которых ударяешься спиной или лицом об воду. Именно тогда он начал впервые по-настоящему восхищаться Грантом. Он прыгал великолепно и, делая это, был сам великолепен. Несмотря на интеллектуальное, драматургическое дерьмо.

Бонхэм всегда любил прыжки с трамплина и всегда хотел научиться этому. Но был слишком велик и тяжел для пружинящей доски. Он знал, чего стоит этот вид спорта. Он всегда втайне ненавидел свою огромную толстозадую фигуру, а Грант там, на доске, был абсолютно прекрасен: тонкие бедра, очень широкие плечи и мускулистые, хорошо очерченные ноги. Жаль: если б он был чуть-чуть повыше, то был бы совершенным с физической точки зрения человеком.

Когда он, смеясь, вынырнул после последнего прыжка, Бонхэм поздравил его, но не слишком тепло. Он сделал это очень небрежно:

— Вы неплохо прыгаете.

Грант смущенно улыбнулся.

— Я прыгал за команду ВМФ в Перл-Харбор. И поддерживал форму. Мне это нравилось, потому что это волнует и… ну, немного опасно. Можно ушибиться. Думаю, это и нравилось.

— Конечно, — ухмыльнулся Бонхэм, — приправа. То же и в акваланге с ружьем.

Они, похоже, обменялись тайными взглядами особого понимания, даже соучастия, которое женщинам — даже если они заметят его — не будет понятно.

Сейчас, сидя на корточках на молу, промывая выпотрошенную рыбу и неслышно посвистывая, Бонхэм снова думал о физиологическом открытии, сделанном им в Гранте тогда, во время прыжков. Драматург он или нет, интеллектуал или нет, но Грант был атлетом и выглядел атлетом, а Бонхэм это понимал. Он сам был атлетом.

Именно поэтому странно было видеть его с этой странной женщиной. Раньше этого с ним не случалось, он не знал, почему, но теперь подумал о Гранте, о том, что тот может войти в дело с покупкой шхуны. Идея могла быть очень и очень хорошей. Конечно, он не знал, сколько Грант стоит или сколько денег сможет вложить. Но любая сумма будет помощью. Как пойдет. Женщина, конечно, будет против с первого же слова. А она явно участвует в его жизни и его решениях. Как с ней справиться? Нужно подумать об этом.

Забросив рыбу в большую плетеную сумку для добычи, он шел из доков к маленькой горке, куда должен был вернуться Али с машиной. Слишком рано по-настоящему говорить о Гранте. Но если он соответствует атлетическому виду, он подойдет, с ним можно снюхаться. Рановато говорить. Но Бонхэм узнает побольше за четыре-пять дней на Гранд-Бэнк. Почти точно он должен будет страстно полюбить ныряние и охоту, если основываться на его личности. Он ничего не понимает в мореплавании. Но может научиться. В некоторых отношениях, размышлял он, Грант будет лучшим партнером, лучшим другом, лучшим, чем и Сэм Файнер, и Орлоффски.

У Бонхэма были свои оговорки в отношении этих людей, о чем он не сказал Гранту. Особенно насчет Орлоффски. Орлоффски был грубым, горластым, нахальным, глупым, бесчувственным животным. Он был поменьше Бонхэма, но дьявольски силен, с фигурой профессионального футболиста, и он более чем подходил для подводного охотника. Но моряком был вшивым. Бонхэм выходил с ним на яхте в Джерси. Он хорошо знал, что сам может управиться со шхуной. Наблюдая за Орлоффски, Бонхэм хорошо понял, что сам Орлоффски никогда с ней не справится, сколько бы ни орал при этом. Вдобавок Орлоффски сильно пил. Хоть и все они пили много, но Орлоффски был хуже. Бонхэм, к тому же, подозревал, что тот был психологически склонен к воровству. Так много было против. Но вкладывал в дело он много. Так много, что без него дела могло не быть.

С другой стороны, Сэм Файнер был очень умен. И тверд. Он прошел очень трудный, жесткий путь, грамматика у него была столь же плохой, как у Орлоффски, но он был сильным бизнесменом. «Бары всегда будут процветать, Эл, — одна из его теорий, — потому что люди всегда будут пить». Он вообще ничего не знал о мореплавании и признавал это. Он хотел быть самым младшим членом команды. Он восхищался охотой и подводным плаванием. И у него были наличные. Но он очень плохо пил. Хуже Орлоффски. Потому что напившись, начинал драться. Почти всегда. А драчуном он был паршивым. Бонхэм уже трижды или четырежды вытаскивал его из заварух, где могли и убить, или, по меньшей мере, грозили ему тюрьмой. На этот раз с ним впервые приедет жена (они поженились пару месяцев тому назад), которую Бонхэм не видел. Сэм встретил ее в Нью-Йорке во время деловой поездки, припомнил Бонхэм. Не натурщица ли она?

Ладно, увидим. Увидим. Он знал, что это первая общая встреча будет очень важной. Очень важной. Ладони у него вспотели.

О, этот корабль! О, эта шхуна! Если б она попала ему в руки! Получить ее, поплавать на ней и расплатиться. Так что он… так что корпорация (но в ней-то он будет и президентом, и капитаном) приобретет ее! Он сможет поплыть на ней, куда угодно. Он сможет поплыть на ней до Зеленого Мыса и Канарских островов, до Средиземного моря, если кто-то захочет.

А оттуда он может поплыть на ней вокруг всего проклятого Богом мира, если они захотят! Свободный человек на свободном корабле, и никто ничем не будет заплетать ему мозги.

Ну, они посмотрят на той неделе. Он с трудом переносил ожидание, но в то же время надеялся, что следующая неделя никогда не настанет.

Хорошо, что этой проклятой женщины, этой миссис Эбернати, не будет рядом. И он, может быть, сумеет поговорить с Грантом без ее влияния, без того, что она будет болтаться все время рядом, уволакивая его каждый вечер домой.




9


В третий раз выйдя в море с Бонхэмом, Грант убил первого ядовитого ската. И совершенно ошибочно, пусть и ненадолго, он решил, что уже достиг некоей вершины.

На этот раз они вышли исследовать останки затонувшего судна, о котором вчера говорил Бонхэм. Оно лежало у западного входа в гавань в пятидесяти футах под водой. Очевидно, сказал Бонхэм, оно лежит со времен войны, когда этот зафрахтованный корабль вез куда-то американское военное снаряжение и слишком поздно попытался вырваться из гавани Ганадо-Бей до прихода редкого на Ямайке урагана. Мощные волны разбили его корпус, люди покинули судно, которое отнесло ветром на риф, где оно разломилось и затонуло. Водолазы ВМФ США спасли то, что можно было спасти, а остальное осталось разбросанным по песчаному дну.

Они, в общем-то, не собирались охотиться, но все равно захватили с собой ружья, поскольку, по словам Бонхэма, никогда не знаешь, когда увидишь что-то съедобное или волнующее. Именно так и случилось.

Разломанный корабль, части которого лежали на расстоянии от шестидесяти до ста ярдов, внушил Гранту чувство нервного благоговения перед тем, что может сделать море, перед его мощью, когда оно по-настоящему волнуется, вот что он ощущал, лежа на поверхности годы и глядя вниз. Импульсивно и с легким страхом он поднял голову и взглянул на воздушный мир: ярко сверкало солнце, на воде мерцали солнечные блики, вода нежно и почти влюбленно перекатывалась через него, воздух был мягким. Повернувшись вправо, он нырнул и спланировал вниз, не обращая внимания на якорную цепь в своем новоприобретенном спокойствии. На тихом песчаном дне глубиномер, проданный Бонхэмом, показал 55 футов, но свет был почти таким же ярким, как и на поверхности.

Они захватили вниз только одно ружье, Бонхэма, с тройной резинкой и стрелой из нержавеющей стали, названия которой Бонхэм не знал, и нес его Грант. У Бонхэма был тот же фотоаппарат, что и в первый день, — «Аргус С-3» в пластмассовом боксе Уильяма, и Грант подозревал, что Бонхэм старается продать его именно ему. Он сделал несколько снимков Гранта, исследующего огромные обломки кораблекрушения, и он как раз показывал Гранту, чтобы тот взял камеру вместо ружья, чтобы самому ее испытать, когда глянул на песок и яростно замахал, чтобы Грант подплыл. Когда он подплыл, Бонхэм опустился на несколько футов и показал на песок.

Несколько долгих мгновений Грант ничего не видел. Лежа рядом и иногда прикасаясь к Бонхэму плечом, он смотрел в указанном направлении и возбужденно глазел, глазел. Наконец, он увидел что-то, зарытое в песок, который слегка очерчивал его форму, видны были только верхушка головы и глаза. Это был маленький ядовитый скат в полтора фута длиной и два шириной. С каким-то необычным ощущением и злорадным напряжением он наблюдал за уродливым маленьким существом, освободившимся от песка и медленно поплывшим прочь, как какой-то дельтаплан с колышущимися крыльями.

Бонхэм возбужденно велел Гранту следовать за ним. Грант кивнул, вопросительно подняв ружье, но Бонхэм покачал головой, как будто это едва ли стоило выстрела и перезарядки ружья, вытащил нож и глянул на Гранта. Грант коснулся тяжелой рукоятки своего ножа, который продал ему Бонхэм и который был прикреплен к поясу, и наконец покачал головой. Он стыдился своей трусости, но он не очень понимал, как это сделать. Возбужденный Бонхэм сунул ему камеру и поплыл чуть вверх.

И снова Грант осознал хищную кровожадность большого ныряльщика. Все в море было ему врагом, могло обидеть, даже убить его, если только сможет. И он, в свою очередь, убьет, разрушит, разнесет при первом же шансе, и пощады не будет. Наблюдая за ним, Грант чувствовал, будто он вглядывается сквозь мглу веков в историю своего рода.

Выплыв чуть наверх, Бонхэм оказался примерно в шести футах над скатом. Это произошло быстро, хотя Бонхэм двигался плавно. Затем он резко нырнул вниз. Нож он держал в правой руке, утопив торец рукоятки в ладони, а пальцы вытянув вдоль рукояти. Такая хватка напомнила Гранту матадора с бандерильями. Оказавшись над маленьким уродливым существом, он затормозил, вытянулся, затем с невероятным изяществом опустился и воткнул нож прямо в голову, чуть позади глаз, слегка повернул и вынул его.

Пораженная маленькая рыба замахала крыльями, задергалась и безуспешно забила хвостом с ядовитым шипом. Через три секунды она умерла и, повернувшись брюхом вверх, плавно опала на песок. Над ней висел в неподвижной странной позе, выражавшей полное удовлетворение, Бонхэм и наблюдал за агонией, потом он засунул нож в ножны и поплыл к Гранту. Теперь он не обращал на добычу ни малейшего внимания. Он не мог ухмыляться в маске, но глаза улыбались, а брови изогнулись от невинного, абсолютно бессознательного удовольствия убивать, которого, как неожиданно понял Грант, сам он никогда не достигнет за всю свою жизнь, что бы он ни делал. Он с возрастающей завистью восхищался героизмом Бонхэма. Большой человек взял ружье и показал, что Грант должен попробовать камеру и сделать несколько снимков Бонхэма у обломков корабля.

И буквально через две-три минуты они увидели большого ската. Бонхэм вновь загорелся.

Откуда он появился, Грант не понял. Да это и неважно. Очевидно, он прятался у рифов позади них, где разбился большой корабль. Скат был примерно в десяти футах над дном, охотился или играл и плыл по своим делам над морщинистым песком к глубоководью. Времени раздумывать не было. Бонхэм, плававший в тридцати ярдах от него, неожиданно оказался рядом, выхватил камеру и сунул ему в руки ружье. Он возбужденно показывал, что Грант должен плыть за скатом. Когда Грант двинулся, он несколько раз ткнул пальцем в маску, посреди глаз, а на другой руке поднял вверх два пальца. Грант энергично кивнул. Между глаз и два дюйма назад, чтобы попасть в мозг, конечно, он знает, он читал.

Подражая Бонхэму, он поплыл вверх, чтобы оказаться над рыбой. Он заметил, что взведены две резинки, но был, как в тумане. В этот момент его охватило странное волнение, какого он не испытывал со времен войны, да и тогда оно возникало всего лишь несколько раз. Оно возникало в груди и опускалось прямо в яйца, пощипывая, как электрический ток. Мошонка сжалась. Он вспомнил, как выиграл велогонку, когда учился в школе, ему тогда было все равно, что с ним случится, пусть он даже умрет. Сейчас было нечто подобное. Он сейчас погонится за рыбой, схватит, убьет, уничтожит, и ему было безразлично, что с ним случится.

Четыре на четыре с половиной в ширину, скат выглядел более впечатляющим, чем тот, маленький. Он начал пикировать на рыбу, вытянув вперед правую руку с ружьем, легко, как Бонхэм, двигая ластами, и смотрел на длинный ядовитый шип, расположенный примерно на расстоянии одной трети от длины хвоста, белый как кость, загнутый назад зуб, на котором кожная оболочка — в книгах это называлось наружным покровом — отсутствовала из-за постоянного использования и износа. Этот был старым и твердым. О'кей, прекрасно! Стрела ударила точно между глаз, пробила голову и врезалась в песок. Отплывая назад, Грант тянул, а вращающаяся, изогнутая тупая колючка не добавляла уюта. Это не смертельный выстрел. Черт подери! Черт подери! Под ним бьющийся скат поднял тучи песка со дна. Грант чуть поднялся вверх. На другом конце четырнадцатифутовой стрелы и линя извивался поднимающийся скат. Грант восхищенно ожидал. Потом он непроизвольно схватился за нож. Но рыба не собиралась нападать. Может, она обессилела? Но тянуть ее к лодочке для добычи было все равно, что бежать с бумажным змеем против сильного ветра. Что мы сейчас сделаем? Как мы его потащим? А акулы? Он огляделся в поисках Бонхэма. Вот же я, Бонхэм, привязанный к этой треклятой штуковине!

Большой ныряльщик, который фотографировал атаку Гранта, сделал еще один снимок того, как Грант держит дико бьющегося ската, потом подплыл и спокойно подтолкнул его к вершине рифа. Грант сумел увидеть сквозь его маску, что тот смеется.

Риф был в сотне ярдов от них, и к тому времени, когда Грант доплыл до него, волоча за собой подводного бумажного змея, скат очень устал. Удары хвоста стали редкими и слабыми. На самой вершине рифа в десяти футах от поверхности Бонхэм показал, что надо делать. Следуя молчаливым указаниям, Грант с силой воткнул стрелу в кораллы и поддерживая натяжение на конце стрелы, стал отплывать назад. Он плыл под углом, головой вниз на достаточном расстоянии от бьющегося ядовитого хвоста. Подплыв к голове ската, Бонхэм осторожно взялся левой рукой за крыло около головы ската. Рука как прилипла, как только он коснулся крыла. Потом, держа нож точно так же, как и в первый раз, он ударил в точку в двух-двух с половиной дюймах позади глаз. В первый раз он промахнулся и попал в глаз еще живой рыбы. Второй удар был точен. Скат содрогнулся. Взявшись за стрелу, Бонхэм забросил ската на лодку, держа его на вытянутой руке и стреле, как фермер, грузящий сего в вагон. Это требовало значительной силы, и лодка заметно осела под грузом. Грант почувствовал еще большее восхищение.

Но дальнейший ход событий удивил его. Бонхэм спокойно начал учить его, как снять баллоны через голову, не выпуская нагубника изо рта. Акулы не появились, заметил Грант, да Бонхэм, кажется, и не беспокоился из-за них. Когда он снимал баллоны через голову, как учили, то опустился на шесть-восемь футов вглубь, но спокойно дышал через оставшийся во рту нагубник, потом всплыл, взялся за лесенку и передал баллоны Али.

Бонхэм, забравшись на катер, упал на планшир и, достав бутылку джина, взорвался от смеха.

Али помог им забраться на катер и вернулся посмотреть на лодку с добычей.

— Господи! — сказал он. — Вы, ребята, с ума сошли!

— На! — хохоча, сказал Бонхэм и протянул бутылку. — Хлебни! Ты заработал!

— Почему ты смеешься надо мной? — сжав губы, сказал Грант. Он был вне себя. Он не прикоснется к бутылке.

— Я не над тобой, — задыхаясь от хохота, ответил Бонхэм. — Я рад за тебя. Ты в порядке, мальчик! Ты становишься просто силен!

Грант обиделся на «мальчика».

— Ты так думаешь? — тихо спросил он.

— Я знаю! Держу пари! Наличными! — Снова он заревел от смеха. — Ты же был готов идти на него с ножом, если б он напал, а? — Он сунул бутылку, и Грант, поколебавшись, взял ее.

— Я не знал, что еще делать.

— Ты бы мог обрезать линь, — сказал Бонхэм. — Почему же ты его не обрезал?

— Мне и в голову не пришло, — удивленно сказал Грант. — Да если б я и обрезал, это не помогло бы, если б он напал.

— Точно! Но большинство обрезало бы. В панике. Раненый скат никогда не нападает. Как и акулы. Да и другие, кроме мурены. Она нападает. — Он перестал смеяться, но снова фыркнул и покачал головой, беря у Гранта бутылку.

Грант немного успокоился, успокоился фактически из-за стыдливого смущения открытой похвалой его мужеству, сделал большой глоток джина, который приятно зажег желудок, согревая и растапливая холодок страха, который появился, когда он представил, что могло произойти. Он был счастлив где-то внутри, где был джин, но ощущал и любопытное уныние. Именно тогда он понял, что никакой вершины не достиг.

— Он бы все равно умер, правда? — спросил он. — Если бы я обрезал линь? Я имею в виду, достаточно быстро, чтобы мы его забрали?

— Не знаем. Могет быть, — ответил Бонхэм, щедро вливая в себя джип. Он снова фыркнул от смеха. — Вы так забавно выглядели, он и ты, гарцующие на разных концах линя.

— Я не был уверен, что удержу его, — сказал Грант. — Но он быстро захлебнулся.

— Как и большинство рыб. Они не созданы для настоящей упорной борьбы. И они паникуют.

— Как ты думаешь, сколько он весит?

— Не знаю. Восемьдесят пять? Сотню? Может, больше. — Он повернул голову, держась большими руками за планшир. — Али, дай сюда эту хреновину, посмотрим на нее.

— Знаете, босс, как я их ненавижу, — сказал Али с восточно-индийским акцентом. — Этих проклятых дьяволов.

— Он мертв, обещаю. И он не дьявол, иначе мы бы не заполучили его на катер, гарантирую тебе. Каждый скат для этих ребят, — сказал он Гранту, — пугало. Давай, черт подери! — скомандовал он. — При его сюды!

— Я даже не подниму его, босс, — сказал Али.

— Давай! Неси! Я тебе помогу!

Очень осторожно и неловко Али подтянул лодку и зацепил багром голову ската. Абсолютная правда, что, по крайней мере, в такой неловкой позе, без рычага, он не сможет его поднять. Но с помощью Бонхэма, орудовавшего другим багром, они сумели затащить скользкого зверя на борт.

— Он потянет больше сотни, — тяжело дыша, сказал Бонхэм. Он стоял и смотрел на животное (Грант не мог думать о нем как о рыбе), чьи распростертые крылья почти касались обоих краев кокпита.

— Дьявольские мерзавцы! — наконец, сказал он. Он прежде всего осторожно вырезал шип. Он был пяти с половиной дюймов. — Будет тебе хороший трофей, когда я его вычищу. Как слоновая кость. Будет хорошая зубочистка! — сказал он и захохотал.

— Точно, — ответил Грант. Но когда он наклонился посмотреть на него, Бонхэм крикнул:

— Осторожно! Эта губчатая ткань с желобками по бокам как раз и вырабатывает яд. Он все еще опасен. — Он наклонился над рыбой. — Вот, я тебе еще кое-что покажу. — Он ткнул рукояткой ножа в крыло. — Видишь? Самое вкусное мясо — крылья. Я тебе их отрежу, когда вернемся, ты отнесешь вечером домой и не говори, что это, и они поклянутся, что это самый лучший красный лютианус, какого они ели. Ставлю на это сто долларов. О'кей? Давай, Али, переложим его обратно в лодку. Подожди минуту! Хочешь, я сниму тебя с ним, Рон?

Грант хотел, но смущался, да и уныние не исчезало, наоборот.

— Нет, нет. Наверное, не надо. Ты уже сфотографировал меня с ним под водой, не так ли?

— Да. Но там, может, не будут видны его размеры.

Грант покачал головой.

— Думаю, не стоит, — сказал он, и когда они снова вонзили багры в зверя, он отошел к штурвалу дать им дорогу. Потом Бонхэм запустил двигатель и повел катер домой, Али начал мыть скользкий кокпит, а Грант стоял в одиночестве и смотрел в полуоткрытое окно рубки.

Отчего такое уныние? Ведь именно для охоты он сюда и приехал. И уже на третий день у него маленький триумф, он убил стофунтового ядовитого ската. Никто не мог сказать, что это безопасно. Тогда откуда уныние?

Из-за того, что он не один это сделал? Конечно, он не сделал бы в одиночку, если бы Бонхэм не подтолкнул, он бы никогда не отбуксировал его, если б не Бонхэм с его опытом. Хотя он бы мог и сам, потому что скат уже умирал, когда они добрались до рифа.

В нем все же было волнение от триумфа победы над таким скатом и от того, что кровь бурлила так, что он ни о чем не думал, только об убийстве. Он немного гордился этим. Бонхэм даже подумал, что он храбр.

Почему же тогда нет ощущения счастья? Возбуждение сохранялось, но это было глупое, неуютное, вовсе не приятное возбуждение. И кроме того, помимо возбуждения, оставалось иссушающее чувство: «Если это и есть реальность, то что из этого?»

Он приехал сюда в поисках реальности. Реальности мужественности. Реальности мужества. Какого? Кто знает? Избавиться от чувства, что жизнь слишком мягка? Как бы то ни было, реальность, ощущал он, ускользает из его жизни, из его работы, и давно уже. Кэрол Эбернати, по крайней мере, частично отвечала за потерю реальности из-за ее специфической и растущей опеки и няньканья.

Он выстрелил в большую рыбу, и они убили ее, а что оставалось? Оставалось сфотографироваться с ней, как туристу (вот почему он отказался). Оставалось привезти ее в док, зацепить крюком, где пораженные благоговением рабочие, а может, и несколько белых, могут повосхищаться вами, пока вы будете хвастаться. Как Али. Вот что оставалось. И все же ему хотелось похвастаться. Это реальность?!

У Али, с другой стороны, своя реальность. Он думал, что оба они сумасшедшие. И кто скажет, что он не прав?

Потом была реальность Бонхэма. Бонхэм бросил кровавый вызов. Это было просто. И больше не думал об этом. Преклонение Гранта перед большим ныряльщиком поднялось на новую ступень. Его любовь к Бонхэму медленно росла в течение этих трех дней плавания, внимательная забота Бонхэма, точное и вдумчивое обучение, его явно серьезное наставничество, — кто бы не полюбил за все это?

Как говорят в богатых международных центрах Швейцарии, где Грант бывал пару раз, все влюбляются в инструктора по лыжам. Или, на Манхеттене, в своего психоаналитика.

Но подлинная правда была в том — реальность Гранта была в том, — что он оставался тем же самым печальным Грантом. После всего этого. Вот в чем подлинная правда. Ничего не изменилось. Он взял большую, по-настоящему опасную рыбу, но ничего не изменилось. Потому что это ему не нравилось. Он сделал это, но ему не нравилось. Он ненавидел каждое мгновение этого, правда, и будет завтра снова ненавидеть. В сознании всплыла мысль о Лаки. Он бы предпочел очутиться в крошечной квартирке на Парк Авеню, ласкать пышное тело рядом с собою и наблюдать из уюта зимнее холодное солнце за окном, и он почти возненавидел ее за это. Единственное, что по-настоящему изменилось, это то, что в следующий раз он будет лучше знать, как управиться с большим скатом и, может быть, он лучше выстрелит! Он видел в будущем пятьдесят, сто скатов, если только ему не надоест изучать и стрелять в скатов. И он все же будет тем же самым напуганным Грантом.

Ну, если он займется более опасными вещами, может, акулами, возможно, хоть тогда будет получше.

Акулы. Беспокоятся ли акулы о том, храбры они или нет? Нет. Фактически, это едва ли не самые трусливые создания в Божьем мире. Только тогда, когда есть раненая сидящая утка, чтобы съесть, — они храбры. Тогда и только тогда в них бурлит кровь — «стайная модель питания», так называют это ученые! Но почему не назвать это «войной», в которой они яростно съедают раненого собрата? Вот реальность.

Он скрестил руки на груди, челюсти сжались. Уставившись на приближающуюся туманную береговую линию, он почувствовал, как в нем поднимался горячий гнев, такой неистовый и исполненный тайной ненависти и утраты, что ему захотелось повернуться к Бонхэму и попросить прямо сейчас вернуться и еще поохотиться на что-то настоящее в этот раз, может, на акул, на что-то по-настоящему хорошее. Он оглянулся. Бонхэм стоял за ним у штурвала и счастливо свистел.

— Глянь! — ухмыльнулся он, наклонился вперед и взял с. полки острый шип за толстый конец. Он поднял его вверх и неожиданно позой и всем своим видом стал похож на профессионального лектора в школе (кем он, возможно, и был, подумал Грант, ради свободы, ради расположения Торговой палаты). Ухмыляясь, он с выражением произнес: — Эта зазубренная колючка со своей собственной, вырабатывающей яд железой не изменялась, не развивалась и не вырождалась более шестидесяти восьми миллионов лет. Воображаешь себе? Можешь себе представить? Яд, вырабатываемый ею, действует на сосудистую систему, вызывает опухоли и дикие судороги, а если проткнут живот жертвы, может даже вызвать смерть. Вот какого рода рану он наносит, — ухмыльнулся он, поставил ногу на стул и показал рваный шрам длиной в два дюйма на внутренней стороне правой голени. — Это не драматическая атака и оборона. Не ужасная подводная битва. Просто наступил на него на песчаном дне лагуны, стоя в воде по пояс, и улегся в постель на три недели. — Он бросил шип обратно на полку, где в беспорядке валялись инструменты, тяжелые кожаные перчатки, и снял ногу со стула.

— Он мне теперь говорит! — сказал Грант с горькой ухмылкой, становясь жестче и ощущая большую горечь, чем секунду назад. — Спасибо. Огромное спасибо. — Любопытно, что жесткая реакция облегчила душу, хотя глубоко внутри уныние осталось.

— Не стоит, — ухмыльнулся Бонхэм. Он снова взял шип. — Первобытный человек во всем мире использовал шипы как иголки и шила задолго до рассвета истории. — Он отвернулся и высморкался пальцами. — Конец лекции, — сказал он и бросил шип. — Да, сэр, мы хорошо поработаем вместе! По-настоящему хорошо!

Это был, или так ощутил Грант, весомый комплимент.

— Как насчет акул? — спросил он, чтобы скрыть удовольствие. — Ты что, даже не беспокоился из-за них? Даже не следил за ними?

— Все время следил.

— Я имею в виду, я подумал, что когда кто-то ранен и в воду попадает кровь…

— Ну, — экспансивно сказал Бонхэм и потер живот, — ты должен знать свои воды и свои земли. Важны течения. В случае с этим скатом было приходящее течение, и я все время смотрел, но в этом районе почти не бывает акул. Не знаю, почему. Если захочешь поехать туда, где есть акулы, то я знаю пару таких местечек. В одном из них увидишь всех акул, каких только захочешь.

Грант ощутил легкую дрожь возбуждения, нежелательное и любопытно неприятное возбуждение внизу живота. Он не ответил.

— Да, сэр! Мы хорошо поработаем вместе! — счастливо повторил Бонхэм и снова счастливо засвистел.

Было любопытно и странно, неожиданно сообразил Грант: еще одно проявление особенной, почти женской интуиции у Бонхэма, столь явного экстраверта; он точно и без разговоров оставил Гранта в одиночестве именно тогда, когда Грант этого захотел. Мог ли он знать, что это уныние? Почти точно нет. Он подумал, что это приятная приправа опыта.

Но если Бонхэм был счастлив из-за добычи и общих итогов дня, то он был выбит из колеи, когда Грант сказал, что Кэрол Эбернати хочет полететь с ними на остров Гранд-Бэнк.

Лицо у Бонхэма вытянулось, глаза потускнели.

— Ну, Иисусе! — громыхнул он. — Что она будет делать? Я имею в виду, там ничего нет, знаешь ли. Только один настоящий отель и городишко. Настоящий портовый город-пьяница. Два отеля, набитых блохами, десять баров. Я бы сам даже не остановился в городе. И все, что мы будем делать, это нырять. — Он с трудом скрывал свое неудовольствие. — Она не ныряет. Чем она будет заниматься?

Грант уставился в окно.

— Говорит, что посидит на солнышке. Она любит плавать. Она, знаешь, хорошо плавает. Лучше меня. Да и там будут другие женщины, не так ли?

Бонхэм, кажется, был непримирим, хотя не понятно было, почему.

— Конечно. Но жена Орлоффски… его девушка — это свинья! — без обиняков сказал он. — Сам Орлоффски тоже. И она пьет, как рыба. Миссис Эбернати не пьет, не так ли? — вежливо осведомился он.

— Нет, — сказал Грант.

— И я никогда не видел жену Сэма Файнера. Понятия не имею, какая она. — Он переменил позу. — Я не хочу быть мокрым одеялом, пойми. Но там нечего делать, только нырять. Нырять, нить и есть рыбу. И эта поездка не только ради ныряния, ты знаешь. Она может оказаться и очень важным делом.

— Я понимаю, — сказал Грант. — Но она бы хотела поехать.

— Тогда по мне так ладно, — проворчал Бонхэм.

Грант кивнул и улыбнулся ему, хотя ощущал, что и его глаза тоже тусклы.

— Спасибо. — Он пожал плечами. Он хотел бы убрать привкус насилия над ним. — Она говорит, что хотела бы посмотреть. Кто знает? Я не знаю, зачем.

— Я же сказал, что по мне так ладно. Большой разницы, полагаю, не будет. — Он погрузился в управление катером.

Грант снова кивнул. Он, конечно, не все сказал. Не мог. Не говоря о многих других вещах. Ему неожиданно захотелось, чтобы он смог все это рассказать Бонхэму. Обо всех четырнадцати годах. Бонхэм был бы хорошим слушателем, подумал он. Впервые, сообразил он, ему по-настоящему захотелось рассказать об этом кому-нибудь.

Вчера был ужасный вечер. Но теперь каждый вечер был ужасен. Он, наконец, убедился, что она настоящая сумасшедшая. Но это только часть дела. Хотя, конечно, то стимулировало все виды взбешенных, неистовых чувств вины. Или она просто тянет, чтобы создать точно такой же эффект у него? Как знать?

Господи, чувство вины! Был такой долгий путь. Когда ответственность удовлетворена? Никогда? Они, действительно, так помогли ему. Она так ему помогла. Даже в творчестве, в начале. Хотя это закончилось шесть-семь лет тому назад. Даже до того, как перестала быть необходимой финансовая помощь. Как много из оставшейся жизни нужно отдать за это? Всю?

Это началось перед ужином, за коктейлями. Все случилось не из-за произнесенного Кэрол, потому что она почти ничего не говорила, но атмосфера была такой душной, как будто все дышали пряностями. Эвелин, конечно, могла все снести, атомная бомба во дворе не потрясла бы ее, и она просто и вполне дружелюбно была заинтересована тем, что происходит.

За ужином она непрерывно щебетала о рыбе, щебетала по-светски, поддерживая разговор так, что всем цинично давала понять, что ничто не трогает ее душу, или: «На все насрать, — как она говорила. — А кто вы такой?». Это определенно самая лучшая рыба, которую она пробовала на Ямайке, лютианус Гранта. Ее люди приносили рыбу из доков, а не с проклятого рынка. Конечно, когда французский повар, выписанный ею и Полем из Парижа, с ней поработает, вы не узнаете, что это за рыба, хотя она восхитительна. Рыбу, рыбу нужно готовить в сухарях на покрытой черной коркой сковородке на качающемся судне, ее жарит грязная индианка и едят в толпе с рыбаками, так считал Грант, который как-то работал на рыбацком судне в Киз, в Марафоне. Он неожиданно вспомнил о неделях, месяцах, когда Кэрол приходила и навещала… навещала? приходила и была с ним! жила с ним! готовя, чистя, покупая — когда он безнадежно переписывал и переписывал свою первую большую трехактную пьесу «Песнь Израфаэля».

Иисусе!

После ужина лучше не стало. Эвелин пригласила нескольких человек поиграть в покер, почти молодую пару, совладельцев и полных руководителей дорогого отеля «Вест Мун», пару почти столь же богатую, как и она сама, английских друзей, которые специально приехали из Монтего-Бей поиграть в покер. Все они были крепкими, настоящими игроками. И Грант любил с ними играть. Но в этот вечер не мог. Он был наполовину пьян, но атмосфера все еще оставалась душной. Хант, пьяный на три четверти, решительно остался внизу и играл, хотя хорошим игроком не был. Эвелин играла превосходно, когда карта шла, но когда нет, она не могла остановиться, надеясь выкарабкаться, и могла проиграть кучу денег. Ну, это она могла себе позволить. Все ждали таких вечеров, даже богатые друзья. Но Грант не мог оставаться. Он извинился и пошел наверх. Кэрол последовала за ним.

— Ты не думаешь, что это немного неумно? — спросил он, когда она вошла в комнату. Он прихватил выпить и улегся с «Карманным путеводителем по Западной Индии» сэра Альгернона Эспиналя.

— Возможно, — ответила она. — Наплевать. Эта Эвелин знает все обо всех и во всем мире. — Затем ее голос неожиданно стал трагичным. — О чем еще я должна позаботиться?

Грант читал.

— Пойдем в нашу комнату, — сказала Кэрол. — Я хочу с тобой поговорить. Серьезно. — Она унеслась.

Он отложил книгу и пошел. Сегодня вечером она была женщиной, а не учителем-наставником-Мастером, озабоченным карьерами. Никакой ругани «гав-гав-гав». Он ощущал, что все это теперь он хорошо знает. Что ж, такой акт был лучше, чем другой. Затем его бездушие заставило почувствовать себя виноватым.

Он все ей рассказал о предполагаемой поездке на Гранд-Бэнк еще вчера вечером, после того, как с ним поделился Бонхэм. Он даже не сказал, что поедет, только, что может так случиться, и она практически ничего не сказала и не проявила большого интереса. Поэтому когда в ее и Ханта комнате она сказала, что хотела бы поехать с ним, он удивился, спросив: «Зачем?» В самый раз, самое неправильное.

— Ну, — сказала она, мягко улыбаясь, а в глазах блеснули слезы, — возможно, это последняя наша совместная поездка. А мне хотелось бы. Своего рода приятный способ, понимаешь ли, попрощаться.

Грант взорвался.

— О, господи! — Такой нечестный способ получить преимущество.

— Женщина знает, когда ее больше не хотят, — глухо сказала Кэрол. Ею овладела отвлеченная печаль.

— Как и мужчина, — тихо ответил Грант.

— Но женщина, будучи более интуитивной, более зависимой, принужденной занимать второе место, узнает об этом раньше мужчины, я думаю.

Подобные вещи всегда приводили его в бешенство.

— Слушай, черт подери! Ты всегда сама говорила, что я когда-то должен буду жениться. Я слушал, как ты говорила своим друзьям — говорила Эвелин и говорила дома, — что когда-нибудь ты должна будешь подобрать мне хорошую жену! Господи! — Понимая, как все это смешно звучит, он все-таки не мог удержаться. — Ну, а как насчет того, чтобы позволить мне подобрать себе эту проклятую жену? Что тут такого? Даже такой тридцатишестилетний мальчик, как я, должен иметь на это право! Господи! — снова сказал он и вцепился себе в волосы. Как он мог попасть в такую мышеловку.

— Но я никогда по-настоящему не имела этого в виду, — сказала Кэрол. — Это была просто болтовня. Я никогда не думала, что это наступит… Я полагаю, так и все…

— А, ладно! Соскочи с этого! Ты шутишь? — взревел Грант, размахивая руками. — Когда мне будет пятьдесят, тебе будет под семьдесят. Ты свое получила.

— Я знаю, — сказала Кэрол, — и смиренно прошу тебя, пожалуйста, возьми меня с собой в эту поездку. Пожалуйста, позволь мне. Это будет прощальный подарок. Совместная поездка на прощание. На добрую память.

— Хорошо, — тихо сказал Грант. — Но на этих условиях… и если Бонхэм согласится.

— Бонхэм согласится, — с умной улыбкой сказала Кэрол. — Раз ты оплачиваешь его самолет и его расходы.

Снова она поразила его. Он не переставал ей удивляться.

— А как насчет Ханта?

— Хант меня хорошо понимает. Лучше, чем ты, — печально сказала Кэрол.

— Уверен, так оно и есть, — сказал Грант. Ему хотелось как можно быстрее покончить с этим. — О'кей. Если Бонхэм даст о'кей. И на этих условиях. Твоих собственных условиях.

Кэрол Эбернати кивнула. Но он уже как-то понял, что на самом деле она не это имела в виду, или имела в виду настоять, или даже поверить в это. Господи!

— Спасибо, Рон, — несчастно сказала она и вздохнула. — Когда приезжает твоя новая девушка?

— Не твое дело, — снова взъярился он. — Еще не знаю. Уж во всяком случае после поездки на Гранд-Бэнк.

— И ты возьмешь ее в Кингстон?

— Намереваюсь. Да, — жестоко сказал он. — Почему бы и нет? — Но он все еще не решил окончательно.

— Надеюсь, вы хорошо проведете время, — сказала Кэрол, — пообещай мне только одно. Что ты не женишься на ней, пока не узнаешь ее получше. Это ты мне обязан пообещать. После стольких лет помощи в твоей работе и карьере.

— О господи! — закричал Грант, вновь вцепляясь в волосы. Такое жалкое самоуничижение, при всей явной его фальши, уничтожало его.

В комнате был большой стол в стиле ампир, который внесли сюда по распоряжению Эвелин, чтобы Кэрол Эбернати могла «работать» и «переписываться» с труппой Маленького театра, хотя все они молчаливо понимали (исключая разве что Кэрол), что это была полушутка; около стола стояло большое, тяжелое современное металлическое вращающееся деловое кресло. Грант, стоя около него, огляделся вокруг, как ребенок, обманутый нелогичностью взрослых и задетый в своих самых заветных чаяниях, в поисках выхода своему отчаянию поднял ногу и изо всех сил ударил по креслу, ушибив пальцы ног сквозь мягкую плетеную туфлю. Кресло на колесиках пролетело по кафельному полу через всю комнату и ударило ее по коленке. Ее реакция была мгновенной и пронзительной.

Автоматически взвизгнув «Ой!», она вскочила, поставила ногу на скамеечку, потерла коленку и с ослепшими от гнева глазами завопила:

— Ты ударил женщину! Ты стукнул женщину! Ты ударил женское существо!

— Нет! — запротестовал Грант. У него было чувство, будто ему выламывали руки. — Нет! Я ударил по креслу! Кресло стукнуло по коленке! Но я этого не хотел! — Конец этой идиотской речи он произносил едва ли не умоляющим тоном.

— Ты стукнул леди! — сама по себе визжала Кэрол, ее темные глаза слепо и сумасшедше сверкали. — Я всегда знала, что ты — подлая, дьявольская, дегенеративная скотина!

И в этот момент к ним вошла Эвелин де Блистейн. Сначала предусмотрительно — но не настолько предусмотрительно, чтобы не расслышать и не заметить, — в дверь постучали.

— Можно войти?

— Конечно! — все еще визгливо закричала Кэрол и села. Дверь уже открылась.

— Что за чертовщина здесь происходит, скажите, ради Бога? — сказала Эвелин глубоким хрипловатым голосом. У нее было морщинистое, жесткое, циничное лицо деловой женщины с набрякшими понимающими веками. Они делали ее взгляд пресыщенным, как будто она все видела и всему веселилась. И ей нравилась эта роль. Но если такая позиция была и ее действием, то она в значительной мере отражала подлинное положение и создавала определенный стиль. (Такой гам! Деретесь? Прекрасно! Расскажите!) — Я пришла глянуть, как ты, дорогая, — сказала она, глядя Кэрол прямо в глаза.

— Мы спорили об этом Эле Бонхэме, — сказала Кэрол со все еще сердитым выражением лица. — Этот вот идиот влюбился в него, а я пытаюсь доказать, что ему надо лучше за ними присматривать. Они хотят его обмануть. Я знаю.

Грант удивленно слушал. Она перепрыгнула к этой чистой, абсолютной лжи, не оглядываясь, использовав свой предшествующий гнев как трамплин. Кажется, этого хватило, чтобы убедить Эвелин, циничную Эвелин.

— Ну, я не очень хорошо его знаю, — с мрачной гримасой сказала она. — Но могу узнать. Не понимаю, как он может очень уж обмануть. Оборудование. Поездки. Ясно, ты можешь себе это позволить.

— Как насчет доли в покупке шхуны? — сказала Кэрол.

— А! — улыбнувшись, сказала Эвелин. — Это другое дело! Я бы сначала осмотрела шхуну! И структуру корпорации.

— Именно об этом я и говорила, — закивала Кэрол.

Грант все еще пребывал в оцепенении от безмолвной ярости.

— Я не влюблен в него, — сумел он наконец-то сказать. Он понимал, какое у него угрюмое лицо, но ничего не мог поделать. — Но я уверен, что он превосходный ныряльщик, и доверяю ему. По крайней мере, в нырянии.

— Я это слышала, — сказала Эвелин. — Я знаю, что он нравится местным бизнесменам и их проклятой торговой палате, — совершенно неожиданно она зевнула. — Дорогая, возвращайся, — сказала она Кэрол. — Теперь тебе лучше? Я хочу, чтобы ты рассказала Росонам о твоем Маленьком театре в Индианаполисе.

— Только не я, — быстро сказал Грант. — У меня масса книг и учебников, если уж я собрался в эту поездку.

Эвелин молча и медленно улыбнулась ему. Она его не просила.

— А ты, Кэрол? — спросила она своим резким голосом.

— Думаю, сейчас приду, — сказала Кэрол. Она держалась с храброй усталой стойкостью и откинула назад голову. — Головная боль прошла. Я, может быть, даже выпью! — кокетливо и весело воскликнула она.

— Прекрасно! — проворчала Эвелин. — Я даже сама сделаю. Своими маленькими лилейными ручками. — Она еще раз взглянула на Гранта — загадочный взгляд из-под тяжелых век.

Грант шел за ними в холл. Они не оглядывались, и он был крайне рад этому.

— Бедняжка, — услышал он слова Эвелин, когда они спускались. — Знаешь, ты действительно перерабатываешь. Вся эта переписка с твоими малышами из театра.

— Знаю, — сказала Кэрол неожиданно слезливым тоном. — Но не знаю, что делать. Они так от меня зависят.

Но когда ярость и раздраженное отвращение прошли, он подумал, что неплохо бы взять ее с собой. Неважно, верит ли она в условие «последней поездки, прощального подарка» или нет, он в это верит. И взять ее было бы хорошим способом продемонстрировать это. Что он бросает ее, что он свободен. Неважно, женится ли он на Лаки Виденди или нет. Последняя расплата, как говорится. Прощальное доброе дело.

Но как он все это объяснит человеку типа Бонхэма? Грант еще раз оглянулся на кабину. Бонхэм трахнул бы их обеих, встал бы и вышел. Грант закашлялся и закурил новую сигарету. Большой человек больше не свистел и с неподвижным лицом добросовестно погрузился в управление судном. Они уже проходили основной канал, подходя к грузовому судну ВМФ, которое все еще стояло в порту. Когда Грант взглянул на него, он повернул голову к Гранту и улыбнулся. Что-то нагловатое проскользнуло в его лице, и когда он заговорил, Грант с ужасом осознал, что же именно.

— Вот какая мне пришла мысль. Я думаю, мы пришвартуемся в Яхт-клубе, так что сможем выпить в баре и отпраздновать это событие.

Хладнокровно и неумолимо он собирался высосать до капли всю ценную саморекламу из своего драматурга и его ската. И пока Грант не успел ответить или воспротивиться, он повернул маленький катер и сбросил обороты.

Почему же он не протестовал? Бонхэм бы восстал, если бы ему что-то не понравилось. Они могли еще развернуться и пойти к маленькому рыбацкому доку. Но Грант промолчал. Почему? Ну, с одной стороны, он понимал, что Бонхэму нужна реклама. Кто знает, может, это даст ему еще парочку клиентов? Но он не предвидел, с какой помпой проведет это Бонхэм.

Однако так оно и было. Веранда Яхт-клуба была забита членами клуба и туристами. Увидев большого ската, все высыпали к доку. Бонхэм подождал, пока они не подошли. Пришвартовавшись, он зацепил крючком подбородок ската, взвалил его на спину и пошел к специальным крючьям, на которые вешали рыбу во время соревнований по ловле марлинов. Он не произнес ни слова, не ухмылялся и, на взгляд Гранта, ступал несколько тяжелее под весом рыбы, чем это было необходимо. Когда их обступила толпа, он отвечал на вопросы кратко и точно. Под конец Грант раз двадцать позировал фотографам.

— Да, — вновь и вновь слышал он слова Бонхэма. — Да. Выстрелил, убил и принес. Все сам. Что? Три дня. Три дня плавания со мной. Да. Правильно.

Однажды он ухитрился заговорщицки подмигнуть Гранту, когда никто не видел. Гранту хотелось убить его. Наслаждаясь определенной маленькой славой и дурной славой известного и успешного драматурга, он не имел возможности пожаловаться на тот род славы, который окружает кинозвезд, скажем, или политиков, и у него не было профессиональной сноровки или умения позировать перед камерами. Некоторые туристы знали его имя и как-то пугливо интересовались подводным плаванием. Другие были членами клуба и хотели прибавить его и ската к своим фотоальбомам о ежегодных соревнованиях по ловле марлина. Нельзя было на это сердиться. Но очень уж он смущался.

Пока толпа все прибывала, Бонхэм принес измерительные инструменты, показал всем результаты замеров, затем разложил ската на деревянном полу и начал вырезать крылья. Мясо было прекрасным. И для них троих его было более чем достаточно. Али, ненавидевший неразрезанных скатов, оказалось, любил их мясо. Бонхэм дал его семье из шести человек десять фунтов. Грант получил восемь фунтов и отказался от остального, а самому Бонхэму оставалось более десяти фунтов. С разрешения Гранта пять фунтов он отдал секретарю клуба.

Под конец они выпили много джина в баре, и Гранту ни разу не удалось заплатить. Казалось, каждый хотел купить им выпить. Так что он поднагрузился, когда Али увез его в старом пикапе на большую виллу.

Он пошел прямо на кухню. Бонхэм предусмотрительно, без единого слова, нарезал кусок Гранта тонкими ломтями вдоль волокон, чтобы мясо было похоже на лютиануса. На кухне, где французский повар («Счастливчик Пьер», — так называли его Эвелин и Поль) уже ждал его, он торжественно и с каким-то злобным удовольствием бросил рыбу, чтобы обмануть глупых женщин — и глупых мужчин — в этом шикарном хозяйстве. Счастливчик Пьер уверил его, что подаст рыбу сегодня на ужин.

Хант и Кэрол были на большой боковой веранде, откуда открывался вид на залив и гавань, а частный пляж Эвелин был слева, под маленькой передней террасой.

Хант сидел в плетеном кресле и держал большой стакан с виски, задумчиво и довольно печально глядя через гавань на большой черный холм на западе, за которым в это время в золотистой дымке скрывалось солнце. О чем он думает? Грант неожиданно удивился, беспокоится ли он, удивляется ли всем этим тревогам вокруг него? Его седая квадратная голова с гонкими волосами повернулась в кресле, когда Грант вошел, и взглянула на него с теплой улыбкой. Кэрол читала и не подняла голову.

— Это мы не твою лодку видели? Маленькая белая, которая недавно вошла? — спросил Хант.

— Да. Мы стали в Яхт-клубе, — ответил Грант.

— Точно она! Мы видели, как она входила. Она выглядит вполне пригодной для моря. — Смешная фраза, но морщинки вокруг глаз лучились неподдельным интересом. Хант ничего не понимал в лодках.

Грант пожал плечами.

— Хорошая маленькая лодка.

— Ну? Как она ходит?

Грант снова пожал плечами.

— Довольно хорошо. Я убил ядовитого ската. И несколько лютианусов на ужин. — Он дружелюбно толкнул его в плечо. — Но я все равно боюсь, — добавил он и отвернулся.

— Тьфу, я бы был в ужасе! — откликнулся Хант Эбернати, гордясь Грантом.

Кэрол не двигалась и не поднимала глаз. Грант коротко сказал ей в спину:

— Да, между прочим, Бонхэм говорит, что с поездкой на Гранд-Бэнк все нормально, — и пошел мыться перед ужином.




10


Эта поездка с самого начала была отмечена дурными предзнаменованиями, и Бонхэм оказался прав. Но с первого утра так вовсе не казалось, когда маленький восьмиместный гидросамолет прожужжал из Кингстона под веселым субтропическим солнцем в ярко-голубом небе, приземлился на мерцающую воду залива и подплыл к Яхт-клубу, где его ожидали четыре пассажира. День был хоть куда. Барометр, сказал Бонхэм, показывает высокое давление, и оно все еще растет, что означает хорошее солнце и спокойную воду у Гранд-Бэнк для охоты.

Самолет прибыл в девять тридцать. Бонхэм договорился в клубе насчет лодки, чтобы подвезти их и оборудование к самолету, и все четверо легко, счастливо смеясь, сели в лодку, как беззаботные люди, отправляющиеся в отпуск, и весело махали Ханту, который с веранды смотрел, как пеон греб в лодке, отвозя их к самолету.

Грант и Эбернати встали рано и позавтракали под свежим утренним солнцем на террасе Эвелин. Когда Хант пошел выводить машину, Кэрол в своем самом мягком и печальном настроении произнесла маленькую тайную речь. Она понимает, конечно, что он имеет право жениться; на любой, кого выберет. Она всегда ожидала, что рано или поздно это произойдет, она предвидела, и другого выхода у нее нет. Это справедливо по отношению к Гранту. А сейчас она хотела бы вместе поехать в последний раз, путь они уже и не любовники, пусть все же будет что-то, что они тепло вспомнят в будущей дружбе. Чего она хотела достичь этим, Грант не понимал. Но результатом разговора, хотя он это и скрывал, были раздражение и злоба, особенно после того, как вернулся Хант, и он не успел найти удовлетворительного ответа. Но, кажется, она имела в виду именно то, что и говорила. В клубе, где они встретились с Бонхэмом и Уильямом, они впятером сыграли в европейскую настольную игру, смеясь над неловкостью Кэрол, потом сели на открытой веранде, Грант, Хант, Бонхэм и конструктор боксов Уильям пили «кровавую Мэри» за счет Гранта, а Кэрол — лимонный ликер. Она могла быть остроумной и очень веселой, когда старалась, что в последние годы случалось все реже и реже, и она неплохо обыграла свою неуклюжесть в игре. Многовато только, пожалуй. Но она демонстрировала высший пилотаж, поэтому знакомая жалость к ней и чувство вины увеличились. Ему не нужно было беспокоиться, однако, потому что как только они очутились на борту самолета, все изменилось.

Еще до того, как они пристегнулись, она начала проявлять особенную и личную нерасположенность к Бонхэму, которая проявилась в том, что она села от большого человека как можно дальше, и сидела там, создавая атмосферу молчаливого неодобрения Бонхэма, которая распространялась по всему самолету. Когда они взлетели, попрыгав по воде спокойного залива, отстегнули ремни и могли ходить, она демонстративно достала две книги по мистике из своей большой сумки и изучала их, не выходя из дальнего угла. Грант, считавший долгом вежливости посидеть рядом с ней во время взлета, ощутил неясное раздражение и пошел к мужчинам. Никаких разумных объяснений неожиданного изменения ее поведения не было. Он раздраженно сидел с мужчинами, оставив ее в покое.

Бонхэм, который с чувствительностью животного тоже ощутил перемену, противостоял ей по-своему, а именно — вытащил бутылку джина и ржал особенно вульгарно.

На крошечном самолете (не такой уж он был крошечный, просто казался таким после больших реактивных самолетов, к которым все привыкли), конечно, стюардесс не было. Но Бонхэм и к этому подготовился, и когда он вынул бутылку джина, за которую, что удивительно, Грант не платил, он вытащил из своей выцветшей сумки и несколько бутылок тоника. «Леду-то нету! — запальчиво гаркнул он. — Но какого черта! Притворимся англичанами!»

Кэрол Эбернати, конечно, не пила; но когда Бонхэм вежливо предложил тоник, она отказалась и от него. Это пи капельки не огорчило ни Бонхэма, ни Уильяма; не очень-то огорчило и Гранта, хотя ему было неловко за нее. Все они выпили по «кровавой Мэри» в Яхт-клубе и уселись за теплый джин с тоником поговорить о нырянии, чтобы скрасить утомительное путешествие.

В этой тональности и прошел весь полет: они пили и разговаривали, пытаясь не замечать неприятного присутствия Кэрол Эбернати, которая сидела в дальнем углу и излучала молчаливое неодобрение.

К тому времени, когда под крылом показался остров Гранд-Бэнк, и маленький гидросамолет сел на сверкающую под солнцем воду и поплыл к доку отеля, они изрядно нарезались. Уильяма это не очень заботило, поскольку он не собирался нырять во второй половине дня. А они собирались. Как говорил Бонхэм.

Остров Гранд-Бэнк по прямой был примерно в 365 английских милях от Ганадо-Бей. Но по соображениям безопасности и из-за запрета полетов над Кубой пилот летел через мыс Девы Марии и Кэп-а-Фу на Гаити. Это добавило лишнюю сотню миль, зато они все время были неподалеку от земли. Летя со скоростью 90 миль в час, и учитывая снос воздушными течениями, они потратили на путешествие пять с половиной часов.

Обычно маленький самолет управлялся только капитаном-пилотом. Но на этот раз он взял своего друга, профессионального ныряльщика из Кингстона, которого Бонхэм знал; тот тоже управлял самолетом и летел сейчас поохотиться в водах Гранд-Бэнк. Пилот-южноамериканец, который руководил этой гидросамолетной линией, принадлежавшей большой венесуэльской авиакомпании, ожидал назначения на реактивный самолет и сам был страстным подводным охотником; оба они захватили с собой маски, ласты и ружья, чтобы остаться на острове на все четыре-пять дней и поохотиться, а не жечь зря бензин на полет в Кингстон и обратно.

Когда они летели, «второй пилот» вышел посидеть с ними. Это был коренастый маленький американец с волосами песчаного цвета и белыми ресницами, его звали Джим Гройнтон. Ясно, что любви между ним и Бонхэмом не было. Конкуренты. Но оба тщательно сдерживали взаимный антагонизм в строго ограниченных, цивилизованных границах, как будто между ними раньше было достигнуто соглашение о вооруженном нейтралитете, и каждый четко определил для себя не соревноваться в рассказе все лучших и лучших историй о плавании. Как раз наоборот, оба состязались в скромности.

Когда Бонхэм пошел к пилоту Раулю, который обещал дать поуправлять самолетом, Грант разговорился с Гройнтоном.

Джим Гройнтон — как он постепенно узнавал у самого Гройнтона и у Уильяма (узнавал, будто тянул у Гройнтона зубы, более энергично восхвалял его Уильям) — был почти так же знаменит в своем деле, как Виллалонги, делла Балле или братья Пиндар. В Кингстоне у него было собственное судно, которое он сам сконструировал и построил, нечто типа гладкого длинного катамарана (усиленный двумя огромными выносными поплавками), который он мог обратить в платформу для ныряния с огромным съемным стеклом. Он специализировался в плавании без акваланга и вообще редко им пользовался, хотя держал их для клиентов, а сам мог погружаться без акваланга на сто, сто десять или сто двадцать футов.

— Просто удерживает дыхание! — без всякой необходимости добавил Уильям. — Подумайте только, что это значит! Сто двадцать футов под волнами! Вы знаете, как это глубоко? Без акваланга и без ничего!

Гройнтон застенчиво улыбнулся, но застенчивость его была показной. Он явно был героем Уильяма, Дела в Кингстоне у него шли хорошо, у него была большая клиентура, год за годом возвращавшаяся к нему, и он был доволен своим положением.

— Но приедается, знаете, довольно быстро, — улыбнулся он Гранту. У него, с его бледными глазами и светлыми ресницами, была странная улыбка, сосредоточенная на себе, равнодушная, самопоглощенная, но со странной таинственностью куда-то зовущая. В нем было что-то от ирландского «фараона». — Большинство моих клиентов предпочитает болтаться у мелких рифов и убивать нескольких рыб-попугаев. Есть два-три затонувших судна, чтобы исследовать их с аквалангом. Через некоторое время я начинаю чувствовать себя водителем автобуса, день за днем возящим людей по одному и тому же маршруту… Но я ведь не из-за этого пошел в это дело в самом начале, — он помолчал. — И именно поэтому я сейчас лечу с вами.

— Почему же вы этим занялись? — спросил Грант.

— О, приключение. Волнение. Опасность. Случай. Таких мест мало. Карибы и, может, Тихий, единственные оставшиеся места, которые позволяют чувствовать, что ты жив. — Гройнтон поднял бледные брови. — Как это было на войне. Вы когда-нибудь чувствовали себя именно живым, как это было тогда?

— Нет, думаю, нет, — сказал Грант.

— Вот видите. Конечно, я счастливчик, мне кажется. Потому что у меня, кажется, врожденный талант ныряльщика. Которого я по-настоящему не заслужил.

— Кем вы были во время войны? — спросил Грант.

— Торговое судно, а потом береговая охрана. Пару раз сплавал в Мурманск, — он ухмыльнулся. — Конечно, если бы ныряние было таким же опасным, как война, я бы им не занялся. Не добровольно.

— Люди все же погибают.

— Не очень много.

— Я был бы рад случаю посмотреть на одно из ваших глубоких погружений, — сказал Грант. Но на самом деле ему было плевать; он ощущал странную обиду.

Гройнтон улыбнулся своей странной бледной улыбкой и покачал головой.

— Нет. Вы, вероятно, даже не увидите нас с Раулем. Здесь большой этический вопрос, и это довольно щекотливая ситуация. Вы клиент Бонхэма, и он собирается повидаться с другими клиентами. Я ничего не могу сделать такого, что будет воспринято, как будто я пытаюсь переманить их, — неожиданно он пожал плечами, и под чистой белой рубашкой вздулись мышцы плеч. Снова он улыбнулся. — Так что вы нас вряд ли увидите. Мне вообще не следовало бы лететь. Но когда Рауль меня попросил, я не мог отказаться. Я нырял у Гранд-Бэнк и рифа Мушуар. Там есть неплохие штуковины, если знаешь места.

— Что вы имеете в виду? — спросил Грант.

— О, скаты. Акулы. Большие морские окуни (еврейская рыба).

— Насколько большие?

— Окуни? О, четыре-пять сотен фунтов, — снова улыбнулся Гройнтон.

По неясной причине Грант четко ощутил неуютность. Маленький «ирландец» хвастался не хвастаясь. Грант взялся за бутылку.

— Как насчет джина?

— Не могу. На «работе», — улыбнулся Гройнтон. — Но если вы когда-нибудь будете в Кингстоне и захотите выйти, рад буду взять вас. Вы когда-нибудь ныряли без акваланга?

— Нет. Я и с аквалангом не нырял, пока не связался с Бонхэмом.

Гройнтон кивнул и оценивающе-задумчиво осмотрел его.

— Грудь у вас подходит. — Потом он ухмыльнулся, открытая честно циничная ухмылка очень отличалась от улыбки. Гранту он снова понравился. — Поймите, я не стараюсь украсть клиента у Бонхэма.

— О'кей, — сказал Грант. — Я понимаю. Вы уверены, что не выпьете немного?

— Извините. Правда, не могу, пока лечу.

Гранту это показалось самодовольным. Но он знал, что это правда.

Какими бы ни были его угрызения совести, он сам сделал себя другим и довольно вызывающе, Он удивлялся, о чем же еще он может поговорить с этим странно ограниченным и все же неограниченным человеком.

— Знаете, я читал все ваши пьесы, — сказал Гройнтон. — Я думаю, это потрясающе. Они по-настоящему великие. Вы рассказали о ВМФ и военном моряке времен войны, как никто другой.

— Ну, спасибо. — Он смутился. Точно так же, как во время позирования со скатом членам Яхт-клуба.

— Это там ваша мать? — неожиданно спросил Гройнтон.

Грант глянул из-за бутылки, из которой как раз пил. Боже мой, неужели она и в самом деле выглядит такой старой?

— Приемная мать, — ответил он.

— Что ее съедает? — грубо спросил Гройнтон.

— О, она просто не в настроении, — сказал Гройнтон, отвернулся и сменил бутылку джина на тоник.

— Ну, думаю, мне пора возвращаться, — сказал Гройнтон странным голосом. Когда Грант вновь глянул на него, то увидел дружелюбную улыбку. — Надо немного проверить курс и маршруты, — пояснил он самым теплым, как чувствовал Грант, тоном.

Но может, это и не так. Он смотрел, как удалялась слишком коренастая, но очень мускулистая спина. Как большинство средних атлетов, не добившихся выдающихся результатов ни в чем, он всегда втайне восхищался более сильными атлетами, но в то же время и не любил их, может быть, потому, что завидовал.

— Ну, они разные, — ответил Уильям. — Понимаете? Старик Гройнтон — один из лучших в стране ныряльщиков без акваланга и охотников. Это спорт. Понимаете? Но Эл Бонхэм вообще один из лучших в мире работающих ныряльщиков. Подводные спасательные; работы, прокладка труб, обрезка и сварка, уничтожение и взрывы — он все знает в совершенстве. Просто разные. Не можна говорить, какой лучше.

В разговоре выяснилось, что именно Бонхэм уговорил Уильяма продать маленький магазинчик в Майами и переехать на Ямайку. Бонхэм обещал, что деньги они будут грести лопатой. Пока все впустую. Но была еще; надежда. Уильям не мог по-настоящему объяснить. С женой и четырьмя маленькими детьми он жил здесь на вдвое меньшие деньги, чем в Майами. В Майами они не могли позволить себе обойтись без прислуги! Уильям, как оказалось, совсем не нырял, а маску лишь один раз надел в бассейне, да и то без акваланга. Это опасно, и такие люди, как Бонхэм и Гройнтон — сумасшедшие, а Уильям не мог позволить себе умереть под водой. Чего он хотел, так это сорвать здесь большой куш на боксах, как обещал ему Бонхэм. И если Бонхэм все же сорвет эту шхуну с карусели, так и будет.

Когда большой ныряльщик вернулся с кокпита сосредоточиться на выпивке и прервал эти разъяснения, заржав над Уильямом, Грант ощутил, что смотрит на большого человека другими глазами и в новом свете. Новый свет — это информация Уильяма. Она содержала в себе известную долю чего-то особенного — чего? моральной безответственности? — сорвать другого человека, вырвать из безопасной жизни и отправить на гусиную охоту (с женой и четырьмя малышами!), когда ты даже не уверен, что сможешь выполнить свои обещания. А позади все еще сидела Кэрол Эбернати, выкрикивая со своего одинокого места молчание и самодовольное неодобрение всех их.

Они облетели отель, и все смотрели на россыпь зданий и доков, на управляющего, выскочившего из отеля и размахивающего руками. В доке была группа из четырех белых людей в купальниках и трех одетых цветных, которые тоже махали им руками.

Когда они сели и подплыли, из дока вышла большая лодка забрать их, и когда Бонхэм со своим штормовым, а теперь и слегка пьяным взглядом предложил миссис Кэрол Эбернати руку помочь сойти, она гордо приняла ее с гордо сжатым ртом. Грант дал бы ей под зад, чтобы ссадить. Тут он неожиданно хихикнул.

Когда подошла его очередь, он увидел, что двое мужчин в шортах и широких шляпах озабоченно переставляют туда и сюда оборудование, чтобы сбалансировать лодку, и это могли быть только Сэм Файнер и Орлоффски, если судить по описаниям Бонхэма. Орлоффски с его тупой головой и короткой стрижкой и в самом деле мог бы быть защитником в профессиональном футболе, и везде, не только здесь, Бонхэм был бы большим человеком. Файнер был маленьким и смуглым, очень загорелым, с заметным брюшком, но с широкими сильными плечами. Глаза его выглядели твердыми, как две скалы, но окружало их любопытно малоподвижное лицо. Грант пожал им руки, оба раза руку ему сжали слабо, представился и сел, куда сказали. Они были на вершине счастья, чувствуя себя мореплавателями; но они не знали, что приедут Джим Гройнтон и миссис Эбернати, так что для всех на лодке не хватало места.

— Все в порядке! Не беспокойтесь из-за нас! — бодро воскликнул Гройнтон. — Мы прекрасно доберемся! Все равно, мне и Раулю сначала нужно позаботиться о самолете.

Рауль, подумал Грант, и всего его пронизало воспоминание о Лаки, впервые, может, за полчаса. Нутро у него вдвойне перевернулось, во-первых, из-за отсутствия Лаки и, во-вторых, из-за существования — бывшего существования — Рауля, ее Рауля. Да и какого хрена он тут делает, в Карибском море со всеми этими профессиональными любителями свежего воздуха?

В мозгу неожиданно всплыла любопытная мысль, что когда он часто думал о Лаки, он не думал о сексе, и у него вообще не стоял (разве что утром) за последние пять или шесть дней ныряния.

В последний раз он увидит Рауля и Гройнтона на следующий день, вернее, вечер, когда они вернутся с мелкой рыбой и одной донной акулой шести футов десяти дюймов, которую возьмет один Гройнтон. Мощный приз, по крайней мере — в глазах Гранта.

В доке их представили женам Файнера и Орлоффски. Жена Файнера была красивой. И вздрогнув от чувства вины, когда он глянул ей в глаза, пожимая руку, Грант неожиданно убедился, что он когда-то встречал ее в Нью-Йорке. Но убей бог, он не мог вспомнить, трахнул он ее или нет.

Бонхэм рассказывал, что Кэти Файнер была в Нью-Йорке натурщицей, красивой, красноголовой, и что Файнер встретил ее во время деловой поездки в Нью-Йорк два месяца тому назад. Но это было все равно, что познакомиться с нью-йоркским таксистом и спрашивать, не возил ли он тебя раньше. Разница в том…

Красивые серые глаза Кэти Файнер, казалось, молчаливо умоляли не раскрывать рта.

Это не был их медовый месяц, вспомнил он слова Бонхэма, они его провели на Майами-Бич, но был, между прочим, их второй медовый месяц, и впервые Сэм представил ее своему миру подводного плавания.

Потом, когда он уже вежливо пожимал руку неряшливой (не толстой, но лишнее мясо свисало повсюду) громкоголосой «жене» Орлоффски, он вспомнил.

Это было пару лет тому назад, когда он был в городе и околачивался с романистом (не Фрэнком Олдейном). Романист познакомил его с этой девушкой, которую он бросал, подарок одного художника другому, субботняя вечеринка. Они провели всеми способами скачущий, потливый уик-энд в ее неряшливой, но не неприятной маленькой квартирке, уик-энд, который, поскольку она не работала первую часть следующей недели, продолжался с воскресенья до среды. Он вспомнил, что она говорила, что никто никогда так красиво не целовал ей пуховочку. Но уик-энд, хотя оба они очень старались, не дал им ничего больше приятного секса, так что они расстались с грустью, как друзья. Он еще пару раз видел ее потом на вечеринках. Такова была Кэти Файнер.

Грант несколько лет тому назад время от времени покупал «Плейбой» и к своему восхищению и удивлению обнаружил, что Подругой того месяца была молодая поэтесса, с которой он пару месяцев тому назад провел другой такой же напряженный нью-йоркский уик-энд, и его опыт был очень похож на первый. Он внимательно и с похотливым частнособственническим интересом изучил ее нагие фотографии. Его эгоистическое «я» было так потрясено, что он хотел бы выскочить на улицы Хант Хилл Индианаполиса с этим журналом и поболтать о нем с друзьями. Слабо и запоздало он сообразил, что местные дружки подумали бы, что он лжет, а если б им было наплевать, в любом случае они бы удивились: какая им от этого разница? Это был весьма угнетающий триумф; таким же был и этот.

Кажется, никто ничего не заметил, и Грант затем пожал руку управляющему отелем.

Он еще раз взглянул на Кэти Файнер. Он не хотел портить замужества Кэти, не хотел обижать Файнера, но больше всего не хотел снижать Бонхэму шансов на участие в покупке шхуны. Надо же, куда ни сбежишь, все равно встретишь ту, которую укладывал когда-то!

Он быстро глянул на Кэрол Эбернати, которая несмотря на хваленую женскую интуицию, которой она беспрестанно хвасталась, кажется, тоже ничего не заметила. И немедленно его охватило отвращение. Они уже даже не любовники. Какая мощная сила — привычка.

Уже был готов катер для подводного плавания, даже больший, чем встретившая их лодка (Файнер и Орлоффски со своими дамами все утро на нем плавали), и Бонхэм, Файнер и Орлоффски засуетились вокруг него. Все что им оставалось сделать — это надеть купальники и отплыть.

Кэти Файнер и Ванда Лу, так звали подругу Орлоффски, решили, что не поедут на этот раз, они и так слишком много сегодня были на солнце, о чем они и сказали Кэрол Эбернати за спиной Гранта. И в этот момент Кэрол решила, что тоже не поедет, а останется в отеле с «девушками». Она, кажется, уже очень полюбила Кэти и ее чувственные глаза и лицо.

Но когда Грант просто кивнул и ничего не сказал, Кэрол отозвала его в сторону.

— Ты действительно едешь? Без меня?

Ну и что? — подумал он. И ответил:

— Конечно еду! Я сюда для того и прилетел — нырять! — Он подумал, что, возможно, нужно бы немного покачаться. Он был пьянее, чем сам думал.

— Ну, тогда не думай, что я позабочусь о твоем багаже и развешивании одежды, — злобно сказала она. — Ты или он! — она дернула головой в сторону Бонхэма.

— От тебя я ни черта не жду! — почти закричал Грант. Он неожиданно впал в опасную ярость и усиленно старался избежать публичной сцены.

— Об этом должны позаботиться служащие отеля. Нам так сказали, — сказал он поспокойнее.

— Я просто хочу, чтобы ты знал, что я тебе ни в чем не буду помогать на этот раз, — со значительной улыбкой сказала Кэрол.

— О'кей! Я и не жду!

К ним подошел Бонхэм.

— Рон, управляющий ждет указаний насчет комнат, — сказал он в медленном, хладнокровном, неизменном стиле, к которому он прибегал во время обучения. — Уильям платит за себя, у него маленькая дешевая комната наверху, он раньше знал управляющего. Миссис Эбернати, конечно, захочет отдельную комнату, но почему бы нам с тобой не жить вместе? Сэкономишь на стоимости комнаты.

Несколько мгновений Грант не мог думать, даже не слышал, так он был сердит.

— О'кей, — коротко сказал он. — Прекрасно. Конечно. Почему нет? — Он думал, что общая с Бонхэмом комната спасет его от назойливых визитов по ночам Кэрол Эбернати и, что важнее, она об этом знает.

— Хорошо, — сказал Бонхэм. — Я распоряжусь. Пойдем переоденемся? — Глаза у него все еще были стеклянными от выпитого джина. Но он мягко и искусно выпихнул из игры миссис Эбернати. Именно это и хотел сделать Грант и именно таким способом.

— Конечно. Иду, — сказал Грант, развернулся и ушел.

Отель состоял как бы из отдельных пристроек вокруг центральной столовой и бара. В комнате он бросился и вытянулся на одной из двух двойных постелей и сообразил, что пьян.

— Что бы я хотел, так это не вставать и выспаться до обалдения.

С другой кровати, где он начал раздеваться, засмеялся Бонхэм.

— Ну, твое дело. Но раз ты все равно платишь, нужно идти. В качестве дополнительного стимула могу тебе по опыту сказать, что наилучший способ протрезветь и избежать вечернего похмелья — это пойти с нами понырять. — Он сам слегка покачнулся, вылезая из трусов.

— Да я и боюсь.

Бонхэм засмеялся:

— Бояться нечего.

— Все равно боюсь.

Комната была прохладной, темной и тихой, от слепящего глаза солнца южных Багам ее заслоняла наружная решетка с виноградом. Бонхэм не ответил.

— По правде, я все время боюсь во время погружений. Ты что, не заметил? — Бонхэм и сейчас промолчал. Ощущение было такое, будто Грант ничего не говорил, и на мгновение он сам в это поверил. Он заставил себя встать. — Ну, тогда я думаю, что я лучше еще выпью. Херово себя чувствую.

Бонхэм заржал:

— Ну, теперь это разумная мысль.

Грант вяло разделся, ощущая опустошенность, лень и разбитость во всем теле, а Бонхэм ждал.

— Ты все еще новичок, знаешь, — сказал Бонхэм, когда они шли под тенью решеток. Наступила очередь Гранта промолчать. Когда солнце обожгло их, это воспринялось как физический удар. Женщины исчезли. А Файнер и Орлоффски бесстрастно ждали их в доке.

— Где твои японские туфли? — мило спросил Бонхэм.

— Няма, — ответил Орлоффски.

У всех у них, кроме него, были японского типа сандалии, сделанные в Америке, с подошвами из резиновой губки и твердой резиновой полоской между пальцами; Бонхэм и Гранту порекомендовал купить такие в Ганадо-Бей. «Славные ботинки», — называли они настоящие туфли из соломы в давние времена Перл-Харбор.

— Его девка их сперла, Эл, — сказал Сэм Файнер неожиданно высоким и тонким для человека с такой грудью голосом, — вот что.

— Ни черта она такого не делала, — ругнулся Орлоффски.

— Он потерял одну утром на катере, — ухмыльнулся Файнер.

Бонхэм столкнул их.

Абсолютная правда, что ныряние и плавание протрезвило их и каким-то таинственным образом предотвратило похмелье. И когда они вернулись, физически Грант чувствовал себя намного лучше. Но это было, наверное, единственное приятное событие всего дня.

Во-первых, стало уже слишком поздно, пока они собрались, чтобы плыть к так называемой «лагуне» или другому хорошему для охоты месту. Так что Бонхэм повел их мимо заякоренного и покинутого самолета и остановился примерно в миле от дока. Вода была не глубже пятнадцати футов, а песчаное дно — почти без кораллов, а следовательно, почти и без рыбы, — простиралось на той же глубине в необозримую даль. Фактически, сказал Бонхэм, им надо бы плыть мили и мили в этом направлении, почти до Инаугуа, чтобы найти дно поглубже. Течения превратили район почти в пустыню, нанося песок и создавая необитаемую мель. Но Бонхэму, как сразу стало понятно, было на это плевать, потому что он собирался заняться Сэмом Файнером и маленькой камерой «Минокс» с боксом, которые он ему привез. Это он и сделал. «Тренируйся, оставайся под водой как можно дольше», — вот и все, что он сказал Гранту и исчез с Файнером. Если Файнеру понравится маленькая камера, сказал он, он ее отдаст.

Сэм Файнер, кажется, был парнем, что надо. Но он, конечно, тоже нырял все утро. И у него уже была камера поиграться. Из всех них только у него было настоящее подводное снаряжение — привезенный за большие деньги «Скотт Гидро-Пак» с тремя заполненными двойными баллонами, поскольку фильтрованного воздуха на Гранд-Бэнк не было. На катере он с помощью Бонхэма и Орлоффски надел его, хотя глубина была всего пятнадцать футов, и прыгнул за борт. Чтобы сберечь воздух, он дышал только через выводную трубку «воздушного экономизатора» на одной стороне маски во все лицо. Бонхэм только с трубкой пошел за ним и дал ему камеру. Орлоффски, который вовсе не был парнем, что надо, взял ружье и, чертыхаясь и проклиная плохое дно, отправился один. Не прошло и пятнадцати секунд, как Грант неожиданно оказался в воде в одиночестве.

Пятнадцать футов — это глубина конца большинства плавательных бассейнов, по дну которых Грант свободно бродил. Не нужно даже продувать уши. Ясно, что не могло быть и речи о свободном нырянии без акваланга. Там хоть можно подобрать шпильки или пару кусочков мрамора. Несколько рыб-игл шныряло то здесь, то там, несколько крошечных яркоокрашенных сержант-майоров рылось в песке или в траве. Вот и все.

Рассерженный поведением Кэрол Эбернати, раздраженный тем, во сколько обойдется ему эта поездка, раздраженный уроками свободного ныряния, которые обещал и не давал Бонхэм, он поплавал вокруг катера, увидел и изучил первого морского зайца, о котором он читал, но никогда не видел, который и был-то похож на жидкое пирожное тесто, свернутое в ватрушку, поглядел со страхом и отвращением на коричневые чернила, выплескивающиеся изнутри, когда раскрывался острый кончик; понырял к песку и траве, удерживая дыхание, а потом, до смерти утомленный, он начал расширять круги и уплыл от катера. Здесь он на крайнем пределе видимости увидел, что Орлоффски преследует рыбу, и поплыл в этом направлении.

Большой поляк нашел крошечный коралловый рифик. Канат для рыбы был пристегнут к бикини и на нем было несколько маленьких рыб-попугаев не длиннее фута. Когда Грант подплыл, он гнался еще за одной. Человек, выглядевший защитником профессионального футбола, мчался за этими маленькими созданиями с той же злобой, какую Грант видел у преследующего рыбу покрупнее Бонхэма, только злоба здесь была еще больше. С грубой, животной, абсолютно эгоистичной прямодушностью он нырнул за другой маленькой рыбой-попугаем, как увидел Грант, и выстрелил в нее, едва она начала двигаться. Теперь у него было шесть штук. Грант помахал ему и уплыл по своему скучному кругу. Душа у него не лежала стрелять в глупых, аденоидного вида маленьких рыб, и он усомнился: не слаб ли он? Когда он нырял и лежал на песке или траве, он большей частью думал о Кэти Файнер и о том, как странно, что когда-то знал ее, потом не видел в Нью-Йорке, а теперь снова встретился на забытом богом острове Гранд-Бэнк на южных Багамах, где ее новый муж, возможно, войдет в дело со шхуной с его новым другом и учителем плавания. Мысль о Кэти вернула к печальным мыслям о Лаки. Он размышлял, знала ли ее Кэти? Когда он услышал бычий рев Бонхэма с катера, он подплыл к Орлоффски, который был еще дальше, и вернулся.

Оказалось, что камера испорчена. Вернее, взводящий механизм, сконструированный и сделанный Уильямом, и так работал плохо, а теперь почти вовсе сломался, так что они совсем не могли перевести пленку. Бонхэм звал их, поскольку они могли возвращаться, а он с Уильямом до завтра поработает с ней. Обычно бесстрастный Бонхэм был теперь на пределе раздражения, и когда Орлоффски подплыл со связкой маленьких рыб-попугаев и собирался закинуть ее на борт, он заревел:

— На кой хрен тебе это нужно?

— Я што-то должон делать, штоб убить чертово время, — как обычно грубо ответил Орлоффски.

— Тогда выбрось их к дьяволу, — сказал Бонхэм. — Что я с ними должен делать?

— Не командовай. Может, черномазые возьмут, — резко сказал тот и бросил рыбу в катер. Вылезая из воды и наблюдая за этой маленькой стычкой, Грант заметил нечто, что видел и раньше, но не придавал значения: он никогда не слышал от Бонхэма слова «е…» во всех его многочисленных формах. Сам он часто его употреблял, как и большинство людей в его более или менее сложном мире, хотя и не с абсолютной вульгарной грубостью Орлоффски, и можно было ожидать этого и от Бонхэма. Отметив, что Сэм Файнер внимательно изучает своими гранитными глазами Орлоффски, Грант вскарабкался на катер.

— Езжайте. Я поплыву назад, — сказал Орлоффски. — Може, смареть и нечиво, но не мешает. Кинь свой шнур. — Бонхэм бросил.

Катер пошел, и Грант смотрел, как голова Орлоффски уменьшается за кормой, пока не исчезла вовсе. Они были почти в миле от берега, и он бы не хотел вот так остаться, даже без компаньона. Хотя глубина всего пятнадцать футов, все равно в любую секунду могла появиться акула. Это, кажется, не беспокоило Орлоффски. Когда он пришел в номер, то принял душ, чтобы смыть высохшую соль, улегся и немедленно шумно заснул.

Именно когда Грант спал, а Бонхэм возвращался из номера Уильяма вымыть запачканные работой руки, Кэрол Эбернати осторожно высунула голову из дверей своего номера и остановила его в темном холле.

— Я хочу с вами поговорить, Эл, если можно.

Бонхэм остановился и глядел сверху вниз на ее возбужденное, темноглазое, а теперь и заговорщицкое лицо. У него сегодня хватало забот из-за неработающей проклятой камеры.

— Хорошо, миссис Эбернати. В чем дело?

— Пойдемте в столовую, — она повернула голову к соседней двери. — Рон спит. — Она уже надела к ужину цветастое платье.

Бонхэм решился не сразу. Он не слишком огорчался ее явным нерасположением, но ясно же, что это не сделало поездку приятнее.

— О'кей.

— Я полагаю, вы удивлены, почему я так странно действовала по отношению к вам на самолете, — сказала она, когда они вышли на затененную галерею. Было уже почти темно. Скоро управляющий и служащий заведут на улице большой бензиновый генератор, чтобы включить внешнее освещение. Он будет тарахтеть, выделяясь среди жужжания насекомых, всю ночь, пока не уляжется последний клиент, и только тогда сторож выключит его до следующей ночи.

— Да нет, не очень, — ответил Бонхэм. — Хотя, пожалуй, слегка странно и неожиданно после того, как мы все веселились в Яхт-клубе.

Она кивнула; быстрый, чопорный, горячий кивок.

— У меня была особая причина. — Она не продолжала и ждала, но Бонхэм тоже молчал.

— Видите ли, — наконец заговорила она, с хитрым видом наклоняясь к нему, — у меня есть основания думать, что Рон размышляет, не вложить ли деньги в ваше дело со шхуной.

— Вы об этом знаете?

— Все знают.

— Не думаю, — прямо ответил Бонхэм.

— Ну, тогда допустим, что Рон мне рассказывал. Это важно?

Бонхэм покачал головой.

— Ну, все равно, я думаю, что это было бы очень хорошо для Рона. Он смог бы дать пять тысяч, даже десять тысяч, если бы захотел по-настоящему. И я думаю, это было бы хорошо.

— Тогда почему… — начал Бонхэм.

— Потому что он такой, — туманно сказала Кэрол Эбернати. Она продолжила. — Он каждый раз поступает наперекор моим желаниям. Следовательно, мой план — быть недоброй и грубой по отношению к вам — создан, чтобы подтолкнуть его в обратную сторону. Если Рон подумает, что вы мне нравитесь, а я хотела бы, чтобы он вложил деньги в вашу лодку…

Нервы у Бонхэма содрогнулись, когда она назвала большую шхуну «лодкой».

— …тогда он автоматически от этого откажется. С другой стороны, если он подумает, что я не выношу ни вас, ни ваш проект, он будет гораздо больше склонен поступить так… Итак. Вам не кажется, что с моей стороны это был мудрый поступок?

— Думаю, да, — сказал Бонхэм. — Но скажите, почему вы хотите, чтобы Рон вошел со мной в дело? В конце концов, вы меня едва знаете.

— Ради его здоровья, — сказала Кэрол Эбернати. — Ради его здоровья и духовного состояния. Он очень много работает над пьесами. Это очень нервная, изматывающая работа. Из-за этого он нуждается в чистом расслаблении. Я думаю, ваша лодка и частое ныряние с вами, скажем, три-четыре раза в год, для него будет наилучшим отдыхом.

Они дошли до двери большой столовой-бара и, стоя среди комаров, услышали приглушенные голоса из-за загородок. Неожиданно затарахтел большой генератор и зажглось наружное освещение.

— Так что если я буду теперь вашим «врагом», вы поймете, какова моя цель, не так ли? — чопорно сказала Кэрол Эбернати. — И будете знать, что на самом деле я на вашей стороне и пытаюсь помочь вашей сделке.

— Я подумаю, — с легким замешательством сказал Бонхэм. — Вы что хотите, чтобы я пошел дальше и попытался продать ему все это?

— Конечно! Разве я не об этом говорила? А теперь я пойду и выпью коктейль со славной милой Кэти. — Бонхэм стоял и смотрел, как она уходит очень самодовольной походкой, откинув назад спину. Он развернулся и пошел умываться. Грант спал, когда он вошел, перекинув через пах полотенце, а под ним четко вырисовывался огромный и твердый. Ухмыляясь, Бонхэм сначала умылся, а потом разбудил его на ужин. Когда он мягко коснулся плеча драматурга, тот вскочил, сжал на мошонке полотенце и вспыхнул. Бонхэм только прогрохотал: «Не волнуйся, я никому не скажу. Давай одевайся и пошли есть».




11


— Где все? — спросил Грант, выходя из ванной. Он прихватил с собой трусы и брюки и надел их в ванной.

— Все уже в баре. А я с Уильямом ремонтировал эту проклятую камеру и зашел умыться. — Бонхэм ухмыльнулся. — Хорошо поп… исал?

Грант смутился, а Бонхэм снова заржал. Грант взял рубашку.

— Думаю, надо торопиться.

— Чиво стыдиться? — сказал Бонхэм, и неожиданная, непонятная Гранту тень промелькнула по его лицу.

— А Кэ… а миссис Эбернати ушла?

— Да. Она уже там. Аж сияет от Кэти Файнер.

Грант надел рубашку и плетеные туфли.

— Я заметил. Ну, может, ей так лучше. Давай пошли.

Они шли по холлу в каком-то осторожном молчании.

— Что с ней? — наконец спросил Бонхэм. — Она не в себе, что ли?

— Ну, нет, — сказал Грант. — Я имею в виду, не так не в себе, чтоб ее запирать. И не опасна. Она, однако, сильная невротичка, я думаю.

— Там, откуда я приехал, ее быстро посадили бы на задницу, — прямо сказал Бонхэм.

— Может, для нее это было б и неплохо. А с Кэти Файнер, по крайней мере, ей будет о чем поговорить. Ванда Лу не очень разговорчива.

— Уж точняк! — сказал Бонхэм.

— Я имею в виду, что она разговаривает, конечно. Но ничего толком не разобрать.

— Жуть! — громыхнул Бонхэм.

— Мне кажется, у тебя неприятности с ее мужем, — сказал Грант с легкой улыбкой.

Лицо Бонхэма неожиданно стало утомленным, стоически утомленным.

— Понимаешь, у него яхта, которую мы могли бы использовать. А когда он продаст свой дом со спортивным магазином в Джерси, у него будут и деньги. Я надеюсь, что удастся вовлечь старину Сэма в дело со шхуной. Но над шхуной надо много поработать в доке.

— Что он об этом говорит? — просто так спросил Грант.

— У меня еще не было случая переговорить с ним. Мы собираемся поговорить сегодня вечером.

— Но он знает об этом?

— Знает. А ты сам не хотел бы вложить какую-то сумму, а? — спросил Бонхэм, довольно напряженно, подумал Грант.

Они шли по дорожке под редкими фонарями, между которыми было видно усеянное звездами небо, каждая звезда сверкала, как фонарик, на чистом, абсолютно безоблачном тропическом небосводе. Комары не очень докучали Гранту, и он наслаждался свежим запахом моря, жужжанием насекомых, легким бризом и слабым тарахтеньем генератора. Теперь он вздрогнул от легкого шока. Он ждал, что когда-нибудь этот вопрос будет задан, но все равно вздрогнул.

— Кто, я? Нет-нет, нет, нет. У меня нет для этого денег. Дерьмо проклятое… Но я бы хотел.

— Как у совладельца у тебя все поездки будут бесплатными. Скажем, три-четыре в год. Десять дней. Или две недели. Мы можем приплыть сюда, в Тортугу на Гаити, сплавать в Кейменз, Косумел или даже к Юкатану. Очень забавно. Поныряем.

— У меня нет денег, — быстро сказал Грант. — Звучит это прекрасно, но у меня совсем нет на это денег.

— Не нужно вкладывать, сколько Файнер. Скажем, три тысячи. Даже две тысячи. Для начала. Ну, подумай. Потом поговорим.

Они дошли до основного здания. Глубоко внутри, у темного бара с фонарями на пальмах, они увидели остальных, и до них донесся слабый говор, смех и позвякивание стаканов. Звуки были веселыми, как будто они сейчас встретят группу людей, не обремененных проблемами, которым нечего делать, только наслаждаться жизнью. Бонхэм, должно быть, был захвачен той же иллюзией. Он остановился, держась большой рукой за дверную ручку, глубоко вздохнул и медленно выдохнул. На это, кажется, ушла целая минута. «Хочу поесть! И выпить!» Он вошел.

Грант за ним. Пока они сидели и ужинали, прошел еще целый час, и за это время все они, кроме Кэрол Эбернати, крепко надрались. Управляющий радовался, поскольку это был первый вечер, и в доме были все виды напитков. Это был сильнопьющий полуангличанин, полуямаитянин-белый, любивший рассказывать отменным королевским английским голосом очень хорошие, слегка грязные истории, о которых никто из них никогда не слышал. Он давно знал Бонхэма, Гройнтона и пилота Рауля, сам построил здесь отель и более чем наполовину им владел. Он любил поговорить и послушать о нырянии, но сам ни разу не погружался и, говорил он, не собирается. Сэм Файнер, с другой стороны, ни о чем кроме ныряния и слушать не хотел, и эта всепоглощающая страсть породила массу шуток. Он восхищался и преклонялся перед Бонхэмом даже больше Гранта.

Спиртное текло рекой, поскольку черный бармен получил указание управляющего поддерживать стаканы полными, и когда они все пошли ужинать, все они, кроме Кэрол Эбернати, были более чем слегка «описавшимися», как любил говорить британский управляющий. «Я он … исался!» — сказал он. Ужин тоже был обильным, на столе была только рыба, которую они сами поймали, а управляющий, как хозяин, подавал очень хорошее белое вино «Мускадет», которое он сам ввозил для гостей из Европы через Нассау, и поданное в большом количестве, оно при всем обилии еды не давало протрезветь. К концу ужина все они, кроме Кэрол Эбернати, были еще более «описавшимися», чем в начале. «Еще больше оп… исался!» — хохотал управляющий. Файнер и Орлоффски взяли несколько больших лангуст, которых подали первыми и приготовленными по багамскому рецепту с очень горячим соусом. Потом были высокие тарелки с жареной рыбой всех сортов, столько, что могла бы наесться маленькая армия. Файнер и «Мо» Орлоффски, как он любил, чтобы его называли, поймали это сегодня утром.

Гройнтон и пилот Рауль пришли в бар намного позднее, за несколько минут до ужина и сели бы отдельно, если бы управляющий и Бонхэм не пригласили их присоединиться.

Грант, который сегодня уже напился, как и Бонхэм, не знал, когда Кэрол Эбернати ушла в постель. Он помнил, что неожиданно глянул и не увидел ее; как и Орлоффски со своей громкоголосой подружкой, которые не собирались терять это проклятое постельное время, как красиво обозначил это Орлоффски; он мог вообразить их конскую сексуальную жизнь. Гройнтон и Рауль как раз собирались уходить, Бонхэм и Сэм Файнер в дальнем углу тихо говорили о делах, а сам он сидел за кофе с управляющим. Управляющий как раз сонно извинялся, что идет спать, потом осторожно встал и прямо и жестко, как гвардейский офицер, кем он когда-то и был, по его словам, внимательно зашагал к выходу. Грант и Кэти остались одни.

— Спасибо тебе, что промолчал, — сказала она тихо с легкой улыбкой.

— Шутишь? — спросил Грант. — Я бы ничего плохого не сделал. Только помог бы.

— Я знаю. Но когда сказали, что ты приезжаешь, а я знала, что ты не знаешь, что я здесь, я испугалась, что, увидев меня, ты что-то скажешь, что-нибудь вырвется, просто от удивления.

Грант с упрямым пьяным благодушием помотал головой.

— Бонхэм мне говорил, что Файнер недавно женился на красивой нью-йоркской натурщице. Но, конечно, я не связывал это с тобой, не думал, что могу тебя знать. Мистика, а? Я имею в виду, смешно. Вот так здесь встретиться. Мне нравится твой муж, — галантно добавил он, хотя по правде он не настолько знал Сэма Файнера, чтоб он ему нравился или не нравился.

Кэти Файнер трезво и прямо посмотрела на него, прежде чем ответила.

— Да, Сэм славный человек. И у него куча денег. Он, может, грубоватый, по нью-йоркским стандартам, но в глубине души он очень славный. И я ему нужна, — просто добавила она.

— Очень хорошо для тебя, — сказал Грант. Без всяких причин он ощутил какие-то спазмы внутри. Он никогда ее не знал по-настоящему. Всего один долгий совместный уик-энд. Он никогда не пытался ее изучить. Конечно, она, наверное, тоже немного изменилась за эти два года.

— Один бог знает, зачем я ему нужна, — сказала Кэти Файнер. — Но он так говорит. И позировать после тридцати двух становится все труднее и труднее. Если ты не Дориан Ли или в этом роде и не можешь открыть свое дело. — Она улыбнулась. — Он на меня не давит, а я не давлю на него. Слушай, Сэм очень ревнивый человек. Поэтому все равно я хочу тебя поблагодарить.

— Тьфу, — вспыхнул Грант. — Забудь.

— И еще я хочу поговорить с тобой о твоей э… приемной матери, — сказала Кэти Файнер, голос ее стал немного жестче.

— Да? — сказал Грант. — О чем?

— Ну, во-первых, она не настоящая приемная мать, не так ли? — тихо сказала Кэти Файнер. — Она твоя любовница, правда?

Очень немногие так прямо задавали этот вопрос. Лаки была одной из них. Он всегда это отрицал.

— Да, — ответил он, не очень понимая, зачем сейчас он сознается.

— Она мне нравится, — сказала Кэти Файнер. — У нее масса чудесных качеств. Она славная женщина. И она просто может свихнуться.

— Ты так думаешь?

— Уверена. И я полагаю, это из-за тебя, не так ли?

Гранту неожиданно захотелось поговорить.

— Ну, так и не так, знаешь ли. То, что ты видишь, развивалось очень долго, давно росло. Я же видел. Она была чудесной. Когда была моложе. Или я был слишком молод и зелен, чтобы понять, что она не такая. — Он остановился, собираясь с разбегающимися мыслями. Он не мог вспомнить, что он дальше хотел сказать. Он понимал, что шокирован и удивлен симпатией Кэти Файнер к Кэрол, и слегка рассержен. — Ну, видишь ли, я не знаю, что могу сделать. Если она свихивается.

— Она взрывалась и трижды за день плакала, когда мы разговаривали.

— Ты имеешь в виду, она говорила тебе обо мне?

— Ну, нет. Вовсе нет. Только хреновину про сына.

— Ну, она очень мне помогала, когда я был моложе и только начинал. Она и ее муж, который здесь, на Ямайке, с нами, знаешь, практически поддерживали меня. Но, черт, Кэти, она достаточно стара, вполне стара, чтоб быть моей матерью. Нет, погоди! Я это и говорю. Буквально. Она на восемнадцать лет старше меня. Я многим отплатил, многим. Что ж, выбросить на нее всю оставшуюся жизнь?

Кэти Файнер слегка приподнялась.

— Ну, это, конечно, не мое дело. Мне не нужно было совать свой нос. Но она мне нравится. И я просто хочу, чтобы ты знал, на какой она опасной грани.

— Ты и вправду так думаешь? Но она уже три года более или менее такая. Почти точно такая. Слушай, Кэти, ты знаешь девушку по имени Лаки Виденди?

— Лаки Виденди? Ах, Лаки Виденди! Ну, конечно! Да, знаю. Не очень хорошо. Она не очень много позировала. Но я встречала ее как-то на вечеринках. — Она придвинулась к Гранту. — А, так в этом дело?

Грант вспыхнул во второй раз.

— Вот так. Как у тебя с Сэмом.

— Она настоящая красавица… Ну, бедная дама! — беспомощно сказала Кэти. Потом, когда до нее дошла его вторая фраза, она повернулась, посмотрела на своего мужа, сидящего с Бонхэмом, и гордо улыбнулась. В мозгу у Гранта произошел маленький мятеж, что-то, чего он не хотел, не хотел, чтобы мозг об этом думал, но мозг злобно не повиновался и думал. Он знал ее очень близко, этот уик-энд, и мозг начал злобно припоминать ее во всех интимных подробностях. Мозг не был столь же галантным джентльменом, как он гам. У нее, например, резко очерченные внутренние губы. Никто этого у нас не заберет, хихикнул мозг. В это же время с другого конца комнаты, пока Кэти пылко улыбалась Файнеру, Грант слышал слова: «фонд», «заем», «интерес», «…я не хочу никаких фондов… твоя малышка… долгосрочный заем… низкая ставка интереса… два процента… даже полтора… просто не хочу владеть фондами другого человека…».

Кэти Файнер повернулась к нему.

— Все равно, желаю тебе счастья, Рон, — сказала она. Потом покачала головой. — На самом деле я имела в виду, я желаю счастья этой бедной даме, этой бедной миссис Эбернати. Она та, которой это нужно.

— Давай поговорим о чем-нибудь более приятном, — сказал Грант. — Как насчет твоего мужа? Как ты думаешь, Сэм войдет в долю с Бонхэмом?

Лицо у Кэти стало осторожным.

— Я стараюсь ничего не знать о делах Сэма. Но я знаю, что он любит плавание горячо и страстно. И он очень преклоняется перед Элом Бонхэмом. — Она ослепительно улыбнулась. — Он маленький, знаешь, меньше тебя. Ему нравится, когда рядом большие мужчины…

— Теперь разреши спросить. Почему, как ты думаешь, у нас с тобой ничего не получилось тогда?

— А-а-а… — сказал Грант. — Черт его знает! Это было больше двух лет тому назад. Я полагаю, просто предполагаю, что ты понимаешь, что ни один из нас по-настоящему не хотел этого. Мы оба очень изменились с тех пор.

— Но зато у вас теперь по-настоящему с Лаки Виденди, не так ли? — улыбнулась Кэти.

— Конечно. По крайней мере, сейчас.

— Ну, надеюсь, у вас все будет хорошо всегда.

В другом конце комнаты мужчины встали и пошли к ним. Сэм Файнер едва доходил Бонхэму до подмышек.

— О чем это вы тут так горячо патякаете? — высоким голосом спросил Файнер, перебегая гранитными глазами с одного на другого и обратно. Он тоже был пьян. Сразу было видно, что он очень ревнив.

— Большей частью о плавании, — легко сказал Грант и ухмыльнулся. — И немного о том, заинтересованы ли вы в шхуне Бонхэма. — Имел я твою девку, ты, тупоголовый, неожиданно хихикнул мозг. Он ненавидел свой мозг.

Файнер пьяно ухмыльнулся.

— Если вы прокачивали мою жену насчет дел, я уверен, вы недалеко ушли.

— Вы абсолютно правы.

— Но, — сказал Файнер, — я думаю, могу вам сказать — полагаю, достаточно безопасно сказать вам, — что Бонхэм, кажется, получит свою чертову шхуну.

Бонхэм из-за его спины счастливо кивнул, а Грант быстро встал.

— Ну! Это надо отметить! Иисусе! Я рад! Может, обмоем это? Джон! — позвал он.

Черный бармен, утомленный, как может утомиться только черный бармен среди кучи пьяных белых, желающий поскорее закрыть бар и уйти домой, начал готовить четыре стакана. Меньше всего он думал о Бонхэме, его шхуне или о чем-то еще, скорее всего, вообще не слушал.

— Что с тобой? — неожиданно рявкнул Сэм Файнер, и глаза у него неожиданно стали опасными. — Ты што не рад, шо мистер Бонхэм полючит шхуну?

— Эй, эй! — спокойно сказал Бонхэм, а Грант увидел, что Кэти быстро встала и стала прямо перед правым плечом Сэма.

— О да, сэр, — сказал бармен. Лицо ухмылялось. — Я шильна щастлив.

— Тогда давай стакан для себя! — приказал Файнер.

Бармен поставил. И когда они выпили, делая это очень официально, высоко поднимая бокалы, пока Грант произносил тост, он хладнокровно выпил с ними.

Сэм Файнер грохнул стаканом о стойку и обнял жену за талию.

— Чего я хочу, так это отправиться в первое плавание.

— Конечно, — спокойно сказал Бонхэм, — и это абсолютно реально.

— Пошли, старушка, — ухмыльнулся Файнер, — ударим по сну. Я пьян, одинок и разбит. Мне нужна любовь.

Когда они ушли, Бонхэм расслабленно ухнул.

— Утром он вспомнит? — спросил Грант.

— О, конечно. Я видел его в состоянии и похлеще. Я тоже разбит. Но я не собираюсь ложиться. Джон, — сказал он бармену, — дай нам еще по разу выпить, и мы отпустим тебя домой.

— Канешна, миста Бонхэм, — ухмыльнулся бармен.

— Он, знаешь, не плохой. Тока инада выпендривается, када напьется.

— Мне чиво? Таких знаю, — бармен наполнил им стаканы.

— Ты не собираешься спать? — спросил Грант, когда они чокнулись.

— Нет, — решительно ответил Бонхэм.

— Ты думаешь, он войдет?

— Да, войдет. Мой дедушка, бывало, говорил: «Мое слово — моя облигация». И Сэм такой же. Но он войдет только как кредитор. Он не возьмет никакой доли. Не знаю, почему. Но «дареному коню в зубы не смотрят».

— Сколько он тебе дает?

— Десять тысяч.

Грант свистнул и поднял брови.

Бонхэм кивнул в подтверждение.

— Это настоящий прорыв, конечно, все ныряние и поездки бесплатно. Навечно. Как они говорят.

— Во столько же ему обошлись бы отпуска с нырянием за пять лет, — сказал Грант. Бонхэм кивнул. — Ты правда не идешь спать? — спросил Грант.

— Нет, еду в город, — решительно сказал Бонхэм. — Может, возьму какую-нибудь черножопую красотку. Извини за выражение, Джон.

— Ага, миста Бонхэм, — ухмыльнулся Джон.

— Это день, который я не хочу забывать. А я ведь не думал, ЧТО он войдет. Хочешь со мной?

Грант допивал и обдумывал.

— Твой дружок Орлоффски ни хрена тебе не помог?

— Нет, — ответил Бонхэм. — А, ладно, — сказал он и вздохнул. — Я же тебе говорил, что он олух.

Для Гранта это слово странно прозвучало в устах Бонхэма. Ехать в город или не ехать? То ли из-за принятой за день выпивки, то ли еще почему-то, но внутри у него все клокотало, грозя взорваться. Было еще и бешеное отвращение к себе из-за того, как он реагировал на Кэти Файнер. И он не хотел видеть Кэрол Эбернати, которая, должно быть, не спит. Так ехать в город или нет?

— Ладно. Еду. Но мы должны встать и до восьми подготовиться к плаванию.

Бонхэм ухмыльнулся грозными глазами.

— Черт с ними. Мы просто проведем там всю ночь.

— Ладно. Хорошо, — так же твердо сказал Грант.

Случилось же так, что они не остались в городе на всю ночь. В пять тридцать они вернулись. Но в свете того, что случилось позднее, наверное, лучше было бы, если б они остались.

— Но как мы доберемся? — спросил Грант, когда они покинули убирающего бар Джона.

— О, это самая простая часть, — пообещал Бонхэм. Выяснилось, что у отеля было три машины, и самый старый, самый разбитый маленький английский пикап всегда оставляли Бонхэму, когда он здесь бывал. Ключи были в машине. Иногда он возил в ней клиентов на другой конец острова нырять.

— А не украдут ее, а? — спросил Грант, залезая в нее.

— Что бы они с ней делали? — сказал Бонхэм. — Увезти нельзя, спрятать негде. И сбыть тоже. На этой скале живет всего около четырехсот человек. — Он предусмотрительно прихватил из бара бутылку виски и через милю, на полпути к городу, они отхлебнули из нее.

В бледном свете зарождающегося месяца у города — который подобно множеству других крошечных Карибских городков на крошечных островах просто именовался Джорджтауном — был мрачноватый вид. Он состоял примерно из шестидесяти ветхих домишек из коралловых камней и дерева, с жестяными крышами, из них двенадцать были складами, а шесть — барами. Ни одна стена не была вертикальной во всем городе, а все это вместе взятое делало деревню Ганадо-Бей похожей на прилизанный большой современный город. Как и во всех портовых городах в два ночи, такие респектабельные здания, как склады и жилые дома, были темными и наглухо закрытыми, зато все шесть забегаловок у пристани распахнуты настежь, и дым в них стоял коромыслом. И пока текут деньги, они и будут открыты.

Одна из причин того, почему они не остались на всю ночь, заключалась в том, что еще в машине, по дороге в город, Грант пояснил, что ему не нужна никакая … «Не? — сказал Бонхэм, этого слова он вновь не употребил и ухмыльнулся. — По твоему виду под полотенцем в отеле, когда я тебя будил, было похоже, что ты готов к чему-то». Так Грант впервые признался ему, что в Нью-Йорке у него новая девушка, на которой он, может, женится, и что он, уф… — нелепая фраза — бережет себя. Лицо большого человека медленно изменялось, стало уважительным, и он тяжеловесно кивнул с таким же нелепым пониманием; по это как-то расхолодило и его, он тоже решил с джентльменской задумчивостью, что и ему не нужно укладываться. Так они и ходили от одного кабака к другому, все пили и пили виски и ели бутерброды, рассматривая разные группки доступных девушек и разговаривая о ширянии и мужестве. Бонхэма не волновала проблема мужества Гранта; он видел его в двух настоящих испытаниях: проход через щель в большую пещеру и выстрел в ската, хотя по-настоящему они не были опасны, но действовал он великолепно. Он видел и его прыжки с трамплина, именно после них он повел обучение быстрее, это во-вторых. Бонхэм будет полностью доверять ему, как только он поднаберется опыта. Но даже такая беседа не могла вечно поддерживать двух пьяных мужчин в состоянии бодрствования.

Пребывание с Бонхэмом в знакомом ему портовом городе — тоже приобретение опыта. Два пьяных моряка с грузового судна, которые появились и тут же исчезли, были единственными встреченными ими белыми людьми. Бонхэм знал, пожалуй, половину встреченных ими людей, некоторые подходили, пожимали руку и предлагали выпить. Он был на Гранд-Бэнк всего четыре раза со своими клиентами, но, очевидно, все, кто его видел, не забыли его. С ним было и удобно. Со времен своей военно-морской юности, когда он шлялся с четырьмя-пятью дружками, Грант не чувствовал себя в такой безопасности среди сутенеров и шлюх, воров и забулдыг, задир и пьяниц портового города — цветных или белых. Некоторые грузчики из местных доков были неплохо сложены, выглядели внушительно, и все они были пьяны, но Бонхэма никто не задевал. Никто и не собирался. Он сидел крепкой маленькой горой за любым столиком, ел бутерброды, пил виски, и его грозные глаза становились все ярче и жестче. Он был исключительно вежлив со всеми, и все были исключительно вежливы с ним. Но даже все это не смогло удержать голову Гранта на достаточном расстоянии от стола. В двух предыдущих случаях этого же дня он не был так пьян. Да и вообще, давно он так не напивался. Нос его почти касался залитого пивом стола, когда Бонхэм потащил его откуда-то и сказал: «Пшли. Двай ухдить тсюда».

— Жизнь ушла. Нету огня. Говно, не стоит тово, — сказал он, когда они вышли на невероятно свежий воздух. — Фу! Нажрались!

В момент, когда он забирался в маленькую машину, Грант, хотя и пьяный, ощутил резкий запах секса внутри. Ага! Бонхэм все же не стерпел. Но потом он усомнился. Вполне могло быть, что какая-нибудь парочка забрела в первую попавшуюся машину перепихнуться. Он ничего не сказал.

Бонхэм, хоть и качался на ногах, но машину вел осторожно, очень медленно и точно. И конечно же, на всей длинной прямой дороге от Джорджтауна до отеля не было ни единой машины. Чудесный воздух отрезвил и немного встряхнул их обоих.

— Чего мы так пьем? — неожиданно квакнул Грант, тупо глядя на прибрежный отель, показавшийся в свете фар в конце прямой ровной дороги.

Бонхэм секунду молчал.

— О, поддержать себя; и других людей, — спокойно сказал он и аккуратно повернул машину на травяную стоянку. К пяти тридцати они уже спали.

Последнее, что услышал Грант перед тем, как отключился, были слова Бонхэма с соседней койки: «Черт с ними. Запру дверь. Пусть сами утром выходят. А мы пойдем днем». И впадая в мирный пьяный сон, Грант полностью с ним согласился.

Но случилось совсем иное. Без десяти восемь их разбудил дикий грохот в дверь. Это была Кэрол Эбернати, она ругалась и проклинала их во весь голос, чтоб они поднимались к такой-то матери.

Почти автоматически Грант встал и побрел в трусах со слипшимися глазами к двери (голова гудела, как пустая бочка), чтоб хоть как-то прекратить этот сумасшедший возмутительный вопль.

С покрытой простыней массы Бонхэма послышалось приглушенное:

— Какого черта? — Он тоже встал. Ради бога, открой! — заявил он, соглашаясь с действиями Гранта. — Открой дверь, пусть она войдет и скажи ей, чтобы она шла…

Он так и не закончил, потому что Грант уже щелкнул замком и распахнул дверь. Там была Кэрол в купальном костюме и махровом халате, а в правой руке она довольно неуклюже держала восьмидюймовый, острый, как бритва, подводный нож Гранта, купленный у Бонхэма в Ганадо-Бей, и размахивала им. Как раз рукояткой этого ножа она и колотила с невероятной силой по двери. Она двинулась вперед, дилетантски размахивая ножом перед собой и во все стороны, и Грант отошел. Взгляд на стол, где он оставил его прошлым вечером, выделил оставшиеся там пластмассовые ножны. Вечером, пока их не было, она прокралась внутрь и взяла нож. Бонхэм с постели вылупил на нее глаза от удивления.

— Вы, ленивые паршивые сучьи дети! — визжала Кэрол Эбернати, размахивая ножом. Лицо у нее было цвета помидора. — Пьяные жопы! Блядуны! Вы будете нырять, как хотели, или нет! Надеюсь, подохнете! Ты думаешь, я дам ему это сделать с тобой? — визжала она Гранту. — Вывезти тебя, напоить и трахать черномазых девок! И тем самым он не дает тебе нырять! Откуда ты знаешь, что можешь подхватить! Ты оплачиваешь эту дерьмовую поездку, и я присмотрю, чтоб деньги шли на дело! Ты! — взвизгнула она на Бонхэма, — выметайся из этой вонючей постели! Давай! — она двинулась к нему, размахивая ножом Гранта.

Теперь Бонхэм начал просыпаться.

— Ну, ну, сейчас, — сказал он, привалившись спиной к голове кровати и не зная, смеяться ему или нет. Кэрол Эбернати двинулась ближе.

— Ты думаешь, я не применю его! Разрежу на куски!

Бонхэм глазел. Потом он неожиданно отбросил простыню и с невероятной для такой массы легкостью вылетел из кровати в другую сторону от Кэрол. Где-то внутри у него возник странный звук, который удивленный Грант мог классифицировать только как смешок, басовый смешок.

Кэрол Эбернати, как будто его побег доказал ее моральную правоту, ухмыльнулась — странное отверстие рта томатно-красного цвета — и пошла вокруг кровати. Оказавшись всего в шести футах от них, она остановилась, все еще размахивая сверкающим ножом в сторону Гранта, стоявшего в трусах, и Бонхэма в пижаме.

— Кэрол! Кэрол! Ты в своем уме? Что за чертовщина? — повторял Грант.

Оба они были достаточно тренированы, достаточно опытны в схватках без оружия, чтобы разоружить ее, разве что с маленьким порезом, но ни один не двинулся. У Гранта было впечатление, что это театр, сцена, может быть, из его же пьесы, так завершался бы второй акт. Он запомнил это.

— Ну и парочка! — визжала Кэрол Эбернати. — Мужчины! Мужчины! Ты, ты пхатель черномазых! — верещала она Гранту. — И ты, ты, куча дегенеративного барахла! — верещала она Бонхэму. Она махала взад и вперед большим ножом, даже не целясь в них. — Я вам говорю, что вы отправитесь нырять! И вы сделаете это! Если вы всю ночь пьете и мацаете черномазую шлюху, то именно так вы должны расплатиться за это! А ты! — завизжала она на Гранта, — ты должен оправдать деньги на эту дерьмовую поездку, иначе зарежу! — Дальше она не пошла, как будто понимала — так во всяком случае подумал Грант, — что двинуться дальше — значит утратить позицию победителя.

Бонхэм отвернулся от нее и глянул на Гранта.

— Вот, дерьмо. Поспали. Можем идти, а? — сказал он. Грант кивнул.

— Идите, идите к такой-то матери! — взвизгнула Кэрол Эбернати и махнула ножом.

— Миссис Эбернати, — басом сказал Бонхэм, — если я должен нырять, мне нужно одеться. Не так ли? — Он ухмыльнулся грозными глазами, сбросил уже расстегнутую пижаму и потянул поясной шнур штанов. Улыбаясь, он дал им упасть.

Кэрол Эбернати была уже почти за дверью. Выбегала она быстрее, чем входила, и вопила при этом: «Я буду за дверью!» — голосом, в котором звучала пронзительная нота особенного ужаса. Дверь за собой она закрыла.

Первое, что подумал Грант, — он и хотел чего-то подобного. Но потом: раз он ее любовник, был ее любовник, все равно ему или нет?

— Потаскухи, проклятые потаскухи! Ненавижу их всех! — бормотал себе под нос Бонхэм, натягивая выцветшие плавки размером с палатку. Впервые Грант услышал от него это очень плохое слово. Лицо его напоминало тяжелую грозовую тучу, которая давно хочет разразиться молниями и крупным градом, но никак не может.

Когда они вышли, Кэрол Эбернати у двери все еще держала нож в руке.

— О'кей! Шагайте! — скомандовала она. Она уже не вопила. Но презрительный тон голоса заставил их обоих остолбенеть, и вид у нее неожиданно стал испуганным, как будто она поняла, что зашла слишком далеко.

— Кэрол, отдай нож! — сказал Грант, вкладывая в голос всю свою силу.

— Ни за что в жизни! — сказала Кэрол Эбернати. — Ты думаешь, я с ума сошла? Ни за что в жизни!

— Я могу и забрать, если хочешь, — тихо сказал Грант. — Он тоже. — И кивнул на Бонхэма.

— Но вы бы сильно порезались, не так ли? — сказала Кэрол Эбернати. — Он острый. — Она потрогала лезвие ногтем, делая это крайне неумело. — Двигайтесь, я сказала! — Но тон ее значительно смягчился.

— Миссис Эбернати, — сказал Бонхэм снова самым низким голосом. — Только после вас.

— Ха! — ответила Кэрол Эбернати. — Я к вам спиной не повернусь. Ни к одному.

Бонхэм бросил на нее долгий презрительный взгляд, повернулся и пошел по коридору. Он молчал.

Грант чуть постоял и пошел за ним. Кэрол чуть сзади.

— Что за чертовщина? — тихо спросил он. — Ты меня в дерьмо превращаешь. Перед всеми. Они подумают, что ты сумасшедшая.

— Они могут думать, что захотят, — разумно ответила Кэрол Эбернати, — но я не настолько сошла с ума, чтобы позволить тебе веселиться во время этой поездки, а потом не нырять.

— Мы идем нырять, — сказал Грант. — Теперь отдай нож. И иди подремли, вообще займись чем-нибудь.

— Нет, сэр! Ни за что в жизни, — улыбнулась Кэрол Эбернати. — Я еду с вами и буду с вами весь этот проклятый день. Шлюхи черномазые! Шлюхи черномазые! — добавила она тихим напряженным голосом. — Откуда ты знаешь, что получил? Ты мог подцепить сифон.

— Никого я не трахал, — разумно ответил Грант и сообразил, насколько все это вообще неразумно.

— НЕ ЛГИ! — рявкнула Кэрол Эбернати.

Идя в полушаге вперед нее, Грант бросил на нее долгий взгляд и отвернулся. Но эта обдуманная акция не возымела должного эффекта. Она шла за ними с ножом в руках.

Когда их маленькая процессия пришагала к доку, у поджидавших их Файнеров и Орлоффски возникло то же состояние оцепенения, что раньше и у Бонхэма. Кэрол Эбернати прошагала сквозь них, сквозь Бонхэма и Гранта, залезла в большую шестнадцатифутовую лодку для ныряния и устроилась на самом носу с ножом в руке.

— Ну, давайте! — хрипло крикнула она. — Выкатим эту телегу на дорогу!

Но именно в этот самый момент выбранная ею роль начала распадаться. То ли из-за присутствия Кэти Файнер, которая ей так нравилась, то ли еще из-за чего-то, Грант не понял. Как бы там ни было, эмоциональный накал начал явно убывать. А вместе с ним, кажется, увядала и она сама, как будто обняла себя руками и свилась в эмбрион, эмбрион жалости к себе.

— Давайте, влезайте! — яростно и коротко сказал Бонхэм.

— Ну, скажи, какого черта? — спросил Орлоффски.

— Заткнись! — ответил Бонхэм. — Просто заткнись и лезь, а?

Женщины сели на ближнюю к Кэрол скамейку, Орлоффски и Файнер на среднюю, а Грант и Бонхэм на корму.

— Как вы сегодня, Кэрол? — ласково спросила Кэти Файнер. Ванда Лу на этот раз промолчала.

— О, я в порядке, — сказала Кэрол Эбернати. — Просто мало спала ночью, ввалились эти пьяницы и несколько часов орали и вопили.

— Славный сегодня день, правда? — сказала Кэти Файнер.

Кэрол Эбернати огляделась.

— Да, — сказала она и, кажется, собралась зарыдать. Дрожащими губами она улыбнулась Кэти.

Они отошли от берега примерно на милю, когда она сказала, что смертельно больна.




12


Бонхэм, которого все молчаливо назначили Капитаном, плыл к знаменитой лагуне Гранд-Бэнк. Файнер и Орлоффски специально не охотились там вчера, чтобы сберечь ее на сегодня. На самом деле это была вовсе не лагуна, а длинный заливчик, защищенный со стороны моря маленькими островками, поросшими соснами и кустарником. До точки, где он должен завернуть в лагуну мимо этих островков, было еще полмили, a на милю у них ушел почти час. Из-за Кэрол Эбернати поездка стала неуютной для всех.

— Ну, не знаю, как я могу доставить вас обратно, миссис Эбернати, — сказал Бонхэм. — Нам это будет стоить еще пару часов. — Он вопросительно посмотрел на пожавшего плечами Гранта.

— Как ты думаешь, что с тобой? — спросил Грант и понял, что беспокойно размышляет, вправду ли она больна. Как говорить с придурошной? Он не хотел ее смерти или чего-то такого. И — Бонхэм это тоже почувствовал — он ощущал, что травма или болезнь, особенно на море, автоматически отменяет все планы и замыслы. И, конечно, знала об этом и Кэрол Эбернати. — Что с тобой?

— Не знаю, — тупо ответила она смертельно больным голосом. Она скрючилась на носу все еще с ножом в руке.

— Морская болезнь? — спросил Бонхэм.

— Нет, у меня ее не бывает, — придушенным голосом сказала Кэрол Эбернати. — Я не знаю, что со мной. Но чувствую я себя ужасно.

— Вот что я скажу, — сказал Бонхэм, глянув на солнце. — Впереди есть три острова. С деревьями. Хорошее место для пикника. Я вас там ссажу, и вы полежите в тени деревьев. А на обратном пути мы вас заберем. Как вам? — мягко спросил он.

— Не знаю, — тупо ответила Кэрол. — Думаю, хорошо бы. Если я не умираю.

Рассерженный Грант едва удержался от того, чтоб не разразиться хохотом. Теперь он был убежден, что это тот же самый театр, искаженная сцена стыда и уныния, переходящая в сумасшедшую мольбу о жалости. В то же время он все еще беспокоился. Но он был так смущен, что ему хотелось лечь и спрятаться на дне лодки.

— Я останусь с вами, Кэрол, — дружески сказала Кэти Файнер. Она взглянула на мужчин. — И присмотрю за вами. Мы всегда сможем посигналить, если станет хуже. Они будут неподалеку.

— Нет, я не хочу, чтобы со мной оставались, — сказала Кэрол Эбернати.

— Мы вам оставим еды, — сказал Бонхэм.

— Я не могу есть, — ответила Кэрол.

Когда лодка мягко ткнулась в песок, она бросила нож на дно, встала, перевалилась через борт, отбрела на несколько шагов по щиколотку в воде, а потом упала и замерла на боку. Грант с ужасом, отвращением и восхищением наблюдал за ней. Она не двигалась.

Бонхэм швырнул на песок мешок с бутербродами и бутылкой воды.

— Я остаюсь с ней, — сказала Кэти Файнер. — Откуда мы знаем? Может, она и вправду больна. Я все равно не ныряю, плаваю только с трубкой.

— И я останусь с вами, — сказала Ванда Лу. — Все рамно девучки не ныряють. — Вид у нее был встревоженный.

Грант знал, что если кто-то и должен остаться, так это он, но он хотел нырять, эгоистично и яростно, и ему просто плевать. Он поднял свой нож.

— Ну, ладно, — сказал Бонхэм. — Возьмите еще бутербродов и пива. — Когда они вышли на берег, он хлопнул в ладоши. — Теперь, ради бога, поехали. — «Иисусе, да!» — сказал Орлоффски и выпрыгнул с Файнером за борт вытолкнуть лодку. Когда Грант оглянулся, Кэрол Эбернати все еще лежала в воде на боку, девушки сидели на берегу рядом, а ему было все равно. Плевать.

Когда Бонхэм повернул лодку, перед ними неожиданно открылась лагуна, длинный песчаный пляж и три острова, как стражи; солнце весело сверкало на воде, волн практически не было. На берегу высокие сосны шелестели под утренним бризом, который скоро начнет спадать. На расстоянии около полумили от островов и четверти мили от побережья, Бонхэм бросил за борт маленький патентованный якорь, обтянул линем специальную планку и загудел:

— Ну, ребята, приехали!

Все глотнули джина и начали надевать ласты.

Ближайший островок, на котором остались Кэрол и девушки, выглядел отсюда спокойным и мирным.

— Я буду с тобой, — сказал Бонхэм Гранту, когда они надели маски. — По крайней мере, во время пары первых погружений, пока ты не почувствуешь себя как дома. — И все они прыгнули в воду.

Грант какую-то секунду во время раздевания думал о том, что позавчера решил напомнить большому человеку о том, что он оплачивает его расходы по поездке за то, что тот будет учить его нырянию без акваланга, но потом передумал. То, что он увидел внизу сквозь маску, было настолько сверхъестественно красивым, захватывающим дух, что из головы вылетело почти все, включая Кэрол Эбернати.

Во всех направлениях, насколько хватало видимости, тянулось обширное поле чистого желтого песка, абсолютно ровного. Значительная часть поверхности была полностью голой, если не считать редких морских перьев или красной горгонии, плавно развевавшихся в воде, но через каждые тридцать-сорок ярдов во всех направлениях виднелись груды-холмики как бы тщательно подобранных скал. При более внимательном взгляде видно было, что это кораллы, слишком юные, чтобы срастись и образовать риф. А в двух-трех футах над каждым холмом, насколько хватало глаз, висело по два-три больших окуня, тихо покачивающих плавниками, чтобы удерживаться точно по центру груды. Наверное, так с воздуха выглядело бы владение какого-нибудь первобытного герцога, земля спокойная, мирная, чужая и опасная, готовая в любую секунду взорваться смертельной войной, битвой и погоней, земля — Грант не мог определить вспыхнувшее в нем чувство — земля для завоевания. Наполовину пьяный, с жутким похмельем, он плыл лицом вниз по поверхности, слышал легко и ровно вырывающееся сквозь трубку дыхание, и дрожь тревоги, дрожь вечного непонимания чуждого пронизала внутренности и мошонку и застыла в паху.

Бонхэм коснулся его руки и, когда он оглянулся, гордо изогнул под маской брови, как будто показывал заинтересованному коллекционеру художественную работу своего друга. Грант энергично кивнул, а большой человек легко перевернулся на бок, освободил рот из воды, вырвал трубку и сказал:

— До вершин скал — тридцать шесть футов, до песка — сорок три.

Грант гораздо более неуклюже поднял голову, захлебнувшись водой.

— А что они там делают? — выдохнул он.

Бонхэм снова повернулся на бок.

— Делают! Откуда я знаю? Да плевать! Здесь эти окуни почти всегда такие в середине дня. — Он успокоил дыхание. — Смотри!

Лежа на поверхности, он сделал несколько долгих глубоких вдохов — «гипервентиляция», о которой он уже рассказывал Гранту, — затем нырнул и поплыл вниз, легко и ритмично работая ногами, левая рука вытянута вдоль тела ладонью вверх, правая рука с ружьем вытянута вперед. Может, на глубине в двадцать футов Грант заметил, что его левая рука, как змея, поднялась к маске, и он продул уши. В шести-восьми футах от двух окуней, стоящих над грудой, он перестал работать ногами, начал опадать вниз, выждал две-три секунды, выстрелил в более крупного, перевернулся и пошел головой вверх; солнце сверкало на маске, руки вытянуты вниз, а на конце стрелы и линя дико билась рыба. С замершим при виде этой сверхъестественной красоты сердцем Грант подумал, что не видел еще ничего столь прекрасного. Это было похоже на балет в состоянии невесомости. Это вдвое красивее, чем при погружении с неуклюжими баллонами на спине.

Как только Бонхэм пошел вниз, Сэм Файнер толкнул Гранта с другой стороны и потряс рукой в знак восхищения подводной сценой. На нем снова был «Скотт Гидро-Пак» (он все еще пользовался первой парой баллонов), и в данный момент он дышал через похожий на трубку «воздушный экономизатор» сбоку маски на все лицо. У него в одной руке; был маленький «Минокс», который вчера вечером Бонхэм и Уильям отремонтировали, а в другой — ружье.

Грант уделил ему лишь короткий взгляд, боясь что-то пропустить в погружении Бонхэма, но когда большой человек вынырнул, таща все еще бьющуюся рыбу. Файнер снова прикоснулся к руке Гранта.

— Здорово, а? — сказал он слабым, странным, писклявым голосом из-под маски и снова протянул руку к подводной сцене.

Грант кивнул.

— Видал какой! Что за жизнь! О'кей. Увидимся, — пискнул Файнер и уплыл.

— О'кей, теперь ты попробуй, — сказал Бонхэм, вернувшись от лодки, куда он забросил рыбу. Грант глянул вниз. Второй окунь, который было исчез, когда Бонхэм выстрелил в его компаньона, теперь вернулся на то же; место над центром коралловой груды. Он спокойно держался там, слегка шевеля плавниками, будто ничего не случилось. Грант начал «гипервентиляцию» легких. — Не этого, — сказал сбоку Бонхэм. — Сейчас он настороже. Припасем его на другой раз. Бери другую груду.

Грант кивнул и поплыл к другой груде, где был свой безмятежно плавающий окунь, как будто он не знал, что на его территорию вторглись люди-завоеватели. Глядя на него и больше всего в мире желая добраться до него и выпустить злобную, триумфальную стрелу, Грант потерял ощущение времени. Только в четвертой попытке Гранту удалось погрузиться настолько, чтобы можно было стрелять, но когда это удалось, то на нервной почве сбилась задержка дыхания, он заторопился и промазал минимум на два фута. Бонхэм терпеливо показал на другую груду.

— Больше расслабься, — сказал Бонхэм, поворачиваясь не бок, легко покачивая ногами, когда читал лекцию. — Не двигайся так резко. Не пытайся плыть быстро. Время есть. У тебя масса времени. Поверь. Не пугайся внизу. Не паникуй. Это не недостаток кислорода заставляет легкие содрогаться. Это излишек углекислого газа так поднимает диафрагму. Вспомни, как я заставил тебя просидеть в бассейне до тех пор, пока ты уже не мог оставаться, а потом заставил вернуться и проплыть через бассейн под водой. Больше расслабляйся, больше расслабляйся при гипервентиляции. Не; трудись так. Расслабься. Это не опасно. Больше расслабься. — Казалось, это стало постоянным комментарием, который вечно будет звучать в ушах. Они двинулись к другой горке.

В самый первый раз давление на уши стало болезненным на глубине двадцать футов, и он остановился продуть их, пока он это делал, момент был упущен, он сделал несколько неистовых движений ногами и вынужден был возвратиться.

Он не знал, сколько горок перепугал, пока все же не застрелил рыбу: наверное, две-три, если не больше. Но когда он достиг нужной глубины, попал и, возбужденный, развернулся всплывать, то на мгновение подумал, что рыба якорем приковала его ко дну, неистово пытаясь уплыть в другую сторону, она успешно держала его внизу. Он подумал, не выпустить ли ружье, но это было бы слишком постыдным. Вспомнив совет Бонхэма, пытаясь не пугаться и не увеличивать избытка углекислого газа, он ритмично работал ластами и самыми концами ног и начал медленно подниматься, рыба сильно оттягивала руку с ружьем. Далеко над ним, от чего грудь бессознательно все же сжималась, он видел вечно волнующуюся, сверкающую поверхность, как небеса, о которых раньше никогда не мечтал. Когда голова прорвала поверхность, он продул трубку и судорожно вздохнул, а затем просто лег на воду и дышал, это было похоже на возвращение на землю обетованную, и этого чувства у себя он не ожидал. В двенадцати футах под ним рыба медленно ходила по кругу на конце стрелы и линя.

— Точняк! — сказал сбоку Бонхэм. — Довольно хорошее погружение. Потянет фунтов двенадцать.

— Как они утягивают, а? — часто дыша, засмеялся Грант. Он снова с восхищением глянул вниз на свой трофей. Чувство, что он совершил что-то такое, чего ни он, ни его тело не хотели делать, дало новый подъем духа.

— Настоящие крупные рыбы тянут по-настоящему, — ухмыльнулся Бонхэм. — Чувства хорошие, да?

— Конечно. — На этот раз Грант высоко поднял голову и заработал руками. — А где лодка? Я поплыву и…

Бонхэм коротко отрезал:

— Слишком далеко. Давай сюда, давай, — он вытянул шнур из-под мошонки трусов. — Если б мы плавали с каждой рыбой к лодке, мы бы потеряли все наше время. Посмотри, где она.

Подняв голову, Грант сначала не увидел ее. Лишь потом он заметил, как она качается на волне. До нее было по меньшей мере двести пятьдесят ярдов. Его пронзило нечто типа стрелы одиночества. Он глянул на часы и увидел, что находится в воде уже сорок пять минут!

Плавая без маски и ластов, он был в воде самое большее пятнадцать минут, когда плыл положенную сотню ярдов для теста Красного креста по спасению утопающих. И очень тогда утомился.

Это было только начало. Они плыли от горки к горке, Грант нырял и нырял, а Бонхэм вновь и вновь повторял свою лекцию о расслаблении.

— О'кей, — сказал наконец Бонхэм. — Собираюсь покинуть тебя на некоторое время. — У него на шнуре было теперь три рыбы Гранта. Он вытащил из трусов еще один шнур и дал ему. — Если будешь охотиться, пользуйся этим. Я должен некоторое время побыть с Сэмом Файнером и камерой. Да и Сэм не настолько умен, чтобы вот так плавать одному. И мы хотим сделать несколько хороших фотографий. Мы будем вон там, — и он показал на юго-запад, слегка в открытое море. — Поработай в этом направлении.

Грант ощутил легкий холодок при мысли о том, что остается один.

— А где Орлоффски?

— Думаю, там же. Так, ты видел, как обращаться со шнуром?

Грант кивнул. Бонхэм взял тех двух рыб, что еще не были мертвы, за глаза, точно так же, как шар в боулинге. От боли они оцепенели и перестали двигаться. Тогда он воткнул нож в мозг. Ногтем он приподнял жаберную покрышку и показал острую жаберную гребенку, из-за которой рыбу нельзя было держать за жабры. А когда он протыкал металлический наконечник шнура сквозь жабры и рот, то делал это с воодушевлением.

Гранту показалось, что не было ни единой минуты, когда бы он не учился чему-нибудь. Иногда это даже угнетало его «я». Он высунул голову из воды, вытащил трубку изо рта и неожиданно сообразил, что как-то освоился.

— Но это не опасно? Носить рыбу на шнуре? А акулы?

— Да, полагаю, это есть, — сказал Бонхэм и раздраженно пожал плечами. — Но не волнуйся. Я же ношу. Если не хочешь, не стреляй. У нас рыбы и так больше, чем мы можем съесть. Плыви к нам, можем увидеть что-то интересное.

И он исчез. Все было само собой разумеющимся.

Некоторое время Грант просто лежал в воде, глядя вниз и слабо шевеля ластами, просто чтобы поддерживать верный курс. Зелено-голубой мир был красивым и жутковатым. Вот так, плывя с выставленным наружу только затылком, медленно и спокойно дыша через трубку, он почувствовал полное расслабление организма.

Потом он начал бесцельно плавать от одной коралловой горки к другой, изредка ныряя, но даже не пытаясь стрелять. Впервые он остался в море по-настоящему один, и это давало ему необычное чувство удовлетворенности. Он уже начинал понемногу чувствовать себя как дома. Он попытался вспомнить, когда у него было такое чувство необычного удовлетворения, и понял, что это было дома, когда он был еще малышом и оставался один в большом старом доме, абсолютно один, никого не было. Если бы кто-то был, все было бы испорчено; родители, младшая сестра, два старших брата. Но иногда, очень редко, мать уходила на одну из своих бесчисленных встреч в женском клубе и все куда-нибудь уходили, а он приходил — когда? в десять, двенадцать лет? — домой из школы и знал, что будет один в течение нескольких часов. Он проходил по большим старым комнатам, застывшим в тишине и покое, по холлу, кухне, столовой с большим овальным столом, средней гостиной, где мать им разрешала бывать, передней гостиной, куда мать их не пускала («Приемная Номер Один и Приемная Номер Два», — саркастически называл их отец), по спальням наверху и ванным; и в тишине одиночества каждый предмет и каждое пространство, воздух и даже свет выглядели новыми и странными, как будто он видел их впервые. Зная, что он, возможно, пойдет наверх, в свои комнаты на мансарде — было бы точнее называть их апартаментами на мансарде — и будет спокойно мастурбировать, он прикасался к этому стулу или к той лампе с необычным ощущением полноты бытия. И именно это Грант сейчас ощущал в море.

Но затем появилось осознание долга и чести и разрушило это ощущение. Он должен застрелить рыбу. Он должен застрелить рыбу и повесить ее на шнур. Если Бонхэм — и Мо Орлоффски, и Файнер — плавают с кровоточащей рыбой на шнуре, он тоже должен это сделать. Все прочитанные им книги предупреждали о том, что это опасно. Явное приглашение акул. Известно, что некоторые акулы при отливе за одну-две мили чувствуют запах рыбьей крови, — так говорилось в книгах. Грант не знал, прилив сейчас или отлив. Он забыл спросить. Но неважно.

Выбрав в пределах видимости самого крупного из всех «коралловых» окуней, он поплыл и оказался над ним, сделал мощную гипервентиляцию и пошел вниз, хотя и не хотел.

Это оказалось самым красивым из всех сделанных им когда-либо погружений. Оно было почти совершенным. Плывя вниз в классической позе, продув вовремя уши, он ощущал, как его ноги с ластами легко и расслабленно преодолевают сопротивление воды, как будто он смазан гусиным жиром. Он видел, что большая рыба становится все ближе и ближе, и ощущал, что в его распоряжении все время мира. Окунь отдыхал в двух футах от кораллового холма, а это значит, что он достиг… сколько? тридцать шесть футов? Перестав бить ногами, он выждал достаточно, но не слишком много, высчитывая угол входа стрелы для удара в мозг сзади и сверху и, медленно выстрелив, попал точно. Окунь содрогнулся и замер, а Грант, восхищаясь собой и своими движениями, перевернулся и медленно пошел вверх, глядя на сверкающее, вечно беспокойное морское небо, которое встречало его. Он был — по крайней мере, пока мог сдерживать дыхание — свободным человеком, свободным от силы притяжения, свободным от всего, и торжествовал. Диафрагма дернулась всего пару раз, когда он, как можно медленнее, плыл наверх, сожалея, что все кончилось. Когда голова вырвалась на поверхность, он ощущал — ошибочно или нет, — что стал другим человеком.

Но потом вернулась тревога. Рыба мертва, так что нет нужды бить ножом, выстрел был в голову, так что крови почти не было. Но он все равно беспокоился. Все время глядя вправо, влево и назад, он снял окуня со стрелы, продел шнур, привязал его к поясу плавок и поплыл, озираясь каждые несколько секунд, в указанном Бонхэмом направлении. Теперь ему казалось, что он не должен был этого делать, но равно немыслимо было отвязать и выбросить рыбу. Эта идея приходила ему в голову — просто оставить ее и уплыть. Он плыл один и всматривался в подводный мир.

Еще недалеко уплыв, он заметил, что окуней над коралловыми холмами впереди нет. Они просто исчезли, как по команде. Шокирующая дрожь тревоги пронизала его, он ведь не знал причины. Появились акулы? Впереди слева, в море, почти на пределе видимости, он уловил слабую голубую тень, скользнувшую вниз. Крепко сжав ружье, бывшее практически бесполезным как настоящее средство защиты, он поплыл туда и увидел, что это был Орлоффски.

Шнур у Орлоффски был унизан рыбой, возможно, даже два шнура, поскольку Грант не мог поверить, что гак много рыбы может поместиться на одном. Ее было так много, что он едва нырял, но при этом гнался еще за одной. Грант восхищенно наблюдал, как Орлоффски убил рыбу, вынырнул и начал нанизывать ее на шнур. Такая грубая алчность вызвала у него отвращение. Он осознавал, что наблюдает действие того человеческого качества, которое разрушает леса и дикие поля Америки. Орлоффски его не заметил и поплыл, высматривая новую рыбу, а Грант отправился искать Бонхэма.

Когда он плыл один, то все время озирался вокруг, чтобы убедиться, что голодная акула не летит на него. Эти проклятые маски, просто удивительно, как они сужают поле обзора. Все равно, что шоры.




13


Колоссальные раскаты грома в тучах, яркие, сверкающие стрелы ослепительных молний, носились в ее голове так, что ей хотелось закричать, когда она переваливалась через борт лодки на песок и брела по мелкой воде, прежде чем упасть. Только так могла она описать свое состояние. Но она не кричала. Она храбро сдерживала свои волевые, дисциплинированные губы, хотя никто и не знал о ее героизме.

Ну, им она не скажет.

Силу иногда испытывают почти за пределами ее возможностей. Только Сильных испытывают Сильно. И если они не могут это объять, подняться над этим, подняться над Мертвым Прахом своих Я, они падают на тот же уровень, тот же материальный эволюционный уровень. И кричать в Духовном Гневе перед материальными людьми — это значит не быть услышанной.

В теплой мелкой воде яркий солнечный свет сквозь закрытые веки пульсировал тепло-красным. Миллион ярких пчелок метался в этом красном пространстве, и у каждой были крошечные лучики, пылающие алые провода, готовые навредить сильным и великолепным, подлинным жертвователям, сотня миллионов пылающих яростных жал. Это не несправедливо. Это Карма. Она услышала, что лодка ушла. Теперь она слышала, как две женщины на песчаном пляже за ней разговаривали приглушенными голосами, как при инвалиде. Кэрол Эбернати, улыбаясь про себя, не открыла глаз. Теплая морская вода очень успокаивала и исцеляла. Море — Великая Мать. Она ловко опорожнила мочевой пузырь в купальный костюм, ощущая в теплой воде еще более теплую мочу, стекающую по бедрам в паху, и думая, как она их всех одурачила. На самом деле она вовсе не была больна. Она просто хотела п…исать. Но не могла же она встать и открыто сказать об этом при всех в лодке, при грубых мужчинах и женщинах моложе ее.

Она медленно села, как будто не очень сознавала, где она, и оглянулась.

— Как вы себя чувствуете, Кэрол? — обратилась к ней Кэти Файнер. — Получше?

— О! — сказала она. — О! — Она положила руку на лоб. — Да. Да. Вода так успокаивает. Море исцеляет. Море — это Великая Мать. Думаю, оно мне помогло.

— Будете есть?

— Нет. Не могу. Одна мысль о еде… — Она содрогнулась. На самом же деле она съела бы быка. Морской воздух вообще хорош, а для аппетита в особенности.

— Как вы думаете, что это было? — спросила Кэти Файнер, когда она медленно карабкалась к ним по песку.

— Я думаю, это был внутренний кризис. Острый колит, возможно. Люди с очень чувствительной нервной системой часто этим страдают, а у меня и раньше это бывало. Но никогда так сильно. — Она изнуренно улыбнулась женщинам, которым теперь стало легче, особенно Ванде Лу Орлоффски, и глянула вглубь острова. — Что вы скажете, не исследовать ли нам остров?

— Исследовать особенно нечего, — улыбнулась Кэти Файнер. — Только кучка из шести сосен посередине, да вон тот густой кустарник в конце.

— Лягу, наверное, в тень, — сказала Кэрол.

— Идите, — ответила Кэти. — А мы останемся позагорать и потом поедим, наверное. Вы, правда, в порядке?

— Немного знобит, — сказала Кэрол, улыбнулась ей и неожиданно ощутила, что на глаза навернулись слезы, она отвернулась, чтобы скрыть их, но не раньше, чем полностью убедилась в том, что Кэти их заметила. Друзей чувствуешь. Не нужно слов. У этой молодой женщины хорошая Карма.

Под соснами было хорошо. Играл легкий бриз, мягко шевеля их длинными ветвями, а ковер из коричневых игл, на который она легла, восхитительно пахнул сосной. Но потом раскатистые мрачные громы и сверкающие молнии начали полыхать и грохотать в голове, успешно отключая все внешние чувства, когда она снова подумала о Гранте.

Что эта шлюха о себе думает? Не шла же она этим длинным путем все эти долгие годы из холмов Теннесси, чтобы увидеть себя удушенной, потерявшей силы как раз тогда, когда она обретает какой-то серьезный национальный голос. Она не скрывала свое Я и свои Мотивы все эти годы — двадцать лет до тех пор, пока она просто встретила Гранта, — и вот он думает, что может разоблачить ее, лишить всего, чего она хотела достичь в мире, одним мановением своей руки. Неужели они думают, все эти эгоистичные дураки, что она вышла за Хаита Эбернати по любви? Или что она просто хотела быть общественным судьей номер один заштатного городка типа Индианаполисе? Ха-ха! Она с Хантом Эбернати страдала почти двадцать лет, теряя время, играя свою маленькую роль, выжидая. Его, напивающегося до свинской степени и гоняющегося за свинскими любовницами, чем свинее, тем лучше для него. Она спасла его Разум и его Душу, она создала ему карьеру в строительной промышленности, создала между прочим, так, в сэкономленное время, пока готовилась и ждала.

Конечно, продюсеры и издатели ненавидели ее. Они ужасались ей и ее силе. Они жили своей маленькой грязной жизнью статус кво, за фасадом которой таилась их дегенеративность, которую они не хотели выставлять наружу. Они знали, что могут управиться с Грантом. Потому что с Грантом легко справиться.

Но на ее стороне были Силы, Силы Добра и Эволюции в человечестве, с которыми нельзя баловаться. Когда она сознательно сожгла все написанное ею, в том числе и пьесы, много лет тому назад, во Флориде, окончательно принимая роль Пожертвовавшей своим талантом и эгоистическими амбициями, она взяла в свои руки невероятную Мощь, психическую Мощь, с которой ни продюсеры, ни издатели, ни Грант, неблагодарный Грант, и помыслить не могли справиться. И особенно Грант, неблагодарный Грант. Она превратила его в человека. Она спасла его Талант и Душу, она отдала в пользование даже свое тело, переживая в молчании все неприятные вещи, чтобы он мог сосредоточиться на великом достижении цели, ее цели — изменении человеческого рода. Он, если восстанет против такой психической силы, то на свою же голову.

Неожиданно мрачные громы исчезли, и она заплакала. О Рон, Рон. Ты тогда был таким красивым. И я была так красива.

Потом плач утих, но облегчения не наступило. Она нервно встала с неприятной постели из сосновых иголок, озабоченно ища взглядом женщин, к которым она решила вернуться.

Ну, по крайней мере, Бонхэм на ее стороне. Это маленькая хитрость — пообещать ему, что она заставит Гранта вложить деньги. Хорошо сработало. Она решит еще, идти ли дальше после этой ужасной глупой поездки, когда вернется в Ганадо-Бей и поразмышляет. Особенно над тем, как достичь того, чтобы Грант все больше и больше тяготел к этим людям, все меньше и меньше думал о любой женщине. Она заметила у искателей приключений, что чем больше они увлекаются приключениями и опасностью, тем больше склонны считать женщин все менее и менее важными, разве что трахнуться.

И в любом случае, совершенно отдельно от всего этого, из своего рукава она вытряхнет еще одну быструю маленькую хитрость, как только они вернутся в Га-Бей.

Когда она выходила из-под деревьев и шла по песку к пляжу, где по-прежнему сидели девушки, но теперь в окружении яичной скорлупы, оберток и пустых бутылок из-под пива, она подумала и приняла выражение усталости, обессиленности и уныния. Она с удовольствием съела бы что-нибудь.

Они, конечно, когда она смогла расслышать слова, говорили о своих мужьях. Кэрол глазами поискала в море лодку. Там они играют, играют, играют в свои детские игры.




14


Но Гранту это не казалось детскими играми. Играми — да, может быть. Но не детскими. Когда он все же нашел Бонхэма, Бонхэм делал — в глазах Гранта — невероятное. Бонхэм и Сэм Файнер с камерой и одним ружьем на двоих играли с семифутовой акулой-нянькой, пытаясь снять ее крупным планом.

Повидав Орлоффски, Грант плыл под углом к морю, строго в указанном Бонхэмом направлении, плыл над длинным полем коралловых холмиков. Здесь над ними не было рыб. Их спугнули Бонхэм и Файнер, взявшие для двоих немного, и до Орлоффски им все равно было далеко. Они положили рыбу и ружье на сорокафутовой глубине, как другие люди беззаботно оставляют чемодан в камере хранения на вокзале, чтобы позабавиться с акулой.

Переплывая поле «холмов», Грант нашел маленькую лощину, промытую на глубину в пятнадцать футов ниже уровня дна и углублявшуюся к морю. Дальний берег лощины не поднимался, как простой холм и там был не чистый ровный песок, а скопление черных скал и мертвых кораллов, что выглядело уродливо и неприветливо и углублялось по мере движения параллельно побережью. Это, очевидно, был конец лагуны, Грант развернулся и поплыл вдоль ближнего края лощины прямо в море.

По какой-то нелепой причине он нервничал из-за того, что плыл над более глубокой водой, чем раньше, хотя это уже было патентованной глупостью. Но потом он пообвык и попробовал донырнуть до дна. Если догадка насчет пятнадцати футов верна, там должно быть около пятидесяти пяти — пятидесяти восьми футов. Он не достал дна. В первом, наилучшем, погружении он сумел коснуться дна кончиком ружья, что означало с учетом длины руки и ружья глубину около сорока пяти футов, но при возвращении диафрагма вздымалась так тяжело, что он вытянул носом весь воздух из-под маски и глаза выпучились. Это угнетало.

В ближнем к морю углу поля холмов, где оно кончалось у берега лощины, он нашел Бонхэма, Файнера и акулу.

Грант впервые видел акулу-няньку. Вообще он впервые увидел акулу так близко. Не было сомнений, что это нянька: два уса, свисающих из маленького рта, и длинный толстый однолопастный хвост. Он, конечно, читал о ней, и все без исключения книги о подводном плавании предупреждали, что нянька чаще любой другой акулы кусает ныряльщиков, большей частью потому, что люди назойливо пристают к ней, как сейчас, хотя укусы были не слишком серьезными. Но если Бонхэм и Файнер и читали эти же книги, то по ним это было незаметно.

Чего они, кажется, старались добиться, это снять крупный план головы акулы, обращенной на камеру. Чтобы достичь этого, Файнер погружался в своем акваланге на глубину пятнадцать футов, на один уровень с акулой, и двигался на нее, и в тот момент, когда он был готов нажать кнопку, нянька, махнув хвостом и плавниками, неожиданно отлетала на десять футов назад. И ждала. Она, кажется, не собиралась уходить. И в этот момент в игру вступал Бонхэм. Наблюдая за Грантом, который был на безопасном расстоянии, готовый в случае чего помочь, но и боясь побеспокоить акулу, Бонхэм с поверхности нырял и подплывал к акуле сзади, стараясь спугнуть ее вперед, к фотографу, которому он показывал, чтобы он не шевелился. Но вместо того, чтобы двинуться вперед, нянька отскакивала в сторону, как брыкающаяся лошадь, и снова останавливалась, глядя на них. Бонхэм пытался снова и снова проделать это. Он не останавливался, но результат не изменялся, и каждый раз, когда он выныривал, над водой раздавался маниакальный хохот.

И здесь как раз откуда-то приплыл Орлоффски. у Орлоффски не было сомнений насчет третьего игрока, который мог спугнуть акулу. Нырнув на дно, он оставил две свои громадные низки рыбы (которые он, кажется, едва тащил) рядом с ружьем и рыбой Бонхэма и Файнера и в этом же погружении поплыл прямо под акулу, явно намереваясь застрелить ее.

Бонхэм замахал ему. Они провели на поверхности короткое совещание. Потом, в новой попытке, они нырнули вместе сзади и по сторонам рыбы, пытаясь спугнуть ее на Сэма Файнера. Акула слегка нырнула, неожиданно резко развернулась, как бы исчезла, и снова появилась на прежней глубине пятнадцать футов, глядя на них точно в десяти футах позади них. Грант читал, что акулы, у которых нет рыбного пузыря, тяжелее воды и поэтому либо тонут, либо должны плыть; но эта акула-нянька, кажется, могла стоять неподвижно. Два уставших ныряльщика, без воздуха, вынырнули, а Файнер снова пополз к рыбе.

Теперь и Грант засмеялся, и едва не задохнулся, так как в трубку попала вода. Он подплыл ближе, собираясь помочь пасти ее. Бонхэм сдаваться не собирался. Даже в развороте плеч чувствовалась его решимость. Он снова заплыл за рыбу, нырнул на пятнадцать футов и схватил ее за хвост обеими руками. Мощно двигая ластами (ружье он отдал Орлоффски), он буквально толкнул акулу прямо в лицо Файнеру. Видно, Файнер снял крупный план.

Акула (или достаточно напуганная, или достаточно насмотревшаяся, чтобы удовлетворить свое любопытство) слегка вильнула хвостом и отбросила Бонхэма на пять ярдов, а затем медленно уплыла и исчезла в подводном тумане, который отмечал предел видимости.

Все трое, Бонхэм, Орлоффски и Грант, ревели от смеха, когда сближались над точкой со связками рыбы на дне. Высунув головы и вынув трубки, они громко хохотали. Грант не понимал, почему. Потом снизу подплыл Файнер в своем «Гидро-Паке», мрачно хмурясь сквозь маску. Он чертыхался из-под нее приглушенным голосом. «Черт ее подери! О, господи! О, черт ее подери! Я не завел чертову камеру!» — пояснил он. Он подумал, что она заведена, но это было не так. Это снова доконало их. Но Грант удивлялся, чему же они так смеялись в первый раз.

Трудно это описать. Трудно даже понять. Конечно, комедия ошибок. А тут еще нервная неагрессивная акула, медленно уплывшая, как человек, старающийся сохранить свое достоинство. И потом, наконец, Файнер, упустивший снимок. Но Бонхэм давно хохотал, когда никого не было. И, в конце концов, они побывали в чуть опасной ситуации. Нянька, возможно, никого не могла съесть, откусить ногу или убить, но могла сильно укусить. Что же смешного? Потом он сообразил, что в том-то и дело, именно поэтому они и смеялись. Они создали потенциально опасную ситуацию и создали сознательно. А сейчас они смеялись над ней. Это заставило Гранта подумать о событиях, случавшихся с ним в годы войны. Он не говорил, что это умно или остроумно. Но ему нравилось. Он бил руками по воде, чтобы не захлебнуться, и беспомощно ревел вместе с остальными, и впервые после давних дней войны он так страстно ощущал свою близость к какой-то группе людей. Он ощущал, вернее, разделял, подлинное тепло подлинно глубокой привязанности всех их троих. И ему не нужно было стыдиться этого. Это то, чего никогда не объяснишь ни одной женщине и, как понял он, нечто, чего ни одна женщина никогда не сможет просто понять.

— Ну, поехали, — сказал наконец Бонхэм. — Собирайте рыбу и поперли. Поздно, мужики.

Подняв голову над водой, Грант просто уже не увидел лодку. Но ее легко найти, если идти по отметкам на дне. Неожиданно глянув на часы, он удивился, что столько времени находится в воде, не касаясь земли, лодки, любой другой поддержки, уже более двух с половиной часов. Было почти три часа дня. И он должен проплыть еще три или даже три с половиной мили. Может, и больше. Потом он неожиданно подумал о Кэрол Эбернати, ждущей вместе с женщинами на маленьком острове. Ну и срать на Кэрол Эбернати, отчетливо подумал он.

Он смотрел, как трое мужчин ныряли за своей рыбой, Файнер отключил «экономизатор» и перешел на дыхание из баллонов, а двое ныряли без ничего. Когда Мо Орлоффски взял две своих колоссальных связки, казалось, что он не вытащит их на поверхность. Вытащил. И они начали свой долгий путь к лодке.

Она ждала их вместе с двумя девушками, все трое сидели в ряд на пляже, когда Бонхэм мягко ткнул носом лодки в песок. Она выглядела в полном порядке, когда помогала девушкам собирать вещи. Но когда она подошла к лодке, случилось нечто непредвиденное. Файнер и Орлоффски стояли в воде и удерживали лодку от качания, и когда она увидела вблизи четверых счастливых, пресыщенных, довольных собою мужчин, лицо ее изменилось, как будто в глазах выключился один свет и включился другой.

— Я не сяду в лодку, пока мне не дадут нож! — выкрикнула она неожиданно, когда Ванда Лу карабкалась на свое место. Но тон у нее уже был не командирский. Он был исполнен жалости к себе, почти скулящий и фальшиво испуганный, как будто всем своим поведением она давала им понять, что знает, какие воры, какие опасные типы сидят на борту и они могут сотворить все, что угодно.

Какую-то секунду Грант молчал.

— Дайте ей, — сказал Бонхэм голосом страдающей терпимости. — Вы же знаете, она ничего не сделает.

— Если ко мне не будут подходить, — сказала Кэрол Эбернати тем же фальшивым голосом. — Держитесь подальше от меня! — крикнула она, когда Кэти Файнер повернулась улыбнуться ей.

Больше она не сказала ни слова, и поездка обратно спала такой же неприятной и неудобной, как и поездка сюда, и так же все пытались разговаривать, как будто все шло нормально.

Пока остальные мужчины возились с рыбой и вещами, Грант помог ей выйти из лодки и забрал нож. Он немедленно пошел в отель, а она шла за ним с выражением бесконечного раскаяния.

— Что ты собираешься делать? — нервно спросила она.

Грант молчал. Он еще и сам не знал. Он знал только, что так продолжаться не может.

— Так продолжаться не может, — сказал он. — Я не обязан. И не собираюсь. Я не собираюсь жить так, чтобы мне напоминали, что я не должен чему-то радоваться, потому что это вредит моему «искусству». Если это самопожертвование, на хрен и его. Если это то, что ты должен делать, чтобы быть «великим художником», на хрен все это. — Он отвечал за каждое свое слово.

— Что ты хочешь делать, Рон? — снова спросила она.

— Я… Первое, это отвезти тебя в Ганадо-Бей. Прямо сейчас. Вечером… Если сумею… Иди и собери свои вещи. Я найду летчика и…

— Ты не можешь так поступать! — закричала Кэрол Эбернати. — Я не позволю разбить поездку, за которую ты столько заплатил! — Он шел так быстро, что она почти бежала за ним, а когда он остановился, она налетела на него.

— Тогда ты сама оставайся с этими людьми. Я еду. Я достаточно огорчен. — Он даже не стал напоминать, что именно она испортила поездку.

— Ты не можешь заставить меня остаться! Не можешь оставить меня в этом страшном месте! — сказала Кэрол Эбернати.

— Тогда иди и собирай наши вещи, — резко сказал Грант и немедленно пожалел о «наши». — Ты же не веришь, что я имею это в виду, — сказал он мягче, опасно мягко. — А я ведь это и имею в виду.

Кэрол молча посмотрела на него и заторопилась в отель, она чуть ли не мчалась туда.

Рауль и Джим Гройнтон еще не вернулись с охоты, узнал он, вернувшись в док. Так что пришлось ждать еще целый час. Грант не уходил из дока. Он позвал Бонхэма и спокойно рассказал о своем плане. Стыдно, но он должен был это сделать. Он не хотел портить поездку всем остальным из-за своих личных проблем. Бонхэм торжественно кивнул. Ему жаль, но он считает, что это, наверное, лучший выход. Грант просто кивнул. Лицо у него похолодело. Все это до ужаса болезненно смущало его, но нужно было сделать так. Он рассказал остальным. Всем тоже было жаль, что он уезжает, но он заметил, что никто всерьез не уговаривал его остаться. Единственное, что во всем этом волновало его, так это то, сможет ли Рауль лететь вечером, в темноте, чтобы им не нужно было оставаться до утра. Этого он хотел бы избежать.

— Не думаю, что не сможет, — заметил Бонхэм. — У него в самолете есть все приборы и хорошее радио. Ночной полет не будет проблемой.

— Надеюсь, — сказал Грант. Он оставался в доке, разговаривая со всеми, помогая перечистить кучу рыбы. Орлоффски был за продажу ее сегодня же вечером на местном рынке, «Какого хера, — как обычно грубо сказал он. — То, что останется, стоит сорок пять долларов. Оплачивает немного расходов».

Когда жара спала, небо порозовело и вечерний воздух стал свежим и прохладным, Грант дышал с ощущением, будто он пьет стакан восхитительной холодной воды, и вот здесь он пожалел о своем решении. Но не настолько, чтобы отменять его.

Времени было потеряно много, когда Гройнтон и Рауль пришли с донной акулой Гройнтона: нужно было обмерить и взвесить ее, поговорить. Он нашел ее среди больших коралловых скал, о которых знал раньше, на глубине примерно восьмидесяти пяти футов, где она пряталась в коралловом туннеле между двумя скалами. Рауль не мог опуститься на такую глубину, но ухитрился нырнуть достаточно глубоко, чтобы спугнуть и загнать ее в туннель, так что Гройнтон взял акулу на выходе из туннеля. Он промахнулся и не попал точно в мозг, но сумел все-таки полупарализовать ее, так что ему удалось дотащить ее до лодки, забагрить и убить. Он было подумал, что потерял стрелу, скромно улыбнулся Гройнтон. Состоялась небольшая дискуссия на тему, какого вида эта донная акула. Гройнтон считал, что это Большая Черноголовая, Бонхэм и Орлоффски думали, что это, скорее, темная Тусклая (или Лопатоносая). Грант осмотрел ее и поразился, хватило ли бы у него мужества просто атаковать такое существо с хилым ружьем в руках, а потом неожиданно понял где-то в глубине души, что однажды попытается это сделать. Просто будет обязан. Мысль ненавистная. Он осторожно ничего не сказал. Наконец он сумел привлечь внимание возбужденного Рауля и спросил о полете.

— А, канешна! — ответил Рауль. — Хрена лехше.

— Он говорит, что это легко, — сказал Гройнтон, подходя своей расслабленной походкой. Грант кивнул. Он и сам понял.

— На чаво хошь ехать? — озадаченно спросил Рауль.

— Миссис… э… Эбернати неважно себя чувствует, — жестко ответил Грант, сделав равнодушную гримасу. — И я хочу отправить ее в Ганадо-Бей, к доктору.

— Хо'кей! Ми …едим! — бодро сказал Рауль.

— Но это обойдется дороже обычного рейса, — отметил Гройнтон. — Если можете подождать…

Но Рауль поднял руку.

— Ми делайт это сто разов, — сказал он. — Ета критическая положения. Ми возвращайся завтра ютро, Джиим. Я нанимай, — сказал он Гранту, — нада забирайт остальные.

— С остальными все в порядке, — сказал Грант. — Спасибо вам. — Они втроем обменялись рукопожатиями.

Грант пошел рассчитываться с управляющим. Бонхэм проводил его и тоже пожал руку. «Я позвоню тебе, как только вернусь в Га-Бей». Грант подумал, что он выглядит печальным, и почувствовал облегчение. Когда он шел в их комнату, то через раскрытую дверь увидел, что Кэрол Эбернати сидит на чемодане посредине своей комнаты. У нее было мрачно-вызывающее выражение лица, которое не имело отношения к предшествовавшему «раскаянию», а к вещам Гранта никто не прикасался. Он это предвидел. Торопливо побросал вещи в чемодан, даже не пытаясь свернуть их и разровнять. Маленькая спортивная сумка с минимумом принадлежностей для ныряния проблем не составила.

Джим Гройнтон в молчании отвез их на гребной лодке на самолет. Рауль уже там, сказал он. Они молча залезли внутрь и пристегнулись. В молчании прошел взлет. Рауль один раз облетел отель, набирая высоту, и в сгущающемся сумраке главное строение пылало огнями и выглядело очень гостеприимно. Грант задумчиво смотрел вниз, ощущая какую-то каменную печаль. Они бы сейчас только начинали пить.

Почти весь полет прошел в молчании. Грант сидел впереди и не оглядывался, а Кэрол Эбернати заняла прежнее место в дальнем углу. Один раз вежливо зашел Джим Гройнтон поговорить, но, почувствовав настроение Гранта, вскоре предусмотрительно ушел. В какой-то момент Грант вздремнул и ему приснился кошмар. Он только что застрелил огромную рыбу, и она ушла под глубокий коралловый риф. А сейчас он пытался выплыть с ней оттуда, но его держали и он не мог даже сдвинуть ее. Гордость не позволяла ему бросить ружье, рукоятка которого больно резала руку, когда он тянул и работал ластами, пытаясь плыть, так что он знал, что должен будет остаться здесь. Легкие разрывались, а высоко над ним в зеленой воде приветливо сверкало и переливалось живое серебро поверхности. Он проснулся в холодном поту.

Он не знал, спала ли Кэрол Эбернати в полете.

Когда Рауль пошел к Яхт-клубу, который был предупрежден по радио аэропортом, куда Рауль радировал, в заливе включили два больших прожектора, и они провели маленький самолет, как нитку в иголку. Ночная посадка гидросамолета не была необычней, но все же достаточно редка, чтобы на веранде собралась толпа.

Когда их вез пеон из Клуба, Грант увидел на доке встречающего их Ханта Эбернати и еще кого-то. Подплыв ближе, он с удивлением увидел, что это Дуг Исмайлех, один из немногих других успешных драматургов, вышедших из группы Малого театра Хант Хиллз. Он жил в Корал Гейблз под Майами.

Кэрол Эбернати улыбалась и махала им, будто вообще ничего неприятного не произошло.




15


На доке Кэрол крепко поцеловала Ханта в губы — привычка, которая несколько раздражала Гранта, или, более точно — шокировала отчасти. Это была не столько ревность, сколько старомодная вера в то, что женщине с любовником стыдно так целовать мужа. Потом она поцеловала в губы и Исмайлеха, и надолго облапила его высокую толстую фигуру. Дуг был одним из живых доказательств того, что талант Гранта был не единственным в группе Малого театра Хант Хиллз.

Грант всегда неоднозначно относился к Дугу Исмайлеху. Дуг, как и большинство остальных, сам пришел в Малый театр. Но в отличие от других у него были деньги. Он приехал по своей прихоти из Детройта, где жил его богатый отец, владелец отеля, у которого он изредка работал (тогда «Песнь Израфаэля» шла всего первый год), и он приехал с мыслью, что хочет писать и что Грант мог бы помочь. Он не слышал о Малом театре, но Грант в то время был в Нью-Йорке, и Кэрол Эбернати приняла его под свое крыло и начала заниматься воспитанием самодисциплины, чего она требовала от каждого члена группы. Но поскольку у него были деньги, он не должен был жить, как безденежные, в «бараках», жилых домиках, которые построил Грант вокруг Малого театра. Он пару раз там ненадолго останавливался летом, когда там было получше, но три недели ограничений в настоящем питье и выходах в город его слегка заедали. Он подружился с Грантом и мог останавливаться у него, но Кэрол считала это несправедливым по отношению к другим членам группы. Так что большую часть времени он жил в Детройте, где у него была женщина, на которой он впоследствии женился, а затем развелся с нею, писал пьесу наезжая только тогда, когда с ней возникали трудности, и жил отдельно. В одну зиму он снял квартиру в Индианаполисе, чтобы быть близ них и жил там пять месяцев с женщиной, пока заканчивал пьесу.

Он сделал легендарную карьеру во время войны в ОСС[3 - Отдел стратегической службы — предшественник ЦРУ.] в Греции, Югославии и Персии, где его греко-турецко-армянская кровь, знание языков и родственники которые не эмигрировали, очень ему помогали, как рассказывал он, и где он стал самым молодым подполковником в истории армии. После этого он содержал нелегальное игорное заведение на Западном побережье, и, очевидно, у него были все виды очень интересных, очень полезных подпольных контактов. Однако его пьеса, первая, — «Левая рука восхода» была о Персии и основывалась на его военном опыте. Опыт у него явно был. И все же однажды, когда он еще работал над пьесой, то пришел к Гранту и попросил рассказать все, что тот знает о ручных гранатах, какие они, как работают, как их бросают, как звучит разрыв. Грант сам бросал гранаты только трижды и все на тренировках, но рассказал и удивился, как мог партизан-боец с таким опытом и репутацией ничего о них не знать.

Сама пьеса («Левая рука рассвета» — название, которое дал ей Грант в порыве вдохновения, думая о Персии и вспомнив «Рубайат» Омара Хайяма) была все же о любви — перемешанной с жестокими военными битвами — аристократки персиянки и американского полковника; и любовь любопытно напоминала о грантовских Моряке и Шлюхе из «Песни Израфаэля», однако была гораздо экзотичнее. Она имела огромный успех (Грант свел его с Гибсоном и Клайном), хотя и поменьше, чем первая пьеса Гранта. Но Грант ощущал, что он обнаружил в ней и в Дуге, обнаружил во всем элементы сентиментальности и романтического взгляда на жизнь (равно как и фальшивую твердость, которая была всего лишь другой стороной той же медали), которые могли затруднить Исмайлеху дальнейшее познание самого себя. И еще было это любопытное эхо подобия с его собственными Моряком и Шлюхой.

Это неважно. Вначале все немного подражают. Но правда, что Дуг по-собачьи любил его и его работы, даже рабски, хотя само слово рассердило бы его, так любил, что это беспокоило и смущало Гранта. Он постоянно старался купить ему дорогой подарок, взять в поездку, помочь что-нибудь принести, и все эти предложения Грант отвергал с нервной почти суровостью, потому что некий глубокий инстинкт, который он не мог сформулировать словами, предупреждал его, что принятие всего этого грозило бы опасностью.

Все это проявилось как-то ночью в осенне-зимний период, который Дуг провел в Индианаполисе, заканчивая пьесу: Дуг приехал в дом Гранта в Хант Хиллз с водителем грузовика, которого он подобрал где-то в баре. У Дуга в пьяном виде было два фокуса, которым, как он говорил, его научил факир в Персии: ходить босиком по битому стеклу и есть электролампочки. Это, очевидно, заинтриговало его приятеля-шофера, который тоже был пьян. Но когда он упомянул, что знает Гранта, а Грант написал «Песнь Израфаэля», шофер пришел в экстаз. Он сам был в ВМФ и видел фильм по пьесе (хотя, как он сказал Гранту, не видел спектакля и не читал пьесы), и Грант был его единственным литературным кумиром.

Это было время, когда вся эта некритическая лесть начинала мало значить для Гранта, и он уже давно не считал смешным (но, вероятно, вскоре снова будет так считать) пить в баре и разговаривать о «старом Флоте». Кроме того, он тогда много работал, стараясь закончить новую пьесу, вставал рано, так что на ночь пил ровно столько, сколько нужно для сна. После двух паршивых бутылок пива за кухонным столом он рассердился, чувствуя, что ему навязываются. Дуг раньше не видел его сердитым. Грант вызвал его в спальню для разговора (пришла Кэрол и сидела с шофером) и сказал ему:

— Слушай. Забирай отсюда эту вонючую обезьяну. Ты его привел, теперь выметайтесь, — сказал он с холодной полупьяной яростью. Он по сердцебиению понял, что лицо у него побелело, как мел. — Я не хочу тебя огорчать. Но или ты выкинешь его, или я при тебе попрошу его уйти. И тебя тоже.

— А, лады. Какого черта? Парень тебя любит. Он думает, ты король, — пьяно ответствовал Дуг.

— Насрать я хотел! — сказал Грант, — Это мой дом. Здесь я живу! И тебя не просят, ты не волен приходить сюда пьяным, да еще с другими пьяными, которых ты где-то подобрал!

Лицо Дуга неожиданно преобразилось в пьяное и странное выражение типа «моя вина».

— О'кей! Я знаю, что неправ! Ударь меня! Давай! Ударь в лицо! Я заслужил! Давай! Я прошу!

— Ты с ума сошел? — холодно спросил Грант. — Я не собираюсь тебя бить! Я не собираюсь драться с тобой здесь. Что, и здесь все побить?

Дуг ухмыльнулся, хотя в глазах у него все еще стояли слезы.

— О'кей! Давай выйдем! — неистовствовал он. — Выйдем и подеремся по-настоящему! По-настоящему! Крепко! Как мы, бывало, все делали! В старые денечки! Настоящая дружеская, зубодробительная, сокрушительная, приятельская драка! Как в армии! — Грант выкатил глаза. Он был шокирован мыслью, что именно так он бывало и поступал. — Будет настоящая старомодная драка дружков! — ревел Дуг. — Выбьем друг другу поганые мозги! А потом обнимемся, вернемся и выпьем. Мы вернемся в бар и поднимем тост. За мужчин! За настоящих мужчин!

На улице похолодало и землю припушило снегом. И именно тогда Гранта осенило насчет Дуга Исмайлеха. Грант много боксировал тогда, в так называемые «давние дни». Он думал, что сможет с ним справиться. Дуг был покрупнее, но он же в лучшей форме. Но все это не имело отношения к тому, что он неожиданно понял.

— Слушай, — сказал он гораздо спокойнее. — Я хочу сказать тебе нечто важное. Я не желаю, чтобы ты делал из меня своеобразного отца. — Дуг всегда ненавидел (и любил) своего отца и ссорился с ним. И сейчас он прекратил бушевать, наклонился вперед и уставился на Гранта перекошенными, хитрыми полузакрытыми глазами. Он молчал. — Знаешь, почему? Потому что ты не хочешь отца. Ты всегда говоришь об отце. Но ты хочешь и не хочешь его. Ты хочешь из кого-нибудь создать отца, из любого, просто чтобы ты мог тогда уничтожать его, чтобы доказать себе, что ты мужчина. Силен, дерьмо собачье! Ну, со мной это не пройдет. Потому что я не настолько тобой озабочен. И не буду. У меня возникло так много своих проблем в связи с твоей любовью, что ты начинаешь меня уничтожать. И я неуязвим, потому что мне не нужна лесть. Тебе нужен герой, чтобы уничтожить, иди и ищи кого-нибудь другого. И забирай из моего дома эту пьяную жопу.

И это конец истории. Дуг Исмайлех не вымолвил ни слова. Ни в ту, ни в другую сторону. Он ушел со своим шофером. Отношения между ними были довольно тесными, как и всегда, исключая разве что то, что он стал давать Гранту больше покоя. Но не намного больше. Возможно, с этим он ничего не мог поделать. Возможно, это было своего рода потребностью. Но после этого Грант ничего не ощущал по отношению к Дугу Исмайлеху, кроме безразличия к нему и к роли, которую тот играл.

И вот Дуг здесь, через три года после того, как перевел полученный недавно авторский гонорар во Флориду, купил дом, стал пылким патриотом Еверглейта и рыбаком Сан-Марко, стоит на доке Яхт-клуба Ганадо-Бей на Ямайке. Они довольно тепло пожали руки друг другу.

— Вот это да, черт подери! — ухмыльнулся Грант. — Какой сюрприз! Что тебя сюда привело?

Дуг тоже счастливо ухмылялся.

— Знаешь, когда я получил…

Но тут вмешалась Кэрол Эбернати.

— О, какой милый сюрприз! — сказала она с выражением самоуверенного конспиратора. — Ты просто решил приехать порыбачить? Но откуда ты узнал, что мы здесь?

Грант заметил, что Хант как-то по-особенному смотрит на нее, лицо бесстрастное, глаза прищурены, но он по обыкновению ничего не сказал. Грант тоже промолчал.

— Ну, Гибсон и Клайн всегда знают, где ты, — сказал Дуг Исмайлех странно приглушенным голосом и снова ухмыльнулся. Позднее, как только они остались вдвоем, а это произошло лишь на следующий день, он рассказал Гранту всю правду.

Грант решил завтра пойти понырять, а Дуг, выслушав его пылкие, страстные описания, захотел поехать с ним. Бонхэм сказал ему в доке Гранд-Бэнк, когда они в сумерках ждали возвращения Рауля и Джима Гройнтона, что он может сам использовать лодку и Али и выходить в море, конечно, за ту же, нормальную, обычную плату.

— Али за тобой присмотрит, — сказал большой человек, — но помни, что в критической ситуации толку от него не будет, вот так. Так что ты должен будешь сам о себе позаботиться. — Он замолчал и задумался, глядя на море. — Если ты нервничаешь из-за первого одиночного выхода, езжай к мелкому рифу и поболтайся там. Не ходи к глубокому рифу. — Он тяжело хлопнул его по плечу. — О тебе я не переживаю. Ты будешь в порядке. Черт, ты уже практически можешь нырнуть туда без акваланга.

Грант в этом серьезно сомневался и из осторожности решил все же плыть к мелкому рифу, о чем рассказал Дугу.

— Ну, — с энтузиазмом сказал большой смуглый «турок», — я просто поплаваю с маской и трубкой и посмотрю на тебя. О'кей?

Грант согласился. Конечно, ему не следует брать акваланг, не пройдя хотя бы проверки в бассейне. Они как раз ехали с холма в город. Грант сидел за рулем одной из маленьких английских машин Эвелин де Блистейн, и влажная жара острова ударила точно так же, как если бы они въехали в какой-то невидимый туман и облились потом. Там внизу буйная тропическая растительность и пальмы, посеревшие от городской пыли, выглядели зачахшими и усталыми.

Он не хотел лгать прошлым вечером, неожиданно сказал Дуг. Но он счел это лучшим выходом. Правда же в том, что Кэрол дозвонилась ему в Корал Гейблз, примерно за пару дней до поездки на остров Гранд-Бэнк, и попросила прилететь. Она сказала, что Гранту нужна их совместная помощь.

— Очевидно, проблема у какой-нибудь твоей девчушки? — ухмыльнулся Дуг.

Грант улыбнулся.

— Ладно. Скажем так, какая-то девчушка поставила передо мной проблемы.

Дуг энергично кивнул, или скорее, клюнул головой, он очень хорошо все понимает. Грант продолжал и рассказал об эпизоде с ножом на Гранд-Бэнк.

Дуг хмыкнул:

— Ну, она всегда была, если хочешь, сильным характером. Помнишь, как она побила камнями тех троих так называемых интеллектуалов из аризонского университета? — Оба они засмеялись. Один из этих троих позднее написал уничтожающую статью о группе Малого театра Хант Хиллз вообще и о таланте Гранта в частности в чикагском литературном еженедельнике.

— На этот раз другое, — сказал Грант. — Дело во мне. — Он затормозил перед женщиной в немыслимом цветастом тюрбане. — Думаю, она теряет шарики. Серьезно.

Они никогда не обсуждали, даже не подразумевали, что Кэрол — любовница Гранта; Дуг и сейчас не намекал на это.

— Да, — сказал он мрачно. — Она изменилась. Какая-то неуравновешенность.

— Она тебе всегда нравилась.

— Конечно, — ухмыльнулся Дуг, — и чтоб доказать это, я плачу еще и десять процентов, разве нет? — Это было нововведение в группе Малого театра, Грант тоже согласился отдать десять процентов с новой, последней пьесы.

— Не знаю, чего она от меня хочет, как я могу тебе помочь, — сказал Дуг. — Она пока не говорила.

Грант сообразил, что как-то неожиданно между ними сколачивается мужской заговор. Мужской заговор против женщины.

И как бы ощутив это безмолвное чувство, Дуг сказал:

— Слушай. Если что-то случится, если случится какой-то обвал, я хочу, чтобы ты знал: я на твоей стороне. Ты ведь помогал мне больше, чем она. Правда.

Гранту не очень понравились эти слова.

— Ну, спасибо, — ответил он.

Они подъехали к знакомым деревьям у магазина Бонхэма, и Грант, въехав в их тень, остановился.

— Ну, и хороша она? — ухмыльнулся Дуг. Это была одна из тех испытывающих дьявольских ухмылок мужчин при разговоре о бабах; Гранту и это не понравилось.

— Да, — живо ответил Грант. — Если б я рассказал, как она хороша, ты бы сказал, что потерял способность рассуждать.

— Ну, рад за тебя. Все, что я знаю, это то, что мужик должен жить, — грубовато сказал Дуг. — Если может.

Али слонялся по магазину, ловя кайф от безделья, и очень огорчился при мысли о необходимости что-то делать. Сар, сказал он со своим забавным восточно-индийским акцентом, он их вывезет, ежли миста Бонхэм сказал, тады канешна. Грант уверил его, что так оно и есть. Акваланги нужны им обоим? — спросил он. Нет, ответил Грант, только один.

Дуг снова говорил о Кэрол Эбернати на обратном пути. Она сейчас очень изменилась, так ему кажется, стала гораздо более нервной и напряженной; но Грант теперь думал о погружении и не очень-то отвечал. Когда Али поставил маленькую лодку на якорь неподалеку от аэропорта на мелком рифе, он очень нервно снаряжался, но и красовался перед Дугом, очень профессионально прыгнув спиной вперед, что всегда впечатляет. Когда он перевернулся и глянул вниз, он узнал район и сообразил, что Али привез их к большой коралловой пещере, куда его водил Бонхэм в первый раз.

Позади он слышал, как плескался Дуг в маске и с трубкой, он хотел заплыть прямо под Грантом, а когда он это сделал, Грант, который слегка позировал, помчался прямо вглубь к зеленому песчаному дну на глубину 60–65 футов. Теперь все это было таким естественным, удобным. Лежа в нескольких футах от дна, так, чтобы не взбаламучивать песок, он перевернулся на спину и помахал Дугу, который тут же ответил, — крошечная фигурка на беспокойном серебре поверхности. Когда он распознал коралловый риф, в котором была большая пещера, кровь прилила к ушам и со странным волнением он вспомнил свою мечту — мечту и наполовину обещание — приехать сюда одному и помастурбировать. Поплавав над дном около холма, он показал Дугу, чтобы тот следовал за ним по поверхности.

Он не собирался входить через узкую щель, как тогда с Бонхэмом, хотя гордость заставляла думать, что он должен попробовать это, плюс тот факт, что это был бы хороший спектакль для Дуга; но он хорошо знал, где другой вход, и когда он переплыл на другую сторону холма, к узкой песчаной расщелине, Дуг на поверхности, явно заинтригованный, следовал за ним. Другой вход, если он правильно помнил, был на глубине всего пятнадцати-восемнадцати футов, и когда он решил, что верно выбрал позицию, поплыл наверх, вдоль склона живого холма. Вход оказался на глубине семнадцати футов и всего на несколько футов левее.

Из яркоосвещенной солнцем воды невозможно было что-нибудь увидеть в темной пасти пещеры, но он прекрасно помнил ее расположение. Показав Дугу, что он собирается делать, а затем указав на часы, он поднял сначала пять, затем шесть пальцев и пожал плечами. Грант глубоко, сильно вдохнул, выпустил половину воздуха и поплыл внутрь. Над ним Дуг тоже пожал плечами и беспомощно развел руками.

Туннель был тот же, и когда он плыл за угол в главную пещеру, лучи солнца из дыр на потолке упирались в коралловые стены и песчаное дно. Он помнил, что коралловый трон, на котором они сидели, невидим с такой высоты, он рассмотрел его, опустившись футов на десять-двенадцать, глубоко внизу, на песчаном дне. Осторожно и медленно дыша, Грант поплыл к нему, еще глубже на 35–40 футов. Так покойно, так тускло, так зелено и холодно, так одиноко. Так непривычно. Все собору, все церкви, все пустые после пяти часов здания школ, все детское одиночество вернулось к нему, и он ощутил, как твердеет пенис в бикини. Не сбиваясь ни с ритма дыхания, ни с ритма движения ногами, он плыл вниз, казалось, бесконечно долго, потом перевернулся прямо над гигантским троном и, выдохнув, чтобы стать тяжелее, опустился на шероховатую поверхность. Собор-пещера не изменился и выглядел точно так же, как и в первый раз. Но теперь он был один.

Плавно, без резких и лишних движений Грант сунул большие пальцы рук в бикини и стянул их до колен, затем легко снял их по очереди через ласты. Немедленно все стало иным, чище, красивее, как всегда, когда плаваешь обнаженным. Вода теперь обмывала всего его, мошонку, таз. Потом с запоздалой поспешностью он сунул бикини под пояс, чтобы не потерять их. Потом он глянул вниз и вздрогнул, увидев из-за преломления лучей света в маске, что его отвердевший петушок сидит чуть ли не на середине груди! Он слегка потрогал себя пальцами и понял, что ему вовсе не хочется мастурбировать. И он, вместо этого, взлетел и поплыл обратно через пещеру, ощущая восхитительное движение воды вокруг обнаженных органов. Потом он вернулся и опустился на песчаное дно около трона, тиранув и вспоров голым пенисом и яичками песок и подняв легкое облачко. И в этот момент он глянул вверх и увидел, что за ним спокойно и с любопытством наблюдает огромный морской окунь.

Он был грандиозен. Очень длинный, да еще в два раза шире поперек. Он был такой огромный, что весил, по крайней мере, 400–450 фунтов. Он вообще видел впервые эту породу. Рыба была очень похожа на окуня, с таким же большим ртом[4 - Речь идет о разновидности окуня — «еврейской рыбе».]. Но только этот рот был так велик, что мог захватить голову и плечи, и еще бы осталось место. И он читал в книгах, что иногда они нападают на ныряльщиков. Все это в один миг пронеслось в мозгу, и, еще не успев подумать, он вытащил нож из ножен на ноге и поплыл наверх, чтобы быть на одном уровне с рыбой, готовый к борьбе, но разумно полагая, что проиграет. Он не взял с собой ружья, не ожидая встречи с рыбой, но даже и ружье было бы детской игрушкой для такого создания.

К счастью, ему не пришлось сражаться. Когда он достиг ее уровня, огромная рыба с большими набрякшими пугающими глазами вильнула телом, что походило на маленький взрыв, и исчезла в темном конце пещеры, неизученном Грантом. Все произошло так быстро, что у него не успело даже обмякнуть.

Все еще поглаживая его и испытывая какое-то полное удовлетворение, он осторожно поплыл через пещеру искать еще один выход. Длинный низкий туннель семи-девяти футов в диаметре вел вглубь коралловой горы над поднимающимся, опускающимся и снова поднимающимся волнистым песком. В другом конце не было ни единого проблеска, и Грант не ощущал желания изучать его. Поплыв обратно, он сунул нож в ножны и надел бикини. Над ним все еще было шестьдесят футов воды и кораллов.

Но если он беспокоился, что эрекция останется и ее может заметить Дуг Исмайлех, когда он вернется из пещеры, то напрасно. Когда он плыл вверх ко входу, то солнечные лучи светились так же спокойно и таинственно. А когда он выплыл из пещеры в яркоосвещенную воду, то ощутил любопытное удовлетворение. Он был внизу чуть больше девяти с половиной минут. Над ним все еще лежал на поверхности Дуг Исмайлех и нервно жестикулировал обеими руками.

— Господи Иисусе! — запротестовал он, когда оба они были уже в лодке. — Какого хера ты там делал все это время? Я думал, ты погиб!

— Только исследовал, — сказал Грант. — Я же говорил тебе: минимум шесть минут.

— Ты сказал: пять или шесть минут!

— Ну, я немного потерял ощущение времени.

— Потерял ощущение! Я уж собирался плыть к лодке за Али!

— Он бы не помог, — ухмыльнулся Грант. — Он даже не ныряет. — Он описал Дугу большую пещеру, но не сказал об окуне, главным образом потому, что тогда бы он счел долгом чести вернуться туда с ружьем, если бы оно у него было. Он сегодня сделал две позорных вещи, вычислил он. Не прошел через щель, как должен был бы, и не пошел за большим окунем.

Но все же позднее он рассказал обо всем Бонхэму. Большой человек только ухмыльнулся.

— Ты имеешь в виду, что при первом одиночном погружении пошел туда без ружья? Ну и характерец!

— Я просто не подумал, что там может быть рыба. Но мот ли я потом застать ее там? — настаивал Грант.

— Мог бы? — Бонхэм потер челюсть. — Может быть. Не уверен. Она могла далеко уйти. Я знаю этот выход. Все равно, охота на большую рыбу в пещере — щекотливое дело. Они могут затянуть тебя в узкую дыру и вырвать нагубник изо рта. Может быть очень опасно. Всегда помни, что в нырянии осторожное решение — всегда наилучшее. Ты платишь жизнью, — сказал он с торжественным и благочестивым видом, и Грант неожиданно понял, что сам Бонхэм в это не верит, по крайней мере, временами, что это жвачка для клиентов. Он, конечно, никому не рассказывал об эрекции.

— Ну, что ты об этом думаешь? — спросил он Дуга, когда они вытирались на катере под горячим солнцем. Думает, что это здорово, сказал тот, и он хотел бы научиться. Он особенно хотел бы увидеть эту пещеру.

— Ну, я могу поучить, если хочешь, — сказал Грант. — Теперь я знаю его методы и могу проверить тебя в бассейне не намного хуже Бонхэма.

Дуг медлил с ответом довольно долго. Они уже сидели в кабине на носу в тени, около штурвала, все окна и стекла были распахнуты. Теплый мягкий бриз приносил в кабину запах моря, а иногда горячий запах гниющего ризофорового болота, которое образовалось на правом краю залива. Тропический горизонт здесь был таинственным и опасно влек к себе, как будто они могли быть первыми чужаками, которые увидят край земли, а на другой стороне горизонт с многочисленными отелями приглашал к современным удовольствиям: пьянкам и шлюхам, мартини и натурщицам. Только что приземлился дневной самолет из Нью-Йорка и разгружал отдыхающих в здание аэровокзала. Маленький катер мягко плескался в море, и они слушали шепот воды у бортов. Грант ощущал глубокое облегчение, которое теперь возникало после того, как ныряние заканчивалось на сегодняшний день, и исчезала перспектива нового погружения. Дуг выглянул из окна на отели и высокие холмы за ними, где была и вилла Эвелин де Блистейн.

— Это безопасно? — спросил он. — Я имею в виду, легко ли научиться.

— Ну, три дня я тебя буду учить всей технике, которой он захотел меня научить. Конечно, я не сделаю, как он. Сейчас тоже еще не могу делать так, как он, — сказал Грант. — Думаю, это легко. Конечно, все сначала немного нервничают, это естественно.

— Ну, может, давай попробуем, — сказал Дуг отворачиваясь, — ладно. Раз я здесь и все под рукой.

Али, сидевший на компрессоре, подошел к ним.

— Гатовы ехайт, местар Грант, cap? — спросил он.

— Нет, — сказал Грант. — Еще нет. Давайте немного посидим, о'кей? Так хорошо.

— Хорошо, а? — сказал Дуг и неожиданно ухмыльнулся. Он вытащил полбутылки виски и фляжку с теплой водой. Они молча сидели, впитывая в себя все ощущения — движение катера, тень и горячее солнце, бриз на лицах, запахи моря и ризофорового болота, вид обоих берегов залива, вид аэропорта, из которого только что вылетел большой реактивный самолет и пролетел со свистящим ревом над их головами.

— Ну, думаю, пора ехать, а? — нерешительно спросил Дуг. — Мы еще должны поспеть на ужин и попеть там, не так ли? Кого Эвелин заполучила на вечер?

— Господи, не знаю, — содрогнувшись, сказал Грант. Он встал и показал Али, чтобы тот запускал мотор.

В последующие два дня Грант брал его четыре раза, дважды утром и дважды днем, в один из бассейнов отеля и пытался научить Дуга, забросив свое ныряние и проводя его ступень за ступенькой по той же лестнице, по которой вел его Бонхэм.

Но Дуг просто не мог научиться. Во всяком случае, у него. Он быстро научился обращаться с маской, удерживать дыхание и тому подобное, но когда они взялись за сам акваланг, он просто не мог это сделать. Все было хорошо в мелкой части бассейна, но в тот момент, когда он приплывал по дну в глубокую часть, он начинал кашлять и вылетал на поверхность.

— Я думаю, это из-за проклятой формы рта, — сказал он с сердитым отвращением, но со странной тенью на лице. — Что б я ни делал, вода все равно затекает между губ!

На третий день, когда вернулся Бонхэм из Гранд-Бэнк, Грант передал его Бонхэму. Но Бонхэма тоже постигла неудача, и он не сумел научить его.

Плохая форма рта, ясно, была оправданием. Болтаясь с Бонхэмом на уроки, он теперь знал четыре объяснения неофитов одного и того же явления, одно — от Кэрол Эбернати. Ни один из них не преуспевал в обучении. Он обсуждал с Кэрол ее ощущения от пребывания в акваланге и решил, что настоящая причина могла заключаться в своеобразной подводной клаустрофобии, возможно, усиленной ограничивающей маской. Кэрол сказала, что осознавая, что над ней находится вода, она просто вынуждена подниматься. Могло даже быть, предположил Дуг, что клаустрофобия, достигая жутких размеров, заставляла расслабляться губы, и в рот просачивалась вода. А может, просачивание воды было просто спасительной ложью. Грант тактично обсудил это с Дугом, и Дуг признался, что на дне глубокой части бассейна у него и вправду возникает паническое чувство замкнутости и придавленности. Сам Грант в акваланге никогда этого не ощущал, хотя у него было много других страхов; но нахождение в акваланге под водой, напротив, давало ему ощущение раскрывающейся панорамы и восторг невесомости.

— Все это глупо! — сердито сказал Дуг. — Потому что я не боюсь!

— Конечно, нет. Дело не в этом. Но если это, — сказал Грант, — клаустрофобия, тут ни черта не поделаешь. И страх здесь не при чем. — Дуг упрямо покачал головой. Он попробовал еще несколько раз, и все с тем же результатом, и наконец вынужден был сдаться.

— Меня точит мысль, что никогда, никогда в своей жизни я не увижу эту твою проклятую пещеру, — безнадежно сказал он. — Для меня это отрезано.

Он продолжал выходить с ними на катере, когда Бонхэм брал Гранта, а это было почти каждый день, и плавал с маской и трубкой над ними, когда они выходили к глубоким местам, иногда нырял с ними без акваланга, когда они плыли к мелким рифам. Он так старался, что под конец — на мелком рифе — мог погрузиться на глубину двадцать, даже двадцать пять или тридцать футов. Он, следовательно, мог теперь заплыть во вход пещеры и глянуть туда, но, конечно, там нечего было смотреть, если не заплыть достаточно далеко, не завернуть за угол, то есть, еще двадцать-двадцать пять футов, а этого он уже сделать не мог. Он еще раз попробовал акваланг в бассейне, но результат остался тем же, и Бонхэм посоветовал отказаться от пробы в море. Это его очень угнетало, особенно когда Бонхэм и Грант плыли в большую пещеру, что они делали время от времени.

Грант восхищался пещерой, но было и нечто большее. Бонхэм после возвращения неожиданно нашел нескольких новых клиентов из отелей, благодаря большому наплыву туристов в разгар сезона, а пещера была одним из его шедевров. Он брал туда всех своих неофитов, как только убеждался, что они справятся, и Грант с Дугом обычно плавали с ним, к счастью, платя намного меньше за поездки, чем другие туристы. Политика Бонхэма всегда предусматривала финансовую помощь постоянным клиентам, когда он мог себе это позволить.

После возвращения Бонхэма они втроем много болтались по городу. Грант из-за того, что отчаянно хотел быть как можно дальше от Кэрол Эбернати. Дуг Исмайлех придавал в глазах клиентов великолепный блеск большому ныряльщику своими чудесными манерами, а это он мог. У Бонхэма был любимый бар в городе — «Нептун», где он как-то познакомил Гранта с двумя ямаитянками и куда он заходил с местными дружками, когда не нырял и не давал уроков. Естественно, у этого места не было никаких связей с де Блистейнами и их друзьями из высшего света, и Грант с Дугом провели там немало времени, выпивая с Бонхэмом. Они также встретились с его женой, и он пригласил их к себе домой.

Дом Бонхэма (который он купил, как почти все люди его возраста, в кредит, и время выплаты взносов явно было не лучшим в его жизни) был маленьким дощатым зданием с двумя маленькими спальнями, кухней, гостиной и ванной, стоявшим посреди крошечного дворика в середине города. Это было какое-то нищенское место, совсем непохожее на места, где жило большинство белых людей в Ганадо-Бей, а больше походило на дома цветных банковских клерков или помощников управляющих магазинами. Жена Бонхэма Летта много поработала внутри, а Бонхэм построил себе американский кирпичный очаг в маленьком дворе. Когда он вернулся из Гранд-Бэнк, с ним прилетели Файнеры, Орлоффски и Уильям. Файнеры немедленно умчались в Нью-Йорк, и сейчас, как они узнали, когда он пригласил их в первый же вечер после возвращения, оба Орлоффски, Мо и Ванда Лу, жили у него.

Его жена Летта была маленькой, с великолепной фигурой ямаитянкой, со среднего цвета кожей и спокойной речью и очень походила на школьную учительницу, кем она и оказалась на самом деле; она не слишком радовалась пребыванию Орлоффски в своем доме, но очень мило их развлекала. Не то, чтобы Орлоффски нуждались в развлечениях. Они уже въехали, разместились и, казалось, были не столько гостями, сколько хозяевами. Но, как сказал Гранту Бонхэм, это ненадолго. Планировалось, сказал он им, вернее — Гранту, поскольку Дуг ничего не знал о делах Бонхэма, кроме рассказанных Грантом мелочей, что Сэм Файнер, пробыв несколько дней в Нью-Йорке по делам, вернется в Миннесоту, откуда немедленно пришлет деньги. После этого Бонхэм и Орлоффски отправятся в Кингстон, еще раз осмотрят шхуну (Орлоффски вообще ее не видел), купят ее и договорятся об ее транспортировке. Потом Орлоффски улетит в Джерси и по внутренним каналам переправит свою яхту во Флориду, а потом в Га-Бей. Тем временем Орлоффски будут искать дом или квартиру. Когда они ее найдут, Ванда Лу въедет в нее, Бонхэм и Летта помогут и присмотрят за ней. Все это он рассказал им поздним вечером за прекрасными сосисками, которые он приготовил на своей плите во дворе.

Мясо было великолепным. Выпивка тоже, хотя они и выпили больше, чем следовало бы. Грант заметил, что Летта не пила наравне с ними, что его удивило, хотя было заметно, что, сколько бы она ни выпила, пьяной она не будет. Пришли и Уильям с женой и четырьмя ребятишками, так что если вспомнить еще и служанку Бонхэма, мывшую стаканы и тарелки, то по маленькому дому сновало больше народу, чем он, кажется, мог в себя вместить.

И после этого оба они обедали в доме у Бонхэма каждый вечер, а на вилле их видели редко. Во второй вечер они снова обедали у Бонхэма всей толпой — даже в отсутствие Уильяма и его семьи, которые на этот раз не появились, шестеро их в крошечном доме (особенно учитывая огромных и шумных Бонхэма и Орлоффски) уже создавали впечатление толпы. В третий вечер Летты не было с ними, и они поели в «Нептуне», платили Грант и Дуг. Выяснилось, что Летта работает администратором в итальянском ресторане пять дней в неделю (кроме понедельников и вторников, когда он закрыт на «уик-энд»), чтобы увеличить их скудные доходы. Ресторан держал итальянец (ему помогала жена-ямаитянка), который был мэтром в одном из больших отелей, Грант обедал там вместе с Эвелин и Эбернати, но не помнил Летту. На четвертый вечер они снова ели у Бонхэма без Летты, и Бонхэм приготовил чудесные ребрышки. Каждый вечер все пили больше, чем следовало бы, но рядом с Бонхэмом и Орлоффски это выглядело нормой, да и рядом с Грантом и Дугом.

Удивительно, что Кэрол Эбернати (к чести Эвелин) оставила их так надолго без выяснения отношений. Но дни шли, и отпущенное время заканчивалось. На утро пятого дня после возвращения Бонхэма Кэрол Эбернати поймала их за утренним кофе (они не ели, потому что собирались сегодня понырять) и огласила свой план спасения Гранта Дугом Исмайлехом.

Она начала с роли усталой матери самой большой щенячьей поисковой своры в Графстве.

— Вы, ребята, редко бывали здесь за последние дни. — Она пришла на террасу, где они сидели в пижамах и халатах. Не было еще и девяти часов. — У Эвелин живет два величайших и красивейших драматурга Америки, и она даже не может их использовать. Когда вы будете вечером дома?

Грант решил, что не будет отвечать, и отдал это Дугу. Дуг сказал:

— Думаю, сегодня. Мы уже достаточно навидались с этим Бонхэмом.

— Так я и знала от Эвелин, — сказала Кэрол, — которая знает от прислуги, а те — из сплетен. — Присутствие Дуга как третьего лица подбадривало ее, как будто аудитория заставляла ее помнить о правильной роли. Сумасшедших сцен, наподобие размахивания ножом на Гранд-Бэнк, не будет. — Кроме того, вид у вас такой, будто вы чересчур уж пьете. — Она проницательно глянула на Гранта. Грант прикрыл глаза.

— Ну, это обычное дело, а? — ухмыльнулся Дуг. — Особенно, когда мы вместе.

— Ладно, — сказала Кэрол Эбернати и улыбнулась, — вот о чем я хотела с вами поговорить. Оказывается, у Дуга в Монтего-Бей есть родственники, ты знал об этом? — спросила она у Гранта. — И он хочет навестить их, пока он здесь.

Грант намеренно не отвечал. Он знал, да и все знали уже минимум четыре года, что у Дуга греко-армянские родственники, у которых ресторан и маленький отель в Монтего-Бей. Они приехали туда из Флориды сразу после войны. Дуг вечно рассказывал о них и собирался писать пьесу.

— Итак, — оживленно продолжала Кэрол, — я подумала, что хорошо было бы, если б вы оба туда съездили на недельку. Это снимет здешние «тревоги» у Эвелин. И вы можете подобрать пиздюшек и хорошо покутить. Это могло бы помочь сознанию Рона освободиться от маленькой нью-йоркской писюшки.

— По мне, так ладно, — сказал Дуг и взглянул на Гранта.

— Я думаю, это прекрасная мысль, — ледяным тоном сказал Грант. — Я готов ехать сегодня же, немедленно. Чем скорее, тем лучше. — Он встал.

— Там вы ощутите себя самими собой, — улыбнулась ему Кэрол. — Может быть, ты даже снова захочешь работать.

Это был один из привычных ее методов «личного контроля»: внушение чувства вины, что он не работает, не «творит», более того, идеи, что ни у кого из «ее мальчиков» нет силы воли, чтобы работать без ее хлыста над ними. Грант не собирался на этот раз спускать.

— Сомневаюсь, — холодно сказал Грант. — Я еще не нанырялся, сколько хочу. — Он глянул на Дуга. — Думаю, я смогу взять у Бонхэма акваланг и немного там поплавать?

— Прекрасная мысль, — ответил Дуг.

— Здесь всего семьдесят пять миль, — сказала Кэрол. — Вы можете отправляться днем.

— Лучше немедленно, — сказал Грант. — Сегодня утром. — При этих словах он положил салфетку на стол и пошел в комнату собираться. Когда он брел наверх по огромной лестнице, то слышал, как Дуг и Кэрол о чем-то быстро переговорили, а потом Дуг пошел за ним.

Автомобиль они взяли напрокат. Пока Дуг занимался этим, Грант прихватил несколько баллонов и акваланг в магазине Бонхэма.

— Все в порядке. Я включу все это в счет, — ухмыльнулся Бонхэм. — Там есть парень по имени Уилсон, у него есть компрессор, и можно перезарядить баллоны, если понадобится.

Через полтора часа после того, как Грант положил салфетку на стол, они уже выезжали из города по северной дороге.




16


В тот момент, когда он проснулся в отеле в ужасном похмелье, он знал, что хочет ей позвонить, и начал слепо искать телефон еще с закрытыми глазами и не отрывая головы от подушки. Взяв телефонную трубку, он открыл глаза и уставился на нетронутую, ненадушенную, не измазанную помадой подушку рядом со своей. Он до сих пор продержался. Сколько же? Три недели! И он сыт по горло всем, почти всем.

С одной стороны, он ощущал, что это слабость. Звонить ей. Он сам, один, хотел бы проделать все эти дела с нырянием и сосредоточиться только на этом. Но он был слишком слаб даже для этого. Не смог пробыть без шлюхи три недели или месяц без того, чтоб не погрузиться в самоубийственное уныние. Но ему плевать. Он заказал разговор (сахаристо-сиропный голос сообщил, что придется подождать тридцать — сорок минут), перевернулся на спину и уставился в потолок, презирая свою слабость.

Фальшивый и профессионально счастливый голос телефонистки, требуемый по курсу подготовки персонала компании, заставил почувствовать себя одиноким и вызвал такую же тошноту, как и все его последние заботы. Должен бы привыкнуть к ним. Не смог. Он еще раз бессмысленно пробежался по всем своим проблемам: Кэрол Эбернати и ответственность (когда она перестанет его мучить); этот проклятый белый дом-слон в Индианаполисе, который ему больше не нужен и который обошелся ему ценой счастья; финансовые проблемы (стыдно зарабатывать, как он, и не иметь ни гроша капиталовложений; и он уже беспокоился из-за предстоящего счета Бонхэма); еще одна, главным образом связанная с питьем, проблема с Дугом Исмайлехом (и другими художниками этого особенно пьющего типа).

Как смотаться из. Индианы? Как достать денег, чтобы позволить себе жить в другом месте? Как выйти из плавания, в которое он уже вошел? Как войти в Лаки? Это проблема? Ну, он не собирался жениться на ней. Он возьмет ее в Кингстон на некоторое время, а там видно будет. Как избавиться от Дуга, который ему нравится и которого он не хотел обижать, по крайней мере — временами? Вот сейчас Дуг твердо и недвусмысленно перепихивается с потрясающей натурщицей в соседней спальной, соединенной с его комнатой общей ванной, шум воды в которой трижды будил его ночью, вернее, наверное, утром, когда она принимала душ. Грант взглянул на белоснежную несмятую подушку рядом с собой и затосковал по Лаки. Он, должно быть, влюбился по-настоящему.

По дороге сюда он поговорил с Дугом о Кэрол Эбернати. Грант никогда не был в Монтего-Бей. Дуг знал Мо-Бей, но не был в Ганадо-Бей, так что дорогу они не знали. За рулем сидел Грант. И, возможно, из-за того, почти точно из-за того, что он вел машину, он неожиданно осознал, что говорит, говорит и говорит о Кэрол Эбернати, об искусстве и жизни, о своем прошлом, о Лаки. Как это частенько случалось, автомобиль и дорога, движение пейзажа за окном, шум ветра гипнотизировали его, и он говорил, говорил.

Сама поездка была прекрасной. Дорога почти все время шла вдоль ярко сверкающего и мерцающего под ярким тропическим солнцем моря. На суше почти повсюду густые поля зеленого тростника покато взбегали к поросшим лесами и джунглями горам, то отступавшим на несколько миль вдаль, то приближавшимся на сотню ярдов к дороге. Уродливыми были лишь деревни и городки. Пыльные, кое-как построенные и ветхие, если не считать одного-двух зданий богатых плантаторов, не видных из-за высоких заборов, они появлялись через правильные промежутки времени, как бесформенные жемчужины, запутавшиеся в ожерелье. Облупившаяся реклама и погнутые неоновые трубки вдоль центральных улиц. Побитые машины, будто здесь никто не умел управлять или ухаживать за ними. Частички грубых очертаний цивилизации, от которой туристы-отпускники сбежали, но она неизбежно должна была прийти и сюда, принесенная ими же самими или теми, кто их обслуживал. Все туристические отели вдоль побережья, как они заметили, были красивыми, современными, и их было много. Между Очо-Риос и заливом св. Анны они остановились у Ревущих Водопадов, чтобы выпить пива в полуразвалившемся, грязном, заваленном жестянками ларьке на прохладной, поросшей папоротником полянке за гигантской каменной лестницей, через которую неумолчно хлестала вода, и съели бутерброды, которые заставила взять Эвелин, потому что ларек был жутко грязным. Потом Рануэй-Бей, Дискавери-Бей, Рио-Буэно, Фелмаус. И над всем был разлит необычно резкий запах сгоревших дров, которые использовались черными крестьянами для всего: от приготовления пищи до подогрева воды для мытья.

Когда он сказал Дугу, что Кэрол Эбернати была его любовницей и была еще до того, как он с ним познакомился, Дуг только ухмыльнулся. Когда он добавил, что ее недавняя нервозность, невротическое поведение и припадки почти определенно объяснялись, по крайней мере отчасти, тем, что он хочет с ней порвать — фактически уже порвал, Дуг снова ухмыльнулся. Конечно, определил Грант, ее диктатура и параноидальные формулировки заметно возросли за последние годы, даже за то время, когда ее узнал Дуг. Здесь Дуг кивнул. Но, конечно, добавил Грант, с трудом пытаясь оставаться честным, это могло зависеть — по крайней мере отчасти — от того, что она уже долгое время чувствовала, что Грант постепенно ускользает от нее, а она стареет. Черт, ему плевать, сумасшедшая она или нет. Он не собирается убивать ее или что-то в этом роде. Он хочет одного — избавиться от всего этого. Женится он на Лаки или нет, он теперь все равно знал, что Кэрол — в прошлом, все ушло. Лаки не хочет выходить за него замуж. Единственная проблема с ней, по крайней мере, насколько он сейчас мог сказать, — это то, что она слишком хороша, чтобы быть правдой. У нее были все качества, которых он хотел бы от будущей жены. Все качества! Но когда он пытался описать достоинства Лаки (помимо чувственности и красоты), он терпел постыдную и плачевную неудачу.

Он сам удивился, услышав, как он вот так изливает душу. Теперь он в третий раз говорил с другим человеком о Кэрол. За столько недель. Или это… Нет. Нет, нет. Это второй раз. Он сказал Кэти Файнер, а теперь Дугу. Но до сих пор он вообще об этом не говорил, даже не намекал никому. Даже самым лучшим друзьям. Хотя, надо признать, друзей у него очень мало.

Дуг говорил мало. Под конец казалось, что он гораздо больше заинтересовался — с огромным, даже неприличным вниманием — тем, что думает Хант Эбернати о такой долгой связи Гранта с его женой.

— Господи! Не знаю! Откуда, черт подери, мне знать? Мы никогда об этом не говорили, — сказал Грант. — Но, знаешь, мы стали довольно близкими друзьями за эти годы.

Но это было не совсем так, неожиданно вспомнил он. Они говорили об этом. Однажды. Сидя в машине, точно, как сейчас. Машине Ханта. Только машина не ехала. Она стояла перед домом Эбернати в Хант Хиллз. Они только что куда-то съездили и вернулись или только собирались ехать, и Хант еще не запустил двигатель. Или они специально уединились в машине, Грант не мог вспомнить. Это было в самом начале их взаимоотношений, когда Грант еще жил с ними, задолго до его успехов. Лицо Ханта было остановившимся и жестким, холодные глубоко посаженные глаза уставились прямо вперед, в ветровое стекло. Он долго сидел молча, пока не заговорил: «Я думаю, ты удивлен, зачем я все это делаю, — наконец сказал он, намекая на то, что он делает и сделал для Гранта. Грант молчал, поскольку не знал, что говорить. — Ты должен удивляться, почему я терплю эту «ситуацию», и что же все-таки происходит». На этот раз он даже не ждал ответа. «Так вот, потому, что я пытаюсь помочь Кэрол. Чихать мне на тебя. И на то, что с тобой будет. А ты просто помни, что Кэрол — моя жена. И помни, что я ее муж». — «Конечно», — деликатно ответил Грант. Он был ужасно смущен. Хант сидел и молчал целую минуту, глядя прямо вперед в ветровое стекло. «Просто не забывай этого», — сказал он наконец и открыл дверцу машины, чтобы идти в дом. Или в этот момент он включил мотор? Грант под страхом смерти не вспомнил бы. Он был в полном замешательстве. Но они все же говорили об этом. Если можно назвать это разговором. Но он не собирался обсуждать это с Дугом Исмайлехом.

— Я удивлен, почему он остался с ней? — спросил Дуг. — Почему он просто не выбросил ее?

— Кто знает, — сказал Грант. — Может, привычка? — он начал немного потеть, покраснел и почувствовал себя неуютно. Он хотел, чтобы этого разговора вовсе не было бы. — Я тебе скажу, почему! — с неожиданной яростью сказал он. — Потому что она держит его за яйца, вот почему! Как и меня. Но со мной это уже не пройдет.

— Может, ему это нравится, — сказал Дуг. — Быть рогоносцем.

— Нечто типа мазохизма, а?

— Необязательно. Множество парней такие. Я сам знаю нескольких. — Дуг ухмыльнулся, но глаза сохранили особенное, голодное выражение. — Как ты думаешь, могла ли она трахать и его все эти годы?

Грант вздрогнул.

— Ну, нет. Я никогда так не думал. Полагаю, что нет. — Он не собирался говорить Дугу, что в глубине души сам никогда в это не верил.

— Ты так уверен, что она не трахала никого больше все это время?

— Ну, нет. Нет, — сказал Грант. — Хотя раз уж ты заговорил об этом… Я только сейчас об этом задумался. Но мне просто наплевать, что она делала. Это правда. Если да, это просто делает из меня еще большего паразита, вот и все.

Дуг помедлил с ответом.

— Может, и нет.

В голосе послышалось что-то странное. Грант, держась за руль, бросил на него короткий взгляд и опять начал смотреть на дорогу. Дуг смотрел прямо вперед, откинувшись в угол и скрестив руки на груди.

— Ну, если нет, — сказал Грант, — то это, думаю, ставит меня в еще худшее положение.

— В любой любовной связи выигрывает тот, кто бросает первым, — сказал Дуг. — Закон Исмайлеха.

Грант неожиданно и беспричинно рассердился. Какого хера он воображает, что же он делает? Он что, думает, что знает что-то, о чем не говорит? Это похоже на какой-то полицейский допрос.

— Я тебе верю, но мне бы так было противно жить, — сказал он. Это была полуложь. Часть его существа была довольна и гордилась, что именно он бросает, что именно он не чувствует боли. Он был старшим. Это была старая теория личностного развития «Будь Верхним». Но под этим было более глубокое понимание того, что он, возможно, не смог бы этого сделать вообще, не существуй Лаки. Где же правда? Господи! — Смешно, но моя новая подруга то же говорила мне в Нью-Йорке, — злобно лгал он. — И теми же самыми словами.

— Я думал, что сам придумал, — сказал Дуг. Теперь настал его черед вздрогнуть.

Грант смягчился.

— Может и так. Вы могли придумать независимо друг от друга. Больше я ни от кого не слышал.

Они как раз въезжали в уродливый маленький городишко Фэлмаус, и Гранта окатила волна облегчения. Он преувеличенно внимательно склонился над рулем и вытянул шею, как будто с интересом рассматривал улицы, чтобы оборвать беседу.

— Ну и дырища, — пробормотал он.

— Да. Не хотел бы быть полевым ниггером и жить здесь, — сказал Дуг.

Где же правда? Правдивая правда? Правдивая правда была в том, что Декамерон Л.Грант, гой, англо-саксонский белый протестант со Среднего Запада (люди которого и приплыли на «Мэйфлауэр», и встречали судно, как обожал говорить его дед — на четверть индеец Чероки) хотел, чтобы все в мире любили его. Или если не любили бы, то хотя бы он им нравился, и он думал, что он достойный парень. Даже Дуг Исмайлех, о котором меньше думать, чем он думал, просто невозможно. И все остальные. Это довольно трудно, когда с одной стороны — красный Китай, а с другой — правительство США. Или два мужских существа у одного чрева. Фу-у-у. Он продолжал притворяться, будто увлечен осмотром.

После Фэлмауса было пять миль топких соляных равнин, не похожих на низины Флориды в Киз, и оба они молчали все это время. Грант все еще кусал себя за язык за то, что говорил так много. Затем, как сговорившись, они продолжали ехать молча следующие двенадцать миль до окраины Монтего-Бей. Только когда справа появились роскошные прибрежные отели, Дуг задрал нос и начал командовать.

— У подножья холма есть обрыв, который зовут дорогой Королевы. Давай вокруг аэропорта по побережью. Это… Вот! Прямо!

Грант затормозил и свернул налево, на извилистую дорогу, которая вела мимо большого аэропорта справа, изгибаясь вокруг высокого холма, и падала прямо в зной, в пыльный, безлиственный город. На спуске они миновали вход в теннисный клуб, а слева крутая дорога вела прямо в горы. Дуг показал на нее.

— Нам нужно туда. Это славные парни. Выпивохи и гуляки, и они знают, что, где и когда происходит.

Они ехали в непривычной жаре к отелю-ресторану родственников Дуга. Он располагался на Юнион-Стрит — одной из главных восточно-западных улиц, бегущих из гавани в горы. Дорога изгибалась вокруг множества деревьев, чтобы освободить место белым или почти белым домам получше. Отель Хантурянов (так их звали), четырехэтажное, современное кирпичное здание, стоял среди многих домов Чарльза Аддамса, построенных из дерева, с высокими крышами из рифленой жести и мансардами, в нем был бар и столовая на первом этаже и три этажа номеров. Бар, темный и уютно освещенный, был, как заметил Грант, в два раза больше столовой и практически пустовал. Столовая абсолютно пуста. Именно в этом баре они почти сразу встретили сэра Джона Брейса.

Дуг, конечно, должен был поздороваться с родственниками. Восклицания, хлопки по спине, крики — они ведь не виделись больше двух лет. Хотя из всей семьи (отец, мать и пять неженатых сыновей) присутствовало только двое, работавших, естественно, в баре и столовой, шум стоял такой, что негр, нанятый для помощи, вздрогнул и прибежал посмотреть, а несколько сидевших там и сям пьяниц пробудились от своих мечтаний, когда братья Хантуряны потащили своих гостей в бар — Дуга и его друга — «кто бы вы ни были!». Именно в баре в одиночестве стоял Джон Брейс.

Сэр Джон, а он притворялся, будто очень не любит, когда его так называют, но как оказалось на самом деле вовсе не возражает против такого обращения, сидел за третьим мартини нью-йоркского размера и собирался идти обедать. Высокий, с лошадиным лицом и огромными металлическими зубами, скошенным подбородком и смехом, похожим на ржание, он был такой карикатурой на англичанина из высшего общества, что как актера его можно было бы использовать только в злобной сатире. Но сэр Джон не был актером. Предложив выпить за его счет, он рассказал им, что занимался недвижимым имуществом и был наследником потомственных баронетов из семьи, занимавшейся издательской деятельностью. Позднее они узнали — конечно, от его друзей, а их у него было много, и все они ненавидели его за деньги, хороший характер и особенно за титул, — что публикации, с которыми связана его семья, — это британские налоговые бланки, отсюда и титул; и что недвижимое имущество, которым он занимался, — это недвижимое имущество ссылки: ему купили фирму (которой руководила его семья, чтобы он не жил в Англии), и в этой фирме он ничего не делал или почти ничего — и это не имело значения, говорили его друзья, — поскольку ему высылали значительный паек, и он был счастлив, потому что был глуп. Рон и Дуг, естественно, сразу полюбили его. Он говорил необычайно высоким голосом с совершенно королевским английским акцентом, но с неуместными вкраплениями сленга Мэдисон Авеню, которые он произносил с сильным американским акцентом. Причиной тому были несколько ежегодных поездок в Нью-Йорк «во время сезона», откровенно пояснил он, когда Рон спросил об этом. Он видел все пьесы Рона и обе пьесы Дуга, и они все без исключения нравились ему. «Умер бы от восхищения, если бы мог что-то написать. Наподобие вашего. Знаете ли, не могу написать и свое имя». Он был примерно одного возраста с ними и был офицером гренадеров в Италии во время пехотной войны. «Могли бы написать об этом, а? Никаких проклятых краснорубашечников».

Именно сэр Джон, как ищейка, вывел их прямо на натурщиц: «Я вам говорю! Я говорю, если вы, котята, по-настоящему хотите пару деньков расслабиться, я знаю где. «Бьюик» или «Дж. М», или другая американская машина привозит сюда высоких «романтических тропических» девочек из рекламы. И они — настоящие цыпочки! Их штаб в «Хаф Мун Отеле». Что, если мы попрем туда пообедать прямо сейчас, как?»

Они поехали в его машине. Войдя туда (на нем были непристойные шорты, которые британцы обожают носить в тропиках, рубашка навыпуск и соломенная шляпа с короткими полями в стиле Мэдисон Авеню) и вежливо потребовав от менеджера, чтобы его представили, он пригласил обедать всю команду: фотографов, художника по костюмам, всех, — и за его счет. «Нет, нет. Я собирался сделать все это сам, — он нервно хихикнул, когда Рон и Дуг предложили разделить счет. Он заржал. — Подождем, пока местный шпион сообщит об этом семье!» И после надменного изучения менеджера («И я уверен, что он один из них!») он снова зашептал: «Я теперь понял, что они будут работать днем в Теннисном клубе. Мы могли бы пойти с ними, поплавать, погудеть со всеми и взять их с собой на вечер. Как?» Он нежно глазел на девушек и сказал с американским акцентом: «Есть в них кой-чего?»

В них это было. Высокие, стройные, длинноногие», с подтянутыми упругими животами, животами настолько плоскими, что они были практически втянутыми, у всех — бедра женщин, и очевидно было, что они хорошо умеют ими пользоваться, и им было наплевать, что все это знают. Всем меньше двадцати или чуть-чуть больше, и они держали весь мир за задницу двумя пальцами, как будто он был их личным, собственным шаром для боулинга, и пока они не бросили развеселую жизнь и не стали примерными женами и матерями, их ничего не интересовало, кроме вечеринок, денег, титулов, путешествий и знаменитостей. То, что им когда-то придется платить за грехи молодости, казалось весьма сомнительным. Все они были слишком красивы, чтобы вообще за что-то платить, и что было важнее всего — они это знали. Если ни одна из них не была особенно яркой, ясно было, что ни одна из них никогда не должна была быть такой.

— Господи, ты и вправду так влип, а? — шепнул Дуг поздно вечером, когда Рон отказался выбрать себе пару. Грант смог только жалко и тупо кивнуть.

Под конец, когда художница-лесбиянка быстро исчезла с той, что была ее личной подружкой, после долгого затянувшегося ужина при свечах и тропической луне в прибрежном ресторане, сэр Джон прихватил оставшихся пятерых и двоих писателей к себе. У него была недавно построенная и запутанная вилла у моря, сооруженная вокруг центрального бассейна, ярко освещенного подводными фонарями. Поскольку все были пьяны от множества бутылок красного вина, которые весь вечер заказывал сэр Джон, то шаг от купанья в миниатюрных, уже ничего не скрывающих бикини на девушках, до плавания нагишом был коротким и легким. Даже Грант в этом участвовал. Но когда дело перешло к следующей стадии: ощупыванию и проныриванию под визжащими девушками, он отплыл к краю бассейна, натянул бикини и нашел бутылку виски, чтобы скрасить свою беду. Это отражало историю всей его жизни. Все остальные продолжали веселиться, а Рон Грант, каким бы все эти годы ни было разнообразие причин, Рон Грант снова не мог принять участия, снова он был в стороне, снова лишь наблюдателем.

Все было великолепно освещено подводными фонарями. После пяти минут у края бассейна он знал все пять юных тел почти так же интимно, как если бы он пять лет был женат на всех пятерых. Их вызывающая беззаботная красота вызывала зубную боль. Соски, пупки, поросшие волосами и сильно выпирающие холмы Венеры, восхитительный провис грудей от угла раскрытых подмышек, — все это бесформенно проносилось в мозгу, как лента экспериментального фильма, и боль, которую они причиняли ему, вызывалась четким пониманием, что никогда больше в своей жизни он не сможет обладать ни частичкой этой зубодробительной красоты. Он мог их таскать, пока на него смотрят, и ничего хорошего из этого не получилось бы. Он останется далеко от них, а они от него, навсегда. Он жаждал обладать всеми ими, всеми ими и сразу. Сэр Джон вынырнул рядом с ним, радостно оскалив огромные зубы: «О! У нас не часто бывает такая везуха, как сейчас. Раз-два в год». Он снова исчез под волнами от непрерывно вертящихся тел, и одна из девушек вполне счастливо взвизгнула. Когда все вылезли из воды, скромно, но с сознанием своей наготы, славной и розовощекой от прохладной воды, Грант сказал Дугу и Джону, что собирается вернуться в отель.

— Ладно, господи, — с пьяной преданностью сказал Дуг. — Я тоже поеду, Рон. Давай, душечка. Давай оденемся.

— В чем дело? — сказала одна из девушек, которую выбрал Дуг или, возможно, она его выбрала. Она завернулась в один из махровых халатов, который сэр Джон задумчиво набросил на ее восхитительное тело. — Вы что, ребята, с придурью или как?

— Ну, кончай, — с пьяной решительностью сказал Дуг. — Этот бедный слюнтяй влюбился. По-настоящему влюбился. Можешь не верить. Я не могу, чтоб он возвращался в отель один, совсем один. Я его старый дружок. Ты и я поедем с ним и составим ему компанию в беде.

— Но мне здесь нравится, — возразила манекенщица.

— Я не хочу, чтобы со мной ехали, — раздраженно сказал Рон.

— У нас в отеле большой номер, — продолжал Дуг, — все что хочешь. И прекрасный вид на залив. — Последнее было чистой ложью. Из отеля Хантурянов никакого вида не было, ни на что.

Сэр Джон предложил сначала выпить на террасе, а потом все обсудить.

— Почему бы тебе не выспаться здесь, Рон? — предложил он, когда Дуг отказался изменить свое намерение. — У меня масса спален. Возьми себе одну.

— Господи, ты с ума сошел? Мне достаточно плохо и в отеле. Дай мне уйти, — сказал он Дугу, — и продолжайте веселиться. — Единственное, чего он хотел, — остаться наедине со своей пьяной болью. Дуг покачал головой.

— Господи, я думаю, ребята, что вы настоящие педики, — сказала манекенщица, — ну, это могло бы быть интересно.

В конце концов в город возвращались трое: он, Дуг и манекенщица. Сидя в машине между манекенщицей и Дугом, Грант ощущал себя очень добродетельным человеком и даже восхищался собой. Когда высокая, славная натурщица фактически предложила, чтобы он шел в постель с нею и Дугом, он только улыбнулся.

(Когда они все же увидели Джона Брейса на следующий день, зубатый англичанин взорвался от смеха. Он так напился после их отъезда, что не мог трахнуть ни одну из четырех оставшихся девушек, и все они невинно спали на полу в большой гостиной перед камином.)

Лежа в гостиничной постели, Грант повернул больную голову от луча ужасного утреннего солнца. Он все еще ощущал себя крайне добродетельным, но немного протрезвев, он чуть больше посмеивался над собой. Он снова глянул на нетронутую, ненадушенную, не испачканную помадой подушку рядом с собой. И здесь зазвонил телефон. Грант глянул на часы. Вместо ожидаемых тридцати-сорока минут разговор дали больше, чем через час.

Телефонная линия с Ямайкой была очень шумной, но сквозь все эти помехи он расслышал слабый крик и тонкий плач. Немедленно у него затрепетал, напрягся и наполнился кровью.

— Что ты делаешь? — хрипло спросил он телефонную трубку. — Что ты делаешь на великом острове Манхеттен?

— Что я делаю? — слабо откликнулся любимый, печальный, как у маленькой девочки, голос. — Я напиваюсь в усмерть. Вот что я делаю. И я напиваюсь в усмерть все эти три проклятых недели.

— А-а, — сказал Грант. Это все, что он мог придумать. Под одеялом он щупал себя другой рукой. — Ты знаешь, что у меня в руке? — неожиданно, экспромтом спросил он. Он неожиданно ощутил себя необыкновенно счастливым в теплом гнезде перистого совершенства.

— Да. У меня тоже, — прошептала Лаки. Но потом ее голос снова запричитал. — Но я вне себя из-за тебя. Я тебя ненавижу. Все мои друзья говорят, что ты бессмысленный хрен и мне нужно полностью тебя забыть.

— На хрен твоих друзей, — ответил Грант.

Именно это она и имела в виду. Она начала рассказывать, какой она была несчастной: ничего, кроме питья, питья с утра до вечера, лежа в постели и плача, и ни единого слова от него. Он этого не стоит. Никто этого не стоит. Довольный и счастливый Грант слушал. Кажется, он все-таки вшивый хрен. Как он мог быть довольным и счастливым, сделав эту девушку такой несчастной? Но он был. У нее есть подруга, у ее друга есть частная авиалиния, они летят в Пальм-Бич на его личном самолете, она собирается с ними. Потом она снимет себе кабину где-то в Ки-Уэст и поживет там одна.

— Ты не хотела бы вместо этого прилететь в Монтего-Бей? — спросил довольный Грант.

— Монтего-Бей! Я думала, ты ведь говорил, что собираешься в Ганадо-Бей. Увидеться со своей проклятой приемной матерью. А потом в Кингстон.

— Да. Так и есть. Но мой дружок Дуг Исмайлех прилетел из Корал-Гейблз, и мы решили поехать на несколько дней в Монтего-Бей. Он написал «Левую руку рассвета».

— Я знаю, кто это, — ответила Лаки. — Мне не нравится его пьеса. Он ненавидит женщин.

Грант, пребывая в благодушном настроении, вдруг испугался. Еще одно восприятие.

— Ну, для парня, ненавидящего женщин, он перетрахал слишком многих.

— Воображаю, — вставила Лаки.

— Здесь работает куча манекенщиц, и мы были с ними прошлым вечером и с сумасшедшим англичанином, которого здесь повстречали.

На другом конце провода воцарилось молчание. Что-то в ней было, что могло заставить его почувствовать себя таким мужественным.

— Но не волнуйся. Я не брал ни одну из них. Не мог. Просто не мог. Я хочу тебя. Потому и звоню. Я не мог. Ты приедешь?

Он слышал, как молчание на другом конце изменилось от подозрительного пугающего, до обнадеживающего.

— Ты приедешь? — переспросил он.

Когда она заговорила, голос стал снова плачущим.

— У меня снова нет денег. Я все потратила на выпивку, — пыталась тебя забыть.

— Как же ты тогда собиралась ехать в Ки-Уэст? Слушай, я позвоню своему юристу. Ты быстро получишь деньги и успеешь на самолет в час дня. И будешь здесь вечером.

Снова причитание.

— Ну, ты же знаешь, я не умею все это делать. Ты же знаешь.

— Позвони Лесли. Ты приедешь? — В трубке тишина. — И мы поедем в Кингстон.

— Хорошо, — сказала она, мягко вздохнув.

— И ты знаешь, что я все еще держу в руке? — мягко спросил Грант.

Возникла пауза, и он слышал ее дыхание.

— Тогда и сделай с ним то, что ты хочешь сделать, — сказала она. Еще пауза. — Играй с ним. И все время думай обо мне. — Третья пауза. — И я тоже буду, — бездыханно сказала она. В ее голосе была невероятная, невозможная, густо-медовая чувственность.

— Я тебя люблю, — сказал Грант.

— О да, — ответила Лаки. — До свидания. — Связь оборвалась.

Повесив трубку, Грант мастурбировал, точно и сознательно следуя ее указаниям. После оргазма он полусонно лежал в постели и чувствовал себя абсолютно удовлетворенным, как будто она была рядом. Наконец он встал и принял душ. Затем заказал разговор с юристом. Пока он одевался, дали разговор, и он распорядился насчет денег. Потом пошел будить Дуга и девушку.

И здесь он вдруг заледенел, уже взявшись за ручку совместной ванной. После недавнего оргазма в сознании зазвенело и защекотало совершенно новое ощущение, а сейчас оно выкристаллизовалось в ясный вопрос. Почему он этого не сделал? Почему прошлым вечером он не взял одну из манекенщиц? Он мог. Очень легко. И потом просто не говорить Лаки. Если бы он взял, то, наверное, не позвонил бы и не попросил бы ее приехать.

Он готов был избить себя. Простое, дружеское траханье, без всяких обязательств с обеих сторон и без желания оных. Никто не страдает, никто не мудрствует. Почему же нет? Что это? Расплата? Искупление? Какая-то неопределенная, суеверная мистическая расплата, которая, как он чувствовал, помогла бы ему каким-то неясным метафизическим способом? Какое-то личное искупление вины за такое обращение сейчас с Кэрол Эбернати и за то, как он обращался с ней все эти годы? Или только потому, что ему нравится быть подавленным, потому что сознательное подавление себя возбуждало его? Потому, что он получал сомнительное удовольствие, болезненное удовольствие от собственного сознательного угнетения?

В нем это определенно было.

Еще был вопрос моногамии. Он понимал, что в огромных районах мира христиански ориентированный институт моногамии просто высмеивался, и что большие части этих районов были среди самих христианских стран. Но это не помогало, потому что он вырос, был воспитан, ему было внушено, его сориентировали на веру в то, что единственный вид сексуального совершенства заключается в моногамной любовной связи одного мужчины и одной женщины (вне зависимости от брака). И в этом он был непоколебим. И его четырнадцатилетний опыт с Кэрол Эбернати, и все измены, к которым он был принужден ее холодностью и, возможно, его собственными необычными желаниями, так же, как и все обанкротившиеся и несчастливые любовные связи и браки, которые он видел вокруг, подтверждали это. На этой почве в нем созрело категорическое решение, что если он когда-то будет столь счастлив, что обретет любовь, он будет полностью верен договору. Минута, когда вечеринка начала превращаться в нечто непоправимое, была утеряна и, возможно, никогда не вернется. И одиночество практики дружеского траханья было, по меньшей мере, так же велико, как одиночество бегуна на длинную дистанцию. Не он создавал правила. Но тогда и не все эти остальные люди, которых он видел, которые тоже были так созданы, что и они, вне зависимости от своих желаний, должны были жить по этим правилам.

Чего он по-настоящему хочет, вдруг подумал он, и непрошеная мысль возникла из темных глубин, глубин, абсолютно не связанных с логическим ходом предыдущих осознанных мыслей, ЧЕГО ОН ХОЧЕТ ПО-НАСТОЯЩЕМУ, БЫТЬ РАБОМ КАКОЙ-НИБУДЬ ЖЕНЩИНЫ, СТАТЬ ЕЕ СОЗДАНИЕМ, ЕЕ ПРЕСМЫКАЮЩЕЙСЯ СОБСТВЕННОСТЬЮ, ПРЕЗРЕННОЙ И ЗАСЛУЖИВАЮЩЕЙ ПРЕЗРИТЕЛЬНОГО ОБРАЩЕНИЯ С ЕЕ СТОРОНЫ…

И именно поэтому, сказало сознание, перехватывая мысль, именно поэтому все эти годы он должен был быть столь осторожен в выборе жены. Нельзя выбрать плохого хозяина. Это было, по его убеждению, типично американское действие. Он ощутил, как в брюках напрягся пенис. Он конвульсивно, до боли сжал дверную ручку, о которой уже позабыл. Но, конечно, он должен будет быть и главой семьи.

Когда он открыл дверь с другой стороны ванной, то увиденное заставило его в нерешительности остановиться. Дуг и манекенщица (она была по-настоящему красива) лежали, свернувшись, щека к щеке, как будто они и вправду хорошо знали друг друга и — главное — нуждались друг в друге. Эх, а ведь они тоже, наверное, так же запуганы и больны в душе, так же одиноки, как и он, и любой другой. И какое-то инстинктивное чувство подсказало ему, что они смутятся, если их застанут и разбудят в такой позе. Отступив, он закрыл дверь и громко постучал.

— Эй! Вытаскивайте! — заорал он. — Давайте, ребятки! У меня новости! Мы встречаем сегодня самолет.

Они вдвоем встречали вечерний самолет. Манекенщица (ее звали Терри Септембер), конечно, отпала и пошла на работу еще днем, но они договорились встретиться с ней вечером. Они пообедали с Джоном Брейсом, который рассказал об окончании вчерашнего вечера, хохоча над собой и обещая, что сегодня не будет так напиваться; он уже все приготовил для еще большей вечеринки. Рон хотел взять напрокат маленькое судно, может быть, у Уилсона, и понырять на здешних рифах с аквалангом, но вместо этого уселся в баре отеля Хантурянов с Дугом и остальными братьями, которые собрались, как какие-то стайные птицы, и немедленно облепили Дуга, каждый пил гораздо больше, чем следовало, в чем все согласились друг с другом, и говорили о старой семье, старой стране, старой войне. Старший из братьев был пехотным сержантом и отморозил ноги в лесах Хертген, они и сейчас еще болели. Дуг еще раз дико оплакал утрату их бесстрашной, яростной юности. Гранту показалось в этот момент, что ныряние и то, что им двигало, ушло, все ушло к черту, и все надрались. Он замечал это и с Бонхэмом. Когда они влезали в машину ехать в аэропорт, им махали руками радостные Хантуряны, а они оба были крепко пьяны; и хотя они вовсе не напились до положения риз, но все же было нечто, чего Рон не хотел бы.

Уже стемнело, и большой реактивный самолет с мощным свистом пронесся над заливом с включенными посадочными прожекторами, резина взвизгнула, когда колеса коснулись земли, он взревел, немедленно включив реверс, и пробежал до конца полосы, как будто собираясь вылететь в яму, вырытую для продолжения посадочной полосы, затем, как толстая неуклюжая птица, развернулся и покатил к вокзалу. Бюрократические дела середины двадцатого века, та же самая убийственная безличность управления большими группами людей, которую оба они профессионально ненавидели, отделили их от нее так же надежно, как электрифицированная колючая проволока концентрационного лагеря, но они могли стоять на балконе для встречающих и, склонившись за перила в душном, пахнущем морем воздухе, смотреть на нее, когда самолет изрыгнул весь груз по-зимнему одетых отдыхающих и бизнесменов, которые спускались с трапа, стоявшего поперек гудронированного шоссе, вслед за хорошенькой стюардессой.

Грант увидел ее едва ли не до того, как она вышла из темной пещеры люка: волосы цвета шампанского, маленькая головка, широкие плечи, женские бедра над длинными гладкими ногами, — и начал реветь и махать руками, как сумасшедший бык. Ее вид наполнил грудную клетку таким давлением, что он бы не удивился, если бы даже заболел воздушной эмболией. Он все хотел показать ее в толпе Дугу. Сначала она их не увидела, а увидев, лишь один раз махнула рукой. Смущенно улыбаясь, она шла к ним своей необычной походкой и прошла под ними к таможне. Когда Дуг все же рассмотрел ее, удостоверившись, что это именно она, он только и смог сказать с изумлением: «Господи, святой Иисусе!»

— Ты так чертовски орешь, — были ее первые слова. — Я уже забыла, какой ты шумный. — Она улыбалась и по какой-то неясной причине (Грант знал причину, но не мог ее сформулировать) покраснела. Радостно, по крайней мере для Гранта, было видеть выражение абсолютно беззащитной любви на ее лице. И утреннее настроение, когда он удивлялся, почему не взял одну из манекенщиц, казалось ему сейчас абсолютно безумным.

— Ну, теперь ни о чем не беспокойся, — сказал он, как только паспортный контроль, таможенные декларации, осмотр багажа и все остальное — все маленькие непрерывные платежи частями души тем организационным силам, которые сделали возможным такой чудесный транспорт — было закончено, и они покатили в город. — Мячик у нас. У нас все готово для большой и веселой вечеринки. — Лаки, сидящая на переднем сиденьи между ними, выглядела слегка разочарованной, когда он отвернулся от дороги и страстно глянул на нее. Но потом она положила ладонь ему на руку, спокойно и скромно, на его бицепс, который управлял рулем. — Это будет здорово, — снова уверил ее Грант. — Ты повеселишься, как никогда в жизни. В этой поездке. Я обещаю.

Дуг явно бешено влюбился в нее с самого первого взгляда, не плотски, но как рыцарь Круглого Стола в леди другого рыцаря, и сейчас он перебивал их, чтобы обо всем рассказать. Это включало его родственников Хантурянов, отца, мать и пятерых неженатых сыновей, их отель, сэра Джона Брейса и манекенщиц, шизоватую вечеринку вчера вечером, из-за которой сэр Джон так высмеял себя. Лаки держала ладонь на руке Гранта и слушала, и ее легкое прикосновение заставляло Гранта раздуваться от счастья, гордости и особенной супермужественности, которую она всегда как-то ему внушала, хотя он нервно заметил, что она не взрывалась от смеха, как должна была бы.

Как будто по какому-то невысказанному соглашению они не поцеловались в аэропорту, воздержались даже от серьезных прикосновений, и они не целовались, пока не остались одни в спальной Гранта в гостиничном номере, а Дуг куда-то тактично ушел — поплавать, как сказал он. Здесь, наконец, Грант крепко обнял ее (именно такая близость — и они это инстинктивно знали — была нужна им для поцелуя). Это был поцелуй такой глубины и силы, таких поисков языками, что Грант ощутил, будто его душу высасывают из черепа и втягивают через рот в эту девушку, и он был счастлив отдать ее. В аэропорту и все время после и снова прямо сейчас он удивлялся тому, что у него хватило ума пересечь невидимый и роковой Рубикон своей жизни и позвать сюда Лаки. Всего лишь в прошлом году в это же время у него была связь с одной местной богатой девушкой в Индианаполисе, связь какой-то эмоциональной ярости, но во время всех месяцев, пока она длилась, никогда не возникал вопрос рока, он все время знал, что это кончится (что и произошло), что он кончит тем, что вернется к старой жизни с Эбернати. Девушка из Индианаполиса была отъявленной сукой, вот почему он знал, чем это кончится. Но не эта, не эта. Не эта, которой он собирался отдать в рабство себя и все, что у него было, работу, все, за что он стоял и надеялся стоять. Все неважно. Все, кроме этого. И ему плевать.

Конечно, он мог не говорить ей всего этого, даже части этого. Так что, когда он зарылся носом между ушком и волосами, он снова сказал то, что несколько раз говорил раньше.

— Хансель и Гретель, — хрипло сказал Грант. — Хансель и Гретель снова в пути. Привет, Гретель.

— Никогда не давай им разрушить нас, — прошептала Лаки у его горла. — Обещай, что ты никогда не позволишь.

— Обещаю, — сказал он. — Это я обещаю. Им не удастся. — Он продвинул дальше свой нос. — Но может быть, мы сейчас параноики. Говорят, что весь мир любит влюбленного.

— Неправда, и ты это знаешь, — сказала она у его шеи. — Мир никого так не ненавидит, как влюбленного.

— Думаю, да, — нежно пробормотал Грант. — Потому что прежде всего «долг», прежде всего, включая и любовь. Особенно любовь.

— Если бы они когда-нибудь заподозрили, что у нас с тобой, — сказала Лаки, — они должны были бы посвятить себя разрушению этого.

— Мы им не позволим, — сказал Грант. — Мы это спрячем. И притворимся, что мы просто, как все остальные пары, переполнены ненавистью.

Они дважды занимались любовью, пока не появился, грохоча, Дуг и не прокричал под дверью, что им пора на ужин к Джону Брейсу, и оба раза Грант опускался на нее, чтобы довести ее до оргазма.




17


Лаки не хотела идти. И она несколько раз говорила об этом, пока они одевались. Она гораздо больше хотела бы пойти куда-нибудь спокойно поужинать вдвоем с ним, где они могли бы быть вместе, говорить и смотреть друг на друга, без кучи наблюдающей за ними толпы людей.

— А, ладно, милая. Давай повеселимся. Дуг — старый приятель. Старый, старый приятель. Даже сэр Джон почти что старый приятель. А вместе мы еще проведем много времени. Я хочу посмотреть, что это за город. — Нервное возбуждение не спадало.

— Ладно, — сказала она. — Ты же знаешь, что я люблю выходить. Всегда. — Но она как-то странно посмотрела на него.

Он и впрямь был в странном настроении. Великолепие их занятия любовью, без которого он так долго обходился, вместо того, чтобы расслабить и освободить его, довело возбуждение до предела. И все выпитое за день не ослабляло его. Чувство пересечения какого-то смутного, но опасного окончательного Рубикона в колоссальной степени повысило содержание адреналина в крови. И осознание всей лжи, которую он наговорил обеим сторонам в этом деле, сделало еще более острым, чем когда бы то ни было, понимание того, что где-то, как-то, вскоре грядет какое-то разоблачение. Это ощущение очень напоминало чувство перед большим сражением во время войны.

— Здесь есть парочка неплохих ночных клубов, как я слышал. — Снаружи, из гостиной снова нетерпеливо забарабанил в дверь Дуг Исмайлех.

— Господи, мой боже, что вы там делаете? — ревел он с хриплым смехом. — Господи, не надо снова!

Лаки, стоявшая близ Гранта, вспыхнула. Грант поцеловал ее.

— Идем! Идем, черт тебя подери! — И он открыл дверь.

Несмотря ни на что, второй большой вечер у сэра Джона Брейса начался приятно. Сначала все они выпили в Теннисном клубе, сидя на прохладной террасе с видом на гавань. Туда вошел туристический корабль, и его яркая иллюминация дополняла атмосферу праздника. Город затопили круглолицые туристы в местных соломенных шляпах специфической формы и гавайских рубашках навыпуск. «К счастью, — протянул сэр Джон, — они не знают настоящих хороших и нужных мест».

С тактичностью, которую он почти всегда проявлял, если только не был мертвецки пьян, он намеренно перестроил сегодняшнюю вечеринку. Лишних девушек не было. Уважая Лаки, которая была там в качестве настоящей подруги одного из них, пригласили только четверых манекенщиц, и у всех у них были добропорядочные партнеры. У сэра Джона и Дуга были две, для третьей был приглашен управляющий отелем («домашний шпион»), а для (и очевидно, это дело рук Дуга) старшего из братьев Хантурянов, бывшего сержанта пехоты с больными ногами, который был несколько неуместен (ведь эта группа играла не в его лиге), пригласили четвертую. Нос этой четвертой манекенщицы из-за этого слегка вздернулся. Так что было не так, будто на ночном горизонте поблескивали неурядицы, наоборот. Но Лаки почти болезненно стеснялась.

И все-таки выпивка в Теннисном клубе и ужин в другом романтическом отеле на побережье прошли довольно славно, особенно потому, что сэр Джон позаботился, чтобы их везли в отель подальше от города, где не было туристических лодок. И только тогда, когда выпитое возымело действие — мартини в клубе, красное вино за ужином, виски в ночном клубе — и у всех наступила стадия «Быть Абсолютно Честными», при которой пьяные ощущают потребность сказать друг другу Правду друг о друге, начали сбываться предзнаменования.

Это было в ночном клубе неподалеку от отеля, где они ужинали. Четвертая манекенщица (которая прошлой ночью плавала голой и визжала с Дугом и сэром Джоном) дала пощечину старшему из братьев Хантурянов за то, что он пытался пощупать ее под столом, и назвала его «жирной сальной свиньей». Старший из братьев Хантурянов назвал ее «вшивой нью-йоркской шлюхой», а Дуг, разозлившись из-за такого обращения с двоюродным братом, назвал ее «шлюхой», и она, всхлипывая, помчалась за такси. Старший из братьев Хантурянов не стал волноваться и не пошел за ней. Дуг рассказал сэру Джону историю об обмороженных ногах брата; но сэр Джон вместо сочувствия начал спрашивать воинственным тоном, где же были «паршивые американцы» в 1940 году, когда они по-настоящему нужны были Британии, которая одна сражалась за них за всех. Это привело к несогласиям насчет американской революции, о которой сэр Джон утверждал, что «если бы Джентльмен Джонни Бургойн был бы поддержан секретарем Америки, лордом Джорджем Джерменом, как должно было быть, не было бы никаких Соединенных Штатов Америки и к черту их охотничьи ружья». Этого никто не смог опровергнуть, поскольку никто не только не знал Лорда Джорджа Джермена, секретаря Америки, но и не слышал о нем.

Тем временем Грант вступил в перепалку с остроумным американским комиком, который узнал его и представил со сцены, направив прожектор на стол. Грант, вознегодовав из-за этого (вообще-то он мог быть забавным, когда достаточно выпивал), сделал все возможное для обмена мнениями, но его остановил тот факт, что у комика был Микрофон. К тому времени Лаки уже выбежала на улицу к машине. К счастью, народа было немного, но все же несколько туристов с лодок, которые забрели сюда, почти точно дисквалифицировали Гранта за использование слова из трех букв.

Когда Грант все же заметил ее уход, он в панике помчался на улицу, а вскоре за ними притащились и остальные. Но до их прихода он и Лаки успели провести свое собеседование о настоящей правде в темной машине на стоянке, огороженной густыми зарослями, под великолепной королевской пальмой.

— Что с тобой произошло? — в яростном полуплаче спросила Лаки, когда он влез головой в окно машины. Она плакала. Но все же не всхлипывала.

Грант вытащил голову, будто боялся, что его ударят.

— С кем, со мной? Что со мной произошло? — Он пьяно засунул голову туда, снова вытащил, воздел и опустил руки с выражением невыносимого горя.

— Ты не тот, кого я знала в Нью-Йорке. Ты не тот, кого я оставила в Майами.

Грант не знал, что отвечать.

— Не тот?

— Я думаю, Дуг на тебя плохо действует, — сказала Лаки. — Как только ты рядом с ним, что-то в тебе изменяется, ты становишься другим человеком. Подлее, злее, более жестоким. Как будто…

— А, это сучий комик, — проворчал Грант. — Он не имел права затевать все это дерьмо. Они думают, что все могут.

— Я не это имею в виду…

— Надо было трахнуть по его башке, — сказал Грант, — вот что мне надо было сделать.

— Ну вот, видишь? Вот что я имею в виду…

— Все они фальшивки. Вся их профессия — фальшивка. Все — фальшивка. Все во всем мире — фальшивка. Все и вся — фальшивка. Никто не говорит правды. Кроме меня. Кроме меня и тебя, как говорил Квакер, и я сомневаюсь в тебе. — Он неожиданно разозлился, но должен был остановиться, чтобы перевести дух.

— Может быть, и так, — сказала Лаки. — Но это не твое дело — расхаживать и всех поправлять. Тебе не приходило в голову, как ты меня смущаешь?

— Какого черта? — спросил Грант. — Какого черта?

— Чего ты хочешь, выставляясь перед Дугом? — спросила она. — Чтобы он тобой восхищался? Всякий раз, когда ты с ним, ты изменяешься. Как будто… Как будто он намеренно решил изменить тебя, чтобы управлять тобой.

Грант неожиданно любезно и печально кивнул.

— Правда, он бы хотел. Он, черт возьми, хотел бы. Но далеко ему. Далеко, чтобы мною управлять. Никогда. Он у меня на крючке.

— Я бы так не сказала.

— Ну, ты все равно не какая-нибудь проклятая святоша.

Она уставилась на него.

— Я тебя не понимаю. Правда. В Нью-Йорке ты был мягким, нежным и добрым. И понимающим.

— Не всегда, — тихо сказал Грант.

— Что тебя гложет?

Грант сначала изумился, потом озверел.

— Что меня гложет? Ты хочешь знать, что меня гложет? Я тебе скажу, что меня гложет. Я умру. Когда-нибудь. Вот что меня гложет. Я умру. Я. И никто в этом сраном мире не даст ломаного гроша за это. Вот что меня гложет. Даже ты. Я смог бы завтра же жениться на тебе и перекинуться на следующий день, а в течение года ты бы вышла за кого-то другого и была бы так же счастлива. Потому что ты не можешь быть без любовника больше пятнадцати минут. Любой больше меня. Вот правда. Вот правда обо всем. Обо всех. И все это дерьмо о любви, заботе и единстве, все это дерьмо собачье. Но только люди не признаются. Они притворяются, что это не так, так что они могут и дальше жить со своим ужасом. Они творят историйки. Когда они их записывают, они называют это Историей. Ты хочешь знать, что меня гложет? Вот что меня гложет. И… все, что… я… хочу… просто однажды, только разок заставить их признать это, пусть хоть на пятнадцать минут. Театр, заполненный людьми, на половине третьего действия.

В середине его страстной декламации Лаки начала тихо всхлипывать, а когда он замолчал, она сказала:

— О, ты ужасен. Откуда я знаю, влюблюсь ли я еще в кого-нибудь? Я знаю, что сейчас люблю тебя. Откуда я знаю, выйду ли за кого-то другого? Я точно не вышла бы за кого-то, такого, как ты! И я вовсе не так уж чертовски убеждена, что хочу вот сейчас за тебя.

— О'кей, — сказал Грант, снова неожиданно дружелюбно, как человек, который только что освободился от серьезного запора, — тогда поедем в Кингстон и хорошо отдохнем там, а об остальном подумаем позже. — Он глубоко вздохнул, и во вздохе была какая-то удовлетворенность собой по той или иной причине. Он отклонился назад и взглянул на небо.

— Иди сюда, — сказал он через секунду совершенно другим, напряженным голосом. — Давай сюда! Погляди на это. Давай, смотри! — Она вышла из машины и встала рядом. Плечом к плечу. Маленькая красивая головка как раз наклонялась к его уху, когда он снова заговорил. Над ними в ночном небе от края и до края мерцали и сверкали миллионы звезд. — Разве это не самое леденящее, замораживающее, устрашающее в жизни? Неужели ты думаешь, что хоть одной из них не насрать, жили ты или я или умерли уже?

— Не знаю, — тихо ответила Лаки. — Думаю, да. Я вот что тебе скажу. Уж мне-то точно плевать на них.

И именно в этот момент, когда он нежно поцеловал ее, из ночного клуба вывалилась остальная компания и; начала их искать.

Конечно, все они поехали на виллу к сэру Джону. И, конечно, неизбежно, без сомнений, все пришли к купанию нагишом в бассейне с подводными фонарями. И вправду «домашний шпион», который сегодня в своем отеле все слышал о вчерашней вечеринке, сопел, как дикий бык, чтобы поскорее началось Шоу. Конечно, оно началось не сразу, сначала была холодная индейка, и для первого акта все благопристойно надели плавки и бикини в раздельных раздевалках, но наконец пришел момент, когда одна из манекенщиц пожаловалась на тесноту всяких купальников, даже бикини, и, выскользнув из этих двух носовых платочков, швырнула их на край бассейна. Это был сигнал. И именно тогда Лаки взбунтовалась.

Во-первых, она была не в бикини, а в закрытом купальнике олимпийского типа из тонкого двойного нейлона. Она сказала, что в бикини фигура у нее слегка пышновата. Она в одиночестве медленно и лениво четыре-пять раз переплыла бассейн, и было видно, что вообще она плавает мало, а затем вскарабкалась на край бассейна и села, подтянув одну ногу вверх и опершись щекой о колено и задумчиво (и вовсе не счастливо) глядела, как будто заранее точно знала, что произойдет. Грант плавал вокруг нее, нырял и плескался, наслаждаясь теперь уже по-странному любительским плаванием без ласт и маски и иногда целуя ее опущенную в воду ногу. Но когда первая манекенщица сбросила бикини, она вытащила ногу из воды, встала и пошла к мелкому концу бассейна, ближнему от дома, и села в одно из плетеных кресел в темноте. Грант пошел за ней.

— Эй! В чем дело?

Она свернулась в кресле малюсеньким клубочком, как зародыш.

— Может быть, я не знаю твоих вкусов, — сказала она тихо, — может быть, мы все-таки недостаточно знаем друга друга, но я не участвую в оргиях.

— Эй! Эй! Погоди!

— Когда я говорила тебе, что спала с четырьмястами мужчинами, это была более или менее округленная цифра, а может, и точная. Но я никогда не спала втроем или в группах. Без оргий.

— О, ладно, — запротестовал Грант. — Это не оргия. У каждого своя пара. Кроме Хантуряна. Но мне все равно, если ты не…

— Ты хочешь, чтобы я сняла купальник и эти мужчины увидели бы меня голой?

— Ну, нет, — быстро сказал Грант. — Конечно, нет. — Строго говоря, это было неправдой, немедленно сообразил он, но это была только наполовину ложь. Было какое-то перехватывающее дыхание предвкушение, что она это сделает, но сама мысль об этом тут же вызвала острый болезненный спазм. С еще большей болью он подумал обо всех ее «Четырехстах Мужчинах». Она могла бы быть более осмотрительной в рассказе о них. Ему хотелось бы выбить дерьмо из всех них.

— Но ты же все время знал, что здесь будет, а?

— Я не думал об этом, — неубедительно сказал Грант, хотя это была чистейшая правда.

— Но ты же слышал, как Дуг рассказывал мне в машине, что вы все делали вчера вечером, — настаивала Лаки.

— Я просто не думал об этом, — настаивал и он. Но несмотря на это, он достаточно знал, чтобы это знать, и был достаточно честен перед собой, чтобы признать, что он должен был подумать об этом. Единственное, что важно, это — предпочел бы он ее участие или нет в купании. Ладно, есть в этом какое-то самооправдание. — Слушай, какого черта? — сказал он.

Глаза Лаки опасно вспыхнули.

— Слушай ты. И поверь мне! Если ты хочешь, я сделаю. Только скажи! И если я сделаю, ты будешь самым ревнивым маленьким джентльменом, который когда-либо существовал. Я могу тебе это пообещать.

— Конечно, нет, — спокойно сказал Грант. Это было фальшивое спокойствие, в ушах звенело. — Абсолютно нет. Ясно, нет. Слушай, мы ничего не обязаны делать. Мы можем просто здесь посидеть. Или, если хочешь, давай поедем…

Но как раз в этот момент к ним подошла в бикини девушка Дуга, Терри Септембер, выйдя из маленькой комнаты для девушек, и прервала их.

— Эй! А почему вы не веселитесь?

— Спасибо, нет, — холодно сказала Лаки.

— О, не надо, — раздраженно ответила Терри. — Я тебя знала в Нью-Йорке, милая. Ты повсюду бывала. Почему бы тебе не расслабиться немного. — Затем она, улыбаясь, села на поручень кресла и дружелюбно обняла девушку. Лаки, как будто прикосновение обожгло ее, вскочила и, всхлипывая, убежала в дом.

— Я не шлюха! Я не шлюха!

Грант часто слышал от нее эти слова. Никто ничего не заметил, все было сделано тихо. Только, конечно Терри.

— Эй! Что я такого сказала? — пожаловалась она.

— Ничего. Все в порядке, — сказал Грант. — Забудь. Я пойду за ней. Она просто устала от перелета. — И он быстро ушел.

Он отыскал ее в одной из спален. Она забежала в гардеробную, закрыла дверь и забилась в угол на полу, под висящей одеждой.

— Дорогая, дорогая! Ну-ну. Не плачь, не плачь. — Слова были неважны, поскольку он произносил их как можно мягче. Она была похожа на раненое животное. Наконец он заставил ее встать и вывел в спальню, где они присели на кровать, он обнял ее и она, наконец, перестала плакать.

— Ты сучий сын, — сказала она, вытирая покрасневшие глаза и всхлипывая. Грант дал ей полотенце. — Ты не имеешь права так со мной обращаться. Я ничего такого не сделала, что дало бы тебе право так со мной обращаться. Как с одной из этих девушек.

— Конечно, нет, — сказал Грант. — Конечно, нет. Но они не шлюхи, Лаки. Они просто молодые девушки, живущие, как могут. Как все.

— Я это знаю, — сказала Лаки. Она сжалась. — Нет, неправда. Они больны. Я никогда не была больной. Не такой.

Грант слушал и смотрел на нее. Она никогда так не откровенничала. Но она замолчала. Сам он ощущал, что по крайней мере в своих глазах потерял лицо, проявил недостаток мужества, занявшись этим купанием нагишом. Почти автоматически он струсил, когда она бросила вызов. Но он также ясно ощущал с чувством сильной настороженности нависшую опасность, что если он позволит ей идти дальше и пройти через это, что если она присоединится к нагим купальщицам, между ними разрушится нечто, что никогда не возвратится. Но понимает ли она это? Он молча похлопывал ее по спине, пока она вытирала лицо. Она перестала всхлипывать. И именно в этот момент к ним ввалился старший брат Хантурян.

По какой-то одному ему ведомой причине он надел носки и туфли и выглядел довольно странно, поскольку кроме них на нем были только мешковатые мокрые плавки. Он уставился на них, будто не сразу узнал, и затем пьяно забормотал:

— Господи, мои бедные ноги меня добьют, — мрачно заявил он. — Я хочу, чтобы кто-нибудь их растер.

Это было смешно. Конечно, девушки у него не было, она ушла в слезах, и почти точно ничего бы ему не выпало, даже если бы она была здесь. Ясно было, что он устал глядеть на других мужчин, играющих с девушками в бассейне.

— Ты не разотрешь мне ноги? — попросил он Лаки.

— Ну, садись, — сказал Грант, ухмыльнувшись. — Конечно. Я сделаю. — И когда Хантурян хлопнулся на спину, он встал на колени, снял ему туфли, подмигнув Лаки, и с минуту тер ему ноги в носках. Хантурян блаженно вздохнул.

— Надеюсь, я вам не мешаю, — сказал он.

— Нет, — ответил Грант. — Нет, нет. Почему бы тебе не подремать? — Ему было жаль его, жаль всех. Взяв Лаки под руку, он вывел ее.

— Он действительно жирная сальная свинья, — с отвращением прошептала Лаки, когда они вышли из спальной в большую освещенную гостиную. — Девушка была права.

— Ну да, — сказал Грант. Он должен был признать, что тот был довольно сальным.

— А я итальянка, — сказала Лаки.

— Давай, — сказал Грант, — я отвезу тебя в отель. Я только скажу Дугу и сэру Джону, что мы уезжаем.

На обратном длинном и темном пути она, прижавшись к нему, обеими руками держала его руку, прижав голову к плечу. Она была похожа на маленькую испуганную девочку, ищущую защиты у папочки. Когда они проезжали по холму, то в аэропорту горело лишь несколько прожекторов.

— Кажется, я кое-что понял в ветеранах, — наконец сказал Грант после долгого молчания, которое воцарилось с момента, когда они сели в машину. Они долго сидели, прислушиваясь к смеху и глядя на огни внутри виллы. — Старых моряках и старых солдатах. Я знаю, через что они прошли. И я знаю, это похоже на то, что ты — никто. Манипулируемые статисты, они движутся, как шахматные фигурки на доске, чтобы достичь каких-то полных стратегических целей.

И тогда все заканчивается. Игроки вас выстраивают и всех скопом благодарят. Ни один важный человек даже не знает твоего лица или имени. Ты просто стоишь там, в пирамиде лиц. Старший Хантурян похож на это и в мирное время, как на войне. Никто. Он никто даже в нашей сегодняшней шайке.

— Старший Хантурян и все остальные Хантуряны, — сказала Лаки. Вслед за Дугом они стали называть пятерых братьев Хантурянов по возрастным номерам: старший Хантурян, второй Хантурян и так далее. — Мне было неприятно видеть, как ты трешь ему ноги.

— Ну, я не хотел, чтобы ты это делала. А кто-нибудь должен хотеть потереть ему ноги. Все старые ветераны заслужили и большего, но я не знаю, как это им дать.

— Конечно. Они заслужили право записаться в Американский Легион и стать реакционерами.

— Я знаю, знаю, — сказал Грант, разворачивая машину. — Я знаю, что это сентиментально. Но ничего не могу с этим поделать. Это меня пугает. Я не люблю это видеть.

— Что видеть?

— Видеть беспомощность человечества, поддерживающего на своей пирамиде лиц честолюбивых, умных и талантливых (которые все, естественно, любят человечество — но только в куче), которые просто потому, что мы с глубоким животным инстинктом верим в порядок, войдут в «Историю». Они заслужили большего.

— Заблуждение Руссо! Ты имеешь в виду, что все еще веришь в «благородного дикаря»?

— Вовсе нет, ни капельки. Я знаю, что они негодяи, животные. Но таковы же и честолюбивые, умные и талантливые. Именно их беспомощность пугает меня. Они ничего не могут сказать о том, что им поможет. И будет хуже. Это Век Будущего, боюсь, и этого будет так же много в мирное время, как и в военное.

— Но так ведь всегда было.

— Но не так же. Если Август Цезарь убрался с большей жестокостью, чем люди позволят Гарри Трумену или генералу Эйзенхауэру, у него все-таки не было современных средств обмана, навязывания людям своего славненького портрета.

— Я люблю красивых людей, — пробормотала ему в рукав Лаки.

— К несчастью, их не очень много в мире.

— Ты такой, — сказала Лаки.

— Я? Конечно. Я знаменитый. И если ты становишься знаменитым, как я, это почти так же хорошо, как быть политиком. У тебя нет этой проблемы. Быть никем больше. Люди, чьи газоны ты привык косить, и битвы, в которых ты участвовал, и вот они приглашают тебя обедать, чтобы показать тебя людям, чьи газоны ты не косил. Они избирают тебя в Клуб. Черт, однажды я даже играл в покер с генералом, после того, как стал знаменитым.

Лаки фыркнула. Она снова стала беспомощной, напуганной и растерянной маленькой девочкой.

— Ну и что в этом такого?

Такой странный вопрос.

— Ничего. Я в почете. Я его заслужил!

— Все равно, ты не такой, как старший Хантурян. Ты никогда не был никем.

— Да нет, был! Я хорошо помню.

— Почему, как ты думаешь, он не женат?

Грант ощутил укол опасности. Он ужесточил свой голос и сделал его аналитическим.

— Легко понять. Ты видела мамочку? Она верит в «Семью». Имея в виду свою семью. Она никого из этих мальчиков не выпустит из-под крылышка. А если она скажет, то Старик, даже если он не хочет этого, не даст им денег. У них нет ни шанса.

Он подождал, но Лаки не сделала очевидного сравнения.

— Я ненавижу свою мать, — вместо этого прошептала она ему в плечо. — И она меня ненавидит. Мы понимаем друг друга, только я это признаю, а она улыбается своими тяжелыми, глупыми, самодовольными глазами и говорит, что любит меня. Как я могу кому-то доказать, что это не так? Все, что она сделала, чтобы меня обидеть, она делала «для моего же блага»! Люди этому верят, Единственное, что она по-настоящему любит — это свою собственную невежественную, алчную глупость. Но это недоказуемо.

— Судя по всему, она не похожа на женщину, которая даст нам на свадьбу десять тысяч долларов, — сказал Грант, неожиданно вспомнив, как старик Фрэнк Олдейн пьяно кивнул в знак согласия, когда он сказал то же самое.

Короткая пауза.

— Это была ложь, — ответила Лаки. — Скорее всего она даст пару маленьких безделушек из серебра, которые собирал папа. — Еще одна пауза. — Я лгала тебе, потому что думала, что это поможет выйти за тебя.

Машина миновала Теннисный клуб, въезжая в город. Грант несколько мгновений не отвечал. Потом рассмеялся.

— Ну, не беспокойся из-за этого.

— Я не беспокоюсь из-за этого, — сказала Лаки. — Я переживаю за нас.

В отеле, оказавшись в номере, она прильнула к нему, еще теснее, чем в машине.

— Мы не должны позволять им разрушить нас. Они сделают это, все они, если мы дадим им хоть полшанса. Я не могу защитить себя от «них». Но вместе мы, может, сумеем. Я немного пьяна. Мне здесь не нравится. Пожалуйста, давай уедем отсюда. Пожалуйста!

«Они», понял Грант, это почти каждый, каждый, кто хоть раз заработал доллар на другом человеке, каждый, кто хоть раз воткнул в другого штык, каждый, кто хоть раз потребовал верности от другого, каждый, кто хоть раз поддержал жизнь, или часть тела, или банковский счет, или самого себя за счет другого, просто почти каждый, другими словами, начиная с ее матери, ее подруг, учителей и школьных подруг, университетских профессоров и прочих, вплоть до Палаты представителей, Сената США, избирателей, особенно избирателей, кто знает? даже самого президента — если бы только о ней знал. Но тогда он не должен был узнать о ней, а? Как и все остальные. Все они знали, что она где-то существует. И можно продолжать и включить английских банкиров, коммунистический президиум, все армии в Европе, все церкви, Арабскую Лигу, Израильскую Армию, социальную структуру красных китайцев, и каждое завывающее племя в Африке. Плюс НААСП, Черные Мусульмане, Клан, Джон Уэйн и Общество Берча. Грант понял, потому что у него самого большую часть жизни было такое же чувство. И более пяти лет службы в ВМФ США и сражений за Демократию облегчили его.

Паранойя, мистер Аналитик? Ты любишь свою жизнь. Любишь свою миленькую задницу. Условие Современного Человека. И ты показываешь мне, мистер Аналитик, что человечество, о котором ты говоришь, не имеет ни потребности, ни необходимости разрушать, вплоть до малюсенького слова, и никогда не возражало против атомных бомб.

— Уедем, — сказал он. — Завтра же. Сразу утром. Обещаю. Идем в постель и дай мне обнять тебя.

Но они не уехали на следующее утро. И только по вине Гранта. Когда они довольно поздно встали, то выяснилось, что Дуг и Терри Септембер вернулись в отель, были в гостиной номера и уже завтракали. Старшему Хантуряну наскучило болтаться без девушки по частному раю сэра Джона, и он попросил отвезти его в город, они и привезли его.

— Это дерьмо долго ехало, — грубовато засмеялась Терри. — Я больше на тебя похожа, Лаки. Я бы лучше делала это только с одним парнем, который мне нравится. — Дуг просиял. Оба они все еще были наполовину пьяны и практически не спали.

— Ты когда-нибудь видела таких влюбленных? — спросил у нее Дуг.

— Ну, с тех пор, как я закончила высшую школу, нет, — засмеялась Терри. И именно от них Грант и Лаки узнали о пикнике, который сэр Джон запланировал на сегодня.

— Это местечко на западном побережье острова, знаете ли, — сказал Дуг, точно копируя королевский английский язык сэра Джона. У него всегда был прекрасный слух. — Место называется Негрил-Бей. Он не владеет им. Место принадлежит мелкому фермеру. Парень выращивает несколько папай и живет продажей кокосовых орехов. Платит за пляж несколько фунтов в год. Славный пляж. Огромный прекрасный риф напротив. Сэр Джон прихватит с собой специальную ромовую смесь, которую он делает, бутерброды, приготовит гамбургеры на маленькой каменной плите. Повеселимся. Полежим на солнышке.

Терри, конечно, должна была появиться на работе, как и другие девушки.

— Но мы освободимся после полудня. И мы заканчиваем завтра, а послезавтра улетаем. Думаю, было бы неплохо так закончить.

Должно было быть только четыре пары: Дуг, сэр Джон, Рон и «Домашний шпион».

Грант немедленно захотел поехать. Отчасти из-за того, что не хотел упускать случая изучить «огромный прекрасный риф» со взятым напрокат аквалангом, который ржавел в багажнике машины со дня приезда. А отчасти из-за того, что неожиданно ощутил сильное нежелание делать то, что ускорит его отъезд и поставит перед необходимостью вернуться в Ганадо-Бей и объясняться с Кэрол Эбернати по поводу его полета в Кингстон в «одиночестве». Он как-то сказал ей, что берет с собой свою «новую девушку», но тогда он этого вовсе не имел в виду и поэтому был вполне уверен, что она не поверила его словам. Чтобы избежать неприятностей, визгов и причитаний, он собирался сказать ей, что один отправляется в Кингстон, но он знал, что и это вызовет массу неприятностей. Господи, несмотря на все бездушные, эгоистичные и злобные вещи, которые она ему сделала за эти годы (и почти всем, включая Ханта), он все еще действовал так, будто был виноват перед ней, как будто он был проклятым, слабым, маленьким, флиртующим мужем. Обычный, немужественно маленький член клуба бизнесменов «Ротари». Снова образ: темная, одетая в мантилью фигура, все еще стоящая на ступенях собора с перстом указующим, указующим на огромные, обитые медными гвоздями мрачные дьявольские двери. Это было как раз то чувство, которое он испытывал, начиная все это проклятое ныряние, чтобы от него же избавиться.

Он сказал Лаки, как только Терри ушла, и они остались одни в спальной, чтобы одеться, что хочет поехать на пикник.

— Мне бы хотелось увидеть это негритянское место. Я читал о нем. И мне бы все-таки хотелось опробовать этот проклятый акваланг, из-за которого я сюда и приехал-то.

Она согласилась почти без споров, но снова как-то странно посмотрела на него.

— Мне, правда, здесь не нравится, — сказала она потом. — И я, правда, не знаю, почему. Просто такое ощущение. Какого-то ужаса, нависшего над нами. Чего-то страшного, что в любую секунду может с нами случиться.

— Это не из-за того, что тебе не понравился сэр Джон? — виновато спросил Грант.

— Нет, нет, правда. Мне он нравится. Он мне очень нравится…

— Очень? Так? Это правда? — ревниво сказал Грант.

— Не глупи. Мне и Дуг нравится. Он мне очень нравится. И эти девушки хорошие. Как ты говорил прошлым вечером. — Она в нерешительности остановилась. — Я просто не знаю, что со мной. Но что-то не так. И я боюсь.

Грант решил не отвечать на это, и когда они переоделись и снова вышли в гостиную, там они увидели Дуга.

— Иисусе, разве вы не похожи на парочку роз? — спросил он. — Вы похожи на рекламное объявление Великой индустрии американских любовных песен. Прямо из «Мак-Коллз». Боже, клянусь, когда я вижу вас, то думаю, что сам должен снова влюбиться. А я-то считал, что навсегда покончил с этими дерьмовыми мыслями.

Он поднял большую руку, поскреб курчавую голову и зашагал по комнате.

— Что вы думаете об этой Терри? Под этим фасадом скрывается настоящая славная девчушка. И без всякого дерьма напуганная, как и все мы, мне кажется. — Он глянул на них. — А?

— Я думаю, она прекрасная девушка, — сказал Грант.

— Ладно. Все равно мы со всеми ними встретимся в «Пещере Доктора», выпьем пива в 15.15 и заберем ее оттуда, — он с темпераментным восторгом ухмыльнулся.

До Негрил-Бей было сорок восемь миль. Но дорога отняла полтора часа, потому что она, и без того плохая, шла вдоль самой кромки моря, огибая каждую бухточку. Дуг и Терри ехали с Грантом и Лаки, а «Домашний шпион» со своей манекенщицей ехал с сэром Джоном. Дуг и Терри только обнимались на заднем сиденьи и пили пиво, которое Грант вез на пикник. Когда они догнали машину сэра Джона и поехали за ней по песку под густыми зарослями папайи и кокосовых пальм, то Грант увидел, что «Домашний шпион» и его девушка делали почти то же самое.

Когда они проехали крошечный домик, стоящий на сваях в тени песчаной рощицы, вышел «фермер». Сэр Джон остановился, вышел и, возвышаясь едва ли не вдвое над крохотным негром, пошел за ним, целых пять минут выслушивая улыбающегося «фермера», в какой-то момент он положил руку на плечо маленького человека, и в ней скользнуло нечто, что могло быть только банкнотой. Грант, бесстрастно сидя за рулем второй машины, хотел, чтобы все это шло побыстрее, и размышлял, сколько ненависти может таиться под улыбающейся внешностью маленького негра. И если ее не было (в чем Грант не мог быть полностью убежден), то какая-нибудь организация типа «КОРЕ» или «НААСП» или их какой-нибудь ямайский эквивалент до чертиков бы завелись, чтобы возбудить ее, и именно так, возможно. Один негр не может быть счастлив, пока не счастливы все. Одно человеческое существо не может быть счастливо, пока не счастливы все. Может быть. На какое-то мгновение он ощутил острую, режущую зависть к крошечному негру с его рощицей хлебных деревьев, папайи, кокосовых пальм, его ветхим домикам на сваях, где зимой не нужна плита, а только защита от дождя, и его двориком из ослепительно сверкающего моря, которое, как слышал Грант из машины, мягко терлось о глубокое песчаное побережье. Чего еще можно желать от жизни? И в этот момент Грант спокойно отдал бы все за это — цвет и прочее, при условии, конечно, чтобы Лаки была с ним, неожиданно для себя добавил он. Но тогда, сказала другая часть его сознания, пожалуйста, но если бы вы вдвоем жили здесь, вы бы за год спились бы. Грант когда-то делал спиртное на побережье Тихого океана, впрыскивая сахар в кокосовые орехи и выставляя их на солнце. Сэр Джон, прекрасно проведя время, наконец-то вернулся, и когда они въезжали, Грант увидел четыре пары больших белых глаз, уставившихся на него из тусклых окон, и из-за темноты казалось, что у них нет лиц.

— Какого черта так долго? — спросил он у Брейса, когда вышел.

— А-а, — на лошадином лице Брейса появилась улыбка. — Нужно их подбадривать, знаете ли. Время от времени.

— Но о чем он так долго говорил?

— А! О каких-то страховых полисах, которые он хочет купить.

Грант никогда в жизни не видел такого ослепительного солнечного света, даже в тропической части Тихого океана. Он казался по меньшей мере в два раза ярче, чем в Ганадо или Монтего-Бей, и он был таким ярким, таким жарким, таким белым, что все, находящееся на свету, вне зависимости от своего цвета, стало ослепительно белым, а все вещи в тени стали почти черными. Понадобилось время, чтобы ослепленные, обожженные глаза вообще смогли различать цвета. Этот сверхяркий свет возникал, как объяснял сэр Джон, из-за того, что западная часть острова, в отличие от всего острова, лежала вне того, что он назвал «облачной трассой», и поэтому никогда не затенялась облаками. Он смог доказать это, указав на длинную белую череду больших облаков над морем, безмятежно плывущих к северо-западу в направлении островов Кеймена, как флотилия больших белых кораблей в кильватерной колонне. Гранту было трудно поверить этому, но вид на небе, казалось, подтверждал мысль сэра Джона: каждое облако над островом тянулось к длинной линии в направлении северо-запада, а по обе стороны от этой довольно четкой линии небо было абсолютно чистым.

Под этим палящим светом располагалась маленькая комната без крыши, сделанная из пальмовых стволов, где девушки переодевались и болтали между собой. На пляже под солнечным пламенем было тихо, как в могиле, и Грант, обжигая босые ноги, неожиданно подумал о чувстве, разлитом, казалось, в самом воздухе и отличающем эти дни от остальных. Море лизало песок почти бесшумно. К тому времени, когда мужчины переоделись, сэр Джон откупорил ром и пиво в багажнике машины.

То ли из-за солнца, то ли из-за воды, то ли из-за ромовой смеси, то ли из-за всего вместе взятого они чуть ли не мертвецки напились за двадцать минут. Ромовая смесь, гордо хвастался сэр Джон, держась за дверцу автомобиля и глядя слегка остекленевшими глазами на свою пеструю команду, включает в себя пять сортов рома, лимонный сок и немного патоки. Она даже теплая хороша, утверждал он, хотя и привез с собой массу льда. Как бы там ни было, но эффект под этим неподвижным горячим солнцем был такой, будто тебя ударили по скуле раскаленным молотом. Из этого состояния до купания нагишом был коротенький шаг.

На этот раз во всем этом было нечто любопытно невинное и детское. Как будто детишки занялись чем-то плохим, и они инстинктивно это знали, но они знали и то, что старшие подумают, что это плохо, и будут шокированы. На этот раз лидерами стали Дуг и Терри, а когда они сбросили купальники и поплыли, к ним со смехом присоединились «Домашний шпион» с девушкой. Когда сэр Джон и его манекенщица тоже ушли, Грант глянул на Лаки.

Они сидели со стаканами за круглым столиком в тени большого дерева, где была построена и плита. Лаки, уже довольно пьяная, что она уже доказала, едва не упав в воду, встала и начала снимать купальник.

— Нет! — с болью прошептал Грант. — Нет! Не надо!

Она смутно и слегка смущенно усмехнулась.

— Ты хочешь, чтобы я это сделала, — выкрикнула она. — Я знаю. Я чувствую. Это видно по твоему лицу.

— Правда, — сказал Грант. — Да. — У него перехватило дыхание. — Но не надо. Это слишком больно.

— Цыпленок, — сказала Лаки. — И я хочу это сделать, — решительно добавила она. — Я правда хочу. По правде, мне очень хочется.

— Ладно, согласен. Я цыпленок. Но я прошу тебя, не надо.

Не отвечая, Лаки снова натянула тесемку на белую полоску на плече, села и взяла стакан.

Группа временных нудистов, смеясь и плескаясь, поплавала немного и, встав по пояс в воде, начала брызгаться. Группа ямайцев в купальных костюмах с тремя голыми ребятишками, улыбаясь, прошла по пляжу.

— Они просто играют, — сказал Грант. — Веселятся. Не понимаешь? — Он кивнул в сторону улыбающихся ямайцев.

— Знаю, — ответила Лаки. — Я знаю. Ты смешной. Ты очень смешной. Это слишком больно, сказал ты. Но ты все равно хочешь, чтобы я это сделала. Все равно хочешь.

Грант промолчал. Возня в воде закончилась, и Дуг с Терри вышли на песок. Стоя перед ними лицом, Дуг глядел на дом маленького негра в двадцати ярдах от кромки моря, потом повернулся и растянулся на одеяле рядом с Терри. Остальные четверо вскоре уселись неподалеку от них. Из-за отсутствия видимой границы между попками манекенщиц и спиной было ясно, что они много купаются и загорают обнаженными. Ни у одного из мужчин, как заметил Грант, эрекции не наступило. У него тоже. Достаточно любопытно.

Лаки вдруг встала и пошла в воду. Она проплыла немного так, что видна была одна голова. Когда Грант смотрел на нее, она, кажется, перевернулась в воде, а потом неожиданно встала, подняв руки над головой в классической балетной позе. Купальник она сняла и была полностью обнаженной. Вода, как показалось, медленно стекала с нее, и она предстала во всей своей великолепной чувственности, славная белая грудь и покатые круглые бедра заставляли других, более худых девушек выглядеть механистичными и асексуальными. С поднятыми руками и стоя почти по колено в воде, она сделала серию классических баллоне фуэте, настоящий па де бурре, и все это сделала красиво. Это было движение, в котором одна нога занимает строго перпендикулярное положение по отношению к опорной ноге перед маленьким прыжком, и создавалось впечатление, что пах полностью раскрывается, и она должна была выбрать это движение сознательно. На берегу все замерли во время па де бурре. Волосы цвета шампанского были сухими и разметались в воздухе, как белое золото. Потом она повернулась, снова нырнула в воду, где был ее купальник, оставив на поверхности одну голову.

На пляже раздался взрыв аплодисментов и криков.

Когда она шла к Гранту, лицо у нее смеялось и пылало. Взяв его за руку, она поцеловала его в губы.

— Ты не злишься?

— Злишься! Господи, ты прекрасна! Господи, я тебя люблю! Это было прекрасно!

— Немного разогрело тебя?

— Разогрело! Погоди, пока мы доберемся домой.

И все же, где-то в глубине души он сердился на нее. Но в то же время, он никогда в жизни не был так возбужден сексуально; жар был настолько силен, что он испугался, как бы не расплавились уши, не вспыхнули волосы. Иногда она, кажется, лучше его понимала, чем он сам.

На своем одеяле сэр Джон Брейс распрямил свой длинный тощий голый остов, встал и слегка печально улыбнулся всеми зубами:

— Ну, я думаю, что не должен заниматься приготовлением пищи в таком виде, — и надел трусы. Постепенно все тоже натянули купальники, и все кончилось.

Но это все же не был конец пикника или конец питья. Даже восхитительные гамбургеры и мясо, которые сэр Джон приготовил на углях, не смогли их протрезвить после ромовой смеси. С колоссальным напряжением, саморазрушительным, но неостановимым желанием, причину которого Грант не смог понять или вычислить, сэр Джон черпал и черпал смесь из, казалось, неистощимых запасов.

«Чудесный большой риф» оказался блефом. Когда Грант в маске и с трубкой приплыл к нему, то обнаружил несколько маленьких коралловых голов высотой три фута и на глубине всего шести футов. Несколько сержант-майоров и несколько крошечных цветных рыбок. Как ныряльщик, даже как ныряльщик с трубкой, сэр Джон явно принадлежал к любителям самого низшего ранга. Так что акваланг так и остался в багажнике. Да и кроме того, он был слишком пьян для серьезного погружения. Он был слишком пьян для всего. А затем, когда вспомнил о Кэрол Эбернати, то выпил еще.

Солнце было столь жарким и так их палило, что через пару часов они почувствовали себя прожаренными — не обгоревшими на солнце, а прожаренными, как хлебцы. В какой-то момент Грант заснул на одеяле в тени дерева, обняв Лаки, и у него повторился кошмар. Снова он выстрелил в ту же рыбу и пошел за ней в пещеру. Снова гордость не позволяла ему бросить ружье, рукоятка которого так больно врезалась в руку. Поверхность манила к себе. Но вот из груди вырвались последние остатки воздуха, и он смотрел, как большие пузыри мчатся к мерцающему, переливающемуся живому серебру границы между водой и небом. Последний выдох. Он проснулся от собственного крика.

— Что с тобой? — спросила Лаки.

— Дурной сон. Вот и все.

— Что за дурной сон?

— Ничего особенного. Приснилось, что я застрелил большую рыбу и не смог ее вытянуть, но не бросал ружья. Меня утянуло. — Он неожиданно засмеялся. — Мне уже это снилось.

— Господи! — Лаки странно посмотрела на него. — Если это вызывает такие кошмары, зачем этим заниматься?

— Зачем, — бесстрастно, как эхо, откликнулся Грант. И ощутил раздражение. — Я не собираюсь сделать это моей профессией. Я не собираюсь заниматься этим всю свою жизнь. Просто хочу изучить, вот и все.

Затем, вспомнив о Кэрол Эбернати, он взял еще один стакан смеси.

Это проявилось на обратном пути.

Все они, ощущая ломоту во всем теле, тронулись в путь перед закатом, и в первом же городишке Грант врезался в островок безопасности. Левое переднее колесо подпрыгнуло, и их подбросило, но без особого ущерба. Толчок был достаточно силен и разбудил спавших в обнимку на заднем сиденьи Дуга и Терри. Узнав, в чем дело, Дуг хрипло расхохотался.

Лаки подождала, пока они снова не заснули.

— Я и вправду не знаю, что с тобой, но что-то есть. Со всеми вами. Что-то ужасное нависает над всеми нами, и я боюсь. Ты должен увезти меня отсюда, от этих людей. Мы просто должны уехать, Рон!

— Ты права, — ответил он. — Абсолютно права. Уедем. С другой стороны, это могло бы случиться с каждым. Какого черта они поставили этот проклятый островок безопасности в таком месте, в крошечном городишке?

Но скорость он снизил. Сэр Джон, пьяный в лучшем случае, как и Грант, ушел на несколько миль вперед. Но Гранту было плевать. К тому времени, когда подъехали к Монтего-Бей, он отрезвел от бутылки пива, открытой Лаки. «Господи Иисусе, ну и смесь!» — сказал он, въезжая в город. Перекусив лишь бутербродом и быстро упаковав то малое, что у них было, они сразу же уехали в Ганадо-Бей.

Дуг с ними не поехал. Улыбаясь Терри Септембер, он сказал, что решил побыть здесь, пока девушки не закончат работу. Может быть, Терри останется еще на пару дней.

Так что ночную поездку они совершили вдвоем.




18


У нее никогда раньше не было такой дикой сумасшедшей ночной поездки. Машина мчалась между морем и горами так, будто они и вправду собирались взлететь. На всем лежал странный привкус похмелья. Единственное, что отдаленно напоминало это в ее опыте, это сумасшедшая ночь в Калифорнии несколько лет тому назад, когда она едва не наехала на Бадди Ландсбаума на его же машине. В тот раз они все тоже были пьяны, Конечно, они с Роном сейчас трезвее. Но они протрезвели, и возникли обезвоженная, перенапряженная усталость и внутреннее покачивание. Эта ромовая смесь сэра Джона давала тот же искаженный, странный, жуткий результат, как будто ты все еще перепил.

Большую часть пути она полулежала в уголке переднего сиденья, притворяясь спящей. Так ей не нужно было разговаривать с Грантом.

Она узнала теперь о нем нечто, чего не знала раньше. Она не знала точно, что именно, но знала, что теперь это знает. И знала, что знает, как это использовать. Он, в конце концов, не неуязвим. И она подумала, что когда-нибудь заставит его заплатить.

Заплатить за все. За то, что он вот так оставил ее в Нью-Йорке, за то, что вытянул из нее это глупое купание нагишом, ошеломив и смутив ее сегодня, за то, что привез ее сюда на этот нелепый пьяный уик-энд с кучей больных, страшных пьяниц. Заставит его заплатить прежде всего за то, что он заставил ее влюбиться в него. Вот за это она заставит его платить больше всего. Впервые с тех пор, как они встретились, Лаки вновь ощутила себя сильной и уверенной. И она знала, что может заставить его жениться на ней. Вдобавок. Нет вопросов. Проще пареной репы. Она может заставить его делать все, что угодно.

И в то же время она ощущала свою любовь к нему больше, чем раньше, и с большей нежностью. Бедный слюнтяй. Бедный раб. Ей всегда хотелось иметь раба. После сегодняшнего дня она чувствовала себя твердой и резкой, даже завоевательницей, и в то же время она сильно его жалела. Как можно уважать своего раба?

Вот он сидит рядом, за рулем, прочный, как любая скала, зависимый как любая гибралтарская страховая компания, лицо тускло освещено приборным щитком и ни малейшего представления о том, что она ему приготовила. Она еще больше любила его. Он верит во что-то. Идиот. Или думает, что верит. Хотя и заявляет, что он циник. О, обидит она его.

Он, возможно, был самым лучшим водителем, с которым она ездила, кроме, наверное, папочки. Она узнала об этом в поездке во Флориду. И сейчас он гнал большую, взятую напрокат машину по неровной дороге; так же, как опытный всадник, полностью ее контролируя, резко посылая вперед, но не переходя ни границ ее возможностей, ни предела безопасности. Да, она бы заставила его платить.

А затем это настроение рассеялось. Он настаивал на этой скорости, чтобы не заснуть, сказал он, хотя было холодно. Она укрылась пальто. Под тоненьким серпиком луны, который, казалось, все затемнял, а не освещал, океан тускло светился слева, темная мощная потенциальная опасность, а справа угрожали черные гробы заросших холмов и шумящие черные поля двенадцатифутового тростника. Время от времени они проносились мимо групп домиков, где обитали руки, обрабатывающие эти поля, почти всегда неосвещенные, и слышали там гитарный перезвон; до ушей доносились глухие разговоры, густой черный смех. Раз или два в свете фар появлялись черные люди, размахивающие мачете и что-то кричащие. Похоже, будто опустившаяся ночь освободила примитивность, джунгли, Африку из того, что при дневном свете было всего лишь вежливо бормочущими фигурами. Все городки по пути мертвецки спали. Лаки казалось, что только яркое двойное пятно от фар, бегущее перед ними, удерживало абсолютный примитивизм, первобытность от того, чтобы поглотить их, удерживало цивилизацию в живых. Она ощутила ужас при мысли, что пятно может погаснуть. Там, в Голливуде, то, что произошло, происходило все-таки в цивилизованном окружении. Без сна ни в одном глазу, укутавшись в теплое верблюжье пальто, она украдкой глянула на Гранта, и сознание погрузилось в пряную роскошь тайных воспоминаний.

Бадди пригласил ее и Лесли полететь с ним на Западное Побережье, где он должен был встретиться с Доном Селтом насчет фильма, который они хотели вместе делать в Канаде. Да, Дон Селт! Именно он ставит новую пьесу Рона! Она тогда около двух недель трахала Бадди. Да, трахала его, сознательно повторила она, сознавая, что Грант думает, что она спит, и не может знать, о чем она думает. Тогда им обеим, в то время, это казалось шалостью. Но когда они туда прилетели, все быстро полетело к чертям. Она знала, что Бадди скуп. Но только поехав с ним на две недели, она поняла, что представления не имела, насколько он скуп. Это немедленно проявилось на Побережье. Но если было что-то, чего она не переносила, так это как раз скупость.

Сначала он сэкономил, поместив их в какой-то дешевый маленький мотель на шоссе, никуда не ведущем. Денег, которые он им дал, едва хватало на завтрак гамбургерами, но уже добраться до города они могли только на автобусе. Потом он взял напрокат большой лимузин с шофером и исчез. Большая машина, пояснил он, необходима для бизнеса. А после этого они видели его только по вечерам. Ужинали они, естественно, только по приглашениям. У Бадди там было много-много друзей. И, конечно же, такими же были и вечеринки, на которые он их возил, — по приглашению. Дон Селт, конечно, всегда был с ними, довольно тепло и сентиментально пытаясь заполучить Лесли, у которой не было ни малейшего желания. Обе девушки знали, что Дон Селт на самом деле хочет Лаки, они это обсуждали и смеялись.

Однажды вечером Бадди повез их к Клинтону Эптону после обеда с обильной выпивкой. Клинт Эптон для своего поколения был таким же большим драматургом, как Рон Грант для своего. В последние годы он писал мало пьес, они всегда проваливались, но зато он очень много работал в кино, большей частью занимаясь спасением плохих сценариев, за что получал фантастические деньги. У него был огромный, невероятно дорогой дом, фантастическая коллекция пластинок для одной из самых фантастических в мире по качеству систем, бесценная коллекция Клее, Кандинского и подобных, дом был украшен подлинными вещами времен Реставрации. И он все это показывал обеим девушкам, особенно Лаки. Все, вплоть до малейшей вещи. И вскоре стало ясно, что Бадди самым чудесным, самым вежливейшим из возможных, конечно, способов предлагает Лаки Клинту Эптону, который, со своей стороны, берет ее. Позднее выяснилось, что у Бадди и Дона Селта были проблемы с их канадским сценарием. Они хотели, чтобы Эптон поработал над ним.

Сначала она не могла в это поверить. Не ее. Может быть, Хорн Йорк или других подобных ей девушек, которых она знала. Но не ее. Так что она все смеялась, шутила и флиртовала, все более смущаясь, и шутила все хуже. Когда она все-таки поверила, то тут же ушла. И ушла не тихо. Конечно, к тому времени она крепко напилась. Как и все остальные. Она бросила свой бокал в Эптона, успевшего пригнуться, так что он разбился вдребезги о большой камин, а потом встала и побежала к машине. К счастью, шофер где-то болтался у прислуги, в чем она была вполне уверена. Пока она разбиралась с управлением незнакомой машины, мужчины выбежали из дома. Они пытались ее остановить, Бадди и Дон стали на дороге в свете фар. Она погнала машину прямо на них по длинной, дорогой, украшенной цветами и кустами дорожке, и Селт, стоявший чуть дальше, успел отступить, а Бадди спасся только тем, что выставил вперед руки, уперся в фары и радиатор и полетел головой в кусты. Господи, как он смешно выглядел, последними исчезли в кустах сверкнувшие в свете фар подметки. Тогда ей было все равно, убила она его или нет. Позднее, конечно, она была счастлива узнать, что он жив. Но была задета ее гордость. А никто не мог задеть ее гордость дважды.

Она примчалась в мотель и поставила машину на стоянку. Вскоре, как она и думала, приехали остальные. В большой машине Эптона, хотя его самого с ними не было. Бадди, Дон, шофер и с ними Лесли, непрерывно взрывавшаяся от смеха. Белый вечерний пиджак Бадди весь был в земле, и он все время грязным платком вытирал кровоточащие ссадины на лице.

Она так и не знала, сделала ли она это просто ради Лесли или нет. Она так не думала. Но все же менее искренне надеялась, что так это и было.

Как бы там ни было, когда Бадди как-то по-овечьи начал протестовать, она презрительно уставилась на него и повернулась к Дону. «Вы не против увезти меня?» — спросила она. «Куда?» — тихо спросил Дон. «Куда, как вы думаете? Так поздно уже все закрыто. К вам», — ответила она. Через мгновение Бадди полузадушенно вскрикнул. «Ну…» — сказал Дон и глянул на Бадди. «Ну, в чем дело? — сказала она. — Едем? Да или нет?» — «Ну, да», — так же тихо ответил Дон. Не произнеся ни слова, она пошла и села в его машину, которую он оставил здесь еще до поездки к Клинту Эптону. Дон сел чуть позднее, а она уставилась из окна на Бадди. Бадди ничего не сказал. Он воспринял все вполне хорошо, кроме того, что под огорчением, стыдом, даже немужественностью на его лице явно проглядывало выражение болезненного, удрученного удовольствия, извращенного наслаждения от того, что она с ним делала. Все они наслаждались этим. Она сама наслаждалась. Только Лесли была шокирована. «Пока! — нежно сказала она, пока Дон разворачивал машину. — Увидимся!»

Мужчины! — презрительно подумала она тогда, глядя на Дона за рулем. Мужчины! — презрительно думала она сейчас, чуть приоткрыв глаза, чтобы увидеть едва освещенное лицо Гранта.

По-настоящему он был не так уж и плох в постели. Если у природы есть время преодолеть внутреннюю неловкость. Она помогла времени, оставаясь спокойной и ответственной, сидя в кресле и чувствуя себя, как дома. Единственная жестокость, которую она допустила, — это отказ от его предложения выпить. Она не собиралась бывать у него еще, и он, кажется, чувствовал это, когда кашлял и суетился вокруг. Когда он наконец-то подобрался сбоку, сел и поцеловал ее, она вернула поцелуй. Но утром она встала и ушла до тех пор, пока Селт, который спозаранку должен был быть на студии, еще и не начал просыпаться. Мужчины!

Мужчины! — она вспомнила, что думала так, о! много раз, — Господи, как они все мне отвратительны. Пара сисек и дырка между ног — вот и все, что им нужно. Единственным по-настоящему достойным мужчиной с настоящим достоинством был только папочка.

Но как раз после этого случая она впервые по-настоящему задумалась о себе. Она не могла быть настоящей шлюхой или могла? Господи, если окажется, что так? В отеле Лесли встретила ее словами: «Господи! Ты по-настоящему заставила его расплатиться, милочка!» — произнесенными наполовину испуганным, благоговейным, восхищенным голосом. Бадди, как выяснилось, пару раз всплакнул между выпитыми стаканами, а затем попытался залезть в мешок к Лесли, конечно, безуспешно. Лаки слушала. Пытаясь спасти свою гордость, сохранить хоть ее, все еще с ледяным чувством она импульсивно позвонила Клинту Эптону.

«Конечно, вы обе можете приехать на несколько дней, если хотите, — сказал он со своим забавным, все еще еврейским, все еще очень бронкским акцентом. — Что? Чего у вас нет? Господи, эти ребята хорошо с вами обращаются, а? О'кей, я пошлю за вами машину. — Он баловал их рассказами о звездах и сплетнями о высокопоставленных людях, они плавали в его бассейне, он ставил им пластинки, мексиканская прислуга три дня готовила им великолепные обеды. — Что вы хотите, чтобы я сделал с их работой? — наконец, улыбаясь, спросил он. — Хотите, чтобы я взял ее или нет? Это вам решать». — «Я отказываюсь просто отвечать», — холодно сказала она. «Нет, решайте. Это ваше право. Скажите, я откажусь. Или возьму, если хотите». — «Я абсолютно отказываюсь принимать такие решения!» — холодно ответила она, не дрогнув. Он, как она позднее узнала, все-таки взялся за работу, но все равно канадская картина провалилась. На четвертый день он сказал: «Мне кажется, пришло время Лесли возвращаться в Нью-Йорк, не так ли?» За все эти дни он не прикасался и не пытался прикоснуться к ним обеим. «Лесли?» — спросила она. «О, и вы тоже, если хотите. Я думал, может, вы останетесь на несколько дней. Билет в Нью-Йорк у вас будет, как только захотите. В конце концов, кто-то ведь должен поддержать репутацию братства этого ремесла». Милый человек.

Она осталась. Какого черта? А Клинт Эптон оказался и впрямь очаровательным мужчиной. Хотя и намного старше. Как она вынуждена была вновь и вновь говорить годы спустя и говорила по крайней мере два года тому назад, единственный способ по-настоящему узнать кого-то — это трахнуть. Он когда-то был женат на очень знаменитой звезде, и он рассказал своим забавным голосом, как он, бывало, ел бананы, сливы и дольки апельсинов и грейпфрутов из ее подушечки. Он, бывало, половину всей пищи ел оттуда, как он сказал. Затем однажды он выскочил из дома и гонялся за Лаки вокруг бассейна с бритвой «Жилетт» в руках, уговаривая побрить ее подушечку. «Давай! Тебе это понравится! Я знаю, понравится! Попробуй разок!» К счастью, он был старше, у него не хватило дыхания, и он сдался. На следующий день она напомнила о его предложении насчет авиабилета в Нью-Йорк — на том основании, что должна же она когда-нибудь возвращаться к своей обычной жизни, так что они расстаются друзьями, в значительной мере это было правдой, большей, чем то, что он хотел ее побрить. Связь просто изжила себя. Если бы нет, то она должна бы позволить побрить себя. Клинт, конечно, тоже многое узнал о ней, и как-то через пару лет она узнала себя в одной из его пьес, конечно же, в очень искаженном виде. И это был провал. Мужчины!

Мужчины! и Лаки снова глянула на Гранта из-под опущенных век. Ну, есть трое из Четырехсот Мужчин, о которых ты никогда не узнаешь, Муж Мой. Как насчет этого? Кроме того, что это не совсем правда, а? Он уже знал о Бадди.

Она так и не знала, почему так сердилась на него, и когда она перестала удивляться, почему же все-таки, гнев сам улетучился. Частично потому, что черная ночь и черные негры в ночи испугали ее. И потом, та ее жизнь — нигде, она не здесь, а там, на Побережье. Так жить она не хотела. И кроме того, двадцать семь и близящиеся двадцать восемь, это совсем не двадцать три, близящиеся к двадцати четырем. Изменившееся настроение заставило ее вспомнить столь частое обещание самой себе и молчаливое обещание ему, Гранту. Она станет хорошей женой для него. Станет. Слегка скользнув, ее рука легла на его твердое бедро. Его широкое, уродливое, жесткое лицо было сильным и почти красивым в полумраке.

Неожиданно она захлебнулась слезами. О, папочка, папочка! Зачем ты ушел, так рано умер и оставил свою маленькую девочку?

Грант продолжал гнать машину. Она продолжала притворяться спящей.

Она снова в депрессии. Как в Нью-Йорке, хотя и не так сильно. Ею снова овладело суеверное чувство, что ее накажут. Гибельный мрак. Гнусные католики. Она все это понимала. Все это плюс небольшой комплекс Электры. Понимание не облегчает положения, не снимает проблем. Гордость — Гнев — Молчание — Вина — так они всегда у нее и чередуются, и сейчас она была в фазе Вины. Она любила «Власть», но так же и ненавидела ее. Она знала, что у нее слишком большая склонность к презрению мужчин. (Если бы ей не так сильно нравились эти штуковины, она могла бы стать лесбиянкой. Кроме того, она не смогла бы приникнуть туда лицом, как делают мужчины. Фу!) Но страх перед Грантом вот в чем: ее презрение к мужчинам; она никогда не знает, что будет делать или что скажет. Его честность перед самим собой почти слишком уж сильна. Он все о себе скажет, признается во всем, абсолютно без всякого стыда. У него, кажется, нет никаких торможений, как у остальных. Напротив, он, кажется, как бы вынужден все о себе всем рассказывать, и это ее смущало. В психологическом отношении он не гигиеничен, не санитарен, а это она ненавидела. Черт его подери! — подумала она, а потом сообразила, что снова возвращается к Гневу. Гордость и Гнев. Когда она это сообразила, депрессия еще более усилилась.

Главное в Гранте — он настоящий, реальный. Сама себя она никогда не ощущала подлинной. Так что, что бы она ни говорила и ни делала, это не считалось. Она не была настоящей, это не было настоящим, так что ничего и не значило. Взять хотя бы ее чувство насчет того, что она сказала ему о свадебном подарке матери — о десяти тысячах. Единственно, как она могла это описать, что это своего рода «дьявольский дух Очарования», непослушный дьявол очарования овладел ею. Это была ошибка. Она была очаровательной, и он был очаровательным, и они дурачились и шутили насчет свадьбы (в которую ни один из них тогда не верил), и это просто как-то вырвалось у нее. И когда она говорила, то знала, что это неправда, но неважно, потому что никогда к ней не вернется, никогда дом не достроится, потому что она не настоящая и все не настоящее, так что это не считается. Но все равно, когда она говорила, это была правда, потому что она это говорила. Она еще не знала его предыдущей реакции на настоящую правду, когда она ее говорила. Он раньше не реагировал. Но что он раньше думал?

И более того, как она могла объяснить ему, что это вообще не было настоящей «ложью»? Она не могла. Это прозвучало бы просто как извинение.

О'кей. Но не это ее беспокоило. Пойдем дальше. Ладно. По-настоящему ее беспокоило то, что в первый вечер во время купания в яркоосвещенном бассейне сэра Джона где-то в глубине души она тайно хотела, чтобы Рон сказал, приказал ей: «сними купальник», потребовал бы, чтобы она показалась перед всеми нагишом. Вот что ее пугало, а заглядывая еще глубже — что она и сделала, когда сидела в кресле, когда Терри Септембер вышла из комнаты для девушек в бикини, — она обнаружила в самой глубине сознания одну из тех сексуальных фантазий, о которых никому не могла сказать, даже аналитику, красочную сексуальную картинку, как ее трахает какой-то мужчина, а Рон смотрит, заставить его стоять и смотреть, как ее трахает другой и, может быть, скажем, он играет с собой, когда смотрит. Вот что ее ужасало, и из ужаса возник приступ плача, от того, что она вообще могла такое вообразить.

Она все еще ощущала, даже сейчас, что она во многом потеряла лицо перед ним, проявила недостаток храбрости. Но кроме этого, она очень четко ощущала неминуемую опасность: если бы она в тот вечер сняла купальник, между ними что-то рухнуло бы, чего уже нельзя было бы восстановить. Но как от Рона можно ожидать, что он все это поймет? Особенно потому, что именно за это она заставила его заплатить на следующий же день, когда она все же сняла купальник и показалась перед всеми обнаженной?

Господи, вот люди! И особенно его «старый дружок» Дуг Исмайлех! Это были не те люди, с которыми им — ей и Рону — следует проводить время. Господи, неужели все в мире больны? Она еще плотнее укуталась в пальто, как будто оно могло ее спасти, и, ладно, все это само отсеется, она должна в это верить, а теперь они уже далеко, они на пути в Га-Бей и собираются в Кингстон. Рене и Лиза будут счастливы увидеть ее. Рене, Лиза и их забавный Гранд Отель Краунт. Она так часто и подолгу останавливалась у них во времена долгого романа с Раулем. Легко, нежно, испуганно и судорожно она вцепилась пальчиками в твердую плоть бедра Гранта.

Мысль о Рауле и совсем недавняя мысль о «свадебном подарке» матери — десяти тысячах — скрестились, и она неожиданно вспомнила, как Рауль однажды дал ей десять тысяч наличными. Она не вспоминала о них целую вечность. Еще один пример того, насколько она по-настоящему не реальна.

Обычно Рауль давал ей драгоценности, большую часть которых она продала или заложила после его смерти. Господи, все эти южноамериканцы такие богатые, с их огромными поместьями и пеонами, без всяких налогов, почти без всяких законов. Обычный американец не поверит. В тот раз он просто дал ей эти деньги в аэропорту, куда она примчалась провожать его. Домой она вернулась с таким туго набитым кошельком, что он не закрывался. Один его вид приводил ее в замешательство. «Что я с ними должна делать?» — крикнула она. «Мне все равно, — ответил он. — Это подарок. Купи себе что-нибудь». Она пересчитала деньги — их оказалось десять тысяч. Это продолжалось около недели. Она дала всем друзьям по стодолларовой банкноте. Она одолжила многие сотни долларов людям, которые, как она знала, черт их возьми, никогда не вернут их. Она устраивала большие вечеринки. Однажды она разбросала для подруг по всей квартире двадцатидолларовые бумажки, как будто это были конфетти. Это просто было нереальным, и она не могла ничего поделать, чтобы все выглядело реальным. Сама она не была реальной, Конечно, она не знала, что он там пойдет на смерть.

Она, должно быть, задремала, потому что звук мотора становился все тише и тише, пока не замурлыкал, как во сне, а потом машина плавно остановилась, и она вздремнула. Над ней склонился Грант и нежно сказал:

— Ну, милая, прибыли.

Еще сидя, она увидела ветхий домишко типа «Чарли Адамс» с мансардой и крутой крышей из рифленой жести.

Хотя было уже за полночь, маленький домик сверкал огнями. Из окон несся рок-н-ролл. Когда Рон крикнул, дверной проем заполнила колоссальная фигура и встала там, прорисовываясь силуэтом огромной ужасной гориллы из африканских лесов, и заревела.

— Это Эл Бонхэм, — услышала она, как рядом сказал Грант с почти мальчишеским обожанием. — Лучший ныряльщик с аквалангом в Карибском море.

— А! Ты, сучий сын! Я думал, ты уехал в Китай или еще куда-нибудь, — ревел Бонхэм.

Войдя в дом, мужчины начали хлопать друг друга по спине. Третий мужчина, голый по пояс, с мощными мускулами и тонким защитным слоем жира, какой она видела у профессиональных футболистов, вышел из-за стола и врезал Гранту по плечу с таким звуком, какой раздается из-под тупого молотка мясника, разделывающего тушу. Она заметила, как Грант поморщился, и неожиданно ощутила боль в желудке. Но он быстро и резко ответил ударом в живот, и мужчина потерял дыхание.

— А это — Мо Орлоффски, — сказал он с извиняющейся улыбкой. — Моряк, ныряльщик и владелец самого большого магазина спорттоваров на побережье Южного Джерси.

Орлоффски взревел от смеха.

— Был, милочка. Но я его продаю. Хочешь купить?

Две женщины, одна из них — светлокожая цветная ямаитянка, сидели у ревущего проигрывателя и держали в руках по банке с пивом. Ямаитянка вязала. Все вещи в комнате, все, кроме пола, были забиты пустыми пивными банками и бутылками. У стен на полу и в углах валялись мешки с регуляторами, резиновыми шлангами и баллонами. На столе пивные банки потеснил к углам разобранный регулятор акваланга, из чего было видно, что мужчины только что его ремонтировали. На полу у стола валялась куча морских карт, сверху пустые сигаретные коробки. Лаки ощутила, как в ней поднимается сильное, до ужаса доходящее отвращение.

— Ты был прав, старикашка, — ухмыльнулся Бонхэм, когда все перезнакомились. Когда он ухмылялся, то как будто какое-то огромное черное зловещее облако дурного предзнаменования проносилось над его лбом, глазами и бровями. — Твоя новая девушка — просто класс!

— Ты просто говнюк, — замычал Орлоффски.

Лаки снова взглянула на все это, на вещи и на людей. Вот так; таково ее знакомство с мужским миром ныряльщиков. И, вероятно, она еще многое увидит. Она гордо подтянула свои тесные брюки, выставила вперед груди в свитере и ухмыльнулась:

— Я? Он говорит обо мне? Ну, так как насчет пива «видику»?

— Штучка! Давай! — заорал Орлоффски.

— Вы должны будете извинить нас за все это, — очень нежно говорил Бонхэм, когда вел ее на кухню. — Мы только несколько дней тому назад вернулись из поездки. Рон вам не говорил? А они, — он кивнул на Орлоффски, — они на несколько дней задержатся у нас, пока не устроятся. Обычно у нас в квартире не так.

Грант вернулся в Га-Бей как раз вовремя, сказал он, когда все улеглось и он достал им пива, потому что завтра они собираются понырять на глубоком рифе. У него три новых клиента. Лаки молча слушала. Бонхэм смахнул части регулятора в чашку и поставил ее на забитое пивными банками бюро, освобождая стол.

— Прекрасно. Мы бы хотели поехать, — отчасти не веря, услышала она слова Рона. У нее было впечатление, что завтра же они отправляются в Кингстон. Но сначала, продолжал он, им надо позаботиться о жилье.

— Почему бы просто не остановиться в одном из больших отелей на побережье? — спросила Лаки. Все трое мужчин повернулись и уставились на нее.

— Они ужасно дорогие, — сказал Бонхэм.

— Да, главным образом потому, что я пытаюсь сэкономить деньги, — сказал Рон и ухмыльнулся. — Главное, потому что я уже должен этому огромному сучьему сыну так много.

— Правда, должен, — улыбнулся Бонхэм. — Что случилось с Дугом?

Грант пояснил дело с Терри Септембер.

— Он будет через пару дней. Может, привезет и ее. Как бы там ни было, первое дело, главное дело, — продолжал он, — это поискать место на ночь.

Он не хотел ехать в богатые отели на побережье, да там и мест, наверное, нет, думал он.

Бонхэм смотрел на Гранта с каким-то личным пониманием, чего Лаки не могла расшифровать. Он бы с удовольствием принял их, сказал он, но у них только одна гостевая комната, и ее заняли Орлоффски. Но у него есть друг — в нескольких домах отсюда — маленький ямаитянец — который иногда берет постояльцев (пары, поправился он) во время сезона.

— Это близко? — спросил Грант, слегка нервно, подумала она.

— Чуть ниже по улице.

— Тогда прекрасно. Мы будем рядом. — Голос у него был до любопытного виноватым, подумала Лаки. — А они не спят?

— Не-а. Черт, нет. Так рано они не ложатся.

Лаки смотрела, как они уходили. Когда эти двое ушли, то атмосфера заговора, которую она ощущала, исчезла. Женщины отошли от ревущего проигрывателя и перенесли пиво на стол. Орлоффски открыл ей еще одну банку и бодро сказал своим грубым голосом:

— Они вернутся через несколько минут.

Она заметила, что когда он садится, то на его безволосом торсе обнаруживается значительное брюшко.

— Так вы из Нью-Йорка? — спросила Ванда Лу Орлоффски. — Я и Мо бывали в Нью-Йорке, несколько раз, когда жили в Джерси.

— Да, но мы не видали тово Нью-Йорка, какой Лаки знает, я думаю, — ухмыльнулся Орлоффски и отрыгнул.

Лаки улыбнулась. Клянусь твоей милой задницей, не видел, бэби, подумала она.

Летта Бонхэм, ни разу не уезжавшая с Ямайки, смотрела, переводя сияющий, детский и чисто женский любопытный взгляд с одного на другого, и почти ничего не говорила. Она, пожалуй, единственная из всех них, решила Лаки, которая могла бы ей понравиться.

Им было невероятно трудно наладить разговор до возвращения мужчин.

И Лаки ощутила, что ее отвращение ко всему этому еще более увеличивается. Она сообразила, что эти трое изо всех сил стараются, чтобы она чувствовала себя непринужденно, как дома, но у них это не очень-то получалось. Что-то в ней — она не любила употреблять это слово, но другого не было, а может быть, она не так уж и любила его — что-то в ней, в ее «классе» выводило их из себя и заставляло нервничать. Она не могла заставить их чувствовать себя непринужденно. Она уже активно ненавидела Орлоффски и «его» Ванду Лу. И что-то в ней было — особенно по отношению к мужчине, — что держало их на дистанции, ничего с этим не поделаешь. Что, господи, мог Рон делать с такими людьми? Когда столь долго не бываешь с нечувствительными представителями низших классов, то можешь забыть, насколько грубы, жестки и нечувствительны они и их жизнь.

Она почувствовала колоссальное облегчение, когда после охоты за комнатой вернулись мужчины. Бонхэм захлопнул за собой дверь с любопытной решимостью. И в комнате снова возник заговор.

— Ну, все в порядке! — бодро сказал Грант. — Мы можем, если захотим, снять комнату на неделю.

— На неделю! — не удержалась от возгласа Лаки.

— Ну, столько мы, конечно, не пробудем, — сказал он. — Я хотел сказать, что мы можем снимать ее сколь угодно долго. — Неожиданно он рассмеялся. — Ха-ха-ха! Нам все-таки пришлось выдернуть их из постели! Я так и думал. — Лицо у него пылало, и Лаки показалось, что он принял пару стаканчиков там, наверное, и голос у него был такой, будто ему нравилось будить людей. Две банки пива изгнали у нее остатки похмелья.

— Ну! Теперь все улажено, что вы скажете, если мы здесь свернемся и заглянем в добрый старый бар «Нептун» принять на грудь?

— Ха! Потрясающе! — закричал почти столь же мощный Орлоффски.

— Не знаю, смогу ли я, — сказала Лаки. — У нас был трудный день. Я просто разбита. — Она глянула на Гранта. — Но Рон может идти, если хочет.

— Нет-нет! Нет-нет! — торопливо ответил он. — Она права, — сказал он Бонхэму. — У нас был тяжелый день. Нам нужно поспать. — Однако, подумала она, вид у него разочарованный.

— О'кей! — сказал Бонхэм. — Ну, вам только и надо проехать несколько метров. Три дома. И въезжайте прямо во двор. — Он снова сел за стол. Явно было видно, что раз Грант не едет, то никто не поедет. Из-за счета, вне сомнений, холодно подумала Лаки.

В маленьком домишке, почти копии дома Бонхэма, не было ни огонька, когда Рон завел во двор большую машину. Ни тротуаров, ни канавок на голом грязном дворике. Над головами тихо шелестели пальмы и несколько цветущих кустов распространяли тропический аромат в теплой, влажной тропической ночи. Все было странно покойным. Рону дали ключ, он показывал ей дорогу, нес ее сумку и по дороге дотошно и аккуратно выключал за собой свет.

Комнатка была жуткой. Полуторная кровать (ну, против этого она не возражала), уродливое облупившееся зеркало, две дешевых гипсовых статуэтки, шаткий торшер, неплотно закрывающиеся двери, неудобный современный стул — вот и все. Местечко для медового месяца. Когда она ложилась в постель, то услышала, как кто-то раздраженно перевернулся в кровати прямо за тонкой стенкой. Они инстинктивно разговаривали шепотом.

— Сними эту чепуховину, черт подери!

— Не могу, Рон. Не здесь. Ты не слышал?

— Все равно сними. Ну, — она сняла.

— Ради господа Бога, Рон, что у тебя общего с такими людьми?

— Это люди, с которыми я должен быть, чтобы изучить то, что хочу изучить. Не я их подбирал, Я тебе говорил, что будет нелегко. Наверное, не надо было привозить тебя сюда, моя первая мысль оставить тебя в Нью-Йорке, наверно, была правильной. Но я так скучал по тебе. И я испугался. Я испугался, что могу быть лживым по отношению к тебе. Этого ты бы не хотела, а? Так быстро? Слушай, я знаю, что здесь ужасно. Но это единственное место для сна. Долго мы здесь не пробудем. Всего несколько дней.

— Дней!

— Я хотел бы немного понырять с Бонхэмом до отъезда. Он по-настоящему хорош. Просто поверь мне. И я хочу дождаться возвращения Дуга. Слушай, я должен сказать моей «приемной матери», идиотке, что мы улетаем в Кингстон. И я хочу, чтобы со мной был Дуг. Старая дрянь поднимет жуткий хай. Она думает, что все молодые женщины охотятся за моими, умереть от смеха, деньгами. Если со мной будет Дуг, она не устроит сцены.

— Ты ее боишься?

— Нет, не боюсь.

— Ш-ш-ш.

— Ты же знаешь, как у тебя с матерью.

— Я ушла.

— Ну, а я сейчас ухожу. Но хочу сделать это как можно приличнее, понимаешь?

— Ладно.

— Ты не понимаешь?

— Ладно.

— Наверное, не надо было тебя привозить сюда. Но я… просто… ничего… не мог… поделать.

Она свернулась в калачик, ее левая нога легла на его левую ногу, и он касался ее левой груди полураскрытой левой подмышкой. Его поцелуй сейчас был глубоким, как здравый смысл. Может быть, глубже, думала она, когда он переворачивал ее и ложился сверху.

После занятия любовью (господи, она любила трахаться, любила это так сильно, что готова была заниматься этим едва ли не большую часть времени: вес тела прижимает тебя, делает беспомощной, держит ноги широко раскрытыми, эта большая красная сердитая штуковина заполняет тебя и движется в тебе; все кажутся большими, когда только проникают в тебя, если только не сильно деформированы, сначала медленно, потом ритм нарастает, напряжение растет, красное лицо, полураскрытый рот, помутившиеся глаза, когда они входят, входят в тебя, тогда ты ими владеешь, в этот момент они тебе принадлежат) — после занятия любовью она долго лежала, не спала и думала.

О чем могут договариваться Рон и Бонхэм? А что это за щекотливые, застенчивые дела с арендой дешевой комнаты? Она знавала получше, чем это. И вдруг ее охватил ледяной озноб.

А что, если Рон все же не откровенен с нею? Что, если он что-то утаивает от нее все это время, как многие другие, как все остальные?

Где-то прячется тайная жена? Алименты жене и детям, так что он не может снова жениться? Любовница, о которой он не говорил и которую не хочет бросать? Или его жизнью руководит эта приемная мать и она не позволяет?

Иисусе, одинокая женщина так уязвима.

Как будто снова возвращался дурной сон. Сколько здесь возможных ситуаций? В свое время она прошла через очень многое. Он действует не так, как мужчина, над которым доминирует мать, приемная мать. Такого она тоже видела. Его мать, его приемная мать имеет на него такое влияние?

Могла ли быть еще какая-нибудь причина?

Полузаснув, Лаки холодно пересматривала весь длинный, длинный список всех их в ее жизни, и вдруг едва не задохнулась от страха, вздрогнула и снова проснулась. Этот список тянулся к двадцати двум годам, когда она впервые приехала в Нью-Йорк, к красивому светскому гинекологу, который даже не помог ей сделать первый аборт. Не один из них, но из тех, кто ей лгал.

Даже Рауль, который сказал, что там у него есть жена, который пытался получить развод, не говорил ей о подлинной опасности своей революционной деятельности. Он рассказывал, как они часами держали его голым на льду, как они подсоединяли к деснам электрические провода, но он смеялся над всем этим. И даже при всех ее расспросах он никогда не признавал, что все может зайти так далеко, и его действительно убьют. Господи! И все они. Все остальные.

Нет. Не может быть. Просто не может быть. Не после того, каким он был с ней, какими они были друг с другом все время в Нью-Йорке. Это должно быть настоящим. За этим не может быть лжи, под этим. Она должна верить в него. Просто должна.

Так что она верит.

Просто будет верить.

Пытаясь согреться, она снова свернулась калачиком рядом с ним. Грант во сне отодвинулся, она за ним, сворачиваясь, как котенок, слепо тянущийся к любому теплу. Тепло. Тепло.

Она ощущала потерянность, заброшенность, неуместность рядом с людьми типа Бонхэма. У нее ничего не было, никакого прошлого опыта, чтобы судить об этом. Она всегда не любила спорт. И «спортсменов». И держалась как можно дальше от них. В них было что-то смешное, нездоровое, как будто они занимались всем этим потому, что не любят женщин.

Например, этот Орлоффски. Орлоффски заставил ее вспомнить другое. В конце своего пребывания в Корнелле она была подружкой капитана футбольной команды. Ради славы в студенческом городке. Ради почета в студенческом городке. И в тот год, после потери девственности — потери? радостной отдачи! — за год до этого с парнишкой из родного города, а не из колледжа, у нее была связь с футбольным капитаном. Потом он ушел в профессионалы, и она его бросила. Через год-два он начал звонить ей в Нью-Йорк, когда туда приезжала его команда. Он, совершенно ясно, не мог ее забыть, своего рода вызов, хотя к тому времени он уже и женился. Но больше она с ним не была, потому что он был мужчиной, который предпочитал женщине компанию мужчин. Главное во встрече с женщиной для него было то, что он мог позднее поговорить об этом с приятелями. Это просто ощущалось, когда ты с ним. Как и у Орлоффски. Выпускник Корнелла, а все равно очень похож на Орлоффски. И фигура такая же, только не безволосая. Он был очень волосат. Ее пальцы помнили это. Но то иное, странное качество все равно было и у него.

Что? Это не столько промужское, сколько антиженское. Или все же — это промужское. Сверх промужское. Супер-дубль-пусто промужское. Но не гомосексуализм, или не простой гомосексуализм. Как раз наоборот. Этот тип обычно ненавидит гомосексуализм с пугающей страстностью. Но это мужское. Мужчина — мужчине. Объединенные мужчины против мира. Плечом к плечу. Солдат к солдату. Мужское, мужское, мужское. Все — мужское. Везде — мужское. Может быть, это просто антиженское, коль скоро феминизм вторгся в мужское. Это так и сквозило в Орлоффски. Это сквозило в Тэде. Тэд Фолкер. Господи, она так долго не вспоминала это имя. Это есть и у Бонхэма, насколько она может судить. Беда здесь в том…

Сильный, на грани сна, образ ворвался в сознание и зазвенел во всю мощь. Она попыталась очистить его и суметь определить и прижала лицо к подмышке Гранта.

Это похоже на Политический Круг, о котором она так много читала во время унылых, тоскливых годов изучения политических наук в Корнелле. Можно идти Вправо до определенных пределов, чтобы не стать Левым, можно идти Влево до определенных пределов, чтобы не стать Правым. Крайне Левый становится Правым, крайне Правый становится Левым. Циферблат Политики. Если 12 часов — крайне Правый, а 6 часов — крайне Левый, то нельзя пройти вверх или вниз мимо 9 и 3 часов без того, чтобы не двигаться к своей противоположности, которую ненавидишь, которая является твоим врагом. И эта промужская Мужественность похожа на это. Круг Полов. Когда становишься более Мужественным, чем Мужественность, то это нельзя сделать иначе, как двигаясь к Женственности. Просто нельзя становиться все более и более Мужественным, чем раньше. Когда становишься Мужественным выше нормы, выше 9 часов, то автоматически все больше приближаешься к Женственности. Просто некуда двигаться иначе. Нравится тебе это или нет. Так что все они педики, но совершенно не педиковым, физически несексуальным путем. Когда все это прояснилось в сознании, когда она подумала об Орлоффски, то мысль точно ему соответствовала. Его физическое тщеславие, озабоченность своей красотой (красотой?!), позирование, прихорашивание, инстинктивная нелюбовь к женщинам. Но господи, мой боже, неужели у Рона те же проблемы? И если — да, что она может сделать? Она нежно коснулась языком кончиков длинных волос его подмышки и заснула. Грант взял у Бонхэма будильник, и когда он проснулся в семь тридцать, то она встала, будто просыпалась так рано всю свою сознательную жизнь.

День был прекрасный. При спокойном блистающем море, жарко распростершемся, как стол, под горячим тропическим солнцем, легком бризе, с ледяным ящиком на маленьком суденышке, набитом пивом и виски, разнообразным обедом, упакованным в отеле, день прекраснее просто не мог быть. Жены трех новых клиентов Бонхэма были теми шикарными жительницами Нью-Йорка, с которыми Лаки было легко и она могла разговаривать. Катер был переполнен весельем и смехом, когда в него уселись шестеро нью-йоркцев, она с Роном, два Орлоффски, Бонхэм и Али.

Но к десяти тридцати утра она увидела нечто такое, что день для нее померк, и ныряние навсегда перестало существовать. Плавая на поверхности в маске с трубкой и в ластах, которые дал ей Бонхэм, и наблюдая за аквалангистами глубоко внизу, она увидела, как Рон — ее Рон, ее любовник — застрелил рыбу приличных размеров, а потом ее едва не стащила акула. Она с трудом верила своим глазам. Рыба была похожа на какой-то вид лютиануса, хотя она и не была в этом уверена, но едва Рон загарпунил ее, неизвестно откуда появилась акула и раскрыла пасть с многочисленными рядами зубов. Акула была не очень большая, не длиннее самого Рона, она была черной и плавала, уродливо и неловко извиваясь, совсем не похожая на сказочную смертельную торпеду, но и этого для нее хватило. Высунув голову на поверхность и взвизгнув, она поплыла к катеру, вновь опустив голову, чтобы видеть Гранта и акулу. Бонхэм, лежавший неподалеку на поверхности, но в акваланге, наблюдая за подопечными, подплыл к ней, но не стал помогать Гранту. Поскольку между нею и акулой был Бонхэм, она почувствовала себя в достаточной безопасности, чтобы остановиться и посмотреть.

Увиденное еще больше удивило ее, а затем разъярило.

Рон играл с акулой! Выглядя, как виноватая собака, убившая овцу, акула бросалась и пыталась схватить рыбу, а Рон, держа стрелу на расстоянии вытянутой руки, отдергивал рыбу. На другом конце бечевы и стрелы, когда мертвая рыба двигалась, акула меняла направление и исчезала только для того, чтобы через секунду появиться вновь. В один момент, когда акула кружила и очутилась между Роном и рыбой, Рон, подтягивая ружье, развернулся и поплыл прямо на нее — после чего акула повернула и позорно, в панике бежала и тут же снова появилась всего через несколько секунд. Потом когда Рон подплыл ближе к катеру, акула, очевидно, заметив подкрепление, развернулась и исчезла.

Когда Грант бросал рыбу за борт лодки («Мангровый лютианус», — определил Бонхэм), вывинтив стрелу, он смеялся, глаза сверкали, почти как у пьяного (хотя он не пил), и такого смеха она никогда у него не слышала. И ее ярость обернулась суеверным ужасом и страхом. Оба они сумасшедшие, он и Бонхэм.

— Я немного нервничал, — смеялся Рон. — Особенно, когда она поплыла на меня.

— Ну, по твоим действиям этого не скажешь, — ухмыльнулся Бонхэм, явно гордясь им. — Настоящий профессионал.

— Как ты думаешь, можно ее найти? — Он перезаряжал ружье.

— Сильно сомневаюсь в этом. Если и найдем, то теперь ее не поймать. Она слишком напугана. Но попробовать можно. Пошли.

Держась для уверенности за борт катера, Лаки смотрела на них, пока они растворялись за пределами видимости. Вернулись они с пустыми руками. Не нашли.

Она недолго об этом думала. Она ела восхитительный обед, немного пила, загорала на крыше кабины, немного поплавала, шутила с нью-йоркцами, наслаждавшимися отдыхом. К трем часам они израсходовали все баллоны с воздухом и решили возвращаться. Но когда бы она, пусть случайно, ни вспоминала об этом сейчас и гораздо позднее, сердце ее снова сжималось от страха, а потом возникали ярость и гнев.

Когда она заговорила об этом с ним во время долгого пути домой, в порт, он разразился.

— Да она испугалась больше меня. Черт, даже я это увидел.

— Но тебе это нравилось!

— Да. Да, мне нравилось. Вот так. И я ничего не могу поделать.

— Но в любой момент могла появиться большая акула.

— Наверное. Но это не так часто случается. Ясно же.

Она не сказала ему, что она, кроме того, думает, что человек, который может войти в историю как один из величайших (если не величайший) драматург своего поколения, не имеет права так играть своей жизнью.

В ту ночь они пили все вместе в излюбленном баре Бонхэма — «Нептуне», а Грант с нью-йоркцами оплатили счет, и Грант требовал спеть «Лето» в микрофон, чем очень ее смущал. Она не знала, в чем дело, но рядом с Бонхэмом, как и в случае с Дугом, он становился совершенно другим человеком.

На следующий день все повторилось, только на этот раз акул не было. Но Лаки не могла забыть ту, первую.

В этот вечер из Монтего-Бей вернулся Дуг Исмайлех. Лаки никогда не думала, что будет рада снова его видеть. Но она обрадовалась.




19


Грант тоже обрадовался возвращению Дуга. Правда, что он хотел понырять с Бонхэмом до отъезда и плавания под водой в одиночестве в Кингстоне, но он не хотел быть обязанным всегда нырять вместе с Бонхэмом. И пока его маленькая хитрость с; Лаки насчет дешевой комнаты (главным образом, чтобы избежать встреч с де Блистейнами и Эбернати в одном из отелей) достаточно хорошо срабатывала, у него все же хватало благоразумия понимать, несмотря на взвинченное состояние, что долго так продолжаться не может.

Он и впрямь был взвинчен. Он, кажется, потерял способность думать и действовать с учетом будущего. Эта одетая в мантилью ведьма, по кусочкам так долго забиравшая его душу, или он так считал, отняла все его моральные силы, все желания. Смешно, что он должен так беспокоиться из-за своих моральных обязательств перед ней, тогда как сама она явно не дала бы и ломаного гроша за моральные; обязательства, которые у нее могли быть перед ним. И все же; так было. Он так же мог пойти туда один и смело выступить против нее в ее логовище на вилле, как мог взлететь, размахивая руками. Так что он просто тянул время, как безмозглый, безвольный цыпленок, ожидая возвращения Дуга. Любое удовлетворение, которое он мог получить от первой встречи с акулой, начисто сметалось этим пониманием.

Странно, но Бонхэм, кажется, разгадал — и поддержал — хитрость с «дешевой комнатой», как будто его заранее проинструктировали. Но он никогда не рассказывал Бонхэму о Кэрол Эбернати. Значит, Бонхэм догадывался? Дуг не мог ему рассказать, потому что Дуг его не видел после того, как Грант ему самому рассказал об этом. Ясно, что Кэти Файнер не рассказала бы. Однако Бонхэм шел в верном направлении, по-заговорщицки плетя заговор, помогая больше, чем его просили, как будто он точно знал, что происходит и что нужно сделать. Грант был благодарен ему, но в то же время это его странным образом раздражало.

Когда Дуг въехал в передний двор во взятой на прокат машине, все они сидели на заднем дворике вокруг плиты, где Бонхэм снова готовил ребрышки, его дар Гранту и трем нью-йоркским парням (как он говорил) за те бабки, которые они выложили за вчерашние посиделки в «Нептуне». Ему это должно было стоить сто семьдесят пять с половиной долларов, если считать и пиво. Конечно, все они знали, что у него мало денег. Грант и один из нью-йоркцев принесли виски. Грант был благодарен за нью-йоркцев. Они нравились Лаки, благодаря им она была занята. Он лукаво отметил, что нью-йоркские мужчины были в восторге от Бонхэма с таким же почти мальчишеским обожанием, которое временами появлялось и у них с Дугом. Без всяких особенных причин Грант сделал в уме пометку и спрятал ее в тайники сознания, где хранил будущий материал.

Было еще больше восхищений, ударов, хлопков, объятий со стороны Бонхэма и Орлоффски, и Дуг, почти столь же крупный, как и они, вынес их по меньшей мере так же хорошо, как и Грант. Лицо Лаки выражало презрение к столь грубым физическим приветствиям, отметил Грант. Затем Лаки, сидевшая на старой скамье с нью-йоркскими женщинами, вскочила, подбежала к Дугу и показала свой способ встречать, а именно — обняла его и крепко поцеловала, как будто он — давно потерявшийся брат. Грант ощутил, как иррациональный, но тем не менее мощный укол ревности медленно проник во все клеточки и затем истек через кончики пальцев. К тому времени, когда он сжал руку Дуга, все признаки приступа ревности исчезли.

Позднее вечером, а точнее — ночью, когда все они сидели с сигаретами, огоньки которых перекликались с отблесками угасающего в плите огня, когда они уже достаточно выпили, Дуг присоединился к Гранту в почти стройном пении старых ковбойских песен типа «Улицы Ларедо», бытового фольклора типа «Вниз по долине» и песен, под которые они маршировали на войне, типа «Я работал на железной дороге» и «Для меня и моей подружки». К удивлению Гранта, Лаки не только не рассердилась на этот раз, но и сама подпевала. Все песни она знала. И у нее было чистое, очень высокое, не очень сильное сопрано, которое очень трогало благодаря каким-то своим свойствам, присущим маленькой беззащитной девочке. Но до того, как началось это приятное иллюзорное бессмертие, Грант уже переговорил с Дугом и решил, что завтра он будет делать с Кэрол Эбернати.

Он подошел к Дугу, когда тот разговаривал с Лаки. Лаки оставила нью-йоркских женщин, отошла с Дугом и села на старую разбитую кушетку, и когда он подходил, то услышал, что Дуг печально и сбивчиво рассказывал ей о Терри Септембер. Когда он встал перед ними, оба они глянули на него и улыбнулись.

— Какого хера вы тут делаете? — громыхнул он с отчасти шутливым гневом. Но в глубине души он по-детски ревновал.

Дуг проницательно глянул на него.

— Я просто рассказывал твоей старушке, что я думаю, что влюбился в старушку Терри Септембер. Хочу повидаться с ней, когда приеду в Нью-Йорк.

— Если это личное, я уйду, если хотите, — предложил Грант, и им неожиданно овладела меланхолия.

— Дерьмо собачье! — сказал Дуг.

— Ты шутишь? — спросила Лаки.

— Зачем я подошел, так это спросить, как вы думаете, что мне нужно делать с маманей. Нашей «маманей», — он исказил слово. — Не пойдешь ли ты завтра со мной, я скажу, что улетаю в Кингстон с моей любимой.

— Почему же нет, конечно, — через секунду ответил Дуг. — Конечно, пойду. Полагаю, что так. Думаю, мое сердце выдержит напряжение. А две цели всегда лучше одной. Если вы на той стороне, в которую стреляют. Один может выжить.

— Что в этой роковой женщине? — спросила Лаки. — Вы ее так ужасно боитесь?

Дуг ухмыльнулся:

— Мы не боимся.

— Ну, тогда что же? — сказала Лаки. — Чем она вас удерживает? В чем ее сила?

— Никто не отрицает, что в ней что-то есть, — сказал Дуг. — Хотел бы я знать, что это. — На его большой роже появилась ухмылка. Сегодня он с нажимом играл вшивого англичанина. — Полагаю, это потому, что она верит, верила в тебя, когда никто больше не верил, и думала, что ты затрахаешься в доску от желания стать драматургом. — Он пожал плечами.

— Что ты сказал? — Лаки повернулась к Гранту.

— Ты обо всем знаешь, — сказал он. — Они на деле меня поддерживали. По-настоящему. У меня ощущение, что я ими усыновлен.

Дуг ухмыльнулся.

— К несчастью, у нее всегда так с ее мальчиками. Это фиксация. Она верит, что всякая женщина охотится за замужеством на их деньгах — после того, как она помогла им стать преуспевающими драматургами.

— Ну, может быть, так оно и есть, — сказала Лаки. — Ну и? Что в этом плохого? Мужчинам не следует жениться?

«Ну и» неожиданно перенесло Гранта в Нью-Йорк, к Лесли, в квартиру, во все те дни, которые он так счастливо провел там, и он ощутил болезненный и приятный укол.

— Это, действительно, странно, — сказала Лаки. — Два взрослых мужчины бегают, как собаки, зажав хвост между ногами, при мысли о необходимости пойти и поговорить с этой роковой женщиной. — Она фыркнула.

Дуг ухмыльнулся и пожал плечами, а Грант перебил:

— Так ты пойдешь со мной?

— Конечно, — Дуг глянул на него с выражением такой невинности на лице, какое бывает у крайне наивного человека, который ни разу в жизни не солгал и наполовину. — Я помогу тебе справиться с «маманей». — Он тоже исказил слово.

Итак, решено. Они пойдут завтра.

— Пусть наступит ад или потоп, — ухмыльнулся Дуг.

А Лаки уже не была мудрее их, была обманута, полностью приняла их ложную оценку. Она подождет их у Бонхэма. Но до похода они сначала утром поныряют. Это был последний день отдыха нью-йоркских нар, вечерним самолетом они улетят, а встреча и ныряние с Грантом и Дугом было «Экстрой» всего их отпуска, они хотели понырять вместе на прощание. Кроме того, Дуг хотел еще раз выйти с Бонхэмом, потому что после отъезда Гранта и Лаки в Кингстон он возвратится в Корал Гейблз, а потом в Нью-Йорк. По делам. Но и для того, чтобы увидеться с Терри.

— Какого черта? Если вы до охренения счастливы, какого хера я не могу?

Он ухмыльнулся.

Ныряние в последний день, как и почти все в последние дни, не взволновало. Взяли несколько рыб, поизучали глубокий риф, нью-йоркцы собрали красивые кусочки кораллов, которые Бонхэм пообещал высушить и отослать им, но ничего необычного или возбуждающего, и Грант впервые ощутил скуку от погружения. Он никогда не скучал, начиная с одевания, предвидения — чего? опасности? чуда? чего-то? — всплеск спиной о воду, первые звенящие пузырьки воздуха из регулятора в неожиданной тишине, первый взгляд вниз на косые лучи солнца, когда пузырьки исчезнут. Но опустившись на дно, он обнаружил, что делать там нечего, больших рыб не было, так что он занялся сбиванием тяжелым подводным ножом, который ему продал Бонхэм, длинных, волнистых рядов огненных кораллов, росших на рифе в изобилии, которые могли серьезно поранить ныряльщика. И когда он наконец поднялся на поверхность, высунул голову под яркое, горячее, всепроникающее Карибское солнце, он не смог удержаться от мысли: какого черта он здесь делает? Потом он вновь нырнул и теперь уже очень квалифицированно расстегнул ремни, снял баллоны через головы, не выпуская нагубника изо рта, еще раз глянул вниз на таинственный поток, который теперь уже не был столь таинственным после того, как ты там побывал, и вручил снаряжение Али.

Он бы удивился, узнав, когда карабкался по лесенке на катер, где уже печально сгрудились нью-йоркцы после последнего погружения, что Лаки и Дуг, пока он, несчастный, болтался внизу, долго и очень серьезно разговаривали между собой. Он бы не так удивился, если бы узнал, что Лаки делает это с Олдейнами и большинством остальных его друзой, но обнаружить пылкого сторонника в Дуге!

Лаки сама немного удивилась этому. Она не верила в чистосердечные беседы о людях с их близкими друзьями. Это всегда делается ради кровопролития. Так что она удивилась своему разговору. Позднее, вспоминая, она смогла понять, что именно Дуг направлял беседу, и смогла точно определить момент в разговоре, когда он это сделал.

Они вдвоем поплавали с трубками неподалеку от катера, как и жены нью-йоркцев. Увидев то, что она видела в глубине моря, Лаки вообще потеряла желание плавать в море и должна была пересиливать себя. Когда рядом был Дуг, Бонхэм или кто-нибудь, она не прочь была немного поплавать, не слишком удаляясь от катера, но Дуг хотел пойти вслед за ныряльщиками, так что она залезла на борт и растянулась под солнцем на слепящей белой крыше кабины и закрыла глаза. Немного позднее она почувствовала, как кто-то сел рядом, на краю расстеленного на горячей крыше полотенца. Это был Дуг.

— Устал плыть за ними, — каким-то удрученным голосом сказал он.

Лаки подвинулась и дала ему место на полотенце. Она всегда ощущала щекотку и неудобство, если ее касались друзья ее приятеля.

— Я бы ни за что этого не делала бы.

— А я очень хотел бы, если б мог, — угрюмо ответил Дуг.

— О, я не имею в виду ныряния, — сказала она. — Я имею в виду плыть за ними в маске с трубкой. Вдаль от лодки.

Дуг рассмеялся:

— Ты девушка.

— Ну, надеюсь. При моей-то фигуре. Я была бы забавным мальчиком.

Дуг снова рассмеялся, на этот раз даже запрокинув голову.

— Это уж точно. — Он нерешительно поерзал по полотенцу. — Но я пришел не для того, чтобы утомлять тебя пустой болтовней. Я хотел поговорить с тобой и кое-что сказать.

Лаки повернула голову под палящим солнцем, чтобы взглянуть на него, но не ответила, а лишь скосила глаза под темными очками. С края полотенца на нее уставилось смуглое и очень серьезное лицо Дуга. Но когда он начал говорить, то отвел взгляд вниз и в сторону.

— Слушай, я давно знаю Рона. Почти четыре года. Думаю, что я уже сформировал о нем довольно точное Мнение, — теперь в его речи не было и следа от намеренно вшивого английского. — Я думаю, ему нужна женщина. Его собственная женщина. Жена. Он не такой, как я; я такой парень, я честно уверен, что никогда ее не найду, и я это принял. — Он выглядел печальным, но Лаки по какой-то причине не могла в это поверить. — Я… э… хочу сказать, я думаю, что тебе следует выйти за него.

— Как ты думаешь, что я здесь пытаюсь сделать? — сказала Лаки чересчур тонким голосом, подумала она.

Но Дуг кивнул.

— Он настоящий парень, Рон. Он вошел в это барахло с нырянием, как утка в воду. Так они говорят. Он храбр, как лев. Я думаю, что, наверное, лучший из мужчин, из всех, кого я встречал. Физически, умственно и… э… морально: духовно. Лучший.

— Ну, ты не ждешь, что я не соглашусь? — спросила она. — Я люблю его. — Большие похвалы кому-либо всегда слегка смущали и стесняли ее.

— Так что стыдно. Если бы только был чуть покрупнее, — заключил Дуг, — он мог бы стать великим атлетом.

Лаки с трудом поверила, что точно все расслышала.

— Великим атлетом! Какой черт хочет, чтобы он им был?

Тэд Фолкер. Мой боже. Тэд Фолкер.

— Почти каждый американец — каждый мужчина — когда-либо живший на земле, — ответил Дуг.

— Больше, чем быть великим писателем?

— Ну, конечно, так. Но, конечно, можно быть и тем, и другим.

— Как кто?

— О, не знаю. Как Байрон, может быть. Даже Хэмингуэй, возможно, отчасти.

— Ну, я думаю, эти двое в основе своей несовместимы. Внутренне, — вяло сказала Лаки.

— Может, ты и нрава. Конечно, это можно назвать типично женской точкой зрения. — Это был своего рода вежливый маневр. Он снова немного поерзал на краю полотенца. — Как бы там ни было, я знаю, что, зная его всего несколько лет, я полностью и абсолютно изменил всю свою жизнь.

Что-то в том, как он сказал последнюю фразу, было напыщенное, фальшивое и раздражающее.

— Как насчет этой роковой женщины? Это миссис Эбернати? — тонким голосом спросила она. — Я думала, что именно она изменила твою жизнь.

Дуг поерзал.

— Ну, конечно, она мне немного помогла. — Он остановился. — Но на самом деле она не очень умная, знаешь ли. И Рон говорит, что с годами она становится все хуже и хуже. Я сам это вижу, немного. Она… э… тот тип, который заставляет меня думать обо всех этих старых шлюхах. Сюзен Б.Энтони, Элизабет Стэнтон, старая Мэри Уокер, Люси Стоун.

— Все старые лесбиянки.

— Ну, если ты хочешь так рассматривать, то да, я полагаю. У нее определенно не было много секса в жизни, не думаю. И она не очень любит мужчин.

— И тем не менее вы, ребята, жужжите около нее, как мухи у какого-нибудь проклятого медового горшка.

— Нет, и именно это я хотел тебе сказать, — сказал Дуг. — Не думай так о Роне. Потому что это неправда. Он сам по себе, поверь мне.

— Надеюсь. Надеюсь, я не влюбилась бы в кого-то, кто не был бы таким, — ответила Лаки.

Дуг уставился на нее и неожиданно у него появилась кривая, короткая ухмылка.

— Ты настоящая девушка. Слушай. Старая девушка — Кэрол — «маманя» — ввязалась во все это мистическое и метафизическое барахло. Это длится уже восемь лет. Она наткнулась на книгу «Гермес Трисмегатус» в каком-то оккультном магазине в Нью-Йорке и с этого началось. А сейчас она развивает теорию, которая не оригинальна, что любой художник, творческий гений ослабляет свою жизненную энергию, свою силу, свой гений, как только он женится и заведет жену и семью.

— Не трудно понять, почему она избрала эту веру, — сказала Лаки.

— Конечно. Она зашла так далеко, что утверждает, что каждый раз, когда ты укладываешься, когда у тебя происходит оргазм, когда ты реализуешь свою сексуальность, ты не полностью сублимируешься, ты уменьшаешь свою творческую силу. И может быть, в этом что-то есть. Не знаю. Откуда мне знать? Черт, Ганди в это верил. Но Рон не такой. И я тоже.

— Господи! — сказала Лаки. — Хочу надеяться.

Дуг криво ухмыльнулся.

— Как раз наоборот, мы, наверное, двое самых сверхсексуальных парней, которых когда-либо видели. Но как бы там ни было, Рон как раз в той стадии своей карьеры и жизни, когда ему нужно уйти от нее, избавиться от ее влияния. Он избавился от ее влияния; но он очень преданный. Единственное, что может сломать эту преданность Кэрол и Ханту, это еще большая преданность. И только любовь может это дать.

— Ну, точно это я и хотела бы ему дать.

Дуг живо кивнул.

— Верно. И между нами, ты и я, мы можем, возможно, сделать его величайшим драматургом Америки всех времен.

Лаки сначала удивилась, а потом была шокирована.

— Да? Что ты будешь делать? — слабо сказала она.

— О, быть с ним, когда я ему нужен.

Ей это показалось невероятной самонадеянностью. Несколько секунд она молчала. Жарко-белое солнце волнами накатывалось на них. Она по-настоящему ощутила себя в море, захваченная и влекомая течениями и противотечениями, которых она не могла понять.

— Ну, слушай, Дуг, — наконец сказала она, как-то слабо, отметила она про себя. — Я ломаного гроша не дам за все это барахло. Все, что я знаю, это то, что люблю Гранта. Он мне нравится. Я его уважаю. Я восхищаюсь им и тем, что он хочет делать. И более того, я ему доверяю. Так что я буду за него сражаться. Всеми доступными мне способами. Я сумею победить миссис Эбернати, ее мужа, и тебя тоже, и любого, кто попытается помешать мне выйти за него, если они все же попробуют. Любого. Если в этом ты на моей стороне, тогда — о'кей. Если же нет, тогда тоже — о'кей.

Дуг криво ухмылялся. Из-за этого глаза казались еще меньше.

— Ты из тех девушек, за которых любой мужчина в здравом уме отдал бы правую руку, — хрипло сказал он.

— Мне не нужны правые руки. Я не собираю коллекцию яиц. Я лишь дважды в своей жизни была влюблена до этого. И оба раза я была такой молодой и зеленой, такой гордячкой, что не могла быть влюбленной. Так что на деле это впервые, когда я по-настоящему влюблена. Никто не заставит меня сдаться, если я сама этому не помогу.

Дуг встал.

— Я помогу всем, чем сумею. А теперь мне лучше уйти. Они вернутся быстро. И я не хочу, чтобы Рон видел, как я с тобой разговариваю.

— А почему?

Он остановился рядом с кабиной, доходившей ему до груди, и глянул на нее. Он снова ухмылялся одним уголком странно искривленных губ, так что глаза казались меньше.

— Ты не знала? Он очень ревнив.

Несколько секунд молчания, она не могла собраться с силами и заговорить, внезапное затишье после сильного ветра; Лаки смотрела, как он уходит, не отвечая на его прощальный выстрел, хотя и пыталась. Потом стало слишком поздно, он ушел. Что он имел в виду? На что хотел намекнуть? Голова совершенно опустела, и она сообразила, что у нее раскрылся рот.

Позже она видела, как Дуг подошел к Гранту после того, как тот отдал акваланг и вскарабкался на борт. Дуг, улыбаясь и смеясь, заговорил, похлопывая его по спине. Было странное ощущение, что каким-то образом Дуг пытался узурпировать, уже узурпировал ее мужчину. Потом она посмотрела на Рона. Ревнивый? Действительно ли он имел в виду, что считает, что мог быть настолько ревнивым? Чтобы подозревать что-то между своей девушкой и своим лучшим другом, если он просто увидит, как они вдвоем разговаривают? А если он не это имел в виду, на какую херовину намекал? Она неожиданно рассердилась.

Она бы еще больше сердилась, если бы знала смысл веселой беседы Дуга с Грантом. Суть ее была в том, что он, Дуг, проведя с Лаки долгий разговор, в итоге снова влюбился в нее.

Грант же ничего об этом не думал, просто ухмылялся и продолжал свое дело, а именно, доставал холодное пиво из ледника. Он сам был теперь так влюблен в Лаки, что ожидал, что все его друзья безумно в нее влюбятся, за исключением, наверное, возможно, четы Эбернати! Так что когда днем, покупая мясо для гамбургеров, он поговорил с Лаки, то потому, что Дуг говорил совершенно противоположные вещи.

Стоя рядом с ним у ледника и доставая себе пиво, Дуг сказал, ухмыляясь:

— И я не думаю, что она вообще огорчится нашим дельцем с Кэрол. Ни на крошечку!

Это разозлило Гранта. Он не хотел заговора с Дугом против Лаки. Он хотел помощи, временно в ней нуждался. Выпрямившись и сузив глаза, как бы от солнца, он остановил Дуга.

— Я рад. Но не думаю, что нам нужно об этом говорить.

— Конечно, тебе нужно будет рассказать ей при определенных обстоятельствах, когда-нибудь.

— Я собираюсь рассказать ей об этом при определенных обстоятельствах когда-нибудь. Но я собираюсь рассказать ей, когда сам решу. Когда я буду готов, — ровно ответил он.

Дуг наклонил голову и кивнул.

— Конечно.

— И пойдешь ты со мной или нет к Кэрол, но эта часть дела тебя не касается, так я считаю.

Дуг ответил:

— Конечно, нет.

— Тогда не забывай об этом.

Откинув голову назад, он сделал долгий, молчаливый, полный значения глоток из горлышка открытой пивной бутылки. Любопытно, почти нелепо, но Дуг сделал то же самое. И именно этот краткий обмен мнениями позднее заставил его сказать Лаки то, что он сказал ей о Дуге, когда они покупали мясо для гамбургеров.

Мясо они покупали отчасти потому, что хотели избежать глупой траты денег, отчасти потому, что она активно невзлюбила бонхэмовский «Нептун Бар», и Лаки предложила приготовить для всех спагетти по-болонски в доме Бонхэма. Нью-йоркцы из-за отлета не могли участвовать, но все на обратном пути с энтузиазмом восприняли предложение, с энтузиазмом, граничащим с дикостью, а в случае с полуидиотом Орлоффски еще хуже, он радостно гикнул и едва не выпрыгнул за борт, чтобы продемонстрировать свое удовольствие. Бонхэм тоже был доволен, но сказал, что почти ничего для этого, включая консервированные итальянские помидоры, дома нет, а в этот день дома нет и жены. Так что покупки делали Грант и Лаки.

Грант не мог не пойти с ней. Она не знала дороги, не привыкла к левостороннему движению и прочее, и прочее. Но мысль о выходе крайне его нервировала, когда он вел машину. Это ведь их первый совместный выход в город, если не считать вылазок по вечерам в «Нептун», но тот был на другой, обращенной вглубь острова стороне города, да и на окраине. И уж, конечно, едва он припарковал машину и они пошли к «Новому» Китайскому Супермаркету, «Новый» означало, что он открылся шесть лет тому назад, первому в Ганадо-Бей, как наткнулись на Эвелин де Блистейн и ее толстую прислугу ямаитянку, выходивших из магазина с покупками.

Грант представил их друг другу.

— Ну, — сказала графиня Эвелин своим загробным голосом, изучая Лаки острыми, постоянно прищуренными глазами, в которых сверкало огромное удовольствие сплетни. — Так вот она, Новая Подруга Рона, о которой я так много слышала. Привет, моя дорогая.

Безумно, но в какую-то секунду Лаки ощутила желание сделать реверанс. Вместо этого она протянула руку. Эвелин взяла ее, а затем похлопала по ней другой, морщинистой, венозной, безупречно наряженной рукой.

— Моя дорогая, вы и в самом деле Лаки. Счастливица, вы подобрали себе парня, у которого прекрасный вкус.

Грант почти слышал причмокивание ее губ. Но невзирая на это, он как-то ощутил, что она — на его стороне. Что-то грязное в ее глазах дало ему понять, что она — союзник. Он взял быка за рога и сказал, что сегодня вечером они на две недели улетают в Кингстон.

Графиня улыбнулась одними глазами, в которых сверкало удовольствие.

— Я полагаю, ты остановился в «Шератоне», — сказала она. — Все спальни там с кондиционерами. И пожалуйста, подумай разок-другой о дорогой старой тетушке Эвелин, когда… э… веселишься.

— Пока, детки.

— Это графиня, у которой живет твоя миссис Эбернати? — спросила Лаки, не удержавшись от того, чтобы оглянуться ей вслед. Эвелин оглянулась на них. Она помахала рукой. Лаки ответила.

— Да, — пробормотал Грант.

— Я бы определенно сказала, что она — твой союзник, — сказала Лаки. И рассмеялась. — Или, вернее, я бы сказала, что она определенно — мой союзник.

— Если ты имеешь в виду, — ухмыльнулся Грант, — что она порекомендует тебе выйти за меня, то ты ошибаешься.

— Думаю, порекомендует, — сказала Лаки и порывисто схватила его за руку, при этом жесте он не мог не оглянуться нервно по сторонам. Несмотря на это, он все же был горд, идиотски, безумно горд выпавшему случаю показать ее Эвелин.

Эвелин упомянула о Дуге, как он там, и именно это напомнило ему, когда они шли к «Новому» Китайскому Супермаркету, о маленьком столкновении с Дугом у ледника, после которого он решил поговорить с ней о нем.

— Когда она упомянула о Дуге, я случайно вспомнил, что хотел сказать тебе, кое-что пояснить.

Лаки навострила уши. Она вспомнила речь Дуга о ревности. Как раз это?

— Да? — сказала она.

— Правда, что он мой друг. Хороший друг. Но он во многих отношениях чужой. Он любит везде и всюду совать свой нос. Ему нравится манипулировать людьми, быть эдаким Свенгали. Он считает себя великим закулисным махинатором. Многому я не доверяю и не хочу, чтобы ты полностью ему доверяла. Не думай, что я доверяю.

Лаки ждала. А в это время в ней проснулся гнев и уши запылали. Что за дешевая трусливая потасовка?

— Да? — наконец сказала она, поскольку он молчал, но на этот раз вопрос прозвучал более напряженно.

— Все. Я хотел тебя предупредить. В нем очень многое весьма не просто и не прямо.

— Например?

— Я не могу вот здесь и сейчас углубляться в это. Но знаю одно, он на мне зафиксировался каким-то странным образом.

— Ты пытаешься окольными путями намекнуть, что он мог бы попробовать заполучить меня? — ровно спросила она.

— Что? — ответил Грант. — Нет. — Он замолчал. — Ну, да. Может, и мог бы. — Он снова замолчал. — Нет. Нет, не думаю. Но он…

— Потому ты чертовски удачно выбрал время сказать мне после того, как подолгу оставлял меня наедине с ним в течение последних пяти дней.

— Что? — спросил Грант. — Что ты имеешь в виду?

— Кроме того, я считаю весьма странным то, как ты выбираешь в «лучшие друзья» людей, которым ты не доверяешь, которые могут попытаться завладеть твоей девушкой, как только ты отвернешься. — Она была в ярости, уши горели.

— Эй, погоди! Минутку! Я не об этом…

— Вдобавок, — снова перебила она, — должна тебе сказать, что меня очень оскорбляет то, что ты считаешь нужным пояснить мне все это и предупреждать, что ты не настолько мне доверяешь, чтобы заранее знать, что я автоматически позабочусь о подобных вещах.

Грант остановился посреди улицы, как проклятый мул.

— Да ладно! Не надо всего этого дерьма. Я ни черта не говорил о…

— Знаешь ты или нет, — сказала она, на этот раз ощущая свою глупость и от этого еще больше сердясь, — что бы ты ни думал, что знаешь обо мне, я не из тех девушек, которые вообще практикуют встречи более чем с одним мужчиной. — Это не было чистой правдой, подумала она, но достаточно близко к ней, чтобы быть правдивым.

Грант все еще стоял посреди улицы.

— Ну, а теперь заткнись на секунду! — скомандовал он отнюдь не тихим голосом. Несколько нелюбопытных ямайцев коротко глянули на них. — Я не знаю, чего это ты взлетела к этой теме. Но ты меня не поняла. Ладно, не время и не место обсуждать все это. Если хочешь, поговорим об этом позднее. А теперь нам нужно скупиться. На нас люди смотрят.

— Из-за того, что ты не умеешь тихо разговаривать! — яростно сказала Лаки. Он прочно стоял посреди улицы, сверкая зрачками сквозь прищуренные веки.

— Просто заткнись! — прошипел он, схватив за руку, и втащил в магазин. Господи, он по-настоящему красив, когда сердится! подумала она, когда он ее тащил.

Ледяная натянутость после этого, после того, как он затащил ее в магазин, не исчезала во время всего похода за продуктами; она сохранялась и в машине на обратном пути домой. Грант не мог понять, что на нее нашло, и ясно было, что в таком состоянии она не будет об этом говорить. Господи, как мало знает каждый о другом, думал он, поглядывая на нее. Она по-настоящему взбесилась из-за чего-то. Дома он помог занести продукты на кухню, где она начала готовить соус, не сказав ему ни единого слова. Дуг с Бонхэмом и Орлоффски ждали его в гостиной.

— Ну, что вы скажете, не провести ли нам это шоу на дороге? — громыхнул он, подходя к ним и выбирая на столе полную открытую бутылку пива. Он на одном дыхании на две трети опорожнил ее. Стало полегче.

— Как скажешь, шеф, — легко ответил Дуг. Бонхэм, как заметил Грант, ухмылялся ему, — ему, Гранту — и в этой ухмылке было больше зрительского, просто «научного» интереса, чем сочувствия. Ну, вполне нормально, кисло подумал он, не был уверен, то ли это из-за ссоры с Лаки, то ли из-за предполагавшегося визита к Кэрол Эбернати. Ясно, они разговаривали о нем. Орлоффски, конечно, как обычно, ни о чем, кроме себя и спиртного, не думал.

— Мы вернемся через час, — сказал Грант Бонхэму и сам ухмыльнулся. Они обменялись взглядами. Он повернулся, потом пошел на кухню. — Скоро увидимся, — сказал он Лаки. Но ответа не получил.

Они отправились в машине Гранта. Проезжая по яркому, солнечному, почти безлиственному пыльному городу, он думал о странном обмене взглядами с Бонхэмом, о взгляде, который бросил на него Бонхэм, на который он бессознательно, автоматически ответил. Что это значило? Переезжая через маленький виадук (его едва ли можно было назвать мостом) через широкое плоское русло городской реки, сейчас это просто ручеек, который мог стать бурным потоком после тропических ливней в горах, он ощутил, что въезжает на вражескую территорию.

— Я скажу Кэрол, что еду в Кингстон один, — наконец сказал он, когда они начали въезжать на гору. — Она не знает, что Лаки здесь. Мы сегодня встретились в городе с Эвелин. Но я почему-то уверен, что она не скажет Кэрол.

— Она расскажет всем остальным, — сказал Дуг.

— Возможно, что во всех отношениях сейчас лучше сказать, что я еду один. Это вызовет меньше плача и причитаний.

Дуг ответил:

— Мне-то что. Это твоя игра. — Затем он неожиданно повернулся и тепло улыбнулся. И в глазах был смешок и возбуждение от предстоящей «Акции». — Я поддержу твою игру, Рон. Какой бы она ни была.

Грант тоже ощущал, как в крови увеличивается содержание адреналина. Само возбуждение было по-настоящему приятным.

— Ну, я думаю, так надо сделать, — заключил он. Они уже почти приехали.

Однако все случилось по-другому. И едва ли могло быть хуже.

На вилле они никого не застали, поболтались там и сям вокруг большого зала, вышли на террасу, вернулись, походили по лестнице, ведущей к спальным комнатам. Они могли быть и грабителями, и похитителями людей. Эвелин не было поблизости, Ханта и графа Поля не было, не появился никто из наемной прислуги, чтобы спросить, кто они такие. Дом казался покинутым. Кэрол они обнаружили в ее спальной, она работала. Редактировала пьесу какого-то члена группы Маленького Театра Хант Хилз, которую ей прислали по почте, и она пользовалась красным карандашом, по всей странице, как пощечины на лице, пестрели огромные красные линии. Она всюду вычеркивала, полосовала и делала пометки, и это все больше делалось ее стилем работы с тех пор, как Грант построил ей театр. Стол, за которым она работала, стоял напротив двойного французского окна. Так что они видели только ее силуэт, на котором тускло мерцали белки ее больших черных глаз.

— Ну, — сказала она, и на силуэте тускло блеснули белые зубы, когда она улыбнулась. — Два расточителя вернулись домой. Хорошо провели время в Mo-Бей? Ложились и прочее?

— Он — да, — тупо сказал Грант. — А я, я не очень хотел. По некоторым причинам. Так что я — нет.

— Я зашел взять кое-какие вещи, — сказал Грант. — Вечерним самолетом я улетаю в Кингстон.

— Один? — спросила Кэрол.

— Один, — ответил он. — Виллалонги там уже нет, знаешь ли. Но там Джим Гройнтон и другие. Там значительно сложнее рифы, их больше, есть из чего выбирать. И… — он услышал свой голос, впервые заговоривший о его тайне, — я хочу попробовать убить акулу!

— Убить акулу! — воскликнула Кэрол Эбернати. — Стал уже настоящим искателем приключений, да?

— Конечно, — ответил Грант. — Я планирую побыть там две-три недели, а потом вернуться в Нью-Йорк. — Не следовало бы ему этого говорить, он это знал, зачем размахивать перед быком красным флагом, но он ничего не мог с собой поделать.

Кэрол Эбернати рассмеялась.

— О, так что вот так, да? Ты возвращаешься в Нью-Йорк, не так ли?

— Конечно, — сказал Грант. Он неожиданно удивился, а зачем ему был нужен Дуг здесь.

Кэрол, как будто ее укусило насекомое, вскочила со стула. Она схватила со стола чистый лист бумаги и, размахивая им, двинулась на Гранта.

— Тогда есть одна вещь, которую ты можешь для меня сделать, если захочешь. Поскольку ты мне ее должен. Я хочу, чтобы ты написал заявление, посвящение к новой пьесе, где говорилось бы, как много я тебе помогла в работе над ней. Поскольку я, может, никогда больше тебя не увижу, то лучше получить это сейчас. У тебя ведь как: с глаз долой — из сердца вон. И не говори, что этого ты мне не должен.

Грант с трудом поверил своим ушам. Его последняя пьеса, его «Я ее никогда не покину», она над ней вообще не «работала», едва ли даже читала целиком, она ее открыто ненавидела, да и было за что, ведь совершенно ясно, что писал он о ней, о себе, о Ханте. Даже если бы она «работала», прямо просить о…

— Ты этого хочешь, так? — тихо спросил он. — Ты только этого хочешь? — Он взял лист и пошел к пишущей машинке, стоявшей на столе в другом конце комнаты. Даже не присаживаясь, заправил два листа бумаги и копирку и отпечатал посвящение, практически то же самое, что он написал много лет тому назад, искренне посвящая свою первую пьесу ей и Ханту. Это заняло не более тридцати секунд.

— Черт, это просто, — сказал он, бросив ей копию; она вновь сидела на стуле у окна. Затем, сложив оригинал и положив его в карман рубашки, он повернулся к Дугу.

— Ну, Дуг, — Дуг встал со стула. — Пошли, — сказал Грант. — Давай уходить.

— Ну, как славно! — услышал он за спиной удивленный голос Кэрол. — Это очень славно! — Когда он обернулся, то увидел слезы в ее глазах. — Я и не думала, что ты и впрямь так о нас думаешь сейчас! Очень мило! Посмотри, Дуг! — Грант с трудом мог поверить, что она не иронизирует, но она и вправду была серьезна. Она так и думала. Она не видела разницы!

Дуг изучил листок и вернул ей.

— Да, — коротко ответил он. — Славно.

— Я отправлю его Полю Гибсону по дороге в город, — тихо произнес Грант.

— Слушайте, у меня есть идея, — со страстной улыбкой сказала Кэрол. — Потрясающая идея! Почему бы нам втроем не полететь в Кингстон. Все равно через несколько дней Ханту нужно возвращаться на работу, а Дугу сейчас делать нечего. Дуг и я полетим с тобой в Кингстон и устроим настоящие каникулы. Нас только трое. Три мушкетера из Группы Маленького Театра Хант Хиллз. Думаю, это потрясающе.

— Я хочу лететь один, — ответил Грант.

— Почему? Днем мы будем выходить с тобой на лодке, ты можешь нырять. По вечерам будем есть и гулять, поедем в Порт Ройаль, в другие места, посмотрим всю эту историческую дребедень. Весело будет!

— Ты не понимаешь, да? — спросил Грант.

— Я могла бы провести отпуск по-настоящему, — произнесла Кэрол.

Грант ощутил, что дыхание участилось, в ушах тупо звенело.

— Ну, это невозможно, — вяло сказал он. — Со мной моя новая девушка. Здесь моя девушка из Нью-Йорка, и она летит со мной.

После этой реплики наступила тишина. Длилась она очень долго. А затем события понеслись так стремительно, что за ними трудно было уследить. Кэрол Эбернати уставилась на него.

— Твоя «девушка»! — взвизгнула она, презрительно подчеркивая слово. — Твоя «девушка»! Тебе тридцать шесть лет! Ты, как… — И здесь она взвизгнула «о», — вскочила, отшвырнув изящный стол стиля «ампир».

Она все выкрикивала и выкрикивала одно и то же короткое «о!», снова и снова через почти равные интервалы времени, примерно, через три-четыре секунды. Больше это походило на «ой!» или «о-ой!». Как у животного. Она замолкала, чтобы немного подумать, а потом, когда возникала надежда, что она замолчит, снова вскрикивала. А может, это было связано с ритмом ее дыхания. Через некоторое время она, изогнувшись, как колодезный журавль, пронеслась мимо Гранта к двери. Плечо ударилось о притолоку, как будто она ее не видела, но Грант решил, что все-таки видела. Затем, выпрямившись в дверном проеме с расширенными, как у сумасшедшей, глазами, она положила руку под левую грудь и закричала: «Сердце! Мое сердце!» И исчезла. Они слышали, как она ударилась об одну, затем о другую стену коридора, ведущего к лестнице, слышали ее крик «о!» или «о!о-о!» через те же трех-четырехсекундные промежутки времени.

— Пошли! — приглушенным голосом сказал Дуг и повелительно махнул рукой. Он выбежал. Грант пошел за ним чуть медленнее, слушая, как она скатывается по ступенькам. Он вышел на лестницу, когда она уже спустилась, как он отметил, на ногах. Дуг был почти рядом. Она метнулась влево в той же позе журавля, выкрикивая «о!» или «ой!». Неизвестно, откуда появилась Эвелин де Блистейн и поймала Кэрол, когда та сворачивала в столовую. Когда Эвелин схватила ее, Кэрол Эбернати позволила себе тяжело рухнуть на пол, а Эвелин наполовину смягчила удар. Гранту было все равно. Ему было все равно, даже если это настоящий сердечный приступ. Некий холодный, даже жестокий покой разлился в его сознании. Он вышел из большой передней двери, сел в машину и уехал, в общем-то довольный собой. Наверное, он был слишком жесток с ней, должен был бы подумать позднее. Но тогда он не был уверен в своей твердости и, возможно, поэтому проявил жестокость. Но дело в том, что все было просто, жестокость проще, чем он мог вообразить.

Продолжение истории он узнал от Дуга, когда тот вернулся через час. Он рассказал им у Бонхэма, Лаки тоже слушала, только то, что она упала в обморок, чего он и ожидал. Но у Дуга не было причин сдерживаться. Он-то и рассказал все в мельчайших деталях, со смешком и таким тоном, в котором сквозило хихикающее, задыхающееся возбужденное предвосхищение страшной сказки. Настоящая клюковка-сплетня заставляет сожительствовать даже самых бесстрастных людей, так что вскоре весь дом, задыхаясь, хихикал и смеялся, как и он сам, а чувство достигнутой чудесной победы крепко сплотило их в шайку, в банду. Пили много пива. Даже Грант присоединился к празднеству, чокался пивом и посмеивался, хотя он-то знал, что все это было настоящей жестокостью. Она лежала на полу, стонала, причитала, вопила о сердце, выкрикивала «о!» или «ой!» до тех пор, пока не поняла, что Грант все-таки ушел, тогда она спокойно встала, спокойнее всех присутствующих в тот момент времени, и пошла к себе, сказав, что все будет хорошо, это, очевидно, был желудочный спазм. В спальной она спокойно села на кровать, а потом неожиданно схватила со столика большой пузырек «Милтуана» и проглотила пригоршню таблеток, прежде чем все успели сообразить, в чем дело. Но на самом деле, а Дуг был рядом и все видел, в руке было только семь таблеток, хотя она и пыталась показать, будто их гораздо больше. Звонок доктору успокоил их, поскольку семь таблеток никому особенно не повредят. Она сейчас спит мертвецким сном, заслуженным мертвецким сном, ухмыльнулся Луг.

— Господи! — слегка стыдливо ухмыльнулась Лаки. Она забыла о своем гневе. — Делать все это только из-за… И ты даже не настоящий сын. Всего лишь приемный. Если это так… она, должно быть, и впрямь… Слегка… — Ее палец постучал по виску.

— Так и есть, — пылко сказал Дуг.

Последний самолет в Кингстон был в полночь, и они собирались улететь им после ужина со спагетти. Соус уже был готов, и пока Грант был на вилле, Лаки тщательно упаковала вещи. Это было предложением мира. Вещи стояли у двери, и их мгновенно можно было забросить в машину Бонхэма, поскольку свою Грант уже сдал. У двери стоял и маленький, поношенный зеленый рюкзак Бонхэма, в который он упаковал снаряжение Гранта, а рядом стояло два баллона со свисающим превосходным регулятором, которые Бонхэм связал вместе и отдал Гранту в обмен на его дешевое оборудование, привезенное из Индианы. Баллоны были накачаны до максимума, и хотя это запрещалось правилами, Бонхэм много раз возил полные баллоны на самолетах, так что беспокоиться нечего. В Кингстоне он может перезаправить их в одном месте, где фильтруют воздух для больниц. Джим Гройнтон знает, если Грант захочет с ним встретиться, но все равно Бонхэм даст адрес. Джим, улыбнулся он, сейчас почти не ныряет с аквалангом. Счет, который предъявил Бонхэм, был что-то чуть больше 1100 долларов за все: купленное оборудование, поездка на Гранд-Бэнк, выходы на катере Бонхэма, тренировки и проверки в бассейне. Все было расписано по пунктам. Он был достаточно велик, чтобы вызвать у Гранта некоторое смятение.

— Сейчас ты можешь мне дать только половину, — улыбнулся Бонхэм, — а остальное через две недели, на обратном пути из Кингстона. Если хочешь.

— Н-да, — ответил Грант, — конечно, мы можем сюда и не заехать. Скорее всего, мы улетим оттуда прямо в Нью-Йорк. Самое вероятное.

— Ну, — улыбнулся Бонхэм. В улыбающихся глазах появилось нечто стальное. — Ты всегда можешь прислать мне оставшуюся половину оттуда, но только сразу после возвращения.

— Нет, — неохотно отозвался Грант. — Нет, не вижу большой разницы. Я все равно получаю поквартально. Наверное, лучше сразу заплатить. — Он выписал чек на нью-йоркский банк. Он не возражал против платы за все, что получил, но противно было, что это так происходит, так быстро. Стальной блеск в глазах Бонхэма ослабел.

Грант снова отметил и в этом коротком разговоре с Бонхэмом, что за последнее время он все больше и больше — но он не помнил, когда это началось — принимает невысказанное, молчаливое предположение, что после Кингстона он останется с Лаки, вероятно, возможно, женится. Вот так, хотя сознание и гнало, отталкивало эту мысль, когда она появлялась. Он взял свою фотокамеру, дорогую «Икзету В», для которой Уильям не успел сделать бокс, и положил ее на вещи у двери. Позднее он должен будет вспоминать, сделал ли он это на самом деле. Потом он оглянулся на Лаки, стоявшую в дверях кухни, и подошел поцеловать. Из-за ее спины восхитительно пахло соусом для спагетти.

— Когда мы будем есть? — спросил он.

— Когда хотите, — улыбнулась она и сунула ему руку под мышку. — Все готово. Осталось только приготовить сами спагетти. Это семь минут.

Парень мог бы сделать и гораздо хуже, сказало ему сознание. Было уже восемь часов, но еще светло. «Как вы считаете, не подождать ли нам с едой, а тем временем крепко выпить?» Изо всех углов раздались крики одобрения. Все присутствующие ощущали себя как-то странно и радовались этому чувству соучастия в заговоре любовников. «А поужинаем около девяти?»

Она накрыла в девять. Теперь у них есть два часа на спокойный ужин и уйма времени, чтобы сесть в самолет. К спагетти Грант купил две больших бутылки «Кьянти». Бонхэм зажег огонь в плите, потому что он так красиво смотрелся в наступившей темноте. Еду приносили каждый сам себе из кухонных дверей и ели во дворике, почти все возвращались во второй и даже в третий раз. Спагетти были восхитительны. Орлоффски пошел и в четвертый раз. Если бы они поехали в 11.15, то все равно оставалось бы достаточно времени до самолета.

Однако они не улетели, потому что точно в 11.10 зазвонил телефон. Они, уже наевшись, сидели в доме и потягивали красное вино. Когда раздался звонок, Бонхэм огляделся, встал и замедленно пьяным движением снял трубку.

— Что за дьявол? — сказал он. — В это время? Алло?

Он долго слушал, и его довольно пьяное лицо вытягивалось и мрачнело. Потом он задал несколько коротких вопросов: «Где? Когда это было? Сколько человек? Какая машина?» И наконец сказал: «Не знаю. Конечно, попробую. Но сейчас, ночью, все равно ничего не сделаешь, даже ради господа Бога!» Попрощавшись, он положил трубку и потер лицо сосискообразными пальцами.

Была суббота, и местный ямайский бизнесмен, очевидно, возвращаясь с местной ямаитянкой с дикой вечеринки в Очо Риос, упал на своем «Шевроле» с моста в восточной части города. За ними шла другая машина, они все видели и остановились, но на спокойной поверхности реки не было и следа машины. Никто не выплыл. Они уехали и позвонили в полицию. Сейчас звонили как раз из полиции. Они просят, чтобы Бонхэм завтра нырнул и достал людей и машину. Бонхэм снова потер рукой все еще пьяное лицо.

— Все мы знали девушку. Лихая была девица. Работала в приемной у местного доктора. И всегда смеялась. Всегда на каких-то вечеринках. Беда в том, что парень женат — был женат — жена и четверо детей.

Он замолчал.

— Это стоит пару сотен. Власти заплатят. — Он поднял бокал с красным вином, посмотрел на него и, искривив рот, поставил обратно. Его жена, Летта, только что вернувшаяся домой с работы в ресторане, подошла и обняла его.

— Кто это?

— Анна Рэчел. Анна Рэчел Боттомли.

— О, нет! Я думала, может… Так грустно.

— Утром у меня будет много дел. Нужно заполучить большой плавучий кран. Они должны будут уравновесить его. Тяжелое погружение. Глубина там футов шестьдесят-шестьдесят пять, вода мутная. Сильное течение. К счастью, в последнее время дождей не было.

Он оглянулся на Гранта, как будто только что вспомнил о нем.

— Если хочешь заняться настоящей серьезной работой, вот случай. Я еще не знаю, нужен ли будет фонарь. Сначала нужно посмотреть. Хочешь пойти?

— Я нет, — сказал Орлоффски. — Тока рыбачу.

Грант оглянулся на Лаки.

— Сумасшедший, — расширив глаза, прошептала она.

— Я бы не взял его туда, где он может пострадать, — степенно сказал Бонхэм. — Он мне нравится, нравится его талант, очень нравится. Я все сделаю сам. Он просто посмотрит.

— Видишь, я должен идти, — сказал Грант Лаки. — Как раз чего-то подобного я ждал с самого начала. Другого случая может и не быть.

Как-то оцепенело Лаки встала и пошла распаковывать вещи. Бонхэм, сказал он, пойдет с ними к «приятелю», разбудит его и попросит разрешения переночевать еще одну ночь.

Дуг, не хотевший возвращаться на виллу к этим женщинам, раз любовники не уехали, решил, что поспит на полу в гостиной у Бонхэма. Так что он будет здесь же и тоже поедет на погружение.




20


Тишина была ошеломляющей. Только сделав вдох и выдох через распределитель, Грант убедился, что не потерял способности слышать. Он ждал этого, но все же только после серьезного размышления мог решить, где же низ, где верх. Единственным контактом с внешним миром была тяжелая цепь, к которой он прикрепился. Она исчезала в десяти футах над головой и в десяти футах под ногами. А какая-то мягкая — ужасающе мягкая — всемогущая, вездесущая сила стремилась утащить его.

Когда он огляделся, мозг отчаянно заметался, ища связи всего этого с каким-нибудь прошлым опытом, какой мог быть у него и у мозга раньше, но потерпел неудачу. С физической точки зрения он как бы ослеп или полуослеп. Или, из-за того, что ни «Верха», ни «Низа» не было, было похоже, как будто безглазый эмбрион плавает в матке. Ему, еще ребенком, доктор, проверяя глаза, закапал какие-то капли, зрачки расширились, и мир вокруг затуманился, потемнел и расплылся. Так было и сейчас. Когда он поднес глубиномер к маске, то с огромным напряжением едва рассмотрел светящиеся цифры. Когда он распрямил руку, то ладонь исчезла, как тень. Когда он пошевелил пальцами, то глаза не были уверены, двигаются ли они.

Но в эмоциональном смысле все это напоминало нечто совсем иное. Когда ему было лет пять, отец попытался научить его плавать в бассейне, привязал к спине круг и вытолкнул в воду. Все шло хорошо, пока он мог встать на ноги или взяться за край бассейна, но в ту секунду, когда руки и ноги не могли отыскать в воде надежной опоры, он начинал визжать — в прямом смысле слова визжать от гнева и страха. Это была чисто животная, слепая трусость и паника. Никакие увещевания и помощь отца не изменили положения. Так он себя сейчас и чувствовал и изо всех сил пытался перебороть это чувство, загнать его внутрь, поглубже, куда-нибудь в живот, под тренированные мышцы пресса, где он, возможно, сумел бы им управлять. Господи, Боже мой, ради чего он здесь? Лаки была права.

Все начиналось достаточно благоприятно. Героически и даже живописно. Мост в этом месте пересекал несколько мелких мангровых болот, а перед более глубоким руслом реки мост не очень круто изгибался вглубь острова и вдоль побережья, чтобы пересечь реку — в этот-то поворот и не вписалась машина. Большой автокран и огромный грузовик с оборудованием и противовесом могли, естественно, стоять только на мосту, и они заняли почти всю проезжую часть. Из-за этого потребовался полицейский кордон, остановивший движение поодаль от места работ и пропускающий машины по одной. Одно это уже превращало все дело в зрелище. Многие машины медленно проезжали по мосту, останавливались, а люди выходили и смотрели. А многие, зная о происшествии, специально приехали из города посмотреть. Так что на мосту и на берегах собралась приличная толпа.

Бонхэм перед этой аудиторией указал место для крана, примерно рассчитав его по пролому в балюстраде. Лодку для переодевания и погружения прикрепили двумя тросами к опорам моста, чтобы удержать ее против течения. С нее потом бросят тяжелый якорь туда, где, как полагал Бонхэм, была машина. Лодкой управлял ямаец. Орлоффски будет сопровождать ныряльщиков. Авторитет Бонхэма во всем деле был непререкаемым. Даже полицейские подчинялись его командам. Затем они надели резиновые костюмы, поскольку вода в реке была ледяной, потом надели и остальное снаряжение на виду у собравшихся зевак.

Они приехали в большом полицейском фургоне, и их сопровождал Главный инспектор. Пятеро: он, Бонхэм, Орлоффски, Дуг и Ванда Лу. Лаки и Летта Бонхэм предпочли остаться дома. По дороге Бонхэм на глазах у Главного инспектора вытащил бутылку джина, подкрепился большим глотком и передал ее Гранту. «И нада будить исчо хоть одну, пока мы ето изделаем, — мрачно сказал он с угрюмой улыбкой. — Шоб на лодке было». Все выпили, в том числе и Ванда Лу, хихикавшая и ухмылявшаяся, будто ехала на пикник, воздержался только цветной, довольно чопорный Главный инспектор. Но промолчал. Так же было и со всем остальным. Что бы все они ни думали о Бонхэме, про себя или вслух, но сейчас он был им нужен. И он это знал. Он единственный, кто мог сделать эту работу. И сделать ее дешевле, чем любой старомодный водолаз из Кингстона, который бы прилетел со своими скафандрами, компрессорами и специальным судном.

В лодке, когда он выбросил якорь и они переодевались, Бонхэм велел Гранту идти первым. На носу лодки, стоявшей против течения, Грант заметил у форштевня довольно крутое завихрение. Бонхэм дал ему кольцо из легкого манильского троса с тяжелой металлической застежкой на одном конце. «Вода тебя потянет. Ищи якорную цепь. Если упустишь, не волнуйся. Выплыви на поверхность, сориентируйся в этом дерьме и плыви против течения к корме, чтобы поймать ее. Опускайся на тридцать футов и жди меня. Я иду сразу вслед».

Грант кивнул. (Он боялся заговорить.) Он прыгнул спиной, перевернулся, чтобы глянуть вниз, выдохнул, чтобы опуститься, и увидел, что погружается в море серого, разбавленного молока. И почти сразу, справа от него, на удивление быстро проплыла якорная цепь, похожая на тень. Он ухватился за нее. Его дернуло, как бегущего человека, зацепившегося за ветку. Цепь опускалась под ним в ничто, а когда он поднял голову, то увидел, что она поднимается в никуда. В разбавленном молоке был какой-то свет, но не было определенного источника, он был рассеянным, шел отовсюду. И именно в этот момент он впервые испугался. Только пузырьки воздуха создавали хоть какое-то ориентированное пространство. Потребовалось напряжение всех его сил всякий раз, когда, перебирая руками, он опускался вниз по цепи в этом холодном супе. На глубине тридцать футов он остановился и стал ждать. Сейчас он здесь и был. Где же, черт его подери, Бонхэм? Вглядевшись в светящиеся стрелки подводных часов, он увидел, что находится под водой минуту и двадцать секунд. Свечение циферблата часов было для него таким же теплым, таким же здоровым и таким же создающим ощущение безопасности огнем, как ревущее пламя в камине. Где же этот хрен Бонхэм? Какого хера он здесь делает?!

Он вспомнил, что Лаки практически то же сказала о себе прошлым вечером, когда они готовились лечь, уже легли в постель. Они теперь привыкли автоматически разговаривать шепотом из-за тонких стен нищей маленькой комнаты. «Я не знаю, какого черта я здесь делаю! Правда, не знаю! Ты меня не хочешь! Тебе не нужна женщина! Тебе нужна какая-нибудь подвижная тварь, на которую ты бы мог заскочить и трахнуть! Ночью после подводной охоты, игр с акулами и после вечера, когда ты напиваешься со своими приятелями! После этого тебе нужно прийти домой и улечься! Я не люблю охоты, не люблю опасных игр и мужчин, которые любят опасность, спортсменов! И ты мне не нравишься! Мне нравятся чувствительные люди, умные и чувствительные!.. И ты меня не хочешь! Ты хочешь Ванду Лу! Вот что тебе нужно!» Он холодно, молча слушал. Он не сердился. Он чувствовал себя несчастным. Несчастным еще до того, как она начала. Говорить о чувствительности! Какой же нечувствительной она должна быть, чтобы не знать, что он несчастен, уже несчастен? Он ненавидел завтрашнее погружение. Он не хотел его. Он бы все отдал, чтобы не нырять завтра. И его ужасало, что он должен будет заставить себя все равно погрузиться. Конечно, он понимал, что ее тирада — всего лишь попытка облегчить себе душу. Позднее, когда она успокоилась, он попытался объяснить ей свое положение, свою идиотскую храбрость, лежа с запрокинутыми за голову руками, лицом белым и холодным, говоря автоматическим шепотом и несчастно уставившись в идиотский потолок.

Всю свою жизнь он был трусом. И только из-за этого всю свою жизнь он должен был заставлять себя делать такие вещи, чтобы доказать себе, что он не такой трус, каким, как он сам знал, он был. Нелепое положение. И никогда не помогало. Поскольку день за днем приходилось это делать снова. Гордость, да! Он был гордым. Но не храбрым. Не отважным. Такой и была его жизнь, день за днем, в течение четырех с половиной лет, исключая два или три случая, когда в нем просыпалась кровожадность — то, что ученые называют «стайной моделью питания», когда говорят об акулах, но предпочитают ярлык «героизм», когда говорят о людях — может она себе это вообразить? Некоторые храбры, другие просто нет. Он из тех, кто — нет. И должен был это изучить. Если б он мог, он должен был как-то изучить. «Если бы ты был кроманьонцем, то может быть! — крикнула она автоматическим шепотом. — Тогда назад! Но даже у них были свои художники, свои рисовальщики и свои шаманы!» И они убивали калек. Завоеватели! Охотники! Завоеватели, завоеватели! На войне было так много таких, кто делал намного больше, чем он. Очень много многих таких. Вот что он помнил о войне: так много, много таких, кто сделал намного больше, чем он. «Все мужчины, которых я слушала, говорили о войне то же самое! — выкрикнула Лаки тем же автоматическим шепотом. — Я знала одного парня в школе — мужчину — у которого была награда, но и он тоже городил то же самое! И с таким же мрачным видом!» Она думает, что он завтра хочет нырять? Наконец она тупо сказала: «Ладно, иди! Давай! Но я не обязана! Я не поеду! Я не поеду сидеть на какой-то лодке и агонизировать! Я останусь у Бонхэма! Я останусь у Бонхэма и напьюсь, одна!» Утром она обнаружила союзника в лице Летты Бонхэм, которая тоже не захотела ехать. По тем же причинам. Так что они вдвоем (а было воскресенье, и Летте Бонхэм ненужно было преподавать в школе) остались в доме, хорошо укрепленном запасами пива.

В молочном супе позади него появилась тень, и когда она приблизилась на расстояние половины вытянутой руки, он узнал Бонхэма. Большой человек приблизился и, почти прижавшись маской к маске, изучил его лицо. Грант показал на часы, сделал гримасу и вопросительный жест головой. Бонхэм нахмурился и раздраженно пожал плечами. Что-то его задержало. Затем подтолкнув Гранта, он проплыл мимо с петлей из манильского троса вокруг руки и начал перебирать руками вдоль цепи. Грант пошел за ним, не теряя его из круга видимости, который сейчас, кажется, уменьшился до шести-восьми футов. И он все больше сужался. Бонхэм остановился под ним и вопросительно глянул на него, тусклое привидение, а маска казалась огромным глазом циклопа посреди большой головы. Грант видел в пещерах Кентукки слепых, безглазых тритонов. Должно быть, так выглядели их отдаленные предки, когда начали терять ненужное им зрение. Сильное течение теперь уже стало неотъемлемой частью существования, тело автоматически учитывало его, своего рода горизонтальное притяжение, вдоль которого он мог в любую секунду упасть.

Бонхэм времени не терял. На дне, в том месте, где тяжелый якорь упал в плотный ил, он продел трос в якорную цепь в десяти футах от дна, обратив на это внимание Гранта. Из другого конца сделал петлю, протянул трое: через петельку и плотно затянул ее вокруг правой руки у подмышки. Показав, чтобы Грант оставался здесь, он взял кольцо троса в левую руку, отпустил цепь и начал вытравливать трос. Он, обратив голову к Гранту, начал неподвижно уплывать вдаль, уносимый течением. Потом, почти на границе видимости Гранта, он остановился, поплыл влево, потом назад, потом вправо, похожий на огромный маятник странных горизонтальных часов, качающийся в плоскости горизонтального притяжения. Затем он исчез в мире разбавленного молока.

Грант смотрел на канат, держась за цепь и ощущая свою беспомощность и неопытность. Времени прошло в два раза больше, пока во мраке не появился Бонхэм, спокойно выбирая руками канат и подтягиваясь к цепи. Жестами он сообщил, что машина слишком далеко, нужно передвинуть лодку и якорь. Затем, как бы вспомнив, он постучал по руке Гранта и спросил жестом: не хочет ли Грант пойти и посмотреть, что он сделал. Грант оцепенело кивнул.

Это было до смешного легко. Расслабившись, он вытравливал свой канат и смотрел, как исчезли из вида Бонхэм и якорная цепь, Ему не нужно было искать по дуге, поскольку Бонхэм указал, что машина находится на самом конце каната левее к опорам моста. Когда он достиг конца каната, петля которого надежно стянулась у подмышки правой руки, он проплыл влево тридцать-тридцать пять футов и вот оно, в шести футах под ним. Невероятно. Машина слегка зарылась носом в ил, но она стояла, слегка наклонившись, на колесах. Два ярких пятна паутины на переднем стекле показывали места, куда ударились головами пассажиры. Уставившись на Машину, Грант перестал грести, и течение тут же начало сносить его к центру дуги. Когда он немного подгреб, снос прекратился, но чтобы вернуться, грести пришлось сильно. Он понял, что имел в виду Бонхэм, показывая, что оттуда работать нельзя. Он перестал грести и дал себя снести. Потом левой рукой он начал выбирать трос. Скоро из мрака появился Бонхэм и цепь. Бонхэм показал, что надо подниматься. Он, применяя технику и знания Бонхэма, прошел слепых шестьдесят футов вниз и вверх и тридцать пять футов в сторону и обратно, посмотрел на машину, затратив очень мало энергии. Он начал замерзать.

В лодке Бонхэм отдал распоряжения, а затем сел и расслабился, глубоко дыша, пока лодочник и люди у опор моста ставили лодку на нужное ему место. Орлоффски сменил им баллоны. Для операции они использовали большие одинарные баллоны, потому что здесь было мелко, но Бонхэм привез их несколько штук. «Нельзя все время заботиться о воздухе, когда работаешь».

В жарком воздухе, под солнцем мокрые костюмы вскоре стали неприятно жаркими. Окунувшись в воду и расстегнув молнии на рубашках, они снова вскарабкались в лодку, а Бонхэм вытащил бутылку джина.

— Что ты скажешь о погружении? — ухмыльнулся он. — Нравится?

— Не скажу, что очень уж нравится, — осторожно ответил Грант, — Эти люди там. И даже без них. Но до смешного легко, как ты это делаешь.

— Опыт, малыш, — ответил Бонхэм и подмигнул. Он выглядел очень довольным собой, крайне удовлетворенным своей работой, несмотря на трагический повод, ее вызвавший. — Нам везет, точно, — сказал он. — То, как она стоит. Не думаю, что придется использовать газовый резак. Некоторые так разбиваются, что становятся, как аккордеон. — Он замолчал и странно нахмурился. — Но я еще не решил, надо ли нам сначала достать тела или как. Ладно, посмотрим. Эй! — крикнул он лодочнику. — Примерно здесь! Вот так! Потихоньку спускай якорь!

А на мосту, как заметил Грант, толпа увеличилась. Он помахал Дугу и Ванде Лу, размахивавшей бутылкой.

— Гатова, шеф, — сказал лодочник.

— Ну? — спросил Бонхэм. — Пойдем?

Было бы можно сказать с определенной долей истины, что во второй раз Рону было легче идти, но это была бы не вся правда. Кое к чему он подготовился. Он больше знал, как действовать там, внизу. Он готов был встретиться с ограниченной молочной видимостью, готов был схватить медленно проплывающую якорную цепь. Но правда была в том, что когда Бонхэм сказал: «Ну? Пойдем?» — то ему снова не хотелось идти. Он уже был там, он это сделал, он видел машину. Он хотел бы отдохнуть на лаврах, остаться здесь и не возвращаться туда. Но он не мог найти не вызывающего ощущения жалкости способа сказать об этом Бонхэму, так что молча и по-идиотски пошел.

На этот раз тяжелый якорь опустился в пятнадцати-двадцати футах от машины. Они от цепи едва различали ее силуэт. Бонхэм рассчитал точно перемещение якоря. Вдобавок якорь был почти точно вверх по течению от машины, что крайне уменьшило необходимость плыть по дуге, чтобы двигаться вокруг машины. Они рядом друг с другом спокойно и легко дрейфовали к машине, вытравливая канаты. На этот раз Бонхэм закрепил канаты ближе к якорю, так что теперь они оказались на уровне окон машины.

Стекло со стороны Гранта было поднято. Вглядевшись, он вполне ясно различил мужчину и девушку, оба черные ямайцы. У обоих головы были запрокинуты назад, рты раскрыты, на лицах застыло выражение изумленного остолбенения, но мужчина слегка соскользнул и наклонился к девушке, а она наклонилась к окну. Грант сумел заглянуть ей прямо в лицо. Глаза у нее были широко раскрыты, а у мужчины он не мог рассмотреть. Длинные волосы развевались вокруг головы, подчиняясь ритму движения воды внутри машины. А в футе от головы мужчины в унисон этим движениям плавал предмет, в котором Грант через несколько секунд опознал женские трусики. Это поразило его, говоря словами какого-то засранного поэта, как «необычное мгновение». Только так и скажешь. И было в этом нечто очень печальное. Глянув вниз, он увидел, что платье женщины задралось до пояса, и там она была голой. Он видел ее пупок и черные волосы на лобке. Нельзя было сказать, то ли она так и сидела, то ли столкновение и ворвавшаяся вода задрали платье.

Прошло, должно быть, несколько секунд, пока он глазел на нее сквозь маску, медленно дыша через поющий регулятор, но ему это показалось очень долгим. Она явно была мертва. Как и мужчина. Откуда-то появилась маленькая рыбка, предчувствуя легкую добычу, но потом, ощутив присутствие большей, чем она, жизни, умчалась. Бонхэм, видевший это с другой стороны, проплыл над машиной, показывая, что сначала хочет вынуть тела, и велел Гранту поплыть и взять подъемный и сигнальный канаты, которые они прихватили с собой на этот раз и оставили у якоря. Грант сделал движение, как бы разбивая стекло со своей стороны, но Бонхэм покачал головой и поднял палец. Стекло на его стороне опущено, проинформировал он жестами. И снова показал, чтобы Грант отправлялся за канатом.

Грант уплыл, подтягивая трос против течения. Он отстегнул лишний канат от якоря. Отсюда автомобиль был почти не виден в серой воде. Бонхэма и вовсе не разглядишь. Грант ощутил острый приступ одиночества и неожиданно понял, что замерз. Он припомнил, что если бы он не пошел, Бонхэм все сделал бы сам, как и всегда. Дернув три раза, что значило — ослабить трос, он обернул канат вокруг руки и дал отнести себя назад, восхищаясь Бонхэмом все больше и больше.

Бонхэм ухитрился раскрыть дверь со стороны водителя и втиснулся так, что мог взяться за мужчину. Но дверь мешала. Грант с восхищением наблюдал за ним и тут же заторопился помочь. Течение, как очень сильный ветер или как притяжение, как если бы машина висела на укрепленной за передний бампер цепи, мягко, но непрерывно захлопывала дверь. Чтобы вылезти с телом, он все время терпеливо ее отталкивал, чуть вылезал, пока она снова не прижимала его. Почему он не подождал Гранта? Грант не знал. Но как бы там ни было, с его помощью дело пошло быстрее. Слегка вытравив канат, он ухватился за дверь и подтянулся на канате, чтобы дверь широко раскрылась. Энергично кивнув ему и подняв руку, на которой пальцы образовали кружок: «Хорошо! О'кей!» — Бонхэм начал вылезать с телом в руках.

Уже снаружи он крест-накрест обхватил тело руками, как телохранитель, чтобы течение не унесло его, взял канат и крепко обвязал его под мышками трупа. Затем он четырежды дернул канат, и мертвый ямаец, широко расставив руки, выглядя до смешного беспомощным, медленно поплыл вверх под тупым углом, как мертвая душа, поднимающаяся в тускло-молочные небеса. В десяти футах над ними он потускнел, а затем растворился во мраке.

Одно внизу, — подумал Грант. Он был рад, что не нужно прикасаться к нему. И одно осталось. Но потом Бонхэм сделал непонятную вещь. Он влез обратно на переднее сиденье, что было опасно, прижавшись к рулевому колесу — и вместо того, чтобы попытаться взять ее и вытащить, он начал толстыми пальцами тщательно и аккуратно надевать трусики на тело мертвой ямаитянки. Сейчас все его тело, кроме торчавших из почти закрытой двери машины ног с длинными профессиональными ластами, влезло на переднее сиденье машины.

Грант заметил, когда держал раскрытой дверь машины, что трусики исчезли с того места, где они плавали в футе над головой мужчины. А позднее, когда он отпустил дверь и передал Бонхэму канат, то увидел их заткнутыми за свинцовый пояс ныряльщика. Белые, они очень бросались в глаза. Но напряжение от работы и одного только пребывания здесь не дали времени подумать об этом. Возможно, Бонхэм хотел сохранить их в качестве отвратительного сувенира? Но сейчас он едва верил своим глазам, когда смотрел через окно машины. Он подплыл к переднему стеклу и смотрел между двух пятен паутины трещин. Ради господа Бога, для чего он это делает?

Но как бы там ни было, а Бонхэму приходилось туго. Его большой зад зажало между рулевым колесом и сиденьем, широкие плечи уперлись в переднюю доску и живот девушки. Подбородок и маска почти что уперлись в ее курчавый пах. У него могли двигаться лишь руки. И при всем этом он упрямо пытался просунуть ее скользкую правую ногу сквозь правое отверстие трусиков.

Грант видел, как удача все время ускользает от Бонхэма. Наконец Бонхэм повернулся всем зажатым телом, чтобы улучшить положение. Грант ощутил удушающую слабость ужаса при мысли о том, что если б он сам там очутился, или что будет, если большой ныряльщик ударится обо что-то нагубником и потеряет его. Он бы не выбрался. Просто лежал бы там и задыхался. Даже с помощью Грант он не смог бы выбраться достаточно быстро, чтобы выжить.

Именем господа Бога, для чего он это делает?

Он снова раздраженно передернулся всем телом, и Грант почувствовал, как весь кузов машины содрогнулся под его рукой. Бонхэму явно удалось справиться с правой ногой и он перешел к левой.

Но она оказалась еще большей загвоздкой, чем правая. Отчасти из-за того, что он давил на нее своим весом и это не позволяло ее ногам сдвинуться. На взгляд Гранта, снаружи ситуация казалась гротескной: даже после смерти девушка должна держать ноги расставленными, вызывающий непристойный жест, возможно, всему человечеству.

Неожиданно и яростно, как будто выйдя из себя, Бонхэм содрогнулся с головы до пят, как с головы до хвоста отряхивается собака. В итоге Бонхэм подскочил вверх, освободившись от сжатия, а баллон тревожно заскрежетал по крыше машины. А Грант снаружи беспомощно плавал на канате и смотрел. Девушка соскользнула вниз, ноги застыли в воздухе в позе совокупления. Плавая над ней, Бонхэм, согнув ей левую ногу в колене, сумел протянуть ее сквозь отверстие в трусиках. Но большего он добиться не мог. Он осторожно натянул их повыше колен, но у него не было рычага поднять тело, и дальше все остановилось. Он делал геркулесовые усилия. Свирепо и яростно глянув вверх, он бешено показал, чтобы Грант открыл дверь.

Грант, только что посмотрев на часы и проверив оставшийся воздух, энергично кивнул, а когда повернулся и поплыл к двери, увидел, что Бонхэм левой рукой открыл резерв воздуха! Гранту не нужно было включать свой резерв. Но Бонхэм расходовал гораздо больше энергии, особенно в последнем случае, и потратил гораздо больше воздуха.

Теперь время превратилось в очень важный фактор. Несмотря на это, как только он, извиваясь и содрогаясь, через полторы минуты вытащил ее, то тут же отдал Гранту.

Грант, болтаясь в воде на конце каната, а теперь держа ее под мышками так, что ладони сжимали пышную твердую грудь в лифчике, ощутил странное чувство. Он, как теперь вспомнил, несколько раз видел ее в городе, обычно в барах. Она была странным образом привлекательна в сексуальном отношении. Голая кожа рук у нее была очень скользкой, а сама она обмякшей, так что удержать тело было трудно. В ледяной воде от нее не исходило ощущения трупного холода.

Течение немедленно опустило платье на всю длину. Бонхэм раздраженно задрал его и показал, чтобы Грант подержал. Потом он медленно и аккуратно натянул трусики на место. Сейчас он дышал очень медленно, удерживая каждый вздох, экономя воздух.

Пока Бонхэм сражался в машине, дополнительный канат утащило течением и Гранту пришлось плыть за ним и прикрепить к бамперу машины. Сейчас Бонхэм взял его, обвязал девушку, четырежды дернул канат, и они смотрели, как она поднимается в блекло-молочные небеса, как и мужчина. Бонхэм тут же схватился за нагубник и поднял плечи, показывая, что воздуха почти нет. Он взмыл под острым углом к якорной цепи. Воздух поступал легче, когда они поднимались, а он расширялся в баллоне под уменьшающимся наружным давлением. Потом они бок о бок медленно поднимались по цепи, и Бонхэм с отвращением качал головой. Когда головы выскочили в этот всегда удивляющий, всегда странно выглядящий мир солнца и свежего воздуха, он вырвал нагубник, передвинул маску на лоб и сразу сказал:

— Када б знал, што так трудно будит, не делал бы…

— Но зачем… — начал Грант, тоже вынимая нагубник и сдвигая маску. Он замолчал, потому что Бонхэм сделал знак, дернув головой в сторону Орлоффски и лодочника над ними.

Другая маленькая лодка как раз поднимала тело девушки, когда они залезали в свою. Толпа с верха моста молча наблюдала. Люди на другой лодке сразу укутали тело в одеяло, как будто они не хотели его видеть, как будто в нем было что-то непристойное. Их жест тут же напомнил Гранту о том, как он сам держал мертвую девушку, ее груди в своих руках, ощущение скользкой мертвой кожи. Что эти ребята делали в таком положении?

— Все расскажу тебе позже, — коротко сказал Бонхэм и раскинул руки вдоль борта.

— Что кому скажешь? — грубо потребовал Орлоффски, приступая к смене баллонов.

— Не твое собачье дело, — ответил Бонхэм. — Как тебе нравятся эти яблочки?

Орлоффски вдруг неожиданно ухмыльнулся.

— Думаю, ничего вполне, — вот и все, что он ответил. — Не могу быть рядом с мертвыми, а?

Бонхэм, привалившись к борту и расслабившись, открыто подмигнул Гранту и ухмыльнулся так, что Орлоффски увидел.

— Мы там делаем грязную работу, а, Рон? Хочешь — полезай и делай с нами, тогда узнаешь и наши тайны. О'кей?

— Понял, понял, — почти притворяясь, нахмурился Орлоффски.

— О'кей, — сказал Бонхэм. Грант ощутил смешное удовлетворение. Но подозрительный мозг тут же усомнился, что это могло и не быть оценкой в его честь. Как выяснилось позднее в разговоре об эпизоде с надеванием трусиков, он надеялся сделать это очень быстро и незаметно, так чтобы и Грант ничего не увидел. «Кроме того, я боялся, что их унесет течением, если я вытащу ее из машины». — «Их? Трусики?» — спросил Грант. «Да, черт подери! И ее! и — или ее! — раздраженно ответил Бонхэм, а потом добавил: — Но я не знал, что будет так трудно!» Но главное, он бы хотел, чтобы об этом знал только он один. И вот почему он все это затеял (и на большом лице появилось простодушное, глуповатое выражение самодовольной сексуальной пристойности). В Га-Бей живут и будут жить жена бедолаги и четверо малышей. Правда, что он сам (и здесь на лице появилось выражение, как у злого школьника, и стерло сексуальный декорум) несколько раз брал Анну Рэчел, тайком увозил ее за город, и она была славной малышкой. Но главное (и здесь на лице опять разлилось выражение слащавого декорума), он думал о жене бедолаги и малышах. Такие скандалы и сплетни никому не помогают.

Весь этот разговор, конечно, произошел гораздо позднее, в баре «Нептун», вечером, где сидела вся шайка, выпивая бессчетные джин с тоником и ожидая вечерний самолет. Бонхэм отозвал Гранта к соседнему пустому столику, чтобы с глазу на глаз все объяснить. Но к тому времени Грант кое-что узнал о Бонхэме, что заставило его пересмотреть свою концепцию этого человека, узнал кое-что от Лаки, которая весь день пила пиво с Леттой Бонхэм.

Но сначала они закончили подводные дела. После того, как тела извлекли, все стало скучным, но Грант ни за что не согласился бы упустить и это.

Странно, подумал он, застегивая подводный костюм и надевая баллон, но сейчас он так же свыкся с таким погружением, как и с погружением в чистую воду, сейчас смешными казались все ночные и утренние страхи. Если только Бонхэм сначала бы все объяснил, то он бы, возможно, совсем бы не испугался, подумал он и неожиданно бросил взгляд на большого человека. Бонхэм подмигнул. А когда все кончилось, он очень мало говорил о страхах Гранта.

Это мало общего имело с чистым нырянием. Кроме тяжелой работы — почти ничего. Бонхэм взял с собой легкий канат, привязанный к большому крану. Когда они вытаскивали девушку, он предусмотрительно опустил стекло на другой дверце машины, а затем с помощью Гранта протянул трос сквозь машину. Когда он дернул за сигнальный канат, кран начал медленно, очень медленно поднимать машину. Бонхэм яростно показал Гранту, чтобы тот отплыл в сторону, а Грант сам достаточно знал о подобных работах, чтобы понимать, что опасность — помимо падающих предметов и людей — исходит от цепи, троса, которые могут лопнуть. Машина медленно исчезла наверху. Они поднялись следом. На поверхности они увидели, что машина висит в воздухе, а из помятого радиатора извергается каскад воды. Кран медленно поставил ее на дорогу. Неприятная работа завершилась.

И вот когда они вдвоем на берегу снимали костюмы, обтирались полотенцем и переодевались, Бонхэм заговорил о страхе.

— Ты странный парень, — начал он. Он задумчиво смотрел в сторону, а потом устремил прямой и грозный взгляд на Гранта. — Я никого не знаю, кто бы так нервничал и боялся, как ты сегодня утром, но в ту минуту, когда мы очутились под водой, ты стал холодным, как огурец. У большинства людей все наоборот: они холодны и собраны на катере, а под водой сразу начинают паниковать. Особенно в таких местах, как это. Да, должен признаться, ты довольно редкий тип. Как ты думаешь, почему ты так боишься в начале? — резко спросил он. — Просто воображение, да?

— Думаю, да, — ответил он. Он заслужил редкую и щедрую похвалу и смутился от этого. Кроме того, его преклонение перед Бонхэмом сегодня поднялось еще на несколько пунктов.

— Именно поэтому я не говорил, что тебя ожидает, — сказал Бонхэм, — чтобы ты удивился. Я считал, что лучше все показать на месте, прямо на сцене.

— Если б я знал, мне бы это помогло, — тихо ответил Грант.

— Не думаю, — коротко сказал Бонхэм. — Ну, ты все равно чертовски хороший человек, я так считаю, — спокойно продолжал он. — Сверхбогатое воображение или никакого. Когда ты внизу, важно, что оно отключается. Между нами говоря, я бы не доверился Орлоффски, здесь бы он запаниковал.

Грант смущенно кашлянул и закурил. Он уже оделся и ждал, когда Бонхэм натянет свою палаткообразную рубашку.

— Я же почти ничего не делал, — сказал он.

— Да нет, делал. И делал именно то, что нам нужно и когда нужно. Если б ты уже не был богат и не писал бы свои вшивые пьесы, — ухмыльнулся Бонхэм, — я бы тебе предложил работы…

— …а я бы ее принял, — вставил Грант.

Бонхэм потер челюсть:

— Пошли, вернемся в фургон старого толстяка — главного инспектора.

Грант пошел за ним к дороге, несмотря на смущение, его распирало от гордости. Он чувствовал себя точно так же, как малыш, которого тренер похвалил перед строем. И Бонхэм не постыдился рассказать о своих чувствах всей банде. Он пересказал то, что уже говорил Гранту, опустив только реплику об Орлоффски. Грант старался не наслаждаться лучами славы. Дуг прореагировал тем, что снова заворчал, как бы он хотел заняться этим делом, а потом хлопнул Гранта по спине. Дуг и Ванда Лу слегка поднагрузились из бутылки, которая была с ними на мосту.

— На что это похоже? — спросил он.

— Сверхъестественно, — вот и все, что сумел сказать Грант. — Но Бонхэм потрясающ, — добавил он. — Я потом расскажу.

И они взглянули на своего героя.

Бонхэм явно наслаждался этой ролью. Да и почему нет? думал Грант, сегодня он это честно заработал. И это героическое настроение сохранялось у него, сохранялось у всех них, когда они ехали в город, быстро съели бутерброды в «Нептуне», а потом Бонхэм поехал за деньгами к главному инспектору. И поэтому, когда Грант вернулся домой и Лаки передала ему новую информацию о Бонхэме, которую она узнала от Летты, то удивление, шок, неспособность принять, понять и оценить ее были еще больше, чем они были бы в любое другое время. Всегда трудно спуститься с высот восхищения кем-то и вернуться в обычный повседневный прозаический мир, к привычному взгляду на человека.

Итак: у Бонхэма не вставал с женой.

Летта Бонхэм рассказала об этом Лаки. Девушки напились пивом не меньше, чем Дуг и Ванда Лу на мосту. Они приготовили бутерброды, но практически не ели. Так что они играли в «джин рамми» и пили пиво. Обе быстро обнаружили, что не любят, боятся и ненавидят подводное плавание. Все это Лаки рассказывала Гранту, когда они упаковывали туалетные принадлежности в маленькой убогой комнатке. И говорила она, вперив глаза ему в лицо.

В голосе Лаки звучали триумфальные нотки. Она пыталась их скрыть, а может, и подчеркивала их. Она долго сомневалась, рассказывать ли об этом Гранту. Но поскольку он и Дуг так им восхищались, она сочла своим долгом пересказать разговор. По ее мнению, это могло означать только, что у Бонхэма что-то серьезно не в порядке. Он ей всегда не нравился. Она смутно ощущала, что он как-то стремится встать между ней и Роном. Но еще больше она ощущала, что он — как бы это сказать, — что он невезучий в личной жизни, если и не в работе. Посмотри, как он ведет себя с Орлоффски. И как знать, не перебросится ли, не возникнет ли это невезение в его работе, его опасной работе? Она не думает, что это неразумное предположение с ее стороны. И в конце концов, почему он не преуспел в жизни?

С другой стороны, несмотря на ощущение маленького злобного триумфа, ей было жаль, что Летта рассказала все это. Лучше не знать подобных вещей о друзьях и знакомых. Ей с самого начала нравилась Летта Бонхэм: невинная, не очень шикарная, добрая девушка. И когда Летта начала говорить об интимных вещах, она не знала, как ее остановить. А потом ямайская девушка сломалась и заплакала. Конечно, не последнюю роль сыграло и выпитое пиво.

— Ты умная девушка, Лаки, — так она начала. Лаки тасовала карты, а Летта как раз принесла пиво. — Ты… ты многое знаешь о мужчинах. Больше меня.

— Ну, — улыбнулась Лаки, — может быть. Может, да, а может, и нет. Временами я думаю, что ни одна женщина ничего не знает ни об одном мужчине. — Она нервно зевнула. — Который час?

— Десять минут первого, — сказала Летта. — Думаю, они не скоро вернутся.

— Господи, ожидание сводит меня с ума. Ты всегда так должна ждать Эла?

— Всегда, — ответила Летта. — Но такая работа хуже. Я не знала, что так будет, когда все начиналось. Но сейчас я его люблю. Но больше того. Позволь спросить. Мой муж не спит со мной.

— Ну… — растерянно протянула Лаки. Она ощущала оцепенение и груз выпитого пива. — Что ты имеешь в виду, он не хочет с тобой спать?

— Он не хочет заниматься со мной любовью, — пылко ответила Летта. — Он не хочет… он не может заниматься любовью. Он не может… не встает, нет эрекции, понимаешь, вот что я думаю.

— Он пытается?

— Ну, нет. Нет. Как будто боится. Стыдится. Но иногда, в постели я трогаю его. Понимаешь? Он всегда мягкий. Он просто отворачивается. И все-таки я уверена, что он меня любит.

— Ну, он ранен на войне? Или что-нибудь такое? — Лаки чувствовала себя дурой.

— Нет-нет. Ничего подобного. Он сначала занимался со мной любовью, сразу после женитьбы и раньше. Но уже два года он ко мне не прикасается. И я не знаю, что делать. Я подумала, может, ты скажешь, что делать, чтобы… чтобы возбудить его.

Иисусе, подумала Лаки. Вот тебе проблема. Настоящая.

— Видишь ли, — сказала Летта Бонхэм, от возбуждения у нее появился легкий ямаитянский акцент. — До Эла у меня был только один парень, и мне это не нравилось. Но с Элом, с ни-им мне нравится. Я обнаружила, что я очень страстная. А теперь я просто не знаю, что мне делать. Я не могу с ним поговорить. Он не будет разговаривать.

— Ты пыталась его напоить?

— Пьяный. Трезвый. Без разницы. И я не знаю, что я не так делаю. Что во мне такого. Я думала, ты скажешь.

Несмотря на горе девушки, Лаки неожиданно захотелось рассмеяться при мысли об огромном Бонхэме и крошечной, стройной Летте. Может, он боится тебя раздавить, хотела она сказать, но прикусила язык.

— Наверное, не нужно было всего этого говорить, — сказала Летта Бонхэм. — Но ты очень умная. И я должна была с кем-то поговорить. Я могу только предполагать, что я просто не возбуждаю его. Но я не знаю, что сделать, чтобы быть волнующей.

— Трудно сказать, что кого-то волнует, — ответила Лаки. — Но по мне, так ты достаточно волнующе выглядишь. — Так это и было при ее полной груди, стройных ногах и хороших бедрах. — Духи? — спросила Лаки. — На ночь без крема? Волосы не завивала? — Звучало все это смешно.

— Все это я пробовала, — сказала Летта Бонхэм.

— Да, у тебя проблема, — ответила Лаки. — Я и не знаю, что тебе сказать, чем помочь.

Летта Бонхэм смотрела на сомкнутые на коленях руки.

— Ты не думаешь, что, может, это из-за того, что я цветная? Отчасти негритянка?

Лаки в шоке отшатнулась и рассердилась.

— Конечно, нет! — Потом она спросила у себя, почему нет? — Он бы, во-первых, на тебе не женился, если бы так было, не правда ли?

— Не знаю, — ответила Летта. — Мы, ямаитянцы, не очень об этом думаем, здесь почти все в той или иной мере цветные, кроме нескольких англичан. Прикосновение смоляной кисти, говаривал мой отец и смеялся. Но Эл — американец. Я не знаю.

— Ясно, нет! — бешено сказала Лаки. — И Эл не с юга. Он откуда-то из штата Нью-Йорк, правда?

— Нью-Джерси, — ответила Летта.

— И я наблюдала за ним, — сказала Лаки. — У него нет ненависти к цветным людям. Я уверена, что не из-за этого. — Она ведь должна была в это верить.

— Тогда я не знаю, что, — сказала Летта. — Я уверена, что он не гуляет с другими женщинами. Этого я бы не вынесла. При стечении обстоятельств. — Именно в этот момент она сломалась. — И я хочу детей! — неожиданно всхлипнула она. — Я хочу ребят.

— У каждой женщины есть право на детей, — сказала Лаки, вкладывая в слова максимум достоинства. Она, не зная, что делать, обняла плачущую девушку и погладила ее по голове. Наконец, не зная, что еще сделать, она встала и принесла пива. А через несколько минут, как будто ничего не случилось, ничего не было сказано, они вернулись к игре в джин рамми.

Все это она более или менее подробно рассказала Гранту в чудовищной комнатушке, когда она закончила паковаться, и наблюдала за его реакцией. Теперь она вполне могла предугадать, зная Гранта, как она его знала (но знала ли она его по-настоящему?), какой реакции можно от него ждать: смущение, попытка преуменьшить или проигнорировать. Именно это она и получила.

Смущенный, странно замкнутый вид, он явно не хотел смотреть ей в глаза.

— Ну, им немного не повезло, похоже, что так. Но я не понимаю, причем здесь мы. Сегодня мы улетаем. Да и знаем же мы оба массу людей, у которых та же проблема? Все это не так ужасно и не так уж ново.

— Это касается нас потому, что ты ежедневно вручаешь этому человеку свою жизнь и в то же время создаешь из него героя для себя. Это касается нас потому, что по ряду причин Эл Бонхэм активно меня не любит, а я твоя девушка. Он… Он… Это правда… Он ревнует меня к тебе.

— А, ну ладно, — сказал Грант. Было заметно, с какой неохотой он говорит. — Я точно знаю, что он не импотент с другими женщинами.

— Ты и впрямь видел, как ставит пистон? — сказала Лаки.

— Конечно, нет. Ясно, нет. Но я видел, как он уходил не с одной, а с двумя пылкими цветными девицами из «Нептуна», когда я впервые сюда приехал. Он хотел, чтобы и я пошел. И он, ясно, выходил не для того, чтобы покатать их в машине.

— Господи! Лучше не говорить Летте об этом.

— Я никому и ничего не собираюсь рассказывать, — сказал Грант. — Это не мое дело. И я не собираюсь влезать в это. Он хотел, чтобы я пошел с ними, но я не пошел из-за тебя. — Он просто надеялся, что это как-то смягчит ее хоть на время. Но нет. Лаки доспала из рукава новый козырь.

— Ты думаешь вложить деньги в эту шхуну, которую он хочет купить с Орлоффски и с этим, как его, Файнером?

Грант был потрясен.

— Ну, да. Я подумываю об этом, — неохотно признался он. — Немного денег. Неплохо было бы владеть долей в судне, чтобы приезжать и нырять на отдыхе.

— Тогда не думаешь ли ты, что я только что дала тебе ценную информацию до того, как ты принял окончательное решение?

— Да, наверное, — неохотно сказал он. — Но я впрямь думаю, ну и что? Это смущает. Да и… — он неожиданно взорвался, — мы еще не женаты, черт подери!

У Лаки хватило проницательности понять, что взрыв гнева — это то, что и есть: взрыв гнева, и потому проигнорировала скрытое оскорбление, которое таковым не было, поскольку уязвленный Грант просто выкричался. Она промолчала.

— Прости, что я это сказал, — через секунду произнес он. — Но ты… — Он замолчал. — Откуда ты знаешь, что я хочу участвовать в покупке шхуны? Откуда ты можешь знать?

— Интуиция, — ответила Лаки. Она ухмыльнулась, встала и обняла его. — Я тебя люблю. Ты можешь быть пьяным и вялым полжизни, но мне просто наплевать на это. — Она потерлась головой об него. — Да у тебя этой проблемы и нет, не так ли?

Грант держал ее, ощущал это роскошное тело и снова почувствовал особый электрический контакт, всякий раз возникавший при соприкосновении с обнаженной кожей, — она говорила, что и у нее возникает такое же чувство, — и снова слегка удивился, насколько он за последние несколько дней свыкся с фактом, что их брак состоится. Близость. Близость и электрический контакт. Что же это, в конце концов? Любовь?

— Пошли, — сказал он, — вернемся в дом, а то они соскучились без нас!

Когда они выходили, он с сумкой в руках расплатился с хозяйкой за лишнюю ночь и не удержался от замечания.

— Но тебе и вправду нужно было бы посмотреть сегодня на Бонхэма. Он был по-настоящему потрясающим.

— И вы отправились обедать, а ты даже не позвонил мне, не сказал, что у тебя все в порядке, — мягко возразила Лаки.

— Ой, милая. Это всего десять-пятнадцать минут. А они все хотели зайти.

— Не очень продуманно, — сказала Лаки. Потом она взяла его под руку. — Как бы там ни было, мы уезжаем. Мы уезжаем из этого ужасного места и от этих ужасных людей. Вот что важно.

Но позднее, когда они снова собрались в «Нептуне», Грант подумал об этом. Так просто было бы позвонить ей и сказать, что все кончено, все в порядке. Почему же он не позвонил? Отчасти из-за того, что он был смущен тем, что погружение оказалось таким легким. Но главным образом потому, что все они были так возбуждены погружением и хотели о нем поговорить. А они с Дугом восхищались Бонхэмом и его ролью в этом деле. Он потратил эти пятнадцать-двадцать минут на рассказ Дугу о Бонхэме, припомнил он. Это непродуманный поступок.

Но сейчас они снова сидели в «Нептуне»: смеялись, пили, провозглашали тосты друг за друга, отъезд стал реальностью, они по-настоящему уезжали, и Грант не мог удержаться, чтобы не наблюдать за Бонхэмом. Действительно, в его позиции по отношению к Лаки была заметна разница, разница очень маленькая, едва заметная, если только не наблюдать специально. Его улыбки, адресованные к ней, всегда были чуть более горькими, чуть более циничными, чем улыбки другим, а его реплики, обращенные к ней, были чуть более кривыми, что ли, более понимающими. Как будто он говорил себе: эта девица попытается забрать у меня нового друга; более того, оно преуспеет, потому что это секс. Он как бы с трудом дышал. Как будто он хотел сказать Гранту: «Почему эти проклятые женщины никогда, хоть на немного, не оставят нас, мужчин, наедине с нашими интересами, которых они не понимают?» — но он был слишком вежлив для таких слов. И когда бы Грант ни смотрел на него, он не мог избавиться от мыслей о рассказе Лаки о большом человеке. Смешно и глупо, что это по-новому окрашивало его взгляд на большого ныряльщика и его подвиги, новая окраска его чувств, они достаточно долго пробыли вместе, и он был достаточно проницателен, чтобы держать подобные вещи в узде, но окраска все же была. Неспособность сделать это с женой вовсе не делала его немужественным, но делала более невротичным. Грант всегда думал, что он — незапутанный, абсолютно прямой, целеустремленный человеческий тип, не похожий на него самого, и это была одна из главных его надежд, одна из главных причин восхищения. А теперь выяснилось, что он такой же издерганный, как и все, и даже хуже некоторых, как любит говорить Лаки: «Временами я думаю, что все Соединенные Штаты полностью и абсолютно сексуально больны, больны до опасной степени». Ну, это вообще одна из главных тем всей его жизни, всей его работы. А теперь и добрый старый, простой и незапутанный Эл Бонхэм завяз в этом по самые яйца.

Примерно в этот момент Бонхэм с туповатым выражением самодовольного сексуального приличия отвел Гранта в сторону, чтобы пояснить, зачем он надевал трусики Анне Рэчел: жена и четверо малышей в городе. К тому времени выпили они мало, и Грант не знал, что отвечать.

— Я полагаю, была бы масса сплетен, а? — наконец сказал он, когда они все обсудили.

— Конечно, но так, по крайней мере, они не узнают, а? — ответил Бонхэм.

— Ну, насколько я могу судить по тому, что я слышал об Анне Рэчел, можно весьма точно угадать. А?

— Ну, у них не будет доказательств, — сказал Бонхэм. — Все равно, я думаю, что поступил правильно, а ты как?

— Даже рискуя жизнью?

Бонхэм отмахнулся.

— Не так и опасно было.

— Могло быть.

— Ну, не было же. И я полагаю, что обязан был сделать это. Ты не думаешь, что я поступил правильно? — снова сказал он.

— Полагаю, да, Эл, — ответил Грант и заметил, что Бонхэму этого мало. Он притворился, что думает.

— Да. Да. Уверен, что ты поступил правильно, Эл, — добавил он.

Вернувшись к большому столу, куда уже принесли счет (оплатили его Грант и Дуг), Большой Эл предложил последний тост:

— За вашу поездку! Может, она будет такой же веселой для вас, какой была для нас встреча с вами! — Потом он улыбнулся Лаки любопытной улыбкой. — Должен признать, мне противно, что вы уезжаете. Этот парень был самым лучшим моим клиентом.

Он как будто угадал что-то об их новом знании. Мог ли он догадаться, что Летта расскажет Лаки обо всем этом? Конечно, нет, подумал Грант. Но казалось, что у него такое выражение лица, которое Грант замечал у него при неприятностях, расстроенный вид человека, идущего по длинной, длинной улице под проливным дождем, и надо идти, идти и идти и мокнуть под дождем.




Именно в аэропорту Грант хватился своей камеры, дорогой «Икзекты В», он не чувствовал себя достаточно богатым, чтобы заказать Уильяму подводный бокс для нее.

Он пошел к багажнику, где Орлоффски разгружал оборудование, он подумал, может, она там, хотя всегда носил ее с собой. Не было.

— Ты случайно не видел моей камеры, а? — спросил он у тупоголового поляка.

— Да. Она лежала в доме на вещах, не так ли? — коротко ответил тот. Он отвернулся и взял баллоны. Что-то в его позе неожиданно дало Гранту понять, что он ее украл.

У Бонхэма был смешной вид, когда он спрашивал у остальных. Без особых надежд Грант все-таки еще раз осмотрел всю машину. Нет. Объявили посадку на самолет. Бонхэм как-то сказал, что у Орлоффски любопытно липкие пальцы, «ищущие», — сказал он.

— Ну, может, я в доме ее забыл, — неубедительно сказал он. — Ты поищешь, Эл?

— Конечно. Если найду, пришлю в Кингстон, — кивнул Бонхэм. Вид у него был слегка пристыженный. Прекрасный финальный аккорд.

Дуг хлопнул Гранта по спине и поцеловал Лаки.

— Буду скучать по вас. Может, через неделю я прилечу на парочку дней. Если захотите, телеграфируйте.

Потом началась суматоха. Шум, хлопки, толчки, уходить-не-оглядываясь, шарканье ног и вздохи пассажиров.

Когда они взлетели, Грант и рассердился, и расслабился. Он рассказал Лаки о своих подозрениях и поцеловал ее.




21


Большие руки сжимали руль старого «Бьюика», большие ноги мягко нажимали три педали в различных сочетаниях, когда он вел старую машину по дороге из аэропорта, и Бонхэм сосредоточился на ощущениях от движений тела, пытаясь заглушить голос рассудка, который был в ярости.

Он, как и Грант, был убежден, что Орлоффски украл «Икзекту». Возможно, по лицу это было заметно, черт подери. И Грант это видел. У него не было доказательств, но он и раньше наблюдал нечто подобное еще в Джерси. Но даже если бы доказательства были, он не мог бы заговорить в машине при Дуге. И даже если бы доказательства были, что бы он с ними делал? Без Орлоффски не состоится сделка со шхуной, корпорации не будет, потому что без яхты Орлоффски и его денег Файнер не присоединится. Руки связаны. Он вынужден защищать Орлоффски.

Вот он и сидел молча, вел машину, а внутри все кипело. Рядом, тоже молча, сидела Летта, его жена, чувствовавшая его состояние. Сзади, тихо разговаривая, примостились остальные трое, и постоянно слышалось бульканье бутылки. Летта точно знала, что происходит, от нее не ускользнуло происшедшее. И она по-своему его поддерживала. Но это не успокаивало, напротив — раздражало. Черт подери, думал он, почему женщины не могут оставить проклятого мужчину хоть ненадолго наедине с собой, почему они всегда должны лезть тебе в душу, быть частью тебя, почему они не могут понять, что есть вещи, где мужчина все хочет сделать сам?

Такая глупая, идиотская штука. Глупая камера ценой в 200 долларов, не очень новая. Из-за этого Грант очень легко может отойти от них. Или от него вообще не будет пользы, ни со шхуной, ни в чем другом. И все из-за тупой камеры. Как-то в Кейп-Мей Орлоффски украл двадцатидолларовую медную ручку для двери в магазине, куда они зашли посмотреть принадлежности для катера. Когда они вышли, Орлоффски смеясь показал ее. Как и сейчас. Ни из-за чего, из-за дешевки он поставил себя под угрозу публичного разоблачения, естественной потери кредита, потери репутации. Бонхэм не так уж и против воровства, если красть что-то важное, по-настоящему нужное тебе, типа шхуны, да еще если уверен, что удастся уйти. Только это никогда не удается. Но так рисковать из-за вшивой камеры или медной ручки — не имеет смысла. Когда он доберется домой, избавившись от Дуга, он вычитает ему, а если камера у него, то заставит отдать. Если отправить ее Гранту, то еще есть надежда спасти ситуацию.

Но от этой черновой работы его спас сам Орлоффски. Наклонившись вперед, он проревел сзади в самое ухо:

— Я думаю, твой дружок Грант считает, что я украл вшивую камеру!

Бонхэм оглянулся и снова устремил взгляд на дорогу.

— Ну, — спросил он. — Это ты?

— Шутишь? — воинственно ответил Орлоффски. — Как я мог? Я все время был рядом с тобой. Едрена мать, ты хочешь меня обыскать? На здоровье.

Бонхэм очень хорошо помнил о Дуге, сидевшем позади.

— О, кончай. Ты не хуже меня понимаешь, что тот, кто украл, то второпях спрятал ее где-нибудь. Но я надеюсь, что она как-то отыщется. Я уверен, что никто из нас не крал бы ее.

Дуг сидел и молчал.

— Не хочешь нам помочь, Дуг? — спросил Бонхэм. — Когда вернемся домой.

— Конечно, — ответил Дуг.

— Знаешь, что я думаю? — сказал Орлоффски. Он снова наклонился вперед, но говорил громко. — Я думаю, ее утащил кто-нибудь из этих проклятых ниггеров-носильщиков. Я точно видел ее вместе с барахлом на заднем сиденье, когда мы разгружались. А потом, когда я через минуту оглянулся, ее уже не было. Но я, черт подери, видел ее. Ты ее видел, Эл?

— Нет, — честно ответил Бонхэм, — но я тогда ее не искал.

— Ты видел, Дуг? — спросил Орлоффски.

— Нет, — ответил Дуг. — Не видел.

— А ты как, Ванда Лу?

— Нет, я ее там не видела, — ответила Ванда Лу. — Но я точно видела, как кто-то ее куда-то сунул, когда мы упаковывались дома.

— Ну, я думаю, так и случилось, — сказал Орлоффски. — Я точно видел ее, и я точно знаю, что ее стянул кто-то из этих вшивых черных ниггеров-носильщиков. Они жуткие воры, эти ниггеры-деревенщина. Разве не так, Летта?

— Да, — сказала Летта. — Многие ниггеры-деревенщина — большие воры. — Большая удача для него, подумал Бонхэм, спросить у Летты, которая так заботилась о своем буржуазном окружении. Да и правда, что очень многие полевые рабочие низших классов, невежественные и необразованные, были классными ворами и гордились этим.

— Я не думаю, что дома мы найдем камеру, — сказал Орлоффски.

Бонхэм пытался скрыть отчаяние в голосе. Вот, значит, какой линии он будет придерживаться.

— Ну, мы все равно хорошенько поищем, когда приедем, чтобы уж точно убедиться.

Но, конечно, они ее не найдут.

— И дайте мне глотнуть из бутылки, что у вас, что б там ни было, — с отчаянием сказал он и протянул руку назад.

— Это водка, — сказал Орлоффски и дал бутылку.

От большого глотка крепкой водки на глаза навернулись слезы, в желудке закипело, но все равно лучше не стало. Все шло не так. Все на него давило, сжимало со всех сторон, так что он и пошевельнуться не мог. Время вышло. Успех был под самым носом, как пресловутая морковка, но он не смог рвануться и достать ее. А теперь это!

Единственное, что не должно идти плохо, это сделка с Сэмом Файнером. Деньги пришли два дня тому назад. Он никому об этом не сказал. Он передал чек управляющему «Ройал Кэнедиэн Бэнк», который провел его через свой банк и теперь держит десять тысяч, не кладя их на счет. Когда здесь, в городе, они основали втроем корпорацию после поездки на Гранд-Бэнк, то избрание его президентом давало на это право. И он не хотел испытывать судьбу, рискуя этими деньгами.

На встрече Сэма Файнера, не желавшего получить пай, а предоставлявшего только долгосрочный заем на низких процентах, все-таки убедили взять 2 процента акций в качестве подарка, а не в уплату долга. Идея исходила от Бонхэма. Орлоффски поддержал. У Бонхэма осталось 49 процентов, 49 процентов — у Орлоффски, у Файнера же — решающие 2 процента. Бонхэм предпочел такой путь, поскольку был достаточно уверен, что в любом решении может рассчитывать на Файнера, а это лучше, чем разделить акции с Орлоффски по 50 процентов и столкнуться с ним лбами.

Когда деньги пришли, он позвонил морскому агенту, продававшему шхуну, и, подчеркнув, что платить будет наличными, выцыганил скидку с 11500 до 10200 долларов. Благодаря чеку, управляющий банком дал ему тысячу долларов, чтобы послать агенту в качестве задатка.

Бонхэм знал владельцев шхуны. Это была маленькая американская нефтяная корпорация, которая по каким-то причинам очень хотела быстро избавиться от недвижимого имущества, чтобы можно было ликвидировать корпорацию. И шхуна, которую использовали только для увеселительных прогулок по завершении сделок, оставалась практически последним недвижимым имуществом. И все же он сумел снизить цену только до 10200. Но он заставил их согласиться на ее доставку за их счет. Как только Орлоффски поедет на север за яхтой, он повезет деньги в Кингстон завершать сделку, покажет там наличные и попытается выторговать еще тысячу.

Но все остальное шло плохо. Позвонили из дока Кингстона и сказали, что гнили на правом борту значительно больше, чем думали, прогнила даже часть палубы, придется сменить часть досок, чего они делать не собирались. На это никак не хватит двух тысяч. Скорее — больше шести. А Орлоффски не подавал никаких признаков того, что перебросит обещанные бабки. Он весьма туманно говорил о деньгах и продаже спортивного магазина. Откуда же придут деньги? Бонхэм надеялся на Гранта. Он сказал, чтобы работы в доке продолжались.

Бонхэм был уверен, что Орлоффски получил «задаток», скажем, три-четыре тысячи, и на них он сюда и приехал. Орлоффски сам почти что сказал это. А поскольку жили они у Бонхэма, за еду платили очень мало, так что должна оставаться приличная сумма. Но сейчас Орлоффски отрицал, что сделка состоялась, что эти деньги были получены, заявлял, что должен будет искать покупателя на магазин, когда вернется за яхтой. А теперь он должен везти на себе и эту дурацкую историю со сраной камерой Гранта. И как раз тогда, когда Бонхэм начал считать Гранта серьезным кандидатом на заполнение бреши в наличных. Все до чертиков хреново!

Бонхэм сжал большими ладонями руль и мягко повернул старую машину на дорогу в горы, так мягко, что пассажиры почти не заметили поворота. От огорчения челюсти сжались.

Дело в том, думал он, что теперь Грант стал загадкой. Неизвестная величина. Ясно, что как раз сейчас, ныряя и отдыхая на Ямайке, Грант выбрал этот момент для принятия главных политических решений в своей личной жизни. Бонхэм вполне верил, что он смог бы управиться со старой сумасшедшей потаскухой, а она такой и была. Но эта новая девушка — это нечто новое.

Что, черт подери, за вшивое место для принятия таких решений! На отдыхе!

Несмотря на ее глупые, придурочные интриги, он сумел справиться со старухой. Неважно, что она могла сказать в ту или иную минуту, но она, главное, хотела, чтобы Грант вернулся. Все, что с ней нужно было делать, — это льстить и льстить. Но новая — это «с'всем др'гая чашка чая», как сказали бы его английские приятели. Она, как медведица с медвежатами, когда что-то грозит ее мужчине или подумал он, деньгам ее мужчины.

У Бонхэма не было угрызений совести в связи с Грантом и его деньгами. Парень пришел к нему учиться нырять. Он даже не выглядел настоящим парнем. Правда, что Грант был сообразительным, хорошим учеником. Но он учил его так же хорошо, быстро, безопасно и, возможно, насколько возможно дешево, как любой преподаватель учил бы другого. Возможно, очень дешево. Девушка этого не знала. Ей нужно узнать других профессионалов, он это понимал.

Но помимо этого, Бонхэм просто не любил таких женщин. Во-первых, слишком требовательные. Она просто не выпускает Гранта из поля зрения. Во-вторых, слишком красивая. У таких красивых женщин не бывает характера. Они всегда считают, что все им принесут на серебряном блюдечке. Расхаживают и так гордо выставляют свои сиськи и великолепную задницу, как будто они считают, что все мужчины при их виде падут на колени и поклонятся их волосатому алтарю. Это бесило его до чертиков. У мужчин, хоть иногда, есть и другие дела.

Ему не нравилась и ее речь, и то, как она посмеивается над мужчинами в ее жизни. Он не возражал, когда мужчины ругаются, раз им так хочется. Единственная причина, по которой сам он не употреблял слово «е…», — это то, что ему не нравилось, как оно вылетает из его рта. Но женщины, все время произносящие это слово и другую брань, как мужчины, женщины, рассказывающие о своей сексуальной жизни, будто они хотят быть парнями, на самом деле выглядят шлюхами, а не леди, неважно, шлюхи они на самом деле или нет. Обычно, так оно и есть. Он бы не удивился, если бы эта оказалась лесбиянкой в какой-то момент своей напряженной жизни. После гомосексуалистов, которые вызывали у него полное отвращение, Бонхэм ненавидел лесбиянок, целующих друг другу муфточки и всякое такое. Все это он знал; нужно быть умным и посмеиваться над этим, но он не мог. Бонхэм непроизвольно глянул на жену, как если бы она могла прочитать его мысли.

Живя в среднем Джерси и часто наезжая со своим стариком по юридическим делам в Нью-Йорк, Балтимору и Вашингтон, Бонхэм в свое время повидал много таких городских шлюх, когда готовился к учебе в Монт-Клэр, достаточно, чтобы хорошо их узнать. Как мужчина вообще мог жениться на такой — это было вне его понимания. И как мог Грант жениться на этой, постичь нельзя было. Но он мог кишками поклясться, что Грант собирается это сделать. И их возможная дружба автоматически исчезнет.

Они просто не могут оставить тебя в покое. Ни одна из них не может вынести, когда двое мужчин остаются одни, когда они нравятся друг другу, счастливы и веселы.

Когда одна из таких умниц, городских шлюх намекнула, что хотела бы, чтобы он поцеловал ей муфточку, он оделся, ушел и больше не возвращался. И так было всегда.

Ах, Иисусе! Все идет к чертям. Шансов сейчас получить деньги у Гранта не больше, чем у репы выдавить кровь. Он хотел выколотить бабки у Орлоффски, самое меньшее — две тысячи. Ну, Орлоффски это заслужил. Точно. Больше того. Винить он должен только себя самого.

И при этом возбуждении, при такой массе тревог в сознании Бонхэма неожиданно всплыла умиротворяющая картинка. Сине-зеленый подводный мир у глубокого рифа все приближается, он слышит таинственную песнь регулятора в абсолютной тишине. Один. Один и в безопасности. Поскольку безопасность — это действие. Думать и думать, а тебя калечат, разрушают. Все в мире кусают тебя своими проклятыми индивидуальностями или проблемами, хотят подцепить твою жену, и хрен с вашими проклятыми жалобами. Жалобами ни на что. Ну, он знал, что сделает. Завтра он пойдет к знакомой акульей дыре у глубокого рифа и сам убьет проклятую акулу. Он возьмет катер, и сам (не считая Али) выйдет из гавани, пойдет на запад, к глубокому рифу, и все будет там, и все будет его.

Он исподтишка глянул на Летту. Она, кажется, всегда предчувствовала, что он собирается на охоту за акулами. Теперь он уже давно не говорил ей, куда и когда он едет. Но она всегда, кажется, знала и всегда поднимала скандал.

Его жена — это проблема. Она казалась такой чистой и такой хорошей, когда он ее повстречал. Именно за это он ее так полюбил. Ямаитянка ли, нет ли, «тронутая черной кистью» или нет, но ее воспитание было строжайшим, самым христианским, воспитание, которое должно быть у девушки, чтобы стать леди. Неважно, что она уже не была девушкой, таких все равно не бывает. А вот то, что она отдалась ему, хотя ей это не нравилось, но она его любила, вот это важно. Он понял и оценил. Воспитанные надлежащим образом леди как раз такими и были. А потом, пару лет тому назад или около этого что-то случилось, она изменилась.

Глубокое, безмерное и смутное уныние овладело Бонхэмом, и он тайком глянул на нее. Она нашла где-то приятеля, о котором он не знал, в этом дело? Приятель! — презрительно подумал он, — любовник! Это случилось? Он до сих пор вспоминал тот первый раз, когда она легла в постель и начала гладить его по ноге взад и вперед. Кто ее этому научил? Где она это узнала? Это сработало, конечно, в тот раз. И еще несколько раз. Он до сих пор с ужасом это вспоминал. Он не мог по-настоящему поверить, что у нее есть любовник. Он проверил все очень спокойно и очень тщательно. Ну, говорят, люди в тропиках более грешны.

Но все это слишком грязно. Жуткий шок — узнать, что твоя возлюбленная жена ведет себя как черные свиньи типа Анны Рэчел, к которым ты закатываешься в бар «Нептун», а иногда, напившись, и берешь с собой. Если это ей нравится с тобой, почему же и не с другими? Ага, почему и нет! Он ничего не мог поделать с такими мыслями. Никто не может. И этого достаточно, чтобы любой мужчина потерял желание и повесил свой клюв. Дело ведь в том, что он просто не мог вынести восторженного выражения ее лица. Когда глаза закрыты, с ней мог быть любой мужчина. «Тебе нравится заниматься любовью! Тебе нравится заниматься любовью!» — ему хотелось выкрикнуть это обвинение ей в лицо. Как всем шлюхам в баре «Нептун», но, конечно, он не кричал.

Как-то сразу после войны, когда он вернулся домой, еще молодым и неженатым парнем, старый школьный приятель по пинг-понгу — уже женатый — предложил ему пойти и сделать это с его, приятеля, женой. Конечно, он сказал это с глазу на глаз, без жены. Он никогда не мог понять, из каких безумных психологических глубин родилось это предложение! Но он! Он! пошел и сделал это! Ужасно. И что более ужасно — жене это понравилось!

Без всяких причин в сознании всплыл образ Кэти Файнер в купальнике, в бикини, который она носила на Гранд-Бэнк, и он ощутил, как между ногами начал набухать клюв. Ну, это настоящая сексуальная потаскуха и не сквернословит, как эта Лаки. И не хвастается сотнями любовников.

Временами он ненавидел Летту. Как осмелилась она быть такой же, как и остальные? Он ненавидел ее и за то, что нуждался в ней. И за то, что она этого не понимала, а считала само собой разумеющимся.

В наше время — сегодня — женщины нам нужны, и за это мы их ненавидим. Но они все-таки нужны нам. Иначе мы бы все разрушили. Мир. Женщины создают гнезда, а потому любят собственность и защищают ее. А тем временем используют нас для удовлетворения плотских страстей — счастливо и эгоистично — и в то же время нападают на нас за наши грязные мысли. Ну, во времена моей матери так не было.

Как он все это ненавидел. Все в жизни было таким грязным. Почему нет ничего чистого? Господи, чистое он знал только одно, Господи, это его мать. Они, ее поколение, они были другими.

Что делает сейчас Летта? С каким-нибудь парнем, может быть? Пока он работает на катере? Он снова ощутил спазм в желудке от возбуждающего ощущения, что, оставляя ее дома одну, он провоцирует измену. Это и возбуждало, и бесило его. Потом он вдруг вспомнил, что она вот здесь, рядом.

Он с удовольствием расслабился, и сознание перестало метаться по замкнутому кругу, вызывающему зубовный скрежет, а Бонхэм начал внимательно смотреть на пятидесятиярдовый световой конус из фар и снова начал думать о ярком образе последней охоты на акул.

Это был один из лучших дней, не скоро такой настанет. Бонхэм понятия не имел, почему акулы болтались поблизости от точки, которую он называл старой акульей дырой. Ясно было, что не из-за обилия рыб, которыми бы они питались. Дыра располагалась у дальнего, западного конца рифа на глубине около семидесяти пяти футов. Кораллы образовывали на внешней стороне рифа естественный мост над песком шириной около десяти футов. Кораллы росли столетиями, свисая с рифа, и вот они встретились, срослись, и возник мощный арочный мост толщиной в шесть футов и шириной в десять футов. Наверное, акулы после своих разбойничьих набегов отдыхали под мостом в относительной безопасности, хотя Бонхэм видел всего лишь одну-две акулы, лежавшие под ним. Но в какое бы время дня или ночи он ни приплывал туда, то на кораллах или поблизости всегда болталась парочка.

В последний раз, когда он там был, как раз через день-два после знакомства с Грантом, он взял с собой ружье с тройной резиной, а Али остался в катере присматривать за ним и проклинать по обыкновению сумасшедших дураков.

На первый взгляд в глубине вообще никого не было. Потом он засек маленькую, в четыре-четыре с половиной фута, донную акулу, сновавшую у кораллового моста. Вряд ли стоило стараться, но он взвел две резинки ружья.

И тут же он увидел нечто другое: большая голубая, двенадцати-тринадцати футов длиной. Она медленно плыла над массивом темного рифа, потому он и не заметил ее сразу. Почти в тот же момент он увидел еще одну крупную акулу (он не смог оценить ее размеров), плывшую на средней глубине на границе видимости. Он раздумывал, пойти ли на голубую с ружьем с тремя резинками, и это определило решение. Если та плывет на средней глубине, значит, она, наверное, голодна. И они могли позабавиться. Отплыв к катеру, он аккуратно отдал Али заряженное ружье и заорал, чтобы тот подал бразильскую острогу, гавайское ружье и запасные стрелы.

Бразильская острога в таких поездках всегда была заряжена в арбалет с двумя резинками (это была обычная стрела, но трос крепился не к ружью, а к поплавку на поверхности). Али принес. Бразильское копье великолепно подходило для таких случаев, для охоты за крупной рыбой, когда ты не уверен, что сможешь удержать ее. Потом Али отдал гавайское ружье и три запасных стрелы. Бонхэм намотал ремень от гавайского ружья на левую руку и заткнул стрелы за пояс. Потом он торопливо взвел две резинки арбалета. Возбуждение так бурлило в жилах, что руки слегка дрожали. Ох, твою такую мать! Только бы не ушли! Когда он с заряженным ружьем в правой руке и мотком длинного троса на левой глянул вниз, все они были там, плавали или дрейфовали.

Бонхэм плыл по поверхности и буксировал поплавок, затем остановился над большой голубой и нырнул прямо на нее, а тяжелый канат легко сматывался с левой руки. Он сдерживал дыхание, чтобы регулятор молчал. Но когда он очутился в пятнадцати футах от нее, она повернула и поплыла быстрее в сторону открытого моря. Бонхэм немедленно развернулся и, будто испугавшись, поплыл прочь. И акула вернулась взглянуть на него, но плыла на той же глубине, не поднимаясь. Бонхэм плыл параллельным курсом. Теперь их разделяло лишь десять футов. Резко развернувшись и нырнув, он пошел на акулу. Она повернула и бросилась в открытое море. Но Бонхэм был уже над ней. Когда она рванулась под ним, Бонхэм вонзил стрелу туда, куда и хотел: в позвоночник над жабрами, посредине между мозгом и спинным плавником.

Акула, изогнувшись чуть ли не пополам, тут же нырнула и рванулась в открытое море. Поплавок ушел под воду на шесть футов, затормозил движение акулы и снова всплыл, безразличный ко всему происходящему. Его ничто не могло поразить. А внизу из правого жаберного отверстия появилось, как дым, маленькое зеленое облачко крови. Зеленый дым. Бонхэм отплыл назад. Сбросив петлю арбалета на правое запястье, он взял гавайское ружье левой рукой и зарядил его стрелой из-за пояса. Затем, отплыв в сторону и чуть вверх от бьющейся акулы, он остановился поглядеть на нее.

Из двух оставшихся акул та, что была побольше, прекратила свое неустанное кружение на границе видимости и подплыла ближе. Это оказалась мако семи с половиной — восьми футов. Она осторожно закружилась около бьющейся голубой. Затем, очевидно, решив принять случайный подарок, бросилась, раскрыв большой зловещий рот. И пусть никто не рассказывает, что акулы поворачиваются на бок, чтобы укусить, подумал Бонхэм. Он медленно и спокойно отплывал к лодке. Под ним мако трясла головой и телом, как собака с костью. Когда она отплыла, в боку голубой зияла черная пустота в форме полумесяца. А позади рвалась к хвосту маленькая донная акула. Мако, проглотив кусок, вернулась. Бонхэму так хотелось расхохотаться, что пришлось левой рукой схватиться за нагубник, чтобы не потерять его. Давайте, суки! Давайте, сволочи-каннибалы! Каннибалы! Ешьте, каннибалы! Ешьте, ешьте! Он уже достиг лодки, выскользнул из акваланга и отдал его и арбалет Али, а сам надел трубку и, держась одной рукой за борт, чтобы в случае чего быстро залезть в катер, опустил голову в воду, чтобы посмотреть на подводную резню.

А внизу продолжался банкет каннибалов. К пиру присоединилась еще одна, уже третья акула. Все трое в каком-то экстатическом бешенстве рвали большую голубую. Мако металась вверх и вниз, как молотильный цеп. Голубая, все еще живая, но уже умирающая, слабо подрагивала. Но резкие атаки трех акул заставляли поплавок качаться и нырять на три фута.

Бонхэм почти так же бешено неистовствовал, как и акулы. Ненависть, кажется, выплескивалась изо всех пор, он покрылся гусиной кожей. Дьявольские твари! Дьявольские, ужасные бесполезные твари! Трусы! Мусорщики! Трусливые ночные хищники! Каннибалы! Он понимал, что это всего лишь безмозглые, инстинктивные животные, но это неважно. Вот ваша жизнь! Смотрите! Вот какова жизнь на этой планете, смотрите, вы, проповедники, вы, поддакиватели! Смотрите! И вы думаете, что человечество иное? Ха! Оно хуже, говорю я вам! Или, по меньшей мере, такое же. Трепеща от экстатической ненависти, возбуждения и бешенства, Бонхэм отпустил борт и поплыл к бьющейся рыбе. Он знал, что это глупо, но плевать. Господи, как же он их ненавидел. Их и все, за что они сражались на этой земле.

Под ним безмозглые рыбы ели. От большой голубой теперь оставалась груда мяса, костей и хрящей. Только стрела в спине удерживала этот мертвый каркас на плаву. Над ними Бонхэм гипервентилировал легкие, глубоко вздохнул и нырнул к ним на глубину пятьдесят футов, держа перед собой гавайское ружье со стрелой без линя. Эти трое настолько обезумели, что даже не заметили его. Но он не стал слишком приближаться. Остановившись в двенадцати футах над ними, что означало, что стрела была в семи с половиной футах от акулы, он выстрелил прямо в голову мако, затем развернулся и понесся к поверхности, глядя на акул между ногами. Мако вздрогнула, как от электрического тока, затем бешено поплыла по кругу. Через несколько секунд оставшиеся две вцепились в нее. И повторилось то, что уже было. Бонхэм у катера быстро дышал, теряя безрассудность, и смотрел на происходящее. Поскольку мако не была привязана линем к поплавку, как голубая, ее медленно относило течением, а две акулы бросались и бросались на нее. На границе видимости Бонхэм заметил, как к пиршеству присоединилась тень еще одной акулы. А потом все исчезло из вида.

Истощенный, эмоционально иссушенный, он забрался в катер, и они начали выбирать бразильский ремень со стрелой.

— Одну взяли, босс?

— Да. Да. Да, взял одну. — Не мог же он рассказать об остальном.

— Вы сумасшедший. Настоящий сумасшедший. Знаете это?

Бонхэм достал бутылку джина. Что бы он сказал, если бы он узнал о второй? Он выпил. Правда, не стоило это делать. Ну, он потерял стрелу, вот и все, и он это знал заранее. Но все равно вторую не следовало трогать. Настоящая глупость. И все же он был счастлив, что сделал это.

Уже в машине, вновь и вновь раздумывая об этом и припоминая приятные мельчайшие детали, Бонхэм все равно был счастлив. Из всех случаев, когда он убивал акул, впервые он спровоцировал (да и просто впервые видел) стайное питание. Верно, эта ситуация достаточно часто встречается. Но акулы гораздо более осторожные и трусливые создания, чем принято думать. Господи, ему хотелось громко расхохотаться, когда всплывал образ бешено бьющейся мако, а остальные две развернулись и пошли за ней. Клянусь, она удивилась, что это за чертовщина ее поразила. Неожиданно он осознал, что на него смотрит жена.

Он оглянулся и улыбнулся.

— Почти доехали.

— Это настолько плохо? — тихо спросила Летта.

— Что — это? — сказал он.

— Я сказала, это плохо? Камера и Грант? Все это?

— Не понимаю, о чем ты, — угрюмо ответил он.

— Глаза у тебя сверкают, любимый, — сказала Летта.

— Ну, ладно, — сказал он. — Кончай.

— О'кей, — ответила Летта. Ее бесстрастное лицо повернулось к окну.

Она знала, черт подери. Как она сумела? Черт возьми. Впереди показался город. Над грязными пыльными улицами на вершинах световых конусов пыли висели уличные фонари. Потом их грязная маленькая улица со всеми этими домиками с крышами из рифленой жести. Их дом был ярко освещен. Могла она рассказать этой Лаки об этих их личных проблемах? Когда они столько просидели вдвоем? Он припомнил, какое смешное ощущение было у него в «Нептуне» из-за Лаки и Гранта. Ну их всех на хрен! Они ничего не знают. Ни о чем. Ну и что, если сказала? Бонхэм сжал челюсти и нахмурился, как туча, и грозовое облако пробежало по лицу. Ни хрена они не понимают в настоящих леди. Главное сейчас — избавиться от Орлоффски и услать его на север, а тогда он сам сможет отправиться в Кингстон.

Дома, когда они все обыскали и не нашли камеру, они слегка выпили, и он предложил Дугу свою машину добраться домой.

— Ну, спасибо, Эл, — сказал Дуг. — Я… э… о'кей, возьму.

— Я бы хотел, чтобы ты вернул ее в пол-одиннадцатого — в одиннадцать, — сказал Бонхэм. — Я уеду. А может, лучше я тебя отвезу?

— Может, так и лучше, — ответил Дуг. — Я, наверное, не встану так рано.

По дороге они молчали, но у больших железных ворот виллы он сказал, что ему жаль, что камера потеряна.

— Я считаю, что Орлоффски прав, ее украли проклятые носильщики.

— Я тоже так считаю, — ответил Дуг. — Да это чепуха, правда.

— Ты теперь что будешь делать? Без Гранта и его девушки? — спросил Бонхэм.

— Не знаю. Возможно, укачу обратно в Корал Гейблз, к своим спиннингам, — ответил Дуг. Он повернулся к вилле. Когда он пошел по извилистой дорожке, Бонхэм услышал его свист. Это была популярная песня, боевик в свое время: «Вечеринка окончена».

Бонхэм подождал немного и уехал. Роса прибила пыль, и пылающее, смущенное и сердитое лицо обдувал прохладный ветер. Господи, как хорошо одному. Черт бы их всех побрал.




22


Закрыв за собой большую дверь из стекла и стали, Дуг Исмайлех остановился и несколько секунд постоял в фойе. Он услышал, как затарахтел мотор старенькой машины Бонхэма. Звук затих, и установилась тишина. В вилле не слышно ни звука, она выглядела покинутой. В фойе горел лишь дежурный огонек. Остальное скрывалось во тьме.

Немного поколебавшись, Дуг зажег свет в большом салоне, где был бар — один из баров, поскольку они были повсюду, — вошел и сделал себе виски с содовой. Затем, держа стакан в руке, он оглядел пустые стулья, кушетки и диваны в большой комнате. Зрелище угнетало. Бонхэм, наверное, думает, что его сдержанность сегодня вечером объяснялась украденной камерой (а Дуг весьма сознательно не разубеждал в этом), но все было иначе, он был скрытен и держался отстраненно из-за того, что его полностью выбило из колеи. Снова что-то изменилось, завершился определенный период его жизни, приключение закончилось. Когда Грант и Лаки взлетели на самолете в Кингстон, им овладела настоящая меланхолия. Ничего не оставалось, только возвращаться домой к работе над новой пьесой. Больше оправданий нет. Если бы он полетел в Кингстон, это было бы совсем другое; там они будут парой за семью печатями. А его пламенная идея полететь в Нью-Йорк и повидаться с Терри Септембер теперь заставила его уныло ухмыльнуться.

Черт подери этого Гранта! Счастье давно поцеловало его в самую задницу. Все идет к нему на блюдечке. Не больше таланта, мозгов или работы, чем у тысяч других парней, а он все обращает в золото, славу и счастье. Смотри, как он нашел эту проклятую Лаки, например. Он даже ее не искал! Она его нашла.

Посмотрев на свет сквозь стакан, Дуг восхитился зрелищем, сознательно восхитился собой, восхищающимся этим. Убийца гигантов, старик Хэмингуэй называл это «бухн … уть». Он был прав. Старик всегда прав. Но он, однако, не мог пить здесь, при ярких лампах, наедине с пустыми стульями. Он крутанулся и понес стакан на террасу, куда из салона проникал слабый отблеск. Здесь стало полегче.

Подтянув плетеный стул, он сел и задрал ноги на балюстраду. Далеко внизу огнями были отмечены еще открытые кабаки для туристов и грязные бары для местных. Ему бы хотелось спуститься в один из местных притонов и ввязаться в драку с какой-нибудь обезьяной. Или влезть в ловушку для туристов и подцепить кого-нибудь для прекрасного пьяного покера, или, может, напоить его и поиметь его жену. Но нет. Как бы там ни было, злобно подумал он, он, ясно, не столкнется ни с Бонхэмом и Орлоффски, раз с ними нет двух главных источников денег на питье. Сидят дома. Он бы не хотел завязываться с Бонхэмом. Теперь этот Орлоффски, с ним он тоже не хотел бы завязываться.

Дуг, как и все, был уверен, что камеру украл Орлоффски. Но это приятно щекотало. И он едва не хихикнул вместо того, чтобы рассердиться. Хорошо хоть иногда увидеть, что не все прекрасно у Гранта Рона!

Конечно, почему Орлоффски сделал это, зная, что Бонхэм старается изо всех сил вовлечь Гранта в дело со шхуной и подводным плаванием, — это еще один вопрос. Дуг считал, что это нечто типа клептомании.

Ну, пусть он будет клептоманом.

Нет, то, что отдалило его от них сегодня вечером, было совсем другим.

Вся его жизнь, кажется, пронеслась перед глазами, как будто пассажирский экспресс набирал скорость, пока окна не смазываются в линию, и все это не оставляло ни следа, ни отметок на нем. И то, что он видел Гранта и Лаки вместе, заставило ясно это осознать. Что же у него? Ха! Первая жена в Лос-Анджелесе с их тупым ребенком; кому это нужно? Вторая жена в Детройте, жирная свинья с притыренным сыном старше десяти лет; не надо было ему подписывать договор о том, что все доходы с первой пьесы идут ей, теперь у нее есть это и его родной дом в Детройте; плохой совет дали ему все его греки — двоюродные братья из Нью-Йорка, стараясь сэкономить на налогах; но доходы от второй пьесы принадлежат ему, хотя это и не боевик. У него есть дом в Корал Гейблз, маленький катер и куча рыболовных снастей и возможностей, — которые, если нет аудитории смотреть или слушать, почти ничего не значили. У него есть третья пьеса, но он все еще торчит на середине второго акта, еще не придумал финала первого. Это значит, почти ничего нет. Вот что у него есть.

А этот Грант! Этот сучий сын! Как он осмеливается приходить с такой потрясающей потаскухой, как старушка Лаки? У него на нее не больше прав, чем у любого другого. Она предана ему, как тигрица. Она любит его. И почему? Она его встретила. Их познакомил общий друг. Общий друг познакомил их, а она была готова влюбиться в любого, так что Грант попал в соус. Почему он ее встретил? Почему не Дуг? Это легко могло случиться. Что такого в Гранте? Его Моральная Целостность? Ха! Ну, он жил с потаскухой постарше на четырнадцать лет, трахая ее в ее же доме, в доме ее мужа, да еще муж его поддерживал — пока работа не стала приносить деньги. Черт, он даже алименты не должен был платить, хотя бросил ее! Что же за счастье! Моральная целостность! Лаки думает, что он морально цельный человек?

Следующая мысль поразила Дуга.

Что, если бы кто-то рассказал Лаки о Кэрол, что тогда сказала бы она о моральной целостности? — вот эта мысль.

Почему он не сказал? Какого черта не сказал? Он бы мог так незаметно это подбросить, что она бы и не поняла, откуда мысль появилась. И Грант заслужил это. Почему, господи, он даже не подумал об этом! Что же тогда Исмайлех за мыслитель? Нет. Нельзя делать такие вещи лучшим друзьям. Даже если они того заслуживают.

Сидя у балюстрады, Дуг скорее ощутил, чем услышал, что за спиной кто-то вошел на террасу. Он молча вжался в стул, сжал тяжелую хрустальную пепельницу, лежавшую на коленях, и ухмыльнулся, неожиданно ощутив прилив свободы. О'кей, давай, ты!

— Дуг? — сказал сзади мягкий голос Кэрол Эбернати. — Это ты Дуг?

Он расслабился и встал.

— Да. Привет, Кэрол! Господи, я тебя разбудил? Прости.

— Нет. Я сама проснулась, а потом увидела свет внизу и подумала, что это, наверное, ты.

— Я как раз брал на посошок перед сном. — Он отвернулся и снова глянул на город и почему-то сжал челюсти. Некоторые огни еще горели.

Она подошла и встала рядом, тоже глядя на город. На ней был один из лучших ее халатов, повязанный поясом в японском стиле с пушистыми помпонами на концах. Тяжелые груди над поясом хотя и провисали слегка, но выглядели совсем неплохо.

— Отправил наконец юных влюбленных в Кингстон? — тихо спросила она.

— Да, — легко ответил Дуг. — Да. И все были до чертиков счастливы.

— Где ты был сегодня весь день? Я думала, что они вчера улетели.

— Ну, Бонхэм должен был нырять сегодня. Парочка слетела в машине с моста. И он хотел, чтобы Рон помог. Вот они и задержались. Вот… и я с ними был.

— Да, я слышала об инциденте. Какой-то бедный женатый мужчина и его девушка. Как тебе показалось, они счастливы?

— Да, — ответил Дуг не без удовольствия. — Да, они показались мне очень счастливыми.

Кэрол печально подтянула еще один стул, села и положила ноги на балюстраду.

— Как ты думаешь, он женится? — спросила она.

— Да, почти уверен. Сначала он колебался, но сейчас склонен принять это как Судьбу. И она все сделает, чтобы выйти за него.

Кэрол долго молчала, глядя на город.

— Уж конечно, — печально сказала она наконец.

Сегодня вечером у нее была спокойная, умная нежность, грусть принятия жизни, и это соответствовало его настроению. Именно такой помнил ее Дуг в тот первый вечер, когда они познакомились, он приехал в Индианаполис, а Грант был в Нью-Йорке.

— Как ты думаешь, она бы поехала жить с ним в Индианаполис? — спросила Кэрол.

— Зачем? — Затем он заговорил с. некоторой радостью, которую старался скрыть. — Да, думаю, она поедет с ним жить в Индианаполис. Думаю, она бы все сделала, абсолютно все, чтобы выйти за него и стать его женой. Она до умопомрачения его любит. — Как он в это влез? Но он наслаждался. Он сам не так уж сильно в это верил. Но почти верил. — А почему ты спрашиваешь об этом?

— Почему? — Она повернула к нему лицо. Он стоял у балюстрады, и ему показалось, что глаза у нее незрячие, слепые. В них блестели, но не падали слезы. — Ты, наверное, никогда не думал и не замечал. Но я была его любовницей. Все эти годы. Не догадывался?

— Нет! — солгал он. — Нет. Я пару раз об этом думал, но это казалось слишком… — он бы хотел сказать «неуместным», но проглотил слово. Вместо него он пожал плечами и помахал руками. — Это было прекрасно скрыто от всех.

Кэрол уже снова смотрела на город.

— Ну, думаю, с моей стороны это был грязный трюк, но я заставила его купить этот дом и потратить все деньги, чтобы он держался подальше от Нью-Йорка и таких девушек. Так что у него не так много денег, чтобы попытаться уехать.

— А новая пьеса?

— Ну, конечно, если она будет успешной, то какая разница.

Дуг хохотнул.

— Да, грязный трюк. А как новая пьеса?

— Не знаю. Я не могу о ней судить. Там обо мне, — жалобно сказала Кэрол. — Так что не могу сказать, принесет она деньги или нет. Должна.

— И если будут деньги, он уедет из Индианаполиса с невестой, верно?

— Верно. Полагаю, что ей я, естественно, не понравлюсь.

— С другой стороны, если денег не будет, он должен будет привезти невесту туда, да?

— Да.

— Напротив тебя?

Кэрол глянула на него и снова на город.

— Да.

Дуг закусил нижнюю губу. Он должен был восхищаться этим. Какая хреновина в задницу старику Гранту! Мать его так, надо помочь в этом! Что-то в натуре Дуга, что-то женское, или просто заговорщицкое, глубоко соответствовало женским хитростям Кэрол Эбернати. В свое время он играл довольно грязные игры, некоторыми он гордился, некоторыми нет, но эта ситуация била его по рукам. Какая закулисная интрижка: тайно воткнуть булавку в новый брак! Неожиданно рассердившись на всех женщин, он подумал, не сказать ли ей, что все уже знает от Гранта. Но вместо этого он спросил:

— У нее будут некоторые неприятности со свекровью, а?

— Я просто заинтересована в его работе. Вот и все, на что я теперь имею право.

— Ну, ты знала, что когда-нибудь это случится, не так ли?

Нежное лицо Кэрол отражало печальное раздумье.

— Думаю — да, — сказала она. — Но я думала, что у меня будет больше участия в выборе, который он сделает.

Иисусе! — восхищенно подумал Дуг. Он завидовал. Подбирать себе преемницу: кого она хотела бы. И ведь она бы пошла на это! Так все запланировать! Иисусе, это как какая-то греческая трагедия. Не удивительно, что она сумасшедшая! Удивительно, что Грант-то — нет. Или, может, и он тоже. Сыграть с молодой невестой такую штуку! Какая бы пьеса (игра) была! Все, кто рождается писателем, должен рождаться и сплетником! Где еще заполучат они материал? Такое не придумаешь!

— Просто я заинтересована в его работе, — сказала Кэрол.

— В этом мы все заинтересованы, не так ли? — грубо сказал Дуг. — Ну, слушай, — сказал он более грубо, чем думал. Он хотел быть честным. Но, может, было в этом и немножко злобненького удовольствия, а? Наверное. — Скажу, что я думаю. Я думаю, что эта девушка, наверное, лучшая из тех, что он может найти. Во всем этом проклятом мире! Я точно говорю! И она тоже беспокоится из-за его работы. Если есть та, на ком ему нужно жениться, так это на ней.

— Ты и правда так думаешь? — прошептала Кэрол.

— Да. Правда, — глядя на ее лицо, ответил Дуг. Он все же наслаждался этим. — И я думаю, ты должна это понять. Черт, я бы сам на ней женился, если б она меня любила.

— Ты сам?

— Да.

— И тогда у тебя было бы три, — улыбнулась Кэрол. — Ты бы троим платил алименты. А не двоим.

Дуг хрюкнул, потом ухмыльнулся.

— О'кей. Правда, ты сэкономила ему алименты за эти чувствительные годы. Но я все же говорю именно о ней. И тебе лучше принять это во внимание. — Господи, зачем он это сказал? Так сильно! Он же не верил в это. Не так сильно. Как и во всех других взаимоотношениях все так случайно. Кто знает? — И она очень яркая, — добавил он. — Мозги у нее есть.

— Я всегда думала, что он женится на добродушной глупышке, — прошептала Кэрол. — Как Джойс. — Но это был не ответ Дугу, и она по-прежнему задумчиво смотрела на город. — Тяжелую роль я себе выбрала, Дуг, — наконец задумчиво сказала она. — Иногда я сомневаюсь, вытяну ли.

Дуг резко отошел от балюстрады.

— Ладно, я хочу еще выпить. И идти спать.

— Я тоже пойду, — сказала Кэрол и встала. Но у двери остановилась. — Я должна убраться отсюда, Дуг, — сказала она неожиданно. — Забери меня отсюда. Куда-нибудь. Куда угодно. Я не могу больше здесь. Я не могу видеть эти лица. Я не хочу их видеть. Особенно Ханта, я не могу его видеть.

Дуг пожевал верхнюю губу.

— Ты что, хочешь сейчас ехать? Ночью?

— Нет. Хотя хорошо бы. Но не хочется брать машину у Эвелин, потому что я не знаю, куда и насколько уеду. — Она вздохнула и потерла лоб. — Поедем завтра. Поедем в Монтего Бей. К твоим друзьям. Родственникам. Всего на неделю. Неделю. Тогда я буду в порядке. Может, просто поездим. Вокруг острова. Говорят, это прекрасный маршрут.

— О'кей, — услышал свой ответ Дуг. — Завтра возьму напрокат машину в «Хертце». Но я бы не советовал пытаться увидеть их в Кингстоне.

— О, нет-нет, — сказала Кэрол. — Ничего подобного.

Когда он вернулся из бара с полным стаканом, она уже ушла.

Губы у него искривились в бесшумном свисте. Дуг пил на террасе почти чистый виски. Но сначала он из предосторожности выключил свет. Комната у него была внизу и в конце длинной галереи, так что она не будет знать, ушел он или нет.

Усевшись в кресло и снова положив ноги на перила, он думал о новой пьесе Гранта и о своей новой пьеса Кэрол — несмотря на то, что сейчас она расстроена и сердита — казалась ужасно холодной, когда говорила с ним о пьесе Гранта. Грант тоже скрытничал, когда он его прокачивал по пути в Монтего Бей и потом. Так это о ней! Ее образ. Это могло объяснить, почему оба они не хотят говорить. Или это потому, что оба они не доверяют Дугу Исмайлеху, считая, что он украдет. Или хоть частично так думают.

Черт подери этого Гранта, подумал он с каким-то восхищенным раздражением. Как кто-либо вообще мог сделать ту третью пьесу, и не просто, а сделать успешно, — это выше понимания Дуга Исмайлеха. Он целиком читал ее уже давно, до ее выхода, до постановки, и готов был поклясться последним центом, что она провалится. Конечно, он не сказал об этом ни Гранту, ни Кэрол. Зачем пылить? Но — пять моряков, запертых в каюте эсминца, лежащего на дне Перл-Харбор на следующий день после Перл-Харбор. Вот и всего-то. Одна декорация. Одна декорация почти в темноте. И сидят пятеро парней, ожидая, когда кончится воздух, когда они умрут. Пять парней говорят о смерти, о жизни, о своей жизни. Время от времени за сценой бьют по стальной тарелке, чтобы зритель думал, что ныряльщики все еще пытаются добраться до них. Должны были разнести в клочья. И что же? Нет, сэррр… Нет, дорогуша, не так было. Почти такой же боевик, как и первая.

Дуг должен был честно признать, что хорошей вещью, великой вещью здесь было то, как эти парни сидят перед лицом смерти, притворяясь твердыми, честными и храбрыми, притворяясь мужчинами, и как каждый постепенно в разговоре последовательно доказывал тем, что он говорил и раскрывал о своем прошлом, что он таким вовсе не был. Последовательно доказывал это аудитории, если не сотоварищам по заключению, которые в буквальном смысле слова сидели в той же лодке и должны были принимать эти выдумки за чистую монету, раз хотели, чтобы и их роли уважали. Рассказывайте об иронии! И так они все и умерли тупыми, ничего не сумев извлечь из этого опыта.

Но в этом не было оснований для успеха. Скорее напротив. И все же успех был. Люди перли на нее. «Белк… и их глаз». Хорошее название, но не настолько. А люди шли.

Дуг знал, что сам и не замахнется на такое. Даже если бы думал. Но он и не подумает. Это не его. В душе возникла глубокая, грязная, бездонная пустота при мысли о своей новой пьесе. Он не хотел о ней думать.

Героя он писал с себя и с парня, которого знал во время войны в Персии. Ситуация основывалась на романе, который у него был через пару лет после женитьбы. Это плюс некоторые жестокие события, случившиеся в Персии во время войны. Не с ним, а с тем парнем. Он все время знал, что в этой идее самая большая опасность в том, что герой может получиться слишком героическим. А он, кажется, ничего не мог с этим поделать. Он, кажется, не мог заставить парня сделать что-то плохое. Да и кроме того, он должен быть каким-то героем. Он пытался скрыть это, делая парня грубее и жестче, чем он в общем-то должен бы быть. Но Пол Гибсон, прочитав все это, написал, что думает, что герой слишком значительный и хладнокровный, в нем нужно больше доброты и сострадания. Но как только он писал о нем что-нибудь доброе и сострадательное, Пол отвечал, что это не сострадание, а сентиментальность. Какого от него хотят? А, ну это все!.. — подумал он, допил и пошел спать.

Встав, он обнаружил, что крепко напился. Ну, ладно. Тогда хоть сумеет заснуть. Так что завтра он повезет старушку Кэрол в Mo-Бей. Ну, неделька или около этого без работы, какого черта? Ему почти нравилось это.

Копия новой пьесы была у него с собой. Он покажет ее Кэрол, пусть она почитает. Может, она что-нибудь и придумает. А может, и нет. Может, она просто не поймет, во что он целился. А она за последнюю пару лет все больше становилась такой. Но выстрелить стоит.

Последнее, о чем он подумал, укладываясь в постель и прислушиваясь к пьяному усыпляющему шуму в голове, что если она будет такой же спокойной и рассудительной, как сегодня, то это, может, будет даже приятная, забавная поездка.

К несчастью, как он обнаружил в первые же секунды их встречи на следующее утро, все будет совсем не так.

Он не понимал, что ее теперь выводило из себя. По какой бы причине она ни была нежной и разумной вчера вечером, сегодня эта причина исчезла. Она была неприятна и оскорбляла почти всех. Конечно, она никогда не критиковала ни Эвелин, ни старого графа Поля. Дуг цинично объяснял это тем, что она чертовски хорошо понимает, где тут мажется масло: Но со всеми остальными она вела себя ужасно. И как всегда, она зажужжала о моральных вопросах. За завтраком на террасе под ярким жарким солнцем она выдала тираду в адрес какого-то несчастного младшего члена группы Маленького Театра Хант Хиллз, от которого утренней почтой пришел глупый второй акт его пьесы. Причины глупости, как всегда, объяснялись моральной ущербностью писавшего человека, насколько она это понимала: лень, неповоротливость, обжорство, алчность, пьянство, секс и т. п. Она закончила читать ее как раз перед приходом Дуга. Затем наступил и его черед. Она бранила его за то, что он валяется на солнышке на Ямайке, тогда как должен сидеть в Корал Гейблз и работать, и все это несмотря на то, что именно она звала его сюда, а сегодня забирает на неделю в Mo-Бей. Она бичевала его за позднее вставание. Сама она проснулась в шесть утра.

Дуг, как он уже давно научился делать, просто затих и оглох. Отвечал он односложно, да или нет, да и то только тогда, когда к нему обращались с вопросом. Почему же он расселся и ест все это? Он знал, почему. Потому что при всем психопатическом сумасшествии она помогла ему в прошлом и могла помочь в будущем. Он принимал помощь отовсюду, где мог ее получить, а следовательно, и камни, и розги.

Затем пришла очередь Ханта, когда он в халате и с тускловатыми глазами появился на террасе. Какого черта он болтается на Ямайке, когда ему следовало бы быть в Индианаполисе и заниматься делом? Попомните ее слова, его проклятые ненадежные партнеры все провалят и выбьют дело из его рук, если он об этом не позаботится. И дальше, дальше. Пьянство, секс, это вшивое бегство в гольф. Пропащие жизни. Дуг наблюдал за любопытной трансформацией Ханта. Вместо того, чтобы рассердиться, он становился все более виноватым — на лице отразилось нечто типа самобичевания, отвращения к себе, ощущения абсолютной виноватости. Иисусе, думал Дуг, глядя на его лицо, ведь он готов расплакаться.

Дуг чисто академически размышлял, что бы случилось, если бы кто-нибудь был по-настоящему жесток с Кэрол. В настоящем смысле этого слова. Она бы, вероятно, стала его рабыней. После войны и до женитьбы он на Западном Побережье занимался рэкетом, играми и проститутками в отеле и познакомился с профессиональными сутенерами. И под их руководством сам занимался сводничеством. Смешно было видеть, что можно заставить женщину делать, если только быть весьма жестоким с ней. Им это нравится. А высшее испытание — заставить девушку так влюбиться в себя, что она будет хотеть трахаться с другим, если ты скажешь, что хочешь этого. Больше того, ты можешь заставить ее сосать, быть педерасткой, все, что угодно. Но сначала ты должен заняться с ней любовью, а потом все остальное. У большинства парней есть потайные отверстия, через которые они могут все видеть, и девушки знают об этом и молчат. Только клиент не знает. Бывало очень смешно. Все это веселило, и Дуг проницательно смотрел на Кэрол Эбернати, на то, как она расхаживала по комнате, и неожиданно ухмылялся своим мыслям.

И действительно, ясно было, что она валится с ног от нервной усталости. Возможно, предположил Дуг, она все ждет и ждет, когда он вернется, надеясь, что в конце концов что-то изменится, и Грант не уйдет. Когда Дуг не вернулся к графине и она узнала из других источников, что Грант остался еще на день, то, возможно, приняла это как знак, как положительный знак. А сейчас, конечно, все кончено. Птички улетели.

К счастью, когда он вернулся со взятой напрокат машиной и погрузил вещи в багажник, она, кажется, уже выкричалась. Она почти вовсе замолчала. Нездоровое молчание.

Пока она собиралась, Хант отвел его в сторону поговорить. Своим обычным, властным и привыкшим к повиновению слушающих голосом бизнесмена (столь отличного от того жалкого, каким он разговаривал с женой) Хант попросил его позаботиться о ней.

— Ей тяжело дались последние несколько недель, Дуг. Ей и впрямь нужно выбросить все это из головы и отдохнуть. Я не могу ей это дать. Тебе, может, удастся.

— Конечно, — сказал Дуг и хлопнул крошечного Ханта по спине. — Ради этого я и занялся поездкой, дружище. Я знаю, что с ней. Рон был ее первым мальчиком и любимцем, да он и самый знаменитый. Я понимаю.

Хант Эбернати кивнул.

— Я сам думаю, что он вернется. Даже если и женится на этой девушке. Почему бы и нет? — сказал он и печально, утомленно улыбнулся.

Когда появилась Кэрол, она сразу пошла к машине и молча села в нее. Хант подошел к окну поцеловать ее на прощанье. Потом она помахала рукой и улыбнулась Эвелин, стоявшей на ступеньках. Хант отступил назад.

— Ради бога…, — выдохнула она.

В голосе слышалось отчаяние. И это было последнее слово, которое он услышал в течение последующего часа.

Дуг был благодарен за это. Он надеялся, что она успокоится и придет в себя. Она укуталась в одеяло, отвернулась к окну и заснула. Или притворилась. Дуг не был уверен. Он, как животное, чуял, что она не спит. Но чтобы проверить, надо было задать какой-нибудь вопрос, а это было чревато новыми тирадами, как и утром. Молчание его устраивало.

Утром, когда он брал машину, он столкнулся с Орлоффски, и они пропустили по бутылке пива. Бонхэм уже уехал — сказал Орлоффски — на катере, один, рано утром. Орлоффски покупал авиабилет в Балтимору, чтобы пригнать оттуда яхту. Это натолкнуло Дуга на раздумья о Бонхэме, Гранте и самом себе, обо всех них, о подводном плавании. Сейчас он возобновил эти размышления. Сидя в офисе компании «Хертц» и ожидая, пока оформят все бумаги, чтобы взять машину, он пришел к мысли, что в плавании с аквалангом он оказался вшивым, засраным трусом. Он просто не мог заставить себя дышать через эти трубки на дне бассейна. Горло сжимается, нервы трепещут, в рот, кажется, вливаются галлоны воды, он должен нестись к поверхности, а там со стыдом и удивлением обнаруживать, что во рту воды нет. Вот и сейчас, в машине, он раздумывал об этом. Он много шумел и распространялся о воде, но во рту была только та вода, которую он хлебнул уже на поверхности. В других делах он не был трусом. Да и в отличие от Гранта не пылал от желания нырять. Ему практически плевать на это. Так какого же черта?

Этот проклятый Грант! Со всем этим вежливым, добрым дерьмом насчет клаустрофобии! Какого хрена он о себе думает? Он считает, что он добр? К черту его с его добротой. Если тебе не нравится проклятый спорт, зачем себя заставлять?

Дуг глянул на часы и отметил, что едет уже почти час. Оглядевшись, он увидел, что они подъезжают к реке Данн. И как раз в этот момент, то ли потому, что он раздраженно думал о своем друге Гранте, то ли потому, что взгляд упал на неподвижные формы Кэрол Эбернати, то ли все-таки по каким-то другим, смутным причинам, — в воздухе завибрировала, как колокольный звон, всепоглощающая мысль, что он хочет трахнуть эту женщину здесь, в машине, что он уже очень давно хочет ее трахнуть.

Он не мог поверить, что так думает. Он не был готов к этой мысли. Никогда за все эти годы он так не думал о Кэрол, а если что-то и было, то не проникало в сознание. Она стала как бы второй матерью. Почему же сейчас? Почему сейчас и так неожиданно?

Из-за Гранта? Но это не имело смысла. Она уже не принадлежала Гранту. Он ее отбросил, вышвырнул. Неужели Дуг Исмайлех из тех парней, что выискивают объедки Гранта?

Может быть, потому, что она раньше была недоступна? Что он инстинктивно знал, что она отдана другому, а потому и не допускал этих мыслей в сознание?

Позднее, когда у него было время подумать и проанализировать, он пришел к убеждению, что это сама Кэрол, неподвижно лежащая, но не спавшая, внушила ему эту мысль. Каким-то оккультным, мистическим трюком мысленной концентрации она внушила ему свою мысль. В свете того, что она делала, и того, что случилось, у него не было иных объяснений.

Но в данный момент в его мозгу ничего подобного не было. Он переезжал реку Данн. Медленно и спокойно. В нем пылало и переливалось желание, оно существовало, очень мощное, и с ним приходилось считаться. Это была бы, как любят говорить в некоторых домах, «восхитительная эскапада». Но как это сделать? Он решил, что лучше подождать до Монтего-Бей. И едва он все это решил, как Кэрол взяла дело в свои руки.

Сразу за рекой дорога сворачивала в глубь острова, от моря. Справа, в сторону моря раскинулась роща высоких сосен почти без травы. Именно здесь Кэрол неожиданно села и выкрикнула:

— Стоп! Стоп! Я хочу туда!.

Дуг и сам видел рощу. Он ехал не особенно быстро. Так что легко было свернуть. Песчаная дорога ныряла и исчезала среди деревьев. В глубине сосны становились мощнее, а кусты еще реже. Он проехал около полумили, когда дорога взобралась на пригорок, где густо растущие сосны образовывали уютный закоулок без всяких кустов. Отсюда виднелось голубое мерцающее море. Дул мягкий морской бриз.

— Остановись здесь! — скомандовала Кэрол.

Он повиновался. Она с одеялом в руках зашла на пригорок. Он был покрыт густым ковром сосновых игл и было ощущение, что за последние пятьдесят лет здесь никого не было. Дуг пошел за ней.

Когда он догнал ее, она расстелила одеяло поверх иголок и, раскинув руки, глубоко вдыхала сосново-морской воздух. Когда он встал рядом, она повернулась к нему, отступила на три шага назад и сказала:

— Я хочу, чтобы ты занялся со мной любовью.

— О'кей, — сказал Дуг и ухмыльнулся.

— Здесь, — сказала Кэрол. — Сейчас. — И она молча легла на одеяло, закрыв глаза, задрала юбку до пояса и выяснилось, что трусиков на ней не было. Она не открыла глаз, когда Дуг приступил.

Дуг смутился. Эрекции у него не было и в ближайшее время не предвиделось. Так все неожиданно. Да и эмоциональный климат был какой-то армейский. Он снял брюки (из-за этого пришлось снять и туфли, из-за узких брючин), свитер, но оставил гавайскую рубашку и трусы, когда ложился рядом с ней. Отсутствие эрекции раздражало его. Ну, это придет. Когда он поцеловал ее в губы, она ответила, но когда он попытался всунуть язык, она сжала губы. Ладно, черт, думал он, о'кей, и опустил руку, чтобы сжать лобок.

— Не делай этого! — резко сказала она, не открывая глаз.

— Чего не делать?

— Не играй там!

Иисусе! Она, как месячные, чинит препятствия, мрачно подумал Дуг. Бедный старик Грант! Черт, бедный Хант! Но он убрал руку и просунул ее под свитер, под юбку на животе. Он пощупал грудь сквозь лифчик. Но теперь у него все было в порядке, приходило, и он выскользнул из трусов.

Но когда он взвалился на нее, обнаружилась еще одна проблема. Она лежала, сжав ноги, а руки, как плети, лежали вдоль тела. Он должен был руками раздвинуть ей ноги, чтобы опустить свои колени. Она не помогла. На расслабленных руках ни один пальчик не шелохнулся.

Но наконец, когда он уже был на ней, на помощь пришла обычная мужская сексуальная грубость. Взявшись руками под ее коленями, он раздвинул ноги и подтянул их в стороны и вверх, к груди, где они и должны быть, куда она сама должна была их поднять. Какого черта! После этого стало лучше. Он немного посмотрел на море сквозь деревья и коричневый ковер сосновых игл. Иисусе, декорация, как у Хэмингуэя. Но он не Роберт Джордан. А это, ясно, никакая не Мария. Потом он ощутил приток крови, толчок в груди, вдоль позвоночника, в плечи и в руки. Когда это ударяет, становится неважным, кто они, все они одинаковы. Вот правда, именем господа. И шиш тебе, Грант!

Он лежал рядом, но она не прикасалась к нему. А он к ней. Черт с ней! Потом она встала, отошла и стала смотреть на море. Затем вернулась и с абсолютно ничего не выражающим лицом села в машину.

— Надо бы ехать, — позвала она.

Когда они вернулись на дорогу, то все было по-старому, как будто ничего не произошло. Они проехали залив Святой Анны, Прайори, Лафлендз, не произнося ни слова.

Дуг был только счастлив от этого. Ему нечего было сказать. Он был в состоянии невероятной эйфории, такой сильной, что изо всех сил сжимал руль, чтобы не расхохотаться. Я поимел твою потаскуху, Грант! Я поимел твою потаскуху! — вот что он ощущал, хотя сознание не оформляло свои чувства этими словами. Слов вообще не было, но так это и было. Я поимел твою потаскуху, Грант! И вшивое же дело. Он рад был молчанию. И именно Кэрол заговорила первой.

— Хорошо было? — тихо спросила она.

— Конечно, хорошо, — сказал он. — Потрясающе!

— Нет. Я знаю, что нет. Я всего лишь старый мешок. Мы так говорили в школе.

— Ну-ну, — ответил Дуг. — Неправда.

— Да, правда. Я всегда чувствовала, что секс не очень важен. Я знаю, что некоторые в это не верят.

— О, ну ладно. Секс важен только тогда, когда его нет, — убежденно сказал Дуг. — Когда он есть — это самая ненужная вещь в мире.

— Мне очень понравилось, когда ты так подтянул мне ноги, — сказала Кэрол.

Дуг глянул на нее:

— Тебе этого никто не показывал?

Глаза у Кэрол неожиданно сузились, как будто она подчеркивала свои слова.

— Нет. Никто. Никогда.

Дуг не мог в это поверить, особенно в случае с Грантом, но не собирался уточнять. Он ухмыльнулся.

— Ну, черт. Тебе, милочка, только немножко не хватает опыта и практики.

Но если это было единственное, чего ей не хватало, а Дуг в это не верил, очень быстро выяснилось, что вовсе не он даст ей это. Во время всей остальной поездки она больше не просила его, даже не упоминала об этом. А Дуг не предлагал. Черт с ней. Они остановились в хорошем отеле на берегу в разных номерах, а не в отеле Хантурянов, и она шесть дней сидела под солнцем на пляже, а потом неожиданно сказала, что готова ехать домой. Или, скорее, к Эвелин.

Дуг ее почти не видел за эти шесть дней. В первый вечер он познакомил ее с сэром Джоном, и они вместе пообедали. Но она не выносила сэра Джона. А сэр Джон автоматически и сильно невзлюбил ее. После этого они обедали в ресторане гостиницы, потом она шла к себе, а Дуг бродил с сэром Джоном в поисках задницы. Как назло, после торжеств, устроенных большим журналом мод, город был гол, как кость, в нем не было свободных женщин. Если не считать нечесаных шлюх.

В течение дня он немного сидел с ней у моря. Но большую часть времени он проводил в прохладном темпом баре отеля Хантурянов с пятью братьями Хантурянами и обычно с сэром Джоном и пил. Кэрол, казалось, вообще ничего от него и не требовала.

Она прочла пьесу. Но, как он и подозревал, она подошла к ней без полезного критицизма. Она слегка дико и бессвязно поговорила об изменениях в ней. Но она даже не отметила главного и серьезного упрека в чрезмерном героизме, который делал Пол Гибсон.

Насколько он понимал, вся поездка стала чистой потерей, как и все, что могло бы быть, а в Корал Гейблз ждала эта пьеса.

— Что это за странная женщина, с которой ты приехал? — однажды спросил сэр Джон, когда они пили и безуспешно охотились за мочалками. — Что с ней?

— Она обездолена. От нее ушел приятель, — сказал Дуг.

— Кто?

— Парень? Ты не знаешь, — ответил Дуг.

Сэр Джон похмыкал в длинный английский нос.

— Следует сказать, она старовата, чтобы у нее был «приятель».

Дуг засмеялся.

— Ну-ну, Джон. Ты прекрасно знаешь, что женщины другие. Женщины не бывают слишком старыми для эрекции.

Сэр Джон мрачно кивнул.

— Точно. Должен признать. Здесь они выигрывают, не так ли?

Возвращаясь в Ганадо Бей, он притормозил у въезда на сосновый пригорок, и Кэрол нагнулась в его сторону, чтобы глянуть. Потом она заговорщицки посмотрела на него, и у него возникло сомнение, он поимел ее или, наоборот, она его. Она ничего не сказала.

Ему было наплевать. Когда они вернутся в Га-Бей, он упакуется и уберется на следующий же день. И все равно не в Корал Гейблз. Разве что одежду прихватить. Дело в том, что он устал от всего этого дерьма, от Ямайки, от Флориды, от «загородной жизни» и всего прочего дерьма. И от рыбалки. Он поедет в Нью-Йорк. И если не сможет доделать пьесу там, он ее выбросит. Выбросит и примет эту работу в кино, о которой все время бубнит его агент. Черт возьми все эти пьесы, он предпочитает фильмы. Там хоть есть еще режиссер, продюсер, соавтор, которым можно подбросить свои идеи. И не до такого очертения одиноко.

Однако все произошло иначе, потому что на следующий день после их возвращения, когда Дуг собирался упаковывать чемодан, на вилле появился посетитель. Это был местный ямаитянский корреспондент «Тайм», специально прилетевший из Кингстона, черный, но с тем же лицом сплетника, как и у большинства белых журналистов из «Тайм». Он приехал сюда, сказал он, чтобы узнать, что думает миссис Эбернати о браке ее протеже номер один Рона Гранта с нью-йоркской девушкой из шоу-бизнеса. Рон и Лаки поженились два дня тому назад в Гранд Отель Краунт в Кингстоне. Он готов остаться здесь на несколько дней и поговорить с ней, а на лице у него было выражение, будто он знает еще кое-что, о чем не говорит. Он хотел бы знать, сказал он, почему на свадьбу не пригласили ее с мужем, тем более что сами они в это время были на Ямайке. Возможно, из-за брака возникли разногласия между ними и Роном Грантом? Он был бы счастлив поговорить с ней об этом и примет во внимание каждый ее вздох.

После его ухода Кэрол вышла из себя от ярости, а у Ханта лицо побелело и огорчилось. Дуга, еще раньше знакомого с человеком из «Тайм», вместе с Эвелин пригласили на военный совет.

Нельзя было поверить глазам, настолько быстро Кэрол снова начала играть роль приемной матери. Дуг смотрел на нее с восхищением. И отчасти с завистью. Глядя на нее, практически невозможно было поверить, что она трахалась с Грантом. Или что она трахалась с Дугом. Может, она вообще не трахалась с Дугом? — удивлялся он.

— Они хотят поссорить нас — Ханта и меня — с Роном, — сказала она. — Ну, я не позволю. Мы не тащили этого парня четырнадцать лет. Я не учила его всему, что сама знаю, не поддерживала, не сделала его драматургом номер один Америки, вот что надо сказать этим людям, старающимся устроить семейный скандал из факта его брака. Какого черта? Сыновья всегда женятся. В конце концов.

— Может, ему следует приехать сюда с женой на пару недель? — спокойно спросил Дуг.

— Он просто должен сюда приехать, — холодным, громким голосом сказала Кэрол. — Это единственный выход. На неделю-другую. Показать, что обиды нет. Я позвоню в Кингстон. Но я не уверена, будет ли он со мной разговаривать. Вот во что ты попал, Дуг. Чемодан упакован?

— Да, — ответил он. — Да, мама. — Он еще раньше решил не ехать. Такого шанса он не упустит.

Эвелин, как он отметил, курила из длинного мундштука, и лицо ее, как очень часто бывало, выражало глубоко скрытое циничное веселье. Ясно было, что и она ощущает то же самое.

— Ну, ты не летишь в Майами, — сказала Кэрол. — Ты летишь в Кингстон. Ты должен ему объяснить. Как он нам нужен. С тобой он разговаривать будет. И ты старый дружок еще из группы, так что не будет смешно, если полетишь ты, а не Хант.

— Все верно. О'кей. Лечу, — ухмыльнулся Дуг, притворяясь, будто только что решил это. И какого черта? Он бы хотел взглянуть на то, как там они теперь, на крючке. И последить за развитием событий там смешно, наверное, как в зоопарке.

— Иначе, — сказала Кэрол, — они уничтожат, разрушат всю мою работу, все мои планы, все, ради чего я трудилась все эти годы в Маленьком театре Хант Хиллз, они меня высмеют. Ну, Рон был моим первым протеже. Он помог мне основать эту группу.

— Конечно, — преданно сказал Дуг. Он оглянулся на Ханта. Но Ханту было не до смеха. Лицо у него было абсолютно серьезное, абсолютно правильное, абсолютно среднебуржуазное. Иисусе, он не знает, что он рогоносец? Сколько раз ему наставляли рога? Наставляют рога? Или, возможно, знает? А если так, что за хреновину делает? Дугу до жути хотелось рассмеяться. — Конечно, может, я не сумею сегодня попасть на самолет, — сказал он вместо этого.

— Ты не будешь возражать, если они побудут здесь неделю-другую, а, Эвелин? — говорила Кэрол. — Помоги мне.

— Лучше и быть не может, дорогая, — замогильным голосом сказала Эвелин, ухмыльнулась и выдохнула табачный дым.

— Рон будет рад помочь с едой, счетом за спиртное и прочее.

— И не думай об этом, моя дорогая, — сказала Эвелин.

У двери, когда он выходил с чемоданом к машине, Кэрол сказала:

— Скажи ему, что он мне очень нужен. Это ненадолго.

Дуг кивнул, потрепал ее по плечу и поцеловал в щеку.




23


Рон Грант пробыл в Кингстоне на Ямайке девять дней, девять очень напряженных дней, когда его дружок по рыбалке и драматургии Дуг Исмайлех, полупьяный ввалился в дверь Гранд Отель Краунт. И четыре дня он уже был женат на Лаки Грант.

Лаки Грант.

Господи. Или: Лючия Виденди Грант, если говорить официально. Или, если говорить совершенно официально: Лючия Анжелина Елена Виденди Грант. Таким было имя в брачном договоре. Он не верил, что с ним это случится. И Лаки, когда дело дошло до решающего, исторического момента, тоже не верила. Лаки Грант. Лаки Грант. Это даже звучало неверно, неестественно, он не мог привыкнуть к этому, как и она, это им нравилось и не нравилось. Он вскочил и помчался поздороваться с Дугом, оставив утреннюю «Кровавую Мэри» на столике, где сидела Лаки и все остальные.

Сейчас ему казалось, когда он оглядывался на последние девять дней, что он пил каждую секунду этого времени. Но это не могло быть правдой, потому что он нырял каждый день, кроме одного, и ни с кем иным, как самим мистером Джимом Гройнтоном, с которым он познакомился в самолете, когда летел с Элом Бонхэмом на Гранд-Бэнк. И он много спал.

Гранд Отель Краунт в то время, когда они с Лаки туда приехали, был, возможно, самым шикарным отелем на всем Карибском море. Грант, индианаполисский увалень, конечно, не слышал о нем, но Лаки часто останавливалась здесь с Раулем, ее богатым южноамериканцем. За день до их приезда отсюда улетел в Нью-Йорк Джон Гилгуд, пробыв в отеле две недели, а через неделю на еще больший срок должен был прилететь карикатурист Чарли Адамс. В отеле сейчас проживала знаменитая бродвейская писательница, автор музыкальных комедий, с мужем, и очень знаменитый дирижер с женой. Питер Лоуфорд, актер, прислал телеграмму, чтобы ему с женой забронировали номер на апрель. Авторы путевых очерков уже пару лет писали о нем, как о самом шикарном, людном месте в Карибском море. Вся эта слава, удача, реклама, доходы и счастье обеспечивались умным служением одного человека, старого друга Лаки, владельца и управляющего отелем Рене Хальдера и его жены Лизы, которая сама была ямаитянкой.

Хальдер, французский еврей, был одним из лучших американских кинооператоров в годы войны, его имя все автоматически произносили: «эл-дэе» (отважный), — это был запальчивый, горячий маленький человек. С женой он познакомился в Нью-Йорке, где она училась танцевать, а когда после женитьбы они столкнулись с расовой дискриминацией, он уехал с ней на Ямайку и купил Краунт у наследника капитана английского ВМФ. Это и была его фамилия: Краунт!

Когда Грант спросил его — а он признался, что почти все об этом спрашивают, — почему он не сменил названия, он слегка улыбнулся и пожал плечами. «Зачьем меньять, Ронни? Так есть. И хоть она ужьясно, мине нравица. Ано смущаить всех, када я хочу сказать «Караунт» вместо «Крунт». Я и оставил».

Старый капитан Краунт построил маленький отель, чтобы и самому жить и зарабатывать на старости лет, и в то же время быть у моря. Ясно, что правительство предоставило ему скидку при покупке земли как военно-морскому офицеру, и он выбрал участок на обращенной к морю стороне длинной песчаной косы, известной под названием Палисадоуз, которая закрывала гавань Кингстона и граничила со старым пиратским городом Порт Рояль. Здесь он и построил маленький дом с низким и прочным каменным первым этажом, чтобы противостоять штормам, и дешевым деревянным вторым этажом с крышей из рифленой жести, так что если его и снесет, то легко заменить, и в нем было достаточно комнат, чтобы доживать жизнь и зарабатывать себе на виски. Расположенный в миле с четвертью восточнее от деревни Порт Рояль и в трех милях западнее от Международного аэропорта Кингстон на косе Палисадоуз, он высился — а вернее — стелился по песчаному пляжу, обращенный на юг, к сверкающему морю, а вокруг только песок, кустарник, несколько прудов с соленой водой и черное шоссе. И москиты.

Но Рене, его идея и персонал убрали все, что могло выглядеть непривлекательным. Какими-то сомнительными и неясными уловками, о которых он никогда не рассказывал, Рене сумел сохранить привилегии старого капитана, поскольку обычно скидка возвращается правительству при перепродаже земли наследниками. Он достроил маленький дом, сохранив ту же архитектуру, слишком уродливо-красивую, чтобы ее изменять, и сделал дом в форме буквы Г, добавив пристройку в сторону дороги, и теперь у него комнат хватало для приема тридцати клиентов или пар. Взяв деньги везде и всюду, где только он мог, большей частью у знакомых из быстро расширяющегося круга друзей — бывших клиентов, он и сделал это, посадил повсюду пальмы, построил маленький бассейн в углу буквы Г, прибавил три маленьких коттеджа и ухитрился оплатить все это за шесть лет, особенно за последние два года, когда пришла известность.

И сейчас почти все молодые администраторы и редакторы Мэдисон Авеню требовали зарезервировать им места на зиму и даже на лето, но им большей частью отказывали по простой причине — отсутствие мест. Большинство клиентов Рене размещал в пристройке — длинной части буквы Г, обращенной к дороге, которую он называл «Чистилищем», приберегая комнаты и покои на обращенной к морю стороне для более знаменитых клиентов. Это, как он пояснял со своим странным еврейско-французским акцентом Гранту в первый день их знакомства, не столько потому, что он обслуживает знаменитостей, а потому, что он считает знаменитостей или людей, оставивших след в мире, более интересными, более забавными и веселыми, чтобы ему было с кем общаться. А он заботился только об этом. Нельзя сказать, что некоторые знаменитости, неприятные люди (такие, например, как знаменитый дирижер, который в данный момент жил с женой в отеле) не оказывались в «Чистилище», как и этот дирижер («Ненавижу педерастов», — ухмыльнулся Рене), но в основном лучше было разговаривать со знаменитостями. А поговорить Рене любил. Более того, временами он мог и послушать.

Рене встретил их в аэропорту на джипе отеля в бело-розовую полоску и с бахромой под крышей. Грант ему сразу же понравился. Он читал все его пьесы и рассказы и даже видел два спектакля в театре, когда летал в Нью-Йорк. И он всегда любил Лаки, с того раза, когда она впервые три года тому назад жила в отеле. Он, ясно, был их тех, кто содействовал, посвятил себя содействию тайным и хитрым плана Лаки выйти замуж. И учитывая его спокойную, но крайне энергичную жену Лизу, у Гранта с самого начала не было шансов, но как он признавался себе сейчас, почти через две недели, у него не было уверенности, что он хотел, чтобы у него был этот шанс. Если бы он этого хотел, если бы он по-настоящему сражался за это, то даже тандем Рене-Лиза не загнал бы его в угол.

Лиза, тихая и спокойная, могла заговорить до потери пульса в любой момент, когда начинала говорить, тоже очень любила Лаки, и она занялась подготовкой и организацией брака, и именно поэтому все устроилось за пять дней. И она, как она сказала полусмеясь Гранту, собиралась это сделать. А сам Грант ничего не делал. Он, конечно, сам бы не организовал этот брак (а возможно, и Лаки не сумела бы), но он не останавливал Лизу. Он все же слегка повозражал, выглядел смущенным, как и ожидают от мужчин, но это все. Он полагал, что наполовину не верит в то, что ей удастся все сделать.

У Лизы, наполовину гаитянки, была длинноногая, с длинной шеей и маленькой головкой, курчавая угольно-черная приятельница, красотка-гаитянка Пола Гордон, уехавшая с Гаити, когда там начались беспорядки, и жившая теперь в отеле. И Лиза передала Поле всю беготню, поскольку сама не могла бросить отель в разгар сезона. Каждый вечер, когда наступал час коктейлей, в темном необитаемом баре три женщины проводили в углу совещания о проделанной работе (а Рене тем временем вовлекал Гранта в беседу, покупая ему напитки), обсуждая такие интересные темы, как: да, они сумеют позвать гражданского служащего в отель, чтобы провести церемонию, или: да, американский консул подтвердит факт супружества для американских законов официальной бумагой. Церемонию назначили на следующую среду, на пять часов, в отеле. А Грант ничего не делал.

Все это, конечно, было полу шуткой, но наполовину и всерьез. Все, да и сам Грант, смеялись и шутили насчет того, как Грант впутывается в этот клубок. Но в это же время, в эти же дни он был в странном полупарализованном состоянии. И вовсе не потому, что пил. Он не знал, ощущает ли это Лаки. Если и ощущала, то не говорила. Все это было достаточно просто для них и достаточно просто для нее. Ей нечего было терять, если уж прямо взглянуть на дело, только Лесли, половину крошечной квартиры, которую они снимали, да работу на телевидении и в кино, которую она ненавидела. А он изменяет всю свою жизнь. Весь образ жизни, который он создавал годами. Он даже не знал, хватит ли у него денег из-за проклятой Кэрол Эбернати. Например, должен ли он жить с ней в Индианаполисе? Или не должен? (Она давно говорила, что хочет туда ехать. Но не будет ли это жутко грязным трюком — жить через дорогу от Кэрол Эбернати?) А если он не должен, куда, черт подери, он ее повезет, где взять деньги на это? Может, ему следует рассказать правду, всю, сейчас, до женитьбы. Это было бы очень благородно. Но он знал, это его вина, что если он сейчас все расскажет, она вообще не выйдет за него. А она была ему нужна. Он ведь сейчас, после того, как они расставались, а потом она чудесным образом вновь оказывалась с ним, буквально не мог без нее жить, но в то же время ненавидел себя за это, потому что считал, что это не по-мужски. Мужчина должен уметь жить без этих проклятых женщин. Вот он и колебался. А три непреклонные женщины шли, как три непреклонные Судьбы. Иисусе, даже Рене, мужчина, не был на его стороне.

Иисусе, если б только они могли подождать до осени, когда будет ясно, как пойдет новая пьеса, или хоть дать ему время все там уладить, может, продать дом, и он хотел ей это сказать, но не мог, потому что ей было плевать, она мечтала туда поехать, о Иисусе!

И все это время, каждый день, кроме дня самой свадьбы, он нырял с Джимом Гройнтоном.

Джим Гройнтон, как выяснилось, Джим Гройнтон, с Которым он летал на Гранд-Бэнк и шестифутовой донной акуле которого он завидовал, был так же прилеплен к Гранд Отель Краунт, как негр-швейцар, которого Рене поставил у главного входа в форме гаитянского генерала. Половину свободного времени он проводил здесь и извлекал треть своих доходов из клиентов Рене. Его катамаран из стекла и стали стоял на якоре на другой стороне косы в военной верфи около деревни Порт Рояль, и он по звонку мог приплыть к отелю менее чем через час. А в хорошую погоду он большую часть времени держал его на якоре прямо напротив отеля. Грант узнал это в самый первый день, когда осведомился насчет возможности понырять, и, пока женщины уже столпились для первой брачной консультации, Рене позвонил Гройнтону, чтобы тот приехал.

— Обична, — сказал Рене, — Жим оставляет этот лодка пряма напротив тут, — и ткнул рукой в сторону пляжа, где несколько гостей плавали под тяжелым, спокойным, полуденным солнцем. — Када клиенты хочут идти плавать, я звонить Жиму. Настоящи гангстер. На мине много зарабатывать.

Грант рассказал, что он уже сталкивался с Джимом Гройнтоном. Через пять минут коренастый, светловолосый, похожий на ирландского полицейского ныряльщик подъехал на своем старом побитом джипе.

— Лучши ныряльщик у Кингстоне, — ухмыльнулся Рене, когда Грант пожимал руку Джиму. — Но тибе нада присмотреть за ним, Ронни. Редка он учить мужчину, как нырять, без таво, чтоб не учить его жена чего-то другой! Так от. Он сама большая Дон Хуан отсюда и до дороги Виндворд. Если не весь Кингстона.

— Он мне льстит, — улыбнулся Джим Гройнтон странными бледными ресницами и с фамильярностью старого друга хлопнул Рене по спине. — Мне далеко до этого. Ну! Рад, что вы сюда прилетели. Когда хотите выйти?

— В любое время.

— Тогда пошли сейчас.

— Прекрасно. Зайдем, я познакомлю вас с моей, э…

— Ее жена, — сказал Рене.

Гройнтон на мгновение задержал на Гранте взгляд из-под бледных ресниц.

— Конечно. Рад ее видеть.

— Ее со мной не было, когда я приезжал на Гранд-Бэнк, — Грант ощутил потребность пояснить. — Она потом приехала. И она не моя жена, она — моя девушка.

— Будит, — ухмыльнулся Рене. — Не волнуйся. Будит. Када эти трое сошлись. — И он кивнул на столик.

— Она будет выходить с нами?

— Не знаю. Спросим. Она не ныряет, но, может, захочет просто поплавать.

Она захотела. «Я не позволю этому парню исчезнуть из виду следующие две недели или сколько там это займет, если сумею», — ухмыльнулась она. Так и начались ежедневные, день за днем исходы и возвращения к рифам. В радиусе четырех миль их было довольно много. Ближайшие из них — Ган-Ки и Лайм-Ки, которые были в миле отсюда и в миле друг от друга — они навестили сразу, а потом постепенно охватывали день за днем остальные: Рэк-Хэмс-Ки, Мейден-Ки, Дранкенменз-Ки, Уэст-Мидл-Рок, Уэст-Мидл-Шоул, Ист-Мидл-Граунд, Т ртл-Хед-Шрул, Саус-Ки, Саус-Ист-Ки. Только некоторые из них поднимались над водой, так что если не знать, где они, то и не найдешь. В среднем они были на глубине от двух морских саженей (т. е. 12–18 футов) до десяти-двенадцати. На самом деле они не очень интересны для подводного плавания, но они все-таки ухитрялись добывать достаточно рыбы для пропитания. Пару раз с ними выходила автор музыкальных комедий со своим мужем. Однажды пошли знаменитый педик-дирижер с женой, но только один раз. И это хорошо. Гранту не нравился дирижер, а дирижер, в свою очередь, невзлюбил его. У Джима Гройнтона был маленький компрессор, так что можно было перезаряжать баллоны Гранта, и он, как обычно с клиентами, хотел сам делать всю грязную работу, но Гранту это не нравилось. Он был человеком «сделай-сам-и-научись». Так что он много времени проводил на стоянке с Джимом, чистя, наполняя баллоны и ремонтируя оборудование и даже помогая в поденной работе на судне.

Погода стояла прекрасная. Каждый день они выходили незадолго до полудня, прихватывая сандвичи и пиво, и пеклись под жарким солнцем в безветренном, сверкающем море так, что вскоре Лаки и Грант стали почти черными и темнее веснушчатого Гройнтона. Катамаран великолепно служил в таком плавании. Двойной стальной корпус, обтекаемый и устойчивый, съемный подводный ящик из стекла, два мощных навесных мотора, он был удобен и почти исключал возможность перевернуться или утонуть. На раме из трубок натянута парусина, дающая тень, потому что кроме Лаки с ее итальянской, быстрозагорающей кожей цвета слоновой кости, никто не мог пробыть на солнце весь день. Мужчины большую часть времени были в воде, так что вскоре Грант обнаружил, что сгорели только шея и плечи, которые возвышались над водой, и голени ног, хотя они оставались на фут под водой. Он все реже и реже пользовался аквалангом и все чаще и чаще нырял с трубкой. Джим Гройнтон никогда не пользовался аквалангом, поскольку человек, который ныряет на сто — сто двадцать футов, легко плавал на глубине десять-двенадцать морских саженей. Лаки относилась к нему совсем иначе, чем к Большому Элу Бонхэму, так что на судне не было напряжения, и долгие дни, проведенные на воде, были чудесными, веселыми, хотя она все равно отказывалась нырять. Вскоре она вызнала, что Джим, несмотря на свою фамилию, все-таки был ирландцем и, несмотря на свое «дон-жуанство» и храбрость и твердость под водой, легко смущался, слушая ее нью-йоркскую женскую болтовню. Многие местные рыбаки в хорошую погоду выходили на рифы и банки на маленьких самодельных лодках. Они неизменно работали нагишом и стояли, наклонившись над водой, и почти неизменно из паха свисали самые длинные и большие пенисы из всех виденных Грантом. И только когда катамаран подходил достаточно близко, чтобы можно было рассмотреть женщину на борту, они ныряли вниз и вставали уже в одеянии, похожем на крест на пасторской сутане и женский пуловер, и ужасно смущенно улыбались. Так что Лаки пришлось одолжить у Рене мощный бинокль. С ним она могла изучать их невероятно большие пенисы издали и не смущать их, и это, как она заявила, было ее «забавой и хобби», пока мужчины ныряли, а когда они подплывали к лодке, она с ухмылкой показывала размеры: десять дюймов, фут, полтора фута, и комментировала: «О, такие красивые длинные большие шоколадные штуки! М-м!» — при этом Джим Гройнтон, натянуто улыбаясь, удалялся на корму, чтобы запустить двигатель, а веснушчатые уши пылали сквозь загар. И неизменно, когда они возвращались в отель, где Джим теперь оставлял свое судно каждый день, Рене ликовал и кричал: «Ну! Какая большая штука смотрел сегодня?» Грант знал, что на две трети этот ритуал затевался, чтобы шокировать Гройнтона (и всех остальных жеманниц, которые могли быть поблизости), тогда как оставшаяся треть была чистейшей борьбой с предрассудками, и он ловил Джима на том, что тот смотрел на нее со смущенным удивлением, а возможно, и с восхищением, когда думал, что его не видят. Так и шли веселые, чудесные дни. Единственным днем, когда они не вышли, была среда, день, когда они поженились.

Однако, несмотря на это веселье и смех, и еще больший смех, питье и веселье в баре или на веранде по ночам, куда Грант приходил достаточно охотно, по-настоящему живым, неонемелым он чувствовал себя только тогда, когда нырял. Только тогда он полностью забывал о своей проблеме, проблеме брака, ради которого он ничего не делал. Даже на катамаране, в сверкающем, дышащем, беспокойном, пылающем великолепии моря, когда он забирался на него и снимал снаряжение, иногда акваланг, но чаще только трубку, маску, ласты и ружье, ощущение было такое, как будто что-то выключится, упадет занавес в сознании, и он снова столкнется с проблемой, которую должен решить, но никак не начинает решать. Должен ли? Не должен ли? Он предпочитал оставаться в воде. И в результате его умение плавать под водой, которое он сейчас не желал прекращать ни на секунду, невероятно возросло, и ко дню свадьбы он вполне легко нырял на пятьдесят футов. Но остальная часть отпуска была лишь наполовину живой, шла в каком-то оцепенении.

Кроме того, как будто всего этого было мало, вернулась ревность и вернулась с невероятной силой и жаждой мести. Она все время и сильно присутствовала в Нью-Йорке. Но ее не было с тех пор, как Лаки приехала в Монтего-Бей. И вот снова. Это произошло на третий день, когда Лаки познакомила его с ее старым, уже двухлетней, двух с половиной лет давности (время, временная дистанция сейчас стали очень важными) ямаитянским любовником.

Он достаточно хорошо знал историю. Она вовсе не неохотно ее рассказывала. На самом деле она рассказала ее во время той длинной, длинной и славной поездки во Флориду, Как во время одного отлета, особенно долгого, в свою южноамериканскую страну, где он желал играть в идиотские политические игры, Рауль бросил ее особенно надолго в Гранд Отель Краунт. Так этот парень Жак, который болтался и обедал в отеле, как и многие шикарные молодые люди из Кингстона, устроил грандиозное ухаживание, и как она решила, какого черта? Рауль сам на это пошел, вот пусть и идет. У них была двухнедельная связь, они повсюду ходили вдвоем, а потом вернулся Рауль и быстренько увез ее в Нью-Йорк, так быстро, что она ничего не успела подумать. Да, он достаточно хорошо знал эту историю. Он даже смеялся над ней по дороге во Флориду (хотя она и задевала его), главным образом потому, что ему нравилось думать, как обставили этого проклятого Рауля, но когда он сам должен был пожать руку Жаку Эдгару, который был красивым, приятным, зажиточным торговцем, сыном зажиточного торговца, и ощутить тяжелое тепло чистого дружеского пожатия Эдгара, он не знал, сможет ли это сделать, сможет ли перенести. Все виды болезненных образов пронеслись в сознании одновременно, она лежит на спине, раздвигая перед ним наги, он целует ее, проникая. Что он хотел сделать, так это изо всех сил врезать ему в живот. Вместо этого он улыбнулся, сказал «привет» и притворился цивилизованным.

Ему следовало знать, что он должен будет встретиться с ним здесь, в Кингстоне. Но эта мысль, возможность этого никогда не приходила ему в голову. Он ожидал увидеть черного мужчину, не то, что это важно, угольно-черного, как Пола Гордон. Страстная борьба Лаки против предрассудков в случае с ее любовником-негром заставила его так думать. На самом же деле загоревший Грант и приятный, цивилизованный Эдгар, целый день работавший в офисе, были примерно одного цвета. И сразу было видно, что он очень славный малый.

Все это и вправду было глупо. Особенно глупым это было, когда он думал обо всех тех женщинах, с которыми спал до встречи с Лаки. Но это не важно. Было так больно, что он едва удержался от того, чтобы не вздрогнуть и не закричать. Это был первый из приятелей Лаки, с которым он встретился лицом к лицу, и новые бездны печали и сомнений открылись под его оцепенением. Он сам женится на какой-то проклятой маленькой мочалке? Его, что же, поймала какая-то проклятая дешевая шлюха-нимфоманка? Но он любит ее. И, конечно, старый довод: если ей так нравится секс с ним, с Грантом, почему бы ей не любить его так же и с кем-то, с любым?

Хансель и Гретель, жопа.

И как будто всего этого было недостаточно, чтобы расстроить его и лишить мужественности в его состоянии абсолютной нерешительности, цинично-веселая судьба решила добавить еще одно мучение. Через день после них прибыл довольно большой человек из «Тайм» — выпускающий редактор с женой — в трехнедельный отпуск. Ему дали один из лучших номеров окнами на море. «Я зделал ошибка, Ронни, задница, — позднее стонал Рене. — Даже я — не абсолютна совершенства». (Грант, как оказалось, пару раз встречал его в Нью-Йорке.) У него было такое же хитрое, привередливое, чересчур мальчишеское лицо, как и у большинства его собратьев, и он почти немедленно начал соответствовать своему облику. Когда он узнал, что Грант и Лаки, весьма вероятно, поженятся, то немедленно начал встревать в их дела (вместе со своей физически привлекательной, асексуальной, духовно неразвитой женой). Грант большую часть времени старался держаться подальше от него и умудрялся всегда быть с кем-нибудь, когда он приближался, но выпускающий редактор на четвертый день все-таки подловил его одного в темном прохладном баре.

— Привет, Грант, — сказал он с чересчур светлой улыбкой, сморщившей лицо и чересчур утеплившей глаза. — Взять вам выпить?

— Спасибо, есть.

Выпускающий редактор, которого звали Бредфорд Хит, интимно лег на руку, положенную на стойку.

— Ну, вы хотите завтра попасться на крючок, а? Настоящая красотка. Рон Грант, последний холостой писатель. Это новость.

— Не знаю, — уклончиво ответил Грант. — Они раскололись на две партии. Одна говорит: да, завтра. Другая: нет, не завтра.

Хит подполз ближе, положив мальчишескую щеку на кулак.

— Ну, если не завтра, то в течение ближайших двух недель.

— Не уверен, — сказал Грант.

— Ну, все равно, оба вы на крючке? Окончательно? — улыбнулся Хит.

— Может, нет.

— Этого я не стал бы говорить Лаки, — улыбнулся Хит. — Для нее это плохо прозвучит. Она безумно в вас влюблена.

— Ну, я безумно влюблен в нее.

Хит дернул головой — знак согласия.

— Ну, если вы все же на крючке, я хочу послать домой сообщение об этом, возможно, заметку для страницы «Люди». Надеюсь, вы не возражаете?

— Не понимаю, смогу ли я? — сказал Грант. — Как вы сказали, это новость. Хотя я серьезно сомневаюсь, что происходящее со мной так уж интересно для многих.

— О, люди любят читать о знаменитостях, — почти что с горечью сказал Хит.

— Я никогда не считал себя такой уж знаменитостью, — возразил Грант.

— О, вы знамениты, — улыбнулся снова Хит. — Да. — Улыбка сейчас была почти что гадкой.

— Скажите, — без всякого выражения сказал Грант. — Когда вы закончили Гарвард, Хит? — Гранта уже начинало подташнивать от него.

— Я? О, в пятидесятом. А что?

Грант сознательно не ответил и продолжал смотреть на него без всякого выражения.

Хит прореагировал тем, что придвинулся еще ближе и снова надел сверхтеплую улыбку.

— Что меня по-настоящему интересует, и это причина, почему я вам надоедаю, — улыбнулся он, — это то, что я бы хотел знать, что думает ваша, э… приемная мать: о вашем браке, э… с той девушкой из шоу-бизнеса. — Тон, которым он произнес «девушка из шоу-бизнеса», не был особенно приятным.

Грант ощутил, что лицо у него слегка окаменело, но, с другой стороны, он не считал, что должен оборвать разговор и уйти. Любая реакция, кроме спокойного счастья, была бы неверной, а как раз этого так добивался Бредфорд Хит.

— Миссис Эбернати? Ей нечего сказать. Жениться собираюсь я. Но если вас вправду интересует, то она, наверное, думает, что это очень хорошо.

— Значит, она разрешила?

— Разрешила? — резко спросил Грант.

Хит дернулся на кулаке.

— Я имел в виду, скажем, благословила.

— О, конечно. Но мне не нужно ничье разрешение. Кроме, конечно, вашего.

Бредфорд Хит дернул головой и ухмыльнулся. Неожиданно он приподнял голову, чтобы осторожно, сверхосторожно оглядеться.

— Знаете, в «Тайм-Лайф» многие, — он доверительно улыбнулся, — не съели этой истории о приемной матери, которую написал малыш, ездивший в Индианаполис. Но он был одним из самых острых наших молодых репортеров, так что все мы ее приняли. И напечатали. Но многие, между нами говоря, до сих пор не верят. Кстати, что думает ваша «суженая» обо всем этом?

Грант с трудом поверил, что правильно расслышал.

— Моя «суженая» чувствует именно то, что я сказал ей, — холодно ответил он.

Никто, только дурак, законченный дурак, мог бы так подойти к нему. Его приглашали признаться этому привередливому, подлецу из «Лиги Плюща», что у него была связь с Кэрол Эбернати, и это после четырнадцати лет, в течение которых он это скрывал.

— Тогда вы счастливый юноша, — сказал Бредфорд Хит и улыбнулся.

— Я сам создал свое счастье, — сказал Грант.

— Так ли? Сейчас?

Грант торжественно кивнул. Потом через секунду он сказал с абсолютно честным лицом:

— Ну, конечно, вы совершенно правы. Это чистая правда. Наверное, она не могла быть моей приемной матерью, потому что мне был уже двадцать один год, когда я встретил ее и Ханта. В таком возрасте не усыновляют.

Тишина. Глаза Бредфорда Хита изучали Гранта поверх кулаков. Потом он вспомнил об улыбке. Он отступал, чувствовал Грант, или, по крайней мере, отходил. Возможно, он думал, что зашел слишком далеко.

— Э… да, конечно, это все чистая правда, — сказал выпускающий редактор серьезным, резонерским тоном.

Грант подумал, что самое время выметаться.

— Ну, ладно, увидимся. Надо пойти и узнать, что моя, э… девушка из шоу-бизнеса, будущая жена, делает.

— Не была ли она подругой Бадди Ландсбаума некоторое время тому назад? — спросил Бредфорд Хит в спину.

— Да, — ответил Грант через плечо, не останавливаясь. — Фактически, именно Бадди и познакомил нас.

Даже сальная слизь кораллового рифа живительна и чиста по сравнению с этим, думал Грант, уходя на поиски Лаки, и единственное, о чем он мог думать — кроме того, что ко всем его проблемам прибавлялась и эта — это убраться в море на судне Джима. Но на следующий день, в среду, они не вышли, потому что все-таки, в конце концов, в этот день они по-настоящему и безвозвратно поженились.

Вообще-то, они могли выйти в море и в среду, но не сделали этого из-за Лаки. Брачная церемония была назначена на 17.30, когда спадает жара, в большом баре отеля (в «Краунт» не было «вестибюля» или «приемной», и хозяин принимал клиентов в баре). Так что не было причин, почему им не упаковать сандвичи и пиво и не выйти к рифам, кроме одной причины — и это была Лаки.

С того момента, как она в среду встала с постели, она выглядела совершенно иной девушкой по сравнению с теми мириадами ее обличий, в которых Грант ее уже видел. Она хихикала, флиртовала (но она же всегда флиртовала), она надо всем смеялась, как легкомысленная пустышка, экстравагантно лила шампанское на грудь купальника, когда они были в бассейне, и вообще вела себя, как идиотка-школьница перед выходом на первое свидание, которая так в себе не уверена, что не знает, хочет она этого или нет. Короче, с того момента, как она встала, приняла душ, оделась и спустилась на веранду завтракать, она была в полной истерике, а со временем истерика стала более чем полной. И Лиза Хальдер была соучастницей.

Для Гранта лежать или сидеть в постели, после того, как они утром занимались любовью, и смотреть, как это длинное, в восхитительных изгибах, роскошное, теплое, большегрудое, круглобедрое, длинноногое тело выходит из-под душа, вытирается и начинает одеваться, было одним из величайших удовольствий дня, каждого дня. В этот особенный день Гранту было совершенно ясно, что и Лаки, гораздо больше, чем он думал, не отдает себе отчета в том, что это — свадьба, брак — когда-либо случатся с нею. Брак случился бы с ней по-особенному. Наверное, временами она думала, что когда-нибудь в неопределенном будущем она как-нибудь за кого-нибудь выйдет замуж, но не так, чтобы здесь, сейчас и за него. Он, понаблюдав за нею, предложил выйти с Джимом в море, считая, что это ее успокоит, но она ответила, что не хочет, но пойдет, если он скажет, потому что он будет ее Богом и Хозяином, которому она покоряется, так что лучше ей сразу привыкать. Затем она хихикнула. Грант сказал «нет». Подумав еще раз, он решил, что не хотел бы, чтобы она в таком состоянии оставалась в одиночестве, когда они будут нырять.

Так что они не вышли в море. Они играли в бассейне со своими новыми друзьями: автором музыкальных комедий с мужем и богатым молодым психоаналитиком с женой, которая была художником детского платья. Но в конце концов, когда они на три четверти напились за обедом и ее идиотское хихиканье и буйство с Лизой все увеличивались, он увел ее в номер и произнес речь, целую лекцию, серьезную, основательную, «давай поговорим и взглянем фактам в лицо». Все это, наверное, звучит до чертиков напыщенно, подумал он, вслушиваясь в свои слова, но он точно сказал то, что хотел сказать. Главное то, что брак — это серьезное дело, а не шутка и не надо его создавать, если считаешь его игрушкой, и он его воспринимает именно так: серьезно, — и именно так лучше всего воспринимать брак и ей. Он женится на ней на веки веков, навсегда и насовсем, и именно так лучше думать и ей. Он сам удивился своему дедушкинскому, ответственному тону, поразился своему чувству ответственности. «Если я вообще чему-либо научился, наблюдая за людьми, женатыми людьми, — и в этот момент он думал прежде всего о Ханте и Кэрол Эбернати, — так это тому, что в ту минуту, когда один из них наступает на другого, все это взлетает на воздух, так что ничего не соберешь. Вот так я на тебе женюсь, и лучше тебе так за меня выходить, лучше тебе так выходить за меня, понимаешь ты это или нет, но помни об этом». — Она сидела на краешке постели, как маленькая девочка, сложив руки на коленях, слушая его без улыбки, а две большие слезы скатились по щекам. «Я это знаю, — сказала она. — Все так и есть».

Но на самой церемонии вновь началось буйство. Она и Лиза. И, как минимум, на шестьдесят процентов инициатором была Лиза. Лиза, которая была замужем уже двадцать три года. Но, может быть, каждая женщина обижается на это, и, может быть, каждая из них не принимает этого целиком и полностью. Вот они и хихикали, веселились. Он должен был согласиться, что зрелище было довольно нелепым: высокий, торжественный, черный, гражданский служитель, ведший церемонию, надел, как служебную форму своей конторы, длинный черный плащ и огромную широкополую черную шляпу, которую он так и не снимал. В таком виде он будто только что сошел с экрана, из «вестерна», где играл Сэма Гранта, и было ощущение, будто с равной степенью вероятности он их то ли застрелит, то ли сочетает браком. Из четырех свидетелей, а все они должны были быть местными, трое было черных: Лиза, ее подруга Пола и Сэм, бармен, а четвертый — Рене, как он сам потом отмечал — вряд ли мог считаться белым, поскольку был жирным французским евреем, почти не говорящим по-английски. Они потом до колик хохотали над всем этим. Благоприятное начало, сказал Грант. Но тогда, в момент бракосочетания, когда женщины возобновили дьявольское, неприличное, истерическое хихиканье, когда все они стояли перед черным служителем, он так яростно нахмурился и шикнул так свирепо, что, как они потом признались, напугал их до полусмерти. Во всяком случае, замолчали. Достаточно надолго, чтобы дать завершить церемонию.

Но позднее, во время празднования, Лаки и Лиза снова истерически захихикали, на этот раз вместе с Полой, которая явно недолюбливала мужчин, они не один раз проехались на его счет, как, дескать, они соорудили эту ловушку и заарканили его. Но и на этом не закончилось. Потому что в тот вечер, когда все было кончено, они связаны, «связать крепчее, чем ямайских мулов», — ржал Рене, когда все уже крепко поддали, а они ведь почти не ели, поскольку время ужина не наступило, он с Лаки пошел к себе в номер, и, довольно пьяные, они улеглись в постель. Они во второй раз за день занялись любовью, а потом Лаки лежала в его объятиях с закрытыми глазами, а он, опершись на локоть, смотрел на нее; и она тихо, но отчетливо сказала:

— Когда-нибудь я наставлю тебе рога.

Это вовсе не прозвучало обычным заявлением, пророчеством, на которые она была так щедра и за которые не отвечала. Он понял, что она почему-то злится за то, что он отнял ее «свободу», но не знал, что ответить. Молчание все длилось и не было заметно, чтобы Лаки собиралась его нарушить.

— Тогда я просто наставлю рога тебе, — хрипло сказал он.

— Нет-нет. Нет, тебе нельзя, — сказала она с закрытыми глазами. — Мне было бы слишком больно.

Грант не ответил. Неожиданно он вспомнил о том дне, когда она голой танцевала в воде в Монтего-Бей. Кажется, все больше и больше он задыхался.

— Ну, тогда, если ты мне наставишь рога, то должна разрешить мне видеть это, — сказал он еще более хрипло.

В ответ Лаки открыла глаза и улыбнулась. Она ничего не сказала. Ни слова. Просто лежала и улыбалась ему. Через секунду Грант встал и взял трусы.

— Пошли спустимся и поужинаем, — грубовато сказал он.

Он неожиданно и опасно рассердился. Она должна была хоть что-то сказать. О том, что она знает, что это неправда. На лестнице он наклонился, грубо схватил ее за плечо и грубо сказал:

— Только помни, что фантазия — это не реальность.

Снова она взглянула на него через плечо и молча улыбнулась. Что он хотел сделать, так это ударить ее. Потом она снова пошла вниз и взяла его за руку самым прелестным жестом, какой когда-либо видел Грант. Он оттолкнул ее руки. Никогда и никому нельзя говорить такое. Особенно, если ты вовсе не это имеешь в виду. Если бы перед ним был Жак Эдгар, или Фербер Морган, или даже Бадди Ландсбаум, он дал бы по роже любому из них, а то и всем сразу.

И кого же он должен был увидеть перед собой, когда они обогнули лестничную площадку и вышли в узкое фойе? Бредфорда Хита! Стоявшего у папайи в кадке! К счастью, из-за поворота Хит не видел его резкого жеста.

— Мои поздравления, Грант, — сказал выпускающий редактор с настороженной и тошнотворной улыбкой. — Мадам, примите мои наилучшие пожелания! — Он пожал им руки. — Я издали все видел. О, э… могу я вас на секундочку, Грант? — добавил он, когда они уже проходили мимо.

— Нет, — грубо ответил Грант и рванулся, но Хит держал его за руку. Лаки уже отошла.

— Я просто хотел вам сказать, что отослал свое сообщение, — говорил он, пока Грант пытался освободить руку.

— Да я хотел положить на то, что вы делаете, Хит, — грубо сказал Грант. — Делайте все, что хотите и идите на к черту!

— Ну-ну-ну! Не сердитесь! — улыбнулся Хит.

— Я не сержусь, Хит, — сказал Грант и двинулся.

— И я просто хотел сказать, — проговорил ему в спину Хит, — что только что узнал, что миссис Эбернати отдыхает у графини де Блистейн в Ганадо Бей.

Грант остановился и развернулся.

— На тот случай, если вы не знали, — улыбался Хит.

— Ну и?

— Естественно, меня удивило, почему вы не пригласили ее с мужем на свадьбу? — мягко, все еще улыбаясь, сказал редактор.

— Сообразите, — сказал Грант. — Вы же такой умный, сами, мать вашу так, сообразите. А теперь, ради Господа Бога, оставьте меня в покое! — Он отвернулся.

Дерьмо они, думал он, следуя за восхитительно покачивающимся задом и длинной прямой спиной Лаки в освещенный свечами бар, где все встали из-за сдвинутых обеденных столов, чтобы поаплодировать новобрачным, к черту их всех. До единого.

Когда через три дня позвонили из Ганадо-Бей, он не удивился и как будто предвидел звонок. А когда через день в дверном проеме появился Дуг, он точно понял, зачем тот приехал. Он был рад, что Лючия Анжелина Елена Виденди Грант все знала о телефонном звонке.

Потом, когда он шел по холлу поздороваться с Дугом, то увидел большую мешковатую медведеобразную фигуру Эла Бонхэма, который что-то обсуждал с водителем такси в нескольких футах от Дуга.




24


Из-за острого угла, под которым она сидела с новыми друзьями, опершись спиной о стену, Лаки не увидела на улице Эла Бонхэма и тогда, когда замахала рукой, улыбнулась и что-то крикнула Дугу. Она всегда была рада видеть Дуга, почему, она и сама точно не понимала, но помнила, что всегда была точно так же рада, когда он уходил. С Бонхэмом все было по-другому. Когда над верандой появилась его огромная голова, а за ней последовало медведеобразное тело, как у Коджака (только так она могла его описать), она подумала: «О нет!» — и периодически возникавшее в течение всего дня свадьбы чувство полуотчаяния вернулось еще более сильным. Ну, теперь повсюду будет болтаться эта дубина, пропивать деньги Рона, все время пытаясь что-нибудь продать ему, забирая его на плавание или на подобную чертовщину, типа этой мерзкой яхты, демонстрируя свое открытое неприятие ее, оплаченное, впрочем, той же монетой. У нее с Роном теперь будет мало времени, как уже было раньше.

Грант, отметила она, пожал Бонхэму руку с таким же удовольствием и счастьем, как и Дугу.

Лаки не могла сказать, что вызывало у нее это чувство отчаяния и уныния. Обычно причины не было, как сейчас, когда чувство возникло из-за Бонхэма. Оно просто овладевало ею, иногда на лодке, иногда за ужином, в бассейне, везде, в любое время, и хотя она продолжала смеяться и делать то же, что и делала до этого, какая-то ее часть открыто сомневалась, не было ли все это страшной, огромной иронией, ужасной шуткой? Два месяца? Шесть недель? Что она могла узнать за такое время, узнать о нем? Или он о ней? Все это превращалось в острую печаль, длившуюся очень долго, и где бы она ни была, она быстро его отыскивала и брала за руку или просто прикасалась к нему, чтобы снова вернулось чувство Ханселя и Гретель, потерявшихся в лесу детей. Печаль, как эхо, откликалась и здесь.

И все это, конечно, имело отношение к тому, верно ли она полюбила. Отдав ему всю любовь. И откуда ей знать, так ли это? Только тогда, когда она читала и перечитывала его работы. Но он с тех пор, как они встретились, ничего не написал. И не заметно было, что собирается писать. Может, ей нужно подождать, черт подери.

Главным образом из-за этого чувства ужасной раздвоенности она вела себя по-идиотски, как истеричка, весь этот день. Уже одиннадцать часов — одиннадцать? Двенадцать часов! — как она неожиданно обнаружила, что не хочет выходить замуж, вообще выходить замуж. И если бы это был любой, кроме Рона, она, господи, и не вышла бы. И все же вышла. И хотела. Негодная девчонка съела милого. И когда Лиза, вовлекшая ее в бунт, в детскую игру, и убедившая ее, что она вовсе не была счастлива все эти годы, заразила ее смехом и хихиканьем, она не могла остановиться, ничего не могла поделать, хотя и сознавала, что она делает. И именно поэтому она так полюбила серьезную, напыщенную, бойскаутскую лекцию.

И странная штука, они обсуждали ее — и до этого и после: они, поженившись, одурачивали мир. Потому что брак не мог легализовать их сексуальную жизнь. Она будет и останется такой же грязной и хорошей, как и прежде. Точно так же брак не добавлял им социальной ответственности. Они притворялись во всем этом, когда нарочито застенчиво появились у консула США, да и почему бы нет? Если бы об этом узнали, их вполне могли бы оштрафовать и посадить в тюрьму. И они много смеялись над своим обманом. Но в то же время она ужасалась и негодовала из-за замужества за любым проклятым мужчиной. Конечно, она не теленок в свои двадцать семь, почти двадцать восемь лет, и она обязана об этом помнить.

И точно так же, как во время брачной церемонии, возникло то же неуместное чувство, когда она сказала, что когда-нибудь наставит ему рога. Она сердилась на него за то, что он так легко позволил выйти за него. Правильно, когда мужчины не хотят жениться, а женщины хотят выйти замуж, такова уж жизнь, женщины строят гнезда, а мужчины бродяжничают, и Рон не хотел жениться, но он, черт его подери, не очень протестовал. После церемонии ее испугала огромность, безвозвратность содеянного. Отдать себя навсегда в руки мужчины, под его власть. И лежа в постели с закрытыми глазами, но осознавая, что он наклонился над ней после того, как они занимались любовью, после их первой супружеской любви, и думая о предстоящей долгой череде лет, десять лет, двадцать лет, тридцать лет, хрустальная свадьба, серебряная, золотая свадьба, как может кто-либо оставаться верным все эти годы, этого она не понимала. Так что это просто ускользало. И в ту минуту, когда она говорила, она знала, что не следовало бы. И она даже не имела этого в виду. Но она так сердилась.

Неожиданность его ответов заинтересовала и позабавила ее. Она понимала, что он не имеет этого в виду, что это фантазия. Она знала кое-что о фантазиях, она сама раньше играла в фантастические игры, и будет — уже играет — с Роном: холодная принцесса приказывает рабу лечь на нее, рабыне приказывают лечь на принца, социальные игры. Ничего плохого в фантазиях нет. Плохо, когда и впрямь стараешься им потворствовать, реализуешь их, осуществляешь их в жизни. Но когда они спускались по лестнице, он действовал, как будто думал, что она этого не понимает. Бедняжечка неожиданно рассердился из-за того, что устыдился им же сказанного. Именно тогда она взяла его за руку. И неожиданно перестала сердиться.

Но все это кончилось, едва начавшись, из-за этого проклятого человека из «Тайм», стоявшего у подножия лестницы. Пройдя вперед, она слышала громкий голос Рона. Он рассказал ей об этом за ужином. Так что, когда через три дня позвонила Кэрол Эбернати, она не удивилась. И она, как и Грант, увидев Дуга, довольно ясно, по крайней мере — отчасти, представляла цели его приезда. Но не с Бонхэмом же.

Сам звонок был каким-то странным, патетическим. Позвонили прямо в их номер, и она была при разговоре. Эта бедная женщина, вытесненная из его жизни, и после того ужасного припадка, над которым все они так смеялись у Бонхэма, она звонит и просит о помощи. Рон был неопределенен.

— Да, парень из «Тайм»? Местный? — Он слушал. — Ну, нечего волноваться… Нет, я его не знаю. Но знаю парня, который все это затеял. Да. Бредфорд Хит. Нет, ты не знаешь. Я встречал его в Нью-Йорке… Не уверен, сумеем ли мы приехать. И не думаю, что это нужно. Что?.. Да, я знаю, что Эвелин нас приглашает. Ты должна понять, что сейчас я прежде всего отвечаю за свою жену, Кэрол. И что хорошо для нее… Ладно, вот так вот. Ты что? — Он отнял трубку от уха и взглянул на Лаки. — Она хочет поговорить с тобой.

— Хорошо, — хладнокровно сказала она. — Поговорим. — Но про себя отметила, когда брала трубку, что желудок затрепетал. — Алло?

Нежный, предельно очаровательный голос с отчетливой среднезападной гнусавостью убеждал ее вернуться в Га-Бей и нанести им визит.

— А почему бы и нет? — сказала она. — Конечно, все зависит от Рона. Я сделаю, как он скажет.

— Ну, вы с ним поговорите, — очаровательно произнесла Кэрол Эбернати. В ее голосе слышалась улыбка, как будто они-то, женщины, понимают, как это сделать. — Он временами специфичен… Нет, ему мне больше нечего сказать. До свидания, дорогая.

Лаки положила трубку. Несколько секунд она постояла молча.

— Не понимаю, почему бы и в самом деле нам не съездить? — наконец сказала она.

— Не знаю, — ответил Рон, глядя в пространство. — Просто не знаю. Я подумаю. Может, мы и сумеем. Но она псих, ты же знаешь.

— Голос у нее очаровательный.

— Ну, конечно. Она смогла бы и пень очаровать.

— Что плохого она нам может сделать?

— Ничего, — взорвался он. — Ничего! — Он обнял ее. Так они и застыли.

Лаки встала.

— Пожалуйста, извините меня, — сказала она писательнице, ее мужу и молодому аналитику с женой-художницей. — Вы, конечно, знаете Дуга Исмайлеха? Или слышали о нем? Я вас познакомлю. Тот другой, большой, — это первый учитель Рона по подводному плаванию, и Рон питает к нему особые чувства, которых, на мой взгляд, он абсолютно не заслуживает. — Господи, подумала она. Она начинает действовать, как настоящая жена и хозяйка. Даже говорит грамматически правильно.

За столом, когда все перезнакомились и расселись, вскоре выяснилось, почему Бонхэм прилетел в Кингстон, но Дуг уклонился от объяснений, показывая, что не хочет говорить при других — и это абсолютно правильно, подумала Лаки. Он просто захотел приехать и провести с ними несколько дней, повидаться с ними, сказал он, до возвращения в Корал Гейблз.

Но и позднее, когда все, включая Бонхэма, ушли, Дуг все равно продолжал ходить вокруг да около, пока Рон с нажимом не сказал, что она, Лаки, его жена, все знает о проклятом звонке. Ее это озадачило.

Но тем временем, пока они еще сидели за столом, первенство захватил Бонхэм, сделал он это довольно умело и умело его удерживал остроумием и обходительностью, которых Лаки раньше у него не замечала, очаровывая знаменитую писательницу с мужем и аналитика с женой. Когда он подошел к ним, то взглянул на нее своими странными грозными глазами, понимающе ухмыльнулся и пылко сказал:

— Ну, миссис Грант! Пожалуйста, примите мои самые сердечные поздравления. — Ошибиться нельзя было. Но за этими словами, как показалось Лаки, пряталась другая мысль: «Ну, малышка, ты все-таки добилась своего, а? А я так хотел, чтобы тебя здесь не было». Но Рон, конечно, не заметил.

Главное, что должен был сказать Бонхэм, и он, кажется, полагал, что четверо новых знакомых будут так же этим заинтересованы, как Рон, Лаки и Дуг, это то, что он находится в Кингстоне уже два дня, завершая покупку шхуны, что это он встречал Дуга в аэропорту и зашел навестить их, когда узнал от Дуга еще в Га-Бей, что они поженились, а Дуг собирается приехать к ним, и что он хотел бы, чтобы все они приехали в док и посмотрели на корабль. Он ухитрился снизить цену на тысячу, когда еще раз взглянул на нее (он очень осторожно не говорил «объевреил их», поскольку ясно было, что все четверо новых знакомых были евреями). Удалось это потому, что гниль в борту была больше, чем он полагал.

— Так что, похоже, вместо двух тысяч или пятнадцати сотен, — сказал он с хитрой улыбкой, — счет из дока дойдет до пяти, а то и шести тысяч. Как бы там ни было, мне бы хотелось, чтобы вы ее посмотрели в колыбельке, если захотите. Вы, ребята, тоже, — вежливо добавил он в адрес четырех нью-йоркцев.

Лаки нечего там было смотреть. Но Рон загорелся желанием поехать в гавань и осмотреть эту лодку, и ему было плевать, поедет ли еще кто-нибудь или нет.

— Ну, я бы очень хотела, — улыбнулась она. — Очень хочется взглянуть на нее. — Дуг и Рон, конечно, были в восторге. Четверо остальных тоже захотели поехать, но потом выяснилось, что они уже договорились сегодня поехать в горы на обед в отель «Голубая гора», прекрасное убежище в стороне от туристических троп, где она с Роном как-то обедала. Решено было ехать завтра, завтра утром, но Лаки показалось, что Бонхэму это не очень понравилось. Она была счастлива.

— А что вы сегодня делаете? — спросил он у Рона.

— Ну, мы, наверное, снова пойдем в море со стариком Джимом Гройнтоном, — ответил Рон. — Мы выходили каждый день, кроме дня свадьбы. Отчего бы и тебе не пойти с нами?

Бонхэм по-волчьи оскалился:

— Не уверен, что так надо делать. Мы ведь своего рода конкуренты.

— В Кингстоне вы не конкуренты. Какого черта. Я плачу за проклятую лодку и могу пригласить любого гостя.

— О'кей, я иду. Если с Гройнтоном улажено. Слушай, мне кое-что нужно сделать в доке по ту сторону косы, Съезжу туда и вернусь к вам, когда?

— Ну, в двенадцать тридцать?

— Прекрасно.

И потом они — она, Дуг и Рон — остались втроем Дуг все равно колесил вокруг да около, что ее удивляло.

Пятнадцать минут он болтал просто так, пока Рон не настоял, чтобы тот поговорил о деле.

— Слушай, мы знаем, кто тебя послал. Давай.

— Ну, я… — он замолчал и глянул на Рона.

— Ну, давай, — яростно сказал Рон, сверкнув глазами. — В чем дело? Лаки все знает о звонке. Они даже разговаривали. Ты этого не знал? Тьфу, так что, ты должен быть здесь.

Казалось, Дуг мигал, не шевеля ресницами.

— О, не в этом дело. Я бы не считал, что меня «послали», как ты выразился. Потому что это не так. Я постепенно и так бы сказал, что думаю.

— Ладно, все они там, включая Кэрол, считают, что ты с Лаки должен вернуться и погостить две-три недели. Просто показать, что между тобой и ними нет трений. Я тоже примерно так думаю. Этот местный малый из «Тайм» целыми днями надоедает Кэрол, требуя заявления о твоем браке, и он весьма настойчив. Она заявила, что думает, что это прекрасно, но он говорит, что это не то, чего он хочет, и это можно было предвидеть. Он убежден, что трения есть, и хочет от нее такого заявления, что было бы более интересной новостью, чем то, что говорит она. А тем временем он ловит в море марлинов.

— Ну, трения были, — вставила Лаки. — Боже мой!

— Да, но нет причин, чтобы эти люди обнародовали это в их бумажонке.

— Он прав, — сказал Рон, — черт подери. — Но вид у него был нерешительный. — Я знаю, кто стоит за этим, — сказал он Дугу. — Я тебе его покажу. Хит. Он выпускающий редактор или что-то такое. Он как раз и послал этого местного парня.

— Ну, я считаю, вы должны поехать, — сказал Дуг. — Если Лаки не возражает. — Он повернул странные, загадочные, турецкие глаза к ней.

— Я ему сказала, что хочу ехать, — ответила Лаки. — Наверное, это будет неприятно. Но неделю потерпеть можно.

— Ну, не знаю, — задумчиво сказал Рон. — Полагаю, нужно ехать. — Он глянул на Дуга.

Лаки вдруг разозлилась на Дуга.

— Ну, я же сказала, что еду! — горячо сказала она. Затем выпрямилась и улыбнулась. По ступеням поднимался Джим Гройнтон. — О, привет, Джим! Вот и ты. — И тут она увидела, что он с пустыми руками, и сделала гримасу. Два дня она надоедала ему с просьбой одолжить еще более мощный морской бинокль у его друга, английского лорда, который стоял на якоре по другую сторону косы, о чем он неосторожно ей рассказал. Ей правилось дразнить его скромную натуру. — Ты не принес морской бинокль?

Гройнтон покраснел и ухмыльнулся. Рон рассмеялся и рассказал Дугу об ее анатомическом изучении шоколадных пенисов. Когда Дуг и Джим знакомились, Лаки наблюдала, как они мрачно пожимали друг другу руки, изучая нового знакомого. У мужчин всегда так. Как две собаки на улице. Это и раздражало ее, и вызывало позыв к смеху.

В Джиме Гройнтоне было что-то очень привлекательное в физическом смысле, но что именно, Лаки не могла точно определить. И несмотря на всю его застенчивость, было в нем что-то холодное, сучье, эгоцентричное безразличие, что раньше, во времена Рауля — или в любое время до Рона Гранта — вызвало бы у нее желание взять его и сознательно, расчетливо, хладнокровно утрахать его разок-другой, заняться с ним настоящей любовью пару раз, а затем отбросить, как рваный, старый половик, чтоб посмотреть, как он будет реагировать. Вполне очевидно, что он из тех, кто привык сам первым отбрасывать. И она ясно понимала, что он никогда не был с такой красивой женщиной, как она, или такой же опытной в постели. Как это повлияло бы на его сучью холодность? В давние времена она могла бы так поступить. Однажды, путешествуя по Джерси летним воскресным днем с несколькими друзьями-музыкантами, профессиональными классическими музыкантами — виолончелистами, арфистами, скрипачами, которые неплохо жили в Нью-Йорке, выступая с концертами и записываясь на пластинки, и с которыми она водилась около года — она увидела перед дрянным мотодромом грязного надменного молодого парня с баками, в джинсах, черном пиджаке и высоких ботинках, этакого кота из низших классов, абсолютно необразованного, но явно считавшего, что он настоящий мужчина для леди, и может быть, он даже хорошо вклеивал (он был довольно мускулист), и у нее возникло примерно такое же чувство, как сейчас по отношению к Джиму Гройнтону. Ясно было, что он раньше не трахался с леди, и она захотела хладнокровно взять этого кобеля на ночь-другую, а потом мягко, но твердо отбросить. Она рассказала о своем желании друзьям-музыкантам. Они убеждали ее, что она должна это сделать, а они пойдут на мотодром, притворяясь, что смотрят мотогонки, а сами понаблюдают за ней. Но она все же не сделала этого. Осталась верна теории, что осуществление фантазии не только ведет к потере фантазии, но может быть и очень опасным, так что она отказалась. Но Джим Гройнтон снова вызвал такое же чувство, но в конце концов Джим нравился ей не намного больше Бонхэма. И все-таки.

— Ты женат, Джим? — мягко спросила она чуть позднее, когда они уже плыли в лодке.

Она сидела сзади, у мотора, которым управлял Джим, слегка наклонясь вперед. Рон был по диагонали от нее и разговаривал с сидевшими слева от него Бонхэмом и Дугом. Когда Джим узнал, что с ними едет Бонхэм, он немедленно предложил пойти не на обычное их место, и Лаки подумала, что знает, почему. Рон мягко объяснял ей, что эти ближние рифы, на которые они ходят, не слишком хороши, они малы для крупной рыбы, а вокруг — почти чистый песок. Она не знала, почему Гройнтон все время возил их туда, если только это не чистая лень или желание сэкономить на горючем. Как бы там ни было, но почти точно, что из-за Бонхэма Джим решил поплыть на побережье Морант-Бей, где он знает рифы получше. Он извинился за то, что не возил их туда раньше, пояснив, что это гораздо более долгая поездка, да и Рон не мог раньше нырять на такую глубину — пятьдесят-шестьдесят футов. Теперь же он мог, хотя на всякий случай прихватили и пару аквалангов.

И вот именно в этой поездке, долгой поездке она и задала вопрос, женат ли он.

— Да, — ответил он, не сводя глаз с горизонта. Довольно много больших кораблей плавало между рифами и банками на их пути, выходя из гавани Кингстона или направляясь к ней. Потом он посмотрел на нее голубыми глазами полицейского в рамке бледных ресниц. — Да, женат. На местной ямаитянке. Двое детишек от нее. Но живем раздельно. — Он снова уставился на море.

— Это из-за того, что, как говорит Рене, вы такой «Дон Хуан» Гранд Отеля Краунт? — улыбнулась она.

Гройнтон снова взглянул на нее, а потом ухмыльнулся.

— Нет, не так. Потому, что я просто больше не могу с ней жить. Она глупа, невежественна и не будет учиться, не попытается измениться. Деревенщина. Мне нравится в отеле, нравится бывать там, но ее я бы не смог привести туда. Не подошла бы, — он снова смотрел на море. — Да к тому же, она полная невротичка. Псих.

— Но должны же вы были знать об этом раньше, а? — спросила Лаки.

Гройнтон смущенно улыбнулся. Не глядя на нее, он ответил:

— Она была молодая. Думал, сумею ее научить.

Лаки провокационно рассмеялась.

— Когда собираешься учиться, то не можешь ничему научить женщину? — поддразнила она.

Снова Джим проникновенно глянул на нее своими странными глазами в обрамлении бледного меха.

— Полагаю, это верно, — уклончиво ответил он и снова посмотрел на море.

Рон, который мог слышать их разговор, хотя и сам разговаривал с Бонхэмом, неожиданно обернулся к ней, глядя слегка через плечо, поскольку он сидел боком, и задиристо дернув подбородком, так свирепо и яростно сверкнул глазами, что она почти всерьез испугалась. Гройнтон смотрел на море. Бонхэм и Дуг разговаривали. И она в ответ изогнула спину, откинула назад плечи и, улыбаясь, потрясла, покачала грудью, все в одно мгновение, так быстро, что никто ничего не заметил. Но улыбки, как она надеялась, у него не появилось. Господи, она любила его намного сильнее, чем всех этих жутких, затраханных типов вместе взятых.

Ясно, что в этом она была не одинока. Поскольку когда они через двадцать минут встали на якорь в Морант Бей (она не видела залива, только прямую линию горизонта), Большой Эл Бонхэм подплыл к катамарану с несколькими рыбами у пояса, вскарабкался на лодку и ухмыляясь распевал такие дифирамбы Рону, что это даже смущало.

Еще раньше вернулся Дуг. Они стали на якорь в слишком глубоком месте, он нигде не мог донырнуть до дна. Почти десять минут он и Лаки сидели в молчании. Сначала казалось, что он хочет поговорить, но она не поощряла его. Он сказал:

— Надеюсь, ты не против того, что я говорил, но я действительно думаю, что Рону нужно вернуться в Га-Бей.

Она ответила:

— Конечно, нет. И мы поедем. Если Рон считает, что должен это сделать, — и снова уткнулась в книгу.

Так что, когда Бонхэм влез на борт, расхваливая Рона, то Дуг уже был там.

— Настоящий парень ваш муж, — сказал он, покачивая головой. — Никогда бы этому не поверил. Этот сучий сын без акваланга ныряет лучше меня.

— Ай, ладно, — сказал Дуг.

— Точняк. Он сегодня нырнул на пятьдесят пять-шестьдесят. А шестьдесят — почти что мой предел в лучшие дни. Никого не видал, кто б так быстро схватывал. Гений, черт подери.

— Тогда у него должно быть хорошее настроение, — сказала Лаки.

— Смешная штука, — испытующе ответил Бонхэм, — но нет. У него все в порядке, когда он волнуется, грустит. Что же с ним? Не могу понять. Теперь его волнует, что он не может удержать диафрагму, не может не пытаться втянуть воздух, когда плывет к поверхности. Говорит, что Гройнтон не делает этого.

— Наверное, он слишком глубоко ныряет, — заметила Лаки, — для своего опыта. — Она неожиданно занервничала и ощутила панический трепет в желудке. — Дуг, дай пива, а?

— Нет, — ответил Бонхэм. — Я не это имел в виду. Это происходит почти с каждым. Я о другом, я не могу представить его целиком. Каждый раз, когда он к чему-то готовится, он нервничает, он не в духе, он напряжен и напуган. А когда он…

— Я думаю, это из-за того, что он не агрессивный тип, — сказала Лаки. И залпом выпила пиво.

— А! — откликнулся Дуг, доставая пиво и себе. — Вот это точно.

— Ну, ладно, — сказал Бонхэм, — я думаю, он заслуживает всего, что уже получил и что может получить. Я никого не видел, кто бы так заслуживал успеха, как он. Он именно то, что я называю совершенно человеческим существом — духовно, физически, в любом смысле. Ну, ладно, — продолжал он, сильно хлопнув большой ладонью по ноге, с видом счастливого удовлетворения. — Знаете, у меня есть теория. Не хотите послушать?

— Конечно. Отчего же, — сказал Дуг.

— О Роне? — осторожнее спросила Лаки. Она не хотела слушать теорий Бонхэма о Роне.

— Нет, не о нем. Хотя и он в нее вписывается. Как и все вы. После войны я закончил Пенсильванский университет, — сказал он, обращаясь к Лаки. — Вы же этого не знали? — Его грозные глаза вновь смотрели на нее загадочно и насмешливо, как было всегда, когда он глядел на нее. Он не ждал ответа.

— Моя теория о тех, кого я называю Избранными или Новой Аристократией. Избранность означает просто прославленность. Если вас это волнует, то оба вы подходите под это определение. Как и Рон. Лаки подходит потому, что она замужем за Роном. В наше время вся эта дребедень прославленности распространилась по всему свету благодаря технологическим достижениям послевоенной эпохи и с тех пор невероятно укрепилась. Взяв все это оптом, все эти достижения, назовем их Массовой Коммуникацией. И вот в этом процессе Избранный, однажды попавший, однажды «избранный» становится отличным от других людей, живет почти что по другим законам. Все их защищают, их лучше обслуживают, с ними иначе обращаются, им отдают лучшие куски во всем, они — соль земли. Все из-за известности. Их начинают защищать символы того, чем все хотели бы стать.

Теперь другой феномен, возникающий из послевоенных достижений технологии, — это Массовые Дешевые Путешествия. В наше время «ты-должен-работать-сорок-часов-в-неделю-как-требует-правительство» морковь под носом «Гражданина» или «Товарища», и все ради двух недель в году (или месяца, если ты администратор), когда он может жить так, как Избранный живет все время. Не по-настоящему, конечно, но достаточно, чтобы все выглядело удобоприемлемо. Если он копит деньги сорок восемь или пятьдесят недель в году, он может поехать почти что в любое место мира, чтобы его кормили, обслуживали там, как будто он настоящий Избранный. Это известно под названием Индустрии Туризма. Все экзотические места, отдаленные романтические названия, теперь он может их посетить и притворяться (на время), что он из Новой Аристократии, которую он помогал избирать и сохранять. Весь мир открыт, благодаря Массовым Дешевым Путешествиям, порожденным Массовыми Коммуникациями — как на Востоке, так и на Западе. Это абсолютно новое поле, Туризм, настоящая «Граница» (возможно, единственная выжившая), где можно быть «Пионером» тем людям, которые хотят жить так, как Избранные живут все время. И Избранные, настоящие Избранные — короли всего этого и ключ ко всему.

Возьмите, например, Гранд Отель Краунт. Это отель Избранных. Черт подери, если ты не Избранный, то адски трудно просто получить там номер. Но туда, куда ездят Избранные, неизбранные хотят ездить. Знаете ли вы, что когда Кингстон стал популярен среди Избранных благодаря Краунту, то туристический и гостиничный бизнес пережил бум во всем этом районе?

Нет, все это происходит быстро. Везде. Повсюду. И для США, по крайней мере, на ближайшие двадцать лет это будет Карибское море. Все к тому идет. Вскоре начнется большая рекламная кампания.

И именно здесь появляются такие парни, как я и Джим. Мы снабжаем туристов нашим «специальным ремеслом», главным образом, неизбранных, но предпочтительно Избранных. Добыча именно здесь. Посмотрите на Рене. Что может неизбранный поделать со своим вшивым, коротеньким двухнедельным отпуском? Думаете, за две недели он может по-настоящему научиться нырять? Конечно, ты ему этого не говоришь. Но у Избранных есть время и деньги. У Джима процветающий бизнес в Кингстоне не только в Краунте, но и во всем городе. И все-таки большую часть настоящих денег он делает в Краунте.

И именно это я хочу создать в Га-Бей, когда заполучу шхуну. — Он снова нетерпеливо хлопнул себя по ноге. — Я хочу жить с Избранными и как они.

Казалось, что когда он говорил, то мыслями был далеко, а они слушали, восхищаясь тем, что внутри Бонхэма, искателя приключений, был бизнесмен.

— Но, — сказал Дуг, — в Га-Бей нет Гранд Отеля Краунт.

— Конечно, есть. Один есть, — возразил Бонхэм. — Вест Мун Оувер Отель. Там уже было много знаменитостей, и они все прибывают. В прошлом году там жили члены семьи Кеннеди, — он вновь хлопнул себя по ноге, будто выстрелил большой пистолет. — Но разве вы не понимаете, что со шхуной я не привязан ни к одному городу, ни к одному отелю. Я могу превратить все Карибское море в «рабочий район».

— И что же случится с вашими прелестными первобытными рифами и морем, когда тысячи таких же парней будут делать то же самое? — ухмыльнулся Дуг. — Вы же обрекаете их на осквернение и разрушение всего того, что любите.

Бонхэм ухмыльнулся в ответ.

— Плевать. Когда это случится, я уже умру. А тем временем я смогу убежать от «Цивилизации», — и здесь он неожиданно расслабился и откинулся назад. — Но вы, люди, вы уже члены Новой Аристократии, вы уже Избранные. Все, что вы должны делать, это сидеть и наслаждаться подливочкой. Наслаждаться нашими, моими услугами.

Лаки все это время раздумывала, о чем же вся эта длинная речь, и подозревала, что адресована она непосредственно ей.

— Да, — жестко ответила она. — Да, все, что мы должны делать, это поддерживать высокий уровень успеха. Вы когда-нибудь это пробовали? Если у Рона Гранта будет хоть один большой провал, у него не хватит денег, чтобы быть одним из ваших Избранных. И мне кажется, что то же справедливо и для Дуга.

— Ай! — ответил Дуг. — Такое же дерьмо. Но он все-таки прав относительно киношников. Лиз Тейлор. Бартон. Джон Уэйн. Кирк Дуглас. Мистер Занук.

— Ну, может, это не во всем справедливо по отношению к Дугу и Рону, — сказал Бонхэм, — но я думаю, что Рон по-настоящему один из Избранных, и из всех, кого я знаю, он больше всех того заслуживает. — Он ухмыльнулся. — Но для моих целей это достаточно справедливо вообще. Кроме этого парня Сэма Файнера, Рон — единственный, который был моим клиентом. — Он снова победно ухмыльнулся. — Ежли я ему понравлюсь, он, может быть, расскажет обо мне другим Избранным, своим друзьям.

— Тогда зачем же вы стараетесь поссориться и оттолкнуть его женщину? — сказала Лаки. — Я полагала, что вы достаточно проницательны, чтобы понять, что так нельзя договориться ни с одним мужчиной, даже если он не любит жену. А Рон любит.

Дуг неожиданно рассмеялся, когда Бонхэм уставился на Лаки. Потом большой человек улыбнулся самой победной из улыбок.

— Но, милая, я не старался поссориться. С тех пор, как я вас увидел, я старался подобрать к вам ключ, чтобы вам поправиться, — но грозные глаза, уставившиеся на нее, разоблачали эту улыбку.

В Лаки вздымалась волна чисто итальянского гнева. Она ощущала, что ее несет, и как бы она ни хотела остановиться, этого уже не могло случиться.

— Знаете, что я о вас думаю? Вы склонны к несчастным случаям в социальных отношениях. Не в работе, это ясно. Но во всем остальном, я думаю, вы рождены терять. Потому что, как все такие люди, вы стремитесь себя наказать. Что касается ключа ко мне, это достаточно просто. Все, что вы должны делать…

Ее прервал крик из воды:

— Эй! Помогите!

Для человека такой огромной массы Бонхэм умел двигаться невероятно быстро. Он вскочил и очутился на корме и, держа в руках огромную острогу, уже с чем-то сражался, пока Лаки, двигавшаяся быстро, как никогда в жизни, еще только вставала. Кровь колоколом била в ушах, и она думала только об одном — об акуле. Господи, как же она ненавидела этот проклятый спорт! На мгновение ей показалось, что она теряет сознание, как с ней обычно случалось в детстве при встрече с чем-то ужасным. Потом ее обнял Дуг и закричал в самое ухо:

— Все в порядке! Все в порядке! Ничего страшного! Я вижу! — И затем спокойнее: — Сюда. Иди сюда. Все в порядке. Ты же видишь. Большая рыба, вот и все. Огромная рыба.

Склонившись за борт, она увидела, как Бонхэм вонзил большую острогу в громадную рыбину. Гройнтон и Рон, все еще в масках, за которыми болтались дыхательные трубки, кричали на Бонхэма и триумфально гоготали, расплываясь в разные стороны, чтобы на линиях подводных стрел удерживать рыбу на одном месте. Увидев ее, Рон крикнул:

— Это окунь!

— Эй, Дуг, — рыкнул Бонхэм. — Давай сюда. Нет хорошего рычага. У борта еще одна острога. Помоги!

Дуг, как доктор, испытующе глянул ей в глаза, отпустил ее и схватил острогу. Между их напряженными, покрасневшими лицами показался чудовищный бьющийся организм и хлопнулся на палубу катамарана. Пока они держали ее острогами, Бонхэм нашел под сиденьем короткую дубинку и с сильным звуком врезал рыбе по позвоночнику, по «шее», чуть пониже головы. Все большое тело рыбы, плавники и хвост затрепетали и замерли, она теперь затихла. Странный пурпурный отблеск как бы вырвался из точки удара и распространился по всему телу, неприятно окрасив его во все оттенки красного, красно-коричневого. Теперь она лежала неподвижно, но вращала глазами, все открывала и открывала рот и жабры в тщетной попытке дышать. Лаки с восхищением и ужасом уставилась на нее. Она была прекрасной. А рот был такой большой, что в нем поместилась бы голова и плечо человека. Должно быть, все пять футов длиной и в два раза больше в окружности. Позади на борт залезали Рон и Джим и хлопали друг друга по спине.

— Парень, надо было тебе видеть Рона! — смеясь, сказал Бонхэму Джим Гройнтон. — Он шел как настоящий старый профи, Эл! — Он снова хлопнул Рона по спине. — Дружище, если ты так ныряешь и настолько задерживаешь дыхание, ты уже сейчас сможешь погрузиться на восемьдесят футов, и нет причин, по каким ты не можешь опуститься на все сто. Я в тебе ошибся. Ты не знал, что в тебе есть.

Лаки видела, как ее любовник и муж стыдливо вспыхнул.

— А, дерьмо. Это возбуждение момента, — ухмыльнулся он. — Я не сумел бы повторить.

— Если смог один раз, сможешь и в другой, — сказал Джим.

Все еще задыхаясь, он рассказал обо всем. Слушая, Лаки наблюдала, как постепенно выцветали красноватые тона рыбы, глаза потускнели, она стала серо-коричневой. Что больше всего причиняло Лаки боль — это умирающие глаза. Это, и злобный удар. Они отплыли, наверное, на двести ярдов от судна, говорил Джим. Он увидел, как этот окунь выплывает из пещеры, и Джим поплыл прямо на него, ни о чем не думая, только о том, как его взять. Времени захватить бразильскую острогу все равно не было, они бы потеряли рыбу. Они и так почти потеряли ее. Он выстрелил ей в голову, может быть, с сорока футов, из-за кораллового навеса, но это не был смертельный выстрел в мозг. После чудовищного взмаха хвостом, который переломал бы спину человеку, рыба рванулась в пещеру. Глубина до дна — футов шестьдесят или около этого, а рыба была в восьми-девяти футах ото дна. Конечно, он не мог ее удержать. И именно в этот момент появился Грант. Погрузившись на полные пятьдесят футов, он вонзил стрелу в голову рыбы с другой стороны, сохраняя присутствие духа. Но и это не был смертельный выстрел. Когда же рыба оказалась между ними, они смогли, плывя изо всех сил назад и в сторону, остановить движение рыбы к пещере, где она могла бы обрезать лини о кораллы. Наконец, они сумели довести ее достаточно близко к поверхности, чтобы высунуть головы и вдохнуть воздух.

— Мужики, никогда не был так рад глотку свежего воздуха, — смеялся Джим.

— И я, — сказал Рон, — но ты почти вдвое больше был под водой. Я бы никогда не смог столько продержаться.

— Старина, ты достаточно долго там пробыл, — сказал Джим. К тому времени, когда они могли дышать, окунь почти прекратил сопротивление. — Что в них самое хорошее, так это то, что они быстро выдыхаются.

Лаки вдруг разрыдалась. По мере того, как жизнь покидала большую рыбу, все ее цвета тоже исчезали, как будто сама жизнь действительно была цветом, и теперь это только кусок мертвого коричневого мяса, воняющий рыбьей слизью.

— Вы все мерзавцы! Для чего вы ее убили? Она вас не трогала! Она хотела убежать! Негодяи!

— Милая, милая, — успокаивал Рон. Он обнял ее. — Это всего лишь рыба.

— Не думайте, что она не убивает, — мягко сказал Гройнтон. — Как вы думаете, что она ест?

— Она чуть в обморок не упала, когда вы, ребята, заорали, — услышала она объяснение Дуга. — Она перепугалась. Подумала, что это несчастный случай.

— Причем здесь это! — плакала она. — А что ты говоришь, — обратилась она к Гройнтону, — какое мне дело, убивает она или нет? Считается, что вы люди! Цивилизованные люди! Человеческие существа! Вы же не рыбы? Или рыбы? — Но она уже переставала плакать. — Тебя самого могли убить, — сказала она мужу. Это было смешно. Обычно она не думала о нем как о «муже».

— Невозможно, — сказал Рон, все еще обнимая ее. — Честно, наверное, не могло. И посмотри на эту рыбу. Мы сумеем два-три дня кормить весь отель.

Теперь она вытирала глаза об его плечо.

— Пусть рыбаки добывают рыбу. Они для этого и существуют. Они этим живут. Но нет, вы должны убивать. Она была красивой, эта рыба. Она была живой.

Джим Гройнтон глядел на нее.

— Мужчинам нравится убивать рыб и играть, — сказал он, и в его голосе прозвучала незнакомая глубокая, ледяная убежденность. Лаки восхищенно глянула на него через плечо Рона. — Им всегда нравилось убивать рыб и играть. И полагаю, так будет всегда. И женщины обычно за это их и любят.

— А иногда им нравится убивать друг друга, — необычным тихим голосом сказал Рон. Он, по крайней мере, понял, что она имела в виду, подумала Лаки.

— Да. Полагаю, — сказал Джим. — Но именно это и создает мужчин. Именно это нужно, чтобы быть мужчиной. Именно в этом нуждается мужчина, чтобы чувствовать себя мужчиной. Не я создавал правила. Не я создал этот мир. Если бы это был я, то, наверное, многое бы изменил.

Казалось, он был в холодной ярости. Лаки позволила Рону усадить себя и взять пиво.

— Конечно, вы абсолютно правы, — сказала она. — Я просто расстроилась. Я подумала, что кто-то пострадал. А кстати, что бы вы делали, если бы на борту никого не было, кроме меня?

Рон и Джим остановились и посмотрели друг на друга. И оба ухмыльнулись.

— Полагаю, продолжили бы и все равно убили бы ее, — ответил Рон.

— О, мы могли бы убить ее разными способами, — пояснил Джим. — В воде. — Потом он улыбнулся. — Вы не представляете, не каждый же день предоставляется случай убить такую большую рыбу.

— Думаю, это меня и расстроило, — сказала Лаки. — Она большая, как человек. И когда я увидела, как она изо всех сил пытается дышать и вращает глазами, смотрит на меня, будто просит о помощи. — Она улыбнулась Гройнтону, зачем и в самом деле рассказывать дубине правду? — Не сердитесь, — она почти просительно улыбнулась.

— Пустяки, — ответил Гройнтон.

— Рыба не чувствует, — сказал Бонхэм. Она улыбнулась и ему. Она не сказала ему то, что хотела: «Эта рыба чувствовала», — зачем говорить им правду? Рону она бы сказала. Но больше никому: их охота — это извращение. У рыбаков же — нет.

— Как думаешь, сколько потянет? — спросил Бонхэм у Гройнтона.

Гройнтон глянул на окуня.

— Думаю, минимум на триста.

После этого, когда они возвращались домой, она молча наблюдала за ними. Вскоре стало ясно, почему Бонхэм затащил рыбу на палубу катамарана. Гройнтон тащил на буксире пластмассовую лодку, и обычно пойманную рыбу держали там, Бонхэм уже положил туда свою добычу — три рыбы. Но огромный окунь утопил бы лодку. И теперь он ехал на палубе между ними, а четверо мужчин время от времени посматривали на него. Время от времени они страстно говорили о ней, как будто это какой-то их проклятый друг, и они все время пересказывали историю убийства. Кажется, она так чувствовала, ее просто исключили.

Точно так же чувствовала она себя и вечером за ужином. Бонхэм ужинал с ними в отеле, и среди четверых мужчин она ощущала себя абсолютно лишней. Они разговаривали, они смеялись, но она в этом не участвовала, о ней как будто позабыли. Не то, что они были невежливыми или на самом деле повернулись к ней спинами. И не Бонхэм вызывал это чувство, и даже не его приезд. Но было так, будто эти четверо мужчин, собравшись вместе, а они не просто мужчины, а подводные охотники (поскольку даже Дуг был им отчасти), удачно поохотившись, инстинктивно развивали чувство общности, общности личностей, и считали, что она не может быть частью этого, даже понять их не сможет. Она не очень возражала против такого подхода, поскольку до коктейля они с Роном дремотно, нежно и проникновенно занимались любовью. Но трудно было поверить, сидя сзади и наблюдая за ним и тремя остальными, что это тот самый Рон, который так хорошо любил ее в номере. Он ржал со всеми, рассказывал ужасающие истории о войне, над которыми все они смеялись. Они ржали, звучно хлопали друг друга по спинам между очередными стаканами, врезали друг другу локтями под ребра, когда стояли у стойки бара после ужина. Большая рыба, конечно, была сенсацией в отеле, и они все время поздравляли друг друга с ней и экспансивно принимали поздравления других обитателей. Пожалуй, Джим Гройнтон вел себя тише других, но было совершенно очевидно, что убеждения у него те же, что и у остальных. Она неожиданно вспомнила, как на несколько дней прилетела в Лондон с любовником и он взял ее на прогулку по Джермин Стрит, где хотел зайти в ателье рубашек и купить трубочный табак. Джермин Стрит, «мужская улица» Лондона: рубашки, портные, табачники, мужские парикмахерские, обувщики и, конечно, пивные. Все для мужчин. Она увидела еще одну женщину, тоже выглядевшую крайне неуместной, виноватой, почти так же, как и сама она все то время, пока была там. Тогда, в Лондоне, она чувствовала себя точно так же, как сейчас, здесь и сегодня. Она ненавидела мужчин.

Позднее она высказала ему все это, когда они остались вдвоем и пошли в номер. Но к тому времени оба они были уже слегка пьяны, так что, вероятно, не следовало ей говорить все это.

Во-первых, ему трудно было объяснить. Любому трудно объяснить. Что же все-таки она хотела сказать? Грубость и бесчувственность — вот суть. Должны ли мужчины, когда они собираются группой, становиться грубыми и бесчувственными, чтобы доказать друг другу свою мужественность? Должны ли мужественность и бесчувственность идти рука об руку? Если так, это не предвещает добра человечеству, ни кому-либо лично. Что же это за мужественность? Вовсе не та, которой она хотела.

Но даже больше; того. Все это презрение к женщинам, все это смыкание рядов против удушающего вторжения женщин, эта потребность иметь отдельный от женщин мир, куда женщинам вход запрещен, — все это невозможно понять, все это должно исходить из глубоко спрятанной нелюбви к женщинам, женоненавистничества, которое могло возникнуть только в результате ощущения опасности и недостатка доверия.

Ей не нравилось то, как Бонхэм так сильно его любил. Только ли из-за ревности? Только ли это? Она так не считала. Но в Бонхэме было что-то странное и жестокое. Он жестокий человек, как бы умело это ни скрывал. И только насилие, что-то плохое, ситуация утраты могли возникнуть от связи с ним. И это же, вероятно, справедливо и по отношению к Дугу.

Когда она все это выпалила и замолчала, то обнаружила, что все равно не сказала того, что хотела.

Муж смотрел на нее плохо сфокусированными глазами, хотя и шел не шатаясь.

— Ну, вот так-так, милая, если б я знал, что ты чувствуешь себя отключенной, я бы… — Он сделал жест, будто хотел ее обнять.

— Нет! — выкрикнула она. — Не делай этого! Это ничего не изменит! Я пытаюсь серьезно поговорить с тобой. Не только Бонхэм. Ты. Я из-за тебя волнуюсь.

Он развернулся и сел на край кровати, когда она отошла от него. Он сидел абсолютно голым, руки свисали между коленями, пока она продолжала говорить. Когда же; она замолчала, он глянул на нее сверкающими глазами, лицо почти как у животного, а голос был голосом другого человека. Что с ним могло случиться? За такое короткое время?

— О'кей. Я возьму это на заметку. Подумаю. Но эти мои деньги… И если я хочу вложить немного в судно Бонхэма, то я, мать его так, сделаю это. Ты, твою мать, усекла?

Лаки отпрянула и уставилась на него. Таким она его никогда не видела. Положительно, он был почти в исступлении, как животное.

— И раз уж мы жалуемся, то у меня, твою такую мать, тоже есть парочка жалоб. Я хозяин этого дома и устанавливаю пару правил. Ты прекрати флиртовать с этим проклятым Гройнтоном — или я оторву твою проклятую голову, да и его тоже. Да к тому же, не надо мне встреч с твоими проклятыми экс-друзьями. Точка. Иисусе! Я не могу вынести рукопожатий с этими сучьими сынами. Мне хочется вымыть свои вонючие руки. У меня желудок слабит от этого. Я очень ревнив.

У Лаки было ощущение, что ей дали пощечину, щека даже заболела, а голова опустела. Как будто ее со всех сторон окружила глыба горячего, пылающего льда. Она сказала:

— Ты чертовски неплохо знал, что почти точно встретишь здесь Жака, когда ехал сюда. И насколько я понимаю, ты, наверное, до конца жизни встретишь много других. Так что лучше привыкнуть, — холодно сказала она. — Что я, по-твоему, должна была делать, даже не здороваться с ним?

Ее муж ухмыльнулся. «Конечно, — сказал он. — Почему бы и нет? — Потом он рассмеялся. — Я хочу, чтобы ты дала список всех мужчин, которых трахала. Завтра же. Это приказ, — он хихикнул. — Тогда я буду знать, кому не подавать руки. Господи, может, тут их целая дюжина околачивается».

— Ты никогда его от меня не получишь, сучий сын, — услышала Лаки свой холодный голос.

— А, заткнись и ложись спать. Оставь меня в покое, — и он вытянулся на постели и натянул на себя простыню. Напряженно, как человек, шагающий среди куриных яиц, она обошла его, подошла к своей половине сдвинутых вместе двойных кроватей и легла, напряженный, замороженный камень.

— Дерьмо, как будто я женился на проклятой шлюхе, — сказал приглушенный подушкой незнакомый голос. — Именем Бога.

— Денег я не брала, — холодно ответила она. Она услышала, как он зашевелился, и быстро добавила: — кроме Рауля, и ты знаешь, что он хотел жениться на мне.

— А, заткнись и оставь меня в покое.

— С удовольствием, — ответила Лаки. Она никогда не чувствовала себя настолько замороженной. Он сознательно бил в самое чувствительное место. Сознательно. Или нет? Она лежала и думала, что она может ему сделать. Когда она, наконец, засыпала, то насколько она помнила, думала о том, что это их первая настоящая ссора. Насколько она понимала, ссора могла быть и последней.

Он проснулся в четыре тридцать. Он еще спал, но стонал и скрежетал зубами. Он был суров. Лицо покрылось потом, кулаки сжимались и разжимались, ноги подергивались и дрожали.

— Рон! — сказала она. — Рон! — и коснулась его плеча. Он с диким взглядом вскочил.

— Что такое? В чем дело? — говорила она.

— О, снова этот кошмар, — через секунду сказал он приглушенным голосом.

— С рыбой?

— Да.

— Я думаю, ты сумасшедший, — прошептала она. Рон не ответил. — Но сегодня ты не испугался, так?

— Нет. Нет, — признался он. — Сегодня я не испугался.

— Что же тебя тогда тяготит?

— Думаю, потому что я сейчас боюсь, — сказал он. Через секунду он лег, а потом, повернувшись к ней, слегка прикоснулся к ее плечу. Через мгновение она накрыла его ладонь своей. А вскоре они занялись любовью, а потом лежали, прижавшись друг к другу в темноте.




25


Следующее утро было серым и сырым, погода испортилась. Ветер стал юго-юго-восточным. С холодной веранды Гранд Отеля Краунт, выходящей на юг, видны были облака — тяжелые, почти без просветов, из которых временами по всей их длине падали косые синие полосы дождя, они протянулись по всему небу, до самого горизонта на юг и на восток. Если ветер посвежеет — а так оно и было — Джим Гройнтон еще в восемь утра подумал об этом и перегнал катамаран на стоянку и решил не выходить сегодня. Когда Гранты спустились завтракать на крытую террасу в десять тридцать, красно-белые скатерти уже полоскались на ветру, который загнал внутрь менее отважных, например, Бредфорда Хита, а Гройнтон со своей лодкой уже исчез.

В одиннадцать пошел дождь. Вскоре в чужой машине появился Бонхэм. Он не собирался откладывать посещение шхуны на другой день, получше и посолнечнее, так что, быстро набившись в машину Бонхэма и машину отеля, которую Рене одолжил Гранту, большая, уже слегка промокшая компания уехала. Кажется, ни у кого не хватило мужества сказать Бонхэму, что они не хотят ехать.

По-своему (поскольку плавания не было) это был хороший день для посещения гордости и радости Бонхэма. Но во всех остальных отношениях. Впрочем, Бонхэма это не тревожило.

Судно — корабль — стояло у маленькой пристани неподалеку от Ройал Яхт-клуба на обращенной к острову стороне гавани. Бонхэм привез их, а потом все они помчались под крышу лодочной станции, все — да, но только не Бонхэм. Он шел медленно. Писательница с мужем и молодой аналитик с женой-художницей, теперь уже близкие друзья Грантов, не были моряками, следовательно, не привыкли ходить промокшими даже под умеренным дождем. Весь визит они просидели в большом, затхлом, старом сарае, лишь изредка поглядывая на шхуну через большие раскрытые двери. Только Грант и Бонхэм не обращали внимания на дождь. Гранту он, кажется, даже нравился, как будто то, что он карабкается по лестнице на скользкую палубу под дождем, больше сближало его с насквозь просоленными моряками. Дуг пошел за ними на борт и таскался повсюду следом, но его лицо и фигура напоминали мокрого сердитого кота. Сейчас он нашел хорошенькую блондинку, француженку средних лет, эмигрантку с Гаити, остановившуюся в отеле, которую он прихватил сюда с собой. Эта леди оставалась в сарае с нью-йоркцами и вид у нее был далеко не счастливый. Но Лаки Грант пошла с моряками. Надев теннисные туфли без носков, шорты, шерстяную безрукавку и старую желтую шляпу Бонхэма, она лазила со всеми по судну, проверяя фок-мачту, глядя на огромную грот-мачту и ее оснастку, изучая внутренности корабля, и промокла, так что, как они точно определили, это было всего лишь хорошим спортивным упражнением.

Грант мог все это прочитать в ней. Странно, но за эти несколько дней после брака, из-за некоей духовной алхимии близкой сексуальности, они как бы стали одной личностью, двумя глазами одной головы, так что в каждую данную секунду каждый из них точно знал, что чувствует или думает другой. Грант ухмыльнулся, высоко оценив ее усилия. В ответ она улыбнулась.

На старом корабле — а это был корабль, стоило только забраться на палубу и оценить размеры грот-мачты, это вовсе не лодка, не суденышко — нечего было особенно смотреть, разве что эксперту. Шестьдесят восемь футов длины — не очень-то разгонишься с удобствами, и этот факт сразу же стал очевидным, как только они спустились внутрь и увидели каюты. Из открытой кабины через люк пятиступенчатая лестница вела в главный салон, который они вчетвером полностью заняли. В центре его стояла грот-мачта, стол с откидными сиденьями был построен вокруг нее. Когда сиденья откидывались, то не то что пройти, но и сесть или встать нельзя было, так что все это напоминало закусочную. Со стороны левого борта, впереди салона, отделенная переборкой, стояла открытая одинарная койка, которую можно было вытянуть в центральный проход и сделать двойной. Со стороны правого борта, вытянувшись до середины судна, так что центральный проход шел ближе к левому борту, располагалась «главная каюта» с отдельной дверью. В ней была трехчетвертная кровать, но между ней и переборкой можно было только протиснуться, да и то боком. И хотя здесь была отдельная дверь — для «интимности» — переборка лишь на две трети доходила до потолка, иначе не было бы вентиляции. Стоя в «главной каюте», по диагонали можно было хорошо видеть койку слева.

— Определенно, эту лодку строили не для любовников, правда? — бодро сказала Лаки, заглянув сюда. Бонхэм сверкнул глазами.

Все остальное было весьма условным: камбуз слева по борту, маленькая кабинка справа по борту, чтобы не уменьшать «главной каюты», две койки в носу для команды, открытый туалет. Когда Бонхэм говорил, что здесь могут спать восемь человек, то формально он был прав, но уж больно крошечными должны были быть эти восьмеро. Краска повсюду облупилась, темный старый лак потрескался и истерся. На койке и в салоне валялось оборудование и паруса, как бы покрытые плесенью. Все пропитал тяжелый затхлый запах старых тряпок и потных носков, и его не уменьшала тяжесть воздуха дождливого дня. И в самом деле, и дождь казался неотъемлемым атрибутом корабля, казался частью мрачного привкуса от этого осмотра. В общем, по крайней мере, для новичков, все это не очень располагало к отдыху.

Как бы почувствовав общее настроение, Бонхэм сказал:

— Конечно, мы выдраим все внутри до того, как отправимся в путь. Да и внутренности не так много значат. На плаву она, как черт. Я бывал на ней. Думаю, когда мы достанем деньги, то, наверное, полностью изменим планировку. Я как раз ее продумываю.

— Скоро это будет? — приятно осведомилась Лаки. Бонхэм уставился на нее холодным взглядом и лишь потом ухмыльнулся.

— Не сей секунд, — сказал он с английским акцентом, а потом пояснил: — Мы пока не можем заплатить за главный, самый необходимый ремонт.

Война между ними шла до победного конца, она это видела, с тех пор, как она отважилась высказать, что она о нем думает.

— Стыдно, — приятно сказала она.

— Ну, — улыбнулся Бонхэм. — А как же? Точно.

Оба они смотрели на Гранта, который с восхищением и отсутствующим выражением лица ходил повсюду и все трогал руками.

Плохой запах, потрескавшийся лак, облупившаяся краска, ржавое оборудование, — все это на него вообще не действовало. Кажется, ему это даже нравилось. Более того, здесь у него было любопытное чувство своего дома. Он не знал, было ли это раньше, в Ганадо Бей, когда он еще и не видел судна, но может, и было. Может быть, он пришел уже подготовленным к капитуляции, с уже промытыми мозгами. Как бы там ни было, сейчас он был в восторге. Все в жизни, кроме жены — и успеха следующей пьесы — он отдал бы за то, чтобы владеть этим судном. Этим кораблем. Или в худшем случае — быть совладельцем, владеть хоть крошечной его частью. Он снова все облазил внутри, всюду прополз, уже в третий раз. Счастливый Бонхэм смотрел на него. Триумфально.

Бонхэм вывел его на палубу, под слегка поредевший дождь, чтобы показать гниль на правом борту, и оттянул брезент, укрывавший дыру от дождя. Лаки, высунувшись из люка салона, наблюдала за ними и позднее решила, что именно в этот момент Бонхэм должен был поговорить о займе. На самом деле, это было не так. Разговор состоялся уже в отеле, после возвращения, когда они поспешно приняли душ, и Рон пошел в бар первым, пока она одевалась и красилась. Не предупреждая заранее о том, что он будет ждать, Бонхэм все это время сидел в баре и сейчас не собирался упускать свой шанс, и Грант это знал. Но, конечно, ее там не было.

— Ну, — ухмыльнулся большой человек у стойки бара и поднял стакан виски с содовой. К этому времени одежда на нем почти высохла. — Тебе она понравилась?

— Иисусе! — хрипло сказал Грант. — Настоящая красавица. — Такой она и была для него, хотя в судах он ничего не понимал. — Все это барахло внизу можно убрать и все переделать.

— Конечно, — кивнул Бонхэм. — Хотя стоит ее просто вычистить, кое-где подкрасить и подлакировать, и ты бы удивился, какой красивой и удобной она станет внутри. Ничего не меняя.

— Да, — сказал Грант. В баре их было всего двое, если не считать Сэма, бармена-ямайца, одного из свидетелей на свадьбе. — Дай мне двойной виски и каплю содовой, Сэм, — заказал Грант и отвернулся к большому ныряльщику, который оперся рукой о стойку и улыбался. Это был большой день для Гранта. Поскольку опустившись утром вниз и обнаружив, что погода испортилась, он испытал чувство колоссального облегчения из-за того, что сегодня не нужно выходить в море, не нужно нырять, не нужно глотать еще раз терзающие его страхи. Как будто от школы освободили. И как всегда в морских портах, на морских курортах, наступление плохой погоды сопровождалось праздничным предвкушением каникул, каникулярным возбуждением. Вероятно, это чувство повлияло и на его восприятие шхуны. Но все равно он бы ее полюбил. Впервые он так близко сходился с тем, кто может купить такое судно. И более того, кто поставит всю свою повседневную профессиональную жизнь на эту карту. Глядя на него, Грант мечтал о том, чтобы чего-нибудь так хотеть в своей жизни, как Бонхэм хочет владеть этой шхуной. Единственное, чего он так хотел, это стать великим писателем, великим драматургом. Но в отличие от шхуны, это не конкретный предмет. Это нечто, о чем ничего нельзя точно узнать за время своей жизни. А у Бонхэма с его конкретной шхуной из дерева, веревок и парусины была мечта, цель в жизни, которой мог бы позавидовать любой мужчина.

— Канешно, — улыбнулся Бонхэм. — Сейчас я не могу сделать эту работу. Дерьмо, я не могу заплатить даже за ремонт, как уже говорил. — Он замолчал и вздохнул, все еще улыбаясь. — Вчера, знаешь ли, работы на шхуне вообще были прекращены.

— Нет! — сказал Грант. — Не знал! Почему?

Бонхэм пожал плечами.

— Нет денег. Нужна минимум тыщонка прямо сейчас, завтра же, чтобы продолжить работы. У меня нет. Так что нет и работы. Будет стоять, пока не достану. А через неделю начнут начислять арендную плату. — Он блестяще выбрал время и с блеском вел свою линию. — Утром бабахнул телеграмму Орлоффски. Но беспокоюсь, подозреваю, что ничего не пришлет.

— Да, — Грант секунду помедлил с виски в руках, выпил и двинул стакан за новой порцией. — Я убежден, что это он украл мою камеру в Га-Бей, ты это знаешь?

Лицо Бонхэма оставалось кротким.

— Ну, — сказал он, — я так не думаю. — Он снова помолчал. — Мы обыскали весь чертов дом, когда вернулись, и Дуг был с нами.

— Черт, если он украл, то не прятал бы в доме.

— Нет, — сказал Бонхэм. Он выпил. — Но что бы он делал с этой чертовой штуковиной? Иисусе, он же знал, что я стараюсь заинтересовать тебя нашей операцией. Это безумие.

— Может, он ничего не мог с собой поделать. Может, он клептоман.

— Не-а, — ухмыльнувшись сказал Бонхэм. — Навряд ли.

— Я бы чертовски остерегался его как партнера, скажу тебе.

— Я уже говорил тебе, — сказал Бонхэм, — что он мне нужен. Нужен. Провернуть это дело. Без его катера Файнер уйдет. — И он неожиданно замолчал. И смотрел на стакан.

Грант повертел своим, поболтал им, рассматривая лед.

— Тысяча долларов, — наконец сказал он.

— Да, — подтвердил Бонхэм. Взгляда он не поднял.

— Только, чтобы они возобновили работу.

— Да.

— Ну, слушай, — начал Грант, затем остановился и яростно потер подбородок.

— Да? — сказал Бонхэм.

— Слушай. Как ты считаешь, сколько тебе нужно — абсолютный минимум, — чтобы все отладить и спустить ее на воду? Я имею в виду абсо-лют-ный ми-ни-мум!

— Не знаю, — ответил Бонхэм. — Как я говорил, думаю, от пяти до шести тысяч, возможно, шесть. Но некоторые вещи не абсолютно необходимы. Я имею в виду, их не обязательно делать, чтобы она поплыла. Может, четыре тысячи. Скажем, сорок пять сотен. Для верности.

Грант глубоко вздохнул и выдохнул.

— Ладно. Я хочу одолжить их тебе. Тебе нужно, чтобы судно было на воде.

Лицо и глаза Бонхэма вспыхнули, как рождественская елка.

— Не может быть! Правда, одолжил бы?

— Тебе нужно, чтобы судно было на воде, — снова сказал Грант. Он больше как бы объяснял свое решение себе, чем Бонхэму или кому-либо другому.

— Но ты же едва меня знаешь. Откуда ты знаешь, что я… Откуда тебе знать, что я подхожу для этого?

— О, полагаю, подходишь. Но слушай. Мне это вовсе не просто. Я не купаюсь в деньгах. Этот долг пробьет большую брешь в моем бюджете. Так что будь уверен. Будь уверен, что ты сможешь это сделать.

— О, конечно, — сказал Бонхэм. — Я смогу. Может, она не будет хорошенькой. Но плыть она будет хорошо. Она поплывет в любое место мира.

— Ладно, — сказал Грант. Вид у него был такой, будто он сам не был уверен, что не сошел с ума, как будто до сих пор он удивлялся услышанными из своего же рта словами. — Завтра все завершим. Я дам телеграмму своему юристу в Нью-Йорке.

Бонхэм вытянулся во весь свой рост, лицо у него пылало восторгом.

— Но этого мало. Ты получишь больше! Сделать такую вещь! Слушай. Я хочу, чтобы ты, во-первых, уже сейчас знал, что когда мы предпримем первое плавание, то приглашаю вас с Лаки. Моими гостями. Тебе это не будет стоит и цента. — Он поднял руку, чтобы Грант не перебивал. — Больше того. Я хочу, чтобы ты принял десять процентов акций нашей компании. Я уверен, что сумею убедить Орлоффски дать тебе пять из его сорока девяти процентов, и дам пять своих. Но если Орлоффски не даст, я сам дам тебе все десять. У меня самого сейчас только двадцать девять процентов, потому что двадцать моих записаны на жену. На Летту.

— Зачем ты это сделал? — с любопытством спросил Грант.

— А, налоги. И подобное дерьмо. Но я хочу, чтобы и она чувствовала свое участие в деле, что она с нами. — Грант не мог удержаться, чтобы не вспомнить о том, что Летта рассказывала Лаки об их сексуальной жизни. Он очень старался не опускать глаза, не отводить взгляда. — Но все это побоку, я хочу, чтобы ты принял десять процентов.

Грант поднял руку и ощутил, что глупо ухмыляется, что он смущен. Он долго смотрел на море сквозь большую дверь, где дождь уже прекратился, проглянуло солнце, и от этого в баре стало еще темнее. Тропическая Ямайка, Карибское море, странный, старый, шикарный отель, и он дает взаймы почти пять тысяч долларов профессиональному ныряльщику и бывшему профессиональному моряку. Чтобы спасти корабль.

— Мне все равно. Я рад принять приглашение в первое плавание от имени Лаки и себя.

— Но ты должен принять десять процентов, — настаивал Бонхэм. — Это не какая-то дерьмовая сделка, понимаешь. Мы заработаем. — Здесь он замолчал и подозрительно осмотрел пустой бар. — Слушай. Я еще кое-что тебе расскажу. — Он снова осмотрелся. Никого, только Сэм полирует стаканы в другом конце бара. Но Бонхэм все равно заговорил шепотом. — Как бы ты посмотрел на участие в спасательной операции со мной? Половина на половину.

— Где? — спросил Грант.

— Там, в Ганадо Бей. Я обнаружил место кораблекрушения. Несколько дней тому назад. Сразу как вы улетели. В день, когда сам улетал.

— Ты о чем, какое-то сокровище?

— Не-а, — презрительно ответил Бонхэм. — Никто и никогда не находил таких «сокровищ», кроме Тедди Такера. Медные пушки. Бронзовые пушки. Их двенадцать. Валяются на песке точно по контуру корабля. Я их видел.

— Где?

— На западном конце глубокого рифа, где ты нырял, за Га-Бей. Тыщу раз там плавал. Единственное, что можно предположить, это что течение снесло песок, который их покрывал. Бронзовые пушки середины восемнадцатого века.

— Но что если их снова занесет?

— Так тем лучше, — ухмыльнулся Бонхэм. — Тогда никто не найдет. Да там и глубоко. Кроме меня, там никто не ныряет.

— Они чего-нибудь стоят?

— Черт, одна бронза должна стоит шесть, восемь кусков. А как реликвии, может, еще больше. Мы разделим. Половина на половину. Только ты и я.

Грант ощутил легкую хитрость. Слишком уж все хорошо.

— Во сколько это мне обойдется?

— Ни гроша. О, нам, наверное, придется нанять судно с достаточно мощной лебедкой, чтобы их вытащить, но это чепуха. И они просто лежат на песке. Если их занесет, мы просто откопаем. Теперь я знаю, где они.

— Когда мы это сделаем?

— Когда скажешь. Мне теперь нечего делать до тех пор, пока шхуна не выйдет из дока. Мы могли бы сейчас это сделать, на этой неделе. На следующей.

— Сколько времени понадобится?

— О, неделю. Может, две. Не больше. Видишь ли, законы о найденном имуществ пошти што визде, вот так, чтобы правительство того места, где найдено, брало себе кусок. Половину. Обычно. Но мы б могли это запрятать, подождать, пока выйдет шхуна, отвезти в Мексику или в Штаты и продать на черном рынке. Дерьмо, а музеи все время покупают такое барахло на черном рынке.

— Я не хочу, чтоб меня поймали на нарушении законов, — сказал Грант.

Бонхэм пожал плечами.

— Тогда заявим. Мне плевать.

Грант думал.

— Ну, может, это сойдется с нашими планами, — наконец сказал он. — Мы думаем провести неделю-другую у Эвелин де Блистейн до возвращения домой.

— Да ну? — сказал Бонхэм. Вид у него был удивленный.

— Да. Почему же нет? — возразил Грант.

Бонхэм виновато покачал головой.

— Ни почему. А миссис Эбернати еще там? — добавил он.

— Да, в этом-то и дело. Слушай, — сказал Грант, чтобы сменить тему. — Почему же ты не вытащил пушки, чтобы заплатить за шхуну?

— Именно это я пытался сделать, — ответил Бонхэм, — пока не появился ты со своими деньгами, Черт, ты бы даже мог вернуть себе мой долг. Не сомневаюсь, если мы объявим властям.

— Я бы этого хотел, — задумчиво проговорил Грант.

— О'кей, заделаем.

— Это мысль. Просто ради опыта, если не для чего иного. — И вдруг сердце у него подскочило и упало. Черт, ну вот, он опять залез еще глубже в это проклятое, чертово подводное плавание.

— Это в порядке опыта, — ухмыльнулся Бонхэм.

— И ты сделал это ради меня? Просто, чтоб дать мне половину?

— Почему же нет? Ты будешь работать. Половину. А это тяжело. И ты вкладываешь деньги, чтобы шхуна вышла, не так ли? — Бонхэм снова выпрямился. В двери появилась Лаки. — Но никому ни слова об этой операции. Даже Лаки. Не сейчас. — Они выпили еще по два раза, пока разговаривали, и Бонхэм смотрел на бар. — Э… у тебя хватит наличных заплатить за мое питье?

— Конечно. Я просто распишусь за него, — сказал Грант.

— Тогда до завтра. Хелло, миссис Грант, — вежливо произнес Бонхэм и приподнял белую капитанскую фуражку.

— Зачем он приходил? — спросила Лаки после его ухода. — Ни за чем хорошим, держу пари.

— Ничего, — ответил Грант. — Ничего особенного. — Но ложь ей вызвала неприятный привкус во рту. Так что позднее, за ужином, он ей рассказал обо всем, кроме спасательных работ. Ясно, что он рассказал ей о займе. Она спокойно выслушала. В этот вечер они ужинали одни. Одни? С Дугом, Рене, Лизой и француженкой Дуга. Но Бонхэма не было с ними, вот Лаки и казалось, что они одни.

Но Рене поднял вопрос о займе еще до того, как Лаки сумела что-нибудь сказать.

— Ты проста дашь их он? От так от? Ни гараний, ничто?

— Ну, нет. Не знаю. Может. Я имею в виду, я ничего не понимаю в банковских делах, интересах и прочей белиберде.

— Ну, не, слушать! Ронни, друг мой, ета сумасшествия, не? — сказал Рене. Затем он пожал плечами. — Ничего сибе. Ета ни бизнес. Не беспокоиться. Я пагаварить с он завтра. Ты завтра идти его встречать, а? Ета Бонхэм?

— Ну, да, Мне надо дать телеграмму в Нью-Йорк.

— Хокей. Я идти с тобой. Мы пагаварить.

— О'кей, Рене. Но он хочет, чтобы я принял десять процентов акций компании, знаешь ли.

— Ета другой. Ета хокей. Хорошо. Но ета не гарантия. Мы пагаварить с он.

Грант не ожидал такой быстрой и воинственной — если не воинственной, то агрессивной, — он не ожидал такой быстрой и агрессивной реакции от Рене. И он ожидал, что Лаки рассердится. Она не рассердилась. Она всегда считала, что сделанное — это сделанное, нравится оно тебе или не слишком, хорошо ли, плохо ли, но сделано, это факт, так она думала и об этом. Кроме того, это его деньги, он имеет право тратить их, как хочет.

— Может, я ошибалась в Бонхэме, — сказала она. — Я не знаю. Я ведь руководствуюсь чутьем. И фактом, что я ему не нравлюсь. Но я уверена, что он честен.

— Есть не вопроса честность, — возразил Рене. — Ета вопроса гарантия.

— Почему ты ему не нравишься? — спросила Лиза.

Лаки пожала плечами. Рене ответил:

— Возможна, ета потому, што бояться, што ты украсть у ниво Ронни? — ухмыльнулся он.

— Украсть его! — воскликнула Лаки. — Как это можно сделать? Я уже его получила. Я его жена!

Рене пожал плечами.

— Ета просто идея.

Лаки шаловливо пожала плечами.

— Ну, у меня есть кое-что, чего хочет Рон. Нечто, в чем он нуждается. И я, черт подери, точно знаю, что у Бонхэма ничего такого нет.

Все рассмеялись, Теперь и блондинка-француженка, несмотря на свою природную холодность, начала принимать Лаки. Нет, вовсе не долг был причиной их ссоры (хотя у него и впрямь не было таких денег, чтобы делиться), неприятности возникли следующим вечером, и их вызвали такие нелепые вещи, думал он позднее, и она тоже думала, что вся эта сцена была абсолютно глупой.

Но до того, как это произошло вечером, утром Грант и Рене повстречались с Бонхэмом.

Телеграмма Гранта ушла, и в ответ на нее деньги должны были перевести телеграфом на следующий день, к тому времени, когда в отеле появился Бонхэм. Море еще волновалось, хотя шторм и спадал, но они все равно не пыряли. Рене взял быка за рога, как только велел Сэму подать выпить.

— Как ета все делается, ета ваш компания?

Бонхэм объяснил.

— Ета Файнер, у он два процент, да? И он займ, ета за компания? Или за сам шхуна?

— В счет компании. Но, конечно, шхуна принадлежит компании.

— О, шери, канешна. Но шхуна чистый, не? Бон! Не хочу кибиц, не лезть в чужое дело. Но я юриста, защитника Ронни, ай? Хокей? Хокей! Чиво он хотит, ета, он хотит под заклад сама шхуна. Не компаний, а? Хокей?

Бонхэм потер подбородок, почесал щеку.

— Да. Да, о'кей. Если вы хотите. Но я не понимаю, что…

Рене выбросил вверх руку.

— Моя пояснит. Если компания распадай, шхуна продавай, так? Когда шхуна продавай, деньги идут компания, а? А компания распадай, платить долги нада, так?

Бонхэм все это время кивал.

— Так.

— Хокей. Чиво Ронни…

— Но мы же не считаем, что компания распадется, — ухмыльнулся Бонхэм.

— Канешна нет. Возможность. Ета должна быть кошер, чистая еда. Хокей? Хокей, чиво Ронни хотит, первая закладная под шхуна, не компания, и продать шхуна — платить Ронни сорок пять сотен до платить долги компания.

— А, понимаю! — наконец сказал Бонхэм. Вид у него был слегка удивленный. — Конечно. О'кей. Тогда так и сделаем.

Рене кивнул головой.

— Ун момент ожидать. Надо голосовать за такой решений, не? Другия будет голосовать, как вы?

— Нет, — немедленно откликнулся Бонхэм. — Нет, не обязательно. Как президент и капитан я юридически могу подписывать за компанию.

Рене живо кивнул.

— Хокей. Моя иметь свой юрист, — он хохотнул, — мой настоящий юрист, пусть так бы он. Понимать? Ета реальная путь гарантий долга Ронни.

— Конечно, теперь я понимаю, — сказал Бонхэм. — По мне — ладно. Иначе я и не хотел бы. И скажите ему, — сказал он Рене, кивнув в сторону Гранта, — что у него все равно десять процентов. Вчера он не знал, хочет ли он их принять.

Рене двинул головой.

— Ваша дела, двое. Ета другой.

Бонхэм кивнул и повернулся к Гранту.

— Как я говорил тебе, когда мы были на Гранд-Бэнк, как у члена фирмы, у тебя бесплатный отпуск раз или два в году, или почти бесплатно.

— О, ладно, хорошо, хорошо, — неожиданно смутившись, сказал Грант. — Просто я не хотел тебя подталкивать. В этом. — Он восхищался точностью и быстротой Рене, по его смущало, что говорят о нем, как о постороннем, как будто он не хочет или не может заплатить.

— Ну, можешь считать себя партнером с десятью процентами, — сказал Бонхэм. Ухмыляясь, он встал и пожал обоим руки. Затем он остановился. — Э… слушай, Рон. Я сам немного работаю, пока я здесь. Чтоб оплатить расходы. У одной нефтекомпании здесь в гавани подводный бензопровод. Вчера я его осмотрел, как всегда, когда здесь бываю. Ну, одна трубка прохудилась, так что завтра я буду менять ее. Не хочешь пойти со мной? Я нанял небольшой катер. Мы все могли бы захватить еду, выпивку и организовать пикник на море. Ты бы мог взять Лаки и Дуга с девушкой, — кивнул он. — И Рене с Лизой. И Гройнтона, если он захочет.

— Да, я бы очень хотел, — услышал Грант свои слова. — Я поговорю с остальными.

— Это настоящая подводная работа, — ухмыльнулся Бонхэм.

— Конечно, — ответил Грант. — Прекрасно. — Ну, а зачем он теперь это сказал? Ему захотелось рукой прихлопнуть свой рот. Он не хотел работать с Бонхэмом под водой. В данный момент ему плевать вообще, если он вообще не будет нырять, в любом виде. Чего он хотел, так это прямо сейчас бросить плавание. Кроме работы с бронзовыми пушками, это ему хотелось сделать. Он подумал о ночном кошмаре. И вспомнил о другой их совместной работе, когда они извлекали тела и разбитую машину. Но должен был заставить себя продолжать и сказать: да. — Но как с погодой? — зашел он с другого конца.

— В этой гавани погода никогда не мешает, — улыбнулся Бонхэм. Он оглянулся на море. — А чтобы идти с Джимом, завтра будет слишком свежо. И завтра будет солнце.

— Там глубоко? — спросил Грант.

— А, всего десять-двенадцать футов, может, пятнадцать. Ничего волнующего. Но интересно посмотреть их оборудование. И ты никогда не видел подводной сварки. Я помогал ставить эти трубы.

— Ну, конечно, пойду, — сказал Грант. Черт подери, не может же он нарваться на беду или опасность на глубине всего пятнадцать футов, не так ли? Но случилось так, что он все равно попал в крайне неприятное положение, и это было самое худшее, с чем он вообще сталкивался под водой. Но до этого происшествия он попал в другую переделку, домашнюю, которая произошла вечером того же дня. Кто мог знать. Или знал?

Он думал, когда на следующий день лежал на дне, опутанный потерянной кем-то рыбачьей сетью, что это — беда — никогда не приходит одна.

Вечер накануне принес самую худшую ссору, самое горькое чувство, которое когда-либо бывало у него и у Лаки. И все по его вине, это правда. Почему он не сумел справиться с проклятой ревностью? И в то же время он очень скоро сообразил, что вызвал такой мощный ответ, реакцию Лаки, совершенно несоразмерную с породившей ее причиной. Это нужно было обдумать.

Он не очень много размышлял над всем этим, когда лежал в сети, нужно было подумать и о многом другом. Но он раздумывал над этим все то время, когда они готовились к пикнику, когда плыли на маленьком катере, арендованном Бонхэмом. Они ушли под воду уже после двух часов дня, и все это время Лаки едва разговаривала с ним, она лишь соблюдала в присутствии посторонних формальную вежливость.

И причиной опять-таки стал этот сучий сын Жак Эдгар, ее бывший приятель. Бывший любовник.

Все они сидели и ужинали, второй вечер без Бонхэма — Рене и Лиза, Дуг и Франсуаза, Грант и Лаки, — когда в отеле появился бывший приятель с друзьями. Он остановился в дверях, довольно далеко от их стола, улыбнулся и помахал рукой. Он сделал два шага в их сторону и вежливо сказал, улыбнувшись: «Привет всем!» — затем поднял руку, кивнул и вернулся к своим друзьям — все, как в Европе, где никогда не мешают обедающим. Это взбесило Гранта, манерная учтивость выводила его из себя, а это великодушное «Всем!» — снобистское и фальшиво великосветское — он собезьянничал у чертовых англичан, и казалось, оно было адресовано непосредственно ему, что больше всего и разозлило Гранта. Он медленно закипал. Лаки ничего не сделала, просто улыбнулась, помахала рукой и откликнулась, но тлеющий пожар в душе Гранта разгорелся еще больше. Наконец, уже за кофе, он отомстил.

Это была шутка, не очень оскорбительная, вообще не оскорбительная, разве что грубоватая. Полупьяные, они вспоминали, как напились на свадьбе. «Иисусе, да», — сказал он и наклонился вперед, поблескивая глазами и злобно изогнув брови. И он рассказал, как проснулся рано утром, провалившись до плеч между сдвинутыми двойными кроватями. «Мы их сдвигаем, понимаете. И вот, лежу, зажатый до плеч, и не могу выбраться. Целую минуту я думал: черт подери, на ком я женился? На Гранд Каньоне?» Все рассмеялись, но слегка нервно.

Конечно же, это было адресовано Лаки, но что бы шутка ни значила, она вызвала у Лаки мощнейшую, несоразмерную и абсолютно неожиданную реакцию. Она глянула на него, вскочила и тут же ударила его по лицу зажатой в руке сумочкой. На мгновение он ослеп. Замок сумки перебил кожу на переносице, и он почувствовал, как по лицу течет кровь. Он зажал порез пальцами и жалобно пискнул, пытаясь обратить случившееся в шутку: «Эй, смотри-ка! Мне больно!»

При виде крови глаза у нее расширились, но тут же сузились. «Ты паршивый сучий сын», — только и сказала она и ушла с террасы. Остановив кровь носовым платком, Грант смеялся и пожимал плечами, но в глубине души, в самой ее сердцевине, где гнездилось ошеломление и удивление, он уже начал думать, пытаясь понять и проанализировать, что он мог такого сказать, что вызвало столь поразительную реакцию. Что заставило ее так мгновенно перемениться и взорваться? Но в то же время он рассердился и смутился. Он остался за столом. Когда он вернулся в номер, ее там не было.

Еще днем Лаки получила местную телеграмму от пожилой четы, которую она знала еще в Сиракузах, это были друзья ее матери, которые путешествовали по Карибскому морю на теплоходе и оказались на сутки в Кингстоне. Известие о ее браке просочилось домой через «Тайм» и телевидение, и этой чете очень бы хотелось встретиться с ней и ее мужем. Когда она показала телеграмму Гранту, он сделал гримасу, и она согласилась с ним, решив не встречаться. Сейчас Грант был уверен, что именно туда она и отправилась, так это и было. Она прошла через внутренний дворик отеля во внешний двор около дороги, где всегда было два-три местных побитых такси, шоферы которых повсюду болтались и сплетничали, причем вид у них был такой, будто они от всей души надеются, что пассажиров у них никогда не будет. Лаки села в машину и уехала в порт, где на ночь пришвартовался большой корабль, а его пассажиры могли осмотреть Кингстон, остров Ямайка. Холодная ярость и какая-то опустошающая боль от страха овладели ею. Вот, он снова назвал ее шлюхой или фактически сделал это, да еще и при посторонних. При ее друзьях. Чего ожидал от нее этот сучий сын? Она не может переделать прошедшую жизнь, не так ли? Может быть, кое-что в ней сейчас ее не радовало. Но этот ничтожный, презренный сучий сын. К черту его. Но когда она встретилась и поговорила с супружеской четой из родного города, пустота в душе и боль от нее стали почти бездонными. Их акцент, их способ мышления, их глупость, их добрая глупость и бесчувственность вызвали в сознании целый поток воспоминаний о жизни в этом городе. Кто мог бы вернуться туда и жить так? Это все равно, что сознательно обречь себя на медленную смерть. Она ушла от них раньше, чем рассчитывала, в одиннадцать тридцать, поймала такси и уехала в отель, но, конечно, Гранта в номере уже не было. Он посидел немного, а потом вернулся в бар напиваться со своим другом Дугом, и к черту ее. Ладно, к черту его, она не знала, что он в баре, и легла спать. Легла спать, снова ощущая, как ее окутывает толстый слой горячего, студеного льда.

Это был еще тот вечер. Еще до того, как пойти в номер, Грант заметил, что Жак Эдгар и его компания уже уехали из Краунта, и им овладел болезненный ужас. Если она это сделала, он изобьет ее до смерти. Изобьет и выбросит эту проклятую задницу. Она до обалдения красива. Дуг сидел в баре, как будто ждал его прихода. Его француженка ушла спать. Она просто и хладнокровно использовала Дуга физически, как и он ее. Яростный, обиженный и несчастный, как никогда в жизни, Грант при изощренном потворстве Дуга принялся шутить, дразнить Рене и Лизу своим поврежденным носом. Подмигнув Дугу, он заговорил о том, какой виноватой почувствует себя Лаки, если вернется и увидит, как сильно она его поранила. Отсюда логично вытекал следующий шаг — достать перочинный нож и попросить Дуга надрезать нос дальше — чуть-чуть, только чтобы Лаки удивилась еще больше. Белиберда, конечно, но он почему-то почувствовал себя лучше. И все это время она спала наверху, и ей снились дурные, тревожные сны о нем, но он, конечно же, не знал этого. Дуг исполнил приказ, достал нож и начал напоказ пробовать остроту лезвия. «Вы бы видели, как этот парнишка затачивает ножи!» — ревел он. Рене знал, как хорошо делает это Грант, поскольку Грант, проходя через кухню, всегда их затачивал, пока двое поваров-ямайцев не порезались, так что он вынужден был прекратить это занятие. «Он так умеет затачивать ножи, что ими можно бриться. Давай! Давай сюда, Рон! К свету! Я не хочу ошибиться!» Паршиво было так поступать с ними, ведь оба они были такими милыми, они ведь искренне верили, что он хочет это сделать, так что впали едва ли не в истерическое состояние. Но он напился. И Дуг напился. А он к тому же, до боли в чубах, был несчастен. Под конец он, конечно, позволил отговорить себя от такой ужасной шутки.

Чуть позднее, но насколько позднее, он не помнил, они с Дугом вышли пописать под пальмами в лунном свете и на мягком морском бризе. Прислонившись к пальме, Дуг медленно соскользнул влево и хлопнулся на спину. Несколько секунд он лежал тихо, а потом, как будто падение что-то включило в нем или пробило какую-то плотину, он неожиданно подлетел на ноги и, как идиот, запрыгал. «Я поимел твою шлюху, Грант! — ревел он изо всех сил. — Я поимел твою шлюху! Я трахал твою шлюху! Я трахал твою шлюху, Грант! Так-то вот!» Грант едва не налетел на него. В какое-то мгновение в затуманенном пьяном сознании пронеслась мысль, что Дуг говорит о Лаки. Но, конечно, это не Лаки. Это Кэрол Эбернати. И Грант обнаружил, что ему наплевать на все это. Чего Дуг ждал? Что он огорчится? Сойдет с ума? Ясно, что это произошло после того, как он с Лаки улетел из ГаБей, и ревности было до огорчения мало, чтобы проявить ее. Он ощутил смущение от того, что Дуг вообще упомянул об этом. Не зная, что делать, он просто стоял и глазел на него. Дуг вскоре замолчал, и они стояли, уставившись друг на друга. А затем, но молчаливому согласию, они повернулись и молча пошли в отель. На следующий день Грант даже не был уверен, помнит ли Дуг об инциденте.

Было уже поздно, и Сэм всем своим видом показывал, что хочет закрыть бар. Так что они выпили всего по одной. В номере он обнаружил, что Лаки вернулась и спит в постели.

Если она и проснулась, то промолчала. Как и он. Положение оставалось почти таким же и на следующее утро — если не считать необходимых вежливых фраз в присутствии других людей, — и весь день, и весь пикник на борту вплоть до того самого момента, когда он с Бонхэмом прыгнул в воду.

И вот теперь он здесь, и вовсе не думает об этом, а лежит на глубине пятнадцать футов, запутавшись в эту проклятую рыбацкую сеть, в тридцати футах от едва видимого Бонхэма, поблескивающего подводным резаком. Как, господи же ты мой, боже, мог он попасть в такую идиотскую заваруху?

В мутной воде он не видел Бонхэма, только резак, и отчасти именно поэтому попался в западню. Плохая видимость. Но дело-то в том, что он все время оглядывался, проверяя, нет ли на хвосте у него акулы или чего-нибудь в этом роде, вот и заплыл сюда. Может быть, он смог бы раньше ее увидеть. Он ощутил лишь легчайшее прикосновение к уху, затем к плечу, а затем он сразу оказался полностью запутанным в сети так, что и руки были прижаты к бокам. Нельзя было поверить, что все произошло чуть ли не в мгновение ока. Один конец сети зацепился за камни на дне, грузила и поплавки были сняты, и она плавала в трех-четырех футах над дном, где ее выбросили за борт какие-то идиоты. То, что они так сделали, было опасным и беззаконным, но сейчас от такой мысли мало проку. Он попытался плыть, но в итоге еще больше запутался, теперь уже ноги с ластами были зажаты. Он попытался правой рукой достать нож из пожен на ноге, отстегнул застежку, вытащил нож, и он тут же выскользнул из пальцев и утонул в донном иле. И вот сейчас он испугался по-настоящему. Потому что теперь оставалось только лежать и ждать, что Бонхэм его заметит.

Но если Бонхэм его не видел? Что, если Бонхэм сразу начал работать и будет работать, пока не кончится воздух, и он не поплывет наверх за новым баллоном? Как же, твою мать, мог он залезть во все эти дела? Какого черта он хотел стать ныряльщиком? Черт подери!

Не было ведь реальных причин, почему Бонхэм должен его искать. Кто может попасть в беду над дном из песка и камней на глубине пятнадцать футов? Только Рон Грант, вот кто! Он начал искать трубопровод, видел, как Бонхэм зажег горелку, посмотрел, как тот делает первый разрез, а затем показал, что уплывает посмотреть все вокруг. Не было у Бонхэма причин думать, что здесь он не в абсолютной безопасности.

Осторожно, стараясь не учащать дыхания, он попытался освободить правую руку, прижатую к бедру и спине, и постучал пальцами по баллону. Но звук был столь слабым, что сам он едва его услышал, и щупальца страха охватили его, вызвав учащение дыхания. Он сосредоточился на дыхании, пытаясь его замедлить, замедлить расход воздуха. Ничего металлического, чтобы постучать, у него не было, а если бы и было, то он не сумел бы достать. Ничего не оставалось, только лежать связанным, как бык перед бойней, и надеяться, что Бонхэму придет в голову искать его. Время от времени он видел, как свет резака отражается в маске Бонхэма, когда большой человек поворачивал голову, но самого Бонхэма он не видел, а потому был уверен, что и большой ныряльщик его не видит. Иисусе! Перед глазами поплыли заголовки нью-йоркской «Дейли ньюс»: «КРАСИВАЯ МОЛОДАЯ АКТРИСА ВЫШЛА ЗАМУЖ И В ТУ ЖЕ НЕДЕЛЮ ОВДОВЕЛА В РЕЗУЛЬТАТЕ НЕСЧАСТНОГО СЛУЧАЯ ПОД ВОДОЙ С ПЛЕЙ-БОЕМ И ДРАМАТУРГОМ!»

Он знал, что воздуха хватит минут на пятнадцать. А Бонхэму, поскольку он работает, воздух понадобится раньше, если, конечно, сам Грант не запаникует. И тогда Бонхэм может вернуться на катер, обнаружить, что он не вернулся, и поплыть искать его. Но и тогда, черт возьми, откуда он будет знать, где искать? Да и Грант не был уверен, сколько времени осталось, поскольку левая рука с часами тоже была привязана к ноге.

Им овладел чудесный покой, когда в голову пришла одна мысль. Он думал об этом целых двадцать секунд. Смотри. Ага! «И что бы вы делали, мистер Собеседник, в моей ситуации?» Затем он осторожно начал двигать левой рукой. Когда она оказалась у баллона, который он нащупал пальцами, он сделал пальцами конус в узком пространстве между баллоном и спиной, чтобы развернуть руку и повернуть запястье вверх, и затем постучал металлическими часами по баллону. И почти сразу же он увидел, что голова повернулась, изменился отблеск на маске.

Он снова постучал. Горелка выключилась. Грант стучал и стучал, и через несколько секунд перед ним, как гигантский морж-циклоп, возник Бонхэм, ион никогда в жизни не испытывал такой радости от встречи с человеком. Покачивая головой, ныряльщик осмотрел его. Освободить его было делом пары минут, потом Бонхэм показал на пустые ножны на ноге. Грант ткнул пальцем вниз. Ныряльщик опустился, огляделся, очевидно, заметил отблеск, поднял нож и отдал Гранту. Затем он показал большим пальцем вверх: хочет ли Грант подняться?

Именно об этом и думал Грант, но через мгновение он покачал головой. Они вдвоем собрали опасную сеть, порезали ее на мелкие кусочки и затолкали в ил под трубопровод. Позднее Бонхэм пояснил, почему он это сделал, а не поднял ее наверх: он не хотел, чтобы в лодке узнали об инциденте. Закончить его работу — вопрос еще пяти минут, и когда они пошли вверх, он показал Гранту на якорную цепь, вместо того, чтобы, как обычно, плыть к корме. Как только они высунули головы из воды, он вынул нагубник и тихо сказал:

— Я бы не рассказывал Лаки об этом. И никому. Чего не знаешь, то и не волнует, а из-за этого они только расстроятся — и зря, без всяких оснований.

Грант кивнул, и они поплыли к корме.

На катере Бонхэм сразу начал есть, поскольку до погружения оба они не ели. Но Гранту не очень-то хотелось. Он в одиночестве уселся на корме. Страх уже прошел, но слегка угнетала мрачная мысль о том, что и впрямь могло случиться. Он и вправду мог отдать концы, как говорят мальчишки. И тут он ощутил чью-то ладонь на своем плече, глянул и увидел, что это Лаки. Она не сняла руки.

— Что случилось?

— Что ты имеешь в виду? — спросил он.

— Что-то случилось. Я не знаю, что. Но ощущаю.

— О, я просто попал в старую сеть, которую какой-то идиот выбросил за борт.

— Это опасно.

— Нет. Но могло быть. Но рядом был Бонхэм, — солгал он.

— Он просил, чтобы ты не говорил мне?

— Нет, — снова солгал он. — Зачем? Иисусе, это пустяки.

— Тогда почему же ты мне не сказал?

— Зачем? Я собирался сказать, — в третий раз солгал он. — Позднее.

Она глянула ему в глаза, и в ее голубых глазах гнева уже не было.

— Ах, Рон, нам надо прекратить это.

— Знаю, — ответил он. — Я же сказал, это пустяки.

— Дети в лесу, — сказала она и глянула через залив на Палисадоуз. — Если мы потеряем друг друга, мы просто потеряем почти все.

— И это я знаю, — откликнулся он. Дуг и Франсуаза, Рене и Лиза разговаривали с Бонхэмом в крошечной кабине. Поскольку Джим Гройнтон отказался от поездки, Бонхэм должен был все делать сам, он запустил мотор и одной рукой вертел штурвал, а в другой держал огромный бутерброд с ветчиной. Лаки отвела взгляд от Палисадоуз и снова посмотрела на него.

— Даже ныряние и Бонхэм не стоят того, — сказала она.

Грант взял ее ладонь в руки.

— Конечно, не стоит. Ничто того не стоит.

— Я не могу теперь отвечать за все, что было до встречи с тобой, — не требуя ответа, сказала Лаки.

— И это я знаю, — ответил он.

— Не хочешь поесть?

— Через минутку. Устал немного.

— Я принесу тебе сандвич и пиво, — сказала она.

— О'кей.

В отеле он рассказал ей о спасательных работах, что следовало бы сделать раньше, о двенадцати бронзовых пушках, и о том, что он хочет участвовать в этом.

— И тогда мы все закончим. Мы вернемся на север, в Нью-Йорк. Если только они не приготовят к тому времени первое плавание на шхуне.

Они только что занимались любовью, и он лег на нее, чтобы дать ей, возможно, наилучший оргазм, которого он когда-либо добивался. Они лежали бок о бок, поперек покрытых простынями сдвинутых двойных кроватей.

— И мы можем жить у Эвелин де Блистейн и одним выстрелом убить двух зайцев, — сказал он.

— Но эта… эта «спасательная операция» — главная причина, по которой мы туда едем? — спросила она.

— Ну, скажем, одна из главных. Этот парень, Хит, снова сегодня остановил меня — прицепился ко мне, как…

А Бредфорд Хит это и сделал. Он остановил его на террасе, когда они возвращались с пикника-ныряния, и был особенно противен, даже для Хита.

— А, привет, Грант, — так это началось. И он встал прямо перед Грантом, так что тот вынужден был остановиться. — Ну, полагаю, похоже, что ваша старшая приятельница не будет говорить. И полагаю, я не могу добиться правды от вас, не так ли? — Он гадко улыбнулся.

Этого уже нельзя было переварить.

— Мистер Хит, почему я должен говорить вам правду? — улыбнулся он. — Почему я должен говорить вам правду о чем-либо? Если вы хотите понять мою жизнь, читайте мои пьесы. Там все есть. А теперь — извините. — Он обошел Хита. — На самом же деле, — выстрелил он напоследок, — моя жена и я, мы собираемся нанести визит графине и миссис Эбернати через несколько дней.

— Конечно же, нас не слишком затруднит маленькая манифестация дружбы, — говорил он Лаки, рассказав о встрече с Хитом. — И думаю, с Кэрол будет все в порядке. Ей же выгоднее. — Затем он усомнился. Был ли настоящей причиной Бредфорд Хит? Должны ли они ехать только из-за Бредфорда Хита? Или был другой, более глубокий мотив, тянущий его обратно? Может, подсознательное желание раскрыть карты? Может быть, — Ты так не думаешь? — спросил он.

— Ладно, — спокойно сказала она. — Если ты так считаешь. Я знаю, что вполне смогу управиться с этой дерьмовой матерью. — Она помолчала. — Чего я по-настоящему хочу, это иметь возможность любить тебя. — Она улыбнулась, а потом слегка вспыхнула. — Любить тебя, помогать тебе делать то, что ты хочешь, может, то, что должен делать. — И добавила: — Ты сегодня был великолепен, правда…

Грант положил ладонь ей на грудь.

— Знаешь, — медленно произнес он, — у меня возник замысел новой пьесы. Но я сам его еще не понимаю до конца.

— О чем?

— О подводном плавании. С маской, а не с прочей дрянью. — Он пожал плечами. — Расскажу подробней, когда сам лучше пойму. — Он помолчал и добавил: — Конечно, есть дюжина других замыслов. Это — лишь один из кучи.




26


Просто поразительно, сколько времени отнимает процесс передачи в долг сорока пяти сотен долларов. Следующий день полностью ушел на это дело. Грант и Бонхэм все утро провели в Королевском банке Канады в Кингстоне, доказывая, что Грант — это Грант, а Бонхэм — это Бонхэм, и переводя пересланные по телеграфу на имя Гранта деньги на счет Бонхэма в Кингстоне. А как только это было сделано, Бонхэму нужно было бежать в контору дока и внести тысячу долларов, чтобы они возобновили работы. День ушел на составление и подписывание бумаг у юриста Рене — сорок пять сотен под шхуну. Рене выступал свидетелем.

Шторм полностью прекратился (хотя в открытом море волнение еще сохранялось), и духота выжженных солнцем, пыльных, неухоженных улиц стала по-настоящему свирепой. На Тауэр Стрит был довольно элегантный бар с кондиционером (или на Барри Стрит?), и Грант с Бонхэмом (а днем и Рене), расхаживая по своим делам, каждый раз проходили мимо него. В то время популярным напитком было нечто, именуемое «Бычий выстрел» (водка в маленьком стакане с ледяным бульоном), и задолго до обеда Бонхэм и Грант уже досыта наелись этим холодным бульоном.

А пока они по жаре разгуливали по городу, Лаки плавала в бассейне и развлекала Дуга и новых друзей, в число которых теперь входил и Джим Гройнтон. Становилось все более заметным восхищение Гройнтона Лаки, да такое, какого он никогда не испытывал по отношению к женщинам — по крайней мере, в Гранд Отель Краунт, как говорила Лиза. Известно было (или подозревали), что у него было несколько связей с клиентками отеля, так говорила Лиза, одна — это уж точно, поскольку разгневанный муж, живший, к счастью, в другом отеле, угрожал застрелить его (и опять-таки к счастью, вместо этого он быстренько увез ее обратно в Нью-Йорк). Но ни одна из этих леди не вырвала больше одного пера из хвоста Джима и явно не возбуждала такой страсти, как Лаки, так говорила Лиза с хитрой ухмылкой, и она думала, что теперь и он испытает то, что испытывали те женщины. Казалось, что он просто не может отойти от Лаки. Куда бы она ни шла, он шел за нею, садился рядом с тихой улыбкой, вспыхивая, когда она дразнила его болтовней о сексе и о мужчинах в ее жизни. Лиза хихикала.

Бонхэм хотел угостить всех ужином в тот вечер, когда вместе с Грантом вернулся из города богатым человеком. Но Лаки отговорилась, сославшись на то, что в бассейне выпила слишком много шампанского и теперь заболела и вовсе не хочет ужинать. Она пойдет в номер. Богатый Бонхэм казался ей еще хуже, чем нищий Бонхэм.

— Но Рон пусть идет, если хочет, — проговорила она более нежно, чем требовалось.

Но и Грант не хотел.

— Я лучше побуду с ней, раз ей так плохо, — заботливо сказал он.

И это было мудро. Ему претило выглядеть «заботливым мужем» (в глазах Бонхэма или любого другого): это он ненавидел еще в Индианаполисе. Но он почувствовал, что Лаки уже по горло сыта Бонхэмом, по крайней мере, на ближайшее время. А он рассчитывал, что она согласится отправиться в первое плавание на «Наяде». Поэтому днем, когда Бонхэм сказал, что завтра отправляется в Ганадо-Бей, и предложил лететь вместе, чтобы сразу начать спасательные работы, он ответил, что они хотят побыть здесь еще три-четыре дня своего медового месяца, потому что знал, что Лаки будет неприятно лететь вместе с Бонхэмом. Наверное, ему не удалось скрыть неловкости утром. Наверное, он проявил ее и сейчас, когда отказался от ужина. Но как бы там ни было, Бонхэм не настаивал. Ну и черт с ним! Он никогда не умел лгать. Бонхэм не получил ответа от Орлоффски из Нью-Джерси, но получил телеграмму от нового владельца магазина спортивных товаров, принадлежавшего Орлоффски, о том, что тот уже уплыл на яхте.

По пути в номер Лаки сжала ему руку.

— Мы тайком позвоним Рене и попросим, чтобы он прислал нам роскошный ужин и поедим у себя, — прошептала она, и Грант подумал, что если он и показался чересчур «заботливым», то это того стоило.

— Посидим и поиграем! — прошептал он.

— Посидим и поиграем в грязные игры! — прошептала Лаки.

И именно в этот момент они столкнулись с мистером Бредфордом Хитом, шедшим по большой, длинной террасе.

Но на этот раз мистер Хит отвернулся, чтобы показать, что не видит их. Грант с держащей его под руку Лаки, улыбаясь, окликнул его:

— О, мистер Хит!

— О, э… да. Привет, Грант, — ответил, оборачиваясь, Бредфорд Хит. — Сегодня вечером море прекрасное, да?

Грант остановился.

— Я просто хотел спросить, сколько времени вы пробудете в отеле?

— Думаю, неделю или дней десять, — улыбнулся Хит. — Если мне там, наверху, позволят. А что?

Грант тоже улыбнулся.

— Да мы с женой на неделю-другую собираемся в Га-Бей, и мы бы хотели точно знать, чтобы уехать туда до вашего отъезда. С другой стороны, нам бы хотелось побыть три-четыре дня медового месяца здесь.

— О, думаю, можете спокойно пробыть здесь эти дни, — улыбнулся Хит. — Я гарантирую, что в течение недели мы не уедем.

Грант ухмыльнулся.

— Прекрасно. Хорошо. Еще увидимся.

— Не думаю, что тебе следует так обходиться с Хитом, — заметила Лаки, когда они отошли. — Он и его дружки могут отыграться на тебе и разгромить тебя и твою новую пьесу, когда она выйдет.

— Так все равно и будет, — сказал Грант. — Вежлив я с ним или нет, все равно. А так и я могу поразвлечься.

Ужин в номере был потрясающим. Они закрыли все окна, так что никто не мог увидеть, что они делают, едят или просто сидят и читают. Старомодный вентилятор медленно и бесшумно вращался под потолком, еду подавал самый доверенный официант Рене. Они ели в халатах, потом сняли их и легли в постель.

— Давай сделаем что-нибудь особенное, — предложила Лаки.

— Что?

— Давай играть с собой. Ты — с собой, а я — с собой, и я буду смотреть на тебя, а ты — на меня. Ты никогда так не делал с какой-нибудь девочкой, когда был маленьким?

— Нет, — задохнувшись, возбужденно сказал Грант. — Но всегда хотел. — Ему казалось, что было много чего, что он всегда хотел сделать, но не делал, пока не встретил ее, Лаки. Например, прийти на вечеринку под руку с самой красивой из всех девушек. Или — заниматься любовью и в этот же момент сознавать, что будет еще больше занятий любовью, они ждут тебя, и тебе не нужно извиняться или объяснять это. Когда бы он ни глядел на нее, он ощущал себя скупцом, пересчитывающим золото в своих подвалах.

На следующий день они не увидели Бонхэма. Он, сказал Рене, заходил рано утром, но должен был мчаться на самолет и ушел до того, как они спустились. Позднее, с не очень приличной ухмылкой, Джим Гройнтон сообщил, что Бонхэм все эти дни спал на борту шхуны, чтобы сэкономить деньги. Услышав это, Лаки глянула на Гранта с печальной улыбкой, которую он хорошо понял. «Бедняга», — вот и все, что она сказала.

С отъездом Бонхэма исчез источник раздражения. Как будто старая группа сомкнула свои ряды и вернулась прежняя близость. Каждый день они выходили с Гройнтоном, Дугом и с писательницей и ее мужем или с молодым психоаналитиком и его женой-художницей. Аналитик (его жена вовсе не умела плавать) стал хорошим ныряльщиком под руководством Джима и мог, как и Дуг, нырять на двадцать-двадцать пять футов.

Эти несколько последних, долгих, солнечных, жарких дней плавания в стеклянновидном зеленом море дали Гранту такое ощущение безопасности и удовольствия на воде и под водой, что несколько раз он забывал испугаться. Особенно он любил погружение, когда после гипервентиляции легких переворачиваешься и плывешь вертикально вниз, медленно и легко перебирая ластами, без всяких усилий, в полной невесомости, уверенный в себе и в том, что в легких достаточно воздуха, чтобы погрузиться на столько, на сколько захочешь, а затем медленно всплывать, почти неохотно, с бьющейся рыбой на конце линя, к пятнистой, волнующейся, всегда беспокойной поверхности, чтобы вздохнуть. Он сейчас прекрасно владел подводным ружьем. Но Лаки упорно отказывалась надеть маску и глянуть вниз. Она плавала около лодки без маски, упражняясь в брассе и кроле, и ни под каким видом не соглашалась надеть маску и посмотреть вниз, на то, что под ней. Грант и почти все остальные старались объяснить, что это полная глупость. Но безрезультатно.

В последний день, в их последний выход, произошло нечто, что придало их отъезду на следующее утро чудесный аромат, чудесный привкус. Они уже вернулись с моря и сидели в баре в купальниках, выпивая с Джимом Гройнтоном, когда с запада налетел неожиданный шквал, взъерошивший зеленые западные холмы. Настроение у всех было приподнятое, потому что это был последний день, и Джим уже поставил катамаран на якорь у пляжа. Одной из его постоянных забот, когда судно стояло у отеля, было непрерывное наблюдение, непрерывный поиск первых же признаков изменения погоды, Чтобы в любое время дня и ночи примчаться в Краунт и отвести судно на стоянку в гавань. И вот сейчас, чуть ли не в считанные секунды дождь залил террасу и большие стеклянные двери вдоль крытой галереи, в море от неожиданного ветра возникли трех-пятифутовые волны, которые мощно бились о берег и о заякоренный катамаран. Возможно, патентованный якорь не смог бы удержаться в песке, и полупьяный Джим, увязая в песке, полубегом потащился к берегу, чтобы увести судно в море.

— Хочешь, я помогу тебе? — крикнул ему вслед Грант.

Джим остановился и обернулся. Вид его выражал усталость и отвращение. Он пожал плечами и ответил:

— Нет. Нет, это моя работа. И моя лодка. Я прекрасно управлюсь один. Так часто бывает.

Затем он развернулся и полубегом поплелся дальше. Он уже дрожал от холодного дождя, и вид у него был такой жалкий, что Грант неожиданно сорвал с себя свитер и шорты, которые успел надеть, поскольку сам замерз, и побежал вслед за ним.

— Возьми машину Рене, поезжай и встреть нас на той стороне! — прокричал он Лаки.

Хуже всего был холод, но это не опасно, как заметил Джим. От пляжа отеля до входа в гавань у Порт-Ройал прибойная полоса была усеяна острыми вулканическими камнями, которые разрезали бы их на куски, если бы они опрокинулись и вынуждены были плыть к берегу в этих волнах и при сильном ветре. Джим немедленно направил катамаран подальше, туда, где четырехфутовые волны еще не переходили в пятифутовый прибой, но махонькое судно все равно сильно раскачивалось в боковой плоскости, так что они все время должны были за что-нибудь держаться. В какой-то момент Джим (который, действительно, все делал сам) неожиданно надел маску с трубкой, сдвинув ее на лоб как козырек от дождя, подтянул поближе ласты и посоветовал Гранту сделать то же самое. Тогда этот жест показался Гранту слегка театральным и выглядел ненужной предосторожностью, но позднее, когда они обогнули косу и оказались в тихом месте, ныряльщик пояснил: «Я знаю, то, что сделал, выглядит глупо, — сказал он с застенчивой улыбкой ирландского полицейского, — но я вдруг вспомнил, что со мной один из лучших писателей Америки — лучших драматургов — и подумал, что не надо было вам это разрешать. Было бы крайне трудно выйти на этих скалах, даже с маской, если бы что-то случилось со мной, то это неважно, а с вами — это совсем другое дело. И я был бы виноват». Смущенный Грант сумел лишь ухмыльнуться и пожать плечами; ему все равно это казалось отчасти театральным, но думал он об этом с нежностью. Да, это не было прогулкой. Хотя от отеля до косы Пойнт-Ройал было менее двух миль, поездка заняла более полутора часов. Когда они подплыли к стоянке, вся банда из отеля во главе с Лаки стояла под навесом и счастливо махала им, и все они выпили горячего пунша в баре на стоянке, потому что они почти так же сильно замерзли, как Джим и Грант. Именно тогда Джим Гройнтон хлопнул Гранта по спине, сжал его голое плечо и сказал: «Ты чертовски хороший парень, Рон. И ты один из самых лучших ныряльщиков, каких я знал. И это не болтовня!» Именно так он и сказал и снова так же хлопнул его по спине на следующий день в аэропорту, куда приехал вместе с Рене и Лизой проводить их. Только теперь Гройнтон был в белом летнем костюме и ухмылялся своей белобрысой ирландской улыбкой. Затем он нежно поцеловал Лаки в щеку. Грант счел это заботливым и даже милым жестом. Лаки же не была в этом уверена.

В аэропорту Ганадо-Бей их не встречали. Дуг послал телеграмму, что они прилетают, но из имения Эвелин машину не прислали. Глянув на лицо мужа, чтобы увидеть, не было ли это дурным предзнаменованием, и ничего не заметив на его лице, Лаки вновь ощутила трепет в желудке, как и тогда, когда разговаривала с Кэрол Эбернати по телефону. «Матери! — думала она. — Черт подери всех матерей! Достаточно неприятностей причинила ей ее собственная мать. А теперь — его. Да еще приемная к тому же! И властная». Грант же, хотя лицо его оставалось бесстрастным, был убежден, что отсутствие машины — это сознательный выпад со стороны Кэрол Эбернати. Так же считал и Дуг, и это легко читалось на его лице. Так это и оказалось, во всяком случае, Грант так считал. Все было подстроено настолько хорошо, что придраться нельзя было.

— Ну и ну! — воскликнул Дуг, когда они стояли на жаре среди грубых, толкающихся носильщиков-негров, которые заставили бы разнервничаться любого либерала, приехавшего в Ганадо-Бей. — Ни одного шанса взять машину напрокат. Зато в Грин Холле будет штук шесть свободных. Придется взять такси.

Сказано — сделано. На цветного шофера большое впечатление произвело то, что они едут в Грин Холл. Много лет, как он сказал, он проезжает мимо него, но впервые везет туда пассажиров.

— Етот очень красив, мом, — улыбнулся он.

На Лаки это произвело впечатление. Рон показал, где начинается имение, потом — на пляжный домик неподалеку от дороги со стороны моря, затем они быстро и долго ехали в горы, пока не доехали до большого разворота у главного здания. Грин Холл вполне оправдывал свое название Зеленый Дом. Грант старался, как мог, показывая жене различные редкие тропические деревья и растения, названия которых он помнил по рассказам графа Поля, коллекционировавшего их.

— Она, должно быть, очень богата, эта графиня Эвелин, — сказала Лаки.

— Богата? — переспросил Грант. — Почти весь уголь Индианы принадлежит ей.

— Но ради Бога, не называй ее графиней, — откликнулся Дуг с переднего сиденья. — Это не принято.

— Дуг, заткнись, ради Бога! — зло оборвал его Грант.

Когда привратник открыл перед ними большие двери из стекла и стали, они увидели, что вся компания уже собралась встречать их. Эвелин мгновенно захватила инициативу в свои руки.

— Я ужасно виновата! Мы очень хотели, чтобы кто-нибудь вас встречал. Но Дуг не назвал номера рейса! — Грант, не видевший телеграммы, не мог сказать, правда ли это, а Дуг позднее сказал, что не помнит. — Входите! — продолжала она со всем своим циничным очарованием, — позвольте представить вас, Лючия! Лаки, так ведь? Можно мне вас так называть? Очаровательное имя!

Их встречали: граф Поль (просто Поль), сама Эвелин, Хант Эбернати, Кэрол Эбернати и девушка по имени Лестер Райт, работавшая в «Спортс иллюстрейтид», которая приехала написать статью о любительских полетах Поля де Блистейна на гидроплане и жила пока здесь. Немедленно подали «кровавую Мэри». Буфет с холодными закусками, в основном, с ветчиной и цыплятами, уже стоял на террасе.

— При-вет! При-вет! — сказала ей Кэрол Эбернати, когда пришла ее очередь. — Но это не первое знакомство, не так ли? Рон так много рассказывал нам о вас, что я чувствую, будто уже знаю вас, Лаки.

Позже выяснилось, что цветной парень из «Тайм» как раз вчера вернулся в Кингстон, очевидно, за инструкциями Хита. Перед отлетом он еще раз пытался поговорить с Кэрол.

Эвелин поместила их на полпути в горы, в «Коттедже». «В конце концов, у вас ведь все еще медовый месяц, не так ли? Хотя официально уже и нет! И я подумала, что вы предпочтете побыть наедине друг с другом!»

«Коттедж» оказался совсем не коттеджем, а чудесным, очень современным маленьким домом, построенным так, что плавательный бассейн неправильной формы входил прямо в здание вместо одной из стен на первом этаже. Раньше дом, по крайней мере, первый его этаж, использовали для большой игры в покер, который так любила Эвелин де Блистейн. «Конечно, пока вы здесь, мы будем играть в салоне! Или на террасе! Дуг, конечно, может жить в той же комнате большого дома, что и прежде! И если вы захотите пообедать или поужинать здесь одни, — а я в этом уверена! — просто позвоните Грегу, дворецкому!» (В каждой из четырех маленьких комнат было по телефону.) «А бассейном мы почти не пользуемся, разве что около пяти часов, — сказала Эвелин. — Да и то редко».

— Мне она нравится, — проговорила Лаки, когда они наконец-то остались вдвоем. — Она мне понравилась, когда мы впервые встретились тогда, у супермаркета, и до сих пор мне нравится.

— Да, она ничего, — осторожно произнес Грант. Он все еще нащупывал свою линию поведения, искал почву под ногами, потому что, в общем-то, ему не хотелось сюда приезжать, да он бы и не поехал, если бы не этот сучий сын Бредфорд Хит… Или поехал бы? Как бы там ни было, он не ощущал себя самодовольным, мужественным, сверхмужественным, не гордился собой, познакомив свою жену со старой любовницей.

— Ладно, — ответила ему Лаки, — она, возможно, на что-то намекает, но в конце концов, лишь для того, чтобы получить удовольствие, свое удовольствие. И это неплохо.

— Она любит сплетни, — сказал Грант. — И покер.

— У нее связь с этой Лес Райт из «Спортс иллюстрейтид», — спокойно констатировала Лаки.

— У нее? Да? — изумился Грант.

Лаки спокойно кивнула.

— Обычно мне не нравятся лесбиянки. Но она мне нравится.

— О господи! Ей же шестьдесят пять!

— Ну и что? — возразила Лаки.

— Слушай, — сказал он. — Что ты думаешь о Кэрол?

— У меня еще не было возможности составить о ней мнение.

— Если кто-нибудь из них будет тебе досаждать, особенно Кэрол, скажи мне. — Он считал, что это нужно сказать. — Я действительно хочу поработать с этими пушками. Но могу и плюнуть. Мы не обязаны быть здесь долго.

— Не смешно ли будет, если мы уйдем отсюда, но останемся в Ганадо-Бей?

— Может, но черт с ними. Да и не думаю, что Бредфорд Хит узнает об этом.

— Может. Если его парень попросил кого-нибудь в городе присмотреть за нами.

— Ну и пошел он!..

— Я останусь, — сказала она. — Я умею обращаться с матерями. Есть опыт.

Эти слова глубоко задели Гранта, и он ощутил себя еще большим преступником. Он попытался сменить тему и проговорил:

— Дуг сегодня за обедом спросил меня, как я думаю, может у него что-то быть с Лес Райт.

— Смешно! — ответила Лаки. — И что ты сказал?

— Я сказал, почему бы и нет? Может, лучше его предупредить?

— Ничего не говори, — посоветовала Лаки. — Если они сообразительны, он создаст им хорошее прикрытие.

— Ты точно уверена? — спросил он.

Она кивнула.

— Увидишь. А я и впрямь хочу, чтобы мы как можно чаще ели здесь вдвоем.

— Конечно, — ответил Грант. — Так и сделаем. Кроме сегодняшнего вечера, когда мы должны дать главное представление в большом доме.

Неприятности начались на следующий день. Грант и Дуг позвонили Бонхэму после обеда и собрались выйти с ним на пробное погружение к затонувшему судну. Жуткое желание Бонхэма сохранить тайну, кажется, сразу же исчезло в Га-Бей, и он даже не возражал, что с ними будет Дуг. Участок дна был большим. На ровном, гладком песке, протянувшемся на несколько сотен ярдов к началу глубокой воды, и всего в двадцати ярдах от глубокого рифа они и лежали, зеленые, большей частью наполовину зарытые в желтом песке, на глубине сто двадцать футов. Грант определенно мог сказать, что он когда-то проплывал с Бонхэмом над этим местом и видел один песок. Сейчас мольбы Бонхэма о тайне казались слегка театральными, особенно здесь, поскольку Дуг с поверхности не мог увидеть пушки. Завтра они арендуют судно с самой мощной лебедкой в Ганадо-Бей. На следующий день они попытаются начать работу. Все это очень волновало. Лаки в этот день решила остаться дома, в имении, в основном, из-за нелюбви к Бонхэму, а когда ее муж вернулся домой, в Коттедж, она рассказала, что произошло в его отсутствие. Не большая неприятность, нет, но все-таки подействовало на нервы.

— Знаешь, я думаю, она по-настоящему сошла с ума, — сказала Лаки.

— Я же говорил, — ответил он.

— Нет, я имею в виду настоящее безумие.

— Именно об этом я и говорил, — спокойно произнес он.

Итак, Эвелин позвонила после их отъезда и сказала, что знает, что Лаки осталась одна и не хочет ли она пообедать с ними на террасе. Поль уехал с Лес Райт на пробный вылет гидропланов, Хант, как обычно, уехал в гольф-клуб, так что осталось их трое. Все было очень прилично, очень приятно. Кэрол не могла проявить большей обходительности. А Эвелин оставалась той же нормальной, остроумной, циничной, готовой прийти на помощь женщиной.

— Я думаю, она скорее на нашей стороне, чем на стороне твоей приемной матери, если она вообще на чьей-либо стороне, — сказала Лаки.

— Наверняка последнее, — ответил Грант. — Ей просто хочется посмотреть, что произойдет. Она любит жить чужой жизнью.

В общем, Лаки сменила плотную кофточку и тесные в паху шорты на чопорное хлопчатобумажное платье, поскольку хотела соответствовать месту действия, но те две женщины сидели в старых потертых шортах и в мужских рубашках без рукавов. Она ухмыльнулась:

— Конечно, сиськи я никогда не могла спрятать.

В общем, как бы то ни было, эта часть, то есть обед, прошла прекрасно. Лаки вернулась к себе, надела купальник, подтянула кресло к бассейну на солнце и села читать. После трех «кровавых Мэри» и полубутылки «Бордо» за обедом она заснула. Что-то ее разбудило, но она не поняла, сколько времени проспала. Когда она открыла глаза, то увидела перед собой заросли тропических кустов графа Поля в двадцати ярдах от себя. И увидела, как они зашевелились в одном месте, потом чуть дальше, еще дальше, как будто кто-то медленно шел сквозь заросли, Испугавшись — она не была уверена, что это не какое-нибудь проклятое дикое животное, — она подскочила, отбросив книгу, и начала звать служанку Мэри-Марту, которую дала им Эвелин. При этом из-за кустов показалась Кэрол Эбернати, делая вид, что она совершает оздоровительную прогулку.

— Я знаю, что она наблюдала за мной, — сказала Лаки, — но не знаю, как долго. При этих словах Грант чертыхнулся. — Могла бы она причинить физическое зло? — спросила Лаки.

— Нет. Нет-нет. Ничего подобного. Я уверен.

— А я уверена, что она наблюдала за мной из-за кустов. Она спросила, испугала ли она меня, а я рассердилась и ответила, что да, если это она шлялась по кустам, а она удивленно ответила, что нет, это не она. Что, должно быть, это мангуста, здесь очень много мангуст, сказала она.

— Может, и так, — с надеждой произнес Грант.

— Да нет же. Я знаю. В общем, я пригласила ее зайти и предложила выпить, она отказалась, потом передумала и сказала, что выпила бы минеральной воды.

— Она не пьет, — заметил Грант.

— Я знаю, — ответила Лаки. — Затем она все обошла, как будто это ее дом, заглянула в спальню, в ванную, затем, увидев твои туфли на полу, подняла их и спросила: — Господи! У него все еще эта пара? Потом извинилась и ушла. Позднее я видела, как она выезжает на одной из маленьких машин Эвелин, даже не глянув в мою сторону, хотя должна была видеть, как я стою у бассейна. И если это не поведение сумасшедшей, то не знаю…

— Я же говорил, что она сумасшедшая, — сказал Грант. — Она не была такой, когда мы познакомились. Это случилось через несколько лет. Я, правда, многим ей обязан. А этот проклятый «визит» я должен провести только из-за прессы, и я бы хотел это сделать. Не забывай, вполне возможно, что мы будем жить через дорогу от них в Индианаполисе.

— Я знаю, — ответила Лаки.

— Все зависит от новой пьесы. Может, ты бы поехала с нами завтра, чтобы не оставаться здесь?

Лаки подумала.

— Нет. Нет, не думаю. Я не хочу находиться рядом с Бонхэмом дольше, чем это абсолютно необходимо. Лишняя нервотрепка.

— Ты слишком нетерпима в отношении Бонхэма. — сказал Грант. — Я вообще с тобой не согласен. Мне он нравится. Правда.

— О! Вспомнила! Было еще кое-что! Перед уходом миссис Эбернати спросила, не беспокоит ли меня влияние Бонхэма на тебя? Не боюсь ли я того, что ты слишком от него зависишь, слишком к нему прислушиваешься?

— Какое ее дело, черт ее подери! — воскликнул Грант.

Лаки подняла руку.

— Я не говорила ей, что ты одолжил ему деньги на шхуну. — Она помолчала. — Я очень хочу, чтобы мы ужинали здесь вдвоем. Как ты думаешь, можно?

— Конечно, можно, — вставая, сказал Грант. — Пойду и позвоню Грегу. На этот вечер. Но завтра Эвелин устраивает большой прием, чтобы представить нас — тебя — всем ее богатым и влиятельным местным друзьям и знакомым. Нам там нужно быть.

Лаки вздохнула за его спиной.

— Наверное. Раз мы ее гости. Ладно, поживем — увидим, что будет завтра.

Но следующий день прошел прекрасно. И так было во все последующие дни, пока с севера, со стороны штатов не пришел шторм, который заставил Бонхэма и Гранта приостановить работы. Но в эти дни Кэрол Эбернати оставила Лаки в покое, не подходила к Коттеджу, а в вечер приема, на котором Лаки имела огромный, оглушительный успех, покорив всех, и вовсе рано ушла спать. Нелегко ей все это дается, думал Грант, но, с другой стороны, она сама об этом просила. Как бы там ни было, пока стояла прекрасная, солнечная погода, а это длилось больше недели, Лаки оставалась одна, обычно одна обедала, плавала в бассейне, читала все новые книги, которые Эвелин присылали из Штатов, и появлялась в большом доме только с Грантом во время коктейля, когда он уже возвращался с моря. Потом они вдвоем ужинали в Коттедже (их обслуживал первый помощник Грега Беверли), а вечера проводили в постели. Кажется, они не могли насытиться друг другом. Несколько раз поздно вечером они голыми плавали в бассейне. Сейчас Рон мог в ластах, но без маски пройти под водой две-две с половиной длины пятнадцатиярдового бассейна. Пару раз из-за того, что у Лаки был такой успех на первом приеме, они должны были появляться на больших приемах Эвелин, но это не в счет. Лаки становилась все более и более счастливой, все более и более довольной, временами — чересчур. Только однажды она вышла в море с Грантом, Дугом и Бонхэмом на их работу, но то, что она увидела, так ее напугало, что она отказалась пойти еще хоть раз.

Оснований для этого не было. Она как-то попробовала надеть маску и ласты, чтобы посмотреть на подводный мир, и отказывалась сделать это еще раз. Она просто не хотела видеть всего этого и поэтому плавала на поверхности моря без маски (и без ласт). А это означало, что если, не дай Бог, на нее пойдет акула или барракуда, она ее даже не увидит. Но Лаки это было безразлично, и никто не мог ее переубедить. В тот единственный раз, после долгих уговоров Дуга и Гранта (Бонхэм не сказал ни слова), ее убедили надеть маску и поплыть с Дугом, который держал ее за руку, посмотреть, как работают на дне Рон и Бонхэм. Она смотрела ровно полторы минуты и тут же решила, что они безумны. Все, что она смогла увидеть, когда все-таки рассмотрела хоть что-то, — это две крошечные фигурки глубоко-глубоко внизу, ногами вверх, взбивающие вокруг себя белый песок. Чуть в стороне она увидела длинную-длинную якорную цепь, чуть поодаль — длинный-длинный канат лебедки, а где-то между ними и ею плавало несколько рыб. Ощущение такое же, как если бы наклонился и посмотрел на улицу с крыши, скажем, девятиэтажного дома. Она помчалась к лодке. В конце концов, он целые годы занимается этим дерьмом, не так ли? Это его работа. И она вовсе не обязана смотреть. Она просто не хотела. И все же, несмотря на это, когда она плавала в тропическом бассейне Коттеджа или лежала рядом с ним в окружении тропической растительности графа Поля, она пи на секунду не сомневалась, что ее муж каждый вечер будет возвращаться домой живым и невредимым и возбужденным от своих приключений. Странным образом (ведь он ей не нравился) она все же полностью доверяла Бонхэму под водой и знала, что ничего не случится, пока он там, однако это не было применимо к нему же на поверхности, на земле.

Грант впервые столкнулся с декомпрессией. Когда он раньше погружался с аквалангом на сто двадцать футов и даже глубже, он никогда не задерживался настолько, чтобы проводить декомпрессию. Теперь выбора не было, и Бонхэм очень подробно все объяснил, хотя он знал об этом (да, читал). Но даже Бонхэм в начале работ понятия не имел, как много и как часто они должны будут проводить декомпрессию на этой работе. Так случилось потому, что восемь из двенадцати пушек не лежали на поверхности, а были прилеплены к древним, уже мертвым кораллам под верхним слоем песка. Ясно, что в свое время ныне не существующий корабль, несший эти пушки, затонул не на этот плоский песок, а на часть живого кораллового рифа, может быть, на часть рифа в двадцати ярдах от них, который Бонхэм называл «своим глубоким рифом». Непредсказуемые, капризные океанские течения медленно наносили песок на этот участок, поскольку остов корабля середины или конца 1700-х годов убил кораллы, значительная часть которых жила, тем не менее, достаточно долго, чтобы крепко прирасти (так крепко, что это приводило в ярость) к неуничтожимым корабельным пушкам, а сам корабль разрушился. (Иисусе, все тленно, думал Грант, все в этом мире, даже на дне океана.) А сейчас он стоит, этот мертвый коралл, под тонким слоем песка, серая мертвая масса, на две трети обклеившая их пушки, а это в корне меняло ситуацию.

Например, в первый день работы они подняли две из четырех свободных пушек, потратив на это чуть менее полутора часов, и пятнадцать минут ушло на декомпрессию. Во второй день они подняли остальные две, потратив на это чуть больше времени. На следующую пушку, первую из восьми приросших к кораллам, понадобилось целых три дня и серия погружений по два в день, которые занимали час двадцать минут донного времени в день и плюс девяносто шесть минут в день на декомпрессию. Это значило, что в воде они проводили примерно три часа в день и половина этого времени уходила на декомпрессию. Гранту казалось, что большую часть времени они висят на якорной цепи, глазея друг на друга и просто дыша.

Нелегко было спланировать программу операции, когда выяснилось, что восемь пушек приросли к кораллам, а планировать нужно было точно. Стянув неуклюжий прочный акваланг ВМФ США «Нейвшип 250–538», Бонхэм подсчитывал, что 50 минут донного времени (включая погружение) потребуют 47,7 минуты на декомпрессию: 15 минут на глубине 20 футов, 31 минута на глубине 10 футов, плюс 1,7 минуты подъема до первой остановки. 60 минут донного времени на глубине 120 футов требуют уже 70,5 минуты на декомпрессию, разница существенная. Он решил, что на дне они могут оставаться максимум 50 минут.

Оставалась, однако, проблема воздуха. Американский баллон большого размера вмещал 72 кубических фута и был едва ли не самым большим из имеющихся в продаже, да и сам Бонхэм его предпочитал. Он давал воздух в течение 20 минут под давлением атмосферы, т. е. на глубине 130 футов. Сдвоенные баллоны под названием «Твин-72» дадут 40 минут. Таких баллонов у Бонхэма было много. Но «Твин-72», как ни вертись, не дадут 50 минут на глубине 120 футов, да еще ведь нужно время на декомпрессию, и если они будут ими пользоваться и укоротят погружение до двадцати-двадцати пяти минут, они более чем наполовину сократят рабочее время, и тогда на подъем пушек уйдут месяцы.

Эту проблему можно было решить только двумя путями. Можно повесить на якорную цепь лишние баллоны для каждого на глубине двадцать футов для декомпрессии, где им понадобится вынимать нагубник и менять баллон. Другой способ — использовать строенные баллоны, но у Бонхэма их не было. Для обычных погружений они слишком тяжелы и обременительны. Но он мог бы сделать несколько штук у себя в магазине, и после обсуждения они решили, что Гранту больше подходит этот способ, чем смена нагубников на глубине двадцать футов, и он сделал четыре установки утром следующего, второго дня работы, потратив вторую половину первого дня на расчеты, а Грант все это время болтался поблизости и учился. «Ты, наверное, вряд ли устоишь на борту со всем этим, — ухмыльнулся Бонхэм, — но под водой даже не заметишь».

Но это не все решало. Оставалась проблема многократных погружений. Чтобы максимально использовать рабочее время и закончить работу в две, пусть в три недели, им нужно погружаться не один раз в день. А это порождало кучу других вопросов. Дыхание сжатым воздухом под давлением порождает поглощение азота кровью и тканями, чтобы выровнять азотное давление в теле. Чем глубже; погружение и сильнее давление, чем дольше погружение, тем больше азота поглощается. Именно из-за этого проводится декомпрессия: чтобы избавиться от избытка азота в крови, иначе при подъеме на поверхность он пузырьками выделится в крови и в тканях. Но, когда ныряльщик вполне; безопасно всплывает на поверхность после декомпрессии, это не означает, что содержание азота в крови и тканях вернулось к норме. Нужно двенадцать часов, чтобы постепенно и полностью выдохнуть излишек азота, который был поглощен при погружении. И если он нырнет до истечения этих двенадцати часов, в нем останется определенный процент азота, поглощенного во время первого погружения, и соответственно увеличится время второй декомпрессии. ВМФ разработал таблицу снижения содержания азота в крови за эти двенадцать часов, и, сверившись с этими схемами, Бонхэм высчитал, что после 50 минут на глубине 120 футов они окажутся в группе «Н» и что после 4 часов 4 минут пребывания на поверхности они опустятся до группы «Е», а это означает, что при втором погружении на глубину 120 футов следует сразу же вычесть 15 минут пребывания на дне. Другими словами, во второй раз они могут пробыть на дне лишь 35 минут, если хотят сохранить прежнее время декомпрессии, а именно — 47,7 минуты. И всегда при условии, что они пробыли на поверхности 4 часа и 4 минуты и перешли из группы «Н» в группу «Е». Если бы они погрузились сразу, пока еще оставались в группе «Н», это означало бы, что они уже провели на дне 46 минут из 50. А если при втором погружении они задержатся на две-три минуты сверх тридцатипятиминутного времени — они вынуждены будут перейти к другому времени декомпрессии, как при 60-минутном погружении, т. е. 70,5 минут, что, конечно, особенно учитывая, что работа на глубине вызывает перенапряжение сил, потребует повышенного расхода воздуха, и им, возможно, придется подниматься слишком быстро. «А на этом судне нет камеры рекомпрессии, — ухмыльнулся Бонхэм. — Насколько я знаю, ее нет даже на всем острове. Ближайшая, дружище, в Ки-Уэс, а нет ничего хуже, чем быстро подняться, тут же лезть в самолет и лететь при давлении еще более низком, чем на уровне моря».

Бонхэм перепроверил расчеты раз пять в первый же день. Малейшая ошибка в них могла вызвать заболевание «пузырьки», которое начинается легкой головной болью, а затем наступают потеря трудоспособности, полный паралич и смерть. Грант ощутил, что между лопатками пробежал холодок, когда он стоял и смотрел на расчеты через плечо Бонхэма.

— Я хочу, чтобы ты точно понимал, во что впутываешься, — мрачно сказал Бонхэм. — Эта хреновина действительно опасна, раз мы хотим работать, чтобы откопать пушки. Это опасно даже для профессиональных водолазов-разведчиков. Нет никакой гарантии, что при всех предосторожностях не возникнут пузырьки, главным образом, из-за различной индивидуальной приспособляемости. Я просто хочу, чтобы ты все понимал.

— О'кей. Я все равно пойду, — услышал Грант свои слова. — Не выношу, когда бросаю то, что уже начал.

— И я такой же, — сказал Бонхэм. — Главное, никогда особенно не перенапрягаться внизу, не нервничать и не подниматься слишком быстро. Если будешь просто следовать за мной и делать, что я говорю, делать все, что я делаю под водой, то волноваться нечего. Я уже работал на такой глубине, так что знаю свой организм. Но для тебя это не критерии. Мы будем работать значительно проще. Просто помни, что опасность всегда наступает позже. Беда приходит уже после подъема.

Снова у Гранта между лопатками пробежал холодок, когда он кивал.

На работе они, безусловно, наденут «Ди-Си-Пи», автоматический указатель декомпрессии, один из них Бонхэм давно продал Гранту, которому тот до сих пор не понадобился, хотя он надевал его несколько раз при глубоких погружениях, просто посмотреть, как он работает. Свой старый побитый указатель Бонхэм, как только откопал место кораблекрушения, сразу же отправил на проверку в Майами, и как только они погрузились, сверил их, оба давали примерно одинаковые показания. Поскольку он работал на восходящей кривой декомпрессии, то стрелка индикатора Опускалась ниже на одно деление в десять футов, чем в таблицах ВМФ, а это усиливало фактор безопасности.

Если бы все пушки лежали на песке, как первые четыре, говорил Бонхэм с кривой ухмылкой, они бы разделались с ними в два счета, а так им придется поработать ломами, выковыривая эту чертовщину. Если они хотят уложиться в две-три недели.

Вся операция довольно быстро начала укладываться в определенный распорядок. Грант ставил будильник на семь, выпивал на завтрак лишь чашку кофе, который готовил сам, поскольку Лаки еще спала, а в восемь встречался с Бонхэмом в доке. Под ярким солнцем они обычно добирались до места на тихоходном судне с лебедкой к девяти часам. Снарядившись и одевшись (Бонхэм тоже теперь носил подводную рубашку, а Грант надевал рубашку, брюки и капюшон), они проверяли оборудование, и на все это уходило от двадцати минут до получаса. Бонхэм считал, что все нужно делать медленно, и никогда не торопился, когда речь шла о погружении. Особенно глубоководном. И он вечно читал проповеди на эту тему. Затем первое погружение с 9.20 до 11.00, если уж быть точным, то до 10.58, если первое погружение начиналось в 9.20. Но Бонхэм никогда не был под водой точно 50 минут. Обычный предел: 48,5—49,0 — и фактор безопасности слегка возрастал, затем он стучал по руке Гранта, чтобы они поднимались на долгую декомпрессию. Обычно они возвращались на судно в 11.00–11.05, а потом начиналось долгое ожидание.

Бонхэм никогда не соблюдал строго «время перерыва на поверхности», как называл его справочник ВМФ, а прибавлял еще 5—10 минут, так что в воду они погружались в 3.20—3.25. К 5.40—5.45 они были в доке, а в 5.50— 6.00 Грант приезжал в Коттедж, как раз чтобы успеть переодеться к коктейлю в главном здании.

Невозможно понять, как Бонхэм надеялся скрыть подъем пушек от властей и продать их на черном рынке в Мексике или Штатах. Будь у него собственная шхуна, да еще с лебедкой… Но использовать портовое судно и портовое оборудование… Каждый вечер, когда они приходили в док, их ждала целая толпа, чтобы посмотреть, как они разгружаются, а вся операция стала основной темой болтовни и слухов в маленьком городке, и Эвелин и ее богатые друзья подробно расспрашивали Гранта. На второй день, когда они пришли со второй пушкой, их уже ждали представители правительства и шеф таможни. Поднятые пушки заносили в товарный склад, который отдал им таможенник, а поскольку Али сейчас им был не нужен, Бонхэм заставил его целыми днями чистить пушки кислотой. Вскоре историком, приехавшим из Кингстона, было установлено, что это французские пушки конца восемнадцатого века из флота де Грасса, маневрировавшего в Карибском море против англичан примерно во времена Йорктауна, но в архивах не нашли упоминаний о том, чтобы французский или любой другой корабль затонул или был потоплен в этих местах. Все местные газеты близлежащих городков писали об этом, а «Глинер» прислал корреспондента и фотографа из Кингстона. И, конечно, все они писали о Роне Гранте, знаменитом американском драматурге, партнере и коллеге Бонхэма в этом проекте. Ясно, что Бонхэм ликовал от такой рекламы. Бонхэм даже хотел связаться с «Тайм» и «Лайф» и, невзирая на слабые протесты Гранта, позвонил в их представительства в Кингстоне, но те не заинтересовались.

Работа сама по себе не была такой уж тяжелой, и Бонхэм настаивал, чтобы она ни в коем случае и не была таковой. При таких глубоких многократных погружениях нет ничего опаснее переутомления под водой, именно оно быстрее всего вызывает вспузыривание крови. Каждый день он говорил и предупреждал Гранта об этом, и тот, без того запуганный, с каждым днем боялся все больше.

Несмотря на все это, подводная работа была почти что скучной. Вдобавок к большим и малым ломам Бонхэм брал кузнечные молотки с короткими ручками и долота. Они были хороши при работе у вингранов и цапф пушек, но в других местах требовалось гораздо больше усилий, так что они чаще работали большими ломами, ударяя по ним молотками, раскачивая, а затем пытаясь выломать кусок. Больше всего работа напоминала Гранту то время, когда он однажды помогал отцу выдолбить кусок старой цементной дорожки. Разница была в том, что когда здесь пытаешься налечь на рычаг, а веса в тебе нет, то, значит, нет и противовеса, и больше двигаешься сам, чем мертвый коралл. Часто это было просто смешно.

Наверное, хуже всего был песок. Они ежевечерне тщательно разбирали и чистили четыре регулятора, и все из-за песка. На некоторых пушках слой песка был тоненьким, на других — очень толстым и причинял массу неудобств. Единственным способом убрать этот толстый слой было отгрести его руками в кучку в нескольких дюймах от пушки. После этого нужно было тут же минут на двадцать уплыть к следующей пушке и вернуться позднее или ждать до следующего погружения. Дело в том, что даже легкое движение ласт у дна поднимало песчаное облако, и они вынуждены были подолгу ждать, пока оно уляжется, чтобы хоть что-то рассмотреть, поэтому каждое движение должно было быть очень медленным и осторожным. А когда вздымалось чересчур большое облако, они просто приходили в бешенство.

Но больше всего тревожило Гранта долгое ожидание между двумя погружениями. В воде и на дне он был спокоен и собран. Но в лодке после долгого утреннего погружения, когда делать было нечего, кроме как сидеть и ждать в течение четырех часов, нервозность и воображение порождали самые удивительные химеры. Вот так все и шло, шли дни и он начал страшиться этого ожидания в течение четырех часов и четырех минут даже больше, чем самого погружения. При погружениях он хоть что-то должен был делать, и сознание было занято. Но на судне, где нечего делать, нечего, только валяться и пытаться читать и ждать весь долгий полдень…

Весьма затрудняло дело и то, что подъем якоря и лебедочного каната и последующее опускание их и размещение на дне отнимало столько времени и требовало такого труда, что они отказались от мысли снимать судно с якоря во время ожидания. А гак они могли бы в течение этого времени побыть на берегу. Или половить рыбу. Поодаль, на глубокой воде, они видели спортивные рыболовные суда, с которых волокли блесну на марлина и королевскую рыбу, А они были привязаны к своим пушкам, как каторжник к ядру. После первого погружения они обычно сразу же съедали по маленькому бутерброду с ветчиной и выпивали по бутылке пива, вот и все, поскольку они хотели, чтобы желудки оставались пустыми к моменту возвращения в воду. Так что в довершение ко всему они непрерывно голодали. И Бонхэм был неумолим в этом вопросе. Переутомленный человек, которого вырвет в нагубник на глубине 120 футов, попадает в беду. Вдобавок, в рот всегда проникало немного морской воды, этого не избежишь, и желудок у Гранта непрерывно сводило от соленой влаги.

После первого дня с «двойным» погружением, когда он понял, как все будет происходить, Грант захватил с собой массу новых книг, которые присылали Эвелин де Блистейн, а последние три месяца у него не было возможности просмотреть хоть одну из них. Но очень трудно, невероятно трудно было сконцентрироваться на них. Мозг постоянно отвлекался от книги, возникала мысль о какой-нибудь маленькой ошибке, которую он совершил и которая могла обернуться бедой, если, скажем, он бы запаниковал; или о чем-то, что просто могло бы произойти, хотя и не произошло, да и не должно произойти. Малейшая головная боль, любая малейшая боль или недомогание, малейший пузырек газа в кишечнике (а из-за соленой воды в желудке газа было много) вызывали у него сердечный спазм от панического ужаса, физически парализующего страха при мысли о том, что возникли «пузырьки». Откуда же знать? Ведь такой болезни раньше у него не было. Откуда же ему знать, как она развивается? Дни шли, и запас мужества едва заметно, но неуклонно иссякал, подобно тому, как уровень воды в бутылке с крошечной дырочкой на дне понижается незаметно, невидимо до тех пор, пока бутылка не опустошится.

Однако все это, кажется, не имело ни малейшего влияния на Бонхэма. Безмятежный большой ныряльщик с грозными глазами выглядел более собранным и спокойным, чем когда бы то ни было. Он ни разу (насколько видел Грант) не взялся за книгу или хотя бы за журнал, хотя Грант и предлагал ему. Он много спал. А остальное время просто сидел. Несколько раз он пытался ловить рыбу удочкой, но ничего не поймал, а они оба (знавшие подводный мир этого места, как свои пять пальцев) знали, что так и будет. Так что все свободное время он сидел, а Грант читал или пытался читать. Сидел и смотрел на дымчатые, зеленые, заросшие горы и холмы, вздымающиеся из земли и образующие в душной жаре очертания Ямайки на горизонте, не изменившиеся с тех пор, когда их впервые увидели глаза первых белых людей из команды Колумба, или на линию пестрых отелей вдоль побережья за аэропортом, уходящую в гавань, которую отсюда не было видно. Господи, о чем он мог думать? Да и думал ли вообще? Вид у него был абсолютно удовлетворенного человека.

Минимум миллион раз Грант задавал себе вопрос, что, именем Бога, он тут делает, ведь он вовсе не обязан нырять. Единственным утешением было то, что позднее он сможет сказать с мелочной, самолюбивой гордостью, что сделал эту работу. Похвастаться, что сделал.

Иногда Бонхэм разговаривал. Но немного. Он рассказывал Гранту о своей акульей дыре, о том, как он временами и в определенном состоянии духа приплывает туда и убивает одну-две акулы, спрашивал, не хочет ли Грант как-нибудь выйти с ним и застрелить акулу. Грант сказал, что хочет, но намерения делать это у него не было. Не в этот раз. Может, в следующий приезд. Или когда они впервые выйдут на «Наяде». Но не в этот раз. Нервы и так на пределе.

Это недалеко отсюда, добавил Бонхэм, и именно благодаря дыре он и нашел эти пушки, когда искал здесь акулу. Грант с самого начала операции не видел акул и с горечью думал: «И именно теперь он мне об этом рассказывает!»

Так и прошли все девять дней их работы, пока не пришел воздушный фронт из Флориды и не принес плохой погоды, вынудившей их бросить погружения. В первый день они подняли две пушки, еще две — во второй, на пятую ушло три дня, три дня — на шестую, а на девятый день им повезло, и они подняли седьмую. Она лежала наклонно, из песка торчала только часть винграна, и они думали, что будет очень трудно, но как выяснилось, она приросла к кораллу лишь жерлом, и стоило лишь нажать, как она отломалась. Затем, утром десятого дня (они начали работу над восьмой, сильно приросшей пушкой), когда они поднялись после первого погружения и отдыхали, в поле их зрения с северо-запада вошло красивое парусное судно и понеслось к ним с надутыми от свежеющего ветра парусами, а вдали уже начал прорисовываться штормовой фронт, направляющийся к гавани Га-Бей.

— Господи! — воскликнул Бонхэм, когда судно подошло поближе, и возбужденно вскочил. — Ведь это Орлоффски и его яхта! Какого черта он делал на западе?

Это и в самом деле был Орлоффски. Судно подошло, красиво развернулось, и они увидели на борту двух человек. Орлоффски стоял у руля, а другой прислонился к мачте. Орлоффски счастливо ухмыльнулся и помахал рукой. Но затем Бонхэм запрыгнул на лебедку, распростер руки и заревел. Узнав его, Орлоффски удивленно подпрыгнул за штурвалом и снова помахал, теперь восхищенно и с чувством, затем энергично показал свободной рукой на порт. И лоснящаяся яхта прошла мимо них к гавани.

— Пошли! — сказал Бонхэм, спрыгивая с лебедки. — Сворачиваемся! Сегодня большой день!

Во второй половине дня они не ныряли, и Грант больше не увидел останков кораблекрушения. Знай он это, он бы более внимательно осмотрел их, чтобы запомнить и прочувствовать все. Он очень сблизился с Бонхэмом за эти десять дней, как почти все мужчины на потенциально опасной работе, как почти все ученики, которыми интересуются и которых любят учить учителя; его уважение, любовь и преклонение еще больше выросли. Он хотел, чтобы Лаки не так его не любила.

В гавани на яхте спустили паруса и поставили в укрытом месте залива, а не в Яхт-клубе. Орлоффски и его друг (который поплыл ради самого плавания под парусами и случая осмотреть Ямайку) вычищали яхту, когда они подплыли к ним на лодке. Оба они рвались на берег с маленького корабля. Это и в самом деле был Орлоффски, и впервые за все время их знакомства Грант ощутил нечто вроде симпатии к нему. Тот весь пылал от возбуждения после плавания и перспективы попасть, наконец-то, на берег, а потому был в прекрасном настроении и очень разговорчив.

В Майами, получив известие об ухудшении погоды, он должен был решить, плыть ли через Багамские острова или дожидаться погоды в Майами. Если бы он выбрал последнее, то ему пришлось бы болтаться по Майами около двух недель, а может, и больше. Новый фронт, формирующийся над Алеутскими островами, должен был прийти в Мексику через три-пять дней, так что у немо была в запасе неделя. В первую же ночь он пересек Гольфстрим и пошел классическим путем: через пролив Провидения на юго-восток, оставляя справа по боргу Элеутеры и Кэт-Айленд, далее на юг через Крукт-Айленд, затем снова на юго-восток к Мэттьютауну, где они немного задержались, чтобы пополнить запас: воды и продуктов, оттуда в пролив Виндуорд. Они вышли из Мэттьютауна в 3.30 утра и, как он подсчитал, за первые двадцать четыре часа пути прошли 180 морских миль. Когда он замерил координаты в десять утра, то решил, что они всего в шестидесяти милях от Ганадо-Бей. Это была ошибка. Когда показалась Ямайка, выяснилось, что они проскочили на запад до Дискавери-Бей. Именно поэтому они шли с запада, когда повстречали Бонхэма.

— Эти чертовы пассаты, парень! Они действительно несут. Но остальное — прекрасно! Та погодка придет тока завтра-послезавтра!

— Завтра, — уточнил Бонхэм.

— Ну и ладно, — сказал Орлоффски, — надеюсь, не; буду видеть свою «Лейзи Джейн» хотя бы пару недель.

Вполне понятно, что он гордился собой. Позднее Бонхэм пояснил Гранту, что гордиться особенно нечем, что он не очень подходит для роли мореплавателя в таком путешествии. А в навигации он просто полная задница, стоит только вспомнить перекрученный заход с запада.

— Ну, рад тебя видеть, сучий ты сын! — Орлоффски врезал Бонхэму по плечу.

— Рад тебя видеть, скотина! — ответил Бонхэм и вмазал ему в живот. — Ты так и не научишься защищаться, а?

Потом Бонхэм рассказал, что Грант вложил деньги и вошел в компанию.

— Да? Потрясающе, — сказал Орлоффски. — Канешна, даю пять процентов с моей доли. Как моя старушка?

— Просто прекрасно, — ответил Бонхэм, — а что?

— А ничего, пущай готовится к жуткому траханью, вот что, — сказал Орлоффски. — Я и бабы-то не видал после Майами. Скока тут простоит такая погода?

Бонхэм скосил глаза на запад и ответил:

— Пять дней.

Холодный фронт, приходящий с севера, обычно стоит пять-семь дней, пояснил он, и приносит с собой холодные дожди, шквалы, а сильный ветер поднимает такие волны, что и речи быть не может ни о рыбалке, ни о подводном плавании. Все они посмотрели на запад с тем благоговейным уважением, которое испытывают все те, кто хоть раз видел разгневанное море.

На этот раз холодная погода простояла ровно шесть дней, но когда она сместилась на юго-восток и можно было возобновить погружения, Гранта уже не было там, как не было и Лаки.




27


Когда он позднее обдумывал все это, а так случилось, что приходилось делать это многократно, он, наконец, пришел к заключению, что именно его близость, его физическое присутствие на вилле, когда погода не позволяла нырять, вызвала перелом событий и взрыв Кэрол Эбернати. Что, конечно, в свою очередь вынудило его все-таки рассказать Лаки о своей старой (старой?) связи с Кэрол. Любой может — а это легко сделать — заявить, что с самого начала нельзя было избежать этого разговора, что такой ход событий, развитие их взаимных судеб уже содержались в зародыше с того самого момента, когда он позвонил Лаки на следующий день после их первого катастрофического свидания. Особенно если вы фаталист.

Но Грант склонен был думать, что если бы не шторм, не движущийся на юг холодный фронт, прекративший погружения и вынудивший его болтаться по имению на виду у всех, то могло бы ничего и не быть. Ведь после того первого дня Кэрол Эбернати не причиняла беспокойств все те дни, когда он уходил с Бонхэмом. А может, так просто хотелось думать. Он не знал, как считает Лаки, поскольку после случившегося исчезло ощущение единой личности, двойного зрения одной души, и он теперь не знал, что она думает и чувствует.

Они вообще редко видели Кэрол и других обитателей виллы. Чаще, конечно, чем когда он нырял, но не намного. Первые два дня шторма он лежал и бездельничал, немного плавал в безопасном бассейне и пытался хоть отчасти пополнить запасы храбрости, которые были исчерпаны до дна. У Эвелин был быстросохнущий корт, и они с Лаки в перерывах между ливнями, хлеставшими по буйной тропической листве, играли несколько партий в теннис — зрелище довольно комическое, поскольку оба играли плохо. Однажды зашли посмотреть Кэрол, Хант и Эвелин. Она и Хант вообще не играли в теннис, а Эвелин не играла несколько лет. Тогда все было совершенно очаровательно. Два первых вечера они ужинали по приглашению Эвелин в большом доме. Лаки так была счастлива, что он не ныряет, что всюду ощущалась праздничная атмосфера. Не было оснований думать, что случится нечто, что помешает поднять оставшиеся пушки, а потом улететь в Нью-Йорк. Шторм просто затянет дело на несколько дней, вот и все. А у Гранта была личная причина считать, что все будет хорошо.

В одно утро, когда они еще ныряли, он, как обычно, вышел из Коттеджа около семи тридцати утра и обнаружил, что его ждет Кэрол в конце террасы, которую он пересекал по пути в гараж. Он очень тщательно старался, чтобы не сталкиваться с нею наедине, и вот она рано встала, чтобы встретиться с ним там, где, как она знала, он должен пройти. Он помахал ей рукой, ухмыльнулся и специально не замедлил шага.

— Рон! — позвала она. — Я хочу поговорить с тобой.

— Да? О чем? — Он позволил себе явно продемонстрировать свое нежелание, когда останавливался и разворачивался, и на лице появилось очень холодное выражение. Он и ощущал в себе холод.

— О некоторых вещах, — сказала Кэрол Эбернати. — Есть у тебя пять минут? Одна из вещей, о которых я хочу сказать, касается твоей девушки.

— Тебе нечего сказать мне о Лаки такого, что меня заинтересовало бы.

— О, кое-что все же есть. Я наводила о ней справки. В Сиракузах у меня есть друзья, и когда ты улетел с нею в Кингстон, я им написала. Это было до вашего брака, — добавила она, как бы поясняя, что после брака она бы этого не сделала. — Они знают ее и ее семью очень давно и хорошо, так вот они написали ужасные вещи. Я думаю, тебе их следует знать. Во-первых, эта ее итальянская семья — сплошные хулиганы и гангстеры еще со времен сухого закона.

— Я все знаю, — жестко ответил он, — и это не так, как ты говоришь. — Если до этого он был холоден, то теперь разъярился.

— Они написали и то, что когда она жила в Нью-Йорке, то была едва ли лучше шлюхи.

— Ну? — спросил Грант. — И что?

— Ты не понимаешь, что все это значит? — спросила Кэрол. Она улыбнулась и отступила на шаг. — Откуда у нее может быть чистота? Я думаю, тебе все это следует знать.

— Знаю. Я все знаю и об этом. А теперь позволь мне кое-что сказать. Кажется, ты не понимаешь, что я и Лаки женаты. Муж и жена, как ты и Хант — муж и жена. Я люблю ее, а она безумно любит меня. Я давно не люблю тебя, много лет. Но помимо этого, мы женаты, законно и все такое. Перед лицом Бога и Общества. Это многое меняет. Это все меняет. И ни ты, никто другой ничего с этим не может поделать. Я ничего не могу с этим сделать. И тебе же лучше свыкнуться.

— И еще. Я хотела поговорить с тобой о работе, — сказала Кэрол Эбернати. — Все другое, все остальное, все это ныряние, даже брак, все это неважно по сравнению с твоей работой. Когда ты собираешься вернуться к работе?

— Когда захочется. Но не сейчас. И еще. Тебе следует понять, что теперь, когда я женат, у тебя больше нет права даже спрашивать о моей работе. Это забота моей жены. С этого момента я иду своим путем. — Это было жестоко, но он должен был это сделать. Более того: хотел это сделать. Ей нет до этого дела. Достаточно странно, но она не ответила на его отпор.

— Еще одно. Бонхэм. Он вытягивает из тебя все деньги, какие только может, он продает тебе то, что тебе не нужно, и даже учит неважно. Я ошиблась, когда вас познакомила.

— Я позабочусь об этом тоже, — ровно произнес он. — И это теперь не твое дело. Теперь позволь мне еще кое-что объяснить. Я приехал сюда только потому, что хочу защитить твою репутацию. Твою и Ханта. Этот парень из «Тайм», которого я встретил в Кингстоне, и, очевидно, многие другие, почти две трети Нью-Йорка, если быть точным, кажется, считают, что мы были любовниками. Так что у тебя выбор простой. Ты или ведешь себя прилично, заткнешься и защитишь себя, или продолжаешь делать то, что делаешь сейчас. Не забывай, мы вполне можем жить через дорогу от тебя в Индианаполисе. Как, по-твоему, это будет выглядеть, если мы тотчас переедем к Бонхэму? Или еще лучше — в «Вест Мун Оувер»?

— Не очень хорошо, — сказала Кэрол, — конечно.

— Особенно, если местный парень из «Тайм» нанял здесь шпионов следить за всеми нами. Они просто мечтают сделать из всего этого сюжетец. Ну, каков выбор?

Она не отвечала и просто стояла, высокомерно наклонив корпус вперед, и слушала с широко раскрытыми глазами, а на губах играла слабая, печальная полуулыбка.

— Ты рассказал Лаки о нас? — спросила она.

— Не твое дело. Еще нет.

— Надеюсь, и не расскажешь, — проговорила Кэрол.

— Это я буду решать.

— Потому что чем меньше людей знает об этом, тем меньше…

— Я же сказал, что решать буду я.

Кэрол Эбернати промолчала.

— Ну, увидимся, — сказал Грант, помахал рукой и ушел. Это был его последний разговор с ней.

Так что у него были причины считать, что все будет хорошо, по крайней мере, пока они живут здесь. Затем, на третий день шторма он уехал в город повидаться с Бонхэмом и поговорить насчет погоды и насчет работы.

В эту штормовую неделю дождь вовсе не шел непрерывно, и как раз в этот день и в это время стояла прекрасная погода. Дожди освежили весь город, прибили пыль на улицах, хотя воздух и спал сырым и очень душным и с вершины холма хорошо были видны груды темных облаков, проплывающих в величавом гневе на юго-восток, а с них к океану тянулись косые синие ленты дождей. Бонхэм, бездельничавший с Орлоффски в магазине (дружок-мореплаватель уехал на автобусе в Кингстон), сказал, что только через три дня после ухода фронта поверхность моря успокоится настолько, что появится надежда нырять. Когда Грант вернулся на виллу и пришел в Коттедж, Лаки рассказала о происшествии.

В горах, пока он был в городе, опять прошел дождь, и в самый разгар хлещущего ливня в дверях появилась Кэрол Эбернати в теплом пальто Ханта, которое было ей маловато, и в растрепанных старых теннисных туфлях на босу ногу. Коротко остриженные волосы с вовсе не неуместными седыми прядями облепили череп, и она была вне себя. Она сказала, что пришла за своими чемоданами. Если Рон Грант достаточно большой, достаточно взрослый и достаточно зрелый для брака и ответственности за жену и семью, то он достаточно большой, достаточно взрослый и достаточно зрелый, чтобы покупать себе чемоданы самому, а не брать у нее, и она хочет, неистовствовала Кэрол, хочет немедленно их забрать. Лаки была одна в комнате (Мэри-Марта, которая пришла в ужас от всего этого, была на кухне) и понятия не имела, что ее взбесило.

— Это ее чемоданы? — спросила она.

Грант подумал, а потом был вынужден пойти и посмотреть.

— Фактически, это ее чемоданы, — сказал он вернувшись. — Я их ей купил. Это такие же, как были в Нью-Йорке. Но я не знаю, чего она вопит, никто в нашей… никто в нашей семье не обращал внимания, чей чемодан он прихватил в поездку. — Очевидно, добавил он, Лаки не отдала их.

Нет, сказала она, не отдала. Она сказала, что не свои вещи она не может отдать, что нужно подождать Гранта и поговорить с ним, на что Кэрол ответила, что в таком случае она возьмет их силой.

— Нет, — сказала Лаки. Она обращалась с ней, как с непослушным ребенком. — Послушайте, Кэрол, вы же не станете драться со мной из-за пары чемоданов. Рон через час вернется. Если они ваши, он отдаст. Заходите, садитесь, выпейте со мной и подождите.

При этих словах Кэрол Эбернати уселась на ближайшую кушетку и разрыдалась.

Лаки была перепугана насмерть, в животе все трепетало, хотя она все равно не позволила бы себя застращать. Но когда женщина старше возрастом начала всхлипывать, она подошла к ней, обняла за плечи, все время обращаясь с ней, как с ребенком. Она где-то об этом читала. И вот тут Кэрол Эбернати прорвало. Она бессвязно и отрывочно говорила о том, что всегда пыталась помочь Рону, что всегда верила, что он великий талант, но теперь это забота Лаки. Она передает ей факел. Это колоссальная ответственность.

— Она так и сказала: факел? — спросил Грант.

— Да, — ответила Лаки.

— Иисусе! — сказал Грант. — Я — факел.

— Погоди. Ты недослушал, — прервала Лаки.

В общем, Кэрол дошла до тело, что сказала, что когда она с ним встретилась, это был странный дикий мальчик, возможно, наполовину свихнувшийся из-за войны, но она старалась изо всех сил и поддерживала его, пока он не добился успеха, за который он почти не благодарен ей. Последнее Лаки стоит запомнить. Затем, вытерев глаза, она подняла лицо и, как-то странно улыбнувшись, сказала, что она думает — а Лаки это следует знать, — что он сдвинутый и что она, Кэрол, всегда это подозревала. И гомосексуалист. Она никому об этом не говорила, но, по ее мнению, Лаки должна знать. А раз уж она об этом заговорила, то можно продолжить и сказать, что она думает, что у него связь с Элом Бонхэмом. Постоянная связь. «Я всегда думала, что, возможно, у него связь с Хантом, моим мужем, — сказала Кэрол. — Я знаю, что они частенько уезжали вдвоем и мертвецки напивались. И я знаю, что Рон часто исчезал на несколько дней. И я точно знаю, что он бывал в борделях Индианаполиса и Терр-От. И иногда с ним уезжал и Хант». Что они делали на самом деле, она понятия не имеет. Она продолжала развивать эту тему, а затем извинилась за то, что рассказала об этом Лаки. «Но я считаю, что вам следует знать об этом, — сказала она и ушла.

— Иисусе! — вырвалось у Гранта.

Лаки сказала, что была настолько ошеломлена, что просто слушала и ничего ей не отвечала.

Грант тоже оцепенел.

— Иисусе! — безнадежно повторил он. — Что, черт подери, ты могла ответить? — Он замолчал и задумался. — Думаю, пару лет назад это меня так бы взбесило, что я бы хлопнул дверью. Ну, как ты думаешь, что мы должны делать? Ты не считаешь, что нам надо уехать?

— Не знаю, — ответила Лаки. — Что я знаю, так это то, что я до ужаса несчастлива здесь.

— А у меня то же с этой спасательной работой. Я ее делал, я знаю, что это такое, и я готов уехать. Да я гроша ломаного не дам за деньги, так что пусть Орлоффски заканчивает.

— Кстати, — сказала Лаки, — во всей этой дряни нет ни грана правды, не так ли?

Грант уставился на нее.

— Ну да. Я имею в виду, нет. Я имею в виду, кое-что правда. Да, я часто бывал в борделях Индианаполиса и Терр-От. Да. А почему бы и нет? Меня не удовлетворяла постель… Меня нигде больше не удовлетворяла постель. Но с Хантом я там не был ни разу. Я пару раз хотел пригласить его. Но он всегда такой замкнутый, отдаленный. И я чувствовал, что на моем месте этого не следует делать. — Он помолчал. — А что касается моей связи с Бонхэмом, то здесь каждое слово — правда. Ты должна знать. Разве не замечаешь по тому, как я с тобой обращаюсь?

Лаки начала ухмыляться, затем откинула назад свои волосы цвета шампанского и рассмеялась. Грант обнял ее.

— Может быть, нам следует уехать, — сказал он.

— С другой стороны, — раздумывая, произнесла Лаки, — может, она возьмет себя в руки. Раз она выпустила пар, давление уменьшилось. Говорят, у них всегда так. Да, парень, ну и мамашу ты себе подобрал! Но я думаю, сейчас она нас оставит в покое. На время.

— Может быть, — сомневаясь, ответил Грант.

Эта иллюзия исчезла уже через час.

Получилось так, что в это время Грант был в душе. Неожиданно сквозь шум воды он услышал голоса в кухне, потом матерное слово, которое снова и снова выкрикивал истерический голос Кэрол Эбернати. Когда он закрыл душ и исчез шум водяных струек, все стало слышно и ясно. Слишком ясно.

— Мне плевать! Ты от меня не закроешься! У меня здесь такие же права, как у тебя! Больше! Даже и не пытайся закрыться от меня! Что ты для него сделала? Трахала его, вот и все! Он и женился на тебе только потому, что ты удобная и легкая подстилка! Лучшая миньетчица Нью-Йорка! Вот что он мне говорил, да! Лучшая миньетчица Нью-Йорка! Лучшая… — вопила Кэрол Эбернати.

Спокойствие медленным потоком омыло Гранта. Забавно, но точно так же он чувствовал себя тогда, когда видел, как огромный окунь тянет Гройнтона в пещеру, и знал, что будет делать, точно так же он чувствовал себя на дне у пушек. Методично и тщательно, не вытираясь, он завернулся в большое толстое полотенце, заткнул конец у пояса и пошел к кухне. Это не важно. Все не важно. Если он через пять минут умрет, все равно не важно. Кэрол Эбернати, подбоченясь, стояла у входа в комнату, глаза сверкали от истерики, рот орал, и казалось, будто все это принадлежит разным людям. За ее спиной, там, где была легкая дверца, затянутая сеткой от москитов, зияла дыра. Лаки стояла в восьми футах от нее в центре комнаты, маленькая и храбрая, и слегка нервным голосом в паузах между криками произносила:

— Кэрол. Кэрол. Это мой дом. Это мой дом. Вы не можете зайти и делать все это. Вы не можете зайти и делать все это.

Она не отступала, но и Кэрол не подходила ближе. А у раковины окаменела служанка Мэри-Марта.

Грант шел как медленная, но неумолимая лавина, действуя грудью и животом, как бульдозером. Кэрол не дала ему приблизиться и прикоснуться, она отскочила, не переставая кричать. Если бы у нее в руках был пистолет или нож, ему было бы наплевать. Медленно, но решительно он оттеснил ее к разодранной двери. К несчастью, она была заперта. Он с силой надавил на раму, она затрещала, защелка сломалась, и Кэрол, крича, помчалась к выходу. Грант шел за ней, ощущая вместо лица гипсовую маску.

— Вон! Вон! Убирайся! — он произносил только эти слова.

Он шел за ней по коридору, как тихая, но неумолимая Немезида, пока она не умчалась. Затем он вернулся в истерическую кухню и разломал дверцу, вернее, то, что от нее осталось.

Лаки побелела. Реконструируя события, он выяснил, что Кэрол зашла то ли потребовать у Гранта чемоданы, то ли еще зачем-то, а как раз в это время Мэри-Марта — как она привыкла делать — захлопнула изнутри и замкнула покоробленную дверцу, потому что она постепенно раскрывалась. Кэрол трактовала это как приказ Лаки, которая сидела в маленькой комнате, как сознательный намек, щелчок, оскорбление, чтобы показать, что ее не хотят видеть. Она ударила по дверце, разорвала сетку и вошла, расцарапав руку.

— Не знаю, — почти в истерике говорила Лаки. — Не знаю. Я ничего подобного не видела. — Она прерывисто дышала и улыбалась трясущимися губами. — Мне нужно пописать, — сказала она.

Грант вышел за ней из кухни в маленький коридор, в конце которого она исчезла. В тот момент без всяких видимых причин он решил, что должен рассказать правду о себе и о Кэрол. И сейчас он думал об этом. Это вовсе не было неприятным. Он был уверен, что она поймет. А если нет? Плевать. Великое спокойствие снова овладело им. Когда зашумела вода, и она появилась в другом конце коридора, он уже подготовился.

— Я должен кое-что тебе рассказать, Лаки, — произнес он мрачным тоном, подчеркивая важность сказанного. — Когда я встретил тебя, я был любовником Кэрол Эбернати.

Пока она шла по коридору, ответа не было.

— Нет, — проговорила она наконец. — Не может быть. Неправда!

— Да, — сказал Грант, — правда. Это многое объясняет в происходящем.

— Конечно, — ответила Лаки. У нее неожиданно вырвался напряженный нервный смешок, который как-то оборвался, как будто оставив после себя эхо. Затем она вошла на кухню. — Мэри-Марта, сходите в большой дом, пожалуйста, и принесите две бутылки джина. Мы побудем здесь. — Грант сообразил, что сам бы он никогда до этого не додумался.

— Хорошо, — сказала Мэри-Марта и пошла, хотя ясно было видно, как ей не хочется.

Лаки смотрела в окно, пока она не исчезла.

— Сколько времени? — наконец спросила она, не шевелясь.

— С того времени, как познакомились, — ответил Грант. — Четырнадцать лет тому назад. Но последние десять лет…

— И ты жил с ними? — оборвала его Лаки.

— Да.

— И Хант платил за тебя! За все! Он тебя поддерживал!

— Да.

— Почему?

— Не знаю, — искренне ответил Грант.

— Потому, что она властвовала над ним, — сказала Лаки, все еще глядя в окно. — Как властвует над тобой.

— Может быть. Но теперь все, — тихо произнес Грант. — Даже если это было, я…

— Было, — прервала Лаки, не отводя взгляда от окна. — И ты снова трахал ее здесь? После того, как отослал меня из Майами в Нью-Йорк?

— Нет, — сказал Грант и прикусил язык. — Ну да. Один раз. Нет, дважды. Я стараюсь не лгать. Но только потому, что мне было очень ее жаль, я не мог так ее обидеть, чтобы отвергнуть. Она просила. Ты это можешь понять?

— Конечно, — ответила Лаки. — Конечно, я все могу понять. Это моя работа. Именно за это ты мне и платишь, не так ли? И ты вставлял свою штуку в меня после того, как втыкал ее в эту грязную, старую дырку?

— О, Лаки, хватит, — в отчаянии произнес он.

— И у тебя хватало безрассудства, наглости обвинять меня из-за старого приятеля трехлетней давности, хотя это даже не было связью! — сказала она. — Значит, вся наша любовная связь, все, что было с нами в Нью-Йорке, все было ложью. — И только сейчас она повернулась к нему, и Грант увидел, что он полностью ошибался в расчетах. Глаза ее были яркими-яркими пуговицами, сверкающие зрачки превратились в невероятно крошечные точки. Они жутко не соответствовали широкой окаменевшей улыбке. Грант неожиданно вспомнил, как в Кингстоне она ударила его сумочкой по лицу и как он обещал себе проанализировать неожиданную реакцию и не сделал этого. — Я была шлюхой. Я действительно была подстилкой, нью-йоркской потаскухой на пару недель. А ты был бизнесменом из другого города, который захотел тряхнуть стариной. Но все обернулось иначе, и я вышла за тебя. Только потому, так случилось, что ты не был женат. Только потому, что ты сдрейфил сказать мне…

— Лаки! Не говори так! Ты же знаешь, что это неправда! — воскликнул Грант.

— Только потому, что ты сдрейфил сказать мне, как сильно ты любишь женушку. Ту, дома. У тебя даже на это смелости не хватило.

— Лаки, пожалуйста.

Не понимая, что она делает, с теми же яркими-яркими застывшими глазами-точками и ужасной улыбкой под ними, она положила правую руку под левую грудь, приподняла ее и покачала, как будто взвешивала.

— Мужчины. Проклятые, жалкие жополизы-мужчины. Жалеющие себя сучьи дети. Жополизы. Могла бы знать. Должна была знать. Никто не свободен по-настоящему, без какой-нибудь свободной подстилки поблизости. Но я просто глупа. Какая-то глупая шлюха. И вот! Получила еще одного Бадди Ландсбаума.

Грант ощутил щелчок в сознании, и странное спокойствие, овладевшее его душой, стало еще больше. В конце концов, что могло случиться? В самом худшем случае — застрелят друг друга. Или она разведется и возьмет в алименты половину его добычи, если захочет. Прекрасно. Хорошо. Какого хрена переживать.

— Что ты собираешься делать? — спросил он.

Лаки Грант не отвечала и, расхаживая с отсутствующим видом, продолжала приподнимать рукой левую грудь, лицо стало нормальным.

— Это вовсе не плохая сделка, я думаю, — наконец сказала она. — Все, что я должна делать, это трахаться с тобой, когда ты захочешь, и, может быть, время от времени отказывать. И у меня будет счет у Сакса и у Бонвита. Мне нравятся туфли Манчини. Их в Нью-Йорке трудно найти, ты это знаешь? Я знаю только два места. Полагаю, это не такая уж плохая сделка. Просто буду как все. Ты действительно это говорил? — спросила она. — То, что она говорила, ты говорил обо мне?

— Лаки! — уязвленно воскликнул Грант. Затем взял себя в руки. — Конечно, нет. Ты же не…

— Я знаю, — прервала она. — Я хорошая. Но ты и вправду не мог назвать меня лучшей миньетчицей Нью-Йорка. Вот что меня удивило.

Грант от боли хотел закричать на нее. Вместо этого он взял себя в руки и заставил себя ждать щелчка, который включит покой равнодушия.

— Ну хватит, а? Так что ты собираешься делать?

— Я не хочу оставаться здесь, — сказала Лаки. — Это точно. — Она была так же далеко от него, как и он от нее. Это было ужасно. Но ему все равно, не так ли?

— Мы улетим в Нью-Йорк, как только я достану билеты.

Она повернулась посмотреть на него широко раскрытыми, почти невидящими глазами, но уже не ужасными бриллиантами, и убрала руку с груди.

— Нью-Йорк? Нью-Йорк? Я не хочу возвращаться в Нью-Йорк. Не сейчас. Все мои друзья сразу узнают. И будут смотреть на нас. Я гордая.

Кажется, осталась только ироническая защита, чтобы избежать этой боли, подумал он.

— О'кей. И куда ты хочешь ехать?

— Не знаю. Правда, не знаю. Я должна подумать. Знаешь, все это слегка шокирует. Я должна подумать. Я не знаю, куда мне хочется. Я не хочу оставаться здесь, это я знаю. — Она улыбнулась ледяной улыбкой. — Это не такая уж плохая сделка, знаешь ли. Просто это не любовная связь, а что-то вроде бизнеса. О'кей. — Ужасная ледяная улыбка исчезла. — Но как ты мог привезти меня сюда? Как ты мог?!

— Это было легко, — ответил Грант. — Обдумай все это и скажи, куда ты хочешь ехать, а? Мы туда поедем.

— Ты собираешься везти меня в свой дом в Индианаполисе? — спросила Лаки.

— Нет, — ответил Грант. — Полагаю, отпадает.

— Да, думаю, должно отпасть, — сказала Лаки. — Я хочу вернуться в Кингстон. Вот куда я хочу. Хочу к Рене и к Лизе. Хоть на время.

— О'кей, я поеду в город за билетами. Но я бы хотел сказать… — добавил он, подчеркивая иронию, — что из всех возможных Лиза — наихудший вариант для тебя в данный момент. Она почти так же ненавидит мужчин, как и ты сейчас. Она не очень тебе подходит в такой момент.

— Да, — сказала Лаки и отстраненно улыбнулась, но не так ужасно, как в первый раз. — Да, она ненавидит мужчин. Всех, кроме Рене. Ты действительно дешевый, хлипкий, паршивый хрен, знаешь ты это? Как ты мог привезти меня к ней? Этому ужасному старому мешку. Как ты мог быть ее любовником?

— Я поеду за билетами, — каменным голосом ответил Грант. — Чтобы как можно быстрее убраться.

Она промолчала. Он пошел одеваться. Сил, как выяснилось, когда он вышел из Коттеджа, у него не было. Когда он положил руки и ноги на руль и педали машины, то оказалось, что все; четыре конечности трясутся. Полтора часа донного времени с ломом в руках и наполовину так не истощали. Но все равно он тронул машину с места, заставил силой воли. Итак, это произошло. Возникло отчуждение между ним и Лаки из-за Кэрол. И произошло точно так, как грезилось ему так часто в ужасных дневных кошмарах наяву. Точно так.

В городе после покупки билетов (они снова полетят полуночным рейсом) он зашел в Ганадо Бич Отель и позвонил Рене в Кингстон. В Ганадо Бич Отеле был тихий темный бар с рыбачьими сетями на потолке и поплавками из зеленых стеклянных шаров. Это успокаивало, а ему нужен был покой. Он заказал двойной мартини. Когда все так плохо, что хуже быть не может, это почти приятно, почти успокаивает. Рене сказал, что у него, конечно же, найдется для них комната.

— Ты хотишь та же номер? Сичас есть номер Джон Гилгуд, номер Шарль Аддамс, и типерь номер Медовый Месяц Рона Гранта. Я всех переведу. Ч за дело, Ронни? Тибе плохо?

— Нет, ничего не случилось, — ответил Грант, — а что?

— У тибе голос такой, — сказал Рене.

— Нет, немного простудился, вот и все, — ответил Грант.

— Усе будит готова. Я встречу в аэропорт. Цилуй Лаки за мине.

— Конечно, — ответил Грант, горько усмехнувшись: Хансель и Гретель, дети в лесу… Допив, он пошел к Бонхэму.

Большой ныряльщик сидел во вращающемся кресле, задрав ноги на стол, а рядом лениво развалился Орлоффски.

— Только погода и дает парням передохнуть, — ухмыльнулся Бонхэм и опустил ноги.

Грант решил сразу же выложить карты на стол.

— Мы улетаем, Эл. Я и Лаки. Мы на несколько дней возвращаемся в Кингстон.

— Погода в Кингстоне такая же, — ответил Бонхэм. — Ты и там не сможешь нырять.

— Знаю. Но мы едем не из-за этого. Лаки хочет повидаться с Рене и Лизой до отъезда в Нью-Йорк. Так что, похоже, спасательная операция для меня закончилась.

— Осталось достать пять пушек, — сказал Бонхэм. — Надо думать, за пять-шесть дней управились бы.

— Это уже не со мной. Мне нужно в Нью-Йорк. Присмотреть за новой пьесой. Начало репетиций. — Странно, когда ты так себя чувствуешь, даже разговаривать тяжело. Все дрянь, все чепуха.

— Что с тобой, парнишка? Видок у тебя, будто потерял лучшего друга, — грубовато спросил Орлоффски.

— У меня нет лучших друзей, — живо выдавил из себя Грант. — Я думал, ты это знаешь, — Ему снова разонравился Орлоффски, когда исчез первый отблеск успешного вояжа поляка. Он был убежден, что «Икзекту» украл Орлоффски. — Ты можешь помочь Элу закончить работу, — добавил он, как бы подумав.

— Шутишь? — заревел Орлоффски. — Многократные погружения на сто двадцать футов и сорок семь минут на декомпрессию? И не собираюсь. Мне не надо шукать приключений. И я не работяга. Я простой подводный охотник.

Гранта это позабавило.

— Это так опасно, Орлоффски?

— Ты знаешь, как это опасно, — быстро вставил Бонхэм из-за стола. — Все в порядке. Я сам доделаю. Просто дольше будет. А может, мы с тобой доделаем, когда придем сюда с первым плаванием «Наяды». А как насчет твоей доли в тех семи, что мы уже подняли?

— Мне все равно, — сказал Грант. — Вложи их в шхуну. Пришли мне бумагу, но все деньги вложи в шхуну. — Он встал. Он ощутил, что теперь не может спокойно сидеть. — Но есть еще кое-что, что я… — мямлил он в смущении. Он понял, что не знал даже, что хотел сказать. Он поразмышлял. — Ах да! Как насчет… Как насчет возможности найти золото и серебро, знаешь, другое барахло могло же быть на том корабле?

— Ни шанса, — ответил Бонхэм и пожал плечами. — Понадобилось бы оборудование, как у Эда Линка на «Си Дайвер», чтобы хоть что-то найти под песком. Когда все засыпало, то найти что-то могут только такие, как Эд Линк, а не мы. Да и для Линка, может, слишком глубоко. — Он встал из-за стола и вышел с Грантом на улицу. — Слушай, мне сообщили, что «Наяду» вскоре доделают. Может, через пару недель. Значит, как только приедет Сэм Файнер, мы можем плыть меньше чем через месяц. Если это правда, глупо было бы возвращаться в Америку и тут же лететь сюда. Почему бы не остаться? Ты бы смог прожить на сэкономленные на авиабилетах деньги.

— Не могу, — сказал Грант. — Я должен возвращаться в Нью-Йорк из-за пьесы. А Лаки хочет слетать до отъезда в Кингстон. Ну, у тебя есть мой нью-йоркский адрес. Пошлешь телеграмму. Да и… э… Лаки, может, не захочет плыть с нами.

— Что-то случилось? — спросил Бонхэм.

— Нет. А что?

— Вид у тебя странный, — сказал Бонхэм. — Я подумал, может, какая-то неприятность на вилле.

— Нет, — ответил Грант. — Ничего, — Он ощутил, что едва способен думать, и хотел уйти. — Слушай, пошли телеграмму. Наверное, мы неделю в Кингстоне пробудем. О'кей?

— О'кей, — ответил Бонхэм. Они (довольно печально, отметил Грант) пожали друг другу руки.

Затем Грант обнаружил, что не может сосредоточиться. Последовательность исчезла. Мысль, внимание скакали. О чем он все-таки мог думать, так это о том, как взбесилась Лаки, более чем взбесилась, — абсолютно отстранилась и оледенела. Куда бы он ни сворачивал, он все равно упирался в ту же каменную стену. А по другую ее сторону осталось все солнце. И ничего не поделаешь. На вилле он зашел к Эвелин.

— Лаки и я уезжаем.

— Я думала, что это возможно, — Эвелин вышла с ним на веранду.

— Я хотел сам вам сказать. И спасибо за все, что вы для нас сделали. В полночь у нас самолет на Кингстон.

— Кэрол заперлась у себя в комнате, — сказала Эвелин. — Она бы хотела знать, не может ли она как-то поправить дело. И просила меня помочь.

— Ничего не надо. Вряд ли мы можем здесь остаться. Я бы не хотел, чтобы Лаки оставалась. Ясно, что и она не хочет.

— Видимо, — сказала Эвелин, — Кэрол говорила довольно оскорбительные вещи.

— Оскорбительные! Вы их слышали?

— И все же, чем я могу помочь? — улыбнулась Эвелин. — Пока еще…

Грант глянул на нее, их хозяйку, высокую, как статуя, женщину с циничным лицом, которую он теперь знал вдоль и поперек. Всего два вечера тому назад, выйдя после полуночи на улицу, он видел, как она с Лес Райт сидели, прижавшись друг к другу головами, на старых каменных ступенях, которые никуда не вели, на стороне, обращенной к горам. Он наблюдал, как Лес Райт начала расчесывать при лунном свете длинные серые волосы на запрокинутой назад голове Эвелин. Он ушел на цыпочках, чтобы они его не заметили.

— Там дверцу разнесли, — проговорил он.

— Не страшно, — ответила Эвелин де Блистейн. — Для Кэрол ужасно тяжело видеть здесь вас вдвоем.

— Это же ее мысль, — сказал Грант. — Не я же просил о приезде.

— Легко заметить, что она бешено влюблена в вас, — заметила Эвелин.

Грант не знал, что сказать, в чем признаться.

— Она говорила вам?

— Нет, но…

— Не думаю, что она вообще может любить. Кого-нибудь или что-нибудь. Разве что себя, и то немного.

— Она считает, что любит вас.

— Приемные матери часто влюбляются в сыновей, — сказал Грант. — Особенно если у них нет собственных детей.

— Да, верно, — подтвердила Эвелин. — Вы видели Ханта?

— Нет. Не видел.

— Не думаете ли вы, что с ним следует попрощаться?

— Думаю, да, — ответил Грант. — Где он?

— Они с Полем пошли в оранжерею посмотреть на новые саженцы. Оба они притворяются, будто ничего не произошло, задницы.

— Так и должно быть, — сказал Грант. — Ну, спасибо. Пойду повидаюсь с ним.

Хант Эбернати увидел его из оранжереи и вышел, чтобы он не входил. Он спокойно взял его под руку и повел через газон. Серые глаза у него были озабочены, и от этого морщинки вокруг них стали еще резче.

— Что ты собираешься делать?

— Возвращаюсь в Кингстон, Хант. Улетаем полуночным рейсом.

— О, может, не нужно таких решительных действий, — сказал Хант. — Возможно, если…

— Нет, Хант. Лаки после всего этого не хочет оставаться здесь. И я не могу ее упрашивать. — Грант не хотел говорить о его и ее заботах.

— Полагаю, не можешь, — задумчиво произнес Хант.

— Мы все равно сделали то, ради чего приехали, — сказал Грант, — замять слухи, которые мог распустить эта задница Хит. — Неожиданно он с чувством положил руку на плечо Ханта Эбернати. — Знаешь, это, вероятно, означает, что и дому в Индианаполисе конец.

Хант остановился:

— Правда?

— Я не могу ждать от Лаки согласия жить через дорогу от тебя и от Кэрол, в доме, который фактически обставляла Кэрол.

Хант развернулся на месте и теперь смотрел на Гранта застывшими серыми глазами. Грант почему-то вспомнил, глядя на его постаревшее лицо, что за последние четыре года он трижды попадал в пьяном виде в дорожные происшествия.

— Тогда это настоящее прощание, не так ли? — наконец произнес он.

— Думаю, да, — ответил Грант. Он убрал свою руку с плеча Ханта. Кто бы мог подумать, что он огорчится расставанием с ним, наставив ему рога и трахая его жену все эти годы, но он огорчился. — Из Кингстона мы улетим в Нью-Йорк. Не знаю, когда я вообще попаду в Индианаполис. Вероятно, передам дом кому-нибудь и пусть продадут все содержимое. С деньгами у меня теперь будет круто. Благодаря Кэрол.

— Она заставила тебя купить это место, чтобы защитить тебя, — сказал Хант. — Она только помочь хотела.

— Я в этом не уверен, — возразил Грант.

— Но я знаю, я ее муж, — сказал Хант Эбернати.

— А я муж Лаки, — твердо ответил Грант.

— Я могу подбросить вас в аэропорт, — проговорил Хант после секундной паузы. — Когда вы хотите ехать?

— В любое время. Хоть сейчас. Уже скоро восемь. Мы поужинаем в аэропорту, а потом посидим в баре.

— Хорошо, — сказал Хант. — Я подожду вас у входа. Вы собрались?

— Думаю, да. Где Дуг?

— Не знаю, — печально ответил Хант Эбернати. — Я не видел его с утра.

Дуг, как выяснилось, был с Лаки в Коттедже, когда туда пришел Грант. Грант был доволен, как он все устроил: прощание, авиабилеты, Хант и Рене… Но теперь, когда вернулся к своей жене после той сцены, что у них была, он обнаружил, что не хочет встречи. Его гнев и ярость возрастали прямо пропорционально приближению к ней, и к тому моменту, когда он стоял рядом с ними, он весь дрожал и вовсе уже не ощущал вины, печали и горя.

Она и Дуг сидели в глубоких креслах и спокойно беседовали в комнате с полом, покрытым зелено-коричневым кафелем, в которую входил бассейн, и поэтому казавшейся двориком.

— Ну, все улажено, — сказал он. — Билеты заказаны на полуночный рейс. Со всеми попрощался. Можем ехать, когда захотим. Вещи собраны? — И хрен тебе, подумал он.

— Да, все собрано, — вежливо, почти мило ответ ила Лаки. — Еще пока ты был в городе. — Но взгляд абсолютно чужой. Она далека, как луна. И до хрена дальше. Хансель и Гретель… — Можем ехать хоть сейчас же, — сказала Лаки и встала. Дуг за нею.

— Прекрасно, — живо отозвался Грант. — Хант хочет отвезти нас в аэропорт.

— Хант? — удивленно глядя на него, спросила Лаки.

«Что, трудно поверить?» — хотел сказать он, но вместо этого произнес:

— Да, Хант. Муж Кэрол. Он говорит, что не хочет со мной расставаться и отвезет нас. — Это была лишь небольшая поэтическая вольность. Если Хант так не сказал, то определенно хотел сказать, чувствовал так. — Он уже ждет нас у дома.

— Полагаю, это назревало, карты были сданы и что-то такое должно было произойти, — сказал Дуг. — Но мне жаль, что так случилось. — Все промолчали. Глядя на него, Грант все же не мог по-настоящему поверить ему. Но что это меняет? — Не думаю, что поеду с вами в аэропорт. Но могу заскочить на денек-другой в Кингстон, а оттуда прямиком в Майами. Если хотите.

— Мы очень будем рады видеть тебя, Дуг, — вежливо ответила Лаки, пока Грант собирался с мыслями. — Ты очень заботился о нас обоих и очень помогал, правда.

— Пошли, помогу с вещами, — сказал Дуг.

Хант в машине ждал их на большой петле дорожки, когда они вышли через боковые ворота виллы. В машине Лаки села между ними на переднее сиденье, вещи сложили в багажник и на заднее сиденье. Стоявшие на ступенях Дуг, Лес и Эвелин помахали им руками. А граф Поль по каким-то личным причинам предпочел остаться в оранжерее, хотя уже совсем стемнело. Когда машина рванулась по склону холма, Хант на мгновение глянул на Лаки своим тяжелым взглядом и произнес:

— Я хочу извиниться перед вами, Лаки, за то, что сказала и сделала Кэрол. Но последнее время ей приходилось туго.

— Думаю, да, — просто ответила Лаки.

— Ну и хватит об этом, — сказал Хант Эбернати.

По пути больше почти ничего не было сказано. Грант, высунув руку по плечо из окна машины, чтобы Лаки было просторней, не хотел разговаривать. Страшно было снова замкнуться в ординарном взгляде на жизнь после того, как уже привык к двойному, составному взгляду. Память вернулась к одному из вечеров, когда они еще ныряли за пушками, а поздно вечером, когда все уже легли спать, они с Лаки голыми плавали в бассейне. Они плавали голыми и в другие вечера, но тогда они занимались любовью там, в воде. Гордясь и веря в свою способность удерживать дыхание, он проплыл под дном весь бассейн, подплыл под нее в глубоком конце бассейна и зарылся лицом в ее пах. Когда она схватилась за край бассейна, он поймал ее в ловушку, взявшись обеими руками за борт и обхватив ее. Затем он вошел в нее и, прижав ее спиной к борту, а рукой ухватившись за него, незримо трахал ее под водой, а прохладная рябь плескалась о ее грудь и о его плечи. Он тогда подумал о невероятной гибкости ее тела и о том, как она однажды в постели положила обе ноги себе за голову. Ни одна женщина не могла физически быть ближе к мужчине.

В аэропорту Хант не вышел из машины.

— Я не буду выходить, — сказал он. Он подъехал к длинному, ярко освещенному зданию, где у задней стены выстроились стойки авиакомпаний. Через открытое окно он пожал им руки. Руку Гранта он чуть задержал. У него на глаза навернулись слезы и медленно катились по щекам. Грант заметил в глазах Лаки шок и удивление. Но заметив его взгляд, она изменила выражение и стала холодной. Так они стояли и смотрели, как уезжает Хант Эбернати.




28


Слезы в глазах у Ханта Эбернати затуманивали взгляд, когда он уводил машину от Гранта и его молодой жены, но он подождал, пока не свернул за угол здания на дорогу, и только потом притормозил и смахнул их большим пальцем, потому что не хотел, чтобы они видели. Но когда он смахнул слезы, неожиданный выдох вырвался из носа, он непроизвольно всхлипнул, и снова слезы залили глаза. Он вынужден был прижать машину к обочине и остановиться.

Через несколько секунд все прекратилось, но, вытерев глаза, он не поехал, а просто сидел в машине, не выключая мотор, и потирал ладонью рукоятку переключения скоростей. Он вполне понимал, что Грант уже принял решение насчет дома в Индианаполисе, последней его зацепки за Индиану. С другой стороны, он был убежден в неизбежности взрыва Кэрол в Коттедже. Она никогда не отличалась терпением и выдержкой. Ее стихией была театральная помпезность, нарочитая открытость, И сдержанность Ханта, склонность его к абсолютной замкнутости считала величайшей слабостью. Как она обожала говорить ему об этом. Медленно, не выжимая сцепления, он перевел скорость на четыре ступени вперед, а потом снова назад через все четыре: с четвертой на третью, на вторую, на первую, и машина не двигалась, хотя мотор работал.

Именно он, Хант, научил Гранта водить машину. Как научил и Кэрол. День за днем, даже год за годом он сидел рядом с ним (они называли это «мчащейся двустволкой»), с тогда намного более молодым Грантом, за рулем, оттачивая малейшие детали в любой их совместной поездке (например, не входи в поворот слишком быстро, так быстро, что выскакиваешь за осевую линию). Пока Грант, наконец, не стал, по меньшей мере, таким же опытным водителем, как и он сам, а может, даже и лучше. Они проехали много миль. И было это тринадцать-четырнадцать лет тому назад. Хант медленно тронул машину и выехал на дорогу, Нельзя просто так отбросить четырнадцать лет опыта и памяти, не вырвав и не выбросив части самого себя.

Теперь уже привычная Ямайка неслась в свете фар, но Хант едва ее видел. Его переполняла завершенная и страшная печаль из-за того, как необъяснимо живет мир и продолжает жить. Если спросить, он не смог бы объяснить этого словами. У него не было таких слов. Он знал технические термины, необходимые в его работе, но не литературные слова. Как Грант. Когда его настигала такая печаль, ему нужно было напиться. В «бардачке» лежала фляга, он взял ее и сделал большой глоток чистого виски. Именно такого же рода печаль впервые повлекла его к Гранту. Кэрол другая. Она всегда жизнерадостна, всегда энергична. Хант — нет. Эбернати — старая-престарая семья по средствам и по положению, а потому она и вырождалась. Кэрол была свежей кровью для всех, подобных Эбернати.

Грант тоже вышел из старой-престарой семьи, может, в этом-то и дело. Как бы там ни было, когда он впервые пришел в их дом вместе с другими ранеными ветеранами, которые ошивались у Ханта и Кэрол, чтобы выпить (в конце концов, только это они и могли сделать для них: давать выпивку), он был другим. Думающим. Все остальные только и хотели как можно быстрее все позабыть. Это было еще до окончания войны.

Хант не мог вспомнить, когда он впервые заподозрил, что Грант спит с его женой. Наверное, когда она начала навещать его на машине в Чикаго. Рон тогда все еще был в госпитале Великих Озер и получал отпуск на один уик-энд в месяц. Он часто писал Кэрол, но тогда она получала кучу писем от других «малышей». Хант, конечно, не позволил себе прочитать ни одного письма. А она всегда садилась в машину и уезжала навестить сестру или повидаться с братьями, где-то служащими в армии. Откуда он мог знать? Потом кто-то сказал, что видел ее в Чикаго. Но он едва ли мог подозревать ее. Она никогда не была тем, что называют сексуально озабоченной. Однако, конечно, он знал, что она, как и Грант, интересуется литературой и театром.

Затем Грант, демобилизовавшись, приехал к ним в Индианаполис. Он жил у них месяц или шесть недель, вспоминал Хант, и за это время написал три одноактных пьесы. Затем он уехал в Нью-Йорк заканчивать школу. Он очень взбодрил дом. Он был еще более несдержанным, чем Кэрол. Хант ни у кого не встречал такой энергии. И он был смешной. Он часто заставлял их хохотать. Родители у него умерли, остальные родственники разбрелись кто куда, в Индианаполисе остался только двоюродный брат с женой, и после краха 1929 года они были бедны, как и все остальные. В доме как будто сын появился. Конечно, заметен был обмен взглядами и жестами между ними. Время от времени. Хант не мог ошибиться. Но если они и спали, то очень это прятали и были осмотрительны. Сплетен не было. Все это придет позже. И он действительно не знал. Может, правда в том, что он просто не хотел знать. А потом Грант уехал в Нью-Йорк.

Хант снова вынул фляжку, и горячий глоток чистого виски обжег горло, а фары в это время осветили двух лохматых козлов, стоявших на придорожных скалах. За ними показалось еще трое. Кажется, их содержат все местные жители. Он еще чуть отхлебнул и лишь затем спрятал фляжку.

Если бы они раскрыли связь или что-то ему сказали, он бы что-то с этим делал. Но они молчали…

Когда через три месяца пришло письмо от Гранта (еще одно письмо), в котором он просил Кэрол приехать в Нью-Йорк, он тогда решил, припомнил Хант, что-то предпринять и запретить ей ехать. А Кэрол сказала, что все равно поедет. Она показала ему письмо. В нем явно ничего не было от любовной связи, но, конечно, они могли специально так написать, чтобы показать ему. Он начал сомневаться, а может, он ошибается в своих подозрениях. Он и вправду не знал. Кэрол говорила, что Грант работает над первой трехактной пьесой, много читает, но может сломаться, а потому и просит ее о помощи. И, конечно, Кэрол могла поехать на свои деньги. У нее были свои деньги (хотя ей далеко до него, Ханта), несмотря на то, что она стала пренебрегать своими делами по торговле недвижимостью, когда начала писать пьесы, о которых у Ханта всегда было смутное представление, да он и не обращал особого внимания на все эти драматургические дела, Он ничего не понимал в пьесах и не хотел понимать, но был вполне убежден, что ни невротичка-домохозяйка из Индианы, ни мальчик из маленького города, бывший моряк-доброволец, никогда не станут большими драматургами.

Он все же дал ей денег на поездку, хотя никогда не мог понять, почему. Возможно, потому, что у нее все равно были свои деньги. А если он руководствовался иллюзией, что неплохо будет, если она уедет, то скоро избавился от нее. В доме никого не было, и ему было так одиноко, когда он возвращался по вечерам, а первая же пара потаскух, которых он притащил домой после ее отъезда, сразу начала его раскручивать, узнав, что жена уехала надолго.

Она отсутствовала три месяца. Потом вернулась домой с чувством горечи, вызванным Нью-Йорком, и первой большой партией книг, которые впоследствии разрастутся до обширной библиотеки по оккультизму. В последние месяцы пребывания Гранта в Нью-Йорке она дважды ненадолго туда летала, а после второго прилета вернулась с известием, что Грант совершенно разочаровался в школе и в Нью-Йорке. В драматургии учиться нечему, и после окончания он хочет только одного — уехать куда-нибудь и работать. Вот она и пригласила вернуться в Индианаполис и жить у них. В доме масса комнат, а крошечной морской пенсии Гранта не хватит на жизнь и работу, если только он не наймется на полный рабочий день.

Так и началось то, о чем Хант впоследствии вспоминал как о лучшем времени своей жизни. Он и сейчас так думал, по дороге на виллу, что это были лучшие три года в его жизни, хотя, наверное, трудно понять, почему. Он еще раз залез в ящичек для перчаток и отхлебнул из фляжки.

Грант оказался компаньоном, какого у него никогда в жизни не было. Они вместе ходили на все футбольные матчи, хоккей, бокс, университетский баскетбол. Они много пили, потому что Грант очень любил надраться, как и Хант. У него была куча странных и удивительных мыслей о жизни, или это казалось Ханту. Ханту такие мысли и в голову не приходили. Он закончил трехактную пьесу, и ее отвергли все продюсеры Нью-Йорка. Он переписал ее еще в Нью-Йорке, но с тем же результатом, и только фирма «Гибсон энд Клайн» проявила достаточный интерес, чтобы попросить переписать еще раз некоторые роли по их заметкам. Грант погрузился в пьесу после Нью-Йорка, заняв одну из спален наверху, и работал, как дьявол, шесть, восемь, а то и десять часов четыре-пять дней в неделю. Но в остальное время, но вечера и в уик-энды он был свободен и готов на любую «акцию». На уик-энды они уезжали в Саус-Бенд, или в Шампань в Иллинойсе, или в Блумингтон, в зависимости от того, какая команда и где играет. Только насчет женщин существовала оговорка, на этот предмет они оба по какой-то причине таились. Хант не знал, есть ли у Гранта еще — и была ли вообще — связь с его женой, но он знал — от самих же женщин, — что он и Грант часто трахают или трахали одних и тех же потаскух. Именно о таком друге Хант всегда и мечтал.

Иногда они навещали две загородные фермы, которые унаследовал Хант (фермы не приносили дохода, просто они ездили посмотреть, что делают арендаторы), и тогда Хант показывал ему места своего детства.

Как-то мысли вернулись к его отцу и матери: огромной чудовищной фигуре с усами, каким был его отец, и крошечному скуляще-бледному неряшливому созданию, какой была его мать; к сараю, куда — это было еще до 20-х годов и колледжа, когда их имение еще не стало загородной усадьбой, а было практически деревенской фермой, — к сараю, куда огромная, мощная туманная фигура отца уводила его, заставляла снимать штаны и трусы, наклоняла и беспощадно хлестала по заду кожаным ремнем, чтобы он понял, что такое дисциплина и как важно быть серьезным. Хант не понимал, каким образом все это было связано. Отец. И мать. Обоих он ненавидел и боялся. Отец, мать и сын. Сына у него не было, но он обещал себе, что никогда не будет обращаться с ним так, как его отец. Почему Грант вызывал подобные мысли, Хант не мог сказать, кроме, конечно, того, что он исполнял роль несуществующего сына. Отец, которого он так хотел любить и который ему никогда этого не позволял, превратил его в заброшенного затворника. И появление Гранта невероятно смягчило это ощущение.

Если б не этот первый проклятый аборт, у них могли бы быть дети. Так всегда говорила Кэрол. Но тогда Хант не хотел их, если уж говорить правду. Да и Кэрол тоже.

Хант Эбернати наклонился к «бардачку» за флягой и отхлебнул глоточек.

Конечно, с успехом первой пьесы и последовавшей славы ее автора, веселье и счастье первых трех лет изменились.

Как оказалось, Грант переписывал первую пьесу по рекомендации «Гибсон энд Клайн» только для того, чтобы ее снова отвергли. Потом он два-два с половиной года работал над другой пьесой, которую задумал и которую «Гибсон энд Клайн» предложила ему сделать вместо первой. Это и была «Песнь Исрафаэля», принесшая ему славу. К тому времени Хант, видевший, сколько он работает, и знавший, какой у него странный, романтический, исследующий мозг, начал верить в возможность успеха, а потому и не удивился. Начались поездки Гранта в Европу и все более долгие поездки в Нью-Йорк. Ханту было плевать на Европу, а на Нью-Йорк и того более.

Все изменилось, когда Грант вернулся в Индианаполис после своего триумфа. Доступный для Среднего Запада спорт и атлетические состязания уже не так интересовали его. А крепкие пьянки в забегаловках, которые так любил Хант, становились все реже и реже. Грант предпочитал пить в отелях и более шикарных барах. Просто все стало другим.

Хант увидел, как впереди и справа осветился пляжный домик, и свернул к вилле. Съехав с шоссе, он по-настоящему глотнул из фляжки и вышвырнул ее в окно.

Он так и не знал, была у Гранта связь с его женой или нет. Он просто не знал. И не хотел знать. И зная, что никогда не узнает, не хотел об этом думать. Он неожиданно хихикнул. Ему вдруг вспомнилось кое-что, что случилось в Индианаполисе много лет тому назад во время пьянки. Водитель грузовика, стоявший рядом у стойки бара, парень, как он давно знал, из рабочих кварталов, города, разговаривал с ним и одновременно наблюдал за другим концом бара, где стоял огромный, сильный мужчина, который, как оба они знали, был выпивохой, жизнелюбом и пропадал в забегаловках. Огромный, властный «жизнелюб», уже пьяный, ревел и что-то рассказывал людям в своем конце бара, заставляя мощью своей личности и их прислушиваться и смеяться. Водитель начал что-то возбужденно заливать Ханту насчет «жизнелюба», превознося его «подвиги», и под конец, улыбаясь, восхищенно сказал: «Он поимел мою потаскуху».

Хант понял тогда, что парень имел в виду. Это было нечто подобное. Ну что ж, если он все же ее поимел — а он не думал, что поимел, вполне был уверен, что не имел, — то, наверное, надеялся он, ставил ее раком, раздвигал ей ноги, влезал в большую, мокрую, распахнутую щель и как можно жестче и грубее драл ее. Сука того заслуживала.

Впереди показалась вилла и петля дороги, в нижних этажах горели все окна и несколько в верхних спальнях. Когда он вышел из машины и посмотрел на все это, один из верхних огней исчез. Его потряс образ. Отъезд Гранта был похож на выключение света еще в одном окне здания, дома его жизни. Но будет намного больше. А вскоре и весь дом погрузится в темноту. Хант посмотрел на светящийся циферблат часов. Восемь тридцать. И со вздохом облегчения и приятного предвкушения он сообразил, что это — время. Он может войти и крепко выпить пару раз до ужина.

Он надеялся, что, как бы то ни было, Грант счастлив со своей новой потаскухой.




29


В это время Грант тоже думал о Ханте. И тоже о Кэрол. Другого ничего не оставалось делать. Несмотря на вкусную еду, ужин в аэропорту стал катастрофой, они с Лаки едва ли произнесли по пять слов, и без четверти девять закончили есть, а впереди все еще оставалось три часа ожидания. Делать было нечего, пошли пить в бар.

Старая шлюха все-таки достала его. И уныние от прощания с Хантом, которого он, наверное, видел в последний раз, вкупе с беспредельной тоской от случившегося согнули его. Его намного больше печалила мысль о том, что он никогда больше не увидится с Хантом, чем мысль о том, что никогда больше не встретит Кэрол. Он размышлял об этом. Уже сидя в баре с виски в руке, он сгорбился и начал: «Слушай! Я ведь просто хотел защитить их репутацию. Я много лет делал это, пока встретил тебя. Как я мог…» — «Я не хочу об этом говорить», — ледяным, но почти плачущим тоном прервала его Лаки. Господи, она была как горный курорт. Вся — лед и холод. Дальше он молчал. К счастью, незнакомый американец, естественно, из Нью-Йорка, узнал его, подошел и познакомился, предложив выпить, потому что хотел расспросить о туманной символической философии современного человека в технократическом обществе, которую, по его мнению, он обнаружил в одной из ранних пьес Гранта. Грант пригласил его сесть, так они и провели время до самолета.

Но в длинной, затемненной трубе туристической секции реактивного самолета, забитой теми, кто летел из Нью-Йорка в Mo-Бей или в Кингстон и не собирался просыпаться ради двенадцатиминутной стоянки в Ганадо-Бей, ничего не оставалось делать, только думать. Он взял выпивку покрепче у слегка растрепанной стюардессы и откинулся в кресле. Лаки села в кресло у окна и смотрела в него во время взлета и в воздухе, хотя там можно было увидеть только звезды. Да будь он проклят, если попытается снова завязать разговор. Его и так тошнило от проглоченной собственной гордости и целования задниц у гордых женщин. Всю свою жизнь он только это и делал, хватит уж, черт их подери. Он был в бешенстве. Как она смела?

Как смела она, которая бравировала своими почти четырьмястами мужчин, которые у нее были, делать в его случае исключение? За грехи отцов должны отвечать сыновья, а за грехи матерей — дочери? Нет, он не собирается играть в эту игру, эту глупую суеверную старозаветную игру. Он все еще не мог понять, как случилось, что он так колоссально ошибся в своих расчетах, ошибся в ее реакции на признание в связи с Кэрол. Гнев понятен; но это едва ли не психопатичное состояние отчаяния, которое овладело ею, — нет. Конечно, там было нечто, чего он не предвидел, не видел. Или видел, но не понимал.

Но под бешенством таилось и полное уныние. А под унынием, как темное песчаное облако, зловеще расплывшееся под слоем относительно чистой воды, не рассасывалась ужасная, мрачная меланхолия. Возможно, именно по этой самой причине его сознание (в шепчущем, тихо жужжащем самолете, пробивающем с ревом и грохотом путь в ночном небе) вернулось к воспоминаниям об ужасной, мрачной меланхолии года учебы в Нью-Йорке и первых месяцах и годах, проведенных им у Эбернати. Конечно, и расставание с Хантом подтолкнуло к такому направлению мыслей.

Именно Кэрол впервые предложила, чтобы он жил у них после демобилизации. Тогда он трахал ее уже пять месяцев. Но и тогда он и мысли не допускал о том, что возникнет постоянная связь. «Что скажет Хант?» — осведомился он. «Ничего не скажет, — ответила Кэрол. — Ты ему нравишься». — «Он не знает, что мы спим друг с другом?» — спросил он. Он припомнил, что Кэрол потерла согнутым пальцем уголок рта. «Не думаю, что знает, — наконец ответила она. — А если знает, то не захочет в это поверить или просто не будет думать». — «И мне жить с вами? Это довольно грязный трюк по отношению к нему», — сказал он. «Да? А если вспомнить обо всем, что он мне сделал за всю мою жизнь? — возразила Кэрол. — И что тебе еще делать? Получить работу на фабрике? И пытаться писать пьесы по ночам, после того как пришел с работы усталый, как собака?»

Война тогда еще не кончилась, и госпиталь у Великих Озер был похож на колоссальный железнодорожный вокзал, только это был вокзал для мужчин. Сотен тысяч мужчин в голубой форме и белых фуражках, которые приезжали и уезжали или жили постоянно. Ни одно лицо нельзя было опознать в этой толпе. Заря Будущего Мира, содрогнулся Грант и пошел к стюардессе за выпивкой. Среди них нельзя было даже претендовать на то, чтобы быть Душой. Души на какое-то время были отменены.

У тех, кто в госпитале, был шанс. Не у всех, но у тех, кого демобилизуют. Война для них закончилась. Задним числом, чохом, им все оплатили. Их было пятеро, снимавших по дневным расценкам двухкомнатный номер в «Дрейке» (в целом он провел в госпитале Великих Озер почти одиннадцать месяцев). Из мириада женщин, прошедших через номер отеля «Дрейк» или другую квартиру с бутылками и стаканами в руках, он многими насладился, пока, наконец, не остановился всерьез на одной. Так что в Чикаго у него была девушка, когда Кэрол сделала свое предложение.

Эту девушку звали Билли Райтс, и она прошла минимум через троих его друзей. Он не возражал, и когда они сошлись, то увлеклись этим главным образом благодаря обоюдной высокой сексуальности. Билли приехала в Чикаго из Мэмфиса, желая подзаработать на электросварке до конца войны, и, как многие другие люди, она испугалась такой работы и вернулась к тому, чем занималась и дома, — к женскому платью. Она была помощницей управляющего одним из крупнейших независимых магазинов для женщин в Чикаго. В другом отеле, куда он ее водил для большей интимности и для того, чтобы на нее не влезал никто больше из его друзей, он научил ее ложиться сверху, и ей это понравилось. Ей все нравилось, но из-за мэмфисского происхождения она была наивной и никогда раньше таких вещей не делала. «Но не разврат ли, — невинно спросила она однажды, — делать такие вещи. Я только знаю, что мне это нравится». — «Нет, не разврат, — рассмеялся он. — Абсолютно нормально. Мужчины и женщины. Только проповедники называют это развратом». Наконец, она привела его в свой дом, в славную маленькую квартирку, и это была «связь». Не видел он ее только тогда, когда в Чикаго приезжала Кэрол, или когда у него был ежемесячный отпуск на уик-энд, и он ехал домой, в Индианаполис.

Они много разговаривали, он и Билли, о том, что он переедет жить к ней в маленькую квартирку, когда его демобилизуют. Он мог бы жить с ней и писать пьесы, а она осталась бы на работе, которая ей нравилась, и поддерживала бы его. О женитьбе речи не было. А потом, в один прекрасный день, примерно за месяц до демобилизации, Билли сняла розовые очки. «Просто не понимаю, как мы это сумеем, Рон, — сказала она, беспокойно глядя на него. — Я хочу. Но я просто столько не зарабатываю. Видишь, мне хватает зарплаты на эту квартиру потому, что ем я и развлекаюсь на свиданиях. Я заметила разницу, когда ты стал приходить сюда. И у нас не будет твоего жалованья после демобилизации. Понимаешь? Ты не психанешь? Я знаю, ты бы ведь не хотел бы, чтобы я ходила на свидания?» «Я не психую, — ответил он со странной, меланхолической, но приятной печалью и похлопал ее по обнаженной ноге, — и ты права. Мы балуемся. Иди сюда. Давай-ка ее сюда». Жизнь шла необъяснимыми путями. Кэрол Эбернати уже сделала свое предложение более шести недель тому назад.

Он жил с ними в Индианаполисе, припоминал он, чуть более двух месяцев. Два месяца и две недели, если говорить точно, пока не понял, что должен уехать. Однажды ночью он неожиданно проснулся, зная, что должен выметаться, должен ехать. Он чрезвычайно сильно ощущал, что на его мужественность влияет жизнь в доме Ханта Эбернати, когда у него связь с женой Ханта Эбернати; но Кэрол он этого не объяснял, когда говорил, что должен ехать. Он сказал, что должен закончить школу. У него не хватало своих денег, чтобы прожить в Нью-Йорке, пока он зарегистрируется и начнет получать правительственную помощь раненым ветеранам по Закону 16. Грант, сидя в самолете, неожиданно вспомнил, что именно Хант вез его на вокзал и в тот раз.

У него и на самом деле было много поводов остаться. Тот же Хант просил остаться или, по меньшей мере, дал понять в своей крайне замкнутой и отчужденной манере, что он бы хотел, чтобы тот остался. Грант знал, что в городе есть еще две бездетных пары (ну, не в городе, а в том районе, где жили Эбернати), с которыми жили молодые люди, хотевшие стать художниками или писателями, и вполне ясно было, что они жили с хозяйками домов. Так что с. этой стороны все было в порядке. Но Грант все же считал, что должен ехать.

Он продержался в Нью-Йорке три месяца, а потом вынужден был послать призыв о помощи, и это был наихудший период в его жизни. Хуже даже, чем на войне. И он знал, посылая призыв о помощи, что его сломали, что если возникнет возможность снова жить у Эбернати, он воспользуется ею и будет счастлив.

Зарегистрировавшись в университете и получив помощь по программе Закона 16 для ветеранов, он снял крошечную комнату в шестиэтажном доме без лифта и горячей воды на Шестьдесят третьей Западной, рядом с цирком «Колумбус». Квартиру занимала шведская эмигрантка-вдова, которая шила все ночи напролет, чтобы сводить концы с концами, а утром шла на работу. Бедные, нищенские, абсолютно безнадежные условия этой жизни, кажется, отражали и окрашивали его собственную жизнь на паршивых, холодных, грязных, исполненных ненавистью улицах города. И вот здесь-то его нашла Кэрол Эбернати, больного гриппом, без доктора, да еще с приступом малярии, которую он подхватил на Тихом океане, и было это через две недели после того, как здоровый еще Грант отослал свое письмо.

Он в то время считал, что любит ее. Это было, как будто, бросив Билли Райтс, с которой он столь полно совмещался и в сексе, он абсолютно непреднамеренно сложил все свои яйца в корзину Кэрол Эбернати. С которой, как он очень быстро обнаружил, он совершенно не совместим по сексу, И дело не в возрастной разнице. Она ухаживала за ним, поставила на ноги и снова отправила в школу, а поскольку Хант дал ей пятнадцать сотен долларов (и у нее было немного своих денег), она нашла хорошую небольшую двухкомнатную квартиру ближе к окраине, и они жили там три месяца, пока у него не возникла краткая (на уик-энд) связь с молодой незамужней женщиной с верхнего этажа, после чего Кэрол собрала свои книги по оккультизму, которые скупала на Четвертой Авеню, и вернулась в Индианаполис, вынудив Гранта снова въехать в крошечную комнату.

И не только все это. Ему надоедала еще одна мысль. Он очень долгое время опасался, что может потерять разум. В университете, где увидели его работы и немедленно зачислили на последний курс литературы и драматургии, он вскоре обнаружил, что помочь в работе над пьесой никто не может, не может научить писать, ничего, чего бы он уже не знал, а его знаний явно не хватало. Более того, все профессора и студенты, с которыми он беседовал, казались нереальными. Все женщины, с которыми он спал, казались нереальными. Ощущение было ужасное, будто он мог проткнуть их пальцем. Он оба семестра был старостою группы и закончил год с похвальной грамотой, на которую ему было наплевать. За год случилась только одна приятная вещь — встреча с Гибсоном и Клайном. Вернуться в безопасное убежище Эбернати было величайшим счастьем, хотя вопрос о любви к Кэрол Эбернати теперь уже не стоял.

Господи!

В самолете загорелся свет, и Грант перестал думать обо всей этой дребедени. Он уже очень давно не думал о том ужасном годе в Нью-Йорке так честно и глубоко, как не думал о том, что именно в это время, когда она жила с ним в Нью-Йорке, Кэрол Эбернати начала наугад читать «Гермес Трисмегатус», женский журнал по оккультизму XIX века. Он ли вынудил ее свихнуться? Он не выносил мыслей на эту тему и гнал их от себя… Ну, если он, то он. Даже если он, то все равно плевать. Все казалось таким нереальным. С тех пор он не выносил Нью-Йорка, несмотря на весь успех, и до той поры, пока не встретил Лаки. Она, как он заметил, кажется, заснула. Они подлетали к Монтего-Бей, где всего лишь месяц тому назад он с Дугом встречал ее. Поскольку стоянка длилась лишь десять минут, он не прикоснулся к ней, не стал будить, да он и не был до конца уверен, что она спит.

Он ухитрился и сам соснуть до Кингстона. А там их встречал Рене в полосатом розово-белом джипе и повез их в кромешной тьме по плоской, заросшей кустарниками косе, где пахло морем. Глаза у Лаки не были заспанными, как и у него, и Грант заметил это.

— Хо'кей, — сказал Рене, держась за руль. — Чиво сичас за бида, а? Скажите.

Грант сидел с багажом сзади. Он решил вообще не отвечать. Лаки, очевидно, тоже так решила. Тишина.

— Што случиться в Га-Бей с ета миссис Эбирнати, што вы менять вся поездка и вся план? — настаивал Рене. — Чиво случиться. Нада сказать папа Рене, детки.

— Этот сучий сын отвез меня туда, чтобы я дружила с… чтобы я жила с его любовницей, — произнесла Лаки ледяным и горьким тоном. — Вот что случилось. Не сказав мне ни слова. Когда все остальные все знали и за спиной смеялись надо мной. Вот что случилось.

— А-а! — воскликнул Рене и хохотнул. — Рони старая лис, а? Точно, как все мужчины.

— Точно, как все мужчины, — тускло откликнулась Лаки. — Абсолютно. Точно, как все мужчины, кроме тебя, Рене.

— Ах, шери! — с глубокой галльской печалью произнес Рене. Он вел машину, держась обеими руками за верх руля, наклонившись плечами вперед, а сейчас он покачал курчавой еврейской головой с видом глубокой скорби, и со стороны казалось, как будто он поочередно рассматривает свои руки. Но не стал допытываться. — В любая случай, ви оба не должен позволять все выкидать, то, што нашли, када тока начинается.

— Вот именно, — холодно проговорила Лаки. — Это никогда и не начиналось. Никогда и не должно было начаться. Потому что с самого начала все было ложью.

— Жизнь не есть надолго, — сказал Рене. — И большая часть она тяжелый. Она, можит, лучше дольше, лучше брак, када друзья, чем када любовники.

— Как можно дружить с тем, кто тебе лжет? — возмутилась Лаки. — Меня никогда в жизни так не унижали.

— У Рони есть проблемы, шери, — мягко проговорил Рене, — с ета из «Тайм», которая там ему устроил. Ты же знайт.

На это Лаки не ответила.

— Мы знайт тибе долга, шери, нет? Скока? Много лет. Мы тебя всегда любить. Но помни время, када Рауль тебя оставлять здесь и уехать в южный Америк, а ты начать ходить с другая парень? Помнить, как бистро Рауль утащить тебя в Нью-Йорк?

Голос у Лаки стал угрюмым, очень угрюмым, и Грант из-за ее спины заметил эту угрюмость по застывшей шее.

— Это другое. Совсем другое. Я не была замужем. И Рауль все время меня оставлял. Я не оставляла Рони ни разу с тех пор, как встретила, только когда он меня отсылал. Потому, что он не знал, что делать с его проклятой любовницей!

Грант, уязвленный, наклонился вперед с искаженным лицом. Он обращался к Рене, но слова адресовались Лаки.

— Это неправда. И близко к правде не лежало. Правда же в том, что я хотел заняться плаванием один, потому что знал, что если я внесу в это чуждый элемент, девушку, все взлетит на воздух. И именно это происходит: летит мне прямо в лицо. Я годами защищал этих людей. Должен был. Откуда мне было знать, когда я встретил ее и влю… Откуда мне было знать, когда я встретил ее, что за… или как…

— Что за нью-йоркская потаскуха! — с горечью перебила Лаки. — Ты это имеешь в виду. Что за подстилка, нью-йоркская прилипала!

— Мы больше не говорить, — мягко сказал Рене. — Лиза ждать в отель выпить с нами. Лаки, када вы женится у нас в отель, мы думать, што ето наилучши у тебя и били счастлив. За тебя и Рони. Лиза говорить, ета брак сделана на неби. — В тихом голосе сквозила печаль.

— Конечно, — произнесла Лаки каменным голосом, который так отличался от полукрика секундой раньше, и резко, цинично несколько раз кивнула маленькой светлой головой так, что волосы цвета шампанского взметнулись. Его переполняла ярость и в то же время глубокая обида, самая большая обида, думал он, в его жизни, и он печально и несчастливо смотрел на ее взметнувшиеся волосы.

Лиза ждала их в баре отеля. Старший из трех сыновей сидел с ней, большая часть клиентов уже разошлась спать. Лиза уже слегка выпила, пока ждала, и ее красивые темные глаза затуманились, но не настолько, чтобы она сразу не увидела, что что-то случилось.

— Мы не говорить сичас ни о чем, — предупредил ее Рене. — Уже поздна. Все устали. По разу тока выпить.

Довольно грустная выпивка. И ни Грант, ни Лаки не постарались развеять печаль. Несколько раз Лаки пыталась нормально поговорить с Лизой, но это было не очень мощное усилие, да и Лиза была чуть перегружена. Грант несколько раз ловил на себе ее сердитый, сверкающий взгляд. В номере наверху служащие занесли и разложили все вещи. Кто-то даже вытащил тумбочку между кроватями и сдвинул двойные кровати вместе, как им раньше нравилось. Прекрасный иронический жест, подумал Грант, в этих обстоятельствах. «Я собираюсь спать, — чужим, поясняющим голосом произнесла Лаки. — Я вся разбита, как тряпка». — «Ну и давай», — сказал он. Он приволок за горлышко бутылку из бара как раз на этот случай, сел на край кровати и пил из стакана для зубной щетки, смешивая спиртное с водой из французской бутылки, и пытался читать. Из Га-Бей он прихватил новую книгу о Карибском море — «Древо путешественника», написанную англичанином Фермором; прекрасно написанная книга, но попытки сконцентрироваться требовали невероятных усилий. Это прекрасное тело уже начало язвить. Ну, какого черта, он перетерпит. Через некоторое время он выключил свет и просто лежал, ожидая сна, пытаясь заснуть, а это как раз наихудший способ. Наконец, он отключился.

Спустившись на следующий день вниз, они обнаружили, что даже за такой короткий срок, пока их не было, социальный фасад отеля очень изменился. Знаменитая писательница, автор музыкальных комедий, и ее муж вернулись в Нью-Йорк. Знаменитый педик-дирижер с женой тоже уехали. А с Западного побережья на три недели в перерыве между съемками прибыл молодой знаменитый киноактер с женой-актрисой, и по вечерам он становился центром внимания в баре, в совершенстве играя роль «хороший-парень-само-дружелюбие». Рене носился, пытаясь найти подходящий номер, чтобы назвать его именем, поскольку тот, что они занимали, уже был назван номером Чарли Аддамса. Бредфорд Хит с женой отбыли в Нью-Йорк два дня тому назад. Гранты — как теперь даже Лаки, несмотря ни на что, думала о них — были этому рады. От «старых времен» остались лишь молодой психоаналитик и его жена-художница.

Возможно, это все было тем, чем и было: они теперь «Гранты». Просто обычная инерция жизни поддерживала теперь брак, когда они были в браке, как и та же самая инерция поддерживала их неженатое состояние, когда они не были в браке. Как бы там ни было, они решили завтракать в гостиной комнате номера, а не спускаться вниз и быть у всех на виду, и именно когда они завтракали, Лаки произнесла явно продуманную и заготовленную заранее речь.

— Фасад мы будем поддерживать, — сказала она через стол, покрытый белоснежной скатертью, играя половинкой грейпфрута. — Для меня это очень важно. Я не люблю разыгрывать перед посторонними сцены из своей личной жизни, или чтобы они вообще что-то знали о моей личной жизни. Нет никаких причин, чтобы все эти проклятые люди знали, что происходит между нами. Как ты на это смотришь? И ты можешь иметь меня, когда захочешь. Поскольку ты оплачиваешь счета. Это справедливо. Когда захочешь, скажи.

— О'кей, — сухо ответил Грант, — но ты не будешь возражать, если я не стану делать это сейчас, а? Поскольку я уже одет и все такое.

Ирония явно не задела ее, и она, широко раскрыв глаза, мрачно смотрела на него из-за стола.

— Я не знаю, как тебе объяснить, даже если бы тебя это интересовало. Но когда я узнала, что ты мне лгал — об этом, — что-то во мне произошло.

— Я не обязан был говорить тебе, — спокойно перебил Грант.

— Знаю. Возможно, и не следовало бы. Я бы вполне нормально жила, если бы ты не сказал. Но теперь появилось нечто, с чем я ничего не могу поделать. Это выше меня. Я думала, все это чистое, чистое и прямое. Но если ты мне так можешь лгать, ты можешь лгать мне во всем и в любое время. Ты всегда сумеешь солгать мне, в любое время, когда тебе понадобится. Не думаю, что сейчас я люблю тебя. Я хочу попросить Бена и Ирму обедать с нами, если тебя устраивает.

— Устраивает, — ответил Грант. — Но я бы хотел кое-что сказать. Я думаю, что так смотреть на дело может только подросток. Ты не принимаешь в расчет ничего из того, что на меня тогда давило, то прошлое, которое у меня было до тех пор, пока я тебя вообще просто увидел. И не только это, некоторое время после того, как я тебя встретил, потому что откуда же мне тогда было знать, что даже тогда я уже влюбился в тебя, что я настолько влюблюсь, что женюсь на тебе. Кроме того, нет оснований полагать, что ты, которая обожает флиртовать и похваляться всеми своими четырьмястами любовных связей…

— Четырьмястами мужчин, — перебила Лаки. — Не четырьмястами любовных связей.

— Извини меня, — вежливо сказал Грант. — Четырьмястами мужчин. Нет оснований предполагать, что при этом ты подумаешь, что я поступил ужасно. Тебе следовало бы быть умнее. В твоей реакции на мои слова нет ничего, за что я мог бы ухватиться и удержать. Черт, я думал, ты посмеешься. Это просто бессмысленно, и я не могу понять. — Он помолчал. — Вот мое мнение.

Лаки спокойно сидела, как будто вежливо ждала, когда он закончит.

— Я ничего не могу с собой сделать, — проговорила она, когда он замолчал. — И я не тупица. У моей семьи было больше денег, она жила богаче и выше по культурному уровню, чем твоя семья даже до того, как твой старый Староамериканский Дедушка разорился во время Краха. Не забывай этого. Насчет Бена и Ирмы договорились?

— Да, — сказал Грант, вставая. — Час дня подойдет? А теперь я собираюсь на долгую прогулку по побережью.

— Встретимся на террасе у бассейна, — хладнокровно ответила Лаки. — Пожалуйста, постарайся не опаздывать.

Аналитик Бен заговорил с ним, когда он проходил по отелю, и даже предложил пойти вместе, как будто знал, что что-то не так (он разговаривал с Рене?), но Грант отшил его. Море было плоско-спокойным, как блин, солнце жгло и пекло, но еще сохранялась утренняя свежесть, бодрящая все тело. Только не сознание. Ха-ха. Вода чуть плескалась, потом затихала и тут же возникали едва слышные звуки мокрого поцелуя, образующие трехтактный четкий ритм под неподвижным солнцем. Он шел босиком по утрамбованному приливом влажному песку, направляясь на восток, в сторону аэропорта, к острову, а не на запад, в Порт-Ройал. Далеко вперед простирались долгие мили чистого песка. Это была не одна из скорых, пылких, бешеных ссор или скандалов, какие случались у них раньше. Потом он все-таки посидел немного в тени одинокой королевской пальмы, прислонившись спиной к шершавому стволу и глядя в море. На юг и на восток оно тянулось в бесконечность, спокойное, как пастбище под солнцем. В относительной прохладе тени кожа под глазами и на висках горела, как будто он ел мексиканскую кукурузу с мясом и перцем. Посидев, он отправился обратно. Он не пришел ни к какому решению. А к какому решению можно прийти? Если бы вообще пришло какое-то решение, то только одно — выжидать. Если его чему-то и научили четырнадцать лет связи с Кэрол Эбернати (и масса временных связей), то это тому, что неважно, насколько горька и длительна ссора, но если только одна или другая из сторон выходит за рамки и заводит связи, действительный сексуальный контакт на стороне, тогда все по-настоящему кончилось. Именно это нарушает контакт. И контракт. Он настроился на то, что никогда снова не сделает этого первым. Когда он вернулся в отель и подошел к бассейну, то все они были там, смеялись и пили «Кампари» с содовой, и среди остальных он заметил Джима Гройнтона, который сидел на краю бассейна, задрав вверх колени, и улыбался. Они тепло пожали друг другу руки, но Грант вовсе не был счастлив видеть его здесь в данное время.

Было совершенно очевидно, что когда-нибудь Грант и недавно приехавшая кинозвезда столкнутся лицом к лицу. Знаменитый драматург и знаменитый актер проело не могли жить в одном шикарном маленьком уединенном отеле и игнорировать друг друга. С другой стороны, ни один из них не мог просто подойти и поздороваться, показав тем самым, что именно он ищет знакомства. Это уже вопрос протокола. Нужно было как-то это организовать. Грант за обедом с маленькой группой своих приверженцев, в которую теперь входили Бен, психоаналитик, и его жена Ирма, Лаки, Джим Гройнтон и Лиза (Рене не было, он работал), решил, что наилучшим временем для знакомства будет время коктейля, лучше за двадцать минут до ужина, так что оба протагониста не должны будут долго общаться. Это предложение было передано кинозвезде через Лизу (приглашение было от имени Рене), и он с благодарностью передал через Лизу же, что они с женой счастливы принять приглашение хозяина встретиться с драматургом и его женой, но просят, если возможно, сделать это на двадцать минут раньше, поскольку, к сожалению, у них уже назначено свидание за коктейлем перед ужином. На это Грант с равной благодарностью передал через Лизу, что все великолепно. Так все и устроилось. Итак, ровно в 20.10 Драматург с четырьмя друзьями и Кинозвезда с четырьмя друзьями встретились в баре, три четверти которого были зарезервированы и как-то незаметно отгорожены столами, на которых Лиза поставила блюда с канапе, и гости знакомились, улыбались (Рене фотографировал), дружески пожимали друг другу руки, хвалили работы друг друга, немного подшучивали, чтобы показать, какие они, несмотря на всю славу, обычные парни, осторожно и немного поговорили об Искусстве, Художниках и перспективах, выпили по два коктейля и разошлись, чтобы с облегчением пообедать и выпить отдельно. Если у актера и был назначен коктейль, то он забыл о нем. На террасе-столовой оба не забывали улыбаться, кивать друг другу, благодарить за встречу, и все это ровным счетом ничего не значило.

Актер, у которого были великолепные, чудесные мышцы пресса (он делал сто-сто пятьдесят приседаний в день), как узнал Грант на следующий день от Джима Гройнтона, выходил с ним нырять почти каждый день. Он, очевидно, немного нырял на Западном побережье, как с аквалангом, так и без него, и мог погружаться на сорок-сорок пять футов, но, как сказал Джим, ему далеко до Гранта.

— У него просто нет настоящей любви к этому, как у тебя, — ухмыльнулся Джим, — и то, что он делает, делается на две трети ради показухи.

Крайнее эгоистичное раздражение охватило Гранта, и оно странным образом сочеталось с крайним удовлетворением. Особенно от того, что актер минимум на четыре года моложе. Но мало что могло сейчас вызвать у Гранта длительное удовольствие, разве что на несколько секунд, не больше. Трудно было поверить, что он безмерно страдал, пока сидел, разговаривал, ел или пил, притворяясь обычным человеком. Но он не собирался сдаваться.

— Я бы пригласил тебя днем с ним, — продолжал Джим, — но я уверен, что он не захочет идти, если узнает, что и ты будешь. И особенно после того, как увидел, как ты ныряешь. Он будет здесь три недели. А я бы… э… я не терплю, когда теряю бизнес. Я бы мог брать тебя по утрам, — ухмыльнулся он и пожал плечами. Как выяснилось, с актера он брал в два раза больше, и сам признал, что это грабеж.

— Все в порядке, — сказал Грант. — Сейчас мне не очень хочется нырять. Пока не хочется.

И он действительно не хотел. Ему вообще ничего не хотелось. Сама мысль о нырянии была безразлична. Раздражение. Гнев. Ярость. Уныние. Горе. Печаль. Все это было, особенно гнев. И никакого удовольствия. Но он не собирался сдаваться. И не хотел, чтобы что-то было заметно. Он не хотел демонстрировать отсутствие удовольствия. Он ездил с Беном, Ирмой и Лаки в гостиницу «Голубая гора», на Каменную гору, Земляничную гору, в отель «Сосновая роща». Они взяли у Рене машину и поехали по жаркой сухой долине в Спэншитаун и за него, в Биг-Уолк, земля здесь была сухой, как в пустыне, и резко контрастировала с наветренной стороной гор, где выпадали дожди. В другой раз они взяли машину и поехали в глубь острова через горы в Папоротниковый Овраг и в Очо-Риос и остались там на ночь. Они обедали в одном месте, ужинали в другом. Они ездили в отель «Шератон» в городе, где Грант и Бен могли попрыгать с трехметрового трамплина. Обычно они вчетвером ужинали в отеле и шли потом в крошечное нелегальное казино, где Рене давал им карты. Лаки, как выяснилось, была великолепным игроком. Бен тоже неплохо играл в карты.

Бен Спайсхэндлер (фамилия его была американизированной формой польской фамилии его деда-еврея) и его жена уже жили в Гранд Отель Краунт больше месяца и планировали пробыть еще столько же. Так что они здесь будут все то время, пока будут и Гранты, и, наверное, думал Грант, это хорошо. Они создавали для Грантов на этой специфической стадии их отношений прекрасный и безотказный амортизатор. Бен так много зарабатывал в Нью-Йорке, что мог работать всего девять месяцев в году, а остальные три месяца они с Ирмой путешествовали. «И несмотря на это, — говорил он со скорбной ухмылкой, при этом его широкое лицо делалось еще шире, глаза превращались в щелочки, а лоб походил на стиральную доску, — мы не становимся моложе». В этом году они решили приехать на Ямайку, в «Краунт», о котором столько слышали в Нью-Йорке за последние два года. Бен и Ирма всегда были готовы ехать куда угодно и делать все, что придумывал кто-то из них четверых. Вынужденный гуманитарий, который когда-то учился на раввина, Бен был высоким, неуклюжим парнем такого же возраста, как и Грант, ему было тридцать пять, он великолепно плавал и хорошо прыгал с трамплина и ни о чем серьезно не думал, только о помощи людям. То, что он так много зарабатывал, относилось к другой, экономически мыслящей стороне его натуры, унаследованной от родной бабушки, как он говорил. И в данный момент он разрабатывал программу помощи Грантам.

— Слушай, — сказал он Гранту, впервые предлагая свою помощь, и он потом часто это повторял. — Слушай, дружище. Я знаю, что вы, ребята, в беде. Это нетрудно заметить. — Он наклонился с высоты своего роста, хитро сузил глаза, ухмыльнулся и доверительно продолжил: — Так что когда захотите, я все готов сделать для вас, только скажите. Мы с Ирмой любим вас, понимаешь? Если есть проблемы, я помогу, только скажите.

Грант поблагодарил и ответил, что все в порядке.

— О'кей, о'кей. Ну, просто помни об этом, — снова ухмыльнувшись, сказал Бен.

— Иди ты к черту, — раздраженно ответил Грант. — Ты что, повсюду возишь портативную кушетку аналитика, а? Твои цены все равно не для меня.

— Не беспокойся, — ухмыльнулся аналитик. — Если мы будем вам нужны, скажите. Я и Ирма там будем.

И они были. Готовые делать в любое время то, что придумывали Грант или Лаки. У них была куча своих предложений, чтобы Гранты все время были заняты. И крошечная Ирма, смуглая, восточного вида, с черной челкой и копной волос на голове и сумасшедшим колдовским смехом, была так же предана этому делу, как и Бен. Они откладывали или отменяли любые свидания и планы, даже зарабатывая себе тем самым врагов, в тот же момент, когда Гранты что-либо предлагали.

Через шесть дней постоянной занятости Лаки слегка расслабилась, или так считал Грант. Но это, как выяснилось, было совсем не так. Они поднялись в номер отдохнуть после долгого обеда и обильной выпивки, чтобы потом поехать в город поиграть в теннис с Беном и Ирмой. Грант не спал с женщиной уже семь дней и слегка задубел. Он даже начал алчно поглядывать на красивую свободную гаитянку, подругу Лизы, Полу Гордон (известную в отеле под прозвищем «Черный лебедь»), и может, Лаки заметила его взгляды. Она лежала в постели и подозвала его.

— Что? — спросил он.

— Ты можешь заняться со мной любовью, если хочешь.

— Ха! — ответил Грант. — Большое спасибо. Спасибо, но меня никогда не грели такие приглашения.

— О, ради Бога, заткнись, иди сюда и трахни меня, — сказала Лаки.

— Я не знаю, смогу ли, — честно ответил Грант.

— Ну, — проговорила она, — попытайся.

Он увидел, что сможет.

— Ты можешь быть моим мужем, а я могу не любить тебя, но трахаться мне все равно нравится, — сказала Лаки. — Ах. Ах. Вот так. Ах.

— Иди к черту, — глухо произнес Грант в подушку. Оргазм у него был, как взрыв. Взрыв — единственно подходящее слово. Как будто видишь, как разрывы бомб приближаются по воде к тебе, потом ударяют в тебя, а если обернешься, если есть время, то увидишь, как они уходят, исчезая в туманной дымке.

— Теперь слезай с меня, ты, паршивый сучий сын, — проговорила Лаки. Это было не совсем то, что нужно было сказать, если она искала примирения, но она и не хотела его. — Я действительно ненавижу тебя до мозга костей, — сказала она. — Правда. — Грант мирно спал.

На следующее утро после обеда она объявила, что сама хочет оргазма.

— Я хочу поиграть с собой, — сказала она. — Мне плевать, что ты будешь делать. Можешь смотреть, можешь уходить или, черт тебя подери, делай, что хочешь.

— Тогда поиграй и со мной, — ответил Грант.

— Размечтался, — сказала Лаки, лаская себя пальцами. Потом она тяжело задышала сквозь стиснутые зубы.

Но и эти «возобновленные сексуальные игры» не сблизили их. А могли бы. Но стена, которая была между ними, все еще оставалась. Они и правда не любили друг друга. Грант не знал, что с Лаки, но сам он слишком сердился, чтобы любить. И он не приблизился к Нью-Йорку и репетициям его пьесы. Действительно, не начнут еще минимум месяц. И он не приблизился к работе над другой, новой пьесой.

Открытая ссора с Рене и Лизой произошла через три дня. Грант ждал ее через пять дней.

Это была любопытная сцена. Они сидели вчетвером, было поздно, бар опустел, и даже преданные Бен и Ирма ускакали-упорхнули (ускакал — Бен, упорхнула — Ирма) в постель. Начала Лиза. Выпила она не так уж и много. И неожиданно вся вспыхнула гневом, столь часто сверкавшим в ее глазах при взгляде на Гранта, и ее прорвало, хотя до этого она изо всех сил пыталась сдерживаться.

— Ты паршивый сучий сын, — неожиданно и недвусмысленно сказала она, наклонившись через стол и тыча в него пальцем. — Ни у одного мужчины нет права поступать так с Лаки. С любой женщиной.

— Иди к черту! — грубо ответил Грант. Он сам выпил не так уж много. — Это не твое дело.

— Ну-ну! — сказал Рене. Он тоже немного выпил.

— Скажи ему! — выкрикнула пьяная Лаки. — Скажи ему, Лиза! Скажи ему, что такое, черт подери, быть женщиной!

— Я ему скажу! — ответила Лиза. — Я занимаюсь своим делом! — прокричала она Гранту. При этом она — одновременно, одним жестом — вскинула локти, поддернула сзади яркую цветную кофту, так что смогла еще больше склониться над столом, и, выпятив нижнюю губу, сдунула свесившуюся на глаза прядь волос. — Ты знаешь, кого ты пачкаешь? Эта девушка — леди. Ты не имеешь права заставлять леди встречаться с твоей бывшей любовницей и не предупреждать ее! Не можешь! И чтобы она думала, что это твоя проклятая мать!

— Приемная мать, — уточнил Грант. — А теперь закройся!

— Я не закроюсь! — закричала Лиза. — Я защищаю эту девушку. Никто больше этого не сделает.

— Она, черт подери, не гипсовая святая, — пробормотал Грант.

— Вы все негодяи, — кричала Лиза. — Мужчины. Проклятые мужчины. Проклятые сволочные мужчины! — Видно было, как трудно произнести ей это слово даже в подпитии. — Вы все хотите, чтобы мы были до чертиков чистыми. Вы требуете от нас чистоты! А вы! Единственное, чего вы хотите, это худого, крутобедрого, с горячей задницей, двадцатилетнего тела, чтобы тереться о него. А стоит этому телу чуть постареть, бедрам чуть ожиреть, заиметь трех или четверых детей и ослабиться плотным стенкам влагалища, как вы уходите. Нет! Вы уже снова ищете крутобедрое тело! Мужчины. Дерьмо! — выкрикнула Лиза и села с торжествующим видом.

И даже нагрузившись, Грант не смог не отметить этой неожиданной смены акцента. Сознательно или нет, но она перешла от защиты Лаки к своим собственным проблемам. Вспомнив слова Рене: «Ах, шери!» — в джипе, когда Лаки сказала ему, что он отличается от других мужчин, Грант подумал, что ради своего друга Рене ему не стоит отвечать, и он не раскрыл рта.

Рене, однако, заполнил паузу. Он тоже четко уловил смену акцента.

— Ошень харашо тебе вопить, — горячо сказал он. — Тибе так лехше! Но у он проблемы ответствинности и верности. Женщин никада не понять ета. — Он встал со стула и выпрямился во все свои пять футов три дюйма, и его округлый плотный живот уперся в край стола. — По-таму што женщин всида животный. Чиво хотите от ниво? — кричал он с галльской страстью. — Он жинился на ней! Он принять, взять ответствинность! Чиво хотите от ниво? Но када он пытаться честна вести себя с другая женщин, которая он тожи должин, вы говорить, грязная жопа. Дерьмо! Разозлить мине! Из мине дерьмо сделать!

— Он должен был сказать ей! — закричала Лиза. — Он женился на ней при ложных обстоятельствах.

— Чиво тибе фальшивая обстоятельства? Брак есть брак, — выкрикнул Рене.

— Нельзя играть с сердцем девушки! — кричала Лиза.

— Вы не брать мужской член и не играть с ним? — вопил Рене. — Ета можна?

— На ее месте я бы чувствовала себя шлюхой! — продолжала кричать Лиза.

— Ти шлюха! — яростно выкрикнул Рене. — Весь женщин шлюхи! Патаму што они женщины! Ета природа! И пачиму нет?

Слово «шлюха» задело чувствительную струну в памяти Гранта, но он не мог понять почему. Он отметил это, чтобы потом обдумать, и отдался удовольствию слушать крупную ссору в его честь (и, с другой стороны, в честь Лаки). Это походило на смешанную пару в теннисном матче, где на одной стороне играли мужчины, а на другой — женщины. Только не мячом, а словами. Лаки сидела рядом с Лизой по другую сторону стола и слушала с остановившимися сверкающими глазами и пьяным вниманием, она поворачивала голову в сторону то одного, то другого кричащего друга, как будто с интересом и любопытством слушала историю жизни двух незнакомцев.

Ссора длилась не очень долго. Еще три-четыре выкрика со стороны бывшего француза и его жены, а затем Рене встал.

— Фатит! Мы ничиво не кончить. Времья в постель.

— Ты чертовски прав, ты ничего и не закончишь, — вставил Грант, собираясь встать. — Потому что это не ваше дело, не твое и не ее. — Он не смог встать, так как последующие события пригвоздили его к креслу, настолько ослабели мышцы от неверия и удивления.

— Ты! Ты! — неожиданно заорала Лиза, вскакивая и тыча в него пальцем, как в мелодраме, где дочь приходит домой с ребенком. — Ты! Ты паршивый сучий сын! Негодяй! Убирайся из моего отеля! Ты и ночи не проведешь под моей крышей! Убирайся! Точно! Убирайся из моего отеля!

Ошеломление было столь велико, что Грант какое-то время не реагировал.

— Ты шутишь? — наконец спросил он.

— Эй, ну! Эй! — сказал Рене, поднимая руку.

— Ты его выброси отсюда! — визжала Лиза. Она снова подняла руку, прямую и жесткую, как палка, с вытянутым вперед пальцем. — Вон! Убирайся вон! Вон! Убирайся вон!

И именно в этот момент, как бы очнувшись, в действие вступила Лаки. Мигая, она медленно повернулась к Лизе, повторив сначала слова Гранта:

— Ты шутишь? Слушай, ты знаешь, с кем говоришь? Ты говоришь с лучшим современным драматургом Америки. Ты говоришь с лучшим драматургом, который был в Америке после О'Нила! Кому ты говоришь убираться!

— Ты можешь остаться, — сказала Лиза. — Я хочу, чтобы ты осталась. Ты оставайся с нами.

— Ты свихнулась? — недоверчиво спросила Лаки. — Он мой муж! Я его жена! Ты с ума сошла?

— Он тебя ужасно обидел, — сказала Лиза. — У него нет права. — И она снова закричала. — И мне наплевать, какой, черт подери, он хороший драматург! Вон! Убирайся вон!

— Пошалуста, пошалуста, ну, ну, — умолял Реже.

— Он может… — кричала Лиза.

— Пошли, — мрачно сказала Лаки. Грант все еще оцепенело сидел в кресле, и она схватила его за руку и подняла на ноги. — Мы убираемся отсюда. Такого дерьма я ни от кого не должна есть. — Она с силой потащила его к лестнице, все еще держа под руку. — Мы уезжаем.

— Да ладно, — слабо возразил Грант. — К утру все забудется. Пенили спать. — В этот момент он думал только о славном, милом сне.

— Я не желаю, — сказала Лаки. — Со мной так никто не разговаривал. — В номере она вытащила чемодан, бросила его на кровать и начала зашвыривать в него вещи. Грант улегся на другую кровать.

— Кончай, Лаки, — утомленно произнес еж. — Это несерьезно. Завтра мы все над этим посмеемся.

— Уж я-то точно не буду, — ответила она, продолжая упаковываться. — С моим мужем никто так не разговаривал. Люблю я его или нет, это мое дело.

И она не останавливалась, пока не раздался стук в дверь. В комнату тихо проскользнул Рене, весь — сплошное раскаяние.

— Вы знаете, она, как говорят, в смертельни зигзаг, — сказал еж. — Ета ничиво не значить.

— Ты просишь прощения? — спросила Лаки, собирая вещи.

— Да, — с огромным галльским достоинством ответил Рене. — Я прошу прощения за мине, за Лизу, за Гранд Отель Краунт и за вся сотрудники Гранд Отель Краунт. Я умолять вас. Пошалуста, не уезжайте.

— Хорошо, — спокойным голосом ответила Лаки. — Я остаюсь. — Она начала выкладывать вещи.

— Увидимся утро, — печально произнес Рене. — Если наши головы не будуть так распухнуть, што не пролезут в двери.

— А теперь оставь меня в покое, — сказала Лаки, когда Рене ушел. — Будь подальше от меня. Я серьезно. Не потому, что я зла на тебя. Я не зла. Но я тебя не люблю. А это другое. Я не хочу тебя и оставь меня в покое.

— О Боже милостивый! — воскликнул Грант.

И при этой ремарке они улеглись на разных краях сдвинутых вместе двойных кроватей.




30


Так что все оставалось по-старому. И было ощущение, что так и будет продолжаться. Если Грант ждал какого-то примирения после впечатляющей, неожиданной и яростной защиты семейной группы под фамилией «Гранты», то он ошибался. Однако Грант даже не думал об этом. Думал он совершенно о другом, и когда на следующий день он протрезвел и они сошли вниз, где их приветствовала улыбающаяся Лиза, которая не стала затруднять себя извинениями, он продолжал думать о том же. Эта мысль пришла где-то в середине спора между Рене и Лизой о том, хорошо или плохо обходится Грант с Лаки. Здесь что-то связано со словом «шлюха».

Лиза сказала, что если бы Грант обращался с ней так, как с Лаки, она бы ощущала себя шлюхой. Рене с галльской страстью возразил, сказав, что такая она и есть, как и все женщины, что это их естество, и что же из этого? Краткая и резонная галльская позиция. Но слово Лизы зацепило какую-то особую струну его сознания, как будто он что-то должен был вспомнить, узнать, но мысль ускользала. Он опять отложил ее и на следующий день, на следующее утро, когда протрезвел, снова думал об этом, пока Бен, Ирма и Лаки резвились в бассейне с Джимом Гройнтоном и несколькими другими гостями.

Прошлым вечером, когда Лиза заговорила об «ощущении себя шлюхой», Лаки просто сидела с пьяными сверкающими глазами и не реагировала. Но несколько их самых крупных и жестоких ссор каким-то образом были связаны со словом «шлюха». Он вспомнил, что именно это слово — «шлюха», — произнесенное Лаки и только Лаки, — было ключевым в вечерней сцене купания нагишом на вилле сэра Джона Брейса, когда Лаки убежала, всхлипывая и крича: «Я не шлюха! Я не шлюха!» — и спряталась в гардеробной. Он вспомнил, что именно это слово «шлюха» вызвало ужасную ссору ночью в постели, когда он, пьяный, приревновал ее к бывшему «ямайскому любовнику» Жаку. Он сказал, что ощущает себя женатым на шлюхе. Она взбесилась. Более того, она обледенела — абсолютно обледенела. Он вспомнил, как она сказала напряженным, ледяным топом: «Но я никогда не брала денег», — только у Рауля, добавила она, который был богат и за которого она намеревалась выйти замуж. Все это было так смешно. И он вспомнил и самую сильную ссору: вечер, когда она врезала ему сумочкой по носу и ушла из отеля. Тогда он был очень неправ. Но всплывало ли слово «шлюха» и в тот раз? Нет? Он не мог вспомнить. Но намек был, когда он рассказал о том, как проснулся, провалившись до подмышек между кроватями, и удивлялся, на ком он женился. Теперь он вспомнил и о том, что он тогда впервые отметил и поразился полному несоответствию ее реакции, ее ответа. И потом, когда он рассказал ей о Кэрол, именно она постоянно повторяла: «шлюха», «потаскуха», «нью-йоркская подстилка», «девушка на вечер», «давалка». Что это? Комплекс вины? Ненависть к себе? Это связано с тем, что он был любовником Кэрол, когда познакомился с ней, и это заставляет ее думать, что он считал ее шлюхой? Но в этом нет смысла. И он так не считал. Иисусе, он ее любил. В этом нет смысла. И это уничтожает их брак, когда он даже и не начался по-настоящему.

Грант сам достаточно хорошо знал, сам за многие годы хорошо понял, хотя никогда не посещал психоаналитиков, что у него в душе был своего рода «синдром отказа», который мог включиться от малейшей и самой неоскорбительной вещи. Сознавая это, он постепенно научился управлять им, но время от времени, обычно, когда он напивался и поэтому был не в себе, какой-нибудь реальный или вымышленный «отказ» мог превратить его в рычащее, едва ли не смертоносное животное. Именно это произошло с ним, когда он набросился на Лаки из-за Жака Эдгара (он вспомнил тогда, какую самодовольную радость ощущал сам от того, что трахал — от того, что когда-то трахал — Кэти Файнер, когда увидел Сэма Файнера; и он мог резонно предположить, что Жак Эдгар ощущал нечто подобное). И в этих случаях — в состоянии опьянения — он был бессилен справиться с собой. Выходит, у Лаки тоже было нечто неуправляемое, связанное со шлюхами или с мыслями о ней, как о «шлюхе»? Но никто, никто и никогда и в мыслях не считал ее шлюхой.

Грант размышлял и наблюдал, как Лаки веселится, плавая наперегонки с Гройнтоном. Если он ей так не доверяет, то в конце концов то, как она флиртует с Джимом (черт подери, почти с каждым!), замучит его. Пару раз это его уже истерзало, когда он поднагружался и меньше контролировал себя. Вдруг в сознании будто что-то лопнуло и зазвенел колокольчик. Она стыдилась! Она стыдилась той жизни, которую вела в Нью-Йорке. Она по-настоящему стыдилась! Стыдилась, как любая провинциалочка, столкнувшаяся вдруг со старой говняной моралью. Она стыдилась «своего прошлого», и все эти легкомысленные высказывания о мужчинах, которые у нее были, — всего лишь защита. Она смеялась, чтобы не признавать, что стыдится. Она, очевидно, сама втайне считала себя шлюхой, но не могла себе признаться в этом. Вот она и делала все шиворот-навыворот, чтобы все выглядело так, будто Грант (или любой другой) думал о ней именно так, а потом ненавидела его (или любого другого) за это же. Что ж, естественнее не бывает. И все, вероятно, происходит столь же автоматически и бесконтрольно, как при «синдроме отказа» у Гранта.

Ладно. Теперь он кое-что понимает, и что же из этого следует? Ни черта, насколько он понимает. Ясно, он не может поговорить с ней об этом. Иисусе, у нее минимум два года ушло бы на проклятый «психоанализ», чтобы осознать положение. Иисусе, жена под анализом, как половина известных ему сучьих детей. Грант считал психоанализ, как и религию, просто самооправданием для семидесяти процентов занятых им людей. И он считал совершенно неприемлемой мысль о том, что его жена лежит на проклятой кушетке и рассказывает какой-то сморщенной обезьяне обо всех своих сексуальных делах, о которых она не может рассказать ему. Затем случится проклятое Перенесение. Может, ему следует поговорить с Беном? С другой стороны, если она так убеждена, что она «шлюха», может, так это и есть! А раз так, что ему с этим делать? Другая половина сучьих детей, которых он знал, была точно в таком же положении. И вот (так или иначе) он будет таким же, как все остальные проклятые писатели, драматурги, поэты, которых он знает! Самое мерзкое то, что всю свою жизнь он изо всех сил стремился избежать этого!

Грант перестал думать об этом, встал и нырнул в бассейн. Когда он под водой проплыл его, то вынырнул в глубоком конце и повис на кромке. Тут же к нему подплыл Джим Гройнтон.

— У меня прекрасные новости для тебя, — ухмыльнулся ныряльщик.

— Что за хреновина это может быть? — раздраженно спросил Грант.

— Эй! Эй! В чем дело? — мягко улыбнулся Джим.

— Прости, Джим, — ответил Грант и ухмыльнулся. — Сейчас у меня есть о чем подумать.

— Может, я чем-то могу помочь?

Грант уставился на него.

— Ха! — взорвался он. — Вряд ли! Так что у тебя за новости?

— Мой клиент и наш общий друг, актер, сегодня меня бросил, — улыбнулся Джим. — Так что после обеда судно свободно.

— Что случилось?

На лице у Джима появилась обычная медленная улыбка, которая иногда выглядела улыбкой превосходства.

— Вчера я взял его на новое место, неподалеку от Морант-Бей. И мы увидели акул.

— Да ну! Сколько их было?

— Всего две-три. И они держались на границе видимости. Там они всегда болтаются. Ну, наш друг и показал мне на них после погружения. Наверное, он подумал, что я их не вижу. Я же решил, что он хочет убить одну из них, и спросил его, хотя и не мог обещать, что мы сумеем к ним приблизиться. Он категорически отказался. А через пару погружений он сказал, что устал. Сегодня он мне заявил, что решил пока не выходить в море, жена жалуется и просит поездить с ней по острову. Утром они взяли машину и уехали в Очо-Риос, — Джим раскрыл рот и бесшумно рассмеялся, сузив белые глаза, и на какое-то мгновение он разонравился Гранту. — Думаю, я его потерял, как ты считаешь?

— Наверно, — ответил Грант. — Большие были акулы?

Он оперся спиной о край бассейна и, закинув руки за голову, медленно бил ногами.

— Точно не могу сказать. Они всегда держатся в отдалении. Но обычно они там от пяти до десяти футов.

— Это там, куда ты нас возил? — спросил Грант.

— Нет, ближе. И мельче. Коралловое дно, глубина сорок-пятьдесят пять футов. Так что он мог бы это сделать, если бы решился. — Он снова бесшумно рассмеялся. — Так что старик Джим и его катамаран снова свободны.

— Нужно подумать, — сказал Грант. — Заходи к нам выпить перед обедом и поговорим с Лаки.

— О'кей, — приветливо согласился Джим.

Грант еще несколько секунд повисел на краю бассейна, но Джим не уплывал.

— Я тебя не понимаю, — наконец сказал Грант.

— Что? — откликнулся Джим. — Почему?

— Ты же сам должен был знать, что он сделает то, что сделал. При его характере и довольно средних способностях ныряльщика он ведь это делает для показухи, как ты сам говорил, так что он не мог иначе отреагировать на акул. И ты везешь его туда, где точно знаешь, они есть.

Джим ухмыльнулся:

— Ты, черт подери, соображаешь.

— Не знаю. Может быть. Я просто не понимаю. Не только всего этого, но и того, что ты предложил ему убить акулу, когда он тебе на них показал. Ты же должен был знать, что этого не будет. И в итоге это стоило тебе двухнедельной работы, двухнедельного дохода, да еще в двойном размере, по сравнению со мной, как ты говорил, и ради чего все это? Что ты выиграл?

Ухмылка на лице Джима окаменела, но лишь на мгновение. Он, как никогда, был похож на ирландца-полицейского.

— Ты действительно соображаешь, — ухмыльнулся он.

— Нет, я просто не понимаю, что ты выиграл. Кроме того, предполагается, что ты профессионал. А это значит: заботишься о клиентах — любых клиентах, — чтобы с ними ничего не случилось, чтобы они не оказывались в опасных ситуациях.

— Он не был в опасной ситуации. Я знал, что акулы не подойдут.

— Но он не знал. Твой кодекс профессионала требует, чтобы клиенты не ощущали опасности и затруднений. Ты должен учить их, но не пугать. Я не понимаю, что ты выиграл, из-за чего стоило потерять деньги и нарушить «кодекс».

— Он мне не нравится, — ответил Джим.

— Почему же ты ему не сказал об этом? И не прекратил все это дерьмо?

— Нельзя сказать покупателю, что он тебе не нравится. Бизнес пострадает. Ведь об этом будут болтать.

— Хуже, чем ты сделал, не бывает. Ты думаешь, он будет тебя рекламировать? После всего? Он возненавидит тебя до мозга костей.

— Я храбрый, — сказал Джим Гройнтон.

— Полагаю, да, — задумчиво произнес Грант. Он вспенил воду ногами. — Но не понимаю я всего этого.

— И он говнюк.

— Мне он тоже не нравится, — ответил Грант. — Но причем здесь это. Он кинозвезда. Ты профессиональный ныряльщик. Он нет. Я думаю, что ты сделал это потому, что он знаменит. Тебя это раздражало. Ты бы хотел того же и знаешь, что у тебя этого не будет.

Джим рассмеялся, на этот раз вслух.

— Может, ты и прав. У меня есть клиент, который приезжает только ради акул. Вот так. Каждый год он приезжает только ради них. Я его туда и вожу. Он полюбил охоту за акулами, когда я его научил. На столе кабинета в Нью-Йорке у него лежит пасть акулы вдвое больше головы.

— Ну и прекрасно, — сказал Грант. — Но я не понимаю, причем здесь наш друг.

— Это сделало из него мужчину, — ответил Джим.

— Из нашего друга?

— Нет, из моего нью-йоркца.

— О'кей. Я же сказал, и прекрасно.

— Ты убивал акулу? — мягко спросил Джим.

Грант подумал, вспенивая воду ногами.

— Нет, — произнес он наконец. — Я играл с одной малышкой, которая хотела стащить у меня рыбу. — Через секунду он добавил. — Но я всегда хотел. С тех пор, как увидел ту, что ты убил на Гранд-Бэнк.

— Не хочешь попробовать? — спросил Джим тем же мягким тоном. Он снова ухмылялся. — Мы могли бы поплыть в то же место. Там коралловый мост, и они любят лежать под ним.

— Мне Бонхэм рассказывал то же, — сказал Грант. И снова вспенил воду в безопасном бассейне. — Интересно, почему так?

— Акулы не могут дрейфовать, — быстро ответил Гройнтон. — У них нет плавательного пузыря, как у обычных рыб. Они все время должны плавать, иначе они утонут. И если им хочется отдохнуть, они должны лечь на дно. Думаю, что коралловое прикрытие, мостики дают им ощущение безопасности. — Он помолчал. — Слушай, это вовсе не трудно и не опасно. Это все у тебя в сознании, и ты можешь перебороть себя. Дело в том, что трудно к ним приблизиться на расстояние выстрела. Акулы трусливы. А если они ранены, то всегда убегают. В море, насколько я знаю, только одно существо, когда его ранят, нападает на тебя, это мурена. Конечно, всегда есть вероятность того, что она идет за тобой, обычно после того, как ты убил рыбу. Но, черт подери, это крайне редкий случай. А даже если и так, это не значит, что ты не сумеешь справиться, если не потеряешь голову. Это не значит, что ты ужо мертв.

— Само слово акула, — начал Грант и замолчал. — Дело в том, что сама мысль меня так пугает, что слабит желудок.

— Тогда не пойдем, — мягко проговорил Джим.

— Дай мне подумать, — сказал Грант. — Поговорим с Лаки. Но ради Бога, не упоминай при ней об акулах.

— И не собирался, — ухмыльнулся Джим.

— Мне нужно подумать, — повторил Грант.

В том, как Джим все это устроил, был странный, неясный, сексуальный (сексуальный в том смысле, что в дело замешаны мужественность, яйца) вызов, но Грант не давал этому обстоятельству повлиять на решение. После войны детские забавы («Я тебя не боюсь! Я тебя не боюсь!») ушли из его жизни. Но он обнаружил, когда начал думать после того, как Джим уплыл, что вовсе не должен раздумывать. Он хотел туда, он собирался пойти туда и главным образом потому, что сам он выбит из седла и его не любит жена, не любит Лаки. Кроме того, после Гранд-Бэнк и акулы Джима он пообещал себе, что когда-нибудь попытается убить акулу до того, как бросит плавание. И вот появилась возможность. Так почему же нет? По ногам и по спине пробежали мурашки возбуждения. Он даже не боялся. Очевидно, гнев и постоянная ярость из-за Лаки накачивали в кровь массу агрессивного адреналина.

Так что он возвращается к плаванию. За обедом, на котором вместе с Беном и Ирмой был Джим, Лаки сказала, что не возражает. А когда Джим, смеясь, сказал, что он наконец-то раздобыл для нее большой военно-морской бинокль, она с радостью согласилась возобновить морские поездки. Джим пообещал, что там, где они будут, будет огромное множество местных рыбаков. Лаки хихикала, ухмылялась и неистово флиртовала с каждым мужчиной, а потом холодно глазела на мужа. Когда Бен тоже захотел выйти в море, Грант выразительно глянул на Джима. Джим в ответ подмигнул и утвердительно кивнул Бену. Пусть ездит сколько угодно, за обычную (не как у звезды!) плату. Позднее он наедине сказал Гранту, что Бену абсолютно ничего не грозит. Это он гарантирует. Ирма же разразилась колдовским смехом и заявила, что не собирается проводить дни на какой-то проклятой лодке, ведь она даже плавать не умеет. Она будет сидеть у мелкого конца бассейна и читать, а когда станет жарко, то сможет окунуться.

Грант поехал с Джимом на стоянку помочь пригнать судно, и на обратном пути у Порт-Ройал он спросил о Бене.

— Ты абсолютно уверен, что с Беном все будет о'кей? Мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь подвергался опасности только из-за моих дурацких, дерьмовых фокусов.

— Даю полную гарантию, — сказал Джим. — Самое страшное, что может случиться, это что акула может подойти и попытаться стащить рыбу. Ты нападающий, И тебе нужно сделать одно — рвануться на нее, будто ты сам хочешь их съесть, и они сбегут. А мы втроем будем вместе, с ружьями. Стрела в жабры отгонит от Бена любую акулу. Не; волнуйся. У Бена холодная кровь. И ты холодный.

— Я в этом не убежден, — возразил Грант.

— Ну, поживем — увидим, правда? — ухмыльнулся Джим.

— Но, наверное, надо все рассказать и Бену? Хоть вкратце, — настаивал Грант.

— Нет. Ничего не говори Бену. Он может рассказать жене. А она расскажет твоей жене. Бен будет в полной безопасности, я тебе обещаю. — Он замолчал. Впереди показался белый пляж с белым зданием отеля.

Все шло так, будто все было предписано заранее, все было предопределено какими-то небесными администраторами. Катамаран с теневым навесом, жаркие дни, прохладное зеленое море, опасность, но не слишком ощущавшаяся, только некие вибрации души давали о ней знать. Бен ничего не знал о главной цели поездок — охоте на акул, да и сам Грант с Джимом позабыли о ней, поскольку акул не было. За первые; три дня они не увидели ни одной. Они ныряли и плавали под коралловой аркой на глубине шестьдесят футов, где должны были быть акулы. Других рыб было много. Лаки развлекалась с биноклем. Потом, чтобы отвлечь Гранта, Джим показал ему несколько коралловых пещер на глубине тридцать пять футов. И именно в эти три дня Джим снова поднял вопрос о том, о чем часто говорил во время первого приезда в Кингстон: о четырех-пятидневной поездке на Морант-Кис, в пятидесяти пяти морских милях от Ямайки; и как раз в эти три дня — точнее говоря, на третий день — из Ганадо-Бей позвонила Эвелин де Блистейн — Эвелин и Дуг Исмайлех.

Она позвонила в полдень, надеясь застать их перед обедом. К счастью, они как раз были в «Номере Медового месяца Рона Гранта», как теперь официально назывался номер, так что Гранту не пришлось искать Лаки, чтобы она присутствовала при разговоре. Он не хотел, чтобы ему звонили из Га-Бей, особенно с виллы Эвелин, в отсутствие Лаки.

— Как вы там поживаете? — спросил спокойный замогильный голос. На линии не было абсолютно никаких помех, и казалось, Эвелин находится поблизости.

Он сидел на стуле рядом с кроватью, надевая белые парусиновые брюки. Он жестом показал, чтобы Лаки подошла и послушала.

— Я не собираюсь слушать твои разговоры, — холодно ответила она.

— Алло! Алло! Прекрасно, — сказал он и прикрыл рукой микрофон. — Плевать мне, хочешь ты или нет. Иди и слушай!

Она пожала плечами, но подошла. Грант слегка отодвинул трубку от уха, а Лаки наклонилась к нему, касаясь волосами его щеки, и начала слушать. Потом она слегка оперлась руками о его плечо, как будто, подумал Грант, желание получить информацию заставило ее забыть, что она его ненавидит.

— Я надеялась перехватить тебя, мой мальчик, перед обедом, — растягивая слова, говорила Эвелин. — Здесь и Дуг рядом. Я Дам ему трубку. Но мы говорили о вас и подумали, почему бы вам не побыть здесь с нами пару недель?

— Ты шутишь? — возмутился Грант.

— Да нет же, малыш! Эбернати уехали. Вернулись в Индианаполис. Вчера днем улетели в Майами. Я бы даже и не звонила, будь они здесь. Господи! Но на душе у меня, у всех нас, беспокойство из-за случившегося. И мы хотим пригласить вас на отдых поприятнее. Славно было бы повидаться, когда воздух очистился.

— Не знаю, как все это будет, — осторожно произнес Грант. — Так они уехали? — Он испытал странное облегчение.

— И, боюсь, не в лучшей форме, — как всегда, мрачно сказала Эвелин.

— Что ты имеешь в виду?

— У Ханта неприятности в бизнесе, боюсь, что так. И я, и Кэрол предупреждали его. Еще до приезда была опасность, что он потеряет контроль над своей строительной фирмой. А сейчас, кажется, свершилось. У меня, ты же знаешь, там масса своих дел. Кажется, он потерял контроль, а может, вообще все потерял.

— Но ведь его акции… — произнес Грант.

— Да, они у него еще есть. Но они могут заставить его продать их, если захотят. А я подозреваю, у меня есть информация, что так они и намерены поступить.

— Он должен будет уйти в отставку.

— Его это убьет, — спокойно сказала Эвелин тоном замогильного оракула. — Особенно если он так пьет. Я бы не дала ему и двух лет. Но я его предупреждала.

— Да, я знаю, — ответил Грант. — Кэрол тоже, но Кэрол…

— Ты прав! — перебила Эвелин. — Забавно, что Кэрол его предупреждала, много раз предупреждала, но ведь именно она привезла его сюда, и именно она держала его здесь все то время, пока ты, а потом ты с Лаки были здесь. М-да, любопытная печальная история. Не знаю, что можно сделать. Так как насчет вашего приезда на пару недель?

— Не знаю, Эвелин, как это удастся, — ответил Грант. Лаки энергично кивала головой, соглашаясь с таким ответом. — На следующие две недели у меня намечены серьезные погружения. А потом мне нужно будет возвращаться в Нью-Йорк на репетиции. Дуг там?

— Да. Рядом. Вырывает у меня трубку! Погоди, даю его. Может, он тебя уговорит.

Лаки так же энергично затрясла головой, но на этот раз отрицательно.

— Рон? Рон? — услышал он голос Дуга. — Это ты, Рон?.. О'кей, слушай. Почему бы вам не приехать на пару недель? Знаешь, как только вы уехали, погода прояснилась, у Бонхэма теперь масса клиентов, у нас каждый день великолепные прогулки на лодке. И он собирается снова заняться пушками, погода хорошая.

— А как ты смотришь, не приехать ли тебе к нам на Морант-Кис? — предложил Грант в ответ.

— Это острова южнее Ямайки? — спросил Дуг. — Наверное, это прекрасно.

— Мы едем с Гройнтоном. Возьмем спальные мешки, палатку, поживем там четыре-пять дней. Там практически никто на рыб не охотился.

— Потрясающе! — с энтузиазмом откликнулся Дуг. — Слушай, у меня новая девушка. Можно, я ее возьму?

— Конечно. Мы наймем маленькое суденышко. Девушки, если захотят, смогут спать на нем.

— Ты точно сюда не приедешь? — снова спросил Дуг. — Эвелин очень хочет. И у нас весело.

— Я могу разговаривать? — тихо произнес Грант. — Эвелин далеко?

— Нет, не очень. Что? — непринужденно ответил Дуг.

— Понимаешь, у меня слишком плохие воспоминания. У Лаки тоже. И я, правда, не хочу ехать, — тихо проговорил Грант.

— Ладно. О'кей. Усек. Тогда я приеду, — сказал Дуг. — С девушкой. Но без меня не уезжайте!

— Обещаю. Не уедем.

— Я не хочу лететь ночью, а следующий рейс — завтра в три часа из Нью-Йорка. О'кей?

— О'кей, — ответил Грант с фальшивой сердечностью. Распрощавшись нарочито бодрым голосом, словно пытаясь скрыть банальность слов, он положил трубку.

Лаки уже отошла от него и села на кровать. — Ты и вправду хочешь туда ехать? С Джимом и с ними? — странным голосом спросила она.

— Конечно. А что? — легко откликнулся он. — Наверное, там будет тесновато. Не слишком интимно. Но для нас это не имеет значения, — с горькой улыбкой сказал он. — Не так ли?

Лаки выпрямилась и высоко подняла голову. И сидя в такой позе, она странно посмотрела на него.

— Тогда ладно, едем, — ответила она глухим, странным голосом. — Я не очень-то люблю походную жизнь. Но, может, понравится.

Дуг должен был прилететь только завтра к вечеру, так что они еще два дня выходили с Беном на катамаране. Актер с женой вернулись из Очо-Риос, их часто видели в отеле, и когда они встретились, выпили и поговорили, актер не стал предлагать выйти с ними. Он, в отличие от Гранта, не знал, что они идут туда, где он был в последний раз. Сразу после звонка, до того, как выйти, они за обедом обсудили с Джимом поездку на Морант-Кис.

Джим сам там был только один раз и горел желанием вернуться. Он ведь очень много говорил об этой поездке во время их первого приезда в Краунт, но тогда они отказались просто потому, что были очень близки и не желали долго обходиться без интимной совместной постели. При теперешнем положении дел это было уже неважно, и Грант, что достаточно странно, сам сгорал от нетерпения. Три маленьких островка лежали в пятидесяти пяти морских милях к юго-юго-востоку от Морант-Пойнт, в семи часах пути от Кингстона, и на них лишь время от времени собирали гуано. В мае туда приплывали собирать яйца морских птиц, которых там было превеликое множество, но в остальное время на острова за гуано лишь изредка заходили немногочисленные суда. «Пусть тебя не волнует гуано, — откровенно говорил Джим. — Оно там лишь в нескольких местах». Все островки плоские и покрыты кустарником наподобие дикой мимозы. На двух островах севернее хорошие пляжи для высадки, а третий — скалистый и труднодоступный, и на его северной части, названной с типично британским воображением «северо-восточным заливом», росли кокосовые пальмы, посаженные где-то в 1825 году каким-то предусмотрительным ямайцем для моряков, потерпевших кораблекрушение. Везде много хороших рифов, а наилучшие — к северо-востоку от Северо-Восточного залива, с наветренной стороны. Но и на подветренной стороне есть хорошие рифы. Москитов там нет, а когда Джим там был два года тому назад, то не было там и зданий, только старый деревянный сарай, и он убежден, что сейчас там тоже пусто. Они могут нанять на четыре-пять дней то же судно, что он нанимал, — с другой «ныряющей парой», добавил он. («Эта пара не «ныряющая», — быстро вставила Лаки.) А если захотят поплыть Бен и Ирма, они наймут судно побольше, у Джима есть и такое на примете.

Но Бен отказался сразу. Он бы хотел поехать, но ему не хочется надолго оставлять Ирму в одиночестве, а неплавающая Ирма не захотела болтаться пять дней по неинтересным, необитаемым островкам. Так что они ехали впятером: Дуг с девушкой, Грант с Лаки и Джим. И, конечно, капитан. Можно взять спальные мешки и спать на берегу, а можно и на судне. Охота там отличная, море практически не тронуто, на рыб не охотились и не ловили их. Они прихватят консервы для разнообразия, но главная еда — пойманная рыба, которую, как сказал Джим, они по вечерам будут готовить на берегу. Восхитительные закаты. Чего еще можно желать?

— Тебе все равно? — спросил у нее Грант потом, перед выходом на катамаране. — Ты не хочешь ехать?

Снова у Лаки появился странный, загадочный взгляд, который он уже замечал.

— Нет, если тебе все равно, — коротко ответила она. — Нет, если ты хочешь, чтобы я ехала. — Грант не мог сообразить, что это значит. — Что бы ты делал, если бы я отказалась? — непонятным тоном спросила Лаки.

— И сам не поехал бы, — быстро ответил Грант. — Ты же не думаешь, что я уеду и оставлю тебя здесь, а? С этим проклятым Жаком?

— Ха! Лучше бы оставить меня здесь, чем брать туда, — загадочно произнесла Лаки.

— Черт возьми, что все это значит? — спросил Грант.

— О, ничего, — ответила она и неожиданно улыбнулась.

Он предыдущей ночью воспользовался «привилегией трахаться» с ней, как он теперь это называл. Потрясением ночь не стала.

Накануне вечером они поужинали с Джимом, Беном и Ирмой, а потом поехали в город в частный игорный клуб. Впервые с ними поехал Джим, но ставки он делал маленькие и осторожные. Все немного выиграли, только Грант немного проиграл. Игра никого не обидела. Потом выпили в баре с кондиционером на Барри стрит (или это была Тауэр стрит), поговорили о поездке на Морант-Кис и сегодняшней охоте. Затем они оставили Джима и уехали домой. Грант выждал момент, когда она сняла рубашку и трусики и надевала короткую ночную сорочку, которую так любила, и выдвинул свое требование: «Я хотел бы воспользоваться привилегией трахаться, — вежливо сказал он. — Помнишь? Я сильно задубел и отвердел и хотел бы лечь». — «Конечно, — немедленно откликнулась Лаки. — О'кей. Пошли». Она легла и раздвинула ноги, готовясь принять его, на лице у нее застыла легкая напряженная улыбка, выглядевшая, к его удивлению, как у всех, столь многочисленных девушек, которых он так часто трахал в многочисленных борделях всего мира в годы военно-морской юности. Когда он забрался на нее — и это единственное точное слово для этого, — она подвигала ногами, тазом и животом, помогая ему, когда он входил и выходил из нее, как подготовленная профессионалка, пока он не достиг оргазма. Все это было довольно мрачно. И все-таки, черт подери, намного лучше, чем ничего. «Хорошо было?» — спросила Лаки, когда он слез с нее. «Да, — ответил он. — Но не так, как раньше». — «Тогда я могу спать?» — спросила она. «Да, — ответил он. — Теперь можешь спать».

На плывущем катамаране он смотрел, как она смеется и шутит с Джимом и Беном и неожиданно его до мозга костей охватила ярость. Он не собирался сдаваться. Тело пылало. А затем, также неожиданно, ярость сменилась столь глубоким унынием, столь глубоким оцепенением, что он едва не потерял дар речи. Прежний «синдром отказа», снова он! К счастью, он был печален и смог подавить его. А в самой глубине он ощущал, как по всему телу разливается, как ядовитая кислота, раздражающая опухоль, сжигающая клетки, артерии и вены, и, в то же время, дающая всему организму, который зовется Рон Грант, героическую воинственность. Получасом позднее он застрелил — убил — свою первую акулу.

Она едва не ускользнула от него. Когда ее затащили на борт и измерили, длина ее оказалась восемь футов девять дюймов, как сказал Джим; большая черноносая акула, но точно он сказать не может, пока не проверит зубы по справочнику. Концы плавников черными все-таки не были.

В воде они пробыли всего несколько минут и поплавали у открытых Джимом пещер на глубине шестьдесят-шестьдесят пять футов, когда Грант увидел, что у дна, между коралловыми выступами плывет акула. Он показал на нее Джиму и рванулся за ней, но стоило ему приблизиться, как акула чуть увеличила скорость, чтобы сохранить ту же дистанцию. Впереди кораллы образовывали проход, так что акула должна была либо проплыть через него, и тогда Грант ее взял бы, либо развернуться и пойти на Гранта. К несчастью, Грант не заметил тоннеля под кораллами в двадцати футах от него, акула заплыла в него и исчезла. Именно в этот момент он решил, что потерял ее. Но Джим немедленно развернулся и быстро поплыл в сторону моря, так что когда акула вынырнула из другого конца тоннеля, Джим нырнул и спугнул ее. Грант припомнил, что почти так же Джим и пилот Рауль загнали акулу в ловушку на Гранд-Бэнк. Как бы там ни было, он был готов встретить ее. Он нырнул вертикально вниз на глубину пятьдесят пять-шестьдесят футов, отметив, что вблизи акула казалась огромной, и выстрелил точно в мозг или, по крайней мере, в позвоночник. Акула остановилась, будто ей дали дубинкой по голове. Все было кончено. Грант целую вечность поднимался вверх, таща за собой тяжелое животное, а легкие разрывались от желания вздохнуть, и все это напоминало ему ночные кошмары. Но ощущение триумфа забивало все. Он думал только о том, как затащить акулу на лодку и показать ее своей проклятой сопливой жене.

— Тогда на Гранд-Бэнк ты такую же убил, а? — спросил он, довольный добычей, уже в лодке, когда Джим заявил, что это черноголовая.

Джим ухмыльнулся.

— Не знаю. Не помню. Я многих застрелил.

— Ого! Ты тщеславный, сучий сын! — заревел Грант и хлопнул его по спине. — Ты не помнишь, потому что так много застрелил, да? Ну, хрен с тобой, дружище!

— Эй, жена! — позвал он. Лаки отошла от акулы, как можно дальше, и вид у нее был такой, будто она хочет выпрыгнуть в воду. Эй, жена! Тебя это не впечатляет, жена?

— Да. Впечатляет, — ответила Лаки. — Я не уверена, что это приятное впечатление, но впечатляет.

Джим Гройнтон доверительно глянул на Гранта.

— Есть вещи, которые женщинам непонятны, и они никогда их не поймут, — ухмыльнулся он.

— Наверное, это правда, — проговорила Лаки. — Но есть вещи, которые никогда не поймут мужчины, вот так вот.

— Я бы так не сказал, — загадочно ответил Джим и вопросительно посмотрел на нее. Грант смотрел на них, не понимая смысла. Он вспоминал только случай, когда она протестовала против убийства большого окуня.

На этот раз Лаки ничего подобного не сделала. Через некоторое время, убедившись, что акула мертва, она подошла на корму осмотреть жуткое создание, и у нее на липе было выражение любопытства и ужаса, суеверного страха, и сам Грант ощущал то же самое.

— Да, меня впечатляет, — тихо сказал Бен Спайсхэндлер. — До чертиков впечатляет. Я бы никогда на это не пошел, даже на мелководье, где хватило бы и моих копеечных способностей. И много здесь таких?

— Не настолько, чтобы ты волновался, Бен, — ответил Джим.

— О'кей, — сказал Бен. — Верю тебе на слово, — и взял ласты, чтобы прыгнуть в воду.

— Я вырежу ей пасть, и у тебя будет сувенир, — проговорил Джим, вынимая нож.

— Нет, погоди, — сказал Грант. — Я хочу отвезти ее в отель и повесить на пляже, где богачи вывешивают своих марлинов, и сначала сфотографироваться с ней.

Джим правил нож на оселке.

— Это неважно. На фото не будет заметно, — он раскрыл акуле пасть. — О'кей?

— О'кей, — Гранта восхитила раскрытая пасть. — Наверное, туда моя голова пролезет, да?

— Ну, разве что поцарапавшись, — ответил Джим, примериваясь ножом. Кажется, он испытывал какое-то огромное, очень глубокое личное удовлетворение от того, что собирался изуродовать акулу. Он был предельно осторожен в обращении с зубами. Они шли пятью рядами, становясь в глубине все мельче и мельче. — У акул нет костей, — читал он лекцию и резал. — Только хрящи. Пасть затвердеет через неделю-полторы. И тогда она будет, как твердая толстая кожа. Получится прекрасное украшение для письменного стола. — Он аккуратно вырезал пасть с хорошо пригнанными зубами. Когда она была полностью раскрыта, взрослый человек мог просунуть через нее голову. Джим широко раскрыл ее и положил на солнышко. Затем он оглядел ее с каким-то особенным кровожадным удовлетворением.

Грант слегка побил босой ступней по свежему мясу акулы.

— Сколько она продержится? Я имею в виду, когда она начнет гнить? Понимаешь, мне бы хотелось, чтобы она довисела до завтра и чтобы ее Дуг увидел.

— О, она продержится дольше, — ответил Джим, — провисит четыре-пять дней. Так что ее увидят все жители отеля. Это хорошая реклама.

— Интересно, что подумает наш друг кинозвезда? — спросил Грант.

— Не знаю, — сухо ответил Джим. — И мне наплевать. Но я скажу ему, где мы ее убили.

Джим был прав: когда акулу повесили на пляже у отеля, то вырезанной пасти не было заметно, и вид был прекрасный, когда Грант, ростом пять футов девять дюймов, позировал у почти девятифутовой акулы. Рене с гордостью взял пасть акулы, положил на стойку бара и показывал ее всем, и туристам, и местным, кто заходил в бар. Но если Грант думал, что его мужской подвиг заставит жену вернуться к своим обязанностям любить и повиноваться, то он ошибся. Она вполне повиновалась (и делала это и до охоты на акулы), хотя и не очень охотно. Но любить — нет, сказала она. На самом деле Грант не очень на это и рассчитывал. Он хотел показать ей акулу главным образом потому, что хотел показать, что ему плевать на то, что она думает. Он принял решение и не собирался отступать. Он был уверен, что ей не понравится его желание убить акулу. И, конечно, ни он, ни Джим не сказали ей, что выходили в море с определенной целью. После ссоры, а может, как раз благодаря ей, он открыл в себе новое важное качество — твердость, почти беспечность. Он уже не был столь осторожен или сверхосторожен. Он стал тверже, опаснее, потому что ему просто было наплевать.

— Чувствуешь себя мужчиной, правда? — спросил Джим Гройнтон, когда они стояли и смотрели на висящую акулу. — Знаешь, ты мой наилучший ученик. Наилучший.

— Ну, скажем, чувствуешь себя большим мальчиком, — осторожно ответил Грант. — А я такой, да?

Это новое качество проявилось не только в охоте на акулу. В тот же день, когда делать было нечего, Джим поднял якорь и вывез их на глубоководье. Он действовал, будто неожиданно принял серьезное и важное решение.

— Я хочу показать Рону кое-что, что я немногим показываю, — объяснил он Бену и Лаки. — Это какое-то мое суеверие, какая-то мания. Вы, Бен, если хотите, тоже можете посмотреть на это с поверхности. Мне все равно. Но Рон готов. Я надеюсь, что этот старый негодяй будет на месте, вот и все, — сказал он и переложил ногой руль, направляя судно на юг, вдоль побережья. Проверяя себя по побережью, он наконец выключил двигатели и бросил якорь.

— Глубина здесь семьдесят пять — восемьдесят пять футов. Здесь много больших окуней, и парочку мы убьем. На дне.

— Ты надо мной подшучиваешь, — сказал Грант, ощущая, что на лице у него отразилось удовольствие. И он подумал: а почему бы и нет?

— Нет, не шучу, — ответил Джим. — Восемьдесят футов у тебя получится. И всегда будет получаться. На самом деле, ты можешь нырнуть и на сто, если захочешь. Раз ты можешь семьдесят, то лишние двадцать-тридцать футов — это чепуха. Сам увидишь.

— О'кей. Попробуем, — сказал Грант и ухмыльнулся.

— Но я хочу показать еще кое-что, — ответил ухмылкой Джим. — Если он здесь. Кстати, чтобы ты знал, я никого не привожу сюда, пока не увижу, что он может — и хочет — нырнуть на столько. И с тех пор, как я в Кингстоне, я привозил сюда только четверых. Один — это парень из Нью-Йорка, о котором я рассказывал, что он охотится на акул. Другой — тот, которого я возил с женой на Морант-Кис. Она не очень-то ныряла, но я и ее сюда привозил, как Бена, потому что он мог. Всего четверо.

— Считаю это большим комплиментом, — тихо откликнулся Грант.

Лаки, выслушав все это, не произнесла ни слова.

— Ну, пошли в воду, — сказал Джим.

— А что мы увидим? — спросил Грант.

— Подожди, — ответил Джим. — Если не увидим, я тебе все расскажу. А увидим — мне нечего будет рассказывать.

Гранту кораллы на дне показались очень далекими. Структура дна на такой глубине выглядела совсем другой, это он сразу заметил. Он привык к буйным зарослям кораллов на мелководье у побережья, а здесь кораллы были чахлыми, на скалах виднелись лишь отдельные маленькие группки. Вместо узких песчаных каналов между скалами и холмами он увидел широкие полосы чистого песка, тянущиеся во всех направлениях. То там, то здесь у дна в такт движениям воды покачивались разные водоросли. Возникало ощущение леденящего одиночества. Зеленое, бледно-зеленое одиночество. У чахлых кораллов плавало всего несколько рыб.

Джим показал на них, и они поплыли на юг, параллельно далекому берегу. Менее чем через пять минут они заметили на дне больших окуней. Грант не мог точно определить их размеров, поскольку в глубокой воде потерял ощущение масштаба. Как бы там ни было, Джим показал на них и толкнул Гранта. Грант кивнул, поправил трубку, плотнее сжал зубами нагубник и начал гипервентиляцию. Он был убежден, что не сможет достичь дна, но хотел подойти к нему, как можно ближе. Вся проблема в том, что ты всегда должен очень долго плыть наверх.

И как раз в этот момент, на самом пределе видимости, Грант увидел нечто движущееся. Внимательно всмотревшись, он понял, что это рыба, самая большая рыба, какую он видел в жизни. Вдвое больше того окуня, которого они взяли с Джимом. Мигнув, он потерял ее в зеленом тумане. Но он успел показать на нее Джиму и Бену. Джим медленно и торжественно кивнул в ответ, и показал, что они продолжают плыть. Проплыв еще несколько ярдов, он снова засек большую рыбу. Отчетливо различались крутолобая голова и черное пятно на спине размером с человеческую голову. Как будто наблюдая за ними, огромная рыба плыла в отдалении с такой же скоростью, что и они, и оставалась на границе видимости. Через пару минут Джим двинулся к Гранту и полого нырнул, резко двигая ногами и вытянув руку с ружьем вдоль тела. Грант и Бен пошли за ним. В итоге они чуть приблизились к рыбе. Грант хорошо ее рассмотрел, но потом рыба увеличила скорость, отошла на границу видимости и там снова замедлила движение. Всплыв, они еще около четырех минут шли за ней, потом Джим высунул голову на поверхность.

— Видел? — крикнул он, вытаскивая трубку.

— Да, черт подери! — сказал Грант. — Ничего подобного не видел!

— Знаешь, что это? — спросил Джим.

— Похож на лютиануса. Красного лютиануса. Но…

— Это красный лютианус, — ухмыльнулся Джим и кивнул.

— Но лютианусы не бывают такими большими.

— Ошибаешься, — ответил Джим. — А этот? Ты видел, Бен?

— М-да, — ответил Бен. — Глазам не веришь.

— Давай возьмем его, — предложил Грант.

— Ближе, чем мы были, к нему нельзя подойти, — ответил Джим. — Видел, как он остановился, чтобы нас подождать, когда оторвался? Он всегда идет на таком расстоянии. Пока не устает и не решает уйти. Я три года пытался застрелить его. Может, именно потому он прожил столько, что смог вырасти до таких размеров.

— Лютианусы такими не бывают, — снова сказал Грант.

— Но он есть, — возразил Джим. — Ребята, вы, наверное, среди всего лишь шестерых, кто видел его. Здесь никто не ныряет.

— Ты не пытался взять его обычным снаряжением? — спросил Грант. — Крючком?

— Нет, — ответил Джим. — Местные пытались, но никому не удалось взять его на крючок, Но если я не могу застрелить, то не буду и стараться. — Он дважды перевернулся в воде, как бы освобождаясь. — Ладно, пошли. Возьмем то, что сможем. Что ж, Рон, песня на ужин у тебя теперь есть, — ухмыльнулся он.

— А он вырос с тех пор, как ты его впервые увидел? — спросил Грант.

— Не заметил. Черт, что можно сказать о такой большой рыбе?

Погружение на этот раз произвело странное впечатление. Больших окуней на дне вполне хватало. Грант выбрал самого крупного из трех, стоявших рядом. Потом он начал гипервентиляцию. Нырнув, он ощутил, что пребывает в вечности, но почему-то не взбунтовался, а ощутил любопытное и воинственное возбуждение, а не нервозность. Он отметил, что диафрагма один раз непроизвольно дернулась еще до того, как он достиг дна. И конечно, рыба, когда он приближался, становилась все больше и больше. По каким-то непонятным мотивам Грант ощущал себя гораздо свободнее, чем всегда, физически свободнее, чем он был во всей своей жизни. Казалось, будто все время мира в его распоряжении. Каждая клеточка пела, и он пировал, медленно, лениво перебирая ногами в ластах. В какой-то момент он пересек ощутимую границу между слоями теплой и холодной воды. И вот он внизу. Рыба смотрела на него и, наконец, развернулась, чтобы убежать, но поздно. Грант чуть развернулся и выстрелил точно в спину позади плавников.

Рыба была по-настоящему огромной, вернее, была бы, если бы он не видел настоящей огромной рыбы. Грант высчитал, что в ней не меньше сорока пяти фунтов. И все равно, он едва не потерял ее, недооценив ее размеров, а следовательно, неверно оценив расстояние до рыбы. Из-за этого стрела, ограниченная длиной лески, не пронзила рыбу навылет. Гранту пришлось руками продавливать стрелу сквозь бьющуюся рыбу в песок. Затем он глянул наверх и начал долгое обратное путешествие. Джим и Бен, плававшие на поверхности, отсюда казались невероятно крошечными.

Он медленно поднимался. Когда он поднялся на двадцать футов, диафрагма непроизвольно дергалась каждые три-четыре секунды, но он не выпустил ни пузырька воздуха, он владел собой. Он даже замедлил движения ног на последних двадцати футах, потому что ему ненавистна была мысль, что все заканчивалось. Достигнув поверхности, он продул трубку и снова мог дышать.

Джим наблюдал за ним, а потом сам нырнул. Волшебное, прекрасное зрелище — коренастый ныряльщик лениво бьет ногами и опускается все ниже, ниже и ниже. Как будто Грант видел свое собственное погружение с точки зрения Джима и Бена. Бен ухмылялся ему и восхищенно качал головой. Отдышавшись, Грант посмотрел, как Джим застрелил рыбу и пошел наверх. На дне, естественно, он казался таким же крохотным, как и на поверхности, когда смотришь снизу.

— Знаешь, что ты сделал? — засмеялся и закричал Джим, выныривая. — Восемьдесят — восемьдесят пять футов, парень. И так легко. Да еще задержался проткнуть рыбу! Хладнокровно! Черт, ты нырнешь, парень, на сто футов, как только захочешь этого! Настоящий профи! — Истерически счастливый смех оборвался. — Ладно, пошли на лодку. Уже поздно.

На лодке Грант показал Лаки большую рыбу и уселся покурить, а Джим расхваливал его погружение на восемьдесят пять футов.

— Ну, у меня есть что рассказать и показать Дугу, когда он приедет, правда? — спросил он у Лаки.

— Конечно, — тихо ответила она. — Я очень тобой горжусь.

Грант выбросил сигарету за борт, сжал губы и ощутил, что у него застыли глаза, как у настоящего твердого мужчины, каким он, кажется, становился.

— Спасибо, — сказал он.




31


Прибытие Дуга не затянуло трещину между ними. Скорее даже наоборот, поскольку он привез с собой не новую девушку, о которой так возбужденно рассказывал по телефону, а Эла Бонхэма. Все было почти точно так же, как и в первый раз, когда они вдвоем появились в Гранд Отель Краунт, настолько похоже, что у Гранта возникло сверхъестественное чувство, что все это уже было, что все происходит повторно. Эти двое вышли, возможно, из того же такси, прошли по тем же ступеням, прошли почти тот же самый путь и в том же порядке. И только персонажи на полуденной веранде были другими. Бен и Ирма остались, но писательница с мужем, ставшие такими хорошими друзьями, уехали. Вместо них были кинозвезда и его жена-актриса. И Джим Гройнтон. Джим Гройнтон теперь был все время с ними и почти везде, разве что только не ночью, когда они расходились по постелям.

Лаки соблюдала все правила игры при Дуге и Бонхэме, как и при Джиме, Бене и Ирме, звезде и его жене и при всех остальных. Если рядом был кто-то из посторонних, она была блестящей женой и компаньоном, даже другом; и она прекращала все это, стоило им остаться наедине. Казалось, что Грант так и проведет весь остаток женатой жизни, так же, как и все сучьи сыны, которых он знал, и он начал чертовски уставать от всего этого. Самое страшное, он не видел даже способа хотя бы поговорить с ней.

У Бонхэма были новости, это выяснилось после того, как Дуг закончил рассказ о своей новой девушке и о том, почему она не с ним. Первое, что сказал Дуг, появившись на веранде и познакомившись со звездой и его женой:

— Ну, ребята, вы знали, что Лес Райт лесбиянка? — Он нацелился на них лбом и поднял вверх брови над ухмылкой.

Глаза у Лаки вспыхнули, и она понимающе ухмыльнулась Гранту:

— Ну, скажем, мы подозревали, что это возможно.

— У нее связь с Эвелин, Боже ты мой! — воскликнул Дуг. — А я чуть голову не вставил в эту петлю! — Затем он обошел стол и пожал руку звезде. — Здравствуйте! — сказал он с особенно очаровательной улыбкой. — Давно восхищаюсь вашими работами.

Лес Райт, однако, не имела отношения ни к его новой девушке, ни к тому, почему она не приехала. Это была богатая замужняя девушка из Коннектикута, отец которой был шишкой в Верховном Суде в Вашингтоне. Она путешествовала с другой замужней девушкой, обе без мужей. Ни одна из них не собиралась разводиться, они просто хотели ненадолго от них избавиться, вот они и приехали на несколько недель в «Вест Мун Оувер» в Га-Бей. Она сошлась с Дугом в первый же момент. Причина, по которой она все-таки осталась и решила не ехать с ним, была в том, что она не хотела (отчасти боялась) оставить свою замужнюю подругу. «Жаль, — сказал Дуг, ухмыляясь звезде и его жене, — потому что она потрясающа — потрясающа и очень грамотна — в постели».

Бонхэм вежливо молчал, пока Дуг говорил, а потом выложил свои новости, естественно, о шхуне «Наяда». Ее должны закончить гораздо раньше намеченного срока, ее уже практически отремонтировали. Это одна из причин, почему он приехал: посмотреть на нее. Вторая — повидаться с Грантом. Насчет плавания. Из-за того, что ее так быстро отремонтировали, плюс тот факт, что Грант в Кингстоне, он связался с Нью-Йорком, Сэмом Файнером, насчет первого плавания. И Грант, и Сэм (с женами) приглашены в качестве гостей в первое плавание на «Наяде».

Он хотел, чтобы первое плавание было на острова Нельсона, маленькую группу островов под британским правлением, почти что на полпути между Педро-Бэнк и Розалинд-Бэнк в направлении Гондураса. Это около девяноста двух морских миль от Ганадо-Бей и около ста шестидесяти пяти морских миль от Кингстона, проходя мимо Педро-Кис. Так что нет смысла переправлять корабль в Га-Бей, а потом проходить лишнее расстояние. Острова Нельсона, где Бонхэм был несколько лет тому назад, прекрасно подходили для подводной охоты, и там прекрасно жить, поскольку многие богатые жители Багамских островов (и богатые американцы) построили там дома на зиму, так что это блестящее место для первого плавания. Он все это вчера рассказал Сэму Файнеру по телефону, и Файнер со всем согласен. Так что если у Гранта нет возражений (Бонхэм рассказал Сэму о том, что Грант одолжил деньги корпорации), то Файнер и Кэти прилетят в Кингстон, пару дней поживут в Гранд Отель Краунт, а затем они начнут свое путешествие из гавани Кингстона. Их будет шестеро: Бонхэм и Орлоффски (как экипаж), Файнер, Кэти, Грант и Лаки.

Сейчас на «Наяде» может жить восемь человек, если использовать салон как каюту для двоих, а Бонхэм и Орлоффски займут места экипажа в носу судна. Так что Бонхэм волен пригласить двух платных гостей. Какого черта они должны разбазаривать пространство, если можно немного подзаработать? Файнер согласился. Платными гостями стали нейрохирург из Балтиморы и его подруга, их обоих Бонхэм обучал подводному плаванию пару лет тому назад, и они как раз оказались в Ганадо-Бей. Нейрохирург должен вернуться в Балтимору на большую операцию двенадцатого числа следующего месяца. Таким образом, они уедут через две недели, затем поездка на острова Нельсона, неделя или даже десять дней охоты на рыбу, а потом вернутся в Га-Бей десятого или одиннадцатого, так что хирург успеет на самолет. Конечно же, при условии, что все это совпадает с планами Гранта. Грант и Лаки могут оставаться в Краунте и таким образом сэкономить на билетах в Нью-Йорк и обратно. Если Гранта устроит. Это не помешает и поездке на Морант-Кис, отметил Бонхэм, глянув на Джима. Но как бы там ни было, Бонхэм хотел бы, чтобы Грант и Сэм Файнер участвовали в плавании на острова Нельсона. Черт подери, потрясающее будет путешествие!

— Да, парень, это и впрямь потрясающее путешествие, — с энтузиазмом подхватил Бен Спайсхэндлер. — Как бы мне хотелось в нем участвовать! Я читал об этих островах.

На глазах у Бонхэма постепенно возникла обычная «коммерческая пленка», которую Грант часто замечал в прошлом. Как будто окно задергивали шторкой.

— Ну, — сказал Бонхэм, — мы можем взять еще одну пару. Единственная проблема — вам придется спать в каюте экипажа, а она поменьше остальных. Вас это не затруднит? — Он сощурил глаза, надул огромную грудь и живот.

Глаза у Бена уже горели. Теперь они засверкали. Он глянул на Ирму. Ирма ухмыльнулась, пожала плечами и захохотала.

— Как, Ирма? — спросил Бен. — О'кей? О'кей, едем! — И тут же забеспокоился: — Да, но как же с тобой и этим, как его, Орлоффски?

— Мы будем спать на палубе, — ответил Бонхэм, а коммерческая пленка на глазах уплотнилась.

— А если дождь?

— Мы будем спать на палубе.

— Тогда о'кей, — предупреждающим топом сказал Бен. — Мы точно едем!

— Ладно, — ответил Бонхэм. — Заметано. — И добавил, что наилучшая новость, по его мнению, все-таки в том, что Сэм Файнер сказал, что подумает, не вложить ли в корпорацию еще десять тысяч.

— Вот это потрясающе! — возбужденно воскликнул Грант. — Это действительно потрясающе! Значит, все у тебя устроится! У тебя будет активный капитал и все такое!

Бонхэм кивнул.

— Мы сможем выплатить тебе долг. Мы даже сможем застраховать корабль. И я считаю, что это его желание во многом вызвано тем фактом, что ты нам одолжил деньги.

— Вы имеете в виду, что корабль не застрахован? — спросила Лаки.

— Они осмотрели его в доке, — сказал Бонхэм. — Знаете же, что он не молоденький. Запросили слишком большой взнос. Я такого не заплачу. Не могу заплатить! Пока еще.

— Значит, мы за неделю проплывем двести миль и столько же обратно на корабле, который нельзя застраховать? — спросила Лаки.

— Застрахуют, — поправил Бонхэм. — Они просто хотят слишком много. Ну, все равно, не волнуйтесь.

— Но что же с ним, если запрашивают такой большой взнос? — спросила Лаки.

— Просто корабль не новый, я уже говорил вам, — спокойно и терпеливо ответил Бонхэм. — Но с ним все в порядке. Поверьте мне на слово.

— Я верю вам на слово! — с энтузиазмом воскликнул Бен.

Лаки промолчала. И больше не поднимала этого вопроса. Но позднее, в номере, она поговорила с Грантом.

— И ты думаешь, что я поеду с тобой на разбитой старой посудине, которую нельзя даже застраховать? — спросила она, когда они с Грантом были вдвоем в номере.

— Да, — ответил Грант. — Черт, даже Бен с Ирмой едут, господи мой Боже.

— Ну, они с ума сошли, раз едут, — сказала Лаки. — А я не еду. Я остаюсь в Краунте и подожду вас.

Грант потерпел несколько секунд, прежде чем ответить.

— Слушай, ты собираешься плыть на раздолбанной, разбитой, соплями склеенной посудине с Джимом и Дугом на Морант-Кис. С капитаном, которого мы и в глаза не видели.

— Да, хотя мне этого и не хочется, — ответила Лаки. На лице у нее появилось то же выражение, значения которого Грант пока не мог понять.

— Просто не понимаю. Бонхэма мы знаем. Мы знаем, что у него есть репутация. Если он говорит, что корабль в порядке, так это так и есть.

— Я ему не доверяю, — проговорила Лаки со странным, неожиданным раздражением. — И никогда не доверяла. Он неудачник.

— А ты доверяла ему, когда я серьезно нырял за пушками?

— Это ныряние. А это другое. Я просто не еду.

— Поговорим потом, — сказал Грант и вытянулся, его не поцеловали и не попросили поцеловать.

Дуг быстро сообразил, что между ними происходит. Грант прочитал это по замкнутому выражению его лица. Но Дуг абсолютно ничего не сказал на этот раз, как будто супружество все изменило, включая его право и (или) возможность давать советы. Но если он ничего не сказал насчет них, то с колоссальным энтузиазмом и очень много говорил о поездке на Морант-Кис. Грант делал то же самое и, что достаточно странно, Лаки тоже. Все они целых два дня говорили о поездке буквально с каждым.

В итоге оказалось, что поездка на самом деле не очень-то отличалась от всех остальных поездок.

В конце концов, трудно увидеть риф, пляж или кокосовую пальму, которые бы не всколыхнули в памяти другие рифы, пляжи и пальмы, которые вы видели прежде. Трудно, в конце концов, увидеть окуня, который бы сильно отличался от других окуней. О Морант-Кис говорили, что там масса акул всех размеров, но так же говорили почти о каждом месте, куда кто-нибудь ехал. Так говорили о Кимен, островах Нельсона, Педро-Кис, так говорили даже о Монтего-Бей и Ганадо-Бей. На самом деле они увидели чуть больше акул за всю шестидневную поездку, чем они увидели бы за шесть рыбалок рядом с Ганадо-Бей (скажем, двадцать пять-тридцать), и все они плавали на самой границе видимости. За всю поездку была только одна потенциально опасная встреча с акулой, но никто не пострадал. Конечно, это должно было случиться с Грантом.

Там были все виды и типы рифов, везде полно рыбы, от шестидесятифутовых рифов, где даже Дуг мог охотиться, до восьмидесятифутовых. Ради короткого пятидесятипятимильного путешествия паруса сняли, и капитан возил их от острова к острову на двигателе. Погода стояла прекрасная, море спокойное. Даже Лаки в конце концов убедили под руководством Джима надеть трубку и понырять на самых мелких рифах. Грант и Дуг с ружьями в руках «охраняли» ее, а Джим брал ее за руку и нырял с ней на четыре-шесть футов рассмотреть поближе разные виды кораллов. Она вынуждена была признать, что это красиво.

Джим, кажется, одновременно был везде, и Грант довольно кисло окрестил его про себя «Вездесущим Джимом». И его вездесущность прежде всего распространялась на близость с Лаки. Он взял ее с собой на другую сторону залива собирать яйца, которые он готовил на завтрак. Во время плавания он все время вел ее то на нос, то на корму, то в трюм, что-то показывал, поясняя тайны мореплавания, тайны механизмов, нечто, что до сих пор (насколько знал Грант) совершенно не интересовало Лаки. По вечерам он готовил ей особенную рыбу, которую она любила менее зажаренной, чем у остальных, а это нелегко было сделать без плиты. Кажется, он знал мореплавание не хуже ныряния и полетов, а походную жизнь знал так же хорошо, как и мореплавание. И все это раскрывал перед Лаки, и, конечно, перед другими, если они хотели слушать.

Джим потрясающе владел жаргоном мореплавателей и туристов, как и жаргоном летчиков. (Он, например, имел обыкновение говорить «положительно» вместо «да» и «отрицательно» вместо «нет», как говорят пилоты.) Все эти знания были в распоряжении Лаки. Даже Грант, у которого был некоторый опыт мореплавателя (и он много об этом читал) и который прилично знал походную жизнь в лесах Мичигана и в Калифорнии, часто не понимал жаргона Джима и вынужден был переспрашивать.

А Лаки непрерывно флиртовала с ним. Но она флиртовала и с капитаном, и с Дугом, а временами, по забывчивости, флиртовала и с Грантом. Грант бы приревновал, если бы не видел, что она очень умеренно флиртует с Джимом — наполовину меньше, чем с другими парнями, да и с тем же Джимом в первые дни жизни в Кингстоне. Но ему и в голову не приходило, что она сознательно умеряет флирт с Джимом, урезая его ради Гранта или по своим причинам. По сути своей натуры он не мог так думать.

Она явно покорила Джима. Но Грант не мог обвинять его в этом. И Грант не мог поверить, что даже в ее нынешнем состоянии ярости, обиды и разочарования она сделает с ним что-то подобное. Он не давал ей повода, если не считать поводом Кэрол, а он не считал ее поводом. Но даже если она так посчитает, она не сделает этого. (Он обнаружил, что туманная обобщенность «этого» весьма велика, она сдерживает нечто более специфическое.) Но как бы там ни было, желчно думал он, она достаточно умна, чтобы понять, с кем связано ее будущее, с ним или с Джимом Гройнтоном. Он решил не разговаривать с ней об этом. Особенно в свете того, что он считал ее сейчас «страшащейся-синдрома-шлюхи», это будет плохо, а он хотел, чтобы было ощущение, будто он ничего не замечает. Эта внимательно-изученная-и-хорошо-продуманная позиция насчет ее болезненной озабоченности всем, что связано со Шлюхой или Шлюхами, многое изменила во всех его взглядах.

Кроме того, у него была своя честь, о которой стоило позаботиться. Грант верил, что любой мужчина, который может влюбиться и жениться на женщине, которая может наставить ему рога (если думать вообще, а не о себе лично, то эти слова проскакивали легко), — это мужчина, который виновен в колоссальной ошибке или в безразличии, или в чем-то весьма болезненном, и в любом случае заслуживает того, что он получил. Он, Грант, совсем не похож на Рауля-южноамериканца, чтобы выдергивать свою девушку, свою жену, из-под любовника и отвозить ее в Нью-Йорк. Он просто посмотрит. И он не из тех, кто будет пасти свою жену, чтобы убедиться, что она ничего такого не делает. Недостойного он не сделает.

С другой стороны, пока он не делал ничего недостойного, случай с акулой сам близко подвел его к границе недостойного. Это произошло на пятый, предпоследний день, когда ветер стих и они ныряли у наветренных рифов на северо-востоке Северо-Восточного залива. Капитан бросил якорь, и Грант, не одевшийся после последнего погружения, пошел в воду один, ногами вперед и держа в левой руке маску, а в правой арбалет с двойной резинкой. Когда после погружения исчезли пузырьки воздуха, он увидел на глубине сорока пяти футов «скальную рыбу» (он знал только это ее название), тыкавшуюся носом в кораллы. Он провентилировал легкие, пошел на нее, выстрелил ей в голову, и если не убил, то почти парализовал, так что она едва двигала хвостом. Он вспомнил, что заметил это тогда, потому что от выстрела в голову в воде не было кровяной дымки. И вдруг справа от него что-то рванулось к рыбе. Он узнал акулу еще до того, как ее шкура едва не протерла ему бок, он был так близко, что не видел спинного плавника. Ощущение можно было сравнить только с тем, будто бесшумный экспресс проносится в нескольких дюймах от тебя. Акула была вдвое больше той, что они убили в Морант-Бей. Изгибающийся, мускулистый, слабо пульсирующий песчаный бок шел и шел мимо него. Он обдирал ему кожу. В какую-то безумную секунду ему показалось, что это никогда не кончится, как будто длина акулы была безграничной. Затем с ошеломляющей силой из руки вырвало ружье. Он инстинктивно повел руку, чтобы оттолкнуть акулу от того места, где она обдирала кожу, но к тому времени она ушла. Ушли и рыба, и стрела, и линь. Он смотрел, как акула спланировала влево, затем исчезла в зеленом тумане за пределами видимости. Рывок был столь силен, что оторвал и крепкий линь, и ружье, которое должно было бы всплыть, но его заполнило водой, и оно медленно опускалось на дно. Грант был удивлен, поражен и не верил случившемуся. Он был почти что в физическом шоке. Он изо всех сил рванулся на поверхность.

Позднее ему казалось, что он несся так быстро, что вылетел из воды едва ли не по колено. Так это было или не так, но он заорал: «Акула! Акула!» — как только голова появилась на поверхности. Затем он поплыл к лодке, стоявшей в нескольких ярдах от него, каждые несколько взмахов руки поглядывая вниз между ногами. Достигнув лестницы и залезая по ней, он глянул наверх и увидел, что с борта свесились Дуг, Лаки и Джим и хохотали, хохотали что было мочи. Он автоматически остановился.

— Какого хрена вы смеетесь? — возмутился он. — Акула, каких я не видывал, утащила рыбу и едва не стерла мне весь правый бок.

— Ты по пояс вылетел из воды, — со смехом произнес Джим. Грант увидел, как он глянул на Лаки. — А где ружье?

— Она его вырвала, — ответил Грант. — У меня рука до сих пор ноет. Оно на дне. Линь оборвался.

— Ладно, залезай, — сказал Джим. — Я его достану. — И все трое снова засмеялись.

— Я и сам могу достать, — жестко ответил Грант. — Спасибо.

— Ну ладно. Возьми мое ружье, — ухмыльнулся Джим. Он передал через борт приклад заряженного, но не взведенного ружья.

— Зачем мне ружье, — сказал Грант. — Все равно там больше нет рыбы. — Он отплыл от судна, продул легкие, огляделся и нырнул за ружьем, которое выглядело странным и неуместным среди кораллов и водорослей. Когда он залез на судно, то ощутил, что колени дико дрожат и постарался скрыть это, когда все они начали снова смеяться. Он отвернулся и взял пиво из холодильника, сознавая, что спина и шея окаменели от задетой гордости, и он не может расслабиться.

Он сознавал, что Джим думает, что он запаниковал. Сам он так не считал. С другой стороны, его определенно шокировали неожиданность и мгновенность случившегося. Он сел с бутылкой пива в руках, чтобы не была заметна дрожь в коленях, и попытался ухмыльнуться, что отчасти и удалось.

— Ты, правда, смешно выглядел, — сказала Лаки, и в смехе ощущался привкус злобы. (Позднее, когда они останутся вдвоем, она ему холодно скажет: «Ну, если ты хочешь заниматься такими глупостями, то должен ожидать подобного и вынужден искушать судьбу». — «Кажется, ты не совсем так считаешь в случае с Джимом», — возразит Грант. И она ответит: «Это его профессия. А тебя считают драматургом».)

— Наверное, — ответил он сейчас, на судне. — Но видели бы вы эту акулу. — Он поднял руку и показал бок. Его будто прочесал металлический гребень с редкими зубьями, покрыв нежную кожу под мышками горизонтальными линиями.

Джим Гройнтон весело оскалился и сказал:

— У меня есть метиолат. — Затем эти трое глянули друг на друга и снова разразились смехом. — Да мы просто потому, что ты так смешно выглядел, — извиняющимся тоном произнес он.

Грант обнаружил, что тоже может слегка посмеяться. Но все равно было обидно.

Вечером у костра они снова все обсудили. Конечно, определенная опасность для Гранта все-таки была, особенно если бы акула по ошибке ударила его, и даже Джим признал это. А Лаки вставила, что она хорошо осознавала опасность. Очень хорошо осознавала. И именно понимание этого заставило ее после первого быстрого испуга так бешено рассердиться на него, на Гранта.

— Но заметь, она не пошла за тобой, — отметил Джим. — Она пошла на рыбу. Тот факт, что она тебя зацепила и оцарапала, не доказывает, что она сознательно это сделала, это просто случайность. — У самого Джима было много таких встреч, хотя, правда, ни разу акула не приближалась к нему так близко. — Возможно, потому что я привык оглядываться. И я всегда вижу, как они приближаются. Человеческое специфическое зрение затрудняет наши действия в воде. Большая часть рыб одним глазом смотрит вперед, а другим назад и суммирует впечатления. Нас же еще больше затрудняет маска, как шоры у лошади. Кроме того, нет звука, звука шагов или хруста ветвей, чтобы предупредить. Так что ты вынужден оглядываться. — У Джима акулы часто крали рыбу из-под самого носа. Но ни разу акула не нападала на него. Только дважды акулы пошли на него, но оба раза он был по течению от раненой кровоточащей рыбы, так что акулы вполне могли по ошибке принять его за источник кровотечения. Оба раза он пошел прямо на акул, как будто атакует их, однажды с кинокамерой в руках, а в другой раз — с незаряженным ружьем, и в обоих случаях акулы уклонялись и начинали описывать круг. Когда же он располагался вверх по течению от кровоточащих рыб, то его игнорировали. — Ребята испытали все виды крови: бычью, свиную, даже человеческую. Кажется, все они не слишком привлекают акул. И только рыбья кровь — исключение. Я, понятно, говорю не о стайном питании, которое случалось с парнями на тонущих кораблях во время войны, а об обычных обстоятельствах.

Грант, лежа на теплом песке перед языками костра, мог припомнить один из таких случаев и впервые за долгое время подумал о своем старом самолете, ныне ржавеющем где-то на дне Тихого океана. Он также подумал о Джиме, лицом к лицу столкнувшемся с акулами с камерой или незаряженным ружьем, чтобы врезать ими по носу, если они подойдут. Он не был уверен, что у него самого когда-нибудь хватит на это мужества.

— Я убежден в двух вещах, — продолжал Джим, — насчет акул. Первое, они абсолютные трусы и мусорщики. И второе, — здесь он помолчал, выдерживая драматическую паузу. — Я убежден, что они знают, кто мы.

— Мы? Ты имеешь в виду людей? Акулы знают? — спросил Грант.

— Может быть, бессознательно. Но я убежден, что в море разносится слух, сознательный или бессознательный, как там рыбы связываются друг с другом, не знаю, слух, среди обычных рыб и среди акул, что в море появился новый хищник. Хищник, который прямо соперничает с акулами и о котором известно, что он сам нападает на акул и убивает их. И именно поэтому они настороженно относятся к ныряльщикам.

— Трудно в это поверить, — сказал Грант.

— Не так уж трудно. Я, черт подери, уверен, что они как-то связываются друг с другом. — Джим перевернулся на живот и встал на колени. — Ну, завтра выходим?

— Конечно, — услышал Грант свой ответ и снова ощутил, что спина и шея одеревенели. — Почему же нет?

— Нет проблем, — легко сказал Джим. — Но все равно нам надо как следует подготовиться, чтобы твоя хорошенькая жена не беспокоилась. — Он как-то интимно улыбнулся Лаки.

— Я все равно буду, — тонким голоском отозвалась Лаки.

— Именно так. Ты позволишь, чтобы я входил в воду раньше тебя, о'кей? — Джим улыбнулся Гранту.

— Конечно, раз ты так считаешь, — спокойно ответил Грант. — В этой экспедиции ты — белый охотник.

Джим и раньше делал такие вещи: играл роль заботливого отца, главным образом, перед Лаки, разыгрывал маленькие драматические роли, тоже перед Лаки, а Грант ни разу не взывал ни к одной из этих ролей. А были еще лекции о мореплавании, лекции о туризме, охота за яйцами, сознательно затянутый процесс приготовления рыбы для нее. И несмотря на все это, а может, благодаря этому, между ними пятерыми возникла любопытная близость. Может, просто потому, что других людей не было, вокруг никого, и это очень их сблизило, у них возникло ощущение, что никто другой не мог бы участвовать в этой поездке. Как бы то ни было, теплая близость между ними еще больше увеличивала очарование происходящего. Дуг это заметил и обсудил с Грантом. А через первую пару дней даже замшелый капитан втянулся в беседы, рассказывая длинные, как у Конрада, случаи контрабанды оружия на Кубу и в Южную Америку, когда они по вечерам сидели у костра. Вполне вероятно, что он мог работать и на бывшего жениха Лаки Рауля. В самый последний вечер он даже признался, что терпеть не может подводного плавания и не понимает тех, кто им занимается. На следующий день они упаковали вещи, сели на маленькое суденышко, еще два часа поохотились на рыб без особых приключений, а потом подняли паруса и отправились домой. Путешествие завершилось.

В памяти сохранились удивительные картины. Закат с облаками и шквалами дождя далеко на юго-западе от них, идущими на север и на запад, освещенными багровым солнцем. Шум бриза на рассвете в ветвях высоких кокосовых пальм в Северо-Восточном заливе, когда они выскакивали на свет, бежали к соленой воде, умывались, завтракали и выходили в море. Первые настоящие коралловые «головы», которые увидели Грант и Дуг, поднимающиеся перед глазами со дна на высоту от тридцати до шестидесяти футов и сравнимые только с каменными грибами атомных взрывов. Огромные четырехфутовые рыбы-короли, серебристые торпеды, которых Грант отыскивал среди рифов и убивал и из которых Джим на старой, грязной, сальной сковородке готовил самые вкусные рыбные блюда, которые они когда-либо ели. Был еще один запомнившийся вечер, когда после утомительного дня охоты они приплыли на лодке с судна на берег и уселись в лучах заходящего солнца на вечернюю поденщину: Грант и Джим чистили рыбу, Дуг и капитан ломали сучья и палки для костра, Лаки сидела на песке и яростно расчесывала мокрые после купания волосы. И именно в этот вечер они все почти одновременно бросили свою работу и посмотрели друг на друга, неожиданно и остро ощутив мгновение и то, насколько оно приятно, но и то, что оно неизбежно, неостановимо уходит, а затем с ироническим похмыкиванием, осуждающим сентиментализм, пряча все это (Дуг даже дико кашлянул), они без слов вернулись к работе. Такие мгновения порождали чувство, что они принадлежат друг другу, а может, то, что они принадлежали друг другу, порождало такие мгновения.

Именно во время семичасового плавания в Кингстон Джим произнес почти экстатическую похвалу Гранту. Все они сидели вокруг капитана в кабине и пили пиво. Джим встал и подошел к Гранту, стоявшему у правого борта и смотревшему на надутые паруса, зрелище, от которого Грант никогда не уставал. Еще раз, как когда-то в аэропорту Кингстона, он сжал плечо чуть более высокого Гранта, теперь одетого в шерстяную рубашку.

— Я просто хочу сказать и хочу, чтобы вы все услышали, что у меня никогда не было такого хорошего клиента, клиента, который бы так любил нырять, так быстро и так много всему учился, как этот парень! Думаю, могу без стеснения сказать любому, что никто из клиентов мне так сильно не нравился, ни с кем я так не дружил и ни с кем не продолжал бы дружбу. Я знаю, я знаю, что все мы вряд ли увидим друг друга. Поездка закончится, все вы через несколько дней уйдете с Бонхэмом, и даже если мы когда-нибудь все вместе поедем снова, это будет другое, не то же самое. Я просто хочу сказать, что это самая лучшая моя поездка, без всяких исключений, включая и другую поездку в Морантс с парой ныряльщиков, о которой я рассказывал. И насколько я понимаю, успех и веселье этой поездки на пятьдесят процентов зависит от вот этого парня. Я никогда не забуду этого и хочу, чтобы он знал, что я его никогда не забуду! — Речь была слишком длинной, чтобы тебя все время обнимали за плечи, и Грант ощущал неудобство и стеснение. Он всю жизнь не любил, чтобы к нему интимно прикасались. В то же время он был глубоко тронут, потому что он сам ощущал то же дружеское чувство к Джиму. Затем Джим мощно хлопнул его по плечу, точно так, как римский воин приветствует или прощается с другим римским воином, и добавил: — Вот мое слово! Если этому парню понадобится что-то, что я могу сделать, дать или достать, ему нужно просто известить меня.

Он вернулся на место и сел с ухмылкой на пылающем лице. Возможно, три-четыре бутылки пива подогрели его.

— Ну, спасибо, — стыдливо и как-то глуповато сказал Грант. — А я хочу, чтобы ты знал, что я точно то же чувствую по отношению к тебе. — И это была правда. Потому что вдобавок к глубокому дружескому чувству он, как и в случае с Бонхэмом, испытывал огромное, глубокое, почти мальчишеское чувство преклонения перед тем, что Джим умел делать в море, на море, над морем: ныряние, мореплавание, полеты, даже дикий туризм; перед всем романтическим и настоящим, что буржуа из маленьких городков, а теперь и псевдоинтеллектуальные типы вроде него самого, не могли делать, и лишь мечтали и иногда, если становились псевдоинтеллектуалами, писали об этом. Искренняя теплая улыбка появилась у него на лице, а на голых бедрах, руках и спине появилась гусиная кожа, а когда он неожиданно сообразил, что на глаза наворачиваются слезы, он быстро сел и с преувеличенным вниманием стал доставать из холодильника новую бутылку пива.

Это был довольно сильный и трогательный финал поездки, думал Грант, вернее, был бы таковым, если бы Дуг Исмайлех не воткнул в общую похлебку свою особенную, личную ложку.

Это случилось, наверное, через полчаса после панегирика Джима. Лаки спустилась вниз. Джим пошел вперед поправить паруса. Так что они остались вдвоем рядом с капитаном. Грант прошел чуть вперед и сел на скамейку. Дуг присел рядом на корточках.

— Ну и речугу задвинул Джим о тебе, а? Я, кажется, немного ревную, — сказал он с хитрой греко-персидской ухмылкой на широком хитроглазом греко-персидском лице. — Проси, чего хочешь, и он сделает. Очень хорошо, что тебе не нужно просить его позаботиться о твоей жене, да?

Грант вздрогнул. Он не думал, что натиск Джима на Лаки настолько заметен. С другой стороны, он понимал, что Дуг просек суть ситуации между ним и Лаки, хотя ни разу ничего не спросил и вообще не заикался об этом. Тогда что же это за ремарка? Он помолчал секунду, а потом ухмыльнулся.

— Да. Но я не думаю, что это может случиться в обозримом будущем. — И добавил: — Бедняга, кажется, втюрился в нее, а?

Дуг не отвечал. То ли он ждал такой реакции, то ли надеялся на совершенно другой ответ. Грант не мог определить. Через несколько минут Дуг встал и пошел на корму за пивом. Грант подумал, что он выиграл в этой перепалке. Но тема должна была повториться в различных вариациях, как в музыке девятнадцатого века, почти сразу же после возвращения в Кингстон. На этот раз вступила Лиза.

Лиза внешне не очень изменилась с того вечера, когда она набросилась на Гранта, ни в идеях, ни в их применении. Она по-прежнему считала, как кудахтающая наседка, что с Лаки плохо обращаются и в этом виновен Грант, но сейчас она держала это при себе. Но не настолько, однако, при себе, чтобы Лаки этого не знала, и о чем две девушки — две женщины — болтали наедине, он понятия не имел, Лиза ни разу ничего не сказала о своем пьяном взрыве и вела себя так, будто ничего не случилось (Рене явно поговорил с ней), и все тоже вели себя так же, оставив все при себе. Изменилась ли она внутренне, это другой вопрос, но ее собственные заботы и тревоги, которые она так открыто проявила той ночью, и сейчас оставались явно заметными для всех, кто был тогда вечером. Рене жутко много времени проводил в городе, проворачивая, как он говорил, дела отеля. Грант был абсолютно уверен, что никаких таких дел не было, но не сказал Лаки о своем мнении.

Как бы то ни было, именно Лиза начала варьировать тему Лаки и Джима Гройнтона. Она делала это гораздо коварнее Дуга, почти без намеков. Она просто рассказывала о другой «паре ныряльщиков» у Джима, которую он возил на Морант-Кис.

Она, конечно, не стала бы делать этого, не сиди они втроем, но они сидели втроем. Джим с капитаном ставили судно на якорь и убирали маленький корабль после плавания. Рене был в городе. Дуг тоже уехал в город, поскольку гости, жившие в Краунте, сказали, что в Мертл Бич Отеле появилась девушка, которую он знал. И вот после приветствий, поцелуев, объятий и расспросов они сидели втроем в баре, темном, прохладном памятном баре с памятным морем, сверкающим и плещущимся у раскаленного пляжа.

История Лизы отличалась от истории Джима только в одной зафиксированной и одной незафиксированной точке. Жена в «паре ныряльщиков», настаивала Лиза, ныряла гораздо лучше мужа, и она была главной ученицей Джима, тогда как Джим отмечал, что лучше нырял муж. Нет, говорила Лиза, жена была великолепной ныряльщицей, муж намного хуже. Лиза считала, что Джим сознательно лгал, чтобы скрыть незафиксированную точку. А незафиксированную, сказала Лиза, потому, что, естественно, Дон-Жуан — Джентльмен Джим никогда не сказал бы (хотя мог и сказать, подразумевал это), что он все это время трахал жену. И до поездки, и после поездки, и даже во время поездки. Здесь Лиза хитро глянула на Лаки, и женщины рассмеялись, интимно и странно бесстыдно, хриплым, особенным женским смехом. Дело в том, продолжала Лиза, что он брал ее собирать птичьи яйца. «Вот как он устроился во время поездки», — сказала она.

Грант изо всех сил старался не смотреть на Лаки, которая (он это чувствовал) пристально и тяжело смотрит на него. Он ей не доверял? Конечно, доверял. Ну и?

Как бы там ни было, завершила историю Лиза, муж и жена счастливо вернулись в Нью-Йорк или, где там, черт подери, они жили, и это самое мудрое.

Грант ощутил, как в нем растет пылающая опасная ярость. В этой истории были все наихудшие элементы рогоношества, а именно — муж обманут (он был настолько глуп и бесчувственен, что жена смогла одарить его рогами), но все еще счастливо любит ее. Это самый худший из кошмаров.

— Но откуда ты знаешь, какие ссоры были у них дома? — наконец спросил он. — И откуда ты знаешь, что он ее трахал? — требовал он. — Ты видела, как он ее трахал? Или кто-нибудь видел?

Нет, сказала Лиза, но она голову отдаст на отсечение, что трахал. Как бы там ни было, все так считают, а это почти то же самое. Снова она глянула на Лаки, и они рассмеялись.

— Иногда я думаю, — произнесла Лаки, снова загадочно глянув на него (Грант уже узнавал этот взгляд, но все еще не мог понять его), — что Рон любит Джима больше, чем меня.

— Ну, а теперь, черт подери, что за ремарка? — взорвался Грант.

— Это не ремарка, — улыбнулась Лаки. — Это утверждение.

Грант знал только, что он был прав на сто процентов в Га-Бей, когда предположил, что ехать сюда, к Лизе — наихудшее для Лаки в данных обстоятельствах. В тот вечер он позволил себе поднять вопрос о «привилегии трахаться».

Джим был в тот вечер на ужине в отеле (конечно, за счет Гранта), был и Дуг, но Бонхэм не появился. Он, очевидно, улетел готовиться к первому плаванию на «Наяде». С ними ужинали и Рене с Лизой. Но несмотря на это, никто не напился, когда они пошли спать.

— После этой поездки мне тяжко, и я не ложился уже неделю, — сказал Грант. — Мне бы хотелось воспользоваться «привилегиями».

— О'кей. Прекрасно, — ответила Лаки. — Я и сама горю.

— О-о-о, — простонала она, когда они начали заниматься любовью. — Мне это нравится. Правда, нравится. — С одной стороны, Гранту это понравилось, а с другой, — нет.

— Я бы хотел сказать, — проговорил он потом, слегка опершись своим лбом на нее, но не уходя из нее, — что я очень тебя люблю.

— Конечно, — быстро и коротко ответила Лаки, — я тоже. А теперь вылезай, а?

Грант, который всегда отвечал на удар (вся его натура была такой), сказал, скатываясь с нее:

— Может, мы смогли бы разработать системы оплаты?

— Что?

— Я имею в виду, как в случае обычных постелей, как во всякой работе, а вдруг я тебя выброшу. Тогда у тебя будут свои деньги, своя зарплата. — Он был сыт по горло.

Лаки глядела на него холодными глазами.

— Неплохая идея, — задумчиво ответила она.

— Ладно, прекрати! — Грант неожиданно начал закипать, а он обещал себе не делать этого. — Слушай, сколько это будет продолжаться? Я тебе сказал правду. Потому что считал, что должен это сделать. И потому что думал, что тебе это поможет. Поможет что-то понять.

— Ты все-таки далеко не сразу сказал правду, так ведь? — отозвалась Лаки. — А я бы хотела забыть, — продолжила она жалобным детским голоском, который он так часто слышал раньше, в более счастливые дни. — Я бы хотела. Я желаю. Правда. Но не могу. Может, со мной что-то не так?

Грант, не отвечая, встал. В другом конце комнаты на столе стояла бутылка и содовая.

— Давай лучше выпьем, — сказал он.

О, проклятая гордость, чертова гордость! Лаки приняла предложение и выпила в холодном молчании.

Все это пришло в голову на следующий вечер. Это был канун отлета Дуга на завтрашнем дневном самолете, и так или иначе, но все это захватило Гранта. Он не смог понять, насколько виноват был Дуг. Но в конце концов, это неважно, правда. В конце концов, каждый должен платить за то, что сказал и сделал сам. Джим Гройнтон, конечно, снова ужинал с ними, а потом остался выпить, потому что у Дуга это был последний вечер, и он хотел попрощаться с ним и потому, сказал он, что ему и вправду не хочется расставаться со стариной Дугом. Днем они все вместе были на катамаране. В конце концов, они пересидели всех и остались за столом вчетвером.

Лаки сверкала ярче обычного, они непрерывно хохотали над ее остроумными, разрушительными (и большей частью сексуальными) репликами и рассказами. Когда она была такой, открыто смеялась и отбрасывала голову назад, чтобы встряхнуть волосы цвета шампанского, вряд ли что могло быть более красивым и желанным. Под конец она рассказала историю, которую Грант уже слышал (во время их долгой поездки во Флориду) и которую он мог бы озаглавить «Ночь, когда нап … исали или не нап…исали в святую воду». Они снимали какую-то ландриновую лабуду в соборе на Пятой Авеню, для какого-то продюсера из Голливуда, и должны были снимать рано утром, пока в соборе было пусто. У них была ужасная слащавая кинозвезда, как Лоретта Янг у предыдущего поколения, которая играла монахиню. Лаки и все остальные эпизодические актеры должны были стоять рядом на холоде, пока звезду снимали снова и снова, чтобы быть уверенным, что все ее профили хороши. Все жутко устали, стояли и подшучивали над церковью и Мэдисон Авеню, у кого-то нашлась фляжка согревающего, и в какой-то момент Лаки сказала, что хотела бы быть мальчиком со штуковиной, чтобы нап … исать в святую воду. Какой-то итальянец, тоже со вшивым католическим прошлым, сказал, что сделал бы это, но ему придется платить, если его поймают и выкинут со съемок. Вот Лаки и поспорила на ночную плату (а из-за раннего часа плата была двойной!), что он этого не сделает. Он сделал (в глубине церкви было темно), и она заплатила. Но деньги окупились зрелищем съемок (непрерывные дубли, конечно, чтобы все профили были хороши), и сладкая-пресладкая звезда вновь и вновь освящалась святой водой и мочой. Их почти всех уволили за смешки. Грант припоминал, что в первый раз история была иной: итальянец струсил и не нап…исал в святую воду, и она не проиграла, а выиграла ночную плату. И он ничего не помнил о звезде. Но неважно. Даже бармен Сэм хохотал за стойкой, полируя бокалы. И Грант заметил на лицах Дуга и Джима восхищенные взгляды, выражающие своего рода благоговейное неверие: неужели может быть нечто столь выдающееся и милое? Именно эти взгляды заставили его сказать то, что он сказал.

— Очень плохо, — произнес он, уткнувшись носом в бокал. — Очень плохо, что старина Дуг должен завтра ехать, Теперь у тебя останется только двое возлюбленных.

Дело было не только во взглядах. Все, что произошло с ними с тех пор, как он рассказал о Кэрол Эбернати, было так неожиданно и так странно. Его захлестнул целый сонм событий, обид, включая болтовню Лизы насчет Джима и «пары ныряльщиков» и комментарий Дуга днем раньше на корабле. И она казалась ему чертовски, бешено привлекательной. Ну и, конечно, он был пьян.

— Что? — Лаки стала пунцовой. — Что? Двое возлюбленных?

— Канешна, всегда есть старина Бен, — кривляясь, продолжал Грант. — И Рене.

Лаки пылала.

— Я говорю серьезно. Вполне серьезно.

— Да ладно. Все в порядке! — сказал Грант. — Я тоже говорю серьезно. Ну, глянь на них! Они бы все отдали, чтобы тебя трахнуть! — Лаки медленно посмотрела на мужчин. — Разве не так? — спросил Грант.

Дуг встал с полувиноватой улыбкой и сморщил лоб:

— Он прав. По крайней мере, в отношении меня. — Джим Гройнтон ничего не говорил и только улыбался. — Конечно, к несчастью для нас, он тебя первым получил, милая, — ухмыльнулся Дуг. Джим Гройнтон молчал и улыбался своей медленной улыбкой так, будто он хорошо контролировал ситуацию.

— Что ты сказал? — проревел Грант.

— Думаю, пора завязывать, — легко сказал Дуг. — Мне нужно быть в этом вонючем самолете в одиннадцать. — Он встал.

Лаки тоже встала. Она отбросила назад светлые волосы и рассмеялась.

— Ну, завтра увидимся. Мы тебя все будем провожать, Дуг.

Затем встали Грант и Джим. Грант внимательно наблюдал за ныряльщиком, весь наготове, чтобы врезать по этой самодовольной улыбке полицейского, как только он сделает хоть одно неверное движение, но Джим, кажется, почувствовал это и легко, доверчиво отступил. «Спокойной ночи», — только и сказал он.

Уже в номере, переодевшись в халат, Лаки села перед трюмо и начала энергично расчесываться. Грант разделся, налил себе выпить и сел на кровать, глядя на ее отражение в зеркале.

В зеркале Лаки отвела от него взгляд и сосредоточилась на волосах. У нее было то же странное таинственное выражение лица, которое он так часто видел в последнее время и никак не мог разгадать.

— Ты бы хотел, чтобы у меня была связь с Джимом? — спросила она.

Звук, кажется, повис в воздухе, как окончания строк у Йейтса, вновь и вновь возвращаясь после того, как слова произнесены, и вот исчезли. Ощущение было точно такое же, как тогда, когда он смотрел на мчащийся мимо него бесконечный бок акулы, а потом рвануло руку. Шок? «И жить одному на лужайке с жужжащими пчелами». Бом. Бом. Бом. Он очень глубоко вздохнул и медленно выдохнул:

— Ты шутишь?

— Вовсе нет, — ответила Лаки, и голос был таким же таинственным, как и лицо. — В таких вещах я никогда не шучу.

— Ты имеешь в виду, что хочешь его? — спросил Грант.

— Ну, немного. По-своему. Я бы сказала, что он первый мужчина, которого я встретила после знакомства с тобой, с кем я бы хотела лечь в постель.

— Так! — сказал Грант, еще раз глубоко вздохнув. Тело его понесло взад и вперед по комнате. — Так. Вот что я тебе скажу. Делай все, мать твою, чего хочет твое сердечко, милая. И посмотрим, что будет. — Он думал, что это прозвучало достаточно угрожающе.

— И это все, что ты можешь сказать? — раздраженно спросила Лаки.

— Слушай, — сказал он. — Я не собираюсь хватать тебя и везти в Нью-Йорк. Делай что хочешь. Давай-давай. А потом я решу, что я хочу делать. О'кей? — Он думал, что выразился достаточно ясно, но позднее он должен был усомниться, не выразился ли он недостаточно ясно и не было ли в его словах двусмысленности. Это правда, как потом скажет Лаки, что на самом деле он не говорил, что оставит ее.

— О'кей, — сказала Лаки. — Спокойной ночи.




32


Она долго лежала и не спала, уставившись в темноту, где должен был быть потолок, в темноту, которая, пока не выключили свет, была потолком. Она могла сфокусировать взгляд точно на высоте невидимого потолка, хотя видеть его не могла. Смешно, как быстро привыкаешь к вещам. Физическим вещам. Она раздумывала, ей было интересно, какого типа и насколько велика штуковина у Джима Гройнтона. С кровати рядом не доносилось ни звука. Она почти хотела, чтобы ему приснился кошмар.

Они помирились, когда ему приснился кошмар.

Но на этот раз все было иначе. На этот раз все было очень серьезно. Она понимала, что он много дерьма получил от нее за последние две недели. Она понимала и то, что по-своему, как бы это ни называлось, он и впрямь ее любит. Вопрос в том, стоила ли любовь (или, черт подери, чем бы ни было это чувство) всего этого? Вот вечный вопрос.

Больше всего ее убивало то, что, уже зная ее, он трахал (дважды) этот старый пыльный мешок, отослав ее, Лаки, обратно в Нью-Йорк. Как он мог? А если дважды, почему и не больше? Если один раз, то почему не пять? Пятьдесят раз? И одного хватает. Значит, подразумевалось, что все случившееся с ними в Нью-Йорке было просто забавой, шуткой, ложью, короткой — пусть и сильной, — но всего лишь связью с нью-йоркской «девочкой». Другими словами, с ней. Именно это ее задевало: он был, как и все остальные болваны, которых она знала, таким, как Бадди, Клинт Эптон, Питер Рейвен, тот англичанин, голливудский продюсер, для которых она была доступной красивой нью-йоркской подстилкой. А если это так, то он просто слаб, как и все остальные. Просто дешевка.

Она вспомнила, что весь брак был устроен Лизой. Лизой и ее черной подругой-лебедью Полой Гордон. Они все это сделали. Грант ничего не делал. Его несло по течению. Как и ее. Если бы Лиза и Пола не проделали всей грязной и тяжелой работы, проклятого брака просто не было бы. И она не могла вынести мысли о слабом мужчине. С дешевой душонкой.

Может, Джим Гройнтон и не очень яркий. Но он точно не слабый. Она не могла быть замужем за слабым мужчиной. Господи! Когда она сказала ему о возможности связи с Джимом, он даже не ударил ее!

Возможно, ей следует это сделать. Господь ведает, он заслужил. Он по-настоящему слабый мальчишка, прицепился к властной Кэрол и не мог ее оставить. Пока кто-то — и не она сама, а Лиза и Пола Гордон — не заставил его жениться.

Иисусе!

С другой стороны, если она это сделает, она знала, все кончено. Даже если она сделает это втайне, и он никогда не узнает, как можно уважать мужчину, который даже не знает, что ему наставили рога? А если узнает, то выбросит ее. В этом она была уверена.

Господи, но она вне себя из-за него! Тошнит от него. Все сгорело, сгорели все жилы и сосуды, все нервы, все замерзло, засохло.

Может, это и впрямь наилучший путь. Она всегда может вернуться в квартиру на Парк Авеню к Лесли и снова ждать. Снова ждать — сколько лет?

Ее гордость будет уязвлена. Все друзья будут смеяться: Лаки Виденди и ее двухмесячный брак с драматургом Роном Грантом. Но потом все утихнет. И он что-то должен будет заплатить, какие-то деньги, хотя она не хотела его проклятых денег. А вот с Джима Гройнтона она бы их получила.

Может быть, в конце концов, это наилучший путь. Как он мог так поступить с ней?

Не нужно было говорить. Во-первых. Он должен был либо сказать в самом начале, либо вообще молчать. Она не просила. Она даже не хотела знать. Во-вторых, не надо было везти ее туда и лгать ей, лгать ей! — потом пытаться одурачить ее, рассказав «правду» после стычки, которая произошла. Просто дешевка. Дешевка, дерьмо куриное, трус. Ну, старуха именно к этому и подталкивала! А он! Он играл ее партию и сделал то, чего она и хотела от него! И если она, Лаки, не собрала вещи и не улетела немедленно в Нью-Йорк, то не благодаря Кэрол Эбернати.

И потом вся эта дребедень насчет того, что он хотел сохранить репутацию Кэрол и Ханта, что он хотел спасти литературную репутацию Кэрол, потому что не хотел ее полного уничтожения, пусть это и фальшивая репутация… Снова ее затошнило от отвращения, только на этот раз от отвращения к самой себе. Так попасться!

Но затем мысль о возвращении, возвращении ко всему тому, что было раньше, к полутора годам, которые она прожила после смерти Рауля, сама эта мысль о возвращении к прошлой жизни была невыносима. Ею овладело знакомое ощущение гибельного мрака, которое всегда таилось в глубине ее души. Проклятое католичество внушало, что она должна понести наказание. Вот ее и наказывают. Суеверие все время подсказывало, что ее накажут тем, что не дадут быть с Роном Грантом, но как, каким образом, этого она не знала. Теперь, как оказалось, ей не дадут быть с Роном Грантом потому, что Рона Гранта, какого она хотела, попросту не существует. Никогда не существовало. Она его придумала. Вот что хуже всего.

Она не шлюха! Она не шлюха и никогда ею не была, и ей плевать, что бы кто ни говорил! Все они счастливы были поиметь ее, господом можно поклясться! И она ни одного из них не обижала! Напротив, помогала всем им или почти всем.

Что касается Джима Гройнтона, то физически ее все-таки влекло к нему. Ей всегда больше нравились коренастые, широкоплечие сильные мужчины. Сам Рон был таким. И Рон действовал так, будто хотел, чтобы у нее была связь с Джимом: сказать ей прямо при нем, что он, Гройнтон, влюблен в нее! Что это за полупедерастическая белиберда? Ее тошнило от этих полупедерастов, которые любят друг друга больше, чем своих женщин. Все они обращаются с женщинами так, будто это бутылки с выпивкой, которую можно выпить, а потом выбросить, а еще лучше — пойти в лавку, сдать и взять новую.

Все эти проклятые мужчины влюблены друг в друга. Она по горло сыта. И так много этой дряни она раньше не видела. Бонхэм влюблен в Гранта, а Грант — в Бонхэма. Гройнтон влюблен в Гранта, а Грант — в Гройнтона. Хант влюблен в Гранта, а Грант — в Ханта, Дуг Исмайлех влюблен в Бонхэма и Гранта. Кажется, местечка для простой, обыкновенной женщины не осталось.

В ее муже было нечто, что привлекало определенный тип мужчин. Начнем с того, что она этого не любит; более того, она могла сказать, что разум и чувства всех этих типов каким-то извращенным образом обращались и к ней, они влюблялись и в нее. Хотели поиметь ее, как сказала бы ее бабушка. И это ради того, чтобы больше приблизиться к нему, к Рону? Как бы там ни было, все происходило именно так. Даже у Бонхэма было так, хотя и шиворот-навыворот, как у студентика, который дразнит и оскорбляет избранную девчонку, чтобы привлечь ее внимание. А уж о Дуге и Джиме Гройнтоне и говорить не приходится. Только Хант, как она считала, был вне этого, Хант был… Господи, кем он был?

Она припомнила, как едва поверила своим глазам, увидев плачущего Ханта. Просто тошнит, до рвоты тошнит. Вот парень, который трахает твою жену едва ли не на твоих глазах, и вот он уезжает — окончательно и ко всеобщему благу, — а этот слизняк всхлипывает при расставании. Ну, не затошнит ли? Отвращение, приправленное перцовым соусом сильной нелюбви — даже ненависти — к большинству мужчин, вызывало у нее непроизвольные судороги желудка. А то, что делает Рон, делает его не намного лучше профессионального наемного хахаля.

Подозревал ли он, что Джим сам уже сказал ей, что влюблен в нее? Мог ли догадаться? Он проницателен. Это случилось, когда Джим во второй раз взял ее в поход за птичьими яйцами на отдаленный конец острова. Этого она не рассказывала даже Лизе. Хотя Лиза и сама подозревала. Уродливые птицы с криком взлетели (она вообще ненавидела птиц) и парили над ними, вереща и протестуя с безопасного расстояния. Джим присел на корточки у первого же гнезда, а потом неожиданно глянул вверх, на нее, с грязной искоркой ирландского полицейского в глазах.

— Думаю, вы знаете, что я влюблен в вас, — сказал он.

— Нет, не знаю, — немедленно ответила она. — И, конечно же, не подозреваю.

На лице у Джима появилась обычная медленная и раздражающая ухмылка.

— Ну, вот так. Я вас хочу.

— Я бы предпочла не слышать этих слов, — сказала она. — И я должна предупредить, что хотя Рон и не такой профессионал свежего воздуха, как вы, тем не менее, он был очень хорошим боксером в ВМФ.

— О, вот это меня не очень беспокоит, — улыбнулся Джим и встал. — Пошли, найдем еще парочку гнезд.

На мгновение она подумала, не спросить ли у него, что бы он стал делать, если б она рассказала Рону. Почему он рассчитывает, что она промолчит?

Когда позднее она все же спросила, он только ухмыльнулся:

— О, жены всегда молчат. Они не хотят неприятностей. Семейных.

Но как же тогда он мог по пути в Кингстон прямо при ней так славословить в честь Рона? Хотя существует определенный тип мужчин, которым нравится трахать женщин другого мужчины только ради того, чтобы к нему приблизиться. В противном случае панегирик Рону был самой циничнейшей вещью, которую она когда-либо наблюдала. Она не собиралась превращаться в пешку полупедерастических игр на свежем воздухе, но на карте стояло слишком много: ее вновь охватывало тяжелое, жесткое, циничное чувство, которое она ради самосохранения так долго вырабатывала в Нью-Йорке, а ведь она думала, что с Роном сумеет освободиться, избавиться от него. Но, очевидно, не сумела. Это и в самом деле высокая цена.

Она просто не знала. Просто не знала, в чем истина. У Джима, должна была она признать, помимо физического было и обаяние грязного полицейского «дьявола». Впечатление было очень сходным с тем, что было у нее при встрече с одетым в черное мотоциклистом тем давним летом в Джерси. Ясно, что жизнь на этом не построишь. Правда, Джим был единственным мужчиной, который хоть чуть-чуть привлек ее с тех пор, как она повстречалась с Роном. Но она была достаточно проницательна, чтобы понять, что не будь ситуации с Кэрол Эбернати, у нее не было бы ни малейшего побуждения.

О, этот ничтожный сучий сын! Как он осмелился сыграть с ней такую шутку? Привезти ее туда, жить с этой старухой, когда все знали, что она все эти годы была его любовницей. Как кто-нибудь может простить кому-либо такую вещь?

Она не знала. Просто не знала. Ей нужно подождать.

Таким бы облегчением было сорваться и трахнуть другого парня. Она устала, уже устала от комплекса ответственности, от попыток справиться со сложным характером Рона Гранта. Просто перепихнуться с простым человеком было бы колоссальным облегчением. Особенно если этот парень ее обожает, а потому с ним легко справиться. Она знала, что Грант ее выбросит, если она это сделает, а она не хотела ему лгать. Уважение исчезнет, если он поверит ее лжи. Так что это будет настоящий конец. Но в глубине души тлело болезненное искушение. Он заслужил. Конечно, мало чести в звании жены кингстонского ныряльщика. Конечно, она могла бы его изменить. Но она не любила его. Наконец она заснула.

Утром, когда они встали и одевались, чтобы спуститься вниз выпить кофе, он и трех слов не сказал ей, только холодно вежливое «доброе утро», и смотрел на нее так отчужденно, с такой звездной дистанции, что она сначала не поверила, а потом разъярилась. Он собирается себя так вести? Он что, собирается позволить ей это сделать? Тогда, о Боже, может, она и сделает!

Если бы он просто извинился, сказал, что виноват, признал бы, что был неправ, когда повез ее в Ганадо-Бей к проклятой экс-любовнице. Экс? Экс, задница! Она едва ли была даже экс.

Дуг уже был внизу с двумя чемоданами, загорал на залитой солнцем террасе и пил явно уже вторую «кровавую Мэри». Джим Гройнтон смеялся и пил с ним, но на самом деле он лишь прихлебывал. Джим пил мало по сравнению с Дугом и Грантом. И это тоже хорошо. Она тоже пила немного, пока не встретила Гранта.

Рене и Лиза тоже были здесь. Дуг уже оплатил счет, а теперь с юмором — хотя в голосе ясно читалась и настоящая озабоченность — жаловался на его величину. Когда они подсели ко всей компании, Лаки принялась хладнокровно разглядывать Джима, втайне оценивая его, так она смотрела на мужчин, пока не влюбилась и не вышла замуж. Она была убеждена, что сможет перемолоть его на кусочки и выбросить. И он тоже заслужил это. Она вспомнила, как Бонхэм как-то рассказывал о нем и жене другого ныряльщика в Юкатане, жене другого приятеля, которую он заделал. Мужчины подрались в конце концов, и этот парень жену бросил. Как можно вынести, когда один мужчина говорит другому, что он — друг, а за спиной все время пытается наставить рога, этого Лаки просто не могла понять. По-настоящему ужасно. А какой-то «дьявол» внутри тайно хихикал.

И Рон — Рон Грант — ее муж! — действует именно так, будто ему все равно. Он сейчас точно так же обращается с Джимом, как и вчера, до вечерней беседы с ним. А когда они поехали в аэропорт, Джим спросил, не может ли он пообедать с ними. Грант согласился, сказал: конечно же. Конечно, будут и Бен с Ирмой, ну и что? Он должен был сделать это непременно.

Бен и Ирма тоже захотели проводить Дуга, так что собралась целая толпа, да еще пришел Ти-Рене (так звали старшего сына Рене), которому Дуг очень нравился. Рене взял не джип, а машину побольше, на заднем сиденье расположились Дуг, Бен и Ирма. Лаки с Роном поехали на старом разбитом джипе Джима. Джим спросил у Рона, не хотят ли они ехать с ним, и Рон, конечно, согласился. По чисто сентиментальным мотивам Джим настоял на том, чтобы багаж Дуга погрузили в его джип, так что Лаки ехала впереди между ними на дополнительном сиденье, которое установил Джим. Кажется, они теперь повсюду ездили втроем. Сидя между ними, положив руки на спинки их сидений и стараясь, чтобы голые ноги в шортах не попадали под руку Джима, лежащую на рычаге скоростей, Лаки неожиданно вспомнила, как сразу после замужества сказала Рону, что когда-нибудь наставит ему рога, и он ответил, что если она это сделает, то должна позволить ему посмотреть. Фу, Иисусе! Он что, сейчас на это ее и толкает? Ее собственная фантазия о том, чтоб на его глазах трахнуть другого мужчину, заставила лицо вспыхнуть, но это была всего лишь фантазия. Но чего же он хотел, поступая так, как сейчас? И ее все еще не влекло к Джиму? Он не знает этого?

В аэропорту (в ожидании прибытия самолета они все расположились в баре с кондиционером), Дуг отвел ее в сторону поговорить. Потрясающее личное обаяние Дуга могло увлечь практически любого человека, если сам Дуг этого хотел, — достаточно привести в качестве примера любовь Ти-Рене, и это в то время, когда он почти не разговаривал с ним, а также Рене, Лизу и даже Джима. Сейчас он работал на нее, и это ее устраивало. Он выдал самую величайшую греко-турецкую улыбку понимания, завершив ее осмысленными, серьезными морщинами на лбу и положив свою большую руку на ее плечо.

— Не думай, что я не понимаю, что происходит, — сказал он, — и не думай, что я тебя недооцениваю.

Она отпрянула — внутренне. Не внешне.

— Вот как?

— И я знаю, что ты собираешься решить все это.

— Вот как. — На этот раз это было отчужденное, уклончивое заявление, а не вопрос.

— Я знаю, что многое тебя шокировало. И ты много переварила. Пища была крупнее желудка, как сказал древний поэт. Но мне хочется, чтобы ты знала, что я, старый папаша Дуг Исмайлех, доверяю тебе.

— О, Дуг, — ее поймали в ловушку искренности едва ли не против ее воли. — Я даже не знаю, любит ли он меня. Честно говоря, не думаю.

— Конечно, он тебя любит, — улыбнулся Дуг. — По-своему. Разве ты не знаешь, что никто и никогда не любит друг друга одинаково? — Паузы для ответа не было. — И никто лучше меня не знает, как с ним трудно. Чтоб прожить с ним больше педели, нужно быть святым. Но Я знаю и то, что ты можешь с ним управиться.

— Ты так думаешь? — тихо сказала Лаки.

— Уверен. Помни, что я его больше знаю. Ты можешь — и неважно, когда, как и что происходило в твоей предыдущей жизни, а может, даже благодаря ей! — ты можешь с ним справиться, практически любым способом, какой ты сама выберешь. — Он помолчал, вкладывая в паузу какой-то смысл. — Ты слушаешь? Любым способом, какой ты изберешь. И позволь сказать: что бы ни произошло — что бы ты ни сочла пригодным, — я убежден, я абсолютно уверен, что увижу вас обоих — вместе — в Нью-Йорке, через… шесть недель или пару месяцев.

Малодушно и по какой-то непонятной причине почти с отвращением пытаясь распутать неясное значение этих слов, Лаки промолчала. Если он говорит то, что она думает, что он говорит… она и подумать об этом не могла. Или что он может так говорить.

— Не забывай о том, что я сказал, — тепло улыбнулся Дуг и нежно поцеловал ее в ухо, затем снял руку с ее плеча и нежно повел к остальным провожающим, шумевшим у бара. Идя рядом с ним, Лаки почувствовала, что ее охватывает всепоглощающее и хорошо знакомое уныние. И отвращение. По отношению к себе, к Рону и почти ко всему. И когда большой грек снова нежно ее поцеловал и, подмигнув, прошел через таможенную калитку и пошел к большому реактивному самолету, а затем остановился у пахнувшей серой пещеры входа и помахал им всем, у нее было то же чувство, оно даже усилилось.

В тот день они после обеда вышли на катамаране. Бен и Ирма пошли с ними, потому что, как говорил Бен, он хотел, чтобы Ирма хоть чуть-чуть привыкла к тому, что будет во время плавания на «Наяде» (зато, сказал ей Бен, она сможет пробыть хоть несколько дней на островах Нельсона). Лаки была счастлива, что Бен и Ирма едут с ними. Она просто не выносила Рона, вернее, занятую им позицию. Он был крайне вежлив с нею: открывал перед ней двери, помогал сесть и выйти из джипа по пути в аэропорт, а сейчас заботился о ней на судне. Но все время оставалась звездная — звездная, только так она могла ее назвать, — дистанция. Он дошел до того, что нырял один, увидев под водой лютианусов. Он притащил три рыбы за собой на бечеве, что, как она знала, было неправильно, небезопасно. И оставлял ее на борту с Джимом. Конечно, на судне были Бен с Ирмой, уж Ирма-то судно никогда не покидала. Но даже несмотря на все это, она отметила (не понимая), что он обращается с Джимом точно так же, как и прежде. Он делал это едва ли не со скрупулезной тщательностью. В тот вечер, когда в сумерках они вернулись, прибыли Бонхэм и Орлоффски.

На нее сильно подействовал приезд Бонхэма и Орлоффски. При всей своей нелюбви к ним обоим, сейчас она была им благодарна. Весь вечер, естественно, говорили о «Наяде», поскольку на этот раз они приехали спускать ее на воду, и даже Джим Гройнтон говорил только о корабле и предстоящей поездке. Рон настолько увлекся, что в какой-то момент забылся, обнял ее и широко улыбнулся. Он мог быть по-настоящему очаровательным. Он всем так увлекался. Он настаивал на том, чтобы утром поехать и посмотреть спуск корабля на воду.

Лаки поехала. Джим Гройнтон, который, как и все, испытывал подъем духа, тоже поехал. Снова Лаки ехала между ними на переднем сиденье джипа, держась руками за спинки их сидений. Бен и Ирма ехали сзади. И так же поехали обратно. Она должна была признать, что вид «Наяды», съехавшей на тележке и закачавшейся на воде, впечатлял. Естественно, потом они поднялись на борт. И хотя в грязных и неуютных каютах ничего не было сделано, Лаки должна была признать, что ощущение палубы плавающего судна было другим, более волнующим, значительно более волнующим.

Накануне вечером Бонхэм разговаривал обо всем, только не о деталях поездки. Естественно, он и Орлоффски обедали с ними и, естественно, за счет Рона. Бонхэм, глянув, как обычно, на нее, сказал, что это в последний раз, что это чертовски дорого для Рона, и они с Мо будут есть где-нибудь в городе. Еще он сказал, что они с Мо будут спать на судне, пока будут ремонтировать паруса и оборудование и наводить порядок в трюме. Он зарезервировал номер у Рене для Сэма Файнера и его жены, которые приедут через четыре-пять дней. Нейрохирург с подругой прибудут тогда же, но тоже будут спать на борту, экономя деньги. Бонхэм считал, что через семь-восемь дней ремонта снастей, покраски и уборки они смогут выйти в море.

Во второй вечер, после посещения корабля, Бонхэма за ужином не было. Но они с Мо пришли позднее и принесли карты, линейки и прочие приборы, чтобы поговорить о самом плавании с теми, кого это интересовало. Лаки к их числу не относилась. Когда они склонились над картами островов Нельсона, она глянула и отошла к бару выпить. Она никогда не понимала ни карт, ни дорожных схем. Ирма, которая также не интересовалась этим и тоже не понимала в картах, быстро присоединилась к ней. Они вдвоем сели у стойки, выпивая и наблюдая за пятерыми мужчинами: Бонхэмом, Орлоффски, Беном, Роном и Джимом, оживленно жестикулирующим над грудой карт. Лаки отметила, что на других жильцов отеля, включая кинозвезду и его жену, это произвело большое впечатление.

— Ты и вправду едешь? — спросила она наконец у Ирмы.

— Конечно, почему бы и нет? — ответила Ирма. Раздался ее колдовской смех. — Я могла бы и плавать научиться. У этих бойскаутов затруханных. Бонхэм обещал научить.

— Ну, а я не знаю, — через секунду сказала Лаки.

Ирма неожиданно наклонилась и глянула на мужчин.

— Не думаю, что у тебя есть выбор, — мягко сказала она. — Слушай, Лаки. Мы с Беном обсуждали вас с Роном. Мы не знаем, в чем дело. Кроме того, что ты говорила мне об этой бывшей любовнице — «приемной матери» Рона. Но мы решили, и Бен поручил мне сказать, что тебе, черт подери, лучше ехать. Если хочешь сохранить брак. Иисусе, вы же только что поженились. Еще и двух месяцев не прошло. — Для Ирмы это была очень длинная речь. — Мы думаем, ты хочешь сохранить брак, — добавила она. — И мы тоже хотим.

— Я не убеждена, что хочу, — тихо сказала Лаки.

— Ну, это что-то новое, — сказала Ирма. Теперь она не смеялась.

Лаки не ответила, она повернулась в сторону мужчин. Не следовало ей говорить этого. Инстинкт всегда подсказывал ей не говорить о подобных вещах с посторонними, даже с Ирмой. Она внимательно изучала мужчин за столом, и Ирма тоже замолчала.

Они действительно составляли живописную группу. Бонхэм, который мог — когда ему нужно — быть и вежливым, и цивилизованным, тем не менее выпадал из окружающей обстановки этого шикарного международного бара. Но Орлоффски — это уже чистый ужас. Его грубый, громкий, животный, абсолютно бесчувственный голос и манеры огромного мясистого тела в этом месте вдвойне превращали его в обезьяну. Безволосую обезьяну. К несчастью. И было заметно, что на этот раз даже он ощутил это. Он оглядывался по сторонам, осматривая всех мужчин, как будто выискивая, нет ли здесь хоть одного, кого он не смог бы избить. Своего рода воинственная самозащита, которая, кажется, всех заставляла чувствовать себя неуютно. Неделю, десять дней на корабле с этой дубиной Лаки считала слишком высокой ценой даже для жены. А Рону, кажется, все так нравится! И Джиму Гройнтону тоже! Все они и слова ей не сказали после приезда Бонхэма и Орлоффски. Она заказала еще один бокал.

— Пошли, — сказала Ирма. — Пора женам вернуться.

В итоге всех этих бешеных изучений карт, обсуждений и измерений выяснилось, что острова Нельсона, расположенные между Педро-Бэнк и Розалинд-Бэнк (такие маленькие, что их обозначали только на самых крупномасштабных картах), — это четыре главных острова и двенадцать крошечных необитаемых островков. Два самых северных, Северный Нельсон и Южный Нельсон, самые большие, протянулись всего на семь миль, включая полумилю расстояния между ними, и имели форму буквы «У», выведенной пьяной рукой, а пролив был как раз внизу этой буквы. Благодаря этому внутри буквы «У» везде можно было останавливаться. Два южных главных острова назывались Дог-Ки и Гринз-Ки и отстояли на шестнадцать миль к югу, они были значительно меньше, их разделял пролив шириной всего в сто ярдов. Один из них, Дог-Ки, полностью купила группа богатых багамцев, англичан и американцев, и он фактически стал частным клубом в английском стиле. Им и управлял британский служащий. Они были крайне гостеприимны и не в сезон принимали частные яхты на свою маленькую стоянку. Между этими северными островами располагались три крошечных островка, а еще девять островков протянулись линией на двенадцать-тринадцать миль к югу от Дог-Ки. Рифов там было очень много. Бонхэм предлагал идти прямо на Северный Нельсон, где была столица, естественно — Джорджтаун, провести там пару дней, поохотиться на рыб, а потом идти к остальной группе, остановившись на день в Дог-Ки, а оттуда — прямо домой в Ганадо-Бей, от маленького островка в конце всей цепи. Лаки на все это было наплевать.

К тому времени, когда закончились изучение карт, расчеты, обсуждения и измерения, все уже изрядно выпили, в том числе и она с Ирмой, поскольку провела большую часть времени у стойки бара в разговорах с Сэмом, и все они готовы были завершить день и отправиться в постель. Лаки было как-то жаль, что это так. Несмотря на все это морское барахло. Теперь отправление в постель было самой тяжкой из повседневных обязанностей. И в этот вечер она и Рон почти не разговаривали друг с другом. Она размышляла о том, что сказала ей Ирма, и о том, что просил передать Бен. Значит, все стало явным. Что должен думать Джим? У нее был позыв не показываться обнаженной перед Роном и раздеться в крошечной ванной, где ее не видно, но это был лишь позыв, и она не стала ему потворствовать. Это, определенно, только разозлит его и вызовет ссору, а у нее для этого не было настроения.

— Ты что, намереваешься по-прежнему днем выходить с Джимом? — наконец спросила она, переодевшись в короткую ночную рубашку. Она сознательно произнесла это тусклым тоном, чтобы вопрос не выглядел чересчур уж важным. Грант, конечно, спал обнаженным.

— Естественно, — сказал он, наливая себе выпить. — Почему же нет?

— То, что я сказала тебе о Джиме, не очень изменило твое обхождение с ним, — сказала она.

— Ты думаешь, я намерен дать Гройнтону понять, как он ухитрился раздолбать мою семейную жизнь? — ответил он. — Ты уж должна была узнать, что я слишком горд для этого. Да это и не его проблема. Даже если он втюрился в тебя. Это твоя проблема. И, может, моя.

Лаки легла под простыню и помолчала.

— Наверное, правильно, — наконец сказала она. — Да и вовсе не Джим «раздолбал твою семейную жизнь», как ты деликатно выразился.

Если она хотела напоследок дать залп из тяжелого орудия, то разрушений заметно не было. Если она ждала ответа, то она его не получила. Верный своему слову, он вышел в море на катамаране и на следующий день. На этот раз вышли и Бен с Ирмой. Лаки снова занялась биноклем, изучая обнаженных местных рыбаков, больше для того, чтобы рассердить Рона. Она и правда иногда его чуть-чуть любила, по крайней мере, время от времени какой-то маленький росточек того, что она когда-то ощущала, слегка пробивался в глубине души. И именно поэтому она хотела его обидеть.

Бонхэм и его тень Орлоффски весь этот день не показывались в отеле, не появились они и вечером. Они исчезли на шхуне и собирались там жить. Так что ужинали они одни, вернее, с Джимом, Беном и Ирмой, у которой на лице лежала печать тревоги. В отличие от Джима. Счастливее он просто не мог быть. И он настоял на том, что оплатит счет. Большую часть вечера он громко превозносил растущие доблести Рона — ныряльщика и охотника.

Именно после еще двух таких дней и вечеров, дней на катамаране, вечеров еды и питья с Джимом и Спайсхэндлерами, Лаки, кипевшая от напряжения, но и от скуки всего этого, сделала маленькое предложение. Ее такая жизнь не интересовала, всегда не интересовали и подобные люди, и она не этого ждала от семейной жизни с Роном Грантом. Она думала, что они, наверное, будут жить в Нью-Йорке, может быть, год-два проведут в Европе. Ее тошнит от этого и от всех них.

Она не понимала, какой «черт» заставил ее сделать это. Такой же «черт» сидел и в Джиме. В Роне тоже сидел «черт», когда она с ним повстречалась. Но сейчас все изменилось. После ужина и пары бокалов в баре Бен и Ирма сказали, что хотели бы съездить в город, в подпольное казино, поиграть в рулетку. Рон отказался. Он хотел лечь пораньше, он устал от плавания и ныряния, так что ему не до азартных игр.

И именно в этот момент Лаки услышала свои слова, как будто они исходили от другого человека.

— Но ведь всего полпервого. Все хотят ехать. Почему бы тебе не лечь, а я поеду и поиграю с Беном, Ирмой и Джимом. Джим за мной присмотрит. — Голос, который она слышала, ее голос, слегка хихикал и почти наполовину, менее, чем наполовину, скажем, процентов на тридцать, дразнил.

Голос Гранта, прозвучавший в ответ, был абсолютно спокойным. Но мягкая щекотка где-то в глубине души предупредила, заставила четко осознать, что под спокойствием таилось нечто совершенно другое.

— Нет, думаю, тебе лучше остаться со мной, — сказал он. — И у тебя утомленный вид, если уж говорить правду. — Он дружески и влюбленно улыбнулся.

— Ладно. Раз ты так считаешь, — ответила Лаки.

— Не думаю, что я вообще поехал бы, — улыбнулся Джим. — Если мы хотим завтра весь день нырять, я лучше посплю. — Но раньше он этого не говорил.

Послушно следуя в номер за Грантом, она думала, что теперь, по крайней мере, у нее есть основания считать, что он не подталкивает ее к Джиму.

Когда они разделись, он повернулся к ней и слегка протянул к ней руки.

— Я хочу сегодня заняться любовью, — сказал он голосом, исполненным тихого отчаяния. — Не просто траханьем. Заняться любовью.

— Ладно, Рон. Я тоже хочу заняться любовью, — ответила Лаки. Она двинулась к нему и к постели. — Сегодня, — услышала она свои слова. — Сегодня я хочу этого.

Он, ложась рядом, не ответил. Потом лег на нее. На следующий день прилетели Файнеры и снова все изменилось.

Приезд Файнеров изменил многое, но только не главную проблему Лаки. Если она его еще любила (немножко, время от времени, как тогда, когда он обнял ее и улыбнулся ей от восхищения шхуной), то все равно этого было недостаточно, чтобы растопить толстый слой сухого льда, окутавшего ее. Она не могла любить его как прежде. Не могла забыть, что он ей лгал, а следовательно — всегда мог солгать. Она верила, что Кэрол Эбернати нужна ему для работы, он заставил поверить в это. Он так сказал. Прибытие Файнеров здесь ничего не могло изменить.

Файнеры налетели на Кингстон и Гранд Отель Краунт, как легендарный карибский ураган. Сэма Файнера не устраивал джип отеля. Из Нью-Йорка по телеграфу он заказал личный лимузин, хотя от аэропорта до Краунта было всего три мили. Вот так прибыли Файнеры.

Грант рассказывал о них задолго до приезда, но она все равно не ожидала того, что увидела, когда они вышли из лимузина, вошли, познакомились и начали устраиваться. Рон, например, сказал, что они безумно влюблены друг в друга, но едва Лаки увидела их вместе (они сели на веранде выпить, пока заносили багаж), она интуитивно поняла, что они вообще не влюблены. Напротив, она почувствовала, что они ненавидят друг друга до мозга костей. Лицо у Кэти Файнер было сердитое, и на нем лежал отпечаток столь давних страданий, что все было ясно, по крайней мере, для Лаки. Да и утверждение, что кто-то может быть влюблен в Сэма Файнера, было вне пределов ее фантазии. Рон, говорил ей также, что она может знать Кэти Файнер или хотя бы встречалась с ней в Нью-Йорке. Лаки обнаружила, что она и в самом деле ее знает, и знает больше, чем просто визуально. Кэти Файнер, или Кэти Чэндлер, как звали ее тогда, была одной из известнейших Трахальщиц Писателей на острове Манхеттен. Одной из самых известных, хотя она и не входила в «Клуб». В старый Клуб. Все это вызвало у Лаки поток воспоминаний — воспоминаний, которые сейчас, в нынешней ситуации с Грантом жутко ее угнетали: прежнюю жизнь она считала давно и навсегда законченной. И она интуитивно знала, хотя и не могла четко это выразить, что в тот или иной момент Кэти Файнер (Кэти Чэндлер) трахала Рона Гранта или Рон Грант трахал ее.

Рон также рассказывал о «человеке-сделавшем-самого-себя», «алмазе-в-булыжнике», каким был Сэм Файнер, который вкладывал, уже вложил, в покупку «Наяды» десять тысяч, основал компанию, и, очень вероятно, вложит еще десять тысяч, так, по крайней мере, говорил Бонхэм. Лаки была обескуражена, встретив грубого, шумного человека, абсолютно самодовольного, с тяжелым взглядом и хитрым лицом бессердечного малыша, который специально очень крепко сжал ей руку при знакомстве. Она так надеялась, что хоть сейчас, с Файнерами, появятся приятные люди, если уж придется отправиться в это проклятое плавание.

Рон ухитрился собрать вокруг себя больше мудаков, засранцев и вообще неприятных людей, чем она когда-либо видела. А может, просто этот род жизни, ныряние, мореплавание и все это барахло, кишит подобными типами. Точно так же, как Орлоффски оглядывал отель, чтобы посмотреть, нет ли здесь кого-нибудь, кого он не смог бы избить, так и Сэм Файнер оглядывал отель, чтобы посмотреть, нет ли здесь кого-нибудь, кто был бы богаче его. Ясно было, таких он не нашел. И это, кажется, удовлетворило его. В конце концов, большую часть клиентов Краунта составляли художники, люди шоу-бизнеса, и хотя все они жили неплохо, но миллионерами-финансистами не были. С другой стороны, Сэм Файнер и не сомневался в своем богатстве. С удовольствием рассевшись в кресле, он заказал двойной мартини себе и выпивку для всех находившихся на длинной и вполне заполненной веранде. Его жена, отметила Лаки, взяла себе только «Кампари» с содовой.

Заказав еще один двойной мартини, Сэм Файнер заявил, что не собирается есть, к черту обед, он хочет немедленно посмотреть корабль, он для этого оставил лимузин и шофера, и, опрокинув мартини в рот, он встал. Рон поехал с ним. Как и Джим Гройнтон. Как и Бен. А Лаки осталась с Ирмой и Кэти Файнер. Они втроем провели все послеобеденное время в бассейне.

Почти немедленно они сошлись друг с другом. Кэти Файнер, как только муж исчез, стала доброй, интересной, веселой и очаровательной. После обеда «корабельных вдов» с бутылкой хорошего «Бордо» они сели с шампанским у бассейна, и она быстро облегчила душу, поделившись с ними своими заботами. Все оказалось достаточно просто. Ее муж Сэм начал изменять ей с другой женщиной вскоре после того, как они встретили Рона Гранта с этой его мачехой или приемной матерью, Бонхэма и Орлоффски на острове Гранд-Бэнк. Она не знала, делал ли он это раньше. Но она поймала его, когда они вернулись в Нью-Йорк. Сама она, выйдя за него замуж, была ему верна, по крайней мере, до тех пор, пока точно не узнала, что он изменяет, добавила она с печальной ухмылкой, и хотя они, наверное, не так любили друг друга, как Кларк Гейбл и Кэрол Ломбард, она ощущала, что у них серьезный и честный брак. Но это оказалось не так. Пока она говорила об этом, ее чувственное и красивое лицо приобрело прежнее выражение, это напомнило Лаки улитку, которая втягивает свои рожки и прячется в раковину, если ее напугать. Но после четвертого бокала шампанского это выражение постепенно исчезло, как тень облачка, движущаяся по ярко освещенной земле. Она не знала, что они теперь будут делать, да это ее и не очень волнует, с горечью сказала она. И рассмеялась. Да, она вспомнила Лаки. Как только увидела ее. Рон Грант много рассказывал о ней на Гранд-Бэнк, очень много. Как только она ее увидела, то сразу вспомнила давние-давние времена в Нью-Йорке. Ну, хоть у Лаки что-то получилось, она вышла замуж и все в порядке. Лаки счастлива, сказала Кэти Файнер, и знать об этом приятно.

— Да, у Лаки все получилось, — быстро вставила Ирма, — и знать об этом приятно. Думаю, и у меня с Беном порядок, если не считать того, что он сбежал и оставил меня на год после шести месяцев нашего супружества. Но теперь мы снова вместе и счастливы. Я счастливица. И Лаки тоже счастливица. — Ее красивое понимающее лицо показывало максимум понимания и симпатии, и даже тонкое темное маленькое тело в купальнике наклонилось, чтобы выразить понимание его владелицы.

Выбора теперь у Лаки не было.

— Да, у меня действительно получилось это, — сказала она и глянула на Ирму. — Хотя я никогда по-настоящему не думала о браке.

— Наверное, никто из нас не думал, — печально сказала Кэти. — После всех этих лет нью-йоркского рынка. Ладно, давайте поговорим о чем-нибудь более приятном. Так вы с Беном едете с нами, Ирма?

Ирма кивнула. Лаки перестала слушать. Ее задели какие-то слова Кэти Чэндлер, что-то насчет встречи с Грантом на Гранд-Бэнк, где он был вместе с приемной матерью. Она порылась в памяти, но пока не могла вспомнить, говорил ли он об этом, она была уверена, что говорил, потому что когда она думала о нем на Гранд-Бэнк, она думала, что Кэрол Эбернати тоже была там. Но он не говорил, что Хант Эбернати не ездил. Правда, он не говорил и того, что Хант ездил. Лаки всегда мысленно считала, что Хант ездил на Гранд-Бэнк. Снова он ей солгал, хотя и не прямо. О, как он мог все эти годы трахать эту грязную старуху? Что-то в нем должно быть от извращенца, чтоб делать такие вещи. Ей показалось, что над ней нависла большая темная туча.

Когда две другие девушки встали, она прислушалась.

— Понимаешь, Ирма, — говорила Кэти Чэндлер, Кэти Файнер, — он действительно ужасно богат там, в Висконсине. Он грубый, шумный человек, но когда мы поженились, это казалось неважным. А теперь иногда я его ненавижу! — зло сказала она. — И он очень жесток. Иногда. Когда сильно выпьет.

Лаки мгновенно интуитивно решила не слушать эту речь. Она не знала, почему.

— Ну, девочки! — весело крикнула она. — Под душ. Трахнутые бойскауты (такое общее обозначение Ирма дала всем «морякам») скоро вернутся домой!

Взрыв жестокости Сэма Файнера не заставил себя долго ждать. Как и демонстрация своего богатства. Когда мужчины, проведя день с «Наядой», вернулись, приняли душ и присоединились к женщинам в баре, все было за счет Сэма Файнера. Все находившиеся в чертовом баре пили за счет Сэма Файнера, никому не позволили купить ни единого коктейля до ужина. Ужин был тоже за счет Сэма Файнера, конечно, не для всей клиентуры, но для всей их группы, в которую теперь входили Бонхэм и Орлоффски, которых он привез с собой, и, конечно, теперь вездесущий Джим, который с медленной, чертовски привлекательной, «дьявольской» улыбкой подмигнул Лаки из-за спины Файнера. Но это не все, объявил Сэм Файнер громким гусиным голосом всем, он сегодня окончательно решил вложить еще десять тысяч в корпорацию Бонхэма и в шхуну. Деньги он переведет очень быстро. Сомнений не было, он говорил это серьезно. Сэм Файнер явно не понравился Рене, как и Лаки. С другой стороны, Лаки было ясно, что Рон теперь не будет «растратчиком» и не будет платить за питье и ужины всех остальных. Сэм Файнер взял эту роль Гранта на себя, и Лаки вовсе не возражала. Давно пора. Когда следующие два дня Сэм с женой и вся группа (кроме Бонхэма и Орлоффски, которым нужно было работать на судне) выходили рыбачить с Джимом Гройнтоном на катамаране, Сэм Файнер платил за все. За все, за всех, даже за сандвичи и пиво, которые они брали в отеле. Он привез свой акваланг «Скотт Гидропак» и тройной запас баллонов и плавал в нем, а остальные — в масках с трубкой. Он многоречиво восторгался прогрессом Гранта, но сам не очень-то нырял с трубкой, не любил этого, да кроме того, он не верил в то, что ловля рыбы — это спорт, к тому же у Джима был компрессор для закачки баллонов. Вечером третьего дня произошел взрыв.

Лаки так и не смогла понять причину всего случившегося. И никто не смог. Она уже поговорила с Грантом о Файнерах и о ее ощущении, что они вовсе не влюблены друг в друга, как он утверждал. «Ну, я ничего не знаю, — защищался он, — и я ничего не заметил. Я не говорю, что ты не права. Единственное, что я знаю, что когда я повстречался с ними на Гранд-Бэнк, они были влюблены, как мы…» И он замолчал. Он, очевидно, хотел сказать «как мы сейчас». Молчание могло означать, что он думает, не сказать ли: «как мы были». Но ясно, что он и этого не хотел. И в конце концов он оставил фразу в прежнем виде. Грамматически это достаточно правильно: «влюблены, как мы». Но изначальное намерение было иным, и в конце предложения ощущалась не точка, а многоточие… Однако, подумала она, он неплохо это сделал. «Вот и все, что я знаю», — заключил он после паузы. Тогда она пересказала разговор у бассейна. Она не сказала, что ощущает, что он, Грант, сам когда-то трахал Кэти Чэндлер. «Так что, я думаю, все это из-за того, что он начал ее обманывать», — подытожила она. «Ну, по крайней мере, в этом ты меня не можешь обвинить, о Господи». — «Не могу? — спросила она. — Но я могу». — «Слушай, если ты снова об этом, — сказал он, — я же все объяснил…» Это был самый типичный вечер наедине перед сном.

Как бы там ни было, на третий день Сэм Файнер не вышел с ними на катамаране, а поехал в город, на шхуну, но настоял, чтобы Кэти плыла с ними и заявил всем, заявил Джиму, что хотя он не едет, все они — его гости и платит он. Вечером он вернулся около половины седьмого с Элом Бонхэмом, но без Орлоффски, оба, как сказал позднее Рене, выглядели весьма утомленными. Ясно, что в городе они путешествовали по барам. «А почему бы, в придачу, еще и не парочка борделей?» — подумала про себя Лаки, услышав об этом; судя по тому, что она уже знала о Бонхэме, это вполне вероятное предположение.

Возможно, все это произошло просто из-за питья. И ничьей вины нет. Никого из них в баре не было, а они должны были там с ними встретиться, и, возможно, если бы там хоть кто-то был, ничего бы не случилось. Она и Рон еще переодевались у себя в номере. Спайсхэндлеры тоже. Кэти тоже была наверху и, наверное, услышала его голос, когда они шли по дорожке к дому, и поняв, что что-то происходит, сбежала вниз. Но она либо опоздала, либо мало значила. Они с Бонхэмом заказали в баре выпить, а выпив половину, Файнер заказал еще. Был час коктейлей, и в баре толпились люди, гости отеля, жители города, и когда бармен Сэм не сразу подал бокал, Сэм Файнер швырнул низкий, полунаполненный стакан с тяжелым дном вдоль стойки, как шар в дешевом механическом кегельбане, и со стойки полетели бутылки и стаканы испуганных и веселых гостей. «Черт подери, я же заказал выпить! И когда я заказал выпить, то жду, чтоб мне, черт подери, подали! И быстро!» Бонхэм уже держал его, но это не смогло высушить и соскоблить капли и пятна с манишек и платьев гостей, сидящих вдоль всей стойки бара. У Рене было два ямайских вышибалы, хотя за всю историю отеля они ни разу не понадобились, и, как обычно, в нужную минуту ни одного не было поблизости. Тут же примчался Рене. «Лутше убери свой друг, Эл! — сказал он. Он был вне себя. — Инакше я позвать полиция». — «Как ты думаешь, что я делаю»?! — ответил Бонхэм, удерживая извивающегося и ругающегося Файнера, который отчаянно рвался к бармену, считая, что тот его оскорбил. Наконец Бонхэм вывел его на веранду, к ступенькам, где к ним подбежал «швейцар» в форме гаитянского генерала и помог Бонхэму. Наконец, они вывели его на дорожку, но здесь ему удалось улизнуть.

К этому времени все в отеле услышали шум и сбежались на него, и среди них Рон с Беном, узнавшие голос Файнера и надеявшиеся помочь. Лаки и Ирма бежали следом. Ямайский швейцар был почти таким же крупным мужчиной, как и Бонхэм, но он был растерян и напуган, поскольку ни с чем подобным никогда не сталкивался. Нападение на швейцара в Гранд Отель Краунт было таким же неслыханным делом, как нападение на швейцара в Сарди или в Павильоне, но именно это и сделал Сэм Файнер. Ускользнув от них, он постоял пару секунд, отдышался и помчался прямо на швейцара, который, как привратник, загородил ступени; Файнер, пытаясь пройти, изо всех сил ударил его, но в этом коренастом широкоплечем теле было много сил. В первый раз швейцар просто оттолкнул его, получив при этом пару тяжких ударов в голову. Файнер снова напал, и на этот раз швейцар начал отвечать, хотя видно было, что он не драчун и ему все это не очень нравится. Вид у него оставался таким, будто он не мог поверить в происходящее, он с недоумением вытер кровь на щеке.

В общем, Файнер четыре-пять раз нападал на него, бессвязно ругаясь, вопя и явно наслаждаясь. И все это время Бонхэм стоял позади и повторял: «Сэм, Сэм. Что ты делаешь? Это же Краунт! Ради бога, прекрати. Это Краунт! Это не порт. Прекрати». На веранде у перил столпились все посетители и смотрели, среди них и те, чьи рубашки и платья были испачканы. В Гранд Отель Краунт такого не видели. Когда Рон начал проталкиваться к ступеням, чтобы помочь, Лаки схватила его за руки, но это оказалось излишним. Его остановил знаменитый нью-йоркский обозреватель, живший в Краунте и давно знавший его по Нью-Йорку.

— Ты знаешь этих людей? — услышала она его тихий голос.

— Да. Это мои друзья. Я хочу это прекратить.

— Не вмешивайся, — так же тихо сказал обозреватель. Хотя он и не был крупным, но все же мощнее Рона.

Обозреватель кивнул Лаки.

— Он прав, — сказала Лаки из-за спины мужа.

— Тут с дюжину газетчиков, обозревателей и ребят из «Тайм», местные и нью-йоркцы. Уже утром по всему Нью-Йорку разнесется эта новость. И по всему Кингстону. Ради бога, не впутывай свое имя. Им бы хотелось его использовать. Особенно парням из «Тайм».

— Он прав, — снова сказала Лаки и с облегчением почувствовала, что рука ее мужа расслабилась.

А внизу Сэм Файнер, отступая, готовился к новой атаке на большого, но неуклюжего швейцара, он все еще выкрикивал бессвязные истерические фразы о том, что его не могут вышибить из этого паршивого места, какого хрена они о себе воображают, у него номер в этом паршивом отеле; и в этот-то момент вступил Бонхэм. С видом бесконечного собачьего терпения человека под ливнем, когда ему некуда идти (Лаки часто видела на его лице это выражение), он сделал шаг, наполовину развернул Сэма Файнера вокруг оси и деликатно, как балетный танцор, очень легонько щелкнул его в челюсть. Файнер рухнул мешком. Бонхэм печально посмотрел на него, как будто он сделал то, что обещал себе никогда не делать, а потом, не обращая ни малейшего внимания на возбужденную толпу на веранде, наклонился, взял, как ребенка, короткое, но тяжелое тело Файнера, легко перекинул через плечо и пошел по извилистой дорожке к воротам, где стояли такси. Наверное, во второй или третий раз за все время их знакомства сердце Лаки полностью принадлежало ему. Вокруг нее люди возбужденно разговаривали, обсуждая случившееся, но постепенно все начали возвращаться к прерванному питью, лишь некоторые все еще жаловались на мокрую одежду. Кэти Файнер молчала. Лаки взяла ее под руку и повела за собой. Как только она развернулась, то увидела идущего по дорожке озадаченного Джима Гройнтона. Проходя мимо Бонхэма, несшего бесчувственное тело, он остановился и что-то сказал, но гигант Бонхэм не остановился, не ответил и тупо, терпеливо нес ношу «человека-под-ливнем» к стоянке такси.

Результат всего этого на следующий день был непонятным. Бонхэм и Орлоффски вообще не показались, будто сочли это наилучшей тактикой. Но около одиннадцати появился Сэм Файнер с видом побитой собаки и с большим синяком на челюсти, который ему поставил Бонхэм, и легким синяком под глазом, который умудрился поставить швейцар, и направился прямо в номер, где его ждала Кэти. Он немедленно позвонил Рону и Бену по внутренней связи, и все шестеро собрались в номере у Сэма Файнера. Сэм сам не мог пойти к Рене, он был слишком смущен, так что Бен и Рон должны были стать посредниками между ним и Рене.

— Я просто не могу, — говорил он. — Мне чертовски неловко. Да и он вас больше послушает, чем меня. Один мой вид может заставить его выбросить меня раньше, чем я рот раскрою. Парень, ну ты видел такую плюху? — гордо спросил он, показывая на челюсть. — Потрясающе. Абсолютно. Достаточно сильно, чтобы достичь цели, достаточно слабо, чтобы не повредить. Потрясающий удар. Иисусе, он бы мог меня убить, если бы захотел. Просто потрясающе. — Его преклонение перед Бонхэмом, о котором Рон рассказывал после Гранд-Бэнк, не только не уменьшилось, но еще и возросло. Так что если Бонхэм боялся потерять следующие десять тысяч (чего Лаки в своей нелюбви к Бонхэму и желала), то волноваться было нечего, более того, его действия еще больше укрепили решение Файнера. — Какой парень, а? Видали такого парня, а? — говорил Сэм, сверкая восхищенными глазами.

Рон с Беном стали посредниками между Сэмом Файнером и Рене. Лаки тоже пошла, потому что он ее попросил, ведь она была самым старым другом Рене. А поскольку она согласилась идти, она попросила пойти и Ирму. Вчетвером они обратились к Рене, точнее было бы сказать — поймали его в тихом полуденном пустом баре. Оратором выступил Рон.

Лаки тошнило от всего этого и от всех них. За исключением, может быть, Бена и Ирмы. Ссоры, драки и извинения, мореплавание и сознательная охота на акул — детские игры, е… проклятые детские игры. И нет ни одного человека среди этих ныряльщиков-мореплавателей, с кем она хотела бы провести наималейший отрезок своей драгоценной будущей жизни. А Кэти Чэндлер — Кэти Файнер — сама может решить свои проклятые проблемы, она сама в них запуталась. У Лаки Виденди — Лаки Грант — свои проклятые проблемы. Но как бы там ни было, Рон ораторствовал.

— Ронни, никада такова у мине не было, — взорвался Рене. — Ни-ка-да! За усе семь годов, скока я тут! Чиво ты от мине хотишь?

— Слушай, — покорно сказал Рон. — Я просто говорю, что ты не выиграешь, если его выбросишь. Вот и все. Все равно через несколько дней мы все уплываем.

— Етот паринь говно, — упрямо сказал Рене. — От так. Настоящий говно. Никада не любил ево. С первая секунда приезда. Ника-да. Хвастун. Я понял, што он мине устроит, када тока увидил ево. Тока и разрешил жить, патаму что с тибе. Тибе и Лаки.

Рон — чьи методы и способы игры Лаки теперь знала как свои собственные — торжественно и сочувственно кивнул. Затем он выложил козырного туза, как она и думала.

— Это только увеличит дурную славу, если ты его выбросишь, Рене. Сейчас это может быть маленькая заметка. Ты его выбрасываешь, и статья увеличивается вдвое. А некоторые могут растянуть дело на целую неделю, если ты это сделаешь.

— Ета правда, — задумчиво сказал Рене. — Я ни подумать об ето.

— Особенно парни из «Тайм». Знаешь, как они любят ударить по тем, кто наверху. А ты, твой Гранд Отель Краунт — на самом верху. — А затем он пустил в ход, как она и предвидела, аперкот. — А я могу пообещать, пообещать, что мой друг Леонард даже не упомянет об этом. В его колонке не будет ни слова. Это я могу пообещать. Но если ты его вышибешь…

— Хо'кей, — сказал Рене. Он по-галльски широко развел руками с видом поражения, вернее — восхищенного поражения. — Ты победил. Тыква у тибе варит. Как всида. Я тибе знаю, Ронни. — Он постучал пальцем по виску. — Всида варит. Или ты ни играешь. Хо'кей. Но скажи тому говнюку, штоб ноги его не было в баре во время коктейля. Посли ужина, можит, и хо'кей. Но ни во время коктейля, после етово. Низя, штоб он там был. И поели ужина лутше б тоже нет. Но уж точно ни в коктейль.

— О'кей. Я передам, — сказал Рон. — И спасибо тебе, Рене. — Он ухмыльнулся.

Делегация заказала выпивку, чтобы отпраздновать событие. И ушла.

Самое смешное, что можно было избежать переговоров с Рене, поскольку на следующий же день Сэму Файнеру позвонили из Нью-Йорка, что он должен немедленно лететь туда по делам, которые нельзя было отложить, иначе он потерпит убытки. Сэм не сказал, сколько он может потерять. Но было ясно, что значительно больше десяти тысяч, которые он все еще хотел дать Бонхэму. Вечером он улетел.

Почти весь день они провели на лодке Джима, уйдя на юго-запад до Рек-Риф и Хотч-Кин-Пэтчиз, ныряя в обоих местах, а до них было почти восемнадцать миль, так что они вышли в 10.30 утра, взяв с собой упакованный обед, и снова за все заплатил Сэм Файнер. Когда они вернулись около семи, то узнали, что с полудня каждые полчаса мистеру Файнеру звонили. Он вместе с Кэти выпил с ними (включая Бонхэма и Орлоффски, которым он позвонил) за самым дальним столиком в углу веранды, чтобы не вторгаться в забитый бар. Выбора просто не было. Он должен лететь. Ближайший самолет в Нью-Йорк был в девять, и он уже заказал Рене билет. До начала поездки ему не вернуться. Он должен пробыть в Нью-Йорке минимум неделю, а может, и две. Но даже если он сможет выбраться через неделю, то все равно он не сумеет добраться до островов Нельсона, потому что в крошечном аэропорту не садятся реактивные самолеты. И если они выйдут через два-три дня, как решили, то пока он доберется на местных самолетиках, они уже будут возвращаться в Ганадо-Бей.

— А я знаю, ребята, что Рон и Бен мечтают плыть, — сказал он грубовато, но в то же время, как это у него бывало, — задумчиво и тепло. Так что, похоже, он вынужден будет вообще пропустить поездку — эту поездку.

— Но будут другие, — печально сказал он. — Господи, до чего ж мне не хочется упускать первую поездку! Но нет причин и тебе ее упускать, Кэти. Какого черта ты должна лететь в Нью-Йорк? Просто будешь болтаться в каком-нибудь проклятом отеле. Если хочешь, а я думаю, что хочешь, то можешь плыть.

Лаки подумала, что засекла хитроватую потку в предложении Сэма Файнера, но ответ Кэти застал ее врасплох.

— Ладно, еду, — радостно сказала Кэти Файнер. — Я так же долго ждала ее, как и ты, Сэм, дорогой. И как ты говоришь, в Нью-Йорке мне делать нечего.

Все решено. И Сэм Файнер, кажется, не удивился. Удивилась Лаки, она подумала, что все остальные тоже, уж Рон и Бен с Ирмой — это точно. А у Эла Бонхэма на лунообразном лице появилось непонятное выражение.

Все они провожали его на аэродром. Сэм Файнер уже заказал большой лимузин, но и он не вместил всех. Так что, попросив Рене оставить им ужин, Лаки снова поехала на переднем сиденье старого джипа Джима, между Джимом и Роном, держась за спинки их сидений, чтобы ее не бросало из стороны в сторону. На этот раз она была в юбке. Бен с Ирмой — и на этот раз — болтались позади. Остальные поехали в лимузине с Файнером.

Большой самолет оторвался от земли и исчез в ярком лунном свете ночного неба, потом все — все, кроме Сэма Файнера, — выпили в баре аэропорта. Выпивка, несмотря на печальный повод — отъезд бедолаги Сэма, получилась веселая и праздничная. Именно тогда, во время выпивки, Кэти Файнер проинформировала Грантов и Спайсхэндлеров, что не вернется с ними в отель. Ее тошнит от этой пищи, она столько рыбы съела за последние дни, что видеть ее не может. Она на лимузине поедет в город с Бонхэмом и Орлоффски, с Элом и Мо — вот как она сказала. Потом они могут поиграть в рулетку. Так что ждать ее нечего. Разве что, конечно, они захотят встретиться с ними потом, в маленьком подпольном казино. Никто не захотел. Так что еще раз Лаки ехала домой — в отель — на переднем сиденье джипа Джима, держась одной рукой за спинку сиденья Джима, а другой сжимая спинку сиденья мужа.

И это была модель того, что происходило в последующие дни. Она все время оказывалась между Джимом и Роном. Бонхэм и Орлоффски не закончили работы на шхуне через два дня после отъезда Файнера, как они рассчитывали (позднее Лаки подумала, что догадывается, почему это произошло), и сказали, что понадобится еще два дня (итого получалось пять дней), пока они смогут выйти в море. Кэти Файнер перестала выходить на катамаране и проводила дни в городе, главным образом, на шхуне. Она перестала столоваться в отеле и ела в городе, главным образом, с Бонхэмом и Орлоффски, хотя Орлоффски был не очень заметен, поскольку в отеле она появлялась с Бонхэмом на машине, которую взяла напрокат вместо лимузина. Бен с Ирмой тоже решили хорошо провести последние дни в Кингстоне, тоже взяли напрокат машину и уехали на три дня осмотреть все, что не успели увидеть. Так что на катамаране осталось только трое. Она, Джим и Рон. Она между Джимом и Роном, Джимом и мужем. И Рон упрямо не сворачивал со своего пути, не изменял своего отношения — или избранной роли открытого друга — к Джиму Гройнтону. Временами Лаки казалось, что она знает, о чем говорят люди в отеле. Особенно при местной репутации Джима.

Она гордилась Грантом, Роном, когда тот так договорился с Рене насчет Файнера. Пусть они все и были ничтожной дерьмовой компашкой, она все равно гордилась им и тем, как мягко он все сделал. Но в то же время это еще раз напомнило ей о равно мягком, ровном, хитром, как при игре в покер, способе, каким он решил дело Кэрол Эбернати. Как сказал Рене, «тыква у тибе всида варит». Господи, верно. И всегда так было. Это снова взбесило ее, и она, наверное, в третий раз глянула на мужа — которого, как ей когда-то казалось, она знала, или она считала, что знала, — новыми глазами.

Она хотела пригласить Бена и Ирму на ужин со спагетти, которые она приготовит. Ее, как и Кэти Файнер, уже тошнило от рыбы. Рыба всегда была ее любимым блюдом, и она всегда заявляла, что не сможет ею наесться — никогда она не получит столько рыбы для этого. Но теперь нужно признаться, что заявление было преждевременным. И у нее возникла мысль приготовить добрый старый настоящий итальянский соус, который она делала великолепно, и сделать ужин со спагетти. Во всех лучших номерах Краунта были крошечные кухни, это была идея Рене, на случай, если самые избранные гости являются гурманами и любят сами готовить, так что проблем здесь не было. Рене и Лиза, конечно, не смогли прийти, поскольку должны были присматривать за ужином в отеле. Но она рассчитывала на Ирму и Бена. В тот день, вернее, вечер, когда она хотела приготовить ужин и пригласить их, они должны были вернуться из трехдневной поездки. А они не приехали. Она не знала, почему. Естественно, она не приглашала Кэти Файнер, главным образом, потому, что не хотела приглашать и Бонхэма, а Бонхэма не хотела приглашать потому, что не хотела приглашать и Орлоффски. Как бы там ни было, ее отношение к Кэти Файнер значительно изменилось за последние дни, потому что она убедилась, что Кэти спит с Элом Бонхэмом. (Вот почему так замедлились работы на судне.) Черт побери, неужели кто-нибудь вообще — даже расстроенная Кэти Чэндлер, Кэти Файнер, — может спать с Элом Бонхэмом? С Джимом Гройнтоном — может быть. Да. Но с Бонхэмом? Или с Орлоффски?

Так что в конце концов они снова были втроем. Она, Рон и Джим.

Почти весь тот день они провели на катамаране, а поскольку сейчас ныряли только они вдвоем, то они отправились в Морант-Бей за акулами. Естественно, она этого не одобряла, но что она могла сделать. Ничего, только плыть и надеяться на лучшее. Течение, сказал Джим, сегодня как раз подходящее, поскольку весь день будет Отлив. Рыбы они почти не взяли, только несколько штук, чтобы выпустить кровь и привлечь акул. В конце концов они вдвоем убили двенадцатифутовую тигровую акулу и подняли на борт! Подняли на борт! Они должны были привязать ее к лодке позади судна! Лаки не могла их понять, никого из них. Почему им это нравится? Рон весь день пил пиво, почти с того момента, как они отплыли. Когда они вернулись домой, где акула стала колоссальной сенсацией, он был просто измотан, если не полупьян. Он сказал, что хочет соснуть немного до прихода Джима. Когда Джим, свежий и голодный, пришел в полдевятого, и она, громко разговаривая и смеясь, яростно звякая кубиками льда, приготовила им обоим первый серьезный аперитив, Рон Грант, ее муж, все еще спал. И не проснулся.

Лаки была в бешенстве. Он знал, что придет Джим. И что Джим придет один. Никого больше не будет. Ирма и Бен не вернулись. Она решила не будить его, пусть, черт подери, выспится. Или это была просто уловка разума? Ужин был практически готов. Соус тушился весь день. Оставалось только бросить спагетти во вскипевшую воду и варить их семь минут. Она два раза выпила, он все еще не проснулся, и она бросила спагетти в воду, затем подала их, и они с Джимом ели вдвоем. «Рон ужасно устал после охоты на акулу, — вот как она объяснила это. — Думаю, пусть лучше выспится. Он очень утомился. Может, он скоро встанет. А я ему потом подогрею». Именно после ужина (Джим ел с аппетитом и поддерживал разговор), когда обоим стало ясно, что Рон не проснется, именно после ужина он снова сделал ей предложение. На этот раз он попросил ее бросить Гранта и выйти замуж за него.

Она с трудом поверила своим ушам. При муже, спящем (спящем ли?) в соседней комнате. Сразу после еды, инстинктивно, она встала, отошла от стола с последним бокалом вина и села поодаль на стул в дальнем углу комнаты, так что именно там она и услышала его предложение.

Несмотря на безумную дерзость этого или благодаря ей, Лаки должна была признаться себе, что это ее слегка взволновало. Он действительно настоящий грязный-ирландский-полицейский «дьявол», этот парень.

— Ты, должно быть, с ума сошел, — наконец сказала она. — У тебя же есть жена.

— Но сейчас я с ней развожусь.

— Но у тебя двое детей.

— У меня и от первой жены двое. Она может их забрать.

— Она потребует денег.

— Ее родители позаботятся о них. И о ней. Они всего лишь урожденные ямайские крестьяне.

— Я бы забрала у тебя все до последнего цента, — сказала Лаки.

— Это я знаю, — ответил Джим и ухмыльнулся. — Полагаю, что это одна из причин, почему я люблю не ее, а тебя.

— Можешь ты представить меня женой ямайского ныряльщика в Кингстоне?

— О, не всегда же я был ныряльщиком. И у меня неплохая голова для бизнеса. У меня масса связей в Нью-Йорке. Я знаю несколько мест, где я бы начал с десяти-пятнадцати тысяч в год. Я бы и это сделал ради тебя. Чтоб быть с тобой.

— Правда, сделал бы?

— Конечно. Я же сказал. Я тебя люблю. Я тебя хочу.

— Ты представляешь, что мой муж, мой муж, может, не спит и слушает все это из соседней комнаты?

— Знаю. И мне жаль. Но это правда. Я тебе говорю. Я бы и ему сказал.

— Он дал бы тебе по мозгам, — сказала Лаки, сомневаясь, дал бы, сомневаясь, смог бы.

— Может. А может, и нет. И это ничего бы не изменило.

— Невероятно! — сказала она.

— Наверное. Я ничего не могу поделать. Почему бы тебе не закрыть дверь?

— Пожалуй, да, — сказала Лаки. И закрыла. Кажется, Рон и не двинулся с тех пор, как она смотрела на него в последний раз. И только тогда она сообразила, что попала в ловушку, в компрометирующую ситуацию. Джим ухмылялся из-за обеденного стола, когда она снова садилась на дальний стул.

— Скольким другим женам ты говорил это, пока учил их мужей? — резко спросила она.

— По правде говоря, — сказал Джим с легкой улыбкой полицейского, — ни одной. Вернее, не это. Не совсем это.

— Невероятно, — сказала Лаки. — Ладно, отвечаю: нет. И причина отказа в том, что я тебя не люблю.

— Что ж. — Он ухмыльнулся. — Во всяком случае, честно. И прямо. Достаточно прямо. Но ты бы хотела переспать со мной.

Лаки ощутила, что уши вспыхнули. Она молчала. Как он осмеливается там лежать, спать или не спать, когда здесь такое происходит, позволяет происходить такому? Он, именем господа, заслужил то, что бы он ни получил.

— Не так ли? — ухмыльнулся Джим.

— Не особенно, — ответила она. — Не очень.

— Ну, может, немножко? Капелечку? — ухмыльнулся Джим. Потом он стер ухмылку. — Ну а я хочу переспать с тобой. Я тебя хочу. Сейчас. Сегодня.

— Я получаю столько секса, сколько хочу, — сказала Лаки. — Даже больше. Больше, чем могу. Вот так.

Джим Гройнтон кивнул.

— Абсолютно уверен, что это так и есть.

— Это потрясающе, — сказала Лаки. — Я не могу тебя понять. Ты открыто и напрямик делаешь предложение жене человека, о котором прямо говоришь, что он тебе нравится, что ты им восхищаешься. И в его собственном доме. Ты ведь последние две недели непрерывно превозносишь его, при каждом случае, как мне кажется, и вот сейчас, здесь, ты хочешь трахнуть его жену. Этого я не могу понять.

— Мне жаль, что это так, — ухмыльнулся Джим. — Правда. Но я ничего не могу поделать. И я думаю, что я его друг. Серьезно. Лучше, чем большинство друзей. Я даже думаю, что люблю Рона, честно, как мужчины, храбрые мужчины, любят друг друга. Просто не повезло, что я люблю и хочу его жену.

— Этого я не могу понять, — Лаки уставилась на него самым открытым, самым холодным взглядом из тех, какими владела. Он и впрямь порочный дьявол. Порочный дьявольский грязный полицейский. Почему это ее так волнует? Всегда. — Думаю, что я никогда не слышала о такой грязи, о такой низости, о такой гнили.

— Наверное, — ухмыльнулся Джим. — Наверное, я грязный. Извини меня за это. Но я думаю, что и ты меня хочешь. А я — вот он. Доступен. Только скажи, скажи честно, что ты меня не хочешь, и я сверну палатку и уйду.

— Хочу я тебя или нет, это не имеет значения, — с легким отчаянием сказала она. — Не понимаешь?

— Ладно, о'кей. Тогда скажи. Просто скажи, — он все еще улыбался с видом уверенного превосходства. Уши у нее, должно быть, раскалились.

— Ты понимаешь, что твое предложение может изменить всю мою жизнь? А твою — нет.

— Ну, ладно, хватит. Немножко театрально, а? Разве то, что я предложил тебе с самого начала, не изменение? Кончай, черт побери, — ухмыльнулся он. — Ты все время говоришь обо всех своих четырехстах мужчинах, все время изучаешь большие пушки у местных рыбаков. Уже несколько недель флиртуешь со мной. Ты думаешь, я бы спал там, если бы моя девчонка была здесь, со МНОЮ? Пришло время вставлять или заткнуться, миссис Грант.

— Ты с ума сошел? — сказала Лаки. — Здесь?

— Моя машина рядом, — ухмыльнулся Джим. — Там даже одеяло есть. Он не проснется, во всяком случае, не скоро.

Лаки уставилась на него и думала. Слова о флирте задели ее гордость. Но, конечно, он для того и сказал.

— Ты понимаешь, что я могу взять тебя, разбить на мелкие кусочки и выбросить? Как сломанный подсвечник? — холодно сказала она.

— Может быть, — ухмыльнулся Джим Гройнтон. — Может быть, мне это и нужно. — Он медленно налил себе бокал красного вина из оплетенной соломой бутылки «Кьянти». — Может, имению этого я и ищу, миссис Грант, — ухмыльнулся он.

Лаки вновь уставилась на него и подумала еще. Нельзя избавиться от ощущения в нем грязного-ирландского-полицейского, затянутого-в-кожу-вонючего-мотоциклиста. Ее все еще влекло к нему. И он вполне искренен. Относительно. Конечно, он не женится на ней, да и не хочет этого. Но если и так… А тот сучий сын спит на своей проклятой заднице. Спит! А кто трахал эту грязную старуху, уже узнав ее, втыкал свою штуковину в старую суку, уже узнав ее, уже познав ее. И лгал ей. Он, черт подери, заслужил. Спит! Неожиданно все спало так, как в те годы в Нью-Йорке. Как будто они одни, одни и беззаботны. Безответственны. Она устала от ответственности.

Но, с другой стороны, она знала, что все будет кончено с Грантом, с Роном, если она это сделает. Хотеть — одно, делать — совсем другое. Да и какая в этом выгода? Уж конечно, господи, не денежная! Даже если он женится на ней и поедет в Нью-Йорк и все такое прочее, он попытается управлять ею. И все-таки… Спит! Лежит там и спит! Если она это сделает и не скажет, все равно все кончено. Чего же она хочет? Что бы было что? Но ведь уже было то… то, та грязная старуха… Все равно все уже кончено, не так ли? Конечно. И даже если он не узнает, а он мог быть временами слишком глупым ничтожеством даже для драматурга, все равно все кончено. Уже. Как будто она снова в Нью-Йорке. Интересно — мелькнула сумасшедшая мысль, — какая у него штуковина, хотела бы она ее увидеть. Готова пари держать, хорошенькая. Как у Рона.

Лаки встала, разгладила юбку, привела себя в порядок. Либо идти к столу, либо открывать дверь спальной. Либо одно, либо другое. Она подошла к столику для коктейлей у стены налить хорошую порцию виски и объявить Джиму Гройнтону решение, свое решение, которое даже сама еще не знала.




33


Грант проснулся около половины третьего. Подводные часы с двумя ярко светящимися циферблатами, которые Бонхэм когда-то ему продал, теперь казалось, что было это очень давно, показывали два тридцать восемь, когда он глянул на запястье. В первую же секунду пробуждения, еще до того, как он глянул на часы, им овладела паника, и он вскочил с той абсолютной настороженностью и с той полной немедленной готовностью всего организма, с которыми он всегда просыпался во время войны и о которых с тех пор успел позабыть. Яркий зеленоватый свет луны струился из окна, и он все различал, кроме темных углов. Но там ведь ничего не; могло быть? Лаки мирно спала в своей кровати рядом с ним.

Что могло произойти? У них должен был быть ужин со спагетти. Джим приходил? Джим! Поразмышляв еще секунду, он встал, надел халат и обошел кровати посмотреть на Лаки. Она глубоко и покойно (даже пресыщенно?) дышала, лежа на животе и отвернув голову в сторону от его кровати, волосы цвета шампанского разметались в лунном свете и были похожи на ореол. Дышала она через рот, мягко, ровно, восхитительно. В позе, в дыхании была абсолютная расслабленность. Как после секса. Кажется, все в его жизни превращается в символ, Символ, безумные Символы, так все неожиданно. Было ли все тем, чем казалось, или это только его воображение? Он несколько раз энергично потер лицо рукой, потом глянул на свою руку и увидел, что в зеленом свете луны различается и голубой свет. Голубая рука? Жутковато.

Он ее уже потерял? Но зачем говорить уже? Теряет ее, вот что он хотел сказать.

Лаки не проснулась, и вид у нее был вполне умиротворенный, как будто она уснула навсегда. Он не прикоснулся к ней и не попытался ее будить, не совсем понимая, почему, он этого боялся. И он вышел в гостиную. Горел только ночной торшер, да и то бесполезный при такой луне. Раньше он никогда в жизни не видел так ясно и отчетливо все вещи, как будто все они были отдельными и несопоставимыми мирами, а не вполне логично соединенными предметами в той же самой комнате. У немо неожиданно и без всяких причин возникло то же чувство, которое возникало в раннем детстве, когда ему говорили, что он поступил очень плохо. Он прошел на кухню.

На кухне, где было только одно крошечное оконце, прикрытое уродливой занавеской, он был вынужден включить свет. В глаза сразу же бросилась раковина: две тарелки из-под спагетти, две салатных тарелки, два фужера, три бокала. Все оставили утренней прислуге. Он так яростно рванул дверь холодильника, что она отлетела от стенки и ударила его по суставам, но он даже не выругался. В свете внутренней лампочки холодильника он увидел огромное блюдо со спагетти и соусом и, конечно, все обычное барахло: пиво, виски, кока-кола, засохший кусок старой салями. Все вместе и каждый предмет в отдельности выглядели так, будто он никогда раньше их не видел. Грант неожиданно ощутил жуткий голод и, одновременно, тошноту, неспособность жевать.

Пересилив себя, он достал тарелку и вилку и глотал холодные спагетти и мясной соус, пока не набил желудок. Затем он поставил тарелку обратно, выключил свет, вернулся в залитую лунным светом гостиную, достал полную бутылку виски и сел, прихватив бутылку содовой. Он пил почти чистый виски, пока не напился, не забалдел, не набухался так, чтобы вернуться в постель с надеждой заснуть. На это все равно понадобилось некоторое время.

Все виды ужасных мыслей пронеслись в голове, по всему телу, пока он пил терапевтический виски. Страх, ужас, ощущение полного идиотизма, боязнь кастрации кипели в нем, и вскоре слились в какую-то цельную и неразделимую адскую подливку. Пылающая ревность ранила больше, чем раньше, ранила до крика. Но он не собирался кричать. И все старые полуоформившиеся, полуосознанные мазохистские фантазии мгновенно исчезли во вспышках реальной возможности. Он ее убьет. Нет, конечно, не убьет. Наконец он почувствовал, что достаточно напился и пошел спать. У постели он остановился и какое-то время снова смотрел на Лаки, как она спит в зеленоватом лунном свете на своей половине сдвинутых вместе кроватей, разметав по подушке золотые волосы цвета шампанского. Какая она красивая.

Может, она не сделала этого? Но тогда почему она его не разбудила?

Утром он твердо решил ничего не говорить. А Лаки, что было достаточно странно, неожиданно проявила по отношению к нему любовь, какой не выявляла, наверное, с самых первых встреч в Нью-Йорке. Еще до того даже, как они полностью проснулись, она сама, по своей воле, пришла к нему в постель, чего она почти никогда не делала даже в наилучшие времена. А когда они встали, выпили кофе, то еще раз занялись любовью. Потом оделись, спустились вниз и, встретив Бена и Ирму у бассейна, проболтались вместе с ними до обеда. Она еще в номере сказала, что не хочет сегодня днем выходить на катамаране, а хочет после обеда поваляться с; ним в постели. «И я тебе обещаю, ты не пожалеешь», — прошептала она. В постели она прижималась к нему, как испуганный ребенок; на лестнице она взяла его под руку, сжала и сказала: «Мне много времени понадобилось, чтобы избавиться от этого. И не думай, что я не знаю, каким терпеливым ты был. Но все это теперь прошло». Потом она добавила: «И не забудь про полдень». Грант жадно слушал. Неужели она могла бы так обращаться с ним, если бы в эту же ночь наставила ему рога с Джимом Гройнтоном? Именно о таком примирении он мечтал с самого начала их ссоры. А потом сердце у него надолго абсолютно замерло, когда он подумал, что если она наставила ему рога, то, может, именно так и должна была действовать, испытывая чувство вины. Она готова была даже бросить его из-за Кэрол Эбернати, а теперь у нее появилось чувство вины и страха, она пытается это скрыть, компенсировать. Но, господи мой Боже, разве это не очевидно до чертиков? И она может быть так наивна? Вряд ли.

— Почему ты не разбудила меня вчера вечером? — спокойно и как бы невзначай спросил он, когда они спустились с лестницы. Бен и Ирма сидели у бассейна и махали им.

— Ты был таким уставшим, дорогой, — ответила Лаки. — И я подумала, что тебе лучше выспаться. Вид у тебя был такой разбитый.

Что ж, что правда, то правда. Вчера он был разбит. Он снова слетел с катушек, потерял мужество, нервы сорвались. И снова образ бутылки с крошечной дыркой на дне, и он снова день за днем наблюдал, как понижается в ней уровень мужества. Вымотало, истощило до последней унции, плюс все выпитое пиво — и все это — вчерашняя охота на акулу. Сознательно пошел на акулью охоту. Зачем он это сделал? А зачем Джим это делал? Почему Джиму нравилось охотиться? Он ненавидел это. Потом, конечно, ему понравилось, понравилось сделанное, понравился произведенный эффект, когда они бросили якорь у отеля и вытащили акулу на берег. Настоящее чудовище. Одиннадцать футов десять дюймов плюс-минус пару дюймов ошибки при измерении. Так что ее честно можно назвать двенадцатифутовой. Убить ее оказалось очень легко. Проблема была поймать, не убежать от нее. Когда она почуяла кровь и начала кружиться вокруг, им пришлось за ней гоняться, чтобы поразить бразильской стрелой! Но он чертовски хорошо знал, что не все акулы такие.

Они уже подходили к бассейну, Бен и Ирма встали, улыбаясь, им навстречу, чтобы поздороваться после разлуки. Почему они не смогли быть здесь? Они говорили, что хотели бы помочь, не так ли? Будь они прокляты. Он ухмыльнулся и вырвал свою руку, так ничего и не возразив Лаки.

Но за обедом он внимательно наблюдал. Джим, конечно, был и, конечно, как всегда, ел с ними. Катамаран все еще стоял на якоре у пляжа на тихой глади моря, там, где они его и оставили вчера, перетаскивая акулу. Акулу Джим уже убрал. Наверное, продал. Из-за печени. Джим выглядел, насколько он мог судить, точно так же, как и вчера. Он встал, привычно улыбнулся и пожал руку Лаки, как всегда. Грант постарался незаметно избежать рукопожатия. Когда они сказали, что не выходят сегодня, Лаки, нежно улыбнувшись Гранту, добавила нормальным голосом:

— У нас днем встреча. И мы должны остаться.

— Вчера ты немножко понервничал, а? — ухмыльнулся Джим Гранту.

— Должен признать, да, — сказал Грант. — Несмотря на то, что пил пиво. Думаю, я бы и сегодня пошел. Но у нас свидание, которое мы не можем отложить. — Он влюбленно улыбнулся Лаки. Он решил, по крайней мере, при Джиме, не выказывать даже малейшего намека, что у него есть какие-то подозрения насчет вчерашнего вечера. Господи, мой Боже, неожиданно подумал он, бедный Хант Эбернати!

Но ведь то было совсем другое.

Наблюдая за ситуацией, насколько это было возможно, он не мог за весь, как обычно, долгий обед заметить хоть какой-нибудь симптом, какой-нибудь взгляд, признак хоть чего-нибудь ни у Джима, ни у Лаки. Иисусе, если это правда, что ему делать? Избить его? Он думал, что, наверное, сумел бы. Что он мог сделать? Избить ее? И что от этого толку? Почему американцы рогоношество воспринимают гораздо серьезнее и гораздо оскорбительнее для мужского достоинства, чем европейцы? Европейцам плевать, чихать они хотели на это. Во всяком случае, так говорят. Европейцы просто идут и находят себе девушку. Так говорят. Сразу после обеда они с Лаки ушли.

Они делали все. Практически все, что могут делать друг с другом в постели два человеческих существа, учитывая, что один из них — мужчина, а другая — женщина, и в этот день они все это делали. И все послеполуденное время они посвятили этому. Даже в первые дни их связи в Нью-Йорке они не занимались любовью так страстно, яростно, нежно, влюбленно, надрывно, как в этот день. И в большинстве новшеств инициатором, прямо-таки агрессором, была Лаки. Грант всегда был слишком стыдлив. Именно о такой любовной связи мечтал Грант — такими бы следовало быть всем любовным связям всех людей. Но в глубине сознания оставались подозрения. Могла она с ним делать такие вещи? Могла? А потом быть такой?

— Почему ты так неожиданно изменилась? — спросил он, когда они отдыхали между очередными постельными турами. Обнаженная Лаки лежала рядом и ласкала ему грудь. Неожиданно в его воображении возник образ другого мужчины, лежащего здесь с ней, делающего с ней все те вещи, которые они только что делали. Мужчина был без лица, но фигурой он подозрительно напоминал Джима Гройнтона. — Я имею в виду, что еще вчера ты была в ярости. Что заставило тебя измениться?

— Просто я решила, что все зашло достаточно далеко, — легко ответила Лаки. — Просто сообразила, что и вправду могу разбить наш брак. И поняла, что не хочу этого.

А, не хочешь, подумал Грант, но что же тебя заставило понять это, а?

— Ты настоящий мужчина, — так же легко продолжала она. — Не только в постели как хороший любовник. Но и в другом. Мне кажется, ты всерьез озабочен проблемами честности, целостности. Я имею в виду все эти дела с Кэрол Эбернати. Я принимаю то, что ты должен был меня отвезти туда. Хотя мне бы хотелось, чтобы это было иначе. Мне бы хотелось, чтобы ты мне не солгал. На самом деле мне бы больше всего хотелось, чтобы ты не трахал эту грязную старуху после меня.

— Я тебе пытался объяснить, — тихо сказал он. — Я не хотел ее обижать.

— Ну да, и обидел меня, — ответила Лаки. — Но все кончилось, Я хочу позабыть все это. Проехали. И я поняла, что ты, дорогой, мне очень нужен. — Она начала щекотать его, где нужно.

Грант молчал. Мысль о том, о другом, безликом мужчине — это уж слишком. А Хант Эбернати думал так? Но Хант и Кэрол к тому времени уже несколько лет не занимались любовью. Через секунду и он начал щекотать Лаки, где нужно. Как, почему, когда она неожиданно, так неожиданно обнаружила, что он ей нужен? Вот о чем он думал и о чем себя спрашивал.

Он снова наблюдал, теперь уже за ужином (на котором снова был Джим по приглашению самого Гранта; он скорее бы умер, чем не пригласил бы его), и потом все время, пока они после ужина пили, шутили и разговаривали в баре. Он не обнаружил ни одного взгляда, жеста, намека, который бы доказывал ему, что она, вернее, что она и Джим лгали ему, играли для него пьесу. Беи и Ирма, которые, конечно, были с ними, явно расслабились и радовались неожиданной перемене, тому, что они стали прежними любовниками, которых они знали. Он ничего не сумел обнаружить.

Но он не мог остановиться, он был убежден, что это должно обнаружиться. Позднее он удивлялся, почему это должно было обнаружиться. Но в тот момент удивления не было. Его мужественность была уязвлена, и он хотел все выяснить. В конце концов он так ничего и не выяснил.

Он дождался, пока они пришли в номер. После того как обнаженная Лаки скользнула к нему в постель и начала его обнимать (едва ли не с отчаянием, как показалось Гранту), он снова заговорил.

— И все-таки я не понимаю, почему ты вчера меня не разбудила, — сказал он.

— Я все тебе сказала, дорогой, — пробормотала у его плеча Лаки.

— Но это ничего не объясняет, — настаивал Грант. — Если, конечно, ты не хотела остаться наедине с Джимом Гройнтоном.

Лаки отпрянула и приподнялась:

— Что?

— Ты слышала.

— Для чего бы я захотела остаться наедине с Джимом Гройнтоном?

— Для чего? Ради бога, как-то вечером ты прямо и резко спросила, не хочу ли я, чтобы у тебя была связь с ним, не так ли?

Голос Лаки перестал быть нежным и любящим.

— Но тогда ты меня смутил своими словами при нем и при всех о том, что он в меня влюблен.

— Но это так. Это так и есть.

— Да, — ответила Лаки. — Так и есть. И я тебе скажу больше: он просил меня бросить тебя и выйти замуж за него. Я не понимаю, ты что, намекаешь, что я вчера с ним спала?

— Нет, но могла. Я спрашиваю, так ли это.

— Ты думаешь, что я могла бы это сделать? Да еще здесь, при тебе?

— Да, думаю, это могло быть. Ты злилась на меня с тех пор, как я рассказал тебе о Кэрол Эбернати. Так что ты могла бы сделать это. Ты могла выйти. Выйти с ним куда-нибудь. Я бы никогда не узнал. — Образ безликого мужчины и Лаки — вместе, обнаженных, обнаженных и делающих такие вещи — не мог исчезнуть из его сознания.

— Ты думаешь, я бы могла делать это с ним, а потом быть с тобой такой, как сейчас?

— Да, думаю, могла бы. Если обнаружила, что это было не очень хорошо, и обнаружила, что все-таки любишь меня, и ощутила чувство вины и страха. Да, я так думаю.

— Я думаю, что ты сумасшедший, — холодно сказала Лаки. — Я думаю, что ты хочешь, чтобы я трахнула Джима Гройнтона. Я думаю, что ты какой-то сумасшедший полупедик.

— Ты же сказала, что он просил выйти за него замуж, — точно так же холодно ответил Грант. — Что ты ему ответила?

— Я сказала нет. Что я люблю своего мужа.

— Я прошу тебя сказать мне только то, что ты не трахала его вчера вечером, вот и все.

— Ладно. Скажу. Нет! Нет, я не трахала его ни вчера вечером, ни в другой раз. И более того, неужели ты думаешь, что я бы призналась тебе, если бы сделала это? Я бы все равно ответила нет, нет, я не трахала его. О'кей?

— Тогда как я узнаю, что ты не лжешь?

— Никак. Никак, понятно? Просто не узнаешь. У тебя будет только мое слово, и только это у тебя и будет. Ха-ха, сучий сын. Нет, я не делала этого. О'кей?

— Я бы мог у него спросить, — услышал Грант свои слова.

— Он бы не сказал, — ответила Лаки. — Если бы это было.

— Если бы это было… — начал Грант.

— Что бы ты сделал? Вот что я тебе скажу, мистер Хитрожопый, мистер Хитрожопый Педик, — я клянусь, что так и думаю, — вот что я тебе скажу. — Она уже выпрыгнула из кровати, надела халат и хладнокровно завязывала пояс. — Я не поеду в это проклятое сумасшедшее путешествие. Так случилось, что я все еще люблю тебя, неважно, что и как, и я не уверена, что ты заслуживаешь того, чтоб я тебя любила. Но я тебя люблю, и я не поеду в это безумное путешествие на корабле, который нельзя застраховать. Я вернусь в Нью-Йорк и буду тебя ждать; или останусь и буду ждать здесь (но я знаю, ты бы этого не хотел); или я поеду в Ганадо-Бей и подожду тебя в отеле; я поеду даже в Майами и подожду тебя там в отеле. Но я не поеду в ваше чертово путешествие.

— Ты поедешь, — сказал Грант. — Ты моя жена, и ты поедешь со мной в это путешествие. Или…

— Или что?

— Или ты не моя жена. Все просто. Я исчезну. И ты никогда меня не увидишь. И не получишь от меня ни гроша. Я лучше в тюрьму пойду.

Лаки долго смотрела на него, ее прекрасные итальянские ноздри трепетали и вздрагивали от дыхания.

— Ладно, я поеду, — наконец сказала она тонким напряженным голосом. — Но лучше уматываем отсюда и побыстрее.

— Ты меня предупреждаешь? — холодно спросил Грант.

— Да. Пусть Бонхэм перестанет трахать Кэти Чэндлер — Кэти Файнер — и заставь его побыстрее закончить ремонт. Я хочу убраться отсюда и побыстрее. Не могу я здесь и не могу с этими людьми. Все они больные. Кроме Рене и Лизы. Я тебя предупреждаю. Уезжаем. Или, возможно, я тебя оставлю.

— Слышу, — сказал Грант. — Откуда ты знаешь, что Бонхэм трахает Кэти Файнер?

— А ты откуда? У меня тоже есть глаза. Я тебе вот что скажу. Ты и сам ее когда-то трахал! Разве нет?

— Да, было, — сказал Грант и ухмыльнулся. Он ощущал, что это неприятная ухмылка. — Давным-давно. Ты возмущена? Ты?

— Нет, — сказала она и тоже ухмыльнулась, и тоже неприятно. — Я не возмущена. Я просто отмечаю, что я вовсе не безмозглая подстилка, как ты думаешь.

— Я не считаю, что ты безмозглая подстилка, — тихо проговорил Грант.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что ты сама хочешь услышать, — ответил он.

— Я тебе еще раз говорю. Нет, я не трахала Джима Гройнтона! И именно так я всегда буду отвечать: нет. Нет, я не трахала Джима Гройнтона.

— Слышу, — сказал Грант и перевернулся.

На этот раз разговор закончился. И он так ничего и не узнал. Может, никогда и не узнает.

На следующий день рано утром, пока Лаки спала (снова на своей половине большой кровати), Грант встал и спустился вниз, откуда и позвонил Бонхэму.

— Я хочу с тобой встретиться, Эл, — властно сказал он. — Немедленно.

— Эй-эй, — спокойно ответил Бонхэм с другого конца провода. — В чем дело?

— Поездка может не состояться, вот в чем дело. А если поездки не будет, не будет и моего долга, вот в чем дело. Теперь, черт подери, приезжай.

На другом конце провода возникла долгая пауза, казалось, она будет длиться вечно.

— Ладно, — спокойно откликнулся Бонхэм. — Еду.

Когда он приехал в испачканной краской рабочей одежде, Грант повел его выпить в пустой бар.

— Я не знаю, что с тобой, — сказал он, — и это не мое дело…

— Что ты имеешь в виду, «что со мной»?

— С тобой и Кэти Файнер, вот что я имею в виду. Но это не мое дело. А вот то, что ты не готовишь шхуну, это мое дело, а ты должен. Если шхуна не будет готова уйти завтра или, самое позднее, послезавтра, я уеду отсюда, Бен и Ирма уедут со мной. И у тебя останутся только твой друг хирург и Кэти Файнер. — В самый последний момент он решил, не очень понимая, почему, не угрожать долгом.

Бонхэм пристально смотрел на него, и довольно холодно, подумал Грант. Затем медленно отпил из стакана. Грант никогда с ним так не разговаривал, и было ясно, что он застал Бонхэма врасплох.

— Должно быть, это очень важно, — холодно сказал Бонхэм, — то, что заставило тебя решить так быстро ехать.

— Почему я хочу уехать, это мое дело, только мое, — ответил Грант и увидел, что холодный взгляд Бонхэма стал проницательным и задумчивым, но все равно продолжал. — Я думаю, ты пренебрегаешь работой. Меня не интересует, почему. Но если, самое позднее, послезавтра мы не выйдем, я уезжаю. Если ты помнишь, у меня репетиции в Нью-Йорке, — несколько смутившись, добавил он.

Бонхэм молчал. Он снова медленно и задумчиво отхлебнул из стакана. Грант никогда раньше с ним так не разговаривал. До сих пор Грант уступал. Бармен Сэм тактично улизнул подальше. Когда Бонхэм наконец заговорил, в голосе у него была холодная решимость.

— Хорошо. Мы сможем плыть завтра. Но поздно. Выйдем на закате, перед самым закатом, в ночь. Мы должны быть на островах Нельсона в четырнадцать тридцать следующего дня, сможем осмотреть Джорджтаун и начнем нырять. О'кей? Тебя устраивает?

— Прекрасно, — живо откликнулся Грант. — Хотелось бы, чтобы ты сказал это пару дней тому назад. — Он энергично добавил: — Или три дня. — И снова добавил, еще больше смутившись: — Или четыре.

Бонхэм опять пристально посмотрел на него.

— Внутри шхуны работы оказалось больше, чем я ожидал.

— Плевать, — ответил Грант, — раз мы можем уехать тогда, когда ты говоришь.

— Можем, — сказал Бонхэм. — Ты только об этом хотел поговорить?

— Да, это все. Пока, Эл, — проговорил Грант, немного смягчаясь. Но Бонхэм, кажется, не принял уступки.

— Увидимся, — лаконично ответил он.

И при таких обстоятельствах начинается недельное, а то и десятидневное плавание! Да еще в тесноте! Черт, неожиданно подумал он, теперь даже не может быть и десяти дней, раз хирург должен вернуться в Га-Бей одиннадцатого. О чем, интересно, думает Бонхэм? Грант еще выпил, а потом вернулся наверх, где Лаки уже встала и оделась. Сказано было так много, что лучше было не разговаривать. И он молчал. Демонстративно.

— Нет, я не трахалась с Джимом Гройнтоном! — горько проговорила Лаки.

— Завтра вечером мы уплываем на острова Нельсона, — перебил Грант.

— Вечером! — возмущенно откликнулась Лаки. — Ночное плавание под парусами, или как там это называют? Иисусе! И на старом незастрахованном корыте!

— Бонхэм свое дело знает, — коротко ответил Грант. — Господи! Надеюсь. Хочу надеяться, — зло откликнулась Лаки.

Но когда они шли вниз, она неожиданно, как и накануне, стала прежней возлюбленной. Она сидела рядышком, висла на нем, все время прикасалась. Она снова изменилась. Не так, как прошлой ночью, и не так, как все предыдущие дни и ночи. Она просто вновь изменилась, вот и все. Почему? Снова возник ее образ и образ безликого мужчины. Что, если она и вправду это сделала? Что он будет делать? Что он может сделать?

Он настоял на выходе в море после обеда. Бен и Ирма, узнав о завтрашнем отъезде, не захотели выходить в море и решили остаться упаковать нужные вещи, а лишнее отправить в Нью-Йорк, раз «Наяда» сюда не вернется. Они накупили здесь массу барахла. Так что снова их было трое, всего трое, он, Лаки и Джим, на судне. И снова они пошли к месту близ Морант-Бей поохотиться на акул, но на этот раз, несмотря на то, что они выбросили за борт большую кровоточащую рыбу на той же бечевке, ни одной акулы не появилось. Все это казалось Гранту каким-то сумасшествием, каким-то постоянным испытанием, которое будет длиться вечно, вечным наказанием, как у Сизифа, от которого ему не освободиться: он, Лаки и Джим, всегда втроем, на лодке, плывущей на акулью охоту у Морант-Бей.

На катамаране Лаки вела себя так же, как и в отеле, когда они спускались вниз к остальным. Хоть они и были втроем, она оставалась такой же любящей, такой же заботливой, так же часто прикасалась к нему, даже немного приставала: раз или два поцеловала в плечо, когда они ходили по судну. Как только они поднимались из воды на борт, она тут же протягивала ему полотенце и даже влюбленно протирала ему спину. Она тут же доставала ему пиво, стоило ему захотеть, или наливала кофе из термоса, если он хотел кофе, а не пива. На этот раз он по ряду причин больше предпочитал кофе. Но служение Лаки не знало границ. Пару раз ему захотелось дать ей пощечину, пару раз захотелось поцеловать. Но он не сделал ни того, ни другого. Он молча принимал все эти знаки внимания с любящей улыбкой, в которую он старался вложить некоторое веселье, мужское веселье, даже цинизм. Если действия Лаки и имели какой-то отклик в душе Джима Гройнтона, положительный или отрицательный, то заметить это по его, как обычно, любезному и занятому виду было нельзя.

Проявления ее внимания не прекратились и в баре, куда они зашли отпраздновать со всеми последний выход на катамаране. Они не прекращались и тогда, когда их никто не видел. Когда они поднялись к себе принять ванну и переодеться перед ужином, она, обнаженная, легла поперек двух больших кроватей, восхитительно закинув руки за голову и выпятив восхитительную грудь, и улыбнулась: «Не хотелось бы тебе заняться любовью?». — «Хотелось бы», — сказал он и сделал. По ее способу. Сначала. Он не упоминал о том, трахала ли она Джима Гройнтона, и она не упоминала, трахалась ли она с Джимом Гройнтоном. Она просто изменилась. Она просто изменилась, вот и все. Но, опять-таки, почему? — вот о чем он не мог не думать. И безликий призрак, с какой-то короткой, как у ирландского полицейского, фигурой, — образ призрака наедине с Лаки — возник снова. Иисусе, он был таким ярким, что Грант едва мог отличить себя от призрака. Как убить призрака? Он знал, хорошо знал, как драться с людьми. Но как избить, как дать хук левой, а правой вразрез призраку?

Ужин был потрясающим. Это был их последний ужин в Гранд Отель Краунт, и Рене в исступлении превзошел самого себя. Он все сам придумал, все организовал, руководил поварами и даже сам готовил. Все было за его счет. Собралась большая компания, и все были гостями Рене. Приехали (прямо с корабля) Бонхэм и Орлоффски, хирург Бонхэма с подружкой, Кэти Файнер, Джим Гройнтон (и красивая, славная ямаитянка, которую он привел с собой), Пола Гордон — Черный лебедь, Спайсхэндлеры, Гранты, Хальдеры и все трое их детей. Он позвал даже кинозвезду с женой и пару других известных лиц. Все это было в честь Лаки, главным образом, в честь Лаки и ее мужа Рона, который женился в их доме, где теперь был номер под названием «Медовый месяц Рона Гранта», и, конечно, в честь Бена и Ирмы, которые так долго здесь жили. Но главным образом в честь Лаки, их старушки Лаки, и ее брака. «Мы никада не забыть ето, мой Ронни, — сказал Рене, хлопнув Гранта по спине, и слезы навернулись на его выразительные галльские глаза. — Ни-ка-да!»

Длинный стол протянулся от одного конца длинной комнаты с баром до другого. Сначала подали знаменитое рыбное суфле (его Рене готовил сам), затем огромные блюда золотистой жареной рыбы с картофелем по-французски (рыба была превосходнейшей даже здесь, где хорошая рыба вовсе не в новинку), потом была утка в апельсинах, которая и в самом деле таяла во рту еще до того, как ее начинали жевать, затем сыры, все лучшие импортные сыры, все превосходно выдержанные, и, наконец, мороженое, мороженое на сиропах, привезенных из Франции. Стол ломился и стонал от яств, а в конце концов застонали и гости. Рене был во главе стола, Лаки сидела слева от него, а Рон — справа, и Рене сопровождал каждый аперитив, каждый бокал вина или ликера длинным тостом, стоя, в их честь, в честь их брака, это слово он произносил по-французски. А после этого, после ужина, была выпивка в баре, тоже за счет Рене. Это был длинный вечер.

— Пачти невозможна, Ронни, видать, как ты уезжать, — сказал Рене в баре, обнимая его за плечи. Он не скрывал слез, текущих по сторонам острого галльского носа, по круглому лицу. — Вы возвратиться. Канешно, возвратиться, а? Мы всида готов для вас номер «Медовый месяц Рона Грант», в любой время, в любой-любой время.

— Конечно, — ответил Грант. — Конечно, мы вернемся, Рене. Как мы можем не вернуться?

«Черта с два, — грубо подумал он. — Черта с два вернемся. Пока тут будет болтаться в поисках клиентуры этот поганый ныряльщик. Черта с два». А потом в пьяном мозгу бесшумно взорвалась мысль о Рауле. О Рауле-южноамериканце и этом — как его там зовут, он не мог вспомнить его имя, — о Жаке Эдгаре. Он вспомнил, как Рауль-южноамериканец вырвал Лаки отсюда и быстро отвез в Нью-Йорк, и как тогда же, сразу после рассказа Лаки об этом, он, Рон Грант, сказал себе, что никогда не позволит себе ничего подобного, его гордость не позволит это сделать.

Когда они добрались до своего номера, времени никто не помнил, Лаки сонно и лениво снова вытянулась на постели. «Я бы хотела к тебе, — прошептала она. — Но, вероятно, не смогу. Слишком пьяна. Может, ты мог бы». — «Да уж постараюсь, черт побери», — услышал Грант свой ответ.

Упаковавшись, они — и почти все остальные — большую часть следующего дня провели, лежа у бассейна и оправляясь от предыдущего вечера. Потом около трех тридцати приехал Бонхэм — в машине, взятой напрокат Кэти Файнер, — и начался исход. В значительной степени благодаря вечеринке, которую устроил Рене, бремя предстоящей поездки очень облегчилось, но стоило Гранту увидеть, как Кэти Файнер укладывает вещи и садится в маленькую машину, взятую напрокат, вместе с Элом Бонхэмом, как дурное ощущение вернулось.

Образовался целый караван: машина Кэти с Бонхэмом, джип Джима Гройнтона, джип отеля, а поскольку Лиза, Ти-Рене и другие дети тоже хотели ехать, то и большая машина отеля, и еще две машины гостей отеля, которые просто захотели посмотреть на отплытие корабля. В одной из них сидел актер с женой, который очень восхищался Грантом после того, как тот начал охотиться на акул. Грант попросил Рене, чтобы тот взял их с Лаки в джип отеля. «Думаю, нам следует ехать со стариной Рене, не правда ли?» — так объяснил он свое решение Лаки, и в результате с Джимом ехали только Ирма и Бен. Лиза, Ти-Рене и малыши поехали в большой машине с шофером (Лиза не умела водить машину, а Ти-Рене был слишком молод для этого), туда же поместили и большую часть багажа. Бонхэм ехал впереди, а замыкали шествие две машины гостей отеля. Из обоих открытых джипов и из окон машин время от времени на обочину, да и на шоссе вылетали пустые бутылки.

В самом конце, после всех прощаний, рукопожатий, пожеланий и быстрых маленьких личных тостов, вперед вышел ухмыляющийся Джим Гройнтон и достал из-за спины челюсть двенадцатифутовой акулы, которую они вместе убили. Он вырезал ее, когда перевозил акулу к отелю, высушил и теперь дарил Гранту.

— Я подумал, что тебе понравится, — сказал он со своей медленной улыбкой. — Уж в эту челюсть ты, черт подери, почти что голову просунешь. Правда, конечно, ты не совсем сам убил ее, но наполовину уж точно. А у меня куча возможностей убить еще. И раз мы сделали это вместе, я подумал, что тебе, может, захочется взять ее на память обо мне — о нас, — он показал на толпу. — Она не совсем высохла, так что положи на палубу, где нет брызг, и через пару дней она станет, как кость.

Грант взял хрящеватую, еще гибкую челюсть и потрогал пальцами зубы. Он старался, но так, чтобы это было незаметно, избегать Гройнтона, когда они приехали в док, потому что не хотел пожимать ему руку на прощанье. И вот теперь, кажется, он будет вынужден. И все-таки он не мог, хотя это абсолютно ничего для него не значило. Он вспомнил Жака Эдгара и прикосновение его руки. Он просто не мог.

Он вспомнил, как Джим после поездки в Морантс произнес панегирик в его честь (тот самый, когда он вынужден был быстро сесть, чтобы не заметили мокрых глаз! Ха-ха!), а после панегирика мощно хлопнул его по плечу, точно римский солдат, здоровающийся или прощающийся с другим римским солдатом. Намек на римлян должен бы быть сознательным, а? Но даже если он ошибался насчет них, насчет Джима и Лаки, он все равно просто не мог пожать ему руку.

Он смотрел поверх акульей челюсти. Джим, ухмыляясь, все еще протягивал руку. Быстро шагнув вперед, Грант подошел и захватил Джима мускулами предплечья в рубашке с длинным рукавом. «Вот как мы пожимаем руку!» — ухмыльнулся он. Джим уловил намек и захватил его, Гранта, своим предплечьем в римском приветствии. Потом он, ухмыляясь, хлопнул Гранта другой рукой по спине. Грант ответил тем же. Затем они разошлись, и Грант отвернулся.

Все вещи, весь багаж уже занесли на борт, и Орлоффски стоял у крепительной утки на носу, готовый сбросить носовой канат. Почти все уже были на борту. Все, кроме Лаки, которая, как он заметил уголком глаза, прощалась за руку с улыбающимся Джимом Гройнтоном. Ну, какого черта? Почему он не должен улыбаться при прощании, при обычном прощании? Грант повернулся и побежал к кормовому канату. Рене, папаша Рене, помог Лаки зайти на борт. Бонхэм заревел, и они, он и Орлоффски, подняли канаты и запрыгнули на борт. «Наяда» отплыла.

— Поторопитесь к отелю! — изо всех сил заревел Бонхэм. — Поторопитесь! Мы вам посигналим!

Из гавани они вышли на двигателе; отели, подъемные крапы, цистерны и здания вращались вокруг них и меняли место, пока они шли. Значительно легче идти на двигателе, особенно на большом судне, сказал Бонхэм, и особенно в длинной, узкой гавани, набитой кораблями, как эта. Бен и Грант повисли на снастях и рассматривали, как все в гавани изменяется. Девушки сели в открытой кабине, в которой Бонхэм за рулем выглядел таким же мощным и несокрушимым, как древние девяностотонные индийские статуи Будды.

Как только они обогнули Порт-Ройал, он выключил двигатель — «девочки, зачем жечь дорогое горючее, а?» — и крикнул Орлоффски, чтобы тот поднял главный парус, а затем и кливер. Хирург помогал Орлоффски тянуть фалы, а Бен и Грант возбужденно наблюдали за ними, но не помогали, боясь больше помешать. Теперь они шли под парусами, и Бонхэм направил судно на юго-восток по Главному Восточному проливу. Пройдя между Рекемз-Ки и Ган-Ки, где они так часто ныряли, пока не перешли на места получше, он пошел чуть ближе к берегу. Вскоре перед ними появилось здание отеля, едва возвышающееся над косой.

— Приспустить парус! — заорал Бонхэм.

Орлоффски и хирург отпустили фал, и большой парус медленно, трепеща краями, опал до середины мачты. Они целую минуту шли мимо отеля на одном кливере. Это был красивый жест, и хотя они не видели ответного сигнала из отеля, Грант был уверен, что там все заметили и оценили, и неожиданно горло сжалось. Прощай, Кингстон! — хотелось ему глупо крикнуть. — Прощай, Ямайка! Он с идиотской ухмылкой глянул на Бена и увидел, что Бен ощущает то же самое. Все должно быть хорошо, неожиданно подумал он. Это будет прекрасная поездка. Все окупится сторицей!

Ведомая Бонхэмом «Наяда» отклонилась от берега и пошла на юго-восток, пока они не миновали Плам-Пойнт-Лайт. Уже стемнело. А вскоре Бонхэм развернул шхуну на юго-запад.

Началось долгое ночное плавание, а с ним и первые неприятности. Было ровно семь часов.




34


Через десять-двенадцать минут справа по борту появились крошечные белые буруны у Ист-Мидл-Гранд, а затем низкий кустарник Сау-Ист-Ки. Миновав их, Бонхэм переложил руль на полрумба на запад.

На борту корабля Бонхэм стал другим человеком. На борту своего корабля, потому что, вне сомнений, это был его корабль, во всяком случае, по бумагам он был Хозяин. Казалось, что он растворился в судне и стал доской, веревкой, сталью. И в то же время его авторитет возрос на сотни процентов. Хотя он не предпринял никаких явных усилий для достижения этого положения. Скорее, наоборот. Но ощущение у всех возникало само собой. Он был отчужден и более сдержан с Грантом после того, как Грант «напал на него» в отеле, но на борту это не имело никакого значения. Он всегда был властен во всем, что касалось подводного плавания, учеников и его обязанностей, но его властность как хозяина судна была совершенно иной и по сути, и по форме.

В течение первых часа-двух после отплытия их всех возбуждал сам факт отъезда и пребывания в море, и они сгрудились возле Бонхэма в открытой кабине, где он сидел, как гранитный Будда, и едва заметно поворачивал штурвал на юго-запад, используя вечерний бриз со стороны земли, дувший с правого борта. Он будет держать этот курс, как он пояснил всем им, примерно восемь часов до Педро-Кис. Там они будут около трех часов ночи. Потом он резко развернется на запад, пройдет между рифами, пересечет конец Педро-Бэнк, а затем повернет на несколько градусов северо-западнее, на острова Нельсона. Острова Нельсона появятся примерно в 14.15, а станут они на якорь около 14.40. Утром он проверит расчеты. Он плывет по точному расчету, сказал он, но должен будет все уточнить, когда увидит огни Педро-Бэнк. Здесь все течения северо-западные, так что он сумеет высчитать снос. Спать ему не хотелось, он обожает плыть ночью, но если устанет, его сменит Орлоффски. Грант восхищенно слушал и именно в этот момент решил, что не будет спать всю ночь, послушает и поучится.

Позднее он, конечно, узнает, что на самом деле учиться было нечему. Он просто не спал, сидел у штурвала и смотрел на компас.

Дул хороший бриз. Звука двигателя, всегда мешающего на корабле, не было слышно, и поражало ощущение полной тишины. Бриз был хорошим, такими же были и напитки, когда они уселись в кабине, где, конечно, все не могли разместиться. Так что Орлоффски стоял в проходе салона, ухмыляясь и держа бутылку джина и тоника. Хирург и его девушка лежали бок о бок — вернее, живот к животу — на палубе рядом с кабиной, тесно прижавшись друг к другу и что-то бормоча. Да, бриз был хорошим, напитки тоже хороши, а вот еда — паршивая. Консервы из тунца и консервы колбасного фарша — хочешь выбирай, хочешь ешь вместе, да еще и хлеб сильно измяли. И банка горчицы. Гранта все это не очень раздражало, даже веселило. Очень веселило. Он давно привык к лагерной жизни, он ведь старый моряк (хотя практически и не знал ни парусов, ни навигации), им овладело обжорство, и на прекрасном морском воздухе он ел, как свинья. Но дам это не очень устроило. Кроме Кэти Файнер, которая, кажется, не возражала против того, что она ела и пила, стоя рядом с Бонхэмом. Легкое жалобное бормотание со стороны Лаки (типа: «Иисусе, есть это?»), Ирмы и девушки хирурга вынудили Бонхэма сказать, что Орлоффски не умеет готовить, но на этой стадии плавания он не может передать ему штурвал, спуститься вниз и поджарить мясо. А вот завтра, когда они пристанут к берегу, он угостит их свежей рыбкой, которую он умеет готовить несравненно. Это заявление, сделанное новым властным тоном, прекратило поток жалоб.

Но неприятности начались не с еды, ее еще можно было переварить (если можно так выразиться). Началось со спальных мест. Через пару часов возбуждение у большинства улеглось (но не у Гранта). Орлоффски и хирург давным-давно натянули паруса, и ничего не оставалось делать, как только сидеть, смотреть на тускло освещенный компас, слушать плеск воды, хлопанье снастей и шум ветра в парусах и смотреть на звезды. Гранту этого хватало, а другим, даже Бену, нет. И когда возбуждение от отъезда и моря улеглось, они решили ложиться. Именно в этот момент выявились отвратительные условия внутри судна. Жуть этих условий слагалась из нескольких факторов.

Когда возникают неприятности, какими бы они ни были, а они возникают неизбежно, то корабль ни при чем, и погода ни при чем, как и море, — всегда виноваты люди. Во всяком случае, в этом путешествии ни разу виной не были посторонние условия, только люди.

Во-первых, хирург и его девушка решили спать на палубе. Лаки и Гранту отдали каюту капитана, где переборка на одну треть не доставала до потолка, и располагалась она по правому борту впереди салона. Хирургу (его звали Ричард Файнстейн, но во время всей поездки его звали только Хирургом) и его девушке дали откидную койку по левому борту, которая открывалась в проход из главной каюты. Когда они решили спать на палубе, то очень дружелюбно предложили свое место Бену и Ирме, которые теперь могли уйти с кормы и не спать, скрючившись, в подвесных койках экипажа. Сами они, как они сказали, будут спать в этих койках, если пойдет дождь. Это было прекрасно, но вскоре выяснилось, что единственная причина, по какой они захотели спать на палубе, заключалась в том, чтобы сохранить хоть минимум интимности, чтобы пить и трахаться. Когда все улеглись внизу, с носовой палубы раздались такие шорох и стуки, такая перебранка и глухие шумы, что они заполнили весь трюм. Это возмутило и Ирму, и Лаки, потому что, во-первых, они сочли все это абсолютно дурным тоном, а во-вторых, у них внизу не было и такого уединения. Ни одна из них, сказали они Бену и Гранту, не могла бы делать это даже там, на палубе, где «минимальное» уединение было слишком уж минимальным, в то время как здесь, внизу, это просто невозможно.

Фактически все, у кого есть мозги, должны были бы предпочесть палубу — конечно, пока нет дождя. Внизу пахло краской, вообще неудобно, и нигде не было заметно следов чистки и покраски, о которых так много говорил Бонхэм. Две стенки салона, кажется, были покрашены, но во всех остальных местах была та же облупившаяся краска и потрескавшийся лак. Матрацы следовали проветрить, наверняка это и было сделано, но запах остался. Простыней не было. Так что приходилось спать на запятнанных покрывалах под одним одеялом. Грант плевать на это хотел, а вот Ирма, Лаки, и даже Бен…

Он спустился вместе с ними, когда они все-таки решили идти вниз, и изо всех сил помогал им устраиваться. Он уже сказал Лаки, что хочет пробыть всю ночь наверху с Бонхэмом, и Лаки, кажется, все поняла и не возражала, хотя ей это явно не понравилось. Здесь, внизу, он отметил с улыбкой, как хорошо, что он остается наверху, она хоть как-то сумеет поспать в этой узкой постели. Лаки понюхала затхлый, пропитанный запахом краски воздух.

— Только бы заснуть, — сказала она, а потом добавила: — Эх вы, герои.

Грант неожиданно ощутил неясный, но острый укол гнева, но подавил его, не успев заговорить. Он повернулся уходить.

— Не уходи, — попросила Лаки. — Побудь минутку со мной.

Он присел на край кровати. Через секунду Лаки взяла его за руку. И тут же притянула к себе. Он вытянулся рядом с ней.

— Обними меня, — прошептала она. Он обнял ее. — Я боюсь плыть на этой проклятой лодке, — помолчав, сказала она. И потом прошептала: — Люби меня. Пожалуйста, люби меня.

— Я правда тебя люблю, — сказал он.

— На этой проклятой лодке мы ничего не сможем сделать. Все все слышат. В сортир даже не сходишь. Противно все это. Ты только послушай тех, наверху! — Они помолчали, слушая равномерные удары с носовой палубы. — Обними меня еще, — прошептала Лаки.

Он прижал ее и ощутил, что возбуждается, твердеет. Неожиданно он подумал о маленьком ямайском доме, где они жили рядом с Бонхэмом. Из-за тонких стен они тоже вынуждены были шептаться и заниматься любовью потихоньку. Неожиданно ему захотелось заплакать. По-настоящему всхлипнуть. Он вынужден был кашлянуть и сглотнуть. Лаки поцеловала его в щеку. Она ничего не заметила.

— Ну, теперь иди, — сказала она и оттолкнула Рона. — Возвращайся на палубу.

При выходе на палубу он остановился на маленькой лестнице, оперся руками о стены и поднял взгляд к небу, к звездам. Она полностью изменилась. И так внезапно. Но почему, почему? ПОЧЕМУ? Почему так внезапно. Снова возник безликий призрак, голый, с колоссальным болтом. Теперь он был убежден, что она это сделала. По-настоящему, и пытается скрыть. Как он сможет простить ее когда-нибудь?

Неожиданно он сообразил, что приступ гнева, который он ощутил внизу (и подавил через секунду), когда она сказала что-то типа: «Эх вы, герои», — был вызван множественным числом, что, конечно, включало и Гройнтона. Он стоял, опираясь на руки и отдыхая, и продолжал смотреть на небо и звезды.

— Привет, малыш! — сказал Бонхэм из-за штурвала, слегка освещенного компасом.

Грант присел рядом с ним на скамейку с новым пластиковым сиденьем. Похолодало, и Бонхэм был уже в куртке. Орлоффски соорудил себе постель на крыше, как можно ближе к корме, чтобы создать уединение Хирургу, и Грант увидел его спальный мешок. Кэти Файнер, тоже в куртке, скрючившись, спала неподалеку от Бонхэма, а рядом стояла бутылка виски.

— Ты не перетрудился там, внизу, под палубой, — сказал Грант через секунду и вспомнил почему-то, как в один из дней они с Лаки видели его в городе с Кэти Файнер, Хирургом и его девушкой, у них был обильный обед в самом дорогом ресторане, что означало, конечно, что платит Кэти.

— Я тебе говорил, что внутри оказалось гораздо больше работы, чем ожидалось, — ответил Бонхэм.

— Ощущение такое, что там ничего не делалось, — сказал Грант.

— Покрашены две стены салона, — ответил Бонхэм.

Он чуть повернул штурвал вправо. Грант глянул на освещенный компас. Они продолжали идти чуть западнее юго-запада.

— Проходим над Мэнерэл-Бэнк, — сказал Бонхэм. — Пару раз здесь погружался. Четырнадцать-девятнадцать морских саженей. — Грант автоматически перевел в футы: восемьдесят четыре-сто четырнадцать. — Теперь нас от Педро-Кис отделяет только чистая вода, — проговорил Бонхэм.

Грант снова взглянул на компас.

— Ты играешь с огнем, — сказал он через пару секунд.

— Всегда играл с огнем.

— Что если Сэм узнает?

— Откуда?

— Она может сказать.

— Вряд ли. Зачем ей это?

— Иисусе, парень! — сердито, но мягко воскликнул Грант. — Сэм тебя любит! Ты его герой!

— Ну и?

— Но это дает тебе наилучшие шансы. А она может сказать, чтобы его обидеть.

Бонхэм повернул голову и скосил глаза:

— Об этом я не думал!

— Потому что ты мало думаешь. Зачем тебе было ее цеплять?

— Я не цеплял. Меня подцепили.

— Пусть так. Но Сэм тебе вроде нравится.

— Нравится! Да я его люблю! Иначе я бы никогда не вез вот эту славную, милую дамочку. Только ради Сэма!

— Тогда как же ты можешь спать с его старушкой?

— Всякий мужчина обязан сам присматривать за своей мочалкой, — ответил Бонхэм.

— Это правило? Поэтому ты так поступаешь?

— Так жизнь поступает.

— Ты бы не цеплялся к ней. Есть вероятность потерять все твое…

— Я же сказал, я не цеплялся. Меня подцепили.

— Тогда сделай так, чтобы тебя не цепляли. Есть вероятность потерять шхуну и все прочее. Он может востребовать долг?

— Не знаю. Надо посмотреть, когда вернемся в Га-Бей. Но я так не думаю.

— Тогда есть еще следующие десять тысяч, — сказал Грант, качая головой. — А как Орлоффски? Он знает?

— Может подозревать. А твоя жена?

— Именно она первой и сказала, — с печальной улыбкой ответил Грант. — Но я уже и сам подозревал. Ты не очень-то осторожен, Эл.

Бонхэм оторвал взгляд от нактоуза, глянул на Гранта, и неожиданно его тусклые глаза вспыхнули.

— В жизни мужчины есть времена, когда он плевать хотел. На все. На последствия и все такое. Кажется, я сейчас в таком положении.

— Но ты всю жизнь на это работал: на этот корабль, на компанию, — вставил Грант. — Это твоя мечта.

— Знаю. Но это мне тоже нравится. — Он наклонил голову в сторону спящей Кэти. — Очень нравится. И я буду продолжать. В течение поездки уж точно. И потом, если сумею.

Он посмотрел на компас и повернул штурвал вправо;

— Что ж, раз нравится… — проговорил Грант. Он думал о том, что жена Бонхэма Летта рассказывала о нем. Как же все это получается? Как свести все воедино?

— Я мог бы поговорить с ней, — очень тихо сказал Бонхэм.

— Я бы не говорил с ней напрямик. Но можно слегка пощупать. Хотя, конечно, лучше не рисковать и выйти из игры. Сейчас, например. Прямо сейчас.

— Дело сделано, — так же тихо ответил Бонхэм. — Достаточно одного раза. Поэтому зачем бросать. Да я и говорил тебе…

— Я понял, — сказал Грант. — Как говорит один мой приятель-художник: парень, я там был.

— Хочешь постоять у штурвала? — с ухмылкой, но тем же тихим, придушенным голосом спросил Бонхэм.

— Думаешь, сумею? — сказал Грант. У него было ощущение разбитости и печали, но мысль о штурвале подбодрила.

— Конечно. А что здесь особенного? Держи, как она идет. Ветер меняется медленно, и она слегка уходит влево. Пусть. Просто изредка возвращай ее вправо. Постарайся держать ее вот на этом деленьице. Это юго-запад, три четверти на юг. Не обращай внимания на деления, они очень мелкие. — Перед уходом он слегка ослабил паруса. — Ветер чуть отклонился к северу, но она не уйдет далеко. Разве что чуть-чуть. — Затем он медленно отошел, передав Гранту штурвал, и сел, сгорбившись и уперев локти в колени, на кормовую скамью. Он смотрел туда, где, скорчившись, спала Кэти Файнер. Он дол-то смотрел в этом направлении. Затем выпрямился и откинулся на спинку, глубоко-глубоко вздохнув, и вздох его казался бесконечным, пока он не оборвал его. Грант узнал этот вздох — вздох ныряльщика в маске.

Через полчаса он вернул штурвал Бонхэму, надел тяжелую куртку и сел на кормовую скамью. Ему было холодно, холодно от бесприютности, подумал он. Наконец, хорошенько глотнув спиртного, он соскользнул на пол кабины и вытянулся.

Он спал, когда они проходили мимо Педро-Бэнк. Но работа, когда меняли курс, его разбудила. Бонхэм все еще был у штурвала, где он и стоял, когда Грант отключился. Ветер дул, меняя направление с севера на запад и почти на северо-восток, и заметно свежел. Бонхэм уже поправил курс, пока они спали, потому что сейчас он снова шел вправо. Сверху вопили Орлоффски и Хирург.

— Я могу помочь? — спросил, садясь, Грант. — Что я могу сделать?

— Все сделано, — хрипловато ответил Бонхэм. Между ногами у него была зажата бутылка джина. Но глаза и руки сохраняли твердость. — Мы перебросили паруса.

— Но ты их уже перебрасывал, пока я спал, и я не проснулся, — сказал Грант с ощущением то ли собственной глупости, то ли вины, то ли и того, и другого.

— Конечно, — хрипловато ответил Бонхэм. — Ты и не должен был проснуться, потому что я все делал сам.

— О!

— А в этот раз я решил, какого черта? Пусть эти жопы поработают. Чтоб знали, что они в морском плавании. — Он помолчал. Потом тихо спросил: — Ты думаешь, она и вправду ему скажет?

— Не знаю, — ответил Грант. — Честно, не знаю. Надеюсь, что нет. Может, и не скажет.

Разговор оборвался, так как сверху вернулись с заспанными лицами Орлоффски и Хирург, и пока они пили из бутылки Бонхэма, Бонхэм молчал.

— Ну, мне на все плевать, — наконец сказал он Гранту. — На все». — Он говорил это при всех, но они, конечно, не поняли, о чем речь.

— Хочешь, я тебя сменю? — как обычно грубо спросил Орлоффски.

— Нет, — ответил Бонхэм. — Может, я тебя позднее разбужу.

Ветер упал, но они все равно шли довольно быстро, еще до рассвета они должны были дойти до морских путей. Было около трех часов утра. Грант тоже выпил и снова лег, как и Хирург с Орлоффски. Бонхэм оставался у штурвала.

Грант проснулся в три тридцать. А в четыре тридцать Ирма и Лаки выскочили из салона в истерике. За ними плелся Бен.

Грант полудремал. Он тут же сообразил, стоило ему проснуться, а на это ушло четыре-пять секунд, что он абсолютно недооценил страха Лаки перед парусным кораблем. Она говорила, что боится, но он счел это риторическим оборотом, ну, хоть наполовину риторическим. Сейчас она бежала из салона с воплем «Стойте!», за ней — Ирма, с тем же воплем. Грант мгновенно бросился ей навстречу и схватил ее у выхода, заставив Ирму — и обезумевшего с виду Бена — остановиться в узком проходе.

— Прекрати! Прекрати! — закричал Грант и слегка потряс ее за плечи. — Что, черт подери, происходит?

— Смотри! Смотри! — завопила она в ответ и показала. Глаза у нее были так распахнуты, что, кажется, и не видели. Грант, развернувшись, проследил направление ее руки и увидел то, за чем они с Бонхэмом следили уже почти час: слева по борту, примерно в миле от них, наперерез их курсу шло грузовое судно (или танкер), напоминавшее движущуюся рождественскую елку в огнях. Они с Бонхэмом еще раньше видели два таких же судна, хотя оба они были значительно севернее и пересекли их курс до того, как их заметили. «Наяда» находилась на одном из главных судоходных путей между Северной и Южной Америкой.

— Я же говорила тебе, что этот проклятый Бонхэм сумасшедший! — кричала Лаки. — Мы врежемся в этот корабль! Мы врежемся!

— Да нет же! — убеждал ее Грант. — Еще масса времени до тех пор, пока мы пересечем его курс. А сейчас сядь, — сказал он уже спокойнее. — Сядьте вы все и расскажите, с чего все началось. — Про себя он подумал, что лучше бы она не говорила этого при Бонхэме. Не следовало так говорить о нем. Позднее, это точно, возникнут неприятности. Но в данный момент Бонхэм промолчал. Он держал прежний курс. Грузовое судно (или танкер) продолжало свой путь, пересекая их курс где-то далеко впереди.

Легко можно понять, что их перепугало. Они понятия не имели о мореходстве и не могли сопоставить относительное движение двух судов: при небольшой скорости шхуны корабль должен был пересечь их курс гораздо раньше, чем они подойдут к этой точке. Грант принес им всем выпить и выслушал их рассказ. Лаки неожиданно проснулась. А щелчок крошечной двери потревожил и разбудил Ирму и, естественно, Бена. Они втроем собрались посидеть в салоне (постель Кэти была даже не разобрана) и, конечно, первое, что они увидели через большие иллюминаторы — это освещенное грузовое судно (теперь уже Грант точно видел, что это не танкер), показавшееся просто огромным и движущимся прямо на них. И они перепугались.

— Успокойтесь, — сказал Грант. — Все будет в порядке. Поверьте мне на слово. И доверяйте знаниям и умению Бонхэма.

Из-за штурвала наконец заговорил Бонхэм. Но сначала он долго смотрел на Лаки испепеляющим взглядом, и Грант занервничал насчет будущего всей поездки. Ему это не понравилось.

— Мне противно, что я вынужден всем напоминать, — тихо сказал Бонхэм, — что я на самом деле законный капитан этого корабля. Я — фактически и по закону — несу ответственность за все решения и за все действия. И все приказы, которые я отдаю любому из вас, являются приказами, и их нужно исполнять. По крайней мере, пока мы в море.

— Это не помогло бы, если бы мы врезались в этот огромный большой корабль, — дерзко ответила Лаки.

— Но все равно отвечал бы я, — сказал Бонхэм. — И я также отвечал бы за ваше спасение, рискуя своей жизнью. Это дело чести и долга морского капитана и хозяина судна. — Он повернул штурвал вправо, в направлении столкновения с приближающимся кораблем. — Этот сухогруз пересечет наш курс минимум за полчаса до нас. И на самом деле он наверняка, черт подери, почти исчезнет из виду, когда мы туда подойдем.

— Извините, — проговорила Лаки удрученным, искренне покаянным голосом.

— Все в порядке, — тихо сказал Бонхэм. Но в голосе его ощущалась дистанция, холодность. Не следовало, подумал Грант, не следовало Лаки, пусть и в истерике, говорить того, что она позволила себе сказать. Он еще выпил со всеми тремя, наливая виски в грязноватые пластмассовые чашки. Из-за всей этой суматохи проснулась Кэти Файнер и, слабо улыбнувшись, поздоровалась. Она села и тоже выпила, но молчала.

— Ладно, пойду вниз, — вскоре сказала Лаки.

— Я тоже, — сказала Ирма.

— И я, — сказал Бен.

Грант прошел с Лаки в каюту и там поцеловал ее.

— Все в порядке, — сказал он.

— Не следовало мне говорить того, что я сказала о Бонхэме, — тут же произнесла она. — Вернее, не следовало, чтобы он слышал. Он мне не нравится. Он меня раздражает. Я его боюсь. Он и вправду подвержен несчастным случаям. И я ему не нравлюсь.

— В мореплавании и под водой он не подвержен несчастным случаям, — сказал Грант. — Он настоящий моряк. Но насчет его «личной жизни» полагаю, что ты была права.

Лаки быстро взглянула на него. Он кивнул и приложил палец к губам, показывая, что поговорит об этом позднее. Затем он вернулся на палубу.

Вскоре начался рассвет, а с рассветом все и все посвежели. Дневной свет, а затем и само солнце смыли всю усталость, которая накопилась у Гранта после почти что бессонной ночи. Свет подействовал и на Бонхэма, который вовсе не спал. Ветер, повернувшись на северо-восток, постепенно свежел и, когда воздух прогрелся, стал настоящим парусным ветром. Бонхэм отдал штурвал Орлоффски, передал курс и спустился в камбуз поджарить ветчину с яйцами для всех, что сделало наступление дня вдвойне приятным. Хирург с девушкой пришли с кормы, счастливо смеясь и с видом полного довольства всем. Хирург спустил надувные матрасы, которые он мудро прихватил в путешествие, и расстелил их на крыше сушиться. Солнечное ветреное утро было очень приятным. Лаки и Ирма в купальниках ушли на нос, где происходила ночная «оргия» (так они между собой окрестили прошлый вечер). Бонхэм с кормы забросил две бечевы с крючьями, и они вытащили пару крупных скумбрий, которых тут же выбросили, потому что скумбрия слишком кровяная рыба, а потому не очень вкусная. В полдень Бонхэм приготовил обед, и хотя это был всего лишь поджаренный колбасный фарш и картошка, но все равно это оказалось лучше холодного тунца и холодного фарша накануне вечером. Около двух часов дня, как и обещал Бонхэм, на горизонте появились острова Нельсона, а около двух тридцати они медленно плыли под укороченными парусами мимо Северного Нельсона и Джорджтауна, крошечной столицы, где они увидели аккуратную красивую яхту, стоявшую у маленькой пристани.

— Но разве мы не собираемся стать туда? — спросила Лаки.

— Да, — сказала Ирма, — я тоже думала…

— Позднее, — ответил Бонхэм, который вновь встал за штурвал, когда показалась земля. — Может быть, завтра. Сейчас слишком поздно. Да и потом, какого черта, они сдирают тридцать пять колов, если остаешься на ночь. Я предложил бы пройти на другой остров, я его знаю, он совсем маленький. Там есть хороший риф, и сегодня мы сумеем понырять, потом я что-нибудь приготовлю на ужин, а на ночь мы станем там на якорь.

Так они и сделали, и днем все было прекрасно. Бонхэм бросил якорь у подветренной стороны острова, все надели акваланги и пошли на подводную охоту. Правда, поскольку Бен ни разу аквалангом не пользовался, Бонхэм целый день посвятил его обучению на мелководье, пока не убедился, что Бен спокойно в нем плавает. Остальные ловили рыбу и омаров. Кроме, конечно, Лаки, которая немного поплавала в маске с трубкой, Ирмы, которая не умела плавать, и девушки Хирурга, которая, как выяснилось, великолепно ныряла с аквалангом, но в этот день у нее не было настроения. Охота на омаров была прекрасным спортом — их надо было выискивать под скалами и кораллами, в какой-то момент Грант, ища омаров, убил пятифутовую мурену, первую в своей жизни, и притащил ее на корабль. Хотя Бонхэм утверждал, что это великолепная пища, уродливую, скользкую, злобную даже на вид тварь выбросили за борт после всеобщего голосования, не считая команды, то есть Бонхэма и Орлоффски. Омаров было великое множество, и к вечеру, как и планировал Бонхэм, у них было предостаточно рыбы и хвостов омаров, чтобы все наелись. Эти хвосты омаров (хотя Бонхэм жарил их в этот же вечер) Лаки немедленно окрестила «омарами, маринованными в моче»: мужчины в этот день не плавали с каждым омаром к кораблю, а просто отрывали тело и голову, выбрасывали их, а хвосты заталкивали в плавки, сколько те могли выдержать. «Как можно есть хвост омара, на который больше часа писал Орлоффски?» — спрашивала Лаки у Ирмы и Гранта; к счастью, польский джентльмен их не слышал. Несмотря на это, хвосты омаров стали потрясающим ужином, когда Бонхэм поджарил их на кукурузном масле. Да, день выдался прекрасным. Яркое солнце, красивое море, свежий и приятный ветер. И только когда наступил вечер, очарование исчезло. Все то же самое. Условия жизни.

Поскольку это было плавание с аквалангами, большую часть палубы забили одинарными и двойными баллонами, регуляторами, всевозможным оборудованием. Бонхэм, естественно, захватил портативный компрессор «Корнелиус», и он тоже потребовал места. Хирург с девушкой первыми забили единственное свободное место на носу, и никому не хотелось просить их потесниться, так что оставалось либо спать внизу, либо сидеть, скорчившись, у кабины или в ней, да и она к этому времени стала владением Бонхэма и Кэти, которая до сих пор не расстилала своей постели в салоне, а ее одеяла Бонхэм перенес в кабину.

И все это тоже было ошибкой Бонхэма, думал Грант. Как и то, что он не завершил отделку. Он взял слишком много платной клиентуры. Ему нужно было — да еще при таком количестве оборудования — оставить Хирурга с девушкой дома или не приглашать Бена с Ирмой. Он просто пожадничал, потому что у него, как справедливо заметила как-то Лаки, нет свободных денег.

— Ну и поездочка, — сказала Лаки тоном «я-же-говорила». — Ну и поездочка получается!

И утром Лаки (возможно, она бы и не сделала этого, если бы ее не поддержали Ирма и Бен) восстала. Она больше не пробудет ни одной проклятой ночи на этой проклятой лодке.

— Черт подери, я даже не могу спать с тобой, с моим собственным мужем, — еще раньше сказала она Гранту наедине. — Я здесь больше не останусь. И Ирма не останется.

И они с Ирмой довели это до сведения капитана.

— Почему мы не можем зайти в Джорджтаун и стать у пристани? Там есть отель, и кто захочет, сможет снять номер и получить хоть минимум комфорта. Клянусь, я просто не могу больше спать в этой дыре. И там мы сможем ужинать. Мы сыты рыбой по горло. И потом есть еще место, о котором вы рассказывали, кажется, Дог-Ки. Это шикарное место? Мы туда поедем? — Она вдруг стала пылким, великолепным оратором.

— Да, мы можем туда поплыть, — медленно, очень медленно проговорил Бонхэм. Ясно было, что он сердит: когда он сердился, речь его замедлялась. — Но там у нас не будет условий для сна. Только бесплатная пристань. Там везде частные дома. А бесплатная пристань только на ночь-две. Больше нельзя злоупотреблять их гостеприимством.

— Тогда почему мы не можем вечером приходить в Джорджтаун, а утром уходить на лодке в море?

— Ну, во-первых, — ответил Бонхэм, — я не рассчитывал платить тридцать пять-пятьдесят долларов за швартовку, когда просчитывал стоимость поездки. И я, конечно, не включал в расчеты покупку ужина на берегу.

— Я позабочусь об ужинах, — вставил Грант. — Не волнуйся.

— Во-вторых, — упрямо продолжал Бонхэм. — Мы не сумеем побывать во всех местах, которые я запланировал посетить, если нам нужно будет плыть двадцать-тридцать миль туда и двадцать-тридцать миль обратно. Это шестьдесят-семьдесят миль в день. Почти весь день и уйдет на плавание.

Теперь вступила Ирма.

— Тогда почему бы нам просто не понырять здесь? И в этом Дог-Ки? Мы могли бы спать у них в доке.

— Но это отнюдь не высокий класс, — ответил Бонхэм. — А они британцы.

— К черту высокий класс, — сказала Ирма. — В доке лучше, чем внизу в этой лодке. Иисусе, да мне наплевать, где плавать. Здесь или там. Я вообще не умею плавать. Вы хотели меня научить.

— И научу, — ответил Бонхэм. Вид у него становился все более тревожным. — Я собираюсь начать сегодня же, через час, раз Бен уже умеет пользоваться аквалангом. Но… — Здесь его оборвали.

— Я просто не смогу провести еще одну ночь на лодке, — сказала Лаки.

— Корабле! Корабле, черт подери! — повысил голос Бонхэм. — Это, черт подери, не лодка! — И он снова замедлил речь. — Я просто не так планировал поездку, когда называл вам дневную плату…

— Вы ни разу не назвали дневной платы, — сказал Бен.

Бонхэм продолжал:

— Все эти дополнительные расходы пойдут за мой счет. Я ни гроша не заработаю. Вы хотите платить за стоянку?

— Какого черта? Конечно, нет, — жестковато ответил Бен. — Вы же получили еще десять тысяч от Сэма Файнера, не так ли?

— Может быть, — сказал Бонхэм. Он вздохнул. — Во всяком случае, я их еще не видел. Господи, что же вы за куча увальней! — неожиданно взорвался он.

Но под конец он сдался. И вынудила его Кэти Файнер. Кэти стояла и слушала с новым для нее кисло-горьким выражением лица, которое столь отличалось от выражения счастья, которое Грант помнил по Гранд-Бэнк, когда она была счастлива с Сэмом. А теперь она стояла, слушала и молчала, а потом подала свой голос. Довольно необычно глянув на Бонхэма и как-то особенно улыбнувшись, она сказала, что тоже предпочла бы проводить ночи на берегу, и Бонхэм глянул на нее и согласился. Он усек. Грант тоже; и Лаки, судя по выражению ее лица, тоже. И почти все остальные. Но Кэти Файнер, кажется, было наплевать. И вот таким образом в конце дня они рано подняли якорь и поплыли к Джорджтауну. И там они повстречали техасцев.

Невероятных техасцев. Это были три хорошо откормленных пары, вернее, хорошо откормленными были мужчины; женщины были тощими, они сидели на диете, и как вскоре выяснилось, они были мужчинами в этой группе. Это их аккуратную красивую яхту они видели с «Наяды», когда проплывали Джорджтаун, и когда «Наяда» вошла и пришвартовалась у деревянной и довольно старой пристани прямо рядом с ней, ее великолепная белая окраска корпуса, отполированное дерево превратили «Наяду» в развалившуюся старую задницу, которая с трудом умудрилась войти в порт. Красавица «Леди Сьюзен» из Хьюстона (Сьюзен было имя жены владельца, которая тут же себя и представила) была девяностовосьмифутовой двухмачтовой шхуной, да еще три богатых техасских пары наняли четыре человека команды, и все это, как сказала Лаки, превратило «Наяду» в обычное дерьмо. Это стало особенно очевидным, когда им предложили посмотреть шхуну и они увидели красивые, просторные, продуманно удобные внутренние помещения. Их пригласили выпить, на что они тут же согласились.

Именно это, немедленное и довольно раннее приглашение выпить, развязало целую цепь катастрофических событий, которая этой ночью длилась непрерывно, становясь все больше и больше похожей на ночной кошмар.

Едва они ступили на борт, Грант услышал слова одной из дам, обращенные к Лаки:

— Ти любьишь американьский виски, милочка?

— Нет, — ответила Лаки. — Я пью шотландский, но…

— Его ужьясная измена, милочка! У нас есть шотландьский. Есть американьский, шотландьский, джинь, ромь. Все есть, милочка. Хоть усрись.

И это была правда. Было все. И они все тут же достали.

— Тогда я пью шотландский, — сказала Лаки, — шотландский с содовой.

— Ферд! — проверещала приказ леди Сьюзен. — Дамы пьют шотландьский! — Ее муж тут же оставил свои дела и разговоры с Бонхэмом и Грантом и помчался исполнять приказ. Ферд, богатый владелец «Леди Сьюзен» с жирным брюшком, был рабом своей худой жены, и ясно было, что остальные мужчины были в том же положении. — Мы пьием американьский бурбон, — продолжала говорить Сьюзен. — Ми с йуга. Бурбон и вода, знайити ли. Ха-ха. Вот и мошно отличьить йужанина от северьянина. — Все это ладно, но вечер, чем дальше, тем больше, становился хуже, грубее, безобразнее.

А начиналось все славно. Беседа. Выпили. Еще выпили. Еще и еще выпили. Приятно пить на остывающем морском воздухе в наступающих сумерках.

— У вас красивое судно, — искренне, очень искренне сказал Грант Сьюзен.

— Да-а, ето нашья старая лотка, — улыбнулась Сьюзен. — В Хьюстоне у нас лотка полутше. Побольше. Но ета моторьная. Моторьная яхта. Так што ми не берьем ее дальеко. Ми ету називаем лоткой для охоты за марлином.

— Были ли вы в Дог-Ки на ней?

— Дья-я, били. Но нам не очень понравьились англичанье. Ми большье льюбьим Грьи-инов.

Она сказала «Грьи-инов». Они любят Гринов.

Так вот, Грины, как чуть позже пояснил Бонхэм, это семья багамских негров, которая как-то проникла на острова Нельсона. А кроме двух-трех закрытых домов охотников за марлинами из Майами и одного большого роскошного отеля, который как раз сейчас достраивают спекулянты из Флориды, Грины владеют практически всем Северным Нельсоном, включая сам город, крошечный и населенный, главным образом, другими Гринами, все больше братьями, сыновьями, двоюродными братьями и племянниками. Они владели пристанью, они владели единственным действующим отелем, и они же владели одним-единственным рестораном. Некоторые из них содержали оркестрики с самодельными гитарами и жестяными барабанами, которые играли на пристани за определенную плату. И прием на «Леди Сьюзен» отчасти обслуживался Гринами.

— Оньи ужьясно умние ниггеры, — улыбнулась Сьюзен. — И оньи нас льюбьят. — И ясно было — невероятно, но так, — что любят. — Коньечно, Ферд хорошо платьит йим. И он платьит двойную цену оркестру, — улыбалась Сьюзен. — Коньечно, когда новий отель построят, у них дела немного останется. Очьен плехо. Жалько их.

Один из гостей Ферда (по имени Берт), услышав упоминание об оркестре, сказал:

— Оркестр? С жестью?! Сейчас! — и шагнул к поручням, прижавшись к ним жирным брюхом (хотя и не таким большим, как у Ферда). — Эй, парень! — крикнул он негритенку, сидевшему у домика на берегу, задрав коленки, и смотревшему на «вечеринку» большими белыми глазами. — Парень! Эй, нигга! — Борт не затруднял себя даже словом «ниггер». — Вот моньетка! — И швырнул ее на берег. — Беги и скажьи, чтобы оркестр ниггеров припер сьюда свои чьерные задницы и поиграл немного.

Мальчик побежал.

— Вы называете их ниггерами? — с любопытством спросил Грант.

— Что? Коньечно! А что? Оньи же ниггеры, не так ли?

— Они не возражают?

— Почьему ниггер должьен возражать, если его зовут ниггером? — захотел узнать Берт.

Это задало тон. Довольно быстро группа Гринов прибрела к доку, притащив нелепо выглядящие инструменты, и заиграла, довольно паршиво, нечто вроде калипсо.

— Эй! — крикнул Берт. — Ниггеры! Подоидьите поближе. Ми дажье не слишим вас из-за нашьего шума! — Группа Гринов подбрела ближе и забарабанила, так же паршиво, то же калипсо.

— Ето хватьит, — сказал наконец Гарри, еще один гость Ферда. — Низзя услишать свои мысли, а, Ферд? — Ферд со значительным выражением лица осыпал оркестрик деньгами, и они удалились со счастливыми лицами.

Грант с трудом поверил своим глазам.

— Оньи правда любьят нас! — сказала рядом с ним Сьюзен и тепло положила руку ему на колени. — А ти не любьишь нас ньемного, а? — добавила она игриво.

— Эй! — ухмыльнулся Грант. — Прекрати! Моя старушка меня убьет!

— Ета точно!» — промурлыкала Сьюзен.

— А ты не боишься своего старика? — спросил Грант.

— Оу! Оньи все напьються и будут спать очьень долга, — улыбнулась Сьюзен и призывно глянула на него.

Так оно и было, все напились. И довольно быстро. Грант тоже. Последние несколько дней, после прощального ужина Рене, да и до него, он много пил, а после того вечера — первого вечера в море, когда он стоял в открытом проходе, смотрел на звезды и решил, что Лаки все-таки сделала это с Джимом Гройнтоном, действительно трахалась с ним, — после этой сумасшедшей ночи он пил еще больше, пил днем и ночью. И сейчас тоже. Да и почему нет, если ему хочется надраться? Большую часть времени — под парусами или под водой — он не мог думать обо всем этом, но сейчас невеселые мысли закружили его. Черт их подери. Черт их всех подери. Всех их. И черт подери это ничтожное вшивое путешествие. И от него толку не будет, как и от всего остального. Он осторожно снял с колена руку Сьюзен и пошел за выпивкой. Кто-то решил, что они должны, они должны все вместе поесть в единственном ресторане Джорджтауна. В ресторане Гринов.

Совместный ужин в ресторане был катастрофой. Еще одной катастрофой. Но за ним последовало еще худшее. За ужином Лаки, наконец, взорвалась. За ужином много говорили о Севере и Юге. И все было не так уж плохо. Грант сам жил на Юге, хотя это было до войны, по крови он был наполовину южанином, из Индианы, и у него два двоюродных дядюшки были похоронены в Геттисберге. Он всегда этим гордился, и техасский акцент — любой южный акцент — не раздражал его. Напротив, даже нравился. Впрочем, он любил слушать речь с любым акцентом. Но когда Гарри (как выяснилось, муж Луизы; жену Берта звали Бетти-Лу) счел, что его обслуживают недостаточно быстро, и заорал: «Эй, бой! Эй, нигга! Чиво я жду так дольго? Я голодъен!» — то даже Грант смутился. Грины же абсолютно не смутились. Официант подошел и поклонился. Но Лаки не просто смутилась.

— Вы не могли бы говорить «негр», — резко сказала она. — Или, скажем, цветной? А еще лучше — официант?

— Какого чьерта? — сказал Гарри. — Ну, а есльи я буду говорить «нигра»…

— Не нигра, а негр, — резко оборвала Лаки.

— Я так и говорью, — сказал Гарри. — Но какого черта? Нигра, нигга, всье равно, радьи Бога!

— Гарри, не поминай Бога, — велела его жена Луиза.

— Да, льюбимая, — не передыхая, сказал Гарри и продолжал, — нигга есть нигга, миссис Грьант. Он всьегда будьет черным. Бить черным значить бить ниггой.

— Я не стану сидеть и есть с такими людьми, — заявила Лаки и встала.

— Сядь, ради бога, — сказал Грант. Пьяная злость на нее уже овладела им. (Джим Гройнтон!)

Положение спасла леди Сьюзен.

— Ой, ладно, милочка. Сьядьте. Ешьте, ми все льюбьим наших ниггов, нигров. Ми льюбим Грьинов, а Грьины льюбят нас. Всье в порьядке. Война оконьчена. Я просто шучью над етим. Скажем, кто ви? Куча нью-йоркских евреев?

— Да, — сказала Лаки. — И, пожалуйста, не забывайте, что с нами раввин! — Она показала на Бена. Это произвело впечатление на техасцев. Да это и не очень далеко от истины, хихикнул про себя Грант, припомнив учебу Бена на раввина. Только где, черт подери, шлялся этот несчастный раввин, когда он нужен был в Кингстоне? (Джим Гройнтон!)

Ужин возобновился, но нервозность сохранилась. Лаки была нью-йоркской радикальной либералкой, если вообще кем-то была, и она наглухо замолчала. Но Грант не понимал прежде всего Гринов. Они же должны были ненавидеть этих людей до мозга костей, и если принимали это, то только потому, что нуждались в их деньгах, он мог только так это понимать, и тогда черт с ними. Позднее и эта теория рухнула, или наполовину рухнула. Позднее, когда началось «великое состязание» по прыжкам в воду.

Но до этого прошло много времени. Большую часть он не помнил. К тому времени он очень напился. Как и все остальные. Когда они шли из ресторана, Лаки отвела в сторону его, Бена и Ирму и предложила исчезнуть и лечь спать.

— Я ни минуты больше не могу быть с этими людьми, с этими пьяницами! — заявила она.

— Согласен, — сказал Бен со своим среднезападным акцентом. — Мы бы с Ирмой с удовольствием придавили бы подушку. — Он был подавлен. Они уже посмотрели комнаты в рахитичном отеле и прихватили с собой нужные для туалета вещи. Им оставалось исчезнуть и воспользоваться ключами.

— Ну, нет! — неожиданно взорвался Грант. Он был в ярости. (Джим Гройнтон!) — Я хочью выпьить, — сказал он с наилучшим южным акцентом. — У нас там дрьюзья, и дружищье Бонхэм. Вы, ребята, как хотите.

Он не помнил, когда они ушли. Кажется, до этого они еще немного поспорили, особенно Лаки. Он врезался, буквально врезался в Бонхэма по пути на пристань. Он не помнил, как туда попал.

— Все пошли спать, — сказал он. Странно, но голова у него сейчас была, как стеклышко.

— И Кэти тоже, — уклончиво сказал Бонхэм. За катастрофическим ужином он произнес только пару слов, предотвращая ссоры. Миротворец весом в триста двадцать фунтов.

— А я возвращаюсь на нашу лодку, — сказал Грант, — и напьюсь. По-настоящему. И плевать я хотел на этих сраных техасцев.

Бонхэм мрачно ухмыльнулся.

— Ну, я всегда могу выпить лишнюю пару глотков. Пойду с тобой. Они, эти техасцы, и в самом деле нечто, а?

— Они богаты, — некстати сказал Грант. — Я их не выношу.

Все произошло иначе. Поскольку они не пошли на борт красавицы-яхты техасцев, техасцы пришли на их развалину. Бедная старушка «Наяда». Он с. трудом припоминал какие-то жуткие вещи, связанные с техасскими женщинами, он не помнил, одна из них, или две, или все три пошли вниз, якобы поблевать, а на самом деле, задрав юбки, приглашали их, незнакомцев, его самого, Бонхэма и Орлоффски, спуститься и посмотреть на них, заделать их. Сначала он онемел, потом ужаснулся. Одна из них сидела на открытом толчке в носу судна и, задрав юбку до пояса, широко расставив ноги, манила рукой. По крайней мере, одна из них точно. А то, что Сьюзен говорила насчет техасцев, что они напьются и заснут, оказалось верным наполовину. Они хоть и были мертвецки пьяны, но не спали. Они стояли на борту «Наяды» и что-то громко обсуждали. Наверное, подводное плавание, подумал он. А снизу какая-то из женщин манила рукой. Грант не пошел. Обет перед самим собой никогда не изменять жене все еще был в силе, несмотря на Джима Гройнтона. Не пошел и Бонхэм. Двинулся Орлоффски. Затем был провал в памяти, а потом голова у него снова абсолютно прояснилась, и он обнаружил, что участвует в «великом состязании».

Берт, который, наверное, был самым агрессивным из техасцев (если можно вообще употребить слово «агрессивный» по отношению к техасцам, не принимая в расчет их женщин), объявил себя прыгуном с трамплина. В молодости он прыгал, сказал он. Он был на год или на два старше Гранта. Заключили пари на лучший прыжок задним оборотом с борта «Наяды». Бонхэм принимал ставки. Они оказались в состоянии поставить восемьдесят долларов наличными, Ферд, владелец «Леди Сьюзен», внес столько же, тоже наличными. Один из Гринов, помоложе, хозяин ресторана, после долгих споров был избран судьей, но Грант этого вообще не помнил. Бонхэм, зная, какой он хороший прыгун, поскольку видел его в Га-Бей, подмигнул Гранту: дело верняк. Конечно, сообразил Грант, техасец считает, что он пьян. Но в эту минуту он был трезв. Голова снова стала чистой, как стеклышко. Позади собравшейся на пристани толпы, состоявшей, главным образом, из Гринов, он заметил Ирму и тут же сообразил, что Лаки послала ее шпионить. Он помахал ей рукой. И началось «великое состязание».

Первым был Грант. Берт не хотел идти первым, ясное дело, хотел сначала увидеть соперника. Грант же совсем не волновался, ему было все равно, и он согласился быть первым.

Когда он, перешагнув через поручни, встал на борт и ощутил воздух, свежий воздух, который знают только прыгуны с трамплина, он выпрямился, не забыв прогнуть спину, и прыгнул. В отличие от трамплина, здесь прямо вниз шел, даже чуть выступая, борт судна. Он мог в него врезаться. Он откинул голову назад и хладнокровно смотрел на звездное небо, огни отеля, а потом на воду, и все это вращалось в раскрытых глазах. Когда приблизилась вода, он выпрямился, вытянул руки, закрыл глаза и резко выдохнул через нос, как только вошел в воду. Это был хороший прыжок, но не блестящий, потому что он вошел в воду под углом, слегка отклонившись назад. Он немного боялся близкого борта. Но все равно прыжок был хороший. Он вынырнул, чуть отплыл, освобождая место для Берта. На техасцев прыжок явно произвел впечатление.

Затем прыгнул Берт, и довольно плохо. Он не подтянул колени к груди и вообще держал их как-то врозь, а при входе, видимо, для баланса, вытянул правую руку. В воду он вошел полусидя.

Грант, довольный собой, лениво плыл к судну, сознавая, что победил, вода освежала и отрезвляла. Он в прекрасном настроении забрался по лестнице на борт, застал там шум и крики и с недоумением узнал, что молодой негр Грин уже присудил награду Берту. Берту, гостю Ферда на борту «Леди Сьюзен»! Ферд ржал. Сначала Грант и впрямь не мог поверить своим ушам. Он знал, что выиграл, выиграл вчистую. Но молодой негр Грин настаивал на том, что человек с «Леди Сьюзен» прыгнул лучше. А он был судьей. И оставался непоколебимым. Начались дикие споры. Грант еще выпил, а потом — хотя споры, кажется, длились долго — был новый провал в памяти. В какой-то момент он послал все к черту и ушел. Он шел по пристани к отелю, ощущая, как вся на время забытая горечь из-за Джима Гройнтона вернулась к нему, а в это время Бонхэм, вышвырнув за борт сто шестьдесят долларов, произносил пламенную речь. «Хотите, хрены вы моржовые, идите и возьмите! — неистовствовал он. — Вы, куча вонючего ворья. Богатого ворья! Вы же подкупили этого говнюка. А теперь вон с моего корабля. Все вы! Немедленно!» — Даже толпа Гринов, не говоря о техасцах, не собирались спорить с Бонхэмом. Должно быть, потрясающе иногда быть большим человеком, по-настоящему крупным в физическом отношении человеком. Ну что ж, он не такой. И никогда не будет таким. Он прислушивался к топоту толпы за спиной.

Дверь номера была закрыта, но свет горел. Он постучал.

— Уходи, — сказала изнутри Лаки. — Уходи навсегда.

Грант толкнул дверь плечом, и все хлипкое зданьице зашаталось.

— Открой дверь, а то сломаю, — вполне серьезно сказал он.

Это, очевидно, повлияло. Лаки открыла. Она была в халате, а на столике стояла бутылка виски и полупустой стакан. На кровати лежала раскрытая книжка. Она сама была пьяна; глаза, когда она набиралась, становились странными и сосредоточенными.

— Ты дурак! Несчастный слюнявый идиот! Я стыжусь тебя! Мне стыдно, что я — твоя жена! Мог бы и сам понять, что эти техасские мерзавцы обманут тебя, постараются обмануть.

— Ты, значит, видела, — мрачно сказал Грант. — Дай выпить.

— Нет! Ирма видела. Я умерла бы, если бы видела, в какой нелепый спектакль тебя втянули.

— Конечно, — сказал Грант и мрачно сел на кровать. — Поэтому ты послала Ирму шпионить. О, парень! В какой счастливый брак мы вступили, а? Какой счастливый. Я сказал, дай выпить.

— Тебе хватит, — злобно сказала Лаки. — Давным-давно хватит.

— Это не тебе решать. Дай мне эту вонючую бутылку или я все разнесу! Ты слышишь? — Лаки дала бутылку. — Ты сама набралась. Я же по глазам вижу.

— На свои посмотри.

— Точно набралась. — Грант открыл бутылку и выпил чистого виски.

И опять провал в памяти. Он помнил только, что открыто обвинял ее на этот раз, ровным тоном обвинял в том, что она спала с Джимом Гройнтоном. Она отрицала, но он не помнил ее слов и аргументов. В какой-то момент она сказала: «Нет! Я говорила, что никогда другого и не скажу, так? Вот и волнуйся! Нет, я не трахалась с Джимом Гройнтоном! Хотя и следовало! Раз ты так волнуешься».

Потом он почти протрезвел, когда она сказала:

— Слушай, я ухожу! С меня хватит! Если это значит быть замужем за великим художником, я этого не хочу! Я уезжаю. Завтра. В Кингстоне есть гидроплан, я его вызову по радио! Я узнавала! Я закажу самолет и завтра улечу!

— Давай, — ответил он. — Давай, и может, Господь будет с тобой в путешествии вниз! Давай! Давай!

— Мне нужны деньги, — сказала Лаки.

— Ха! — пьяно осклабился Грант. — Никаких денег. Никаких. Сима получи. Где можешь. Но от меня ты не получишь!

— Ты сучий сын! — прокричала она. — Убирайся! Убирайся с моих глаз!

— С удовольствием, — сказал он в ответ.

Потом он брел по пляжу под прекрасными королевскими пальмами, утопая в глубоком песке. Куда идти? Светила прекрасная луна. Луна влюбленных. Утомившись, он прямо в одежде лег на песок и заснул. Когда холодный воздух разбудил его глубокой ночью, замерзшего до мозга костей и дрожащего, он закопался в песок. Куда идти? Что делать? Тридцать шесть лет от роду и уже рогоносец! Тридцать шесть лет и дна месяца брака, а уже рогоносец! Все-таки рогоносец. Зарывшись в песок от холода, он постепенно отогрелся и погрузился в сон.

Когда первые же проблески рассвета разбудили его и он поплелся обратно по глубокому песку (как, Господи, он сумел так далеко зайти!), то обнаружил, что Эл Бонхэм уже встал и был на «Наяде», готовя акваланг, чтобы искать сто шестьдесят долларов, которые он таким великолепным жестом выбросил за борт вчера вечером.




35


Эл Бонхэм, завидев бредущего по пляжу Гранта, сообразил, что его поймали. Застукали. А поскольку выпутаться было невозможно, он решил действовать так, как ведут себя все эти типы, военные и политики, в подобной ситуации: вступить с другой стороной в сговор, заключить с ней сделку. Когда Грант поднялся на борт, Бонхэм ухмыльнулся ему и сказал:

— Бери акваланг и пошли. Вон тот готов. Найдем и поделим пятьдесят на пятьдесят. Ты выиграл, — подмигнул он. — Да и вообще, с похмелья нет ничего лучше, чем погружение на тридцать-сорок футов, — добавил Бонхэм.

Грант выглядел, как на страшном суде. Белые парусиновые брюки, такие белые еще вчера, были в грязи, а сам он, хотя и пытался почиститься, весь был в песке. Даже в волосах был песок. Он приплелся, как определил Бонхэм, со стороны южной оконечности Северного Нельсона, где строили шикарный отель. Который практически достроили и который, с удовольствием подумал Бонхэм, разорит всех этих проклятых сучьих детей Гринов. Этих мерзавцев.

Орлоффски храпел внизу, пьяно отсыпаясь после бурной ночи. Бонхэм понятия не имел, со сколькими тот горбатился. А техасцы успокоились на своем корабле. Они все еще «пировали», так, кажется, они это называли, на своей лодке, когда он проскользнул в номер Кэти Файнер. Естественно, до рассвета он должен был возвратиться на борт. Это была вторая бессонная ночь, хотя он, правда, немного дремал на ней, в перерывах, пока она не будила его снова и снова (господи, ну и подстилка!). А поскольку он все равно должен быть на рассвете на корабле, то это вполне подходящий момент для того, чтобы осмотреть песчаное дно и найти деньги, пока все дрыхнут после пьянки или секса (или и того, и другого). Он все это задумал еще ночью.

Бонхэм, конечно, не предполагал, что Грант — или кто-нибудь другой — придет со стороны отеля. В этом он промахнулся. Ему следовало ожидать, думал он, что кто-то появится здесь. И именно Грант, муж Лаки. Лаки, Лаки — «приносящая счастье». Кому как, черт подери. Лаки, задница. Ему она приносила одни несчастья.

И теперь этот проклятый Грант прется на самом рассвете, жуткий, как смерть. Бонхэм еще не решил, обращать ли внимание на внешний вид Гранта или нет. Не потом, поскольку все так и лезло в глаза, он решил, что лучше сказать.

— Где, черт подери, ты был и что произошло? — ухмыльнулся он. — Видок у тебя, будто тебя прополоскал знаменитый местный ураган, но все пальмы на местах. — Он упрощал речь, заметил он. Иногда, конечно, он делал это сознательно, ради дела. Но часто причиной был Грант, было в нем что-то, что заставляло это делать. То ли потому, что он знаменитый драматург. То ли потому, что он, Грант, пишет пьесы о людях, которые так говорят. А, ладно. Какая разница.

— Моя старушка выкинула меня, Сказала убираться. Ну я и ушел, — Грант выдавил слабую ухмылку. Но очень уж слабую. — Спал на пляже. Как когда-то, в свое время.

— В добрые старые флотские времена? — ухмыльнулся Бонхэм. — Взбесилась из-за «великого состязания», а? Ну давай, скидывай жуткую одежку, надевай плавки и посмотрим бабки на дне. Они могут быть тут. Если не унесло.

Он подождал Гранта; если они найдут, то точно придется делиться с ним, черт подери. Потом они по лестнице тихо соскользнули в воду, надев ласты уже под водой, чтобы никого не разбудить, и заговорщицки ухмыльнулись друг другу. Хотя рассвет только наступал и солнце еще не показалось над горизонтом, в чистой зеленой воде на глубине тридцать-сорок футов все было видно. Бонхэм плыл над ровным, чистым песчаным дном, запачканным только редкими ржавыми пивными банками и бутылками из-под виски, разыскивая сверток с деньгами, и думал о Кэти Файнер и о своих проблемах. О своих проблемах и о том, что сказал о них Грант во время ночного плавания.

Этот Грант разбирается в людях. Конечно, потому и драматург, Герой Сэма. Конечно, потому она его и подцепила. И он это знал. Просто потому, что он герой Сэма. Но со стороны Гранта умно было это понять. С другой стороны, Бонхэму плевать, почему она его подцепила. И если уж быть справедливым, не слишком-то она старалась «подцепить» его, должен был он признаться. Не так сильно, как он говорил Гранту той ночью у штурвала. Он и сам не прочь был «подцепить» ее. Он посматривал на нее еще тогда, во время первой поездки на Гранд-Бэнк, неожиданно вспомнил он. Но тогда он и не думал, что подвернется случай. Да его и не было. Но она его все равно волновала. Он даже подумал тогда: она — баба постельная. Но господи! Он же не прилагал никаких усилий, чтобы заполучить ее, и даже когда заполучил! Когда все-таки получил! Ф-фу! Черт! Внимательно глядя сквозь маску на все эти банки и бутылки и не находя не то что свертка, но и единой купюры, он вспомнил о первом вечере, самом первом вечере после отлета Сэма.

Была какая-то невидимая, никем не спровоцированная, но все-таки была какая-то искра между ними, еще днем, когда Сэм предложил ей остаться и плыть с ними, а она радостно согласилась. Бонхэм не смотрел на нее. И она не смотрела на него. Но искра проскочила, и он дал ей понять. Дал ей понять каким-то невидимым, неслышимым животным способом, который и он сам не мог бы объяснить. Он только и надеялся на то, что Сэм не учует. Он воспалился прямо тогда, вдвойне воспалился, потому что Сэм сидел рядом. Почему вдвойне? Интрига, конечно. Так бывает. Неожиданно, впервые за очень долгое время, Бонхэм, поправляя маску, подумал о старом приятеле по пинг-понгу, который, когда они оба вернулись с войны, предложил свою жену, которую он и взял. Он стыдился тогда этого. Но не теперь. Эта Кэти Файнер что-то разбудила в нем, чего не было раньше. Разве что раз или два. У него не могло бы быть такого возбуждения от Лаки, ничего подобного. Но Лаки по-настоящему любила своего мужа. Или Бонхэм думал, что так.

А она хладнокровна, эта Кэти. В ту ночь, едва только улетел Сэм, через несколько минут (минут!) после первого бокала она хладнокровно отказалась от ужина в отеле с Грантами и Спайсхэндлерами и, взяв тот же лимузин Сэма, увезла его и Орлоффски в город. А потом, после ужина, она сунула ему деньги заплатить официанту и хладнокровно велела шоферу (которому так же хладнокровно велела потом забрать ее утром) отвезти Орлоффски в док.

— Я хочу поиграть немного, — сказала она спокойно и хладнокровно, обращаясь к Орлоффски, — а вы недостаточно хорошо одеты для этого, так что за мной присмотрит Эл.

Она сказала это очень хладнокровно, хотя Бонхэм был одет не лучше Орлоффски. Орлоффски не возражал.

— Ну что? — хладнокровно улыбнулась она из своего угла, даже не прикасаясь к нему, даже к руке, когда шофер отъехал от дока. — Не желаешь в отель?

— А разве их там не будет?

— Если и будут, то, конечно, в баре. Там можно войти с черного хода, со стороны пляжа.

— Рискованно же! — сказал он.

— Неужели ты такой пугливый, — проговорила она. — Ладно. Мертл-Бич! — бросила она шоферу. Когда они приехали, она сказала шоферу, что машина будет нужна ей в пять тридцать утра, а когда он начал спорить, она сказала, чтобы он не волновался, она заплатит вдвойне, только чтобы он здесь был. А потом она вошла в вестибюль, вошла так, будто это был ее собственный дом, зарегистрировала их обоих как мужа и жену, и хладнокровно велела клерку разбудить их в пять пятнадцать, потому что они едут на рыбалку; клерк обращался с ней, как с королевой. И коридорные тоже. Он безмолвно шел за ней к лифту. Да, удобно иметь деньги. И знать, как ими пользоваться. И уметь. В номере она сказала:

— Знаешь ли, я делаю это только из-за Сэма. Потому что он так любит тебя и восхищается тобой.

— Да мне безразлично, почему ты это делаешь, — ответил он.

— Не думала, что так. Я просто так сказала, чтоб ты знал, — улыбнулась она и начала раздеваться.

Какое тело! И она была женой богатого мужчины. Это было как раз именно то, о чем Бонхэм мечтал с тех пор, как занялся своей профессией еще там, в Штатах. В ту ночь он делал такое, чего не делал ни с одной женщиной, хоть распни его, не стал бы просто делать. Было неловко, что он друг ее мужа, вот и все.

— Я бы очень хотела, чтобы Сэма привязали к стулу и он бы все это видел, — мило улыбнулась она в какую-то секунду. — Был бы полный порядок. Конечно, — печально улыбнулась она, — если б он был здесь, он бы меня убил.

— Ты имеешь в виду, что он имеет смутное представление о таких вещах? — спросил Бонхэм.

— Да нет, имеет, — улыбнулась Кэти Файнер. — Иначе зачем бы еще я это делала?

В тридцати футах впереди Бонхэм увидел плывущего навстречу Гранта, который развел руками и покачал головой. Он в отчаянии пожал плечами. Бонхэм перестал думать о своей любовной жизни, а заодно перестал и искать. Денег не было. Они ведь легкие, и их могло унести, да они еще и не были скручены. Просто не повезло. Он тоже покачал головой и показал наверх, на лодку, от которой они уже довольно далеко отплыли. Они ничего не нашли. А раз не нашли сейчас, то все.

Но Орлоффски уже встал и ждал их, когда они залезли на борт.

— Ну, вы оба и хитрожопые, — грубо и неприятно, как всегда, ухмыльнулся он, но Бонхэм уже привык к этому. — Я сам об этом подумал. Но вы опередили. О'кей, раскошеливайтесь.

— Только мы ведь их не нашли, — сказал Бонхэм. — Ни пачки, ни бумажки.

— Ладно, — прорычал Орлоффски. — Мне ты мозги не полощи! Там и мои восемь долларов.

— А если б нашли, получил бы шестнадцать. Ты ведь не считаешь, что я б тебе не дал, а?

— Конечно, раз я вас поймал. Давай! Течения там вообще нет. И ты знаешь.

— Тогда их сожрали рыбы или еще кто-нибудь, — ухмыльнулся Бонхэм. — Хочешь нас обыскать?

— Конечно, черт вас подери, — сказал Орлоффски.

Бонхэм двинул головой.

— О'кей, давай, Рон.

Он зацепил пальцами край трусов боксерского типа и, вывернув наизнанку, спустил их до колен; он стоял на палубе под ярким солнцем с голым задом и голым пахом и с аквалангом на спине. Ухмыляясь, он даже оттянул пальцем подкладку трусов, так что Орлоффски заглянул и туда. Грант ухмыльнулся и тоже стянул бикини, где не было подкладки. Теперь они вдвоем стояли под ярким солнцем и утренним бризом с голыми задницами и болтами. С пристани и даже с дороги легко можно было рассмотреть все детали.

— О'кей? — ухмыльнулся он. — Хочешь, ради Бога, посмотри между баллонами и спиной. — Он снова двинул головой, и они натянули трусы. А затем они сняли акваланги.

— О'кей, — с сомнением сказал Орлоффски. — Но что-то мне не верится. Может, вы их где-то спрятали.

— А, ладно, — раздраженно сказал Бонхэм. — На дне только пивные банки и бутылки из-под виски. — Он поставил баллоны в специальные стойки рядом с кабиной. — Надо их накачать. Но не сейчас. По пути. Компрессор очень шумит. — Затем, подчеркивая каждое слово, он сказал: — Я думаю, лучше нам побыстрее в путь. Как можно быстрее, пока техасцы не проснулись. А то у нас точно будут неприятности с ними. И с этими вонючими Гринами. А когда-нибудь, в другой раз, можем сюда вернуться. — Уже во второй раз, сообразил Бонхэм, он использовал слово «вонючие» за последние двадцать четыре часа, первый раз — прошлым вечером, когда вышибал техасцев со своего корабля. Кэти Файнер явно на него влияет! Ну и что? — А сейчас, — добавил он, — кому-то надо пойти в отель и растолкать всех сонь.

— Я пойду, — вызвался Грант.

Когда они, оплатив счета, собрались на борту, Бонхэм изложил свой план. Они сразу же отплывают, пока техасцы не проснулись, в пути поедят и направятся в знаменитый, шикарный Дог-Ки. Дорога займет чуть больше половины дня. Там они переночуют — увальни смогут поспать на пристани, потом день будут ловить рыбу, а затем, если захотят, можно будет вернуться сюда, потому что он узнал от самих техасцев, что они на следующий день отплывают. То есть завтра. В Штаты. Они уже неделю живут здесь, рассказал ему Форд еще до ссоры, а такое пьянство больше недели вряд ли кто вынесет. Есть ли возражения или другие предложения? Нет. Было потрясающе красиво: они стояли на палубе в голубом свете раннего утра, залитые желтыми и красными лучами восходящего солнца. Все были босиком, в шортах и тонких рубашках, круглые бедра девушек от прохладной утренней свежести покрылись гусиной кожей. «О'кей, — сказал он. — Тогда нам нужно побыстрее отправляться».

И именно при отправлении произошел случай, который вновь приоткрыл Бонхэму странную двойственную душу Гранта, которую он так и не мог понять. Они стояли левым бортом к пристани, и Грант прошел вперед отдать швартовы, Бен был на задней палубе, чтобы «помогать» ему. Когда он запустил мотор и они отдали швартовы на носу и на корме и отошли, то возник неожиданный порыв ветра, и нос судна прижался к пристани. Ничего страшного, но там стоял Грант, а корабль двинулся назад (поскольку двигатель работал на заднем ходу) и отходил от кормы техасской яхты, и Бонхэм увидел, что они ударятся о старый, высотой около ярда, косо выступающий из воды деревянный столб. Корабль он не повредит, его защитит веревочная оплетка, которую он предусмотрительно сделал, но ударит туда, где стоит Грант, и собьет его или ударит по ногам и придавит к массивному веревочному кожуху. Бонхэм ничего не мог сделать, и сердце у него оборвалось. Изменить направление движения слишком поздно. Не было времени даже дать реверс с заднего на передний ход. Оставались секунды. А если он прыгнет и промахнется, его прижмет корпусом корабля к доку. Бонхэму оставалось только надеяться и орать: «Рон!»

Но Грант, уже швырнувший носовой канат Бену Спайсхэндлеру, был начеку. Хладнокровно, без паники, он наблюдал за приближающимся столбом, высчитывая дистанцию, а затем плавно, как профессиональный танцор, который всю жизнь отрабатывал это движение, прыгнул влево через кожух на палубу, и, стоя на левой ноге, правую ногу отвел в сторону от того места, где Через мгновение столб ударился о кожух. Теперь он был в безопасности. Бонхэм в жизни не видел такого хладнокровного расчета и последующего точного действия, а надо сказать, что повидал он немало.

Но затем возобладала другая часть странной души странного парня. Гранта затрясло. От штурвала на корме Бонхэм не мог видеть, что его трясет, но он это точно знал. Теперь, когда он в безопасности, после хладнокровнейших действий, он испугался! И не просто испугался, он не стыдился показать это! Грант сел на крышу салона и обхватил голову руками. Бонхэм никогда бы не позволил себе этого! Бонхэм тут же дернул подбородком в сторону Орлоффски, и Мо с ухмылкой поплелся с бутылкой джина.

— Потрясно, просто потрясно, как хладнокровно! — услышал он восхищенные слова Орлоффски. — Думаю, я бы прыгнул на пристань!

Слепка болезненно ухмыльнувшись, Грант сделал большой глоток джина.

— Я боялся, что промахнусь, — сказал он. Через секунду он встал и пошел, ухмыляясь, на корму, но его все еще трясло.

— На волосок, — сознательно лаконично сказал Бонхэм.

— Точно, — сказал Грант.

— Прости, — спокойно продолжал Бонхэм. — Но я ни черта не мог сделать, когда рванул ветер. Просто не было времени.

— Думаешь, повредило кожух? — спросил Грант. Его жена, видевшая все это с правого борта, подошла и встала рядом с побелевшим лицом.

— Не-а, — сказал Бонхэм. — Нет, сэр. Он крепкий. Да его едва зацепило. Ты был между ними, вот что плохо. Но скажи: почему потом, когда все кончилось, и ты понял, что в безопасности, почему ты потом испугался? Ведь все кончено, ты в порядке, все позади!

— Нервы, наверное, — ухмыльнулся Грант. — Слишком богатое воображение. — Он сделал движение, будто хотел обнять жену, но не сделал этого: Бонхэм не мог понять, то ли потому, что они все еще злы друг на друга, то ли пришла в голову другая мысль, драматург счел это немужественным. Как бы там ни было, его жена Лаки повернулась и молча пошла обратно на нос к Ирме и Кэти.

Итак, они вышли в море без неприятностей. Бонхэм велел поднять главный парус. Отойдя еще на несколько сот ярдов, он выключил двигатель и заставил поднять кливер. Когда все более или менее устроилось, он отослал Орлоффски готовить бекон, яйца и кофе. Это мог приготовить даже Орлоффски. Поели они наверху, сгрудившись у крыши салона. Он поел у штурвала. Затем все прошли вперед, там было немного свободного места. Он считал, что немного перегрузил судно в этой поездке. Но он же не знал, какие это чертовы увальни! Он пригласил Бена и Ирму под влиянием минуты. Свежий ветер дул с востока-юго-востока, а поскольку они шли почти на юг, он мог так поставить шхуну, что она будет идти практически сама по себе. Господи, до чего же славная старушка. Потребности в компасе не было, поскольку они шли вдоль цепи крошечных островков справа по борту. Бонхэм поставил ее на курс и, сидя в одиночестве, позволил себе еще раз подумать о своей новой подружке Кэти Файнер.

Она сидела впереди вместе со всеми, все были в купальниках, и когда кто-нибудь двигался, он видел мельком или довольно долго пару красивых, длинных, стройных ног, которые он теперь так хорошо знал. Он не знал, что происходит у Грантов. Они, конечно, сегодня не кажутся такими уж близкими друг другу. Не похожи на влюбленных пташек. Лаки все время с девушками, Ирмой и Кэти. Хирург и его девушка отсутствовали. Поэтому Грант и Бен были с Орлоффски. Вероятно, он перегрузил ее на одну пару, вероятно. Но какого черта? Платить за стоянку!

Грант, вероятно, прав насчет нависшей над ним опасности. Из-за Кэти. И теперь он хорошо понимал, да и раньше тоже, что Кэти сознательно связалась с ним из-за того, что он был большим героем для Сэма, и это единственная причина. Она рассказывала ему в течение многих дней и ночей о похождениях Сэма в Нью-Йорке после Гранд-Бэнк. Но было и так ясно, что Сэм — настоящий волокита, и никогда не был сторонником строгой морали. Сэм, как и он сам, был мужчиной двойной морали. Конечно, Грант прав в том, что Бонхэм делает, есть опасность. Но, с другой стороны, он твердо верил в то, что Кэти и не думает рассказывать Сэму, что она спала с его героем. Ей достаточно это сделать, а говорить не обязательно. Главное — самой знать. В этом было что-то извращенное, чего Бонхэм до конца не понимал, но именно это и придавало ей особую привлекательность. Грязная. Она по-настоящему грязная. Но она не его, не Бонхэма жена. Нет, она не скажет. Разве что в отдаленном непредвидимом будущем, когда они с Сэмом разведутся. Ей явно нравилось брать деньги Сэма. Ей нравилось их тратить. Вероятно, она никогда с ним не разведется. Нет, она не скажет. А если он все же застукает ее с каким-нибудь парнем в неопределенном будущем и она все-таки расскажет об Эле Бонхэме, корпорация Бонхэма и Орлоффски станет к тому времени концерном, и Сэм может забрать тогда свои десять тысяч — двадцать тысяч — без особого ущерба для корпорации. Нет, она не скажет. Грант ошибается. Кто еще, черт подери, может рассказать о них? Бен и Ирма? Хирург? Грант? Орлоффски? Ни у одного из них нет повода рассказывать, а Орлоффски потеряет не меньше, чем Бонхэм, если проболтается.

Но по-настоящему было нечто большее, что привлекало его. Во-первых, тело! И то, как она умела с ним обращаться. Но было еще кое-что. Грязь. Сама грязь того, что они делают, составляла часть привлекательности всего этого. Она грязная, по-настоящему грязная: поступать так с Сэмом и поступать сознательно. И он такой же. Такой же и Бонхэм. Даже если Сэм гуляет и изменяет ей, она грязная, особенно грязная из-за героя Сэма — Бонхэма. И сам Бонхэм особенно грязен, трахая жену Сэма, зная при этом, что он герой Сэма. Бонхэм согнул свободную от штурвала руку. Сила, размеры — все это чепуха для мужчины. Ты либо рождаешься с этим, либо нет. Но люди героизируют это. Так что оба они грязные. И именно потому он хотел ее. Он хотел Кэти, сообразил он, потому что она грязная и перенесла эту грязь на него, вся грязь, которую он носил в себе, никогда не давая ей выхода, прорвалась из него. И она не его жена. Бедняга Сэм. Иисусе, будь она его женой, он бы…

Ну, все равно, он хотел этого. Неважно, почему. Он хотел и получил и собирался получать и дальше. Это высвободило в нем такие вещи, о которых он даже и не подозревал. И они ему понравились. Иногда мужчине просто плевать, как он сказал Гранту в первую ночь на море, просто плевать. И, Иисусе, это может длиться годами, если быть осторожным при Сэме, участвующем в деле и приезжающем для поездок, может, он даже купит землю в Га-Бей. Это может длиться годами. Может быть. Он не пытался разузнать у нее, скажет ли она Сэму, как предположил Грант, но у него были основания полагать, что не скажет. Он перестал думать об этом и глянул на часы. Начало первого, значит, до Дог-Ки осталось около часа пути. Если они сейчас остановятся, наловят рыбы на обед и поедят, они будут там около трех, и останется масса времени осмотреть весь остров. Крикнув Орлоффски, чтобы тот присмотрел за кливером, Бонхэм начал медленно разворачивать шхуну, чтобы ветер был на четверть справа, и затем повел ее к островку, где он как-то ловил рыбу и знал, что там есть чем поживиться.

Они обогнули остров, стали на якорь с наветренной стороны и наловили рыбы, и именно тогда, когда он потел, работая на кухне, готовя обед, он услышал разговор Лаки и Ирмы, которые вдвоем сидели на крыше.

Он не очень прислушивался к их беседе, пока не упомянули сначала гидросамолет, а потом и его имя. Тогда он глянул наверх и начал слушать. Прямо перед ним, очень близко, так близко, что можно дотронуться, с крыши свисали две пары красивых женских ног, которые и без голосов легко можно было опознать: чуть тоньше у Ирмы и, конечно, поскольку она еврейка, темнее, и другая пара — Лаки, — нервные, постоянно перекрещивающиеся. Услышанное настолько его взбесило, что обед едва не сгорел.

— Ну, я знаю, что могу вызвать на Северный Нельсон, — говорила Лаки. — Так что я не вижу причин, почему, если у них здесь резиденция управляющего и все такое, здесь не может быть и радиостанции.

— Я не говорю, что ее нет, — ответила Ирма. — Я только говорю, что подумай еще раз, семь раз примерь, а потом только отрежь.

— Я же сказала, что уже думала, — быстро ответила Лаки, — до сих пор.

— И я говорю, что если ты это сделаешь, то браку угрожает серьезная опасность, — так же горячо сказала Ирма. — Подумай об этом. Если ты испортишь Рону эту поездку…

— Она уже испорчена, — сказала Лаки Грант. — А что касается брака… — добавила она, — иногда я сомневаюсь, волнует ли это меня.

— Волнует. Да я и не считаю, что поездка настолько уж ужасна. Мне весело. И если это из-за одного пьяного вечера с этими жуткими техасцами и пьяного состязания, то я не могу этого понять. Стоит ли рваться домой — особенно если это значит, что может разрушиться их брак?

Жалобный вопрос повис в воздухе. Лаки Грант молчала.

— И я знаю, что еще не завершилась история с миссис Эбернати, бывшей его подругой, — сказала Ирма. — Ты его простила. Ты сама сказала. И ты так действовала. Действовала, демонстрировала свое прощение. Не понимаю, Лаки, правда, не понимаю.

Наступила долгая, неожиданно долгая, какая-то подозрительная (как ощущал Бонхэм), почти виноватая пауза, значения которой он не мог распознать.

— Ну так что же? — наконец сказала Ирма.

— Ну, во-первых, этот проклятый Бонхэм, — ответила Лаки Грант изменившимся, странным голосом. — Он жуткий. Огромная, жирная, уродливая тварь. И он опасен. Я знаю.

— Ну, до сих пор он все делал хорошо, — сказала Ирма. — И все идет так, как он говорит, точка в точку.

— И он дешевка, — сказала Лаки Грант. — Большой дешевый толстожопый мерзавец. Не захотеть платить за стоянку. Не позволять ужинать на берегу, а есть только пойманную рыбу. Что это за дешевая поездка? При всех деньгах, которые он с вас берет.

— Он ни разу не назвал цены, правда, — сказала Ирма Спайсхэндлер. — Бен думает, что, может, двадцать-двадцать пять долларов в день с человека.

— И я тебе еще вот что скажу, — сказала Лаки Грант. — Я думаю, что он трахает Кэти Файнер.

— О, черт, да я знаю это с того дня, как улетел Сэм Файнер, — сказала Ирма. — Но это не наше дело.

— Да? А если твой муж дает ему взаймы четыре с половиной тысячи долларов, чтобы высвободить эту шхуну! Даже если бы он все сделал внутри, где сейчас так плохо, все равно он низкого класса, и он никогда не добьется успеха с этой яхтой и компанией. С клиентами высокого класса. А если он лишится поддержки Сэма Файнера…

Пауза была со смыслом. Бонхэм неожиданно вспомнил о рыбе и повернулся к плите с лопаткой, которая дрожала в руке от ярости.

— Но я все равно не понимаю, причем здесь твое решение вызвать гидроплан и лететь домой, — настаивала Ирма.

— Он ненавидит меня до мозга костей, — сказала Лаки Грант. Достаточно справедливо, подумал внизу Бонхэм. — Он ненавидит меня за то, что я получила Рона. А он хочет Рона. Я забрала у него любимого Рона. Я думаю, что он какой-то полупедик. Скрытый педик. Что-то в этом роде.

— И все же, — упорно настаивала Ирма, — Рон…

— О, Рон! — воскликнула Лаки. — Он не лучше их всех! Он так же любит этих парней, как и они его! Как и Бонхэм любит его. Это еще одна вещь, которая заставляет меня… и я тебе вот еще что скажу, — сказала Лаки гораздо тише, и ее пара ног отклонилась от ног Ирмы, когда невидимое тело наклонилось к ней. Ужас пронзил Бонхэма, он понял, что она хочет сказать. А если она скажет это — Ирме — Ирме Спайсхэндлер — или любому — все кончено. Вся эта чертова поездка разлетится на куски. Он сам не сможет этого пережить. Летта все же рассказала ей. — Он…

— Леди! — заревел Бонхэм изо всех сил голосом «морского капитана». — Леди! Обед подается в салон, на корму и на нос. Обед подан!

Две пары ног дернулись. Потом они исчезли, и появились два опрокинутых лица.

— О, привет! — сказал Бонхэм. Он приятно улыбнулся (хотя и боялся, что улыбка не слишком приятная и выдает его чувства), и в то же время он старался глазами передать свое полное презрение к ним обеим. Женщины! — Обед подан, — мягко сказал он. Лица исчезли, затем исчезли ноги и пошли на корму.

Когда он ел рыбу, присев с тарелкой на поручни в одиночестве, к нему подошла Лаки Грант.

— Думаю, вы слышали, что я о вас говорила, — сказала она подавленным, но странно гордым и упрямым голосом, показывающим, что если он захочет, она слово в слово все повторит ему в лицо.

— Слышал? — приятно спросил он. — Вы обо мне говорили? Хотел бы слышать. Но я слишком был занят обедом. Я думал, что вы все на передней палубе. Потому так и завопил. — Он приятно улыбнулся, но глазами хотел показать все, что он о ней думал. В ответ он получил крайне загадочный взгляд, потом она взяла тарелку и ушла.

Через час, когда тарелки и кастрюли бросили за борт, и Орлоффски в акваланге тщательно их мыл песком и морской водой, они были уже на пути в Дог-Ки, а еще через час встали там у пристани.

Дог-Ки и впрямь был шикарным местом. Герцог и герцогиня Виндзорские часто жили здесь по нескольку недель, насколько он был шикарен, и Бонхэм знал, насколько не подходит, не шикарна, а по-цыгански обшарпанно выглядит бедняжка «Наяда» в этом месте, да еще со всем плавательным оборудованием и прочим барахлом на палубе. Но британцы, старая раса моряков, были поклонниками всех форм морского гостеприимства. И к счастью (он осведомился об этом на Северном Нельсоне), в Дог-Ки был тот же управляющий, с которым он познакомился два года тому назад. Бонхэм приплывал сюда помощником капитана (хотя на деле был капитаном) на очень шикарной частной яхте, и управляющий тут же с радостью его узнал. Какого черта, ему было здесь одиноко, поскольку в межсезонье он оставался единственным белым британцем. Он вышел на пристань в белоснежных отутюженных брюках и в очень красивой кепке яхтсмена с большой золотой эмблемой «Управляющий» и приветствовал их с распростертыми объятиями. Прежде всего они должны зайти к нему в офис, где он откупорит в их честь новую бутылку виски, они выпьют, а потом он повезет их по острову в своем «Лэндровере». «Давненько не виделись! — сказал он Бонхэму. — Давненько не виделись! А как поживает коммодор Инспейн?» («Коммодор» Инспейн был богатым владельцем и «капитаном» шикарной яхты, которую приводил Бонхэм.) Прекрасно, сказал Бонхэм, хотя с тех пор не видел его. И они направились в офис за новой бутылкой виски.

Бонхэм, однако, должен был дать урок плавания Ирме. Так что пока все поедут по острову с гостеприимным управляющим, он пойдет с Ирмой на мелководье, на чудесный песчаный пляж прямо рядом с пристанью. Он уже видел остров, большие красивые дома, прекрасно огороженные сады, заросли высоких королевских и кокосовых пальм. Если существует «островной рай», то он здесь, в Дог-Ки, но Бонхэму плевать, увидит ли он его еще раз. Все это чужое. И Ирме больше хотелось научиться плавать, чем ездить по острову.

Бонхэм полагался на старомодный метод обучения. Сначала научить брассу, где голова над водой. А затем учить солидному, доброму плаванию на боку. Кроль ни к черту не годится, разве что для тех, кто хочет плавать на время или хочет поупражняться. Он еще вчера дал ей часовой урок, и теперь она проплывает брассом около пятидесяти ярдов. Сегодня он обратился к плаванию на боку, и вскоре она проплыла двести ярдов туда и двести обратно. Ирма оказалась хорошей рьяной ученицей. Но ведь, черт подери, и он хороший учитель. Когда она без паники проплыла четыреста ярдов и вода перехлестывала через голову, он решил заняться маской и трубкой, и она все быстро усвоила, — и он вывел ее на воду с маской, трубкой и ластами еще до того, как окончилась экскурсия. Ласты, конечно, ее удивили и вызвали восхищение, настолько с ними было легко, и так случалось со всеми неофитами. Как и маска, естественно, когда она поняла, что действительно видит под водой. Все ученики восхищались. К несчастью, здесь ничего не было, кроме чистого белого песка: ни мелкого рифа, ни рыбок, — но он предложил ей проплыть вокруг корпуса судна и посмотреть на ракушек, которые уже успели зацепиться за него. Потом, наконец, вместе вдохнув и взявшись за руки, они вместе проплыли под шхуной животами вверх, чтобы видеть ее, и всплыли на другой стороне под пристанью. После этого он позволил ей поплавать вдоль пристани, где плавало несколько небольших сержант-майоров, и разрешил нырнуть вдоль столбов пристани вниз, на двенадцать футов, где на дне росли водоросли. Конечно, она была в восторге. А когда все, полные впечатлений, вернулись из поездки по прекрасному тропическому острову, благодаря сияющего от счастья управляющего, Ирма была уже готова погрузиться с аквалангом.

— Это стоило бы вам двадцать пять-тридцать долларов в Кингстоне или в Ганадо-Бей, — сказал он ей с кислой ухмылкой, — самое меньшее. Но просто, чтобы показать вам, что я не дешевка, я и гроша с вас не возьму.

Грант и Бен пошли с ними, она погружалась у самого прибоя. Потом, когда она привыкла, они вчетвером плавали у дна, под шхуной и под пристанью, а он держал ее за руку (он давно понял, что это придает начинающим пловчихам уверенности), а Грант с Беном плыли по бокам и восторженно жестикулировали. Когда они всплыли, он ухмыльнулся: «Ну, теперь вы ныряльщица!» Маленькая Ирма была в восторге. Отчасти это была ложь, потому что он не показал ей никакой техники обращения с аквалангом, кроме основного — очистки маски под водой. Здесь было слишком мелко, чтобы учить продувке ушей, но он мог бы показать ей это завтра, и тогда она, вероятно, погружалась бы на мелких рифах, где они могли бы побывать во время поездки. Но когда спросили у Лаки Грант, не хочет ли она поучиться этому, она твердо и упрямо отказалась.

После дневной рыбной ловли осталось и на ужин достаточно рыбы и хвостов омаров, но управляющий (изголодавшийся в это время года по компании) пригласил их к себе, где подали великолепные бифштексы из мороженого мяса, которое на гидроплане привозили из Штатов, да еще и несколько бутылок хорошего «Бордо». Все слегка переели, когда прощались с ним и уходили на корабль.

— Все проклятые сухопутные моряки могут спать на пристани, — сказал им на борту Бонхэм. — Я разговаривал с управляющим и объяснил, что у нас перегрузка. Он до чертиков счастлив видеть людей и согласился бы почти на все! Но я хочу, чтобы вы знали, что это меня смущает, я вынужден был это сделать. Частные дома, конечно, закрыты.

— Так что можете спать там, если захотите, но будь я проклят, если понесу матрасы. Так что будете спать на одеялах.

— Ну, я буду спать на пристани, — тут же сказала Лаки Грант.

— Тогда и я, конечно, — сказал Рон.

Бен и Ирма тоже выбрали пристань. Хирург и девушка остались на старом месте на носовой палубе, и, естественно, позднее все услышали все те же шорохи, скрипы и вздохи.

— Ну, а я вниз, — сказал Бонхэм. — Как и положено яхтсмену.

— Думаю, и я буду спать внизу, — хладнокровно сказала Кэти.

— Тогда можете занять каюту капитана, — без выражения ответил Бонхэм. — А я устроюсь на койке слева по борту. Так у вас будет больше уединения.

— Прекрасно, — хладнокровно сказала Кэти Файнер.

— Я даже могу спать в каюте экипажа в носу, если вы хотите большего уединения, — сказал Бонхэм.

— О, нет, — ответила она. — Вы меня не побеспокоите.

— Думаю, я тоже буду спать на пристани, — цинично ухмыльнулся им обоим Орлоффски. — Я уже слегка устал корчиться на проклятой крыше.

Так все и устроилось.

Конечно, Бонхэм вообще не; спал на койке слева по борту. И когда они оказались в постели небольшой каюты капитана, он не удержался и спросил у Кэти, не думает ли она, что ее; открытое решение спать внизу было, возможно, немного неосторожным.

— Какого черта? — хладнокровно спросила она. — Плевать мне, знают они или нет. Плевать на всех. Кроме Сэма, конечно.

Он пересказал ей — частично — то, что слышал от Ирмы и Лаки.

— Я уверена, что все они знают, — холодно сказала Кэти.

— Но ты не думаешь, что это может дойти до Сэма? — спросил он полушепотом.

— От кого из них? Зачем? — спросила она. — Какая им разница? Зачем им это?

— Не знаю, — сказал он. — Оснований нет. Но слухи расползаются. И мне все же кажется, что то, что ты сейчас сделала, может быть, капелечку неосторожно.

Кэти не ответила.

— Мы не будем играть? — через пару секунд спросила она.

— Конечно, черт подери, — хрипло ответил он.

Утром управляющий пригласил их на завтрак, превосходный завтрак, где даже сельдь подали по-британски, а потом они довольно поздно начали охотиться за рыбой в водах Дог-Ки, и маленькой Ирме удалось убить небольшого окуня, когда она погрузилась в акваланге вместе с Бонхэмом и Грантом. Она почти ребенок, эта Ирма. Потом они подняли парус и снова пошли на Северный Нельсон. К Северному Нельсону и Гринам. Лаки Грант, очевидно, решила не радировать насчет гидроплана. Они пришли на закате. Грины обслуживали их так, будто ничего не случилось. Техасцы ушли. Только молодой Грин, судивший «великое состязание по прыжкам в воду», тот, кто содержал ресторан, выглядел слегка угрюмым. Все равно они поели у него.

Когда все разместились и разошлись по номерам, Бонхэм поболтался по кораблю и немного выпил с Орлоффски. Потом он сказал, что хочет погулять и ушел на пляж. Отойдя от пристани, он сделал круг и проскользнул в комнату ожидавшей его Кэти Файнер. Она стала для него своего рода наркотиком. Настоящим наркотиком. Подлинным грязным наркотиком. До самозабвения. Господи, грязная она. Он счастлив, что она не его жена. Бедняга Сэм. Бедный идиот Сэм. Эта мысль еще больше разгорячила его.




36


Катастрофа разразилась на следующий день. Вернее, вечером и ночью следующего дня. Все они так или иначе страдали от маленьких и крупных бедствий, от маленьких, почти крупных и даже очень крупных катастроф с тех самых пор, как началось это затянувшееся приключение в ноябре или декабре прошлого года, когда у Гранта возникла сумасшедшая идея научиться подводному плаванию и когда он еще даже не встретил Лаки Виденди, Лючию Анжелину Виденди, почти все они, все, кроме разве что Бена и Ирмы, которые здесь не были замешаны и сыграли свою часть драмы раньше, когда Бен убегал на год, а потом вернулся. Но это бедствие было настоящей катастрофой. Полной катастрофой. Типа «завершающей стадии рака», как обожают говорить эвфемисты сцены, экрана, радио и газеты «Правда». Полная катастрофа. Катастрофический конец поездки. Поездка теперь могла быть только семи-, максимум, восьмидневной из-за чрезмерных задержек в подготовке шхуны к отплытию. И разразилось бедствие. Всего за два, самое большее за два с половиной дня до того, как должно было начаться завершающее плавание в Ганадо-Бей, которое могло спасти от полной, оставляющей дурной привкус во рту и вызывающей ощущение полной разрушенности катастрофы, которой все это закончилось.

И, как всегда во время этой поездки, природа, море, ветры, штормы, ураганы, ничто, никакие природные явления, включая даже Гринов, не были виноваты. Только люди.

Кончилось это сломанным носом Рона Гранта (и он, таким образом, минимум на пару месяцев отключился от подводного плавания) и кончилось это тем, что почти все на борту не разговаривали друг с другом. Раздумывая над всем этим позже, как он всегда любил делать, хотя такие раздумья редко давали ему какие-нибудь познания, Грант думал, что — кажется, в середине дня, когда они еще охотились в море, — у него были какие-то предчувствия; когда он делал что-нибудь столь жестокое (по отношению только к самому себе), он начинал подозревать, что близок к умопомешательству. Но (как и при всех его дурных предчувствиях), он мог — в отличие от Лаки — только задним числом вспоминать о них, гораздо позднее того времени, когда события их подтвердили, так что по сути они и не были настоящими предчувствиями.

День начался вполне благополучно, хотя вечер накануне, вечер возвращения из Дог-Ки не был восхитительным.

Грант изо всех сил старался пить немного в этот день и в этот вечер, вечер возвращения на Северный Нельсон, и вполне в этом преуспел. Несмотря на это, после ужина, когда они рано разошлись, он и Лаки провели лучшую часть ночи — а вернее, всю ночь — на противоположных краях обычной двойной кровати, которая у них была в тонкостенном, шатком, хлипком отеле.

Какие бы приятные сексуальные игры ни велись между Бонхэмом и Кэти в ее комнате, или в комнате Спайсхэндлеров, или между Хирургом и его девушкой, которые, как хомяки, в облюбованном углу клетки, остались на палубе, — что бы там ни происходило, в комнате Рона Гранта вообще ничего не было.

Лаки пару раз пробовала помириться с ним после крупной ссоры и взаимных обвинений два дня тому назад, но Грант, во время ночного плавания убедившись сам и обвинив себя в том, что ему наставили рога, был холоден, хотя и вежлив. Он просто не мог избавиться от безликого (хотя очевидно же — Джима Гройнтона) образа. И теперь, когда они лежали в постели и она слабо двинула рукой в его сторону, он почти в ярости оттолкнул ее. В первую ночь плавания, на следующую ночь сна на борту во время стоянки, в третью ночь ссоры, затем ночи на пристани в Дог-Ки у них не было секса. Уже пять дней. Но Гранту было плевать.

— Я так чертовски устал сегодня от плавания, что мне не до занятий любовью, — почти грубо сказал он. Она молча отвернулась к стене и отодвинулась. — Смешно, — сказал он погодя, — но сейчас под водой я гораздо храбрее, гораздо мужественнее с тех пор, как мы «отстранились», как сейчас выражаются. Не смешно ли?

Он сказал это с мрачной иронией. Лаки молчала. Так они и лежали. Так и заснули. И им было вовсе не трудно вставать на рассвете, одеваться и идти на «Наяду».

— Думаю, — тихо сказала Лаки, когда они одевались, странно утомленным голосом, — что когда мы сегодня вернемся, я пошлю телеграмму в Кингстон насчет гидроплана, чтобы завтра улететь. Так что приготовься дать мне деньги. Если не дашь, я возьму у Бена.

Грант просто кивнул. Но к тому времени, когда она могла бы это сделать, их «путешествие» уже закончилось и нужда в телеграмме отпала. Бонхэм на «Наяде» весело готовил ветчину и яйца, когда они подошли, а ярко-красный солнечный диск лишь отрывался от края земли. В свежем утреннем воздухе разносился восхитительный, обычно осчастливливающий, домашний, дружеский запах кофе.

Так начался последний день.

Бонхэм повез их на место в получасе плавания от пристани, где-то посредине между Северным и Южным Нельсоном к северо-северо-востоку, где была куча маленьких рифов, разделенных чистым белым песком, на глубине от пятнадцати до сорока футов. Великолепная точка. И Бонхэм давно ее знал. И все-таки не привозил их сюда. Гранту было ясно, что Бонхэм легко мог каждую ночь ставить шхуну на Северном Нельсоне и две, даже три недели вообще не выходить к новым, интересным местам. А раз так, то ясно, что единственная причина, по которой Бонхэм не делал этого, это просто желание сэкономить деньги на плате за стоянку. Но как тогда он намеревался совершать шикарные, роскошные поездки «для богачей» (особенно с такими, как сейчас, удобствами), каких он мечтал заполучить. Грант сделал мысленную пометку поговорить с ним об этом.

Бонхэм бросил якорь точно в центре группы рифов, полных подводной жизни и рыб. Все надели маски и через несколько минут набрали рыбы и омаров на обед, обильный обед, даже на ужин, обильный ужин, если бы кто-то захотел ужинать. Потом те, кто захотел, те, кто мог, надели акваланги и поплыли исследовать другие, более глубокие рифы. И именно тогда случилась странная вещь, которую позднее Грант довольно неубедительно и не вполне искренне счел «предчувствием».

Корабль стоял носом на юго-восток, а Грант поплыл на юго-запад, где он заметил риф на глубине сто ярдов или около этого. Орлоффски тоже пошел в эту сторону, но затем свернул на юго-восток. Правда, это была необычная, даже неприемлемая, нерекомендуемая практика — уходить вот так, одному, но при таких мелких и коротких погружениях не обращали внимания на этот «приятельский» принцип, кроме, конечно, случаев с маленькой Ирмой и Беном, хотя Бен уже начал уходить один в короткие набеги. Но это, конечно, дело Бонхэма. В этот же раз он повел Ирму и Бена на северо-восток, в сторону судна, где ныряли и Хирург с девушкой. Так что Грант оказался в полном одиночестве.

Первое, что он заметил, это то, что риф был в форме правильного круга. При некоторых отклонениях кораллы образовывали почти точное кольцо с чистым белым песчаным полем без всякой растительности в центре. Очень странное образование, такого он не видел. Было неглубоко: до дна в центре — около тридцати пяти футов, кораллы — лишь в пятнадцати-двадцати футах от поверхности. Ощущая всю рискованность затеи, он решил проплыть над кораллами, спуститься в центр и посмотреть.

Прошлой ночью он сказал Лаки правду, со времени их «отстранения» (ну и словечко!) он стал более храбрым, более мужественным под водой. Началось это тогда, когда она рассердилась и «отстранилась» от него из-за Кэрол Эбернати. И стало еще заметнее после ужасно-то «ужина со спагетти», хотя он тогда еще не начал — или начал? — «отстраняться» от нее. Но после ночного плавания (он никогда не забудет сам этот момент), когда он стоял в открытом проходе, опирался на поручни восхитительно покачивающегося корабля, глядел на яркие звезды и мачту, описывающую широкую дугу среди звезд, и неожиданно понял, сообразил, убедился, что она наставила ему рога, после этого момента его мужество, храбрость (как там это ни называй) неожиданно возросли минимум на двести процентов. Минимум. А может и больше. Не то, что он стал безрассудным. Во всяком случае он так не думал: безрассудство. Он стал более агрессивным, более воинственным, а потому меньше стал думать, а став меньше думать, стал менее осторожным. Состояние стало таким, будто в подводном плавании он освободился от какого-то ужасного напряжения и кроме того от столь же ужасного непонятного угнетения из-за нее и всего этого. Бонхэм и Бен во время поездки уже высказывались насчет появившейся у него агрессивности. Ну и какого черта? Почему нет? Но несмотря на новые свойства характера, несмотря на все это, то, что он увидел в песчаном центре кораллового кольца, заставило сердце остановиться в буквальном смысле этого слова. На несколько секунд. Или ему показалось, что сердце не билось так долго.

Справа от себя он увидел большое глубокое углубление, которые часто встречаются в рифах, а под ним лежала самая огромная рыба, которую он видел в жизни, включая даже гигантского лютиануса, которого издали показывал ему и Бену Джим Гройнтон. Она была настолько огромной, что глаза отказывались этому верить и перебегали по телу от хвоста к голове и обратно, как будто пытались убедить его, что такого не бывает. Рыбу местами скрывал коралловый навес, и он проплыл дальше, опустился, стараясь не поднять песок со дна, и увидел, что это была акула. И в это же мгновение он решил застрелить ее.

Он не знал, почему он решил стрелять. Публики не было. Чтобы выставиться. Он был абсолютно один. Но тем лучше. Он не знал, что она здесь делает. Но знал, что акулы тонут и иногда, как говорят, отдыхают на дне, но считается, что акулы такого размера обитают только на большой глубине. Не так ли? Он не мог даже опознать вид акулы. Он увидел ее рыло, когда осторожно проплыл несколько ярдов, и не заметил усиков, значит, это не акула-нянька, да они и не бывают такими большими. У нее не было характерных для тигровой акулы точек, да и тигровые акулы не бывают таких размеров, не так ли? Она была минимум в три раза длиннее его, даже больше. Может быть, в четыре раза. Может, еще больше. Сколько это будет? Три его тела — это около семнадцати футов. Четыре длины — это около двадцати трех футов. Хвост почти полностью скрывался под особенно длинным выступом, так что он не мог увидеть, какой он формы, не серповидный ли, как у белой акулы или мако, но белая акула — настоящий «людоед» — единственная, о которой он знал, что она достигает таких размеров. По цвету она была красновато-коричневая, и огромный спинной плавник, как чертов парус, был виден из-под навеса лишь на две трети. Как это чертово чудище ухитрилось так туда втиснуться? Все это вихрем пронеслось у него в мозгу за несколько секунд, пока он готовился к выстрелу.

Он не знал, почему он хочет ее застрелить, почему он должен стрелять в нее. Но он знал, что хочет, и знал, что все-таки должен. Он не считал, что убьет ее. Когда она так лежала под навесом, он не рассчитывал на настоящий выстрел в мозг. Но если он выстрелит так, что стрела пройдет сквозь рот, то она не сумеет атаковать его. Наверное, не сумеет. Из предосторожности он медленно и плавно достал нож из ножен на ноге и обрезал крепкий линь, крепивший стрелу к ружью. Затем, держа нож в левой руке, он медленно поплыл к ней.

Чудище все это время, пока он был там, скажем, десять-двенадцать секунд, не двигалось. Затем он отплыл на несколько ярдов в сторону, чтобы подойти к ней с хвоста (который он до сих пор не рассмотрел), и медленно поплыл вдоль нее, пока не увидел жаберные створы. Теперь он удостоверился, что она была минимум в четыре раза длиннее его. Он начал медленно и очень осторожно менять свою позицию так, чтобы быть ногами к акуле. Почти с самого песчаного дна, стараясь попасть в мозг, он прицелился акуле в жабры. Когда он спустил крючок и почувствовал отдачу ружья, то тут же начал изо всех сил отплывать назад над самым дном.

И хорошо, что он так поступил. Акула вылетела из-под навеса, сломав его, как снаряд. Было ощущение, будто что-то взорвалось. Обломки кораллов медленно поплыли в воде, точно так же, как при обычном взрыве, только медленнее, а потом взметнулось облако песка. Острые кусочки кораллов ударили в грудь, руки, ноги, но Грант плыл до тех пор, пока хоть голова не вышла из этого облака. Акула, чье рыло пряталось в одном из маленьких выходов из кораллового кольца, проплыла, прорвалась сквозь него, и теперь Грант видел, как она, бешено извиваясь, исчезла в море, в зеленом тумане. Стрела, кажется, все углублялась и углублялась в тело, пока полностью не исчезла в жабрах. Наконечник определенно должен был, пройдя полость рта, выйти где-то в верхней части головы. И хотя это не был смертельный выстрел (ужасно неудобная была у него позиция для стрельбы), акуле не скоро удастся снова поесть. Чертовски здорово, что он обрезал линь! Его охватило чувство крайнего удовлетворения, которое он редко в жизни испытывал и не мог бы объяснить, сравнить его можно было лишь с тем вполне понятным чувством, которое испытываешь с женщиной в постели. Грант выплыл из песчаного облака и осмотрел себя. Его поцарапало, но небольших порезов было всего лишь четыре-пять. Вся рыба около рифа неожиданно исчезла. Как будто колоссальный электрический заряд пронизал риф и все оттуда вымел. У Гранта, наконец-то, появилась возможность оглядеться, и справа от себя, к югу, он увидел в сорока ярдах от себя Мо Орлоффски, который отчаянно жестикулировал.

Грант поплыл к нему. Орлоффски продолжал жестикулировать, Грант наморщил брови и нос, показывая под маской, что он ухмыляется. Но Орлоффски не откликнулся. Они медленно поплыли к кораблю, и Орлоффски выражал возмущение с помощью рук, плеч, головы и даже спины. Первое, что он сказал, когда они сняли снаряжение и залезли на лестницу:

— Ты сумасшедший! Ты растерял свои поганые мозги! — И сказал он это, как можно громче.

Все, кто был на борту, то есть Бонхэм, Бен, Ирма и, естественно, Лаки, сгрудились вокруг них.

— Знаете, что сделал этот парень! Знаете, что сделал это тупой сучий сын! — ревел Орлоффски. — Минимум двадцать футов, нет, двадцать пять футов! Он придурок! — заключил он. — Он какой-то сумасшедший придурок, я вам говорю! — Он повернулся к Гранту. — Ты раньше делал что-либо подобное наедине? — Он повернулся к Бонхэму и покачал головой. — Правда, Эл! Не думаю, што ты должон отпускать ево одново в море. Точняк! Правда!

И все это он слышал от жесткого, грубого, бесчувственного, напрочь лишенного воображения Орлоффски! Грант впервые засомневался.

Грант, понятно, не знал, что Орлоффски все время наблюдал за ним. Он думал, что его снесло к юго-востоку, и не знал, что он проплыл на юг, а уже потом на юго-восток, к странному кольцевому рифу. Ему не хотелось всей этой суматохи. Он бы ничего не сделал для публики. Он сделал это из-за какого-то скрежещущего, рвущего, скребущего чувства в самом себе. Если б он знал, что там был Орлоффски, то точно не сделал бы этого. Но все уже сделано. И все знают.

Бонхэм подробно расспросил. Он объяснил ситуацию, свой план и свои действия, но тут же смутился и начал сердиться.

— А что, если б она пошла на тебя? — спросил Бонхэм.

— Я считал, что она пойдет в другую сторону. Пойдет прочь от того, что ее ударило, ранило. Так это и случилось.

— Но в такой позиции, под этим навесом, в полной панике, она вполне могла развернуться на тебя, Что бы ты тогда делал?

— Я считал, что стрела пронзит ей пасть, так что она не сможет укусить.

— Укусить! Черт тебя дери! Да ей и не нужно кусать. Просто в тебя врезаться. Да просто хвостом задеть. Случайно.

— Я отплывал назад сразу после выстрела. Назад и в сторону, на спине, ко дну. Могла бы она меня там задеть?

— Не знаю.

— А разве не вероятнее было, что она уйдет вверх, чтобы убраться оттуда? — настаивал Грант, Он все больше и больше сердился.

— Не знаю, — сказал Бонхэм. — Да, правда. Так вероятнее, — задумчиво добавил он. — Но я все равно думаю, что ты очень ошибся в своих расчетах.

— Где?

— Вообще решить идти на нее в одиночку, это во-первых! Тебе нужны были помощники.

— Помощники не помогли бы. Она метнулась так быстро, что ты не мог бы… Второй пловец имел бы больше шансов погибнуть, чем я!

— Слишком неудачная позиция! Стрелять сзади и вниз: как ты. У тебя плохая позиция для выстрела. Практически нереально смертельно ранить ее.

— Но я же сказал, что предвидел это. Я так и рассчитывал.

— Она слишком велика. Просто слишком велика.

— Велика! — вмешался Орлоффски. — Да я всю свою хреновую жисть не видел такой акулы! Даже в аквариуме! Должно быть, белая.

— Тигровые тоже бывают такими, — сказал Бонхэм. — Говоришь, коричневая, красно-коричневая?

— Точно, — сердито ответил Грант.

— Тигровые таких размеров теряют точки, которые придают им полосатый облик, но они обычно серо-коричневые, а не красно-коричневые. А хвост ты видел?

— Я же говорил, что…

— А ты не видел? — спросил Бонхэм у Орлоффски.

— Черт, она вылетела, как пуля… И облако… там вообще ничего не видно… кроме этого сумасшедшего, который высунул голову и вертел ею, как проклятый турист!

— Ну, все это довольно академично, — сказал Бонхэм. — Думаю, ты серьезно ошибся в расчетах. Сейчас смажем порезы.

— Ну, а я говорю, что нет. Я говорю, что нет, потому что все обернулось так, как я предвидел. — Теперь он уже был вне себя. Вся эта суматоха. Он не хотел, чтобы кто-то узнал. Орлоффски разрушил до основания чувство удовлетворения, которое у него возникло.

Бонхэм уставился на него. Все это время он был каким-то могильно-мрачным; и в то же время где-то в глубине таилось нечто иное — молчаливое, тайное, гордое и довольное понимание действий Гранта, и это почему-то не нравилось Гранту, вообще не нравилось. Своего рода чувство одобрения и братства — не зафиксированное и которое понимали только они, — и оно вынудило Гранта думать, пока они разговаривали (достаточно любопытное направление мыслей), о Летте Бонхэм и о том, что она говорила Лаки насчет своего мужа, и это, естественно, заставило его задуматься о своих взаимоотношениях с Лаки. Бонхэм ухмыльнулся, и неприятное ощущение у Гранта усилилось.

— Слушай, — сказал большой человек, — я сам люблю убивать акул. Обожаю их убивать. Но тут есть вещи, которые нельзя принять, понимаешь? При таком выстреле ты чуть переступил грань. Тебе надо было вернуться и позвать меня. Мы бы взяли бразильскую остроту и…

— Слушай, — тихо сказал Грант, — меня что, наказывают? Да, я знаю, что ты командир корабля, и в море мы обязаны повиноваться твоим приказам. Но относится ли это и к подводному плаванию? Я имею в виду, меня что, приговаривают к заключению? Мне теперь не дадут акваланга? Или мне снова надо ходить в школу?

— Да ради бога, конечно, нет, — ухмыльнулся Бонхэм. — Я только просто…

— Тогда я могу взять акваланг? — спросил Грант. — Я бы хотел вернуться в воду.

— Давай, — сказал Бонхэм, и на его лице появилась та же ухмылка.

Грант кивнул: «Спасибо», — и пошел менять баллоны.

Лаки, конечно, взбесилась. Из-за инцидента с акулой. Она внимательно выслушала все разговоры. А когда он брал новые баллоны, она подошла к нему.

— Я думаю, ты и вправду сумасшедший, — сказала она. Грант продолжал работать, и она отошла. Она подошла к ожидавшей ее Ирме, у которой был вид доброй еврейской мамы, которая хочет, но не может помочь. Он не стал даже смотреть на них.

Но когда он снова очутился в воде, с ружьем в руках и ножом у ноги, он подумал о сказанном ею. Впервые он усомнился, выслушав Орлоффски — того, кого он до сих пор считал абсолютно храбрым, абсолютно храбрым в физическом смысле этого слова, пусть даже и глупым, — и вот он-то сказал такое о сделанном. О нем и об акуле. Слова Лаки усилили сомнения. Может, он и впрямь тихо сходит с ума? По-своему? Откуда знать? Тому, кто сходит? Может, так и есть; может, он впрямь свихивается из-за проблем со своей женщиной, со своей женой, со своими рогами, с этой поездкой, с этим плаванием, с этим Бонхэмом. Может быть, так и есть. Теперь он стал безрассудным, по-настоящему безрассудным, да имел он их всех, и он плыл к другому рифу, западнее того, где он увидел акулу. Он был готов ко всему, практически ко всему. К несчастью, а может быть, к счастью, он ничего не встретил. Ничего особенного. Он застрелил четырех омаров (маленькие бикини не удержали бы больше четырех хвостов) и одного крупного окуня и, схватив его за глазные впадины, потащил его к кораблю. В это время вернулись и все остальные. Вскоре они подняли паруса и поплыли обратно, а через час они были на пристани Гринов на Северном Нельсоне, все паруса были свернуты, все готовы были расслабиться, выпить, повеселиться, поесть и все такое.

— Я иду на метеостанцию и отправлю радиограмму, — сказала Лаки, едва они сошли с пристани на усыпанную белой коралловой крошкой дорогу к отелю.

Грант остановился. Бен и Ирма шли впереди. Сзади никого не было. Несмотря на тон, решительный, вполне решительный, на лице у нее, на ее красивом итальянском лице было выражение какого-то странного призыва. У Гранта неожиданно возникло ощущение, будто он никогда раньше ее не видел, будто он только что ее встретил. У него возникло желание, дикая идея представиться ей. Но вместо этого он промолчал.

— Станция позади отеля, — сказала Лаки, будто он этого не знал, — я пошла отправлять радиограмму.

Грант кивнул.

— Давай, — сказал он с застывшим взглядом. — А я, я возвращаюсь на лодку — на корабль — и выпью с ребятами. — Он развернулся, чтобы идти.

— Нет, я не трахалась с Джимом Гройнтоном! — сказала ему вслед Лаки.

Он, не отвечая, пошел обратно к пристани. Сдерживая себя, чтобы не обернуться, он дошел до корабля, а когда ступил на корабль, естественно, обернулся и глянул на дорожку — ее там уже не было.

Он сказал, что пойдет выпить с ребятами, и выполнил свое обещание. До упора. Хирург с девушкой все еще были на борту с Бонхэмом и Орлоффски, и он успел выпить еще и с ними, пока те не уплелись в ресторан. И осталось их всего трое: он, Бонхэм и Орлоффски. Кэти уже ушла в отель принимать душ. В итоге они втроем даже не ужинали в ресторане вместе со всеми, а остались пить на борту; Бонхэм поджарил рыбу, которую он готовил восхитительно, а поев, они вновь стали пить. «Какого черта? — пьяновато пробурчал Бонхэм, впервые, хоть и косвенно, коснувшись взаимоотношений с Кэти. Он сидел, развалясь, на передней палубе. — Я заслуживаю хоть время от времени побыть наедине с собою. С ребятами. Даже я это заслуживаю!»

Грант изрядно выпил еще днем, гораздо больше, чем накануне, и получилось: эта выпивка, выпивка перед рыбой, выпивка с рыбой, выпивка после рыбы. Позднее он не мог вспомнить даже, когда напился. Они втроем сидели на борту с бутылкой — до нее была еще череда бутылок — и обменивались историями из жизни подводников (теперь и у Гранта было несколько рассказов после плаваний с Гройнтоном — ха! стариной Джимом Гройнтоном), вспоминали о войне, во время которой Мо Орлоффски был сержантом-квартирмейстером, а Бонхэм (благодаря практике мореплавания) — штурманом сначала на «Летающей крепости», а потом на «Супер-крепости». Под конец они заговорили о женщинах, с которыми спали. В молодости, конечно.

Грант совершенно не помнил, когда Орлоффски заговорил о складе виски, который он обнаружил на острове, на острове Северный Нельсон.

В какой-то момент этого вечера, в какой точно, он не помнил, к нему пришел Бен. Старина Бен.

— Не возражаешь, если я поговорю с Роном? — спокойно спросил он у Бонхэма. — Наедине.

— Конечно, какого черта, да ради Бога! — ухмыльнулся Бонхэм. Почему-то возникло ощущение, что Бен — его враг.

— Спасибо, — ответил Бен со своим средне-западным акцентом. Он отвел Гранта к корме.

— Лаки дала телеграмму, — сказал он.

— Догадываюсь, — ответил Грант.

— Она просила у меня денег на самолет, — сказал Бен. — Я ответил, что дам. Но сначала я хочу поговорить с тобой.

— Не надо, — проговорил Грант. — Я сам дам деньги.

— Ты уверен, что сознаешь, что делаешь? — спросил Бен.

И он предпринял попытку, долго и мучительно подбирая слова, рассказать о том годе, который он прожил без Ирмы вскоре после их женитьбы. Как все это невнятно и бессвязно, думал Грант в кристальной чистоте сознания, которое иногда возникает в состоянии полного опьянения. Суть всего этого бесконечного и беспорядочного рассказа заключалась в том, что Бен, изучив все и проанализировав, пришел к выводу: причиной того, что у них произошло с Ирмой, был страх, он испугался брака и его последствий, пришел в ужас, осознав всю ответственность брака, и теперь он думает, не в этом ли проблемы и Гранта. Ход его размышлений был настолько далек от истины, что Грант едва не расхохотался, а потом неожиданно обнаружил, что рассказывает Бену все, вот что невероятно. Он всегда считал, что никому не расскажет о флирте с Джимом Гройнтоном («Но Лаки флиртует со всеми, — перебил Бен, — это ее натура, ее стиль, он ничего не значит»), о предложении Джима Гройнтона в Морантс («Иисусе, да ведь все, каждый дурак делает предложение Лаки!» — сказал Бен), о предложении Джима Гройнтона выйти за него, о котором она ему рассказала («Но она же отказалась, так?» — сказал Бен), и наконец, о том жутком, ужасном «ужине со спагетти», когда она его не разбудила, это непостижимо, но она не разбудила его. Она должна была наставить ему рога. Хотя она заявляет, говорит, кричит, что нет, не должна и не сделала.

(«И где же ты был, дружище Бен, старикашечка, со всеми своими обещаниями помочь?» — «Прости, — сказал Бен, — не надо было нам уезжать, но мы не знали».)

Ну, все это так, пустяки. А что не пустяки? Все это просто дерьмо собачье. Нет, он все-таки считает, что она должна была наставить ему рога. Просто должна была.

— Ну, может, и нет? — сказал Бен. — Ты об этом думал? Может, она правду говорит?

— Конечно, — ответил Грант. — И ты думаешь, что она сказала бы, если это произошло? Дерьмо все это, парень.

Бен помолчал.

— Ну, знаешь, я не знаю ничего обо всех тех мужчинах, с которыми спала Ирма, пока меня год не было, — сказал он наконец. — И я не спрашиваю.

— Кончай! Это не то же самое. Вообще другое! Я же был там! Спал прямо там!

— Знаешь, я как-то хотел написать книгу о том времени, роман, понимаешь, обо мне и об Ирме, — задумчиво сказал Бен.

Грант недоверчиво уставился на него, а потом хихикнул.

— А почему не пьесу? Сделай пьесу. Мы бы тогда сотрудничали.

Глаза у Бена вспыхнули.

— Потрясно! Это мысль! Ты честно говоришь? — Потом он вспомнил о своей серьезной роли. — Ладно сейчас мы говорим о Лаки.

— Конечно, — сказал Грант.

— Но ты уверен? — серьезно спросил Бен. — Ты действительно, уверен?

— Ты прав, черт подери, я уверен. А какого черта еще она меня не разбудила?

— Может, она просто хотела тебя обидеть? — спросил Бен. — Из-за… э… этой миссис Эбернати.

— А может, она трахнулась с Джимом Гройнтоном по той же причине, — резко ответил Грант.

— Слушай, — медленно и серьезно сказал Бен, — я хочу у тебя кое-что спросить. И это очень серьезно. Не спеши и подумай, прежде чем ответить. Не думаешь ли ты, что все это только в твоем сознании?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, скажем, то, что ты думаешь, испытываешь все эти муки по поводу Лаки и Джима, — все это происходит только потому, что ты чувствуешь себя виноватым в том, что все эти годы наставлял рога Ханту Эбернати с миссис Эбернати? — Он резко поднял руку. — Обдумай, не спеши.

— Ф-фу, — произнес Грант.

— Просто обдумай, — сказал Бен. — Не думаешь ли ты, что дело, может, в этом? Или отчасти в этом?

Грант думал несколько минут.

— Понимаешь, — ответил он наконец, — я бы сказал, что может быть и так, очень может быть, если бы не эта ночь, когда она меня не разбудила. Потому что, понимаешь, у нее была масса других случаев наставить мне рога с Гройнтоном (Иисусе, она даже рассказывала, что ее влекло к нему, — отметил он про себя). И у нее была масса времени. Как в Морантс. Или в отеле. Но я никогда не думал, что она это сделает, у меня никогда не было сомнений. До той ночи. Так что я не думаю, что твоя блестящая идея отвечает истине. Понимаешь, что я имею в виду?

— Понимаю, — ответил Бен. — Но все равно, есть о чем подумать.

— Конечно, — сказал Грант. — Сколько ты еще будешь меня опекать, Бен?

— Я просто хочу хоть что-то спасти, — сказал Бен. — Лаки ведь для тебя драгоценность.

— Я тоже. Я тоже драгоценность для нее, — сказал Грант.

— Знаю, — спокойно сказал Бен.

— А она ее выбросила.

— Ну, — сказал Бен, — ты ведь знаешь, что за все в жизни приходится платить. Ты слишком велик, слишком важен, слишком тебя много, чтобы не понимать этого лучше других. Ты что же, отказываешься немного поучиться? Или ты уже все знаешь о жизни?

— Она трахалась с ним, — сказал Грант.

— Может, и нет. Это же не точно, — ответил Бен. — Но если и так, а она не говорит, может, она жалеет. Может, она что-то поняла. Что-то насчет того, что важно на самом деле. Что-то подобное и со мной случилось. В то время.

— Я мысли не могу вынести о том, что она могла такое сделать, — сказал Грант. — Просто не могу.

— Но может же, и нет, — мягко сказал Бен Спайсхэндлер. — Всегда остается и эта возможность. И не надо торопиться ее отбрасывать. Слушай, ты немного пьян. Пошли со мной в отель. Ляжешь спать. Да и потом есть шанс, что она отменит телеграмму.

— Точно, — ответил Грант. — И она может отменить ее в любое время. Как только захочет. Но я, черт подери, не собираюсь ее просить!

— Это равносильно признанию, что ты хочешь ее удержать.

— Я не знаю, Бен, хочу я этого или нет, вот в чем дело.

— Тогда пошли со мной, — сказал Бен, — и посмотришь, что будет.

— Нет, — ответил Грант. — Не пойду. Я остаюсь здесь и немного выпью с ребятами. Я думаю, они больше понимают в женщинах, чем ты, Бен. Как в той мудрой поговорке? — Он рассмеялся. — Как говорят у нас, Бен: он чертовски хороший парень в бассейне, но дома — сучий сын! — Грант снова рассмеялся. Призрак! Призрак! Проклятый призрак! Безликий призрак!

— Не говори, что я не старался тебя уговорить.

— Никогда не скажу, Бен, что ты не старался.

Он сошел с. ним по сходням на пристань, хлопнул его по спине, а затем вернулся на нос. Те все еще говорили о женщинах, которых трахали когда-то.

Он не мог вспомнить, когда возникла тема виски. Он помнил, что когда она всплыла, Бонхэм как-то криво ухмыльнулся и обвинил Мо Орлоффски в том, что тот выслеживает его. Потому что склад виски находился на южном конце острова, куда Бонхэм забирался, когда кружным путем шел в отель к Кэти Файнер.

Орлоффски только ухмыльнулся. «Какого хрена? — грубо огрызнулся он в ответ. — Я, как и все, имею право шляться по этому поганому острову, так?»

Он бродил и нашел склад виски. Он располагался в «подвале» недостроенного шикарного отеля, уже почти законченного. Слово «подвал» они использовали условно, потому что если вырыть настоящий подвал на таком песчаном острове, то через неделю его зальет водой. Так что «подвал» был построен поверх земли и, что главное, был закрыт только старой дощатой дверью с висячим замком, поскольку настоящую дверь еще не установили. Орлоффски подсмотрел в щелку окна и увидел огромный склад виски. Хозяева, американский синдикат, очевидно, привезли его для предстоящего торжественного открытия отеля, который, как все они надеялись, вышибет Гринов и весь клан Гринов из бизнеса.

Все они напились. К тому времени. И это показалось им детской шалостью. Тогда. Но Грант помнил, что именно Орлоффски предложил первым. Орлоффски, вор. Орлоффски, клептоман, Орлоффски, который украл старую камеру Гранта «Икзекта В». Именно Орлоффски предложил это и был в восторге (в каком-то хищном восторге) от своей идеи. Вид у него при этом был как у мужчины, только что трахнувшего потаскуху.

Нет ничего проще, чем идти туда прямо сейчас, в полночь, сломать ржавый замок и прихватить парочку, кучу ящиков. Да пропажу даже и не заметят, так их там много. Там всего несколько рабочих, занятых внутренней отделкой. Ставишь замок обратно, будто он закрыт, и кто узнает? Кто обратит внимание? Они могут утащить несколько ящиков в трюм шхуны. Кто их будет обыскивать? Особенно если ни на дверь не обратят внимания, ни на вставленный обратно замок?

Идея показалась потрясающей. Бонхэм целиком ее поддержал, а в глазах вспыхнул огонек приобретательства. И Грант подумал, а почему бы и нет? Это не хуже, чем воровать оборудование у ВМФ. Или у армии. Украсть виски у богатой корпорации вовсе не бесчестно. Более того, даже почетно. Почти что святой долг. В ВМФ кражу оборудования называли «самовознаграждением». Снова возникло то же режущее, скребущее чувство, которое вынудило его захотеть убить ту акулу. Большую акулу.

Он не помнил, как они туда добрались, хотя они долго шли по песку пляжа, а потом по еще более глубокому песку в глубь острова, к пустынному недостроенному отелю. Пешеходных дорожек еще не проложили. Нет, он не помнил, как они туда добрались, но помнил, что Орлоффски разнес полдвери. В припадке энтузиазма Орлоффски слишком сильно бил ломиком, который они прихватили со шхуны, а старый ржавый замок оказался гораздо прочнее, чем они думали. В итоге он разломал старые, полупрогнившие доски, замок и петли.

Именно тогда и начались споры. Орлоффски настаивал на том, чтобы продолжать, он неистовствовал. У Бонхэма уверенности не было. Сам Грант сказал, что присоединится к мнению Бонхэма. Наконец, страсть приобретательства, алчность, сознание того, что виски вот так просто лежит там, прекрасное виски лежит и ждет, чтобы его взяли, подтолкнули Бонхэма к решению продолжать.

Они взяли пять ящиков. С трудом волоча ноги по глубокому песку, Бонхэм прижимал к бокам два ящика. Орлоффски тоже нес два ящика. А Грант в двух руках едва тащил один, но и при этом пару раз падал на колени. Что, если б его сейчас увидела его проклятая жена? — в каком-то безумном восторге подумал он.

Дотащившись до берега, Грант поставил ящик на твердый песок у воды и сел на него. Нужно было еще пригнать лодку и отвезти ящики на корабль. То ли из-за тяжелой, изматывающей ходьбы по песку, то ли еще почему-то, но он вдруг протрезвел, неожиданно протрезвел и понял, что они делают, что они сделали.

Несмотря на противных, вездесущих Гринов, этот остров был под британским протекторатом, им управляли британцы, здесь был Британский Управляющий, белый Британский Управляющий из Англии, который представлял здесь закон. Закон с большой буквы. Это совсем не то же самое, что иметь дело с Гринами, которым можно было возражать, да они и не имели отношения к новому шикарному отелю. Нет, это совсем другое дело.

— Думаю, лучше отнести все обратно, — резко сказал он, когда восстановил дыхание. — Думаю, нужно. Правда. — И тогда начался настоящий спорт.

Орлоффски стоял насмерть. Он начал выкладывать бесконечный список оправданий и причин, по которым они могут смотаться с этим. Он из себя выходил от энтузиазма. Все они сидели на ящиках с виски и отчаянно жестикулировали, защищая ту или иную точку зрения. В конце концов, после речи Орлоффски, Бонхэм все еще колебался.

— Ты ведь разнес дверь, — возразил Грант, — и завтра это обнаружат. Рано утром. Узнают, что это — мы. У них ведь есть список всех товаров. Корабль осмотрят. И нечего думать, что они не заглянут под накидку в трюме!

— Мы можем уплыть на рассвете, — усмехнулся Орлоффски. — Думаешь, они пошлют за нами британскую береговую охрану? Хрена!

— Нет, — разумно ответил Грант. — Нет, они этого не сделают. Но «Наяда» больше никогда не сможет сюда Зайти. Смею вас уверить. Так ведь, Эл?

— Верно, — с пьяной задумчивостью сказал Бонхэм. — А это хорошее место для платных поездок. С другой стороны, мы можем плавать в другие места. В тысячи других мест.

— А репутация лодки? — спросил Грант. — Не думаешь ли ты, что слух не донесется до Кингстона, Мо-Бей, Га-Бей, не разнесется по всему Карибскому морю?

Бонхэм почесал голову.

— Это правда. Конечно, если они нас не поймают с поличным, нас не смогут обвинить. Открыто. — Ему, это было очевидно, Ненавистно было расставание с пятью ящиками дармового виски. — И через три-четыре месяца, думаю, мы сможем сюда заходить. Вполне безопасно. Хотя, может, и не слишком приятно. Но через шесть-восемь месяцев вполне.

Гранта все это начинало смешить. Из-за вшивых пяти ящиков виски!

— Конечно, сможем! — презрительно сказал Орлоффски. И в этот момент Грант неожиданно понял, что драка неизбежна. И сидя на ящике, он начал духовно и физически готовиться к ней. — Слушай, ты, — с крайне оскорбительным презрением продолжал Орлоффски, резко развернувшись к нему, как и предвидел Грант. — Что с тобой? Если б я хуже тебя знал, то подумал бы, что твоя новая потаскуха отрезала тебе яйца и носит вместо бус. Что с тобой?

Когда он просчитывал атаку, он не предвидел ни ее злобности, ни ее направления. При таком направлении все стало еще хуже. Конечно, смолчать он не мог.

— Иди и пососи, Орлоффски, — обдуманно и хладнокровно сказал он. — А раз уж мы говорим о том, красть или не красть, то я хочу сказать еще кое-что. Когда ты, вонючая дубина, собираешься вернуть мою камеру, которую ты спер в Га-Бей?

— Ты что? — спросил Орлоффски. Он не поверил.

— Что слышал, — хладнокровно сказал Грант. Ощущение было, будто он слушает другого человека. — Я хочу, чтобы ты вернул украденное. Мою камеру. Или, если ты ее уже продал, то такую же. Эта тупая, идиотская выходка едва не стоила Элу Бонхэму четырех кусков, которые я ему занял на эту вонючую шхуну. Когда можно ожидать возврата? — Он даже говорил грамматически правильно. Намеренно.

— Ничего не знаю о твоей проклятой вонючей камере, — прорычал Орлоффски.

— А я говорю, что ты ее украл, — ответил Грант. — Должно быть, что-то тебя вынуждает это делать. Может быть, ты клептоман. Есть своего рода сексуальное извращение, которое вынуждает людей красть. Хотя обычно это свойственно женщинам. Можно, конечно, предположить, что ты ничего не мог с собой поделать. Но я говорю, что ты просто обычный вор.

Он был готов, когда Орлоффски взлетел. Конечно, Орлоффски нужно было вскочить с ящика виски и пересечь маленькую площадку, то есть около четырех-пяти футов, но это не потребовало много времени. И все же, поскольку он был готов, ему удалось вскочить и даже отступить в сторону от ящика на свободную землю. Землю?! Песок, глубокий тяжелый песок. Он со знанием дела описал правой рукой длинную петлю, а левой выдал резкий хук в живот, что, к его удовлетворению, заставило Орлоффски хрюкнуть, а потом он танцующим шагом отступил к воде, где песок был хоть чуть-чуть потверже.

Грант ни разу в жизни не дрался с таким крупным человеком, как Орлоффски. Когда в давние времена он занимался боксом в ВМФ, он сначала дрался в легком весе, потом в полусреднем. Сейчас в свои тридцать шесть лет он весил ровно сто шестьдесят пять фунтов, значит, он уступал в весе около семидесяти фунтов, это много, но, благодаря возрасту, плаванию и подводной охоте, он был сейчас в приличной форме и с хорошим дыханием. Но то же, конечно, было и у Орлоффски. Он высчитал, что нет ни единого шанса победить, если только он не нокаутирует эту большую польскую обезьяну. У Гранта был очень мощный для его веса удар. Но в первый же раз, когда он по-настоящему достал Орлоффски в угол челюсти, а тот даже не отшатнулся, он понял, что шансов нет, что, впрочем, он вполне понимал с самого начала. Дело в шее. Эти мощные шеи. У него самого такая.

Его побили.

Но заняло это ужасно много времени. Грант намеревался продлить это, как можно дольше. И он намеревался нанести Орлоффски как можно больше увечий. Боксер из Орлоффски был никудышный. Он, как настоящий сосунок, пропускал резкие удары слева, которые проводил Грант. И он разбил ему обе брови и щеку. Орлоффски, как сосунок, пропускал удары в живот и в область сердца, левой и правой в комбинации. Когда он пытался захватить Гранта, чтобы сила и вес сделали того еще более беззащитным, Грант проводил серию хуков и отступал или бил прямо, останавливая его, а сам отпрыгивал. Пару раз Орлоффски пытался лягнуть его или ударить коленом в пах, но он легко уходил, Орлоффски прекратил эти попытки. После первого мощного удара в основание челюсти он знал, что не сумеет его отключить, но он хорошо использовал правую, чтоб увеличить порез под левым глазом поляка. Он ощущал, что ребрам и животу Орлоффски тоже досталось.

Но так не могло длиться вечно. Все равно что бить тяжелую боксерскую грушу. Или лупить по туше на бойне. И звук такой же. И ничто его не остановило. Все это время Бонхэм сидел на ящике виски и хладнокровно наблюдал, попивая из бутылки, которую Орлоффски уже достал из ящика, взломав его ломиком. Ноги у Гранта работали прекрасно, дыхание не сбивалось. В какую-то секунду ему показалось, что все это может длиться вечно, просто длиться и длиться вот так, как сейчас. На несколько секунд он почти поверил в это. Но его еще пока не ударили. Ни разу. А так, конечно, не могло продолжаться до бесконечности.

И наконец-то злобный поляк достал. Это был короткий удар правой с близкого расстояния, от которого Грант не успел ни отклониться, ни парировать левой, а когда удар прошел, то ощущение было, будто голову оторвало. Удар пришелся прямо в нос и сломал его (он услышал хруст в голове, какой-то замедленный хруст), ощущение было такое, будто все лицо продавили через голову до того места, где череп соединялся с позвоночником. Он, шатаясь, отошел на несколько шагов назад и, ослепленный, сел на мокрый песок. Только сейчас он обрел зрение. Орлоффски тоже отступил на пару шагов, будто удивился, удивился тому, что он достал. Затем Орлоффски, ухмыляясь, пошел вперед.

Грант с трудом встал получить удары. Избиения он более или менее ждал с самого начала, с того момента, когда так свирепо оскорблял поляка, что драка становилась неизбежной. Кровь из носа заливала губы и челюсть и капала на грудь. Но он предпочитал выстоять на ногах как можно дольше. Сейчас он плохо видел, но надеялся все-таки разок-другой-третий хорошенько врезать по пузу и сердцу. И оставался старый трюк — сморкаться кровью, чтобы смутить противника. Ах, Лаки, печально подумал он, видела бы ты сейчас своего мужа-героя!

Неожиданно перед ним что-то возникло, что-то широкое, крайне широкое. Через секунду он сообразил, что это спина Бонхэма. Ф-фу! — не стесняясь подумал он. Слава богу!

— Хватит, — услышал он голос Бонхэма. — Иди и сядь. Выпей. Отдохни. Ты заслужил это, Мо. — Последнее ироническое замечание позабавило Гранта.

— Этот засранец обвинил меня в краже камеры, — прорычал Орлоффски.

— Я и сейчас говорю, что ты ее украл, — странным низким голосом сказал Грант и не узнал своего голоса.

— Ты больше ничего не будешь делать, — сказал Бонхэм. — Хватит. Иди и сядь. Если не хочешь подраться и со мной.

Орлоффски не ответил, а через секунду пошел к бутылке и сел с ней на взломанный ящик.

— Ну, он собирается меня бить или нет? — странным новым голосом спросил Грант. — Потому что, если нет, я бы хотел сесть.

— Он не собирается тебя бить, — ответил Бонхэм. — Сядь. Держи, — добавил он и протянул носовой платок.

Он использовал все четыре платка, сидя на ящике. Он всегда сам носил два платка, потому что сильно потел, и это его смущало. Оказалось, что и у Бонхэма два платка. Он отказался принять пятый платок у Орлоффски, который Бонхэм почти потребовал у него. И пока он старался четырьмя платками остановить кровотечение, Бонхэм и Орлоффски снова начали спорить о том, что же делать с виски. Бонхэм колебался. И все никак не мог решить.

— Полагаю, что я теперь довольно долго не смогу нырять, а? — спросил Грант голосом, который и сам едва узнавал.

— Полагаю, да, — ответил Бонхэм.

— Ну, полагаю, конец поездке.

— Полагаю, да.

— Ну, я все равно хочу, чтоб ты знал, что я думаю, что ты, Орлоффски, украл мою камеру, — сказал Грант. Орлоффски снова вскочил, будто снова хотел напасть на него, но Бонхэм преградил путь. Грант вскочил с ящика.

— Джентльмены, с меня хватит, — сказал он. — Я иду в постель. Но если у вас есть мозги, вы поймете, что виски надо вернуть. Хоть один ящик и взломан.

Он не затруднял себя ожиданием ответа и медленно поплелся по глубокому песку, прижимая к носу мокрые платки, которыми до сих пор не удавалось остановить кровотечение, и слышал, что они за спиной продолжали спорить. Каким-то образом он что-то постиг этой ночью, нечто, в чем он нуждался, нечто, ради чего, возможно, он вообще специально сюда приехал. Он не совсем понимал, что он постиг. Но он знал, что постиг. Хотя даже самому себе он не мог этого объяснить. Ладно, потом все прояснится, может быть, прояснится, когда у него будет время подумать.

В отеле он постарался тихонечко открыть ключом дверь и тихонечко проскользнуть в ванную. Но Лаки, конечно, встала. Хотя, может, она и на самом деле спала.




37


Сидя в лодке, Бонхэм греб. Он любил греблю. Всегда любил, с детства, когда вышел впервые в лодке на открытую воду. Это была одна из немногих в мире вещей, где габариты и силы человека хоть что-то значат, как-то ему помогают. И теперь он весь отдался телу: спине, рукам, кистям, ногам, ступням и заду, тому, как они работают. Он сосредоточился на ощущении гребущего тела. Он не хотел думать. Он видел на берегу, за кормой лодки, фигуру Орлоффски, который был в еще большей ярости, чем прежде: зло уперев руки в бока и сгорбив спину, он смотрел, как отплывает Бонхэм. Ну, и на хрен его, думал Бонхэм. На хрен его, его бредовые клептоманские идеи и все остальное. Все кончено, все разрушено. Он так старался, изо всех сил старался. А теперь все разрушено. Бонхэм греб.

Он хорошо греб, у него был огромный опыт, и сейчас (даже сейчас) он делал это с удовольствием — греб, вкладывая в весла всю свою огромную силу, но маленькая лодка все равно плыла медленно. Мешали пять ящиков виски, да и он сам.

Они под конец достигли компромисса. Орлоффски будто потерял рассудок и категорически отказался помочь нести ящики в отель. Он схватил ломик и взломал еще больше уже открытый ящик, разбив при этом две бутылки виски. Пьяный Бонхэм тщательно обдумал сказанное Грантом и решил, что нужно отнести их обратно.

Теоретически он был прав, но на самом деле это было несерьезно: один ящик взломан, три бутылки исчезли (одну они почти допили, две разбил Орлоффски) — немного оставалось шансов, что их теперь не найдут.

Компромисс заключался в том, что Бонхэм пойдет за лодкой, а Орлоффски постережет добычу, а потом отвезет виски на один из маленьких заросших островков в трех четвертях мили на изгибе буквы «У», которую образовывали два острова, Северный и Южный Нельсоны, и там их спрячет. Когда-нибудь они вернутся и заберут их, все сразу или по очереди.

На берегу Орлоффски повернулся и поплелся по песку к пристани. Бонхэм греб, и это ему нравилось.

Все разрушено. Просто, черт подери, полностью, паршиво разрушено. Все. И из-за каких-то пяти вшивых, паршивых ящиков виски. Господи, он начинает говорить, как проклятый англичанин, живущий на Карибском море. Все время произносит слово «паршивый». Он подумал о Гранте. Ну и малый. Бонхэм видел в жизни мужественные вещи, чертовски мужественные. Но ничего мужественнее того, что сделал Грант, когда хладнокровно и сознательно оскорблял Орлоффски, вызывая на драку и все время понимая, что нет ни малейшего шанса победить, и что если он проиграет, а это неизбежно, то его превратят в фарш. Он был счастлив, что был там и прекратил это. Его размеры все-таки время от времени дают некоторые преимущества.

Поездка, конечно, разрушена. Грант не может нырять со сломанным носом. Не говоря уж об атмосфере на борту. Нечего даже и пытаться продолжать поездку. Завтра придется отплывать в Га-Бей. Идя под парусом весь день и при благоприятном ветре, они смогут делать четыре-пять узлов, а до Га-Бей сто шестьдесят морских миль, значит, если повезет с ночным бризом, то плавание займет двадцать восемь — тридцать часов. И с этими подравшимися на борту. И Грант, и Орлоффски на борту!

На берегу, когда они решили проблему с виски, он сказал, чтобы Орлоффски сидел на носу и не показывался на глаза. Он также предложил, чтобы Орлоффски завтра попросил у Гранта прощения, может, это как-то поможет, хоть капелечку. Орлоффски угрюмо сказал, что он может извиниться, но будь он проклят, если извинится. Парень обвинил его в краже проклятой камеры! Для Бонхэма это было уж слишком. Черт подери, это уж через край.

— Ну, я тоже думаю, что ты украл. Что скажешь? — спросил он. — И всегда думал. Ну, хочешь подраться? — Орлоффски, конечно, не захотел. Но он долго не простит. Очень, очень долго.

Все разрушено. Бонхэм греб. Партнерство разрушено, практически разрушено. Взаимоотношения с Грантом разрушены. Да еще эта проклятая Лаки (кому-то она — счастье, а ему — сплошное несчастье)! Если она что-то скажет, а она скажет, то это значит, что будет разрушена и его великая мечта о клиентуре, на которую он так рассчитывал. Грант бы ее обеспечил, клиентуру знаменитостей («Избранных», по его теории). А теперь Лаки может дурно о нем сказать всем этим богатым и знаменитым людям, с которыми они знакомы, и она определенно скажет, в этом он не сомневался. И все же он каким-то странным образом восхищался ею. Она все отдаст своему мужчине, Все.

Все. Все разрушено. Бонхэм греб. Пристань почти исчезла из виду. Бонхэм греб, ощущая приятное напряжение спины. Он ощущал, что мог делать это — просто грести — вечно… Но он пьян, не так ли? Да, нагрузился. Задубел.

Практически не потеряно только одно, шхуна. Она еще у него. И Сэм Файнер. Сэм Файнер не совсем из той клиентуры, о которой мечтал Бонхэм, но у него есть деньги. Он привезет подобных людей. Так что это еще есть (он легко представлял себе сумасшедшие пьяные поездки низкого класса с Сэмом Файнером и его друзьями; это вовсе не шикарные поездки с «Избранными»), Когда он вернется, то поднимется в комнату Кэти и разбудит ее, даже если она и спит. Ему нужно какое-то утешение. Слегка вспотев, Бонхэм ритмично греб. Все разрушено. Разбито. По крайней мере, его мечта.

Но этот Грант. Что он сделал. С Орлоффски. Бонхэм до сих пор не мог прийти в себя. Он должен был знать, что не выиграет. Он знал. Бонхэм мог поклясться, он кожей это чувствовал. И все же он пошел, хладнокровно, сознательно, продуманно. И при этом все время действовал испуганно и нервно. Какой странный парень! И умный. Он давным-давно предупреждал насчет Орлоффски. Давным-давно. Нет, он не беспокоился из-за того, что Грант доставит ему неприятности, потребовав назад долг или что-нибудь такое. Но, конечно, если Сэм Файнер узнает, что…

Когда лодка царапнула о маленький каменистый остров, он выпрыгнул в воду, привязал лодку к выступу скалы и начал разгружать ее. Песок был только в середине этого проклятого острова, и он пару раз поскользнулся на каменистом дне, но не упал. В глубине острова он нашел пару укромных мест и спрятал три ящика. Потом забросал их песком. Остальные два ящика он закопал в песок. Затем притоптал песок ногами. Не найдут ни за что. На все это ушло около часа. Он настолько чувствовал себя каким-то пиратом, что хотел рассмеяться, но не сумел. Разрушено. Развалины. Черная Борода! Генри Морган! Даже капитан Хук! Закончив, он постоял на крошечной скале (даже островком это трудно назвать) и посмотрел на берег. Северный Нельсон был хорошо виден отсюда. Но ощущение себя пиратом не возвращалось. Луны не было. Слава Богу. И все из-за пяти вшивых, проклятых ящиков дармового виски!

Грести назад было легче, виски не было. Он легко плыл, мощно загребая веслами. Ах, если б вечно он мог делать только это, просто грести, грести вечно…

Он подумал о том, что раз виски нет на корабле, то не стоит уплывать рано утром. Наоборот, стоит подождать, пока не придет Управляющий со своим жандармом (Грином, естественно) и не осмотрит судно. Тогда они будут чисты.

Он привязал лодку к корме шхуны. И секунду смотрел на нее. Хоть она, шхуна, еще осталась. Он похлопал ее по надписи «Наяда», которую золотом написали на корме еще в Кингстоне. Он настоял на этом.

Потом он глянул на отель и увидел то, чего не замечал раньше: свет в номере Грантов еще горел.




38


— Господи милосердный! Боже ты мой, что с тобой произошло! — вот что, естественно, сразу же сказала она.

Грант про себя немного поразмышлял, что ответить. Он мог пошутить (сказав: я врезался в столб[5 - Игра слов: по-английски «поляк» и «столб» произносятся одинаково.]), мог сыронизировать (типа: а что случилось?), мог даже изобразить трагедию, взывая к сочувствию (что Лаки и так сейчас проявляла). Он не стал ничего этого делать.

— Орлоффски сломал мне нос в драке, — утомленно сказал он. — Позже все расскажу.

Он сознавал, хорошо сознавал, что при сломанном носе голос у него был, как у человека, который проглотил сирену и вывел раструб наружу.

Лаки уже вскочила и бегала по комнате, как озабоченная наседка, учуявшая лисицу, она забегала в ванную, выбегала оттуда с полотенцем к одной стороне кровати, потом к другой. «Господи!» — вот все, что она говорила и говорила с горечью.

— Успокойся! Успокойся! — говорил Грант квакающим, странным, незнакомым голосом. — Я знаю, что делать. Я старый боксер, еще со времен ВМФ, помнишь? Я постараюсь скоро остановить кровь. Лед у нас есть? Если нет льда, сойдет холодная вода из крана. Намочи два полотенца…

— Есть лед. Вот, — Лаки теперь сама стала холодной, как лед. — Я заказала, чтобы выпить виски. — Она была очаровательна в короткой ночной рубашке, которая не очень прятала соски и треугольник.

— О'кей. Возьми два носовых платка. Положи в каждый по паре кубиков льда и заверни. Но в один слой. А концы платка скрути. О'кей?

— Ладно, — ответила Лаки.

Он сел на стул, прижимая четыре мокрых платка, с которых кровь капала на пол. Когда она принесла лед, он прижал один платок со льдом к затылку. Затем, пересиливая себя, вторую пару кубиков он прижал к верхней губе под своим несчастным носом. Это, как он и ожидал, заставило его вздрогнуть и зашипеть от боли. Он, как рекомендовалось в книге, нагнул голову вперед и застыл.

— Давай я сделаю, — предложила Лаки.

— Лучше я сам, — ответил он и быстро добавил. — Не из-за наших отношений, не из-за злости. Просто так я сам ощущаю, где и как давить. — Потом он снял кубики с шеи. — Вот эти подержи, пожалуйста. Держи, как можно ближе к черепу. Дави, как хочешь. Рано утром тебе надо отменить вызов гидроплана. Мы отплывем раньше, чем он вылетит. В Га-Бей. Теперь я не могу нырять. С этим.

— Хорошо, — сказала Лаки. — Утром же сделаю. — Она взяла платок со льдом и прижала к шее. Через секунду, автоматически, как будто это была самая естественная вещь в мире, хотя и слегка напряженно, она погладила его по волосам. Его истончающиеся, в тридцать шесть лет истончающиеся волосы. Давно у него не было такого приятного чувства. — Эти сучьи дети, — жестко сказала она. — Этот поляк. Я разрежу его поганый живот кухонным ножом. Может, они не знают, что моя семья из Калабрии.

— Нет-нет, нет-нет, — произнес Грант необычным голосом, еще более искаженным из-за льда на губе. — Как бы там ни было, он был полезен для меня. Может быть, самым полезным в жизни вообще.

— Дубина, — сказала Лаки. — Хрен проклятый. Драться с человеком вдвое меньше его.

— Не в этом дело, — сказал Грант искаженным голосом.

— Как ты вообще мог подумать, что побьешь его?

— Я и не думал, — пробормотал Грант. — Знал, что не смогу. Но завтра ты его увидишь. Обещаю, что у него вид не лучше. Но не в этом дело. Слушай, я сейчас не Могу разговаривать. Но я много хочу тебе рассказать.

Лаки сменила растаявшие кубики. Когда струйка крови превратилась в отдельные капельки, Грант, как и рекомендовалось в книге, передвинул кубики с губы на переносицу. Снова он вздрогнул и зашипел от боли, но зато сейчас он мог говорить. А сказать он должен был многое.

— Слушай. Я кое-что понял сегодня ночью. Точно и сам не знаю, что. Знаю только, что будет новая пьеса. И когда я закончу ее, то, наверное, узнаю, что я понял.

Лаки снова пробежала свободной рукой по его волосам, его истончающимся волосам.

— Иисусе! — сказал он возбужденным тоном спрятанной в желудке сирены. — Я вижу декорацию. На сцене шхуна. Шхуна, разрезанная на секции, понимаешь? Не выгородки, а от носа до кормы, так что все видно. И на палубе, и под палубой! Какая декорация!

— Нужна будет ужасно большая сцена, — сказала Лаки.

— Сделаем шхуну маленькой, — сказал Грант. — И все происходит на борту, понимаешь? Может, даже удастся сделать какую-нибудь машину, чтобы она покачивалась, как на море. Понимаешь? И движущийся задник, когда она подходит к острову. Или просто море. Морской пейзаж. Но все время меняющийся. Иисусе, что за декорация! — Он прижал кубики к носу и снова зашипел. — Останавливается.

— Но не это главное, — сказал он. — Главное, я прошу прощения за то, что обвинял тебя в связи с Джимом Гройнтоном в ту ночь, когда я надрался. Я не думаю, что ты трахалась с ним, — сказал он. (Ох, так ли это? Не думает?) — Я не думаю, что ты трахалась с Джимом Гройнтоном, — снова сказал он. — Просто я очень ревнив. Понимаешь? О'кей?

— Ах, Рон, — сказала Лаки. Свободной рукой она нежно ерошила ему волосы. Сквозь редеющий туман боли он слушал ее напряженный, странный, благодарный голос. Или ему казалось?

— Ты принимаешь мои извинения? — спросил он. — О'кей? — (Призрак! Призрак!)

— Да, — тихо ответила она. — Я принимаю твои извинения.

— О'кей. Теперь о пьесе. Точно не знаю, что я понял. Я и сам не понимаю. Может, и не пойму, пока не напишу ее. Если смогу, конечно. Но, может, и тогда не пойму. (Можно теперь снять лед с затылка, — мимоходом заметил он, — кровь уже остановилась. — Но у переносицы лед он оставил.) Понимаешь, жутко трудно передать. Но вроде бы так: как будто они не мужчины. Ни один из них. Это маленькие мальчики, играющие в мужчин. И именно это делает ситуацию такой опасной, потому что они все-таки взрослые, и то, что они делают, имеет значение. От этого зависят народы. Весь мир зависит от этого. Но они, они не могут поверить в то, что они уже не маленькие мальчики, что они взрослые, что нигде больше нет больших мужчин, нигде нет этих настоящих взрослых, которые бы отшлепали их, оттрепали бы и заставили что-то делать. Не только в Америке, но нигде! Они думают, рядом взрослые, которые присмотрят за ними и сделают правильно. Вот они и играют. И воображают, что это не имеет значения. Если б только они могли понять, что они взрослые!

Лаки продолжала ерошить ему волосы, хотя лед она уже сняла.

— У меня возник образ, — возбужденно сказал он своим странным голосом сирены. — Не знаю, то ли когда я плелся по проклятому песку, то ли сейчас, когда говорил. Но помню, как я маленьким мальчиком стоял, бывало, в двери ванной и полутайком смотрел, как папа писает. И его штука, его болт, был таким большим! Конечно, я был ребенком. Но папин казался таким большим, а у меня был такой маленький, что я знал: моя штука никогда не будет такой. Огромной. Вот и они такие же. Все эти парни. Во всем мире. Неважно, как они это называют: коммунизмом, американизмом, империей. Они — маленькие мальчики, стоящие в мужской комнате и смотрящие, как их папы писают, и они знают, что их штуковины никогда не будут такими большими; большими, как у Папы. Потому что, понимаешь, пропорции запечатлеваются в их сознании, детском сознании, так что неважно, насколько они вырастают, какими большими становятся, пропорция растет вместе с ними. Детская картинка — картинка в памяти — остается и растет вместе с ними. И в итоге они так и не могут вырасти. Они не могут дорасти до Папиной штуковины, вот и остаются малышами. Взрослыми малышами, играющими в мужчин. Но не верящими в это. Думаю, что весь мир такой. Русские, китайцы, американцы; президенты, премьер-министры, главы государств; все. Все они изо всех сил стараются дорасти до Паниной штуковины. А внутри остаются маленькими мальчиками, потому что они просто не могут дорасти. И они находят убежище в храбрости. Становится важным быть храбрым. Более важно быть храбрым, чем все остальное. Только храбрость может, как они думают — надеются, — сделать их мужчинами. Другого пути нет. Храбрость. Это доказывает, что они мужчины. И они создают игры. Чем тяжелее игра, тем храбрее мужчины. Политика, война, футбол, поло, исследования. Подводное плавание. Охота на акул. Все, чтоб быть храбрым. Все, чтоб быть мужчиной. Все, чтобы дорасти до Папиного огромного болта, который они помнят, но до которого им далеко.

Он возбужденно остановился и глянул на Лаки поверх изуродованного носа. Потом неуверенно пожал плечами.

— Я знаю, все это выглядит бредом, — сказал он чуть позже. — Но этот образ поразил меня. Я так хорошо помню, что когда я был таким маленьким, Папина штуковина была такой огромной. Мне бы хотелось думать, что, может быть, я дорастаю до папиного болта. Ладно, как бы там ни было, главное — это пьеса. И все происходит на борту шхуны. Даже парус натянем и все такое. Ветродуй поставим, понимаешь? Ты считаешь, это бред, да?

— Для меня это вовсе не бред, — мягко ответила Лаки, по-прежнему очень тихо. — Думаю, ты прекрасный мужчина. И я всегда так думала… Кроме тех моментов, когда злилась на тебя, — тихо добавила она.

— Все в порядке, — сказал он. — Все в порядке. Я должен был рассказать тебе.

— Не хотел бы заняться любовью? — тихо спросила Лаки почти извиняющимся голосом.

— Как дьявол хотел бы, — сказал он голосом сирены. — Но не смог бы по твоему способу. Я не мог бы лечь на тебя. С таким носом. Но если хочешь, то, черт подери, я бы постарался.

И как раз в эту секунду в закрытую дверь тихо постучали, а потом дверь, которую Грант специально не стал запирать на ключ, чтобы не шуметь, открылась. В проеме стоял Бонхэм, заполнив его и выглядя, как зомби. В глазах застыл глубокий, мрачный, абсолютно пустой взгляд зомби, главным образом, из-за того, что он был пьян.

— Можно зайти на минуту, — вежливо спросил он.

— Конечно, Эл, — быстро ответил Грант, опережая Лаки. — Что случилось?

Он был краток и пояснил голосом зомби, что он сделал с виски. Его не вернули. Но оно хорошо упрятано. Так что завтра утром не надо рано вставать, они дождутся Управляющего, который осмотрит судно, в чем он абсолютно уверен. А потом они уйдут в Га-Бей. Так что нечего рано вставать. Можно поспать. Здесь Лаки неожиданно рассмеялась, горько рассмеялась, И Бонхэм медленно перевел взгляд зомби на нее, потом так же медленно снова уставился на Гранта:

— Как нос?

— Неплохо. Кровь остановилась. Через минуту я попытаюсь его слегка поправить, если есть лейкопластырь. А нет, так посплю в кресле.

Бонхэм молча и медленно, как зомби, залез в брючный карман и достал дюймовый нераспечатанный рулон лейкопластыря. Грант взял и кивнул: «спасибо».

— Утром увидимся, — Бонхэм повернулся к двери. Затем снова развернулся. Он несколько секунд глазел на них, как зомби. — Вы заполучили потрясающего мужчину, миссис Грант, — сказал он голосом зомби. — И вы должны ценить это. Я знаю, что вы цените.

— Спасибо, — вежливо ответила Лаки, и Грант испытал чувство глубокого облегчения. Ему, в общем-то, было теперь плевать, что думает Бонхэм, хотя — по-детски — он полагал, что ему приятно то, что только что сказал большой человек. Большой комплимент. Но больше всего он волновался за Лаки: то, что сказал Бонхэм, крайне смешно с ее точки зрения, она могла взорваться, закричать и завопить, как сердитая рыбачка. Она не стала. Она ответила абсолютно верно, и он расслабился.

— И хотя я знаю, что вы не очень меня любите, — продолжал обращаться к ней Бонхэм, — я хочу вам сказать, что восхищаюсь вами и думаю, что вы потрясающая женщина — потрясающая леди, — быстро поправился он. И снова повернулся. Затем вернулся еще раз.

— Простите за случившееся. Я знаю, что глупо это говорить. Полагаю, что большей частью все произошло по моей вине. — Он повернулся, как зомби, и вышел, так что они не успели ни оспорить, ни согласиться с ним.

Грант взял лейкопластырь (у них, как он обнаружил, его не было), пошел в ванную и перед зеркалом поработал над своим носом. Со стороны Бонхэма было очень предусмотрительно захватить пластырь.

— Лучше б тебе не смотреть, — сказал он, — но, впрочем, как хочешь.

— Мне бы хотелось, — ответила Лаки. — Никогда не видела, как из картошки делается нос.

Он быстро глянул на нее. Она сказала это с горечью, но огорчения она не испытывала. Ее и вправду это интересовало.

— О'кей, давай, — ответил он.

На это ушло пятнадцать минут. Сжимание и пощипывание пальцами с двух сторон. Потом пластырь, первая полоска на переносицу, прижимая ленту большим и указательным пальцами. Потом чуть ниже, все то же самое, еще ниже, всего четыре полоски поверх носа. Слава богу, не сломаны скулы. Он был вынужден несколько раз останавливаться из-за таких слез от боли, что ничего не было видно, и чтобы расслабить диафрагму глубоким дыханием, что он теперь делал очень легко, как опытный ныряльщик. Обе ноздри, естественно, были забиты всякой дрянью, так что дышал он через рот.

— Лучше я не умею, — наконец сказал он. — На ночь сойдет. А завтра Хирург посмотрит.

— Думаю, прилично сделано, — спокойно сказала Лаки, — Даже на нос похоже.

— Увидишь завтра Орлоффски, — пообещал Грант.

— К черту Орлоффски, — ответила Лаки.

Они легли и занялись любовью, и снова между телами возник электрический контакт, которого у них очень давно не было.

Осмотр на следующий день прошел хорошо, прекрасно, как и предсказывал Бонхэм. Управляющий в белом костюме и белой фуражке, почти что форменной, и констебль Грин в голубой форме с красными полосками на брюках и красной лентой на фуражке попросили у Хозяина судна официального разрешения зайти и поднялись на борт. Управляющий был очень вежлив, корректен, точен. Как и констебль Грин, поскольку его готовил лично Управляющий, а может, его предшественник. Констебль (Управляющий был рядом с ним) осмотрел все, в том числе и под накидкой в трюме, лазарет, все.

— Вы, конечно, понимаете, что это необходимо, — сказал Управляющий, пожимая руку Хозяину Судна. — Простите, что я был вынужден это сделать. Вы понимаете?

— Конечно же, сэр, — ответил Бонхэм. — Иначе и нельзя. Мне ненавистна одна мысль о том, что мое судно ушло бы в море с такой тенью. Я хочу в будущем приплывать на Северный Нельсон и, наверное, довольно часто.

— Всегда будем вас ждать, — сказал Управляющий и улыбнулся. — И ваших клиентов, — добавил он, приятно кивнув остальным. — Льстим себя надеждой, что будем наилучшим местом в Карибском море. Особенно для таких круизов, как ваш. — Если он и заметил распухший и заклеенный нос Гранта и разбитое, распухшее лицо Орлоффски, то не подал вида.

Когда они были в пути, в море, Хирург осмотрел нос Гранта. «Неплохо сделано, — сказал он с невольным восхищением профессионала, — совсем неплохо». Несмотря на это, он достал свою аптечку (она всегда была с ним, пояснил он, он без нее, как голый, особенно в круизах) и все переделал, сняв ленту, кое-что передвинув и наклеив свою ленту, пока Грант шипел и плакал от боли. Потом он тщательно прочистил носовые проходы. «Конечно, все это надо будет сделать еще раз, когда спадет опухоль». В тяжком похмелье, трясучке, выбитый из колеи, он сохранял хорошие руки, прекрасные руки, и когда он закончил, то сразу было видно, что нос он сделал гораздо лучше, чем Грант.

Поляку он вынужден был наложить четыре шва на порез под левым глазом. Инструменты у него были, и он быстро и гигиенично все сделал. Порезы над глазами Орлоффски не требовали швов, и Грант отвел Хирурга в сторону и показал, как боксеры и их тренеры делают «мостики из пластыря», о чем Хирург даже не слышал и снова изумился. Хирург изготовил их и наложил на порезы у Орлоффски, но все это время Грант и Орлоффски не только не разговаривали, но и не подходили друг к другу.

В том же духе прошел весь путь в Га-Бей. Из-за осмотра судна они вышли в море довольно поздно, около десяти часов утра, так что Негрил-Пойнт они увидели только в девять утра следующего дня. Ветер дул такой, что большую часть времени Орлоффски оставался на носу, подтягивая стаксель, а Бонхэм из кабины управлял главным и носовым парусами. Поэтому Грант пребывал у кабины. Ночной бриз с земли на этот раз не очень помог. Грант и Лаки, которые теперь почти не разлучались, ночью пытались заснуть в каюте, но в конце концов сдались и вернулись на палубу, к ним пришли Бен с Ирмой, и они сидели на свежем воздухе под мигающими звездами. Бонхэм оставался у штурвала. Кэти Файнер прикорнула в углу кабины. Разговоров почти не было. Около десяти утра, когда они обогнули Негрил-Пойнт, до дома оставалась треть пути. Почти все были счастливы. Довольно скоро, через три-четыре часа, они миновали Монтего-Бей. К шести вечера они вошли в гавань Га-Бей и спустили паруса.

Бен и Ирма в Га-Бей, можно считать, не были, они как-то провели здесь день во взятой напрокат машине, а Грант и Лаки знали его хорошо. Грант первым делом позвонил из Яхт-клуба в «Вест Мун Оувер» и заказал номера на эту же ночь, они получили их довольно легко, стоило Гранту назвать свое имя. Они мечтали только о том, чтобы побыстрее убраться от этих людей, всех до единого, и, по возможности, немного отдохнуть, отдохнуть от их «отпускного круиза».

Но если на обратном пути разговоров почти не было, то они возникли сейчас, когда Бонхэм предъявил Бену и Ирме счет за поездку. Он запросил с них по сорок долларов в день с человека. Хотя они завершили путешествие в шесть вечера и в эту ночь не будут на борту, Бонхэм выставил в счете семь дней. В итоге получилось пятьсот шестьдесят долларов.

— О боже! — вырвалось у смущенного Бена. — Вы не называли цену, но я считал, что, наверное, будет двадцать — двадцать пять долларов в сутки. За человека, конечно. Должен сказать, что это для меня многовато.

— Не забывайте, что я напоминал вам о плате за стоянку, — ровно и спокойно сказал Бонхэм.

— Но мы ведь стояли… я имею в виду, стояли там, где платили, только две ночи! — смущенно возразил Бен.

— Кроме того, — вставил смутившийся Грант, — не забывай, что Бен и Ирма мои хорошие друзья.

Лицо у Бонхэма оставалось непоколебимым.

— Ета мои дела, — сказал он, — я щитаю, все справедливо. Даже больше.

С Хирургом и его девушкой он явно оговорил цену заранее и сдержал слово, но, конечно, никто не знал ее величины. В денежных делах, во всем, что касалось денег, Бонхэм всегда оставался непоколебимым и непроницаемым, как сфинкс.

В конце концов Бен заплатил, очень страдая от того, что должен был спорить, подписал чек прямо в баре Яхт-клуба, точно так (или Грант так подозревал), как Бонхэм заранее и рассчитал. В такси по дороге в отель Грант извинился за это. Бен только пожал плечами.

В «Вест Мун Оувер» вид у них был еще тот. Грант — с распухшим, заклеенным носом. Все они — загоревшие до черноты, с выгоревшими и торчащими во все стороны волосами, да и вообще вид у них был просоленных до мозга костей дикарей. Но Гранта здесь знали: и управляющий, и почти все остальные, — так что проблем не было. Особенно когда все узнали, что они вернулись из круиза на острова Нельсона на новой шхуне Эла Бонхэма, о чем все, безусловно, слышали. Они искупались и отмылись, немного поплавали в бассейне с пресной водой, и все были без ума от радости, что это не море и не соленая вода. Потом они переоделись для ужина, немного выпили в баре и съели великолепный ужин, в меню которого не было ничего морского, а потом две счастливые пары отправились спать.

Ровно в час тридцать ночи Бонхэм позвонил Гранту, вырвав его из шумного сна.

Пожалуй, это наихудшее, что могло с ним сейчас случиться, подумал он. В какую-то безумную секунду ночного кошмара на границе сна и бодрствования он подумал, что Бонхэм звонит, чтобы рассказать о его жене и Джиме Гройнтоне, что он их видел, что он их застукал вместе. Он яростно растер ладонью затылок и пошлепал по нему. Он уже принял решение. Этого не было. Этого не было. Он проанализировал, взвесил все обстоятельства и знал, что этого не было.

— Что? — продолжал он спрашивать в трубку. — Что? Не понимаю. Что?

— У меня неприятности, — снова сказал пьяным голосом Бонхэм. — Настоящие неприятности. Мне нужна твоя помощь. Ты можешь приехать? Я в мотеле «Мунрайз». Ты можешь приехать?

— О'кей, о'кей, еду, — сказал Грант, растирая шею. — Еду.

— Ты проснулся, точно? — спросил Бонхэм.

— Нет, если правду, то нет, — ответил Грант. — Повтори еще раз.

— Мотель «Мунрайз», — хрипло сказал Бонхэм. — Около десяти миль от «Вест Мун Оувер». У тебя есть машина?

— Да. Мы взяли напрокат, — сказал Грант. — Буду минут через двадцать.

— Приезжай, пожалуйста, — хрипло сказал Бонхэм. Грант впервые услышал от него это слово. — Пожалуйста.

— Ладно. Еду, — ответил Грант и возненавидел себя за эти слова. — Через двадцать минут. А в чем дело?

— Если ты по дороге не сообразишь сам, значит, ты вовсе не такой умный, как я думал, — сказал Бонхэм. — Какие могут быть неприятности при хорошей погоде?

Грант неожиданно проснулся окончательно. Кэти Файнер! Должно быть, это. Но что?

— Ладно, еду, — сказал он и положил трубку.

— Милая, — сказал он Лаки.

— Не буди меня, — сказала во сне Лаки. — Дай поспать. Пожалуйста. Пожалуйста, дай мне поспать. Пожалуйста, не буди. Ему хочется? Я его подержу. Но, пожалуйста, не буди меня. Обещаю, завтра я покажу ему такую любовь, какой он не видал. Я его поцелую. Но, пожалуйста, не буди меня. Сейчас. Я так долго не высыпалась. — Да она и сейчас спала. И говорила во сне.

Он, голый, снова присел на край постели и погладил ее плечо и затылок.

— Мне надо выйти. Ненадолго. Как ты, когда проснешься и не застанешь меня? Ты меня слышишь? Мне надо выйти. Я вернусь. Слышишь? Я вернусь.

— Иди, — сказала она и яростно отодвинулась. — Иди. Я знаю, что ты вернешься. Со мной все в порядке. Я буду здесь, когда ты вернешься. Что? Бонхэм?

— Да, — ответил он.

— Кэти Файнер?

— Думаю, да, — сказал он.

— Иди. Я понимаю, тебе надо идти. Я буду здесь, когда ты вернешься, — сказала она и устроилась в постели поудобнее.

Грант посидел, глядя на нее. Потом надел шорты. Было у нее? Не было? Было? Не было? Чего бы не смогли сделать Джером Керн или Коул Портер с этим рефреном? Было? Не было? Было? Не было? Было? Не было? Он начал одеваться.

Приехав, он застал настоящий театр. Все сидели в комнате мотеля со смущенным видом, все, кроме Кэти Файнер, которая была раздета больше других. Она сидела в короткой ночной рубашке, как у Лаки. Бонхэм надел брюки и рубашку, но сидел с босыми ногами. Все там были: Бонхэм, Кэти Файнер, Орлоффски, Летта Бонхэм и смущенный полицейский сержант в накрахмаленных шортах, рубашке цвета хаки и в кепке цвета хаки с красной лентой.

— Привет, Кэти, — сказал Грант.

— Привет, Рон, — ответила она и искренне улыбнулась. — Думаешь, ты сумеешь что-нибудь сделать с этим бардаком?

— Постараюсь, — ответил он. Он вполне понял, что произошло, и даже побитая рожа Орлоффски была слегка смущена. Но все равно, вид у него был тупой и упрямый, как у черта. Летта Бонхэм вовсе не смущалась. Она была вне себя. Орлоффски рассказал ей, где устроились на ночь Бонхэм и Кэти, и она настояла на том, чтобы приехать сюда с Орлоффски, а по дороге вызвала полицейского. По законам Ямайки супружеская измена сурово каралась, а старейшины Ганадо-Бей добавили еще и свои правила. Человека, которого при свидетелях поймали на этом, должны были тут же посадить в тюрьму. Он, конечно, мог внести залог.

Грант попытался урезонить Летту Бонхэм, но тщетно.

— Какой залог? — наконец, спросил он у сержанта.

— Не знай, сэр, — ответил сержант. — Надо иттить в участок, а там я пазванить инспектор или посмотреть книга. — Грант отметил, что, как всегда, у него в критической ситуации сознание чрезвычайно прояснилось, и он зафиксировал, что сержант говорит «участок», а не «отделение». — Сильно не хотится звонить инспектор, сэр, — добавил сержант, — в такой время.

— Ну, трехсот долларов хватит? — спросил Грант.

— О да, сэр, — сказал сержант и ухмыльнулся. — Думаю, да.

Грант выписал чек.

— Ну, а теперь давайте разъедемся и поспим, а?

— Я, сэр, исполняй долг, — ухмыльнулся сержант. — Не могу.

— В это время я не смогу вызвать такси, — сказала Кэти Файнер. — Сержант, вы не подвезете меня в отель? Он в городе. Высадите меня по дороге в отделение, то есть в участок. — Она остановилась, как выяснилось, едва ли не в самом шикарном отеле Га-Бей, самом шикарном после «Вест Мун Оувер».

— Канешна, — галантно ответил сержант. — Щаслив буду.

— Тогда выйдите все, пока я оденусь, — сказала Кэти.

Они, включая Бонхэма, ждали во дворе, пока Кэти одевалась. Грант еще раз попытался урезонить Летту Бонхэм и снова потерпел неудачу. Управляющий мотелем подошел к ним, и было заметно, что делает он это не в первый раз в жизни, и снова начал объяснять, что он не отвечает за это, поскольку они зарегистрировались как муж и жена. «Откуда я мог знать?» — повторял он время от времени со специфическим британско-ямайским акцентом.

— Вы слышали, сержант? — спросила Летта Бонхэм. — Вы заметили?

— Да, мэм, — отвечал сержант. — Заметить. Все так. — Бонхэм молчал, Орлоффски тоже.

Когда Кэти вышла, она весело пошла с сержантом к полицейской машине, ни с кем, кроме Гранта, не попрощавшись. Орлоффски сопровождал Летту Бонхэм к ее машине, к старому «бьюику» Бонхэма, и шел он с выражением одиночества мужчины, сопровождающего новую вдову. Кем, по-своему, как счел Грант, она, наверное, и была. Он заметил, что Ванда Лу Орлоффски сидела на заднем сиденье.

— А я, наверное, посплю здесь, — сказал Бонхэм. На его полупьяном лице было выражение сфинкса, такое же каменное, как и в случаях, когда он говорил о деньгах. Грант кивнул. Он сел в свою машину и вернулся в отель. Лаки спала, свернувшись в клубочек. Он разделся и долго смотрел на нее, стоя голым у кровати. Она и впрямь такая красивая.

Оставшиеся до отлета два дня Бен, Ирма и Лаки развлекались в отеле, на кортах, миниатюрной площадке для гольфа, в бассейне. В море, на прекрасном пляже отеля они не купались. Морем они надолго были сыты по горло. Грант, когда мог, развлекался с ними и с такими же чувствами. Но ему часто приходилось бывать в городе. Трижды он встречался с Леттой. Что бы он ни говорил, ее это не трогало, даже то, что он подробно и точно описал ей, что делает Орлоффски и что он уже сделал. Один раз он встретился с Бонхэмом, но тому нечего было сказать. Он жил в мотеле.

За день до отлета состоялось заседание корпорации «Бонхэм-Орлоффски-Грант-Файнер». Грант не пошел. Не было смысла. Он ничего не мог сделать. Орлоффски, конечно, телеграфировал Сэму Файнеру о новостях, что было вполне законно и прилично, и пригласил на встречу. В ответ он получил загадочную телеграмму: «Не голосуют два процента». Неважно. Орлоффски с 44 процентами и Летта Бонхэм с 20 процентами, который отдал ей Бонхэм, имели подавляющее преимущество. Бонхэма сместили с постов капитана шхуны «Наяда» и президента корпорации. Избрали Орлоффски. Бонхэм, как узнал Грант от управляющего «Вест Мун Оувер», который, как и все в городе, внимательно следил за событиями, пришел на заседание. Грант не знал, голосовал ли он. Как бы там ни было, Бонхэм вылетел.

На следующий день по дороге в аэропорт они вчетвером увидели Бонхэма, который сидел на одной из пыльных каменных скамей на пыльной площади — на Параде, как называют ее на Ямайке. Он смотрел в пыльную землю, Грант, сидя на переднем сиденье, развернулся, поднял руку, но потом решил, что не станет просить таксиста остановиться.

— Знаете, — мрачно сказала Лаки, обращаясь ко всем им, — мне противно видеть то, что с ним случилось. Хотя я очень его не любила, и хотя я все знала, мне все равно противно.

— Думаю, не надо нам останавливаться и прощаться, — сказал Грант. — Или нет? — добавил он.

Все промолчали, а Грант тайком изучал свою жену, сидящую позади с Беном и Ирмой, и все втроем они глядели через заднее стекло на площадь. Она и впрямь такая красивая. И по каким-то причинам она очень его любит, сильно его любит, подумал он. Хансель и Гретель. Малыши в лесу. Бедные Хансель и Гретель и бедные малыши в лесу. У них не было ни шанса. А поодиночке у них, ни у одного из них, все равно шансов не было. В этих лесах Бонхэма и Орлоффски. Лесах Сэма Файнера. Если он переживет, если они переживут, то, может быть, они снова когда-нибудь достигнут той же удивительной Единой точки зрения, что была у них в первые дни в Краунте и потом, совсем недолго, на вилле у Эвелин в Га-Бей. Может быть, они сумеют добиться ощущения: будто одна пара глаз смотрит на мир. А головы две. Может, они сумеют. Боже, как им это нужно. Потому что они настоящие Хансель и Гретель. Грант внимательно смотрел на нее. Глубоко, с удивлением и непониманием. На ее затылок и волосы цвета шампанского. Когда она обернулась и взглянула на него, он быстро улыбнулся; и он подумал, что прочитал в ее глазах те же мысли.

В их самолете Кэти Файнер не было. Они не знали, улетела ли она раньше или улетит потом.

И позже они никогда о ней не слышали.

О нем, о Бонхэме, они услышали позднее в Нью-Йорке. От друзей, отдыхавших в Га-Бей. Грант тогда был занят репетициями и новой пьесой, «пьесой о шхуне», как он ее называл. Торговая палата Ганадо-Бей дала Бонхэму работу, он сопровождал туристов. Немного пейзажей там все-таки было: водопады, знаменитые старые заливы, плантации в горах. Он возил туристов в машине Торговой палаты. Орлоффски, капитан шхуны и президент корпорации, посадил «Наяду» на риф, когда вел ее на Гранд-Бэнк-Айленд, а снятие шхуны с рифа разорило корпорацию. Сэм Файнер не дал дополнительных десяти тысяч. Летта Бонхэм развелась и вернулась к семье в Кингстон, преподает там в школе. Гранта, конечно, проинформировали. Нью-йоркские юристы Гранта были довольны тем, как Рене, отстаивая интересы Гранта, все устроил: когда шхуну продали с аукциона в процессе ликвидации имущества корпорации, то взнос Гранта в шхуну (четыре с половиной тысячи долларов), должен был быть выплачен в первую очередь.


notes




1


Буквально: веселая песнь. (Здесь и далее примеч. пер.)




2


Обыгрывается имя Лаки, которое буквально означает «счастливица», «приносящая счастье, удачу».




3


Отдел стратегической службы — предшественник ЦРУ.




4


Речь идет о разновидности окуня — «еврейской рыбе».




5


Игра слов: по-английски «поляк» и «столб» произносятся одинаково.