Стихотворения
Джеймс Джойс








Джеймс Джойс (1882–1941), крупнейший писатель- модернист XX века, известен в первую очередь как прозаик, но стихи он писал всю жизнь. Данный сборник представляет самое полное собрание стихотворений Джойса, включающее как опубликованные при его жизни сборники, так и шуточные стихи, которые он любил дарить друзьям.

Уникальность данного издания заключается в том, что произведения автора представлены как на языке оргинала, так и в русском переводе. Издание сопровождается вступительной статьей и комментариями.




















Raduga Publishers Moscow 2003


















ПРЕДИСЛОВИЕ


Книга, которую вы держите в руках, представляет — в первый раз с такой полнотой — стихотворное наследие знаменитого ирландского писателя, автора величайшего модернистского романа XX века «Улисс». В нее вошли все опубликованные при жизни стихотворения Джойса, а также «стихи на случай», сохранившиеся в черновиках и письмах, и стихотворные фрагменты из его позднего романа «Поминки по Финнегану». Поэзия играла подчиненную роль в творчестве зрелого Джойса, тем не менее многие стихи в этой книге доказывают, что и поэтом он был замечательным. Причем в обоих своих главных модусах — комическом и лирическом. И хотя любовная лирика Джойса может показаться неожиданно традиционной, даже старомодной, зато она открывает нам совершенно другого, незнакомого Джойса; а это дает возможность по-новому увидеть и его новаторскую прозу.

Джойс сочинял стихи всю жизнь. Его первой опубликованной книгой был сборник «Камерная музыка» (1907), включивший стихотворения, сочиненные между 1901 и 1904 годами. По форме это — цикл песен, написанных в духе английской ренессансной лирики. Сюжет несколько размыт и условен, но основная линия прослеживается — томление, стремление, сближение, усталость, расставание и одиночество. Есть даже мотив дружбы, которой жертвуют ради любви, и мотив враждебного света, мстящего влюбленным:
		Не огорчайся, что толпа тупиц



		Вновь о тебе подхватит лживый крик;



		Любимая, пусть мир твоих ресниц



		Не омрачится ни на миг.








Книга Джойса, характерная для утонченной и стилизованной поэзии рубежа века, была сочувственно встречена лидерами английского символизма — прежде всего Иейтсом, чье влияние на «Камерную музыку» Джойса — вплоть до прямых отзвучий — вполне очевидно. Очевидно и влияние модного тогда Верлена, потребовавшего от поэтов «la musique avant toute chose» — «музыки прежде всего».

Известно, что у Джойса был прекрасный тенор и в молодые годы он выступал с пением ирландских песен и баллад. Позднее он увлекся английской мадригальной поэзией и музыкой XVI века — Доуландом, Бёрдом и другими елизаветинцами. В 1904 году он даже намеревался предпринять гастрольную поездку по югу Англии с лютней и соответствующим старинным репертуаром. Песни Джойса возникли как подражание любимым образцам. Он исполнял их, импровизируя задумчивые аккорды на рояле или на гитаре. Он всегда желал, чтобы эти стихотворения были положены на музыку, и его желания вполне сбылись. Многие композиторы не устояли перед искушением «Камерной музыки» Джойса.

Впоследствии критики найдут в этом сборнике «пародийный аспект», покажут, что чуть ли не любую строку в ней можно вывернуть наизнанку, обнаруживая под лирикой фарс или непристойность. В частности, комментаторы отмечают, что уже само название «Камерная музыка» («Chamber Music») имело для Джойса некий второй, неприличный смысл (или, по крайней мере, оттенок смысла), связанный со словом chamber pot (ночной горшок). Здесь легко впасть в преувеличение и полностью исказить перспективу. Самое замечательное в ранней книге Джойса — не пародия, а именно стилизация, необычайно точное «попадание в тон». То есть не Джойс пародирует любовную тему, а она сама включает ритуальную пародию как составной элемент, поэтому дурак, шут — естественная маска влюбленного, начиная с Анакцеона и кончая шутом, который полюбил королеву, у Иейтса («Колпак с бубенцами») и паяцем, истекающим клюквенным соком, у Блока («Балаганчик»).

Второй (и последний) прижизненный сборник стихотворений Джойса «Пенни за штуку» (1927) кардинально отличается от первого. По сути, это листки из дневника, вехи скитальческой судьбы Джойса в форме лирических откровений — то беспощадно прямых, то символистки зашифрованных. Обозначены даты и города: Триест, Цюрих, Париж…

Большая часть стихотворений написана в Триесте в 1913–1915 годах. Их биографическая подоплека — чувство Джойса к его ученице Амалии Поппер, мучение безнадежной любви, смешанной со стыдом и виной. Эта вина ощущается в стихотворении «На берегу у Фонтана», где речь идет о сыне Джойса, а в «Цветке, подаренном моей дочери» — о встрече Амалии с его дочерью Лючией. В отличие от стилизованных и достаточно условных песен «Камерной музыки», практически все стихи «Пенни за штуку» могут быть прокомментированы фактами биографии писателя. Так, метафорическое на первый взгляд выражение в «Банхофштрассе» — «сквозь сумрак дня» — отражает реальное заболевание глаз Джойса, с которым он мучился всю жизнь, страх слепоты, преследовавший его в Цюрихе. В основе стихотворения «Плач над Рахуном» — рассказ жены Джойса, Норы, о юноше, который когда-то любил ее и умер от любви. Тот же самый сюжет, что и в самом знаменитом из «Дублинских рассказов» Джойса «Мертвые»(The Dead).

ПЛАЧ НАД РАХУНОМ
		Далекий дождь бормочет над Рахуном,



		         Где мой любимый спит.



		Печальный голос в тусклом свете лунном



		          Сквозь ночь звучит.



		Ты слышишь, милый,



		         Как он зовет меня сквозь монотонный



		Шорох дождя — тот мальчик мой влюбленный



		         Из ночи стылой?



		В такой же стылый час во мраке черном



		         И мы с тобой уснем —



		Под тусклою крапивой, мокрым дерном



		         И сеющим дождем.








Название сборника заслуживает отдельного обсуждения. В оригинале здесь обычная для Джойса словесная игра, — как обычно, игра на понижение. Первое слово в сочетании Pomes penyeach есть компромисс, среднее арифметическое между английским poems и французским pommes. То есть название можно перевести как «Стихотворения по пенни за штуку» или «Яблоки по пенни за штуку». Первоначально Джойс хотел составить свой сборник из двенадцати стихотворений и назначить цену книжки в один шиллинг — по пенни за каждое. Но впоследствии он решил включить в сборник еще одно стихотворение, написанное значительно раньше остальных, в 1904 году, и даже открыл им сборник. Поэтому он и назвал его «Tilly» — довесок, прибавок. По мнению критиков, оно связано со смертью матери Джойса в августе 1903 года и с тем чувством вины перед ней, которое не оставляло Джойса никогда (см., например, первую главу «Улисса»),

К сборнику «Пенни за штуку» биографически примыкает одно из лучших стихотворений Джойса «Ессе puer», что значит: «Се, дитя» (лат.). Это аллюзия на слова Пилата, выведшего Иисуса к толпе в терновом венце и багрянице: «Ессе homo!» — «Се, Человек!». «Ессе puer» написано в феврале 1932 года на рождение внука, названного в честь своего деда Стивеном Джеймсом Джойсом. Беременность Элен, невестки Джойса, была тяжелой. В довершение всего, за семь дней до рождения внука умер отец писателя, Джон Джойс. Радость и скорбь смешались в эти дни. Неудивительно, что и в самом названии, и в содержании стихотворения сочетаются мотивы Распятия и Рождества.

В стихах Джойса много перекличек с его прозой, много важных комментариев к характеру и судьбе автора (и его литературного двойника Стивена). Уже в «Камерной музыке» мы замечаем то, что так характерно для Джойса, — особый недуг души, когда потребность натуры любить и страстность сочетаются с недоверием к любви и с глумлением над ней. В стихотворении «Хоть я уже, как Мидридат…» («Камерная музыка», XXVII) в строках про «писклявых певцов», воспевающих до небес своих возлюбленных, и про фальшь, неотделимую от любви, мы замечаем явные переклички с Джоном Донном, с такими его стихами, как «Тройной дурак», «Растущая любовь», «Твикнамский сад». Но, даже осознавая, что он «перерос» ложные приманки любви, автор все же хочет быть вновь захваченным ею в плен:
		Чтоб в бедный, пресный мой язык



		Яд нежности твоей проник.








Эта двойственность и авторефлексия ощущаются и в покаянных стихах «Пенни за штуку». Многое в этом цикле недосказано и зашифровано: «Пенни за штуку» — поздний плод того же символистского древа, что и (к примеру) ахматовская «Поэма без героя». Загадочна «сломанная ветвь» в первом стихотворении цикла «Довесок», загадочна «золотая лоза» в стихотворении «Прилив», про которую у Джойса говорится:
		Uplift and sway,



		О golden vine, —



		Your clustered fruits to love's full flood,



		Lambent and vast and ruthless as is thine Incertitude!








В прозаическом переводе: «Ты вздымаешь и качаешь, о золотая лоза, свои грозди под высоким приливом любви, ускользающим, огромным и безжалостным, как твоя неопределенность (или неуверенность)».

Эта строфа останется загадкой, пока мы не сопоставим ее со «сломанной ветвью» из другого стихотворения цикла и с библейским источником обоих этих образов. И лоза, и сломанная ветвь отсылают к словам Христа: «Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец Мой — виноградарь. Всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает; и всякую, приносящую плод, очищает, чтобы более принесла плода. <…> Пребудьте во Мне, и Я в вас. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе, так и вы, если не будете во Мне… <…> такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают» (Иоанн, 15: 1–6).

Важнейшее слово в стихотворении Джойса — последнее — incertitude (неопределенность) — невозможность поверить, заново обрести духовную цельность, которой он обладал в детстве. Такова была мука, преследовавшая его всю жизнь.

Кроме «Камерной музыки» и «Пенни за штуку», Джойсом написано еще много стихов на случай, поэтических шуток и пародий. Известны две едкие сатиры, которые он опубликовал в молодости. Одна из них, «Святая миссия» (1904), начинается так:
		Я — катарсис. Я — очищенье.



		Сие — мое предназначенье.



		Я не магическая призма,



		Но очистительная клизма.








(Пер. Б. Казарновского)




Многие шуточные стихи Джойса примечательны тем, что отмечают важнейшие вехи его жизни — такие, как борьба за опубликование «Дублинцев» или выход из печати «Улисса». Но и эти стихотворения имеют отнюдь не только биографическое значение. Практически в каждом опусе, написанном на случай, Джойс демонстрирует высочайшую стихотворную технику, оригинальность и изящество своего комического дара. Перфекционист, он просто не умел писать не блестяще.

Г. Кружков




Камерная музыка

(1907)



Перевод Г. Кружкова












I

		Strings in the earth and air



		      Make music sweet;



		Strings by the river where



		      The willows meet.







		There's music along the river



		       For Love wanders there,



		Pale flowers on his mantle



		       Dark leaves on his hair.







		All softly playing,



		      With head to the music bent,



		And fingers straying



		      Upon an instrument.










I

		Есть воздуха струны



		      И струны земные,



		Глубокие струи,



		      Где ивы речные.







		Там бродит Любовь



		      Среди сумерек мглистых,



		На мантии желтой



		      Увядшие листья.







		Играет, играет,



		      Томясь и тоскуя…



		И пальцы блуждают



		      По струнам вслепую.










II

		The twilight turns from amethyst



		           To deep and deeper blue,



		The lamp fills with a pale green glow



		           The trees of the avenue.







		The old piano plays an air,



		           Sedate and slow and gay;



		She bends upon the yellow keys,



		           Her head inclines this way.







		Shy thoughts and grave wide eyes and hands



		           That wander as they list —



		The twilight turns to darker blue



		           With lights of amethyst.










II

		Вечерний сумрак — аметист —



		           Все глубже и синей,



		Фонарь мерцает, как светляк,



		           В густой листве аллей.







		Старинный слышится рояль,



		           Звучит мажорный лад;



		Над желтизною клавиш вдаль



		           Ее глаза скользят.







		Небрежны взмахи рук, а взгляд



		           Распахнут и лучист;



		И вечер в россыпи огней



		           Горит, как аметист.










III

		At that hour when all things have repose,



		           О lonely watcher of the skies,



		           Do you hear the night wind and the sighs



		Of harps playing unto Love to unclose



		           The pale gates of sunrise?







		When all things repose do you alone



		           Awake to hear the sweet harps play



		           To Love before him on his way,



		And the night wind answering in antiphon



		           Till night is overgone?







		Play on, invisible harps, unto Love



		           Whose way in heaven is aglow



		           At that hour when soft lights come and go,



		Soft sweet music in the air above



		           And in the earth below.










III

		В тот час, когда всё в мире спит,



		           О безутешный звездочет, —



		           Ты слышишь ли, как ночь течет,



		Как арфы, жалуясь навзрыд,



		           Зари торопят ход?







		Один, под куполом ночным,



		           Ты слышишь ли дрожащий звон



		           Незримых струн — и антифон



		Ветров, что, отвечая им,



		           Гудят со всех сторон?







		Ты видишь, как Любовь грядет



		           По небу в золотой пыли?



		           Внемли же зову струн — внемли,



		Как льется музыка высот



		           На темный лик земли.










IV

		When the shy star goes forth in heaven



		          All maidenly, disconsolate,



		Hear you amid the drowsy even



		          One who is singing by your gate.



		His song is softer than the dew



		          And he is come to visit you.







		О bend no more in revery



		          When he at eventide is calling



		Nor muse: Who may this singer be



		         Whose song about my heart is falling?



		Know you by this, the lover's chant,



		          Tis I that am your visitant










IV

		Лишь робкая звезда взойдет



		         На небо, млея и дрожа,



		Чья это песня у ворот



		         Звучит, как сумерки, свежа?



		Прислушайся… О, неужель? —



		         Твой суженый, твой менестрель!







		Ах, не клонись и не томись,



		         Гадая, кто же он такой —



		Певец, чей нежный вокализ



		         Твой сонный бередит покой,



		Вливая в сердце сладкий хмель.



		         Знай: это я — твой менестрель!










V

		Lean out of the window,



		         Goldenhair,



		I heard you singing



		         A merry air.







		My book is closed;



		         I read no more,



		Watching the fire dance



		         On the floor.







		I have left my book:



		         I have left my room:



		For I heard you singing



		         Through the gloom,







		Singing and singing



		         A merry air.



		Lean out of the window,



		         Goldenhair.










V

		Слышу: запела ты,



		         Златовласка!



		Песня твоя —



		         Это старая сказка.







		Книгу оставил я



		         На половине,



		Глядя, как пламя



		         Пляшет в камине.







		Книгу захлопнул я,



		         Вышел из дома,



		Властно влекомый



		         Песней знакомой,







		Песней знакомой,



		         Старою сказкой.



		Где же окно твое,



		         Златовласка?










VI

		I would in that sweet bosom be



		         (O sweet it is and fair it is!)



		Where no rude wind might visit me.



		         Because of sad austerities



		I would in that sweet bosom be.







		I would be ever in that heart



		         (O soft I knock and soft entreat her!)



		Where only peace might be my part.



		         Austerities were all the sweeter



		So I were ever in that heart.










VI

		В ее груди найти приют



		         Я так хотел бы навсегда



		(Где злые ветры не ревут):



		         Так мне велит моя нужда —



		В ее груди найти приют.







		Я в этом сердце поселюсь



		         (Тихонько постучусь туда):



		И внидет мир, исчезнет грусть,



		          Утишится моя нужда, —



		Лишь в этом сердце поселюсь.










VII

		My love is in a light attire



		          Among the appletrees



		Where the gay winds do most desire



		          To run in companies.







		There, where the gay winds stay to woo



		          The young leaves as they pass,



		My love goes slowly, bending to



		          Her shadow on the grass;







		And where the sky's a pale blue cup



		          Over the laughing land,



		My love goes lightly, holding up



		          Her dress with dainty hand.










VII

		В накидке легкой, продувной



		          Она идет по саду,



		И ветерки спешат гурьбой



		          Встречать свою отраду.







		Где ветеркам игривым рай —



		          Шалить, шуршать в листве,



		Она помедлит невзначай,



		          Склоняя тень к траве.







		И вновь, где бледный небосвод



		          Глядит на вешний дол,



		Она, как лодочка, плывет,



		          Чуть приподняв подол.










VIII

		Who goes amid the green wood



		          With springtide all adorning her?



		Who goes amid the merry green wood



		          To make it merrier?







		Who passes in the sunlight



		          By ways that know the light footfall?



		Who passes in the sweet sunlight



		          With mien so virginal?







		The ways of all the woodland



		          Gleam with a soft and golden fire —



		For whom does all the sunny woodland



		          Carry so brave attire?







		O, it is for my true love



		          The woods their rich apparel wear



		O, it is for my own true love,



		          That is so young and fair.










VIII

		Кто там тропинкою лесной



		          Идет сквозь яркий свет и тень



		Проходит рощицей сквозной,



		          Свежа, как вешний день?







		Кто в теплых солнечных лучах



		          Идет, украсна и светла,



		Сияя в солнечных лучах



		          Невинностью чела?







		Зачем веселый луг и лес



		          Надели лучший свой наряд?



		Зачем сегодня луг и лес



		          Так золотом горят?







		Чтоб милую мою встречать



		          В лучах весенних и в росе —



		Невесту милую встречать



		          Во всей ее красе!










IX

		Winds of May, that dance on the sea,



		          Dancing a ringaround in glee



		From furrow to furrow, while overhead



		The foam flies up to be garlanded



		In silvery arches spanning the air,



		Saw you my true love anywhere?



		          Welladay! Welladay!



		          For the winds of May!



		      Love is unhappy when love is away!










IX

		Ах, ветерки мая, — увы!



		          Весело, весело пляшете вы,



		Перелетая с волны на волну,



		Брызги взметая дождем в вышину.



		В радужной дали, в небесном краю



		Вы не видали невесту мою?



		          Что ж по весне



		          Грусти одне



		    Вы, ветерочки, приносите мне?










X

		Bright cap and streamers,



		          He sings in the hollow:



		          Come follow, come follow,



		                    All you that love.







		Leave dreams to the dreamers



		          That will not after,



		          That song and laughter



		                    Do nothing move.







		With ribbons streaming



		          He sings the bolder;



		          In troop at his shoulder



		                    The wild bees hum.







		And the time of dreaming



		          Dreams is over —



		          As lover to lover,



		                    Sweetheart, I come.










X

		Он в шапке красной



		          Поет в лощине:



		          Ликуйте ныне



		                    Все, кто влюблен!







		Тот шут несчастный —



		          Кто этим смехом



		          И громким эхом



		                    Не пробужден.







		Поет и скачет



		          Паяц веселый,



		          И вьются пчелы



		                    Над головой.







		Пускай поплачет



		          Мечтатель сонный, —



		          Мой друг влюбленный,



		                    Приди, я — твой!










XI

		Bid adieu, adieu, adieu,



		          Bid adieu to girlish days.



		Happy Love is come to woo



		          Thee and woo thy girlish ways —



		The zone that doth become thee fair,



		          The snood upon thy yellow hair,







		When thou hast heard his name upon



		          The bugles of the cherubim



		Begin thou softly to unzone



		          Thy girlish bosom unto him



		And softly to undo the snood



		          That is the sign of maidenhood.










XI

		Скажи прощай, навек прощай



		          Девичьим, безмятежным дням,



		Иди — любимого встречай,



		          Что входит в твой заветный храм,



		Дивясь застенчивой красе,



		          Румянцу, ленточке в косе.







		Едва вострубит серафим



		          И грянет имя жениха,



		Девичью ленту перед ним



		          Сними, покорна и тиха,



		И робко распусти кушак,



		          Невинности блаженный знак.










XII

		What counsel has the hooded moon



		          Put in thy heart, my shyly sweet,



		Of Love in ancient plenilune,



		          Glory and stars beneath his feet —



		A sage that is but kith and kin



		          With the comedian capuchin?







		Believe me rather that am wise



		          In disregard of the divine.



		A glory kindles in those eyes,



		          Trembles to starlight. Mine, О mine!



		No more be tears in moon or mist



		          For thee, sweet sentimentalist.










XII

		Какой он дал тебе совет,



		          Мой робкий, мой желанный друг, —



		Сей облачный анахорет,



		          Монах, закутанный в клобук,



		Заклятый враг любви мирской,



		          Святоша — месяц шутовской?







		Поверь мне, милая, я прав,



		          Небесных не страшась угроз.



		В твоих глазах, как звезд расплав,



		          Горячее мерцанье слез.



		Я пью их с губ твоих и щек,



		          Сентиментальный мой дружок!










XIII

		Go seek her out all courteously



		                    And say I come,



		Wind of spices whose song is ever



		                    Epithalamium.



		O, hurry over the dark lands



		                    And run upon the sea



		For seas and lands shall not divide us,



		                    My love and me.







		Now, wind, of your good courtesy



		                    I pray you go



		And come into her little garden



		                    And sing at her window;



		Singing: The bridal wind is blowing



		                    For Love is at his noon;



		And soon will your true love be with you,



		                    Soon, О soon.










XIII

		Любезный ветерок, лети



		                    К любезной, к ней! —



		И ароматом брачных роз



		                    Ее обвей.



		Лети над темною землей,



		                    Над хлябью вод —



		Ни твердь, ни хлябь не разлучат



		                    Того, кто ждет.







		Прошу, любезный ветерок,



		                    Еще одну



		Услугу окажи: лети



		                    К ее окну —



		И спой, что час любви настал;



		                    Открой же дверь,



		И верь: твой суженый грядет;



		                    Встречай и верь!










XIV

		My dove, my beautiful one,



		                    Arise, arise!



		                    The nightdew lies



		Upon my lips and eyes.







		The odorous winds are weaving



		                    A music of sighs:



		                    Arise, arise,



		My dove, my beautiful one!







		I wait by the cedar tree,



		                    My sister, my love.



		                    White breast of the dove,



		My breast shall be your bed.







		The pale dew lies



		                    Like a veil on my head.



		                    My fair one, my fair dove,



		Arise, arise!










XIV

		О горлинка моя,



		                   Проснись, проснись!



		                   Уже росой



		Глаза Любви зажглись.







		Вздыхают ветерки,



		                   Взмывая ввысь:



		                   Проснись, проснись,



		О горлинка моя!







		Под кедром я стою —



		                   Проснись, сестра!



		                   Приди сюда,



		Прильни на грудь мою.







		Туманится роса



		                   На волосах моих.



		                   И ветерок затих.



		Проснись, проснись!










XV

		From dewy dreams, my soul, arise,



		                   From love's deep slumber and from death,



		For lo! the trees are full of sighs



		                   Whose leaves the morn admonisheth.







		Eastward the gradual dawn prevails



		                   Where softly burning fires appear,



		Making to tremble all those veils



		                   Of grey and golden gossamer.







		While sweetly, gently, secretly,



		                   The flowery bells of morn are stirred



		And the wise choirs of faery



		                   Begin (innumerous!) to be heard.










XV

		Очнись от грез, душа моя,



		                   Стряхни дремоту и воспрянь



		От снов любви и забытья



		                   В рассветную, лесную рань.







		Восхода теплые огни



		                   Рассеяли туман седой:



		Взгляни, как зыблются они



		                   На паутине золотой.







		Все сокровенней и нежней



		                   Звенят бубенчики весны,



		И голоса лукавых фей



		                   (Неисчислимые!) слышны.










XVI

		О cool is the valley now



		           And there, love, will we go



		For many a choir is singing now



		           Where Love did sometime go.



		And hear you not the thrushes calling,



		           Calling us away?



		О cool and pleasant is the valley



		           And there, love, will we stay.










XVI

		В долине той сейчас прохлада…



		           Любимая, уйдем



		Туда, где ждать любви не надо,



		           Где будем мы вдвоем.



		Ты слышишь? все дрозды в округе



		           Поют о ней —



		О той стране, где нет разлуки…



		           Уйдем скорей!










XVII

		Because your voice was at my side



		           I gave him pain,



		Because within my hand I had



		           Your hand again.







		There is no word nor any sign



		           Can make amend —



		He is a stranger to me now



		           Who was my friend.










XVII

		Чтоб руки милые вернуть



		           И голос твой,



		Я сердце друга уязвил



		           Обидой злой.







		Ни словом, ни мольбой урон



		           Не поправим:



		Тот, кто был другом для меня,



		           Стал мне чужим.










XVIII

		О sweetheart, hear you



		           Your lover's tale;



		A man shall have sorrow



		           When friends him fail.







		For he shall know then



		           Friends be untrue



		And a little ashes



		           Their words come to.







		But one unto him



		           Will softly move



		And softly woo him



		           In ways of love.







		His hand is under



		           Her smooth round breast;



		So he who has sorrow



		           Shall have rest.










XVIII

		Внемли, дорогая,



		           Печали моей:



		Горька человеку



		           Потеря друзей.







		Он чует, он слышит



		           Измену в словах,



		И дружба былая



		           Развеяна в прах.







		Но кто-то к нему



		           Прильнет в этот час



		И тихо утешит



		           Сиянием глаз.







		Грудь горлинки нежной



		           Он тронет рукой;



		И скорбное сердце



		           Обрящет покой.










XIX

		Be not sad because all men



		           Prefer a lying clamour before you:



		Sweetheart, be at peace again —



		           Can they dishonour you?







		They are sadder than all tears;



		           Their lives ascend as a continual sigh.



		Proudly answer to their tears:



		           As they deny, deny.










XIX

		Не огорчайся, что толпа тупиц



		           Вновь о тебе подхватит лживый крик;



		Любимая, пусть мир твоих ресниц



		           Не омрачится ни на миг.







		Несчастные, они не стоят слез,



		           Их жизнь, как вздох болотных вод, темна…



		Будь гордой, что б услышать ни пришлось:



		           Отвергнувших — отвергни их сама.










XX

		In the dark pinewood



		           I would we lay,



		In deep cool shadow



		           At noon of day.







		How sweet to lie there,



		           Sweet to kiss,



		Where the great pine forest



		           Enaisled is!







		Thy kiss descending



		           Sweeter were



		With a soft tumult



		           Of thy hair.







		O, unto the pinewood



		           At noon of day



		Come with me now,



		           Sweet love, away.










XX

		Я бы хотел,



		           Чтоб мы были одни



		В чаще сосновой,



		           В прохладной тени.







		Чтоб целоваться там



		           Сладко, без слов



		В храме сосновом,



		           Меж темных стволов.







		Чтоб с поцелуями



		           Падала на



		Губы мои —



		           Твоих прядей волна.







		Что же мы медлим?



		           Там сосны и тишь…



		Что ты мне шепчешь?



		           О чем говоришь?










XXI

		He who hath glory lost nor hath



		           Found any soul to fellow his,



		Among his foes in scorn and wrath



		           Holding to ancient nobleness,



		That high unconsortable one —



		His love is his companion.










XXI

		Кто славы проворонил зов



		           И друга обрести не смог,



		Тот средь толпы своих врагов,



		           Как древний идол, одинок,



		Стоит, угрюм и нелюдим —



		Его любовь повсюду с ним.










XXII

		Of that so sweet imprisonment



		           My soul, dearest, is fain —



		Soft arms that woo me to relent



		           And woo me to detain.



		Ah, could they ever hold me there,



		Gladly were I a prisoner!







		Dearest, through interwoven arms



		           By love made tremulous,



		That night allures me where alarms



		           Nowise may trouble us



		But sleep to dreamier sleep be wed



		Where soul with soul lies prisoned.










XXII

		Мой ангел, этот нежный плен



		           Прохладных рук твоих…



		Клянусь, я б отдал всё взамен



		           Ревнивой власти их,



		Я б счастлив был такой тюрьмой,



		О сторож неусыпный мой!







		Когда, с моими сплетены,



		           Ладони их дрожат,



		Я забываю злые сны



		           И будней мелкий ад,



		В ту ночь блаженную спеша,



		Где душу сторожит душа.










XXIII

		This heart that flutters near my heart



		           My hope and all my riches is,



		Unhappy when we draw apart



		           And happy between kiss and kiss;



		My hope and all my riches — yes! —



		And all my happiness.







		For there, as in some mossy nest



		           The wrens will divers treasures keep,



		I laid those treasures I possessed



		           Ere that mine eyes had learned to weep.



		Shall we not be as wise as they



		Though love live but a day?










XXIII

		Твое сердечко — мотылек,



		           Порхающий у губ моих, —



		Несчастен, если одинок,



		           Блажен, прильнув ко мне на миг;



		Все, чем на свете я богат, —



		Мой хрупкий, мой бесценный клад!







		Как в мягком гнездышке вьюрок



		           Свои сокровища хранит,



		Так я, не ведая тревог,



		           Не чая будущих обид,



		Вложил последний золотник —



		В любовь, живущую лишь миг.










XXIV

		Silently she's combing,



		           Combing her long hair,



		Silently and graciously,



		           With many a pretty air.







		The sun is in the willow leaves



		           And on the dappled grass



		And still she's combing her long hair



		           Before the lookingglass.







		I pray you, cease to comb out,



		           Comb out your long hair,



		For I have heard of witchery



		           Under a pretty air,







		That makes as one thing to the lover



		           Staying and going hence,



		All fair, with many a pretty air



		           And many a negligence.










XXIV

		Медленно она чешет



		           Длинные косы свои…



		Солнце блестит на ивах



		           И на ресницах травы.







		А она все чешет и чешет



		           Волосы, не спеша,



		В зеркало томно глядя,



		           Гребнем о шелк шурша.







		Ах, отложи свой гребень,



		           Дай волосам покой! —



		Видишь, застыл влюбленный



		           В оторопи колдовской,







		Заворожен движеньем



		           Плавной руки твоей,



		Взмахом ресниц небрежным,



		           Темным сдвигом бровей.










XXV

		Lightly come or lightly go



		           Though thy heart presage thee woe,



		Vales and many a wasted sun,



		           Oread let thy laughter run



		Till the irreverent mountain air



		Ripple all thy flying hair.







		Lightly, lightly — ever so:



		           Clouds that wrap the vales below



		At the hour of evenstar



		           Lowliest attendants are:



		Love and laughter songconfessed



		When the heart is heaviest.










XXV

		Легче, легче, ангел мой!



		           Пусть в душе — озноб ночной



		И предчувствий грозный хор:



		           Пусть твой смех по кручам гор



		Ореады разнесут,



		Кудри эхом растрясут.







		Легче, легче, веселей!



		           Сонмы туч в душе твоей,



		В час, когда встает Звезда,



		           Разлетятся без следа.



		Пой любовь и радость пой,



		Если в сердце — мрак ночной.










XXVI

		Thou leanest to the shell of night,



		           Dear lady, a divining ear.



		In that soft choiring of delight



		           What sound hath made thy heart to fear?



		Seemed it of rivers rushing forth



		From the grey deserts of the north?







		That mood of thine, О timorous,



		           Is his, if thou but scan it well,



		Who a mad tale bequeaths to us



		           At ghosting hour conjurable —



		And all for some strange name he read



		In Purchas or in Holinshed.










XXVI

		Ты к раковине мглы ночной



		           Склоняешь боязливый слух.



		Кто напугал тебя, друг мой,



		           Какой неукрощенный дух?



		Каких лавин далекий гром



		Разрушил мир в уме твоем?







		Не вслушивайся в этот бред!



		           Все это — сказки, все — слова,



		Что выдумал для нас поэт



		           В час призраков и колдовства —



		Иль просто вытащил на свет,



		У Холиншеда их нашед.










XXVII

		Though I thy Mithridates were



		           Framed to defy the poisondart,



		Yet must thou fold me unaware



		           To know the rapture of thy heart



		And I but render and confess



		The malice of thy tenderness.







		For elegant and antique phrase,



		           Dearest, my lips wax all too wise;



		Nor have I known a love whose praise



		           Our piping poets solemnise,



		Neither a love where may not be



		Ever so little falsity.










XXVII

		Хоть я уже, как Митридат,



		           Для жал твоих неуязвим,



		Но вновь хочу врасплох быть взят



		           Безумным натиском твоим,



		Чтоб в бедный, пресный мой язык



		Яд нежности твоей проник.







		Уж, кажется, я перерос



		           Игрушки вычурных похвал



		И не могу принять всерьез



		           Певцов писклявых идеал;



		Любовь хоть до небес воспой —



		Но капля фальши есть в любой.










XXVIII

		Gentle lady, do not sing



		           Sad songs about the end of love;



		Lay aside sadness and sing



		           How love that passes is enough.







		Sing about the long deep sleep



		           Of lovers that are dead and how



		In the grave all love shall sleep.



		           Love is aweary now.










XXVIII

		О, скорбных песен мне не пой,



		           Что любовь, как сон, прошла,



		Но оставь печаль и спой,



		           Что любовь и в снах мила.







		Спой о том, как сладок сон



		           В темной глубине могил —



		Для того, кто был влюблен,



		           Кто любовь, как сон, забыл.










XXIX

		Dear heart, why will you use me so?



		           Dear eyes that gently me upbraid



		Still are you beautiful — but O,



		           How is your beauty raimented!







		Through the clear mirror of your eyes,



		           Through the soft sigh of kiss to kiss,



		Desolate winds assail with cries



		           The shadowy garden where love is.







		And soon shall love dissolved be



		           When over us the wild winds blow —



		But you, dear love, too dear to me,



		           Alas! why will you use me so?










XXIX

		О, что ты делаешь со мной,



		           Любимая? Твой кроткий взгляд



		Мерцает прежней красотой, —



		           Но что глаза твои таят?







		Сквозь зеркала очей твоих,



		           Сквозь поцелуев нежных дрожь



		Врывается холодный вихрь



		           В наш сад, уже багряный сплошь.







		Мне страшен этот буйный пыл,



		           Бездомной бури свист и вой…



		Любимая, я так любил! —



		           О, что ты делаешь со мной?










XXX

		Love came to us in time gone by



		           When one at twilight shyly played



		And one in fear was standing nigh —



		           For Love at first is all afraid.







		We were grave lovers. Love is past



		           That had his sweet hours many a one.



		Welcome to us now at the last



		           The ways that we shall go upon.










XXX

		Все, помню, начиналось так:



		           Играла девочка в саду;



		А я боялся сделать шаг,



		           Знал — ни за что не подойду.







		Клянусь, любили мы всерьез,



		           Нам есть что в жизни помянуть.



		Прощай! Идти нам дальше врозь,



		           И новый путь — желанный путь.










XXXI

		О, it was out by Donnycarney



		           When the bat flew from tree to tree



		My love and I did walk together



		           And sweet were the words she said to me.







		Along with us the summer wind



		           Went murmuring — O, happily! —



		But softer than the breath of summer



		           Was the kiss she gave to me.










XXXI

		Я помню тропку в Донникарни,



		           Где мы с любимою брели,



		Как призраки, перелетали



		           Среди ветвей нетопыри.







		И ветерок над нами веял



		           Отрадой теплых, летних струй;



		Но были слаще ночи летней



		           Ее слова — и поцелуй.










XXXII

		Rain has fallen all the day



		           О come among the laden trees.



		The leaves lie thick upon the way



		           Of memories.







		Staying a little by the way



		           Of memories shall we depart.



		Come, my beloved, where



		           I may Speak to your heart.










XXXII

		Весь день шуршал холодный дождь,



		           Витал осенний листопад.



		Приди в последний раз — придешь? —



		           В продрогший сад.







		Перед разлукой — постоим,



		           Пусть прошлое обступит нас.



		Молю: внемли словам моим



		           В последний раз.










XXXIII

		Now, О now, in this brown land



		           Where Love did so sweet music make



		We two shall wander, hand in hand,



		           Forbearing for old friendship' sake



		Nor grieve because our love was gay



		Which now is ended in this way.







		A rogue in red and yellow dress



		           Is knocking, knocking at the tree



		And all around our loneliness



		           The wind is whistling merrily.



		The leaves — they do not sigh at all



		When the year takes them in the fall.







		Now, О now, we hear no more



		           The vilanelle and roundelay!



		Yet will we kiss, sweetheart, before



		           We take sad leave at close of day.



		Grieve not, sweetheart, for anything —



		The year, the year is gathering.










XXXIII

		Здесь, в этом мирном уголке,



		           Где нет ни радости, ни боли,



		Давай бродить, рука в руке,



		           Печали не давая воли, —



		Дабы не омрачился свет



		Любви, которой больше нет.







		Шут в желто-красном колпаке



		           Стучит, стучит по шее клена,



		И ветерок невдалеке



		           Насвистывает оживленно.



		И листья в кронах не грустят,



		Что приберет их листопад.







		Вновь ту же затевать игру



		           Остережемся, друг мой нежный,



		Но, расставаясь ввечеру,



		           Мы поцелуемся небрежно.



		Не воскрешай былых невзгод



		И верь: грядущее — грядет.










XXXIV

		Sleep now, О sleep now,



		           О you unquiet heart!



		A voice crying 'Sleep now'



		           Is heard in my heart.







		The voice of the winter



		           Is heard at the door.



		О sleep for the winter



		           Is crying 'Sleep no more!'







		My kiss will give peace now



		           And quiet to your heart —



		Sleep on in peace now,



		           О you unquiet heart!










XXXIV

		Усни, мое сердце,



		           Не бейся, усни!



		Я слышу голос в сердце:



		           Утишься, усни!







		Я слышу, как вьюга



		           Поет за дверьми.



		Утишься в гуле вьюги,



		                      Замри и усни.







		Я лоб твой целую:



		           Замри и забудь!



		Усни, мое сердце, —



		           Пора нам уснуть.










XXXV

		All day I hear the noise of waters



		           Making moan



		Sad as the seabird is when going



		           Forth alone



		He hears the winds cry to the waters'



		           Monotone.







		The grey winds, the cold winds are blowing



		           Where I go.



		I hear the noise of many waters



		           Far below.



		All day, all night, I hear them flowing



		           To and fro.










XXXV

		Весь день в ушах как будто море



		           Шумит, ревет…



		Так чайка в сумрачном просторе,



		           Летя вперед,



		Внимает гулу волн тяжелых,



		           Кипенью вод.







		Один и тот же монотонный



		           Тоскливый зов, —



		Всю ночь я слышу ветра стоны



		           И шум валов,



		Как чайка, что стремится в море



		           От берегов.










XXXVI

		I hear an army charging upon the land



		           And the thunder of horses plunging, foam about



		                                                                  their knees.



		Arrogant, in black armour, behind them stand,



		           Disdaining the reins, with fluttering whips,



		                                                                  the charioteers.







		They cry unto the night their battlename:



		           I moan in sleep when I hear afar their whirling



		                                                                  laughter.



		They cleave the gloom of dreams, a blinding flame,



		           Clanging, clanging upon the heart as upon



		                                                                  an anvil.







		They come shaking in triumph their long green hair:



		           They come out of the sea and run shouting



		                                                                  by the shore.



		My heart, have you no wisdom thus to despair?



		           My love, my love, my love, why have you left



		                                                                  me alone?










XXXVI

		Я слышу: мощное войско штурмует берег земной,



		           Гремят колесницы враждебных, буйных морей;



		Возничие гордые, покрыты черной броней,



		           Поводья бросив, бичами хлещут коней.







		Их клич боевой несется со всех сторон —



		           И хохота торжествующего раскат;



		Слепящими молниями они разрывают мой сон



		           И прямо по сердцу, как по наковальне, стучат.







		Зеленые длинные гривы они развевают как стяг,



		           И брызги прибоя взлетают у них из-под ног.



		О сердце мое, можно ли мучиться так?



		           Любовь моя, видишь, как я без тебя одинок?










Пенни за штуку

(1927)












TILLY

		He travels after a winter sun,



		Urging the cattle along a cold red road,



		Calling to them, a voice they know,



		He drives his beasts above Cabra.







		The voice tells them home is warm.



		They moo and make brute music with their hoofs.



		He drives them with a flowering branch before him,



		Smoke pluming their foreheads.







		Boor, bond of the herd,



		Tonight stretch full by the fire!



		I bleed by the black stream



		For my torn bough!








Dublin, 1904




ДОВЕСОК

		Кочуя за зимним солнцем вослед,



		Он ведет коров по холодной тропе.



		Привычным голосом торопя,



		Он гонит стадо свое над Каброй.







		Знакомый голос сулит им тепло и кров.



		Они мычат и топчутся вразнобой.



		Он их погоняет цветущей ветвью,



		Качается пар над рогами коров.







		Сторож стада, беспечный раб,



		Ты ночью растянешься у костра…



		Я кровью истек у черной реки,



		И сломана ветвь моя!








Дублин, 1904




WATCHING THE NEEDLEBOATS

AT SAN SABBA

		I heard their young hearts crying



		Loveward above the glancing oar



		And heard the prairie grasses sighing:



		No more, return no more!







		О hearts, О sighing grasses,



		Vainly your loveblown bannerets mourn!



		No more will the wild wind that passes



		Return, no more return.








Trieste, 1912




ПРОГУЛОЧНЫЕ ЛОДКИ

В САН-САББА

		Я слышал, как, с весел сонных



		Стекая, звенит вода,



		И слышал в шорохе прерий влюбленных:



		Прощай, прощай навсегда!







		О юность, трава степная!



		Напрасно рвешься прочь, трепеща…



		Безумный ветер кричит, улетая:



		Прощай, навсегда прощай!








Триест, 1912




A FLOWER GIVEN TO MY DAUGHTER

		Frail the white rose and frail are



		Her hands that gave



		Whose soul is sere and paler



		Than time's wan wave.







		Rosefrail and fair — yet frailest



		A wonder wild



		In gentle eyes thou veilest,



		My blueveined child.








Trieste, 1913




ЦВЕТОК, ПОДАРЕННЫЙ МОЕЙ ДОЧЕРИ

		Как роза белая, нежна



		Дарящая рука



		Той, чья душа, как боль, бледна



		И, как любовь, хрупка.







		Но безрассудней, чем цветы,



		Нежней, чем забытье,



		Глаза, какими смотришь ты,



		Дитя мое.








Триест, 1913




SHE WEEPS OVER RAHOON

		Rain on Rahoon falls softly, softly falling,



		Where my dark lover lies.



		Sad is his voice that calls me, sadly calling,



		At grey moonrise.







		Love, hear thou



		How soft, how sad his voice is ever calling,



		Ever unanswered, and the dark rain falling,



		Then as now.







		Dark too our hearts, О love, shall lie and cold



		As his sad heart has lain



		Under the moongrey nettles, the black mould



		And muttering rain.








Trieste, 1913




ПЛАЧ НАД РАХУНОМ

		Далекий дождь бормочет над Рахуном,



		Где мой любимый спит.



		Печальный голос в тусклом свете лунном



		Сквозь ночь звучит.







		Ты слышишь, милый,



		Как он зовет меня сквозь монотонный



		Шорох дождя — тот мальчик мой влюбленный



		Из ночи стылой?







		В такой же стылый час во мраке черном



		И мы с тобой уснем —



		Под тусклою крапивой, мокрым дерном



		И сеющим дождем.








Триест, 1913




TUTTO È SCIOLTO

		A birdless heaven, seadusk, one lone star



		Piercing the west,



		As thou, fond heart, love's time, so faint, so far,



		Rememberest.







		The clear young eyes' soft look, the candid brow,



		The fragrant hair,



		Falling as through the silence falleth now



		Dusk of the air.







		Why then, remembering those shy



		Sweet lures, repine



		When the dear love she yielded with a sigh



		Was all but thine?








Триест, 1914




TUTTO È SCIOLTO[1 - Все кончено (ит.).]

		Ни птицы в небе, ни огня в тумане —



		Морская мгла;



		Лишь вдалеке звезда-воспоминанье



		Туман прожгла.







		Я вспомнил ясное чело, и очи,



		И мглу волос,



		Все затопивших вдруг, как волны ночи, —



		И бурю слез!







		К чему теперь роптать, припоминая



		Пыл тех ночей, —



		Ведь разве не была она, чужая,



		Почти твоей?








Триест, 1914




ON THE BEACH AT FONTANA

		Wind whines and whines the shingle,



		The crazy pierstakes groan;



		A senile sea numbers each single



		 Slimesilvered stone.







		From whining wind and colder



		Grey sea I wrap him warm



		And touch his trembling fineboned shoulder



		And boyish arm.







		Around us fear, descending



		Darkness of fear above



		And in my heart how deep unending



		Ache of love!








Триест, 1914




НА БЕРЕГУ У ФОНТАНА

		Над пирсом ветер воет,



		Прибоя грозен рев;



		Песком и грязной пеной море моет



		Горсть валунов.







		Я чувствую зловещий



		Холодной тьмы порыв, —



		Дрожащие мальчишеские плечи



		От шквала заслонив.







		Под нами стонут сваи,



		Темна небес юдоль;



		А в сердце — бесконечная, слепая



		Любовь — и боль!








Триест, 1914




SIMPLES











		Of cool sweet dew and radiance mild



		The moon a web of silence weaves



		In the still garden where a child



		Gathers the simple salad leaves.







		A moondew stars her hanging hair



		And moonlight kisses her young brow



		And, gathering, she sings an air:



		Fair as the wave is, fair, art thou!







		Be mine, I pray, a waxen ear



		To shield me from her childish croon



		And mine a shielded heart for her



		Who gathers simples of the moon.








Trieste, 1915




ЛУННАЯ ТРАВА


О bella bionda,

Sei соте l'onda![2 - О белокурая красавица, волне подобна ты! (ит.)]
		Узором зыбких звездных блесток



		Украсит ночь свою канву



		В саду, где девочка-подросток



		Сбирает лунную траву.







		На волосах роса мерцает,



		Целует веки ей луна;



		Она, сбирая, напевает:



		О,ты прекрасна, как волна!







		Как залепить мне воском уши,



		Чтоб этот голос в сердце стих,



		Чтобы не слушать мне, не слушать



		Ее напевов колдовских!








Триест, 1915




FLOOD

		Goldbrown upon the sated flood



		The rockvine clusters lift and sway;



		Vast wings above the lambent waters brood



		Of sullen day.







		A waste of waters ruthlessly



		Sways and uplifts its weedy mane



		Where brooding day stares down upon the sea



		In dull disdain.







		Uplift and sway, О golden vine, —



		Your clustered fruits to love's full flood,



		Lambent and vast and ruthless as is thine



		Incertitude!








Trieste, 1915




ПРИЛИВ

		На скалах плети ржаво-золотисты,



		Колышет их пресыщенный прилив;



		День сумрачный навис над ширью мглистой,



		Крыла раскрыв.







		Пустыня волн вздымает и колышет



		Растрепанную гриву — а над ней



		Усталый день брезгливой скукой дышит



		В лицо зыбей.







		Вот так же зыблет, о лоза златая,



		Твои плоды мятежная струя —



		Безжалостная, буйная, пустая,



		Как жизнь моя.








Триест, 1915




NIGHTPIECE

		Gaunt in gloom,



		The pale stars their torches,



		Enshrouded, wave.



		Ghostfires from heaven's far verges faint illume,



		Arches on soaring arches,



		Night's sindark nave.







		Seraphim,



		The lost hosts awaken



		To service till



		In moonless gloom each lapses muted, dim,



		Raised when she has and shaken



		Her thurible.







		And long and loud,



		To night's nave upsoaring,



		A starknell tolls



		As the bleak incense surges, cloud on cloud,



		Voidward from the adoring



		Waste of souls.








Trieste, 1915




НОКТЮРН

		Рой бледных звезд —



		Как погребальный факел,



		Подъятый к небесам.



		Под сводами — парящих арок мост,



		В кромешном брезжит мраке



		Полночный храм.







		О серафим!



		Погибших плачут сонмы,



		Втекая в неф,



		Когда кадилом зыблешь ты своим,



		В безлунный купол темный



		Глаза воздев.







		И гулкий звон —



		Звон мертвый, погребальный —



		Тревожит глушь,



		И мерзлый пар, клубясь со всех сторон,



		Восходит над печальной



		Пустыней душ.








Триест, 1915




ALONE

		The moon's greygolden meshes make



		All night a veil,



		The shorelamps in the sleeping lake



		Laburnum tendrils trail.







		The sly reeds whisper to the night



		A name — her name —



		And all my soul is a delight,



		A swoon of shame.








Zurich, 1916




ОДИН

		В мерёжах лунно-золотых



		Ночь — кисея;



		Рябь от огней береговых



		Влечет струя.







		В потемках шепот камыша —



		Как бред — о ней…



		И то, чем тешится душа,



		Стыда стыдней.








Цюрих, 1916




A MEMORY OF THE PLAYERS IN A MIRROR AT MIDNIGHT

		They mouth love's language. Gnash



		The thirteen teeth



		Your lean jaws grin with. Lash



		   Your itch and quailing, nude greed of the flesh.



		   Love's breath in you is stale, worded or sung,



		As sour as cat's breath,



		Harsh of tongue.







		This grey that stares



		Lies not, stark skin and bone.



		Leave greasy lips their kissing. None



		   Will choose her what you see to mouth upon.



		Dire hunger holds his hour.



		   Pluck forth your heart, saltblood, a fruit of tears.



		Pluck and devour!








Zurich, 1917




АКТЕРЫ В ПОЛНОЧНОМ ЗЕРКАЛЕ

		Они бормочут о любви. Заткни



		Ухмылку рта щербатого. Уйми



		Трепет и стыд



		Зудящей плоти — пусть умрут они!



		От затхлых песен, слепленных тайком,



		Как изо рта кошачьего, разит



		Дурным душком.







		Вот седина, смотри,



		Сквозь кожу кости острые торчат.



		Пусть пьют другие с губ сей срам и смрад;



		То, что ты видишь, не для серенад.



		Но голод жжет.



		Так вырви сердце — вырви и пожри,



		Как пряный плод!








Цюрих, 1917




BAHNHOFSTRASSE

		The eyes that mock me sign the way



		Whereto I pass at eve of day,







		Grey way whose violet signals are



		The trysting and the twining star.







		Ah star of evil! star of pain!



		Highhearted youth comes not again







		Nor old heart's wisdom yet to know



		The signs that mock me as I go.








Zurich, 1918




БАНХОФШТРАССЕ

		Глумливых взглядов череда



		Ведет меня сквозь города.







		Сквозь сумрак дня, сквозь ночи синь



		Мерцает мне звезда полынь.







		О светоч ада! светоч зла!



		И молодость моя прошла,







		И старой мудрости оплот



		Не защитит и не спасет.








Цюрих, 1918




A PRAYER

		Again!



		Come, give, yield all your strength to me!



		From far a low word breathes on the breaking brain



		Its cruel calm, submission's misery,



		Gentling her awe as to a soul predestined.



		Cease, silent love! My doom!







		Blind me with your dark nearness, О have mercy,



		beloved enemy of my will!



		I dare not withstand the cold touch that I dread.



		Draw from me still



		My slow life! Bend deeper on me, threatening head,



		Proud by my downfall, remembering, pitying



		Him who is, him who was!







		Again!



		Together, folded by the night, they lay on earth. I hear



		From far her low word breathe on my breaking brain.



		Come! I yield. Bend deeper upon me! I am here.



		Subduer, do not leave me! Only joy, only anguish,



		Take me, save me, soothe me, О spare me!








Paris, 1924




МОЛЬБА

		Вот снова!



		Приди, отдай мне все, ты — мой!



		Зовет из мрака вкрадчивое слово



		С жестокой силой, с кротостью слепой,



		Как бы смиряя ужас в обреченном.



		Молчи, любовь! Мой рок!







		Накрой меня своею темнотой, о, сжалься,



		враг мой милый!



		Невыносимым хладом лба коснись,



		Вытягивай живые жилы



		Из сердца! Ниже, ниже наклонись,



		Грозя и муча, мстя и сострадая



		За все, чем стал, чем был!







		Вот снова!



		Из шелеста ночного, ветрового, из тьмы, что впереди,



		Зовет чуть слышно вкрадчивое слово,



		Терзая слух и мозг: приди, приди!



		Я здесь. Я — твой, блаженный мой мучитель!



		Прими, утешь, спаси! О, пощади!








Париж, 1924




Стихи на случай












THE HOLY OFFICE

		Myself unto myself will give



		This name Katharsis-Purgative.



		I, who disheveled ways forsook



		To hold the poets' grammar-book,



		Bringing to tavern and to brothel



		The mind of witty Aristotle,



		Lest bards in the attempt should err



		Must here be my interpreter:



		Wherefore receive now from my lip



		Peripatetic scholarship.



		To enter heaven, travel hell,



		Be piteous or terrible



		One positively needs the ease,



		Of plenary indulgences.



		For every true-born mysticist



		A Dante is, unprejudiced,



		Who safe at ingle-nook, by proxy,



		Hazards extremes of heterodoxy,



		Like him who finds a joy at table



		Pondering the uncomfortable.



		Ruling one's life by common sense



		How can one fail to be intense?



		But I must not accounted be



		One of that mumming company



		With him who hies him to appease







		His giddy dames' frivolities



		While they console him when he whinges



		With gold-embroidered Celtic fringes —



		Or him who sober all the day



		Mixes a naggin in his play —



		Or him who conduct 'seems to own',



		His preference for a man of 'tone' —



		Or him who plays the rugged patch



		To millionaires in Hazelhatch



		But weeping after holy fast



		Confesses all his pagan past —



		Or him who will his hat unfix



		Neither to malt nor crucifix



		But show to all that poor-dressed be



		His high Castilian courtesy —



		Or him who loves his Master dear —



		Or him who drinks his pint in fear —



		Or him who once when snug abed



		Saw Jesus Christ without his head



		And tried so hard to win for us



		The long-lost works of Eschylus.



		But all these men of whom I speak



		Make me the sewer of their clique.



		That they may dream their dreamy dreams



		I carry off their filthy streams



		For I can do those things for them



		Through which I lost my diadem,



		Those things for which Grandmother Church



		Left me severely in the lurch.



		Thus I relieve their timid arses,



		Perform my office of Katharsis.







		My scarlet leaves them white as wool



		Through me they purge a bellyful.



		To sister mummers one and all



		I act as vicar-general



		And for each maiden, shy and nervous,



		I do a similar kind service.



		For I detect without surprise



		That shadowy beauty in her eyes,



		The 'dare not' of sweet maidenhood



		That answers my corruptive would'.



		Whenever publicly we meet



		She never seems to think of it;



		At night when close in bed she lies



		And feels my hand between her thighs



		My little love in light attire



		Knows the soft flame that is desire.



		But Mammon places under ban



		The uses of Leviathan



		And that high spirit ever wars



		On Mammon's countless servitors



		Nor can they ever be exempt



		From his taxation of contempt.



		So distantly I turn to view



		The shamblings of that motley crew,



		Those souls that hate the strength that mine has



		Steeled in the school of old Aquinas.



		Where they have crouched and crawled and prayed



		I stand the self-doomed, unafraid,



		Unfellowed, friendless and alone,



		Indifferent as the herring-bone,



		Firm as the mountain-ridges where







		I flash my antlers on the air.



		Let them continue as is meet



		To adequate the balance-sheet.



		Though they may labour to the grave



		My spirit shall they never have



		Nor make my soul with theirs at one



		Till the Mahamanvantara be done:



		And though they spurn me from their door



		My soul shall spurn them evermore.








(August 1904)




СВЯТАЯ МИССИЯ

		Я — катарсис. Я — очищенье.



		Сие — мое предназначенье.



		Я не магическая призма,



		Но очистительная клизма.



		Оцените ль, друзья, поймете ль,



		Как мил мне древний Аристотель?



		Я проституток и кутил



		Перипатетике учил.



		Мой образ мыслей не обычен,



		А крайне перипатетичен,



		Но толковать меня не надо.



		Сам изложу свои я взгляды.



		Итак, любому, полагаю,



		Стремись он к аду или раю,



		Для посрамленья сатаны



		Мы отпустить грехи должны.



		Несчастным людям волю дайте!



		Ведь даже сам великий Данте



		С соизволенья римских пап



		Порой был в ереси неслаб.



		Так ныне разве нас обидит



		Тот, кто с изнанки мир увидит?



		Давно проторенным путем



		Мы вряд ли далеко уйдем.



		Меня, однако, не мешайте







		С известной шутовскою шатией:



		Ни с тем, кто всем поведать рад,



		Что он в душе — аристократ,



		Ни с тем, кто кинулся в объятья



		К прелестной ведьме в кельтском платье



		И, словно любящий супруг,



		Залез к ней прямо под каблук,



		Ни с тем, кто сам не пьет ни грамма,



		Но всякий раз, как пишет драму,



		Нальет герою двести грамм,



		А после пьяный ходит сам,



		Ни с тем, кто верит, что на свете



		Есть только «комильфо» и «эти»,



		Ни с тем, кто, как на божество,



		Глядит на Мэтра своего,



		Ни с тем, кто вьется каждый вечер



		Пред богачами в Хэзел-пэтче,



		А о Великом о посту



		Так кается, что нос в поту,



		Ни с тем, кто ночью торопливо



		Тайком от всех глотает пиво,



		Ни с тем, кто в сумраке ночном



		Однажды встретился с Христом



		(Отмечу, правда, что — увы! —



		Христос тот был без головы…).



		Что ни паяц, то корчит гения



		Читателю на удивление.



		А я — покорнее раба.



		Я всем им — сточная труба.



		Их манят светлые высоты,



		А я смываю нечистоты.







		Им — горних высей гордый зов,



		А мне — продукт чужих задов.



		За этот труд во время оно



		Навек лишился я короны,



		И церковь в горький час невзгод



		Ко мне на помощь не придет.



		Попы дают вам отпущенье,



		А я — желудков очищенье.



		Грех не подобен ли дерьму?



		Ваш грех я на себя приму.



		Зачем шутов мне обличать?



		Мой долг — их души облегчать.



		Девиц я тоже облегчаю,



		А их тела — раскрепощаю.



		Таков приятный мой удел —



		Срывать оковы с женских тел.



		А их «нельзя» я осторожно



		Всегда переплавляю в «можно».



		Пусть внешне дева холодна,



		Пусть на людях горда она,



		Наедине я с ней полажу,



		Едва лишь ножку ей поглажу,



		И тут, поняв мое желанье,



		Она снимает одеянье.



		Друзья, поймите, бой жестокий



		Ведет с мамоной дух высокий.



		И верю — этот светлый дух



		Мамоновых разгонит слуг.



		За то они мне и вредят,



		Что мой учитель — Аквинат,



		Что закален его я школой…







		Пока они толпой бесполой



		Мольбы возносят к небесам,



		Стою, безмолвен, горд и прям,



		Незыблем, как скелет селедки,



		Им перегородивший глотки.



		Бесстрашен и всегда один,



		Бесстрастней ледяных вершин.



		И пусть их клоунская братия



		Мне шлет слюнявые проклятия



		Из затхлой комнатки своей,



		Мое проклятие — сильней.








(Август 1904)




GAS FROM A BURNER

		Ladies and gents, you are here assembled



		To hear why earth and heaven trembled



		Because of the black and sinister arts



		Of an Irish writer in foreign parts.



		He sent me a book ten years ago



		I read it a hundred times or so,



		Backwards and forwards, down and up,



		Through both the ends of a telescope.



		I printed it all to the very last word



		But by the mercy of the Lord



		The darkness of my mind was rent



		And I saw the writer's foul intent.



		But I owe a duty to Ireland:



		I hold her honour in my hand,



		This lovely land that always sent



		Her writers and artists to banishment



		And in a spirit of Irish fun



		Betrayed her own leaders, one by one.



		'Twas Irish humour, wet and dry,



		Flung quicklime into Parnell's eye;



		'Tis Irish brains that save from doom



		The leaky barge of the Bishop of Rome



		For everyone knows the Pope can't belch



		Without the consent of Billy Walsh.



		О Ireland my first and only love



		Where Christ and Caesar are hand in glove!







		О  lovely land where the shamrock grows!



		(Allow me, ladies, to blow my nose)



		To show you for strictures I don't care a button



		I  printed the poems of Mountainy Mutton



		And a play he wrote (you've read it, I'm sure)



		Where they talk of 'bastard' 'bugger' and 'whore'



		And a play on the Word and Holy Paul



		And some woman's legs that I can't recall



		Written by Moore, a genuine gent



		That lives on his property's ten per cent:



		I printed mystical books in dozens:



		I printed the table book of Cousins



		Though (asking your pardon) as for the verse



		'Twould give you a heartburn on your arse:



		I printed folklore from North and South



		By Gregoiy of the Golden Mouth:



		I printed poets, sad, silly and solemn:



		I printed Patrick What-do-you-Colm:



		I printed the great John Milicent Synge



		Who soars above on an angel's wing



		In the playboy shift that he pinched as swag



		From Maunsel's manager's travelling-bag.



		But I draw the line at that bloody fellow,



		That was over here dressed in Austrian yellow,



		Spouting Italian by the hour



		To O'Leary Curtis and John Wyse Power



		And writing of Dublin, dirty and dear,



		In a manner no blackamoor printer could bear.



		Shite and onions! Do you think I'll print



		The name of the Wellington Monument,



		Sydney Parade and the Sandymount tram,







		Downes's cakeshop and Williams's jam?



		I'm damned if I do — I'm damned to blazes!



		Talk about Irish Names of Places!



		It's a wonder to me, upon my soul,



		He forgot to mention Curly's Hole.



		No, ladies, my press shall have no share in



		So gross a libel on Stepmother Erin.



		I pity the poor — that's why I took



		A red-headed Scotchman to keep my book.



		Poor sister Scotland! Her doom is fell;



		She cannot find any more Stuarts to sell.



		My conscience is fine as Chinese silk:



		My heart is as soft as buttermilk.



		Colm can tell you I made a rebate



		Of one hundred pounds on the estimate



		I gave him for his Irish Review.



		I love my country — by herrings I do!



		I wish you could see what tears I weep



		When I think of the emigrant train and ship.



		That's why I publish far and wide



		My quite illegible railway guide.



		In the porch of my printing institute



		The poor and deserving prostitute



		Plays every night at catch-as-catch-can



		With her tight-breeched British artilleryman



		And the foreigner learns the gift of the gab



		From the drunken draggletail Dublin drab.



		Who was it said: Resist not evil?



		I'll burn that book, so help me devil.



		I'll sing a psalm as I watch it burn



		And the ashes I'll keep in a one-handled urn.







		I'll penance do with farts and groans



		Kneeling upon my marrowbones.



		This very next lent I will unbare



		My penitent buttocks to the air



		And sobbing beside my printing press



		My awful sin I will confess.



		My Irish foreman from Bannockburn



		Shall dip his right hand in the urn



		And sign crisscross with reverent thumb



		Memento homo upon my bum.








Flushing, September 1912




ГАЗ ИЗ ГОРЕЛКИ

		Леди и дженты, вы в недоуменье:



		Возможно ли небо- и землетрясенье



		Из-за того, что польстил сатане



		Ирландский писатель в чужой стране?



		Лет десять назад он прислал мне опус —



		С обеих сторон я глядел в телескопус



		И прочитал все рассказы стократ,



		Как вдоль-поперек, так вперед-назад.



		Я издал бы их вплоть до последнего слова,



		Но чудом, с благословенья Христова,



		Вдруг прояснился бесовский язык,



		И авторский умысел я постиг.



		Да, я виноват перед милой Ирландией,



		Честь ее, можно сказать, была в длани моей;



		Всегда этот остров другим в назиданье



		Ссылал таланты свои в изгнанье



		И, кельтским юмором руководим,



		Предавал вождей одного за другим.



		Действительно, не остроумное ль дело



		Швыряться известью в очи Парнелла?



		И еще: осушил не ирландский ли ум



		Римской барки протекший трюм?



		Сам папа в долгу бы не мог быть большем,



		Чем он теперь перед Билли Уолшем.



		О Эйре, чистейшая страсть моя,



		Страна, где Христос и Кесарь друзья!







		Страна, где трилистник на воле в поле!



		(Минутку, миледи, я вытру сопли.)



		А критика — мне не поставит преград она:



		Я печатал вирши Маунтени Маттона



		И пьесу его, где всякий твердит:



		«Недоделок», «дешевка» и «содомит»,



		И комедию об апостоле Павле,



		О чем-то таком — не о женских ногах ли, —



		Сочинил ее Мур, он из джентов джент



		И живет на свой законный процент;



		Я печатал мистику — есть ли разница



		Между ней и поваренной книгой Казинса, —



		От них, говоря на родном языке,



		Пардон, изжога в прямой кишке;



		Я печатал фольклор, на Юге и Севере



		Собранный Златоустейшей Грегори;



		Я печатал писавших важно и глупо,



		Я печатал Патрика чуть не Колумба;



		Я печатал великого Джоя Синга,



		Иже меж ангелов, как снежинка,



		В пижонской сорочке, которую слямзил



		Из чемодана с наклейкой «Маунзел».



		И вот наконец подвожу я итог



		На парне, одетом в австрийский желток,



		Который несет итальянские мерзости



		Джон-Уайзу Пауэру, О'Лири Кертису



		И о Дублине пишет такой позор,



		Что черный негр не возьмет в набор.



		Свиная отрыжка! Да разве я трону



		В печати памятник Веллингтону,



		Сидни-Парейд, Сэндимаунтский трамвай,







		Даунсовы лакомства, Уильямсов чай?



		Да будь я проклят хотя б за желанье



		Выдать ирландские наши названья!



		Удивительно только, что этот нахал



		Курчавой Лужи нигде не назвал.



		Миледи, печатный станок не намерен



		Порочить меня приютившую Эрин!



		Себе я не враг — уж который год



		Дела мои рыжий шотландец ведет:



		Шотландцы бедные — нынче даже



		У них нет Стюартов для продажи.



		Как китайский шелк, моя совесть легка,



		А душа снятого нежней молока.



		Колумб свидетель моей уступки —



		Я сотню скинул с него при покупке



		Его несчастного «Айриш ревью».



		Во как люблю я страну мою!



		А кто-то там к эмигрантским невзгодам



		Тащится поездом и пароходом —



		Так я, чтоб умерить людские страданья,



		Издаю нечитаемые расписанья;



		И крыльцо моей фирмы — место для встреч,



		Здесь ежевечерне играют в кетч



		Одна добродетельная девица



		И англичанин, чин из полиции,



		Так что приезжий слышит все слухи



		От грязной пьяной дублинской шлюхи.



		Кто там сказал: не противься злу?



		Я книгу его превращу в золу,



		И ссыплю прах в кривобокую урну,







		И каяться буду упрямо и бурно —



		Трещать, кряхтеть, пищать в песнопеньях,



		И все это стоя на тощих коленях,



		В Великий пост я подставлю сам



		Покаянный голый зад небесам



		И, слезами в печатне моей обливаясь,



		В ужаснейшем прегрешенье признаюсь.



		И метранпаж мой из Беннокбурна



		Окунет свою правую руку в урну



		И начертает у всех на виду



		Memento homo на голом заду.








Флашинг, сентябрь 1912




ECCE PUER

		Of the dark past



		A child is born;



		With joy and grief



		My heart is torn.







		Calm in his cradle



		The living lies.



		May love and mercy



		Unclose his eyes!







		Young life is breathed



		On the glass;



		The world that was not



		Comes to pass.







		A child is sleeping:



		An old man gone.



		O, father forsaken,



		Forgive your son!








(February 1932)




ЕССЕ PUER[3 - Се дитя (лат.).]

		Дитя явилось



		В юдоль скорбей:



		Печаль и радость



		В душе моей.







		Он спит, не видя



		Склоненных нас.



		Любовь да внидет



		В глубь этих глаз!







		Тщедушной жизни



		Пар на стекле:



		Пришла, чтоб снова



		Пропасть во мгле.







		Младенец — в зыбке,



		В земле — мертвец.



		Простись и сына



		Прости, отец!








(Февраль 1932)




Стихи на случай (не опубликованные Джойсом)












SATIRE ON THE BROTHERS FAY

		O, there are two brothers, the Fays,



		Who are excellent players of plays,



		And, needless to mention, all



		Most unconventional,



		Filling the world with amaze.







		     But I angered these brothers, the Fays,



		          Whose ways are conventional ways,



		                                   For I lay in my urine



		                                   While ladies so pure in



		          White petticoats ravished my gaze.








(June 1904)




САТИРА НА БРАТЬЕВ ФЭЙ

		Братья Фэй всем известны, не так ли?



		Они ставили чудо-спектакли,



		Голося во всю мочь:



		«Все условности — прочь!»



		Зритель ахал, и критики мякли.







		     Мне же братья сказали: «Свинья!»,



		          Чуть нарушил условности я:



		                              Ползал пьяный в кулисах



		                              И в невинных актрисах



		          Сеял трепет, бездарно блюя.








(Июнь 1904)




* * *

		The flower I gave rejected lies.



		Sad is my lot for all to see.



		Humiliation burns my eyes.



		The Grace of God abandons me.







		As Alberic sweet love forswore



		The power of cursed gold to wield



		So you, who lusts for metal ore,



		Forswear me for a copperfield.







		Rejoice not yet in false bravado



		The pimpernel you flung away



		Shall torchlike burn your El Dorado.



		Vengeance is mine. I will repay.








(1902–1904?)




* * *

		Цветок, что я тебе принес,



		Печаль, что каждому видна,



		И крупные улики слез —



		Весь этот стыд я пью до дна.







		Как Альберик любовь отдал,



		Страсть к золоту сильней ценя,



		Так ты за низменный металл,



		Не дрогнув, предала меня.







		Смотри же! Рдяный мой цветок,



		Отброшенный, как сор, как хлам, —



		Спалит ваш золотой чертог!



		Отмщенье мне — и аз воздам.








(1902–1904?)




DOOLEYSPRUDENCE

(Air: 'Mr Dooley')

		Who is the man when all the gallant nations run to war



		Goes home to have his dinner by the very first cablecar



		And as he eats his cantaloups contorts himself in mirth



		To read the blatant bulletins of the rulers of the earth?







		                It's Mr Dooley,



		                Mr Dooley,



		                The coolest chap our country ever knew



		                'They are out to collar



		                The dime and dollar'



		                 Says Mr Dooley-ooley-ooley-oo.







		Who is the funny fellow who declines to go to church



		Since pope and priest and parson left the poor man in the lurch



		And taught their flocks the only way to save all human souls



		Was piercing human bodies through with dumdum bulletholes?







		                It's Mr Dooley,



		                Mr Dooley,



		                The mildest man our country ever knew



		                'Who will release us



		                From Jingo Jesus?'



		                 Prays Mr Dooley-ooley-ooley-oo.







		Who is the meek philosopher who doesn't care a damn



		About the yellow peril or problem of Siam



		And disbelieves that British Tar is water from life's fount



		And will not gulp the gospel of the German on the Mount?







		                It's Mr Dooley,



		                Mr Dooley,



		                The broadest brain our countiy ever knew



		                'The curse of Moses



		                On both your houses'



		                Cries Mr Dooley-ooley-ooley-oo.







		Who is the cheerful imbecile who lights his long chibouk



		With pages of the pandect, penal code and Doomsday Book



		And wonders why bald justices are bound by law to wear



		A toga and a wig made out of someone else's hair?







		                It's Mr Dooley,



		                Mr Dooley,



		                The finest fool our country ever knew



		                'They took that toilette



		                From Pontius Pilate'



		                Thinks Mr Dooley-ooley-ooley-oo.







		Who is the man who says he'll go the whole and perfect hog



		Before he pays an income tax or licence for a dog



		And when he licks a postagestamp regards with smiling scorn



		The face of king or emperor or snout of unicorn?







		                It's Mr Dooley,



		                Mr Dooley,



		                The wildest wag our country ever knew



		                'O my poor tummy



		                His backside gummy!'



		                Moans Mr Dooley-ooley-ooley-oo.







		Who is the tranquil gentleman who won't salute the State



		Or serve Nabuchodonosor or proletariat



		But thinks that every son of man has quite enough to do



		To paddle down the stream of life his personal canoe?







		                It's Mr Dooley,



		                Mr Dooley,



		                The wisest lad our country ever knew



		                'Poor Europe ambles



		                Like sheep to shambles!'



		                Sighs Mr Dooley-ooley-ooley-oo.







		Who is the sunny sceptic who fights shy of Noah's arks



		When they are made in Germany by Engels and by Marx



		But when the social deluge comes and rain begins to pour



		Takes off his coat and trousers and prepares to swim ashore?







		                It's Mr Dooley,



		                Mr Dooley,



		                The bravest boy our country ever knew



		                With arms akimbo



		                'I'll find that rainbow!'



		                Shouts Mr Dooley-ooley-ooley-oo.










ДУЛИСПРУДЕНЦИЯ

(на мотив песенки «Мистер Дули»)

		Кто этот странный господин? Воюет целый свет,



		А он трамвая мирно ждет и едет на обед,



		А там, прочтя очередной монарший манифест,



		Смеясь, качает головой и дыню долго ест.







		                То мистер Дули,



		                Мистер Дули,



		                Во всей стране он первый вольнодум.



		                «Похоже, братцы,



		                Что нас надули», —



		                Промолвил Дули-дули-дули-дум.







		Кто этот непонятный тип, что в церковь ни ногой



		С тех пор, как папа и попы зовут народы в бой



		И уверяют, что нашли к спасенью верный путь:



		Штыком и пулями дум-дум дырявить ближним грудь?







		                То мистер Дули,



		                Мистер Дули



		                Убрал в чулан воскресный свой костюм.



		                «Похоже, с богом



		                Нас вновь надули», —



		                Вздохнул наш Дули-дули-дули-дум.







		Кто этот храбрый человек, которому плевать,



		Стремится ль раса желтая весь мир завоевать,



		И с кем Британская звезда к победе нас ведет,



		И врет ли Базельский пророк, спустившийся с высот?







		                То мистер Дули,



		                Мистер Дули,



		                Широкий взгляд и философский ум.



		                «На оба дома —



		                Чума и пули!» —



		                Воскликнул Дули-дули-дули-дум.







		Кто этот бодрый дуралей, что на растопку рвет



		То Кодекс с Уложением, а то Законов Свод



		И, раскуривши свой чубук, бормочет: «Вот вопрос —



		Что у судьи под париком из пудреных волос?»







		                То мистер Дули,



		                Мистер Дули,



		                Во всей стране он первый тугодум.



		                «Их при Пилате



		                Еще надули», —



		                Подумал Дули-дули-дули-дум.







		Кто сей примерный гражданин? Не хочет он никак



		Платить налоги на доход и подать на собак



		И, даже марку облизав и королевский лик



		Иль морду льва узрев на ней, покажет им язык.







		                То мистер Дули,



		                Мистер Дули,



		                Известный всем шутник и остроум.



		                «Клей ядовитый,



		                Опять надули!» —



		                Скривился Дули-дули-дули-дум.







		Кто этот мирный джентльмен, которому не брат



		Ни Навуходоносор, ни пролетариат,



		И полагает он, что всяк рожденный средь людей



		Пускай гребет своим веслом на лодочке своей?







		                То мистер Дули,



		                Мистер Дули,



		                Мудрец великий и властитель дум.



		                «На всю Европу



		                Пожар раздули», —



		                Заметил Дули-дули-дули-дум.







		Кто этот славный скептик, что не войдет вовек



		В немецкий, Марксом-Энгельсом построенный ковчег,



		А коль обещанный потоп и разразится въявь,



		Кто скинет брюки и пиджак, дабы спасаться вплавь?







		                То мистер Дули,



		                Мистер Дули,



		                Античным он героям сват и кум.



		                «Под своды радуг



		                Не я войду ли?!» —



		                Притопнул Дули-дули-дули-дум.










LAMENT FOR THE YEOMEN

		And now is come the war, the war:



		And now is come the war, the war:



		And now is come the war, the war.



		War! War!







		For soldiers are they gone now:



		For soldiers all.



		Soldiers and soldiers!



		All! All!







		Soldiers must die, must die.



		Soldiers all must die.



		Soldiers and soldiers and soldiers



		Must die.







		What man is there to kiss now,



		To kiss, to kiss,



		О white soft body, this



		Thy soft sweet whiteness?








(1918)




ПЛАЧ ПО РАТНИКУ

		Как в недобрый час да пришла война,



		Да пришла война, началась война,



		Как пришла-началась



		Война.







		Как солдаты все на войну ушли,



		На войну ушли, воевать ушли,



		Воевать ушли



		На войну.







		Не вернуться им с поля бранного,



		С поля бранного, окаянного,



		С поля бранного



		Им не встать.







		А и некому обнимать меня,



		Обнимать меня, целовать меня,



		Белу грудь мою



		Целовать.








(1918)




TO SYLVIA BEACH


(following the publication of Ulysses)
		Who is Sylvia, what is she



		That all our scribes commend her?



		Yankee, young and brave is she



		The west this grace did lend her,



		That all books might published be.







		Is she rich as she is brave



		For wealth oft daring misses?



		Throngs about her rant and rave



		To subscribe forUlysses



		But, having signed, they ponder grave.







		Then to Sylvia let us sing



		Her daring lies in selling.



		She can sell each mortal thing



		That's boring beyond telling.



		To her let us buyers bring.







		J.J.



		after W. S.








(February 1922)




СИЛЬВИИ БИЧ


(по случаю публикации «Улисса»)
		Кто Сильвия? И чем она



		Всех авторов пленила?



		Юна, прелестна и умна,



		Талантом янки ей дана



		Стихи печатать сила.







		Рои людей, и голь и знать,



		Вокруг нее столклися,



		И рвут и мечут, чтоб достать



		Подписку на «Улисса», —



		А там уж нет дороги вспять.







		Восславим Сильвию, друзья:



		Купец она удалый:



		Какая бы галиматья



		К ней в руки ни попала,



		Она издаст ее шутя!







		Дж. Дж.



		по У. Ш.








(Февраль 1922)




PENNIPOMES TWOGUINEASEACH

		Sing a song of shillings



		A guinea cannot buy,



		Thirteen tiny pomikins



		Bobbing in a pie.







		The printer's pie was published



		And the pomes began to sing



		And wasn't Herbert Hughesius



		As happy as a king!








(April 1932)




ПЕННИ ЗА ШТУЧКУ — ГИНЕЯ ЗА КУЧКУ

		Вот песенка за шиллинг,



		Не песенка, а клад.



		В один пирог зашили



		Тринадцать штук стишат.







		Стишата в тексте испеклись,



		Запели: «Тру-ля-ля!»



		И был Гербертус Хьюзиус



		Счастливей короля!








(Апрель 1932)




A PORTRAIT OF THE ARTIST AS AN ANCIENT MARINER

		I met with a ancient scribelleer



		As I scoured the pirates' sea



		His sailes were alullt at nought coma null



		Not raise the wind could he.







		The bann of Bull, the sign of Sam



		Burned crimson on his brow.



		And I rocked at the rig of his bricabrac brig



		With K.O. 11 on his prow







		Shakefears & Coy danced poor old joy



		And some of their steps were corkers



		As they shook the last shekels like phantom freckels



		His pearls that had poisom porkers







		The gnome Norbert read rich bills of fare



		The ghosts of his deep debauches



		But there was no bibber to slip that scribber



		The price of a box of matches







		For all cried, Schuft! He has lost the Luft



		That made his U. boat go



		And what a weird leer wore that scribelleer



		As his wan eye winked with woe.







		He dreamed of the goldest sands uprolled



		By the silviest Beach of Beaches



		And to watch it dwindle gave him Kugelkopfschwindel



		Till his eyeboules bust their stitches







		His hold shipped seas with a drunkard's ease



		And its deadweight grew and grew



		While the witless wag still waived his flag



		Jemmyrend's white and partir's blue.







		His tongue stuck out with a dragon's drouth



		For a sluice of schweppes and brandy



		And but for the glows on his roseate nose



		You'd have staked your goat he was Ghandi.







		For the Yanks and Japs had made off with his traps!



		So that stripped to the stern he clung



		While, increase of a cross, an Albatross



		Abaft his nape was hung.








(October 1932)




ПОРТРЕТ ХУДОЖНИКА КАК СТАРОГО МОРЕХОДА

		Я долго плавал в пиратских морях,



		Знавал и шторм и грозу.



		И мне повстречался старый мудряк



		С повязкой на левом глазу.







		Его заклеймил Папаша Буль



		И Дядюшка Сэм отверг.



		Одиннадцатый год его солнце жжет



		И звезд слепит фейерверк.







		Ко-Ко и Пшикспир зовут на пир,



		Брачные бубны гремят,



		И мечут перлы скитальцы эрлы



		Под ноги поросят.







		Но чертов старик прыг на свой бриг,



		Как сверчок на насест!



		Плевать, если нет в кармане монет,



		Чтоб уплатить за проезд.







		Пускай лилипуты кричат: Капут!



		Хватай негодяя! Пора



		Как можно скорее вздернуть на рею



		Этих пиратов пера!







		Но Водиссей лишь ухо заткнет,



		Припоминая с тоской



		Лесок и Песок и голосок



		Дальней сильвены морской.







		А бриг выделывал кренделя



		Под флагом бел-голубым,



		И чем выше флаг, тем больше фляг



		Разгружалось под ним.







		От жажды вываливая язык,



		Твердя лишь один глагол,



		Он стал тощее любых мощей



		И, как Махатма, гол.







		Ибо янки и япы, алчные лапы,



		Его раздели всерьез,



		И вместо рубашки на нем, бедняжке,



		Нелепый повис «Альбатрос».








(Октябрь 1932)




EPILOGUE TO IBSEN'S GHOSTS

		Dear quick, whose conscience buried deep



		The grim old grouser has been salving,



		Permit one spectre more to peep.



		I am the ghost of Captain Alving.







		Silenced and smothered by my past



		Like the lewd knight in dirty linen



		I struggle forth to swell the cast



		And air a long suppressed opinion.







		For muddling weddings into wakes



		No fool could vie with Parson Manders.



		I, though a dab at ducks and drakes,



		Let gooseys serve or sauce their ganders.







		My spouse bore me a blighted boy,



		Our slavey pupped a bouncing bitch.



		Paternity, thy name is joy



		When the wise child knows which is which.







		Both swear I am that selfsame man



		By whom their infants were begotten.



		Explain, fate, if you care and can



		Why one is sound and one is rotten.







		Olaf may plod his stony path



		And live as chastely as Susanna



		Yet pick up in some Turkish bath



		His quantum sat of Pox Romana.







		While Haakon hikes up primrose way,



		Spreeing and gleeing as he goes,



		To smirk upon his latter day



		Without a pimple on his nose.







		I gave it up I am afraid



		But if I loafed and found it fun



		Remember how a coyclad maid



		Knows how to take it out of one.







		The more I dither on and drink



		My midnight bowl of spirit punch



		The firmlier I feel and think



		Friend Manders came too oft to lunch.







		Since scuttling ship Vikings like me



		Reck not to whom the blame is laid,



		Y.M.C.A., V.D., T.B.



		Or Harbormaster of Port Said.







		Blame all and none and take to task



		The harlot's lure, the swain's desire.



		Heal by all means but hardly ask



		Did this man sin or did his sire.







		The shack's ablaze. That canting scamp,



		The carpenter, has dished the parson.



		Now had they kept their powder damp



		Like me there would have been no arson.







		Nay more, were I not all I was,



		Weak, wanton, waster out and out,



		There would have been no world's applause



		And damn all to write home about.








(April 1934)




Эпилог К «ПРИВИДЕНИЯМ» ИБСЕНА

		От вас, любезные друзья,



		К которым в глуби подсознанья



		Спускался старый Ибсен, — я,



		Тень Альвинга, прошу вниманья.







		Мне затыкали глотку, но,



		Став жертвой злобного навета,



		Свой взгляд на драму всё равно



		Я изложу в обход запрета.







		Пускай не всякий остолоп



		Отыщет к драме ключ. Однако



		Кой-что и я, хотя не поп,



		Кумекаю в вопросах брака.







		Жена мне родила мальца,



		Служанка — дочку. Очень кстати



		Знать для счастливого отца



		Породу своего дитяти.







		Судьба, поведай мне теперь,



		Какая есть на то причина,



		Что крепкую послал мне дщерь



		Господь и немощного сына.







		Взять Олафа: он честно жил



		И был безгрешен, как Сусанна,



		Но в бане как-то подцепил



		Свой quantum est[4 - Так в тексте. В оригинале Джойса было quantum sat, в примечаниях Г. Кружков никак не комментирует это изменение. Прим. автора fb2] от Pox Romana.







		Зато блудливый Хаакон



		Был с дамами куда любезней,



		Но должный не понес урон



		От венерических болезней.







		Я сам ухлестывал не раз



		За юбками. Поверьте, скоро



		Всё, что задумает, от вас



		Добьется юная притвора.







		Я долго думал и рядил,



		В чем суть, а суть была проста ведь:



		Не наставлять жену ходил



		Друг пастор — мне рога наставить.







		Что ж тут мудреного? Порок



		Со сладким может быть гарниром, —



		Священник и стафилококк



		Помазаны единым миром.







		Грехи — они кругом кишат;



		Не заводи же лишних споров



		И не пытай у поросят,



		Кто виноват — свинья иль боров.







		Сгорел приют, и плут столяр



		Подставил пастора. Едва ли



		Случился бы такой пожар,



		Топи они свой пыл в бокале.







		А я пьянчугой горьким был,



		Блудил, буянил… Но при этом,



		Смекните: если б я не пил,



		Что за комедь с таким сюжетом!








(Апрель 1934)




A COME-ALL-YE, BY A THANKSGIVING TURKEY

		Come all you lairds and lassies and listen to my lay!



		I'll tell you of my adventures upon last Thanksgiving Day



		I was picked by Madame Jolas to adorn her barbecue



		So the chickenchoker patched me till I looked as good as new.







		I drove out, all tarred and feathered, from the Grand Palais Potin



		But I met with foul disaster in the Place Saint Augustin.



		My charioteer collided — with the shock I did explode



		And the force of my emotions shot my liver on the road.







		Up steps a dapper sergeant with his pencil and his book.



		Our names and our convictions down in Lieber's code he took.



		Then I hailed another driver and resumed my swanee way.



		They couldn't find my liver but I hadn't time to stay.







		When we reached the gates of Paris cries the boss at the Octroi:



		Holy Poule, what's this I'm seeing? Can it be Grandmother Loye?



		When Caesar got the bird she was the dindy of the flock



		But she must have boxed a round or two with some old turkey cock.







		I ruffled up my plumage and proclaimed with eagle's pride:



		You jackdaw, these are truffles and not blues on my backside.



		Mind, said he, that one's a chestnut. There's my bill



		                                                    and here's my thanks



		And now please search through your stuffing and fork out



		                                                    that fifty francs.







		At last I reached the banquet-hall — and what a sight to see!



		I felt myself transported back among the Osmanli.



		I poured myself a bubbly flask and raised the golden horn



		With three cheers for good old Turkey and the roost where



		                                                                              I was born.







		I shook claws with all the hommes and bowed to blonde and brune



		The mistress made a signal and the mujik called the tune.



		Madamina read a message from the Big Noise of her State



		After which we crowed in unison: That Turco's talking straight!







		We settled down to feed and, if you want to know my mind,



		I thought that I could gobble but they left me picked behind.



		They crammed their chops till cockshout when like



		ostriches they ran To hunt my missing liver round the Place Saint Augustin.







		Envoi







		Still I'll lift my glass to Gallia and augur that we may



		Untroubled in her dovecote dwell till next Thanksgiving Day



		So let every Gallic gander pass the sauceboat to his goose —



		And let's all play happy homing though our liver's on the loose.








(November 1937)




БАЛЛАДА. ИСПОЛНЯЕМАЯ ИНДЕЙКОЙ В ДЕНЬ БЛАГОДАРЕНИЯ

		Эй, лэрды, леди, все сюда, услышьте песнь мою,



		Про День Благодарения я нынче вам спою.



		К семейству Джоласов меня позвали на жаркое,



		Мясник умыл меня, набил, зашил и всё такое.







		И вот в карете я качу из Гран-Пале Потэн,



		Но попадаю в переплет на Пляс Сен-Огюстэн:



		В столб въехал наш кабриолет, я лопнула от злости,



		Печенка выпала в кювет — ну как тут ехать в гости?







		Явился чистенький сержант и в новенький блокнот



		Все наши данные занес, употребляя код.



		Но я подозвала такси и дальше полетела:



		Мою печенку не нашли, но ждать я не хотела.







		И вот застава у ворот, где пошлину берут.



		«Ба! Матушка Гусыня! — вскричал чиновник тут. —



		Ведь вы при Цезаре еще считались важной птицей.



		На вас шнуровка и турнюр — что, были за границей?»







		Но я метнула на него орлиный, гордый взгляд:



		«То не турнюр, но трюфели мой украшают зад!» —



		«Пошарь в начинке, — он в ответ, за пазуху мне глянув, —



		Здесь такса пятьдесят монет, и никаких каштанов!»







		Вот я в большой банкетный зал вступила наконец —



		Ни дать ни взять, попала вновь к султану во дворец,



		И, рог наполнив золотой, я высказалась с места



		Во славу Турции родной и отчего насеста.







		Я лапы жала всем месье и дамам всех мастей,



		Хозяйке помогал мужик рассаживать гостей,



		Затем приветствие она прочла в экстазе жарком,



		Что главный кочет их страны прислал своим пуляркам.







		Все навалились на еду — ну, люди! вот так прыть!



		Меня объели дочиста, не дав и закусить,



		И жрали аж до петухов, а после с пеньем бравым



		Мою печенку разыскать пытались по канавам.







		Посылка:







		И все ж — за Галлию, друзья, и чтоб нам без забот



		В ее курятнике жилось весь следующий год.



		Скорее соус передай, гусак, своей гусыне



		И, о печенке позабыв, возвеселися ныне!








(Ноябрь 1937)




Стихи из «Поминок по Финнегану»












THE BALLAD OF PERSSE O'REILLY

		Have you heard of one Humpty Dumpty



		How he fell with a roll and a rumble



		And curled up like Lord Olofa Crumple



		By the butt of the Magazine Wall,



		                 (Chorus) Of the Magazine Wall,



		                               Hump, helmet and all?







		He was one time our King of the Castle



		Now he's kicked about like a rotten old parsnip.



		And from Green street he'll be sent by order of His Worship



		To the penal jail of Mountjoy



		                 (Chorus) To the jail of Mountjoy!



		                               Jail him and joy.







		He was fafafather of all schemes for to bother us



		Slow coaches and immaculate contraceptives for



		                                                              the populace,



		Mare's milk for the sick, seven dry Sundays a week,



		Openair love and religion's reform,



		                 (Chorus) And religious reform,



		                               Hideous in form.







		Arrah, why, says you, couldn't he manage it?



		I'll go bail, my fine dairyman darling,



		Like the bumping bull of the Cassidys



		All your butter is in your horns.



		                 (Chorus) His butter is in his horns.



		                               Butter his horns!







		(Repeat) Hurrah there, Hosty, frosty Hosty, change that shirt



		                                                                              [on ye,



		Rhyme the rann, the king of all ranns!



		Balbaccio, balbuccio!



		We had chaw chaw chops, chairs, chewing gum, the chicken —



		                                                    [pox and china chambers



		Universally provided by this soffsoaping salesman.



		Small wonder He'll Cheat E'erawan our local lads



		                                                                nicknamed him



		When Chimpden first took the floor



		                 (Chorus) With his bucketshop store



		                               Down Bargainweg, Lower.







		So snug he was in his hotel premises sumptuous



		But soon we'll bonfire all his trash, tricks and trumpery



		And' tis short till sheriff Clancy'll be winding up his unlimited



		                                                                         [company



		With the bailiff's bom at the door,



		                 (Chorus) Bimbam at the door.



		                               Then he'll bum no more.







		Sweet bad luck on the waves washed to our island



		The hooker of that hammerfast viking



		And Gall's curse on the day when Eblana bay



		Saw his black and tan man-o'-war.



		                 (Chorus) Saw his man-o'-war.



		                               On the harbour bar.







		Where from? roars Poolbeg. Cookingha'pence, he bawls Donnez



		                                    [moi scampitle, wick an wipin'fampiny



		Fingal Mac Oscar Onesine Bargearse Boniface



		Thok's min gammelhole Norveegickers moniker



		Og as ay are at gammelhore Norveegickers cod.



		                 (Chorus) A Norwegian camel old cod.



		                              He is, begod.







		Lift it, Hosty, lift it, ye devil ye! up with the rann, the rhyming



		                                                                                [rann!



		It was during some fresh water garden pumping



		Or, according to the Nursing Mirror, while admiring the mon —



		                                                                                 [keys



		That our heavyweight heathen Humpharey



		Made bold a maid to woo



		                 (Chorus) Woohoo, what'll she doo!



		                               The general lost her maidenloo!







		He ought to blush for himself, the old hayheaded philosopher



		For to go and shove himself that way on top of her



		Begob, he's the crux of the catalogue



		Of our antediluvial zoo,



		                 (Chorus) Messrs. Billing and Coo.



		                               Noah's larks, good as noo.







		He was joulting by Wellinton's monument



		Our rotorious hippopopotamuns



		When some bugger let down the backtrap of the omnibus



		And lie caught his death of fusiliers,



		                 (Chorus) With his rent in his rears.



		                               Give him six years.







		Tie sore pity for his innocent poor children



		But look out for his missus legitimate!



		When that frew gets a grip of old Earwicker



		Won't there be earwigs on the green?



		                 (Chorus) Big earwigs on the green,



		                               The largest ever you seen.







		                 Suffoclose! Shikespower! Seudodanto! Anonymoses!



		Then we'll have a free trade Gaels' band and mass meeting



		For to sod the brave son of Scandiknavery.



		And we'll bury him down in Oxmanstown



		Along with the devil and Danes,



		                 (Chorus) With the deaf and dumb Danes,



		                               And all their remains.







		And not all the king's men nor his horses



		Will resurrect his corpus



		For there's no true spell in Connacht or hell



		                 (bis) That's able to raise a Cain.










БАЛЛАДА О ХУХО О'ВЬОРТТККЕ


(Злословие Хости по поводу

грехопадения Хамфри Ирвикера)
		Ты слыхал про Шалтай-Болтая,



		Как сидел он, ногами болтая,



		Сидел на стене и попал к сатане —



		В ад, коленом под зад.



		(Припев) Получай, негодяй,



		               Нагоняй!







		Он когда-то у нас коро-королевствовал,



		А теперь — пинай его, как трухлявую репу, без жалости!



		Пусть его по приказу Их Милости



		Заса-садят в тюрьму Маунтджой!



		(Припев) В тюрьму Маунтджой



		               Вожжой!







		Он был па-па-папаша всех пакостных умыслов



		С праздноцветными презервативами (в пользу бедных),



		Он сулил рыбий мех и летошний снег,



		Он болтал о любви в шалаше и реформе!



		(Припев) Церковной реформе,



		               В оранжевой форме!







		Аррах, отчего же он сверзился?



		Я клянусь тебе, возчик-молочник мой,



		Ты как бешеный бык из Кессидис —



		Вся бодливость сидит в рогах!



		(Припев) Бодливость в рогах!



		               В его врагах!







		(Дважды) Да здравствуй, Хости, не хвастай, Хости,



		рубаху пора сменить,



		Подхлестывай песню, Всем-Песням-Песню!



		Балбаччо, балбуччо!







		Мы жевали шинкованный шницель, жасминную жвачку,



		желтуху, железо и желтый шкаф —



		Так кормил мягкостелющий бизнесмен.



		И не диво, что Всех-Обману! — наши парни прозвали его,



		Когда он сыпал бисер в конторе,



		(Припев) В которой



		               Играют воры.







		Мы покончим с непременными апартаментами,



		Мы сожжем на костре его дрянь, дребедень и дрязги.



		И Кленси-шериф прикрывает контору халтуры,



		Прокурор барабанит в дверь.



		(Припев) Барабанит в дверь —



		               Пограбь нас теперь!







		Злое счастье прибило к нашему острову



		Пососудину вороватого викинга.



		Будь проклят час, в который у нас



		Появился черный и бурый бот,



		(Припев) Черно-бурый бот



		               У самых ворот.







		— Откуда? — спросил Пулбег. — На полпенни хлебелого,



		Donnez moi добычу, деньгу, гибель-голоду,



		Фингал Мак Оскар Онизин Баржарс Бонифас —



		Вот мой старый норвежливый прозвище,



		И я сам пренорважный треска!



		(Припев) Норвежский верблюд



		               Из тресковых блюд!







		Дальше, Хости, дальше же, черт тебя! Поносную Песню —



		Всем-Песням пой!



		И, как говорят, оросив кустарники,



		Или — как пишет «Роддом трибьюн» — побывав



		в обезьяннике,



		Наш хвалебный хапуга Хамфари



		У горничной взял ее,



		(Припев) Он взял ее



		               Девственное!







		И не стыдно, безмозглый философер,



		Бросаться на даму, как дикий зверь?



		Даже в нашем зверинце допотопноем



		Другого такого найти нелегко:



		(Припев) Ирвикер и К°



		               Стар, как Ноев ко…







		Он подпрыгивал у памятника Веллингтотону,



		Наш скакуннейший гиппопотамумунс,



		А потом сел в онанизменный омнибус



		И расстрелян был по суду:



		(Припев) Дыра на заду,



		               Шесть лет в аду!







		Ах, как жаль его бебе-дных сиротушек



		И фра-фрау его достозаконную,



		Все вокруг нее полнится слухами —



		Слуховертки свисают с дерев,



		(Припев) Хуховертки с дерев



		               Вопят, озверев:







		Аноним! Моисей! Псевдодант! Шайкеспауэр!



		Мы устроим концерт контрабандных ирландцев



		                                          и массовый митинг,



		Отпоем пан-ехидно борца скандинашего,



		Похороним его скандебобером



		Вместе с глухонемыми датчанами,



		(Припев) С чертями, с датчанками



		               И их останками.







		И вся королевская конница



		Шарлатая-Болтая сторонится —



		Пока не ослепли ни в Эйре, ни в пекле,



		Чтоб Каина воскрешать!



		               ЧТОБ КАИНА ВОСКРЕШАТЬ!










THREE QUARKS FOR MASTER MARK

		Three quarks for Muster Mark!



		Sure he hasn't got much of a bark



		And sure any he has it's all beside the mark.



		But O, Wreneagle Almighty, wouldn't un be a sky of a lark



		To see that old buzzurd whooping about for uns shirt



		                                                                in the dark



		And he hunting round for uns speckled trousers around



		                                                 by Palmerstown Park?



		Hohohoho, moulty Mark!



		You're the rummest old rooster ever flopped out



		                                                          of a Noah's ark



		And you think you're cock of the wark.



		Fowls, up! Tristy's the spry young spark



		That'll tread her and wed her and bed her and red her



		Without ever winking the tail of a feather



		And that's how that chap's going to make his money



		                                                                and mark!










ТРИ КВАРКА ДЛЯ МАСТЕРА МАРКА

		«Эй, три кварка для мастера Марка!» —



		Верно, выглядит он не особенно ярко,



		И повадки его, как у сына кухарки,



		Но Всептичий Господь и ему шлет в утеху подарки.



		Глянь на старого дурня, что в тлеющем свете огарка,



		Без портков и рубахи бредет в Палмерстоунском



		                                                                   парке,



		О-хо-хо, выпьем, что ли, по чарке,



		О пропойнейший из забулдыг, кто когда-либо выпал



		                                                       из Ноевой Барки.



		Хвост раздув, как бойцовый петух в зоопарке,



		Брызжа искрами юности, как в кочегарке,



		Он кричит: «Просыпайтесь, цесарки,



		Разложу вас, ублажу вас, орошу вас — и всем



		будет жарко!»



		Вот как этот проныра растит капитал, не теряя своей



		                                                          высшей марки.










Приложения












КАМЕРНАЯ МУЗЫКА





II (пер. А. Казарновский, 1980-е гг.)

		Сумерки.



		Закат догорел.



		Скоро взойдет луна.



		Бледно-зеленый свет фонарей.



		Музыка из окна.







		Женские пальцы.



		Седой рояль.



		Клавиш точеных ряд.



		Радость, страдание и печаль —



		Теплой волною — в сад.







		Полные тайной боли глаза.



		Тканей голубизна.



		В бледно-зеленые небеса



		Тихо идет луна.










II (пер. Г. Шульпяков, 2000)

		Вечерний сумрак — аметист —



		Уходит в синеву.



		И фонаря зеленый дым



		Стекает сквозь листву.







		Рояль старинный зазвучит



		Спокойно и легко.



		Над клавиш желтой чередой



		Склоняется лицо.







		Ее движенья, мысли, взгляд



		Блуждают.



		Чистый лист исчезнет в темной синеве,



		Как в море — аметист.










III (пер. А. Казарновский, 1988)

		Повсюду — тьма. Повсюду — тишина.



		Но где-то под беззвездным сводом ночи



		Трепещет все пронзительней и звонче



		Далекой арфы тонкая струна.







		О чем поет она?







		Она поет: «Любовь, ты посмотри,



		Дома и вещи, люди и природа —



		Все жаждет только одного: восхода.



		Скорей ворота настежь отвори



		Для ласточек зари.



		



		Мы молимся тебе, Любовь! Внемли»;



		И внемлет им Любовь в ночи безлунной.



		Так пусть не затихает голос струнный



		И там, в небесной огненной дали,



		И здесь, в глуши земли.










IV (пер. А. Казарновский, 1980-е гг.)

		Запад стих, потемнев.



		Первой звезды восход.



		Льется чей-то напев



		Возле твоих ворот.



		И шепчешь ты в тишине:



		«О, кто там спешит ко мне?»







		Полно, это не тот



		Гость из далеких грез



		В час, когда ночь цветет,



		Песню тебе принес,



		Печаль свою затая…



		Любимая! Это — я!










XVIII (пер. А. Казарновский, 1980-е гг.)

		Послушай эту сказку, Любовь моя:



		Когда мужчину бросят



		Его друзья,



		Окажутся их клятвы



		Легки, как пух,



		И крадучись уходит



		Последний друг,



		Пусть женщина в пустыню



		К нему придет,



		Придет — и боль остынет,



		И он поймет,



		Что в мире все богатство —



		Он и Она,



		И — жить. И — губ касаться.



		И — тишина.










XXXII (пер. А. Казарновский, 1980-е гг.)

		Весь день лило. Но надо нам идти



		В измученный дождями сад,



		Где листья на дорожках памяти



		Холмами рыжими лежат.







		Скользят дорожки эти мокрые,



		Ах, вот бы привели они



		Туда, в ту даль, где снова мог бы я



		Найти тебя… ту ночь… те дни…










XXXIII (пер. А. Казарновский, 1980-е гг.)

		Ну что ж, давай пройдем опять



		По мокрым, вымершим лесам,



		И будем тихо вспоминать:



		«А помнишь, здесь…»



		«А помнишь, там…»



		Но чур без слез! Любовь была,



		Как мартовская синь, светла.







		Тот пестрый жулик на сосне



		Забарабанил по коре…



		Мы одиноки в тишине.



		Лишь ветры кружатся в игре.



		И шорох листьев вдруг затих.



		И осень похоронит их.







		Напевы птичьи не слышны.



		Уныло капает вода.



		Еще раз — вон у той сосны



		Обнимемся мы. Как тогда…



		И все пройдет. И боль пройдет.



		Уходит год. Уходит год.










XXXV (пер. А. Казарновский, 1988)

		Я слышу шум воды,



		        Глухие стоны,



		Призывы чаек



		        Над пустыней сонной



		И ветра гул



		        Тревожно монотонный.



		Проносится промозглый ветер



		        Воя.



		Я слышу шум.



		        Шум бродит над водою



		И день и ночь,



		        Не ведая покоя.










XXXVI (пер. Вяч. Вс. Иванов, 1988)

		Я слышу: войско высаживается на острова.



		Коней, покрытых пеною, плескание словно гром.



		Надменные колесничие, вожжей касаясь едва,



		В черных доспехах, стоя, поехали напролом.







		Свои боевые кличи в ночи они прокричат.



		Как заслышу вдали вихри хохота их,



		                                        застону я в спальне.



		Мглу моих снов расколет их пламень слепящий.



		Сквозь чад стучат, стучат по сердцу они,



		                                        как по наковальне.







		Зелеными длинными волосами победно трясут.



		                                        Кругом тьма.



		Вышли из моря с гоготом и — вдоль побережья —



		                                        во тьму.



		Сердце мое, в отчаянье этом нет вовсе ума.



		Любовь, любовь, любовь моя, я один без тебя,



		                                        почему?










XXXVI (пер. А. Казарновский, 1988)

		Сюда идут войска. Грохочут колесницы,



		Ржут кони, шерсть лоснится на груди.



		А в черных латах, стоя позади,



		Бичами хлещут грозные возницы.







		Их хриплый смех и крики ликованья



		В мой сон ударили, как молния во тьму.



		Они стучат по сердцу моему,



		Стучат по сердцу, как по наковальне.







		Их волосы волной полощутся по ветру.



		Они идут из волн, доспехами звеня.



		О сердце! Как тебе отчаянья не выдать?



		Любимая, зачем ты бросила меня?










XXXVI (пер. Е. Кругликова, 2001)

		Я армию слышу, идущую по земле,



		И грохот копыт лошадей, у которых в мыле бока:



		Над ними застыли всадники в черной броне —



		Надменные, с жесткой уздой и кнутами в руках.







		В ночи раздается воинственный их призыв:



		Дрожу я во сне, заслышав вдали их гортанный смех.



		Слепящим огнем сновиденья мои спалив,



		Мне сердце опять раздувают они, как мех.







		Своими зелеными космами гордо тряся,



		Выходят из моря они и по берегу мчат, крича.



		Достанет ли мудрости сердцу понять,



		                                        что отчаиваться нельзя?



		За что же я здесь один, о любовь, о любовь моя,



		                                                              отвечай?










Из сборника «ПЕННИ ЗА ШТУКУ»





ТИЛЛИ (пер. Ю. Анисимов, 1937)

		Он идет следом за зимним солнцем,



		Погоняя скотину на холодной бурой дороге,



		Покрикивая на понятном им языке,



		Он гонит стадо свое над Каброй.







		Его голос говорит про домашнее тепло,



		Они мычат и выбивают копытами дикую музыку.



		Он погоняет их цветущей ветвью,



		Пар оперяет их лбы.







		Пастух — средоточие стада,



		Растянись во всю длину у огня.



		Я истекаю кровью у черного ручья



		За мою сломанную ветвь.










ПЛАЧ НАД РАХУНОМ (пер. А. Казарновский, 1980-е гг.)

		Тихий дождик тихо плачет на Рахуне



		В полнолунье.



		Тихим зовом тихо кличет меня милый



		Из могилы.







		Как душа моя темна! И до рассвета Без ответа



		Плачет милый мой, как дождик на Рахуне



		В полнолунье.







		Мы с тобою, как и он, уснем однажды



		И над каждым



		Будет сыпаться на пыльный подорожник



		Мелкий дождик.










НАБЕРЕЖНАЯ У ФОНТАНА (пер. Ю. Анисимов, 1937)

		Повизгивает ветер, и стонет гравий,



		И сваи моста стонут еще сильней.



		Старое море номера ставит



		На каждом из серебряных в пене камней.







		От серого моря и холодящего



		Ветра укутав его тепло,



		Касаюсь плеча я его дрожащего



		И мальчишеской руки его.







		Вокруг — страх, мрак, бросаемы



		Сверху на нас вниз, —



		А в сердце неисчерпаемая



		Боль любви.










ПРИЛИВ (пер. Ю. Анисимов, 1937)

		Коричнево-золот, над сытым приливом,



		Виноградник лозы вверх взвил,



		День, как наседка, над мерцаньем воды хмурое диво



		Крыльев своих распустил.







		Избыток воды безжалостно взвит



		И тянется гривой илисто-бурой



		Туда, откуда нахохленный день в море глядит



		Презрительно и хмуро.







		О золотой виноград, кисти свои взвей



		К высшему, гребню любви — вознесенной,



		Мерцающей, широкой и безжалостной к моей



		Нерешенности.










ЗЛОВОННОЕ ШИПЕНИЕ (пер. А. Казарновский)

		Любезные дамы и господа!



		Сегодня все вы пришли сюда,



		Чтоб я вам о беглом ирландце поведал,



		Который родину продал и предал.



		Он книгу прислал мне пять лет назад.



		Ее прочел я раз пятьдесят —



		Справа налево и слева направо,



		Аж на очках погнулась оправа.



		Безумец! Ее я собрался издать.



		Но Божья сошла на меня благодать.



		И, Божью правду узрев во мраке,



		Проник я козни сего писаки.



		О родина! Сколько любовников муз



		Ты миру дала, что и счесть не возьмусь.



		И завела такие порядки,



		Что все они драпают без оглядки.



		А как жизнерадостно наш народ



		Врагу на расправу вождей выдает!



		Помните, брызнул наш юмор хлесткий



		Парнеллу в глаз негашеной известкой.



		Без нас бы и Папа не спас свою



		Продырявленную ладью.



		А в Риме давно бы засохли и сгнили



		Без мудрых советов рыжего Билли.







		Ирландия милая! Отчий дом,



		Где Цезарь с Христом — аки пальчик с кольцом!



		Мой остров зеленый! (Прошу прощенья



		У дам — я высморкаюсь от волненья!)



		Нет, я не ханжа. Мною издан Мур



		И гений поэзии — Горний Тур,



		Хоть в пьесах у них что ни слово, то — «падла»,



		И шутки в адрес Святого Павла,



		И чьи-то ножки выше колен.



		Но Мур — это истинный джентльмен.



		И пусть друг другу его герои



		«Дерьмо» и «сука» кричат порою,



		Зато у автора их доход —



		Чистыми десять процентов в год.



		Ко мне и мистикам путь не заказан,



		В моем издательстве вышел Казане,



		Хотя от стихов его — что скрывать! —



		В заду изжоги не миновать.



		И Леди Грегори Златоустую



		Готов я был издавать без устали.



		Вовек ни одной не отвергну души —



		Хоть Колма на голове мне теши!



		Но этому потакать не буду.



		Австрийский пиджак он напялил, Иуда!



		А Дублин таким в его книге предстал,



		Что и бушмен бы ее не издал.



		О Дублин! Пускай в нем и душно, и грязно,



		Но он — наша родина! — Каждому ясно.



		А что здесь находит сей негодяй?



		Ему сэндимаунтский дорог трамвай.



		Он любит известную всем колонну,



		Он любит памятник Веллингтону,



		А вот Кэрли-Холл ни гугу.







		Нет, этого я снести не могу!



		Я не терплю и терпеть не намерен,



		Когда обижают Старушку Эрин.



		Пускай называют наши уста



		«ИРЛАНДСКИЕ ИМЕНА И МЕСТА!»



		Я добр. Я сочувствую северным братьям.



		Скажите — кем теперь торговать им?



		О, обнищавший шотландский брат!



		Последний продан тобой Стюарт.



		Засим у меня шотландец — бухгалтер.



		И совесть моя чиста, как бюстгальтер.



		А сердце — мягкое, как пахта.



		Не верите? Колма спросите тогда.



		Ему на «Ирландское обозренье»



		Я скидку сделал без промедленья.



		Мне грустно — ирландцы, сев в поезда,



		Уносятся с родины кто куда.



		И я публикую — купить не хотите ль? —



		Железнодорожный путеводитель.



		Все силы я родине отдаю;



		И около входа в контору мою



		Нестрогого поведенья девица



		С британским артиллеристом резвится,



		А иностранцу ласкает слух



		Сочная брань перепившихся шлюх.



		И все же, пусть в Дублине гнусно и грязно,



		Но здесь — наша родина! Каждому ясно?



		Какая чушь! — не противиться злу.



		Я пасквиль сей превращу в золу!



		Я урну возьму — большую такую! —



		И эту золу в нее запакую.







		Я грех замолю, да поможет мне бес!



		Я, встав на колени, пущу H


S.



		В ближайший же пост я Отчизну прославлю



		И голую задницу небу подставлю.



		К печатному прессу припав животом,



		Я слезы пролью и покаюсь во всем.



		Ирландский наборщик из Бэннокбурна



		Погрузит персты свои в эту урну



		И, грозно склонившись над ж… моей,



		«Memento homo» — напишет на ней.










ECCE PUER (пер. А. Ливергант, 1984)

		Из бездны веков



		Младенец восстал,



		Отрадой и горем



		Мне сердце разъял.



		Ему в колыбели



		Покойно лежать.



		Да снизойдет



		На него благодать.



		Дыханьем нежным



		Теплится рот —



		Тот мир, что был мраком,



		Начал отсчет.



		Старик не проснется,



		Дитя крепко спит.



		Покинутый сыном



		Отец да простит!










Комментарии












CHAMBER MUSIC (1907)

КАМЕРНАЯ МУЗЫКА (1907)


История публикации первого сборника Джойса довольно долгая и непростая. На каком-то этапе рукопись была потеряна, затем произошла смена издателя. Были и серьезные сомнения со стороны самого Джойса, к тому времени уже автора ряда замечательных рассказов, вошедших позже в сборник «Дублинцы», стоит ли печатать «стихи про любовь», «придуманные и фальшивые». «Это правда, — объяснял он своему брату Станиславу Джойсу, — что некоторые из этих пиес вносят некую ироническую ноту в феодальную терминологию любовной лирики, пытаясь ее осовременить, но сделано это слишком робко и непоследовательно. Да и какой я поэт!» Станиславу с большим трудом удалось убедить брата не отменять в последний момент печатание книги.

Станиславу Джойсу принадлежат и окончательный порядок стихотворений в сборнике, и его название. Вскоре после того, как Джеймс Джойс принял это название, произошел смешной эпизод. Друг Джойса поэт Оливер Гогарти пригласил его зайти к одной легкомысленной дублинской вдовушке по имени Дженни. Там, за кружкой пива, Джойс прочел некоторые стихи из «Камерной музыки» по рукописи, которую он все время таскал с собой. Хозяйке стихи понравились, но в какой-то момент она прервала чтение и попросила позволения на минуту удалиться за ширму. «Ночной горшок» («chamber pot») по-английски звучит похоже на «камерную музыку», и Джойс с Гогарти имели возможность вполне этой музыкой насладиться. Позднее, услышав от брата данную историю (или анекдот), Станислав Джойс сказал: «Разве ты не понимаешь, какое это доброе предзнаменование?»

IX


Welladay — слово, встречающееся у Шекспира, Китса и других английских поэтов. Означает оно то же, что «wellaway», — «увы!».

Love is unhappy when love is away! — В 1909 году в Дублине Джойс подарил своей жене Норе ожерелье с этими словами, вырезанными на слоновой кости.

X


Bright cap and streamers — шутовская шапка с ленточками. В стихотворении противопоставлены два типа возлюбленных — условно говоря, Пьеро и Арлекин.

XI


Zone (поэт.) — пояс, кушак.

Snood (шотл., поэт.) — лента. По мнению Джойса, ленты в прическе в Шотландии носили только незамужние девушки.

XII


Plerdlune — полнолуние. Слово, заимствованное Джойсом, по-видимому, у Бена Джонсона или Суинберна.

Capuchin — капуцин, т. е. монах-францисканец; от носимых членами этого ордена остроконечных капюшонов (клобуков).

XV


Admonisheth — архаическое окончание глагола третьего лица

XX


Enaisled — неологизм Джойса от слова «aisle» — церковный неф, просека в лесу, и т. д.

XXIV


Первое из напечатанных стихотворений Джойса (14 мая 1904 г. в «Сатердей ревью»).

The dappled grass… — это £очетание, возможно, заимствовано из стихотворения Иейтса «Песня скитальца Энгуса» (1899)

And many a negligence… — ср. со стихотворением Р. Геррика «Пленительность беспорядка» и другими примерами использования этого мотива в елизаветинской лирике

XXV


Oread (греч. миф.) — ореада, нимфа гор

XXVI


In Purchas or in Holinshed. — Сэмюэль Перкас (1575? — 1626) — автор «Путешествия», вдохновившего Кольриджа на создание поэмы «Кубла Хан»; Рафаэль Холиншед (ум. 1580) — составитель «Хроник Англии, Шотландии и Ирландии», давших сюжеты для многих пьес Шекспира.

XXVII


Mithridates — имеется в виду Митридат VI, понтийский царь (132—63 до н. э.), который, боясь отравления, приучил себя к ядам в малых дозах

XXIX


Raimented (поэт., шутя.) — от «raiment» — одеяние.

XXXV


Стихотворение было послано Дж. Бёрну в декабре 1902 года на открытке из Парижа под заголовком: «Вторая часть — Вступление, повествующее о странствиях души». Очевидна перекличка с «Осенней песней» Верлена (приводим первую и последнюю строфы в русском переводе Н. Минского):
		Осенний стон,



		Протяжный звон,



		Звон похоронный,



		В душе больной



		Звенит струной



		Неугомонной…



		Под бурей злой



		Мчусь в мир былой,



		Невозвратимый,



		В путь без следа,



		Туда-сюда,



		Как лист гонимый.








В особенности знаменательно у Джойса верленовское слово «монотонный» («monotone»): «Не hears the winds cry to the waters' / Monotone».

XXXVI


Написано в Париже в 1903 году и послано Станиславу в письме с примечанием: «для второй части». Похоже на то, что Джойс считал это стихотворение, как и предыдущее, началом нового цикла. Но новый цикл не составился, и тогда оба стихотворения стали заключительными в сборнике.

I hear an army charging upon the land /And the thunder of horses plunging… — ср. со стихотворением Иейтса «Он просит у своей любимой покоя», начинающимся словами: «Я слышу призрачных коней, копыт их стук и гром…»

They come shaking in triumph their long green hair… — «длинные зеленые волосы» могут быть атрибутом слуг Мананнана, бога моря; «кони Мананнана» в ирландской эпико-поэтической традиции — волны

My love, ту love, ту love, why have you left me alone? — ср. с возгласом распятого Христа: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» (Мф. 27:46)




POMES PENYEACH (1927) ПЕННИ ЗА ШТУКУ (1927)


За исключением первого стихотворения — «Довесок», первоначально называвшегося «Кабра» (Дублин, 1903), и последнего — «Мольба» (Париж, 1924), все стихи этого сборника написаны в 1913–1916 годах в Триесте и в Цюрихе. Большинство из них печатались в периодике, в том числе в чикагском журнале «Поэзия» (восемь стихотворений в двух номерах). Отдельным изданием стихи вышли лишь в 1927 году в том же парижском издательстве «Шекспир и компания», где был впервые напечатан «Улисс». Джойс дал своему сборнику ироничное и многозначное название (см. Предисловие). По настоянию Джойса они и продавались по одному пенни за штуку, то есть по шиллингу за сборник.

Джойс снабдил стихи указанием на дату и место их написания — по-видимому, для того, чтобы придать им большую логическую, сюжетную связь. Впрочем, в черновых копиях эти даты варьируются.

TILLY


ДОВЕСОК


Написано в 1903 году. Об обстоятельствах его создания см. Предисловие, с. 15–16.

Cahra — пригород Дублина, где семья Джойса жила В 1902–1903 годах

My torn bough! — по-видимому, евангельская аллюзия (см. Предисловие, с. 18). Кроме того, у древних германцев был обычай, зафиксированный в кодексе законов «Салическая правда»: когда человек отказывался от своего рода и наследства, он должен был явиться в судебное собрание и сломать над своей головой три ветки «длиною в локоть». Таким образом, сломанная ветвь у Джойса может означать разрыв с религией предков, родительским домом и Ирландией (эмиграция).

WATCHING THE NEEDLEBOATS AT SAN SABBA


ПРОГУЛОЧНЫЕ ЛОДКИ В САН-САББA


Опубликовано в сентябре 1913 г.

Needleboats — редкое слово, употребляемое рыбаками в ирландском графстве Голуэй: лодка с парными веслами для нескольких гребцов

Сан-Сабба — место вблизи Триеста, где проходили спортивные лодочные соревнования, в которых принимал участие брат Джойса Станислав

No more, return по more! — последняя строка арии из оперы Джакомо Пуччини (1858–1924) «Девушка с Запада» (1910):«ed io поп tornero ed io поп tornero» — «а я не вернусь, а я не вернусь» (итал.)

A FLOWER GIVEN ТО MY DAUGHTER


ЦВЕТОК, ПОДАРЕННЫЙ МОЕЙ ДОЧЕРИ


В стихотворении Джойс описывает встречу Амалии Поппер со своей дочерью Лючией. Этот эпизод отражен также в прозаическом произведении писателя «Джакомо Джойс».

SHE WEEPS OVER RAHOON


ПЛАЧ НАД РАХУНОМ


В Рахуне (в ирландском графстве Голуэй) находилось кладбище, где был похоронен Майкл Бодкин, юноша, любивший жену Джойса Нору Барнакль.

TUTTO È SCIOLTO


По мнению Р. Эллмана, в стихотворении отразились воспоминания Джойса о его приступах ревности к Норе в 1909 году и позже — на фоне его собственной «измены» ей в истории с Амалией Поппер.

ON THE BEACH AT FONTANA


НА БЕРЕГУ У ФОНТАНА


Стихотворение связано с сыном Джойса, Джорджем (Джорджио, род. 27 июля 1905 г.). В одной из записных книжек Джойса есть запись, связывающая момент рождения сына с «епифанией» в Триесте:

«С твоего рождения прошло лишь несколько минут. Пока доктор вытирал руки, я ходил с тобой взад-вперед по комнате, тихо мурлыча тебе сквозь сжатые губы. Ты выглядел совершенно счастливым — счастливей, чем я.

Я купал его в море на берегу у Фонтана, чувствуя с испугом и нежностью дрожание его худеньких плеч: Asperges те, Domine, hyssopo et mundabor: lavabis me et super nivem dealbalor (Ороси меня иссопом своим, Господи, и я очищусь: омой меня, и я сделаюсь белее снега).

Пока он не родился, я не знал страха перед судьбой».

Fontanel — Фонтан Континентов или Четырех Частей Света, впечатляющее барочное сооружение на площади Единства в Триесте, выходящей одной стороной к бухте Сан- Джусто. Таким образом, действие происходит не на загородном пляже, а на берегу огромного работающего порта.

SIMPLES


ЛУННАЯ ТРАВА


Эпиграф заимствован (в слегка измененном виде) из народной итальянской песни: «Come porti i capelli, /bella bionda! / Tu li porti / a la bella marinara! / Tu li porti / come I'onda, / comme I'onda, / in mezzo al mar!» («Как ты носишь свою шляпку, белокурая красотка! Ты ее носишь, как прекрасная морячка! Ты ее носишь, как волна, как волна в далеком море!»).

Стихотворение, по словам Джойса, посвящено его дочери Лючии.

Simples — лечебные снадобья, травы; а также «простое, бесхитростное, наивное»

Be mine, I pray, a waxen ear… — аллюзия из «Одиссеи» Гомера: чтобы не слышать сладкозвучного пения сирен, заманивших к себе мореходов, Одиссей приказал своим спутникам залепить уши воском

FLOOD


ПРИЛИВ


См. Предисловие, с. 17–18.

NIGHTPIECE


НОКТЮРН


Стихотворение представляет собой переработку прозаического эпизода из «Джакомо Джойса». В нем описывается воображаемое посещение Джойсом и Амалией Поппер собора Парижской Богоматери. Они стоят рядом в огромном нефе, внимая голосу невидимого проповедника. Амалия бледна, дрожит, на глаза ее наворачиваются слезы. Последние слова эпизода: «Не плачь обо мне, о дщерь Иерусалима!»

Voidward — неологизм Джойса, который означает: «в пустоту, в бездну»

ALONE


ОДИН


A swoon of shame… — ср. с «обмороком стыда» («а swoon of sin») в конце второй главы «Портрета художника в юности»

A MEMORY OF THE PLAYERS IN A MIRROR AT MIDNIGHT


АКТЕРЫ В ПОЛНОЧНОМ ЗЕРКАЛЕ


В 1916 году Джойс и К. Стайке при поддержке британского консулата организовали театральную труппу, играющую на английском языке (отчасти это было способом уклониться от призыва в армию). И хотя Джойс сам ни разу не вышел на сцену, он активно участвовал в постановках как директор, бухгалтер, суфлер и даже певец за сценой. В частности, Джойс пел в пьесе Браунинга «На балконе»; комментаторы находят в стихотворении Джойса характерные приметы отрывистого и резкого стиля Браунинга. Главная идея пьесы о всесилии любви и страсти выражена в следующем отрывке:

That woman yonder, there is no use in life But just to obtain her! Heap earth's woes in one And bear them — make a pile of all earth's joys And spurn them, as they help or help not this; Only, obtain her!

Стихотворение Джойса — сатирический контраргумент, беспощадная реплика в собственный адрес.

BAHNHOFSTRASSE


БАНХОФШТРАССЕ


Джойс испытал первый приступ глаукомы в Цюрихе — городе, в котором он прожил много лет. Особенность стихотворения в том, что ряд деталей, которые могут восприниматься чисто метафорически, в контексте биографии Джойса указывают на проблемы со зрением.

Bahnhofstrasse — одна из центральных улиц Цюриха

Grey way whose violet signals are… — По-немецки катаракта — «grauer Star», а глаукома — «griier Star».

The try sting and the twining star… — двойное видение, или диплопия, — один из симптомов заболевания Джойса

Ah star of evil! star of pain! — При глаукоме светочувствительность глаз может уменьшаться до такой степени, что источники света кажутся лишь мерцающими пятнами.

A PRAYER


МОЛЬБА


Как показывают черновики, это стихотворение Джойс писал шесть лет и закончил в мае 1924 г. Месяцем раньше лечащий врач Джойса зафиксировал ухудшение состояния его глаз, предупредил, что может потребоваться операция, и предложил резко уменьшить зрительную нагрузку.

Как и в письмах Норе 1912–1919 годов, в «Мольбе» поражает экстаз покорности и самоотдачи. Р. Эллман пишет: «В стихотворении сочетаются желание и боль — боль оттого, что сознание лирического героя ассоциирует свое подчинение возлюбленной с покорностью другим неизбежным вещам — слепоте и смерти».




COLLECTED OCCASIANAL POEMS

СТИХИ НА СЛУЧАИ


THE HOLY OFFICE СВЯТАЯ МИССИЯ


Стихотворение написано в 1904 году и направлено против деятелей Ирландского литературного возрождения, которых Джойс называет «that mumming company» (в русском переводе — «шутовская шатия»). Дублинский журнал «Сейнт Стивене» отверг эту сатиру; тогда Джойс решил напечатать ее за свой счет (август 1904 г.), однако не смог найти денег, чтобы выкупить издание, и весь тираж был уничтожен. Джойс напечатал «Святую миссию» снова в июне 1905 года в Триесте и послал ее брату Станиславу в Дублин с заданием «подарить» походному экземпляру всем, кого он задел в поэме, кроме Йейтса.

В названии стихотворения обыгрываются святой обряд (например, исповедь) и официальное название инквизиции («Святая палата»).

The mind of witty Aristotle… — Джойс сравнивает себя с Аристотелем, противопоставляя свою приверженность к реальности выспреннему платонизму «кельтских» символистов и мистиков. Катарсис — центральная идея «Поэтики» Аристотеля. Перипатетиками называли учеников Аристотеля, с которыми он прогуливался, беседуя, под колоннадами Лицея.

With him who hies him to appease / His giddy dames' frivolities… — Здесь подразумевается Иейтс.

Orhim who sober all the day / Mixes a naggin in his play… — Имеется в виду ирландский драматург Дж. Синг (1871–1909), герои пьес которого нередко выведены пьяницами.

Or him who conduct 'seems to own, / His preference

for a man of tone… — Джойс имеет в виду своего друга Оливера Джона Гогарти (1878–1957), поэта, эссеиста, прозаика, драматурга, острослова, известного дублинского врача. Гогарти был прототипом Бака Маллигана в «Улиссе».

Orhim who plays the rugged patch / To millionaires in Hazelhatch. — Джойс намекает на ирландского поэта и драматурга Падрейка Колума (1881–1972).

Orhim who loves his Master dear… — Джойс подразумевает поэта и издателя Джорджа Робертса и его почтительное обращение в стихах к главному дублинскому поэту-мистику Джорджу Расселу (1867–1935).

Orhim who drinks his pint in fear… — Джеймс Сал- ливан Старки, «Шеймас О'Салливан» (1879–1958).

Or him who once when snug abed / Saw Jesus Christ without his head… — Джордж Рассел, писавший под псевдонимом «А.Е.».

But Mammon places under ban / The uses of Leviathan… — Под Левиафаном подразумевается одинокий и гордый злой дух (ср. Ис. 27:1), т. е. сам Джойс, борющийся с духом Мамоны (т. е. материального успеха) в литературе.

Steeled in the school of old Aquinas. — Действительно, многие положения эстетики Джойса были выработаны под воздействием рационалистических принципов Фомы Аквинского.

I flash ту antlers on the air. — Джойс любил сравнивать себя с оленем, которого преследуют охотники.

Mahamanvantara (санскрит) — великий год, теософский термин, связанный с циклической концепцией истории

GAS FROM A BURNER


ГАЗ ИЗ ГОРЕЛКИ


Эта сатира была написана в сентябре 1912 года, напечатана в Триесте в 1914 году и послана для распространения в Дублин — на этот раз не Станиславу, а другому брату, Чарлзу. На одном из экземпляров сохранилась объяснительная приписка Джойса: «Этот пасквиль сочинен в зале ожидания на железнодорожной станции Флашинг в Голландии, по пути из Дублина в Триест, после того как первое издание „Дублинцев“ (тысяча экземпляров, за исключением одного, сохранившегося у меня) было злодейски сожжено печатником Джоном Фальконером, Аппер-Сэквел-стрит, Дублин, июль 1912 г.».

Суть истории в том, что Джордж Роберте (издательство «Монсел»), который еще в 1909 г. подписал с Джойсом контракт на издание «Дублинцев», в дальнейшем стал требовать изменений в тексте и исключения конкретных дублинских имен и реалий. Дело кончилось тем, что печатник испугался долгих споров и уничтожил уже отпечатанные чистые листы книги — как он сам впоследствии говорил, пустил под нож, хотя Джойс настаивал, что книга была сожжена. Протагонист джойсовской сатиры — «помесь» Робертса и Фальконера.

An Irish writer in foreign parts. — Джойс в эмиграции.

Flung quicklime into Parnell's eye. — Чарлз Стюарт Парнелл (1846–1891) — лидер движения за самоуправление Ирландии в 1877–1890 гг. Летом 1891 г. на митинге в Каслкомере один из присутствующих бросил кусок негашеной извести в лицо Парнеллу. Поводом для травли Парнелла послужила его связь с замужней женщиной Китти О'Ши. Раздутая клерикалами, эта история привела к отставке и смерти Парнелла.

Without the consent of Billy Walsh. — Имеется в виду преподобный Уильям Уолш (1841–1921), дублинский архиепископ с 1885 по 1921 г.; участвовал в кампании против Парнелла.

0 lovely land where the shamrock growsI — Трилистник, эмблема Ирландии. По преданию, с помощью этого маленького растения святой Патрик сумел объяснить своей пастве сложную теологическую проблему — значение триединства Троицы. Как три листика этого растения составляют одно целое, так Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Дух Святой составляют божественное единство.

1 printed the poems of Mountainy Mutton... — Маун- тени Маттон по-русски означает «горный баран». Джойс называет так ирландского поэта и драматурга Джозефа Кэмпбелла (1879–1944), обыгрывая заглавие его сборника «Горный певец» («Mountainy Singer»), который вышел в 1909 г. в издательстве «Монсел».

And a play he wrote (you've read it, I'm sure) / Where they talk of 'bastard' 'bugger' and 'whore… — Имеется в виду пьеса Кэмпбелла «Осуждение».

And a play on the Word and Holy Paul / And some woman's legs that I can't recall / Written by Moore… — Джордж Мур (1852–1933) опубликовал в издательстве Робертса пьесу «Апостол», в предисловии к которой автор пишет о проявлениях чувственности в Библии, в частности о «длинных ногах» купающейся Вирсавии, которые соблазнили Давида.

The table book of Cousins… — по-видимому, книга стихов «Этайн возлюбленная» теософа и мистика Джеймса Казинса, принадлежавшего к кругу Джорджа Рассела. «The table book" означает книгу в роскошном переплете, которую кладут на стол в гостиной, чтобы гости могли ею любоваться.

I printed folklore from North and South / By Gregory of the Golden Mouth… — Издательство „Монсел“ выпустило фольклорные сборники леди Грегори „Книга кил- тартанских историй“ (1909) и „Книга килтартанских сказаний“ (1910).

I printed Patrick What-do-you-Colm… — Джойс обыгрывает фамилию Падрейка Колума.

…that bloody fellow, / That was over here dressed in Austrian yellow. — Джойс подолгу жил в Триесте, входившем в то время в Австро-Венгерскую монархию; национальный цвет Австрии — желтый.

Spouting Italian by the hour / To O'Leary Curtis and John Wyse Power… — Джон Уайз Пауэр — чиновник в Управлении королевской ирландской полиции при резиденции лорда-наместника Ирландии в Дублинском замке; О'Лири Кёртис — дублинский журналист.

The Wellington Monument — памятник английскому полководцу, ирландцу по происхождению, герцогу Веллингтону (1769–1852) в Феникс-парке в Дублине.

Sydney Parade, etc. — топонимика Дублина

Не forgot to mention Curly's Hole… — старинный водоем в пригороде Дублина Клонтарфе, возле Клонтарф- ской часовни, построенной в 550 г.

So gross a libel on Stepmother Erin. — Роберте был выходцем из Шотландии.

Colm can tell you I made a rebate… — Падрейк Колум с марта 1912 г. по июль 1913 г. издавал журнал „Ирландское обозрение“, пользуясь кредитами издательства „Монсел“.

My Irish foreman from Bannockburn… — Город Бен- нокбурн находится отнюдь не в Ирландии, а в Шотландии, там произошла знаменитая битва Роберта Брюса против англичан в 1314 г.

Memento homo (лат.) — „Помни, человек… ибо прах ты, и в прах превратишься“ (Бытие 3:19). Эти слова произносятся кающимися в первый день Великого поста, „пепельную среду“, когда они чертят пеплом крест на лбу.

ЕССЕ PUER


Написано в 1932 г.

Ессе puer (лат.) — (см. Предисловие, с. 16). Младенец у Джойса — символ вечного обновления жизни.

A boy is sleeping: /An old man gone. — Отец Джойса, с которым тот после отъезда из Ирландии в 1912 году ни разу не виделся, умер незадолго до рождения внука.




UNCOLLECTED OCCASIANAL POEMS

СТИХИ НА СЛУЧАИ

(НЕ ОПУБЛИКОВАННЫЕ ДЖОЙСОМ)


SATIRE ON THE BROTHERS FAY


САТИРА НА БРАТЬЕВ ФЭЙ


Датируется июнем 1904 г. Обстоятельства написания этих стихов таковы. Джойс явился вдрызг пьяным на репетицию Национального театра в Кэмден-Холл и свалился там в узком коридоре, ведущем в репетиционную залу. Две дамы, актриса Вера Экспозито и ее мать, услышали его пьяное мычание и хрипение и призвали на помощь руководителей труппы братьев Франка и Уильяма Фэев. Джойса, несмотря на его протесты, вывели и отправили домой. Придя в себя, Джойс сочинил эти два лимерика.

"THE FLOWER I GAVE REJECTED LIES…"


"ЦВЕТОК, ЧТО Я ТЕБЕ ПРИНЕС…"


Единственный экземпляр этого стихотворения не датирован. Некоторые комментаторы относят его к 1902–1904 гг. Другие — к периоду "Джакомо Джойса" (1913–1916).

Алъберик — карлик, отвергнувший любовь ради подземных сокровищ, в опере Вагнера "Золото Рейна"

Отмщенье мне — и аз воздам. — Евангельская аллюзия, Рим. 12:19.

DOOLEYSPRUDENCE


ДУЛИСПРУДЕНЦИЯ


Датируется 1916–1918 гг. Стихотворение написано на мелодию популярной песни "Мистер Дули" (слова У. Джерома, музьжа Ж. Шварца, 1901). В нем отражается положение Джойса — эмигранта, сохранившего британский паспорт, но твердо решившего не принимать никакого участия в войне, что, конечно, раздражало британские консульские власти.

Название дословно означает "благоразумие Дули".

The gospel of the German on the Mount… — По-видимому, имеется в виду Ницше, автор книг о пророке Заратуст- ре, десять лет жившем в горах, чтобы набраться мудрости; в русском переводе Ницше назван "Базельским пророком", так как он долго преподавал в Базельском университете.

LAMENT FOR THE YEOMEN


ПЛАЧ ПО РАТНИКУ


Написано в 1918 г. Перевод из немецкого поэта Феликса Берана "Des Weibes Klage". Джойс хвалил этот "Плач" как единственное известное ему хорошее стихотворение о войне. Он даже намеревался включить свой перевод в сборник "Пенни за штуку". В сохранившейся беловой копии оно помещено на одиннадцатом месте, между стихотворениями "Один" и "Банхофштрассе".

Приводим немецкий оригинал Берана:
		Und nun kommen der Krieg der Krieg



		Und nun kommen der Krieg der Krieg



		Und nun kommen der Krieg der Krieg



		Krieg



		Nun sind sie alle Soldaten



		Nun sind sie alle Soldaten



		Nun sind sie alle Soldaten



		Soldaten



		Soldaten miissen sterben



		Soldaten miissen sterben



		Soldaten miissen sterben



		Sterben miissen sie



		Wer wird nun kiissen



		Wer wird nun kiissen



		Wer wird nun kiissen



		Meinen weissen Leib







TO SYLVIA BEACH


СИЛЬВИИ БИЧ


Обращено к Сильвии Бич, молодой американке, владелице книжного магазина в Париже, предпринявшего издание романа Джойса "Улисс" по подписке. Книга вышла 2 февраля 1922 г. Через несколько дней Джойс написал и послал издательнице это стихотворение. Подпись "J.J. after W.S." означает, что Джойс написал его по канве песни "Who is Silvia?" из "Двух веронцев" Шекспира (IV, 2). Соответственно, русский перевод этого стихотворения Джойса перекликается с русским переводом В. Левика из Шекспира.

PENNIPOMES TWOGUINEASEACH


ПЕННИ ЗА ШТУКУ — ГИНЕЯ ЗА КУЧКУ


Отклик на выход в свет "Книги Джойса", составленной Гербертом Хьюзом, — сборника стихов из "Пенни за штуку" ("Pomes penyeach"), положенных на музыку. Джойс был очень доволен этой книгой, вышедшей ограниченным тиражом в Лондоне.

Написано по канве известного детского стишка "Sing a Song of Sixpence". В русском переводе: "Вот песенка за пенни, / Я спеть ее готов. / Запек в пирог пирожник / Четырнадцать дроздов" и т. д.

A PORTRAIT OF THE ARTIST AS AN ANCIENT MARINER


ПОРТРЕТ ХУДОЖНИКА КАК СТАРОГО МОРЕХОДА


Послано Сильвии Бич в октябре 1932 г. Стихотворение пародирует "Сказание о Старом Мореходе" С. Т. Кольриджа и отражает продолжающуюся эпопею с публикацией романа "Улисс". Через десять лет после выхода в свет парижского издания "Улисс" по-прежнему находится под запретом в Англии и США ("Папаша Буль" и "Дядюшка Сэм" второй строфы) и вынужден продолжать свои бесприютные скитания по свету.

Scribelleer — "слово-бумажник" (в терминах Эдварда Лира), раскладывающееся на "scribbler" ("писака") и "buccaneer" ("пират"), В русском переводе появляется "мудряк" ("мудрый" плюс "моряк") "с повязкой на левом глазу", что соответствует известной фотографии Джойса и является компенсацией авторского намека на глазные операции в шестой строфе ("Till his eyeboules bust their stitches").

K.O. 11 — нокаут в одиннадцатом раунде (что означает, по мнению комментаторов, одиннадцатый год после публикации "Улисса")

Shakefears and Coy — игра с названием книжного магазина Сильвии Бич "Shakespeare and Со". Возможен намек на стихотворение Э. Марвелла "То His Coy Mistress" ("К робкой возлюбленной").

Schuft… Luft (нем.) — "негодяй"… "воздух", зд. "ветер".

U. boat — корабль Улисса или подводная лодка (нем. "Underseeboat")

Silviest Beach of Beaches — "серебрянейший пляж пляжей". В русском переводе этому ребусу соответствуют Лесок ("Сильвия" — "лесная"), Песок ("Бич", т. е. "пляж") и Сильвена (т. е. "Сильвия" плюс "Сирена"). Kugelkopfschwindel (нем.) — головокружение His flag… white and partir's blue. — Белый и голубой — цвета греческого флага, а также обложки первого издания "Улисса".

You'd have staked your goat he was Candi. — Махатма Ганди проводил свои знаменитые голодовки в обществе козла, привязанного к колышку (a staked goat).

Japs — японцы (в русском переводе "япы"). В этой строфе намекается на пиратские издания "Улисса" в США и Японии.

An Albatross. — В "Сказании о Старом Мореходе" Кольриджа товарищи вешают мертвого альбатроса на шею убившего его моряка в наказание за вызванные этим преступлением бедствия. Кроме того, "Альбатрос" — название гамбургского издательства, которому Сильвия Бич передала право на публикацию "Улисса".

EPILOGUE ТО IBSEN'S GHOSTS


ЭПИЛОГ К "ПРИВИДЕНИЯМ" ИБСЕНА


Написано в Цюрихе, куда Джойс приехал из Парижа, по свежему впечатлению от просмотра "Привидений" Ибсена в Театре на Елисейских Полях. В письме к другу Джойс подчеркнул, что эту пародию не следует интерпретировать так, будто он не считает Ибсена величайшим драматическим поэтом (на основании его поздних пьес, начиная с "Дикой утки"), а также она не означает, что Джойс рассматривает "Привидения" иначе чем великую трагедию.

"Эпилог" произносится от лица капитана Альвинга и пародирует такие излюбленные Ибсеном драматические приемы, как Расползающийся Грех и Ужасный Намек. Капитан Альвинг утверждает, что у него имеется два ребенка: первый, внебрачный, — здоровый (Регина), а второй — с врожденным заболеванием (Освальд). Стараясь, как Гамлет, докопаться до истины и основываясь на упомянутой в "Привидениях" давнишней любви пастора Мандерса и миссис Альвинг, капитан выдвигает дерзкую версию, что настоящий отец Освальда — Ман- дерс. Он также цинично заявляет, что его собственные грехи дали бесценный материал для драматического шедевра.

Интересно отметить, что у самого Джойса тоже было двое детей: один — здоровый и другой — больной от рождения.

The grim old grouser — Ибсен

Like the lewd knight in dirty linen — Фальстаф в "Виндзорских проказницах" Шекспира, спрятавшийся в корзину с грязным бельем.

Thy name is joy — перифраз слов Гамлета: "Frailty, thy name is woman"

Olaf… Haakon — не персонажи пьесы Ибсена, а условные фигуры (как в римской сатире)

Quantum sat (satis) (лат.) — сколько надо Pox Romaria — "сифилис римский", каламбур к Pax Romana, "Римский мир" (в значении "Римская империя")

Y.M.CA., V.D., Т.В. — Young Men's Christian Association, venereal decease, tuberculosis

A COME-ALL-YE, BY A THANKSGIVING TURKEY


БАЛЛАДА. ИСПОЛНЯЕМАЯ ИНДЕЙКОЙ В ДЕНЬ БЛАГОДАРЕНИЯ


В 1937 году в Париже Джойс был приглашен семейством Джоласов на обед в честь Дня благодарения. Индюшку по дороге с рынка уронили, и впоследствии в ней не оказалось печенки. Это происшествие вдохновило Джойса на написание песни с традиционным ирландским зачином: "Come all ye…" (примерно соответствующим русскому: "Послушайте, что вам спою…").

Lairds and ladies… — Шотландские слова "lairds" (лорды) и "lassies" (девушки) — дань шотландским предкам хозяйки Марии Макдональд Джолас.

Grand Palais Potin… — Feliz Potin, сеть довоенных продовольственных магазинов в Париже в начале XX в.




Lieber's code… — Франц Либер (1789–1872), американский философ и юрист времен Войны за независимость, разработавший принципы защиты гражданских лиц и военнопленных

Loye — l'oie, фр. "гусыня". Ср. "Contes de ma mere ГОуе" Шарля Перро — "Сказки Матушки Гусыни".

Osmanli — оттоманы, т. е. турки.

The mujik — "мужик". У Джоласов был русский слуга по имени Конрад.

Madamina — первое слово в знаменитой арии Дон Жуана в одноименной опере Моцарта.

A message from the Big Noice of her State — имеется в виду "послание к нации" Президента США Франклина Рузвельта по случаю Дня благодарения

Turco — аллюзия на Turco the Terrible, комическая пантомима, пользовавшаяся громадным успехом у дублинцев со времени ее первой постановки в 1873 г.




POEMS FROM "FINNEGANS WAKE" СТИХИ ИЗ "ПОМИНОК ПО ФИННЕГАНУ"


В том же 1922 году, когда был напечатан "Улисс", Джойс начал работу над новым романом, "Поминки по Финнегану", который он опубликовал в 1939 году. Если первый из этих двух романов называют иногда "библией модернизма", то второй можно назвать ранним и непревзойденным шедевром постмодернизма. Каламбурная вязь, словотворчество, макароническая игра (т. е. смешение разных языков) достигают в "Поминках по Финнегану" предельных степеней. Это же относится и к вставным стихотворениям романа. Их полное объяснение и истолкование вряд ли возможно, тем более в ограниченном объеме данного комментария. По этой причине мы ограничиваемся лишь немногими смысловыми вехами, оставляя основной труд дешифровки читателю. Нечего и говорить, насколько головоломен труд перевода таких стихов. Лишь путем постоянных компенсаций непереводимой словесной игры автора, включив в работу всю свою фантазию, переводчик может в какой-то мере приблизиться к эффекту оригинала.

THE BALLAD OF PERSSE O'REILLY


БАЛЛАДА О ХУХО О'ВЬОРТТККЕ


Persse O'Reilly — Ирландская фамилия О'Рэйли созвучна французскому слову, означающему "ухо". Таким образом, перед нами еще одно прозвище для главного персонажа романа Хамфри Ирвикера (Earwicker), чье имя начинается тоже с "уха" и, более того, созвучно английскому слову "earwig" — "уховертка".

Humpty Dumpty — персонаж известной детской песенки, в переводе Маршака — Шалтай-Болтай. По существу, эта песенка представляет собой загадку о яйце: если Шалтай-Болтай упадет со стены, его не сможет собрать ни "вся королевская конница", ни "вся королевская рать". Для Джойса это, по-видимому, символ "Человека вообще" (Everyman). В частности, Джойс называет Шалтаем-Болтаем Хамфри Ирвикера, протагониста своей "универсальной истории человеческой жизни", рассказанной в "Поминках по Финнегану". Заметим, что название романа Джойса происходит от комической баллады о подносчике кирпичей, который тоже, почти как Шалтай-Болтай, упал с лестницы и разбился. Но на поминках почувствовал запах виски и воскрес.

Mount joy (ирл.) — тюрьма в Дублине Arrah (ирл.) — что такое! (возглас изумления)

Black and tan тап-о'-war — черно-рыжий военный корабль. Нужно иметь в виду, что "Black and Tans" ("черно-рыжие") было названием английских карательных отрядов во время ирландской войны за независимость (1919–1921).

Fingal Mac Oscar Onesine Bargearse Boniface… — Первые три слова звучат как ирландское имя (Финн мак Кумал — имя знаменитого предводителя фениев в ирландских сагах), в то время как последние два имени имеют римский оттенок (Боргезе, Бонифаций). Begod (разг.) — клянусь богом

The general lost her maidenloo! — игра слов: "maidenhood" плюс "Waterloo"

Noah's larks, good as noo — жаворонки Ноя, "практически новые" ("good as new")

When that frew gets a grip of old Earwicker… — здесь "frew", по-видимому, иск. "Frau"

Suffoclose! — иск. Sophocles, Софокл (496–406 гг. до н. э.)

Oxmanstown — ср. Oxford

Connacht — Конахт, графство на западе Ирландии

THREE QUARKS FOR MASTER MARK


ТРИ КВАРКА ДЛЯ МАСТЕРА МАРКА


Этот стихотворный отрывок примечателен прежде всего тем, что он подарил науке название элементарной частицы — главного "кирпичика", из которого строится вся материя, — знаменитого "кварка". Косвенным образом это доказывает, что физики являются усердными читателями этого самого загадочного романа Джойса.

Вместо комментария приводим нерифмованный перевод этого стихотворения (и следующих за ним нескольких прозаических строк), выполненный Дм. Смирновым:

ТРИ КВАРКА ДЛЯ МАСТЕРА МАРКА
		— Три кварка для мастера Марка!



		Конечно, у него не слишком много обаяния,



		А то, что есть, — явно не первого сорта.



		Но, Воробьиноорлий Боже, нельзя ль и нам



		повеселиться И поглазеть на старого болвана, вопящего что-то



		о ночной сорочке, Разыскивающего свои полосатые трусы



		в Палмерстоунском парке, Хо-хо-хо-хо, плюгавый Марк,



		Вы самый запойный забияка из всех вышвырнутых



		Ноевым Ковчегом, Воображающий себя бойцовым петухом.



		Куры, подымайтесь, Тристи, брызжущий искрами



		молодости,



		Осеменит её, оженит её, уложит её, разрумянит её,



		Глазом не моргнув, хвостом не махнув —



		Вот так этот шельмец собирается добыть деньги



		и признание.








Все-пере-заполоняющая, пронзительно-ликующе — гогочущая. Песня эта пета морскими бардами. Крылатыми. Ястребом морским, чайкой, кроншнепом и ржанкой, пустельгой и тетеревом. Все эти птахи оглушающе загорланили, смакуя привкус сочнейшага пацалуя Трастана и Азольды.

К этому переводчик делает добавление: "Слово "кварк", обозначающее теперь в науке частицу меньше протона или нейтрона, вероятно, произошло от слова "кварта", означающего емкость в 1,14 литра: видимо, захмелевшему мистеру Марку, превратившему себя в "мастера" (или "мустера"), так проще выговорить".

Г. Кружков




ББК 84.4 Вл

Д42

Составление, предисловие и комментарии Г. Кружкова

Оформление А. Орловой

Редактор Н. Вергелис




Джойс, Джеймс

Д42 Стихотворения: Сборник/Сост. Г. Кружков. — М.: ОАО Издательство "Радуга", 2003.

— На английском языке с параллельным русским текстом. — 240 с.




Федеральная программа книгоиздания России

© Г. Кружков, 2003 © ОАО Издательство "Радуга",

ISBN 3-05-005463-Х 2003








notes



Примечания





1


Все кончено (ит.).




2


О белокурая красавица, волне подобна ты! (ит.)




3


Се дитя (лат.).




4


Так в тексте. В оригинале Джойса было quantum sat, в примечаниях Г. Кружков никак не комментирует это изменение. Прим. автора fb2