Мистик-ривер
Деннис Лихэйн


К трем маленьким приятелям, Шону, Джимми и Дейву, озорничающим на улице, подъезжают два мнимых полицейских и увозят в своей машине самого слабого и беззащитного из них — Дейва. Через несколько дней мальчик убегает от похитителей и возвращается домой, но эта история оставляет рубец в душе каждого из ее участников и через двадцать пять лет вновь сводит их вместе в чудовищном кошмаре.


Деннис Лихэйн

Мистик-ривер


[Он] не понимал женщин, не так, как не понимают их судейские или актеры, а так, как не понимают законов купли-продажи бедняки. Хоть всю жизнь стой возле дверей банка, не догадаешься, что происходит внутри. И тянет играть по-крупному.

    
Пит Декстер, «Закрома Господа»


Нет улицы, где камни немы,

Нет дома, где не звучало в эхо.

Гонгора


Моей жене Шейле


I

Мальчишки, Сбежавшие от Волков

(1975)


1

Стрелка и Плешка


Когда Шон Дивайн и Джимми Маркус были детьми, отцы обоих работали на кондитерской фабрике Колмана и приносили домой с работы запах горячего шоколада. Шоколадом пропахли их одежда, постели и виниловые спинки кресел в их машинах. В кухне у Шона пахло тянучками, в ванной — жвачкой Колмана. Ко времени, когда им с Джимми исполнилось одиннадцать, они успели так стойко возненавидеть сладкое, что впредь пили кофе только черный, а на десерт даже не глядели.

По субботам отец Джимми заезжал к Дивайнам пропустить кружечку пивка с отцом Шона. Он брал с собой Джимми, и пока кружечка не превращалась в шесть плюс две-три порции виски, Джимми и Шон играли во дворе, иногда вместе с Дейвом Бойлом, мальчишкой с девчачьими слабыми руками и слабым зрением, знавшим кучу анекдотов и прибауток, которых поднабрался от своих дядьев. Из-за жалюзи кухни доносились треск вскрываемых пивных банок, внезапные взрывы хриплого хохота и резкое щелканье зажигалок, когда мистер Дивайн и мистер Маркус закуривали свои «Лаки страйк».

У отца Шона, мастера, работа была получше. Он был высокий, белокурый, улыбчивый. Улыбка его, как не раз замечал Шон, моментально усмиряла гнев матери, словно внутри нее задували огонь. Отец Джимми работал грузчиком. Маленький, с падающими на лоб вечно спутанными темными вихрами, глазами, в которых словно прыгал некий живчик, он был порывист, быстр и непоседлив — не успеешь моргнуть, а он уже на другом конце комнаты. У Дейва Бойла отца не было, были только дядья, а брали его с собой по субботам лишь потому, что он вечно как банный лист лип к Джимми: стоило ему увидеть, как тот выходит из дому с отцом, как он, запыхавшийся, уже тут как тут возле их машины и робко, но с тайной надеждой тянет: «Ты куда собрался, а, Джимми?»

Все они жили в Ист-Бакинхеме, к западу от центра, в районе мелких магазинчиков и тесных дворов, где туши в витринах мясных лавок еще сочились кровью, названия баров были ирландскими, а возле обочин стояли припаркованные «доджи-дарты». Женщины в этом районе повязывали голову косынкой и в качестве портсигаров использовали кошельки из искусственной кожи. Лишь год-два минуло с тех пор, как старших мальчиков перестали вылавливать по улицам для мгновенной отправки в армию. Возвращались они через год или год с небольшим хмурые, с потухшим взглядом, или же совсем не возвращались. Днем матери просматривали газеты в поисках объявлений о скидках, вечерами отцы отправлялись в бары. Все знали друг друга, никто отсюда не уезжал, кроме тех самых старших мальчиков.

Джимми и Дейв были с Плешки, расположенной за Тюремным каналом с южной стороны Бакинхем-авеню. Жили они неподалеку от Шона, но дом Дивайнов находился в северной части авеню, на так называемой Стрелке, а Стрелка и Плешка не очень-то между собой общались.

Нельзя сказать, что Стрелка сияла роскошью. Просто Стрелка была Стрелкой — местожительством квалифицированных рабочих, «синих воротничков», кварталами однотипных островерхих домов с редкими вкраплениями викторианских особнячков, с «доджами», «шевроле» и «фордами» у обочины. Но жители Стрелки были домовладельцами, в то время как люди с Плешки — квартиросъемщиками. В церкви жители Стрелки держались кучно, на предвыборных митингах плакаты сосредоточивались в их руках. А жители Плешки перебивались кое-как: ютились, подобно зверью в норах, вдесятером в одной квартире, на грязных замусоренных улицах Трущобвилля, как Шон и его однокашники по школе Сент-Майк называли этот район. Многие семьи жили на пособие, отправляя детей в бесплатные школы; много было и неполных семей. Таким образом, в то время как Шон, посещая приходскую Сент-Майк, надевал фирменные черные штаны, черный галстук и голубую рубашку, Джимми и Дейв ходили в школу Льюиса М. Дьюи, что было прекрасно, но носили они при этом отрепья, все время одни и те же — что в школе, что на улице, — а это уже прекрасным вовсе не было. У мальчиков из М. Дьюи лица пестрели прыщами, школу они часто бросали не окончив; а некоторые из девочек облачались на выпускной бал в платья свободного покроя.

Поэтому, если б не отцы, герои наши вряд ли смогли бы сдружиться. На неделе времени на прогулки у них не оставалось, но в их распоряжении были увлекательные субботы с играми во дворе, рысканиями по свалкам среди куч щебня за Харвест-стрит или катаниями на метро в центр — не для осмотра достопримечательностей, а лишь для ни с чем не сравнимого ощущения движения по темному туннелю под стук колес и визг тормозов на поворотах, в мелькании огней, от которого у Шона всегда захватывало дух. Ведь все могло произойти в компании с Джимми. Потому что если Джимми и был знаком с правилами поведения — в метро, на улицах, в кинотеатрах, — знакомства этого он не выказывал.

Однажды на Саут-стейшн они забавлялись тем, что гоняли по платформе оранжевый хоккейный мяч. Джимми упустил мяч, брошенный Шоном, и мяч упал на пути. Прежде чем Шон успел сообразить, что задумал его дружок, тот спрыгнул с платформы прямо на рельсы, туда, к крысам, мышам и страшной третьей рельсе.

Пассажиры на платформе просто спятили. Они принялись орать на Джимми. Одна женщина с посеревшим, как пепел от сигары, лицом, опустившись на колени, вопила:

— А ну, подымайся назад! Подымайся сию минуту, черт тебя подери!

Шон услышал низкий гул — не то от поезда, уже нырнувшего в туннель возле Вашингтон-стрит, не то от грузовиков, мчавшихся по улице наверху. Люди на платформе тоже услышали этот гул. Они замахали руками и стали озираться в поисках дежурного полисмена. Какой-то тип заслонил рукой глаза своей дочери.

Джимми же, не поднимая головы, вглядывался в темноту — он искал мяч. И он нашел его. Стер с него сажу рукавом рубашки, не обращая внимания на толпу свесившихся с платформы и тянущих к нему руки.

Толкнув локтем Шона, Дейв пронзительно вскрикнул:

— Ой, ты!

Джимми прошел по середке между рельсами к дальнему краю платформы, где находилась лесенка и где раскрывалось темное жерло туннеля, гул из которого уже сотрясал станцию. Люди, толпившиеся на платформе, теперь буквально подпрыгивали, молотя кулаками по бедрам. Джимми шел не спеша, вразвалочку, а потом обернулся, встретился глазами с Шоном и осклабился.

Дейв сказал:

— Смеется. Ненормальный.

Едва только Джимми ступил на лесенку, как многочисленные руки, потянувшись, подхватили его. Шон видел, как взлетело вверх его тело — ноги налево, голова направо; Джимми выглядел таким маленьким и легким в руках рослого мужчины, словно кукла, набитая опилками, но, несмотря на чьи-то пальцы, хватавшие его за локоть, несмотря на то, что щиколотка его еще билась о край платформы, он крепко прижимал к груди мяч. Шон чувствовал, как трясется рядом растерянный Дейв. Шон глядел на лица тех, кто поднимал Джимми на платформу. Теперь на них не было страха, волнения или выражения беспомощности, как еще минуту назад. Он читал на этих лицах ярость — уродливые злые чудовища с искаженными злобой чертами. Казалось, они сейчас вцепятся в Джимми зубами, а потом изобьют его до смерти.

Подняв Джимми, они не отпускали его, держа за плечи, словно ожидая того, кто скажет, что с ним делать дальше. Поезд выскочил из туннеля, раздался чей-то крик, а потом смех — оглушительный гогот, так гогочут ведьмы вокруг котла со своим адским варевом, — потому что поезд прошел с другой стороны платформы, направляясь в северную часть города, и Джимми поднял глаза на обступивших его людей, словно говоря: «Ну что? Съели?»

Стоявший бок о бок с Шоном Дейв тоненько хихикнул, победно взмахнув руками.

Шон отвел глаза, в чувствах его царил сумбур.

* * *


В тот же вечер отец Шона усадил его на табуретку в мастерской в подвале. Там было тесно от всех этих черных слесарных тисков, гвоздей и шурупов в банках из-под кофе, дощечек и фанерок, аккуратно сложенных под исцарапанным верстаком посреди комнаты; молотки висели по стенам в своих гнездах, как зачехленное оружие, рядом с двуручной пилой на крюке. Отец, подрабатывавший и у соседей, нередко приходил сюда — мастерил птичьи домики для себя и полочки под цветочные горшки для жены. Здесь же он обдумывал конструкцию заднего крыльца, которое и воздвиг вместе с приятелями в то знойное лето, когда Шону минуло пять лет. А еще он спускался сюда в поисках покоя и уединения или же, как это было известно Шону, когда сердился — на Шона ли, на мать или на свою работу. Птичьи домики — разнообразнейшие: то в виде миниатюрных тюдоровских замков, то в колониальном или викторианском стиле, а то имитирующие швейцарские шале, в результате громоздились в подвальном углу, так как такого количества птиц не нашлось бы даже в лесах Амазонки.

Сидя на красной круглой табуретке, Шон вертел в руках черные слесарные тиски, вдыхая запах машинного масла и опилок и ожидая, когда отец заговорит.

— Шон, — сказал отец, — сколько раз тебе надо повторять одно и то же!

Шон вытащил палец из тисков и стер с ладони масло.

Собрав с верстака валяющиеся там гвозди, отец ссыпал их в желтую банку из-под кофе.

— Я знаю, что ты любишь Джимми Маркуса, но если вы хотите играть вместе, то отныне это будет около дома. Твоего дома, а не его.

Шон кивнул. Препираться с отцом было бессмысленно, когда он говорил таким тоном, как сейчас — спокойным, размеренным, чеканя каждое слово.

— Ведь мы поняли друг друга?

Сдвинув банку из-под кофе, отец смотрел вниз на Шона.

Шон кивнул. Он глядел, как отец стряхивает с толстых пальцев опилки.

— И надолго?

Потянувшись, отец снял клок паутины с крюка на потолке. Скатав паутину в комочек, он бросил его в стоявшее под верстаком мусорное ведро.

— Да, надолго. И вот еще, Шон...

— Что?

— Не вздумай лезть с этим к матери. Она решительно против твоей дружбы с Джимми после этого сегодняшнего его фортеля.

— Да он вовсе не такой уж плохой мальчик. Он...

— Я и не сказал, что он плохой. Но он дикарь, а мама устала от дикарей.

Шон заметил, как сверкнули глаза отца при слове «дикарь», и понял, что на секунду перед глазами его возник другой Билли Дивайн, чей образ можно было воссоздать по подслушанным обрывкам разговоров и нечаянным обмолвкам дядьев и тетушек. Старина Билли был «забиякой», как однажды с улыбкой сказал дядя Колм, но тот Билли Дивайн исчез незадолго до рождения Шона, превратившись в этого тихого аккуратного человека, чьи толстые ловкие пальцы соорудили целую гору птичьих домиков.

— И не забудь наш разговор, — сказал отец и похлопал его по плечу в знак того, что он может идти.

Шон вышел из мастерской, думая о том, что, наверное, в компании Джимми его привлекает то же самое, чем привлекает отца общество мистера Маркуса, когда субботняя выпивка плавно перетекает в воскресную под взрывы хриплого смеха, чего, может быть, и боится его мать.

А несколько суббот спустя Джимми и Дейв Бойл заявились к Дивайнам без отца Джимми. Они постучали в заднюю дверь, когда Шон приканчивал завтрак, и он услышал, как мать открыла им со словами: «Привет, Джимми, привет, Дейв», сказанными этим ее подчеркнуто вежливым тоном, каким она говорила с людьми, ей не слишком приятными.

В тот день Джимми был тихим. Казалось, сумасшедшая энергия его затаилась, свернувшись клубком. Шон явственно ощущал, как распирает она его внутренности и как Джим сглатывает ее, когда она подступает к горлу. Джимми словно потемнел и уменьшился в размерах — так съеживается воздушный шар, если его проткнуть иголкой и выпустить воздух. Шон и раньше видел Джимми в мрачном настроении, на того иногда «находило». И он не раз задавался вопросом, умеет ли Джимми как-то сдерживать наступление таких припадков, или они возникают стихийно, вроде ангины или материных кузин — нежданно-негаданно, хочешь не хочешь.

Когда на Джимми наступление «находило», Дейв прямо из кожи лез вон. Он считал тогда своей прямой обязанностью развеселить всех. Сейчас, когда они стояли на тротуаре, решая, чем заняться, — сумрачно-сдержанный Джимми и Шон, еще не очухавшийся ото сна, и им предстоял субботний день, бесконечный, хоть и ограниченный длиной улицы, на которой находился дом Шона, Дейв спросил:

— Эй, а почему собака яйца лижет?

Ни Шон, ни Джимми не ответили. Эту шутку они слыхали от него не один десяток раз.

— Да потому, что дотянуться может! — взвизгнул Дейв и схватился за живот, словно сейчас лопнет от смеха.

Они двинулись по тротуару, туда, где стояли ограждения, потому что рабочие меняли там несколько метров асфальта и желтая ленточка с надписью «осторожно!» образовывала прямоугольник, внутри которого застывал свежий асфальт, но Джимми прорвал ленточку, пройдя за ограждения. Сев на корточки, так, чтобы кеды его оставались на старом асфальте, он чертил веткой по мягкому асфальту узор из тонких линий, напомнивший Шону морщинистые руки старика.

— Мой папа больше не работает с твоим.

— Чего это вдруг?

Шон присел на корточки рядом с Джимми. Палки у него не было, а она была ему нужна позарез. Ему хотелось делать то же самое, что и Джимми, даже если он не знал зачем, даже если отец располосовал бы ему за это ремнем всю задницу.

Джимми пожал плечами.

— Он умнее всех их, вместе взятых. Вот они его и испугались, слишком много знал всякого-разного, всяких вещей.

— Умные вещи знал, — подхватил Дейв Бойл. — Верно, Джимми?

Верно, Джимми? Верно, Джимми? Дейв мог иногда вот так заладить, словно попугай.

Шон прикидывал, какие такие особенные вещи можно знать про шоколад и конфеты и почему знания эти могут сыграть такую роковую роль.

— А какие вещи он знал?

— Ну, как наладить дело получше, — без большой убежденности пояснил Джимми. — Словом, разные вещи и очень важные.

— Ясно.

— Как по-умному дело наладить, верно, Джимми? Верно?

Но Джимми опять занялся расковыриванием тротуара. Дейв Бойл нашел и себе палочку и, склонившись над мягким асфальтом, принялся чертить круг. Джимми нахмурился и отшвырнул ветку в сторону. Перестав чертить, Дейв поднял на него глаза с таким видом, будто хотел сказать: «Ну что я такого сделал?!»

— Знаете, чем бы сейчас было бы здорово заняться?

При этих словах голос Джимми слегка зазвенел, и повисший в воздухе вопрос заставил сердце Шона затрепетать, возможно, потому, что «здорово» в понимании Джимми разительно отличалось от того, что обычно вкладывали в это слово окружающие.

— Чем?

— Порулить!

— Угу, — протянул Шон.

— Немножко. — Джимми схватил его за руки, вывернул ладони — ветка и асфальт были забыты. — Мы бы здесь по соседству покатались.

— Ну если по соседству... — промямлил Шон.

— Здорово было бы, правда? — Джимми широко улыбнулся, и Шон почувствовал, как улыбка сама собой прорывает линию ограждения и вот уже сияет и на его собственном лице.

— Да, это здорово!

— Да еще бы, здоровее не бывает. — Джимми даже подпрыгнул, вытаращил глаза и подпрыгнул опять. — Здорово...

Шон уже чувствовал в руках руль.

— Да, да, да, да! — И Джимми ткнул Шона в плечо.

— Да, да, да! — И Шон ткнул Джимми в ответ. Внутри него что-то зыбилось, ширилось, вихрилось, все убыстряясь и блистая.

— Да, да, да! — подхватил и Дейв. Он тоже ткнул было Джимми в плечо, но промахнулся.

А Шон и забыл, что Дейв был рядом. Такое часто случалось, когда дело касалось Дейва. Шон не знал почему.

— Здорово, чертовски здорово, обалденно здорово, ей-богу! — Джимми расхохотался и опять подпрыгнул.

А перед глазами Шона как наяву уже возникла картина: они на переднем сиденье (Дейв сзади, если он вообще там будет), и катят, катят двое одиннадцатилетних мальчишек по Бакинхему, сигналят приятелям, обгоняют старших водителей на Данбой-авеню, не щадя покрышек, в визге тормозов и облаке выхлопных газов. Он чувствовал, как ветерок, задувающий в окно, треплет его волосы.

Джимми окинул взглядом улицу.

— Знаешь таких поблизости, что оставляют ключи в машине?

Шон таких знал. Мистер Гриффин оставлял ключи под сиденьем; Дотти Фиоре бросала их в бардачок, а старик Маковски, этот пьяница, который день и ночь врубает Синатру на полную катушку, частенько забывал их в замке зажигания.

Но, следя за взглядом Джимми и одновременно припоминая рассеянных владельцев машин, Шон чувствовал тупую боль в глазницах, словно улица, залитая солнцем, чьи лучи отражались от кузовов и капотов, давила на него — словно и сама улица, и дома на ней, и вся Стрелка, и все надежды, которые она возлагала на него, разом превратились в невыносимую тяжесть. Он не из тех мальчиков, что крадут автомобили. Он собирался в колледж, чтобы в один прекрасный день стать больше и главнее простого мастера или грузчика. Таковы были его планы, и Шон верил, что при известном терпении, а также осторожности планы эти осуществятся. Это как в кино, когда картина скучная или муторная, но ты не уходишь, а ждешь конца, потому что в конце все может проясниться или будет что-нибудь неожиданное, и ты не пожалеешь, что выдержал всю эту тягомотину.

Он хотел было поделиться этим соображением с Джимми, но тот уже шел по улице, заглядывая в окошки припаркованных автомобилей. Дейв поспевал за ним.

— Такая подойдет?

Джимми прикоснулся ладонью к «бель-эру» мистера Карлтона, и голос его, громкий и отчетливый, тут же был подхвачен свежим ветерком.

— Слушай, Джимми. — Шон приблизился к нему. — Может, в другой раз, а?

Лицо Джимми тут же стало скучным и злым.

— Ты чего это? Мы сейчас покатаемся. Повеселимся! Это ж обалденно здорово, ведь так?

— Обалденно здорово, — повторил Дейв.

— Да мы до приборной доски еле дотянемся.

— А телефонные книги на что? — Освещенное солнцем лицо Джимми сморщилось в улыбке. — Телефонными книгами мы у тебя в доме разживемся!

— Телефонные книги, — повторил Дейв. — Ага.

Но Шон выставил вперед руки:

— Нет. И хватит.

У Джимми сползла с лица улыбка. Он поглядел на руки Шона так, словно рад был бы отрезать их ему по самые локти.

— Ну почему ты не хочешь повеселиться, а?

Он потянул за ручку «бель-эра», но дверца была заперта. У Джимми задергались щеки и задрожала нижняя губа, он глядел на Шона с таким тоскливым, затравленным выражением, что тому стало жаль его.

Дейв переводил взгляд с Джимми на Шона. Он неловко взмахнул рукой и стукнул Шона в плечо:

— Да! Что это ты не разрешаешь нам повеселиться?

Шон не верил своим глазам. Дейв его ударил! Дейв!

Он пихнул Дейва в грудь, и тот полетел на землю.

Джимми ударил Шона.

— Что это ты, обалдел?

— Он меня ударил, — сказал Шон.

— Врешь, — сказал Джимми.

Шон удивленно вытаращил глаза, и Джимми передразнил его.

— Он меня ударил!

— "Он меня ударил", — пропищал Джимми девчачьим голосом и опять толкнул Шона. — Он мой друг, черт тебя дери!

— И я твой друг! — сказал Шон.

— "И я твой друг!" — передразнил Джимми. — И я! И я! И я!

Дейв Бойл был уже на ногах и хохотал.

— Прекрати, — сказал Шон.

— "Прекрати! Прекрати! Прекрати!" — Джимми опять толкнул Шона, больно надавив кончиками пальцев ему на ребра. — Ну, вдарь мне! Вдарь, хочешь?

— Хочешь вдарить ему? — На этот раз Шона толкнул Дейв.

Шон даже не понял, как все это произошло. Он не помнил, что так взбесило Джимми и отчего вдруг Дейв первым ударил его. Еще секунду назад они стояли возле машины, и вот уже они на середине улицы, и Джимми бьет его, и лицо у него напряженно-злобное, а черные глазки сузились; и Дейв тоже готов влезть в драку.

— Давай, давай, вдарь!

— Не хочу я...

Новый удар в грудь.

— Давай, маменькина дочка!

— Джимми, разве нельзя просто...

— Нельзя. Ты что, девчонка-недотрога, да?

Он собрался ударить его еще раз, но передумал, и на лице его опять мелькнуло тоскливое, затравленное и усталое, как уже заметил Шон, выражение, а глаза его, глядевшие мимо Шона, были обращены на что-то, появившееся на улице.

Это был коричневый автомобиль, длинный, с широким кузовом, похожий на те, в которых разъезжают полицейские, — «плимут» или наподобие «плимута»; бампер его очутился возле самых их ног, и двое полицейских из-за стекла уставились на них; лица полицейских были размытыми, потому что в стекле проплывали отражения деревьев.

И Шона охватило внезапное ощущение какого-то перелома, рубежа, уничтожившего безмятежность этого утра.

Тот, что был за рулем, вылез. Типичный полицейский: коротко стриженный блондин, краснолицый, в белой рубашке и черно-золотистом нейлоновом галстуке, над ременной пряжкой — внушительная выпуклость живота. Второй полицейский казался больным: он был худой, вялый и из машины не вылез — продолжал сидеть на месте, прижав руку к сальным черным волосам и поглядывая через зеркальце бокового вида на трех мальчишек, стоявших возле дверцы водителя.

Толстомясый нацелил на них палец, потом согнул его, делая ребятам знак подойти поближе и повторяя этот жест, пока они не очутились возле него.

— Можно мне вам вопросик один задать, а? — Он наклонился, перегнувшись во внушительной своей талии. — Вы что, ребята, думаете, что драться посреди улицы — это хорошо?

Шон заметил золотой жетон, прицепленный к ремню у толстого правого бока.

— Не слышу ответа! — Полицейский приложил руку к уху.

— Нет, сэр.

— Нет, сэр.

— Нет, сэр.

— Значит, вы хулиганы. Вот вы кто такие! — Он ткнул своим толстым пальцем в сторону человека в машине. — Мне и моему напарнику порядком надоело здешнее хулиганье, от которого приличным людям в Ист-Бакинхеме житья нет и на улице страшно показаться. Ясно?

Шон и Джимми молчали.

— Простите, — сказал Дейв Бойл. Вид у него был такой, словно он сейчас расплачется.

— Вы здешние? — спросил рослый полицейский. Глаза его шарили по левой стороне улицы так, словно он знал здесь всех и каждого и соври они, он их тут же заберет в отделение.

— Угу, — сказал Джимми и оглянулся на дом Шона.

— Да, сэр, — сказал Шон.

Дейв ничего не ответил.

Полицейский перевел взгляд на него:

— А? Ты что-то сказал, парень?

— Что? — Дейв покосился на Джимми.

— Ты на него не гляди. Ты на меня гляди! — Дыхание толстомясого с шумом вырывалось из его ноздрей. — Ты здешний, парень?

— А? Нет.

Полицейский наклонился к Дейву:

— А где ты живешь, сынок?

— Рестер-стрит. — Он все еще не сводил глаз с Джимми.

— Отребье с Плешки пробралось на Стрелку, да? — Вишнево-алые губы полицейского вытянулись в трубочку, словно он сосал леденец. — И наверно, не для добрых дел.

— Сэр?

— Твоя мать дома?

— Да, сэр. — По щеке Дейва скатилась слеза, и Шон с Джимми отвели взгляд.

— Надо будет с ней побеседовать. Рассказать, что задумал ее хулиганистый сынок!

— Я... да я ничего... — забормотал Дейв.

— А ну залезай! — Полицейский распахнул заднюю дверцу, и Шон ощутил явственный и крепкий запах яблок, октябрьский запах.

Дейв поглядел на Джимми.

— Лезь давай! — рявкнул полицейский. — Ты что, хочешь в наручниках оказаться?

— Я...

— Что? — Казалось, полицейский был просто в ярости. Он хлопнул по распахнутой дверце. — Лезь, черт тебя дери!

Громко плача, Дейв влез на заднее сиденье.

Полицейский уставил толстый, как обрубок, палец на Джимми и Шона.

— А вы ступайте и расскажите вашим матерям, как вы себя вели. И чтобы больше драк на моих улицах не было!

Джимми и Шон посторонились, а полицейский впрыгнул в машину, и та тронулась.

Они глядели, как, доехав до угла, она повернула направо. Лицо Дейва, постепенно растворявшееся в темноте автомобиля, было все время обращено к ним. И тут же улица опустела, онемела, словно оглушенная стуком захлопнувшейся дверцы. Джимми и Шон стояли на месте, где только что был автомобиль, глядели себе под ноги и по сторонам, только не друг на друга.

Шон все не мог избавиться от острого ощущения перелома, к которому теперь присоединился мерзкий вкус во рту — словно сосешь грязные монеты. В желудке была пустота, как если б его вычерпали ложкой.

Наконец Джимми сказал:

— Ты все начал.

— Он начал.

— Нет, ты. Теперь его зацапали. А у матери его не все дома. Нечего и говорить о том, что она сделает, когда его приволокут к ней двое полицейских.

— Не я это начал.

Джимми пихнул Шона, и тот ответил ему тем же. Сцепившись, они покатились по земле, тузя друг друга.

— Эй!

Шон отпустил Джимми, и они оба вскочили, ожидая опять увидеть перед собой полицейских, но вместо них перед мальчиками предстал мистер Дивайн, спускавшийся с крыльца и направлявшийся к ним.

— Чем это вы двое, черт возьми, занимаетесь?

— Ничем.

— Ничем.

Поравнявшись с драчунами, отец Шона нахмурился.

— Уйдите-ка с мостовой.

Мальчики поднялись на тротуар, туда, где стоял отец.

— Разве вы не втроем были? — Мистер Дивайн огляделся по сторонам. — А где Дейв?

— Что?

— Дейв. — Отец Шона пристально смотрел на них. — Ведь Дейв был с вами, так?

— Мы подрались на улице.

— Что?!

— Мы подрались на улице, и нас застукала полиция.

— Когда это было?

— Да минут пять назад.

— Ладно. Итак, вас застукала полиция...

— И они забрали Дейва.

Отец Шона опять рассеянно огляделся — посмотрел в одну сторону, в другую...

— Они что? Забрали?

— Чтобы отвезти его домой. Я соврал. Сказал, что живу здесь. А Дейв сказал, что он с Плешки, и они...

— Что ты такое плетешь? Шон, как выглядели эти полицейские?

— А?

— Они были в форме?

— Нет, нет, они...

— Тогда откуда ты знаешь, что это полицейские?

— Я не знаю... Они...

— Они — что?

— У него жетон был, — сказал Джимми. — На ремешке.

— Какой из себя?

— Золотой.

— Ладно. А надпись какая?

— Надпись?

— Ну, слова были написаны какие-нибудь? Ты прочел там что-нибудь? Заметил надпись?

— Нет. Не знаю.

— Билли?

Они подняли головы. На крыльце стояла мать Шона, и на лице ее было сдержанное любопытство.

— Послушай, дорогуша... Позвони в полицейский участок, хорошо? Узнай, не забирала ли полиция мальчика за драку на улице.

— Мальчика...

— Дейва Бойла.

— О господи! Надо матери его...

— Давай пока не будем, а? Подождем, что скажут в полиции. Согласна?

Мать Шона пошла в дом. А Шон глядел на отца. Тот словно не знал, куда ему девать руки. Он сунул их в карманы, потом вытащил, вытер о штаны. Потом чертыхнулся себе под нос и стал глядеть вдоль улицы, как будто Дейв маячил где-то на перекрестке — пляшущая бесплотная фигурка, невидимый Шону мираж.

— Она была коричневая, — сказал Джимми.

— Что?

— Машина. Темно-коричневая. По-моему, вроде «плимута».

— А еще что-нибудь?

Шон попытался представить себе машину, но не сумел. Она виделась ему лишь темным силуэтом, застившим зрение, но остававшимся где-то на краю сознания. Силуэт этот загораживали оранжевый «пинто» миссис Райен и низ живой изгороди, за которыми Шон ничего разглядеть не смог.

— Она яблоками пахла, — сказал он.

— Что?

— Ну, запах такой, яблочный.

Машина пахла яблоками.

— Яблоками... — повторил отец Шона.

* * *


Час спустя в доме Шона на кухне двое полицейских допрашивали Шона и Джимми, засыпая их вопросами, а потом еще какой-то парень рисовал с их слов портрет тех двоих, в коричневой машине. Толстомясый блондин на рисунке получился еще злее, а рожа его вышла еще шире. Второй же, тот, что все глядел в зеркальце бокового вида, на портрете вообще не вышел — так, пятно какое-то с темными волосами, — потому что ни Шон, ни Джимми не запомнили его лица.

Потом появился отец Джимми — сердитый, растерянный, он стоял в углу кухни, глаза у него слезились, и он слегка покачивался, как будто позади него пошатывалась стена. С отцом Шона он не разговаривал, и никто не обращался к нему. Обычная его живость, юркость сейчас поубавились, и он казался Шону меньше и словно бесплотнее, ему даже почудилось, что если на мгновение отвести глаза, фигура эта исчезнет, сольется с рисунком на обоях. После четырех-пяти серий вопросов все они выкатились — полицейские, парень, что рисовал портреты, и Джимми с отцом. Мать Шона отправилась в спальню, закрыла дверь, и спустя некоторое время оттуда донеслись приглушенные рыдания.

Шон сидел на крыльце, и отец объяснял ему, что он ничего плохого не сделал, что они с Джимми молодцы — не дали себя зацапать тем, в машине. Потом отец похлопал его по коленке и заверил, что все будет в порядке. Дейв к вечеру окажется дома. Вот увидишь.

Отец замолчал. Он тянул свое пиво, сидя рядом с Шоном, но Шон чувствовал, что мысли его далеко — может быть, там, в спальне с матерью, или внизу, в подвальной мастерской с его птичьими домиками.

Шон глядел на улицу и видел ряды автомобилей, поблескивающих глянцевитым блеском. Он твердил себе, что все случившееся — часть какого-то разумного плана. Просто план этот пока что ему не ясен. Но когда-нибудь он поймет этот план. Адреналин, бушевавший в его венах с той минуты, как Дейва увезли, а они с Джимми, сцепившись, покатились по асфальту, наконец-то выделился через поры, улетучился.

Перед ним было место, где они подрались — он, Джимми и Дейв Бойл, — вон там, возле стоявшего «бель-эра», и он ощущал в теле пустоту, ждал, чтобы новый всплеск адреналина заполнил эту зияющую дыру. Ждал, чтобы случившееся, перегруппировавшись, обнаружило свой тайный смысл. Он ждал, разглядывая улицу, слушал уличный шум, жадно вбирал его до тех пор, пока отец не поднялся и они не пошли в дом.

* * *


Джимми шел на Плешку, семеня за отцом. Старик слегка покачивался и дымил не переставая, докуривая окурки до конца и тихонько бормоча что-то себе под нос. Дома старик его выпорет, а может, порки и не будет — трудно сказать.

Когда отец потерял работу, он запретил Джимми и носа казать к Дивайнам, и Джимми опасался теперь, что придется поплатиться за то, что нарушил запрет. Но может быть, это будет и не сегодня. Отец выпил и был какой-то вялый, сонный — в таком состоянии он обычно, придя домой, присаживался у кухонного стола и там все добавлял и добавлял, пока не засыпал сидя, положив голову на руки.

Но на всякий случай Джимми все же шел в нескольких шагах сзади, подбрасывая в воздух мячик и ловя его бейсбольной перчаткой-ловушкой, которую он стянул в доме у Шона, когда полицейские прощались с Дивайнами, а им с отцом никто и слова не сказал на прощание, и они пошли по коридору к выходу. Дверь в комнату Шона была приоткрыта, и Джимми углядел там валявшиеся на полу бейсбольную перчатку и мяч. Он шмыгнул в комнату и подобрал их, и они с отцом тут же ушли. Он сам не понимал, зачем стянул перчатку — не ради же удивленного одобрения и даже гордости, мелькнувших в глазах старика, когда он стащил эту перчатку, черт ее возьми, да и его тоже.

Похоже, это из-за того, что Шон ударил Дейва Бойла и струсил угнать машину, и разных других случаев, поднабравшихся за год их дружбы, когда, что бы Шон ни давал, ни дарил Джимми — билеты на бейсбол, половину соевого батончика, — во всем Джимми чудилась подачка.

А стащив эту перчатку и идя с ней как с трофеем, Джимми чувствовал подъем. Чувствовал радостное воодушевление. Лишь переходя Бакинхем-авеню, он вдруг ощутил знакомый стыд и смущение оттого, что украл, и гнев на те обстоятельства и на тех людей, что заставляют его красть. Зато потом уже на Кресент, на подходе к Плешке, его охватила гордость: он глядел на замызганные трехэтажки и сжимал в руке бейсбольную перчатку.

Джимми стащил перчатку, и ему было стыдно. Ведь Шон ее хватится. Но он стащил перчатку, которой хватится Шон, и это было приятно.

Джимми глядел, как перед ним плетется, оступаясь, его отец. Казалось, старый хрен вот-вот свалится и угодит в собственную лужу. А Шона он ненавидел.

Да, Шона он ненавидел, и было мерзко вспомнить, что они дружили, и он знал, что хоть всю жизнь и будет хранить эту перчатку, беречь ее, он никогда и ни за что на свете не возьмет ее в игру. Лучше смерть.

Джимми глядел на простиравшуюся перед ним Плешку, идя вслед за отцом под эстакадой надземки, туда, где затихала Кресент, а товарняки громыхали мимо старого занюханного магазина для автомобилистов, проносясь к Тюремному каналу; в глубине души он знал, знал наверняка, что Дейва Бойла они больше не увидят. Там, где жил Джимми, на Рестер-стрит, воровство было в порядке вещей. Сам он в четыре года украл обруч, в восемь — велосипед. У старика сперли автомобиль, а мать стала развешивать выстиранное белье в доме, потому что во дворе постоянно пропадало с веревки то одно, то другое, и кража — совсем не то же самое, что потеря. Кража — и ты это точно знаешь — уже навсегда. Вот он и думал сейчас о Дейве. А может быть, и Шон испытывает то же самое чувство, думая о своей бейсбольной перчатке, разглядывая то место на полу, где она лежала, и зная, нутром чувствуя, что никогда, никогда она не вернется назад.

И все это вдвойне грустно еще и потому, что Джимми любил Дейва, любил, хотя не мог сказать, за что. Что-то в нем было особенное, может, его способность всегда находиться рядом, даже если нередко ты не замечал его присутствия.


2

Четыре дня


Как оказалось, Джимми ошибался.

Через четыре дня Дейв Бойл вернулся. Вернулся в родной квартал на переднем сиденье полицейской машины. Двое полицейских, привезших его, разрешили ему поиграть с сиреной и потрогать спрятанную под приборной доской пулеметную гашетку. Они подарили ему значок отличника полицейской службы и подвезли его к самому дому на Рестер-стрит, где уже тут как тут были репортеры — газетные и телевизионные. Офицер полиции Юджин Кабияки взял Дейва под мышки и, вскинув его ноги над тротуаром, поставил перед хохочущей сквозь слезы и трясущейся от рыданий матерью.

На Рестер-стрит собрался народ — родители, дети, почтальон, двое толстячков — владельцев подвального ресторанчика «Свиная котлета» на углу Рестер-стрит и Сидней-стрит — и даже мисс Пауэлл, учительница пятого класса, в котором учились Джимми и Дейв. Джимми стоял рядом с матерью: она прижимала его голову к своей диафрагме и все щупала влажной ладонью его лоб, словно проверяя, не подхватил ли он заразу, ту же, что и Дейв, а когда офицер полиции Кабияки вскинул Дейва над тротуаром, Джимми почувствовал укол ревности — оба весело, по-приятельски смеялись, а хорошенькая мисс Пауэлл хлопала в ладоши.

«Я тоже чуть было не попал в тот автомобиль», — хотелось сказать Джимми. Кому-нибудь сказать, а особенно мисс Пауэлл. Она была красивая и такая чистенькая, а когда она смеялась, видно было, что верхний зубик у нее растет чуть вкось, и в глазах Джимми это делало ее еще красивее. Он сказал бы ей, что тоже чуть не попал в тот автомобиль, и, может, она посмотрела бы на него с тем же выражением, с каким сейчас смотрела на Дейва. Он сказал бы ей, что все время думает о ней и воображает себя старше и за рулем; представляет, как возит ее во всякие интересные места; мечтает, чтобы она улыбалась ему, и они завтракали бы на траве, и она смеялась бы его шуткам так, что виден был бы ее кривой зубик, и гладила бы его по лицу.

Сейчас мисс Пауэлл, как заметил Джимми, чувствовала себя здесь неловко. Она что-то сказала Дейву, погладила его, поцеловала в щеку — дважды поцеловала, чтобы быть точным, — но тут подошли другие люди, и мисс Пауэлл ретировалась. Она стояла в стороне на разбитом тротуаре, разглядывая покосившиеся трехэтажки, крыши, на которых загибались порванные листы толя, обнажая деревянный каркас, и Джимми она показалась моложе, чем раньше, и в то же время строже: словно монашка; мисс Пауэлл пригладила волосы, поправила ворот, короткий нос ее сморщился — не то брезгливо, не то осуждающе.

Джимми хотел было подойти к ней, но мать все еще крепко прижимала его к себе, несмотря на его сопротивление, а мисс Пауэлл тем временем направилась к углу Рестер— и Сидней-стрит, и Джимми было видно, как она кому-то отчаянно машет. К обочине подъехала желтая хипповая машина с открывающимся верхом, с линялыми красными цветами на потемневших дверцах. За рулем ее был парень, похожий на хиппи. Мисс Пауэлл села к нему в машину, и они умчались. О нет, подумал Джимми.

Наконец ему удалось высвободиться из материнских рук, и он стоял теперь посреди улицы, глядя на толпу, окружавшую Дейва, и жалея, что не он тогда сел в ту машину — ведь все любили бы сейчас его и он был бы в центре внимания, словно какой-нибудь божок или идол.

Вылилось все это в общий праздник на Рестер-стрит, когда все бегали от камеры к камере, надеясь попасть на телеэкран или увидеть назавтра свою фотографию в утренней газете: «Да, я знаю Дейва, он мой лучший друг, мой однокашник, отличный парень, благодарение Господу, что все окончилось хорошо».

Кто-то схватил пожарный шланг, и Рестер-стрит словно испустила вздох облегчения, орошенная струями воды, и мальчишки, побросав обувь на тротуар и закатав штаны, плясали и плескались в этих струях. Подъехала тележка мороженщика, и Дейву разрешили бесплатно взять любое, и даже мистер Пакино, этот жуткий вдовец-маразматик, стрелявший дробью в белок, а иногда и в детей, когда их родители не видели, вечно оравший на всех, чтоб не шумели, даже он — подумайте! — открыл окна и включил свой проигрыватель, и Дин Мартин запел на всю улицу «Воспоминания об этом» и «Воларе» и прочее дерьмо собачье, над которым в другое время Джимми только посмеялся бы, но сейчас оно было вроде кстати. Сейчас музыка вилась над Рестер-стрит, как ленты серпантина. Она смешивалась с шумом водяных струй от насоса. Парни, резавшиеся в карты в задней комнате ресторанчика «Свиная котлета», притащили раскладной стол и портативную жаровню. Вскоре откуда-то появились еще сифоны с «Шлитцем» и «Наррагансеттом», и в воздухе запахло жареными сосисками и итальянскими колбасками, аппетитными копченостями и разогретым углем. Звук открываемых банок с пивом напомнил Джимми парк увеселений в летний воскресный день, когда грудь сжимается от бурной радости, а взрослые дурачатся похлеще детей, и все смеются, помолодевшие, и всем так хорошо друг с другом.

Вот из-за этого-то Джимми, даже помня о самой черной ненависти после отцовских побоев или когда у него крали какую-нибудь вещь, особенно любимую, все-таки ценил жизнь здесь. Ему нравилось, что люди здесь умели словно позабыть вдруг о горестях и невзгодах, о драках, о стычках и неприятностях, словно жизнь их была сплошным весельем; в день Святого Патрика, или день города, или иногда Четвертого июля, или когда «Сокс» удачно выступит в сентябрьском чемпионате, или когда нашлось что-то, что считали утерянным, округа взрывалась бешеным весельем.

На Стрелке же все было иначе. На Стрелке тоже, конечно, устраивались совместные празднества, но их планировали заранее, запасались разрешениями, пропусками, и чтобы не поцарапать машину, и чтобы не ступить на газон: осторожнее, пожалуйста, я только что покрасил изгородь.

А на Плешке у половины жителей вообще никаких газонов не было, и изгороди завалились, так что какого черта... И если уж праздник, так праздник, потому что, ей-богу, разве мало мы вкалываем. И в этот день никаких тебе хозяев, никаких тебе налоговых инспекторов и алчных ростовщиков, а что до полицейских, так вот они — веселятся как все люди: офицер полиции Кабияки уплетает острую, с пылу с жару колбаску, а его напарник сует в карман банку с пивом — про запас. Репортеры отправились по домам, и солнце клонится к закату, озаряя улицу угасающим светом; дело к ужину, но никто из женщин не стряпает, и никто не ушел.

Кроме Дейва. Дейва-то и нет, как это обнаружил Джимми, когда, вынырнув из-под насосной струи, выжав отвороты штанов и надев майку, встал в очередь за сосиской. Праздник в честь Дейва был в разгаре, но Дейв, по-видимому, улизнул домой вместе с матерью, и когда Джимми поглядел на их окна на втором этаже, жалюзи там были спущены и вид у окон был неприступный.

Эти спущенные жалюзи почему-то опять вернули его мысли к мисс Пауэлл, к тому, как она села в эту хипповую машину, и ему стало жаль чего-то и грустно при воспоминании о том, как ее ножка ступила в эту машину, перед тем как дверца захлопнулась. Куда она отправилась? Может быть, вот сейчас она мчится по шоссе и ветер раздувает ее волосы, подхватывает их, как волны музыки на Рестер-стрит? Ночь смыкается над ними в их хипповом автомобиле, а они мчатся... куда? Джимми хотел это знать, нет, он не хотел знать этого. Завтра он увидит ее в школе, если, конечно, их не распустят на один день в честь возвращения Дейва, и он ее спросит... нет, спрашивать не надо.

Джимми взял сосиску и сел с ней на кромку тротуара напротив дома Дейва. Когда полсосиски было уже съедено, одна из жалюзи поднялась и он увидел в окне Дейва, глядевшего вниз, прямо на него. Джимми помахал ему половинкой сосиски — дескать, вот он я, но Дейв словно не узнал его, и со второго раза тоже. Он просто глядел вниз. Он глядел прямо на Джимми, и хотя выражения его глаз Джимми видеть не мог, он чувствовал пустоту и укоризненность его взгляда.

Мать Джимми подошла и присела рядом с ним, и Дейв отошел от окна. Мать Джимми была маленькой хрупкой женщиной с тусклыми волосами. Для такой хрупкой женщины двигалась она так тяжело, словно на каждом плече тащила груду камней; она все время тихонько вздыхала, причем Джимми казалось, что она, наверное, сама не слышит собственных вздохов. Он видел фотографии, где она была снята до своей беременности им. Тогда она была гораздо толще и такая молоденькая, прямо девочка-подросток (если подсчитать, это именно так). Лицо тогда у нее было круглее, и не было этих морщин возле глаз и на лбу, улыбалась она так хорошо, широко улыбалась, только, может, чуть-чуть испуганно или опасливо — Джимми так до конца и не понял. Отец тысячу раз рассказывал ему, что он своим появлением на свет чуть не убил ее: у нее началось кровотечение, кровь все шла и шла, и доктора боялись, что она умрет. После этого, рассказывал отец, она вся высохла, и о других детях уже речи не было. Еще бы, кому охота такую муку да снова...

Мать положила руку ему на колено и сказала:

— Ну, как дела, Джи-Ай Джо?

Мать вечно придумывала ему разные прозвища, с ходу придумывала. Джимми порой даже понять не мог их смысла.

Он пожал плечами:

— Сама знаешь.

— Ты не поговорил с Дейвом.

— Ты, мам, вцепилась в меня и не отпускала.

Мать убрала руку с его колена и обхватила себя за плечи — темнело и становилось холодно.

— Я имела в виду — потом. Пока он еще не ушел.

— Я увижу его завтра в школе.

Мать выудила из кармана пачку «Кента», закурила и тут же выпустила дым.

— Не думаю, чтобы он завтра пошел в школу.

Джимми прикончил свою сосиску.

— Ну, не завтра, так через день-другой. Ведь так?

Мать кивнула и опять выпустила дым. Придерживая себя за локоть, она курила и глядела на окна Дейва.

— Как сегодня было в школе? — спросила она, но казалось, что ответ ей не очень нужен.

Джимми пожал плечами:

— Нормально.

— Я видела эту вашу учительницу. Хорошенькая.

Джимми промолчал.

— Даже очень хорошенькая, — повторила мать, сопроводив эти слова серой лентой дыма.

Джимми по-прежнему молчал. Он часто не знал, что сказать родителям. Мать вечно такая измученная, изможденная. Уставится на что-то, невидимое Джимми, курит одну сигарету за другой и никогда ничего не слышит с первого раза — Джимми приходится все ей повторять. Отец, тот обычно был злой и раздраженный, и даже когда он не злился и вроде бы был весел, Джимми знал, что в любую секунду он может опять превратиться в злобного алкоголика, способного дать затрещину Джимми за какое-нибудь слово, над которым только посмеялся бы полчаса назад. А еще он знал, что, как ни притворяйся, в нем самом тоже сидят и отец, и мать — материнская молчаливость и отцовские вспышки ярости.

Когда Джимми переставал думать о том, как хорошо быть парнем мисс Пауэлл, он начинал прикидывать, каково быть ее сыном.

Сейчас мать смотрела на него, держа сигарету возле уха, буравила пристальным взглядом маленьких глаз.

— Чего ты? — спросил он со смущенной улыбкой.

— У тебя чудная улыбка, Кассиус Клей.

И она улыбнулась ему в ответ.

— Да?

— Правда, правда! Вырастешь — будешь настоящим сердцеедом.

— Угу. Вот и пусть, — сказал Джимми, и оба рассмеялись.

— Мог бы быть и поразговорчивее, — заметила мать.

«Да ведь и ты могла бы», — хотелось сказать Джимми.

— А впрочем, и так сойдет. Женщины любят молчаливых.

Из-за плеча матери Джимми увидел отца, неверными шагами выходившего из дома в мятой одежде, с лицом, опухшим не то со сна, не то с перепоя, не то от того и другого вместе. На собравшихся он смотрел недоуменно, словно не понимая, откуда взялись эти люди и зачем они здесь.

Мать проследила за взглядом Джимми, потом перевела глаза на него. Теперь она опять была измученная, улыбка исчезла с ее лица так бесповоротно, что казалось странным, что она вообще была способна улыбаться.

— Эй, Джим...

Он любил, когда она звала его «Джим». Это рождало между ними особую доверительность.

— Да?

— Я так рада, что ты не полез в ту машину, мальчик мой!

Она поцеловала его в лоб, и Джимми увидел, как заблестели ее глаза, а потом она встала и, повернувшись к мужу спиной, отправилась туда, где были матери других мальчиков.

Джимми поднял глаза и увидел в окне Дейва, опять глядевшего вниз прямо на него. Позади Дейва в комнате горел мягкий желтый свет. На этот раз Джимми даже и не сделал попытки помахать ему. Теперь, когда и полиция и репортеры разошлись, а праздник был в полном разгаре и, наверное, все уже позабыли, что именно они празднуют, Джимми остро почувствовал, каково там Дейву — в одиночестве, если не считать его полоумной матери, среди бурых стен, под тусклым огнем желтой лампы, в то время как внизу на улице все бурлило весельем.

И он тоже порадовался, что не влез тогда в ту машину.

Порченый. Вот слово, сказанное отцом Джимми. Он так и сказал накануне вечером: «Хоть они и нашли его живым и здоровым, все равно он теперь порченый и прежнего не вернешь».

Дейв приподнял одну руку. Приподнял до локтя и застыл, не двигая ею, и когда Джимми помахал ему в ответ, то почувствовал, как тоска заползает в душу, в самую глубину ее, и там растекается, расходится рябью. Он не знал, почему его охватила тоска: из-за отца, или из-за матери, или из-за мисс Пауэлл и всех этих соседей, или из-за того, как поднял руку Дейв, стоя, словно манекен, в окне, но что бы ни было ее причиной — что-нибудь одно или все, вместе взятое, — он знал, что тоска эта впредь его уже не покинет. Вот он сидит на кромке тротуара, одиннадцатилетний мальчик, но одиннадцатилетним он себя не чувствует. Он постарел. Стал старше, как родители, как эта улица.

«Порченый», — подумал Джимми и уронил руку на колени. Он глядел, как, кивнув ему, Дейв опустил жалюзи, замкнувшись в своей тихой, как гроб, квартире с бурыми стенами и тикающими ходиками, и тоска, шевельнувшись, удобно угнездилась в душе, в самой сердцевине ее, как в уютной берлоге, и ее уже не выманить наружу, даже и пытаться нечего, потому что какая-то часть его знает: это бесполезно.

Он встал с тротуара, еще не зная, для чего: он ощутил неодолимое беспокойное желание не то разбить что-то, не то сделать что-нибудь невиданное, безумное. Но забурчало в животе, и он понял, что не наелся, и отправился за новой сосиской в надежде, что они еще не кончились.

* * *


На несколько дней Дейв Бойл стал маленькой сенсацией не только в округе, но и во всем штате. Заголовок утренней «Рекорд америкен» гласил: «Пропавший мальчик найден», а фотография на развороте запечатлела сидящего на крыльце Дей-ва, обхватившую его худыми руками мать, а вокруг заглядывающих с обеих сторон в объектив местных сорванцов, и лица веселые и счастливые у всех, кроме матери Дейва, которая выглядела так, словно пропустила автобус и придется долго ждать на морозе.

Не прошло и недели, как те же мальчики с фотографии стали дразнить его в школе «педиком». На их лицах читалась ненависть, и Дейв не понимал ее причины, да и они сами вряд ли ее понимали. Мать говорила, что они могли что-то слышать от родителей, и советовала Дейву не обращать внимания — скоро им это наскучит, они все забудут и станут, как прежде, его друзьями.

Дейв кивал, а сам думал, что, наверное, в лице у него есть что-то, некая отметина, которую сам он не видит, и из-за нее всем хочется его обижать. Например, тем мужикам в машине. Вот почему они выбрали именно его? Откуда им было известно, что он влезет в машину, а Шон и Джимми — нет? Дейв пришел к такому выводу, вспоминая то, что произошло. Мужики эти (он знал их имена или, по крайней мере, знал, как они обращались друг к другу, но не мог себя заставить мысленно называть их по именам) чувствовали, что ни Джимми, ни Шон так просто не сдадутся: Шон может с криком ринуться домой, ну а Джимми... чтобы заполучить Джимми, им придется избить его до полусмерти. Жирная Бестия даже сказал это в машине: «Видал того мальчонку в белой футболке? Как он смотрел на меня, видел? Без всякого страха смотрел, надо же! Вырастет, пришьет кого-нибудь, такому это раз плюнуть!»

Напарник его, Волчара, улыбнулся:

— Что до меня, то я подраться всегда не прочь.

Жирная Бестия покачал головой:

— Да он бы тебе палец откусил, если б ты его в машину потянул. Откусил бы и не поморщился, негодник!

Прозвища помогали: Волчара и Жирная Бестия. Помогало, если представить их дикими зверями — волками в человеческом обличье, а себя, Дейва, персонажем из сказки — Мальчиком, Украденным Волками и бежавшим от них, пробиравшимся диким болотистым лесом до самой бензозаправки; Мальчиком Хладнокровным и Ловким, всегда знающим, что надо делать.

В школе же он оставался Мальчиком, Которого Украли, и каждый чего только не придумывал про те четыре дня его отсутствия. Однажды утром в школьном туалете рядом с Дейвом оказался семиклассник по фамилии Маккафери-младший. Подойдя вразвалку к писсуарам, он бросил Дейву:

«Ну что, пососал ты им?», и все его дружки-семиклассники заржали и издевательски зачмокали.

Дрожащими руками Дейв застегнул ширинку и, вспыхнув, повернулся к Маккафери-младшему. Он постарался придать лицу злобное выражение, и Маккафери нахмурился и дал ему пощечину.

Эхо пощечины звонко прокатилось по туалету. Какой-то семиклассник даже ахнул по-девчачьи.

Маккафери сказал:

— Ну что, язык проглотил, педик? А? Может, тебе еще добавить?

— Он плачет, — сказал кто-то.

— Еще бы! — хохотнул Маккафери-младший, и у Дейва ручьем потекли слезы.

Щека, сначала онемевшая, теперь саднила, но плакал он не от боли. Боли он не очень боялся и никогда не плакал от нее, даже когда, грохнувшись с велосипеда, располосовал себе педалью щиколотку так, что пришлось зашивать — семь швов наложили тогда. Плакать заставляло то, что исходило от этих мальчиков и резало как острый нож. Он чувствовал волны ненависти, отвращения, гнева и презрения. И все это было направлено на него. Непонятно почему. Ведь он за всю свою жизнь никого не обидел. А они его ненавидели. И ненависть эта рождала в нем сиротливое чувство. Ему казалось, что от него воняет, что он ничтожен и в чем-то провинился, и плакал он оттого, что не хотел больше это чувствовать.

Слезы его вызвали всеобщий смех. Маккафери даже запрыгал от удовольствия; гримасничая и строя рожи, он изображал плачущего Дейва. Когда же Дейв наконец совладал с собой и рыдания его перешли в сдавленные всхлипы, Маккафери опять дал ему пощечину, такую же сильную и в ту же самую щеку.

— Погляди на меня! — приказал Маккафери, когда Дейв опять зарыдал и новые потоки слез хлынули из глаз мальчика. — На меня гляди!

Дейв поднял глаза на Маккафери, надеясь увидеть на его лице сострадание, доброе участие, пускай даже жалость, но увидел он лишь злобный смеющийся оскал.

— Угу, — заключил Маккафери, — ясное дело, пососал.

Он опять замахнулся, и Дейв втянул голову в плечи и пригнулся, но Маккафери не стал его бить, а, смеясь, отошел со своими дружками.

Дейв вспомнил слова мистера Питерса, маминого приятеля, иногда остававшегося у них ночевать. Однажды тот сказал ему:

— Двух вещей ты не должен никому прощать — плевка и пощечины. И то и другое хуже, чем пинок или зуботычина, и того, кто это сделал, надо постараться убить, если удастся.

Дейв сидел на полу в туалете, думая, как было бы хорошо, если б в нем это было — решимость убить. И начал бы он, наверное, с Маккафери-младшего, а потом очередь дошла бы до Волчары и Жирной Бестии, если они ему попадутся. Но положа руку на сердце, он понимал, что не сможет этого сделать. Он не знал, почему люди так злобятся друг на друга. Это было странно. Непостижимо.

После случая в туалете слух о нем пополз по школе, так что всем, начиная с малышей-третьеклассников и до самых старших школьников, стало известно, как обошелся Маккафери-младший с Дейвом и как повел себя при этом Дейв. Приговор был вынесен, после чего Дейв обнаружил, что даже те немногие одноклассники, которых он мог с грехом пополам счесть приятелями, стали шарахаться от него, как от прокаженного.

Не все из них дразнили его «гомиком» или корчили обидные гримасы при его появлении, большинство одноклассников просто его не замечали. И это было еще обиднее. Окруженный молчанием, он чувствовал себя изгоем.

Если, выбегая утром из дому, он налетал на Джимми Маркуса, тот молча шел с ним рядом до самой школы, потому что неудобно было бы не идти, а столкнувшись в вестибюле или в дверях класса, они обменивались приветствиями. Встречаясь с Джимми взглядом, Дейв замечал у него в глазах странную смесь жалости и смущения, словно Джимми силится что-то сказать, но не может подобрать нужных слов — ведь Джимми и в лучшие-то времена не был особенно речист, кроме тех случаев, когда его внезапно захватывала какая-нибудь нелепая идея: спрыгнуть на рельсы или украсть автомобиль. Но сейчас Дейв чувствовал, что их дружба (а он, честно говоря, начал сомневаться, что это была настоящая дружба, и со стыдливой досадой вспоминал, как часто навязывал приятелю свое общество) после того, как он сам влез в ту машину, а Джимми остался недвижим на тротуаре, как-то выдохлась и сошла на нет.

Как выяснилось, Джимми недолго предстояло еще учиться в одной с Дейвом школе, так что встречи по утрам вскоре прекратились. В школе Джимми теперь вечно ошивался с Вэлом Сэвиджем, маленьким узколобым парнишкой, известным тем, что его дважды задерживала полиция, а также своим буйным нравом — способностью впадать в совершенно неконтролируемую ярость, пугая этим как одноклассников, так и учителей. Про Вэла говорили (хоть и украдкой), что родители его копят деньги не на колледж сыну, а для того, чтобы вызволять его из тюрьмы. Еще до случая с машиной Джимми в школе вечно ошивался с этим Вэлом. Иногда они брали в компанию и Дейва, например устраивая набег на школьную кухню в поисках остатков продуктов или обнаружив новую, еще не освоенную крышу, чтобы с нее прыгать. Но после истории с машиной Дейва совсем отлучили. Когда ему удавалось отвлечься от ненависти, которую вызывала в нем его внезапная изоляция, Дейв замечал, что темное облако, иногда словно витавшее над Джимми, теперь сгустилось и уже не покидало его никогда, окружая как бы темным ореолом. Джимми стал старше и грустнее.

Машину он в конце концов все-таки украл. Случилось это спустя без малого год после той его прерванной попытки возле дома Шона, и стоило это Джимми перехода в другую школу — ему пришлось ездить на автобусе чуть ли не через весь город в так называемую «Карвер-скул» и узнать на своей шкуре, каково в школе, по преимуществу черной, быть белым мальчишкой из Ист-Бакинхема. Вэл, правда, ездил туда же вместе с ним, и вскоре до Дейва дошло, что они уже терроризируют всю школу — эти ненормальные белые ребята, не знающие, что такое страх.

Украденная машина была с открывающимся верхом. По слухам, принадлежала она дружку какой-то из учительниц их школы, хотя кому именно, Дейв так и не узнал, и спер ее Вэл со школьной стоянки, когда учителя с супругами и друзьями-приятелями справляли в школе окончание учебного года. Джимми сел за руль, и они с Вэлом вволю поколесили по Бакинхему на полной скорости, сигналя направо и налево и маша встречным девчонкам, пока их не застукала полицейская машина и они не врезались у Роум-Бейсин в стоявший «дампстер». Выпрыгивая из машины, Вэл вывихнул лодыжку, и Джимми, который был уже у самого забора, а перелезши, очутился бы на пустыре, вернулся помочь другу. Дейву всегда это представлялось сценой из боевика: храбрый солдат возвращается, чтобы вытащить с поля боя упавшего товарища, а кругом ложатся пули и рвутся снаряды (хотя Дейв и сомневался в том, что полицейские применили бы оружие, но так было круче). Полицейские сцапали их обоих, и ночь они провели в камере. Им разрешили закончить шестой класс, так как до конца года оставалось всего несколько дней, но родителям объявили, что им следует подыскать для мальчиков другую школу.

После этого Дейв почти не видел Джимми — так, раз-другой за несколько лет. Мать Дейва не разрешала ему выходить из дому, кроме как в школу и обратно. Она была уверена, что те двое все еще караулят его, разъезжая в своей пропахшей яблоками машине, и стоит ему выйти за порог, они кинутся на него, как коршуны или как ракета с тепловой наводкой.

Дейв знал, что это не так. Ведь в конце концов они волки, а волки вынюхивают в ночи добычу самую удобную — животных слабых и больных, — а учуяв, преследуют, пока не загрызут. Но мысли о них теперь часто посещали его вместе с картинами того, что они с ним делали. Во сне картины эти его не мучили. Они возникали днем, нежданно-негаданно, в долгом молчании, когда он пытался сосредоточиться на комиксе, или смотрел телевизор, или просто глядел из окна на Рестер-стрит. Они являлись, а Дейв старался прогнать их, закрывая глаза, изгоняя из памяти, что Жирную Бестию звали Генри, а Волчару — Джорджем.

«Генри и Джордж! — кричало в нем что-то, когда на него обрушивались картины. — Генри и Джордж! Генри и Джордж, засранец ты этакий!»

Дейв спорил, говорил этому внутреннему голосу, что вовсе он не засранец, он Мальчишка, Сбежавший от Волков. И иногда, чтобы прогнать картины, он вновь проигрывал про себя свой побег, вспоминая детали и как все это было — как он заметил трещину в переборке возле дверной петли и услышал звук отъезжающей машины — значит, те отправились по кабакам, — и как сломанной отверткой он расширял и расширял щель, пока петля не оторвалась, выдрав из двери узкий, как нож, деревянный клин, и как он выбрался за переборку, он, Ловкий Мальчик, и со всех ног помчался к лесу, и как он шел на закатное солнце и вышел к бензозаправке «Эссо» в миле от опушки. Видение это — круглый бело-голубой знак «Эссо», уже горевший неоновым светом, хотя солнце еще не совсем зашло, — совершенно потрясло Дейва, потрясло так, что он опустился на колени, где стоял, — на опушке, где лесная тропа переходила в серый асфальт старого шоссе. В этой позе и нашел его Рон Пьеро, владелец бензозаправки: на коленях, с мольбой глядящего на знак «Эссо». Рон Пьеро был худощав, но с такими сильными руками, что казалось, ими можно ломать свинцовые трубы, и Дейв нередко воображал, что было бы, если б Мальчишка, Сбежавший от Волков, был действительно персонажем боевика. Тогда они с Роном стали бы корешами, и Рон обучил бы его всему, чему обычно отцы учат сыновей; они оседлали бы коней, вскинули на плечи ружья и отправились бы навстречу бесконечным приключениям. Они бы здорово проводили время — Рон и Мальчишка — герои, охотники на волков.

* * *


Шону снилось, что улица двигалась. Он заглянул в открытую дверцу машины, которая пахла яблоками, и улица подхватила его и пихнула в машину. Там на заднем сиденье уже скрючился Дейв; рот его был открыт в беззвучном вопле. Во сне Шон видел только это — открытую дверцу и заднее сиденье. Того мужика за рулем, что был похож на полицейского, во сне он не видел. Как и его напарника на переднем сиденье. И Джимми он не видел, хотя тот был рядом. Он видел только заднее сиденье, и Дей-ва, и мусор на полу. Как это он не обратил внимания на то, что должно было сразу насторожить — на этот мусор на полу? Салфетки из закусочной, скомканные пакетики из-под чипсов, пивные и лимонадные банки, пластиковые стаканчики для кофе и грязная засаленная фуфайка. Лишь проснувшись и вспоминая свой сон, он понял, что и заднее сиденье, и мусор на полу на самом деле были в той машине, но раньше мусора этого он не помнил, а вспомнил только сейчас. Даже когда полицейские, заявившись к ним в дом, просили его подумать и хорошенько вспомнить все детали, которые он, может быть, упустил в рассказе, он не сказал, что пол и заднее сиденье были замусорены, потому что не помнил этого. Но потом, во сне, это всплыло, и именно это больше, чем все остальное, подсказало ему, пусть он этого и не видел, что что-то тут неладно с этим «полицейским», его «напарником» и их машиной. Шону не доводилось прежде видеть внутренность полицейской машины, особенно вблизи, но он подозревал, что мусора там быть не может. Наверно, там валялись еще и яблочные огрызки — отсюда и запах.

Через год после случая с Дейвом отец зашел к Шону в комнату, чтобы сообщить ему две вещи.

Первая — это то, что Шона приняли в Латинскую школу и что с сентября он будет учиться там в седьмом классе. Отец сказал, что они с матерью горды и счастливы, потому что Латинская школа — это как раз то, что нужно, если хочешь чего-то добиться в жизни.

А вторую вещь он сообщил ему чуть ли не мимоходом, уже когда уходил:

— Одного из них поймали, Шон.

— Из кого «из них»?

— Из тех двоих, что увезли Дейва. Они поймали его. Он умер. Покончил с собой в камере.

— Правда?

Отец внимательно посмотрел на него:

— Правда. Можешь перестать мучиться по ночам кошмарами.

Но Шон сказал:

— Ну а второй?

— Тот, кого поймали, — сказал отец, — дал показания полиции, что второй погиб в автомобильной катастрофе еще в прошлом году. Ясно? — По взгляду отца, которым тот окинул Шона, мальчик понял, что больше отец ничего не скажет и что тема исчерпана. — Так что иди мой руки, будем обедать.

Отец ушел, а Шон опустился на кровать с матрасом, выпиравшим там, где под него была подсунута бейсбольная перчатка-ловушка с мячом внутри — красная резина крепко обхватывала кожу.

Значит, и второй погиб. В автомобильной катастрофе. Шон надеялся, что, рухнув с обрыва в машине, которая пахла яблоками, он угодил оттуда прямо в адское пекло — как был, вместе с машиной.


II

Грустноглазые Синатры

(2000)


3

Слезы в ее волосах


Брендан Харрис безумно любил Кейти Маркус. Это была любовь как в кино, будто в крови у него гремела музыка и музыка звучала в ушах. Он любил ее, когда она просыпалась и когда ложилась в постель; любил ее весь день напролет и в каждую секунду этого дня. Брендан Харрис любил бы Кейти Маркус и растолстевшую, и безобразную. И если бы она покрылась прыщами или была безгрудой, или если б у нее росли усы. Он любил бы ее и беззубой. И лысой.

Кейти. Самый звук ее имени, проносясь в мозгу, наполнял мышцы Брендана веселящим газом, так что казалось, он и по воде пройдет, и поднимет в воздух автобус, а подняв, швырнет его через улицу.

Брендан Харрис сейчас любил всех и каждого, потому что он любил Кейти, а Кейти любила его. Он любил толкучку в вагоне, пахнущий гарью туман и визг отбойных молотков. Он любил своего никчемного старикана-отца, который ни разу не послал ему открытки ни на Рождество, ни в день рождения с тех самых пор, как бросил их с матерью, когда Брендану было шесть лет. Он любил утра понедельников; и глупые комедии, над которыми даже слабоумный и тот не смеется; и стояние в очередях. Он даже работу свою любил, хотя больше он на нее и не пойдет.

Завтра утром Брендан оставит этот дом, оставит мать, выйдет из обшарпанной двери и по разбитым ступенькам спустится на широкую улицу, окаймленную двумя рядами припаркованных машин, выйдет словно под музыку, и не какую-нибудь заезженную чушь собачью, а под звуки гимна. Да, гимна — вот как он выйдет на улицу и пойдет по середине мостовой, и пусть на него чуть не наезжают машины, сигналя клаксонами, он пойдет в самый центр Бакинхема, возьмет за руку свою Кейти, и потом они навсегда уедут отсюда, взбегут по трапу самолета, отправятся в Лас-Вегас, и там свяжут свои судьбы крепко и нерушимо, а Элвис прочтет из Библии и спросит, берет ли он в жены эту женщину, а потом спросит у Кейти, берет ли она в мужья этого мужчину, — и конец, сделано раз и навсегда. Они поженятся и не вернутся сюда никогда в жизни, назад пути не будет, а будут только они с Кейти и сияющая и чистая дорога впереди, жизненный путь, очищенный от прошлого, от всего окружающего.

Он оглядел комнату. Одежда упакована. Дорожные чеки «Америкен экспресс» упакованы. Сапоги упакованы. Фотографии его и Кейти. Портативный плеер, диски, туалетные принадлежности — все упаковано.

Он оглядел то, что оставалось. Постеры — Берд и Пэриш, Фиск, уделавший всех на соревнованиях в 75-м. Постер с Шарон Стоун в белом узком платье (свернутый и засунутый под кровать с того вечера, когда он впервые залучил к себе Кейти, но все же...). Половина всех дисков — тех, что он слушал раза два, не больше, все эти Макхаммеры и Билли Рей Сайрусы, будь они неладны... И пара обалденных, в двести ватт, усилителей фирмы «Сони», часть его настольной Иенсеновской системы — и за них он расплатился прошлым летом, когда крыл крышу Бобби О'Доннелу.

Тогда он впервые смог заговорить с Кейти. Господи. И всего-то год прошел, а кажется, не то десять лет, не то одно мгновение. Кейти Маркус. Он знал ее, конечно, — кто в этом районе не знал ее, такую красотку? Но мало кто знал ее по-настоящему. С красавицами всегда так. Это только в кино, на экране красота располагает и кажется доступной, а на самом деле она как высокая ограда, которая не пускает тебя, заставляет сторониться.

Но Кейти, ребята, с самого первого дня, когда заявилась на строительную площадку вместе с Бобби О'Доннелом и он оставил ее там, потому что ему и его дружкам пришлось отлучиться по какому-то неотложному делу и они словно забыли о ней, так вот она с самого начала была такая простая, такая естественная; она вертелась возле Брендана и не отошла даже тогда, когда он занимался сваркой — пижонка этакая. Она знала, как его зовут, и сказала: «Как же такой хороший парень, как ты, Брендан, стал работать на Бобби О'Доннела?» Брендан. Она произнесла это имя так легко, словно век повторяла его. Брендан, стоявший в это время на краю крыши, чуть не свалился оттуда в обмороке. Именно в обмороке. Ей-богу. Вот как она на него действовала.

А завтра, как только она позвонит, они уедут. Уедут вместе. Уедут навсегда.

Откинувшись на подушки, Брендан воображал себе ее лицо. Оно плыло над ним, как луна. Он знал, что не заснет. Слишком взвинчен, чтобы заснуть. Ну и пусть. Он лежал в темноте, а Кейти плыла над ним, улыбаясь, и глаза ее блестели, освещая мрак.

* * *


В этот вечер после работы Джимми Маркус и его родственник Кевин Сэвидж зашли выпить пива в «Охотнике» и сейчас сидели за столиком у окна, наблюдая, как мальчишки на улице играли в травяной хоккей. Мальчишек было шестеро, и, борясь с надвигавшейся темнотой, они продолжали играть, и в сумраке их лица казались стертыми. «Охотник» располагался в закоулке возле боен, и для хоккея это было, с одной стороны, хорошо, потому что машины сюда почти не заезжали, а с другой — плохо, так как фонари в этом месте уже второй год не горели.

Кевин был хорошим собутыльником, потому что был не слишком словоохотлив, как и Джимми, и они сидели и тянули свое пиво, слушая шарканье резиновых подошв, стук деревянных клюшек и внезапный металлический скрежет, когда от удара резина соскакивала со стержня.

В тридцать шесть лет Джимми Маркус полюбил тишину этих субботних вечеров. Он не стремился в шумные оживленные бары с их сутолокой и пьяными разговорами по душам. Тринадцать лет прошло с тех пор, как он отбыл срок, заимел магазинчик, жену и трех дочерей и сам поверил, что необузданный мальчишка, которым он был когда-то, превратился в мужчину, больше всего в жизни ценящего спокойную размеренность — без спешки выпить пивка, прогуляться поутру, послушать по радио репортаж с бейсбольного матча.

Он поглядел в окно. Четверо мальчишек, сдавшись, разошлись по домам, но двое оставались — в сгущавшейся тьме слышались звуки хоккейной схватки. Фигуры были едва различимы, но в стуке клюшек и напряженном топоте чувствовалась яростная энергия.

Ему требовался выход, этому юношескому напору. Когда Джимми был подростком и даже потом, лет эдак до двадцати трех, каждое его действие порождалось этой энергией. Ну а потом... Потом, наверное, учишься ее прятать. Запихиваешь куда подальше.

Его старшая дочь Кейти как раз сейчас этому учится. Девятнадцать лет, красотка, гормоны в ней так и играют. А в последнее время он заметил в ней перемену, какое-то новое изящество появилось в ней, и он не мог понять, откуда что взялось: некоторые девушки, взрослея, так расцветают, другие же всю жизнь остаются девчонками, а вот в Кейти он стал внезапно замечать некую умиротворенность, безмятежность.

Сегодня в лавке, уходя, она поцеловала Джимми, сказав: «Ну, пока, папа», и даже пять минут спустя отзвук ее голоса теплом наполнял его грудь. Это был голос ее матери, он почувствовал это, более низкий и уверенный, чем знакомый ему дочкин голос, и Джимми растерянно думал сейчас о том, что могло так повлиять на голосовые связки и почему раньше он не замечал перемены.

Голос ее матери. Женщины, которая вот уже скоро четырнадцать лет как умерла и чей голос Джимми услышал сейчас в голосе дочери. «Она взрослая женщина, — думал Джимми, — она взрослая».

Женщина... Бог мой... Как же это произошло?

* * *


Дейв Бойл даже никуда не собирался в этот вечер. Хотя это и субботний вечер, завершающий трудную рабочую неделю, но Дейв уже достиг того возраста, когда что суббота, что вторник — все равно, а выпивка в баре ничуть не предпочтительнее стаканчика дома. Дома даже и удобнее: не надо думать об обратной дороге.

Поэтому, когда все было позади и кончено, он усмотрел в этом руку Судьбы. Судьба и раньше вмешивалась в его жизнь, Судьба или Случай, по преимуществу несчастный, но чтобы вот так почувствовать ее направляющую руку, раньше этого не бывало, она все больше портила, взбалмошно и злобно сокрушая его замыслы. Как будто сидя там, где-то у себя на облаках, Судьба слышала голос: "Скучаешь, Судьба? Почему бы не поразвлечься чуток, не ущучить Дейва Бойла? Ну что на этот раз придумаешь? "

Так что Дейв был с ней хорошо знаком и узнавал по почерку.

Возможно, в этот субботний вечер Судьба праздновала день рождения или другой какой-то праздник и решила наконец дать Дейву передышку, разрешила немного встряхнуться без того, чтоб отвечать за последствия. Судьба словно сказала: «Давай, Дейви, вдарь как следует. Обещаю, что на этот раз ответного удара не будет». Так запасному, которого не пускают на поле, в кои-то веки разрешают бить пенальти. Потому что это не было предумышленно, не планировалось заранее. Нет, не планировалось. Дейв и сам потом твердил по ночам в пустоту кухни, клятвенно, словно перед судом, стискивая руки: «Пойми ты, это не планировалось».

В тот вечер он, пожелав спокойной ночи сыну Майклу и поцеловав его на ночь, спустился вниз и направлялся к холодильнику за пивом, когда его жена Селеста напомнила ему, что сегодня девичник.

— Опять? — Дейв открыл холодильник.

— Месяц прошел, — игриво и нараспев ответила Селеста тоном, от которого у Дейва иногда по спине ползли мурашки.

— Круто. — Опершись на посудомоечную машину, Дейв открыл пиво. — Что намечено на этот раз?

— "Мачеха", — объявила Селеста, глаза ее весело блеснули, она хлопнула в ладоши.

Раз в месяц Селеста и трое ее товарок по парикмахерскому салону «Озма» собирались вместе на квартире Дейва и Селесты Бойл, чтобы раскинуть карты Таро, выпить винца и испробовать какой-нибудь новый кулинарный рецепт. Обычно вечер завершался просмотром очередной душещипательной картины — о какой-нибудь деловой женщине, очень успешно продвигающейся по службе, но глубоко несчастной и одинокой и вдруг обретшей великую любовь и потрясающего любовника в лице могучего фермера, или о двух девчонках, только-только начавших ощущать себя женщинами и осознавших истинную природу своих чувств друг к другу, но внезапно получающих жестокий удар: у одной из них оказывается тяжкий недуг в последней стадии и она умирает — красивая и аккуратно, волосок к волоску, причесанная, — на широкой, как море, кровати.

Во время таких девичников Дейву предоставлялся следующий выбор: он мог удалиться в комнату Майкла и там глядеть на спящего сына, мог укрыться в их с Селестой спальне и там посмотреть кабельное телевидение или же убраться поскорее из дому, чтобы не быть свидетелем того, как подружки проливают слезы, когда фермер, принявший решение не дать себя захомутать, скачет обратно к себе в захолустье для жизни вольной и первобытно-прекрасной.

Обычно Дейв выбирал третий путь.

И в этот вечер все было как обычно. Он прикончил пиво, поцеловал Селесту, почувствовал нежный холодок в животе, когда она ущипнула его за бедро и крепко поцеловала в ответ, а потом вышел за дверь, спустился по лестнице мимо квартиры мистера Макалистера и, пройдя через парадное крыльцо, очутился на вечерней субботней Плешке. Думая, куда направиться — дойти до «Баки» или прошвырнуться подальше, до «Охотника», постоял в нерешительности возле дома, после чего выбрал автомобильную прогулку. Можно доехать до Стрелки, поглазеть на студенток колледжа и тамошних хлыщей — последних там клубится тьма-тьмущая, иные даже на Плешку просачиваются.

Они захватили кирпичные трехэтажки, которые теперь уже и не трехэтажки, а особняки в стиле королевы Анны. Окружив их лесами, они выпотрошили внутренности домов, заставив рабочих трудиться день и ночь, чтобы месяца три спустя Л.-Л. Бинс мог выставить у тротуара свои «вольво» и втащить вовнутрь коробки со своей керамикой. За ставни тихой сапой вполз джаз, и теперь они попивают дорогие напитки из самых фешенебельных винных подвалов, прогуливают по кварталу своих такс и разбивают у фасадов изысканные газоны. Пока что изменились лишь трехэтажки на Гэлвин— и Туми-авеню, но если так пойдет дело, то, судя по всему, скоро их «саабы» доползут до Канала и самого сердца Плешки.

На прошлой неделе мистер Макалистер, домовладелец, лениво и как бы невзначай бросил:

— Цены на жилье поползли вверх, и сильно вверх.

— Так вам и карты в руки, — сказал Дейв, окидывая взглядом дом, в котором вот уже десять лет как снимал квартиру. — И если так дальше пойдет, вы могли бы...

— Если так дальше пойдет? — Лицо Макалистера приняло скептическое выражение. — Да меня налогами на собственность задушат! Это ж фиксированный доход! Сейчас продать не решусь? Ну так года через три налоговые инспектора меня все равно слопают.

— И куда же вы денетесь? — спросил Дейв, а про себя подумал: «А я куда денусь?»

Макалистер пожал плечами:

— Не знаю. Может, в Веймут подамся. У меня друзья в Леоминстере.

Сказал это так, словно уже сделал ряд звонков или наведался в кое-какие пустующие дома.

Въезжая на своем «аккорде» на Стрелку, Дейв старался припомнить, кто из его знакомых-ровесников или моложе еще остался здесь. Притормозив на красный свет, он заметил двух хлыщей в одинаковых ярко-красных водолазках и шортах цвета хаки — бесполые, хоть и мускулистые, они сидели за столиком возле бывшей пиццерии «Примо», ныне превращенной в кафе «Высший свет», и ели ложечками не то мороженое, не то застывший йогурт; их загорелые ноги, вытянутые и скрещенные у щиколоток, перегораживали тротуар, а к витрине были прислонены два горных велосипеда, сверкающих в неоновом свете витрины.

Дейв думал, куда он, к черту, денется, если хищная предприимчивость переселенцев, возобладав, поглотит его. Если так пойдет дело и пиццерии станут превращаться в кафе, то на деньги, что зарабатывают они с Селестой, они с трудом и двухкомнатную-то осилят где-нибудь на Паркер-Хилл. А оттуда, попав в список постоянных должников, они переберутся уже в настоящую трущобу, где лестничные клетки пахнут мочой и валяются дохлые крысы, и вонь от них смешивается с запахом плесени на стенах, и по подъездам шастают наркоманы и уголовники с ножами, и едва зазеваешься, плохо тебе придется.

С тех пор как местные бандиты гнались за его автомобилем, когда он ехал с Майклом, Дейв держал под сиденьем пистолет двадцать второго калибра. Стрелять он из него не стрелял ни разу, даже в тире, но любил ощупывать его и заглядывать в ствол. Он доставил себе удовольствие, представив, как выглядели бы эти двое хлыщей-близнецов на мушке, и улыбнулся. Но зажегся зеленый свет, а он все еще стоял, и сзади нетерпеливо засигналили клаксоны, хлыщи подняли взгляд, чтобы посмотреть, почему шум, и оглядели его обшарпанную машину.

Дейв газанул с перекрестка, задыхаясь от ненависти под их недоуменными ироническими взглядами.

* * *


В этот вечер Кейти Маркус и две ее лучшие подруги Дайана Честра и Ив Пиджен отправились праздновать расставание Кейти с Плешкой, а может быть, и с Бакинхемом. Праздновать так, словно цыганки, осыпав их золотым дождем, напророчили им исполнение всех желаний. Праздновать так, словно все втроем выиграли в лотерею или получили отрицательный результат в тесте на беременность. Они кинули на стол свои сигареты с ментолом и крепко выпили в задней комнате «Спайрес паба», взвизгивая всякий раз, когда какой-нибудь славный паренек подмигивал одной из них. Час назад они до отвала наелись в гриле на Ист-Коуст, а затем вернулись в Бакинхем и, перед тем как завернуть в бар на стоянке, выкурили дозу. Все — и россказни, которые они слышали по нескольку раз и знали как свои пять пальцев, и то, что Дайану опять прибил ее дружок, сволочь такая, и пятно от губной помады на щеке Ив, и двое толстяков у игорного стола — все веселило их до умопомрачения.

Когда в баре стало не протолкнуться, а чтобы взять порцию у стойки, надо было прождать минут двадцать, они переместились на Стрелку в «Керли Фолли»; перед этим они выкурили в машине еще одну дозу, и Кейти ощутила на сердце когтистую лапу какого-то дурного предчувствия.

— Эта машина нас преследует.

Ив взглянула в зеркальце заднего вида:

— Ничего подобного.

— Она едет за нами от самого бара.

— Да что ты, сдурела, Кейти-малышка, она и всего-то с полминуты как появилась!

— Уф-ф.

— Уф-ф, — передразнила ее Дайана и, хохотнув, передала сигарету Кейти.

— Все спокойно, — пробасила Ив.

Кейти поняла, куда клонит Ив.

— Заткнись ты.

— Даже слишком спокойно, — поддержала подругу Дайана и прыснула.

— Дуры вы... — Кейти хотела рассердиться, но вместо этого ее вдруг охватил приступ смеха. Она хотела откинуться на спинку сиденья, но завалилась набок, так что голова ее очутилась между подлокотником и сиденьем; щеки ее горели, и кожу на щеках странно покалывало, как бывало всегда в те редкие случаи, когда она курила марихуану.

Смеяться больше не хотелось, и клонило в сон. Уставившись на бледный купол света, она думала о том, что вот оно, счастье, — посмеяться хорошенько, по-дурацки посмеяться с лучшими подругами в последний вечер перед свадьбой с любимым человеком. (В Лас-Вегасе, подумать только! С перепоя. Ну и ладно.) Все равно это здорово. Это счастье.

* * *


Четыре бара, три порции и пара телефонных номеров, записанных на салфетке, так развеселили Кейти и Дайану, что в «Макджилсе» они вспрыгнули на стойку и пустились в пляс под «Кареглазку», хотя музыкальный автомат и не работал. Ив пела «Скользя и качаясь», и Кейти с Дайаной скользили и качались, самозабвенно крутя бедрами и головой, пока не рассыпалась прическа. Парни в «Макджилсе» были в восторге, но двадцать минут спустя у Брауна девушки и в дверь-то с трудом могли войти.

Дайана и Кейти с двух сторон подпирали Ив, а та во все горло распевала «Я так хочу» Глории Гей-нор, что осложняло ее транспортировку, и при этом раскачивалась, как метроном, что осложняло вдвойне.

Так что у Брауна их тут же завернули, а это означало, что единственным оставшимся для них местом, где еще могли найти приют три обезножевшие бакинхемские красотки, была «Последняя капля» — вонючая дыра на задворках Плешки, имевшая дурную и скандальную славу окрест, место, где самые дешевые проститутки искали себе клиентов, а припаркованный поблизости автомобиль без сигнализации мог продержаться неугнанным минуты полторы, не больше.

Вот тут-то и возник Роман Феллоу в сопровождении своей последней подружки, похожей на рыбку гуппи, — Роману нравились миниатюрные блондинки с большими глазами. Появлению Романа обрадовались бармены, потому что Роман всегда был щедр на чаевые, бросая их направо и налево, но Кейти вовсе ему не обрадовалась, потому что Роман корешился с Бобби О'Доннелом.

Роман сказал:

— Кейти?

Кейти улыбнулась в ответ — она боялась Романа. Его все боялись. Красивый парень и очень неглупый, он мог быть крайне забавным и приятным, если хотел этого, но был в нем и порок: глаза его пугали абсолютным отсутствием всякого чувства, в них зияла холодная пустота.

— Я немного перебрала, — призналась она.

Слова ее рассмешили Романа. Он коротко хохотнул, обнажив белоснежные зубы, и отхлебнул «Тамкрея».

— Немного перебрала, значит? Что ж, ясно. А вот ответь-ка мне, пожалуйста, Кейти, — сказал он вкрадчивым голосом, — ты думаешь, Бобби приятно будет услышать, что ты вытворяла в «Мак-джилсе»? Приятно будет, когда ему расскажут об этом?

— Нет.

— Потому что и мне это здорово неприятно было, Кейти. Понимаешь, что я говорю?

— Да.

Роман приложил руку рупором к уху.

— Как ты сказала?

— Да.

Держа руку по-прежнему возле уха, Роман наклонился к ней:

— Извини. Так что же?

— Я сейчас домой поеду, — сказала Кейти.

Роман улыбнулся:

— Серьезно? Я же не хочу на тебя давить.

— Нет, нет. С меня хватит.

— Конечно. Слушай, может, разрешишь мне по счету заплатить?

— Нет, спасибо, Роман, мы уже рассчитались.

Роман обнял за плечи подружку.

— Вызвать тебе такси?

Кейти чуть не ляпнула, что сама за рулем, но вовремя спохватилась:

— Нет, нет. В такой поздний час поймать машину не проблема.

— Да, конечно. Тогда ладно, Кейти, до скорого.

Ив с Дайаной были уже в дверях — они стали жаться к выходу, едва увидев Романа.

Уже на улице Дайана сказала:

— Черт. Думаешь, он настучит Бобби?

Кейти хоть и без большой уверенности, но покачала головой:

— Нет. Он дурное передавать не станет. Оставит про запас.

В темноте она провела рукой по лицу, и алкоголь в ее крови превратился в слякотный осадок, тяжкое одиночество. Одиночество было ей хорошо знакомо. Она чувствовала его с тех самых пор, как умерла ее мать, а мать ее умерла давным-давно.

На стоянке Ив вырвало, и она забрызгала заднее колесо синей «тойоты» Кейти. Когда Ив пришла в себя, Кейти выудила из сумочки флакончик с полосканием для рта и передала его подруге. Та спросила:

— А за руль ты сможешь сесть?

Кейти кивнула.

— Да ехать-то всего ничего. Справлюсь отлично.

Дайана невнятно поддакнула, пискнув что-то невразумительное.

Они осторожно покатили по Плешке. Кейти держала стрелку спидометра на двадцати пяти и старательно и сосредоточенно ехала по правой полосе. Сперва по Данбой, миновав двенадцать кварталов, свернула на Кресент — здесь было темнее, тише. Выехав к началу Плешки, они покатили по Сидней-стрит, направляясь к дому Ив. По пути Дайана решила заночевать у Ив, вместо того чтобы ехать к своему дружку Мэтту, где ей пришлось бы выслушать от него очередную порцию гадостей за то, что явилась пьяная, поэтому они с Ив вылезли под разбитым фонарем на Сидней-стрит. Накрапывал дождь, и ветровое стекло было уже все в каплях, но ни Дайана, ни Ив не замечали дождя.

Перегнувшись в талии, они сунули головы в открытое окошко машины, глядя на Кейти. Неудачный конец этого праздничного вечера стер веселье с их лиц, и они были понурыми, как в воду опущенными. Кейти и самой было грустно глядеть на них и на капли дождя на ветровом стекле, и будущее маячило перед нею невеселое, стертое дождем, и все из-за них. Ее лучшие подруги еще с дошкольных лет, и вот может случиться так, что она больше их не увидит.

— Ты ничего, а? — Голос Дайаны зазвенел.

Кейти повернулась к ним, постаравшись улыбнуться широко, как только возможно, от усилия даже челюсть заболела.

— Ну конечно ничего. Я звякну вам из Вегаса, и вы прилетите ко мне в гости.

— Самолетом туда недорого, — сказала Ив.

— Совсем недорого.

— Совсем недорого, — подтвердила и Дайана и вдруг осеклась и, отвернувшись, потупилась, глядя на выщербленный тротуар.

— Ладно, — бодро произнесла Кейти. Слова выскакивали из ее рта весело, как пузырьки шампанского. — Я лучше поеду, пока мы тут не разнюнились.

Ив с Дайаной протянули ей руки через окошко, и она задержала их в своей руке, крепко стиснув, после чего они отошли от машины. Они помахали ей. Кейти помахала в ответ, потом нажала на клаксон и уехала.

Стоя на тротуаре, они глядели вслед удалявшейся машине и оставались стоять так и после того, как, мигнув, исчезли задние огоньки, когда Кейти резко свернула с Сидней-стрит. Они чувствовали, что не сказали каких-то важных слов. Пахло дождем и жестяной сыростью Тюремного канала, который нес свои тихие темные воды за парком.

Всю свою жизнь Дайана будет мучиться и корить себя за то, что не осталась в машине. Меньше чем через год она родит сына, и потом (еще до того, как он станет вылитый отец и озлится до того, что пьяный сядет за руль и раздавит женщину, ждавшую у светофора на Стрелке) она будет все твердить ему, что все шло к тому, чтобы ей остаться в машине, а она вот сдуру, из прихоти вышла и нарушила, стронула что-то в жизни. Она будет нести это в себе вместе с горьким чувством, что провела жизнь как никчемный наблюдатель чужих трагедий, которые не сумела предотвратить. Она будет возвращаться к этому и во время свиданий, навещая сына в тюрьме, а он будет лишь пожимать плечами и ерзать на стуле, а потом говорить: «Ты покурить принесла, мам?»

Ив вышла замуж за электрика и переехала на ранчо в Брейнтри. Иногда среди ночи она клала руку на его широкую щедрую грудь и заводила разговор о Кейти, вспоминала ту ночь, а он слушал и гладил ее волосы, но никаких слов не говорил, потому что сказать тут нечего. Ив просто необходимо было иногда произносить имя подруги, слышать звук этого имени, чувствовать его вкус на языке. У них родятся дети. Ив будет ходить на их футбольные матчи и стоять сбоку, глядя на игру и повторяя имя Кейти, беззвучно, себе самой и влажному апрельскому воздуху.

Но в тот вечер это были лишь две выпившие девчонки из Ист-Бакинхема, и Кейти видела в зеркальце, как исчезают их фигурки за поворотом Сидней-стрит, когда она направилась домой.

Вечером в этом районе царило безлюдье, дома возле парка года четыре назад горели и сейчас стояли выгоревшие, закопченные, заколоченные. Единственным желанием Кейти было поскорее очутиться дома, забраться в постель, а утром встать пораньше и улизнуть, пока ее не хватятся отец и Бобби. Ей хотелось бросить это место, как сбрасывают платье, промокшее под проливным дождем. Скомкав его в горсти, отшвырнуть прочь и уйти, не оглядываясь.

И ей вспомнилось то, о чем она не думала все эти годы. Вспомнилось, как они с мамой пошли в зоопарк, когда ей было пять лет. Вспомнилось без всякой причины, кроме той, что, возбужденные скверным наркотиком и алкоголем, клетки в мозгу, замкнувшись, видно, задели сундучок, где хранятся воспоминания. Мать вела ее за руку по Коламбия-роуд к зоопарку, и Кейти чувствовала, как костлява ее рука, и чувствовала, как подрагивает пульс возле ее кисти. Она заглядывала в худое, изможденное материнское лицо, с носом, который после того, как она похудела, стал крючковатым, со сморщенным подбородком, в ее затравленные глаза. И пятилетняя Кейти, опечаленная и недоумевающая, спросила:

— Почему ты все время такая усталая, мама?

Напряженное нервное лицо матери как-то сжалось и раскрошилось, как крошится сухая губка. Мать присела на корточки возле Кейти и, стиснув ладонями ее щеки, вперилась в нее покрасневшими глазами. Кейти подумала, что мать рассердилась, но тут губы матери исказила улыбка, подбородок задрожал, и она проговорила: «Ой, детка!» — и притянула ее к себе. Она уткнулась подбородком в плечо Кейти и опять проговорила: «Ой, детка!», — и еще раз повторила то же самое, и Кейти почувствовала, что волосы ее стали мокрыми от материнских слез.

Чувство это всплыло сейчас; капельки слез на ее волосах были мелкие, как морось дождя на ветровом стекле; она силилась вспомнить, какого цвета были глаза у матери, когда вдруг впереди на мостовой увидела лежащего человека. Тело лежало как куль с мукой возле самых ее шин, и она, резко крутанув вправо, почувствовала сильный удар в левое заднее колесо, и в голове мелькнуло: «О Господи, Боже милостивый, только не это, не могла я его задавить, скажи, что это не так, Господи, Господи...»

«Тойота» полетела в кювет, а нога Кейти соскочила с тормозной педали, машину качнуло вперед, мотор взревел и заглох.

Кто-то окликнул ее:

— Эй, ты в порядке?

Кейти увидела, как он направляется к ней, и расслабилась: он казался таким привычным, нестрашным, пока она не заметила пистолета в его руке.

* * *


В три часа ночи Брендан Харрис наконец уснул.

Он улыбался во сне. Кейти парила над ним, она говорила, что любит его, шептала его имя, и нежное, как поцелуй, дыхание ее щекотало висок.


4

Я больше не вижу тебя


Дейв Бойл завершил этот вечер в «Макджилсе», сидя с Большим Стэнли в углу и перед телевизором и глядя, как «Сокc» играют финал. На площадке царил Педро Мартинес, и «Сокc» колошматили «Ангелов» почем зря. Педро бил как бешеный, и мяч попадал на базу весь измочаленный и раскаленный, словно уголь. На третьей подаче нападающие «Ангелов», казалось, испугались, на шестой вид у них стал такой, словно они только и мечтают очутиться дома за ужином, а когда Гаррет Андерсон запулил штрафной куда-то за правую линию, сделав усилия Педро совершенно бессмысленными, накал борьбы исчез, растворившись на трибунах, разочарованных сухим счетом 8:0, и Дейв поймал себя на том, что больше разглядывает болельщиков, прожектора и сам стадион, чем следит за игрой.

Взгляд его скользнул по лицам на дешевых местах — на них читались отвращение и усталость побежденных, болельщики, казалось, принимали поражение гораздо ближе к сердцу, чем публика на центральной трибуне. И возможно, так оно и было. Многие из них, как понимал Дейв, выбирались на стадион раз в году. Они брали с собой детей и жен, прихватывали напитки, чтобы потом под калифорнийскими звездами праздновать победу, тратили долларов тридцать пять на дешевые билеты и еще двадцать пять на шапочки болельщиков для детей, жевали шестидолларовые гамбургеры из крысятины или сосиски за четыре с половиной доллара, запивая их «пепси» и заедая брикетиками мороженого, оставлявшими на руках липкие следы. Они шли, чтобы встряхнуться, вырваться из повседневности, вдохновиться редким зрелищем победы. Ведь спортивные арены и стадионы — это как в церкви: праздничное освещение, приглушенный шепот молитвы и сорок тысяч сердец, бьющихся в унисон, колотящих в барабан единой для всех надежды.

Выиграй. Сделай это. Для меня, для детей. Для моего несчастного супружества. Выиграй, чтобы я мог унести эту победу с собой в машину и посидеть в ее отсвете вместе с семьей, когда мы отправимся назад, возвращаясь к той жизни, где нет других побед.

Для меня, для меня победи. Выиграй. Выиграй.

Но когда команда твоя проигрывала, единая для всех надежда разбивалась вдребезги, а иллюзия общности с такими же, как ты, прихожанами исчезала. Твоя команда предавала тебя, становясь лишним напоминанием о тщете всех твоих усилий. Ты надеялся, а надежда умерла. И ты сидишь на трибуне в куче хлама — целлофановых оберток, рассыпанного попкорна и мягких, волглых бумажных стаканчиков, — брошенный среди немых свидетельств твоего крушения, а впереди только долгий путь в темноте к темной стоянке бок о бок с пьяными и расстроенными чужаками; рядом молчаливая жена, подсчитывающая про себя убытки, и трое капризных детей. Остается только влезть в машину и поехать туда, откуда обещала вырвать тебя эта церковь.

Дейв Бойл, бывшая звезда бейсбольной команды «Технического колледжа Дон-Боско», игравший в ней в самые ее счастливые годы, с 78-го по 82-й, знал все непостоянство болельщиков. Знал, как жаждешь поклонения и ненавидишь поклонников и готов на коленях вымаливать одобрительные крики «ну еще разок!» и как понуро склоняешь голову под гневным крушением их общей надежды.

— Видал, какие куколки? — произнес Большой Стэнли, и Дейв поднял глаза на двух девушек, вдруг вспрыгнувших на стойку и пустившихся в пляс под фальшивое пение «Кареглазки» — музыкальный аккомпанемент осуществляла третья из подружек, а две крутили бедрами и потряхивали задницами на стойке бара. Та, что справа, была пухлая, и серые глаза ее зазывно блестели. Дейв решил, что сейчас она в самом соку и еще с полгодика будет очень и очень неплоха в постели. А потом, года через два, обабится — вот и сейчас уже подбородок обвисает, — растолстеет, обрюзгнет и облачится в халат, и тогда уж чудно будет даже и представить, что кто-то совсем недавно мог на нее заглядываться.

А вот другая девушка — это да! Дейви знал ее с самого ее детства — Кейти Маркус, дочка Джимми и бедняжки Мариты, теперь живущая с мачехой, кузиной его жены, Аннабет. Как она выросла, однако, и каждая клеточка ее тела твердая, свежая, упругая, словно неподвластная закону притяжения. Глядя, как она танцует, наклоняется, кружится, смеется, а светлые волосы ее падают на лицо, закрывая его словно вуалью, и она встряхивает головой, откидывая их назад и выставляя молочно-белую выгнутую шею, Дейв почувствовал, как разгорается в нем, будто огонек свечи, смутное неясное томление. И не просто так. Причиной всему была она. Что-то исходило от нее, от ее тела, от искры узнавания, мелькнувшей на ее мокром от пота лице, когда глаза ее встретились с его глазами и она улыбнулась и помахала ему пальчиком, и жест этот пробрал его до костей, в груди стало тепло, и сердце защемило.

Он окинул взглядом сидевших в баре. Мужчины, хоть и под мухой, глаз не сводили с девушек, глядя на них, словно это светлое видение было им даровано свыше. А лица у них были как у болельщиков «Ангелов» на стадионе во время первых подач — тоскливое желание, смешанное с жалобным осознанием и грустным приятием того, что ничего не выйдет и они поплетутся домой, ничего не получив. Только и остается, что оглаживать себя в ванне, когда жена и дети дрыхнут наверху.

Дейв глядел на сияющую Кейти на стойке и вспоминал, как выглядела обнаженная Мора Кевени, когда была с ним, — капельки пота на лбу, взгляд блуждает и туманится от вина и страсти. Страсти к нему, Дейву Бойлу, звезде бейсбола, гордости Плешки на протяжении всего трех коротких лет.

Никто и не вспоминал тогда, как его похитили в десятилетнем возрасте. Нет, тогда он был героем. Мора с ним в постели. Судьба подыгрывает ему.

Дейв Бойл. Откуда ему было знать тогда, что Судьба дарует свои милости лишь на короткий срок, а потом радужное будущее исчезает, оставляя тебя ни с чем в тоскливом настоящем, где все заранее известно, и нет места надежде, и дни перетекают один в другой, такие похожие и неинтересные, что вот уже и год кончился, а на календаре в кухне все еще март.

Нет, больше я не поддамся мечтам, думаешь ты, чтобы не было потом боли и разочарования. Но вот вдруг твоя команда отыгралась, или ты посмотрел хорошее кино, или оранжевый глянец афиши предвещает тебе выступление Арубы, или девушка, немного похожая на ту, что ты любил в юности, а потом потерял, танцует над тобой на стойке бара, и глаза ее сияют, и ты думаешь: черт подери, не помечтать ли еще разок?

* * *


Однажды, когда Розмари Сэвидж-Самаркоу в очередной раз была при смерти (кажется, в пятый раз из десяти), она сказала своей дочери Селесте Бойл:

— Вот как на духу, единственная радость, что я имела в жизни, это крутить яйца твоему отцу! Приятно, знаешь, как глоток воды в пустыне.

Селеста рассеянно улыбнулась ей и хотела отвернуться, но мать вцепилась в нее узловатыми изуродованными артритом пальцами, крепко, чуть ли не до кости вонзив ей в кисть свои когти.

— Слушай меня, Селеста. Я помираю, так что мне не до шуток. Только это и можно ухватить в жизни, — и то, если повезет, — потому что счастья в ней негусто. Завтра я сыграю в ящик и хочу, чтобы дочь моя понимала: только это нам и остается. Слышишь? Единственное удовольствие в жизни. Я вот, например, крутила яйца твоему негоднику отцу почем зря. — Глаза ее блеснули, в уголке рта показалась слюна. — И уж поверь, ему это нравилось.

Селеста вытерла полотенцем лоб матери. Она с улыбкой наклонилась к ней, сказала «мамочка» воркующим нежным голосом. Она промокнула слюну на ее губах и погладила ее ладонь, не переставая думать: «Нет, надо бежать отсюда, из этого дома, из этого квартала, из этого жуткого места, где у людей последние мозги вышибает нищета и убогая жизнь, а они слишком жалки, чтобы что-то в ней изменить».

Но мать ее выжила. Одолела и колит, и диабетические комы, и почечную недостаточность, и два инфаркта миокарда, и злокачественные опухоли груди и кишечника. Однажды у нее отказала поджелудочная железа, а через неделю вдруг опять заработала как ни в чем не бывало, и доктора не раз надоедали Селесте просьбами разрешить исследовать тело матери после ее кончины.

— Какую часть тела исследовать? — поначалу спрашивала Селеста.

— Да все.

У Розмари Сэвидж-Самаркоу был брат, живший на Плешке, которого она ненавидела, а во Флориде у нее имелись две сестры, не желавшие с ней общаться, а мужу она так успешно крутила яйца, что свела его в могилу раньше времени. Селеста была ее единственным ребенком, родившимся после восьми выкидышей. В детстве она часто представляла себе этих своих нерожденных братьев и сестер, витающих где-то в Чистилище, и думала: «Как это я прорвалась?»

Подростком Селеста надеялась на появление кого-то, кто вызволит ее отсюда. Она была недурна собой, добродушна, пикантна, умела повеселиться. Учитывая все это, она думала, что шансы у нее есть. Но дело осложнилось тем, что когда возле нее и возникали претенденты, они были явно не ахти. Большинство их было из Бакинхема, парочка из Роум-Бейсин, а один парень, с которым она познакомилась на парикмахерских курсах, жил в пригороде, но он был голубой, о чем она не сразу догадалась.

Медицинская страховка ее матери вся вышла, и вскоре Селеста поняла, что работает исключительно на покрытие жутких медицинских счетов, выставленных за лечение жутких болезней, которые, видимо, все же были не настолько жутки, чтобы избавить мать от ее жизненного бремени. Впрочем, бремя это мать несла не без удовольствия. Каждая схватка с болезнью оборачивалась новым козырем в том, что Дейв называл «игрой со смертью». Смотря новости по телевизору, где показывали какую-нибудь несчастную, у которой сгорел дом, а в огне погибли двое детей, Розмари чмокала вставной челюстью и говорила:

— Детей можно новых нарожать, а вот попробовала бы ты жить с колитом и эмфиземой в придачу, узнала бы, почем фунт лиха!

Дейв натужно улыбался и шел за очередной банкой пива.

Слыша, как хлопнула дверца холодильника, Розмари говорила Селесте:

— Ты ему так, любовница, настоящая жена его — пиво «Будвайзер».

Селеста тогда отвечала:

— Да брось ты, мама!

Мать вскидывалась:

— А что, разве не так?

В конце концов Селеста выбрала Дейва или, вернее, остановилась на нем. Он был приятной внешности, остроумен, и мало что на свете могло вывести его из себя. Когда они поженились, у него было хорошее место в почтовом ведомстве в Рейшене, но когда, попав под сокращение, он лишился работы, то вскоре удовольствовался другой, в одном из центральных отелей (при том, что заработок его уменьшился вдвое), и не жаловался. Дейв вообще ни на что не жаловался и почти никогда не рассказывал о детстве, о том, что было до колледжа, но странным это стало казаться Селесте, только когда умерла ее мать.

Доконал ее удар. Придя из супермаркета, Селеста нашла мать мертвой в ванне с головой, свесившейся набок, и ртом, скривившимся так, словно та куснула какой-то кислятины.

После похорон Селеста поначалу утешала себя тем, что жизнь ее теперь, без постоянных материнских упреков и колкостей, станет проще. Но этого не произошло. Дейв зарабатывал не больше Селесты, а это было всего на доллар в час больше, чем в «Макдональдсе», и хотя медицинские счета Розмари, скопившиеся за ее жизнь, по счастью, не легли на плечи дочери, расходы на похороны оказались непомерными. Оценив финансовое положение семьи — счета, которые им предстоит выплачивать годы и годы, отсутствие доходов, притом что деньги летят как в прорву, а Майклу скоро в школу, и это новые расходы, а на кредит больше рассчитывать нечего, — Селеста поняла, что до конца их дней им придется жаться и экономить. Высшего образования ни у нее, ни у Дейва нет, и оно им не светит, а в новостях все уши прожужжали, что процент безработных год от года все ниже, и про национальную программу трудоустройства, а никому и невдомек, что все это касается квалифицированных кадров или тех, кто готов вкалывать без страховки — медицинской и стоматологической, — и без всяких перспектив на повышение.

Селеста теперь часто ловила себя на том, что сидит на крышке унитаза возле ванны, где нашла тело матери. Сидит в темноте и, давясь слезами, думает о том, как же так случилось, что жизнь ее покатилась под откос. Именно там она и сидела в ночь на воскресенье, и было уже около трех утра, и дождь барабанил в окна, когда домой вернулся Дейв весь в крови.

При виде ее он как будто испугался. Он отпрянул, когда она возникла перед ним.

Она спросила:

— Что случилось, милый? — и потянулась к нему. Он опять резко отпрянул, так, что даже зацепил ногой порог.

— Меня ранили.

— Что?

— Меня ранили.

— Господи, Дейв, скажи же, что произошло?

Он поднял рубашку, и Селеста увидела на его груди длинный след от удара ножом, откуда, пенясь, текла кровь.

— Господи, родной мой, да тебе же в больницу надо!

— Нет, нет, — сказал он. — Рана неглубокая, просто кровит, как собака.

Он был прав. Приглядевшись, она увидела, что рана действительно совсем неглубокая, но разрез, был длинным и сильно кровоточил. Хоть и не настолько, чтобы так испачкать его рубашку и шею.

— Кто это тебя так?

— Какой-то полоумный негр, — сказал он и, стянув рубашку, кинул ее в раковину. — Дорогая, я, весь изгваздался.

— Ты что? Да как это все случилось?

Он смотрел на нее блуждающим взглядом.

— Этот парень хотел меня ограбить, ясно? И я кинулся на него. Тогда он ударил меня ножом.

— Ты кинулся на парня с ножом, Дейв?

Он включил воду, сунул голову в раковину, сделал несколько глотков.

— Не знаю, что на меня нашло. Помрачение какое-то. И я его малость попортил.

— Ты?..

— Я покалечил его, Селеста. Словно обезумел, когда почувствовал этот нож у бока. Понимаешь? Я сбил его с ног, подмял под себя, а потом, детка, я ничего не помню.

— Так это была самооборона?

Он сделал неопределенный жест рукой.

— Честно говоря, не думаю, чтобы суд признал это самообороной.

— Не могу поверить. Милый, — она сжала его кисти, — расскажи мне по порядку, толком расскажи, что случилось.

Она заглянула ему в глаза, и ее замутило. Ей почудилось, что в них мелькнула какая-то странная усмешка, похотливая и торжествующая. Это из-за освещения, решила она. Дешевая лампа дневного света горела прямо над его головой, а когда он склонил голову и стал гладить ей руки, тошнота прошла, потому что лицо его приняло обычное выражение. Испуганное, но обычное.

— Я шел к машине, — начал он, и Селеста опять опустилась на крышку унитаза, а он сел перед ней на корточки, — и вдруг ко мне подошел этот парень и попросил прикурить. Я сказал, что не курю. Он сказал, что и он не курит.

— И он не курит.

Дейв кивнул.

— У меня сердце заколотилось, потому что кругом пи единой души. Только он и я. И тут я увидел у него в руке нож. А он говорит: «Кошелек или жизнь, ты, сука... одно из двух. Выбирай!»

— Прямо так и сказал?

Дейв вскинулся, потом склонил голову к плечу.

— А что?

— Ничего.

Селесте слова эти почему-то показались смешными. Неестественным и, что ли... Как в кино. Но ведь кино сейчас все смотрят и телевизор, так что грабитель вполне мог перенять эти слова у какого-нибудь экранного грабителя. Репетировал их, повторял вечерами перед зеркалом, пока они не стали выходить у него натурально, как в боевике.

— Ну вот... — продолжал Дейв, — говорю ему что-то вроде: «Брось, дружище, дай мне пройти к машине и отправляйся-ка домой». Глупо, конечно, потому что тут уж ему и ключи от машины понадобились. И не знаю, детка, почему, но, вместо того чтобы испугаться, я прямо взбесился. Может быть, это была пьяная храбрость, не знаю, но я захотел пройти, оттеснив его. И тут он ударил меня ножом.

— Ты раньше сказал, что он бросился на тебя.

— Черт возьми, ты дашь мне досказать, как все было, или нет?

Она тронула его щеку.

— Прости, детка. — Он поцеловал ее ладонь. — Так вот. Он меня вроде как прижал к машине и занес руку, а я вроде как увернулся, и тут-то этот гомик полоснул меня ножом. Я почувствовал, как нож пропорол кожу, и просто обезумел. Я треснул его кулаком по щеке. Он не ожидал удара. Проревел что-то вроде: «Ах ты, сволочь...», а я размахнулся и вдарил ему, кажется, по шее. Он упал. Нож полетел на землю. Я оседлал его и потом, потом...

Глаза Дейва были устремлены на ванну, рот приоткрыт, губы запеклись.

— Потом что? — спросила Селеста, стараясь представить себе грабителя с занесенным для удара кулаком и нацеленным ножом в другой руке. — Что ты сделал?

Дейв, повернувшись, уставился ей в колени.

— Я, детка, живого места на нем не оставил. По-моему, я его прикончил. Я бил его головой о тротуар; бил по лицу, я сломал ему нос, по-моему, так. Я был как бешеный и испугался как черт и все время думал о тебе и Майкле, и что будет, если я не сумею завести мотор. Погибнуть на этой парковке из-за того, что какой-то полудурок не желает зарабатывать на жизнь честным трудом... — И, пристально взглянув ей в глаза, он повторил: — По-моему, я прикончил его, детка.

Он выглядел таким юным. Глаза распахнуты, лицо бледное, мокрые от пота волосы прилипли к черепу, на лице ужас и — кровь? — да, кровь.

«СПИД, — мелькнуло в голове. — Что, если парень этот был болен СПИДом?»

Нет, подумала она, ты бредишь, опомнись.

Она нужна была Дейву. И это было необычно. Сейчас она поняла, почему ее тревожило в последнее время то, что Дейв никогда не жаловался. Жалуясь, человек словно бы просит о помощи, просит, чтобы тот, кому он жалуется, что-то сделал, устранил какую-то помеху. А Дейву раньше она не была нужна, поэтому он и не жаловался — ни когда потерял работу, ни из-за Розмари. А вот сейчас он сидит перед ней на корточках, твердит, как в бреду, что, наверно, убил человека, и хочет, чтобы она его утешила, сказала, что все в порядке.

Она и скажет это. Разве не так? Ты собираешься ограбить приличного человека, но тебе не везет, все выходит не так, как ты рассчитывал. Конечно, ужасно, если ты погибнешь, но что делать, думала Селеста, поделом тебе, надо было знать, на что идешь.

Она поцеловала мужа в лоб.

— Милый, — шепнула она, — залезай-ка ты под душ. А я займусь одеждой.

— Да?

— Да.

— А что ты с ней хочешь сделать?

Она понятия не имела. Сжечь? Конечно, только где? Не в квартире же. Значит, во дворе. Но тут же явилась мысль, что могут увидеть, как она сжигает во дворе одежду в три часа ночи. Да хоть бы и днем.

— Я выстираю ее, — наконец решила она. — Выстираю хорошенько, положу в мусорный пакет, и мы ее закопаем.

— Закопаем?

— Ну, или свезем на помойку. Нет, погоди-ка... — Ее мысли неслись, опережая слова. — Припрячем этот мешок до утра вторника, когда вывозят мусор, понимаешь?

— Ну да...

Он повернул кран душа, он не сводил с нее глаз, он ждал, и потемневшая полоса на его груди опять навела ее на мысль о СПИДе или гепатите, да мало ли чем может чужая кровь заразить и убить человека?

— Я знаю, когда приезжают мусорщики. Ровно в семь пятнадцать каждую неделю, кроме первой недели июня. Когда студенты разъезжаются, они оставляют много мусора, и мусорщикам выгоднее опоздать, но...

— Селеста, милая, ну и как ты собираешься...

— Когда я услышу грузовик, я спущусь вниз и скажу, что забыла еще один пакет, и брошу его подальше в мусор. Ясно?

Она улыбнулась, хотя ей было не до смеха. Все еще стоя к ней лицом, он сунул под струю руку.

— Ладно. Только вот...

— Что?

— Это ничего, да?

— Конечно.

Гепатит А, В и С, думала она. Лихорадка Эбола. Тропическая малярия.

Глаза его опять стали большими-большими.

— Ведь я, возможно, человека убил, детка. Господи боже...

Ей хотелось подойти к нему, погладить. И хотелось бежать без оглядки. Хотелось обнять его за шею, сказать, что все будет хорошо. Но хотелось остаться одной и там, на свободе, все хорошенько обдумать.

Но она не уходила, а стояла как вкопанная.

— Я выстираю одежду.

— Ладно, — сказал он.

Она достала из-под раковины резиновые перчатки, в которых мыла туалет, надела их, проверила, нет ли дырок. Удостоверившись, что они целы, она вынула из раковины его рубашку, а с пола подняла его джинсы. Джинсы были темными от крови, и на белом кафеле от них осталось пятно.

— Как же ты джинсы так испачкал?

— Что?

— Столько крови...

Он поглядел на джинсы, свисавшие с ее руки. Перевел взгляд на пол.

— Я ведь наклонялся над ним. — Он пожал плечами. — Не знаю как. Наверное, забрызгал их... Как и футболку.

— Ну да.

Он встретился с ней взглядом.

— Да. Так вот.

— Так, значит, — сказала она.

— Да, так.

— Ну, я выстираю это в раковине на кухне.

— Ладно.

— Ладно, — сказала она, пятясь из ванной и оставляя его одного. Руку он протянул под струю воды и ждал, когда она станет горячее.

В кухне она кинула одежду в раковину, отвернула кран и стала смотреть, как вода смывает в сток кровь и прозрачные чешуйки кожи, и — о господи, это ведь похоже на мозг, да-да, она уверена. Странно, что из человека может вытечь столько крови. Говорят, крови в нас шесть литров, но Селесте всегда казалось — больше. В четвертом классе она бегала в парке с подружками и споткнулась. Пытаясь удержаться на ногах, она рассадила ладонь торчавшим в траве осколком бутылочного стекла. Она перерезала себе вену и артерию, и только благодаря ее молодости они лет через десять окончательно зажили, а чувствительность в четырех пальцах восстановилась, лишь когда ей было уже за двадцать. Но запомнилась ей, однако, главным образом кровь. Когда она подняла руку с травы, ее защипало и закололо, как бывает, когда ударишь локоть, а кровь из разрезанной ладони брызнула фонтаном так, что девочки завизжали. Дома кровь сразу же заполнила раковину, и мать вызвала «скорую». «Скорая» обмотала ее руку толстенными бинтами, но уже через минуту-другую они стали темно-красными. В больнице она лежала на белой кушетке в приемном покое, следя, как складки простыни постепенно наполняются ручейками крови. Когда складки переполнились, кровь потекла на пол, образовав вскоре лужицы, и долгие громкие крики матери наконец увенчались тем, что ординатор все-таки решил пустить Селесту без очереди. Столько крови из одной руки.

А теперь столько крови из одной головы из-за удара по щеке, из-за того, что Дейв бил кого-то головой о тротуар. В припадке страха, конечно. Селеста в этом уверена.

Не снимая перчаток, она сунула руку в воду и опять проверила, целы ли они. Нет, дырок не было. Не скупясь, налила жидкого мыла для мытья посуды, залив ею всю футболку, потом потерла футболку металлической мочалкой, выжала и опять, и опять, пока вода после выжимания вместо розовой не стала прозрачной. То же самое она проделала с джинсами, а Дейв тем временем вылез из душа и сидел за кухонным столом с полотенцем вокруг талии и, куря одну за другой длинные белые сигареты, оставшиеся в шкафу еще от матери, глядел на нее.

— Изгваздана как... — тихонько проговорил он.

Она кивнула.

— Вот ведь как бывает, — шепотом продолжал он, — выходишь из дома и не ждешь ничего дурного. Субботний вечер, погода хорошая, и вдруг — на тебе...

Он встал, подошел к ней и, облокотившись на плиту, стал глядеть, как она выжимает левую штанину.

— А почему ты не в стиральной машине стираешь?

Подняв на него глаза, она заметила, что рана в его боку после душа побелела и сморщилась. Она чуть не рассмеялась, но подавила смех и только сказала:

— Улика, милый.

— Улика?

— Ну, точно сказать не могу, но, по-моему, кровь и... что там еще смоются в стиральной машине не так хорошо, как в раковине.

Он присвистнул".

— Улика!

— Улика, — повторила она, разрешив себе улыбку, увлеченная таинственностью, опасностью происходящего, чем-то большим и важным.

— Черт возьми, детка, — проговорил он, — ты просто гений!

Она выжала джинсы, выключила воду и коротко поклонилась.

Четыре утра, а она бодра, как давно не бывало. Настроение праздничное, как в рождественское утро. Внутри все кипит, как от кофеина.

Всю жизнь ждешь чего-то подобного. Себе не признаешься, а ждешь. Причастности к драме, непохожей на драму неоплаченных счетов и мелких супружеских стычек. Нет. Вот она, настоящая жизнь. Даже более настоящая, чем в реальности. Сверхреальная. Ее муж, видимо, убил подонка. Но если подонок этот действительно мертв, полиция захочет выяснить, чьих рук это дело, и если след приведет их сюда, к Дейву, им потребуются улики.

Она так и видела их за кухонным столом с раскрытыми блокнотами, пахнущих кофе и перегаром, допрашивающих ее и Дейва. Они будут вежливы, но начеку. А они с Дейвом тоже будут вежливы и невозмутимы.

Потому что все дело в уликах. А улики она только что смыла в сток раковины, в темные трубы под нею. Утром она отвинтит колено под раковиной, промоет его, прочистит порошком и опять поставит на место. Она сунет футболку и джинсы в пластиковый мешок для мусора и спрячет мешок до утра вторника, а потом кинет куда подальше в мусорную машину, чтобы он смешался там в одну кучу с тухлыми яйцами, куриными костями и заплесневелыми хлебными горбушками. Она сделает это, и все будет хорошо, лучше не бывает.

— Такое одиночество чувствуешь, — сказал Дейв.

— Почему?

— Потому что ранил кого-то.

— А что тебе оставалось делать?

Он кивнул. Лицо его в сумраке кухни казалось серым. И в то же время он как-то помолодел, словно только что вылез на свет и всему удивляется.

— Я знаю, что только это и оставалось, не мог иначе, и все равно такое одиночество чувствуешь. Чувствуешь себя каким-то...

Она погладила его по лицу, и на шее у него заходил кадык.

— Каким-то изгоем, — закончил он.


5

Оранжевые шторы


В воскресенье в шесть утра, за четыре с половиной часа до первого причастия его дочери Надин, Джимми Маркусу позвонил из магазина Пит Жилибьовски и сказал, что у них запарка.

— Запарка? — Джимми сел в постели и посмотрел на часы. — Ты что, обалдел? Сейчас шесть утра. Если вы с Кейти в шесть часов не справляетесь, то что будет в восемь, когда прихожане повалят толпой?

— Так в том-то и штука, Джим, что Кейти не явилась.

— Кейти — что? — Откинув одеяло, Джимми вылез из постели.

— Не явилась. Ведь ей полагается являться в пять тридцать, так? Парень с пончиками приехал, сигналит у ворот, а у меня и кофе не готов, потому что...

— Гм... — только и произнес Джимми, направляясь по коридору к комнате Кейти и чувствуя, как пробирает холод и обдувает ноги сквозняком: это майское утро больше напоминало зябкий мартовский денек.

— Забулдыги тут эти приходили, наркоманы чертовы. Им в шесть на стройплощадку, так они в пять сорок у нас весь кофе выгребли — и колумбийский, и французской обжарки. А гастрономический отдел прямо как помойка. Сколько ты платишь этим ребятам, что работают в субботу вечером, а, Джимми?

Сказав еще раз «гм», Джимми коротко постучал в дверь комнаты Кейти и толкнул ее ногой. Постель была пуста и, что еще хуже, застелена, значит, она и не ночевала дома.

— Потому что или давай повышай им жалованье, или пускай убираются к черту. Что мне, делать нечего, чтобы перед работой целый час все убирать и раскладывать? Здравствуйте, миссис Кармоди. Кофе вот-вот будет готов, через секунду, не больше.

— Я сейчас, — сказал Джимми.

— И воскресные газеты не разобраны, навалены кучей, сверху рекламные листки. Не магазин, а сумасшедший дом какой-то.

— Я же сказал, что иду.

— Правда, Джим? Спасибо тебе.

— Пит? Ты звякни Сэлу и спроси, не выйдет ли он к восьми тридцати вместо десяти, а?

— Думаешь, стоит?

Джимми слышал, как сигналит машина у ворот на том конце провода.

— Слушай, Пит, бога ради, открой ты ворота этому мальчишке с пончиками! Сколько можно торчать у ворот с пончиками!

Повесив трубку, Джимми вернулся в спальню. Аннабет сидела в постели и, скинув простыни, зевала.

— Из магазина? — спросила она, сопроводив эти слова новым зевком.

Он кивнул:

— Кейти не явилась.

— Сегодня, — сказала Аннабет, — у Надин первое причастие, а Кейти на работу не вышла, так, может, она и в церковь не придет?

— Придет, я уверен.

— Не скажи, Джимми. Если она так надралась в субботу, что послала к черту магазин, так все может быть!

Джимми пожал плечами. В отношениях падчерицы и мачехи были две крайности: раздражение и холод или восторженный энтузиазм и преувеличенное дружеское расположение. Середины не было, и Джимми знал, что эта кутерьма началась с самого начала — с появлением в его жизни Аннабет, за что он чувствовал себя немного виноватым, ведь произошло это, когда девочке было всего семь и она только-только стала узнавать отца и едва оправилась от потери матери. Кейти неприкрыто и искренне радовалась тогда, что в одинокой их квартире появилась женщина, но в то же время смерть матери оставила в ее душе рану, не то чтобы незаживающую, но глубокую, и потеря эта, Джимми это понимал, будет сказываться на ней еще не один год, таясь в ее душе и разрывая сердце, и всякий раз, когда она будет вспоминать о матери, она будет ополчаться на Аннабет, которая уж никак не дотягивает до того образа родной матери, который навоображала или навоображает себе Кейти.

— Господи, Джимми, — сказала Аннабет, когда на футболку, в которой он спал, Джимми натянул рубашку, — ты уже уходишь?

— На часок. — Джимми отыскал джинсы, закрутившиеся вокруг кроватной стойки. — Сэл должен заступить на место Кейти во всяком случае к десяти. Пит позвонит ему, попросит выйти пораньше.

— Сэлу уже за семьдесят.

— Ну и хорошо. Чего ему дрыхнуть? Небось и так просыпается спозаранку, чтобы пописать, а потом телевизор смотрит.

— Глупости. — Аннабет выпуталась из одеяла и встала. — Проклятье с этой Кейти. Неужели она и этот день нам испортит?

Джимми почувствовал, что шея его наливается кровью.

— А еще какой день она нам испортила?

Но Аннабет только рукой махнула и направилась в ванную.

— Ты хоть знаешь, где она может быть?

— У Дайаны или у Ив, — сказал Джимми, которого здорово покоробил этот пренебрежительный жест жены. Аннабет он любит, чего там, но если б она только знала — а все Сэвиджи особой догадливостью не отличались, — какое впечатление эти ее взбрыки и настроения производят на других. — А может, у парня какого-нибудь.

— Вот как? А с кем она сейчас встречается?

Аннабет отвернула кран душа и отступила к раковине, дожидаясь, пока польется теплая вода.

— Я считал, тебе лучше знать.

Аннабет пошарила в аптечке в поисках пасты и покачала головой.

— С Крошкой Цезарем она порвала в ноябре. Я-то только рада.

Надевая башмаки, Джимми улыбался. Аннабет всегда звала Бобби О'Доннела «Крошкой Цезарем», если не как-нибудь похуже, и не потому только, что, знаясь с гангстерами и будучи у них главарем, он отличался хладнокровием и цинизмом, а потому, что невысокий и коренастый Бобби сильно смахивал на Эдварда Дж. Робинсона. Кейти здорово их напугала прошлым летом, когда вдруг связалась с этим Бобби, а братья Сэвиджи заверили тогда Джимми, что в случае чего он может рассчитывать на них, они ему руки-то укоротят. Джимми так и не понял, только ли нравственную их чистоплотность возмутил этот подонок Бобби, закрутив роман с их дорогой племянницей, или это говорило в них чувство делового соперничества. Но Кейти сама порвала с Бобби, и кроме неприятных звонков в три часа ночи и того случая на Рождество, когда Бобби с Романом Феллоу вдруг заявились к ним на крыльцо и чуть было не устроили настоящий погром, разрыв не имел тяжких последствий.

Ненависть Аннабет к Бобби О'Доннелу немного забавляла Джимми — ведь не сходство с Эдвардом Джи и не то, что он спит с ее падчерицей, так возмущает Аннабет, а его доморощенные бандитские наклонности, в противовес профессиональному бандитизму ее братьев или прошлому ее мужа еще при Марите, о котором она доподлинно знала.

Марита умерла четырнадцать лет назад, в то время как Джимми отбывал два года в исправительном заведении «Олений остров» в Уинтропе. На одном из субботних свиданий, когда пятилетняя Кейти ерзала у нее на коленях, Марита сказала Джимми, что ее родинка на руке в последнее время немного потемнела и она собирается к доктору в приходскую больницу. На всякий случай, пояснила она. Через месяц ей делали химию. А через шесть месяцев после того, как она рассказала ему о родинке, Марита умерла. Джимми видел, как от субботы к субботе жена все хирела и бледнела. Он наблюдал за ее угасанием через потертый стол с прожженной, в пятнах поверхностью, потемневшей за целый век бесконечных россказней и жалоб заключенных. В последний месяц ее жизни Марита была уже слишком слаба, чтобы приходить на свидания или писать, и Джимми был вынужден ограничиваться телефонными разговорами, во время которых у нее еле ворочался язык от усталости, или от снотворного, или от того и другого вместе. Чаще от того и от другого.

— Знаешь, что мне все время снится? — пробормотала она однажды. — Снится и снится...

— Что же, детка?

— Оранжевые шторы. Большие, плотные оранжевые шторы... — Она чмокнула губами, и Джимми услыхал, что она пьет воду. — И как они трепыхаются и хлопают на ветру на своих струнах. Вот так, Джимми: хлоп-хлоп, хлоп-хлоп, все время так хлопают. Их много-много. Целое море оранжевых штор, и все они хлопают, хлопают, а потом исчезают.

Он думал, что рассказ будет продолжен, но на этом он оборвался. Он не хотел, чтоб в середине разговора Марита вдруг отключилась, как это не раз бывало, и поэтому спросил:

— Как Кейти?

— А?

— Как поживает Кейти, милая?

— Твоя мама хорошо заботится о нас. Она грустит.

— Кто грустит, мама или Кейти?

— Обе. Знаешь, Джимми, меня тошнит. Устала я.

— Ладно, детка.

— Я люблю тебя.

— И я тебя люблю.

— Джимми? Ведь у нас никогда не было оранжевых штор, правда ведь?

— Правда.

— Странно, — сказала она и повесила трубку.

Это было последнее, что он от нее услышал: странно.

Да уж, действительно страннее некуда. Родинка, которая была у тебя на руке с колыбели, когда над тобой вешали погремушки, вдруг начинает темнеть, и спустя почти два года после того, как ты в последний раз спала с мужем и чувствовала его рядом с собой, ты играешь в ящик, и на твоих похоронах муж стоит в стороне под стражей, и кандалы позвякивают на его щиколотках и запястьях.

А через два месяца после похорон Джимми вышел из тюрьмы и в той же одежде, в которой уходил из дома, стоял в своей кухне, улыбаясь маленькой незнакомой девочке. Девочку эту он смутно помнил младенцем, но в ее памяти он тогда не запечатлелся, разве что туманно — что был тогда в доме какой-то дядя, — а помнила она его уже потом, тем, к кому они ходили на свидания по субботам, чтобы сидеть за потертым столом в сырой вонючей комнате в здании, построенном на месте старого и призрачного индейского кладбища, в здании, открытом всем ветрам, с сырыми стенами и давящим потолком. Он стоял в своей кухне, видя, как недоверчиво смотрит на него его ребенок, и остро ощущал свою никчемность. Никогда еще он не чувствовал такого одиночества, такого страха, когда, сев перед Кейти на корточки, он сжал ее пальчики и увидел в ее глазах такое выражение, словно он был инопланетянином в скафандре. Им обоим тогда было несладко: два чужих человека в грязной кухне, приглядывающихся друг к другу и старающихся удержаться от ненависти, потому что вот, дескать, умерла и оставила их вдвоем, и что им дальше делать — неизвестно.

Его дочь — живое существо, она дышит, она уже многое понимает, и она зависит теперь от него, нравится это им обоим или нет.

— Она улыбается нам с небес, — говорил Джимми Кейти. — И она гордится нами. Правда гордится.

— Ты опять вернешься туда, где был? — спросила Кейти.

— Нет-нет. Никогда в жизни.

— А куда-нибудь еще уедешь?

В тот момент Джимми с радостью отправился бы отбывать новый срок в дыре вроде «Оленьего острова» или где похуже, только бы не оставаться еще на сутки в этой кухне наедине с этим совершенно незнакомым ребенком и пугающей перспективой на будущее, осложненной присутствием рядом этого существа, этой, если называть вещи своими именами, обузы, на которую теперь придется угробить остаток молодых лет.

— Некуда мне уезжать, — сказал он. — С тобой буду.

— Я есть хочу.

И Джимми почему-то как током ударило: о боже, и кормить ее придется до скончания веков, кормить!

— Что ж, хорошо, — сказал он, чувствуя, что улыбка его получается какой-то кривоватой. — Сейчас мы поедим.

* * *


К шести тридцати Джимми был уже в «Сельском раю», своем магазинчике, где засел за кассу и лотерейный автомат, пока Пит таскал в кафетерий пончики из «Килмерских плюшек» Айзера Гасвами, пирожные, кольца с творогом и пирожки из пекарни Тони Бьюки. В минуты затишья Джимми наполнил два огромных термоса крепким кофе из кофейного автомата, разобрал газеты — воскресные «Глоб», «Геральд» и «Нью-Йорк тайме», вложил в середину рекламные листки и комиксы, поместил кипы газет напротив полок с кондитерскими изделиями и рядом с кассой.

— Сэл сказал, когда будет?

— Самое раннее в полдесятого. У него машина из строя вышла. Поедет общественным транспортом, автобусом с пересадкой. И сказал, что еще не одет.

— Черт.

Примерно в семь пятнадцать им пришлось отражать первый наплыв посетителей с ночной смены. Это были по большей части полицейские, несколько медицинских сестер из «Святой Регины», девушки с фабрики, нелегально подрабатывающие в ночных клубах на противоположной стороне Бакинхем-авеню, той, что ведет к Роум-Бейсин. Они казались утомленными, но были веселы и возбуждены, словно сбросили с себя некий груз или вместе возвратились с поля битвы — заляпанные кровью и грязью, но целые и невредимые.

Когда выдались свободные пять минут перед новым наплывом прихожан, возвращавшихся с утренней службы, Джимми позвонил Дрю Пиджену и спросил, не видел ли он Кейти.

— Да мне кажется, она у нас, — сказал Дрю.

— Правда? — Джимми сам услыхал, как зазвенел надеждой его голос, и только тогда понял, что волнуется больше, чем сам себе в том признается.

— Да, по-моему, так, — сказал Дрю. — Пойду проверю.

— Вот спасибо тебе, Дрю.

Он слышал тяжелые удалявшиеся шаги Дрю, обналичивая чеки миссис Хармон и стараясь удержать слезы, наворачивавшиеся на глаза от приторного, тяжелого запаха духов старой дамы. Потом он услышал, что Дрю берет трубку. Он чувствовал трепет в груди, когда, вручив миссис Хармон пятнадцать долларов, кланялся, прощаясь с ней.

— Джимми?

— Да, Дрю, я здесь.

— Прости, это, оказывается, Дайана Честра у нас заночевала. Она и сейчас здесь, на полу в комнате Ив, но Кейти здесь нет.

Трепет в груди Джимми прекратился, и сердце стало тяжелым, будто его сдавили щипцами.

— Ну ничего, не страшно.

— Ив говорит, что Кейти подвезла их сюда, но куда отправляется, не сказала.

— Ладно, дружище, — деланно бодрым голосом заявил Джимми, — я ее разыщу.

— Может, она с парнем каким встречается?

— Девчонке девятнадцать лет, Дрю. Разве их сосчитаешь?

— Истинная правда, — зевнул на другом конце провода Дрю. — Вот и Ив так. Все время звонки, и каждый раз новый парень. Хоть книгу регистрации возле телефона заводи.

Джимми принужденно хохотнул.

— Еще раз спасибо, Дрю.

— Всегда рад помочь тебе. Ну, бывай.

Джимми повесил трубку и потом долго глядел на диск, словно тот мог ему что-то подсказать. Это не в первый раз Кейти не ночевала дома. По правде говоря, даже и не в десятый. И работу прогуливала она не впервые. Но и в том и в другом случае она обычно звонила. Конечно, может, парень этот хорош собой, что тебе киноартист, и обаятелен так, что прямо не оторвешься. Джимми не так давно и самому было девятнадцать, и он хорошо помнил, как это бывает. И хоть ни за что и виду не подаст Кейти, что оправдывает ее, в глубине души он не слишком ее осуждал.

Колокольчик у верхней филенки двери звякнул, и, подняв голову, Джимми увидел ввалившуюся толпу седовласых и аккуратно причесанных богомолок, верещавших что-то о погоде, и о только что прослушанной проповеди, и о том, что на улицах валяется мусор.

Пит выглянул из-за прилавка с гастрономией и вытер руки полотенцем, которым обычно вытирал разделочный стол. Бросив на прилавок целую коробку резиновых перчаток, он направился ко второму кассовому аппарату. Наклонившись к Джимми, он проговорил:

— Ну, сейчас начнется веселье!

Джимми уже года два не работал по воскресеньям утром и совсем позабыл, в какой это может вылиться цирк. Пит оказался прав. Эти седовласые фанатички, наводнявшие Святую Цецилию во время утренней службы в семь утра, когда все нормальные люди спят, принесли сейчас в лавку Джимми остатки своего библейского энтузиазма и опустошали подносы с пирожными и пончиками, термосы с кофе, бутыли с молочными коктейлями и расхватывали газеты. Они толклись возле витринных полок, роняли и давили каблуками пакетики с чипсами и орешками. Они выкрикивали заказы, требовали лотерейные билеты, пачки «Пелл-мелл» и «Честерфилда», не соблюдая никакой очереди. И хотя сзади напирали новые седоголовые или лысые посетители, эти медлили у прилавка, выпытывая у Джимми и Пита, как поживают их семьи, бесконечно долго отсчитывали мелочь, и казалось, никогда не уберутся со своими покупками и не примут во внимание нетерпение ожидающих.

Подобной сумятицы Джимми не помнил, разве только однажды он стал свидетелем похожей картины на ирландской свадьбе с бесплатным баром, и когда наконец в восемь сорок пять по часам все они выкатились из лавки, нижняя футболка Джимми под его рубашкой была совершенно мокрой и пот въелся в кожу. Джимми то оглядывал магазин, опустошенный, как взрывом бомбы, то переводил взгляд на Пита, к которому чувствовал теперь особое дружеское расположение и особую близость: страшно подумать, как выдержал он первый наплыв полицейских, медицинских сестер и проституток в семь пятнадцать! После совместного воскресного испытания толпой алчных старух дружба его с Питом окрепла и перешла в какую-то новую стадию.

Пит бегло улыбнулся ему усталой улыбкой.

— Сейчас с полчасика передохнуть можно будет. Ничего, если я выйду на заднее крыльцо и выкурю сигарету?

Джимми засмеялся. Он вновь повеселел, в который раз охваченный гордостью за маленькое свое дело, превращенное его трудом в популярнейшее заведение квартала.

— Да бог с тобой, Пит, кури хоть целую пачку!

Он вымел мусор в проходе, заново расставил на полках молочные продукты, пополнил подносы пирожными и пончиками и, подняв взгляд, увидел Брендана Харриса и его младшего брата, Немого Рея. Пройдя мимо стойки, они углубились в ту часть прохода, где были выставлены различные сорта хлеба, кексы, чай и стиральные порошки. Занятый заворачиванием пирожных и пончиков, Джимми пожалел, что дал отдых Питу, и подосадовал, что его нет рядом.

Поглядывая на вошедших, он заметил, что взгляд Брендана скользит поверх полок и обращен в сторону касс, как будто он не то замышляет ограбить магазин, не то надеется кого-то увидеть, и у Джимми вдруг возникло минутное подозрение, не следует ли уволить Пита за незаконную торговлю в магазине. Но он тут же опомнился — как забыть прямой и честный взгляд Пита, когда тот клялся и божился, что никогда не подложит Джимми такую свинью и не устроит такой подлянки его любимому заведению, чтобы торговать в нем наркотиками. Джимми знал, что он говорил правду, потому что если ты не закоренелый лжец, король всех лжецов, то тебе не удастся солгать Джимми, когда он смотрит в твои глаза, задав прямой вопрос. Он знал все ухищрения и уловки, знал, как бегают глаза у лжецов, знал их жесты и все, что выдает ложь. Он приобрел этот опыт еще в детстве, выслушивая рьяные клятвы отца и его обещания, которые тот никогда не выполнял, так что теперь он умел распознать ложь, в какие бы личины она ни рядилась. И Джимми помнил прямой и честный взгляд Пита и его клятву блюсти честь заведения, которому он — Джимми это знал — оставался верен.

Так кого же ищет Брендан? Не дурак же он в самом деле, чтобы придумать стянуть что-то в магазине?

Джимми знал отца Брендана, Простого Рея, тоже ненормальный, как и этот Рей, стало быть, ненормальность у них в крови, и все-таки не настолько же Брендан ненормальный, чтобы решиться на грабеж в паре с тринадцатилетним немым парнишкой. А кроме того, если у кого-то из Харрисов и имелись кое-какие мозги, так это, как вынужден, хоть и неохотно, признать Джимми, у Брендана. Парень застенчив и робок, хоть и красавец писаный, а Джимми давно уже понял разницу между робостью, идущей от бестолковости, и той, что происходит от сдержанной замкнутости, когда смотришь, наблюдаешь, мотаешь на ус и помалкиваешь. Брендан как раз из таких. Кажется, он чересчур хорошо изучил людей, и знание это его не обрадовало.

Он повернулся к Джимми, встретился с ним глазами и улыбнулся ему — дружелюбно и чуть виновато и рассеянно, словно думал о чем-то другом.

— Помочь, Брендан? — предложил Джимми.

— Нет, мистер Маркус, я сам посмотрю. Мне ирландский чай надо, который мама любит.

— "Бэрри"?

— Вот-вот, он самый.

— Дальше, во втором ряду.

— О, спасибо...

Джимми скрылся за кассой, и тут появился Пит в облаке табачного перегара от наспех выкуренных сигарет.

— Когда Сэл должен быть? — спросил Джимми.

— Теперь с минуты на минуту. — Пит прислонился к шаткой полке под рулонами чековой бумаги и вздохнул: — Он такой неповоротливый, Джимми.

— Сэл? — Джимми следил, как Брендан и Немой Рей общаются жестами посреди центрального прохода. Под мышкой у Брендана была коробка чая «Бэрри». — Так ему здорово за семьдесят.

— Я знаю, почему он неповоротливый, — сказал Пит. — Это я так. Про то, что, если б я работал с ним с восьми часов, а не с тобой, мы бы до сих пор еще копались.

— Вот почему я и ставлю его к прилавку лишь в самое мертвое время. А вообще сегодня не мы с тобой должны были заступить, и не ты с Сэлом, а ты и Кейти.

Брендан и Немой Рей теперь были возле прилавка, и Джимми заметил, как исказилось лицо Брендана, когда тот услышал имя Кейти.

Вынырнув из-за полки с сигаретами, Пит спросил:

— Нашел, что надо, Брендан?

— Я... я... я... — забормотал Брендан. Он метнул взгляд на младшего. — Сейчас, я только с Реем переговорю.

И руки их опять замелькали в воздухе с такой быстротой, что Джимми вряд ли уловил бы, о чем идет речь, даже если б они объяснились нормальным человеческим языком. Однако лицо Немого Рея оставалось мертвенно-неподвижным, несмотря на быстрые и нервные движения рук. Джимми никогда не нравился этот молчун, мрачный тип, в мать пошел, не в отца: лицо как изваяние, словно нарочно придуривается. Как-то раз он поделился с Аннабет этим своим наблюдением, а та упрекнула его, что он просто предубежден против инвалидов. И все-таки в мертвенном лице Рея и его немом рте было что-то жутковатое — топором не отмахаешься.

Они перестали жестикулировать, и Брендан, склонившись к кондитерской полке, взял оттуда жвачку Колмана, и Джимми вдруг вспомнился отец и как пахло от него в тот год, когда он работал на кондитерской фабрике.

— И еще «Глоб», пожалуйста, — сказал Брендан.

— Конечно, мальчик мой, — сказал Пит, выбивая чек.

— А я думал, что по воскресеньям Кейти работает, — заметил Брендан, протягивая Питу десятку.

Пит поднял брови, нажал на кнопку кассового аппарата, и дверца, распахнувшись, хлопнула его по животу.

— Так тебе хозяйская дочка приглянулась, а, Брендан?

На Джимми Брендан даже не глядел.

— Нет, нет. — Он издал короткий смешок, тут же замерший на его губах. — Я просто удивился, потому что обычно видел здесь ее.

— У ее сестренки сегодня первое причастие, — сказал Джимми.

— У Надин? — воскликнул Брендан, сделав слишком большие глаза и слишком широко улыбнувшись.

— У Надин, — подтвердил Джимми, удивившись, как быстро тот вспомнил имя девочки. — Именно.

— Ну, передайте ей поздравления от меня и Рея.

— Конечно.

Брендан, устремив взгляд вниз, на прилавок, несколько раз кивнул, пока Пит паковал покупку.

— Ну хорошо, рад был повидаться. Идем, Рей.

Рей не глядел на брата, пока тот говорил, но когда тот сказал «идем», он пошел, лишний раз напомнив Джимми то, что всегда и всеми забывалось: Рей немой, но не глухой. Оно и неудивительно, что забывалось — ведь такое не часто встретишь.

— Послушай, Джимми, — сказал Пит, когда оба брата удалились, — хочу спросить у тебя одну вещь.

— Выкладывай.

— За что ты ненавидишь этого парнишку?

Джимми пожал плечами.

— Ну, не то чтобы ненавижу. Я просто... Ну а тебе разве не кажется, что от этого немого мороз по коже пробирает?

— А, так ты про этого малого, — проговорил Пит. — Он и вправду смотрит так, что кажется, приметил что-то у тебя на лице и сейчас схватит и выдернет. Так ведь? Но я не о нем говорил. Я говорил о Брендане. По-моему, он вполне славный парень, тихий такой и очень даже приличный. Видел, как он жестами с братишкой разговаривает, даже когда и не очень надо. Чтобы тот не скучал. Это ж хорошо. А ты, Джимми, приятель, глядел на него так, словно еще минута — и ты двинешь его промеж глаз и потом задашь ему жару.

— Ну вот уж нет!

— Правда-правда!

— Серьезно?

— Вот ей-богу же...

Джимми глядел поверх лотерейного барабана за пыльные стекла витрины, туда, где серела под утренним небом мокрая Бакинхем-авеню. Застенчивая робкая улыбка Брендана Харриса бередила ему душу.

— Джимми, ты чего? Я ведь так, в шутку...

— А вот и Сэл, — сказал Джимми. Отвернувшись от Пита, он глядел через стекло, как тащится через улицу Сэл, направляясь к магазину. — Вообще-то не рано.


6

Потому что разбилось оно


Воскресенье Шона Дивайна — его первый день на работе после недельного перерыва — началось с того, что его вырвал из сна резкий звонок будильника, и он испытал томительное чувство неотвратимой утраты: так младенец выскакивает на свет божий из материнского лона, куда обратно пути уже не будет. Подробностей сна он не помнил, так, отдельные бессвязные детали, и, кажется, сюжета там и вовсе не было. И все же волнующие обрывки этого сна, как острые шипы, въелись в подкорку и целое утро тревожили и озадачивали его.

Во сне этом фигурировала его жена Лорен, и он, уже проснувшись, продолжал чувствовать ее запах. Она была растрепана, а волосы ее цвета мокрого песка были длиннее и темнее, чем в жизни. Она была загорелой, а голые щиколотки и стопы ног были испачканы песком. Она пахла морем и солнцем и, сидя на коленях у Шона, целовала его в нос и щекотала ему шею своими длинными пальцами. Все это происходило на террасе какой-то виллы на взморье, и Шон слышал шум прибоя. Но там, где должен был находиться океан, он видел лишь пустой экран телевизора — огромный, шириной с футбольное поле. Вглядываясь в середину этого экрана, он различал лишь собственное отражение, в то время как Лорен там не было, словно обнимал он воздух.

И однако, он чувствовал ее тело, ее теплую плоть.

Потом вдруг действие переместилось на крышу дома, и место Лорен теперь занял флюгер. Шон обнимал этот флюгер, а внизу, под домом, зияла дыра, и у причала стояла парусная яхта. А следующая сцена — он лежит голый на постели и с ним женщина, совершенно незнакомая. Он обнимает ее и по какой-то странной, свойственной снам логике знает, что рядом в другой комнате находится Лорен и что она следит за ними, видя их на мониторе, а в окно бьется чайка. Она разбивает стекло, и осколки, как кубики льда, сыплются на постель, а Шон, уже одетый, склоняется над чайкой.

Та тяжело дышит и говорит: «Шею больно!»

А Шон хочет сказать: «Это потому, что она сломана», но просыпается.

Он просыпается, в то время как сон все еще тяжко раскручивается в голове, липнет к векам, плотным налетом покрывая язык. Он все не открывает глаз, хотя и слышит звон будильника, он надеется, что все это еще сон, что он спит, а будильник звонит во сне.

Потом он постепенно разлепляет веки, все еще чувствуя рядом с собой крепкое тело незнакомки, но, помня и запах моря, исходящий от Лорен, он открывает глаза и вдруг понимает, что это не сон, и не кино, и не грустная-прегрустная песня.

Те же простыни, и та же спальня, и та же постель. На подоконнике пустая банка из-под пива, и солнце слепит глаза, а будильник на прикроватной тумбочке звонит и звонит. Из крана капает — он все забывает его починить. Его жизнь — целиком и полностью его, и только его.

Он выключает будильник, но медлит вылезти из постели. Не хочется поднимать голову с подушки, проверять, нет ли похмелья. С похмелья первый день на работе будет казаться вдвое длиннее, а ему и так предстоит быть длинным, этому первому дню после недельной отлучки. Как подумаешь о том, сколько всего придется проглотить и сколько шуток на свой счет вытерпеть, становится страшно.

Он лежал и слушал уличные гудки и шум за стеной: у соседей-наркоманов вечно орет телевизор, а они смотрят все подряд, начиная с «Утреннего почтальона» и до вечерней «Улицы Сезам»; он слышал, как жужжит вентилятор под потолком и шумят микроволновка и воздухоочиститель, и как гудят включенный компьютер и сотовый телефон, и как гудят кухня и гостиная, и гудит, гудит назойливо, неумолчно улица под окнами, гудит вокзал, гудят кварталы Фаной-Хайтс и Плешки.

Все вдруг озвучилось. Все стронулось с места, завертелось и потекло. Все стало неустойчивым, пришло в движение, быстрее и быстрее.

Когда же, черт возьми, это началось? Это единственное, что он, строго говоря, хотел бы знать. Когда все подхватилось и понеслось прочь, оставив его глядящим вслед стремительному потоку?

Он закрыл глаза.

Когда ушла Лорен.

Вот тогда.

* * *


Брендан Харрис глядел на телефон, мечтая, чтобы тот зазвонил. Он поглядывал на часы. Опаздывает на два часа. Удивляться не приходится, так как Кейти не очень-то в ладах со временем, но в такой день могла бы уж и не опаздывать. Брендану не терпится ехать, а где же Кейти, если на работе ее нет? План был таков: она позвонит Брендану с работы, потом пойдет на причастие сводной сестры, после чего они встретятся. Но на работу она не вышла. И не позвонила.

Сам он позвонить ей не мог. Это очень осложняло их отношения с самого первого дня знакомства. Обычно Кейти можно было застать в трех местах: у Бобби О'Доннела — это в самом начале, в родительском доме на Бакинхем-авеню, где она жила с отцом, мачехой и двумя сводными сестрами, или же в квартире наверху, где обитали эти ее кошмарные дядья, двое из которых, Ник и Вэл, были совершенно неуправляемыми и имели славу законченных психопатов. А еще был ее отец Джимми Маркус, который ненавидел Брендана, а почему, ни он, ни Кейти понять не могли. Однако ж Кейти знала это доподлинно: не один год она слышала от отца «Держись подальше от Харрисов, а приведешь кого-нибудь из них в дом — и ты мне не дочь».

По словам Кейти, отец всегда такой разумный, а вот насчет Брендана, как она однажды призналась ему со слезами на глазах, «у него просто пунктик». Да-да, именно так. Как-то раз он выпил, крепко выпил, понимаешь, и его развезло, и он стал плести что-то насчет мамы, и как он любил ее и все такое, а потом вдруг и говорит: «Харрисы эти проклятые! Подонки они, Кейти, и больше никто!»

Подонки. От этого слова у Брендана даже сердце зашлось.

«И держись от них подальше. Это единственное, чего я от тебя требую, Кейти, слышишь? Уж пожалуйста!»

— Как это случилось, — спросил Брендан, — что ты вдруг меня выбрала?

Она шевельнулась в его объятиях, грустно улыбнулась ему.

— А ты не знаешь?

Сказать по правде, он и ума не мог приложить. Ведь Кейти, она такая, такая... Богиня! Ну а Брендан — что ж, просто Брендан.

— Не знаю.

— Ты добрый.

— Добрый?

Она кивнула.

— Я видела, как ты разговариваешь с Реем, и с матерью, и с посторонними на улице. Ты очень добрый, Брендан.

— Добрых много.

Она покачала головой.

— Много тех, кто старается такими быть. А это не одно и то же.

И Брендан, обдумывая эти ее слова, вынужден был признать, что людям он обычно нравился, не то чтобы был неотразим и все такое, но, как правило, о нем отзывались хорошо: «Этот Харрис хороший парень», в таком роде. Врагов у него не было, кроме как в детстве он ни с кем не дрался. И грубых слов ему не говорили. Может быть, и вправду потому, что он добрый. И может быть, Кейти права — это редко встречается. А может быть, он просто не из тех, кто вызывает в людях раздражение.

А вот отец Кейти, тот исключение из правил. А почему — загадка. Трудно отрицать, что Брендана он ненавидит.

Не далее как полчаса назад Брендан мог в этом убедиться в магазине мистера Маркуса, мог почувствовать тихую затаенную ненависть, исходящую от этого человека, как зараза. От ее волны он сник, начал мямлить и заикаться. По пути домой он глаз не смел поднять на Рея — таким сделала его эта ненависть, как будто он грязный, немытый или вшивый, с нечищеными зубами. И то, что ненависть эта совершенно беспричинна — он никогда не делал ничего дурного мистеру Маркусу и даже вообще почти не был с ним знаком, — не меняло дела. Глядя на Джимми Маркуса, Брендан видел, что помощи от этого человека он не дождется, даже если его будут на глазах у того резать.

Брендан не мог позвонить Кейти ни по одному из двух ее телефонов — вдруг там у них определитель номера, или еще как-нибудь они его вычислят и удивятся: чего этот проклятый Брендан звонит их Кейти? Сколько раз он уже брал телефонную трубку, но сама мысль о том, что к телефону может подойти мистер Маркус, или Бобби О'Доннел, или один из этих психопатов братьев Сэвиджей, заставляла его класть трубку на рычаг.

Брендан не знал даже, кого он боится больше. Мистер Маркус — человек солидный, владелец магазина, в котором он, Брендан, чуть ли не с самого детства делает покупки, но, даже и не считая откровенной его ненависти к Брендану, есть в нем что-то нерасполагающее, какое-то двойное дно, словно от него можно ждать чего угодно. Чего именно, Брендан не знал, но на всякий случай с такими людьми хочется говорить тихо и не встречаться глазами. Вот и Бобби О'Доннел из таких: никто толком не знает, чем он там занимается и зарабатывает на жизнь, но при виде его каждый норовит перейти на другую сторону улицы, чтобы ненароком не столкнуться. Ну а что до братьев Сэвиджей, то тут уж вообще пробу ставить негде, просто ненормальные какие-то. Хуже них на всей Плешке не сыскать, характерец у каждого такой, что только держись, взрываются из-за пустяков, а если все их художества записать, то книжица получится толстая, что тебе Библия. Отец их, тоже болван порядочный, настрогал со своей тощей богомолкой-женой ребят видимо-невидимо: одиннадцать месяцев пройдет — и новый братик готов. Как с цепи сорвались. Братья росли в тесноте и грязи, среди постоянных скандалов в малюсенькой комнате, возле которой проходили рельсы надземки. Надземка эта закрывала от Плешки солнце до тех пор, пока, еще в детстве Брендана, ее не демонтировали. Полы в квартире были кривые, и поезда громыхали, день и ночь проносясь мимо комнаты мальчиков, сотрясая их трехэтажку с такой силой, что братья нередко сваливались с кроватей и просыпались утром на полу, лежа в куче, и, злые как черти, расталкивали друг друга, выбираясь на поверхность, чтобы начать новый день.

Когда они были мальчишками, окружающие их не различали. Для всех они были просто Сэвиджи, стая Сэвиджей: руки и ноги, лопатки, и коленки, и спутанные вихры волос — и все это мчится в пыльном облаке, как сумчатый дьявол. А люди, увидев приближающееся облако, чтобы не попасть в зону его действия, спешат на всякий случай посторониться, надеясь, что оно либо рассеется, либо изменит направление, перекинется на кого-то другого, либо просто промчится мимо, так как Сэвидж в эту минуту занят собой и своими сумасшедшими замыслами.

Да что там, до того, как Брендан стал тайком встречаться с Кейти, он даже не знал, сколько их, этих братьев, а ведь он вырос на Плешке. Но Кейти ему это растолковала: старшим был Ник, который шесть лет назад отправился отбывать свой срок — как минимум лет десять — в Уолпол. За ним следовал Вэл — если верить Кейти, самый милый из братьев, потом Чак, Кевин, Эл (его обычно путали с Вэлом), Джерард, только недавно выпущенный из Уолпола, и, наконец, Скотт, младший, любимец матери, которого она до последних своих дней жутко баловала; Скотт единственный из всех окончил колледж и единственный не жил с братьями в квартирах на первом и третьем этажах, которые они получили во владение после того, как, терроризируя прежних жильцов, заставили их бежать без оглядки и даже переселиться в другой штат.

— Мне известно, что о них много чего дурного говорят, — сказала однажды Кейти Брендану, — но на самом деле они хорошие ребята. Ну, может быть, кроме Скотта. Его действительно полюбить трудновато.

Вот тебе и добропорядочный Скотт.

Брендан в который раз взглянул на свои часы, потом сверил их с настенными, висевшими над кроватью. Он все глядел на телефон.

Он глядел на постель, в которой еще позавчера заснул, уткнувшись в затылок Кейти, перебирая ее светлые локоны и обхватив ее бедро так, чтобы ладонь его покоилась на ее теплом животе, а запах ее волос, ее духов и немножко пота щекотал ему ноздри.

Он опять покосился на телефон.

Ну зазвони, проклятый. Зазвони.

* * *


Машину обнаружили двое мальчишек. Они позвонили в службу спасения, и тот, кто был на проводе, пролепетал, задыхаясь, быстро и невнятно:

— Ну, это... тут в машине вроде как кровь, и еще дверца открыта и...

— Местонахождение машины? — прервал его дежурный.

— На Плешке, — отвечал мальчишка. — Возле Тюремного парка. Мы с приятелем на нее наткнулись.

— Улица какая?

— Сидней-стрит, — пробормотал мальчишка. — Тут кровь внутри, а дверца открыта.

— Фамилия, сынок?

— Спрашивает, как ее фамилия, — обращаясь к приятелю, проговорил мальчишка. — Говорит: «сынок».

— Эй, сынок, — сказал дежурный, — я твою фамилию спрашиваю.

— Да мы тут случайно, — уклонился мальчишка. — Счастливо вам.

Паренек повесил трубку, и дежурный по компьютеру определил, что звонили с телефона-автомата на углу Килмер— и Нозер-стрит с Плешки Ист-Бакинхема, примерно в миле от того входа в парк, что на Сидней-стрит. Дежурный передал сообщение диспетчеру, и тот выслал наряд на Сидней-стрит.

Один из полицейских, перезвонив, попросил подкрепления, одного-двух технических экспертов-криминологов и, может быть, парочку следователей по убийствам. На всякий случай.

— Вы что, нашли тело, тридцать третий? Прием.

— Пока нет, диспетчер.

— Тридцать третий! Зачем же просить следователя по убийствам, если тела нет? Прием.

— Да судя по машине, диспетчер. Подозреваю, что раньше или позже тело тут мы обнаружим.

* * *


Свой первый после перерыва рабочий день Шон начал, припарковавшись на Кресент и обходя ограждение на углу Сидней-стрит с надписью «Бостонская городская полиция». Городская полиция прибыла первая, но из услышанного по рации Шон понял, что дело это будет расследовать Отдел убийств штата, его подразделение.

Машина, как он слышал, была найдена на Сидней-стрит, на участке, находящемся в ведении городской полиции, но следы крови ведут в Тюремный парк, а это уже заповедник штата. Первое, что он увидел, это стоявший немного поодаль пикапчик криминально-технической службы.

Приблизившись, он заметил Уайти Пауэрса — тот стоял в нескольких метрах от машины с приоткрытой со стороны водителя дверцей. Суза и Конноли, лишь неделю назад переброшенные в Отдел убийств, не выпуская из рук стаканчиков с кофе, обыскивали кусты возле входа в парк. Дальше на гравиевой площадке стояли машины полицейских и пикапчик технической службы: криминологи осматривали машину, время от времени злобно косясь на Сузу и Конноли, которые затоптали все вокруг, уничтожив возможные улики и накидав повсюду пластиковых крышек.

— Ну что, проштрафившийся, тебя уже призвали? — удивленно вскинул брови Уайти.

— Ага, — сказал Шон, — но напарника не дали, сержант. Адольфи-то в отпуске.

Уайти Пауэрс кивнул:

— Перестраховщики. Все равно что, поставив синяк, вызывать «скорую». — Он обнял Шона за плечи. — Ну, мальчик, будешь со мной. Весь испытательный срок.

Так вот, оказывается, как все устроилось. Уайти поручено присматривать за ним, пока высокая комиссия не примет решения, может ли он соответствовать или нет.

— Вроде тихий уик-энд намечался, — сказал Уайти, подталкивая Шона к машине с открытой дверцей. — Ночь прошла спокойно. В графстве тишина, тише не бывает. В Паркер-Хилле ножевое ранение, еще одного порезали в Бромли-Хет, школьника из Элстона треснули разбитой пивной бутылкой. Ничего серьезного. И всем этим занимается город. Хотя Паркер-Хилл — это ведь наш участок, да? Но он сам на своих двоих добежал до больницы с ножом в ключице и еще спросил сестру в приемном покое, где у них там автомат с кока-колой.

— Ну и она показала ему автомат? — спросил Шон.

Уайти улыбнулся. Он считался одним из лучших полицейских Отдела убийств, привык быть на прекрасном счету и поэтому часто улыбался. Его, должно быть, вызвали звонком неожиданно, так как на нем были домашние брюки и свитер сына, бейсбольная шапочка задом наперед и синие шлепки с отливом на босу ногу, но поверх свитера на нейлоновом шнурке болтался его полицейский жетон.

— Мне нравится, как ты одет, — сказал Шон, и Уайти одарил его еще одной ленивой улыбкой. Над их головами вилась вспугнутая в парке птица, резкие крики ее мурашками отзывались в спине.

— Послушай, полчаса назад я еще валялся на моем диване.

— Смотрел мультики?

— Да нет, борьбу смотрел. — Уайти указал на кусты, за которыми начинался парк. — Чую я, что мы отыщем ее где-то там. Правда, мы только начали осмотр местности, а Фрил уже заявил, что надо записать это в «Без вести пропавших» до тех пор, пока не найдется тело.

Птица сделала новый круг, опустившись ниже, и издала пронзительный стрекочущий звук, отчего у Шона защекотало где-то в затылке.

— Так, значит, делом займемся мы?

Уайти кивнул.

— Если только пострадавшая не убежала обратно в город, где ее и тюкнули.

Шон покачал головой. У птицы была большая голова и короткие ноги, поджатые под белую грудку с серой полоской посередине. Вид птицы он не признал, так как натуралистом был слабым.

— Что это за птица?

— Кольчатый зимородок, — сказал Уайти.

— Ну уж прямо!

Уайти клятвенно поднял руку:

— Ей-богу, так и есть.

— Ты что, в детстве передачами «Царства дикой природы» увлекался?

Птица опять громко застрекотала, и Шону захотелось ее пристрелить.

— Хочешь машину осмотреть? — спросил Уайти.

— Почему ты сказал «пострадавшая»? — спросил Шон, когда оба они, поднырнув под желтую ленту, окружавшую место происшествия, направились к машине.

— Техническая экспертиза нашла в бардачке техпаспорт. Владелица машины — Кэтрин Маркус.

— Черт, — пробормотал Шон.

— Знакомая?

— Возможно, я знаю ее отца.

— И близко знаешь?

Шон покачал головой:

— Да нет, так, здороваемся при встрече по-соседски.

— Точно? — спросил Уайти, словно уже сейчас с места в карьер начинал расследование.

— Угу, — отозвался Шон. — Точно, как дважды два.

Подойдя к машине, Уайти потянулся к приоткрытой дверце водителя, и эксперт технической службы тут же сделала шаг назад, вскинув руки:

— Только не трогайте ничего, мальчики! Кто расследует дело?

— Расследовать буду я, — сказал Уайти. — Парк в ведении штата.

— Машиной же занимается город.

Уайти указал на кусты:

— А след крови ведет во владения штата.

— Ну, не знаю, — со вздохом сказала эксперт.

— Мы засунули все данные в компьютер, — сказал Уайти, — а до получения резюме дело — в ведении штата.

Одного взгляда на кусты Шону оказалось достаточно, чтобы понять: если тело будет найдено, то только там.

— Ну а что имеете вы?

Эксперт зевнула.

— Мы нашли машину с приоткрытой дверцей, ключи в зажигании, фары зажжены. Как назло, аккумулятор потек и запачкал днище через десять секунд после нашего прибытия.

Шон заметил кровавое пятно над динамиком на дверце со стороны водителя. Кровь протекла, замазав и сам динамик, запеклась и почернела. Сев на корточки, он оглядел рулевое колесо. На нем тоже было черное пятно. Третье пятно было длиннее и шире, чем предыдущие два, оно окаймляло дырку от пули, прошившей виниловую спинку. Кресла водителя на уровне плеча. Перегнувшись через кресло водителя, Шон поглядел на кусты, потом, высунувшись, осмотрел наружную сторону дверцы и увидел там свежую вмятину.

Он покосился на Уайти, и тот кивнул.

— Предполагаемый преступник мог находиться снаружи. А эта девчонка Маркус — если, конечно, она была за рулем, — стукнула его дверцей. Подонок начинает стрелять и ранит ее, ну, не знаю куда, наверное, в плечо или предплечье. Девчонка кидается, конечно, вон туда. — Он показал на смятые кусты. — Они направляются в парк Ранена она не очень сильно, потому что в кустах совсем мало крови.

— У нас есть патруль в парке? — спросил Шон.

— Пока что два человека.

Эксперт технической службы фыркнула:

— Надеюсь, поумнее, чем эти двое?

Проследив за направлением ее взгляда, Шон и Уайти увидели, что Конноли уронил в кусты свой кофе и сейчас стоял, пытаясь выудить стаканчик.

— Послушайте, — сказал Уайти, — они же новички, дайте им пообвыкнуть.

— Придется попросить помощи.

— Нашли еще что-нибудь для опознания личности, кроме техпаспорта? — спросил женщину Шон.

— Да. Бумажник под сиденьем, водительские права на имя Кэтрин Маркус. А еще за пассажирским сиденьем был рюкзак. Билли сейчас проверяет содержимое.

Шон посмотрел поверх кузова, туда, куда кивком указала эксперт технической службы. Парень стоял на коленях перед автомобилем, а перед ним лежал темно-синий рюкзак.

Уайти спросил:

— И сколько ей лет по водительским правам?

— Девятнадцать, сержант.

— Девятнадцать. И ты знаешь отца? — обратился он к Шону. — Черт возьми, невеселые дни его ожидают. Бедняга небось и понятия еще не имеет.

Отвернувшись, Шон глядел, как одинокая крикунья, по-прежнему громко стрекоча, полетела в сторону канала. Через ушную раковину ее пронзительный крик проникал ему в мозг, и ему вдруг вспомнилось тоскливое выражение одиночества, которое он подсмотрел на лице одиннадцатилетнего Джимми Маркуса во время той их злополучной попытки украсть автомобиль. Шон представил его себе так живо, стоя сейчас возле кустов у входа в Тюремный парк, словно двадцать лет, прошедшие с тех пор, пронеслись мгновенно, как реклама на телевидении; вспомнил это потерянное затравленное выражение, это одиночество Джимми Маркуса, зиявшее пустотой, как трухлявый ствол сухого дерева. И чтобы стряхнуть это с себя, он стал думать о Лорен, о ее длинных, песочного цвета волосах, опутавших его сон, его утро, напитавших их запахом моря. Он думал о Лорен и мечтал опять попасть в этот сон, заползти в его воронку, погрузиться в него с головой и раствориться в нем.


7

В крови


Надин Маркус, младшая дочка Джимми и Аннабет, в воскресное утро получала святое причастие на первой своей конфирмации в церкви Святой Цецилии, что на Плешке. Стиснутые от самых запястий до кончиков пальцев руки, белая вуаль и белое платье делали ее похожей на маленькую невесту или белого ангелочка. Она шла по проходу, словно летела на крыльях, в то время как многие из сорока мальчиков и девочек, шедших с нею, плелись и спотыкались.

По крайней мере так показалось Джимми, и хотя к собственным детям он мог быть необъективен, он был уверен, что не ошибся. Ведь современные дети, они как? — орут, болтают, толкаются в присутствии родителей, клянчат то одно, то другое, никакого уважения к взрослым, уставятся своими глазищами, мутными и воспаленными, потому что от телевизора и компьютера их не оторвать, так и бегают от одного к другому. Как ртутные шарики: кажется, застыл и тут же — прыснет, поскачет, разбиваясь в мелкую пыль, шарахаясь из стороны в сторону. А если уж им что-то надо, душу вымотают, а своего добьются. Попросят — неудача, они опять, громче, им опять «нет», тут уж они в крик. И родители, слабаки несчастные, лапки кверху — сдаются.

Джимми и Аннабет обожали своих девочек. Вкалывали как черти, лишь бы только те были довольными, веселыми и не скучали, чтобы знали, что их любят. Но одно дело любить, а другое — сажать их себе на голову, и Джимми знал, что их дочери отлично понимают разницу.

Взять, например, вот этих двух шкетов, что как раз сейчас проходят мимо скамьи Джимми, — пихаются, гогочут, не обращая внимания на монахинь, когда те их урезонивают, кривляются перед прихожанами, а некоторые глядят на все это с улыбкой. Господи. В его время родители были бы тут как тут — хвать их обоих за волосы, шлепнули бы как следует и еще на ухо пообещали бы дома по-другому поговорить.

Своего старика Джимми в детстве ненавидел, и воспитание по старинке, конечно, тоже не метод, но должна же быть какая-то золотая середина, а ее, похоже, большинство и не находит. Золотая середина, чтобы ребенок знал, что родители его очень любят, но в доме главный не он, что правила поведения разумны и придуманы для того, чтобы им следовать, что «нет» — значит «нет», и хоть ты и милый ребенок, это еще не дает тебе права делать все, что вздумается.

Конечно, трудности эти преодолимы и ты дашь ребенку хорошее воспитание, но даже и после этого он может причинить тебе немало горя. Как, например, сегодня Кейти. Не только на работу не вышла, но, похоже, наплюет даже на конфирмацию сестрички. Что же это с ней такое приключилось? Да, наверно, ничего особенного, что и есть самое огорчительное.

Джимми опять стал смотреть, как Надин идет по проходу, и сердце его наполнилось такой гордостью, что даже гнев на Кейти, смешанный, правда, с некоторым беспокойством, не сильным, но довольно упорным, как-то утихомирился, хотя Джимми и понимал, что он опять вернется. Конфирмация в жизни ребенка из католической семьи — большое событие, когда тебя наряжают, тобой восхищаются, и после церкви в завершение тебя всячески балуют, а Джимми любил устраивать детям праздники, делать их яркими и запоминающимися. Поэтому его так рассердило отсутствие Кейти. Ей девятнадцать лет, понятно, и, конечно, мальчики, наряды и хождение по барам с сомнительной репутацией для нее важнее, чем жизнь ее единокровных сестер, поэтому Джимми на нее особенно не давил. Но все-таки наплевать на такой праздник, особенно помня, как старался Джимми в ее детстве устраивать ей праздники... Он почувствовал, как в нем опять закипает гнев, и подумал, что, как только она появится, ей не избежать «серьезного разговора» с ним, как называла Аннабет эти выяснения отношений, в последние года два ставшие в их семье довольно привычными.

Как бы там ни было, к черту это все.

Потому что Надин как раз поравнялась со скамьей, где сидел Джимми. Аннабет просила Надин, и та обещала ей это — не коситься на отца, когда будет проходить мимо, и ни в коем случае не смеяться, не портить торжественности таинства какой-нибудь детской выходкой, но Надин украдкой все же поглядела на отца, незаметно, но поглядела, тем самым дав понять Джимми, что, даже рискуя рассердить мать, готова продемонстрировать ему свою любовь. Вот на деда своего Тео и шестерых дядюшек она же не взглянула, хотя и сидели они позади Джимми — знает, что можно себе позволить, а чего нельзя. Она чуть-чуть скосила на отца левый глаз. Джимми заметил это, несмотря на вуаль, и украдкой, тремя пальцами помахал ей, беззвучно прошептав: «Привет!»

Надин улыбнулась ему, и улыбка эта была прекраснее белого ее платья, и вуали, и белых туфелек, вместе взятых. Джимми почувствовал, как от этой улыбки у него защемило сердце, глаза наполнились слезами, а колени ослабели. Его любимые женщины — Аннабет, Кейти, Надин и вторая их дочка Сара — могли с ним делать такое: улыбнутся, взглянут, и вдруг подгибаются колени и ты становишься слабым, беспомощным.

Надин потупилась и напустила на лицо суровость, борясь с улыбкой, но Аннабет все-таки углядела ее. Она толкнула Джимми локтем под ребро. Он повернулся к ней, чувствуя, что краснеет, и спросил:

— Чего ты?

Аннабет окинула его уничтожающим взглядом, заставляющим предположить, что дома ему не поздоровится. Потом устремила взгляд вперед. Губы ее были плотно сжаты, однако в уголках их притаилась улыбка. Джимми знал, что стоит ему сказать невинным голосом: «Ну, в чем дело?» — и Аннабет, сама того не желая, поплывет — рассмеется. В церкви всегда почему-то хочется смеяться, а одним из главных достоинств Джимми было умение рассмешить женщину, не важно чем именно.

После этого он на Аннабет не глядел, целиком сосредоточившись на службе, а затем на таинстве, когда дети по очереди, сложив руки ковшиком, в первый раз в жизни получали облатки. Он вертел в руках распорядок службы, руки его были так влажны, что книжица, которой он затем стал постукивать по бедру, отсырела. Он глядел, как Надин приняла облатку, взяла ее, положила на язык, потом перекрестилась, склонив голову, а Аннабет, прижавшись к нему, прошептала:

— Наша кроха, господи, Джимми, наша кроха!

Джимми обнял жену за плечи, стиснул их, думая о том, что вот такие минуты в жизни хочется остановить, как стоп-кадр, чтобы остаться с ними, замереть, побыть в них подольше, несколько часов или даже дней, напитаться ими для дальнейшей жизни. Повернувшись к Аннабет, он поцеловал ее в щеку, и она еще теснее прижалась к нему, как и он, не сводя глаз с дочки — их светлого ангела.

* * *


Парень с самурайским мечом стоял на краю парка, повернувшись спиной к Тюремному каналу; одна нога у него была приподнята, и он медленно поворачивался на другой, держа меч за макушкой под странным углом. Шон, Уайти и Конноли медленно приблизились, обмениваясь недоуменными взглядами — дескать, это еще что за фрукт? Парень продолжал свое неспешное круговое движение, не обращая внимания на четырех мужчин, подбиравшихся к нему, смыкавших вокруг него кольцо. Он поднял меч над головой, потом перенес его вперед к груди. Теперь они были от него шагах в двадцати, а парень, совершив оборот на сто восемьдесят градусов, теперь стоял к ним спиной, и Шон увидел, что рука Конноли поползла к правому бедру, расстегнула кобуру и легла на кольт.

Пока дело не зашло слишком далеко и не произошло ни убийства, ни харакири, Шон, прочистив горло, произнес:

— Простите, сэр... Простите.

Парень чуть-чуть вытянул шею, как будто услышав обращенные к нему слова, но, никак не отозвавшись, продолжал свое размеренное движение, постепенно поворачиваясь в их сторону.

— Вам придется положить оружие на траву, сэр.

Парень опустил ногу на землю и теперь стоял к ним лицом; глаза его расширились при виде четырех револьверов, нацеленных на него. Он протянул вперед меч, намереваясь не то ударить, не то отдать оружие, Шон так и не понял этого его движения.

Конноли рявкнул:

— Черт, ты что, оглох? На землю, говорят тебе!

— Тш... тихо, — приказал Шон и остановился, не дойдя до парня шагов десяти. Он думал о каплях крови, которые они обнаружили ярдах в шестидесяти отсюда, когда все четверо поняли, что означают эти капли, и ему припомнился Брюс Ли, размахивающий мечом величиной с небольшой самолет. Только Брюс Ли был по-азиатски раскос, а этот парень абсолютно белокож, молод, не старше двадцати пяти, черноволос, курчав, гладко выбрит, одет в белую футболку, заправленную в серые тренировочные штаны.

Теперь он не шевелился, и Шон ясно понял, что только страх заставляет парня целить мечом в них: просто мозг, оцепеневший от страха, отказывается дать приказ телу.

— Сэр, — сказал Шон, достаточно резко сказал, так, что парень сразу же перевел взгляд на него. — Сделайте мне одолжение, положите меч на землю. Просто разожмите пальцы, и он выпадет.

— Кто вы, черт побери?

— Офицеры полиции. — Уайти Пауэрс сверкнул своим жетоном. — Видите? Так что не сомневайтесь, сэр, и бросьте меч.

— Угу, ладно, — пробормотал парень, и не успел он это произнести, как меч, вывалившись из его рук, с глухим стуком упал на траву.

Шон почувствовал, как Конноли слегка подался влево, готовясь к захвату, и остановил его движением руки. При этом он не сводил глаз с парня, скрестившись с ним взглядом.

— Как тебя зовут?

— А? Кент.

— Привет, Кент. Я из полиции штата, и моя фамилия Дивайн. Отступи-ка на два шага от оружия.

— Оружия?

— От меча, Кент. Сделай два шага назад. Как твоя фамилия, Кент?

— Брюэр, — сказал парень и попятился, подняв руки и немного выставив вперед ладони, словно боялся, что сейчас все четверо дружно разрядят в него свои кольты.

Шон улыбнулся и кивнул Уайти.

— Что это ты здесь делал, Кент? Похоже на танец, так мне показалось. — Он пожал плечами. — Хоть и с мечом, а все же...

Кент внимательно смотрел, как Уайти, наклонившись, осторожно поднял меч, взявшись платком за его рукоятку.

— Кендо.

— А что это такое, Кент?

— Кендо, — повторил Кент. — Боевое искусство. Я беру уроки кендо по вторникам и четвергам, а по утрам тренируюсь. Я просто тренировался, вот и все.

Конноли перевел дух.

Суза покосился на Конноли.

— Это точно, и побожиться можешь?

Уайти передал меч Шону для осмотра. Меч был смазан и блестел как новенький.

— Гляди, — Уайти провел ладонью по лезвию, — ложки и то острее бывают.

— Он не отточен, — сказал Кент.

В голове Шона вновь отозвался пронзительный птичий крик.

— А ты, Кент, давно здесь?

Кент глядел на парковочную площадку в ста ярдах за ними.

— Да минут пятнадцать. От силы. А в чем дело? — Голос его обрел уверенность, в нем даже появились негодующие нотки. — Разве закон запрещает упражняться в кендо в общественных местах, а, офицер?

— Выясним, — сказал Уайти. — И надо говорить «сержант», Кент.

— Расскажи, что ты делал вчера вечером и сегодня утром, — предложил Шон.

Кент опять разволновался и стал судорожно припоминать, сопя и отдуваясь. Потом он прикрыл глаза и тяжело вздохнул.

— Да-да. Вспомнил. Я был на вечеринке у друзей. Потом пошел домой с моей девушкой. Около трех мы уснули. Утром попили кофе, и я пришел сюда.

Шон потер переносицу и кивнул.

— Мы заберем у тебя меч, Кент, и попросим проследовать с нами в казарму.

— В казарму?

— Ну, в отделение, — сказал Шон. — Это одно и тоже.

— А зачем?

— Кент, ты согласен пойти с одним из нас?

— Ну да.

Шон бросил взгляд на Уайти, и тот поморщился. Оба они знали, что Кент слишком испуган, чтобы врать. Они знали, что из лаборатории меч возвратится чистеньким, без единого отпечатка. Но надо проиграть все до конца, используя малейшие зацепки, пока на стол начальству не ляжет обстоятельный и исчерпывающий доклад.

— Я скоро черный пояс получу, — сказал Кент.

Они обернулись:

— Что?

— В субботу, — сказал Кент, и потное лицо его просияло. — Три года я угрохал на это и добился, я и сюда-то утром пришел, чтобы проверить, в хорошей ли я форме.

— Угу, — буркнул Шон.

— Слышь, Кент, — сказал Уайти, и тот улыбнулся ему, — все это, конечно, хорошо, но ты думаешь, нам это интересно?

* * *


Когда Надин в цепочке детей вышла из заднего крыльца церкви, Джимми уже не так сердился на Кейти, как беспокоился за нее. Несмотря на все ее шашни с парнями в последнее время, Кейти не из тех, кто плюет на сестер. Они ее обожали, и она в них души не чаяла: водила их в кино, и кататься на роликах, и в кафе-мороженое. Она готовила их к праздничному шествию в следующее воскресенье, занимаясь этим так, словно день города — праздник не меньший, чем день святого Патрика или Рождество. В среду она специально пришла домой пораньше, увела девочек наверх, чтобы выбрать для них наряды; они устроили из этого целое представление: Кейти сидела на кровати, а девочки дефилировали мимо нее то в одном платье, то в другом, спрашивали ее, как причесаться, и какую походку выбрать, и как себя вести. В комнате они, конечно, устроили настоящий кавардак, раскидали всюду платья, кофты, но Джимми не сердился: что ж, Кейти помогает сестрам достойно отметить день города, а разве не сам он когда-то учил использовать малейший повод для праздника?

Но почему же она так повела себя в день конфирмации Надин?

Может быть, очень уж надралась? А может, и правда повстречала какого-нибудь неотразимого красавца с внешностью киногероя и потеряла голову? А может, просто забыла?

Встав со скамьи, Джимми стал продвигаться по проходу вместе с Аннабет и Сарой. Аннабет крепко стиснула его руку, увидев, как ходят желваки на его скулах и как рассеян его взгляд.

— Я уверена, что ничего с ней не случилось. Может быть, перепила, и ничего более.

Джимми улыбнулся, кивнул и тоже ответил ей рукопожатием. Аннабет умеет читать его мысли, знает, когда его поддержать, ее ласковая простая практичность — его единственная опора. Она ему и жена, и мать, и лучший его друг, и сестра, и любовница, и исповедник. Не будь ее, Джимми знал это доподлинно, все окончилось бы новым сроком в «Оленьем острове» или, еще того хуже, в каком-нибудь совсем уж жутком месте вроде Норфолка или Сидар-Джанкшн, где он сгинул бы, потеряв все здоровье.

Когда он встретил Аннабет год спустя после освобождения и с двумя годами испытательного срока, отношения его с Кейти только-только стали складываться, очень медленно и постепенно. Казалось, она начинает привыкать к его присутствию, все еще настороженная, но немного оттаявшая, а Джимми тоже привык к постоянному ощущению усталости: после десятичасового рабочего дня надо было мчаться через весь город — то чтобы забрать Кейти, то чтобы забросить ее к его матери, то в школу, то на продленку. Усталость постоянно сопровождала его, как сопровождал и страх, и вскоре он стал думать, что так будет всегда, что больше он не отделается ни от усталости, ни от страха. Он просыпался со страхом, боясь, что Кейти как-нибудь не так повернулась и задохнулась во сне. Он боялся кризиса, спада производства, боялся лишиться работы, боялся, что Кейти свалится с брусьев в школе во время перемены, что ей понадобится что-то, чего он не сможет ей купить, боялся, что жизнь его так и будет вечным мучением, состоящим из страха и постоянной усталости.

Эту усталость Джимми принес с собой и в церковь в тот день, когда брат Аннабет Вэл Сэвидж венчался с Терезой Хики — оба они, и жених и невеста, были одинаково безобразны, угрюмы и коротконоги. Джимми ясно представил себе их будущее потомство — таких же неразличимых, как они, злобных и курносых, долгие годы повергающих в трепет Бакинхем-авеню. Вэл числился в банде Джимми в те годы, когда Джимми был главарем, и он был благодарен Джимми за то, что тот отбыл двухгодичный срок плюс еще три года условно, пострадав за товарищей, потому что всем им было известно, что Джимми мог подставить их всех и отвертеться. Вэл, слабый как физически, так и умственно, боготворил бы Джимми, не женись тот на пуэрториканке, да еще и не местной.

Когда Марита умерла, соседи поговаривали, что вот, дескать, что бывает, когда живешь не так, как принято. Но эта их девчонка Кейти, видать, вырастет в настоящую красавицу — у полукровок это часто бывает.

Когда Джимми вышел на волю из «Оленьего острова», его засыпали различными предложениями — ведь он был грабителем-профессионалом, одним из лучших в округе, и слава о нем гремела. И даже когда Джимми с благодарностью отказывался, ссылаясь на то, что отныне хочет жить честной жизнью «ради ребенка, знаете ли», собеседники лишь улыбались в ответ, думая, что все равно раньше или позже он возьмется за старое, если дела его не пойдут на лад и придется выбирать: честный труд или рождественский подарок ребенку.

Однако прогнозы не оправдались. Несравненный Джимми Маркус, главарь банды еще в те годы, когда, считаясь несовершеннолетним, не мог купить себе спиртного в супермаркете, Джимми Маркус, стоявший и за знаменитым делом с «Келдар Текникс», и за другими, не менее громкими делами, так переменился, что окружающим казалось, будто он их дурачит. Прошел даже слух, что Джимми — подумать только — собирается выкупить у Эла Де Марко его магазин, оставив старика номинальным владельцем и заплатив ему порядочный куш из денег, добытых, как говорили, еще на деле с «Келдар Текникс».

На свадьбе Вэла и Терезы, отмечавшейся в ресторане на Данбой-стрит, Джимми пригласил Аннабет на танец, и на них сразу же обратили внимание, как они скользили под музыку, приникнув друг к другу, глаза в глаза, не стесняясь, как рука его легонько поглаживала ей зад, а она не противилась. Они знают друг друга с детства, пояснил кто-то из присутствующих, только он постарше будет. Может быть, тогда еще между ними возникла симпатия, но надо было, чтобы убралась сначала эта пуэрториканка, вернее, чтобы Господь прибрал ее.

Они танцевали под песню Рики Ли Джонса, которая непонятно почему всегда так нравилась Джимми: «Прощайте, дружки мои, привет, о грустноглазые мои Синатры...» Он тихонько напевал эти строки на ухо Аннабет, пока они кружились в танце, и ему было так хорошо, так спокойно, как давно уже не было, а потом он подпевал хору, вторя легкой грусти Рики: «Прощай, пустая авеню...», и улыбался, заглядывая в прозрачную зелень глаз Аннабет. Она тоже улыбалась ему, и смущенная эта улыбка проникала в самую душу, и им было так хорошо вдвоем, словно они танцевали не в первый, а в сто первый раз.

Они ушли последними и долго еще сидели на крыльце у входа, попивали легкое пиво, курили и глядели, как расходятся по своим машинам гости. Они сидели до тех пор, пока летняя ночь не стала холодать, и Джимми накинул свой пиджак на плечи Аннабет и рассказал ей и о тюрьме, и о Кейти, и о том, как Марите снились оранжевые шторы, а Аннабет рассказала ему, каково это быть единственной девочкой среди буйных братцев Сэвиджей, о том, как провела одну зиму в Нью-Йорке — танцевала в дансинге, — но потом поняла, что толку из нее не выйдет, и стала учиться на медсестру.

Когда владелец ресторана прогнал их с крыльца, они пошли гулять и прогуляли долго, придя в дом к Вэлу, когда молодые уже удалились в спальню. Они взяли из холодильника Вэла шесть бутылок с пивом и ушли, нырнули в темноту «Херли», кинотеатра для автомобилистов, и уселись там на берегу канала, слушая угрюмый плеск воды. Кинотеатр для автомобилистов уже четыре года как закрыт, а грузовики Министерства транспорта, желтые приземистые экскаваторы и мусорные машины, снующие здесь по утрам, изрыли всю местность, превратив площадку над каналом в нагромождение цементных глыб и развороченную грязь. Говорили, что здесь разобьют парк, но пока что это был всего лишь заброшенный кинотеатр на открытом воздухе, где за горами мусора, комьями засохшей грязи и асфальтовыми глыбами еще белел экран.

— Говорят, это у тебя в крови, — сказала Аннабет.

— Что «в крови»?

— Воровство, преступления. — Она пожала плечами. — Ну, ты понимаешь.

Джимми улыбнулся ей через бутылочное стекло, отхлебнул еще глоток.

— Это правда? — спросила она.

— Может быть. — Теперь настал его черед пожать плечами. — Но это не значит, что все обязательно должно вылезти наружу.

— Я не осуждаю тебя, поверь. — Ее лицо было совершенно непроницаемо, даже по голосу непонятно было, что она хочет услышать. Что он остался прежним? Что с прошлым покончено? Что он обещает ей богатство и благополучие? Что он клянется никогда больше не преступать закон?

Лицо Аннабет, такое спокойное, издали казалось даже невыразительным, но стоило к ней приглядеться, и в лице ее можно было прочесть столько всего загадочного, непонятного; мозг ее напряженно работал, трудился бурно и неустанно.

— Вот скажи, танцевать — это у тебя в крови, так?

— Не знаю. Наверное...

— Но если тебе скажут, что танцевать больше нельзя, ты ведь остановишься, так? Может быть, тебе это будет нелегко, неприятно, но ты остановишься. Справишься.

— Ну да.

— Ну да, — повторил он и вытянул из пачки, лежавшей на камне, сигарету. — Так вот и я. Я был профессионал в своем деле. Талант. Но я попался. Меня зацапали. Жена умерла. Я испортил жизнь моей дочери. — Он закурил, затянулся, стараясь сказать все это так, как говорил это себе много-много раз. — Но больше я ей портить жизнь не хочу, слышишь, Аннабет? Второй раз моего двухлетнего срока ей не выдержать. На мою мать тоже надежда плохая — у нее здоровье никуда. Что, если помрет, пока я в тюрьме? Тогда дочь переходит под опеку штата, а они отправят ее в какое-нибудь жуткое место, «Олений остров» для малышей. Нет, этого допустить я не могу. И значит — точка. В крови это у меня или нет — какая разница. С прежним покончено.

Джимми не сводил с нее глаз и видел, что она изучает его лицо. Он понимал, что она хочет знать, не врет ли он, не морочит ли ей голову, и надеялся, что речь его была достаточно гладкой и убедительной. Ведь он давно уже репетировал ее, готовясь к чему-то подобному. А к тому же сказанное им в общем-то было правдой. Он умолчал лишь об одной вещи, о которой поклялся не говорить ни одной живой душе, кто бы это ни был. И вот теперь, глядя в глаза Аннабет и ожидая ее решения, он гнал от себя видения той ночи на Мистик-ривер: парень стоит на коленях, и у него с подбородка капает слюна, и он, умоляя, кричит, — тени эти лезут, теснятся, въедливые, как металлические опилки.

Аннабет взяла сигарету. Он дал ей прикурить, и она сказала:

— Я ведь влюбилась в тебя очень давно. Ты это знаешь?

Джимми не переменился в лице, он по-прежнему ровно и прямо держал голову и сохранял невозмутимость, хотя его, как порыв ветра, подхватило радостное чувство облегчения: его полуправда прошла; если с Аннабет это получилось, то больше заготовленную речь говорить не придется.

— Не врешь? Ты в меня влюбилась?

Она кивнула.

— Ты когда приходил к Вэлу? Наверное, мне тогда было лет четырнадцать — пятнадцать. Знаешь, Джимми, у меня от одного твоего голоса из кухни мурашки бежали по телу.

— Вот незадача! — Он тронул ее за плечо. — А сейчас не бегут?

— Конечно, бегут, Джимми, конечно, бегут.

И Мистик-ривер опять отступила, слив свои воды с грязным течением канала, а потом потекла дальше за горизонт.

* * *


Когда Шон вновь выбрался на пешеходную дорожку, эксперт технической службы уже была там. Уайти Пауэрс отдал распоряжение по рации всем полицейским в парке задерживать всех гуляющих, после чего присел на корточки возле эксперта и Шона.

— След тянется вот сюда, — сказала женщина, указывая в глубь парка.

Дорожка вела к деревянному мостику, а затем ныряла в заросли, огибая бывший экран кинотеатра для автомобилистов в глубине парка.

— Вот еще и тут есть. — Она указала авторучкой, и Шон с Уайти, глядя через ее плечо, увидели капли крови помельче за дорожкой возле мостика. Высокий клен не дал дождю, пролившемуся ночью, смыть эти следы. — Думаю, она бежала к оврагу.

Рация Уайти запищала, и он произнес в микрофон:

— Пауэрс.

— Сержант, подойдите к цветнику.

— Уже иду.

Шон глядел, как Уайти затрусил по дорожке к цветнику за поворотом — свитер сына, завязанный вокруг талии, бил его по пояснице.

Шон выпрямился и окинул мысленным взглядом парк, ощутив всю его глубину и протяженность, каждый куст в нем и пригорок, каждый ручей. Потом оглянулся на деревянный мостик, переброшенный через неглубокий овраг; ручей на дне его казался темнее и грязнее, чем воды канала. Ручей этот всегда покрывала жирная тина, а летом там гнездились комары. В молодой поросли по краю оврага он вдруг заметил красное пятно и двинулся к нему вместе с женщиной-экспертом, тоже заметившей это пятно.

— Как вас зовут? — спросил Шон.

— Карен, — ответила она. — Карен Хьюз.

Шон потряс ей руку. Оба они, пересекая дорожку, были так сосредоточены на пятне, что даже не слышали криков Уайти Пауэрса, пока тот не очутился почти рядом. Он бежал, отдуваясь.

— Мы нашли туфлю, — сказал Уайти.

— Где?

Уайти указывал назад на дорожку, на то место, где дорожка огибала цветник.

— В цветнике. Женская туфля. Шестого размера.

— Не трогайте, — сказала Карен.

— Фу-ты ну-ты... — пробормотал Уайти, за что получил от Карен Хьюз соответствующий взгляд — она была из тех женщин, кто умеет окинуть таким ледяным взглядом, что все в тебе замирает. — Пардон, я хотел сказать: "Фу-ты ну-ты, мэм".

Шон опять направился к молодой поросли по краю оврага, и красное пятно теперь из пятна превратилось в треугольный лоскут, свисавший с тонкой веточки на высоте плеча. Втроем они стояли перед ним, пока Карен Хьюз, отступив на несколько шагов, не сделала четыре снимка, щелкнув лоскут с четырех точек, после чего стала зачем-то рыться в сумке.

Лоскут был нейлоновый, в этом Шон не сомневался, вырванный, очевидно, из блузки и запачканный кровью.

Карен пинцетом сняла лоскут с ветки и, внимательно осмотрев его, опустила в пластиковый мешочек.

Наклонившись, Шон заглянул в овраг. А потом на другой стороне его заметил нечто, напоминающее впечатанный в рыхлую землю след ноги.

Он толкнул локтем Уайти, показывая ему увиденное. Карен Хьюз тоже посмотрела и немедленно несколько раз щелкнула своим служебным «Никоном». Потом она перешла мостик, спустилась к воде и оттуда еще раз сделала несколько снимков.

Присев на корточки, Уайти заглянул под мостик.

— По-моему, она здесь пряталась. Потом появился убийца, и она рванула на ту сторону и опять побежала.

— Зачем она углублялась в парк? — сказал Шон. — То есть я хочу сказать, ведь она убегала от канала. Почему, наоборот, не повернуть к выходу?

— Может быть, она потеряла ориентацию. Темнота. А в ней еще сидит пуля.

Уайти пожал плечами и вызвал диспетчера.

— Это сержант Пауэрс. У нас наклевывается сто восемьдесят седьмой. Просьба всех, кого можно, направить на осмотр парка. И добудьте-ка водолазов — может быть, пригодятся.

— Водолазов?

— Так точно. Нам понадобится лейтенант Фрил из группы расследования и армейская служба охраны.

— Лейтенант Фрил выехал. Армейская служба охраны извещена. Пока все?

— Так точно. Перехожу на прием.

Шон ясно видел след от каблука, впечатанный в землю, а слева от него царапины, как будто жертва, карабкаясь вверх, цеплялась ногтями.

— Можно попробовать представить себе, как все это было.

— Лучше и не пытаться, — сказал Уайти.

* * *


Стоя на крыльце у выхода из церкви, Джимми различал вдали полоску канала. Фиолетовая полоска за эстакадой, а по краю ее зелень парка, единственное зеленое вкрапление. Джимми разглядел даже белое полотнище киноэкрана в центре парка над шоссе. Экран все еще торчал там, хотя участок земли давно уже заграбастал Центр отдыха и развлечений и лет десять как обустраивает ландшафт — вырывает столбы с громкоговорителями, ровнит и озеленяет почву, прокладывает велосипедные дорожки и теренкуры по берегу канала, сооружает огороженные цветники и даже построил лодочную станцию, где любителям гребли предоставляется возможность поупражняться в небольшой заводи. А вот экран так и остался на месте и сейчас выглядывает из-за купы подросших деревьев, завезенных из Северной Калифорнии. Летом здесь разыгрывала представления местная театральная труппа. Они играли Шекспира, превращая экран в задник театральной декорации и бегая взад-вперед на его фоне, размахивая картонными мечами со всякими дурацкими возгласами вроде: «О смертный грех!», «Клянусь, о государь мой!» и прочее. Позапрошлым летом Джимми с Аннабет и девочками, Надин и Сарой, стали клевать носом после первого акта. А вот Кейти не уснула. Она сидела на расстеленном одеяле, подавшись вперед, подперев рукой подбородок, так что и Джимми волей-неволей приходилось следить за действием.

Давали «Укрощение строптивой», и Джимми мало чего уловил из текста — что-то про парня, который отшлепал невесту, превратив ее тем самым в покорную жену. Джимми не очень понял, в чем там суть, и решил, что все испортили переводчики. А Кейти перевод не мешал. Она то хохотала, то замирала, а в конце сказала Джимми, что это было «волшебно».

Джимми даже не понял, чем это она так восхитилась, а Кейти не смогла этого толком объяснить. Она лишь сказала, что спектакль «захватил» ее, а после несколько месяцев все говорила, что после окончания школы хорошо бы ей уехать в Италию.

— Папа! Папа! — Отделившись от группы детей, к нему, когда он спустился с крыльца, бросилась Надин, со всего размаха стукнулась о его ноги с криком «Папа!».

Джимми подхватил ее на руки, почувствовав, как сильно накрахмалено ее платье, и поцеловал в щеку:

— Детка!

Тем же движением, каким ее мать отводила волосы со лба, Надин двумя пальцами отвела с лица вуаль.

— От платья этого щекотно.

— Даже мне щекотно, — сказал Джимми, — хотя оно и не на мне.

— Ты был бы смешной в платье, папа.

— В таком красивом я смешным бы не был.

Надин сделала большие глаза и потерлась о его шею узелком вуали.

— Ну что, не щекотно?

Джимми глядел поверх головы Надин на Анна-бет и Сару и чувствовал, как грудь его наполняется теплом, одновременно стирая все остальное в порошок. Стреляй в него сейчас из пушек, ему и это было бы нипочем. Он был счастлив. Счастливее не бывает.

Ну, почти не бывает. Он выглядывал в толпе Кейти, надеясь, что, может быть, в последний момент она все-таки успела. Вместо нее он заметил патрульную машину полиции штата, завернувшую за угол Бакинхем-авеню; она мчалась по левой полосе Розклер, цепляя задним колесом среднюю линию, сигналя во всю мочь, разрезая пронзительными звуками сирены утренний воздух. Водитель отключил сирену, мотор взревел, и машина рванула по Розклер в сторону канала. Вслед за ней проехала черная машина без опознавательных знаков, ее сирена молчала, но что это за машина, и без того было ясно. Водитель резко крутанул на Розклер; машина мчалась на огромной скорости, урча и подвывая мотором.

Опуская на тротуар Надин, Джимми всем существом, всеми внутренностями вдруг с тоскливой уверенностью понял, что все становится на свои места. Он глядел, как две полицейские машины нырнули под эстакаду, направляясь ко входу в парк, и чувствовал, как вместе с гулом мотора и шорохом шин в его кровь, в каждую его клеточку и капилляр, проникает мысль о Кейти. «Кейти, — чуть не сказал он вслух. — Господи боже, Кейти!»


8

Старик Макдональд


В воскресенье утром Селеста проснулась с мыслью о трубах, проложенных в жилых домах и ресторанах, кинокомплексах и торговых рядах, составляющих костяк всех этих зданий, опутывающих своею сетью небоскребы от самой верхушки и ниже, этаж за этажом, чтобы влиться в еще более запутанную сеть канализационных стоков и труб, таящуюся под городами и поселками и объединяющую людей прочнее, чем язык, — и все это только затем, чтобы было куда деть нечистоты, отходы того, что мы поглощаем и извергаем из наших тел, жизней, выгребаем из наших тарелок и холодильных камер. Куда же все это девается?

Наверное, она и раньше задавалась иногда этим вопросом, но лениво, от нечего делать, как задумываешься подчас, почему самолет держится в воздухе, не падает, хотя крыльями и не машет; но теперь ей действительно необходимо было знать ответ. Она села в постели, взволнованная, озабоченная, и услышала, как внизу во дворе, тремя этажами ниже, Дейв отрабатывал с Майклом бейсбольные удары. «Куда же, куда это идет?» — думала она.

Должно же это деваться куда-то. Все эти канализационные отходы, мыльная пена, остатки шампуней и стиральных порошков, туалетная бумага и блевотина пьяниц в баре, смытые пятна от кофе, крови, пота, грязь из отворотов брюк и с воротников, застывший гарнир, счищенный с тарелок в мусорное ведро, окурки, моча и щетина, сбритая с ног, щек, лобка, — все это смешивается с таким же или сходным мусором, еженощно поступающим из других домов, и течет, как она понимает, по темным, зловонным, кишащим микробами трубам в сыром подземелье, пока не сливается в какие-то пруды или резервуары, а оттуда течет — куда?

Ведь в море это теперь не попадает. Или попадает? Ей смутно помнились какие-то судебные иски за несоблюдение экологической безопасности и что мусор теперь перерабатывают, но, может быть, все это она видела в кино, а в кино чего только не покажут. Ну а если не в море, то куда? Должен же быть какой-то способ. А потом она представила себе эти горы и горы мусора и уже не знала, что и подумать.

Она слышала стук мяча по пластиковой бите. Слышала крик Дейва «Вот так!» и визги Майкла, и раз или два тявкнула собака, так же коротко и резко, как шлепал мяч.

Селеста перевернулась на спину, только сейчас осознав, что спала голая и что уже одиннадцатый час. Теперь, когда Майкл подрос, спать можно сколько влезет, и ей стало немного стыдно, когда она вспомнила, как целовала в кухне в четыре часа утра свежую царапину от ножа на теле Дейва, стоя на коленях, чувствуя и страх, и волнение, как забыты были все опасения насчет СПИДа и гепатита, вытесненные этим внезапным желанием ощущать на своих губах вкус его плоти, прижаться к нему крепко-крепко. Потом, все еще не отрываясь от него, она скинула с плеч халат и стала ласкать его языком, склонившись над ним в короткой рубашке и черных трусах, чувствуя, как тянет сквозняком из-под двери, как мерзнут икры и колени. Страх придавал коже Дейва привкус горечи и в то же время сладости; лизнув рану, она провела языком выше, к шее, и, сунув руку между бедер Дейва, ощутила его волнение, напряжение, услышала, как участилось его дыхание. Она касалась языком его языка, запустив руку ему в волосы, и воображала, что может таким образом высосать из него всю его боль, все, что испытал он на парковочной площадке, может впитать это в себя. Она не отпускала его голову и прижималась к нему всем телом, пока он не сорвал с нее рубашку и не стал целовать ее грудь, и она приникла к его паху и слушала его стоны. Ей хотелось, чтобы Дейв понял: они одно, единая плоть, единый запах, одно желание и одна любовь, да, любовь, потому что теперь, когда она чуть не потеряла его, она любила его с новой силой. Его зубы стиснули ей грудь, и это было немножко больно, но она еще крепче прижалась губами к его рту, приветствуя эту боль. Пусть целует, пусть кусает ее хоть до крови, потому что так он питается ею, желает ее; его пальцы мнут ей спину, а страх его перетекает в нее, а его оставляет. Она впитает, выжмет из него этот страх, и оба они станут сильнее, такими сильными, как никогда раньше. Она в этом уверена.

Первые их свидания с Дейвом сексуально были совершенно необузданными; она приходила домой в их с Розмари квартиру вся в синяках, укусах, с расцарапанной спиной, измученная до последней степени — так, наверное, вымотан наркоман, после того как принял порядочную дозу. Ну а когда родился Майкл, вернее, когда Розмари с первой своей раковой опухолью поселилась у них, Селеста с Дейвом стали жить обычной и размеренной сексуальной жизнью благополучной супружеской пары, являющейся нескончаемым поводом для подтруниваний, анекдотов и примитивного юмора. Продлить ласки им вечно мешала либо усталость, либо отсутствие уединения, и обычно после нескольких минут любовной игры или поцелуев они тут же переходили к главному, которое с годами тоже превратилось для них уже не в главное — так, интерлюдия между прогнозом погоды и утренней передачей.

Но в эту ночь это опять стало для них главным — вспышкой страсти, после которой она лежала сейчас опустошенная до глубины души и в то же время полная любовью.

Лишь услышав снизу голос Дейва, требовавший, чтобы Майкл «наконец собрался и был, черт возьми, повнимательнее», она вспомнила, что так обеспокоило ее — до труб, до любовной сцены в кухне, до того, как на рассвете легла в постель: Дейв ей солгал.

Она поняла это уже в ванной, когда он только пришел, но решила не обращать внимания. Потом, лежа с ним на полу в кухне, когда он приподнял ее, оторвал от пола, чтобы войти в нее, она поняла это с новой силой. Она глядела ему в глаза, стекленевшие от возбуждения, когда он, войдя, притиснув ее к себе, обвив ее ногами бедра, начал первые пробные толчки, и понимала с совершенной ясностью, что рассказ его нелогичен.

Во-первых, кто это говорит: «Кошелек или жизнь, ты, сука. Одно из двух. Выбирай». Это же смехотворно. Она еще тогда, в ванной, подумала, что так разговаривают только в кино. Даже если грабитель заготовил эту фразу заранее, он вряд ли ее произнесет, когда придет время. Это немыслимо. Однажды, когда Селесте еще не было двадцати, на нее напали на пустыре. Грабитель, худосочный мулат с бегающими глазами, неожиданно выскочил из промозглого полумрака, приставил ей к боку бритву и, хмуро и пристально взглянув ей прямо в глаза, шепнул: «Давай, что есть».

Вокруг не было ни души, лишь голые декабрьские деревья и метрах в двадцати за забором спешит домой по Бикон-стрит какой-то бизнесмен. Грабитель слегка нажал на острие бритвы, прислоненное к ее джинсам — он не резал, просто нажимал, — и она почувствовала тошнотворно-сладкий и гнилостный запах его дыхания. Она сунула ему бумажник, стараясь не глядеть в его бегающие темные глазки и не думать о том, что у него может быть и другое спрятанное оружие. Она просто опустила бумажник в карман его пальто со словами: «Твое счастье, что я очень спешу», и пошла в сторону Парк-стрит, пошла неспешно, не выказывая страха.

Похожие истории она слышала от многих женщин. На мужчин в их городе нападали редко, если только те сами не напрашивались на неприятности; женщин же грабили постоянно. А еще существовала угроза изнасилования — потенциальная или реальная, — и во всех рассказанных историях ни один злоумышленник не изъяснялся подобным образом. У них просто не было для этого времени. Им приходилось быть максимально лаконичными: схапал — и бежать, пока жертва не раскричалась.

А потом еще эта подробность с ножом в правой руке и одновременным ударом левой. Кто же станет бить левой?

Нет, она верит, что Дейв не по своей воле оказался в ситуации, когда в человеке пробуждается зверь. Она уверена: он не из тех, в ком есть эта жилка. И все-таки... все-таки в истории его заметны несообразности, нелепости. Все равно как пытаться объяснить, откуда взялось пятно от губной помады на изнанке твоей рубашки. Нет, может быть, ты и верный муж, но объяснения твои смешны и не выдерживают критики.

Она представила себе сидящих у них на кухне следователей и как те задают им вопросы. Без сомнения, Дейв их вопросов не выдержит, расколется, и версия его лопнет как мыльный пузырь под их безразличными взглядами и градом вопросов. Это будет то же самое, как ее попытки расспросить его о детстве. Кое-что она, конечно, слышала: ведь окраинная Плешка — это как большая деревня, и люди здесь живут пересудами. И однажды она спросила Дейва, что за ужасная история с ним приключилась в детстве, о которой он не хочет говорить, но с ней-то он может поделиться, со своей женой, матерью их будущего ребенка.

Похоже, он смутился.

— Ах, ты о том, что было...

— А что было?

— Я играл с Джимми и этим парнишкой Шоном Дивайном. Да ты его знаешь, наверняка стригла разок-другой, правда?

Да, вспомнила Селеста. Работал где-то в правоохранительных органах, но не в городских. Высокий, кудрявый, с приятным голосом, который прямо-таки тебя обволакивает. Держится просто и уверенно, как и Джимми, — такие манеры бывают либо у мужчин, знающих, что они красивы, либо у не ведающих сомнений.

Трудно было представить Дейва рядом с этими двумя, пусть даже в детстве.

— Ну и дальше? — спросила она.

— Подъехала машина. Я влез в нее, а потом довольно скоро сбежал.

— Сбежал?

Он кивнул.

— Вот, пожалуй, и все, милая.

— Но, Дейв...

Он прижал палец к ее губам.

— Это все, конец. Ясно?

Он улыбался, но за улыбкой этой Селесте почудилась, — что же это было? — в его глазах мелькнула какая-то тихая паника.

— Я что хочу сказать... Я помню, как играл в футбол, гонял консервную банку, ходил в школу, старался не заснуть на уроке. Запомнились какие-то дни рождения, прочая ерунда. Но вообще-то, знаешь, скучный это был период. Вот старшие классы...

Она слушала, не перебивая. Так же врал он и о том, почему потерял работу в почтовом ведомстве (Дейв говорил, что было большое сокращение, но других-то не уволили), или рассказывал, что мать его скончалась от сердечного приступа, в то время как все соседи знали, что Дейв (он тогда был в последнем классе), придя из школы, застал ее сидящей возле газовой плиты в кухне, где все двери были закрыты, щели заткнуты полотенцами, а газовые краны открыты. Она пришла к выводу, что Дейву было необходимо лгать, необходимо переписывать историю своей жизни таким образом, чтобы с прошлым можно было бы как-то существовать, запрятав его поглубже. Ну а если ему так легче, если это делает его лучше — любящим, несмотря на приступы отчужденности, мужем и заботливым отцом, — кто его осудит?

Но последняя ложь, думала Селеста, натягивая первые попавшиеся джинсы и подвернувшуюся под руку рубашку Дейва, может его погубить. Их погубить, потому что, постирав одежду и тем самым воспрепятствовав свершению правосудия, она вступила с ним в сговор. Если Дейв не скажет ей всей правды, она не сможет ему помочь. А когда придет полиция (а она придет, это ведь не телевизионный фильм, и самый тупой пьяница следователь там, где дело пахнет преступлением, даст им сто очков вперед), она моментально расколет Дейва, разобьет его версию, как разбивают яйцо о край сковороды.

* * *


У Дейва барахлила правая рука. Костяшки вспухли чуть ли не вдвое, а суставы запястья, казалось, вот-вот прорвут кожу. Он мог бы дать себе поблажку и не очень-то стараться с Майклом, но он не хотел. Если парень не освоит эти удары сейчас, то что он будет делать потом, в настоящей игре, где и мяч пуляют посильнее, и бита чуть ли не вдесятеро тяжелее?

Сын его был мал ростом для своих семи лет и слишком уж доверчив и наивен для этого мира. Доверчивость с первого взгляда читалась на открытом его лице, в выражении голубых глаз. Дейв любил это в сыне и в то же время ненавидел. Он не знал, сумеет ли мальчик вытравить в себе эту черту, но знал, что ему так или иначе придется это сделать, в противном случае жизнь обломает его. Эта хрупкая незащищенность — проклятие Бойлов. Именно из-за нее Дейва в его тридцать пять лет все еще принимают за подростка, а там, где его не знают, нередко отказываются продать бутылку спиртного. Волос на голове у него не меньше, чем у Майкла, морщин тоже не заметно, и голубые глаза ясны и бесхитростны.

Дейв наблюдал, как мальчик, расставив ноги, по всем правилам, высоко вскинул биту. Он чуть покачивался, согнув колени — привычка, с которой он постоянно боролся, но стойкая и неискоренимая, как нервный тик. Дейв, тут же решив воспользоваться случаем, сильным движением направил к нему мяч, маскируя маневр неполным взмахом руки, причем ладонь его отозвалась ноющей болью.

Майкл тут же перестал раскачиваться, уловив движение Дейва в самом начале, и как только мяч взвился над базой, как коршун кинулся на него. Дейв увидел, как лицо мальчика осветилось улыбкой надежды, смешанной с удивлением собственной ловкостью. Дейв чуть было не упустил мяч, но все-таки отбил его на землю, и улыбка сына моментально погасла, обрушив что-то в груди Дейва.

— Эй, — воскликнул Дейв, решив поощрить мальчика, — вот это игра, это я понимаю, молодец!

Майкл криво усмехнулся:

— Как же ты тогда отбил?

Дейв поднял мяч с травы.

— Не знаю. Наверное, потому, что я выше ростом, чем мальчики в младшей лиге.

Лицо Майкла опять осветилось, готовое расплыться в улыбке.

— Да?

— Вот скажи, ты видел во второй лиге таких высоких игроков?

— Нет.

— А я еще и подпрыгнул.

— Ага.

— Вот. Так что тренируйся и не сомневайся. Все будет как надо.

Майкл рассмеялся, довольный. Смех у него был звонкий, раскатистый, как у Селесты.

— Ладно.

— Но ты опять качался.

— Я знаю, знаю.

— Как только встал и принял позу, стой как вкопанный.

— А вот Номар...

— Про Номара я все знаю. И про Дерека Джитера тоже. Понятно, что это твои кумиры. Вот когда тебе будут платить по десять миллионов за матч, будешь покачиваться. А до тех пор что?

Майкл пожал плечами, роя землю носком ботинка.

— До тех пор что, я спрашиваю?

— До тех пор надо отрабатывать школу.

Дейв с улыбкой подкинул мяч в воздух, не глядя, поймал его.

— Но бросок был что надо.

— Правда?

— Господи, да эта штука на Стрелку летела, прямо за город.

— За город, — повторил Майкл и опять рассмеялся раскатисто, как мать.

— Кто «за город»?

Они оба повернулись и увидели Селесту — та стояла на заднем крыльце босиком, с затянутыми назад волосами, в рубашке Дейва навыпуск и в линялых джинсах.

— Мам, привет.

— Привет, лапка. Ты с папой едешь за город?

Майкл покосился на Дейва. Только они вдвоем понимали нелепость сказанного.

— Да нет, мам...

— Это про мяч. Майкл запулял его за город.

— Ах, мяч...

— Я здорово пульнул его, мам. Папа смог отбить только потому, что он такой длинный.

Дейв чувствовал ее взгляд, направленный на него, хотя смотрела она на Майкла. Она следила за ним, хотела о чем-то его спросить. Вспомнилось, как ночью она хрипло шепнула ему, поднявшись с кухонного пола, обхватив за шею, прижавшись губами к его уху:

— Я теперь — это ты. А ты — это я.

Дейв не очень понял, что она имеет в виду, но ему было приятно слышать ее голос. Эта хрипотца действовала возбуждающе.

А вот теперь он усмотрел в этом очередную попытку Селесты влезть к нему в душу, выведать что-то, и это его рассердило. Потому что, если влезет, не обрадуется и отшатнется.

— Что-нибудь случилось, милая?

— Да нет, ничего. — Она зябко обхватила себя руками, хотя утренний холодок уже почти рассеялся. — Послушай, Майкл, ты позавтракал?

— Нет еще.

Селеста кинула хмурый взгляд на Дейва, словно немного пошвырять мячик, прежде чем засесть за эти сладкие хлопья с молоком — бог знает какой грех.

— Твоя миска на столе. Молоко рядом.

— Хорошо. А то есть ужасно хочется.

Майкл уронил биту, и в стремительности этого движения, в том, с какой готовностью мальчик направился к лестнице, Дейв усмотрел предательство.

— Есть ужасно хочется? Я что, тебе рот затыкал, что ты не мог мне это сказать?

Майкл ринулся к матери вверх по ступенькам с такой скоростью, словно через минуту лестница может обрушиться.

— Пропускаешь завтраки, Дейв?

— А ты спишь до полудня, Селеста?

— Всего лишь четверть одиннадцатого, — возразила Селеста, и Дейв понял, что свежее чувство обновления, которое они испытали ночью на кухне, рассеялось как дым.

Он заставил себя улыбнуться. Хорошей улыбкой можно отгородиться так, что никто не пробьется.

— Как дела, милая?

Селеста спустилась во двор, и загорелые ноги ее на траве казались особенно смуглыми.

— Куда делся нож?

— Что?

— Нож, — прошептала она, оглядываясь через плечо на окно Макалистера. — Нож, который был у грабителя. Куда он делся, Дейв?

Дейв подбросил мяч и поймал у себя за спиной.

— Исчез.

— Исчез? — Она поджала губы, потупилась, глядя на траву. — Плохо, Дейв.

— Что «плохо», милая?

— Куда исчез?

— Исчез, и все.

— Ты уверен?

Дейв был уверен. Он с улыбкой смотрел ей в глаза.

— Точно.

— На нем ведь твоя кровь, твой ДНК, Дейв. Он так «исчез», что не может опять возникнуть?

Ответа на этот вопрос Дейв не знал и потому лишь молча глядел на жену, пока она не переменила тему.

— Ты утреннюю газету смотрел?

— Конечно, — сказал он.

— Есть что-нибудь?

— О чем?

— "О чем"! — негодующе прошипела Селеста.

— Ах, об этом... — Дейв покачал головой. — Нет, ничего нет. Учти, что время было позднее.

— Позднее. Брось! Ну а «Хроника событий»? Она печатается последней. Они обычно ждут полицейских сводок.

— Ты что, в газете работала?

— Мне не до шуток, Дейв.

— Конечно, милая. Я просто хочу сказать, что в утренней газете ничего нет. Почему — не знаю. В полдень посмотрим новости. Может, там что-нибудь будет.

Селеста опять опустила голову; разглядывая траву, она несколько раз кивнула своим мыслям.

— Мы можем что-то такое увидеть, Дейв?

Дейв слегка отпрянул.

— Я хочу сказать, увидеть что-нибудь про негра, избитого до полусмерти на стоянке возле... как называлось заведение, Дейв?

— А... «Последняя капля».

— Ну да... «Последняя капля».

— Так оно называлось, Селеста.

— Хорошо, Дейв, — согласилась она. — Ясно.

Она ушла. Повернулась к нему спиной, поднялась на крыльцо, вошла в дом, и Дейв слышал мягкие шаги ее босых ног на лестнице.

Вот так всегда с ними. Они покидают тебя. Может быть, не реально, не физически, но в мыслях и чувствах. Когда они нужны, их нет рядом. Так же было и с его матерью. В то утро, когда полицейские доставили его домой, она готовила ему завтрак, повернувшись к нему спиной, мурлыча «Старика Макдональда», лишь изредка бросая на него взгляд через плечо, улыбаясь нервной улыбкой, — так улыбаются малознакомому жильцу, который неизвестно еще как себя поведет.

Она поставила перед ним тарелку с недожаренной яичницей и пережаренным беконом, хлеб тоже был недожарен, и спросила его, хочет ли он апельсинового сока.

— Мам, — сказал он, — кто они были, эти мужики? Зачем они...

— Дейви, — сказала она, — так ты хочешь сока или нет? Я не поняла.

— Конечно, хочу. Слушай, мам, я понять не могу, зачем они...

— Вот сок, пожалуйста. — Она поставила перед ним стакан. — Ешь скорее, а мне пора... — Она неопределенно махнула рукой, словно не очень зная, куда именно ей пора. — Мне пора в... Хочу постирать твою одежду, ладно? А потом, Дейви, мы пойдем в кино. Как ты насчет кино?

Дейв глядел на мать и искал возможности открыть рот и рассказать ей все: рассказать о той машине, о доме в лесу, о том, как пахло от Жирной Бестии лосьоном после бритья, но видел он лишь непробиваемую натужную веселость, вид, который мать иногда напускала на себя по пятницам, собираясь куда-нибудь в гости, когда она перебирала платья в судорожной надежде принарядиться.

Дейв опустил голову и занялся яичницей. Он слышал, как мать выпорхнула из кухни и напевала «Старика Макдональда» в прихожей.

Сейчас, стоя во дворе и сжимая распухшую кисть, он опять слышал эту мелодию «Старик Макдональд-фермер». Хозяйствовал — славно. Пахал он и сеял. Он собирал урожай и не знал горя. Все ладилось, коровы телились, куры неслись, и никому не надо было ничего рассказывать, потому что ничего и не случалось, и не было ни у кого никаких тайн, ведь тайны — удел плохих людей, а не тех, кто ест яичницу, удел тех, кто лезет в пахнущие яблоками машины с незнакомцами и пропадает четыре дня, а потом возвращается домой и видит, что все пропало и кругом одни улыбки и готовность сделать что угодно, но только не выслушать тебя, что угодно, только не это.


9

Водолазы в канале


Первое, что увидел Джимми у входа в парк с Розклер-стрит, был стоявший поодаль на Сидней-стрит полицейский автофургон. Задние дверцы фургона были открыты, и двое полицейских выволакивали оттуда шестерых немецких овчарок на кожаных поводках. Он прошел дальше по Розклер, стараясь не убыстрять шага, туда, где возле эстакады, проходившей над Сидней-стрит, толпилась кучка зевак. Люди стояли на скате, там, где начинался пешеходный мост через канал, за которым уже на другой стороне Розклер переходила в Вэленс-бульвар, соединявший Бакинхем с Шомутом. За их спинами была стена из пористого цемента, в которую упирался тупик, а путь им преграждала проржавевшая решетка, в нескольких шагах от которой виднелись лиловые камни парапета. Мальчишками они здесь назначали свидания или сидели в прохладной тени, передавая по кругу бутылки пива «Миллер» и издали вглядываясь в мельтешенье на экране кинотеатра для автомобилистов. Иногда с ними был и Дейв Бойл, не потому, что кто-нибудь из их компании очень уж симпатизировал ему, а из-за того, что Дейв был докой по части кино, смотрел все, что выходило в прокат, и мог подсказать, в чем там дело, если мелькавшие изображения ставили тебя в тупик. Иногда Дейв так распалялся, что начинал говорить на разные голоса, копируя актеров. А потом Дейв вдруг оказался способным бейсболистом, прославился, и тут уж никто не рискнул бы над ним потешаться.

Джимми понятия не имел, почему все это вдруг опять нахлынуло на него, когда он стоял, прижавшись к решетке, глядя на Сидней-стрит; может быть, воспоминания пробудил вид собак, то, как нетерпеливо они крутились на месте, выпрыгнув наружу, как рыли лапами асфальт. Один из полицейских, державших собак, поднес к губам «уоки-токи», когда над горизонтом со стороны центра показался вертолет, похожий на толстого шмеля, с каждым мгновением становившегося толще и толще.

Над каменным парапетом стояла крошечная фигурка полицейского, а немного дальше по Розклер были припаркованы две патрульные машины, и еще несколько полицейских в синих мундирах охраняли въезд в парк.

Собаки не лаяли, и Джимми, оглянувшись, понял, что именно это с самого начала настораживало его. Двадцать четыре лапы переминались на асфальте, но переминались они деловито — так маршируют на месте солдаты, — а на черных собачьих мордах, во всех их поджарых фигурах было выражение решимости, и глаза горели, точно угольки.

Эта часть Сидней-стрит была преддверием какой-то суеты. Прибывали все новые и новые полицейские, прочесывали кустарник у входа и скрывались в парке. С места, где стоял Джимми, была видна и часть парка — там тоже можно было различить синие мундиры и защитного цвета куртки: люди расхаживали по траве, склонялись над водой, перекликались друг с другом. Дальше по Сидней-стрит группа полицейских собралась возле автофургона. Там же, прислонясь к машинам без полицейских опознавательных знаков, припаркованным возле тротуара, стояли детективы в штатском. Они пили кофе, но не травили, как обычно, анекдотов, не рассказывали баек и случаев из практики. Во всем чувствовалась сосредоточенность: в собаках, в молчаливых полицейских возле машин, в вертолете — теперь он уже не был похож на шмеля, а, удлинившись, низко прошел над Сидней-стрит и улетел в парк, где за купой деревьев виднелся экран кинотеатра для автомобилистов.

— Эй, Джимми! — Эд Дево толкнул его в бок и зубами открыл пакетик с леденцами.

— Что случилось, Эд?

Дево пожал плечами:

— Это уже второй вертолет. Первый стал кружить над домом еще полчаса назад. Я и говорю жене: «Пойдем-ка посмотрим, сидя здесь, мы ничего не узнаем». — Дево сыпанул в рот пригоршню леденцов и опять пожал плечами. — Вот я и спустился узнать, в чем дело.

— А что говорят?

Дево махнул рукой:

— А ничего. Прикусили языки и молчат. Новостями у них не разживешься, как деньгами у моей матушки. Но видно, дело серьезное: Сидней-стрит вся оцеплена со всех сторон, и полицейские ограждения на Кресент, и Эспланаде, и на Судан, и на Ромзи, до самой Данбой, как я слышал. Те, кто живет там, пройти не могут, злятся. А еще на канале катера, а Медведь Даркин крикнул, что видит из окна водолазов. Вот гляди-ка, что делается! — И Дево ткнул пальцем: — Смотри, смотри!

Джимми посмотрел туда, куда указывал Дево. Из обгорелого дома на противоположной стороне Сидней-стрит трое полицейских выволакивали какого-то забулдыгу. Тот сопротивлялся, пока один из полицейских не сбил его с ног и тот не полетел вверх тормашками с обгорелых ступенек. Но Джимми все еще был под впечатлением от того, что Дево упомянул водолазов. Их не привлекают просто так, и когда живых ищут, тоже не привлекают.

— Развернулись не на шутку, — присвистнул Дево, потом вдруг заметил наряд Джимми. — К чему такой парад?

— Надин первое причастие принимает.

Джимми глядел, как полицейский поднял забулдыгу, что-то сказал ему на ухо, после чего препроводил его в зеленоватую машину с торчащей над дверцей водителя сиреной.

— Поздравляю, — сказал Дево. Джимми благодарно улыбнулся.

— Так какого же черта ты здесь околачиваешься?

Дево оглянулся на церковь Святой Цецилии, и Джимми вдруг ощутил всю нелепость ситуации. На самом деле, какого черта он здесь делает в шестисотдолларовом костюме и шелковом галстуке, зачем он царапает башмаки о ветки кустарника, лезущие из-за решетки?

Кейти, вспомнил он.

И все равно нелепо. Кейти не явилась на праздник своей единокровной сестрички — проспала спьяну или заговорилась в постели с очередным ухажером. Ерунда все это. Просто в церковь ей ходить — нож острый. До крестин Кейти Джимми и сам не заходил в церковь лет десять. И даже после ему надо было встретить Аннабет, чтобы стать усердным прихожанином. И что из того, что, выйдя из церкви и увидев патрульные полицейские машины, заворачивающие на Розклер, он вдруг почувствовал... что это было? Опасение? Страх? Чувство это у него возникло лишь потому, что он беспокоился о Кейти и думал о ней, а тут эти полицейские направляются к парку.

Ну а теперь? Теперь он чувствует себя дурак дураком. Расфуфырился, как кретин. И угораздило же его пообещать Аннабет сводить девочек поразвлечься — дескать, встретимся у Чака Чиза. Аннабет ответила ему взглядом, в котором было раздражение, смятение и сдержанный гнев.

Джимми повернулся к Дево.

— Так просто, интересуюсь, как все прочие. — Он похлопал Дево по плечу. — Ну, я пойду погляжу, Эд, — сказал он и, спускаясь по Сидней-стрит, видел, как полицейский бросил ключи от машины второму и тот впрыгнул в автофургон.

— Давай, Джимми. Бывай.

— И ты тоже, — процедил Джимми, все еще не спуская глаз с автофургона. Тот дал задний ход, переключил скорость и вырулил направо, отчего Джимми опять охватило жестокое чувство уверенности в чем-то страшном.

Ты чувствуешь это нутром, почему — неизвестно, чувствуешь, что это правда, особенно если это правда, на которую хочется закрыть глаза, хотя и знаешь, что это невозможно. Но все равно ты пытаешься не признавать эту правду и идешь к психоаналитику, пускаешься в загул в баре или тупеешь перед телевизором — только бы спрятаться от жестокой и безобразной правды, которую сердце твое признало раньше, чем рассудок...

И Джимми чувствовал эту жестокую уверенность, пригвоздившую его к тротуару, несмотря на то, что больше всего ему хотелось бежать, бежать без оглядки. Но вместо этого он стоял и смотрел, как выруливает на середину улицы автофургон, а то, что пригвождало его к тротуару, теперь переместилось в грудь — гвозди, холодные и тяжелые, как пушечные ядра, — и ему захотелось прикрыть глаза, зажмуриться, но те же гвозди держали веки его открытыми, а автофургон теперь отъехал, и Джимми увидел машину, которую он загораживал; ее обступили со всех сторон, счищали щетками пыль, фотографировали, заглядывали внутрь и сообщали впечатления полицейским, стоявшим поодаль на тротуаре.

Машина Кейти. Не той же модели. Не похожая на нее. Ее машина. Вот и вмятина справа на бампере, и стекло над фарой разбито.

— Господи, Джимми! Посмотри на меня! Тебе плохо?

Джимми поднял глаза на Эда Дево, не понимая, как очутился на коленях, почему он цепляется руками за землю и над ним склоняются круглощекие ирландские лица.

— Джимми! — Дево подал ему руку. — Ты в порядке?

Джимми глядел на протянутую руку и не знал, что ответить. Водолазы, думал он. В канале.

* * *


Уайти встретился с Шоном в лесу, ярдах в ста от оврага.

Кровавый след в открытой части парка и вообще всякие следы они потеряли: все, не укрытое деревьями, смыл ночной дождик.

— Собаки что-то унюхали возле старого экрана. Хочешь, пройдем туда?

Шон кивнул, но тут раздалось блеянье передатчика:

— Полицейский Дивайн... У нас тут на месте парень один...

— На каком еще «месте»?

— На Сидней-стрит.

— Ну и дальше?

— Он уверяет, что он отец пропавшей девушки.

— Какого черта он там околачивается? — Шон почувствовал, как лицо его наливается кровью.

— Пролез за ограждения. Что тут скажешь?

— Так отпихните его обратно. У вас там психолог имеется?

— В пути.

Шон прикрыл глаза. Все в пути, словно сговорились или застряли в автомобильной пробке.

— Ну так постарайтесь успокоить его как-то до приезда этого кретина специалиста. Ну, вы знаете, как это делается.

— Да, но он спрашивает вас.

— Меня?

— Говорит, что знаком с вами, и ему сказали, что вы здесь.

— Ни в коем случае. Послушайте...

— А с ним еще ребята...

— Ребята?

— Какие-то недомерки страхолюдные. И одинаковые, словно близнецы.

Братья Сэвиджи. Только этого не хватало.

— Ладно, иду, — сказал Шон.

* * *


Вэл Сэвидж нарывался на неприятности. Еще немного — и его заберут в отделение, а с ним за компанию и Чака. Что поделаешь, сказывается кровь неугомонных буйных Сэвиджей. Орут на полицейских, и те уже, кажется, на грани и сейчас пустят в ход дубинки.

Джимми стоял с Кевином Сэвиджем, самым уравновешенным из братцев, в нескольких ярдах от ленты ограждения, возле которой скандалили Вэл с Чаком; тыча пальцами в полицейских, они орали: «Это наша племянница, ты, дерьмо собачье, ясно, блядь?»

Джимми тоже был на грани истерики, и необходимость сдерживаться лишала его дара речи и слегка путала сознание. Это ее машина, вот она, в десяти ярдах, ладно. И с ночи Кейти никто не видел. Да. И на спинке сиденья кровь. Все это ой как нехорошо. Однако ж вот сколько полицейских ее ищут и до сих пор не нашли. Такое дело.

Тот полицейский, что постарше, закурил, и Джимми захотелось вырвать сигарету у него изо рта и потушить ее прямо о его нос. Хватит прохлаждаться, ищи мою дочь, сволочь.

Он начал считать с десяти до единицы — способ взять себя в руки, которому его научили в «Оленьем острове». Цифры качались и расплывались во мраке его сознания. Стоит закричать — и его тут же удалят. И плакать нельзя, и выражать беспокойство, нетерпение — все это приведет к одному результату, как и вопли Сэвиджей, — к тому, что день этот они проведут в тюремной камере, вместо того чтобы быть здесь, на улице, где в последний раз видели его дочь.

— Вэл, — окликнул он родственника.

Вэл Сэвидж, перестав рваться за ленту ограждения и убрав руки от каменного лица полицейского, обернулся к Джимми.

Тот покачал головой.

— Остынь.

Вэл подошел к нему.

— Эти сволочи лезут и не разрешают пройти, Джим. Они нас не пускают!

— Они просто выполняют свою работу, — сказал Джимми.

— Какого черта! Это их работа — в булочную бегать?

— Ты хочешь мне помочь? — спросил Джимми, когда рядом с братом вырос и Чак. Он был вдвое выше и почти столь же опасен, как Вэл, представляя почти такую же угрозу для соседей по кварталу.

— Ясно, хочу, — сказал Чак. — Ты только скажи, что делать.

— Вэл? — позвал Джимми.

— Чего? — Глаза Вэла рассыпали искры, и от него прямо-таки несло яростью.

— И ты хочешь помочь?

— Ну да, хочу, а как же иначе. Ты что, черт тебя дери, сдурел, сам не знаешь?

— Знаю, — сказал Джимми, чувствуя, что голос его карабкается куда-то вверх и надо его немедленно осадить, спустить на тормозах. — Еще бы не знать! Но это моя дочь, ясно? И ты слушай, что я говорю!

Кевин положил руку на плечо Джимми, и Вэл слегка попятился и стал разглядывать носки своих ботинок.

— Прости, Джимми, старина... Я малость погорячился.

Теперь Джимми несколько успокоился и старался, чтобы голос его звучал нормально, а голова работала как всегда.

— Ты, Вэл и Кевин... Сходите к Дрю Пиджену. Расскажите ему все.

— Дрю Пиджену? Зачем?

— Сейчас объясню зачем, Вэл. Чтобы поговорить с его дочкой Ив и с Дайаной Честра, она еще у них. Спросите их, когда они расстались с Кейти. В котором часу точно. Спросите, пили ли они; спросите, собиралась ли Кейти к кому-нибудь на свидание и с кем она сейчас встречается. Можешь это сделать, Вэл? — Обращаясь к Вэлу, Джимми смотрел на Кевина, надеясь, что тот сумеет удержать Вэла в рамках.

Кевин кивнул:

— Мы поняли, Джим.

— Вэл?

Вэл глядел через плечо в кустарниковые заросли у входа в парк. Он перевел взгляд на Джимми и затряс своей маленькой головкой.

— Да-да!

— Эти девчонки — ее подруги. Вы с ними поаккуратнее, но все-таки выведайте то, что я просил. Ладно?

— Ладно. — И, ободряюще улыбнувшись Джимми, Кевин похлопал по плечу старшего брата: — Идем, Вэл. За дело!

Джимми глядел, как они идут по Сидней-стрит, чувствуя рядом с собой Чака, в любую минуту готового взорваться и кого-нибудь убить.

— Как настроение?

— Не дури. Я держусь. Я за тебя беспокоюсь.

— Не бойся. Я тоже держусь. А что остается, правда?

Чак не ответил, и Джимми увидел на другой стороне улицы, за машиной дочери, вышедшего из парка Шона Дивайна. Он пробирался через заросли, глядя прямо на Джимми; высокая фигура его двигалась быстро, но Джимми все же заметил на его лице это выражение, которое он так не любил — словно все в мире ему подвластно, эдакий второй жетон на ремешке, чтобы пугать народ, даже против воли того, кто его нацепил.

— Джимми, — произнес Шон и потряс ему руку. — Привет, старина.

— Привет, Шон. Я услышал, что ты тут задействован.

— С раннего утра работаю. — Шон оглянулся, потом опять посмотрел на Джимми. — Но сказать пока ничего не могу.

— Она там? — Джимми сам услышал, как задрожал его голос.

— Не знаю, Джимми. Мы ее еще не нашли. И это все, что пока известно.

— Так пустите нас, — сказал Чак. — Мы поможем поискать. Вот и по телику все время показывают, как простые граждане и пропавших находят, и все такое.

Шон глядел только на Джимми, словно Чака рядом и не было.

— Все не так просто, Джимми. Мы не имеем права пускать посторонних, пока не осмотрим каждый дюйм территории.

— А территория — это что? — спросил Джимми.

— Да пока что весь этот чертов парк. Послушай, — Шон похлопал Джимми по плечу, — я вышел сюда, чтобы сказать вам, что сейчас вы ничем помочь не можете. Как только мы что-нибудь узнаем, первое, что мы сделаем, — слышишь, Джимми? — тут же сообщим тебе. В ту же секунду сообщим. Без дураков.

Джимми кивнул и тронул Шона за локоть:

— Можно тебя на минуту?

— Конечно.

Оставив Чака Сэвиджа, они прошли по улице несколько метров. Шон насторожился, готовясь к тому, что собирался сказать ему Джимми. Он глядел на него пристально, по-деловому, глазами полицейского, от которого не жди пощады.

— Это машина моей дочери, — сказал Джимми.

— Я знаю, я...

Джимми остановил его движением руки.

— Шон... Это машина моей дочери. Там внутри кровь. Утром она не вышла на работу. И на первое причастие своей сестрички тоже не пришла. С ночи ее никто не видел. Понятно? Это мы о дочери моей говорим, Шон. У тебя своих ребятишек нет, ты до конца этого понять не можешь, но все-таки постарайся понять. Это моя дочь.

Но глаза Шона по-прежнему оставались глазами полицейского. В них ничто не дрогнуло.

— Чего ты добиваешься, Джимми? Если ты хочешь сообщить, с кем она провела ночь, я пошлю туда людей для разговора. Если у нее были враги, я допрошу их. Ты хочешь...

— Они собак привезли, Шон. Собак. Для моей дочки. Собак и водолазов.

— Да, конечно. Задействованы большие силы. Полиция штата и городская полиция. Два вертолета и два катера, и мы обязательно ее найдем. Но ты сделать ничего не можешь. По крайней мере сейчас. Ничего. Ясно?

Джимми оглянулся на Чака, стоявшего на обочине; глаза его были устремлены на обсаженный кустами вход в парк. Чак подался вперед, казалось, готовый выпрыгнуть из своей шкуры.

— Почему мою дочь ищут водолазы, Шон?

— На всякий случай, Джимми. Здесь кругом много воды, а как иначе местность обследовать?

— А что, она в воде?

— Мы не знаем, где она, Джимми. Вот и все.

Джимми на секунду отвел глаза. Голова у него работала не слишком хорошо, мозги ворочались с трудом, тяжелые, вязкие. Ему надо в парк. Пройти по пешеходной дорожке, и чтобы навстречу ему вышла Кейти. Он не мог ни о чем думать. Ему просто надо было в парк.

— Ты хочешь скандала? — спросил Джимми. — Хочешь засадить меня и всех Сэвиджей за решетку за то, что мы ищем нашу девочку?

И еще говоря это, он понимал, что угроза его — лишь проявление слабости, и он ненавидел Шона за то, что и тот это понимает.

Шон покачал головой:

— Я вовсе этого не хочу. Поверь мне. Но если другого выхода не будет, я это сделаю. — Шон открыл блокнот. — Послушай, скажи мне только, с кем она была прошлой ночью, где была, и я...

Джимми уже отошел на несколько шагов от Шона, когда громко и пронзительно заверещал передатчик. Джимми обернулся на этот звук, а Шон, поднеся к губам микрофон, сказал:

— Валяйте!

— Мы тут кое-что обнаружили.

— Повторите.

Джимми шагнул к Шону, услышав в голосе на другом конце провода сдерживаемое волнение.

— Я говорю, что мы обнаружили тут кое-что. Сержант Пауэрс просит вас прибыть. Немедленно.

— Где вы находитесь?

— Возле бывшего кинотеатра для автомобилистов. Картинка не из приятных.


10

Улики


Селеста смотрела двенадцатичасовые новости по маленькому телевизору, стоявшему у них на кухонной полке. Одновременно она гладила, сама себе напоминая домохозяйку пятидесятых годов, занятую исключительно домом и детьми, в то время как муж отправляется на работу с металлической коробочкой с завтраком, а вернувшись, требует рюмочку горячительного и чтобы обед был на столе. Но на самом деле у них все было не так. Дейв при всех его недостатках с хозяйством ей помогал. Он и пыль вытирал, и посуду мыл, в то время как Селеста предпочитала стирку, сортировку, раскладывание белья и глажку: ей нравился запах свежести и чистоты, и как разглаживается материя, как исчезают складки.

Гладила она материнским утюгом, сохранившимся в доме еще с шестидесятых годов. Он был тяжелый, как кирпич, нещадно шипел, ни с того ни с сего вдруг выпуская облачка пара, но его было не сравнить с новомодными утюгами, которые Селеста покупала в последующие годы, сооблазняясь ценами на распродажах или рекламой всяческих усовершенствований. Материнский утюг делал стрелки ровными и острыми, такими, что хоть батон о них режь, а Замятины ликвидировал с одного взмаха, в то время как новым утюгом надо было проводить по ним раз десять, чтобы разгладить.

Прямо зло брало, как подумаешь, каким непрочным все стало теперь — видеоплееры и автомобили, компьютеры и мобильники — все, что во времена родителей сооружалось на долгие годы. Они с Дейвом все еще пользовались материнским утюгом и ее же взбивалкой и ставили возле кровати ее кургузый черный телефонный аппарат с круглым диском. И параллельно они повыбрасывали массу новых приобретений, вышедших из строя задолго до минимально разумного срока, — телевизоры с испорченными трубками, пылесосы, вдруг начавшие дымить, кофейные автоматы, кофе в которых не нагревался выше комнатной температуры. Все эти и другие домашние электроприборы оканчивали свои дни в мусорных ямах, потому что чинить их было едва ли не дешевле, чем заменить на новые. Едва ли не дешевле. А покупая новый прибор, трудно, конечно, удержаться и не потратить лишние деньги на последнюю модель, а в этом, как была уверена Селеста, и заключался тонкий расчет производителей. Иной раз Селесту одолевало неприятное подозрение, что не только домашняя утварь, но жизнь ее была склепанной кое-как, бессмысленной и легковесной, готовой в любую минуту дать трещину и сломаться, чтобы отдельными частями ее воспользовался кто-нибудь другой, а остальное было выброшено за ненадобностью.

Итак, она гладила и размышляла насчет своей никчемности, как вдруг на десятой минуте новостей ведущий сделал строгое лицо и, глядя прямо в камеру, объявил, что полицией разыскивается преступник, совершивший жестокое нападение в районе одного из местных баров. Селеста придвинулась к телевизору и хотела включить погромче звук, но ведущий сказал:

— К этому мы еще вернемся после рекламной паузы и перед сводкой погоды.

И тут же на экране возникла женщина, отскребавшая наманикюренными пальчиками противень, плавающий в какой-то густой и липкой, как расплавленная карамель, жиже, голос за кадром восхвалял принципиально новую улучшенную жидкость для мытья посуды, и Селесте хотелось в голос кричать. Все эти рекламные, как и негодные домашние электроприборы, цинично использовали человеческую доверчивость, заставляя в который уж раз вообразить, что покупка будет такой, как обещано.

Она увеличила громкость и, не поддавшись искушению вырвать из этого дерьмового ящика его дерьмовую кнопку, вернулась к гладильной доске. Полчаса назад Дейв увез Майкла покупать наколенники и маску бейсбольного кетчера, сказав, что послушает новости по радио, а Селеста даже не взглянула на него, чтобы проверить, не лжет ли. Майкл, невысокий и худенький, подавал надежды стать классным кетчером. Его тренер мистер Эванс называл его вундеркиндом и говорил, что рука у него — настоящий баллистический снаряд, и это в его-то годы. Селесте помнилось, что обычно кетчерами ставили здоровенных парней — рослых, с расплющенными носами и выбитыми передними зубами, и она поделилась с Дейвом своими страхами и сомнениями.

— Теперь, милая, такие маски для кетчеров делают — прямо что тебе клетка для акулы. Ее и грузовик не прошибет, скорее сам расшибется.

Целый день она это обдумывала, после чего сказала Дейву, что Майкл может играть за кетчера, но только если у него будет отличное снаряжение и при условии — и условие это решающее, — что в футбольной команде он играть не будет.

Дейв, и сам не очень-то жаловавший футбол, согласился всего через десять минут.

И вот сейчас они поехали покупать снаряжение, в точности такое, как у Дейва, а Селеста глядела на телеэкран, поставив утюг на подставку в опасной близости от хлопчатобумажной сорочки, ожидая, когда кончится реклама собачьей еды и продолжатся новости.

— Прошедшей ночью в Элстоне, — произнес ведущий, и у Селесты екнуло сердце, — двое злоумышленников совершили нападение на студента-второкурсника. Источники сообщают, что жертва, Кэри Уитейкер, был избит пивной бутылкой и находится в тяжелом состоянии и...

И несмотря на то, что в груди покалывало и по спине стекали мокрые струйки, она ясно понимала, что о нападении на мужчину возле бара «Последняя капля» она ничего не услышит. А когда они перешли к погоде, пообещав сообщить затем спортивные новости, она уверилась в этом окончательно.

К этому времени мужчина этот был бы найден. Если б он был убит («По-моему, я прикончил его, детка»), репортеры все бы уже выведали из полицейских сводок и просто из перехватов полицейских радиопереговоров.

И может быть, Дейв преувеличил силу своей ярости и своих ударов... Может быть, грабитель, или кто он там был, уполз зализывать раны, когда Дейв отъехал. Может быть, она ошиблась и в трубу уплыли вовсе не кусочки мозга. Но почему столько крови? Разве можно остаться в живых, потеряв столько крови, и, более того, уйти с проломленным черепом?

Кончив гладить последнюю пару джинсов, она разобрала все по шкафам — Майкла, Дейва и ее, — вернулась в кухню и встала посередине, не зная, чем заняться. По телевидению показывали гольф, и мягкие удары мяча и глухой шум аплодисментов успокоили ее, утихомирили то, что с самого утра саднило внутри. Это не было как-то связано с Дейвом и несообразностями его рассказа и все-таки было. Проглядывала связь с ней и прошлой ее ночью, и с тем, как Дейв, весь в крови, шагнул в ванную, и с тем, как кровь с его штанов оставила след на кафеле, и рана пенилась кровью, и, стекая в трубу, кровь становилась розовой.

Труба. Вот что это было. Вот о чем она забыла. Ночью она пообещала Дейву вымыть сток под раковиной, уничтожить последнюю улику. Она тут же принялась за дело — встала на колени на кухонный пол, открыла шкафчик под раковиной и стала перебирать порошки и тряпки, пока у задней стенки не обнаружила гаечный ключ. Она потянулась за ним, стараясь превозмочь неразумный страх и отвращение, которое вызывал у нее шкафчик под раковиной. Ей всегда чудилась там крыса, притаившаяся под ворохом тряпок, виделось, как она, приподняв морду, вынюхивает, не пахнет ли свежей человечинкой, и усики ее подрагивают.

Схватив гаечный ключ, она на всякий случай похлопала им по тряпкам, отлично сознавая всю нелепость своего страха, и все же на то фобия и есть фобия. Она боялась залезать рукой в темные углы и закоулки. Розмари панически боялась лифтов, ее отец боялся высоты; а Дейва всякий раз прошибал холодный пот, когда приходилось спускаться в погреб. Она подставила под трубу ведро — вдруг хлынет вода, — легла на спину и принялась отвинчивать сифон и колено трубы вначале гаечным ключом, потом, когда труба поддалась, рукой; тут полилась вода с такой силой, что Селеста испугалась, не переполнит ли она ведро, но вскоре напор ослаб, струя превратилась в тонкую струйку, и Селеста увидела, как вместе с остатками воды в ведро полетели очески волос и кукурузные зерна. Затем она тем же образом отвинтила колено с другой стороны — это оказалось нелегко, поначалу оно не поддавалось, и Селеста в раже чуть не свернула шкафчик. Она так налегала на гаечный ключ, что боялась либо сломать, либо вывихнуть руку, и, наконец, труба с металлическим скрежетом чуть-чуть провернулась в гнезде; она нажала сильнее, и на этот раз труба провернулась дважды.

Через несколько минут колено водостока лежало перед ней на кухонном полу. Волосы и рубашка ее были мокрыми от пота, но сознание сделанного дела рождало чувство близкое к торжеству, словно она поборола в жестокой схватке упорно сопротивлявшегося врага, врага — мужчину. В куче тряпок она отыскала рубашку Майкла, из которой он вырос, и вертела ее в руках, пока не скатала ее в жгут, способный пролезть в снятое колено водостока. Она чистила водосток до тех пор, пока не удостоверилась, что в нем ничего нет, кроме налета ржавчины, после чего сунула рубашку в пластиковый мешочек для круп. Она вытащила трубу на заднюю лестницу, прихватив бутылку «Хлорокса», и хорошенько промыла трубу «Хлороксом», сливая жидкость в сухую, покрытую серым налетом землю в кадке от цветка, засохшего еще прошлым летом и оставленного на задней лестнице на выброс.

После этого она привинтила колено, что оказалось несравненно легче, чем отвинтить, и прикрепила обратно сифон. Найдя мусорный пакет с одеждой Дейва, она присоединила к ней и мешочек с порванной в клочья рубашкой Майкла, процедила над унитазом жидкость в ведре, после чего насухо вытерла цедилку бумажным полотенцем и бросила полотенце в мешок с одеждой.

Итак, улики были уничтожены. По крайней мере те, что она могла посчитать уликами. Вот если Дейв ей солгал насчет ножа, насчет отпечатков пальцев, которые он мог оставить где угодно, насчет возможных свидетелей его преступления, акта самообороны, — тут она беспомощна. Но в своем доме она сделала что могла: подобрала все, что было ей брошено в качестве улик, и уничтожила. Она победила. У нее даже голова закружилась, настолько сильной, физически стойкой она себя чувствовала — как никогда раньше. Она словно помолодела, окрепла. Нет, она ничуть не похожа на вышедший из строя тостер или сломанный пылесос, если смогла пережить смерть обоих родителей и ужасное воспаление легких полугодовалого сына и не сломалась, как думала, а лишь повзрослела, подустала, но теперь она воспряла духом, и все изменится. Ведь абсолютно ясно, что испытания не пугают ее, она смело идет им навстречу, говоря: «Ладно. Тащите их сюда. Тащите все самое худшее. Я выстою. Не сдамся. Не погибну. И потому берегитесь».

Подняв зеленый мусорный пакет, она смяла его так, что он стал похож на морщинистую шею старика. Она скрутила его, перевязав верхушку, потом остановилась, размышляя о том, откуда явилось это странное сравнение со стариковской шеей. И тут она заметила, что изображение на экране телевизора исчезло. Еще секунду назад Тигр Вудс бежал по зеленому полю для гольфа — и вдруг пустота.

Потом экран перерезала белая полоса, и Селеста решила, что, если опять барахлит трубка, она спустит телевизор с лестницы. Сейчас же, без промедления, и к черту последствия.

Но белая полоса преобразилась в студию новостей, и ведущая, взволнованная и запыхавшаяся, сказала:

— Мы прерываем передачу для экстренного сообщения. Наш корреспондент Валери Корани находится сейчас возле Тюремного парка Ист-Бакинхема, где полиция предпринимает поиски пропавшей женщины. Валери?..

Селеста смотрела, как из студии новостей действие переместилось на натуру, и в следующем кадре на экране возник вид сверху, с вертолета, вид на Сидней-стрит и парк и маленькие фигурки полицейских, с высоты похожие на черных муравьев — фигурки прочесывали парк, а полицейские катера бороздили воды канала. Она увидела цепочку черных муравьев, неуклонно ползущих в направлении рощицы, окружавшей экран бывшего кинотеатра для автомобилистов.

Вертолет качало от ветра, камера тоже качнулась, и на секунду на экране возник противоположный берег канала, Шомут-бульвар с его промышленными предприятиями.

— Вот то место в Ист-Бакинхеме, куда рано утром прибыла полиция, начав операцию по розыску пропавшей женщины, операцию, до сих пор, несмотря на то, что дело идет к вечеру, не завершенную. Из непроверенных источников Четвертой бригаде новостей стало известно, что в пустой машине обнаружены следы кровавой драмы. Вот, Вирджиния, не знаю, сможете ли вы разглядеть...

Камера, совершив головокружительный, на сто восемьдесят градусов поворот, показала темно-синюю машину, одиноко стоявшую на Сидней-стрит, в то время как полиция подводила к ней буксир.

— Да, — подтвердила репортер, — вы сейчас видите то, о чем я только что говорила: машину пропавшей женщины. Полиция обнаружила машину и незамедлительно начала поиски. Но пока, Вирджиния, не удается выяснить ни имени владелицы, ни причины столь значительного, как вы сейчас наблюдаете, скопления полиции. Тем не менее близкие нам информированные источники сообщили, что поиски, кажется, сконцентрировались сейчас в районе бывшего кинотеатра на открытом воздухе. Однако произошедшее здесь — не кино, а реальная драма. Вирджиния?

Селеста пыталась осознать услышанное. Пока она поняла только то, что полиция предпринимает поиски по соседству и берет в клещи их район.

Ведущая новостей тоже казалась растерянной, словно репортер и камера говорили на языке, ей не очень-то известном:

— Мы будем держать вас в курсе... того, как будут развиваться события, и сообщим новые сведения по мере их поступления. А теперь мы вернемся к объявленной программе.

Селеста несколько раз переключала каналы, но другие станции, казалось, ничего еще не знали о происшествии, и она вернулась к гольфу, отключив звук.

На Плешке кто-то пропал. На Сидней-стрит обнаружена оставленная машина какой-то женщины. Но полиция не предпринимает таких масштабных операций, а операция была масштабная, — Селеста поняла это по тому, что по улице разъезжали патрульные машины как городской полиции, так и полиции штата, — просто из-за какой-то пропавшей женщины. Видно, найдены улики посерьезнее. Внешний вид машины говорит о том, что произошло насилие. Как это выразилась репортер? «Следы кровавой драмы» — вот что она сказала.

Значит, там кровь. Улики. И она покосилась на мусорный пакет, который все еще вертела в руке, пронзенная мыслью: Дейв.


11

Красный дождь


Джимми стоял с внешней стороны желтой оградительной ленты перед неровной линией полицейских патрулей, глядя, как Шон, не оборачиваясь, удаляется в глубь парка.

— Мистер Маркус, — сказал один из полицейских, некто Джеффертс, — может быть, кофе хотите или еще чего-нибудь?

Глаза полицейского скользили по его лбу, и Джимми чувствовал сожаление, смешанное с легким презрением, в этом скучающем взгляде, в том, как полицейский почесывал себе живот большим пальцем. Шон познакомил их друг с другом, сказав Джимми, что это, мол, бригадир Джеффертс, хороший парень, а тому — что это Джимми, отец той женщины, которую... ну, словом, которой принадлежит оставленная машина. Окажи ему внимание, если что понадобится, и свяжи его с Тэлбот, когда она прибудет. Джимми решил, что Тэлбот — это либо баба-психиатр с полицейским жетоном, либо какая-нибудь растрепанная дура, социальный работник, вся в долгах и пахнущая котлетой.

Ничего не ответив на предложение Джеффертса, он перешел на другую сторону улицы, где стоял Чак Сэвидж.

— Что происходит, Джим?

Джимми лишь покачал головой, подумав, что если попробует выразить в словах свои чувства, то его вырвет прямо на Чака.

— У тебя сотовый с собой?

— Конечно.

Чак порылся в карманах ветровки и положил в протянутую руку Джимми телефон.

Джимми набрал номер 411, механический голос осведомился, какой город и какой штат ему нужен, и он запнулся, не сразу решившись доверить звук своего голоса телефонной сети, где ему предстоит нестись по медным проводам, чтобы затем ухнуть в пучину внутренностей какого-то гиганта-компьютера с красными лампочками вместо глаз.

— Абонент? — спросил компьютер.

— Чак И. Чиз.

И Джимми внезапно охватили ужас и горечь при мысли, что он называет какое-то идиотское имя, стоя в двух шагах от пустой машины дочери. Ему хотелось вцепиться зубами в этот проклятый телефон и растерзать его.

Ему сказали номер, и он набрал его, потом стал ждать, пока вызовут Аннабет. Кто бы ни был ответивший, он не нажал кнопки фиксации, а просто положил трубку рядом с телефоном, и Джимми слышал металлическое эхо голоса, выкликавшего:

— Просим Аннабет Маркус подойти к хозяйской стойке. Аннабет Маркус!

Джимми различал заливистые звонки и гвалт от восьмидесяти или девяноста сорванцов, носящихся взад-вперед, тянущих друг друга за волосы, и их вопли вперемежку с голосами взрослых, тщетно пытающихся урезонить проказников и перекричать их. А потом опять гулким эхом прозвучало имя жены. Джимми представил, как она встрепенулась, услышав свое имя, смущенная, задерганная толпой причастников, сражающихся вокруг нее за куски пиццы.

Потом он услышал ее голос, приглушенный, сдержанно удивленный:

— Вы меня вызывали?

На долю секунды Джимми захотелось повесить трубку. Что он ей скажет? Какой смысл звонить, ничего толком не зная, не имея в запасе фактов, а одни лишь страхи, порожденные воспаленным воображением. Не лучше ли дать девочкам еще немного побыть в счастливом неведении?

Но он не хотел усугублять боль этого дня, а Аннабет будет больно, когда она узнает, что пережил он, стоя один возле машины Кейти на Сидней-стрит. Она решит, что радость минут, проведенных с девочками в церкви, не заслуженна, хуже того, она усмотрит в этой радости фальшь и предательство.

Он опять услыхал приглушенное: «Какой аппарат? Вот этот?» — и шорох трубки, поднимаемой со стойки.

— Детка, — с трудом, хрипло выговорил Джимми и прочистил голос.

— Джимми? — И слегка раздраженно: — Ты где пропадаешь?

— Я... знаешь, я... на Сидней-стрит.

— Что-нибудь случилось?

— Нашли ее машину, Аннабет.

— Чью машину?

— Кейти.

— Нашли? Кто нашел? Полиция? Они?

— Ага. Но ее... там нет. Она где-то в парке.

— О боже милостивый! Не может быть! Нет, Джимми, нет!

И Джимми почувствовал, как наполняется этим кошмаром, ужасной уверенностью. Диким ужасом, который старался запрятать поглубже и не пускать в сознание.

— Нам еще ничего не сказали. Но ее машина простояла тут всю ночь, и полиция...

— Господи, Джимми...

— ...ищет ее в парке. Здесь их целая прорва. Так что...

— Ты где?

— На Сидней-стрит. Послушай...

— Какого черта ты на улице? Почему не в парке?

— Меня не пускают.

— Не пускают! Да кто они такие! Может быть, это их дочь?

— Нет, послушай...

— Так проберись туда, господи... Может, она ранена. Валяется там раненная, замерзшая...

— Я понимаю, но они...

— Я сейчас буду.

— Ладно.

— Пролезь туда, Джимми, слышишь? Ты ли это!+

Она повесила трубку.

Джимми отдал сотовый Чаку, понимая, что Аннабет права. Совершенно права. И мучительно было думать, что теперь до скончания веков он будет сокрушаться об этой своей сорокапятиминутной слабости, корчиться при одной мысли о ней и гнать от себя это воспоминание. Когда это он успел стать таким — человеком, говорящим «Да, сэр», «Нет, сэр», «Хорошо, сэр» каким-то несчастным полицейским, в то время, как у него пропала дочь? Как это могло произойти? Когда состоялся обмен и он выложил свое мужество за право именоваться добропорядочным гражданином?

Он повернулся к Чаку:

— Ты все еще держишь фомку про запас в багажнике?

Лицо Чака стало виноватым, будто его поймали с поличным.

— Ну, жить же как-то надо, Джимми...

— Где машину оставил?

— Дальше по улице, на углу с Доус.

Джимми направился туда, а рядом с ним семенил Чак.

— Ты хочешь, чтобы мы пролезли вовнутрь?

Джимми кивнул и ускорил шаг.

* * *


Когда Шон вышел к теренкуру, дорожке, окаймлявшей ограду цветника, и увидел полицейских, рывшихся в земле и на цветочных клумбах в поисках улик, он сразу заметил на их лицах некое предвкушение и понял, что кое-что уже прояснилось. Он хорошо знал это выражение, успел изучить за годы службы — выражение холодного принятия рокового несчастья, случившегося с другим.

Все они, уже входя в парк, знали, что пропавшая мертва, и все-таки в каком-то бесконечно малом уголке души теплилась надежда, что это не так. Вечно одно и то же: прибываешь на место преступления, зная правду, и тратишь массу времени и сил, убеждая себя в обратном. За год перед тем Шон принимал участие в расследовании дела о пропавшем младенце. Заявление подали родители, и дело всячески обсасывала пресса, потому что родители эти были добропорядочной и почтенной белой супружеской парой, но и Шон, и другие полицейские с самого начала знали, что история, рассказанная родителями, сплошное вранье, что ребенок мертв. Знали это, хотя и утешали этих олухов, говоря, что все будет в порядке, что ребенок, наверное, жив и здоров, хотя и выслеживали по глупейшим наводкам подозрительных типов, якобы виденных утром вблизи места происшествия, но все это лишь затем, чтобы к вечеру обнаружить ребенка в мешке от пылесоса, засунутом в щель под лестницей, ведущей в погреб. Шон видел, как плакал полицейский-первогодок, как его трясло возле патрульной машины, но другие полицейские сохраняли хладнокровие. Они были сердиты, но ничуть не удивлены, как будто всю эту мерзость знали заранее, видели в коллективном страшном сне.

Вот это ты и приносишь с работы домой, в бары и столовки — по соседству или служебные, — досадливое приятие того, что люди мерзки, глупы и подловаты, а иногда и просто подлы; что каждое их слово — ложь, а если они ни с того ни с сего пропадают, значит, умерли или еще того хуже.

И подчас самое тяжелое — это не жертвы: те мертвы, отмучились. Самое тяжелое — это их близкие, пережившие своих любимых. Они и сами превращаются в живых мертвецов, оглушенных потерей, с разбитым сердцем. Они влачат остаток дней, перебиваясь кое-как, пустые, выхолощенные, лишь подобия людей, уже не чувствующие боли и знающие лишь одно: самые жуткие кошмары иногда случаются наяву.

Вот и Джимми Маркус станет таким. Шон не знал, как взглянет ему в глаза, как выговорит: «Да, дружище, она погибла. Она мертва, Джимми. Кто-то отнял ее у тебя на веки вечные». Как сможет он это сказать человеку, уже потерявшему жену? Вот черт. Дескать, имей в виду, Джим, Господь припас для тебя еще кое-что. С тебя причитается, и долг он с тебя взыщет. Остается лишь надеяться на рассрочку. Пока, дружище, до скорого.

Перейдя по короткому дощатому мостику овраг, Шон углубился в полукружие рощицы напротив экрана. Деревья стояли, глазея на экран, как дикари. Сбоку от экрана была дверца, к ней вели ступени, и там толпились люди. Шон увидел Карен Хьюз, беспрерывно щелкавшую фотоаппаратом; Уайти Пауэрса, прислонившегося к косяку двери и что-то записывавшего; эксперта-медика, стоявшего на коленях рядом с Карен Хьюз, и уйму полицейских в мундирах — и городской службы, и службы штата. За спинами этих троих Конноли и Суза изучали что-то на ступенях, а немного поодаль на эстраде под экраном стояли Франц Крозер, важная шишка из городской полиции, и Мартин Фрил из полиции штата, начальник Шона. Они беседовали, доверительно приблизившись друг к другу и склонив головы. Если эксперт медицинской службы признает, что смерть произошла в парке, делом займется полиция штата, то есть оно переходит непосредственно к Шону и Уайти. Шону предстоит сообщить все Джимми, Шону предстоит все записать таким образом, чтобы создалась иллюзия исчерпанности дела.

Однако материалы может затребовать и городская полиция; тогда Фрил может передать дело туда: ведь парк входит в черту города и со всех сторон окружен им, и к тому же нападение на жертву произошло на территории, находящейся в ведении городской службы. Дело привлечет всеобщее внимание, Шон уверен в этом: убийство, произошедшее в парке, жертва, найденная в месте или возле места, которому предназначено стать центром увеселений и городской достопримечательностью. Мотив преступления неизвестен. Убийца тоже неизвестен, если только Кейти Маркус его не кокнула, что маловероятно, так как Шон услышал бы об этом. Истинное раздолье для журналистов. Если подумать, то последние год-два подобных сенсационных материалов город им не предоставлял. Наврут с три короба, столько нагородят, что канал выйдет из берегов.

Нет, Шон этого не хотел, но весь предыдущий опыт убеждал его, что этого не избежать. И он стал пробираться по склону туда, где белел экран, не сводя глаз с Крозера и Фрила и пытаясь по еле заметным жестам и поворотам их голов прочесть неизбежное, что Кейти Маркус найдена, — новость, которой предстоит взорвать Плешку. И дело не только в Джимми — он, возможно, будет в шоке, оглушен. Дело в этих полоумных братцах Сэвиджах. Досье на каждого из них в Отделе тяжких преступлений ни в одну папку не влезает, и просто стыд, что им всякий раз удается выкрутиться. Шон слышал, как парни из городской службы говорили, что субботний вечер без очередного Сэвиджа в камере предварительного заключения такая же редкость, как солнечное затмение. Полицейские сбегались, чтоб самим удостовериться в этаком чуде.

На эстраде под экраном Крозер коротко кивнул, и Фрил стал крутить головой в поисках Шона. Наконец он встретился с ним взглядом, и Шон сразу понял, что дело переходит в ведение его и Уайти. На подходе к ступенькам листья на тропинке были окрашены кровью, кровь была и на ступеньках перед дверью.

Оторвавшись от следов крови на ступеньках, Конноли и Суза сумрачно кивнули Шону, после чего опять занялись разглядыванием щелей на лесенке. Карен Хьюз привстала, выпрямилась, и Шон услышал жужжание фотоаппарата — звук перематываемой пленки. Карен достала из мешка новую пленку, потом щелкнула, открывая аппарат. Шон заметил, что на лбу и висках ее светлые волосы потемнели от пота. Поглядев на него без всякого выражения, она бросила в мешок использованную пленку и перезарядила аппарат.

Уайти все стоял на коленях рядом с медицинским экспертом, и Шон услышал резкий шепот:

— Ну что?

— Как я и говорил.

— Теперь это точно, так?

— Не на сто процентов, но я склоняюсь к этому.

— Черт!

Взглянув через плечо, Уайти увидел приближавшегося Шона и покачал головой, ткнув пальцем в медицинского эксперта.

По мере того как Шон поднимался на ступеньки, их спины все меньше закрывали от него дверь, и наконец он смог заглянуть внутрь, за дверь. Там, в тесном, не больше трех футов в ширину пространстве находилось скрюченное тело: в сидячей позе, спина уперта в левую стенку, поднятые ноги — в правую, и первое, что пришло на ум Шону при виде тела, — это зародыш на экране аппарата УЗИ. Левая нога была босая и в грязи. Щиколотку обвивало то, что осталось от носка, сбившегося и порванного. На нем тоже налипла ссохшаяся грязь. Одну туфлю она потеряла в парке, но другая была на месте. Убийца, должно быть, преследовал ее по пятам. И все же она успела спрятаться. Значит, на какое-то мгновение она от него оторвалась. Наверно, что-то его задержало.

— Суза, — позвал Шон.

— Да?

— Пошли несколько человек по пути следования. Поищите в кустах, нет ли лоскутков одежды, содранных кусочков кожи, всякого такого.

— Один человек уже изучает следы.

— Мало. Надо еще. Займешься?

— Займусь.

Шон опять взглянул на тело. На девушке были темные брюки из мягкой материи и синяя блузка с широким воротом. Ярко-красный пиджак был порван, и Шону подумалось, что она принарядилась: для девчонки с Плешки это не каждодневная одежда. Была на празднике или, может, на свидании.

А кончилось все этим тесным закоулком, и последнее, что она увидела или, может быть, вдохнула в себя — это плесень на стенах.

Казалось, она забралась сюда, чтобы укрыться от проливного красного дождя, но капли его застряли в ее волосах, запачкали ее щеки, испещрили одежду подтеками. Колени ее были прижаты к груди так, что правый локоть упирался в колено, сжатый кулак застыл у уха, и опять Шону пришла на ум мысль о ребенке: не взрослая женщина, а ребенок свернулся там, прогоняя от себя какой-то ужасный звук. Хватит, перестань, говорило мертвое тело. Перестань, пожалуйста.

Уайти посторонился, и Шон присел на корточки возле дверного проема. Несмотря на кровавые подтеки и лужи крови под телом, несмотря на плесень на цементных стенах, Шон мог уловить запах духов, еле ощутимый, намек на запах, сладковатый, нежный, легкий, сразу навеявший воспоминания о свиданиях в колледже, о полумраке машины, лихорадочном расстегивании одежд, трепете тела. Под пятнами Шон разглядел синяки. Они были на запястье, на плече, на икрах ног. Он понял, что это следы ударов.

— Он что, бил ее?

— Похоже. Видите, голова в крови? Это он раскроил ей макушку. Наверное, он сломал об нее то, что держал в руке, — такой силы был удар.

За экраном был свален в кучу загромоздивший проход хлам, деревянный помост и что-то наподобие театральных декораций: корабли, церковные шпили, выглядывал нос какой-то лодки, похожей на венецианскую гондолу. Все это не давало ей возможности шевельнуться. Как в норе. Если преследователь, кто бы он ни был, обнаружил бы здесь жертву, она бы пропала. И он ее обнаружил.

Он открыл эту дверь, и она, вся сжавшись, пыталась защитить свое тело, не имея в арсенале иного оружия, чем собственные руки и ноги. Склонив голову, Шон осмотрел со всех сторон сжатый кулак, заглянул в лицо. На лице тоже были кровавые подтеки, а глаза были сомкнуты так же плотно, как кулак, сомкнуты сначала страхом, а уж потом трупным окоченением.

— Это она? — спросил Уайти Пауэрс.

— А?

— Кэтрин Маркус, — пояснил Уайти. — Это она?

— Угу, — произнес Шон.

Под подбородком справа у нее был маленький шрам, еле заметный, а с годами и вовсе сгладившийся, но при встречах с Кейти шрам этот обращал на себя внимание как единственный изъян в ее безупречном облике. Лицо ее было точной копией четкой и строгой смуглой красоты ее матери с примесью более неопределенной, но явной миловидности отца — его светлые глаза и светлые волосы.

— Стопроцентное опознание? — спросил медицинский эксперт.

— На девяносто девять процентов, — ответил Шон. — Для стопроцентного нам придется привезти в морг отца. Но это она.

— Видишь затылок? — Наклонившись, Уайти отвел с плеч волосы девушки, приподняв их авторучкой.

Шон вгляделся еще раз и увидел, что у основания черепа не хватает кусочка, а шея сзади потемнела от запекшейся крови.

— Говорите, она застрелена? — Он покосился на эксперта.

Парень кивнул:

— На мой взгляд, это пулевое ранение.

Шона воротило от этого запаха духов, и крови, и плесени на цементных стенах, и отсыревшего дерева. Ему захотелось на одну секунду оторвать от уха сжатый кулак Кейти, словно одно это способно было уничтожить синяки на теле, которые он видел, и новые, под одеждой, которые, несомненно, увидит потом; способно счистить с ее волос и тела подтеки красного дождя, и она встанет из своей цементной могилы, протрет смеженные сном веки, встанет слегка навеселе.

Справа раздался шум, послышались крики, суматоха, топот, рычанье и лай полицейских ищеек. Подняв глаза, он увидел, что Джимми Маркус и Чак Сэвидж, выбежав из зарослей, ринулись на зеленый склон, где подстриженный, ухоженный газон спускался к лужайке перед экраном, той самой, с которой летом гуляющие в парке, расстелив на ней одеяла, смотрели представление.

К Джимми и Чаку бросились человек восемь полицейских в формах и еще двое в штатском. Чака они схватили моментально, но Джимми был проворен и ловок. Он проскользнул между преследователями, сбив их с толку обманными движениями и непредсказуемыми увертками, так что догонявшие совершенно запыхались, и если бы он не споткнулся на склоне, то добежал бы до экрана, а остановили бы его разве что Крозер или Фрил.

Но он споткнулся, у него подвернулась нога, и, падая животом на мокрую траву, так, что подбородок его зарылся в грунт, он скрестился взглядом со взглядом Шона. Молодой полицейский, молодцеватый и неотесанный, недавний выпускник училища, тут же очутился на спине Джимми, бросившись на него сверху, как на санки, и, сцепившись, они покатились по склону; полицейский заломил правую руку Джимми за спину и хотел было надеть на него наручники.

Но тут на эстраде возник Шон, крикнувший:

— Эй, коллега! Это отец. Оттащите его, и точка!

Молодой полицейский поднял глаза. Он был зол и грязен.

— Просто оттащите, — повторил Шон. — Оттащите их обоих.

Он повернулся лицом к экрану, но тут Джимми окликнул его, окликнул таким хриплым голосом, словно немые крики, звучавшие в его душе, наконец-то обрели выражение, найдя голосовые связки:

— Шон!

Шон застыл и увидел обращенный на него взгляд Фрила.

— Погляди на меня, Шон!

Обернувшись опять, Шон увидел, как выгнулось тело Джимми под навалившимся на него молодым полицейским; подбородок Джимми был в земле, и с него свисали травинки.

— Ты нашел ее? Это она? — крикнул Джимми. — Она?

Шон стоял неподвижно, глядя Джимми прямо в глаза, скрестив с ним взгляд, пока в глазах Джимми не появилось нечто, из чего было ясно: он видит сейчас то, что увидел Шон, что все кончено и самое страшное, чего он боялся, совершилось.

Джимми издал вопль, и изо рта у него брызнула слюна. Вниз по склону бежал другой полицейский на помощь тому, кто оседлал Джимми. Шон отвернулся. Вопли Джимми заполняли воздух — низкие гортанные звуки, в них не было ничего резкого, пронзительного. Так кричит зверь, настигнутый болью. За годы работы Шону много раз приходилось слышать крики родителей над телом убитого ребенка. Обычно в них звучала жалоба, мольба Господу или некой разумной силе повернуть время вспять, сделать так, чтобы это оказался лишь сон. Но вопли Джимми были совсем другими: в них были только любовь и ярость, в равной пропорции, и они срывали птиц с деревьев и отражались в водах канала.

Шон опять поднялся по ступенькам и стал глядеть на Кейти Маркус. Конноли, новичок в их команде, стоя рядом с ним, тоже глядел на нее, не произнося ни слова, а вопли Джимми Маркуса между тем стали хриплыми и какими-то колючими, словно с каждым вдохом гортань его наполнялась осколками стекла.

Шон глядел вниз, на Кейти, на сжатый кулак у виска, залитого струями красного дождя, на все ее тело, застрявшее среди деревянных помостов и декораций, не позволивших ей убежать.

Справа все неслись вопли Джимми, которого теперь волокли обратно вверх по склону, и вертолет, меся винтом воздух, низко облетал окрестность, взревывая на поворотах к берегу и обратно. Шон решил, что это машина, принадлежащая телевидению: у полицейских вертолетов звук гуще.

Не разжимая губ, Конноли проговорил:

— Вы когда-нибудь видели подобное?

Шон пожал плечами. Видел, не видел — какая разница? Постепенно приходишь к тому, что уже не сравниваешь.

— Я что, я хочу сказать... — Конноли запнулся, не в силах подыскать слова, — ...что это уж прямо не знаю...

Он отвел взгляд от тела, устремив его куда-то в заросли, взгляд растерянный, изумленный; казалось, он вот-вот скажет что-то еще.

Потом рот его закрылся, и он уже не пытался найти слова для выражения того, что чувствовал.


12

Ваши краски


Стоя у эстрады под экраном кинотеатра вместе со своим начальником, лейтенантом следственной службы Мартином Фрилом, Шон следил, как Уайти Пауэрс направляет движение коронерского автофургона, пятившегося вниз по склону, к двери, за которой лежала Кейти Маркус. Уайти пятился вместе с фургоном, подняв руки и время от времени указывая направо и налево. При этом он покрикивал и посвистывал сквозь сомкнутые зубы, и звуки его команд прорезали воздух, пронзительные, как щенячий визг. Глаза его перебегали с ограждений по обе стороны от него к шинам автофургона, а потом к лицу водителя в зеркальце бокового вида, глядевшего затравленно, так, словно он нанимался на работу в транспортную компанию, где его испытывают, и крайне важно, чтобы эти толстые шины ни на дюйм не отступили от намеченного.

— Еще! Прямо! Еще, еще немного! Вот так! Есть! — Поставив фургон именно так, как намеревался, Уайти отступил в сторону и распахнул задние дверцы фургона. — Молодец!

Уайти распахнул задние дверцы возможно шире, так, чтобы они загородили от посторонних глаз пространство за экраном, и Шон подумал, что сам он ни за что не догадался бы так сделать — словно занавесить место гибели Кейти Маркус. Но тут же он напомнил себе, что у Уайти опыта в таких делах куда как больше. Уайти тянул лямку службы еще когда он, Шон, развлекался на школьных танцульках и боролся с прыщами.

Два помощника коронера уже привстали, чтобы выйти через боковые дверцы, но Уайти их остановил:

— Нет, ребята, так не пойдет. Вылезайте-ка сзади.

Захлопнув боковые дверцы, помощники коронера вылезли сзади и исчезли, отправившись за телом, а Шон почувствовал в этом исчезновении некую окончательность, знак того, что теперь все дело за ним. Другие полицейские, эксперты и журналисты, кружащие сейчас в вертолетах над головой или вблизи места преступления, за ограждениями, скоро займутся чем-нибудь другим — транспортными происшествиями, кражами, самоубийствами — в помещениях со спертым воздухом и переполненными пепельницами.

Мартин Фрил взобрался на эстраду и сел там, свесив через край короткие ножки и болтая ими в воздухе. Он явился сюда с бейсбольной тренировки и через синее пальто и мундир пах солнцезащитным кремом. Он постукивал каблуками о край эстрады, чем немного раздражал Шона.

— Вы раньше работали с сержантом Пауэрсом, не так ли?

— Ага, — сказал Шон.

— Сложности были?

— Нет. — Шон следил, как Уайти ведет полицейского в форме к полукружию деревьев за экраном. — Мы с ним работали год назад в деле об убийстве Элизабет Питек.

— Женщина с ограничением в правах? — вспомнил Фрил. — Бывший муж сказал что-то об этом ограничении.

— Сказал, что бумага испортила жизнь ей, но не должна портить ему.

— Он получил двадцать лет?

— Да, двадцать полных. — Шон пожалел, что женщина в свое время отделалась всего лишь ограничением в правах. Ребенок ее рос в приюте, совершенно не понимая, что случилось и что с ним теперь будет.

Полицейский в форме удалился, а Уайти повел к деревьям еще несколько человек.

— Я слышал, он пьет, — сказал Фрил. Опершись ногой на пол эстрады, он подтянулся, прижав другое колено к груди.

— На работе я его пьяным не видел, сэр, — сказал Шон, удивившись про себя, кого Фрил числит на испытательном сроке, его или Уайти. Он видел, как Уайти наклонился, разглядывая пучок травы возле заднего колеса фургона, после чего поправил отворот джинсов с такой тщательностью, словно это были брюки из универмага «Брукс».

— Ваш напарник, сославшись на какой-то вонючий листок нетрудоспособности, якобы повредил себе что-то в позвоночнике — поправляет здоровье, гоняя на яхте и водных лыжах во Флориде. — Фрил пожал плечами. — Пауэрс попросил прикомандировать вас к нему, когда вы вернетесь. Вы вернулись. Больше таких выходок, как та последняя, нас не ждет?

Подобных выволочек Шон ожидал, в особенности от Фрила, и потому сумел придать голосу должную степень раскаяния:

— Нет, сэр. Временное помрачение ума.

— Не единственное, — сказал Фрил.

— Да, сэр.

— У вас нелады в личной жизни, но это ваши проблемы. Сказываться на работе это не должно.

Поглядев на Фрила, Шон перехватил его взгляд, сверкавший холодным стальным блеском, выражение, которое он за ним знал и которое означало, что спорить бессмысленно.

И опять Шон лишь кивнул, проглотив пилюлю.

Холодно улыбнувшись Шону, Фрил стал смотреть, как вертолет с репортерами кружит над экраном на высоте ниже положенной. Он смотрел на него так, словно собирался еще до захода солнца уволить всю команду.

— Вы ведь знаете эту семью, так? — спросил Фрил, не сводя глаз с вертолета. — Вы выросли здесь.

— Я вырос на Стрелке.

— Значит, здесь.

— Здесь — это Плешка. Не совсем одно и то же.

Фрил отмахнулся от этого уточнения.

— Вы выросли здесь. И одним из первых прибыли на место преступления. И вы знаете этих людей. — Он растопырил пальцы. — Я не ошибаюсь.

— Насчет чего?

— Насчет того, что вы способны взяться за это дело. — Он поглядел на Шона с улыбкой, какой улыбается тренер игроку-софтболисту: — Вы в числе самых одаренных моих ребят. Ведь так? Вы проштрафились, вас наказали. Вы готовы целиком и полностью посвятить себя этому делу?

— Да, сэр, — сказал Шон. — Будьте уверены, сэр. Сделаю все, чтобы себя реабилитировать, сэр.

Они взглянули на автофургон, когда внутри него что-то тяжело плюхнулось на пол, отчего шасси дрогнули, сместившись к колесам. Затем они спружинили опять, и Фрил сказал:

— Заметили, как их всегда бросают?

Да, их всегда бросают. На этот раз в душном черном пластиковом мешке на молнии — Кейти Маркус. Ее бросили в фургон, и волосы прилипли к пластику, тело обмякло.

— Знаете, — спросил Фрил, — что мне нравится даже меньше, чем когда чернокожие десятилетние парнишки погибают в гангстерской перестрелке?

Ответ Шон знал, но не подал виду.

— Когда в подведомственных мне парках убивают девятнадцатилетних белых девушек. Тут уж люди не скажут: «Во всем виновата экономика». Не преисполнятся печальной важности и неотвратимости произошедшего. Они возмутятся и потребуют заковать в кандалы злодея. — Фрил ткнул Шона локтем в бок. — Правильно я говорю?

— Правильно.

— Вот что им надо. Потому что они — это мы, и это надо нам. — И Фрил, ухватив Шона за плечо, повернул его к себе лицом.

— Так точно, сэр, — сказал Шон, потому что заметил в глазах Фрила огонек некоего странного воодушевления, словно он верил в сказанное им, как люди верят в Бога, или в вооруженные силы, или во всемирную сеть Интернета. Фрил был тем, кого церковники называют «укрепленным в вере», хотя в чем состоит эта вера, Шону было не ясно, а знал он лишь то, что Фрил находил в своей работе нечто, для Шона совершенно непостижимое — утешение, возможно, даже опору и почву под ногами. Честно говоря, временами он казался Шону полным идиотом, изрекающим глупые банальности о жизни и смерти и всегда точно знающим, что надо делать, чтоб все наладилось — рак излечился, и все стали единой семьей, и это очень просто, стоит только его послушать.

Но бывало и так, что Шон вдруг ощущал в нем сходство с отцом, сооружавшим в подвале свои птичьи домики для несуществующих птиц, и тогда он скорее нравился Шону.

Лейтенант Мартин Фрил работал следователем Отдела убийств их Шестой бригады дольше, чем два президентских срока, но на памяти Шона никто и никогда не называл его «Марти», или «старина», или «дружище». На улице в штатском его можно было принять за бухгалтера или за страхового агента — кого-нибудь в этом роде. У него была вежливая речь под стать всему его вежливому облику, а от каштановых волос теперь остался лишь венчик наподобие лошадиной подковы. Он был мал ростом, и странно казалось, как с такой комплекцией он смог пробиться в полиции и дослужиться до чинов; в толпе он мог затеряться, настолько неприметен он был. Любил жену, любил двух своих ребятишек, постоянно забывал свой пропуск в кармане теплой куртки, был активным членом церковной общины, усердным налогоплательщиком и добропорядочным гражданином.

Но вот чего не предвещал ни его вежливый голос, ни весь его вежливый облик, так это его ума, решительного, безапелляционного, сочетающего практичность и тенденцию нравоучать. Ты совершил тяжкое преступление, подпадающее под его, Мартина Фрила, юрисдикцию, и теперь это дело его, и горе тебе, если ты этого не понимаешь: дело это становится его личным делом.

— Я требую от вас проницательности и несговорчивости, — заявил он когда-то в первый день работы Шона в отделе. — Злости мне не надо; злость — это эмоция, а эмоции надо прятать, но в вас всегда должна сидеть досада — на то, что кресла здесь жесткие, что все ваши школьные друзья обзавелись «ауди», что преступники, эти кретины несчастные, думают, что могут творить злодеяния и мы это оставим безнаказанным. Досады этой, Дивайн, должно хватать на то, чтобы представленные вами документы никогда не отметались судом ни по причине недостаточной доказательности, ни потому, что неверно оформлены. Ее должно хватать на то, чтоб каждое ваше дело благополучно завершалось и каждый мерзавец препровождался в камеру, чтобы гнить там до скончания веков.

Среди своих это называлось «лекцией Фрила», и каждый новобранец раньше или позже ее выслушивал примерно в одних и тех же выражениях. Как и большинство речений Фрила, лекция эта вызывала недоумение: неужто он искренне верит во все, что говорит, или же говорит только потому, что нечто подобное говорить полагается? Но намотать на ус это приходилось, иначе тебя вышвыривали вон.

Шон работал в Отделе убийств уже два года и за это время сумел добиться расположения от всех в группе Пауэрса. Фрил слышал о нем только хорошее, но иногда вел себя так, словно не был в нем уверен. Вот и сейчас он так глядел на него, будто оценивал, справится ли он с таким делом: убийство девушки на его, Фрила, территории.

К ним неспешно подошел Уайти Пауэрс, вертя в руках блокнот с записями, и кивнул Фрилу:

— Лейтенант.

— Сержант Пауэрс, — сказал Фрил, — что удалось выяснить на этот час?

— Предварительное следствие указывает: время смерти в примерном интервале между двумя пятнадцатью и двумя тридцатью утра. Следов изнасилования нет. Причиной смерти явилась огнестрельная рана в затылок, но мы не исключаем также травмы от ударов. Нами обнаружена пуля, застрявшая в помосте слева от тела жертвы. Похоже, пуля от тридцативосьмикалиберного «смита», но для уверенности нужно, чтобы взглянул эксперт-баллистик. Водолазы обыскивают канал на предмет оружия. Мы надеемся, что преступник оружие бросил или, по крайней мере, бросил тот инструмент, которым наносил удары, предположительно бита или, может быть, палка.

— Палка, — повторил Фрил.

— Два офицера местного отделения городской полиции, в чьем ведении находится Сидней-стрит, беседовали с женщиной, которая говорит, что слышала, как машина наехала на что-то, после чего мотор заглох. Было это без пятнадцати два утра, приблизительно за полчаса до установленного времени смерти.

— Какими вещественными уликами мы располагаем? — спросил Фрил.

— Тут нам дождь подгадил, сэр. Мы сняли ряд следов, которые могут принадлежать преступнику, но они очень размыты. Два из них, без сомнения, отпечатки ног жертвы. На двери за экраном примерно двадцать отпечатков пальцев, но опять же неизвестно чьих: они могут принадлежать жертве, могут — преступнику, а могут и вовсе какому-нибудь пьянице, забравшемуся сюда вечером выпить, или вздумавшему здесь передохнуть бегуну. Около двери — кровь, за дверью — тоже, и опять неизвестно, преступника ли она или нет. Большая часть кровавых следов, конечно, принадлежит жертве. Нам удалось взять четкие отпечатки пальцев с дверцы машины девушки. Вот, пожалуй, и все вещественные улики.

Фрил кивнул.

— Что я могу доложить начальству, когда оно позвонит мне минут через десять — двадцать?

Пауэрс пожал плечами:

— Скажите, что дождь очень испортил нам всю картину, но что мы стараемся.

Фрил зевнул, прикрывшись рукой.

Уайти через плечо смотрел на тропинку, ведущую к злополучной дверце. Здесь Кейти Маркус сделала свои последние шаги.

— Меня бесит отсутствие следов.

— Вы сами ссылались на дождь...

Уайти кивнул:

— Но она-то кое-какие следы оставила. Могу поклясться перед любым начальством, что это ее следы, что они свежие, кое-где вмятины от каблуков, а кое-где она наступала на носки. Таких следов мы обнаружили три, если не четыре, и я совершенно уверен, что это следы Кейти Маркус. А преступника? Нет как нет!

— И опять же это из-за дождя, — сказал Шон.

— Дождем объясняется то, что найдено всего три ее следа, пусть так. Но не найти ни единого следа этого парня? — Уайти взглянул на Шона, потом на Фрила и пожал плечами. — Это уж слишком. Что меня и бесит.

Фрил спрыгнул с эстрады и отряхнул с ладоней песок.

— Ладно, ребята. В вашем распоряжении шестерка лучших детективов. В лаборатории вашим материалам зеленая улица, и идут они вне очереди. Понадобятся еще полицейские для работы на местности — пожалуйста. Так что, сержант, поделитесь вашим планом использования людских резервов, которые мы сочли разумным вам выделить.

— Я собираюсь побеседовать с отцом жертвы и разузнать, что ему известно об ее передвижениях этой ночью, с кем она была, с кем могла поссориться. Потом мы допросим этих людей, вторично допросим женщину, которая сказала, что слышала, как на Сидней-стрит останавливалась машина. Вытрясем все, что возможно, из каждого пьяницы в парке и на Сидней-стрит; мы надеемся, эксперты технической службы сумеют предоставить нам и убедительные отпечатки пальцев, и, может быть, волоски, которые нам помогут. Может быть, под ногтями у этой Маркус остались частички его кожи. Может быть, какие-нибудь следы на двери. А может, это ее парень и они поцапались. — Уайти опять пожал плечами и отпихнул носком ботинка какой-то сор. — В таком вот разрезе.

Фрил покосился на Шона.

— Мы найдем этого парня, сэр.

Казалось, Фрил ожидал от него каких-то иных слов, но коротко кивнул и похлопал Шона по локтю, прежде чем отойти от эстрады туда, где в амфитеатре для публики лейтенант Крозер из городской полиции беседовал с начальником Шестой бригады капитаном Джиллисом. Все они проводили Уайти и Шона ободряющими взглядами, дескать, так держать.

— Мы найдем этого парня? — переспросил Уайти. — После четырех лет колледжа ты получше ничего не придумал?

На секунду Шон опять встретился глазами с Фрилом, и тот кивнул, как ему показалось, уверенно и понимающе.

— Это есть в инструкции, — сказал он Уайти. — Как раз после «Мы прищучим негодяя» и перед «хвала Господу». А ты что, не читал инструкции?

— Пропади она пропадом.

Они оглянулись, потому что помощник коронера, захлопнув заднюю дверь автофургона, пошел к дверце водителя.

— У тебя есть какая-нибудь версия? — спросил Шон.

— Десять лет назад, — сказал Уайти, — я бы заподозрил в этом некий обряд посвящения в бандиты. Ну а теперь? Ерунда какая-то. Преступность падает, зато полная неразбериха в мотивах. Ну а ты что думаешь?

— Ревнивый дружок, но это так, навскидку.

— И он ударил ее битой? Он что, не совсем нормальный?

— Часто так оно и есть.

Помощник коронера приоткрыл дверцу водителя и окинул взглядом Уайти и Шона.

— Кажется, кто-то собирался показать нам дорогу отсюда?

— Да, мы собирались, — сказал Уайти. — Но когда выедем из парка, поедешь впереди. И еще: с нами будут близкие родственники, так что не оставляй ее в коридоре. Понятно?

Парень кивнул и полез в свой фургон.

Уайти и Шон сели в патрульную машину, Уайти за руль, и поехали впереди фургона. Они ехали вниз по склону между желтых лент полицейского ограждения, и Шон смотрел, как просвечивает сквозь деревья закатное солнце, как заливает оно ржавым золотом воду канала, как зажигает красным сиянием верхушки деревьев. Шон думал о том, что, умирая, будет сожалеть и об этом — об этих удивительных, нездешних красках, хотя они и навевают легкую грусть, словно ты маленький и затерялся неведомо где.

* * *


Первую ночь в исправительном заведении «Олений остров» Джим просидел без сна с девяти и до шести, боясь, что его сокамерник кинется на него и убьет.

Сокамерник был ньюхэмпширским байкером и звался Вудрел Дэниелс; по какому-то делу, связанному с метамфетамином, его занесло в Массачусетс, где он заглянул в бар пропустить рюмочку-друтую, после чего ткнул бильярдным кием в глаз собутыльника, ослепив того. Вудрел Дэниеле был настоящая мясная туша, весь в татуировках и ножевых шрамах. Он поглядел на Джимми и издал какое-то странное тихое фырканье — звук, отозвавшийся в сердце Джимми сигналом тревоги.

— Ну, до скорого, — бросил Вудрел, когда погасили свет. — До скорого! — повторил он, и опять раздалось это фырканье.

Вот Джимми и не ложился всю ночь, прислушивался, не заскрипит ли вдруг койка над ним, думал, что надо будет целить Вудрелу в трахею, если до этого дойдет, и прикидывал, долго ли сможет выдерживать хватку мощных лап сокамерника. Хватай его за глотку, твердил он себе, хватай его за глотку, за глотку, о господи, вот он уже лезет...

Но это просто Вудрел повернулся во сне, скрипнул пружинами. Под его тяжестью матрас продавливался все сильнее, пока не стал нависать над Джимми, как слоновье брюхо.

В ту ночь тюрьма казалась Джимми живым существом, гудящей, дышащей машиной. Он слушал, как дерутся, оголтело пищат и жрут добычу крысы. Слушал шепоты, и стоны, и мерное поскрипывание матрасов — вверх-вниз, вверх-вниз. Капала вода, арестанты бормотали во сне, из дальнего коридора раздавались шаги охранника. В четыре утра он услышал крик — единичный и замерший так быстро, что даже эхо и воспоминание об этом крике казались дольше его самого, а Джимми в тот момент как раз разрабатывал план взять из-под головы подушку, взобраться на койку Вудрела Дэниелса и задушить того. Но руки его были такими слабыми, липкими, а неизвестно еще, спит ли Вудрел: может быть, просто притворяется, а Джимми к тому же вряд ли хватит сил удерживать подушку, в то время как великанские руки станут наносить ему ответные удары по голове, царапать лицо, вырывать клочья мяса из его запястий, молотить по барабанным перепонкам.

Самым страшным был час перед рассветом. Сквозь толстые стекла окошек наверху стал сочиться серый свет, неся с собой металлический холод. Джимми слышал, как просыпаются люди, начиная топотать по камерам, слышал сухой скрежещущий кашель. Ему казалось, что это оживает опять машина, холодная, готовая все поглотить, знающая, что насилие и вкус человеческого мяса ей необходим, что без этого она погибнет.

Вудрел соскочил с койки на пол так неожиданно, что Джимми даже не сразу испугался. А потом крепко зажмурился и, тяжело дыша, стал ждать, когда Вудрел подойдет к нему достаточно близко, чтобы вцепиться ему в горло.

Но Вудрел Дэниеле и не взглянул в его сторону. С полки над раковиной он снял книгу, открыл ее и, опустившись на колени, принялся молиться.

Он молился, и читал куски из Посланий апостола Павла, и опять молился, время от времени издавая это тихое фырканье, которое, однако, не прерывало потока слов, пока Джимми не понял, что фырканье это — непроизвольно, как непроизвольны были вздохи его матери, запомнившиеся ему в детстве. Сам Вудрел, может быть, даже и не замечал за собой этой привычки то и дело пофыркивать.

Еще до того, как Вудрел, повернувшись к нему, спросил, признает ли он Господа своим личным спасителем, Джимми уже знал, что самая долгая из всех его долгих ночей кончилась. Лицо Вудрела было озарено тем светом, который освещает проклятым путь к спасению, и свет этот был столь ярок, что было удивительно, как это Джимми не заметил его при первом же взгляде на сокамерника.

Джимми не мог поверить в такую потрясающую, неслыханную удачу: очутиться в логове льва, но льва-христианина! Да Джимми признал бы кого угодно — хоть Иисуса, хоть Боба Хоупа, хоть Дорис Дэй или кого там еще почитает этот святоша-головорез в воспаленном своем воображении, — лишь бы только знать, что чудовище уберется к себе на койку и будет мирно сидеть подле Джимми во время трапез!

— Я заплутался, — сказал Джимми Вудрел Дэниеле, — но, хвала Господу, я нашел свой путь.

Джимми чуть было не сказал вслух: «Туда тебе и дорога!»

До сегодняшнего дня всякое испытание Джимми мерил меркой этой долгой первой ночи в «Оленьем острове». Он говорил себе, что способен выдержать столько, сколько потребуется — день, другой, — если терпением надо чего-то достичь, но все равно ни одно испытание не сравнится с той долгой ночью, когда рядом раздавались гул и вздохи живой машины, когда крысы пищали, пружины скрипели, а крики захлебывались, едва прозвучав.

До сегодняшнего дня.

Стоя возле входа в Тюремный парк со стороны Розклер-стрит, Джимми и Аннабет ждали. Они стояли за первой линией полицейского ограждения, но перед второй. Их поили кофе, им принесли раскладные стулья, чтобы они могли сесть; полицейские были к ним очень внимательны. Но все же их заставили ждать, а когда они пытались что-то разузнать, лица полицейских каменели, брови скорбно вздергивались, и очень вежливо, с извинениями им говорили, что ничего не знают помимо того, что известно каждому прохожему.

Кевин Сэвидж отвез Надин и Сару домой, но Аннабет осталась. Осталась с Джимми в своем лиловом платье, которое надела на первое причастие Надин — событие, которое отодвинулось так далеко, словно с тех пор прошло уже несколько месяцев, и теперь молчала, замкнувшись в отчаянной своей надежде. Надежде, что Джимми неверно истолковал выражение лица Шона Дивайна. Надежде, что брошенный автомобиль Кейти и ее многочасовое отсутствие волшебным образом не связаны со скоплением полицейских в Тюремном парке. Надежде, что правда, о которой она догадывалась, все-таки, все-таки окажется неправдой.

— Еще кофе принести? — спросил Джимми.

Она улыбнулась ему натянутой, рассеянной улыбкой:

— Нет. Я в порядке.

— Точно?

— Да.

Пока не увидел тела, решил Джимми, считай, смерти нет. Так он объяснял надежду, поддерживавшую его в течение нескольких часов, прошедших с того времени, как его и Чака Сэвиджа выдворили из парка, стащили вниз с холма над амфитеатром. Может быть, это была просто похожая девушка. Или она без сознания. Забилась в закоулок за экраном, и они не могли ее вытащить. Может быть, ей очень больно, она ранена, но жива. Вот на что он надеялся, и надежда эта, слабая и хлипкая, как волосок младенца, мерцала и еле теплилась, ожидая подтверждения.

И хотя Джимми и сознавал, что все это полная ерунда, что-то в нем продолжало цепляться за этот волосок.

— Послушай, ведь словами тебе никто ничего не сказал, — заметила Аннабет, когда их дежурство у входа в парк только начиналось. — Правда ведь?

— Нет, словами никто ничего не сказал.

Джимми погладил ее руку, понимая, что уже одно то, что их пустили за полицейское ограждение, само по себе подтверждает все их страхи.

И все же микроб надежды отказывался умереть в нем, пока он, Джимми, не увидит тела, не поглядит на него, не скажет: «Да, это она. Это Кейти. Моя дочка».

Джимми глядел на полицейских у чугунной резной арки над входом в парк. Эта арка была единственным, что осталось от тюрьмы, которая раньше находилась здесь, на месте парка, на месте кинотеатра для автомобилистов, еще до рождения всех стоявших сейчас у входа.

Городок возник вокруг тюрьмы, вместо того чтобы тюрьме возникнуть в городе, что было бы естественнее. Тюремщики и надзиратели обосновались на Стрелке, а семьи осужденных — на Плешке. Поселки соединились с городом, когда надзиратели, постарев, стали искать себе другие занятия.

У ближайшего к арке полицейского заквакал передатчик, и он поднес его к губам.

Аннабет с такой силой стиснула руку Джимми, что заныли кости.

— Это Пауэрс. Мы выезжаем.

— Так точно.

— Мистер и миссис Маркус на месте?

Полицейский посмотрел на Джимми и опустил глаза.

— Так точно.

— Ладно. Едем.

Аннабет проговорила:

— Господи Иисусе, Джимми, Господи Иисусе...

Джимми услышал скрежет шин и увидел несколько машин и фургонов, подъехавших к ограждениям на Розклер. На крышах фургонов были спутниковые антенны, и Джимми глядел, как из машин выскакивают репортеры и операторы, как они толкаются, устанавливают камеры, разматывают провода микрофонов.

— Прогоните их! — крикнул полицейский у арки. — Немедленно! Прочь их отсюда!

Полицейские у первой линии ограждения кинулись к репортерам. Началась свалка.

— Это Дьюгей. Сержант Пауэрс?

— Пауэрс.

— У нас тут затор. Пресса.

— Убрать!

— Мы этим и занимаемся, сержант.

На подъездной аллее ярдах в двадцати от арки из-за поворота появилась и неожиданно встала патрульная машина. Джимми увидел за рулем парня, держащего возле рта микрофон передатчика, рядом с ним сидел Шон Дивайн. За ними виднелся край радиатора другой машины, остановившейся вслед за патрульной, и Джимми почувствовал, как у него пересохло в горле.

— Оттесни их, Дьюгей! А надо будет, стреляй. Наплевать на этих хлыщей. Прострели их поганые задницы. Чтобы духу их не было!

— Так точно.

Дьюгей и трое других полицейских протрусили мимо Джимми и Аннабет. Дьюгей кричал, тыча пальцем:

— Вы вторглись на закрытую территорию! Немедленно возвратитесь в машины. У вас нет разрешения здесь находиться! Возвращайтесь в машины!

Аннабет сказала: «Вот черт!» — и, еще не услышав вертолета, Джимми почувствовал ветер. Подняв голову, он смотрел, как вертолет кружит над замешкавшейся патрульной машиной. Водитель что-то крикнул в микрофон, завыли сирены — настоящая какофония звуков, — и неожиданно с обоих концов Розклер стремглав вылетели сине-серебряные патрульные машины; репортеры тут же ретировались в свои автомобили, а вертолет, резко развернувшись, скрылся над парком.

— Джимми, — сказала Аннабет упавшим, не своим голосом, — Джимми, пожалуйста... пожалуйста...

— Что «пожалуйста», милая? — Джимми обнял ее. — Что?

— О, пожалуйста, Джимми... Нет, нет...

Стоял страшный шум: вой сирен, скрип шин, крики, гул вертолета. И шум этот была Кейти — мертвая, она кричала, вопила им в уши, и Аннабет обмякла, осев в объятиях Джимми.

Дьюгей опять пробежал мимо них, раздвинул турникеты возле арки, и прежде чем Джимми успел увидеть, что она движется, патрульная машина подкатила к нему, справа ее обогнул белый автофургон, вылетевший на левую полосу Розклер. Джимми успел различить надпись на боку автофургона «Коронер графства Саффолк» и тут же почувствовал, как все суставы его — в плечах, лодыжках, коленях, — став хрупкими, плавятся.

— Джимми!

Джимми опустил глаза вниз, на Шона Дивайна. Шон смотрел на него вверх из открытого оконца, противоположного водительскому.

— Джимми. Мы едем. Пожалуйста, сядь в машину.

Шон вылез из машины и распахнул заднюю дверцу, а вертолет в это время вернулся, и хотя теперь он летел выше, все равно ветер от его винтов шевелил волосы Джимми.

— Миссис Маркус, — сказал Шон, — Джимми, дружище, садитесь в машину.

— Она умерла? — произнесла Аннабет, и слова эти, проникнув в мозг, обдали его едкой кислотой.

Патрульные машины выстроились на Розклер-стрит двумя шеренгами, и сирены их неистовствовали. Аннабет вскричала, перекрывая шум:

— Моя дочь?..

Джимми подтолкнул ее к машине, так как не мог больше слышать этого слова. Сквозь какофонию звуков он потянул Аннабет на заднее сиденье. Шон захлопнул заднюю дверцу и сел рядом с водителем, полицейский за рулем дал газ и одновременно включил сирену. По подъездной аллее они выехали на улицу. Их тут же окружили патрульные машины, и все вместе, скопом, они двинулись по Розклер — целая армия машин с воющими, вопящими моторами и воющими, вопящими сиренами, посылавшими вдаль, к автостраде, неумолчные свои вопли.

* * *


Она лежала на металлическом столе.

Глаза ее были закрыты, а на ногах не хватало туфли.

Ее кожа была темно-лиловой, оттенка, которого Джимми раньше видеть не приходилось.

До него доносился запах ее духов, слабый, лишь намек на запах, забиваемый вонью формальдегида, которым пропахла эта холодная, очень холодная комната.

Шон положил руку Джимми на спину, и Джимми заговорил, произнося слова омертвевшими губами, чувствуя себя в эту минуту таким же трупом, как тот, что лежал перед ним.

— Да, это она, — сказал он.

— Это Кейти, — сказал он.

— Это моя дочка.


13

Огни


— Здесь наверху кафетерий, — сказал Шон, обращаясь к Джимми. — Почему бы нам не выпить кофе?

Джимми все стоял над телом дочери. Ее опять прикрыли простыней. Джимми поднял верхний угол простыни и стал смотреть в лицо дочери, вглядываясь в него, как в глубь колодца, желая одного — нырнуть и самому в этот колодец вслед за ней.

— Здесь кафетерий в том же здании, что и морг?

— Да. Здание-то большое.

— Чудно как-то... — сказал Джимми бесцветным голосом. — И что, патологоанатомы после вскрытия сидят в том же зале, что и другие люди?

Шон забеспокоился: не первая ли это стадия шока?

— Да не знаю я, Джим.

— Мистер Маркус, — сказал Уайти, — мы надеемся, что сможем задать вам ряд вопросов. Я понимаю, что сейчас вам очень тяжело, но...

Джимми опять опустил простыню на лицо дочери; губы его шевелились, но звуков слышно не было. Он посмотрел на Уайти, словно удивившись, зачем он здесь, в этой комнате, с блокнотом и авторучкой наготове. Джимми перевел взгляд на Шона.

— Тебе вот приходило в голову, — спросил Джимми, — что какая-то мелочь вдруг может изменить всю твою жизнь?

Шон вытаращил на него глаза:

— То есть как это?

Лицо Джимми было бледным и отсутствующим, глаза он возвел к потолку, словно силясь вспомнить, где оставил ключи от машины.

— Однажды я слыхал, что мать Гитлера чуть было не сделала аборта, но в последнюю минуту все-таки оставила ребенка. Слыхал еще, что он уехал из Вены, потому что не мог продать своих картин. Ну а если бы он продал картину, а, Шон? Или если бы его мать сделала аборт? Мир стал бы другим. Понимаешь? Или вот, скажем, однажды утром ты опоздал на автобус, и ты заказываешь себе еще чашечку кофе и покупаешь лотерейный билет. И лотерейный билет выигрывает. И тебе больше не нужен автобус. Ты ездишь на работу в «линкольне». Но ты попадаешь в автокатастрофу и погибаешь. И все из-за того, что однажды утром опоздал на автобус.

Шон переглянулся с Уайти. Тот пожал плечами.

— Нет, — сказал Джимми, — не надо так. Не гляди на меня с таким видом, будто я сошел с ума. С ума я не сошел. И я не в шоке.

— Ладно, Джим, ладно.

— Я просто говорю, что все в жизни связано. Нитями. Потянешь за ниточку, глядишь — все изменилось. Скажем, шел бы тогда в Далласе дождь и не сел бы Кеннеди в открытую машину. Сталин остался бы в семинарии. Или мы с тобой, Шон, сели бы тогда в ту машину с Дейвом Бойлом.

— Что? — удивился Уайти. — В какую машину?

Шон предостерегающе поднял руку и сказал Джимми:

— Это-то тут при чем?

— При чем? Влезь мы тогда в машину, и жизнь пошла бы по-другому. Моя первая жена Марита, мать Кейти, она ведь была красавица. Настоящая королева Знаешь, какими иногда бывают эти латиноамериканки? Глаз не оторвешь. И она это знала. К такой подойти — надо смелости набраться. Надо быть крутым парнем. А я таким и был. В шестнадцать лет на мне пробы ставить было негде, я не знал, что такое страх. И я подошел к ней, и я назначил ей свидание. А через год — господи, мне и было-то всего семнадцать, мальчишка, если подумать, — мы поженились, и она забеременела Кейти.

Джимми обошел тело дочери, сделал круг, другой.

— Вот ведь какая штука, Шон. Влезь мы тогда в ту машину, увезла бы она нас черт знает куда, где эти два подонка делали бы с нами черт-те что все четыре дня, а было бы нам тогда — сколько нам тогда было? — одиннадцать, и уж, наверное, в шестнадцать лет я не стал бы крутым парнем. А вырос бы я эдаким слабаком-недоноском или психом, накачанным наркотиками. И понятно, что я в жизни не осмелился бы подойти к такой красавице, глаз не отвести, как Марита, не назначил бы ей свидания. И не родилась бы Кейти. И не убили бы ее. Но ее убили. А все из-за того, что не полезли мы в ту машину, Шон. Смекаешь, о чем я толкую?

Джимми глядел на Шона так, словно ждал от него подтверждения, но подтверждения в чем-то таком, что было за пределами понимания Шона. Словно ждал отпущения греха — вины в том, что мальчишкой не влез в ту машину, что родил ребенка, которому суждено было погибнуть.

Иногда во время пробежки Шону случалось забегать на Гэннон-стрит и останавливаться на том месте посреди улицы, где они катались, сцепившись в драке, с Дейвом Бойлом, а потом, подняв глаза, увидели ожидавшую их машину. Иногда Шон чуял еще запах яблок, доносившийся из этой машины. И если резко обернуться, еще можно было увидеть Дейва Бойла на заднем сиденье машины, заворачивающей за угол; увозимого Дейва, чье обращенное к ним лицо постепенно исчезает из вида.

А однажды Шону — дело это было навскидку лет десять назад, он тогда выпивал с друзьями и под влиянием винных паров расфилософствовался — почудилось, что в машину ту они все-таки влезли. Влезли все трое. А то, что было потом в их жизни, было во сне. А в действительности им все еще одиннадцать и они схвачены, заперты в каком-то подвале, откуда мечтают выбраться, чтобы стать большими и сильными.

Интересно, что хотя Шон и понимал тогда, что это лишь игра пьяного воображения, видение это угнездилось в сознании, и бередило, и тревожило, как тревожит камешек в ботинке.

И потому он нет-нет да заворачивал на Гэннон-стрит постоять около бывшего своего дома, увидеть краешком глаза исчезающего Дейва Бойла, вдохнуть яблочный запах, думая: «Нет, нет, очнись!»

Он поймал жалобный взгляд Джимми и захотел что-нибудь сказать ему. Сказать, что и он спрашивал себя, что было бы, если б влезли они в ту машину. Что мысль о том, как по-другому могла бы сложиться жизнь, постоянно витала над ним, появляясь вновь и вновь, эхом звуча в сознании, как оклик за окном. Сказать Джимми о страшном сне, преследующем его, — сне о том, как улица, схватив его за ноги, сама несет его к открытой дверце машины. Сказать, что и у него с того дня жизнь не слишком задалась, что он нередко думает о своей легковесности, мучается неосновательностью своего характера. Но они находились в морге, и их разделяло лежавшее перед ними тело — тело дочери Джимми, — и перо Уайти было занесено над блокнотом; поэтому на жалобную мольбу Джимми Шон только и сказал: — Ну пойдем, Джим. Выпьем кофе.

* * *


Аннабет Маркус, по мнению Шона, оказалась бабой с чертовски сильным характером. В этот холодный предвечерний час воскресенья она сидела в искусственном стерильном тепле муниципального кафетерия, семью этажами выше морга, беседуя с властями о своей падчерице, и Шон видел, как ей тяжело, но она держалась. Глаза у нее были красные, но уже после первой минуты беседы Шон понял, что она не расплачется перед ними. Нет, черт возьми, ни за что.

Несколько раз слова ее прерывались, потому что ей требовалось вздохнуть. У нее перехватывало горло, будто ее стукнули кулаком в грудь, сдавили что-то внутри. Она хваталась рукой за грудь и прикрывала рот, ожидая новой порции кислорода, чтобы можно было продолжать.

— В субботу она вернулась с работы из магазина в половине пятого.

— Из какого магазина, миссис Маркус?

Она пальцем указала на Джимми:

— Мой муж — владелец «Сельского рая».

— На углу Ист-Коттедж и Баки-авеню? — подхватил Уайти. — Там кофе, наверное, лучший в городе.

Аннабет сказала:

— Вернулась и прямиком в душ. Вышла, и мы сели обедать. Нет, погодите, она не обедала. Просто посидела с нами, поболтала с девочками, но есть — не ела. Сказала, что поест с Ив и Дайаной.

— Подружки, с которыми она была в последний вечер, — пояснил Уайти, обращаясь к Джимми.

Джимми кивнул.

— Так, значит, не ела, — сказал Уайти.

— Но девочкам она уделила внимание. Девочки — это наши дочки, ее сестры. Они обсудили ожидающееся через неделю праздничное шествие и первое причастие Надин. Потом она немного поговорила по телефону в своей комнате и около восьми уехала.

— Вы знаете, с кем она говорила по телефону?

Аннабет покачала головой.

— Телефон у нее в комнате, — сказал Уайти. — Это что, личный номер?

— Да.

— Вы не против, если мы наведем справки в телефонной компании относительно этого разговора?

Аннабет покосилась на Джимми, и тот сказал:

— Нет, не против.

— Итак, в восемь она уехала. Насколько вам известно, встретиться с подружками, Ив и Дайаной. Так?

— Да.

— А вы в это время еще были в магазине, мистер Маркус?

— Да. По субботам я работаю. С двенадцати до восьми.

Уайти перелистнул страничку блокнота и бегло улыбнулся им обоим:

— Воображаю, чего вам это стоит, но держитесь вы просто молодцом.

Аннабет кивнула и повернулась к мужу:

— Я позвонила Кевину.

— Да? И говорила с девочками?

— С Сарой говорила. Сказала, что мы скоро будем дома. Больше ничего не сказала.

— Она спросила о Кейти?

Аннабет кивнула.

— И что ты ей сказала?

— Только что мы скоро будем, — ответила Аннабет, и Шон услышал, как задрожал ее голос на слове «скоро».

И она и Джимми взглянули на Уайти, и он опять бегло улыбнулся им, словно успокаивая.

— Хочу заверить вас, и это приказ самого высокого городского начальства, что дело ваше рассматривается вне всякой очереди как экстренное. Ошибки мы постараемся исключить. Полицейский Дивайн дан мне в помощь, потому что он друг семьи и наш босс уверен, что это обстоятельство заставит его проявлять тем большее усердие. Он будет при мне неотлучно на каждом этапе следствия, и мы отыщем того, кто погубил вашу дочь.

Аннабет недоуменно взглянула на Шона:

— Друг семьи? Я вас не знаю.

Сбитый с толку Уайти нахмурился.

Шон сказал:

— Мы дружили с вашим мужем, миссис Маркус.

— Давным-давно, — сказал Джимми.

— Наши отцы вместе работали.

Аннабет кивнула, все еще слегка озадаченная.

— Мистер Маркус, — сказал Уайти, — в субботу вы провели с дочерью значительную часть дня. Я прав?

— Это как сказать, — возразил Джимми. — По большей части я был в конторе, а Кейти работала за кассой.

— Но вам запомнилось что-нибудь необычное? Она вела себя странно? Была напряжена? Может быть, испугана? Не было ли у нее ссоры с посетителем?

— Нет, при мне ничего этого не было. Я дам вам номер телефона парня, с которым она работала с утра. Возможно, что-то происходило до того, как заступил я.

— Спасибо. Ну а когда вы находились в магазине?

— Она была как обычно. В хорошем настроении. Если только...

— Только что?

— Нет, ничего.

— Тут важна каждая мелочь, сэр.

Аннабет подалась вперед:

— Джимми...

Джимми смущенно скривился.

— Да это я так... просто... Было такое... Я сидел за столом, а когда поднял глаза, она стоит в дверях. Просто стоит, тянет кока-колу через соломинку и глядит на меня. И на секунду мне показалось, что вот так же она глядела на меня однажды в детстве, когда ей было пять лет и я хотел оставить ее в машине, а сам сбегать в аптеку. Тогда, правда, она подняла крик — ведь я только что вернулся из тюрьмы и только что умерла ее мать, и, думаю, ей всякий раз казалось, когда я ее оставлял, что это уж навсегда. Отсюда и этот взгляд, понимаете? Она могла плакать, могла не плакать, но глядела так, словно готовилась к тому, что больше меня не увидит.

Джимми откашлялся, потом вздохнул долгим вздохом, немного выкатив глаза.

— Словом, как бы там ни было, взгляда этого я у нее не замечал лет эдак семь или восемь, но вот в субботу на какую-то минуту она посмотрела на меня именно этим взглядом.

— Словно готовилась к тому, что больше вас не увидит.

— Ага. — Джимми смотрел, как Уайти пишет это в блокнот. — Слушайте, вы это не раздувайте, ведь это был всего лишь взгляд.

— Я не собираюсь ничего раздувать, мистер Маркус, уверяю вас. Это просто информация. А мое дело — собрать достаточное количество информации, чтобы можно было сопоставить факты и связать их в общую картину. Вы сказали, что были в тюрьме?

— О господи, — тихонько сказала Аннабет и покачала головой.

Джимми откинулся на спинку кресла.

— Ну, вот мы и приехали.

— Я лишь спросил, — сказал Уайти.

— Точно так же, как спросили бы о моей престижной работе пятнадцать лет назад? — хихикнул Джимми. — Да, я отбывал срок за ограбление. Два года в «Оленьем острове». Запишите это в блокнот. Разве такая информация может помочь вам поймать того парня, что убил мою дочь, а, сержант?

— Я лишь спросил.

Уайти метнул взгляд в сторону Шона.

Шон сказал:

— Никто здесь не хотел тебя обидеть, Джим. Давай забудем это и вернемся к сути дела.

— К сути, — повторил Джимми.

— Ну а кроме того, как посмотрела на тебя Кейти, — сказал Шон, — тебе не запомнилось ничего необычного?

Джимми, не спускавший с Уайти тоскливого взгляда арестанта на прогулке, перевел взгляд на чашку кофе и отпил глоток.

— Нет. Ничего не заметил. Хотя... погоди. Этот парень, Брендан Харрис. Нет, это уже сегодня утром было.

— А что это за парень?

— Просто соседский парень. Зашел сегодня в магазин и осведомился о Кейти, как будто ожидал ее увидеть. Но они едва знакомы. Вот это мне и показалось немного странным. Но это, конечно, ничего не значит.

Тем не менее Уайти записал в блокнот фамилию и имя парня.

— Может быть, они встречаются? — спросил Шон.

— Нет.

— Ну откуда ты знаешь, Джимми... — вмешалась Аннабет.

— Знаю, — сказал Джимми. — Не могла она с ним встречаться.

— Нет? — спросил Шон.

— Нет.

— А почему ты так уверен?

— Послушай, Шон, какого черта... Это что, допрос с пристрастием?

— Ничего подобного, Джим. Я просто удивился, что ты так уверенно говоришь, что дочь твоя не могла встречаться с этим Бренданом Харрисом.

Джимми вытянул губы трубочкой и, закатив глаза, выдохнул в потолок.

— Отцы обычно в курсе, не так ли?

Шон решил на время удовольствоваться этим. Он кивнул Уайти, передавая эстафету ему.

Уайти спросил:

— Ну а на самом деле как? С кем она встречалась?

— Насколько нам известно, — сказала Аннабет, — в данный момент ни с кем.

— Ну а бывшие ее дружки? Кто-нибудь затаивший обиду? Парень, которого она бросила, что-нибудь такое?

Аннабет и Джимми переглянулись, и Шон почувствовал промелькнувшую между ними искру подозрения.

— Бобби О'Доннел, — вдруг сказала Аннабет.

Уайти уронил на блокнот свою авторучку и уставился на них через стол.

— Мы о том самом Бобби О'Доннеле говорим?

— Не знаю, — сказал Джимми. — Наркоторговец и сутенер. Лет двадцати семи.

— Это он, — сказал Уайти. — У него было несколько приводов за последние два года.

— Но под суд вы его тем не менее не отправили.

— Ну, во-первых, мистер Маркус, мы полиция штата. Если б преступление не произошло на территории парка, здесь и духу моего не было бы. Ист-Бакинхем по большей части находится в ведении городской полиции, а за ее действия я ответственности не несу.

— Надо будет сообщить это моей приятельнице Конни. Бобби с дружками спалили ее цветочный магазин, — сказала Аннабет.

— За что? — спросил Шон.

— За то, что она отказывалась платить ему, — сказала Аннабет.

— Платить? За что?

— Чтоб не подорвали этот ее чертов магазин, — сказала Аннабет, отхлебнув глоток кофе.

И Шон еще раз подумал: «Крепкий орешек эта баба. С такой связаться — себе дороже».

— Значит, ваша дочь с ним встречалась, — сказал Уайти.

Аннабет кивнула:

— Недолго. Сколько это длилось, Джим? Несколько месяцев? К ноябрю уже все кончилось.

— И как он это воспринял? — спросил Уайти.

Маркусы опять переглянулись, после чего Джимми сказал:

— Однажды вечером была стычка. Он заявился к нам в дом со своим подлипалой Романом Феллоу.

— Ну и?..

— Мы дали им понять, чтоб убирались.

— Кто это «мы»?

— Мои братья живут в нашем же доме, на верхнем и нижнем этажах. Они очень опекают Кейти, — сказала Аннабет.

— Сэвиджи, — обращаясь к Уайти, пояснил Шон.

Уайти вновь уронил ручку на блокнот и прижал два пальца к виску:

— Братья Сэвиджи...

— Да. А что такое?

— При всем моем к вам уважении, мэм, боюсь, что это может вылиться в пренеприятную историю. — Уайти опустил голову и потер затылок. — Не хочу, конечно, вас обижать, но...

— Так всегда говорят, прежде чем обидеть.

Уайти поднял на нее удивленный взгляд и улыбнулся:

— Ваши братья, как вам должно быть известно, имеют не очень хорошую репутацию.

Аннабет холодно улыбнулась ему в ответ.

— Кто они и каковы, мне известно, сержант Пауэрс. Можете говорить прямо.

— Мой хороший знакомый майор Краймс говорил мне пару месяцев назад, что была какая-то история, связанная с О'Доннелом, торговлей героином и рэкетом. И то и другое, как мне объяснили, прерогатива Сэвиджей.

— Но не на Плешке.

— Вы это о чем, мэм?

— Не на Плешке, — сказал Джимми, тронув ладонь жены. — Она хочет сказать, что ничего противозаконного они по соседству делать не будут.

— А не по соседству будут, — сказал Уайти, дав этой фразе на некоторое время повиснуть в воздухе. — Так или иначе, на Плешке в этом смысле имеется некая перспектива. Чем, если сведения мои верны, Бобби О'Доннел и собирался воспользоваться.

— И дальше? — спросил Джимми, приподнимаясь в кресле.

— Дальше?

— И как это связано с моей дочерью, сержант?

— Самым непосредственным образом, — сказал Уайти и развел руками. — Самым непосредственным образом, мистер Маркус, потому что единственное, что требовалось обеим сторонам, чтобы начать войну, это повод. А теперь он у них есть.

Джимми покачал головой, и углы его рта дрогнули в улыбке.

— Вы так не считаете, мистер Маркус?

Джимми поднял голову.

— Думаю, сержант, что район мой скоро исчезнет. А вместе с ним уйдет и преступность. И будет это не из-за Доннелов, не из-за Сэвиджей и не потому, что полиция их обезвредит. Будет это потому, что доходы здесь падают, а налоги растут, и каждому охота перебраться в город, там пристроиться всегда можно, и скоро все здесь поглотят рестораны. А тем, кто здесь поселится, героин не нужен, и шесть баров на квартал тоже не нужны, и за десять долларов они вкалывать не будут. Они живут лучше некуда. Устроены прекрасно. У них есть будущее. Они разъезжают на «мерседесах». Вот когда они все здесь заполонят, преступность и уберется отсюда вместе с половиной жителей. Так что, сержант, я не стал бы беспокоиться о том, что мои родственники затеют разборки с Бобби О'Доннелом. Чего ради?

— Ради сегодняшнего дня, — сказал Уайти.

— Вы вправду думаете, что О'Доннел убил мою дочь? — спросил Джимми.

— Я думаю, что Сэвиджи могут его заподозрить. И думаю, что стоит их в этом разубедить, чтобы у нас было время выполнить что положено.

Шон вгляделся в лица сидевших напротив него Джимми и Аннабет, но прочесть в них ничего не смог.

— Джимми, — сказал Шон, — если нам не мешать, мы сможем быстро закрыть это дело.

— Да? — произнес Джимми. — Ручаешься, Шон?

— Ручаюсь. И закрыть его так, что в суде комар носу не подточит.

— И сколько?

— Что «сколько»?

— Сколько времени вам понадобится, чтобы засадить убийцу за решетку?

— Погодите-ка, — поднял руку Уайти, — вы что, устраиваете с нами торг, мистер Маркус?

— Торг? — Лицо Джимми опять стало мертвенной маской арестанта.

— Именно, — сказал Уайти. — Потому что я уловил...

— Уловили?

— ...в ваших словах некую угрозу.

— Правда? — Сказано это было с невинным видом, но в глазах Джимми по-прежнему зияла мертвенная пустота.

— Как будто вы нам ставите предельный срок, — сказал Уайти.

— Полицейский Дивайн обещал мне найти убийцу дочери. Я лишь спросил, за какой срок, по его мнению, это может произойти.

— Полицейский Дивайн, — сказал Уайти, — за расследование не отвечает. Отвечаю я. И мы, мистер и миссис Маркус, строжайшим образом взыщем с преступника, кто бы он ни был. Но вот чего мне никоим образом не нужно, так это чтобы кто-нибудь вообразил себе, что наш страх перед разборками двух шаек — Сэвиджей и О'Доннела — можно использовать как рычаг давления на нас. Если так, мне лучше арестовать их как представляющих угрозу для общественного спокойствия. По крайней мере бумажной волокиты меньше будет до закрытия дела.

Мимо прошли два служителя с подносами. В переполненных тарелках дымилось что-то волглое. Шон почувствовал, каким спертым стал воздух, как темнеет за окном.

— Ну, ладно, — с бодрой улыбкой проговорил Джимми.

— Что «ладно»?

— Ищите убийцу, я мешать не буду. — Он повернулся к жене, затем встал и подал ей руку: — Пошли, милая.

— Мистер Маркус, — сказал Уайти.

Джимми взглянул на него сверху вниз, в то время как жена, опершись на его руку, встала.

— Полицейский внизу отвезет вас домой, — сказал Уайти, роясь в бумажнике. — Если надумаете что-нибудь, позвоните.

Джимми взял у Уайти визитку и сунул ее в задний карман.

Теперь, стоя, Аннабет выглядела не так уверенно. Казалось, ей трудно держаться на ногах, а колени ее подгибаются. Побелевшей рукой она сжимала руку мужа.

— Спасибо вам, — шепнула она Шону, и следы усталости и страдания теперь резче проступили на ее лице, окутав ее словно тенью. Под беспощадным верхним светом Шон ясно увидел, какой она будет в старости: красивая женщина со шрамами непрошеной мудрости на лице.

Шон сам не знал, откуда явились эти слова. Он даже понятия не имел, что говорит их, пока они не раздались в промозглом кафетерии.

— Мы отомстим за нее, миссис Маркус. Мы договорились, и мы это сделаем.

Лицо Аннабет на секунду сморщилось, а потом она сделала короткий вдох и несколько раз кивнула, опираясь на мужа и слегка пошатываясь.

— Да, мистер Дивайн. Мы договорились. Очень хорошо.

* * *


Когда они возвращались обратно, Уайти спросил:

— А что это за история с машиной?

— Что? — сказал Шон.

— Маркус говорил, что мальчишками вы чуть было не влезли в какую-то машину...

— Мы... — Потянувшись, Шон поправил зеркальце бокового вида над приборной доской, так что в нем отразилась цепочка фар задних машин — желтые туманные точки, слегка подрагивающие, мерцающие. — Да, была, черт возьми, такая история. Мы играли на улице перед моим домом — я, Джимми и еще один мальчишка, Дейв Бойл. Было нам тогда лет одиннадцать. Одним словом, к нам подъехала машина и увезла Дейва.

— Похищение?

Шон кивнул, не сводя взгляда с мерцающих желтых огней.

— Те мужики притворились полицейскими. И убедили Дейва сесть в машину. А Джимми и я не сели. Они продержали Дейва четыре дня. А потом он ухитрился сбежать. Теперь вот живет на Плешке.

— Тех мужиков поймали?

— Один из них погиб, второго через год замели, и он повесился в камере.

— Знаешь, дружище, — сказал Уайти, — я иногда мечтаю о таком острове... вроде того, как в картине, где Стив Маккуин играет француза; все другие говорят с акцентом, а он — нет. Маккуин как Маккуин, только с французским именем. Он там в конце прыгает вниз со скалы, и у него еще плот из кокосовых скорлупок. Видел картину?

— Нет.

— Хорошая картина. Так вот на такой бы остров и запрятать всех, кто детей насилует и похищает, стервятников этих чертовых! Снабжать их с воздуха едой по нескольку раз в неделю, водой, всем необходимым. И никого с острова не выпускать. Оступился однажды — пожалуйста, на остров! Простите, ребята, но выпустить вас — значит рисковать тем, что зараза распространится. Потому что это как эпидемия. Тебе передали заразу, и ты передаешь ее дальше. Как проказа. Вот и надо запрятать их всех на остров, чтоб зараза дальше не пошла. С каждым новым поколением их число будет уменьшаться. Глядишь, через сотню-другую лет это будет как курорт или оздоровительный клуб. Дети будут слушать истории об этих выродках, как слушаешь истории о привидениях, о каких-нибудь допотопных чудовищах.

— Да с чего это тебя вдруг понесло? — удивился Шон.

Уайти осклабился, съезжая на автостраду.

— Все от твоего дружка Маркуса, с него все пошло, — сказал он. — Я сразу, как только взглянул на него, понял, что он отсидел срок. У них остается что-то в повадках, плечи напряжены, сгорблены. Главным образом это плечи выдают. Два года сплошняком жить сгорбившись, уж конечно, такое бесследно не проходит.

— Он только что потерял дочь, дружище. Может быть, это и сгорбило его плечи.

Уайти покачал головой:

— Нет. Это-то у него внутри. Видел, как он все время гримасничает? Горе у него внутри сидит и разъедает внутренности. А вот плечи — тут сказывается тюрьма.

Оторвав взгляд от зеркальца заднего вида, Шон глядел на огни на противоположной стороне автострады. Они были нацелены на них, как дула пистолетов; они тянулись мимо, как туманные ленты, расплываясь, сливаясь между собой. Со всех сторон они опоясали город с его многоэтажными жилыми домами, башнями учреждений, гаражами, аренами, ночными клубами и церквами, и Шон знал: погасни один из этих огней, и никто этого не заметит. И не заметит, если зажжется новый. Но все же они мерцали, сияли, поблескивали и вспыхивали, перемигиваясь с вами, вот как сейчас перемигивались с огнями фар его и Уайти, мчавшихся по автостраде в этом потоке желто-красных огней, проносящихся, летящих мимо в мутных воскресных сумерках.

Летящих куда?

К мраку погашенных огней, дурачок ты эдакий. К стеклу, разбитому вдребезги.

* * *


После полуночи, когда Аннабет и девочки наконец отправились спать, а кузина Аннабет Селеста, прибежавшая, едва узнав о несчастье, уже задремала на своей кушетке, Джимми спустился вниз на переднее крыльцо трехэтажки, которую он делил с братьями Сэвиджами.

Он прихватил с собой бейсбольную перчатку-ловушку Шона, нацепил ее на руку, хотя большой палец его теперь не лез в перчатку и протолкнуть в нее кисть он мог только до половины. Он сидел, уставившись на четыре проезжие полосы Бакинхем-авеню, подкидывая и ловя мячик; мягкое трение кожи о кожу действовало на него успокаивающе.

Джимми всегда любил сидеть здесь ночью. Витрины лавок на авеню закрыты, большей частью не освещены. Кварталы, где днем кипела жизнь, затихали. И тишина эта была особая. Шум, царивший здесь днем, не исчезал, он лишь затаивался, втянутый в глубины, как воздух в легкие, ждущий, когда его выдохнут. Такая тишина тоже успокаивала, умиротворяла сознанием, что шум потом вернется, вырвется из плена. Джимми не мог представить себе жизни в деревне, где нет шума громче этой тишины, где молчание хрупко и разбивается от малейшего касания.

Но вот эта тишина, эта бурлящая жизнью пауза ему нравилась. До этого часа вечер был таким шумным, наполненным криками, воплями, плачем жены, девочек. Шон Дивайн прислал к ним двух детективов — Брэкета и Розенталя, — и те, смущенно потупившись, обыскивали комнату Кейти, с тихими извинениями открывали ящики, рыскали под кроватью, матрасом; Джимми хотел одного: чтобы это скорее кончилось и чтоб они не заговаривали с ним. В результате они не нашли ничего необычного, кроме семисот долларов в новеньких купюрах среди носков Кейти. Они показали деньги Джимми вместе с ее банковской книжкой, где был проставлен штамп «Счет закрыт» и отмечено, что последний раз деньги снимались в пятницу днем.

Объяснения этому Джимми не нашел. Это было неожиданностью. Но по сравнению с прочими неожиданностями этого дня на Джимми это не произвело впечатления. Лишь новый повод к тупому удивлению.

— Мы можем его убить.

На крыльцо вышел Вэл и протянул Джимми банку с пивом. Он сел рядом, поставил на ступеньку босые ноги.

— О'Доннела?

Вэл кивнул.

— Я так с удовольствием. Ясно?

— Ты думаешь, это он убил Кейти?

Вэл опять кивнул:

— Или подослал кого-нибудь. А ты разве так не думаешь? Ее подружки, так те уверены. Говорят, Роман к ним лез в баре, угрожал Кейти.

— Угрожал?

— Болтал всякую ерунду, словно она еще с О'Доннелом. Брось, Джимми, явно это Бобби!

— Я еще точно этого не знаю, — сказал Джимми.

— Ну а когда будешь точно это знать, что сделаешь?

Положив перчатку на ступеньку ниже, Джимми открыл пивную банку. Сделал долгий глоток.

— И этого я тоже не знаю.


14

Такого больше у меня уже не будет


Они занимались этим всю ночь и все утро — Шон, Уайти Пауэрс, Суза и Конноли, а также еще два сотрудника Отдела убийств полиции штата — Брэкет и Розенталь — вместе с целой армией полицейских, технических экспертов-криминалистов, фотографов и экспертов-медиков. Всем скопом они атаковали дело, как атакуют сейф. В поисках улик они исследовали каждый листок в парке. Исписали блокноты схемами и рапортами о вещественных доказательствах. Полицейские опросили всех жителей окрестных домов, набили свой фургон бродягами из парка и отстрелянными гильзами с Сидней-стрит. Порывшись в рюкзаке Кейти, они не нашли ничего интересного, пока вдруг не обнаружили рекламную брошюру о Лас-Вегасе и список лас-вегасских отелей на желтой линованной бумаге. Уайти, показав брошюру Шону, присвистнул: — Вот тебе и то, что мы на своем языке называем зацепкой. Теперь пойдем допросим подружек.

Ив Пиджен и Дайана Честра, последние, по уверениям отца Кейти, кто видел ее живой, не считая преступника, казались тоже совершенно пришибленными произошедшим. Уайти и Шону приходилось действовать очень осторожно в редкие перерывы между приступами рыданий и потоками слез, струившимися по их щекам. Девушки снабдили их точным расписанием последнего вечера Кейти, перечислили бары, где они выпивали, назвав примерное время приходов туда и уходов, но Шон и Уайти поняли, что относительно личной жизни Кейти девушки что-то утаивают: прежде чем ответить, они переглядывались и напускали туману там, где требовалась точность.

— Она с кем-нибудь встречалась?

— Постоянно — нет.

— Ну а от случая к случаю?

— Ну...

— Что?

— В такое она нас не посвящала.

— Дайана, Ив, бросьте! Ваша лучшая подруга еще с детского сада — и не рассказывала вам, с кем встречается?

— В этом деле она была очень скрытная.

— Да, скрытная. Кейти была очень скрытной!

Уайти попробовал подобраться с другого бока.

— Значит, вечер был как обычно? Ничего из ряда вон выходящего?

— Ничего.

— А как насчет того, что она собиралась уезжать?

— Что? Она не собиралась.

— Нет? Но послушай, Дайана, в машине был сложенный рюкзак, а в нем найдены рекламные проспекты Лас-Вегаса. Она что, приготовила их для кого-нибудь другого?

— Может быть. Не знаю.

Тут вмешался отец Ив:

— Голубчик, имей в виду, что твои слова, если ты что-то скажешь, могут очень помочь. Не забывай, что речь идет о Кейти и о том, бог ты мой, что ее убили.

Это вызвало новый поток слез. Девушки буквально поплыли — они громко рыдали, сжимая друг друга в объятиях, широко раскрыв рот, округлив его буквой "О" и слегка скривив. Наглядная картина скорби, виденная Шоном бессчетное число раз; момент, когда, по выражению Мартина Фрила, «дамба прорвана» и до свидетеля впервые по-настоящему доходит вся неотвратимость потери. В такие моменты ничего не остается, кроме как ждать или совсем прекращать разговор.

Они ждали, ждали и наблюдали Ив Пиджен. Лицо у нее было остренькое, с тонким носиком. Похожа на птичку, думал Шон, но это даже шло ей. Она была изящна, и худоба придавала ей некую аристократичность. Шон решил, что она из тех женщин, которые лучше выглядят на службе, чем дома, и что все в ней говорит об уме и благопристойности, а это может привлечь лишь серьезных мужчин, отпугнув ловеласов и низких соблазнителей.

Дайана же, напротив, излучала невостребованную чувственность. Под правым глазом у нее Шон разглядел пожелтевший синяк. Она показалась ему глупее, чем Ив, более пылкой и, наверное, смешливой. В глазах ее светилась затаенная надежда, желание, которое, как это знал Шон, привлекает мужчин лишь определенной разновидности — мужчин-хищников. Шон хорошо представлял ее себе в будущем центром бытовых скандалов, требующих полицейского вмешательства, но когда полицейские доберутся до ее двери, затаенная надежда в ней давно угаснет.

— Ив, — ласково сказал Уайти, когда плач наконец прекратился, — мне нужны сведения о Романе Феллоу.

— Это тот бездельник, что ошивается возле Бобби О'Доннела? — спросил отец Ив.

Уайти остановил его движением руки и бросил взгляд на Шона.

— Ив, — сказал Шон, понимая, что достучаться им надо до Ив. Она упрямее Дайаны, но может предоставить больше полезной информации.

Она поглядела на него.

— Вам ничего не грозит, если вас волнует именно это. Вы расскажете нам о Романе Феллоу и о Бобби, но дальше это не пойдет. Они не узнают, что сведения дали вы.

— Ну а если это выплывет на суде? — сказала Дайана. — А? Что тогда?

Уайти поглядел на Шона, словно говоря: «Ну, на твою ответственность».

Шон все усилия сконцентрировал на Ив.

— Если только вы не видели, как Роман или Бобби выволакивают Кейти из ее машины...

— Нет, этого мы не видели.

— Значит, прокурор не заставит вас в открытую свидетельствовать на суде, нет, Ив. Вопросов, может быть, у него будет много, но заставлять вас он не будет.

— Вы их не знаете, — сказала Ив.

— Бобби и Романа? Да знаю я их как облупленных. Я засадил Бобби на девять месяцев, когда вел дело о наркотиках. — Шон опустил на стол руку, положив ее рядом с рукой девушки. — И он угрожал мне. Но это все одни разговоры. Болтуны они, Роман и Бобби, больше никто.

Не поднимая глаз, Ив поджала губы и саркастически усмехнулась.

— Бред собачий, — процедила она.

— Ты не смеешь так выражаться здесь, — сказал ее отец.

— Да ладно, мистер Пиджен, — остановил его Уайти.

— Нет, — возразил Дрю, — как вести себя в моем доме, решаю я. И я не потерплю, чтобы дочь моя так разговаривала!

— Это был Бобби, — сказала Ив, и Дайана тихонько ахнула с таким видом, словно подруга ее сошла с ума.

Шон увидел, как вскинул брови Уайти.

— В каком смысле «Бобби»?

— С кем встречалась Кейти. С Бобби, не с Романом.

— А Джимми знал об этом? — спросил дочь Дрю.

Ив хмуро пожала плечами — жест, как успел заметить Шон, характерный для молодежи: все тело юнца передергивается, словно демонстрируя, что в общем-то ему наплевать.

— Ив, — опять спросил Дрю, — он знал?

— И да, и нет, — ответила Ив. Вздохнув, она откинулась на спинку стула, уставившись в потолок темными глазами. — Ее родители думали, что с этим покончено, потому что какое-то время и она так думала. Единственный, кто так не думал, был Бобби. Он не хотел мириться с разрывом. Он приходил к ней опять и опять. Однажды он поднял ее над лестничным пролетом.

— Ты сама это видела? — спросил Уайти.

Она покачала головой.

— Мне рассказала Кейти. Они неожиданно встретились на вечеринке месяца полтора назад. Или месяц. Он уговорил ее выйти на лестницу поговорить. А квартира на третьем этаже, понимаете? — Тыльной стороной ладони Ив вытерла лицо, хотя, судя по всему, глаза ее в тот момент были сухими. — Кейти говорила, что все пыталась втолковать ему, что все кончено, но Бобби этого и слышать не хотел, и в результате он схватил ее за плечи и, перекинув через перила, поднял над лестничным пролетом. На высоте трех этажей, псих ненормальный! И заявил, что если все будет кончено, то кончено будет и с ней. Все равно она его девушка, сказал он, а если ей это не по вкусу, то он сейчас сбросит ее к чертовой матери.

— Господи Иисусе, — после минутной паузы проговорил Дрю Пиджен. — Вы видите, что это за народ.

— Итак, Ив, — сказал Уайти, — что говорил Роман Кейти в субботу в баре?

Ив отозвалась не сразу. И Уайти сказал:

— Ну а тебе, Дайана, почему бы это не рассказать?

Дайана выглядела как с похмелья.

— Мы рассказали Вэлу. И хватит.

— Кому-кому? Вэлу? — переспросил Уайти. — Вэлу Сэвиджу?

— Он был здесь днем, — сказала Дайана.

— И вы рассказали ему, что говорил Роман, а нам рассказать не хотите?

— Он ей родня, — сказала Дайана и скрестила руки на груди, словно говоря: «Что, съели, шавки полицейские?»

— Ладно, я расскажу, — сказала Ив. — Он заявил, что слышал, будто мы напились и выставляли себя на посмешище, сказал, что ему это неприятно и что Бобби, конечно, тоже будет не в восторге, когда узнает. И что лучше бы нам отправляться домой.

— И вы уехали?

— Вы ведь говорили с Романом, — сказала Ив. — Он даже вопросы задает так, словно угрожает.

— И это все? — спросил Уайти. — По выходе из бара они вас не преследовали и ничего такого не было?

Ив покачала головой.

Они перевели взгляд на Дайану. Та пожала плечами.

— Мы были довольно-таки пьяные.

— Больше вы их в ту ночь не видели? Ни одна, ни другая?

— Кейти довезла нас до моего дома, — сказала Ив. — Мы вышли. Больше мы ее не видели. — Последние слова она выдавила с трудом. Лицо ее сжалось в кулачок, она запрокинула голову, глотая воздух.

Шон спросил:

— С кем она собиралась в Вегас? С Бобби?

Ив глядела в потолок, прерывисто дыша.

— Не с Бобби, — вдруг призналась она.

— А с кем, Ив? — спросил Шон. — С кем она собиралась в Лас-Вегас?

— С Бренданом.

— С Бренданом Харрисом? — спросил Уайти.

— С Бренданом Харрисом, — подтвердила она. — С ним.

Уайти и Шон переглянулись.

— Это парнишка Рея? — спросил Дрю. — Тот, у кого еще брат немой?

Ив кивнула, а Дрю повернулся к Шону и Уайти со словами:

— Хороший парень. Мухи не обидит.

Шон кивнул. Мухи не обидит. Конечно.

— Адрес знаете? — спросил Уайти.

По адресу Брендана Харриса дома никого не оказалось, и Шон, оставив там для наблюдения двух полицейских, велел им позвонить, как только Харрис вернется. После этого они отправились к миссис Прайор, где был чай с черствыми кофейными кексами и «Крылом ангела» по телевизору, включенному так громко, что у Шона даже час спустя в ушах раздавался голос Деллы Риз, звучали возгласы «аминь» и бесконечные толки об искуплении.

Миссис Прайор сообщила, что прошлой ночью она выглянула из окна примерно в половине второго и увидела на улице двух мальчишек, маленьких мальчишек, игравших на улице в поздний час, что было, конечно, странно. Они кидались какими-то банками, дрались хоккейными клюшками, выкрикивая ругательства. Она хотела было сделать им замечание, но в наши дни пожилым дамам лучше проявлять осмотрительность. Дети сейчас просто взбесились — плюют на школу, ходят в этих своих кошмарных балахонах, ругаются ужасными словами. А кроме того, эти мальчишки вдруг перебежали к соседнему дому, а там уже не ее территория, пусть у других голова болит. Но вообще с такой молодежью разве можно спокойно существовать?

— Офицер полиции Медейрос доложил, что в час сорок пять вы слышали звук приближающегося автомобиля, — сказал Уайти.

Миссис Прайор следила за тем, как Делла объясняет, что такое благочестие, Роме Дауни. Вид у Ромы был торжественный, а глаза до краев полнились слезами и любовью к Господу. Миссис покивала, глядя на экран, после чего вновь обернулась к Уайти и Шону:

— Я слышала, как автомобиль наскочил на что-то.

— Наскочил? На что?

— Сейчас все так ездят, что это просто Бог меня уберег от возобновления водительских прав. Я тряслась бы от страха на этих улицах. Водители просто с ума посходили.

— Да, мэм, — сказал Шон. — Похоже было, будто одна машина столкнулась с другой?

— О нет...

— Наскочила на человека? — спросил Уайти.

— Господи, я такого отродясь не слышала и слышать не хочу!

— Значит, звук был не очень сильный? — сказал Уайти.

— Простите, дорогой, не расслышала.

Уайти повторил, наклонившись к ней поближе.

— Нет, — подтвердила миссис Прайор. — Казалось, машина стукнулась о камень или обочину. Потом она встала, и кто-то сказал: «Привет».

— Кто-то сказал «Привет»?

— "Привет". — Миссис Прайор, взглянув на Шона, кивнула. — А потом в машине что-то треснуло.

Шон и Уайти переглянулись.

— Треснуло? — переспросил Уайти.

Миссис Прайор кивнула своей маленькой голубоватой головкой.

— Когда-то мой Лео сломал ось нашего «плимута». Вот тогда был такой звук: хрясь! — Глаза ее блеснули, и она повторила: — Хрясь, хрясь!

— И вы слышали, как кто-то сказал «привет»?

Она кивнула:

— Привет и хрясь!

— И тогда вы выглянули в окно и увидели... что?

— О нет, нет! — запротестовала миссис Прайор. — В окно я не выглянула. К тому времени я была уже в халате, ложилась спать. Я не выглядываю из окон, когда я в халате, люди могут увидеть.

— Но за пятнадцать минут перед тем...

— Молодой человек, за пятнадцать минут перед тем я не была в халате. Я только-только кончила смотреть телевизор. Чудесный фильм показывали с Гленом Фордом. Как жаль, что не помню названия!

— Итак, вы выключили телевизор...

— И увидела этих двух беспризорников на улице. А потом я пошла наверх, переоделась в халат и после этого, молодой человек, задернула шторы.

— А голос, произнесший «привет», — спросил Уайти, — был мужской или женский?

— Думаю, женский, — сказала миссис Прайор. — Высокий такой голос. Не похожий на ваши голоса, — весело добавила она. — У вас обоих чудесные мужественные голоса. Ваши матери, должно быть, гордятся такими сыновьями.

— О да, мэм, вы и представить себе не можете, до какой степени, — сказал Уайти.

Выходя, Шон сказал:

— Хрясь!

Уайти улыбнулся:

— С каким смаком она это произносила! Старушка еще о-го-го!

— Думаешь, ось треснула или это был пистолетный выстрел?

— Выстрел, — сказал Уайти. — Но заинтересовал меня этот «привет».

— Можно предположить, что стрелявший был ей знаком и она с ним поздоровалась.

— Предположить можно. Гарантировать нельзя.

Обход баров, которым они занялись после этого, не дал ничего, кроме пьяных воспоминаний о том, что девушек они, возможно, видели, а возможно — нет. И очень неточного списка клиентов, находившихся в баре примерно в это время.

Когда они добрались до «Макджилса», Уайти уже закипал от раздражения.

— Две молоденькие девушки, совсем молоденькие, почти подростки вспрыгивают на стойку и танцуют, и вы уверяете, что не помните этого?

Еще прежде, чем Уайти договорил, бармен закивал:

— Ах, эти! Да-да! Этих девушек я помню. Точно помню! По-моему, они приняли хорошую дозу — ведь знаете, господин следователь, нам пришлось их выдворить.

— Ко мне надо обращаться «сержант», — поправил его Уайти. — Интересно, сначала вы с трудом вспомнили, что они здесь были. И тут же вы говорите о том, что их выдворили. Может быть, вы вспомните, когда они отчалили? Или опять — именно тут — выпадение памяти?

Бармен, молодой парень с такими могучими бицепсами, что, видно, вся кровь в его организме, отхлынув от мозга, ушла к этим бицепсам, переспросил:

— Отчалили?

— Ну, выкатились, когда их попросили отсюда.

— Я не очень...

— Аккурат перед тем, как Кросби часы раскокал, — сказал вдруг человек, сидевший у стойки.

Шон перевел взгляд на сказавшего: завсегдатай, с «Геральдом», расстеленным перед ним на стойке, бутылкой «Бада» и порцией виски; непогашенный окурок дымится в пепельнице.

— Вы были здесь? — спросил Шон.

— Да, я был здесь. Морон Кросби хотел ехать домой, а его дружки отнимали у него ключи. Говнюк в конце концов бросил им эти ключи. И промахнулся. И шарахнул ими в часы.

Шон увидел часы, висевшие над аркой в кухню. Все стекло было в трещинах, а стрелки остановились на 12.52.

— А они покинули бар перед этим? — спросил Уайти у завсегдатая. — Девушки то есть.

— За пять минут до этого, — сказал завсегдатай. — Ключи угодили в часы, и я еще подумал:

«Хорошо, что девушки этого не видят. Зачем им все это дерьмо?»

В машине Уайти спросил:

— Ты составил временную схему?

Шон, кивнув, пролистнул свои записи.

— В девять тридцать они покинули «Каприз Керли», наведались в «Банши» к Дику Дойлю и вслед за тем сразу же к Спайру; около половины двенадцатого завернули к «Макджилсу» и к часу десяти были в «Последней капле».

— А полчаса спустя ее автомобиль на что-то наехал.

Шон кивнул.

— В том списке, что представил бармен, есть знакомые?

Шон заглянул в листок, где был набросан примерный список находившихся в баре Макджилса в субботу вечером.

— Дейв Бойл, — громко сказал он, когда дошел до этой фамилии. — Тот самый, с которым ты дружил в детстве?

— Может быть, и тот, — ответил Шон.

— Тогда стоит с ним поговорить, — сказал Уайти. — Он держит тебя за друга и, значит, не станет видеть в нас только полицейских и запираться неизвестно почему.

— Наверняка не станет.

— Внесем его в завтрашний список допрашиваемых.

* * *


Романа Феллоу они нашли в кафе «Высший свет» на Стрелке за чашкой кофе со сливками. С ним была женщина, похожая на манекенщицу — острые скулы и такие же острые коленки, глаза кажутся немного навыкате, потому что кожа такая гладкая, словно приклеена к лицевым костям. На женщине было красивое кремово-белое платье на тоненьких, как макаронины, бретельках, делавших ее фигуру сексапильной и в то же время скелетообразной. Шон удивился, как достигает она подобного эффекта, и решил, что это благодаря перламутровому блеску ее превосходной кожи.

На Романе была шелковая рубашка, вправленная в льняные брюки со стрелками, и выглядел он так, словно только что вышел из съемочного павильона, где снимался в голливудском фильме, действие которого происходит в Гаване или на Ки-Уэст. Попивая кофе, он вместе со своей девушкой читал газету: он — странички бизнеса, она — моды.

Уайти придвинул к ним стул со словами:

— Эй, Роман, где это ты такую рубашку отхватил, ты что, теперь мужской одеждой занялся?

Не отрываясь от газетного листа, Роман положил в рот кусочек круассана.

— Сержант Пауэрс, как дела? Не барахлит ли ваша «хонда»?

Уайти засмеялся; Шон присел рядом с ним за столик.

— У тебя, Роман, вид преуспевающего высококлассного специалиста. Можно подумать, что ты утром как проснулся, сразу за свой «Мак».

— У меня «Пи Си», сержант. — Роман сложил газету и впервые поднял глаза на Уайти и Шона. — О, привет, — сказал он Шону. — Мне кажется, я вас где-то видел.

— Шон Дивайн, полиция штата.

— Верно, верно, — сказал Роман. — Теперь я точно вспомнил. Я видел вас в суде, где вы свидетельствовали против одного моего приятеля. Красивый костюм. Полицейские теперь стали понимать толк в вещах. Поднаторели, а?

Уайти покосился на манекенщицу:

— Может быть, взять тебе бифштекс, детка, или что-нибудь такое?

— Что? — удивилась манекенщица.

— Или десерт? Пирожные пожирнее? Я угощаю.

— Не надо, — сказал Роман. — Ведь вы пришли по делу. Вот и давайте говорить по делу. И не впутывайте ее.

Манекенщица сказала:

— Роман, я не понимаю:

Роман улыбнулся:

— Все в порядке, Микаэла. Не обращай на нас внимания, и все.

— Микаэла. Клевое имя, — сказал Уайти.

Микаэла подняла глаза от газеты.

— Так что же привело вас сюда, сержант?

— Булочки, — ответил Уайти. — Обожаю булочки, которые здесь пекут. А еще вот что. Тебе известна некая Кэтрин Маркус, Роман?

— Разумеется. — Роман отхлебнул свой кофе со сливками, промокнул верхнюю губу салфеткой и уронил салфетку обратно на колени. — Как я слышал, ее сегодня нашли убитой.

— Да, это правда, — сказал Уайти.

— Плохо для репутации района, когда случаются такие вещи.

Скрестив руки, Уайти внимательно посмотрел на Романа.

Роман отщипнул еще кусочек круассана, отпил еще кофе. Положив ногу на ногу, он вытер салфеткой рот и минуту-другую выдерживал взгляд Уайти, к раздражению Шона, который терпеть не мог этой составляющей своей службы: состязаний в крутости, кто кого переглядит и переборет.

— Да, сержант, — сказал Роман, — я был знаком с Кэтрин Маркус. Вы пришли за тем, чтобы это узнать?

Уайти пожал плечами.

— Я ее знал, и я видел ее в баре вчера вечером.

— И вы обменялись с ней парой слов, — сказал Уайти.

— Обменялись, — сказал Роман.

— И что это были за слова? — спросил Шон.

Роман продолжал смотреть на Уайти, словно Шон по-прежнему не заслуживал его взгляда.

— Она встречалась с моим другом. И напилась. Я сказал ей, что она выставляет себя на посмешище и что ей и двум ее подружкам лучше отправляться домой.

— А кто этот твой друг? — спросил Уайти.

Роман улыбнулся:

— Полно, сержант. Вы знаете, о ком речь.

— Скажи это вслух.

— Бобби О'Доннел, — сказал Роман. — Ну что, довольны? Она встречалась с Бобби.

— Постоянно?

— Простите?

— Постоянно? — повторил Уайти. — Она с ним встречалась постоянно или раз-другой?

— Постоянно, — сказал Роман.

Уайти занес это в блокнот.

— Расходится с нашей информацией, Роман.

— Вот как?

— Да. Мы слышали, что она порвала с ним месяцев семь назад, но он якобы не оставлял ее в покое.

— Вы же знаете женщин, сержант.

Уайти покачал головой:

— Нет, Роман, лучше ты мне объясни.

Роман сложил свою часть газеты.

— Они с Бобби все время то ссорились, то мирились. То она в нем души не чает, то вдруг спускает его с лестницы.

— Спускает его с лестницы... — обращаясь к Шону, заметил Уайти. — Разве Бобби похож на парня, которого спускают с лестницы?

— Ни капельки, — сказал Шон.

— Ни капельки, — сказал и Уайти Роману.

Роман пожал плечами:

— Говорю что знаю. Вот и все.

— Справедливо. — Уайти записал что-то в блокнот. — Роман, что ты делал вчера вечером, выйдя из «Последней капли»?

— Мы были на вечеринке в мансарде у одного приятеля в центре города.

— А, вечеринка в мансарде, — сказал Уайти. — Всегда мечтал побывать на такой вечеринке. Богема: художники, натурщицы, все курят марихуану, слушают «рэп» и сетуют, что на мели. Кстати, Роман, кто эти «мы»? Ты и Элли Макбил из «Последней капли»?

— Я и Микаэла, — сказал Роман. — Микаэла Дейвенпорт, если вы записываете.

— О да, я записываю, — сказал Уайти. — Это твое настоящее имя, крошка?

— А?

— Микаэла Дейвенпорт — твое настоящее имя?

— Да. — Глаза манекенщицы вылупились еще больше. — А что такое?

— Твоя матушка мыльных опер насмотрелась в период беременности.

— Роман, — протянула Микаэла.

Роман предостерегающе поднял руку, зыркнув на Уайти.

— Я ведь просил говорить по делу и не впутывать ее! Разве не так?

— Ах, так ты обиделся, Роман! И корчишь из себя крутого парня! Ты этим пытаешься меня взять? Но я могу пригласить тебя проехаться с нами до выяснения твоего алиби. Такое вполне возможно. Чем ты, к примеру, планировал заняться завтра?

Роман моментально опомнился — он повел себя как обычный преступник. Шон не раз наблюдал такое: стоит полицейскому прикрикнуть на них, и они принимают вид загадочный и равнодушный, замыкаются в себе — полностью, лишь глядят на тебя, и кажется, даже дыхание замирает в них.

— Кто говорит об обидах, сержант, — сказал Роман потухшим голосом. — Я буду рад представить вам полный список гостей на вечеринке, тех, кто видел меня там. Да и бармен в «Последней капле», Тодд Лейн, подтвердит, что я покинул бар не раньше двух.

— Вот и молодец, — сказал Уайти. — Ну а как насчет твоего дружка Бобби? Где мы можем найти его?

Тут лицо Романа буквально расплылось в улыбке.

— Вас порадует это известие, ей-богу!

— Ты это о чем, Роман?

— Если вы подозреваете Бобби в причастности к гибели Кэтрин Маркус, вам будет крайне приятно это услышать.

Роман метнул свой волчий взгляд в сторону Шона, и тот почувствовал, что возбуждение, которое он испытывал с тех пор, как узнал от Ив Пиджен о Романе, гаснет.

— Ах, Бобби, Бобби! — вздохнул Роман и подмигнул своей девушке, прежде чем опять обернулся к Уайти и Шону. — Бобби замели еще в пятницу вечером. — Роман допил свой кофе со сливками. — Он, сержант, весь этот уик-энд провел в тюрьме. — И Роман погрозил им пальцем: — Что ж это, ребята, у вас оповещение так плохо налажено, а?

* * *


Минувший день безумно, до боли в костях, утомил Шона, однако позвонили полицейские, оставленные наблюдать за домом Брендана Харриса, и сообщили, что Брендан Харрис с матерью вернулись домой. К одиннадцати вечера Шон и Уайти уже сидели на кухне у Брендана и его матери Эстер, и Шон думал, какое счастье, что теперь люди перестали селиться в таких квартирах, похожих на декорации старых телесериалов, вроде «Медового месяца», и что видеть эти квартиры лучше в старом черно-белом телевизоре с тринадцатидюймовым экраном и мутным, с помехами изображением. Квартира была на одну сторону с входом посередине; дверь с лестничной площадки открывалась непосредственно в гостиную. Справа от гостиной была маленькая столовая, превращенная в спальню Эстер, с кладовкой, загроможденной ее туалетными принадлежностями — гребнями, щетками и всевозможной пудрой. Дальше за нею располагалась комната Брендана и его младшего брата Реймонда.

Слева от гостиной короткий коридорчик вел в старенькую ванную и дальше — в закоулок кухни, куда дневной свет проникал хорошо если минут на сорок пять в день, на закате. Кухня была выкрашена тускло-зеленой и грязно-желтой красками, и Шон, Уайти, Брендан и Эстер сидели за столиком с металлическими ножками, в котором на стыках не хватало шурупов. Стол был покрыт цветастой желто-зеленой клеенкой, продырявленной на углах и облупленной в центре.

Эстер хорошо вписывалась в эту обстановку. Она была маленькой и угловатой, а лет ей можно было дать с равным успехом как сорок, так и пятьдесят пять. От нее пахло хозяйственным мылом и сигаретами, а ее жесткие седовато-голубые волосы были того же цвета, что и голубые вены на руках и предплечьях. На ней была линялая розовая трикотажная кофточка навыпуск поверх джинсов и мохнатые черные шлепанцы. Она курила одну за другой сигареты «Парламент», слушая Уайти и Шона с таким видом, будто вопросы их — глупее не придумаешь, но деваться ей все равно некуда.

— Когда вы в последний раз видели Кейти Маркус? — спросил Брендана Уайти.

— Ее Бобби убил, да? — сказал Брендан.

— Это вы о Бобби О'Доннеле? — осведомился Уайти.

— Ага. — Брендан ковырял бумагу на столе. Казалось, он в шоке. Отвечает голосом ровным, бесцветным, но то и дело вдруг прерывисто вздыхает и кривится правой щекой, так, словно ему заехали в глаз.

— Почему вы так сказали? — спросил Шон.

— Она его боялась. Встречалась с ним раньше и всегда говорила, что, если он пронюхает про нас с ней, он убьет и ее и меня.

Шон покосился на мать, ожидая какой-нибудь реакции с ее стороны, но она лишь курила, выпуская струи дыма, уже окутавшие стол серым облаком.

— Похоже, у Бобби есть алиби, — сказал Уайти. — А вот как с этим обстоят дела у вас, Брендан?

— Я не убивал ее, — глухо проговорил Брендан Харрис. — Я на Кейти руки бы поднять не смог. Никогда.

— Ну и тогда я вновь вас спрашиваю, — сказал Уайти, — когда вы видели ее в последний раз?

— В пятницу вечером.

— В котором часу?

— Кажется, около восьми.

— Кажется, около восьми, Брендан, или в восемь?

Лицо Брендана исказилось тревогой, и искры ее долетали до Шона через стол. Брендан стиснул руки и качнулся на стуле.

— Да, в восемь. Мы немного послушали музыку с магнитофона. А потом... потом ей надо было уйти.

Уайти записал: «Магнитофон. 8 ч. Пятн.».

— Куда ей надо было уйти?

— Не знаю, — сказал Брендан.

Мать Брендана вдавила еще один окурок в кучу окурков в пепельнице на столе. При этом один из погашенных окурков опять ожил, и струя дыма из пепельницы шибанула прямо в ноздрю Шону. Эстер Харрис немедленно зажгла новую сигарету, и Шон представил себе ее легкие — узловатые и черные, как черное дерево.

— Сколько вам лет, Брендан?

— Девятнадцать.

— Школу скоро кончаете?

— Он кончил, — сказала Эстер.

— Я аттестат в прошлом году получил, — сказал Брендан.

— Итак, Брендан, — сказал Уайти, — вам совершенно неизвестно, куда отправилась Кейти в пятницу вечером, после того как оставила вас и ваш магнитофон?

— Нет, не известно, — сипло ответил Брендан, и глаза его стали краснее. — Она встречалась с Бобби, он сходил по ней с ума, а отец ее почему-то меня невзлюбил, так что нам приходилось вести себя тихо. Иногда она не говорила мне, куда идет, потому что могла собраться и на свидание с Бобби, как я думаю, чтобы опять попытаться втолковать ему, что между ними все кончено. Вообще не знаю. Но в тот вечер она сказала, что идет домой.

— Джимми Маркус вас невзлюбил, — сказал Шон. — Почему?

Брендан пожал плечами:

— Вот уж не знаю. Но он сказал Кейти, что не желает, чтоб она со мной встречалась.

— Что? — возмутилась мать. — Этот вор считает, что порядочная семья ему не годится?

— Он не вор, — возразил Брендан.

— Ну, был вором, — сказала мать. — А ты этого не знаешь, хоть и получил аттестат, да? Он был самым настоящим вором и бандитом. И у дочери тоже небось имеются эти наклонности. Яблоко от яблони. Не сейчас, так потом бы проявилось. Так что считай, сынок, тебе еще повезло.

Шон и Уайти переглянулись. Ну и мерзкая тетка, решил Шон. Злая как черт.

Брендан Харрис открыл было рот, собираясь что-то сказать, но тут же опять закрыл его.

— У Кейти найдены рекламные проспекты Лас-Вегаса, — сказал Уайти. — Нам стало известно, что она планировала поездку туда. С вами, Брендан.

— Мы... — Брендан опустил голову. — Да, мы хотели лететь в Лас-Вегас. Сегодня. — Он поднял голову, и Шон заметил слезы, закипающие между его покрасневших век. Брендан вытер глаза тыльной стороной ладони, не дав слезам пролиться. — Да, такой у нас был план.

— Ты собирался бросить меня? — вскричала Эстер Харрис. — Бросить, не сказав ни слова!

— Мам, я...

— Бросить, как твой отец? Да? Оставить меня одну с твоим братцем, немым как рыба! Вот как, оказывается, ты собирался поступить, Брендан!

— Миссис Харрис, — сказал Шон, — давайте сейчас займемся делом. А потом у Брендана будет масса времени объясниться с вами.

Она метнула на Шона взгляд, который он часто наблюдал у закоренелых преступников и прочих антиобщественных личностей; взгляд этот говорил, что, мол, на первый раз я тебе это спущу, но станешь допекать — поплатишься так, что мало не покажется.

И она опять принялась за сына:

— Вот, выходит, какую свинью ты хотел подложить мне! Да?

— Мам, послушай...

— Что «послушай»? Послушать что? Что я тебе не так сделала? А? В чем провинилась? Может быть, в том, что вырастила тебя, выкормила, подарила на Рождество этот чертов саксофон, который ты так и не освоил? Он в шкафу так и валяется, Брендан!

— Мам...

— Нет, вот достань его, достань! Покажи этим господам, как здорово ты играешь! Достань-ка саксофон!

Уайти посмотрел на Шона, совершенно ошеломленный этой безобразной сценой.

— Миссис Харрис, — сказал он, — ну, это уж лишнее.

Она зажгла новую сигарету дрожавшей от ярости рукой.

— Все, что я делала, это кормила его, — сказала она. — Одевала. Растила.

— Да, мэм, — сказал Уайти, но тут дверь распахнулась, и в кухне появились двое мальчиков со скейтбордами под мышкой. Обоим было лет по двенадцать, возможно, тринадцать, и один из них был точной копией Брендана — хорошенький, темноволосый, но что-то в глазах его было и от матери, какая-то пугающая неопределенность.

— Привет, — сказал второй мальчик, входя в кухню. Как и братишка Брендана, он казался младше своих лет, но у него было очень невзрачное лицо — длинное, со впалыми щеками, лицо маленького старичка, выглядывающее из-под светлых косм.

Брендан Харрис приветственно поднял руку:

— Привет, Джонни. Сержант Уайти, полицейский Дивайн. Это мой брат Рей и его друг Джонни О'Ши.

— Привет, мальчики, — сказал Уайти.

— Привет, — сказал Джонни О'Ши.

Рей лишь кивнул им.

— Он не говорит, — сказала мать. — Его отец болтал без умолку, а сын не говорит. Да, эта сволочь природа все уравновешивает.

Руки Рея что-то просигналили Брендану, и тот сказал:

— Да, они пришли из-за Кейти.

— Мы думали покататься в парке, — сказал Джонни О'Ши, — а парк закрыт.

— Утром откроют, — сказал Уайти.

— Завтра будет дождь, — сказал мальчик с таким видом, словно это из-за них им не удалось покататься в одиннадцать часов вечера перед новой школьной неделей. Удивительно, как это родители дают им такую волю.

Уайти опять повернулся к Брендану:

— Вы можете вспомнить каких-нибудь ее врагов? Кого-нибудь, кроме Бобби О'Доннела, кто мог иметь на нее зуб?

Брендан покачал головой.

— Она была такая милая, сэр. Милая хорошая девушка. Все ее любили. Даже не знаю, что вам сказать.

— Теперь мы можем идти? — спросил мальчишка О'Ши.

Уайти вскинул бровь:

— Разве кто-то вам говорил, что не можете?

Джонни О'Ши и Рей Харрис вывалились из кухни, и было слышно, как они с грохотом кинули свои скейтборды на пол в гостиной, после чего отправились в комнату Рея и Брендана, по пути натыкаясь на мебель и громко топоча, как это обычно делают двенадцатилетние мальчишки.

— Где вы были между половиной второго и тремя утра? — задал Брендану вопрос Уайти.

— Спал.

Уайти перевел взгляд на мать:

— Вы можете это подтвердить?

Она пожала плечами:

— Как я могу ручаться, что он не вылез из окна и не спустился по пожарной лестнице? Я могу лишь подтвердить, что в десять часов он отправился к себе в комнату и что потом я увидела его в девять часов утра.

Уайти распрямился на своем стуле.

— Хорошо, Брендан. Мы хотим проверить вас на детекторе лжи. Как вы сейчас насчет этого?

— Вы меня арестовываете?

— Нет. Просто хочу проверить вас на детекторе.

Брендан пожал плечами:

— Как вам угодно. Пожалуйста.

— И вот вам моя визитка.

Не поднимая глаз от визитки, Брендан сказал:

— Я так ее любил, я... Такого больше у меня уже не будет. Я ведь что хочу сказать, два раза такого не бывает, правда? — Он вскинул глаза на Уайти и Шона. Слез в его глазах не было, но была такая боль, что Шону захотелось отвести взгляд.

— У большинства и одного-то раза такого не бывает, — сказал Уайти.

* * *


Около часа ночи они завезли Брендана домой. Парня четырежды прогоняли через детектор. После этого Уайти подбросил домой Шона, посоветовав ему ложиться: завтра им рано вставать. Шон вошел в пустую гулкую тишину квартиры, чувствуя дурной осадок в крови от переизбытка кофеина и привычки к полуфабрикатам, осадок, растекающийся сейчас по его спинному хребту. Открыв холодильник, он извлек оттуда банку пива и присел с ней к кухонному столу, и впечатления этого вечера, весь этот шум и свет нахлынули со всех сторон, разрывая черепную коробку. И он даже подумал, не слишком ли он стар для всего этого, не слишком ли устал для смертей, глупых мотивов преступления, глупых преступников, привычных, затасканных переживаний.

В последнее время он действительно устал. Устал глобально. Устал от людей. Устал от книг, и телевизора, и ночных новостей, и песен по радио, точно таких, какие он слышал много лет назад, и уже тогда они ему не нравились. Устал от своей одежды и своей прически и от одежды и причесок людей вокруг. Устал от служебных интриг и от того, кто кого трахает, в прямом и переносном смысле. Он дошел до той точки, когда человек абсолютно уверен, что уже слышал все, что ему скажут на ту или иную тему, и все это похоже на старую пластинку, которая и в первый-то раз не казалась новой.

Возможно, он просто устал жить — делать усилие и вставать каждое проклятое утро, начинать новый проклятый день, новый лишь тем или иным вариантом погоды или еды. Слишком устал, чтобы волноваться об убитой девушке, потому что вслед за ней появится другая убитая девушка. И опять, и опять... Устал отправлять в тюрьму убийцу, пусть даже и на пожизненный срок, даже это не вызывало чувства удовлетворения, потому что все равно они к этому шли всей своей идиотской нелепой жизнью, а мертвых не воскресить. И ограбленные, и изнасилованные все равно останутся ограбленными и изнасилованными.

Может быть, это и есть то, что в медицине называют депрессией — полное отупение, усталая безнадежность.

Кейти Маркус мертва, да, это так. И это трагедия. Умом он это понимал, но не мог почувствовать сердцем. Еще один труп, еще одна погасшая искра жизни.

Ну а его брак, что это такое, как не осколки разбитого вдребезги стекла? Видит Бог, как он любил ее при всей их абсолютной противоположности как человеческих особей. Лорен увлекалась театром, книгами, фильмами, а Шон порою даже не помнил, с субтитрами фильм или нет. Она была пылкой, разговорчивой, любила нанизывать слова, строить из них головокружительные башни, чтобы потом карабкаться вверх, к смыслу и сути, оставляя Шона где-нибудь на третьем этаже.

Впервые он увидел ее в школьном спектакле, в какой-то детской комедии, где она играла брошенную девушку, а никто в публике и на минуту вообразить себе не мог, что такую девушку, так и пышущую энергией, любопытством, вкусом к жизни во всей ее полноте, можно бросить. Даже и тогда они были странной парой: Шон — тихий, практичный и сдержанный со всеми, кроме нее, и Лорен — единственный ребенок стареющих хиппи, интеллектуалов либерального толка, работавших в Корпусе мира, а потому таскавших ее по всему свету и воспитавших в ней потребность видеть, и трогать, и искать в людях лучшее.

Мир театра был ее стихией. Она естественно чувствовала себя в нем вначале как актриса-любительница, потом как администратор местных театральных трупп, а иногда и как продюсер больших гастрольных проектов. Но брак их выдохся не из-за частых ее гастролей. По правде говоря, Шон не очень-то понимал, почему выдохся их брак, хотя и подозревал, что причина заключается в нем, в его молчаливости, в постепенно укоренившемся в нем и таком характерном для полицейского презрении к людям, в полнейшей невозможности для него поверить в высокие идеалы или альтруистические побуждения.

Ее друзья, когда-то так занимавшие его, стали казаться ему наивными детьми, погрязшими в далеких от жизни художественных теориях и абстрактном философствовании. Шон проводил вечера в суровой простоте реальных драм, где люди насиловали, крали и убивали из одного только неодолимого стремления так делать, а на уик-энд попадал на какую-нибудь идиотскую вечеринку с коктейлями, где девушки с прической «конский хвост» (включая и собственную его жену) рассуждали и спорили о мотивации греха. А мотивация простая. Люди глупы, как шимпанзе. Нет, они хуже, чем шимпанзе, — те не убивают друг друга из-за денег или фальшивых чеков.

Она говорила ему, что с ним стало трудно, невыносимо, что у него замшелые взгляды. Шон не возражал — что тут возразишь? Вопрос не в том, действительно ли он таков, каким представляет его жена, а в том, в лучшую или худшую сторону он изменился.

И все же они продолжали любить друг друга и, каждый по-своему, делали попытки: Шон — выбраться из своей шкуры, она же — в его шкуру влезть. В чем бы ни заключалась эта связующая пару химическая потребность друг в друге, у них с Лорен это было. Было всегда. И все же он, видимо, должен был догадаться о начинавшемся романе. Может быть, он и догадался о нем, но взволновал его главным образом не сам роман, а последовавшая затем беременность.

Черт. Он опустился на кухонный пол, один, без жены, в пустой кухне, и, уперев в лоб запястья, принялся в который раз за последний год думать о том, что привело к краху его женитьбу. Но ничего придумать он так и не мог, а представлялась ему теперь эта женитьба лишь осколками стекла, стеклянным крошевом, заполонившим его сознание.

Когда зазвонил телефон, он, сам не понимая почему, еще до того, как снял трубку и, прижав ее к уху, сказал: «слушаю», уже знал, что это она.

— Это Шон.

На другом конце провода слышалось приглушенное гудение мотора тяжелого трейлера с прицепом на холостом ходу и шуршание шин проносящихся по автостраде автомобилей. Он так и представил себе эту картину: остановка на автостраде, бензозаправка, ряд телефонов-автоматов между магазинчиком и «Макдональдсом». И Лорен стоит там, слушает.

— Лорен, — сказал он, — я знаю, что это ты.

Кто-то прошел там мимо автоматов, позвякивая ключами.

Трейлер с прицепом взревел, тронувшись с места и двинувшись по парковочной площадке.

— Как там она? — спросил Шон. Он чуть было не сказал: «Как моя дочь?» — но все же он не знал, его ли это дочь или же она только дочь Лорен, поэтому он повторил: — Как там она?

Грузовик набрал скорость, гравий заскрипел под колесами, а потом звук стал глуше, когда грузовик с парковки выехал на автостраду.

— Это невыносимо, — сказал Шон. — Неужели ты даже поговорить со мной не можешь?

Он вспомнил, что сказал Уайти Брендану о любви, о том, что у большинства ее и однажды в жизни не бывает, и представил себе жену, смотрящую вслед уходящему грузовику, представил ее с телефонной трубкой у уха, но не возле рта. Она высокая, стройная, и волосы ее цвета вишневого дерева. Смеясь, она прикрывает пальцами рот. В колледже они однажды попали в грозу и бежали по кампусу, и у входа в библиотеку она его впервые поцеловала, и что-то разжалось в груди Шона, когда ее мокрая рука легла на его затылок, разжалось то, что всегда, сколько он себя помнил, давило его, не давало дышать. Она сказала ему, что у него чудесный, лучший в мире голос, что он действует на нее, как виски или как дымок от костра.

С тех пор как она ушла, обычным ритуалом их разговора было то, что говорил лишь он, пока она не решала повесить трубку. Сама она за все время их телефонных разговоров не сказала ни слова с тех пор, как, уйдя от него, она ему звонила — звонила со стоянок и с автобусных станций, из мотелей, из пыльных телефонных будок по обочинам пустынных автострад где-нибудь на техасско-мексиканской границе. И хотя в трубке раздавалось одно только шипение телефонной линии, он всегда знал, что это она. Он чувствовал ее и по телефону. Иногда даже чувствовал ее запах.

Их беседы — если можно было так это назвать — могли длиться минут пятнадцать в зависимости от того, насколько словоохотлив был он. Но сегодня Шон был вообще измучен и истомлен тоской по ней, женщине, исчезнувшей из его жизни на седьмом месяце беременности, неожиданно, в одно прекрасное утро, когда ей невмоготу стало терпеть его чувство к ней — единственное из оставшихся у него чувств.

— Сегодня я не в состоянии, — сказал он. — Я чертовски устал, мне плохо, а ты даже не хочешь дать мне послушать твой голос.

Стоя в кухне, он дал ей последние безнадежные тридцать секунд на ответ. Он слышал звонок колокольчика — кто-то накачивал шину.

— Пока, детка, — сказал он хрипло, давясь мокротой, и повесил трубку.

Минуту он стоял неподвижно, вслушиваясь в эхо насоса, качающего шину, и как этот звук смешивается с мертвой тишиной кухни и колотится в его сердце.

Теперь он будет мучиться, он это знал. Он промучается всю ночь, а может быть, и утро. И может быть, всю неделю. Он испортил заведенный ритуал в разговоре с ней. Он повесил трубку. А что, если она уже открыла рот, чтобы заговорить, произнести его имя?

Господи.

Картина эта преследовала его, когда он шел в душ; если б только убежать от него, от этого видения, — она стоит в будке телефона-автомата и вот-вот заговорит, слова уже зарождаются в ее горле!

Шон, хочет она сказать, я возвращаюсь ДОМОЙ.


III

Ангелы молчания


15

Чудный парень


В понедельник утром дом наполнился гостями, пришедшими с соболезнованиями, и Селеста находилась в кухне возле своей кузины Аннабет, жарившей и парившей у плиты с отстраненно-яростным выражением, когда в кухню сунулся Джимми — голова его была еще влажной после душа — и спросил, не надо ли помочь.

В детстве две кузины, Селеста и Аннабет, были как родные сестры. Аннабет была единственной девочкой в семье, состоявшей из мужчин, Селеста же — единственным отпрыском родителей, ненавидевших друг друга, поэтому девочки проводили друг с другом много времени, а в старших классах чуть ли не каждый вечер допоздна болтали по телефону. С годами постепенно и незаметно все изменилось: отчуждение между отцом Аннабет и матерью Селесты росло, сердечные отношения сменились холодом и враждебностью. И каким-то образом, без малейшего повода, это отчуждение между братом и сестрой перенеслось и на девочек, и постепенно Селеста и Аннабет стали видеться лишь по семейным праздникам — на свадьбах, когда рождались дети и на последующих крестинах, а также иногда по общим праздникам — на Рождество и на Пасху. Селесту больше всего огорчало отсутствие видимых причин к охлаждению, было больно сознавать, что узы, казавшиеся столь прочными и непоколебимыми, могли так легко ослабнуть и распасться только лишь с течением времени, из-за семейных неурядиц и скачков роста.

Однако со смертью ее матери дела пошли на лад. Как раз не далее чем прошлым летом она с Дейвом и Аннабет с Джимми выезжали на пикник, а зимой они дважды вместе обедали и выпивали. С каждым разом беседа велась все оживленнее, и Селеста чувствовала, как уходят в прошлое десять лет странного охлаждения, и про себя называла причину его: Розмари.

Когда Розмари умерла, Аннабет была рядом с Селестой. В течение трех дней она приходила к ней утром и оставалась дотемна. Она помогала с готовкой и с похоронами и сидела с ней, утешая, когда та оплакивала мать, никогда не проявлявшую к ней большой любви, но все же мать.

И сейчас Селеста намеревалась быть рядом с Аннабет, хотя сама мысль о том, что человек, замкнувшийся в своей скорби и пугающе отчужденный, может нуждаться в поддержке, большинству казалась дикой. В том числе и самой Селесте.

Но она помогала ей на кухне, доставала из холодильника то одно, то другое, когда Аннабет просила ее, отвечала на телефонные звонки.

И вот появился Джимми, когда еще суток не прошло с тех пор, как он узнал о гибели дочери, и спрашивает жену, не надо ли помочь. Волосы его еще мокры и немного всклокочены после душа, а влажная рубашка прилипла к груди. Он бос, и печаль и бессонница залегли тенями у него под глазами, и Селеста подумала: господи, Джимми, ты-то как? Подумал ли ты, что будет с тобой?

Потому что остальные, заполонившие сейчас дом — гостиную и столовую, — толпившиеся возле входной двери, наваливающие кучей свои пальто на кровати Надин и Сары, не спускали глаз с Джимми, но не потому, что беспокоились о нем. Они глядели на него так, словно он один мог объяснить им ужасную нелепость произошедшего, успокоить сумятицу в их сознании, поддержать их, когда горе стихнет, но волны скорби будут накатываться, придавливая их своей тяжестью. Без всяких усилий Джимми всегда становился главным, его окружала аура властности и авторитета, и Селеста думала, сознает ли он сам эту свою черту и тяготит ли она его, особенно в такие минуты.

— Ты что? — спросила Аннабет, устремив взгляд на шипящие перед ней на черной сковородке ломтики бекона.

— Тебе ничего не надо? — спросил Джимми. — Я могу заменить тебя у плиты, если хочешь.

Аннабет бегло улыбнулась плите и покачала головой:

— Нет. Я в порядке.

Джимми покосился на Селесту, словно спрашивая: «Да? Это так?»

Селеста кивнула:

— Мы здесь справляемся, Джим.

Джимми опять перевел взгляд на жену, и Селеста уловила в нем нежность и боль, словно еще один клочок истерзанного сердца Джимми упал слезой, отделился, освободив сжатую грудь. Джимми потянулся через плиту, стер указательным пальцем каплю пота со щеки Аннабет, и Аннабет сказала:

— Не надо.

— Взгляни на меня, — шепнул Джимми.

Селесте захотелось выйти из кухни, но она побоялась, что это ее движение нарушит какую-то связь между ее кузиной и Джимми, разобьет нечто очень хрупкое.

— Не могу, — сказала Аннабет. — Если я взгляну на тебя, Джимми, я рухну, а я не могу себе этого позволить, когда в доме люди. Понимаешь?

Джимми отступил от плиты.

— Хорошо, детка, хорошо.

И Аннабет прошептала, опустив голову:

— Я просто не хочу опять рухнуть.

— Я понял.

На минуту Селесте показалось, что они стоят перед ней голыми, что она стала свидетельницей интимной любовной сцены между мужем и женой.

Открылась другая дверь в холл, и в дом ввалился отец Аннабет Тео Сэвидж, неся по ящику пива на каждом плече. Это был огромный мужчина, краснолицый и толстощекий, обладавший при своих габаритах известным изяществом. И вот сейчас он двигался по коридору с ящиками пива на широких, как корабельные мачты, плечах с грацией танцовщика. Селесту всегда удивляло, как эта глыба могла породить таких недомерков, из которых только Кевин и Чак хоть в какой-то степени унаследовали рост и стать отца и одна только Аннабет взяла его изящество.

— Посторонись, Джим, — сказал Тео, и Джимми уступил ему дорогу. Тео аккуратно обогнул его и направился в кухню. Он коснулся губами щеки Селесты со словами: «Как дела, детка?», потом сгрузил оба ящика на кухонный стол и, обхватив дочь за талию, уткнулся подбородком ей в плечо:

— Ну что, держишься, лапочка?

— Стараюсь, папа, — сказала Аннабет.

Он чмокнул дочь в шею со словами: «Девочка моя», — после чего повернулся к Джимми:

— У вас там контейнеры для прохладительных напитков. Мы можем их наполнить.

Они наполнили контейнеры, стоящие на полу возле кладовки, и Селеста опять занялась разворачиванием свертков с едой, принесенных теми, кто с утра вновь потянулся в дом. Еды была уйма — ирландский хлеб, пироги, круассаны, оладьи, пирожные, три разных блюда с картофельным салатом, кульки с булочками, мясные закуски. Шведские тефтели в огромной кастрюле, два окорока и порядочных размеров индейка в гофрированной фольге. Действительной необходимости стоять у плиты у Аннабет не было, и все это знали, как знали и то, что ей надо это делать. И она варила связками сосиски, жарила бекон и огромные яичницы, а Селеста все носила и носила еду на стол, придвинутый к стене в столовой. Ей казалось, что все это делается в тщетной надежде утихомирить горе родственников, утопив его в горах съестного, чтобы они проглотили его, заели и запили кока-колой и спиртным, кофе и чаем и в конце концов, насытившись до отупения, уснули. Так и бывает обычно на траурных сборищах — поминках, похоронах и памятных годовщинах, во время печальных событий, таких, как это. Все пьют и едят, и еще разговаривают, пока в силах есть, пить и разговаривать.

Среди толпившихся в гостиной она видела Дейва. Он сидел на кушетке возле Кевина Сэвиджа и беседовал с ним. Оба напряженно подались вперед, словно соревнуясь, кто первым свалится на пол. Селесте стало жаль мужа, потому что, как это часто бывало, над ним витал не столь явный, но ощутимый ореол одиночества, чуждости всей этой толпе. Ведь, в конце концов, все они его знали. Знали о случившемся с ним в детстве, и если даже они с этим смирились и не судили его (а, наверное, они его не судили), все равно Дейв не мог чувствовать себя легко и свободно с людьми, которые знали его всю жизнь. С ее друзьями и товарищами по работе, со всеми, кто не жил в этом районе, Дейв разговаривал уверенно и спокойно. Он острил и легко парировал шутки, проявлял наблюдательность и зоркость и был самым общительным и приятным собеседником. (Ее подруги из парикмахерского салона и их мужья очень любили Дейва.) Но здесь, где он вырос и пустил корни, при общении с людьми он всегда казался чуть заторможенным — не сразу понимал шутку, чуть-чуть отставал в реакциях.

Она попыталась поймать его взгляд, улыбнуться ему, дать понять, что, пока она здесь, он не совсем одинок. Но в коридорчик между гостиной и столовой хлынули люди, и Селеста потеряла мужа из виду. В толпе особенно чувствуешь, как редко видишь самого близкого и любимого человека и как мало уделяешь ему внимания. Все это время после истории с Дейвом она видела его совсем немного, если не считать той субботней ночи на кухонном полу сразу же после нападения на него. И она вообще его почти не видела, начиная со вчерашнего дня, когда в шесть часов позвонил Тео Сэвидж:

— Слышишь, детка, у нас дурные новости. Кейти погибла.

Первой реакцией Селесты было «нет».

— Не может быть, дядя Тео. Нет!

— Голубчик, мне жутко неприятно тебе это сообщать, но это так. Девочку нашли убитой.

— Убитой!

— В Тюремном парке.

Селеста смотрела на кухне телевизор — главную шестичасовую новость. Снятые с вертолета кадры: полицейские, толпящиеся возле кинотеатра на открытом воздухе, репортеры, которым еще неизвестно имя жертвы, но подтверждающие, что тело молодой женщины найдено.

Нет, только не Кейти, нет, нет.

Селеста сказала Тео, что она немедленно отправится к Аннабет, и вот она у нее, и все время с ней, не считая короткого промежутка с трех часов и до шести, когда позволила себе немножко вздремнуть.

И все же поверить в это до конца она не могла. Даже после всех рыданий ее вместе с Аннабет, Надин и Сарой. Даже после того, как, сидя на полу гостиной, она держала Аннабет, бившуюся в судорогах. Даже после того, как увидела Джимми в темной спальне дочери, прижимавшего к лицу ее подушку. Он не плакал и не говорил сам с собой, вообще не производил никакого шума. Он лишь стоял, прижав к лицу подушку, вдыхая запах волос своей дочки, ее лица, и еще, и еще. Вдох, выдох, вдох, выдох...

Даже после всего этого окончательно поверить в произошедшее она не могла. В любую минуту, думала она, может открыться дверь и в кухню вбежит Кейти, чтобы стащить с блюда на плите кусочек жареного бекона. Кейти не может умереть. Просто не может.

Если б только не эта мысль в самом дальнем уголке сознания, не эта странная нелогичная цепочка, протянувшаяся в ту минуту, когда в передаче новостей она увидела автомобиль Кейти и тогда же, совершенно вне всякой логики, подумала: кровь — Дейв.

И сейчас она чувствовала Дейва — там, в дальнем углу гостиной, — чувствовала его одиночество и понимала, что муж ее — хороший человек, не без недостатков, но хороший. Она любит его, и если она его любит, значит, он хороший, а если он хороший, то кровь в автомобиле Кейти не имеет никакого отношения к той крови на одежде, которую она отстирывала в субботу ночью. И значит, Кейти все-таки может каким-то образом оказаться живой. Потому что все другое — слишком страшно.

И нелогично. Совершенно вне всякой логики. Так решила Селеста, направляясь в кухню принести еще еды.

Она чуть не столкнулась с Джимми и с дядюшкой Тео, волочившими из кухни в столовую контейнер. В последнюю минуту Тео увернулся с криком:

— Осторожно, Джимми! Она на помеле!

Селеста скромно улыбнулась, как, по мнению Тео, полагалось улыбаться женщинам, и постаралась притушить в себе чувство, которое впервые возникло у нее в двенадцать лет, что взгляд дядюшки Тео задерживается на ней несколько дольше, чем следует.

Они протащили этот огромный контейнер, поддерживая его с двух сторон. Странная парочка: Тео, тоже огромный, румяный, громогласный, и Джимми — тихий, светловолосый и настолько поджарый, лишенный даже намека на переизбыток тела, что казался новобранцем, лишь недавно прошедшим лагеря. Толпа, гужевавшаяся возле дверей, расступилась перед ними, они поставили контейнер возле стола, прислонив его к стене, и Селеста заметила, что взгляды всех присутствующих обратились к ним, словно тяжесть, которую они тащили, была не огромным контейнером из красного пластика, а той самой дочкой Джимми, которую на этой неделе предстояло хоронить, той, чей образ соединил их, приведя в этот дом, где они пили и закусывали. И зорко наблюдал сейчас за ними, хватит ли у них мужества спокойно произносить имя Кейти.

Наблюдать, как они таскают один за другим и ставят в ряд контейнеры с прохладительными напитками, заставляя расступаться людей в гостиной и столовой, — Джимми, уместно сдержанный и сумрачный, но все же не забывающий поблагодарить каждого гостя и обменяться с ним сердечным и крепким рукопожатием, и Тео, как всегда буйный и неукротимый; не один из присутствующих отметил, как сблизились за эти годы эти люди, такие разные, как дружно, согласно двигаются они по дому — настоящий тандем. Кто бы мог предвидеть это, когда Джимми женился на Аннабет. Тео тогда вовсе не числился в его друзьях. Он был бузотер и выпивоха, подрабатывавший в разных сомнительных заведениях в качестве вышибалы, где получал чуть ли не вдвое против своего законного заработка диспетчера таксопарка. Он был общителен и смешлив, но в его веселых похмыкиваниях и дружеских пожатиях его крепких рук всегда чувствовалась некая угроза.

Джимми же, с другой стороны, выйдя из «Оленьего острова», был очень тих. К окружающим он относился по-дружески, но сдержанно, а на людях старался держаться в тени. Он был из тех, к кому прислушиваются, когда они говорят. Может быть, потому, что рот он открывал не часто, всегда было любопытно, что он скажет.

Тео был человек занятный, хотя, может быть, и не во всем приятный. Джимми же был приятен, хотя и не всегда казался занятным. Меньше всего можно было ожидать, что эти двое сойдутся и станут друзьями. И тем не менее так произошло. И вот Тео заботливо уставился в спину Джимми, готовый в любую минуту поддержать его, не дать ему упасть, и Джимми, приостановившись, что-то говорит в крупное ухо Тео, прежде чем продолжить совместный путь в толпе. Друзья-приятели, говорили про них. Такими они казались — друзьями-приятелями.

* * *


Так как дело шло к полудню — ну, не совсем, потому что в действительности было одиннадцать часов, но полдень все же был не за горами, — гости теперь приносили с собой не кофе и пирожные, а выпивку и закуску. Когда холодильник наполнился, Джимми и Тео Сэвидж отправились за новыми контейнерами и льдом наверх, на третий этаж, в квартиру Сэвиджей, где жили Вэл, Чак, Кевин и жена Ника Элейн, носившая траур либо потому, что с арестом Ника считала себя вдовой, либо же потому, что просто любила черный цвет.

Тео и Джимми нашли в кладовой рядом с сушкой два контейнера, а в холодильнике несколько мешочков со льдом. Наполнив контейнеры, они побросали в мусор пластиковые мешочки и уже пробирались обратно через кухню, как вдруг Тео проговорил:

— Эй, повремени-ка малость, слышишь, Джим!

Обернувшись, Джимми взглянул на тестя. Тот кивнул в сторону стула:

— Опусти его на пол.

Джимми повиновался и поставил контейнер рядом со стулом и, сев, стал ждать, что скажет Тео. Тео Сэвидж вырастил семеро детей в этой самой квартирке, тесной, трехкомнатной, с кривыми полами и шумными трубами. Однажды Тео сказал Джимми, что, как он думает, за это ему все простится до конца его дней. «Семеро ребятишек, — сказал он Джимми, — с разницей между ними не более двух лет, и все ревмя ревут в этой вшивой квартирке! Говорят, что дети — это счастье. Я приходил сюда после работы, в этот бедлам. Какое тут счастье? Одна головная боль. Голова просто раскалывалась. И заботы. Забот полон рот».

От Аннабет Джимми знал, что от забот этих отец старался держаться подальше и домой приходил лишь поесть, а потом опять спешил уйти. А сам Тео рассказывал Джимми, что с воспитанием детей не слишком убивался. Шестеро из них были мальчишки, а с мальчишками, по мнению Тео, все было просто: их надо было выкормить, научить драться и обращаться с мячом — вот и вся наука. Сюсюкать с ними — это дело матери, а к отцу они обращались лишь за деньгами на машину или когда речь шла о взятии на поруки. А своих дочерей ты портишь, говорил он Джимми.

— Неужели так прямо и говорил? — удивилась Аннабет, когда Джимми пересказал ей разговор с тестем.

Джимми совершенно не интересовало бы, каким отцом был Тео, если б не настойчивые попытки тестя при всяком удобном случае учить их с Аннабет в этом смысле уму-разуму, говоря, что, дескать, не обижайтесь, но я бы на вашем месте такого бы ребенку не спустил.

Обычно Джимми лишь кивал, благодарил за совет и тут же выбрасывал его из головы.

Теперь он тоже заметил в глазах Тео эту хитроватую усмешку многоопытного старика. Сев напротив, Тео уставился в пол. Сокрушенно улыбнувшись топоту и шуму, доносившимся снизу, он сказал:

— Похоже, ты с друзьями и родными видишься лишь на свадьбах и поминках. Правда, Джимми?

— Ясное дело, — ответил Джимми, пытаясь стряхнуть с себя чувство, донимавшее его со вчерашнего вечера, что истинное его "я", вырвавшись из тела, мечется в воздухе, бьется оголтело о его кожу, пытаясь нащупать путь назад, прежде чем, устав от этих трепыханий, не упадет камнем в темные недра земли.

Сложив руки на коленях, Тео долгим взглядом уставился на Джимми, пока тот не поднял голову и не встретился с ним взглядом.

— Ну, как ты, справляешься более или менее?

Джимми пожал плечами.

— Я до конца еще не осознал.

— Когда осознаешь, будет очень больно, Джим.

— Могу себе представить.

— Очень больно будет. Это я тебе гарантирую.

Джимми снова пожал плечами, чувствуя, как в душе поднимается нечто, — может быть, гнев? — закипает в утробе. Самое время ему сейчас слушать эти бодряческие советы от Тео Сэвиджа. Черт.

Тео подался вперед.

— Как было, когда умерла моя Джейни, благослови Господь ее душу? Ведь я тогда, Джим, полгода был сам не свой. Вот она — рядом с тобой, и вдруг назавтра нет ее. Исчезла. — Он щелкнул толстыми пальцами. — У Господа ангелов прибавилось, а я потерял святую женщину. Слава богу, дети к тому времени подросли. Я это в том смысле, что мог позволить себе горевать целых полгода. Мог позволить себе такую роскошь. А вот у тебя этой возможности нет.

Тео откинулся на спинку стула, и Джимми опять почувствовал, как закипает что-то в душе. Джейни Сэвидж умерла десять лет назад, и Тео безумствовал после этого больше, чем полгода. Скорее года два. Но в безумстве его не было ничего качественно нового: просто смерть жены окончательно лишила его тормозов. При жизни Джейни была нужна ему как прошлогодний снег.

Джимми терпел Тео как неизбежность. В конце концов, он отец его жены, куда денешься? На посторонний взгляд они казались друзьями, и Тео, наверное, так и считал. К тому же с годами Тео помягчел, даже стал открыто проявлять любовь к дочери и баловать внуков. Но одно дело — прощать человеку прошлые грехи, и совсем другое — терпеть его советы и нравоучения.

— Понимаешь, о чем я говорю? — сказал Тео. — Ты старайся, Джим, не давать воли скорби, не разрешай ей отвлекать тебя от твоих домашних обязанностей.

— Моих домашних обязанностей, — повторил Джимми.

— Да, именно. Ведь тебе надо заботиться о моей дочери и малышках. О них теперь надо думать в первую очередь.

— Угу, — сказал Джимми. — Ты воображаешь, что я могу забыть об этом, Тео?

— Я не сказал, что это так, Джим. Сказал, что такое возможно. Вот и все.

Джимми внимательно изучал левую коленную чашечку Тео, представляя себе, как она разлетается, взрывается в брызгах алой крови.

— Тео...

— Да, Джим.

Джимми представил себе аналогичный взрыв правой коленной чашечки, после чего взгляд его переместился к локтям Тео.

— Ты не думаешь, что с этим разговором мы могли бы повременить?

— Время — деньги, — сказал Тео. При этом он басовито хохотнул, слова его прозвучали предостерегающе.

— Например, до завтра. — Глаза Джимми оставили в покое локти Тео, и взгляд его взметнулся вверх, встретившись со взглядом Тео. — Я хочу сказать, что и завтра поговорить не поздно, разве не так, Тео?

— Я ведь почему сказал «время — деньги», Джимми... — В голосе Тео прозвучала досада. Это был крупный мужчина с бешеным нравом, и Джимми знал, что многие боятся его и что Тео это известно. Он привык внушать страх, который путал с почтением. — По мне, разговор этот вообще неприятный, так уж лучше сразу быка за рога, как и получилось.

— Ну да, конечно, — сказал Джимми. — Потому ты и сказал, что время — деньги. Разве не так?

— Ясное дело, так! Умный ты парень. — Тео похлопал Джимми по коленке и поднялся. — Ты выдюжишь, Джимми, справишься. Горе никуда не денется от тебя, но ты справишься. Потому что ты настоящий мужик. Я еще на вашей свадьбе сказал Аннабет: «Ты, детка, выбрала себе настоящего мужика и, что называется, старого закала. Лучшего из лучших». Так я сказал. Такого, который...

— ...а они взяли и сунули ее в мешок, — сказал Джимми.

— Ты это о чем? — Тео сверху вниз уставился на Джимми.

— О том, как выглядела Кейти, когда я опознал ее тогда в морге. Будто ее сунули в мешок, а мешок потом долго били железяками.

— Да, только пусть это...

— Не скажешь даже, какой она расы. Могла быть и чернокожей, и пуэрториканкой, как ее мать. Или арабкой. Но уж никак не белой. — Джимми поглядел на свои руки, зажатые между коленями, отметил про себя пятна на кухонном полу — бурые около его левой ноги, горчичного цвета — возле ножки стола. — Джейни умерла во сне, Тео. При всем моем к тебе сочувствии это так. Уснула и не проснулась. Тихо и мирно.

— Ни к чему приплетать сюда Джейни, слышишь?

— А моя дочь? Ее убили. Немножко разные вещи.

На минуту в кухне стало очень тихо, и тишина эта звенела, как звенит она в пустой квартире, когда внизу полно народу, и Джимми подумал: неужели у Тео хватит глупости нарушить это молчание и продолжать разговор? Давай, Тео, вперед. Скажи какую-нибудь глупость, мне как раз только этого и надо, чтобы кипение внутри меня вырвалось наружу!

Тео сказал:

— Послушай, я понимаю... — И Джимми вздохнул, выдохнув через нос. — Честное слово, понимаю. Но ты, Джимми, не должен все это...

— Что? — вскричал Джимми. — Что именно я не должен? Кто-то приставил пистолет прямо к голове моей дочери и снес ей затылок, а ты уверяешь меня, что я не должен. Чего я не должен? Носиться с моим горем? Скажи мне, объясни! Что, я не так себя веду? А ты будешь стоять рядом и учить меня, корчить из себя старейшину?

Тео опустил взгляд на свои ботинки и тяжело засопел, сжав кулаки и шевеля ими.

— По-моему, я этого не заслужил.

Джимми встал и задвинул стул. Поднял с пола контейнер. Взглянул на дверь и сказал:

— Можем мы теперь спуститься, Тео?

— Конечно, — сказал Тео. Он тоже встал, но стула не задвинул. Поднял свой контейнер со словами: — Ладно, ладно. Напрасно я выбрал для разговора это утро. Ты еще не готов к разговору. Однако...

— Тео! Хватит, а? Замолчи, и точка, ладно?

Подхватив контейнер, Джимми стал спускаться по лестнице. Он думал, что, наверное, обидел Тео, а потом решил, что пусть — ему на это наплевать. К черту Тео. Вот сейчас должно начаться вскрытие. Джимми еще помнит запах колыбельки Кейти, а там, в морге, они уже готовят ножи и скальпели, выкладывают топорики и пилы, которыми пилят кости.

* * *


Позже, когда его немного отпустило, Джимми вышел на заднее крыльцо и сел там под хлопающим на ветру бельем на веревках, протянутых над крыльцом еще с субботы. Он сидел, греясь на солнышке, а болтающиеся на веревке хлопчатобумажные комбинезоны Надин то и дело смазывали его по макушке. Аннабет и девочки проплакали всю эту ночь, заполнив всю квартиру громкими рыданиями, и Джимми казалось, что еще минута — и он зарыдает вместе с ними. Но он не зарыдал. Закричал он лишь тогда, на склоне, когда по глазам Шона Дивайна понял, что дочь погибла. Закричал дико, хриплым голосом. Но если не считать этого, он вообще мало что чувствовал. И вот он сидел на крыльце, мечтая о том, чтобы слезы наконец пришли и пролились.

Он мучил себя детскими снимками Кейти, картинами давнего прошлого: вот Кейти напротив него за потертым столом в «Оленьем острове»; Кейти плачет у него на руках шесть месяцев спустя после его выхода из тюрьмы и сквозь слезы спрашивает, когда вернется мама. То она маленькая визжит в ванне, а вот ей уже восемь лет, и она на велосипеде возвращается из школы. Вот она улыбается, а вот дуется. А вот она с лицом, перекошенным злобой, а вот она смущена — никак не выходит пример с делением. Они сидят за кухонным столом, и он помогает ей. Он видел Кейти и старше, в последующие годы: вот они на качелях с Дайаной и Ив, нежатся на солнце в погожий летний день. Все трое — нескладные подростки с непропорционально длинными ногами и в пластинках для исправления зубов. Он видел Кейти в спальне — лежит ничком на кровати, а Сара с Надин навалились на нее. Он видел ее в прогулочном костюме. Видел рядом с собой в его «гран-маркизе» — подбородок дрожит от напряжения в желании избежать кювета в тот первый раз, когда он учил ее вождению. Он видел, как она кричит, капризничает и откровенно злится, и почему-то эти картины трогали больше, чем безмятежные и полные благолепия.

Он видел ее, и только ее, видел постоянно. Но слез все-таки не было.

Они придут, шептал внутренний голос, просто ты в шоке.

Но шок начал проходить, возражал он внутреннему голосу, когда Тео затеял со мной идиотский разговор.

А если шок проходит, значит, скоро ты что-то почувствуешь.

Я уже чувствую.

Это печаль, говорил голос, это скорбь.

Нет, это не скорбь. И не печаль. Это ярость.

Ты и это почувствуешь. Но это пройдет.

Я не хочу, чтобы это проходило.


16

Я тоже рад тебя видеть


Дейв забирал Майкла из школы. Они шли домой, когда, повернув за угол, он вдруг увидел Шона Дивайна с еще одним парнем, стоявшим прислонившись к черному «седану», припаркованному возле дома Бойлов. Черный «седан» имел знаки администрации штата и огромное количество антенн на крыше, казалось, достаточное даже для связи с Венерой, и Дейв, еще издали едва кинув взгляд на спутника Шона, понял, что, как и Шон, это полицейский. У него был типичный для полицейского подбородок — чуть отвисший и выступающий. Он стоял в позе полицейского: расслабленно, слегка покачиваясь на пятках, но готовый в любую минуту ринуться вперед. И если все это не убеждало, то стрижка под горшок на голове сорокалетнего мужчины в сочетании с темными очками в золотой оправе сомнений не оставляли никаких.

Дейв стиснул руку Майкла, и в груди у него похолодело, словно кто-то, окунув в ледяную воду лезвие ножа, прижал его к легким Дейва. Он чуть было не остановился как вкопанный, ноги словно приросли к тротуару, но что-то внутри толкнуло его вперед, однако, как он надеялся, походка его в глазах посторонних не изменилась, шел он по-прежнему плавно, не спотыкаясь. Голова Шона повернулась в его сторону, взгляд его, вначале безмятежный и рассеянный, когда он узнал Дейва, изменился: зрачки сузились, нацелившись на него. Они оба одновременно улыбнулись — Дейв улыбнулся во весь рот, но и улыбка Шона была достаточно широкой, и Дейв даже удивился этому выражению искренней радости на лице Шона.

— Дейв Бойл! — воскликнул Шон, отделяясь от капота машины и протягивая ему руку. — Сколько же мы не виделись?

Дейв пожал его руку и несколько удивился вторично, когда Шон хлопнул его по плечу.

— Да, порядочно лет накапало, — сказал Дейв. — Годков шесть, наверное?

— Ага. Что-то вроде этого. Ты хорошо выглядишь, старина.

— Как поживаешь, Шон? — И Шон почувствовал, как его охватывает теплая волна радости, хотя умом он понимал, что лучше ему отсюда бежать без оглядки.

Но почему? Ведь их осталось так немного, друзей детства. И виной тому не только банальные причины, такие, как наркотики, тюремные сроки или полицейские преследования. Существуют и другие — переезды в пригороды, в другие манящие штаты, стремление быть как все: слиться с толпой игроков в гольф и шары, мелких предпринимателей с женами, выкрашенными в платиновый цвет, и широкоформатными телевизорами.

Нет, их и вправду осталось раз-два — и обчелся, и в груди Дейва шевельнулись гордость, и счастье, и застарелая печаль, когда, сжав руку Шона, он вспомнил, как Джимми спрыгнул вниз на рельсы метро, и вспомнил их совместные субботы и время, когда все еще было впереди.

— Прекрасно поживаю, — сказал Шон, и это прозвучало вполне искренне, хотя улыбка его показалась Дейву чуть кривоватой. — А это кто?

И Шон наклонился к Майклу.

— Это мой сын Майкл, — сказал Дейв.

— Привет, Майкл. Рад с тобой познакомиться.

— Привет.

— Я Шон, папин старый-старый приятель.

Дейв мог видеть, как голос Шона зажег в Майкле некий огонек. Голос Шона определенно обладал этим свойством — увлекать, как увлекают голоса ярмарочных зазывал и рекламных агентов, и, услышав его, Майкл оживился, видимо представив себе эту картину: папу и этого высокого, уверенного в себе незнакомца, когда они были детьми и играли на этих же улицах и мечтали о чем-то, подобном мечтам Майкла и его друзей.

— Очень приятно, — сказал Майкл.

— Взаимно, Майкл. — Шон пожал руку Майклу и, выпрямившись, встретил взгляд Дейва. — Красивый парнишка, Дейв. Как Селеста?

— Превосходно, превосходно. — Дейв силился вспомнить имя девушки, на которой женился Шон, но вспомнил только, что встречал ее в колледже. Лора? Эрин?

— Передавай ей привет от меня.

— Конечно. Ты все еще в полиции штата?

Дейв щурился, потому что солнце выглянуло из-за тучи и лучи его со всей силой ударили в черный лакированный бок правительственного «седана».

— Ага, — сказал Шон. — Вот, кстати, сержант Пауэрс, Дейв. Мой босс. Из Отдела убийств.

Дейв потряс руку сержанту Пауэрсу, чувствуя, как слово «убийство» неприятно повисло в воздухе.

— Как дела?

— Хорошо, мистер Бойл. А у вас?

— Все в норме.

— Дейв, — сказал Шон, — если у тебя найдется минутка, мы бы очень хотели быстренько задать тебе пару вопросов.

— Угу. Конечно. А в чем дело?

— Мы не могли бы войти в дом, мистер Бойл? — Сержант Пауэрс дернул подбородком в сторону входной двери квартиры Дейва.

— Конечно. — Дейв опять взял за руку Майкла. — Идите следом, ребята.

На лестнице возле квартиры Макалистера Шон сказал:

— Слыхал я, что квартирная рента даже здесь подскочила.

— Даже здесь, — подтвердил Дейв. — Хотят превратить нас в Стрелку. От антикварных магазинов уже продыху нет.

— В Стрелку, да, наверное, — с сухим смешком проговорил Шон. — Помнишь дом моего отца? Так его превратили в кондоминиум!

— Ну да? — удивился Дейв. — Такой красивый дом был.

— И все потому, что он продал его до того, как взлетели цены.

— Так, значит, теперь это кондоминиум, — сказал Дейв, и голос его гулким эхом прокатился по лестничной площадке. Он покачал головой. — Хлыщи, купившие его, небось за долю заплатили больше, чем получил твой старик за целый дом!

— Похоже, что так, — сказал Шон. — Ну а что поделаешь, правда?

— Не знаю, но должен же быть какой-то способ их остановить. Оттеснить их, вернуть назад, туда, откуда они родом. Вот пускай и убираются туда подобру-поздорову со своими сотовыми телефонами! Знаешь, что как-то раз сказал один мой приятель? Он сказал, что району этому не хватает хорошенькой волны преступлений, чтобы кончилось все это блядство! — Дейв засмеялся. — Вот тогда тут же и цены на недвижимость упадут, и квартирные ренты. Правда ведь?

— В Тюремном парке девушку убили, — сказал сержант Пауэрс. — Кажется, ваша мечта начинает сбываться.

— Ну, моя мечта — это слишком сильно сказано! — возразил Дейв.

— Согласен, — сказал сержант Пауэрс.

— Ты сказал плохое слово, папа, — заметил Майкл.

— Прости, Майк. Больше не буду. — И он через плечо подмигнул Шону, открывая дверь.

— Ваша жена дома, мистер Бойл? — осведомился сержант Пауэрс, когда они вошли.

— А? Нет. Ее нет дома. Слышишь, Майк, займись уроками не откладывая. Хорошо? Нам скоро ехать к дяде Джимми и тете Аннабет.

— Ну почему? Я хотел...

— Майк, — сказал Дейв, сверху вниз глядя на сына, — сейчас же отправляйся к себе наверх. Нам тут надо поговорить.

Майкл тут же понурился, приняв сиротливый вид, как это делают маленькие мальчики, когда взрослые их прогоняют, прежде чем начать серьезный разговор. Вжав голову в плечи, он направился к лестнице, волоча ноги так, словно к ним были привязаны холодные кирпичи. Глубоко вздохнув, совсем как мать, он стал подниматься по лестнице.

— Вот все они так, — сказал сержант Пауэрс, садясь на диван в гостиной.

— Вы это про что?

— Сутулятся, вжимают голову в плечи. Мой сынишка точно так же делал в этом возрасте, когда мы гнали его в постель.

— Да? — сказал Дейв, усаживаясь на козетку возле кофейного столика.

Минуту-другую они глядели друг на друга: Дейв глядел на Шона и сержанта Пауэрса, а они — на него, внимательно подняв брови, чего-то ожидая.

— Ты слышал о Кейти Маркус? — спросил Шон.

— Конечно, — сказал Дейв. — Я был у них сегодня утром, а Селеста еще там. Ужас, что творится. Кошмарное преступление.

— Истинная правда, — сказал сержант Пауэрс.

— Вы поймали того парня? — спросил Дейв. Он потер свой распухший правый кулак левой ладонью и лишь потом понял, что делает. Слегка нагнувшись, он сунул руки в карманы, пытаясь выглядеть непринужденно.

— Прилагаем все усилия. Поверьте, мистер Бойл.

— Как держится Джимми? — спросил Шон.

— Трудно сказать. — Дейв рад был возможности смотреть на Шона, а не на сержанта Пауэрса, что-то в выражении глаз последнего его тревожило. Не нравилось ему, как тот вглядывается, словно наперед зная, когда ты солжешь, зная наизусть каждое твое лживое слово с самого детства и до конца всей твоей проклятой жизни. — Ты ведь знаешь Джимми, — сказал Дейв.

— Не очень-то. А теперь уж совсем не знаю.

— Ну, он привык таить все внутри, — сказал Дейв. — Никогда не видно, что у него там в голове.

Шон кивнул.

— Мы потому и пришли к тебе, Дейв.

— Я ее видел, — сказал Дейв. — Не знаю, известно ли это вам.

Он посмотрел на Шона, и Шон распрямил ладони, ожидая продолжения.

— Видел в ту ночь, — продолжал Дейв, — когда, по-моему, она и погибла. У Макдэкилса ее видел.

Шон переглянулся с товарищем, после чего подался вперед, дружелюбно глядя на Дейва.

— Да, приятель, это-то нас и привело к тебе. Твое имя было в списке посетителей, который по памяти составил бармен. Мы слышали, Кейти там устроила целое представление.

Дейв кивнул:

— Они с подружкой танцевали на стойке.

— Очень напились? — поинтересовался сержант.

— Да, но...

— Но что?

— Но вели они себя вполне безобидно и мирно. Они танцевали, но никакого стриптиза, ничего такого не было. Ну, просто, как вам сказать, вели себя как девятнадцатилетние, понимаете?

— Продавать спиртное девятнадцатилетним, — заметил сержант Пауэрс, — для владельца значит рисковать своей лицензией.

— С вами этого не случалось?

— Чего «не случалось»?

— Не случалось пить в баре, будучи несовершеннолетним?

Сержант Пауэрс улыбнулся, и улыбка его показалась Дейву такой же проницательной, как и его глаза, словно каждый дюйм тела этого человека был настороже и следил.

— Так когда же, говорите, вы ушли из бара, мистер Бойл?

Дейв пожал плечами:

— Около часу, наверное.

Сержант Пауэрс записал этот ответ в блокнот, который он держал на коленях.

Дейв взглянул на Шона.

Тот сказал:

— Мы просто все уточняем, Дейв, для полноты картины. Ты сидел со Стэнли Кемпом, с Большим Стэнли, так?

— Да.

— Кстати, как он там? Слышал, у его мальчишки что-то вроде рака.

— Лейкемия, — сказал Дейв. — Это уже года два назад как было. Он умер. Четырех лет от роду.

— Господи. Вот мерзость-то. Черт. Не знаешь, что тебя ждет. Мчишься, мчишься на полной скорости, и вдруг — поворот, подхватываешь какую-нибудь мудреную хворь. Глядишь — и тебя через пять месяцев на кладбище волокут. Вот ведь какая штука жизнь, старина!

— Да, такая это штука, — согласился Дейв. — Но Стэн ничего, учитывая обстоятельства. У него хорошая работа в фирме Эдисона. Все еще кидает мяч в кольцо в команде «Парковой лиги» по вторникам и четвергам.

— И так же пугает всех жесткой игрой? — засмеялся Шон.

Дейв тоже засмеялся.

— Да, главным образом локтями работает.

— Когда, ты говоришь, девушки покинули бар? — спросил Шон, пока отзвук смеха еще замирал в воздухе.

— Ну, не знаю, — сказал Дейв. — По-моему, перед самым концом матча.

То, как задал свой вопрос Шон, ему не понравилось. Ведь он мог спросить его прямо, но вместо этого он усыплял бдительность Дейва разговором о Большом Стэнли. Разве не так? А может быть, он просто задал свой вопрос, когда тот неожиданно у него сложился? Как бы там ни было, Дейв почувствовал себя не очень уверенно. Неужели в убийстве Кейти он подозреваемый?

— Но матч передавался из Калифорнии поздно, — говорил Шон.

— Что? Да, начало было в десять тридцать пять. Так что девушки, по-моему, ушли минут за пятнадцать до меня.

— Получается примерно без четверти час, — сказал сержант.

— Похоже.

— У вас есть какие-нибудь соображения насчет того, куда они могли направиться?

Дейв покачал головой:

— Больше я их не видел.

— Да? — Авторучка сержанта повисла в воздухе над блокнотом.

Дейв кивнул:

— Да.

Сержант Пауэрс что-то записывал в блокнот — перо царапало бумагу, как маленький коготок.

— Дейв, ты помнишь, как парень швырнул ключи в другого?

— Что?

— Парень, — Шон пролистал записи в своем блокноте, — по имени, гм... Джо Кросби. Его дружки пытались отнять у него ключи от машины. И в конце концов он швырнул эти ключи в одного из них. Вышел скандал. Ты при этом присутствовал?

— Нет. А в чем дело?

— Да просто забавный случай, — сказал Шон. — Парень упирается, цепляется за свои ключи, а потом швыряет их. Пример пьяной логики. Правда?

— Наверно.

— Ты не заметил тогда чего-нибудь необычного?

— В каком смысле?

— Ну, скажем, кто-нибудь в баре смотрел на девушек недружелюбно. Ты, наверное, встречал таких — косятся на молоденьких девушек с какой-то даже злобой, пережить не могут, что их время прошло, а кровь все еще бурлит, вот они и косятся, словно кто-то виноват. Тебе попадались такие?

— Уж наверное.

— И в баре в ту ночь тоже?

— Не заметил. Я все больше матч смотрел. Я и на девушек-то не глядел, Шон, пока они на стойку не вспрыгнули.

Шон кивнул.

— Хорошая игра была, — сказал сержант Пауэрс.

— Ее Педро сделал, — сказал Дейв. — Нам бы вообще ничего не забили, если б не промашка в восьмом периоде.

— Да, игрок что надо. Не даром свой хлеб ест, верно?

— Лучшего игрока сейчас просто нет.

Сержант Пауэрс повернулся к Шону, и оба они одновременно встали.

— Все? — спросил Дейв.

— Да, мистер Бойл. — Сержант пожал ему руку. — Вы нам очень помогли, сэр.

— Пожалуйста. Всегда рад.

— О, черт, совсем забыл! — воскликнул сержант Пауэрс. — Куда вы направились после Макджилса; сэр?

Слово выскочило у Дейва раньше, чем он успел подумать:

— Сюда.

— Домой?

— Угу. — Дейв старался не отводить взгляда и отвечать твердым голосом.

Сержант Пауэрс опять раскрыл свой блокнот.

— К часу пятнадцати был дома. — Записывая, он смотрел на Дейва. — Так будет верно?

— В общем, да. Конечно.

— Вот и хорошо, мистер Бойл. Еще раз благодарю.

Сержант Пауэрс уже стал спускаться по лестнице, но Шон задержался в дверях.

— Я и вправду был очень рад тебя видеть, Дейв.

— А я тебя, — сказал Дейв, силясь вспомнить, что его раздражало в Шоне, когда они были детьми. Но так и не вспомнил.

— Надо нам как-нибудь пивка выпить, — сказал Шон. — И не откладывая в долгий ящик.

— Буду рад.

— Заметано. Ну, бывай, Дейв.

Они обменялись рукопожатием, и Дейв старался не поморщиться, когда рука Шона сжала его вспухшую руку.

— Ты тоже, Шон.

Шон стал спускаться, а Дейв остался на площадке. Шон махнул ему рукой через плечо, и Дейв помахал ему в ответ, хотя и знал, что Шон этого не видит.

Прежде чем отправиться к Джимми и Аннабет, он решил выпить пива в кухне. Он надеялся, что Майкл повременит и не сразу сбежит вниз, заслышав, что Шон и второй полицейский уехали. Дейв нуждался в минутной передышке, маленькой паузе, чтобы привести в порядок мысли. Он не совсем понял, что происходило в гостиной, — Шон и другой полицейский задавали ему вопросы, но кем они его считали, свидетелем или подозреваемым? Неопределенность их тона заставляла Дейва сомневаться в истинной цели их посещения. И эти сомнения вызвали у него сильный приступ головной боли. Когда Дейв в чем-то сомневался, когда истинные основания или причины колебались, становясь шаткими и неуловимыми, голова его начинала раскалываться, словно ее резали мясницким ножом. Она болела, и не только болела.

Дело в том, что иногда Дейв переставал быть Дейвом. Он был тогда Мальчишкой, Мальчишкой, Сбежавшим от Волков. И не от одних Волков, но и от Взрослых. А это было другое существо, чем просто Дейв Бойл.

Мальчишка, Сбежавший от Волков и от Взрослых, был сумеречным зверем, двигавшимся по лесистым просторам молчаливо и незаметно. Он жил в мире, невидимом, неведомом остальным, мире, им неизвестном, которого они не желали знать: мир этот темным потоком тек рядом с обычным миром, параллельно ему. Это был мир светлячков и сверчков, который можно было подглядеть лишь краем глаза, обнаружить на долю секунды, чтобы тут же, едва повернув голову, опять потерять из виду.

В этом мире Дейв пребывал довольно часто. Не в качестве Дейва, а Мальчишкой. И Мальчишкой трудным. Он вырос более злым, более неуравновешенным, способным на поступки, которые настоящий Дейв не мог себе даже вообразить. Обычно Мальчишка этот обитал лишь в снах Дейва, темным силуэтом мелькая за деревьями, различимый лишь изредка. И пока он оставался там, в этом туманном лесу сновидений, он был безвреден.

Однако с самого детства Дейв страдал приступами бессонницы. Бессонница могла накатывать после месяцев и месяцев здорового сна, ввергая его вновь в сумбурный и неспокойный мир бесконечных пробуждений и полудремы. Несколько дней бессонницы — и Дейв краем глаза начинал различать вещи, обычно невидимые. Чаще всего это были мыши, шмыгающие из утла в угол, сигающие через стол; а иногда — черные мухи, вьющиеся в темных закоулках, влетающие и вылетающие из комнаты. Перед глазами внезапно вспыхивали огненные шары, а окружающие казались гуттаперчевыми. А Мальчишка из сновидений был готов вот-вот стать реальностью. Обычно Дейв мог его сдерживать. Мальчишка кричал ему в уши, смеялся не к месту. Грозился прорвать маску спокойствия, прикрывавшую лицо Дейва, и обнаружить перед всеми свою неприглядную сущность.

Эти три дня Дейв не спал. Он лежал без сна, глядя на спящую жену, а Мальчишка плясал в его мозгу, в его сером веществе, и перед глазами мелькали разряды молнии.

— Мне просто надо привести в порядок мысли, — прошептал он и отхлебнул пива.

Привести в порядок мысли, и все будет хорошо, твердил он себе, слыша шаги Майкла на лестнице, упорядочить их, замедлить круговерть, и я наконец высплюсь, а Мальчишка уберется в свои заросли, окружающие не будут казаться гуттаперчевыми, мыши попрячутся по норам, и за ними последуют и мухи.

* * *


Когда Дейв вместе с Майклом выбрался к Джимми и Аннабет, был уже пятый час. Народ расходился, и атмосфера в доме была не из приятных: полупустые блюда с пышками и пирожными, в гостиной накурено так, что дышать трудно, — ведь там дымили целый день, с тех пор как стало известно о Кейти. Утром и ранним днем всех пришедших объединяли общая скорбь и любовь, но ко времени приезда Дейва чувства эти охладели, сменившись своего рода усталой отрешенностью, и на нервы действовали скрип стульев и бесконечные приглушенные прощания у двери.

По словам Селесты, Джимми почти все послеполуденное время провел на заднем крыльце. В дом он заходил всего несколько раз — справиться об Аннабет и выслушать еще несколько соболезнований — и тут же снова спешил на крыльцо, сидел там под развешанным на веревке бельем, давным-давно пересохшим и задубелым. Дейв спросил Аннабет, не нужна ли его помощь, может быть, надо что-нибудь принести, но та, даже не дослушав, покачала головой, и Дейв понял, что спрашивать было глупо. Если бы Аннабет что-то и понадобилось, нашлось бы человек десять, если не пятнадцать, к которым она обратилась бы скорее, чем к нему, Дейву, а сам он старался вспомнить, зачем он здесь, и не слишком дергаться, вспоминая. Вообще, видно, он не принадлежит к тому сорту людей, к которым хочется обращаться за помощью. Иногда он казался не от мира сего и с глубокой тайной горечью и сожалением сознавал, что, наверное, ему на роду написано производить впечатление человека ненадежного.

Вот это-то сознание своей отрешенности он и вынес сейчас на крыльцо. Он подошел к Джимми сзади. Тот сидел под хлопающим на ветру бельем в старом шезлонге и чуть поднял голову, заслышав его шаги.

— Я помешал, Джим?

— Дейв... — Джимми улыбнулся Дейву, появившемуся из-за шезлонга. — Нет-нет, старина, присаживайся.

Дейв опустился на пластмассовый ящик из-под молочных бутылок, стоявший напротив шезлонга. Шум из квартиры за спиной Джимми доносился сюда приглушенно — невнятными голосами, звоном столовых приборов.

— За весь день мне не удалось и словом с тобой перемолвиться, — сказал Джимми. — Как поживаешь?

— Господи, — удивился Дейв, — как ты поживаешь?

Джимми потянулся, подняв руки над головой, зевнул.

— Знаешь, сколько людей меня спрашивало об этом? Наверное, чувствую я себя так, как положено. Переменчиво, час на час не приходится. Как теперь? Теперь вроде ничего. Но наверное, потом будет по-другому. Похоже, что так. — Он снова пожал плечами и взглянул на Дейва: — Что у тебя с рукой?

Дейв посмотрел на свою руку. У него был целый день, чтобы придумать объяснение, но он напрочь забыл о руке.

— Это? Помогал приятелю диван ставить, оперся о косяк на лестнице и прищемил диваном.

Джимми, склонив голову, разглядывал вспухшие посиневшие костяшки Дейва.

— Да? Ясно.

Дейв видел, что объяснение его неубедительно, и решил, что, когда его спросят в следующий раз, надо иметь в запасе что-нибудь получше.

— Такая глупость, — сказал он. — Сам себе увечье нанес. Знаешь, как это бывает...

Теперь Джимми глядел ему в глаза, забыв о руке, и черты его смягчились. Он сказал:

— Я так рад тебя видеть, старина.

Дейв чуть было не спросил: «Правда?»

За двадцать пять лет их знакомства на памяти Дейва Джимми ни разу не был рад его видеть. Иногда он чувствовал, что тот не прочь его видеть, но это ведь не одно и то же. Даже когда жизнь вновь свела их, женив на двоюродных сестрах, Джимми не выказывал Дейву большей симпатии, чем просто знакомому. И вскоре Дейв начал воспринимать такую версию их отношений как данность.

Никогда они не были друзьями, не сражались в пристенок, не пинали консервную банку, дурачась на Рестер-стрит. Не гуляли целый год по субботам вместе с Шоном Дивайном, не играли в войну среди куч гравия возле Харвест, не прыгали с крыши на крышу служебных гаражей возле Поуп-парка, не смотрели вместе «Челюсти» в «Рене Чарльз», вжавшись в кресла и вскрикивая от страха. Никогда они не пытались перещеголять друг друга в лихой езде на велосипеде, не спорили, кто будет Старски, а кто — Колчак из «Крадущегося в ночи», не ломали санок на головокружительном спуске с Сомерсет-Хилл после бурана 75-го года. И не подъезжала к ним на Гэннон-стрит машина, пахнувшая яблоками.

Но вот он, Джимми Маркус, день спустя после того, как дочь его была найдена мертвой, и он говорит Дейву, что рад его видеть, а Дейв, как и за два часа до этого, во время беседы с Шоном, видит, что это правда.

— Я тоже рад тебя видеть, Джим.

— Как-то там наши девочки? — спросил Джимми, и в глазах его даже появилось что-то вроде улыбки.

— По-моему, справляются. А где Надин и Сара?

— Они с Тео. Ты, старик, поблагодари от меня Селесту, хорошо? Она нам сейчас прямо как божий ангел.

— Не надо благодарностей, Джимми, старина. Все, что в наших силах, мы с Селестой с радостью сделаем.

— Знаю. — Потянувшись, Джимми стиснул плечо Дейва. — Спасибо.

В эту минуту Дейв чего бы только не сделал для Джимми — поднял бы дом на грудь и держал так, пока Джимми не сказал бы, куда поставить.

И у него чуть не выскочило из головы, зачем он вышел на крыльцо. Ему надо было рассказать Джимми, что он видел Кейти в субботу вечером у Макджилса. Надо было выговорить это, потому что, если откладывать и сказать потом, Джимми удивится, почему он не сказал ему об этом раньше. Надо сказать, пока Джимми не узнает это от других.

— Знаешь, кого я сегодня видел?

— Кого? — спросил Джимми.

— Шона Дивайна, — сказал Дейв. — Помнишь его?

— Еще бы, — сказал Джимми. — До сих пор храню его ловушку.

— Что?

Джимми помахал рукой — дескать, не важно.

— Он теперь полицейский. И именно ему поручено дело Кейти. Он ведет расследование — так, по-моему, у них это называется.

— Да, — сказал Дейв. — Он заезжал ко мне.

— Заезжал к тебе? — удивился Джимми. — Гм... А что это ему у тебя понадобилось?

— Я был у Макджилса в субботу вечером. И Кейти там была. — Дейв постарался произнести это как ни в чем не бывало. — Я оказался в списке посетителей.

— Кейти там была, — повторил Джимми. Он поднял глаза, сощурился. — Ты видел Кейти в субботу вечером, Дейв? Мою Кейти?

— Ну да, Джим. Я про это и говорю. Я был в баре, и она была там. А потом она ушла с подружками и...

— С Дайаной и Ив?

— Ага, с этими девушками, с которыми она всегда повсюду ходит. Они ушли, вот и все.

— Вот и все, — сказал Джимми, устремив взгляд вдаль.

— Я в том смысле, что больше я ее не видел. Но в список я попал.

— Попал в список, понятно. — Джимми улыбнулся, но не Дейву, а чему-то, что, видно, различал вдали его взгляд. — А ты говорил с ней в тот вечер?

— С Кейти? Нет, Джим. Я смотрел матч по телевизору с Большим Стэнли. Я только поздоровался с ней, кивнул. А потом, когда оторвался от экрана, ее уже не было.

Джимми немного помолчал, ноздрями втягивая воздух и время от времени кивая своим мыслям. А потом он вдруг взглянул на Дейва и криво улыбнулся:

— Приятно.

— Что? — спросил Дейв.

— Сидеть здесь вот так. Просто посидеть. Приятно.

— Да?

— Посидеть, оглянуться кругом, — продолжал Джимми. — Ведь всю жизнь торопишься, спешишь — работа, дети, вечно черт знает в каких бегах, пока с ног не валишься. Даже скорость сбавить и то невозможно. А вот сегодня... День особенный, правда? На другие не похожий, а все же и тут приходится заниматься мелочами. То надо позвонить Питу и Сэлу, напомнить, чтоб как следует заперли магазин. То проследить, чтобы девочек, когда проснутся, умыли и одели как надо. То узнать, как там жена, держится ли. Понимаешь? — Он хитро улыбнулся Дейву, наклонился вперед, чуть покачиваясь, стиснув руки в один большой кулак. — То жать всем руки, принимать соболезнования, освобождать место в холодильнике для всей этой еды и питья и терпеть моего тестя, а потом еще позвонить медицинским экспертам, узнать, скоро ли они отдадут мне тело моей девочки, потому что ведь надо договориться с похоронным агентством Рида и с отцом Вера в Святой Цецилии, заказать поминальный стол и зал, где будут поминки, и...

— Джимми, — сказал Дейв, — что-нибудь из этого могли бы взять на себя мы.

Но Джимми продолжал, словно Дейва рядом и не было:

— ...и ни в одном из этих дел я не могу упустить ни единой мелочи, ведь, упусти я что, и это будет для нее как вторая смерть, и люди потом, лет через десять, будут помнить про Кейти лишь то, как все было не так на ее похоронах, а я не могу допустить, чтобы помнили про нее это, понимаешь? Потому что Кейти, старина, с шести лет уж точно, была девочкой очень-очень аккуратной, чистенькой, всегда очень заботилась об одежде, чтобы хорошо выглядеть. Вот потому-то и приятно и даже здорово просто посидеть на крылечке, оглядеться и постараться вспомнить про Кейти что-нибудь такое, чтобы немного поплакать. Ведь знаешь, Дейв, меня начинает порядком бесить, что я никак не могу расплакаться, поплакать по ней, моей родной дочке. Ни одной чертовой слезы не пролил еще!..

— Джим...

— Да?

— Но ты ведь сейчас плачешь!

— Ей-богу?

— Да ты до лица дотронься!

Джимми коснулся рукой щеки, по которой катились слезы. Отдернув руку, он секунду смотрел на мокрые пальцы.

— Черт, — сказал он.

— Хочешь, чтоб я ушел?

— Нет, Дейв, нет. Посиди еще немного, если тебе ничего.

— Мне ничего, Джим, ничего...


17

Один короткий взгляд


За час до назначенной встречи у Мартина Фрила Шон и Уайти заехали домой к Уайти, чтобы тот сменил рубашку, закапанную в обед.

Уайти жил с сыном Терренсом в многоквартирном доме из белого кирпича у самой южной границы города. Квартира была устлана бежевым ковровым покрытием, стены в ней были кремовыми, и пахло в ней мертвенным запахом гостиницы или больницы. Когда они вошли, телевизор был включен, хотя дома никого не было, тихо играла музыка, а на ковре возле черной махины музыкального центра валялись разрозненные части игры «Сега». Напротив телевизора и музыкального центра стояла продавленная кушетка, а судя по оберткам из «Макдональдса» в мусорной корзине, которые тут же заприметил Шон, морозильник здесь был в основном набит готовыми обедами.

— Где Терри? — спросил Шон.

— На хоккее, наверное, — сказал Уайти. — Или на бейсболе... Сейчас сезон. Но больше он увлекается хоккеем. Пропадает на чемпионате.

Шон однажды видел Терри. В четырнадцать тот был здоровенным детиной, настоящим великаном, и Шон представил себе его года через два, представил, в какой ужас будет повергать противника его появление на льду, его мощные, на бешеной скорости броски.

Терри был оставлен на попечение отцу, потому что мать и не думала оспаривать у него это право. Она бросила мужа и сына несколько лет назад ради адвоката, специалиста по гражданскому праву, обвиненного позднее в растрате и, как это слышал Шон, дисквалифицированного. С адвокатом этим она осталась, сохранив хорошие отношения и с Уайти. Во всяком случае, говорил он о ней так, что забывали о его разводе.

Сейчас, войдя в гостиную вместе с Шоном, Уайти тем не менее о нем напомнил. Расстегивая рубашку и поглядывая на разбросанные на полу части «Сеги», он заметил:

— Сьюзен говорит, что мы с Терри устроили здесь настоящую берлогу. Она закатывает глазки, но знаешь, по-моему, это она просто из ревности. Пива или еще чего-нибудь?

Шону вспомнились слова Фрила о том, что Уайти пьет, и он представил себе, каким взглядом тот встретит Уайти, если от него будет разить, как из пивной бочки. А кроме того, зная Уайти, можно было заподозрить и то, что он испытывает его, Шона, — ведь все сейчас смотрят на него с пристрастием.

— Принеси-ка воды, — сказал он, — или кока-колы.

— Вот хороший мальчик, — сказал Уайти. Он улыбался с таким видом, будто действительно испытывал Шона, но что-то неуловимое во взгляде говорило о том, что на самом деле ему хочется выпить. Облизнувшись, Уайти сказал: — Я принесу две банки кока-колы.

Вернувшись из кухни с двумя банками, одну он вручил Шону. Потом направился в ванную, маленькую, рядом с гостиной, и Шон услышал, как он стягивает рубашку и плещется под краном.

— Все это дело становится каким-то неопределенным! — крикнул Уайти из ванной. — У тебя тоже такое чувство?

— Есть немножко, — признался Шон.

— Алиби Феллоу и О'Доннела выглядят вполне солидно.

— Это не означает, что они не могли кого-то нанять, — заметил Шон.

— Согласен. Ты думаешь именно так?

— Да нет. Слишком грязная работа.

— Однако совсем исключить эту версию нельзя.

— Нельзя.

— Надо нам еще раз получше допросить этого паренька Харриса, хотя бы потому, что алиби у него нет. Но вообще-то, старина, не подходит ему такое дело. Слабоват он для этого.

— Но мотив все же усмотреть можно, — сказал Шон. — Например, зреющая ревность к О'Доннелу или что-нибудь в этом роде.

Уайти вышел из ванной, вытирая полотенцем лицо; на белом животе его через всю диафрагму слева направо змеился красный шрам, стягивающий кожу.

— Ну, так что этот парень? — Он опять направился в спальню.

Шон вышел за ним в переднюю.

— Преступником он мне тоже не очень видится, но надо в этом удостовериться точно.

— К тому же есть еще папаша и эти ее полоумные дядюшки, но наши уже переговорили с соседями, и не думаю, что путь наш ведет сюда.

Прислонившись к стене, Шон отпил кока-колы.

— Учитывая полную неопределенность всего этого дерьмового дела, сержант, думаю...

— Да, поделись со мной всеми предположениями. — Уайти появился в коридорчике в накинутой на плечи свежей рубашке. — Старушка эта, Прайор, — сказал он, застегивая пуговицы, — говорила, что не слышала крика.

— Но выстрел слышала.

— Мы решили, что это был выстрел. Но может быть, ты и прав. А вот крика она не слышала.

— Возможно, девчонке Маркус было не до криков: она стукнула злоумышленника дверцей и поспешила поскорее убраться.

— Ну, будь по-твоему. А когда она его увидела? Когда он шел к машине?

Отойдя от Шона, Уайти завернул в кухню.

Отделившись от стены, Шон последовал за ним.

— А это значит, что она, возможно, знала преступника. Потому и сказала ему: «Привет».

— Ага. — Уайти кивнул. — Иначе зачем ей было останавливать машину?

— Нет, — сказал Шон.

— Нет? — Опершись на кухонный стол, Уайти уставился на Шона.

— Нет, — повторил Шон. — Машина стукнулась обо что-то и попала в кювет.

— Однако нет следов торможения.

Шон кивнул:

— Машина ехала со скоростью миль пятнадцать в час, но что-то бросило ее в кювет.

— Что?

— А черт ее знает! Кто руководит расследованием? Ты?

Уайти улыбнулся и одним глотком прикончил свою банку. Он открыл холодильник, чтобы достать еще одну.

— Что может заставить водителя свернуть в кювет, не нажав на тормоза?

— Что-нибудь на дороге, — предположил Шон.

Уайти поднял банку колы в знак согласия.

— Но на дороге мы ничего не нашли.

— Это было уже утром.

— Значит, что-нибудь вроде кирпича?

— Тебе не кажется, что кирпич для этого слишком мал? И поздно ночью...

— Цементная плита.

— Пусть так.

— Во всяком случае, что-то на дороге было, — сказал Уайти.

— Что-то было, — согласился Шон.

— Она резко сворачивает, попадает в кювет, нога соскакивает с тормоза, и мотор вырубается.

— И вот тут и появляется злоумышленник.

— Которого она знает. И что, он просто подходит и набрасывается на нее?

— Она ударяет его дверцей и затем...

— Тебя когда-нибудь ударяли автомобильной дверцей? — Подняв воротник, Уайти накинул на него галстук и стал завязывать узел.

— Бог миловал.

— Это легкий толчок. Если ты стоишь вплотную, а миниатюрная женщина ударяет тебя дверцей от какой-то вшивой «тойоты», такой удар ничего, кроме досады, у тебя вызвать не может. Карен Хьюз показала, что преступник находился в шести дюймах, когда выстрелил в первый раз. В шести дюймах.

Шон понял его.

— Ладно. Но может быть, она упала назад и ногой пнула дверцу? И дверца его ударила.

— Дверцу надо было открыть. Закрытую дверцу она могла пинать сколько угодно, и ничего бы не произошло. Она должна была вручную открыть ее и толкнуть рукой. Так что убийца либо отступил назад и получил удар, когда не ожидал его, либо...

— Либо очень мало весил.

Уайти оправил воротничок.

— И тогда опять всплывает вопрос о следах.

— Эти чертовы следы... — проговорил Шон.

— Да! — рявкнул Уайти. — Именно чертовы! — Он застегнул верхнюю пуговицу и подтянул узел повыше. — Представь, Шон, преступник преследует женщину по парку. Она бежит что есть мочи. Он вот-вот настигнет ее, эта разъяренная обезьяна. Он мчится по парку. И ты хочешь сказать, что нога его ни разу не впечаталась в землю?

— Всю ночь шел дождь.

— Но ее-то следы мы нашли, целых три. Загадка природы!

Опершись о стоявший сзади буфет и откинув голову, Шон старался представить себе всю картину: Кейти Маркус балансирует, сбегая вниз по темному склону возле кинотеатра, кусты царапают ее, волосы мокры от дождя и пота, по рукам и груди струится кровь. И вот темный, без лица силуэт преступника появляется на кромке. Он всего в нескольких шагах, бежит, подгоняемый жаждой убийства. Шону он виделся крупным, рослым, этот выродок. И по-своему хитрым: догадался подложить что-то на дорогу и заполучить Кейти Маркус, отправив в кювет ее машину. И ему хватило хитрости выбрать Сидней-стрит, где его вряд ли кто-нибудь мог увидеть и услышать. То, что его услыхала старушка Прайор, — факт удивительный, этого преступник представить себе никак не мог, потому что даже для Шона оказалось неожиданным открытие, что в этом выгоревшем квартале еще кто-то живет. Все остальное хитрый преступник предусмотрел.

— Думаешь, он схитрил, заметая следы?

— А? — спросил Шон.

— Преступник мог убить ее, а потом вернуться и набросать земли на собственные следы.

— Возможно, но как ему упомнить, куда он ступал? И к тому же в темноте? Даже если допустить, что у него был фонарик. Такое огромное пространство покрыть, отыскать следы, идентифицировать их и уничтожить...

— Но ведь был дождь, старина.

— Да, — вздохнул Уайти. — Я бы мог списать все на дождь, если б парень этот весил фунтов сто пятьдесят, а то и меньше. В противном же случае...

— Брендан Харрис весит что-нибудь вроде этого.

Уайти даже застонал:

— Положа руку на сердце, неужели ты считаешь этого парня способным на такое преступление?

— Нет.

— Ну и я не считаю.

— Ну а вот что твой дружок? Он довольно худенький.

— Кто?

— Бойл.

Шон подался вперед.

— Мы о нем в этом смысле не говорили.

— Ну а сейчас поговорим.

— Погоди-ка...

Уайти предостерегающе поднял руку:

— Он сказал, что покинул бар около часа. Чушь собачья. Ключами от машины в часы саданули без десяти. Кэтрин Маркус ушла из бара в двенадцать сорок пять. Это точные факты, Шон. В алиби этого парня существует временная прореха минимум в пятнадцать минут, о которых нам известно. Откуда мы знаем, когда он явился домой? Я имею в виду, явился на самом деле.

Шон рассмеялся:

— Уайти, он всего лишь человек, оказавшийся в баре.

— В последнем месте, где ее видели. В последнем, Шон. А ты сам сказал...

— Что я сказал?

— Что стоит поискать парня, чье время ушло.

— Я не...

— И я не утверждаю, что это сделал он. Даже близко не утверждаю. И все же. Есть в этом парне нечто подозрительное. Слышал, какую муру он городил насчет того, что городу полезна была бы хорошая волна преступлений. И ведь это он всерьез! Шон поставил на стол пустую банку из-под кока-колы.

— Ты их сдаешь?

Уайти нахмурился:

— Нет.

— Даже по пять центов за банку?

— Шон...

Шон швырнул банку в мусорное ведро.

— Ты хочешь сказать, что такой парень, как Дейв Бойл, может убить свою... кто она ему? — двоюродную племянницу своей жены из-за каких-то застарелых комплексов? Глупее мне ничего не приходилось слышать.

— Однажды мне пришлось арестовывать парня, убившего жену за то, что она дурно отозвалась о его кулинарных способностях.

— Ну, в браке чего не бывает, старина. Там обиды накапливаются годами. А ты заподозрил человека, сказавшего: «Меня бесит, что арендная плата взлетает до небес. Прямо хочется кокнуть парочку-другую окрестных жителей, чтобы жилье подешевело!»

Уайти рассмеялся.

— Что, не так? — сказал Шон.

— Ну, ты так это повернул, — сказал Уайти. — Ладно. Это глупо. Согласен. И все-таки что-то с ним не так. Не будь в его алиби этого временного зазора, я бы слова не сказал. Не встреться он с Кейти в баре в вечер ее гибели, я бы тоже не сказал. Но алиби у него с изъянцем, и Кейти он в тот вечер видел, почему я и говорю: что-то с ним не так. Он утверждает, что отправился потом прямо домой? Хорошо бы это подтвердила его жена. Хорошо бы жилец на первом этаже вспомнил, что слышал его шаги на лестнице в пять минут второго. Ясно? И тогда я вычеркну из памяти эту мысль. Ты на его руку обратил внимание?

Шон промолчал.

— Его правая кисть чуть не вдвое толще левой. Видно, попал совсем недавно в какую-то переделку. Я хочу знать, что это была за переделка. Пусть мне только расскажут о какой-нибудь стычке в баре, и я моментально отстану.

Уайти осушил вторую банку колы и кинул ее в мусорное ведро.

— Дейв Бойл, — сказал Шон. — Значит, ты всерьез хочешь взглянуть на Дейва Бойла?

— Да, бросить взгляд, — сказал Уайти. — Один короткий взгляд.

* * *


Они собрались в комнате для совещаний на третьем этаже возле офисов Отдела убийств и окружной прокуратуры. Фрил предпочитал проводить совещания здесь, потому что в комнате этой обстановка была холодной и строгой, кресла — жесткими, стол — черным, а стены — цементно-серого цвета. Помещение не располагало к хитроумным и не относящимся прямо к делу отступлениям и нелогичным доводам. Задерживаться в этом зале сверх положенного тоже никому бы не пришло в голову: сюда приходили по делу и уходили, чтобы заняться делом.

Сейчас в комнате было расставлено семь стульев, и все они были заняты. На председательском месте во главе стола сидел Фрил, по правую руку от него — заместитель начальника Отдела убийств окружной прокуратуры графства Саффолк Мэгги Мейсон, а по левую — сержант Роберт Берк, возглавлявший другое подразделение отдела. Уайти и Шон сидели друг против друга через стол, а рядом с ними — Джо Суза, Крис Конноли и два других детектива из Отдела убийств штата: Лейн Брэкет и Шайра Розенталь. Перед каждым лежала стопка отчетов и протоколов или копий отчетов и протоколов, фотография с места события, заключения медицинской экспертизы, отчеты следствия и их собственные блокноты с записями, а также примерные планы и наспех сделанные зарисовки места преступления.

Первыми говорили Уайти и Шон, зачитавшие свои беседы с Ив Пиджен и Дайаной Честра, миссис Прайор, Бренданом Харрисом, Джимми и Аннабет Маркус, Романом Феллоу и Дейвом Бойлом, которого Уайти обозначил лишь как «свидетеля из бара», за что Шон был ему очень благодарен.

Следующими отчитывались Брэкет и Розенталь. Говорил главным образом Брэкет, хотя Шон и был уверен, что, судя по прошлому, основную часть черновой работы произвел Розенталь.

— У коллег жертвы по работе в магазине ее отца есть прочные алиби и нет очевидных мотивов. Все они, как один, утверждают, что жертва, насколько им это известно, врагов не имела, а крупных долгов или пристрастия к наркотикам тоже. При обыске в комнате жертвы не найдено ничего предосудительного, обнаружено семьсот долларов наличными, дневник отсутствует. Анализ банковского счета жертвы показал, что траты ее соответствовали ее доходам. Больших вложений или снятий со счета не выявлено до самого утра пятницы, пятого числа, когда счет был аннулирован. Именно эти деньги найдены в ящике комода в комнате девушки, что подтверждает идею сержанта Пауэрса, что в субботу девушка собиралась покинуть город. Предварительные беседы с соседями предположение о семейных неурядицах опровергают.

Брэкет сложил стопкой свои записи, показывая этим, что отчет окончен, и Фрил обратился к Сузе и Конноли.

— Мы поработали над списками посетителей баров, в которых побывала жертва в свой последний вечер. Из значащихся там семидесяти пяти человек мы допросили двадцать восемь, не считая двух, с которыми беседовали сержант Пауэрс и полицейский Дивайн, — то есть Феллоу и Дэвида Бойла. Полицейские Хьюлет, Дартон, Вудс, Цеччи, Меррей и Истмен взяли на себя труд допросить остальных сорок пять человек, и мы располагаем и их докладами.

— Каковы заключения относительно Феллоу и О'Доннела? — спросил Фрил.

— Сами они вне подозрений. Что не означает, что они не могли поручить кому-нибудь эту работу.

Фрил откинулся на спинку стула.

— За годы службы я не раз имел дело с заказными убийствами, и в данном случае мне это не кажется вероятным.

— Если это было заказное убийство, — сказала Мэгги Мейсон, — то почему бы убийце не прикончить ее прямо в машине?

— Попытка была, — сказал Шон.

— По-моему, сержант, коллега не имеет в виду единичный выстрел. Почему бы не расстрелять всю обойму?

— Пистолет дал сбой, — сказал Шон и, глядя прямо в иронически прищуренные глаза сидящих вокруг, вдруг добавил: — Мы этого почему-то не учитываем. Оружие могло дать осечку, и этим воспользовалась Кэтрин Маркус. Она сбивает с ног преступника и убегает.

В комнате на время воцарилась тишина. Фрил размышлял, уткнувшись в сложенные домиком указательные пальцы.

— Возможно, — наконец сказал он. — Такое возможно, но зачем бить ее палкой, или битой, или чем там он ее бил? Мне не кажется, что это говорит о профессионализме.

— Я пока что не слышал, чтобы О'Доннел и Феллоу знались с профессионалами, — сказал Уайти. — Они могли нанять какого-нибудь олуха за две порции виски с содовой.

— Но вы сказали, что старая леди слышала, как Маркус поздоровалась с убийцей. Неужели она стала бы здороваться с громилой, изготовившимся для нападения?

Уайти дернул головой, что можно было расценить как кивок:

— В том-то и дело.

Мэгги Мейсон подалась вперед, наклонившись над столом:

— Итак, мы полагаем, что жертва знала убийцу. Верно?

Шон и Уайти сначала переглянулись, затем, покосившись на председателя, кивнули.

— В Ист-Бакинхеме, конечно, немало громил, в особенности на Плешке, но что общего у них с такой девушкой, как Кэтрин Маркус?

— И то верно, — вздохнул Уайти. — Согласен.

— Нам всем было бы крайне удобно считать это делом рук наемного убийцы-гангстера, — сказал Фрил. — Но такие ужасные побои? Похоже, он был в ярости, что говорит о явной потере самообладания. Уайти кивнул:

— Мы не должны этого исключать. Вот и все, что я пытался выразить.

— Хорошо, сержант.

Фрил опять повернулся к Сузе, который, казалось, был раздосадован этим отклонением в сторону.

Он откашлялся, после чего неспешно перелистал записи.

— Так или иначе, но мы побеседовали с неким Томасом Молданадо, который в субботу выпивал в «Последней капле», баре, из которого Кэтрин Маркус подвезла подруг домой. Похоже, в этом баре не слишком много туалетных кабинок, потому что Молданадо заметил выстроившуюся там очередь, как раз когда девушки уходили. Поэтому он вышел помочиться на парковку, где увидел машину с потушенными фарами, а в ней мужчину. Молданадо сказал, что было это ровно в час тридцать. Сказал, что обзавелся новыми часами и хотел посмотреть, светится ли в темноте циферблат.

— Ну и как, он светился?

— По-видимому.

— Но этот человек в машине, — сказал Роберт Берк, — мог быть просто пьяным и спать.

— Мы так сразу и подумали, сержант. И Молданадо сказал, что это первое, что он подумал. Но нет, человек этот сидел прямо, и глаза у него были открыты. Молданадо сказал, что принял бы его за полицейского, если б не машина — какая-то иностранная: «хонда» или «субару».

— И немного покореженная, — сказал Конноли. — Вмятина на переднем крыле со стороны пассажира.

— Именно, — сказал Суза. — И Молданадо решил, что парень хочет снять проститутку. Сказал, что по вечерам район ими так и кишит. Но если цель в этом, то зачем стоять на парковке? Не проще ли проехаться по авеню?

— Хорошо, и тогда... — сказал Уайти.

Суза поднял руку:

— Секундочку, сержант... — Он окинул Конноли нервным взглядом, и глаза его блеснули. — Мы повнимательнее оглядели парковочную площадку и нашли там кровь.

— Кровь?

Он кивнул.

— Поначалу можно было подумать, что водитель лил масло в масленку и пролил — такая густая образовалась лужица и вся в одном месте. Потом мы прошлись кругом и нашли еще несколько капель — одну, другую, как бы удаляющиеся от основного места. Мы обнаружили капли и на стенах, и на подъездной дорожке за баром.

— Послушайте, полицейский, — сказал Фрил, — куда вы клоните?

— Кто-то еще был ранен в ту ночь возле «Последней капли».

— Откуда вы знаете, что это случилось в ту же ночь? — спросил Уайти.

— Экспертиза подтвердила. Ночной сторож, припарковавшись, прикрыл эту лужицу, но одновременно не дал дождю ее смыть. Судя по всему, кто бы ни была жертва, ей пришлось несладко. А нападавший? Он тоже пострадал. Следы крови на парковке разные, двух разных групп. Сейчас мы связались с больницами и таксомоторными парками на случай, если жертва впрыгнула в такси. Мы обнаружили волоски, все в крови, чешуйки кожи, кусочки костной ткани. Ожидаем ответных звонков из пунктов «Скорой помощи». Пока что ответы на все наши запросы негативные, но я могу поручиться, что в конце концов мы найдем, кто обращался куда-либо за медицинской помощью по поводу травмы головы от удара тупым предметом в ночь с субботы на воскресенье или в воскресенье утром.

Шон поднял руку:

— То есть вы утверждаете, что в ту ночь, когда Кэтрин Маркус вышла из бара «Последняя капля», возле этого же бара на парковке кому-то проломили череп?

Суза улыбнулся:

— Ага.

Брошенный мяч перехватил Конноли:

— Экспертиза, исследовав засохшую кровь, обнаружила следы двух типов: группы А и группы В с отрицательным резусом. Поскольку следов крови группы А значительно больше, мы полагаем, что они принадлежат жертве.

— Кровь Кэтрин Маркус — группы 0, — сказал Уайти.

Конноли кивнул:

— Найденные волоски принадлежат мужчине.

— Какова же ваша версия? — осведомился Фрил.

— Версии мы не имеем. Единственное, что мы знаем, это то, что в ночь гибели Кэтрин Маркус на парковочной площадке возле ее последнего бара кому-то еще проломили голову.

— На парковке произошла пьяная драка, — сказала Мэгги Мейсон. — И что из этого следует?

— Никто из посетителей бара не помнит никаких драк — ни в самом баре, ни вне его. Между часом тридцатью и часом пятьюдесятью бар покинули только Кэтрин Маркус и две ее подружки. Выходил также свидетель Молданадо, но, помочившись, он тут же вернулся. Входить тоже никто не входил. На парковочной площадке Молданадо видел человека, по его словам, приличной наружности, тридцати с небольшим, темноволосого. Когда Молданадо без десяти два покидал бар, на площадке уже никого не было.

— Как раз в это время девчонка Маркус бежала через парк.

Суза кивнул:

— Мы не говорим, что здесь очевидная связь. Возможно, ее и вовсе нет. Но все-таки совпадение знаменательное.

— Ну и, опять же, какова ваша версия? — спросил Фрил.

Суза пожал плечами:

— Не знаю, сэр. Допустим, это все-таки был гангстер. Тот парень в машине выслеживал, когда девчонка Маркус выйдет из бара. Она выходит, и он звонит по телефону сообщнику. Дальше в дело вступает сообщник.

— И что потом? — спросил Шон.

— Потом? Потом он ее убивает.

— Нет, тот парень в машине? Что делает он? Поднимается, берет в руки камень или еще что-нибудь и идет с этим на другого? На кой черт?

— Может быть, тот на него напал.

— Зачем? Чтобы поговорить по его сотовому? Ерунда. Мы тут не усматриваем ни малейшей связи с убийством Кэтрин Маркус!

— Сержант, — сказал Суза, — вы считаете, что мы должны просто забыть об этом? Сказать: к черту, это пустое дело?

— Я разве так сказал?

— Ну...

— Я это сказал? — повторил Уайти.

— Нет.

— Нет, не сказал. Просил бы вас, Джозеф, быть повежливее со старшими по чину, иначе можете опять очутиться в душном туннеле на окружной Спрингфилда, где будете собачиться с головорезами-мотоциклистами и вонючими девками, жрущими консервы прямо из банки.

Суза лишь вздохнул, выпуская пар.

— Я лишь подумал, что нам это может пригодиться. Вот и все.

— Я того же мнения. Хочу лишь, чтобы вы это исследовали подоскональнее, прежде чем отвлекать людские резервы на нечто, что может оказаться совершенно незначительным, не относящимся к делу эпизодом. К тому же «Последняя капля» — в юрисдикции городской полиции.

— Мы связались с ними, — сказал Суза.

— Они сказали вам, что это их дело?

Суза кивнул.

Уайти широко развел руками.

— Вот и отлично. Держите связь с детективом, которому это поручено, и докладывайте нам о результатах, а пока оставим это.

— Поскольку сейчас мы в стадии версий, сержант, — сказал Фрил, — то какова ваша?

Уайти пожал плечами.

— У меня есть кое-какие соображения, но негусто. Кэтрин Маркус умерла от травмы затылочной части головы. Все прочие повреждения, в том числе и огнестрельное ранение в левое предплечье, по заключению экспертизы, жизни не угрожали. Удары были нанесены неострым деревянным предметом — палкой или дубинкой. Медицинская экспертиза установила, что сексуальному насилию она не подверглась. Нам удалось выяснить, что она собиралась бежать с парнем по фамилии Харрис, в то время как Бобби О'Доннел был ее бывшим дружком, однако все еще не согласным считаться бывшим, что и осложняло ситуацию. Отец Кэтрин ни О'Доннела, ни Харриса не переваривал.

— А Харриса за что?

— Нам это не известно. — Уайти окинул беглым взглядом Шона. — Но мы не опускаем руки. Итак, нам остается предположить, что покинуть город она собиралась утром. Своеобразный девичник с двумя своими подругами она заканчивала в баре, откуда ее шуганул Роман Феллоу, после чего она повезла подружек домой. Начинается дождь, ее дворники ни к черту, ветровое стекло грязное. Ее заносит в кювет либо потому, что она выпила и несколько потеряла ориентацию, либо она на секунду начинает клевать носом, либо же потому, что она хочет избежать столкновения с чем-то на дороге. Что бы там ни было, машина в кювете, мотор заглох, и к машине кто-то подходит. Согласно свидетельству старой леди, Кэтрин Маркус произносит: «Привет». После этого, как нам представляется, преступник производит первый выстрел. Она ухитряется стукнуть его дверцей — может быть, пистолет его дал осечку, не знаю — и бежит в парк. Она выросла в этом районе и, возможно, думает, что там ей будет легче затеряться. Опять же мы можем лишь гадать, почему она выбрала парк, хотя на пустынной в ту и другую сторону Сидней-стрит помощи ей ждать было неоткуда квартала эдак четыре, а если б она побежала по пустынной проезжей части, преступник мог бы задавить ее собственной машиной или же с легкостью ее пристрелить. И она бежит в парк, бежит все время в одном направлении — на юго-восток, — пробегает цветник, потом пытается укрыться в овраге под мостом, затем делает последнюю пробежку к кинотеатру на открытом воздухе. Она...

— Она упорно углубляется в парк, — сказала Мэгги Мейсон.

— Да, мэм.

— Почему?

— Почему?

— Да, сержант. — Сняв очки, Мэгги Мейсон положила их перед собой на стол. — Если за мной гонятся через парк, который мне хорошо знаком, я вначале действительно могу заманить преследователя вглубь в надежде, что он заблудится и я смогу оторваться от него. Но при первой же возможности я постараюсь выбраться из парка. Почему она не побежала к северу, к Розклер, или обратно к Сидней-стрит?

— Возможно, под действием шока или страха. Страх способен лишать человека рассудительности. К тому же не будем забывать и результат теста на содержание алкоголя в крови. Она была пьяна.

Мэгги Мейсон покачала головой:

— Не верю. И еще. Из ваших отчетов я могу заключить, что мисс Маркус бежит гораздо быстрее, чем преследователь.

Уайти приоткрыл было рот, но словно забыл, что именно он хотел сказать.

— Да, это следует из вашего же отчета, сержант. Там говорится, что по крайней мере дважды мисс Маркус предпочла не бежать, а спрятаться. Она спряталась в питомнике. И она спряталась под мостом. Мне это говорит о двух вещах: во-первых, что она бежала быстрее, чем ее преследователь, иначе она не смогла бы даже сделать попытки спрятаться; и во-вторых, что, как ни странно, она чувствовала, что оторваться и убежать от преследователя недостаточно. Прибавьте к этому отсутствие малейших попыток выбраться из парка, побежав назад, и о чем это нам говорит?

Ответа на вопрос ни у кого не было.

Наконец Фрил нарушил молчание:

— Так о чем же это нам говорит, Мэгги?

— Это дает возможность нам, во всяком случае мне, предположить, что она чувствовала, что окружена.

На минуту Шону показалось, что воздух в комнате застыл, насыщенный электричеством.

— Бандой или чем-то подобным? — наконец выговорил Уайти.

— Или чем-то подобным, — сказала Мэгги Мейсон. — Я не знаю, сержант. Я всего лишь анализирую ваш отчет. Хоть режь меня, я никак не могу взять в толк, почему эта девушка, по всей видимости более проворная, чем напавший на нее человек, не захотела просто убежать обратно из парка, если рядом не было другого преследователя.

Уайти опустил голову.

— При всем моем к вам уважении, мэм, в таком случае на месте преступления непременно обнаружилось бы куда больше следов.

— Вы сами в вашем отчете не раз ссылались на дождь.

— Да, — сказал Уайти. — Но если бы тут действовала банда, господи, даже двое, следов все равно бы было больше. Хоть на несколько, но больше. Что-нибудь да осталось бы, мэм.

Мэгги Мейсон опять нацепила очки и заглянула в находившиеся у нее в руках бумаги.

Наконец она сказала:

— Это лишь теория, сержант, основанная на вашем же отчете, но теория, по моему мнению, достойная внимания.

Уайти по-прежнему не поднял головы, но Шон чувствовал, как от него, словно пар, исходит негодование.

— Что скажете, сержант? — спросил Фрил.

Подняв голову, Уайти устало улыбнулся присутствующим.

— Я учту вашу теорию, право, учту. Но гангстерская преступность в округе низкая. Приняв эту посылку, рассмотрим возможность присутствия двух преступников, что приводит нас обратно к версии заказного убийства.

— Хорошо...

— Но если это так, а в начале нашего сегодняшнего заседания мы согласились, что выстрел был одиночный и с некоторого расстояния, тогда единственная разумная возможность — это признать, что выстрелил второй преступник в момент, когда Кэтрин Маркус ударила его сообщника дверцей. Следовательно, стрелял один, а жертвой его оказалась запаниковавшая пьяная женщина, возможно, ослабевшая от потери крови, утратившая способность ясно мыслить и к тому же очень неудачливая.

— Но вы, конечно, не будете сбрасывать со счетов и мою теорию, — сказала Мэгги Мейсон, горько усмехнувшись и не поднимая глаз от стола.

— Конечно, — сказал Уайти. — Пока что, ей-богу, я готов принять все, что угодно. Ладно, убийцу она знала. Но всех подозреваемых с логически оправданным поводом к убийству пока пришлось отбросить. И чем больше анализируешь, тем больше склоняешься к тому, что нападение было непредумышленным. Дождь уничтожил две трети следов, девчонка Маркус не имела ни заклятых врагов, ни финансовых секретов, ни наркотической зависимости; не была она и свидетельницей какого бы то ни было из известных нам преступлений. Ее убийство, насколько нам это известно, никому не приносило выгоды.

— Кроме О'Доннела, — сказал Берк, — не желавшего, чтобы она уезжала из города.

— Кроме него, — согласился Уайти. — Но его алиби весьма прочное, а на заказное убийство это не похоже. Так кто же остается в качестве врага? Да никто.

— И все же она мертва, — сказал Фрил.

— Мертва, — сказал Уайти. — Почему я и думаю, что убийство было непредумышленным. За вычетом таких возможных мотивов, как любовь, ненависть и деньги, нам остается не много. Какой-нибудь полоумный, вышедший на девушку через интернетовский сайт или что-нибудь столь же идиотское.

Фрил поднял брови.

— Мы проверили это, сэр, — вмешался Шайра Розенталь. — Пока полный нуль.

— Итак, вы не знаете, кого ищете, — произнес после паузы Фрил.

— Конечно, — сказал Уайти, — парня с пушкой. Да, и с палкой.


18

Некогда знакомые слова


Оставив Дейва на крыльце и осушив слезы, Джимми второй раз за день принял душ. Потребность вновь заплакать не покидала его, он чувствовал ее в себе. Она распирала ему грудь, надуваясь в нем, как шар, пока не наступало удушье.

Он пошел принять душ, потому что жаждал уединения на случай, если слезы хлынут потоком — не так, как было на крыльце, когда он пролил всего несколько слезинок. Он боялся задрожать от рыданий, запрудить слезами все вокруг, заплакать безудержно, как плакал в детстве в темноте спальни, уверенный в том, что его появление на свет чуть было не стоило жизни его матери и именно поэтому его отец так его ненавидит.

Стоя под душем, он опять ощутил, как накатывается на него эта волна, это до боли знакомое грустное чувство, что в будущем его ожидает трагедия, тяжелая, как глыбы известняка. Как будто ангел поведал ему его будущее, когда Джимми был еще в материнской утробе, и он появился на свет, крепко помня слова ангела, хотя и не признаваясь в этом.

Джимми поднял глаза вверх, туда, откуда лились водяные струйки, и молча сказал, что в глубине души он уверен: в гибели дочери повинен и он. Он чувствует это. Неизвестно как, но повинен.

И спокойный голос произнес:

Потом поймешь.

Скажи мне сейчас.

Нет.

Черт тебя дери.

Я приду опять.

Ох.

И ты поймешь.

И прокляну себя?

Это уж как пожелаешь.

Понурившись, Джимми вспомнил о Дейве, видевшем Кейти незадолго до ее смерти. Видевшем ее живой, навеселе, танцующей. Танцующей и счастливой.

Вот именно это осознание, что кто-то другой, а не он, Джимми, запомнил ее потом, позже той, какую запомнил он, и вызвало у него первые слезы.

В последний раз Джимми видел Кейти по окончании ее субботней смены, когда она уходила. Было пять минут пятого, и Джимми висел на телефоне — он беседовал с поставщиком, делая заказ, и был занят и рассеян, когда Кейти, наклонившись, поцеловала его в щеку, сказав:

— Пока, папа.

— Пока, — отозвался он, глядя, как она выходит из подсобки.

Нет. Ерунда. Он вовсе не глядел на нее. Он лишь услышал, что она уходит, а глаза его были устремлены на листок заказа, лежащий перед ним на конторской книге.

Так что, по правде говоря, последнее, что он видел, это ее профиль, когда, прикоснувшись губами к его щеке, она сказала: «Пока, папа».

Пока, папа.

И Джимми понял, что это «пока» и то, что было позже вечером, и есть последние минуты ее жизни и это будет мучить его всего сильнее. Если бы он был там, если бы он провел с дочерью побольше времени в тот вечер, может быть, в памяти его и остался бы другой ее образ, более поздний.

Но этого не произошло. И образом этим завладел Дейв. Завладели Ив с Дайаной. И ее убийца.

Если суждено тебе было умереть, думал Джимми, если вещи такие действительно предопределяются, пусть бы ты умерла на моих глазах, глядя мне в лицо. Мне было бы очень больно, Кейти, видеть, как ты умираешь, но я бы знал, по крайней мере, что тебе было не так одиноко умирать, глядя мне в лицо.

Я тебя люблю. Очень сильно люблю. По правде говоря, я люблю тебя больше, чем любил твою мать, больше, чем сейчас люблю твоих сестер, и больше, чем люблю Аннабет, прости меня, Господи. А я ведь их очень люблю. Но тебя я люблю больше, потому что, когда я вышел из тюрьмы и очутился с тобой на кухне, мы были одни во всем мире. Забытые, никому не нужные. Мы были в таком страхе и замешательстве и чувствовали себя такими жутко несчастными. Но мы преодолели это, разве не так? Мы сумели заново отстроить нашу жизнь, превратить ее во что-то приличное, так что в один прекрасный день и страх прошел, и несчастными мы себя больше не чувствовали. Я не сумел бы сделать это один, без тебя. Не сумел бы. Я не такой уж сильный.

Ты выросла бы в красивую женщину. Может быть, в прекрасную жену. Чудесную мать. Ты была мне другом, Кейти. Ты видела мой страх, и ты не испугалась, не убежала. Я люблю тебя больше всего на свете. А скучать по тебе я стану так, что это станет сущим наказанием. Это убьет меня.

И на мгновение, стоя под душем, Джимми вдруг ощутил ее ладонь у себя на спине. Вот что он забыл из последнего их свидания. Наклонившись поцеловать его, она положила ладонь ему на спину, на позвоночник между лопатками, и прикосновение это было теплым.

Он стоял под душем, все еще чувствуя тепло ее руки, и потребность плакать исчезала. И в скорби своей он вновь обретал силу, мощь. Он чувствовал, что дочь его любит.

* * *


Поставив машину за углом возле дома Джимми, Уайти и Шон вернулись на Бакинхем-авеню. День клонился к вечеру, холодало, небо из голубого становилось темно-синим, и Шон поймал себя на том, что думает, чем сейчас занята Лорен — может быть, стоит у окна и тоже видит это темно-синее небо и чувствует, как холодает.

Направляясь к трехэтажке, где обитали Джимми с женой в квартирке, зажатой, как сэндвич, между обиталищами полоумных братцев Сэвиджей с женами и любовницами, они увидели Дейва Бойла — нырнув в открытую дверцу «хонды», Дейв протянул руку в бардачок, затем защелкнул его и, вылезая из машины, выпрямился, держа в руке бумажник. Запирая дверцу, он заметил Шона и Уайти и улыбнулся им:

— Опять вы двое.

— Мы как грипп, — сказал Уайти. — От нас не спасешься.

— Как дела, Дейв? — спросил Шон.

— За четыре часа мало что могло измениться. Вы к Джимми?

Они кивнули.

— Какие-нибудь новости в расследовании?

Шон покачал головой:

— Да нет, просто хотим заглянуть, проведать.

— Сейчас они ничего. Думаю, только устали очень. Джимми не спал со вчерашнего дня. Аннабет вдруг жутко захотелось курить, я вызвался сходить за сигаретами и совсем забыл, что оставил в машине бумажник.

Он помахал опухшей рукой с бумажником и сунул его в карман.

Уайти тоже сунул руки в карманы и, усмехнувшись, покачался на пятках.

— Больно, должно быть, — сказал Шон.

— Это? — Дейв вновь поднял руку, поглядел на нее. — На самом деле ничего страшного.

Шон кивнул и тоже, как и Уайти, усмехнулся. Оба они, стоя, пристально глядели на Дейва.

— Я тут недавно на бильярде играл. Ты ведь знаешь, какой бильярд у Макджилса, Шон: прислонен одним боком к стене, и пользуешься этим дурацким кием.

— Конечно, — сказал Шон.

— Шар лежал возле самого края, я целился в шар на другой стороне. Я занес руку для удара, слишком сильно размахнулся, забыв, что стою у стены, и — бац! — рука чуть стенку не проткнула.

— Ух ты! — воскликнул Шон.

— Ну и как удар? — поинтересовался Уайти.

— А?

— Попал?

Дейв нахмурился:

— Промазал. И всю партию продул после этого.

— Еще бы, — сказал Уайти.

— Все пошло наперекосяк, — сказал Дейв, — а до этого я выигрывал.

Уайти кивнул, глядя мимо Дейва на машину:

— Послушайте, у вас та же история, что и с моей?

Дейв оглянулся на машину.

— Да нет, у меня вроде все в порядке.

— А у меня с моим «аккордом» прямо беда. На больших оборотах пропадает искра. У моего приятеля то же самое было, так он, чтобы поправить это, такую кучу денег вбухал, легче было бы другую машину купить. Представляете?

— Не очень, — сказал Дейв. — Для меня это все абстракция. — Он обернулся назад, потом опять посмотрел на них. — Ну, пошел за цигарками. Увидимся в доме, да?

— Да, увидимся, — сказал Шон и помахал ему, когда Дейв, сойдя с тротуара, пересек улицу.

Уайти глядел на «хонду»:

— Порядочная вмятина, и как раз спереди.

— Вот так-то, сержант, а я думал, ты это проглядел.

— А эти россказни насчет бильярда? — Уайти присвистнул. — Он что, направляет кий ладонью?

— Правда, есть тут одно небольшое «но», — сказал Шон, глядя вместе с Уайти, как Дейв входит в винную лавочку.

— В чем же оно состоит, о проницательнейший из полицейских?

— Если ты считаешь, что именно Дейва видел на парковке возле «Последней капли» свидетель Сузы, значит, он раскроил череп кому-то другому в то время, как девчонка Маркус уже была убита.

На лице Уайти появилась гримаса разочарования.

— Ты так думаешь? А я лишь считаю, что он находился на парковке в то время, как девушка, которую полчаса спустя убили, вышла из бара. И считаю, что в четверть второго, как он уверял, дома его не было.

Через стекло витрины было видно Дейва у прилавка беседующего с продавцом.

— Кровь, которую эксперты соскребли с асфальта на парковочной площадке, могла находиться там не один день. Показаний о каких бы то ни было происшествиях, кроме стычки в баре, мы не имеем. Завсегдатаи бара молчат об этом? Драка могла произойти накануне. Она могла произойти днем. Не существует причинной связи между этой кровью на парковочной площадке и Дейвом Бойлом, сидящим в своей машине в час тридцать, однако существует огромная причинная связь между Бойлом в машине и тем, когда Кейти Маркус покинула бар.

Он хлопнул Шона по плечу:

— Пойдем. Поднимемся.

Шон в последний раз кинул взгляд через улицу, увидел, как Дейв расплачивается в лавочке. Ему стало жаль Дейва. Независимо от того, был ли он виноват, он вызывал в людях жалость, примитивную и даже безобразную, но острую, как шип.

* * *


Сидя на кровати Кейти, Селеста слушала, как по лестнице поднимаются полицейские, как их тяжелые ботинки громыхают по ветхим ступеням. Аннабет послала ее за платьем для Кейти, которое Джимми должен был доставить в похоронное бюро, послала с извинениями за то, что не в силах сама зайти в комнату. Это было синее платье с глубоким вырезом, которое, как это помнила Селеста, Кейти надевала на свадьбу Карлы Айген, а к распущенным волосам ее над самым ухом был тогда еще приколот сине-желтый цветок. Все тогда просто обмерли от этой красоты, с которой она, Селеста, никогда даже равняться не могла, но о которой сама Кейти, казалось, даже не подозревала. Как только Аннабет назвала синее платье, Селеста сразу же поняла, о каком платье идет речь.

И вот она зашла сюда, в эту комнату, в которой накануне застала Джимми, уткнувшегося лицом в подушку Кейти, вдыхавшего ее запах, и открыла окно, чтобы выветрился густой и терпкий запах потери. Платье она нашла в глубине шкафа в чехле на молнии. Вытащив его, она на минутку присела на кровать. Снизу до нее доносились звуки улицы — хлопанье автомобильных дверец, обрывки и отголоски болтовни пешеходов, шипенье пневматической двери автобуса, открываемой на углу Кресент, — а она глядела на фотографию Кейти и Джимми на тумбочке возле кровати. Эта фотография была давняя: Кейти принужденно улыбается, сидя на плечах отца; Джимми держит ее за щиколотки и смотрит прямо в объектив фотоаппарата; он тоже улыбается чудесной открытой улыбкой, улыбкой удивительной, потому что от Джимми меньше всего можно было ожидать открытости, но когда он улыбался, обычная его сдержанность отступала.

Она держала фотографию в руках, когда снизу услыхала голос Дейва: «Опять вы двое». И после сидела, обмирая по нарастающей, слыша весь разговор Дейва с полицейскими и потом замечания, которыми обменялись Шон Дивайн и его товарищ, когда Дейв отошел и направился через улицу за сигаретами для Аннабет.

В течение десяти — двенадцати ужасных секунд она думала, что вот сейчас ее вырвет прямо на синее платье Кейти. Диафрагма ходила ходуном, горло сжималось, в животе бурлило. Она согнулась пополам, пытаясь удержаться от рвоты, из горла рвались хриплые позывы, но рвоты не было. Потом это прошло.

Но тошнота все же осталась. Тошнота, и липкий страх, и жженье в голове. Что-то внутри нее горело, бушевало огнем, отчего мерк дневной свет и мрак наползал, растекаясь по носоглотке, заполняя глазницы.

Когда Шон с товарищем стали подниматься по ступенькам, она откинулась на кровать, мечтая об одном — пусть ударит молния, или пусть обрушится на нее потолок, или пусть подхватит ее неведомая сила и выбросит в открытое окно. Все лучше, чем то, что сейчас ее ожидает. Но может быть, он просто укрывал кого-то или же стал невольным свидетелем того, чего не должен был видеть, и теперь ему угрожают. Может быть, допрос его означает лишь то, что у полиции возникли подозрения. Ведь никак не может быть, чтобы ее муж убил Кейти Маркус.

Его история о напавшем на него грабителе — ложь с самого начала. Она сразу так и решила. Не раз за эти дни она пыталась спрятаться от этого знания, вычеркнуть его из памяти, закрыть, как туча закрывает солнце. Но она знала, с первой же ночи, когда он рассказал ей это, знала, что грабители не бьют левой рукой, когда в правой у них нож, не произносят гладких фраз вроде: «Кошелек или жизнь, ты, сука. Одно из двух, выбирай». И их не могут разоружить, а потом избить такие, как Дейв, дравшиеся разве только в детстве.

Вот если б с такой историей выступил Джимми, это было бы совсем другое дело. Джимми при всей своей субтильности, наверное, может убить. Глядя на него, веришь, что в драках он знает толк и просто перерос тот возраст, когда насилие кажется необходимым. И все-таки в Джимми можно уловить исходящую от него угрозу, способность к агрессии.

А вот в Дейве улавливалось другое. Это был человек с секретами, непонятные винтики вертелись в непонятной голове, что-то смутное, тайное протекало за этими слишком спокойными глазами, шла жизнь, куда никому не было доступа. Восемь лет она замужем за Дейвом, и восемь лет она надеялась, что тайный этот мир в конце концов откроется ей. Но нет, не случилось. Мир внутренний, тайный, для Дейва был важнее того, в котором он жил вместе с остальными, и, может быть, два этих мира так смешались, так пронизали друг друга, что темная глубь сознания Дейва бросила тень и на улицы Ист-Бакинхема.

Мог ли Дейв убить Кейти?

Она всегда ему нравилась. Разве не так?

И положа руку на сердце, может ли Дейв, ее муж, совершить убийство? Загнать в темный парк дочь старого друга? Бить ее там, слышать ее крики, мольбы?

Зачем? Зачем кому-то понадобилось это делать? А если признать, что кто-то действительно смог это сделать, не логичен ли следующий шаг — предположение, что этим кто-то мог быть Дейв?

Да, говорила она себе, он живет в своем, тайном мире. Да, он, наверное, никогда больше не будет таким, как другие, из-за насилия, которому подвергли его в детстве. Да, он солгал насчет грабителя, но, может быть, есть разумное объяснение этой лжи.

Какое же?

Кейти убили в Тюремном парке вскоре после того, как она вышла из «Последней капли». Дейв уверял, что отразил нападение грабителя на парковочной площадке того же бара. Уверял, что оставил грабителя лежать там без сознания, но того так и не нашли. Правда, полицейские упоминали, что на площадке были найдены следы крови. Значит, может быть, Дейв и говорил правду. Может быть.

И все же она вновь и вновь пыталась сопоставить время этих событий. Дейв сказал ей, что был в «Последней капле». Видимо, полиции он тут что-то наврал. Кейти была убита между двумя и тремя часами утра. Дейв вернулся домой в десять минут четвертого весь в крови, неизвестно чьей, и с неубедительной историей о том, почему он так измазан кровью.

И это самое зловещее из совпадений: Кейти убита, а Дейв возвращается домой весь в крови.

Не будь она его женой, разве она усомнилась бы хоть на минуту?

Селеста опять согнулась пополам, борясь с тошнотой и пытаясь заглушить внутренний голос, свистящим шепотом шепчущий ей в уши: Дейв убил Кейти, Господи Иисусе. Дейв убил Кейти. О боже милостивый. Дейв убил Кейти, и лучше бы мне умереть.

* * *


— Значит, вы вычеркнули Бобби и Романа из списка подозреваемых? — спросил Джимми.

Шон покачал головой:

— Не полностью. Нельзя не учитывать возможности, что они кого-то наняли.

— Но по вашему лицу я вижу, что вы не очень-то верите в эту возможность, — сказала Аннабет.

— Да, миссис Маркус, не верим.

— Так кого же вы подозреваете? — спросил Джимми. — Никого?

Уайти и Шон переглянулись, и тут же в комнату вошел Дейв. Сняв целлофановую обертку, он протянул Аннабет пачку сигарет:

— Вот, пожалуйста, Анна.

— Спасибо. — Она с некоторым смущением заглянула Дейву в лицо. — Ужас, как курить захотелось.

Он мягко улыбнулся ей и похлопал ее по руке:

— Голубчик, все, что ты сейчас хочешь, это хорошо. Это здорово.

Она зажгла сигарету и обернулась к Уайти и Шону:

— Я бросила курить десять лет назад.

— Я тоже бросил, — сказал Шон. — Можно стрельнуть сигарету?

Аннабет рассмеялась, сигарета дрогнула у нее во рту, и Джимми подумал, что за последние двадцать четыре часа ее смех — это единственный приятный звук, который он слышал. Шон улыбнулся, беря сигарету из рук Аннабет, и Джимми готов был поблагодарить его за то, что он заставил его жену рассмеяться.

— Вы плохой мальчик, полицейский Дивайн, — сказала Аннабет, дав Шону прикурить.

Шон выпустил дым:

— Да, мне и раньше это говорили.

— И на прошлой неделе командир говорил, если я не ошибаюсь, — заметил Уайти.

— Правда? — удивилась Аннабет, озарив Шона теплом своего участия; Аннабет принадлежала к тому редкому типу людей, которым слушать не менее интересно, чем говорить самим.

Улыбка Шона стала шире, Дейв сел на стул, и Джимми почувствовал, что атмосфера в кухне проясняется.

— Я был отстранен от работы и лишь недавно вернулся, — признался Шон. — Вчера был мой первый рабочий день.

— А что ты такого наделал? — спросил Джимми, наклоняясь над столом.

— Это секретная информация, — сказал Шон.

— Сержант Пауэрс? — сказала Аннабет.

— Ну, полицейский Дивайн, он...

Шон покосился на него:

— У меня тоже есть что про тебя рассказать.

— И то верно. Простите, миссис Маркус, — сказал Уайти.

— Ну что вы...

— Никак невозможно. Простите.

— Шон, — сказал Джимми, и когда тот перевел на него взгляд, Джимми попытался без слов сказать ему, что разговор такой — именно то, что им сейчас надо. Передышка. Тема, не имеющая никакого отношения к похоронам, похоронным бюро, к их утрате.

Черты Шона смягчились, и на секунду он даже стал похож на прежнего одиннадцатилетнего мальчишку. Он кивнул.

Он повернулся к Аннабет со словами:

— Я завалил одного парня фальшивыми штрафами.

— Вы что? — Широко раскрыв глаза, Аннабет подалась вперед, отведя сигарету к уху.

Опустив голову, Шон затянулся сигаретой и выпустил дым к потолку.

— Был парень, которого я невзлюбил, почему — не важно. В общем, раз эдак в месяц я влезал в его сайт с водительским номером и записывал в базу данных различные нарушения при парковке. Показания я разнообразил: то парковка слишком близко к стоящей машине, то парковка в торговой зоне, и так далее, и так далее. Я превратил его в злостного нарушителя, а ему было и невдомек.

— Потому что штрафных квитанций он не получал, — сказала Аннабет.

— Именно. И каждые три недели штраф его увеличивался на пять долларов за неуплату; штрафы росли как снежный ком, пока в один прекрасный день он не получил повестку в суд.

— И не узнал, что задолжал государству что-то около тысячи двухсот долларов, — сказал Уайти.

— Тысячу сто, — уточнил Шон. — Тем не менее он уверяет, что не получал никаких штрафов, но суд ему не верит. Слишком часто им приходится это слышать. Так я уел этого парня. Он в компьютере, а компьютер не лжет.

— Здорово, — сказал Дейв. — И часто ты занимаешься подобным?

— Нет! — отрезал Шон, и Аннабет с Джимми засмеялись. — Я делаю это нечасто, Дэвид.

— Вот ты уже и Дэвидом стал, — заметил Джимми. — Так что берегись!

— Я сделал это только однажды и в одном конкретном случае.

— Каким же образом тебя застукали?

— Оказывается, тетка этого парня работала в инспекции. Представляете?

— Не может быть! — ахнула Аннабет.

Шон кивнул:

— Кто бы мог подумать? Штрафы парень этот заплатил, но потом подключил к этому тетку, а она выследила источник — наше отделение. А так как с этим джентльменом у меня были счеты, начальнику не составило труда, сопоставив мотив со случившимся, сузив круг подозреваемых, вычислить меня. Так я и попался.

— И большие были у тебя неприятности? — спросил Джимми.

— Неприятностей куча, — признался Шон и на этот раз под общий смех. — Целая куча всякой мерзости. Хоть пруд пруди. — Шон перехватил искорку веселости, блеснувшую в глазах Джимми, и рассмеялся сам.

— Да, старине Дивайну солоно пришлось, — сказал Уайти.

— Счастье еще, что журналисты об этом не пронюхали, — заметила Аннабет.

— О, об этом мы позаботились, — сказал Уайти. — Промеж себя мы можем бог знает какие санкции применять, но все, что удалось разузнать этой даме из инспекции, был номер отделения, откуда поступали штрафы, а личный номер полицейского мы от нее скрыли. На что мы ссылались? На описку?

— На сбой в компьютере, — сказал Шон. — Начальство заставило меня выплатить полную компенсацию, хорошенько отчитало и на неделю отстранило от службы, сняв и жалованье, после чего назначило мне трехмесячный испытательный срок. Но вообще могло быть и хуже.

— Могли звания лишить, — сказал Уайти.

— Почему же не лишили? — осведомился Джимми.

Вмяв в пепельницу окурок, Шон взмахнул руками:

— Потому что я суперполицейский. Ты разве не читал обо мне в газетах, Джим?

— Этот зазнайка имеет в виду несколько серьезных дел, которые он раскрыл в последние месяцы, — пояснил Уайти. — Процент раскрываемости у него самый высокий в нашем отделе. Мы только и ждем, когда этот показатель у него станет ниже, чтобы турнуть его.

— Писали о банде, действовавшей на дороге, — сказал Дейв, — и мне встречалось твое имя.

— Вот видишь, Дейв читает, — сказал Шон Джимми.

— Но не пособия по бильярду, — с улыбкой заметил Уайти. — Как ваша рука?

Поглядев на Дейва, Джимми увидел, как тот потупился. Джимми отлично понимал, что второй полицейский издевается над Дейвом, провоцирует его. Слишком часто в былые дни ему приходилось хлебать подобное и самому, чтобы не учуять издевки и не понять, что повод к насмешкам — это рука Дейва. Да что он привязался к этому бильярду?

Дейв открыл было рот, чтобы ответить, но вдруг лицо его исказилось: он увидел что-то за спиной Шона. Джимми проследил за его взглядом, и все в нем замерло, похолодев.

Шон обернулся и увидел Селесту Бойл с темно-синим платьем в руках. Вешалку она прижимала к плечу, поэтому казалось, что платье парит в воздухе отдельно от нее, прикрывая невидимое тело.

Заметив, с каким выражением смотрит на нее Джимми, Селеста сказала:

— Право, Джим, я отвезу платье в похоронное бюро.

Джимми смотрел на нее, словно забыв, что такое движение.

— Не стоит тебе этим заниматься, — сказала Аннабет.

— Но мне хочется, — со странным истерическим смешком сказала Селеста. — Я сделаю это в два счета и буду только рада помочь, Анна!

— Ты серьезно? — спросил Джимми, и голос его был хриплым, как воронье карканье.

— Да, да! — воскликнула Селеста.

Шон даже удивился, насколько явно ей не терпелось уйти. Встав, он подошел к ней, протянул руку:

— Мы немного знакомы. Я Шон.

— Да, верно. — Рука Селесты, когда она пожимала ему руку, была липкой от пота.

— Вы меня однажды стригли, — сказал Шон.

— Да, да, я помню...

— Ну...

— Ну, я...

— Не хочу вас задерживать.

Селеста опять издала этот свой истерический смешок.

— Нет, ничего. Рада была повидаться. Мне пора.

— Пока.

— Пока.

— Пока, милая, — сказал и Дейв, но Селеста была уже за дверью, торопясь к выходу так, словно учуяла утечку газа.

— Черт! — воскликнул Шон, оглянувшись на Уайти.

— Что? — спросил Уайти.

— Оставил блокнот в машине.

— Так сходи за ним тогда, — сказал Уайти.

Идя к входной двери, Шон услышал, как Дейв сказал:

— Он что, не мог вырвать листок из вашего блокнота?

Не останавливаясь, чтобы послушать, какую лапшу будет вешать ему на уши Уайти, Шон спустился вниз и вышел на крыльцо, когда Селеста была уже возле дверцы машины со стороны водителя. Вставив ключ, она открыла дверцу, затем, потянувшись, отперла и заднюю дверцу. Открыв ее, она аккуратно положила платье на заднее сиденье. Захлопывая дверцу, она взглянула поверх капота и увидела спускавшегося по ступенькам Шона, и тот заметил на ее лице выражение ужаса — так смотрит человек, на которого надвигается автобус. Вот сейчас.

Он мог хитрить, а мог говорить прямо, и одного взгляда на ее лицо оказалось достаточным, чтобы понять: единственная надежда для него — это говорить прямо, в открытую. Застать ее врасплох, пока она в панике, пусть и по неизвестной причине.

— Селеста, — сказал он, — я лишь хотел коротко задать вам один вопрос.

— Мне?

Он кивнул и, подойдя к машине, наклонился к ней, обеими руками облокотившись о кузов.

— В котором часу Дейв вернулся домой в субботу вечером?

— Что?

Он повторил вопрос, буравя ее взглядом.

— Почему вас интересует, когда Дейв вернулся в субботу? — спросила она.

— Тут вот какая штука, Селеста. Мы задали Дейву ряд вопросов, потому что он находился в баре Макджилса вместе с Кейти. Некоторые ответы Дейва не согласуются, и это обеспокоило моего коллегу. Я-то думаю, что Дейв просто принял лишнего в тот вечер, почему и запамятовал отдельные детали, но мой коллега никак не может успокоиться. Вот я и хочу узнать, когда точно он вернулся, чтобы коллега перестал меня донимать и мы вплотную занялись бы поисками убийцы.

— Вы думаете, это сделал Дейв?

Шон, отпрянув и склонив голову набок, внимательно посмотрел на нее.

— Я не сказал ничего подобного, Селеста. Почему бы я мог вообразить такое?

— Ну, не знаю...

— Но, однако же, это сказали вы!

— Что? — смутилась Селеста. — О чем мы говорили? Я запуталась.

Шон улыбнулся ободряюще и ласково, как только мог:

— Чем скорее я выясню, когда вернулся домой Дейв, тем скорее я смогу заставить моего коллегу забыть о несообразностях в рассказе вашего мужа и заняться другими вещами.

На минуту вид у нее стал такой, словно еще секунда — и она ринется под колеса. Такой несчастной, запутавшейся она выглядела, что Шон и к ней почувствовал ту же болезненную жалость, которую нередко вызывал у него ее муж.

— Селеста, — начал он, зная, что, послушай Уайти то, что он собирается сказать, и самый низкий балл за прохождение испытательного срока был бы ему обеспечен. — Я не думаю, что это сделал Дейв, клянусь Богом, не думаю. Но коллега мой думает, а он старший по званию. Он решает, какую тактику расследования выбрать. Скажите мне, в котором часу вернулся Дейв, и покончим с этим. И Дейва мы больше нервировать не станем.

— Но вы видели эту машину, — сказала Селеста.

— Что?

— Я слышала ваш разговор внизу. Кто-то видел эту машину на стоянке возле «Последней капли» в ту ночь, когда убили Кейти, и ваш коллега решил, что Кейти убил Дейв.

Черт. Шон не должен допускать даже мысли об этом.

— Мой коллега хочет лишь присмотреться к Дейву. Это не одно и то же. Подозреваемого у нас нет, Селеста. Понятно? Нет, и все! Единственное, что у нас есть, — это дыры в рассказе Дейва. Мы заделаем эти дыры, и все будет кончено. И все довольны.

На него напали, хотелось сказать Селесте. Он вернулся домой весь в крови, но это только потому, что его хотели ограбить. Он не делал этого. А если я и думаю, что мог сделать, то другая часть меня знает, что не такой Дейв человек. Я с ним сплю. Я вышла за него замуж. А за убийцу я бы не вышла, слышишь, ты, полицейская морда!

Она пыталась вспомнить, чем собиралась успокаивать себя во время допроса, когда к ним придут полицейские. В ту ночь, отстирывая кровь от одежды Дейва, она была уверена, что план, как вести себя во время допроса, у нее есть. Но тогда она еще не знала, что убита Кейти и что полицейские станут расспрашивать ее, не замешан ли в этом Дейв. Разве могла она предвидеть такое? А этот полицейский — такой лощеный, самоуверенный и такой милый. Вовсе не похож на пузатого пьянчугу, которого она себе воображала. Он старый друг Дейва. Дейв рассказывал ей, что этот Шон Дивайн был тогда на улице с ним и Джимми Маркусом, когда подъехала машина и увезла Дейва. А потом друг его вырос, превратился в этого умного, красивого парня, с голосом, который слушала бы и слушала, со взглядом, который плавит тебя, как свечку.

Господи Иисусе, как ей быть? Ей нужно время. Время подумать, побыть в одиночестве, разумно все взвесить. Нельзя, чтобы с заднего сиденья на нее смотрело платье мертвой Кейти, а спереди на нее смотрел этот полицейский своими злобными и похотливыми глазами.

Она сказала:

— Я спала.

— Что?

— Я спала, — повторила она. — В субботу, когда Дейв вернулся, я уже была в постели.

Полицейский кивнул. Он опять наклонился к машине и стоял, похлопывая по кузову. Казалось, он удовлетворен. На все свои вопросы он получил ответ. Ей запомнилось, что волосы у него очень густые, а на макушке — темнее, и чернота сползает полосками: темное на светло-русом. Запомнилось, как тогда подумала, что вот такому облысение не грозит.

— Селеста, — произнес он своим вкрадчивым хрипловатым голосом, — по-моему, вы напуганы.

И Селеста почувствовала, как сердце ей сжала чья-то грязная лапа.

— Вы напуганы, и мне кажется, что-то знаете. Я хочу, чтобы вы поняли: я на вашей стороне. И на стороне Дейва. Но на вашей — больше, потому что, как я уже сказал, вы напуганы.

— Я не напугана, — наконец выговорила она и открыла дверцу со стороны водителя.

— Напуганы, — повторил Шон, отступая от машины.

Селеста села за руль и поехала по авеню.


19

Какими они мечтали быть


По возвращении в квартиру Шон застал Джимми в коридоре — тот разговаривал по мобильнику.

Джимми сказал:

— Да, про фотографии я не забуду. Спасибо. — Он дал отбой и взглянул на Шона. — Похоронное агентство Рида, — сказал он. — Они забрали тело с медицинской экспертизы. Говорят, я могу прийти и принести все, что нужно. — Он пожал плечами. — Им надо окончательно обговорить все детали церемонии, ну и так далее.

Шон кивнул.

— Ты взял свой блокнот?

Шон похлопал себя по карману.

Джимми задумчиво постукал мобильником себя по бедру.

— Ну, тогда, наверное, я отправлюсь к Риду.

— По твоему виду тебе лучше лечь спать.

— Нет, я нормально себя чувствую.

— Ладно.

Когда Шон был уже возле внутренней двери, Джимми сказал:

— Может быть, я могу попросить тебя об одолжении?

Шон приостановился:

— Конечно.

— Дейв, наверное, скоро уйдет — ему надо отвезти Майкла домой. Я, правда, не знаю твоего расписания, но очень надеюсь, что ты побудешь немного с Аннабет. Знаешь ли, чтобы ей не оставаться одной. Селеста скоро вернется, так что, думаю, это ненадолго. Вэл с братцами повели девочек в кино, так что в доме больше никого нет. А ехать со мной в похоронное бюро Аннабет не хочет, я это чувствую. Поэтому, не знаю, конечно, но я подумал...

— Все будет в порядке, — сказал Шон. — Мне надо переговорить с сержантом, но официально наша смена уже часа два как кончилась. Я только предупрежу его, хорошо?

— Буду очень благодарен.

— О чем разговор! — Шон направился было в кухню, но остановился и оглянулся на Джимми. — Вообще-то, Джимми, мне надо задать тебе один вопрос.

— Выкладывай, — сказал Джимми, сразу принимая этот свой характерный настороженный вид арестанта на допросе.

Шон шагнул назад, возвратившись к нему.

— Допрашиваемые не один раз говорили, что у тебя были нелады с этим парнем, о котором ты упомянул утром — Бренданом Харрисом.

Джимми пожал плечами:

— Какие нелады? Просто я не люблю его, вот и все.

— Почему?

— Не знаю. — Джимми сунул мобильник в передний карман. — Почему есть люди, от которых с души воротит, как ты думаешь?

Подойдя к Джимми вплотную, Шон положил руку ему на плечо.

— Он был парнем Кейти, Джимми. Они собирались вместе бежать.

— Ерунда, — не поднимая глаз, сказал Джимми.

— У нее в рюкзаке мы нашли проспекты Лас-Вегаса, Джим. Мы сделали несколько звонков и выяснили, что у них были зарезервированы авиабилеты на ее и его имя. Харрис подтвердил это.

Джимми дернул плечом, скинув с него руку Шона.

— Он убил мою дочь?

— Нет.

— Ты так стопроцентно уверен...

— Почти стопроцентно. Он блистательно выдержал проверку на детекторе. А вдобавок парень этот совершенно не того типа. И мне показалось, что он всей душой любит Кейти.

— Твою мать, — сказал Джимми.

Прислонившись к стене, Шон ждал, давая Джимми время переварить услышанное.

— Бежать вместе? — после паузы проговорил Джимми.

— Ага. И Брендан Харрис, и обе подружки Кейти говорят, что ты был категорически против их встреч. Вот почему — этого-то я и не понимаю. Ничего плохого я в пареньке не усмотрел. Ну, может быть, не бог весть что, тихий такой. Но кажется, он вполне порядочный и даже милый. Я просто не знаю, что и подумать.

— Ты не знаешь, что и подумать! — усмехнулся Джимми. — Это при том, что я только что выяснил, что моя дочь — погибшая, как тебе известно, — оказывается, собиралась бежать!

— Понимаю, — сказал Шон, понизив голос в надежде, что Джимми, которого со вчерашнего дня, начиная с их первой встречи возле кинотеатра на открытом воздухе, он видел только в состоянии крайнего возбуждения, последует его примеру. — Я это просто из любопытства, старина. Чего ты так уперся, чтобы дочь твоя не зналась с ним?

Джимми тоже прислонился к стене рядом с Шоном; он несколько раз глубоко вздохнул, медленно выпуская воздух.

— Я знал его отца. Его звали Простой Рей.

— Он что, был очень простодушен?

Джимми покачал головой.

— В то время кругом было полно Реев: Рей Псих Бушек, и Полудурок Рей Дориман, и Рей Дятел. Вот к Рею Харрису и прилипло Простой Рей, потому что все хорошие клички уже были разобраны. — Он передернул плечами. — Так или иначе, парня этого я не любил, а потом он еще жену бросил, когда она была беременна этим своим немым мальчишкой, а Брендану тогда было всего шесть лет. Вот я и подумал, знаешь, яблоко от яблони, и все такое, так и незачем ему с моей дочерью встречаться.

Шон кивнул, хотя словам этим он не поверил. В тоне, каким Джимми говорил о том, как не любил этого парня, ему послышалось нечто нарочитое, а Шону на допросах приходилось слышать столько вранья, что у него выработался нюх на него, пускай даже внешне вранье это выглядело вполне убедительным.

— Вот так, значит? — сказал Шон. — И другой причины нет?

— Вот так, — сказал Джимми и, оттолкнувшись от стены, направился к двери.

* * *


— По-моему, это правильная идея, — сказал Уайти, стоя с Шоном возле дома. — Постарайся больше общаться с этой семьей, и, может быть, ты выведаешь что-нибудь еще. Кстати, что ты сказал жене Бойла?

— Сказал, что она выглядит напуганной.

— Она ручается за его алиби?

Шон покачал головой:

— Сказала, что спала.

— Но тебе показалось, что она чего-то боится?

Шон поглядел вверх на окна, выходившие на улицу. Он сделал знак Уайти и подбородком указал, куда им пройти подальше. Уайти послушно завернул с ним за угол.

— Она слышала наш разговор насчет машины.

— Черт! — выругался Уайти. — Она расскажет мужу, и он слиняет.

— И куда он денется? Он единственный сын, мать его умерла, близкими друзьями не обзавелся, денег тоже негусто. Вряд ли он сможет колесить по стране, чтобы потом осесть в Уругвае.

— Но позволить себе авиарейс он сможет.

— Сержант, — сказал Шон, — мы не можем ему предъявить ничего!

Сделав шаг назад, Уайти внимательно вгляделся в освещенное уличным фонарем лицо Шона.

— На меня покушаешься, лучший из лучших?

— Просто я не вижу его в качестве виновника этого преступления. Во-первых, отсутствие мотива.

— Его алиби шито белыми нитками, Дивайн. В его версии столько дыр и нестыковок, что, будь она лодкой, она давно была бы уже на дне. Ты сказал, что жена его была напугана. Не раздосадована, не раздражена — напугана.

— Ладно. Она определенно что-то скрывала.

— Ты думаешь, что она действительно спала, когда он вернулся домой?

Шон вспомнил Дейва в их детстве, увидел, как, плача, он влез в эту машину. Увидел маленькую темную фигурку на заднем сиденье, когда машина исчезала за поворотом. Ему хотелось разбить голову об стенку, чтоб прогнать из нее к черту эти образы.

— Нет. Я думаю, она знает, когда он вернулся. А теперь, когда она подслушала наш разговор, она знает, что в тот вечер он был в «Последней капле». И может быть, все подробности вечера, которые не состыковываются в ее голове, она теперь пытается соединить воедино.

— И эти подробности так безумно ее пугают?

— Может быть. Не знаю. — Шон отшвырнул ногой камушек, отвалившийся от фундамента. — Но мне кажется...

— Что?

— Мне кажется, подробности эти крутятся где-то рядом друг с другом, но соединиться не могут. По-моему, чего-то не хватает.

— Ты вправду думаешь, что виновник тут не Бойл?

— Я не сбрасываю его со счетов. И я бы принял эту версию в ту же секунду, если б только мог предположить здесь мотив.

Отступив назад и приподняв одну ногу, Уайти оперся пяткой о фонарь. Он смотрел на Шона с выражением, какое Шон нередко встречал на его лице, когда тот разглядывал свидетелей, в которых не был уверен.

— Согласен, — сказал Уайти. — Отсутствие мотива тревожит и меня. Но не слишком, Шон. Не слишком. Я думаю, что тут существует некая зацепка и с делом этим он связан. Иначе какого черта он нам лжет?

— Ну, брось, — сказал Шон. — Это-то как раз сплошь и рядом. Нам лгут без всякой причины, лгут просто так. А репутацию квартала, где находится «Последняя капля», ты учитываешь? Там по ночам такое делается — и проститутки, и трансвеститы, и всякая шушера. Может, у Дейва в машине был какой-нибудь темный тип и он не хочет, чтобы жена знала. Может, у него есть любовница. Кто знает? Только пока что это даже отдаленно не имеет ничего общего с убийством Кэтрин Маркус.

— Ничего общего, кроме букета всевозможного вранья с его стороны и моего внутреннего чувства, что парень этот нечист.

— Ах, твое внутреннее чувство, — сказал Шон.

— Шон, — произнес Уайти и начал считать по пальцам, загибая их на каждый довод, — этот парень солгал нам насчет времени ухода из бара Макджилса. Солгал, в котором часу он вернулся домой. Он находился на парковке возле «Последней капли», когда жертва уходила оттуда. Он был в двух барах из тех, в которых побывала она, и он пытался это скрыть. У него сильно ушиблена и распухла кисть руки, и он лепечет бог знает какую ерунду о том, как это вышло. Он был знаком с жертвой, а убийца, как все мы согласились, жертву знал. Наконец, он идеально, до чертиков, вписывается в портрет типичного сексуального маньяка: белый, тридцати с лишним лет, плохо устроен материально и, судя по тому, что ты мне вчера поведал, в детстве сам подвергся сексуальному насилию. Ты что, смеешься надо мной? По всем статьям парень этот уже должен быть в тюрьме.

— Но ты же сам сказал... пусть он в прошлом жертва сексуального насилия, но Кэтрин-то Маркус изнасилована не была! Ерунда получается, сержант!

— Да, может, он обошелся без прямого насилия.

— Нет следов спермы.

— Но лил дождь.

— Не там, где было обнаружено тело. Во всех непреднамеренных убийствах на сексуальной почве следы семени — непременная слагаемая общей картины. В девяноста девяти и девяти десятых процента аналогичных случаев это так. Ну а в нашем случае где эти следы?

Опустив голову, Уайти ладонями побарабанил по фонарю.

— Ты дружил с отцом жертвы и потенциальным подозреваемым, когда вы были...

— О, да брось ты...

— ...детьми. Это тебя компрометирует. И не говори мне, что это не так. Это твой крупный недостаток.

— Мой крупный — что? — Шон понизил голос и опустил руки. — Послушай, — сказал он, — я с тобой просто не согласен насчет портрета подозреваемого. Я же не утверждаю, что, уличи мы Бойла в чем-то помимо нескольких непоследовательностей, я выступлю против и стану препятствовать аресту. Ты знаешь, что это не так. Но если ты сейчас представишь свои улики окружному прокурору, знаешь, что он сделает?

Ладони Уайти сильнее забарабанили по фонарю.

— Нет, правда, знаешь, что он сделает? — повторил Шон.

Потянувшись, Уайти прерывисто зевнул. Он встретил взгляд Шона, устало нахмурившись.

— Я понял, но... — Он поднял палец. — Но знай же ты, доморощенный юрист, что я собираюсь отыскать палку, которой ее били, или пушку, или одежду всю в крови. Не знаю, что именно, но что-нибудь я да отыщу. А отыскав, прищучу этого твоего дружка.

— Никакой он мне не дружок, — сказал Шон. — Выходит, у тебя уже все решено? Тогда мне остается проявить сноровку и опередить тебя.

Уайти оторвался от фонаря и приблизился к Шону.

— Не компрометируй себя этим, Дивайн, потому что тогда ты и меня скомпрометируешь, и я тебя урою. Оформлю тебе перевод в какую-нибудь дыру в Беркшире, и будешь там ковыряться со снегоходом.

Шон провел рукой по лицу, взъерошил волосы, пытаясь прогнать усталость.

— Баллистическая экспертиза, наверное, уже вернулась, — сказал он.

Уайти отступил на несколько шагов.

— Да, я туда и направляюсь. Лабораторные исследования отпечатков пальцев тоже должны уже находиться в компьютере. Хочу просмотреть их. Надеюсь, нам повезет. Твой сотовый при тебе?

Шон похлопал себя по карману:

— Ага.

— Я позвоню тебе попозже. — И, повернувшись к Шону спиной, Уайти направился по Кресент к полицейской машине. Шон же, словно холодным душем обданный разочарованием начальства, острее, чем утром, почувствовал реальную шаткость своего положения полицейского на испытательном сроке.

Он вернулся по Бакинхем к дому Джимми, как раз когда Дейв вместе с Майклом спускались с крыльца.

— Домой собрались?

Дейв остановился.

— Ага. Просто поразительно — Селеста с машиной еще не вернулась.

— Ну, я уверен, что ничего не случилось.

— Конечно, — сказал Дейв, — кроме того, что я должен идти пешком, а так — ничего.

Шон рассмеялся:

— Ну что такого? Пройти кварталов пять, наверное?

Дейв улыбнулся:

— Не скажи. Почти шесть, если уж точно.

— Ну, вам лучше отправляться, — сказал Шон, — пока еще не совсем стемнело. Крепись, Майк.

— Пока, — сказал Майкл.

— Всего хорошего, — сказал Дейв, и они расстались возле крыльца, причем шаги Дейва, от пива, выпитого у Джимми, как решил Шон, были не совсем твердыми. Если ты и впрямь это сделал, Дейв, тебе сейчас алкоголь лучше исключить. Начни мы с Уайти охоту за тобой, и тебе понадобится каждая твоя извилина в наилучшем состоянии. Все твои проклятые умственные ресурсы.

* * *


Вода в Тюремном канале в этот вечерний час казалась серебристой, солнце село, но в небе еще брезжил свет. Правда, верхушки деревьев в парке уже накрыла тень, и экран кинотеатра издали тоже выглядел темным. Селеста сидела в машине, глядя со стороны Шомута вниз на канал, парк и Ист-Бакинхем, теснящийся за ним на горе, похожей на огромную мусорную кучу. Плешку отсюда почти полностью скрывал парк — торчали только отдельные шпили и крыши самых высоких зданий. Стрелка же над нею высокомерно поглядывала вниз с мощеной и ухоженной крутизны.

Селеста даже не помнила, как попала сюда. Она завезла платье одному из сыновей Брюса Рида, парню, облаченному в похоронное черное одеяние, но так гладко выбритому и с такими молодыми глазами, что казалось, ему больше пристало организовывать не похороны, а вечеринки. Она отъехала от похоронного бюро и очнулась где-то на задах давно закрытого железоделательного предприятия Айзека. Кругом тянулись похожие на ангары склады и проржавевшие кучи железа, а глаза ее были устремлены на медленные воды канала, плещущие о шлюзы гавани.

С тех пор как она случайно подслушала разговор двух полицейских насчет машины Дейва — их машины, той самой, в которой она сейчас сидела, она была как пьяная, но не приятно пьяная, когда чувствуешь внутреннюю свободу и легкость во всем теле, а кругом звучит негромкий и мягкий гул. Нет, чувство было такое, будто она всю ночь глушила какое-то мерзкое дешевое пойло, после чего, вернувшись домой, отключилась, а потом очнулась со все еще спутанным сознанием и плохо ворочающимся языком, вся словно отравленная, ничего не соображающая, отупелая и не способная ни на чем сосредоточиться.

«Вы напуганы», — сказал полицейский, так четко определив самую суть ее состояния, что ответить она могла лишь таким же четким и воинственным отрицанием: «Нет, я не напугана». Так говорят дети: «Нет, не напугана», «Нет, напутана», «Нет», «Да. Я знаю, что да», «Это вы так думаете». И так далее, до бесконечности.

Она была напугана. Она была в страхе, в ужасе. От страха у нее тряслись поджилки и плавились кости.

Она поговорит с ним, уверяла она себя. В конце концов, это же по-прежнему ее Дейв. Хороший отец. Мужчина, ни разу за все годы, что она его знает, не поднявший на нее руки, не проявивший склонности к насилию. Да что там! Ни разу не пнувший дверь ногой, не стукнувший кулаком. Конечно же еще не поздно ей с ним поговорить.

Она скажет: «Дейв, чью кровь я отстирывала с твоей одежды?»

Дейв, спросит она, что на самом деле произошло в субботу вечером?

Мне ты можешь рассказать все.

Так она и сделает. Поговорит с ним. Бояться его у нее нет причины. Ведь это же Дейв. Она любит его, а он любит ее, и все как-нибудь утрясется. Она в этом уверена.

И все же она стояла там, на берегу канала, загроможденном заброшенным, уже давно не работавшим заводом, купленным каким-то застройщиком, собиравшимся превратить место в автомобильную стоянку, если стадион разместится на другой стороне. Она глядела через канал на парк, в котором убили Кейти Маркус. Она ждала, чтобы кто-нибудь вновь научил ее движению.

* * *


Джимми сидел с сыном Брюса Рида Амброузом в кабинете его отца; он предпочел бы иметь дело с Ридом-старшим, а не с этим мальчишкой, только-только из колледжа, которому больше подходили бы игры на стадионе, чем бальзамирование трупов в морге. Джимми трудно было представить, как его гладенькие лапки прикасаются к мертвому телу.

Он сообщил Амброузу дату рождения Кейти и номер ее страховки, и парень внес эти сведения ручкой с золотым пером в формуляр в специальной папке и затем бархатным голосом, таким же, как у отца, только моложе, сказал:

— Хорошо, хорошо. Теперь вот что, мистер Маркус, хотите ли вы провести традиционное ирландское погребение? Мессу, бдение?

— Да.

— Тогда бдение я предлагаю назначить на среду.

Джимми кивнул:

— В церкви мы службу заказали на четверг, в девять утра.

— Девять утра, — повторил парень и записал это. — Вы определились с часами бдения?

— Мы проведем его дважды, — сказал Джимми. — Одно между тремя и пятью, а второе — с семи до девяти.

— С семи до девяти, — повторил парень, записывая. — Я вижу, фотографии вы принесли. Это хорошо.

Джимми опустил взгляд на стопку оправленных фотографий, лежавшую у него на коленях. Кейти на школьном выпуске. Кейти с сестрами на пляже. Кейти с ним на открытии «Сельского рая», когда ей было восемь лет. Кейти с Ив и Дайаной. Кейти, Аннабет, Джимми, Надин и Сара в «Шести флагах». Шестнадцатилетие Кейти.

Он положил стопку фотографий рядом на стул, чувствуя в горле легкое жжение, которое прошло, когда он проглотил комок.

— О цветах вы позаботились? — заглянул в свой формуляр Амброуз Рид.

— Я сегодня днем сделал заказ у Ноплера, — ответил Джимми.

— А извещение?

Джимми впервые встретился с ним взглядом.

— Извещение?

— Да, — сказал парень, заглядывая в папку. — Текст извещения, который вы хотите дать в газету. Мы берем это на себя, если вы дадите мне примерный текст. Может быть, вы предпочли бы вместо цветов денежные пожертвования, всякое такое...

Отвернувшись от сочувственного взгляда парня, Джимми уставился в пол. Там внизу под ним, где-то в подвале этого белого викторианского особнячка, лежит в морге Кейти. Она будет лежать голой перед Брюсом Ридом, этим парнем и еще двумя его братьями, когда они примутся за свою работу, начнут ее мыть, бальзамировать, одевать. Их равнодушные наманикюренные пальцы будут сновать по ее телу, вертеть туда-сюда руки и ноги. Они зажмут ее подбородок между большим и указательным пальцами и вздернут его. Они станут причесывать ее гребешками.

Он представил, как его дочка, голая, бледная, без кровинки в лице, станет ждать этих последних прикосновений незнакомцев, которые, может быть, проделают все и очень заботливо, но заботливо холодно, по-больничному. А потом под голову ей в гроб положат обитые шелком подушечки и вкатят ее на каталке в зал для церемоний с кукольным замороженным лицом в ее любимом синем платье. Все будут глазеть на нее, молиться над ней, обмениваться впечатлениями, как она выглядит, скорбеть о ней, пока в конце концов ее не положат в могилу. Она ляжет в яму, вырытую для нее людьми, также ее не знавшими, и Джимми услышит, как на крышку гроба посыплются комья земли, услышит удары, доносящиеся глухо, словно и он вместе с ней слышит их изнутри, из гроба.

И она будет лежать в темноте под шестью футами земли, из которой потом весной прорастет трава, но она не увидит ни этой весны, ни этой травы, не прикоснется к ней, не ощутит ее запаха. Ей суждено лежать так века и не слышать шагов тех, кто пришел навестить ее могилу, не слышать ничего в этом мире, отделенном отныне от Кейти слоем черной земли.

Я убью его, Кейти. Так или иначе, но я разыщу его раньше, чем его разыщет полиция, и я его убью. Я брошу его в яму куда страшнее той, в которую опустят тебя. Я не оставлю им тела для бальзамирования. Он исчезнет, словно и не жил никогда на свете, словно и имя его, и все, чем он был, или думает, что есть, — лишь сон, наваждение, призрак, промелькнувший и забытый еще до пробуждения.

Я найду этого человека, из-за которого ты сейчас лежишь на столе в подвале, и я уничтожу его. А его родные, если есть у него родные, пусть мучаются мукой большей, чем твои родные, Кейти. Ведь они никогда не узнают, что с ним сталось.

И не беспокойся, что я не смогу этого сделать, детка. Папа сможет. Ты этого не знаешь, но папа убивал и раньше. Делал то, что приходилось делать. Сделает это и сейчас.

Он поднял взгляд на Рида-сына, еще непривычного к своему ремеслу и потому терявшегося во время долгих пауз.

Джимми сказал:

— Я хотел бы дать следующий текст: «Маркус, Кэтрин Хуанита, любимая дочь Джеймса и покойной Мариты, падчерица Аннабет, сестра Сары и Надин...»

* * *


Шон сидел на заднем крыльце с Аннабет Маркус, тянувшей маленькими глотками белое вино из рюмки, закуривавшей одну сигарету за другой и гасившей их, не докурив и до половины; лицо ее освещала голая, без абажура лампочка. В лице этом чувствовался характер — не то чтобы хорошенькое, но обращавшее на себя внимание. Наверное, думал Шон, вниманием она никогда не была обделена, но, может быть, и думать забыла о таких вещах. Она чем-то напоминала Шону мать Джимми, но без этой ее замкнутости и отрешенности. А еще она напоминала ему его собственную мать — напоминала полнейшим, без усилий самообладанием, что роднило ее, прямо сказать, и с самим Джимми. В Аннабет Маркус Шон видел женщину с изюминкой, но суетного, легкомысленного в ней не было.

— Итак, — сказала она Шону, когда он зажег для нее очередную сигарету, — чем вы собираетесь заняться вечером, когда освободитесь от выражения мне соболезнований?

— Я вовсе не... Она жестом прервала его:

— Я очень вам признательна. Так чем же вы займетесь?

— Поеду навестить мать.

— Правда?

Он кивнул:

— У нее сегодня день рождения. Собираюсь отпраздновать этот день в компании с ней и стариком отцом.

— Угу, — сказала она. — И давно вы в разводе?

— А что, видно?

— Бросается в глаза.

— А-а, но я вообще-то официально не разведен просто мы больше года как расстались.

— Она здесь живет?

— Теперь нет. Разъезжает.

— Вы сказали это с такой горечью: разъезжает.

— Неужели? — Он пожал плечами.

Она вдруг подняла руку.

— Не хочется мне подкладывать вам такую свинью: отвлекаться от мыслей о Кейти за ваш счет. Поэтому можете мне не отвечать. Просто я сую нос не в свои дела. Ведь вы мужчина интересный.

Он улыбнулся:

— Ничего подобного. На самом деле, миссис Маркус, я человек очень скучный. Отнимите у меня мою работу — и ничего не останется.

— Аннабет, — сказала она. — Называйте меня так, хорошо?

— Конечно.

— Не верится что-то, полицейский Дивайн, что вы человек скучный. И вы знаете, что самое удивительное?

— Что же?

Повернувшись на стуле, она взглянула прямо на него:

— Не похожи вы на человека, который посылает фальшивые штрафы.

— Почему это?

— Это ребячество, — сказала она, — а ребяческого в вас мало.

Шон передернул плечами. Его опыт говорил о том, что ребячество раньше или позже может проявить каждый. Особенно это характерно для тех, кто попал в западню, — тогда в ребячестве видишь отдушину.

За этот год с лишним он ни с кем не говорил о Лорен: ни с родителями, ни с немногими своими друзьями, ни даже с их штатным психоаналитиком, о котором как бы между прочим, но не без задней мысли, заговорил его командир, как только на службе стало известно о том, что Лорен ушла от него. Но сейчас в Аннабет, малознакомой женщине, которую постигла утрата, он уловил осторожное сочувствие к его собственной утрате, потребность знать о ней или разделять ее, потребность, как ощущал Шон, увериться в том, что не одна она страдает.

— Моя жена — администратор передвижных театров, — спокойно пояснил он, — и менеджер антреприз, понимаете? В прошлом году по стране ездил «Король танца», где менеджером была она. В таком вот духе. А в этом году это, кажется, «Анни хватает пистолет». Строго говоря, я не совсем уверен, с чем именно она разъезжает в этом году. Странная мы были пара — я имею в виду, в смысле профессий. Можно ли представить себе занятия более противоположные?

— Но вы любили ее, — сказала Аннабет.

Он кивнул:

— Ага. И все еще люблю. — Он вздохнул и, откинувшись на спинку стула, выдавил: — А парень, которому я посылал штрафы... — У него пересохло в глотке, и он покачал головой, чувствуя вдруг неодолимое желание сбежать с этого крыльца, из этого дома.

— Был вашим соперником? — мягко сказала Аннабет.

Шон вынул из пачки сигарету и, закурив, кивнул.

— Как вы мило это сформулировали! Да, назовем это так. Соперник. У нас с женой некоторое время тому назад начались нелады. Мы мало виделись, и все такое. Ну и этот... соперник охмурил ее.

— И вы ужасно обиделись, — произнесла Аннабет, произнесла не как вопрос, а как утверждение.

Шон вытаращил на нее глаза:

— А вы знаете кого-нибудь, кто не обиделся бы?

Аннабет окинула его суровым взглядом, как бы подразумевая, что сарказм его неуместен или же, может быть, что она вообще не поклонница сарказма.

— Значит, все-таки вы ее еще любите.

— Конечно. Да и она, черт возьми, все еще любит меня. — Он загасил окурок. — Она все время звонит мне. Звонит и молчит.

— Погодите, она...

— Я знаю, — сказал он.

— ...звонит вам и ни слова не произносит?

— Угу. Уже восемь месяцев, как продолжаются эти звонки.

Аннабет засмеялась:

— Не обижайтесь, но такой странной истории я давно не слышала.

— Не спорю. — Он смотрел, как вокруг голой лампочки вьется муха. — Но думаю, в конце концов она заговорит. И это меня греет.

У него вырвался смешок, и звук этот, замерев в вечернем воздухе, оставил после себя эхо, смутившее Шона. Затем наступила пауза — они молчали, курили и слушали жужжание, с которым муха проделывала свои виражи, стремясь к источнику света.

— Как ее зовут? — спросила Аннабет. — За все это время вы ни разу не назвали ее имени.

— Лорен, — сказал он. — Ее зовут Лорен.

И мгновение имя это, как легкая паутинка, парило в воздухе.

— И вы полюбили ее еще в детстве?

— На первом курсе колледжа, — сказал он. — Да, наверное, для нас это было еще детство.

Ему вспомнился ноябрьский проливной дождь и как они впервые целовались в подворотне, как кожа ее покрывалась мурашками и как их трясло.

— Может быть, в этом-то и дело, — сказала Аннабет.

Шон вскинул на нее глаза:

— В том, что кончилось детство?

— По крайней мере для одного из вас.

Шон не стал спрашивать, для кого именно.

— Джимми сказал мне, что Кейти собиралась бежать с Бренданом Харрисом.

Шон кивнул.

— Вот как раз оно самое, правда?

Шон резко повернулся на своем стуле:

— Вы про что?

Она выпустила дым вверх, к пустым бельевым веревкам.

— Про глупые мечты молодости. Интересно, как Кейти и Брендан собирались жить в Лас-Вегасе? И сколько длился бы этот рай? Ну, попутешествовали бы, поребячились, но раньше или позже до них дошло бы, что семейная жизнь — это не одни розы, золотые закаты и прочая дребедень. Это работа. И человек, которого любишь, редко бывает достойным твоей большой любви. Потому что на самом деле никто ее не достоин, как никто и не заслуживает такого бремени. Неизбежны спад, разочарование, утрата веры и целая вереница грустных дней. Теряешь больше, чем обретаешь. И ненавидишь того, кого любишь, не меньше, чем любишь. Но надо засучить рукава и работать, черт побери, делать все собственными руками, потому что это и есть быть взрослым.

— Аннабет, — сказал Шон, — вам кто-нибудь говорил, что вы человек жесткий?

Она повернула к нему голову. Глаза ее были прикрыты, по лицу блуждала задумчивая улыбка.

— Только и говорят.

* * *


Вернувшись домой в этот вечер, Брендан Харрис достал из-под кровати сложенный чемодан. Чемодан был полон пестрых рубашек и шортов, а еще там лежали две пары джинсов и спортивная куртка — никаких свитеров, никаких шерстяных брюк. Он взял с собой лишь то, что собирался носить в Лас-Вегасе, а зимних вещей не взял, потому что они с Кейти решили: не придется им больше мерзнуть, закупать теплые носки на распродаже и глядеть на дорогу сквозь замерзшее ветровое стекло. Вот почему сейчас, когда он открыл чемодан, в глаза бросились яркие краски, пестрота, жизнерадостность лета.

Так они и собирались жить. Загорелые, вольные тела не стеснены, не придавлены зимними пальто, походка легкая — никаких тебе зимних ботинок, и не надо ни перед кем отчитываться. Они станут пить напитки с диковинными названиями, днем нежиться в отелях с бассейнами, и кожа их будет пахнуть солнцезащитным кремом и хлоркой. Они будут заниматься любовью в комнатах, прохладных от кондиционера, но прогретых солнцем, пробивающимся сквозь шторы, а когда спадет жара, они, красиво одетые, выйдут на прогулку. Он видел их вдвоем словно со стороны, словно издали: любовники, как в кино, идущие среди буйства неоновых огней, и яркие огни расцвечивают алыми, желтыми и голубыми пятнами темный гудрон мостовой. Вот они, Брендан и Кейти, лениво бредущие по широкому бульвару, который кажется уже из-за шикарных домов по обеим сторонам, а из распахнутых настежь дверей казино доносятся веселые голоса и звон монет.

В какое завернем сегодня, детка?

Выбери ты.

Нет, ты.

Ну не упрямься, выбор за тобой.

Ладно. Как насчет вот этого?

Выглядит завлекательно.

Значит, сюда.

Я люблю тебя, Брендан.

И я люблю тебя, Кейти.

И вот они поднимаются по ковровой дорожке лестницы между белых колонн и вступают в прокуренный шум и звон нарядного игорного зала. Они вступают сюда как муж и жена, начинают совместную жизнь, молодые, почти дети, и Ист-Бакинхем отодвигается куда-то далеко-далеко, с каждым их шагом все дальше.

Вот как это должно было быть.

Брендан опустился на пол. Ему надо было присесть. Хоть на секунду-другую. Он сел, прижав друг к другу подошвы высоких своих ботинок, и, обхватив щиколотки руками, стал раскачиваться, как мальчишка. Он свесил голову, уткнул подбородок в грудь, закрыл глаза и почувствовал, что боль немножко отступает. Мерное движение и темнота успокаивали.

И вдруг это кончилось, и весь ужас гибели Кейти, ужас ее отсутствия опять нахлынул, пронзил все его существо, и он почувствовал, что раздавлен, размозжен в прах.

В доме у них был пистолет. Пистолет был отцовский, и мать оставила его там, где его держал отец, за съемным карнизом в кладовке. Если взобраться на полку, то там, за карнизом, в щели можно нащупать пистолет, и тогда все, что останется, — это потянуться, сжать пальцы, и рука почувствует тяжесть ствола. Пистолет этот на памяти Брендана был здесь всегда. Казалось, он начал осознавать себя с того момента, когда, выйдя однажды из ванной поздно вечером, увидел, что отец шарит рукой в щели на потолке. Брендан даже вынимал этот пистолет и показывал его своему другу Джерри Дивента, когда им было по тринадцать лет. Джерри делал тогда страшные глаза, все повторяя: «Положи, положи его на место». Пистолет был весь в пыли и, очень может быть, совершенно необстрелянный, но Брендан знал, что единственное, что нужно этому пистолету, это хорошая чистка.

Он мог бы достать сегодня вечером этот пистолет. Пройти в кафе «Высший свет», облюбованное Романом Феллоу, или подальше, в автостекляшку «Атлантик», где владельцем был Бобби О'Доннел и где, по словам Кейти, он проворачивал в задней комнате все свои делишки. Он прошел бы в одно кафе или в другое, а лучше в оба по очереди, нацелил бы отцовский пистолет прямо в рожи им обоим и спустил курок, и еще, и еще, пока не расстрелял бы все патроны, чтобы Роман и Бобби никогда уже не покусились ни на одну женщину.

Он смог бы это сделать. Смог бы. В кино так и поступают. Господи, да если б у Брюса Уиллиса убили любимую женщину, разве стал бы он сидеть на полу, обхватив руками щиколотки и раскачиваясь, как умалишенный в лечебнице? Он тут же зарядил бы пистолет. Разве не так?

Брендан мысленно представил себе толстую рожу Бобби и как тот станет молить его: «Нет, Брендан! Ну пожалуйста, нет, пожалуйста!»

А Брендан хладнокровно скажет что-нибудь крутое, вроде: «Ах ты, сукин сын, подонок, не нет, а да, уж пожалуйста, отправляйся-ка ты прямиком ко всем чертям в преисподнюю!»

Потом, все еще раскачиваясь и сжимая щиколотки, он заплакал, потому что знал, что никакой он не Брюс Уиллис, а Бобби О'Доннел — живой человек, а не персонаж из кинофильма, и пистолет нужно почистить, и почистить основательно, и он даже не знает, есть ли к нему патроны, и не очень-то умеет его открывать и не уверен, что рука его, когда дойдет до дела, не дрогнет. Может быть, она задрожит и опустится, как опускался кулак в детстве, когда Брендан знал, что ничего не поделаешь — надо драться. Жизнь не похожа на этот чертов кинематограф; она ни на что не похожа, эта чертова жизнь. Она не разыгрывается как по нотам, когда ты знаешь, что через два часа герой должен победить и он побеждает. Брендан не уверен в своем геройстве. Откуда быть уверенным ему, девятнадцатилетнему, когда жизнь еще не ставила его в подобную ситуацию? Вот он и сомневается, что сможет пройти к этому парню в его служебное помещение — и это еще если не заперты двери и кругом нет его дружков, — и выстрелить ему в лицо. Вряд ли он сможет.

А вот по Кейти он тоскует. Ах, как же ему не хватает ее, и то, что ее нет рядом и никогда уже не будет, вызывает такую боль, что даже зубы ломит, и надо что-то сделать, все равно что, только бы прекратилось это хоть на одну проклятую секунду из всей его проклятой теперь жизни!

Ладно, решил он. Ладно. Завтра я почищу пистолет, проверю, есть ли патроны. Это-то я сделаю. Почищу пистолет.

В комнату вошел Рей. Он не снял роликов и при ходьбе помогал себе новой хоккейной клюшкой, опираясь на нее как на трость. Неверными шагами он проковылял к своей кровати. Брендан поднялся и вытер слезы со щек.

Косясь на брата, Рей снял ролики и жестами спросил: «Как ты?»

Брендан сказал:

— Плохо.

«Могу я чем-нибудь помочь тебе?» — прожестикулировал Рей.

— Не надо, Рей. Помочь ты не можешь. Но ты не волнуйся, — сказал Брендан.

«Мама говорит, ты хочешь уехать».

— Что? — сказал Брендан.

Рей повторил сказанное.

— Да? — сказал Брендан. — Ну и как она к этому относится?

Руки Рея так и замелькали в воздухе.

«Если бы ты уехал, мама бы очень переживала».

— Привыкла бы.

«Может, да, а может — нет».

Брендан взглянул на брата — тот сидел на кровати и во все глаза смотрел на него.

— Не приставай ко мне сейчас, ладно? — Он надвинулся на него, склонился совсем близко, продолжая думать о пистолете. — Я любил ее.

Рей все не сводил с него глаз, и лицо его было непроницаемо, как резиновая маска.

— Ты знаешь хоть, что это такое, Рей?

Тот покачал головой.

— Это словно ты пришел на экзамен и знаешь все ответы, едва только сел за стол. Это когда чувствуешь, что все отныне и на веки вечные будет хорошо и как нельзя лучше. И ты не ходишь, а летаешь, как на крыльях, потому что ты победитель. — Он отвернулся от брата. — Вот что это такое.

Рей похлопал по спинке кровати, чтобы он взглянул на него опять, после чего прожестикулировал:

«У тебя это будет еще раз».

Брякнувшись на колени, Брендан придвинул лицо вплотную к лицу Рея:

— Нет, не будет! Понял ты, черт тебя дери? Не будет!

Рей подтянул ноги на кровать и, весь сжавшись, отпрянул, и Брендану стало стыдно, хотя гнев и не совсем прошел, потому что с немыми всегда так: чувствуешь себя удивительно косноязычным. Все, что хотел сказать Рей, выходило у него гладко и без усилий, и именно так, как было замыслено. Он не знал, что такое искать нужное слово или путаться в словах из-за того, что речь опережает мысль.

Брендан хотел бы разливаться соловьем, хотел бы, чтобы слова текли из его уст сплошным потоком страстного, черт подери, если и не совсем внятного, зато совершенно искреннего и чистосердечного монолога — данью памяти Кейти; хотел бы объяснить, что значила она для него, что это было — уткнуться носом ей в затылок на этой самой кровати, сплести свои пальцы с ее пальцами, слизнуть мороженое с ее подбородка или сидеть рядом с ней в машине и видеть, как хмурится она, приближаясь к перекрестку, и слушать ее болтовню, и ровное дыхание, и сонное посапывание, и...

Он хотел бы, чтобы монолог этот длился часами. Чтоб собеседник понял, что говорит он не просто, чтоб поделиться идеями или мнениями. Ведь иногда в слова пытаются вложить все, выразить всю свою жизнь. И хоть, открыв рот, ты уже знаешь, что попытка тщетна, почему-то важно само стремление к ней. Ты попытался, и это главное, и что наша жизнь, как не попытка?

Однако и думать нечего, что Рей его поймет. Слова для Рея — лишь мелькание пальцев, ловкие взмахи рук, округлые жесты. Слов на ветер он не бросает. Общение ради общения ему чуждо, говорится в точности то, что нужно сказать, остальное отбрасывается. Изливать свою скорбь, свое горе перед братом с его невозмутимым лицом Брендан постеснялся бы. Да и ни к чему это.

Он встретился с испуганным взглядом братишки, съежившегося на кровати и глядящего на него вылупленными глазами, и протянул ему руку.

— Прости, — сказал он и сам услышал, как изменил ему голос. — Прости, Рей. Хорошо? Я не хотел на тебя накидываться.

Рей пожал ему руку и встал.

«Значит, мир?» — прожестикулировал он, следя за каждым движением Брендана, словно готовый при первых же признаках нового взрыва сигануть в окно.

«Мир, — также жестами ответил ему Брендан. — Все в порядке».


20

Когда она вернется домой


Родители Шона жили на огороженной территории приюта Уиндгейт — конгломерата маленьких, в две спальни, оштукатуренных домиков в тридцати милях от города. Каждые двадцать номеров образовывали секцию со своим бассейном и рекреационным центром, где субботними вечерами устраивались танцы. По краю комплекса протянулась цепочка небольших полей для гольфа, формой своей напоминающая полумесяц, и с конца весны до начала осени на полях этих жужжали газонокосилки.

Отец Шона в гольф не играл. Давным-давно он решил, что это игра для богатых и занятия гольфом стали бы своего рода предательством его рабочих корней. Мать Шона играть пробовала, а затем забросила гольф, заподозрив, что партнеры втайне посмеиваются над ее фигурой, легким ирландским акцентом и одеждой.

Так они и жили здесь тихо-спокойно и, по большей части, замкнуто, хотя Шон и знал, что у отца здесь завелся приятель — коротышка-ирландец по фамилии Райли, тоже живший в пригороде до того, как переселился в Уиндгейт. Райли, также не видевший прока в гольфе, время от времени выпивал с отцом рюмочку-другую в «Норе», забегаловке на противоположной стороне автострады № 28. А его мать, человек по природе сердобольный, помогала справляться с недугами соседям постарше. Она возила их в аптеку за назначенными медикаментами или к доктору за новыми назначениями, чтобы пополнить домашнюю аптечку. Мать Шона приближалась к семидесяти, но во время таких поездок она чувствовала себя молодой и полной жизни, а так как большинство ее подопечных были вдовцами и вдовами, то крепкое здоровье свое и мужа она воспринимала как дар небес.

— Они одиноки, — говорила она Шону о соседях, — и даже если доктора не говорят им об этом, все их хвори происходят от одиночества.

Нередко, едва миновав будку охраны и въехав на главную магистраль, через каждые десять метров испещренную желтыми полосами ограничителей скорости, на которых начинала дребезжать ось, Шон чувствовал, что его одолевают видения: улицы, пригороды, прошлые жизни всех обитателей Уиндгейта, оставленные ими позади, и тогда сквозь реальный пейзаж — аккуратные оштукатуренные домики и колючие газоны — проступали другие силуэты: квартиры без парового отопления, унылая белизна холодильников, металлические пожарные лестницы, дети, гомонящие на улицах, и все это проносилось как в утренней дымке перед боковым его зрением. И он мучился тогда виной — сын, поместивший своих стариков родителей в приют, — виной необоснованной, потому что официально Уиндгейт приютом для стариков после шестидесяти не считался (хотя, если честно, Шон ни разу не встречал здесь обитателя моложе шестидесяти лет), и родители его переехали сюда по собственному желанию, запрятав в чемоданы вместе с вещами многолетние свои жалобы на городскую суету, и шум, и преступность, и транспортные пробки, чтобы очутиться в месте, где, по выражению отца, «можно гулять без опаски и не оглядываться». И все же Шону казалось, что он предал их, что приложил меньше усилий, чем они рассчитывали, чтобы удержать их рядом с собой. В Уиндгейте Шон сразу же различил черты смерти или по крайней мере полустанка на пути к ней. Ему не только ненавистна была мысль, что здесь будут коротать дни его родители, дожидаясь времени, когда их самих понадобится сопровождать к доктору, ему отвратительно было и себя вообразить в этом или подобном месте. И в то же время он знал, что шансов окончить свои дни где-нибудь еще у него мало. Ему тридцать шесть — пройдено более половины пути к двухспальному домику Уиндгейта, и вторая половина промелькнет гораздо быстрее первой, не успеешь и глазом моргнуть.

Мать задула свечи на торте, стоявшем на маленьком столике в обеденном уголке, помещавшемся в нише между крохотной кухней и более вместительной гостиной, и они спокойно поели и выпили чаю под тиканье стенных часов и гул кондиционера.

Когда они закончили, отец встал:

— Я вымою тарелки.

— Нет, этим займусь я.

— Ты сиди.

— Нет, разреши уж мне.

— Сиди, именинница.

Мать с легкой улыбкой откинулась на спинку стула, а отец собрал тарелки в стопку и понес их в кухню за перегородку.

— Не забудь про крошки, — сказала мать.

— Не забуду.

— Если ты не смоешь крошки в сток, у нас опять заведутся муравьи.

— У нас был один муравей. Один.

— Их было больше, — сказала мать, обращаясь к Шону.

— Полгода уже прошло, — сказал отец под шум воды.

— И мыши были.

— Не было у нас мышей.

— А у миссис Файнголд были. Целых две. И ей пришлось ставить мышеловки.

— Но у нас же мышей нет!

— Это потому, что я слежу за тем, чтобы ты не оставлял в раковине крошек.

— Господи, — сказал отец Шона.

Мать тянула чай, поглядывая на Шона поверх чашки.

— Я вырезала статью для Лорен, — сказала она, поставив чашку обратно на блюдце, — и куда-то здесь ее положила.

Мать Шона вечно делала вырезки из газеты и вручала их ему, когда он приезжал. А иногда она посылала вырезки по почте порциями в девять-десять вырезок; открыв конверт, Шон находил там аккуратно сложенную толстенькую пачку как напоминание о том, сколько времени прошло с его последнего визита. Вырезки были на разные темы, но всегда касались либо домашнего хозяйства, либо медицины и здорового образа жизни — советы, как сделать, чтобы волокна ткани не забивали сушилку или чтобы не перегорала морозильная камера; за и против прижизненных завещаний; как не стать жертвой ограбления в отпуске; советы мужчинам на нервной работе («Пешие прогулки — и вы проживете сто лет»). Шон понимал, что таким образом мать выражает свою любовь и это равнозначно былому застегиванию ему пуговиц или тому, как раньше поправляла она ему шарф на шее, когда январским утром собирала его в школу. И Шон не мог сдержать улыбки, вспоминая, как за два дня до отъезда Лорен по почте пришла вырезка «Прорыв в лечении бесплодия» — родители никак не могли уяснить, что бездетность Шона и Лорен не что иное, как их собственный выбор, порожденный их общим, хоть и молчаливым опасением, что родители из них получатся никудышные.

Когда в конце концов Лорен забеременела, они скрыли это от родителей — так как неясно было, оставит ли Лорен ребенка, когда брак их затрещал по всем швам. Шону стало известно о романе Лорен с актером, и он донимал ее вопросом: «Чей это ребенок, Лорен?» — на что она парировала: «А ты бы сделал тест на отцовство, если так волнуешься!»

Они уклонялись от обедов с родителями, стараясь, чтобы те не застали их дома во время наездов в город, и Шон сходил с ума от страха, что ребенок не его, и от другого страха — что он не полюбит ребенка, даже если уверится, что тот от него.

Когда Лорен уехала, мать стала объяснять отсутствие невестки тем, что ей необходимо «разобраться в себе», а вырезки теперь стали предназначаться не Шону, а Лорен, словно распираемый вырезками ящик может заставить их вновь объединиться хотя бы для того, чтобы совместными усилиями привести наконец этот ящик в порядок.

— Ты с ней говорил недавно? — спросил из кухни отец. Лицо его было скрыто зеленоватой перегородкой.

— С Лорен?

— Угу.

— С кем же еще? — бодро сказала мать, роясь в ящике комода.

— Она звонит мне, но ничего не говорит.

— Может быть, она просто болтает о пустяках, потому что...

— Нет, папа. Я имею в виду, что она вообще не говорит, ни слова не произносит.

— Совсем ничего?

— Абсолютно.

— А тогда откуда ты знаешь, что это она?

— Знаю, и все.

— Но каким образом?

— Господи! — воскликнул Шон. — Я слышу ее дыхание! Понятно?

— Как странно, — сказала мать. — Ну а ты-то говоришь, Шон?

— Иногда. Все меньше и меньше.

— Что ж, по крайней мере вы как-то общаетесь, — сказала мать, кладя перед ним последнюю вырезку. — Скажешь ей, что, по-моему, ей это будет интересно. — Она села и ребром ладоней стала разглаживать морщинку на скатерти. — Когда она вернется домой, — добавила она, вглядываясь в то, как морщинка исчезает под ее руками, — когда вернется, — повторила она, и голос ее был как шелестящий шепот монахини, убежденной в изначальной силе слова.

* * *


— Дейв Бойл, — сказал отцу Шон, когда часом позже они сидели за одним из столов в баре «Норы». — Помнишь, как его увезли от нашего дома?

Отец его нахмурился, а потом сосредоточенно принялся выливать остаток «Киллана» в запотевшую кружку. Когда слой пены поднялся к самому краю кружки, а струя пива из бутылки превратилась в отдельные жирные капли, отец сказал:

— А что... ты не мог просмотреть старые газеты?

— Ну, я...

— Зачем спрашивать у меня? Ерунда какая. И по телевидению это было.

— Про поимку того похитителя не было, — сказал Шон, надеясь, что такого довода окажется достаточно и отец не станет допытываться у него, почему он пришел с расспросами именно к нему, так как ответа Шон и сам пока толком не знал.

Он лишь понимал, что смутно рассчитывает с помощью отца определить свое участие в событии и, может быть, увидеть все в ракурсе, который ни старые газеты, ни папки с протоколами закрытых дел дать не в силах. И может быть, удастся обсудить с отцом нечто более важное, чем последние телевизионные новости. Эдакая настойчивая потребность взять быка за рога. Временами Шону казалось, что раньше им с отцом случалось говорить о чем-то, кроме повседневных мелочей (как случалось говорить и с Лорен), но убей его, он не помнил, о чем именно шла тогда речь, — все зыбилось в туманной дымке воспоминаний юности, и он боялся, что никаких моментов близости, понимания и доверительного общения между ними на самом деле и не было и с годами он просто выдумал их как миф. Отец его был человеком молчаний и недоговоренностей, тяготевших к пустоте, и Шон немало времени тратил, пытаясь понять и интерпретировать его молчание, заполнить пустоты, порожденные иносказаниями, домысливая, что имел в виду отец. А с недавних пор Шон думал, что, может быть, и сам он не всегда заканчивает предложения и договаривает то, что намеревался сказать. И уж не такой ли он, как отец, человек молчаний, тех самых, которые он наблюдал и у Лорен и с которыми так и не сумел совладать, пока молчание не превратилось в единственное, что от нее осталось. Молчание и звук телефонных помех в трубке во время ее звонков.

— Зачем тебе понадобилось возвращаться так далеко в прошлое? — в конце концов произнес отец.

— Ты знаешь про убийство дочери Джимми Маркуса?

Отец вскинул на него глаза:

— Эта девушка в Тюремном парке?

Шон кивнул.

— Я увидел фамилию, — сказал отец, — но чтобы дочь...

— Да.

— Он твой ровесник. Что же, у него девятнадцатилетняя дочь?

— Джимми родил ее, когда ему было лет семнадцать, года за два до того, как угодил в «Олений остров».

— Ах ты, господи, — вздохнул отец. — Вот бедолага! А старик его все в тюрьме?

— Он умер, папа, — сказал Шон.

Шон увидел, что это известие расстроило отца, вновь перенеся его на кухоньку на Гэннон-стрит, когда он вместе с отцом Джимми в теплые субботние вечера распивал пиво, а сыновья их играли во дворе, и воздух звенел от их веселого смеха, долетавшего с улицы.

— Вот черт, — сказал он. — Но умер-то он хотя бы на воле?

Шон подумал было соврать, но голова сама собой качнулась отрицательно:

— В тюрьме. В Уолполе. От цирроза.

— Когда?

— Да вскоре после вашего переезда сюда. Шесть лет назад, а может быть, и все семь.

Губы отца беззвучно повторили «семь». Он тянул пиво из кружки, и темные стариковские пятна на тыльной стороне его рук в желтом свете лампы проступали еще отчетливее.

— Так легко забываешь, сколько лет прошло. Путаешься во времени.

— Извини, папа.

Лицо отца исказила гримаса — его единственный обычный ответ на выражения сочувствия или похвалы.

— За что извиняешься? Не ты же попал в тюрьму! Господи, да Тим во всем виноват. О чем он только думал, когда пришил Сонни Тодда!

— За бильярдной партией, да?

Отец пожал плечами:

— Оба они были пьяные. А больше — кто его знает, что там произошло. Оба пьяные, оба сквернословы, и характер у обоих скверный. У Тима еще похуже, чем у Сонни Тодда. — Отец отхлебнул еще пива. — Только что общего между исчезновением Дейва Бойла и этой... как ее? Кэтрин? Кэтрин Маркус?

— Да.

— Так какое же отношение одно имеет к другому?

— Я не говорю, что имеет.

— Но и не говоришь, что не имеет.

Шон невольно улыбнулся. Возьми любого бандита, который хочет перехитрить следствие и знает законы получше любого судьи, — Шон обломает его, но с этими ветеранами, с этими крепкими, что тебе орех, недоверчивыми скептиками из поколения его отца, с этими работягами с их бешеной гордостью и полнейшим неуважением к властям, если они задумали чего-то тебе не говорить, ты можешь биться всю ночь, но к утру будешь там же, откуда начал, — с одними вопросами, но без ответов.

— Послушай, папа, давай пока не думать о том, что и к чему имеет отношение.

— А, собственно, почему?

Шон предостерегающе поднял руку:

— Хорошо? Доставь мне удовольствие.

— О, конечно! Это единственная моя радость — при первой возможности доставлять удовольствие сыну.

Шон почувствовал, как рука его крепче сжала ручку стеклянной кружки.

— Я заглянул в старое дело о похищении Дейва. Полицейский детектив, который вел его, умер. Кроме него никто ничего не помнит, а дело числится в нераскрытых.

— Вот как?

— Да, так. А я помню, как ты вошел ко мне в комнату примерно через год после того, как все произошло, и сказал: «Кончено. Их поймали».

Отец пожал плечами:

— Поймали одного из них.

— Так зачем же...

— В Олбани, — сказал отец. — Я видел фотографию в газете. Парень этот признался в нескольких нападениях на малолеток в Нью-Йорке и дал показания, что в Массачусетсе и Вермонте он занимался тем же самым. Парень этот повесился в камере до того, как его расспросили о подробностях. Но я узнал это лицо — лицо, которое рисовал полицейский у нас на кухне.

— Ты уверен?

Отец кивнул:

— На сто процентов. Полицейского детектива... его звали... э-э...

— Флинн, — сказал Шон.

Отец опять кивнул:

— Майк Флинн. Правильно. Знаешь ли, я с ним был немного знаком. И я позвонил ему, когда увидел в газете фотографию, и он сказал, да, это тот самый парень. Дейв подтвердил это.

— И который?

— Что?

— Который из них?

— Ах, ну да. Как бы его описать? С сальными волосами и сонным взглядом.

Странно было вновь слышать детские слова Дейва, возвратившиеся к нему из прошлого через разделявший его и отца стол.

— Тот, что был рядом с водителем?

— Ага.

— А его подельник? — спросил Шон.

Отец затряс головой.

— Погиб в автомобильной катастрофе. Так заявил первый, как я слышал. Но я не стал бы очень доверять тому, что я слышал. Вот черт! Ты должен был сказать мне, что Тим Маркус умер.

Шон прикончил то, что оставалось в кружке, и, указав на пустую кружку отца, спросил:

— Еще по одной?

Несколько секунд отец разглядывал кружку.

— Какого черта ты спрашиваешь? Разумеется.

Когда Шон вернулся от стойки бара со свежим пивом, отец его смотрел «Опасность!», беззвучно мелькавшую на одном из телевизионных экранов над стойкой. Едва Шон уселся за стол, как отец, не отрывая от экрана взгляда, спросил:

— Роберт Оппенгеймер — это кто?

— Откуда ты знаешь, что без звука правильно понял фамилию?

— Знаю, и все, — сказал отец, наливая пиво себе в кружку и хмурясь глупости вопроса. — Вы, ребята, делаете это сплошь и рядом. Никак я вас не пойму.

— Что мы делаем? И кто это «мы»?

Отец потряс в воздухе кружкой.

— Ребята твоего возраста. Все время задаете вопросы и не догадываетесь, что стоит только на секунду перестать думать, и ответ явится сам собой.

— О, да ладно тебе, — сказал Шон.

— Как в этой истории с Дейвом Бойлом, — продолжал отец. — Ну какая разница, что случилось двадцать пять лет назад с Дейвом? Тебе известно, что это было. Он пропадал четыре дня у тех, кто совращает малолеток. Случилось все как по нотам. Но вот являешься ты и ворошишь прошлое затем, чтобы... — Отец выпил пива и закончил: — Не знаю я, черт побери, зачем ты его ворошишь!

Отец смущенно улыбнулся, и Шон ответил ему улыбкой не менее смущенной.

— Послушай, папа...

— Что?

— Ты хочешь сказать, что с тобой в прошлом не происходило ничего, о чем бы ты потом не думал, к чему не возвращался мысленно, чего не проворачивал потом в голове?

— Да дело не в этом!

— Именно в этом.

— Вовсе нет. Дерьмо ко всем липнет, Шон. Ко всем. И ты, Шон, тут не исключение. Но вот ваше поколение, вы начинаете ковыряться в этом. Прямо как зуд вас одолевает — не можете оставить дерьмо в покое. У тебя что, есть доказательства, что Дейв причастен к гибели Кэтрин Маркус?

Шон засмеялся. Старик делал обходной маневр: заговаривал зубы Шону, ругательски ругая его поколение, хотя на самом деле единственное, что его интересовало, — это не имеет ли история с Кейти отношения к Дейву.

— Скажем, так: есть кое-какие побочные обстоятельства, которые заставляют приглядываться к Дейву.

— Ты считаешь это ответом?

— А ты считаешь, что задал вопрос?

И на отцовском лице забрезжила эта его удивительная улыбка, с которой он сразу же скидывал лет пятнадцать. Шон помнил, как раньше, когда отец был моложе, улыбка эта мгновенно распространялась по дому, освещая все вокруг.

— Так ты пристаешь ко мне с этими расспросами, потому что прикидываешь, не превратили ли эти подонки Дейва в убийцу молодых девушек?

Шон пожал плечами:

— Да, что-то вроде этого.

Отец подумал немного, перебирая орешки в стоявшей между ними вазочке, отпил еще несколько глотков.

— Нет, этого не может быть.

Шон фыркнул:

— Ты так хорошо его знаешь?

— Нет. Но я помню его мальчишкой. Не было в нем этого.

— Полно милых мальчишек, которые, вырастая, начинают творить такое, что нарочно не придумаешь.

При этих словах отец вскинул бровь:

— Ты пытаешься преподать мне урок и рассказать, что такое человеческая природа?

Шон покачал головой:

— Нет, просто я работаю сыщиком.

Отец откинулся на спинку стула и смерил Шона взглядом; в уголках его губ заиграла натянутая улыбка:

— Ну давай же, просвети меня.

Шон почувствовал, что краснеет.

— Да нет... я просто...

— Прошу.

Шон ощутил себя дурак дураком. Поразительно, с какой легкостью отец умеет это делать: то, что любой другой человек, как знал Шон, признал бы нормальным умозаключением, отец выворачивал так, что получалась глупость: мальчик Шон хочет казаться взрослым, а в результате выглядит лишь напыщенным ослом.

— Ну, помилосердствуй. Кое-что о людях и преступлениях я все-таки знаю. Ведь это моя работа.

— Значит, по твоему мнению, Дейв оказался способен убить девятнадцатилетнюю девушку? Тот самый Дейв, который играл с тобой у нас во дворе? Тот мальчик?

— По моему мнению, все способны на все.

— Значит, я тоже мог это сделать. — Отец прижал руку к груди. — И мама могла.

— Нет.

— Не хочешь проверить наши алиби?

— Господи, я не сказал ничего подобного!

— Еще как сказал. Сказал, что все способны на все.

— В разумных пределах.

— О, — вскричал отец, — второй части я как-то не расслышал!

Вот опять он за свое: запутывает Шона, играет с ним, как сам Шон играет с подследственными на допросах. Неудивительно, что допросы — это конек Шона. Было у кого поучиться.

Они посидели, помолчали, и вдруг отец сказал:

— А знаешь, может, ты и прав.

Шон глядел на него, ожидая расшифровки.

— Может, Дейв и мог сделать то, что ты думаешь. Откуда мне знать? Я ведь помню его мальчишкой, а взрослый он мне незнаком.

Шон попытался увидеть себя глазами отца. Наверное, и его, своего сына, отец видит так же — мальчиком, а не взрослым мужчиной. Наверное, у родителей по-другому и не бывает.

Ему вспомнилось, как называли его дядья отца, младшего из двенадцати детей в ирландской семье, эмигрировавшей в Штаты, когда отцу было всего пять лет. «Забияка Билл», — говорили они о Билле Дивайне, таком, каким он был до рождения Шона, и еще «шкет». Лишь теперь, слыша эти голоса, Шон различает в них покровительственный тон старшего поколения по отношению к младшему — ведь большинство его дядьев было лет на пятнадцать старше маленького братца.

Теперь все они умерли. Все одиннадцать братьев и сестер отца. А «шкету», малышу, вот-вот стукнет семьдесят пять, и его засунули в приют в этом пригороде, и он коротает здесь дни возле полей для гольфа, который ему ни на черта не нужен. Последний и единственный живой, и все-таки младший, вечно младший, вечно ощетинивающийся против малейшего намека на снисхождение, не терпящий его ни от кого, в особенности от сына, готового ополчиться, если потребуется, против всего мира, но не мириться с этим снисхождением, покровительством или чем-то похожим на него. Потому что все, кто имел право покровительствовать ему, давно почили.

Отец кинул взгляд на кружку Шона и бросил на стол несколько монеток в качестве чаевых.

— Ну, ты готов? — спросил он.

* * *


Они пересекли автостраду № 28 и вышли на подъездную аллею с ее желтыми полосами ограничителей скорости и душем для машин.

— Знаешь, что мама любит? — спросил отец.

— Что?

— Когда ты ей пишешь. Черкни ей иногда открыточку, просто так, безо всякой особой причины. Она говорит, что открытки твои очень смешные и что ей нравится, как ты пишешь. Она хранит их в ящике в спальне. Некоторые открытки там еще из колледжа.

— Ладно.

— Иногда — открыточку. Хорошо? Брось в почтовый ящик.

— Конечно, конечно.

Они дошли до машины Шона, и отец взглянул на темные окна своего домика.

— Она уже легла? — спросил Шон.

Отец кивнул:

— Утром она везет миссис Кофлин на физиотерапию. — Резким движением отец протянул Шону руку: — Рад был тебя видеть.

— И я рад.

— А она вернется?

Шону не надо было спрашивать, кто это «она».

— Не знаю. Право, не знаю.

Отец вглядывался в его лицо, освещенное желтым светом уличного фонаря, и Шон внезапно понял, что отцу мучительно знать, что сын страдает, что сын брошен и одинок; знать, что рану его не залечить и что с уходом Лорен душа сына вычерпана и пуста и пустота эта останется с ним навеки.

— Что ж, — сказал отец, — выглядишь ты неплохо. Не опускаешься, следишь за собой. Ты, часом, спиртным не злоупотребляешь?

Шон покачал головой:

— Нет, просто много работаю.

— Работа полезна, — проговорил отец.

— Ага, — сказал Шон и почувствовал, как к горлу подступает горький гложущий комок.

— Ну, тогда...

— Ну...

Отец хлопнул его по плечу.

— Ну, тогда привет! И не забывай звонить матери по воскресеньям, — сказал он и, оставив Шона возле машины, направился к переднему крыльцу походкой человека лет на двадцать моложе.

— Береги себя, — сказал Шон, и отец взмахнул рукой в знак согласия.

Отперев машину с помощью дистанционного пульта, Шон уже потянулся к ручке дверцы, когда отец окликнул его:

— Эй!

— Да?

Шон оглянулся и увидел у крыльца отцовскую фигуру — голова и плечи отца растворялись в сумраке.

— Ты хорошо тогда сделал, что не влез в ту машину. Так и знай.

Уперевшись руками в капот и прислонившись к машине, Шон силился разглядеть выражение отцовского лица.

— Надо нам было и Дейва уберечь.

— Вы были детьми, — сказал отец. — Вы не могли знать, а если б даже и могли...

Шон помолчал, обдумывая эти слова, барабаня пальцами по капоту, вглядываясь в темноте в лицо отца.

— Я и сам так себе говорю.

— Ну и...

Шон пожал плечами:

— И все же думаю, мы должны были это знать. Так или иначе. А ты так не считаешь?

Наверное, целая минута прошла в молчании, и Шон слушал стрекотание кузнечиков и шипенье газонных поливалок.

— Спокойной ночи, Шон, — сказал отец, перекрывая шипенье.

— Пока, — произнес Шон и, подождав, когда отец войдет в дом, влез в машину и поехал к себе.


21

Эльфы


Вернувшись домой, Селеста застала Дейва в гостиной. Он сидел в углу потрескавшегося кожаного дивана, а рядом, возле ручки кресла, двумя горками возвышались пустые банки из-под пива; в руках у него была новая банка, а на коленях лежал телевизионный пульт. Он смотрел кино, где было много крика.

Снимая в холле пальто, Селеста видела отсветы экрана на лице Дейва, слышала крики, становившиеся все громче, испуганнее, к ним присоединились голливудские шумовые эффекты — звук опрокидываемых столов и нечто, напоминающее треск раздираемого на части тела.

— Что это ты смотришь? — спросила она.

— Про вампиров, — ответил Дейв. Не отрывая глаз от экрана, он поднес к губам банку «Бада». — Главный вампир убивает всех на вечеринке охотников за вампирами. Они действуют по заданию Ватикана.

— Кто?

— Охотники за вампирами. Ух ты! — воскликнул Дейв. — Вчистую оторвал ему голову!

Селеста вошла в комнату и взглянула на экран, как раз когда какой-то тип в черном пронесся по комнате, ухватил за подбородок перепуганную женщину и куснул ее в шею.

— Господи, Дейв...

— Нет, это круто, потому что Джеймс Вудс теперь в бешенстве.

— Кто это — Джеймс Вудс?

— Главный охотник за вампирами. Отчаянный парень.

Она увидела его на экране: Джеймс Вудс в черной кожаной куртке и облегающих джинсах взял в руки нечто вроде арбалета и прицелился в вампира. Но вампир оказался проворнее. Он протащил его по комнате, колошматя почем зря, словно весу в том было не больше, чем в комаре, а потом в комнату ворвался другой парень и выпустил в вампира очередь из автомата. И хотя вампир был неуязвим, все они благополучно проскочили мимо него, словно он внезапно потерял зрение.

— Это брат Болдуин? — спросила Селеста. Она сидела на диванном валике, там, где он смыкается со спинкой; откинув голову, она прислонилась к стене.

— Наверное.

— Который из них?

— Не знаю. Я не уследил.

Селеста смотрела, как они мечутся по номеру в мотеле, усеянному трупами уж чересчур, на ее взгляд, густо для столь малого пространства, а Дейв заметил:

— Господи, придется Ватикану прислать новый взвод охотников за вампирами!

— А почему вдруг Ватикан озаботился вампирами?

Дейв улыбнулся своей мальчишеской улыбкой, вскинув на нее прекрасные глаза.

— Это большая проблема, милая. Ведь вампиры постоянно воруют чаши для причастия.

— Чаши для причастия? — переспросила она, ощущая настойчивое желание протянуть руку и погладить его по голове, как будто глупый этот разговор развеял, прогнал из памяти все неприятности ужасного дня. — Я этого не знала.

— Да, уверяю тебя. Это огромная проблема, — сказал Дейв и осушил банку, в то время как Джеймс Вудс и брат Болдуин вместе с какой-то, по виду накачанной наркотиками, девицей припустили по пустой дороге в грузовичке, за которым гнался вампир. — Где ты была?

— Завезла платье к Риду.

— Несколько часов назад, — сказал Дейв.

— А потом я поняла, что мне просто необходимо посидеть и подумать. Понимаешь?

— Подумать? — произнес Дейв. — Конечно. — Он встал с дивана, пошел на кухню, открыл холодильник. — Тебе пива взять?

Пива не хотелось, но она сказала:

— Да, хорошо бы.

Дейв вернулся в комнату и протянул ей банку с пивом. Она часто определяла его настроение по тому, открывал ли он ей пиво или нет. Сейчас банка была открыта, но она сомневалась, хорошо это или плохо. Сейчас понять это было трудно.

— Ну и о чем ты думала? — Он рванул жестяную крышечку со своей банки, и звук этот перекрыл даже скрежет тормозов на экране, когда грузовичок перевернулся.

— О, ну ты же знаешь.

— Не очень-то знаю, Селеста.

— О разном, — сказала она и отхлебнула пива. — Вспоминала этот день, и что Кейти погибла, и как жалко Джимми и Аннабет. Обо всем этом.

— Обо всем этом, — повторил Дейв. — А ты знаешь, Селеста, о чем я думал, когда брел с Майклом домой? Думал, как он, наверное, озадачен, что его мама уехала, никому не сказав куда и когда вернется. Я долго думал об этом.

— Я же сказала тебе, Дейв...

— Сказала мне что? — Он поднял на нее глаза и улыбнулся, но на этот раз улыбка его не была мальчишеской. — Что ты сказала мне, Селеста?

— Что мне хотелось подумать. Прости, что не позвонила, но последние дни — это такой ужас, что я сама не своя.

— Как и все прочие.

— Что?

— Как в этой картине, да? — спросил он. — Там непонятно, кто люди, а кто вампиры. Я уже видел это, но кусками и не до конца. А этот брат Болдуин, знаешь, он потом влюбится в ту блондинку, хотя ему известно, что ее укусил вампир. Значит, и ей предстоит стать вампиршей, а ему на это начхать, понимаешь? Потому что он любит ее! А она сосет кровь. И у него будет сосать кровь и превратит его в ходячего мертвеца. Я что хочу сказать, Селеста, что в вампирстве есть и своя привлекательная сторона. Даже если знаешь, что это станет твоей гибелью, и душа твоя будет проклята навеки, и тебе придется только и делать, что кусать людей в шею, прятаться от солнца и от ударных бригад из Ватикана. Может быть, в один прекрасный день ты проснешься и не вспомнишь, каково это — быть человеком. И такое может случиться, но ничего страшного. В тебя попал яд, но и к этому можно приспособиться. — Он задрал ноги на кофейный столик и сделал большой глоток из банки. — Так, по крайней мере, считаю я.

Селеста очень тихо сидела на диванном валике и глядела оттуда вниз, на мужа.

— Дейв, что ты плетешь, о чем это ты говоришь?

— О вампирах, милочка. О вервольфах.

— Вервольфах? Я не улавливаю смысла.

— Смысла? Ты думаешь, что я убил Кейти. Это единственный смысл, который мы за последнее время уловили.

— Я вовсе не... Когда это ты пришел к такому выводу?

Он ковырнул ногтем жестяную крышку.

— Ты не могла даже заставить себя посмотреть в мою сторону там, в кухне у Джимми, перед тем, как уехать. Ты держала ее платье так высоко, словно оно еще на ней, и не могла даже взглянуть на меня. Вот я и стал думать, с чего бы это моя жена стала чувствовать ко мне такое отвращение? А потом меня как ударило — Шон! Ведь это он тебе что-то сказал, верно? Он и этот его мерзкий прихлебатель задавали тебе вопросы.

— Нет.

— Нет? Ерунда.

От его спокойствия ей было не по себе. Она могла бы приписать это спокойствие действию пива.

Алкоголь всегда действовал на него умиротворяюще, но сейчас в его спокойствии было что-то опасное, словно в слишком туго натянутой и перекрученной пружине.

— Дэвид...

— Ах, так я уже Дэвид!

— Я без всякой задней мысли. Просто запуталась, сбилась.

Наклонив голову к плечу, он смотрел на нее снизу вверх.

— Что ж, тогда давай все выясним, детка. Это ведь фундамент прочных взаимоотношений — уметь общаться.

На счету у нее было 147 долларов и пятисотдолларовый лимит на карточке «Виза», хотя примерно половину лимита она уже израсходовала. Если ей даже и удастся выкрасть отсюда Майкла, далеко им не уехать. Две-три ночи в каком-нибудь мотеле — и Дейв их разыщет. В чем, в чем, но в тупости его не упрекнешь, и, уж конечно, он сумеет их выследить.

Пакет. Она может отдать мусорный пакет Шону Дивайну, и тот обнаружит въевшуюся в ткань кровь на одежде Дейва. Она уверена, что обнаружит, а она слышала о больших успехах генетических исследований. Они обнаружат кровь Кейти на одежде Дейва и арестуют его.

— Ну давай же, — сказал Дейв. — Давай поговорим, детка. Проясним ситуацию. Я не шучу. Я действительно хочу, что называется, унять твои страхи.

— Я не напугана.

— Но выглядишь ты именно так.

— Нет, не напугана.

— Прекрасно. — Он снял ноги с кофейного столика. — Тогда скажи мне, дорогая, что тебя тревожит, хорошо?

— Ты пьян.

Он кивнул:

— Не спорю. Но это не означает, что со мной нельзя вести разговор.

На экране вампир опять отсекал кому-то голову — на этот раз, кажется, священнику.

Селеста сказала:

— Шон не задавал мне никаких вопросов. Когда ты ушел за сигаретами для Аннабет, я случайно подслушала их разговор. Не знаю, что ты им говорил раньше, Дейв, но твоей истории они не поверили. Они знают, что ты был в «Последней капле» чуть ли не до звонка.

— Что еще?

— Кто-то видел твою машину на стоянке примерно в то время, когда Кейти вышла из бара. И истории, как ты повредил себе руку, они не поверили.

Дейв вытянул руку перед собой, согнул и разогнул ее.

— Речь про эту руку?

— Это все, что я слышала.

— И это заставило тебя вообразить — что?

Она опять чуть было не прикоснулась к нему. На мгновение агрессивность, казалось, покинула его, уступив место ощущению обреченности. Это чувствовалось в его спине и плечах, и ей захотелось, протянув руку, прикоснуться к нему, но она удержалась.

— Дейв, ты только расскажи им про грабителя.

— Про грабителя.

— Ну да. Может быть, тебе и придется явиться в суд, но что тут такого? Подумаешь — большое дело! Это лучше, чем если на тебя навесят убийство!

«Вот сейчас, — думала она. — Скажи, что не виноват. Скажи, что не видел, как Кейти уходила из „Последней капли“. Скажи это, Дейв!»

Но вместо этого он лишь сказал:

— Я понимаю ход твоих мыслей. Правда. Я прихожу домой весь в крови в то самое время, когда было совершено убийство Кейти. Значит, это я ее убил.

У Селесты вырвалось:

— Да?

Дейв поставил банку с пивом и рассмеялся. Он опять задрал ноги и, повалившись на диванные подушки, все хохотал, хохотал... Его просто корчило — каждый вдох превращался в новый раскат хохота. Он смеялся так бурно, что из глаз его текли слезы, а грудь и плечи тряслись и ходили ходуном.

— Я... я... я...

Он не мог ничего выговорить. Волны смеха перекатывались через него, подступая к горлу, вырывались наружу — и опять, и опять... Слезы теперь лились ручьем, текли по щекам прямо в разверстый рот, пенились на губах.

Селеста знала одно: никогда еще ей не было так страшно.

— Ха-ха — Генри, — наконец произнес он, когда смех начал утихать, переходя в фырканье. — Генри, — сказал он. — Генри и Джордж, Селеста. Так их звали. Ну разве не забавно? Джордж, смею тебя уверить, был прелюбопытный тип, зато Генри был просто негодяй!

— О чем это ты?

— Генри и Джордж, — весело продолжал он. — Я говорю о Генри и Джордже. Они взяли меня покататься. И катали четыре дня. И прятали меня в погребе, где я спал на каменном полу в вонючем, проеденном крысами спальном мешке. И, ей-богу, Селеста, они уж там потешились. Никто не пришел на выручку старине Дейву. И Дейву оставалось только притвориться, что все это происходит не с ним, а с кем-то другим. Пришлось так развить воображение, чтобы можно было раздвоиться. Что он и сделал. Дейв умер, черт возьми. А паренек, который выбрался из этого погреба — уж не знаю, кто это был, — вообще-то это я, но ясно как день, что это был не Дейв. Дейв умер.

Селеста онемела. За восемь лет Дейв ни разу не заговаривал о том, что с ним случилось и о чем было всем известно. Говорил только, что играл с Шоном и Джимми и его похитили, а он убежал — и на этом разговор заканчивался. Ни разу она не слышала от него имен похитителей. Ни разу он не упоминал о спальном мешке. Ничего этого она не знала. Казалось, что в этот момент происходит пробуждение от иллюзий их семейной жизни и невольно, против их желания, они остаются лицом к лицу со всеми разумными обоснованиями и полуправдами, потаенными страстями и сокровенными "я", на которых все строилось. Чтобы смотреть, как все рушится под ударами ошеломляющей правды, что никогда-то по-настоящему они друг друга не знали, а только надеялись когда-нибудь узнать.

— Дело в том, Селеста, — сказал Дейв, — что все это очень похоже на то, что я говорил тебе про вампиров. По существу, все это — одно. Одна и та же проклятая штука.

— Какая «проклятая штука»? — прошептала она.

— То, что это не исчезает, не выходит наружу, а, раз попав, сидит в тебе.

Взгляд его был устремлен на кофейный столик, и ей показалось, что, разговаривая с ней, он успокаивается.

Она прикоснулась к его плечу:

— Что «не выходит наружу», Дейв? Что «сидит в тебе»?

Дейв покосился на ее руку с таким видом, словно еще секунда — и он с рычаньем вонзит в нее зубы и оторвет ее от запястья.

— Я больше не доверяю своему разуму, Селеста. Предупреждаю тебя: я себе не доверяю.

Она убрала руку — в том месте, каким рука касалась Дейва, кожу жгло и покалывало.

Дейв поднялся, пошатываясь. Склонив голову к плечу, он взглянул на нее, как будто не совсем понимал, кто она такая и как попала сюда, на краешек дивана. Потом посмотрел на экран, где Джеймс Вудс стрелял из арбалета прямо в грудь какому-то типу, и прошептал:

— Раздраконь их всех, Охотник! Раздраконь!

С пьяной ухмылкой он опять повернулся к Селесте:

— Я собираюсь прогуляться.

— Хорошо, — сказала она.

— Прогуляться и подумать.

— Ага, — сказала Селеста, — конечно.

— Если я сумею уложить все это в моей голове, то все наладится. Но просто надо уложить это в голове.

Селеста не спросила, какое «это» он имеет в виду.

— Ну, тогда привет, — сказал он, идя к входной двери. Он открыл дверь и ступил за порог, и тут же она увидела его руку на косяке — голова его просунулась в комнату.

Не входя обратно, но склонив голову к плечу и внимательно глядя на нее, он сказал:

— Между прочим, о мусоре я позаботился.

— Что?

— Мусорный пакет, — сказал он. — Тот самый, куда ты положила мою одежду и прочее, помнишь? Я еще раньше вынес его и выбросил.

— А-а, — сказала она, чувствуя, что ее сейчас вырвет.

— Итак, до скорого, — сказал он.

— Ага, — сказала она, когда голова его опять вынырнула наружу, на лестницу. — Увидимся.

Она слушала его шаги — как он спускается вниз по лестнице. Вот заскрипела дверь парадного и Дейв вышел на крыльцо, вот он спустился по ступенькам. Она подошла к лесенке наверх, ведущей в комнату Майкла, и послушала, как мерно он дышит во сне. Потом она пошла в ванную, и там ее вырвало.

* * *


Он не смог найти место, где Селеста поставила машину. Иногда, особенно в снегопад, приходится проехать кварталов восемь, прежде чем найдешь место для парковки, так что, судя по всему, Селеста могла поставить машину и у Стрелки, хотя неподалеку он углядел кое-какие свободные места. Ну да ладно. По всей вероятности, он слишком разбит, чтобы садиться за руль. Может быть, хорошая долгая прогулка пешком проветрит ему мозги.

Он направился по Кресент к Бакинхем-авеню и свернул налево, недоумевая, с какого такого перепугу он попытался объяснить что-то Селесте. Господи, он ведь даже имена назвал — Генри и Джордж! И вервольфов упоминал — что-то кричал про них. Черт.

А теперь все подтвердилось: полиция подозревает его. Они будут начеку. Нечего и думать о Шоне как о друге детских лет. Дружба их давно в прошлом, и Дейву даже припомнилось, что и в детстве Шон его раздражал, и он понимал, чем именно: ощущением своей привилегированности, эдакой уверенностью, что он всегда прав, как у всех этих ребят, которым повезло — а что это, как не везение? — иметь обоих родителей, и хороший дом, и красивую одежду, и все, что нужно для спорта.

Будь проклят этот Шон. И прокляты эти его глаза. И голос. И то, что стоит ему появиться, как бабы тут же чуть ли не раздеваться начинают. Будь проклят он с его наружностью, и его высокомерным чистоплюйством, и его забавными россказнями и полицейским бахвальством, и тем, что о нем пишут в газетах!

Дейв тоже не дурак. И еще покажет себя, как только приведет в порядок голову. Надо только привести в порядок голову. А если для этого понадобится ее свинтить, а потом опять поставить на место, то он придумает, как сделать даже это.

Вся беда в том, что Мальчишка, Сбежавший от Волков, Который Вырос, стал слишком назойлив. Дейв надеялся, что его успокоит то, что сделал Дейв субботним вечером, что это угомонит мерзавца, запрячет его в дебри сознания. Этот Мальчишка, в тот вечер он жаждал крови, ему нужна была боль. И Дейв поддался, пошел ему навстречу.

Все начиналось с малого — пара-другая затрещин, пинков. Но потом Дейв потерял контроль, почувствовал, как в нем закипает ярость, как Мальчишка берет верх. А ведь этот Мальчишка — настоящая дрянь, вот он и не успокоился, пока не показались мозги...

Но потом, когда все было кончено, Мальчишка отступил. Он исчез, предоставив Дейву разбираться с последствиями, и Дейв разобрался. И разобрался хорошо. (Может быть, конечно, не так хорошо, как рассчитывал, но все-таки довольно хорошо.) И сделал он это специально, чтобы Мальчишки некоторое время и духу не было.

Но этот мерзавец из мерзавцев опять тут как тут — колотится в дверь, кричит, что так или иначе вылезет. У нас есть с тобой дела, Дейв.

Авеню слегка зыбилась перед ним, покачивалась из стороны в сторону, когда он шел по ней, но Дейв знал, что они приближаются к «Последней капле» и расползшемуся на два квартала трущобному району, убежищу извращенцев и проституток, купающихся во всем том, что оторвал от себя Дейв.

От меня оторвал, говорит Мальчишка. Ты вырос. И не пытайся взвалить на себя мой крест.

Хуже всего дети. Они как эльфы. Шныряют, выскакивают из подворотен, из-за машин и предлагают наркотики. Или за двадцатку — себя. Они на все готовы.

Самый маленький, тот, которого Дейв видел субботним вечером, не старше одиннадцати. Под глазами у него темные тени, и белая, очень белая кожа, и шапка спутанных волос, что довершает его сходство с эльфом. Ему бы дома смотреть по телевизору комедии, а он шляется по улице и предлагает наркотики.

Дейв увидел его на противоположном тротуаре, когда, выйдя из «Последней капли», стоял у машины. Ребенок, прислонившись к фонарю, покуривал сигарету, и когда взгляды их скрестились, Дейв это почувствовал. Почувствовал волнение и желание расслабиться. Взять этого рыжего парнишку за руку и вместе поискать укромное местечко. Было бы так легко оттаять, сдаться. Сдаться тому, что постоянно в себе ощущал, по меньшей мере лет десять.

Да, сказал Мальчишка. Пора.

Но (и здесь сознание Дейва раскалывалось пополам) в глубине души он знал, что это был бы самый страшный, непростительный грех; знал, что поступи он так, и, хоть это куда как заманчиво, пути назад не будет, здоровым и цельным ему не бывать, и это все равно как навеки остаться в том подвале с Генри и Джорджем. Он твердил это себе, когда его сильнее всего одолевали искушения — возле остановок школьных автобусов, возле спортивных площадок или когда летом он проезжал мимо общественных плавательных бассейнов. Он твердил себе, что не хочет становиться Генри и Джорджем. Он лучше их. Он воспитывает сына. Он любит жену. Он будет сильным. Вот что твердил он себе — с каждым годом все с большей страстью.

Но в субботний вечер это не помогало. В субботний вечер желание было мучительнее, чем когда бы то ни было. И рыжий паренек у фонаря, казалось, знал это. Покуривая, он улыбался Дейву, и того, как магнитом, тянуло к обочине. Ему казалось, что он босиком стоит на поросшем шелковистой травой склоне.

А потом подъехала машина, и после недолгих переговоров парнишка влез в нее, кинув на Дейва из-за капота жалостливый взгляд. Дейв следил, как машина, двухцветный сине-белый «кадиллак», пересекла авеню, направляясь к задам парковочной площадки «Последней капли». Дейв сел в свою машину, а «кадиллак», дав задний ход, подрулил к высоким деревьям, нависавшим над покосившейся изгородью. Водитель погасил фары, но мотор не выключил, и Мальчишка все шептал ему в ухо: Генри и Джордж, Генри и Джордж.

Сегодня вечером, не доходя до «Последней капли», Дейв повернул назад, хотя Мальчишка буквально вопил ему в уши. Мальчишка кричал: «Я — это ты, я — это ты!»

И Дейву хотелось остановиться и заплакать. Прижаться к ближайшему зданию и зарыдать от сознания, что Мальчишка прав. Мальчишка, Сбежавший от Волков, Который Вырос, сам превратился в Волка. И в Дейва.

Волк Дейв.

Должно быть, это произошло недавно, хотя Дейв и не помнит тяжких перемен, не помнит, чтобы душа его, дрогнув, испарилась, уступив место новой сущности. И тем не менее это произошло. Возможно, во сне.

Но остановиться он не мог. Эта часть авеню слишком опасна — кишит наркоманами, которые в Дейве, да еще пьяном, увидят легкую добычу. Вот как раз на той стороне показалась машина — она движется медленно, выслеживает Дейва, принюхивается, не учует ли исходящий от него запах жертвы.

Сделав глубокий вдох, он постарался идти ровнее, принять вид уверенный и бесшабашный. Он распрямил немного плечи, подпустил в глаза легкого цинизма и тем же путем, что и пришел, направился домой; в голове не прояснилось, Мальчишка по-прежнему вопил ему в уши, но Дейв решил не обращать на него внимания. Ему это по силам. Он выдержит. Ведь он Волк Дейв.

И Мальчишка сник, голос его стал глуше, тише, и когда Дейв добрался до Плешки, он говорил более мирно: «Я — это ты, — говорил теперь Мальчишка, говорил дружески, доверительно. — Я — это ты».

* * *


Выйдя из дома с сонным Майклом, прикорнувшим у нее на плече, Селеста обнаружила, что Дейв взял машину. Она припарковала ее немного дальше по улице, еще удивившись, что нашла свободное место в будний день и так поздно, но теперь на этом месте стоял синий джип.

Это не входило в ее планы. Она воображала, как сядет за руль, посадив Майкла рядом, а вещи положит на заднее сиденье, и как проедет три мили по автостраде до «Эконом-приюта».

— Блядство! — сказала она вслух, борясь с желанием закричать.

— Мама? — пробормотал Майкл.

— Все в порядке, Майк.

И может быть, она не соврала, потому что, оглянувшись, увидела, как с Пертшир на Бакинхем-авеню завернуло такси. Селеста подняла руку, на которой висела сумка, и такси подъехало прямо к ней, в то время как Селеста подумала, что может позволить себе потратить шесть долларов, чтобы облегчить путь до «Эконом-приюта». Она потратила бы и больше, и целую сотню, лишь бы в ту же минуту убраться отсюда подальше и обдумать все на свободе, не опасаясь того, что каждую минуту может повернуться ручка двери и появится человек, который, возможно, уже вбил себе в голову, что она — вампир, достойный разве что кола в сердце с последующим быстрым отсечением головы для пущей верности.

— Куда едем? — спросил таксист, когда Селеста, положив вещи на заднее сиденье, примостилась там же вместе с Майклом на плече.

«Куда угодно, — хотелось ей сказать, — куда угодно, только бы не оставаться здесь».


IV

Облагораживание


22

Рыба-охотник


— Ты оттранспортировал его машину? — спросил Шон.

— Ее оттранспортировали, — сказал Уайти. — Есть разница.

Когда они, выехав из утренней пробки, приближались к пандусу на выезде из Ист-Бакинхема, Шон спросил:

— А по какой такой причине?

— Она была брошена, — сказал Уайти и, легонько насвистывая сквозь зубы, повернул на Розклер.

— Где? — спросил Шон. — Возле его дома?

— Вот и нет, — сказал Уайти. — Машину обнаружили в Роум-Бейсин, на Аллее. Для нас еще счастье, что Аллея — это территория полиции штата, ведь правда? Похоже, кто-то умыкнул ее просто покататься, а потом бросил. Такое бывает, знаешь ли.

В это утро Шон проснулся, оторвавшись от сна, в котором он держал на руках свою дочь и называл ее по имени, которого не знал и не помнил теперь, что это было за имя, поэтому сейчас мысли его слегка путались.

— Мы нашли кровь, — сказал Уайти.

— Где?

— На переднем сиденье машины.

— И много?

Уайти показал количество — чуть-чуть, самую малость, — раздвинув большой и указательный пальцы.

— Капельку. И в багажнике — там побольше.

— В багажнике, — повторил Шон.

— Вообще-то там здорово побольше.

— Ну и?..

— Ну и ее исследуют в лаборатории.

— Я не про то, — сказал Шон. — Я хотел сказать, ну и что из того, что в багажнике обнаружена кровь? Кейти Маркус не была ни в каком багажнике.

— Это, конечно, портит дело.

— Все твои хлопоты с машиной, сержант, пустая трата времени.

— Не согласен.

— Да?

— Машина украдена и брошена на подведомственной штату территории. Исключительно из соображений безопасности и, смею добавить, в интересах владельца...

— Ты обыскал машину и составил рапорт?

— Какой шустрый мальчик!

Они подъехали к дому Дейва Бойла, и Уайти поставил машину, вырулив ее в сторону парка. Двигатель он выключил.

— У меня достаточно материала, чтобы забрать его для допроса. Это все, что мне пока надо.

Шон кивнул, зная, что спорить с этим человеком бессмысленно. Уайти и звание-то получил в.

Отделе убийств за собачье упорство, которое проявлял, превращая в доказательство малейшее подозрение. Если он что-то заподозрил, переубедить его было невозможно: то, что он втемяшил себе в голову, из него приходилось буквально вышибать.

— Что говорит баллистическая экспертиза?

— Тоже не совсем ясно, — сказал Уайти. Они сидели, глядя на дом Дейва, но Уайти словно не собирался пока вылезать из машины. — Пистолет — тридцативосьмикалиберный «смит», как мы и предполагали. Из оружейного запаса, украденного у торговца в Нью-Хэмпшире в восемьдесят первом году. Такая же пушка, какой действовали здесь, участвовала в налете на винный бар в восемьдесят втором году. Не далее как здесь, в Бакинхеме.

— На Плешке?

Уайти покачал головой:

— Подальше, в Роум-Бейсин, бар назывался «Спиртные напитки Чокнита». Грабителей было двое, и оба в резиновых масках. Внутрь они проникли через черный ход уже после того, как владелец запер переднюю дверь. И первый парень начал с того, что сделал предупредительный выстрел. Пуля прошибла бутылку виски и застряла в стене. Остальное все прошло как по маслу. Но вот та первая пуля была найдена. Эксперты считают, что это мог быть тот самый пистолет, из которого стреляли в Кейти Маркус.

— Ну, это-то как раз уводит нас в другую сторону, разве не так? — сказал Шон. — В восемьдесят втором Дейву было не больше семнадцати, занимался он бейсболом и вряд ли очень интересовался барами.

— Из чего следует, что эта пушка не могла в конце концов перейти к нему. Тебе ведь известно, мальчик мой, что оружие имеет способность переходить из рук в руки. — И не так уверенно, как накануне, но все же достаточно решительно Уайти продолжил: — Пойдем брать его, — и распахнул дверцу со стороны водителя.

Шон вылез с другой стороны, и они пошли к дому Дейва, причем Уайти на ходу ощупывал спрятанные у него на бедре наручники, словно надеялся, что будет повод ими воспользоваться.

* * *


Джимми припарковался и пошел по потрескавшемуся гудрону парковочной площадки к Мистик-ривер, неся на картонном подносе кофе в чашечках и кулек пончиков. Наверху, на металлических пролетах моста громыхали автомобили, а Кейти склонилась над водой, и с ней был Простой Рей Харрис, и оба они вглядывались в речную воду. Дейв Бойл тоже был здесь, а рука его распухла так, что стала похожа на боксерскую перчатку. Дейв сидел в провисшем шезлонге рядом с Селестой и Аннабет. Рот Селесты прикрывал какой-то намордник на молнии, а Аннабет курила две сигареты разом. На этих троих были темные очки, и на Джимми они не глядели. Они глядели вверх, на переплет моста, с видом полнейшей безучастности — дескать, будем вам очень признательны, если вы оставите нас в покое в наших шезлонгах.

Джимми поставил кофе и пончики перед Кейти и тоже склонился над водой, как она и Простой Рей.

В воде он видел свое отражение, как и отражение их обоих, и увидел, что они обернулись к нему, а в зубах Рея зажата большая рыбина, которая еще трепыхается.

Кейти сказала:

— Я уронила в реку платье.

Джимми сказал:

— Не могу его разглядеть.

Рыбина, вырвавшись у Рея изо рта, плюхнулась обратно в реку и теперь плавала на поверхности, бултыхая хвостом.

Кейти сказала:

— Она достанет платье. Это рыба-охотник.

— А по вкусу напоминает курятину, — заметил Рей.

Джимми чувствовал теплую руку Кейти у себя на спине, а потом Рей положил свою ладонь ему на затылок, а Кейти сказала:

— А почему бы и тебе, папа, не поохотиться за ним?

И они потащили его к самой воде. Джимми увидел черную глубину и приподнимающуюся ему навстречу рыбью морду и понял, что сейчас утонет. Он разинул рот, чтобы закричать, и рыба запрыгнула прямо вовнутрь, перекрыв ему кислород, а вода была черная, как деготь, когда лицо его погрузилось в воду.

Он открыл глаза и, повернувшись, увидел на часах шестнадцать минут восьмого, а ведь он даже не помнит, когда лег. И все же, наверное, он лег, если сейчас он в постели, и рядом спит Аннабет, и за окном лучезарное утро, а у Джимми через час с небольшим назначена встреча — ему предстоит выбирать надгробие, и Простой Рей Харрис и Мистик-ривер стучатся у его дверей.

* * *


Главная гарантия успешного допроса — это выиграть побольше времени до того, как подозреваемый потребует себе адвоката. Закоренелые преступники — мошенники, бандиты, гангстеры, групповые насильники — обычно с ходу требуют защиты своих интересов. Можно попытаться их немного запутать или попугать до прихода адвоката, но обычно рассчитывать с ними можно только на вещественные доказательства. Шону редко удавалось на допросах разговорить таких крутых парней — их допрашивай не допрашивай, толку не будет.

А вот с добропорядочными гражданами или впервые оступившимися основная работа — это допрос. Именно так раскрыл Шон случай с «дорожной яростью», до сих пор одно из самых удачных его дел. Произошло это возле Миддлсекса. Вечером парень направлялся домой, и ни с того ни с сего на скорости восемьдесят миль в час соскочило его правое переднее колесо. Соскочило и покатилось поперек дороги. Его «сав» перевернулся раз девять или десять, и водитель Эдвин Гурка погиб на месте.

Оказывается, на обеих передних его колесах болтались крепежные гайки. Поэтому все шло к непредумышленному убийству, это еще в лучшем случае, потому что, по общему мнению, виноват был какой-нибудь оплошавший с перепоя механик, тем более что Шон вместе со своим напарником Адольфом выяснили, что погибший за несколько недель до катастрофы менял шины. Но в бардачке у жертвы Шон нашел клочок бумаги с наскоро нацарапанным на нем автомобильным номером, и находка эта его беспокоила; он провел номер через компьютер и заполучил фамилию Алана Барнса. Он заявился в дом к Барнсу и осведомился у парня, открывшего ему дверь, не он ли Алан Барнс. Парень, дико разволновавшись, сказал:

— Да, а в чем дело? — И Шон, весь напружинившись, произнес:

— Я бы хотел обсудить с вами, почему некоторые крепежные гайки на колесах разбалтываются.

Парень сломался сразу, еще в дверях, и рассказал Шону, что хотел лишь самую малость попортить ту машину, попутать немного ее хозяина, разозлить его, как разозлился он сам, когда тот стал подсекать его при въезде в туннель возле аэропорта. В результате парень, рассвирепев, что отстал и пропустил назначенную встречу, выследил дом, где жил этот Эдвин Гурка, и, дождавшись, когда тот лег и погасил в доме свет, принялся за дело с этими втулками.

Люди глупы. Они убивают друг друга по глупейшим причинам, а убив, не бегут — словно ждут, когда же их схватят. Они уверяют суд, что невиновны, дав следователю полное признание за своей собственноручной подписью. Ясное понимание людской глупости — лучшее оружие полицейского. Пусть говорят. При малейшей возможности. Пусть сбрасывают с себя груз вины в то время, как ты потчуешь их кофе и крутятся кассеты магнитофона.

А когда наконец они попросят адвоката — а обычный подследственный почти всегда в конце концов его просит, — надо нахмурить брови и осведомиться, уверены ли они, что именно присутствие адвоката поможет делу, и пусть по комнате пробежит легкий холодок, чтобы дать им почувствовать, что уж лучше сохранить дружбу следователя и его расположение, и тогда, может статься, они успеют рассказать еще что-нибудь, пока не прибыл адвокат и не нарушил царящую в комнате идиллию.

Но Дейв адвоката не попросил. Ни разу. Он сидел на стуле, спинка которого прогибалась, если откинуться на нее чуть сильнее; сидел испитой, раздраженный и негодующий, особенно на Шона, но вовсе не испуганный и не нервничающий, и Шон видел, что и до Уайти это начинает доходить.

— Послушайте, мистер Бойл, — сказал Уайти, — нам известно, что вы покинули Макджилса раньше, чем сказали. Известно, что на парковочной площадке возле «Последней капли» вы очутились на полчаса позже, примерно в то же время, когда Кейти Маркус выходила из бара. И мы на все сто уверены, что руку вы повредили не об стену и не за бильярдом.

Дейв застонал.

— Как насчет «Спрайта» или чего-нибудь в этом роде, а, сержант? — сказал он.

— Одну минуту, — произнес Уайти, не в первый раз за те полчаса, что они уже провели в этой комнате. — Мистер Бойл, расскажите, что на самом деле произошло в тот вечер.

— Я уже рассказывал.

— Это неправда.

Дейв пожал плечами:

— Это ваше личное мнение.

— Нет, — сказал Уайти. — Это факт. Насчет того, когда вы ушли из «Макджилса», вы солгали. Эти чертовы часы встали на пять минут раньше того, как, по вашим словам, вы ушли.

— На целых пять минут раньше!

— По-вашему, это смешно?

Дейв слегка откинулся на спинку стула, и Шон ждал, что раздастся характерный треск и спинка прогнется, но этого не произошло — она чуть-чуть подалась, но не прогнулась.

— Нет, сержант, по-моему, это не смешно. Я устал. У меня похмелье. А мою машину мало того, что угнали, так вы еще не хотите ее мне вернуть. Вы говорите, что я ушел из «Макджилса» на пять минут раньше того времени, которое назвал?

— По меньшей мере, на пять.

— Прекрасно. Пусть так. Возможно, это правда. Видимо, я не сверяю время по часам так часто, как привыкли это делать вы. Поэтому, если вы говорите, что я покинул «Макджилс» без десяти час, а не без пяти, я согласен. Признаю, что, возможно, так и было. Извиняюсь. Но это — все. После я направился прямиком домой. И ни в каком другом баре не был.

— Но вас видели на парковочной площадке возле...

— Нет, — сказал Дейв. — Видели «хонду» с вмятиной возле передней дверцы, не так ли? Вам известно количество «хонд» в нашем городе? Ну не стесняйтесь, отвечайте же!

— "Хонд" с вмятинами там же, где у вашей, мистер Бойл?

Дейв пожал плечами:

— Бьюсь об заклад, что не один десяток.

Уайти покосился на Шона, и тот понял, что дела их плохи. Он прав: можно найти штук двадцать таких «хонд» с вмятиной возле дверцы со стороны пассажира. И с легкостью. А если Дейв парировал этот удар, то можно себе представить, сколько несообразностей в их обвинении обнаружит адвокат.

Обойдя спинку стула Дейва и встав с другой стороны, Уайти сказал:

— Объясните нам, пожалуйста, как в машину попала кровь.

— Какая кровь?

— Кровь, которую мы обнаружили на переднем сиденье. Начнем с этого.

— Как насчет обещанного «Спрайта», Шон? — сказал Дейв.

— Со временем, — сказал Шон.

Дейв улыбнулся:

— Понял. Ты ретивый полицейский. А увальня из нижних чинов послать нельзя, пока ты занят?

Шон, уже привставший со стула, опять опустился на него.

— Слушай, Дейв, ты тут не командуй. Видимо, тебе придется немного подождать.

— Ну да, тут командуют другие. Не мы с тобой, правда, Шон?

При этих словах глаза Дейва зажглись бешеным огоньком, какой-то самодовольной, наглой и издевательской усмешкой, и у Шона даже зародилась мысль, что, может быть, Уайти и прав. Интересно, сохранил бы отец Шона свое мнение о Дейве Бойле, увидь он его сейчас?

Шон сказал:

— На переднем сиденье твоей машины, Дейв, найдены следы крови. Ответь сержанту.

Дейв опять вскинул глаза на Уайти:

— У нас во дворе изгородь с проволочной сеткой. Знаете, такие колючки, сверху загибаются вовнутрь? Вчера я работал во дворе. Мой хозяин стар, и я помогаю ему по дому, а он за это делает мне скидку на арендную плату. Вот я и подрезал кустарник в глубине двора — длинные такие прутья, как бамбуковые...

Уайти вздохнул, но Шон словно не услышал этого.

— ...и поскользнулся. У меня в руке был электросекатор, и я не хотел его ронять, поэтому когда я поскользнулся, то упал на изгородь и поранился о проволоку. — Он похлопал себя по груди. — Вот тут поранился. Не сильно, но кровищи натекло будь здоров. А минут через десять, наверное, мне надо было забирать сына с бейсбольной тренировки, и когда я влез в машину, рана, должно быть, еще кровоточила. Только так я могу это объяснить.

— Так, значит, это ваша кровь на переднем сиденье? — спросил Уайти.

— Как я и сказал, по-другому я объяснить это не могу.

— Какая у вас группа крови?

— "В", отрицательная.

Широко улыбнувшись, Уайти опять обошел вокруг его стула и примостился на краешке стола.

— Здорово. Кровь именно этой группы мы и обнаружили на переднем сиденье.

Дейв воздел вверх руки:

— Ну, тогда ура!

Уайти скопировал его жест.

— Ура, да не совсем. Может быть, вы потрудитесь заодно объяснить и кровь в багажнике? Эта кровь уже не группы "В", резус отрицательный.

— Про кровь в багажнике мне абсолютно ничего не известно.

Уайти фыркнул:

— Ни малейшего представления о том, откуда могло взяться чуть ли не полпинты крови в багажнике вашей машины?

— Нет, этого я не знаю, — сказал Дейв.

Наклонившись к Дейву, Уайти похлопал его по плечу:

— Должен заметить, мистер Бойл, что лучше бы вам не становиться на этот путь. Если вы начнете утверждать в суде, что не знаете, как попала эта неизвестно кому принадлежащая кровь к вам в багажник, то как это будет выглядеть?

— Думаю, прекрасно.

— Почему вы так считаете?

Дейв опять откинулся на спинку, и рука Уайти соскользнула с его плеча.

— Вы составили рапорт, сержант?

— Какой рапорт? — спросил Уайти.

Шон понял, в чем дело, и подумал: вот черт, он нас поймал!

— Рапорт об угоне автомобиля, — сказал Дейв.

— Ну и что?

— А то, — сказал Дейв, — что прошлой ночью машины в моем распоряжении не было. Мне неизвестно, для чего она понадобилась автомобильным угонщикам и как они ее использовали, но, может быть, это постараетесь выяснить вы, потому что, по-видимому, нужна она им была для каких-то темных дел.

На долгие полминуты Уайти замер, и Шон кожей чувствовал: до того доходит, что он перемудрил. Хотел быть хитрее всех, а в результате сам сел в калошу. Теперь что бы они ни нашли в машине, суд это отметет, потому что адвокат Дейва скажет, что там наследили воры.

— Но кровь эта не свежая, мистер Бойл. Запекшаяся раньше, чем несколько часов назад.

— Да? — произнес Дейв. — И вы можете это доказать, сержант? Доказать последовательно? Вы уверены, что кровь не могла просто быстро высохнуть? По-моему, прошедшая ночь не была особенно сырой.

— Доказать мы можем, — сказал Уайти, но Шон уловил в его голосе сомнение, которое, в чем он был совершенно уверен, уловил и Дейв.

Соскочив со стола и повернувшись спиной к Дейву, он побарабанил пальцами по губе, пройдясь вдоль стола к тому его краю, где находился Шон. Глаза его были опущены.

— Ну, как теперь перспектива «Спрайта»? Улучшилась? — спросил Дейв.

* * *


— Мы привезли того мальчишку, о котором говорил Суза, того, кто видел эту машину. Томми, как его?..

— Молданадо, — сказал Шон.

— Ага. — Уайти кивнул. Голос его прозвучал как-то жалобно, лицо было напряженно-рассеянным — так выглядит человек, из-под которого неожиданно выдернули стул и он, шлепнувшись задом, сидит на полу, не понимая, как это с ним произошло. — Мы... да, мы выстроим всех в линеечку, поставим Бойла вместе с другими и посмотрим, выберет ли Молданадо именно его.

— Разумно, — сказал Шон.

Уайти прижался к стене, пропуская проходящую мимо них по коридору секретаршу. Та была надушена духами, которыми душилась Лорен, и Шон подумал, что, может быть, ему стоит позвонить ей на мобильник, посмотреть, как она будет себя вести и не заговорит ли после того, как он сделает первый шаг.

Уайти сказал:

— Он слишком уж хладнокровно себя ведет. Впервые на допросе и чтоб даже пот не прошиб?

— Скверное дело, сержант, правда? — сказал Шон.

— Да уж, куда сквернее.

— Нет, я про то, что, если б даже мы не прокололись с этой машиной, все равно это не кровь Кейти Маркус. Нет ничего, что связывало бы Бойла с ее убийством.

Уайти оглянулся на дверь, ведущую в комнату для допросов:

— Я его обломаю.

— Скорее он обломает нам рога, — сказал Шон.

— Да я еще даже толком не разогрелся.

И все же на лице его Шон увидел тень сомнения, признаки начавшегося крушения его первоначальной версии. При всем своем упрямстве и въедливости Уайти был слишком умен, чтобы цепляться за версию, которая исчерпала себя.

— Послушай, — сказал Шон, — дай ему время попотеть чуток.

— Да не потеет он!

— Может начать, если мы оставим его немного поразмышлять в одиночестве.

Уайти опять оглянулся на дверь, окинул ее таким взглядом, словно готов был ее испепелить.

— Можно попробовать.

— Думаю, что нам поможет пушка. Это ниточка, за которую стоит потянуть.

Уайти пожевал губами и потом кивнул:

— Неплохо бы разузнать побольше про эту пушку. Возьмешь это на себя?

— В том винном заведении владелец прежний?

— Не знаю, — сказал Уайти. — Досье у нас в папке восемьдесят второго года, и тогда владельцем был Лоуэлл Чокнит.

Шон улыбнулся смешной фамилии.

— Звучит, правда?

— Почему бы тебе не проехаться туда, а? А я погляжу в стекло на этого негодяя, проверю, не знает ли он песен про девушек, убитых в парке.

* * *


Лоуэллу Чокниту было под восемьдесят, но выглядел он так, словно легко мог обставить Шона на стометровке. На нем была оранжевая футболка из спортивного магазина поверх синих тренировочных штанов с белым кантом и чудесные новехонькие кроссовки «Рибок», а двигался он так ловко, словно ему ничего не стоило, подпрыгнув, достать любую бутылку с самой верхней полки, если его попросят.

— На этом самом месте, — сказал он Шону, указывая рукой на ряд пол-литровых бутылок на полке за стойкой. — Насквозь прошила бутылку и застряла вот тут, в стене.

— Испугаться можно, да? — сказал Шон.

— Испугаться можно и бутылки молока, — пожал плечами старик — А вообще не страшнее иного прочего. Вот когда десять лет назад сюда ко мне поздно вечером заявился громила с глазами бешеной собаки и потным лицом — пот тек с него ручьями, он все время смаргивал его, — когда он сунул прямо мне в рожу дробовик, вот тогда, сынок, я струхнул. А те парни, что мне в стену пулю засадили, профессиональные налетчики, а с профессионалами я всегда найду общий язык. Им нужны были только деньги, а злобы на весь мир в них не было.

— Итак, те двое...

— Вошли с черного хода, — сказал Лоуэлл Чокнит, метнувшись к противоположному концу стойки, где за черной занавеской находилась подсобка. — Там есть дверь к пакгаузу. А у меня тогда паренек один работал пару-другую часов в день. Он наркотиками приторговывал и сам покуривал травку на вольном воздухе. И частенько дверь эту оставлял открытой, когда возвращался. Не то он был с ними в сговоре, не то они следили за ним и знали, что он растеряха. В тот вечер они и пролезли через незапертую дверь и перво-наперво открыли стрельбу, чтоб я сам за пистолетом не вздумал потянуться, а после взяли то, за чем пришли.

— И на много они вас нагрели?

— На шесть тысяч.

— Выручка порядочная, — сказал Шон.

— По четвергам, — сказал Лоуэлл, — я тогда обналичивал чеки. Теперь я этим не занимаюсь, а тогда я был глуп. Потому что, будь эти воры малость посметливее, они заявились бы ко мне утром, когда вся наличность еще была при мне. — Он пожал плечами. — Я назвал их профессионалами, но профессионалы, смею думать, они были не лучшие.

— А теперь про парня, что оставил дверь открытой, — попросил Шон.

— Марвин Эллис, — сказал Лоуэлл. — Черт его знает, может, он и был с ними связан. Я уволил его на следующий же день. Факт тот, что выстрелили они единственно потому, что им было известно, что под стойкой я держу пистолет. А известно это было считанным людям, и значит, либо Марвин им это сказал, либо один из тех двоих, что работали у меня.

— И вы в свое время сообщили об этом полиции?

— О, конечно! — Старик даже руками замахал. — По их словам, они, конечно, просмотрели мою старую документацию, допросили всех работавших у меня когда-то. И никого не арестовали. Так вы говорите, что то оружие задействовано в новом преступлении?

— Угу, — сказал Шон. — Мистер Чокнит...

— Лоуэлл. Ради бога, зовите меня Лоуэллом, пожалуйста!

— Лоуэлл, — сказал Шон, — а та документация с именами работников у вас сохранилась?

* * *


Дейв глядел прямо в зеркальное стекло в комнате для допросов, зная, что напарник Шона, а может быть, и сам Шон, в свою очередь, глядят на него.

Пускай.

Как дела? Я и сам ужасно люблю «Спрайт». Что они кладут в него? Лимон. Правильно делают. Мне нравится этот лимонный вкус, сержант. М-м, вкуснотища! Да, сэр. Жду не дождусь второй банки.

Дейв глядел на самую середину зеркала из-за длинного стола и чувствовал себя превосходно. Правда, он не знал, куда отправилась Селеста с Майклом. Незнание это порождало в нем ужас и отравляло мозг сильнее, чем пятнадцать или около того банок пива, которые он выдул прошлой ночью. Но она вернется. Смутно помнилось, что он мог ее напугать. Кажется, он плел что-то несусветное — про вампиров, про яд, который, попав в организм, остается в нем навеки, так что, возможно, она была несколько не в себе.

И нельзя сказать, что он ее винит. Ведь это он допустил, чтобы Мальчишка так распоясался, показал свой безобразный зловещий оскал.

Но если не считать того, что Селеста и Майкл пропали, чувствовал он себя великолепно — решительным, сильным. Он поборол в себе эту дряблость последних дней. Господи, он даже ухитрился уснуть прошедшей ночью и проспать целых шесть часов. Проснулся он с тошнотой, дурным вкусом во рту и головой, тяжелой как гранит, но, как ни странно, ясной.

Он знал, кто он такой. И знал, что сделал все как надо. И убийство, которое он совершил (а Дейв больше не мог приписывать это Мальчишке — это сделал он сам, Дейв), теперь, когда он все уложил в голове, давало ему силы. Он где-то слышал, что древние люди съедали сердца тех, кого убивали. Они ели их сердца, и мертвые переходили в них, в их плоть. И они становились сильнее — двойная сила, двойной дух. Вот так и Дейв. Нет, никакого сердца он, конечно, не ел. Не помешанный же он, в самом деле! Но сейчас он торжествует торжеством хищника: он совершил убийство. Он поступил как надо. Он утихомирил чудовище внутри себя, извращенца, жаждавшего взять за руку ребенка и истаять в его объятиях.

Этого извращенца, гомика, теперь и след простыл. Пусть убираются к чертям, в преисподнюю вместе с жертвой Дейва. Убив, он убил в себе свою слабость, этого гомика, который таился в нем с одиннадцати лет, того, кто стоял у окна и смотрел, как веселится Рестер-стрит, празднуя его возвращение. Тогда он чувствовал себя таким слабым на этом празднике, таким уязвимым. Он чувствовал, что все вокруг втайне потешаются над ним, а родители его друзей улыбаются ему фальшивыми улыбками; видел, что, радуясь на глазах у всех, наедине с собой они его жалеют, боятся его и ненавидят, и он бежал с этого праздника, спасаясь от этой ненависти, превращавшей его в какую-то вонючую слякотную лужу. А теперь иная ненависть сделает его сильным, потому что у него есть иная тайна, получше той, старой горестной тайны, о которой все всё равно догадывались. Теперешняя тайна не умаляет его, а возвышает в собственных глазах.

Приблизьтесь ко мне, хотелось ему теперь крикнуть. Я заимел тайну. Подойдите еще ближе, и я шепну ее вам на ухо.

Я убил человека.

Дейв скрестил взгляд со взглядом толстяка за зеркальным стеклом.

Я убил человека. Но доказать это вы не можете.

Так кто же из нас теперь слабак?

Шон нашел Уайти в комнатке, отделенной двойным зеркалом от комнаты допросов. Уайти стоял там, опершись ногой на сиденье драного кожаного кресла. Он глядел на Дейва, прихлебывая кофе.

— Ну что, выстроил всех в линеечку?

— Пока нет, — сказал Уайти.

Шон встал рядом с Уайти. Дейв глядел прямо на них, словно скрещивая взгляд со взглядом Уайти, как будто мог его видеть. И что было еще страннее, Дейв улыбался. Криво, но улыбался.

— Плохи дела, а? — спросил Шон.

Уайти оглядел его:

— Бывали и получше.

Шон кивнул.

Уайти нацелил на него свою чашечку с кофе.

— Ты что-то раздобыл. Я это вижу, негодяй. Давай выкладывай.

Шон хотел протянуть время, помучить его еще немного, но все-таки не решился.

— Я нашел одного интересного человека, некогда работавшего у Чокнита.

Уайти поставил кофейную чашечку на стол позади себя, снял ногу с кресла.

— Кто он?

— Рей Харрис!

— Рей?..

Шон почувствовал, как лицо его расплывается в широченной улыбке.

— Отец Брендана Харриса, сержант. Находился под надзором.


23

Крошка Винчи


Уайти уселся за свободный стол напротив стола Шона с открытой папкой в руках — досье поднадзорного.

— Реймонд Мэтью Харрис, дата рождения шестого сентября тысяча девятьсот пятьдесят пятого года. Вырос на Двенадцатой Мэйхью-стрит, на Плешке Ист-Бакинхема. Мать — Делорес, домашняя хозяйка. Отец — Шеймас, рабочий, оставил семью в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году. Затем в тысяча девятьсот семьдесят третьем году отца задерживают за мелкую кражу в Бриджпорте, Коннектикут. Далее все предсказуемо. Следует куча обычных в таких случаях документов. В тысяча девятьсот семьдесят девятом году отец умирает от острой коронарной недостаточности в Бриджпорте. В том же году Реймонд женится на Эстер Сканнел — с чем его можно поздравить — и поступает на работу в управление подземных коммуникаций в качестве машиниста электрокара. В тысяча девятьсот восемьдесят первом году у него рождается первенец — Брендан Шеймас. Позднее, в том же году, Реймонд замешан в скандале о хищении двадцати тысяч долларов в метровских жетонах. В результате обвинения с него сняты, но он получает расчет. Далее идет вереница случайных работ — рабочий ремонтно-строительной бригады, плата поденно, кладовщик в «Спиртных напитках Чокнита», бармен, машинист автопогрузчика. Последняя работа им утеряна в результате пропажи каких-то мелких денег. И опять судебное разбирательство, дело закрыто, но Реймонд уволен. Допрошен в связи с ограблением «Спиртных напитков Чокнита» в тысяча девятьсот восемьдесят втором, отпущен за недостатком улик. В том же году допрошен в связи с ограблением винного заведения Бланшарда в графстве Миддлсекс и опять отпущен за недостатком улик.

— Но полиции он уже известен, — заметил Шон.

— Да, популярность он к тому времени уже приобрел, — согласился Уайти. — В тысяча девятьсот восемьдесят третьем году небезызвестный авторитет, некий Эдмунд Риз, показывает на него в деле о хищении редкого собрания комиксов у торговца в...

— Какие еще, к черту, комиксы! — рассмеялся Шон. — Ну, этот Реймонд дает!

— ...оцененного в сто пятьдесят тысяч долларов, — закончил Уайти.

— А-а, извините.

— Реймонд возвращает указанную литературу в целости и сохранности и получает четыре месяца срока, год условно. Два месяца отбыл в тюрьме. Из тюрьмы выходит, по всей видимости приобретя некоторую наркозависимость.

— Господи, господи...

— От кокаина — ведь речь идет о восьмидесятых, — а кроме того, так значится в досье, которое с этого времени становится толще. Потому что Реймонду хватает ума скрыть, каким образом он достает деньги на приобретение этого кокаина, но не хватает, чтобы не засветиться на его сбыте. Условность срока отменена, и он получает год тюрьмы.

— Где осознает всю порочность своего поведения.

— Не сказал бы. Пойман работниками Отдела особо опасных преступлений ФБР при попытке переправить через границу штата краденое. Угадай, что спер Реймонд. Помни, что это восемьдесят четвертый год.

— Ну дай хоть намек.

— Опирайся на интуицию.

— Видеокамеры.

Уайти смерил его взглядом.

— К черту видеокамеры! Сходи-ка мне за кофе, ты разжалован.

— Ну а что же в таком случае?

— Фургон «Тысячи мелочей», — сказал Уайти. — Видал такое?

— Комиксы и «Тысяча мелочей». Вкус нашему мальчику не изменяет.

— Чего не скажешь об удаче. Фургон он свистнул в Род-Айленде и гнал его в Массачусетс.

— Отсюда и судебное дело федерального уровня, так?

— Вот именно, — сказал Уайти, опять смерив Шона взглядом. — Они взяли его за жабры, но срока он не получил.

Шон несколько напрягся и снял ноги со стола:

— Он покатил бочку на кого-то другого?

— Похоже, — сказал Уайти. — И после этого в досье никаких нарушений. Лишь отметки надзирающего инспектора, что Реймонд аккуратно является в положенный срок — и так до конца восемьдесят шестого года, когда надзор с него был снят. Как насчет его последующих работ? — И Уайти взглянул на Шона поверх досье.

— Теперь моя очередь? — спросил Шон и открыл свою папку. — Записи в трудовой книжке, документы из Финансовой инспекции, социальные выплаты — и все это прекращается к августу тысяча девятьсот восемьдесят седьмого. Кончено — он как сквозь землю провалился.

— Ты подал на общенациональный розыск?

— Как говорится, процесс пошел.

— Ну и каковы возможные перспективы?

Подошвы Шона опять очутились на столе, в то время как он откинулся на спинку стула.

— Первая: он умер. Вторая: его скрывают как ценного свидетеля. Третья: он ушел глубоко-глубоко на дно, а вынырнул лишь сейчас — объявился в округе, чтобы, взяв в руки пистолет, пристрелить девятнадцатилетнюю подружку своего сына.

Уайти швырнул на стол свою папку.

— Мы даже не знаем, ему ли принадлежит пистолет! Ни черта мы не знаем! Чем мы вообще здесь занимаемся, Дивайн?

— Начинаем наш ритуальный танец, сержант... Прекрати. И не дергай меня раньше времени. Мы разыскали парня, который считался главным подозреваемым в деле об ограблении восемнадцатилетней давности, когда использовался пистолет нашего убийцы. Сын этого парня встречался с убитой. Сам парень находился под надзором. Я хочу взглянуть на него. И на сына его взглянуть, у которого, знаешь ли, тоже нет алиби.

— И который прекрасно прошел проверку на детекторе лжи и, кроме того, как мы оба посчитали, совершенно не похож на убийцу.

— Возможно, мы ошиблись.

Тыльными сторонами обеих рук Уайти потер себе глаза:

— От наших ошибок меня уже тошнит, старина!

— Ах, так ты признаешь, что ошибся с Бойлом?

Уайти покачал головой, не отнимая рук от глаз:

— Я этого вовсе не говорю. И по-прежнему считаю, что Бойл этот — жуткое дерьмо. Другое дело, связан ли он с убийством Кэтрин Маркус. — Уайти опустил руки. На пухлых подглазьях его теперь краснели крути. — Но ставить во главу угла Реймонда Харриса мне также не представляется очень многообещающим. Ладно, мы еще раз допросим сынка. Ладно. И все сделаем, чтобы выследить отца. Но потом-то что?

— Найдем владельца пушки, — сказал Шон.

— Да пушка, может, давно на дне океана. Я бы, во всяком случае, ее туда отправил, будь я на его месте.

— Будь ты на его месте, ты бы бросил ее туда еще восемнадцать лет назад, сразу после ограбления винного бара, — подавшись вперед к собеседнику, сказал Шон.

— Верно.

— А он этого не сделал. А это значит...

— Что он не так сообразителен, как я, — сказал Уайти.

— Или как я.

— Ну, присяжные еще не сказали своего слова.

Шон потянулся на своем стуле, сцепив пальцы и подняв руки над головой. Он смачно зевнул, опустил руки и голову.

— Уайти, — сказал он, приступая к тому, что давно, все утро собирался спросить, понимал необходимость этого вопроса, но тянул время.

— Что такое?

— А есть в твоем досье что-нибудь про раскрытых сообщников?

Уайти поднял со стола папку, раскрыл, пролистал несколько первых страниц:

— Известные следствию сообщники преступлений, — прочел он, — Реджинальд (он же Реджи Герцог), Нил, Патрик Мораган, Кевин Кулак Сираччи, Николас Бешеный... хм... Энтони Уоксмен... — Он поднял глаза на Шона, и тот мгновенно понял: вот оно! — Джеймс Маркус, — произнес Уайти (он же Джимми Плешка), небезызвестный главарь преступного сообщества, иногда выступающего под наименованием «Мальчишки с Рестер-стрит». — И Уайти захлопнул папку.

— Чудеса, да и только, правда? — сказал Шон.

* * *


Надгробный памятник, выбранный Джимми, был строгим, белым. Торговец говорил вкрадчиво, понизив голос и словно бы неохотно и смущенно, но вместе с тем исподволь подталкивая Джимми к памятникам подороже, с ангелами, херувимами или розами, высеченными из мрамора.

— Может быть, кельтский крест, — сказал торговец, — это сейчас последний писк у...

Джимми ждал, что он скажет «у ваших», но торговец произнес лишь: «у очень и очень многих».

Джимми не поскупился бы и на мавзолей, знай он, что Кейти было бы это приятно, однако ему была хорошо известна нелюбовь дочери ко всему слишком броскому и вычурному. Одевалась она скромно, носила скромные украшения, никакого золота, и косметикой пользовалась редко, лишь по особым случаям. Кейти любила вещи простые, аккуратные, тяготеющие к некоторой изысканности, вот почему Джимми и выбрал белый памятник, а надпись попросил выгравировать каллиграфически, особым шрифтом; торговец предупредил его, что последнее сразу же удвоит плату резчику, но Джимми лишь повернулся и оглядел с ног до головы этого стервятника, так и подскочившего от его ответа:

— Как платить? Наличными или чеком?

Подвезти его туда Джимми попросил Вэла, и, выйдя от торговца и сев рядом с водителем в «ми-цубиси-3000» Вэла, Джимми в который раз подивился, как не стыдно мужику тридцати с лишним лет ездить в такой тачке и не бояться глупо выглядеть.

— Теперь куда, Джим?

— Давай заедем выпить кофе.

Обычно в машине Вэла вовсю гремело радио — затененные стекла дребезжали от какого-нибудь идиотского рэпа, в то время как богатенький чернокожий или бесстыдник белый завывали про прикольных телок, таких, что ого-го, и про то, как «круто будет бабахнуть из ствола», пересыпая подобный бред именами, как это понимал Джимми, каких-то звезд, про которых он бы в жизни не слышал, если б Кейти не болтала о них по телефону с подружками. Но в это утро свою стереосистему Вэл отключил, за что Джимми был ему благодарен. Джимми ненавидел рэп, и не потому, что рэп был черным и зародился в гетто, — не в этом дело. Ведь и пи-фанк, и соул, и самые отпадные блюзы тоже оттуда родом, просто, убей его, он не понимал, что в этом рэпе хорошего и при чем тут искусство: положат кретинский текст на заезженную музыку, какую любой диджей в два счета подберет, и давай, шпарь в микрофон «О да, это было здоровско, это было классно, это был улет, едрена вошь, когда я выблевал на снегу твое имя». Однажды он слышал по радио, как какой-то недоумок музыкальный критик расхваливал этот рэп и рассуждал об особом стиле в искусстве. Джимми, конечно, в искусстве не очень-то смыслит, но ему очень хотелось заехать в морду этому безмозглому и, по-видимому, безъяичному критику, прямо в его белую ученую морду. Если этот рэп — особый «стиль в искусстве», то добрая половина уголовников, с которыми в свое время знался Джимми, — деятели искусства. То-то они удивились бы, если б им такое сказать!

Может быть, он просто стареет. Он знал, что первый признак того, что ты и твое поколение сходят со сцены, это когда перестаешь воспринимать музыку молодежи. И все же в глубине души он знал, что это не так. Просто рэп этот — мерзость, самая настоящая, а то, что Вэл слушает эту мерзость или что он разъезжает в такой машине — две стороны одной медали: питает слабость к заведомой ерунде, вещам нестоящим.

Они подъехали к «Пышкам Данкина» и, пошвыряв крышечки в мусор еще в дверях, стали пить свой кофе, прислонившись к спойлеру, прицепленному к кузову спортивной машины.

Вэл сказал:

— Мы тут вчера вечером порасспрашивали кое-кого, как ты велел.

Джимми легонько ткнул кулаком в кулак Вэла:

— Спасибо, старина.

Вэл точно так нее ткнул его в ответ:

— Это не за то, что ты меня выручил два года назад, Джим. Ведь Кейти была мне племянницей.

— Знаю.

— Может быть, и не по крови и всякое такое, но я любил ее.

Джимми кивнул:

— О таких дядьях, как вы, ребята, можно только мечтать.

— Нет, правда?

— Правда.

Некоторое время Вэл в молчании прихлебывал кофе.

— Что ж, знаешь, похоже, насчет О'Доннела и Феллоу копы правы. О'Доннел был тогда задержан, Феллоу был на вечеринке, и мы лично переговорили чуть ли не с десятком парней, которые за него ручаются.

— Парни верные?

— Во всяком случае, пяток из них. Еще мы навели справки — в последнее время никаких сговоров на улице не было и уж года полтора, Джим, как здесь никого не заказывали, о таком мы бы слышали. Понимаешь?

Джимми кивнул и отпил кофе.

— Теперь полиции сюда набежала тьма-тьмущая, за горло всех взяли — и в барах, и на улице возле «Последней капли». Каждая б..., с которой я беседовал, уже ими допрошена. Каждый бармен. Все, кто только не был в ту ночь в «Макджилсе» или в «Последней капле». Я про то, что закон на страже, Джим. И не дремлет. И каждый силится что-нибудь припомнить.

— Ты говорил с такими, что припоминают?

Вэл, не отрываясь от кофе, поднял вверх два пальца.

— Одного ты, наверное, знаешь. Томми Молданадо?

Джимми покачал головой.

— Родом из Бейсин, малярит. Так или иначе, он уверяет, что видел, как кто-то торчал на парковочной площадке «Последней капли» как раз перед тем, как оттуда вышла Кейти. Не коп, нет, в этом он уверен. Машина иностранная, с вмятиной на переднем крыле со стороны, противоположной водителю.

— Так.

— И еще одна странная штука. Я тут побеседовал с Сэнди Грин. Помнишь ее в школе?

Перед глазами Джимми возникла русоголовая девочка с косичками и кривыми зубами, которая вечно так сильно грызла карандаши, что ей потом приходилось выплевывать грифель.

— Ну, помню. Что она поделывает?

— Занимается проституцией, — сказал Вэл. — Старая. Страшная. Она же наших лет, правда? А выглядит — что краше в гроб кладут. Ну, да я не об этом. Она там вроде за старшую, в том районе вокруг «Последней капли». И говорит, что мальчишку этого она пригрела. Приблудный он, тем же ремеслом пробавляется.

— Мальчишка?

— Ну да, лет эдак одиннадцати — двенадцати.

— Господи...

— Да, такова жизнь. В общем, мальчишку этого по-настоящему зовут Винсент. Все кличут его «Крошка Винчи», все, кроме Сэнди. Она сказала, что ей больше нравится имя Винсент и что он куда старше его двенадцати лет, понимаешь. Профессионал, как и она. Сэнди говорит, что мальчишку этого тронуть лучше и не пытаться, что на этот случай при нем всегда бритва имеется или еще что-нибудь. И что работал он шесть вечеров в неделю. До этой субботы.

— Ну а что с ним случилось в субботу?

— А никто не знает. Только он исчез. Сэнди говорила, что он иногда заваливался к ней домой. Так вот, возвращается она в понедельник утром, а его и след простыл. Ударился в бега.

— Стало быть, ударился в бега. Может, это и хорошо. Остепенился, решил покончить с прошлой жизнью.

— Вот и я так сказал. А Сэнди говорит, да нет, уж очень он к этому пристрастился. Говорит, вырастет, будет жуткий тип. А пока-то он ребенок и ремесло свое любит. Если, говорит, он в бега ударился, это могло быть только по одной причине — из страха. А стало быть, было чего бояться, потому что Винчи этот не из пугливых.

— Разведать пробовал?

— А как же. Только нелегко это. Детишки эти работают сами по себе, неорганизованно, понимаешь? Пошляются-пошляются, поживут на улице, заработают несколько долларов уж чем там придется — и поминай как звали, когда им это в голову взбредет. Но я попросил ребят поискать его. И мы разыщем этого парнишку Винсента, потому что, думаю, он может знать что-нибудь про того мужика на парковочной площадке «Последней капли», а может, он даже видел, как убивали Кейти.

— Это в случае, если к этому причастен тот, в машине.

— Молданадо сказал, что ему шибко не понравился этот тип. Что-то было в нем нехорошее, хоть и темень стояла и разглядеть его он толком не мог, а что-то нехорошее чувствовалось даже на расстоянии.

Нехорошее, подумал Джимми. Да уж, зацепка что надо!

— И было это как раз перед тем, как Кейти вышла из бара?

— В аккурат перед тем. Полиция, правда, забаррикадировала площадку еще в понедельник утром. Работает там целая бригада. Скребут асфальт.

Джимми кивнул:

— Стало быть, что-то случилось на этой площадке.

— Ага. И этого-то я как раз не понимаю. Ведь Кейти-то бежала с Сидней-стрит. А это от «Последней капли» кварталов десять, не меньше.

Джимми осушил свою кофейную чашечку.

— А что, если она вернулась?

— А?

— В «Последнюю каплю» вернулась. Мне известно, что все считают так: завезла, мол, Ив и Дайану, ехала по Сидней, где все и произошло. Но может, она перед этим опять вернулась в «Последнюю каплю»? Вернулась и там напоролась на этого парня. Он хватает ее, силком заставляет ехать назад, к Тюремному парку, а там уж все, как и решила полиция.

Вэл покрутил в руках свою пустую чашечку.

— Возможно. Но зачем ей было возвращаться в «Последнюю каплю»?

— Не знаю.

Подойдя к мусорной урне, они кинули туда пустые чашечки, и Джимми спросил:

— Ну а про этого парня, сына Простого Рея, ты что-нибудь узнал?

— Расспрашивал, что он такое. Паренек, судя по всему, тихий, как мышка. Мухи не обидит. Если б не смазливое его лицо, не всякий, и встретив-то его, запомнил. Но Ив с Дайаной в один голос говорят, что он любил ее, Джим. По-настоящему любил, как любят, может, раз в жизни. Если хочешь, я возьму его в оборот.

— Нет, пока выждем, — сказал Джимми. — Посмотрим, а там и до него очередь дойдет. Ты попробуй выследить этого мальчишку Винсента.

— Ладно, ладно.

Джимми открыл дверцу и почувствовал на себе взгляд Вэла из-за капота, словно тот таил какую-то мысль, обмозговывал ее.

— Ну что?

Вэл заморгал от солнца, заулыбался:

— А?

— Ты хочешь что-то выложить. Что именно?

Вэл опустил подбородок, прячась от солнца, и положил ладони на капот.

— Утром я кое-что слышал. Утром, перед тем, как мы уехали.

— Да?

— Да, — сказал Вэл, отведя глаза в сторону и бросив взгляд на кондитерскую. — Слышал, что те двое копов опять навестили Дейва Бойла. Ну эти... ты знаешь... Шон со Стрелки и его напарник, толстый.

— Дейв был у Макджилса в тот вечер, — сказал Джимми. — Так, может, они забыли его о чем-нибудь спросить и опять к нему поехали.

Вэл перестал разглядывать кондитерскую и встретился взглядом с Джимми.

— Но они забрали его с собой, Джим. Понимаешь, они отъехали от его дома, посадив его на заднее сиденье.

* * *


Начальник участка Берден прибыл в Отдел убийств в час ланча и окликнул Уайти, протискиваясь через турникет возле стола дежурного:

— Это вы хотели меня видеть, мальчики?

— Да, мы, — сказал Уайти. — Заходите.

Начальнику участка Вердену оставался год до пенсии, и выглядел он на свой возраст. У него был слезящийся бесцветный взгляд человека, знающего про жизнь и про себя больше, чем ему хотелось бы знать. Двигалась его высокая рыхлая фигура так, словно он охотнее шел бы назад, чем вперед, а руки-ноги его не в ладах с головой, которая только и хочет убраться отсюда подобру-поздорову. Последние семь лет он был главным кладовщиком, раньше же считался одним из асов департамента полиции штата, вот-вот должен был стать полковником, пройдя всю карьерную лестницу — от наркотиков к убийствам и затем к особо опасным преступлениям — без сучка и задоринки, пока в один прекрасный день, как рассказывали, его внезапно не обуял страх. Болезни этой обычно подвержены полицейские на секретной работе, а иногда инспекторы на дорогах, которые вдруг начинают понимать, что больше не осмелятся выдернуть из потока ни одной машины, настолько они уверены, что у водителя в руках оружие, а терять тому все равно нечего. Неизвестно как, но начальник участка Берден подхватил эту заразу, став с тех пор уступать всем дорогу, медлить в дверях, неохотно волочиться на вызовы и киснуть на лестничных площадках, в то время как другие карабкались вверх.

Он присел возле стола Шона, испуская легкий запах подгнивших фруктов, и принялся листать странички спортивного ежедневника Шона, в обратном порядке.

— Вы Дивайн, так? — спросил он, не поднимая глаз.

— Да, — сказал Шон. — Рад познакомиться. Нас в академии обучали на примере вашей работы.

Берден поежился, как будто упоминание о том, кем он был прежде, его сконфузило. Он пролистал еще несколько страничек.

— Ну, так в чем дело, ребята? А то мне через полчаса надо быть на месте.

Уайти подкатил свое кресло поближе к Бердену.

— В начале восьмидесятых вы выполняли одно оперативное задание, работая совместно с ФБР, так?

Верден кивнул.

— Вы взяли одного воришку, некоего Реймонда Харриса, который спер фургон «Тысячи мелочей» на автостоянке в Кранстоне, Род-Айленд.

Верден улыбнулся какому-то афоризму из ежедневника.

— Да. Водитель пошел помочиться, не зная, что он на крючке. А этот Харрис спер фургон и покатил себе, но водитель тут же отбил нам телеграмму, и в Нидхеме мы фургон поймали.

— Но Харрис ушел от ответственности, — сказал Шон.

Берден впервые поднял на него свой слезящийся взгляд, и в глазах его Шон прочел страх и самоуничижение, и Шон пожелал себе никогда не превратиться в Вердена.

— Не ушел, — сказал Берден. — Он покатил бочку на своего нанимателя, некоего Стилсона, кажется. Да, верно, Мейера Стилсона.

Шону доводилось слышать про необыкновенную, видимо фотографическую, память Бердена, но видеть, как он ворошит события восемнадцатилетней давности, выдергивая из тумана имена, как будто речь обо всем этом шла только вчера, было даже как-то неловко и грустно. Да, этот парень еще мог бы всем здесь заправлять за милую душу!

— Итак, он перекинул вину на другого и был отпущен? — спросил Уайти.

Берден нахмурился.

— За Харрисом кое-что числилось. Он был отпущен не просто за то, что сдал своего босса. Нет, тут к делу подключилось Антигангстерское подразделение, чтобы выведать некоторые вещи, и Харрис им помог.

— И на кого же он капнул?

— На главаря банды «Мальчишки с Рестер-стрит» Джимми Маркуса.

Уайти кинул взгляд на Шона, и бровь его взметнулась вверх.

— Это было после ограбления кассы, да? — спросил Шон.

— Какой еще кассы? — поинтересовался Уайти.

— Той, за которую Джимми получил срок, — пояснил Шон.

Берден кивнул.

— В пятницу вечером он вместе с еще одним парнем ограбил кассу Управления подземных коммуникаций. Минутное дело. Они знали, когда сменяется охрана. Знали в точности, когда пакуют выручку. Двух парней они оставили на улице задержать фургон, пришедший забрать выручку. Они были ловкими как черти и очень хорошо понимали, что не надо никого посвящать в подробности, не надо впутывать лишних, и уж по крайней мере того, кто числился в этом управлении годом-двумя раньше.

— Рея Харриса, — сказал Уайти.

— Именно. Он выдал Стилсона и выдал Антигангстерскому подразделению «Мальчишек с Рестер-стрит».

— Всех скопом?

Берден покачал головой:

— Нет, одного Маркуса, но он был главой и мозгами всей этой банды: отрежь голову — и тело умирает. Ребята из Антигангстерского подразделения схватили его, когда он выходил из хранилища праздничным утром в день святого Патрика. В этот день они собирались поделить добычу, поэтому в руке у Маркуса был чемоданчик с деньгами.

— Но погодите, — сказал Шон, — неужели Харрис в открытую свидетельствовал на суде?

— Нет. До открытого суда дело не дошло. Маркус скрыл, кто были его сообщники, приняв всю вину на себя, за что и загремел. А остальные его грехи, о которых всем было доподлинно известно, они доказать не сумели. Маркусу этому было тогда не больше девятнадцати. А может, двадцать. Он возглавлял банду с семнадцати лет и ни разу не попался. Окружной прокурор прикрыл дело, дав ему два года тюрьмы и три условно, потому что знал, что на открытом заседании они даже и этого могут не добиться. Антигангстерское подразделение было в бешенстве, но что поделаешь!

— Значит, Джимми Маркус так и не узнал, что его выдал Рей Харрис?

Берден опять поднял взгляд от ежедневника, и блуждающий взгляд его, остановившись на Шоне, выразил даже некоторое презрение.

— В течение трех лет Маркус совершил порядка шестнадцати ограблений. Был даже случай, когда он обчистил один за другим двенадцать ювелирных магазинов в здании Ювелирной биржи на Вашингтон-стрит. Даже сейчас никто не знает, как ему это, к черту, удалось. Ему пришлось каким-то образом вывести из строя двадцать или около того сигнальных систем — телефонных, спутниковых, сотовых. Последние в те годы вообще только-только появились. А было ему восемнадцать. Можете поверить? Восемнадцатилетний парень ломает коды сигнальных систем, которые не по зубам сорокалетним профессионалам! А история с «Келдар Текникс»? Он и его товарищи проникли внутрь с крыши, залезли в противопожарное отделение и пустили в действие огнетушители. Единственное, что оставалось тогда предположить, — это что сами они висели где-то под потолком, пока огнетушители не залили детекторы слежения за движущимися объектами. Этот парень — просто гений! Если б он работал не на себя, а в Национальном управлении по аэронавтике, мы бы давно уже школьные каникулы проводили с детьми на Плутоне! И вы считаете, что такой умный парень не вычислил, кто именно указал на него пальцем? Рей Харрис исчез с лица земли два месяца спустя после того, как Маркус вышел на свободу. Вам это о чем-нибудь говорит?

— Мне это говорит о том, что Джимми Маркус убил Рея Харриса, — сказал Шон.

— Или послал сделать это своего карлика — Вэла Сэвиджа. Слушайте, свяжитесь с Эдом Фоланом из Д-7! Теперь он там капитаном числится, а раньше работал в Антигангстерском подразделении. Он все вам расскажет — и о Маркусе, и о Рее Харрисе. Да каждый коп, если он в восьмидесятых работал в Ист-Бакинхеме, скажет вам одно: если Джимми Маркус не пришил Рея Харриса, то я главный раввин Америки! — Он отпихнул пальцем ежедневник, встал, подтянул брюки. — Надо пойти поесть. Выше голову, ребята.

И он пошел назад по знакомому помещению, крутя головой и вбирая в себя все это — стол, за которым, может быть, сидел, доску, где наряду с другими значились и его дела, и то, кем он когда-то был, пока не отогнал на задний план, чтобы окончить свои дни кладовщиком, только и мечтающим в последний раз пробить табель и убраться туда, где никто не будет помнить о том, кем он мог бы стать.

Уайти повернулся к Шону.

— Ну что бывший начальник, главный раввин Америки?

* * *


Чем дольше оставался Дейв здесь, на шатком стуле в холодной комнате, тем яснее он сознавал, что принятое им за похмелье состояние на самом деле было продолжением алкогольного опьянения, ночи, проведенной в пьяном бреду. Настоящее похмелье наступило около полудня, наползло на него и в него, как ползут плотные колонны термитов; оно влилось в кровь, пошло гулять по сосудам, сжимая сердце, цепляя мозги. Во рту пересохло, волосы увлажнились от пота, алкоголь начал выходить, сочиться через поры, и он даже почувствовал, как гадко пахнет. Ноги и руки стали как глина. Грудь болела. Череп волнами охватывала одурь. Она плескалась водопадами, а потом замирала где-то в глазницах.

Он больше не чувствовал себя храбрым. Не чувствовал сильным. Ясность сознания, которая еще два часа назад казалась незыблемой и вечной, как отметина шрама, теперь покинула тело и, выкатившись из комнаты, понеслась дальше по дороге, чтобы на ее месте поселился ужас, который был страшнее всех чувств, когда-либо им испытанных. Он был совершенно уверен, что скоро умрет, и умрет нехорошей смертью. Может быть, его хватит удар прямо здесь, на этом стуле, и он грохнется об пол и проломит себе затылок, а тело его будет биться в конвульсиях, из глаз станет сочиться кровь, а язык западет так глубоко, что никто не сможет его вытащить. А может быть, откажет сердце — вот оно как колотится и бьется, как крыса в капкане. Может быть, как только они выпустят его отсюда — если когда-нибудь выпустят, — он выйдет на улицу, услышит прямо возле уха гудок и распластается, лежа на спине, а толстые автобусные шины, проехав по нему и отпечатавшись у него на щеках, покатят дальше.

Где Селеста? Знает ли она хотя бы, что его забрали и держат здесь? Беспокоится ли она? И как там Майкл? Скучает ли по отцу? Самое тяжкое в смерти то, что и Селеста, и Майкл будут продолжать жить. О, конечно, им будет больно, но очень недолго, они это переживут и начнут жизнь заново, как это в обычае у людей. Это только в кино люди так тоскуют по мертвым, что жизнь их замирает, они сломлены. В действительности же смерть — дело житейское, преходящее для всех, кроме того, кого она настигла.

Дейв иногда думал, что, может быть, мертвые смотрят сверху на тех, кого оставили в этой жизни, и плачут, видя, как легко милые их сердцу близкие обходятся без них. Вот как сынишка Большого Стэнли — Юджин... Где-то он там, плавает в эфире со своей лысой головкой, в больничной рубашечке? Смотрит ли, как папа его гогочет в баре, думает ли: «Эй, папа, а как же я? Ты помнишь меня? Ведь я был!»

У Майкла будет новый папа, и, возможно, он станет учиться в колледже и будет рассказывать там какой-нибудь девушке об отце, который учил его играть в бейсбол и которого он почти не помнит. Ведь это было давно. Так давно это было.

А Селеста еще очень и очень привлекательна и, конечно, найдет себе другого мужа. Придется. Такое одиночество, объяснит она подругам. Тоска заела. А он очень приятный. И с Майклом ладит. И подруги ее в два счета предадут память о Дейве. Они скажут: «Вот и хорошо, милая. И для здоровья полезно. Прыгай-ка опять в седло — ив путь! Жизнь продолжается!»

А Дейв будет где-то наверху, там, где Юджин, и вместе с ним станет глядеть оттуда вниз и окликать любимых голосом, который живым не дано услышать.

Господи. Дейву хотелось забиться в угол, обхватить себя руками. Он чувствовал, как распадается на куски. И понимал, что если копы сейчас вернутся, он тут же сломается. Тут же скажет все, что они хотят от него услышать, в обмен на толику теплого сочувствия и еще одну банку «Спрайта».

А потом дверь комнаты для допросов, где оставался Дейв наедине со своим ужасом, своей жаждой теплого сочувствия, распахнулась, и появившийся полицейский был в полной форме, молод, крепок, а глаза его были типичными глазами полицейского — взгляд безразличный и в то же время повелительный.

— Мистер Бойл, попрошу вас пройти со мной.

Дейв поднялся и пошел к двери, руки его слегка дрожали от алкоголя, еще не полностью покинувшего тело.

— Куда это? — спросил он.

— Вы будете выстроены в одну линейку с другими, мистер Бойл. На вас посмотрят.

* * *


На Томми Молданадо были джинсы и зеленая, забрызганная краской футболка. Следы краски были и на его курчавых волосах, и на задубелых рабочих ботинках, и даже на оправе толстых очков.

Очки эти насторожили Шона. Свидетель, являющийся в суд в очках, с тем же успехом может нацепить на грудь мишень для выстрелов защиты. И, уж конечно, присяжных. Ведь все теперь ученые — насмотрелись полицейских сериалов, и каждый очкарик за барьером свидетельской кафедры воспринимается с не меньшим подозрением, чем наркоторговец, чернокожий без галстука или пройдоха рецидивист, еще до суда вступивший в сговор с прокурором.

Молданадо прижался носом к смотровому стеклу, глядя на пятерых мужчин, выстроенных для обозрения в линейку.

— Так мне ничего не разглядеть. Нельзя ли им податься немного влево?

Уайти щелкнул выключателем на пульте перед собой и сказал в микрофон:

— Всем испытуемым повернуться влево.

Пятеро мужчин повиновались.

Молданадо оперся ладонями о стекло и прищурил глаза.

— Второй. Это мог быть он. Может он выступить вперед?

— Второй номер? — переспросил Шон.

Молданадо оглянулся на него и кивнул.

Вторым номером в линейке был наркоделец Скотт Пейснер, обычно работавший в графстве Норфолк.

— Второй номер, — со вздохом распорядился Уайти, — два шага вперед.

Скотт Пейснер был мал ростом, бородат и толстоват; на лбу его были залысины — видимо, облысение шло быстро. На Дейва Бойла он смахивал не больше, чем Уайти. Второй повернулся анфас, подошел к стеклу, и Молданадо сказал:

— Да, да. Вот этого парня я видел!

— Вы уверены?

— На девяносто пять процентов, — сказал Молданадо. — Знаете, было темно, а парковочная площадка не освещена. А потом, ведь я был под мухой. Но все равно я почти уверен, что это он.

— В показаниях бороду вы не упомянули, — заметил Шон.

— Нет, но вот теперь я думаю... да, борода была... может быть.

— А кто-нибудь еще в линейке не похож на того парня? — спросил Уайти.

— Да вовсе нет, — сказал Молданадо. — Даже близко ничего похожего. А кто они — тоже полицейские?

Уайти склонился к пульту и шепнул:

— Черт меня дернул затевать все это!

Молданадо перевел взгляд на Шона:

— Что? Что?

Шон пропустил его в дверь.

— Спасибо, что пришли, мистер Молданадо. Мы свяжемся с вами.

— Но я все сделал как надо? Я помог?

— Конечно, — сказал Уайти. — Вам будет выдан почетный значок.

Шон улыбнулся Молданадо, кивнул и захлопнул за ним дверь, едва тот ступил за порог.

— Свидетеля нет, — сказал Шон.

— Да уж.

— Свидетельство о машине судом принято не будет.

— Мне это известно.

Шон смотрел, как Дейв рукой прикрывает глаза от солнца и щурится. Выглядел он так, словно не спал месяц.

— Хватит, сержант.

Отвернувшись от своего микрофона, Уайти поглядел на него. Он тоже теперь выглядел утомленным, белки глаз его были красны.

— К черту, — сказал он. — Отпустите его на все четыре стороны.


24

Племя отверженных


Селеста сидела у окна в кафетерии «Нейт и Нэнси» на Бакинхем-авеню напротив дома Джимми Маркуса и увидела, как Джимми и Вэл, оставив машину в полуквартале дальше по улице, направились к дому.

Если она собирается это сделать, действительно сделать, ей сейчас надо встать со стула и подойти к ним. Она встала на дрожащих ногах, сильно ушибив руку о край стола. Поглядела на ушиб. Рука тоже дрожала, кожу у большого пальца саднило. Она поднесла руку к губам, потом направилась к двери. Она все еще не была уверена, что сможет это сделать, выговорить слова, заготовленные утром в мотеле. Она решила рассказать Джимми только то, что знает — подробности поведения Дейва, начиная с воскресного утра, без всяких выводов и предположений. К выводам пусть приходит сам. Без измазанной кровью одежды, в которой Дейв заявился домой в ту ночь, обращаться в полицию бессмысленно. Так говорила она себе. Говорила, потому что сомневалась, что полиция сможет ее защитить. Все равно ей придется жить здесь, по соседству, а единственное, что может защитить от опасного соседства, — это сами соседи. И если она расскажет все Джимми, то не только он сам, но также и Сэвиджи смогут окружить ее как бы крепостным рвом, который Дейв не осмелится штурмовать. Она оказалась в дверях, когда Джимми и Вэл уже подошли к ступенькам переднего крыльца. Она замахала саднящей рукой и выбежала на улицу, зовя Джимми, понимая, что выглядит как помешанная: волосы растрепаны, глаза вспухли, зрачки расширены от страха.

— Эй, Джимми, Вэл!

Они оглянулись, стоя уже на нижней ступеньке, и увидели ее. По лицу Джимми скользнула легкая озадаченная улыбка, и она в который раз подумала, как чудесно он улыбается милой открытой улыбкой и что улыбка его ясная, ненатянутая и искренняя. Она словно говорит: «Я твой друг, Селеста. Чем мне помочь тебе?»

Она ступила к ним на тротуар, и Вэл чмокнул ее в щеку:

— Привет, кузиночка!

— Привет, Вэл.

Джимми тоже коснулся ее губами, и этот поцелуй, насквозь пронзив ее плоть, дрожал теперь где-то в глубине горла.

Он сказал:

— Аннабет утром искала тебя. Не смогла тебя застать нигде — ни дома, ни на работе.

Селеста кивнула:

— Я была в... — Она отвела взгляд от замершего в заинтересованном ожидании Вэла, не спускавшего с нее глаз. — Джимми, могу я секундочку с тобой поговорить?

— Конечно, — сказал Джимми, опять улыбнувшись все той же озадаченной улыбкой. Он повернулся к Вэлу: — Попозже об этом поговорим, ладно?

— Конечно. До скорого, кузиночка!

— Спасибо, Вэл.

Вэл пошел в дом, а Джимми, сев на третью ступеньку, посторонился, освобождая Селесте место рядом с собой.

Она сидела, укладывая поудобнее на коленях больную руку, стараясь подобрать слова. Джимми посмотрел на нее, подождал, а потом, видно, понял ее состояние, что что-то мешает ей начать разговор.

Как бы невзначай он сказал:

— Знаешь, что я тут на днях вспоминал?

Селеста покачала головой.

— Было это возле старой эстакады над Сидней-стрит. Помнишь, как мы взбирались туда, глядели кино, которое шло в парке, покуривали в свое удовольствие?

Селеста улыбнулась:

— Ты тогда ухаживал за...

— О, не вспоминай!

— Джессикой Латцен. И она ходила с нами — она, ее буйный кавалер и я с Утёнком Купером.

— Утятей, — сказал Джимми. — Хотел бы я знать, что с ним стало.

— Я слышала, что он был в морской пехоте, подцепил какую-то чудную болезнь кожи и теперь живет в Калифорнии.

— Ага. — Джимми вздернул подбородок, обратясь взглядом на полжизни вспять, и Селеста поймала себя на том, что тоже вернулась назад и представила себе Джимми, когда он был на восемнадцать лет моложе, с волосами немного посветлее, а нравом куда как отчаяннее. Джимми из тех мальчишек, что в грозу карабкаются на телеграфные столбы, а внизу девчонки обмирают от восторга и страха за них. И при этом в самые буйные его периоды был в нем некий покой, тяга к самосозерцанию, и даже в детстве было понятно, что он вдумчив и заботится обо всем, кроме собственной шкуры.

Повернувшись к ней, он тыльной стороной руки легонько пошлепал ее по коленке:

— Ну, что стряслось, девочка? Выглядишь ты... э-э...

— Ты можешь это сказать.

— Что? Нет, выглядишь ты просто немного усталой, а так ничего. — Он оперся спиной о следующую ступеньку и вздохнул. — Черт, я думаю, все мы устали, ведь правда?

— Я ночевала в мотеле. С Майклом.

— Так. — Взгляд Джимми был устремлен вперед, вдаль.

— Не знаю, Джим, но кажется, я к нему больше не вернусь.

Она заметила, как он переменился в лице, сжал зубы, и внезапно ей показалось, что Джимми известно, о чем она собирается с ним говорить.

— Ты бросила Дейва. — Голос его был тусклым, он по-прежнему разглядывал улицу.

— Да. Он вел себя так... В последнее время он вел себя ненормально. Он стал другим. Он начинает меня пугать.

Теперь Джимми повернулся к ней, и улыбка его была как лед, так что ей даже захотелось смахнуть ее рукой. А в глазах его было что-то от мальчишки, который в дождь лезет на телеграфные столбы.

— Почему бы тебе не рассказать все по порядку? — сказал он. — С того момента, когда Дейв стал вести себя по-другому.

Она спросила:

— Ты что-то знаешь, Джимми?

— Знаю?

— Ты что-то знаешь. Ты не удивился.

Кошмарная улыбка сошла с его лица. Джимми сгорбился, подавшись вперед, и сцепил на коленях руки.

— Я знаю, что утром его забрали в полицию. Знаю, что у него иностранная машина с вмятиной на переднем крыле над дверцей со стороны, противоположной водительской. Знаю, что он объяснил мне, как повредил руку, а полиции объяснил это иначе. И знаю, что он видел Кейти в ту ее последнюю ночь, но не рассказал мне об этом до тех пор, пока его не допросили в полиции. — Он расцепил руки, вытянул пальцы. — Не знаю, что все это значит, но это начинает меня удивлять. Да.

Селесту на мгновение затопила волна жалости к мужу, когда она представила себе, как его допрашивают в полиции и, может быть, он в наручниках и прикован к столу, а в бледное лицо его направляют резкий свет лампы. И тут же вспомнилось, как он накануне вечером перед уходом сунул голову обратно в дверь, как искоса посмотрел на нее пристальным, безумным взглядом, и страх превозмог жалость.

Она глубоко вздохнула — сделала вдох, потом выдох.

— В воскресенье Дейв вернулся в три утра весь измазанный чьей-то чужой кровью.

Выговорилось наконец. Слова вырвались из ее рта и полетели. Сгустившись, они образовали стену перед ней и Джимми, потом над этой стеной вырос потолок, а за ним выросла другая стена, и внезапно они очутились в тесном замкнутом пространстве, в клетушке, возникшей из-за одной-единственной сказанной фразы. Уличный шум замер, ветер стих, и единственное, что осталось, — это запах одеколона Джимми и майское солнце, припекающее каменные ступени возле их ног.

Когда Джимми заговорил, голос у него был сдавленный, словно кто-то стиснул ему горло.

— И как он это объяснил?

Она рассказала. Рассказала ему все, вплоть до бреда про вампиров. Она говорила и чувствовала, что от каждого ее слова ему хочется спрятаться, скрыться. Слова обжигали его. Как стрелы пронзали его кожу. Рот его кривился от них, глаза щурились, а кожа на лице вся сжималась, пока под нею не проступили кости черепа, и Селеста похолодела, представив его себе лежащим в гробу — ногти длинные, острые, челюсть крошится, а вместо волос — мох.

А когда из глаз его внезапно полились слезы и потекли по щекам, она едва поборола в себе желание прижать к себе его лицо, почувствовать, как слезы мочат ее блузку и текут, текут по ее спине.

Она все продолжала говорить, потому что знала: стоит замолчать — и возобновить рассказ будет невозможно, а ей необходимо было кому-то рассказать, почему она ушла, почему сбежала от человека, которому поклялась быть рядом в горе и радости, который был отцом ее ребенка, который шутил с ней, целовал ей руку, на чьей груди она спала. Покинула того, кто никогда не жаловался и никогда пальцем ее не тронул, кто был замечательным отцом и хорошим мужем. Ей надо было кому-то рассказать, как она испугалась, в какое замешательство пришла, когда человек этот словно куда-то исчез, когда лицо его оказалось маской, упавшей на пол и обнажившей другое лицо — лицо ухмыляющегося чудовища.

Окончила она словами:

— Я и теперь не знаю, что он сделал, Джимми. Не знаю, чья это была кровь. Не знаю. Не могу делать выводов. Просто не знаю. Но мне страшно. Очень страшно.

Джимми дернулся на ступеньке так, что уперся торсом в резные перила. Слезы впитались в кожу и высохли, а рот был полуоткрыт и округлен, словно от шока. Он вперил взгляд в Селесту, но взгляд этот, пронзая ее, проходил сквозь нее и дальше, по улице, устремляясь к чему-то, невидимому для других.

Селеста сказала «Джимми», но он отмахнулся от нее и крепко зажмурился. Склонив голову, он ловил ртом кислород. Клетушка, в которой они находились, исчезла, и Селеста кивнула, здороваясь с Джоан Гамильтон, проходившей мимо и поглядевшей на них сочувственно и в то же время с некоторым подозрением — посмотрела и пошла дальше, постукивая каблучками по тротуару. Улица проснулась вновь с ее автомобильными гудками, скрипами дверей, дальними окликами.

Когда Селеста опять взглянула на Джимми, он пристально смотрел прямо на нее. Глаза его были ясны, рот прикрыт, колени он подтянул к груди, опершись на них локтями, и она ощутила, как работает его мысль — настойчиво, агрессивно, со скоростью и оригинальностью, большинству недоступной и недостижимой за всю их жизнь.

— Одежда, в которой он был, исчезла? — спросил он.

Она кивнула:

— Я проверила. Да.

Он уткнулся подбородком в колени.

— Что тебя напугало? Только честно.

Селеста прочистила горло.

— Вчера вечером, Джимми, я решила, что сейчас он меня укусит. И будет кусать еще и еще.

Джимми опустил голову так, что левая щека его теперь покоилась на колене, и закрыл глаза.

— Селеста, — шепотом произнес он.

— Да?

— Ты думаешь, что Кейти убил Дейв?

Селеста почувствовала, что ответ забурлил в ней, как отрыжка после рвоты, как он забарабанил в сердце ногами, обжигая огнем.

— Да, — сказала она.

Глаза Джимми широко распахнулись.

Селеста сказала:

— Джимми, да поможет мне Бог.

* * *


Шон глядел через стол на Брендана Харриса. Парень выглядел смущенным, усталым и напуганным, именно таким, каким Шону хотелось его видеть. Шон послал к нему домой двух полицейских, чтобы привезти его опять сюда и чтобы он сидел сейчас перед его столом, в то время как Шон просматривал на экране компьютера и изучал все данные об отце парня — изучал обстоятельно, неспешно, не замечая Брендана, предоставляя ему сидеть и мучиться страхом.

Он еще раз взглянул на экран, для пущего эффекта постукивая по клавише карандашом, и сказал:

— Расскажите мне об отце, Брендан.

— Что?

— О вашем отце. Реймонде-старшем. Вы его помните?

— Смутно. Ведь мне было лет шесть, когда он нас бросил.

— Значит, вы его не помните.

Брендан пожал плечами:

— Помню какие-то мелочи. Он, когда бывал навеселе, входил в дом распевая песни. Однажды взял меня в парк на озеро Кэноби, накупил мне сладкой ваты. Я сразу съел чуть не половину, и меня рвало прямо на аллее. Он редко бывал дома, это я помню. А в чем дело?

Глаза Шона опять обратились к экрану.

— А что еще вы помните?

— Ну, не знаю. Пах одеколоном. Он...

В голосе его прозвучала улыбка, и Шон, подняв на него глаза, поймал эту улыбку, увидел, как она мягко скользнула по лицу парня.

— Что «он», Брендан?

Брендан заерзал в кресле, устремив взгляд на что-то вне этой комнаты и даже вне временной зоны, в которой они находились.

— Он вечно таскал с собой мелочь. Она оттягивала его карманы, и он весь звенел при ходьбе. Когда я был маленьким, я сидел в гостиной дома. Мы тогда в другом доме жили. В хорошем. Я сидел там, и ждал пяти часов, и зажмуривал глаза, пока не услышу, как звенят монетки — значит, он идет по улице. И я бросался вниз ему навстречу, и если я мог догадаться, сколько монеток у него в кармане — хоть приблизительно, — он отдавал мелочь мне. — Улыбка Брендана стала шире, он покачал головой. — А мелочи у него было полно.

— А пистолет? — спросил Шон. — Был у отца пистолет?

Улыбка застыла, и Брендан сощурился, глядя на Шона, словно не понимая языка, на котором это было сказано.

— Что?

— У вашего отца был пистолет?

— Нет.

Кивнув, Шон заметил:

— Вы говорите так уверенно, хотя вам было всего шесть, когда отец ваш исчез.

В комнату вошел Конноли с картонной коробкой в руках. Он поставил коробку на стол Уайти.

— Что это? — спросил Шон.

— Много всякого-разного. Все, что собрали. Докладные, заключение баллистической экспертизы, заключение по отпечаткам пальцев, магнитофонная кассета. Много всякого-разного.

— Ты это уже говорил. А что насчет отпечатков?

— Не совпадают ни с чем из того, что в компьютере.

— А с федеральной картотекой связывались?

Конноли сказал:

— И с Интерполом. Полный ноль. Один слабый хорошо проявился. Тот, что мы сняли у двери. Это большой палец. Если этот отпечаток принадлежит убийце, то убийца должен быть маленького роста.

— Маленького роста, — повторил Шон.

— Именно. Но может, это и не его. Мы проявили еще шесть ясных. Похожих не обнаружено.

— Кассету ты слушал?

— Нет. А должен был?

— Конноли, ты должен вникнуть во все. Должен вгрызаться в каждую малейшую деталь этого дела, старина.

Конноли кивнул.

— А ты послушаешь?

— Для этого мы тебя и пригласили, — сказал Шон и опять повернулся к Брендану Харрису: — Это о пистолете вашего отца.

— У отца не было пистолета, — сказал Брендан.

— Правда?

— Да.

— О, — воскликнул Шон, — тогда, по-видимому, нас дезинформировали. Да, кстати, Брендан, дома с отцом были какие-нибудь разговоры?

Брендан покачал головой:

— Совсем не было. Он сказал, что выйдет, сходит в бар, и отправился, бросил меня и мать, а мать к тому же была беременна.

Шон кивнул с сочувственным видом.

— Но ваша мама никогда не подавала заявления о розыске пропавшего.

— Так потому что не был он пропавшим, — сказал Брендан с некоторой даже запальчивостью. — Он признался матери, что не любит ее, сказал, что она его запилила и действует ему на нервы. А через два дня он исчез.

— Она не пыталась его разыскивать или что-нибудь в этом роде?

— Нет. Посылает деньги — и ладно.

Сняв карандаш с клавиатуры, Шон положил его на стол. Он смотрел на Брендана Харриса, силясь прочесть, что происходит у того в душе, но не извлек оттуда ничего, кроме уныния и следов некоторого раздражения.

— Он посылает деньги?

Брендан кивнул:

— Раз в месяц, как часы.

— Откуда?

— А?

— Я про конверты с деньгами. Откуда они приходят?

— Из Нью-Йорка.

— Всегда?

— Ага.

— Деньги — наличными?

— Ага. Чаще всего по пятьсот долларов в месяц. К Рождеству — побольше.

— Он когда-нибудь прилагает записки? — спросил Шон.

— Нет.

— Так откуда же вы знаете, что это от него?

— А кто же еще станет слать деньги каждый месяц? Вину заглаживает. Мать говорит, что он всегда так — наделает черт-те чего, а потом страдает и думает, что за это ему все простится. Понимаете?

— Хотелось бы взглянуть на один из этих конвертов, в которых деньги приходили, — сказал Шон.

— Конверты мама выбрасывает.

— Черт, — пробормотал Шон и отвернул от себя монитор компьютера. Все в этом деле его удивляло: Дейв Бойл в качестве подозреваемого, Джимми Маркус как отец жертвы, сама жертва, убитая из пистолета, принадлежавшего отцу ее парня. А потом в голову пришло еще одно обстоятельство, тоже удивительное, хотя и не такое уж важное.

— Брендан, — сказал он, — если отец бросил семью, когда ваша мама была беременна, почему она назвала новорожденного его именем?

Взгляд Брендана метнулся в сторону.

— Мама моя со странностями, знаете ли... Она старается и все такое, но...

— Так.

— Она говорит, что назвала его Реем, чтоб помнить.

— Помнить о чем?

— О людях, наверное. — Он пожал плечами. — О том, как они, если протянуть им палец, всю руку отхватят, просто так, ради спортивного интереса.

— А когда выяснилось, что брат ваш немой, как она к этому отнеслась?

— Рассердилась, — сказал Брендан, и на губах его показалась легкая улыбка, — хотя и посчитала это лишним доказательством того, что права. Ненормальная. — Он крутил в пальцах лоточек со скрепками, и легкая улыбка сошла с его лица. — Почему вы спрашиваете, был ли у отца пистолет?

Шону вдруг ужасно надоели все эти хитрости, надоело напускать на себя вежливость, проявлять осторожность.

— Ты знаешь почему, мальчик!

— Нет, — сказал Брендан.

Шон наклонился через стол, едва сдерживая непонятное желание дать себе волю, наброситься на Брендана Харриса, схватить его за горло.

— Пистолет, которым была убита твоя девушка, Брендан, был тот самый, с которым твой отец совершил ограбление восемнадцать лет назад. Может расскажешь мне что-нибудь об этом?

— У отца не было пистолета, — сказал Брендан, но Шон видел, что в мозгу у парня зародилась некая мысль.

— Не было? Ерунда! — Он хлопнул по столу с такой силой, что парень дернулся в кресле. — Ты говоришь, что любил Кейти Маркус? Так разреши мне сказать, что люблю я! А люблю я свою служебную репутацию, способность в семьдесят два часа распутывать самые сложные дела. А ты мне нагло врешь!

— Нет, не вру.

— Врешь, мальчик. Ты знаешь, что папаша твой был вором?

— Он работал в Подземных...

— Вором он работал! Вместе с Джимми Маркусом, который тоже был самым настоящим вором! И что ж это получается, что твоя девушка убита из пистолета твоего отца?

— У отца не было пистолета!

— Черт тебя дери! — взревел Шон, и Конноли так и подскочил на стуле. — Хочешь мне лапшу на уши вешать, да? Так делай это в камере!

Шон сорвал с пояса ключи и швырнул их через стол Конноли:

— Запри этого обормота!

Брендан вскочил:

— Я ни в чем не виноват!

Шон увидел, как Конноли зашел ему за спину и напружинился, готовясь к прыжку.

— У тебя, Брендан, нет алиби, до убийства ты находился в связи с жертвой, и в нее стреляли из пистолета твоего отца. Пока меня не переубедят, я тебя задерживаю. Отдохни и подумай насчет показаний, которые только что дал мне.

— Вы не можете взять меня под стражу! — Брендан оглянулся и увидел у себя за спиной Конноли. — Не можете!

Конноли бросил взгляд на Шона и сделал большие глаза: парень был прав. Нельзя было взять его под стражу, не предъявив ему обвинения. А в качестве обвинения на самом деле предъявить ему было нечего. Обвинение на основании одних только подозрений в этом штате считалось противозаконным.

Но Брендан этого ведать не ведал, и Шон ответил Конноли взглядом, как бы говорившим: «Привыкай к нашим порядкам, новичок!»

Шон сказал:

— Не признаешься прямо сейчас — отправишься в камеру.

Брендан приоткрыл рот, и Шон понял, что страшные эти слова прошибли его, как удар хвоста электрического ската. Потом рот его захлопнулся, и он покачал головой.

— Подозревается в убийстве, — сказал Шон, обращаясь к Конноли. — В кутузку упрямого осла!

Вернувшись в пустую квартиру в середине дня, Дейв с ходу направился к холодильнику. Он не ел, под ложечкой сосало, и живот бурчал от голода. Не самое правильное с голодухи наливаться пивом, но Дейву сейчас это было нужно, чтобы успокоить нервы, расслабить сведенную судорогой шею, утихомирить бьющуюся крысу сердца.

Первая банка, которую он выпил, бродя по пустой квартире, пошла хорошо. Днем, когда его не было, Селеста, наверное, вернулась и ушла на работу, и он даже подумывал позвонить в салон, узнать, может, она там — стрижет, причесывает, болтает с дамами, кокетничает с педерастом Паоло, работающим с нею в одну смену и привыкшим к флирту с ней — ленивому, но не совсем невинному флирту, каким обычно развлекаются педерасты. Или, может быть, она отправилась в школу к Майклу, зацеловала его, затормошила, а потом повела домой, а по дороге они зашли выпить молочный коктейль с шоколадом.

Но Майкл не был в школе, а Селеста не была на работе. В глубине души Дейв знал, что они прячутся от него, и вторую банку он прикончил, сидя за кухонным столом и чувствуя, как алкоголь пробирается в тело, утихомиривает его, как он серебрит и закручивает в воронку воздух вокруг него.

Он должен был ей рассказать. С самого начала должен был рассказать, как все случилось на самом деле. Он должен был ей доверять. Не так много жен остались бы верны недоучившимся бейсболистам-мужьям, изнасилованным в детстве, не имеющим приличной работы. А вот Селеста осталась верна. Только вспомнить ее в ту ночь у раковины, как она стирала его одежду и говорила, что все сделает сама, уничтожит все улики, — господи, такая жена чего-то стоит! Как это Дейв мог упустить это из виду? Как дошел он до того, чтобы не видеть, не понимать той, что была постоянно рядом и стала такой привычной, что он разучился ее замечать, вглядываться в нее?

Дейв достал из холодильника третью, последнюю банку и еще немного походил по квартире, чувствуя, как переполняет его любовь к жене и сыну. Ему хотелось прижаться к обнаженному телу жены, прильнуть к нему, погладить ее по волосам и рассказать ей, как ему не хватало ее в комнате для допросов, такой холодной, с шаткой мебелью. Раньше он думал, размышлял он сейчас, что нуждается в человеческом тепле. Нет, в действительности нуждался он лишь в Селесте, в ее тепле. Только бы тело ее обвилось вокруг его тела, только бы заставить ее улыбнуться, только бы целовать ее веки, гладить ее по спине, задохнуться в ее объятиях!

Еще не поздно, он расскажет ей все, когда она вернется домой. Просто голова у меня барахлила последнее время, мысли путались, да и пиво это лишь портило дело. Но пиво мне нужно, пока ты не вернешься. А потом — точка, брошу пить, поступлю на компьютерные курсы или еще на какие-нибудь другие, получу хорошую, чистую работу. Вот Национальная служба охраны объявляет прием на обучение, я бы мог взяться за это дело. Один уик-энд в месяц и несколько недель летом — не страшно, их можно потратить ради семьи. Да ради семьи я бы и на голову встал! Обрел бы прежнюю форму, согнал вес — весь этот пивной жир, — привел бы в порядок мозги. А когда я получу хорошую работу, мы переедем, бросим этот район с его неуклонно растущей рентой и грязью на месте будущего стадиона и все густеющим снобским окружением. Зачем это все терпеть, преодолевать? Все равно раньше или позже они нас вытеснят. Вытеснят и устроят здесь жизнь по собственному вкусу, эдакое пластиковое чудо; станут обсуждать в кафе и закоулках магазинов здорового питания строительство своих вилл!

А мы тем временем отправимся в хорошее место, скажет он Селесте, где будет чисто, где ребенку будет удобно.

Мы начнем все заново. И я расскажу тебе, как все было, Селеста. Не очень складно получилось, но не так страшно, как ты думаешь. Я расскажу тебе, что в голове моей бродят диковинные пугающие видения и, может быть, мне стоит обратиться к врачу. Некоторые мои желания вызывают у меня ужас и отвращение, но я стараюсь, стараюсь оставаться хорошим человеком. Похоронить в себе того Мальчишку. Или, на худой конец, хоть капельку научить его состраданию.

Может быть, тот парень в «кадиллаке» именно этого и искал — капельку сострадания. Но в ту субботнюю ночь Мальчишка, Сбежавший от Волков, не желал проявлять сострадания. У него в руках был пистолет, и через открытое окно машины он ударил им парня в «кадиллаке». Дейв слышал, как хрустнула кость, а рыжеволосый поднялся, выполз из машины через переднюю дверцу напротив водительской и стоял там разинув рот, глядя, как он расправляется с парнем. Дейв влез в машину, выволок парня за волосы наружу. Тот был не так прост и не так беззащитен, как казалось. Хитрец прикинулся мертвым, а нож Дейв увидел, лишь когда клинок пропорол его рубашку и вонзился в тело. Это был пружинный нож, и размах был слабый, но он все же успел ранить Дейва, прежде чем тот, двинув коленом по кисти парня, придавил его руку к дверце машины. Когда нож упал на мостовую, Дейв ногой подпихнул его под машину.

Рыжеволосый мальчик выглядел испуганным и в то же время азартно возбужденным, и Дейв, обезумев, ударил парня рукоятью пистолета по голове с такой силой, что рукоятка треснула. Парень перекувырнулся на живот, и Дейв, оседлав его, чувствуя в себе волчью ярость и ненависть к этому человеку, этому извращенцу, этому мерзкому совратителю малолетних, крепко ухватив подонка за волосы, стал бить его головой о мостовую. Еще и еще, изничтожая этого парня, этого Генри, этого Джорджа, этого, о господи, Дейва... Дейва...

Сдохни, сволочь! Сдохни, сдохни... Тут рыжеволосый бросился прочь, а Дейв, повернувшись к нему, понял, что произносит эти слова вслух: «Сдохни, сдохни...» Дейв видел, что мальчишка пересек площадку, и кинулся за ним, в то время как с рук его капала кровь парня. Он хотел объяснить рыжеволосому, что сделал это ради него. Он его спас. И будет всегда его защищать, если понадобится.

Он стоял в проулке за баром, тяжело дыша, понимая, что мальчишки давно и след простыл. Он глядел в ночное небо и говорил: "Зачем? Зачем бросать меня сюда? Зачем давать мне эту жизнь? Наделять болезнью, которую я так ненавижу, презираю сильнее всего на свете? Зачем тревожить мою душу минутной красотой, нежностью, вспышками любви к сыну, к жене, мелькающими картинками жизни, которая могла бы стать моей, если б не подкатил тогда на Гэннон-стрит автомобиль, не увез меня в тот подвал? Зачем?

Ответь же мне, ну пожалуйста! О, пожалуйста, пожалуйста, ответь!"

Но конечно, ответа не было. Только тишина, и журчанье воды в сточной канаве, и моросящий дождь, припустивший сильнее.

Выйдя из проулка через несколько минут и вернувшись на площадку, он увидел, что парень лежит возле машины.

Ух, подумал Дейв, я убил его!

Но вскоре парень повернулся на бок, ловя ртом воздух, как рыба на суше. Он был светловолос и пузат — большой живот на хрупком теле. Дейв попытался вспомнить, как выглядело его лицо до того, как, сунув руку в открытое оконце, он накинулся на него с пистолетом. Он помнил только, что губы его казались слишком толстыми и красными.

А теперь лица у него не было. Оно выглядело так, словно его сунули под сопло двигателя, и к горлу Дейва волной подступила тошнота, когда он увидел, как это кровавое месиво дышит, задыхаясь.

Парень словно не замечал стоявшего над ним Дейва. Он встал на колени и пополз. Он полз к купе деревьев за машиной. Он вскарабкался на насыпь ограды и уцепился руками за металлическую сетку, отделявшую парковочную площадку от куч металлического лома какого-то предприятия. Дейв стянул с себя фланелевую рубашку, которая была на нем поверх футболки, обернул рубашкой пистолет и шагнул к безлицему.

Безлицый дотянулся до другой перекладины ограды, повыше, но тут силы оставили его. Он упал на спину, немного скособочившись вправо, а потом, приподнявшись, сел спиной к забору, криво разбросав ноги, следя своим безликим лицом за приближающимся Дейвом.

— Нет, — шептал он. — Нет.

Но шептал, как показалось Дейву, без убежденности. Его не меньше, чем Дейва, удручало его состояние, он тоже устал от всего этого.

Тот Мальчишка наклонился над парнем и упер закутанный в рубашку ствол в его туловище повыше живота, в диафрагму; Дейв же теперь парил над этими двумя, наблюдая эту сцену.

— Пожалуйста, — прохрипел парень.

— Ш-ш... — произнес Дейв, и Мальчишка спустил курок.

Безлицее тело дернулось с такой силой, что ударило Дейва под мышкой, и испустило дух со звуком, напоминавшим свист вскипевшего чайника.

И Мальчишка сказал: «Хорошо!»

И только уже запихав парня в багажник «хонды», Дейв сообразил, что надо было воспользоваться его же собственным «кадиллаком». Он уже поднял стекла «кадиллака», выключил мотор, протер переднее сиденье и все, чего касался, фланелевой рубашкой. Но какой смысл отправляться на «хонде» с парнем в багажнике на поиски места, где бы его сбросить, если решение находится прямо перед тобой?

И Дейв подъехал на «хонде» вплотную к «кадиллаку», зорко следя, не появится ли кто-нибудь из боковой двери бара, но нет, никого не было. Он открыл свой багажник, открыл багажник «кадиллака» и перетащил тело из машины в машину. Закрыл оба багажника, завернув нож и пистолет во фланелевую рубашку, бросил их на переднее сиденье «хонды» и рванул с места.

От ножа и пистолета вместе с рубашкой он избавился на мосту возле Розклер-стрит, швырнув все это в Тюремный канал и только потом сообразив, что в то время, когда он делал это, Кейти Маркус, может быть, умирала совсем рядом в парке.

Под вечер воскресенья он подъехал к «Последней капле» и увидел, что возле «кадиллака» припаркована еще одна машина, а больше машин там нет. Вторую машину он узнал — ее владельцем был Реджи Дамоне, один из барменов. У «кадиллака» вид был неприметный: обычная брошенная машина. В тот же день, попозже, он опять завернул туда и чуть не схватил инфаркт, увидев пустоту на том месте, где стоял «кадиллак». Он понял, что не в состоянии спросить как бы невзначай: «Эй, Реджи, вы что, обычно транспортируете машины в полицию, если они долго стоят невостребованные?» — а потом понял: что бы ни случилось с этим «кадиллаком», к нему это уже отношения не имеет и ничто их не связывает.

Кроме рыжеволосого.

Но спустя какое-то время он решил, что мальчик этот был не только испуган, но и доволен и приятно возбужден. Он на стороне Дейва. Поэтому беспокоиться не о чем.

И у копов теперь нет доказательств. Свидетеля у них нет, опознания машины Дейва — тоже, во всяком случае такого, каким они могли бы воспользоваться в суде. Так что Дейву можно расслабиться. Он может поговорить с Селестой, облегчить свою душу, а там будь что будет: он откроется жене в надежде, что она примет его таким, каков он есть — грешным, но полным желания исправиться. Хороший человек, которого обстоятельства заставили поступить дурно. Человек, изо всех сил пытающийся убить в себе вампира.

Я перестану заглядывать в парки и общественные плавательные бассейны — так говорил себе Дейв, осушая третью банку пива. Он опрокинул пустую банку. И это я также брошу.

Но не сегодня. Сегодня он уже выдул три банки, и — какого черта! — все равно, по-видимому, Селеста скоро не вернется. Возможно, вернется завтра. Вот бы хорошо! У обоих будет время и место зализать свои раны и все поправить. Она вернется домой к новому, излечившемуся Дейву, к мужу, у которого больше не будет тайн.

— Потому что тайны — это яд, — сказал он вслух, сидя в кухне, где в последний раз держал в объятиях жену. — Тайны — они как стены. — И потом с улыбкой: — А пиво кончилось.

Он был в хорошем настроении и даже весел, когда, выйдя из дому, направился к «Спиртным напиткам Игла». День был чудесный, улицу заливало солнце. В их детстве здесь проходили пути надземки, перегораживавшие Кресент посередине. От надземки этой шла копоть и гарь, окутывавшие Плешку как коконом, отделявшим ее от всего остального мира, закрывавшим от нее небо. Так они и жили как живется — беззаконное, проклятое племя, предоставленное самому себе, племя отверженных.

Как только рельсы сняли, на Плешке стало светло, и поначалу они этому радовались: и копоти гораздо меньше, и солнца побольше, и лица вроде не такие бледные. Но теперь без кокона их было хорошо видно, и каждый мог оценить и ровные ряды одинаковых кирпичных домов, и вид на Тюремный канал, и близость центра. Внезапно они перестали быть отверженными. Они стали ценной недвижимостью.

Дейву предстоит обдумать, как это произошло, и он это сделает, когда вернется домой. С помощью ящика пива выработает концепцию. Или же отыщет прохладный бар, посидит там в полумраке, прячась от ослепительного солнца, закажет бургер, поболтает с барменом, посмотрит, смогут ли они вместе прикинуть, когда это их Плешка начала ускользать от них и весь мир вокруг стал вертеться, обходя их стороной.

Может быть, он так и сделает. Да, именно! Сядет на кожаный табурет возле стойки красного дерева и скоротает денек. Подумает о будущем, собственном и семьи. Подумает о различных путях, какими можно искупить содеянное. Удивительно, как освежают три кружки пива после томительного, тяжелого дня! Берут Дейва под руку, ведут в гору к Бакинхем-авеню. Они говорят: «Эй, ну разве мы не прелесть? Разве не здорово начать новую жизнь с чистого листа, сбросить груз грязных тайн, вспомнить о клятве верности близким и любимым и стать тем, кем всегда был в силах стать? Это ж бог знает как хорошо!»

И смотрите, кто это там, впереди, на углу, прохлаждается в своем сверкающем спортивном автомобиле. Он улыбается нам. Это Вэл Сэвидж, улыбается во весь рот, машет нам. Подойдем, поприветствуем его.

— Шикарный Дейв Бойл, — сказал Вэл, когда Дейв приблизился к машине. — Как она, жизнь, братишка?

— Все по голове бьет, — сказал Дейв, наклоняясь к машине. Он оперся локтями на оконную щель, там, где окно опускается в дверцу, и заглянул внутрь к Вэлу. — По делам собрался?

Вэл пожал плечами:

— Да не сказать, чтоб по делам... Искал, кого бы подцепить, чтоб с ним вместе пива выпить и, может быть, перекусить.

Дейв не поверил своим ушам: ведь и он думал в точности о том же!

— Нет, правда?

— Правда. Хлопнем по кружечке, может быть, пульку сыграем, а, Дейв? Согласен?

— Конечно.

Откровенно говоря, Дейв немного удивился. Он общался с Джимми, с братом Вэла Кевином, даже изредка с Чаком, но не помнил, чтобы к нему проявлял хоть малейший интерес Вэл. Но может быть, решил он, это из-за Кейти. Своей смертью она сблизила их, сдружила. Их объединяет общая потеря; трагедия, приключившаяся с ними, скрепила узы.

— Давай залезай, — сказал Вэл. — Поедем в одно местечко подальше. Отличный бар. Приятель мой там хозяином.

— Подальше? — Дейв оглянулся назад на пустую улицу, по которой только что шел. — Но вообще-то мне домой надо скоро...

— Конечно, конечно, — сказал Вэл. — Подброшу тебя в лучшем виде, когда только пожелаешь. Давай залезай. Устроим мальчишник среди бела дня.

Дейв улыбнулся, и улыбка не сходила с его лица, пока он шел к передней дверце пассажира. Мальчишник среди бела дня — это как раз то, что надо. Он и Вэл оттянутся, как старые друзья. И это драгоценное свойство мест, подобных Плешке, свойство, которое, он боится, будет вскоре ею утрачено, — то, что былые чувства и все пережитое здесь сохраняется, и с годами приходишь к осознанию того, что все меняется и единственное, что остается неизменным, это люди, с которыми рос, и место, где это было. Соседство — великая вещь, и да здравствует соседство, думал Дейв, открывая дверцу машины. Мы всегда это помним, хоть об этом вслух и не говорим.


25

Паренек в багажнике


Уайти и Шон ели поздний ланч в «Обедах у Пэта», закусочной у следующего после их отделения спуска с шоссе. Пэты владели этой закусочной еще со времен Второй мировой, и завсегдатаями ее испокон веков были полицейские полиции штата, так что Пэт-третий с полным правом мог утверждать, что уже в третьем поколении семья его и закусочная обеспечены охраной.

Уайти заглотнул увесистый кусок чизбургера, запив его содовой.

— Ты ведь ни на секунду не думаешь, что девушку порешил этот парень, так ведь?

Шон откусил от своего сэндвича с тунцом.

— Я знаю только, что он мне врет. И предполагаю, что ему известно кое-что про пистолет. И думаю — пока, конечно, предположительно, — что старик его жив.

Уайти окунул колечко лука в соус-тартар.

— Это из-за пяти сотен в месяц из Нью-Йорка?

— Ага. Ты знаешь, в какую сумму это выливается, если суммировать годы? Почти восемьдесят штук! Кто, кроме отца, будет слать такие деньги?

Уайти промокнул губы салфеткой и затем опять вгрызся в свой чизбургер, а Шон с удивлением подумал, как это он ухитряется до сих пор избегать инфаркта, если привык столько есть, пить, а еще и работать как зверь по семьдесят часов в неделю, когда надо гнать трудный случай.

— Ну допустим, он жив, — сказал Уайти.

— Допустим.

— И что это тогда? Хитроумный план отомстить за что-то Джимми Маркусу, пришив его дочь? Это ж не кино все-таки?

Шон фыркнул:

— А если кино, кто, по-твоему, сыграет тебя?

Уайти тянул свою содовую через соломинку, пока та не уперлась в лед.

— Знаешь, я все думаю об этом. Может так случиться, лучший из лучших, что мы решим этот ребус. Призрак из Нью-Йорка, всякое такое... И тогда из нас сделают кассовый боевик, и Брайан Деннехи будет рад-радешенек возможности сыграть меня.

Шон смерил его взглядом.

— Мысль довольно здравая, — сказал он, удивляясь, как это он сам не увидел сходства раньше. — Ты покороче будешь, сержант, но суть та же, брюхо ты тоже нарастил порядочное.

Уайти кивнул и отодвинул тарелку.

— А тебя мог бы сыграть один из этих душек — «друзей». Ведь правда же, парни эти выглядят так, словно каждое утро проводят час перед зеркалом, выдергивая волосы из ноздрей и подравнивая брови, а раз в неделю делают педикюр? Вот кто-нибудь из них и подойдет.

— Ты просто ревнуешь.

— Вся штука в том, однако, — сказал Уайти, — что весь этот крен в сторону Рея Харриса — дело дохлое. Вероятность тут примерно единиц шесть.

— Из десяти?

— Из тысячи! Вернемся к началу, хорошо? Рей Харрис настучал на Джимми Маркуса. Маркусу это известно, и он втихомолку берет Рея в оборот. Тому, однако, удается ускользнуть и осесть в Нью-Йорке, где он находит работу, достаточно стабильную, чтобы в течение последующих тринадцати лет посылать домой по пять сотен ежемесячно. Потом в один прекрасный день он, проснувшись, говорит себе: «Точка. Настало время рассчитаться». Он садится на автобус, приезжает сюда, чтобы порешить Кэтрин Маркус. И не просто порешить, а с особой жестокостью. Все, что происходило в парке, указывает, что убийца был в бешеной ярости. И что ж, после всего этого, после того, как старик Рей — старик, потому что сейчас ему должно быть лет сорок пять, — протопал по всему парку, преследуя девушку, он тихо-мирно садится на автобус и возвращается в Нью-Йорк, прихватив с собой пистолет? Ты Нью-Йорк проверил?

Шон кивнул:

— Ничего не найдено — ни в социальной помощи, ни на кредитных картах на его имя; в трудовых соглашениях также не указан человек его возраста и с такой фамилией. Ни нью-йоркская полиция, ни полиция штата не задерживала никого с похожими отпечатками пальцев.

— Но ты думаешь, что Кэтрин Маркус убил он? Шон покачал головой:

— Нет. То есть я хочу сказать, что не уверен. Я ведь даже не знаю, жив ли он. Я лишь говорю, что это возможно. И что существует большая вероятность, что был использован его пистолет. И я считаю, что Брендан что-то знает и не сумеет назвать никого, кто мог бы подтвердить, что в то время, когда убивали Кейти, он находился дома в своей постели. Вот я и надеюсь, что, посидев в камере, он нам кое-что расскажет.

Уайти громко рыгнул.

— Но слово за тобой, сержант.

Уайти пожал плечами:

— Мы даже не знаем, Рей ли Харрис грабил бар восемнадцать лет назад. Не знаем, ему ли принадлежал пистолет. Все это наши домыслы. И в лучшем случае привходящие обстоятельства. В суде они не пройдут. Хороший автомат по сбору данных их и учитывать не будет.

— Да, но по ощущению это так.

— По ощущению.

Уайти взглянул поверх плеча Шона и увидел, что дверь открывается.

— О господи, эти два близнеца-недоумка!

Из-за кабины для прослушивания выглянул Суза.

За ним следом поспешал Конноли.

— А вы говорили, что это пустое, сержант!

Уайти приложил руку к уху и поднял глаза на Сузу:

— Что такое, мальчик? Я ведь плохо слышу.

— Мы просмотрели записи о буксировке с парковочной площадки возле «Последней капли», — сказал Суза.

— Это не наша территория. Я ведь предупреждал.

— Мы обнаружили, что автомобиля до сих пор никто не востребовал, сержант.

— Ну и?..

— Мы попросили служителя выйти и перепроверить, там ли еще автомобиль. Вернувшись, он сообщил по телефону, что багажник течет.

— Что же из него течет?

— Неизвестно, но он сказал, что запах ужасный.

* * *


«Кадиллак» был двухцветный: верх — белый, низ — темно-синий. Уайти склонился к окошку со стороны пассажира, вгляделся, прикрыв глаза сбоку.

— По-моему, там какое-то подозрительное бурое пятно возле дверцы водителя!

Стоявший возле багажника Конноли сказал:

— Господи, чувствуете запах? Воняет, как во время отлива в Уолластоне.

Уайти обошел машину сзади как раз в тот момент, когда служитель пункта передержки вложил в руку Шона фомку.

Шон встал рядом с Конноли и отодвинул его со словами:

— Воспользуйся галстуком.

— Что?

— Прикрой нос и рот. Галстуком.

— А вы чем пользуетесь?

Уайти ткнул себя в поблескивающую от мази верхнюю губу.

— Мы во время таких рейдов «Виксом» мажемся. Простите, ребята, «Вике» весь вышел.

Шон сунул фомку в щель багажника, нащупал ею замок и нажал, чувствуя, как металл скользнул по металлу, а потом ухватил гнездо замка.

— Получилось? — спросил Уайти. — С первой попытки, да?

— Получилось. — Шон резко потянул на себя, вытаскивая замок, крышка, щелкнув, приподнялась, и запах отлива сменился на другой, еще ужаснее — смесь болотного газа с протухшим мясом и яйцами.

— Господи Иисусе! — Конноли прижал галстук к лицу и попятился от машины.

— Сэндвич Монте-Кристо, как я понимаю? — сказал Уайти, а Конноли позеленел.

Между тем Суза сохранял невозмутимость. Зажав нос, он сделал шаг к багажнику и сказал:

— А где у него лицо?

— Вот его лицо, — сказал Шон.

Парень лежал скрюченным, в позе зародыша, голова откинута назад и немного вбок, словно шея у него была переломана, туловище же скособочено в другую сторону. На нем был добротный костюм и добротные ботинки, а примерный возраст его — лет пятьдесят — Шон определил по рукам и залысинам. На спинке пиджака Шон увидел отверстие и, сунув в него авторучку, приподнял материю, чтобы заглянуть внутрь. На прожелтевшей от пота рубашке он обнаружил второе отверстие, соответствующее первому, но чуть повыше, так как рубашка в этом месте задралась.

— Вот и выходное отверстие, сержант. Явный пистолетный выстрел. — Секунду он вглядывался в багажник. — Но гильзы не видно.

Уайти повернулся к Конноли, которому, видно, стало плоховато.

— Лезь-ка обратно в машину и отправляйся на парковку «Последней капли». Там первым делом свяжись с местной полицией. Стычки с ними из-за того, чья это территория, нам ни к чему. И прочеши то место на площадке, где натекло больше всего крови. Может, и пуля там. Понял?

Конноли кивнул, хватая ртом воздух.

— Пуля вошла в грудину в ее нижней доле, — сказал Шон. — Это выстрел наповал.

— Вызови там Гражданскую службу безопасности, — сказал Уайти, обращаясь к Конноли, — и побольше наших, сколько сможешь, чтобы особенно не раздражать местную полицию. Отыщешь пулю и лично доставишь в лабораторию.

Изогнувшись, Шон сунул голову в багажник, вгляделся в месиво лица.

— Судя по следам гравия, его били лицом о тротуар, пока уж и бить было нечего.

Уайти положил руку Конноли на плечо:

— А местным скажи, что им тут понадобится вся команда специалистов по убийствам — технические эксперты, фотографы, медицинские эксперты, выездная бригада автоматического сбора данных. И скажи, что сержант Пауэрс просит кого-нибудь, кто может на месте определить группу крови. Ступай.

Конноли был рад любому поручению, только бы убраться подальше от этого запаха. Он со всех ног кинулся к своей машине, быстро включил зажигание и в одну минуту вырулил с пункта передержки.

Уайти отснял пленку, так и эдак фотографируя машину, после чего кивнул Сузе. Тот нацепил хирургические перчатки и, достав тонкую отмычку, вскрыл замок передней дверцы со стороны пассажира.

— Нашел какие-нибудь документы? — спросил Уайти у Шона.

— Бумажник в заднем кармане. Щелкни несколько кадров, а я пока перчатки надену.

Уайти обошел машину и сфотографировал тело, потом, повесив на шею фотоаппарат на ремне, сделал набросок в своем блокноте: план места убийства.

Из заднего кармана убитого Шон вытащил бумажник и раскрыл его как раз в тот момент, когда стоявший у носовой части машины Суза выкрикнул:

— Зарегистрирована на имя Огаста Ларсона, Вестон, Сэнди-Пайн-Лейн, 323.

Шон заглянул в водительские права:

— То же самое имя.

Уайти глянул Шону через плечо:

— Может, есть какое-нибудь донорское удостоверение, что-нибудь в этом роде?

Шон стал рыться в бумажнике и среди кредитных карточек, карточек члена видеоклуба, и клуба здоровья, и Ассоциации спортсменов-любителей наконец нашел страховую медицинскую карту. Он поднял ее и помахал ею в воздухе, чтобы привлечь внимание Уайти:

— Группа крови "А"!

— Суза, — сказал Уайти, — звони диспетчеру. Разошлите словесный портрет Дэвида Бойла, Кресент-стрит, 15, Ист-Бакинхем. Белый, мужского пола, волосы русые, глаза голубые, рост пятьдесят футов, вес — 165. Отметить, что вооружен и опасен.

— Вооружен и опасен? — удивился Шон. — Я в этом сомневаюсь, сержант.

— Скажи об этом парню в багажнике, — бросил Уайти.

* * *


Отделение городской полиции располагалось всего лишь в кварталах восьми от пункта передержки, поэтому уже через пять минут после отбытия Конноли в ворота въехала целая вереница полицейских машин и машин без опознавательных знаков, сопровождаемых фургоном Городской медэкспертизы и пикапом Гражданской службы безопасности. Едва увидев их, Шон снял перчатки и отошел от машины. В игру вступали другие. Они зададут Шону ряд вопросов, но помимо этого от него ничего не потребуется.

Первым из желтовато-коричневой «краунвик» Отдела убийств вылез детектив Берт Корриган, старый боевой конь поколения Уайти, так же, как и тот, славившийся беспорядочной личной жизнью и нелюбовью к диете. Он потряс руку Уайти — своему приятелю по плавательному бассейну, где они регулярно встречались по четвергам в вечернее время, а также по команде игроков в «дартс» — и обратился к Шону:

— Ты уже разобрался с машиной? Или ждешь похорон?

— Прыткий какой, — сказал Шон. — Интересно, кто теперь тебе рапорты составляет, а, Берт?

Берт хлопнул его по плечу и, обойдя машину, сунул нос в багажник, понюхал и закончил:

— Воняет что надо.

К багажнику подошел Уайти.

— Мы считаем, что убийство произошло на парковочной площадке «Последней капли» в Ист-Бакинхеме в первые утренние часы воскресенья.

Берт кивнул:

— Это ваших ребят встретили там наши медэксперты в понедельник днем?

Уайти кивнул:

— По тому же самому делу. А сегодня своих ты туда послал?

— Только что. Конноли уже занимается поисками пули, да?

— Угу.

— И имя ты разослал, так?

— Дэвида Бойла.

Берт еще раз поглядел на мертвое лицо.

— Нам понадобятся все ваши материалы, Уайти.

— Конечно. Я побуду с вами некоторое время, посмотрю, как пойдут дела.

— В бассейн сегодня идешь?

— Перво-наперво.

— Ну хорошо. — Он перевел взгляд на Шона: — Ну а ты?

— У меня парень в камере предварительного заключения. Хочу с ним поговорить. Теперь действуйте вы. Сузу я возьму с собой.

Уайти кивнул и вместе с ним направился к своей машине.

— Мы привяжем Бойла к этому делу, а заодно и к убийству Маркус — может, он и к нему причастен. Будем действовать на два фронта, как при двойном убийстве.

Шон сказал:

— Двойное убийство, растянувшееся на десять кварталов?

— Может быть, она вышла из бара и стала свидетелем.

Шон покачал головой:

— По времени не сходится. Если Бойл убил этого парня, то сделал он это между половиной второго и без пяти двумя, после чего ему пришлось бы переместиться на расстояние в десять кварталов и отыскать Кейти Маркус в месте, где она находилась в час сорок пять. По-моему, это нереально.

Уайти прислонился к крылу машины.

— По-моему, тоже.

— А кроме того, пулевое отверстие у этого парня. Оно маленькое. Слишком маленькое для пистолета тридцать восьмого калибра — если вы меня спросите. А разные пистолеты — и убийцы разные.

Уайти кивнул, разглядывая свои башмаки.

— Ты хочешь еще раз взять в оборот парнишку Харриса?

— Все так или иначе упирается в пистолет его папаши.

— Может, составить портрет этого папаши? С учетом прошедших лет, конечно. И разослать его. Вдруг найдется тот, кто его видел?

Подошедший Суза открыл дверцу со стороны пассажира.

— Я ведь с вами, Шон?

Шон кивнул и опять повернулся к Уайти:

— Не хватает мелочи.

— Какой же?

— Той, что мы не знаем. Малюсенькой детали. Я вычислю ее. И закрою дело.

Уайти улыбнулся:

— Какое последнее дело об убийстве в твоем послужном списке, мальчик мой?

— Эйлин Филдс, — не моргнув глазом, мгновенно ответил Шон. — Восемь месяцев, как утопили.

— Не все же они утопленники, — ответил Уайти и направился к «кадиллаку». — Понял, о чем я?

* * *


Камера предварительного заключения не пошла на пользу внешности Брендана. Теперь он казался меньше ростом, моложе и нервнее, как будто в камере ему встретились вещи неприятные и познакомиться с ними он был не рад. Но ведь Шон специально поместил его в одиночку, подальше от всяких подонков и наркоманов, и теперь он ума не мог приложить, что же так разволновало того в камере, если только он не из тех, кто не выносит одиночества.

— Где твой отец? — спросил Шон.

Брендан куснул ноготь и пожал плечами:

— В Нью-Йорке.

— Ты не виделся с ним?

Брендан занялся следующим ногтем.

— С шести лет — нет.

— Это ты убил Кэтрин Маркус?

Уронив руку с лица, Брендан воззрился на Шона.

— Отвечай мне!

— Нет.

— Где отцовский пистолет?

— Про пистолет я ничего не знаю.

На этот раз он сказал это не моргнув глазом. И не пряча глаз от Шона. Он глядел прямо на него с какой-то злобной понурой усталостью, и Шон впервые за все время их знакомства подумал, что парень этот, может быть, и способен проявить жестокость.

Что же с ним произошло там, в этой камере, черт возьми?

— Зачем твоему отцу понадобилось убивать Кейти Маркус? — спросил Шон.

— Мой отец никого не убивал, — сказал Брендан.

— Ты что-то знаешь, Брендан, и мне не говоришь. Послушай, давай прямо сейчас посмотрим, что на этот раз покажет проверка на детекторе. Зададим тебе еще несколько вопросов.

— Я хочу поговорить с адвокатом, — сказал Брендан.

— Погоди минуту. Давай...

— Я хочу поговорить с адвокатом, — повторил Брендан. — Сейчас поговорить.

Шон старался, чтобы голос его звучал спокойно, ровно.

— Конечно. У тебя есть кто-то на примете?

— Мама знает одного. Разрешите мне позвонить.

— Слушай, Брендан... — начал было Шон.

— Сейчас же, — сказал Брендан.

Шон вздохнул и пододвинул к нему стоявший на столе аппарат.

— Через девятку, — сказал он.

Адвокат Брендана оказался хвастливым ирландским старикашкой, навязывавшим свои услуги клиентам еще с незапамятных времен, однако в юриспруденции он терся слишком долго, чтобы не знать, что никакого права задерживать его клиента на основании одного только отсутствия алиби Шон не имеет. Не имеет — и точка.

— Задерживать? — удивился Шон.

— Вы посадили моего клиента в камеру, — сказал адвокат.

— Мы даже не подумали ее запирать, — сказал Шон. — А парню надо было поразмыслить.

Адвокат изобразил на лице разочарование и удалился из их отделения вместе с Бренданом, ни разу не оглянувшись.

Шон углубился в чтение папок, но смысл прочитанного не доходил до него. Он захлопнул папки, откинулся на стуле, закрыл глаза и мысленно представил себе Лорен и ребенка. Так явственно представил, что даже ощутил их запах.

Открыв бумажник, он вытащил оттуда клочок бумаги с номером сотового телефона Лорен, положил его на стол, разгладил рукой. Никогда он не мечтал о детях. Кроме преимуществ при посадке на самолет, они ничего не дают. Они вторгаются в твою жизнь и наполняют ее страхом и усталостью, в то время как все почему-то считают рождение ребенка благословением Божьим и относятся к детям с трепетом, как к священным идолам. Ну, если уж говорить начистоту, то всегда следует помнить, что все эти кретины, обгоняющие тебя на дороге, шатающиеся по улицам, горланящие в барах, включающие магнитофон на полную мощность, все эти грабители, и насильники, и мошенники, которые всучивают тебе негодный товар, — все они те же дети, только повзрослевшие. И никакое дети не чудо. И нет в них ничего, вызывающего благоговение.

А кроме того, он даже не уверен, что это его ребенок. Он не проходил теста на отцовство, потому что в нем заговорила гордость. Какого черта, в самом деле! Доказывать тестом, что отцом являешься ты? Что может быть недостойнее, неприличнее? Ах, простите, отсосите у меня крови в пробирку, потому что моя жена трахалась с другим и забеременела.

К черту. Да, он по ней скучает. Да, он любит ее. И еще — да, он мечтает взять ребенка на руки. Ну и что из того? Лорен ему изменила, бросила его, родила ребенка, будучи неизвестно где и неизвестно с кем, и даже не извинилась. Ни разу не сказала: «Шон, я поступила дурно, прости, что я причинила тебе боль».

Ну а он? Он делал ей больно? Да, конечно. Когда он узнал о ее романе, еще минута — и он ударил бы ее, он даже занес было руку, но опомнился и спрятал кулак в карман. А она поняла все по его лицу. А какие слова он выкрикивал! Господи...

И все-таки его гнев и то, что он оттолкнул ее, — это была реакция. Ведь обидели-то его. Не ее. Правильно? Он подумал еще немного. Правильно.

Он положил телефонный номер обратно в бумажник, опять закрыл глаза и отключился на своем стуле. Разбудили его шаги в коридоре, и, открыв дверь, он увидел, что в отделение входит Уайти. То, что тот пьян, Шон понял по его глазам и только потом уловил запах. Уайти плюхнулся в кресло и, задрав ноги на стол, отпихнул принесенную Конноли за несколько часов до этого коробку с материалами.

— Жутко длинный день, — сказал он.

— Разыскал его?

— Бойла? — Уайти покачал головой. — Нет. Хозяин сказал, что слышал, как часа в три он ушел и больше не вернулся. Сказал, что жена его и ребенок тоже где-то пропадают. Мы позвонили к нему на службу. Он работает со среды до воскресенья, так что они его в глаза не видели. — Уайти рыгнул. — Но он появится.

— А пуля?

— Одну мы нашли у «Последней капли». Но штука в том, что она расплющилась о металлический столб за спиной убитого. И специалисты по баллистике теперь говорят, что, может быть, смогут идентифицировать пулю, а может, и нет. — Он пожал плечами. — А что этот парнишка Харрис?

— С адвокатом.

— И сейчас?

Подойдя к столу Уайти, Шон принялся разбирать коробку.

— Отпечатков нет, — сказал он, — а те, что есть, не совпадают с теми, что в картотеке. Пистолетом в последний раз пользовались восемнадцать лет назад при ограблении. Что за бред, хотел бы я знать! — Он швырнул рапорт баллистической экспертизы обратно в коробку. — Единственного человека без алиби я не подозреваю в убийстве!

— Отправляйся-ка домой, — сказал Уайти. — Правда.

— Да-да. — Шон вынул из коробки магнитофонную кассету.

— Что это? — спросил Уайти.

— Телефонное прослушивание на «Шпионской собаке».

— Я думал, что «Собака» сдохла.

— Ее переписали на «Тапэк» — трудно хранить.

Шон поставил кассету на стоявший на углу его стола магнитофон и включил.

— Служба спасения девять — один — один. Что у вас произошло?

Уайти натянул на палец резинку и стрельнул ею в потолок.

— Ну, это... тут в машине вроде как кровь, и еще дверца открыта и...

— Местонахождение машины?

— На Плешке. Возле Тюремного парка. Мы с приятелями на нее наткнулись.

— Улица какая?

Уайти зевнул в кулак и потянулся за другой резинкой.

Шон встал, выпрямился и стал вспоминать, есть ли у него в холодильнике что-нибудь на обед.

— Сидней-стрит. Тут кровь внутри, а дверца открыта.

— Фамилия, сынок?

— Спрашивает, как ее фамилия. Говорит «сынок».

— Эй, сынок? Я твою фамилию спрашиваю.

— Да мы тут случайно. Счастливо вам.

Тут связь прервалась, оператор перевел звонок на Центральную диспетчерскую, а Шон выключил магнитофон.

— Я был лучшего мнения о воспроизводящих способностях «Тапэка».

— Это «Шпионская собака», я же говорил.

Уайти опять зевнул.

— Шел бы ты домой, мальчик. Хорошо?

Шон кивнул и вытащил кассету. Он сунул кассету обратно в футляр и через голову Уайти кинул в коробку. Вытащил из верхнего ящика свой «глок» в кобуре и прицепил его на пояс.

— Ее, — сказал он.

— Что? — Уайти поднял на него глаза.

— Мальчишка на записи. Он сказал «ее фамилия». «Спрашивает, как ее фамилия». Он говорит про Кейти Маркус.

— Правильно, — сказал Уайти. — Говорит про убитую и называет ее «она».

— Но как это он догадался?

— Кто?

— Мальчишка, который звонил. Как узнал, что кровь в машине принадлежит женщине?

Нога Уайти соскользнула со стола, он покосился на коробку. Сунул в нее руку, вытащил кассету. Легкое движение кисти — и вот уже кассета в руке Шона.

— Проиграй-ка еще раз, — сказал Уайти.


26

Затерявшийся в пространстве


Дейв и Вэл пересекли город и выехали на Мистик-ривер, к пивнушке Челси, где пиво было недорогое, а народу немного — лишь несколько завсегдатаев, по виду портовых рабочих, не один десяток лет проведших на берегу, и четверо парней со стройки, оживленно обсуждавших некую Бетти, у которой «хоть титьки и большие, но характер скверный». Пивнушка находилась под мостом Тобин-бридж и задами упиралась в Мистик-ривер. Выглядела она весьма обшарпанной. Вэла в ней все знали, и все с ним здоровались. Хозяин, скелетоподобный, с очень черными волосами и очень белой кожей, звался Хьюи. Он работал за стойкой и две первых кружки выдал им бесплатно, за счет фирмы.

Дейв с Вэлом погоняли немного шары, а потом устроились в кабинке с графином пива и двумя виски. Небольшие квадратные оконца, выходившие на улицу, из закатно-золотых стали темно-синими. Стемнело так быстро, что у Дейва это вызвало даже некоторый испуг. Вэл при ближайшем рассмотрении оказался парнем милым и веселым. Он рассказывал истории про тюрьму и про неудавшиеся грабежи — истории в общем-то жутковатые, но в его изложении они были даже забавными. Дейв поймал себя на том, что думает: интересно, каково это быть Вэлом — бесстрашным, уверенным в себе и в то же время таким ужасно маленьким?

— Вот однажды... дело было... давно, Джимми тогда срок отбывал, а мы старались продержаться без него. Не понимали еще тогда, что без Джимми, который все обмозговывал, обдумывал за нас, дело делать невозможно. Ведь надо было только слушать, что он скажет, выполнять его приказания — и все выходило преотлично. А без него мы были как слепые щенята. Так вот, в тот раз мы брали коллекцию почтовых марок. Накрыли хозяина в его кабинете, связали — все честь по чести — я, мой братишка Ник и этот малый, Карсон Леверетт, который даже шнурков на себе завязать не мог, если его не научить, как это делается. Так вот, провернули мы это и спускаемся в лифте. Спокойно спускаемся. На нас приличные костюмы, вид солидный. И вдруг в лифт входит дама, смотрит на нас и ахает. Громко так, а мы не понимаем, в чем дело. Что в нас такого необычного? Ведь выглядим мы солидно, разве нет? Поворачиваюсь я к Нику, а он вытаращился на Карсона Леверетта, потому что этот кретин не снял маски! — Вэл хлопнул по столу и расхохотался: — Нет, представляешь? И маска на нем — морда Рональда Рейгана с ухмылкой до ушей, тогда продавались такие. И он в ней!

— А раньше вы не заметили?

— Нет. В том-то и штука. Вышли мы от коллекционера, я и Ник наши маски сняли, ну и думаем, конечно, что и Карсон свою снял. На нашей работе такие мелочи постоянно случаются и постоянно все портят. Нервничаешь и попадаешь впросак — не замечаешь простых вещей, того, что в глаза бросаться должно! — Хохотнув, Вэл опрокинул в себя виски. — Вот поэтому нам так Джимми и не хватало. Он все продумывал наперед, каждую мелочь, и все учитывал. Ведь классный нападающий в футболе видит разом все поле, верно? Так вот и Джимми в каждом деле видел все, что предстоит. И все, что может не получиться. Тут он был мастак, да что там — просто гений!

— Но он все это бросил.

— Ясное дело! — сказал Вэл и закурил. — Ради Кейти. А потом ради Аннабет. Сам он, между нами, думаю, бросать не очень-то хотел, но такова жизнь. Взрослеют люди! Моя первая жена что говорила? Что беда моя в том, что я никак не повзрослею. Я человек ночной, а не дневной, днем мне скучно, спать охота.

— Я всегда думал, что это будет по-другому, — сказал Дейв.

— Ты это о чем?

— О том, чтобы стать взрослым. Ведь это же значит чувствовать себя иначе. Чувствовать себя взрослым. Мужчиной.

— А ты так себя не чувствуешь?

Дейв улыбнулся:

— Иногда. Временами. Но по большей части я чувствую себя точно так же, как чувствовал себя в восемнадцать лет. Иногда только диву даешься: "Это у меня ребенок? Жена? Как такое могло произойти?"

Дейв понимал, что язык у него немного заплетается и слегка кружится голова, потому что он пьет натощак, но ему необходимо было объяснить. Чтоб Вэл понял, что он за человек, и полюбил этого человека.

— Думаю, я всегда надеялся, что однажды ощущение это станет постоянным. Понимаешь? Проснуться однажды утром и почувствовать, что стал взрослым. Что все вокруг, все вещи подчиняются тебе, ну, как раньше отцов изображали в сериалах.

— Как охранник Кливер, да? — сказал Вэл.

— Да. Или как все эти шерифы, ну, ты понимаешь, — Джеймс Арнис и прочие. Вот это мужчины! И — постоянно!

Вэл кивнул и отпил пива.

— Один парень в тюрьме мне вот что сказал: «Счастье — это только отдельные минуты, пришло и ушло, до следующего раза». А следующий раз когда еще будет! Может, через много лет. А вот горе... — Вэл подмигнул. — Это вещь прочная. Если уж пришло — не уйдет... — Он раздавил окурок. — Нравился мне тот парень. Крутые вещи говорил. Я еще виски выпью, а ты? — Вэл встал.

Дейв покачал головой:

— Да я еще эту не прикончил.

— Да брось ты... Чего теряться-то?

Дейв взглянул в его морщившееся улыбкой лицо и сказал:

— Ладно. Выпью.

— Вот молодец! — Вэл хлопнул его по плечу и направился к стойке.

Дейв глядел, как он стоит там, ждет своей очереди, болтает с одним из портовых рабочих, и думал, что здешние завсегдатаи знают, что такое быть мужчиной — не ведать сомнений, не мучиться, прав или не прав. Таких ничто не смутит в этом мире — ни окружение, ни то, чего оно ждет от тебя.

Да, это и есть страх, догадался он. Страх этот вечно был с ним, а в них вот страха не было. Страх поселился в нем с давних лет, прочный, как горе, о котором говорил Вэлу тот парень в тюрьме. Страх отыскал лазейку в душу Дейва и угнездился там, и с тех пор он вечно боится, что поступит не так, как надо, что все испортит, что поведет себя глупо; боялся, что не сможет стать хорошим мужем, хорошим отцом, как подобает настоящему мужчине. Страх жил в нем так давно, что, кажется, он даже не помнит, каково это — не чувствовать страха.

Проехала машина, и отблеск ее фар скользнул по входной двери, сменившись ярким светом прямо в лицо Дейву, когда дверь распахнулась, и Дейв, заморгав от яркого света, различил лишь силуэт входившего мужчины. Мужчина, видимо, был массивным, и одет он был в подобие кожаной куртки. Он казался немного похожим на Джимми, но крупнее и шире в плечах.

Но это и вправду был Джимми. Дейв понял это, едва закрылась дверь и зрение его начало проясняться — Джимми в черной кожаной куртке поверх темного свитера и брюк цвета хаки. Кивнув Дейву, он подошел к стойке, туда, где стоял Вэл. Он шепнул что-то Вэлу на ухо, и тот оглянулся через плечо на Дейва и что-то сказал Джимми.

Дейв начал чувствовать дурноту. Вот она — выпивка на пустой желудок, наверняка это она сказывается. А еще что-то беспокоило его в Джимми, в том, как он кивнул ему — с рассеянным и в то же время решительным видом. И почему это, черт возьми, он как будто разбух, прибавил эдак фунтов десять со вчерашнего дня? И что он делает здесь, в Челси, вечером, накануне похорон дочери?

Джимми подошел к их столику и опустился на место Вэла напротив Дейва. Он сказал:

— Как жизнь?

— Набрался немного, — откровенно признал Дейв. — А ты что, потолстел?

Джимми улыбнулся непонятной улыбкой:

— Нет.

— А кажется, что ты стал больше.

Джимми пожал плечами.

— Как это тебя сюда занесло? — спросил Дейв.

— Я сюда часто наведываюсь. Мы с Вэлом знаем Хьюи много лет. Так сказать, старинное знакомство. А что же ты не пьешь, Дейв?

Дейв поднял стакан.

— Да я уж и так принял достаточно.

— Ну и что плохого? — сказал Джимми, и Дейв увидел в руках у Джимми стакан. Джимми поднял стакан и чокнулся с Дейвом.

— За наших детей, — сказал Джимми.

— За наших детей, — еле выговорил Дейв, чувствуя себя к этому времени уже сильно не в порядке — он уплывал куда-то прочь от этого дня, во мрак и бред, где лица словно надвигались на тебя, а голоса звучали глухо, как со дна колодца.

Дейв опрокинул в себя стакан, сморщился, как от ожога, и тут в кабинку вошел Вэл, уселся рядом с ним и стал пить пиво прямо из графина.

— Мне всегда нравилось здесь.

— Хороший бар, — подтвердил Джимми. — Никто тебе не мешает.

— Это важно, — сказал Вэл. — Никто не мешает, не лезет в твою жизнь, не гадит ни тебе, ни твоим близким и друзьям. Верно, Дейв?

— Очень даже верно, — сказал Дейв.

— Вот забавный парень, — сказал Вэл. — Уморил.

— Да? — сказал Джимми.

— Еще бы, — заметил Вэл и сжал плечо Дейва. — Дейв — мужчина что надо!

* * *


Селеста примостилась на краешке кровати в мотеле, в то время как Майкл смотрел телевизор. На коленях у нее был телефон, и рука ее сжимала трубку.

В эти предвечерние часы, которые они с Майклом провели возле крохотного бассейна, сидя в проржавевших креслах, она постепенно словно уменьшалась в размерах, тоже начиная чувствовать себя крохотной, мелкой и пустой, видимой как будто издали, сверху, и такой ненужной, никчемной и, хуже того, — неверной.

Муж. Она предала своего мужа.

Может быть, Дейв убил Кейти. Может быть и так. Но о чем только она думала, рассказав об этом Джимми, именно Джимми, из всех людей на свете? Почему было не выждать, не поразмыслить еще немного? Почему не поискать других отгадок? Потому что она испугалась Дейва?

Но тот, новый Дейв, проявившийся в эти последние дни, — это обман чувств, порождение стресса.

Может быть, он не убивал Кейти. Может быть.

Но совершенно очевидно, что он достоин хотя бы ее сожаления, и ей надо было подарить ему это до окончательного выяснения. Она не знала, сможет ли жить с ним, подвергая опасности Майкла, но вот теперь она совершенно уверена, что должна была обратиться не к Джимми Маркусу, а в полицию.

Неужели она хотела сделать Дейву больно? Ожидала чего-то, глядя в глаза Джимми, делясь с ним своими подозрениями? А если ожидала, то чего? Почему из всех людей она выбрала именно Джимми?

На этот вопрос было много возможных ответов, и все они ей не понравились. Она подняла с колен телефон и набрала домашний номер Джимми. Набирая номер, она чувствовала дрожь в запястьях и думала: «Пожалуйста, ну кто-нибудь, ответьте! Просто ответьте! Пожалуйста!»

* * *


Улыбка теперь скользила по лицу Джимми — взад и вперед, возникала, и исчезала, и опять возникала, а Дейв старался сосредоточить внимание на стойке, но и стойка скользила и пошатывалась, словно на борту лодки в неспокойном море.

— Помнишь, как мы привели сюда Рея Харриса? — спросил Вэл.

— Ясно, помню, — сказал Джимми. — Добрый старина Рей.

— А ведь Рей, — сказал Вэл, хлопнув по столу прямо перед носом Дейва, — был весельчаком, черт подери!

— Ага, — негромко сказал Джимми. — Забавный он был парень. Обхохочешься.

— Чаще его звали Простой Рей, — говорил Вэл, пока Дейв силился уразуметь, о ком это они говорят, — но я называл его Звонкий Рей.

Джимми щелкнул пальцами и упер палец в Вэла:

— И правильно называл. Из-за мелочи этой.

Наклонившись к Дейву, Вэл стал бормотать ему в ухо:

— Я ведь почему? Парень этот всегда носил в кармане долларов десять мелочью, и так каждый день, когда бы ни спросить. И никто не понимал почему. Просто любил он, чтобы мелочи в кармане было много, на всякий случай, мало ли — междугородний звонок какой-нибудь, в Ливию или еще куда, так я думаю. А вообще кто его знает почему... Но только ходил он всегда руки в брюки и звенел мелочью весь день напролет. А ведь он вор был. «Не боишься, что всякий услышит, что ты идешь, Рей?» Но когда он на дело шел, думаю, он мелочь из кармана высыпал. — Вэл вздохнул. — Забавный парень.

Вэл снял руку с плеча Дейва и закурил новую сигарету. Дым клубился возле лица Дейва, полз по щекам, застревал в волосах. Сквозь дым Дейв видел, что Джимми наблюдает за ним с этим странным строгим и решительным выражением, и мелькало что-то в его лице, что всегда не нравилось Дейву, и сейчас не нравилось, что-то знакомое и нехорошее.

Так смотрят полицейские, понял он вдруг. Так смотрит сержант Пауэрс. С таким видом, словно хочет проникнуть в самую душу Дейва. И опять эта улыбка на лице Джимми покачивается, как ялик на волнах, и Дейв чувствует, как в животе у него покачивается, словно он плывет по волнам.

Он сглотнул раз-другой, сделал глубокий вдох.

— Ты ничего? — спросил Вэл.

Дейв взмахнул рукой. Если б все вокруг немножко помолчали, было бы еще лучше.

— Ага.

— Ты уверен? — спросил Джимми. — А то ты малость позеленел.

К горлу подкатило, что-то в нем сжалось в кулак, потом отпустило, на лбу крупными каплями выступил пот.

— О, черт...

— Дейв.

— Меня тошнит, — сказал он, чувствуя, как к горлу опять подкатывает. — Сильно.

— Сейчас, сейчас, — сказал Вэл, быстро скользнув прочь из кабины. — Ты выйди за дверь, на задворки. А то Хьюи сердится, если потом ему чистить стульчаки. Ясно?

Дейв вывалился из кабинки, и Вэл, ухватив его за плечи, развернул лицом к двери в дальней стене бара за бильярдом.

Дейв направился к той двери, стараясь шагать ровно, аккуратно переставляя ноги: одна нога, потом другая, но дверь все равно немного кренилась — темная маленькая дверца дубового дерева, покрашенная в черный цвет, потертая, испещренная зазубринами и царапинами, копившимися не один десяток лет. Внезапно Дейв почувствовал духоту — в баре, оказывается, было невыносимо жарко. Воздух в нем был густым, липким, и тяжелая эта пелена окутывала его, пока нетвердыми шагами он пробирался к двери. Но вот она. Он протянул руку к медной и круглой дверной ручке, благодарно обхватил рукой ее прохладный металл и толчком распахнул дверь.

Первое, что он увидел, были сорняки. Потом вода. Он вылез наружу, удивившись темноте вокруг, и тут, словно по заказу, над дверью зажегся фонарь, осветив шершавую, густую, как деготь, тьму. До него доносились гудки машин и громыхание моста над ним, и он почувствовал, что тошнота отступает. Может, он все-таки и оклемается. Он глубоко вдохнул, глотая ночную тьму. Слева от него штабелями лежали какие-то ящики и ржавые ловушки для омаров с рваными, словно проеденными акулами дырами в некоторых из них. Дейв еще подивился, зачем эти ловушки здесь, на берегу реки, и подумал, что спьяну все равно не разрешит этой проблемы. За ящиками виднелась сетка забора, такого же ржавого, как проржавевшие ловушки, заросшего сорняками. Справа тоже были сорняки, огромные, в человеческий рост. Сорняками поросла и земля, и потрескавшийся камень парапета — целое поле сорных трав, протянувшееся ярдов на двадцать.

Желудок Дейва опять куда-то повело, к горлу подкатило, на этот раз сильнее, пробирая насквозь все тело снизу вверх. Он шагнул к самой кромке воды, наклонил голову вниз, и весь его страх вперемешку со «Спрайтом» и пивом вылился в маслянистую Мистик. Чистая струя, не оставившая после себя ничего. Он даже не помнил, когда ел в последний раз. Но едва струя эта, вырвавшись из его рта, пролилась в воду, как ему стало лучше. Волосы шевелили прохлада и мрак. С реки дул легкий ветерок. Он подождал, стоя на коленях, не вырвет ли еще — нет, наверное. Похоже, вся глупость вышла. Он поглядел вверх на переплет моста: все спешат — либо в город, либо из города, все в раздражении — предчувствуют, что и приехав не обретут покоя. Половина из них, не успев приехать, опять отправятся в путь — на рынок, за чем-нибудь, что позабыли купить, в бар, видеосалон, в ресторан, где будут ждать в очереди. В очереди на что? Чего мы все ждем? Куда надеемся выбраться? И почему, попав куда-то, мы не получаем той радости, какую ожидали?

Справа от себя Дейв заметил лодку с подвесным мотором. Она была пришвартована к причалу, такому крохотному и ветхому, что и причалом не назовешь. Лодка Хьюи, как он подумал. И улыбнулся, представив себе, как этот худой как щепка парень пускается в плавание по грязным волнам реки и ветер раздувает черные как смоль волосы.

Повернувшись, он окинул взглядом ящики, сорняки. Неудивительно, что пьяные приходят сюда блевать. Здесь так пустынно. И место это можно разглядеть разве что с другого берега, вооружившись биноклем. Оно укрыто с трех сторон, и тишина стоит такая, что даже шум от проезжающих наверху машин кажется приглушенным, словно скрадывается сорняками, и слышны только крики чаек и как плещется вода у берега. Была бы у этого Хьюи голова на плечах, он вырвал бы сорняки, убрал ящики, построил бы здесь веранду, и стала бы его пивнушка центром притяжения для высоколобых янки, этих хлыщей, атакующих сейчас Адмирал-Хилл. И можно было бы начинать битву за облагораживание Челси, раз уж с Ист-Бакинхемом покончено.

Дейв раз-другой сплюнул и вытер рот тыльной стороной руки. Потом встал, решив сказать Вэлу и Джимми, что, прежде чем пить еще, он должен что-то взять в рот — простое, но сытное. Он повернулся и увидел их. Они стояли возле черной двери — Вэл слева от нее, Джимми справа, и дверь была плотно прикрыта. Дейв подумал, что вид у них презабавный — словно грузчики приехали сюда с мебелью и не знают, куда ее сгрузить, потому что кругом одни сорняки.

Дейв сказал:

— Привет, ребята. Пришли посмотреть, не свалился ли я в воду?

Отделившись от стены, Джимми направился к нему, и свет над дверью погас. Фигура Джимми в темноте сразу стала черной, а отблески света от проходивших по мосту машин падали на бледное лицо, и оно то темнело, то светлело.

— Я хочу рассказать тебе о Рее Харрисе, — сказал Джимми. Говорил он так тихо, что Дейву приходилось наклоняться к нему. — Рей Харрис был моим приятелем, Дейв. Он навещал меня в тюрьме, заходил к Марите и Кейти и моей матери узнать, не надо ли чего. Он делал все это, и я считал его своим другом. Но на самом деле поступал он так, чувствуя себя виноватым. А виноват он был в том, что, когда его сцапали и поприжали, он настучал на меня полиции. Он очень мучился своей виной. Но вот когда он стал ходить ко мне в тюрьму, то через несколько месяцев произошла странная штука. — Джимми заглянул в лицо Дейва и помолчал, чуть склонив голову к плечу. — Я полюбил с ним беседовать, полюбил — и все тут. О чем только мы с ним не говорили — о спорте и о Боге, о книгах, о женах и детях, обсуждали политические новости тех лет — все на свете. Рей был из тех парней, с которым обо всем переговорить можно. Ему все было интересно и по плечу. А это редкость. Потом у меня умерла жена. Понимаешь? Умерла, и они послали охранника ко мне в камеру, чтобы тот сказал: «Заключенный такой-то, простите, но жена ваша вчера в восемь пятнадцать утра скончалась. Умерла она». И знаешь что, Дейв? Знаешь, что особенно угнетало меня в ее смерти? То, что ей пришлось пройти через все это совершенно одной. Понимаю, о чем ты думаешь, что все мы умираем одни-одинешеньки. Верно. В последние минуты, когда ты испускаешь дух, ты всегда один. Но у моей жены был рак кожи. И умирала она медленно, месяцев шесть. И я мог бы быть с ней рядом. Помочь ей. Не умереть помочь, а умирать. А Рей, с которым мне так нравилось беседовать, отнял у меня эту возможность.

Дейв увидел иссиня-черный лоскут реки — освещенный отблесками с моста, лоскут этот отражался в зрачках Джимми.

— Зачем ты все это мне теперь рассказываешь, Джимми?

Джимми ткнул пальцем Дейву через плечо:

— Я заставил его встать на колени на этом самом месте и выстрелил в него дважды: один раз в грудь, а второй — в горло.

Отделившись от стены возле двери, Вэл подошел к Дейву слева. Он двигался медленно, и за спиной его маячили сорняки. Горло Дейва сжалось, внутри все пересохло.

Дейв сказал:

— Послушай, Джимми, не знаю, чего ты...

Джимми сказал:

— Рей молил меня. Во имя нашей дружбы. Он сказал, что у него сын. Жена. Что жена его беременна. Что он скроется. Что я больше никогда не увижу его. Он умолял меня пощадить его жизнь, чтоб он смог увидеть будущего ребенка. Сказал, что он знает меня, что я хороший человек, что это против моей природы. — Джимми взглянул вверх на мост. — А мне хотелось сказать ему в ответ, что я тоже любил свою жену, а она умерла, и виноватым я считаю его, а потом существует закон: если хочешь жить долго, не выдавай друзей. Но я ничего не сказал ему, Дейв, слишком сильно текли у меня слезы. Вот ведь какая жалостливая картина. Он хлюпал носом. Я хлюпал носом. Глаза бы мои не глядели.

— Так зачем же ты убил его? — спросил Дейв, и в голосе его ясно прозвучало отчаяние.

— Я ведь сказал только что, — произнес Джимми, словно объясняя что-то несмышленышу. — Существует закон. Два последних года жизни моей жены прошли без меня. А этот чертов Рей отлично знал, что правило номер один в нашем деле — не выдавать друзей.

Дейв сказал:

— Да что, ты думаешь, я такого сделал, Джимми? Скажи мне.

— А когда я убил Рея, — сказал Джимми, — чувство было такое, словно меня нет. А Господь смотрит сверху, как я раскачиваю тело и кидаю его в воду. И только головой качает. Не очень сердито. Ему неприятно, но он ничуть не удивлен. Так смотришь на щенка, который наделал на ковер. Я стоял на этом самом месте, чуть дальше воды, чем ты сейчас, и я видел, как Рей тонет, понимаешь? Наконец голова его исчезла, в последний раз, и мне вспомнилось, как мальчишкой я думал, что если нырнуть поглубже в очень глубоком водоеме, то можно вынырнуть с другой стороны земли. Так я себе представлял земной шар, понимаешь? Что голова моя выскочит с той стороны, и я увижу звезды и черное небо, и я полечу туда, упаду в пространство и буду парить в нем, летать миллионы лет в ледяном мраке. И когда Рей исчез, мне так и подумалось, что он будет тонуть, тонуть, пока не провалится в эту дыру, не станет плыть в пространстве миллионы лет...

Дейв сказал:

— Я знаю, что ты думаешь, Джимми, но ты ошибаешься. Ты думаешь, что я убил Кейти, ведь правда? Ты это думаешь?

Джимми сказал:

— Молчи, Дейв.

— Нет, нет, нет! — воскликнул Дейв, внезапно увидев пистолет в руке Вэла. — К гибели Кейти я совершенно непричастен.

Они хотят меня убить, понял Дейв. О господи, нет! Ведь к этому же надо как-то подготовить. Нельзя же выйти из бара, чтобы сблевать, и вдруг узнать, что это, оказывается, все, крышка. Нет. Мне надо домой. Надо все выяснить с Селестой. Поесть, в конце-то концов!

Джимми сунул руку в куртку и вытащил нож. Когда он обнажил лезвие, рука его немного дрожала, и верхняя губа тоже, и край подбородка, Дейв видел это. И это была надежда. Не дать его сознанию закоснеть. Единственная надежда.

— В ту ночь, когда убили Кейти, ты вернулся домой весь в крови, Дейв. Как ты повредил руку, ты объяснил дважды, и каждый раз по-разному, а твою машину видели возле «Последней капли», именно когда Кейти оттуда вышла. Ты соврал копам, ты врешь всем вокруг.

— Взгляни на меня, Джимми. Пожалуйста, взгляни, а?

Джимми стоял не поднимая глаз.

— Джимми, я действительно измазал одежду кровью. Это правда. Я избил одного типа, Джимми. Сильно избил.

— Ах, так это будет история о грабителе! — воскликнул Джимми.

— Нет. Это был растлитель малолетних. Он трахал мальчишку в машине. Настоящий вампир! Он портил мальчика!

— Так это не был грабитель. Это был, как я понял, какой-то парень, совращавший мальчика. Конечно, Дейв. Все ясно. Ты убил его?

— Да. Я и этот... Мальчишка.

Дейв понятия не имел, как это вырвалось у него. О Мальчишке он никому не говорил. О таком говорить нельзя. Люди не поймут. Может быть, сейчас он сказал это из страха. Или из желания, чтобы Джимми заглянул к нему в душу и понял: да, действительно, в голове у него сумятица, но он не из тех, кто станет убивать невинного.

— Значит, ты и этот мальчик, которого трахали, вместе...

— Нет, — сказал Дейв.

— Как «нет»? Ты же сказал: я и мальчишка.

— Нет, нет. Забудь про это. Просто иногда у меня мысли путаются. На самом-то деле...

— Не пори чушь, — сказал Джимми. — Ты уверяешь, что убил этого растлителя, но жене ты этого не рассказал, так? По-моему, ей бы ты это рассказал первым делом. Особенно в тот вечер, когда она сказала, что не верит истории про грабителя. Я что хочу сказать — почему не открыться ей? Убить растлителя малолетних — люди поняли бы это, не осудили... Твоя жена считала, что ты убил мою дочь, и ты хочешь заставить меня поверить, что предпочел, чтобы она думала это, что ты убил Кейти, а не педофила? Я жду объяснения, Дейв!

Дейв хотел сказать: я убил его, потому что боялся, что сам превращусь в него. Съев его сердце, впитаю в себя его душу. Нет, невозможно сказать это вслух. Невозможно сказать такую правду. Я помню, что сегодня поклялся не иметь больше тайн. Но нет, эта тайна, единственная, должна остаться со мной, и не важно, сколько лжи придется нагромоздить, чтобы она не вылезла на поверхность!

— Брось, Дейв! Скажи только мне, почему, почему ты не сказал этого своей жене, если это правда?

И лучшее, что смог придумать Дейв в ответ, было:

— Не знаю.

— Не знаешь! Итак, в этой твоей сказке ты и этот парнишка, как бы ты в детстве, ведь так? Ты с ним вместе берешь и...

— Я был один, — сказал Дейв. — Я убил этого типа без лица...

— Кого-кого? — вскричал Вэл.

— Ну, парня этого. Растлителя. Я его убил. Один. И больше никто. На парковочной площадке «Последней капли».

— Не слыхал я, чтобы возле «Последней капли» находили труп, — сказал Джимми и перевел взгляд на Вэла.

Тот сказал:

— Да чего ты слушаешь это дерьмо? Смеешься, что ли, ей-богу?

— Нет, это правда, — сказал Дейв. — Сыном клянусь. Я засунул труп в багажник его машины. Что там с ней потом сталось — не знаю, но я это сделал. Клянусь всем святым. Я хочу увидеть жену, Джимми! Хочу жить! — Дейв кинул взгляд наверх, на изнанку моста — там шуршали шины, струились желтые огни. — Джимми, пожалуйста, не отнимай у меня этого!

Джимми взглянул Дейву в лицо, и Дейв увидел свою смерть. Она читалась в фигуре Джимми, как в силуэтах Волков. Он не мог вынести этого зрелища. Вот он стоит — сейчас, в это мгновение, ногами на брусчатке, сердце гонит кровь, адреналиновые железы работают вовсю, мозг шлет команды нервам и мускулам, всем органам его тела. И в любую секунду, даже следующую, лезвие вонзится в его грудь. И вместе с болью придет осознание того, что жизнь — его жизнь, и все его мысли и чувства, и то, что он ходит, и ест, и любит, и смеется, чего-то касается, вдыхает запах — окончится. Принять это с храбрым спокойствием невозможно. Он станет просить, умолять. Он сделает все, что они захотят, только пусть не убивают его.

— Я вот что думаю, Дейв. Тогда, двадцать пять лет назад, ты влез в ту машину. И вместо тебя теперь другой. Я думаю, что мозги у тебя тогда, похоже, скособочились, — сказал Джимми. — Ей было девятнадцать. Понимаешь? Девятнадцать лет, и она не сделала тебе ничего дурного. Ты ей даже нравился. А ты взял и убил? Почему? Потому что твоя жизнь пошла наперекосяк и видеть красоту тебе невыносимо? Потому что я не влез тогда в машину? Почему? Скажи мне, Дейв. Только это. Скажи, — проговорил Джимми, — и я отпущу тебя.

— Какого черта! — вскричал Вэл. — Джимми, ты что? А ну перестань! Ты что, пожалел этого подонка? Послушай...

— Заткнись, Вэл! — И Джимми упер в него палец. — Когда я загремел, я передал тебе машину, а ты запорол мотор. И так все — что бы я ни давал... Ты умеешь только играть мускулами и торговать паршивой травкой, понятно? И не учи меня, Вэл. Не смей меня учить!

Вэл отвернулся и стал ковырять носком землю, что-то тихонько бормоча себе под нос.

— Скажи же мне, Дейв. Только брось пороть всю эту чушь про растлителя, Дейв, потому что сегодня нам не до чуши. Хорошо? Расскажи мне правду, а если опять соврешь, я тебя прикончу.

Джимми перевел дух. Он подержал нож возле лица Дейва и вдруг опустил его, сунул за пояс, туда, где правое бедро, и развел руки, показывая, что в них ничего нет.

— Я подарю тебе жизнь, Дейв. Только скажи, почему ты ее убил. Тебя арестуют. Это уж точно. Но ты останешься жив. Цел и невредим.

Дейв чуть было не возблагодарил Бога вслух — такой радостью он преисполнился. Ему хотелось обнять Джимми. Еще полминуты назад он был в черной яме отчаяния. Готовый пасть на колени и умолять, кричать, что не хочет умирать: я не готов еще, мне рано уходить. Я не знаю, что там, за гранью. Не думаю, что там рай. Что там хорошо и светло. Я думаю, что там лишь ледяной мрак, бесконечный туннель пустоты. Как та дыра в земной коре, о которой ты сейчас говорил, Джим. И я не хочу остаться один, в пустоте на годы, столетия в одиночестве — и только сердце парит в пустоте, и пусто, пусто, пусто.

Теперь он может остаться в живых. Если солжет. Если стиснет зубы и скажет Джимми то, что тот хочет услышать. Его станут проклинать. Может быть, изобьют. Но он будет жить. Он понимает это по глазам Джимми. Джимми не лжец. Волки исчезли, и перед ним теперь человек с ножом, тоже желающий избавления, погибающий под невыносимой ношей неведения, горюющий о дочери, к которой ему не суждено больше прикоснуться.

Я вернусь домой, Селеста. Мы станем жить очень, очень хорошо. Правда. И отныне, обещаю, лжи больше не будет. Не будет тайн. Но мне придется сказать эту последнюю ложь, худшую из всей моей лживой жизни. Пусть лучше думает, что я убил его дочь, чем ему узнать, почему я убил того педофила. Это полезная ложь, Селеста. Ею я выкуплю назад нашу жизнь.

— Скажи же, — попросил Джимми.

Дейв постарался как можно ближе придерживаться правды.

— Я увидел ее в баре Макджилса в тот вечер и вспомнил свою мечту.

— О чем? — спросил Джимми, лицо его сморщилось, голос стал хриплым.

— О юности, — сказал Дейв.

Джимми понуро опустил голову.

— По-моему, юности у меня никогда не было, — сказал Дейв, — а Кейти была как сама юность, и я не выдержал. Наверное, так.

Было мучительно говорить это Джимми, слова разрывали душу, но Дейву так хотелось вернуться домой, опомниться, привести в порядок мысли, увидеть свою семью, и если за это надо заплатить такой ценой, то пусть. Он все наладит. А потом, когда будет найден и осужден судом настоящий убийца, Джимми поймет, какая это была жертва.

— Похоже, весь я целиком, — сказал он, — так никогда и не вылез из той машины, Джим. Ты правильно сказал. Вернулся другой Дейв, в одежде того, прежнего, но это был не я, не Дейв. Дейв остался в подвале. Понимаешь?

Джимми кивнул, и когда он поднял голову, Дейв увидел, что глаза его влажны, что в них поблескивает сострадание или, может быть, даже любовь.

— Так, значит, это была мечта, да? — прошептал Джимми.

— Да, мечта, да, — сказал Дейв и почувствовал, как холодная эта ложь ползет вниз, к животу, становясь такой невыносимо холодной, что он даже подумал, не от голода ли это — ведь желудок его пуст, особенно после того, как пять минут назад его вырвало в Мистик-ривер. Но это был другой холод, незнакомый, не похожий на тот, что доводилось испытывать Дейву. Ледяной холод такой силы, что даже обжигал. Нет, это не холод, а обжигающее пламя, оно лижет его тело до самого низа живота и поднимается вверх, в грудь, перекрывая воздух.

Краем глаза он увидел, как подпрыгнул Вэл с громким криком:

— Так! Вот это по-нашему!

Он смотрел в лицо Джимми, и губы Джимми, шевелясь не то очень медленно, не то слишком быстро, проговорили:

— Мы похороним наши грехи здесь, Дейв. Мы отмоемся от них. Начисто...

Дейв осел на землю. Он чувствовал, как из него течет кровь, как она льется на штаны. Она лилась ручьем, и когда он приложил руку к диафрагме, пальцы его коснулись расщелины, протянувшейся через весь живот.

Он сказал:

— Ты соврал.

Джимми наклонился над ним:

— Что?

— Соврал.

— Видишь, что губы шевелятся? — сказал Вэл. — Он шевелит губами!

— Я не слепой, Вэл.

И Дейв понял, всем телом понял одну вещь — вещь ужасную, безобразную, невиданную. Злую, жестокую. Это было просто и грубо: я умираю.

Мне не выжить. Не ускользнуть, не перехитрить. Не вымолить пути назад, не спрятаться за моими тайнами. И щадить из сочувствия никто не будет. Кто станет сочувствовать? Всем все равно. Всем, кроме меня. Одному мне не все равно, и даже очень. И это несправедливо. Мне одному этого туннеля не одолеть. Пожалуйста, не отправляйте меня туда. Разбудите, разбудите меня, пожалуйста. Я хочу проснуться. Я хочу, чтоб ты была рядом, Селеста. Хочу чувствовать твои руки. Я не готов еще.

Заставив глаза смотреть, он увидел, как Вэл передал Джимми какой-то предмет, и Джимми, опустив его, прижал ко лбу Дейва. Предмет был прохладным. Кружок прохлады, благодатное освобождение от жгучего огня, снедавшего тело.

Подожди! Нет, нет, Джимми! Я знаю, что это такое. Я вижу курок. Не надо, не надо. Погляди на меня. Увидь! Не делай этого. Пожалуйста! Ведь ты бы мог отвезти меня в больницу, я бы поправился. Меня бы вылечили. О господи, Джимми, не делай этого движения, не нажимай пальцем, не надо! Я солгал солгал ну пожалуйста не прогоняй меня отсюда пожалуйста не надо я не могу приготовиться к пуле в голову. Никто не может. Никто. Пожалуйста, не надо.

Джимми опустил пистолет.

Спасибо, сказал Дейв. Спасибо, спасибо.

Дейв упал на спину и увидел лучи света, струившегося по мосту. Свет прорезал черноту ночи, блестя и сияя. Спасибо, Джимми. Теперь я стану хорошим человеком. Ты преподал мне урок. Правда. И я скажу тебе кое-что, как только смогу сделать вдох. Я стану хорошим. Стану хорошим мужем. Обещаю. Клянусь...

— Ну, все. Дело сделано, — сказал Вэл.

Джимми бросил взгляд вниз, на тело Дейва, на глубокую расщелину в диафрагме, прорезанную его ножом, на дыру во лбу, оставленную его выстрелом. Он разулся, снял свою куртку. Потом он снял свитер с высоким воротом и брюки цвета хаки, запачканные кровью Дейва. Он стянул с себя нейлоновый тренировочный костюм, который был внизу, и бросил его в кучу одежды возле Дейва. Он слышал, как Вэл укладывает шлакобетонные блоки и несколько метров цепи в лодку Хьюи, а потом Вэл вернулся, таща зеленый мешок для мусора. Под тренировочным костюмом на Джимми была футболка и джинсы. Вэл вынул из мешка башмаки и кинул их Джимми. Тот надел башмаки, проверил, нет ли пятен крови на футболке и джинсах, не протекло ли насквозь. Но крови не было. Даже и тренировочный костюм почти не запачкался.

Наклонившись, он взял снятую одежду и сунул ее в мешок. Потом подошел с ножом и пистолетом к самому краю причала и швырнул их, оба разом, на самую середину Мистик-ривер. Он мог бы и их положить в мешок вместе с одеждой и сбросить с лодки позже, когда сбросит тело Дейва, но почему-то ему требовалось сделать это немедленно, требовалось это размашистое движение руки, когда оружие, взметнувшись, закрутилось в воздухе, а потом с мягким плеском упало в воду и пошло ко дну.

Он склонился к воде. Рвоту Дейва давно унесло, и Джимми опустил руки в реку с ее маслянистой, нечистой водой, смывая с них кровь Дейва. Время от времени во сне он делает именно это — моется в Мистик-ривер, и из воды опять появляется голова. Простого Рея Харриса.

Простой Рей всегда говорит одно и то же:

«Ты не можешь бежать впереди паровоза».

Джимми слушает эти слова и говорит:

«Никто не может, Рей».

Простой Рей улыбается, уже начиная погружаться в глубину:

«А ты особенно не можешь».

Тринадцать лет этому сну, тринадцать лет, как голова Рея появляется из воды, а Джимми все никак не может понять, про что это он толкует.


27

Кого ты любишь?


Когда Брендан вернулся домой, матери дома не было — ушла на розыгрыш лотереи «Бинго». Она оставила записку: «Курица в холодильнике. Рада, что у тебя все в порядке. Но больше не надо».

Брендан заглянул к себе и в комнату Рея, но и того дома не было, и Брендан принес из кухни стул и поставил его возле двери в кладовку. Он встал на стул, и стул накренился влево, в ту сторону, где в ножке не хватало болта. Он поглядел на потолок, различил там следы смазавших пыль пальцев и почувствовал, как перед глазами у него качнулся воздух и все поплыло черными точками. Правую руку он сунул в щель за карнизом и осторожно расширил ее. Потом опустил руку, вытер о штаны и несколько раз глубоко вздохнул.

Есть вещи, ответов на которые ты предпочитаешь не знать. Так, Брендан после того, как вырос, не хотел случайной встречи с отцом, не хотел, взглянув в его лицо, понять, как легко тот перенес разлуку с ним. Так, он никогда не расспрашивал Кейти о прошлых ее дружках и даже о Бобби О'Доннеле, потому что не хотел представлять, как она лежит в объятиях другого, целуя его так же, как его, Брендана.

А что до правды, тут Брендан знал одно: по большей части надо лишь решить, хочешь ли ты взглянуть ей в лицо или же тебе лучше жить в удобном неведении и лжи. А с неведением и ложью люди мирятся легко. В окружении Брендана многие и дня не могли прожить без целого вороха лжи, сдобренной неведением.

Но это, эту правду надо встретить лицом к лицу. Потому что, сидя в камере предварительного заключения, он уже увидел ее, она прошибла его, как пуля, и застряла в животе. И не покидала его, а это значит, что спрятаться от нее он не мог, не мог сказать себе, что ее нет. И возможности неведения тоже не было. Ложь стала неделимым остатком.

— Черт! — сказал Брендан и, еще больше оттянув карниз, стал шарить пальцами в щели.

Пальцы нащупывали пыль, какие-то щепки, но пистолета там не было. Он шарил так целую минуту, хотя и знал, что не найдет того, что ищет. Отцовского пистолета там, где он должен был быть, теперь не было. Он исчез, скрылся и убил Кейти.

Брендан поставил карниз на место. Потом достал совок и подмел хлопья пыли, насыпавшиеся с потолка. Отнес в кухню стул. Ему надо было сохранять точность движений. Он понимал, как важно теперь спокойствие. Он налил себе стакан апельсинового сока, поставил стакан на стол. Сел на шаткий стул с подламывающейся ножкой так, чтобы видеть дверь. Он пил сок и ждал Рея.

— Погляди-ка, — сказал Шон, доставая из коробки латентные изображения и показывая их Уайти. — Вот самый четкий. Они сняли его с двери. А маленький он потому, что это детская рука.

— Старая леди Прайор слышала, как на улице непосредственно перед тем, как там встала машина Кейти, играли двое мальчишек. Играли с хоккейными клюшками, так она сказала.

— А еще она сказала, что расслышала, как Кейти сказала «Привет». Но может быть, это была не Кейти. Мальчишеский голос иной раз можно принять за женский. Нет следов от ног? Конечно нет — да что они весят, каких-нибудь сто фунтов!

— А голос мальчишки ты узнал?

— Похоже на Джонни О'Ши.

Уайти кивнул.

— А второй молчал.

— Потому что он вообще ни черта сказать не может — он немой, — сказал Шон.

* * *


— Привет, Рей, — сказал Брендан, когда оба мальчика вошли в дом.

Рей кивнул. Джонни О'Ши помахал рукой. Они направлялись в спальню.

— Подойди сюда на секунду, Рей.

Рей посмотрел на Джонни.

— На одну секунду, Рей. Я хочу кое о чем спросить тебя.

Рей повернулся, а Джонни О'Ши сбросил спортивную сумку, которую тащил на плече, и присел на краешек кровати миссис Харрис. Пройдя из маленькой прихожей в кухню, Рей развел руками и посмотрел на брата, словно говоря: «Ну, что?»

Обвив ногой ножку стула, Брендан вытянул стул из-под стола и, указав на него Рею, кивнул, приглашая сесть.

Голова Рея дернулась, словно в воздухе он вдруг почувствовал некий не совсем приятный ему запах. Он смотрел на стул. Смотрел на Брендана.

Он просигналил:

«Что я такого сделал?»

— Это ты мне расскажешь, — сказал Брендан.

«Я ничего не сделал».

— Так садись.

«Не хочу».

— Почему?

Рей пожал плечами.

— Кого ты ненавидишь, Рей? — спросил Брендан.

Рей поглядел на него как на умалишенного.

— Ну, давай, признавайся, — сказал Брендан. — Говори, кого ты ненавидишь?

Ответ Рея был краток:

«Никого».

Брендан кивнул:

— Хорошо. А кого ты любишь?

Рей опять поглядел на него тем же взглядом. Брендан подался вперед, уперев ладони в колени.

— Кого ты любишь?

Рей уставился в пол на свои ботинки, потом взглянул на Брендана. Подняв руку, он указал на Брендана.

— Ты меня любишь?

Рей кивнул и поежился.

— Ну а маму?

Рей покачал головой.

— Маму ты не любишь?

«И да и нет», — просигналил Рей.

— Значит, я единственный, кого ты любишь?

Худенькое личико сморщилось в недовольной гримасе. Руки взметнулись, жестикулируя:

«Да. А теперь можно мне идти?»

— Нет, — сказал Брендан. — Присядь-ка.

Рей, красный и сердитый, поглядел вниз на стул, потом вверх на Брендана. Он поднял руку, вытянув средний палец, и повернулся, чтобы выйти из кухни.

Брендан даже не понял, что сделал движение к нему, пока рука его не ухватила Рея за волосы и не кинула на пол. Он с силой тащил его назад — так тащат за шнур старую заржавевшую газонокосилку, — а потом разжал пальцы, и Рей, упав на кухонный стол, вместе со всем столом грохнулся на пол.

— Так ты меня любишь? — прошипел Брендан, даже не взглянув на брата. — Так любишь, черт тебя дери, что убил мою девушку, да, Рей?

Слова эти всполошили Джонни О'Ши, как это и должно было быть. Схватив свою спортивную сумку, он ринулся к двери, но Брендан коршуном налетел на него. Он ухватил мерзавца за горло и двинул об дверь.

— Мой брат ничего не делает без тебя, О'Ши.

Никогда.

Он замахнулся кулаком, и Джонни вскрикнул:

— Нет, Брен! Не надо!

Брендан ударил его в лицо с такой яростью, что услышал, как хрустнул сломанный нос. И опять ударил. Упав на пол, Джонни сжался в комок, плюя кровью на половицы, и Брендан сказал:

— Я сейчас еще тебя достану, я из тебя кишки вытяну, дерьмо собачье!

Когда Брендан вернулся в кухню, Рей стоял пошатываясь, его тенниски скользили на осколках разбитых тарелок. Брендан закатил ему такую пощечину, что тот грохнулся об раковину. Брендан ухватил его за рубашку, и Рей уставился на брата. Из глаз его, полных ненависти, струились слезы, рот был весь в крови, и Брендан, швырнув его на пол, придавил своей тяжестью.

— Говори, — приказал Брендан. — Я знаю, что ты можешь. Говори, проклятый ублюдок, не то, Богом клянусь, я тебя убью. Говори! — Так вопил Брендан, молотя кулаками по ушам брата. — Говори! Назови ее имя! Назови! Скажи: «Кейти», Рей, «Кейти»!

Взгляд Рея был мутным и туманным, лицо испачкано его собственной кровью.

— Говори! — вскричал Брендан. — Я и правда убью тебя, если будешь молчать!

Он схватил брата за волосы, оторвал его голову от пола и принялся мотать ее из стороны в сторону, пока взгляд Рея не прояснился, но Брендан все не отпускал его голову. Вглядевшись в самую глубину серых глаз, он увидел в них столько ненависти и одновременно любви, что первым его побуждением было оторвать эту голову и вышвырнуть за окошко.

Но он лишь повторил:

— Говори! — На этот раз хрипло, натужным шепотом: — Говори!

Он услышал за спиной громкий кашель и, обернувшись, увидел Джонни О'Ши, который, поднявшись на ноги и плюя кровью, целил в него из пистолета.

* * *


Взбегая по лестнице, Шон и Уайти услышали шум драки. Из квартиры доносились крики и характерный звук ударов. Они различили вопль: «Я тебе голову проломлю!», и Шон, ощупав свой «глок», потянулся к дверной ручке.

Уайти сказал: «Стой», но Шон уже входил в дверь, видя, что в грудь ему дюймов с шести целят из пистолета.

— Ни с места! Сними руку с крючка, малыш!

Шон взглянул в окровавленное лицо Джонни О'Ши и обмер от ужаса. Потому что лицо это было совершенно пустым, теперь, а может быть, и раньше. Мальчишка этот сейчас нажмет на курок — не из ненависти и не от испуга, а лишь потому, что Шон для него только движущаяся мишень, фигура полицейского в видеоигре, а пистолет — его джойстик.

— Опусти оружие, Джонни!

От порога до Шона доносилось тяжелое дыхание Уайти.

— Джонни!

Тот сказал:

— Он ударил меня. Два раза. Нос мне сломал.

— Кто?

— Брендан.

Переведя взгляд влево, Шон увидел в кухонной двери Брендана — тот стоял застыв, руки по швам. Джонни О'Ши, как это понял Шон, чуть было не застрелил Брендана, и лишь появление Шона помешало ему. Он слышал, как дышит Брендан — короткими, мелкими вдохами.

— Если потребуешь, мы арестуем его.

— На черта мне его арест! Я хочу, чтоб он сдох!

— Ты страшные слова говоришь, Джонни. Смерть — это ведь навечно, назад не вернешь. Понятно?

— Знаю, — сказал мальчишка. — Я все об этом знаю. Вы его в ход пустите? — Лицо мальчишки было кровавым месивом. Кровь из сломанного носа стекала с подбородка.

— Что? — не понял Шон.

Джонни О'Ши кивнул, указав на бедро Шона:

— Эту пушку? Это «глок», да?

— Да, «глок».

— Хорошая штука. Я такую себе раздобуду. Так вы его в ход пустите?

— Сейчас?

— Ага. На мне испробуете?

Шон улыбнулся:

— Нет, Джонни.

— Чего это вы смеетесь? — сказал Джонни. — А то давайте посмотрим, кто кого. Здорово будет. — Он вытянул руку с пистолетом, который был теперь чуть ли не в дюйме от груди Шона.

— По-моему, это ты хочешь на мне пистолет испробовать, приятель. И знаешь, что это значит? — сказал Шон.

— Слышь, Рей, — сказал Джонни, — это я напал. На копа, первым! Я! Примечай.

— Давай на этом и прекратим, — сказал Шон.

— Вы кино такое видели? Как коп преследует черномазого на крыше? Черномазый этот как бросится на него! Коп как заорет: «А-а!» — и кувырком с крыши! Черномазый так разъярился, что плевать ему было, что у того жена дома и мелюзга мал мала меньше... Черномазый этот молоток! Да!

Шону и раньше приходилось видеть подобное. Когда его послали для подкрепления брать грабителя в банке, тогда охранник тоже за два часа совершенно переменился, почувствовав в руке оружие и ощутив свою силу. Шон наблюдал, как тот себя ведет, на камере слежения. Поначалу парень был в панике, но потом оправился. Оружие в руке сделало свое дело.

И на мгновение перед ним возникло лицо Лорен на подушке: она лежит, рука под головой. Он увидел свою дочь, такую, какой она являлась ему во сне, ощутил ее запах и подумал: какая мерзость умереть, так и не увидев ее, не увидев Лорен.

Он в упор посмотрел на пустое лицо перед собой и сказал:

— Видишь того человека слева, Джонни? Того, что в дверях?

Взгляд Джонни метнулся влево.

— Ну?

— Он не желает стрелять в тебя. Не желает.

— А мне плевать, если и желает, — сказал Джонни, но Шон понял, что слова его проникли в сознание мальчишки: глаза его забегали туда-сюда.

— Но если ты выстрелишь в меня, у него выбора не будет.

— Я смерти не боюсь.

— Знаю. Но ведь штука-то в чем? Он не станет стрелять тебе в голову, ничего подобного. Мы детей не убиваем, учти. Но если выстрелит с того места, где стоит, знаешь, куда угодит пуля?

Шон старался не сводить глаз с лица Джонни, хотя взгляд его притягивал пистолет в руке мальчика, хотелось взглянуть на него, взглянуть, как там курок, не нажимает ли его Джонни. Я не хочу, чтоб меня пристрелили, думал Шон, тем более чтобы пристрелил мальчишка. Жалкая это будет смерть. Он чувствовал, что и Брендан, стоявший в десяти футах левее и приросший к полу, думает примерно то же самое.

Джонни облизнул губы.

— Она пройдет через подмышку тебе в позвоночник, старина. Ты станешь паралитиком. Видел рекламу про приют, где их держат? Ну, наверное, видел — их катают в коляске, а они все на сторону валятся, и голова у них трясется. Вот и ты станешь таким, Джонни. У тебя изо рта будет течь слюна, и ты не сможешь есть с тарелки, тебя станут кормить через зонд.

И Джонни принял решение. Шон заметил это, заметил, как что-то словно щелкнуло в темном его мозгу, погасив некий огонек, и Шона охватил безумный страх. Он понял, что мальчишка сейчас нажмет на курок, просто так, из одного желания услышать выстрел.

— Нос сломал, сволочь... — сказал Джонни, чуть-чуть поворачиваясь в сторону Брендана.

Шон сам услышал, как от удивления он коротко вздохнул, заметив, как пистолет тоже повело чуть-чуть в сторону от его тела. Он повернулся, как на треноге. Потянувшись так быстро, словно рукой его управляла неведомая сила, Шон сомкнул пальцы на пистолете, и в ту же секунду в комнату шагнул Уайти с «глоком», наставленным на грудь мальчишки. У того вырвался звук — удивленное и разочарованное «ах». Такой звук может издать ребенок, который, раскрыв рождественский подарок, находит там лишь грязный носок. И Шон, уперев ему в лоб пистолет и прижав к стенке, разоружил его.

— Вот мерзавец, — сказал Шон, покосившись на Уайти и смаргивая лившийся ручьем пот.

Джонни заплакал навзрыд, так, как может плакать только тринадцатилетний мальчишка, уверившийся, что весь мир ополчился против него.

Шон повернул его лицом к стене, заломил ему руки за спину и увидел, что Брендан только тогда смог перевести дух и что губы и руки у него дрожат. Рей Харрис стоял позади брата в глубине кухни, выглядевшей как после урагана.

Уайти шагнул к Шону, положил руку ему на плечо:

— Ну, как ты?

— Мальчишка был готов это сделать, — ответил Шон, чувствуя, что вся одежда его и даже носки мокрые от пота.

— Нет, — прохныкал Джонни, — я пошутил.

— Черт тебя дери! — Уайти приблизил свое лицо к лицу мальчика. — Запомни, сучонок, что слезы твои могут разжалобить разве что твою мать. А мы еще и не такое видели.

Шон, щелкнув, замкнул наручники на запястьях Джонни О'Ши и, ухватив его за рубашку, втолкнул в кухню и заставил сесть на стул.

— Рей, у тебя сейчас такой вид, словно тебя из грузовика выбросили, — сказал Уайти.

Брендан стоял, прислонившись к плите, тело его обмякло, и он еле держался на ногах. Шон подумал, что эдак он упадет даже от легкого ветерка.

— Мы знаем, — сказал Шон.

— Что вы знаете? — прошептал Брендан.

Шон посмотрел на мальчишку, хлюпавшего на своем стуле, перевел взгляд на другого, немого, казалось, только и ждавшего, когда они уйдут, чтобы вернуться к своим видеоиграм. Шон был совершенно уверен, что, и освоив азбуку глухонемых и получив подспорье в лице социального работника, он, хорошенько допросив их, выяснит лишь одно: что сделали они это «просто так». Просто потому, что в руках у них был пистолет. Просто потому, что очутились на улице, по которой ехала она, и в тот самый момент. Может быть, и потому, что Рей ее недолюбливал. Потому, что их захватила сама идея. Потому, что им не доводилось еще никого убивать. Потому, что если палец лег на спусковой крючок, то надо сделать выстрел, иначе палец этот будет свербить еще долго-долго.

— Что вы знаете? — хрипло, с усилием повторил Брендан.

Шон пожал плечами. Хотел бы он иметь ответ для Брендана, но, глядя на этих двух мальчишек, он понимал, что ответить ему нечего и в мыслях его пустота. Полнейшая пустота.

* * *


На Гэннон-стрит Джимми прихватил бутылку. В конце улицы помещался дом социальной помощи престарелым, сколок с архитектуры 60-х годов из известняка и гранита, двухэтажный и длинный, протянувшийся на полквартала до самой Хеллер-Корт, улицы, заменившей пришедшую в упадок Гэннон-стрит. Джимми сел на белые ступени и стал наблюдать за жизнью улицы. Он слышал, что стариков отсюда скоро вышвырнут — Стрелка стала таким популярным местом, что хозяин собирался продать дом одному парню, специализировавшемуся на сооружении кондоминиумов для молодоженов. Пропала Стрелка. Если раньше она казалась состоятельной и чванной сестрой Плешки, то теперь даже трудно признать их за родственниц. Очень скоро здесь, наверное, все распланируют и перепланируют и, сменив само название, отрежут этот район от Ист-Бакинхема.

Джимми вытащил из кармана литровую бутылку и, посасывая бурбон, стал глядеть на то место, где он в последний раз видел Дейва в тот день, когда его увозили в машине, видел его голову в заднем стекле, и как он оглядывается, и как темнеет, размывается его силуэт, а машина отъезжает все дальше.

Жаль, что это случилось с тобой, Дейв. И вправду жаль.

Он поднял бутылку — за Кейти. Папа поймал его, детка. И уничтожил.

— Сам с собой разговариваешь?

Джимми поднял глаза и увидел Шона, вылезающего из машины. В руках у него была банка с пивом, и он улыбнулся, глядя на бутылищу Джимми:

— По какому случаю?

— Плохо ночь спал.

Шон кивнул:

— Я тоже. Меня тут чуть на тот свет не отправили.

Джимми потеснился, и Шон присел рядом.

— Как это тебе в голову пришло искать меня здесь?

— Твоя жена сказала, что, может быть, ты здесь.

— Моя жена? — Джимми никогда не делился с Аннабет тем, что ездит сюда. Господи, да она просто сыщик.

— Да, Джимми, сегодня мы их сцапали.

Джимми сделал огромный глоток, чувствуя, как трепыхается сердце.

— Сцапали?

— Да. Мы нашли убийц твоей дочери. Взяли их тепленькими.

— Убийц? — переспросил Джимми. — Во множественном числе?

Шон кивнул:

— Мальчишек, чтобы быть точнее. Тринадцатилетних мальчишек. Сына Рея Харриса, Рея-младшего, и парнишку по имени Джонни О'Ши. Полчаса назад они сделали признание.

Джимми чувствовал, как в мозг его сквозь ухо проник нож и, пронзив его, вышел с другой стороны. Раскаленный нож этот кромсал его череп.

— Это точно? — спросил он.

— Совершенно, — сказал Шон.

— Почему?

— Почему они это сделали? Да они даже не знают. Баловались с пистолетом, а потом один из них лег на проезжей части. Машина попадает в кювет. Заело передачу, и О'Ши кидается к машине с пистолетом; говорит, что только хотел попугать. Вместо этого раздается выстрел. Кейти бьет его дверцей, и мальчишки, как они сказали, озверели. Они преследуют ее, боясь, что она расскажет кому-нибудь о пистолете.

— А побои? — спросил Джимми, делая еще глоток.

— У Рея-младшего была хоккейная клюшка. Он на вопросы не отвечал — ведь он немой. Сидел и молчал. Но О'Ши объяснил, что они стали бить ее, потому что очень рассвирепели, когда она стала убегать. — Он пожал плечами с таким видом, словно бессмысленность этого убийства удивляла даже его. — Маленькие мерзавцы, — сказал он, — побоялись, что попадутся, вот и убили ее.

Джимми встал. Он открыл рот, чтобы вдохнуть немного воздуха. Ноги не шли, и он понял, что опять опустился на ступеньку. Шон тронул его за локоть:

— Успокойся, Джим. Подыши, переведи дух.

Джимми видел Дейва — как он сидит на земле, ощупывая рану, оставленную ножом Джимми — длинный разрез через всю диафрагму. Он слышал его голос: «Взгляни на меня, Джимми. Пожалуйста, взгляни».

И Шон сказал:

— Мне позвонила Селеста Бойл. Сказала, что Дейв пропал. Сказала, что он в последние дни вроде как немножко спятил. Сказала, что ты, Джим, можешь знать, где он сейчас.

Джимми попытался что-то сказать. Он открыл рот, но горло было как ватой набито, влажной ватой.

Шон сказал:

— Больше никто не знает, где он может быть. А это очень важно — поговорить с ним, Джим, потому что Дейву может быть что-то известно о недавнем убийстве возле «Последней капли». Там парня одного убили.

— Парня? — еле выдавил из себя Джимми, и вата опять забила горло.

— Ага, — сказал Шон, и голос его посуровел. — Педофила с тремя судимостями. Видать, дерьмо порядочное. У нас пришли к выводу, что кто-то застукал его с мальчишкой и отправил к праотцам. Но так или иначе, — продолжал Шон, — мы хотим об этом побеседовать с Дейвом. Ты знаешь, где он, Джимми?

Джимми покачал головой — на глаза ему словно надели шоры, с боков была чернота, а впереди узкий длинный туннель.

— Не знаешь? — сказал Шон. — Селеста говорит, что сказала тебе, будто Кейти убил Дейв. Ей показалось, что и ты так подумал. Она предполагает, что ты собирался предпринять какие-то шаги.

Глаза Джимми были устремлены в туннель, упиравшийся в решетку сточной канавы.

— Что ж, теперь будешь посылать пять сотен в месяц Селесте, да?

Джимми поднял глаза, и оба они одновременно прочитали это в чертах друг друга: Шон увидел то, что сделал Джимми, а Джимми — то, что Шону это известно.

— Ты ведь сделал это, черт тебя дери! — сказал Шон. — Ты убил его.

Джимми поднялся, держась за перила.

— Не понимаю, о чем ты говоришь.

— Ты убил обоих — Рея Харриса и Дейва Бойла, Джимми. Я пришел сюда, думая, что это бред, но теперь я по лицу твоему все понял. Ты сумасшедший, псих, сволочь проклятая — ты это сделал! Ты убил Дейва! Ты Дейва Бой л а убил! Нашего друга, Джимми!

Джимми фыркнул:

— Нашего друга? Что ж, правда, мальчик со Стрелки, тебе он был приятелем. Вы вечно вместе ошивались, ведь так?

Шон надвинулся на него:

— Он был нашим другом, Джимми. Ты помнишь?

Джимми заглянул Шону в глаза и подумал, уж не хочет ли тот его ударить.

— В последний раз, — сказал он, — я виделся с Дейвом вчера вечером у меня дома. — И, отстранив Шона, направился через улицу. — А больше я его не видел.

— Вранье собачье!

Он повернулся и развел руками, глядя на Шона:

— Так арестуй меня, если ты так в этом уверен! — Я представлю доказательства, — сказал Шон. — Ты знаешь, что так и будет.

— Фиг ты представишь, — сказал Джимми. — Спасибо, что поймал убийц моей дочери, Шон. На самом деле спасибо. Конечно, лучше бы это произошло быстрее, да? — Джимми передернул плечами и, повернувшись к нему спиной, направился вниз по Гэннон-стрит.

Шон смотрел ему вслед, пока фигура Джимми не растворилась в темноте под сломанным фонарем, как раз напротив бывшего дома Шона.

Ты сделал это, думал Шон. Взял и сделал, хладнокровный бандит, зверь и животное! И самое плохое, что я знаю, как ты хитер. Ты позаботился о том, чтобы не оставить нам зацепок. Это твой почерк, ведь ты парень дотошный. Мерзавец.

— Ты отнял у него жизнь, — вслух сказал Шон. — Ведь так, старина?

Швырнув банку из-под пива на обочину, он направился к машине и позвонил Лорен с сотового телефона.

Когда она ответила, он сказал:

— Это Шон.

Молчание.

Теперь он знал, чего не говорил ей, хотя она так ждала это услышать, слова, в которых он отказывал ей весь этот год с лишним. Все, что угодно, твердил он себе, я скажу ей любые слова, только не эти.

Но сейчас он выговорил их. Выговорил, после того как мальчишка целился ему в грудь, мальчишка, в глазах которого была пустота, а еще после того, как он вспомнил беднягу Дейва, вспомнил, как он, Шон, предложил выпить с ним пива, увидев, как мелькнула на лице его отчаянная искра надежды — ведь Дейв не верил, что кто-то в целом мире захочет выпить с ним пива. И он сказал Лорен эти слова, потому что в глубине души сам испытывал потребность их сказать, ради Лорен и ради себя самого.

Он сказал:

— Прости меня.

А Лорен сказала:

— За что?

— За то, что винил во всем только тебя.

— Ну, хорошо...

— Послушай...

— Послушай...

— Ну, говори ты... — сказал он.

— Я... о, черт... Шон, ты тоже меня прости. Я не хотела...

— Все в порядке, — сказал он. — Правда. — Он глубоко вздохнул, вдыхая спертый, пропахший потом воздух внутри машины. — Я хочу тебя видеть. Хочу видеть мою дочь.

А Лорен ответила:

— Откуда ты знаешь, что она твоя?

— Моя.

— Но анализ крови...

— Она моя дочь, — сказал он. — Не надо никаких анализов. Ты вернешься домой, Лорен? Вернешься, да?

Где-то в тишине улицы раздался гул мотора.

— Нора, — сказала она.

— Что?

— Так зовут твою дочь, Шон.

— Нора, — сказал он, и голос его был хриплым.

* * *


Когда Джимми вернулся домой, Аннабет не спала — дожидалась его в кухне. Он сел за стол напротив нее, и она слегка улыбнулась ему такой милой заговорщической улыбкой, которую он так любил, улыбкой, говорившей: «Я так хорошо тебя знаю, что если ты даже не скажешь больше ни одного слова, я все равно пойму, о чем ты думаешь». Джимми взял ее руку, провел по ней большим пальцем, пытаясь обрести силу в том представлении о нем, которое он читал в глазах жены.

На столе между ними стоял датчик «Дежурной няни». Они купили его месяц назад, когда Надин болела тяжелой стрептококковой ангиной — они слушали тогда ее дыхание и всхрапывание во сне, и Джимми казалось, что дочь его тонет и что вот сейчас раздастся звук такой страшный, что он выскочит из дому в чем есть, в майке и трусах, схватив девочку в охапку и помчится в «Скорую помощь». И хотя Надин быстро поправилась, Аннабет оставила датчик на столе, не положив его в футляр, который она держала в столовой в шкафу. По ночам она включала «Дежурную няню» и слушала, как спят Надин и Сара.

Сейчас они не спали. Джимми слышал, как они шепчутся, хихикают, и ему было страшно представлять себе их одновременно с тем, что он наделал.

Я убил человека. Не того.

Эта мысль, сознание, совесть сжигали его изнутри.

Я убил Дейва Бойла.

Слова эти, как раскаленные уголья, падали вниз, в живот, рассыпались в нем горячими искрами.

Я убил его. Убил невиновного.

— Ой, милый, — проговорила Аннабет, вглядываясь в лицо, — деточка, что случилось? Это из-за Кейти? У тебя лицо — будто ты умираешь!

Она обошла стол, и в глазах ее была пугливая смесь беспокойства и любви. Она обхватила Джимми, притянула к себе его лицо, заставила глядеть ей в глаза.

— Скажи мне. Скажи мне, что не так.

Джимми хотелось спрятаться от нее. Любовь ее сейчас слишком больно ранила. Он хотел раствориться, вырваться из теплых рук, отыскать где-нибудь укромное место, какую-нибудь темную пещеру, где не настигнет его ни любовь, ни свет, где можно свернуться клубочком и в стонах и рыданиях излить в темноту печаль и ненависть к себе.

— Джимми, — прошептала она, целуя его веки. — Джимми, поговори со мной. Пожалуйста.

Она прижала ладони к его вискам, пальцы ее ерошили ему волосы, гладили под волосами, она целовала его. Язык ее скользнул к нему в рот, рыща там, отыскивая источник боли, высасывая эту боль, и если понадобилось бы, он превратился бы в скальпель, чтобы иссечь из него раковые опухоли, высосать их из его тела.

— Расскажи мне. Пожалуйста, Джимми. Расскажи мне.

И, видя эту любовь, он понял, что должен рассказать ей все, иначе он пропал. Он не был уверен, что спасение в этом, но твердо знал, что если не откроется ей, то уж точно погибнет.

И он рассказал ей.

Он рассказал ей все. Рассказал о Простом Рее Харрисе и о том, как в одиннадцать лет в нем поселилась печаль, рассказал, что любовь к Кейти — это единственное несомненно хорошее, что было в его жизни — никчемной во всем остальном, что пятилетняя Кейти, эта незнакомая ему дочка, которая не доверяла ему и в то же время цеплялась за него, была самым уязвимым его местом и единственной его работой и обязанностью, от которой он никогда не отлынивал. Он рассказал жене, что любовь к Кейти и заботы о ней были смыслом его жизни, ее сутью, и когда Кейти скончалась, кончился и он.

— И вот поэтому, — сказал он, и кухня стала душной и тесной, когда он это говорил, — я убил Дейва. Я убил его, схоронил в Мистик-ривер, а теперь открылось, что, похоже, преступление его не так ужасно, что он невиновен. Вот что я наделал, Анна. И этого не воротишь. Наверное, меня следует отправить в тюрьму, мне надо сознаться в убийстве Дейва и вернуться в тюрьму, для которой, я думаю, я и предназначен. Нет, не спорь, милая, это так. А эта жизнь не для меня. Я человек ненадежный.

Голос его был словно чужой. Он был так непохож на его обычный голос, что он подумал, не видит ли и Аннабет в нем чужого, призрак Джимми, его копию, эфемерную, расплывающуюся в пространстве.

Глаза Аннабет были сухими, лицо твердым, собранным, словно она приготовилась к сеансу позирования. Подбородок вздернут, взгляд ясный и непроницаемый.

Джимми опять услышал на датчике детские голоса — девочки шептались, и звук этот был как мягкий шелест листвы на ветру.

Потянувшись к нему, Аннабет начала расстегивать на нем рубашку, и Джимми, замерев, следил за ловкими движениями ее рук. Она распахнула на нем рубашку, приспустила ее с плеч и прижалась к нему щекой, приложив ухо к груди, посередине.

Он сказал:

— Я просто...

— Ш-ш... — шепнула она. — Я слушаю, как бьется сердце.

Руки ее скользнули по груди Джимми, а потом вверх по спине, и она еще теснее прижалась к нему. Она закрыла глаза, и на губах ее показалась легкая, еле заметная улыбка.

Они посидели так некоторое время. Шепот дочерей на датчике сменился тихим сонным посапыванием.

Когда она отодвинулась, Джимми все еще чувствовал ее щеку на груди — как постоянную отметину, как клеймо. Она сползла с его колен на пол и сидела так перед ним, глядя ему в глаза. Потом повернулась к «Дежурной няне», и они послушали, как спят дочери.

— Знаешь, что я говорила им сегодня, укладывая их в постель?

Джимми покачал головой.

— Я говорила, что они теперь должны быть особенно внимательны к тебе, — сказала Аннабет, — потому что, как ни любили мы Кейти, ты любил ее сильнее. Ты так сильно ее любил, потому что родил ее, держал ее на руках, когда она была крошечной, и что любовь твоя к ней была такой огромной, что сердце иногда надувалось любовью, как воздушный шар, и могло даже лопнуть.

— Господи, — сказал Джимми.

— Я говорила им, что и их папа любит точно такой любовью. Что у него четыре сердца, и все четыре — как надутые шары, и что они болят. И это значит, говорила я, что нам ни о чем не придется беспокоиться. А Надин спросила: «Никогда?»

— Пожалуйста, — Джимми казалось, что на него обрушиваются огромные гранитные глыбы, — перестань!

Она мотнула головой, не спуская с него спокойных глаз.

— А я сказала Надин: «Да, никогда. Правильно. Никогда. Потому что папа — король, не принц, а король. А короли знают, что надо делать — даже когда это очень трудно, — чтобы все стало на свои места. Папа — король, и он будет...»

— Анна...

— "...будет делать то, что должен делать для своих любимых. Ошибки у всех бывают. У всех. Но великие люди стараются все исправить. И это самое главное. В этом и есть великая любовь. А значит, папа — великий человек".

Джимми был словно ослеплен. Он сказал:

— Нет.

— Звонила Селеста, — сказала Аннабет, и слова эти были как острые стрелы.

— Не надо...

— Она хотела узнать, где ты. Она рассказала о том, как говорила с тобой о своих подозрениях насчет Дейва.

Тыльной стороной руки Джимми вытер глаза. Он глядел на жену, будто видел ее впервые.

— Она рассказала мне об этом, и я подумала: что же это за жена, которая говорит о муже такие вещи? Это ж совсем характера не иметь, чтобы наплести такое. И зачем говорить об этом тебе? Почему она с этим прибежала к тебе?

Джимми догадывался почему, он всегда догадывался кое о чем насчет Селесты, по тому, как она иногда смотрела на него. Но он ничего не сказал.

Аннабет улыбнулась, словно по лицу его прочитав ответ.

— Я могла позвонить тебе на сотовый. Могла бы. Как только она сказала мне, о чем говорила с тобой, а я вспомнила, что ты ушел с Вэлом. Я догадалась, что ты задумал, Джимми. Я ведь не тупая.

— Да уж.

— Но я не позвонила. Я не остановила это.

— Почему же? — Голос Джимми изменил ему.

Аннабет наклонила голову с таким видом, словно ответ был сам собой разумеющимся. Она стояла и глядела на него с непонятным, недобрым выражением. Потом она сбросила туфли. Она расстегнула джинсы и стянула их с бедер; перегнувшись в талии, спустила до самых щиколоток. Перешагнув через джинсы, она сбросила рубашку и лифчик. Она потянула Джимми со стула, прижала к своему телу и стала целовать его влажные щеки.

— Они, — сказала она, — слабаки.

— Кто это — они?

— Да все, — сказала она. — Все, кроме нас.

Она стянула рубашку с его плеч, и Джимми вспомнил ее лицо в то первое их свидание на Тюремном канале. Она спросила его тогда, не в крови ли это у него — совершать преступления, и Джимми успокоил ее, сказав, что нет, потому что решил, что это и есть тот ответ, который она хочет услышать. И только теперь, двенадцать с половиной лет спустя, он наконец понял, что нужно тогда ей было только одно — правда. Каким бы ни был ответ, она приспособилась бы к нему. Она поддержала бы мужа. И соответственно выстроила бы всю их жизнь.

— Мы не слабаки, — сказала она, и Джимми почувствовал, как крепнет в нем желание, такое сильное, привычное, как будто с ним он и родился.

— И никогда слабаками не будем. — Она присела на кухонный стол, свесила ноги. Джимми глядел, как жена его стягивает трусики, и понимал, что все это — лишь на время, лишь отодвигает боль от сознания, что он убил Дейва, помогая увильнуть от нее, нырнуть в объятия жены, в тепло ее тела. Но на одну ночь этого достаточно. Не на завтра, не на последующие дни. Но на эту ночь — да. Это поможет. И не так ли начинается всякое выздоровление? С малого?

Аннабет положила руки ему на бедра, ногти ее вонзились в тело Джимми, там, где позвоночник.

— Потом, когда все кончится, Джим...

— Да? — Голова его кружилась от желания, — ...не забудь поцеловать девочек на ночь.


Эпилог

Джимми Плешка

Воскресенье


28

Мы займем тебе местечко


Проснувшись в воскресенье утром, Джимми услышал дальний бой барабанов.

Не робкое та-та-та, сопровождаемое тарелками какого-нибудь занюханного оркестрика в клубе, но глубокие уверенные удары и дробь барабанов военного оркестра, расположившегося в нескольких кварталах от них. Потом послышался рев медных труб, внезапный и фальшивый. Звук тоже шел издалека и замер так же внезапно, как и возник. В наступившей тишине он, лежа, прислушивался к свежему и хрусткому спокойствию позднего воскресного утра — солнечного, судя по яркому желтому сиянию за задернутыми шторами. Он слышал воркованье и квохтанье голубей на карнизе и сухое тявканье собаки на улице. Хлопнула, открылась и закрылась дверца машины, и он ждал, когда заведут мотор, но мотор так и не завели. И опять раздалась барабанная дробь, еще ровнее и увереннее.

Он поглядел на стоявшие на тумбочке часы: одиннадцать часов! В последний раз он так долго спал... нет, он даже не помнит, когда это было. Много лет назад. Должно быть, лет десять. Он вспомнил мучительную усталость последних дней, чувство, которое он испытал, когда гроб с телом Кейти был поднят, а потом рухнул в яму, рухнул, как с кузова самосвала, размозжив его тело. А потом явились Простой Рей Харрис с Дейвом Бойлом — пришли навестить его, когда он вчера вечером сидел пьяный в гостиной с пистолетом в руке, а они махали ему рукой с заднего сиденья той машины, пахнувшей яблоками. Машина двинулась по Гэннон-стрит, а между ними маячила голова Кейти, но Кейти ни разу не оглянулась, а вот Простой Рей и Дейв махали ему как безумные и скалились по-дурацки, а Джимми чувствовал, как трется пистолет о его ладонь. Он вдыхал запах машинного масла и думал, не сунуть ли дуло в рот.

Бдение превратилось в кошмар, потому что к восьми часам вечера явилась Селеста и при всем честном народе набросилась на Джимми с кулаками, крича, что он убийца.

— У тебя хоть тело ее есть! — кричала она. — А что осталось мне? Где он, Джимми? Где?

Брюс Рид с сыновьями оттащили ее и выдворили, а Селеста все кричала во все горло, когда ее тащили: «Убийца! Он убийца! Он убил моего мужа! Убийца!»

Убийца.

Потом были похороны и служба возле могилы, и Джимми стоял там, когда его дочку опускали в яму и засыпали ее комьями глины и камнями, и Кейти исчезла под слоем земли, как будто никогда не существовала.

Невыносимый груз этот доконал его вчера вечером, придавил его — этот гроб, и как он поднимался и опускался, поднимался и опускался, поэтому к тому времени, когда он сунул пистолет обратно в ящик и плюхнулся в постель, он был совершенно без сил, будто кости его омертвели, а кровь свернулась.

О господи, подумал он, никогда я не чувствовал такой усталости. Усталости и печали, бессмыслицы и одиночества. Меня измучили мои ошибки, и моя ярость, и моя горькая-прегорькая печаль. Я даже счистил с себя грехи. О господи, оставь меня в одиночестве и дай умереть, чтобы я больше не грешил и не чувствовал больше этой усталости, этого груза моей судьбы и моих привязанностей! Освободи меня от всего этого, потому что я слишком устал и сделать этого сам не могу!

Аннабет попыталась понять мою вину, мой ужас перед самим собой и не смогла. Потому что не нажимала на курок.

А теперь вот он проспал до одиннадцати. Двенадцать часов без просыпа, спал как мертвый и даже не слышал, как встала Аннабет.

Он где-то читал, что признаком глубокой депрессии является постоянная усталость, настоятельная потребность во сне, но когда сейчас, сев в кровати, он услышал грохот барабанов и рев медных труб, почти в унисон, он ощутил свежесть. Словно ему двадцать лет. Ощутил себя совсем, полностью проснувшимся, бодрым, как будто спать теперь ему не захочется никогда.

Так это праздничное шествие, догадался он. А трубы и барабаны — это оркестр, который пройдет по Бакинхем-авеню в полдень. Он встал, подошел к окну, отдернул штору. А машина не включила мотор и не поехала, потому что они загородили Бакинхем-авеню, начиная с Плешки и до самой Роум-Бейсин. Как-никак тридцать шесть кварталов! Выглянув в окно, он посмотрел вниз, на улицу. Внизу простиралась полоса вычищенного сине-серого асфальта, ярко блестевшая на солнце. Въезды с поперечных улиц на Бакинхем загораживали турникеты, протянувшиеся вдоль обочин куда хватало глаз.

Народ уже стал собираться — выходить из домов, занимать места на тротуаре. Джимми видел, как они ставят возле себя бутылки с лимонадом, радиоприемники, корзинки с едой. Он помахал Дэну и Морин Гьюден, примостившимся со своими складными стульями у фасада прачечной самообслуживания, а когда они помахали ему в ответ, его растрогало выражение участия и заботы, которое он увидел на их лицах. Приложив рупором ладони ко рту, Морин что-то крикнула ему. Джимми открыл окно и, высунувшись, уловил веянье свежего утреннего ветерка, напоенного ярким солнцем вперемешку с остатками въевшейся весенней пыли.

— Что говоришь, Морин?

— Я говорю: «Как поживаешь, милый?» — крикнула Морин. — Все в порядке?

— Да, — ответил Джимми, сам удивившись тому, что и вправду почувствовал, что все в порядке. Кейти была с ним и в нем, как второе, растревоженное и разбитое сердце, которое никогда, он был в этом совершенно уверен, не остановит свою бешеную гонку. Никаких иллюзий на этот счет он не питал. Постоянная печаль стала частью его, даже большей, чем рука или нога, но странным образом за время своего долгого сна он как-то смирился с ней, на элементарном уровне принял ее. Вот она, в нем, его составляющая, и на этих условиях он может с ней ладить. Поэтому, учитывая обстоятельства, чувствовал он себя гораздо лучше, чем ожидал.

— Я... я в порядке! — крикнул он Морин и Дэну. — Постольку-поскольку, конечно. Понимаешь?

Морин кивнула, а Дэн спросил:

— Тебе ничего не нужно, Джим?

— Мы серьезно, — сказала Морин.

И Джимми почувствовал гордость за них и волну прочной любви к ним и ко всему этому району; и он сказал:

— Нет, все нормально. Но спасибо. Большое спасибо. Ценю ваше участие.

— Ты спустишься? — крикнула Морин.

— Думаю, да. — Джимми не был в этом уверен, пока слова не сказались сами. — Вы еще там побудете?

— Мы займем тебе местечко, — сказал Дэн.

Они помахали ему, и Джимми помахал в ответ и отошел от окна, чувствуя, как грудь распирают гордость и любовь. Это близкие ему люди. Его соседи. Его родной дом. Они займут ему местечко. Обязательно. Ему — Джимми Плешке.

Так называли его крутые парни до того, как он загремел в «Олений остров». Они таскали его с собой в клубы на Принс-стрит в Норт-Энде и там говорили:

— Эй, Карло, это мой дружок, о котором я тебе рассказывал. Джимми. Джимми Плешка.

И Карло, или Джино, или очередной земляк-ирландец делал большие глаза:

— Нет, правда? Не врешь? Джимми Плешка? Рад познакомиться, Джимми. Давно восхищаюсь твоей работой.

И начинались шутки про возраст: что ж это получается, ты первый сейф взломал еще в подгузниках, да? Но за этим всегда чувствовалось уважение, если не благоговение, с которым эти крутые парни относились к нему.

Он был Джимми Плешкой. В семнадцать лет стал главарем банды. В семнадцать — хотите верьте, хотите нет! Серьезный парень. Такому палец в рот не клади. Такой умеет держать язык за зубами, и знает, что к чему и как с кем надо. Кормит себя и друзей.

Он был тогда Джимми Плешка, им и остался, и все эти люди, которые собираются сейчас по маршруту шествия, любят его. Они беспокоятся о нем и готовы как только можно поддержать его в его горе, подставив плечо. А чем он отплатил им за такую любовь? Вот ведь в чем штука. Что на самом деле он дал им взамен?

С тех пор как федералы совместно с полицией Род-Айленда взяли банду Луи Джелло, группировка, наиболее близкая к их району территориально и претендующая на главенство, это... как его? Бобби О'Доннел? Бобби О'Доннел и Роман Феллоу. Парочка недоносков, наркодельцов, которые и вымогательством не брезгуют, и самым жестоким рэкетом. До Джимми доходили слухи, что они вступили в своего рода сделку с вьетнамскими бандитами из Роум-Бейсин, чтобы деревенские не лезли, поделили территорию и отпраздновали заключение этого союза, спалив дотла цветочный магазин Конни — как предупреждение всем, кто откажется им платить.

Так дела не делаются. От своего района надо держаться подальше и не впутывать соседей. Свои должны чувствовать себя в безопасности, тогда они в знак благодарности станут тебе помогать, станут твоими ушами и всегда предупредят об опасности. А если иногда благодарность их выразится в форме конверта с деньгами, пирога или там машины, что ж, на то их добрая воля — ведь ты их охраняешь. Так и прибирают к рукам соседей. С их доброго согласия. Одним глазом блюдешь их интересы, другим — собственные. И пускай всякие там бобби о'доннелы и косоглазые не мечтают разгуливать здесь и творить что их душе угодно. А не то ведь недолго и конечностей лишиться, которые Господь даровал.

Выйдя из спальни, Джимми увидел, что квартира пуста. Дверь в конце коридора была открыта, из квартиры наверху доносился шум — голос Аннабет и топот дочерних ножек по половицам. Очевидно, девочки преследовали кота Вэла. Джимми отправился в ванную, включил душ и, когда вода потеплела, встал под него, подняв лицо навстречу падающим струям.

О'Доннел и Феллоу никогда не осаждали магазин Джимми по одной-единственной причине: близкого его родства с Сэвиджами. Как и всякий с головой на плечах, О'Доннел Сэвиджей боялся, а значит, по ассоциации боялся и Джимми.

Они боялись его, Джимми Плешки. Потому что, положа руку на сердце, видит Бог, что мозги у него есть. А с Сэвиджами за его спиной он вообще кум королю. И если они, Сэвиджи и Джимми Маркус, соберутся для дела, они могут...

Что они могут?

Полностью обеспечить безопасность района, на что район имеет полное право.

Держать под контролем город.

Владеть им.

«Пожалуйста, не надо, Джимми. Господи. Я хочу увидеть жену. Хочу жить. Джимми, пожалуйста, не отнимай у меня этого! Погляди на меня».

Джимми закрыл глаза, позволив струям сверлить черепную коробку.

«Погляди на меня!»

Я гляжу на тебя, Дейв. Гляжу.

Джимми видел умоляющие глаза Дейва, слюну на его губах — такую же, как на нижней губе и подбородке Простого Рея Харриса тринадцать лет назад.

«Погляди на меня!»

Гляжу, Дейв. Не надо тебе было возвращаться после той машины. Понимаешь? Пусть бы ты исчез навсегда. Но ты вернулся в наш родной дом, а чего-то главного в тебе с тех пор не хватало. Ты не вписался, Дейв, потому что на тебя навели порчу, и порча эта только и ждала выплеснуться наружу.

«Я не убивал твоей дочери, Джимми. Я не убивал Кейти. Не убивал. Не убивал».

Может быть, и так, Дейв. Теперь я это знаю. Похоже, ты действительно не имел к этому отношения. Правда, остается еще маленький шанс, что копы напутали с теми мальчишками, но я готов признать, что в целом, кажется, можно освободиться от подозрений на твой счет по поводу Кейти.

«Да?»

Но кого-то ты все же убил, Дейв. Убил человека. Селеста говорила правду. А потом, ты знаешь, что бывает с мальчиками, которых растлили.

«Нет, Джим. Не знаю. Расскажи мне это».

Они сами превращаются в растлителей. Рано или поздно.

В тебе порча, и она должна проявиться. Я просто защитил от этой порчи какую-то будущую твою жертву, Дейв. Возможно, твоего сына.

«Не приплетай сюда моего сына».

Хорошо. Тогда, возможно, кого-нибудь из его друзей. Ясно одно: раньше или позже ты непременно показал бы свое истинное лицо.

«Ты так считаешь?»

Если ты уж влез в ту машину, Дейв, не надо было возвращаться. Вот как я считаю. Ты был чужим. Понимаешь? Место, где мы живем, — это то место, где обитают свои. Прочие же не вписываются.

Голос Дейва проникал сквозь шум воды и бил Джимми в череп.

«Я теперь в тебе, Джимми. Тебе от меня не избавиться».

Избавлюсь, Дейв. Смогу.

И Джимми выключил душ и вылез из кабины. Он вытирался, вдыхая ноздрями теплый пар. Как бы там ни было, но сейчас мысли его прояснились. Он вытер запотевшее оконце в углу и оглядел из окна закоулок за домом. День был таким ясным, солнечным, что даже этот закоулок казался чистым. Господи, какой прекрасный день! Воскресенье — лучше не придумаешь. И для праздничного шествия в самый раз. Он с женой и девочками спустится вниз на улицу, и они присоединятся к другим и будут смотреть на шествие и на то, как проходят оркестры, и едут рекламы на колесах, и политики проезжают на платформах, улыбаясь яркому солнцу. И все они станут есть хот-доги и уплетать сладкую вату, и он купит девочкам флажки и футболки с эмблемой Бакинхема. И здесь-то, среди барабанов и металлических тарелок, среди труб и радостных криков, начнется процесс исцеления. Он коснется и их, когда, стоя на тротуаре, они будут праздновать день рождения своего соседства. И когда вечером их опять придавит воспоминание о гибели Кейти и тела их сгорбятся под тяжестью потери, с ними по крайней мере останется для некоторого равновесия этот послеполуденный праздник. Это будет началом исцеления. И все они поймут, что час-другой если не радости, то удовольствия они у судьбы урвали.

Он отошел от окна, умылся теплой водой, потом покрыл щеки и горло кремом для бритья, и когда уже стал бриться, ему вдруг пришло в голову, что он человек порочный. Но земля не разверзлась от этого, и сердце не выскочило из груди. Ничего особенного — простое осознание, догадка, чьи пальцы мягко ощупали грудь.

Что ж, так — значит, так.

Он глядел в зеркало, почти не испытывая никаких чувств. Он любит дочерей, любит жену. И они его любят. Он уверен в них, твердо уверен. Мало кто из мужчин — считанные единицы — могут так сказать.

Он убил человека за преступление, которого тот, возможно, не совершал. И хотя в этом, несомненно, хорошего мало, раскаяния он почти не чувствует. А в давнем прошлом на совести у него и другое убийство. Оба тела он похоронил в глубоких водах Мистик-ривер. А ведь он искренне любил обоих — Рея немножко больше, чем Дейва, но все равно обоих. И все-таки убил их. Из принципа. Стоял на каменном парапете над рекой и смотрел, как белеет лицо Рея, как постепенно опускается оно в воду, как вода заливает открытые мертвые глаза. И все эти годы он почти не чувствовал своей вины, хотя и уверял себя, что чувствует. На самом деле то была не вина, то был страх некой кармы, того, что содеянное им зло бумерангом ударит по нему или по тем, кто ему дорог. Гибель Кейти, он думает, тоже была исполнением этой кармы, страшным и полным ее исполнением, если подумать: Рей, возвратившийся через утробу своей жены, убивает Кейти без всякой иной причины, кроме как во исполнение кармы.

Ну а Дейв? Они протянули цепь сквозь дырки в шлакобетонных блоках, обвязали ею его тело, скрепили концы. И, поднатужившись, приподняли тело на девять дюймов, и перекинули его через борт — Джимми тогда показалось, что в реке тонет не взрослый Дейв, а тот мальчик. И кто знает, где именно легло на дно его тело? Но он там, на дне Мистик-ривер, и смотрит оттуда вверх. Лежи там, Дейв. Оставайся там, на дне.

По правде говоря, Джимми никогда особенно не винил себя в содеянном. И хотя он и договорился с приятелем-ньюйоркцем слать оттуда по пять сотен в месяц и делал это более тринадцати лет, но это не столько совесть говорила в нем, сколько расчет: пока они будут думать, что Рей жив, не начнутся его поиски.

А вот теперь, когда сын Рея, черт его дери, в тюрьме, можно прекратить посылать деньги. И начать их с пользой тратить.

Он потратит их на свой район, так он решил. Чтобы защитить его обитателей. И сейчас, глядя в зеркало, он еще раз подумал: да, слово это правильное, это его район. Отныне владеть им будет он. Все эти тринадцать лет он жил ложной жизнью, притворяясь добропорядочным гражданином и страдая от упущенных возможностей, которые он ясно видел. Строят стадион? Прекрасно. Давайте обсудим, кто будет производить работы. Нет? Ладно. Тогда поглядывайте за оборудованием, мальчики. Ведь неприятно будет, если, неровен час, случится пожар или что другое.

Он сядет с Вэлом и Кевином и подумает об их будущем. Городок их следует расчистить. А Бобби О'Доннел? Его будущее, решил Джимми, если он не уберется отсюда, будет не столь лучезарным.

Окончив бритье, он в последний раз взглянул на свое отражение в зеркале. Порочный? Пусть так. Он с этим проживет, потому что в сердце у него любовь и он уверен в себе. Бывают компромиссы и похуже.

Он оделся и, идя через кухню, почувствовал, что добропорядочный гражданин, которым он все эти годы прикидывался, спущен в водосток в ванной. Он слышал визг и крики девочек — кажется, кот Вэла никак не угомонится, все лижет и лижет их. И он подумал: господи, что может быть приятнее этих звуков?

На улице Шон и Лорен нашли себе местечко возле кафетерия «Нейта и Нэнси». Нора спала в коляске, поставленной в тени под навесом, а они, прислонившись к стене, ели стаканчики мороженого, и Шон, поглядывая на жену, все думал, сумеют ли они наладить совместную жизнь, или же годичная трещина, оказавшись слишком глубокой и вредоносной, уничтожила их любовь и все то хорошее, что было в их браке до сумбура последних двух лет. Лорен взяла его руку, сжала, и он, взглянув на дочь, решил, что есть в ней нечто от тех божков, которым следует поклоняться, — маленькая богиня, ничего не скажешь!

Мимо них шло праздничное шествие, а за ним на противоположной стороне улицы Шон различил Джимми и Аннабет Маркус с двумя хорошенькими девочками на плечах у Вэла и Кевина Сэвиджей. Девочки махали каждой проплывающей платформе и каждому открытому автомобилю, участвовавшим в шествии.

Двести шестнадцать лет назад, как знал Шон, здесь, на берегу канала, построили первую в этом краю тюрьму, давшую потом свое имя и самому каналу. Первыми жителями Ист-Бакинхема были тюремщики с семьями, а также жены и дети арестантов. Перемирие давалось с трудом. Арестанты, отбывшие срок, выходили из тюрьмы подчас слишком дряхлыми и обессиленными, чтобы отправляться в дальний путь, и вскоре Ист-Бакинхем приобрел известность как обиталище всяческих подонков. На главной улице и грязных переулках вокруг, как грибы, росли салуны, и тюремщики передвинулись подальше, в холмы, иными словами, заселили Стрелку, получив таким образом новую возможность свысока поглядывать на бывших своих заключенных. Начало XIX века принесло процветание скотопромышленникам, на месте теперешней автострады возникли скотопригонные дворы; скот подвозили к самой Сидней-стрит, сгружали для пешего перегона к эпицентру нынешнего праздничного шествия. Поколения же бывших арестантов и рабочих на бойнях, а также их отпрыски протянули район Плешки до самого скотопрогона. На заре очередного реформистского движения была закрыта тюрьма, бум скотопромышленности завершился, салуны же все множились и множились. Потом последовали волна ирландской иммиграции, волна иммиграции итальянской, чуть ли не вдвое более многочисленной; была построена надземка, и жители потянулись в город за работой, но на закате они всегда возвращались в родные места. Они любили свой маленький Ист-Бакинхем, потому что создали его, знали все его радости и горести, и, что самое главное, ничто, здесь происходящее, не способно было их удивить. Была своя логика и в коррупции, и в кровавых разборках, и в пьяных драках в баре, и в игре в лапту, и в любовных ласках субботними утрами. Никто, кроме них, этой логики не видел. Никто, кроме них, и не был здесь своим.

Лорен наклонилась к нему так, что голова ее очутилась у него под подбородком, и Шон почувствовал ее неуверенность и в то же время — решимость, желание и потребность восстановить веру в него. Она сказала:

— Ты очень испугался, когда тот мальчишка прицелился из пистолета тебе в лицо?

— Сказать правду?

— Пожалуйста.

— Чуть не описался.

Голова ее вынырнула из-под его подбородка.

— Правда?

— Ага, — сказал он.

— Ты думал обо мне?

— Думал, — сказал он. — Я думал о вас обеих.

— А что ты думал?

— Я думал вот об этом, — сказал он. — Думал о сегодняшнем дне.

— О шествии и так далее?

Он кивнул.

Она поцеловала его в шею:

— Это вранье собачье, милый, но мне приятно, что ты так сказал.

— Я не вру, — сказал он. — Ни капельки.

Она взглянула на дочь:

— У нее твои глаза.

— И твой нос.

Не отрывая взгляда от лица дочери, она сказала:

— Надеюсь, ей это поможет.

— Я тоже надеюсь. — Он поцеловал ее.

Они опять прислонились к стене, вместе глядя на шествие — плотный поток людей, текущий мимо, как вдруг перед ними возникла Селеста. Она была очень бледной, в волосах виднелась перхоть, и она все время ломала руки, словно хотела вырвать пальцы из суставов.

Моргая, она глядела на Шона. Потом сказала:

— Привет, полицейский Дивайн.

Шон протянул ей руку, потому что ему показалось, что ей нужно подержаться за что-то твердое, чтобы не уплыть.

— Привет, Селеста. Зовите меня Шон. Так будет правильно.

Она пожала ему руку. Ладонь ее была липкой, пальцы горячими.

Шон сказал:

— Это Лорен, моя жена.

— Здравствуйте, — сказала Лорен.

— Привет.

Последовала секундная заминка. Никто не знал, что сказать. Они стояли напряженные, чужие друг другу, а потом Селеста кинула взгляд через улицу, и Шон, проследив, куда она смотрит, увидел Джимми, стоявшего в обнимку с Аннабет — веселые, сияющие, как этот день, окруженные друзьями и родственниками. Казалось, потери больше им не грозят.

Джимми окинул взглядом Селесту и встретился глазами с Шоном. Он кивнул ему как знакомому, и Шон кивнул в ответ.

— Он убил моего мужа, — сказала Селеста.

Шон почувствовал, как застыла стоявшая бок о бок с ним Лорен.

— Знаю, — сказал он. — Доказать этого я пока не могу, но знаю.

— А потом?

— Что?

— Докажете? — спросила она.

— Попытаюсь, Селеста. Богом клянусь.

Селеста рассеянно смотрела на шествие и скребла голову — лениво и в то же время яростно, словно вычесывая вшей.

— У меня в последнее время что-то с головой, — сказала она и засмеялась. — Смешно, но это так. Что-то с головой.

Шон протянул к ней руку, тронул ее запястье. Она взглянула на него своими карими, безумными, немолодыми глазами.

Он сказал:

— Могу порекомендовать доктора, Селеста. Он специализируется на психике тех, кто потерял близких в результате насилия.

Она кивнула, хотя слова его, по-видимому, никак ее не утешили. Запястье выскользнуло из его руки, и она опять принялась тянуть себя за пальцы, ломая их. Она заметила взгляд Лорен и сама посмотрела на свои руки. Уронила их, подняла опять, скрестила на груди, спрятав кисти под локтями, словно пытаясь удержать их лёт. Шон увидел, что Лорен улыбается ей улыбкой робкого сочувствия, и удивился тому, что Селеста тоже ответила ей еле заметной улыбкой и мелькнувшим в глазах благодарным выражением.

Любовь к жене вспыхнула в нем с новой, невиданной силой — не в пример ему, как она умеет мгновенно поддержать заблудшего. Наверняка это он виноват во всех несчастьях их брака, это он портил все своей полицейской самонадеянностью и эгоизмом, все усиливавшимся презрением к людям с их пороками и слабостями!

Протянув руку, он дотронулся до щеки Лорен, и жест этот заставил Селесту отвернуться.

Она глядела, как по улице плыла платформа, видом напоминавшая бейсбольную перчатку-ловушку, со спортсменами-бейсболистами — молодыми и ветеранами внутри. Ребята махали всем, так и сияя от гордости, купаясь в волнах всеобщей любви.

Что-то в этой картине не понравилось Шону — не то форма бейсбольной ловушки: она не столько демонстрировала спортсменов, сколько скрывала, обхватывала их со всех сторон, не то сами ребята — рассеянные, с блуждающим взглядом, гогочущие как сумасшедшие.

Лишь один из них не гоготал. Он был сдержан и грустен и понуро смотрел куда-то вниз, на колеса платформы, и Шон моментально узнал его. Это был сынишка Дейва.

— Майкл! — Селеста махала ему, но мальчик не оглянулся, и, несмотря на то, что она выкрикивала его имя, глаза его по-прежнему оставались потупленными. — Майкл, детка! Дорогой мой, взгляни! Майкл!

Платформа все ехала, Селеста все кричала и звала, но сын не желал смотреть в ее сторону. А Шону его плечи, и форма подбородка, и хрупкая красота его черт напомнили Дейва.

— Майкл! — кричала Селеста. Опять ломая пальцы, она сошла с тротуара.

Платформа проехала мимо, а Селеста шла за ней следом, расталкивая людей, маша и выкликивая имя сына.

Шон чувствовал, как рука Лорен рассеянно гладит его плечо, но он все глядел через улицу на Джимми. Даже если на это уйдут годы, он все равно его разоблачит. Ты видишь меня, Джимми? Ну, хватит. Подними глаза на меня.

И голова Джимми повернулась. Он улыбнулся Шону.

Шон поднял руку с вытянутым указательным пальцем, изобразив согнутым большим нечто вроде пистолетного курка.

Улыбка Джимми стала шире.

— Кто была эта женщина? — спросила Лорен.

Шон смотрел, как поспешает Селеста вдоль ряда зевак, как фигурка ее по мере удаления платформы становится все меньше, как трусит она следом, как развеваются полы ее пальто.

— Она мужа потеряла, — сказал Шон.

И он подумал о Дейве Бойле. Как жаль, что не выпил он с ним пива, как обещал на второй день расследования. Как жаль, что не был он с ним терпеливее, добрее к нему в детстве и что отец Дейва его оставил, что мать Дейва была не в себе, что столько плохого его ожидало в жизни. Стоя в ряду зрителей праздничного шествия вместе с женой и ребенком, он горевал о Дейве Бойле, желая, чтоб многое в его жизни было иначе. Но больше всего он желал ему покоя. Больше всего надеялся, что Дейв, где бы он ни был сейчас, обрел наконец покой, хотя бы немножко.