Стихотворения Демьян Бедный Классики и современники В книгу включены наиболее популярные произведения советского поэта-классика Демьяна Бедного (1883–1945) — стихотворения, басни, песни, эпиграммы, а также отрывки из повести «Про землю, про волю, про рабочую долю». Демьян Бедный. Стихотворения Боевой запевала рабочего класса Ефим Алексеевич Придворов — таково подлинное имя поэта — родился в 1883 году на Херсонщине, в деревне Губовке, в семье крестьянина-бедняка. Детство его было неуютным, полным невзгод и лишений. С трех до семи лет он жил в Елисаветграде, где его отец служил сторожем при духовном училище. Размещались они вдвоем в подвальной каморке, жили на скудное отцовское жалованье. Мать появлялась у них редкими временами, и чем реже эти времена случались, тем это было для мальчика спокойней и лучше, потому что она была женщиной неуравновешенной, обращалась с сыном жестоко и грубо, и он ее не любил. Когда с семи лет он снова попал в деревню, воспитывался он фактически у деда Софрона, удивительно душевного старика, оставившего в его памяти добрый, несмываемый след. Из жалкой деревенской юдоли будущий поэт попадает в казарменную обстановку киевской военно-фельдшерской школы, заканчивает ее и некоторое время работает фельдшером в елисаветградских казармах. Но очень рано пробудившаяся страсть к книге, интерес к литературе не оставляют Придворова. Он много и упорно занимается самообразованием и уже на двадцать втором году жизни, сдав экстерном за гимназический курс, становится студентом историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета. Это было в 1904 году, накануне первой русской революции. В годы университетской учебы, в обстановке, когда в стенах «храма науки» на Васильевском острове все кипело сходками, манифестациями, демонстрациями, шел сложный процесс формирования и становления личности будущего поэта. В своей биографии Д.Бедный писал: «После четырех лет новой жизни, новых встреч и новых впечатлений, после ошеломительной для меня революции 1905–1906 годов и еще более ошеломительной реакции последующих лет я растерял все, на чем зиждилось мое обывательски-благонамеренное настроение». В 1909 году в журнале «Русское богатство», редактируемом В.Г.Короленко, появляется новое литературное имя — Е.Придворов. Но и стихи, подписанные этим именем, и дружба с ветераном народнической поэзии П.Ф.Якубовичем-Мельшиным были лишь коротеньким перепутьем на жизненном и творческом пути поэта. «…В 1911 году я стал печататься в большевистской — славной памяти — „Звезде“, — сообщал он в своей автобиографии. — Мои перепутья сходились к одной дороге. Идейная сумятица кончилась. В начале 1912 года я был уже Демьяном Бедным…» В том же году, 5 мая по новому стилю, у петербургского пролетариата появилась новая газета «Правда» — набатный колокол переходящего в наступление рабочего класса и его ленинской большевистской партии. В правом нижнем углу первой страницы первого номера газеты за подписью «Е.Придворов» было напечатано стихотворение, начинавшееся словами: Полна страданий наших чаша, Слились в одно и кровь и пот. Но не угасла слава наша: Она растет, она растет! Сотрудничеством в «Правде» определяется жизненная судьба поэта-большевика. Одно за другим печатает он в газете, преследуемой, конфискуемой, чуть ли не каждую неделю меняющей название, свои стихи, эпиграммы, фельетоны и особенно ядовитые в своих хитрых, но прозрачных иносказаниях басни. Имя персонажа одного из первых, появившихся еще в «Звезде» стихотворений Придворова «О Демьяне Бедном, мужике вредном» (1909) становится навсегда его литературным именем. Под этим именем публикуются на страницах большевистских газет произведения славного запевалы рабочего класса. Под этим именем он делается известным и любимым и на рабочих окраинах российских городов, и в кривобоких бедняцких избушках российских деревень. Это имя с ненавистью произносят враги трудового народа. И в молодости, и в зрелости, и в последние годы жизни Демьян Бедный, обозревая широкое поле боя против многочисленных врагов трудового народа, с гордостью мог бы сказать о себе словами своего славного предшественника, поэта — революционного демократа Н.А.Некрасова: …Он ловит звуки одобренья Не в сладком ропоте хвалы, А в диких криках озлобленья. Этими дикими криками озлобленья встречали стихи и басни Демьяна Бедного и господа фабриканты и банкиры, и господа помещики и их прихвостни, становые и исправники, и лакеи капитализма эсеры и меньшевики, и битые белогвардейские генералы, и сопротивляющиеся коллективизации кулаки, и всяческие отбросы нового общества — бюрократы, взяточники, лихоимцы, стяжатели… Им рвал барабанные перепонки набатный гражданский стих Демьяна. Им вытягивала жилы его ядовитая, беспощадная сатира. Их выводила из равновесия его бескомпромиссная преданность Ленину, партии, делу социализма. Демьян Бедный выступил на литературном поприще тогда, когда после поражения первой русской революции довольно широкий слой буржуазной интеллигенции и интеллигентских попутчиков рабочего класса стал быстро терять свою розовую окраску, когда мутная волна ренегатства породила капитулянтский сборник «Вехи». Это было время идейных шатаний и упадничества. Время, когда в угоду реакции извращались классики, когда буржуазия, изверившись во всем, что питало святые гражданские традиции творчества великих русских писателей XIX и начала XX века, пыталась оторвать искусство и литературу от «прозы жизни», замкнуть их в эстетскую «башню из слоновой кости». Надо было обладать недюжинной исторической прозорливостью и трудной жизненной судьбой выходца из бедняцких слоев крестьянства, чтобы в этой сумятице идей и чувств избрать себе правильную дорогу. Молодой интеллигент из народа Ефим Придворов острым классовым чутьем распознал направление движения истории, миновал опасные повороты и вышел уже пролетарским революционным поэтом, Демьяном Бедным, замеченным и поощренным великим вождем революции Владимиром Ильичем Лениным, на трудную, но прямую дорогу революционной борьбы. * * * Литературное наследие Демьяна Бедного наглядно показывает, как плодотворно отразилось на развитии сильного и самобытного таланта поэта это непосредственное участие в революционной деятельности. Демьян Бедный и Владимир Маяковский очень разные поэты. Двадцатилетний труд Маяковского в поэзии — это путь неустанных, систематических поисков новых слов для выражения нового содержания, ослепительно нового времени. Недаром Маяковский писал: Поэзия — та же добыча радия. В грамм добыча, в год труды. Изводишь, единого слова ради, Тысячи тонн словесной руды. В своем смелом поиске Маяковский делал ошеломительные находки. Демьян Бедный как стихотворец, на первый неискушенный взгляд, традиционен, привержен к обкатанной многими форме, ритму, интонации стиха. Но это только поверхностное и обманчивое впечатление. Как и его предшественник и учитель Некрасов, Демьян Бедный — смелый и вечно ищущий новатор. Традиционные формы он наполняет новым, кипучим и острым содержанием эпохи. И это новое содержание неизбежно обновляет старую форму, позволяет поэзии выполнять дотоле неведомые ей задачи огромной важности. Стремясь к основному — сделать произведение понятным, доходчивым для любого читателя (а читатель из народа перед революцией и в первые пореволюционные годы был очень часто культурно отсталый, полуграмотный), Демьян Бедный, помимо излюбленной им басни, пользовался и такими легко доступными для восприятия жанрами, как частушка, народная песня, сказка, легенда (все эти жанры мастерски сочетаются, например, в повести «Про землю, про волю, про рабочую долю»), как стихи, построенные на комическом эффекте смешения разноязыких лексических струй («Манифест барона фон Врангеля»). Предельная ясность и простота формы, политическая актуальность и острота тематики делали стихи Д.Бедного любимыми народом; поэт оказывался советчиком и наставником и рабочего, идущего навстречу революции, и батрака, прозревающего для классовой борьбы, и бедняка, научающегося различать врага в помещике и кулаке, и красноармейца, поднимающегося на защиту завоеваний революции, и «среднего» деревенского и городского жителя, преодолевающего религиозные и бытовые предрассудки, переходящего грань от «моего» к «нашему». В этом прежде всего огромная сила поэзии Демьяна Бедного и источник его непреходящих заслуг перед революцией. Владимир Ильич Ленин, по свидетельству многих современников, любил творчество Демьяна Бедного, высоко ценил его как поэта, как пропагандиста большевистских идей. Но когда я нахожу в воспоминаниях Максима Горького ленинское замечание о том, что Демьян Бедный «идет за читателем, а надо быть немножко впереди»[1 - Горький М. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 17. М., Гослитиздат, с. 45.], мне кажется, что Ленин тонко подметил в его поэзии как некоторую, все более ощутимую с годами «застылость» формы, постоянное обращение к одним и тем же поэтическим приемам, так иногда и несколько упрощенный, «лобовой» подход к разработке актуальной тематики. Это особенно резко бросается в глаза нынешнему читателю, умудренному огромным революционным опытом и стоящему на неизмеримо более высоком уровне культурного развития, нежели дореволюционный читатель Демьянова стиха и читатель первых послеоктябрьских лет. И при всем том тысячу раз был прав Демьян Бедный, когда с трибуны Первого съезда советских писателей говорил о себе: «Большинство того, что собрано в моих… томах, — это — разного калибра застывшие осколки, которые когда-то были разрывным снарядом. Осколки застыли, заржавели, может быть, но они честно сделали свое революционное дело и имеют право рассчитывать на революционное уважение. Если не все, то часть их попадет — не в архив, а в революционно-художественный музей, и не для того, чтобы ими любовались, а чтобы их изучали, как и из чего они делались, в чем заключалось мастерство изготовления агитационного снаряда»[2 - Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. М., ГИХЛ, 1934, с. 558–559.]. Время, прошедшее со дня смерти поэта, — достаточно значительный срок для того, чтобы созданное им проверить и оценить. Конечно, из огромного количества произведений Демьяна Бедного не все сохраняет сейчас свою прежнюю значимость. Те стихи на частные темы революционной действительности, в которых поэту не удалось подняться на высоту широкого художественного обобщения, остались просто интересными свидетельствами времени, ценным материалом для историка эпохи. Но лучшие произведения Д. Бедного, где во всем блеске сияет его талант, где сильная революционная мысль и горячее чувство современника замечательных событий нашли достойное их выражение в художественном образе, — такие произведения по-прежнему живут и волнуют наши сердца, сохраняют свою силу и действенность испытанного боевого оружия. * * * Лучшее из написанного Демьяном Бедным за три с лишним десятилетия его творческой деятельности с огромной полнотой запечатлело борьбу трудового народа нашей страны за власть Советов, за социализм. Как в зеркале, ярко и выпукло отражен в этих произведениях весь калейдоскоп событий общественно-политической жизни и революционной борьбы на подступах к Октябрьской революции, победа трудящихся в Октябре, героическая борьба народа, защищавшего революцию в годы гражданской войны, и все последующие этапы строительства социализма, вплоть до победоносной войны против немецко-фашистских захватчиков. Листая страницу за страницей тома стихов Демьяна Бедного, мы, современники великой эпохи, как бы заново переживаем большие и малые события прожитых нами лет. Вот далекий 1912 год — год Ленского расстрела, год высокого подъема новой волны революционной энергии рабочего класса России. Обманывая бдительность царских цензоров, Демьян Бедный в басне «Поют», прикрываясь «невинным» эпиграфом о распространении среди рабочих певческих, хоровых обществ, рассказывал читателю и о росте революционного настроения масс, и о вызванной этим тревоге хозяев: …Ты не заметила: рабочие… поют! Поют с недавних пор, идя домой с работы. Так эти песни мне покою не дают! Попробовал певцов приструнить я построже, — Так нет, спокойны все: ни криков, ни угроз. Но стоит им запеть, как весь я настороже! И слов не разберешь, а жутко… И по коже. Поверишь ли, дерет мороз! В той же форме басни в 1914 году, после начала первой мировой войны, когда многие поэты были охвачены ура-патриотическим ражем, Демьян Бедный пишет антивоенное стихотворение «Пушка и соха». Сжато, выразительно передав разговор наглой, самодовольной пушки со скромной труженицей сохой, поэт заканчивает басню сентенцией, выражающей его личные, фронтовые раздумья, его отношения к мировой бойне: На ниве брошенной, среди камней и терний, Не прерывая борозды, Друзья, работайте от утренней звезды — И до вечерней! Ваш мирный подвиг свят, и нет его безмерней. Под грохот пушечный, в бою, в огне, в аду Я думаю о вас, чей путь простерся в вечность. Привет мой пахарям, борцам за человечность! Привет мой мирному — культурному труду! Проходят годы. Совершается Великая Октябрьская революция. С первых дней возобновления «Правды» — Демьян Бедный на боевом посту поэта-воина, поэта-большевика. Меткими, бьющими без промаха словами он клеймит врагов революции, лжедрузей рабочего класса и трудового крестьянства — эсеров и меньшевиков, будит революционное сознание рабочих, крестьян, солдат набатом своей пламенной публицистической лирики. Когда после Октября враги революции навязали трудовому народу изнурительную гражданскую войну, гневно и призывно зазвучал голос «кавалериста слова» Демьяна Бедного: Еще не все сломили мы преграды, Еще гадать нам рано о конце. Со всех сторон теснят нас злые гады. Товарищи, мы — в огненном кольце! С этими, полными боевого пафоса строками, написанными к первому послеоктябрьскому Первомаю в 1918 году, почти через четверть века, в первые, особенно суровые месяцы Великой Отечественной войны, будут перекликаться слова, исторгнутые из сердца поэта — ветерана революционных боев: Пусть приняла борьба опасный оборот, Пусть немцы тешатся фашистскою химерой Мы отразим врагов. Я верю в свой народ Несокрушимою тысячелетней верой. И в 1941 году, как в далеком 1918-м, голос Демьяна Бедного звучит молодо и призывно, как рожок горниста, скликающий бойцов для атаки. * * * Поэтическое наследие Демьяна Бедного олицетворяет преемственность нашей революционной поэзии от ее великих предшественников. Когда псевдоноваторы из числа футуристов и пролеткультовцев требовали «сбросить Пушкина с парохода современности» и «сжечь Рафаэля», Демьян Бедный писал в предисловии к пушкинской «Гавриилиаде»: Да, Пушкин — наш! Наш добрый светлый гений! И я ль его минувшим укорю? Он не стоял еще… за «власть Советов», Но… к ней прошел он некую ступень. В его лучах лучи других поэтов — Случайная и трепетная тень. От Пушкина Демьян Бедный перенял взрывчатую энергию публицистического стиха, разящую силу его эпиграммы. Омолодилась, засверкала новыми красками и оттенками под пером Демьяна Бедного великолепная басенная традиция И.А.Крылова. Творчество Демьяна Бедного несет на себе выразительные знаки плодотворного влияния поэтов — революционных демократов Н.А.Некрасова и Т.Г.Шевченко. У них он учился, в числе прочего, непревзойденному мастерству использования богатейших источников устного народного творчества. Нет, пожалуй, в русской поэзии такого вида и жанра, к которому бы, исходя из особенностей темы и материала, не прибегал Демьян Бедный. Конечно, его главным, любимым жанром была басня. Она помогала в дореволюционные годы прятать от «недреманного ока» царских цензоров крамольные мысли, помогала разговаривать «по душам» и с сознательными рабочими-революционерами, и с только что пришедшими из деревни сезонниками — вчерашними батраками. Мы знаем Демьяна Бедного не только как баснописца, но и как автора больших поэтических- форм: стихотворных повестей, легенд, эпических и лирико-публицистических поэм, таких, например, как «Главная Улица» с ее поразительным лаконизмом, чеканным ритмом, высоким революционным накалом каждого образа, каждого слова. Мы знаем Демьяна Бедного — мастера стихотворного фельетона, броской, разящей эпиграммы, стихов малой формы и необыкновенной емкости. Мне с детства запали в память вычитанные на страницах дореволюционной «Правды» четыре строки, рассказывающие о гибельном труде рабочих химических предприятий и о полицейской расправе над ними: На фабрике — отрава. На улице — расправа. И там свинец, и тут свинец… Один конец! Таков Демьян Бедный — трибун и поэт. Но в его богатой поэтической палитре были и краски, способные передавать самые тонкие чувства, самые глубинные движения души. Демьян становился нежным лириком, когда обращался к образу Владимира Ильича Ленина, создавал такие прекрасные стихи, как «Снежинки», «Никто не знал…». Глубоким лиризмом отмечено его лирическое стихотворение «Весенний благостный покой…», относящееся к последним годам жизни, или написанная в конце гражданской войны «Печаль»: Не избалован я судьбою. Жизнь жестоко меня трясла. Все ж не умножил я собою Печальных нытиков числа. Но — полустанок захолустный… Гадалки эти… ложь и тьма… Красноармеец этот грустный Все у меня нейдет с ума! Дождем осенним плачут окна. Дрожит расхлябанный вагон. Свинцово-серых туч волокна Застлали серый небосклон. Сквозь тучи солнце светит скудно. Уходит лес в глухую даль. И так на этот раз мне трудно Укрыть от всех мою печаль! А укрывать эту печаль, бороться с минутной слабостью, не умножая в трудное для страны время «нытиков числа», Д. Бедный считал обязательным для себя, бойца и глашатая революции. * * * Славная традиция боевого партийного запевалы оплодотворяла и оплодотворяет творчество лучшей части русских и национальных поэтов Советского Союза. И при жизни Демьян Бедный не был одинок в поэтическом строю. По-иному, но столь же горячо и самозабвенно служил великому революционному делу современник Демьяна Владимир Маяковский. Еще в дооктябрьской «Правде» вокруг Демьяна Бедного шумела молодая поросль пролетарских революционных поэтов. Прямая родня Демьяна Бедного — зачинатели белорусской поэзии, народные поэты Янка Купала и Якуб Колас. Одновременно с Демьяном Бедным, несомненно испытывая его влияние, писал свои басни талантливый народный сатирик-аварец Гамзат Цадаса. Многое роднило с творчеством Демьяна Бедного таких народных поэтов, как лезгин Сулейман Стальский или казах Джамбул Джабаев. Сам Демьян называл своим соратником первого комсомольского поэта Александра Безыменского. Не могли не испытать плодотворного влияния революционной музы Демьяна такие крупные наши поэты, как Александр Твардовский, Михаил Исаковский, как известный поэт-песенник Василий Лебедев-Кумач. Вдохновенный пример Демьяна Бедного, который всю свою жизнь литератора провел в общении с народом, разъезжая по фронтам гражданской войны и по созидательному фронту первых пятилеток, окрылял лучшую часть советских писателей. В годы строительства первых гигантов индустрии и электрификации, борьбы за коллективизацию деревни сотни советских поэтов и прозаиков по примеру Демьяна Бедного работали в литературных бригадах на головных стройках пятилеток и в политотделах МТС. Во время Великой Отечественной войны, с первых ее дней и до победного завершения сражений, свыше тысячи представителей многонациональной советской литературы находились в рядах действующей армии, а вся литература на фронте и в тылу свято выполняла свой патриотический долг. Перо литератора было в те годы в полном смысле слова приравнено к штыку воина — защитника родины. Творчество Демьяна Бедного и его биография воплощают в себе все, что мы вкладываем в понятие партийности и литературы, ее народности, ее революционной боевитости, служат примером неразрывной связи литературы с жизнью народа, яркого, талантливого отклика на самые животрепещущие темы современности. Всю свою творческую жизнь Демьян Бедный был поэтом-ленинцем. Вместе со всем советским народом он встретил тяжелейшие испытания Великой Отечественной войны, и голос его продолжал звучать до самой победы. В своей автоэпитафии, написанной незадолго до смерти, Демьян Бедный сказал о себе: Не плачьте обо мне, простершемся в гробу, Я долг исполнил свой, и смерть я встретил бодро. Я за родной народ с врагами вел борьбу, Я с ним делил его геройскую судьбу, Трудяся вместе с ним и в непогодь и в вёдро. Истинные поэты не умирают. Предлагаемый вниманию читателя поэтический сборник сочинений боевого запевалы рабочего класса, куда вошло лучшее из написанного Демьяном Бедным, убедительнейшее доказательство этому. Алексей Сурков Стихотворения. 1909—1914 О Демьяне Бедном, мужике вредном Поемный низ порос крапивою; Где выше, суше — сплошь бурьян. Пропало все! Как ночь, над нивою Стоит Демьян. В хозяйстве тож из рук все валится: Здесь — недохватка, там — изъян… Ревут детишки, мать печалится… Ох, брат Демьян! Строчит урядник донесение: «Так што нееловских селян, Ваш-бродь, на сходе в воскресение Мутил Демьян: Мол, не возьмем — само не свалится, — Один конец, мол, для крестьян. Над мужиками черт ли сжалится…» Так, так, Демьян! Сам становой примчал в Неелово, Рвал и метал: «Где? Кто смутьян? Сгною… Сведу со света белого!» Ох, брат Демьян! «Мутить народ? Вперед закается!.. Связать его! Отправить в стан!.. Узнаешь там, что полагается!» Ась, брат Демьян? Стал барин чваниться, куражиться: «Мужик! Хамье! Злодей! Буян!» Буян!.. Аль не стерпеть, отважиться? Ну ж, брат Демьян!.. 1909 Бывает час: тоска щемящая Мысль изреченная есть ложь.      Тютчев Бывает час: тоска щемящая Сжимает сердце… Мозг — в жару… Скорбит душа… Рука дрожащая Невольно тянется к перу… Все то, над чем в часы томления Изнемогала голова, Пройдя горнило вдохновения, Преображается в слова. Исполненный красы пленительной, И буйной мощи, и огня, Певучих слов поток стремительный Переливается, звеня. Как поле, рдеющее маками, Как в блеске утреннем река, Сверкает огненными знаками Моя неровная строка. Звенит ее напев рыдающий, Гремит призывно-гневный клич. И беспощаден взмах карающий Руки, поднявшей грозный бич. Но — угасает вдохновение, Слабеет сердца тетива: Смирив нестройных дум волнение. Вступает трезвый ум в права, Сомненье точит жала острые, Души не радует ничто. Впиваясь взором в строки пестрые, Я говорю: не то, не то… И, убедись в тоске мучительной, Косноязычие кляня, Что нет в строке моей медлительной Ни мощи буйной, опьянительной. Ни гордой страсти, ни огня, Что мой напев — напев заученный, Что слово новое — старо, Я — обессиленный, измученный, Бросаю в бешенстве перо! 1909 Чудных три песни нашел Чудных три песни нашел я в книге родного поэта. Над колыбелью моею первая песенка пета. Над колыбелью моею пела ее мне родная, Частые слезы роняя, долю свою проклиная. Слышали песню вторую тюремные низкие своды. Пел эту песню не раз я в мои безотрадные годы. Пел и цепями гремел я и плакал в тоске безысходной, Жаркой щекой припадая к железу решетки холодной. Гордое сердце вещует: скоро конец лихолетью. Дрогнет суровый палач мой, песню услышавши третью. Ветер споет ее буйный в порыве могучем и смелом Над коченеющим в петле моим опозоренным телом. Песни я той не услышу, зарытый во рву до рассвета. — Каждый найти ее может в пламенной книге поэта! 1910 Сонет В родных полях вечерний тихий звон. Я так любил ему внимать когда-то В час, как лучи весеннего заката Позолотят далекий небосклон. Милей теперь мне гулкий рев, и стон, И мощный зов тревожного набата: Как трубный звук в опасный бой — солдата, Зовет меня на гордый подвиг он. Средь суеты, средь пошлости вседневной Я жду, когда, как приговор судьбы, Как вешний гром — торжественный и гневный, В возмездья час, в час роковой борьбы, Над родиной истерзанной и бедной Раскатится набата голос медный. 1911 Тщетно рвется мысль Тщетно рвется мысль из рокового круга. В непроглядной тьме смешались все пути: Тайного врага не отличить от друга… И стоять нельзя, и некуда идти… Здесь — навис обрыв, а там — развалин груда; Здесь — зияет ров, а там — торчит стена. В стане вражьих сил — ликующий Иуда: Страшный торг свершен, и кровь оценена. Братья, песнь моя повита злой печалью, Братья, голос мой — души скорбящей стон, — В жуткой тишине над беспросветной далью, Ободряя вас, пусть пронесется он. Братья, не страшна ни злоба, ни измена. Если в вас огонь отваги не потух: Тот непобедим и не узнает плена, Чей в тяжелый час не дрогнул гордый дух. 1911 «Молчи!» Порой мне кажется, что я схожу с ума, Что разорвется грудь от непосильной муки. Томлюсь в тоске, ломаю гневно руки, Скорблю, но скорбь моя — нема! Сегодня, как вчера, — одни и те же вести: Насилий новых ряд, а всех — уже не счесть! Врагом, ликующим в порыве дикой мести, Все попрано — закон, свобода, совесть, честь! Ты хочешь закричать: «Довольно же, довольно! Остановитесь же, злодеи, палачи!» Но кто-то горло сжал тебе и давит больно: «Молчи!» 1912 Ночной порой Ночной порой, когда луна Взойдет над темными лесами, Внимай: родная сторона Полна живыми голосами. Но, зачарованный волной Ночных напевов и созвучий, Прильни к груди земли родной, Услышишь ты с тоскою жгучей: Среди лесов, среди степей, Под небом хмурым и холодным, Не умолкает звон цепей В ответ стенаниям народным. 1912 * * * По просьбе обер-прокурора, Дабы накинуть удила На беглеца Илиодора, Шпиков испытанная свора Командирована была. Шпики ворчали: «Ну, дела! Почесть, привыкли не к тому мы! Гранить панель, торчать у Думы, Травить эсдека иль жида — Наш долг святой, — а тут беда: Паломник, мол, и все такое. Паломник в холе и покое В палатах вон каких сидит! А „не найти“ его — влетит, „Найти“ — влетит, пожалуй, вдвое!» 1912 Кукушка Кукушка, Хвастливая болтушка, Однажды, сидя на суку, Перед собранием кукушечьим болтала О чем попало. Что ни взбрело в башку. Сначала то да се, по общему примеру: Врала да знала меру. Но под конец — поди ж ты! — соврала, Что видела орла. «Орла! Ведь выпадет же случай! — Кукушки все тут в крик наперебой. — Скажи ж скорей, каков орел собой? Чать, туча тучей?!» «Ну, это — как кому, — хвастуньи был ответ, — Особого в орле, пожалуй, мало. По мне, так ничего в нем нет. Чего бы нам недоставало: Те ж когти, клюв и хвост. Почти такой же рост, Подобно нам, весь сер — и крылья и макушка… Короче говоря, Чтоб слов не тратить зря: Орел — не более, как крупная кукушка!» * * * Так, оскорбляя прах бойца и гражданина, Лгун некий пробовал на днях морочить свет, Что, дескать, обсудить — так выйдет все едино. И разницы, мол, нет: Что Герцен — что кадет. 1912 Звезда Почти каждый номер газеты «Звезда» конфискуется.      Земная хроника Ученым Энебо открыта близ созвездия Близнецов новая звезда.      Небесная хроника Куда ни кинь, везде беда! Прикосновенно стало небо! Узнав, что некиим Энебо Открыта новая звезда, Вскипело грозное начальство: «Еще Звезда! Ведь вот нахальство! Ну что ж тут долго толковать? Конфисковать!!» 1912 «Трибун» Трибуна славного, любимца муз и граций. Раз некий юноша спросил: «Скажи, Маклаций, Что значит этот сон? Ты с некоторых пор Такими стал не брезговать речами, Что вчуже пожимать приходится плечами! Недавно вынес суд строжайший приговор Лихому вору. Ты ж, не устыдясь позора, Так на суде стоял за вора. Как будто сам ты вор? Беру другой пример — совсем не для эффекта: Известный взяточник-префект влетел под суд, А ты уж тут как тут, Готовый вызволить преступного префекта. Не ты ль в защитники был позван богачом, Чью знают все звериную натуру. Кто, на врага напав из-за угла, всю шкуру Содрал с него бичом? Ты с этим палачом Предстал перед судом, хваля и обеляя, Сам знаешь, негодяя! А между тем забыт тобой твой долг прямой — Быть люду бедному защитой! Ответь же, ритор знаменитый, Скажи по совести и не кривя душой: Кто для тебя всего дороже, Почтивший ли тебя доверием народ Иль всякий темный сброд, Пред коим честный люд быть должен настороже?» И юноше ответствовал трибун, Любимец муз и граций, Маклаций: «Хотя ты очень юн, Рассудка у тебя, пожалуй, все же хватит Понять — да и дурак поймет! — Что всех дороже тот, Кто всех дороже платит». 1912 Хозяин и батрак Государственный совет постановил увеличить до 15 часов рабочий день приказчиков и лишить их праздничного отдыха.      Из газет Над мужиком, над Еремеем, В деревне первым богатеем, Стряслась беда: Батрак от рук отбился, Батрак Фома, кем Еремей всегда Хвалился. Врага бы лютого так поносить не след, Как наш Фома Ерему: «Людоед! Чай, вдосталь ты с меня повыжал соку, Так будет! Больше мне невмочь Работать на тебя и день и ночь Без сроку. Пусть нет в тебе на грош перед людьми стыда, Так побоялся б ты хоть бога. Смотри — ведь праздник у порога, А у тебя я праздновал когда? Ты так с работой навалился, Что впору б дух лишь перевесть. За недосугом я, почесть, Год в церковь не ходил и богу не молился!» На батрака Ерема обозлился: «Пустые все твои слова! Нанес ты, дурья голова. Большую гору Вздору. Никак, довесть меня ты хочешь до разору? Какие праздники ты выдумал, Фома? Бес праздности тобой, видать, качает. Смекай — коль не сошел еще совсем с ума: Кто любит праздновать, тот не добром кончает. Ты чем язвишь меня — я на тебя дивлюсь: „Год богу не молюсь!“ А не подумал, Каин, Что за тебя помолится хозяин?!» 1912 Лена 4 апреля 1912 года Ленский расстрел рабочих. Жена кормильца-мужа ждет, Прижав к груди малюток-деток. — Не жди, не жди, он не придет: Удар предательский был меток. Он пал, но пал он не один: Со скорбным, помертвелым взглядом Твой старший, твой любимый сын Упал с отцом убитым рядом. Семья друзей вкруг них лежит, — Зловещий холм на поле талом! И кровь горячая бежит Из тяжких ран потоком алым. А солнце вешнее блестит! И бог злодейства не осудит! — О братья! Проклят, проклят будет, Кто этот страшный день забудет, Кто эту кровь врагу простит! 1912 Гуманность С.-Петербургское общество призрения животных сообщило Пермской городской управе, что вешать бродячих собак — не гуманно. Удобнее пользоваться специальным удушливым газом.      Из газет «Барбос!» — «Трезор!» «Ты что же смотришь истуканом?» «Собачник, вижу я, бежит сюда с арканом!» «Шмыгнем-ка под забор!» Шмыгнули, Улепетнули На чей-то задний двор И продолжают разговор: «Слыхал, Барбос, ты новость эту? Намедни в мусоре я выудил газету, Так в ней прочел я: дан по городам приказ, Что вешать, мол, собак бродячих… не гуманно… А дальше… как-то так… туманно: Удушливый удобней, дескать, газ…» «Туман — в твоей башке!.. Однако же как странно! — Ворчит в ответ Барбос Трезору. — Ты, чай, слыхал про Лисий Нос? Не дай господь попасть туда в ночную пору! И все же это — пустяки: Хоть я учен на медяки, Газетки ведь и я читаю между прочим, — Так слушай: у людей — какую богачи На Ленских приисках пустили кровь рабочим! Вот тут гуманность-то людскую и сличи: Без виселиц, без газу, А живота лишить сумели город сразу!» * * * Барбосу выводов подсказывать не будем. Сказать по совести, не знаю я и сам, Кому завидовать кто должен: люди — псам Иль псы-бродяги — людям? 1912 Притон Дошел до станового слух: В селе Голодном — вольный дух: У двух помещиков потрава! И вот — с несчастною, покорною толпой Кровавая учинена расправа. Понесся по селу и плач, и стон, и вой… Знал озверевший становой, Что отличиться — случай редок, Так лил он кровь крестьянскую рекой. Что ж оказалось напоследок? Слух о потраве был пустой: От мужиков нигде потравы никакой. «Ах, черт! Дела на слабом грунте! Не избежать плохой молвы!» Но, не теряя головы, Злодей строчит доклад об усмиренном бунте. Меж тем, очнувшися от бойни, мужики На тайном сходе у реки Постановили: быть Афоне За дело общее в столице ходоком, Пред Думой хлопотать, — узнать, в каком законе Дозволено все то, что ноне Лихие вороги творят над мужиком? Уехал наш ходок и через две недели Привозит весть. Не дали мужики Афоне с возу слезть, Со всех сторон насели: «Был в Думе?» — «Был». «Ну, что?» «Да то: Судились овцы с волком…» «Эй, не томи!.. Скорее толком Все говори, — кричит Егор, — Нашел на извергов управу?» «Не торопись ты… Больно скор… Мы казнены и впрямь совсем не за потраву. Шел в Думе крепкий спор Про наше — слышали? — про наше изуверство! Но всех лютей чернил нас некий старичок… По виду так… сморчок… А вот — поди ж, ответ держал за министерство: „Потравы не было. Да дело не в траве: У мужика всегда потрава в голове“. Так, дескать, господа нас малость постращали, Чтоб мы-де знали: Крепка еще на нас узда! А кровь… Так не впервой у нас ее пущали… Что, дескать, было так и будет повсегда!» «Ай, горе наше! Ай, беда! Ни совести в тебе, скотина, ни стыда! — Тут с кулаками все к Афоне. — Ты ж в Думу послан был, а ты попал куда? Ведь ты же был, никак, балда, В разбойничьем притоне!» 1912 * * * Святая истина была в словах толпы: Ведь в Думе кто сидел? Помещики, попы. А с мужиком у них была какая спайка? Крест да нагайка! 1918 * * * Полна страданий наших чаша, Слились в одно и кровь и пот. Но не угасла сила наша: Она растет, она растет! Кошмарный сон — былые беды, В лучах зари — грядущий бой. Бойцы в предчувствии победы Кипят отвагой молодой. Пускай шипит слепая злоба, Пускай грозит коварный враг, Друзья, мы станем все до гроба За правду — наш победный стяг! 1912 Порода У барыни одной Был пес породы странной С какой-то кличкой иностранной. Был он для барыни равно что сын родной: День каждый собственной рукой Она его ласкает, чешет, гладит, — Обмывши розовой водой, И пудрит и помадит. А если пес нагадит — Приставлен был смотреть и убирать за ним Мужик Аким. Но под конец такое дело Акиму надоело. «Тьфу, говорит, уйду я к господам другим! Без ропота, свободно Труд каторжный снесу. Готов служить кому угодно, Хоть дьяволу, но только бы не псу!» Так порешив на этом твердо, Оставшись как-то с псом наедине, Аким к нему: «Скажи ты мне, Собачья морда, С чего ты нос дерешь так гордо? Ума не приложу: За что я псу служу? За что почет тебе, такому-то уроду?!» «За что? — ответил пес, скрывая в сердце злость. За то, что ты — мужичья кость, И должен чтить мою высокую породу!» * * * Забыл Аким: «По роду и удел!» Так ведь Аким — простонародье. Но если я какого пса задел, Простите, ваше благородье! 1912 Сынок Помещик прогорел, не свесть конца с концом, Так роща у него взята с торгов купцом. Читателям из тех, что позлословить рады, Я сам скажу: купчина груб, И рощу он купил совсем не для прохлады, А — дело ясное — на сруб. Все это так, чего уж проще! Однако ж наш купец, бродя с сынком по роще, Был опьянен ее красой. Забыл сказать — то было вешним утром, Когда, обрызгана душистою росой, Сверкала роща перламутром. «Не роща — божья благодать! Поди ж ты! Целый рай купил за грош на торге! Уж рощу я срублю, — орет купец в восторге, — Не раньше осени, как станет увядать!» Но тут мечты отца нарушил сын-мальчонок: «Ай, тятенька, гляди: раздавленный галчонок!» «И впрямь!.. Ребята, знать, повадились сюда. Нет хуже гибели для птиц, чем в эту пору! Да ты пошто ревешь? Какая те беда?» «Ой, тятенька! Никак, ни одного гнезда Мне не осталось… для разору!» * * * Что скажешь о сынке таком? Он жадность тятькину — в количестве сугубом, Видать, усвоил с молоком, Был тятька — кулаком. Сын будет — душегубом! 1912 Гости В участке выяснилось, что задержанный помощником пристава у Художественной типографии легковой извозчик и несколько заступившихся за него неизвестных лиц — все агенты охранного отделения. Приятель мне сказал: «Демьян, голубчик мой, Не вышла бы с тобой вдруг басня наизнанку: Из типографии поедешь ты домой, А попадешь — в охранку!» Ответил другу я: «Спасибо и на том! Скажу без лишней злости: Приятней самому быть приглашенным в гости, Чем ждать к себе гостей „приятных“ в дом». 1912 Правдолюб «В таком-то вот селе, в таком-то вот приходе», — Так начинают все, да нам — не образец. Начнем: в одном селе был староста-подлец, Ну, скажем, не подлец, так что-то в этом роде. Стонали мужики: «Ахти, как сбыть беду?» Да староста-хитрец с начальством был в ладу, Так потому, когда он начинал на сходе Держать себя подобно воеводе, Сражаться с иродом таким Боялись все. Но только не Аким: Уж подлинно, едва ли Где был еще другой подобный правдолюб! Лишь попадись ему злодей какой на зуб, Так поминай как звали! Ни перед кем, дрожа, не опускал он глаз, А старосте-плуту на сходе каждый раз Такую резал правду-матку, Что тот от бешенства рычал и рвался в схватку, Но приходилося смирять горячий нрав: Аким всегда был прав, И вся толпа в одно с Акимом голосила. Да что? Не в правде сила! В конце концов нашел наш староста исход: «Быть правде без поблажки!» Так всякий раз теперь Аким глядит на сход… Из каталажки. 1912 Метаморфоза Играй, моя гармошка. Играй, играй, играй! Прославился Тимошка На весь на русский край. «Тимошка!» — «Честь имеем!» «Ты — парень с головой. Был Маркову лакеем, Так будешь — становой!» То слыша, бабка Фекла Вздохнула: «Как нам быть? Вставлял Тимошка стекла, А нынче — будет бить!» 1912 Лицедеи Недавно случай был с Барбосом: Томила пса жара. Так средь двора Клевал он носом. А не заснуть никак! Усевшись на тыну. Сорока-стрекотуха Мешала сну. «Ой, натрещала ухо… И принесло же сатану! Чай, больше места нет?.. Послушай-ка, болтуха Уж ты б… таё… Недалеко до лесу… Летела б ты, ей-богу, к бесу!» Сорока же — свое: То сядет, то привскочит, Слюною глазки мочит, Псу жалобно стрекочет: «Голубчик, не озорь! Ведь у меня, гляди, какая хворь: Я так измаялась, устала, — Пить-есть почти что перестала, — Вся измытарилась и сердцем и душой, Скорбя о братии меньшой! И ко всему щеку раздуло… вспухли губы… Ох, смертушка! Нет сил терпеть зубную боль!» «Щека и губы… Тьфу! — рычит Барбос. — Позволь, Трещотка чертова, кому бы Врала ты, да не мне. Где ж видано, в какой стране, — Уж разве что во сне, — Чтоб у сороки были… зубы?!» * * * Урок вам нужен? Вот урок: Встречаются меж нас нередко лицедеи: Высокие слова, высокие идеи, — Нет подвигов, но будут — дайте срок! Известно urbi et (смотри словарь!) — et orbi: Их грудь — вместилище святой гражданской скорби! На деле ж вся их скорбь — зубная боль сорок! 1912 Лето Над высохшим Ингулом С ружьем в руках бреду, Поля рабочим гулом Полны: косьба в ходу. Блестят на солнце косы, Стучат о сталь бруски. Широкие покосы Ложатся до реки. Мелькают часто грабли, Вязальщицы в поту. «Что, милые, ослабли? Жара невмоготу». «Ништо!.. Вот ты бы, право. Прошел с косой хоть раз!» И смотрит так лукаво И щурит черный глаз! «Что ж думаешь, воструха? Аль не видал я ржи?! Дай косу мне, Петруха, А сам за мной вяжи». Рукам от поту склизко. Мой первый взмах — высок. Пустил я косу низко: Коса вошла в песок! «Умора!.. Фу-ты ну-ты!» — Смеются косари. На пальцах в три минуты Натер я волдыри. Но боль сношу геройски, — Уж как ни есть — кошу. С крестьянами по-свойски Под вечер — к шалашу. Вкусна простая каша Из общего котла. Бесхитростная наша Беседа весела. «Так завтра к вам опять я! Прощайте, земляки!» И любы мне пожатья Мозолистой руки. 1912 Дом В шестиэтажном доме г. Торкачева, выходящем на Литовскую, Разъезжую и Глазовую ул. и Скорняков пер., произошла катастрофа: обвалились своды, потолки и балки всех шести этажей. Утверждают, что обвал произошел вследствие того, что из экономии большая часть дома построена из старого кирпича. «Новое время», № 13056, 1912 г. Знавал я дом: От старости стоял, казалось, он с трудом И ждал разрухи верной. Хозяин в оны дни весьма любил пожить, И расточительность его была безмерной, А тут — пришлось тужить: Дом — ни продать, ни заложить, Жильцы — вразброд бежали, А кредиторы — жали. Грозили под конец судом. Хозяин их молил: «Заминка, братцы, в малом. В последний раз меня ссудите капиталом. Когда я новый дом Наместо старого построю, Доходами с него я все долги покрою». Вранье не всякому вредит: Хозяин получил кредит. А чтоб вранье хоть чем загладить, Он к дому старому почал подпорки ладить, Подлицевал его немного кирпичом, Кой-где скрепил подгнившие устои. Переменил обои И — смотрит богачом! Дом — только б не было насчет нутра огласки — По виду ж — ничего: жить можно без опаски. Тем временем пошла охота на жильцов: Хозяин нанял молодцов, Чтоб распускали слухи, Что в «новом» доме все с заморских образцов: От притолок до изразцов; Покои все светлы и сухи; Жильцам — бесплатные услуги и дрова И даже — Живи в подвале, в бельэтаже — Всем честь одна и та же И равные права. Порядков новых-де хозяин наш поборник: Он для жильцов — всего послушный только дворник. Хозяева ж — они. А что насчет цены. Так дешевизне впрямь дивиться все должны. Для люда бедного вернее нет привадки. Как нагрузить ему посулами карман. Хоть были голоса, вскрывавшие обман: Снаружи, дескать, дом сырой, вчерашней кладки, Внутри же — весь прогнил, — На новые позарившись порядки, Жилец валил! Хозяин в бурное приходит восхищенье: «Сарай-то мой, никак, жилое помещенье!» Набит сарай битком Не только барами, но и простым народом. Трясет хозяин кошельком, Сводя расход с приходом. Как только ж удалося свесть Ему концы с концами, К расправе приступил он с черными жильцами: Пора-де голытьбе и время знать, и честь, И чтоб чинить свои прорехи и заплаты. Ей вслед попроще бы искать себе палаты. Не забираться во дворец. Контрактов не было, так потому хитрец Мог проявить хозяйский норов И выгнать бедноту без дальных разговоров. А чтобы во «дворец» не лез простой народ. Он рослых гайдуков поставил у ворот И наказал швейцарам — Давать проход лишь благородным барам, Чинам, помещикам, заводчику, купцу И рыхлотелому духовному лицу. Слыхали? Кончилась затея с домом скверно: Дом рухнул. Только я проверить не успел: Не дом ли то другой, а наш покуда цел. Что ж из того, что цел? Обвалится, наверно. 1912 Послесловие 1919 года На днях, отдавши дань «очередным делам», Ушел я с головой в бумажный старый хлам: Пред тем как сбыть его на кухню для растопки, Попробовал я в нем произвести «раскопки». И до чего был рад, Когда нашел пяток полузабытых басен, Что мною писаны «сто лет» тому назад. По скромности своей, конечно, я согласен, Что басни — не ахти какой великий клад. И все ж, считаяся со сроком И с тем, какой я «дом» тогда имел в виду, Вы скажете, что я в двенадцатом году Был недурным пророком. «Дом» — сами знаете: стряслась над ним беда, — «Хозяин» и «жильцы» из благородной кости Махнули кто куда, — По большей части — к черту в гости; А уцелевшие, осатанев от злости, Досель еще чинят немало нам вреда. Но, вырвав все клыки из их широкой пасти, Мы барской сволочи вернуться снова к власти Уж не позволим никогда, — Ни им самим, ни их лакеям, Всей «демократии» гнилой, — Мы знаем цену всей работе их былой И «учредительным» затеям: В руке их — красный флаг, а белый — под полой. Глупцами лестно ли нам быть в глазах потомков,  Быть осужденными суровым их судом? Дом старый рушился. Но мы наш новый дом Не станем строить из обломков. Мы, «черные жильцы», дадим врагам ответ: Как их искусные строители ни бойки, Но скоро убедить сумеем мы весь свет, Что дома лучшего не может быть и нет, Чем дом советской стройки. Лапоть и сапог Через года полтора Все уйдут на хутора. Худо ль, лучше ль будет жить, А нет охоты выходить.      «Псковская жизнь», М 557, 1911 г. «Деревенские частушки» Где в мире найдем мы пример, подобный русской аграрной реформе? Почему не могло бы совершиться нечто подобное и среди тружеников промышленного дела?      «Россия», 17 августа 1912 г. Над переулочком стал дождик частый крапать. Народ — кто по дворам, кто — под навес бегом. У заводских ворот столкнулся старый лапоть С ободранным рабочим сапогом. «Ну, что, брат лапоть, как делишки?» — С соседом речь завел сапог. «Не говори… Казнит меня за что-то бог: Жена больна и голодны детишки… И сам, как видишь, тощ, Как хвощ… Последние проели животишки…» «Что так? Аль мир тебе не захотел помочь?» «Не, мира не порочь. Мир… он бы, чай, помог… Да мы-то не миряне!» «Что ж? Лапти перешли в дворяне?» «Ох, не шути… Мы — хуторяне». «Ахти! На хутора пошел?! С ума ты, что ли, выжил?» «Почти! От опчества себя сам сдуру отчекрыжил! Тупая голова осилить не могла, Куда начальство клонит. Какая речь была: „Вас, братцы, из села Никто не гонит. Да мир ведь — кабала! Давно понять пора: Кто не пойдет на хутора, Сам счастье проворонит. Свое тягло Не тяжело И не надсадно. Рукам — легко, душе — отрадно. Рай — не житье: в мороз — тепло, В жару — прохладно!“ Уж так-то выходило складно. Спервоначалу нам беда и не в знатье. Поверили. Изведали житье. Ох, будь оно неладно! Уж я те говорю… Уж я те говорю… Такая жизнь пришла: заране гроб сколотишь! Кажинный день себя, ослопину, корю. Да что?! Пропало — не воротишь! Теперя по местам по разным, брат, пойду Похлопотать насчет способья». Взглянув на лапоть исподлобья, Вздохнул сапог: «Эхма! Ты заслужил беду. Полна еще изрядно сору Твоя плетеная башка. Судьба твоя как ни тяжка, — Тяжеле будет, знай, раз нет в тебе „душка“ Насчет отпору, Ты пригляделся бы хоть к нам, К рабочим сапогам. Один у каши, брат, загинет. А вот на нас на всех пусть петлю кто накинет! Уж сколько раз враги пытались толковать: „Ох, эти сапоги! Их надо подковать!“ Пускай их говорят. А мы-то не горюем. Один за одного мы — в воду и в огонь! Попробуй-ка нас тронь. Мы повоюем!» 1912 Кларнет и рожок Однажды летом У речки, за селом, на мягком бережку Случилось встретиться пастушьему рожку С кларнетом. «Здорово!» — пропищал кларнет. «Здорово, брат, — рожок в ответ, — Здорово! Как вижу — ты из городских… Да не пойму: из бар аль из каких?» «Вот это ново, — Обиделся кларнет. — Глаза вперед протри Да лучше посмотри, Чем задавать вопрос мне неуместный. Кларнет я, музыкант известный. Хоть, правда, голос мой с твоим немного схож, Но я за свой талант в места какие вхож?! Сказать вам, мужикам, и то войдете в страх вы. А все скажу, не утаю: Под музыку мою Танцуют, батенька, порой князья и графы! Вот ты свою игру с моей теперь сравни: Ведь под твою — быки с коровами одни Хвостами машут!» «То так, — сказал рожок, — нам графы не сродни. Одначе помяни: Когда-нибудь они Под музыку и под мою запляшут!» 1912 Размахнулся б я басней задорною… Задержаны и арестованы три народных певца, распевающих по дворам песни революционного содержания. Размахнулся б я басней задорною, Распростясь на минуту с кручиною, Да боюсь, чтобы слезы не брызнули Под веселой личиною. А и спел бы я, братцы, вам песенку Обо всем, что на сердце скрывается, Да не всякая песенка До конца допевается. 1912 Эстетик Долой политику! Да здравствует эстетика!      Из современных лозунгов Ослу, каких теперь немало, Наследство с неба вдруг упало. Добро! За чем же дело стало? Схватив что было из белья Да платье модного покроя, Летит на родину Илья (Так звали нашего героя). «Ах! Ах! — приехавши домой, Заахал радостно детина. — Какая прелесть, боже мой! Ну что за дивная картина! Обвеян славной стариной, Как ты прекрасен, дом родной! Привет, почтенная руина! В тебе живут былые дни. Священна каждою песчинкой. Стой, как стояла искони! Тебя я — боже сохрани — Чтоб изуродовал починкой!» Избравши для жилья покой Полуразрушенный, с пролетом, Лишенным кровли, наш герой Ликует, хоть его порой — То куры угостят пометом. То сверху треснет кирпичом, То дождь промочит. Ровным счетом Илье все беды нипочем. Сроднясь душой и телом с грязью, Леча ушибы — пудрой, мазью, Среди развалин и гнилья, Среди припарок и косметик. Не падал духом наш Илья. Он был в восторге от «жилья», Зане — великий был эстетик! 1912 Опекун Такое диво в кои веки: Совсем на днях сановник некий Сиротский посетил приют. «Великолепно! Превосходно! Ну, прямо рай: тепло, уют… Детишки — ангелы. А честь как отдают! И маршируют?» «Как угодно, — По отделеньям и повзводно…» «Быть может, „Славься“ пропоют? Восторг! Божественно! И этому виновник?..»  Смотритель дал ответ: «Я-с и моя жена». «За все вам русское мерси! — изрек сановник. — Такая именно нам школа и нужна. С патриотической основой. Я очень ваш почин ценю. Я доложу о вас… Я в долг себе вменю… А здесь — столовая? Доволен и столовой. Позвольте мне меню. Как?! — вдруг вскипел наш гость. — Молочный суп… Жаркое… И это… это — в пост! Черт знает что такое!» «Ваш-сясь! Питание… Малютки… Хилый рост… Из бедноты сиротки… Родные померли все больше от чахотки… Врачи…» «Врачи нахально врут! Не допущу потворства! С поста не мрут, А мрут — с обжорства!» * * * «Ведь этакий вандал!» — Иной читатель скажет гневно. А я б опекуна такого оправдал: Ведь он от голоду ни разу не страдал, А от обжорства — ежедневно! 1912 Бунтующие зайцы Взбежавши на пригорок, Зайчишек тридцать — сорок Устроили совет. «Житья нам, братцы, нет». «Беда. Хоть с мосту в воду». «Добудемте права!» «Умремте за свободу!» . . . . . . . . . . . . . . . . . От смелых слов у всех кружилась голова. Но только рядышком шелохнулась трава, Как первый, кто кричал: «За волю в землю лягу!», С пригорка задал тягу. За ним все зайцы, кто куда, Айда! * * * Зайчиха с заинькой под кустиком сидела. «Охти мне, без тебя уж стала тосковать. Ждала тебя, ждала: глаза все проглядела. Договорились, что ль, в совете вы до дела?» «Договорилися. Решили бунтовать!» О бунте заячьем пошли повсюду толки. Не говоря уж о лисе, Теперь, поди, хвосты поджали звери все, — А больше всех, понятно, волки?! 1912 Свеча «Хозяин! Пантелей Ильич! Гляди-ко… Волга… Взбесилась, видит бог. И потонуть недолго. А не потонем — все равно — Водой промочит все зерно». Приказчик мечется, хлопочет. А Пантелей Ильич, уставя в небо взор, Дрожащим голосом бормочет: «Святители! Разор! Чины небесные, арханделы и власти! Спасите от лихой напасти! Я добрым делом отплачу… Сведу в лампадах пуд елею… Под первый праздничек свечу Вот с эту мачту закачу… И сотельной не пожалею!» То слыша, говорит приказчик Пантелею: «Ты это что ж, Ильич? Про мачту-то… всурьез? Да где же ты свечу такую раздобудешь?» «Молчи, дурак, — умнее будешь! — Хозяин отвечал сквозь слез. — Дай только вымолить скорей у неба жалость, Чтоб я с моим добром остался невредим, — А там насчет свечи мы после… поглядим… Укоротим, пожалуй, малость!» * * * Читатель, за вопрос нескромный извини: Скажи, ты помнишь ли те дни, Когда везде толпы народа Гудели, как шмели У меда: «Свобода!» «Свобода!» А дела до конца не довели. На радостях, забыв о старом, Обмякли перед вольным даром. Читатель, если ты один из тех шмелей. Сам на себя пеняй и сам себя жалей, — А мне тебя не жаль. Польстившись на подарок, Что заслужил, то получи: Заместо сотенной свечи — Копеечный огарок. 1913 Будильник Жил-был поэт. Да суть не в этом. Пожалуй, будь себе поэтом. Но ежли ты к тому еще и сумасброд, Готовый все отдать за трудовой народ. Аминь! К какой ты там ни прибегай уловке. Хоть в сверхэзоповский задрапируйся стих. Твой жребий предрешен: молодчиков таких Не гладят по головке. А между тем поэт, о коем нынче речь, И не умел себя и не хотел беречь: Пусть, мол, враги его лютуют, как угодно, — Он пишет все свободно! Свободно… до поры. В один хороший день поэт, как туча, мрачен, Злым вихрем будучи на улице подхвачен, Влетел в тартарары! Загоготали тут вокруг него шайтаны: «Ну, выворачивай карманы!» «Живее! — выл старшой. — Подумаешь,] упрям. Поудим сами… Стой!.. Съесть хочешь подзатыльник? Ой-ой! Держи, держи! Что это? А?.. Будильник?!» «Ой, бомба! — пятяся к дверям, Удильщик спал с апломба. — Ой, бомба!» * * * Гремит замок. Упал засов. Возвращена певцу свобода. Но возвращения часов Пришлося ждать ему полгода. «Будильник! Здравствуй! То-то, брат, В аду нагнал ты перепугу!» Поэт будильнику был рад, Как можно радоваться другу! А самого уж, глядь, прошиб холодный пот, И сердце сжалося, как пред лихим ударом: Будильник явно стал не тот! В охранке пробыл он недаром! Хоть развинти, хоть растряси, Брани его, моли, проси, — Ну, хоть бы что! Стоит. Ни звука. «Так вот она какая штука! Мне за добро ты платишь злом? Так черт с тобой, ступай на слом. И без тебя я жил не худо!» Как вдруг на улице, — о, чудо! — Положенный в карман, будильник стал стучать, Но с перерывами. Поэт стал примечать: Чуть только рядом шпик завьется, Будильник сразу весь забьется: «Тик-тик, тик-тик!» — Гляди, мол, шпик! Поэт тут со смеху ну прыскать, Да всюду рыскать. Да открывать Иуд, Чтоб после вывесть их на всенародный суд, Соорудив на эту тему Поэму! * * * Уж до конца скажу, как человек прямой: Будильник-то ведь — мой! 1913 Моя молитва Благодарю тебя, создатель, Что я не плут и не предатель, Не душегуб, не идиот, Не заскорузлый патриот. Благодарю тебя, спаситель, Что дан мне верный «охранитель» На всех путях, во всех местах. Что для меня всегда в Крестах Готова тихая обитель. 1913 Урожай Как у попа Ипата Не борода — лопата. Расправивший ее оплывшею рукой, Печальных мужиков намедни В конце обедни Поп речью потчевал такой: «Ох, вижу: в помыслах мирских погрязли все вы Не богомольцы вы весной. Все только думки про посевы: А не побил бы град, а не спалил бы зной. Почто мятетеся и плачетеся векую? Бог видит нашу скорбь и всю нужду людскую, Казня и милуя нас, грешных, поделом. Не судьи мы господней воле. Идите же со мною в поле, — На всходах отпоем молебен всем селом. И ущедрит вас бог зерном по вашей вере, И будет хорошо приходу и попу. С вас много ль надо мне: с копенки по снопу Аль с закрома по мере». * * * Читатель, не мудри и зря не возражай. Поп линию свою ведет примерно: Помолится, и будет урожай — У мужиков? Бог весть! А у попа — наверно. Предпраздничное Полиция не позволила говорить за продолжение стачки, и одного говорившего рабочего стащили за ногу с трибуны.      Из письма рабочего Хозяин потчует под праздник батраков: «Я, братцы, не таков, Чтоб заговаривать вам зубы. Судьбину вашу — кхе! — я чувствую вполне… Кому по рюмочке?» «Да что ж? Хотя бы мне», — Илья облизывает губы. «Кто, други, по второй?» «Да я ж и по второй!» «Ребята! Аль к вину мне подгонять вас плетью? Ну, кто по третьей? А?.. Раздуло б вас горой…» «Да я ж! — кряхтит Илья. — Как третью, так и третью». «А как же с праздничком?.. Пропащий, значит, день? Аль потрудились бы… кому из вас не лень», — Вздохнув, умильно речь повел хозяин снова. «Что ж, братцы, — батракам тут подмигнул Илья, — Все я да я! А вы — ни слова!» * * * Нет, не совсем то так. Ответ, я знаю, был. Ответ такой, что наш хозяин взвыл. И я бы повторить его не прочь, ей-богу, Но… кто-то дергает за ногу! 1913 До´ма Так много слов — И мало дела. Меж тем уж Дума поредела: Не наберешь двухсот голов, А было триста. О, Дума! Точно ковш прогорклого вина, И не хмельна Она И не игриста. * * * Вот басенка еще про октябриста. * * * Жена звала: «Мишель! Весна!» (Причина, кажется, ясна?) Подобно многим депутатам. Махнув рукой на «вермишель». Летит Мишель К родным пенатам. В вагоне душно. Думать лень. Колышет ласково пружина. Как сон, мелькнул в дороге день. Под вечер — стоп, машина! «Но-силь-щик!.. А, вот мой Антон!..» Уселся барин в фаэтон. Дорога ровная к поместью. Айда — поехали, честь честью. «Ну, что, брат? Как твои дела?» — Не доезжая до села, Антона спрашивает барин. «Премного вами благодарен! — Кряхтит Антон. — Дела каки?.. Вот все толкуют мужики…» «Про что?» «Про всякое толкуют. Едва получатся листки…» «Листки?!» «Газетки… Распакуют И судят вслух… про то да се… Про Думу, значит, и про все… Твои вот речи… обсуждали…» «И… и… и что ж?» «Тебя все ждали… И по сегодня, стало, ждут. Да вон они, никак, идут! Приметишь дядю Евстигнея?..» «Э… э… Антон!.. Послушай, брат… Попридержи коней! — бледнея, Забормотал наш депутат. — Я мужикам… я… очень рад… Да что ж ты стал? Живее трогай! Объедем их другой дорогой!!» 1913 Хозяин Заводчик с книжечкой застал однажды внука: «А ну-ка, миленький, а ну-ка, Что говорит твоя хваленая наука?» «Да вот… рассказ про паука». «Ась? — екнуло у старика. — Паук?.. Ну, что же он, к примеру?» «Вишь, сам-от мал, а ест не в меру. Добро, что нет средь пауков В рост человечий великанов: Такой паук бы съел в день дюжину быков И дюжину баранов». «Ух! — захлебнулся старичок. — Ай, божья тварь! Ай, паучок! Приноровился б, чай, подлец, да наловчился, Уж то-то бы… хозяин получился». 1913 Клоп Жил-был на свете клоп. И жил мужик Панкрат. Вот как-то довелось им встретиться случайно. Клоп рад был встрече чрезвычайно; Панкрат — не слишком рад. А надо вам сказать: судьба свела их вместе — Не помню точно — где, Не то в суде, Не то в присутственном каком-то важном месте Кругом — чины да знать. Нарядная толпа Изнемогает в кривотолках. Панкрат и без того сидел как на иголках — А тут нелегкая несет еще клопа! Взобравшись ловко по обоям К Панкрату на рукав, клоп этаким героем Уселся на руку и шарит хоботком. От злости наш Панкрат позеленел весь даже: «Ах, черт, и ты туда же: Кормиться мужиком!» — И со всего размаху Хлоп дядя по клопу свободною рукой. Мир праху И вечный упокой! * * * Читатель, отзовись: не помер ты со страху? А я — ни жив ни мертв. Наморщив потный лоб, Сижу, ужасною догадкой потрясенный: Ну что, как этот клоп — Казенный? 1913 Ерши и вьюны Слоняяся без дела В реке средь камышей, Компания вьюнов случайно налетела На общий сбор ершей. («Случайно», говорю, а может — «не случайно»?) Ерши решали тайно, Как им со щукою вести дальнейший бой? Каких товарищей избрать в Совет ершиный Для руководства всей борьбой И управления общиной? Достойных выбрали. «Все любы вам аль нет?» «Все любы!» — «Все!» — «Проголосуем».  «Согласны, что и подписуем». «Позвольте! Как же так? Уж утвержден Совет? — Пищит какой-то вьюн. — Да я ж не подписался!» «Ты к нам откуда притесался? — Кричат ерши. — Не шебарши!» «Чего — не шебарши? Вьюны, чай, тоже рыбы. Вы на собрание и нас позвать могли бы. Есть промеж нас, вьюнов, почище вас умы. Со щукой боремся и мы», «Вы?!» — «Чем напрасно горячиться Да подыматься на дыбы, Вам у вьюнов бы поучиться Культурным способам борьбы». «Каким?» — «Сноровке и терпенью. Уметь мелькнуть неслышной тенью, Где попросить, где погрозить, Где аргументом поразить, — Зря не казать своих колючек: Колючки — это уж старо!» * * * «Постой! Наплел ты закорючек. Да у вьюнов-то есть перо?» «Есть». — «Без колючек всё?» — «Вестимо». «Тогда… плывите, братцы, мимо!» 1913 Цензор Цензурный некий генерал (Спешу отъехать на прибавке, Что генерал давно в отставке) С великой жалостью взирал На вислоухого сынишку. Уткнувшегося в книжку. «Что? Тяжело, поди, сынок? Да, брат, ученье — не забава; Про что урок?» «Про князя Ярослава… О „Русской Правде“…» «Что?.. Ахти! Тогда уж „Правду“ издавали?! А что? Не сказано, — прочти, — За что ее конфисковали? И как прихлопнули? Когда? Судом? Аль без суда?» * * * Ох, по спине ползут мурашки. Нам с этим цензором беда: Столкнется с «Правдою труда», Так далеко ли до кондрашки! 1913 Бесы К холуйским[3 - Слобода Холуй Суздальского уезда — центр кустарной иконописи.] мужикам пришло издалека Письмо Максима, земляка (Бедняга, числяся в «смутьянах». Спасал живот в заморских странах). Письмо гласило так: «Писал я вам не раз Об удивления достойном Иконном мастере, Феодоре покойном. Уж подлинно, что был на редкость богомаз; Ну, прямо, так сказать, светило: Я не видал ни в ком такого мастерства. Но от икон его, их сути-естества. Меня всегда мутило. Сиди три года, разбирай: Что это у него? По надписанью — „Рай“, А бесы лезут отовсюду. Без беса обойтись не мог он никогда. Про „Ад“ и говорить не буду, Да не в чертях беда, — Беда, что дьявольские рожи, По злому умыслу покойника, похожи На тех, кому б должна молиться слобода. На тех, кто в черные года За угнетенный люд терпел позор, глумленье, Ложился под топор и шел на поселенье. А нынче слух идет, что сделать их хотят Потехой уличных ребят, Что слободские скоморохи, Лишась последней крохи И смысла и стыда, Не разобравши — что, куда, Ища занятности в зазорных небылицах, Хотят изобразить всю „чертовщину“ в лицах. Что ж это?! Не бранясь пишу и не грозя: Стыдитесь! Пошлости такой терпеть нельзя!» Чрез день-другой письмо Максимово гуляет По всей по слободе. «Прав парень аль не прав, — заспорили везде, — Что дядю Федора он этак охуляет?» Но надо как-никак Максиму дать ответ. И вот сошелся на совет Десяток богомазов местных, Всей слободе известных. «Максим нам, братцы, не указ!» — Решил так первый богомаз. «М-да, — промычал второй, — пришлось бы всем нам скверно, Будь у Максима власть». «Видать, что был бы яр». «Из наших бы икон костер сложил, наверно». «Что взять с него? Простой маляр». «Картинки не дал без изъяна: Что ни лицо, то облизьяна». «А дядю Федора поносит так и сяк». «Зазнался». «Сказано: босяк». «Хе-хе! А лез в „передовые“. „Ему б давно в городовые!“» * * * Всех выкриков не перечесть. Мужик на слово щедр, тем более — в обиде. Облает в лучшем виде. «Биржевку» лучше б вам, друзья мои, прочесть: Там жестоко Максим ославлен, Там на него поход объявлен, Там собран боевой народ. Ясинский — главный коновод. Забыли козырнуть, а надо бы для «форса» — «Профессором» из Гельсингфорса. 1913 Друзьям Восходит день… И как там дальше? Не мастер я по части од. Не выношу нарядной фальши, Хотя бис маркою свобод. У одописцев — ну их к богу — Рассудок с сердцем не в ладу. Авось без вымыслов дорогу Я к сердцу вашему найду. И вряд ли кто меня осудит И горький мне пошлет упрек. Не говорю я — «дня не будет», Но говорю, что «день далек». Утешен сказкою обманной Тот, кто свободу жадно «ждет»: Она — увы! — небесной манной Сама собой не упадет. Все, кто в тоске о сроке скором Готов проклятья слать судьбе, Все обратитеся с укором К самим себе, к самим себе. Вы, вы творцы свободной доли, «Судьбу» куете вы одни. От ваших сил и вашей воли Зависят сроки все и дни. От вас зависит: пить отраву Иль гнать трусливую ораву Тех, кто лукаво вам твердит: «Порыв несдержанный вредит. А — полегоньку, понемножку. Мы, глядь, и выйдем на дорожку». Да, говорю я, день далек. Но пусть не робкий уголек, Пусть ваше слово будет — пламя Огня, горящего в груди, Пусть, развернувшись, ваше знамя Зареет гордо впереди, Пусть гневом вспыхнут ваши очи И с лиц сойдет унынья тень, Тогда скажу я, — нет уж ночи, Восходит день. 1913 «Поминки» Салтыков, Гончаров и Чернышевский называли меня лучшим писателем моего времени.      Иер. Ясинский Иероним Ясинский, по слухам, пишет литературные воспоминания Однажды в час, когда дню знойному на смену Сошла на землю ночь, — в пустыне встретил Барс Проклятую могильшицу Гиену. «Куда ты?» — молвил Барс. «Да на кладбище в Тарс! — Ответила Гиена без заминки. — Ведь там, голубчик, у меня Вся похоронена… родня, Так хочется по ней устроить мне… поминки!» * * * Когда, о господи, мне пресечешь ты дни И отпоет меня смиренный поп иль инок, Мой прах — молю я — сохрани От этакой родни И от таких поминок! Наказ В непроезжей, в непролазной, В деревушке Недородной Жил да был учитель сельский, С темнотой борясь народной. С темнотой борясь народной, Он с бедой народной сжился: Каждый день вставал голодный И голодный спать ложился. Но душа его горела Верой бодрой и живою. Весь ушел учитель в дело, С головою, с головою. Целый день средь ребятишек Он ходил, худой и длинный. Целый день гудела школа, Точно рой живой, пчелиный. Уж не раз урядник тучный, Шаг замедлив перед школой, Хмыкал: «Вишь ты… шум… научный… А учитель-то… с крамолой!» Уж не раз косил на школу Поп Аггей глазок тревожный: «Ох, пошел какой учитель… Все-то дерзкий… все безбожный!..» Приезжал инспектор как-то И остался всем доволен, У учителя справлялся: Не устал он? Может, болен? Был так ласков и любезен, Проявил большую жалость, Заглянул к нему в каморку, В сундучке порылся малость. Чрез неделю взвыл учитель — Из уезда предписанье: «Обнаружив упущенья, Переводим в наказанье». Горемыка, распростившись С ребятишками и школой, С новым жаром прилепился К детворе деревни Голой. Но, увы, в деревне Голой Не успев пробыть полгода, Был он снова удостоен Перевода, перевода. Перевод за переводом, Третий раз, четвертый, пятый… Закручинился учитель: «Эх ты, жребий мой проклятый!» Изнуренный весь и бледный, Заостренный, как иголка, Стал похож учитель бедный На затравленного волка. Злобной, горькою усмешкой Стал кривить он чаще губы: «Загоняют… доконают… Доконают, душегубы!» Вдруг негаданно-нежданно Он воскрес, душой воспрянул, Будто солнца луч веселый На него сквозь туч проглянул. Питер! Пышная столица! Там на святках на свободных — Сон чудесный! — состоится Съезд наставников народных. Доброй вестью упоенный, Наш бедняк глядит героем: «Всей семьей объединенной Наше горе мы раскроем. Наше горе, наши муки, Беспросветное мытарство… Ко всему приложим руки! Для всего найдем лекарство!» На желанную поездку Сберегая грош последний, Всем друзьям совал повестку, С ней слетал в уезд соседний. В возбужденье чрезвычайном Собрались учителишки, На собрании на тайном Обсудили все делишки: «Стой на правом деле твердо!» «Не сморгни, где надо, глазом!» Мчит герой наш в Питер гордо С поручительным Наказом. Вот он в Питере. С вокзала Мчит по адресу стрелою. Средь огромнейшего зала Стал с Наказом под полою. Смотрит: слева, справа, всюду Пиджаки, косоворотки… У доверчивого люда Разговор простой, короткий. «Вы откуда?» — «Из Ирбита». «Как у вас?» — «Да уж известно!» Глядь — душа уж вся открыта. Будто жили век совместно! Началося заседанье. И на нового соседа Наш земляк глядит с улыбкой: Экий, дескать, непоседа! Повернется, обернется, Крякнет, спросит, переспросит, — Ухмыляется, смеется, Что-то в книжечку заносит. Франтоват, но не с излишком, Рукава не в рост, кургузы, Под гороховым пальтишком Темно-синие рейтузы. Тараторит: «Из Ирбита? Оч-чень р-рад знакомству с вами!» И засыпал и засыпал Крючковатыми словами: «Что? Наказ?.. Так вы с Наказом?.. Единение?.. Союзы?.. Оч-чень р-рад знакомству с вами!» Распиналися рейтузы: «Мил-лый! Как? Вы — без приюта?.. Но, ей-богу… вот ведь кстати! Тут ко мне… одна минута… Дело все в одной кровати…» Не лукавил «друг-приятель», «Приютил» он друга чудно. Где? — Я думаю, читатель, Угадать не так уж трудно. Съезд… Сановный покровитель… Встречи… Речи… Протоколы… Ах, один ли наш учитель Не увидел больше школы! 1914 И там и тут… Химический анализ мази показал, что она не содержит никаких ядовитых веществ, за исключением свинца.      Из речи Литвинова-Фалинского Умер рабочий завода «вулкан» Андреев, застреленный городовым во время демонстрации.      Из газет На фабрике — отрава, На улице — расправа. И там свинец, и тут свинец… Один конец! 1914 Обреченные Устроив мстительный локаут, Они слетелися на шумный пьяный раут. Но страха им — увы! — не утопить в вине. И жутко, жутко им, — и от стены к стене Они по залам освещенным Шагают с видом обреченным: Их мысли робкие холодный страх сковал, — Идет, им чудится, идет последний вал! 1914 «Скакун» Изолирование правительства — наш новый боевой лозунг.      «Речь» «Не веришь? — Мужику, смышленому Назару, Маклак навязывал безногого коня. — Не веришь? Черт с тобой! Шатайся по базару Хоть три, четыре дня, А купишь — у меня! Ведь это что за конь? Не сглазили б! Красавец! — Тп-р-р-у, не играй, мерзавец! — Ведь это что за конь?! Огонь! Без сбою, без спотычки! Скакун! Садись — лети! Ахти! Не сковырнися без привычки! Бери. Добра тебе желаю: всем пригож. Всем вышел конь — с хвоста до холки!» «Добра? — вздохнул Назар. — Дай бог тебе того ж! Чтоб, значит, за тобой гналися стаей волки, А ты бы удирал от них на скакуне Таком вот, как теперь всучить желаешь мне!» * * * Кадеты, позабыв о многом, О чем не след бы забывать, Теперь на лозунге безногом Пустились гарцевать И нам его всучить пытаются упорно. Благодарим покорно! 1914 Невыносимая брань (Вниманию Общества покровительства животных) В главный «обновленный» совет Союза русского народа поступило недавно донесение от бессарабского губернского отдела Союза, сообщающего, что кучера коночных вагонов города Аккермана, понукая лошадей, называют их «Пуришкевич», «Крушеван», «Марков» и т. д.      Из газет «Н-но, „Марков“, гром тебя убей!.. Но, „Пуришкевич“! Но, злодей!..» Не надобно большой догадки, Тут явно прейдена всех оскорблений грань И терпят злую брань Не «патревоты» же, конечно, а лошадки. 1914 Кровное На даче барчуки, набрав еловых шишек, В войну решили поиграть И наняли толпу крестьянских ребятишек Изображать враждующую рать. Сошлись враги. Увлекшись боем, Деревня перла напролом: «Жарь под микитки!» «Бей колом!» Барчата взвыли диким воем. На крик сбежалися их матери, отцы. Узнав, что их сынки ребятам заплатили, Чтоб те их колотили, Озлились господа: «Ах, псы, ах, подлецы! За медный грош убить готовы, супостаты!» «Да рази ж, — издали ребятушки кричат, — Да рази ж чем мы виноваты? Мы платы силою не брали у барчат: Мы б их избили и без платы!» 1914 Стихотворения. 1914 — 1917 Пушка и соха Увидевши соху, «Послушай-ка, старушка, — Сказала пушка, — Аль ты глуха? Я тут гремлю весь день, а ты и не слыхала? Ты что ж тут делала — ха-ха?» «Пахала, — молвила соха. — Пахала». «Пахала? Что ты! Не смеши. Работать для кого? Ведь ни одной души Не сыщется живой в разбитой деревушке. Так что ж тебе теперь осталось? Отдыхать?!» «Пахать, — соха сказала пушке, — Пахать!..» * * * На ниве брошенной, среди камней и терний, Не прерывая борозды, Друзья, работайте от утренней звезды — И до вечерней! Ваш мирный подвиг свят, и нет его безмерней. Под грохот пушечный, в бою, в огне, в аду Я думаю о вас, чей путь простерся в вечность. Привет мой пахарям, борцам за человечность! Привет мой мирному — культурному труду! 1914 Анчутка-заимодавец У мужика случилася беда. Мужик — туда, сюда. Подмоги ниоткуда. Бедняк у бога молит чуда. А чуда нет. В беде, спасаясь от сумы, Мужик готов у черта взять взаймы: «У черта денег груда!» А черт уж тут как тут. Мужик разинул рот: «Вот легок на помине! Анчутка, выручи! Пришел совсем капут. Дела: хоть вешайся на первой же осине!» «Да чем помочь-то?» «Чем! Известно: дай деньжат! Зря деньги у тебя, слыхал-от я, лежат». Скребет Анчутка темя: «Да ведь какое время! Сам знаешь, старина: Война! Куда ни сунешься, все стонут от разору. Нашел когда просить. Да тут собрать бы впору Хоть старые долги!» «Анчутка, помоги! Верь совести, Анчутка, Весь долг верну сполна». «Война!» «Так ведь война, гляди какая, шутка! Как немцев сокрушим, так с этих басурман Все протори сдерем…» «Хе-хе, держи карман». «Тогда по совести с тобой сведем мы счеты…» «Хе-хе!» «Вот и хе-хе! Ты — скуп!» «Ох, брат, не скуп». «Ну, глуп! Не смыслишь, вижу, ничего ты. Ведь опосля войны пойдут какие льготы!» Тут, не жалея языка. Мужик, что где слыхал, о льготах все поведал. Черт молча слушал мужика, Все выслушал, вздохнул… и денег не дал! 1915 Усы да борода (Сказка) У кузнеца, у дедушки Филата, Был двор и хата, А в хате на стене — Портрет, а чей портрет — не угадать в три года: То ль в бричке поп, то ль воевода На вороном коне, То ль… как-нибудь потом скажу наедине. Ну, словом, кто-то был когда-то намалеван, Да после дедом так заплеван, Что от лица почти не стало и следа: Едва виднелися усы да борода! У деда был такой обычай постоянный: К портрету подойдет и — тьфу ему в глаза! «Тьфу, разрази тебя гроза! Тьфу, сатана ты окаянный!» Случилось — сатана все это увидал, — И стало так ему обидно и досадно, Что он с досады похудал. «Постой же! — про себя ворчал нечистый. — Ладно. Посмотрим, так-то ль ты удал! Плеваться вздумал, а? Моя-де это рожа! Положим, на мою она и не похожа, — Но ежли ты ее считаешь за мою, Так я ж те поплюю!» Тут дьявол подослал подручного к Филату. Явился к деду бес под видом паренька. «Не надо ль, дескать, батрака?» «Что ж? — молвил дед. — Возьму. А за какую плату?» «Задаром! Лишь, мое усердие ценя, Ты малость подучи кузнечеству меня!» Дед рад тому: «Изволь, учись, коли охотник!» Сам бабе шепотком: «Глянь, даровой работник!» Работник даровой У наковальни без отхода. Прошло каких-нибудь полгода, Дед не нахвалится: «Парнишка — с головой, И золотые руки!» Парнишка стал меж тем ковать такие штуки, Что дед, хоть чувствовал в руках немалый зуд. Хоть глаз не мог отвесть от мастерской работы, Одначе взвыл: «Ой, парень, что ты! Взлетим под суд! Эх, черт! Подделал же ты ловко! Пятак! Воистину — пятак! Ну ж, молодец! И как ты так?!» «Вот пустяки нашел! Какая это ковка?» — Стал несуразное тут малый толковать. — «Коль хочешь, я тебя могу перековать!! Переверну в горне налево да направо — Полсотни лет с тебя сниму!..» «Да ну? Такое скажешь, право! Никак и в толк я не возьму!» «Возьмешь!.. Вон старичок идет по косогору!.. Эй, старина! А старина! (Знал младший бес по уговору, Что „старичок“ был — сатана.) Слышь, дедушка, тебе помолодеть охота?» «Еще бы!» «Я тебя перекую в два счета». «Что ж, милый, помирать равно мне. Хочешь — куй. Ты парень, вижу я, удалый». Засуетился сразу малый: «Хозяин, дуй!» Едва не лопаясь от смеха, Пыхтит-кряхтит Филат у меха. А бес клещами старца хвать И ну ковать! Вертел в огне его проворно. Глядь, прыгнул из горна такой ли молодец: «Благодарим покорно! Ай да кузнец!» Филат, оторопев, не мог промолвить слова. А парень снова: «Хозяин, что ж? Ложись!» Очухался Филат: «Ох, брат! Кузнец и вправду хоть куда ты! Помолодеть бы я и рад, — Но, как война теперь, баюсь: возьмут в солдаты, А я… какой уж я солдат? Обидел я когда хоть муху? Таких, как я, да ежли в бой…» Озлился парень: «Шут с тобой! Веди сюда свою старуху. Пусть хоть ее омоложу!» «Старуху? слова не скажу! Старушка стала чтой-то слабой». Посеменил Филат за бабой: «Вот, баба, так и так, — пример тебе живой. Вернешь ты молодость свою, красу и силу. Помру, останешься такою ли вдовой!» Мотает баба головой: «Век прожила с тобой, с тобой пойду в могилу» «Да ты подумай, голова!» Дед не скупился на слова. Просил по-доброму сначала, Покамест баба осерчала, Потом, озлившись сам, забил ей в рот платок. Связал ее и в кузню приволок. Вертели, жарили в огне старушку Дарью, Пока запахло крепко гарью. Тут дед встревожился: «Чай, вынимать пора? Боюсь, не выдержит: стара! Слышь, парень, погляди: старуха-то жива ли?» А парня… Митькой звали! Исчез, как не бывал. Дед глянул, а в огне, Заместо бабушки, костей горелых кучка. Да недотлевшая онучка. Сомлел Филат: «Ой, лихо мне! Ой, лихо!» Прижался, съежившись, к стене И… захихикал тихо: «Хи-хи-хи-хи!.. Хи-хи-хи-хи!.. Помолодел… Хоть в женихи!.. А бабка… Под венец такую молодицу!.. Сережки, Дарьюшка, сережки-то надень!..» Бедняк, отправленный в больницу, В больнице помер в тот же день. Не стало дедушки Филата! В пустом его дворе стоит, как прежде, хата, А в хате на стене Висит портрет, а чей — не угадать в три года: То ль в бричке поп, то ль воевода На вороном коне, То ль… как-нибудь потом скажу наедине. Ну, словом, кто-то намалеван, Да только кузнецом покойным так заплеван, Что от лица почти не стало и следа: Чуть-чуть виднеются усы да борода! 1915 * * * Всю правду говорить — обычай пролетарский, Так потому скажу — какой уж тут секрет? — Что дедушка Филат так заплевал портрет — Чей? Ну, известно: царский! 1917 «Баталисты» Посвящ. военным «беллетристам» — А. Федорову, В. Муйжелю и им подобным. На все наведена искусно позолота. Идеи мирные, как шелуху, отвеяв, Бытописатели российского болота Преобразилися в Тиртеев. Победно-радостны, нахмурив грозно брови, За сценкой боевой спешат состряпать сценку: С еще дымящейся, горячей братской крови Снимают пенку! 1915 Куплетисты На сияющей эстраде В Петербурге — виноват — В дивном граде Петрограде Пел нам нежно бюрократ: «Знаем, знаем с давних пор мы, Ох, как нам нужны реформы, Но… всему же свой черед: Успокойтесь наперед!» Было худо, стало хуже. Миновало десять лет, — Бюрократ на тему ту же Декламирует куплет: «Входит жизнь в иные нормы. Ох, как нам нужны реформы, Но… позвольте погодить: Дайте немца победить». Что нам делать с куплетистом? Отвечать, как прежде, свистом? Но в тяжелый час потерь Не до свиста нам теперь. Куплетист (пусть он с талантом) Нас избитым «вариантом» В изумленье не поверг. Знаем: если ждать упорно, И упорно, и покорно, То получим всё, бесспорно… «После дождика в четверг». 1915 «Предусмотренные» За 1914 год мин. вн. дел получило от штрафов и административных взысканий 1 186 274 рубля. Печать дала 194 760 р. По смете на 1916 г. предполагается получить штрафов на 1 200 000 р. Много, много их, «злодеев»: Сам М. Горький, Л. Андреев, Короленко, — кто еще там? — Все стоят под «общим счетом» В черной рубрике прихода «Сметы будущего года». И пигмеи и гиганты, Все грядущие таланты, С новизною, с левизною, «Предусмотрены казною». Плод святого озаренья, Гениальные творенья, Коих нет еще и в плане, «Предусмотрены заране». Публицист, в статье задорной Ты идешь дорогой торной! Я, сатирик, в басне, в сказке Подчинен чужой указке И живу на белом свете — «Предусмотренный по смете»! 1915 Закон и «Правда» По распоряжению судебных установлений отменен арест 18 и 19 №№ газеты «Правда» за 1913 год.      «День», 20 ноября 1915 г. На белом свете «Правда» Жила во время оно. Была на свете «Правда», Но не было Закона. И вот Закон обрелся. Но… что ж мы видим ныне? Закон-то есть, да «Правды» Давно уж нет в помине! 1915 Столп отечества В Иркутске содержатель домов терпимости (он же церковный староста и председатель черносотенного «Союза русского народа») Нил Зверев обратился к высшему учебному начальству с жалобой, что учащиеся якобы ведут себя неблагопристойно в церкви во время богослужения, позволяют себе разговоры, шум и другие компрометирующие поступки.      «Биржевые ведомости», 22 ноября 1915 г. «Дилехтор?.. Хор-рошо!.. Учителя?.. Прекрасно!.. В шеренку вас да всех разделать под орех!.. Дают вам денежки напрасно: В учебе вашей всей не сосчитать прорех… На гимназистов я глядел намедни в храме. Не то сказать — подумать грех Об этом сраме: Замест того чтоб, павши ниц, Молиться им пред образами, У них шушуканья, смешки… Едят глазами Моих… девиц! Да шутку под конец какую откололи!.. Оно, положим, так… искус… У Шурки, скажем, аль у Поли На всякий вкус — Всего до воли. Опять же Дуньку взять: хоша По пьяной лавочке с гостями и скандалит, А до чего ведь хороша! Не сам хвалю — весь город хвалит!» * * * Читатель, это не секрет: Перед тобой доподлинный портрет Нравоблюстителя — иркутского Катона, Носившего значок «за веру и царя!», Союзного вершилы, главаря И содержателя публичного притона! 1915 Похвалы «Едут быки» Член городской управы Ф. А. Лузин получил снова телеграмму об отправке партии скота со ст. Великокняжеская. На этот раз будто бы отправлено 300 быков.      «Раннее утро», 26 апреля 1916 г. «Быки-то!» «Господи!» «Ур-ра!» «А говорят еще: мы обеднели мясом!» «Да шут ли нам война!» «Да с этаким запасом!..» «Взгляни на этого: гора! Цены, чай, нет быку такому!» «Слыхал?» — хваленый бык сказал быку другом; «Слыхал. Но лучше б не слыхал». «А что?» «Все было бы спокойней: Я не охотник до похвал. Так отдающих явно… бойней!» 1916 Басни Эзопа Плакальщицы Лишившись дочери любимой, Антигоны, Богач Филон, как должно богачу (Не скареду, я то сказать хочу), Устроил пышные на редкость похороны. «О матушка, скажи, как это понимать? В смущенье молвила сквозь слезы дочь вторая. — Сестре-покойнице ужели не сестра я И ты — не мать, Что убиваться так по ней мы не умеем. Как эти женщины, чужие нам обеим? Их скорбь так велика И горе — очевидно, Что мне становится обидно: Зачем они сюда пришли издалека При нас оплакивать им чуждую утрату?» «Никак, — вздохнула мать, — ты, дочь моя, слепа? Ведь это — плакальщиц наемная толпа. Чьи слезы куплены за дорогую плату!» * * * В годину тяжких бед умейте отличать Скорбь тех, кто иль привык, иль вынужден молчать. От диких выкриков и воплей неуемных Кликуш озлобленных и плакальщиц наемных! 1915 Брак богов Когда, среди богинь метнувши жребий, боги Вводили жен в свои небесные чертоги, Суровый бог войны, омытый весь в крови, Взял в жены чуждую отраде материнства Богиню грабежа и гнусного бесчинства. Восторгов неземных и знойных чар любви Неиссякаемый родник найдя в богине, Бог неразлучен с ней поныне. С тех пор, однако, для страны, Охваченной огнем кровавого пожара, Изнемогающей от вражьего удара, Не так ужасен бог войны. Как подвиги его божественной жены. 1915 Колесо и конь В телеге колесо прежалобно скрипело. «Друг, — выбившись из сил. Конь с удивлением спросил, — В чем дело? Что значит жалоба твоя? Всю тяжесть ведь везешь не ты, а я!» * * * Иной с устало-скорбным ликом, Злым честолюбьем одержим, Скрипит о подвиге великом, Хвалясь усердием… чужим. 1916 Волк и овца Волк тяжко занемог: Почти лишившись ног. Лежал он, как колода, Без ласки, без ухода. В такой беде, увидевши Овцу, Взмолился Волк: «Роднулечка Овечка, Остановись на два словечка! Ты видишь: жизнь моя приблизилась к концу. Ах, знаю, я — злодей, и нет мне оправданья! Но злость ко мне растет пусть в ком-нибудь другом, А ты, ты сжалишься в порыве состраданья Над умирающим врагом! Предсмертной жаждою томимый нестерпимо, Святая, кроткая, я об одном молю: Помочь мне доползти к реке, текущей мимо. Где я жестокие страданья утолю!» «Ужель, — Овца в ответ, — я сделаюсь виною Того, чтоб ты остался жив, Себя водою освежив И закусивши после… мною?» 1916 Геракл и Плутос Покинув бренный этот мир, Обожествлен душой и телом, Геракл на небе первым делом Попал к богам на пир. Геракла боги обступили, С ним вместе чокались и пили, Вели душевный разговор, И хоть, подвыпивши, несли порою вздор, Геракл их слушал терпеливо, Всем крепко руки жал и кланялся учтиво, Ответив дерзостью Плуто´су одному. «Скажи, Гераклушка, — Зевс подошел к нему, — За что ты богача Плуто´са так обидел?» «За то, — сказал Геракл, — что в жизни я не видел Его друзей средь честной бедноты, Что все Плуто´совы приятели-любимцы Сплошь негодяи-лихоимцы И первые плуты!» 1915 Добряк Расхвастался Медведь перед Лисой: «Ты, кумушка, не думай, Что я всегда такой угрюмый: Злость на меня находит полосой, А вообще, сказать не лицемеря, Добрей меня не сыщешь зверя. Спроси хоть у людей: ем мертвых я аль нет?» «Ах, кум, — Лиса в ответ, — Что мертвые?! Я думаю другое: Слух добрый о себе ты всюду б утвердил, Когда бы мертвецов ты менее щадил, Но… оставлял живых в покое!» * * * Смысл этой басенки не нов Для лицемеров и лгунов: Прочтут, поймут… и не покажут вида, Что их касается обида! 1915 Конь и всадник Какой-то Всадник благородный, Покамест был он на войне, Не чаял, кажется, души в своем Коне: Сам по три дня сидит, случалося, голодный, А для Коня добудет и сенца И овсеца. Накормит вовремя и вовремя напоит! Но кончилась война, и честь Коню не та: Товарищ боевой двух добрых слов не стоит Иль стоит… доброго кнута! Насчет овса уж нет помину: Кормили вьючную скотину Соломой жесткой и сухой, А то и попросту трухой. В работе черной Конь в погоду, в непогоду: То тащит кладь, то возит воду… Но подошла опять война, И тощему Коню вновь почесть воздана: Оседлан пышно Конь, причищен и приглажен. Однако же, едва — суров и важен, В доспехи бранные наряжен — Сел Всадник на Коня, Конь повалился с ног И, как ни силился, подняться уж не мог. «Хозяин! — молвил он, вздохнув, — по доброй Ты обратил Коня в забитого осла, — Так не ищи ж во мне ты прежней прыти боле, — Нет прыти у меня: солома унесла!» 1915 Тофута мудрый В далеком-предалеком царстве, В ненашем государстве, За тридевять земель Отсель, Средь подданных царя мудрейшего Тофуты Случилось что-то вроде смуты. «Разбой! — кричали все. — Грабеж!» Шли всюду суды-пересуды: Порядки, дескать, в царстве худы, Насилья много от вельмож! Одначе Хоть бунтовали все, но в общей суете Верх брали те, Кто посильней да побогаче: «Чем лезть нам, братцы, напролом. Нарядимте послов — Тофуте бить челом; Проведавши от них о нашей злой обиде, Царь нас рассудит в лучшем виде». Но — то ли сам дошел, то ль расхрабрясь от слов Вельможи главного, злодея Протоплута, — Не допустил к себе послов Мудрейший царь Тофута. «Нелепо, — молвил он, — мне слушать их, занё Все, что известно им, известно также мне. А ежли что мне неизвестно, О том им толковать подавно неуместно!» Но черный люд не сдал: боролся до конца, Пока не выкурил Тофуту из дворца. И что же? Не прошло, поверите ль, минуты, Как власть, отбитую народом у Тофуты, Присвоили себе все те же богачи, Да так скрутили всех, хоть караул кричи, У бедных стали так выматывать все жилы, Как «не запомнят старожилы». Пошел в народе разговор: «Попали мы впросак!» «Того ль душа хотела?» «Эх, не доделали мы дела!» «От богачей-то нам гляди какой разор!» Потолковали, Погоревали И богачей смели, как сор. Жизнь сразу вышла на Простор! Я в этом царстве жил недавно. И до чего живут там славно, На свой особенный манер! Как это все у них устроено на месте И с применением каких геройских мер, Вы этого всего нагляднейший пример В Коммунистическом найдете манифесте. 1917 «Мест больше нет»[4 - Первый раз было напечатано в «Известиях Петроградского Совета», в номере от 5 марта 1917 г.] Что Николай «лишился места», Мы знаем все без манифеста, Но все ж, чтоб не было неясности, Предать необходимо гласности Для «кандидатов» всех ответ, Что «места» тоже больше нет. 1917 * * * Твердыня власти роковой.      А. С. Пушкин (о Петропавловской крепости). «Власть» тосковала по «твердыне», «Твердыня» плакала по «власти». К довольству общему, — отныне В одно слилися обе части. Всяк справедливостью утешен: «Власть» в подходящей обстановке. Какое зрелище: повешен Палач на собственной веревке! 1917 «Петельки» Кадет дрожит, как в бурю лист, Кадет наводит новый глянец: Вчера лишь был он монархист, Сегодня он «республиканец». Кадеты — сколько там «голов»! Каких от них не слышишь слов! Посовещались полнедельки, В программе краску навели, Тут поскребли, там подмели… А как коснулося земельки — Давай выкручивать петельки! 1917 Я б хотел… Я б хотел, чтоб высекли меня… Чтоб потом, табличку наказаний Показавши молча на стене, Дали мне понять без толкований. Что достоин порки я вполне.      Н. А. Добролюбов Выхожу один я на дорогу. Вдалеке народный слышен гул. Буржуа в испуге бьют тревогу: «Заговор!.. Спасайте!.. Караул!..» Буржуа звериным воют воем: «Смерть ему!.. Распять его, распять!..» Мне грозит «их» Церетели боем, Отступил и забурлил опять: Загремел начальственно-солидно, Задымил казенным сургучом… Что же мне так больно и обидно? Страшно ль мне? Жалею ль я о чем? Не страшусь, пожалуй, ничего я, — И не жаль буржуев мне ничуть: Пусть они все изойдут от воя, Знаю я, что путь мой — верный путь. Богачам, конечно, я опасен: Порох сух и только ждет огня. Но чтоб всем был этот вывод ясен, Я б хотел, чтоб взяли в кнут меня. Но не так, как в оны дни пороли, Давши власть злым полицейским псам: Я б хотел, чтоб в этой чистой роли Церетели выступил бы сам, — Чтобы, всю таблицу наказаний Прописавши на моей спине, Дал он всем понять без толкований, Что достоин порки я вполне; Чтоб я мог, вновь натянув опорки, Всем сказать спокойно, не грозя: «Чтите власть… и ждите доброй порки: Управлять иначе — „им“ нельзя!!!» 1917 Чужое и свое (Солдатская) Несколько лежащих перед нами номеров газеты «Рабочий и солдат» с совершенной очевидностью свидетельствуют, что большевики-ленинцы не только ничему не научились и ничего не позабыли, но действуют еще более безответственно.      «Рабочая газета», 3 августа Как у нас, братцы, в полку Ходит барыня в шелку. Она ходит, ходит, ходит, Разговоры с нами водит. Что ни скажет, как споет. Да газету нам сует: «Вот „Рабочая газета“, В ней найдете два ответа: Почему война важна? Для кого она нужна?» Чисто барыня одета, Хороша ее газета, И умна и хороша, А не тянет к ней душа. * * * Прибегает к нам девчонка, На ней рваная юбчонка, — Уж известно, беднота, С нею песенка не та. Окружат солдаты Пашу: «Принесла газету нашу?!» «Вот „Рабочий и солдат“!» Рвут газету нарасхват. * * * Идет барыня сторонкой, Ее кличут «оборонкой». Ой ты, барыня-мадам, Шла б ты лучше к господам. Подноси газету барам: Нам ее не надо даром! 1917 Мой стих Пою. Но разве я «пою»? Мой голос огрубел в бою, И стих мой… блеску нет в его простом наряде. Не на сверкающей эстраде Пред «чистой публикой», восторженно-немой, И не под скрипок стон чарующе-напевный Я возвышаю голос мой — Глухой, надтреснутый, насмешливый и гневный. Наследья тяжкого неся проклятый груз, Я не служитель муз: Мой твердый, четкий стих — мой подвиг ежедневный. Родной народ, страдалец трудовой, Мне важен суд лишь твой, Ты мне один судья прямой, нелицемерный, Ты, чьих надежд и дум я — выразитель верный, Ты, темных чьих углов я — «пес сторожевой»! 1917 Социал-заики Отец, как водится, был злостным воротилой, Но не таков Обычай нынче у сынков: Там, где им взять нельзя ни окриком, ни силой, Они берут улыбкой милой И ласковым словцом. * * * Встречаться мне пришлось в деревне с молодцом. Шла про него молва в народе: «Михал Иваныч-то!.. Богач, помещик вроде, — Какая разница меж тем, гляди, с отцом. Как распинается за бедноту на сходе! „Мы, братцы, — грит, — одна семья… Как, значит, вы да, значит, я…“ — Не разобрать хотя, что „значит“, — Заика, видишь ли, с суконным языком! Но видно, что скорбит: в грудь тычет кулаком И горько плачет! Бог с ним, что не речист: была бы голова!» — Такая шла молва. И никому-то мысль в башку не приходила, Что сын пошел в отца: такой же воротила, Да только что дела ведет на лад иной. Где? — За народною спиной. Сойдутся, снюхавшись, добряк Михал Иваныч Да Черт Степаныч, Мошна с мошной, Да толковать почнут, кого где можно скушать. Вот тут бы нашего заику и послушать: Скупой сначала на слова, Кряхтит он, охает, вздыхает… Но едва Запахнет жареною коркой, Заика речь ведет — что чистый жемчуг льет, Не говорит, подлец: поет! Не как-нибудь: скороговоркой! * * * Друзья! Скажу вам напрямик: Держитесь за сто верст от «социал-заик», Их развелася нынче — стая. Но распознать их — вещь простая. Высоких нот они — зарежьте — не берут. А и затянут, так соврут. С доподлинным борцом блистая внешним сходством, Иной из этаких господ юлит-юлит. Но вы узнаете, где у него болит, Когда он заскулит с поддельным благородством: «Тов…арищи! В борь…бе все ль средства… хор…оши? Ну… ну… к чему… н…алог на б…ары…ары…ши? И… и… з…ачем контр…оль… н…ад пр…оиз…оиз… водством?!» А дальше уж пошло: «Ваш разум затемнен, И разгорелись ваши страсти; Рабочим — надо ждать, а до иных времен, Пока там что, должны буржуи встать у власти». Что «пролетариев другие ждут дела»… * * * А ждет «хозяйская», конечно, кабала! 1917 Страдания следователя по корниловскому (только ли?) делуПесня Ты не спрашивай, Не выпытывай.      Из народной песни Песня Ох, сложу-сложу Полномочия. Не допрос пишу, — Многоточия! Положеньице Невылазное, И в башку бредет Несуразное: То корнилится, То мне керится. Будет вправду ль суд, — Мне не верится. 1917 Стихотворения. 1917-1920 Послевыборный астрономический бюллетень Большевистская звезда Ярким светом светит. В чистом небе без труда Всяк ее заметит. Словно выцветший плакат — Звездочка кадета: Повернула на закат Мертвая планета. Смотрит горестно эсер На свою комету: «Был весной какой размер, Нынче — трети нету!» Меньшевик клянет судьбу. Очень уж обидно: «И в подзорную трубу Ничего не видно!» 1917 Птицеловы Весною некий птицелов Ловил перепелов: Лежал в траве густой часами. На сети на свои глядел издалека, — Перепела ж ловились сами. Была ли на сетях приманка велика? Да ровно никакой! Доверчиво и смело Шли птицы на привычный зов: Обманщик ловкий, птицелов Перепелиный бой подделывал умело! * * * Как много в наши дни вот этаких ловцов Средь политического поля! — «Земля и воля!» — «Земля и воля!» — «Права!» — «Порядок!» — «Хлеб!» — свистят со всех концов. Кто верит всякому «на вид — социалисту», Те уподобятся легко перепелами. Друзья, судите не по свисту, А по делам! 1917 Про землю, про волю, про рабочую долю (Отрывки из повести) Его величество — капитал Изобретательны на доводы Лихие «рыцари ножа». Нужны «законные» им поводы Для оправданья грабежа! Не важно поводов количество, Один бы «право грабить» дал. «Да здравствует его Величество Венчанный кровью Капитал!» 1917 Приказано, да правды не сказано (Солдатская песня) Нам в бой идти приказано: «За землю станьте честно!» За землю! Чью? Не сказано. Помещичью, известно! Нам в бой идти приказано: «Да здравствует свобода!» Свобода! Чья? Не сказано. А только — не народа. Нам в бой идти приказано — «Союзных ради наций». А главного не сказано: Чьих ради ассигнаций? Кому война — заплатушки, Кому — мильон прибытку. Доколе ж нам, ребятушки. Терпеть лихую пытку? 1917 «Либердан» (Подхалимский танец) Пред военным барабаном. Мастера на штучки, Танцевали Либер с Даном, Взявшися за ручки. «Либердан!» — «Либердан!» Счету нет коленцам. Если стыд кому и дан, То не отщепенцам! Милюков кричал им браво И свистел на флейте: «Жарьте вправо, вправо, вправо! Пяток не жалейте!» «Либердан!» — «Либердан!» Рассуждая здраво, Самый лучший будет план:  Танцевать направо! На Москве устроив танцы Сообща с врагами, До упаду либерданцы Дрыгали ногами. «Либердан!» — «Либердан!» Что же вы, ребятки? Баре седи в шарабан. Живо, на запятки! 1917 У господ на елке Помню — господи, прости! Как давно все было! — Парень лет пяти-шести, Я попал под мыло. Мать с утра меня скребла, Плача втихомолку, А под вечер повела «К господам на елку». По снежку на черный ход Пробрались искусно. В теплой кухне у господ Пахнет очень вкусно. Тетка Фекла у плиты На хозяев злится: «Дали к празднику, скоты, Три аршина ситца! Обносилась, что мешок: Ни к гостям, ни к храму. Груне дали фартушок — Не прикроешь сраму!» Груня фыркнула в ладонь, Фартушком тряхнула. «Ну и девка же: огонь!» — Тетушка вздохнула. — Все гульба нейдет с ума, Нагуляет лихо! Ой, никак, идет «сама» В кухне стало тихо. Мать рукою провела У меня под носом. В кухню барыня вошла, — К матери с вопросом: «Здравствуй, Катя! Ты — с сынком? Муж, чай, рад получке?» В спину мать меня пинком: «Приложися к ручке!» Сзади шум. Бегут, кричат: «В кухне — мужичонок!» Эвон сколько их, барчат: Мальчиков, девчонок! «Позовем его за стол!» «Что ты, что ты, Пепка!» Я за материн подол Уцепился крепко. Запросившися домой. Задал реву сразу. «Дём, нишкни! Дурак прямой, То ль попорчен сглазу». Кто-то тут успел принесть Пряник и игрушку: «Это пряник. Можно есть». «На, бери хлопушку». «Вот — растите дикарей: Не проронит слова!.. Дети, в залу! Марш скорей!» В кухне тихо снова. Фекла злится: «Каково? Дали тож… гостинца!.. На мальца глядят как: во! Словно из зверинца!» Груня шепчет: «Дём, а Дём! Напечем-наварим. Завтра с Феклой — жди — придем. То-то уж задарим!» Попрощались и — домой. Дома — пахнет водкой. Два отца — чужой и мой — Пьют за загородкой. Спать мешает до утра Пьяное соседство. * * * Незабвенная пора, Золотое детство! Клятва Это будет последний И решительный бой.      Из «Интернационала» Шли за попом, как за пророком, Молили жалобно царя. Незабываемым уроком Стал день девятый января. Оплакав братские могилы, Прокляв навек слова мольбы, Мы накопляли долго силы Для сокрушительной борьбы. День расправы кровавой, Мы клялися тобой Завершить твое дело Всенародной борьбой! Терзал нам грудь орел друглавый. Палач казнил нас без суда. И шли не раз мы в бой кровавый Под красным знаменем Труда. Врагов настигла злая кара. И после многих страшных встреч Для беспощадного удара Мы поднимаем грозный меч. День расправы кровавой, Мы клянемся тобой: Это будет последний И решительный бой! 1918 Новожизненские лягушки Чем демократичнее власть, тем она дороже обходится народу.      «Новая жизнь», 16—3/11 Вот это строгий суд! Суда не надо строже: Народная им власть обходится дороже, Чем власть — какая же? Ну, что стесняться зря! Чья власть милей вам и дешевле? Не ваши ль это предки древле Пред Зевсом квакали, чтоб дал он им царя? 1918 Работнице Язык мой груб. Душа сурова. Но в час, когда так боль остра, Нет для меня нежнее слова, Чем ты — «работница-сестра». Когда казалось временами, Что силе вражьей нет числа, С такой отвагой перед нами Ты знамя красное несла! Когда в былые дни печали У нас клонилась голова, Какою верою звучали Твои бодрящие слова! Пред испытанья горькой мерой И местью, реющей вдали, Молю, сестра: твоею верой Нас подними и исцели! 1918 Маяк Мой ум — мужицкой складки, Привыкший с ранних лет брести путем угадки. Осилив груды книг, пройдя все ранги школ, Он все ж не приобрел ни гибкости, ни лоска: Стрелой не режет он воды, как миноноска. Но ломит толстый лед, как грузный ледокол. И были для него нужны не дни, а годы, Чтоб выровнять мой путь по маяку Свободы. Избрав, я твердо знал, в какой иду я порт, И все ненужное, что было мне когда-то И дорого и свято, Как обветшалый хлам я выбросил за борт. Душа полна решимости холодной — Иль победить, иль умереть свободной. Все взвешено. Пути иного нет. Горят огни на маяке Свободы. Привет вам, братья, с кем делю я все невзгоды! Привет! 1918 «Правде» Броженье юных сил, надежд моих весна, Успехи первые, рожденные борьбою, Все, все, чем жизнь моя досель была красна, Соединялося с тобою. Не раз теснила нас враждебная орда И наше знамя попирала, Но вера в наш успех конечный никогда У нас в душе не умирала. Ряд одержав побед под знаменем твоим И закалив навек свой дух в борьбе суровой, В тягчайшие часы мы верим: мы стоим Пред новою борьбой и пред победой новой! Стяг красный водрузив у древних стен Кремля, Стяг красный «Правды» всенародной, Знай, трудовая рать, знай, русская земля, Ты выйдешь из борьбы — великой и свободной! 1918 В огненном кольце Еще не все сломили мы преграды, Еще гадать нам рано о конце. Со всех сторон теснят нас злые гады. Товарищи, мы — в огненном кольце! На нас идет вся хищная порода. Насильники стоят в родном краю. Судьбою нам дано лишь два исхода: Иль победить, иль честно пасть в бою. Но в тяжкий час, сомкнув свои отряды И к небесам взметнув наш алый флаг. Мы верим все, что за кольцом осады Другим кольцом охвачен злобный враг, — Что братская к нам скоро рать пробьется, Что близится приход великих дней, Тех дней, когда в тылу врага сольется В сплошной огонь кольцо иных огней. Товарищи! В возвышенных надеждах, Кто духом пал, отрады не найдет. Позор тому, кто в траурных одеждах Сегодня к нам на праздник наш придет. Товарищи, в день славного кануна Пусть прогремит наш лозунг боевой: «Да здравствует всемирная коммуна!» «Да здравствует наш праздник трудовой!» 1918 Господская тень На Красной площади намедни три туза: Помещик — без земли, заводчик — без завода И хищник банковский, сидящий без дохода, Час битый пялили глаза На торжество рабочего народа. Им в первомайский день с утра Спокойно дома не сиделось: Глазком прикинуть захотелось. Измерить силу рати той, Что их теснит своей железною пятой. Налюбовавшися, пошли домой все трое. «Ну, как?» «Да так. Тоска». «Казенный юбилей. День этот проходил куда как веселей При прежнем строе. Ушла поэзия. Отпал волшебный фон. Как живописен был разгон Всей этой сволочи, сбирающейся в шайки, Когда ее жандармский эскадрон Возьмет, бывало, всю в нагайки! P-раз! Шляпа на боку! — Два! Лопнуло пальто! Три! Шайки всей как не бывало! В участок волокут толпу. А нынче — что?! Ушла поэзия. И красок ярких мало!» * * * Нетрудно угадать, как первомайский день Расписан был потом в газетах буржуазных. Буржуи с нами вкусов разных: Там, где нам — солнышко, для них — сплошная тень. 1918 «Христос воскресе» У батюшки Ипата Водилися деньжата. Конечно, дива тут особенного нет: Поп намолил себе монет! Однако же, когда забыли люди бога И стали сундуки трясти у богачей, Взяла попа тревога: «Откроют, ироды, ларек мой без ключей!» Решив добро свое припрятать повернее, Поп, выбрав ночку потемнее, Перетащил с деньгами ларь В алтарь И надпись на ларе искусно вывел мелом: «Сей ларь — с Христовым телом». Но хитрый пономарь, Пронюхав штуку эту И выудивши всю поповскую монету, Прибавил к надписи: «Несть божьих здесь телес! Христос воскрес!» * * * Что пономарь был плут, я соглашусь не споря, Плут обманул плута — так кто ж тут виноват? Но я боюсь, чтоб поп Ипат Не удавился с горя. 1918 Молодняк Годков тому примерно пять Помещик некий в лес заехал погулять. На козлах Филька красовался. Такой-то парень — богатырь! «Вишь, как тут заросло, а был совсем пустырь. — Молодняком помещик любовался. — Как, Филька, думаешь? Хорош молоднячок? Вот розги где растут. Не взять ли нам пучок? В острастку мужикам… на случай своеволья!» «М-да! — Филька промычал, скосивши вбок глаза. — М-да… розги — первый сорт… Молоднячок… Лоза!.. Как в рост пойдут, ведь вот получатся дреколья!» * * * Какой же в басенке урок? Смешной вопрос. Года всё шли да шли, — и молодняк подрос. 1918 Крещение Дьячок Кирилл да поп Ипат У старенькой купели Под писк ребят Козлами пели. Кто думал про детей, а батя — про отцов: «Ужотко проучу я этих подлецов: Довольно мне они, злодеи, насолили! Церковный сенокос и поле поделили, На требы таксу завели… Приходится сидеть, как раку на мели: Нет ни почету, ни доходу!» С перекосившимся от злой усмешки ртом Поп ребятишек в воду Стал погружать гуртом: «Во имя… отца… и сына… и святого духа… Крещаются младенцы: Голиндуха… Евпл… Хуздазад… Турвон… Лупп… Кирса… Сакердон… Ексакостудиан… Проскудия… Коздоя…» Чрез полчаса В деревне шум стоял от ругани и воя. Ермил накинулся на кума, на Сысоя: «Кого же ты носил крестить: дитё аль пса? Как допустил его назвать ты… Сакердоном?» В другом конце сцепился Клим с Антоном: «Как, ты сказал, зовут мальца?» На куме не было лица. «Эк… сам… — уставился бедняк убитым взглядом На разъяренного отца. — Как бишь его… Кума с попом стояла рядом… Эк… сам…» «Что сам? Крестил аль что? Ты, леший, пьян!» «Я? Пьян? Ни боже мой! — Кум жалко усмехнулся.— А крестннчка зовут: Эк…сам…кустом… Демьян!» «Сам под кустом Демьян?! Ай, братцы! Он рехнулся!» Пров кума своего на все лады честил: «Ты ж где, подлец, — в лесу дитё мне окрестил Аль у соседского овина? Как, повтори, зовут мальца?» «Ху… Хуздазад!» «Что? Сам ты Хуздазат! Вон со двора, скотина! Неси дитё назад!» «Ай! — Кузькина жена в постели горько билась. — Какого Евпла мне, кума, ты принесла? Евпл!.. Лихоманка б вас до смерти затрясла!» У Сурина Наума За Голиндуху так благодарили кума, Что, не сбежись народ на шум, Крестины век бы помнил кум. * * * «При чем тут кумовья? Опричь попа Ипата, — Мне скажут, — ни одна душа не виновата». Пожалуй, что и так. Хоть есть слушок, что поп, Из кумовей попав кому-то под ослоп, Ссылаться пробовал на святцы. Но… я при этом не был, братцы! Два гренадера По слухам, Милюков и Винавер намерены посетить в Киеве германского посланника бар. Мумма и просить его о высочайшей аудиенции в Берлине.      Из газет Новая кадетская баллада В Германию цвей гренадирен С кадетской программой брели. «Марширен! Марширен! Марширен!» — Командовал Мумм им вдали. «Теперь, брат, мы вольные птицы Под сенью немецких штыков! — Винаверу так у границы, Вздохнувши, сказал Милюков. — Тот лозунг сбывается ныне, С которым мы шли воевать, Что — будем Вильгельму в Берлине „Условия“ мы диктовать. Недаром толкались мы к Мумму, И нас обласкал он не зря. Вернут нам четвертую Думу! Вернут дорогого царя! Затянем мы старым напевом, — Родзянкою тон будет дан! Нам будут на секторе левом Подтягивать Мартов и Дан. Все будет у нас, как в Европах: Монархия в стиле нуво´. Поедут паны на холопах, — Заправим а-ля Дурново! Винавер! Опять твои нервы? Опять ты глотаешь свой бром?!» «Ах, Павел, скажи мне: где первый Начнется еврейский погром?!» 1918 «До этого места!» В промокших дырявых онучах, В лохмотья худые одет, Сквозь ельник, торчащий на кручах, С сумой пробирается дед. Прибил ися старые ноги, Ох, сколько исхожено мест! Вот холмик у самой дороги, Над ним — покосившийся крест. «Могилку какого бедняги Кругом обступили поля? И где для меня, для бродяги, Откроет объятья земля?» Вперед на дымки деревушки Идет старичок чрез овраг. Над крышею крайней избушки Кумачный полощется флаг. Плакат на стене с пьяной рожей Царя, кулака и попа. «Час добрый!» «Здорово, прохожий!» Вкруг деда сгрудилась толпа. «Пожалуй-ка, дед, на ночевку». «Видать, что измаялся ты». «Куда я пришел?» «В Пугачевку». «А тут?» «Комитет бедноты». Прохожему утром — обновка, Одет с головы и до ног: Рубаха, штаны и поддевка, Тулуп, пара добрых сапог. «Бери! Не стесняйся! Чего там! Бог вспомнил про нас, бедняков. Была тут на днях живоглотам Ревизия их сундуков». Надевши тулуп без заплатки, Вздохнул прослезившийся дед: «До этого места, ребятки, Я шел ровно семьдесят лет!» 1918 Предисловие к поэме А. С. Пушкина «Гавриилиада» Друзья мои, открыто говорю, Без хитростных раздумий и сомнений: Да, Пушкин — наш! Наш добрый светлый гений! И я ль его минувшим укорю? Он не стоял еще… за «власть Советов», Но… к ней прошел он некую ступень. В его лучах лучи других поэтов — Случайная и трепетная тень. Ему чужда минувшей жизни мерзость, Он подходил с насмешкой к алтарю: Чтоб нанести царю земному дерзость, Он дерзко мстил небесному царю. Он говорил: «Тиран несправедливый, Библейский бог, угрюмый и строптивый!» А у Невы, средь Зимнего дворца, Набитого охраною гвардейской, Бродил другой тиран с душой злодейской, Земной портрет небесного творца, И не одну он возлюбил Марию, — И в час, когда он в свой гарем входил, Попы в церквах свершали литургию, И дым синел над тысячью кадил. — Благослови, господь, царево дело! Пошли успех его святым трудам! — И сколько их, таких царей, сидело По деревням, по селам, городам! Им долгий день казался сладким мигом, В хмельном чаду летел за годом год. Под их ярмом, под их жестоким игом, Стонал народ, рабы своих господ! Друзья, для нас пришла пора иная: Мы свергли всех земных своих богов. Клянитесь же, что больше Русь родная Не попадет под гнет ее врагов! Пусть будет свят для нас завет пророка, Рукой врагов сраженного до срока, И пусть его разбитой лиры глас Ободрит вас в тревоги жуткий час! Меня ж, друзья, прошу, не обессудьте И, отдохнув за пушкинским стихом, Таким простым и мудрым, позабудьте О «предисловии» плохом. 1918 Проводы Красноармейская песня Как родная мать меня Провожала, Как тут вся моя родня Набежала: «А куда ж ты, паренек? А куда ты? Не ходил бы ты, Ванек, Да в солдаты! В Красной Армии штыки, Чай, найдутся. Без тебя большевики Обойдутся. Поневоле ты идешь? Аль с охоты? Ваня, Ваня, пропадешь Ни за что ты. Мать, страдая по тебе, Поседела, Эвон в поле и в избе Сколько дела! Как дела теперь пошли: Любо-мило! Сколько сразу нам земли Привалило! Утеснений прежних нет И в помине. Лучше б ты женился, свет. На Арине. С молодой бы жил женой, Не ленился!» Тут я матери родной Поклонился. Поклонился всей родне У порога: «Не скулите вы по мне, Ради бога. Будь такие все, как вы, Ротозеи. Что б осталось от Москвы, От Расеи? Все пошло б на старый лад, На недолю. Взяли б вновь от нас назад Землю, волю; Сел бы барин на земле Злым Малютой. Мы б завыли в кабале Самой лютой. А иду я не на пляс, На пирушку, Покидаючи на вас Мать-старушку: С Красной Армией пойду Я походом, Смертный бой я поведу С барским сбродом, Что с попом, что с кулаком Вся беседа: В брюхо толстое штыком Мироеда! Не сдаешься? Помирай, Шут с тобою! Будет нам милее рай. Взятый с бою, — Не кровавый, пьяный рай Мироедский, — Русь родная, вольный край. Край советский!» 1918 В монастыре Поползень втихомолочку нашел себе богомолочку.      Народная пословица «Здесь, — богомолке так шептал монах смиренный, — Вот здесь под стеклышком, внутри сего ларца, Хранится волосок нетленный, — Не знаю в точности, с главы, или с лица, Или еще откуда — Нетленный волосок святого Пуда. Не всякому дано узреть сей волосок, Но лишь тому, чья мысль чиста, чей дух высок, Чье сердце от страстей губительных свободно И чье моление к святителю доходно». Умильно слушая румяного отца, Мавруша пялила глаза на дно ларца. «Ах, — вся зардевшись от смущенья, Она взмолилась под конец, — Нет от святителя грехам моим прощенья: Не вижу волоска, святой отец!» Отец, молодушку к себе зазвавши в келью И угостив ее чаишком с карамелью И кисло-сладеньким винцом, Утешил ласковым словцом: «Ужотко заходи еще… я не обижу. А что до волоска — по совести скажу: В ларец я в этот сам уж двадцать лет гляжу И ровно двадцать лет в нем ни черта не вижу!» 1919 Французская булка С колчаковского аэроплана в красноармейские окопы была сброшена обернутая в прокламации французская булка Отец служил у «дорогих господ» (Свои харчи и восемь красных в год), А я, малец, был удостоен чести: С сопливым барчуком играл нередко вместе; Барчук в колясочке мне кнутиком грозил, А я… возил. Не помню: то ль «игра» мне эта надоела, То ль просто мною дурь мужичья овладела, Но… «конь» забастовал и, бросивши игру, К отцу забился в конуру. Барчук, упорствуя, стучал ко мне в окошко: «Ну, повози меня, Демьян, еще немножко!» И соблазнял меня, Забастовавшего коня, Ревевшего в каморке гулкой… Французской булкой! * * * Когда я услыхал о «булке Колчака», Я вспомнил барчука. Ну что ж? Польстясь на ласку, Впряжемся, что ль, опять в господскую коляску?! «Дай, барин, булку. А потом… Хоть застегай нас всех кнутом!» 1919 Кандидаты на… фонари Фон дер Гольц в родном Берлине, Он в Стамбуле — Гольц-паша, Гетман Гольцев — в Украине. Что ни день, то антраша. Сколько красок в этом Фоне: Все цвета на всякий вкус! Фон-дер-гетман-Гольц в вагоне Теребит «казацкий ус»! «Мейне тапфере козакен — Едер герос, курц унд гут[5 - Мои бравые казаки, все вы герои]. Ошень смелий все воякен, Алле габен дейтшер мут![6 - У всех у вас немецкая храбрость] Онэ орднунг…[7 - Без порядка] бес парятка Штэт[8 - Стоит] ди руссише… земля, Ми поим своя лошатка На московише Кремля!» Шарлатану наши баре Помогают во всю мочь. Фон дер Гольц-пашу в бояре Возвести они не прочь. Это что! Прохвосты рады Возвести его в цари: «Лишь верни нам наши клады И порядок водвори!» Ждут «порядка» живоглоты. Погодите, дайте срок. С фон-дер-гетманской работы Вам немалый будет прок: Коль охоты нет расстаться Вам с мечтою о царях, Не пришлось бы (может статься) С фон дер Гольцем вам болтаться На московских фонарях!! 1919 Братские могилы. Мемориальная доска На Красной площади, у древних стен Кремля, Мы — стражи вечные твои, товарищ милый. Здесь кровью полита земля, Здесь наши братские могилы. Бойцы, сраженные в бою, Мы в вечность отошли. Но ты — еще в строю, Исполненный огня и пролетарской силы. Так стой же до конца за власть и честь свою. За пролетарскую великую семью, За наши братские могилы! 1919 Танька-Ванька Красноармейцы Петроградского фронта называют танки — «таньками». Фронтовая песня Танька козырем ходила, Пыль по улице мела, Страх на Ваньку наводила, Форсовитая была! «Ванька, глянь-ка: танька, танька!.. Подступиться — думать брось!» Расхрабрился как-то Ванька, — Танька, глядь, копыта врозь! Уж как Ванька размолодчик, Он прицел берет на глаз. Нынче красный он наводчик В артиллерии у нас. «Ванька, глянь-ка: танька, танька!..» «Эх ты, дуй ее наскрозь!» Как пальнет по таньке Ванька, — Танька, глядь, колеса врозь! В Красной Армии воякой Ванька стал за первый сорт, В переделке был он всякой, И в бою Ванюха — черт. «Ванька, глянь-ка: танька, танька!..» «Эх ты, дуй ее наскрозь!» Как пальнет по таньке Ванька, — Танька, глядь, колеса врозь! Ежли кто при виде таньки Вдруг начнет ошалевать, Ванька лается: «Без няньки Не привыкли воевать?!» «Ванька, глянь-ка: танька, танька!» «Ну так что?! Сплошал небось? Эх ты, трус!..» Как ухнет Ванька, Танька, глядь, колеса врозь! Вишь от таньки как подрали Все под Детским-то Селом. Мы ж руками танек брали Под Одессой и Орлом. «Ванька, глянь-ка: танька, танька!» «Ну так что?! Сплошал небось? Эх ты, трус!..» Как ухнет Ванька, Танька, глядь, колеса врозь! «Таньке ходу нет в болоте, Не пойдет она в снегу. С пушкой подступы к пехоте Не один я стерегу». «Ванька, глянь-ка: танька, танька!» «Где она? Собьем небось!..» Как пальнет по таньке Ванька, — Танька, глядь, колеса врозь! «Пусть лишь танька подвернется, Угощу я калачом. Танька к белым не вернется, Не вернется нипочем». «Ванька, глянь-ка: танька, танька!» «Не уйдет от нас небось!» Как пальнет по таньке Ванька, — Танька, глядь, колеса врозь! И у нас теперь умело Стали танек снаряжать. Да не в таньках, братцы, дело: Трус всегда охоч бежать. «Ванька, глянь-ка: танька, танька!». «Ну так что?! Сплошал небось? Эх ты, трус!» Как ухнет Ванька, —  Танька, глядь, колеса врозь! Шкурник вечно в злой тревоге, Смотрит в страшные очки. Все телеги на дороге Для него — броневички. «Ванька! Танька прет с разбега! Защищаться — думать брось!» «Да ведь это же телега. Пронесло б тебя наскрозь!» Жалкий трус от бабьей палки Убежит наверняка. Но бойцы стальной закалки Посильней броневика. «Ванька, глянь-ка: танька, танька!» «Лезет, стерва, на авось!» Как пальнет по таньке Ванька, — Танька, глядь, колеса врозь! Танька тож не без осечек, Таньке люб не всякий грунт — И завзятый человечек Подорвет ее в секунт. «Ванька, глянь-ка: танька, танька!» «Ладно. Справимся небось». Как пальнет по таньке Ванька, — Танька, глядь, колеса врозь! Танька — ценный приз для смелых, Трусу — пугало она. Стоит таньку взять у белых — Белым сразу грош цена. Взвоют белые ребятки, — Тут их малость поднажать, Засверкают только пятки, Как начнут они бежать. На карачках за машиной Лезет белая орда. Таньку сбей — толпой мышиной Все помчат невесть куда: Унести лишь ноги рады. Красный знай-ка напирай, Таньки, пушки и снаряды — Всё у белых забирай! Хоть не в таньках, братцы, дело (Надо смелость уважать!), Но и мы теперь умело Стали таньки снаряжать. Ванька — эвон! — через ниву Прет на таньке молодец. Дует белых в хвост и в гриву! Тут и песенке конец! 1919 Правда-матка Или — как отличить на фронтах подлинные листовки Демьяна Бедного от белогвардейских подделок под них Вожу пером, ребятушки, По белому листу. С народом я беседовать Привык начистоту. За словом, сами знаете, Не лезу я в карман, Но не любил я отроду Пускаться на обман. За правду распинаюсь я Уж много-много лет И за словечко каждое Готов держать ответ. Написано — подписано, Читай меня — суди. Любовь и злая ненависть Сплелись в моей груди: Любовь — к народу бедному И ненависть — к панам, К царям, попам, помещикам И всяческим «чинам». За то, что раскрываю я Всю правду бедняку, Меня б дворяне вздернули На первом же суку. Пока же на другой они Пускаются прием: Печатают стишоночки, Набитые враньем. Стишки моею подписью Скрепляют подлецы, Чтоб их вранье за истину Сочли бы простецы. Но с подписью поддельною Уйдешь недалеко. Мои ль стихи иль барские, — Друзья, узнать легко: Одной дороги с Лениным Я с давних пор держусь. Я Красной нашей Армией Гордился и горжусь. Мне дорог каждый искренний И честный большевик. В моем углу два образа: Рабочий и мужик. За строй коммунистический Стоял я и стою. Помещикам, заводчикам — Пощады не даю. Стремясь рассеять знанием Души народной мрак, Я — враг всех бабьих выдумок И всех поповских врак. Как вы, люблю я родину, Но — не рабыню-Русь, Которой помыкала бы Разъевшаяся гнусь. Люблю я Русь народную, Советский вольный край, Где мироедам — места нет, Где труженикам — рай. Еще, друзья, приметою Отмечен я одной: Язык — мое оружие — Он ваш язык родной. Без вывертов, без хитростей, Без вычурных прикрас Всю правду-матку попросту Он скажет в самый раз. Из недр народных мой язык И жизнь и мощь берет. Такой язык не терпит лжи, — Такой язык не врет. У Кривды — голос ласковый, Медовые уста, У Правды — речь укорная, Сурова и проста; У Кривды — сто лазеечек, У Правды — ни одной; У Кривды — путь извилистый, У Правды — путь прямой; В сапожках Кривда в лайковых, А Правда — босиком, — Но за босою Правдою Пойдем мы прямиком! 1919 О чёрте (Новогоднее) Среди поэтов — я политик, Среди политиков — поэт. Пусть ужасается эстет И пусть меня подобный критик В прах разнесет, мне горя нет. Я, братцы, знаю то, что знаю. Эстету древний мил Парнас, А для меня (верней, для нас) Милее путь к горе Синаю: Парнас есть миф, Синай — закон, И непреложный и суровый. И на парнасский пустозвон Есть у меня в ответ — готовый Свой поэтический канон. Сам государственник Платон, Мудрец, бежалостный к поэтам (За то, что все поэты врут), Со мной бы не был очень крут, Там, где закон: «Вся власть — Советам» Там не без пользы мой свисток, Там я — сверчок неугомонный, Усевшийся на свой законный Неосуждаемый шесток. Пусть я лишь грубый слух пленяю Простых рабочих, мужиков, Я это в честь себе вменяю, Иных не надо мне венков. Вот я поэт какого сорта, И коль деревня видит черта И склонна верить чудесам, То черта вижу я и сам. С детьми язык мой тоже детский, И я, на черта сев верхом. Хлещу его своим стихом. Но: этот черт уже советский; На нем клеймо не адских сфер, А знак «Эс-Де» или «Эс-Эр», И в этом нет большого дива. Про черта речь моя правдива. Где суеверная толпа Покорна голосу попа, Там черт пойдет в попы, в монахи, И я слыхал такие страхи, Как некий черт везде сновал, Вооружась крестом нагрудным, И, промышляя делом блудным, В лесу обитель основал, Вошел в великую известность И, соблазнивши всю окрестность, Потом (для виду) опочил И чин святого получил; С мощами дьявольскими рака, По слухам, и до наших дней, Для душ, не вышедших из мрака, Святыней служит, и пред ней, Под звон призывно колокольный, Народ толпится богомольный. Черт современный поумней. От показного благочестия Его поступки далеки: Он от строки и до строки Прочтет советские «Известия», Все обмозгует, обсосет И, случай выбравши удобный, — Советской власти критик злобный. Иль меньшевистскую несет, Иль чушь эсеровскую порет, А черта черт ли переспорит?! Черт на вранье большой мастак, В речах он красочен и пылок. «Ну ж, дьявол, так его растак!» Его наслушавшись, простак Скребет растерянно затылок: «Куда он только это гнет? Порядки царские клянет, Но и советских знать не хочет. Про всенародные права, Про учредиловку лопочет, А суть выходит такова, Что о буржуях он хлопочет. Кружится просто голова!» И закружится поневоле. Черт — он учен в хорошей школе И не скупится на слова. У черта правило такое: Слова — одно, дела — другое, Но речь про чертовы дела Я отложу ужо на святки. Хоть вероятность и мала, Что речь продолжу я, ребятки. Бумага всех нас подвела: Большие с нею недохватки; В газетах нынче завели Такие строгие порядки, Что я, как рыба на мели, Глотаю воздух и чумею, Теряю сотни острых тем И скоро, кажется, совсем. Чертям на радость, онемею. Пишу сие не наобум. Не дай погибнуть мне, главбум, И заработай полным ходом, — На том кончаю. С Новым годом! 1920 День прозрения В руках мозолистых — икона, Блестящий крест — в руке попа. Вкруг вероломного Гапона Хоругвеносная толпа. Толпа, привыкшая дорогу Топтать к Христову алтарю, С мольбою шла к земному богу, К самодержавному царю. Она ждала, молила чуда. Стон обездоленного люда Услыша, добрый царь-отец Положит мукам всем конец. Царь услыхал, и царь ответил: Толпу молящуюся встретил Его губительный свинец. Великий, страшный день печали, — Его мы скорбью отмечали. Но — крепкий плод его дозрел. Так пусть же песни наши грянут! Победным гимном пусть помянут День этот все, кто был обманут И кто, обманутый, прозрел! Гулимджан[9 - По радио одной из наших армий в феврале 1920 года это стихотворение было передано в Тифлис, тогда еще меньшевистский.Радиотелеграфисты Грузии были столь к нам расположены, что приняли «радиостихотворение» и ответили: «Ура!! Привет Демьяну Бедному!Завтра выпьем за его здоровье!»] Чхеидзе и Церетели обратились к Антанте с просьбой о помощи против большевиков.      Из газет В Александровском садам Музыкам игрался И т. д.      Известная песенка Национальный гимн социал-духанщиков Ми садился на ишак И в Париж гулялся. Клеманса, такой чудак, Очень нам смеялся. Гулимджан! Гулимджан! Знаим свае дело: Весь Кавказ мы за ляржан[10 - Французские денежки.] Продаем умело. «Тьфу! — смеялся Клеманса, — Не было печали!» Ми ему в два галаса Гулимджан кричали: Гулимджан! Гулимджан! Знаим свае дело: Честь и совесть за ляржан Продаем мы смело! Ллойд-Джорджданья дверь открыл В кабинет случайно, Ми с Чхеидзем гаварыл: «Рады чрезвычайно!» Гулимджан! Гулимджан! Знаим свае дело: Мы Баку вам за ляржан Уступаем смело! Закричали ми: «Ай-ай! — С невеселым физий. — Ради бога, присылай Поскорей дивизий!» Гулимджан! Гулимджан! Знаим свае дело: Продадим вам за ляржан Душу мы и тело! Ленин сжарит шашлыку С наших демократий, Он имеет на Баку Преболшой симпатий! Гулимджан! Гулимджан! Знаим свае дело: Наш Тифлис — один духан! Покупайте смело! Ллойд-Джорджданья атвечал: «Тронут вашим горем. Наш английский флот помчал Нашим Черным морем!» Гулимджан! Гулимджан! Нам какое дело? Нас коварство англичан Вовсе не задело. «Мени тенкс!» — «Мерси боку!» «Можем обещаться, Что английский наш Баку Будет защищаться!» Гулимджан! Гулимджан! Знаим свае дело: Мы Баку вам за ляржан Уступаем смело! Независимый Тифлис Тут нам объявлялся. Ми кричали: браво! бис! И назад гулялся! Гулимджан! Гулимджан! Знаим свае дело: Весь Кавказ мы за ляржан Продаем умело! Исполнили: Церетели и Чхеидзе. Записал Демьян Бедный. 1920 Оценка На предложение, сделанное русскими эмигрантами — дать швейцарским банкам в обеспечение свои имения и дома в России, представитель швейцарских интересов заявил: 1) что предложенный залог — миф, никаких гарантий не дающий, 2) что русские должны обеспечить заем реальными гарантиями, как-то: драгоценностями, имениями где-либо за границей или в Польше.      «Последние новости» Персоной будучи в кругах известных видной, Потомственный буржуй с осанкою солидной (При случае его я назову) Зашел в Париже в банк и сразу: «Вуле-ву? На редкость выгодная сделка. Мне банк даст золота, я банку — векселя Под обеспеченье!..» «Какое?» «Есть земля… Вполне исправное громадное именье, При нем завод — мое почтенье! Железный путь совсем вблизи, Большая пристань тут же рядом…» Какой же банк таким побрезгует закладом? В минуту дело на мази. Но… вмиг всю сделку погубило Словцо, всего одно словцо. Директор банковский, смеявшийся так мило. Вдруг скорчил кислое лицо: «А как — пардон, мусью! — как велика оценка Именья вашего?» «Мильон». «Мерси, мерси!.. А где ж, мусью, оно?» «Где? — побелев, как стенка. Забормотал буржуй. — В России!.. Ан Рюсси!..» «Ах, ан Рюсси!» — вздохнул в ответ директор банка И дал российскому мусью… на чай полфранка! 1920 Печаль Дрожит вагон. Стучат колеса. Мелькают серые столбы. Вагон, сожженный у откоса, Один, другой… Следы борьбы. Остановились. Полустанок. Какой? Не все ли мне равно. На двух оборванных цыганок Гляжу сквозь мокрое окно. Одна — вот эта, что моложе, — Так хороша, в глазах — огонь. Красноармеец — рваный тоже — Пред нею вытянул ладонь. Гадалки речь вперед знакома: Письмо, известье, дальний путь… А парень грустен. Где-то дома Остался, верно, кто-нибудь. Колеса снова застучали. Куда-то дальше я качу. Моей несказанной печали Делить ни с кем я не хочу. К чему? Я сросся с бодрой маской. И прав, кто скажет мне в укор, Что я сплошною красной краской Пишу и небо и забор. Души неясная тревога И скорбных мыслей смутный рой… В окраске их моя дорога Мне жуткой кажется порой! О, если б я в такую пору, Отдавшись власти черных дум, В стихи оправил без разбору Все, что идет тогда на ум! Какой восторг, какие ласки Мне расточал бы вражий стан, Все, кто исполнен злой опаски, В чьем сердце — траурные краски, Кому все светлое — обман! Не избалован я судьбою. Жизнь жестоко меня трясла. Все ж не умножил я собою Печальных нытиков числа. Но — полустанок захолустный… Гадалки эти… ложь и тьма… Красноармеец этот грустный Все у меня нейдет с ума! Дождем осенним плачут окна. Дрожит расхлябанный вагон. Свинцово-серых туч волокна Застлали серый небосклон. Сквозь тучи солнце светит скудно. Уходит лес в глухую даль. И так на этот раз мне трудно Укрыть от всех мою печаль! 1920 Манифест барона фон Врангеля Ихь фанге ан[11 - Пояснение немецких слов: Я начинаю.]. Я нашинаю. Эс ист[12 - Это есть.] для всех советских мест, Для русский люд из краю в краю Баронский унзер[13 - Наш.] манифест. Вам мой фамилий всем известный: Ихь бин[14 - Я есмь.] фон Врангель, repp барон. Я самый лючший, самый шестный Есть кандидат на царский трон. Послюшай, красные зольдатен:[15 - Солдаты.] Зашем ви бьетесь на меня? Правительств мой — все демократен, А не какой-нибудь звиня. Часы с поломанной пружина — Есть власть советский такова. Какой рабочий от машина Имеет умный голова? Какой мужик, разлючный с полем, Валяйт не будет дурака? У них мозги с таким мозолем. Как их мозолистый рука! Мит клейнем[16 - С маленьким.], глюпеньким умишком Всех зо генаннтен  простофиль Иметь за власть?! Пфуй, это слишком! Ихь шпрехе:[18 - Я говорю.] пфуй, дас ист цу филь![19 - Это чересчур.] Без благородного сословий Историй русский — круглый нуль. Шлехьт![20 - Нехорошо.] Не карош порядки новий! Вас Ленин ошень обмануль! Ви должен верить мне, барону. Мой слово — твердый есть скала. Мейн копф [21 - Моя голова.] ждет царскую корону. Двухглавый адлер[22 - Орел.] — мой орла. Святая Русслянд…[23 - Россия.] гейлих эрде…[24 - Святая земля.] Зи лигт им штербен[25 - Она находится при смерти.], мой земля. Я с белый конь… фом вейсен пферде… [26 - С белого коня.] Сойду цум альтен[27 - У старых.] стен Кремля. И я скажу всему канальству: «Мейн фольк[28 - Мой народ.], не надо грабежи! Слюжите старому начальству, Вложите в ножницы ножи!» Вам будут слезы ошень литься. «Порядок старый караша!» Ви в кирхен[29 - В церквах] будете молиться За мейне руссише душа. Ви будет жить благополучно И целовать мне сапога. Гут![30 - Хорошо!] «Подписал собственноручно» Вильгельма-кайзера слуга, Барон фон Врангель, бестолковый Антантой признанный на треть: «Сдавайтесь мне на шестный слово. А там… мы будет посмотреть!!» Баронскую штучку списал и опубликовал Демьян Бедный. 1920 Честь красноармейцу! Превознесу тебя, прославлю, Тобой бессмертен буду сам.      Г. Р. Державин Красноармеец — Пров, Мефодий, Вавила, Клим, Иван, Софрон — Не ты ль, смахнув всех благородий, Дворян оставил без угодий, Князей, баронов — без корон? Вся биржа бешено играла «На адмирала Колчака». Где он теперь, палач Урала? Его жестоко покарала Твоя железная рука! Деникин? Нет о нем помина. Юденич? Вечный упокой. А Русь Советская — едина. Сибирь, Кавказ и Украина Защищены твоей рукой! Ты сбавил спеси польской своре, Сменив беду полубедой. Кто победит, решится вскоре, Пока ж — ты мудро доброй ссоре Мир предпочел полухудой. Ты жаждал подвига иного: Рабочей, творческой страды. Где места нет у нас больного? Пора, дав жить тому, что ново, Убрать гнилье с родной гряды. Но оставалася корона, Еще не сбитая тобой. И — всходов новых оборона — Ты на последнего барона Пошел в последний, страшный бой. Под наши радостные клики Хвалой венчанный боевой. Гроза всех шаек бело-диких, Ты — величайший из великих, Красноармеец рядовой! Герой, принесший гибель змею, Твоих имен не перечесть! Тебе — Вавиле, Фалалею, Кузьме, Семену, Еремею — Слагаю стих я, как умею, И отдаю по форме честь! 1920 Стрелка В жаркой битве, в стычке мелкой. Средь строительных лесов, Жадно мы следим за стрелкой Исторических весов. Стрелки слабое движенье, Чуть приметная дуга, Отмечает напряженье Наших сил и сил врага. Крым — еще он полон дыма, Не улегся бранный шум, Глядь, а стрелка уж от Крыма Повернула на Батум. И в раздумье вновь твержу я Затверженные зады. Вновь придется про «буржуя» Мне писать на все лады. Вновь тончайшие эстеты Будут хныкать (как и встарь!). Что гражданские поэты Оскорбляют их алтарь. Вновь придется ждать мне часу, Чтоб пройтися (жребий злой!) По советскому «Парнасу» С сатирической метлой. Стрелка влево пишет дуги. «Сэр, с какой ступать ноги?» У Ллойд-Джорджа от натуги Раскорячились мозги. Лорда Керзона он молит Дать ему совет благой: «Сэр, нас Ленин приневолит Левой выступить ногой!» Сэр бормочет: «Левой! Правой! Вы — одной, а я другой!» — И с усмешкою лукавой Наблюдает за дугой. 1920 Последняя капля Парадный ход с дощечкой медной: «Сергей Васильевич Бобров». С женой, беременной и бледной, Швейцар сметает пыль с ковров. Выходит барин, важный, тучный. Ждет уж давно его лихач. «Куда прикажете?» — «В Нескучный» Сергей Васильевич — богач. Он капиталов зря не тратит. А капиталы всё растут. На черный день, пожалуй, хватит, Ан черный день уж тут как тут. Пришли советские порядки. Сергей Васильичу — беда. Сюртук обвис, на брюхе складки, Засеребрилась борода. Нужда кругом одолевает, Но, чувство скорби поборов, Он бодр, он ждет, он уповает, Сергей Васильевич Бобров. Когда Колчак ушел со сцены, Махнули многие рукой, Но у Боброва перемены Никто не видел никакой. Юденич кончил полным крахом: У многих сердце в эти дни Каким, каким сжималось страхом, А у Боброва — ни-ни-ни. Деникин — словно не бывало, Барон — растаял, аки дым. Боброву, с виду, горя мало, — Привык уж он к вестям худым. И даже видя, что в газетах Исчез военный бюллетень, Он, утвердясь в своих приметах. Ждет, что наступит… белый день. И вдруг… Что жизнь и смерть? Загадка! Вчера ты весел был, здоров. Сегодня… свечи, гроб, лампадка… Не снес сердечного припадка Сергей Васильевич Бобров. Бубнит псалтырь наемный инок Под шепоток старушек двух: «Закрыли Сухарев-то рынок!» «Ох, мать, от этаких новинок И впрямь в секунт испустишь дух!» 1920 Воронье При свете трепетном луны Средь спящей смутным сном столицы, Суровой важности полны, Стоят кремлевские бойницы, — Стоят, раздумье затая О прошлом — страшном и великом. Густые стаи воронья Тревожат ночь зловещим криком. Всю ночь горланит до утра Их чертый стан, объятый страхом: «Кра-кра! Кра-кра! Кра-кра! Кра-кра! — Пошло все прахом, прахом, прахом!» О, воплощенье мертвых душ Былых владык, в Кремле царивших, Душ, из боярских мертвых туш В объятья к черту воспаривших! Кричи, лихое воронье, Яви отцовскую кручину: Оплачь детей твоих житье И их бесславную кончину! Кричи, лихое воронье, Оплачь наследие твое С его жестоким крахом! Крахом! Оплачь минувшие года: Им не вернуться никогда. Пошло все прахом, прахом, прахом! 1920 Завязь Святое царство правды строится В родимой стороне. Незримой много силы кроется В народной глубине! Вставайте ж, новые работники. Рожденные в борьбе! Поэты, пахари и плотники. Мы вас зовем к себе! Встань, рать подвижников суровая. Грядущего оплот! Расти и крепни, завязь новая, И дай нам зрелый плод! 1920 Новогоднее Давая прошлому оценку. Века и миг сводя к нолю, Сегодня я, как все, на стенку Тож календарик наколю И, уходя от темы зыбкой, С благонамеренной улыбкой, Впадая ловко в общий тон, Дам новогодний фельетон. То, что прошло, то нереально, — Реален только опыт мой, И потому я, натурально, Решил оставить путь прямой. Играя реже рифмой звонкой, Теперь я шествую сторонкой И, озираяся назад, Пишу, хе-хе, на общий лад. Пишу ни весело, ни скучно — Так, чтоб довольны были все. На Шипке все благополучно. Мы — в новой, мирной полосе. Программы, тезисы, проекты, Сверхсветовые сверхэффекты, Электризованная Русь… Всё перечислить не берусь. И трудно сразу перечислить. Одно лишь ясно для меня: О чем не смели раньше мыслить, То вдруг вошло в программу дня. Приятно всем. И мне приятно. А потому весьма понятно, Что я, прочистив хриплый бас, Готовлюсь к выезду в Донбасс. Нам приходилось очень круто. Но труд — мы верим — нас спасет. Все это так. Но почему-то Меня под ложечкой сосет. Боюсь, не шлепнуть бы нам в лужу. Я вижу лезущих наружу — Не одного, а целый стан — Коммунистических мещан. Мещанство, — вот она, отрава! — Его опасность велика. С ним беспощадная расправа Не так-то будет нам легка. Оно сидит в глубоких норах. В мозгах, в сердцах, в телесных порах И даже — выскажусь вполне — В тебе, читатель, и во мне. Ты проявил в борьбе геройство. Я в переделках тоже был. Но не у всех такое свойство — Уметь хранить геройский пыл. Кой-где ребятки чешут пятки: «Вот Новый год, а там и святки…» Кой-где глаза, зевая, трут: «Ах-ха!.. Соснем… Потом… за труд…» Для вора надобны ль отмычки, Коль сторж спит и вход открыт? Где есть мещанские привычки, Там налицо — мещанский быт, Там (пусть советские) иконы, Там неизменные каноны, Жрецы верховные, алтарь… Там, словом, все, что было встарь. Там — общепризнанное мненье, Там — новый умственный Китай, На слово смелое гоненье. На мысль нескованную — лай; Там — тупоумие и чванство. Самовлюбленное мещанство, Вокруг него обведена Несокрушимая стена… Узрев подобную угрозу, Сказать по правде — я струхнул И перейти решил на прозу. В стихах — ведь вон куда махнул! Трусливо начал, а кончаю… Совсем беды себе не чаю… А долго ль этак до беды? Стоп. Заметать начну следы. Я вообще… Я не уверен… Я, так сказать… Согласен, да… Я препираться не намерен… И не осмелюсь никогда… Прошу простить, что я так резко… Твое, читатель, мненье веско… Спасибо. Я себе не враг: Впредь рассчитаю каждый шаг. Я тож, конечно, не из стали. Есть у меня свои грехи. Меня печатать реже стали — Вот за подобные стихи. Читатель милый, с Новым годом! Не оскорбись таким подходом И — по примеру прошлых лет — Прими сердечный мой привет! 1920 Стихотворения. 1921-1930 На перевале Товарищи! Пускай, прельщая вас неисполнимым чудом, Враги туманят вам глаза словесным блудом. Я буду говорить для рыцарей труда. Перед своим, родным, перед рабочим людом Льстецом я не был никогда. Я знал: мне верит мой читатель. Как ни суров я был в моих стихах порой. Я честно говорил герою: ты — герой! И трусу говорил: ты — трус и ты — предатель! И если мне бросал упреки маловер, Я знал: то меньшевик лукавый, иль эсер, Иль ошалелый обыватель, Коль не прямой лакей баронов и князей. Сам черносотенный Гамзей. Куда девалися трактирщики былые, Охотнорядцы, мясники. Прохвосты важные, прохвосты рядовые, Урядники, городовые, Жандармы явные и тайные шпики? Многовековую народную проказу Не удалося выжечь сразу: Весь царский старый перегной, Всю грязь зловонную, то ту, то эту лужу Каким ни ограждай кордоном иль стеной, Она разыщет щель и выползет наружу, Распространяя смрадный дух И отравляя всех отравою тлетворной. Враги не спят: огонь их ненависти черной В сердцах их черных не потух. То, чем открытые враги еще недавно На боевых фронтах нам угрожали явно. То тайные враги, весь разномастный хлам, Ковали тайно здесь, шипя по всем углам. Потом, отчаявшись в успехе, Они ж, при нашем общем смехе, С бесстыдством подлецов лихую чушь несли, Что «гуси Рим спасли», Что именно они, меньшевики, эсеры, Весь перекрасившийся сброд, Всегда «стояли» за народ, «Болели» за него и «обсуждали» меры. Но только стоило, как в нынешние дни, Почувствовать нам боль хозяйственной заминки. Как с новой яростью они С «заздравья» перешли на злобные «поминки». И дива в этом нет, как нет большой беды. Когда осилим мы проклятую трясину. То кандидаты на осину — Все те, кому не скрыть теперь своей вражды, Все те, по чьей вине погибло столько жизней В огне войны, в когтях нужды, — Они начнут вилять и заметать следы. Что ни постигнет их, не жаль мне этих слизней! Но жаль мне подлинных страдальцев — бедняков, Жаль тех, кто, дрогнувши в тяжелые минуты, Сам на себя готов надеть былые путы, Сам просит для себя и тюрем и оков, Былым «хозяевам» сам подставляет плечи, — Жаль тех, кто, слушая предательские речи И душу отравив безудержной хулой Врагов, осипнувших от вою, Стоит с поникшей головою, Работу бросивши, раздумчивый и злой. И если, поутру склонившись над газетой, В рабочей хронике прочту я бюллетень, Что неурядица идет такой-то день На фабрике на той иль этой, — Мне, братья, скорбная слеза туманит взор, И слова гневного «позор!» Я не могу сказать, судя рабочих строго, Я говорю: «Друзья, не слушайте лжецов! Мы победим в конце концов! Я знаю: горько вам живется и убого. Но цель заветная близка, ее видать. Все силы напряжем — не будем голодать. Страдали много мы. Осталося немного Перетерпеть, перестрадать!» 1921 Братское дело С весны все лето, ежедневно По знойным небесам он плыл, сверкая гневно, — Злой, огнедышащий дракон. Ничто не помогло: ни свечи у окон, Ни длиннорясые, колдующие маги, Ни ходы крестные, ни богомольный вой: Ожесточилася земля без доброй влаги. Перекаленные пески сползли в овраги, Поросшие сухой, колючею травой, И нивы, вспаханные дважды, Погибли жертвою неутоленной жажды. Пришла великая народная беда. * * * Есть, братья, где-то города: Раскинув щупальца, как спруты-исполины, Злом дышат Лондоны, Парижи и Берлины. Туда укрылися былые господа, Мечтающие вновь взобраться нам на спины И затаившие одно лишь чувство — месть. О, сколько радостных надежд несет им весть. Что солнцем выжжены приволжские равнины, Что обезумевший от голода народ, Избушки бросивши пустые и овины, Идет неведомо куда, бредет вразброд, Что голод, барский друг, «холопскому сословью» Впился когтями в грудь, срывая мясо с кровью, И что на этот раз придушит мужика Его жестокая костлявая рука. А там… ах, только бы скорее!.. Ах, скорее!.. И рад уже эсер заранее ливрее, В которой будет он, холуй своих господ, Стоять навытяжку, храня парадный ход: — Эй, осади, народ!.. Не то чичас по шее!.. Эй, осади, народ!.. * * * Поволжье выжжено. Но есть места иные, Где не погиб крестьянский труд, Где, верю, для волжан собратья их родные Долг братский выполнят и хлеб им соберут. Пусть нелегко оно — налоговое бремя. Но пахарь пахарю откажет ли в нужде? Мужик ли £ мужиком убьют преступно время В братоубийственной, корыстной, злой вражде? Пусть скаредный кулак для хлеба яму роет, Тем яму роя для себя, — Тот, кто голодному в день черный дверь откроет. Об участи его, как о своей, скорбя. Кто, с целью побороть враждебную стихию, Даст жертвам голода подмогу в трудный год, Тот и себя спасет и весь родной народ. Спасет народ — спасет Россию! 1921 Либерал Я уверен, что всякий предпочтет Ленину даже царя Павла. Я ни одной минуты не колебался бы. Со всеми шпицрутенами, со всеми Аракчеевыми, со всем безумием самодержавного самодурства — предпочитаю Павла.      Александр Яблоновский.      Из белогвардейского «Общего дела» То-то, братцы, и оно. Яблоновский, браво! Возвращай уж заодно Крепостное право! Се — Аника из Аник, Белый рыцарь без забрала. Поскребите либерала, Перед вами — крепостник! 1921 Сверхлиберал Недавно я писал о русских либералах. Помешанных на белых генералах. Царь Павел был на что самодержавный зверь, А либералы ждут: «Такого б нам теперь!» Я удостоился на выпад свой ответа, — От бешенства невзвидя света, Какой-то либерал мне пишет напрямки (Без подписи и, значит, без обмана): «Что Павел? Павел — пустяки Не Павла жаждем, — Тамерлана!» Так вот он, либерал, каков, когда он гол: Не крепостник уже, а кочевой монгол! 1921 «Владимирка» «Но-но!.. Туда же, брыкаться… Нашлась недотрога!»… Туго врезалась в твердую землю соха. «Здравствуй, дядя! Гляжу я: земля не плоха». «Да крепка. Утоптали. Была ведь дорога. Слышь, в Сибирь, значит, гнали по ней в старину… Эй, ты. н-ну. Шевелись, сухопарая!»… Борозда к борозде… Ком ложится на ком… Кто узнал бы тебя нынче в виде таком, Роковая путина, «Владимирка старая»?! Брат мой, пахарь! Погибших бойцов помяни. Окруженные серым, суровым конвоем. Пыльной летней порой — под мучительным зноем. Хмурой осенью — в тускло-ненастные дни, И студеной зимой — в ночи темные, вьюжные, Кандалами гремя, испитые, недужные. По «Владимирке старой» шагали они. Не склоняя голов непокорных, Не смыкая усталых и скорбных очей, Мимо жалких лачуг, покосившихся, черных, Мимо пышных усадеб своих палачей, Подло-мстительной царской покараны карой, В рудники за бойцом посылавшей бойца, Шли они — без конца, без конца, без конца — По «Владимирке старой»! Сколько скорбных, невидимых нами, теней, Может быть, в это время проходят по ней И дивятся на новые яркие всходы! Пахарь! Празднуя праздник труда и свободы, Не забудь благодарной слезой помянуть Всех, кто в оные, злые, проклятые годы Ради нас проходил этот жертвенный путь! 1921 Азбука Я не скажу, что нынче вёдро. Тут правды незачем скрывать. Но все же я настроен бодро И не намерен унывать, Хоть на унынье нынче мода. Из большевистского прихода, Хоть человек я и не злой, Я б гнал всех нытиков долой. Одна любительница позы, Из крайне «левых» героинь. Вчера шептала мне: «Аминь», Рисуя мрачные прогнозы. Я ей сказал: «Шалтай-болтай! Не хочешь петь, так улетай!» Осточертели эти бредни, Что, дескать, «мы уже не те». Письмо крестьянское намедни Пришлось прочесть мне в «Бедноте». Письмо — великого значенья. Вот образец для поученья! Мужик стал просо разводить, Да не умел за ним ходить: Впервые стал он просо сеять. Ан, урожай-то вышел плох. Мужик не хныкал: «ах да ох!» — Он просо стал усердно веять, Чтоб приготовить семена Лишь из отборного зерна. Посеял. Вновь — одна кручина. Мужик слезы не уронил, Стал разбираться: где причина? Не так он просо взборонил. «Блажной!» Жена уж смотрит косо. Но в третий раз он сеет просо. И получились чудеса: Вся золотая полоса, — Согнулись мягкие метелки Под тучной тяжестью зерна «И ведь земля-то не жирна!» Пошли по всей деревне толки: «Да на моей бы полосе…» Решили просо сеять все! Все это азбучно, бесспорно, Но в этой азбуке — урок. К чему стремится кто упорно, То он получит в некий срок. А в срок какой, ответить трудно. Пороть горячку безрассудно. Кому медлительность тяжка, В том, стало быть, тонка кишка Иль растянулась от натуги, — Тогда для этаких кишок Партийный нужен ремешок. «Эй, подтянитеся, мил-други. Чтоб близкий, может быть, всполох Не захватил бы вас врасплох!» 1921 «Вашингтонское разоружение» (Современная баллада) В аду прошел тревожный гул Из-за вестей о Вашингтоне, И сам великий Вельзевул Заерзал в ужасе на троне: «Эй, — закричал он, — Асмодей! Ты — черт хитрейший в преисподней. Ты насмотрелся на людей, Служа в их шашнях первой сводней, Ты знаешь, что у них к чему, Ловя оттенки в каждом тоне… Я — понимаешь? — не пойму, Что там творится в Вашингтоне? Кто Хьюз? Святой или дурак, От чьих проектов уши вянут? Впрямь на земле для новых драк Вооружаться перестанут? Иль блеск „гуманнейших“ идей Там служит только для парада?..» «Ол-райт!» — ответил Асмодей И пулей вылетел из ада. Недели не прошло одной, Как, образец натуры пылкой. Плут Асмодей пред Сатаной Предстал с лукавою ухмылкой. «Ну что? С разоруженьем как?» — Владыка ада зубы стиснул. Черт, рожу скорчивши в кулак. Так прямо со смеху и прыснул. И — от стены и до стены — Весь ад сотрясся вдруг от смеха: То мощный хохот Сатаны Встревожил все четыре эха. Все черти, вторя Сатане, Визжа, каталися по аду, И даже грешники в огне — И те смеялись до упаду. А через час в аду — глазей! — Висели (чудо! без изъяна!) Портреты «адовых друзей» — Ллойд-Джорджа, Хьюза и Бриана, Портреты надпись обвела, Вонючей писанная смесью: «Склонился ад за их дела Пред их заслуженною спесью!» 1921 Семена (Из моего детства) Самовар свистал в три свиста. Торопяся и шаля, Три румяных гимназиста Уплетали кренделя. Чай со сливками любовно Им подсовывала мать. «Вновь проспали! Девять ровно! Надо раньше поднимать! Все поблажкам нет предела!» — Барин ласково гудел. Мать на младшего глядела: «Вася будто похудел… Нету летнего румянца!.,» Состоя при барчуках. Тятька мой три школьных ранца Уж держал в своих руках, А за ним пугливо сзади Я топтался у дверей. Барин снова: «Бога ради, Мать, корми ты их скорей! Вот! — Он к тятьке обернулся. — Сколько нам с детьми хлопот. Из деревни твой вернулся? Разве зимних нет работ? А, с книжонкою мальчишка?! Велики ль его года? Покажи-ка, что за книжка? Подойди ж, дурак, сюда!» Я стоял как деревянный. Тятька подал книгу вмиг. «М-да… Не-кра-сов… Выбор странный!.. Проку что с таких-то книг?! Ну, стишки!.. Ну, о народе!.. Мальчик твой, по существу. Мог бы лучше на заводе Обучаться мастерству!.. Или все мужичьи дети Рвутся выйти в господа?.. И опять же книги эти… Сколько скрыто в них вреда!.. Дай лишь доступ в наше время К их зловредным семенам!!» Тятька скреб смущенно темя: «Что уж, барин!.. Где уж нам!..» Я со страху и печали На ногах стоял едва, А в ушах моих звучали Сладкой музыкой слова:[31 - Из стихотворения Некрасова — «Школьник»] «Ноги босы, грязно тело, И едва прикрыта грудь… Не стыдися! Что за дело? Это многих славных путь. Не без добрых душ на свете — Кто-нибудь свезет в Москву, Будешь в университете — Сон свершится наяву! Там уж поприще широко: Знай работай, да не трусь… Вот за что тебя глубоко Я люблю, родная Русь!» 1921 Давно пора Даль степную застилает Предвечерний мрак. По тропинке едет шагом Удалой казак. Едет, браво заломивши Шапку набекрень. Возле речки — камышовый Старенький курень. Сивый дед свои лохмотья Греет у огня. «Здравствуй, дед!» — Казак лихого Осадил коня. «Здравствуй, милый! Далеко ли Держишь путь ты, друг?» «На казацкий круг я еду, На советский круг». Дед вздохнул, перекрестился: «Ох, как с плеч гора! Уж давно пора б так, детки! Уж давно пора!» 1921 Пугало (Надпись на памятнике Александру III в Ленинграде) Мой сын и мой отец при жизни казнены, А я пожал удел посмертного бесславья: Торчу здесь пугалом чугунным для страны, Навеки сбросившей ярмо самодержавья. Предпоследний самодержец всероссийский Александр III. 1922 Кружево Се — вход Чичерина в Лозанну. Кому скажу: благоговей? Кто будет петь ему осанну? Нарежет пальмовых ветвей? Не будет встречи вдохновенной, Не будет также и креста, У конференции надменной Есть уязвимые места. Чичерин их лечить не станет, Но тронет этак раз-другой. Сказавши тем, кто загорланит: «Я ж тронул пальцем, не ногой!» Все будет чинно и понятно Дипломатическим умам. Поговорят безрезультатно И разбредутся по домам. Из надоевшей всем кадрили Очередные сделав па, Начнут хитрить, как и хитрили. Дробя слабейшим черепа. Но наш Чичерин, мудрость эту Не хуже зная, чем враги, По очень скользкому паркету Спокойно делает шаги: Где нужно, сделает, как нужно, Полунажим, полупоклон. Отнюдь не выявив наружно, Что прикрывает наш заслон. И даже я — на что уж прыток! — Себе обмолвиться не дам. Пусть рыщут сотни следопыток По запорошенным следам! 1922 Социал-болонки Вы полюбуйтесь, что за франты Лакеи верные у госпожи Антанты. Рабочие кричат им издали: «Эй, эй! Чего вы, ироды, копаетесь? Живей! Пора всеобщую начать нам забастовку!» «Нет, ни за что! Нет, нет! — Лакеи им в ответ. — Намедни поднесли мы барыне листовку, В которой наплели вы дикой ерунды. Так барыня, когда листовку в руки взяли И прочитали всё: „Нехорошо! — сказали. — Держитесь далее от уличной орды. Всё это варвары, всё дураки и дуры. Они — вне общества, прогресса и культуры! Пора на цепь их посадить!“ Все это барыня сказавши, стали хмуры И не велели к вам ходить!» * * * Собачек комнатных, товарищи, видали? Породистые есть, носящие медали. В придачу блеска их собачьей красоте Им вяжут бантики на шее и хвосте, И проманежиться на свежем ветерочке Их водят барыни на шелковом шнурочке. Вот Вандервельде! В нем болонку узнаю, Которая медаль и бантики носила. Так допустимо ли, чтоб барыню свою Такая стерва укусила?! 1923 Любимому Живые, думаем с волненьем о живом И верим, хоть исход опасности неведом. Что снова на посту ты станешь боевом. Чтоб к новым нас вести победам. В опасности тесней смыкая фронт стальной. Завещанное нам тобой храня упорство. Мы возбужденно ждем победы основной, Которой кончишь ты, любимый наш, родной, С недугом злым единоборство! 1923 Кровавые долги Памяти В. В. Воровского Рать пролетарская знамена преклонила. Семьей редеющей друзья стоят вокруг. — Еще одна священная могила! — Еще один неотомщенный друг! Ну что же! Клятвой боевою Мы честно подтвердим зарвавшимся врагам, Что — не в пример иным долгам — Долги кровавые мы возместим с лихвою! На что покойнику сапоги? Случай в деревне Югостицы Смоленской губ. Мужик Исай Слепых, уже давно больной, Жить приказал на фоминой. Покой ему, бедняге, вечный. Вдова к попу — насчет убогих похорон. А. к слову, поп, отец Мирон, Был, не в пример другим, на редкость поп сердечный. Узнав от плачущей вдовы. Что нечем будет ей платить за похороны, Он молвил: «Не у всех в кубышках миллионы. Сам знаю я, твои достатки каковы. Да, много горестей узнаешь ты, вдовея… А что до платы мне… так дело не в деньгах… Покойный твой Исай, мне помнится, говея, У исповеди… кхе!.. был в новых сапогах». * * * На следующий день несли в гробу Исая. Поп, на ноги свои украдкой взгляд бросая (Ух, черт, и сапоги ж!), гнусил, распялив рот, А сзади по снегу с гурьбой босых сирот Исаева вдова плелась босая. 1923 Ленинскому набору Печаль моя, тебя ли утаю? Молчанием тебя я выдаю. Но будят мрак огней далеких вспышки. Скончался вождь. Но рать его в бою, И начеку сторожевые вышки. Прощай, Ильич! Оплакав смерть твою, Кончаю срок жестокой «передышки». Пронесся стон: «Ильич, наш вождь, угас!.. Кто ж поведет дорогой верной нас? Откуда ждать нам вещих откровений?» И потекли лавиной в тот же час В наш строй ряды железных пополнений. Нет Ленина, но жив рабочий класс, И в нем живет — вождя бессмертный гений! Вот Мавзолей. И траурный убор. Здесь будем мы трубить военный сбор. Здесь — наш алтарь и наш ковчег завета. Да будет же, наш «ленинский набор». Защищена тобой святыня эта! Отсюда ты на вражеский напор Пошлешь бойцов для грозного ответа. 1924 О соловье Посвящается рабоче-крестьянским поэтам Я не в силах считать произведения экспрессионизма, футуризма… и прочих «измов» высшим проявлением художественного гения. Я их не понимаю. Я не испытываю от них никакой радости… Важно… не то, что дает искусство нескольким сотням, даже нескольким тысячам общего количества населения, исчисляемого миллионами. Искусство принадлежит народу. Оно должно уходить своими глубочайшими корнями в самую толщу широких трудящихся масс. Оно должно быть понятно этим массам и любимо ими. Оно должно объединять чувство, мысль и волю этих масс, подымать их. Оно должно побуждать в них художников и развивать их. Должны ли мы небольшому меньшинству подносить сладкие утонченные бисквиты, тогда как рабочие и крестьянские массы нуждаются в черном хлебе?..мы должны всегда иметь перед глазами рабочих и крестьян. Завет Ленина. По воспоминаниям Клары Цеткин. — «Коммунар», 1924, № 27 Писали до сих пор историю врали. Да водятся они еще и ноне. История «рабов» была в загоне, А воспевалися цари да короли: О них жрецы молились в храмах, О них писалося в трагедиях и драмах. Они — «свет миру», «соль земли»! Шут коронованный изображал героя. Классическую смесь из выкриков и поз, А черный, рабский люд был вроде перегноя. Так, «исторический навоз». Цари и короли «опочивали в бозе», И вот в изысканных стихах и сладкой прозе Им воздавалася посмертная хвала За их великие дела, А правда жуткая о «черни», о «навозе» Неэстетичною была. Но поспрошайте-ка вы нынешних эстетов, Когда «навоз» уже — владыка, Власть Советов! — Пред вами вновь всплывет «классическая смесь». Коммунистическая спесь Вам скажет: «Старый мир — под гробовою крышкой!» Меж тем советские эстеты и поднесь Страдают старою отрыжкой. Кой-что осталося еще «от королей», И нам приходится чихать, задохшись гнилью, Когда нас потчует мистическою гилью Наш театральный водолей. Быть можно с виду коммунистом, И все-таки иметь культурою былой Насквозь отравленный, разъеденный, гнилой Интеллигентский зуб со свистом. Не в редкость видеть нам в своих рядах «особ», Больших любителей с искательной улыбкой Пихать восторженно в свой растяжимый зоб «Цветы», взращенные болотиною зыбкой, «Цветы», средь гнилистой заразы, в душный зной Прельщающие их своею желтизной. Обзавелися мы «советским», «красным» снобом, Который в ужасе, охваченный ознобом. Глядит с гримасою на нашу молодежь При громовом ее «даешь!» И ставит приговор брезгливо-радикальный На клич «такой не музыкальный». Как? Пролетарская вражда Всю буржуятину угробит?! Для уха снобского такая речь чужда, Интеллигентщину такой язык коробит. На «грубой» простоте лежит досель запрет, — И сноб морочит нас «научно», Что речь заумная, косноязычный бред — «Вот достижение! Вот где раскрыт секрет, С эпохой нашею настроенный созвучно!» Нет, наша речь красна здоровой красотой. В здоровом языке здоровый есть устой. Гранитная скала шлифуется веками. Учитель мудрый, речь ведя с учениками. Их учит истине и точной и простой. Без точной простоты нет Истины Великой, Богини радостной, победной, светлоликой! Куется новый быт заводом и селом, Где электричество вступило в спор с лучинкой, Где жизнь — и качеством творцов и их числом — Похожа на пирог с ядреною начинкой, Но, извративши вкус за книжным ремеслом, Все снобы льнут к тому, в чем вящий есть излом, Где малость отдает протухшей мертвечинкой. Напору юных сил естественно — бурлить. Живой поток найдет естественные грани. И не смешны ли те, кто вздумал бы заране По «формочкам» своим такой поток разлить?! Эстеты морщатся. Глазам их оскорбленным Вся жизнь не в «формочках» — материал «сырой». Так старички развратные порой Хихикают над юношей влюбленным. Которому — хи-хи! — с любимою вдвоем Известен лишь один — естественный! — прием, Оцеломудренный плодотворящей силой, Но недоступный уж природе старцев хилой: У них, изношенных, «свои» приемы есть, Приемов старческих, искусственных, не счесть. Но смрадом отдают и плесенью могильной Приемы похоти бессильной! Советский сноб живет! А снобу сноб сродни. Нам надобно бежать от этой западни. Наш мудрый вождь, Ильич, поможет нам и в этом. Он не был никогда изысканным эстетом И, несмотря на свой — такой гигантский! — рост, В беседе и в письме был гениально прост. Так мы ли ленинским пренебрежем заветом?! Что до меня, то я позиций не сдаю, На чем стоял, на том стою И, не прельщайся обманной красотою, Я закаляю речь, живую речь свою, Суровой ясностью и честной простотою. Мне не пристал нагульный шик: Мои читатели — рабочий и мужик. И пусть там всякие разводят вавилоны Литературные советские «салоны», — Их лжеэстетике грош ломаный цена. Недаром же прошли великие циклоны, Народный океан взбурлившие до дна! Моих читателей сочти: их миллионы. И с ними у меня «эстетика» одна! Доныне, детвору уча родному слову, Ей разъясняют по Крылову, Что только на тупой, дурной, «ослиный» слух Приятней соловья поет простой петух, Который голосит «так грубо, грубо, грубо»! Осел меж тем был прав, по-своему, сугубо, И не таким уже он был тупым ослом. Пустив дворянскую эстетику на слом! «Осел» был в басне псевдонимом, А звался в жизни он Пахомом иль Ефимом. И этот вот мужик, Ефим или Пахом, Не зря прельщался петухом И слушал соловья, ну, только что «без скуки»: Не уши слушали — мозолистые руки, Не сердце таяло — чесалася спина, Пот горький разъедал на ней рубцы и поры! Так мужику ли слать насмешки и укоры, Что в крепостные времена Он предпочел родного певуна «Любимцу и певцу Авроры», Певцу, под томный свист которого тогда На травку прилегли помещичьи стада, «Затихли ветерки, замолкли птичек хоры» И, декламируя слащавенький стишок («Амур в любовну сеть попался!»). Помещичий сынок, балетный пастушок, Умильно ряженой «пастушке» улыбался?! «Чу! Соловей поет! Внимай! Благоговей!» Благоговенья нет, увы, в ином ответе. Всё относительно, друзья мои, на свете! Всё относительно, и даже… соловей! Что это так, я — по своей манере — На историческом вам покажу примере. Жил некогда король, прослывший мудрецом. Был он для подданных своих родным отцом И добрым гением страны своей обширной. Так сказано о нем в Истории Всемирной, Но там не сказано, что мудрый сей король. Средневековый Марк Аврелий, Воспетый тучею придворных менестрелей, Тем завершил свою блистательную роль, Что голову сложил… на плахе, — не хитро ль?— Весной, под сладкий гул от соловьиных трелей. В предсмертный миг, с гримасой тошноты. Он молвил палачу: «Вот истина из истин: Проклятье соловьям! Их свист мне ненавистен Гораздо более, чем ты!» Что приключилося с державным властелином? С чего на соловьев такой явил он гнев? Король… Давно ли он, от неги опьянев. Помешан был на пенье соловьином? Изнеженный тиран, развратный самодур, С народа дравший десять шкур. Чтоб уподобить свой блестящий дар Афинам, Томимый ревностью к тиранам Сиракуз, Философ царственный и покровитель муз, Для государственных потреб и жизни личной Избрал он соловья эмблемой символичной. «Король и соловей» — священные слова. Был «соловьиный храм», где всей страны глава Из дохлых соловьев святые делал мощи. Был «Орден Соловья», и «Высшие права»: На Соловьиные кататься острова И в соловьиные прогуливаться рощи! И вдруг, примерно в октябре, В каком году, не помню точно, — Со всею челядью, жиревший при дворе. Заголосил король истошно. Но обреченного молитвы не спасут! «Отца отечества» настиг народный суд, Свой правый приговор постановивший срочно: «Ты смерти заслужил, и ты умрешь, король, Великодушием обласканный народным. В тюрьме ты будешь жить и смерти ждать дотоль, Пока придет весна на смену дням холодным И в рощах, средь олив и розовых ветвей, Защелкает… священный соловей!» О время! Сколь ты быстротечно! Король в тюрьме считал отмеченные дни, Мечтая, чтоб зима тянулась бесконечно, И за тюремною стеною вечно, вечно Вороны каркали одни! Пусть сырость зимняя, пусть рядом шип змеиный, Но только б не весна, не рокот соловьиный! Пр-роклятье соловьям! Как мог он их любить?! О, если б вновь себе вернул он власть былую, Декретом первым же он эту птицу злую Велел бы начисто, повсюду, истребить! И острова все срыть! И рощи все срубить! И «соловьиный храм» — сжечь, сжечь до основанья. Чтоб не осталось и названья! И завещание оставить сыновьям: «Проклятье соловьям!!» Вот то-то и оно! Любого взять буржуя — При песенке моей рабоче-боевой Не то что петухом, хоть соловьем запой! — Он скажет, смерть свою в моих призывах чуя: «Да это ж… волчий вой!» Рабочие, крестьянские поэты, Певцы заводов и полей! Пусть кисло морщатся буржуи… и эстеты: Для люда бедного вы всех певцов милей, И ваша красота и сила только в этом. Живите ленинским заветом!! 1924 Вперед и выше! На ниве черной пахарь скромный, Тяну я свой нехитрый гуж. Претит мне стих языколомный, Невразумительный к тому ж. Держася формы четкой, строгой, С народным говором в ладу, Иду проторенной дорогой, Речь всем доступную веду. Прост мой язык, и мысли тоже: В них нет заумной новизны, — Как чистый ключ в кремнистом ложе, Они прозрачны и ясны. Зато, когда задорным смехом Вспугну я всех гадюк и сов, В ответ звучат мне гулким эхом Мильоны бодрых голосов: «Да-ешь?!» — «Да-ешь!» — В движенье массы. «Свалил?» — «Готово!» — «Будь здоров!» Как мне смешны тогда гримасы Литературных маклеров! Нужна ли Правде позолота? Мой честный стих, лети стрелой — Вперед и выше! — от болота Литературщины гнилой! 1924 Снежинки Засыпала звериные тропинки Вчерашняя разгульная метель, И падают, и падают снежинки На тихую, задумчивую ель. Заковано тоскою ледяною Безмолвие убогих деревень. И снова он встает передо мною —  Смертельною тоской пронзенный день. Казалося: земля с пути свернула. Казалося: весь мир покрыла тьма. И холодом отчаянья дохнула Испуганно-суровая зима. Забуду ли народный плач у Горок[32 - Горки — подмосковная деревня, где скончался В. И. Ленин.], И проводы вождя, и скорбь, и жуть, И тысячи лаптишек и опорок, За Лениным утаптывавших путь! Шли лентою с пригорка до ложбинки, Со снежного сугроба на сугроб. И падали, и падали снежинки На ленинский — от снега белый — гроб. 1925 Сказ про картонный кооператив Политически-уголовный мотив Образец кооперативной халтуры Вниманию советской прокуратуры «На Октябрьской улице в Москве есть кооператив „Пролетарская Сила“, в котором многие товары качеством бывают хуже рыночного, а продаются дороже, чем в частных лавках. Я два раза брал по две пары ботинок. В первом случае — через 15 дней ботинки пришли в негодность, во втором — через 10 дней. По осмотре специалистом-кожевником оказалось, что товар плохого качества — из картона… С таким товаром кооперативу не побить частную торговлю». «Рабочая Газета», 28 мая 1925 г. Ехал мужичок, Приехал серячок Не в какой-либо город Нерехту, Да ехал не по «Дворянскому прешпехту», Да не в лавку торгоша Обдувалова, Где его одурачат, как ребенка годовалого, А ехал мужичок, Приехал серячок Починить свою хозяйственную заплатушку В Москву-матушку, Не в прежнюю «порфироносную вдовицу», А в самую, что ни на есть, красную столицу. Ехал он по улице чуть не самой главной, По той ли «Октябрьской» улице славной, Да в тот ли кооператив «Пролетарская Сила», Как над ним красная вывеска гласила. И накупил мужичок в кооперативе новинок Жене да дочке по паре ботинок — На себя раскошелиться не мог, Потому — за пару сапог «Пролетарская Сила» Дорогонько с мужика запросила. Как вернулся мужичок домой, Гос-споди боже-же мой! Жена — к мужу, дочка — к тяте. А он им подарочек — нате! Сколько было радости в хате! Запрыгала дочка, зарумянилась жена, У обеих присказка одна: — «До чего ж красивые боты!» — «Савецкой работы!» — «Вот благодать!» — «Сносу не будет, видать!» Ан через две недели Из новых ботинок пальцы глядели. Как попали ботинки в первую лужу, Так все нутро поперло наружу. Эко горе! Кого в нем винить? Понес мужичок ботинки чинить К деревенскому сапожнику Антону, А тот смеется: «Подметки — из картону!» — «Ну, а верх?» — «Из гнилого хламу! Ботинки не чинить, а — в мусорную яму!» Взвыл мужичок, Привскочил серячок И, ботинки с подметками бумажными Что есть силы оземь хватив, Стал крыть словами семиэтажными Советский кооператив: «Какая ж ты есть „Пролетарская Сила“, Мать тебя не доносила? Да ты хуже торгаша самого отпетого! Нога моя в тебе не будет после этого!» Веселый, скажете, фельетон Про сапожный картон? Нет, это жуткая иллюстрация — Какая у нас бывает кооперация: Не просто жульничество и бестолковщина, А политическая уголовщина. Это — удар по рабоче-крестьянской смычке. Ежли такой подлой привычке Не будет преграды законной, Смычка тож может оказаться картонной: Лишимся мы к мужику подходу, Смычка размокнет в первую непогоду. Чтоб умерить нечестный торгашеский зуд. Надо вышереченных кооператоров отдать под суд. И за гнусность, под пролетарской вывеской устроенную, Наложить на них кару утроенную. Пусть знают все, что над каждым рвачом Стоит наш суд — не с картонным мечом! 1926 Опасный дух На фабрике «Заря социализма» в Ярославле «гуляют» рабочие целыми сменами. — На екатеринославских заводах прогулы достигают 30 процентов. — В Ярославле едва не пострадал от пьянки мощный завод «Красный Перекоп». И т. д. И т. д. См. рабоч. хронику «Правды» Мы спешили в хозяйстве залечивать раны. Составляли широкие планы, Примеряли тысячи смет Вперед на несколько лет. Увязка… Как будто бы все увязалось… Река изобилья сейчас потечет… И вдруг оказалось… вдруг оказалось — Про-счет!! Бывает. Случается. За успех стопроцентный никто не ручается. Просчитались, так что же? И ноги на лавку? Жизнь внесла в наши планы поправку. Мы поправку эту учтем, На время держась колеи малость узкой. Ничего! Укрепившись, широким путем Мы покатим с хозяйственно-полной нагрузкой. Загудят трактора по живой целине, Если не… Про себя тож скрывать я не стану. Я начал работу по широкому плану: Пишу эпопею немалую, Почти небывалую (Не по качеству, так по длине). Я ее напишу… если не… У нас на заводах кой-где, к сожаленью, Стало сильно попахивать матушкой-ленью. Отовсюду тревожный доносится гул: — «ПРО-О-О-О-ГУ-У-У-УЛ!!» Каждый день, открывая газету. Читаешь про фабрику ту или эту: — На «Заре социализма» — гулянка. — На «Красном Перекопе» — пьянка Не краснея перед заводскими стенами, Гуляют целыми сменами. Прогульные дни превратились в эпидемию. Есть прогульщики прямо «на премию»: Один день по заводу шатается, Два дня — шут его знает где обретается. Результат же общий прогулов таков: Стоят без работы сотни станков. Развелись такие «Гаврилки»: Не выкурить их нипочем из курилки. Дым колечком. Ш-ш-шикарно! Лень страшней всех зараз. Для нас «дух лени» в тысячу раз Опаснее «Духа Локарно»! Старая сказка, Гнилая закваска. — «Ух! Ух! Руськой дух!» Вот про что, натрудивши губы, Во все агиттрубы Я б упорно трубил,— Вот в какую бы точку я бил. Вот «Гаврилок» каких я б трепал, не робея. Когда б не моя… эпопея. Но уж трудно мне дальше тревогу скрывать. Я боюсь: план широкий мне могут сорвать, Сузив круг — одного ль моего? — горизонта. Дезертиры рабочего фронта! 1926 «Товарищ борода» (Бытовое) Взращенный деревенским полем, Обкочевавший все большие города, Куда его гнала не роскошь, а нужда, Он прозывается не Жаном и не Полем, А попросту — «товарищ борода». Ему уж сорок два, немалые года. Он закалил свой ум и волю в тяжкой школе Мучительной борьбы и черного труда, «Товарищ борода». Десяток лет батрацкого скитанья По экономиям помещиков былых,— Другой десяток лет голодного мотанья Ремонтной клячею средь гула, грохотанья Бегущих поездов и треска шпал гнилых,— Хватанье за букварь, а после — за листовки, «Тюремный курс» за забастовки, «Февральский» натиск на царя. Потом Октябрь, потом — как не считал мозолей, Так не считал и ран — защита Октября От барских выродков, от Жанов и от Полей И прочей сволочи, грозившей нам неволей. Победно кончилась кровавая страда. Мы обратилися к хозяйственным основам. Но где же он теперь, «товарищ борода»? Усталый инвалид, не годный никуда? Нет, он — силач, ведет борьбу на фронте новом. «Усталость? Чепуха! Живем в такой момент!» Он нынче «вузовец», студент. Штурмует знание. Такие ли препоны Брать приходилося? А это что! Да-ешь!! Он твердый коммунист. Такого не собьешь. «Пускай там, кто сплошал, разводит вавилоны О страшных трудностях при нашей нищете И не рассеянной в два счета темноте. Да мы-то — те или не те? Какой там пессимизм? Какие там уклоны? Понятно, трудности. Нашли скулить о чем! Да новое — гляди! — повсюду бьет ключом. За гуж взялись-то миллионы! Народец жилистый. Взять нас, студентов. Во! Не из дворян, не из дворянок. Студенческий паек известен: на него Не разгуляешься. Да нам не до гулянок!» Разметил все свои часы — какой куда — «Товарищ борода». Он времени без толку не растратит, Свой труд — и нынешний и будущий — ценя. «Как выучусь, других учить начну. Меня Годков еще на двадцать хватит. Ведь замечтаешься: работа какова! Откроюсь — что уж за секреты! — Когда-то, засучив по локти рукава, Случалось убирать господские… клозеты. А нынче — разница! Сравни-ко: тьма и свет! Да ежели бы мне не то что двадцать лет, А жить осталось месяц, сутки, Не опустил бы рук я, нет! Работе отдал бы последние минутки!.. Я…» — Тут, как девушка, зардевшись от стыда, Он вдруг забормотал, «товарищ борода»: «Учебник я уже… того… Мое творенье… Послал в Москву на одобренье… Волнуюсь очень… Жду ученого суда…» * * * Вниманью молодых товарищей-поэтов, Что ищут мировых — сверхмировых! — сюжетов, Друг другу темами в глаза пуская пыль. Вот вам бесхитростная быль. Коль ничего она не скажет вашей братье, Пустое ваше все занятье! Спуститесь, милые, туда, Где подлинный герой — такой простой и скромный — Свершает подвиг свой огромный. Советский богатырь, «товарищ борода». 1926 На ленинский маяк! Как волны, дыбятся панели. Ни дать ни взять, как волк морской, В морской фуражке и шинели Плыву я в «Правду» по Тверской. Здесь — «марсовой» по званью-чину — Гляжу я пристально во мглу: Не прозевать бы вражью мину! Не напороться б на скалу! Несутся волны, словно горы. «Левей!» — «Правей!» — «Назад!» — «Впе-е-е-ред!» На капитанской рубке споры. Кого-то оторопь берет. Слежу спокойно за ответом Морских испытанных вояк. А впереди — призывным светом Сверкает ленинский маяк! 1926 Три чучела С расейской эмиграцией Нам прямо сладу нет: Военной операцией Пугает сколько лет! И тычет нам три чучела: — Ура! — Ура! — Ура! Тьфу! Как ей не наскучила Подобная игра? Вот зубры-консерваторы, Магнаты без земли, Кирилла в императоры Они произвели. Картежный плут и пьяница Их сердцу всех милей. Кому еще приглянется Подобный дуралей? Берите, вот, готовенький, — Готовят десять лет! — Крапленый, уж не новенький, Бубновенький Валет! Другие — трехаршинного (Срединного смотри!) Князька Николу Длинного Готовят нам в цари. Но не сейчас, так вскорости (Все видите: шкелет!) Распутство, пьянство, хворости Сведут его на нет. Вот слева третье чучело: Сотлевший туалет. Старуху крепко скрючило За эти десять лет. О ней весьма поносная Катилася молва. Вдова порфироносная Жива иль не жива? Где краски все линючие Былой ее судьбы? Пошли по ней вонючие Могильные грибы. Читать заупокойную! Какие тут «ура»? Всех в яму их в помойную Швырнуть уже пора! 1927 Великий подвиг Посвящается «Международной организации помощи борцам революции» (Древнегреческая легенда) Прощался сын с отцом, со старым, мудрым греком. Прижавши юношу к груди, Сказал ему отец: «Клеон, мой сын, иди И возвратись ко мне — великим человеком!» Прошли года. Вернулся сын к отцу В наряде дорогом, весь — в золоте, в рубинах. «Отец, я стал богат. Счастливому купцу — Не будет равного мне богача в Афинах!» «Мой сын, — сказал отец, — я вижу, ты богат. Не говорит, кричит о том твое обличье. Но ежели б ты стал богаче во сто крат, Не в этом истинно бессмертное величье!» Прошли года. И вновь вернулся сын к отцу. «Отец, я знанье все постиг в его вершинах. Мне, как первейшему на свете мудрецу, Все мудрецы поклонятся в Афинах!» И отвечал отец: «Ты знанием богат, Прославлен будешь ты, быть может, целым светом. Но ежели б ты стал ученей во сто крат, Величье истинно бессмертное не в этом!» Прошли еще года. И в третий раз Клеон Вернулся к дряхлому отцу, к родным пенатам[33 - Родные пенаты — домашний очаг.] Но не один вернулся он, А с братом, вырванным из вражьих пыток братом. «Отец, я услыхал его тюремный стон, И я ускорил час его освобожденья!» «Мой сын! Благословен день твоего рожденья! — Клеону радостно сказал отец-старик.— Смой кровь с себя, смени истлевшие одежды. Ты оправдал мои надежды: Твой подвиг — истинно велик!» 1927 Никто не знал… («22 апреля 1870 года») Был день как день, простой, обычный, Одетый в серенькую мглу. Гремел сурово голос зычный Городового на углу. Гордяся блеском камилавки. Служил в соборе протопоп. И у дверей питейной лавки Шумел с рассвета пьяный скоп. На рынке лаялись торговки, Жужжа, как мухи на меду. Мещанки, зарясь на обновки, Метались в ситцевом ряду. На дверь присутственного места Глядел мужик в немой тоске,— Пред ним обрывок «манифеста» Желтел на выцветшей доске. На каланче кружил пожарный, Как зверь, прикованный к кольцу, И солдатня под мат угарный Маршировала на плацу. К реке вилась обозов лента. Шли бурлаки в мучной пыли. Куда-то рваного студента Чины конвойные вели. Какой-то выпивший фабричный Кричал, кого-то разнося: «Про-щай, студентик горемычный!» . . . . . . . . . . . Никто не знал, Россия вся Не знала, крест неся привычный, Что в этот день, такой обычный, В России… Ленин родился! 1927 Читают Демьяна Бедного Во времена, как говорится, в оны Обычно слышались писательские стоны: «Лицо читателя… Ах, каково оно!» Нам было бы теперь стонать смешно, грешно, Когда читают нас — культурно и умно — Не единицы — миллионы! «Читатель — это сфинкс загадочно-немой!» Какая глупая и злая небылица! Да вот образчик вам прямой: Живая, свежая портретная страница! Пять деревенских ходоков, Здоровых, кряжистых советских мужиков, Которым «дом родной» — советская столица. И угощенье, и приют, И — по утрам газетки подают! Пускай враждебная лютует заграница. Пусть эмигрантская на нас клевещет моль, Я ей могу сказать с усмешкою: «Изволь, Поганая ты моль, вглядеться в эти лица, Как Пров, Корней, Артем, Савелий да Пахом, Завороженные словесною игрою, Смеются весело, довольные стихом, В котором я тебя, моль каверзная, „крою“. Эй, моль — без родины, без денег, без царя! С десятилетьем… Октября!!» 1927 Черта с два! Не та уж кровь. Не те уж годы. Все ж, не вписавшись в ворчуны, На молодые хороводы Люблю смотреть… со стороны. Певец иного поколенья, С немою радостью порой Гляжу я, полный умиленья, На комсомольский бодрый строй. Враги хотят нас сжить со свету. А комсомольская братва?! Глядите, сила какова! И у меня тревоги нету. Чтоб уничтожить силу эту? Н-ну, черта с два!! 1928 Ожглись Во время недавних массовых обысков в Токио полицией были изъяты из рабочих библиотек произведения Мольера, как заключающие в себе «опасные для государства мысли».      Из газет Вот мы чего в стране микадо дождались: Как накалилась атмосфера! На книгах Ленина там власти так ожглись. Что в страхе дуют… на Мольера! 1928 У нас не то, у нас иначе В центре Нью-Йорка сносятся два театра и будет построен небоскреб в 65 этажей, под конторы. Пример, как деньги сушат чувства. «Театры? Сцена? Что за вздор!» И отступает храм искусства Пред мощным натиском контор. У нас не то. У нас иначе. Разорены мы и бедны. Но сколь духовно мы богаче Долларизованной страны! 1929 Басову-верхоянцеву Да, добрый, старший друг мой, Басов, Вот мы уже и старики. Не знали мы с тобой Парнасов, А нас везли — взамен Пегасов — Коньки, простые скакунки. Но эти добрые лошадки Нас довезли до Октября, Врезаяся в какие схватки! Какие пропасти беря! Вот мы теперь и прискакали. И пусть нас судят за дела: Работа наша — велика ли Была она или мала? Пусть тонкоплюйные эстеты  О нас брезгливо говорят: Мы, дескать, вовсе не поэты, А так, писаки-зауряд. Но мы-то делу знаем цену! Что нам лавровые венки! Не к лаврам тянутся, а к сену Лихие наши скакунки. Сегодня мы на сеновале В беседе вспомним старину. Лошадки наши — не в опале. Но все ж нестися вихрем дале Иному впору скакуну. Бензин ему милее сена, Огонь в ноздрях его, не пена. Друг, побеседуем о днях, Когда — широкая арена! — Весь мир обскачет наша смена На электрических конях! 1929 Нас побить, побить хотели! Нас побить, побить хотели, Нас побить пыталися, А мы тоже не сидели, Того дожидалися! У китайцев генералы Всё вояки смелые: На рабочие кварталы Прут, как очумелые. Под конец они, пройдохи, Так распетушилися: На советские «подвохи» Дать отпор решилися: «Большевистскую заразу Уничтожить начисто!» Но их дело стало сразу Очень раскорячисто. Нас побить, побить хотели, Нас побить пыталися. Но мы тоже не сидели, Того дожидалися! Так махнули, Так тряхнули, Крепко так ответили. Что все Чжаны Сюэ-ляны Живо дело сметили. Застрочили быстро ноты Мирные и точные. Мастера своей работы Мы. дальневосточные! Наш ответ Чжан Сюэ-лянам — Схватка молодецкая, А рабочим и крестьянам — Дружба всесоветская! Нас побить, побить хотели. Нас побить пыталися, Но мы даром не сидели, Того дожидалися! 1929 Грехи простимые и непростимые В американском консульстве в Иерусалиме из 14 чиновников 13 уволено за взяточничество. В любом поповском вертограде На складе Ворох чепухи: «Кто побывал в Христовом граде, Тому простятся все грехи!» Кто не поверит этой чуши, Тот есть безбожный маловер. Американские чинуши — Греха простимого пример. Бунты рабочих, забастовки — Вот непростимый грех! А тут… Намылят жуликам головки За то, что были так неловки… И повышение дадут! 1930 Старые куклы К игрушкам дооктябрьским, детки. Тянулись долго ваши предки, Чтоб их схватить, потеребить, Все изломать и истребить И с кучей старенького хламу Забросить в мусорную яму. Был для рабочих и крестьян От них один сплошной изъян: Все эти страшные игрушки В руках имели войско, пушки, Кнуты — у каждой по кнуту — На трудовую бедноту, И беднотою, как хотели, Они играли и вертели. Конец всей этой злой игре Был в большевистском Октябре: Народ встряхнулся, встрепенулся, К игрушкам подлым дотянулся И так тряхнул их — пыль столбом! Теперь посмотримте в альбом. Вот это — царь. Глава всей банды. Он только знал Слова команды: «Рас-се-я, Смир-р-р-но!.. Стой!., назад!»… Большой дурак, Хоть и усат. Игрушка важная — сановник. Народных бед и слез виновник. Бездушный злобный бюрократ Держал в руках весь аппарат. Митрополит. Служитель божий, Колдун брюхатый, толсторожий, Дурил народ, морил постом, Глушил кадилом и крестом. Помещик. Вид высокородий. Владелец множества угодий. Считая мужика скотом, Всегда стоял над ним с кнутом. Капиталист. Заводчик. Туша. На все способный ради куша. Рабочих гнул в бараний рог. Под ним — завод, не то — острог. Купец. Был твердым старовером. Жирел обвесом и обмером. Над бедняком чиня разбой. Рычал: «Терпи, Христос с тобой!» Судья. Безжалостный. Бесчестный. Был приговор его известный: «Кто против барской кабалы. Того навеки в кандалы!» Жандарм. Тюремщик и убийца. Шпион, свирепый кровопийца. Пес, охранявший царский строй Своею подлою игрой. Городовой. Такой-то части. Фундамент главный царской власти. Везде — торчал, рычал, стращал. Держал, тащил и не пущал. 1930 Стихотворения. 1931-1940 Бойцам за красную жизнь Деревенским активистам Октябрьский праздник… Речи… Флаги… Нет смятых дракою боков. Не воют пьяные ватаги У деревенских кабаков. Сосредоточенно и строго Колхозник складывает речь. Работы срочной, новой много, И время надобно беречь. Чересполосица и давка Кому, отсталому, мила? Сохе-кормилице — отставка: Плохой кормилицей была. Доселе дикой целиною Идут ряды стальных коней. Кулак лишь бредит стариною,— Не беднякам рыдать по ней. Как жили? Полосы делили. Земля была худа, тесна. И сельский «мир» за то хвалили, Что «на миру и смерть красна!». Октябрь был битвой не напрасной, Иным крестьянский стал уряд: В собраньях не о «смерти красной», О красной жизни говорят. Вперед от старого бурьяна! Бойцы за Ленинский завет, Вам всем от Бедного Демьяна Октябрьский пламенный привет! 1931 «Задули» Телеграмма-молния МОСКВА. Д. БЕДНОМУ. Задули первую домну. К дню выдачи чугуна ждем твоей ответной продукции.      Кузнецкстрой «Задули домну, голова!» Что это? «Мудрое» какое изреченье? А мудрость в нем меж тем, а радость какова! Обыкновенные — по внешности — слова Приобрели у нас особое значенье. «Задули»! Грубое словцо? Смотря для чьих ушей. Для нас в нем налицо Такая гордости оправданной безбрежность, Такая творческая нежность! Ведь домна каждая для нас — защитный форт, И мы о том всему Союзу рапортуем, Скосившись на врагов: пусть знают, чтоб их черт, Что мы, коль тронут нас, не так еще «задуем»! 1932 еж Где объявился еж, змее уж там не место. «Вот черт щетинистый! Вот проклятущий бес-то! Ну, погоди ужо: долг красен платежом!» Змея задумала расправиться с ежом. Но, силы собственной на это не имея, Она пустилася вправлять мозги зверьку, Хорьку: «Приятель, погляди, что припасла к зиме я: Какого крупного ежа! Вот закусить кем можно плотно! Одначе, дружбою с тобой дорожа, Я это лакомство дарю тебе охотно. Попробуешь, хорек, ежиного мясца, Ввек не захочешь есть иного!» Хорьку заманчиво и ново Ежа испробовать. Бьет у хорька слюнца: «С какого взять его конца?» «Бери с любого! Бери с любого! — Советует змея. — С любого, голубок! Зубами можешь ты ему вцепиться в бок Иль распороть ему брюшину, Лишь не зевай!» Но еж свернулся уж в клубок. Хорь, изогнувши нервно спину, От хищной радости дрожа, Прыжком метнулся на ежа И напоролся… на щетину. Змея шипит: «Дави! Дави его! Дави!.. Да что ты пятишься? Ополоумел, что ли?!» А у хорька темно в глазах от боли И морда вся в крови. «Дави сама его! — сказал змее он злобно. — И ешь сама… без дележа. Что до меня, то блюдо из ежа. Мне кажется, не так-то уж съедобно!» Мораль: враги б давно вонзили в нас клыки. Когда б от хищников, грозящих нам войною, Не ограждали нас щетиною стальною Красноармейские штыки. 1933 Пчела В саду зеленом и густом Пчела над розовым кустом Заботливо и радостно жужжала. А под кустом змея лежала. «Ах, пчелка, почему, скажи, судьба твоя Счастливее гораздо, чем моя?» — Сказала так пчеле змея: «В одной чести с тобой мне быть бы надлежало. Людей мое пугает жало, Но почему ж тогда тебе такая честь И ты среди людей летаешь так привольно? И у тебя ведь жало есть. Которым жалишь ты, и жалишь очень больно!» «Скажу. Ты главного, я вижу, не учла, — Змее ответила пчела, — Что мы по-разному с тобою знамениты, Что разное с тобой у нас житье-бытье, Что ты пускаешь в ход оружие свое Для нападения, я ж — только для защиты». 1933 Лодырский паек Вешний ласкою Алешку Воздух утренний свежит. Растянулся лодырь в лежку И — лежит, лежит, лежит. Пашут пусть, кому охота, Кто колхозом дорожит, Для кого мила работа. Он, Алешка, полежит. Встала рожь густой стеною, Спелым колосом дрожит. Книзу брюхом, вверх спиною Лодырь рядышком лежит. Весь колхоз воспрянул духом: «Урожай нам ворожит!» Вверх спиною, книзу брюхом Лодырь знай свое лежит. Вот и осень. После лежки Лодырь мчит с мешком в колхоз. «Ты чего?» — «Насчет дележки!»  «Шутишь, парень, аль всерьез?!» Все смеются: «Ну, и штуки ж!» У Алешки сердце — ек! Обернулся в голый кукиш Полный лодырский паек! 1933 Неизлечимый Какой-то тип страдал запоем. В запое был он зверски лют, Бросаясь с руганью, с разбоем На неповинный встречный люд. Казалось, за его разбойные замашки Ему недолго ждать смирительной рубашки. Но пьяницу друзья решили излечить, Зло пьянства перед ним насквозь разоблачить И водку поднести ему с такой приправой, Чтоб он с минуты самой той. Как выпьет мерзостный настой, Пред водкой морщился б, как перед злой отравой, Чтоб водочный ему был неприятен дух, — Друзья преподнесли ему настой… из мух: «Пей, милый! Снадобье особой изготовки!» Что ж пьяница? Без остановки Он стопку вылакал, икнул, взглянул на дно И, там увидя мух — брюшко и две головки, — Глотнул их тоже заодно, Причмокнувши: «Ух ты! Уж не пивал давно Такой чудеснейшей… муховки!» В Берлине так один фашистский коновод, Смеясь, хватался за живот, Когда, фашистскую пред ним пороча шпанку, Его стыдили: дескать, вот Фашистских подвигов вскрываем мы изнанку. Ответ далеким был от всякого стыда: «Что?.. Молодцы мои — погромщики?.. О да! Не понимаю, господа. За что ж на них вы так сердиты? Великолепные, ей-богу же, бандиты!» 1933 Наша Родина Дворяне, банкиры, попы и купечество, В поход обряжая Тимох и Ерем, Вопили: «За веру, царя и отечество Умрем!» «Умрем!» «Умрем!» И умерли гады нежданно-негаданно. Став жертвой прозревших Ерем и Тимох. Их трупы, отпетые нами безладанно, Покрыли могильная плесень и мох. «За веру!» — Мы свергли дурман человечества. «Царя!» — И с царем мы расчеты свели. «Отечество!» — Вместо былого отечества Дворян и банкиров, попов и купечества — Рабоче-крестьянское мы обрели. Бетоном и сталью сменивши колодины, Мы строим великое царство Труда. И этой — родной нам по-новому — родины У нас не отбить никому никогда! 1934 Кого мы били Корнилов Вот Корнилов, гнус отборный, Был Советам враг упорный. Поднял бунт пред Октябрем: «Все Советы уберем! Все Советы уберем, Заживем опять с царем!» Ждал погодки, встретил вьюгу. В Октябре подался к югу. Объявившись на Дону, Против нас повел войну. Получил за это плату: В лоб советскую гранату. Краснов Как громили мы Краснова! Разгромив, громили снова И добили б до конца, — Не догнали подлеца. Убежав в чужие страны, Нынче он строчит романы, Как жилось ему в былом «Под двуглавым…» Под Орлом. Настрочив кусок романа. Плачет он у чемодана: «Съела моль му-у-ундир… шта-ны-ы-ы-ы, Потускнели галуны-ы-ы-ы». Деникин Вот Деникин — тоже номер! Он, слыхать, еще не помер, Но, слыхать, у старика И досель трещат бока. То-то был ретив не в меру. «За отечество, за веру И за батюшку царя» До Орла кричал: «Ур-р-ря!» Докричался до отказу. За Орлом охрип он сразу И вовсю назад подул. Захрипевши: «Кар-ра-ул!» Дорвался почти до Тулы. Получив, однако, в скулы, После многих жарких бань Откатился на Кубань, Где, хвативши также горя, Без оглядки мчал до моря. На кораблике — удал! — За границу тягу дал. Шкуро Слыл Шкуро — по зверству — волком, Но, удрав от нас пешком, Торговал с немалым толком Где-то выкраденным шелком И солдатским табаком. Нынче ездит «по Европам» С небольшим казацким скопом Ради скачки верховой На арене… цирковой. Мамонтов Это Мамонтов-вояка, Слава чья была двояка, Такова и до сих пор: — Генерал и вместе — вор! «Ой да, ой да… Ой да, эй да!» — Пел он весело до «рейда». После рейда ж только «ой» — Кое-как ушел живой; Вдруг скапутился он сразу, Получивши то ль заразу, То ль в стакане тайный яд. По Деникина приказу Был отравлен, говорят, Из-за зависти ль, дележки Протянул внезапно ножки. Колчак Адмирал Колчак, гляди-ко, Как он выпятился дико. Было радостью врагу Видеть трупы на снегу Средь сибирского пространства: Трупы бедного крестьянства И рабочих сверхбойцов. Но за этих мертвецов Получил Колчак награду: Мы ему, лихому гаду, В снежный сбив его сугроб, Тож вогнали пулю в лоб. Анненков Сел восставших усмиритель, Душегуб и разоритель, Искривившись, псом глядит Борька Анненков, бандит. Звал себя он атаманом, Разговаривал наганом; Офицерской злобой пьян, Не щадя, губил крестьян, Убивал их и тиранил, Их невест и жен поганил. Много сделано вреда, Где прошла его орда. Из Сибири дал он тягу. Все ж накрыли мы беднягу, Дали суд по всей вине И — поставили к стене. Семенов Вот Семенов, атаман, Тоже помнил свой карман. Крепко грабил Забайкалье. Удалось бежать каналье. Утвердился он в правах На японских островах. Став отпетым самураем, Заменил «ура» «банзаем» И, как истый самурай, Глаз косит на русский край. Ход сыскал к японцам в штабы: «Эх, война бы! Ух, война бы! Ай, ура! Ур… зай! Банзай! Поскорее налезай!» Заявленья. Письма. Встречи. Соблазнительные речи! «Ай, хорош советский мед!» Видит око — зуб неймет! Хорват Хорват — страшный, длинный, старый, Был палач в Сибири ярый И в Приморье лютый зверь. Получивши по кубышке, Эта заваль — понаслышке — «Объяпонилась» теперь. Юденич Генерал Юденич бравый, Тоже был палач кровавый, Прорывался в Ленинград, Чтоб устроить там парад: Не скупился на эффекты, Разукрасить все проспекты. На оплечья фонарей Понавесить бунтарей. Получил под поясницу. И Юденич за границу Без оглядки тож подрал, Где тринадцать лет хворал И намедни помер в Ницце — В венерической больнице Под военно-белый плач: «Помер истинный палач!» Миллер Злой в Архангельске палач, Миллер ждал в борьбе удач. Шел с «антантовской» подмогой На Москву прямой дорогой: «Раз! Два! Раз! Два! Вир марширен нах Москва!» Сколько было шмерцу герцу, Иль, по-русски, — боли сердцу: Не попал в Москву милок! Получил от нас он перцу, Еле ноги уволок! Махно Был Махно — бандит такой. Со святыми упокой! В нашей стройке грандиозной Был он выброшенным пнем. Так чудно в стране колхозной Вспоминать теперь о нем! Врангель Герр барон фон Врангель. Тоже Видно аспида по роже — Был, хоть «русская душа», Человек не караша! Говорил по-русски скверно И свирепствовал безмерно, Мы, зажав его в Крыму, Крепко всыпали ему. Бросив фронт под Перекопом, Он подрал от нас галопом. Убежал баронский гнус. За советским за кордоном Это б нынешним баронам Намотать себе на ус! * * * Мы с улыбкою презренья Вспоминаем ряд имен, Чьих поверженных знамен После жаркой санами схватки Перетлевшие остатки Уж ничто не обновит: Жалок их позорный вид, Как жалка, гнусна порода Догнивающего сброда, Что гниет от нас вдали, Точно рыба на мели. Вид полезный в высшей мере Тем, кто — с тягой к злой афере, Злобно выпялив белки, Против нас острит клыки! Первое слово (Пленуму Союза советских писателей, назначенному в г. Минске и посвященному советской поэзии) Через Минск шли части фронтовые, На панов шли красные бойцы. Я тогда увидел вас впервые, Белорусские певцы. Не забыть мне кипы книжных связок Белорусского письма. От легенд от ваших и от сказок Я тогда сходил с ума. Нынче жизнь все сказки перекрыла. Бодрый гул идет со всех концов. И летит — звонка и быстрокрыла — В красный Минск семья родных певцов Из Москвы, из Киева, Казани, Из Тбилиси, из Баку, Сходных столь по духу их писаний, Разных столь по языку. Речь пойдет о мастерстве о новом, О певцах о всех и о себе. Но средь слов пусть будет первым словом Ваше слово о борьбе, О борьбе, которой нету краше, О борьбе, которой нет грозней, О борьбе, в которой знамя наше Возвестит конец фашистских дней; О борьбе великой, неизбежной, Мировой, решающей борьбе, В коей мы призыв к семье мятежной, Боевой, рабоче-зарубежной, Позабыв на срок о флейте нежной, Протрубим на боевой трубе! 1936 Художник, боец, друг Художник удивительной судьбы, Боец несокрушимейшей удачи. Друг класса, сбившего дворянские гербы, И буревестник классовой борьбы… Дать верный лик его — труднее нет задачи. Отдавший жизнь свою великой цели, он, Чей путь был боевым и мудро-человечным, Войдет в советский пантеон Художником, бойцом и нашим другом вечным! 1936 Рабочий отдых в старину и теперь Всем миром правил — царь небесный, Россией правил — царь земной. Рабочий «отдых» в день воскресный, Недуг душевный и телесный Лечил сивухою двойной. Молчал тяжелый грохот будня, И лязг железа, и гудки. Гудели церкви до полудня, С полудня выли кабаки. Воскресный «отдых» в оны годы, Его припомнить — жуть берет. «Тряхнем-ка, что ль, на все „доходы“!» «Эх, что заглядывать вперед!» «Судьба — злодейка, жизнь — копейка!» «Пойдем, утопим грусть-тоску!» «Где наше счастье?.. Друг, налей-ка… Оно в бессрочном отпуску». Для скорби черной, неотвязной. Утехой был однообразной Трактир, дешевый ресторан Или на площади на грязной «Простонародный» балаган. Из потрохов протухших студни… Участок иль ночлежный дом… «Как отдохнул?» — «Нельзя паскудней!» И снова — тягостные будни С проклятым, каторжным трудом. Шесть дней, прикованных к машине. Воскресный «отдых» — снова то ж. Как наш рабочий отдых ныне На прежний «отдых» не похож! Кто мог представить в годы оны Рабочий отдых наших лет: Музеи, парки, стадионы, Театры, музыку, балет. Все виды радостного спорта, Парадов мощную красу. Уют приморского курорта, Дома для отдыха в лесу! Рабочий отдых стал культурным И оздоровленным насквозь. Вот почему потоком бурным В стране веселье разлилось. Вот почему теперь в газете Мы пишем и в стихах поем. Что мы — счастливей всех на свете В труде и в отдыхе своем! 1937 * * * Весенний благостный покой… Склонились ивы над рекой. Грядущие считаю годы. Как много жить осталось мне? Внимаю в чуткой тишине Кукушке, вышедшей из моды. Раз… Два… Поверить? Затужить? Недолго мне осталось жить… Последнюю сыграю сцену И удалюсь в толпу теней… А жизнь — Чем ближе к склону дней. Тем больше познаешь ей цену. 1938 Стихотворения. 1941-1945 Анка-партизанка Белорусская песня Любовались люди Анкой: Нет девчоночки былой, Стала Анка партизанкой, Комсомолкой удалой. Вот она — сидит на танке. Вражий танк. Ее трофей. Шлем, ружье на партизанке, А румянец — до бровей. «Ай да девка!» — «На приметку!» Разговор про Анку был. Анка вызвалась в разведку И пошла во вражий тыл. Не сплошать — одна забота. Шла сторожко, как лиса, Через топкие болота, Через темные леса. Край родной! Он весь ей ведом. Тонок слух. Глаза горят. Через день за Анкой следом Партизанский шел отряд. Подошел к фашистам с тыла. Захватил врагов врасплох. У фашистов кровь застыла. Был конец злодеев плох. «Анка, глянь, летит к танкетке! Бьет по танку!» — «Уй-ю-ю!» «Удала была в разведке, Удалей того — в бою!» Жестока была расплата Славной девушки-бойца За расстрелянного брата, За сожженного отца. За народ, за трудовую Разоренную семью, За страну свою родную, Белоруссию свою! 1941 Драй петук! Баллада Офицер фашистский роту По-фашистски просвещал, Мародерскую работу Ей на фронте обещал: «Птис ви есть хотель? По-руски Знайте слов немножка штук: Энтен — утки, гензе — гуски, Вместа гуски — драй петук!» Офицер фашистский роту Мародерству обучал, Не смягчая ни на йоту Основных его начал: «Мародерство есть без шутки Блакароднейший наук. Гензе — гуски, энтен — утки, Вместа гуски — драй петук! Грабьте птис в любой колхоза. Птис во всех дворах гуляйт. Всех мужик пугайт с угроза. Не боится? Застреляйт! Змело требовайт закуски, Виривайт ее из рук. Энтен — утки, гензе — гуски, Вместа гуски — драй петук!» Но советская пехота Немцев встретила на честь: Полегла почти вся рота, Остальным хотелось есть, Отощалые желудки Натерпелись адских мук. Гензе — гуски, энтен — утки, Вместа гуски — драй петук! Ворвалися мародеры В украинское село. А «по-руски» разговоры Позабыли, как назло. Кто-то вдруг припомнил фразу После дьявольских потуг. По дворам фашисты сразу Заорали: «Драй петук!» Ели, пили, веселились… Сном закончив пьяный пир, В ту же ночь переселились Немцы все в загробный мир. Партизаны, из засады Налетев, как сонных мух, Их избили без пощады: «Вот вам, гады, Драй петук!» В Киле, в Гамбурге, в Берлине Слез не выплакать очам. Мародеров семьи ныне С дрожью слышат по ночам: Кто-то дверь легонько тронет, Постучится — тук, тук, тук! И всю ночь надрывно стонет: «Драй петук!.. Драй петук!.. Драй петук!..» Я верю в свой народ Пусть приняла борьба опасный оборот, Пусть немцы тешатся фашистскою химерой, Мы отразим врагов. Я верю в свой народ Несокрушимою тысячелетней верой. Он много испытал. Был путь его тернист. Но не затем зовет он родину святою. Чтоб попирал ее фашист Своею грязною пятою. За всю историю суровую свою Какую стойкую он выявил живучесть, Какую в грозный час он показал могучесть, Громя лихих врагов в решающем бою! Остервенелую фашистскую змею Ждет та же злая вражья участь! Да, не легка борьба. Но мы ведь не одни. Во вражеском тылу тревожные огни. Борьба кипит. Она в разгаре. Мы разгромим врагов. Не за горами дни. Когда подвергнутся они Заслуженной и неизбежной каре. Она напишется отточенным штыком Перед разгромленной фашистскою оравой: «Покончить навсегда с проклятым гнойником, Мир отравляющим смертельною отравой!» Подарки с «ост-фронта» Баллада Как фрейлейн Берте летом Завидовали все! Шел разговор при этом Не о ее красе. Таких же три урода, Как и она сама, — Есть на уродов мода! — От Берты без ума. Ответ был ею точный Дан каждому из них: «Ты, верю, фронт Восточный Прославишь, мой… жених!» В «грабьармии» все трое, Разбойный пыл их лют. Невесте три «героя» Подарки с фронта шлют. Соседкам был понятен Ее святой экстаз: Подарков вид приятен. На них кровавых пятен Не видел Бертин глаз. «Шаль!! — Берта отмечала. Ботинки! Мой размер!» И в письмах отвечала: «Спасибо! Данке зер!» Наставит междометий (Разжегся аппетит!). Один, другой и третий Ей нравится бандит. У Берты блеск во взоре. Дела-то каковы! Она получит вскоре Подарки… из Москвы! «Москву — о чем тут речь-то? Возьмем в неделю, в две!» Но приключилось нечто На подступах к Москве. Москва — на том же месте, Фашисты — не на том! «Трех женихов невесте» Из-под Москвы известье Пришло, смутив весь дом. Ах, не увидит Берта Уже счастливых дней: Три траурных конверта Лежали перед ней! Прилетела ворона издалеча — какова птица, такова ей и встреча Смотрят наши: «Гитлер! Вона!» «Что за шут! С неба падает корона — Парашют!» «Уцепился за корону Гитлер-пес». «Вон какую к нам ворону Черт принес!» Ошарашенного гада Жуть берет. «Ай, не нада! Ай, не нада!» — Он орет. В страхе бельма гад таращит: «Ой, беда! Ой, меня корона тащит Не туда! Как убрать мне ноги, плечи И живот? Не такой желал я встречи, Либер готт! Дайте место, где я сяду Без помех!» Но в ответ раздался гаду  Грозный смех: «Опускайся, медлить неча! Дело — гут! Где ни сядешь, будет встреча, Как и тут! Погляди кругом, ворона: Всё полки. Опускайся, вместо трона, На штыки!» 1941 Счастливый Бенито С фронта русского Бенито Шлет невесте письмецо. Он воюет знаменито. Результаты — налицо. «Что за люди, миа Бьянка, В этой чертовой стране: Здесь крестьянин и крестьянка Партизан иль партизанка, — Все участвуют в войне! Надо быть всегда на страже: Люди скрытны и хитры, Здесь приходится нам даже Опасаться детворы. Случай был — один из многих: Пред избушкою одной Три подростка босоногих В пляс пустились озорной. Мы смеялись, чужестранцы — Немцы, венгры, итальянцы, — Ухватившись за бока. Есть ли где на свете танцы Удалее гопака?! Но когда мы все, солдаты, Закричали: „Молодцы!“ — Полетели в нас гранаты! Вот они какие хваты, Украинские мальцы! Грохот, вопли, стоны, охи… Той порой мальчишки — фить! „Плясунов“ средь суматохи Было некому ловить. Три советских пионера Нам сплясали мастерски: От красавца офицера Лишь осталися куски, Десять с ним солдат убито, Двое — раненых; средь них Я, удачливый Бенито, Твой возлюбленный жених. Сохранен святою девой, Счастлив я. Тебе привет Я пишу рукою… левой, Потому что — правой нет!» 1941 Помянем, братья, старину! О поле, поле Куликово, Врага ты видело какого! Здесь бились русские полки, И пахари, и рыбаки; Удары грудью принимая, Они свершили свой обет: Им показала свой хребет Орда свирепого Мамая! Враг новый рыщет на Дону, Помянем, братья, старину, Почтим и прадедов и дедов, Ударим так, чтоб никогда Уж не воспрянула орда Осатанелых людоедов! 1942 Боевой зарок Лик этот скорбный, слезы эти И обездоленные дети, Врагом сожженный дом родной, От обгорелого порога Одна осталася дорога — Искать норы в глуши лесной, Покинув прах отцов и дедов. Таков, Россия, жребий твой В мечтах немецких людоедов! Но — в испытаньях ты тверда. Уже не раз, не два чужая Остервенелая орда Шла на тебя, уничтожая Твои деревни, города. Но на кровавых именинах Умела ты принять гостей: О, сколько на твоих равнинах Истлело вражеских костей! Ты отстоять себя сумела, И слава о тебе гремела: «Все, кто искал на Русь пути, Ее природу знали скудно: В Россию вторгнуться — нетрудно, Трудней — назад живым уйти!» Уроки прошлого не учат Ослов: таков ослиный рок. Им нужен новый, свой урок. Так пусть они его получат! Бойцы, дадим святой зарок: «Разбить врага — в ближайший срок!» 1942 Это — то, что нужно! Недостаток кожи и ее заменителей вынудил советское командование выпустить обувь для войск — из сукна. Можно себе представить, как тяжело сражаться русским в мороз в этой обуви!      Римское радио от 19/XII 1942 г. Ай да Бенито. Влип знаменито!      Новая итальянская пословица Муссолини — речь о нем! — Разболтался дуче, Мол, у русских с каждым днем Положенье круче, Что дела их, видит бог, Никуда не гожи: Русский фронт насквозь продрог, Потому что нет сапог: Не хватает кожи! В довершение всех бед При заторе с кожей Никакой замены нет, На нее похожей. Но у русских — к их стыду, — Чтоб смягчить свою беду, Сыскан в нынешнем году Выход их исконный: Так — у них в большом ходу Стал сапог… суконный! Жалко дуче русских ног? Нет, он зло смеется. Он, болван, узнать не мог, Что суконный наш «сапог» Валенком зовется! Брех понес о нем сплошной, Брех нелепый и смешной, Муссолини злобный. Русский валенок родной Легкий, теплый, шерстяной, До чего хорош зимой, До чего удобный! Он в морозы и в снега Серо пусть — на взгляд врага Выглядит наружно, Да согрета в нем нога! Вот чем обувь дорога! Стало быть, что нужно! Верный друг наш, он вдвойне Нам дороже на войне Зимней да морозной. До чего ж охота мне Городской вскричать родне И родне колхозной: Марья, Дарья, Митрофан, Сашенька с Феклушей, Епифан и Селифан, Тетя Феня, слушай, Слушай, дядя Ферапонт: Шлите валенки на фронт! Шлите срочно, дружно! Это — то, что нужно! 1942 Месть Легенда С грустной матерью, ставшей недавно вдовой, Мальчик маленький жил в Верее под Москвой. Голубятник он ласковый был и умелый. Как-то утром — при солнечном первом луче — Мальчик с голубем белым на левом плече Вдруг без крика на снег повалился на белый, К солнцу лик обернув помертвелый. Вечным сном он в могиле безвременной спит. Был он немцем убит. Но о нем — неживом — пошли слухи живые, Проникая к врагам через их рубежи, В их ряды, в охранения сторожевые, В их окопы и в их блиндажи. По ночам, воскрешенный любовью народной, Из могилы холодной Русский мальчик встает И навстречу немецкому фронту идет. Его взгляд и презреньем сверкает и гневом, И, все тот же — предсмертный! — храня его вид, Белый голубь сидит На плече его левом. Ни травинки, ни кустика не шевеля. Через минные мальчик проходит поля, Чрез колюче-стальные проходит препоны, Чрез окопы немецкие и бастионы. «Кто идет?» — ему немец кричит, часовой. «Месть!» — так мальчик ему отвечает. «Кто идет?» — его немец другой Грозным криком встречает. «Совесть!» — мальчик ему отвечает. «Кто идет?» — третий немец вопрос задает. «Мысль!» — ответ русский мальчик дает. Вражьи пушки стреляют в него и винтовки, Самолеты ведут на него пикировки, Рвутся мины, и бомбы грохочут кругом. Но идет он спокойно пред пушечным зевом. Белый голубь сидит на плече его левом. Овладело безумие лютым врагом. Страх у немцев сквозил в каждом слове и взгляде. Била самых отпетых разбойников дрожь. «С белым голубем мальчика видели…» «Ложь!» «Нет, не ложь: его видели в третьей бригаде». «Вздор, отъявленный вздор!» «Нет, не вздор. Мальчик…» «Вздор! Уходите вы к шуту!» «Вот он сам!» Мальчик с голубем в ту же минуту Возникал, где о нем заходил разговор. С взором грозным и полным немого укора Шел он медленным шагом, скрестив на груди Свои детские руки. «Уйди же! Уйди!» — Выла воем звериным фашистская свора. «Ты не мною убит! Я тебя не встречал!» «И не мной!» — выли немцы, упав на колени. «И не мною!» Но мальчик молчал. И тогда, убоявшись своих преступлений И возмездья за них, немцы все — кто куда, Чтоб спастися от кары, бежать от суда, — И ревели в предчувствии близкого краха. Как на бойне быки, помертвевши от страха. Страх охватывал тыл, проникал в города, Нарастая быстрее повальной заразы. По немецким войскам полетели приказы С черепными значками, в тройном сургуче: «Ходит слух — и ему не дается отпору, — Что тревожит наш фронт в полуночную пору Мальчик с голубем белым на левом плече. Запрещается верить подобному вздору, Говорить, даже думать о нем!» Но о мальчике русском все ширилась повесть. В него веры не выжечь огнем. Потому — это месть, это мысль. это совесть; И о нем говорят всюду ночью и днем. Говорят, его видели под Сталинградом: По полям, где судилось немецким отрядам Лечь костьми на холодной, на снежной парче. Русский мальчик прошел с торжествующим взглядом, Мальчик с голубем белым на левом плече! 1943 Народным героиням Сестры наши и подруги. Вашу доблесть и заслуги, Ваши подвиги-дела Свято чтя, страна родная, Честь геройству воздавая. Лавром славы обвила Мрамор вашего чела! Сестры, мы ль бесславно сгинем?! Солнце знает в небе синем, Что мы боремся — за свет! Враг упрется — опрокинем! Горы встанут — горы сдвинем, Продолжая путь побед! Вам, народным героиням, Братский праздничный привет! 1943 Волк-моралист Воздушные бомбардировки городов противоречат законам этики.      Заявление немецкого генерала авиации Кваде Расскажем басенку, тряхнем… не стариной. * * * У деревушки у одной На редкость лютый волк в соседстве объявился: Не то что, скажем, он травою не кормился, А убивал ягнят Или телят, — Нет, он свирепостью был обуян такою. Что людям не давал покою И яростно грибной и ягодной порой Охотился за детворой. Не диво, что вошел волк этот лютый в славу: Мол, вепрю он сродни по силе и по нраву, И в пасти у него впрямь бивни, не клыки Засуетились мужики. На волка сделали облаву. «Ату его! Ату!» — со всех сторон кричат. Лишася вскорости волчихи и волчат. Волк стал переживать, как говорится, драму: «У мужиков коварный план., Того и жди беды: не попадешь в капкан, Так угораздишь в волчью яму… Нагрянут мужики… Возьмут тебя живьем… Какой бессовестный прием!.. Бить будут!.. Насмерть бить!..» Волк жалобным вытьем Весь лес тут огласил, из глаз пуская жижу:  «И уверял еще меня какой-то враль, Что, дескать, у людей есть этика, мораль! Ан этики у них как раз я и не вижу!» 1943 По гостю — встреча В деревне был мужик Хаврош, головорез. Он бесперечь со всеми в драку лез, Чужое загребал, не за свое боролся. Косясь давно уж на Фому, В избу — непрошеный — вломился он к нему, Решил: врасплох его возьму! Не на такого напоролся: Был встречен так Хаврош Фомой, Что еле-еле С кровавыми отметками на теле Дополз домой. Деревня вся далася диву: «Хаврош-то, слышали? Поди, теперь его Не будет уж тянуть к чужому пиву!» «Да, встретил, друг Фома, Хавроша ты… тово… От угощенья твоего Ему остаться вряд ли живу!» «Как мог, так гостя привечал, — Фома с улыбкой отвечал, — Неважно встретил. Делать неча. Какой был гость. По гостю — встреча». У немцев стынет кровь от фронтовых вестей, Не чаяли такой закуски. Что делать? Русские — непрошеных гостей Привыкли мы встречать по-русски. Вломились «гости» к нам — враги. Так «по гостям и пироги»! 1943 Мудрый сказ Колдун уральский бородатый, Бажов, дарит нам новый сказ. «Живинка в деле» — сказ богатый И поучительный для нас. В нем слово каждое лучится, Его направленность мудра. Найдут чему здесь поучиться Любого дела мастера. Важны в работе ум и чувство, В труде двойное естество, «Живинка в деле», мастерство Преображается в искусство. И нет тогда ему границ, И совершенству нет предела, Не оторвать тогда от дела Ни мастеров, ни мастериц. Их вдохновение безмерно. Глаза их пламенем горят. Они работают? Неверно. Они — творят! 1943 Обиженный вор Один пройдошливый румын, кривой Антон (Иль по-румынски Антонеску), Рядившийся в сюртук, заношенный до блеску, Не вылезавший век из рваных панталон. Всю жизнь пиликавший на скрипочке в трактире, Вошел в лихой азарт, решил зажить пошире И у себя в квартире Устроил воровской притон: Набив замки, навесив шторы. Он принимал, поил-кормил Отчаянных воров-громил, И вместе с ними сам, как делают все воры, Чужие уважал не очень-то запоры. Сначала был Антон в «счастливой» полосе. Как мышь, сыскавшая дорожку к бакалее. Он с каждым днем жирел и делался наглее. Но вдруг и он, и воры все Засыпалися с кражей: Сам обокраденный ворами гражданин, Да не один, А с обвинителем, с внушительною стражей, Накрыв притон, налег на двери — двери вон! При неприятном столь визите Заголосил вовсю Антон: «Спаси-и-и-те!.. Спаси-и-и-те!.. В обитель мирную!.. Побойтеся икон!» «Вот в том и главное, — сказал тут обвинитель, — Что мы, блюдя закон, Вошли с оружием не в мирную обитель, А в воровской притон!» 1944 Освободителям Уж немцы здесь бывали ране У вод чудских, средь псковских нив, Но — смерть прошла во вражьем стане: Торжествовали псковитяне, Всех псов немецких разгромив. Преданья озера Чудского, Великий подвиг старины Освободителями Пскова Сегодня вновь воскрешены! Бойцы стремительным ударом, Напомнив прадедов дела, Врагов, засевших в Пскове старом, Разбили в прах, смели дотла! Смотри: средь гари и обломков, У древних стен, в лучах зари, Встречают доблестных потомков Их прадеды-богатыри, Псков ликованьем их встречает, Блюдя обычай древний свой, И славой их Москва венчает За новый подвиг боевой! 1944 «Фаргелет» Любители хвастливо привирать В конце концов скандалятся обычно. Какой-то баритон иль бас, умевший зычно В труднейших операх любые ноты брать. Однажды в обществе стал выхваляться с жаром Обширнейшим своим репертуаром: Нет оперы такой, в какой бы он не пел! Тут кто-то хвастуна поддел. Сказав ему с притворной грустью: «Чем ближе жизнь моя средь мелких дрязг и дел Подходит к роковому устью. Тем в памяти живей картины давних лет: Я помню — в юности моей с каким экстазом Я слушал оперу Россини „Фаргелет“»!  «Ну, как же, — не сморгнувши глазом, Соврал артист, — в свой бенефис Я в этой опере пел арию на „бис“. Театр безумствовал, и, что всего дороже. Рукоплескали мне, представьте, в царской ложе!» Всеобщий смех лжецу достойный был ответ. Очковтиратель был и впрямь разыгран знатно, Он оскандалился: ведь не было и нет Подобной оперы, и слово «Фаргелет», Звучащее так оперно-приятно, Есть слово «телеграф», прочтенное обратно. Конкретных хвастунов я не имел в виду. Я некую мораль под басню подведу, Очковтирательства коснувшись и «всезнайства». В науке ль, в области ль хозяйства, В искусстве ли — на общую беду — Еще не вывелись ведь и такие типы: Они представят вам проектов пышных кипы. Из фраз такой состряпают балет!.. Скажите им: «А вот ученый, Фаргелет, Он в этой области слывет авторитетом, — Полезно бы узнать при составленье смет, Какого мнения он о проекте этом?» Очковтиратели вам вмиг дадут ответ: «Ну как же!.. Фаргелет!.. Еще минувшим летом Мы, опасайся лицом ударить в грязь, Вступили с ним в прямую связь И консультацию имели с Фаргелетом!» 1944 Змеиная природа …Лучшая змея, По мне, ни к черту не годится.      И. А. Крылов Стрелок был в сапогах добротных. Охотничьих, подкованных и плотных. Он придавил змею железным каблуком. Взмолилася змея перед стрелком: «Не разлучай меня со светом! Я натворила много зла. Винюсь и ставлю крест на этом! Есть змеи подлые. Я не из их числа. Я буду, позабыв, что значит слово „злоба“. Великодушие твое ценить до гроба. Вот доказательство: два зуба у меня, В обоих яд, их все боятся, как огня. Ты можешь выкрутить мне оба!» «Умильны, — отвечал стрелок, — слова твои, Но только тот от них растает. Природы кто твоей не знает: Коль не добить зубов лишившейся змеи, Пасть снова у нее зубами зарастает!» Еще не наступили дни, Но все мы знаем, что они Не за горою, Когда, прижатая железным каблуком, Прикинувшись чуть не родной сестрою, Фашистская змея затреплет языком: «Клянусь, я жизнь свою по-новому устрою, Ребенку малому не причиню вреда. Россия!.. Господи, да чтобы я когда… Я горько плакала порою, Все, мной сожженные, припомнив города! Я каюсь и в своем раскаянье тверда!» Да мало ли чего еще змея наскажет. Но зубы вырастут, она их вновь покажет. Все покаянные свои забыв слова. Змеиная природа такова! Змея, раскаявшись наружно, Не станет жить с одной травы. Лишить ее, конечно, нужно. Но не зубов, а — головы! 1944 Москва — Варшаве I Освободителям Варшавы наш салют! Сегодня наши пушки бьют Торжественный сигнал блистательной эпохи. То перекличка двух столиц, То — в зимнем небе — блеск зарниц, Победы зреющей всполохи. Варшава! Враг терзал ее не год, не два. Казалось, черная над нею смерть нависла. И, вот — Варшава вновь свободна и жива, И плещет радостной волной пред нею Висла! Торжественно ее приветствует Москва, И родственно звучат ее слова. Великого исполненные смысла! Нет, не о розни вековой. Не о разладе, им обеим ненавистном, О дружбе говорят они о боевой И о союзе бескорыстном! Да будет же на долгие века Их связь сердечная крепка, И да покроется неомраченной славой Союз Москвы, творящей подвиг свой, С соратницей своею боевой, Демократической свободною Варшавой. II Дрожа, спасаясь от расправы. Бегут фашистские удавы. В Варшаве немцев больше нет! Освободителям Варшавы Наш гордый, боевой привет! Охвачен паникою дикой, От вас бежит фашистский зверь. Пред Польшей вольной и великой Вы распахнули настежь дверь: «Смотри! Свободна ты теперь, И в Вислу радостно глядится Твоя прекрасная столица!» Всей Польше шлем мы братски весть, Что мы поможем ей расцвесть И засверкать волшебной новью. Тому порукой — наша честь И дружба, спаянная кровью! 1945 Автоэпитафия Не плачьте обо мне, простершемся в гробу, Я долг исполнил свой, и смерть я встретил бодро. Я за родной народ с врагами вел борьбу, Я с ним делил его геройскую судьбу, Трудяся вместе с ним и в непогодь и в вёдро. 1945 Побежденное варварство Фашистским «докторам философии» Мне грезится общество людей, которые независимы, не знают пощады и хотят носить имя «истребителей».      Фридрих Ницше. Несвоевременные размышления, 1885 г. Волк, ночью думая залезть в овчарню, Попал на псарню.      И. А. Крылов Уж это было с вами раз: Вы, корча из себя героя-инвалида, Утихомирились для вида, Но из звериных ваших глаз Сочилась ненависть и лютая обида. Вам «фюрер» нужен был, мечтали вы о нем. Еще не явленный — он по ночам вам снился, И вы сочли счастливым днем Тот день, когда он объявился. Какой вас охватил экстаз, Когда был «фюрер» обнаружен, И стало ясно, что как раз Такой-то «фюрер» вам и нужен! Обдуманно, не сгоряча, Вы «фюрером» своим признали палача И, алчностью проникнувшись звериной, С восторгом слушали его, когда, крича О роли мировой «тевтонского меча».  Он вас прельщал… Москвой, Кавказом, Украиной! Привыкшие себя с младенческих ногтей Считать породою «господ» и «сверхлюдей». Вершиною своих убийственных идей Маниакальное признавши ницшеанство, Вы, возлюбившие фашистское тиранство, Вы, чьим стал «фюрером» отъявленный злодей. Открыто зарились на русское пространство. Вы ринулись на нас, как щуки на плотву, Но встретились в бою с народом — исполином. Сошлось для вас пространство клином. Вы посягнули на Москву И поплатилися — Берлином! 1945 Комментарии В настоящей книге представлены все виды малых поэтических жанров, в которых работал Демьян Бедный, — лирические стихотворения, басни, сказки, баллады, фельетоны и эпиграммы. Сюда входят также три стихотворения 1917 года («Его Величество — Капитал», «Приказано — да правды не сказано» и «Либердан»), которые были включены автором в повесть «Про землю, про волю, про рабочую долю». Произведения размещены в шести разделах, соответствующих основным периодам творчества поэта: до начала первой мировой войны (1909–1914); начало мировой войны— до Октябрьской революции (1914–1917); годы гражданской войны (1917–1920); двадцатые годы (1921–1930); тридцатые годы (1931–1940); годы Великой Отечественной войны (1941–1945). Текст каждого произведения сопровождается датой его написания, проставленной курсивом. Тексты, за малым исключением, печатаются по изданию: Бедный Демьян. Собр. соч. в 8-ми томах. М., Художественная литература, 1963–1965. Стихотворения О Демьяне Бедном, мужике вредном — Прототипом героя стихотворения явился Демьян Софронович Придворов, односельчанин и дядя поэта, прозванный в деревне «Бедным». Прозвище это Д. Бедный выбрал для своего псевдонима. «По просьбе обер-прокурора…» — Илиодор — монах-черносотенец С.М.Труфанов, бежавший из монастыря в Флорищевой пустыни, куда он был сослан после ссоры с Г.Е.Распутиным, авантюристом, пользовавшимся большим влиянием на царя и его семью. Кукушка — Так, оскорбляя прах борца и гражданина… — 25 марта 1912 г. исполнилось столетие со дня рождения А.И.Герцена. Эта дата была использована либеральными деятелями для фальсификации образа великого революционера-демократа. «Трибун» —Маклаций. — Под этим именем выведен В.А.Маклаков — депутат от правых кадетов в Государственной думе, беспринципный адвокат. Метаморфоза — Марков Н.Е. (Марков 2-й) — крупный помещик, один из руководителей погромночерносотенной организации «Союз русского народа». Лицедеи — Urbi et orbi — городу и миру (лат.). Лето — Ингул — река, на берегу которой (в селе Губовка) родился и провел детские годы Д. Бедный. Дом — Не дом ли то другой. — Намек на «Дом Романовых» — царствовавшую династию, готовившуюся к празднованию своего трехсотлетия, исполнявшегося в 1913 г. Цензор — «Русская правда» (XI в.) — древнейший памятник русского права. Бесы — Написано в защиту М.Горького от нападок, которые вызвала его статья «О карамазовщине», где подвергались критике инсценировки романов Достоевского «Братья Карамазовы», «Бесы» и «Идиот». В инсценировках были затемнены прогрессивные стороны творчества Достоевского и резко выделены его антиреволюционные идеи. Письмо Максима — вышеназванная статья Горького. Феодор покойный — Ф.М.Достоевский. «Биржевка» — полубульварная газета «Биржевые ведомости». Ясинский И.И. — реакционный писатель и журналист, автор романов-пасквилей о революционных народниках. Наказ — Съезд наставников народных — 2-й Всероссийский съезд народных учителей, созванный в Петербурге в конце 1913 г. Темно-синие рейтузы. — Такие рейтузы носили чины тайной полиции. Сановный покровитель. — Имеется в виду министр народного просвещения реакционер Л.А.Кассо. И там, и тут… — Поводом для написания этого стихотворения послужил факт применения полицией огнестрельного оружия при столкновении с демонстрантами 19 марта 1914 г. в Петербурге. Литвинов-Фалинский В.Н. — чиновник министерства торговли, автор демагогической брошюры «Как и для чего страхуются рабочие». «Невыносимая брань» — Марков Н.Е. (Марков 2-й) — см. примеч. к стихотворению «Метаморфоза». Пуришкевич В.М. — реакционный политический деятель, монархист и черносотенец. Крушеван П.А. — реакционер-черносотенец, организатор травли евреев в Бессарабии. «Баталисты» — Федоров А.М. — автор либерально-народнических романов и декадентских стихотворений; в первые годы войны выступал в печати с военно-шовинистическими произведениями Муйжель В.В. — автор ряда произведений о пореформенной деревне, писал корреспонденции о военных действиях. Тиртей (VII–VI вв. до н. э.) — древнегреческий поэт, автор военных песен. Закон и «Правда» — «Правда» // Жила во время оно… — «Правда» была закрыта 8 июля 1914 г., то есть за шестнадцать с половиной месяцев до того, как царские власти приняли решение, о котором сообщается в эпиграфе. Столп отечества — Катон Старший Марк Порций (III–II вв. до н. э.) — римский государственный деятель и писатель. Похвалы — Так отдающих явно… бойней. — Намек на империалистическую войну. «Мест больше нет» — Без манифеста. — Имеется в виду манифест царя Николая II об «отречении» от престола, изданный 2 марта 1917 г., через три дня после того, как народ уже сверг самодержавие. Я б хотел… — Церетели И.Г. — лидер меньшевиков, министр Временного правительства, отстаивавший политику продолжения войны и соглашения с буржуазией. Чужое и своё — «Рабочая газета» — центральный орган меньшевиков, издавался в Петрограде. Страдания следователя по корниловскому (только ли?) делу — Корнилов Л.Г. — царский генерал, назначенный Временным правительством на пост Верховного Главнокомандующего. В августе 1917 г. с целью подавления революции и установления военной диктатуры он поднял мятеж и начал поход на Петроград. Мятеж был сорван большевистскими агитаторами. Корниловское дело — дело о контрреволюционном мятеже, которое Временное правительство якобы возбудило против Корнилова. Корнилится, керится — слова, производные от фамилий Корнилова и Керенского. Керенский А.Ф. — эсер, возглавивший Временное правительство (коалиционный кабинет) 6 июля 1917 г. Либердан — Либердан — контаминация имен меньшевистских лидеров Либера М.И. и Дана Ф.И. Кличка «Либердан» после опубликования этого фельетона стала синонимом меньшевистского предательства. В. И. Ленин неоднократно использовал ее для обличения меньшевиков в статьях 1917 г. Новожизненские лягушки — «Новая жизнь» — газета так называемых «интернационалистов», занимавших меньшевистские позиции и часто нападавших на «Правду». Не ваши ль это предки… — Подразумевается мотив басни Эзопа «Лягушки просят себе царя». Два гренадера — Сатирический перепев стихотворения Г.Гейне «Гренадеры», которое в переводе М.Л.Михайлова начинается словами: «Во Францию два гренадера из русского плена брели». Милюков П.Н., Винавер М.М. — лидеры партии кадетов. Вильгельм II — германский император. Родзянко М.В. — крупный помещик, бывший председателем Государственной думы. Мартов Л., Дан Ф.И. — лидеры меньшевиков. Дурново П.Н. — министр внутренних дел в 1905 г. Предисловие к поэме А. С. Пушкина «Г а в р и и л и а д а» — Бродил другой тиран. — Имеется в виду император Николай I. Кандидаты на… фонари — Фон дер Гольц — немецкий генерал. В 1919 г. государства Антанты намеревались под его командованием двинуть войска против Советской России. Гольц-паша — под этим именем Гольц был известен в Турции во время первой мировой войны. Гулимджан — Чхеидзе — один из лидеров грузинских меньшевиков. Церетели — см. примеч. к стихотворению «Я б хотел…». Клемансо Ж.-Б. — премьер и военный министр правительства Франции, один из главных организаторов интервенции против Советской России. Ллойд-Джорджданья — контаминация имён Ллойд-Джорджа (премьер-министра Великобритании, одного из организаторов антисоветской интервенции) и Жордания (главы меньшевистского правительства Грузии). Оценка — «Последние новости» — белоэмигрантская газета, издававшаяся в Париже. Манифест барона фон Врангеля — Антантой признанный на треть — то есть официально признанный правительством Франции, одним из трех государств Антанты. Стрелка — Крым — еще он полон дыма. — В ноябре 1920 г. советские войска освободили от врангелевских банд ряд городов Крыма…а стрелка уж от Крыма повернула на Батум. — Победа над Врангелем послужила поводом для выступлений батумских трудящихся, симпатизировавших советскому строю. Ллойд-Джордж — см. примеч. к стихотворению «Гулимджан». Керзон Д. — министр иностранных дел Великобритании, один из организаторов интервенции против Советской России. Чичерин Г. В. — народный комиссар по иностранным делам. «Владимирка» — Владимирка — тракт от Москвы до Владимира (ныне шоссе Энтузиастов), по которому в царское время вели осужденных революционеров на сибирскую каторгу. Давно пора — Написано в связи с массовым переходом трудового казачества на сторону Советской власти. Кружево — Чичерин (о нем см. примеч. к стихотворению «Стрелка») возглавлял советскую делегацию в Лозанне (Швейцария), где в 1922–1923 гг. происходила Международная конференция по вопросам Ближнего Востока. Социал-болонки Вандервельде Э. — лидер бельгийской «рабочей партии», ревизионист и оппортунист, один из руководителей II Интернационала. Кровавые долги — Не в пример иным долгам. — Намек на долги царского правительства, оплаты которых империалисты незаконно требовали у Советского Союза. О соловье —…нас потчует мистическою гилью // Наш театральный водолей. — Намек на теорию так называемого «мистического реализма» В.Э.Мейерхольда. «Цветы», взращенные болотиною зыбкой. — Подразумевается эстетско-идеалистическая концепция примата формы над содержанием («цветов» над «корнями»), которую в одной из своих статей изложил поэт А. Белый. Ей разъясняют по Крылову. — Подразумевается басня Крылова «Осел и Соловей». Истолкование этой басни в стихотворении Д.Бедного не может быть признано верным. Марк Аврелий (II в.) — римский император. Три чучела — Кирилл — Романов К.В., двоюродный брат императора Николая II. Николай Длинный — Романов Н.Н., двоюродный дядя Николая II; отличался большим ростом. Вдова порфироносная — Романова М.Ф., жена императора Александра III. Никто не знал — Камилавка — головной убор православных священников. Обрывок «манифеста». — Имеется в виду царский манифест 1861 г. об «освобождении крестьян». Басову-Верхоянцеву — Написано к 60-летию С.А.Басова-Верхоянцева — поэта, автора сатирической сказки «Конек-скакунок», распространявшейся нелегальным путем, высоко ценившейся В. И. Лениным. Нас побить, побить хотели! —Посвящено победе Особой Дальневосточной армии под командованием В.К.Блюхера над бандами китайских милитаристов, спровоцировавших конфликт на Китайско-Восточной железной дороге и организовавших в 1929 г. ряд нападений на советскую территорию. Чжан Сюэ-лян — китайский милитарист, главный организатор провокации против СССР. Неизлечимый — Фашистских подвигов вскрываем мы изнанку. — Речь идет о действиях фашистских террористических отрядов, руководимых одним из сподвижников Гитлера, Ремом. Боясь усиления власти главаря этой шайки, Гитлер в 1934 г. расправился с Ремом и распустил отряды штурмовиков, заменив их отрядами СС и работниками гестапо (государственной тайной полиции). Обиженный вор — Антонеску И. — генерал, военно-фашистский диктатор Румынии, ставленник Гитлера, один из главных военных преступников во второй мировой войне. Освободителям — Уж немцы здесь бывали ране… — Имеется в виду поход рыцарей Ливонского ордена на русскую землю и разгром их на льду Чудского озера в 1242 г. Побежденное варварство — Ницше — немецкий реакционный философ-идеалист, учение которого о герое-«сверхчеловеке» стало теоретической основой фашистской идеологии. Волк ночью… — из басни И. А. Крылова «Волк на псарне». Тевтонский меч — символ завоеваний, осуществленных в Восточной Европе (в XIII–XIV вв.) тевтонским духовно-рыцарским орденом. Войска этого ордена были разбиты русскими, польскими и литовскими войсками в 1410 г. И. Эвентов notes Примечания 1 Горький М. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 17. М., Гослитиздат, с. 45. 2 Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. М., ГИХЛ, 1934, с. 558–559. 3 Слобода Холуй Суздальского уезда — центр кустарной иконописи. 4 Первый раз было напечатано в «Известиях Петроградского Совета», в номере от 5 марта 1917 г. 5 Мои бравые казаки, все вы герои 6 У всех у вас немецкая храбрость 7 Без порядка 8 Стоит 9 По радио одной из наших армий в феврале 1920 года это стихотворение было передано в Тифлис, тогда еще меньшевистский. Радиотелеграфисты Грузии были столь к нам расположены, что приняли «радиостихотворение» и ответили: «Ура!! Привет Демьяну Бедному! Завтра выпьем за его здоровье!» 10 Французские денежки. 11 Пояснение немецких слов: Я начинаю. 12 Это есть. 13 Наш. 14 Я есмь. 15 Солдаты. 16 С маленьким. 17 Так называемых. 18 Я говорю. 19 Это чересчур. 20 Нехорошо. 21 Моя голова. 22 Орел. 23 Россия. 24 Святая земля. 25 Она находится при смерти. 26 С белого коня. 27 У старых. 28 Мой народ. 29 В церквах 30 Хорошо! 31 Из стихотворения Некрасова — «Школьник» 32 Горки — подмосковная деревня, где скончался В. И. Ленин. 33 Родные пенаты — домашний очаг.