Отец
Дафна дю Морье


Дафна Дю Морье. Рассказы






Образцы «малого жанра», как и загадочные и утонченные романы Дю Морье, отличаются безупречным мастерством исполнения.






Дафна дю Морье

Отец

The Old Man

1952



Мне показалось, вы спросили про отца? Или я ослышался? Вы ведь первый раз в наших краях? Наверное, приехали на каникулы? Нынче в летние месяцы здесь полно приезжих. И все они в конце концов тем или иным путем добираются до берега, а потом непременно тут останавливаются и смотрят на озеро. Вот как вы сейчас.

Славное местечко, не правда ли? Неудивительно, что отец надумал поселиться именно здесь.

Не помню, когда он впервые появился. Никто не помнит. Должно быть, много лет назад. Он был уже здесь, когда я приехал, задолго до войны. Может, он, как и я, бежал от цивилизации? А может, там, где он жил раньше, он не поладил с людьми и они сделали его жизнь невыносимой? Трудно сказать. Но у меня с самого начала было чувство, что либо он совершил что-то дурное, либо с ним поступили как-то не так, и после этого он озлобился на весь белый свет. Помню, как только его увидел, я еще подумал: «Ну и адов характер!»

Да, вот тут у озера он и жил со своей половиной. У них был какой-то немыслимый шалаш, открытый всем непогодам, но, мне кажется, это их мало трогало.

Меня, спасибо, предостерег парень с фермы, один из тамошних работников. Ухмыльнувшись, он предупредил меня, что от отца лучше держаться подальше, сказал, что он не очень-то любит чужих. Поэтому я вел себя осторожно и даже не оставался у озера на весь день. Да и что толку? Я ведь все равно по-ихнему не понимаю. Когда я впервые увидел его, он стоял у самой кромки воды и глядел на море. И я, чтобы не потревожить его, не пошел по переброшенному через речку дощатому мосту, так как мне пришлось бы пройти совсем близко от него; вместо этого я по пляжу вышел к озеру с другой стороны. Я испытывал неловкость от того, что вторгаюсь в чужие владения, не имея на то права, и поэтому присел на корточки за кустом дрока, вынул полевой бинокль и стал разглядывать отца.

Он был большой, широкий и сильный — я говорю о том, как он выглядел тогда, несколько лет назад. Потом он, конечно, постарел, но даже и потом можно было представить себе, каким он был когда-то. Какая это была мощь и силища! А как царственно он нес свою великолепную голову! Уверен, все это неспроста — за этим явно что-то кроется. Нет, я не шучу. Может, в нем течет царская кровь какого-то предка? И временами — вины его тут нет — кровь эта бунтует и одолевает его. И тогда он как одержимый бросается драться. В ту пору я об этом не думал. Я просто смотрел на него, пригибаясь пониже за кустом дрока всякий раз, когда он поворачивался; я гадал, что происходит в его голове и знает ли он, что я здесь и наблюдаю за ним.

И если бы он вдруг захотел добраться до меня, я оказался бы в дурацком положении. Но он, должно быть, решил иначе, хотя, думаю, даже почти уверен, что ему просто дела до меня не было. Он продолжал смотреть на море, следя за чайками и надвигающимся приливом, а затем быстро и легко двинулся прочь от берега, домой к своей хозяйке, где его, быть может, ждал ужин.

Мне не удалось взглянуть на нее в тот первый день — она так и не появилась. Поскольку жили они у озера, неподалеку от левого берега, куда не было проторенной тропки, я не осмелился подойти поближе из страха столкнуться с ней лицом к лицу. Когда же все-таки я ее увидел, то испытал глубокое разочарование; честно говоря, и смотреть-то там было не на что — ничего от его мятежного норова. Тихое покладистое создание, решил я тогда.

Я их увидел вместе, когда они после рыбной ловли возвращались с пляжа на озеро. Он, естественно, был впереди, а она плелась сзади. Ни он, ни она не обратили на меня ни малейшего внимания, чему я был рад, так как он вполне мог бы остановиться и, дождавшись ее, велеть ей идти домой, а сам ринулся бы к скалам, где я сидел. Вам, наверное, интересно, что бы я ему сказал, явись он таким образом? Честно признаюсь — не знаю. Скорее всего, поднялся бы с независимым видом, насвистывая какой-нибудь веселый мотивчик, улыбнулся и кивнул ему — все это, правда, впустую, но вроде бы и естественно. Вы же понимаете, о чем я говорю? А затем, пожелав ему всех благ, преспокойно удалился. Не думаю, что он причинил бы мне какое-нибудь зло. Скорее всего, он посмотрел бы мне вслед своими странными узкими глазами и дал спокойно уйти.

После этого и зимой, и летом я постоянно бывал на скалах, а они продолжали вести свое необычное, далекое от меня существование и ловили рыбу иногда в озере, а иногда в море. Время от времени я натыкался на них в гавани, где-нибудь в устье реки — они глядели на стоящие на якоре яхты и суда. И каждый раз я задавал себе вопрос — чья это была инициатива? Быть может, его внезапно охватывала тоска по оживленной сутолоке и многолюдству гавани и по той жизни, которую он либо отринул ни с того ни с сего, либо никогда не знал, и тогда он объявлял: «Мы сегодня идем в город». И она, радуясь, что может угодить ему, отправлялась вместе с ним.

Знаете, что мне с самого начала бросилось в глаза — этого нельзя было не заметить, — привязанность этой пары друг к другу. Я видел, как она его встречала, когда он возвращался после целого дня на море, где ловил рыбу, пока она оставалась дома. К вечеру она шла на озеро и оттуда по пляжу к морю. Она так же, как и я, видела издалека, как он огибает угол залива. Он держал путь прямо на пляж, а она шла ему навстречу, и они обнимались, не обращая внимания ни на кого вокруг. Это было трогательно, хотя не знаю, понятно ли вам, о чем я говорю. Чувствовалось, что в нем есть какое-то особое обаяние, если между ними все было так, как я себе представлял. С чужими он мог быть сущим дьяволом, и только она одна для него была как свет в окошке. У меня даже появилось к нему теплое чувство, когда я увидел их вот так вместе.

Вы спрашиваете, были ли у них дети? Как раз к этому я веду разговор. Именно о детях я хотел вам рассказать. Потому что все это обернулось трагедией. И никто, кроме меня, об этом не знает. Я, конечно, должен был кому-то сказать, но если бы я это сделал… Словом, не знаю… Они забрали бы отца, и это разбило бы ее сердце. Я понимаю, улики против отца были серьезные, но прямых доказательств у меня не было. Это мог быть просто несчастный случай, и, кроме того, никакого расследования никто не вел тогда, когда мальчик исчез. Да и вообще, кто я такой, чтобы совать нос во все дыры и наушничать?

Попытаюсь объяснить вам, как это случилось. Но вы должны помнить, что произошло это не в одно мгновение, до этого прошел порядочный отрезок времени, и я иногда уезжал из дому или просто был занят и не добирался до озера. Никого, кроме меня, не интересовала эта пара, что жила здесь, и поэтому мой рассказ только о том, что я видел собственными глазами, а не слышал от кого-то; в нем нет ни тени сплетен или же историй, которые рассказывают у вас за спиной.

Ну так вот, они не всегда были одиноки, как сейчас. У них было четверо детей — три девочки и мальчик. И всех четверых они вырастили в этой старой развалюхе у озера, но для меня всегда было загадкой, как они ухитрились это сделать. Я помню, бывали дни, когда дождь хлестал озеро, взбивая мелкие волны, которые взрывались и раскалывались на глинистом берегу у самого их жилья, превращая топкую почву в настоящее болото, где свободно гулял шквальный ветер. Вы, конечно, думаете, что любой, у кого осталась хоть крупица здравого смысла, в этих обстоятельствах забрал бы жену и детей и нашел бы место, где у них был бы хоть какой-нибудь комфорт. Любой, но не отец. Мне кажется, он считал, что, коли он терпит, жена тоже может терпеть, не говоря уже о детях. Он, очевидно, придерживался суровых методов воспитания.

Ребятня их, надо сказать, была просто очаровательная, особенно младшая девочка. Я так никогда и не узнал ее имени и про себя называл ее Крошка. Хотя и крошечная, она была точный сколок со старого пня. Я как сейчас вижу ее совсем малюткой, когда она в одно прекрасное утро первая храбро отправилась порезвиться и поплавать в озере, оставив позади сестер и брата.

Мальчика я прозвал Сын. Он был самый старший и, между нами говоря, немного глуповатый. Да и внешне он был не так хорош, как сестры, скорее неуклюжий парень. Девочки играли сами по себе, ловили рыбу, а он вечно болтался где-то сзади, не зная, куда себя деть. Думаю, если бы он мог, то охотно оставался бы дома, возле мамочки. Типичный маменькин сынок. Поэтому я так и окрестил его. И не то чтобы мать пеклась о нем больше, чем об остальных детях. Она обращалась со всеми одинаково, насколько я успел заметить. Все ее помыслы и заботы были прежде всего направлены на мужа. Но Сын был большой младенец и, как мне казалось, еще и дурачок.

Подобно родителям, молодняк держался особняком, ни с кем из посторонних не знаясь. Им это — смею думать — крепко вбил в головы отец. Они никогда не приходили поиграть на пляж без взрослых. Могу себе представить, какой это был для них соблазн — в разгар лета, когда народ спускается через скалы на пляж, купается, устраивает пикники. Не сомневаюсь, что отец по какой-то одному ему ведомой причине строго-настрого запретил детям иметь дело с незнакомыми людьми.

Они привыкли к тому, что я постоянно что-то делаю на берегу, собираю выброшенные на берег обломки бревен для топки, то исчезаю на день, то снова появляюсь. Я часто останавливался полюбоваться детьми, играющими у озера. Я нарочно не заговаривал с ними, так как боялся, что, вернувшись домой, они могли рассказать обо мне отцу. Они смотрели на меня, когда я проходил мимо, и тут же отводили взгляд, будто в смущении. Все, кроме Крошки. Крошка при встрече делала кувырок, чтобы покрасоваться.

Иногда я наблюдал, как все шестеро — отец, мать, Сын и три девочки — направляются на целый день ловить в море рыбу. Отец, конечно, во главе, Крошка, горя желанием быть полезной, старается держаться поближе к папочке, мать беспрестанно смотрит по сторонам, пытаясь угадать, будет ли погода; рядом с ней две девочки, а Сын, бедный глупый Сын, как всегда, последним выходит из дому. Я никогда не мог узнать, удачный ли был у них улов. Они обычно оставались в море допоздна, а я уходил с пляжа до того, как они возвращались. Думаю, однако, что они трудились не зря. Они, должно быть, кормились почти целиком тем, что ловили. Но ведь говорят же, в рыбе очень много витаминов. И может, у отца был своего рода заскок в отношении рыбы.

Время шло, и дети подрастали. Крошка частично утратила свою неповторимость, во всяком случае так мне тогда казалось. Она стала все больше походить на сестер. Но все равно это трио было очаровательное: девочки тихие и — можете себе представить? — хорошо воспитанные.

Что до Сына, он вырос невероятно и был огромный. Почти как отец. Но разве их можно было сравнить? В нем не было ничего от отцовской стати, его силы, характера. Он был большой неуклюжий мужлан. И беда, как мне кажется, была в том, что отец его стыдился. Я твердо убежден, что по дому он ничего не делал и во время рыбной ловли проку от него тоже не было никакого. Девочки трудились как пчелки, а он маячил где-то на заднем плане, вечно на что-то натыкался, что-то портил, крушил. Когда с ним на море бывала мать, он торчал возле нее.

Я видел, что отца злит такой дурень-сын. Вдобавок его еще раздражало и то, что он вымахал такой большой. Это, очевидно, никак не укладывалось в его не терпящем противоречий сознании: сила и глупость не должны сочетаться. В любой нормальной семье сын к этому времени уже покинул бы отчий дом и нашел себе где-нибудь работу. Я все гадал, обсуждают ли вечерами отец и мать эту наболевшую тему или же они никогда не говорят об этом, раз и навсегда молча согласившись, что мальчик не в порядке.

Да, но в конце концов дети все же покинули родной кров. Девочки по крайней мере.

Я расскажу вам, как все это происходило.

Как-то поздней осенью я делал покупки в маленьком городишке над гаванью, всего в трех милях отсюда, когда вдруг неожиданно увидел отца, мать, трех девочек и Сына — они направлялись в Понт у истока речки, которая от гавани течет на восток. В Понте всего несколько коттеджей, а за ними ферма и церковь. Дети выглядели чистенькими и даже нарядными, отец и мать тоже, и я подумал, что они собрались в гости. Если действительно так, событие это для них было совсем необычное. Впрочем, возможно, что у них в Понте жили друзья или же знакомые. Так или иначе, в тот погожий субботний день последний раз я видел их на дороге, ведущей в Понт.

Все выходные бушевал сильнейший ветер, настоящий восточный шквал, и я вообще не выходил из дому. Я знал, как беснуется море на пляже, и гадал, удалось ли семейству вернуться обратно. Разумнее всего было бы остаться у друзей в Понте, если у них там действительно были друзья.

Ветер стих только во вторник, и я наконец отправился на пляж. Куда ни глянь, повсюду были водоросли, выброшенные на берег обломки сплавного леса, смола, мазутные пятна. После бесчинства восточного ветра картина всегда одна и та же. Я взглянул на озеро, туда, где был их шалаш, и вдруг увидел отца с матерью у самого края воды. Молодой поросли, однако, нигде не было видно.

Это заинтриговало меня, и я стал ждать в надежде, что кто-нибудь из детей покажется. Но они так и не появились. Я обошел озеро — с берега напротив хорошо были видны их владения. И я даже достал бинокль, чтобы получше все разглядеть. Детей не было ни в шалаше, ни на берегу. Отец праздно слонялся возле дома, как это нередко случалось, когда он не был занят рыбной ловлей, а супруга его тем временем, устроившись поудобней, грелась на солнышке. Объяснение могло быть только одно: они оставили детей в Понте у друзей. Как бы на каникулы. Должен признаться, я почувствовал облегчение: еще совсем недавно в какой-то отчаянный момент я решил, что они могли отправиться обратно в тот же вечер в субботу и в дороге их застигла буря; отец с матерью благополучно добрались домой, а детям не повезло. Хотя я не уверен, что все было именно так. Я бы уже знал об этом. Кто-нибудь непременно где-то что-то рассказал бы. Случись что, и отец не слонялся бы, как всегда, с видом, будто его ничего не касается, а уж о матери и говорить нечего — вряд ли она нежилась бы на солнце. Нет, такого просто быть не могло. Они скорее всего оставили детей на попечении друзей. А может быть, девочки и Сын отправились внутрь страны наконец поискать себе работу.

И все же была во всей этой истории какая-то неувязка. На душе было тяжело. Я привык их постоянно видеть вокруг, Крошку и остальных детей. Однако меня не покидало какое-то непонятное чувство, что они ушли из моей жизни навсегда. Я понимаю, это глупо с моей стороны. Глупо принимать все так близко к сердцу. Но был отец, была мать и четыре юных существа, и они, можно сказать, выросли на моих глазах, и вот теперь вдруг исчезли неизвестно по какой причине.

Как я жалел, что не знаю хотя бы несколько слов на их языке, чтобы окликнуть отца по-соседски и сказать: «Я вижу, что теперь вы остались вдвоем. Надеюсь, ничего дурного не случилось?»

Я понимаю, все это было бы бесполезно. Он посмотрел бы на меня своим странным взглядом и посоветовал убраться ко всем чертям.

Девочек я больше так никогда и не видел. Ни разу. Они не вернулись. Однажды мне показалось, что я видел Крошку в устье реки со стайкой подружек, но я не был уверен, что это она. А если даже это была Крошка, то какая-то незнакомая — так она выросла и изменилась.

Расскажу вам, что я обо всем этом думаю. А думаю вот что: отец с матерью взяли их с собой в прошедший уик-энд с определенной целью — либо поселить у друзей, либо пустить в самостоятельную жизнь.

Я понимаю, это звучит жестоко, — вряд ли вы поступили бы таким образом с сыном или дочерьми, но не забывайте, нрав у отца был крутой и законы ему не писаны. Не иначе, он думал, что все это к лучшему, и, очевидно, оно так и есть, и если бы знать точно, что случилось с девочками, а главное — с Крошкой, я бы не волновался.

Но я до сих пор не могу не беспокоиться, зная, что произошло с Сыном.

Вся беда в том, что у Сына хватило глупости вернуться. Он вернулся недели через три. Я шел к озеру, но не своей обычной дорогой, а через лес вдоль речки, которая берет начало от истока, лежащего на более высоком уровне, и впадает в озеро. Обойдя его, я по болотам вышел к северному берегу, где в некотором отдалении находился шалаш, и первое, что я увидел, был Сын.

Он ничего не делал. Просто стоял у болота в растерянности и недоумении. Он был не очень близко от меня, и я не решился его окликнуть. Кроме всего прочего, у меня не хватило духу. Я неотступно следил за ним, пока он маячил возле болота, неуклюжий, в обычной своей нелепой позе, и я заметил, что он смотрит в конец озера, где был отец.

Отец с матерью не видели его. Они стояли на берегу у мостков, и было непонятно, то ли они собрались ловить рыбу, то ли возвращались домой. А здесь на болоте стоял Сын с растерянным глупым лицом, в котором помимо глупости был страх. Мне хотелось крикнуть: «Что случилось?» — но я не знал, как это сказать. Я стоял молча и, как и он, смотрел на отца.

Потом произошло то, чего мы так оба боялись.

Отец поднял голову и увидел Сына.

Он, должно быть, что-то сказал жене, потому что она вдруг застыла неподвижно там, где они стояли у мостков, затем отец развернулся с молниеносной быстротой и бросился в сторону болота, к Сыну. В эту минуту он был просто страшен. До конца своих дней не забуду ощущения ужаса от его вида. Великолепная голова, которой я так всегда восхищался, теперь была гневная, полная злобы; он изрыгал проклятия — поверьте мне, я слышал своими ушами.

Сын, растерянный, испуганный, беспомощно озирался, ища, куда бы спрятаться. Но прятаться было негде. Разве что за редким тростником, который рос по краю болота. Увы, бедняга был так туп: он кинулся к тростникам и, весь съежившись, пригнулся за ними, считая, что отныне он в безопасности. Смотреть на это было невыносимо.

Я только собрал все свое мужество, готовясь вмешаться, как вдруг отец внезапно остановился, будто на ходу сдержал бег, затем повернул обратно и возвратился к мосткам, продолжая на пути что-то ворчать и проклинать Сына. Сын следил за ним из своего тростникового укрытия, потом снова двинулся на болота. Судя по всему, в его дурацкой башке была навязчивая мысль — вернуться домой.

Я поглядел вокруг. Ни души. Некого позвать на помощь. Но если бы даже я и пошел на ферму и уговорил кого-нибудь из рабочих пойти со мной, мне посоветовали бы не встревать, сказали бы, что отца сейчас в его состоянии лучше оставить в покое и что Сын достаточно взрослый и в любом случае может постоять за себя. Он сейчас почти как отец. Вполне может дать сдачи. Но я-то понимал, что на деле все гораздо сложнее. Сын был не боец. Он не умел драться, даже не знал, как это делается.

Я еще довольно долго ждал у озера, но ничего не случилось. Стало темнеть. Оставаться дольше было бессмысленно. Отец с матерью ушли с мостков домой. А Сын все еще стоял на болоте, на самом краю озера.

Я тихо окликнул его: «Все без толку. Он все равно тебя не пустит. Возвращайся в Понт — или же туда, откуда ты пришел. В любое место, куда угодно, но только уходи отсюда».

Он поглядел на меня все с тем же странным растерянным выражением, и я видел, что он ни слова не понял из того, что я сказал.

Больше я ничего не мог сделать и поэтому пошел домой. Однако весь вечер мысль о Сыне не давала мне покоя. И утром я снова отправился на озеро, прихватив с собой для храбрости палку. Не то чтобы я всерьез думал, что можно пустить ее в ход. И уж во всяком случае не против отца.

Все же я надеялся, что за ночь они придут к какому-то согласию. Сын теперь находился дома, под боком у матери, а отец бродил вокруг в одиночестве.

Должен признаться, когда я думал об этом, я испытывал облегчение. В конце концов, что я мог сказать им или сделать? И если отец не хотел, чтобы Сын вернулся, это было его дело. А если Сын был настолько глуп, что пошел туда, это опять же было частное дело Сына.

Но я во многом винил мать. Кто, как не она, должна была сказать Сыну, что он мешает отцу и что отец не в том настроении, и поэтому ему лучше держаться от него подальше, пока все не образуется и не встанет на свои места. Я никогда не был высокого мнения о ее уме. Мне всегда казалось, она не способна проявить характер ни при каких обстоятельствах.

И все-таки я думал, раз они пришли к соглашению, они будут его придерживаться хотя бы какое-то время. Сын крепко прилепился к матери — полагаю, он помогал ей по хозяйству, хотя и не уверен… Отец оставил их в покое и все больше проводил время в одиночестве.

Он теперь часто сидел у мостков, сгорбившись, и глядел на море каким-то странным и, я бы даже сказал, зловещим взглядом. Он более чем когда-либо выглядел одиноким и неприкаянным. И мне это не нравилось. Я не знаю, какие мысли зрели в его голове, но уверен, что они были недобрые. Мне вдруг стало казаться, что целая вечность прошла с той поры, когда он, мать, дети ходили удить рыбу, — счастливая дружная семья. Сейчас в этой жизни все для него переменилось. Его бросили одного, так как мать с Сыном были вместе.

Мне было его жаль, но одновременно меня не покидал страх. Я чувствовал, что такая неопределенность не может длиться долго и что-то должно произойти.

Как-то раз я пошел на пляж собрать дрова, выброшенные бушевавшим всю ночь ветром, и когда по привычке поглядел на озеро, то обнаружил, что Сына возле матери нет. Он стоял там, где я его увидел в тот первый день, — у самого края болота. Он был такой же огромный, как отец, и если бы только он понимал, как употребить свою силу, то мог бы пустить ее в ход и потягаться с отцом в любой момент, но у него не было мозгов. И вот теперь он снова торчал на болоте, этот здоровенный, насмерть перепуганный дурачок, а на другом берегу стоял отец и в упор глядел на Сына, и по глазам его было видно, что он замыслил убийство.

Он убьет его, сказал я себе. Не знаю только где, как и когда — может быть, ночью во сне или же днем во время рыбной ловли. Мать — пустое место, она не может ничему помешать. Бесполезно взывать к ней. Если бы у Сына была хоть капля здравого смысла, он бы ушел…

Я следил за ним и ждал до наступления темноты. Но все было спокойно.

Ночью шел дождь. Утро было серое, холодное, туманное. Декабрь повсюду вступил в свои права — деревья стояли голые, беззащитные. Я только во второй половине дня попал на озеро — небо прояснилось, и солнце сияло в водянистом мареве, как это бывает зимой, вспыхивая, перед тем как опуститься за море.

Я сразу увидел отца и мать. Они стояли рядышком возле своей развалюхи и смотрели, как я иду. Сына с ними не было. Не было его и на болоте, не было у озера.

Я перешел через мост и двинулся вдоль правого берега озера; у меня с собой был бинокль, но Сына я не нашел.

А потом я его увидел. Цепляясь руками и ногами, я спустился по крутому склону к воде, пересек болото и дошел до места, где он лежал за тростниками.

Он был мертв. На теле была большая рана, а на спине запекшаяся кровь. Он пролежал здесь всю ночь, и тело намокло от дождя.

Вы, наверно, подумаете, что я совсем спятил, но я не выдержал и разревелся, как последний идиот, а потом крикнул через озеро отцу: «Ты убийца, ты кровавый, проклятый Богом убийца!» Он не ответил. Даже не шелохнулся. Так и стоял со своей половиной возле шалаша и, не отрываясь, следил за мной.

Вам, наверное, любопытно будет узнать, что сделал я. Я вернулся домой, принес лопату и выкопал могилу для Сына в тростниках за болотом, а потом произнес молитву, которую сам сочинил, так как не очень хорошо представлял, какую религию он исповедовал. Когда я кончил, я поглядел через озеро на отца.

И что же, вы думаете, я увидел?

Я увидел, как он склонил свою большую голову, нагнулся к жене и обнял ее. Она протянула к нему голову и тоже обняла его. Это был реквием и одновременно благословение, искупление и воздаяние хвалы. Каким-то непонятным образом они знали, что сотворили зло, но теперь все было кончено, потому что я предал земле Сына и он ушел. Они теперь были свободны и снова вместе, больше не было третьего, который стоял бы между ними.

Они двинулись на середину озера, и вдруг я увидел, как отец вытянул шею и забил крыльями, потом сильным мощным движением оторвался от воды, а мать последовала за ним. Я смотрел, как два лебедя летят к морю навстречу закатному солнцу, и, поверьте мне, никогда в жизни я не видел зрелища прекраснее: два лебедя, летящие в пустынном небе среди зимы.