Дом на берегу
Дафна дю Морье


Вниманию читателей предлагается роман одной из самых популярных английских писательниц Дафны дю Морье (1907–1989), автора прославленной «Ребекки», – «Дом на берегу» (1969). Это произведение сочетает в себе элементы реального и фантастического, повседневного и романтического, объяснимого и таинственного. Действие романа разворачивается в Корнуолле, юго-западной части Англии, одновременно в наши дни и в четырнадцатом веке, причем события и люди, разделенные шестью веками, оказываются странным образом связанными друг с другом. Эта увлекательная, динамичная, полная неожиданных «сюрпризов» книга рассчитана на самый широкий круг читателей.


Дафна дю Морье

Дом на берегу


Глава первая


Первое, что бросилось мне в глаза, это прозрачность воздуха, затем – ярко-зеленый цвет лугов, никаких полутонов. Вершины отдаленных гор не сливались с небом. Своими резкими очертаниями они напоминали скалы и, казалось, находятся совсем близко, так близко, что до них можно дотронуться рукой. Это ошеломило и удивило меня – нечто подобное, должно быть, испытывает ребенок, впервые посмотревший в подзорную трубу. Рядом со мной все обладало такой же контрастностью, выделялся каждый стебель, каждая травинка, произраставшая из более молодой и грубой почвы, чем та, которую знал я.

Я ожидал (если вообще чего-то ожидал) совсем иных метаморфоз: я полагал очутиться в мире умиротворенности и благоденствия, в некоей материализации мечты, где все расплывчато и не имеет четких контуров. Я не был готов к такой контрастности, к такой пронзительной реальности. Ни во сне, ни наяву мне не приходилось видеть ничего подобного. Теперь все представлялось мне ярче и рельефнее, все мои ощущения, чувства – зрение, слух, обоняние – были как бы обострены.

Все, кроме чувства осязания: я не ощущал земли под ногами. Магнус предупредил меня об этом. Он сказал: «Ты не будешь чувствовать соприкосновений с неодушевленными предметами. Ты будешь ходить, стоять, сидеть, касаться их, но не будешь ничего осязать. Пусть тебя это не беспокоит. Разве не чудо уже то, что ты можешь двигаться, ничего при этом не ощущая?»

Конечно, я воспринял это как шутку, как обыкновенную приманку, с целью соблазнить меня согласиться на эксперимент. Теперь я убедился, что он был прав. Я пошел вперед, ощущая невероятную легкость: мне не нужно было прилагать никаких усилий, чтобы двигаться, казалось, я парю, не касаясь земли.

Я спускался с холма по направлению к морю, проходя через поле, покрытое серебристой осокой, которая поблескивала на солнце: небо, серое еще минуту назад, когда я видел его обычным своим зрением, теперь стало безоблачным и ослепительно голубым. Я вспомнил, что был отлив, обнаживший ровные песчаные полосы, и на этом золотом фоне резко выделялся ряд пляжных кабинок, напоминавших оскаленные зубы. Теперь они исчезли. Исчезли и дома, стоявшие вдоль дороги, пирсы, не видно было и поселка Пар с его трубами, крышами, зданиями, и городка Сент-Остелл, который, как спрут щупальцами, охватывал всю местность по ту сторону залива. Ничего этого не было. Были только трава и кустарник и вдалеке высокие горы, казавшиеся теперь такими близкими. А прямо подо мной море катило свои волны в залив, омывая пустой песчаный берег – словно до этого там пронеслось цунами, поглотившее без следа всю окрестность. На северо-западе скалы подступали к самому морю, которое, постепенно сужаясь, образовывало широкий рукав, и волны неслись вглубь него, вдоль всего изгиба суши, и исчезали вдали.

Когда я подошел к краю скалы и взглянул вниз, туда, где у подножья Полмиарского холма должна была проходить дорога и стоять гостиница, кафе, богадельня, то понял, что море и здесь поглотило сушу и образовало узкий залив, который вытянулся на восток, врезавшись в долину. Дорога и дома исчезли, а вместо них сверкала водная гладь. В этом месте залив резко сужался, зажатый между топкими песчаными берегами, и было ясно, что при сильном отливе вся вода уходит, оставляя лишь болотистое русло, которое можно перейти вброд, если не пешему, то всаднику уж точно. Я спустился с холма и подошел к заливу, пытаясь определить, в каком точно месте проходила знакомая мне дорога, но прежнее чувство ориентации было утрачено: не осталось ничего, кроме земли, долины и холмов, что помогло бы восстановить картину местности.

Частые мелкие волны узкого залива набегали на песчаные берега, оставляя на них хлопья густой пены. Надувались, росли и лопались пузыри, о берег бился неподвластный времени мусор, принесенный приливом – целая бахрома из морских водорослей, перьев, прутьев, как после осеннего шторма. Я знал, что в моем времени сейчас самый разгар лета, хотя день был серый и хмурый, но здесь все вокруг меня говорило о приближающейся зиме. Было явно за полдень: яркое солнце уже склонялось на запад, готовилось вот-вот окрасить небо в темно-багряный цвет, как это бывает перед наступлением вечера.

В поле зрения попали первые живые существа: чайки, мечущиеся над волнами, небольшие болотные птицы, скользящие по поверхности воды, а на противоположном берегу, на горе, резко выделявшейся на фоне неба, медленно тащилась запряженная в плуг упряжка волов. Я закрыл и вновь открыл глаза. Упряжка скрылась в поле за склоном. Но гвалт стаи потревоженных чаек убеждал меня, что все это действительность, а не сон.

Я глубоко вдохнул, и холодный воздух наполнил мои легкие. Просто дышать доставляло мне не сравнимую ни с чем радость, это было похоже на какое-то волшебство – ничего подобного я никогда ранее не испытывал. Осмыслить разумом, анализировать то, что я видел, было невозможно: в этом новом мире чисто чувственного восприятия я мог полагаться только на остроту собственных ощущений.

Должно быть, я простоял так очень долго, завороженный, готовый вечно парить между небом и землей, вдали от жизни, которую я знал или хотел узнать, но, повернув голову, я увидел, что я не один. Пони, по-видимому, следовал моим же путем, через поле, и потому я не слышал топота копыт, но теперь, когда он ступил на гальку, звук от соприкосновения металла с камнем достиг моего слуха, и я почувствовал запах теплого животного, потного и сильного.

Я инстинктивно подался назад, поскольку всадник ехал прямо на меня, не подозревая о моем присутствии. Он приостановил пони у края воды и посмотрел в сторону моря, оценивая уровень прилива. Тут я впервые испытал не только возбуждение, но и страх, поскольку передо мной был не призрак, а живой, во плоти человек – ноги в стременах, в руках поводья – в такой невероятной близости от меня, что мне стало не по себе. Я не боялся, что меня собьют: в смятение меня ввергла сама эта встреча, это соединение веков – его и моего. Он отвел взгляд от моря и посмотрел на меня в упор. Мне казалось, он видит меня, мне казалось, я отчетливо прочитал в его глубоко посаженных глазах знак приветствия. Он улыбнулся, потрепал пони за холку и, пришпорив его, направил вброд на другой берег.

Нет, он не видел меня, не мог он меня видеть, ведь он жил в другом времени. Тогда почему же он внезапно приподнялся в седле, обернулся и посмотрел прямо на меня? Это был призыв, властный и странный: «Следуй за мной, если не трусишь!» Я прикинул на глаз глубину брода и, хотя вода доходила пони до колен, бросился за ним, не думая о том, что могу промокнуть – и только выйдя на противоположный берег, мимоходом отметил про себя: а ботинки-то совсем сухие!

Всадник поехал в гору, и я последовал за ним. Дорога была крутая и размытая, и, поднимаясь вверх, она резко поворачивала влево. Я с радостью заметил, что она в точности совпадает с той, по которой я ехал на машине только сегодня утром. Но на этом сходство заканчивалось: живой изгороди из кустарника, окаймлявшей дорогу в моем времени, здесь не было. Справа и слева лежали пахотные земли, ничем не защищенные от ветров, кое-где виднелись участки, поросшие низкорослым вереском и утесником. Мы поравнялись с упряжкой волов, и я наконец смог разглядеть самого пахаря: маленького роста, в каком-то балахоне с капюшоном, всей тяжестью своего тела навалившегося на массивный деревянный плуг. Он поднял руку, приветствуя моего всадника, что-то прокричал и побрел за плугом дальше. Над его головой кружили и кричали чайки.

Этот обмен приветствиями был настолько естественным, что чувство шока, не покидавшее меня с того момента, когда я впервые увидел всадника у брода, уступило место удивлению, а затем спокойствию. Я вспомнил свое первое путешествие еще ребенком во Францию: я ехал ночным поездом и утром, с нетерпением открыв окно в купе, смотрел, как мимо проносятся чужие поля, деревни и города, склоненные фигурки людей, работавших в поле подобно этому землепашцу, и по-детски удивлялся: «Интересно, они такие лее живые, как я, или просто притворяются?»

Сейчас для моего удивления было куда больше оснований, чем тогда. Я глядел на всадника, его пони и двигался за ними на таком близком расстоянии, что мог дотронуться до них рукой, ощущал их запах. От них обоих шел такой сильный дух, как будто они вобрали в себя аромат самой жизни. Струйки пота, стекавшие по бокам животного, его косматая грива, следы пены на краю удил, это широкое колено и обтянутая чулком нога, кожаная куртка поверх рубахи, это мерное покачивание в седле, руки, держащие поводья, само лицо, обветренное, худое, обрамленное темными волосами, закрывавшими шею, – вот где была настоящая реальность, а чужеродным элементом был я сам.

Мне страстно захотелось протянуть руку и дотронуться до пони, но я вспомнил предупреждение Магнуса: «Если встретишь существо из прошлого, то, ради Бога, не притрагивайся к нему. Неодушевленные предметы – пожалуйста, но если ты попытаешься войти в контакт с живой материей, связь прервется, и твой выход оттуда будет осложнен неприятными последствиями. Я это испытал и знаю, о чем говорю».

Дорога вела сначала через пахотные земли, затем резко пошла вниз. Совсем иной ландшафт открылся моему взору. Деревня Тайуордрет, которую я видел всего несколько часов назад, изменилась до неузнаваемости. Многочисленные дома, беспорядочно вытянувшиеся к северу и западу от церкви, исчезли. Теперь на этом месте находилось небольшое селение, своим примитивным видом напоминавшее игрушечную ферму, Которую я, помню, строил на полу своей комнаты в детстве. Маленькие приземистые дома, крытые соломой, теснились вокруг большого общинного луга, по которому разгуливали свиньи, гуси, куры, два или три стреноженных пони и сновали вездесущие собаки. Над этими убогими жилищами поднимался дым, но он выходил не из труб, а из отверстий в крыше. Сразу за селением стояла церковь, и здесь уже красота и гармония вновь вступали в свои права. Но это была не та церковь, которую я видел несколько часов назад. Она была поменьше и без башни; вплотную к ней примыкало длинное невысокое каменное строение, и все это было окружено каменной стеной. Внутри, за стеной, виднелись огороды, сад, служебные постройки и небольшой лесок. Ниже шел спуск к долине, а вдалеке синел глубоко врезавшийся в нее залив.

Я бы так стоял и смотрел не отрываясь: раскрывающийся передо мной вид завораживал своей неброской красотой, но мой проводник двинулся дальше, и неведомая сила вновь потащила меня за ним. Дорога спускалась к лугу, и вскоре я оказался в гуще деревенской жизни: у колодца стояли женщины, их юбки были подоткнуты, головы покрыты платками, повязанными так, что на лице нельзя было ничего разглядеть кроме глаз и носа. Появление моего всадника вызвало оживление. Залаяли собаки, из домов, при ближайшем рассмотрении оказавшимися просто лачугами, вышли другие женщины, луг заполнился голосами. Несмотря на непривычный перекат взрывных согласных, в их речи безошибочно можно было распознать картавость корнуоллского диалекта.

Всадник свернул влево, спешился перед церковной стеной, накинул поводья на вкопанный в землю крюк и вошел в широкие, обитые медью ворота. Над аркой ворот выделялась деревянная фигура святого, облаченного в рясу и держащего в правой руке крест св. Андрея. Мое католическое воспитание, давно забытое и не раз мною осмеянное, заставило меня невольно перекреститься перед входом, и в тот же момент во дворе зазвонил колокол, так сильно всколыхнувший глубины моей памяти, что я даже остановился, не решаясь войти и боясь, что та старая сила вновь, как в детстве, обретет надо мною власть.

Но я напрасно беспокоился. Сцена, которая предстала моим глазам, не имела ничего общего с правильными дорожками и газонами в тихих монастырских обителях, ореолом святости, тишиной, порожденной молитвами. За воротами оказался грязный двор, по которому какие-то два человека гонялись за испуганным мальчишкой, хлестая его цепами по обнаженным бедрам. Оба, судя по одежде и выбритым макушкам, были монахи, а мальчишка – послушник. Полы его рясы были заткнуты за пояс, что, по-видимому, и делало забаву более пикантной.

Всадник неподвижно наблюдал за этим действием, но когда мальчик наконец упал и ряса, задравшись до самой головы, обнажила все его худое тело, голую спину, он крикнул:

– Еще не время выпускать из него кровь. Приор[1 - Настоятель в католических мужских монастырях] предпочитает молочных поросят без соуса, Приправы подают только тогда, когда поросенок становится жестким.

Тем временем колокол продолжал звонить к Молитве, не оказывая никакого воздействия на Шутников во дворе.

Сорвав аплодисменты за свою остроту, мой всадник пересек двор и вошел в здание напротив, очутившись в коридоре, который, судя по запаху протухшей птицы, слегка облагороженному запахом дыма из очага, отделял кухню от трапезной. Игнорируя тепло и ароматы кухни справа, а также прохладу трапезной с голыми скамьями слева, он толкнул центральную дверь и поднялся по лестнице на другой этаж, где оказался перед еще одной дверью. Он постучал в нее и, не дождавшись ответа, вошел.

В комнате с деревянным потолком и оштукатуренными стенами чувствовалось некое подобие комфорта – ничего общего с выскобленным и вылизанным аскетизмом, с которым всегда были связаны мои детские воспоминания. На устланном камышом полу валялись обглоданные собаками кости. Кровать с засаленным балдахином, стоявшая в дальнем углу, служила, по-видимому, складом всякого хлама: на ней валялись баранья шкура, пара сандалий, головка сыра на жестяной тарелке, удочка и посреди всего этого вороха возлежала борзая, занятая поиском блох.

– Приветствую вас, святой отец, – сказал мой проводник.

Нечто приподнялось на кровати, потревожив борзую, которая спрыгнула на пол. Этим нечто оказался престарелый, розовощекий монах, еще не пришедший в себя ото сна.

– Я распорядился меня не беспокоить, – сказал он.

Мой проводник пожал плечами.

– Даже для молитвы? – спросил он и потрепал собаку, которая жалась к нему, виляя обрубком хвоста.

Его сарказм остался без внимания. Приор, поджав под себя ноги, еще плотнее укрылся одеялом.

– Мне нужен отдых, – сказал он, – хороший отдых, чтобы быть в форме для приема епископа. Слыхал новости?

– Сплетен всегда полно, – ответил проводник.

– Это не сплетни. Сэр Джон прислал вчера письмо. Епископ выехал уже из Эксетера и в понедельник, после посещения Лаунсестона, будет здесь. Он рассчитывает найти у нас радушный прием и ночлег.

Проводник улыбнулся.

– Епископ знает, когда и к кому ехать. Мартынов день: на ужин – только что заколотый поросенок. Вам нечего волноваться – он отойдет ко сну с набитым брюхом.

– Нечего волноваться? – В раздраженном голосе приора послышались визгливые нотки. – Думаешь, легко сладить с этим неуправляемым сбродом? Хорошее впечатление они произведут на епископа! Он ведь что новая метла – намерен очистить от скверны всю епархию.

– Они будут кроткими как ягнята, если вы пообещаете им награду за пристойное поведение. Главное – не потерять благосклонность сэра Джона Карминоу, остальное неважно.

Приор беспокойно заерзал под одеялом.

– Сэра Джона не так легко провести, он себе на уме и умеет угодить и вашим и нашим. Он, может, и наш покровитель, но только станет ли он вступаться за меня, если ему это невыгодно.

Проводник поднял с пола кость и протянул собаке.

– В нынешней ситуации сэр Генри, как хозяин земель, будет иметь больший вес, чем сэр Джон, – сказал он. – Этот кающийся грешник не оставит тебя. Ручаюсь, он сейчас стоит коленопреклоненный в часовне.

Приору не очень-то понравилось это высказывание.

Как его управляющему, тебе не мешало бы выказывать ему больше почтения, – заметил он, а затем добавил задумчиво: – Генри де Шампернун гораздо благочестивее меня.

Мой проводник рассмеялся.

– Душа страждет, да плоть не позволяет, святой отец? – Он потрепал борзую за ухом. – Лучше не вспоминать о плоти перед приездом епископа. – Он выпрямился и подошел к постели. – Французский корабль стоит на рейде у Килмарта. Он пробудет там еще в течение двух приливов, и, если вам угодно, я могу отвезти туда письмо.

Приор сбросил одеяло и с трудом слез с кровати.

– Пресвятой Антоний, что же ты раньше не сказал? – вскричал он и начал рыться в груде бумаг, лежавших на скамье у кровати.

Он являл собой довольно жалкое зрелище в своей рубашке, из-под которой торчали тощие ноги с выступающими варикозными венами и огромными, невероятно грязными ступнями.

– Я ничего не могу найти в этой свалке, – пожаловался он. – Почему мои бумаги вечно в таком беспорядке? Почему, когда мне нужен брат Жан, его никогда нет на месте?

Он схватил со скамьи колокольчик и позвонил, недовольно бурча что-то в адрес моего проводника, который громко смеялся. Почти в тот же миг вошел монах: судя по всему, он подслушивал под дверью. Он был молод, темноволос, с удивительно лучистыми глазами.

– Чем могу служить, святой отец? – спросил он по-французски и, прежде чем подойти к приору, обменялся взглядом с моим проводником.

– Ну, быстрей же, пошевеливайся, – раздраженно сказал приор, вновь отворачиваясь к скамье.

Проходя мимо проводника, монах шепнул ему на ухо:

– Я принесу письма сегодня вечером и преподам тебе урок того искусства, которым ты пытаешься овладеть.

Проводник насмешливо поклонился в знак признательности и направился к двери:

– До свидания, святой отец. Не стоит из-за епископа терять сон.

– До свидания, Роджер, до свидания. С Богом. Когда мы вместе выходили из комнаты, проводник презрительно поморщил нос. К затхлому запаху душной комнаты приора теперь примешивался тонкий аромат духов, исходивший от рясы французского монаха.

Мы спустились по лестнице. Но прежде чем свернуть в коридор, проводник на минуту остановился, затем приоткрыл какую-то дверь и заглянул внутрь. Это был вход в часовню: монахи, развлекавшиеся с послушником, теперь молились, точнее, делали вид, что молятся. Их глаза были опущены долу, губы шевелились. Там было еще четверо, которых я не видел во дворе, двое из них крепко спали на своих скамьях. Послушник же съежившись, стоял на коленях и тихо, горько плакал. Единственный, в ком чувствовалось достоинство, был мужчина средних лет, облаченный в длинную мантию, с седыми локонами, обрамлявшими его приятное, благородное лицо. Набожно сложив руки, он молился, устремив взор алтарю. Это, подумал я, наверное, и есть сэр Генри де Шампернун, владелец земель и хозяин моего проводника, о благочестии которого говорил приор. Проводник прикрыл дверь и, пройдя по коридору, вышел наружу, пересек опустевший уже тому моменту двор и направился к воротам. На лугу тоже никого не было: женщины ушли от колодца. На небе появились тучи – день клонился к вечеру. Проводник оседлал пони и повернул к дороге, идущей через пахотные земли на холме.

Я не имел понятия о времени – ни о его, ни о моем. У меня по-прежнему отсутствовало чувство осязания, и я безо всяких усилий поспевал за ним. Мы спустились по дороге к броду; был сильный отлив, и на этот раз вода не доходила даже до колен животного. Перейдя брод, мы двинулись вверх через поля.

Когда мы поднялись к вершине холма, поля приобрели знакомые мне очертания и я, к своему восторгу и удивлению, понял, что он ведет меня домой, в Килмарт. Дом, в котором Магнус предложил мне пожить летом, находился за небольшим лесом, к которому мы и направлялись. Неподалеку паслись шесть или семь пони, и при виде всадника один из них поднял морду и негромко заржал, затем они все вместе подхватились и, взбрыкнув, поскакали прочь. Он проехал через опушку, дорога пошла вниз и тотчас в низине стал виден крытый соломой каменный дом, стоявший посередине чудовищно грязного двора. Часть дома занимал свинарник и коровник, через отверстие в соломе вился голубой дымок. Единственное, что я узнал, так это лощину, в которой стоял дом.

Мой всадник въехал во двор, спешился и что-то крикнул. Из коровника вышел мальчик и принял от него пони. Он был гораздо моложе, и стройнее моего проводника, но глаза у обоих были похожи и так же глубоко посажены – я догадался, что они братья. Он увел пони, а проводник прошел через открытую дверь в дом, в котором была, как показалось на первый взгляд, всего одна комната. Я следовал за ним по пятам, но из-за дыма ничего толком не мог разглядеть, только то, что стены дома были сложены из глины, смешанной с соломой, а полом служила голая земля, даже без камышового покрытия.

Лестница в дальнем углу вела на чердак, находившийся на высоте всего нескольких футов, и, подняв голову, я увидел соломенные тюфяки, положенные на дощатый настил. В углублении, проделанном в стене, был очаг: над огнем (топливом служил торф и утесник) на двух металлических прутьях, закрепленных в земляном полу, висел чугунок. Перед очагом на коленях стояла девочка с длинными, ниже плеч, распущенными волосами. В ответ на приветствие она подняла голову и улыбнулась.

Я стоял совсем рядом, за его спиной. Внезапно он обернулся и посмотрел прямо на меня. Он был так близко, что я чувствовал на лице его дыхание. Я инстинктивно вытянул руку, чтобы он не наткнулся на меня. Внезапно я почувствовал резкую боль в руке и увидел, что костяшки пальцев все в крови. В тот же момент я услышал звон разбитого стекла. И тут же все исчезло – и он, и девочка, и чадящий очаг, а я, въехав правой рукой в низкое окно старой кухни в полуподвале моего килмартского дома, стоял в знакомом дворе.

Шатаясь, я вошел в открытую дверь котельной. Мне было очень плохо, но не от вида крови, а потому что меня страшно рвало, просто выворачивало наизнанку. Сотрясаясь всем телом, я оперся рукой о каменную стену котельной. Из пораненных пальцев к запястью стекала струйка крови.

Наверху, в библиотеке, зазвонил телефон – громко, настойчиво, словно призыв из забытого, ненужного мира. Я к нему не пошел.


Глава вторая


Прошло, наверное, минут десять, не меньше, прежде чем рвота прекратилась. Я присел на груду дров в котельной, стал ждать, когда мне будет лучше. Самым неприятным было головокружение: я не решался встать. Порез на руке был не сильный, и вскоре с помощью носового платка мне удалось остановить кровь. С того места, где я сидел, мне было видно разбитое окно и осколки стекла на земле. Возможно, позже удастся восстановить всю картину, определить, где именно стоял мой проводник, вычислить, какую площадь занимал исчезнувший дом – он ведь стоял на месте нынешнего внутреннего дворика и части дома. Но это потом. Сейчас у меня не было на это никаких сил.

Интересно, видел ли меня кто-нибудь, когда я брел через поля, пересекал дорогу у подножья горы, взбирался по тропе к Тайуордрету. Хорошенькое зрелище должно быть! В том, что я там был, у меня не было никаких сомнений. Грязные ботинки, разодранная штанина, влажная от пота рубашка – все это говорило не о развлекательной прогулке к скалам.

Наконец, когда тошнота и головокружение прошли, я осторожно поднялся по черной лестнице в холл, прошел в закуток, где Магнус держал разный хлам – дождевик, сапоги и прочее – и взглянул на себя в зеркало, висевшее над раковиной. Вид у меня был более или менее нормальный – слегка побледнел и только. Срочно нужно было чего-нибудь выпить, и покрепче. Но тут я вспомнил, как Магнус говорил: «Никакого спиртного как минимум в течение трех часов после принятия препарата. Потом немножко можно». Чай, конечно, не то, но вдруг все-таки поможет, и я прошел на кухню – поставить чайник.

Когда Магнус был ребенком, здесь находилась столовая: он переделал ее совсем недавно. Ожидая, пока закипит чайник, я выглянул в окно и посмотрел вниз, во двор. Он был вымощен камнем и со всех сторон окружен старой замшелой стеной. Магнус как-то в порыве энтузиазма попытался переделать его в уютный патио (так он его называл), где, если вдруг случится невыносимая жара, он мог разгуливать нагишом. Его мать, как он мне объяснял, никогда не занималась благоустройством этого дворика, потому что в него выходили только окна бывшей кухни.

Теперь я смотрел на этот двор совсем другими глазами. Невозможно представить все то, что я только что здесь видел: грязный двор с коровником, дорога, ведущая к лесу на склоне холма. И я сам, бредущий вслед за всадником через лес. Может, это все были лишь галлюцинации, вызванные чертовым препаратом? Когда я с чашкой чая в руке проходил через библиотеку, снова зазвонил телефон. Я подумал, что это, скорее всего, Магнус, и не ошибся. Его голос, как всегда четкий и уверенный, привел меня в чувство быстрее, чем любое спиртное, которое мне все равно в данный момент возбранялось пить, или тот же чай. Я уселся на стул и приготовился к долгому разговору.

– Я тебе звонил много раз, – сказал он. – Ты забыл, что обещал сам позвонить в половине четвертого?

– Не забыл, – ответил я. – Просто я был занят кое-чем.

– Догадываюсь чем. Ну как?

Я наслаждался этой минутой. Мне хотелось немного помучить его неизвестностью. Сама мысль об этом наполняла меня приятным ощущением власти. Но я понимал, что это ребячество и что я должен все ему рассказать.

– Сработало, – сказал я. – Стопроцентный успех.

По молчанию на другом конце провода я понял, что для него это полная неожиданность. Он был уверен в неудаче. Когда, наконец, я вновь услышал его голос, он звучал так тихо, как будто Магнус разговаривал сам с собой.

– Не могу в это поверить, – сказал он. – Просто потрясающе… – но как всегда быстро овладев собой, продолжал: – Ты сделал все точно по инструкции, как я тебе велел? Рассказывай все по порядку… Подожди, а ты себя хорошо чувствуешь?

– Да, – сказал я. – Вроде бы, да. Хотя чертовски устал, порезал руку, и меня сильно тошнило.

– Пустяки, дружище, сущие пустяки, Это быстро проходит. Продолжай.

Его нетерпение передалось мне, и я пожалел, что он сейчас не здесь, рядом со мной, в этой комнате, а за триста миль отсюда.

– Прежде всего, – начал я, очень довольный собой, – никогда не видел ничего более ужасного, чем твоя с позволения сказать лаборатория. Какой-то чулан Синей Бороды, ей-богу! Все эти зародыши в банках, а эта отвратительная обезьянья голова…

– Замечательные экземпляры, и очень ценные, – прервал он. – Не отвлекайся. Я знаю, для чего они мне, а ты – нет. Рассказывай, что произошло.

Я отхлебнул глоток остывшего чая и поставил чашку.

– Я взял ключ, открыл буфет и нашел там пузырьки, – начал я. – На каждом помечено: А, В, С, все как положено. Я отлил ровно три деления из бутылки А в мензурку. Все точно. Затем я проглотил содержимое, поставил пузырек и мензурку на место, закрыл буфет, лабораторию и начал ждать, что же будет дальше. Ничего.

Я сделал паузу, чтобы информация как следует дошла до него. Магнус молчал.

– Так вот, – продолжал я, – я вышел в сад. По-прежнему ничего. Ты мне говорил, что время начала действия препарата колеблется от трех-пяти до десяти минут. Я ожидал приступа сонливости, хотя ты вроде об этом не упоминал. Но поскольку вообще ничего не происходило, я решил прогуляться. Перелез через стену возле беседки и по полю направился к скалам.

– Идиот, – сказал он. – Я же велел тебе оставаться в доме, по крайней мере, во время первого эксперимента.

– Да, помню. Но, честно говоря, я не ожидал, что препарат подействует. Я решил так: если что-нибудь почувствую, тогда сяду где-нибудь и отдамся во власть прекрасного сна.

– Полный идиот, – повторил он. – Это происходит совсем не так.

– Теперь я и сам знаю, – сказал я.

Затем описал все, что со мной произошло с того момента, как препарат начал действовать, до того, как я разбил стекло в кухне. Он ни разу меня не прервал, только изредка, когда я замолкал, чтобы перевести дух и сделать глоток чая, он бормотал: «Дальше… дальше».

Когда я закончил, рассказав, как меня выворачивало в котельной, наступило гробовое молчание. Я уже было подумал, что нас разъединили.

– Магнус, ты слышишь меня? – спросил я.

Его голос, отчетливый и громкий, вновь зазвучал в трубке. Он повторил то, что уже сказал в самом начале нашего разговора:

– Потрясающе, просто потрясающе. Возможно… Честно говоря, я был слишком измучен и разбит после своего рассказа – словно заново проделал все путешествие.

Он заговорил очень быстро, и я живо представил, как он сидит за своим письменным столом в Лондоне и одной рукой держит телефонную трубку, а другой по обыкновению тянется за карандашом и за своим неизменным блокнотом.

– Ты хоть понимаешь, – сказал он, – что это самое великое открытие после того, как химики получили теонанакатл и олиликвий? Их препараты заставляли мозг работать в разных направлениях – довольно беспорядочно. Мой же действует целенаправленно и вполне определенным образом. Я чувствовал, что нащупал что-то абсолютно новое, но, поскольку я испытывал препарат только на себе, я не был уверен, что это не какая-нибудь разновидность галлюциногенов. Если бы это было так, мы оба должны были бы испытывать одинаковое физическое воздействие: потерю осязания, усиление зрительного восприятия и так далее, но при этом никоим образом не оказались бы в одном и том же временном измерении. И это чрезвычайно важно. Просто невероятно.

Ты хочешь сказать, – заметил я, – что, когда ты испытывал препарат на себе, ты тоже переносился назад во времени? Значит, ты видел то же самое, что и я?

– Вот именно. Для меня это было такой же неожиданностью, как и для тебя. Хотя нет, не совсем – опыт, который я тогда ставил, позволял предположить нечто в этом роде. Это связано с ДНК, энзимным катализатором, молекулярным равновесием и тому подобным – тебе, дружище, этого все равно не понять. Я не собираюсь вдаваться в подробности, но меня сейчас действительно очень поразил тот факт, что мы с тобой попали в один и тот же период времени. Судя по их одежде, тринадцатый-четырнадцатый век, так? Я тоже видел того парня, твоего всадника, Роджера, – кажется, так его назвал приор? – и замарашку у очага, и кого-то еще… Ах да, монаха – сразу вспоминаешь, что в средние века в Тайуордрете был монастырь. Вопрос вот в чем: вызывает ли препарат определенные изменения в химическом составе участков памяти головного мозга, отбрасывая память назад, к некоей существовавшей в прошлом термодинамической ситуации – и при этом в других отсеках мозга воспроизводятся некогда испытанные ощущения. Если это так, почему возникающая комбинация молекул выбирает из прошлого один момент, а не другой? Почему не вчера, не пять лет назад, не сто двадцать? Возможно – и это, пожалуй, самое захватывающее, – что под влиянием препарата возникает какая-то мощная связь между тем, кто принимает препарат, и тем, кто в виде самого первого образа запечатлен в его мозгу. Мы оба видели всадника. Желание следовать за ним было непреодолимым – и ты и я это испытали. Пока не могу только еще понять, почему ему выпала роль Вергилия, если принять, что мы с тобой выступали в роли Данте в путешествии по этому своеобразному Аду. Но именно он всегда в этой роли. Я совершил несколько таких «путешествий», пользуясь терминологией наших студентов, и он всегда вел меня за собой. Не сомневаюсь, ты увидишь его и в следующий раз. Он – бессменный проводник.

Я нисколько не удивился, услышав, что и дальше должен выполнять роль подопытного кролика. Это было вполне в духе нашей многолетней дружбы: и когда мы вместе учились в Кембридже, и после его окончания. Он заказывал музыку, а я под нее плясал. Боже мой, сколько сомнительных авантюр на нашем счету – в студенческие годы, особенно на старших курсах, да и позже, когда наши пути разошлись: он занялся биофизикой, стал профессором Лондонского университета, а я погряз в рутине издательских дел. Первая трещина в наших отношениях наметилась три года назад, когда Вита стала моей женой. Возможно, это было и к лучшему для нас обоих. Поэтому предложение воспользоваться на время летнего отдыха его домом явилось для меня полной неожиданностью. Я принял его с благодарностью, поскольку в данный период не работал, и мне нужно было спокойно обдумать одно предложение: Вита настаивала, чтобы я согласился на пост директора в преуспевающем нью-йоркском издательстве ее брата. Теперь же я начинал понимать, что широкий жест Магнуса был не таким уж бескорыстным. Он купил меня возможностью хорошо отдохнуть, соблазнив тишиной сада, прогулками под парусами по заливу, но мне стало ясно, что за отдых меня ожидал.

– Послушай, Магнус, – сказал я. – Сегодня я пошел на это потому, что мне, во-первых, самому было любопытно, а во-вторых, я был пока один. Так что не имело большого значения, подействует препарат или нет. Но ни о каком продолжении не может быть и речи. Когда приедет Вита с детьми, я буду связан по рукам и ногам.

– Когда они приезжают?

– У мальчиков каникулы в школе начинаются через неделю. Вита прилетит за ними из Нью-Йорка, а затем сразу привезет их сюда.

– Отлично. За неделю можно много успеть. Сейчас мне пора идти. Позвоню тебе завтра в это же время. До свидания.

Он повесил трубку, Я же остался сидеть с трубкой в руке, в голове крутились сотни вопросов, которые я не успел задать. Так ни о чем толком и не договорились. Черт бы побрал эту манеру Магнуса. Он даже не сказал, какие могут быть отрицательные последствия этого зелья – смеси синтетического грибка и клеток головного мозга обезьяны, всей этой мерзости, которую он хранит в своих пузырьках. А вдруг у меня опять начнется рвота или головокружение. Или я неожиданно ослепну, или сойду с ума, а может быть, и то и другое. Пошел-ка он к черту со своим дурацким экспериментом…

Я решил, что надо подняться и принять ванну. Наверняка мне станет легче, когда я сброшу с себя потную рубашку, рваные брюки, вообще все, и полежу в теплой воде с каким-нибудь приятным шампунем. Надо заметить, что Магнус отличался весьма изысканным вкусом. Вита, несомненно, оценит спальню, которую он нам предоставил, – между прочим, свою собственную спальню, с ванной, гардеробной и потрясающим видом, открывающимся из окон прямо на залив.

Я залез в ванну, наполненную до краев, и стал вспоминать наш последний разговор в Лондоне, когда он предложил мне участвовать в этом сомнительном опыте. Сначала он просто сказал, что если я хочу куда-нибудь поехать с мальчиками на время школьных каникул, то его дом в Килмарте в моем полном распоряжении. Я позвонил Вите в Нью-Йорк, уговаривая ее принять это предложение. Вита отнеслась к этой затее без особого восторга. Как и многие американки, она тепличное растение и предпочитает отдых под средиземноморским солнцем – и обязательно, чтоб казино было под боком. У нее было немало аргументов против: в Корнуолле постоянно льет дождь, и кто знает, тепло ли в доме, и как и где мы будем питаться. Я успокоил ее по всем пунктам и даже пообещал, что по хозяйству ей будет помогать женщина из соседней деревни, которая приходит по утрам убирать дом. Наконец мне удалось ее убедить. Главным доводом в пользу положительного решения, как я думаю, оказалась посудомоечная машина и огромный холодильник, о которых я упомянул, описывая новую кухню. Когда я рассказал обо всем Магнусу, он чрезвычайно веселился.

– Женаты каких-то три года, – сказал он, – а посудомоечная машина значит для вашей супружеской жизни больше, чем двуспальная кровать, которую я по широте душевной вам предоставляю. Ой, боюсь, недолго она протянет, я имею в виду, конечно, вашу супружескую жизнь, а не свою кровать.

Я коснулся весьма щекотливой темы – моего брака, который после первых восторженных и страстных двенадцати месяцев вошел в стадию некоторого кризиса. Но трудности возникли главным образом из-за того, что Вита желала, чтобы я переехал в Штаты, мне же не хотелось уезжать из Англии. В общем-то, Магнуса мало трогали и мой брак, и моя будущая работа, и он перевел разговор на свой дом – как он его перестроил после смерти родителей. Когда мы учились в Кембридже, я несколько раз бывал там, и вот теперь он рассказывал, что переделал старую прачечную в полуподвальном помещении в лабораторию, – так, для собственного удовольствия, – чтобы иметь возможность на досуге заниматься экспериментами, которые никак не связаны с его основной работой в Лондоне.

К последней нашей встрече он хорошо подготовился, приправив все прекрасным ужином. Я, как всегда, уже был полностью под властью его обаяния, когда он неожиданно сказал:

– Кажется, одна часть моих исследований завершилась успехом: я получил путем соединения растительного и химического элементов наркотический препарат, который оказывает совершенно необычное воздействие на мозг.

Он сказал это как бы между прочим – он всегда так делал, когда говорил о чем-то для него важном.

– Я думал, что все так называемые сильные наркотики оказывают подобное воздействие, – сказал я. – Те, кто принимает, например, такие наркотики, как маскалин, ЛСД и тому подобное, переносятся в некий фантастический мир, где растут экзотические цветы, и им представляется, что они в раю.

Он подлил мне коньяка.

– В том мире, куда попал я, не было ничего фантастического, – сказал он. – Это был самый реальный мир.

Мне стало любопытно. При его эгоцентризме мир вне его должен был обладать чем-то необыкновенным, чтобы привлечь его внимание.

– И что же это за мир? – спросил я.

– Мир прошлого, – ответил он.

Помню, что при этих словах я рассмеялся и поднял рюмку с коньяком:

– Ты имеешь в виду свои прошлые грехи? Проступки беспутной юности?

– Нет, нет, – он с досадой покачал головой. – Ко мне лично это не имело никакого отношения. Я был только наблюдателем. Дело в том… – Он замолчал и пожал плечами. – Нет, я не буду рассказывать, что я там видел, а то испорчу тебе весь эксперимент.

– Испортишь эксперимент? Мне?

– Да, я хочу, чтобы и ты испытал этот препарат. Мне нужно проверить, окажет ли он на тебя такое же воздействие.

Я отрицательно покачал головой.

– Нет, – сказал я ему. – Мы уже не в Кембридже. Двадцать лет назад я, возможно, и проглотил бы какое-нибудь твое зелье с риском для жизни. Но теперь – ни за что.

– Никто не просит тебя рисковать жизнью, – сказал он нетерпеливо. – Все, что нужно, – это чтобы ты потратил минут двадцать, ну от силы час, когда тебе абсолютно нечего будет делать, и пока не приехала Вита с детьми, испытал бы препарат. Имей в виду, что, возможно, он совершит полный переворот в нашем представлении о времени.

Вне всякого сомнения, он говорил совершенно серьезно. Передо мной сидел не тот легкомысленный Магнус, которого я знал в Кембридже, а профессор биофизики, известный специалист в своей области. И хотя я плохо понимал, чем же он занимается, мне было совершенно ясно: если Магнус говорит, что создал какой-то удивительный препарат, пусть даже он заблуждается относительно его научной ценности, значит, он искренне в это верит.

– Но почему я? Почему не испытать его на ком-нибудь из твоих учеников в Лондонском университете в лабораторных условиях?

– Потому что еще не время, – сказал он, – я не собираюсь пока никому об этом рассказывать, даже своим ученикам, если тебе так нравится их называть. Ты единственный, кому известно, что я веду поиск в этом направлении, хотя он никак не связан с моей основной работой. Препарат был получен случайно, и мне еще многое надо выяснить, прежде чем я буду хоть как-то уверен, что у него есть перспективы. Я планирую серьезно этим заняться в сентябре в Килмарте. А пока – ты же будешь какое-то время один в доме – мог бы хоть раз испытать его и рассказать мне о своих впечатлениях. Возможно, я ошибаюсь. И препарат вовсе на тебя не подействует, разве только конечности ненадолго онемеют, да мозги начнут соображать быстрее.

Как и следовало ожидать, после очередной рюмки коньяка, он в конце концов меня уговорил. Он подробно описал свою лабораторию, дал ключи от двери и буфета, где хранился препарат, и объяснил, что его действие может быть внезапным, то есть переход из одного состояния в другое совершится мгновенно, без промежуточной стадии. Еще что-то о последствиях, о возможной тошноте. Но когда я спросил, что же я могу там увидеть, он отказался что-либо говорить.

Нет, – сказал он, – ты можешь бессознательно настроиться на те же сцены, что видел я. А мне нужно, чтобы ты пошел на этот эксперимент без всякой подготовки и предвзятости. Через несколько дней я уже покинул Лондон и прибыл в Корнуолл. Дом был полностью готов к моему приезду, Магнус договорился предварительно с миссис Коллинз из Полкерриса, небольшой деревушки неподалеку от Килмарта: комнаты были проветрены, в вазах стояли цветы, в холодильнике – необходимый запас продуктов, в музыкальном салоне и библиотеке топились камины, хотя была середина июля. Пожалуй, даже Вита не смогла бы все устроить лучше. Первые несколько дней я наслаждался покоем и комфортом, чего, насколько я помню, этому дому не хватало в те времена, когда его хозяевами были очаровательные и несколько эксцентричные родители Магнуса. Его отец, капитан Лейн, морской офицер в отставке, обожал ходить под парусами на яхте водоизмещением десять тонн, на которой мы с Магнусом неизменно страдали приступами морской болезни. Мать, рассеянная и взбалмошная – очаровательное создание, – в любую погоду на улице и дома ходила в огромной широкополой шляпе. Ее всегда можно было видеть за одним и тем же занятием – она срезала увядшие головки с роз, которые выращивала с подлинной страстью, но почему-то безо всякого успеха. Я посмеивался над ними и очень их любил. А когда они оба умерли, с разницей в двенадцать месяцев, я, мне кажется, даже больше переживал, чем Магнус.

Как давно это было. Теперь дом выглядел совсем иначе: изрядно перестроен и отделан в современном стиле. Однако и сейчас в нем чудилось их незримое присутствие; по крайней мере, первые несколько дней это ощущение меня не покидало. Сегодня, после эксперимента, в моем восприятии что-то изменилось. Если бы в те далекие времена я почаще заглядывал в подвальное помещение, я бы, вероятно, почувствовал, что дом хранит память и о чем-то ином.

Я вылез из ванны; вытерся, надел чистое белье, закурил сигарету и спустился в музыкальный салон (так принято было здесь называть гостиную), потому что родители Магнуса любили музицировать и петь дуэты. Мне не давал покоя один вопрос; можно ли уже наконец выпить – это было бы сейчас очень кстати. Но, рассудив, что лучше перестраховаться, чем потом кусать локти, я решил обождать еще час.

Я включил проигрыватель и наугад взял из кипы пластинок одну сверху – Бранденбургский концерт № 3 Баха – в надежде, что это поможет мне восстановить душевное равновесие и самообладание. Однако Магнус, должно быть, перепутал все пластинки и конверты, когда приезжал сюда в последнии раз, поскольку, когда я наконец устроился поудобней на диване у камина, на меня хлынули не размеренные аккорды Баха, а беспокойный, тревожный рокот «Моря» Дебюсси. Наверное, Магнус слушал эту запись, когда приезжал на пасхальные каникулы. Странно. Я всегда считал, что он не любит романтиков. Вероятно, я ошибался, хотя, кто знает, за эти годы его вкусы могли измениться. А может быть, его проникновение в неизведанный мир пробудило в нем тягу к музыке, завораживающей мистическими звуками, таинственными заклинаниями морского прибоя? Видел ли Магнус, подобно мне сегодня, морской рукав, глубоко врезавшийся в сушу? Видел ли он зеленые луга, такие сочные и яркие, голубой залив, наступающий на долину, каменные стены монастыря, расположившегося у холма? Как знать! Он ничего мне не сказал. Столько всего не удалось выяснить во время этого дурацкого телефонного разговора! Сколько всего недоговорено!

Я дослушал пластинку до конца, но она не успокоила меня, скорей, наоборот. Теперь, когда музыка стихла, дом казался странно безмолвным. Рокот приливов и отливов «Моря» все еще звучал у меня в голове. Я прошел через холл в библиотеку, посмотрел в окно на море. Оно было синевато-серое, только кое-где западный ветер гнал рябь, темными пятнами выделявшуюся на поверхности, хотя в целом море было спокойным, почти без волн. Совсем не такое, как то бурное синее море, которое открылось моему взору сегодня днем в том, ином, мире.

В килмартском доме две лестницы, по которым можно спуститься в полуподвальное помещение. Первая, из холла, ведет прямо в подвал и котельную, откуда можно выйти на задний дворик, патио. Чтобы попасть на вторую, нужно пройти через кухню и уже оттуда спуститься к черному ходу, который вел в старую кухню, подсобку, кладовку и прачечную. Именно эту прачечную Магнус и превратил в лабораторию.

Я спустился по второй лестнице, повернул в дверях ключ и снова оказался в лаборатории. Она ничем не напоминала клиническую лабораторию. На выложенном каменными плитками полу, под небольшим с решеткой окном еще стояла старая мойка. Рядом находился открытый очаг и глиняная печь, вделанная прямо в толщу стены, где в старые времена пекли хлеб. В затянутом паутиной потолке торчали ржавые крюки, на которых когда-то, должно быть, подвешивали засоленное мясо, окорока.

Магнус держал свои странные экспонаты на полках, сколоченных из реек и прибитых вдоль стен. Были среди них и скелеты, но в основном в химическом растворе хранились экспонаты в натуральном виде, только потерявшие со временем свою окраску. Было непросто определить, что это за существа. Насколько я мог разобрать, там, вроде бы, были эмбрионы кошки, а может, крысы. Мне удалось распознать только два экспоната – обезьяньи головы. Одна, с гладким черепом, в прекрасном состоянии, походила на лысую головку нерожденного младенца с нераскрытыми глазами. Из второй головы в соседнем сосуде мозг был вынут, теперь он, темно-коричневый и тоже законсервированный, хранился рядом в отдельной банке. В других колбах, банках находились всевозможные грибы, растения, травы самых невообразимых форм с какими-то длинными отростками и скрученными листьями.

Я в шутку назвал его лабораторию «чуланом Синей Бороды». Теперь, когда воспоминания о сегодняшнем дне были еще так свежи, я смотрел на эту маленькую комнату совсем другими глазами. И она уже ассоциировалась у меня не с бородатым деспотом из восточной сказки, а со старой гравюрой, которая в детстве наводила на меня ужас. Называлась гравюра «Алхимик». На ней был изображен человек, единственную одежду которого составляла набедренная повязка: он склонился над печью, вделанной в стену, точно такой же, как здесь, в этой комнате, и раздувал мехами огонь. Слева от него стояли монах в длинной рясе с капюшоном и аббат с крестом в руке. Четвертый человек в средневековом головном уборе и плаще, опершись на трость, беседовал с ними. На столе теснились всякие склянки, открытые банки, заполненные яичной скорлупой, волосами, нитевидными червями, а посреди комнаты – треножник с круглой колбой, и в колбе – небольшого размера ящерица с головой дракона.

Почему только сейчас, спустя тридцать пять лет, из недр памяти вдруг всплыла эта жуткая гравюра? Я вышел, запер дверь магнусовой лаборатории и поднялся наверх. Мне нужно было срочно выпить – терпеть больше не было сил.


Глава третья


Весь следующий день шел дождь, он моросил не переставая – обычное дело, когда с моря поднимается туман. В такую погоду не погуляешь. Спал я на удивление хорошо и наутро чувствовал себя очень даже неплохо, но, отодвинув занавеску и выглянув в окно, снова улегся в постель и с тоской стал думать, чем бы заняться в такой день.

Вот он, корнуоллский климат, которого так боялась Вита! И я мог себе вообразить, что она скажет, если в разгар каникул зарядят дожди. Мои юные пасынки будут бесцельно сидеть, уставившись в окно, а затем их заставят надеть резиновые сапоги и плащи и, невзирая на протесты, отправят дышать морским воздухом в Пар. Вита начнет слоняться из музыкального салона в библиотеку и обратно, переставляя мебель и повторяя, насколько лучше она бы обставила комнаты, если бы была здесь хозяйкой, а когда ей это надоест, станет названивать кому-нибудь из своих многочисленных приятелей, заполонивших американское посольство в Лондоне, которые в отличие от нее отправляются на отдых на Сардинию или в Грецию. Но пока я на некоторое время был избавлен от подобных проявлений недовольства, и впереди имелось несколько дней свободы. Неважно, пасмурные или солнечные – они все мои, и можно делать все, что взбредет в голову.

Заботливая миссис Коллинз принесла завтрак и утреннюю газету, посочувствовала по поводу погоды, заметив, кстати, что профессор всегда находил, чем заняться в той чудной старой комнатке под лестницей, и заодно сообщила, что к обеду она поджарит мне цыпленка из своего курятника. Я не собирался идти «под лестницу» и, открыв утреннюю газету, стал пить кофе. Однако вскоре слабый интерес к новостям спорта иссяк, и мои мысли вновь вернулись к вопросу, который не давал мне покоя: что же все-таки случилось со мной вчера?

Может, между мной и Магнусом существует какая-нибудь телепатическая связь? Мы пытались это выяснить в Кембридже, проводя опыты с картами и числами, но, ничего не получилось, за вычетом одного – двух случайных совпадений. А ведь в те дни мы были гораздо ближе, чем теперь. Я не мог понять, каким образом, телепатическим или каким угодно еще, мы с Магнусом умудрились испытать одно и то же, причем с перерывом в три месяца (Магнус явно принимал препарат на Пасху), – разве только все, что мы увидели, было как-то связано с самим Килмартом, с событиями, происходившими там в далекую бытность. По теории Магнуса, определенная часть мозга способна работать, так сказать, в обратном временном направлении, восстанавливая под влиянием наркотика некий химический состав, соответствующий тому, который когда-то в прошлом уже существовал. Да, но почему именно то время и никакое другое? Неужели наш всадник оставил в истории этой местности такой неизгладимый след, что затмил все предыдущие и последующие периоды?

Я вновь мысленно вернулся к тем дням, когда студентом приезжал в, Килмарт. Обстановка в доме была легкой и беззаботной. Помню, однажды я спросил Миссис Лейн, водятся ли в доме привидения. Я задал этот вопрос просто так, от нечего делать, поскольку ничего в доме не говорило об их существовании – спросил только потому, что дом был очень старый.

– Боже упаси! – воскликнула она. – Да и мы слишком заняты своими делами – привидения этого не любят. Бедняжки, они бы зачахли здесь от скуки, от нас ведь внимания не дождешься. А почему ты спросил?

– Просто так, – заверил я ее, испугавшись, что вдруг невольно обидел ее. – Хозяева старых домов любят похвастаться своим привидением.

Ну, не знаю, может, какое и живет в Килмарте, – во всяком случае, нам об этом ничего не известно, – сказала она. – Нам всегда было хорошо в этом доме. Да и вообще, история его не слишком-то примечательна. В семнадцатом веке он принадлежал семейству Бейкеров, которые прожили тут до восемнадцатого века, когда появились новые владельцы, Рэшли, и перестроили дом. Ничего не знаю о том, когда и кто его построил, но говорят, что фундамент относится к четырнадцатому веку. На этом разговор закончился, но теперь ее слова о фундаменте четырнадцатого века всплыли у меня в памяти. Я вспомнил помещение полуподвального этажа и дворик, в который можно оттуда попасть, и подумал, что идея Магнуса использовать старую прачечную под лабораторию кажется на первый взгляд довольно странной. Несомненно, у Магнуса на то были свои причины. Прачечная находилась в стороне от жилой части дома, и здесь он мог не опасаться, что его побеспокоят, если кто-нибудь, например миссис Коллинз, зайдет в дом.

Я встал довольно поздно, написал несколько писем в библиотеке, отдал должное жареной курице, приготовленной миссис Коллинз, и попытался обдумать свои планы на будущее – какое все же принять решение по поводу работы в Нью-Йорке. Но сосредоточиться я не мог. Все это казалось таким далеким. Да и спешки особой не было. Вот Вита приедет, подумал я, тогда и обсудим все это.

Я выглянул в окно музыкального салона и увидел, как миссис Коллинз идет по дороге к себе домой. Дождь все моросил, а впереди был длинный, скучный день. Я не знаю, когда именно эта идея пришла мне в голову. Возможно, она сидела во мне с тех пор, как я проснулся. Мне хотелось убедиться, что между мной и Магнусом не существовало никакой телепатической связи, когда я накануне принимал в лаборатории препарат. Он сказал, что первый свой опыт проводил именно там – как и я. Возможно, в тот момент, когда я глотал это зелье, между нами произошел какой-то обмен мыслительной информацией, который так сильно повлиял на ход моих мыслей и на то, что я увидел (или только воображал, что увидел) в тот день. Интересно, а если бы я принял препарат не в этой мрачной лаборатории, невольно вызывающей ассоциацию с обителью алхимика, а где-нибудь в другом месте – может, тогда эффект был бы совершенно другим? Я никогда этого не узнаю, если сам не проверю.

Еще вчера вечером я обнаружил в кухонном буфете маленькую карманную фляжку. Я достал ее и сполоснул холодной водой. Оставалось найти подходящее место для следующего эксперимента. Я спустился вниз и, чувствуя себя совсем как в детстве, когда я потихоньку таскал шоколад во время Великого поста, повернул ключ в дверях лаборатории.

Не обращая внимания на покоящиеся в банках образцы, я направился прямо к полке со стройным рядом пузырьков с ярлыками. Как и вчера, я отмерил нужное количество препарата из флакона А, на этот раз перелив его во фляжку. Затем я запер за собой дверь в лабораторию, через двор прошел к, зданию бывшей конюшни и сел в машину.

Я медленно проехал по подъездной дороге, свернул налево и по шоссе спустился с Полмиарского холма, затормозив у его подножья, чтобы осмотреть местность. Здесь, на том самом месте, где сейчас я видел богадельню и гостиницу, вчера был брод. Несмотря на наличие современной дороги, характер местности с тех пор не изменился, но та часть долины, в которую вчера устремлялся прилив, теперь превратилась в болото. Я свернул на дорогу, ведущую в Тайуордрет, и с содроганием подумал о том, что если я вчера под действием препарата и в самом деле брел по этой дороге, то меня запросто могла сбить любая проезжающая мимо машина, ведь я даже не услышал бы ее.

По крутой, узкой дороге я спустился к деревне и, немного не доехав до церкви, остановил машину. Все еще моросил мелкий дождь, и вокруг не было ни души. Вверх по главной улице Пара проехал фургон и скрылся из вида. Из бакалейного магазина вышла женщина и пошла по дороге в том же направлении. Больше никто не появлялся. Я вышел из машины, открыл железные ворота и, пройдя через кладбище, поднялся на церковное крыльцо, чтобы укрыться от дождя. Кладбище было расположено на южном склоне и внизу упиралось в стену, окружавшую всю территорию церкви. Ниже виднелись фермерские постройки. Вчера в том, другом, мире на этом месте не было никаких строений – только синяя гладь залива, а там, где сейчас разместилось кладбище, находился монастырь.

Теперь я знал эту местность гораздо лучше. Если бы препарат снова подействовал, я мог бы оставить машину прямо здесь и пойти домой пешком. Вокруг никого не было. Тогда, подобно пловцу, ныряющему в ледяную воду, я быстро достал фляжку и залпом все выпил. Как только я сделал это, меня охватил панический страх. Что если во второй раз препарат подействует на меня иначе? Вдруг я засну и просплю несколько часов? Оставаться на месте или лучше залезть в машину? Церковное крыльцо вызывало у меня клаустрофобию, поэтому я сошел вниз и уселся на одно из надгробий недалеко от аллеи, но так, чтобы с дороги меня не было видно. Если сидеть спокойно, не шевелясь, может, ничего и не случится. Я даже начал молиться: «Не допусти, что бы что-то произошло. Не допусти, чтобы препарат начал действовать».

Я просидел так минут пять, слишком обеспокоенный возможными неприятными последствиями действия, чтобы обращать внимание на дождь. Затем я услышал, как часы на церкви пробили три, и взглянул на свои, чтобы сверить время. Они отставали на пять минут, и я перевел их – и тут я услышал крик со стороны деревни, или, вернее, приветственные возгласы, а может, и то, и другое, и еще какой-то звук, похожий на скрип колес. «О Боже, этого только не хватало! – подумал я. „Неужели сюда спускается бродячий цирк? Надо убрать машину“, Я поднялся и направился по аллее к церковным воротам. Но я так и не дошел до них, потому что ворот уже не было, и я обнаружил, что смотрю в круглое окошко, вделанное в каменную стену, откуда был виден выложенный булыжником четырехугольный двор с посыпанной галькой дорожкой по периметру.

Ворота в противоположной стене двора были широко распахнуты, и за ними я мог разглядеть толпу людей, собравшихся на общинном лугу: мужчин, женщин, детей. Это их крики я слышал, а скрип издавали колеса огромной крытой повозки, впряженной в пятерку лошадей. На кореннике и на пристяжной рядом с ним сидели верховые. Деревянный балдахин над повозкой был окрашен в яркий пурпур и золото. Я увидел, как массивные шторы, закрывавшие переднюю часть экипажа, раздвинулись и под нарастающие крики и аплодисменты толпы в проеме появился человек – он поднял руки, благословляя народ. Глядя на его роскошное церковное облачение, я вспомнил, что Роджер и настоятель монастыря упоминали о предстоящем визите епископа Эксетерского, и как напуган был настоятель этим известием – видимо, на то были свои причины. Вероятно, это и был его милость собственной персоной.

Внезапно воцарилась тишина, и все опустились на колени. Ослепительно сияло солнце. Я вдруг перестал ощущать самого себя, казалось, все потеряло для меня свое привычное значение. Мне теперь было все равно – пусть препарат действует как ему будет угодно: моим единственным желанием было слиться с этим миром, который меня сейчас окружал.

Я увидел, как епископ вышел из своего экипажа, и толпа подалась вперед. Затем он в сопровождении свиты вошел через ворота во двор. Навстречу ему из дверей, находившихся под моим окном, выступил настоятель с монахами, и ворота закрылись перед толпой.

Я оглянулся и обнаружил, что стою в зале со сводчатыми потолками, в котором находилось человек двадцать. Судя по их смиренному, выжидательному виду, они толпились здесь, чтобы быть представленными его милости. Их костюмы говорили о том, что это местная знать и, видимо, поэтому их допустили на территорию монастыря.

– Вот увидишь, – раздался голос прямо у меня под ухом, – по такому случаю на ее лице не будет ни капли краски.

Рядом с собой я увидел моего знакомого всадника, Роджера, но его слова были адресованы не мне, а другому человеку приблизительно его же возраста или чуть старше, который, прикрыв рукой рот, пытался сдержать смешок.

– Накрашенная, ненакрашенная, все равно сэр Джон переспит с ней, – ответил тот. – Лучшего времени, чем теперь, для этого и не придумаешь – ведь его собственная женушка собирается рожать в Бокеноде за восемь миль отсюда.

– Может, у них что и получится, – согласился другой, – но это довольно рискованно. И где уверенность, что ее супруг, сэр Генри, останется здесь? Навряд ли он будет ночевать сегодня в монастыре, ведь гостевая предназначена для епископа. Да, придется им еще потерпеть – ну да ничего страшного, только аппетит нагуляют.

По всей видимости, за прошедшие века привычка злословить мало изменилась; тем не менее это перешептывание за спиной меня необычайно занимало, хотя если бы я услышал подобные сплетни из уст своих современников на каком-нибудь светском сборище, мне было бы невообразимо скучно. Возможно, особая пикантность заключалась в том, что я подслушивал как бы из другого времени, да еще в стенах монастыря. Я взглянул туда, куда смотрели они: у дверей стояла небольшая группа людей – несомненно, те немногие, кто удостоился чести быть представленным епископу. Который же из них этот сердцеед сэр Джон – не тот ли это тип, что «и вашим и нашим» (если я правильно помнил слова приора)? И которая же из них его счастливая ненакрашенная избранница?

Там было четверо мужчин, три женщины и два молодых человека. Средневековые головные уборы не позволяли на расстоянии хорошенько разглядеть лица дам. Я узнал владельца здешних земель Генри де Шампернуна, величественного, преклонных лет мужчину, который вчера молился в часовне. Он был одет гораздо скромнее, чем его друзья, облаченные в длинные, разного цвета туники, доходившие до середины икры и на бедрах перехваченные ремнями; впереди на ремне у каждого висел кошелек и кинжал. У всех были бороды, а волосы, видимо по тогдашней моде, были мелко завиты.

К Роджеру и его приятелю подошел какой-то человек в рясе, с четками на поясе. По его пунцовому носу и путаной речи нетрудно было догадаться, что он посетил монастырские винные погреба.

– Каков порядок представления? – пробормотал он. – Как приходский священник и капеллан сэра Генри я ведь должен быть в его свите?

Роджер взял его за плечо и повернул лицом к окну.

– Сэр Генри обойдется без твоего перегара, да и его милость епископ тоже, так что, если не хочешь потерять место, лучше не высовывайся.

Священник запротестовал, опираясь, однако, для равновесия о стену, и тяжело опустился на скамью. Роджер пожал плечами и повернулся к своему приятелю.

– Удивительно, как у Отто Бодругана хватает наглости показываться на людях, – сказал тот. – Не прошло и двух лет, как он воевал с Ланкастером против короля. Говорят, он был в Лондоне, когда толпа проволокла по улицам епископа Степлдонского.

– Не было его там, – ответил Роджер, – он в это время торчал в Уоллингфорде с другими приверженцами королевы.

– Все равно положение у него довольно щекотливое, – ответил его приятель. – На месте епископа я бы поостерегся доверять человеку, который, по слухам, одобрял убийство его предшественника.

– Его милости некогда заниматься политикой, – оборвал Роджер, – У него хватает забот в епархии. Ему нет нужды ворошить прошлое. А Бодруган сегодня здесь потому, что он такой же владелец земель, как и Шампернун, ведь его сестра Джоанна замужем за сэром Генри. К тому же у него есть обязательства перед сэром Джоном. Он до сих пор не вернул ему долг в двести марок.

Из-за толчеи в дверях им пришлось продвинуться вперед, чтобы лучше видеть: оба были явно мелкой рыбешкой, стояли где-то на нижних ступенях иерархической лестницы. Появился епископ, рядом с ним приор, выглядевший гораздо опрятней и элегантней, чем в тот раз, когда он сидел на своей грязной постели вместе с блохастой собакой. Мужчины почтительно склонили головы в поклоне, дамы сделали реверанс, и епископ, подходя к каждому, протягивал руку для поцелуя, в то время как приор, возбужденный церемонией, по очереди представлял присутствующих. Поскольку я не принадлежал к их миру, то мог свободно передвигаться как мне заблагорассудится, лишь бы не касаться их, поэтому я пробрался поближе – мне не терпелось выяснить, кто есть кто в этой компании.

– Сэр Генри де Шампернун, владелец земель в Тайуордрете, – робко начал приор, недавно вернулся из паломничества в Компостелу.

Почтенный рыцарь сделал шаг вперед и опустился на колено. И я вновь был поражен его благородством и изысканностью манер, соединенных с благочестием. Поцеловав протянутую ему руку, он выпрямился и повернулся к стоявшей рядом даме.

– Моя жена Джоанна, ваша милость, – сказал он, и она присела в глубоком реверансе, стараясь в благочестии не отставать от мужа. В общем, она успешно справилась со своей задачей. Значит, это и есть та самая дама, которая по случаю прибытия епископа не накрасилась. По-моему, правильно сделала. Платок, обрамлявший ее лицо, сам по себе был уже прекрасным украшением, способным придать очарование любой женщине, будь она красавицей или дурнушкой. Ее нельзя было отнести ни к тем, ни к другим, однако меня не удивило, что ее супружеская верность подвергается сомнению. Видал я подобные глаза у женщин моего мира – глубокие и чувственные: помани пальцем, и она твоя.

– Мой сын и наследник, Уильям, – продолжал ее супруг, и вперед с поклоном выступил один из молодых людей.

– Сэр Отто Бодруган, – представлял дальше сэр Генри, – и его жена, моя сестра, Маргарет.

Как тесно все переплелось в их мире – кажется, мой всадник Роджер упомянул, что Отто Бодруган к тому же еще и брат Джоанны, жены Шампернуна, а значит, он связан с владельцем этих земель двойными узами. Маргарет была небольшого роста, бледная и явно очень нервничала – чуть не упала, делая реверанс перед его милостью (и, несомненно, упала бы, если бы муж не поддержал ее). Мне понравился Бодруган: в нем была какая-то удаль, и я подумал, что на такого можно положиться в минуту опасности, будь то бой или дерзкий побег. С чувством юмора, по-видимому, у него тоже было все в порядке, поскольку оплошность его жены не вызвала в нем ни смущения, ни досады – он только ободряюще улыбнулся ей. Его глаза, такие же карие, как и у сестры Джоанны, были не столь выразительны, но я понял, что в их характерах много общего.

Бодруган в свою очередь представил своего старшего сына Генри и затем отошел назад, уступая место следующему в очереди для представления. Тому явно не терпелось предстать перед епископом. Он был одет намного богаче, чем Бодруган или Шампернун, на его губах играла самодовольная улыбка.

На этот раз представлял сам приор.

– Наш горячо любимый и почитаемый покровитель сэр Джон Карминоу Бокенодский, – объявил он. – Без его материальной поддержки нашему монастырю пришлось бы туго в эти трудные времена.

Так, значит, это и есть тот доблестный рыцарь, который и вашим и нашим: жена рожает за восемь миль отсюда, возлюбленная тут, рядом, хотя до постели дело еще не дошло, Я был разочарован, ожидая увидеть этакого молодца. Ничего подобного: он был небольшого роста, коренастый, надутый как индюк от сознания собственной важности. Вероятно, леди Джоанна не слишком разборчива.

– Ваша милость, – сказал он напыщенно, ваше присутствие здесь для нас огромная честь. – И он склонился над протянутой ему: рукой с таким подобострастием, что будь я на месте Отто Бодругана, задолжавшего ему двести марок, я бы поддал ему хорошенько под зад ногой и рассчитался бы с ним таким образом.

– Епископ, проницательный и настороженный, подмечал каждую мелочь. Он напоминал мне генерала, прибывшего с проверкой нового личного состава и мысленно делающего свои выводы относительно каждого из офицеров: Шампернун – устарел, заменить; Бодруган – добрый вояка, но своенравен, недавно бунтовал против короля; Карминоу – тщеславен и угодлив, с ним надо держать ухо востро. Что же касается приора – позвольте, уж не пятно ли от соуса у него на платье? Могу поклясться, что епископ тоже заметил его. Через минуту его взгляд уже скользнул по головам других собравшихся, рангом пониже, и остановился на полулежащей фигуре приходского священника. Я надеялся, что обход не дойдет до монастырской кухни или, еще того хуже, комнаты самого приора.

– Сэр Джон поднялся с колен и в свою очередь принялся представлять тех, кто приехал с ним.

– Ваша милость, мой брат, сэр Оливер Карминоу, член королевской парламентской комиссии, и его супруга Изольда. – Он подтолкнул вперед своего брата, который, судя по красному лицу и бессмысленному взгляду, провел все часы ожидания высокого гостя в винном погребе вместе с приходским священником.

– Ваша милость, – сказал тот и преклонил колено, но не слишком низко, видимо, из опасения, что, поднимаясь, может потерять равновесие.

На вид он казался симпатичней сэра Джона, хоть и был навеселе: выше ростом, шире в плечах, с мужественным подбородком – явно не из тех, кто уступает в споре.

– А вот от этой я бы не отказался, будь у меня право выбирать, – восхищенно прошептал мне кто-то в самое ухо.

Роджер, мой проводник, снова стоял рядом, но говорил он не со мной, а со своим приятелем. В его способности направлять мои мысли, всегда возникать рядом как раз тогда, когда я меньше всего ожидал его увидеть, было что-то свёрхъестественное. Впрочем, надо отдать должное его вкусу. Мне стало любопытно, догадывалась ли она о его отношении – во всяком случае, когда она поднялась после реверанса и поцеловала руку епископа, она посмотрела прямо на нас.

Изольда, жена сэра Оливера Карминоу, не носила головного убора: ее золотистые волосы, заплетенные в косы в виде двух петель, были перехвачены обручем с драгоценными камнями, который был надет поверх ажурной сетки, И одевалась она не как все: на ней не было плаща, как у других дам, и платье, не такое широкое в юбке, лучше обрисовывало фигуру, а длинные узкие рукава спускались ниже запястья. Вероятно, оттого, что она были моложе остальных присутствующих дам (от силы лет двадцать пять – двадцать шесть), мода играла гораздо большую роль в ее жизни, хотя если и так, сама она, похоже, не осознавала этого и носила свои изысканные наряды с небрежным изяществом. Я никогда в жизни не видел более прелестного и более скучающего женского лица, и когда она безо всякого интереса обвела взглядом нашу компанию, точнее сказать, Роджера и его приятеля, губы ее чуть заметно дрогнули, и я понял, что она с трудом сдерживает зевоту.

Думаю, каждому случается однажды в жизни увидеть мелькнувшее в толпе лицо и на всю жизнь запомнить его, а если очень повезет, можно спустя какое-то время случайно повстречать его вновь в ресторане или на вечеринке. Такая встреча зачастую разрушает все чары, и волшебство исчезает. Но мне это не грозило. Я взирал сквозь века на живое воплощение Шекспировской «девы несравненной»,[2 - Шекспир В, Антоний и Клеопатра, акт V, сцена 2.] которая, увы, никогда на меня не взглянет.

– Интересно, – пробормотал Роджер, – сколько еще она будет безропотно сидеть взаперти в Карминоу и запрещать себе даже думать о свободе?

Мне тоже хотелось бы это знать. Если бы я жил в их времена, то без колебаний отказался бы от должности управляющего имением сэра Генри Шампернуна и предложил бы свои услуги сэру Оливеру и его жене.

– Но в одном ей повезло, – отозвался другой, – ей не нужно думать о том, чтоб родить мужу наследника – три крепеньких пасынка избавили ее от этой заботы. Она вольна делать что пожелает: свою лепту она уже внесла, подарив мужу двух дочерей, и сэр Оливер не останется внакладе, когда придет время выдавать их замуж.

Вот как оценивали женщину в те дни. Простой товар, который изначально выращивают на продажу и затем торгуют им на рынке, точнее – в поместье. Неудивительно, что, исполнив свой долг, она стремилась найти утешение на стороне; заводила любовника или с увлечением начинала торговать собственными детьми – дочерьми, сыновьями.

– Вот что я тебе скажу, – заявил Роджер, – Бодруган имеет на нее виды, но пока он не расквитался с сэром Джоном, ему надо держать ухо востро.

– Спорю на пять денариев, она и не посмотрит на него?

– По рукам. Но если я прав, подряжусь к ним связным. У меня большой опыт в этом деле – сколько раз помогал своей хозяйке и сэру Джону.

Поскольку я наблюдал за всем происходящим из другого времени, мне отводилась сугубо созерцательная роль: никакой ответственности, никаких обязательств. Я мог передвигаться в этом мире, оставаясь незамеченным и зная: что бы ни произошло, я не в состоянии ничего предпринять, будь то комедия, трагедия или фарс. А вот в своем двадцатом веке я должен нести полную ответственность за свое собственное будущее и за будущее моей семьи.

Кажется, на этом церемония представления завершилась, но программа визита еще далеко не была исчерпана, поскольку колокол начал созывать к вечерне, и вся компания разделилась: более почетные гости отправились в монастырскую часовню, а те, кто попроще – в приходскую церковь, которая одновременно составляла часть часовни, и лишь арочный проем, перегороженный решеткой, отделял одну от другой.

Я подумал, что спокойно обойдусь без вечерней службы, хотя, устроившись возле решетки, можно было бы из церкви понаблюдать за Изольдой. Но мой злосчастный проводник, который поначалу сам вытягивал шею явно с тем же намерением, затем решил, видимо, что и так слишком долго валял дурака, и, кивком головы подав знак своему приятелю, вышел из здания монастыря и через прямоугольный двор прошел к воротам. Они снова были распахнуты, и около них собралась толпа из священников и прислуги, которые, хохоча, наблюдали за тем, как люди епископа пытались затащить неуклюжую повозку во двор монастыря: колеса завязли на обочине, между размытой дорогой и общинным лугом. Но это развлечение было здесь не единственным достойным внимания: на лугу, похоже, развернулась ярмарка – повсюду были установлены лотки и стойки, какой-то парень бил в барабан, другой пиликал на скрипке, в то время как третий чуть не оглушил меня, одновременно дудя в два огромных, длиной с него самого, рога, с которыми он, ловко работая руками, умудрялся как-то справляться.

Вслед за Роджером и его другом я вышел на луг. Они останавливались чуть не каждую минуту поприветствовать знакомых, и я понял, что это было не случайное веселье, наспех устроенное в честь приезда епископа, а настоящий мясной пир: у каждой стойки висели на крюках туши только что забитых баранов и свиней – кровь еще капала с них на землю. Подобную картину можно было наблюдать и возле каждого выходившего на луг дома. Хозяева с ножами в руках трудились в поте лица, свежуя какую-нибудь старую овцу, или выпускали кровь из свиной туши, а некоторые, видимо, занимая более высокое положение в этом обществе, с важным видом демонстрировали огромные рогатые бычьи головы под рукоплескания и одобрительный смех толпы. Когда день начал угасать, запылали факелы, в свете которых в фигурах забойщиков и свежевальщиков скота появилось что-то демоническое. Они работали очень быстро, даже азартно, торопясь завершить дело до наступления ночи, и от этого общее возбуждение все нарастало, и знакомый музыкант с двумя рогами в руках, продвигаясь в толпе, высоко поднял свои инструменты, чтобы извлечь из них поистине оглушительные звуки.

– С Божьей помощью их желудки не будут пустыми в эту зиму, – заметил Роджер. (Я совсем забыл о нем во всей этой кутерьме, но он по-прежнему был рядом.)

– У тебя, небось, каждая скотина на учете? спросил его приятель.

– Не только на учете – без проверки ни одну не забиваем. Конечно, сэр Генри сам-то сроду не заметит пропажи, даже в сотню голов, а заметит – так тоже ничего; другое дело – моя госпожа, это она у нас всем заправляет. Он слишком ушел в молитвы, чтобы думать о своем кошельке, вообще о хозяйстве.

– Так значит, она тебе доверяет?

Мой проводник засмеялся.

– Еще бы! А что ей остается? Ведь я в курсе всех ее делишек. Так что чем больше она прислушивается к моим советам, тем крепче спит по ночам.

Он повернул голову, поскольку до нас снова донесся шум, на этот раз он слышался со стороны монастырского двора, той его части, где находились конюшни и куда наконец удалось втащить епископский экипаж, вытеснив повозки по меньше, все как одна с балдахином и родовым гербом на боку. Эти странные повозки – не то колесница, не то фургон – по-видимому, были малоудобным средством передвижения, особенно для знатных дам, но, без сомнения, именно для этого они и предназначались: на моих глазах три экипажа выехали со стороны заднего двора и, скрипя и грохоча при каждом повороте, выстроились одна за другой перед монастырскими воротами.

Вечерня закончилась, и истинно верующие начали выходить из церкви и слились с толпой на лугу. Роджер направился к монастырскому двору, приблизился к главному зданию, у входа в который собрались гости, уже готовые разъехаться по домам. Впереди стоял сэр Джон Карминоу, рядом с ним – жена сэра Генри, Джоанна де Шампернун. Когда мы подошли, я услышал, как он шепнул ей на ухо:

– Если я завтра приеду, ты будешь одна?

– Может быть, – ответила она. – Но лучше подожди, пока я дам знать.

Он наклонился и поцеловал ей руку, затем сел верхом на коня, которого подвел к нему конюх, и ускакал прочь. Джоанна проводила его взглядом и повернулась к своему управляющему.

– Сэр Оливер и леди Изольда ночуют сегодня у нас, – сказала она. – Поторопи там людей, чтобы их не задерживали с отъездом. Да, и найди сэра Генри. Я хочу домой.

Она стояла в дверях, в нетерпении постукивая ногой. Ее большие карие глаза говорили, что у нее зреет тайный план. Бедняга сэр Джон – ему, наверное, приходится из кожи вон лезть, чтобы сохранить ее расположение. Роджер вошел в здание монастыря, я за ним. Со стороны трапезной доносились голоса, и, спросив какого-то монаха, стоявшего неподалеку, он узнал, что сэр Оливер Карминоу вместе с остальными сейчас ужинает, а его жена еще не вернулась из часовни.

Минуту помедлив, Роджер направился к часовне. Сначала мне показалось, что в ней никого нет. Свечи у алтаря были потушены, и я с трудом мог разглядеть что-либо. Возле решетки стояли две фигуры: мужчина и женщина. Когда мы подошли поближе, я увидел, что это Отто Бодруган и Изольда Карминоу. Они тихо беседовали, о чем – я не слышал, но сразу заметил, что выражение недовольства и скуки исчезло с ее лица, а потом она неожиданно подняла голову, взглянула на него и улыбнулась.

Роджер похлопал меня по плечу:

– По-моему, слишком темно, ничего не видно. Включить свет?

Но это был не его голос. Он исчез, и все остальные тоже. Я стоял в южном приделе церкви, и рядом со мной – человек в твидовом пиджаке, из-под которого выглядывал воротничок-стойка.

– Я только что видел вас на кладбище, – сказал он. – Мне показалось, вы никак не могли решиться войти сюда и укрыться от дождя. Я рад, что вы наконец это сделали. Разрешите показать вам церковь. Я викарий церкви св. Андрея. Это замечательная старая церковь, и мы ею очень гордимся.

Он поднял руку к выключателю и зажег весь свет. Я посмотрел на часы, причем ни тошноты, ни головокружения не было, – ровно половина четвертого.


Глава четвертая


На этот раз резкого перехода не было. Я попал из одного мира в другой почти мгновенно, не испытав при этом неприятных физических ощущений наподобие вчерашних. Труднее всего оказалось переключить сознание – мой бедный мозг просто не выдерживал неимоверных усилий и концентрации внимания. К счастью, викарий шел впереди и все время болтал, и если мой вид и показался ему, мягко говоря, странноватым, он из вежливости оставил это без комментариев.

– Летом у нас довольно много посетителей, – сказал он, – приходят отдыхающие из Пара, а многие приезжают сюда из Фауи. Но вы, по-видимому, настоящий энтузиаст – даже дождя не испугались.

Невероятным усилием воли я заставил себя сосредоточиться.

– Понимаете, – начал я, удивляясь тому, что вообще могу говорить, – меня интересует даже не сама церковь и не кладбище. Мне рассказывали, что здесь когда-то был монастырь.

А, монастырь. Да-да, как же. Это было так давно и, к сожалению, ничего не сохранилось. После закрытия монастырей в 1539 году все здания разрушились. Одни говорят, что он находился на том месте, где сейчас расположена ферма Ньюхауз, там внизу, в долине, другие – что он занимал территорию нынешнего кладбища, к югу от крыльца. Но точно никто не знает.

Он повел меня в северный придел и показал надгробие последнего приора, похороненного там перед алтарем в 1538 году, затем обратил мое внимание на кафедру, несколько скамей и то, что осталось от старой алтарной перегородки. Ничего похожего на ту маленькую церковь с решеткой в стене, отделявшей ее от монастырской часовни, которую я видел совсем недавно. И сейчас, когда я стоял здесь рядом с викарием, я не мог по памяти восстановить детали прежнего интерьера.

– Все так изменилось, – сказал я.

– Изменилось? – переспросил он с удивлением.

– Ах да, конечно. В 1880 году в церкви были проведены большие реставрационные работы. Возможно, не все получилось удачно. Вы разочарованы?

– Нет, – поспешно заверил я, – вовсе нет. Просто… Я уже говорил, меня интересует очень далекое прошлое, задолго до закрытия монастырей.

– Понятно. – Он понимающе улыбнулся. – Мне самому любопытно, как это все выглядело в те далекие времена, когда на этом месте стоял монастырь. Знаете, это ведь была французская обитель, принадлежавшая бенедиктинскому аббатству св. Сергия и Бахуса в Анже, и, насколько мне известно, большинство монахов там были французы. Жаль, что я не могу рассказать вам об этом подробнее, но я здесь совсем недавно, да к тому же я не историк.

– Я тоже, – сказал я, и мы направились к выходу. – А вы что-нибудь знаете о прежних владельцах этих земель?

Он остановился, чтобы выключить свет.

– Только то, что мне удалось прочитать в истории приходов», – сказал он. – Старое поместье упоминается в кадастровой книге под названием Тайуордрай, что означает «дом на берегу».

Оно принадлежало семейству Кардингем. Затем последняя владелица из Кардингемов, Изольда, продала его Шампернунам, а после их смерти оно перешло в другие руки.

– Изольда?

– Да, Изольда де Кардингем. Она вышла замуж за некоего Уильяма Феррерса Берского из Девона, но, к сожалению, подробностей я не помню. В библиотеке Сент-Остелла вы найдете гораздо больше сведений.

Он снова улыбнулся, и мы вышли во двор.

– Вы сюда на какое-то время пожить или проездом? – спросил он.

– Пожить. Профессор Лейн любезно предоставил мне на лето свой дом.

– Килмарт? Как же, знаю. Но в доме я никогда не был. Мне кажется, профессор Лейн нечасто приезжает сюда, да и в церкви я его никогда не видел.

– Да, нечасто, – ответил я.

– Если у вас когда-нибудь возникнет желание прийти сюда – послушать службу или просто так, всегда будем рады, – сказал он, когда мы прощались у ворот.

Мы пожали друг другу руки, и я пошел по дороге к тому месту, где оставил машину. Боюсь, что был не очень-то вежлив с ним. Я даже не поблагодарил его за любезность и не представился. Наверняка он принял меня за празднослоняющегося отдыхающего, только дурновоспитанного, да еще малость с придурью. Я сел в машину и закурил, пытаясь собраться с мыслями. Меня приятно удивило отсутствие реакции на препарат. Никакого намека на головокружение или тошноту, руки и ноги не болели, как в прошлый раз, и пот меня не прошибал.

Я открыл окно в машине и посмотрел на убегающую вдаль улицу, затем вновь взглянул на церковь. Ничего не узнать. Общинный луг, на котором еще недавно толпился народ, по всей видимости, занимал всю эту территорию, вплоть до того места, где дорога делает поворот и идет вверх. Монастырский двор, в который с таким трудом втащили епископскую колымагу, скорее всего, находился в той ложбине ниже мужской парикмахерской и доходил до восточной стены современного кладбища, а главное здание монастыря, согласно версии, упомянутой викарием, стояло здесь, занимая всю южную часть кладбища. Я закрыл глаза. Перед моим мысленным взором возникли ворота, замкнутый двор, вытянутое узкое здание, в котором располагались кухня, трапезная, кельи монахов, помещение капитула, где происходила церемония представления, покои приора на втором этаже. Я открыл глаза, но кусочки мозаики не складывались в стройный узор. Особенно сбивала с толку церковная башня. Бессмысленно было решать эту головоломку – никаких соответствий, разве что рельеф местности.

Я бросил сигарету, завел машину и поехал по дороге мимо церкви. Когда я спустился с холма и, минуя ручей, протекающий по долине, выехал к беспорядочно разбросанным в низине магазинчикам Пара, меня охватило странное возбуждение. Еще десять минут назад все это было под водой и море подступало к стенам монастыря, расположенного на склоне холма. Там, где сейчас стоят дачи, дома, магазины, на песчаные берега накатывали воды голубого залива, полноводного от наступающего прилива. Я остановил машину у аптеки и купил зубную пасту. Когда девушка протянула мне тюбик, чувство возбуждения достигло апогея. Мне вдруг показалось, что и она, и сам магазин, и два других случайных посетителя не материальны, и я почувствовал, что мысленно улыбаюсь. Мною овладело страстное желание сказать им: «А ведь вы не существуете. Все это погребено под водой».

Я вышел из магазина и остановился. Дождь перестал. Тяжелую пелену, висевшую весь день над головой, наконец прорвало, и небо стало похоже на лоскутное одеяло: голубые квадраты беспорядочно перемежались с серыми клочьями туч. Домой ехать еще рано. Магнусу звонить тоже рано. Кое-что я все-таки доказал: никакой телепатической связи между нами на этот раз точно не было. Если в прошлый раз он каким-то образом мог бессознательно повлиять на мое восприятие, то сегодня нет. Лаборатория в Килмарте больше не казалась мне порождением дьявола, вызывающим к жизни привидения – во всяком случае, сегодня на крыльце церкви св. Андрея уместилось призраков не меньше. Магнус, вероятно, был прав, утверждая, что существует некий химический процесс, обладающий способностью вызывать обратную временную связь, и препарат активизировал эту способность.

Когда викарий похлопал меня по плечу, я еще не успел толком очнуться от видений давно минувших дней, но уже перенесся из одной действительности в другую. Может ли быть, что время всемерно – вчера, сегодня, завтра чередуются в своем бесконечном повторе? Неужели достаточно поменять какой-нибудь компонент, скажем, энзим, и я увижу собственное будущее, самого себя лысым стариком, одиноко доживающим свой век в Нью-Йорке, – мальчики выросли, обзавелись семьями, Вита умерла. Эта мысль была мне неприятна. Лучше думать о Шампернунах, Карминоу, Изольде. Нет, никакой телепатии тут не было: Магнус ведь даже не упоминал о них, вот викарий – да. Но уже после того, как я видел их собственными глазами.

Наконец я решил, что мне делать: я поеду в Сент-Остелл в библиотеку и посмотрю, нет ли там книг, в которых можно было бы найти какие-нибудь свидетельства, подтверждающие, что все эти люди действительно существовали.

Библиотека находилась уже за чертой города. Я поставил машину и вошел внутрь. Девушка-библиотекарь оказалась очень любезной. Она посоветовала мне подняться в зал справочной литературы и поискать описание генеалогий в книге под названием «Справочник по Корнуоллу».

Я взял с полки увесистый фолиант и сел за стол. Просмотрев первый раз список имен в алфавитном порядке, я был разочарован: ни Бодруганов, ни Шампернунов, ни Карминоу, даже Кардингемов не было. Я снова вернулся к началу списка и вдруг понял, что просто невнимательно читал, поскольку тут же увидел имя Карминоу из Карминоу. Со все возрастающим интересом я пробежал глазами страницу и нашел сэра Джона, женатого на Джоанне (его, должно быть, раздражало, что у жены и любовницы одинаковые имена). Он родил целый выводок детей, и один из его внуков – Майлз – унаследовал Боконнок. Боконнок… Бокенод – написание совсем иное, но это, несомненно, был мой сэр Джон.

На следующей странице я обнаружил его старшего брата, сэра Оливера Карминоу. От первой жены у него было несколько детей. Я посмотрел дальше эту строчку и нашел Изольду, его вторую жену – дочь некоего Рейнольда Феррерса Берского из Девона, и ниже, в конце страницы, упоминались ее дочери – Джоанна и Маргарет.

Все-таки я нашел ее – не девонскую наследницу, Изольду Кардингем, о которой говорил викарий, а ее внучку.

Я отложил книгу в сторону и вдруг понял, что глупо улыбаюсь, в упор глядя на человека в очках, читавшего «Дейли телеграф»: он смотрел на меня с большим подозрением, но, перехватив мой взгляд, снова спрятался за газетой. Моя «дева несравненная» – не плод воображения, не результат телепатии между мной и Магнусом. Она действительно существовала, хотя точных дат ее жизни мне выяснить не удалось.

Я поставил книгу на полку, спустился по лестнице и вышел из здания библиотеки, возбужденный пуще прежнего моим открытием. Карминоу, Шампернуны, Бодрутаны – ведь все они умерли без малого шестьсот лет назад и все-таки продолжают жить в моем другом временном мире.

По дороге из Сент-Остелла я размышлял о том, как много всего я успел за один день: присутствовал на церемонии в монастыре, давно канувшем в лету, участвовал в деревенском празднестве Мартынова дня. И все благодаря колдовскому зелью, которое сотворил Магнус, и никаких побочных явлений, неприятных последствий, наоборот, ощущение избытка жизненных сил и радостного возбуждения. Легкость такая, будто летишь. Я поднялся на Полмиарский холм на скорости не менее шестидесяти миль в час, свернул на дорогу, ведущую в Килмарт, поставил машину и вошел в дом – и только тут снова вспомнил о своем сравнении. Будто летишь со скалы… Может быть, в этом и есть побочный эффект? Это невероятное чувство возбуждения – море по колено. Вчерашняя тошнота и головокружение возникли оттого, что я нарушил правила. Сегодня переход из одного мира в другой произошел безо всяких усилий, и вот – состояние полного ликования.

Я поднялся в библиотеку и набрал телефон Магнуса. Он сразу поднял трубку.

– Ну, как прошло? – спросил он.

– Что ты имеешь в виду? Что прошло? Дождь? Лил целый день.

– В Лондоне погода чудесная, – ответил он. – Ладно, довольно о погоде. Как прошло второе путешествие?

Его уверенность, что я снова пошел на эксперимент, задела меня за живое.

– С чего ты взял, что было второе путешествие?

– Это неизбежно.

– Ну, хорошо, ты прав. Вообще-то я не собирался, но захотелось кое-что проверить.

– Что проверить?

– Что этот эксперимент не имеет ничего общего с телепатической связью между нами.

– Я и сам бы мог тебе это сказать.

– Возможно. Но мы оба провели первый эксперимент в чулане Синей Бороды, что могло в какой-то степени повлиять на мое подсознание.

– Ну и…

– Ну и я отлил нужную дозу в твою фляжку – прости, что взял без спроса, – поехал к церкви и проглотил все содержимое на церковном крыльце.

Его восторженное пыхтение разозлило меня еще больше.

– Что такое? – спросил я. – Только не говори, что ты сделал то же самое.

– Вот именно. Но не на крыльце, дружище, а на кладбище, как только стемнело. Но суть не в этом – что же ты видел?

– Я рассказал ему все, включая беседу с викарием, посещение библиотеки и отсутствие, как мне казалось, всяких побочных явлений. Он молча выслушал мою сагу от начала до конца, не прерывая меня, а когда я закончил, попросил не вешать трубку, поскольку хотел пойти и налить себе чего-нибудь выпить, не преминув напомнить мне, чтобы я не вздумал делать то же самое. Мысль о том, что он может позволить себе джин с тоником, привела меня просто в бешенство.

– Я считаю, ты очень удачно вышел сегодня из эксперимента, – сказал он, – к тому же тебе, как я вижу, посчастливилось познакомиться со сливками местного общества. Мне не так везет – ни в этом мире, ни в тамошнем.

– Ты хочешь сказать, что ничего похожего не видел?

– Абсолютно. Ни комнаты капитула, ни общинного луга. Я попал в монашеские кельи – совсем другая компания.

– И что там было? – спросил я.

– А сам не догадываешься, что могло происходить, когда собирались вместе несколько средневековых французиков? Напряги-ка воображение.

На этот раз настала моя очередь удовлетворенно пыхтеть. Мысль о том, что чистоплюй Магнус поневоле подсматривал эту мерзость, вернула мне хорошее расположение духа.

– Знаешь, – сказал я, – наверно, каждый из нас получает то, что заслуживает. Я – его милость епископа и знать, как напоминание о давно забытых снобистских замашках, которые культивировали в Стоунихерсте, а ты – сексуальные отклонения, с которыми вот уже тридцать лет упорно борешься.

– С чего ты взял, что я борюсь с ними?


– Ни с чего. Просто отдаю должное твоему безупречному поведению.

– Спасибо за комплимент. Как бы там ни было, телепатию можно исключить. Согласен?

– Согласен.

– Поэтому все, что мы видели, мы видели благодаря совсем другому каналу связи – через всадника Роджера. Он находился в помещении капитула и на лугу – с тобой, в монашеской келье – со мной. Именно он тот мозг, который поставляет нам с тобой информацию.

– Да, но почему?

– Почему? Ты думаешь, мы сможем это понять всего за пару путешествий? Для этого тебе придется еще немало потрудиться.

– Допустим, но, честно говоря, немного надоело всякий раз думать о том, что придется тенью таскаться за этим парнем, или, наоборот, он будет ходить за тобой по пятам. Не нравится он мне, как, впрочем, и хозяйка поместья.

– Хозяйка поместья? – Он помолчал немного, как мне показалось, что-то вспоминая. – Возможно, это та самая, которую я видел во время своего третьего путешествия: рыжеватые волосы, карие глаза – одним словом, сучка такая?

– Да, похоже. Джоанна Шампернун, – сказал я.

Мы рассмеялись – обсуждаем дамочку, которой уже несколько веков как нет в живых, с таким азартом, как будто только вчера познакомились с ней на вечеринке.

– Она спорила по поводу поместных земель, – сказал он. – Я, правда, не вникал. Кстати, ты заметил, что мы понимали их без всякого перевода, хотя они разговаривали, насколько я могу судить, на средневековом французском. Вот тебе еще одна связь между мозгом нашего проводника и нашим собственным. Покажи нам сейчас текст на староанглийском, или на норманнском диалекте французского языка, или на корнуоллском диалекте, мы бы не поняли ни слова.

– Да, ты прав, – сказал я, – мне это в голову не приходило. Магнус…

– Да?

– Меня все-таки немного беспокоят побочные действия. Я вот что хотел сказать: слава Богу, сегодня у меня нет ни тошноты, ни головокружения, но зато невероятное возбуждение – настолько, что я несколько раз превысил скорость, когда возвращался домой.

Он ответил не сразу, а когда заговорил, его голос звучал довольно осторожно.

– Видишь ли… отчасти именно поэтому нам и необходимо испытать препарат. Не исключено, что он может оказывать наркотическое воздействие.

– Что ты конкретно имеешь в виду? Какое наркотическое воздействие?

– То, что сказал. Дело не только в естественном волнении по поводу самого опыта, который, как мы оба знаем, никто до нас не ставил, но и в определенной стимуляции того участка мозга, на который воздействует препарат. Я и раньше предупреждал тебя о возможной опасности получить увечье: в этом состоянии легко можно попасть под машину… и всякое такое. Нужно отдавать себе отчет в том, что, когда ты находишься под действием препарата, какая-то часть мозга отключается. Функциональная его часть продолжает контролировать твои действия – как у водителя при высоком проценте алкоголя в крови: он может благополучно избежать аварии, хотя в этом случае опасность, конечно, всегда есть. По-видимому, никакой системы предупреждения между этими двумя отделами мозга не существует. А может, и существует. Это все я и хочу выяснить.

Да, – сказал я. – Понимаю. – Я вдруг почувствовал невероятную опустошенность. То возбужденное состояние, в котором я пребывал по дороге домой, конечно же, было ненормальным. – Пожалуй, сделаю перерыв, – сказал я. – Нужно обождать, раз ты не можешь гарантировать полной безопасности. Он опять ответил не сразу.

– Это, конечно, решать тебе, – сказал он. – Тебе нужно самому все взвесить. Еще вопросы будут? А то мне пора обедать.

Будут ли у меня вопросы… Десятки, сотни. Но они все придут мне в голову, когда он повесит трубку.

– Да, – сказал я. – До того, как ты совершил первое путешествие, ты знал, что когда-то в твоем доме жил Роджер?

– Нет, конечно, – ответил он. – Мать как-то рассказывала о Бейкерах, живших здесь в семнадцатом веке, и о Рэшли, которые владели этим домом после них. Но мы абсолютно ничего не знали об их предшественниках, хотя у отца и было смутное подозрение, что фундамент дома датируется четырнадцатым веком. Не знаю, откуда он это взял.

– Значит, поэтому ты именно в прачечной устроил чулан Синей Бороды?

– Да нет. Просто это помещение показалось самым подходящим, и глиняный очаг мне очень нравится. Если разжечь огонь, он долго хранит тепло, так что, когда я одновременно ставлю несколько опытов, я могу держать там составы, и они долго будут сохранять высокую температуру. Идеальные условия. И вообще, ничего страшного там нет. Пойми, дружище, этот эксперимент – не погоня за призраками. И духов из далекого прошлого мы тоже не вызываем.

– Да, это я понимаю, – сказал я.

– Как бы попроще тебе объяснить? Ну, вот представь, что ты сидишь в кресле перед телевизором и смотришь какой-нибудь старый фильм. Но герои ведь не выскакивают с экрана и не преследуют тебя, хотя многие актеры, исполнявшие их роли, уже давно отошли в мир иной. По сути, это то же самое, что ты испытал сегодня. Роджер, наш проводник, и его друзья жили очень давно, но они прекрасно и правдиво воссозданы сегодня.

Я понимал, что он хочет сказать, но все было не так просто, как он пытался изобразить. Тут скрывался более глубокий смысл, а психологическое воздействие и сравнить нельзя: ты ощущал себя не зрителем, не сторонним наблюдателем происходящего, а его участником.

– Хорошо бы побольше узнать о нашем проводнике, – сказал я. – Думаю, об остальных мне удастся получить информацию в библиотеке Сент-Остелла. Я говорил тебе, что уже нашел там семейство Карминоу – Джона, его старшего брата Оливера и жену Оливера, Изольду. Но какой-то управляющий по имени Роджер – это задачка потруднее. Навряд ли он фигурирует в генеалогиях.

– Наверно, нет, хотя кто знает. У одного из моих студентов приятель работает в Государственном архиве и в Британском музее, и я уже забросил удочку по поводу нашего дела. Я не стал ему объяснять, зачем мне это надо, просто попросил найти мне в документах четырнадцатого века именные податные списки по тайуордретскому приходу. Думаю, ему не трудно будет отыскать нужный список в Переписной книге за 1327 год – это приблизительно то время, которое нам нужно. Если что-нибудь отыщется, я тебе сообщу. Есть новости от Виты?

– Нет.

– Жаль, что ты не договорился отправить мальчиков к ней в Нью-Йорк, – сказал он.

– Больно дорого. Кроме того, тогда мне пришлось бы туда лететь.

– Ну, придумай, как их задержать подольше. Скажи, что испортился водопровод – это ее напугает.

– Виту ничто не напугает, – ответил я. – Она притащит сюда какого-нибудь водопроводчика из американского посольства.

– Тогда надо спешить, пока она не приехала. Я сам тоже буду думать. А сейчас послушай внимательно: ты видел пузырек с буквой В рядом с составом А, который ты принимал?

– Да.

– Упакуй его как следует и пришли мне. Я хочу его испытать.

– Ты что, собираешься провести опыт в Лондоне?

– Не на себе, а на молодой здоровой обезьяне. Средневековых предков она, конечно, не увидит, но зато мы выясним, не появятся ли у нее признаки головокружения. Пока.

Магнус, по своему обыкновению, резко повесил трубку, а я, как всегда, остался ни с чем. Так было каждый раз, когда мы встречались поговорить или провести вместе вечер: сначала он увлекает тебя, излучая заряды энергии, так что теряешь счет часам, затем вдруг вскакивает, хватает такси и исчезает на несколько недель кряду. А я один бесцельно бреду домой.

– Ну и как твой профессор? – с нескрываемой иронией и даже ехидством спрашивала меня Вита, когда я возвращался домой, проведя вечер в компании Магнуса: особенно язвительно звучало, конечно же, «твой профессор».

– Как обычно, – отвечал я. – Полон невероятных идей, одна другой интереснее.

– Я рада, что ты хорошо провел вечер, – звучало в ответ, однако с таким сарказмом, будто она ни минуты не сомневалась, что ничего хорошего не было. Однажды, когда я засиделся дольше обычного и явился домой около двух часов ночи несколько навеселе, она сказала мне, что Магнус выкачивает из меня все и что я делаюсь похож на шар, из которого выпустили воздух.

Тогда произошла наша первая ссора, и я не знал, что мне делать. Она ходила по гостиной взад и вперед, без конца взбивала диванные подушки, вытряхивала пепельницу со своими же окурками, в то время как я сидел надувшись на диване. Мы легли в постель, не проронив ни слова, но на следующее утро к моему полному удивлению и облегчению она вела себя так, будто ничего не случилось – сама теплота и нежность. О Магнусе даже не вспоминали, но для себя я решил, что впредь буду ужинать с ним только если ее не будет дома.

Сегодня, когда он повесил трубку, я не чувствовал себя как проколотый воздушный шар (кстати, если вдуматься, не очень приятное сравнение – вызывает ассоциации со зловонной отрыжкой и вообще с чем-то малоаппетитным). Просто возбуждение прошло, да и немного было не по себе – почему это он вдруг решил испытать состав В? Может, он хочет сначала убедиться в своих догадках на несчастной обезьяне, перед тем как подвергнуть меня, подопытного кролика, каким-то более серьезным испытаниям. Да, но во флаконе А еще достаточно содержимого, и я мог бы продолжить…

Все эти мысли не давали мне покоя. Продолжить? Как алкоголик, которому уже невмоготу – лишь бы только выпить. И я вспомнил слова Магнуса о том, что, возможно, препарат обладает наркотическим эффектом. Вероятно, еще и поэтому Магнус хотел сначала испытать его на обезьяне. И я представил, как бедное животное с осоловелыми глазами мечется по клетке в ожидании следующего укола.

Я достал из кармана фляжку и хорошенько прополоскал ее. Однако обратно на полку не поставил, поскольку миссис Коллинз могло взбрести в голову куда-нибудь ее убрать, и тогда, если вдруг она мне понадобится, придется выяснять, где она, а это уж совсем ни к чему. Ужинать было еще рано, но поднос с ветчиной, салатом, фруктами и сыром выглядел так соблазнительно, что я решил отнести его в музыкальный салон и провести весь вечер у камина.

Я взял наугад несколько пластинок и начал ставить одну за другой на проигрыватель. Но какие бы звуки ни наполняли комнату, мысленно я все время возвращался к тому, что увидел в тот день: прием в монастыре, свежевание туш на деревенском лугу, музыканта в капюшоне с двойным рогом в руках, в окружении детей и лающих собак, и, конечно же, ту молодую женщину с косами и с украшенным драгоценными камнями обручем – ту, у которой шестьсот лет назад был такой скучающий вид, пока один мужчина не сказал ей каких-то слов, которых я не смог расслышать, а она в ответ подняла голову и улыбнулась.


Глава пятая


На следующее утро на подносе с завтраком я обнаружил письмо от Виты. Оно было написано в доме ее брата на Лонг-Айленде. Вита сообщала, что стоит страшная жара, и они весь день не вылезают из бассейна, и что Джо на этой неделе нанял яхту и везет свою семью в Ньюпорт. И как жаль, что мы раньше не знали о его планах – я бы привез мальчиков, и мы все лето были бы вместе. А теперь уже поздно, ничего не изменишь. Остается надеяться, что в доме профессора тоже неплохо отдохнем – кстати, а как там все? Может, нужно привезти запас продуктов из Лондона? Она вылетает из Нью-Йорка в среду и надеется, что в лондонской квартире ее будет ждать мое письмо. Сегодня как раз среда. Она прилетает в Лондон приблизительно в десять вечера, и никакого письма в квартире не обнаружит, потому что я ждал ее только в конце недели.

Мысль о том, что уже через несколько часов Вита будет в Англии, просто потрясла меня. Я то считал, что у меня еще насколько дней в запасе, и я могу ими распоряжаться, как мне заблагорассудится, так нет же: теперь начнутся бесконечные телефонные звонки, требования и вопросы, в общем, семейная жизнь со всеми ее прелестями. Пока она не позвонила, я срочно должен что-то придумать, хотя бы на несколько дней задержать ее и мальчиков в Лондоне.

Магнус предложил вариант с водопроводом. Может быть, он не так уж и плох, но, с другой стороны, когда Вита в конце концов приедет, она естественно начнет расспрашивать обо всем миссис Коллинз, и та вылупит глаза от удивления. А может быть, сказать, что комнаты еще не готовы? Нет, это, конечно, заденет миссис Коллинз и отрицательно скажется на дальнейших отношениях между двумя дамами. Может быть, свалить все на электричество? Нет, ничем не лучше водопровода. Больным прикинуться я тоже не могу, поскольку тогда-то уж она точно примчится – закутает меня в одеяла и повезет в лондонскую больницу. Она доверяла только самым престижным клиникам. Но я должен, должен что-нибудь придумать, хотя бы ради Магнуса. Я здорово его подведу, если после таких удачных двух попыток неожиданно придется прервать эксперимент.

Сегодня среда. Так. Значит, можно провести эксперимент в среду, в четверг сделать перерыв, затем эксперимент в пятницу, в субботу перерыв, снова эксперимент в воскресенье. И если Вита все же решит непременно приехать в понедельник, пусть приезжает. Таким образом, я мог бы совершить еще три «путешествия» (правильное слово наркоманы нашли), при условии, конечно, что все пойдет по плану, и я правильно рассчитаю время и не буду делать глупостей – тогда и побочные явления будут сведены к нулю, как вчера, за исключением разве что чрезмерного возбуждения, которое я, несомненно, тут же распознаю и приму соответствующие меры предосторожности. Во всяком случае, в настоящий момент никакого возбуждения я не испытывал: от письма Виты, наоборот, я несколько приуныл, и по-видимому, из этого состояния мне сегодня уже не выйти.

Позавтракав, я сообщил миссис Коллинз, что вечером моя жена прибывает в Лондон и, возможно, на следующей неделе, в понедельник или во вторник, она с мальчиками приедет сюда. Миссис Коллинз тут же составила список продуктов, которые нужно закупить. Так что у меня появился хороший повод съездить в Пар, а заодно и обдумать текст письма Вите, которое она получит завтра утром.

Первый, с кем я столкнулся в бакалейной лавке, был викарий из церкви св. Андрея: он тут же подошел ко мне поздороваться. На этот раз я представился (лучше поздно, чем никогда) – сказал, что меня зовут Ричард Янг и что, расставшись с ним у церкви, я последовал его совету и тотчас отправился в библиотеку Сент-Остелла.

– Вы все же настоящий энтузиаст, – с улыбкой сказал он. – Вам удалось найти то, что вас интересует?

– Да, кое-что, – ответил я. – Я не обнаружил там наследственной владелицы этих земель Изольды де Кардингем, зато нашел ее внучку Изольду Карминоу, дочь Рейнольда Феррерса из Девона.

– Подождите, подождите… Рейнольд Феррерс, – сказал он. – Если я не ошибаюсь, это сын сэра Уильяма Феррерса, который женился на Изольде де Кардингем. Так значит, ваша Изольда – их внучка. Я знаю, что старшая Изольда продала поместье Тайуордрет за сто фунтов стерлингов одному из Шампернунов – это было в 1269 году, незадолго до ее брака с Уильямом Феррерсом. Неплохая сумма по тем временам.

Я быстро подсчитал в уме. Получалось, что моя Изольда навряд ли могла родиться раньше 1300, На приеме у епископа она выглядела не старше двадцати восьми, а следовательно, это было приблизительно в 1328 году.

Я обошел с викарием весь магазин, пока тот выбирал, что ему нужно купить.

– А вы и сейчас отмечаете в Тайуордрете Мартынов день? – спросил я.

– Мартынов день? – повторил он рассеянно: он не знал, какое выбрать печенье. – Простите, я не совсем внимательно слушал вас. До Реформации это действительно был большой праздник. Мы отмечаем день св. Андрея – обычно в середине июня устраиваем большой церковный праздник.

– Извините, – пробормотал я, – у меня все праздники перепутались. Дело в том, что сам я получил католическое воспитание: обучался в Стоунихерсте и, помнится, канун дня св. Мартына всегда был каким-то особенным…

– Вы абсолютно правы, – прервал он меня, улыбаясь. – Но, скорее всего, вы тогда отмечали День перемирия – 11 ноября, не так ли? Он еще называется Мирное воскресенье. Но раз вы католик, мне понятно, почему вас так интересует старый монастырь.

– Я уже давно не хожу в церковь, – признался я, – но вы правы. Старые привычки неистребимы. А вы когда-нибудь устраиваете ярмарки на деревенском лугу?

– Нет, – сказал он обескураженно, – и, честно говоря, я не знаю никакого такого деревенского луга в Тайуордрете. Извините…

Он нагнулся и стал вынимать из корзины покупки, и продавец переключил свое внимание на меня. Я показал ему список миссис Коллинз, а викарий, пожелав мне всего доброго, вышел из магазина. Наверное, он принял меня за сумасшедшего, а может быть, за одного из чудаковатых друзей профессора Лейна. Я забыл, что канун Мартынова дня – это как раз 11 ноября. Странное совпадение: тогда – убой скота, а в нашем времени – поминовение бесчисленного количества убиенных в войне. Нужно сказать Магнусу.

Я вышел из бакалейной лавки, свалил покупки в багажник и поехал из Пара в Тайуордрет. Но на этот раз я не стал, как накануне, останавливаться у мужской парикмахерской, а медленно поехал вверх по центральной улице деревни, пытаясь определить, где же находился деревенский луг. Но из этого ничего не получилось. Справа и слева от меня тянулись дома: на вершине холма дорога разветвлялась: направо – на Фауи, а налево, как значилось на указателе, – на Тризмилл. Отсюда, с вершины этого холма, вчера спускался епископский кортеж, и ехали крытые экипажи, украшенные фамильными гербами Карминоу, Шампернунов и Бодруганов. Если эта развилка существовала в те дни, сэр Джон Карминоу, возвращаясь домой, должен был поехать направо, на Лостуитиел, и далее в свое поместье Бокенод, где в ожидании родов маялась его супруга. Сегодня Бокенод называется Боконнок – это обширные земли в нескольких милях от Лостуитиела: по пути из Лондона я проезжал ворота на территорию усадьбы. Где же тогда жил главный владелец всех здешних земель сэр Генри де Шампернун? Его жена Джоанна сказала управляющему, моему проводнику Роджеру: «Бодруганы сегодня ночуют у нас». Так где же находилась его усадьба?

На вершине холма я остановил машину и посмотрел вокруг. В самой деревне Тайуордрет не видно было ни одного большого дома. Некоторые постройки, возможно, относились к концу восемнадцатого века – самое раннее. По логике вещей, помещичьи усадьбы не могли исчезнуть бесследно – разве что случится пожар, но даже в случае, если дом сгорал дотла или от старости рушились стены, все равно впоследствии хотя бы фундамент обязательно использовался: на нем, как правило, возводился фермерский дом, владельцы которого обрабатывали бывшие поместные земли. Шампернуны должны были построить свою усадьбу где-то здесь, в радиусе одной или двух миль от монастыря и церкви; правда, они могли жить и в старом доме, который Изольда Кардингем продала им вместе с землей в 1269 году. Вон туда, вниз, по дороге, идущей от развилки налево – на Тризмилл, согласно современному указателю, проехала в своем нарядном экипаже, возвращаясь с приема в монастыре, Джоанна, сгоравшая от нетерпения побыстрее оказаться дома, и вместе с ней ее печальный супруг сэр Генри и их сын Уильям, а следом – ее брат Отто Бодруган с женой Маргарет.

Я взглянул на часы. Было начало первого, и миссис Коллинз, наверное, уже заждалась меня с продуктами, да и обедать пора. К тому же я должен написать письмо Вите.

Сразу после обеда я уселся за письмо. На его сочинение я потратил не менее часа. Не могу сказать, чтобы я остался доволен результатом, но все же надеялся, что оно сработает.

«Дорогая, – писал я. – Сегодня утром получил твое письмо, и только тут до меня дошло, что ты прилетаешь уже сегодня, и, значит, мой ответ получишь лишь завтра. Прости, если я сбиваю твои планы. Дело в том, что здесь оказалось немало работы по дому, и чтобы привести его в надлежащий вид и подготовить к вашему приезду, я тружусь, не покладая рук. Миссис Коллинз, прислуга Магнуса из местных, мне очень помогает, но ты можешь представить себе, что такое холостяцкий дом, к тому же Магнус не появлялся здесь с Пасхи, – в общем, дел более чем достаточно. Да еще Магнус попросил меня разобрать его бумаги и кое-что сделать: у него здесь в лаборатории масса всяких научных материалов, причем трогать ничего нельзя, так что нужно было все спрятать в надежное место. Он попросил меня об этом в качестве личного одолжения, и я, понятно, не мог ему отказать – все-таки он предоставил нам дом совершенно бесплатно. Будем считать, что это, так сказать, услуга за услугу. Думаю, к понедельнику я управлюсь, но ближайшие Дни, включая субботу и воскресенье, я еще должен поработать. Кстати, погода отвратительная. Вчера не переставая лил дождь, так что пока ты ничего не теряешь: но местные обещают, что со следующей недели погода установится.

О продуктах не беспокойся: миссис Коллинз уже обо всем позаботилась, она прекрасно готовит – на этот счет можешь не волноваться. Думаю, тебе не составит труда занять чем-нибудь мальчиков в Лондоне: пусть походят по музеям, посмотрят, что они еще не видели, а ты, конечно, захочешь встретиться с друзьями. Так что, дорогая, жду вас на следующей неделе, и к тому времени, обещаю, будет полный порядок.

Рад, что ты хорошо провела время у Джо. Да, ты права – неплохо, наверное, было бы, если бы я поехал с мальчиками в Нью-Йорк. Но что теперь об этом говорить – все мы крепки задним умом. Надеюсь, дорогая, перелет не слишком тебя утомил. Получишь письмо – позвони.

Люблю. Целую. Дик.»


Я перечитал письмо дважды. Во второй раз оно показалось мне лучше: звучало вполне правдоподобно. Я ведь и в самом деле выполнял поручения Магнуса. Когда я вру, я предпочитаю, чтобы ложь опиралась на фактическую основу – и совесть не так мучает, и чувство справедливости не слишком страдает. Я наклеил марку и положил конверт в карман, но тут же вспомнил, что Магнус просил прислать ему в Лондон пузырек В из лаборатории. После недолгих поисков я нашел маленькую коробочку, бумагу, веревку и спустился в лабораторию. Я сравнил пузырьки А и В – на вид никакой разницы. В кармане пиджака со вчерашнего дня лежала фляжка, и я быстро отлил в нее необходимое количество состава из пузырька А. Теперь я мог сам решать, принимать мне его или нет, и если да, то в какой момент.

Потом я запер лабораторию, поднялся наверх в библиотеку и посмотрел в окно – узнать, какая погода. Дождь перестал, и небо постепенно расчищалось, тучи уходили к морю. Я тщательно упаковал пузырек В и поехал в Пар на почту – отправить бандероль и опустить письмо. Сейчас меня гораздо меньше интересовало, что же скажет Вита, прочитав мое послание, чем то, как будет вести себя обезьяна во время своего «путешествия» в неведомый мир. Покончив с делами, я поехал через Тайуордрет и на развилке свернул налево, к Тризмиллу.

Дорога была узкая и круто спускалась вниз к долине, по обе стороны от нее простирались поля, а в самом низу, где уклон был особенно резкий, вдруг выныривала на горбатый мост, под которым проходила железная дорога, соединяющая Пар с Плимутом. Я притормозил у моста и услышал гудок паровоза, которого еще не мог видеть, поскольку он выходил из туннеля справа от меня, но через несколько минут, грохоча, появился и сам поезд, он прошел под мостом и сразу повернул, направляясь через долину к Пару. Вновь в памяти всплыли наши студенческие годы. Мы с Магнусом всегда приезжали сюда на поезде, и как только он выходил из туннеля, на отрезке между Лостуитиелом и Паром, мы обычно снимали с полки чемоданы. Мне хорошо были знакомы тогда и эти поля на высоких крутых склонах слева от состава, и долина справа, поросшая тростником и приземистыми ивами – и вот уже станция, где на большой черной доске белыми буквами написано: «ПАР. ПЕРЕСАДКА НА НЬЮ-КЭЙ». Это означало, что мы приехали.

Теперь, наблюдая, как поезд исчезает за поворотом в долине, я совсем иными глазами смотрел на эту местность – по-видимому, появление железной дороги приблизительно сто лет назад не могло не сказаться на ландшафте, на рельефе холмов, ведь дорога была буквально врезана в склон. А кроме железной дороги я обнаружил и другие следы насильственного вторжения в эту местность. Открытые карьеры обезобразили противоположную сторону долины в верхней ее части, где столетие назад во всю действовали шахты по добыче железной и медной руды. Я помню, как капитан Лейн рассказывал однажды за ужином, что во времена королевы Виктории на рудниках работали сотни людей, а когда промысел пришел в упадок, многие шахтеры покинули этот район, другие устроились на более перспективные каолиновые разработки.

Когда поезд скрылся из виду и грохот колес затих, в долине вновь наступила полная тишина, полная неподвижность, только лениво передвигались стада коров, пасущихся на низинных лугах у подножья холма. Я с выключенным двигателем медленно катил по дороге до того места, где снова начинался резкий подъем вверх уже на противоположной стороне долины. Здесь через луг протекал тихий ручей, через который был перекинут низкий мост, и тоже паслись коровы, а чуть выше, справа от дороги, находились старые фермерские постройки. Я опустил стекло и посмотрел вокруг. От фермы с лаем бежал пес, за ним следовал человек с ведром в руке. Я выглянул из окна и спросил, не Тризмилл ли это.

– Да, правильно, – ответил он. – Если поедете прямо, попадете на шоссе из Лостуитиела в Сент-Блейзи.

– А вы не знаете, – спросил я, – где тут старая мельница?

. – От нее ничего не осталось, – ответил он. – Вон там, где то здание, там и была мельница. Да сами видите, что осталось от реки. Главное русло давно изменили, еще до моего рождения. Говорят, пока не построили мост, здесь был брод. Река текла прямо поперек этой дороги, и чуть не вся долина была затоплена водой.

– Да, – сказал я, – да, вполне возможно.

Он указал на небольшой дом, стоявший по другую сторону ручья.

– А здесь когда-то была пивная, – пояснил он, – когда вели разработку на шахтах в Лейнскоте и Каррогете. В субботу вечером там собирались шахтеры – так мне рассказывали. Да, немного уж осталось людей, кто еще помнит старые времена.

– А вы не знаете, – спросил я, – нет тут в долине какого-нибудь фермерского дома, который когда-то, в старые времена, мог служить помещичьей усадьбой?

Он ненадолго задумался, потом ответил:

– Там, позади нашей фермы, есть ферма Тривенна, прямо на дороге в Стоунибридж, но я не слышал, чтобы их дом был старый; потом Тринадлин и еще, конечно, Триверран – вон там в долине, недалеко от туннеля. У них, пожалуй, старый дом, даже очень, построен сотни лет назад.

– А не знаете точно, когда он построен? – спросил я, заинтересовавшись.

Он снова задумался.

– Однажды о Триверране даже в газете писали, – сказал он. – Приезжал какой-то господин из Оксфорда, специально взглянуть на него. Если не ошибаюсь, вроде бы говорили, что он построен в 1705 году.

Мой интерес сразу угас. Постройки времен королевы Анны, железные и медные рудники, пивная через дорогу – все это возникло много столетий спустя, гораздо позже того времени, которое меня интересовало. Наверное, такие же чувства испытывает археолог, обнаруживший, что вместо стоянки бронзового века, он раскопал позднеримскую виллу.

– Спасибо, вы мне очень помогли, – сказал я. – Всего вам доброго.

Я развернул машину и поехал назад вверх по склону холма. Если Шампернуны в 1328 году спускались по этой дороге, путь им должен был преградить ручей с мельницей; может быть, правда, через него тогда был перекинут мост – разумеется, другой, старый, а не тот, который я только что видел. Проехав полпути до вершины холма, я свернул влево на проселочную дорогу и вскоре, как мне и говорили, увидел три фермы. Я достал карту. Проселочная дорога, на которой я стоял, на вершине холма соединяется с главной – длинный туннель, вероятно, проходил глубоко внизу под этой дорогой (поистине впечатляющее достижение инженерной мысли). Так, все правильно: справа ферма Тривента, впереди Тринадлин, а третья, у самой железной дороги, должно быть, Триверран. Что же мне делать – спрашивал я сам себя, – объезжая их по очереди, стучаться в каждую дверь и говорить: «Вы не против, если я у вас тут посижу с полчасика „задвину дозняк", как говорят наркоманы, и посмотрю, что будет дальше?“

Что ни говори, археологам все-таки легче. Раскопки всегда кто-то финансирует, вокруг тебя теплая компания таких же энтузиастов, и никакого риска, что к концу дня ты попадешь в психушку.

Я развернулся и поехал назад по той же проселочной дороге, потом вверх, к вершине холма на Тайуордрет. На полпути до вершины мне перекрыла дорогу машина с домом-фургоном на прицепе, которая пыталась въехать в ворота небольшого дома у дороги. Я затормозил, практически съехав в кювет, чтобы дать возможность водителю продолжать свой маневр. Он прокричал мне свои извинения, и в конце концов успешно припарковался у самого дома.

Выйдя из машины, он направился в мою сторону и еще раз извинился.

– Теперь наконец можете спокойно ехать – сказал он. – Простите, что задержал.

– Ничего страшного, – ответил я, – мне не к спеху. Ловко вы справились с этим фургоном.

– Да, привык уже, – сказал он. – Сам-то я живу в этом доме, но летом, когда люди приезжают на отдых, фургон нас очень выручает.

Я взглянул на табличку над воротами.

– Нижняя часовня, – произнес я. – Необычное название для дома.

Он широко улыбнулся.

– Сначала нам тоже так показалось, когда мы только строили этот дом, – сказал он. – Но потом решили оставить старое имя – испокон веку это место называется Нижняя часовня, а поля за дорогой – Церковный парк.

– Это как-то связано со старым монастырем? – спросил я.

Он не отреагировал.

– Раньше здесь стояло несколько домов, – сказал он, – один, кажется, был молельным домом методистов. Но поля получили свое название гораздо раньше.

Из дома вышла его жена с детьми, и я завел машину.

– Путь свободен, – повторил он, и я, выехав из кювета, направился дальше, вверх по дороге, к повороту, за которым дом уже не был виден.

Тогда я развернулся и заехал на стоянку у обочины справа, где была свалена груда камней и бревен.

И вот я на вершине холма. Тут дорога поворачивала и бежала вниз, к Тайуордрету – уже можно было внизу разглядеть несколько домиков. Нижняя часовня… Церковный парк… Неужели здесь раньше находилась часовня? Может, она стояла на месте дома, где живет владелец фургона, а может, прямо здесь, возле парковки, где сейчас красуется только что отстроенный дом?

Внизу, за домом, видны были закрытые ворота, которые вели прямо в поле. Я перелез через них и пошел вдоль живой изгороди, огибавшей поле, все ниже и ниже, пока не убедился, что теперь меня никто не увидит с дороги. По словам владельца фургона, это поле называлось Церковный парк. Ничего примечательного, правда, я в нем не заметил. У дальнего края паслись коровы. Я дошел до нижней границы и, пробравшись сквозь густые кусты, обнаружил, что попал на поросшую травой площадку, за которой сразу начинался обрыв: внизу в нескольких сотнях футов проходила железная дорога, и вся долина лежала передо мной как на ладони.

Я закурил и неторопливо осмотрелся. Ни одной часовни на горизонте, но зато какой вид! Справа от меня, в отдалении, ферма Тризмилл, пониже – две другие, все три хорошо защищены от ветра и непогоды; прямо подо мной – железная дорога, а еще ниже – поразительная панорама долины: здесь уже не было пахотных земель, и долина представляла собой сплошной ковер, сотканный из крон ивы, березы и ольхи. Истинный рай для птиц весной и прекрасное место для мальчишек, где можно спрятаться от неусыпного родительского ока, – правда, нынче мальчишки уже не охотятся за птичьими гнездами, по крайней мере, мои пасынки точно.

Я устроился на траве и, опершись на живую изгородь, докуривал сигарету, как вдруг вспомнил, что у меня в нагрудном кармане лежит фляжка. Я вынул ее и некоторое время разглядывал. Она была небольшая, удобная, и я подумал, не иначе она досталась Магнусу от отца – хорошо держать ее при себе во время плаванья и, когда крепчает ветер, взбодрить себя глотком рома. Вот если бы Вита раздумала лететь и решила добираться пароходом, у меня было бы в запасе еще несколько дней… Громкий стук колес вернул меня к действительности, и я взглянул вниз на долину. Паровоз, один, без вагонов, похожий на жирного шустрого слизняка, мчался с невероятной скоростью – сначала над ивами и березами, затем прогромыхал под мостом и наконец исчез в зияющей пасти туннеля в миле от меня. Я отвинтил колпачок и залпом выпил все содержимое фляжки.

Ну и ладно, думал я, и пусть. Пусть я извращенец. Вита все равно пока еще летит над Атлантикой. И я закрыл глаза.


Глава шестая


Я рассчитывал, что на этот раз, если сидеть спокойно, с закрытыми глазами, удобно откинувшись на изгородь, может быть, мне удастся уловить сам момент перехода из одного времени в другое. В обоих предыдущих случаях смена декораций заставала меня в процессе движения: в первый раз я шел по полю, во второй – по кладбищу. Теперь же все должно быть иначе, поскольку я настроился не пропустить момент начала действия препарата. Теперь я знал, чего ждать: наступит ощущение благодати, как будто с души свалилась тяжесть, и одновременно невероятной легкости, словно я стал невесомым. Сегодня все мне благоприятствовало: не было ни внутреннего страха, ни наводящего уныние дождя. Стало даже тепло – наверное, из-за туч уже выглянуло солнце: даже сквозь закрытые веки я ощущал яркий свет. Я в последний раз затянулся и выбросил окурок.

Если бы мое блаженное состояние продлилось подольше, я вполне мог бы уснуть. Даже птицы радовались появлению солнца – я слышал, как где-то в кустах у меня за спиной пел дрозд, и уж совсем меня порадовал крик кукушки, раздавшийся сначала довольно далеко, в долине, а затем совсем рядом. Как я любил эти звуки: нахлынули воспоминания детства, когда тридцать лет назад я, счастливый и беззаботный, бродил по лесам. Вот она опять прокуковала, теперь уже прямо у меня над головой.

Я открыл глаза и стал наблюдать за ее причудливым полетом, и вдруг, не сводя с нее глаз, вспомнил, что ведь уже конец июля. Короткое кукушечье лето в Англии заканчивается в июне, как, впрочем, и пение дрозда, да и примулы, пестреющие в траве вокруг меня, должны были отцвести еще к середине мая. И неожиданное тепло, и яркий свет принадлежали уже другому миру и говорили о том, что на дворе ранняя весна. Значит, оно свершилось, а я так и не уловил этот момент, не зафиксировал в сознании, несмотря на весь мой настрой. И опять все склоны холма были окрашены в этот ярко-зеленый цвет, который так поразил меня в первый раз, а долина с ковром из ив и берез была погребена под водами гигантского извилистого морского рукава, врезавшегося в сушу и обрамленного песчаными отмелями. Я встал и увидел Тризмилл, а чуть ниже – реку, которая в этом месте сужалась и сливалась с пенящимся потоком, вырывающимся из-под лопастей мельничного колеса. Фермерский дом выглядел совсем по-другому: теперь он был вытянутый, с соломенной крышей; густые дубовые леса покрывали горы напротив, и зелень была свежая, нежная – весенняя.

Прямо подо мною, там, где в моем времени был обрыв и внизу железная дорога, простирался гораздо более отлогий склон, и по середине его проходила широкая дорога, ведущая к морскому рукаву, прямо к причалу, возле которого на якоре стояли суда. В этой части залив был достаточно глубокий, образуя естественную гавань. В центре фарватера стоял большой корабль с приспущенными парусами. С его борта до меня доносилось пение. Затем я увидел, как от него отчалила небольшая шлюпка, видимо, чтобы доставить кого-то на берег. Человек в шлюпке поднял руку, требуя внимания, и пение тут же прекратилось. Теперь я посмотрел кругом: живой изгороди не было и в помине, склон у меня за спиной порос густым лесом, как и тот, что напротив, а слева, где только что росли кусты и утесник, теперь тянулась длинная каменная стена. За ней, в глубине, стоял жилой дом – из-за деревьев выглядывала верхушка его крыши. Прямо от причала наверх, к дому, вилась тропа.

Я подошел ближе к краю и посмотрел вниз: человек вылез из шлюпки на причал и начал взбираться по тропе, направляясь прямо ко мне. Снова закуковала кукушка – вот она пролетела низко над землей. Человек остановился, поднял голову и проводил ее взглядом, заодно переводя дух после быстрого подъема. Все его действия были такими естественными и обыденными, что, сам не знаю почему, я сразу проникся к нему симпатией – впрочем, может быть, именно потому, что он-то как раз и был живым, а я лишь неким призраком из другого времени. Интересно, что всякий раз я попадал в новый временной отрезок: вчера была осень, Мартынов день, а сегодня, судя по кукушке и цветущим примулам, настоящая весна.

Он поднимался все выше и был уже довольно близко, и тут я сообразил, кто это, хотя выражение его лица было гораздо серьезней, я бы сказал, мрачней, чем вчера. Мне подумалось, что лица этих людей из прошлого, словно карты из потрепанной пасьянсной колоды – трефы, черви и пики: как ни тасуй, все равно заранее не угадаешь, какая выйдет комбинация. Ни мне, ни им самим неведомо, как сложится игра.

Это был Отто Бодруган, за ним следом карабкался его сын Генри, и, когда Отто в знак приветствия поднял руку, я тоже инстинктивно махнул рукой в ответ и даже улыбнулся. Конечно, мой жест не имел ни малейшего смысла – отец и сын, чуть не задев меня, проследовали к воротам дома, откуда им навстречу вышел управляющий Роджер. Он, вероятно, стоял там давно, наблюдая, как они приближаются, но я не видел его. Ничего общего с царившей вчера праздничной атмосферой, никакой насмешливой улыбки на лице вчерашнего претендента на роль любовного посредника. Все трое были одеты в темные туники, и все были одинаково серьезны и собраны.

– Что нового? – спросил Бодруган.

Роджер покачал головой:

– Он быстро угасает. Надежды почти никакой. Моя госпожа, Джоанна, и вся семья в доме. Из Бера приехал сэр Уильям Феррерс с супругой Матильдой. Сэр Генри не испытывает страданий, мы позаботились об этом, вернее, мы должны благодарить за это брата Жана, который не отходит от постели больного ни днем, ни ночью.

– Но все же, что с ним?

– Ничего нового, просто общая слабость да простуда, которую он подхватил во время последних заморозков. Он бредит, говорит о своих страшных грехах и просит его простить. Приходский священник исповедовал его, но этого ему показалось недостаточно, и он настоял, чтобы его еще исповедовал и брат Жан.

Роджер отошел в сторону, пропуская Бодругана и его сына в ворота. Теперь можно было как следует разглядеть дом: сложенный из камня, с черепичной крышей, он стоял в глубине двора. В покои второго этажа вела наружная лестница – такие лестницы в наше время используют в фермерских амбарах. За домом находилась конюшня, а за каменной оградой, извиваясь, бежала вверх дорога на Тайуордрет – там, в крытых соломой жилищах, обитали крестьяне, те, кто обрабатывал все эти земли по обеим сторонам дороги.

При нашем приближении во двор с лаем выбежали собаки, но Роджер прикрикнул на них, и они, поджав уши, приникли к земле – из-за дома вышел слуга с испуганным выражением лица и увел их. Бодруган и его сын Генри в сопровождении Роджера прошли через двор к дому, а я, как тень, неотступно следовал за ними. Мы вошли в длинный, во всю ширину дома, зал, со створчатыми окошками по обеим сторонам, на восточной стене они выходили во двор, на западной – прямо на залив. В дальнем конце зала находился открытый очаг, в котором едва тлел уложенный горкой торф, а поперек зала стоял стол на козлах и вдоль него – скамьи. Зал был очень темный, отчасти из-за маленьких окон и висевшего в воздухе чада, а отчасти из-за красного цвета стен, придававшего этому помещению торжественный, но мрачноватый вид.

На скамьях сгорбившись сидели дети: два мальчика и девочка. Судя по их позам и понурому и подавленному виду, они не столько были удручены горем, сколько растеряны и напуганы близостью смерти. Я узнал старшего – это был Уильям Шампернун, которого представляли епископу. Теперь он первым встал и подошел к дяде и двоюродному брату поздороваться. После некоторого замешательства его примеру последовали и двое младших детей. Отто Бодруган наклонился и обнял всех троих. Затем, как это делают все нормальные дети, когда в напряженную минуту внезапно появляется кто-то из взрослых, они воспользовались случаем, чтобы покинуть комнату, и заодно увели с собой кузена Генри.

Теперь у меня появилась возможность рассмотреть остальных присутствующих. Двоих, мужчину и женщину, я никогда прежде не видел: мужчина светловолосый, с бородой, а женщина тучная, и выражение ее лица было крайне неприветливым и ясно говорило, что с ней шутки плохи. Она заранее оделась в траур, готовясь к печальному исходу: белое покрывало на голове и черное платье. По всей видимости, это были сэр Уильям Феррерс, который, как сказал Роджер, поспешно прибыл из Девона, и его жена Матильда. Ну, а третью персону я узнал без труда – на низком табурете передо мной сидела моя Изольда. Печальные события нашли весьма своеобразное отражение в ее облике: ее платье было траурного лилового цвета, но при этом отливало серебром, а заплетенные в косы волосы были изящно подвязаны лиловой лентой. Атмосфера, похоже, была накалена до предела, лицо Матильды Феррерс пылало от негодования – казалось, вот-вот разразится скандал.

– Мы ждем тебя целую вечность, – набросилась она на Отто Бодругана, едва тот направился к ней. – Сколько же нужно времени, чтобы переплыть залив? Вы, может, по пути еще и рыбу половить успели?

Он поцеловал ей руку, не обращая внимания на злобный выпад, и посмотрел на человека, стоявшего за ее стулом.

– Как поживаешь, Уильям? – спросил он. – Ровно час от моего причала до здешнего – не так уж и плохо, если учесть, что ветер на траверзе. Верхом было бы дольше.

– Да я-то понимаю, – пробормотал он. – Раньше ты никак не мог прибыть. И в любом случае, здесь уже ничем не поможешь.

– Ничем? То есть как? – отозвалась Матильда. – А нас всех поддержать в трудную минуту, скорбеть вместе с нами, выгнать французского монаха, а из кухни вышвырнуть этого пьяницу, приходского священника? Если он не сможет использовать свое право брата и заставить Джоанну прислушаться к голосу разума, то кто же тогда сможет?

Бодруган повернулся к Изольде. Он едва коснулся ее руки, а она даже не подняла головы и не улыбнулась ему. Их сдержанность, несомненно, была вызвана осторожностью: любое слово, сказанное слишком доверительно, могло бы быть превратно истолковано.

Ноябрь… Май… Со времени приема, устроенного в монастыре в честь приезда епископа, прошло целых полгода, которые я перепрыгнул одним махом.

– Где Джоанна? – спросил Бодруган.

– В комнате наверху, – ответил Уильям. И только тут я заметил его сходство с Изольдой. Это был Уильям Феррерс, ее брат, но только лет на десять – пятнадцать старше: его лицо было испещрено морщинами, волосы припорошены сединой.

– Ты ведь знаешь, что нас беспокоит, – продолжал он. – Генри никого к себе не подпускает, кроме французского монаха Жана. Ни от кого, кроме него, он не принимает помощи, отказался от услуг хорошего лекаря, которого мы привезли с собой из Девона. Теперь уже ясно, что монах не справился: больной без сознания, и конец близок – вероятно, остались считанные часы.

– Но если такова воля Генри и он при этом не испытывает страданий, о чем тогда говорить?

– Потому что все делается не так, как положено! – воскликнула Матильда. – Генри дошел до того, что высказал желание быть похороненным в монастырской часовне. Этого просто нельзя допустить. Всем известна репутация монастыря, недостойное поведение самого приора, распущенность монахов. Нечего сказать, подходящее место, чтобы такой человек как Генри – с его-то положением! – обрел там вечный покой. Это значит – опозорить нас на весь белый свет!

– Какой такой свет? – спросил Бодруган. – Этот твой свет охватывает всю Англию или только Девон?

Матильда побагровела.

– Не думай, что мы все забыли о твоих подвигах семь лет назад, – сказала она. – Изменник, вставший на сторону развратной королевы, которая осмелилась пойти войной против своего сына, нашего законного монарха – вот кто ты! Немудрено, что французы имеют в твоем лице надежного союзника, чего ни коснись: ты с одинаковым рвением будешь приветствовать неприятельскую армию, если она одолеет Английский канал[3 - Принятое в Англии название пролива Ла-Манш] и вторгнется на наши земли, и защищать распутных монахов какого-то иностранного ордена.

Уильям положил руку жене на плечо, пытаясь ее успокоить.

– Не стоит бередить прошлое, так мы ничего не добьемся, – сказал он. – С кем был Отто во время бунта – сейчас это неважно. Однако… – Он посмотрел на Бодругана. – Матильда кое в чем права. Все же не подобает Шампернуну покоиться рядом с французскими монахами. Было бы во всех отношениях пристойнее, если бы ты позволил похоронить его в Бодругане, учитывая, что к Джоанне в качестве приданого отошла изрядная часть твоих земель. Со своей стороны, я почту за честь похоронить его в Бере, в нашей церкви, которую мы сейчас перестраиваем. В конце концов, Генри мой кузен: он мне такой же близкий родственник, как и тебе.

– О, ради Бога, – вдруг раздался голос Изольды, – пусть Генри лежит там, где сам того желает. И вообще, не пристало нам делить шкуру неубитого медведя.

Я впервые услышал ее голос. Она, как и все, говорила по-французски сильно гнусавя, но либо потому что она была моложе других, либо я был просто необъективен, но мне показалось, что речь ее гораздо музыкальней, а звуки чище. Не успела она договорить, как Матильда вдруг разрыдалась к полному ужасу ее супруга, а Бодрутан отошел к окну и стал угрюмо смотреть на улицу. А сама Изольда, которая вызвала этот всплеск эмоций, нервно постукивала ногой с выражением надменного презрения на лице.

Я оглянулся на Роджера – он с трудом сдерживал улыбку. Затем он сделал шаг вперед и с большим почтением ко всем присутствующим (хотя, как мне показалось, он пытался обратить на себя внимание Изольды) сказал:

– Если вам будет угодно, я доложу госпоже о прибытии сэра Отто.

Его слова остались без внимания, и, приняв молчание за знак согласия, Роджер поклонился и вышел. Он поднялся по лестнице в верхние покои, и я не отставал от него ни на шаг, как будто мы были связаны с ним одной веревкой. Он вошел без стука, откинув тяжелые портьеры, прикрывавшие вход в комнату, которая была размером, наверное, с половину нижнего зала – большую ее часть занимала застеленная кровать. Маленькие окошки почти не пропускали свет, поскольку в них использовался промасленный пергамент, и зажженные свечи на столе в ногах кровати отбрасывали огромные тени на выкрашенные в желтый цвет стены.

В комнате находились трое: Джоанна, монах и умирающий. Безжизненное тело Генри де Шампернуна было обложено подушками – казалось, что он сидит, подбородком почти касаясь груди: голова его была обмотана белой тканью наподобие тюрбана, который придавал ему нелепое сходство с арабским шейхом. Глаза были закрыты, и, судя по мертвенной бледности лица, мучиться ему оставалось совсем недолго. Монах, наклонившись, что-то помешивал в чаше на столе. Когда мы вошли, он поднял голову. Это был тот самый молодой человек с лучистыми глазами, который служил секретарем или клириком у приора во время моего первого визита в монастырь. Он не проронил ни слова и продолжал заниматься своим делом, а Роджер повернулся к Джоанне, сидевшей в другом конце комнаты. Она сохраняла полное самообладание, никаких следов скорби на лице, и занималась тем, что вышивала на пяльцах цветным шелком.

– Все здесь? – спросила она, не поднимая глаз от своей работы.

– Все, кто был приглашен, – ответил управляющий, – и уже переругались друг с другом. Леди Феррерс сначала бранила детей за то, что они громко разговаривают, а сейчас сцепилась с сэром Отто: леди Карминоу, по-моему, не рада, что приехала. Сэр Джон еще не прибыл.

– И навряд ли прибудет, – ответила Джоанна. – Я предоставила это решать ему самому. Если он слишком поспешит со своими соболезнованиями, это может показаться подозрительным – да его же сестрица, леди Феррерс, первая не преминет из этого устроить какой-нибудь скандал.

– Уже устраивает, – заметил управляющий.

– Не сомневаюсь. Чем быстрее конец, тем для всех лучше.

Роджер подошел к кровати и посмотрел на своего умирающего господина.

– Сколько еще осталось? – спросил он монаха.

– Он больше не очнется. Можешь до него дотронуться, если хочешь, он ничего не почувствует. Остается подождать только, чтобы остановилось сердце, и тогда госпожа сможет объявить всем о его смерти.

Роджер перевел взгляд с кровати на стол с чашами.

– Что ты ему дал?

– То же, что и раньше: мак – сок цельного растения в равных пропорциях с беленой.

Роджер взглянул на Джоанну:

– Уберу-ка я лучше все это от греха подальше, а то могут возникнуть ненужные вопросы. Леди Феррерс говорила о каком-то своем лекаре. Они, конечно, вряд ли посмеют идти против вашей воли, но мало ли что.

Джоанна, по-прежнему поглощенная вышиванием, пожала плечами.

– Если хочешь, забери, что осталось, – сказала она, – хотя все настои мы вылили вон. Чаши можешь на всякий случай убрать, но я думаю, что брату Жану опасаться нечего. Он действовал с предельной осмотрительностью.

Она улыбнулась молодому монаху, который в ответ промолчал, только посмотрел на нее своими выразительными глазами, и я подумал, уж не снискал ли он по примеру отсутствующего сэра Джона ее особой благосклонности – за те несколько недель, что провел у постели больного. Роджер и монах собрали посуду из-под зелья, хорошенько завернули ее в мешковину. Тем временем снизу из зала доносились голоса: по-видимому, миссис Феррерс оправилась после рыданий и вновь обрела красноречие.

А что говорит мой братец Отто? – спросила Джоанна.

– Он промолчал, когда сэр Феррерс высказал мнение, что лучше похоронить Генри в фамильной часовне Бодруганов, а не в монастыре. Мне кажется, он не будет вмешиваться. Сэр Уильям Феррерс предложил еще один вариант – похоронить его у себя в Бере.

– Зачем?


– Может быть, ради собственного престижа, кто его знает? Я бы не советовал соглашаться. Если только они завладеют телом сэра Генри, то хлопот не оберешься. В то время как монастырская часовня…

– Все будет хорошо. Воля сэра Генри будет исполнена, и нас оставят в покое. А ты, Роджер, проследи, чтобы не возникло никаких проблем с крестьянами. Люди здесь не слишком жалуют монастырь.

– Если их хорошо угостить на поминках, никаких проблем с ними не будет, – ответил он. – Можно пообещать уменьшить размеры штрафов в конце года, простить им прошлые провинности. И они будут довольны.

– Будем надеяться. – Она отложила пяльцы, поднялась со стула и подошла к постели. – Еще жив?

Монах взял в свою руку безжизненное запястье и нащупал пульс, затем наклонился, чтобы послушать, бьется ли сердце.

– Почти остановилось, – ответил он. – Если хотите, можете зажигать свечи – к тому времени, когда все семейство соберется, он уже скончается.

Они говорили о муже этой женщины, лежавшем на смертном одре, как о какой-то старой, уже никому не нужной вещи. Джоанна вернулась к своему стулу, взяла в руки черную вуаль и покрыла ею голову и плечи. Затем протянула руку и взяла со стола серебряное зеркало.

– Как ты считаешь, оставить так или лицо тоже закрыть? – спросила она управляющего.

– Если вы не можете выжать из себя хоть одну слезу, – сказал он, – то лучше, конечно, закрыть.

– Последний раз я плакала, когда выходила замуж, – ответила она.

Монах Жан скрестил умирающему руки на груди и крепче затянул повязку под подбородком. Затем отступил на шаг, чтобы взглянуть на свою работу и, словно нанося последний штрих, вложил ему в скрещенные руки распятие. Тем временем Роджер отодвигал стол.

– Сколько ставить свечей? – спросил он.

– В день смерти полагается пять, – ответил монах, – в память о пяти ранах Господа нашего Иисуса Христа. Найдется черное покрывало на постель?

– Там, в комоде, – сказала Джоанна, и пока монах с управляющим застилали постель черным покрывалом, она, прежде чем опустить на лицо вуаль, в последний раз взглянула на себя в зеркало.

– Осмелюсь дать совет, – пробормотал монах, – все выглядело бы трогательней, если бы госпожа соблаговолила опуститься на колени у постели, а я бы встал в ногах усопшего. И когда члены семьи войдут в опочивальню, я мог бы прочитать молитву по усопшему. Хотя, возможно, вы желаете, чтобы ее прочел приходский священник.

– Он слишком пьян – ему и по лестнице-то не подняться, – сказал Роджер. – Если только он попадется на глаза миссис Феррерс, песенка его будет спета.

– Тогда не трогайте его, – сказала Джоанна, – и давайте начинать. Роджер, спустись вниз и пригласи всех сюда. Первым пусть идет Уильям – как наследник.

Она опустилась на колени у постели, скорбно склонив голову, но, когда мы выходили, вновь подняла ее, бросив через плечо своему управляющему.

– Когда умер наш отец, похороны в Бодругане обошлись брату в пятьдесят марок, не считая скота, забитого к поминкам. Мы не должны ударить в грязь лицом, так что денег не жалей!

Роджер отодвинул полог на дверях, и я вышел за ним на лестницу. Контраст между ярким светом на улице и мраком в доме, должно быть, поразил его не меньше, чем меня, так как он на миг приостановился на верхней ступени и посмотрел поверх каменной стены забора на сверкающую водную гладь залива. Корабль Бодругана стоял на якоре, паруса были убраны, какой-то парень в маленькой лодке крутился вокруг кормы, пытаясь, видимо, поймать рыбу. Юные члены семьи спустились к подножью холма и рассматривали судно. Генри, сын Бодругана, что-то показывал своему кузену Уильяму, вокруг них с лаем прыгали собаки.

В этот момент я особенно отчетливо осознал, насколько все это фантастично, я бы сказал даже, жутковато, – то, что я находился среди них, никем не видимый, еще не родившийся – некий выродок вне времени, свидетель событий многовековой давности, которые бесследно канули в лету. Странное дело, стоя вот здесь, на этой лестнице, все видя, но сам невидимый, я чувствовал себя соучастником всего происходящего, искренне переживая чужие любовные страсти и кончины. Как будто это умирал мой близкий родственник из давно ушедшего мира моего детства или даже мой отец, который тоже умер весной, когда мне было приблизительно столько же, сколько юному Уильяму там внизу. Телеграмма о том, что он погиб в бою с японцами, пришла в тот момент, когда мы с мамой, только что отобедав, вышли из ресторана гостиницы в Уэльсе, где мы жили во время пасхальных каникул. Мама поднялась наверх в свой номер и заперла дверь, а я слонялся вокруг гостиницы и понимал, что случилось непоправимое, но не мог заплакать – боялся войти в гостиницу и поймать на себе участливый взгляд дежурной.

Роджер со свертком, в котором лежала посуда, еще хранившая следы от настоев трав, спустился во двор и прошел под аркой в дальнем его конце к конюшням. Здесь собралась, по-видимому, вся челядь, но при виде управляющего они тут же прекратили сплетничать и быстро разошлись. Остался только один паренек, которого я видел в первый день, и по его сходству с проводником еще тогда догадался, что это брат Роджера. Роджер кивком головы подозвал его к себе.

– Все кончено, – сказал он. – Поезжай сейчас же в монастырь и сообщи об этом приору, чтобы он распорядился звонить в колокол – пусть крестьяне прекращают работы, уходят с полей и собираются на лугу. Как только переговоришь с приором, сразу поезжай домой, спрячь этот мешок в подвале и дожидайся моего возвращения. У меня много дел. Возможно, я приеду только завтра.

Мальчик кивнул и исчез в конюшне. Роджер снова вернулся во двор. У входа в дом стоял Отто Бодруган. Немного поколебавшись, Роджер направился к нему.

Моя госпожа просит подняться к ней, – сказал он. – И вас, и сэра Уильяма, и леди Феррерс, и леди Изольду. Я пойду кликну Уильяма и детей.

– Сэру Генри хуже? – спросил Бодруган.

– Он умер, сэр Отто. Всего несколько минут назад, не приходя в сознание – почил тихо, во сне.

– Жаль его – сказал Бодруган, – но хорошо хоть он не мучился. Дай Бог, чтобы и мы с вами, когда пробьет наш час, ушли бы так же тихо, хотя, наверное, мы этого не заслуживаем.

Оба перекрестились. Машинально перекрестился и я.

– Пойду сообщу остальным, – добавил он. – У леди Феррерс может случиться истерика, но ничего не поделаешь. Как сестра?

– Сохраняет спокойствие, сэр Отто.

– Так я и предполагал. – Бодруган еще секунду помедлил, прежде чем войти в дом, и как-то неуверенно сказал: – Ты знаешь, что Уильям, поскольку он несовершеннолетний, лишен права пользоваться своими землями – они временно конфискуются в пользу короля?

– Да, сэр Бодруган, знаю.

– На этот раз конфискация не будет простой формальностью, как при обычных обстоятельствах, – продолжал Бодруган. – Поскольку я дядя Уильяма по матери и, соответственно, его законный опекун, меня должны были бы назначить управлять его поместьем – при этом король, естественно, останется нашим сюзереном. Но все дело как раз в том, что обстоятельства необычные, ведь я принимал участие в так называемом бунте.

Управляющий благоразумно хранил молчание. Его лицо было непроницаемо.

– Поэтому, – говорил Бодруган, – управление поместьем от имени несовершеннолетнего владельца и самого короля, скорее всего, будет поручено кому-нибудь более достойному, чем я – по всей вероятности, его двоюродному дяде сэру Джону Карминоу. И я не сомневаюсь, что для моей сестры он все уладит наилучшим образом.

В его голосе звучала неприкрытая ирония. Роджер не произнес ни слова, лишь слегка склонил голову, а Бодруган вошел в дом. Довольная улыбка, появившаяся было на лице управляющего, мгновенно исчезла, как только юные Шампернуны и их кузен Генри вошли во двор, смеясь и болтая, на какое-то время забыв, что в дом стучится смерть. Генри, старший в этой компании, первым интуитивно почувствовал что-то неладное. Он велел малышам замолчать и подтолкнул Уильяма вперед. Я увидел, как изменилось лицо мальчика: от безработного смеха не осталось и следа, а в глазах – предчувствие чего-то ужасного. И я мог представить, как от страха у него подвело живот.

– Отец? – спросил он.

Роджер кивнул.

– Возьми брата и сестру, – сказал он, – и ступай к матери. Помни, ты теперь за старшего: она сейчас нуждается в твоей поддержке.

Мальчик сжал руку управляющего.

– Ты ведь останешься с нами, правда? – спросил он. – И дядя Отто тоже?

– Посмотрим, – ответил Роджер. – Но не забывай, ты теперь глава семьи.

Видно было, что Уильяму стоило большого труда взять себя в руки. Он повернулся к брату и сестре и сказал:

– Наш отец умер. Прошу следовать за мной.

И он вошел в дом – очень бледный, но с высоко поднятой головой. Перепуганные дети безропотно повиновались и, взяв за руки своего кузена Генри, молча пошли за Уильямом. Взглянув на Роджера, я впервые увидел на его лице что-то похожее на жалость и одновременно – гордость: мальчик, которого он, вероятно, знал с колыбели, достойно выдержал испытание. Он постоял немного и последовал за ними.

В зале никого не было. Занавес, висевший на противоположной стене у очага, был отогнут, открывая проход к узкой лестнице, ведущей в верхние покои – видимо, по ней Отто Бодруган, Феррерсы и дети поднялись наверх. Я слышал звуки шагов наверху, затем все стихло, и послышался тихий голос монаха, бормотавшего молитву: «Requiem aeternam dona eis Domine: et lux perpetua luceat eis».[4 - «Вечный покой даруй им, Господи, и вечный свет пусть светит им» (лат.) – начальные слова католической заупокойной молитвы.]

Я сказал, что в зале никого не было – так мне показалось в первую минуту, но затем я различил изящную фигуру в лиловом: Изольда единственная из всех не поднялась наверх. Увидев ее, Роджер остановился на пороге, а затем с почтительным поклоном сделал шаг вперед.

– Леди Карминоу не желает отдать последнюю дань уважения покойному вместе со всей семьей? – спросил он.

Изольда не сразу заметила, что он стоит у входа, но когда он заговорил, она повернула голову и посмотрела на него в упор. В ее глазах было столько холода, что даже я, стоя рядом с управляющим, почувствовал на себе все презрение, которое она вложила в этот взгляд.

– Не в моих правилах устраивать из смерти фарс, – сказала она.

Если Роджер и был удивлен, он не показал вида, и с прежним почтением сказал:

– Сэр Генри был бы рад, если бы вы помолились за него.

– Я всегда молилась за него, много лет, – ответила она, – а в последние недели я делала это с особым усердием.

Я уловил оттенок раздражения в ее голосе, и, уверен, это не ускользнуло от управляющего.

– Сэр Генри заболел сразу, как вернулся из паломничества в Компостелу, – сказал он. – Говорят, сэр Ральф де Бопре сейчас страдает от того же недуга. Это изнурительная лихорадка, от которой нет спасения. Сэр Генри так мало беспокоился о своем здоровье, что ухаживать за ним было нелегко. Но смею вас заверить, сделано все возможное.

– Насколько мне известно, никакой угрозы для жизни сэра Ральфа нет, несмотря на приступы лихорадки, – сказала Изольда. – Болезнь кузена была совсем иного свойства. Целый месяц, или даже более того, он никого не узнавал, хотя жара не было.

– Все переносят болезнь по-разному, – ответил Роджер. – Что на пользу одному, другому может повредить. Если у сэра Генри помутился разум, таков был, значит, его печальный удел.

– Усиленный тем снадобьем, которое ему давали, – сказала она. – У моей бабки, Изольды де Кардингем, имелся трактат о травах, написанный одним ученым лекарем, который участвовал в крестовых походах, и после своей смерти она завещала его мне, поскольку мы с ней были тезки. Так что я имею некоторое представление о семенах черного и белого мака, болотного болиголова и мандрагоры – я знаю, каким сном может уснуть человек, если его этим потчевать.

– Роджер на миг забыл о всяком почтении и не сразу нашелся, что ответить. Затем он сказал:

– Эти травы используются всеми аптекарями для снятия боли. Монах Жан де Мераль учился в лучшей школе в Анже и достиг большого искусства в этой области. Сэр Генри сам чрезвычайно доверял ему.

– Я не сомневаюсь ни в доверительном отношении сэра Генри, ни в искусстве монаха, ни в его стремлении с пользой употребить свое искусство, но любое целебное растение может стать и зловредным, стоит лишь чуть увеличить дозу.

Она бросила вызов, и он это понял. Я вспомнил тот стол на козлах в ногах кровати и чаши, которые теперь тщательно завернуты в мешковину и увезены прочь.

– В доме траур, – сказал Роджер, – и он будет продолжаться несколько дней. Советую вам поговорить с моей госпожой. Меня все это не касается.

– Меня тоже, – ответила она. – Я это говорю только из любви к своему брату и еще – чтобы вы знали: меня не так просто одурачить. Запомните это.

Наверху заплакал кто-то из детей, и голоса, бормотавшие молитву, внезапно смолкли, послышалось какое-то движение и стремительные шаги по лестнице вниз. В комнату вбежала дочь хозяйки дома – лет десяти, не старше – и бросилась прямо в объятия Изольды.

– Они сказали, что он умер, – прорыдала она, – а он взял и открыл глаза и посмотрел на меня, всего один раз, и снова закрыл. Никто не видел, кроме меня, они все читали молитву. Неужели он хотел сказать, что я тоже должна пойти за ним в могилу?

Изольда прижала к себе ребенка и, не спуская глаз с Роджера, произнесла:

– Если сегодня или вчера свершилось злодеяние, ты ответишь за все вместе с остальными. Пусть не на этом свете – ведь мы ничего не сможем доказать, – так на том, перед Богом.

Роджер сделал шаг вперед – наверное, хотел заставить ее замолчать или забрать у нее ребенка, – а я рванулся вперед, чтобы помешать ему, но споткнулся о камень. И вдруг все исчезло, вокруг меня были лишь кучи земли, холмы, поросшие травой, кусты утесника и корни засохшего дерева. Позади себя я увидел огромную яму, круглую, как карьер, в которой валялись старые консервные банки и битый шифер. – Я схватился за корявую ветку высохшего утесника – меня жутко рвало: издалека донесся гудок паровоза, который с грохотом проходил внизу, в долине.


Глава седьмая


Крутые стены карьера, вырытого в склоне холма, поросли остролистом и плющом, повсюду на земле между камнями валялся разный хлам, скопившийся здесь за многие годы. Из карьера тропа вела в небольшую впадину, затем в другую, в третью. Все вокруг было в кочках, рвах, ямах.

Утесник, распространившийся повсюду, основательно все это замаскировал, а поскольку у меня было страшное головокружение, я не видел, куда ступаю, и спотыкался на каждом шагу. В голове билась одна-единственная мысль: необходимо выбраться из этого проклятого места и найти машину.

Я ухватился за какое-то колючее растение и, держась за него, попытался хоть как-то восстановить равновесие: под ногами валялись старые консервные банки, сломанный остов от кровати и кругом – все тот же плющ и остролист. Наконец я начал ощущать свои конечности, но когда попробовал одолеть очередной бугор, головокружение и тошнота усилились, и я, поскользнувшись, съехал в яму. Я лежал там, тяжело дыша и корчась от приступов рвоты. Потом меня вывернуло, и на какой-то миг я почувствовал облегчение. Я встал и полез на другой бугор. С него я увидел, что нахожусь всего в нескольких сотнях ярдов от той изгороди, возле которой сидел и курил сигарету: все эти бугры и ямы были скрыты тогда от меня насыпью и сломанными воротами. Я снова посмотрел вниз на долину и увидел хвост исчезающего за поворотом поезда – он торопился в Пар. Затем я пролез сквозь дыру в ограде и побрел через поле к тому месту, где оставил машину.

Когда я подошел к стоянке у обочины дороги, у меня вновь началась сильная тошнота. Шатаясь, я отошел в сторону к груде камней и досок, и меня снова вырвало. Земля и небо поплыли у меня перед глазами. Головокружение, от которого я страдал в первый день в патио, было ничто по сравнению с тем, что я испытывал сегодня, и, присев у груды мусора в ожидании, когда же наконец это пройдет, я все время повторял – с пылом и бессильной злобой больного, страдающего после тяжелого наркоза и потерявшего уже всякое самообладание: «Чтоб я еще раз… Никогда!»

В перерыве между приступами рвоты я успел заметить, правда, довольно смутно, что неподалеку от моей машины припаркована еще одна. Когда же тошнота и головокружение наконец прошли – мне казалось, это длилось целую вечность, – и я сидел, сморкаясь и откашливаясь, то услышал, как хлопнула дверца машины, и вдруг совсем рядом увидел ее владельца; он пристально смотрел на меня:

– С вами все в порядке? – спросил он.

– Да, – ответил я, – думаю, что да.

Я с трудом поднялся на ноги, и он протянул руку, чтобы я мог опереться на нее. Он был приблизительно моего возраста, чуть за сорок; у него было приятное лицо и удивительно крепкое рукопожатие.

– Ключи при вас?

– Ключи…

Я пошарил у себя в кармане. Боже! А что, если я уронил их в карьере, или в какой-нибудь яме – ищи их потом. Но они оказались в верхнем кармане вместе с фляжкой: я почувствовал такое облегчение, что мне сразу же стало лучше, и я подошел к машине уже без посторонней помощи. Но тут меня ждало очередное испытание: я никак не мог попасть ключом в замок.

– Позвольте мне – я помогу, – сказал мой благодетель.

– Вы очень любезны. Извините меня, пожалуйста, – пробормотал я.

– Это в некотором роде моя обязанность. Ведь я врач, – ответил он.

Я почувствовал, что мое лицо будто окаменело, но уже в следующую секунду я выдавил из себя учтивую улыбку. Одно дело – любезность, оказанная случайным автомобилистом, другое – профессиональное внимание со стороны врача. Тем временем он продолжал смотреть на меня с большим интересом – и немудрено. Мне стало любопытно, что же он обо мне подумал.

– Наверное, я слишком быстро поднимался в гору. Когда дошел до верха, почувствовал головокружение и меня начало тошнить. Никак не мог сдержаться.

– Ничего страшного, – сказал он. – Здесь давно уже все изгажено. На мой взгляд, если приспичило, то обочина дороги ничуть не хуже любого другого места. Вы и представить себе не можете, что здесь творится в туристский сезон.

Однако провести его мне не удалось, это было ясно. Он не спускал с меня глаз. Интересно, заметил ли он фляжку, которая оттопыривала верхний карман моего пиджака.

– Вам далеко ехать? – спросил он.

Нет, – ответил я, – отсюда мили две, не больше.

– Тогда вот что, – предложил он, – по-моему, будет разумнее, если вы оставите машину здесь, а я отвезу вас домой. За машиной можно потом кого-нибудь прислать.

– Спасибо, вы очень добры, – сказал я. – Но поверьте, мне сейчас гораздо лучше. Это так, я думаю, ничего серьезного.

– М-да… Похоже все-таки на что-то серьезное, – сказал он.

– Нет, нет, поверьте, – настаивал я, – я себя уже нормально чувствую. Наверное, что-то не то съел за обедом, а потом еще в гору полез…

– Послушайте, – прервал он меня, – вы не мой пациент, и я не собираюсь навязывать вам свои врачебные услуги. Я просто хочу вас предупредить, что в таком состоянии вести машину опасно.

– Да, понимаю. Я вам очень благодарен, спасибо за заботу.

Может быть, он и прав. Вчера я съездил в Сент-Остелл и вернулся домой без всяких проблем. Но сегодня все может быть иначе: вдруг у меня снова начнется головокружение? Я думаю, он заметил мою нерешительность.

– Хотите, я поеду за вами, – предложил он, – на всякий случай, просто убедиться, что все в порядке?

Отказываться было глупо – тогда он действительно мог заподозрить неладное.

– Не знаю, как вас и благодарить, – сказал я. – Мне тут недалеко – только заехать наверх на Полмиарский холм.

– Значит, нам по пути, – улыбнулся он. – Я живу в Фауи.

Я не без труда залез в машину и вырулил на дорогу. Он следовал за мной вплотную, и я подумал, что если вдруг я сейчас въеду в изгородь, мне конец. Но, к своему удивлению, я лихо одолел узкую проселочную дорогу, и, вздохнув с большим облегчением, выехал на главную трассу и повернул к Полмиарскому холму. Свернув затем вправо, уже на Килмарт, я решил, что он, вероятно, намерен провожать меня до самого дома, но он помахал мне рукой и поехал дальше в Фауи. Что ж, очень тактично с его стороны. Он, наверно, подумал, что я остановился в Полкеррисе или в одной из близлежащих ферм. Я въехал в ворота, поставил машину в гараж и вошел в дом. Меня снова стало тошнить.

Первое, что я сделал, когда пришел в себя, хотя меня еще здорово колотило, – сполоснул фляжку. Затем я спустился в лабораторию и поставил ее в раковину отмокать. Здесь она привлечет меньше внимания, чем на кухне. Затем я снова поднялся наверх в музыкальный салон и рухнул в кресло совершенно без сил. И вдруг я вспомнил про посуду, завернутую в мешковину. Неужели я оставил сверток в машине?

Я уже готов был вскочить, бежать в гараж, чтобы срочно отыскать сверток – нужно как следует все вымыть, даже более тщательно, чем фляжку, и спрятать под замок, – но затем я с ужасом осознал, что перепутал настоящее и прошлое: мои мозги, видимо, были вывернуты так же, как и желудок. Ведь Роджер отдал посуду своему брату, а не мне.

Я сидел в кресле в полном оцепенении, сердце колотилось как бешеное. Раньше я никогда не путал эти два мира. Они существовали каждый сам по себе. Может, прошлое и настоящее смешалось у меня в голове только из-за того, что приступ рвоты и головокружения был на этот раз таким сильным? А может, я переборщил с дозировкой, и поэтому состав оказал на меня более мощное воздействие? Кто знает. Я сжал подлокотники кресла. Оно было такое крепкое, настоящее. Все вокруг меня было настоящее. Путь домой, врач, карьер со сваленными в него пустыми консервными банками и битым шифером – это все тоже было настоящее. Это, и только это, а не дом на берегу, со всеми его обитателями, не умирающий, не монах и не плошки в мешковине, потому что все это лишь результат воздействия препарата – средства, которое превращает здоровые мозги в больные.

Я не на шутку рассердился, не столько на себя, хоть я сам добровольно согласился стать подопытным кроликом, сколько на Магнуса. Он ведь ничего толком не знал о своем открытии. Он еще не разобрался в том, что именно он создал. Не зря же он просил прислать ему пузырек с пометкой В, чтобы испытать его на лабораторной обезьяне. Видно, подозревал, что не все ладно, но теперь я и сам могу объяснить ему, что не так – и дело тут не в возбуждении и не в депрессии, а в полной путанице, которая возникает в голове. Происходит смешение двух миров. Нет, с меня довольно. Сыт по горло. Пусть испытывает свои препараты хоть на десяти обезьянах сразу. А меня увольте.

Зазвонил телефон. Я так и подскочил – вбежал в библиотеку и схватил трубку. Черт бы побрал его телепатические способности. Он, конечно, скажет, что ему известно, где я был, и что он прекрасно знает этот дом на берегу, и беспокоиться мне не о чем: опасности никакой нет, если только ни до кого не дотрагиваться. А если мне плохо или у меня в голове какая-то мешанина, то опять же ничего страшного в этом нет – просто побочное явление, не дающее никаких серьезных последствий. Ну ничего, сейчас я ему выдам.

Я схватил телефонную трубку и услышал:

– Подождите, пожалуйста, соединяю.

Я услышал щелчок – Магнус взял трубку.

– Черт бы тебя подрал! – начал я. – Учти, последний раз я изображал из себя дрессированного тюленя.

На другом конце провода раздался возглас изумления, затем смех:

– Ну что ж, дорогой, спасибо за теплые слова – так-то ты приветствуешь меня!

Это была Вита. Я остолбенел с трубкой в руке. Может быть, ее голос тоже был порожден путаницей в моих мозгах?

– Дорогой, куда ты подевался? – сказала она. – Что-нибудь случилось?

– Нет, – ответил я, – у меня ничего не случилось. А что у тебя? Откуда ты звонишь?

– Из Лондона, из аэропорта, – ответила она. – Мне удалось купить билет на другой рейс, и я прилетела раньше, вот и все. Меня встречают Билл с Дианой, и мы сразу едем ужинать. Я просто подумала, вдруг ты будешь вечером звонить домой и удивишься, что я не отвечаю.

Извини, если застала тебя врасплох.

– Да уж. Ну ладно, – сказал я. – Как дела?

– Отлично, просто отлично. Ты-то как? Интересно, кого ты ожидал услышать, когда снял трубку? Мне кажется, ты был не очень-то любезен.

– Я думал, это Магнус. Он тут мне поручил кое-что для него сделать… Я тебе все подробно написал; правда, письмо ты получишь только завтра утром.

Она рассмеялась. Я прекрасно знал этот смех, который словно говорил: «Так я и думала».

– Значит, профессор заставил тебя поработать на него, – сказала она. – Ну, это меня не удивляет. И что же за дела могли превратить тебя в дрессированного тюленя?

– Да всего не перечислишь. Пришлось разгребать разный хлам. Подробнее расскажу при встрече. Когда мальчики приезжают?

– Завтра, – сказала она. – Поезд приходит ни свет ни заря. Так что, думаю, посажу их в машину, и мы сразу двинем к тебе. Долго туда добираться?

– Погоди, – сказал я. – Понимаешь, я еще не совсем готов принять вас. Я обо всем написал в письме. Лучше приезжайте в начале следующей недели.

На другом конце провода воцарилось гробовое молчание. Вечно я не то говорю.

– Не готов? – переспросила она. – Но ведь ты там уже пять дней? Разве ты не договорился с какой-то женщиной, что она будет приходить – готовить, убирать и тому подобное. Она что – отказалась?

– Да нет, не в том дело, – сказал я. – Она просто клад, лучше не найти. Послушай, дорогая, я не могу все это объяснять по телефону. Прочтешь в письме. Если честно, мы никак не ждали вас раньше понедельника.

– Мы? – сказала она. – Надеюсь, ты не хочешь сказать, что профессор тоже там?

– Да нет же, нет… – Я чувствовал, как мы оба начинаем заводиться. – Я имел в виду миссис Коллинз и себя. Она приходит только по утрам, приезжает на велосипеде из Полкерриса – это маленькая деревушка у подножья горы. Она еще не успела проветрить постели и всякое такое и очень расстроится, если не сумеет как следует подготовить дом. А ты же знаешь себя: в доме все должно блестеть и сверкать.

– Что за чушь, – сказала она, – я готова к спартанской обстановке, да и мальчики тоже. Мы можем привезти с собой продукты, если тебя это волнует. И одеяла. Одеял там достаточно?

– Одеял полно, – сказал я, – и еды навалом. Дорогая, ну не усложняй все. Не надо сейчас приезжать, понимаешь? Это не совсем удобно. Говорю как есть. Извини.

– О'кей.

Ох уж этот нарочито веселый тон, как он мне хорошо знаком! Можно было не сомневаться, что она не смирится с поражением и с лихвой компенсирует свою вынужденную уступку победой в решающем бою.

– Что ж, надевай фартук и бери в руки метлу, – добавила она на прощание. – Я сообщу Биллу и Диане, что у тебя новое увлечение – заниматься домашним хозяйством, и сегодняшний вечер ты проведешь с половой тряпкой в руках. Они будут в восторге.

– Послушай, дорогая, не подумай только, что я не хочу тебя видеть, – начал я, но тут же услышал: «Пока!» – все тем же нарочито веселым тоном – и понял, что опять все сделал не так. Она повесила трубку и, наверно, уже направлялась в ресторан аэропорта, чтобы заказать себе виски со льдом и выкурить три сигареты подряд в ожидании своих друзей.

Вот так… Что же теперь делать? Мой гнев против Магнуса перекинулся на Виту: откуда мне было знать, что она прилетит раньше времени и неожиданно позвонит мне? Любой в подобной ситуации вел бы себя не лучшим образом. Но тут была одна загвоздка: моя ситуация ни на чью больше не похожа – она уникальна. Менее часа назад, благодаря препарату, я жил в совершенно другом мире, в другом времени и пошел на это сам, по собственному желанию.

Я начал слоняться по дому: из библиотеки в столовую, оттуда в музыкальный салон и обратно – как турист, вышагивающий по палубе корабля, – и мне стало казаться, что я теперь больше вообще ни в чем не уверен. Ни в себе, ни в Магнусе, ни в Вите, ни в том мире, который меня окружал. Да и кто мог сказать, к какому миру я на самом деле принадлежал: к тому, где был этот дом, который мне предоставили во временное пользование, лондонская квартира, контора, которую я покинул, уйдя с работы, – или к тому, где остался убранный в траур дом, такой реальный в моем сознании, хотя он давным-давно погребен под многовековым слоем камней и мусора. Почему же, если я решил больше никогда не видеть тот дом, я так упорно отговаривал Виту приехать завтра? Я сказал первое, что пришло в голову – это была чисто рефлекторная реакция. Головокружение и тошнота прошли? Прошли. Но они могут возобновиться в любую минуту. Могут. Препарат представляет опасность: его воздействие и побочные явления неизвестны. И это – факт. Я люблю Виту, но я не хочу, чтобы она была здесь, рядом со мной. Почему?

Я снова бросился к телефону и позвонил Магнусу. Никто не отвечал. Как никто не мог ответить на вопрос, который мучил меня. Возможно, ответ знал тот врач с умными глазами. Что бы он мне сказал? Что наркотические препараты, обладающие галлюцинирующим эффектом, могут сыграть злую шутку с подсознанием, извлекая из глубин нашей психики все, что накопилось там на протяжении жизни, и поэтому лучше держаться от них подальше? Дельный совет, но меня он не устраивал. Я ведь совершал путешествия не к призракам собственного детства. Все эти люди – не тени из моего прошлого. Роджер, управляющий, – отнюдь не мое второе «я», а Изольда – не плод моей фантазии, не какой-то выдуманный идеал. Или я ошибаюсь?

Снова и снова пытался я связаться с Магнусом, но у него по-прежнему никто не отвечал. Так я промаялся весь вечер: не мог ни читать, ни слушать пластинки, ни смотреть телевизор. Наконец, когда я уже сам себе осточертел, и мне надоело ломать голову над этой проблемой, которая казалась неразрешимой, я отправился спать и на следующее утро с большим удивлением осознал, что спал я просто прекрасно.

Утром я первым делом позвонил в Лондон и поймал Виту уже в последнюю минуту: она убегала встречать мальчиков.

– Дорогая, прости, я вчера… – начал я, но она прервала меня – не было времени для объяснений, поскольку она уже и так опаздывала.

– Хорошо, я позвоню позже. Когда ты будешь дома? – спросил я.

– Не могу точно сказать, – ответила она. – Все зависит от мальчиков: что они захотят делать, придется ли заезжать в магазины. Может, нужно будет купить им джинсы, плавки, не знаю что еще. Да, кстати, спасибо за письмо. Твой профессор действительно нагрузил тебя будь здоров.

– Черт с ним, с Магнусом… Как прошел ужин с Биллом с Дианой?

– Прекрасно. Порассказали всяких сплетен. Но я должна бежать, а то мальчики будут томиться на вокзале.

– Передай им привет от меня, – прокричал я, но она уже повесила трубку.

Ладно хоть голос ее звучал вполне нормально. Вероятно, вечер с друзьями и хороший сон благотворно на нее повлияли, да и письмо сыграло свою роль: кажется, она мне поверила. Слава Богу… Теперь можно немного расслабиться. В дверь постучали, и вошла миссис Коллинз – в руках у нее был поднос с завтраком.

– Вы меня балуете, – сказал я, – мне следовало встать на час раньше.

– У вас же отпуск, – сказала она, – а значит, вставать рано незачем, разве не так?

Я пил кофе и обдумывал ее слова. Точно подмечено: незачем рано вставать… Мне не придется больше нырять в метро, чтобы добраться из Западного Кенсингтона до Ковент-Гардена, не будет больше окна родной конторы, неизбежной повседневной текучки, споров о рекламе, о суперобложках, не будет никаких новых авторов, старых авторов. Я ушел с работы. Со всем этим покончено. Незачем больше рано вставать. Но Вита хочет, чтобы я начал все сначала – только по ту сторону Атлантического океана. И значит – снова метро, толчея в чужой уличной толпе, офис в тридцатиэтажном здании, неизбежная повседневная текучка, споры о рекламе, о суперобложках, новые авторы, старые авторы. Есть ради чего рано вставать…

На подносе с завтраком лежали два письма. Одно было от матери из Шропшира, в котором она писала, что в Корнуолле, должно быть, сейчас очень мило и что она мне страшно завидует: там у меня, небось, светит солнце. А ее снова замучил артрит, а бедняга Добси стареет просто на глазах и стал совсем глухой. (Добси – мой отчим, и ничего удивительного в том, что он оглох: скорее всего, это защитная реакция – мать говорит без умолку.) И так далее, и тому подобное – восемь страниц, исписанных ее крупным, округлым почерком. Я почувствовал угрызения совести, поскольку уже год не навещал ее, хотя – надо отдать ей должное – она никогда не упрекала меня, была очень рада, когда я женился на Вите, и всегда поздравляла мальчиков с Рождеством, присылая им в качестве подарка слишком крупные, на мой взгляд, суммы денег.

Другой конверт был длинный и тонкий. Внутри я обнаружил два листа, отпечатанных на машинке, и записку, нацарапанную рукой Магнуса.

«Дорогой Дик, – писал он, – один длинноволосый друг моего ученика, проводящий все дни напролет в Британском музее и Государственном архиве, откопал сии бумаги, которые лежат сейчас перед твоими глазами. Придя сегодня утром на работу, я обнаружил их на своем письменном столе, В Переписной книге содержится довольно любопытная информация, да и другой документ, мне кажется, может тебя развлечь: там упомянут небезызвестный тебе лорд Шампернун – какая-то скандальная история, связанная с перезахоронением его останков.

Я сегодня буду думать о тебе: мне интересно, куда Виргилий ведет своего Данте. Только помни, что прикасаться к нему нельзя: последствия могут быть самые неприятные. Держись на расстоянии, и все будет отлично. Я бы посоветовал тебе следующее «путешествие» совершить не выходя из дома.

Твой Магнус.»

Я взял в руки документы. Студент, нашедший все это, нацарапал в верхнем углу первого листка: «От епископа Грандиссона Эксетерского. Оригинал на латыни. Извините за корявый перевод». Далее следовало:

«Грандиссон, после Рождества Христова 1329, Тайуордретский монастырь. Джону и проч., и всем его возлюбленным детям, всем достопочтенным братьям ордена, а также лордам, приору и Тайуордретской обители – мое приветствие и проч. Всем нам хорошо известно, что согласно уложениям священного канона, тела благочестивых верующих, погребенных однажды церковью, не могут быть эксгумированы, за исключением особых случаев, оговоренных каноном. До нашего слуха недавно дошло известие, что тело лорда Генри Шампернуна, рыцаря, преданное земле, покоится в вашем освященном храме. Однако, как нам кажется, определенные лица, погрязшие в мирской суете и соблазненные мишурой земного бытия, пекущиеся более о своей корысти, нежели о благоденствии вечной души вышеназванного рыцаря, презрев обряды святой церкви, отягощены заботою о том, чтобы достать из земли прах названного рыцаря при обстоятельствах, не допускаемых нашими законами, и перенести его в другое место без нашего на то соизволения. Дабы воспротивиться совершению оного бесчинства, мы призываем вспомнить о христианском повиновении и повелеваем пресечь подобную греховную дерзость и не допустить эксгумации вышеназванного тела или какого-либо его перезахоронения, ибо на то не было испрошено наше соизволение – никакие доводы и причины не должны приниматься во внимание и обсуждаться, ибо оные противны воле Божьей и нашей. Мы же со своей стороны налагаем строжайший запрет под страхом отлучения от церкви на всех наших подданных до единого (включая и тех, с помощью которых это преступное деяние рассчитывают совершить) каким бы то ни было образом, будь то содействие, совет, либо услуга, способствовать извлечению погребенного тела из земли или любому другому его незаконному перемещению. Писано в Пейнтоне 27 августа.»

Внизу Магнус приписал: «Мне нравится прямолинейность епископа Грандиссона. Но я абсолютно не понимаю – о чем речь? Семейная свара или что-нибудь похуже, о чем епископ и сам не очень осведомлен?»

Второй документ представлял собой именной список под заглавием «Переписная книга, год 1327, приход Тайуордрет. Подушная подать в 1/20 движимого имущества… взимаемая со всех граждан податного сословия, владеющих имуществом стоимостью в десять шиллингов и более». Всего в списке было сорок имен, и возглавлял его Генри де Шампернун. Я пробежал глазами остальные имена. Под номером двадцать три шел Роджер Килмерт. Значит, это не галлюцинация – такой человек действительно существовал.


Глава восьмая


Я оделся, сел в машину и, обогнув Тайуордрет, взял курс в Тризмилл. Я намеренно не стал останавливаться на знакомой стоянке у обочины, а съехал вниз с горы прямо в долину. Парень, живший в доме под названием «Нижняя часовня», мыл свой фургон. Увидев меня, он помахал рукой. То же самое произошло и когда я притормозил за мостом около фермы Тризмилл. Фермер, которого я встретил вчера утром, гнал своих коров через дорогу и остановился перекинуться словечком. Я поблагодарил Бога за то, что ни тот, ни другой не видели меня вчера вечером на стоянке.

– Ну как, нашли усадьбу? – спросил он.

– Да нет, – ответил я, – думаю, нужно еще раз осмотреть все вокруг. Тут недалеко, на полпути вверх по холму, есть довольно странное место – все заросло утесником. Случайно не знаете, как оно называется?

Из-за моста мне плохо были видны окрестности, поэтому я наобум махнул рукой примерно в направлении карьера: там вчера, оказавшись совсем в другом веке, следуя за Роджером, я попал в дом, где умирал сэр Генри Шампернун.

– Вы имеете в виду Граттен? – спросил он. – Сомневаюсь, чтобы там было что-нибудь интересное для вас – кроме битого шифера да камней, ничего нет. Когда-то было полно сланца. А сейчас один мусор. Говорят, при строительстве дома в Тайуордрете в прошлом веке камень и сланец в основном брали оттуда. Похоже на то.

– А почему такое название – Граттен? – спросил я.

– Точно не знаю. Так называется тот участок, где сейчас распаханное поле. Оно принадлежит ферме Маунт-Беннет. Мне кажется, это старое слово, обозначавшее что-то горящее. Напротив поворота на Стоунибридж есть тропинка, она выведет вас прямо к месту. Но только ничего интересного вы там не найдете.

– Скорее всего, вы правы, – ответил я, – но хотя бы полюбуюсь видом.

– Оттуда разве только поезда увидишь, – засмеялся он, – да и они теперь редко ходят.

Оставив машину на полпути к вершине горы, напротив проселочной дороги, как он и советовал, я направился через поле к Граттену. Подо мною лежала долина и проходила железная дорога, направо местность резко шла под уклон к железнодорожной насыпи, а за насыпью склон становился более отлогим и внизу переходил в болотистые заросли. Вчера в том, другом, мире на этом самом месте между нынешней насыпью и болотом, в самом центре лесистой долины, где кустарник и деревья теперь особенно густы, находилась пристань. Посередине узкого залива Отто Бодруган поставил на якорь свое судно, развернув нос корабля навстречу приливу.

Я прошел мимо того места, где накануне сидел и курил. Затем прошел в сломанные ворота и остановился среди знакомых ям и бугров. Но сегодня, когда я не страдал ни от головокружения, ни от тошноты, я отчетливо увидел, что все кочки были не природного происхождения – вероятнее всего, здесь когда-то стояли стены дома, которые давно разрушились, ушли в землю и заросли, а углубления, которые я принял за ямы, возникли на месте бывших комнат.

Люди, бравшие отсюда камни и сланец для строительства своих домов, знали, что делали. Сняв лопатой пласт земли, покрывавший, должно быть, фундамент здания, они находили в большом количестве весь необходимый материал, и карьер позади возник в результате таких же раскопок. Теперь местные жители утратили к этому месту всякий практический интерес. Карьер стал использоваться как свалка для разного хлама и старых консервных банок, проржавевших от времени и зимних дождей.

Что ж, кто-то утратил интерес к этому месту, а я только начал его ощущать, хотя фермер там, внизу, в Тризмилле, и заверял меня, что ничего достойного внимания я здесь не найду. Пока что мне было известно только одно: вчера, в другом времени, я стоял в сводчатом зале, занимавшем основную часть давно разрушенного дома, затем по наружной лестнице поднялся в верхнюю комнату и видел, как умирал его хозяин. Теперь здесь нет ни двора, ни стен, ни зала, ни конюшен за домом – ничего, кроме поросших травой холмиков и вьющейся между ними узкой грязной тропинки.

Один участок был совершенно ровный, с гладкой зеленой травой – возможно, когда-то именно здесь находился двор. Я сел и стал смотреть вниз на долину – туда же смотрел Бодруган, когда он подошел к окошку в зале. Тайуордрай, дом на берегу… Я думал о том, какой голубой была вода в извивающемся морском рукаве в те далекие времена и как отливали золотом на солнце песчаные отмели по обоим его берегам во время отлива. Если воды в заливе тогда было достаточно, Бодруган мог поднять якорь в ту же ночь и отплыть в море, если же нет, он все равно мог вернуться на борт и переночевать там со своей командой, а на рассвете, быть может, вышел на палубу, потянулся после сна и, подняв голову, долго смотрел на погруженный в траур дом.

Документы, которые я получил сегодня утром по почте, лежали у меня в кармане, и теперь я вынул их и перечитал еще раз.

Послание епископа Грандиссона, отправленное приору, было датировано августом 1329 года. Сэр Генри Шампернун умер в конце апреля – начале мая. Несомненно, попытку извлечь его прах из монастырской могилы предприняла чета Феррерсов, и конечно же, главным вдохновителем этой авантюры была миссис Феррерс. Интересно, кто же все-таки донес епископу, сыграв, с одной стороны, на амбициях церковного служителя, а с другой – полностью застраховав себя от угрозы возможного разоблачения. Скорее всего, это дело рук сэра Джона Карминоу – не без участия Джоанны, с которой он, будьте уверены, к тому времени уже не раз переспал.

Я вновь взглянул на список из Переписной книги, мысленно отмечая тех, чьи имена совпадали с местными названиями на моей дорожной карте, которую я прихватил с собой из машины. Рик Тривинор, Рик Тривайриан, Рик Тринателон, Джулиан Полпи, Джон Полорман, Джеффри Лампетоу… все эти имена с небольшими изменениями в написании сохранились в названиях ферм, отмеченных на моей карте. Люди, которые здесь когда-то жили, умерли более шестисот лет тому назад, но свои имена передали памяти потомков, тогда как Генри Шампернун, владелец этих земель, оставил после себя лишь огромное количество бугров и ям, чтобы я, нарушитель временных границ, спотыкался и ломал себе ноги. Все они спят вечным сном уже почти семь веков, Роджер Килмерт и Изольда Карминоу в их числе. О чем они мечтали, думали, что им удалось свершить – теперь это ни для кого не имеет никакого значения. Все давно забыто.

Я встал и попытался определить среди всех этих колдобин, где же находился зал, в котором вчера сидела Изольда, обвиняя Роджера в попустительстве преступлению. Но у меня ничего не вышло. Природа поработала на совесть – и здесь, на склоне холма, и внизу, в долине, где когда-то сверкали воды морского залива. Море отступило и обнажило землю, стены поросли травой, мужчины и женщины, которые ступали по этой земле, глядя вниз на голубые воды, давно обратились в прах.

Я пошел прочь тем же путем, через поле. Настроение было унылое, рассудок говорил, что приключение подошло к концу. Но чувства не желали мириться с разумом, они не позволяли душе обрести покой и, к счастью или к несчастью, но я понимал, что меня здорово затянуло. Я не мог забыть, что стоит мне только повернуть ключ в дверях лаборатории, как все свершится снова. Вот оно, извечное искушение рода человеческого – вновь и вновь стоять перед выбором: вкусить ли запретный плод с древа познания. Я сел в машину и отправился в Килмарт.

Несколько часов я составлял Магнусу подробный отчет о том, что случилось со мной вчера, а заодно упомянул о приезде Виты в Лондон. Затем я поехал в Фауи, чтобы отправить письмо и договориться насчет проката парусной лодки на следующую неделю, когда Вита с мальчиками уже будут здесь. Конечно, это не залив у Лонг-Айленда, всегда спокойный и гладкий, как зеркало, и яхта не такая роскошная, как та, что нанял ее братец Джо, но она все же должна оценить мои усилия, да и мальчики, я думаю, будут довольны.

В этот вечер я никому не звонил, и мне тоже никто не звонил, и вот результат: спал я отвратительно, все время просыпался и вслушивался в тишину. Роджер Килмерт не выходил у меня из головы – я так живо представлял его в спальне над кухней в старом доме, и, кроме того, мне было интересно, удалось ли его брату шестьсот сорок лет назад надежно припрятать посуду. Наверное, удалось, если они хотели, чтобы Генри Шампернун лежал спокойно в своей могиле в монастырской часовне, пока сама часовня тоже не обратится в прах.

На следующее утро у меня не было никакого настроения завтракать в постели – я слишком нервничал. Я пил кофе, сидя на террасе у входа в библиотеку, когда позвонил телефон. Это был Магнус.

– Как себя чувствуешь? – первым делом спросил он.

– Отвратительно. Я плохо спал.

– Это ничего, еще успеешь выспаться. Можешь прилечь днем на свежем воздухе в патио. В кладовке есть надувные матрасы, так что я просто тебе завидую. Мы тут в Лондоне все умираем от жары.

– А мы в Корнуолле нет, – ответил я. – К тому же в этом твоем патио я страдаю от клаустрофобии. Ты получил мое письмо?

– Да, – сказал он. – Поэтому и звоню. Поздравляю с третьим «путешествием». Что касается твоего самочувствия, так ничего страшного в этом нет. В конце концов сам виноват.

– Да, возможно, если говорить о тошноте и головокружении, – ответил я, – но как ты объяснишь путаницу во времени?

– Ты прав, – согласился он. – Для меня самого это неожиданность. И разрыв во времени тоже. Шесть месяцев или даже больше между вторым и третьим «путешествием». Знаешь что? У меня есть идея: я постараюсь через недельку освободиться и приехать к тебе, и мы отправимся вместе.

Сначала я пришел от этой идеи просто в восторг. Но очень быстро вернулся на землю.

– Исключено. К этому времени здесь уже будет Вита с мальчиками.

– Мы как-нибудь избавимся от них. Отправим куда-нибудь на Лендс-Энд или на острова Силли[5 - Группа островов к западу от мыса Лендс-Энд (букв. край земли) на юго-западной оконечности п-ва Корнуолл] на весь день, пусть лопают там бананы. За это время мы все успеем.

– Боюсь, ничего не получится, – сказал я, – уж поверь мне. (Он просто плохо знает Виту. Представляю ее реакцию.)

– Ну, это пока не горит, – сказал он, – хотя было бы забавно. Ко всему прочему мне хотелось бы взглянуть на Изольду Карминоу.

Его шутливый тон несколько успокоил мои издерганные нервы. Я даже улыбнулся.

– Она девушка Бодругана, так что нам с тобой ничего не светит.

– Кто знает? – возразил он. – В те времена часто меняли любовников. Правда, я до сих пор не совсем понимаю, кто она и как она связана с остальными.

– Она и Уильям Феррерс вроде бы приходятся кузенами Шампернунам, – пояснил я.

– А муж Изольды, Оливер Карминоу, которого не было вчера у смертного одра, – брат Матильды и сэра Джона?

– Видимо.

– Я должен это записать и попросить своего ассистента все как следует проверить. Ну что? Я оказался прав: это Джоанна – порядочная сучка, – сказал он и затем уже совсем другим тоном добавил: – Итак, ты теперь убедился, что все это – действие препарата и никакого отношения к галлюцинациям не имеет.

– Ну, почти, – ответил я осторожно.

– Почти? Тебя что – и документы не убеждают?

– Документы, конечно, помогают мне в это поверить, – признал я, – но не забывай, что ты познакомился с ними раньше, чем я. Поэтому все равно остается вероятность того, что ты мог оказать на меня какое-то телепатическое воздействие. А кстати, как поживает обезьяна?

– Обезьяна-то? – он немного помолчал. – Обезьяна умерла.

– Спасибо тебе большое, – сказал я.

– Да ты не беспокойся, препарат тут ни при чем. Я специально усыпил ее. Мне нужно сделать анализ ее мозговых клеток. Это потребует некоторого времени, потерпи чуть-чуть.

– Я и так терплю, – ответил я, – только, знаешь, мне как-то не по себе – по-моему, ты решил рискнуть моими собственными мозгами, а?

– Твой мозг совсем другое дело, – сказал он. – Он может выдержать и не такую нагрузку. И потом, сам подумай, как же ты без Изольды? Такое замечательное противоядие против Виты. Как знать, может ты еще…

Я оборвал его, прекрасно понимая, что он собирается сказать:

– Оставь мою личную жизнь в покое. Тебя она не касается.

– Я только хотел заметить, что путешествия между мирами очень стимулируют. Это, по сути, то же самое, что происходит сплошь и рядом и без всякого препарата – за углом любовница, дома жена… Кстати, твоя главная находка – это карьер над Тризмиллской долиной. Когда мы с тобой завершим наш эксперимент, я попрошу своих друзей археологов покопать там.

Слушая его, я подумал, как по-разному мы подходим к эксперименту. Его отношение было чисто научным, лишенным какой-либо эмоциональной окраски: ему было все равно, что произойдет с теми, кто участвует в его опыте, главное – успешно завершить эксперимент и доказать правильность своей гипотезы, в то время как меня полностью захватила история; люди, к которым он относился, как к старым куклам, для меня были живыми. Я представил вдруг, что этот давно разрушенный дом реконструирован из цементных, блоков, входная плата – два шиллинга, в Нижней часовне стоянка автомашин…

– Значит, Роджер никогда тебя туда не водил? – спросил я.

– В Тризмиллскую долину? Никогда, – ответил он, – я выходил из Килмарта всего один раз – в монастырь, я тебе уже об этом рассказывал. Я предпочитаю оставаться на своей территории. Когда приеду, расскажу обо всем подробно. На конец недели уезжаю в Кембридж, а ты не забудь, что суббота и воскресенье в твоем полном распоряжении и не упусти случая доставить себе удовольствие. Можешь чуть-чуть увеличить дозу – ничего страшного.

Он повесил трубку, и я, конечно, не успел спросить у него номера телефона, если вдруг мне понадобится дополнительно связаться с ним. И в ту же минуту телефон зазвонил снова. На сей раз это была Вита.

– У тебя все время занято, – сказала она. – С профессором беседовал, угадала?

– Да, а что? – ответил я.

– Еще работы подкинул? Смотри, милый, не надорвись.

Да, она явно была сегодня не в духе. Небось выместит все на мальчишках, и ничем не поможешь.

– Какие планы на сегодня? – спросил я, оставляя без внимания ее колкость.

– Мальчики собираются в бассейн к Биллу в клуб. Что еще делать? В Лондоне страшная жара. А как там у тебя?

– Все небо в тучах, – ответил я, даже не взглянув в окно. – Циклон движется через Атлантику и ночью достигнет Корнуолла.

– Звучит заманчиво. Надеюсь, твоя миссис Коллинз уже заканчивает проветривать постели.

– Не волнуйся, все будет в порядке, – заверил я ее. – Она очень обязательный человек. Я договорился насчет парусной лодки на следующую неделю – целая яхта, и ее хозяин сам нас повезет. Надеюсь, мальчики будут довольны.

– А их мамочка?

– И мамочка тоже, если только запасется таблетками от морской болезни. И потом тут недалеко за утесами хороший пляж – всего-то пройти два поля и спуститься вниз. Не бойся, быков нет.

– Дорогой, – язвительный тон сменился на милостивый или, во всяком случае, стал гораздо мягче. – Надеюсь, ты все-таки хочешь, чтобы мы приехали.

– Конечно, – сказал я. – Что ты такое говоришь? – Я никогда не знаю, чего ожидать, после того как ты пообщаешься со своим профессором. Когда он рядом, это как проклятье… А вот и мальчики, – продолжала она совсем другим голосом. – Они хотят поздороваться с тобой.

Голоса моих пасынков, как и их лица, невозможно было различить, хотя Тедди было двенадцать, а Микки десять. Все говорили, что они похожи на отца, погибшего в авиакатастрофе за два года до нашего с Витой знакомства. Судя по фотографии, которую они повсюду таскали с собой, это действительно так. У него – и у них – был классический тевтонский череп под коротко стрижеными волосами, как у многих молодых американцев.

Голубые простодушные глаза, широкое лицо. Симпатичные ребята. Но я спокойно мог бы прожить и без них.

– Хай, Дик, – сказали они по очереди.

– Хай, – повторил я это их американское приветствие, настолько же чуждое моему уху, как если бы они говорили на каком-нибудь африканском диалекте.

– Как дела? – спросил я.

– Нормально, – ответил один.

Наступила долгая пауза. Они никак не могли придумать, что бы еще сказать. Я тоже.

– Я вас жду. На следующей неделе увидимся, – сказал я.

Я слышал, как они долго перешептывались на другом конце провода, затем трубку снова взяла Вита.

– Им не терпится искупаться. Нужно идти. Береги себя, дорогой, и, пожалуйста, не очень переутомляйся.

Я пошел в летнюю беседку, которую построила еще мать Магнуса, и стал смотреть на залив. Здесь было просто замечательно: тихо, спокойно – беседка была защищена от всех ветров, кроме юго-западного. Я подумал, что с удовольствием провел бы здесь все лето, если бы только удалось отвертеться от игры в крикет с мальчиками. Они обязательно притащат с собой все необходимое для игры: стойки, биты и мяч, который бесконечно будет улетать через стену в поле. «Теперь твоя очередь бежать за ним!» «Нет, твоя, нет, твоя!»

Затем из-за кустов гортензии раздастся голос Виты: «Тише, тише! Будете ссориться, не разрешу больше играть в крикет. Так и знайте». И в конце – обязательно призыв ко мне: «Дорогой, ну сделай же что-нибудь. Ты ведь у нас единственный мужчина».

Ладно, по крайней мере, сегодня, сидя в беседке и глядя на залив, над которым висел солнечный диск, я радовался покою, царившему в Килмарте, в Килмерте… Я мысленно и абсолютно бессознательно произнес это слово так, как оно звучало тогда. Неужели путаница со временем входит уже в привычку? Но я чувствовал себя слишком усталым, чтобы думать сейчас об этом. Я снова встал и принялся бесцельно бродить по участку, подравнивая кусты живой изгороди старым секатором, который нашел в котельной. Магнус не соврал насчет матрасов. Их было целых три. Надувались они «лягушкой». Пожалуй, если будут силы, займусь ими в течение дня.

– У вас нет аппетита? – спросила миссис Коллинз, когда я с трудом справился с обедом и попросил кофе.

– Извините, – сказал я. – Все было очень вкусно. Просто я сегодня что-то не в себе.

– Я и то подумала – какой-то у вас усталый вид. Это все из-за погоды. Такие скачки.

Погода была ни при чем. Просто я не мог взять себя в руки: меня охватило непонятное беспокойство, хотелось бежать, куда глаза глядят. Я отправился через поле к морю. И зря: оно выглядело точно так же, как из беседки – спокойное, серое, неподвижное. Затем пришлось тащиться обратно, в гору. День тянулся невыносимо медленно. Я настрочил письмо матери, во всех подробностях описав дом, – просто для того, чтобы хоть чем-то заполнить страницы. Оно напомнило мне те письма, которые я обязан был писать домой из школы: «В этом семестре меня перевели в другую комнату. В ней пятнадцать мальчиков». Окончательно измученный и физически и душевно, я в половине восьмого пошел наверх, не раздеваясь, повалился в постель и мгновенно уснул.

Меня разбудил дождь. Не очень даже сильный – он тихо стучал в открытое окно, занавески развевались. Было темно. Я зажег свет. Половина пятого. Я проспал целых девять часов. Усталость прошла, но я был очень голоден, поскольку вечером лег без ужина.

Вот оно, преимущество одинокой жизни: можно есть и спать когда вздумается. Я спустился вниз в кухню, приготовил сосиски и яичницу с беконом, заварил чай. Я чувствовал, что готов начать новый день, но что делать в такую рань, да еще когда на улице так серо и безрадостно? Конечно, только одно. Тем более что впереди – суббота и воскресенье. Как раз достаточно, чтобы прийти в себя, если потребуется…

Насвистывая, я спустился по черной лестнице в полуподвал и включил все лампочки. При свете здесь было гораздо приятнее – не так мрачно, даже лаборатория не напоминала больше обитель алхимика. Я отмерил нужное количество капель в мензурку (это было для меня теперь так просто – как зубы почистить).

– Ну же, Роджер, – сказал я, – выходи. Давай-ка встретимся с глазу на глаз.

Я сел на край умывальника и стал ждать. Прошло довольно много времени. Но ничего не происходило. Я все сидел и смотрел на эмбрионов в банках, а между тем за решетчатым окном уже начало светать. Прошло, должно быть, около получаса. Какое ужасное надувательство! Затем я вспомнил, что Магнус предложил увеличить дозу. Я взял пузырек и очень осторожно накапал прямо себе на язык еще две или три капли и проглотил их. Мне показалось, а может быть не только показалось, что на этот раз появился какой-то не то горьковатый, не то кисловатый привкус.

Я вышел из лаборатории и направился по коридору в старую кухню. Там я выключил свет, поскольку бледный рассвет уже осветил внутренний дворик, и было не так темно. Затем я услышал, как скрипнула дверь – она всегда скрипела, задевая за каменную плиту в полу, – и вдруг широко распахнулась от сквозняка. Послышались шаги и чей-то голос.

– О Боже, – подумал я, – миссис Коллинз уже пришла! Она ведь действительно что-то говорила: вроде ее муж сегодня собирается с утра подстригать траву на лужайке.

В дверь ввалился мужчина, таща за собой мальчика, и это был вовсе не муж миссис Коллинз, а Роджер Килмерт. За ним следом вошли еще пятеро с факелами в руках – за окном вместо рассвета стояла темная ночь.


Глава девятая


Я стоял, прислонившись к кухонному буфету, но теперь за моей спиной была только каменная стена. Сама же кухня превратилась в жилую комнату старого дома: в противоположном конце ее находился очаг и рядом – лестница, ведущая наверх в спальню. На звук шагов вниз сбежала девочка, та самая, которую я видел в первый день стоящей на коленях у очага. Роджер прикрикнул на нее:

– Тебя кто звал? Ну-ка, брысь отсюда! Тебя это все не касается.

Она застыла в нерешительности, с ней был подросток, ее брат, выглядывавший из-за ее плеча.

– Кому говорят, уходите – вы оба! – кивнул снова Роджер, и они бросились вверх по лестнице, но мне было видно, как они притаились там, наверху, у самой лестницы так, чтобы их никто не видел.

Роджер укрепил свой факел на скамье, и в комнате стало светло. Я сразу узнал мальчика, которого он тащил за собой – это был тот самый юный послушник, которого во время моего первого посещения монастыря, развлекаясь, гоняли по двору братья монахи и который позже плакал во время молитвы в монастырской часовне.

– Я заставлю его говорить, раз никому из вас это не под силу, – сказал Роджер. – Я ему такое устрою, что у него быстро развяжется язык!

Не спеша, словно растягивая удовольствие, он закатал рукава, не спуская при этом ни на секунду глаз с послушника, который, пятясь от скамьи, пытался найти защиту у остальных собравшихся здесь, но они со смехом выталкивали его на середину. Он подрос с тех пор, как я его видел в последний раз, но ошибки быть не могло – это был тот же самый паренек, а выражение ужаса в его глазах говорило о том, что он прекрасно понимает: эти люди собрались здесь не для развлечения.

Роджер схватил его за рясу и рывком поставил на колени рядом со скамьей.

– А ну-ка, говори все, что знаешь, – сказал он, – или я спалю на твоей голове все волосы.

– Я ничего не знаю, – заплакал послушник. – Клянусь Пресвятой Божьей матерью…

– Не богохульствуй, – сказал Роджер, – а то я сейчас и рясу тебе подпалю. Ты давно уже шпионишь! Давай выкладывай все начистоту.

Он схватил факел и поднес его совсем близко к голове мальчика. Тот прижался к полу и начал пронзительно кричать. Роджер ударил его по лицу.

– А ну, кончай визжать, – сказал он.

Брат и сестра, как завороженные, наблюдали за всем этим с лестницы, а пятеро мужчин подошли вплотную к скамейке: один из них, достав нож, поднес его к уху мальчика.

– Может, сделать ему кровопускание? – предложил он. – А потом подпалим ему макушку – кожица там тонкая, нежная, а?

Послушник умоляюще воздел руки.

– Я все расскажу, все, что хотите, – плакал он, – но я ничего не знаю, ничего… только то, что я подслушал, когда господин Блойю, посланник епископа, разговаривал с приором.

Роджер убрал факел и вновь закрепил его на скамье.

– И что же он сказал?

Перепуганный послушник посмотрел сначала на Роджера, потом на остальных.

– Говорил, что епископ недоволен поведением некоторых монахов, в особенности брата Жана. Дескать, он и ему подобные не повинуются приору и ведут беспутный образ жизни, пуская на ветер все монастырское добро. Мол, это позор для ордена и дурной пример всем остальным. И епископ не может больше закрывать на все это глаза и поэтому наделяет господина Блойю всей полнотою власти с целью навести порядок в монастыре согласно канонам церкви, и сэр Джон Карминоу должен оказать ему в этом содействие.

Он перевел дыхание и обвел взглядом лица окружающих, ища в них сочувствия, и один – не тот, что был с ножом, а другой – отошел в сторону.

– Клянусь честью, все это сущая правда, – пробормотал он, – кто же будет отрицать? Все мы прекрасно знаем, что монастырь и вся монастырская братия давно пользуется дурной славой. Если бы французские монахи убрались отсюда восвояси, нам бы было только лучше.

Остальные одобрительно зашумели, а тот, что с ножом, огромный неуклюжий парень, потеряв всякий интерес к послушнику, повернулся к Роджеру.

– Трифренджи дело говорит, – произнес он угрюмо. – Всем же ясно, что мы, жители долины по эту сторону от Тайуордрета, только выиграем, если монастырь прикроют. У нас свои притязания на эту территорию: хватит уж им жиреть на наших землях, пора гнать их отсюда, мы бы лучше пасли наш скот там, а не на болоте.

Роджер, сложив на груди руки, пнул ногой до смерти напуганного послушника.

– Кто это тут собрался закрывать монастырь? – спросил он. – Епископ Эксетерский может высказываться только от имени епархии – порекомендовать приору навести порядок и призвать монахов к дисциплине, но не более того.

Есть власть повыше: наш сюзерен – сам король, как вы все отлично знаете, и нам не так уж плохо живется на землях Шампернунов, да и от монастыря мы имеем немалый доход. К тому же все вы охотно торгуете с французскими кораблями, когда они бросают якорь в заливе. Ну-ка, кто из вас не набил свои подвалы всяким добром с кораблей?

Никто не отвечал. Послушник, решив, что опасность миновала, начал тихо отползать назад, но Роджер схватил его и вернул на место.

– Куда это ты собрался? – спросил он. – Я с тобой еще не закончил. Что еще господин Генри Блойю сообщил приору?

– Я вам уже все сказал, – заикаясь, пролепетал мальчик.

– А насчет положения в королевстве он ничего не говорил?

Роджер сделал движение, будто снова хотел схватить со скамьи факел, и послушник, дрожа от страха, умоляюще воздел руки.

– Он еще сказал, что с севера ползут слухи, – запинаясь выдавил он, – будто между королем и его матерью, королевой Изабеллой, продолжаются распри, и, может статься, она в ближайшее время вступит с ним в открытую борьбу. И господин Блойю хотел узнать, кто здесь, на западе, будет хранить верность молодому королю, а кто пойдет за королевой и ее любовником Мортимером, если дело все-таки дойдет до войны.

– Я так и думал, – сказал Роджер. – А теперь ползи в тот угол, и чтоб я тебя не слышал, Сболтнешь хоть слово, когда выйдешь отсюда, отрежу язык, так и знай! Он повернулся к остальным – все пятеро смотрели на него в полном замешательстве: казалось, последнее сообщение лишило их дара речи.

– Ну, – сказал Роджер, – как вам это нравится? Вы что, язык проглотили? Человек по имени Трифренджи покачал головой.

– Это все нас не касается, – сказал он. – Король может ссориться со своей матерью сколько ему влезет. Не нашего это ума дело.

– Ты так считаешь? – спросил Роджер. – Даже если королева с Мортимером возьмут власть в свои руки? Кое-кто в наших краях был бы этому рад. Их-то, несомненно, щедро наградят, когда вся эта заварушка закончится. Да и все те, кто примкнут к ним, тоже в накладе не останутся.

– Только не Шампернун-младший, – сказал человек с ножом. – Он еще несовершеннолетний и держится за материну юбку. Да и ты сам, Роджер, при том положении, которое занимаешь, никогда ведь не пойдешь бунтовать против законного короля.

Он ехидно засмеялся, и все остальные тоже, однако управляющий, окидывая взглядом всех по очереди, оставался невозмутимым.

– Чтобы победить, нужно действовать внезапно и стремительно: сменить власть в одну ночь, – сказал он. – Если именно так и планируют действовать королева и Монтимер, то у нас, конечно, есть резон поддерживать их друзей. Кто знает, может, будет даже перераспределение поместных земель. И тогда, Джеффри Лампетсу, глядишь, у тебя появится возможность пасти свой скот не на болоте, а на настоящих лугах. Тот, с ножом, пожал плечами.

– Легко сказать, – заметил он, – но кто же эти друзья королевы, столь скорые на обещания? Я лично ни одного не знаю.

– Ну, скажем, Отто Бодруган, – спокойно сказал Роджер.

Присутствующие зашумели, повторяя имя Бодругана, а Генри Трифренджи, выступавший против французских монахов, снова покачал головой.

– Он, конечно, хороший человек, ничего не скажешь, но в тот раз, когда он участвовал в бунте против короля в 1322 году, он проиграл и вместо награды получил штраф в тысячу марок.

– Зато спустя четыре года ему воздали сторицею: королева сделала его правителем острова Ланди, – ответил Роджер. – Остров Ланди – прекрасное место для стоянки кораблей, перевозящих оружие, да и людей тоже: они там в полной безопасности, а по первому требованию могут быть доставлены на большую землю. Бодруган не дурак. Посудите сами – у него земли в Корнуолле и Девоне, плюс остров Ланди, где он сам себе хозяин. Что ему стоит по зову королевы поднять своих людей и снарядить корабли?

Его доводы, изложенные так просто и убедительно, по-видимому, подействовали, особенно на Лампетоу.

– Если мы от этого что-нибудь выгадаем, то я желаю ему успеха, – изрек он, – и окажу ему посильную поддержку, когда дело завершится. Но ни ради Бодругана, ни ради кого другого я не собираюсь пересекать Теймар,[6 - Река, отделяющая юго-западную оконечность п-ва Корнуолл от остальной территории] так ему и передай.

– Вот сам это ему и передай, – сказал Роджер. – Его судно стоит на якоре внизу, и мы договорились, что я буду ждать его здесь. Поверьте мне, друзья: королева Изабелла сумеет отблагодарить его самого и всех тех, кто вовремя понял, чью сторону защищать.

Он подошел к лестнице.

– Робби, спускайся, – позвал он. – Возьми факел и выйди в поле. Посмотри, не идет ли сэр Отто. – Затем, поворачиваясь к остальным, добавил: – Вы как хотите, а я готов выступить вместе с ним.

Его брат Робби спустился с лестницы и, схватив факел, выбежал во двор за кухней.

Генри Трифренджи, самый осмотрительный из собравшихся, сказал, поглаживая подбородок:

– Роджер, а что ты все-таки с этого будешь иметь, если пойдешь за Бодруганом? Думаешь, леди Джоанна присоединится к своему брату и выступит против короля?

– Моя госпожа в этом деле не участвует, – отозвался Роджер. – Сейчас она вообще в отъезде: поехала с детьми в свое второе поместье Трилаун, и с ней жена и дети Бодругана. Никто из них не в курсе того, что происходит.

– Думаю, она тебя не похвалит, когда все узнает, – добавил Трифренджи, – да и сэр Джон Карминоу навряд ли будет в восторге. Всем известно, что, как только жена сэра Джона умрет, они поженятся.

– Жена сэра Джона пребывает в полном здравии и не собирается в ближайшее время расставаться с жизнью, – сказал Роджер. – А когда королева сделает Бодругана смотрителем Рестормельского замка и главным управляющим всеми землями графства Корнуолл, моя госпожа, быть может, потеряет всякий интерес к сэру Джону и начнет относиться к своему брату с большей любовью. Так что не сомневаюсь, в конце концов Бодруган неплохо меня отблагодарит, а госпожа – простит. – Он улыбнулся и почесал за ухом.

– Готов поклясться, мы все тебя прекрасно знаем, – сказал Лампетоу, – ты всегда делаешь только то, что тебе выгодно. И кто бы там ни победил, уж ты-то в накладе не останешься. Неважно, кому достанется Рестормельский замок – Бодругану или сэру Джону, – ты в любом случае будешь стоять у подъемного моста с туго набитым кошельком.

– Не спорю, – сказал Роджер, продолжая улыбаться. – Если бы и у вас с мозгами все было в порядке, вы бы стояли там вместе со мной.

Со двора послышались шаги, и он подошел к двери и широко ее распахнул. На пороге стоял Отто Бодруган, а за ним Робби.

– Добро пожаловать, сэр, проходите, ждем вас. Здесь все свои, – сказал Роджер.

Бодруган прошел в кухню. Он внимательно оглядел всех, не ожидая, как мне показалось, встретить здесь этих людей, которые, в свою очередь, смутились при его внезапном появлении и отступили к стене. Его туника была зашнурована до горла, поверх нее был кожаный жилет, подпоясанный ремнем, с которого свисали кошелек и кинжал, а на плечи был наброшен подбитый мехом плащ. Он резко отличался от всех остальных, одетых в домотканые платья с капюшонами. Его уверенная манера говорила о том, что он привык командовать людьми.

– Рад всех вас видеть, – сказал он и стал подходить к каждому по очереди. – Генри Трифренджи, не так ли? А это Мартин Пенелек. Джона Беддинга я тоже знаю – твой дядюшка вместе со мной в двадцать втором был на севере. С остальными я не знаком.

– Джеффри Лампетоу, сэр, и его брат Филип, – представил Роджер, – у них ферма в долине, рядом с наделом Джулиана Полпи, чуть ниже монастырских земель.

– Джулиана, значит, здесь нет?

– Он ждет нас у себя.

Взгляд Бодругана упал на послушника, который все еще сидел на полу у скамьи.

– А что тут у вас делает монах?

– Он принес нам интересные новости, – сказал Роджер. – В монастыре неприятности – это связано с поведением монахов и нас совершенно не касается. Но тревогу вызывает другое известие: на днях епископ прислал из Эксетера господина Блойю, чтобы тот досконально изучил обстановку в наших краях.

– Генри Блойю? Это ведь близкий друг сэра Джона Карминоу и сэра Уильяма Феррерса. Он и сейчас еще в монастыре?

Послушник, желая услужить, притронулся к колену Бодругана.

– Нет, сэр, он уже уехал. Он вчера отбыл в Эксетер, но обещал скоро вернуться.

– Ладно, ладно, поднимись с пола. Тебя здесь никто не обидит. – Бодруган повернулся к Роджеру. – Ты напугал его?

– Да я его пальцем не тронул, – запротестовал Роджер. – Он просто боится, как бы приор не узнал, что он здесь был, хоть я и обещал сохранить все в тайне.

Роджер знаком подозвал Робби и велел увести послушника наверх. Вскоре они оба исчезли. Поспешно взбираясь по лестнице, послушник имел вид самый жалкий, точь-в-точь как побитая собака. Затем Бодруган, стоя у очага, испытующе посмотрел на каждого из присутствующих.

– Я не знаю, что Роджер тут вам говорил о наших шансах на успех, – сказал он. – Сам я могу обещать вам гораздо лучшую жизнь в случае, если король будет отстранен от власти.

Все молчали.

– Скажите, Роджер сообщил уже вам, что практически вся страна в ближайшие дни присягнет королеве Изабелле? – спросил он.

Генри Трифренджи, который был, по-видимому, в этой компании главным оратором, осмелился произнести:

– Да, что-то в этом роде говорил, но только в общих чертах.

– Это лишь вопрос времени, – сказал Бодруган. – Сейчас в Ноттингеме заседает парламент. Уже есть решение арестовать короля – разумеется, с гарантией его полной безопасности – и отстранить его от трона до его совершеннолетия. А пока страной будет править королева Изабелла, которую назначат регентшей, и помогать ей будет Мортимер. Многим, я знаю, он не очень нравится, но это сильная личность и человек дела. В Корнуолле у него немало друзей – я сам считаюсь его другом и горжусь этим.

Все молчали. Затем вперед вышел Джеффри Лампетоу.

– А что требуется от нас? – спросил он.

– Если есть на то ваша добрая воля, можете отправиться со мной на север, – ответил Бодруган. – Ну, а если нет, – Бог видит, я не могу вас заставить, – тогда, по крайней мере, обещайте присягнуть на верность королеве, как только придет известие из Ноттингема, что король у нас в руках.

– Ну, что ж, разговор откровенный, – сказал Роджер. – И я первый говорю с радостью: да, я еду с вами.

– И я тоже, – сказал Пенелек.

– И я, – крикнул третий, по имени Джон Беддинг.

Только братья Лампетоу и Трифренджи молчали.

– Мы присягнем королеве, когда наступит час, – сказал Джеффри Лампетоу, – но сделаем это здесь, у себя, а не на чужом берегу Теймара.

– Тоже откровенно, – сказал Бодруган. – Если король останется у власти, то не пройдет и десяти лет, как мы будем втянуты в войну с Францией, и тогда нам придется воевать по ту сторону Английского канала. Поддержать сейчас королеву – это значит попытаться сохранить мир. Я уже заручился согласием по крайней мере ста человек, проживающих на моих землях в Бодругане, Тригреане и дальше к западу, а также в Девоне. А теперь, я думаю, пора к Джулиану Полпи – узнаем, что он думает по этому поводу.

Все сразу зашевелились и направились к двери.

– Сейчас прилив, через брод не пройти, – сказал Роджер. – Нужно ехать через долину мимо Трифренджи и Лампетоу. Я дам вам пони, сэр. Робби! – крикнул он наверх брату. – Ты оседлал пони для сэра Отто? И моего тоже?

Поторопись тогда…

Когда мальчик спустился вниз, он шепнул ему на ухо:

– Брат Жан пришлет за послушником позже.

Никуда его до тех пор не отпускай. Что до меня, когда вернусь – не знаю.

И вот мы уже в конюшне, все вместе – и пони, и люди, – и я знал, что должен буду идти за ними, поскольку Роджер уже садился верхом на пони, а куда бы он ни направлялся, моя участь следовать за ним. По небу бежали облака, дул ветер, и в ушах у меня звучало цоканье копыт и позвякивание сбруи. Никогда прежде, ни в моем мире, ни в этом, где я побывал уже не один раз, я не испытывал такого чувства единения с другими. Я был среди них, одним из них, но они не знали об этом. Я был заодно с ними, а они не знали! Именно в этом, как мне кажется, и была для меня прелесть всего происходящего. Быть связанным с кем-то – и одновременно быть свободным. Быть одному – и в то же самое время среди людей. Родиться в одном времени – и жить, невидимым, в другом.

Проехав через небольшую рощицу на подступах к Килмарту, они поднялись на вершину горы и вместо того, чтобы следовать по тому пути, где в моем времени проходит столь хорошо мне известная дорога, они перевалили через вершину и затем стремительно начали спускаться по крутому склону прямо в долину. Дорога была неровная, извилистая, и пони постоянно спотыкались. Склон напоминал мне отвесную скалу, но поскольку я не ощущал своего тела, то не мог верно судить ни о высоте, ни о крутизне спуска, и моим единственным ориентиром были фигуры всадников. Затем в темноте я разглядел блеск воды, и мы тотчас же оказались в лощине. Всадники подъехали к деревянному мосту, по которому пони благополучно перебрались на другой берег, и затем свернули на тропу, тянувшуюся вдоль ручья, и шли по ней, пока ручей не стал шире и превратился в широкий поток, впадающий там далеко в море. Я знал, что нахожусь, должно быть, на противоположной от Полмиарского холма стороне долины. Но так как в их мире я был не дома, а в гостях, и была ночь, определить расстояние не представлялось возможным. Мне оставалось только покорно следовать за пони, и я не спускал глаз с Роджера и Бодругана.

Тропа привела нас к фермерским строениям, возле которых братья Лампетоу спешились. Старший, Джеффри, прокричал, что он догонит нас позже, и мы продолжили свой путь. Дорога пошла вверх, но по-прежнему тянулась вдоль ручья. Впереди над песчаными дюнами виднелись другие фермерские постройки, и там уже ручей впадал в море. Даже в темноте мне видны были белые барашки волн, которые, разбиваясь, накатывали на берег. Впереди кто-то вышел нам навстречу, залаяли собаки, появились факелы, и мы снова оказались на конном дворе, похожем на тот, что был в Килмарте; вокруг него располагались службы.

Пока все спешивались, дверь в доме отворилась, и на пороге показался человек: я сразу его узнал. Это был приятель Роджера, который сопровождал его в тот день, когда в монастырь приезжал епископ. Это с ним Роджер затем отправился на деревенский луг.

Роджер первый слез с пони и подошел к своему другу. Даже при тусклом свете фонаря, освещавшего вход в дом, я заметил, как изменилось выражение его лица, когда хозяин дома стал что-то торопливо шептать ему на ухо, указывая на дальний конец двора.

Это не ускользнуло от внимания Бодругана, и, спрыгнув с пони, он крикнул:

– Джулиан, в чем дело? Ты успел передумать с тех пор, как мы с тобой виделись?

Роджер стремительно обернулся.

– Плохие новости, сэр. Никто, кроме вас, не должен знать.

Бодруган помедлил немного, затем быстро сказал:

– Можешь не говорить, если не хочешь, – и протянул руку хозяину дома. – Джулиан, я надеюсь, что мы соберем в Полпи достаточно оружия и людей. Мой корабль стоит на якоре у Килмерта – ты, вероятно, уже видел его. На борту мои люди, все готово.

Джулиан Полпи покачал головой.

– Мне очень жаль, сэр Отто, но никто не понадобится, да и вы тоже. Десять минут назад пришло известие, что дело проиграно, не успев начаться. Известие доставлено вам одной особой, которая – если мне будет позволено сказать мое слово – подвергает себя огромной опасности.

Я услышал, как Роджер велел остальным седлать пони и возвращаться в Лампетоу, где он обещал их нагнать. Затем, передав поводья стоявшему рядом слуге, он подошел к Полпи и Бодругану, которые в это время, минуя службы, направлялись к дальнему концу дома.

– Эта особа – леди Карминоу, – сказал Бодруган Роджеру. В нем уже не чувствовалось прежней уверенности, а лицо выражало сильное беспокойство. – Это она принесла нам плохие вести.

– Леди Карминоу! – воскликнул Роджер изумленно, и тут же, сообразив, что к чему, тихо спросил: – Вы имеете в виду леди Изольду?

– Она держит путь в Карминоу, – сказал Бодруган, – и, догадавшись, что я могу появиться в Полпи, специально свернула сюда.

Мы подошли к другой стороне дома, которая выходила на небольшую дорогу, ведущую в Тайуордрет. Крытый экипаж, похожий на те, что я видел в Мартынов день в монастыре, только чуть меньше и запряженный двумя лошадьми, стоял у ворот.

Когда мы приблизились, занавеска на маленьком окошке раздвинулась, и из него выглянула Изольда. Темный капюшон, покрывавший ее голову, съехал ей на спину.

– Слава Богу, я успела вовремя, – сказала она. – Я еду прямо из Бокенода. Джон и Оливер оба там, но я не сомневаюсь, что сейчас они уже выехали в Карминоу, чтобы забрать детей. Случилось самое худшее. Я уже собралась уезжать, когда стало известно, что королеву и Монтимера схватили и заточили в Ноттингемский замок. Власть полностью в руках короля. Мортимера собираются везти в Лондон, чтобы предать суду. Это конец, Отто, конец всем твоим надеждам.

Роджер и Джулиан Полпи переглянулись. Полпи тактично отошел в сторону и встал в тень, и я увидел лицо Роджера, на котором отражались все чувства, бушевавшие в нем в ту минуту. Нетрудно было догадаться, о чем он думал. Честолюбивые устремления сбили его с толку, и он поддержал обреченное дело. Ему теперь необходимо хотя бы убедить Бодругана как можно скорей вернуться на корабль и распустить людей, затем поторопить Изольду продолжить свое путешествие, а самому, как-нибудь объяснив столь крутую перемену в планах Лампетоу, Трифренджи и всем остальным, вновь вернуться к роли управляющего Джоанны Карминоу.

– Ты очень рискуешь – вдруг раскроется, что ты была здесь? – сказал Бодрутан Изольде.

Сам он сохранял полное самообладание – никто не мог бы прочесть на его лице, как много он сейчас потерял.

– Ты знаешь, почему я на это решилась, – ответила она.

Я видел, как они смотрели друг на друга. Мы с Роджером были единственными свидетелями. Бодруган наклонился и поцеловал ей руку, и в ту же секунду я услышал шум колес на дороге.

«Все-таки она опоздала предупредить его, – подумал я. – Ее муж Оливер и сэр Джон, должно быть, ехали за ней следом».

Мне показалось странным, почему никто из них ничего не слышит. И вдруг я увидел, что их больше нет рядом со мной. Экипажа тоже не было, а по проселочной дороге катила почтовая машина из Пара. Доехав до ворот, она остановилась.

Было утро. Я стоял посреди проезда к небольшому дому, в противоположном от Полмиарского холма конце долины. Я хотел спрятаться за кустами, растущими по обе стороны дороги, но почтальон уже вышел из машины и входил в ворота. Было ясно, что он не только узнал меня, но и крайне удивился. Перехватив его взгляд, я опустил глаза и посмотрел на свои ноги. Они были по щиколотку мокрые: должно быть, я влез в какое-нибудь болото. В ботинках хлюпала вода, брюки порваны. Я выдавил из себя жалкое подобие улыбки.

Он выглядел озадаченным.

– Где ж вас так угораздило? – сказал он. – Вы, если не ошибаюсь, остановились в Килмарте?

– Да, – ответил я.

– А это Полпи, дом мистера Грэхема. Но я не думаю, чтобы они уже встали, еще только семь часов. Вы собирались зайти к мистеру Грэхему?

– Нет, нет, что вы! Сегодня я просто очень рано встал, пошел прогуляться и вот – сбился с дороги.

Это была ничем не прикрытая ложь. Однако он как будто поверил.

– Я сейчас отнесу эти письма и потом поеду наверх, как раз в ваши края, – сказал он. – Не желаете воспользоваться моим транспортом? Все же лучше, чем идти пешком.

– Огромное спасибо, – сказал я. – С удовольствием воспользуюсь.

Он пошел вперед, а я залез в машину и посмотрел на часы. Он оказался прав: пять минут восьмого. Миссис Коллинз должна была прийти через полтора часа, не раньше, так что у меня еще достаточно времени, чтобы принять ванну и переодеться.

Я попытался сообразить, где я на этот раз побывал. Вероятно, на вершине холма я пересек шоссе, а затем пошел вниз напрямик, не разбирая дороги, и в низине влез в болото, А ведь раньше я даже не знал, что этот дом носит название Полпи.

Слава Богу, ни тошноты, ни головокружения не было. Пока я сидел и ждал, когда вернется почтальон, до меня дошло, что я весь промок: и пиджак, и волосы – шел дождь, и, возможно, он начался еще тогда, когда я вышел из Килмарта, почти полтора часа назад. Я подумал, стоит ли продолжать вранье или лучше помалкивать. Пожалуй, лучше помалкивать.

Он вернулся и сел в машину.

– Не самое удачное утро для прогулок, – сказал он. – В полночь как зарядил дождь, так и льет все утро.

Тут я вспомнил, что именно дождь-то меня и разбудил, а ветер раздувал занавески в спальне.

– Я люблю дождь, – сказал я. – В Лондоне у меня совсем нет возможности гулять.

– У меня тоже, – весело сказал он, – все время в машине. Хотя в такую погоду я бы предпочел поваляться в постели, а не разгуливать по болоту. Но, с другой стороны, было бы неинтересно, если бы люди были одинаковыми.

Он заехал в гостиницу у подножья горы, затем в один из близлежащих домов, а уж после этого фургон выехал на шоссе, и я оглянулся через левое плечо на долину, но высокая изгородь закрывала весь вид. Одному Богу известно, через какие болота и топи я, должно быть, прошагал. От моих ботинок в машине натекла целая лужа воды.

Мы свернули направо, прямо на проезд к Килмарту.

– Смотрите-ка, не один вы тут ранняя пташка, – сказал он, когда показался дом. – Одно из двух: либо миссис Коллинз приехала так рано из Полкерриса, либо у вас гости.

Я увидел бьюик с открытым багажником, до верха набитым вещами. Сигнал гудел без перерыва, и два мальчика, держа над головой плащи, бежали через сад по ступенькам к дому.

Я не мог поверить своим глазам, но вскоре с тоской понял неотвратимость судьбы.

– Это не миссис Коллинз, – сказал я, – это моя жена и дети. Они приехали из Лондона – вероятно, всю ночь провели в пути.


Глава десятая


Проехать к черному ходу мимо гаража было невозможно. Почтальон, улыбаясь во весь рот, остановил машину и открыл мне дверцу, к тому же дети меня все равно уже увидели и махали мне руками.

– Спасибо, что подвезли, – сказал я ему, – правда, я не совсем готов к торжественному приему.

Я взял письмо, которое он мне протянул, пошел навстречу своей судьбе.

– Хай, Дик! – закричали мальчики, сбегая по ступенькам. – Мы тебе звонили, звонили, а ты все не отвечал. Мама ужасно сердится.

– И я тоже. Я вас не ждал сегодня.

– Это сюрприз, – сказал Тедди. – Мама думала, что так будет интереснее. Микки спал на заднем сиденье всю дорогу, а я нет. Я был штурманом.

Машина перестала сигналить. Из бьюика вылезла Вита, одетая, как всегда, безукоризненно хоть сейчас на Лонг-Айленд. У нее была новая прическа: то ли завивка помельче, то ли еще что-то – в общем неплохо, правда, лицо из-за этого казалось полнее.

Лучшая форма защиты – нападение, решил я. Ну что ж, приступим.

– Ей-богу, – начал я. – Надо же предупреждать!

– Я не виновата, – сказала она. – Это все мальчики – просто извели меня. Во всем вини их.

Мы поцеловались, а затем, отстранившись немного, стали настороженно разглядывать друг друга, точно боксеры на ринге, выбирающие удобный момент, чтобы нанести обманный удар.

– И сколько же времени вы здесь торчите? – спросил я.

– Почти полчаса. Обошли все кругом, но так и не смогли попасть в дом. Мальчики уже отчаялись дозвониться и даже пробовали бросать в окно комки земли. А в чем дело? Ты промок до нитки.

– Просто я очень рано проснулся и пошел прогуляться, – сказал я.

– Что? В такой дождь? Ты, наверное, спятил. Да ты посмотри на себя: брюки порваны, на пиджаке дыра. – Она схватила меня за руку, а мальчики подбежали к нам и стояли, вытаращив глаза. Вита засмеялась. – Откуда это ты в таком виде? – спросила она.

Я отстранился от нее.

– Послушай, – сказал я, – давай лучше разгружать вещи. Но здесь не место: парадная дверь заперта. Садись в машину, надо объехать вокруг – к черному ходу.

Мы с мальчиками пошли вперед, а она следовала за нами в машине. Когда мы подошли к черному ходу, я вдруг вспомнил, что дверь закрыта изнутри: я ведь выходил из дома через дворик-патио.

– Подожди здесь, – сказал я, – сейчас открою дверь.

Вместе с мальчиками, которые неотступно следовали за мной, я обошел вокруг и проник во двор. Дверь в котельную была распахнута настежь – через нее, видимо, я и вышел, следуя за Роджером и остальными заговорщиками. Я все время уговаривал себя не волноваться и, главное, ничего не путать. Если в голове начнется путаница со временем, я пропал.

– Какой старый, смешной двор! А что в нем делают? – спросил Микки.

– Сидят и загорают, – ответил я. – Когда солнце выглянет.

– На месте профессора Лейна я бы устроил здесь бассейн, – сказал Тедди.

Они потопали за мной в дом, и через старую кухню мы вышли к черному ходу. Я отпер дверь. Вита уже нетерпеливо ждала снаружи.

– Входи, не стой под дождем, – сказал я. – А мы с мальчиками пока перетащим вещи.

– Сначала покажи дом, – произнесла она мрачно. – Вещи подождут. Я хочу сама все осмотреть. Только не говори, что вот это – кухня.

– Конечно, нет, – сказал я. – Когда-то здесь в подвале была кухня, но ею давно уже не пользуются.

Все дело в том, что я не собирался показывать им дом с этой стороны. Начало было явно неудачным. Если бы они приехали в понедельник, все было бы в полном порядке: я встречал бы их на крыльце у главного входа, шторы были бы раздвинуты, окна открыты. Но неугомонные мальчишки уже мчались по лестнице наверх.

– А где наша комната? – кричали они. – Где мы будем спать?

О Боже, молил я, дай мне терпения. Я повергнулся к Вите, с улыбкой наблюдавшей за мной.

– Извини, дорогая, – начал я, – но, честно говоря…

– Честно говоря – что? – спросила она. – Я сгораю от любопытства не меньше их. Что ты так нервничаешь?

Она еще спрашивает! Я вдруг совершенно бессознательно подумал, что Роджер, если бы он показывал Изольде Карминоу какую-нибудь усадьбу, справился бы с этим намного лучше, чем я сейчас.

– Нет, ничего, – сказал я, – пошли…

Первое, что заметила Вита, войдя в настоящую кухню, это остатки моего ужина. На углу стола стояла грязная сковорода, на тарелке недоеденная яичница с колбасой. Везде горел свет.

– О Господи! – воскликнула она. – Ты сам себе готовил завтрак перед тем как отправиться на прогулку? Это что-то новенькое.

– Я хотел есть, – сказал я. – Не обращай внимания на беспорядок. Миссис Коллинз все уберет. Идем дальше.

Я быстро прошел вперед и повел ее в музыкальный салон – там раздвинул шторы, поднял жалюзи, – затем через холл, в малую столовую, оттуда – в библиотеку. Но piесе dе resistаnсе[7 - Главная достопримечательность (фр.)] – вид на залив из окна – мне показать не удалось: все было скрыто завесой моросящего дождя.

– В хорошую погоду все выглядит гораздо лучше, – заверил я.

– Здесь очень мило, – сказала Вита. – Не думала, что у твоего профессора такой хороший вкус. Правда, было бы лучше, если бы диван стоял у стены, а на том, что у окна, лежали бы подушечки. Но это легко исправить.

– Ну вот, на первом этаже – все, – сказал я. – Пошли наверх.

Я чувствовал себя словно агент по недвижимости, который изо всех сил старается всучить съемщикам малопригодное жилье. Мальчики уже взбежали вверх по лестнице и перекликались друг с другом, проносясь через комнаты. Мы с Витой поднялись следом. Все в этом доме уже изменилось! Тишина и покой покинули его. Не осталось ничего от того, что связывало меня с Магнусом; с его родителями – в не столь уж давние времена моего студенчества – и с Роджером Килмертом шесть столетий назад. Теперь так будет всегда.

Экскурсия по второму этажу завершилась, и: началась работа по выгрузке многочисленного багажа. Было уже почти половина девятого, когда наконец мы закончили, и на велосипеде подъехала миссис Коллинз. Сердечно поприветствовав Виту и мальчиков, она приступила к своим обязанностям. Все удалились в кухню. Я пошел наверх и налил воды в ванну: сейчас бы лечь и утопиться!

Приблизительно через полчаса в спальню вошла Вита.

– Ее сам Бог послал, не иначе, – сказала она. – Мне ничего не придется делать: она превосходно со всем справляется. И возраст подходящий – ей, вероятно, не меньше шестидесяти. Наконец я могу вздохнуть свободно.

– Вздохнуть свободно? Ты о чем? – спросил я из ванной.

– Когда ты так упорно пытался удержать нас в Лондоне, я уже вообразила нечто юное и кокетливое, – сказала она и вошла в ванную, как раз когда я вытирался.

– Я ни на йоту не верю твоему профессору, но по крайней мере теперь мне ясно, что дело не в прислуге. Ну а сейчас, когда ты такой чистый, можешь еще разок поцеловать меня, а потом наполни мне ванну. Я чуть жива – семь часов за рулем!

Я и сам, но в другом смысле, был мертв для того мира, в котором жила она. Да, я мог механически двигаться и слышал, будто сквозь сон, как она сняла с себя одежду, бросила ее на кровать, надела халат, расставила на туалетном столике все свои кремы и лосьоны – и попутно болтала без умолку: о дороге, о том, как она провела день в Лондоне и какие события происходили в Нью-Йорке, о делах ее брата, и о многом другом, что и составляло, в сущности, ее жизнь, нашу жизнь. Но ко мне все это не имело никакого отношения. Что-то вроде музыкального фона, если тихонько включить радио. Я хотел вернуть ощущение прошедшей ночи: кромешная тьма, ветер с долины, шум прибоя под горой, где стоял дом Полпи, глаза Изольды, когда она смотрела на Бодругана из окна экипажа…

– …но даже если они все-таки сольются в одну компанию, то, во-первых, это произойдет не раньше осени и, во-вторых, никак не повлияет на твою работу.

– Да, конечно.

Я отвечал машинально – просто реагировал на интонации ее голоса. Но внезапно она обернулась: на лице у нее была маска из крема, на голове – тюрбан.

– Ты меня совсем не слушаешь! – сказала она.

Ее тон заставил меня сосредоточиться.

– Почему? – возразил я.

– Хорошо, тогда о чем я только что говорила? – с вызовом спросила она.

Я вынимал из шкафа в спальне свои вещи, чтобы освободить место для ее тряпок.

– Ты что-то говорила о фирме твоего брата, – ответил я, – о слиянии компаний. Извини, дорогая, я сейчас уйду и не буду тебе больше мешать.

Она выхватила из моих рук вешалку, на которой висел мой лучший летний костюм, и швырнула ее на пол.

– Я вовсе не хочу, чтобы ты уходил! – крикнула она, и ее голос достиг той тональности, которой я так боялся. – Я хочу, чтобы ты был здесь и внимательно меня слушал, а не стоял как истукан. Что с тобой происходит? У меня такое ощущение, будто я разговариваю с пришельцем, из другого мира.

Если бы она знала, как она права! Я понимал, что бессмысленно отражать ее атаку. Нужно было смириться и терпеливо ждать, когда ее совершенно справедливый гнев пройдет сам собой.

– Дорогая, – сказал я, опускаясь на кровать и усаживая ее рядом, – давай постараемся не омрачать этот день. Ты устала, и я устал. Если мы начнем ссориться, мы еще больше устанем и испортим настроение мальчикам. Если я рассеян и невнимателен, это все только из-за переутомления. У меня была бессонница, и я решил прогуляться сегодня утром, а в результате я не только не пришел в себя, но, кажется, еще больше раскис.

– Потому что надо быть полным идиотом, чтоб согласиться… Ты должен был наперед знать… А кстати, почему у тебя бессонница?

– Все, хватит! Давай прекратим, ладно?

Я встал с постели, захватил с собой сколько мог своего белья и, толкнув дверь ногой, вышел в гардеробную. Она осталась в спальне. Я слышал, как она выключила воду и залезла в ванну, при этом раздался громкий плеск – вода явно перелилась через край.

Прошло несколько часов. Вита не появлялась, Я тихо приоткрыл дверь в спальню – она лежала в кровати и крепко спала. Тогда я снова закрыл дверь и отправился вниз обедать с мальчиками. Они болтали без остановки: мои «да» и «посмотрим» их вполне устраивали. Без Виты они были очень непритязательны. Дождь лил не переставая, и о крикете или пляже не могло быть и речи. Поэтому я повез их в Фауи и там дал им насладиться вволю: накормил мороженым, мятными леденцами, накупил вестернов в ярких обложках и картинок-загадок.

Около четырех дождь прекратился, и на небе сквозь серую пелену едва проглядывало тусклое солнце, но мальчикам и этого было достаточно – они бросились к городскому причалу и потребовали боевого крещения на море. Как говорится, чем бы дитя ни тешилось, к тому же и я сам был непрочь оттянуть возвращение домой, и поэтому нанял маленькую лодку с подвесным мотором, и мы, тарахтя, прокатились по заливу. Лодка прыгала на волнах, мальчики хватали в воде все, что попадалось под руку, и мы все вымокли с головы до ног.

Домой мы вернулись около шести, и ребята сразу уселись пить чай со всевозможными сладостями, которые приготовила для них заботливая миссис Коллинз. Я поплелся в библиотеку, чтобы налить себе виски, и нашел там ожившую улыбающуюся Виту собственной персоной – слава Богу, от её утреннего настроения не осталось и следа. Вся мебель в комнате была переставлена.

– Знаешь, дорогой, – сказала она, – мне начинает здесь нравиться. Я уже чувствую себя почти как дома.

Я рухнул в кресло (в руках у меня был стакан с виски) и стал вполглаза наблюдать, как она переставляет горшки с гортензией, которые с таким старанием расставляла миссис Коллинз. Отныне моя стратегия должна была заключаться в том, чтобы все одобрять, а когда нужно – молчать, в общем, все время подыгрывать и, главное, не допускать ссоры.

Я уже пил вторую порцию виски и совершенно потерял бдительность, когда в библиотеку вбежали мальчики.

– Дик, Дик – закричал Тедди, – а что это такое страшное?

В руках у него была банка с эмбрионом обезьяны. Я вскочил как ужаленный.

– Черт! – вырвалось у меня. – Какого дьявола вы туда залезли?

Я выхватил у него банку и ринулся к двери, У меня совсем вылетело из памяти, что, когда я на рассвете выходил из лаборатории, приняв дополнительную дозу препарата, я не положил ключи в карман, а оставил их в дверях.

– Мы ничего там не трогали, – обиженно сказал Тедди. – Мы только хотели посмотреть пустые комнаты в подвале. – Он повернулся к Вите. – Там такая маленькая темная комната, а в ней разные банки, прямо как у нас в школе в химической лаборатории. Мам, пойдем посмотрим, ну пошли скорей! А в одной банке там знаешь что? – дохлый котенок…

Я уже вылетел из библиотеки и по маленькой лестнице, ведущей из холла в подвал, сбежал вниз. Дверь лаборатории была распахнута настежь, горел свет. Я быстро оглядел все вокруг. За исключением банки с обезьяной все было на месте. Я выключил свет, вышел в коридор, запер дверь и положил ключ в карман. Не успел я это сделать, как через старую кухню вбежали ребята, за ними вышагивала Вита. Вид у нее был встревоженный.

– Что они натворили? – спросила она. – Разбили что-нибудь?

– К счастью, нет, – ответил я. – Сам виноват: забыл запереть дверь.

Стараясь заглянуть поверх моего плеча, она смотрела на дверь в коридоре.

– А все-таки, что там такое? – спросила она. – То, что притащил оттуда Тедди, это просто мерзость какая-то!

– Согласен, – сказал я. – Только мне бы хотелось напомнить, что это дом профессора биофизики, и здесь в подвале, в небольшой комнате, у него оборудована лаборатория. Если только я поймаю кого-нибудь из мальчиков около этой комнаты – убью на месте!

Дети попятились, лепеча что-то, а Вита развернулась ко мне лицом.

– Мне кажется, – сказала она, – со стороны профессора довольно-таки безответственно держать в доме лабораторию со всеми этими научными препаратами, если он не может проследить, чтобы она была надежно заперта.

– Давай не будем начинать все с начала, – сказал я. – Я несу ответственность перед Магнусом и заверяю тебя, что подобное больше не повторится. Если бы ты приехала на следующей неделе, а не сегодня черт знает в какую рань, когда тебя никто не ждал, этого бы не случилось!

Она, остолбенев, смотрела на меня.

– А что тебя так трясет? Можно подумать, там у него динамит.

– Очень может быть, – ответил я. – Неважно. Будем надеяться, что это хороший урок для мальчиков.

Я выключил свет в подвале и пошел наверх. Меня действительно трясло, и неудивительно. В голове проносились разные картины, одна кошмарнее другой, – ведь они могли натворить таких дел! Например, взяли бы да открыли пузырьки с препаратом, перелили бы содержимое в мензурку или попросту вылили бы все в раковину. Ни в коем случае нельзя оставлять ключ без присмотра! Я еще раз сунул руку в карман и проверил, на месте ли он. И подумал, что, наверное, стоит сделать запасной ключ и держать их оба при себе. Так будет надежнее. Я прошел в музыкальный салон и стоял там, уставившись в одну точку и теребя в руке ключ.

Вита поднялась наверх и прошла в спальню. Я тут же услышал, как звякнул телефон в холле. Это значит, что она разговаривает по параллельному аппарату наверху. Я вымыл руки в нижней ванной, затем пошел в библиотеку. Сверху из спальни доносился голос Виты: она все еще разговаривала по телефону. Вообще-то не в моих правилах подслушивать телефонные разговоры, но сейчас какой-то инстинкт заставил меня подойти к аппарату в библиотеке и поднять трубку.

– …Я просто не знаю, что и думать, – говорила Вита. – Он раньше никогда не повышал голоса на мальчиков. Они очень расстроены. И выглядит он тоже ужасно… Глаза ввалились. Жалуется, что плохо спит.

– Ты вовремя приехала, – прозвучало в ответ, и я узнал эту манеру растягивать звуки: на проводе была ее подружка Диана. – Что я тебе всегда говорила: за мужиком нужен глаз да глаз, а не то он быстро налево. Уж я-то знаю, жизнь с Биллом меня кое-чему научила.

– Так то Билл, – сказала Вита. – Всем известно, что его нельзя отпустить ни на шаг. Но не знаю… Будем надеяться, все обойдется, и мы все-таки сможем немного отдохнуть и подышать свежим воздухом. Кажется, он договорился насчет парусной лодки.

– Ну что ж, это очень здоровый отдых.

– Да… Надеюсь, что профессор не втянул Дика в какую-нибудь историю. Я не верю этому человеку. Никогда не верила и не поверю. И я знаю, он меня не любит.

– Догадываюсь почему, – засмеялась Диана.

– Ну, не будь дурой. Может быть, он и такой, но Дик-то совсем другой – полная противоположность.

– Наверно, поэтому он и нравится профессору, – сказала Диана.

Я тихонько положил трубку на место. Вся сложность общения с женщинами состоит в том, что круг их интересов слишком ограничен и мышление удивительно примитивно: поведение любой особи мужского пола, будь то человек, собака, рыба или червяк, сводится к одному единственному стремлению – с кем бы ему совокупиться. Временами начинаешь сомневаться, думают ли они когда-нибудь о чем-то другом?

Вита болтала со своей подружкой Дианой еще, наверное, минут пятнадцать, не меньше, а когда спустилась вниз, настроение ее явно улучшилось благодаря полезным советам подруги, и она не стала вспоминать сцену в подвале, а, надев передник довольно причудливой расцветки – сплошные яблоки со змеями – и весело напевая, принялась готовить к ужину мясо, обильно сдабривая его маслом с петрушкой.

– Сегодня все ляжем пораньше, – объявила она мальчикам, которые за ужином сидели притихшие: глаза у них слипались, а рот не закрывался от зевоты – семичасовое путешествие в машине и прогулка на лодке доконали их.

После ужина она устроилась в библиотеке и стала зашивать дыры на моих брюках. Я сел за письменный стол Магнуса, бормоча что-то невнятное о том, что надо проверить счета, на самом же деле я хотел еще раз просмотреть список имен в Переписной книге Тайуордретского прихода за 1327 год. Там были и Джулиан Полпи, и Генри Трифренджи, и Джеффри Лампетоу. Когда я читал список в первый раз, эти имена мне ничего не говорили, но они могли невольно отпечататься у меня в голове. Возможно, эти фигуры все же были лишь призраками, которые привели меня в долину, где до сих пор фермы сохранили их имена.

На столе я увидел нераспечатанное письмо. Это было то самое письмо, которое утром мне вручил почтальон. Я был так возбужден неожиданным появлением моего семейства, что совершенно забыл о нем. В конверте лежала записка, отпечатанная на машинке лондонским следопытом.

«Профессор Лейн полагает, что вас может заинтересовать эта запись, касающаяся сэра Джона Карминоу, – прочитал я. – Он был вторым сыном сэра Роджера Карминоу из Карминоу. Поступил на военную службу в 1323-м. Посвящен в рыцари в 1324-м. Участвовал в заседаниях Большого Совета в Вестминстере. Назначен смотрителем Тримертонского и Рестормельского замков 27 апреля 1331 года, а 12 октября того же года – главным лесничим королевских лесов, парков, рощ, охотничьих угодий и т. п., а также королевским егерем в графстве Корнуолл, и поэтому должен был ежегодно подавать отчеты о доходах с выпасов скота в указанных лесах, парках, рощах, которые составлялись его управляющим и егерями».

В скобках студент пометил: «Взято из реестра Судебного архива, 5-й год правления Эдуарда III». Внизу он еще прибавил: «Запись от 24 октября в архивной описи лицензий за тот же год (1331): упоминается разрешение, выданное Джоанне, последней жене Генри де Шампернуна, главного землевладельца, которое давало ей право выйти замуж, по своему желанию за любого верноподданного короля. Уплачено пошлины 10 марок».

Так… Значит сэр Джон получил все, чего добивался, а Отто Бодруган все потерял. Джоанна же, дожидаясь смерти жены сэра Джона, уже запаслась разрешением на брак, который хранила где-нибудь в укромном местечке. Я положил эту бумагу вместе с податным списком и, встав из-за стола, подошел к книжным полкам, где, как я помнил, стояли многочисленные тома энциклопедии «Британника» – наследство капитана Лейна. Я достал восьмой том и открыл его на короле Эдуарде III.

Вита лежала на диване и зевала.

– Не знаю как ты, – сказала она, – а я пошла спать.

– Я тоже скоро приду, – откликнулся я.

– Все трудишься на благо профессора? – спросила она. – Подойди со своим фолиантом ближе к свету, а то испортишь себе глаза.

Я не ответил.

«Эдуард III (1312–1377) – английский король, старший сын Эдуарда II и Изабеллы Французской, родился в Виндзоре 13 ноября 1312 года… 13 января 1317 года парламент признал его королем, и 29 числа того же месяца он был коронован. В течение четырех лет от его имени страной правили Изабелла и ее фаворит Мортимер, хотя формально регентом был Генри, граф Ланкастерский. Летом 1327 года участвовал в неудачной военной кампании против Шотландии. 24 января 1328 г. в Йорке женился на Филиппе. 15 июня 1330 г. родился их старший сын Эдуард (Черный Принц)».

Ничего о мятеже. Ага, вот и ключ к разгадке.

«Вскоре Эдуард предпринял успешную попытку избавиться от чрезмерной опеки со стороны матери и Мортимера. В октябре 1330 г. он ночью по подземному ходу проник в Ноттингемский замок и арестовал Мортимера. 29 ноября, день казни фаворита королевы в Тайберне,[8 - Место публичной казни в Лондоне до 1783 г.] положил начало самостоятельному правлению молодого короля. Эдуард благоразумно обходил молчанием отношения матери с Мортимером и обращался с ней со всем надлежащим почтением. Распространенное мнение, что ее дальнейшая жизнь была ничем иным как почетным заточением, не находит подтверждений, но ее политическому влиянию, несомненно, был положен конец».

То же можно сказать и о Бодрутане – в масштабах Корнуолла. Сэр Джон уже через год был назначен смотрителем Тримертонского и Рестормельского замков. Преданный королю человек, он был на коне, и Роджер при нем: заставив молчать своих друзей из долины, он был в полной безопасности – октябрьская ночь забыта. Интересно, что же все-таки произошло после той встречи на ферме Полпи, когда Изольда так рисковала, стараясь вовремя предупредить своего возлюбленного, и вернулся ли Бодруган, сожалея об упущенных возможностях, в свое имение, и думал ли о своей любви, и встречалась ли она с ним тайно, пользуясь отсутствием мужа. Еще и суток не прошло с той минуты, как я стоял рядом с ними. Шесть веков назад…

Я поставил книгу на место, выключил свет и пошел наверх. Вита уже забралась в кровать, шторы были раздвинуты, так что сидя она могла в широкое окно видеть море.

– Эта комната просто чудо, – произнесла она. – Представляешь, какая тут красота во время полнолуния! Дорогой, честное слово, мне уже начинает здесь нравиться, и я так рада, что мы наконец снова вместе.

Я постоял с минуту у окна, глядя на залив. Роджер из своей спальни над старой кухней видел такую же панораму темного моря и неба. Отвернувшись от окна и направляясь к кровати, я вспомнил, как накануне Магнус шутил по телефону: «Я только хотел заметить, что путешествия между мирами очень стимулируют». К сожалению, он был неправ – все как раз наоборот.


Глава одиннадцатая


На следующий день было воскресенье. За завтраком Вита объявила, что намерена вести мальчиков в церковь. В каникулы она время от времени об этом вспоминала. Две-три недели никто думать не думал о необходимости соблюдать религиозный долг, а потом вдруг без всяких видимых причин и, как правило, именно тогда, когда дети чем-то особенно увлечены, она врывалась в комнату со словами:

– Мы сейчас выходим, через пять минут чтобы были готовы.

– Выходим? Куда? – спрашивали они, отрывая взгляд от модели самолета, которую пытались собрать, или еще от чего-нибудь, к чему в данный момент было приковано все их внимание.

– В церковь, разумеется! – отвечала она и вновь исчезала за дверью, не обращая никакого внимания на их протестующие вопли.

Для меня же это всегда означало глоток свободы. Ссылаясь на свое католическое воспитание, я оставался дома – валялся в постели и читал воскресные газеты. Сегодня утром, несмотря на яркий солнечный свет, заливавший спальню, и лучезарную улыбку миссис Коллинз, которая принесла нам поднос с кофе и гренками, Вита казалась расстроенной и удрученной – плохо спала, как она объяснила. Я тотчас же почувствовал себя виноватым, поскольку сам спал как убитый, и подумал, что сон, в зависимости от того, насколько он крепкий, является серьезным испытанием супружеских отношений: если один из супругов ночью плохо спал, то другой почему-то всегда в этом виноват – и в результате весь день насмарку.

Это воскресенье не явилось исключением, и как только мальчики, одетые в джинсы и футболки, вошли в спальню сказать нам доброе утро, она тут же взорвалась.

– Сейчас же все это снять и надеть фланелевые костюмы! Быстро! – приказала она. – Вы что, забыли, что сегодня воскресенье? Мы идем в церковь.

– Нет, мам!.. Нет!

Должен признаться, я сочувствовал им. Светит солнце, небо голубое, за полем внизу – море. У них сейчас, наверно, одно желание – как можно быстрее оказаться на берегу и бултыхнуться в воду.

– Не спорить! – сказала она, вставая с постели. – Идите и делайте, что я вам велела.

Она повернулась ко мне.

– Насколько мне известно, здесь где-то поблизости есть церковь. Ты в состоянии хотя бы довезти нас туда?

– Здесь даже не одна церковь, а целых две, выбирай любую, – ответил я. – Есть церковь в Фауи, и есть в Тайуордрете. Проще, конечно; отвезти вас в Тайуордрет.

Произнося это название, я улыбнулся, поскольку оно само по себе имело для меня особое значение – но только для меня одного, – и затем небрежно продолжал:

– Кстати, она очень интересна с точки зрения истории. На том месте, где сейчас кладбище, когда-то находился монастырь.

– Слышишь, Тедди? – сказала Вита. – На месте той церкви, куда мы с вами поедем, раньше стоял монастырь. Ты ведь постоянно твердишь, что тебя интересует история. Поторопитесь, пожалуйста.

Я никогда не видел более понурых фигур: опущенные плечи, поникшие головы.

– Потом я отвезу вас на море купаться! – крикнул я вдогонку, когда они выходили из комнаты.

Лично меня очень даже устраивало отвезти их всех в Тайуордрет. Утренняя служба продлится не менее часа, так что я, высадив их у церкви, смогу затем оставить машину недалеко от Тризмилла и оттуда пешком через поле дойти до Граттена. Я не знал, представится ли мне возможность еще раз посетить это место, а карьер и заросшие травой бугры обладали для меня невероятной притягательной силой.

Когда я вез Виту и несчастных детей, одетых в выходные костюмы, вниз по склону Полмиарского холма, я посмотрел направо, на Полли. Интересно, что бы произошло, если бы меня, когда я прятался там в кустах, обнаружил не почтальон, а нынешние владельцы этого дома, или – еще хуже – если бы Джулиан Полли пригласил Роджера и его гостей зайти в дом. Могло ведь случиться, что меня застали бы при попытке проникнуть в чужое жилище? Эта мысль показалась мне забавной, и я громко рассмеялся.

– Что смешного, не понимаю? – спросила Вита.

– Да вся моя жизнь, – ответил я. – Сегодня везу вас всех в церковь, вчера ни свет ни заря гулял под дождем. Видишь то болото внизу? Это там я вчера так вымок.

– Неудивительно, – сказала она. – Весьма оригинальное место для прогулки! И что же ты там искал?

– Искал? – повторил я, – Не знаю. Быть может, прекрасную даму, которая ждет своего избавителя. Никогда не знаешь, где найдешь свое счастье.

Весь путь до Тайуордрета у меня было приподнятое настроение. Один тот факт, что она не знает моей тайны, наполнял меня каким-то ребяческим восторгом – как в детстве, когда мне удавалось перехитрить мать. Я уверен, что это врожденный инстинкт, присущий всем мужчинам без исключения. У мальчиков он тоже присутствовал, и именно поэтому я покрывал их мелкие проказы, которые Вита не одобряла: например, когда они совали что-то в рот перед едой, болтали в постели, когда уже потушен свет.

Я высадил их у церковных ворот. Мальчики все еще куксились.

– Ну, а сам ты что собираешься делать, пока мы все будем в церкви? – спросила Вита.

– Просто прогуляюсь вокруг, – ответил я.

Она пожала плечами и, повернувшись, пошла через церковные ворота.

Я знал, что означает это пожимание плечами: в то утро она не разделяла моего приподнятого настроения.

Оставалось надеяться, что служба принесет ей утешение.

Я поехал в Тризмилл, оставил там машину и отправился полем к Граттену. Утро было просто великолепное: долина вся залита солнцем, в вышине звенел жаворонок. Как бы мне хотелось, захватив с собой бутерброды, провести здесь целый день, а не один жалкий, украденный тайком час.

Я не стал спускаться в карьер, заросший плющом и заваленный старыми консервными банками, а растянувшись на травке в небольшой ложбинке, попытался представить, как здесь все выглядит ночью, когда небо в звездах, а точнее, как это место выглядело тогда, в те дни, когда долина внизу была залита водой. На память пришли строки из сцены свидания Лоренцо с Джессикой.
		В такую ночь,


		Когда лобзал деревья нежный ветер,


		Не шелестя травой, в такую ночь


		Троил всходил на стены Трои, верно,


		Летя душой в стан греков, где Крессида


		Покоилась в ту ночь…


		В такую ночь


		Дидона, с веткой ивы грустно стоя


		На берегу морском, манила друга


		Вернуться в Карфаген…


		В такую ночь


		Медея, верно, собирала травы


		Волшебные, чтоб молодость вернуть


		Эзону старому.[9 - Шекспир В. Венецианский купец, акт V/ сцена 1 (перевод Т. Щепкиной-Куперник).]


Насчет волшебных трав – это в самую точку. Дело в том, что, когда Вита и мальчики собирались в церковь, я спустился в лабораторию и отлил во фляжку четыре, дозы препарата. И сейчас фляжка находилась у меня в кармане. Бог знает, когда еще у меня снова будет возможность…

Все произошло очень спокойно. Но была не ночь, а день, притом летний день и, судя по небу на западе, которое я видел через створчатое окошко в зале, он клонился уже к вечеру. Я стоял у скамьи в дальнем конце зала, и мне был хорошо виден двор перед входом в дом и окружавшие его стены. Я сразу его узнал. Это был дом покойного Генри Шампернуна. Во дворе играли дети, две девочки, приблизительно восьми и десяти лет – определить точнее было трудно из-за покроя их платьев: плотно облегающий лиф и длинная, до лодыжек, юбка. Золотистые волосы, рассыпавшиеся по плечам, и одинаково тонкие и изящные черты, не оставляли сомнений в том, что девочки – две миниатюрные копии их матери. Никто кроме Изольды не мог сотворить очаровательных сестричек, и я вспомнил, как Роджер говорил своему приятелю Джулиану Полпи на приеме у епископа, что у нее взрослые пасынки, сыновья мужа от первого брака, а собственных только две дочери.

Они играли на каменных плитах, на специально расчерченном для них квадрате, в какую-то игру вроде шахмат, кругом валялись фигуры, выглядевшие как наши кегли. После каждого хода разгорался страшный спор, чья очередь делать следующей ход. Та, которая была помладше, вдруг схватила деревянную фигурку и спрятала ее в своей юбке, что, конечно, тут же повлекло за собой крики, шлепки и таскание друг друга за волосы. Внезапно во двор вышел Роджер, который все это время наблюдал за ними из зала. Разняв девочек, он присел на корточки и взял их обеих за руки.

– Знаете, что происходит, когда ссорятся женщины? – спросил он их. – У них чернеют языки, а потом они сворачиваются и застревают в горле так, что женщина начинает задыхаться. Такое однажды случилось с моей сестрой. Она, конечно же, умерла бы, если бы я в этот момент не оказался рядом и не вытянул ей язык наружу. Ну-ка, откройте рот!

Напуганные дети широко раскрыли рты и показали языки. Роджер потрогал и даже легонько подергал язык у одной, потом у другой.

– Слава Богу, пока все нормально, – сказал он, – но если вы не перестанете скандалить, он свернется, как я и сказал. А теперь закройте рот и в следующий раз откроете его только во время еды или если захотите сказать что-нибудь хорошее. Джоанна, ты ведь старше, значит должна учить Маргарет хорошим манерам. Смотри, что она удумала – мужчину прятать под юбкой! – Он достал фигурку из складок платья младшей девочки и поставил ее обратно на поле. – А теперь, – сказал он, – продолжайте игру. Я буду следить, чтоб вы играли честно.

Он встал, широко расставив ноги, и они принялись передвигать фигуры вокруг него. Сначала они делали это нерешительно, затем все более уверенно и вскоре – с веселым хохотом, поскольку он при этом раскачивался из стороны в сторону, задевая и опрокидывая фигуры, так что их пришлось устанавливать заново с его же помощью. В этот момент из второй двери, находившейся сразу за залом, девочек позвала женщина, как я решил, их нянька. Все фигуры были собраны и торжественно вручены Роджеру, который дал обещание поиграть с ними еще на следующий день и, подмигнув няньке, велел ей осмотреть попозже их язычки и доложить ему, не появились ли на них какие-нибудь признаки почернения.

Он сложил фигуры у входа и вошел в зал, а детей увели в задние комнаты. Впервые я увидел в нем что-то человеческое. Словно он на время забыл, что он управляющий, расчетливый, холодный и даже, как я полагаю, весьма продажный: ничего от этого не осталось, исчезли и ирония, и холодное равнодушие, которые у меня ассоциировались до сих пор со всеми его поступками.

Он стоял в зале и к чему-то прислушивался. Кроме нас двоих никого не было. Посмотрев вокруг, я увидел, что здесь все как-то изменилось с того майского дня, когда умер Генри Шампернун. Было ощущение, что в этом доме никто постоянно не живет и что его хозяева лишь изредка наведываются сюда, а в остальное время дом стоит пустой. Не слышно было лая собак, не видно было слуг, кроме няньки девочек, и я вдруг понял, что и самой хозяйки дома, Джоанны Шампернун, и ее собственных сыновей и дочерей в доме нет. Возможно, они находятся в другом своем поместье Трилаун, о котором управляющий упоминал в разговоре с Лампетоу и Трифренджи в килмартской кухне в ночь неудавшегося мятежа. Роджер, должно быть, в доме за главного, а дети Изольды с нянькой, вероятно, остановились здесь, чтобы передохнуть во время переезда из одной усадьбы в другую.

Он подошел к окну, освещенному последними лучами заходящего солнца, и выглянул наружу. В ту же минуту он отпрянул назад, прижавшись к стене, словно кто-то мог его заметить: он явно предпочитал остаться невидимым. Заинтригованный, я тоже высунулся в окно и сразу понял, в чем дело. Под окном стояла скамейка, на которой сидели двое: Изольда и Отто Бодруган. В этом месте в стене был выступ, а скамья находилась в углублении и была защищена от взоров посторонних: ниоткуда, кроме этого единственного окна, нельзя было увидеть, кто на ней сидит.

Лужайка за скамьей постепенно спускалась вниз к невысокой стене, а за стеной виднелись поля и ниже – узкий залив, где на якоре стоял корабль Бодругана. Я видел только его мачту. Был отлив, и по обоим берегам залива синюю полоску воды окаймляли песчаные отмели, на которых собралось огромное количество водоплавающих птиц: они ныряли и плавали в озерцах, образовавшихся после отлива. Бодруган держал в своей руке руку Изольды, рассматривал ее пальчики и наиглупейшим образом, как это свойственно влюбленным, покусывал их, или скорее делал вид, что ест, строя при этом такие рожи, как будто у него во рту какая-то кислятина.

Я стоял у окна, наблюдая за ними, и странное волнение охватило меня – вовсе не потому что я, подобно управляющему, подсматривал за ними, а потому что в этот момент я вдруг ощутил всю целомудренность их отношений, и неважно, если в иное время они давали всю волю своим страстям: сейчас в них не было никакого обмана, они были как бы освящены свыше; это были отношения, которых мне не дано узнать. Затем он внезапно отпустил ее руки, и они упали ей на колени.

– Позволь мне не возвращаться на судно и остаться здесь еще на одну ночь, – сказал он. – К тому же прилив может сыграть со мной злую шутку: если я подниму паруса, меня того и гляди выбросит на мель.

– Не выбросит, если правильно рассчитаешь время, – ответила она. – Чем дольше ты будешь здесь, тем большей опасности мы оба подвергаем себя. Ты же знаешь, как быстро распространяются сплетни. Уже то, что ты приплыл сюда – настоящее безумие, твой корабль все прекрасно знают.

– Но что же в этом особенного? – ответил он. – Я часто прихожу в залив и сюда тоже захожу – когда по делам, когда так, ради собственного удовольствия: я обычно ловлю рыбу недалеко отсюда, у Церковного мыса. Это чистая случайность, что ты оказалась здесь.

– Совсем не случайность, – сказала она, – и ты это прекрасно знаешь. Ведь управляющий доставил тебе письмо, в котором я сообщала, что буду здесь.

– Роджер надежный посланник, – ответил он. – А моя жена с детьми сейчас в Трилауне, там же и моя сестра Джоанна. Так что стоило рискнуть.

– Стоило, я согласна, но только один раз, а не две ночи подряд. Притом, в отличие от тебя, я не доверяю этому управляющему, и ты знаешь почему.

– Ты имеешь в виду смерть Генри? – он нахмурился. – Я все же думаю, ты несправедлива в своих обвинениях. Генри был неизлечимо болен. И мы все знали, что он обречен. И если даже травы, которые ему давали, помогли ему уснуть раньше и избавили от страданий – и это было, сделано с ведома Джоанны, – стоит ли искать виноватого?

– Они сделали это намеренно, и все сошло им с рук, – сказала она. – Извини, Отто, но я не могу простить Джоанну, хотя она твоя сестра. Что же касается управляющего, не сомневаюсь, она неплохо ему заплатила, да и его монаху-соучастнику тоже.

Я взглянул на Роджера. Он все стоял не двигаясь, в тени у окна, и, конечно же, слышал их не хуже, чем я, и, судя по выражению его глаз, ему не доставили удовольствия слова, сказанные ею в его адрес.

– Что касается монаха, – добавила Изольда, – так он все еще в монастыре, более того, с каждым днем его влияние растет. Приор всего лишь игрушка в его руках, и монахи делают только то, что им приказывает брат Жан, который ведет себя как ему вздумается.

– Даже если и так, – сказал Бодрутан, – не мое это дело.

– Пока не твое, – ответила она ему, – но боюсь, как бы Маргарет, вслед за Джоанной, не стала слишком доверять его познаниям в области трав. Ты знаешь, что в последнее время он пользует также и вашу семью?

– Нет, впервые об этом слышу, – сказал он. – Я ведь был на Ланди все это время. Маргарет предпочитает жить в Трилауне – Ланди и Бодрутан ее не устраивают: они слишком открыты всем ветрам.

Он поднялся со скамьи и начал ходить взад и вперед по траве. С любовными играми было покончено, проблемы семейной жизни – они не давали забыться надолго. Мне было их искренне жаль.

– У Маргарет слишком много фамильных черт Шампернунов, как и у бедного Генри, – продолжал он. – Любой священник или монах, если ему вздумается, легко может заставить ее поститься или изнурять себя молитвой. Ничего, с этим я разберусь.

Изольда тоже поднялась со скамьи и, подойдя к Бодругану, положила руки ему на плечи и посмотрела прямо в глаза. Если бы я высунулся из окна, то мог бы до них дотронуться. Как они все же были малы, на несколько дюймов ниже взрослого человека среднего роста в наше время, хотя он был хорошо сложен, силен, голова правильной формы, приятное лицо и обаятельная улыбка, а она тоненькая, точеная, как фарфоровая статуэтка, ростом не намного выше своих дочерей. Они стояли обнявшись и целовались, а я снова почувствовал странное волнение, смутное ощущение обделенности, чего я никогда не испытал бы в наше время, если бы наблюдал за двумя влюбленными из окна… Невероятная сопричастность, невероятное сострадание. Да, именно сострадание. Я не сумел бы объяснить, откуда взялось это странное ощущение соучастия во всех их действиях и поступках, может, оттого что, попадая к ним из своего мира, я с особой остротой чувствовал, как они уязвимы и, так сказать, более смертны, чем я сам. Ведь мне было доподлинно известно, что оба они превратились в прах шесть веков назад.

– Присмотри тоже и за Джоанной, – сказала Изольда. – Прошло два года, а брак с Джоном для нее по-прежнему лишь мечта, из-за этого ее характер заметно испортился. Она может оказать его жене такую же услугу, какую оказала своему мужу.

– Она не пойдет на это, да и Джон тоже, – ответил Бодруган.

– Она пойдет на все, если того требуют ее интересы. Не пощадит и тебя, если встанешь на ее пути. У нее лишь одно желание, – чтобы Джон стал смотрителем Рестормельского замка и шерифом Корнуолла, а она – его законной женой, леди Карминоу, хозяйкой всех королевских земель.

– Если такое и случится, я никак не смогу этому помешать, – сказал он.


– Ведь ты ее брат, – возразила Изольда, – попытайся, по крайней мере, отвадить монаха, чтобы он больше не вился вокруг нее со своими ядовитыми снадобьями.

– Джоанна всегда была своенравной, – ответил ее возлюбленный. – Она всегда делала только то, что ей нравилось. Я не могу постоянно следить за ней. Попробую поручить это Роджеру.

– Управляющему? Он связан с монахом, как и твоя сестра, – сказала Изольда с презрением. – Отто, прошу тебя, не доверяй ему. Ни того, что связано с Джоанной, ни того, что касается нас с тобой. Если он пока молчит о том, что мы с тобой встречаемся, то это только потому, что сейчас ему это выгодно.

Я снова посмотрел на Роджера и увидел, как лицо его потемнело. Мне так хотелось, чтобы кто-то позвал его из комнаты, и он не мог бы дальше присутствовать при этом разговоре. Слыша, с каким откровением и отвращением она говорит о нем, он мог возненавидеть ее.

– Он был со мной тогда в октябре, и если нужно будет, он снова сделает то же самое, – сказал Бодруган.

– Он был с тобой, потому что рассчитывал извлечь из этого немалую для себя выгоду, – ответила Изольда. – Сейчас ты ничем не можешь быть ему полезен, так зачем же ему рисковать из-за тебя своим положением? Стоит ему шепнуть одно лишь слово Джоанне, и беды не миновать: она передаст Джону, тот – Оливеру, и мы погибли.

– Оливер в Лондоне.

– Сегодня, может быть, и в Лондоне. Но для злобы всякий ветер попутный. Завтра он уже в Бере или Бокеноде. А на следующий день в Триджесте или Карминоу. Оливеру нет до меня дела: жива я или мертва, его не волнует, а женщин у него везде хватает, куда бы он ни поехал, но измена жены – это удар по его самолюбию, он никогда этого не простит. И я это знаю.

Между ними словно пробежала туча; тучи появились и на небе, над горами по ту сторону долины. Яркие краски летнего дня померкли. Исчезла целомудренность, а с ней разлитый в мире покой. В их мире. И в моем тоже. Несмотря на временную пропасть между нами, я в какой-то степени разделял их грех.

– Который час? – спросила она.

– Судя по солнцу, около шести, – ответил он. – Почему ты спрашиваешь?

– Пора отправлять детей и Элис, – сказала она. – Они могут начать искать меня и прибегут сюда, а им не следует видеть тебя здесь.

– С ними Роджер, – сказал он ей. – Он позаботится о том, чтобы они нам не мешали.

– Тем не менее я должна поцеловать их на прощание и заранее пожелать им спокойной ночи, иначе они ни за что не сядут на своих пони.

Она пошла вдоль лужайки, и как только повернула к дому, управляющий быстро вышел из своего укрытия и направился в другой конец зала. Я в растерянности последовал за ним. Значит, они не собирались оставаться в доме и едут куда-то дальше, может быть, в Бокенод. Но Бокенод, или Боконнок, как его теперь называют, находился, по моим представлениям, довольно далеко отсюда, а между тем дело шло к вечеру, и детей никак не успели бы доставить туда до наступления темноты.

Мы вышли из зала во двор и через арку прошли к конюшне. Там брат Роджера, Робби, седлал пони и усаживал девочек в седло. Он смеялся и шутил с их нянькой – ее уже водрузили на лошадь, которая никак не хотела стоять на месте.

– Она сразу присмиреет, если повезет двоих, – сказал Роджер. – Робби сядет вместе с тобой и будет тебя согревать. Скажи, ты как предпочитаешь, чтобы он сел спереди или сзади? Ему все равно, правда Робби?

Нянька, розовощекая деревенская девушка, таращила от восторга глаза и все повторяла, что прекрасно может ехать одна, – по этому поводу они с Робби еще немного похихикали, но тут в конюшню вошла Изольда, Роджер нахмурился и одним взглядом положил конец веселью. Он сделал шаг ей навстречу и с почтением склонил голову.

– Дети будут в полной безопасности с Робби, – сказал он, – но если желаете, я тоже могу поехать.

– Да, я желаю этого, – сказала она кратко. – Благодарю вас.

Он поклонился, и она направилась через двор к детям, которые уже сидели верхом, с поразительным проворством управляя своими лошадками.

– Я еще ненадолго останусь здесь, – сказала она им, целуя каждую по очереди, – и потом приеду. Смотрите, не подстегивайте пони, не гоните их. И слушайтесь Элис.

– Мы лучше вон его будем слушаться, – сказала самая маленькая, указывая своим крошечным хлыстиком на Роджера, – а то он скрутит нам языки, чтобы посмотреть, почернели они или нет.

– Не сомневаюсь в этом, – ответила Изольда, – тем или иным способом, но он сумеет заставить молчать.

Управляющий смущенно улыбнулся, но она даже не взглянула на него, и он, выйдя вперед и взяв под уздцы обоих пони, на которых сидели девочки, повел их под арку, кивком головы призывая Робби сделать то же самое и вывести нянькину лошадь. Изольда дошла с ними до ворот, и я просто разрывался между необходимостью и желанием. Необходимостью следовать за этой группой, ведомой Роджером, и желанием задержаться и смотреть на Изольду, которая стояла одна и махала рукой вслед своим детям, не ведая о том, что рядом с ней был я.

Я знал, что не должен касаться ее. Знал, что даже если сделаю это, она все равно ничего не почувствует, для нее это будет не более чем дуновение ветерка, даже еще меньше, ведь я не существовал в ее мире и не мог существовать, поскольку она была живая, а я лишь призрак без формы и обличья. А если я доставлю себе это секундное, бессмысленное удовольствие и дотронусь до ее щеки, все равно никакого контакта не получится, она просто тут же исчезнет, и я останусь один на один со своими приступами головокружения, тошноты и неизбежного раскаяния в содеянном. К счастью, меня освободили от необходимости выбора. Она махнула рукой в последний раз, глядя прямо мне в глаза и сквозь меня, а затем повернулась и через двор направилась к дому.

Я же полем последовал за всадниками. Изольда и Бодруган еще несколько часов проведут наедине. Возможно, они займутся любовью. Я надеялся и с каким-то безрассудством даже желал, чтобы именно так и случилось. У меня было такое чувство, что им отпущено очень мало времени, как, впрочем, и мне.

Дорога пошла вниз к броду, где стремительная река, миновав мельницу и прочертив долину, соединялась с соленой водой морского рукава. Был отлив, и ее легко можно было перейти вброд. Подойдя к воде, Роджер бросил поводья и, шлепнув по крупу одного, потом другого пони, пустил их галопом: дети, попав под дождь из водяных брызг, визжали от восторга. Потом дошла очередь до третьей лошадки, на которой ехали Робби с нянькой – девушка так истошно завопила, что крик, наверное, был слышен по всей долине. Из кузницы на том берегу реки навстречу им вышел кузнец (на то, что это была кузница, указывали горн, наковальня подле него да лошади, ожидавшие, чтобы их подковали); он широко улыбался. Потом, выхватив пару мехов у стоящего рядом парня, направил струю воздуха прямо на няньку, так что все ее юбки, тяжелые от воды, взлетели кверху.

– Ну-ка принеси сюда из огня прут, сейчас мы ее немного согреем, – крикнул Роджер, и кузнец сделал вид, что пытается схватить раскаленный докрасна железный прут. Искры летели во все стороны, а Робби, полузадушенный ошалевшей нянькой, корчась от смеха, вонзил каблуки в бока лошади, которая начала брыкаться пуще прежнего. Посмотреть на эту забаву из мельницы, находившейся по эту сторону реки, вышли мельник и его помощник. Я увидел, что это были монахи, а во дворе мельницы стояла повозка, и еще двое монахов нагружали ее зерном. Они прекратили работу и, улыбаясь во весь рот, глядели на всадников. Один из них приложил руки ко рту и заухал как сова, а его приятель быстро захлопал руками над головой, изображая крылья.

– Выбирай, Элис, – крикнул Роджер, – что тебе больше нравится: огонь и ветер в кузнице у Роба Розгофа или пусть лучше святые братья привяжут тебя за юбку к мельничному колесу?

– К мельничному колесу, к мельничному колесу, – в восторге закричали дети, поверив, что Элис действительно опустят под воду.

Как веселье внезапно началось, так внезапно оно и закончилось. Роджер, перейдя брод – вода доходила ему до бедер – снова взял под уздцы лошадей и свернул на дорогу, которая вела направо через долину, и Робби с нянькой поехали следом.

Я уже собрался переходить брод, как вдруг один из работавших во дворе мельницы монахов снова издал крик – во всяком случае, мне показалось, что это сделал монах, – и я обернулся посмотреть, что он еще придумал, но вместо монаха увидел небольшую легковую машину, за рулем которой сидел рассвирепевший водитель. Машина с визгом затормозила прямо у меня за спиной.

– Купи себе слуховой аппарат, если глухой! – заорал он, объезжая меня, и чуть при этом не угодил в кювет.

Я стоял, тупо глядя вслед удалявшейся машине: трое человек на заднем сиденье, разодетые по случаю воскресного выхода в свет, в полном оцепенении уставились на меня в окно.

Время сыграло со мной злую шутку, все произошло слишком быстро и слишком неожиданно. Не было больше никакой реки, бурлящей под мельничным колесом, никаких брызг, никакой кузницы на противоположном берегу. Я стоял посредине Тризмиллской дороги, проходящей по дну долины.

Я облокотился на ограду низенького мостика, перекинутого через болотистый участок. Как нехорошо получилось: из-за меня вся компания чуть не въехала в кювет, да и я сам едва уцелел. Я не мог уже извиниться перед ними, поскольку машина скрылась из вида за холмом. Я сел и несколько минут сидел без движения, ожидая, не начнется ли реакция, но все было нормально. Сердце только билось немного учащенно, но это было вполне естественно – я еще не оправился от испуга. В общем, я легко отделался. И водитель абсолютно ни при чем, я сам во всем виноват.

Я пошел вверх по дороге до того поворота, где оставил машину, сел за руль и несколько минут просто сидел, боясь, как бы не началась путаница со временем. Мне нельзя было возвращаться к церкви, пока голова окончательно не прояснится. Образ Роджера, сопровождавшего детей, которые ехали на пони через долину, был еще слишком жив, но я прекрасно знал, что он принадлежит тому, другому, миру, который уже исчез. Дом на берегу превратился в заросший травой карьер под названием Граттен, в котором, кроме утесника и жестяных банок, не было ничего примечательного. Бодруган и Изольда больше не объяснялись друг другу в своих чувствах. Я вновь жил в моей реальности.

Я посмотрел на часы и не поверил своим глазам. Стрелки показывали половину второго. Заутреня в церкви св. Андрея закончилась уже часа полтора назад, а может быть, и больше.

Испытывая угрызения совести, я завел машину. Препарат обманул меня, совершенно невообразимо растянув время. В доме я провел никак не более получаса, потом еще минут десять шел за Роджером и детьми до брода. Все закончилось очень быстро, я ведь и успел-то самую малость: ну послушал у окна, посмотрел, как дети садились на пони, и все. Сейчас меня больше беспокоило воздействие препарата, чем предстоящее объяснение с Витой, которой я в очередной раз буду глупо врать, что, дескать, гулял и заблудился. Почему же время так растянулось? И тут я вспомнил, что, отправляясь в прошлое, никогда не смотрел на часы, мне просто это в голову не приходило, и потому никак нельзя было понять, сколько времени продолжались мои путешествия: их солнце было чужим солнцем и их небо – чужим небом. Определить временные границы действия препарата не представлялось возможным. Как всегда, когда что-то было не так, я винил Магнуса. Он должен был меня предупредить.

Я подъехал к церкви, но, конечно, там никого не было. Вита с мальчиками, вероятно, ждала какое-то время, трясясь от ярости, а затем попросила кого-нибудь подвезти их до дома или взяла такси.

Я поехал в Килмарт, пытаясь придумать причину получше, чем историю про то, как я заблудился или как у меня остановились часы. Бензин. Мог у меня кончиться бензин? Прокол. Может, прокол? Черт подери, подумал я…

Я въехал на нашу дорожку, свернул к дому и остановился. Пройдя через сад, я поднялся вверх по лестнице и вошел в холл. Дверь в столовую была закрыта. Миссис Коллинз с встревоженным лицом выглянула из кухни в коридор.

– Наверное, все уже поели, – сказала она извиняющимся тоном, – но ваш обед на плите. Он еще горячий. У вас, наверно, машина сломалась?

– Да, – сказал я с благодарностью.

Я открыл дверь в столовую. Мальчики уже вышли из-за стола, но Вита еще сидела и пила кофе.

– Черт бы подрал эту машину… – начал я, и мальчики, повернувшись, уставились на меня, не зная, смеяться им или лучше потихоньку исчезнуть. Тедди проявил редкий такт: он взглядом сделал знак Микки, и они вместе поспешили из комнаты. В руках у Тедди был поднос с посудой.

– Дорогая, – продолжал я, – я очень виноват. Честное слово, я не мог этого предвидеть. Ты даже не представляешь…

– Очень даже представляю, – сказала она. – Извини, что сломала тебе все планы на воскресенье.

Я оставил ее иронию без внимания. Меня гораздо больше интересовал вопрос, имеет ли смысл дальше развивать блестящую историю о поломке машины.

– Викарий был чрезвычайно любезен, – продолжала она. – Ее сын отвез нас домой. А когда мы вернулись, миссис Коллинз вручила мне вот это.

Она показала на телеграмму, лежавшую рядом с тарелкой.

– Ее принесли, как только мы уехали в церковь, – сказала она. – Я подумала, а вдруг там что-то важное, и вскрыла ее. Естественно, от твоего профессора.

Она подала мне телеграмму. Послана она была из Кембриджа.

В ней говорилось следующее: «Желаю удачного путешествия в воскресенье. Надеюсь, встретишь свою девушку. Мысленно с тобой. Привет. Магнус».

Я перечитал ее дважды, затем взглянул на Виту, но она, уже с сигаретой, дымя, как паровоз, удалилась в библиотеку. В столовую вошла миссис Коллинз, в руках у нее была огромная тарелка с горячим ростбифом.


Глава двенадцатая


Если бы Магнус задумал сделать мне гадость, то лучшего момента выбрать было нельзя, но я ого не винил. Он ведь считал, что Вита в Лондоне и я здесь один. Тем не менее, текст был на редкость неудачный. Правильнее сказать – убийственный. Прочитав его, Вита, несомненно, тут же вообразила, что я собирался тайком уехать на острова Силли, захватив с собой бритвенные принадлежности и зубную щетку, и там славно поразвлекаться с какой-нибудь шлюшкой. Попробуй теперь докажи ей, что я не виновен. Я пошел за ней в библиотеку.

– Послушай меня, – сказал я, крепко закрыв раздвижные двери между комнатами, чтобы миссис Коллинз не услышала. – Эта телеграмма – шутка, понимаешь, дурацкий розыгрыш, устроенный Магнусом. Ну, не глупи, разве можно относиться к этому серьезно?

Она обернулась и посмотрела на меня. В эту минуту она представляла собой олицетворение разъяренной жены: одна рука на поясе, другая, с сигаретой, согнута в локте, и прищуренные глаза на неподвижном, каменном лице.

– Меня не интересует ни твой профессор, ни его шутки, – сказала она. – Тем более что ты не считаешь нужным посвящать меня в ваши затеи. Что ж, продолжайте в том же духе. Если эта телеграмма – шутка, желаю вам обоим хорошо повеселиться. Еще раз повторяю: сожалею, что испортила тебе воскресенье. Ладно, иди обедай, а то все остынет.

Она взяла воскресную газету и сделала вид, что углубилась в чтение. Я выхватил газету у нее из рук.

– Нет, дорогая, так не пойдет! – сказал я. – Ты меня выслушаешь! – Я отобрал у нее сигарету и раздавил ее в пепельнице. Потом взял ее за руки и резко повернул к себе. – Ты прекрасно знаешь, что Магнус мой давнишний друг, – сказал я. – Кроме того, он бесплатно предоставил нам на лето свой дом и впридачу договорился с миссис Коллинз. В благодарность за все это я кое-что для него делаю, понимаешь? Кое-какие исследования, связанные с его научной работой. Именно об этом и идет речь в телеграмме – он хотел пожелать мне удачи, только и всего!

Мои слова не возымели никакого действия. Ее лицо оставалось непроницаемым.

– Ты же не ученый, – сказала она. – Какие такие научные исследования ты можешь проводить? И в какое путешествие ты собрался?

Я отпустил ее руки и вздохнул, как это делают взрослые, когда у них не хватает терпения без конца объяснять одно и то же заупрямившемуся ребенку.

– Никуда я не собирался, понимаешь? Никуда! – гнул я свое. – Я просто хотел при случае проехать по берегу залива и заглянуть в одно-два места, которые его интересуют.

– Очень правдоподобно, – сказала она. – Не могу понять, почему профессор не проводит здесь коллоквиумы – с таким-то помощником! Может, сам предложишь ему? Конечно, я тут совсем некстати путаюсь под ногами, но ты не беспокойся, я исчезну, не стану мозолить тебе глаза. Боюсь только за мальчиков – вдруг они ему приглянутся?

– Замолчи, умоляю тебя! – сказал я, открывая дверь в столовую. – Ты ведешь себя как сварливая жена из затертого анекдота. Чего проще – позвони завтра утром Магнусу и сообщи ему, что ты разводишься со мной, поскольку я собрался ехать на свидание с какой-то шлюхой на Лендс-Энд. Он просто лопнет от хохота.

Я пошел в столовую и сел за стол. Подлива уже начала остывать, но это не имело никакого значения. Я налил кружку пива, чтобы запить мясо с овощами, и уж потом приступил к яблочному пирогу. Миссис Коллинз, тактично не говоря ни слова, принесла кофе, поставила его на подогретую тарелку и исчезла. Мальчики, пользуясь тем, что никто не обращает на них внимания, ковыряли ботинками гравий на дорожке перед домом. Я встал и крикнул им в окно:

– Чуть позже я отвезу вас купаться!

Их лица засияли от радости, и они побежали вверх по ступенькам крыльца.

– Попозже, – повторил я. – Сначала я выпью кофе и спрошу Виту, какие у нее планы.

Они сразу погрустнели: маму будет, конечно, не уговорить, она начнет ворчать, что вода холодная, лишь бы только не идти.

– Не волнуйтесь, – ободрил я их. – Обещаю вам, что мы поедем.

Затем я пошел в библиотеку. Вита лежала на диване с закрытыми глазами. Я опустился рядом с ней на колени и поцеловал ее.

– Ну не злись, – сказал я. – В этом мире для меня существует лишь одна женщина, ты же знаешь. Я бы отнес тебя сейчас наверх и доказал это, но мальчики не могут дождаться, когда я выполню обещание и отвезу их купаться, ты ведь не хочешь испортить им день, правда? Она открыла один глаз.

– Но мне ты уже испортил день, – сказала она.

– Вот те раз! – ответил я. – А кто испортил мне прогулку со шлюшкой? Хочешь расскажу, что я собирался с ней делать? Стриптиз на набережной. Так что теперь помалкивай.

Я крепко поцеловал ее. Никакой реакции. Однако она и не оттолкнула меня.

– Как я хотела бы понять тебя, – сказала она.

– И слава Богу, что не понимаешь, – сказал я. – Мужья ненавидят жен, которые их понимают. Это делает жизнь невероятно скучной. Поехали купаться. За скалами отличный пляж, совершенно пустой. И погода подходящая – никакого намека на дождь.

Она открыла второй глаз.

– А все же, что ты делал, пока мы были в церкви? – спросила она.

– Слонялся по заброшенному карьеру, – ответил я. – Почти рядом с деревней. Это связано с историей старого монастыря, и Магнус, да и я тоже, заинтересовались этим местом. А потом я никак не мог завести машину – совершенно по-глупому въехал в кювет.

– Это что-то новенькое: оказывается, твой профессор к тому же еще и историк, – сказала она.

– А что в этом плохого? Уж лучше, чем эмбрионы в банках. Лично я одобряю.

– Ты во всем его одобряешь, – сказала она. – Именно поэтому он тебя и использует.

– Я вообще легко поддаюсь чужому влиянию, это у меня врожденное. Пошли. Мальчики уже не могут больше ждать. Иди надень свой роскошный купальник, только накинь что-нибудь сверху, а то всех коров распутаешь.

– Коров?! – вскрикнула она. – Если там коровы, я не пойду ни через какое поле. Уволь меня!

– Они смирные, – сказал я. – Их кормят такой специальной травой, чтоб они не могли быстро бегать. Корнуолл прославился на весь мир этими коровами. Не слыхала?

Мне кажется, она поверила. А вот поверила ли она моей истории с карьером, это уже другой вопрос. Но главное, она на время успокоилась. Во всяком случае, хоть передышка…

Остаток дня мы провели на пляже. Все вдоволь наплавались. Потом мальчики плескались у берега, охотясь за несуществующими креветками, а мы с Витой растянулись на золотом песке. Мы зачерпывали песок горстями и смотрели, как он сыпался сквозь пальцы. Воцарился мир.

– Ты когда-нибудь думаешь, что дальше? – внезапно спросила она.

– Дальше? – рассеянно повторил я.

В этот момент я смотрел на залив, гадая, уплыл ли Бодруган в ту ночь, после того как распрощался с Изольдой. Он упомянул о Церковном мысе. Когда-то давно капитан Лейн возил нас на парусной лодке по заливу из Фауи до Меваджисси, и, когда мы входили в меваджисскую гавань, показал нам Церковный мыс. Дом Бодругана, должно быть, находился где-то там неподалеку. Возможно, название сохранилось до сих пор. И если так, я смогу найти его на карте.

– Конечно, думаю, – сказал я. – Если завтра будет хороший день, мы поедем кататься на парусной лодке. Не бойся, тебя не укачает, если будет такой же штиль, как сегодня. Мы поплывем через залив и встанем на якоре вон у того мыса. Перекусим и сойдем на берег.

– Замечательно, – согласилась она, – но я имела в виду не ближайшее будущее, не завтра. Я говорю о более отдаленной перспективе.

– А, вот ты о чем, – сказал я. – Нет, дорогая. Честно, не думал. Было столько работы, чтобы привести здесь все в порядок. Не торопи события.

– Я все понимаю, но Джо не может ждать вечно. Я думаю, что он хочет получить от тебя определенный ответ, и поскорей.

– Да, я знаю. Но для этого я должен сам быть твердо уверен. Тебе там хорошо – это твоя страна. Но это не моя страна. Не так-то легко отрезать все корни.

– Ты их уже отрезал – иначе зачем было бросать работу в Лондоне? Попросту говоря, у тебя нет никаких корней. Так что это не аргумент, – сказала она.

В практическом плане она была права.

– Ты должен что-то делать, – продолжала она, – и неважно где: в Англии или в Штатах. А отказываться от предложения Джо, когда тебе никто ничего равноценного не предлагает в Англии, по-моему, просто безумие. Да, я пристрастна в этом вопросе, не спорю, – добавила она, вложив свою руку в мою, – я бы очень хотела жить дома. Но только если ты этого тоже хочешь.

Я не хотел, в этом-то и была вся проблема. Но в той же мере я не хотел больше работать в прежнем качестве – ни в литературных редакциях, ни в издательствах в Лондоне. Это был тупик на данном этапе жизни, моей жизни, но тупик временный. И я ничего не мог планировать, во всяком случае пока.

– Дорогая, давай не будем продолжать сейчас эту тему. Давай жить настоящим моментом – сегодня, завтра… Но обещаю, я обязательно серьезно все обдумаю, и очень скоро.

Она вздохнула, отпустила мою руку и стала искать в кармане халата сигареты.

– Как хочешь, – сказала она. – Но не обвиняй меня потом, если вдруг узнаешь, что мой братец Джо в тебе уже не нуждается.

Через пляж, к нам бежали мальчики, сгорая от нетерпения показать свою добычу: морскую звезду, мидии и огромного, давно сдохшего краба, который страшно вонял. Время задушевной беседы прошло. Пора было собирать вещи и взбираться в гору к Килмарту. Замыкая шествие, я оглянулся и посмотрел на залив. Был хорошо виден противоположный берег: на самой оконечности Церковного мыса стояли белые домики, освещенные лучами заходящего солнца – до них было всего каких-нибудь восемь миль.
		В такую ночь


		мечтает Отто покинуть стены Бодругана,


		душа его к ручью Тризмилла рвется, где


		безмятежно спит его Изольда…


Но спала ли она там? Наверняка после того, как Отто уплыл, она отправилась вслед за детьми. Но куда? В Бокенод, где проживает ее самовлюбленный деверь, сэр Джон? Слишком далеко. Не получается. Она называла еще какое-то место. Что-то похоже на Тридж. Нужно посмотреть карту. Вся проблема в том, что почти все названия ферм в Коруолле начинаются на «Три». Тривенна, Триверран и Тринадлин исключаются. Так где же все-таки ночевала в ту ночь Изольда с дочерьми?

– Нет, такие прогулки не для меня, – жалобно сказала Вита. – Боже мой, ну и гора! В Вермонте с таких катаются на горных лыжах. Дай мне руку.

Значит так: они пересекли реку в том месте, где он образует водопад у мельницы, и свернули по дороге вправо. После этого я их не видел – из-за машины, которая меня чуть не сбила. Дальше они могли пойти в любом направлении. Причем Роджер шел пешком. Если потом начался прилив, то через брод он уже вернуться не мог. Я попытался вспомнить, не было ли там около кузницы лодки, на которой он мог бы приплыть назад.

– После такой зарядки и морского воздуха я должна спать как убитая.

– Конечно, – ответил я.

Да, точно, там была лодка. Она лежала на песке, на берегу, и во время прилива на ней, скорее всего, перевозили пассажиров от кузницы к мельнице и обратно.

– Тебе, конечно, наплевать, как я сплю – хорошо ли, плохо ли, – и есть у меня силы дойти до дома или нет? – не унималась она.

Я остановился и посмотрел на нее.

– Извини, дорогая, – сказал я, – конечно, не наплевать. – (С чего это вдруг она опять заговорила о бессонной ночи?)

– Ты сейчас был где-то далеко в своих мыслях. Я всегда это чувствую, – сказала она.

– Не дальше, чем за четыре мили отсюда, – ответил я. – Если тебе действительно интересно, то я сейчас думал о двух детях верхом на пони, которых я видел сегодня утром. Мне вдруг стало любопытно, куда это они могли ехать.

– На пони? – Мы пошли дальше, Вита тяжелым грузом повисла на моей руке. – Что ж, это самая удачная мысль, которая тебя посетила за последнее время, – сказала она. – Мальчики обожают ездить верхом. Может, этих пони дают напрокат?

– Сомневаюсь, – сказал я. – Мне кажется, они ехали с какой-то фермы.

– Ну, это можно выяснить. Симпатичные дети?

– Очаровательные. Две маленькие девочки и молодая девушка, по-видимому, их няня, и с ними двое мужчин.

– И все верхом?

– Один мужчина шел пешком, он вел под уздцы пони с девочками.

– Я думаю, это школа верховой езды, – сказала она. – Выясни, пожалуйста. По крайней мере, кроме плаванья и прогулок на лодке мальчикам будет чем заняться.

– Хорошо, – сказал я.

Как было бы замечательно, если бы я мог вызвать Роджера из прошлого и попросить оседлать двух килмартских лошадок для Тедди и Микки, а затем послать их вместе с Робби галопом в Пар на пляж… Роджер идеально ухаживал бы за Витой. Исполнял бы любую ее прихоть. Сок белены, полученный от брата Жана из монастыря, обеспечил бы безмятежный сон, а если бы это не помогло… Я улыбнулся.

– Что смешного?

– Ничего.

Я указал на увядающую наперстянку – лиловые цветы, облепившие высокие стебли, которые пробивались сквозь живую изгородь вокруг выпасов чуть ниже Килмарта.

– Если у тебя случится сердечный приступ – никаких проблем. Из наперстянки получают дигиталис. Только скажи, и я растолку семена.

– Огромное спасибо. Не сомневаюсь, что в лаборатории профессора отыщется не только это, а еще бог знает какие ядовитые семена и чудовищные смеси.

Как она была права! Однако мне надо было как-то отвлечь ее от Магнуса.

– Вот мы и пришли, – сказал я. – Через эти ворота прямо в сад. Я сейчас приготовлю тебе и мальчикам выпить чего-нибудь холодненького. Затем займусь ужином. Буду угощать вас холодной говядиной и салатом.

Да здравствует хорошее настроение! Мои усилия угодить им должны стереть всякие воспоминания о моих утренних промахах. Заботливый супруг, приветливый отчим. Главное продержаться до отхода ко сну – и далее.

Как оказалось, насчет «далее» я беспокоился зря. Купание, тяжелое восхождение в гору и пьянящий корнуоллский воздух сделали свое дело. Вита, у которой от зевоты рот не закрывался, посмотрела телевизионную пьесу и уже в десять улеглась, и, когда час спустя я тихо залез в постель и лег рядом, она даже не проснулась. Судя по небу, назавтра ожидалась отличная погода, и можно будет поплыть к Церковному мысу. А ведь Бодруган до сих пор существует – после ужина я отыскал его на карте.


Ветер был несильный, но вполне достаточный, чтобы мы благополучно вышли из порта Фауи. Наш шкипер Том, здоровый улыбчивый парень, занимался парусами – мальчики помогали или, скорее, мешали ему, я же занял место у румпеля. Моих познаний в этой области хватало только на то, чтобы не вести лодку против ветра (чтобы паруса не полоскались), но ни Вита, ни мальчики не подозревали об этом, а мой уверенный вид произвел на них должное впечатление. Вскоре мы бросили с кормы лески на макрель: ребята с дикими криками вытаскивали пустые крючки, как только замечали малейшее подрагивание, которое на самом деле было вызвано просто легкой волной или каким-нибудь пучком водорослей. Вита устроилась на корме рядом со мной. Ей очень шли джинсы, да и алый свитер тоже: как у большинства американок у нее была прекрасная фигура.

– Божественно, – сказала она, прижимаясь ко мне и опуская голову мне на плечо. – Как здорово, что ты все это придумал. Ставлю тебе отлично. А море какое спокойное – загляденье!

Но весь ужас в том, что так продолжалось недолго. Я вспомнил, как это бывало когда-то, давным-давно: едва мы проходили буйки Канниса и мыс Гриббин, западный ветер с невероятной силой вступал в противоборство с приливом, при этом скорость лодки сразу резко увеличивалась (для умелого рулевого, каким был капитан Лейн, это всегда блаженные минуты), и судно практически ложилось на борт, так что пассажир, сидящий с подветренной стороны, оказывался всего в нескольких дюймах от воды. В данном случае таким пассажиром была Вита.

– Может, лучше передадим руль этому парню? – сказала она нервно, после того как лодка три раза клюнула носом, а потом накренилась на бок, так что леер коснулся воды. Я сам был виноват – попал в слишком крутой бейдевинд.

– Ни за что! – весело прокричал я. – Переползи под гиком на другую сторону!

Она, покачиваясь, поднялась на ноги и со всей силы стукнулась головой о гик. Я наклонился, чтобы помочь ей выпутаться из веревки, за которую она зацепилась ногами, и при этом, конечно, отвлекся от румпеля, в результате судно зарылось носом в воду, и нас всех, меня в том числе, окатило с ног до головы.

– Ничего страшного! Соленая вода никому еще не повредила! – прокричал я, но мальчики, прижавшиеся к лееру с наветренной стороны, похоже, не очень были в этом уверены и вместе с матерью нырнули в укрытие – маленькую каюту с низким потолком, где им пришлось примоститься на небольшом рундуке, и там то и дело подпрыгивать и падать вниз вместе с нашим резвым суденышком.

– Хорош ветерок! – улыбаясь во весь рот, сказал шкипер Том. – Доберемся до Меваджисси в два счета!

Я тоже осклабился, демонстрируя, что полностью разделяю его уверенность, но три белых, как полотно, лица, смотрящих на меня снизу из каюты, совсем не горели энтузиазмом, и у меня создалось впечатление, что никто из них не разделяет мнения шкипера насчет ветерка.

Он предложил мне сигарету, но после трех затяжек я понял, что мне лучше не курить, и, когда он отвернулся, тут же выбросил ее, в то время как он продолжал попыхивать своей трубкой, набитой невероятно ядовитым табаком, дым от которой относило прямо в каюту, где вскоре повисли густые клубы.

– Скажите им, пусть залезут в кокпит – там не так качает, – посоветовал Том.

Я посмотрел на мальчиков. Лодка сейчас шла довольно устойчиво, но, сидя в тесной, темной каюте, они ощущали малейшие толчки, и Микки уже начал подозрительно зевать. Вита сидела, уставившись в одну точку, как бы загипнотизированная штормовкой Тома, которая висела на крючке в каюте и раскачивалась из стороны в сторону, словно повешенный, при каждом наклоне судна.

Мы с Томом переглянулись, поняв друг друга без слов. Он сменил меня у румпеля и стал выбивать трубку, а я быстро перетащил свою семью в кокпит, где Виту и младшего сразу вытошнило. Тедди оказался более стойким, возможно потому что смотрел в сторону.

– Мы скоро подойдем к Черному мысу, – сказал Том. – И там уже не будет никакой качки.

Едва он сел к румпелю, как произошло чудо. А может, это было простое совпадение. Качка сменилась мерным, едва ощутимым покачиванием, белые лица начали оживать, зубы перестали стучать, а из корзинки были извлечены разные выпечные вкусности, приготовленные миссис Коллинз. Развернув салфетки, все мы, и даже Вита, с большим аппетитом набросились на них. Мы прошли Меваджисси и у западного побережья Церковного мыса бросили якорь. Ни в море, ни на небе не было никакого движения, солнце палило вовсю.

– Просто удивительно, – заметила Вита, сняв свитер и положив его себе под голову вместо подушки, – как только судном начал управлять Том, оно пошло как по маслу, и даже ветер сразу стих.

– Да нет же, – сказал я, – мы подошли ближе к берегу, вот и все.

– Как бы там ни было, – сказала она, – назад судно поведет он.

Том помог мальчикам пересесть в маленькую шлюпку. На них были уже плавки для купания, а под мышками полотенца. Том взял удочки с заранее насаженными червями.

– Сэр, если вы с женой хотите остаться на борту, пожалуйста, – сказал он. – За ребятами я присмотрю. Тут хороший пляж, опасности никакой.

Я не хотел оставаться с женой на борту. Я хотел взобраться наверх, пересечь поле и найти Бодруган.

Вита подняла голову, села и, сняв очки от солнца, посмотрела вокруг. Был прилив, и пляж выглядел очень соблазнительно, но тут к своему восторгу я увидел, что территория уже занята: по нему лениво разгуливали штук шесть коров, оставляя по всему пляжу неизбежные следы своего пребывания.

– Я остаюсь на борту, – решительно сказала Вита. – А если мне захочется выкупаться, я и здесь могу это сделать.

Я зевнул – почему-то всегда, когда я чувствую себя виноватым, на меня нападает зевота.

– А я на берег, разомну ноги, – сказал я. – После такого количества пирогов плавать все равно невозможно.

– Делай что хочешь, – сказала она. – Здесь замечательно. Эти белые домики на мысу – просто заглядение. Как в Италии.

Италия так Италия. Я забрался в лодку вместе с остальными.

– Высадите меня вон там, слева, – попросил я Тома.

– А что ты будешь делать? – спросил Тедди.

– Гулять, – ответил я коротко.

– А можно мы останемся в лодке и будем ловить сайду?

– Конечно, можно. Отличная мысль, – сказал я.

Я выпрыгнул на берег прямо к коровам: наконец я был абсолютно свободен. Мальчики тоже были счастливы, что избавились от моего общества. Я немного постоял, наблюдая, как они удаляются. Вита лениво помахала мне рукой с яхты. Повернувшись, я пошел наверх.

Тропа, бесконечно петляя, вилась параллельно ручью. Я миновал небольшой дом справа, и море скрылось из вида, а я, поднимаясь все время в гору, вскоре оказался перед воротами в старой стене; слева виднелись развалины мельницы. Я прошел в ворота и оказался на ферме Бодруган: налево был большой пруд, вероятно, из него и брал начало ручей, на котором когда-то стояла мельница, а направо – красивый, крытый шифером фермерский дом, построенный приблизительно в начале восемнадцатого века, удивительно похожий на дом Магнуса в Килмарте; рядом с ним и за ним стояли амбар и хлев, сложенные из камня, явно очень старые: наверняка они стоят на том месте, где когда-то был дом Отто. Под окнами фермерского дома играли двое детей, но они не видели меня, и я, осмелев, прошел дальше, пересек большую поляну, где паслись коровы, и вошел в дальний амбар с высокой крышей.

Сейчас тут хранилось зерно, и, скорей всего, именно в этом качестве он использовался на протяжении многих веков, но шесть столетий назад здесь, возможно, находились столовая и другие жилые комнаты, а длинный, низкий амбар напротив, наверное, возник на месте часовни. Само имение, вероятно, было огромным: его площадь значительно превышала ту, которую занимали ямы и бугры недалеко от Граттена, где когда-то стоял дом Шампернунов. И я вдруг понял, что Джоанна, которая родилась и выросла в Бодругане, в этом обширном поместье, выйдя замуж за Генри Шампернуна, конечно же, считала себя обделенной, променяв эту богатую усадьбу на скромный дом у Тризмиллского ручья.

Я вышел из амбара и пошел вдоль низкой каменной стены, окружавшей всю ферму, затем направился к противоположному склону холма: перед моим взором вновь открылось море. Здесь в верхней части поля был насыпной холм – видимо, когда-то в этом месте стояла сторожевая башня или аванпост, охраняющий подступы к заливу. Интересно, часто ли Отто приезжал сюда и смотрел с этой башни на Черный мыс, на отлогие скалы вдалеке, спускавшиеся к Тайуордретскому заливу и извивающемуся морскому рукаву с его узкими щупальцами, один из которых бежал через долину Лампетоу, второй – к стенам монастыря, третий – к Тризмиллу и поместью Шампернунов. Он мог все это видеть в ясный день, а, возможно, даже и горбатый домик в Килмарте, и небольшую рощицу позади него.

Как было бы здорово, если бы именно сейчас фляжка оказалась в моем кармане, и можно было бы увидеть Отто, стоящего, чуть подавшись вперед, на круглой башне, а внизу, в той закрытой со всех сторон бухте, где сейчас мальчики ловят рыбу, – его корабль на рейде, готовый поднять паруса. Или перенестись в еще более отдаленные времена, увидеть, как он, молодой и бесшабашный, уезжал из родных мест, чтобы принять участие в мятеже против Эдуарда II в 1322 году, за что позднее, когда мятеж, провалился, его оштрафовали на тысячу марок. Сторонник обреченного дела, любитель запретного плода – интересно, как часто он тайком пересекал залив, оставляя свою бесцветную жену Маргарет, сестру Генри Шампернуна, в уютном и надежном бодругановском доме или в их другом поместье, Трилаун, на которое Шампернуны, по-видимому, тоже имели какие-то права.

Я спустился обратно к пляжу, изнывая от жары и непонятной усталости. Странно, но сейчас мне было особенно тяжело общаться со своей семьей – даже тяжелее, чем после возвращения из путешествия в другой мир. Я чувствовал мучительное неудовлетворение, опустошенность, но самым странным было предчувствие надвигающейся опасности. Мне мало было просто воображать. Я жаждал живых впечатлений, которые у меня отняли и которые я мог бы получить, имей я при себе заветную фляжку, надежно запертую в бывшей прачечной в Килмарте. Я мог бы увидеть, что же произошло там, в уже знакомом доме на берегу, или здесь, в усадьбе, а теперь мне никогда этого не узнать, и я был в полном отчаянии.

Коров на пляже уже не было. Мальчики вернулись на судно, и, сидя в кокпите, пили чай; их плавки сушились на мачте. Вита стояла на носу и фотографировала. Все прекрасно, все счастливы, и только я был здесь лишним.

Под брюками на мне были плавки, и, сбросив одежду, я вошел в море. После прогулки вода обдала меня холодом, на ее поверхности плавали водоросли, похожие на волосы утопившейся Офелии. Я лег на спину и стал смотреть в небо, меня все еще переполняло невероятное чувство тоски, почти обреченности. Мне нужно было собраться с силами, чтобы суметь отвечать на приветствия семьи, участвовать в общей беседе, улыбаться и шутить.

Том увидел меня и отправился на лодке к берегу, чтобы забрать мою одежду. Я подплыл к судну и даже умудрился с помощью каната и заботливых рук Виты забраться на борт.

– Посмотри, три сайды! – закричал Микки. – Мама говорит, что приготовит их на ужин. И еще мы нашли много ракушек.

Вита подошла ко мне и протянула кружку с остатками чая из термоса.

– Ну, наконец-то, вернулся, – сказала она. – Далеко ходил?

– Нет, – ответил я. – Только прошел через поле. Там раньше было что-то вроде замка, но ничего не сохранилось.

– Зря ты не остался на борту, – сказала она. – Здесь купаться – одно удовольствие. Держи полотенце, вытрись хорошенько – ты весь дрожишь. Еще простудишься! Разве можно бросаться в холодную воду, после того как вспотел?

Микки сунул мне в руку влажный пирожок, на вкус напоминавший вату, и я запил его чуть теплым чаем. Затем на борт влез Том с моей одеждой в руках, и вскоре, подняв якорь, мы отправились в обратный путь, причем шкипер Том, конечно, занял место у румпеля. Я надел шерстяной джемпер и пошел на нос парусника, где ко мне вскоре присоединилась Вита.

Небольшое волнение на середине залива быстро прогнало ее в кокпит, где она устроилась, завернувшись в штормовку Тома, а я стоял и смотрел вперед на видневшийся вдали Килмарт, обрамленный зеленой кроной деревьев. В те далекие времена, приближаясь к берегу, Бодруган, вероятно, видел все это гораздо лучше, поскольку входил на корабле прямо в морской рукав, который тогда покрывал своими водами пески Пара, а Роджер, если он наблюдал за ним со своего поля, мог дать ему сигнал, что все в порядке. Интересно, кто больше проявлял нетерпения – Бодруган, когда огибал на судне высокий мыс при входе в морской рукав, зная, что возлюбленная ждет его одна в пустом доме за низкой каменной стеной, или Изольда, когда видела мачту и потом темный парус, раздуваемый ветром. Солнце уже светило в корму, и мы, пройдя буек Канниса, взяли курс на Фауи. К великому восторгу мальчиков в гавань мы вошли как раз в тот момент, когда большой сухогруз, с белоснежными горами каолина на борту, в сопровождении двух буксиров покидал ее, направляясь в открытое море.

– А завтра мы поедем туда опять? – закричали они, когда я расплачивался с Томом и благодарил его за прогулку.

– Посмотрим, – произнес я неизменную фразу взрослых, которая должна приводить детей просто в ярость. На что посмотрим? – могли бы спросить они. Посмотрим, будет ли у взрослых хорошее настроение, будет ли царить гармония в их взрослом мире? Удачный или неудачный ждет мальчиков день, всецело зависело от того, насколько долго продержится перемирие между их матерью и мною.

Моей главной задачей, когда мы вернулись в Килмарт, было опередить Магнуса и позвонить ему первым, прежде чем он успеет это сделать сам, а он должен был это сделать, чтобы узнать, как я провел воскресенье. Я слонялся по библиотеке, дожидаясь удобного момента, но туда пришли мальчики и включили телевизор, так что я вынужден был подняться в спальню. Вита была в кухне, готовила ужин. Сейчас или никогда. Я набрал его номер, и он сразу же ответил.

– Послушай, – сказал я быстро. – Я не могу долго разговаривать. Случилось самое худшее. В субботу утром неожиданно приехала Вита с ребятами. Они поймали меня что называется еn fragrant delit.[10 - На месте преступления (фр.).]

Ты меня понимаешь? А тут еще твоя телеграмма! Вита ее распечатала. С тех пор обстановка, мягко говоря, довольно сложная.

– О Боже… – простонал Магнус тоном престарелой незамужней тетушки, столкнувшейся с незначительными домашними неприятностями.

– Не «О Боже», а настоящий ад кромешный! – взорвался я. – И это конец, тупик – я имею в виду путешествия. Ты что, сам не понимаешь?

– Спокойно, дружище, спокойно. Так говоришь, она приехала и застала тебя в процессе?..

– Нет, я как раз только вернулся. В семь утра. Теперь все пути отрезаны.

– Узнал что-нибудь важное?

– Не знаю, что ты называешь важным, – сказал я. – Речь шла о готовящемся мятеже против короля. Там был Бодруган и, само собой, Роджер.

Я тебе обо всем подробно напишу завтра, и о воскресном путешествии тоже.

– Значит, ты все же рискнул, несмотря на семейство? Потрясающе.

– Только потому, что они пошли в церковь, и мне удалось улизнуть в Граттен. Да, Магнус, существует еще одна проблема – проблема времени. Я никак не могу понять, что происходит. Казалось, что само путешествие длилось полчаса, ну сорок минут от силы, а на самом деле я «выключился» часа на два с половиной.

– Какую дозу ты принял?

– Такую же, как и в пятницу ночью – на несколько капель больше, чем во время первых двух или трех путешествий.

– Так, понятно.

Он помолчал немного, обдумывая то, что я ему сообщил.

– Ну? – спросил я. – Так что же все это значит?

– Не знаю еще, мне надо кое-что прикинуть. Не волнуйся, ничего серьезного на этой стадии быть не может. Как ты сам-то себя чувствуешь?

– Знаешь… физически довольно сносно, мы весь день провели на парусной лодке. Но напряжение ужасное, Магнус.

– Посмотрим, как у меня сложится неделя – постараюсь приехать. Через несколько дней я уже получу кое-какие результаты из лаборатории, и мы сможем обсудить их. А пока не слишком усердствуй с путешествиями.

– Магнус…

Он повесил трубку, наверное, и к лучшему. Мне показалось, что я слышу, как по лестнице поднимается Вита. На этот раз я почувствовал какое-то облегчение при мысли, что увижу его, даже если это приведет к каким-нибудь осложнениям с Витой. Он пустит в ход свое знаменитое обаяние, и все уладится, к тому же и отвечать тогда будет он, а не я. И еще – меня начал беспокоить сам препарат: ощущение подавленности, дурные предчувствия могли возникнуть в результате его воздействия.

Я посмотрел в зеркало, висевшее в ванной. С правым глазом творилось что-то неладное: он был воспаленный, точно налитый кровью, на белке выделялась тоненькая красная прожилка. Возможно, просто лопнул сосуд, тогда ничего страшного, но я не помнил, чтобы у меня раньше случалось подобное. Оставалось надеяться, что Вита не обратит на это внимания.

Ужин прошел нормально, мальчики беззаботно болтали, вспоминали проведенный день и уплетали сайду, которую они сами поймали. (Более безвкусной рыбы, по-моему, просто нет, но, конечно, им я этого не сказал.) Когда мы уже убирали со стола, зазвонил телефон.

– Я подойду, – быстро сказала Вита. – Это, наверно, меня.

По крайней мере, это не мог быть Магнус. Мы с мальчиками сложили грязную посуду в посудомоечную машину, и я включил ее. В этот момент Вита вошла в кухню. У нее было хорошо мне знакомое выражение лица: решительное, даже вызывающее.

– Это Билл с Дианой, – сказала она.

– Да, и что?

Мальчики пошли в библиотеку смотреть телевизор. Я налил кофе себе и ей.

– Они летят в Дублин, – сказала она. – Звонили из Эксетера.

Затем, не дожидаясь моей ответной реплики, она выпалила:

– Они безумно хотят посмотреть дом, поэтому я предложила им отложить полет дня на два и пригласила приехать завтра к обеду и остаться на ночь. Они так обрадовались!

Я поставил чашку с кофе, к которой еще даже не притронулся, и плюхнулся на стул.

– О Господи! – произнес я.


Глава тринадцатая


Вряд ли есть что-нибудь более тягостное, чем ожидание непрошеных гостей. Горестно вздохнув, я больше не сказал ни слова против, но весь остаток вечера мы просидели в разных комнатах: Вита с мальчиками смотрела телевизор в библиотеке, я слушал Сибелиуса в музыкальном салоне.

Утром следующего дня Вита устроилась на «террасе» – так ей нравилось называть пространство с внешней стороны музыкального салона, – прислушиваясь, не раздастся ли сигнал машины, возвещающий о прибытии ее друзей, я же в это время, взбодрившись порцией джина с тоником, ходил взад и вперед по салону, то и дело поглядывая на часы и задаваясь вопросом, что мучительнее: ожидание того ужасного момента, когда машина въедет в сад, или же те минуты, когда гости полностью обоснуются здесь, и значит – брошенные на кресла куртки, стрекот камер, громкие, ни на секунду не умолкающие голоса, запах неизменной сигары Билла?.. Второе, возможно, даже предпочтительнее: уж лучше оказаться в гуще боя, чем ждать, когда протрубит сигнал к атаке.

– Едут! – завопили мальчики и стремглав бросились вниз по ступенькам; я вышел на террасу с таким ощущением, словно подставлял себя под минометный огонь.

Надо признать, в роли хозяйки дома Вита была неподражаема: Килмарт мгновенно превратился в некое подобие американского посольства – не хватало лишь флагштока с развевающим звездно-полосатым стягом. Стол ломился от яств, приготовленных и расставленных старательной, ликующей миссис Коллинз. Спиртное лилось рекой, в воздухе висел табачный дым. Мы сели обедать в два, а когда встали из-за стола, часы показывали половину четвертого. Мальчикам наобещали, что позже их отпустят купаться, и они убежали в сад играть в крикет. Женщины, надев обязательные черные очки, оттащили свои шезлонги за пределы слышимости, чтобы вволю посплетничать. А мы с Биллом устроились во внутреннем дворике: я надеялся, что мне удастся вздремнуть, но Билл, как все дипломаты, обожал слушать собственный голос. Сначала он разглагольствовал о мировой политике, затем переключился на внутреннюю и, наконец, явно подученный Дианой, как бы невзначай коснулся моих планов на будущее.

– Я слышал, ты собираешься войти в компаньоны к Джо. Здорово!

– Еще ничего не известно, – ответил я. – Требуется многое обговорить.

– Ну, ясное дело! – сказал он. – Нельзя решать свое будущее, подбрасывая монетку – орел или решка… Но подумай, какой шанс! Его фирма сейчас на подъеме. Помяни мое слово – ты не пожалеешь о таком союзе. Тем более что, как я понял, тебе и терять-то здесь особенно нечего.

Я не стал ничего говорить, твердо решив не дать себя втянуть в пространную дискуссию на эту тему.

– А Вита способна создать домашний уют где угодно, – продолжал он, – На это у нее особый дар. Так что, имея квартиру в Нью-Йорке и загородный дом для уик-эндов, вы сможете жить полнокровной жизнью, да и для путешествий возможности неограниченные.

Я пролепетал что-то невнятное и надвинул старую, оставшуюся от капитана Лейна панаму на свой все еще воспаленный правый глаз. Кстати, Вита этого так до сих пор и не заметила.

– Не думай, что мне охота совать нос в чужие дела, – сказал он, понизив голос, – но сам знаешь, как женщины все друг другу выбалтывают. Вита ужасно из-за тебя расстраивается. Она сказала Диане, что ты совсем не горишь желанием переезжать в Штаты, и она никак не может понять почему. Женщинам всегда лезут в голову самые мрачные мысли.

Тут он пустился в длинный и, на мой взгляд, чересчур подробный рассказ о девушке, с которой он повстречался в Мадриде, когда Диана была у родителей на Багамах.

– Молоденькая, всего девятнадцать, – повествовал он. – Я был без ума от нее. Хотя, конечно, мы оба понимали, что долго это не протянется. Она работала там в американском посольстве, а мне нужно было возвращаться в Лондон, к Диане, встречать ее из отпуска. Когда мы с ней расставались, я думал, что не переживу этого – как будто сам себя полоснул ножом по горлу.

Но – пережил, как, впрочем, и она. С тех пор мы не виделись.

Я зажег сигарету, чтобы не так чувствовать запах его вонючей сигары.

– Если ты думаешь, что я завел интрижку в этих краях, то ты глубоко заблуждаешься, – сказал я.

– Ну и отлично, – сказал он, – тем лучше для всех. Ничего страшного, если б и завел – лишь бы Вита ни о чем не узнала.

Затем последовала долгая пауза, во время которой он, как я полагаю, размышлял, не зайти ли с другого конца, но, видимо, решив, что лучше не рисковать, неожиданно спросил:

– Мальчики, кажется, говорили, что хотят искупаться?

Мы отправились на поиски наших дам. Их совещание, похоже, было в самом разгаре. Диана принадлежала к тому типу перезрелых блондинок, о которых принято говорить, что они весьма забавны в гостях и сущие тигрицы дома. По правде сказать, у меня не было особого желания испытывать ее ни в одном из этих качеств. Вита утверждала, что Диана – образец преданности в дружбе, и я верил ей на слово. Стоило нам появиться, как совещание тут же прервалось, и Диана сменила тему, как всякий раз при появлении мужчин.

– Ты загорел, Дик, – сказала она. – Тебе идет. А вот Билл на солнце сразу делается красный, как рак.

– Это, между прочим, настоящий загар, от морского воздуха, – уточнил я, – не то, что твой синтетический.

Рядом с ней на траве стоял флакон с маслом для загара, которое она периодически размазывала по своим лилейно-белым ногам.

– Мы идем купаться, – сказал Билл. – Вставай, мопсик… Порастрясешь немного свой жирок!

Последовала обычная шутливая перепалка, какую супружеские пары обыкновенно разыгрывают в своем тесном кругу. Я подумал, что любовники никогда себя так не ведут: их игры происходят в тишине и вследствие этого куда упоительнее.

Взяв полотенца, трубки и маски, мы спустились по тропинке к пляжу. Был отлив, и, чтобы войти в воду, надо было долго лавировать между скоплениями водорослей и скользкими камнями. Такое нашим гостям было в новинку, но они отнеслись к этому с юмором и плескались, как дельфины на мелководье, подтверждая тем самым мой излюбленный тезис: если не знаешь, чем занять гостей – тащи их на природу.

Я не ошибся, полагая, что самым тяжелым испытанием будет совместный вечер. Билл привез с собой бутылку виски, и я по его требованию вытряхнул из холодильника весь имевшийся в наличии лед. Мускат, который пили потом за ужином, образовал с виски гремучую смесь, так что, когда мы под урчание посудомоечной машины на кухне ввалились, пошатываясь, в музыкальный салон, вид у всех был довольно помятый. Я мог уже не тревожиться из-за своего воспаленного глаза, Билл выглядел ничуть не лучше: у него оба глаза были такие, будто его искусали осы. А щеки наших благоверных запылали ярким румянцем, какой обычно бывает у официанточек в сомнительном портовом кабаке.

Я подошел к проигрывателю и выложил стопку пластинок, не выбирая, поскольку музыка нужна была только затем, чтобы избавить всех от необходимости вести общую беседу. Вита, как правило, пила умеренно, но когда слегка перебирала, то мне всегда делалось за нее неловко. У нее в голосе появлялись визгливые нотки, которые то и дело сменялись приторно-сладкими. В этот вечер ее слащавые интонации предназначались Биллу, который весьма охотно плюхнулся рядом с ней на диван, в то время как его жена, сидевшая на другом диване, призывно похлопывала по пустующему рядом с ней месту и, глядя на меня, многозначительно улыбалась.

Я с отвращением понял, что весь сценарий был разработан заранее и что наши дамы задумали устроить один из тех жутких вечеров, на которых обмениваются супругами, но не всерьез, а понарошку, так сказать, для разминки – этакая одноактная пьеска, предваряющая большой спектакль. Мне это совсем не улыбалось. Если я чего и хотел, так это поскорее оказаться в постели – только чтоб рядом никого не было. Никого!

– Поговори со мною, Дик, – сказала Диана, придвинувшись так близко, что мне пришлось повернуть голову чуть ли не на девяносто градусов. – Я хочу знать все о твоем именитом друге профессоре Лейне!

– Тебя интересует его научная деятельность? Некоторые ее аспекты были освещены в весьма содержательной статье, опубликованной несколько лет назад в «Биохимической газете». Возможно, в моей лондонской квартире найдется экземпляр. Я тебе его перешлю.

– Не валяй дурака! Ты отлично знаешь, что я не пойму там ни слова. Я просто хочу знать, что он за человек, кто его друзья, какое у него хобби?

Хобби?.. Я вдумался в это слово. В воображении возник этакий рассеянный чудак, который с сачком гоняется за бабочками.

– Не думаю, что у него есть какое-то хобби помимо работы, – сказал я ей. – Но он обожает музыку, в особенности духовную музыку – церковное пение, грегорианские хоралы.

– А, так вот что вас сближает, любовь к музыке?

– Точнее, с этого все началось. Однажды вечером мы оказались на одной скамье в часовне Королевского колледжа[11 - Один из колледжей Кембриджского университета] во время рождественской службы.

По правде говоря, мы оба пришли туда не из-за песнопений, а чтобы полюбоваться на одного мальчика из хора, которого ореол золотых волос делал похожим на юного Самуила* (Ветхозаветный пророк). Хотя эта первая встреча и была случайной, за ней последовали другие, и не потому, что я питал слабость к мальчикам из хора; просто сочетание святой невинности с «Аdеstе fideles»[12 - Церковный гимн, начинающийся словами «Аdеstе fideles» («Приидите, верующие» – лат.)] и ореолом кудрей доставляло нам, двадцатилетним, такое эстетическое удовольствие, что нам хотелось испытывать его снова и снова.

– Тедди говорил мне, что в подвале есть запертая комната, а в ней полно обезьяньих голов, – сказала Диана. – Какая прелесть – аж мурашки по коже!

– Если быть точным, там всего одна обезьянья голова, – возразил я. – Но есть много чего другого. Все препараты крайне токсичны, и трогать ничего нельзя.

– Слышишь, Билл? – раздался голос Виты с дивана напротив.

Я с чувством гадливости отметил про себя, что он обнимал ее за талию, а она положила голову ему на плечо.

– Этот дом построен на динамите, – продолжала она. – Одно неосторожное движение, и мы все взлетим на воздух.

– Любое движение? – переспросил Билл, оскорбительно подмигнув мне. – А что будет, если мы придвинемся друг к другу чуточку поближе? Может, нас обоих динамитом зашвырнет на второй этаж, где спальни? Я-то лично не возражаю, но все же лучше сперва спросить разрешения у Дика.

– Дик останется здесь, – заявила Диана. – И если обезьянья голова взорвется, вы оба полетите наверх, а мы с Диком провалимся вниз. И все будут довольны, только мы окажемся в разных мирах. Верно, Дик?

– Абсолютно верно, – согласился я. – Но что до меня, я на сегодня сыт по горло нашим нынешним миром. Так что если вам приспичит спариваться – или точнее «страиваться» – на одном диване, так давайте, не стесняйтесь! И пусть вам будет хорошо. Вон у вас и виски осталось. Можете выпить мою долю. А я иду спать.

Я встал и вышел из комнаты. Теперь, когда я разбил эту парную четверку, лапанье автоматически прекратится, и следующий час-два все трое, будут с важным видом обсуждать разные грани моего характера, выясняя, изменился я или не очень, и что в связи с этим следует предпринять, и чего ждать в будущем.

Я разделся, сунул голову под струю холодной, воды, раздвинул шторы, нырнул под одеяло и мгновенно уснул.

Меня разбудила луна. Ее свет проникал сквозь щелку между шторами, которые Вита, ложась, задернула, и падал ко мне на подушку; Вита спала на своей половине кровати с широко раскрытым ртом и храпела, что с ней случалось редко. Должно быть, они все-таки прикончили бутылку. Я взглянул на часы: половина четвертого. Потом вылез из постели, прошел в гардеробную, надел джинсы и свитер.

На лестничной площадке я остановился у двери гостевой комнаты и прислушался. Ни звука, В другом конце коридора, где спали мальчики, тоже было тихо. Я спустился на первый этаж, затем в подвал и добрался до лаборатории. Я был абсолютно трезв, хладнокровен и собран и не испытывал ни чрезмерного возбуждения, ни подавленности: полная норма, нормальнее не бывает. Я настроился на очередное путешествие – и точка. Налить четыре меры жидкости во флягу, вывести машину из гаража, спуститься по склону до Тризмиллской долины, оставить там машину и пешком добраться до Граттена. Луна будет освещать мне путь, а когда она побледнеет, сместившись к западу, на востоке начнет заниматься заря. Если время снова сыграет со мной злую шутку и путешествие продлится вплоть до завтрака, что с того? Когда вернусь, тогда и вернусь. А Вита и ее друзья могут дуться, сколько им заблагорассудится.

В такую ночь… на свидание с кем?.. Мир нынешний крепко спит, а тот, другой – мой мир – еще не пробудился, вернее, пока не пробудился: пока на меня не начало действовать снадобье. Когда я огибал Тайуордрет и он выплывал из темноты, как город-призрак, я знал, что в тайном моем времени пересекаю луг перед монастырем, высившимся чуть дальше за каменными стенами. На самой малой скорости я двинулся вниз по тризмиллской дороге: от лунного света, заливавшего долину, блестели серые крыши клеток находившейся поодаль фермы, где разводили норок. Я поставил машину как можно ближе к кювету и перелез через ворота в изгороди, которая окружала поле. Затем направился к яме у карьера, где, как я знал, находилась когда-то часть старинной усадьбы, а именно – большой зал; там, возле пня, выхваченного из темноты квадратным пятном лунного света, выпил содержимое фляги. Поначалу я не ощущал ничего, кроме шума в ушах, которого я прежде не отмечал. Я прислонился к поросшему травой бугру и принялся ждать.

Что-то шевельнулось в живой изгороди – наверное, кролик – и шум в ушах усилился. Потом в карьере у меня за спиной загрохотала, сорвавшись вниз, какая-то ржавая железяка. Шум нарастал, заполняя все пространство – казалось, мир вокруг меня охвачен странным общим гулом, и я понял, что это не просто шум в ушах: грохот| доносился со стороны окна в старинном зале, на которое с ревом обрушивался бушевавший снаружи ветер. С хмурого неба вовсю лил косой дождь, барабаня по промасленному пергаменту; подойдя к окну и выглянув наружу, я увидел, что вода внизу, в морском рукаве, поднялась и бурлит – с приливом сюда устремились частые волны с белыми гребешками. Редкие деревья на противоположных склонах дружно, как по команде, сгибались под порывами ветра, который в ярости срывал и кружил осенние листья; на север улетала стая скворцов – промелькнули 6есформенным облаком и с криком исчезли вдали… Я был не один. Рядом стоял Роджер: он, как и я, вглядывался в бухту, и вид у него был обеспокоенный. Когда под очередным порывом ветра окно задрожало, он закрепил его поплотнее и, покачав головой, прошептал:

– Упаси его Бог плыть сюда в такой шторм! Оглядевшись, я увидел, что зал разгорожен надвое занавесом, из-за которого доносились голоса. Роджер пересек зал и отдернул занавес, я шел за ним следом. На какое-то мгновенье мне почудилось, что время сыграло со мной очередную шутку, снова возвращая к той сцене, свидетелем которой я уже был однажды: на соломенной постели возле стены, лежал какой-то человек, в ногах у него на стуле сидела Джоанна Шампернун, а брат Жан устроился у изголовья. Однако подойдя ближе, я увидел, что больной – не муж Джоанны Генри Шампернун, а его тезка, Генри Бодруган, старший сын Отто и, следовательно, ее родной племянник. В стороне, прикрывая рот платком, стоял сэр Джон Карминоу. Юноша, у которого явно был сильный жар, все время порывался встать, бредил и звал отца, монах же вытирал ему пот со лба и пытался уложить обратно на подушку.

– Здесь его оставлять нельзя. Все слуги в Трилауне, и тут некому за ним ухаживать, – сказала Джоанна. – А если попытаться перевезти его туда, то в такое ненастье мы и к ночи не доберемся до места. Другое дело, если бы мы взяли его с собой в Бокенод, тогда уже через час он был бы в надежных руках.

– Я не могу пойти на такой риск, – сказал сэр Джон. – Что если монах прав и у него оспа? А в моей семье никто оспой не болел. Ничего не поделаешь, придется оставить его здесь на попечение Роджера.

Он метнул испуганный взгляд на управляющего, по-прежнему не отнимая платка от лица, и я подумал, каким жалким он должен был казаться в эту минуту Джоанне. И куда только подевался тот вызывающе-самоуверенный вид, который запомнился мне на приеме в честь епископа. Он раздобрел, поседел. В ответ на его слова Роджер, как всегда исполненный почтения к хозяевам, склонил голову, но в его опущенных глазах я успел заметить презрительный огонек.

– Я готов сделать все, что велит госпожа, – сказал он. – В детстве я переболел оспой, от нее умер мой отец. Но племянник моей госпожи молод и крепок, он выздоровеет. И кто может с уверенностью утверждать, что это оспа? Многие недомогания начинаются так же. Может статься, он будет здоров уже через сутки.

Джоанна поднялась со стула и подошла к постели. Она еще носила вдовий головной убор, и мне вспомнилась выписка, сделанная студентом из реестра Судебного архива и датированная. 1331 годом: «Разрешение, выданное Джоанне, последней жене Генри де Шампернуна, выходить замуж, по своему желанию за любого верноподданного короля». Если ее избранником оставался по-прежнему сэр Джон, то брак все еще не был, заключен.

– Нам остается лишь уповать на Бога, – медленно произнесла она, – но я склонна согласиться с монахом. Мне уже приходилось сталкиваться с оспой. Я переболела ею в детстве, так же, как и Отто. Если бы можно было послать весточку в Бодруган, Отто сам бы приехал и забрал его домой, – Она повернулась к Роджеру. – Как там вода? Можно еще перейти реку вброд?

– Уже больше часа, как брод затопило, госпожа, – ответил он. – А вода все прибывает. Пока не начнется отлив, реку не перейти, а не то бы я сам поскакал в Бодруган и известил сэра Отто.

– Значит, нам остается только одно – оставить Генри на твое попечение, хотя в доме и нет слуг, – сказала Джоанна и повернулась к сэру Джону: – Я поеду с тобой в Бокенод, а на рассвете отправлюсь в Трилаун и предупрежу Маргарет. Кому, как не ей, дежурить у постели сына.

Монах, казалось бы, полностью поглощенный заботой о Генри, не пропустил из сказанного ни слова.

– Есть другой выход, госпожа, – сказал он. – Комната для гостей в монастыре пустует, и ни я сам, ни святые братья, никто из нас не боится оспы. Генри Бодрутану под кровлей нашего монастыря будет гораздо лучше, чем здесь, а я обещаю дежурить подле него и днем, и ночью.

Я прочел облегчение на лицах сэра Джона и Джоанны. Теперь что бы ни случилось, отвечать будут не они.

– Нам следовало сразу принять такое решение, – сказала Джоанна. – Мы бы успели выехать до бури и уже давно были бы в пути. Что скажешь, Джон? Разве это не лучший выход?

– Похоже, что так, – поспешно согласился он, – но при условии, что управляющий сумеет найти способ доставить его в монастырь. Взять его к тебе в повозку мы не можем – все-таки есть опасность заразиться.

– Опасность? Для кого? – рассмеялась Джоанна. – Ты имеешь в виду себя? Тогда можешь скакать за нами верхом и не забудь прикрыть лицо платочком! Пойдем, мы и так упустили слишком много времени.

Приняв решение и уж не думая больше о своем племяннике, она направилась к выходу, сопровождаемая сэром Джоном, который распахнул перед ней дверь, но тут же отшатнулся – ударивший в грудь ветер чуть не сбил его с ног.

– Послушайся дружеского совета, – заметила она иронично, – садись-ка лучше ко мне в повозку. Еще не известно, что опаснее – сидеть рядом с больным или подставлять ветру спину, когда мы окажемся на вершине холма.

– Я боюсь не за себя, – начал было он, но заметив, что сзади подошел управляющий, добавил: – Пойми, у моей жены, да и у сыновей слабое здоровье. Риск был бы слишком велик.

– Слишком велик, несомненно, сэр Джон. Вам надлежит проявлять осторожность.

«Осторожность, как же!» – подумал я, да и Роджер с Джоанной тоже, судя по выражению их лиц.

К дальним воротам с внешней стороны подъехала тяжелая повозка, и мы с Роджером, сгибаясь под натиском ветра, пересекли двор, провожая вдову к экипажу, в то время как сэр Джон усаживался на свою лошадь. Затем мы вернулись в зал, где монах укутывал в одеяла то и дело терявшего сознание Генри.

– Они готовы и ждут, – объявил Роджер. – Мы с тобой перенесем тюфяк. А сейчас, пока мы тут одни, скажи честно: у него есть надежда на выздоровление?

Монах пожал плечами.

– Как ты сам сказал, он молод и крепок, но сколько раз у меня на глазах тщедушные выживали, а сильные отходили в мир иной. Пусть он побудет на моем попечении в монастыре, я испробую некоторые средства.

– Пробуй, только осторожно, – сказал Роджер. – Если ты потерпишь неудачу, тебе придется держать ответ перед его отцом, и тогда даже сам приор не сможет защитить тебя.

Монах улыбнулся.

– Если я правильно понимаю ситуацию, сэру Отто Бодругану нужно будет очень постараться, чтобы самому себя защитить, – ответил он. – Известно ли тебе, что сэр Оливер Карминоу заночевал вчера в Бокеноде, а на рассвете уехал, не сказав никому из слуг, куда он направляется? И если он тайком поскакал вдоль берега, то лишь с одной целью; найти любовника своей жены и уничтожить его.

– Пусть попробует! – усмехнулся Роджер. – Бодруган лучше владеет мечом!

Монах снова пожал плечами.

– Вполне возможно, – сказал он, – но Оливер Карминоу не брезговал и другими средствами, когда сражался со своими врагами в Шотландии. Я не завидую Бодругану, если он попадет в засаду.

Управляющий жестом велел ему замолчать, так как в эту минуту юный Генри вдруг открыл глаза:

– Где отец? – спросил он. – Куда вы меня везете?

– Ваш отец дома, сэр, – сказал Роджер. – Мы пошлем за ним, и он приедет к вам утром. Эту ночь вы проведете в монастыре, и брат Жан позаботится о вас. Потом, если вы почувствуете себя лучше и если на то будет воля вашего отца, вас перевезут либо в Бодруган, либо в Трилаун.

Юноша в замешательстве переводил взгляд с монаха на Роджера.

– Но я совсем не хочу в монастырь, – сказал он, – Лучше я сегодня же вечером отправлюсь домой.

– Это невозможно, сэр, – учтиво ответил Роджер. – Разыгралась буря, и на лошадях далеко не уедешь. В повозке вас ждет госпожа, она отвезет вас в монастырь. Через каких-то полчаса вы уже будете на месте – вас устроят в комнате для гостей.

Невзирая на слабые протесты юноши, они пронесли его на тюфяке через зал, потом через двор к поджидавшей повозке и положили в ногах у тетки. Монах сел рядом. В открытое окошко на управляющего смотрела Джоанна. Вуаль отбросило ветром, и я заметил, как погрубело ее лицо, с тех пор как я ее видел в последний раз. Рот обмяк, а под большими глазами появились мешки.

Она наклонилась как можно ближе к окну, чтобы племяннику не было слышно.

– Ходят слухи о возможной стычке между сэром Оливером и моим братом, – проговорила она полушепотом. – Находится ли сэр Оливер где-то в этих краях – сказать не берусь. Но это одна из причин, по которой я хотела бы уехать отсюда, и как можно скорее.

– Как вам угодно, госпожа, – ответил управляющий.

– Ни сэр Джон, ни я не желаем оказаться замешанными в их ссору, – сказала она. – Этот спор нас не касается. Если дело дойдет до драки, мой брат сам в состоянии себя защитить. Я строго-настрого приказываю тебе не принимать ничьей стороны и блюсти исключительно мои интересы. Ясно?

– Вполне, госпожа.

Она удовлетворенно кивнула и переключила все свое внимание на юного Генри, лежавшего у нее в ногах. Роджер подал знак вознице, и тяжелая повозка затряслась по размытой дороге в сторону монастыря, а следом за ней поскакали сэр Джон и слуга, низко пригибаясь к сёдлам под секущими порывами ветра и дождя. Как только они скрылись за поворотом, Роджер проскользнул под аркой на конный двор и позвал Робби. Его брат вышел в ту же секунду, густые непослушные волосы падали ему на лицо; за уздечку он вел пони.

– Скачи что есть духу в Триджест, – велел ему Роджер, – и предупреди леди Изольду, чтобы не выходила из дому. Сегодня вечером в бухту должен был приплыть Бодруган, но он все равно не отважится выйти в море в такой шторм. И запомни: даже если сэр Оливер с ней дома, в чем я сильно сомневаюсь, леди Изольда непременно должна получить это известие.

Юноша вскочил на пони и поскакал через поле, но не в сторону брода, а на восток, по нашему берегу, и мне вспомнились слова Роджера а том, что брод затоплен. Значит, ему нужно было перебраться через поток где-нибудь выше, если этот самый Триджест находится на другом берегу. Мне это название ничего не говорило. На моей современной карте Триджеста не было.

Роджер пересек двор и через ворота в стене вышел на склон возвышавшегося над бухтой холма. Ветер здесь был такой сильный, что он еле-еле удержался на ногах, но, несмотря на проливной дождь, он пошел дальше и стал спускаться по склону к воде, придерживаясь крутой тропинки, что вела к маячившему внизу причалу. На лице его застыло беспокойство, почти отчаяние (выражение, столь отличное от его обычного самоуверенного вида) – и все время, пока он шел, а вернее бежал, он то и дело бросал взгляд туда, где устье реки переходит в широкий морской рукав возле Пара. Меня охватило тревожное предчувствие, как в тот день, когда мы всей семьей ездили на другой берег залива, и я видел, что Роджер испытывает те же ощущения, что нас объединяет один и тот же страх.

Когда мы добрались до причала, то оказались в какой-то степени защищенными от ветра находившимся позади нас холмом, но река бурлила вовсю, неся на гребнях частых крутых волн всякий осенний хлам: ветки, бревна, морские водоросли; они стремительно приближались к причалу и вновь, подхваченные течением, уносились прочь, и когда они проплывали мимо, над ними проносились стаи крикливых чаек, которые, распластав крылья, пытались спорить с ветром.

Очевидно, мы с ним увидели корабль одновременно, поскольку мы оба смотрели в сторону моря – но это уже был не тот красавец-корабль, которым я любовался летним днем, когда он стоял на якоре. Теперь он, как пьяный, раскачивался из стороны в сторону – мачта сломана, а свисающие над палубой верхние реи, как в саван, обвернуты в паруса. Руль, очевидно, вырвало, поскольку судно явно было отдано на волю ветра и волн, которые гнали его вперед, но не прямо, а боком, так что нос его был нацелен на песчаную отмель, где волны с силой разбивались о берег. Я не мог сказать, сколько человек находилось на борту, но по крайней мере троих я видел – они безуспешно пытались спустить на воду маленький ялик, запутавшийся в парусах и наполовину рухнувших реях. Роджер сложил руки рупором и закричал, но из-за ветра они его не слышали. Тогда, взобравшись на стену причала, он принялся размахивать руками, и кто-то на судне – должно быть, Отто Бодруган – заметил его и помахал в ответ, показывая на противоположный берег.

– К этому берегу! К этому берегу! – прокричал Роджер, но его голос затерялся в шуме ветра. Они его не слышали и продолжали упорно возиться с яликом.

Вне всякого сомнения, Бодруган хорошо знал фарватер, и если бы им удалось спустить ялик, они без особого труда добрались бы до суши, несмотря на крутые волны, что с силой разбивались о низкие песчаные берега. Тут опасность не шла ни в какое сравнение с коварством открытого моря, особенно когда судно песет волной на скалы, и, хотя это место на реке было самое широкое, худшее, что грозило судну, – это сесть на мель и ждать, когда начнет спадать вода.

И только в этот момент я, наконец, понял, чего страшился Роджер и почему он изо всех сил пытался привлечь внимание Бодругана и его команды. Вдоль противоположного берега по холму, вытянувшись в линию, скакали всадники – дюжина, не меньше. Люди на борту даже не подозревали об их присутствии, поскольку всадники были скрыты полосой леса.

Роджер продолжал кричать и размахивать руками, но на борту думали, что он таким образом их подбадривает, призывая не отступать, – и помахали ему в ответ. Наконец, когда судно понесло течением дальше по фарватеру, им удалось перекинуть ялик через борт, и мгновенье спустя все трое уже спрыгнули в лодку. Они протянули перлинь от носа корабля к кормовой части ялика, и в то время как двое из них, склонившись над веслами, принялись что есть силы грести к берегу, третий – Бодруган, – сидя на корме, крепко сжимал в руках перлинь, пытаясь развернуть корабль и тащить его за собой.

Они были слишком поглощены работой, чтобы отвлекаться на Роджера, и в то время как они медленно приближались к противоположному берегу, я увидел, что всадники на холме спешиваются. Под прикрытием деревьев они стали пробираться к бухте, туда, где суша резко вдается в море, образуя песчаную косу. Роджер, отчаянно размахивая руками, закричал в последний раз, и я, забыв о своем статусе призрака, последовал его примеру – но не издал ни звука: толку от меня было еще меньше, чем от футбольного болельщика, подбадривающего во время матча заведомо слабую команду. Чем меньше становилось расстояние между яликом с людьми Бодругана и берегом, тем ближе подбирались к песчаной косе их невидимые враги.

Внезапно судно село на мель, перлинь лопнул. Бодруган, не удержавшись на ногах, упал в лодку прямо на гребцов, ялик перевернулся, и все трое очутились в воде. К счастью, это произошло недалеко от берега, и глубина там была небольшая. Первым на ноги встал Бодруган, вода доходила ему до груди, а его товарищи продолжали барахтаться рядом. В ответ на отчаянный вопль Роджера он издал торжествующий возглас.

Это был его последний крик. Ни он, ни его спутники не успели даже головы повернуть, как на них налетели те, другие – двенадцать против троих. И прежде чем обрушившийся с новой силой проливной дождь скрыл их от наших глаз, я с отвращением и ужасом увидел, что вместо того, чтобы вытащить свои жертвы на песчаную косу и прикончить там мечом или копьем, они толкали их под воду лицом вниз. Один был уже мертв, другой из последних сил сопротивлялся, но, чтобы удержать Бодругана, потребовались усилия восьми человек. Роджер помчался вдоль берега к мельнице, изрыгая проклятья и задыхаясь на бегу, но я знал, что наша гонка бессмысленна, потому что все будет кончено до того, как ему удастся позвать кого-нибудь на помощь. Мы достигли брода у мельницы – там, как и говорил Роджер Джоанне, стремительно несся поток, подступая почти к самым дверям кузницы. Снова Роджер сложил руки рупором.

– Роб Розгоф! – позвал он. – Роб Розгоф!

На пороге появился перепуганный кузнец, из-за его спины выглядывала жена.

Роджер махнул рукой вниз по течению, но кузнец покачал головой и замахал руками, затем показал большим пальцем на холм у себя за спиной, без слов давая понять, что он знает о засаде и ничего не в силах сделать; затем он затолкал жену внутрь, скрылся сам и запер дверь на засов. Роджер в отчаянии повернул к мельнице – навстречу ему по двору шагали трое монахов, которых я видел там в субботу утром, когда дети Изольды переправлялись вброд через реку.

– Бодругана с людьми выбросило на берег! – прокричал Роджер. – Его корабль сел на мель, а там засада: их уже ждали. Они все трое погибли – втроем, без оружия, против целой дюжины убийц!

Трудно было сказать, что преобладало на его лице: гнев, горе или сознание собственного бессилия.

– Где леди Шампернун? – спросил один из монахов. – И сэр Джон Карминоу? Днем мы видели возле дома повозку.

– Ее племянник, сын Бодругана, заболел, – ответил Роджер. – Они увезли его в монастырь, а сами сейчас на пути к Бокеноду. Я послал Робби в Триджест – предупредить там всех, и молю Бога, чтобы никто из них не вздумал пуститься в путь, иначе они тоже могут поплатиться жизнью.

Мы стояли там, недалеко от мельницы, не зная, уходить нам или оставаться, и все это время наши глаза были прикованы к воде, но извилистая береговая линия скрывала от нас и севший на мель корабль, и песчаную отмель, где разыгралась трагедия.

– Кто устроил засаду? – спросил монах. – У Бодругана были когда-то враги, но теперь, после того, как король укрепился на троне, все это отошло в прошлое.

– Кто же, как не сэр Оливер Карминоу? – ответил Роджер. – Во время мятежа двадцать второго года они сражались в противоборствующих лагерях, а теперь у него появилась еще одна причина, чтобы убить его.

Ни звука – лишь ветер, да шум реки, бьющейся в узких берегах, да крик проносящихся над водой чаек. Вдруг один из монахов, показывая на изгиб бухты, воскликнул:

– Смотрите – лодка! Их несет сюда течением!

Это была не лодка, во всяком случае не вся, а лишь то, что на расстоянии выглядело как плот или кусок борта; он плыл по реке, медленно кружась, как обломок после кораблекрушения. К нему было что-то привязано: время от времени это нечто высовывалось из воды и тут же исчезало, но лишь затем, чтобы вынырнуть вновь. Роджер взглянул на монахов, я – на него, и мы, словно сговорившись, бросились к берегу бухты, куда течением прибивало всякие обломки, и пока мы там ждали, кусок борта то поднимался на гребень, то падал вниз, а вместе с ним и привязанный к нему предмет. С противоположного берега послышались возгласы, и из-за деревьев появились всадники во главе со своим предводителем. Они легким галопом проскакали по дороге до кузницы на противоположном берегу, остановились и принялись молча наблюдать.

Мы вошли в реку, чтобы вместе с монахами, вытащить плот на берег, и тогда тот, кто командовал всадниками, прокричал:

– Это подарок моей дорогой женушке, Роджер Килмерт! Позаботься, чтобы она получила его – с наилучшими пожеланиями. А когда она вволю насладится им, скажи ей, что я жду ее в Карминоу.

Он захохотал, а с ним и его люди, затем они развернули лошадей и ускакали.

Роджер с одним из монахов вытащили плот на берег. Два других перекрестились и принялись молиться, а затем один опустился на колени у кромки воды… На теле Бодругана не было ни ножевых ран, никаких других следов насилия. Изо рта у него стекала вода, глаза были широко раскрыты; его утопили, а потом уже привязали к плоту.

Роджер развязал куски перлиня, поднял на руки беззащитное тело и направился в сторону мельницы. С волос Бодругана на землю капала вода.

– Боже милостивый, – вымолвил Роджер. – Как ей сказать?..

Но ничего говорить было уже не нужно. Когда мы свернули к мельнице, то увидели двух пони: на одном сидел Робби, на другом – Изольда; мокрые волосы прямыми прядями падали ей на плечи, за спиной у нее, подобно облаку, развевался плащ. Робби с первого взгляда понял, что произошло, и протянул руку, чтобы схватить под уздцы ее пони и развернуть его, но Изольда в мгновенье ока соскочила на землю и бросилась бежать вниз по склону прямо к нам.

– О любовь моя! – повторяла она. – О, нет… нет!..

И голос ее, сначала чистый и звонкий, перешел затем в сплошной протяжный стон.

Опустив свою ношу на землю, Роджер побежал навстречу Изольде, и я следом за ним. Мы подхватили ее под руки, но она выскользнула и упала, и я вместо ткани ощутил в руках пучки сена – я лежал на сене, уложенном в тюки, возле сарая из рифленой жести через дорогу от Тризмиллской фермы.


Глава четырнадцатая


Я лежал там и ждал, пока исчезнет тошнота и головокружение. Я знал, что нужно набраться терпения – чем спокойнее я буду себя вести, тем скорее все пройдет. Было уже светло, и я сообразил взглянуть на часы. Двадцать минут шестого. Если полежать без движения минут пятнадцать, все придет в норму. Даже если на Тризмиллской ферме уже встали, маловероятно, чтобы кто-то отправился через дорогу к сараю, вплотную прилегавшему к стене старого сада. В нескольких ярдах от места, где я лежал, протекал ручей – это было все, что осталось от бухты.

У меня бешено колотилось сердце, но постепенно оно успокаивалось, а головокружение, которого я так опасался, не было столь ужасным, как в предыдущий раз, когда я очнулся в Граттене и потом, с трудом добравшись до машины, повстречался с доктором.

Пять минут, десять, пятнадцать… Я с усилием поднялся на ноги и медленно побрел вверх по склону. Пока все шло неплохо. Я забрался в машину и еще минут пять посидел не двигаясь, затем включил мотор и осторожно поехал назад в Килмарт. У меня будет достаточно времени, чтобы поставить машину в гараж и запереть флягу в лаборатории; затем самым разумным было бы отправиться прямиком в постель и попытаться хоть немного отдохнуть.

Все равно теперь уже ничем не поможешь, говорил я сам себе. Роджер отвезет Изольду обратно в Триджест, местонахождение которого оставалось для меня тайной, а о теле несчастного Бодругана позаботятся монахи. Кто-то должен будет сообщить о случившемся Джоанне в Бокенод. Я не сомневался, что Роджер возьмет это на себя. Теперь я проникся к нему уважением, даже симпатией – он был искренне потрясен гибелью Бодругана, и мы вместе пережили весь этот кошмар. Значит, тогда, на пляже у Церковного мыса, меня не обмануло предчувствие беды, возникшее незадолго до того, как мы – я, Вита и мальчики – поплыли назад в Фауи. Вита и мальчики…

Я вспомнил о них как раз в тот момент, когда въезжал в гараж, и только тут я, наконец, понял, что со мной происходит. Все время, пока я ехал домой, я передвигался в одном мире, тогда как мое сознание еще продолжало пребывать в том, другом. Я ехал домой, и какая-то часть моего мозга четко реагировала на то, что я держу в руках руль, и целиком принадлежала настоящему, и одновременно я все еще оставался в прошлом, в полной уверенности, что Роджер с Изольдой в эти самые минуты держат путь в Триджест.

От всего этого меня даже пот прошиб. Я продолжал сидеть в машине, руки у меня дрожали. Нельзя допустить, чтобы подобные вещи повторялись. Необходимо себя контролировать. Было только шесть утра. Вита с мальчиками и наши гости – будь они неладны! – спокойно спят в доме, а Роджер, Изольда и Бодруган уже более шестисот лет как мертвы. Я снова в своем двадцатом веке…

Я вошел через черный ход и подальше запрятал флягу. За окнами стоял день, но в доме еще; царило полное безмолвие. Я прокрался на кухню и включил электрический чайник, чтобы приготовить чаю. Дымящаяся чашка чая – как раз то, что требовалось. Вскоре чайник негромко заурчал, и я почему-то сразу успокоился, уселся за стол и только тогда вспомнил, как много мы все выпили накануне вечером. На кухне еще чувствовался запах омара, которого мы ели, и я встал, чтобы открыть окно.

Я допивал вторую чашку чая, когда услышал, как заскрипели лестничные ступеньки. Я уже был готов броситься в подвал подальше ото всех, чтобы меня никто не трогал – хотелось остаться незамеченным, perdu, как говорят французы, но тут дверь распахнулась, и в кухню вошел Билл.

– Привет, – сказал он, смущенно улыбаясь. – Две умные головы озабочены одним и тем же. Я проснулся – мне показалось, машина подъехала – и вдруг почувствовал, что умираю от жажды. Ты что пьешь? Чай?

– Да, – сказал я. – Выпей и ты чашечку. Диана проснулась?

– Нет, – ответил он. – Насколько я знаю свою жену, она еще не скоро продерет глаза после вчерашнего. Мы все здорово накачались, да? Надеюсь, ты на меня не в обиде?

– Нет, вовсе нет, – успокоил я его.

Я налил ему чашку чая, и он уселся за стол. Вид у него был довольно помятый, а бледно-розовая пижама совсем не шла к землистому цвету его лица.

– Ты одет, – отметил он. – Давно встал?

– Да, – ответил я. – Мне не спалось, и я решил прогуляться.

– Значит, это твою машину я слышал?

– Наверное.

От чая мне в целом становилось лучше, но на лбу выступила испарина, Я чувствовал, как у меня по лицу струится пот.

– Ты неважно выглядишь, – критически заметил он. – С тобой все в порядке?

Я вынул из кармана носовой платок и вытер им лоб. Снова учащенно забилось сердце – должно быть, чай подействовал.

– Так случилось… – медленно произнес я, слыша как бы со стороны свой голос, с трудом выговаривающий слова, словно в чашке был не чай, а приличная доза алкоголя, которая на время вышибла меня из равновесия. – Так случилось, что я оказался невольным свидетелем ужасного преступления, и это не выходит у меня из головы.

Он поставил чашку и вытаращил глаза.

– Что-что?

– Мне захотелось подышать свежим воздухом, – начал я торопливо, – и тогда я отправился на машине в одно хорошо известное мне место, примерно в трех милях отсюда, неподалеку от морского рукава, и увидел там, как село на мель одно судно. Был ужасный шторм – и парень, что находился на борту судна со своей командой, был вынужден спустить на воду шлюпку. Они благополучно добрались до противоположного берега, но тут случился весь этот ужас…

Я налил себе еще чаю; руки у меня дрожали.

– Эти бандиты, – сказал я, – эти головорезы на том берегу… У парня с судна не было ни малейшего шанса спастись. Они не стали пускать в ход ножи или что-нибудь еще, они просто сунули его головой под воду и держали, пока он не захлебнулся.

– Боже мой! – воскликнул Билл. – Боже, какой ужас! Ты уверен?

– Да. Я сам все видел. Видел, как его утопили, беднягу…

Я встал из-за стола и принялся шагать взад и вперед по кухне.

– Что ты собираешься предпринять? – спросил он. – Может, лучше позвонить в полицию?

– В полицию? – переспросил я. – Полиции тут делать нечего. Я вот думаю о сыне этого бедолаги. Он ведь болен, и кто-то должен будет рассказать обо всем ему и другим родственникам.

– Но, черт возьми, Дик! Это же твой долг – известить полицию. Я понимаю, тебе неохота впутываться в эту историю, но ведь речь идет об убийстве, разве не так? И ты говоришь, что знаешь парня, которого утопили, и его сына?

Я уставился на него, отодвинул в сторону свою чашку с чаем. Случилось. Боже милостивый, опять! Снова эта путаница. Смешение двух миров… Меня прошиб пот, на этот раз с головы до ног.

– Нет, не совсем так, – сказал я. Я не знаком с ним лично. Мне случалось видеть его издали, он держит яхту на том берегу залива. До меня доходили разные слухи о его семье. Ты; прав, у меня нет желания быть замешанным в это дело. К тому же, я не единственный свидетель. Там был еще один человек, и он все видел. Я уверен, что он доложит кому следует, возможно, уже доложил.

– Ты с ним говорил? – спросил Билл.

– Нет, – ответил я. – Нет, он меня не видел.

– Прямо не знаю… – проговорил Билл. – Я по-прежнему считаю, что ты должен позвонить в полицию. Хочешь, я сам позвоню?

– Нет, ни в коем случае. И еще – Диане и Вите об этом ни слова. Обещай мне, Билл.

Он выглядел крайне обеспокоенным.

– Да, я понимаю, – сказал он. – Зачем их расстраивать. Хватит того, что тебе самому пришлось пережить такой ужас.

– Со мной все в порядке, – успокоил я его. – Все в полном порядке.

Я снова уселся за кухонный стол.

– Может, еще чайку? – предложил Билл.

– Нет, спасибо, – ответил я, – не хочется.

– Все это только лишний раз доказывает, что я прав. Сколько можно говорить: число преступлений неуклонно растет во всех цивилизованных странах. И власти должны, наконец, что-то предпринять, чтобы овладеть ситуацией! Кто бы мог подумать, что такое может произойти здесь, в корнуоллской глуши? Говоришь, банда головорезов? У тебя есть какие-нибудь соображения, кто они и откуда? Кто-то из местных?

Я покачал головой.

– Нет, – сказал я. – Не думаю. И вообще, нет у меня никаких соображений.

– Ты и в самом деле уверен, что тот, другой, все видел и заявил в полицию?

– Да, я заметил, как он побежал на ближайшую ферму. У них наверняка есть телефон.

– Дай Бог, чтобы ты оказался прав, – сказал он.

Какое-то время мы сидели, не говоря ни слова. Он непрестанно вздыхал и качал головой.

– Представляю, чего ты натерпелся. Чертовски неприятная история.

Я сунул руки в карманы пиджака, чтобы он не заметил, как они дрожат.

– Послушай, Билл. Я поднимусь в спальню, прилягу. И лучше если ни Вита, ни Диана не будут знать, что я вообще выходил из дому. Пусть это останется между нами. Все равно уже ничего не поделаешь. Так что забудь об этом.

– Хорошо, я ничего не скажу. Но я не смогу забыть того, что ты мне рассказал. И я буду следить за сообщениями по радио и в печати. Кстати, мы должны сразу же после завтрака уехать, иначе нам не успеть на рейс из Эксетера. Ничего, что я тебя бросаю?

– Конечно, – сказал я. – Жаль только, что я испортил тебе утро.

– Дорогой Дик, это мне жаль, я очень переживаю за тебя. Ну ладно, сейчас я вернусь в спальню и попытаюсь еще немного поспать. И ты тоже ложись, и знаешь, не надо вставать, чтобы попрощаться с нами. Потом можешь сослаться на похмелье. – Он улыбнулся и протянул мне руку. – Мы провели вчера восхитительный день, – сказал он, – громадное спасибо тебе за все. Надеюсь, больше не произойдет ничего такого, что могло бы омрачить ваш отпуск. Я напишу вам из Ирландии.

– Спасибо, Билл, – сказал я – Большое спасибо.

Я поднялся наверх, разделся в гардеробной, затем минут пять стоял над унитазом – меня рвало. Очевидно, я разбудил Виту. Из спальни донесся ее голос:

– Это ты? – спросила она – Что с тобой?

– Не надо мне было мешать мускат с виски, – сказал я. – Извини, меня валит с ног. Я прилягу здесь на тахте. Спи, еще только полседьмого.

Я закрыл дверь гардеробной и рухнул на тахту. Я окончательно вернулся в нынешний мир, но одному Богу известно, надолго ли. Было ясно: как только Билл и Диана уедут, я должен немедленно связаться с Магнусом.

Подсознательное и вправду занятная штука. Я был всерьез обеспокоен полной путаницей в голове – ведь из-за этого я чуть было не выболтал Биллу всю подноготную о самом эксперименте. Однако стоило мне лечь и закрыть глаза, как я ту же погрузился в сон, и снилось мне что-то очень странное – совсем не Бодруган и его страшный конец, а крикетный матч в Стоунихерсте, когда один игрок, получив удар мячом по голове, спустя сутки умер от кровоизлияния в мозг. Я не вспоминал об этом происшествии по меньшей мере лет двадцать пять.

Я проснулся в начале десятого, с ясной, свежей головой, но с отвратительным ощущением похмелья; мой правый глаз еще больше налился кровью. Я принял ванну, побрился; за стеной слышался шум – наши гости готовились к отъезду. Я подождал, пока Билл и Диана спустятся на первый этаж, затем набрал номер Магнуса. Неудача. Его не оказалось дома. Тогда позвонил его секретарше, в университет, и попросил ее передать Магнусу, что мне хотелось бы срочно с ним поговорить, но пусть он не перезванивает, лучше я сам с ним свяжусь. Затем я высунулся в окно, выходившее во внутренний дворик, и крикнул Тедди, чтобы он принес мне чашку кофе. Я решил появиться в холле и пожелать нашим гостям счастливого пути ровно за пять минут до их отъезда, и ни минутой раньше.

– Что у тебя с глазом? С кровати упал? – спросил мой старший пасынок, когда принес мне кофе.

– Нет, – ответил я, – наверно, продуло в понедельник.

– И поднялся ты рано, – сказал он. – Я слышал, как ты разговаривал на кухне с Биллом.

– Да, захотелось выпить чаю. Вчера вечером мы с ним немного перебрали.

– Так бы сразу и говорил. Вот оттого-то и глаз красный, и все прожилки видны, а ветер тут ни при чем, – сказал он, и чем-то вдруг так напомнил мне свою мать в минуты ее наивысшей прозорливости, что я не выдержал и отвернулся. И тут же меня осенило, что его комната находится прямо над кухней, и в принципе он мог подслушать наш разговор.

– Кстати, – спросил я, прежде чем он ушел, – о чем же, по-твоему, мы с Биллом говорили?

– А я откуда знаю? – ответил он. – Ты думаешь, я стану пол разбирать, чтобы послушать, про что вы там внизу говорите?

Нет, решил я, поразмыслив, навряд ли; а вот его мать вполне могла бы, если бы услышала, как ее муж разговаривает с гостем в шесть утра.

Я закончил одеваться, допил кофе и появился на лестничной площадке как раз вовремя, чтобы помочь Биллу спустить вниз чемоданы. Он поздоровался со мной с заговорщицким видом – женщины были внизу в холле – и шепнул:

– Удалось вздремнуть?

– Да, я в полном порядке.

Он уставился на мой глаз.

– Знаю, знаю, – сказал я, дотрагиваясь до глаза, – но объяснить не могу. Не исключено, что виновато виски. Кстати, – добавил я, – Тедди слышал, как мы разговаривали сегодня утром.

– Знаю. Он при мне говорил об этом Вите. Все в порядке. Не беспокойся.

Он похлопал меня по плечу, и мы поволокли вниз тяжелые чемоданы.

– Боже! – вскрикнула Вита. – Что ты сделал со своим глазом?

– Аллергия на виски с омаром, – сказал я. – Бывает. У некоторых это вызывает именно такую реакцию.

Обе женщины упорно хотели осмотреть мой глаз и советовали разные средства: от ромашковой примочки до пенициллиновой мази.

– Нет, тут дело не в виски, – сказала Диана. – Я не хотела говорить, но я еще вчера обратила на это внимание, сразу, как мы приехали. Я тогда подумала: «Что у Дика с глазом?»

– А мне ты ничего не сказала, – заметила Вита.

Пора было кончать с этим. Я обнял их обеих за плечи и подтолкнул к дверям.

– Вы бы лучше на себя посмотрели – по-моему, ни одна из вас на королеву красоты сегодня не тянет, – сказал я. – А проснулся я ни свет ни заря вовсе не из-за виски, а из-за Виты – так храпеть! И все, ни слова больше!

Потом Билл заставил всех расположиться на ступеньках лестницы, чтобы сфотографироваться на память, и когда они, наконец, укатили, было почти половина одиннадцатого. Напоследок Билл снова заговорщицки пожал мне руку.

– Надеюсь, в Ирландии нам тоже повезет с погодой, – сказал он. – Я буду следить за сообщениями радио и газет, чтобы знать, как дела здесь, в Корнуолле.

Он взглянул на меня и чуть заметно кивнул, давая понять, что мимо его глаз и ушей не проскочит и малейшее упоминание об этом подлом убийстве.

– Посылайте нам открытки, – крикнула Вита. – Жаль, что мы не едем с вами.

– Еще не все потеряно – как только тебе здесь наскучит, можешь к ним присоединиться, – сказал я.

Вероятно, это было не самое удачное замечание, и когда мы перестали махать руками и повернули назад к дому, Вита задумчиво сказала:

– Мне и вправду кажется, что ты бы был только рад, если бы я с мальчиками уехала вместе с ними. Тогда бы ты снова чувствовал себя полным хозяином в этом доме.

– Не говори ерунды, – сказал я.

– Что ж, ты очень ясно дал понять свое отношение ко мне вчера вечером, когда сразу после ужина бухнулся в постель.

– Я, как ты выражаешься, бухнулся в постель, потому что мне осточертело смотреть, как ты виснешь на Билле, а Диана ждет не дождется, чтобы то же самое проделать со мной: я не гожусь для такого рода светских забав, заруби себе это на носу раз и навсегда!

– Светские забавы! – Она рассмеялась. – Что за чушь! Билл и Диана мои давнишние друзья. Где же твое хваленое британское чувство юмора?

– Просто оно отличается от твоего, – сказал я. – У меня юмор погрубее. Вот если бы я выдернул ковер у тебя из-под ног и ты бы грохнулась, я бы смеялся до упаду, ей-богу!

Не успели мы войти в дом, как тут же зазвонил телефон. Я решил снять трубку в библиотеке, Вита проследовала туда вслед за мной. Я боялся, что это Магнус, и не ошибся.

– Да? – осторожно произнес я.

– Мне передали, что ты звонил, но у меня очень загруженный день, – сказал он. – Я не вовремя?

– Да, – ответил я.

– Вита в комнате?

– Да.

– Ясно. Можешь отвечать мне «да» или «нет». Что-то случилось?

– У нас были гости. Приехали вчера и вот только что уехали.

Вита закурила.

– Если это твой профессор – а я не представляю, кто бы это еще мог быть, – передай ему от меня привет.

– Хорошо. Вита шлет тебе привет, – сказал я Магнусу.

– Взаимно. Спроси у нее, могу ли я приехать в пятницу вечером, чтобы провести с вами уикэнд?

У меня забилось сердце. От ликования или совсем наоборот – трудно сказать. Во всяком случае – с надеждой. Магнус возьмет ситуацию под свой контроль.

– Магнус спрашивает, можно ли ему приехать в пятницу вечером и провести с нами уик-энд, – сказал я Вите.

– Ну, разумеется, – ответила она. – В конце концов, это ведь его дом. К тому же это твой друг, и, надо думать, его ты встретишь с распростертыми объятиями, а не скрепя сердце, как моих друзей.

– Вита говорит: «Ну, разумеется», – повторил я Магнусу.

– Великолепно. Номер поезда я сообщу тебе позднее. Теперь вернемся к твоему срочному звонку. Это связано с тем, другим, миром?

– Да, – ответил я.

– Ты опять путешествовал?

– Да.

– Неприятные последствия?

Я секунду помедлил и посмотрел на Виту. Похоже, она не собиралась уходить из комнаты.

– По правде говоря, я чувствую себя довольно паршиво, – сказал я. – Наверное, я что-то не то выпил или съел. Меня сильно рвало, а один глаз стал совсем красный. Думаю, это все из-за виски с омаром.

– Да, в сочетании с путешествием это вполне возможно, – ответил он. – Путаница во времени?

– И это тоже. Я с трудом соображал, когда проснулся.

– Ясно. Кто-нибудь это заметил?

Я снова бросил взгляд на Биту.

– Как сказать, вообще-то мы все вчера вечером поднабрались, – продолжал я, – так что мужская половина нашей компании проснулась рано. Ночью меня мучили кошмары, и за чашкой утреннего чая я пересказал свой сон Биллу, приятелю Виты.

– Много ты ему наговорил?

– Пересказал свой сон, так, в общем виде. Да ты ведь знаешь, что такое ночные кошмары – кажется, будто все происходит на самом деле. Мне привиделось, что на одного человека напала банда убийц, и они его утопили.

– И поделом тебе, – бросила Вита. – Не надо было обжираться омаром. Виски тут, скорее всего, ни при чем.

– Это был кто-то из наших друзей? – спросил Магнус.

– Да, – ответил я. – Знаешь того парня, который когда-то давно держал парусник возле Церковного мыса и постоянно плавал через залив в Пар? Так вот, это он привиделся мне ночью, Мне снилось, что во время шторма у него на корабле сломалась мачта, а когда он, в конце концов, выбрался на берег, там с ним расправился ревнивый муж, который думал, что у парня роман с его женой.

Вита рассмеялась.

– Если хочешь знать мое мнение, – сказала она, – такие сны снятся, когда на душе неспокойно. Ты подумал, что я собираюсь изменить тебе с Биллом, и отсюда все твои ночные кошмары. Дай-ка я поговорю с твоим профессором.

Она пересекла комнату и выхватила у меня из рук трубку.

– Как ваши дела, Магнус? – проговорила она с хорошо рассчитанным кокетством. – Буду счастлива видеть вас здесь, в вашем же собственном доме. Может быть, вам удастся поднять настроение Дику. А то он мрачнее тучи! – Она улыбнулась, не сводя с меня взгляда. – Что у него с глазом? – переспросила она. – Понятия не имею. Дик выглядит так, будто его исколошматили на ринге. Да, конечно, я сделаю, все, что в моих силах, чтобы он вел себя спокойно до нашего приезда, но он такой упрямый! Да, кстати, может, вы мне скажете. Мои мальчики обожают верховую езду, а Дик говорит, что в воскресенье утром, когда мы были в церкви, он видел каких-то детей, которые катались на пони. Я подумала, что, может, на другом конце деревни – как там она называется, Тайуордрет? – есть какой-нибудь манеж. Вам ничего не известно? Ну что ж, не беда, миссис Коллинз, наверно, знает. Что? Подождите, не вешайте трубку, я спрошу у него… – Она повернулась ко мне. – Он спрашивает про детей, не дочки ли это некоего Оливера Карминоу и его жены? Его давних друзей?

– Да, – ответил я. – Я почти уверен, что это были они. Но я не знаю, где они живут.

– Дик полагает, что да, – сказала она в трубку, – хотя я не понимаю, как он догадался, если он с ними не знаком. Хотя если мама девочек молода и хороша собой, то, очень может быть, он где-нибудь ее и видел… И теперь вспомнил. – Она скорчила мне гримасу. – Да, так и сделайте, – добавила она, – и если вы сумеете связаться с ними, когда приедете, то можно пригласить их на коктейль, и у Дика будет случай представиться. Значит, до пятницы. Пока! Она передала мне трубку. Магнус смеялся.

– Что за идея – связаться с Карминоу? – спросил я.

– По-моему, я элегантно вышел из положения, ты не находишь? – возразил он. – И, кроме того, это действительно входит в мои намерения, если нам удастся избавиться от Виты с мальчиками. А пока я попрошу моего знакомого в Лондоне навести справки об Отто Бодругане. Так значит, его ждал печальный конец, и ты здорово распереживался?

– Да, – сказал я.

– И Роджер там был, разумеется? Он тоже приложил к этому руку?

– Нет.

– Рад это слышать. Дик, я хочу сказать тебе что-то важное: больше никаких путешествий, разве только мы отправимся туда вместе. Как бы ни был велик соблазн. Попотей и перетерпи. Договорились?

– Да, – сказал я.

– Как я тебе уже сказал, к концу недели я получу из лаборатории первые результаты анализов. До тех пор воздержись. Ну все, мне пора. Береги себя!

– Постараюсь, – сказал я. До свидания. Повесив трубку, я словно перерезал единственную нить, связывающую два мира.

– Радуйся, дорогой! – сказала Вита. – Не пройдет и трех дней, как он будет здесь. Разве не чудесно? А сейчас не хочешь ли ты подняться в ванную и обработать глаз?

Позднее, когда глаз был промыт, а Вита скрылась на кухне, чтобы сообщить миссис Коллинз о предстоящем визите Магнуса и, уж конечно, обсудить его гастрономические вкусы, я достал карту дорог и снова попытался найти Триджест. Нет, его там не было. Уже известный мне Тризмилл был, и Триверран, Тринадлин, Тривенна – три последние тоже значились в Переписной книге – и это все. Возможно, Магнусу удастся что-то выяснить с помощью лондонского студента.

Вита вернулась в библиотеку.

– Я спросила у миссис Коллинз про семейство Карминоу, но она о таких и не слышала. Они действительно хорошие друзья Магнуса?

На мгновенье я оцепенел, услышав от нее это имя. Мне следовало быть крайне осторожным, иначе в голове опять могла начаться путаница.

– Скорее всего, он давно потерял их из виду, – сказал я. – Сомневаюсь, чтобы он встречался с ними в последнее время. Он ведь не часто сюда приезжает.

– Я проверила – в телефонной книге их нет. Чем занимается Оливер Карминоу?

– Чем занимается? Право, не знаю. Кажется, он служил в армии, потом на какой-то государственной службе. Лучше спросить у Магнуса.

– И его жена действительно привлекательна?

– Да, была, – сказал я. – Я никогда не разговаривал с ней.

– Но ты видел ее этим летом?

– Лишь издали. Навряд ли она бы меня узнала.

– А была она здесь в те добрые старые времена, когда ты приезжал сюда студентом?

– Весьма вероятно, но я ни разу не встречался ни с ней, ни с ее мужем. Мне очень мало о них известно.

– Но все же достаточно, чтобы узнать ее дочерей, когда ты увидел их на днях.

Я почувствовал, что все больше увязаю в собственном вранье.

– Дорогая, – сказал я, – чего ты добиваешься? Магнус мимоходом упоминает имена друзей и знакомых и среди прочих – Карминоу. Вот и все. У Оливера Карминоу раньше была другая семья, Изольда – это его вторая жена, и у них две дочери. Ты удовлетворена?

– Изольда? Какое романтичное имя!

– Не более романтичное, чем Вита, – возразил я. – Может, оставим ее в покое?

– Странно, что миссис Коллинз никогда не слышала о них. Уж она-то просто кладезь информации – знает в округе всех и вся. Но как бы там ни было, она мне сказала, что по дороге в Менебили Бартон есть превосходный манеж, так что я собираюсь пойти договориться с тамошними хозяевами.

– Слава Богу, – сказал я. – Почему бы тебе не пойти и не договориться прямо сейчас?

Она пристально посмотрела на меня, затем развернулась и вышла из комнаты. Я украдкой вынул свой носовой платок и вытер со лба вновь выступивший пот. Какое счастье, что род Карминоу угас, а то она непременно откопала бы кого-нибудь из потомков и пригласила его на обед в следующее воскресенье – то-то бедняга удивился бы!

Мне нужно было продержаться два – нет, почти три дня, прежде чем Магнус придет мне на помощь. Уж если что-то вдруг возбуждало любопытство Виты, отвлечь ее от этого было крайне сложно, и только такой человек, как Магнус; с присущим ему черным юмором, мог сознательно упомянуть в разговоре с ней имя Карминоу.

Остаток дня прошел без происшествий, и, благодарение Богу, мысли у меня больше не путались. Отъезд Билла и Дианы принес мне такое облегчение, что остальное уже было неважно. Мальчики отправились кататься верхом, а Вита, хотя она еще не пришла в себя после вчерашнего и мучилась с похмелья, благоразумно не жаловалась и не заводила разговора относительно вчерашней вечеринки. Мы рано легли и спали как убитые. А когда проснулись на следующее утро – это был четверг, – лил нескончаемый дождь. Меня это нисколько не волновало, но Вита и мальчики расстроились, так как наметили ещё одну морскую прогулку.

– Надеюсь, хотя бы в субботу и воскресенье дождя не будет, – сказала Вита, – иначе я просто не знаю, что делать с мальчиками. Ты же не захочешь, чтобы они весь день болтались в доме, когда здесь будет профессор.

– О Магнусе не беспокойся, – сказал я ей. – У него всегда полно всяких идей, хватит и на мальчиков, и на нас с тобой. К тому же мы с ним, скорей всего, будем заняты работой.

– Какой такой работой? Уж не собираетесь ли вы запереться в той странной комнате в подвале?

Она даже не догадывалась, как близка была к истине.

– Точно пока не знаю, – ответил я уклончиво. – Магнус отобрал кучу бумаг, возможно, он захочет просмотреть их вместе со мной. Исторические изыскания и все такое. Я уже говорил тебе о его новом увлечении.

– Ну что ж, это могло бы заинтересовать Тедди, да и меня тоже, – сказала она. – Было бы забавно устроить пикник в каком-нибудь историческом месте… К примеру, в Тинтэджеле. Миссис Коллинз говорит, что там непременно нужно побывать.

– Это не совсем то, что интересует Магнуса, да и к тому же там полно туристов, – сказал я. – Подождем, пока он приедет, тогда и узнаем.

Я все гадал, как нам, черт побери, отвязаться от них, если Магнус захочет наведаться в Граттен. Впрочем, об этом пусть у него голова болит.

Четверг, казалось, никогда не кончится, и скучнейшая прогулка по песчаным дюнам Пара не внесла разнообразия. Магнус советовал мне «попотеть и перетерпеть», и вечером я понял, что он имел в виду. «Попотеть» – это было очень подходящее выражение, в буквальном, физическом смысле. Я редко страдал (если не сказать вообще не страдал) потливостью, этим широко распространенным недугом. В школе еще бывало – после тяжелых физических упражнений, но далеко не так, как некоторые из моих товарищей. Теперь же, при малейшем усилии или даже когда я просто сидел не двигаясь, у меня из всех пор выступал пот, причем он отличался особым едким запахом, и я молил Бога, чтобы никто, кроме меня самого, этого не почувствовал.

Когда это случилось со мной в первый раз, после прогулки по песчаным дюнам Пара, я подумал, что это связано с физическими нагрузками, и перед ужином принял ванну, но вечером, когда Вита с мальчиками смотрели телевизор, а я, удобно устроившись в музыкальном салоне, слушал пластинки, все началось снова. Внезапное ощущение липкого озноба – и у меня по голове, шее, подмышкам, спине потек пот. Так продолжалось, наверное, не больше пяти минут, но за это время рубашка у меня стала хоть выжимай. Потливость, как и морская болезнь, вызывает скорее смех, нежели сочувствие (когда речь идет о других, а не о тебе самом, разумеется), но я-то понимал, что в моем случае это связано с новой реакцией организма на препарат, и не на шутку перепугался. Я выключил проигрыватель и поднялся наверх, чтобы вымыться и переодеться – уже во второй раз за вечер – и все это время меня мучил вопрос, как же себя вести, если следующий приступ начнется, когда я уже буду в постели с Витой.

Нервы у меня были напряжены, и я со страхом ждал ночи, а тут еще Вита, как назло, настроилась поболтать: она без умолку трещала, пока переодевалась, и затихла, лишь когда мы улеглись бок о бок в постели. Я нервничал, как молодожен в первую брачную ночь, отодвигался потихонечку к краю кровати, нарочито зевая и всем своим видом показывая, что изнемогаю от усталости. Мы выключили ночники, и я принялся изображать глубокое, ровное дыхание человека, которого сморил сон. Уж не знаю, насколько убедительно я играл свою роль, но после одной-двух попыток прижаться ко мне потеснее, которые я попросту игнорировал, она отвернулась и, отодвинувшись на свой край кровати, вскоре заснула.

Я лежал с открытыми глазами и думал о том, какой нагоняй я устрою Магнусу, когда он приедет. Тошнота, головокружение, путаница в мыслях, воспаленный глаз, а теперь еще этот вонючий пот – во имя чего все это? Ради нескольких мгновений в далеком прошлом, не имеющих отношения к настоящему, совершенно в сущности не связанных ни с его жизнью, ни с моей, не нужных ни мне, ни ему, ни тому миру, в котором мы с ним живем; от них столько же пользы, сколько от старого, бог весть кому принадлежащего семейного альбома, валявшегося в пыльном ящике стола. Так рассуждал я, пока не настала полночь – и еще некоторое время спустя, но здравый смысл имеет обыкновение куда-то улетучиваться, когда в предрассветные часы нами овладевает демон бессонницы: я лежал и отсчитывал – час, два, три, следя за стрелками на светящемся циферблате дорожного будильника, стоявшего у меня в изголовье, и мне вспомнилось, как легко перемещался я в том, другом, мире – легко и свободно, как во сне, и в то же время воспринимая все ясно и живо, как наяву. И Роджер – не просто пожелтевший снимок в альбоме времени; в том четвертом измерении, куда я попал нечаянно, а Магнус умышленно, он – сейчас, в эту самую минуту – по-прежнему ходил, ел и спал у себя дома в Килмарте, то есть прямо тут, подо мной; и таким образом его настоящее, протекая бок о бок с моим, как бы сливались воедино.

Разве я сторож, брату своему? Этот протестующий возглас Каина, обращенный к Господу, вдруг наполнился для меня новым смыслом, пока я смотрел, как стрелки будильника приближаются к десяти минутам четвертого. Да, Роджер был мне сторожем, а я ему. Я чувствовал, что нет ни Прошлого, ни Настоящего, ни Будущего. Все живое суть частица единого целого. Все мы связаны друг с другом – сквозь время и вечность, и стоит нашим чувствам однажды открыть, как это случилось со мной под воздействием препарата Магнуса, и по-новому понять и тот, другой мир, и свой собственный, как произойдет чудо слияния, и не будет больше разъединения, не будет смерти… Вот в чем, без сомнения, состоит высшая цель этого эксперимента: благодаря перемещению во времени победить смерть. Вот чего до сих пор не понял сам Магнус. По его мнению, препарат запускает некую реакцию в мозгу, в результате которой мозг «выдает» все, что хранится в нем с незапамятных времен. Я считал, что прошлое продолжает жить, что мы одновременно и участники его, и свидетели. Я – Роджер, я – Бодруган, я – Каин: когда я был одним из них, я был по-настоящему самим собой…

Я чувствовал, что нахожусь на пороге какого-то потрясающего открытия – и тут я провалился в небытие, уснул.


Глава пятнадцатая


Проснулся я лишь в начале одиннадцатого: у постели стояла Вита, держа в руках поднос с гренками и кофе.

– Привет, – сказал я. – Похоже, я спал слишком долго.

– Да, – подтвердила она и, критически меня оглядев, добавила: – Ты хорошо себя чувствуешь?

Я сел и взял у нее из рук поднос. – Прекрасно. А что?

– Ты всю ночь ворочался и страшно потел. Смотри, у тебя пижама на спине насквозь мокрая.

Так оно и было, и я тут же ее сбросил.

– Странно, – сказал я. – Будь добра, подай мне полотенце.

Она принесла из ванной полотенце, и я как следует им обтерся и только тогда приступил к кофе.

– Должно быть, я перестарался, когда возился вчера с мальчиками на пляже в Паре.

– Мне так не показалось, – сказала она, разглядывая меня, будто видела в первый раз. – И к тому же ты после принял ванну. Никогда раньше не замечала, чтобы ты так сильно потел от физической нагрузки.

– Что поделать, с кем не бывает. Наверное, старею. Видать, климакс настиг в расцвете лет.

– Надеюсь, что нет. Как все же неприятно.

Вита подошла к туалетному столику и посмотрела на себя в зеркало, словно ожидала найти там решение этой непростой задачи.

– Как ни странно, – продолжала она, – мы с Дианой обе заметили, что хоть ты и загорел, обветрился на море, но выглядишь все равно неважно.

Внезапно она развернулась и посмотрела мне прямо в лицо.

– Согласись, ты сейчас не в лучшей форме. Не знаю, что с тобой происходит, дорогой, но меня это тревожит. Ты какой-то угрюмый, рассеянный, как будто тебя что-то гложет. Да еще этот глаз ни с того ни с сего воспалился…

– Господи! – перебил я ее. – Ну сколько можно говорить на эту тему? Да, я признаю, что когда приехали Билл с Дианой, у меня было препаршивейшее настроение, и прошу меня простить. Ну, выпили лишнего, и отсюда все остальное. Зачем же теперь без конца к этому возвращаться?

– Ну вот, пожалуйста! – сказала она. – С тобой невозможно разговаривать, ты все принимаешь в штыки! Надеюсь, хоть профессор поднимет твой дух.

– Вне всякого сомнения, – ответил я, – если только твой надзор за нами не будет продолжаться и во время уик-энда.

Она рассмеялась, точнее, ее рот скривился так, как он кривится у жены, норовящей побольнее уязвить мужа.

– Я бы никогда не позволила себе никакого, как ты говоришь, «надзора» за профессором. Состояние его здоровья и его поведение меня не касаются, но ты – другое дело. Так уж случилось, что я твоя жена и люблю тебя.

Она вышла из комнаты и спустилась на первый этаж. Хорошенькое начало, подумал я, намазывая маслом гренок: Вита разобиделась, я сам истекаю потом, а вечером приезжает Магнус.

На подносе с завтраком я обнаружил открытку от Магнуса, которую не сразу заметил, поскольку на ней стояла подставка для гренков. Уж не спрятала ли Вита ее туда умышленно? Магнус сообщал, что выедет из Лондона поездом в 16.30 и прибудет в Сент-Остелл около десяти вечера. Я вздохнул с облегчением. Это означало, что Вита с мальчиками отправятся спать; во всяком случае, если из вежливости они и задержатся, то лишь для того, чтобы поздороваться с вновь прибывшим, после чего мы с Магнусом сможем спокойно поговорить. Приободренный такой перспективой, я встал с постели, принял ванну и оделся с твердой решимостью разрядить атмосферу, принеся повинную Вите и мальчикам.

– Магнус появится только после десяти, – прокричал я, чтобы меня услышали внизу, – так что об ужине можно не беспокоиться. Он поест в поезде. Кто чем хочет заняться?

– Покатаемся на яхте! – закричали мальчики, которые бесцельно слонялись по холлу, подобно всем детям, не умеющим организовать свой собственный досуг.

– Ветра нет! – сказал я, бросив взгляд в лестничное окно.

– Можно взять напрокат катер, – сказала, появляясь из кухни, Вита.

Поскольку я твердо решил доставить им удовольствие, мы запаслись едой и отплыли из Фауи под началом нашего капитана Тома, но только не на паруснике, а на бывшей спасательной лодке, к которой стараниями Тома был приделан добросовестно пыхтевший подвесной мотор, так что лодка делала свои пять узлов и ни сантиметра больше. Выйдя из порта, мы взяли курс на восток и бросили якорь в бухте Лантивит. Там мы перекусили, поплавали, каждый занимался чем хотел, и все были довольны. На обратном пути Тедди и Микки наловили с полдюжины макрелей, что привело их в полный восторг, а для Виты явилось неожиданной добавкой к ее кулинарным планам на вечер. Прогулка бесспорно удалась.

– Обещай, что завтра мы поедем снова! – умоляли оба мальчика, но Вита, бросив взгляд в мою сторону, разъяснила им, что это будет зависеть от профессора. Я увидел, как потухли их лица, и нетрудно было догадаться почему: какая тоска подстраиваться под этого, судя по всему, нудного друга отчима, к которому, как подсказывал им инстинкт, мать не питала особой симпатии!

– Если у нас с Магнусом будут другие планы, вы можете сами поехать с Томом, – сказал я и подумал, что это был бы неплохой выход, поскольку Вита навряд ли отпустит мальчиков одних, пусть даже под присмотром Тома.

В Килмарт мы вернулись около семи вечера, Вита сразу же пошла на кухню разделывать макрель, а я принял ванну и переоделся. Без десяти восемь я спустился в столовую и увидел на столе, возле места, где я обычно сижу, листок бумаги. Почерком миссис Коллинз было написано: «По телефону передали телеграмму, там сказано: профессор Лейн выезжает из Лондона поездом 14.30, а не 16.30 и прибывает в Сент-Остелл в 19.30».

Боже! Уже двадцать минут Магнус томится в ожидании на вокзале Сент-Остелла!..

– Катастрофа! – закричал я, ворвавшись на кухню. – Вот! Смотри! Только сейчас заметил на столе. Магнус поменял билет и выехал раньше. Какого дьявола он не позвонил?! Просто голова идет кругом!

Вита растерянно посмотрела на сковороду с полуготовой макрелью.

– Значит, он приедет к ужину? Боже мой, не могу же я кормить его этим! Должна тебе сказать, это лишний раз доказывает, как мало он с нами считается. Если он…

– Не волнуйся, Магнус будет есть макрель! – прокричал я, уже спускаясь по черной лестнице. – Он же на ней вырос – я так думаю. К тому же, у нас есть сыр и фрукты. Так что не суетись, ладно?

Я бросился к машине; в душе я был согласен с Витой: менять билет, прекрасно зная, что мы могли целый день провести вне дома, значит совсем не считаться с хозяевами. Но в этом весь Магнус: его устраивало выехать раньше – и он выехал. Если я заставлю его ждать слишком долго, то с него станется взять такси и на полной скорости промчаться мимо, равнодушно махнув мне рукой.

До самого вокзала в Сент-Остелле меня преследовали неудачи. Какой-то кретин врезался в дорожное ограждение, образовалась пробка – длиннющей хвост из автомобилей, ожидающих очереди, чтобы проехать. Когда я добрался до вокзала в Сент-Осгелле, было уже без четверти девять. Магнуса и след простыл, да я и не осуждал его за это. На платформе никого, похоже, все вокруг уже закрылось. Наконец на другом конце вокзала я отыскал носильщика. Толку от него я не добился, узнал лишь, что поезд прибыл по расписанию – в 19.30.

– Я и не сомневаюсь, – сказал я. – Речь не об этом, а о том, что я должен был встретить одного человека с этого поезда, и его здесь нет.

– Дело ясное, сэр, – усмехнулся он, – видать, ему наскучило вас дожидаться, и он взял такси.

– Тогда он позвонил бы мне или оставил запуску в билетной кассе. Вы были здесь, когда пришел поезд?

– Нет, не был, – сказал он. – А касса – как следующий поезд прибудет, так и откроется, ровно без четверти десять.

– Но меня это не устраивает! – заявил я ему раздраженно. Хотя он-то в чем был виноват?

– Погодите-ка! Давайте сделаем вот что, сэр, – сказал он, – я открою кассу и взгляну, нет ли вам записки от вашего друга.

Мы вернулись на вокзал, и он целую вечность – или так мне только показалось – возился с ключом, открывая дверь. Я вошел сразу вслед за ним. Первое, что я заметил, был стоявший у стены чемодан с инициалами М. А. Л.

– Вот он! – сказал я. – Это его чемодан. Но почему он оставил его здесь?

Носильщик подошел к столу и, взяв листок бумаги, прочитал:

– «Чемодан с инициалами М; А. А. доставлен проводником поезда в 19.30. Передать господину по имени Ричард Янг. Вы и есть господин Янг?

– Да-да – сказал я, – но где профессор Лейн?

Носильщик снова уткнулся в записку:

«Хозяин чемодана, профессор Лейн, просил проводника передать, что он поменял свои планы и решил сойти с поезда в Паре и дальше идти пешком. Он сказал проводнику, что господин Янг все поймет».

Он протянул мне записку, и я сам еще раз пробежал ее глазами.

– Ничего не понимаю! – сказал я раздосадованно. – Я и не знал, что лондонские поезда сейчас останавливаются в Паре.

– А они там и не останавливаются, – подтвердил носильщик. – Остановка в Бодмин-Роуде, а кому нужно в Пар, выходят и делают пересадку. Вот и ваш друг, наверно, так поступил.

– Что за дурацкая выходка!

Носильщик рассмеялся.

– Почему же, чудесный вечер, в самый раз пешком прогуляться. Как говорят, о вкусах не спорят.

Я поблагодарил его за помощь, вернулся к машине, бросил чемодан на заднее сиденье. Я никак не мог взять в толк, какого черта Магнусу вздумалось менять нашу договоренность. Сейчас он уже, наверное, в Килмарте, ест макрель вместе с Витой и мальчиками и посмеивается над этим приключением. Назад я гнал машину с дикой скоростью и приехал домой в половине десятого, злой как черт. Когда я взбегал по ступенькам, на пороге музыкального салона появилась Вита; она переоделась в платье без рукавов и заново подкрасилась.

– Куда вы запропастились? – спросила она, но ее приветливая улыбка, с какой хозяйка дома встречает гостей, исчезла сразу, как только она увидела, что я один. – Где он?

– Ты хочешь сказать, что он еще не объявился? – воскликнул я.

– Объявился? – повторила она, сбитая с толку, – Конечно, нет. Ты ведь сам поехал встречать его на вокзал!

– О Господи! Что же это за чертовщина? Слушай, – проговорил я устало, – Магнуса в Сент-Остелле не было, только его чемодан. Он передал через проводника, что сошел в Паре и идет сюда пешком. Только не спрашивай почему. Просто так, очередная дурацкая идея. Однако пора бы ему, быть уже здесь.

Я прошел в музыкальный салон и налил себе виски, Вита последовала за мной, мальчики бросились к машине за чемоданом.

– Признаюсь, я ожидала большего внимания со стороны твоего профессора, – промолвила она. – Сначала он садится не на тот поезд, потом выходит не на той станции и, в довершение всего, вообще не удосуживается появиться здесь. Наверно, поймал такси в Паре и отправился куда-нибудь ужинать.

– Наверно, – сказал я, – но можно же было позвонить, предупредить?

– Это твой друг, милый, а не мой. Кому, как не тебе, знать все его штучки. Ладно, я не намерена больше ждать – умираю с голода.

Макрель, которую еще не успели поджарить, отложили Магнусу на завтрак, хотя я был твердо уверен, что он предпочел бы апельсиновый сок и чашку черного кофе. Мы с Витой сели за стол и слегка перекусили пирогом с дичью – она привезла его с собой из Лондона, засунула поглубже в холодильник и только сейчас о нем вспомнила. Тедди тем временем тщетно пытался дозвониться до вокзала в Паре. Там никто не отвечал.

– Знаете что, – сказал он, – а ведь профессора могла похитить какая-нибудь организация, ну из тех, что охотятся за секретными документами.

– Очень может быть, – сказал я. – Жду еще полчаса и тогда буду звонить в Скотланд-Ярд.

– Или у него случился сердечный приступ, предложил свою версию Микки, – когда он поднимался на Полмиарский холм. Миссис Коллинз рассказывала мне, что тридцать лет назад так умер ее дед, когда опоздал на автобус и пошел пешком.

Я отодвинул тарелку и залпом допил виски.

– Ты снова потеешь, милый, – заметила Вита. – Это не в упрек тебе, разумеется, но, может, будет лучше, если ты пойдешь и сменишь рубашку?

Я понял намек и вышел из столовой. Оказавшись наверху, я заглянул в комнату для гостей. Какого черта Магнус не позвонил и не сказал, что он задумал? Почему не написал записку сам вместо того, чтобы просить проводника передать что-то на словах, ведь тот мог все перепутать? Я задернул штору и включил ночник: в комнате сразу сделалось уютней. Чемодан Магнуса лежал на стуле рядом с кроватью. Я попробовал замки: к моему удивлению, они открылись.

В отличие от меня, Магнус весьма аккуратно упаковывал вещи. Сверху, прикрытые оберточной бумагой, лежали небесно-голубая пижама и пестрый домашний халат, и тут же, в целлофановом пакетике, голубые кожаные комнатные туфли. Затем пара костюмов, смена белья… Впрочем, чего ради? Здесь не гостиница со штатом прислуги – пусть сам распаковывает свой чемодан. Единственное, что я, как хозяин дома, могу сделать из уважения к гостю – хотя, кто из нас хозяин, а кто гость, еще вопрос – это положить пижаму на подушку, а на стул повесить халат.

Вынимая из чемодана то и другое, я обнаружил продолговатый светло-желтый конверт, на котором было напечатано следующее:

«Отто Бодруган. Королевский рескрипт о проведении расследования, 10. Окт, 5. Эдуард Ш (1331)».

Наверное, снова поработал студент, Я сел на край кровати и раскрыл конверт. В нем оказалась копия документа, в котором приводились названия разных земель и поместий, принадлежавших Отто Бодругану на момент его смерти. Среди прочих там было и поместье Бодруган, но он, по-видимому, платил за него ренту Джоанне, «Вдове Генри де Кампо Аркульфи» (вероятно, речь шла о Шампернуне). Следующий абзац гласил: «Его [Бодругана] сын Генри, двадцати одного года, являвшийся его прямым наследником, скончался спустя три недели после своего отца, так и не вступив во владение вышеуказанным наследством и не ведая о смерти отца. Уильям, сын вышеупомянутого Отто и родной брат Генри, которому на следующий день после праздника св. Эгидия исполнилось двадцать лет, является ныне его прямым наследником».

У меня возникло странное ощущение: вот так спокойно сидеть на кровати и читать то, что тебе уже известно. Монахи, ухаживая в монастыре за юным Генри, проявили себя наилучшим, а может быть, наихудшим образом – смотря как на это взглянуть – и он не выжил. Хорошо хоть он так и не узнал о смерти отца.

Затем шел длинный список владений, которые Генри, останься он жив, унаследовал бы от Отто, и еще одна запись из Судебного архива: «Вестминстер, 10 октября 1331 года. – Приказ судебному исполнителю по эту сторону Трента конфисковать в пользу короля бывшие земли скончавшегося Отто де Бодругана, земледержателя первой руки».

В конце страницы студент пометил «см. на об.» и, перевернув листок, я обнаружил еще полстранички текста, также взятого из Судебного архива и датированного 14 ноября 1331 года в Виндзоре. «Приказ судебному исполнителю по эту сторону Трента конфисковать в пользу короля земли, ранее принадлежавшие скончавшемуся Джону де Карминоу, земледержателю первой руки. Сие же относится и к землям Генри, сына Отто де Бодругана».

Значит, сэр Джон все же подхватил заразу, которой так боялся, и в скором времени умер – избранник Джоанны так и не стал ее следующим мужем…

Я забыл про настоящее, забыл про поездку на станцию, путаницу с поездами – я сидел на кровати в комнате для гостей и думал о том, другом, мире. Интересно, какой совет дал Роджер убитой горем Джоанне Шампернун? Смерть сразу двух Бодруганов, наследником которых был ее несовершеннолетний племянник, давала ей прекрасную возможность захватить полную власть над землями Бодруганов, и, когда эта власть, казалось, была уже у нее в руках, она вдруг узнает, что счастье ей изменило: смотритель Рестормельского и Тримертонского замков тоже отходит в мир иной. Я почти сочувствовал ей. И сэру Джону тоже – напрасно бедолага прикрывал рот платком. Кто займет его место смотрителя замков, лесов и парков в графстве Корнуолл? Только бы не его брат Оливер, этот кровожадный убийца…

– Что ты собираешься предпринять? – донесся снизу голос Виты.

Предпринять? А что я мог?.. Оливер с бандой головорезов ускакал, предоставив Роджеру самому позаботиться об Изольде. Ведь я так и не знал, что случилось с Изольдой…

Я услышал шаги Виты на лестнице, машинально сунул бумаги обратно в конверт, положил его к себе в карман и закрыл чемодан. Необходимо было срочно переключиться на настоящее, не хватало только, чтобы сейчас снова началась путаница в голове.

– Да вот, вынул пижаму и халат Магнуса, – сказал я, когда она вошла в комнату. Он, наверно, будет совершенно без сил, когда наконец объявится здесь.

– А почему бы тебе заодно не напустить для него воды в ванну? И не приготовить на утро поднос с завтраком? – съязвила она. – Я что-то не заметила, чтобы ты был так внимателен к Биллу и Диане.

Не обращая внимания на сарказм, я направился в гардеробную. Снизу, из библиотеки, доносился звук включенного телевизора.

– Мальчикам пора бы уже быть в постели, – произнес я не очень уверенно.

– Я обещала, что разрешу им дождаться профессора, – ответила Вита, – но, похоже, ты прав – нечего им здесь болтаться. Может, тебе самому поехать в Пар? Вдруг он сидит в каком-нибудь баре и думать забыл обо всем на свете.

– Магнус не из тех, кто шляется по барам.

– Ну, тогда он, наверное, случайно встретил старых друзей и ужинает сейчас с ними, вместо того, чтобы ехать к нам.

– Маловероятно. И все-таки хамство, что он не позвонил!

Мы вместе спустились по лестнице и вошли в холл.

– И вообще, насколько я знаю, у него здесь нет друзей, – сказал я.

– Все ясно! – вдруг воскликнула Вита. – Он повстречался с этими Карминоу. У них ведь нет телефона. Да, так оно, наверное, и было. Он, должно быть, столкнулся с ними в Паре, и они повезли его к себе ужинать.

Я уставился на нее, в голове у меня все перемешалось. Что она несет, черт возьми? И вдруг до меня дошло. Внезапно сообщение, переданное проводником поезда, стало ясным и наполнилось смыслом, «Хозяин чемодана, профессор Лейн, просил проводника передать, что он поменял свои планы и решил сойти с поезда в Паре и дальше идти пешком. Он сказал проводнику, что господин Янг все поймет».

В Бодмин-Роуде Магнус пересел на местный поезд, идущий в Пар, для того, чтобы не так быстро, как на экспрессе, проехать по Тризмиллской долине. От меня он узнал, что как только Тризмиллская ферма останется внизу, с левой стороны по ходу поезда, чуть повыше он увидит Граттен. Затем, поскольку поезд прибыл в Пар еще засветло, он, очевидно, отправился пешком по тайуордретской дороге и дальше через поля, чтобы самому осмотреть это место.

– Боже! – воскликнул я. – Й как это я сразу не сообразил! Конечно, так оно и было.

– Ты хочешь сказать, что он отправился в гости к Карминоу? – спросила Вита.

Наверное, я устал. Наверное, я был слишком возбужден. Наверное, я почувствовал внезапное облегчение. А может, и то, и другое, и третье одновременно. Мне недосуг было что-то объяснять или придумывать какую-то новую ложь. Гораздо легче было просто согласиться.

– Да! – крикнул я и бросился по ступенькам вниз, в сад, а затем – через дорожку – к машине.

– Но ты же не знаешь, где они живут! – крикнула мне вслед Вита.

Я не ответил. Махнув рукой, я нырнул в машину и несколько мгновений спустя уже катил по дороге.

Стояла полная темень, от убывающей луны было мало толку. Я поехал кратчайшим путем, по дороге, огибавшей деревню; так никого и не встретив на своем пути, я оставил машину вблизи дома, носившего название «На холмах». Если Магнус обнаружит машину раньше, чем я найду его самого, он узнает ее и дождется меня. Идти полем в темноте было нелегко, и я все время спотыкался. Отдалившись от дома на такое расстояние, что меня уже не могли там услышать, я позвал Магнуса, но он не откликнулся. Я спустился по тропинке в долину и добрался до Тризгмиллской фермы, но там его тоже не оказалось. Тогда я повернул назад и побрел к вершине холма, обратно к машине. Она была пустой – такой, какой я ее оставил. Я въехал в деревню и обошел пешком кладбище. Стрелки часов, на церкви показывали половину двенадцатого – я искал Магнуса уже больше часа.

Я подошел к телефонной будке возле парикмахерской и набрал Килмарт. Вита тут же сняла трубку.

– Ну что? – спросила она.

У меня сжалось сердце. Я надеялся, что Магнус уже дома.

– Ничего, никаких следов.

– А Карминоу? Ты нашел их дом?

– Нет, – сказал я. – Нет, думаю мы с тобой ошиблись. Признаюсь, я свалял дурака. Я же не имею ни малейшего понятия, где они живут.

– Ну кто-то ведь должен знать! – сказала она. – Почему ты не спросишь в полиции?

– Нет, – сказал я, – это бесполезно. Слушай, я проеду по деревне до станции и затем тихим ходом вернусь домой. Это все, что я могу сделать.

Но оказалось, что вокзал в Паре закрыт на ночь, и хотя я дважды объехал саму деревню, Магнуса по-прежнему обнаружить не удалось.

Тогда я стал молиться: «Боже, сделай так, чтобы я увидел, как он идет по Полмиарскому холму!»

Я точно знал, какой у него будет вид, когда мои фары высветят его на обочине дороги: высокая угловатая фигура, размашистая походка…

Я резко просигналю, он остановится и я скажу ему: «Какого черта…»

Но и там его не оказалось. Там вообще никого не было видно. Я вернулся в Килмарт, медленно поднялся по ступенькам и вошел в дом. Вита поджидала меня у дверей. Вид у нее был встревоженный.

– С ним что-то случилось, не иначе, – сказала она. – Думаю, тебе следует позвонить в полицию.

Я стремительно прошел мимо нее и поднялся наверх.

– Распакую чемодан, – сказал я. – Может, он оставил записку. Не знаю, что и думать…

Я вынул его вещи и повесил их в шкаф, отнес в ванную его бритвенный прибор. Я неустанно повторял себе, что вот сейчас услышу, как к дому подъезжает машина, такси, и оттуда со смехом выскочит Магнус, а Вита крикнет мне снизу: «Он здесь! Приехал!»

Записки не было. Я проверил все карманы. Ничего. Тогда я занялся халатом, который еще раньше достал из чемодана. В левом кармане я нащупал какой-то круглый предмет и вытащил его. Это был маленький пузырек с наклейкой В, который я сразу узнал, поскольку сам отправил его Магнусу на прошлой неделе. Пузырек был пуст.


Глава шестнадцатая


Я зашел в гардеробную, отыскал свой собственный чемодан, сунул пузырек во внутренний карман, в другой карман положил выписки о Бодругане, закрыл чемодан и снова спустился вниз, к Вите.

– Нашел что-нибудь? – спросила она.

Я покачал головой. Она проследовала за мной в музыкальный салон, и я налил себе виски.

– Ты бы тоже выпила чего-нибудь, – сказал я.

– Не хочется. – Она села на диван и закурила. – Я убеждена, что нужно обратиться в полицию.

– Только потому, что Магнусу вздумалось побродить по окрестностям? – спросил я. – Глупости, он не маленький. Он знает эти места как свои пять пальцев.

Часы в столовой пробили полночь. Если Магнус действительно сошел с поезда в Паре, то он бродит уже четыре с половиной часа…

– Ложись спать, – сказал я. – У тебя усталый вид. Я пока побуду здесь, на случай если появится Магнус. Могу прилечь тут на диване. А на рассвете – если проснусь и увижу, что его так и нет, – снова отправлюсь на поиски.

Я сказал это не для того, чтобы отделаться от Виты – она и вправду выглядела крайне утомленной. Вита нерешительно встала, сделала несколько шагов по направлению к двери, затем, вдруг обернулась и посмотрела на меня.

– Во всей этой истории есть что-то странное, – медленно проговорила она. – У меня такое чувство, будто ты чего-то не договариваешь.

Я не нашелся, что ответить.

– Ладно, постарайся хоть немного поспать, – добавила она. – Сдается мне, тебе это пригодится.

Услышав, как хлопнула дверь спальни, я растянулся на диване, заложил руки за голову и попытался собраться с мыслями. Было только два возможных объяснения. Первое, что Maгнyc, как я предполагал с самого начала, искал Граттен и либо сбился с пути, либо подвернул ногу и решил остаться там, где был, до рассвета; или второе… а второе – это то, чего я боялся. Магнус мог отправиться в путешествие: перелил содержимое пузырька в какую-нибудь емкость, которую можно было положить в карман куртки, и, сойдя с поезда в Паре, двинулся пешком в сторону Граттена, или к церкви, или еще куда-нибудь в том направлении, затем принял препарат и стал ждать… ждать, когда он подействует. И потом, оказавшись во власти наркотика, он перестал отвечать за свои поступки. Перенесясь в тот, другой, мир, который был теперь знаком нам обоим, он совсем не обязательна должен был видеть там то, что видел я; он мог стать свидетелем других событий, произошедших раньше или позже, но кара за то, что дотронешься до кого бы то ни было из обитателей того мира – а он прекрасно это знал – была бы одинаковой для нас обоих: тошнота, головокружение, сумятица в голове. Магнус, насколько мне было известно, не прикасался к препарату уже месяца три-четыре. Как ни парадоксально, но он, изобретатель, был хуже подготовлен и, скорее всего, не так вынослив, как я, его подопытный кролик.

Я закрыл глаза и попытался представить, как он все дальше и дальше уходит от станции, поднимается на холм и полями идет к Граттену и как он глотает препарат, посмеиваясь: «А все же я обскакал Дика!» Затем прыжок в прошлое – и вот внизу уже морской рукав с протоками, вокруг выросли стены дома, а вот и Роджер – проводник, указывающий ему путь… Куда? На холмы, на берег залива? Навстречу какой новой драме? И в какую точку прошлого, в какой год, месяц? Увидит ли он, подобно мне, как в бухту входит потрепанный штормом, лишившийся мачты корабль, а по склону холма на противоположном берегу скачут всадники? Увидит ли он гибель Бодругана? Если да, то его реакция на события может отличаться от моей. С его импульсивностью он мог броситься очертя голову в реку, чтобы плыть на тот берег, тогда как реки там уже нет и в помине, а только долина с густым кустарником, топями, деревьями. И как знать, может, Магнус лежит теперь в этой непролазной глуши, взывая о помощи, и нет никого, кто бы его услышал. Но я ничего не мог сделать – по крайней мере, до рассвета.

Наконец я кое-как уснул, то и дело вздрагивая и пробуждаясь от какого-нибудь кошмара, который тут же расплывался, стоило мне открыть глаза – и я снова проваливался в забытье. Глубокий сон, должно быть, настиг меня лишь с приближением рассвета: я помню, как посмотрел на часы – было полпятого – и подумал, что ничего не случится, если я подремлю еще минут двадцать, а когда я снова открыл глаза, часы показывали уже десять минут восьмого.

Я приготовил себе чашку чая, затем поднялся на цыпочках на второй этаж, умылся, побрился. Вита уже проснулась. Она даже не стала меня ни о чем спрашивать. Ей и так было понятно, что Магнус не появился.

– Попробую съездить на вокзал в Пар, – объявил я ей. – Узнаю, отдавал ли он на выходе свой билет. Затем попытаюсь восстановить его дальнейший маршрут. Кто-то же должен был его видеть.

– Было бы куда проще, – настаивала на своем Вита, – если бы ты поехал прямо в полицию.

– Заеду, – пообещал я. – Если ничего не смогу узнать на вокзале.

– Если ты сам этого не сделаешь, – крикнула она мне, когда я уже выходил из комнаты, – тогда я позвоню, так и знай!

Мне не повезло: какой-то слонявшийся по станции тип сказал мне, что касса откроется только через полчаса. Чтобы скоротать время, я прогулялся до моста, перекинутого через железнодорожные пути, с которого открывался вид на долину. Когда-то здесь был широкий морской рукав; корабль Бодругана, потерявший во время шторма мачту, гонимый ветром и приливной волной, должен был пройти мимо этого места; он искал в бухте убежище, а вместо этого нашел свою гибель. Сегодня здесь густой кустарник чередовался с заросшими тростником болотистыми участками, но по извилистому рельефу низины можно было без труда мысленно воссоздать русло исчезнувшей реки. Человек, сраженный недугом или получивший какую-нибудь травму, мог пролежать в этих зарослях несколько дней, даже недель, и никто бы ничего не заметил. Даже та часть заболоченной низины, на которой стоял вокзал, – обширное плоское пространство между Паром и соседним Сент-Блейзи – до сих пор оставалась в основном пустошью; тут попадались довольно большие участки, куда никто никогда не забредал, разве что путешественник во времени: и если дух его летел по синей водной глади вслед за кораблем, то его бренное тело в это же самое время, спотыкаясь, продиралось сквозь заросли кустарника.

Когда я вернулся на вокзал, касса уже открылась и я получил первое подтверждение тому, что Магнус сошел с поезда. Служащий не только взял у него билет, но и запомнил самого пассажира: высокий мужчина с седеющими волосами, без головного убора, в спортивной куртке и темных брюках, с приятной улыбкой, в руке трость. Нет, служащий не видел, в какую сторону тот направился, выйдя с вокзала.

Я сел в машину и доехал до того места на полпути к вершине холма, где от дороги влево уходила тропинка. Магнус вполне мог пойти по ней. И я пошел – через поля к Граттену. Теплое и туманное утро предвещало жаркий день. Фермер, которому принадлежала эта земля, наверное, еще с ночи открыл ворота, поскольку уже сейчас среди кустов утесника и пригорков по склону холма бродили коровы; они проводили меня любопытными взглядами до самого входа в заросший травой карьер.

Я обследовал каждый его уголок, каждую выемку, но так ничего и не нашел. Я взглянул на расстилавшуюся внизу долину, где за железной дорогой выделялась масса деревьев и кустарников, заполонивших старое русло реки, – настоящий ковер, вытканный из шелковых нитей всех оттенков золотисто-зеленого. Если Магнус там, то найти его можно только с ищейками.

Тогда я сообразил, как мне следует поступить, вернее, как мне следовало поступить еще раньше, прошлой ночью. Я должен пойти в полицию. Я должен пойти туда, как пошел бы всякий, кто тщетно прождал своего гостя без малого двенадцать часов, хотя удалось установить, что тот прибыл поездом в положенное время и при выходе с вокзала сдал свой билет.

Я вспомнил, что в Тайуордрете есть полицейский участок. Проделав обратно весь утомительный путь и сев в машину, я отправился прямо туда. Я чувствовал себя неловко, виновато – те, кому посчастливилось ни разу в жизни не сталкиваться с полицией, разве что в случае незначительных нарушений правил дорожного движения, меня поймут, – и поэтому, когда я начал излагать сержанту суть дела, мне самому казалось, что у меня это выходит как-то стыдливо, неубедительно.

– Я хочу заявить об исчезновении человека, – сказал я, и немедленно в моем воображении возник плакат, с которого на тебя в упор смотрит лицо преступника, а под ним, крупным шрифтом: РАЗЫСКИВАЕТСЯ. Я собрался с духом и подробно рассказал о том, что произошло накануне.

Сержант оказался человеком участливым, симпатичным и в высшей степени любезным.

– К сожалению, я не имел удовольствия познакомиться с профессором Лейном лично, – сказал он, – но все мы здесь, естественно, наслышаны о нем. Представляю, какую тревожную ночь вы провели.

– Да, конечно, – сказал я, – Никаких сообщений о несчастном случае к нам не поступало, – сказал он, – но я сейчас же свяжусь с дежурными в Лискерде и Сент – Остелле. Могу я пока предложить вам чашку чая, мистер Янг?

Я с благодарностью согласился, а он принялся звонить по телефону. У меня засосало под ложечкой – такое ощущение обычно бывает, когда томишься в ожидании под больничной дверью, за которой оперируют близкого тебе человека.

Это чувство собственного бессилия. Ничего нельзя было сделать. Но вот вернулся сержант.

– Туда тоже не поступало сведений о каких-либо происшествиях, – сообщил он. – Мы сейчас оповещаем патрульные машины в этом секторе, а также другие полицейские участки. Думаю, вам лучше вернуться в Килмарт, сэр, и спокойно ждать. Мы с вами свяжемся, если что-нибудь узнаем. Могло случиться, что профессор Лейн подвернул ногу и провел ночь на одной из ферм, правда, теперь на фермах, как правило, есть телефон. Странно, что он не позвонил и не предупредил вас. У него раньше не было провалов в памяти?

– Нет, никогда! И он был абсолютно здоров, когда я ужинал с ним в Лондоне несколько недель назад.

– Ну-ну, не стоит так волноваться, сэр, – сказал он. – Всякое бывает. И может, в конце концов все объяснится очень просто.

У меня еще продолжало сосать под ложечкой, когда я сел в машину и поехал к церкви. До меня доносились звуки органа – должно быть, репетировал хор. Я зашел на кладбище и присел на одну из могильных плит возле стены, возвышавшейся над садом – когда-то это был монастырский сад. Там, где я сидел, раньше, должно быть, находилась спальня монахов с окнами на юг, к бухте, и где-то рядом – комната для гостей, в которой скончался от оспы юный Генри Бодруган. В том, другом, времени он мог еще лежать сейчас в агонии. В том, другом, времени монах Жан, быть может, сейчас замешивал некое адское зелье, которое должно ускорить его конец. Остальное просто – послать гонца к Роджеру, чтобы тот известил мать покойного, а также его тетку, Джоанну Шампернун. Куда ни глянь, кругом – дурные вести, как в том, прошлом мире, так и в моем нынешнем. Роджер, монах, юный Бодруган, Магнус – все мы звенья одной цепи, связанные друг с другом через века.
		В такую ночь


		Медея, верно, собирала травы


		Волшебные, чтоб молодость вернуть


		Эзону старому.


Вот и Магнус мог присесть здесь, выпить снадобье. Хотя с таким же успехом он мог отправиться в любое из мест, где я уже побывал. Я поехал на ферму, где шесть веков назад жил Джулиан Полли и где неделю назад меня обнаружил почтальон, а оттуда отправился пешкомпо дороге, что вела в Лампетоу. Если я сам однажды ночью пробирался через болото, физически оставаясь в настоящем, а разумом перенесясь в прошлое, то и с Магнусом могло произойти то же самое. Даже теперь, хотя воды приливов уже не достигали этих мест и вокруг был лишь заболоченный луг и утесник, путь казался мне знакомым, словно я уже видел все это в каком-то сне. Наконец тропинка совсем затерялась в болоте, и я не знал, как двигаться дальше, как пересечь долину и выйти на другую сторону. Одному Богу известно, как мне удалось проделать это ночью, когда я шел за Отто и другими заговорщиками в том, прежнем, мире. Я вернулся назад к ферме Лампетоу, и там на пороге какого-то строения показался пожилой мужчина, окликнувший собаку, которая с лаем бросилась комне. Он спросил, не заблудился ли я, и я ответил, что нет, и извинился за то, что без спроса вторгся на его территорию. – Вы случайно никого не видели здесь прошлой ночью? Такой высокий седой мужчина с тростью? – спросил я.

Он покачал головой.

– Сюда редко кто заглядывает. Дорога здесь у фермы кончается, дальше не идет. Туристы все больше ходят на пляж в Пар.

Я поблагодарил его и побрел назад к машине. Его слова не слишком меня убедили. Между половиной девятого и девятью он мог находиться в доме, а Магнус – лежать в болоте за фермой… Но кто-то же должен был его видеть? Действие препарата, если он его принял, наверняка прекратилось несколько часов назад; если он, скажем, принял его в половине девятого или в девять, он должен был прийти в себя к десяти – к одиннадцати, ну в полночь!

Когда я вернулся в Килмарт, перед домом стояла полицейская машина, и входя в коридор, я услышал голос Виты: «А вот и мой муж».

Вместе с ней в музыкальном салоне находились полицейский инспектор и констебль.

– К сожалению, пока мы не можем сообщить вам ничего определенного, мистер Янг, – сказал инспектор, – хотя есть небольшая зацепка, которая, возможно, к чему-нибудь нас и приведет. Вчера вечером между девятью и половиной десятого на стоунибриджской дороге выше Тризмилла видели мужчину, похожего по описанию на профессора Лейна. Он шел по дороге недалеко от фермы Тринадлин.

– Тринадлин? – повторил я, и, видимо, на моем лице отразилось удивление, поскольку он поспешно добавил:

– Так вы знаете о чем речь?

– Ну да, – сказал я, – это гораздо выше Тризмилла, маленькая ферма прямо у дороги.

– Верно. У вас есть какие-либо соображения, почему профессор Лейн отправился пешком именно в этом направлении?

– Нет, – ответил я не очень уверенно. – Нет… Там нет ничего, что могло бы привлечь его внимание… Я бы скорее подумал, что он пойдет вниз по долине к Тризмиллу.

– Так вот, – ответил инспектор, – нам сообщили, что какой-то неизвестный мужчина прошел по дороге мимо фермы. Миссис Ричардс, жена мистера Ричардса, которому принадлежит ферма, заметила его из окна, но ее брат, владелец фермы Большой Триверран – по той же дороге, только чуть выше – никого не видел. Учитывая, что профессор Лейн направлялся в Килмарт, он выбрал очень неблизкий путь, даже если ему хотелось поразмяться после долгого сидения в поезде.

– Да, совершенно с вами согласен, инспектор, – продолжал я, поколебавшись. – Дело в том, что профессор Лейн очень интересовался историческими достопримечательностями. Возможно, поэтому он выбрал такой маршрут. Мне думается, он хотел отыскать старинную усадьбу, которая, как он считал, когда-то там находилась. Но это не могла быть ни одна из упомянутых вами ферм, в противном случае он бы непременно заглянул внутрь.

Теперь я знал, почему Магнус – судя по описанию видевшей его женщины, это действительно был он – пошел мимо Тринадлина по стоунибриджской дороге. Именно отсюда Изольда и Робби поскакали вдвоем к Тризмиллу и дальше к бухте, где они нашли Бодругана – убитого, утопленного. Это был единственный путь к неведомому Триджесту, когда Тризмиллский брод оказывался затопленным из-за разлива реки. Магнус проходил мимо фермы Тринадлин, мысленно пребывая в том, другом, мире. Наверное, он следовал за Роджером и Изольдой.

Вита, не в силах больше сдерживаться, резко повернулась ко мне.

– Милый, все эти исторические подробности тут ни при чем. Не сердись, что я вмешиваюсь, но мне кажется, это важно. – Она повернулась к инспектору. – Я убеждена, и мой муж вчера вечером был того же мнения, что профессор отправился проведать своих давних друзей, неких Карминоу. Оливера Карминоу нет в телефонной книге, но он живет примерно в том районе, где видели в последний раз профессора. Для меня совершенно очевидно, что он шел именно к ним, и чем скорее вы с ними свяжетесь, тем лучше.

После этой бурной тирады на какое-то время наступило молчание. Затем инспектор посмотрел на меня. Озабоченное выражение на его лице сменилось удивлением, даже упреком.

– Это правда, мистер Янг? Вы ничего не говорили о том, что профессор Лейн мог отправиться навестить друзей.

Я почувствовал, как у меня на губах промелькнула слабая улыбка.

– Совершенно верно, инспектор, – сказал я, – не говорил. Потому что это исключено. У него и в мыслях не было идти к кому-то в гости. Боюсь, тут произошло недоразумение: когда профессор говорил по телефону с моей женой, он решил немного пошутить, попросту говоря, разыграл ее, а я, дурак, вместо того, чтобы сразу разъяснить ей что к чему, поддержал этот розыгрыш. Никаких Карминоу нет в природе. Их попросту не существует.

– Не существует? – повторила за мной Вита. – Но ты же сам видел, как в воскресенье утром их дети катались на пони – две маленькие девочки с няней. Ты сам мне говорил!

– Да, сказал, и мне теперь остается лишь повторить – я тебя разыграл.

Словно не веря своим ушам, она в изумлении смотрела на меня. По ее глазам было видно, что она думает, будто я лгу, пытаясь вызволить себя и Магнуса из затруднительного положения. Затем она пожала плечами, метнула быстрый взгляд на инспектора и зажгла сигарету.

– Ну и глупые же у тебя шутки! – сказала она и добавила: – Простите, инспектор.

– Ничего страшного, миссис Янг, – сказал он, как мне показалось, несколько натянуто. – Мы все время становимся жертвами розыгрыша, а в полиции особенно. – Он снова повернулся ко мне. – Так вы твердо в этом убеждены, мистер Янг? Вы и в самом деле не знаете никого, к кому профессор Лейн мог бы отправиться в гости, когда сошел с поезда в Паре?

– Никого, – подтвердил я. – Насколько мне известно, у него здесь друзей нет, и он совершенно точно собирался провести с нами уик-энд. Как вы знаете, это его дом. Он уступил нам его на лето. Буду с вами откровенен, инспектор, до сегодняшнего утра я действительно не очень тревожился о профессоре Лейне. Он отлично знает эти места, вырос здесь, ведь дом перешел к нему от отца, капитана Лейна. Я был уверен, что он не может заблудиться и рано или поздно явится, и сам расскажет, где бродил всю ночь.

– Понимаю, – сказал инспектор.

На какое-то время все замолчали, и у меня возникло ощущение, будто он не верит моей истории, как не поверила ей Вита. Оба, очевидно, думали, что Магнус отправился на какое-нибудь сомнительное тайное свидание, а я его покрываю. Что ж, в сущности, так и было.

– Теперь я понимаю, – сказал я, – что мне следовало связаться с вами еще вчера вечером. Профессор Лейн, должно быть, подвернул ногу, возможно, звал на помощь, но никто его не услышал. С наступлением темноты движение на этой дороге замирает…

– Да, – согласился инспектор, – но и в Тринадлине, и в Триверране встают рано, и уж за столько-то времени кто-нибудь наверняка увидел бы его, либо что-то услышал, если, допустим, с ним случилось несчастье. Куда вероятнее, что сперва он дошел до шоссе, ну а там выбор простой – либо на Лостуитиел, либо назад к Фауи.

– Название Триджест ни о чем вам не говорит? – спросил я осторожно.

– Триджест? – Инспектор на мгновение задумался, затем покачал головой. – Нет, не знаю такого. Это что? Место?

– Кажется, в этих краях когда-то была ферма с таким названием. Профессор Лейн мог попытаться отыскать ее в связи со своими историческими исследованиями.

Тут мне пришла в голову другая мысль.

– Трилаун, – сказал я. – Где точно находится Трилаун?

– Трилаун? – повторил, удивившись, инспектор. – Это поместье в нескольких милях от Лоуи. Наверно, милях в восемнадцати, если не больше, отсюда. Ясно, что профессор Лейн не отправился бы туда пешком в девять вечера.

– Нет, – сказал я, – конечно, нет. Просто я пытаюсь вспомнить старинные дома, которые могут представлять исторический интерес.

– Но, дорогой, – вмешалась в разговор Вита, – как справедливо говорит инспектор, Магнус вряд ли стал бы искать неизвестно что, неизвестно за сколько миль отсюда, не позвонив нам. Вот чего я никак не могу понять – почему он не позвонил?

– Миссис Янг, – сказал инспектор, – вероятно, он не позвонил, потому что считал, что мистер Янг сообразит, куда он направился.

– Да, верно, – сказал я, – а я не сообразил. И даже сейчас, к сожалению, не догадываюсь.

Внезапно, как бы откликаясь на наши мысли, зазвонил телефон.

– Я сниму трубку, – сказала Вита, находившаяся ближе всех к дверям. Она прошла через холл в библиотеку, а мы остались в музыкальном салоне и молча прислушивались к ее голосу.

– Да, – коротко ответила она, – он здесь. Сейчас позову.

Она вернулась в салон и сказала инспектору, что спрашивают его. Мы прождали три-четыре показавшиеся нам целой вечностью минуты, пока он односложно, приглушенным голосом отвечал. Я взглянул на часы. Полпервого. Я и не подозревал, что уже столько времени. Он вернулся и посмотрел прямо на меня. По выражению его лица я понял: что-то случилось.

– Мне очень жаль, мистер Янг, – сказал он, – плохие новости.

– Понимаю, – сказал я. – Говорите.

Беда всегда застает врасплох. В самой напряженной ситуации всегда веришь, что в конце концов все как-нибудь образуется – даже после стольких часов отсутствия Магнуса я надеялся: вот-вот нам сообщат, что он потерял память и кто-то подобрал его и доставил в больницу…

Вита подошла и встала рядом со мной, вложив свою руку в мою.

– Звонили из полицейского участка в Лискерде, – сказал инспектор. – Поступило сообщение, что патруль обнаружил рядом с железной дорогой по эту сторону Триверранского туннеля тело мужчины, который по приметам похож, на профессора Лейна. Судя по всему, его сбил поезд – удар пришелся в голову. Ни машинист, ни проводник ничего не заметили. По-видимому, он смог доползти до небольшой заброшенной хижины рядом с железной дорогой, и там потерял сознание. Смерть, похоже, наступила несколько часов назад.

Я все стоял, не двигаясь, не сводя глаз с инспектора. Странная вещь шок: все чувства будто парализованы. Казалось, жизнь покинула меня, оставив одну пустую оболочку, покинула, как Магнуса. Единственное, что я еще сознавал – это что Вита держит меня за руку.

– Понятно, – сказал я не своим голосом. – Что я должен сделать?

– Патрульная машина сейчас на пути в морг, в Фауи, мистер Янг, – сказал он. – Поверьте, мне очень неприятно беспокоить вас в такой момент, но, думаю, вам лучше не откладывая поехать туда, чтобы опознать тело. Я бы хотел обнадежить вас – вас и миссис Янг – и сказать, что пострадавший не обязательно профессор Лейн, но, боюсь, в данных обстоятельствах рассчитывать на это было бы неправильно.

– Да, конечно, – сказал я. – Понимаю.

Я высвободил руку, шагнул к двери и вышел из дома под палящее солнце. Несколько туристов ставили палатки в поле за килмартским лугом. Я слышал, как они переговаривались и смеялись, вбивая в землю колышки.


Глава семнадцатая


Морг, небольшое строение из красного кирпича, находился неподалеку от вокзала в Фауи. Когда мы прибыли, там никого не было – патрульная машина находилась еще в пути. Я вышел из автомобиля, инспектор взглянул на меня и сказал:

– Мистер Янг, наверное, нам придется немного подождать. Могу я предложить вам чашку кофе с бутербродом? Тут неподалеку есть бар…

– Нет, спасибо, – сказал я. – Мне не хочется.

– Не смею настаивать, – продолжал он, – но это для вашей же пользы. Вы сразу почувствуете себя лучше.

Я сдался и позволил ему отвезти меня в бар, где мы выпили по чашке кофе, и я съел бутерброд с ветчиной. Сидя за столиком, я думал о том, как, будучи еще студентами, мы с Магнусом ездили на поезде погостить у его родителей в Килмарте. Туннель – кромешная тьма, оглушительный грохот – и вдруг яркая вспышка света, зеленеющие поля по обе стороны дороги. Сколько раз Магнус, должно быть, проделывал этот путь в юности, приезжая домой на каникулы. И вот теперь у входа в этот туннель он нашел свою смерть.

Все сочтут его действия необъяснимыми: и полиция, и его многочисленные друзья – все, но только не я. У меня спросят, почему такому рассудительному человеку, как Магнус, вздумалось на ночь глядя идти к железнодорожному полотну, и я вынужден буду ответить, что не знаю. Но я знал. Магнус шел, находясь в ином времени, когда железной дороги еще и в помине не было, а сам склон холма в ту эпоху являл собой запущенное пастбище, местами поросшее кустарником. В том, другом, мире не было ни зияющей пасти туннеля, ни рельсов, ни шпал – только трава да еще, вероятно, всадник, указывавший ему путь.

– Что-что? – переспросил я.

Инспектор спрашивал, есть ли у профессора семья.

– Простите, я не сразу расслышал, что вы сказали. Нет, капитан и миссис Лейн умерли много лет назад, а кроме Магнуса, детей у них не было. Я никогда не слышал, чтобы Магнус упоминал каких-нибудь своих родственников.

По-видимому, у него был адвокат, который вел его дела, банкир, который ведал его финансами… Раньше мне это не приходило в голову, и теперь я с удивлением подумал, что не знаю даже имени его секретарши. В наших тесных доверительных отношениях не было места повседневным мелочам, бытовой рутине. Кто-то другой, наверное, был посвящен во все эти дела.

Вскоре к инспектору подошел констебль и доложил, что прибыла патрульная машина и скорая помощь. Мы встали, чтобы идти назад в морг, и тут констебль добавил что-то, чего я не расслышал. Инспектор повернулся ко мне.

– Когда патруль передал сообщение в полицейский участок Тайуордрета, там случайно находился доктор Пауэлл из Фауи, – сказал он. – Он согласился осмотреть тело. После этого патологоанатом произведет вскрытие, результаты будут переданы для судебно-медицинской экспертизы.

– Ясно, – сказал я.

Вскрытие… следствие… налицо все атрибуты правосудия.

Я вошел в морг. И первым делом увидел доктора, с которым уже встречался дней десять назад, – тот самый доктор, который видел, как я мучительно приходил в себя после приступа головокружения. По его глазам я понял, что он узнал меня, но не подал виду, когда инспектор представлял нас друг другу.

– Примите мои соболезнования, – сказал он и затем, переходя на сдержанно-деловой тон, добавил: – Если вам раньше не доводилось видеть, как выглядит человек, попавший в серьезную аварию, особенно если речь идет о близком друге, то предупреждаю: зрелище не для слабонервных. У этого человека размозжена голова.

Он подвел меня к носилкам, которые лежали на длинном столе. Я узнал Магнуса, но он был какой-то другой, словно усох. Над правым глазом во лбу была вмятина, заполненная запекшейся кровью. Кровь была и на куртке, порванной, как и штанина брюк.

– Да, – сказал я, – да, это профессор Лейн.

Я тотчас отвернулся, потому что настоящего Магнуса там не было. Он все еще продолжал идти через поля над Тризмиллской долиной, с изумлением вглядываясь в окружавший его неизведанный мир.

– Если это вас хоть как-то утешит, – сказал врач, – то знайте: после такого удара он жил недолго. Одному Богу известно, как ему удалось доползти до хижины… Скорее всего, он действовал бессознательно и умер спустя буквально несколько секунд.

Ничто не могло меня утешить, но я все же поблагодарил его и спросил:

– Вы хотите сказать, что когда он там лежал, он не мучился от сознания того, что никто не идет к нему на помощь?

– Нет, – ответил он, – это совершенно исключено. Впрочем, инспектор сообщит вам подробности, как только мы установим степень полученных повреждений.

На углу стола лежала трость. Сержант указал на нее инспектору.

– Мы нашли эту трость на насыпи, – объяснил он.

Инспектор вопросительно поглядел на меня, и я кивнул.

. – Да, это его трость, у него их было много. Его отец коллекционировал трости. В лондонской квартире Магнуса их около дюжины.

– Думаю, сейчас самое время отвезти вас назад в Килмарт, мистер Янг, – сказал инспектор. – Разумеется, вас будут держать в курсе. Вы, конечно, понимаете, что вам придется дать показания следователю.

– Да, – сказал я.

Я спрашивал себя, что станет с телом Магнуса после вскрытия, останется ли оно лежать там до понедельника. Хотя какое это имело значение? Теперь вообще ничто не имело значения.

Пожав мне руку, инспектор сказал, что в понедельник они, возможно, приедут задать мне еще несколько вопросов, если потребуется кое-что уточнить в моих первоначальных показаниях.

– Видите ли, мистер Янг, – объяснил он, – речь может идти об амнезии или даже о самоубийстве.

– Амнезия… – повторил я. – Это потеря памяти, не так ли? Маловероятно. Самоубийство вообще исключается. Профессор был не из тех, кто накладывает на себя руки, да и с какой стати ему было это делать? Когда я говорил с ним по телефону, он был в отличном настроении, с нетерпением ждал конца недели.

– Что ж, очень хорошо, – сказал инспектор, – именно об этом, я думаю, коронер и захочет расспросить вас поподробнее.[13 - Коронер – специальный следователь, производящий дознание в случае насильственной или внезапной смерти при сомнительных обстоятельствах.]

Констебль высадил меня у дома, я очень медленно прошел через сад и поднялся по ступенькам. Затем я налил себе тройную порцию виски, выпил и рухнул без сил на тахту в гардеробной. Должно быть, я сразу отключился, а когда снова открыл глаза, был уже почти вечер; рядом на стуле сидела Вита с книгой в руках, и последние лучи закатного солнца проникали в комнату через окно, выходящее во внутренний дворик.

– Который час? – спросил я.

– Около половины седьмого, – ответила она, подошла и села ко мне на тахту. – Я не стала тебя будить, решила, что тебе лучше отдохнуть. После обеда звонил доктор, который был в морге, спросил, как ты себя чувствуешь. Я сказала, что ты спишь. Он посоветовал не тревожить тебя, дать поспать как можно дольше – это именно то, что тебе сейчас нужно.

Она вложила свою руку в мою, и я испытал ощущение покоя, как будто снова стал маленьким мальчиком, которого любят и жалеют.

– Куда ты дела детей? – спросил я. – В доме такая тишина…

– Миссис Коллинз – просто чудо. Она увезла их с собой в Полкеррис до вечера. Ее муж собирался взять их на рыбалку после обеда и привезти часам к семи. Они должны быть с минуты на минуту.

Какое-то время я молчал, затем сказал:

– Не надо только портить им каникулы, Магнуса бы это очень расстроило.

– Не беспокойся ни о них, ни обо мне. Мы в состоянии позаботиться о себе. Меня гораздо больше тревожит, как ты сам все это переживешь – ведь эта смерть для тебя страшное потрясение.

В душе я был благодарен ей за то, что она решила не развивать эту тему, не стала расспрашивать, как такое могло случиться, что делал там Магнус, почему не заметил приближающегося поезда, почему его не увидел машинист. Бессмысленно теперь говорить об этом.

– Я должен позвонить, – сказал я. – Нужно сообщить его коллегам в университет.

– Этим уже занимается инспектор. Он заходил опять, вскоре после того, как ты поднялся наверх, чтобы прилечь. Он попросил показать ему чемодан Магнуса. Я сказала, что ты распаковал его вчера вечером, но ничего такого не обнаружил. Он тоже ничего не нашел. Вещи висят в шкафу, как висели.

Я вспомнил о пузырьке, что лежал теперь в моем собственном чемодане вместе с бумагами, касающимися Бодругана.

– Что еще он хотел?

– Ничего. Сказал только, что они сами уладят все формальности и что он свяжется с тобой в понедельник.

Я протянул руки и привлек Виту к себе.

– Спасибо, дорогая, спасибо за все. Что бы я без тебя делал? У меня до сих пор еще голова кругом.

– Не думай ни о чем, – прошептала она. – Жаль, что я не могу сделать для тебя что-нибудь более существенное.

Мы услышали голоса мальчиков, доносившиеся из их комнаты. Должно быть, они поднялись по черной лестнице.

– Я пойду, – сказала Вита. – Надо накормить их ужином. Тебе принести сюда?

– Нет, я спущусь. Все равно рано или поздно мне придется с ними встретиться.

Я полежал еще немного, наблюдая за тем, как последние лучи солнца просвечивают сквозь листву. Затем я принял ванну и переоделся. Несмотря на потрясение и насыщенный переживаниями день, мой воспаленный глаз почти пришел в норму. Может, это и не было связано с препаратом – всего лишь совпадение. Так или иначе, теперь я никогда уже не смогу узнать наверняка.

Вита кормила мальчиков ужином на кухне. Из холла, где я немного задержался, чтобы собраться с духом, мне был слышен их разговор.

– Так вот, спорю на что хочешь, тут дело нечистое. – Гнусавый пронзительный голос Тедди отчетливо доносился до меня сквозь открытую дверь. – Дураку ясно, что у профессора были с собой какие-нибудь секретные документы, на пример по бактериологическому оружию, и он должен был с кем-то встретиться возле туннеля. А тот, кто пришел на встречу, был шпион: стукнул его по голове. Но местные полицейские ни когда до этого не додумаются, придется подключать секретные службы.

– Не говори глупостей, Тедди! – резко оборвала его Вита. – Вот так и рождаются самые нелепые слухи. Дик очень бы огорчился, если бы услышал такое от тебя. Надеюсь, ты не успел поделиться своими домыслами с мистером Коллинзом?

– Мистер Коллинз сам об этом подумал, еще раньше нас, – вмешался Микки. – Он сказал, что в наше время никто толком не знает, чем занимаются все эти ученые и что профессор, возможно, подыскивал место для секретной лаборатории.

Услышанный разговор мгновенно придал мне уверенности. Я подумал, что Магнусу это пришлось бы по вкусу и что он охотно и сам бы включился в игру, поощряя любые преувеличения. Громко кашлянув, я шагнул на кухню и в ту же минуту, в дверях, услышал, как Вита сказала: «Тсс…»

Мальчики подняли головы: на их ребячьих лицах читалось смущение, какое испытывают дети всякий раз, когда оказываются в одной компании со взрослым, переживающим сильное горе.

– Привет! – сказал я. – Хорошо провели день?

– Неплохо, – промямлил Тедди, заливаясь краской. – Мы ездили на рыбалку.

– Поймали что-нибудь?

– Да, несколько мерланов. Мама сейчас их жарит.

– Что ж, с удовольствием отведаю, если вы со мной поделитесь. За весь день я съел один жалкий бутерброд и выпил чашку кофе в Фауи.

Конечно же, они ожидали увидеть меня с поникшей головой и вздрагивающими плечами, поэтому сразу преобразились, когда я схватил мухобойку и стал охотиться за огромной осой на окне. «Есть!» – радостно закричали они в один голос, когда я расплющил ее о стекло.

Чуть позже, когда, мы все уже ели, я им сказал:

– На следующей неделе я, скорее всего, буду немножко больше занят из-за следствие по делу Магнуса и разных других дел, но я позабочусь о том, чтобы вы отправились с Томом кататься по морю – под парусом или на моторе, как вам больше захочется.

– Здорово! Спасибо! – воскликнул Тедди.

Микки же, смекнув, что табу с разговоров о Магнусе снято, спросил, с набитым рыбой ртом:

– А сегодня в теленовостях скажут о профессоре?

– Вряд ли, – ответил я. – Ведь он не поп-звезда и даже не политик.

– Да, жаль… – сказал он. – Все равно надо будет включить телевизор, а вдруг…

Но в теленовостях о Магнусе не упомянули, к большому разочарованию обоих братьев да и, думаю, Виты тоже; зато я вздохнул с облегчением. Разумеется, я понимал, что это только отсрочка; стоит этой новости просочиться в прессу, и шумихи вокруг имени Магнуса будет предостаточно.

Мои опасения подтвердились уже на следующее утро: телефон задребезжал еще до завтрака, хотя было воскресенье, и мы с Витой весь день только и делали, что отвечали на звонки. Кончилось тем, что мы его просто отключили, а сами расположились во внутреннем дворике: там уж репортерам до нас не добраться, даже если они станут звонить в дверь.

В понедельник утром Вита поехала с мальчиками в Пар за покупками, оставив меня разбирать почту. Там было всего несколько писем, и ни одно из них не имело отношения к трагедии. Но когда я дошел до последнего, то с замиранием сердца обнаружил, что оно было отправлено из Эксетера, а адрес написан карандашом и, что самое главное, рукой Магнуса. Я распечатал конверт.

«Дорогой Дик!

Я пишу тебе это письмо в поезде, и поэтому, может быть, оно будет не совсем разборчиво. Если увижу почтовый ящик на вокзале в Эксетере, я его опущу. Наверное, нет особого смысла писать тебе сейчас – ведь письмо придет только в субботу утром, когда у нас с тобой позади будет чудесный (надеюсь) вечер, за которым еще последуют другие, не менее прекрасные. Так что это скорее мера предосторожности, на тот случай, если загнусь прямо в вагоне от избытка чувств. Результаты моих последних опытов позволяют предположить, что мы стоим на пороге величайшего открытия, касающегося головного мозга. Говоря кратко и простым языком, химический состав и строение клеток головного мозга, отвечающих за память, позволяют воспроизводить, воссоздавать, сказал бы я за неимением лучшего термина, все то, что происходило с нами с самого раннего детства. Структура этих клеток обуславливается нашей наследственностью, всем тем объемом сведений, что переходит к нам от родителей, дедов, прадедов и еще более далеких предков, вплоть до первобытных времен. То обстоятельство, что я гений, а ты оболтус, зависит исключительно от информации, которая поступает к нам посредством этих клеток и затем распределяется среди разных других клеток по всему нашему телу. Меня прежде всего интересовала особая группа клеток – я назову их «копилка памяти», – в которых хранятся не только наши собственные воспоминания, но и некие отличительные качества, присущие прежней, унаследованной нами модели мозга. Эти качества, если извлечь их из подсознания, позволяют нам видеть, слышать, осознавать то, что происходило в отдаленном прошлом, – вовсе не потому, что тот или иной предок был свидетелем той или иной сцены, а потому, что с помощью определенных средств – в данном случае препарата – прежняя унаследованная модель мозга выходит на первый план и становится доминирующей. Какое значение это может иметь для историков, меня не касается, но с точки зрения биологии возможность проникновения в родительский мозг, до сего дня остававшийся для нас, если можно так выразиться, тайной за семью печатями, представляет огромный интерес и открывает колоссальные перспективы.

Что же касается самого препарата – да, он опасен, и слишком большая доза может вызвать летальный исход; и попади он в руки недобросовестных людей, это только добавит смятения в наш и без того неспокойный мир. Поэтому, друг мой милый, если со мной что-нибудь случится, уничтожь все, что осталось в чулане Синей Бороды. Мои ассистенты, которым, кстати, ничего не известно о сути моего открытия, поскольку я работаю над этой проблемой в одиночку, получили такие же инструкции в Лондоне, и я уверен, что они их выполнят. Если почему-либо я никогда больше тебя не увижу, забудь об этом деле. Но если мы встретимся сегодня вечером, как условились, и совершим вместе прогулку – а возможно, и путешествие (очень на это надеюсь) – я рассчитываю, что мне представится возможность увидеть прекрасную Изольду. Согласно документу, что лежит у меня в чемодане, она, как ты и говорил, потеряла возлюбленного и поэтому нуждается в утешении. Возможно, мы узнаем заодно, способен ли Роджер Килмерт осушить ее слезы. Нет времени написать тебе больше – подъезжаем к Эксетеру. До встречи – в этом ли мире, в том ли другом, или в потустороннем.

Магнус»


Если бы мы не отправились кататься на катере в пятницу, я бы вовремя нашел записку, сообщавшую о том, что он поменял поезд… Если бы с вокзала в Сент-Остелле я поехал прямо в Граттен, а не вернулся бы домой… Слишком много этих «если бы»… Даже это письмо, прибывшее как послание с того света, я должен был получить в субботу утром, а не сегодня, в понедельник. Но и это ничего бы не изменило – в нем ни слова не говорилось об истинных намерениях Магнуса. Да и сам он, когда опускал письмо в ящик, скорее всего, не принял еще окончательного решения. Письмо, по его же собственным словам, было написано как обычная мера предосторожности, так, на всякий случай. Я перечитал его снова – раз, другой, – затем поднес к нему зажигалку и стал смотреть, как оно у меня на глазах превращается в пепел.

Потом я спустился в подвал и через старую кухню прошел в лабораторию. Я не был здесь со среды, когда после моего возвращения из Граттена Билл застал меня за приготовлением чая. Ряды банок и пузырьков, обезьянья голова, кошачьи эмбрионы и различные культуры грибов уже не казались мне опасными. Теперь, когда их хозяин-чародей ушел навсегда, они выглядели покинутыми и какими-то жалкими, совсем как марионетки или аксессуары, оставленные фокусником-иллюзионистом. Никакая волшебная палочка не вернет эти вещи к жизни; нет больше многоопытной руки, умевшей брать вытяжки, сортировать кости и помещать все это в какой-нибудь дымящийся котел.

Я собрал баночки с различными жидкостями и вылил их содержимое в раковину, затем вымыл и снова расставил по полкам. Обычные банки, из тех, что предназначаются для варенья или компота, ничем особенным они не выделялись, кроме разве что этикеток, которые я посрывал и засунул к себе в карман. Потом я сходил за старым мешком – вспомнил, что видел его в котельной, – и принялся отвинчивать крышки у оставшихся банок и склянок, в которых, в частности, находились эмбрионы и обезьянья голова. Все это я сложил в мешок, предварительно вылив в раковину жидкость, служившую консервантом, и внимательно следя за тем, чтобы ни одна капля не попала мне на руки. Точно также я поступил и с культурами грибов. Оставалось только два небольших пузырька: пузырек А с остатками препарата, которым я пользовался до сих пор, и пузырек С – еще нетронутый.

Пузырек В я отослал Магнусу, и теперь он, пустой, лежал в моем чемодане наверху. Я не стал выливать жидкость из пузырьков в раковину, а положил их к себе в карман. Покончив с этим, я подошел к двери и прислушался. Миссис Коллинз сновала между кухней и кладовкой – до меня отчетливо доносился звук включенного радиоприемника.

Я взвалил мешок на плечо и запер дверь лаборатории. Потом вышел через черную лестницу в огород позади бывшей конюшни и дальше в лесок. Я шел туда, где заросли были гуще: кусты лавра, рододендроны, которые не цвели уже много лет подряд, бурелом, ежевика, крапива, толстый слой почерневших листьев. Я поднял с земли сухую ветку, сделал ею углубление в сырой земле и вывалил туда содержимое мешка. Большим камнем с острыми краями я разбил обезьянью голову, чтобы не осталось никакого сходства с животным, а только месиво из костей; в этом месиве эмбрионы сделались неузнаваемыми – по виду какие-то растерзанные рыбьи внутренности, вроде тех, что швыряют голодным чайкам. Сверху я положил мешок, прикрыл все это прелыми листьями, присыпал коричневой торфянистой землей и сверху еще замаскировал охапкой крапивы. И тогда мне пришла на ум ритуальная фраза: «Из праха ты вышел и в прах обратишься» – в некотором смысле я словно хоронил Магнуса и труд всей его жизни.

Я вернулся в дом через подвал и поднялся по черной лестнице, дабы избежать встречи с миссис Коллинз, но она, должно быть, слышала, как я входил в холл, и окликнула меня:

– Это вы, мистер Янг?

– Да, – отозвался я.

– Я вас повсюду искала, но так и не нашла. Звонил инспектор из Лискерда.

– Я был в саду, – объяснил я. – Сейчас позвоню ему.

Я поднялся наверх, в гардеробную, положил пузырьки А и С в свой чемодан рядом с пустым пузырьком В, снова закрыл его, ключик прикрепил к кольцу вместе с остальными ключами, вымыл руки и спустился в библиотеку. Оттуда я позвонил в полицейский участок Сент-Остелла.

– Прошу прощения, инспектор, – сказал я, когда услышал в трубке eгo голос, – я был в саду, когда вы звонили.

– Ничего страшного, мистер Янг. Просто я подумал, что вам будет интересно узнать последние новости. Наше расследование немного продвинулось. Профессора сбил товарный поезд, этот факт сомнению как будто не подлежит. Он проходил Триверранский туннель примерно без десяти десять. На подходе к туннелю машинист никого не заметил возле путей, но товарняки бывают иногда довольно длинные; а на этом к тому же сзади не было тормозного кондуктора. Поэтому, как только локомотив нырнул в туннель, с поезда уже нельзя было заметить, что кто-то выскочил на насыпь и тут же был сбит.

– Ну конечно, – сказал я, – я все понимаю. Значит вы уверены, что это случилось именно так?

– Видите ли, мистер Янг, все говорит в пользу этой версии. Видимо, профессор Лейн шел по проселочной дороге мимо фермы Тринадлин и, не доходя до шоссе, свернул налево, в поле, и пересек его по диагонали в направлении железнодорожных путей. В принципе, конечно, можно перелезть через проволочное заграждение и взобраться на насыпь, однако при этом нельзя не заметить приближающегося поезда. Понятно, было темно, но у самого входа в туннель есть светофор, да и товарняк грохочет будь здоров. Я уж не говорю о том, что у входа в туннель машинист всегда дает гудок!

Все так, но шесть веков назад не существовало ни светофоров, ни проволоки, ни рельсов, ни предупреждающих гудков, от которых дрожит воздух…

– Вы хотите сказать, инспектор, что только слепой или глухой мог не заметить приближающегося поезда, даже на приличном расстоянии?

– В общем да, мистер Янг. Разумеется, можно стоять и на насыпи, пережидая, пока пройдет поезд – места там вполне достаточно. Похоже, профессор Лейн так и поступил. Мы обнаружили следы на земле в том месте, где он упал, и дальше – когда он уже полз по насыпи к хижине.

Поразмыслив немного, я спросил:

– Инспектор, могу я взглянуть на то место, где это произошло?

– По правде говоря, мистер Янг, я и сам хотел предложить вам съездить туда, но не знал, как вы на это посмотрите. Польза была бы не только вам, но и нам.

– Тогда я в вашем распоряжении.

– Если вы не возражаете, встретимся в половине двенадцатого возле полицейского участка в Тайуордрете.

Часы показывали уже одиннадцать. Я выводил машину из гаража, когда на бьюике подъехала Вита с мальчиками. Они вылезли, нагруженные сумками с продуктами.

– Куда ты едешь? – спросила Вита.

– Инспектор хочет показать мне то место рядом с туннелем, где они нашли Магнуса, – сказал я. – Похоже, они уже точно знают, как все случилось. Без десяти десять там проходил товарный поезд. Паровоз с машинистом, очевидно, был уже в туннеле, когда Магнуса сбило одним из последних вагонов.

– Живее, отнесите все это миссис Коллинз! – крикнула Вита мальчикам, переминавшимся с ноги на ногу. Когда они уже не могли услышать о чем мы говорим, она сказала: – Но что было делать Магнусу на железнодорожном полотне? Нелепость какая-то! Хочешь знать, что будут говорить люди? Я уже слышала в одной лавке, и мне стало просто жутко!.. Что он покончил с собой.

– Это абсолютно исключено.

– Да, конечно… Но знаешь, известный человек – и такой трагический конец, понятно, что люди всякое болтают. А ученых всегда считали чудаками, не от мира сего.

– Все мы такие, – отрезал я. – Бывшие книгоиздатели, полицейские – да кто угодно! Обедайте без меня, я не знаю, когда вернусь.

Инспектор повез меня к месту, о котором говорил по телефону, – на проселочной дороге, проходящей над фермой Триверран. В пути он сообщил мне, что они связались со старшим ассистентом Магнуса, но тот не смог внести никакой ясности в это запутанное дело.

– Он сам потрясен, это вполне понятно, – продолжал инспектор. – Он знал, что профессор намеревался провести уик-энд вместе с вами, с нетерпением ждал конца недели, Он разделяет ваше мнение, что профессор был абсолютно здоров и пребывал в прекрасном настроении. Однако ему ничего не было известно об интересе профессора к историческим изысканиям, хотя он и признает; что профессор мог увлекаться этим, так сказать, в порядке хобби.

С тризмиллской дороги мы свернули вправо, на Стоунибридж, проехали обе фермы, Тринадлин и Триверран, и остановились наверху, припарковав машину возле ворот, за которыми начиналось поле.

– Чего я не могу понять, – заметил инспектор, – так это почему профессор, если его интересовала ферма Триверран, даже не заглянул туда, а прошел верхом, через поля.

Я огляделся по сторонам. Триверран находился слева, над долиной, но одновременно в небольшой ложбине; под ним пролегала железная дорога, а за ней местность снова шла под уклон. Уже много веков рельеф здесь не менялся, только в былые времена по долине протекал широкий ручей, чуть ниже Триверранской фермы, вернее даже не ручей, а настоящая река, которая во время осенних паводков заливала низины и впадала в Тризмиллскую бухту.

– А ручей там еще остался? – спросил я, указав вниз, в долину.

– Ручей? – с удивлением переспросил инспектор. – У подножия холма, за железной дорогой есть болотистый участок и какая-то канава с водой, но вряд ли ее можно назвать ручьем.

Мы спустились вниз по полю. Уже видна была железная дорога, и справа от нас чернела зловещая пасть туннеля.

– Наверно, раньше здесь была дорога, – сказал я. – Она спускалась в долину… И брод, чтобы переходить на тот берег ручья.

– Возможно, – сказал инспектор, – хотя теперь не осталось ничего, что бы указывало на это.

Магнус хотел перейти вброд на тот берег. Он шел за кем-то, кто направлялся к броду верхом на лошади – вот почему он спешил. И все это происходило не в сумерках погожего летнего вечера, а глубокой осенью: проливной дождь, шквальный ветер…

Мы вышли к насыпи у самого туннеля. Чуть поодаль, слева от нас, был оборудован сводчатый подземный переход на другую сторону железной дороги. Под аркой, спасаясь от мух, стояло несколько коров.

– Видите, – сказал инспектор, – если хочешь попасть на поле по ту сторону насыпи, совсем не обязательно идти через рельсы. Для этого существует переход, вон там, где коровы.

– Да, сказал я, – но профессор мог не заметить его, если шел чуть выше по полю. И потом напрямик через пути быстрее.

– Быстрее? – воскликнул мой спутник. – Лезть на насыпь, протискиваться через проволоку, потом чуть не кубарем катиться на рельсы – и все это в темноте? Лично я на такое не отважился бы.

И тем не менее мы все это проделали, правда, при ярком свете дня. Инспектор шел впереди, я за ним. Когда мы перебрались через проволочное заграждение, он указал мне на обвитую плющом заброшенную хижину, видневшуюся в нескольких ярдах вверх по насыпи прямо над железнодорожным полотном.

– Мы были здесь вчера, поэтому трава кругом примята, – пояснил он, – но след, оставленный профессором, когда он полз от рельсов наверх к хижине, был виден совершенно отчетливо. Он уже явно терял сознание, и это потребовало от него почти сверхчеловеческих усилий и мужества.

Какой мир окружал в тот момент Магнуса – настоящее или прошлое? Значит ли это, что Магнус, сбегая с пригорка, не видел и не слышал товарняка, который с грохотом мчался к туннелю? А когда голова поезда уже скрылась в туннеле, не ринулся ли он прямо через рельсы, поскольку для него это все еще был луг, спускавшийся к реке, и вот тут его и сбило тяжелым, чуть покачивающимся на большом ходу вагоном? В каком бы мире ни настиг его этот удар, он оказался смертельным. Магнус, очевидно, так и не узнал, на что он налетел. Инстинкт самосохранения заставил его доползти до хижины и там – дай Бог – ему посчастливилось тут же впасть в забытье, и он не успел ощутить страха одиночества и близкой смерти.

Мы стояли и разглядывали пустую хижину, и инспектор показал мне угол, в котором умер Магнус. Но все это было настолько обыденным и безликим, словно какой-нибудь сарай для садового инвентаря, хозяин которого давным-давно умер.

– Уже много лет здесь никто не бывает, – сказал он. – Раньше железнодорожные рабочие приходили сюда разогреть чай и перекусить. Теперь они предпочитают пользоваться другой хибаркой, чуть подальше, да и то не слишком часто.

Мы развернулись и пошли назад по своим следам вдоль заросшего травой крутого склона к проволочному заграждению, через которое только что перебрались. Я окинул взглядом холмы на противоположной стороне долины: некоторые из них были покрыты густой лесной порослью. Слева виднелась ферма, над ней – строение поменьше, а дальше к северу – еще несколько домов. Я спросил у инспектора, что это. Ферма называлась Колуит, в домике повыше когда-то была школа, а дома в отдалении – еще одна ферма, Стрикстентон.

– Здесь проходит граница сразу трех церковных приходов, – пояснил инспектор. – Тайуордрет, Сент-Семпсонс (или Голант) и Лэнливери. Крупнейшим землевладельцем здесь считается Кендал из Пелина. Кстати, вот прекрасная старинная усадьба для вас, поскольку вы интересуетесь этими вещами… Пелин находится вниз по дороге на Лостуитиел. Уже много веков усадьба принадлежит этому древнему роду.

– А сколько веков?

– Ну, мистер Янг, я не знаток. Четыре, может быть?

Слово «Пелин» никак не могло преобразоваться в «Триджест». Ни одно из названий в округе не напоминало Триджест. И тем не менее жилище Оливера Карминоу – усадьба или ферма – должно находиться где-то неподалёку, если до него можно было дойти пешком, ведь именно туда направлялся Магнус, следуя за Роджером.

– Инспектор, – сказал я, – даже сейчас, несмотря на все, что вы мне показали, я продолжаю думать, что профессор Лейн искал верховье ручья где-то в долине, чтобы перейти на другую сторону.

– С какой целью, мистер Янг? – И он испытующе взглянул на меня – не то чтобы с подозрением, просто ему хотелось понять, куда я клоню.

– Когда увлекаешься прошлым, – сказал я, – будь ты историк, или археолог, или даже топограф, то это как жар в крови: не находишь себе места, пока не откроешь разгадку тайны. Я думаю, профессор Лейн был одержим какой-то идеей, поэтому он и сошел с поезда в Паре, а не в Сент-Остелле. Из каких соображений он решил пересечь долину, невзирая на железнодорожные пути, мы, вероятно, никогда не узнаем.

– И стоял на насыпи, ждал, когда подойдет поезд, а потом вдруг почему-то сорвался с места и налетел на один из последних вагонов.

– Инспектор, я честно не знаю. Слух у него был хороший, зрение тоже, и он любил жизнь. Не мог он броситься под поезд сознательно!

– Надеюсь, вам удастся убедить коронера. Во всяком случае, меня вы уже почти убедили.

– Почти? – переспросил я.

– Я ведь полицейский, мистер Янг, – я чувствую, что в этом деле не хватает какого-то звена. Но, согласен, скорее всего, мы так и не узнаем – какого.

Мы вернулись назад через поле к воротам в изгороди на вершине холма, за которыми нас ждала машина. По дороге я спросил, не знает ли он, как скоро коронер приступит к работе.

– Не могу вам сказать точно, поскольку это зависит от многих обстоятельств. Коронер, конечно, приложит все усилия, чтобы разобраться с этим делом поскорее, но все равно на это может уйти полторы-две недели. Необходимо ведь еще назначить присяжных – все-таки обстоятельства смерти профессора Лейна не совсем обычные. Кстати, главный патологоанатом сейчас в отпуске, и коронер попросил произвести вскрытие доктора Пауэлла, раз уж тот осматривал тело. Доктор Пауэлл согласился, и в течение дня мы должны получить его отчет.

Я подумал о том, сколько раз Магнус с холодной бесстрастностью сам препарировал животных, птиц, растения – я всегда восхищался его выдержкой. Однажды он позвал меня посмотреть, как он будет извлекать внутренние органы свежезарезанного поросенка. Я продержался ровно пять минут, затем меня стошнило. Что ж, раз вскрытия все равно нельзя было избежать, мне оставалось утешать себя тем, что препарировать Магнуса будет доктор Пауэлл, а не кто-то другой.

Мы прибыли в участок как раз в тот момент, когда оттуда выходил констебль. Он что-то сказал инспектору, и тот повернулся ко мне:

– Мы закончили осмотр одежды и вещей профессора Лейна, – сказал он. – Можем передать вам на хранение, если вы согласны нести за это ответственность.

– Разумеется, – сказал я. – Навряд ли кто-то заявит на них права. Не знаю, кто его адвокат, но надеюсь, он скоро даст о себе знать.

Через некоторое время констебль вернулся с пакетом, обернутым коричневой бумагой. Отдельно, сверху, лежал бумажник и небольшая книжица, которую Магнус, должно быть, купил, чтобы скоротать время в поезде, – «Несколько эпизодов из жизни ирландского судьи» Сомервилла и Росса. Что-что, а уж это чтение никак не могло вывести его из душевного равновесия и тем более подтолкнуть к самоубийству.[14 - Псевдонимы двух ирландских писательниц, Эдит Анны Эноны Сомервилл (1861–1949) и Виолет Флоренс Мартин (1862–1915). Их книга, образец классического развлекательного чтения, была опубликована в 1899 г.]

– Надеюсь, – сказал я инспектору, – вы сообщите коронеру название книги?

Он совершенно серьезно заверил меня, что это уже сделано. Я знал, что никогда не вскрою пакет; но мне было приятно оставить себе на память бумажник и трость.

Я отправился назад в Килмарт усталый, подавленный, оттого что не удалось узнать ничего существенного. На вершине Полмиарского холма, перед поворотом на боковую дорогу я притормозил, чтобы пропустить шедшую сзади машину. Я узнал водителя: это был доктор Пауэлл. Он съехал на обочину и остановился. Я сделал то же самое. Тогда он вылез из машины и подошел ко мне – стекло с моей стороны было опущено.

– Здравствуйте, – сказал он. – Как вы себя чувствуете?

– Хорошо. Вот ездил с инспектором к Триверранскому туннелю.

– А, понятно… Он сказал вам, что я произвел вскрытие?

– Да.

– Мой отчет уже у коронера, – продолжал он. – Вас, конечно, скоро известят. Однако в порядке неофициальной информации могу вам сообщить, что профессор Лейн скончался от удара в голову, который повлек за собой обширное кровоизлияние в мозг. На теле синяки и ссадины, полученные им во время падения. Можно смело утверждать, что профессор со всего маху ударился о борт движущегося товарного состава.

– Благодарю вас, – сказал я. – Спасибо, что рассказали мне все это лично.

– Помилуйте, вы были его другом, и вас это касается самым непосредственным образом. Да, я забыл сказать… Мне пришлось послать на анализ содержимое желудка. Простая формальность, коронер и присяжные должны иметь подтверждение, что профессор не находился в тот момент под воздействием алкоголя или какого-нибудь наркотика.

– Да, – сказал я, – да, конечно.

– Ну вот, это все, – сказал он. – До встречи в суде.

Он пошел к своей машине, а я свернул с шоссе и медленно поехал в Килмарт. Магнус пил умеренно, особенно днем. В поезде он мог выпить порцию джина с тоником, ближе к вечеру – чашку чая… Вероятно, именно это анализ и покажет. Что может быть другого?

Виту и мальчиков я застал уже за обеденным столом. Все утро не смолкал телефон, в частности позвонил адвокат Магнуса, некий Денч; был звонок из Ирландии от Билла и Дианы, которые услышали сообщение по радио.

– Этому конца-краю не будет, – сказала Вита. – Инспектор не говорил тебе, когда дознание?

– Не раньше чем через полторы-две недели.

– Весь отпуск насмарку, – вздохнула она.

Мальчики ушли на кухню за следующим блюдом, а Вита повернулась ко мне и обеспокоенно прошептала:

– Я не хотела говорить при них, но Билл просто в ужасе от этой новости, не только потому, что все это само по себе трагично – он опасается, как бы за этим не крылось чего-то еще более ужасного. Он не стал вдаваться в подробности, сказал, что ты и так поймешь.

Я положил нож и вилку на стол:

– Что он тебе еще сказал?

– Он говорил так уклончиво, загадками… Скажи, это правда, что ты ему рассказывал о какой-то банде, которая орудует в окрестностях? Он очень надеется, что ты сообщил в полицию.

Этого еще не доставало! Билл со своими непрошенными советами мог оказать нам такую медвежью услугу, что потом не расхлебаешь!

– Он спятил, – отрезал я. – Я никогда не рассказывал ему ничего подобного.

– Да-а? – протянула она. – Ну тогда… – И с тревогой на лице добавила: – Надеюсь, ты рассказал инспектору все – абсолютно все! – что тебе известно.

Мальчики вернулись в столовую, и мы закончили трапезу молча. Потом я отнес пакет, бумажник и трость в комнату для гостей. Как-то естественно было оставить их там же, где в стенном шкафу висела его одежда. А трость мне еще пригодится; это была последняя вещь, которую держал в руках Магнус.

Я вспомнил о коллекции в его лондонской квартире. Там были трость-шомпол и трость-шпага, трость с подзорной трубой на одном конце, а еще – с набалдашником в виде птичьей головы. Эта же была относительно простая, с обычным серебряным набалдашником и выгравированными на нем инициалами капитана Лейна. Она-то и положила начало коллекции, и я вспомнил, как еще много лет назад, когда я останавливался у них в Килмарте, он показывал мне именно этот экземпляр – тоже с каким-то секретом, я забыл, с каким именно. Помнил только, что если отжать набалдашник вниз, освобождается пружинка. Попробовал – ничего не получилось. Попробовал еще раз, крутанул, и – раздался щелчок. Я отвинтил набалдашник, и когда он оказался у меня в руках, увидел посеребренную изнутри стопку, как раз на полдрахмы, спирта или другой жидкости. Стопка была тщательно вытерта, очевидно, бумажной салфеткой, которую Магнус выбросил или сжег, отправляясь в свое последнее путешествие; теперь я с абсолютной достоверностью знал, что было налито в стопку.


Глава восемнадцатая


Герберт Денч, адвокат, позвонил снова после обеда, выразил соболезнование и сказал, что сам потрясен внезапной смертью своего клиента. Я сообщил ему, что дознание, по-видимому, состоится не раньше чем через полторы-две недели и заверил, что все формальности, касающиеся похорон, я возьму на себя; ему нужно будет только приехать утром в день кремации. Это его вполне устраивало, и я вздохнул с облегчением, потому что, судя по голосу, он был из тех, кого Вита называла «надутый индюк». Таким образом, при благоприятном стечении обстоятельств – если бы он оказался человеком понятливым и уехал обратно дневным поездом – нам пришлось бы провести в его обществе не больше двух-трех часов.

– Я осмеливаюсь отнимать у вас драгоценное время, мистер Янг, – сказал он, – исключительно из уважения к памяти покойного профессора Лейна и в связи с печальными обстоятельствами его кончины, а также потому, что вы фигурируете в его завещании.

– Как! – К этому я был не готов. – Я и не знал… – пробормотал я, втайне надеясь, что мне достанется коллекция тростей.

– Но эту тему я предпочел бы обсудить с вами при личной встрече, а не в телефонном разговоре.

Только повесив трубку, я осознал, в каком щекотливом положении оказался, проживая в доме Магнуса бесплатно, на основании одной лишь устной договоренности. Не исключено, что адвокат собирается выставить нас как можно скорее, скажем, сразу после дознания. Такая перспектива ошеломила меня. Неужели он посмеет сделать это? Разумеется, я предложу ему арендную плату, но он может отказаться, заявить, что дом необходимо опечатать или передать какому-нибудь агентству по недвижимости для последующей продажи. Я и так был потрясен и раздавлен случившимся, и перспектива резкой смены обстановки могла окончательно меня сломить.

Получив добро от полиции, я провел остаток дня на телефоне, улаживая формальности, связанные с похоронами, а под конец позвонил адвокату и сообщил о том, что было мною сделано. Но меня не покидало чувство, что Магнуса это как бы не касалось. То, чем занимался представитель похоронного бюро, что другие делали в это время с его телом, все обычные процедуры, совершаемые вплоть до момента кремации, – все это не имело никакого отношения к человеку, который был моим другом. Для меня он словно переместился в совершенно иной, самостоятельно существующий мир, который был знаком и мне тоже, – в мир Роджера, в мир Изольды.

Когда я покончил с телефонными звонками, в библиотеку вошла Вита. Я сидел за рабочим столом Магнуса возле окна и смотрел на море.

– Дорогой, я все думаю, – сказала она, подходя ко мне сзади и кладя руки мне на плечи, – не лучше ли нам уехать отсюда сразу после дознания? Как-то неловко продолжать жить здесь после всего, что случилось, а тебе, должно быть, просто тяжело… Тем более что, как я понимаю, в этом теперь нет особого смысла, разве не так?

– Ты о чем? Какого смысла?

– Я о том, что дом был предоставлен нам во временное пользование. Но теперь, когда Магнус умер, я невольно чувствую себя самозванкой, у нас ведь нет никакого права здесь находиться. Ну, посуди сам, разве не разумнее было бы на остаток отпуска куда-нибудь уехать? Еще только начало августа. Тот же Билл рассказывал мне по телефону, какая красота сейчас в Ирландии: они нашли в горах Коннемара прелестную гостиницу – старинный замок или что-то в этом роде, с озером и рыбалкой.

– Ну еще бы! Двадцать гиней в сутки, и куда ни плюнь – кругом твои соотечественники!

– Ты несправедлив! Билл предлагал из лучших побуждений; Он считал само собой разумеющемся, что ты захочешь уехать отсюда.

– Так вот, нет! – заявил я. – Разве что адвокат выставит нас за дверь. Но это уже совсем другое дело.

Я сообщил ей, что кремация назначена на четверг и что на церемонию явится Денч, а также, вероятно, и кое-кто из сотрудников Магнуса. Перспектива того, что кто-то из гостей останется на обед или ужин, а возможно, даже и на ночь, мгновенно вытеснила у нее из головы более отдаленные планы относительно Ирландии. В конечном счете мы легко отделались, потому что Денч и ассистент Магнуса, Джон Уиллис, решили выехать из Лондона в ночь со среды на четверг, после траурной церемонии поехать к нам домой, отобедать у нас и тем же вечером уехать в Лондон. Незаменимый Том согласился увезти мальчиков на весь день на рыбалку.

Церемония кремации не запомнилась, помню только, я тогда подумал, что Магнус мог бы изобрести гораздо более эффективный способ ликвидации мертвецов, причем без всякого огня – с помощью одних химикалий. Герберт Денч и Джон Уиллис, которые вместе с нами провожали Магнуса в последний путь, оказались совсем не такими, какими я их себе представлял. Адвокат был высокий, энергичный и совсем не важничал: с завидным аппетитом поглощая поминальный обед, он потчевал нас историями об индусских вдовах, сжигавших себя на погребальных кострах усопших мужей. Он родился в Индии и клялся, что в младенческом возрасте сам был свидетелем подобного самосожжения.

Джон Уиллис был маленький, неприметный, как мышонок, с цепкими глазками, которые смотрели из-за очков в роговой оправе, – ни дать ни взять банковский клерк. Не верилось, что он правая рука Магнуса: и как только ему удавалось управляться с обезьянами и – тем более – препарировать обезьяний мозг? По-моему, за все время он не произнес и двух слов, но это было несущественно, поскольку адвокат болтал без умолку.

После обеда мы перешли в библиотеку, и Герберт Денч, вынув из портфеля завещание Магнуса, в котором упоминался также и Джон Уиллис, приготовился официально огласить волю покойного. Вита из приличия хотела уйти, но адвокат задержал ее.

– Совсем не обязательно уходить, миссис Янг, – бодро проговорил он. – Все изложено кратко и предельно ясно.

Это была чистая правда. Если отбросить юридическую терминологию, все деньги и ценные бумаги, какими Магнус располагал на момент смерти, он завещал своему колледжу для развития биофизической науки. Его лондонскую квартиру и личные вещи надлежало продать, а вырученные деньги употребить на те же цели, исключение делалось только для библиотеки, которую он завещал Джону Уиллису в знак благодарности за десятилетие плодотворного сотрудничества и личной дружбы.

Килмарт со всем имуществом отходил ко мне в память о дружбе, которая началась еще в студенческие годы, а также потому, что такова была бы воля его прежних владельцев: я мог распоряжаться им по своему усмотрению – оставить за собой или продать.

– Я полагаю, – улыбнувшись, сказал адвокат, – что прежние владельцы, на которых ссылается профессор, это его родители, капитан и миссис Лейн. Если не ошибаюсь, вы были с ними знакомы?

– Да, – ответил я, несколько озадаченный, – я был очень привязан к ним обоим.

– Ну вот, дело сделано. А дом, по-моему, замечательный. Надеюсь, вы будете здесь счастливы.

Я посмотрел на Виту. Она зажигала сигарету – ее обычная защитная реакция в момент потрясения.

– Какая… какая необыкновенная щедрость со стороны профессора! – воскликнула она. – Я просто не знаю, что сказать. Конечно, Дику решать, оставить дом или нет. Дело в том, что наши планы на будущее пока что весьма неопределенны.

Наступила неловкая пауза, во время которой Герберт Денч переводил взгляд то на Виту, то на меня.

– Разумеется, вам нужно еще многое обсудить между собой, – сказал он. – И в любом случае предстоит произвести оценку самого дома и всего имущества. Коли уж мы об этом заговорили, может, я бы заодно и осмотрел его. Вы не возражаете?

– Нет-нет, пожалуйста!

Все встали, и тут Вита сказала:

– В подвале у профессора была лаборатория, весьма загадочное место, по крайней мере, так решили мои сыновья. Вряд ли то, что там хранится, можно рассматривать как принадлежность дома – наверно, правильнее было бы передать все это в его лабораторию в Лондоне? Думаю, мистер Уиллис скорее найдет этому применение.

Ее лицо выражало полную невинность, но мне показалось, что она нарочно заговорила о лаборатории – ее так и подмывало узнать, что там находится.

– Лаборатория? – удивился адвокат. – Профессор занимался здесь научными изысканиями? – Вопрос был адресован Уиллису.

Глаза ученого мышонка быстро заморгали за стеклами очков в роговой оправе.

– Я в этом сильно сомневаюсь, – робко вымолвил он наконец. – Но даже если так, это навряд ли может представлять научный интерес и уж во всяком случае никак не связано с его работой в Лондоне. Да, конечно, кое-какие опыты, чтобы развлечься в дождливую погоду, почему бы нет? Но наверняка ничего серьезного, иначе я бы первый узнал об этом.

Молодчина! Если ему и было что-то известно, он не собирался распространяться на эту тему. И почувствовал, что еще немного и Вита расскажет, что я сам расписывал ей, какие бесценные сокровища хранятся в лаборатории, поэтому и предложил не откладывая начать осмотр дома и первым делом заглянуть в эту самую лабораторию.

– Идемте, – сказал я Уиллису, – вы у нас единственный специалист. При жизни капитана Лейна комната служила прачечной, Магнус заставил там все разными банками и склянками.

Он посмотрел на меня, но промолчал. Мы все спустились в подвал, и я открыл дверь.

– Вот, смотрите! – сказал я. – Ничего особенного. Склад старых банок и только, как я вам и говорил.

Надо было видеть лицо Виты, когда мы вошли в комнату: изумление, недоверие и затем вдруг – быстрый недоумевающий взгляд в мою сторону. Ни обезьяньей головы, ни кошачьих эмбрионов, одни лишь ряды пустых банок. Слава Богу, у нее хватило ума промолчать.

– Так-так, – сказал адвокат, – оценщик дал бы за эти банки по шесть пенсов за штуку. Что скажете, Уиллис?

Биофизик отважился улыбнуться.

– Похоже, матушка профессора Лейна когда-то хранила здесь свои варенья да компоты.

– Холодник – кажется, это так называлось в старину? – рассмеялся адвокат. – В таких кладовых, бывало, хранились заготовки на целый год. Вы только посмотрите на эти крюки в потолке! Очевидно, тут и мясо держали – огромные кусища, окорока. Что ж, теперь это все ваши владения, миссис Янг – муж, тут ни при чем. Рекомендую установить в углу стиральную машину. Будете экономить на прачечной! Стоит, правда, дороговато, но с такой семьей, как у вас, машина окупится за два года.

Продолжая смеяться, он вышел в коридор, и мы последовали за ним. Я запер дверь. Уиллис, замешкавшись, нагнулся и что-то поднял с каменного пола. Это была этикетка с одной из лабораторных банок. Он молча протянул ее мне, и я сунул ее к себе в карман. Затем мы поднялись наверх, чтобы осмотреть остальную часть дома. Герберт Денч внес ценное предложение: если мы хотим извлечь из дома выгоду, то можно разделить его на небольшие квартирки – сдавать на лето отдыхающим, а себе оставить лишь спальные комнаты с видом на море. Затем мы перешли в сад, а он все никак не мог успокоиться и агитировал Виту воспользоваться его советом. Я заметил, что Уиллис поглядывает на часы.

– Мы вам, наверно, уже порядком надоели, – сказал он. – По дороге сюда я предупредил Денча, что нам нужно еще заехать в Лискерд, в полицейское управление, и ответить на вопросы, которые могут интересовать следствие. Если бы вы были так любезны и вызвали для нас такси по телефону, мы могли бы прямо сейчас туда и отправиться, потом поужинаем и ночным поездом вернемся домой.

– Я сам вас отвезу, – сказал я. – Подождите минутку, я хочу вам показать еще кое-что…

Я быстро взбежал по лестнице, а через минуту уже стоял внизу с тростью в руках.

– Эту трость нашли рядом с телом Магнуса, – сказал я. – У него таких целая коллекция в лондонской квартире. Как вы считаете, мне разрешат оставить ее у себя?

– Конечно, – сказал Уиллис. – И остальные трости тоже заберите. И кстати, я очень рад, что дом достался вам. Надеюсь, вы не станете его продавать.

– Ни в коем случае.

Вита и Денч по-прежнему находились на некотором расстоянии от нас, на террасе.

– Я думаю, – тихо произнес Уиллис, – нам с вами следует придерживаться более или менее единой линии во время дознания. Магнус ведь обожал пешие прогулки, и неудивительно, что после долгих часов сидения в поезде ему захотелось немного размяться.

– Совершенно верно, – согласился я.

– Кстати, один мой юный друг, студент, в последнее время занимался историческими исследованиями для Магнуса в Британском музее и Государственном архиве. Хотите ли вы, чтобы он продолжал эту работу?

Я замялся.

– Конечно, это могло бы пригодиться… Да, хочу. Если он что-нибудь обнаружит, попросите его переслать информацию мне, сюда.

– Договорились.

Я впервые увидел за роговыми очками выражение печали, вернее тоски.

– А каковы ваши собственные планы? – спросил я.

– Буду продолжать начатое, что же делать, – сказал он. – Попытаюсь довести до конца хотя бы часть из того, что задумал Магнус. Но это будет нелегко. Он незаменим – как руководитель и как коллега. Думаю, вы понимаете, о чем я говорю.

– Да, понимаю.

Подошли Денч с Витой, и мы с Уиллисом больше не обменялись ни словом. После чашки чая – пить его ни у кого из нас не было ни малейшего желания, но Вита настояла, – Уиллис сказал, что пора отправляться в Лискерд. Теперь мне было понятно, почему Магнус именно его сделал своим ассистентом. При всей своей невзрачной наружности Уиллис был не просто первоклассный специалист – это был образец преданности и порядочности.

Едва мы сели в машину, Денч спросил, нельзя ли проехать по тому отрезку дороги, где Магнус шел в пятницу вечером. Я провез их по дороге на Стоунибридж, мимо Триверрана, до самых ворот в изгороди на вершине холма. Оттуда я показал им на туннель внизу.

– Необъяснимо, – прошептал Денч, – совершенно необъяснимо. Да еще в темноте. Знаете, мне это совсем не нравится.

– Что вы хотите сказать? – спросил я.

– Только то, что если даже мне вся эта история кажется полным абсурдом, то коронеру и присяжным – тем более. Можно не сомневаться, что они заподозрят неладное.

– Что, например?

– Что по каким-то причинам ему было просто необходимо оказаться возле этого туннеля. И только выяснив эти причины, можно понять, что произошло на самом деле.

– Я не согласен, – сказал Уиллис. – Как вы сами только что заметили, было темно, во всяком случае достаточно темно. Так что ни туннеля, ни самой железной дороги увидеть отсюда было нельзя. Я полагаю, он решил спуститься в долину, возможно, чтобы взглянуть на ферму с другой стороны, но когда он дошел до края поля, то обнаружил, что виадук закрывает ему обзор. Тогда он взобрался на насыпь, чтобы понять характер местности, и тут его сбило поездом.

– Теоретически это возможно. Но Что за странная фантазия!

– Странная, да – для юриста, привыкшего взвешивать все за и против, – сказал Уиллис, – но не для профессора Лейна. Он был прирожденный исследователь в полном смысле этого слова.

Благополучно высадив их возле полицейского участка, я поехал домой. Домой… Это слово наполнилось теперь новым смыслом. Отныне это был мой дом. Он принадлежал мне, как прежде принадлежал Магнусу. Напряжение, в котором я пребывал весь день, несколько спало, гнетущая тоска начала затихать. Магнус умер. Я никогда больше не увижу его, никогда не услышу его голоса, не смогу наслаждаться его обществом, да просто знать, что он есть; но нить, которая нас связывала, никогда не оборвется: его дом стал моим. И потому он по-прежнему со мной. И я не один.

Перед тем как спуститься к Лостуитиелу, я проехал мимо входа в Боконнок, который в то, другое, время именовался Бокенодом, и подумал о злополучном сэре Джоне Карминоу: уже пораженный вирусом оспы, он проезжал здесь на лошади рядом с неуклюжей повозкой Джоанны Шампернун ветреным октябрьским вечером 1331 года, чтобы месяц спустя умереть, едва успев насладиться – что такое неполных семь месяцев! – своим положением смотрителя Рестормельского и Тримертонского замков. Проехав Лостуитиел, я свернул на тризмиллскую дорогу, чтобы получше рассмотреть фермы, находившиеся по ту сторону железнодорожных путей. Ферма Стрикстентон располагалась слева от узкой дороги: насколько я мог разглядеть из машины, ферма была довольно старая и, как непременно указали бы в рекламной брошюре для туристов, «живописная». Примыкавший к ферме выгон плавно спускался к лесу.

Проехав ферму, я остановился, вышел из машины и посмотрел на железную дорогу, которая проходила по противоположной от меня стороне долины. Я отчетливо видел туннель, затем из него появился состав – точно опасная желтоголовая змея он прополз под Триверранской фермой и исчез за склоном. Товарный состав, убивший Магнуса, шел с другой стороны, снизу: одолев подъем, он выскочил наверх и тут же скрылся в туннеле, словно испуганная ящерица; а ничего не видевший и не слышавший Магнус карабкался в это время, уже умирая, к хижине над железнодорожным полотном. Я снова сел за руль и поехал вниз по извилистой дороге; слева я заметил поворот, который, как мне казалось, должен был вести мимо фермы Колуит на дно долины, туда, где когда-то протекал ручей. В прежние времена, еще до того как железнодорожный путь разрезал землю, через долину, вероятно, проходила дорога, соединявшая Большой Триверран с его меньшим соседом, Малым Триверраном. В принципе любая из этих ферм могла быть Триджестом, родовым гнездом Карминоу.

Я спустился к Тризмиллу, затем поднялся по холму в Тайуордрет, где была телефонная будка. Я набрал номер Килмарта, и Вита сняла трубку.

– Дорогая, – сказал я, – по-моему, не очень-то вежливо бросить Денча и Уиллиса одних в Лискерде. Думаю, мне лучше подождать, пока они закончат свои дела с полицией, а потом поужинать вместе с ними.

– Ну ладно, – сказала она, – раз нужно, значит, нужно… Только не возвращайся слишком поздно. Совсем ни к чему ждать отправления поезда.

– Да, наверное. Все зависит от того, как долго их продержат в участке.

– Хорошо. Когда приедешь, тогда и приедешь.

Я повесил трубку и вернулся к машине. Я снова проехал мимо Тризмилла, затем вверх по извилистой дороге, но на сей раз свернул у поворота на Колуит. Как я и предполагал, грунтовая дорога не заканчивалась у фермы, а шла дальше, все круче и круче вниз, постепенно делаясь менее отчетливой и наконец вовсе терялась в небольшой луже воды у подножья холма. Слева за решетчатой загородкой виднелся узкий проход в Малый Триверран. Самих построек видно не было, зато стоял щит с надписью: «В. П. Келлм. Плотник». Я проехал по луже и поставил машину так, чтобы ее не было видно с дороги – у кромки поля, под деревьями, всего в нескольких сотнях ярдов от железной дороги.

Я посмотрел на часы. Было только начало шестого. Я открыл багажник и взял трость, которую, перед тем как показать ее Джону Уиллису, я заправил остатками препарата из пузырька А.


Глава девятнадцатая


Шел снег. Мягкие хлопья падали мне на голову, на руки, и окружавший меня мир внезапно сделался белым: ни сочной зеленой летней травы, ни выстроившихся в ряд деревьев… А снег все шел и шел, скрывая очертания холмов. Нигде поблизости не было фермерских построек – ничего, кроме черной реки, шириной в том месте, где я стоял, футов двадцать, да снежных сугробов, выросших по обоим берегам лишь для того, чтобы, просев под тяжестью собственного веса, сползти в реку и оставить после себя мокрую черную землю. Стоял страшный холод – не тот стремительный, бодрящий холодок, который ощущается в горах, а промозглый сырой холод низины, куда не проникает ни зимнее солнце, ни свежий ветер. Но тягостнее всего была тишина: река катила передо мной свои воды без единого звука, а низкорослые ивы и ветвистая ольха выстроились вдоль берегов, как немые с протянутыми руками, – бесформенные, неузнаваемые из-за снега на сучьях. И все время, не переставая, с затянутого белой пеленой неба, сливавшегося с белой припорошенной землей, падали снежные хлопья.

Принимая препарат, я до сих пор всегда сохранял ясность мысли, сейчас же мое сознание было притуплено, замутнено; я думал, что окажусь в обстановке, напоминающей тот осенний день, события и образы которого были еще свежи во мне с предыдущего раза, – тот день, когда утопили Бодругана и Роджер нес его на руках, мокрого, бездыханного, навстречу Изольде. Сейчас я был один, без проводника; и лишь поток, бесшумно струящийся у моих ног, указывал на то, что я нахожусь в долине.

Я пошел по берегу, вверх по течению, наугад, как слепой, инстинктивно догадываясь, что если река остается у меня по левую руку, то я двигаюсь на север, и что рано или поздно полоска воды начнет сужаться, берега сблизятся, и я найду мост или брод, чтобы перебраться на другую сторону. Никогда еще я не чувствовал себя таким беспомощным и потерянным. До сих пор я определял время в этом другом мире по высоте солнца или по звездам у себя над головой – как тогда, когда ночью пересекал долину Лампетоу; но в этом безмолвии, под тихо падающими на землю хлопьями снега, не было никакой возможности понять, утро сейчас или день. Я заблудился, причем заблудился не в настоящем, с его привычными ориентирами и всегда придающим уверенности присутствием автомобиля, а в прошлом.

Первым звуком, нарушившим тишину, был всплеск – чуть впереди меня; ускорив шаг, я увидел, как с противоположного берега в воду плюхнулась выдра и поплыла против течения. То же самое проделала и гнавшаяся за ней собака, затем другая, и мгновение спустя уже с полдюжины их барахталось в воде, повизгивая и лая, преследуя выдру. Раздался чей-то возглас, за ним тут же последовал другой; сквозь снежную завесу к реке, громко крича, смеясь, подбадривая собак, бежали мужчины, и я сообразил, что они появились из-за лесочка, расположенного немного дальше, над излучиной. Двое на полном ходу ринулись с крутого пригорка прямо в реку и принялись колотить по воде палками, а третий, выхватив длинный кнут, щелкнул им в воздухе над ухом одного из псов, трусливо жавшегося на берегу, и тот пулей бросился вслед за своими собратьями.

Я подошел ближе, чтобы получше их разглядеть, и тут обнаружил, что примерно в сотне ярдов от меня река сужается; зато слева, у лесочка, берег отступал, и река широко разливалась, образуя подобие миниатюрного озера, затянутого тонким слоем льда.

Наконец совместными усилиями охотников и своры гончих выдру удалось загнать в протоку, впадавшую в озерцо; и тут все они набросились на зверька – собаки, заливаясь лаем, люди, орудуя палками. Но вдруг псы заметались – тонкий лед под ними затрещал; и в тот же миг его поверхность сделалась алой, кровь окропила белую корку над черной водой; лязгнули челюсти, и выдру, пытавшуюся найти спасение в полынье, выволокли на крепкий лед и разорвали на куски.

Озерцо, похоже, было неглубокое, поскольку люди, окликая и натравливая собак, не колеблясь ступили на лед, ничуть не беспокоясь о том, что его вдруг от берега до берега рассекла трещина. Впереди всех шел мужчина с длинным кнутом; он выделялся среди остальных своим ростом и одеянием; на нем был подбитый мехом плащ с застежками до горла, а на голове конусообразная бобровая шапка.

– Скорей гоните собак на тот берег! – крикнул он. – Лучше лишиться всех вас, чем хоть одной из них!

Он вдруг быстро нагнулся, сунул руку в гущу повизгивающих гончих и выхватил жалкие ошметки, оставшиеся от выдры, которые тут же швырнул на заснеженный берег озерца. Лишившись своей добычи, псы, скользя и отпихивая друг друга, устремились по льду туда, где она упала, в то время как люди, не столь проворные и к тому же из-за одежды стесненные в движениях, спотыкаясь и чуть не падая, с трудом ковыляли по трескавшемуся льду, и каждый шаг сопровождался криками и проклятьями; куртки и капюшоны у них побелели от хлопьев снега.

Картина была отталкивающая и жуткая, поскольку мужчина в высокой шапке, убедившись, что гончие его целы и невредимы, наконец удостоил вниманием своих неудачливых спутников и – расхохотался. Хотя он и сам промок до пояса, все же на ногах у него были крепкие сапоги, тогда как некоторые из его слуг – а я решил, что это слуги – потеряли свою обувь, когда лед треснул у них под ногами, и теперь безуспешно пытались нашарить ее в ледяной воде. Их хозяин, не переставая смеяться, первым выбрался на берег и на какую-то долю секунды снял с головы шапку, чтобы стряхнуть снег, – и тут же нахлобучил ее вновь. Притом, что нас разделяло около двадцати футов, я успел разглядеть красное, обветренное лицо с вытянутым подбородком и узнал его. Это был Оливер Карминоу.

Он пристально смотрел в мою сторону, и хотя разумом я понимал, что он не может меня видеть, поскольку я не принадлежал его миру, все же то, как он стоял там, не двигаясь, обернувшись ко мне лицом и не обращая никакого внимания на отчаянные возгласы слуг, вызывало у меня неприятное чувство, очень похожее на страх.

– Если хочешь говорить со мной, перебирайся на эту сторону! Здесь и поговорим! – внезапно крикнул он.

Совершенно потрясенный тем, что меня обнаружили, я двинулся было вперед к озерцу, но затем с облегчением увидел рядом с собой Роджера, который снова стал, если можно так выразиться, моим представителем и одновременно защитой. Я не ведал, сколько времени он уже тут находился. Должно быть, он шел за мной вдоль берега реки.

– Приветствую вас, сэр Оливер! – крикнул он. – Выше Тризмилла снегу по плечо, да и с вашей стороны долины тоже – так мне сказала на переправе вдова Роба Розгофа. Вот я и подумал, как вы тут с леди Изольдой?

– Неплохо, – ответил тот, – еды у нас хватит, чтобы продержаться несколько недель, не приведи Господи, конечно. Через день-два ветер может перемениться и принесет дожди. Что до моей супруги, то большую часть дня она сидит надувшись в своей комнате и редко удостаивает меня своим обществом. – Он произнес это с презрением в голосе, не спуская глаз с Роджера, который подошел ближе к берегу. – Ей решать, поедет она со мной в Карминоу или нет, – продолжал он. – Не в пример ей, дочери послушны моей воле. Джоанна уже просватана за Джона Петита из Ардевы; она хоть и дитя, но наряжается и прихорашивается перед зеркалом, будто взрослая четырнадцатилетняя невеста, и уже готова броситься на шею своему здоровяку мужу. Можешь передать это ее крестной, леди Шампернун, с выражением моего почтения. Пусть берет пример с крестницы, пока не поздно! – Он разразился хохотом, а затем, указав на гончих, пожиравших под деревьями то, что осталось от выдры, добавил: – Если не боишься перейти реку там, по гнилым бревнам, я дам тебе лапку выдры – можешь вручить ее леди Шампернун, с поклоном от меня. Это напомнит ей о братце Отто – он был такой же мокрый и окровавленный, – пусть повесит ее на стену у себя в Трилауне в память о родственничке. А другую лапу, если псы ее не сожрали, я вручу дражайшей супруге.

Он развернулся и, кликнув гончих, направился к деревьям, в то время как Роджер, а следом за ним и я, устремились вдоль берега и оказались возле жалкого подобия моста – нескольких связанных между собой бревен, местами ушедших под воду и страшно скользких из-за снега. Оливер Карминоу со своими подручными стоял и наблюдал за тем, как Роджер ступил ногой на этот полусгнивший мост, и когда тот под тяжестью его веса мгновенно провалился и Роджер соскользнул и упал в воду, вымокнув выше колен, они дружно загоготали, ожидая, что он повернет назад и вылезет на берег. Но он продолжал двигаться вперед, хотя вода доходила ему почти до пояса, и в конце концов перебрался на другую сторону, я же, оставаясь сухим, следовал за ним по пятам. Он направился прямо к опушке небольшого леса, где, сжимая в руке кнут, стоял Карминоу, и сказал:

– Я вручу госпоже лапку, если вам будет угодно мне ее дать.

Я подумал, что он сейчас получит по лицу удар кнутом; по-моему, он и сам так думал. Но Карминоу, улыбаясь, поднял кнут и несколькими ударами отогнав собак от растерзанной тушки выдры, вынул из-за пояса нож и отрезал две лапы.

– Ты покрепче духом, чем мой управляющий в Карминоу, – сказал он. – Я уважаю тебя за это – больше, правда, не за что. Вот, бери лапу и повесь ее у себя на кухне в Килмерте среди серебряных блюд и горшков, которых ты наверняка достаточно натаскал из монастыря. Но сначала прогуляйся с нами на вершину холма, засвидетельствуй свое почтение леди Изольде лично. Может, она хоть раз за все это время предпочтет людское общество компании ручной белки, с которой проводит все дни напролет.

Роджер взял у него лапу и, ни слова не говоря, сунул ее к себе в мошну; мы вошли в лесок и стали пробираться между сгибавшимися под тяжестью снега деревьями, все выше поднимаясь по склону холма, но в какую сторону – вправо или влево – об этом я не имел ни малейшего понятия, поскольку абсолютно перестал ориентироваться, сознавая лишь, что позади у нас река и что по-прежнему идет снег.

Протоптанная в снегу дорожка, по краям которой высились сугробы, привела к каменному дому, уютно примостившемуся на склоне холма; и пока слуги Карминоу продолжали плестись позади нас, он сам пинком отворил дверь, и мы вошли в квадратный зал, куда тут же выбежали домашние собаки, принявшиеся радостно прыгать вокруг хозяина, и две девочки – Джоанна и Маргарет: в последний раз я видел их летним днем, когда верхом на пони они перебирались через тризмиллский брод. Третья девочка, постарше – на вид ей было лет шестнадцать, – которую я принял за дочь Карминоу от первого брака, улыбаясь, стояла возле очага; она не бросилась его обнимать, как две другие, и, увидев, что он не один, капризно надула губки.

– Это Сибил, я ее опекун. Она скорей научит моих детей приличному поведению, чем их собственная мать, – сказал Карминоу.

Управляющий поклонился ей и повернулся к двум девочкам, которые, поцеловав отца, подошли поздороваться. Старшая, Джоанна, выросла, и уже стали заметны первые признаки пробуждающейся женственности, о которых говорил ее отец: она краснела, откидывала со лба пряди волос, хихикала без причины; а младшая, которую еще отделяло несколько лет от того дня, когда она тоже попадет на ярмарку невест, протянула ручонку и хлопнула Роджера по колену.

– В прошлый раз ты обещал подарить мне нового пони, – сказала она, – и хлыст, как у твоего брата Робби. Я не буду с тобой водиться, раз ты не умеешь держать слово.

– Все готово – и пони и хлыст, – с серьезным видом ответил Роджер, – остается только попросить Элис проводить вас через долину, когда сойдет снег.

– Элис ушла от нас, – ответила девочка. – Теперь вот она нами занимается. – И Маргарет весьма непочтительно указала пальцем на Сибил. – А она слишком важная, чтобы ездить верхом за спиной у тебя или у Робби.

Когда девочка произносила эти слова, она вдруг стала так похожа на свою мать, что я мгновенно проникся к ней симпатией. Роджер, очевидно, тоже заметил это сходство, потому что он улыбнулся и коснулся ее волос, однако отцу ее выходка явно не понравилась: он велел девочке прикусить язычок, не то ее отправят спать без ужина.

– Иди обсохни возле огня, – приказал он Роджеру, пинками расшвыривая путавшихся у него под ногами собак, – а ты, Джоанна, скажи своей матери, что управляющий из Тайуордрета прошел через всю долину, чтобы передать привет от своей госпожи. Узнай, соблаговолит ли она принять его.

Он достал из плаща лапку выдры и помахал ею перед носом у Сибил.

– Ну как, отдадим лапку Изольде или ты будешь сама носить ее для тепла? – поддразнивал он ее. – Немного подсохнет и станет такая мягонькая, пушистая – если ты холодными ночами будешь держать ее у тела, она согреет тебя почти как мужская рука.

Она взвизгнула с притворным ужасом и побежала прочь, и пока он с хохотом преследовал ее, я прочел в глазах Роджера, что он прекрасно уловил, какого рода отношения связывают опекуна и подопечную. И совершенно не имело значения, когда стает снег на холмах – через несколько дней или недель; маловероятно, чтобы хозяин дома в ближайшее время отправился к себе в Карминоу.

– Мама примет тебя, Роджер, – сказала, вернувшись, Джоанна, и мы, пройдя по коридору, вошли в комнату напротив.

Изольда стояла у окна и смотрела, как падает снег; на полу возле ее ног сидела рыжеватая белочка с колокольчиком на шее и трогала лапками подол ее платья. Услышав, что мы вошли, Изольда обернулась и, хотя на мой пристрастный взгляд она была, как всегда, прекрасна, я с горечью вынужден был признать, что она сильно исхудала, померкла, а в золотых ее волосах появилась седая прядь.

– Рада тебя видеть, Роджер, – сказала она. – В последнее время мы с твоей госпожой редко встречаемся домами, да и сюда, в Триджест, мы наведываемся нечасто. Впрочем, ты и сам это знаешь. Как здоровье моей кузины? Ты принес от нее письмо?

Ее голос, который запомнился мне высоким и тонко – дерзким, сейчас звучал глухо, бесцветно. Почувствовав, что Роджеру хотелось бы поговорить с ней без свидетелей, она велела своей дочери Джоанне оставить их наедине.

– Я не принес вам письма от госпожи, – негромко сказал Роджер. – Ваши родные сейчас в Трилауне – последнее письмо пришло оттуда. А здесь я для того, чтобы выразить свое почтение – я узнал от вдовы Роба Розгофа, что вам нездоровится.

– Лучше мне уже никогда не будет, – ответила она, – здесь ли, в Карминоу ли, мне все равно.

. – Не годится вести такие речи, госпожа, – сказал Роджер. – Прежде вы выказывали больше присутствия духа.

– Прежде – да, – ответила она, – но я тогда была моложе… Я могла разъезжать, сколько хотела, благо сэр Оливер по большей части пропадал в Вестминстере. А теперь уж не знаю отчего – возможно, с досады, что он, вопреки своим ожиданиям, не получил после сэра Джона место смотрителя королевских лесов и парков в Корнуолле, – он все время дома, и не один, а с женщинами. Нынешнее его увлечение почти дитя. Ты видел Сибил?

– Видел, госпожа.

– Он действительно ее опекун. Если бы я умерла, им обоим это было бы только на руку, потому что тогда они смогли бы пожениться и обосноваться в Карминоу самым законным образом.

Она наклонилась, чтобы взять с пола белочку, что вертелась у ее ног, и впервые с тех пор как он вошел в эту комнату, обставленную скромно, как келья монахини, улыбнулась:

– Вот теперь моя наперсница. Она берет орешки с руки и всегда так понимающе смотрит на меня своими блестящими глазками! – Затем, уже серьезно, добавила: – Ты знаешь, со мной обращаются как с пленницей, и здесь, и когда мы бываем в Карминоу. Я не могу даже послать весточку своему брату – сэру Уильяму Феррерсу в Бер, которому жена наговорила, что я лишилась рассудка и, стало быть, опасна. Они все в это верят. Телом я и правда больна, и горе терзало меня, но все же рассудка я пока не лишилась.

Роджер бесшумно подошел к двери, отворил ее и прислушался. Из зала по-прежнему доносился смех: лапка выдры продолжала их веселить. Он вновь закрыл дверь.

– Верит сэр Уильям или нет этим слухам, я не берусь сказать, – произнес он, – но разговоры о вашем недуге ведутся уже несколько месяцев. Вот почему я пришел, госпожа, хотел сам убедиться, что это ложь, и теперь я это точно знаю.

Когда Изольда, с белкой на руках, смотрела на управляющего, взвешивая в уме, можно ли ему довериться, она очень напоминала свою младшую дочь Маргарет.

– Прежде я тебя недолюбливала, – сказала она. – Ты вечно норовил из всего извлечь выгоду, и коль скоро тебя больше устраивало прислуживать женщине, а не мужчине, ты даже пальцем не шевельнул, чтобы помешать смерти моего кузена сэра Генри Шампернуна.

– Госпожа, – сказал Роджер, – он был смертельно болен. Он все равно умер бы через несколько недель.

– Возможно, но его кончина выглядела подозрительно скоропостижной. Однако я извлекла из этого хороший урок – остерегаться снадобий, если к ним приложил руку французский монах! Когда сэр Оливер захочет избавиться от меня, ему придется прибегнуть к другому способу – заколоть меня кинжалом или задушить. Навряд ли он станет ждать моей естественной смерти.

Она сбросила белку на пол и, подойдя к окну, вновь принялась смотреть, как падает снег.

– Но прежде чем он на это решится, – продолжала она, – я сама выберусь из этих стен и погибну. Сейчас зима, снег кругом, так что я замерзну очень скоро. Что скажешь, Роджер? Отнеси меня в мешке на какую-нибудь скалу и брось там. Я бы тебе за это только спасибо сказала.

Это была, конечно, шутка, хоть и мрачная, но он пересек комнату и, встав у окна рядом с ней, посмотрел на затянутое снежной пеленой небо и стал тихонько насвистывать.

– Это можно было бы устроить, госпожа, – сказал он, – если у вас достанет мужества.

– Мужества достанет – а вот достанет ли у тебя для этого сил? – парировала она.

Они пристально взглянули друг другу в глаза – внезапно им пришла в голову одна и та же мысль – и Изольда живо проговорила:

– Если мне удастся выбраться отсюда и я попаду к брату в Бер, сэр Оливер не осмелится последовать туда за мной, поскольку станет ясно, что все его измышления о моем больном рассудке – чистейший вымысел. Но в эту пору по дороге не проехать, не так ли? Боюсь, мне не добраться до Девона.

– Сейчас – нет, – сказал он, – но как только снег сойдет, это можно будет устроить.

– А где же ты спрячешь меня? – спросила она. – Стоит только сэру Оливеру пересечь долину, и он уже в поместье Шампернунов, вмиг обыщет там каждый угол.

– И пусть, – ответил Роджер. – Он никого там не найдет. Полная тишина и пустота – госпожа-то ведь в Трилауне. У меня есть на примете и другие места, если только вы захотите мне довериться.

– Какие же, например?

– Килмерт. Это мой собственный дом. Там живет Робби и моя сестра Бесс. Простая ферма, но вы будете желанной гостьей, пока не установится погода.

Она какое-то время молчала, и по выражению ее глаз я понял, что у нее еще оставались кое-какие сомнения относительно его порядочности.

– Это вопрос выбора, – сказала она. – Остаться здесь в качестве пленницы и во всем зависеть от прихоти мужа, который ждет не дождется, как бы избавиться от жены – для него она живой укор и помеха, – или полностью положиться на твое гостеприимство, в котором ты мне можешь отказать, когда тебе заблагорассудится.

– Мне не заблагорассудится, – ответил он, – и я не откажу вам в гостеприимстве, если только вы сами не захотите уехать.

Она снова посмотрела в окно на падавший снег и постепенно темнеющее небо, которое сулило непогоду и напоминало о том, что близится зимняя ночь, и кто знает, какие новые опасности она несет с собой.

– Решено, – сказала она и открыла сундук, что стоял у стены.

Она достала оттуда плащ с капюшоном, шерстяное платье и пару кожаных башмаков, которые, должно быть, ни разу не покидали дома, разве что в специальном чехле, чтоб не запылились во время прогулки верхом.

– Моя дочь Джоанна, которая уже по всем статьям переросла меня, всего неделю назад на спор вылезла из этого окна, – сказала она. – Маргарет дразнила ее толстухой и говорила, что она ни за что не пролезет. Ну а я-то пролезу, вне всякого сомнения. Что скажешь? Ты по-прежнему считаешь, что мне не хватает силы духа?

– Силы духа вам не занимать, госпожа, но нужен был толчок, чтобы раззадорить вас. Вы знаете лес внизу за пастбищем?

– Конечно! Я много раз скакала там верхом, когда еще вольна была это делать.

– Тогда как только я выйду из комнаты, заприте дверь, вылезайте через окно наружу и прямиком туда. А я прослежу, чтобы вся челядь находилась в доме и путь был свободен, а сэру Оливеру пожалуюсь, что вы прогнали меня и желаете побыть одна.

– А как же девочки? Джоанна-то станет подражать во всем Сибил, как она уже это делает в последнее время, но Маргарет… – Она умолкла, казалось, мужество вновь покинуло ее. – У меня только и есть в жизни, что Маргарет, если я потеряю ее, что же останется? – Воля к жизни, а это не мало, – сказал он. – Если вы ее сохраните, то остальное приложится. Тогда и дети будут при вас.

– Уходи! Скорее! – сказала она. – Пока я не передумала.

Когда мы с ним вышли из комнаты, я услышал, как Изольда запирает дверь, и, взглянув на Роджера, подумал, ведает ли он сам что творит, когда подталкивает ее поставить на карту свою жизнь и будущее и пуститься в авантюру, которая наверняка обречена на провал. В доме воцарилась тишина. Мы прошли по коридору в зал, где застали только обеих девочек и собак. Джоанна вертелась перед зеркалом, ее длинные волосы были заплетены в косы и украшены лентой, которую незадолго до этого я видел на голове у Сибил. Маргарет сидела верхом на скамье, на голове у нее была конусообразная отцовская шапка, а в маленькой ручке – его кнут. Она строго посмотрела на вошедшего в зал Роджера.

– Вот, полюбуйся! – сказала она. – Из-за тебя я вынуждена скакать на скамейке и пользоваться чужими вещами. Больше я не стану напоминать тебе о твоих упущениях, милостивый государь!

– В этом не будет нужды, – сказал он ей. – Я помню о своем долге. Где ваш отец?

– Наверху, – ответила девочка. – Он поранил палец, когда отрезал лапку у выдры, и Сибил его перевязывает.

– Учти, отец не скажет тебе спасибо, если ты его потревожишь, – вмешалась Джоанна. – Он любит вздремнуть перед ужином, а Сибил поет ему колыбельные, чтобы он быстрее засыпал. Зато потом у него всегда отменный аппетит. По крайней мере, так он говорит.

– Охотно верю, – ответил Роджер. – В таком случае, поблагодарите за меня сэра Оливера и пожелайте ему спокойной ночи. Ваша матушка утомилась и не хочет никого видеть. Может быть, вы сами ему это передадите?

– Передам, – сказала Джоанна, – если не забуду.

– Я скажу! – пообещала Маргарет. – И сама разбужу его, если он не спустится к шести часам. Вчера мы ужинали в семь, а для меня это слишком поздно.

Роджер пожелал им спокойной ночи, открыл дверь, вышел и мягко прикрыл ее за собой. Он обогнул дом и прислушался. Из кухни доносился шум, но окна и двери были плотно закрыты, ставни на засовах. За домом в пристройках поскуливали псы. Через полчаса, даже раньше, стемнеет: лесок внизу за полем уже скрыла снежная пелена, а холмы под серым небом казались невзрачными и голыми. Тропу, которую мы протоптали, когда поднимались к дому, почти совсем занесло снегом, но рядом пролегли новые следы, помельче – наподобие тех, что оставляет ребенок, когда, стараясь остаться незамеченным, бежит на цыпочках. Роджер шел прямо по ним; он быстро спускался по склону холма к лесу, широко ступая и впечатывая каждый шаг – попутно успевая еще разметать верхний слой снега; теперь, если кто и отважится высунуть нос до наступления полной темноты, он не заметит ничего, кроме следов самого Роджера, да и те за какой-нибудь час занесет снегом.

Изольда, прижимая к себе белочку, ждала нас на опушке. Она была плотно закутана в плащ с капюшоном, завязанным под подбородком. Но ее длинное платье, которое она пыталась подоткнуть повыше, туго обвязав плащ кушаком, снова выбилось, и мокрый подол облеплял ей щиколотки. Она улыбалась счастливой улыбкой, какой, наверное, озарилось бы лицо ее дочери Маргарет, случись ей отважиться на какое-нибудь отчаянное приключение, в конце которого ее ждал бы обещанный пони. Изольду же ждала леденящая душу неизвестность. – Я надела на подушку свою ночную сорочку и чепчик, – сказала она, – а сверху набросила одеяло. Это на какое-то время может сбить их с толку, если им вздумается ломать дверь.

– Дайте вашу руку, – сказал он. – Не обращайте внимания на юбки, пусть волочатся по снегу. Когда доберемся до дому, у Бесс найдется для вас теплая одежда.

Она рассмеялась и вложила руку в его ладонь, и мне почудилось, будто и я тоже сжимаю ее руку в своей и что мы вдвоем поддерживаем и тянем ее за собой сквозь падающий снег, и Роджер уже не управляющий на службе у другой женщины, а я – не призрак, забредший сюда из будущего, но оба мы – мужчины, и у нас обоих одна цель и одна любовь, в которой ни один – ни он в своем времени, ни я в своем – никогда не осмелится признаться.

Когда мы подошли к реке возле полусгнившего моста, который наполовину ушел под воду, Роджер сказал:

– Я должен просить вас еще раз довериться мне и позволить перенести вас через реку на руках, как я перенес бы вашу дочь.

– Даже если ты меня уронишь, – ответила Изольда, – я не стану колотить тебя по голове, как это непременно сделала бы Маргарет.

Он рассмеялся и благополучно перенес ее на другой берег, в очередной раз вымокнув почти до пояса. Мы продолжили путь, пробираясь меж выстроившихся в ряд низкорослых, запорошенных снегом деревьев; мертвая тишина вокруг уже не казалась угрожающей, как тогда, когда я шел тут один, а была исполнена волшебства и еще чего-то волнующего, радостного.

– Возле Триверрана снег будет глубже, – сказал он, – и если Рик Триверран нас заметит, он вряд ли станет держать язык за зубами. Хватит у вас сил, чтобы взобраться по склону холма до тропы, что наверху? Там меня дожидается Робби с двумя пони. У вас даже будет выбор: ехать за спиной у Робби, либо у меня. Из нас двоих я более осторожен.

– Тогда я выбираю Робби, – сказала она. – Сегодня вечером я распрощалась с осторожностью – теперь уж навсегда.

Мы свернули влево и принялись карабкаться на холм, оставив внизу долину и реку; снег доходил моим спутникам до колена и выше, и с каждым шагом, который давался им нелегко, они медленно продвигались вперед.

– Подождите, – сказал Роджер, отпуская руку Изольды, – я попробую расчистить проход до тропы.

И он ринулся вверх, руками разметая снег в стороны. Пока он прокладывал путь на вершину холма, я остался с ней наедине и мог какое-то время без помех смотреть на это бледное решительное личико, выглядывавшее из-под капюшона.

– Все в порядке! – крикнул он. – Здесь снег покрепче. Сейчас я спущусь за вами.

Я увидел, что он возвращается, почти съезжая по склону, и вдруг мне показалось, будто там не одна, а две мужские фигуры, и вот уже оба мужчины протягивают руку, чтобы помочь Изольде взобраться на холм. Наверное, это Робби услышал голос брата и спустился с верхней тропы.

Какой-то инстинкт удержал меня на месте – я не двигался, не полез наверх, а позволил ей одной идти навстречу этим протянутым рукам. Она удалилась, и я потерял из виду и ее, и Роджера, и третью смутную фигуру тоже, поскольку внезапно густая снежная пелена поглотила их всех. Я стоял, весь дрожа; от железной дороги меня отделяло заграждение из проволоки. И вместо снежного ковра, покрывавшего холмы, я увидел серый брезент, прикрывавший груз на платформах товарняка, который с грохотом и скрежетом выползал из туннеля.


Глава двадцатая


Инстинкт самосохранения присущ каждому живому существу и, очевидно, непосредственно связан с тем «прошлым» мозгом, который, как считал Магнус, входит в группу наследственных признаков. Вне всяких сомнений, только благодаря этому инстинкту мне удалось избежать опасности, иначе бы я, как и Магнус, погиб – и по той же причине. Помню, я, пошатываясь, сошел с железнодорожной насыпи и вступил под арку подземного перехода – туда, где спасались от мух коровы, – и тут же услышал у себя над головой грохот вагонов. Потом я вышел, перелез через живую изгородь и оказался в поле за Малым Триверраном (домом плотника), а оттуда уже перебрался на соседнее поле, где оставил машину.

Я не испытывал ни тошноты, ни головокружения: внезапная инстинктивная потребность «проснуться» избавила меня от этих неприятных последствий и, что ни говори, спасла мне жизнь. Но я продолжал ощущать дрожь во всем теле и некоторое время сидел, опершись на руль, и размышлял о том, что если бы в пятницу вечером мы с Магнусом все-таки отправились в путешествие вместе, чем бы все это закончилось? Наверное, тем, что некоторые журналисты называют «двойной трагедией» – вместо одного трупа было бы сразу два. А может, мы оба уцелели бы. Теперь мне оставалось только гадать: возможность отправиться в тот, другой, мир вдвоем была утрачена навсегда. Но зато я знал нечто, чего никто никогда не узнает: это – почему умер Магнус. Он хотел помочь Изольде, протянул ей руку… И если инстинкт подсказывал не делать этого, он пренебрег осторожностью, поскольку был не такой трус, как я.

Часы показывали половину восьмого, когда я завел машину и тронулся с места. Пересекая лужу, я по-прежнему не имел ни малейшего понятия ни о расстоянии, которое я преодолел во время моей экскурсии в иной мир, ни о том, где все-таки находился Триджест. На месте какой-нибудь нынешней фермы или где-то еще? Хотя теперь это уже не имело большого значения. Изольда сбежала и той зимней ночью 1332 или 1333 года находилась на пути в Килмерт. Я смогу узнать, добралась она туда или нет. Конечно, не сегодня и даже не завтра, но когда-нибудь потом… Сейчас же я должен был беречь силы и сохранять ясность мысли – предстояло дознание, – а также очень внимательно отнестись к последствиям действия препарата. Недоставало еще появиться перед коронером с воспаленными глазами и необъяснимыми приступами потливости и при этом еще чувствовать на себе испытующий профессиональный взгляд доктора Пауэлла.

Есть мне совсем не хотелось, и когда я вернулся домой, около половины девятого – до этого я немного посидел на вершине холма, чтобы протянуть время, – я крикнул Вите, что мы поужинали в Лискерде и что я смертельно устал и пойду спать. Она была с мальчиками на кухне, и я, не беспокоя их, сразу поднялся наверх и поставил трость Магнуса в стенной шкаф в гардеробной. Теперь я по собственному опыту знал, что значит вести так называемую «двойную жизнь». Трость, пузырьки – это как ключи, позволяющие, при первом же удобном случае, улизнуть от жены и проникнуть в дом другой женщины; но особый соблазн и, если хотите, своего рода коварство состояло в том, что женщина эта, возможно, находится со мной под одной крышей – и сейчас, в эту самую минуту, – но только в своем собственном времени.

Я лежал в постели, заложив руки за голову, и думал о том, как Робби и его простоволосая сестра Бесс встретили нежданную гостью. Прежде всего теплая, сухая одежда для Изольды, затем – ужин у коптящего очага; младшие смущенно молчат в ее присутствии, тогда как Роджер – сама учтивость и предупредительность. Затем она поднимается по лестнице и устраивается спать на одном из соломенных тюфяков и еще долго слушает, как в хлеву, прямо под ней, тяжело ворочается, переступая с ноги на ногу, корова. А может быть, устав с дороги, она уснула очень быстро, хотя, скорее всего, сон пришел к ней не сразу – слишком непривычно было все, что ее сейчас окружало, да и мысли о дочерях, наверное, не давали покоя – когда-то ей доведется увидеть их снова.

Я закрыл глаза, силясь представить этот холодный, темный чердак. Он должен был находиться приблизительно на месте той комнатушки, которую занимала прежде кухарка госпожи Лейн и где теперь были свалены старые чемоданы и картонные коробки. Как близко она находилась от Роджера, спавшего внизу, на кухне! Такая близкая и такая недоступная – и тогда, и сейчас!

– Милый!..

Вита склонилась надо мной, но в моем разыгравшемся воображении (путаница в мыслях тоже сделала свое дело) это была не Вита, а та, другая, и когда я привлек ее к себе, мне казалось, что в объятиях у меня не реальная женщина и моя собственная жена, а та желанная, недосягаемая, которая, я это знал, никогда не ответит на мою любовь. Когда я снова открыл глаза – должно быть, на какое-то время я впал в забытье, – Вита сидела на пуфике за туалетным столиком и накладывала на лицо крем.

– Ну что ж, – сказала она, и ее отражение в зеркале улыбнулось мне, – если ты так решил отметить неожиданное наследство, меня это вполне устраивает.

Полотенце, тюрбаном закрученное вокруг головы, и маска из крема делали ее похожей на клоуна, и мне вдруг стало невыносимо тошно от всего этого марионеточного мира, который окружал меня и с которым я не желал иметь ничего общего. Я почувствовал, что еще немного и меня вырвет. Тогда я встал с кровати и объявил:

– Я буду спать в гардеробной.

Она уставилась на меня – ее глаза были точно дыры в карнавальной маске.

– Это еще что за новости? Что я такого сделала?

– Да ничего ты не сделала, – сказал я ей. – Хочу спать один и все.

Я пошел в гардеробную, Вита за мной. Подол ее нелепо короткой ночной сорочки, отделанной воланом, метался вокруг колен, на голове тюрбан – вид самый дурацкий. И тут я впервые подумал, что из-за лака на ногтях ее руки были точь-в-точь как когти хищной птицы.

– Я не верю, что ты весь вечер был с теми двумя, – сказала она. – Небось высадил их в Лискерде, а сам зашел в какую-нибудь пивнушку! Что, разве не так?

– Нет, – ответил я.

– Ну не знаю, я же чувствую, что-то случилось! Ты куда-то ездил и не хочешь сказать мне правду. Да ты вообще врешь на каждом шагу. Адвокату и этому Уиллису ты соврал про лабораторию, в полиции насчет того, как умер профессор. Ради Бога, скажи наконец, что за всем этим кроется? Неужели вы заранее сговорились, и ты знал, что он собирается покончить с собой?

Я взял ее за плечи и стал выталкивать из комнаты.

– Я не пил. Ни о каком самоубийстве мы не сговаривались. Магнус погиб случайно, его сбил товарняк, когда входил в туннель. Час назад я был на том месте, и со мной едва не случилось то же самое. Вот тебе правда, и если ты не хочешь в нее поверить, тем хуже! Заставить тебя силой я не могу.

Она наткнулась на дверь ванной комнаты и когда обернулась и посмотрела на меня в упор, я увидел какое-то новое выражение на ее лице – не гнев, нет, а изумление и отвращение одновременно.

– Значит, ты опять ездил туда, – спросила она, – к тому месту, где он погиб? Ты что же, сознательно поехал туда – стоял и смотрел на проходящий поезд и сам тоже мог погибнуть?

– Да.

– Ну, тогда я выскажу тебе все, что думаю. Я думаю, что это ненормально, противоестественно, бессмысленно! Но самое ужасное, что после всего этого ты возвращаешься сюда и занимаешься со мной любовью. Не воображай, что я забуду об этом. Никогда тебе этого не прощу! Ради Бога, спи где хочешь. Так будет даже лучше.

Она хлопнула дверью, и я осознал, что на сей раз это не просто демонстрация, не импульсивная выходка. Все обстояло гораздо серьезнее, по-видимому, она и впрямь была оскорблена до глубины души. Я понимал ее, во мне все разрывалось от какой-то странной жалости к ней, однако я не мог ничего объяснить и не в силах был что-либо сделать.

На следующее утро мы встретились не как муж и жена после очередной семейной стычки, а как два совершенно посторонних человека, которые в силу обстоятельств вынуждены жить под одной крышей, вместе питаться, перемещаться по комнатам, строить планы на день, отпускать дежурные шутки детям, которых она родила не от меня, что еще больше отдаляло нас друг от друга. Она глубоко переживала нашу размолвку – я это чувствовал по ее вздохам, по ее усталой походке, по тому, как звучал ее голос. Да тут еще дети, которые чутко, как звери, реагируя на малейшую перемену в настроении, непрестанно буравили нас взглядами.

– Это правда, – осторожно спросил Тедди, когда мы оказались с ним одни, – что профессор завещал тебе дом?

– Да, – ответил я. – Неожиданный, но очень щедрый подарок с его стороны.

– Значит, мы теперь всегда будем приезжать сюда на каникулы?

– Не знаю, это зависит от Виты, – сказал я.

Он принялся ходить по комнате и перебирать все подряд предметы, расставленные на столах и комодах – вертел, снова ставил на место, похлопывал ладонью по спинкам стульев.

– По-моему, маме здесь не очень нравится, – сказал он.

– А тебе? – спросил я.

– Нормально, – сказал он и пожал плечами.

Все ясно, вчера была рыбалка в обществе симпатичного Тома – и его переполнял восторг. А сегодня взрослые не в духе – и вот уже апатия, неуверенность. Разумеется, это моя вина. Вообще, что бы ни произошло в этом доме – в прошлом, настоящем и будущем, – всегда виноват буду только я. Но смешно было говорить об этом Тедди, так же как просить у него прощения.

– Не бойся, – сказал я. – Все как-нибудь уладится. Не исключено, что вы проведете рождественские каникулы в Нью-Йорке.

– Ух ты! Вот здорово! – воскликнул он и, выбежав из комнаты на террасу, крикнул Микки, который был на улице: – Дик говорит, что следующие каникулы мы, наверно, проведем дома!

Восторженное «ура», которым встретил это известие его младший брат, красноречивее любых слов говорило об их отношении к Корнуоллу, Англии, Европе и, разумеется, ко мне, их отчиму.

Выходные прошли довольно скверно. Снова испортилась погода, и атмосфера в доме стала еще тяжелее. Пока мальчики играли в подвале в пинг-понг, а Вита сочиняла письмо на десяти страницах Биллу и Диане в Ирландию, я изучал книги в библиотеке Магнуса, начиная с морских романов времен капитана Лейна и заканчивая книгами, которые Магнус приобрел сам, – и каждую из них я любовно, по-хозяйски поглаживал. Третий том «Истории приходов графства Корнуолл» (буквы «Л – Н», и никаких следов остальных томов) был засунут за «Историю парусников». Я вытащил его и пробежал глазами алфавитный указатель приходов. Лэнливери там фигурировал, и почетное место в отведенной ему главе занимал Рестормельский замок. Однако несчастный сэр Джон был бы разочарован: хотя он и являлся смотрителем замка в течение семи месяцев, имя его не упоминалось. Я хотел уже поставить книгу на место, намереваясь более детально с ней ознакомиться в другой раз, как вдруг мое внимание привлекла одна строка вверху страницы.

«Поместье Стекстентон, или Стрикстенстон, первоначально Триджестейнтон, принадлежало роду Карминоу из Боконнока, от которых оно перешло к роду Кортни, а впоследствии к семейству Питт. Сейчас имение Стрикстентон является собственностью Н. Кендалла, эсквайра».

Триджестейнтон… Карминоу из Боконнока. Наконец-то я узнал, хотя и слишком поздно. Если бы эти сведения стали мне известны полторы недели назад, я бы поделился ими с Магнусом, и тогда он, возможно, пересек бы долину чуть ниже, в Тризмилле, и остался бы жив. Что же касается самой усадьбы, она наверняка должна была находиться в стороне от современной фермы, иначе бы меня обязательно заметили, когда я совершал очередное путешествие во времени в прошлый четверг вечером…

Стрикстентон… Триджестейнтон. Одно было несомненно: теперь, если коронер меня спросит, я знаю, что сказать.

Коронерское дознание назначено было на пятницу – раньше, чем ожидалось. Денч и Уиллис снова собирались прибыть ночным поездом и уехать сразу, как только все закончится.

В пятницу утром, бреясь в ванной, я с удовольствием отметил, что не испытываю никаких неприятных ощущений, связанных с побочным действием препарата (ни испарины, ни воспаленных, красных глаз), и что, несмотря на размолвку с Витой, последние дни прошли относительно спокойно – как вдруг безо всякой причины бритва выпала у меня из рук и ударилась о раковину. Я хотел взять ее, но пальцы не слушались; они одеревенели, словно схваченные судорогой. Боли я не чувствовал, ничего не чувствовал – они просто не действовали. Я объяснил это тем, что, очевидно, нервы не выдержали, ведь мне предстояло тяжелое испытание, однако чуть позже, за завтраком, когда я машинально протянул руку и хотел взять чашку с кофе, она выскользнула у меня из пальцев, кофе выплеснулся на скатерть, а чашка разбилась, ударившись о поднос.

Мы завтракали в столовой, торопясь не опоздать на дознание, и Вита сидела напротив меня.

– Прости, – сказал я. – Сам не знаю, как это получилось!

Она смотрела на мою руку, которая начала дрожать, вся, от кончиков пальцев до локтя. И я ничего не мог поделать. Я засунул руку в карман пиджака и прижал к себе – дрожь прекратилась.

– В чем дело? – спросила Вита. – У тебя же вся рука трясется!

– Да, свело почему-то. Наверное, ночью отлежал.

– Так разотри ее, пошевели пальцами – нужно восстановить кровообращение.

Она принялась вытирать поднос и снова налила мне чашку кофе. Я пил, держа чашку в левой руке, но аппетит у меня пропал. Я уже думал, как мне вести машину, когда одна рука дрожит и не действует. Я сказал Вите, что хотел бы поехать на дознание один, поскольку ей совершенно незачем было там присутствовать, однако когда подошло время выходить из дома, рука по-прежнему не слушалась, хотя дрожь прекратилась.

– Знаешь, по-видимому, тебе все же придется отвезти меня в Сент-Остелл, – сказал я. – Эта чертова судорога в правой руке никак не проходит.

Еще неделю назад она была бы полна сочувствия и беспокойства, теперь этого не было и в помине.

– Отвезу, конечно, – сказала она без особого энтузиазма, – но все же, согласись, это несколько странно – ни с того ни с сего и вдруг судорога. Раньше такого не было. Лучше держи руку в кармане, а то коронер подумает, что у тебя запой.

Это замечание отнюдь не улучшило моего настроения, а непривычная роль пассажира, праздно сидящего рядом с Витой вместо того, чтобы самому вести машину, болезненно задевала мое самолюбие. Я испытывал чувство ущербности, неполноценности и уже начал терять нить ответов, которые я так тщательно продумал, готовясь к предстоящей беседе с коронером.

Когда мы приехали в «Белый олень» и встретили там Денча и Уиллиса, Вита, безо всякой надобности, принялась оправдываться и объяснять, почему она меня сопровождает.

– Дик вышел из строя, – сказала она. – Так что я взяла на себя роль шофера.

Пришлось вкратце рассказать, в чем дело. К счастью, времени на долгие разговоры уже не оставалось, и мы направились к зданию, где должно было состояться дознание. Мне казалось, что на меня все смотрят; коронер, в частной жизни человек, несомненно, довольно мягкий, был в моих глазах чуть ли не генеральным прокурором, а присяжные, все до одного, заведомо признали подсудимого виновным.

Разбирательство началось с оглашения представителем полиции обстоятельств обнаружения тела. Он говорил прямо и без обиняков, однако слушая его, я не мог не думать, как странно это должно звучать для постороннего уха; создавалось полное впечатление, что у Магнуса временно помутился рассудок и он захотел покончить с собой. Затем для дачи показаний пригласили доктора Пауэлла. Он зачитал свое заключение громким четким голосом, напомнившим мне голос одного юного священнослужителя в Стоунихерсте.

– Речь идет о хорошо сохранившемся теле мужчины приблизительно сорока пяти лет. Ко времени первого осмотра, в тринадцать часов в субботу третьего августа, он был мертв уже около четырнадцати часов. Произведенное на следующий день вскрытие показало наличие поверхностных синяков на правом плече; на правой стороне головы – обширный разрыв тканей кожного покрова. В месте повреждения я констатировал вдавленный перелом теменной кости, вызвавший разрывы мозговых тканей и кровотечение из средней мозговой артерии. Содержимое желудка – около пинты пищевых элементов и жидкости; согласно результатам анализа, все в пределах нормы, наличие алкоголя не установлено. Анализ крови – норма. Сердце, легкие, печень и почки – также норма, все органы были здоровыми. На мой взгляд, смерть наступила вследствие кровоизлияния в мозг, вызванного переломом черепа.

Я вздохнул с облегчением – все напряжение как рукой сняло. Мне подумалось, что то же самое, наверное испытывает Джон Уиллис, если у него есть повод для беспокойства.

Затем коронер спросил доктора Пауэлла, могли ли указанные повреждения возникнуть в результате столкновения покойного с транспортным средством, например, с вагоном движущегося товарного поезда.

– Да, несомненно, – ответил врач. – Немаловажно то обстоятельство, что смерть наступила не сразу. У него еще хватило сил доползти до хижины, то есть преодолеть расстояние в несколько ярдов. Удар в голову мог вызвать сильное сотрясение мозга, но причина смерти – кровоизлияние в мозг, которое произошло спустя пять-десять минут после удара.

– Благодарю вас, доктор Пауэлл, – сказал коронер, и я услышал, как он произнес мое имя.

Я встал, мысленно спрашивая себя, не слишком ли развязно я выгляжу из-за того, что держу руку в кармане – а может, никому до этого и дела нет?

– Мистер Янг, – сказал коронер, – я располагаю вашими свидетельскими показаниями и намерен ознакомить с ними присяжных. Если у вас возникнет желание что-либо поправить в показаниях, пожалуйста, остановите меня.

Зачитанная им бумага выставляла меня этаким бессердечным типом, которого судьба пропавшего гостя беспокоит меньше, чем собственный ужин. Присяжные сочтут меня бездельником, не расстающимся с подушкой и бутылкой виски.

– Мистер Янг, – сказал коронер, когда закончил, – вам не пришло в голову известить полицию в пятницу вечером. Почему?

– Мне казалось это преждевременным. Я продолжал надеяться, что профессор Лейн вот-вот придет.

– Вас не удивило, что он сошел с поезда в Паре и отправился гулять вместо того, чтобы встретиться с вами в Сент-Остелле, как было условлено?

– Да, удивило, но это было вполне в его характере. Если у него возникала какая-то идея, он тотчас стремился воплотить ее в жизнь. Ни время, ни пунктуальность в этом случае для него ничего не значили.

– А какая, по-вашему, идея могла прийти в голову профессору Лейну в тот вечер? – спросил коронер.

– Понимаете, он давно интересовался историей этого края и, в частности, старинными усадьбами. Мы планировали вместе пройтись по этим местам, пока он будет гостить у нас. Поэтому когда он не появился в положенное время, я подумал, что наверное, он решил прогуляться пешком и взглянуть на какое-нибудь интересное место, о котором он мне еще не рассказывал. Уже после того, как я сделал заявление в полицию, мне, кажется, удалось установить, куда он направлялся.

Я полагал, это вызовет оживление среди присяжных, однако ни один из них даже не шелохнулся.

– Быть может, вы расскажете нам об этом? – спросил коронер.

– Да, конечно, – ответил я, вновь обретая уверенность и благословляя про себя «Историю приходов». – Я думаю, он пытался определить местоположение старинной усадьбы Стрикстентон, в приходе Лэнливери. Усадьба когда-то принадлежала семейству Кортни (я поостерегся упоминать имя Карминоу из-за Виты), которое владело также Триверраном. Кратчайший путь между этими двумя точками пролегает через долину, чуть выше нынешней фермы Триверран, а там через лес – к Стрикстентону.

Коронер велел принести карту и принялся внимательно ее изучать.

– Я понимаю, что вы имеете в виду, мистер Янг, – сказал он. – Но под железной дорогой есть переход, которым профессор Лейн мог воспользоваться, если хотел попасть на другую сторону.

– Конечно, но у него не было карты. Он мог не знать о существовании этого перехода.

– Значит, он решил пересечь железнодорожный путь, несмотря на то, что было уже достаточно темно, а снизу приближался товарный состав?

– Не думаю, чтобы его беспокоила темнота. А поезда он мог просто не слышать – он был слишком сосредоточен на цели своих поисков.

– Настолько сосредоточен, мистер Янг, что преодолел проволочное заграждение и спустился по насыпи, когда мимо проходил поезд?

– Не думаю, что он спустился. Он оступился и упал. Не забывайте, что в тот вечер шел снег. Я заметил, что коронер пристально смотрит на меня, и все присяжные тоже.

– Простите, мистер Янг, – подал голос коронер, – я не ослышался? Вы сказали, шел снег?

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы собраться с мыслями, лоб у меня покрылся испариной.

– Прошу прощения, – сказал я. – Я отвлекся. Понимаете, профессор Лейн особо интересовался климатом эпохи средневековья. Его теория состояла в том, что зимы были тогда намного суровее, чем сейчас. До того, как по склону холма проложили железную дорогу, по нему можно было беспрепятственно спуститься на дно Тризмиллской долины, где, по-видимому, лежали глубокие сугробы, делавшие практически невозможным всякое сообщение между Триверраном и Стрикстентоном. Я полагаю, что этот аспект интересовал профессора Лейна даже больше, чем исторический, должно быть, он разглядывал склон и размышлял о последствиях, какие могли в то время иметь обильные снегопады, и в результате совершенно абстрагировался от всего, что происходило вокруг.

Они продолжали недоверчиво смотреть на меня, и я заметил, как один из присяжных локтем толкнул своего соседа, как бы намекая на то, что либо я сам немного чокнутый, либо чокнутым был мой профессор.

– Благодарю вас, мистер Янг, Это все, – сказал коронер.

Я вернулся на место, обливаясь потом и чувствуя, как дрожь пробегает по руке от запястья до локтя.

Коронер пригласил Джона Уиллиса, который заявил, что его покойный коллега выглядел вполне здоровым и пребывал в отличнейшем расположении духа, когда он виделся с ним перед самым его отъездом на уик-энд; что профессор Лейн занимался научными изысканиями, чрезвычайно важными для страны, хотя рассказать, чем именно, он не имеет права: совершенно очевидно, что его научная работа никак не связана с поездкой в Корнуолл – это был всего лишь частный визит, возможность повидаться с друзьями, отдохнуть и заодно уделить немного времени своему хобби – что-то из области истории.

– Должен заметить, – сказал он, – я полностью согласен с мистером Янгом в том, что касается его предположений относительно гибели профессора Лейна. Я не археолог и не историк, однако знаю совершенно точно, что у профессора Лейна были свои взгляды на роль снегопадов в прошлые века.

И затем минуты на три он пустился в объяснения, так густо пересыпая свою речь научной терминологией, совершенно не понятной ни мне, ни всем присутствующим, что заткнул бы за пояс самого Магнуса, а уж тот умел после хорошего ужина устроить целый спектакль, пародируя наукообразную чушь, которую печатают всякие псевдонаучные журналы.

– Благодарю вас, мистер Уиллис, – пробормотал коронер, когда тот замолчал. – Мы вам весьма признательны за то, что вы поделились с нами этой очень интересной информацией.

Заслушивание свидетелей было окончено. Коронер, подводя итоги, заметил, что хотя обстоятельства довольно необычные, он не видит оснований думать, что профессор сознательно приблизился к железнодорожному полотну, услышав звук приближающегося поезда. К вердикту «Смерть в результате несчастного случая» приложили рекомендательное письмо в адрес Британского управления железных дорог (западный регион) с предложением усилить наблюдение за опасными участками на всем протяжении железнодорожного пути.

На этом разбирательство завершилось. Когда мы выходили из здания, Герберт Денч повернулся ко мне и, улыбаясь, сказал:

– Все прошло как нельзя лучше. Предлагаю отметить это в «Белом олене». Не стану скрывать, я опасался, что вердикт будет звучать иначе, и, думаю, так бы и случилось, если бы не ваше свидетельство и показания Уиллиса о необычном увлечении профессора Лейна метеорологией. Я слышал о похожем случае в Гималаях…

Пока мы шли к гостинице, он рассказал нам историю об одном ученом, который три недели жил на какой-то феноменальной высоте над уровнем моря, в тяжелейших условиях, с единственной целью – изучить влияние атмосферы на некоторые разновидности бактерий. По правде говоря, я не увидел связи между этими двумя случаями, однако был весьма рад сделать передышку, и когда мы прибыли на место, я тотчас направился к бару и тихо-спокойно накачался спиртным. Никто не обратил на это внимание, но что самое приятное – дрожь в руке тут же прекратилась. Возможно, и впрямь всему виной были нервы.

– Что ж, не будем больше отрывать вас от приятных забот, связанных с вашим новым домом, – сказал адвокат в завершение короткого, но довольно шумного обеда. – Мы с Уиллисом можем дойти до вокзала пешком.

Когда мы выходили на улицу, я сказал Уиллису:

– Я чрезвычайно признателен вам за ваш показания. Магнус назвал бы ваше выступление «блестящим номером».

– Да, получилось удачно, – согласился он, хотя вы меня несколько озадачили. К снегу готов не был. Это еще раз доказывает, как прав был мой шеф, когда говорил: «Профан поверит во что угодно, если это сказано достаточно авторитетным тоном».

Он посмотрел на меня из-за очков и негромким голосом добавил:

– Я правильно понял – вы действительно произвели большую чистку всех старых банок? Случайно не осталось чего-то такого, что может представлять опасность для вас или еще кого-нибудь?

– Все похоронено, – заверил я его, – погребено под многовековым хламом.

– Отлично, – сказал он. – Довольно с нас трагедий.

Он поколебался, словно хотел еще что-то добавить, но у выхода нас ждали Вита и адвокат, и возможность была упущена. Обменявшись pукопожатиями, мы расстались. Когда мы шли машине, Вита заявила:

– Я заметила, что как только ты очутился в баре, у тебя перестала дрожать рука. И все же лучше я поведу сама.

– Как хочешь, – сказал я и, надвинув шляпу на глаза, приготовился задремать. Но укоры совести не давали мне покоя. Ведь я солгал Уиллису. Пузырьки А и В были пусты, это верно, однако содержимое пузырька С, который лежал в моем чемодане в гардеробной, оставалось нетронутым.


Глава двадцать первая


Прошло два часа, и мое приподнятое настроение, вызванное дружеским застольем в «Белом олене», улетучилось – теперь я пребывал в весьма свирепом расположении духа и решительно настроился быть хозяином в собственном доме. Дознание позади, и, несмотря на мою промашку со снегом – или, быть может, благодаря ей, – доброе имя Магнуса осталось незапятнанным. Полиция удовлетворена, местные пересуды постепенно улягутся, и опасаться теперь мне было нечего, кроме непрошенного вмешательства моей собственной супруги. С этим нужно было покончить раз и навсегда, и чем скорее, тем лучше. Мальчики отправились кататься верхом и еще не вернулись. Я пошел искать Виту и нашел ее на лестничной площадке у дверей детской комнаты с рулеткой в руке.

– Знаешь, – сказала она, – этот адвокат был абсолютно прав. Ты вполне мог бы оборудовать здесь с полдюжины небольших квартирок, и даже больше, если использовать цокольный этаж. Деньги мы могли бы одолжить у Джо. – Она свернула рулетку и улыбнулась. – Есть идеи получше? Денег на содержание дома профессор тебе не оставил, работы у тебя нет, разве только ты отправишься за океан и Джо подыщет тебе местечко. Так что… Может, для разнообразия спустишься с небес на землю и взглянешь правде в лицо?

Я развернулся и пошел вниз в музыкальный салон. Я надеялся, что она последует за мной, и не ошибся. Я устроился перед камином, как это с незапамятных времен по традиции делает хозяин дома в особо торжественные моменты, и сказал:

– Давай договоримся: это мой дом, и что я буду с ним делать, касается только меня. И я не нуждаюсь ни в каких советах, от кого бы они ни исходили: от тебя, адвокатов, друзей или кого-то еще. Я собираюсь здесь жить, и если тебе не нравится жить здесь со мной, ты вольна поступать, как тебе заблагорассудится.

Вита зажгла сигарету и выпустила густой клуб дыма. Она страшно побледнела.

– Это что, демонстрация силы? – вымолвила она. – Ультиматум?

– Называй, как хочешь, – сказал я ей. – На мой взгляд, это констатация факта. Магнус оставил мне дом, и я намереваюсь жить здесь с тобой и мальчиками, если это тебя устраивает. Яснее я выразиться не могу.

– Значит, ты окончательно отклоняешь предложение Джо занять приличную должность в Нью-Йорке?

– Я никогда всерьез не относился к этой затее. Это была твоя идея.

– И на что же мы, по-твоему, будем жить?

– Не имею ни малейшего понятия, – сказал я, – и даже не думаю сейчас об этом. Я больше двадцати лет проработал в издательстве и кое в чем разбираюсь. Может, сам попробую писать. Для начала возьму и напишу историю этого дома.

– Бог ты мой! – Она расхохоталась и погасила только что зажженную сигарету в первой попавшейся пепельнице. – Что ж, все лучше, чем сидеть без дела. Вот только чем прикажешь заняться в это время мне? Записаться в кружок кройки и шитья или еще куда?

– Ты могла бы делать то, что делают другие жены: приспосабливаться.

– Милый, когда я согласилась выйти за тебя и поселиться в Англии, ты занимал хороший пост в Лондоне. Ты от него отказался безо всякой причины, а теперь хочешь обосноваться здесь, в этой глуши, где ни ты, ни я никого не знаем, вдали от всех наших друзей. Это же абсурд!

Разговор зашел в тупик, и, кроме того, мне неприятно было слышать, как меня называют «милый» в разгаре ссоры, а не любовной страсти. И вообще мне все это надоело. Я высказал ей то, что хотел, и дальнейшая дискуссия была ни к чему. К тому же мне не терпелось подняться в гардеробную и изучить пузырек С. Насколько я помнил, он немного отличался от пузырьков А и В. Быть может, мне следовало отдать его Уиллису, чтобы он проверил содержимое на своих лабораторных обезьянах? Но если бы я доверил ему свою тайну, кто знает, может, он никогда бы не вернул мне его назад.

– Раз уж ты взяла в руки рулетку, – сказал я, – почему бы тебе не сделать замеры под шторы и ковры? Кстати, может напишешь о своих блестящих идеях Биллу и Диане в Ирландию?

Я не имел в виду упражняться в сарказме. Я действительно не возражал, чтобы она по своему усмотрению распорядилась холостяцкой обстановкой, доставшейся нам от Магнуса. Переставлять мебель было ее любимым делом: она с упоением могла часами этим заниматься.

Но моя попытка примирения возымела обратное действие. У нее на глаза навернулись слезы, и она сказала:

– Ты прекрасно знаешь, что я согласилась бы жить где угодно, если бы только была уверена, что ты по-прежнему меня любишь!

Гнев меня не пугает, и я всегда готов ответить ударом на удар. Но я совершенно не выношу слез. Я открыл ей свои объятия, и она тут же прильнула ко мне, совсем как обиженный ребенок.

– Ты так изменился за последние недели, – сказала она. – Я тебя просто не узнаю.

– Я не изменился, – сказал я. – И я люблю тебя.

Правда – это то, что труднее всего бывает объяснить и другим, и себе самому. Я действительно любил Виту – за те мгновения, проведенные вместе в течение многих месяцев и даже лет, за все те взлеты и падения, которые делают совместную жизнь одновременно счастливой и невыносимой, страшно скучной и бесконечно дорогой. Я научился мириться с ее недостатками, она с моими. Слишком часто в пылу спора мы бросали друг другу обвинения, о которых потом сами жалели. Слишком часто, привыкнув и уже не замечая друг друга, мы забывали говорить добрые, ласковые слова. Вся беда была в том, что некая сокровенная сущность оставалась невостребованной, она дремала в ожидании, что ее разбудят. Ни Вите, ни кому-либо еще я не мог раскрыть тайну моего опасного нового мира. Магнусу – да… Но Магнус мужчина, и его нет. А Вита – не Медея, с которой можно отправиться за волшебными травами.

– Дорогая, – сказал я, – пожалуйста, попытайся понять, потерпи немного. У меня сейчас переломный период, и я не в состоянии принять решение относительно нашего будущего. Это как если стоишь на берегу и ждешь прилива, чтобы броситься в воду… Не знаю, как тебе объяснить.

– Я готова броситься куда угодно, лишь бы ты взял меня с собой, – отозвалась она.

– Я знаю… Знаю…

Она вытерла глаза, высморкалась; ее заплаканное лицо стало таким удивительно трогательным, что я и вовсе растерялся.

– Который час? – спросила она. – Мне нужно ехать за мальчиками.

– Поедем вместе, – сказал я, обрадованный возможности продлить перемирие, чтобы оправдаться не только в ее глазах, но и в своих собственных. Вернулось бодрое настроение; атмосфера, накалившаяся было из-за взаимной злобы и неизлитой горечи, разрядилась, и отношения между нами стали почти такими же нормальными, как раньше. Этой ночью я вернулся из ссылки в гардеробной, к которой сам себя приговорил; сделал я это не без некоторых сожалений, однако надо быть дипломатом. Кроме того, я находил тахту несколько жестковатой.

Стояла прекрасная погода, и два дня – субботу и воскресенье – мы провели купаясь, плавая на яхте и выезжая на пикники вместе с мальчиками. Вновь войдя в роль мужа, отчима и хозяина дома, я втайне готовился к следующей неделе. Мне во что бы то ни стало нужен был день, когда я мог бы остаться совершенно один. И Вита, сама того не подозревая, предоставила мне такую возможность.

– Знаешь ли ты, что у миссис Коллинз есть дочь в Бьюде? – спросила она в понедельник утром. – Я обещала, что мы свозим ее туда на машине на этой неделе. Мы оставим ее у дочери, а на обратном пути, ближе к вечеру, заберем. Что скажешь? Мальчикам эта идея нравится, и мне тоже.

– Сейчас самый разгар отпусков. – Я намеренно сделал вид, что не одобряю эту затею. – На дорогах будут пробки, а в Бьюде – толпы туристов.

– Пустяки, – сказала Вита. – Можно выехать пораньше, езды туда каких-то пятьдесят миль…

Я напустил на себя вид загнанного отца семейства, у которого вечно не хватает времени, чтобы разобраться со всеми навалившимися на него делами.

– Если ты не против, я останусь, а вы поезжайте без меня. Бьюд в разгар августовской жары не слишком меня привлекает.

– О'кей… О'кей… Без тебя нам будет даже лучше.

Поездку наметили на среду. Поскольку в этот день посыльные из продуктовых лавок к нам не приезжали, меня это вполне устраивало. Если они отправятся в половине одиннадцатого и заберут миссис Коллинз по дороге назад около пяти, то сюда вернутся часов в семь, не раньше.

День в среду выдался чудесный, солнечный, и, провожая глазами бьюик, увозивший все мое семейство, я думал о том, что у меня есть по меньшей мере восемь часов – на очередное путешествие и последующее восстановление сил. Не теряя времени, я поднялся в гардеробную и достал из чемодана пузырек С. Жидкость в нем была на вид точно такая же, что и у препаратов А и В, однако на дне имелся коричневатый осадок, как у микстуры от кашля, которая простояла всю зиму и о которой не вспомнили до наступления новых холодов. Я вытащил пробку и понюхал содержимое: ничего особенного, по цвету и запаху оно чуть-чуть напоминало воду, которая длительное время оставалась в закупоренной бутылке. Я отмерил четыре деления и перелил жидкость в верхнюю часть трости, затем, решил приберечь это на будущее, завинтил набалдашник и налил новую дозу в мензурку, которую нашел среди склянок на полке в бывшей прачечной.

Странное это было ощущение: вновь оказаться там, зная, что ни в подвале, ни в доме, кроме меня, нет никого из нынешних обитателей – ни Виты, ни мальчиков, – тогда как вокруг, во мраке, возможно, притаились люди из моего загадочного мира, которые лишь ждали часа, чтобы предстать перед моими глазами.

Проглотив содержимое мензурки, я прошел бывшую кухню и сел, подобно зрителю, занявшему свое место в партере перед самым поднятием занавеса и началом такого долгожданного третьего действия пьесы.

Однако на сей раз то ли актеры объявили забастовку, то ли что-то не заладилось у режиссера: занавес моего частного театра не поднимался, на сцене ничего не происходило. Так просидел около часа – ничего. Я вышел во внутренний дворик, надеясь, что свежий воздух как-то ускорит переход, но время не менялось: по-прежнему было утро, среда, середина августа. Выпей я стакан воды из-под крана – результат был бы тот же.

Ровно в полдень я вернулся в лабораторию и налил в мензурку еще несколько капель. Я уже использовал этот прием однажды – обошлось без пагубных последствий.

Я вернулся во внутренний дворик, просидел там до часу дня, однако по-прежнему ничего не происходило. Тогда я поднялся наверх и перекусил. Очевидно, со временем содержимое пузырька С потеряло силу, или же Магнус забыл добавить туда какой-нибудь ингредиент, без которого смесь не действовала. Если так, я уже совершил свое последнее путешествие: занавес поднялся, и под хлопьями снега я отправился в путь через Тризмиллский ручей – и вновь опустился, когда я оказался возле туннеля. Опустился навсегда…

Этот вывод меня просто ошарашил. Я потерял не только Магнуса, но и лишился доступа в другой мир. Этот мир был здесь, вокруг меня, но отныне он стал недосягаемым. Обитатели этого мира продолжат без меня путешествие во времени, а я вынужден идти своим курсом, день за днем, ведя бог знает какое монотонное существование. Связь между столетиями прервалась.

Я еще раз спустился в подвал и снова поднялся наверх, полагая, что, быть может, от ходьбы по каменным плитам, от соприкосновения с древними стенами в меня проникнет какая-нибудь сила, и в дверях котельной я увижу Роджера или вдруг замечу Робби, выводящего из конюшни своего пони. Я знал, что они здесь, – и не мог их увидеть. Как и Изольду, ожидающую, когда стает снег. Они живут в доме, они реальны, а вечный странник, призрак – это я.

Желание увидеть их, услышать, оказаться среди них было таким сильным, почти непереносимым – казалось, мой мозг охвачен пожаром. Я не мог усидеть на месте и не мог заставить себя заняться каким-нибудь делом в доме или в саду; день был потерян, и часы, которые обещали стать волшебными, пролетали впустую.

Я выгнал из гаража машину и поехал в Тайуордрет – я был в таком состоянии, что вид знакомой приходской церкви воспринял как издевательство. С каким бы удовольствием я ее уничтожил, оставив только южный придел да монастырскую часовню, чтобы еще раз увидеть все это, увидеть стены монастыря вокруг кладбища. Я доехал до стоянки на самой вершине холма, за поворотом на Тризмилл, и припарковался, прикидывая в уме, что, может, если пойти к Граттену пешком через поля, воспоминания о том, что я уже однажды видел, заполнят образовавшийся во мне вакуум.

Стоя возле машины, я потянулся за сигаретой, но не успел поднести ее к губам, как меня всего передернуло с ног до головы, словно я наступил на электрический провод. Никакого плавного перехода из настоящего в прошлое, вместо этого – боль, искры из глаз, гром в ушах. «Ну вот, – мелькнуло у меня в голове. – Сейчас я умру». Затем искры пропали, гром затих, и я увидел на вершине холма, где я стоял, толпу людей: крича и толкаясь, они спешили к какому-то строению, находившемуся за дорогой. Со стороны Тайуордрета появились еще люди – мужчины, женщины, дети, – кто шел, кто бежал. Строение, которое притягивало их как магнит, было неправильной формы, со свинцовыми переплетами на окнах и с боковой пристройкой, напоминавшей небольшую часовню. Мне уже довелось однажды видеть эту деревню – в Мартынов день, но тогда я смотрел на нее со стороны луга, что за стенами монастыря. На сей раз не было ни лотков, ни бродячих музыкантов, ни забитых животных. Воздух был свеж, и прохладен, канавы – занесены снегом, который, по-видимому, лежал уже несколько недель и стал серым и твердым. На месте луж, на дороге образовались маленькие ледяные кратеры, а пашни от бесснежного мороза почернели. Мужчины, женщины и дети были все как один укутаны в теплые одежды с капюшоном, лица были суровы – они напоминали хищных птиц. Чувствовалось, что они не расположены шутить и веселиться, – это была толпа, ожидающая жестоких развлечений, публичной расправы. Я подошел ближе к строению и увидел крытую повозку, стоявшую у входа в часовню, и слуг, которые держали лошадей за поводья. Я узнал герб Шампернунов и почти одновременно увидел Роджера: скрестив на груди руки, он стоял на крыльце.

Вход в само здание был закрыт, но пока я стоял, двери неожиданно распахнулись, и на пороге появились два человека, одетых гораздо лучше тех людей, что шли по дороге. Я узнал обоих, так как уже видел их той ночью, когда Отто Бодруган призывал всех присоединиться к мятежу против короля; это были Джулиан Полпи и Генри Трифренджи. Пройдя сквозь толпу, они остановились недалеко от меня.

– Избавь меня Бог от женской злобы, – сказал Полпи. – Роджер больше десяти лет отслужил ей верой и правдой, и вот на тебе – уволен безо всяких объяснений, а управляющим назначен Фил Хорнуинк…

– Когда юный Уильям станет совершеннолетним, он восстановит его в должности, это уж точно, – ответил Трифренджи. – Он пошел в отца: честен и справедлив. Но что-то должно было случиться, уже с год, как я чуял это. А правда в том, что ей не хватает не только мужа, но и просто мужика, а Роджер пресытился и не желает больше ублажать ее.

– Он кормится в другом месте. – Это подал голос Джеффри Лампетоу, протиснувшийся к ним сквозь толпу. – Ходят слухи, что под его крышей появилась женщина. Ты должен знать, Трифренджи, ведь ты его сосед.

– Ничего я не знаю, – сухо ответил Трифренджи. – У Роджера свои дела, у меня свои. Но в такую суровую пору какой христианин откажет в пристанище путнику.

Лампетоу рассмеялся и подтолкнул его локтем.

– Гладко говоришь, но сути дела это не меняет, – заметил он. – Зачем леди Шампернун прибыла сюда из Трилауна, да еще по таким ужасным дорогам, если не для того, чтобы выдворить ту женщину? Я заходил в податный дом перед тобой, чтобы заплатить подать, и пока Хорнуинк занимался подсчетами, госпожа сидела в глубине комнаты. Она могла бы положить себе на лицо еще больше краски и все равно не сумела бы скрыть злобу – ей мало вышвырнуть Роджера, на этом дело не кончится. Но пока что она желает предложить черни другие развлечения. Ты останешься поглядеть на веселье?

Джулиан Полпи с отвращением покачал головой.

– Ну уж нет! С какой стати нам в Тайуордрете навязывают неведомо откуда пришедший обычай, делают из нас варваров? У леди Шампернун, должно быть, что-то не в порядке с мозгами, если она додумалась до такого. Я возвращаюсь домой.

Он развернулся и исчез в толпе, которая была сейчас довольно густой не только на вершине холма, где находился податный дом и часовня, но и на идущей под уклон дороге на Тризмилл. На всех лицах застыло выражение ожидания – смесь гадливости и радости, – и Джеффри Лампетоу, указав на них своему спутнику, снова рассмеялся.

– С мозгами у нее, может, и не все в порядке, но для очистки совести она желает принести в жертву какую-нибудь вдову – вот и нашла козла отпущения. Опять же народу забава, во время великого поста развлечений не больно-то много. А толпа обожает публичные покаяния.

Как и все остальные, он повернул голову в сторону долины, в то время как Генри Трифренджи, работая локтями, пробирался к Роджеру, стоявшему у входа в часовню, – я вплотную следовал за ним.

– Мне жаль, что с тобой так обошлись, – сказал он. – Ни благодарности, ни вознаграждения. Десять лет жизни потрачены впустую!

– Не впустую, – коротко возразил Роджер. – В июне Уильям достигнет совершеннолетия и женится. Его мать утратит всякое влияние, и монах тоже. Ты знаешь, что епископ Эксетерский окончательно удалил его из монастыря, и теперь он будет вынужден вернуться в аббатство в Анже, куда должен был отправиться еще год назад?

– Слава Богу! – воскликнул Трифренджи. – Из-за него монастырь смердит, да и весь приход. Ты только взгляни на этих людей…

Через голову Трифренджи Роджер посмотрел на алчущую зрелищ толпу.

– Как управляющий я, возможно, бывал слишком строг, но когда начинают потешаться над вдовой Роба Розгофа, стерпеть такое я не в силах, – сказал он, – Я воспротивился, и это послужило еще одной причиной для моего отстранения. Во всем виноват монах – он из кожи вон лезет, чтобы удовлетворить тщеславие госпожи и ее похоть.

Дверь в часовню отворилась, и на пороге возникла маленькая худощавая фигура Жана де Мераля. Он положил руку на плечо Роджеру.

– Прежде ты не был таким щепетильным, – сказал он. – Неужто забыл вечера в монастырских подвалах, да и в твоем собственном доме? Помнится, я учил тебя не только философии, друг мой.

– Убери руку! – грубо оборвал его Роджер. – Я порвал с тобой и твоими собратьями после того, как вы позволили юному Генри Бодругану умереть под крышей монастыря, хотя могли его спасти.

Монах улыбнулся.

– И теперь в память об усопшем ты под своей крышей дал приют женщине, нарушившей супружескую верность? – спросил он. – Мы все лицемеры, друг мой. Предупреждаю тебя, госпоже известна личность твоей странницы, отчасти из-за этого она и появилась в Тайуордрете. У нее есть кое-какие предложения к леди Изольде, но прежде нужно покончить с делом вдовы Розгофа.

– Молю Бога, чтобы когда-нибудь это грязное дело изъяли из хроники поместья, и весь позор пал бы на твою голову, – сказал Трифренджи.

– Вы забываете, что я – птица перелетная, – пробормотал монах, – и через несколько дней я расправлю крылья и улечу во Францию.

Вдруг толпа зашевелилась, и в дверях примыкавшего к часовне строения, которое Лампетоу окрестил податным домом, появился мужчина. Он был плотного телосложения, розовощекий, в руке он держал грамоту. Рядом с ним, завернутая с ног до головы в длинный плащ, стояла Джоанна Шампернун.

Мужчина, в котором я угадал нового управляющего Хорнуинка, сделал шаг вперед, к толпе, и развернул грамоту.

– Жители Тайуордрета, – провозгласил он, – кто бы вы ни были – вольные люди или крепостные, и те, кто сегодня заплатил здесь подать. Учитывая, что Тайуордретское поместье принадлежало ранее леди Изольде Кардингем из Кардингема, которая продала его деду нашего почившего лорда, решено ввести здесь обычай, который со времени Великого завоевания Англии норманнами существует в Кардингеме. – Он сделал паузу, чтобы дать время слушателям переварить то, что он уже сказал. – Согласно этому обычаю, всякая вдова, унаследовавшая земли от своего скончавшегося супруга и нарушившая обет верности, должна либо лишиться этих земель, либо принести покаяние перед своим господином и его управляющим и просить их о возвращении земель. Сегодня перед леди Джоанной Шампернун, представляющей нашего господина Уильяма, еще не достигшего совершеннолетия, и мною, Филиппом Хорнуинком, управляющим, должна принести таковое покаяние Мэри, вдова Роберта Розгофа, если она желает, чтобы земли были ей возвращены.

Толпа зашумела в предвкушении необычного зрелища – возбуждение, любопытство, все смешалось, и вдруг со стороны тризмиллской дороги раздался крик.

– Она не выйдет к ним, – сказал Трифренджи. – У Мэри Розгоф есть сын, который скорее десять раз откажется от своих земель, чем предаст мать такому позору.

– Ошибаешься, – заявил монах. – Он знает, что ее позор обернется для него порядочной выгодой через шесть месяцев, когда она родит приблудного ребенка. Тогда он сможет выгнать из дому обоих и оставить все земли себе.

– Только ты мог подучить его, – сказал Роджер. – Небось еще и приплатил ему за это!

Пронзительный крик и возгласы все усиливались, и когда толпа подалась вперед, я увидел процессию, двигавшуюся к нам со стороны Тризмилла. Впереди бежали два мальчугана, размахивая кнутами, а за ними быстрым шагом шли пятеро мужчин, сопровождая то, что я с первого взгляда принял за крохотного пони, на котором сидела женщина. Они приблизились к нам, и в толпе засмеялись, загикали – женщина покачнулась и непременно упала бы, если бы конвоир не подхватил ее одной рукой, взмахнув при этом вилами, которые держал в другой. Женщина сидела не на пони, а на крупном черном баране, рога которого были украшены траурными лентами. Два конвоира, шедших от него по обе стороны, держали концы веревки, повязанной вокруг рогов; баран, испугавшись толпы, приседал, дергал головой и пытался скинуть своего седока. Женщина была в черном, под цвет барану – лицо скрыто под черным покрывалом, руки связаны спереди кожаным ремнем; я видел ее пальцы, вцепившиеся в густую темную шерсть на загривке барана.

Покачиваясь и спотыкаясь, процессия достигла податного дома и там остановилась; с помощью веревки барана удалось утихомирить, и мужчина с вилами сорвал покрывало и обнажил лицо женщины перед Джоанной и Хорнуинком. На вид ей было не больше тридцати пяти, и в глазах ее читался такой же ужас, как в глазах барана, на котором она сидела. Ее темные, грубо обкромсанные волосы торчали в разные стороны, как сухая солома. Когда женщина, вздрагивая всем телом, склонила голову перед Джоанной, завывания толпы смолкли.

– Мэри Розгоф, признаешь ли ты свою вину? – прокричал Хорнуинк.

– Признаю и смиренно прошу простить меня, – ответила она сдавленным голосом.

– Говори громче, чтобы слышали все, и скажи нам, в чем твой грех.

Бледное лицо несчастной зарделось, когда она подняла голову и посмотрела на Джоанну.

– Не прошло и шести месяцев после смерти моего мужа, как я легла с другим мужчиной, и поэтому лишилась права на земли. Я умоляю госпожу о снисхождении и, сознаваясь в совершенном грехе, прощу вернуть мне земли. Если у меня родится внебрачный ребенок, все земли перейдут к моему законному сыну, и он поступит со мной так, как сочтет нужным.

Джоанна сделала знак новому управляющему подойти ближе и, когда он наклонился, что-то прошептала ему на ухо. После этого он вновь повернулся к кающейся грешнице и произнес:

– Милостивая госпожа не может закрывать глаза на столь гнусное прегрешение, но коль скоро ты перед всем честным народом признала свою вину, она милосердно возвращает тебе конфискованные земли, которыми ты владеешь на правах аренды.

Женщина склонила голову и пробормотала слова благодарности, затем, со слезами на глазах, спросила, не должна ли она сделать еще что-нибудь, чтобы искупить свой грех.

– Разумеется! – презрительно ответил управляющий. – Слезь с барана, который с позором доставил тебя сюда, подползи на коленях к часовне и исповедуйся в своем грехе перед алтарем. Брат Жан выслушает твою исповедь.

Двое мужчин, которые держали барана, грубо стащили женщину и бросили ее на колени на землю, и пока она ползла, путаясь в своих юбках, к часовне, по толпе прокатился протяжный стон, словно эта крайняя степень чужого унижения могла каким-то образом приглушить их собственные угрызения совести. Монах подождал, пока женщина подползет к его ногам, и затем повернулся и вошел в часовню; несчастная последовала за ним. Хорнуинк подал знак конвоирам, и они отпустили барана, который, обезумев от страха, ринулся на толпу. Люди с визгом расступались, раздались взрывы истерического хохота, затем его выгнали на тризмиллскую дорогу и стали швырять вдогонку снежки, палки, все, что попадало под руку. Внезапно наступившая разрядка мгновенно подняла настроение: люди смеялись, шутили, бегали, стараясь извлечь максимум удовольствия из этого неожиданного развлечения, предоставленного им в промежутке между зимой и едва успевшим начаться строгим Великим постом. Вскоре толпа рассеялась, и перед податным домом не осталось никого, кроме Джоанны, управляющего Хорнуинка и стоявших поодаль Роджера и Трифренджи.

– Ну вот и все, – сказала Джоанна. – Сообщите моим слугам, что я готова ехать. Больше ничто не держит меня в Тайуордрете, кроме одного дела, но им я займусь по дороге домой.

Управляющий пошел вниз по дорожке готовиться к отъезду, слуги открыли перед хозяйкой дверцу повозки, и тут Джоанна повернулась к Роджеру.

– Вот видишь, народ доволен, не в пример тебе! – сказала она. – Теперь они и подать будут платить с большей охотой. Обычай заслуживает внимания, поскольку внушает страх, и он с успехом может быть распространен на другие поместья.

– Избави Бог, – ответил Роджер.

Джеффри Лампетоу не преувеличивал, когда говорил о краске у нее на лице, но, возможно, виновата была духота внутри податного дома – краска струйками стекала по щекам Джоанны. По мере того, как она полнела, ее лицо становилось все более отечным, с нездоровым багровым румянцем. С того времени, когда я видел ее в последний раз, она как будто постарела лет на десять. Ее когда-то прекрасные карие глаза потускнели и стали жесткими, как агат.

Она вытянула руку и тронула за локоть Роджера.

– Пойдем, – сказала она. – Мы слишком давно знаем друг друга, чтобы лгать и изворачиваться. У меня с собой послание к Изольде от ее брата сэра Уильяма Феррерса. Я обещала передать ей лично. Если ты попытаешься воспрепятствовать мне и запрешь свою дверь на засов, я приведу пятьдесят человек и они ее выломают.

– А я найду пятьдесят других – от Тайуордрета до Фауи – и они встанут у них на пути, – ответил Роджер. – Но если желаете, вы можете последовать за мной в Килмерт и попросить принять вас. А даст она вам на это согласие или нет, я сказать не берусь.

Джоанна улыбнулась.

– Даст, – сказала она, – даст. – И подобрав юбки, она в сопровождении монаха направилась к повозке.

В прежние времена Роджер помог бы ей подняться в экипаж, а сейчас это входило в обязанности нового управляющего Хорнуинка, который, зардевшись от гордости, отвешивал ей низкие поклоны; Роджер прошел к воротам позади часовни, где он оставил своего пони, вскочил на него и, ударив каблуками, выехал на дорогу. Тяжелая повозка с Джоанной и монахом прогромыхала вслед за ним. Несколько сельских жителей, задержавшихся дольше остальных, проводили взглядом экипаж, который удалялся по промерзшей дороге мимо стен монастыря в направлении общинного луга. В часовне зазвонил колокол, и я, увидев, что расстояние между мной и Роджером увеличивается и есть опасность потерять их из виду – бросился бежать. Сердце бешено колотилось у меня в груди, в ушах свистел ветер. Вдруг я увидел, что повозка остановилась, сама Джоанна выглянула наружу и помахала рукой, подзывая меня. Задыхаясь, я подошел ближе – свист ветра в ушах усиливался, переходя в оглушительный гул. Вдруг все прекратилось, и я обнаружил, что стою, покачиваясь, возле бьюика, в то время как часы на церкви св. Андрея отбивают семь раз, а Вита, высунувшись из окна машины, делает мне какие-то знаки, и миссис Коллинз и мальчики изумленно таращат на меня глаза.


Глава двадцать вторая


Они говорили все одновременно, перебивая друг друга, а мальчики еще и смеялись. Я услышал, как Микки сказал: «Мы видели тебя, ты бежал вниз по холму, такой смешной!..» А Тедди добавил: «Мама махала руками и кричала, а ты будто не слышал и смотрел в другую сторону!» Вита сидела за рулем и разглядывала меня поверх опущенного стекла. «Садись лучше в машину, – сказала она, – ты же еле стоишь на ногах», и раскрасневшаяся от волнения миссис Коллинз открыла мне заднюю дверцу с противоположной стороны. Я машинально подчинился, забыв о собственном автомобиле, оставленном на стоянке. Бьюик тронулся с места, и мы поехали по дороге, огибавшей деревню, в сторону Полмиара.

– Хорошо, что мы поехали этой дорогой, – заметила Вита. – Миссис Коллинз сказала, что так короче, чем если ехать через Сент-Блейзи и Пар.

Я никак не мог вспомнить, куда они ездили и как вообще тут оказались, и хотя свист у меня в ушах прекратился, сердце по-прежнему бешено колотилось в груди, и я чувствовал, что вот-вот начнется головокружение.

– В Бьюде здорово! – заявил Тедди. – Мы занимались серфингом, но мама не разрешала нам заплывать на глубину. Там в океане такие волны, намного больше, чем здесь. Надо было тебе поехать с нами.

Бьюд – ну конечно! Они поехали в Бьюд, а я остался дома. Но как меня занесло в Тайуордрет? Когда мы проезжали мимо приюта у подножия Полмиарского холма, я посмотрел в сторону Полпи и долины Лампетоу и вдруг вспомнил – Джулиан Полпи не захотел дожидаться гнусного спектакля во дворе податного дома и отправился пешком к себе на ферму, зато Джеффри Лампетоу был в толпе среди тех, кто швырял в барана камнями.

Теперь все кончено. Это никогда больше не повторится. Миссис Коллинз говорила Вите что-то, кажется, просила высадить ее на вершине Полкерриского холма, а дальше я помню, что ее с нами уже нет и машина подкатывает к Килмарту.

– Бегите вперед, – скомандовала Вита мальчикам. – Повесьте плавки в сушилку и начинайте накрывать на стол.

Когда они, взлетев по ступенькам, исчезли в доме, она повернулась ко мне и спросила:

– Ну как, справишься?

– С чем? – Я все еще был в полусознательном состоянии и плохо понимал, о чем она говорит.

– Сможешь подняться по ступенькам? – уточнила она. – Когда мы заметили тебя, ты едва стоял на ногах. Мне было страшно неловко перед миссис Коллинз и мальчиками. Это ж сколько надо было выпить!

– Выпить? Да я не пил ничего.

– Ох, ради Бога, – взмолилась она, – только не начинай снова лгать! День был такой тяжелый, я устала. Пойдем, помогу тебе подняться в дом.

– Это пройдет, – сказал я. – Пойду посижу в библиотеке.

– Лучше бы тебе сразу лечь в постель, – сказала она. – Мальчики еще никогда тебя таким не видели. Они сразу заметят.

– Я не хочу ложиться. Закрою дверь и посижу в библиотеке. Им незачем туда входить.

– Ну что ж, раз ты такой упрямый… – Она раздраженно передернула плечами. – Я скажу им, что мы будем ужинать на кухне. И ради Бога, не показывайся им на глаза. Попозже я принесу тебе чего-нибудь поесть.

Я слышал, как она прошла через холл и хлопнула кухонной дверью. Я рухнул на стул в библиотеке и закрыл глаза. Странная вялость ощущалась во всем теле; меня клонило в сон. Вита была права: надо подняться в спальню, однако я не мог сделать усилие и встать со стула. Мне ничего другого не оставалось, как сидеть там, не двигаясь, в тишине и покое, в надежде, что тогда, возможно, ощущение этой бесконечной усталости и опустошенности пройдет быстрее. Если мальчики собирались посмотреть какую-нибудь передачу по телевизору, то им явно не повезло. Придется мне завтра им это компенсировать – организую прогулку на лодке, сходим к Церковному мысу. Виту тоже надо бы чем-то порадовать. С этой сегодняшней историей все пошло насмарку, начинай мириться сначала.

Очнулся я внезапно, меня словно подкинуло. Комната была погружена во мрак. Я посмотрел на часы: почти половина десятого. Значит, проспал около двух часов. Чувствовал я себя вполне сносно и был не прочь чего-нибудь поесть. Я прошел через столовую и вышел в холл; до меня донеслись звуки включенного проигрывателя, но дверь в салон была закрыта. Очевидно, ужин давно закончился, в кухне было темно. Я полез в холодильник за яйцами и ветчиной, но не успел поставить сковородку на плиту, как услышал чьи-то шаги в подвале. Я вышел на площадку черной лестницы и крикнул, полагая, что это кто-то из мальчиков: я хотел выведать, в каком настроении Вита. Ответа не последовало.

– Тедди? – позвал я. – Микки? Я отчетливо слышал шаги, пересекавшие старую кухню в направлении котельной. Спустившись по ступенькам, я стал искать выключатель, но ничего не нашел и вынужден был пробираться в старую кухню на ощупь вдоль стены. Тот, кто шел впереди меня, был уже во внутреннем дворике: я слышал, как он топает там, а потом вытаскивает ведро воды из колодца возле ближайшего угла дома – из колодца, который был наглухо закрыт и которым давно уже никто не пользовался. Затем я услышал другие шаги, но не во дворике, а на черной лестнице; повернув голову, я обнаружил, что черная лестница исчезла: шаги доносились с лесенки, приставленной к стене и ведущей наверх. В тот же миг я осознал, что темнота сменилась неверным светом зимних сумерек. По лесенке спускалась женщина с зажженной свечой в руке. Я снова услышал нарастающий свист в ушах, затем раздался громоподобный взрыв: препарат вновь начал действовать, хотя я его не принимал. Только этого мне сейчас и не хватало. Я испугался. Прошлое сливалось с настоящим, а рядом (пусть и в другой части дома) Вита и мальчики.

Женщина прошла совсем близко от меня, прикрывая пламя свечи ладонью. Это была Изольда. Я прижался к стене и затаил дыхание: одно неверное движение – и она исчезнет; ведь то, что я видел, происходило лишь в моем воображении, разыгравшемся под влиянием дневных впечатлений.

Она поставила свечу на скамью и зажгла другую, а затем принялась негромко напевать какой-то странный сладостный мотив. Между тем я по-прежнему слышал приглушенный ритм мелодии, доносившейся из проигрывателя в музыкальном салоне на первом этаже.

– Робби, – позвала она тихо. – Робби, ты здесь?

Мальчик вошел со двора через низкую сводчатую дверь и поставил ведро с водой на пол.

– Мороз все еще держится? – спросила она.

– Да, – ответил он, – до полнолуния тепла не ждите, только потом. Придется вам задержаться здесь еще на несколько дней, если мы вам не слишком надоели.

– Надоели? – воскликнула она, улыбаясь. – Наоборот, я буду только рада. Хотелось бы мне, чтобы мои дочери были так же хорошо воспитаны, как Бесс и ты, чтобы они слушались меня так же, как ты слушаешься своего брата.

– Если мы такие, то лишь из почтения к вам. Когда вас не было, нам частенько попадало от Роджера, даже ремнем! – Он рассмеялся и, мотнув головой, откинул прядь густых волос, падавшую ему на глаза, затем приподнял ведро и налил воды в стоявший на столе кувшин. – А еще, благодаря вам, мы хорошо едим. Мясо каждый день, не то что раньше – одна соленая рыба. А поросенок, которого я вчера зарезал, бегал бы до самой Пасхи, если бы вы не почтили нас своим присутствием. Бесс и я, мы хотели бы, чтобы вы всегда жили с нами и не уезжали, когда потеплеет.

– А-а, понимаю, – сказала Изольда шутливо. – Вас радует не мое присутствие, а то, что при мне ваша жизнь стала более легкой и приятной.

Он нахмурился, пытаясь сообразить, куда она клонит, затем лицо его прояснилось, и он снова улыбнулся.

– Нет-нет, это не так! – воскликнул он. – Когда вы появились, мы боялись, что вы станете строить из себя важную даму, и нам будет трудно угодить вам. А вы совсем не такая, как будто всю жизнь с нами прожили. Бесс очень вас любит, и я тоже. Ну, а Роджер уже два года, если не больше, не перестает вас расхваливать.

Вдруг он покраснел и смутился, словно понял, что сказал лишнее. Изольда протянула руку и тронула его за локоть.

– Милый Робби, – нежно произнесла она, – я тоже люблю тебя и Бесс и никогда не забуду, как сердечно вы ко мне относились все это время.

Я услышал шаги на верхнем этаже и поднял голову: но это была всего лишь Бесс. Пока она спускалась по приставной лесенке, я обнаружил, что девочка выгладит гораздо опрятнее, чем раньше: ее длинные волосы были аккуратно расчесаны, лицо вымыто.

– Роджер возвращается! Я слышу – он уже скачет через рощу, – крикнула она. – Пойди возьми у него пони, Робби, пока я накрываю на стол.

Мальчик вышел во двор, а его сестра подложила в очаг торфа и утесника. Утесник с треском вспыхнул, отбрасывая на закопченные стены длинные шевелящиеся тени. Бесс обернулась и с улыбкой посмотрела на Изольду, и я догадался, что все четверо, должно быть, изо дня в день собираются морозными вечерами за столом и ужинают при свечах, расставленных между оловянными мисками.

– А вот и ваш брат, – сказала Изольда и стала у открытой двери, глядя, как Роджер спрыгивает на землю и передает поводья Робби. Еще не стемнело; двор, гораздо более просторный, чем нынешний патио, простирался до самой стены, за которой начиналось поле, так что в проеме распахнутых ворот я мог видеть даже кусочек открытого моря вдали и часть залива. Грязь во дворе от мороза затвердела, воздух был холодный, на фоне неба выделялись черные, голые деревца ближайшей рощи. Робби повел пони в сарай, а Роджер направился к Изольде.

– Ты принес дурные вести, – сказала Изольда. – Я вижу это по твоему лицу.

– Моя госпожа прознала, что вы здесь, – отвечал Роджер. – Она едет сюда с посланием от вашего брата. Только скажите, и я заставлю ее повернуть обратно, дальше вершины холма она не проедет! Мы с Робби в два счета справимся с ее слугами.

– Сейчас, возможно, вы и справитесь, – ответила Изольда, – но позже она найдет способ расквитаться с тобой, с Робби и Бесс. Она тут камня на камне не оставит. Ни за что на свете я не допущу этого!

– Я скорее предпочту, чтобы она сровняла этот дом с землей, чем позволю ей мучить вас, – сказал он.

Он стоял перед ней, выпрямившись во весь рост, и я инстинктивно почувствовал, что их отношения достигли той точки накала, когда его любовь к Изольде уже не может больше тихо тлеть и он не в силах ее сдерживать: либо она вспыхнет пожаром, так что небу станет жарко, либо загасить ее надо немедленно.

– Я знаю, Роджер, – сказала она, – но если мне суждено вновь принять страдания, я предпочла бы страдать одна. Я уже покрыла позором два дома – дом моего мужа и дом Отто Бодругана, об этом наверняка будут судачить еще очень долго, и я не хочу, чтобы из-за меня злые языки трепали и твое имя!

– Позором? – Он обвел руками двор – опоясывавшие его низкие стены, крытый соломой сарайчик для пони и коров. – Эта ферма досталась мне от моего отца, а когда я умру, хозяином тут станет Робби. И если бы вы провели здесь только одну ночь, а не все пятнадцать, вы бы удостоили ее такой чести, что об этом помнили бы не одно столетие!

Должно быть, по его взволнованному голосу Изольда поняла, сколь глубоко его чувство к ней, уловила страстные нотки – она внезапно изменилась в лице, словно некий внутренний голос прошептал ей: «Осторожно! Пока все хорошо, но дальше может быть опасно».

Подойдя к распахнутым настежь воротам, она положила на них руку и посмотрела туда, где за полями виднелся залив.

– Пятнадцать ночей, – повторила она. – И каждую ночь и каждый Божий день, с тех пор как я здесь у тебя, я смотрю на Церковный мыс на том берегу и вспоминаю, как его судно стояло там на якоре, под Бодруганом, и как он переплыл этот залив, чтобы встретиться со мной в Тризмиллской бухте. Пойми, Роджер, в тот день, когда его погубили, частичка меня самой умерла вместе с ним. Ты это знаешь, не так ли?

Интересно, думал я, мечтал ли Роджер, подобно большинству из нас, что однажды их жизни сольются; не в браке, и даже не в любовной близости, а в том необъяснимом соединении душ, в том молчаливом, интуитивном единстве, куда никто, кроме них двоих, не сможет проникнуть. Если так, то эти мечты разбились вдребезги, стоило Изольде произнести имя Бодругана.

– Знаю, – сказал он, – и всегда об этом помню. Если я дал вам повод думать иначе, простите меня.

Он поднял голову и прислушался. Она тоже. Из темной рощицы, чуть повыше фермы, донеслись голоса и топот, а затем в просвете меж, голых деревьев возникли трое слуг леди Шампернун.

– Роджер Килмерт? – крикнул один из них. – К твоему дому не подъехать, дорога слишком плохая. Госпожа ждет в повозке на холме.

– Это ее дело, если хочет, пусть там и остается, – ответил Роджер, – а если нет, то пусть идет сюда пешком с вашей помощью. Нам все равно.

Посланцы заколебались и с минуту совещались под деревьями, а Изольда, по знаку Роджера, быстро прошла через двор и исчезла в доме. Роджер свистнул, и в дверях сарая, где они держали пони, появился Робби.

– Леди Шампернун там наверху, с ней ее слуги, – тихо сообщил ему Роджер. – Но по пути из Тризмилла она могла собрать еще людей, так что будь под рукой в случае чего.

Робби кивнул и снова исчез в сарае. Становилось все темнее и холоднее, деревья в рощице отчетливее выделялись на фоне неба. Вскоре я заметил огни первых факелов на гребне холма: Джоанна спускалась в сопровождении трех слуг и монаха. Они продвигались вперед медленно, молча, ряса монаха сливалась с темным плащом Джоанны, словно они составляли единое целое. Стоя подле Роджера и глядя на них, я почувствовал в приближающейся группе что-то зловещее: эти фигуры в капюшонах напоминали процессию, идущую через кладбище к свежевырытой могиле. Когда они подошли к открытым воротам, Джоанна остановилась, огляделась вокруг и сказала Роджеру:

– За десять лет, что ты был моим управляющим, тебе ни разу не пришло в голову пригласить меня к себе.

– Верно, госпожа, – ответил он. – Так ведь вы никогда не просили меня предоставить вам убежище. Да вам этого и не требовалось. Все что вам нужно было, вы всегда имели под крышей собственного дома.

Она пропустила его иронию мимо ушей (а может, попросту не заметила), и Роджер провел ее в дом.

– Где могут обождать мои люди? – спросила она. – Будь любезен, проводи их на кухню.

– Мы сами живем на кухне, там вас и примет леди Карминоу. А ваши люди могут погреться в хлеву рядом с коровами или в конюшне возле пони, если это им больше нравится.

Он посторонился, пропуская Джоанну и монаха, и вошел вслед за ними. Переступая через порог, я увидел, что стол придвинут ближе к очагу, на нем стоят две большие свечи, а во главе стола сидит Изольда. Бесс, очевидно, поднялась на чердак.

Джоанна огляделась вокруг, как мне показалось, несколько растерявшись в столь непривычной для нее обстановке. Бог знает, что она ожидала здесь увидеть – наверное, больше комфорта и, быть может, мебель из собственной усадьбы в которой она давно не жила.

– Значит, вот это и есть твое пристанище, – промолвила она наконец. – Что ж, в зимнюю ночь здесь, пожалуй, довольно уютно, если не особенно принюхиваться к запаху скотины. Как поживаешь, Изольда?

– Как видишь, совсем неплохо, – ответила Изольда. – За годы, проведенные в Триджестейнтоне и Карминоу, я не видела столько внимания к себе, как здесь за две недели.

– Охотно верю, – сказала Джоанна. – Контраст всегда только разжигает аппетит. Помнится, когда-то Бодруганский замок тоже казался тебе довольно привлекательным, но если бы Отто уцелел, он несомненно со временем наскучил бы тебе, как наскучили другие мужчины, включая и твоего собственного мужа. Что ж, теперь тебе грех жаловаться. Скажи мне, как братья делят тебя?

Я услышал, как Роджер глубоко вздохнул и сделал шаг вперед, словно хотел встать между двумя женщинами, но Изольда, лицо которой тускло проступало из темноты в подрагивающем пламени свечей, только улыбнулась.

– Пока никак, – сказала она. – Старший слишком горд, а младший слишком застенчив. Они остаются глухи к моим мольбам и заверениям. Однако что тебе от меня нужно, Джоанна? У тебя послание от Уильяма? Говори прямо – и покончим с этим.

Монах, стоявший у двери, вытащил из-под рясы письмо и протянул его Джоанне, но та жестом отклонила его.

– Читай сам, – велела она. – Здесь недостаточно светло, и я не собираюсь напрягать зрение. А ты можешь оставить нас, – бросила она в сторону Роджера. – Наши семейные дела тебя уже не касаются. Ты достаточно совал свой нос куда не следует, когда был моим управляющим.

– Это его дом, и он имеет полное право быть здесь, – возразила Изольда. – Кроме того, он мой друг, и я хочу, чтобы он остался.

Джоанна пожала плечами и села за стол напротив Изольды.

– С позволения леди Карминоу, – начал монах вкрадчивым тоном, – это письмо от ее брата сэра Уильяма Феррерса, доставленное несколько дней назад в Трилаун, где, как полагал сэр Уильям, его посланец должен был застать ее вместе с леди Шампернун. Вот что в нем говорится:

«Милая сестра!

Из-за нынешней непогоды и скверного состояния дорог известие о твоем бегстве из Триджестейнтона настигло нас здесь, в Бере, лишь на прошлой неделе. У меня в голове не укладывается, как ты могла поступить так опрометчиво. Ты должна знать, что, оставив мужа и детей, ты отрекаешься от них и не можешь рассчитывать на их любовь и – мне приходится сказать это – на мою тоже. Я не ведаю, согласится ли Оливер, из христианского милосердия, принять тебя назад в Карминоу, однако я сомневаюсь в этом, ибо он должен опасаться дурного влияния, которое ты будешь оказывать на его дочерей. Что же до меня, то я не могу взять тебя под свою защиту и предоставить кров в Бере, поскольку Матильда, как родная сестра Оливера, во всем ему сочувствующая, не пожелает оказать гостеприимство заблудшей жене своего брата. Известие о том, что ты оставила Оливера, настолько ее огорчило, что она не потерпит твоего присутствия в нашем доме вблизи наших пятерых сыновей. Поэтому мне представляется, что для тебя нет иного выхода, как только искать приюта в обители Корнуорти здесь, в Девоне, с настоятельницей которой я знаком, и жить там затворницей до тех пор, пока Оливер или кто-нибудь из членов семьи не пожелает тебя принять. Я остаюсь в полной уверенности, что наша родственница Джоанна позволит своим людям препроводить тебя в целости и сохранности в обитель Корнуорти.

Прощай, и да смилуется над тобой Господь.

Твой скорбящий брат

Уильям Феррерс».

Монах сложил письмо и через стол протянул его Изольде.

– Вы можете убедиться сами, госпожа, – пробормотал он, – что письмо действительно написано рукой сэра Уильяма, и на нем стоит его подпись. Тут нет никакого обмана.

Она лишь мельком взглянула на листок и сказала:

– Ты совершенно прав: никакого обмана тут нет.

Джоанна улыбнулась.

– Если бы Уильям знал, что ты здесь, а не в Трилауне, вряд ли тон письма был бы таким благодушным, а настоятельница из Корнуорти едва ли согласилась бы открыть перед тобой двери монастыря. Тем не менее можешь рассчитывать, что я сохраню это в тайне и дам людей, которые благополучно доставят тебя в Девон. Двух дней под моей крышей вполне достаточно, чтобы сделать все необходимые приготовления и сменить платье – как я вижу, это совершенно необходимо, – и ты можешь отправляться в путь, – Она откинулась на спинку стула, и на лице ее застыло выражение торжества. – Мне не раз говорили, что в Корнуорти очень здоровый воздух, – добавила она. – Монашки там доживают до глубокой старости.

– Тогда давай вместе и укроемся за стенами этой обители, – парировала Изольда. – Не одни только заблудшие жены, но и вдовы, когда их сыновья женятся – как, например, твой Уильям на будущий год, – вынуждены искать себе новое пристанище. Выходит, мы с тобой сестры по несчастью.

Горделиво и с вызовом посмотрела она на Джоанну, сидевшую напротив нее на другом конце стола; тени на стене, отбрасываемые неверным пламенем свечей, искажали фигуры обеих женщин, и тень Джоанны из-за капюшона и вдовьей вуали напоминала чудовищного краба.

– Ты забываешь, – сказала Джоанна, поигрывая своими бесчисленными перстнями и кольцами, то снимая, то надевая их на разные пальцы, – что у меня есть разрешение повторно выйти замуж, и я в любой момент могу это сделать, благо претендентов достаточно. А ты все еще жена Оливера, к тому же обесчещенная. Разумеется, кроме обители, у тебя есть и другой выход, если он тебя больше устраивает: остаться здесь и быть подстилкой для моего бывшего управляющего. Но я предупреждаю, что приход может поступить с тобой так, как поступил сегодня с одной из моих подданных в Тайуордрете. Хочешь, чтобы тебя доставили верхом на черном баране к приходской часовне и заставили прилюдно принести покаяние?

Она громко расхохоталась и, повернувшись к монаху, стоявшему за спинкой ее стула, проговорила:

– Что ты на это скажешь, брат Жан? По-моему, неплохая мысль – взгромоздить одну на барана, другого на овцу и пустить их рысцой, а если откажутся – лишить права на земли в Килмерте.

Я знал, чем все это может кончиться. И не ошибся. Роджер схватил монаха и отшвырнул его к стене. Затем он склонился над Джоанной и рывком поднял ее на ноги.

– Вы можете оскорблять меня сколько вашей душе угодно, но леди Карминоу не трогайте! – процедил он сквозь зубы. – В этом доме я хозяин, и я прошу вас покинуть его.

– Всенепременно. Сразу, как только она сделает свой выбор, – ответила Джоанна. – У меня трое слуг в твоем коровнике, но еще десятка два людей ждут возле повозки за холмом, у них руки чешутся отомстить тебе за старые обиды.

– Так зови их сюда! – сказал Роджер, отпуская ее. – Мы с Робби в силах защитить дом не только от них, но и от всего прихода!

Его голос звенел от ярости, и шум достиг чердака, откуда торопливо спустилась по лесенке Бесс и встала, бледная и встревоженная, за спиной у Изольды.

– А это кто такая? – удивилась Джоанна. – Еще одна наездница для барана? Сколько же их у тебя?

– Бесс – сестра Роджера, а это все равно что моя собственная, – подала голос Изольда, обнимая перепуганную девочку. – А теперь, Джоанна, зови слуг и избавь этот дом от своего присутствия. Мы и так слишком долго сносили твои оскорбления.

– Мы? – переспросила Джоанна. – Ты считаешь себя одной из них?

– Да, покуда я пользуюсь их гостеприимством.

– Значит, ты не собираешься ехать со мной в Трилаун?

Изольда секунду помедлила, взглянув на Роджера, затем на Бесс. Но прежде чем она успела ответить, из тени выступил монах и, приблизившись, стал рядом.

– У леди Карминоу есть еще одна возможность, – пробормотал он. – Через сутки я отплываю из Фауи, чтобы прибыть в монастырь св. Сергия и Бахуса в Анже. Если леди Карминоу и это дитя пожелают сопровождать меня во Францию, я обещаю, что найду для них надежный приют. Никто их не тронет, никто не будет их преследовать. Как только они окажутся во Франции, о них все забудут, и леди Карминоу сможет начать там новую жизнь, причем не за стенами монастыря, а в гораздо более приятной обстановке.

Было настолько очевидно, что это предложение не что иное, как уловка, придуманная монахом, чтобы выманить Бесс и Изольду из-под зашиты Роджера и затем распорядиться их судьбой как ему вздумается, что мне казалось, даже Джоанна воспротивится этому. Но она только улыбнулась и пожала плечами.

– Клянусь честью, брат Жан, в вас говорит истинный христианин. Что скажешь, Изольда? Теперь у тебя есть из чего выбирать: обитель в Корнуорти, свинарник в Килмерте или путешествие в другую страну под защитой монаха-бенедиктинца. Я-то знаю, что бы я выбрала.

Она снова огляделась вокруг, как в первые минуты, когда вошла в дом, а затем, прохаживаясь по комнате, коснулась прокоптившейся стены, скорчила гримасу и вытерла пальцы носовым платком, потом остановилась перед лесенкой и поставила ногу на нижнюю ступеньку.

– Четыре вшивых тюфяка, из которых один твой? – спросила она. – Если ты все же решишь поехать во Францию или в Девон, Изольда, прошу тебя прежде попрыскать на платье уксусом.

И тут в ушах у меня снова раздался свист, затем – гром. Их силуэты начали расплываться, только Джоанну, стоявшую возле лесенки, я по-прежнему видел отчетливо. Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, и мне уже было наплевать на последствия, я мечтал схватить ее за горло и душить, пока она еще не исчезла вместе с остальными. Я пересек комнату и встал перед ней – она не исчезала. И когда я, сомкнув пальцы на ее белой пухлой шее, принялся изо всей силы трясти ее, она пронзительно завизжала.

– Будь ты проклята!.. Будь проклята! – кричал я.

Истошный вопль заполнил всю комнату, он был везде, надо мной и вокруг меня. Я ослабил хватку и поднял глаза. Мальчики жались друг к другу на лестничной площадке вверху. Вита осела на пол возле перил и в ужасе смотрела на меня, бледная, как смерть, держась руками за горло.

– О Боже! – пробормотал я. – Вита… дорогая… О Боже…

Я рухнул, свесившись через перила рядом с ней, и меня тут же стало выворачивать наизнанку от жуткого, непереносимого головокружения, она же, пятясь, поползла от меня прочь, стала карабкаться наверх, в безопасное место, поближе к мальчикам, и они снова завизжали – на этот раз все вместе.


Глава двадцать третья


Я ничего не мог поделать. Я лежал на ступеньках, возле перил, шутовски раскинув руки и ноги, в то время как потолок и стены безостановочно кружились у меня над головой. Когда я закрывал глаза, головокружение усиливалось, а наступавшую темноту пронзали ослепительные вспышки молний. Спустя какое-то время визг прекратился; потом мальчики заплакали, но вскоре их всхлипывания стали удаляться – они убежали на кухню, хлопнув сначала одной, затем другой дверью.

Ничего не видя перед собой из-за головокружения и тошноты, я пополз наверх, преодолевая ступеньку за ступенькой, и когда достиг площадки, с трудом встал на ноги и неуверенным шагом, придерживаясь за стенку, пересек кухню в направлении холла. Везде горел свет, двери были распахнуты. Вита и мальчики, наверное, убежали наверх и закрылись в спальне. Шатаясь, я вошел в кабинет и потянулся к телефону, не соображая, где пол, где потолок – все слилось. Я опустился на стул и принялся ждать, с трубкой в руке, когда пол придет в равновесие, а в телефонном справочнике вместо сплошных мелькающих черных точек начнут проступать слова. Наконец я нашел номер доктора Пауэлла и набрал его, и когда он ответил, у меня внутри все словно оборвалось, а по лицу покатился пот.

– Это Ричард Янг из Килмарта, – сказал я. – Вы помните меня – друг профессора Лейна?

– Да, слушаю вас, – произнес он не без удивления.

Понятно, ведь я не постоянный пациент – один из многих отдыхающих, которые перебывали здесь за лето.

– У меня беда, – сказал я. – Что-то вроде временного помешательства – пытался задушить свою жену. Может, ей нужна помощь, не знаю.

Я говорил спокойным, ровным голосом, лишенным всяких эмоций, хотя сердце бешено стучало у меня в груди и я нисколько не заблуждался относительно того, что произошло. Никакой путаницы в голове не было, так же как не было никакого слияния двух миров.

– Она в обмороке? – спросил он.

– Нет, – сказал я, – нет, не думаю. Она наверху с мальчиками. Должно быть, они заперлись в спальне. Я звоню вам из кабинета внизу.

Какое-то время он молчал, и я вдруг с ужасом подумал, как бы он сейчас не сказал мне, что это не его дело и что мне правильнее было бы позвонить в полицию.

– Хорошо. Сейчас приеду, – сказал он наконец и повесил трубку.

Я тоже положил трубку и вытер пот со лба. Головокружение прекратилось, и я уже мог стоять на ногах не шатаясь. Я медленно поднялся наверх и через гардеробную дошел до двери ванной. Она была заперта.

– Дорогая, – позвал я, – не волнуйся, все в порядке. Я только что звонил врачу. Сейчас он приедет. Оставайся там с мальчиками, пока не услышите его машину.

Она не ответила, и я позвал громче:

– Вита! Тедди! Микки! Не бойтесь. Сюда едет врач. Все будет хорошо.

Я снова спустился на первый этаж, распахнул входную дверь и принялся ждать на ступеньках. Стояла восхитительная ночь, небо сверкало звездами. Я не различал ни малейшего звука: туристы в поле за дорогой на Полкеррис, вероятно, уже забрались в свои палатки. Я посмотрел на часы. Без двадцати одиннадцать. Затем я услышал шум мотора – машина врача ехала по шоссе со стороны Фауи – и опять стал покрываться потом, но не из страха, а от слабости, потому что напряжение вдруг спало. Он свернул с дороги, подъехал к дому. Я спустился вниз и пошел ему навстречу:

– Слава Богу, вы приехали, – сказал я.

Мы вместе прошли в дом, и я указал ему на лестницу.

– Первая дверь направо. Это моя гардеробная, но жена заперла дверь ванной, через которую туда можно попасть из спальни. Скажите им, кто вы. Я подожду здесь.

Он побежал наверх, перепрыгивая сразу через две ступеньки, а меня не покидала мысль, что эта тишина на втором этаже означает, что Вита умирает, что она лежит на кровати, а мальчики жмутся к ней, боясь пошевелиться. Я прошел в музыкальный салон и сел, размышляя, что будет, если он скажет мне, что Вита мертва. Ведь я не выдумал весь этот кошмар, все это произошло на самом деле. Действительно произошло.

Врач довольно долго пробыл наверху. Через некоторое время я услышал шум передвигаемой мебели: похоже, они перетаскивают тахту из гардеробной через ванную в спальню. Я услышал голоса врача и Тедди. Хотел бы я знать, черт побери, что они там делают. Я подошел к лестнице и прислушался, но они опять ушли в спальню и закрыли дверь. Я вернулся в музыкальный салон и стал ждать.

Он спустился сразу после того, как часы в холле пробили одиннадцать.

– Все улажено, – сказал он. – Никакой паники больше нет. Ваша жена чувствует себя хорошо и пасынки тоже. А теперь займемся вами.

Я попытался встать, но он усадил меня обратно в кресло.

– Я сильно ее покалечил? – спросил я.

– Легкие синяки на шее, ничего больше, – ответил он. – Завтра могут проступить небольшие кровоподтеки, но если она повяжет на шею платок, никто ничего не заметит.

– Она вам рассказала, что случилось?

– Полагаю, вы мне сами расскажете.

– Я бы предпочел услышать сначала ее версию.

Он вынул из пачки сигарету и закурил.

– Что ж, если я правильно понял, – начал он, – по неким, только вам известным мотивам, вы отказались ужинать, и она провела вечер здесь, в музыкальном салоне, с сыновьями, пока вы оставались в библиотеке. Потом, когда они уже собирались пойти спать, она увидела свет в кухне. На сковородке шипел обуглившийся кусок ветчины, плита была включена на полную мощь – и никого. Тогда она спустилась в подвал. Вы стояли, как она мне объяснила, возле старой кухни, словно подкарауливая ее, и едва завидев, тут же с проклятиями бросились к ней, схватили за горло и стали душить.

– Все верно, – сказал я.

Он пристально посмотрел на меня. Очевидно, он думал, что я буду все отрицать.

– Она утверждает, что вы были мертвецки пьяны и не ведали, что творите, но от этого не легче. Она и мальчики насмерть перепугались. Еще и потому, что вы, насколько я понимаю, вообще-то не любитель спиртного.

– Нет, не любитель, – сказал я. – И я не был пьян.

Некоторое время он молчал. Затем подошел, встал напротив, достал из своего чемоданчика что-то вроде электрического фонарика и принялся осматривать мои глаза. Затем пощупал у меня пульс.

– Что вы принимаете? – резко бросил он.

– Принимаю?

– Да, какой наркотик? Скажите начистоту, тогда я буду знать, как вас лечить.

– Дело в том, что я и сам не знаю, – сказал я.

– А где вы его берете? Профессор Лейн дал?

– Да.

Он сел на подлокотник дивана рядом с моим креслом.

– Колетесь, глотаете?

– Глотаю.

– Он вас лечил от чего-нибудь?

– Ни от чего он меня не лечил. Он проводил эксперимент. Я согласился участвовать. До этого я никогда в жизни не принимал наркотики.

Он не сводил с меня проницательного взгляда, и я понял, что мне ничего не остается, как все ему рассказать.

– Находился ли профессор Лейн под воздействием того же наркотика, когда попал под поезд? – спросил он.

– Да.

Он встал с дивана и принялся ходить взад и вперед по комнате, притрагиваясь к разным безделушкам, что стояли на столиках и полках, то одну возьмет повертит, то другую, совсем как Магнус, когда ему нужно было принять решение.

– Я должен поместить вас в больницу для обследования, – сказал он.

– Нет, только не это! – испугался Я. – Ради Бога, не надо. – Я даже встал с кресла. – Послушайте, у меня есть немного этого наркотика, в пузырьке наверху. Это все что осталось. Один пузырек. Он велел мне уничтожить все, что я найду в лаборатории. Я так и сделал. Зарыл в лесу, за садом. Оставил себе только один пузырек, из которого и отпил сегодня немного. Этот препарат несколько отличается от предыдущих, крепче, что ли… не знаю. Заберите его, сделайте анализ – делайте с ним, что хотите. Вы же понимаете, после того, что случилось сегодня, я никогда больше не притронусь к этому пузырьку. Боже! Ведь я мог убить свою жену!

– Да, могли, – сказал он. – Именно поэтому вам и следует лечь в больницу.

Ничего он не понимал. Как он мог понять?

– Послушайте, – сказал я, – в тот момент я видел перед собой не свою жену, не Виту. Это не ее я хотел задушить, а другую женщину.

– Какую женщину? – спросил он.

– Некую Джоанну, она жила шестьсот лет назад. Она была здесь, в кухне старой фермы, и другие тоже были с ней: Изольда Карминоу, Жан де Мераль и человек, которому принадлежала эта ферма и который был управляющим у Джоанны – Роджер Килмерт.

Он положил ладонь на мою руку.

– Хорошо, успокойтесь. Я понял. Вы приняли наркотик, затем спустились по лестнице и увидели в подвале всех этих людей?

– Да, – сказал я, – и не только здесь. Я видел их также в Тайуордрете, в старом поместье возле Граттена, и еще в монастыре. Все это – действие наркотика. Он переносит вас в прошлое, в давно ушедший мир.

От возбуждения я заговорил громче, и его пальцы сомкнулись на моей руке.

– Вы мне не верите! – твердил я свое. – Да и как вы можете мне поверить? Но клянусь вам, я видел их, слышал их разговоры, я даже был свидетелем убийства одного человека в Тризмиллской бухте. Это был Отто Бодруган, возлюбленный Изольды.

Я провел его наверх в гардеробную и достал из чемодана пузырек с препаратом. Он на него даже не взглянул, а сразу спрятал в свой саквояж.

– А сейчас слушайте меня внимательно: я дам вам сильное успокоительное, и вы проспите до самого утра. Есть какая-нибудь другая комната, где вы могли бы лечь?

– Да. – Я кивнул. – Комната для гостей.

– Отлично, – сказал он. – Берите пижаму и пойдемте.

Мы вместе зашли в комнату, я разделся и лег, чувствуя себя жалкими и беспомощным, как ребенок.

– Я сделаю все, что вы скажете, – пообещал я Пауэллу. – Если хотите, можете увеличить дозу, чтобы я никогда не проснулся.

– Ну уж нет, и не просите, – ответил он и впервые улыбнулся. – Думаю, я буду первым, кого вы увидите, когда проснетесь завтра.

– Значит, вы не отправите меня в больницу?

– Там посмотрим. Поговорим об этом завтра, – добавил он, вынимая из саквояжа шприц.

– Вы можете сказать моей жене все, что считаете нужным, – только не упоминайте о препарате. Пусть думает, что я был пьян. Что бы ни случилось, она не должна узнать о препарате. Она всегда недолюбливала Магнуса – профессора Лейна, – и если теперь она об этом узнает, то возненавидит даже саму память о нем.

– Да, уж это наверняка, – ответил он, протирая мне руку спиртом, перед тем как ввести иглу. – И вряд ли ее можно за это осуждать.

– Понимаете, она меня ревновала, – объяснил я. – Мы с Магнусом знакомы очень давно, вместе учились в Кембридже. В те годы я часто бывал здесь, мы все время проводили вместе, увлекались одними и теми же вещами, вместе смеялись – Магнус и я… Магнус и я…

Я погрузился в глубокий сон, словно провалился в бездну. Сколько это продлится – пять часов, пять месяцев, пять лет, – мне было все равно… Позже я узнал, что проспал пять дней. Доктор как будто и не уходил: когда я открывал глаза, он всегда был рядом, делал мне очередной укол или просто сидел у кровати и слушал, что я говорю. Изредка, неуверенно улыбаясь, в комнату заглядывала Вита и вновь исчезала. Миссис Коллинз и она, очевидно, перестилали мне постель, мыли меня, кормили, хотя я не могу припомнить, ел ли я вообще что-нибудь. Эти пять дней совершенно выпали у меня из памяти. Возможно, я бредил или сыпал ругательствами и раздирал простыни – или просто спал. Наверняка могу сказать только то, что я спал. И еще разговаривал. Не с Витой и не с миссис Коллинз, а с доктором. Правда, я не имею ни малейшего понятия, как часто это происходило, и о чем я говорил. Но в конечном счете у меня возникло ощущение, что я рассказал доктору все от А до Я. К середине следующей недели, когда я уже мог сидеть в кресле и почти пришел в норму, я почувствовал, что не только отдохнул душой и телом, но и полностью очистился.

Смакуя кофе, который принесла нам Вита, я поделился своими ощущениями с Пауэллом, и он рассмеялся, сказав, что основательная чистка еще никогда никому не приносила вреда и просто непостижимо, какое количество всякого барахла люди рассовывают по чердакам и подвалам и потом начисто о нем забывают, вместо того, чтобы выволочь все это на свет божий и раз и навсегда во всем разобраться.

– И учтите, вам очистить душу намного легче, чем другим, – добавил он, – поскольку вы католик.

Я посмотрел на него в изумлении.

– Откуда вы знаете, что я католик?

– Узнал в процессе чистки.

Эта новость повергла меня в шок. Я полагал, что рассказал ему все от начала до конца относительно эксперимента с препаратом, а также в мельчайших деталях описал то, что наблюдал в другом мире. Но мое католическое воспитание не имело к этому никакого отношения.

– Я плохой католик, – сказал я. – Я уже много лет не хожу к мессе, что же касается исповеди…

– Я знаю, – перебил он. – Все это покоится под семью замками, в подвале и на чердаке, так же, кстати, как и ваша неприязнь к монахам, отчимам, вдовам, которые вторично выходят замуж, и так далее и тому подобное в том же роде.

Я налил нам еще по чашечке кофе, положил себе сахару и принялся яростно размешивать.

– Послушайте, – сказал я, – вы говорите какую-то ерунду. Мне нет никакого дела до монахов, вдов и отчимов – исключая меня самого. Все эти люди жили в четырнадцатом веке, и если я их видел, то лишь потому, что таково действие препарата.

– Да, – кивнул он, – лишь потому… – Он снова, по своей привычке, резко встал и принялся расхаживать по комнате. – Я сделал то, что после дознания должны были сделать вы. Я послал ваш пузырек ассистенту Лейна, Джону Уиллису, вместе с короткой запиской, в которой объяснил, что из-за этого пузырька вы попали в неприятную историю, и попросил его проверить содержимое и как можно скорее прислать мне заключение. Он был так любезен, что позвонил мне сразу, как только получил письмо.

– И что? – спросил я.

– А то, что вам крупно повезло, что вы еще живы и, более того, находитесь здесь, в собственном доме, а не в клинике для умалишенных. Препарат в том пузырьке – это, возможно, самый сильный галлюциноген из всех известных на сегодняшний день, некоторые компоненты так и не удалось установить. По-видимому, профессор Лейн работал в одиночку: Уиллис знает об этом только в самых общих чертах.

Повезло, что остался в живых – допустим. Повезло, что не попал в психушку – что ж, согласен. Но я с самого начала знал, что последствия этого эксперимента могут быть непредсказуемыми.

– Не хотите ли вы сказать, – спросил я, – что мои путешествия – всего лишь галлюцинации, рожденные в глубинах моего подсознания?

– Вовсе нет, – сказал он. – Я думаю, профессор Лейн работал над чем-то таким, что могло привести к удивительнейшему открытию, касающемуся деятельности головного мозга, а в качестве подопытного кролика он выбрал вас, поскольку знал – вы согласитесь выполнить любую его просьбу, и, кроме того, вы очень легко поддаетесь внушению. – Он вернулся к столу и допил кофе. – Кстати, имейте в виду: все, что вы мне поведали, это такая же тайна, как если бы вы исповедались в церкви. Поначалу мне было непросто убедить вашу супругу оставить вас здесь – она непременно хотела вызвать карету скорой помощи и отправить вас к какому-нибудь наимоднейшему светиле на Харлей-стрит, который бы тотчас упрятал вас на полгода в психлечебницу. Но теперь, я полагаю, она мне доверяет.

– Как же вам удалось ее убедить?

– Сказал, что вы были на грани нервного срыва из-за переживаний по поводу внезапной смерти профессора Лейна. И в общем-то, согласитесь, это чистейшая правда.

Я осторожно поднялся со стула и подошел к окну. Туристы уехали, и на лугу, по другую сторону дороги, снова паслись коровы. Я услышал голоса мальчиков, игравших в крикет в саду.

– Вы можете рассказывать мне все, что угодна, – произнес я медленно, – говорить мне о внушаемости, нервном срыве, католическом воспитании, не знаю о чем еще. Но факт остается фактом: я переносился в другой мир, я его видел, понимал. Это был суровый, жестокий и зачастую кровавый мир, и такими же были населявшие его люди, за исключением Изольды, ну и, со временем, Роджера, но, честное слово, во всем этом я находил что-то притягательное, чего так недостает нашему сегодняшнему миру.

Он подошел и встал рядом со мной у окна, протянул мне сигарету. Некоторое время мы молча курили, наконец Пауэлл сказал:

– Другой мир… Я думаю, мы все носим его в себе, каждый по-своему. Профессор Лейн, вы, ваша жена, я сам… Если бы нам случилось, не приведи Господи, всем вместе совершить путешествие, каждый из нас воспринял бы этот мир на свой лад. – Он улыбнулся и стряхнул пепел за окно. – Подозреваю, что моя собственная жена очень бы невзлюбила Изольду, если бы я стал бродить по Тризмиллской долине в поисках дамы сердца. Я не хочу сказать, что никогда ничего подобного не делал, но все-таки я слишком приземленный человек, чтобы преодолевать дистанцию в шесть веков безо всякой уверенности отыскать ее там.

– Моя Изольда – реальное лицо, – проговорил я упрямо. – Я видел подлинные родословные и исторические документы, доказывающие это. Все эти люди когда-то жили на свете. Внизу в библиотеке у меня бумаги – они не лгут.

– Конечно, она существовала на самом деле, – согласился он, – и более того, у нее действительно были две маленькие дочки, Джоанна и Маргарет, вы рассказывали мне о них. Порой маленькие девочки куда обворожительнее мальчуганов, а у вас ведь два пасынка.

– Что вы хотите этим сказать, черт возьми?

– Ничего, так, к слову пришлось. Мир, который мы носим в себе, иногда дает нам ответы на самые неожиданные вопросы. Это своеобразное бегство, уход от реальности. Вам не хотелось жить ни в Лондоне, ни в Нью-Йорке. Четырнадцатый век, завораживающий, хоть и жутковатый, предоставлял вам возможность на время отрешиться и от того, и от другого. Но беда в том, что грезы, как и галлюциногены, провоцируют эффект привычки: чем чаще мы предаемся удовольствию, тем глубже оно засасывает, а потом, как я уже говорил, все кончается психушкой.

Мне казалось, что он аккуратно подводит меня к какому-то выводу, еще немного и посоветует взять себя в руки, приняться за дело, ходить в контору, спать с Витой, наплодить дочерей и с удовлетворением предвкушать те годы, когда я выйду на пенсию и буду выращивать в парнике кактусы.

– Чего вы хотите от меня? – спросил я. – Давайте, выкладывайте начистоту.

Он отвернулся от окна и взглянул мне прямо в лицо.

– По большому счету, мне все равно, – сказал он. – Меня это не касается. Как ваш медицинский советник и духовник на протяжении почти недели, я был бы искренне рад, если бы вы обосновались здесь и мы с вами имели возможность видеться еще многие годы. И я с удовольствием буду выписывать вам лекарства от простуды. Но что касается ближайшего будущего, я настоятельно советую вам как можно скорее покинуть этот дом, пока у вас снова не возникло желание наведаться в подвал.

– Так я и думал, – сказал я, сделав глубокий вдох. – У вас был разговор с Витой.

– Разумеется, я говорил с вашей женой, – согласился он, – и за исключением некоторых чисто женских фантазий, она рассуждает весьма разумно. Когда я говорю вам – уезжайте из этого дома, то это вовсе не означает, что уехать надо навсегда. Но по крайней мере на ближайшие несколько недель вам не мешало бы сменить обстановку. Вы сами должны это понимать.

Я понимал это, но, подобно загнанной в угол крысе, цеплялся за последнюю надежду и старался выиграть время.

– Хорошо, – сказал я. – Куда же вы советуете нам отправиться? Ведь мы связаны мальчиками.

– Ну полно, они ведь не причиняют вам особых хлопот, разве не так?

– Да нет… И я очень привязан к ним.

– Куда именно ехать, не имеет большого значения, лишь бы освободиться от власти Роджера Килмерта.

– Моего второго «я»? Знаете, мы с ним ни капли не похожи.

– Естественно! Так всегда бывает, – сказал он. – Например, в моем случае – это длинноволосый поэт, который при виде крови хлопается в обморок. С тех пор как я закончил медицинский институт, он следует за мною по пятам.

Я невольно рассмеялся. Послушать его – все так просто!

– Жаль, что вы не были знакомы с Магнусом, – сказал я. – Странно, но вы мне его чем-то напоминаете.

– Мне тоже жаль. Однако, если серьезно, то я еще раз призываю вас уехать отсюда. Ваша жена предлагает отправиться в Ирландию. Чудесная страна, замечательное место для прогулок и рыбалки, глиняные горшки с золотыми монетами, зарытые под холмами…

– Да, – прервал я его, – и парочка ее американских друзей, которые не успокоятся, пока не перебывают во всех фешенебельных гостиницах.

– Да, она их упоминала, – сказал он, – но, как я понял, они уехали. Погода их доконала, и они вылетели в солнечную Испанию. Так что это не должно вас тревожить. По-моему, Ирландия – это отличная мысль, поскольку до Эксетера езды на машине часа три, а оттуда есть прямые рейсы. Прилетаете, берете напрокат машину – и вперед!

Они с Витой уже все просчитали. Я попался в западню: выхода не было. Мне следовало сделать хорошую мину и признать поражение.

– А если я откажусь? – спросил я. – Если предпочту вновь лечь в постель и натянуть на голову простыню?

– Я вызову скорую помощь и отправлю вас в больницу. По-моему, Ирландия гораздо привлекательнее, но, впрочем, вам решать.

Спустя несколько минут он ушел, и я услышал, как его машина с шумом выезжает на дорогу. Напряжение спало, я чувствовал себя совершенно опустошенным. И я по-прежнему не знал, как много успел ему наговорить. Наверное, в результате получилась мешанина из всего, о чем я думал и что делал начиная с трехлетнего возраста. И он, подобно всем врачам с их склонностью к психоанализу, собрал все это воедино и пришел к заключению, что я представляю собой типичный случай неудачника с гомосексуальными наклонностями, с рождения страдавшего Эдиповым комплексом, к которому позднее прибавился еще и комплекс отчима, отвращение к интимной близости с собственной вдовой женой и подспудное влечение к некоей блондиночке, существующей лишь в моем воображении.

Все, разумеется, сходилось. Монастырь – это закрытая школа в Стоунихерсте, брат Жан – тот вкрадчивый ублюдок, что преподавал мне историю, Джоанна – моя мать и бедняжка Вита в одном лице, а красавчик Отто Бодруган – тот беспечный искатель приключений, каким бы мне самому хотелось стать. Бесспорный факт, что все они когда-то жили и что я мог это доказать, не произвел впечатления на доктора Пауэлла. Жаль, что он не испробовал на себе самом действие препарата, а просто взял и отослал пузырек Джону Уиллису. Тогда бы он, возможно, заговорил иначе.

Что ж, значит, все кончено. Мне остается лишь смириться с его диагнозом и с его планами относительно нашего отпуска. Пожалуй, это еще по-божески, после того как я едва не убил Виту.

Странно, он ничего не сказал мне ни о побочном действии, ни о возможных последствиях, проявляющихся через какое-то время. Вероятно, он обсудил это с Джоном Уиллисом, и Джон Уиллис одобрил все его рекомендации. Но ведь Уиллис не знал о воспаленном глазе, испарине, тошноте и головокружении. И никто не знал, хотя Пауэлл мог догадываться кое о чем, особенно после первой нашей встречи. Как бы там ни было, сейчас я чувствовал себя вполне нормально. Даже слишком нормально, если уж говорить начистоту. Как нашкодивший мальчишка, который получил взбучку и пообещал исправиться.

Я отворил дверь и позвал Виту. Она тут же взбежала по лестнице, и я с чувством стыда и вины осознал, что ей пришлось вынести за последнюю неделю. Лицо ее поблекло, она исхудала. Ее всегда безукоризненно уложенные волосы были наспех зачесаны за уши, и она смотрела на меня такими несчастными глазами, каких я никогда раньше у нее не видел.

– Доктор сказал, что ты согласен уехать? – проговорила она. – Это была его идея, не моя, можешь мне поверить. Я желаю лишь одного – чтобы тебе стало лучше.

– Я знаю, – сказал я. – Но он абсолютно прав.

– Так ты не сердишься? Я так боялась, что ты рассердишься!

Она подошла и села рядом со мной на кровать, и я обнял ее за талию.

– Ты должна пообещать мне кое-что, – сказал я, – забудь обо всем, что случилось. Знаю, это практически невозможно, но очень прошу тебя.

– Ты был болен. Доктор мне все объяснил, – сказала она. – С мальчиками он тоже поговорил, и они все понимают. Никто из нас ни в чем тебя не винит, милый. Мы хотим лишь одного – чтобы ты поправился и был счастлив.

– Они не боятся меня?

– Боже мой! Конечно, нет. Они все поняли как надо, хорошо себя вели и очень мне помогали, особенно Тедди. Ведь они привязаны к тебе, милый, но, по-моему, ты этого до сих пор не уяснил!

– Да нет же, уяснил, – сказал я, – потому я так отвратительно себя чувствую! Но не будем пока об этом говорить. Когда нам нужно ехать?

Она замялась.

– Доктор Пауэлл сказал, что ты будешь в состоянии отправиться в дорогу в пятницу, и он велел мне заранее взять билеты.

Пятница… Послезавтра.

– Хорошо, – сказал я, – если он так считает, я согласен. Полагаю, мне нужно начинать понемножку двигаться, чтобы привести себя в форму. Разберу вещи, отложу то, что возьму с собой.

– Только при условии, что ты не станешь переутомляться. Я пришлю тебе в помощь Тедди.

Она вышла, оставив мне внушительную стопку корреспонденции, скопившейся за неделю; я уже заканчивал просматривать почту, отправив большую ее часть в корзину для бумаг, когда в дверях возник Тедди.

– Мама сказала, чтобы я помог тебе упаковывать чемодан, – робко проговорил он.

– Все правильно. Я слышал, ты всю прошлую неделю помогал по дому и прекрасно с этим справлялся.

От удовольствия он покраснел.

– Не знаю… Да не так уж и много я сделал. Несколько раз ответил на звонки. Вчера звонил один человек, спрашивал о твоем здоровье и передавал привет. Какой-то мистер Уиллис. Он оставил свой номер телефона, если ты захочешь ему позвонить. И еще один номер оставил. Я их тут вместе записал.

Он вынул блестящий черный блокнот и вырвал из него листок. Первый номер – я сразу его узнал – лаборатория Магнуса, но другой меня озадачил.

– Он не сказал, второй номер – это его домашний телефон? – спросил я.

– Сказал. Это номер какого-то Дэвиса, он работает в Британском музее. Он подумал, что, может, тебе захочется связаться с мистером Дэвисом, пока тот не уехал в отпуск.

Я сунул вырванную страницу в карман, и мы с Тедди прошли в гардеробную. Тахту отсюда убрали, и я наконец понял, что означал шум передвигаемой мебели в тот вечер, когда пришел врач: тахту перетащили в спальню и поставили у окна.

– Мы с Микки спали здесь с мамой, – сказал Тедди. – Она не хотела оставаться одна.

Это был деликатный способ сообщить мне, что ей пришлось несладко. Я оставил Тедди в гардеробной вынимать из шкафа вещи и снял трубку телефона, стоявшего возле кровати.

Ответивший мне голос – четкий и довольно сдержанный – подтвердил, что я говорю с Дэвисом.

– Это Ричард Янг, – сообщил я ему, – друг покойного профессора Лейна. Полагаю, вам не нужно объяснять, кто я.

– Да, разумеется, мистер Янг, надеюсь, вам уже лучше. Я знаю от Джона Уиллиса, что вы были серьезно больны.

– Это правда. Но все обошлось. Я собираюсь уехать, и, мне передали, вы тоже. Вот я и подумал, может, у вас есть для меня что-нибудь.

– О, совсем немного, к сожалению… Если вы подождете, я возьму свои записи и прочту их вам.

Он положил трубку, и я принялся ждать. У меня было неприятное чувство, что я жульничаю и что доктору Пауэллу это бы не понравилось.

– Вы слушаете, мистер Янг?

– Да.

– Надеюсь, вы не будете разочарованы. Это всего лишь два отрывка из архивов епископа Грандиссона Эксетерского: один датирован 1334 годом, второй – 1335-м. В первом речь идет о Тайуордретском монастыре, а во втором об Оливере Карминоу. Первый документ, письмо епископа Эксетерского настоятелю монастыря в Анже, гласит: «Джону и проч. и проч. от епископа Эксетерского. Приветствую тебя с неустанной и искренней заботой о Господе нашем. Подобно тому, как изгоняем мы из стада паршивую овцу, могущую внести смятение, дабы не заразила она остальных наших здоровых овец, таковым же образом следует поступить нам в случае с братом Жаном, по имени Мераль, монахом вашего монастыря, проживающим ныне в Тайуордретской обители нашей епархии, что управляется приором ордена святого Бенедикта, по причине оскорбительного забвения оным всякого стыда и благопристойного поведения. Невзирая на многие учтивые предостережения, он – как ни прискорбно мне об этом говорить – не внял им и продолжал упорствовать во грехе (не говоря о его прочих позорно известных, богопротивных деяниях). Посему, со всем почтением и любовью к твоему ордену и к тебе самому, мы устроили так, чтобы отослать его обратно к вам, дабы подчинился он монастырской дисциплине и понес наказание за свое греховное поведение. Да поможет тебе Всевышний оставаться во главе паствы долгие лета и в добром здравии», – он прочистил горло. – Оригинал, как вы понимаете, на латыни. Я читал вам свой перевод. Когда я работал над ним, я не мог не думать о том, какое удовольствие доставят профессору Лейну все эти обороты речи.

– Да, – сказал я, – уж он бы оценил как надо.

Он снова прочистил горло.

– Второй документ очень короткий и, возможно, не представляет для вас интереса. Там говорится лишь о том, что 21 апреля 1335 года епископ Грандиссон принял сэра Оливера Карминоу и его жену Сибил, которые до этого тайно поженились – без церковного оглашения и без официального согласия на то епископа. Они заверили его, что совершили прегрешение по неведению. Епископ отменил вынесенный против них приговор и утвердил их брак, который, очевидно, был заключен ранее в домашней часовне сэра Оливера Карминоу в приходе Моген-ин-Минидж, точная дата неизвестна. Священник же, сочетавший их браком, понес наказание. Вот и все.

– Там не говорится, что случилось с его предыдущей женой Изольдой?

– Нет. Не исключено, что она незадолго до этого умерла, и брак был тайным, поскольку прошло еще слишком мало времени после ее смерти. Может быть, Сибил была беременна, и эта неофициальная церемония понадобилась, чтобы соблюсти приличия. Сожалею, мистер Янг, но больше мне не удалось ничего отыскать.

– Неважно, – сказал я. – То, что вы мне рассказали, – это очень ценная информация. Желаю вам приятно провести отпуск.

– И вам того же. Спасибо.

Я положил трубку. Из гардеробной донесся голос Тедди:

– Дик!

– Да?

Он вошел через дверь ванной; в руках у него была трость Магнуса.

– Ты будешь брать ее с собой? – спросил он. – Она слишком длинная и не лезет в чемодан.

Я не видел эту трость с тех пор, как перелил в нее бесцветную жидкость из пузырька С почти неделю назад. Я совсем забыл о ней.

– Если ты не хочешь ее брать, – сказал Тедди, – я положу ее обратно на полку.

– Нет, – сказал я, – дай ее мне. Она мне нужна.

Он улыбнулся и сделал вид, что целится в меня, потрясая ею, как копьем, затем осторожно подбросил в воздух, чтобы я поймал. И я поймал – и крепко сжал в руке.


Глава двадцать четвертая


Мы сидели в зале эксетерского аэропорта и ждали, когда объявят наш рейс. Вылет был в половине первого. Бьюик припарковали на площадке позади аэропорта до нашего возвращения, когда бы оно ни состоялось. Я купил на всех бутербродов, и пока мы жевали, я разглядывал наших попутчиков. В этот день были рейсы и на острова в Ла-Манше, и в Дублин, так что выходивший окнами на летное поле зал был полон людей. Тут можно было видеть нескольких священников, возвращавшихся с какого-то синода, стайку школьников, семейные группы вроде нашей и, как всегда, многочисленных туристов. Выделялась одна шумная шестерка: из их разговоров явствовало, что они то ли летели на какую-то пышную свадьбу, то ли возвращались с нее.

– Надеюсь, – сказала Вита, – мы не окажемся в самолете рядом с этой компанией.

Мальчики уже корчились от смеха, поскольку один из шестерки нацепил фальшивый нос и усы, и когда он пил пиво, усы намокали и потом оказывались сплошь унизанными пузырьками пены.

– Как только объявят наш рейс, нужно сразу вскакивать и бежать, чтобы оторваться от них и занять передние места.

– Если этот, с фальшивым носом, попытается сесть рядом со мной, я закачу истерику, – сказала Вита.

Ее замечание вызвало у мальчиков новый взрыв веселья, и я мысленно поздравил себя с тем, что заказал щедрые порции сидра для них и бренди с содовой (наше питье на отдыхе) для нас с Витой, – главным образом поэтому, а не из-за свадебной компании хихикали мальчики, а у Виты, когда она разглядывала себя в зеркальце пудреницы, явно косили глаза. Я пристально следил за самолетом на взлетной полосе, пока не убедился, что его загрузили. Багажные тележки поехали прочь, и стюардесса направилась через поле к нашему выходу.

– Проклятье! – сказал я. – Я же прекрасно знал, что кофе с бренди даром для меня не пройдут. Послушай, милая, мне нужно сбегать в уборную. Если объявят посадку, идите и занимайте места впереди, как я вам сказал. А я, если вдруг застряну в толпе, сяду пока в хвосте самолета, а после взлета поменяюсь с кем-нибудь. Главное, чтобы вы все трое держались вместе, тогда с вами будет полный порядок. Вот, заберите посадочные талоны, а свой я оставлю себе, на всякий случай.

– Ой, Дик! Неужели нельзя было сходить туда пораньше! Какой ты, ей-богу!

– Извини, – сказал я. – Зов природы.

Когда я увидел, что стюардесса входит в дверь, я быстро пересек зал и зашел в мужскую уборную. Я стал ждать. Вскоре я услышал, как по громкоговорителю объявили наш рейс, и когда спустя несколько минут я вернулся в зал, пассажиры уже шли за стюардессой к самолету – Вита с мальчиками впереди всех. Я увидел, как сначала они, затем школьники и священники исчезли в самолете. Теперь или никогда. Я быстро вышел через главный вход из здания аэропорта и направился к стоянке машин. Мгновенье спустя я завел бьюик и покинул аэропорт. Потом я съехал на обочину и прислушался. До меня донесся рев моторов, самолет вырулил на исходную позицию – значит, предполагают, что все пассажиры на борту. Если бы моторы смолкли, это означало бы, что стюардесса заметила мое отсутствие и мой план провалился. Было ровно двенадцать тридцать пять. Затем я услышал, как моторы взревели с новой силой, и спустя несколько минут, не веря своим глазам, я, с бьющимся сердцем, увидел, как промчался по взлетной полосе серебристой стрелой лайнер, оторвался от земли, набрал высоту; самолет принял горизонтальное положение и затерялся в облаках, я же остался сидеть за рулем своего бьюика – одинокий и свободный.

Они приземлятся в Дублине в час пятьдесят. Я в точности знал, что предпримет Вита. Она позвонит из аэропорта доктору Пауэллу в Фауи – и не застанет его. Доктора не будет дома, потому что с середины дня он свободен. Он сам мне это сказал, когда я позвонил ему после завтрака, чтобы попрощаться, – сказал, что если продержится хорошая погода, он увезет свое семейство на северное побережье, чтобы заняться там серфингом. Он добавил, что будет думать о нас и рассчитывает получить от меня открытку из Ирландии, которая заканчивалась бы так: «Жалеем, что вы не с нами».

Выехав на шоссе, я нажал на акселератор и принялся напевать. Так, наверное, чувствует себя преступник, когда, ограбив банк, удирает с добычей на краденом грузовике. Жаль, что у меня в распоряжении не было целого дня, чтобы попутешествовать вволю, доехать до Бера и, быть может, повидаться с Сэром Уильямом Феррерсом и его женой Матильдой. Я нашел это место на карте – оно было в Девоне, сразу за Теймаром, – и я задавался вопросом, цел ли еще их дом. Вероятно, нет, а если да, то наверняка это сейчас ферма наподобие Карминоу. Я нашел на карте Карминоу, когда Тедди был наверху в гардеробной, упаковывал мой чемодан, и еще сведения о нем я обнаружил в старой «Истории приходов», из которой узнал про Триджестейнтон. Карминоу находился в Моген-ин-Минидж, вблизи озера Лоуи, и автор сообщал, что старый замок и часовня пришли в упадок в царствование Якова I вместе со старым кладбищем.

За Оукхэмптоном я свернул на Лаунсестон, потому что так было короче, чем по той дороге, по которой мы сюда приехали. На пути из Девона в Корнуолл, направляясь к Бодминскому болоту (подобно почтовому голубю, спешащему в родную голубятню), я запел еще громче, потому что самолет Виты в этот момент приземлялся в Дублине, и мне не грозило преследование; ей теперь меня не достать. Это было мое прощальное путешествие, последний рывок; и что бы со мной ни случилось, ни Вита, ни мальчики не пострадают, потому что будут в целости и сохранности на земле Ирландии.
		В такую ночь


		Дидона, с веткой ивы грустно стоя


		На берегу морском, манила друга


		Вернуться в Карфаген…


К несчастью, возлюбленный Изольды погиб на берегу Тризмиллской бухты, и у меня не было уверенности, что страх перед монастырскими стенами, ядовитые насмешки Джоанны или обещание монаха обеспечить ей безопасный переезд и некое сомнительное убежище в Анже, заставили ее в конце концов обратить свой взор на Роджера. Шестьсот лет назад жен, бросавших своих мужей, ждало безрадостное будущее, в особенности если супруг положил глаз на третью по счету невесту. И Оливера Карминоу, и семейство Феррерсов устроило бы, если бы Изольда попросту исчезла, что легко могло с ней случиться, доверься она заботам Джоанны. Но и оставаться под крышей Роджера было в лучшем случае временным выходом из положения, и долго это продолжаться не могло.

Когда я проезжал через Бодминское болото, с каждой милей приближаясь к дому, мое возбуждение несколько умерялось сознанием того, что, во-первых, это будет мое последнее путешествие в тот, другой мир, и во-вторых, что я не имел возможности выбирать ни день календаря, ни время года. Возможно, я увижу, что уже наступила оттепель, и Великий пост остался позади, и сейчас в разгаре лето. Изольда, сделав свой выбор, томится за монастырскими стенами где-нибудь в Девоне, и в этом случае она навсегда исчезла из жизни Роджера, а значит – и из моей. Как знать, останься Магнус в живых, возможно, он смог бы усовершенствовать временной фактор таким образом, чтобы предоставить участнику эксперимента выбор точки попадания из настоящего в прошлое: тогда сегодня, с помощью малейшего изменения дозы, я мог бы по желанию снова собрать всех действующих лиц в подвале, там, где я с ними расстался. Ни разу за несколько недель, что длился эксперимент, этого не удавалось сделать. Всегда происходил скачок во времени. Повозка Джоанны уже не будет ждать на вершине холма над Килмертом; Роджер, Изольда, Бесс не будут сидеть в кухне. Эта последняя доза в трости гарантировала мне путешествие в мой мир, но не давала возможности предугадать, что именно я там увижу.

Знак «Стоп» заставил меня моментально вернуться в действительность – на шоссе Лостуитиел – Сент-Блейзи. Последние двадцать миль я вел машину как автомат, а тут вдруг вспомнил, что за Триджестейнтоном будет поворот на боковую дорогу, ведущую в Тризмиллскую долину. Я двигался по ней со странным ностальгическим чувством, и когда проезжал мимо современной фермы Стрикстентон и на дорогу с лаем выскочил черно-белый колли, я подумал о малышке Маргарет, младшей дочери Изольды, которой хотелось иметь кнут для верховой езды, как у Робби, и о Джоанне, старшей дочери, прихорашивавшейся перед зеркалом, в то время как ее отец, потрясая лапкой выдры, гонялся на лестнице за Сибил.

Я спустился в долину, и настолько полным было мое вживание в прошлое, что я на мгновение забыл, что ручья уж больше нет, и стал высматривать домик Розгофа по ту сторону брода, напротив мельницы, но, конечно, не было ни ручья, ни брода, лишь сворачивающая влево дорога да несколько коров, которые паслись на заболоченном лугу.

Я пожалел, что еду не на «триумфе», а на бьюике – он слишком бросался в глаза. Поддавшись внезапному порыву, я остановил машину возле моста, пониже мельницы, и, пройдя немного вверх по тропе, перелез через ворота в изгороди и очутился на поле, что вело к Граттену. Я знал, что прежде чем возвращаться домой, мне следует задержаться ненадолго здесь, среди пригорков, потому что как только я окажусь в Килмарте, дальнейшее трудно предугадать; последний эксперимент мог иметь для меня самые непредвиденные последствия. Мне хотелось унести с собой образ Тризмиллской долины – такой, какой она была сейчас, в последние дни августа под лучами солнца, – предоставив своему воображению и памяти дорисовать картину, вернув назад, на свое место, извилистый ручей и бухту, и причал под горой, на которой стоял давно исчезнувший дом. На полях Церковного парка, за Граттеном, велась жатва, но здесь, за изгородью, трава была нетронута и паслись коровы. Я дошел до первого куста утесника, вскарабкался на вал, окружавший это место, и посмотрел вниз на травяной покров, где когда-то проходила дорожка, прямо под окном зала, и где, взявшись за руки, сидели Изольда и Бодруган.

Там лежал и курил сигарету какой-то человек, под головой у него вместо подушки была сложенная куртка. Не веря своим глазам, я уставился на него, полагая, что мое чувство вины и неспокойная совесть, должно быть, вызвали этот образ из ничего; но нет, я не ошибся. Человек был самый что ни есть настоящий, и это был доктор Пауэлл.

Какое-то время я стоял и смотрел на него, затем не спеша, безо всякого злого умысла, но полный решимости, я отвинтил набалдашник трости и вынул оттуда стопку. Я проглотил свою последнюю дозу и вставил стопку обратно в трость. Затем спустился с насыпи и подошел к нему.

– Я полагал, вы отправились с семьей на северное побережье заниматься серфингом.

Он тут же сел, и я впервые за все время нашего с ним знакомства испытал огромное удовлетворение оттого, что застал его врасплох – ситуация для него была не из легких.

Он быстро взял себя в руки, удивленное выражение на его лице сменилось располагающей улыбкой.

– Я передумал, – спокойно сказал он, – отправил их одних. Вы, похоже, поступили так же.

– Значит, Вита все-таки меня опередила. Она не теряла времени даром.

– Причем здесь ваша жена?

– Разве она не звонила вам из Дублина?

– Нет.

Теперь настал мой черед удивленно уставиться на него.

– Тогда какого же черта вы тут торчите? Поджидаете меня?

– Я не поджидал вас. Просто решил, что чем бросать вызов бурунам Атлантики, лучше немного изучить вашу территорию. Похоже, чутье меня не подвело, и вы сами можете показать мне окрестности.

Мое превосходство уже не было столь очевидным, а уверенность таяла на глазах. Казалось, он разыграл мою собственную карту, и теперь игра складывается в его пользу.

– Послушайте, – сказал я, – разве вы не хотите узнать, что произошло в аэропорту?

– Да нет, не очень, – ответил он мне. – Я знаю, что самолет вылетел, потому что позвонил в Эксетер и проверил это. Улетели вы на нем или нет, мне не могли сообщить, но я знал, что если вы не улетели, то направитесь назад в Килмарт, и если я заявлюсь на чашку чая, то найду вас в подвале. Однако с полчаса назад жгучее любопытство привело меня сюда.

Его снисходительная самоуверенность разозлила меня, но еще больше, пожалуй, я был зол на самого себя. Если бы я поехал другой дорогой, если бы не отправился через Тризмиллскую долину, не поддался внезапному порыву сентиментальности, я бы благополучно вернулся в Килмарт и имел бы в запасе по меньшей мере полчаса, прежде чем туда нагрянул бы доктор Пауэлл.

– Ладно, – сказал я. – Я признаю, что скверно обошелся с Витой и мальчиками, и, вероятно, она сейчас тщетно названивает вам из дублинского аэропорта. Одно не укладывается у меня в голове, как это вы дали мне уехать, зная, что может произойти. На вас лежит почти такая же вина, как и на мне.

– О да, согласен, – ответил он. – Я тоже достоин порицания, и мы оба будем рассыпаться перед вашей женой в извинениях, когда свяжемся с ней по телефону. Но мне хотелось дать вам шанс. Забыть о правилах и просто посмотреть, справитесь ли вы с этим в одиночку.

– А как же велят поступать правила?

– Если наркоман крепко «сел», его надо немедленно поместить в специальную клинику.

Я в задумчивости посмотрел на него и оперся на трость Магнуса.

– Вам прекрасно известно, – сказал я, – что пузырек С я отдал вам, а он был последний. И вы наверняка хорошенько обшарили весь дом, пока я неделю без сил валялся в постели.

– Обшарил, – ответил он, – и сегодня сделал это еще раз. Я сказал миссис Коллинз, что ищу спрятанное сокровище, и, думаю, она приняла это за чистую монету. Что, недоверчивый я тип, да?


– Все равно ведь ничего не нашли, потому что там ничего не было.

– Что ж, можете считать, вам чертовски повезло. У меня в кармане лежит окончательное заключение Уиллиса.

– И что же там сказано?

– Только то, что препарат содержит сильно токсичное вещество, которое может серьезно поразить центральную нервную систему и даже привести к параличу. Дальнейших пояснений не требуется.

– Покажите мне его. Скорее.

Он покачал головой и вдруг исчез; со всех сторон меня окружали стены, я стоял в зале усадьбы Шампернунов и смотрел в окно на дождь. Меня охватила паника; это не должно было случиться, по крайней мере, не здесь, не сейчас. Я рассчитывал, что буду дома, в своих четырех стенах, с Роджером, моим привычным проводником и покровителем. Его здесь не было, зал был пуст, и в нем произошли кое-какие изменения: стало больше мебели, драпировок, а занавес, скрывавший выход на лестницу, которая вела наверх, был отдернут. Я слышал чей-то плач у себя над головой, звук тяжелых шагов, меривших комнату. Я снова глянул в окно и сквозь завесу дождя увидел, что сейчас осень – деревья на противоположном холме были коричневато-золотистыми, как в тот день, когда за ними скрывался в засаде сэр Оливер со своими людьми, подстерегая Бодругана; однако на сей раз не дул ветер, срывавший с них тогда листья и устилавший ими землю внизу; теперь мокрая листва уныло висела под моросящим дождем, а Лейнскот и залив были окутаны пеленой тумана.

Плач сменился визгливым смехом, и вниз по ступенькам запрыгала чашка, потом шарик; внизу чашка замерла, а шарик медленно закатился под стол. Я услышал встревоженный мужской голос: «Смотри не упади, Элизабет!» – и кто-то, заливисто смеясь, стал неуклюже спускаться по лестнице в поисках игрушки.

Она на мгновение замерла, сложив перед собой руки; длинное платье волочилось по каменным плитам, а нелепый маленький чепчик на рыжеватых волосах сбился набок. Ее сходство с Джоанной Шампернун в первый момент поражало, затем изумление сменялось невольным ужасом: это была слабоумная девочка лет двенадцати, с вечно полуоткрытым ртом и еле заметным лбом.

Она покачала головой, по-прежнему не переставая смеяться, потом схватила чашку и шарик и, визжа от восторга, принялась подбрасывать их в воздух. Внезапно устав от этой забавы, она отшвырнула их в сторону и завертелась на месте, пока голова у нее не закружилась; тогда она рухнула на пол и осталась сидеть, не двигаясь и не сводя глаз со своих башмаков.

Сверху послышался мужской голос: «Элизабет… Элизабет» – девочка, с трудом поднявшись на ноги, рассмеялась, глядя в потолок. Медленные шаги вниз по лестнице, и вот появился мужчина в длинном, свободно свисавшем одеянии и ночном колпаке. На какое-то мгновенье я решил, что перенесся назад во времени, и что передо мной Генри Шампернун – слабый и бледный, пораженный смертельным недугом. Но это был его сын Уильям; последний раз я видел его подростком, готовившимся занять место главы семьи, поскольку Роджер принес тогда весть о смерти его отца. Теперь ему можно было дать лет тридцать пять, если не больше, и я в смятении понял, что время ушло вперед по меньшей мере лет на двенадцать, и все эти месяцы и годы похоронены в прошлом, которого мне никогда не узнать. Суровая зима 1335 года ни о чем не говорила этому Уильяму, который тогда еще не достиг своего совершеннолетия и не был женат. Теперь он стал хозяином в доме, однако, судя по всему, боролся с недугом, да к тому же запутался в сетях семейных бед.

– Иди сюда, доченька, иди, любовь моя, – мягко позвал он, протягивая руки; девочка засунула палец в рот и принялась его сосать, поднимая и опуская плечи, потом, внезапно передумав, схватила с пола чашку и шарик и протянула ему.

– Я брошу тебе шарик, но наверху, а не здесь, – сказал он. – Кэти тоже больна, и ее нельзя оставлять одну.

– Она ничего не получит, я не дам ей! – сказала Элизабет, тряся головой, и протянула руку, чтобы забрать игрушку.

– Как! Ты не желаешь поделиться с сестрой, когда она же тебе все это и дала поиграть? Нет, моя Лизи не может так говорить, моя Лизи улетела через каминную трубу, а ее место заняла плохая девочка.

Он осуждающе прищелкнул языком, и при этом звуке большой рот девочки обмяк, глаза наполнились слезами, и она, горько заплакав, обвила отца руками, цепляясь за его длинные одежды.

– Ну… Ну… – сказал он. – Папа так не думает, папа любит свою Лиз, но она не должна ему докучать, он еще слаб и болен, и бедная Кэти тоже. Пойдем теперь наверх, и она увидит нас из своей кроватки, и когда ты высоко подбросишь шарик, ей от этого станет лучше и, быть может, она улыбнется.

Он взял ее за руку и повел к лестнице. В тот же момент кто-то открыл дверь из кухни. Заслышав шаги, Уильям повернул голову.

– Прежде чем уйдешь, проследи, чтобы все двери были заперты, – сказал он, – и вели слугам никому не открывать. Видит Бог, как ненавистно мне отдавать такое приказание, но иначе нельзя. Больные бродяги только и ждут своего часа, и когда наступит темнота, стучатся в двери.

– Я знаю! Таких в Тайуордрете много, через них-то и распространилась смертельная зараза.

Личность говорившего, который стоял на пороге кухни, не вызывала сомнений. Это был Робби, он выглядел повыше и покрепче того подростка, которого я знал, и его подбородок, как и у брата, зарос бородой.

– Когда поскачешь по дороге, будь бдителен, – дал совет Уильям. – На тебя могут напасть те же обезумевшие бродяги, подумают, что коль скоро ты верхом, значит обладаешь каким-то волшебным даром здоровья, в котором им отказано.

– Я буду осторожен, сэр Уильям. Не бойтесь. Я бы не оставил вас сегодня вечером, если бы не Роджер. Меня уже пять дней не было дома, а ведь он там один.

– Знаю, знаю. Храни вас Бог и да сбережет он всех нас в эту ночь.

Он повел свою дочь по лестнице наверх, а я последовал за Робби на кухню. Там сидели, греясь у очага, трое слуг, вид у них был тупой и безразличный; у одного глаза были закрыты, головой он прислонился к стене. Робби передал ему распоряжение Уильяма, на что тот, не открывая глаз, отозвался: «Господи, спаси и сохрани».

Робби затворил за собой дверь и пересек конный двор. Его пони был привязан в стойле внутри сарая. Он оседлал его и неспешно поскакал под моросящим дождем вверх по холму, оставляя позади вытянувшиеся вдоль утопающей в грязи дороги немногочисленные хижины. Все двери были плотно заперты, и только над крышами одного или двух домов вился дымок, другие все выглядели покинутыми. Мы достигли уступа холма, и Робби вместо того, чтобы свернуть направо, на дорогу, ведущую в деревню, остановился слева, возле податного дома; спешившись, он привязал своего пони к воротам и пошел вверх по дорожке к соседней часовне. Он отворил дверь и вошел внутрь, я последовал за ним. Часовня была крохотная, не больше двадцати футов в длину и пятнадцати в ширину, с единственным окном за алтарем, которое было обращено на восток. Перекрестившись, Робби встал перед алтарем на колени и склонил в молитве голову. Под окном я прочел надпись: «Эту часовню построила Матильда Шампернун в память о своем муже Уильяме Шампернуне, скончавшемся в 1304 году». На каменной плите ближе к ступеням алтаря были обозначены ее собственные инициалы и дата смерти, которую я не сумел расшифровать. На такой же плите слева были видны инициалы Г. Ш. Здесь не было ни витражей, ни статуй, ни надгробий вдоль стен: это была молельня, поминальная часовня.

Поднявшись с колен, Робби повернулся. И тут я заметил еще одну плиту перед ступенями алтаря. На ней были выбиты буквы: И. К. и дата – 1335 год. Выйдя вслед за Робби под дождь и спускаясь с ним к деревне, я думал, что знаю лишь одно имя, которое подошло бы под эти инициалы.

Вокруг царило запустение – и здесь, возле податного дома, и в деревне. На общинном лугу ни души, никакой домашней живности, ни лающих собак. Двери домиков, теснившихся вокруг луга, были заперты, как и в самой усадьбе. Единственная полудохлая от голода коза с проступающими на тощих боках ребрах была привязана на цепь возле колодца и щипала скудную траву.

Мы взобрались по дорожке на холм, возвышавшийся над монастырем, и я бросил оттуда взгляд на территорию, обрамленную монастырской стеной, но не увидел там никаких признаков жизни. Ни одна струйка дыма не поднималась ни над жилищем монахов, ни над зданием капитула; казалось, все покинули монастырь, и спелые яблоки в саду так и остались нетронутыми висеть на деревьях; когда же мы проходили мимо расположенных на возвышенности полей, я увидел, что земля не перепахана, а часть пшеницы так и осталась неубранной и гнила на земле, словно ночью тут пронеслась буря и все прибила и разметала. На пастбище, ниже по склонам, свободно бродил монастырский скот, и, когда мы проходили мимо, коровы отчаянно мычали нам вслед в надежде, что Робби, верхом на своем пони, погонит их домой.

Мы с легкостью перебрались через ручей вброд, поскольку был отлив, и вода быстро убывала, обнажая гладкий грязно-коричневый под дождем песок. Тонкая струйка дыма поднималась над крышей дома Джулиана Полпи – по крайней мере, хоть он уцелел в этом кошмаре, – но домик Джеффри Лампетоу в долине выглядел таким же пустым и заброшенным, как и дома вокруг общинного луга. Это был не тот мир, который я знал и который успел полюбить, мир, к которому страстно стремился, ибо любовь и ненависть наделялись в нем магическими свойствами и там не было места серому однообразию; теперь же это место своим полным запустением напоминало безобразнейшие черты пейзажа двадцатого века после очередного катаклизма, наводя на мысль о полной безнадежности и обреченности – как предчувствие ядерной катастрофы.

Перебравшись через ручей, Робби направился вверх по холму и, проехав через рощицу, спустился к стене, окружавшей Килмерт. Дыма над крышей не было. Он спрыгнул с пони, предоставив животному самому брести в конюшню, бегом пересек двор и отворил дверь: «Роджер!» – услышал я его возглас. «Роджер!» – раздалось снова. Кухня была пуста, торф в очаге уже давно сгорел. На столе валялись остатки пищи, и пока Робби взбирался по лестнице, что вела на чердак, где они обычно спали, я заметил, как по полу просеменила крыса.

На чердаке, по-видимому, никого не оказалось, поскольку Робби тотчас спустился по лестнице и отворил расположенную прямо под ней дверь, через которую можно было попасть в хлев, и в тот же миг моему взору открылся узкий проход, заканчивавшийся кладовой и погребом. Щели в стене позволяли лучам света проникать в это погруженное во мрак помещение, они же были и единственным источником притока свежего воздуха. Создавался небольшой сквознячок, и помещение, наполненное сладковатым затхлым запахом гниющих яблок, что рядами лежали у стены, хоть немного проветривалось. В дальнем углу стоял чугунный котел, еле державшийся на своих трех ножках и заржавевший оттого, что им давно не пользовались, а рядом с ним – кувшины, горшки, большая трехзубая вилка, пара кузнечных мехов: странное место для постели больного. Он, наверное, перетащил с чердака свой тюфяк и положил его здесь, рядом со щелью в стене, а потом слишком ослаб или просто не мог заставить себя подняться и остался лежать тут несколько дней и ночей вплоть до сегодняшнего утра.

– Роджер! – прошептал Робби. – Роджер!

Роджер открыл глаза. Я не узнал его. Волосы у него стали белыми, глаза ввалились, обострились черты лица, кожа под нечесаной седой бородой выглядела бесцветной, помятой; такими же бесцветными были и припухлости у него за ушами. Он что-то шепнул, думаю, просил воды. Робби бросился на кухню, но я остался стоять подле него на коленях, пристально вглядываясь в этого человека, запомнившегося мне таким сильным и уверенным в себе.

Робби вернулся с кувшином и, обхватив брата руками, стал поить его, но Роджер, сделав пару глотков, поперхнулся и, задыхаясь, откинулся снова на тюфяк.

– Нет, бесполезно, – сказал он. – Опухоль перешла на шею, не дает дышать. Смочи мне губы, и достаточно.

– Сколько ты здесь лежишь? – спросил Робби.

– Не знаю. Возможно, четыре дня и четыре ночи. Почти сразу как ты ушел, я понял, что зараза меня все-таки одолела, и перенес свою постель в погреб, чтобы ты, когда вернешься, мог спокойно спать наверху. Как дела у сэра Уильяма?

– Слава Богу, поправляется, и юная Кэтрин тоже. Элизабет и слуги пока избежали заразы. За эту неделю в Тайуордрете умерло больше шестидесяти человек. Монастырь, как ты знаешь, закрыт, приор и вся братия уехали.

– Невелика потеря, – прошептал Роджер. – Как-нибудь обойдемся без них. Ты был в часовне?

– Был и прочел обычную молитву.

Он снова смочил брату губы и неуклюже, но с нежностью, попытался как бы размять припухлости за ушами.

– Говорю тебе, все бесполезно, – сказал Роджер. – Это конец. И не нужно мне ни священника, ни места на кладбище среди всех прочих. Похорони меня на скале, Робби, куда ветер доносит запах моря.

– Я схожу в Полпи за Бесс, – сказал Робби. – Вместе с ней мы сумеем тебя выходить.

– Нет, – сказал Роджер, – у нее теперь есть о ком заботиться – дети, Джулиан. Выслушай мою исповедь, Робби. Вот уже тринадцать лет, как у меня лежит камень на сердце.

Он попытался сесть, но у него не хватило сил, и Робби, у которого по щекам катились слезы, ласковым движением убрал прядь спутанных волос, падавших брату на глаза.

– Если ты хочешь поведать о леди Карминоу, мне нет нужды это выслушивать, Роджер, – сказал он. – Мы с Бесс еще тогда знали, что ты любил ее – и любишь до сих пор. Мы тоже ее любили. В этом нет никакого греха.

– В любви-то – нет, но в убийстве – есть, – сказал Роджер.

– В убийстве?

Робби, стоя на коленях возле брата, в замешательстве взглянул на него, затем покачал головой.

– Ты бредишь, Роджер, – мягко сказал он. – Все мы знаем, как она умерла. До того, как прийти сюда, она уже несколько недель была больна, только скрывала от нас, а потом, когда они пригрозили увезти ее силой, пообещала, что явится к ним через неделю, и они ей позволили остаться.

– И она бы ушла, да я помешал…

– Как ты помешал? Она умерла до того, как истекла неделя, здесь, в комнате наверху, на руках у тебя и Бесс!

– Она умерла, потому что я не хотел, чтобы она страдала, – сказал Роджер. – Она умерла, потому что, сдержи она свое слово и отправься в Трилаун, а затем в Девон, ее ждала бы медленная смерть, и она растянулась бы на недели, на месяцы, эта мука, через которую прошла наша мать, когда мы были совсем юными. Поэтому я дал ей уйти во сне, и она так и не узнала, что я сделал, так же как не ведали об этом ни Бесс, ни ты сам…

Он нащупал руку Робби и сжал ее.

– Ты никогда не спрашивал себя, Робби, что я делал, когда в прежние времена допоздна оставался в монастыре или, бывало, приводил Meраля сюда, в погреб?

– Я знал, что с французских судов сгружали товары и ты доставлял их в монастырь. Вино и многое другое по заказу приора. Потому-то монахи и жили припеваючи.

– Они также обучили меня своим секретам, – сказал Роджер. – Но не молитвам, а как погружать людей в грезы и вызывать видения. Как обрести рай на земле, который длится лишь несколько часов. Как умерщвлять людей. И только после гибели юного Бодругана, доверенного заботам Мераля, я почувствовал отвращение к этим играм и отказался в них участвовать. Но секреты усвоил хорошо и воспользовался ими, когда пришло время. Я дал ей кое-что, чтобы облегчить ее страдания и ускорить конец. Это было убийство, Робби, и смертный грех. И никто кроме тебя о нем не знает…

Говорить Роджеру было трудно, и он лишился последних сил. Робби, внезапно растерявшийся и напуганный близостью смерти, выпустил его руку, поднялся и, спотыкаясь, будто слепой, поковылял на кухню в поисках, как я думаю, еще одного одеяла для своего брата. Я же остался стоять на коленях, и Роджер, открыв глаза в последний раз, посмотрел на меня. Наверное, он умолял отпустить ему грехи, но там, в его мире, не было никого, кто бы мог это сделать, и я подумал, не по этой ли причине он продолжал скитаться во времени, путешествуя сквозь века. Как и Робби, я был бессилен, я опоздал на шесть столетий.

– Отойди, душа христианина, из сего мира во имя Бога Отца Всемогущего, тебя создавшего; во имя Иисуса Христа, Сына Бога живого, который пострадал за тебя; во имя Духа Святого, который сошел на тебя…

Дальше я не помнил, но это не имело значения, поскольку он уже отошел в мир иной. Свет проникал в старую прачечную сквозь щели в ставнях, я стоял там на коленях, на каменном полу лаборатории, среди густых склянок. Не было ни тошноты, ни головокружения, ни свиста в ушах. Полнейшая тишина – и чувство глубокого умиротворения.

Я поднял голову и увидел, что у стены стоит доктор и смотрит на меня.

– Это конец, – сказал я. – Роджер умер, освободился. Все кончено.

Доктор взял меня под руку и провел через весь дом в библиотеку. Мы сели на диван у окна, выходившего на море, и он произнес:

– Расскажите мне все как было.

– Разве вы не знаете?

Увидев его в лаборатории, я в первый момент подумал, что он подвергся эксперименту вместе со мной, но потом сообразил, что это невозможно.

– Я был с вами там, возле Граттена, – сказал он, – затем мы вместе поднялись на холм, а потом я следовал за вами на машине. Вы на минуту остановились в поле, над Тайуордретом, недалеко от того места, где две дороги сходились в одну, затем мы пересекли деревню, двинулись по направлению к Полмиару и прибыли сюда. Вы шли вполне нормально, только, пожалуй, быстрее, чем если бы просто гуляли. Потом вы резко свернули вправо, через рощицу, и я поехал прямо сюда. Я знал, что найду вас в подвале.

Я поднялся с дивана и взял с книжной полки один из томов «Британники».

– Что вы ищете? – спросил он.

– Год Черной смерти, – ответил я, перелистывая страницы. – Вот, 1348 год. Тринадцать лет после смерти Изольды.

Я поставил книгу на место.

– Бубонная чума, – заметил он. – Она и в наши дни встречается на Востоке, несколько случаев было зарегистрировано во Вьетнаме.

– Правда? – сказал я. – Я видел, что она натворила в Тайуордрете шестьсот лет тому назад.

Я подошел к дивану и взял трость.

– Вам, должно быть, интересно, как я смог совершить это последнее путешествие, – сказал я. – Вот ответ.

Я отвинтил набалдашник и показал ему стопку. Доктор взял ее, повертел в руках, убедился, что она совершенно пуста.

– Вы меня извините, – сказал я, – но когда я увидел вас там, возле Граттена, я понял, что у меня нет выбора. Это был мой последний шанс. И я ни о чем не жалею, потому что теперь со всем этим действительно покончено. Никаких соблазнов. У меня не возникнет больше желания возвращаться в тот, другой, мир. Я вам сказал уже, что Роджер освободился, и я вместе с ним.

Он не ответил. Он продолжал разглядывать пустую стопку.

– А теперь, – сказал я, – перед тем, как мы позвоним в Дублин и спросим, там ли Вита, не могли бы вы мне сказать, что еще было в заключении Джона Уиллиса?

Он взял трость, вернул стопку на место, завинтил набалдашник и протянул ее мне.

– Я его сжег, подпалил зажигалкой, когда вы стояли на коленях в подвале и читали молитву по усопшим. Момент мне показался самым подходящим, и я предпочел уничтожить это заключение, не хранить в своей картотеке.

– Это не ответ на мой вопрос, – заметил я.

– Другого вы не получите, – возразил он.

В холле начал трезвонить телефон. Я подумал, в который уже раз он вот так надрывается за сегодняшний день.

– Наверно, Вита, – сказал я. – Пожалуй, мне опять пора становиться на колени! Сказать ей, что меня случайно заперли в мужской уборной и что завтра я прилечу к ней?

– Будет разумнее, – медленно проговорил доктор, – если вы скажете, что надеетесь присоединиться к ней позже, быть может, через несколько недель.

Я нахмурил брови.

– Но это абсурд. Меня здесь больше ничто не держит. Я же сказал вам: все кончено, я свободен.

Он не ответил. Он просто сидел и пристально смотрел на меня.

Телефон продолжал трезвонить, и я пересек комнату, чтобы ответить, но когда я взял трубку, случилось нечто совершенно непредвиденное: я не мог удержать ее: мои пальцы и ладони одеревенели и не слушались. Трубка выскользнула из онемевшей руки и с грохотом упала на пол.


notes


Примечания


1


Настоятель в католических мужских монастырях


2


Шекспир В, Антоний и Клеопатра, акт V, сцена 2.


3


Принятое в Англии название пролива Ла-Манш


4


«Вечный покой даруй им, Господи, и вечный свет пусть светит им» (лат.) – начальные слова католической заупокойной молитвы.


5


Группа островов к западу от мыса Лендс-Энд (букв. край земли) на юго-западной оконечности п-ва Корнуолл


6


Река, отделяющая юго-западную оконечность п-ва Корнуолл от остальной территории


7


Главная достопримечательность (фр.)


8


Место публичной казни в Лондоне до 1783 г.


9


Шекспир В. Венецианский купец, акт V/ сцена 1 (перевод Т. Щепкиной-Куперник).


10


На месте преступления (фр.).


11


Один из колледжей Кембриджского университета


12


Церковный гимн, начинающийся словами «Аdеstе fideles» («Приидите, верующие» – лат.)


13


Коронер – специальный следователь, производящий дознание в случае насильственной или внезапной смерти при сомнительных обстоятельствах.


14


Псевдонимы двух ирландских писательниц, Эдит Анны Эноны Сомервилл (1861–1949) и Виолет Флоренс Мартин (1862–1915). Их книга, образец классического развлекательного чтения, была опубликована в 1899 г.