Злой умысел
Даниэла Стил








Многое пришлось пережить главной героине книги Грейс Адамс, прежде чем она стала женой преуспевающего адвоката Чарльза Маккензи. Когда он решил заняться политикой, журналисты начали ворошить прошлое Грейс, и на поверхность всплыли ужасные подробности ее жизни: предательство матери, вынужденное сожительство с отцом, тюрьма и полные драматизма события, связанные с ее духовным возрождением…






Даниэла Стил

Злой умысел


Моим необыкновенным,

любящим и просто замечательным детям:

Беатрикс, Тревору, Тодду,

Нику, Саманте, Виктории,

Ванессе, Максу и Заре.

Ради вас я живу.

Вы – смысл моей жизни.

Вам принадлежит мое сердце

и вся моя любовь.

И простите за боль,

которую, возможно, принесла

вам эта страшная штука,

именуемая славой…

Я очень, очень всех вас люблю






Глава 1


Звуки органа уплывали в голубое небо над Веджвудом. В это летнее утро, полное ленивой истомы, птицы пели в листве деревьев, а вдали радостно звенел детский голосок. В церкви голоса сливались в мощный хор – звучали знакомые гимны, те, что Грейс пела со своими домашними с раннего детства. Но этим утром она ничего не могла петь. Она едва могла шевельнуться – просто стояла, устремив взор на гроб матери.

Всем еще при жизни Эллен Адамс известно было, что она – хорошая мать, добрая жена и уважаемая всеми горожанка. До рождения Грейс она только и успела, что отучиться в школе. Ей хотелось еще детей, но не получилось. Она всегда была слаба здоровьем, а в тридцать восемь лет у нее обнаружили рак матки. После операции она перенесла и химиотерапию, и радиотерапию… Но рак безжалостно добирался до легких, расползался по лимфосистеме, затем проник в кости… И вот в сорок два года ее не стало.

Она скончалась дома, и Грейс в одиночку ухаживала за ней вплоть до последних двух месяцев, когда отцу наконец-то пришлось нанять двух сиделок в помощь измученной дочери. Но Грейс по-прежнему просиживала у постели больной часами, приходя из школы. А ночами, когда больная особенно страдала, дочь всякий раз спешила на материнский зов, помогала ей повернуться в постели и дойти до ванной, давала лекарства… Сиделки работали лишь в дневные часы. Отец не желал, чтобы они оставались в доме на ночь, и все понимали, как тяжко приходится ему – еще бы, жена так тяжело больна… И вот теперь он стоял в церкви рядом с Грейс и плакал, как ребенок.

Джон Адамс был хорош собой. Ему исполнилось сорок шесть, он был одним из лучших адвокатов в Ватсеке, и уж точно самым популярным. Отслужив в армии во время Второй мировой войны, он преподавал в Иллинойсском университете, потом возвратился домой, в Ватсеку, что в ста милях от Чикаго. Это был маленький чистенький городок, населенный весьма добропорядочными людьми. Именно их немудреными юридическими делами он занимался. Он вел бракоразводные процессы, разбирал тяжбы по поводу собственности, мирил враждующих. Он всегда был справедлив – за это и снискал уважение. Он вел мелкие гражданские дела, улаживал юридические формальности с судебными исками, составлял завещания, содействовал при усыновлениях… Словом, он и его друг, известнейший в городе врач, были самыми уважаемыми людьми и всеобщими любимцами в Ватсеке.

В молодости Джон Адамс был звездой городской футбольной команды, да и в колледже продолжал играть. Даже когда он был еще мальчишкой, все с ума по нему сходили. Его родители погибли в автокатастрофе, когда ему было шестнадцать, дедушки же и бабушки умерли задолго до этого – и почтенные семейства просто-таки соревновались за право пригласить его пожить с ними, покуда он не закончит школу. Он всегда был таким милым парнем, всегда готов был помочь… Кончилось тем, что он жил поочередно в двух домах, причем обе семьи обожали его.

Он практически всех в городке знал по именам, и многие разведенные женщины и молодые вдовушки втайне вздыхали по нему – особенно в последние годы, когда Эллен так тяжко болела. Но он был с ними всего-навсего дружелюбен – ну разве что еще спрашивал, как детишки… Он не пялился на женщин – кстати, именно за это и удостоился самых горячих похвал. «Видит Господь, уж он-то имеет на это полное право, – говаривал один из стариков, – ведь Эллен так хворает, и все такое… вполне мог бы начать за кем-нибудь ухлестывать. Нет, кто угодно, но только не Джон! Он такой добрый муж…» Он был порядочен, добр, честен – и преуспевал. Дела, которыми он занимался, были не бог весть какими значительными, недостатка в клиентах он не ощущал. Даже его деловой партнер, Фрэнк Уилле, то и дело поддразнивал его, желая знать, отчего это все, звоня к ним в офис, сначала спрашивают Джона и лишь потом – его, Фрэнка. Да, он был всеобщим любимчиком.

«Чем ты их приманиваешь – даешь им право на бесплатные посещения бакалейной лавки на целый год, что ли?» – ухмылялся Фрэнк. Как адвокат он не мог равняться с Джоном, но Дела вел добросовестно, к тому же прекрасно составлял контракты, не упуская ни одной мелочи. Именно Фрэнк внимательнейшим образом просматривал все контракты. Но лавры пожинал всегда только Джон, звали к телефону всегда только его, и именно о нем слава разнеслась на много миль, достигнув других городов. Фрэнк был невысоким человечком малопримечательной наружности, не обладал ни очарованием, ни миловидностью Джона – и все же они прекрасно ладили, зная друг друга еще со времен колледжа. И теперь Фрэнк стоял в толпе поодаль, искренне соболезнуя Джону и его дочери.

У Джона все будет в порядке, Фрэнк знал это. Он вновь встанет на ноги, как это бывало прежде. Фрэнк мог побиться об заклад, что его партнер в течение года обзаведется женой, пусть даже теперь он божится, что женщины его не интересуют. А вот Грейс выглядит совершенно невменяемой, оглушенной – ее безжизненный взор – устремлен на цветы, покрывающие алтарь… Она очень красивая девушка – или была бы таковой, если бы захотела. В свои семнадцать она стройна, как былинка, и высока, у нее грациозные плечи и руки, прелестные длинные ноги, тонкая талия и приятно округлая грудь. Но она всегда скрывала фигуру мешковатой одеждой – вроде тех длинных и просторных свитеров, которые она покупала у Армии спасения. Джон Адамс не был, разумеется, богачом, но мог бы одевать дочь и получше, если бы она того хотела. Но, не в пример девушкам-однолеткам, Грейс не волновали ни платья, ни мальчики – в силу неких причин она явно старалась выглядеть хуже, чем была на самом деле. Она совсем не пользовалась косметикой, а ее длинные рыжевато-каштановые волосы просто струились по спине, причем длинная челка, словно намеренно, прикрывала огромные васильково-синие глаза. К тому же она никогда не смотрела никому прямо в глаза, никогда ни с кем не заговаривала первой. Многих изумляло, до чего же она хороша – правда, только если им удавалось ее рассмотреть. Ведь если не задержать на ней взгляда, ее можно вовсе не заметить. Даже сегодня на ней старое, унылое материнское платье. Черное. Оно мешком висит на ней, и она выглядит лет на тридцать, не меньше. Волосы у нее закручены на затылке в безобразный пучок, а лицо почти белое…

– Бедное дитя! – шепнула секретарша Фрэнка, глядя, как Грейс медленно бредет рядом с отцом вслед за гробом. – Бедный Джон… Бедная Эллен… Как много пришлось им вынести…

Частенько поговаривали, что Грейс уж очень стеснительна, чересчур необщительна. Пару лет назад даже пополз слушок, будто она слабоумна, но все, кто учился вместе с ней, прекрасно знали, что это ложь. Она была способнее большинства одноклассников – просто мало говорила. Она любила одиночество, и если кто-то заставал ее беседующей с одноклассницами, это было целым событием. Стоило ей засмеяться в школьном коридоре – и она тотчас чего-то пугалась, и снова застывала словно статуя… Она не была сумасшедшей – это одноклассникам было хорошо известно. Но дружелюбной ее никак нельзя было назвать. И это было тем более странно, потому что родители ее были очень общительны. А вот Грейс – никогда. Даже будучи совсем малышкой, она всегда стремилась уединиться, отгородиться от всех. И не однажды девочке приходилось идти домой из школы в полном одиночестве, мучаясь от приступа астмы…

Джон и Грейс немного постояли на полуденном солнце, пожимая многочисленные руки, благодаря друзей за искреннее участие. Грейс выглядела совсем застывшей, ушедшей в себя, как никогда… Словно тело ее было тут, а вот рассудок и душа – где-то далеко. К тому же это унылое мешковатое платье… Она выглядела такой жалкой, такой трогательной. Отец наблюдал за ней по пути на кладбище. Даже ее туфли выглядели поношенными… Она надела материнские, черные, на высоких каблуках. Но они давно вышли из моды, к тому же, похоже, мать успела изрядно износить их до того, как слегла. Да, видимо, Грейс изо всех сил пыталась быть как можно ближе к матери. И именно для этого надела ее одежду. Это был словно некий камуфляж, словно защитная окраска, но девушке ее лет такой наряд вовсе не шел. Отец так прямо ей и сказал. Грейс была очень похожа на мать, это часто отмечали знакомые. Правда, Эллен была куда полнее до болезни, поэтому ее платье было велико Грейс размера на три, не меньше.

– Не могла надеть что-нибудь получше? – спросил отец с ноткой раздражения в голосе, когда они ехали на кладбище Святой Марии, что на окраине города. Вслед за ними двигалось около трех дюжин машин. Как-никак человек он уважаемый, и положение, так сказать, обязывало… Было, мягко говоря, несколько странно, что его единственная дочь одета, как сиротка.

– Мама никогда не позволяла мне носить черное. И я подумала… подумала, что должна… – Она выглядела такой беззащитной, сидя в уголке старого лимузина, предоставленного погребальной конторой. Это был настоящий «кадиллак, старшеклассники недавно арендовали его для загородной прогулки, но Грейс не захотела ехать, да ее никто и не упрашивал. Мать так тяжело болела, что Грейс не хотела идти даже на выпускной бал. Но разумеется, пришлось – и, придя домой, она первым делом показала матери диплом. Она была даже принята в Иллинойсский университет, но отложила начало занятий на год, чтобы ухаживать за матерью. Отец также этого хотел – он чувствовал, что Эллен куда приятнее нежные и любовные прикосновения дочери, нежели заученные движения профессиональных сиделок. Он частенько говорил, что предпочел бы, чтобы Грейс осталась дома, а не уезжала в сентябре. Она с ним не спорила. Знала, что это бесполезно. Споры с ним всегда бывали бессмысленны. Он каждый раз получал то, чего хотел. Он был слишком хорош собой, слишком преуспевал – и чересчур долгое время. Он привык к такому положению вещей и желал, чтобы так было и дальше. Всегда. И особенно дома. Грейс понимала это. И Эллен тоже.

– Дома все готово? – спросил он, взглянув на дочь. Грейс кивнула. Невзирая на свою стеснительность и диковатость, она прекрасно вела хозяйство – давно, с тринадцати лет. Уже четыре года она выполняла всю работу матери.

– Прекрасно, – тихо сказал он.

Она выставила из буфета все прежде, чем они поехали в церковь. Остальное уже было разложено на подносах, стоящих в холодильнике. Грейс приготовила индейку и жаркое еще накануне вечером. Миссис Джонсон принесла ветчину. Были и всевозможные салаты, запеканки в горшочках, колбаски, разные закуски, много свежих овощей и всяческие торты, печенья и сладости… Кухня напоминала ярмарочный киоск – всего было в достатке. Грейс была уверена, что гостей за столом будет не меньше сотни, а может, и вдвое больше – если принимать в расчет уважение горожан к Джону и то, какой видной фигурой является он в Ватсеке.

Доброта людская не знала границ. Цветов было столько, что в погребальной конторе такое видели впервые.

– Словно похороны самой королевы! – сказал старый мистер Пибоди, вручая ее отцу книгу, полную подписей.

– Она была редкой женщиной, – тихо сказал Джон тогда. И теперь, думая о ней, он искоса взглянул на дочь. Какая красивая девушка – и как тщательно старается это скрыть! Да уж такая она есть. Он принимал это как данность. К тому же проще было не спорить с ней. Она прекрасно справлялась со всем остальным и была для него просто даром Божьим все эти годы, пока хворала жена. Да, теперь им будет странно, особенно поначалу… Но в каком-то смысле будет и проще, вынужден был признать он. Эллен так долго страдала, ей было так больно – в конце концов, продлевать эти муки было бы даже бесчеловечно…

Он бросил взгляд в окно, затем снова на единственную дочь.

– Я только что думал о том, как… странно будет теперь нам без твоей мамы… но, возможно… – он запнулся, не зная, какие подобрать слова, чтобы не опечалить ее еще больше, – возможно, легче для нас обоих. Она так мучилась, бедняжка, – вздохнул он.

Грейс ничего не отвечала. Она знала о страданиях матери лучше, чем кто-либо другой – и лучше, чем отец.

Церемония погребения была краткой, священник сказал несколько слов об Эллен и ее семье, потом прочитал псалмы над могилой, и все поехали к Адамсам. В маленький их дом ввалилась толпа человек в сто пятьдесят. Домик был выбеленный, с темно-зелеными ставнями, окруженный чугунной оградой. Прямо перед домом росли кусты поповника, а из окон кухни открывался вид на розовый палисадник, который так любила мать.

Болтовня друзей делала застолье похожим на обычный дружеский коктейль. В гостиной хозяйничал Фрэнк Уилле, а Джон стоял с друзьями во дворе, на ярком июльском солнце. Грейс подала лимонад и чай со льдом, отец вынес во двор вино и бокалы… Даже вся эта орава не смогла справиться с приготовленным угощением. Было уже четыре часа пополудни, когда последние гости наконец разошлись, и теперь Грейс бродила по дому с подносом, убирая тарелки.

– У нас замечательные друзья, – с теплой улыбкой промолвил отец. Он искренне гордился людьми, которые с таким участием отнеслись к ним. Он многое делал для них все эти долгие годы, и вот теперь они здесь, в черный день для их семьи – они с ним и с его дочерью. Эллен больше нет, нет и сиделок – никого нет, кроме них двоих. Он следил, как Грейс медленно движется по гостиной, и думал о том, как они теперь одиноки. Но не в его обычае было ломаться под ударами судьбы.

– Пойду погляжу, не осталось ли во дворе бокалов и посуды, – сказал он и вернулся лишь через полчаса с подносом, полным тарелок и стаканов. Пиджак он перебросил через руку, а галстук развязал. Если бы Грейс способна была замечать такие вещи, она увидела бы, что ее отец выглядит еще более красивым, чем обычно. Другие это незамедлительно отметили. За последние пару недель он потерял в весе (что неудивительно) и вот теперь стал стройным, словно юноша, а на солнце седина была совсем незаметна… Нельзя было понять, проседь это или же просто красивый пепельный оттенок. Правдой было и то и другое. А глаза его были такого же замечательного цвета, что и у Грейс.

– Ты, наверное, устала, – сказал он ей.

Она лишь пожала плечами, складывая посуду в раковину. В горле у нее стоял комок, она изо всех сил сдерживалась, чтобы не расплакаться. Какой ужасный день… ужасный год… страшных четыре года. Порой она хотела просто исчезнуть, испариться. Но знала, что не может. Всегда на пороге вставал новый день, новый год, новые обязанности. Как бы хотела она, чтобы это ее похоронили сегодня – ее, а не мать! Укладывая механически одну за другой тарелки в раковину, она почувствовала, что отец подошел и встал рядом с ней.

– Помочь тебе?

– Со мной все о'кей, – мягко ответила она. – Хочешь пообедать, папа?

– Вряд ли я смог бы еще что-нибудь съесть. Слушай, забудь об этом, а? У тебя был тяжелый день. Почему бы тебе просто не отдохнуть, не расслабиться?

Она кивнула, однако не прекратила заниматься посудой. Тогда он ушел в спальню, а Грейс закончила все дела лишь через час. Остатки еды были убраны, кухня выглядела безукоризненно. Тарелки были в посудомоечной машине, в гостиной было прибрано. Но Грейс продолжала бродить по дому, поправляя картины на стенах, расставляя стулья. Так проще было отвлечься от мыслей о случившемся.

Идя к себе, Грейс машинально отметила, что дверь в спальню отца закрыта. Ей показалось, что она слышит, как он разговаривает по телефону. Она подумала, уж не собирается ли он уходить, закрыла свою дверь и легла на постель, не раздеваясь. Черное платье она заляпала, сидя за столом, но уже застирала это место водой с мылом. Волосы на ощупь напоминали проволоку, губы растрескались, голова казалась свинцовой… Она закрыла глаза, и из-под тяжелых век побежали два ручейка, стекая к ушам.

– Почему, мама? Почему… почему ты меня оставила?

Это было последним предательством. Последним. Ее покинули. Что она теперь будет делать? Кто ей поможет? Одно лишь хорошо – теперь она может уехать и начать в сентябре учебу. Может быть. Если ее примут… И если позволит отец. Но ведь ей незачем теперь тут оставаться. Напротив, теперь есть прямой смысл уехать, а ведь только этого она и хочет.

Она услышала, как отцовская дверь открылась. Он вышел в холл. Позвал ее по имени, но она не ответила. Она слишком устала, чтобы разговаривать с кем-либо – даже с ним. Она просто лежала на постели, оплакивая мать. Потом дверь в его спальню вновь закрылась.

Спустя долгое время она поднялась и пошла в ванную. Собственная ванна, единственная роскошь в ее жизни… Мать позволила ей выкрасить стены в розовый цвет.

…Их домик с тремя спальнями, которым так гордилась мать. Третья спальня предназначалась для сына, которого родители очень хотели. Но он так и не родился, и мать использовала спальню в качестве комнаты для шитья – с тех пор, как Грейс себя помнила.

Она наполнила ванну горячей водой почти до краев и заперла дверь в свою спальню. Потом стащила через голову черное поношенное платье, оставив его прямо на полу, у ног. Потом скинула материнские туфли.

Она медленно опустилась в ванну и закрыла глаза. Грейс и представления не имела о собственной красоте – о том, как длинны и стройны ее ноги, как грациозны бедра, как хороши полные груди… Она ничего этого просто не видела – да ей до всего этого и дела не было. Она просто лежала в воде с закрытыми глазами и ни о чем не думала. Ей казалось, что в голове у нее с тихим шуршанием пересыпается песок. Никаких образов, никаких лиц… она ничего не хотела делать… ничем не хотела быть. Хотелось просто парить в невесомости и ни о чем не думать.

Она осознала, сколько времени провела так, только когда остыла вода. И услышала, что отец стучится в дверь ее спальни.

– Что ты делаешь там, Грейси? Ты в порядке?

– Все прекрасно, – крикнула она из ванной, невольно пробуждаясь от транса. Уже темнело, а она так и не включила свет.

– Выходи. Тебе же будет одиноко.

– Мне хорошо. – Голос ее звучал безжизненно, глаза были пусты, она никого не пускала в мир, где жила. Никому не дозволено было проникнуть в глубину ее души, куда она скрывалась, словно моллюск в раковину, – только там никто не мог ни настичь, ни ранить ее.

Она слышала, как он зовет ее снаружи, и продолжала говорить с ним, обещая, что через несколько минут выйдет. Потом вытерлась, надела джинсы и майку. А поверх всего этого натянула один из своих просторных свитеров – невзирая на жару. И лишь когда была совсем одета, она открыла дверь и направилась на кухню, чтобы достать из машины вымытую посуду. Отец стоял на кухне, любуясь розарием матери. Он обернулся к Грейс и улыбнулся ей:

– Хочешь, пойдем во двор и немного посидим там? Чудный вечер. Посуда может подождать.

– Ничего. Можно и сейчас все сделать.

Он пожал плечами и налил себе пива, а потом вышел и уселся на ступеньки, любуясь игрой светлячков в полутьме. Грейс знала, что сейчас во дворе очень красиво, но не хотела смотреть – она не желала помнить этот вечер. Ничего, ни единой детали – подобно тому, как не хотела помнить день смерти матери и то, как жалобно просила та Грейс быть доброй к отцу… Вот о чем все время думала больная… о нем… для нее ничего не имело значения, кроме его счастья.

Убрав посуду в шкаф, Грейс вернулась к себе и снова легла, не выключая света. Она все еще не могла привыкнуть к тишине. Все ждала, что вот-вот раздастся голос матери – ведь последние два дня она только его и слышала: больная часто просыпалась от боли. Но Эллен Адамс больше не чувствует боли – ей никогда, никогда больше не будет больно. Она успокоилась. Тишина – вот все, что от нее осталось.

В десять часов Грейс надела ночную сорочку, оставив джинсы, маечку и свитер прямо на полу у постели. Потом заперла двери и легла на кровать. Больше нечего было, делать. Она не хотела ни читать, ни смотреть телевизор… Вся работа по дому была переделана. И ухаживать больше было не за кем. Ей хотелось просто заснуть и позабыть все, что случилось… похороны… соболезнования друзей… аромат прощальных цветов… речь священника на кладбище. Ведь на самом деле никто не знал мать, не знал никого из них – и саму Грейс тоже… Да им, в сущности, и не было до них никакого дела. Все, что они знали и хотели знать, было их собственными иллюзиями…

– Грейси… – Она услышала, как отец тихонько стучится в двери ее спальни. – Грейси… дорогая… ты не спишь?

Она слышала голос отца, но не отвечала. А о чем им было говорить? О том, как скучают они по матери? Как дорога она им была? А зачем? Это не вернет ее. Ничто ее не вернет. Грейс просто молча лежала на постели в своей старенькой розовой сорочке из нейлона.

Даже услышав, как отец тихонько поворачивает дверную ручку, Грейс не шевельнулась. Она ведь заперла двери. Она делала так всегда. В школе девчонки даже дразнили ее за такую стыдливость. Она запирала за собой двери везде и всегда. Лишь так могла она быть уверена, что ее никто не потревожит.

– Грейси…

Он все еще стоял у ее двери, преисполненный решимости не позволить ей в одиночестве предаваться горю, голос его звучал нежно и тепло. Но она лишь молча уставилась на дверь, ни слова не говоря.

– Ну-ну, детка… впусти меня, и мы поговорим… нам обоим тяжело сейчас… ну-ну, дорогая… я хочу помочь тебе.

Она и пальцем не шевельнула. На этот раз он дернул за ручку посильнее.

– Дорогая, не заставляй меня ломать дверь – ты знаешь, я это сумею… А теперь будь паинькой и впусти меня.

– Я не могу. Мне нехорошо, – солгала она. Она была очень красива в эту минуту – бледное лицо и руки словно светились в лунном свете, но она не видела этого.

– Нет, ты не больна. – Он знал ее как свои пять пальцев. Разговаривая с ней, он расстегивал на груди рубашку. Он тоже устал, но не желал, чтобы она сидела взаперти в своей комнате, наедине со своим горем. Именно для этого он и пришел.

– Грейси! – Голос его зазвучал тверже.

Она села в постели, устремив глаза на дверь, словно видела сквозь нее отца. Теперь она выглядела напуганной.

– Не входи, папа! – Голос ее задрожал. Она словно знала, что он всесилен, она страшилась его… – Папа, не надо!

Она слышала, что он налег на дверь всей своей тяжестью, спустила ноги на пол и так сидела, вытянувшись в струнку, словно ждала… И тут услышала, что он уходит! Но продолжала сидеть на краешке постели, дрожа всем телом. Она слишком хорошо его знала. Он никогда ни от чего так легко не отказывался – не откажется и сейчас.

Через минуту он возвратился, и в замке послышалось лязганье железа – нечто вроде отмычки… И вот он уже стоит на пороге с обнаженной грудью и босой. На нем только брюки. Он раздражен.

– Тебе не следовало запираться. Ты знаешь, что, кроме нас, в доме никого нет и что я не обижу тебя.

– Я знаю… я… я не могла… прости, папа!

– Это уже лучше. – Он подошел к ней ближе и взглянул на дочь строго. – Тебе незачем сидеть здесь и печалиться. Почему бы нам не пойти ко мне, и мы немного поговорим.

На лице его была написана отеческая забота, он был раздосадован ее упорным нежеланием говорить. Она подняла на него глаза, и он заметил, что она вся дрожит.

– Я не могу… я… страшно болит голова.

– Ну-ка, пойдем! – Он склонился и, схватив ее за руку, рывком поднял. – Поговорим у меня!

– Я не хочу… я… нет! – выкрикнула она и с силой высвободила руку. – Я не могу! – закричала она.

На этот раз он разозлился по-настоящему. Не станет он больше играть с ней в кошки-мышки! Только не теперь. И уж точно не нынче вечером. Нет смысла, нет необходимости. Она помнила, о чем просила ее мать. Глаза отца жгли Грейс, пальцы его сжались на ее предплечье еще сильнее.

– Нет, ты можешь – и ты сделаешь это, черт побери! Пойдем ко мне в комнату! Я сказал!

– Папа, пожалуйста… – Голос ее сорвался, она уже всхлипывала, а он продолжал тащить ее силой к себе в спальню. – Пожалуйста… мама!

Грейс уже ощущала стеснение в груди, дыхание ее становилось хриплым.

– Ты слышала, что говорила мама, когда умирала! – гневно бросил ей в лицо отец. – Ты знаешь, что она велела тебе…

– Ну и что?!

В первый раз за всю свою жизнь Грейс возразила ему! Прежде она лишь хныкала или плакала, но никогда не боролась с ним. Она умоляла, но никогда не спорила. Это было нечто совершенно новое – и это ему не нравилось.

– Мамы теперь нет здесь. – Грейс дрожала с головы до ног, но не отводила взгляда, лихорадочно ища в себе где-то в глубине души то, чего там прежде не было. Сил, мужества, чтобы противостоять отцу.

– Правда, ее больше нет. – Он улыбнулся. – В том-то и дело, Грейс. Нам не нужно больше прятаться – мне и тебе. Мы можем делать что захотим! Теперь начинается наша жизнь… наше время… и никто ни о чем не будет знать…

Он подался к ней, сверкая глазами, но она отступила. Тогда он обхватил ее обеими руками – и одним движением разорвал тонкий розовый нейлон до самого подола, потом сорвал жалкие клочки с ее плеч.

– Ну вот… это уже лучше… не правда ли? Этого нам не нужно больше… нам ничего не нужно… мне нужна только ты, маленькая Грейси… мне надобно лишь мое дитя, которое так меня любит и которое я обожаю…

Говоря это, он расстегивал брюки, и вот уже освободился от них, и от плавок тоже – теперь он стоял перед ней обнаженный.

– Папа… пожалуйста, – прозвучало долгим вздохом, полным горя и стыда. Она опустила голову, чтобы только не смотреть на него, хотя зрелище это было ей хорошо знакомо. – Папа, я не могу…

По щекам ее градом покатились слезы. Он не понимал! Она делала это для нее, потому что та умоляла! Она делала это годами – с тринадцати лет… с тех самых пор, как мать заболела и впервые была прооперирована. А до того он избивал мать, и Грейс слушала ее крики и стоны ночь за ночью, рыдая у себя в спальне. А по утрам мать, не умея скрыть синяки, рассказывала, как упала… или наткнулась на что-то в темноте… как поскользнулась… Но это не было тайной. Все они обо всем знали. Никто поверить не смог бы в то, что Джон Адамс на такое способен, но он был способен и на большее… Он колотил бы и Грейс, но Эллен никогда ему этого не позволяла. Она просто не сопротивлялась его кулакам, подставляя под удары собственное тело, раз за разом, и лишь велела Грейс запираться в спальне.

Дважды у Эллен случались выкидыши от побоев – в последний раз уже на шестом месяце. После этого она не беременела больше. А побои были страшными и жестокими, но достаточно умелыми и «профессиональными», чтобы синяки можно было скрыть под одеждой или же объяснить иными причинами, если этого захотела бы Эллен. А она с радостью делала это. Она любила его еще с юности – он был самым красивым парнем в городке, и Эллен понимала, как неописуемо ей повезло. Родители ее были очень бедны, и она даже не закончила школу… Она была красавицей, но знала, что без Джона просто пропала бы. Он всегда говорил ей об этом, и она верила его словам. Ее отец тоже поколачивал ее, поэтому, когда Джон впервые поднял на нее руку, это не показалось ей ни странным, ни тем более ужасным. Но дела у них шли все хуже, год за годом – и вот он уже грозит оставить ее, потому что она такая никчемная. Он– заставлял ее покоряться любому его желанию, грозя бросить… А Грейс подрастала и делалась красивее с каждым днем – и вскоре стало ясно, чего он хочет и на что придется пойти Эллен, чтобы муж не покинул ее. А потом Эллен заболела, и операция, а потом и химиотерапия сделали ее неспособной к полноценному исполнению долга супруги. И тогда он заявил ей напрямик, что если она хочет оставаться его женой, то придется придумать что-нибудь, чтобы он мог быть счастливым. Очевидно было, что сама Эллен больше не может дарить ему счастья, не в состоянии давать ему того, чего он так хочет. Но Грейс могла. Ей было тринадцать, и она была очаровательна.

Мать все ей объяснила, чтобы девочка не испугалась. Что ей следует кое-что сделать для своих папы и мамы – может, преподнести им подарок, помочь папе стать счастливым и помочь мамочке… Она просто станет частью их – а папа полюбит ее еще крепче, чем прежде… Поначалу Грейс не поняла, потом заплакала. Что подумают ее друзья, если узнают? Как сможет она заниматься этим с папой? Но мама продолжала твердить, что она должна им помочь… что она обязана… что мамочка умрет, если она ей не поможет… что папочка их оставит, что они будут брошены на произвол судьбы и некому будет о них позаботиться… Она рисовала перед девочкой ужасающие картины, она своими руками возлагала на плечики Грейс тяжкое бремя ответственности. Девочка согнулась под этим бременем, ее ослепил ужас того, чего от нее ожидают. Но они так и не дождались ее согласия.

…Той ночью они вместе пришли к ней в спальню, и мать помогала ему. Она сама держала Грейс, и мурлыкала ей какую-то песенку, и шептала, какая она хорошая девочка и как они любят ее. А после, когда они возвратились к себе в спальню, Джон нежно сжимал Эллен в объятиях и благодарил ее…

После этого и наступила пора настоящего одиночества для Грейс. Он приходил к ней не каждую ночь… нет, почти каждую! Порой она чувствовала, что вот-вот умрет от стыда, а иногда он делал ей по-настоящему больно. Она ни единой душе не проговорилась, и вот постепенно мать перестала являться вместе с отцом в спальню дочери. Грейс уже знала, чего от нее хотят и что у нее нет выбора. Когда она пыталась возражать, он бил ее – и вот постепенно она осознала, что нет ни выбора, ни выхода… Она делала это для нее – не для него. Она подчинилась, чтобы он больше не поднимал руку на мать, чтобы он не бросил их. Но всякий раз, когда Грейс была непослушна или отказывалась сделать все, чего он требовал, отец возвращался к себе и жестоко избивал мать, как бы дурно она себя ни чувствовала, как бы ни страдала от недуга. Это ломало волю Грейс, и она неслась стремглав, с диким криком, к нему и клялась, что сделает все, чего бы он ни потребовал. А он снова и снова делом доказывал, что это не пустые клятвы… В течение четырех лет он делал с ней все, что подсказывало ему воображение, – она была его рабыней любви, его покорной наложницей. Единственное, что сделала мать, – она достала ей противозачаточные пилюли, чтобы та не забеременела.

С тех самых пор как Грейс стала спать с отцом, у нее не стало друзей. Да и до этого их было не много – ведь она вечно боялась, чтобы кто-то ненароком не прознал, что отец бьет мать. Но когда они с отцом стали спать вместе, для Грейс сделалось невыносимым даже говорить с кем-либо из подруг или с учителями. Она была просто уверена, что они узнают – прочтут по ее лицу… или по телу… словно она страдала страшной болезнью, которая не гнездилась внутри, как у матери, а уродовала ее наружность. Страшной болезнью страдал на самом деле отец, но Грейс этого не осознавала. До сегодняшнего дня. Теперь она знала, что со смертью матери истек срок ее мучений. Это должно прекратиться. Она просто не могла… не могла бы больше, даже ради матери. Это было слишком, к тому же в той самой спальне. До сих пор он всегда приходил в комнату Грейс, силой заставляя ее впускать его. Он никогда не смел делать это с ней в их с Эллен супружеской спальне. Но теперь… теперь он словно хочет, чтобы она заняла место матери, чтобы она делала все, что делала та, и даже больше. Словно он хочет сделать ее своей взаправдашней невестой. Он даже говорит с ней нынче по-новому! Теперь все в открытую. Он хочет, чтобы она стала его женщиной.

А он глядел на ее тело, соблазнительно мерцающее в темноте, слушал ее отчаянные мольбы и плач – и все это возбуждало его еще сильнее. Он возвышался над ней, зловещий и страшный, сжимая ее в своих грубых объятиях, – и вдруг одним движением швырнул Грейс на постель. Как раз туда, где его умирающая жена лежала всего два дня назад. Туда, где она пролежала все годы их безрадостного брака.

Но на этот раз Грейс боролась, она уже решила, что не подчинится больше, и, уже сражаясь, еще отчетливее осознала, что безумием было думать, будто она смогла бы остаться с ним под одной крышей и надеяться, что кошмар этот закончится. Ей придется убежать, но сначала она должна воспротивиться и пережить все, что бы он ни учинил над ней. Она знала, что не может позволить ему вновь проделать это, просто не может. И пусть мама хотела, чтобы она была добра к нему, – о, она достаточно долго была добра! Она не может больше, никогда не сможет больше, никогда. Но, слепо молотя кулаками воздух, она почувствовала, как его могучие руки снова хватают ее, ощутила вес его тела. Он легко раздвинул ей ноги, и знакомая плоть вторглась в ее нутро, причиняя доселе не испытанную боль – подобной боли она и вообразить себе не могла! Какое-то мгновение ей казалось, что он убьет ее. Такого у них никогда не было прежде – никогда он не истязал ее так ужасно. Ей казалось, будто некий безжалостный кулак избивает ее изнутри, будто отец хочет доказать ей делом, что она принадлежит ему безраздельно, что он имеет право на все… Это было выше ее сил, и вот ей показалось, что она сейчас потеряет сознание – все поплыло у нее перед глазами. А он неумолимо свирепствовал, терзая ее груди, кусая губы, вновь и вновь грубо входя в нее. А она уже была в какой-то предсмертной истоме, и у нее осталось единственное желание: пусть он будет милосердным и убьет ее наконец.

Он грубо насиловал ее, но даже теперь она знала, что не может ему больше этого позволить. Он не может делать это с ней, она не перенесет этого, она не позволит этого ни ему, ни кому-то другому. Она понимала, что вот-вот свалится в бездонную пропасть, – и вдруг, борясь с ним и царапая его тело, поняла, что сражается, чтобы выжить. Не понимая даже, как это произошло, она осознала, что они совсем рядом с маминым ночным столиком. На нем несколько лет подряд стояли аккуратные коробочки с лекарствами, стакан и кувшин с водой. Она могла бы облить его водой, могла ударить кувшином, но ничего этого там уже не было. Ни пилюль, ни воды, ни стакана. Не было в комнате и той, кому они могли бы понадобиться. Но Грейс бездумно шарила рукой по столику, в то время как отец мощно двигался, вскрикивая и хрипя. Он несколько раз наотмашь ударил ее по лицу, но теперь ему хотелось расправиться с ней не руками, а при помощи одной лишь своей мужской силы. Он тискал ее грудь, вдавливал тело Грейс в матрац. Она почти перестала дышать, а перед глазами плавал какой-то туман после его последнего удара, но рука ее нащупала выдвижной ящичек стола, она потянула за ручку, он открылся – и она ощутила в ладони холодную сталь. Револьвер, который мать держала под рукой на случай нападения ночных воров. Эллен никогда бы не посмела воспользоваться им против мужа, даже пригрозить ему оружием. Ей не важно было, что он делал ей самой или Грейс, – она преданно любила его.

Пальцы Грейс пробежали по гладкой поверхности и схватили оружие. Она подняла его над головой отца. Просто чтобы ударить его, чтобы остановить. Да, на сей раз он почти сломил ее, но она не позволит ему снова поступить так, не позволит. Она должна остановить его, не важно как. Она должна остановить его, пока дело не зашло еще дальше. Она не переживет большего. Ведь нынешний вечер – неопровержимое доказательство того, что он предназначил ей такую участь до конца ее дней! Он никуда ее не отпустит от себя, не позволит ей уехать в колледж, вообще не позволит никуда уехать. Жизнь ее будет лишь рабским служением ему – и она понимала, что его нужно остановить, чего бы это ни стоило. Она сжимала револьвер в трясущейся руке – и тут тело отца мощно содрогнулось, он издал громкий хриплый крик. Грейс дернулась от острой боли и отвращения. Один этот звук заставил ее похолодеть от ненависти. Дуло устремилось прямо на него, он поднял глаза – и увидел маленькую черную дырочку.

– Ах ты, маленькая сучка! – Тело его все еще содрогалось. Никто и никогда не заводил его так, как Грейс. Он хотел овладеть ее телом и душой, вывернуть наизнанку, разорвать на части и уничтожить. Никто не возбуждал его так, как это существо, плоть от плоти его. В этом было нечто первобытное. И теперь он пришел в ярость от того, что она все еще боролась. Он потянулся, чтобы выхватить у нее пистолет, и она поняла, что он хочет сделать. Он собирается вновь избить ее – а ведь именно побои всегда возбуждали его! Она не может позволить ему этого, не может разрешить ему вновь овладеть ею! Она должна спастись от него. Плоть его все еще была в ней, когда он потянулся к оружию – и в панике она, не желая выпустить револьвер из рук, нажала на курок. Отец еще мгновение изумленно смотрел – и тут пистолет выстрелил со звуком, ужаснувшим ее. Глаза отца широко раскрылись, и он тяжело рухнул на нее, придавив всем своим весом. Пуля угодила ему в горло, кровь хлестала потоком, но он не шевелился. Она силилась высвободиться из-под него, но не могла. Он был слишком тяжел, она с трудом дышала, к тому же кровь заливала ей глаза и рот. Грейс судорожно хватала ртом воздух, потом рванулась из последних сил – и вот она свободна. Он перевернулся на спину, издав ужасающий хриплый и булькающий звук, глаза его устремлены были на нее, но он не двигался.

– О Боже… о Боже… – Она все еще задыхалась, судорожно прижав руки к горлу, не сводя с него глаз. Она чувствовала во рту терпкий привкус его крови, но не хотела прикасаться к раненому. В крови была она сама и постель, но Грейс ни о чем не могла думать, кроме слов матери: «Будь доброй с папочкой… будь добра к нему… заботься о нем… всегда заботься о своем отце…» И она позаботилась. Она застрелила его. Отец обшаривал взглядом комнату, но был, похоже, парализован – конечности его оставались неподвижны, а глаза устремились на нее с выражением ужаса. Грейс забилась в угол, продолжая смотреть на него, и тут судорога пробежала по всему ее телу, и Грейс вырвало прямо на ковер. Справившись с собой, она силой заставила себя подойти к телефону и набрала номер оператора.

– Мне нужно… «скорую»… «скорую»… мой отец – он застрелен… я убила отца… – Она с трудом дышала, но все же продиктовала адрес. А потом просто стояла, глядя на отца. Он так и не пошевелился, а член его обмяк. Этот орган, который так пугал ее всегда, так истязал ее, казался теперь таким безобидным – и отец тоже. Он внушал теперь лишь отвращение и жалость, кровь продолжала изливаться из раны на горле. Время от времени он постанывал. Грейс знала, что сделала нечто ужасное, но выхода у нее не было. Пистолет она все еще сжимала в руке. Когда явилась полиция, то застала ее скорчившейся голышом в углу. Она хрипела и задыхалась в жестоком приступе астмы.

– О Господи… – тихо произнес полицейский. Потом заметил ее и осторожно отобрал у нее оружие. Другие прошли вслед за ним в комнату. Младший офицер хотел было накинуть ей на плечи одеяло, но остановился, заметив синяки на ее теле, пятна крови и – ее взгляд. Она казалась совершенно безумной. Словно побывала в аду и вот медленно, шаг за шагом, возвращалась назад…

Отец был еще жив, когда приехала «скорая». Пуля повредила ему позвоночник, к тому же врачи подозревали, что она, срикошетив от кости, проникла в легкое. Он был полностью парализован и ни слова не мог вымолвить. Когда его увозили, он не взглянул на Грейс. Веки его были опущены, врачи давали ему кислород. Он едва дышал.

– Он выкарабкается? – спросил старший полицейский, когда носилки уже погрузили в машину и включили сирену.

– Трудно сказать, – отвечал доктор и, понизив голос, прибавил: – Маловероятно.

Офицер покачал головой. Он знал Джона Адамса еще с тех пор, как учился в школе. Джон вел его бракоразводный процесс. Чудный парень. С какой стати, в самом деле, девчонка стреляла в него? Войдя в комнату, он сразу заметил, что ни на нем, ни на ней не было одежды, но это могло означать все, что угодно. Одно по крайней мере ясно – все произошло после того, как оба легли спать. Возможно, Джону не нравились пижамы. А вот почему девчонка голая – это уже другое дело. Очевидно, что с ней не все ладно – может быть, смерть матери слишком сильно потрясла ее. Возможно, в этой смерти она винила отца. Ну, что бы там ни было, в процессе следствия все выйдет наружу.

– Как там она? – спросил он одного из младших офицеров.

К тому времени в комнате было уже около дюжины полицейских. Это обещало быть самым громким делом в Ватсеке – с тех самых пор, как сын священника, накачавшись наркотиками, покончил с собой десять лет назад. Тогда была трагедия, а вот теперь, похоже, грядет скандал. Еще бы, такой человек, как Джон Адамс, – и застрелен родной дочерью. Да, это настоящее преступление, к тому же огромная потеря для всего городка.

– Она под кайфом? – спросил он, пока фотограф делал снимки места преступления. Оружие преступления уже со всеми предосторожностями поместили в пластиковый пакет и унесли в машину.

– Да нет, не похоже, – ответил молодой полицейский. – По крайней мере на первый взгляд. Мне кажется, она слегка помешалась, к тому же очень напугана. У нее астма, и ей тяжело дышать.

– Печально слышать, – саркастически ответил старший офицер, еще раз внимательно осматривая аккуратно прибранную гостиную. Еще несколько часов назад он был здесь с гостями после погребения. Трудно поверить, но он снова здесь. Может быть, девочка просто не в своем уме? – У ее отца кое-что пострашнее астмы.

– А что говорят медики? – Младший офицер выглядел озабоченным. – Он выживет?

– У него не много шансов. Похоже, наша малышка хорошенько отделала своего старика. Позвоночники, возможно, легкое – один Бог знает, что там еще… и почему.

– Как думаешь, он трахнул ее? – спросил младший офицер, явно заинтригованный всем увиденным. Но старший пришел в ярость:

– Джон Адамс? Ты спятил? Да знаешь ли ты, кто он такой? Да он лучший адвокат в городе. И самый добропорядочный парень из всех, кого я знал! Думаешь, такой человек может проделать такое с собственным ребенком? Да ты такой же полоумный, как и она! Какой ты, к черту, полицейский, если тебе в голову лезет такая чушь!

– Я… я не знаю… просто очень похоже… первое, что приходит на ум, – ведь они же оба голые… и она так потрясена, испугана… у нее жуткие синяки на руке и… – Он запнулся, ожидая реакции старшего по званию. Но ведь скрывать очевидную улику он не имел права, кем бы ни был раненый… или убитый. Улика есть улика. – На простынях следы спермы, и, похоже… – Да, все вокруг залито кровью, но совершенно очевидно, что есть тут и пятна иного рода. И молодой полицейский видел их собственными глазами.

– А мне плевать, на что это похоже, О'Бирн! Есть множество объяснений тому, как сперма могла оказаться на простынях в постели мужчины! Его жена два дня назад отошла в мир иной – может, ему было одиноко, может, он забавлялся… а тут вламывается она с револьвером – может, девка не поняла, чем он занят, и это ее испугало. Но нет ровным счетом никаких оснований болтать, будто Джон Адамс насиловал свое дитя! Забудь об этом.

– Простите, сэр.

Остальные уже аккуратно складывали простыни и упаковывали их в полиэтилен – в качестве вещественных доказательств. А один из офицеров беседовал с Грейс в ее спальне. Она сидела на постели, кутаясь в то самое одеяло, которое протянул ей младший полицейский. Она нашла свой ингалятор, и теперь ей дышалось значительно легче, но она была смертельно бледна, и офицер, расспрашивающий ее, изумлялся, до чего она безучастна. Нет, она явно потрясена – настолько, что офицер был не уверен, что она вполне понимает его вопросы. Говорит, что не помнит, как у нее оказался револьвер – он просто очутился у нее в руке-, потом выстрелил. Она помнила звук выстрела, и потом кровь отца брызнула на нее. И это было все, что она могла припомнить.

– А как кровь попала на тебя? Где ты была? – У него были в точности те же подозрения, что и у О'Бирна, хотя трудно было поверить в то, что Джон Адамс…

– Я не помню, – произнесла она безжизненно. Она говорила, словно автомат, все еще отрывисто дыша, к тому же после лекарства ее трясло.

– Ты не помнишь, где была в тот момент, когда стреляла?

– Я не знаю. – Она смотрела на него невидящими глазами. – В дверях… – солгала Грейс. Она знала, что должна делать. Она поклялась матери защищать его.

– Ты стреляла в него, стоя в дверях? – Это было немыслимо. Они зашли в тупик. – А не думаешь, что в него стрелял кто-то другой? – Уж не к тому ли она клонит? Грабитель? Но это было еще менее вероятно, чем байка о выстреле из дверей.

– Нет. В него стреляла я. Стоя в дверях.

У офицера не было ни малейшего сомнения в том, что Джон Адамс был застрелен с очень близкого расстояния – в какой-нибудь паре дюймов[1 - Дюйм – 2,54 см.], причем стрелявший находился прямо перед ним, и скорее всего это была именно его дочь. Но где они в тот момент находились?

– Ты была с ним в постели? – спросил он напрямик. Она не отвечала. Она смотрела прямо перед собой, смотрела сквозь него. Потом у нее вырвался слабый вздох.

– Была ты с ним в постели? – снова спросил офицер. Прежде чем ответить, она замешкалась.

– Не уверена. Не думаю.

– Ну, как тут у вас дела? – Старший офицер заглянул в комнату. Было уже три часа ночи, и все необходимые формальности на месте преступления были выполнены.

Офицер, допрашивающий Грейс, беспомощно пожал плечами. Дела шли из рук вон плохо. Она отвечала бессвязно, ее била крупная дрожь, она была потрясена настолько, что временами он даже сомневался, понимает ли она, что на самом деле произошло.

– Ты поедешь с нами, Грейс. Мы подержим тебя в участке несколько дней. Нам нужно будет еще не раз вернуться к тому, что случилось.

Она лишь кивнула, ничего не отвечая, – так и продолжала сидеть, покрытая кровавыми пятнами, кутаясь в одеяло.

– Может, ты хочешь сполоснуться и одеться?

Но Грейс не пошевелилась.

– Мы увозим тебя, Грейс. Для допроса, – вновь принялся объяснять офицер, все более убеждаясь в том, что девочка безумна. Джон никогда не говорил об этом, но ведь это дело явно не из разряда тех, которые обсуждают с клиентами.

– Мы подержим тебя в участке в Течение семидесяти двух часов, а тем временем проведем расследование.

Было ли это преднамеренно? Хотела ли она застрелить его? Или это просто несчастный случай? В чем тут дело? К тому же ему упорно казалось, что девочка находится под действием наркотиков, и он хотел это проверить.

Она не спросила, арестовывают ли ее. Она ни о чем не спросила. Да и одеваться, похоже, не собиралась. Она, казалось, ничего не соображала, что все более убеждало офицера в ее безумии. В конце концов пришлось позвать на помощь женщину-полицейского – именно она и одела Грейс, словно малое дитя, попутно отметив наличие ссадин и синяков на худеньком теле. Она велела девочке смыть кровь – Грейс была удивительно покорна. Она делала все, что ей велели, но ничего не говорила.

– Вы что, поссорились с отцом? – спросила женщина-полицейский, глядя, как Грейс натягивает джинсы и маечку. Она все еще дрожала, словно нагишом стояла где-нибудь в Арктике. Но Грейс ни слова не проронила.

– Ты разозлилась на него?

Ни слова. Мертвая тишина. Она не была враждебной. Она была никакой. Девочка словно пребывала в трансе. Когда ее вели через гостиную, она даже ни разу не спросила об отце. Она остановилась лишь на миг, чтобы кинуть взгляд на фотографию матери. Обычная фотография, в серебряной рамке – на ней Грейс стояла рядом с Эллен. Девочке было тогда годика два или три, и обе безмятежно улыбались. Грейс долго смотрела на снимок, вспоминая, как выглядела мать, какой красивой она была – и как многого хотела от Грейс. Слишком многого. Грейс хотела сказать матери, как сожалеет. Но не смогла. Она обманула мамины ожидания. Она не позаботилась о папе. Она не могла больше. И вот теперь его нет. Она даже не помнит, куда он делся. Но его нет. И ей не придется больше о нем заботиться.

– Она невменяема, – произнесла женщина-офицер, даже не заботясь о том, слышит ли ее девочка. Грейс не отрываясь смотрела на фотографию матери. Она хотела накрепко ее запомнить. У нее было ощущение, что больше она не увидит этой карточки, – хотя и не знала почему. Она знала только, что ее уводят.

– Ты собираешься позвонить в лечебницу? – спросил офицер.

– Да… возможно, – ответил старший полицейский. Он все более убеждался в том, что девочка слабоумна. А впрочем… Может, она умело это изображает. Возможно, тут скрыто много больше, чем видно на первый взгляд. Трудно сказать. Один Бог знает, что на самом деле пришлось ей пережить.

Когда Грейс вышла из дома, на лужайке толпились полицейские. Возле дома стояло семь машин, причем большинство принадлежало зевакам, желающим во что бы то ни стало знать, что здесь приключилось. Повсюду метались огоньки фонариков, мелькали люди в униформе… Молодой полицейский по имени О'Бирн помог ей забраться на заднее сиденье машины. Женщина-полицейский села рядом с ней. Нет, она не ощущала к девочке жалости. Она множество таких повидала на своем веку – наркоманок или искусных лицедеек, делавших вид, будто они не в себе, чтобы их не обвинили в совершенном преступлении. Она видела пятнадцатилетнюю девку, порешившую всю свою семью, а впоследствии утверждавшую, будто она слышала по телевизору голоса, приказывавшие ей это сделать. Насколько она могла судить с первого взгляда, Грейс – просто смышленая сучка, изображающая слабоумную. И все же что-то подсказывало ей, что это может оказаться правдой. Ну может, она не сумасшедшая, но с мозгами у нее что-то явно не слава Богу. К тому же девочка все еще с трудом дышала. Нет, положительно, этот случай – странный случай. А с другой стороны, она стреляла и почти что убила… или убила отца – для большинства этого достаточно, чтобы спятить. Впрочем, не их дело разбираться, здорова она или нет. Эксперты-психиатры выведут ее на чистую воду.

До участка было недалеко, а в этот час они доехали особенно быстро. Грейс выглядела хуже некуда, когда ее ввели в помещение. Люминесцентные лампы горели очень ярко, и девочка казалась просто зеленой, когда вошел толстый офицер и оглядел ее с головы до ног.

– Тебя зовут Грейс Адамс? – отрывисто бросил он.

Она лишь кивнула в ответ. Ей казалось, что она вот-вот лишится чувств или же ее снова вывернет наизнанку. А может, она умрет. Впрочем, именно этого ей сейчас и хотелось. Умереть – это было бы прекрасно. Ведь жизнь ее была ужаснее любого кошмара.

– Да или нет? – прикрикнул на нее полицейский.

– Да.

– Твой отец только что скончался в больнице. Мы арестовываем тебя за убийство.

Он зачитал Грейс ее права и сунул какие-то бумаги в руки женщине-полицейскому. И, ни слова больше не говоря, вышел. Металлическая дверь камеры ожидания лязгнула. Спустя некоторое время женщина-полицейский велела Грейс раздеться. Грейс казалось, что она смотрит какой-то плохой детектив.

– Зачем? – охрипшим голосом спросила она.

– Я должна обыскать тебя, – ответила женщина, и Грейс принялась дрожащими пальцами расстегивать одежду. Все это было предельно унизительно. Потом у нее снимали отпечатки пальцев, фотографировали.

– Тебе грозит суровая кара, – сказала другая женщина-полицейский, протягивая Грейс полотенце, чтобы та вытерла испачканные краской пальцы. – Сколько тебе лет? – безразлично спросила она.

Грейс тупо смотрела на нее. Она все еще пыталась понять, что ей говорят. Она убила его. Он мертв. Все кончено.

– Семнадцать.

– Не повезло тебе. По законам штата Иллинойс тебя могут судить как взрослую, если тебе больше тринадцати. Если тебя признают виновной, ты получишь лет четырнадцать-пятнадцать. Или тебя приговорят к смертной казни. Теперь ты играешь по правилам взрослых, детка.

Грейс, казалось, видела сон – как ей надевают наручники, как ведут по коридору. Минут через пять она очутилась в камере, где, кроме нее, было еще четыре женщины, где от унитаза несло мочой и фекалиями. Тут было грязно, заключенные лежали на голых матрацах, укрывшись одеялами. Двое еще не спали, но никто не разговаривал. Никто не произнес ни слова, пока Грейс развязывали руки, выдавали одеяло. Она молча прошла и села на единственную свободную скамью в камере.

Грейс огляделась, не веря своим глазам. Так вот чем все это кончилось. Но ведь другого выхода у нее не было. Она не могла больше терпеть. Она должна была сделать это… нет, она не хотела… не собиралась… но теперь, когда все позади, она даже не жалеет. Вопрос стоял так: или ее жизнь, или его. Она могла бы погибнуть, но этого не произошло. Все случилось так, как случилось, – ничего не было запланировано. У нее просто не было выбора. Она убила его.




Глава 2


Грейс всю ночь пролежала на тонком матраце, не ощущая даже, как металлические пружины впиваются в ее тело. Она ничего не чувствовала. Ее не трясло больше. Она просто лежала. И думала. У нее нет больше семьи. Никого. Ни родителей. Ни друзей. Она размышляла о том, что с ней станет, – признают ли ее виновной в убийстве? Приговорят ли ее к смерти? Она не могла забыть слов женщины-полицейского. Ее будут судить как взрослую. Ее обвиняют в убийстве. Может быть, смертная казнь – именно та цена, которую должна она заплатить. В конце концов, он никогда больше ее не коснется, никогда больше не причинит ей боли. Кончились четыре года адских мук.

– Грейс Адамс! – раздалось часов около семи утра к тому времени она провела в камере около трех часов, ни на минуту не сомкнула глаз, но не чувствовала себя такой потерянной, как накануне. Она знала обо всем, что случилось. Помнила, как застрелила отца. И знала, что он умер – и как он умер. Она прекрасно знала это. И не сожалела ни о чем.

Ее ввели в плохо освещенную комнату с двумя тяжелыми металлическими дверями. Молча, не объясняя ей ни слова. В комнате был стол, четыре стула – и лампа под потолком. Она стояла посреди комнаты, и вот через пять минут тяжелая дверь открылась и вошла высокая светловолосая женщина. Она холодно взглянула на Грейс и разглядывала ее какое-то время. Грейс тоже молчала – просто стояла в дальнем углу, удивительно напоминая лань, готовую к прыжку. Но ускользнуть отсюда было невозможно. Ее заперли в клетке. Она была тиха, но напугана. Даже в своих джинсах и маечке она полна была спокойного достоинства. С первого взгляда ясно было, что она прошла через муки ада, дорогой ценой заплатила за освобождение – и не считала плату чрезмерно высокой. Ни тени злости не было в ней – лишь выстраданное в муках терпение. Она многое повидала за свою недолгую жизнь – жизнь и смерть, предательство. Все это читалось в ее глазах. Молли Йорк увидела все это, лишь мельком взглянув на Грейс, и была тронута выражением боли в глазах девушки.

– Я Молли Йорк, – негромко представилась она. – Психиатр. Известно ли тебе, для чего я здесь?

Грейс едва кивнула, но ни шагу не сделала – так и стояли они в противоположных углах комнаты.

– Ты помнишь, что произошло вчера ночью?

Грейс вновь кивнула.

– Почему ты не садишься? – Молли указала на стул, и они обе уселись за стол.

Грейс не знала, сочувствует ей эта женщина или нет, но она явно не была ей другом. Она – просто часть этого мира, часть следствия, а это означает, что эта женщина хочет причинить ей зло. Но лгать ей Грейс не намеревалась. Она честно ответит на любой ее вопрос – конечно, если она не слишком будет интересоваться ее отцом… Это никого не касается. Она не имеет, права выдать его – ни его, ни мать. Она не должна запачкать их. Да и какая теперь разница? Его нет больше. Грейс ни на секунду не пришло в голову потребовать адвоката или вообще как-то попытаться спастись. Это просто не имело никакого значения.

– Что ты помнишь из событий вчерашнего вечера? – осторожно спросила психиатр, придирчиво наблюдая за движениями и мимикой Грейс.

– Я застрелила отца.

– Помнишь почему?

Грейс замешкалась с ответом – и смолчала.

– Ты была зла на него? Ты к тому времени уже подумывала о том, чтобы застрелить его?

Грейс быстро замотала головой.

– Я никогда не думала об этом. Просто… револьвер оказался у меня в руках. Я не знаю даже, как это произошло. Мама всегда держала его в ящичке ночного столика. Она долго болела, и порой, когда нас не было дома, ей становилось страшно – вот она и держала при себе оружие. Она им никогда не пользовалась.

Девушка казалась очень юной и невинной. На первый взгляд она не была ни безумной, ни тем более слабоумной, на что намекали арестовавшие ее офицеры. Не казалась она и опасной. Она производила впечатление девушки весьма вежливой и хорошо воспитанной. И самообладание ее было удивительным, особенно если учесть, что она пережила ужасное потрясение, провела бессонную ночь и попала в ужасное положение.

– Твой отец держал оружие? Вы боролись за него? Ты пыталась вырвать у него револьвер?

– Нет. Это я наставила на него дуло. Я помню ощущение металла в ладони. И… – Она не хотела проговориться, что он ее ударил. – Потом я выстрелила. – Она не отрываясь смотрела на собственные руки.

– А помнишь почему? Ты злилась на него? Он что-то сделал тебе, что тебя разозлило? Вы поссорились?

– Нет… ну… вроде… – Да, это была борьба. Борьба не на жизнь, а на смерть. – Я… это не важно.

– Нет, это очень важно, – сказала Молли со значением. – Это было настолько важно, что заставило тебя стрелять. Достаточно важно, чтобы убить его. Будь откровенной. Ты когда-нибудь стреляла прежде?

Грейс покачала головой – грустно и устало. Может быть, это следовало сделать несколько лет назад, но тогда сердце матери было бы разбито. Ведь она любила его – по-своему…

– Нет. Я никогда раньше не стреляла.

– А почему выстрелила вчера?

– Мама умерла два дня назад… нет, теперь уже три. Вчера ее похоронили.

Совершенно очевидно, что девочка измучена до предела. Но в чем причина вчерашней ссоры? Положительно, эта Грейс заинтриговала Молли Йорк! Девочка что-то скрывает, и Молли не знает, что именно. Но подозревает, что это нечто ужасное – или для нее, или для отца. К тому же делать выводы о ее виновности или невиновности – вовсе не дело психиатра. Но в ее власти сделать вывод о ее психическом здоровье и о вменяемости на момент совершения преступления. Она вправе решать, знала ли Грейс, что делала. Но что именно она сделала? И что такого сделал он, что заставило ее пойти на такое?

– Вы поссорились с ним из-за матери? Может быть, она завещала ему что-то – ну, что ты хотела бы иметь?

Грейс лишь улыбнулась в ответ на это нелепое предположение – она выглядела сейчас куда взрослее и умнее, чем прочие девочки ее лет. И уж вовсе не казалась слабоумной.

– Не думаю, чтобы у мамы было нечто, что она могла бы завещать. Она ведь никогда не работала. У нее ничего своего не было. Зарабатывал только отец. Он ведь адвокат… был, – спокойно отвечала она.

– А он собирался оставить тебе что-нибудь в наследство?

– Не знаю… может быть… думаю, да.

Она явно не подозревает, что по закону убийца не имеет права наследовать своей жертве. Если ее признают виновной, она не получит ничего. Нет, это не могло быть мотивом.

– Так отчего же вы поссорились?

Молли Йорк была настойчива, и Грейс не доверяла ей. Она слишком уж давила. Во взгляде ее сквозило упорство, к тому же проницательные и умные глаза этой женщины настораживали Грейс. Она слишком многое может увидеть, слишком многое может понять. А у нее нет на это права. Никого не касается, что делал с ней отец все эти годы. Она не желала, чтобы кто-нибудь узнал об этом. Даже если это может спасти ее. Она не хочет, чтобы весь город узнал о том, что он с ней сделал. Что тогда скажут о них? О ней или… о матери? Об этом невыносимо было даже думать.

– Мы не ссорились.

– Нет, вы поссорились, – тихо произнесла Молли Йорк. – Наверняка. Ты же не просто вошла в комнату и выстрелила в него, так ведь? Или не так?

Грейс кивнула в ответ.

– Ты же стреляла в него почти что в упор. О чем ты думала, когда нажимала на курок?

– Я не знаю. Я вообще ни о чем не думала. Я просто пыталась… я… не важно.

– Нет, это важно. – Молли Йорк подалась к ней всем телом с очень серьезным видом. – Грейс, ты обвиняешься в убийстве. Если он что-то сделал тебе – ну, каким-то образом обидел, тогда твои действия квалифицируются как самозащита или же как непреднамеренное убийство. И не важно, что с твоей точки зрения откровенность равняется предательству – ты должна рассказать мне все.

– Почему? Почему вообще я должна кому-то что-то рассказывать? С какой стати?

Сейчас она говорила, как сущее дитя. Но вчера это дитя умертвило родного отца.

– Потому что если ты не расскажешь, Грейс, то проведешь за решеткой долгие годы. А это будет несправедливо, если ты оборонялась. Что он сделал тебе, Грейс? За что ты его убила?

– Я не знаю. Может быть, я просто была слишком расстроена… из-за мамы. – Говоря это, она ерзала на стуле и отводила глаза.

– Он тебя изнасиловал?

Глаза Грейс широко раскрылись. Дыхание ее сделалось прерывистым.

– Нет. Никогда…

– У вас с ним никогда не было половой близости? Ты бывала близка со своим отцом?

Грейс выглядела насмерть перепуганной. Эта женщина слишком близко подобралась к разгадке, чересчур близко. Как она ее ненавидела! Что она пытается сделать?

Хочет, чтобы все стало во сто крат хуже? Навсегда предать позору доброе имя их семьи? Это никого не касается!

– Нет. Конечно же, нет! – почти выкрикнула она. Но видно было, как она нервничает.

– Ты в этом уверена?

Две женщины долго смотрели в глаза друг другу. Наконец Грейс отрицательно помотала головой:

– Нет. Никогда.

– Вы с ним были близки прошлой ночью, когда ты застрелила его? – Молли не отрываясь смотрела на девочку.

Грейс вновь покачала головой, но ее волнение не укрылось от Молли.

– Зачем вы меня об этом спрашиваете? – с отчаянием в голосе проговорила Грейс, и в груди у нее послышались предательские хрипы.

– Потому что я хочу знать правду. Я хочу знать, причинил ли он тебе боль, была ли у тебя причина стрелять.

Грейс вновь замотала головой.

– Вы были с отцом любовниками, Грейс? Тебе нравилось спать с ним?

На сей раз Грейс была предельно честна:

– Нет. – Это было невыносимо, ужасно! Но поведать этого Молли она не могла.

– У тебя есть парень?

Грейс вновь отвечала отрицательно.

– Ты была когда-нибудь с парнем?

Грейс вздохнула. Она знала – этого никогда не будет. Да она бы и не смогла.

– Нет.

– Ты девственница? – Тишина. – Я спрашиваю, была ли ты девственной?

Молли снова становилась настойчивой, и Грейс это было не по нраву.

– Я не знаю. Наверное.

– Это что же значит? Ты что, вовсю тискалась с мальчишками? Так надо понимать твое «наверное»?

– Может быть.

Девочка снова выглядела совсем ребенком – Молли улыбнулась. Нет, невинности от подобных забав потерять нельзя…

– У тебя был когда-нибудь ухажер? Как-никак тебе уже семнадцать…

Молли снова улыбнулась, но Грейс вновь отвечала отрицательно.

– Хочешь ли ты рассказать мне еще что-нибудь о вчерашнем, Грейс? Помнишь ли ты, что ты чувствовала, прежде чем выстрелила? Что заставило тебя стрелять?

– Я не знаю.

Молли Йорк знала, что Грейс блефует. Как бы ни была она потрясена случившимся, но теперь она в порядке. Она вся напряжена, она начеку и преисполнена решимости скрыть от Молли то, что в действительности произошло. Высокая привлекательная блондинка еще долго смотрела на девочку, потом закрыла тетрадь.

– Я хочу, чтобы ты была честной со мной. Я могу помочь тебе, Грейс. Это правда.

Если станет ясно, что Грейс защищалась или были иного рода смягчающие вину обстоятельства, ей будет много проще. Но Грейс вела себя так, что Молли не за что было зацепиться. И вот что забавно – невзирая на явное недружелюбие Грейс, девочка нравилась Молли. Грейс была красивой девушкой – у нее такие большие, честные и открытые глаза. Молли видела в них столько боли и страдания и ничем не могла помочь. Но это еще впереди. Теперь же Грейс озабочена лишь тем, чтобы скрыть от всех истину.

– Я рассказала все, что помню.

– Нет, не все, – тихо сказала Молли. – Но возможно, еще расскажешь. – Она вручила девочке свою визитку. – Если захочешь видеть меня, позови. Впрочем, если и не захочешь, я все равно приду. Нам так или иначе придется еще много времени провести вместе – мне ведь надо написать рапорт.

– О чем? – Грейс забеспокоилась. Доктор Йорк ужасала ее. Слишком уж умна она была, слишком много вопросов задавала.

– О твоем психическом здоровье. Об обстоятельствах убийства, так, как все это мне представляется. Правда, ты предоставила мне не так уж много материала для работы.

– Все, что есть. Револьвер оказался у меня в руке, и я выстрелила.

– Вот именно. – Молли не верила в это ни единой секунды.

– Но это так. – Похоже было, что Грейс убеждает в этом саму себя. Но Молли ей не удалось провести.

– Я не верю тебе, Грейс. – Молли произнесла это, глядя девочке прямо в глаза.

– Но именно так и случилось, верите вы этому или нет.

– Ну а сейчас? Что ты чувствуешь, потеряв отца?

В течение трех дней девочка лишилась обоих родителей, стала круглой сиротой – это было бы тяжелым ударом для кого угодно… особенно если учесть, что она убила одного из них.

– Мне грустно из-за папы… и из-за мамы. Но ведь мама так болела, так мучилась, что, возможно, лучше, что ее не стало.

А ты сама, Грейс? Сколько выстрадала ты? Этот вопрос неотступно терзал Молли. Это была явно не дрянная девчонка, которая просто так взяла и «замочила» родного папочку. Это смышленая девочка, с цепким умом, которая делает вид, будто не знает, отчего застрелила его. И было настолько невыносимо слушать этот бред вновь и вновь, что Молли захотелось изо всех сил ударить по столу кулаком.

– А как насчет отца? Тоже думаешь, что так лучше? Что его больше нет?

– Папа? – Грейс, казалось, была изумлена. – Нет… он… он не страдал…. не думаю, что так лучше. – Грейс не смотрела на Молли. Она что-то утаивала – и Молли теперь знала это точно.

– А как ты сама? Тебе так лучше? Лучше быть одной?

– Может быть. – И снова девочка отвечает искренне и честно.

– Почему? Почему тебе лучше одной?

– Это проще – вот и все. – Грейс вдруг ощутила себя тысячелетней старухой.

– Я так не думаю, Грейс. Этот мир суров и очень непрост. И одиночкам в нем приходится несладко. Особенно если тебе всего семнадцать. Похоже, дома тебе было нелегко, раз ты хочешь быть одна. Ну а как было там? Дома?

– Все было прекрасно. – Раковина устрицы наглухо захлопнулась.

Молли снова не поверила ей, но ничего не сказала.

– Родители были счастливы?

– Конечно. – Разумеется, покуда она заботилась о папе так, как того хотела мама.

– А ты?

– Да. – Но помимо ее воли глаза Грейс наполнились слезами. Мудрая змея-психиатр задавала вопросы, от которых становилось так больно. – Я была очень счастлива. Я любила родителей.

– Настолько, что теперь лжешь? Защищаешь их? Любила так сильно, что не хочешь рассказать, за что застрелила отца?

– Мне нечего рассказывать.

– О'кей. – Молли поднялась со стула. – Кстати, о птичках. Нынче же отправлю тебя в больницу.

– Зачем? – Грейс внезапно ужаснулась, что весьма заинтересовало Молли. – Зачем вы делаете это?

– Всего лишь пустая формальность. Надо убедиться, что ты здорова. Это не так уж и серьезно.

– Я не хочу в больницу. – Девочка запаниковала, и это не укрылось от пристального взора Молли.

– Почему бы нет?

– С какой стати?

– Боюсь, тебе не приходится выбирать, Грейс. Ты угодила в переделку. Ты под следствием. А кто твой адвокат?

Грейс смотрела на Молли пустыми глазами. Да, кто-то недавно уже говорил об адвокате, но ей не к кому обратиться – вот разве что к Фрэнку Уиллсу, компаньону отца. Но ей этого не хотелось. А что могла она сказать ему? Нет, проще было вовсе к Фрэнку не обращаться.

– У меня нет адвоката.

– Разве у отца не было связей?

– Да… но… было бы дико обращаться к ним… к нему… у него есть деловой партнер.

– Думаю, ты должна сделать это, Грейс, – твердо сказала Молли. – Тебе необходим юрист. Ты вправе потребовать общественного защитника. И лучше, если это будет кто-то, кто хорошо тебя знает. – Это был мудрый совет.

– Да, наверное… – Грейс кивнула с выражением безмерной усталости. Так много всего произошло. Все было так сложно. Ну почему они просто не пристрелят ее, не повесят? Почему вытаскивают на Божий свет всю эту грязь? Почему заставляют идти в какую-то больницу? Она в ужас приходила от мысли о том, что там обнаружится.

– Увидимся позже, завтра, – ласково сказала Молли. Девочка внушала ей симпатию и сочувствие. Ей многое пришлось пережить, и, хотя она явно сделала не то, что следовало, совершенно очевидно, что побудило, ее к этому нечто страшное. И Молли собиралась во что бы то ни стало выяснить, что именно.

Она оставила Грейс в камере для допросов и вышла поговорить со Стэном Дули – офицером, ведущим следствие. Это был детектив-ветеран, и мало что могло удивить этого зубра, но происшедшее даже его поразило. В течение многих лет он общался с Джоном Адамсом и лучшего парня просто представить себе не мог. Известие, что он застрелен родной дочерью, буквально сшибло его с ног.

– Она придурошная или наркоманка? – спросил у Молли детектив Дули, когда она появилась у него в кабинете в девять утра. Она целый час провела в обществе Грейс, но, по ее мнению, не узнала ровным счетом ничего. Грейс явно вознамерилась не раскрываться. Но было кое-что такое, что Молли во что бы то ни стало хотела знать – и узнает, захочет того девочка или нет.

– Ни то ни другое. Она испугана и потрясена, но голова у нее в совершенном порядке. Я хочу сегодня отправить ее в больницу на обследование, на сей раз серьезное. – Молли не хотелось затягивать с этим.

– А на какой предмет? Обследовать на следы наркотика в крови?

– Пусть даже так. Но не думаю, что тут дело в этом. Меня больше интересует мнение гинеколога.

– Чего? – Дули изумился. – К чему ты клонишь? – Он прекрасно знал Молли – она всегда была очень разумна, но все же порой увлекалась и забиралась в дебри, заинтригованная историей того или иного пациента.

У меня есть несколько предположений. Я хочу знать, вправду ли девочка оборонялась. Как-никак семнадцатилетние девушки не стреляют в отцов каждый день. И уж тем более девочки из таких семейств…

– Это бред, Йорк, – ты сама это знаешь. – В голосе его прозвучали циничные нотки. – А как насчет четырнадцатилетней соплюшки, с которой мы возились в прошлом году? Она истребила всю свою семейку, включая бабулю и четырех младших сестренок! Хочешь сказать, что и это была самозащита?

– Это совсем другое, Стэн. Я читала все материалы по делу Грейс. Джон Адамс был совершенно наг, и она тоже. А на простынях – явные следы спермы. Не станешь же ты отрицать, что есть вероятность…

–. Стану! Кто угодно, только не этот парень! Я его знаю. Прост как правда, к тому же второго такого обаяшки во всем городе не сыскать! Ты сама положила бы на него глаз.

Дули кинул на Молли многозначительный взгляд, который та проигнорировала. Он обожал поддразнивать ее. Молли была очень хороша собой, к тому же из весьма «экстравагантного» чикагского семейства. Дули нравилось в шутку обзывать Молли «мартовской кисой». Но она никогда не заводила служебных романов. К тому же Дули было известно, что у нее есть постоянный и близкий друг, тоже врач по профессии. Но он никогда не упускал возможности слегка ее «покусать». Она не обижалась, и вообще с ней приятно было работать. У Молли была к тому же очень светлая голова, и Дули уважал ее за это.

– Слушай сюда, доктор. Этот парень ни за что не стал бы трахать дочь. Это невозможно – и все тут. Поверь мне. Может, он онанизмом занимался… Ну откуда я знаю?

– Но ведь не за это же она его застрелила? – холодно спросила Молли.

– А может, он отказался дать ей ключи от машины? Мои отпрыски в таких случаях просто звереют. Может быть, он терпеть не мог ее парня. Верь мне, тут вовсе не то, о чем ты думаешь. Это не была самозащита. Она напала на него и убила.

– Поживем – увидим, Стэн. Посмотрим… А теперь сделай одолжение, отвези ее в больницу в течение часа. Я выпишу ордер.

– Ты невыносима! Ну ладно, будет твоя девка в больнице. О'кей? Ты счастлива?

– Я на седьмом небе. Ты просто душка. – Она улыбнулась.

– Скажи об этом шефу, – хмыкнул Дули. Нет, Молли ему и вправду была очень симпатична, но он ни в грош не ставил ее теорию о самозащите Грейс. Молли просто хваталась за соломинку. Нет, Джон Адамс был не таков. Ни одна душа в Ватсеке не поверила бы в такую дичь – и не важно, что думает Молли и что скажут в больнице.

Чуть позднее в камеру к Грейс вошли две женщины-полицейских, снова надели ей наручники и препроводили в больницу в маленьком автомобильчике с зарешеченными окошками. Они ни слова ей не сказали за всю дорогу. Просто трещали без умолку про заключенных, которых они перевозили вчера, вовсю обсуждали фильм, который собирались смотреть нынче вечером, да обдумывали отпуск, который одна из них собиралась провести в Колорадо. Впрочем, Грейс была вполне довольна. Ведь ей все равно нечего было бы им сказать. Она просто думала о том, что с ней будут делать в больнице. Охранницы доставили ее в больницу, где оставили с врачом и его ассистенткой. А те, не стесняясь в выражениях, растолковали Грейс, что если она будет плохо себя вести, то ее свяжут и позовут охрану.

– До тебя дошло? – грубо бросила ей ассистентка. Грейс молча кивнула.

Они ничего не стали ей объяснять – просто просмотрели перечень анализов и обследований, рекомендованных Молли Йорк. Сначала ей измерили температуру, потом давление, осмотрели глаза, уши и горло, затем выслушали сердце.

У нее взяли анализы мочи и крови на наличие инфекции или наркотика. Потом приказали ей раздеться и встать нагой прямо перед ними. Врач принялся осматривать синяки на ее теле. Их было много, и они заинтересовали доктора. Два – на груди, несколько – на руках, еще один – на ягодице. Они обнаружили жуткий кровоподтек на внутренней стороне бедра – там, где грубо схватил ее отец. Синяк был очень высоко и плавно переходил в другой, изумивший медиков еще больше. Они тщательно сфотографировали все, не обращая внимания на протесты девочки, потом подробно описали их. К тому времени она уже плакала и отчаянно сопротивлялась врачам.

– Зачем вы это делаете? Вы не должны… Я призналась, что застрелила его! Зачем фотографировать?

Но врач сделал несколько снимков промежности, где обнаружились еще два синяка и множество ссадин.

Затем, отложив камеру, доктор велел Грейс взобраться на стол. До того он почти не произнес ни слова – все приказы отдавала ассистентка, на редкость неприятная женщина. Впрочем, ясно было, что им обоим наплевать на Грейс с высокой колокольни – они обследовали ее тело по частям, словно покупатели в лавке мясника, словно она не была человеком.

Врач уже надевал резиновые перчатки и смазывал пальцы дезинфицирующим желе. Он указал на никелированные распорки и подал Грейс бумажное полотенце, чтобы прикрыться. Она благодарно ухватилась за полотенце, но на стол не взобралась.

– Что… что вы делаете? – жалобно и испуганно спросила она.

– Ты что,, никогда не была у гинеколога? – Врач изумился. В конце концов, ей уже семнадцать, она классная девочка, и сомнительно, что она девственна. Но даже если так, то это выяснится через минуту.

– Нет, я…

Мама кормила ее противозачаточными таблетками уже четыре года, и Грейс ни разу не была у врача на обследовании. Никто не знал, что она не девственница, да она и не понимала, какое значение это сейчас имеет. Отец мертв, и она честно призналась, что пристрелила его. Так зачем ей все это терпеть сейчас? Какое имеют они на это право? Она чувствовала себя словно загнанное животное – молча плакала, тиская в руках бумажное полотенце и с ужасом глядя на врача. Наконец ассистентка грубо пригрозила ей. И деваться было некуда – пришлось подчиниться. Она влезла на стол, судорожно сжала колени и просунула ноги в распорки. Впрочем, из всего того, что с ней уже случилось, вряд ли это было самым худшим.

Врач сделал какую-то запись, потом вводил руку в ее влагалище по крайней мере раза четыре или даже пять, держа лампочку так близко, что Грейс чувствовала тепло на ягодицах. Потом он ввел внутрь какой-то инструмент и повторил снова все манипуляции. На этот раз он взял мазок и аккуратно положил стеклышко на поднос. Но ни слова не сказал Грейс о том, что именно он обнаружил.

– О'кей, – безразлично произнес он. – Можешь одеваться.

– Спасибо, – хрипло выдавила Грейс. Она так и не узнала, что они у нее обнаружили, какую запись сделали. Более того, врач не сказал даже, девственна она или нет. А Грейс была настолько наивна, что не была вполне уверена, заметит ли он разницу.

Через пять минут она уже была одета. На сей раз в камеру ее отконвоировали двое мужчин. Минуло время обеда, а Грейс все еще была там в обществе других женщин. Две из них были освобождены под залог – им вменялись в вину распространение наркотиков и проституция, и их выкупил сутенер. Одна из двух других обвинялась в краже автомобиля, у другой обнаружено было много кокаина. Грейс была единственной, взятой под стражу за убийство, и товарки обходили ее стороной, будто нутром почуяв, что ей необходимо побыть одной.

Едва она успела проглотить полусъедобный пережаренный гамбургер, плавающий в лужице шпинатного пюре, стараясь не замечать стойкого запаха мочи, стоявшего в камере, как охранник отпер двери, указал на нее пальцем и отвел в ту самую комнату, где они нынче поутру беседовали с Молли.

Доктор Йорк находилась уже там. Она была в джинсах, не переодевшись после изнурительного рабочего дня в больнице и долгого сидения в конторе. Со времени утренней беседы минуло уже целых двенадцать часов.

– Здравствуйте, – тихо произнесла Грейс. Приятно все же было увидеть знакомое лицо, хотя девушка и чувствовала исходящую от психиатра опасность.

– Как прошел день? Грейс слабо улыбнулась. Странный вопрос…

– Ты уже позвонила компаньону отца?

– Нет еще, – прошептала Грейс почти неслышно. – Я не знаю, что ему говорить… Ведь они с отцом были добрыми друзьями…

– Не думаешь, что именно поэтому он захочет тебе помочь?

– Я не знаю. – Хотя на самом деле Грейс была иного мнения.

Задавая следующий вопрос, Молли пристально смотрела на девушку.

– А у тебя самой есть друзья, Грейс? Ты к кому-нибудь можешь обратиться?

Задолго до того как Грейс раскрыла рот, Молли уже знала ответ. Если бы у нее были друзья, возможно, этого ужаса просто не произошло бы. Молли уже поняла, что Грейс отчаянно одинока. У нее не было никого. Никого, кроме родителей. А они сделали вполне достаточно, чтобы сломать ей жизнь, – уж отец-то по крайней мере наверняка. Во всяком случае, так предполагала Молли.

– А у родителей были близкие друзья?

– Нет, – подумав, ответила Грейс. Да у них и на самом деле не было близких друзей – они не могли никого чересчур близко допустить к своей мрачной тайне. – Отец был знаком со всеми в городе. А мама была стеснительна… – Она боялась, как бы кто-нибудь не узнал о том, что ее избивает муж. – Все любили моего папу, но по-настоящему близок он ни с кем не был.

Это само по себе уже настораживало Молли.

– Ну а ты? Хотя бы школьные подруги у тебя были? Грейс лишь отрицательно замотала головой.

– Почему?

– Не знаю. Думаю, у меня просто не было времени. Я всякий раз после уроков бежала домой, к маме. – Грейс старалась не смотреть на Молли.

– Неужели именно поэтому, Грейс? Или у тебя… есть какой-то секрет?

– Конечно же, нет!

Но Молли не отступала. Голос ее окреп и проник в самую душу Грейс:

– Отец изнасиловал тебя в ту ночь, разве не так?

Глаза Грейс расширились, она смотрела на Молли и лишь молилась, чтобы та не заметила, что она вся дрожит.

– Нет, конечно же, нет. – Но у нее перехватило дыхание, и она взмолилась, чтобы Бог послал ей приступ астмы. Этой женщине и без того слишком многое уже известно. – Как вы… как вы можете даже говорить такое.

Она старалась сделать вид, что шокирована, но видно было, что она до смерти напугана. А что, если она уже знает? Что тогда? Тогда вся отвратительная правда выплывет наружу, обо всем узнают… Даже теперь, когда родителей больше нет, Грейс чувствовала себя обязанной хранить молчание. Ведь в том, что происходило, была и ее вина. Да и что подумают о ней люди?

– У тебя все влагалище в кровоподтеках и разрывах, – спокойно говорила Молли. – Такого не происходит при обыкновенном совокуплении. Врач, который осматривал тебя утром, говорит, что тебя, похоже, изнасиловали шесть человек подряд. Или один, но очень жестокий. И он сильно поранил тебя. Ты ведь поэтому и застрелила его, да?

Грейс не отвечала.

– Это было впервые – ну, после похорон матери?

Молли пристально смотрела в глаза девочки. И глаза эти наполнились слезами, и горячие ручейки побежали по щекам, как ни старалась Грейс сдержаться.

– Я не… нет… он никогда бы не сделал такого… все любили папу…

Она убила его, и единственное, что теперь было в ее власти, – это защищать его репутацию. Чтобы никто не узнал, чем был он на самом деле.

– Отец любил тебя, Грейс? Или просто пользовался тобой?

– Конечно, он меня любил, – деревянным голосом произнесла Грейс, негодуя на себя за слезы.

– Он изнасиловал тебя той ночью, так ведь?

На сей раз Грейс ничего не сказала. Она даже ничего не отрицала.

– А часто он делал с тобой такое прежде? Ты должна рассказать мне. – Сейчас от ответа девочки зависит вся ее жизнь, но Молли не хотела говорить ей об этом.

– Нет, не должна. Я ничего не должна вам! Вы не сумеете этого доказать, – злобно вырвалось у Грейс.

– Почему ты защищаешь его? – Молли пришла в неистовство. – Ты что, не понимаешь, что происходит? Ты обвиняешься в убийстве! Тебя могут покарать по всей строгости закона – закона для взрослых! Предполагают даже, что у тебя был мотив. Ты должна сделать все возможное, чтобы спасти свою жизнь. Я не призываю тебя лгать, Грейс. Наоборот, прошу сказать правду. Если он изнасиловал тебя, ударил или унизил, тогда у тебя были бы смягчающие обстоятельства. Тогда происшедшее будет рассматриваться как непредумышленное убийство или как убийство в целях самозащиты. Это изменит все. Ты на самом деле предпочтешь провести в тюрьме следующие двадцать лет жизни, лишь бы не запятнать репутацию человека, который сделал с тобой такое? Грейс, подумай, ты должна внимательно меня выслушать… ты должна меня услышать!

Но Грейс знала лишь одно – мама никогда не простила бы ей этого! Ведь Эллен слепо любила мужа, она так в нем нуждалась! И она всю жизнь стремилась защитить его, доставить ему удовольствие, даже если для этого требовалось отдать ему на потребу тринадцатилетнюю дочь! Она желала заставить Джона любить ее любой ценой – хотя бы ценой собственной дочери.

– Я не могу ничего вам сказать, – безжизненно ответила Грейс.

– Почему? Он мертв. Ты не причинишь ему зла, рассказав правду. А вот себе можешь очень сильно навредить, если промолчишь. Подумай об этом! Преданность мертвому – пустой звук. Особенно после всего того, что он… Грейс! – Молли через стол коснулась руки девушки. Она должна, должна заставить ее понять все до конца, должна извлечь ее на свет Божий из тесной раковинки моллюска. – Я хочу, чтобы нынче же вечером ты хорошенько обо всем подумала. А я вернусь завтра. И что бы я ни услышала от тебя, обещаю: ни единая душа об этом не узнает. Но взамен мне нужна твоя абсолютная честность. Ты обещаешь мне подумать над тем, что я сказала?

Какое-то время Грейс сидела не шевелясь, потом кивнула. Да, она подумает. Но все равно ничего не скажет.

Уходила Молли с тяжелым сердцем. Она прекрасно понимала, что происходит, но не могла преодолеть пропасть, разделявшую их с Грейс. Она много лет проработала с детьми и женщинами, подвергавшимися домашнему насилию, – и они всегда были на стороне своих обидчиков. Молли стоило чудовищных усилий разрывать этот порочный круг, и почти всегда она побеждала. Но Грейс не поддавалась! Молли зашла в тупик.

Она заглянула в кабинет детектива, чтобы посмотреть на отчет врача и фотографии, – и ей сделалось почти дурно. Пока она читала, вошел Стэн Дули. Увидев ее все еще на работе, он удивился – ведь прошло уже четырнадцать часов.

– Тебе что, делать больше нечего нынче вечером? – дружелюбно пожурил он ее. – Красотке вроде тебя давно пора быть со своим парнем или околачиваться в баре, стараясь подцепить хорошего жениха.

– Ага… – хохотнула Молли и тряхнула длинными белокурыми волосами. – А ты чем лучше, Стэн? Мы же утром одновременно явились на службу!

– Это мой служебный долг, в отличие от тебя. И потом, я не юная красавица на выданье. Я годков через десяток собираюсь на пенсию. А тебе еще лет сто валандаться…

– Спасибо за откровенность. – Она захлопнула папку с делом и со вздохом отодвинула ее от себя. И снова ничего. – Ты видел отчет врача по поводу малышки Адамс?

– Да. Ну и?.. – равнодушно отвечал Дули.

– Послушай, не надо изображать, будто ты ничегошеньки не понял! – Его непроницаемая маска вывела ее из себя окончательно.

– А что я должен понимать? Ее трахнули, но никто не сказал, что изнасиловали. И тем более, что это сделал ее отец.

– Ахинея! И кто, по-твоему, ее трахнул? Шесть горилл, удравших из зоопарка? Ты видишь эти синяки? А внутри…

– Ей это, очевидно, по нраву. Ведь она не жалуется. Не говорит, что ее изнасиловали. Чего ты от меня-то хочешь?

На грош здравого смысла! – сверкнула глазами Молли. – Она семнадцатилетняя девчонка, он – ее родной отец. Она защищает его, руководимая ложными представлениями о ценности его посмертной репутации! Но одно могу сказать тебе точно: девочка оборонялась, и ты сам это знаешь.

– Так она защищает его? После того, как всадила пулю ему в горло! И это ты называешь защитой? Твоя теория занятна, доктор, но не выдерживает критики. Все, что нам известно, так это, что кто-то грубо занимался с ней сексом. Но ничто не доказывает, что это был отец. Недоказуемо также, что он причинил ей боль. Впрочем, даже если, прости Господи, она и трахалась со своим папулей, у нее все равно не было оснований затевать пальбу! На самозащиту это все равно не потянет. Ты должна это сама понимать. У тебя нет доказательств, что отец был с ней жесток. Она ни слова об этом не говорит! А вот ты говоришь.

– А откуда тебе известно, что он делал, а чего не делал? – закричала на него Молли, но детектив и глазом не моргнул. Он не верил ни единому ее слову. – Она разве тебе рассказывала? Или ты сам додумался? Я смотрю на доказательства. К тому же передо мной ребенок семнадцати лет, притом одинокий, замкнутый. Она словно с другой планеты!

– Открою тебе маленький секрет, доктор Йорк. Она не марсианка. Она убийца. Просто как апельсин. Хочешь знать, что я думаю по поводу всех твоих так называемых доказательств и диких выдумок? Думаю, что после похорон матери она просто пошла на улицу и под кого-то легла. А ее родителю это показалось дурным. Ну вот, она явилась домой, и он устроил ей головомойку, а ей это не понравилось, она взбесилась и угрохала родного папочку. Ну а то, что он мастурбировал, – это простое совпадение. Ты не можешь просто так вот взять и обвинить парня, которого знает весь город, и притом с самой лучшей стороны, в изнасиловании родной дочки! Кстати, сегодня я разговаривал с его компаньоном – и он того же мнения. Я не вводил его в курс… гм… доказательств, просто спросил, что он по этому поводу думает. Одна мысль о том, что Джон Адамс мог причинить вред своему ребенку – заметь, я не проговорился о твоих догадках, – ужаснула его! Он сказал, что парень обожал жену и дочь. Говорит, что они были смыслом его жизни, что он никогда и словом не обидел жену, все ночи проводил дома и был предан жене до ее смертного часа! Говорит еще, что девчонка всегда была немного странной – очень необщительной и замкнутой, что у нее мало было друзей. И отец тут вовсе ни при чем.

– Так, значит, ты полагаешь, что в тот вечер она была с парнем…

– Но ведь вовсе не обязательно иметь постоянного дружка, чтобы выйти на полчасика и позабавиться, так ведь?

– Ты просто слепой! – зло воскликнула Молли. Как может он быть таким упрямым? Он купился на репутацию Адамса и просто не желает видеть, что за всем этим кроется.

– А что я должен увидеть, Молли? Что мы имеем? Семнадцатилетнюю девку, которая стреляла в отца и убила его. Возможно, она странная, может, даже сумасшедшая. Пусть она к тому же испугалась его, черт его знает. Но факт есть факт: она застрелила его. Она не говорит, что он ее насиловал. Она ничего не говорит. Твердишь об этом только ты.

– Она слишком испугана. Ей до смерти страшно, что кто-то прознает об их… секрете. – Молли видела такое сотни раз. Она знала это наверняка!

– А тебе ни разу не пришло в голову, что никакого секрета на самом деле нет? Может, ты сама все это высосала из пальца потому, что жалеешь ее и хочешь, чтобы ее "оправдали? Откуда мне знать?

– Да сдается мне, ты и знать-то ничего не желаешь! – отвечала Молли едко. – Я не выдумала этот вот отчет и эти вот фотографии жутких синяков на ее бедрах и ягодицах!

– Возможно, она поскользнулась на лестнице. Пока что я вижу только, что одна ты орешь об изнасиловании, а это непорядочно, особенно по отношению к такому человеку, как Джон Адамс. Ты ведь не собираешься обнародовать свои догадки, а?

– Кстати, а что говорит его компаньон? Он собирается защищать Грейс?

– Сомнительно. Он, правда, спрашивал, можно ли взять ее под залог, но в случае обвинения в убийстве это невозможно. Разве что будет доказано, что оно непредумышленное, однако и в этом я сильно сомневаюсь. Но он решил, что это даже хорошо – ведь ей совершенно некуда было бы идти. Родни у нее нет. А брать на себя ответственность за нее он не хочет. Он ведь холостяк и совершенно не готов ее принять. К тому же говорит, что не вправе защищать ее на суде. Сказал просто, что не может и что ей нужен общественный защитник. А я его и не осуждаю. Он кажется искренне опечаленным потерей компаньона.

– А почему он не может воспользоваться сбережениями покойного, чтобы нанять частного адвоката?

Да, нравится это Молли или нет, но Грейс была права, предвидя, что Фрэнк Уилле ей не помощник. А ей так хотелось, чтобы именно он ее защищал! Молли считала, что у девушки должен быть адвокат высочайшего класса.

– Он не вызвался отыскивать для нее адвоката, – продолжал растолковывать ей Стэн Дули. – Говорит, что Джон Адамс был его ближайшим другом, и, кстати, покойный был должен ему уйму денег. За время долгой болезни жены он порядком поиздержался… И все, что осталось после его смерти, это его доля в деле и дом, который заложен-перезаложен. Уилле считает, что Адамс оставил после себя лишь жалкие крохи, и, разумеется, не намеревается оплачивать услуги частного адвоката из собственного кармана. Завтра я звякну кому надо.

Молли кивнула, в очередной раз поражаясь тому, насколько одинока Грейс. Это, правда, типично для молодых людей, обвиняющихся в убийстве, но в случае с такой девушкой, как Грейс, все должно было бы быть по-другому. Она ведь из очень порядочной семьи, отец ее был уважаемым гражданином, у них был прекрасный дом, все в городе знали и почитали их. Молодой женщине казалось странным, что Грейс всеми покинута. Именно поэтому она втихомолку решила позвонить Фрэнку Уиллсу и записала его номер телефона.

– Кстати, а что поделывает теперь доктор Килдэйр? – уже собираясь уходить, поддразнил Молли детектив, нарочно заговорив о ее приятеле.

– Занят. Спасает людские жизни. Работает даже больше, чем я… – Не удержавшись, она улыбнулась Дули. Да, порой он ее бесил, и все же сердце у него было доброе, и он был ей весьма симпатичен.

– Н-да, это плохо. Ты влипнешь в историю, если он будет надолго оставлять тебя в одиночестве.

– Ага, сама знаю.

Она ушла, набросив на плечи твидовый пиджачок. Она была красивой, но, что еще важнее, знала свое дело. Даже полицейские признавали, что она умница и прекрасный эксперт, – невзирая на то что порой у нее рождались весьма дикие на первый взгляд версии…

Позднее, когда она уже из дома позвонила Фрэнку Уиллису, его черствость и равнодушие потрясли ее. По его мнению, Грейс Адамс следовало повесить.

– Лучший парень на всем белом свете! – прочувствованно вещал Фрэнк Уилле, но Молли, сама не понимая отчего, не верила в его искренность. – Хоть кого спросите. В городе нет ни одного человека, кто не любил бы его… кроме нее… все еще поверить не могу, что она застрелила его… – Тут голос Фрэнка сорвался.

Он все утро провел в подготовке к его похоронам. Там наверняка будет весь город, за исключением Грейс. Но на сей раз поминок не будет – семьи больше нет. Кроме жены и дочери, у него никого не было.

– Так вы думаете, у девочки могла быть веская причина, чтобы стрелять в отца, мистер Уилле? – вежливо спросила Молли, когда он вновь овладел собой. Она не хотела расстраивать его еще больше, но, возможно, его интуиция…

– Возможно, дело в деньгах. Она могла полагать, что он завещает все ей, и даже если он не писал завещания, то она, как единственная наследница, получит все. Но одного она не учла – в случае убийства она лишается права наследования. Думаю, она просто не знала об этом.

– А многое ей причиталось? – невинно спросила Молли, ни словом не упоминая о том, что разузнала у детектива Дули. – Думаю, его доля в вашем совместном деле стоит немалых денег. Вы же такие уважаемые адвокаты… – Она намеренно льстила Фрэнку, и маневр удался. Голос его потеплел, и он рассказал ей несколько больше, чем, по его мнению, следовало.

– Да, деньги это немалые. Но он сильно мне задолжал. Он частенько говорил, что в случае его смерти его доля перейдет ко мне. Разумеется, он и предположить не мог, что это произойдет так скоро, бедолага…

– А это каким-то образом зафиксировано? Ну, в письменном виде?

– Я не знаю. Но именно так у нас было договорено, и я время от времени ссужал его деньгами, чтобы оплачивать расходы, связанные с болезнью Эллен.

– А как насчет дома?

– На дом есть закладная – как-никак строение приличное. Но не настолько уж это шикарный особняк, чтобы ради него застрелить человека.

– Вы и впрямь думаете, что девочка могла застрелить родного отца из-за дома, мистер Уилле? Это несколько притянуто за уши, не так ли?

– Возможно, и не так уж… Она могла считать, что этих денег хватит, чтобы оплатить учебу в каком-нибудь мудреном восточном колледже.

– И именно этого ей хотелось? – Молли несказанно изумилась. Грейс не показалась ей настолько амбициозной, скорее, девочка была тихим домашним ребенком.

– Я не знаю, чего ей на самом деле хотелось, доктор. Мне известно лишь, что она убила своего отца и должна за это ответить. Теперь она ровным счетом ничего не выиграет, закон на сей счет неумолим. Она не получит ни цента денег, ни дома – ничего.

Язвительность и желчность Уиллса озадачили Молли, и она подумала, что уж его-то позиция кристально ясна – в любом случае у него есть веские причины радоваться, что Грейс ушла со сцены.

– А кто получит все это, если не она? Ну, есть хоть какие-то родственники? Может быть, где-нибудь…

– Нет, у него была только дочь. Но он прилично задолжал мне. Я вам уже сказал, что помогал ему чем мог, к тому же мы работали бок о бок двадцать лет. С этим нельзя не считаться.

– Разумеется. Я вас вполне понимаю, – успокаивающим тоном произнесла она в трубку. Она понимала намного больше, чем ему казалось, и намного больше, чем ему хотелось бы. Ох, как ей все это не нравилось! Она поблагодарила его, повесила трубку и весь вечер размышляла о Грейс. А когда уже ближе к ночи из больницы явился ее друг, Молли выложила ему все. Он, измочаленный вконец после двадцати часов дежурства в приемном покое больницы, вдоволь наглядевшись на огнестрельные ранения и собирая по частям жертв автокатастроф, все же внимательно выслушал Молли. А.она ни о чем другом просто и думать не могла.

Они прожили под одной крышей уже два года, время от времени заговаривая о браке, но до сих пор не поженились. Впрочем, они прекрасно ладили и уважали друг друга. Для них обоих такое положение вещей было оптимальным. Он был под стать ей – такой же высокий, стройный, светловолосый.

– Похоже, девочка здорово влипла. Если хочешь знать мое мнение, то вот оно: ни одна душа не поможет ей. К тому же, сдается мне, партнер ее папочки хотел бы убрать девчонку со своей дороги, чтобы заграбастать все денежки. Невеселые дела… А если она так и не признается, что папаня ее изнасиловал, то что ты сможешь для нее сделать? – Он выглядел вымотанным. Молли налила ему кофе и молча смотрела на него. Потом сказала:

– Еще не знаю. Но постараюсь что-нибудь придумать. От души хочу, чтобы мне удалось ее расколоть. Черт побери, ведь не встала же она в самом деле среди ночи с неведомо откуда взявшимся револьвером в руке и не начала ни с того ни с сего палить! Ее ночную рубашку нашли в спальне разодранной пополам, но она и этого никак не объясняет. У меня в руках все доказательства! Она же упорно не желает дать мне возможности их использовать.

– Ничего, ты еще с ней столкуешься, – утешил он Молли. Но на сей раз она беспокоилась всерьез. Никогда еще ни с кем ей не было так трудно. Девочка упорно стремилась загубить себя. Это почти удалось ее родителям, но она упрямо не желает их предавать. Это было поразительно. – Не припомню, чтобы ты кого-то проморгала.

Он улыбнулся, встал и направился на кухню за пивом, по пути коснувшись ее длинных светлых волос. Они оба работали на износ, но их союз был благом для обоих, и они были счастливы вместе.

В шесть утра, когда она проснулась, первой мыслью было: «Грейс…» По пути на работу она взглянула на часы и подумала, не навестить ли ее. Но сначала она должна была уладить одно важное дело. Она направилась прямиком к себе в контору и сделала кое-какие записи в деле, а в восемь тридцать была уже в конторе у общественных защитников.

– Дэвид Гласе уже здесь? – спросила она у дежурного. Он был всего лишь младшим адвокатом, но Молли уже дважды работала с ним в паре и считала, что он великолепен. Лишенный предрассудков, он был умен и обладал собачьим чутьем. В прошлом нью-йоркский уличный пацан, он своими руками пробил себе дорогу в жизни, выбравшись из трущоб Южного Бронкса, и никогда ни перед кем не пасовал. К тому же у него было золотое сердце, а за подзащитных своих он сражался, как лев. Это было именно то, что нужно Грейс Адамс.

– Где-то здесь бродит, – ответила дежурная. Она уже знала Молли по нескольким уголовным делам.

Молли несколько минут проблуждала по коридорам в поисках Гласса и обнаружила его наконец в библиотеке – он уже вплотную засел за книги с чашечкой черного кофе. Адвокат поднял глаза и, увидев Молли, улыбнулся:

– Привет, док. Как жизнь?

– Как обычно. А ты как?

– Да вот, просматриваю протоколы допросов всяких там душегубов. Знаешь, везде один черт.

– Хочешь, подброшу дельце?

– А у тебя есть на примете стоящее? – Он, казалось, был доволен. Ростом он уступал Молли, глаза у него были карие, а черные волосы курчавились – по-своему он тоже был хорош. Но самым привлекательным в нем был, конечно же, характер – обаяние его личности с лихвой искупало недостатки внешности, мешавшие ему вполне походить на Кларка Гейбла. К тому же он был и сексапилен. А то, как он окидывал взглядом фигуру Молли, красноречиво свидетельствовало о том, что она его привлекает. – С каких это пор ты самолично назначаешь защитника?

– Да ладно, ладно… Просто хотелось знать, не возьмешься ли ты за новое дело. Я сейчас работаю над одним, а сегодня как раз будет решаться вопрос с общественным защитником – А мне хотелось бы работать именно с тобой.

– Польщен. Что, дело табак?

– Хуже некуда. Мокрое дело. Возможна даже высшая мера. Семнадцатилетняя девочка застрелила отца.

– Изумительно! Люблю такие дела. А что именно она сделала? Сама сделала из предка котлету или попросила своего кавалера? – Он много жути повидал в Нью-Йорке, и, если сравнивать, тут был просто рай земной.

– Все не так живописно. – Молли с беспокойством смотрела на него, а думала лишь о Грейс. – Хотя очень сложно. Мы можем где-нибудь поговорить?

– Угу. – Она положительно его заинтриговала. – Если уж ты столь решительно настроена, можем уединиться у меня в кабинете. Ты ведь с меня живого не слезешь…

В кабинетике Дэвида с трудом умещался его письменный стол, но там по крайней мере были двери и можно было все обсудить с глазу на глаз.

– Ну, так что там стряслось? – спросил он, усадив Молли на стул и тяжело вздыхая.

Ах, как ей хотелось, чтобы он согласился! Ведь Грейс и пальцем не шевельнет, чтобы защититься. И помочь ей может только такой человек, как Дэвид.

– Она пристрелила его с расстояния в пару дюймов из маленького дамского револьверчика, который «неведомо как оказался в руке, потом вдруг выстрелил», – так она говорит. И если верить ее словам, то причины нет решительно никакой. Они были счастливой семьей – вот разве что в тот самый день похоронили мать. Атак… никаких проблем.

– А она в своем уме? – Он, похоже, заинтересовался, но лишь слегка. Больше всего на свете он обожал борьбу. А детьми занимался с особым удовольствием. Вот именно поэтому для Молли важно было, чтобы он согласился. Он был единственным шансом для Грейс. Без него она погибнет. Пусть для нее это не имеет сейчас значения, а вот для Молли это было чрезвычайно значимо, она сама пока не понимала почему. Может, потому, что Грейс казалась такой слабой, сломленной. Она уже потеряла надежду – и собственная жизнь выеденного яйца для нее не стоила. А вот Молли хотела все переменить.

Она вполне нормальная, – уверенно отвечала Молли. – Разумеется, в глубокой депрессии, да и невроз у девочки налицо, но, по-моему, основании для этого более чем достаточно. Думаю, он просто измывался над ней – и в сексуальном плане, и во всех остальных. – Она вкратце описала обнаруженные врачом синяки и внутренние повреждения, а также состояние девочки на момент их первой встречи. – Она клянется, что он никогда и пальцем до нее не дотронулся. А я ей не верю. Полагаю, что он надругался над ней в ту ночь, думаю даже, он делал это и прежде, и, весьма вероятно, очень долгое время. Возможно, потеряв мать, она лишилась единственной защитницы и запаниковала… И когда он снова полез к ней, она вышла из себя и пристрелила его. Понимаешь, для того чтобы застрелить человека с такого расстояния, он должен был лежать прямо на ней, насилуя ее. Если она выстрелила именно в этот момент, тогда все сходится.

– А кто-нибудь еще согласен с тобой? – Вот теперь Дэвид был по-настоящему заинтригован. – Копы какого мнения?

– В этом-то и проблема! Никто и слышать об этом не желает! Еще бы, покойный папочка был Прекрасным Юристом и Всеобщим Любимчиком! Ни единая душа не верит в то, что этот ангел спал с родной дочерью или, что еще хуже, насиловал свое дитя! Может, он сам наставил на нее пистолет, а она его вырвала… Но в жизни этой девочки случилось что-то жуткое, а она: молчит как рыба. У нее нет друзей, и вообще никакой жизни, кроме школы. Похоже, о ней никто ничего толком и не знает. Она исправно отсиживала школьные уроки, потом шла домой и ухаживала там за умирающей матерью. Матери не стало несколько дней назад, теперь нет и отца, вот и все. Ни родни, ни друзей, а весь город клянется, что лучшего человека, чем покойный, на всем свете не сыщешь и обидеть родную дочь он просто не мог!

– А ты, как я понимаю, в это не очень-то веришь? Интересно, почему? – Дважды отработав в тандеме с Молли, он понял, что ее интуиции можно доверять.

– А потому, что она мне ничего не говорит, однако я знаю, что девчонка лжет. Она в ужасе. И упорно защищает его, словно он воскреснет из мертвых и призовет ее к ответу!

– Она не говорит вообще ничего?

– Ровным счетом. Она словно застыла от боли, это на ней аршинными буквами написано. С девочкой стряслось нечто страшное, но она упорно скрывает это.

– До поры до времени. – Он улыбнулся. – Она расколется. Я слишком хорошо тебя знаю. Просто еще слишком рано.

– Спасибо за такую аттестацию, но времени у нас мало. Сегодня ей официально предъявят обвинение, а общественный защитник должен быть назначен уже завтра утром.

– И что – у семьи не было собственного адвоката? А у папаши разве не было добрых знакомых среди юристов, которые могли бы ею заняться?

Когда Молли отрицательно покачала головой, брови его поползли вверх. Молли объяснила:

– Его компаньон лишь твердит, что они с покойным были слишком близки, чтобы он теперь защищал его убийцу. Говорит также, что наследство практически нулевое – все деньги ухнули на лечение матери. Вот разве что дом да доля в совместном деле. Но похоже, и то и другое достанется ему, поскольку она теперь лишена этого права. Он к тому же утверждает, что ее покойный отец должен ему чертову уйму денег. Он и десяти центов не потратит на девочку. Вот поэтому я и сижу сейчас здесь, у тебя. Мне этот тип не нравится, и я не верю ему. Он расписывает покойного, словно святого какого-нибудь, и постоянно твердит, что никогда не простит его дочери содеянного. Думает, что она заслуживает смертного приговора.

– В семнадцать-то лет? Добрый дядя… – Теперь глаза Дэвида загорелись живейшим интересом. – А что говорит наша девочка? Знает она, что этот дядя ей не поможет, что заграбастает все, что было у папочки, в счет этих сомнительных долгов?

– Наверняка нет. Знаешь, она предпочтет сгореть в аду, нежели проговориться. Мне кажется, она убедила себя, что обязана сохранить незапятнанной репутацию родителей.

Да, похоже, судмедэксперт надобен ей не меньше, чем адвокат. – Он широко улыбнулся Молли. Снова работать с ней в паре? Это явно было ему по душе. Она блестящий специалист, да к тому же у него время от времени мелькает слабенькая надежда на то, что между ними возникнет романчик. Но ничего подобного между ними сроду не бывало, и в глубине души он знал, что и не будет. Но воображать себе это было забавно, однако эти романтические мечтания никоим образом не сказывались на работе.

– И какие у тебя соображения? – Молли выглядела озабоченной.

– Думаю, она попала в переделку. И в чем же конкретно ее обвиняют?

– Я еще не вполне уверена. Поговаривают об умышленном убийстве, но, думаю, трудненько им будет это доказать. Никакого «наследства» ведь на поверку не оказалось, так что мотивов для умышленного убийства у нее не было. Только дом да закладная и еще доля в деле, которую, как утверждает компаньон покойного, тот обещал ему.

– Так-то оно так, но ведь девочка могла и не знать об этом, правда? Могла она и не подозревать, что при таких обстоятельствах претендовать на наследство она не может. Нет, дело тянет на умышленное убийство, особенно если суд того захочет.

– Если она станет отрицать, что намеревалась покончить с ним, тогда возможны варианты, – с надеждой сказала Молли. – Но это все равно от пятнадцати лет лишения свободы и выше. Когда она освободится, ей будут все сорок, а может, и того больше. Правда, это не смертный приговор. Грейс уже сказали, что ее будут судить как взрослую. Упоминали и высшую меру. Но если она только расскажет, что на самом деле стряслось, ты сможешь добиться пересмотра дела, истолковать это как убийство непредумышленное.

– Да-а… Ну и конфетку ты мне подсунула!

– Так берешься или нет?

– Возможно. Похоже, все убеждены, что дело решено, – ведь папочка был фигурой, да еще какой, и снисхождения к девочке в городе не дождешься. Видно, придется просить о переносе слушания дела в другой судебный округ. В любом случае я попробую.

– Не хочешь сначала повидать ее?

– Ты шутишь? – Он хохотнул. – Непонятно разве, кого именно я защищаю? Я не нуждаюсь в представлении. Мне просто надо знать, что у меня есть шанс.

Будет классно, если она заговорит и поведает, что случилось. А если нет, то ей светит пожизненное заключение или же кое-что похуже. Ей придется развязать язычок, – честно сказал он.

Молли согласно кивнула.

– Может, она и заговорит, если поверит тебе, – с надеждой в голосе сказала Молли. – Я сегодня же собираюсь с ней увидеться. Мне надо еще написать заключение, может ли она по состоянию здоровья предстать перед судом. Но для меня все уже ясно как день. Я просто немного тяну резину – хочу за ней понаблюдать. Сдается мне, ей просто нужно побыть с кем-нибудь. – Молли выглядела искренне обеспокоенной.

– Сегодня же буду там, если защиту поручат мне. А пока дай пораскинуть мозгами, с чего начать. Позвони мне где-нибудь ближе к ленчу, ладно?

Он черкнул в блокноте имя и фамилию Грейс и номер дела, а Молли искренне поблагодарила его, прежде чем они расстались. Для нее было огромным облегчением даже просто надеяться, что именно он будет защищать Грейс на суде. И если есть хоть малейший шанс спасти девочку, именно Дэвид Гласе, и никто другой, этого добьется.

Молли так и не удалось позвонить ему сразу после двух, а когда она наконец улучила минутку, его уже не было на месте. Она снова попытала счастья в четыре часа, начав уже беспокоиться. Она волчком целый день прокрутилась, готовя документы для процессов и возясь с пятнадцатилеткой, покушавшимся на самоубийство и сломавшим позвоночник. Он сиганул с моста прямо на мостовую, и, если можно так выразиться, молодость и здоровье подвели его. Даже Молли втихомолку считала, что лучше было бы ему умереть, чем провести остаток дней без движения, лишь шмыгая"носом и шевеля ушами. Даже дар речи практически был утрачен. Дэвиду она позвонила снова уже в конце дня и извинилась за задержку.

– Да что там, я сам только что ввалился, – ответил он.

– И что они говорят?

– Удача. Для них это дело решенное. Она хотела денег, этих жалких грошей – так они считают.

Или же просто не знала, насколько болезнь матери подточила их бюджет или что не сможет получить наследства, порешив родителя. Они убеждены, что убийство было задумано и спланировано или, на худой конец, они полаялись, она взбесилась, впала в неистовство и выстрелила. Если верить им, то все просто, что твои пять пальцев. Убийство при отягчающих обстоятельствах – в худшем случае. Просто убийство – в лучшем. Так или иначе, это от двадцати лет до пожизненного заключения или даже смертный приговор. Если они всерьез распалятся.

– Но она же еще ребенок… она девочка… – Слезы навернулись на глаза Молли от одной мысли о том, что… И тут же она упрекнула себя за то, что позволила себе так расчувствоваться. Но она ничего не могла с собой поделать. Тут налицо вопиющая несправедливость! – А если это… это все-таки была самозащита?

– Пока не знаю. Нет ровным счетом никаких доказательств того, что он на нее нападал или угрожал ей, если, конечно, не подтвердится твоя бредовая версия об изнасиловании. Дай мне шанс, детка. Мне передали дело всего два часа назад, я с Грейс еще даже и не виделся. Официальное предъявление обвинения отложено, по крайней мере этого не будет, покуда я с ней не поговорю. А это случится завтра в девять утра. Думаю добраться до нее часов в пять, если к этому времени все здесь разгребу и освобожусь. Хочешь, пойдем вместе? Это может ускорить дело, и лед тронется – ведь тебя она уже знает.

– Сдается мне, я ей не нравлюсь. Я слишком уж упорно расспрашивала ее об отце, а ей это было неприятно.

– Смею надеяться, перспектива смертной казни понравится ей еще меньше. Предлагаю встретиться там в пять тридцать. Ты как?

– Я буду. И… знаешь что, Дэвид…

– Что?

– Спасибо за то, что впрягся в это дело.

– Мы сделаем все, что сможем. Увидимся в пять тридцать в Центральной.

Вешая трубку, Молли отчетливо осознала, что тут мало сделать все возможное – тут надо молить небеса о чуде.




Глава 3


Молли Йорк и Дэвид Гласе встретились у входа в тюрьму ровно в половине шестого и тотчас же поднялись к Грейс. К тому времени Дэвид забрал из полицейского участка все материалы дела, а Молли захватила все свои записи, а также отчет судебных медиков. Дэвид проглядел их еще в лифте, а при виде фотографий у него глаза полезли на лоб.

– Выглядит так, словно кто-то отделал ее бейсбольной битой. – Он искоса взглянул на Молли.

– А она утверждает, будто ничего не произошло. – Молли покачала головой, а про себя подумала, как здорово было бы, если бы Дэвиду удалось расположить к себе Грейс. Ведь жизнь девушки в буквальном смысле зависела от этого, хотя Молли не была вполне уверена в том, что Грейс это осознает.

Их проводили в комнату для допросов – ту самую, где стояли стол и четыре стула. Именно здесь Молли уже встречалась с Грейс – по крайней мере в знакомой обстановке будет полегче.

Они посидели несколько минут, ожидая девушку. Дэвид закурил и предложил Молли сигарету, но та отказалась. Прошло не менее пяти минут, прежде чем дверь открылась и на пороге появилась Грейс. Она глядела на них в замешательстве. На ней были все те же джинсы и тонкая майка. Некому было принести ей одежду, а больше ничего у нее с собой не было. На ней была все та же самая одежда, что и в ночь убийства отца и ее ареста.

Дэвид внимательно изучал стоящую перед ними девушку – да, она высока, стройна и грациозна, с первого взгляда выглядит необычайно юной и стеснительной. Но тут Грейс взглянула на него, и Дэвида потрясли ее глаза – это были глаза зрелой женщины. Печальные глаза загнанной лани, единственное желание которой – исчезнуть в чаще. Она мялась в нерешительности, не зная, чего ожидать от этого визита. Она сегодня уже провела четыре часа в обществе полицейских, отвечая на всевозможные вопросы, и очень измучилась. Правда, ей намекнули, что при допросе должен был бы присутствовать ее адвокат, но ведь она уже во всем созналась и не видела ничего дурного в том, чтобы ответить на все их вопросы…

Потом ей сказали, что защищать на процессе ее будет Дэвид Гласе и что он позднее придет с ней повидаться. От Фрэнка Уиллса не было ни слуху ни духу, да она и не собиралась ему звонить. Ей некому было позвонить, не к кому обратиться. Она прочла сегодняшние газеты – все первые страницы кричали о жутком убийстве, о прекрасной и честной жизни ее отца, о его адвокатской деятельности, о том, как много он значил для города. А вот о ней говорилось скупо: ей семнадцать, она училась в школе Джефферсона и убила своего отца. Далее следовало несколько версий случившегося, и ни одна из них не была хоть сколько-нибудь близка к истине.

– Грейс, это Дэвид Гласе, – нарушила тишину Молли. – Он из отдела общественных защитников, будет представлять на суде твои интересы.

– Привет, Грейс, – спокойно сказал Дэвид. Он внимательно следил за ее лицом, вернее, просто глаз с нее не сводил с того самого момента, как она вошла. Нетрудно было сделать вывод, что девочка насмерть перепугана. Но несмотря на это, она вежливо и грациозно пожала ему руку. Коснувшись ее пальчиков, он ясно ощутил, как ее трясет. Когда она заговорила, слышно было, что она слегка задыхается, – тут он вспомнил, что Молли говорила об астме.

– Нам надо кое-что еще сделать, – сказал он.

Она лишь кивнула в ответ.

– Я утром читал твое дело. На данный момент ситуация неважнецкая. Главное, что мне от тебя надо, – это информация. Что случилось, как, почему – то есть решительно все, что сможешь вспомнить. Ну а после следователь все тщательно проверит. Мы сделаем все от нас зависящее. – Он старался говорить бодро и надеялся, что ее не сильно, испугали его слова.

– Тут нечего проверять, – тихо выговорила она, сидя очень прямо. – Я убила отца. – Произнося эти простые слова, она смотрела прямо ему в глаза.

– Это я знаю. – Он всем своим видом показал ей, что ничуть не удивлен этим признанием, и продолжал свое пристальное наблюдение. Он понял, что именно Молли разглядела в ней. Она выглядела очень приличной девочкой, и в то же время похоже было, что кто-то по капле выпил из нее кровь, жизнь… Она была вся «в себе», настолько далека, что казалась скорее призраком, нежели человеком из плоти и крови. В ней ничего не было от семнадцатилетней девочки-подростка – ни веселости, ни живости.

– Ты помнишь, что произошло? – тихо спросил он.

– В основном, – откликнулась она. В самом деле, какое-то время она была словно в тумане – например, когда доставала револьвер из материнского ночного столика. Но помнит прекрасно ощущение металла в ладони и то, как нажала на курок. – Я застрелила его.

– А где ты взяла револьвер? – Его вопросы звучали на удивление буднично, в них не было ровным счетом ничего угрожающего. Манера общения у него была просто великолепна, и Молли благодарила свою счастливую звезду за то, что дело передали именно ему. Она надеялась, что он сможет помочь Грейс.

– Он лежал в мамином ночном столике.

– А как ты его оттуда достала? Просто протянула руку и взяла?

– Ну, вроде. Просто вытащила, и все.

– А отец удивился, когда ты это сделала? – Тон вопроса снова был самый что ни на есть будничный.

Грейс кивнула:

– Поначалу он этого не видел, а когда заметил, то удивился… потом попытался его перехватить, и тут револьвер выстрелил. – От мучительного воспоминания глаза ее блеснули, и она опустила веки.

– Ты, должно быть, стояла вплотную к нему, а? Ну вот, примерно так? – Он изобразил руками расстояние примерно в метр. Дэвид прекрасно знал, что находилась она куда ближе к жертве, но хотел слышать ее ответ.

– Нет… мм… ну… ближе.

Он кивнул, словно того и ждал. Молли пыталась скрыть заинтересованность, но на самом деле была изумлена тем, как быстро Грейс заговорила с Дэвидом и насколько, похоже, сразу стала ему доверять. Казалось, девушка нутром почуяла, что ему можно верить. Она была куда менее враждебна по отношению к нему, нежели к Молли.

– А насколько близко, как полагаешь? В полуметре от него? Или еще ближе?

– Довольно близко… ближе… – спокойно сказала Грейс и отвернулась, подумав, что Молли, верно, уже сообщила ему о своих подозрениях. – Очень, близко.

– А до этого? Что вы делали?

– Мы разговаривали. – Голос ее вдруг охрип, дыхание перехватило.

И он понял, что она лжет.

– А о чем вы говорили?

И этот простой вопрос застал девушку врасплох – она запнулась.

– Я… мы… думаю, о матери.

Дэвид кивнул – ну да, естественно, – откинулся на стуле и уставился в потолок. Потом заговорил вновь, не глядя на нее, слыша громкое биение собственного сердца:

– А мама знала о том, что он делал с тобой, Грейс?

Он произнес это очень ласково – у Молли даже глаза повлажнели. А когда он медленно повернулся к Грейс, у девушки в глазах блестели слезы.

– Ты можешь сказать мне, Грейс. Никто ничего не узнает – никто, кроме нас. Но я должен знать всю правду, если намереваюсь помогать тебе. Итак, она знала?

Грейс смотрела на него, вновь собираясь все отрицать, желая все скрыть, но она не могла больше! Просто не могла – и все! Грейс кивнула, и горячие ручейки обожгли щеки. Дэвид взял ее за руку и нежно сжал пальцы девушки.

– Все о'кей, Грейс. Все о'кей, малышка. И ты ничего не могла сделать, чтобы это прекратить?

Она снова кивнула и не сумела подавить рыдания. У нее не хватило, смелости скрыть позорную правду.– как жаль! Но они загнали ее в угол – доктор Йорк, полиция, а теперь и он… Они задавали так много вопросов. И Грейс, сама не понимая отчего, доверяла Дэвиду."Молли ей тоже была симпатична, но именно к Дэвиду она потянулась.

– Она знала…

Ему еще не приходилось слышать более печальных слов, и Дэвиду вдруг захотелось своими руками убить этого незнакомого Джона Адамса.

– Она очень злилась на него? А на тебя?

Но Грейс отрицательно замотала головой, что потрясло и Дэвида, и Молли.

– Она сама хотела, чтобы я… говорила, что я должна… – Девочка давилась словами и мучительно боролась с приступом астмы. – Должна заботиться о нем… быть доброй с ним… и… она сама этого хотела!

Блестящие от слез глаза молили ей поверить. И оба верили – сердца их дрогнули и бешено забились.

– И сколько времени это продолжалось? – мягко спросил Дэвид.

– Долго. – Она была выжата, словно губка. Как она устала, как измучена – полно, да переживет ли она это потрясение, невольно подумалось Дэвиду. – Четыре года назад… она заставила меня впервые это сделать.

– А той ночью что-то переменилось?

– Я не знаю… я просто больше не могла, когда ее не стало. Я не должна была больше ради нее делать этого… он хотел, чтобы это было на ее постели… Такого никогда прежде не было… и… он… он ударил меня… и другое…

Она не желала говорить о том, что именно делал он с ней в ту ночь, – впрочем, они и сами все поняли, прочтя отчет и просмотрев фотографии.

– Я помню пистолет… я просто хотела, чтобы он остановился… оставил меня в покое… я не собиралась убивать его… не знаю. Я просто хотела его остановить.

И она остановила его. Навсегда.

– Я не знала даже, что убила его.

Но по крайней мере она во всем созналась. И ощущала своего рода облегчение. И усталость. Полиции рассказать она бы не посмела. Она знала наверняка, что Дэвид и Молли никому не расскажут. К тому же они ей верили. А вот полицейские не поверили бы ни за что. Они ведь считали ее отца совершенством. Они все знали его по работе, а некоторые играли с ним в гольф. И вообще, похоже, все в городе обожали и знали его.

– Ты храбрая девочка, – тихо произнес Дэвид. – И я рад, что ты все мне рассказала.

Да, все сошлось – все именно так и обстоит, как предполагала Молли. Только еще хуже. Ее заставила пойти на это родная мать. Когда это началось, девчонке было тринадцать. Дэвиду стало нехорошо. Да, этот парень натуральный маньяк. Сумасшедший. Выродок. И вполне заслужил, чтобы его пристрелили как собаку! И теперь весь вопрос вот в чем – удастся ли убедить суд, что Грейс действовала с целью самозащиты, проведя в этом аду четыре года. Четыре года в руках эдакого ублюдка! Молли ведь так и не удалось убедить полицию – им слепила глаза блестящая репутация адвоката Джона Адамса. И Дэвид опасался, что судьи страдают тем же «дефектом зрения».

– Ты расскажешь полиции то, что сказала мне? – спокойно спросил Дэвид, но Грейс быстро-быстро замотала головой. – А почему?

– Они бы все равно мне не поверили, и… я не могу поступить так со своими родителями!

– Твои родители мертвы, Грейс, – твердо произнес он. – И ты будешь мертва, девочка, если не поможешь себе сама, рассказав все начистоту. – Версия о самозащите – вот ее единственный шанс. А им с Молли предстоит теперь убедительно доказать, что жизни девочки угрожала опасность. Но даже если суд не поверит в это, судить ее им придется за непреднамеренное убийство. – И все же об этом придется заговорить. Ты должна рассказать об этом, но теперь уже не мне… ну, хотя бы врачу, обо всем, что на самом деле произошло.

– Я не могу. Что обо мне подумают? Это так ужасно… Она вновь принялась плакать, а Молли подошла и обняла девочку:

– Это они поступили ужасно – они, а не ты, Грейс. А ты во всей этой истории – лишь жертва. Ты не можешь искупать их грехи своим молчанием! Ты должна заговорить! Дэвид прав.

Они проговорили еще долгое время, и Грейс сказала, что подумает. Но она не была уверена в том, что открыть на суде всю мерзкую правду – это правильное решение. Когда наконец они ушли, Молли еще долго с удивлением думала: как Дэвиду удалось так быстро заставить устрицу раскрыться?

– Может, нам следует поменяться должностями, хотя я не сумею выполнить твои обязанности… – уныло говорила Молли. Она ощущала себя побежденной – Грейс так и не поверила ей.

– Не суди себя чересчур строго. Она ведь заговорила со мной лишь потому, что ты подготовила почву. Она должна была сбросить со своей души этот страшный груз. Четыре года зрел гнойник. И вот теперь он прорвался.

Молли согласно кивнула. И тут Дэвида взорвало:

– Разумеется, пристрелив эту гниду, она тоже ощутила облегчение! Жаль, прах меня побери, что она не сделала этого раньше! Сущий выродок, паршивый психопат, сукин сын – а весь город на него чуть ли не молится! Образцовый муж и отец! Тебя не тошнит, а? Удивительно еще, что девочка сохранила рассудок.

Она подавлена, перепугана, но в здравом уме. Дэвиду не хотелось думать о том, что с ней будет, если она проведет двадцать лет за решеткой.

Но на следующее утро, когда Дэвид увиделся с Грейс перед официальным предъявлением ей обвинения, она все еще наотрез отказывалась рассказать правду полиции. Все, чего ему удалось добиться, – это уговорить ее не признавать себя виновной. Обвиняли ее в убийстве, притом обдуманном и преднамеренном, что грозило приговором на всю катушку, возможно, даже смертной казнью. Но это уже всецело зависело от суда.

Судья официально отказался выпустить Грейс под залог – впрочем, это была всего лишь пустая формальность: залог все равно некому было бы внести. А Дэвид стал ее официальным адвокатом.

В течение нескольких следующих дней Дэвид буквально лез из кожи вон, чтобы убедить свою подзащитную поведать суду о том, что отец ее изнасиловал, причем делал это в течение ряда лет. Но она отказывалась категорически. После двух изматывающих недель бесплодных усилий он пригрозил, что откажется от защиты.

Молли продолжала частенько навещать Грейс. Ее рапорт был уже закончен. В нем она объявляла Грейс полностью вменяемой и утверждала, что девушка способна предстать перед судом.

Дэвид пригласил Молли на предварительное слушание дела, к тому же дал поручение одному из сотрудников – и тот теперь опрашивал практически весь город, тщетно пытаясь разузнать, не заподозрил ли кто-нибудь когда-нибудь, что творит Джон Адамс со своей дочерью. Он перевидал все возможные реакции: от легкого удивления до предельного возмущения, но никто, решительно никто, не считал покойного способным на что-либо подобное! А столь дикое, по их мнению, предположение все поголовно сочли довольно неуклюжей попыткой оправдать хладнокровное злодеяние Грейс.

Дэвид самолично сходил в школу, где училась Грейс, надеясь, что учителя заметили неладное, – и снова бесполезно. Они говорили, что девочка была «трудная», то бишь очень стеснительная и замкнутая, даже в раннем детстве, что чувство коллективизма было ей напрочь чуждо, что у нее вовсе не было друзей. Еще бы, с тех пор как началась эта гадость с родным отцом, она, в страхе, чтобы правда не выплыла наружу, отшила всех! Очевидно, что учителя считали Грейс странноватой, но тем не менее вежливой и прилежной. Почти все они знали, как тяжко болеет мать девочки, и считали, что на Грейс повлияло именно это. А сексуальные домогательства отца? Боже упаси! Двое или трое упомянули о тяжких приступах астмы, мучивших девочку с тех самых пор, как захворала мать.

Но вот странность! Никого из них не удивил ее ужасающий поступок. Да, она всегда была странной, а после смерти матери и вовсе спятила.

Такую логическую цепочку было легче всего выстроить – полиция пришла к точно такому же заключению: девочка стремилась заполучить наследство, от горя слегка помешалась и сильно повздорила с отцом. Слишком уж трудно было поверить в то, что Джон Адамс в течение четырех лет вел жизнь настоящего извращенца, беззастенчиво используя жену и родную дочь. А предположить, что до этого он нещадно избивал хворающую Эллен, было и того труднее.

Но невзирая на полное отсутствие свидетельских показаний, Дэвид ни на секунду не усомнился в правдивости Грейс. Он верил безоговорочно ее словам, поэтому и промучился все лето, ища подтверждения, поэтому и решился защищать ее на суде. Она наконец согласилась поведать полиции обо всем, но поверить ей категорически отказались, сочтя это хитроумной выдумкой защитника. Попытка подать жалобу государственному обвинителю также провалилась – подобно полиции, обвинитель посчитал историю блефом. В отчаянии Дэвид кинулся к прокурору федерального судебного округа – и вновь вернулся оттуда ни с чем. Ни единому его слову не поверили. Теперь ничего не оставалось, кроме как до последнего держаться этой версии на суде. Слушание было назначено на первую неделю сентября.

В тюрьме Грейс исполнилось восемнадцать.

К тому времени ее перевели в камеру-одиночку. Газеты все лето смаковали ее историю. Корреспонденты пробирались даже в тюрьму и пытались взять у нее интервью. А охранники то и дело впускали фотографов. Репортеры совали им новенькие хрустящие купюры и оказывались прямо перед ней, ослепляя ее вспышками. Однажды ее даже сфотографировали сидящей на унитазе… А то, что она поведала полиции, давно уже просочилось в прессу. Случилось именно то, чего она так опасалась. Она чувствовала себя так, словно предала и родителей, и себя. Но Дэвид неустанно твердил, что это ее единственная надежда выбраться из тюрьмы или даже избежать смертной казни. Но – увы! – ничего не помогло. К тому времени она уже смирилась с заточением, подумывала и о том, что ее в конце концов могут казнить. А такая вероятность была – это признавал даже Дэвид, хотя и неохотно. Это решит суд. Дэвид все еще лелеял надежду, что ему удастся убедить присяжных в том, что девочка убила отца, чтобы прекратить мучительное насилие или даже предотвратить собственную гибель. Она была молода, красива, беззащитна – и она говорила сущую правду, в чем не возникало ни тени сомнения ни у Дэвида, ни у Молли.

Первый удар был нанесен, когда им отказали в переносе слушания дела в другой административный округ. Дэвид просил об этом на том основании, что в Ватсеке на справедливость трудно рассчитывать, слишком уж жители превозносили покойного Джона Адамса. Газеты пережевывали дело Грейс несколько месяцев, выдвигая одну задругой собственные версии. А к сентябрю пресса в один голос живописала ее как подростка, чокнутого на сексе, – эдакое маленькое чудовище, в течение нескольких месяцев хладнокровно обдумывающее убийство, чтобы захапать денежки. То обстоятельство, что денег как таковых не было, дипломатично обходили молчанием. Называли ее также и маленькой бестией, имевшей виды на родного отца как на сексуального партнера, – якобы она застрелила его в приступе ревности. Словом, версий было множество, и, хотя ни одна из них ни в малейшей степени не соответствовала истине, все они были губительны для Грейс. Дэвид ни на секунду не мог вообразить, что после всего этого можно рассчитывать на судебную справедливость, особенно в этом городишке.

Состав суда уточнялся в течение недели, и, уступив настойчивым просьбам Дэвида, судья назначил закрытое слушание дела. Сам судья был сварливым стариком, имевшим привычку орать на подсудимых. К тому же он прежде частенько играл с Джоном Адамсом в гольф. Но самоотвод он взять отказался, мотивируя это тем, что они с покойным не были близкими друзьями, а посему считал себя достаточно объективным. Единственное, что воодушевляло Дэвида если приговор будет несправедлив, он вправе добиваться пересмотра дела. Он заранее обдумывал все детали и был крайне взволнован.

Грейс предъявлено было окончательное обвинение – и оно было ужасно. Согласно мнению обвинителя, девушка заранее планировала убрать отца сразу после похорон матери, чтобы завладеть наследством прежде, чем он все растратит или снова женится. Правда, она была наивна и не подозревала, что в таком случае не сможет наследовать ему. К материалам дела присовокупили фотографии Джона Адамса в качестве подтверждения того, что он был на редкость хорош собой. Обвинитель то и дело повторял, что девушка была влюблена в него, в своего родного отца. Причем в тот вечер она не только пыталась соблазнить его, разодрав пополам свою ночную сорочку и представ перед ним нагой, но и имела наглость, убив его, обвинить покойного в насилии над ней. Да, уже доказано, что в ту ночь она была близка с мужчиной, но ведь ничего не указывает на то, что этим мужчиной был именно ее отец. Предположили, что она улизнула из дому к неведомому любовнику, отец крепко выбранил ее, потом она предложила себя ему, а когда он ее с негодованием отверг, застрелила его.

Обвинитель требовал осуждения за преднамеренное убийство, что влекло за собой пожизненное лишение свободы или даже смертную казнь. Она совершила гнусное преступление, заявил обвинитель суду присяжных и всем присутствующим (а в зале суда толпились и репортеры), и должна отвечать по всей строгости закона. И не может быть снисхождения к девушке, которая не только хладнокровно спланировала и совершила убийство, но еще и запятнала репутацию покойного, пытаясь выгородить себя.

Грейс невыносимо было выслушивать все это. Ей даже казалось, будто говорят о ком-то другом. А свидетели в один голос расхваливали и превозносили до небес ее отца. Но про нее говорили лишь, что она либо патологически стеснительна, либо с большими странностями. А компаньон отца сразил ее наповал – это было самое худшее, что пришлось услышать Грейс. Он утверждал, что в день похорон она то и дело спрашивала его о денежных делах отца, а конкретно о том, сколько у него осталось денег после болезни матери.

– Я не хотел пугать девочку, потому и не рассказал, как он потратился на лечение жены, да и о том, сколько он должен мне. Вот я и сказал, что денег у него много. – Он печально взглянул на присяжных. – Теперь я сожалею о том, что сказал. Может быть, если бы я промолчал, он теперь был бы жив, – добавил он, с осуждением глядя на Грейс. Глаза девушки были полны ужаса.

– Я никогда его ни о чем не спрашивала, – шепнула она Дэвиду. Она не верила своим ушам. Фрэнк… Она ни разу не спросила его ни о делах отца, ни о его деньгах.

– А я и не сомневаюсь, – печально ответил Дэвид.

Молли оказалась права. Этот тип, эта змея подколодная пытается убрать Грейс со своей дороги. К тому времени Дэвиду уже было известно, что Джон Адамс завещал Фрэнку все, что имел, в случае смерти Грейс или ее недееспособности: и дом, и долю в их общем деле, и все деньги… Их было, правда, немного, но у Дэвида были все основания полагать, что Фрэнк кое-что утаил от следствия. Фрэнку сейчас нужно было лишь одно – лишить Грейс права наследования любыми средствами. Если она будет оправдана, то сможет подать апелляцию и урвать добрый кусок. Фрэнк Уилле должен удостовериться в том, что этого никогда не произойдет.

– Я верю тебе, – успокоил Дэвид девушку. Но вся проблема в том, что, кроме него, никто не верит ей. А в самом деле, с какой стати? Она убила отца – это очевидно. А Фрэнк Уилле – весьма уважаемый свидетель.

Свидетели обвинения закончили давать показания, и настала очередь Дэвида представить суду свидетелей защиты. Но слишком уж немногие были знакомы с Грейс – всего несколько учительниц да школьные подруги. В большинстве своем они говорили, что она была стеснительной и замкнутой. Дэвид не упустил случая объяснить, почему именно: она скрывала страшную и грязную тайну, жила в постоянном ужасе. Потом вызвал врача, осматривавшего Грейс в тюремной больнице. Тот подробно описал все повреждения, которые ему удалось зафиксировать на момент ее поступления.

– Можете ли вы с уверенностью утверждать, что мисс Адамс подверглась сексуальному насилию? – спросил обвинитель.

– С абсолютной уверенностью – нет, пожалуй. Да и никто не смог бы. Одно могу сказать точно: в течение длительного времени кто-то обращался с ней грубо при совокуплении. Во влагалище есть и старые, уже зажившие шрамы, и, разумеется, свежие разрывы.

– А может подобная «грубость» иметь место при нормальном совокуплении или только при сношении чрезмерно… энергичном или извращенном по форме? Иными словами, если допустить, что мисс Адамс мазохистка и что ей нравилось, когда ее «наказывают» в постели ее многочисленные дружки, привело бы это к вышеописанным повреждениям? – напрямик спросил обвинитель, вопиющим образом игнорируя то, что недавно в один голос твердили свидетели защиты. Все они показывали, что Грейс никуда и ни с кем не ходила и что у нее не было парня.

– Да, думаю, если ей нравилась сексуальная грубость можно предполагать, что… но это должно было бы быть очень грубо, очень жестоко, – задумчиво произнес врач, а обвинитель злобно ухмыльнулся, обернувшись к присяжным:

– Полагаю, некоторым это должно нравиться.

Дэвид стоял насмерть, он проделал титаническую работу, а на деле оказалось, что это был воистину сизифов труд. Он вызвал свидетеля Молли Йорк, затем предоставил слово самой Грейс – она выглядела очень трогательно. В любом другом городке она растрогала бы мраморную статую – в любом, только не в Ватсеке. Здесь все обожали Джона Адамса и не желали верить ее словам. Об этой истории судачили повсюду – в магазинах, в ресторанах. Газеты пестрели заметками о Грейс. Даже по кабельному телевидению то и дело во весь экран возникала цветная фотография девушки и велись репортажи из зала суда. Этому не было конца.

Суд заседал в течение трех дней. Дэвид, Грейс и Молли терпеливо ждали. Устав сидеть в зале ожидания, они принимались бродить по коридорам, а охранник молча наблюдал за ними. Грейс настолько уже привыкла к наручникам, что почти не замечала их, за исключением тех случаев, когда ей сдавливали запястья слишком сильно. Делалось это специально, когда наручники надевали те, кто хорошо знал ее отца. Так странно было думать, что, если вдруг ее оправдают, она вновь будет свободна. Она забудет обо всем этом, словно о кошмарном сне, будто ничего и не случилось. Но дни шли – и таяла робкая надежда на то, что ей удастся получить свободу. Дэвид бился о непреодолимые препятствия словно рыба об лед. А Молли просто сидела рядышком с Грейс, держа ее за руку. Все трое очень сблизились за последние два месяца. Кроме Дэвида и Молли, у Грейс не было друзей, и она постепенно поверила им – и не только поверила. Она полюбила их.

Судья уже объявил присяжным, что у них есть на выбор четыре варианта обвинения. Убийство заранее обдуманное и преднамеренное – наказуется смертью, если удастся убедительно доказать, что Грейс заранее спланировала злодеяние, а значит, знала, что ее действия приведут к смерти отца. Далее следует умышленное убийство, то есть если девушка действительно хотела убить его, но не планировала этого заранее и искренне верила в то, что ее оправдают, так как он сделал ей нечто, с ее точки зрения, дурное. Это – до двадцати лет лишения свободы. Непредумышленное убийство – в случае если он и впрямь причинил ей телесные повреждения, а она хотела воспротивиться, ответив ему тем же, но вовсе не собиралась его убивать. Срок лишения свободы по этой статье – от года до десяти. И наконец, убийство с целью самозащиты – если поверить ее россказням о насилии, учиненном им над ней в ту ночь, и о жутких четырех годах адовых мучений. В этом случае ее действия квалифицируются как сопротивление потенциальной угрозе для ее жизни. Дэвид особенно напирал на последнее и с пеной у рта требовал вердикта с формулировкой «самозащита в допустимых пределах» – да, именно это, и только это, было бы справедливо по отношению к этой невинной девочке, которая столько выстрадала, столько мук вынесла в руках безжалостных родителей. Он свое сделал – заставил ее рассказать всю правду на суде. И это ее единственная надежда.

И вот поздним сентябрьским утром суд удалился для вынесения приговора… Услышав о решении суда, Грейс чуть было не потеряла сознание.

Старшина присяжных хмуро поднялся и объявил, что суд вынес решение. Подсудимую обвиняют в умышленном убийстве. Да, они допускают, что Джон Адамс сделал что-то Грейс, хотя они и не знают, что именно, и не допускают мысли об изнасиловании ни в ту ночь, ни когда-либо прежде. Но возможно, он ее даже ударил, а двое женщин-присяжных признали, что даже у порядочных людей порой бывают постыдные тайны. У присяжных хватило здравого смысла, чтобы отказаться от мысли о смертной казни. Следующей статьей было «умышленное убийство» – именно за это и осудили Грейс. Суд посчитал (с подачи обвинителя), что Грейс ошибочно полагала, что будет оправдана, – вот тут-то и зарыта собака. Учитывая безупречную репутацию Джона Адамса, суд и мысли не мог допустить, что этот почтенный член общества действительно представлял угрозу для девушки, но, по их мнению, сама Грейс была в этом убеждена, хотя и ошибалась. Обвинение по статье «умышленное убийство» влекло за собой лишение свободы на срок до двадцати лет.

В конце концов, учитывая юность подсудимой, а также то, что сама Грейс объясняла происшедшее потрясением, ее приговорили к двум годам тюрьмы и еще двум годам условно. И это можно было считать даром судьбы, но два года за решеткой казались Грейс вечностью. Она силилась понять, что говорит этот человек. Смерть казалась ей сейчас избавлением. Судья снизошел даже до того, что клятвенно пообещал хранить ее признание в тайне и не печатать материалы дела, учитывая ее нежный возраст и не желая сломать окончательно ее жизнь после освобождения.

Но Грейс неотступно думала о том, что теперь станет с ней. Что с ней сделают в тюрьме? В следственном изоляторе то одна, то другая сокамерница оскорбляли ее, угрожали, воровали ее вещи. Все мелочи приносила Грейс Молли, а Фрэнк Уилле неохотно выделил девушке пятьсот долларов из денег ее отца – по настойчивой просьбе Дэвида.

Но тюрьма? В изоляторе соседки появлялись и исчезали довольно быстро, и она ни разу не почувствовала себя по-настоящему в опасности. В тюрьме же полным-полно будет самых настоящих убийц, пусть даже женщин. Сухими глазами она смотрела на судью. Жизнь ее давно уже разбита, и она это знает. У нее не было ни малейшего шанса с самого начала. Для нее все кончено. Молли заметила этот взгляд и стиснула руку девушки. Грейс вывели из зала заседаний в наручниках и на сей раз даже в кандалах. Она больше не была обвиняемой – она была осужденной.

А вечером Молли пришла навестить ее в камеру – Грейс должны были перевезти в Исправительный центр, в Дуайт, лишь утром. Она мало что могла сказать девушке – умоляла лишь не терять надежды. Для нее начнется новая жизнь. Нужно только держаться. Дэвид тоже навестил Грейс – он был вне себя от гнева и казнил себя за то, что так подвел ее. Но Грейс ни в чем его не винила. Он пообещал ей подать апелляцию, успел даже позвонить Фрэнку Уиллсу, и тот принял весьма экстравагантное решение. Уступая настойчивому давлению Дэвида, Уилле согласился перевести на имя Грейс пять тысяч долларов из денег ее отца – в обмен на ее обещание никогда более не возвращаться в Ватсеку, никогда к нему в дальнейшем не обращаться и не претендовать на то, что он получает по завещанию от Джона Адамса. Он собирался в ближайшее время переехать в бывший дом своего компаньона – через каких-нибудь пару недель. Правда, он попросил Дэвида не рассказывать об этом Грейс. Он не желал неприятностей и хлопот, хотя и собирался присвоить все имущество семейства Адамс, а также дом со всей обстановкой. Он уже выбросил почти все вещи Грейс и теперь предлагал ей отступного в размере пяти тысяч баксов. Он хотел, чтобы она сгинула навеки, чтобы никогда больше не доставляла ему хлопот. Дэвид согласился на условия этого ублюдка – ради девушки. Он знал, что в один прекрасный день, когда она будет свободна, сможет использовать эти деньги с умом. Теперь это было все ее состояние.

Молли изо всех сил старалась поддержать Грейс в тот вечер.

– Ты не можешь, не должна сдаваться, Грейс! Ты не имеешь права! Ты уже многого добилась. Теперь тебе предстоит идти до конца. Два года – вовсе не вечность. Когда ты выйдешь, тебе будет всего двадцать лет. Как раз подходящий возраст, чтобы начать новую жизнь, чтобы обо всем позабыть…

Дэвид твердил ей о том же. Что надо быть сильной, все перенести… Но все они знали, что это будет нелегко.

Она должна быть сильной. У нее просто нет выбора. Но она так долго старалась быть сильной, что временами ей казалось, что лучше было бы умереть. Лежать в могиле было бы куда легче, чем пережить все то, что выпало на ее долю. А теперь еще тюрьма… Надо было бы ей застрелиться самой, а не убивать отца. Насколько это было бы легче. Так она и сказала Молли тем вечером.

– Что, черт побери, это значит? – взорвалась Молли. Она нервно зашагала по комнате, сверкая глазами. – Ты что, собираешься лечь, сложить на груди лапки и умереть? Да, тебе дали два года. Но это ничто в сравнении со всей жизнью! Могло ведь быть куда страшнее, поверь! Все! Теперь ты знаешь, сколько времени продлится твое испытание, знаешь, когда оно закончится! А с твоим отцом ты никогда не знала этого!

– А как… как все это будет? – с ужасом спрашивала Грейс, не утирая катившихся по щекам слез.

Молли все бы отдала, чтобы помочь ей, но что она могла еще для нее сделать? В ее силах было лишь предложить девушке любовь, поддержку, дружбу. Они с Дэвидом за все это время по-настоящему привязались к Грейс, часами обсуждали ее проблемы, в один голос кляли на чем свет стоит несправедливость судьбы. А теперь ей предстоит еще одно испытание. И ей необходимо быть очень, очень сильной. Молли обнимала ее, плачущую, и молила Бога ниспослать ей силы. Молли трепетала от одной мысли, что девочке предстоит пережить немало трудных минут.

– Ты будешь навещать меня? – слабым голосом спрашивала Грейс, приникая к плечу Молли. Имя Грейс последнее время не сходило с языка доктора Йорк. Даже Ричард устал слушать эту жуткую и грустную повесть, а уж о подругах и коллегах Молли говорить нечего. Подобно Дэвиду, она просто помешалась на этой бедняжке, и никто, кроме него, не мог вполне понять ее чувств. Но творимая над ней несправедливость, как и тяготы, поджидавшие ее в тюрьме, неотступно терзали Дэвида и Молли. Они чувствовали себя так, словно были ее родителями.

Расставаясь с девушкой, Молли расплакалась. Она обещала приехать в выходные. Дэвид собирался взять отгул, чтобы тоже навестить ее, обсудить апелляцию и сделать все возможное, чтобы в тюрьме у нее была сносная жизнь. Это было вовсе не райское местечко. И как ни бились, что ни делали они с Молли, как ни переживали за девочку, все оказалось напрасно. А ведь они сделали все, что могли, исчерпали все возможности, но этого оказалось недостаточно для ее спасения, для ее оправдания. Слишком многое было против нее…

– Спасибо за все, – тихо сказала она Дэвиду на следующее утро, когда он пришел проститься с ней. – Вы сделали все, что было в ваших силах. Спасибо, – прошептала она и поцеловала его в щеку, а он обнял ее, желая всем сердцем, чтобы она выстояла, чтобы перенесла все, что ждет ее в последующие два года. Он знал, что она сумеет. В ней так много скрытых сил! Именно эти силы помогли ей сохранить рассудок в родительском доме – доме из фильма ужасов.

– Жаль, что нам так и не удалось… – вздохнул он.

По крайней мере это хоть не самое худшее. Если бы ей вынесли смертный приговор, он не пережил бы этого. Глядя на девушку, Дэвид вдруг кое-что понял, хотя прежде он и думать себе об этом не позволял. Будь она постарше, он полюбил бы ее. Она – женщина именно его типа. В ней дремлют скрытые силы, его влечет красота ее души, его тянет к ней словно магнитом. Но зная, что ей пришлось пережить и как она еще юна, он не позволял чувству разгореться и запретил себе думать о ней иначе, нежели как о младшей сестренке.

– Не волнуйся, Дэвид. Все будет хорошо, – спокойно улыбнувшись, ответила она, желая подбодрить его. Она чувствовала, что часть ее существа давно уже мертва, а то, что осталось, будет терпеливо ждать смерти в назначенный Богом час. А умереть ей будет легко – ведь ей нечего терять, незачем жить. Вот разве что где-то в глубине души гнездится чувство, что она должна выжить ради Дэвида, ради Молли. Они так много для нее сделали, они – первые люди, по-настоящему вошедшие в ее жизнь. Она не может их подвести. Нет, она не имеет права умирать – ради них ей надо выжить.

Прежде чем ее увели, она нежно коснулась его руки. Подняв на нее взгляд, Дэвид вдруг подумал, что она в это мгновение до странности напоминает святую. Она смирилась со своей участью, покорилась судьбе. И держится не по годам достойно, и даже в наручниках поразительно красива. Уже в дверях она обернулась и помахала ему, а он еще долго глядел ей вслед затуманенными от слез глазами, которые побежали по щекам сразу же, как только она скрылась.




Глава 4


В восемь утра ее в кандалах и наручниках усадили в автобус, следующий в Исправительный центр в Дуайте. Так всегда перевозили преступников – и для нее не сделали исключения. Как только ее заковали, охранники тотчас же перестали разговаривать с ней. Она просто перестала быть для них человеком. Никто не простился с ней.

не пожелал всего хорошего. Молли была у нее вечером, Дэвид – с утра. Охранники же провожали ее молча. Она не доставляла им хлопот, но была всего лишь пятном в череде бесконечных лиц – пятном, которое они вскоре забудут.

Единственное, чем ее дело отличалось от прочих, так это разве тем, что о нем много писали газеты. Но за исключением этого, ничего из ряда вон выходящего. Она убила отца, но через их руки прошло много отцеубийц. И ей не удалось избежать заслуженного наказания. Правда, Молли и Дэвид думали, что ей повезет больше – что ее осудят за непредумышленное убийство. Но удача была большой редкостью в жизни Грейс.

Они доехали до Дуайта часа за полтора, автобус подбрасывало на ухабах, всякий раз железо впивалось в тело Грейс, запястья и лодыжки ныли… Безрадостная дорога в безрадостную обитель. Большую часть пути Грейс просидела в одиночестве, а неподалеку от Дуайта к ней подсадили четырех женщин из местного изолятора, одну из которых даже приковали к скамье. Это была плотненькая девушка, примерно лет на пять постарше – и она посмотрела на Грейс с интересом.

– Ты уже бывала в Дуайте?

Грейс отрицательно мотнула головой. Она вовсе не желала поддерживать разговор. До нее уже дошло, что чем больше ей удастся скрыть, тем спокойнее будет ее тюремная жизнь.

– А за что тебя? – Девушка сразу взяла быка за рога, сверля глазами Грейс. Она с первого же взгляда распознала в девушке «салажку». Было очевидно, что Грейс никогда прежде в тюрьме не бывала, и, похоже, она там долго не протянет. – Сколько тебе лет, детка?

– Девятнадцать, – солгала Грейс, прибавив себе год, – этим она надеялась убедить эту приставалу в том, что она уже вполне взрослая. Ей самой казалось, что девятнадцать – это очень много.

– Играешь во взрослые игры, а? А что ты учинила? Сперла в магазине леденцы?

Грейс просто пожала плечами, и на какое-то время в машине воцарилось молчание. Но тут совсем нечего было делать – даже не на что смотреть. Окна автобуса были занавешены – выглянуть было нельзя, и снаружи никто не мог заглянуть внутрь. К тому же было невыносимо душно.

– Читала небось про крупную заварушку с «дурью» в Канкаки? – чуть погодя спросила девушка, оценивающе посматривая на Грейс. Но не увидела в ней ровным счетом ничего таинственного. Она на самом деле была такой, какой казалась – юной девушкой совсем из другого мира. Но вот чего пронырливая девушка увидеть не смогла – так это тех безмерных страданий, которые выпали на долю Грейс. Ни единый мускул не дрогнул на лице Грейс за все время этого придирчивого осмотра – казалось, ее душа осталась там, с Дэвидом и Молли. В душу ей заглянуть теперь не мог никто. И она намеревалась продолжать в том же духе – тогда, возможно, в тюрьме все оставят ее в покое.

Она уже наслушалась в изоляторе о жутких изнасилованиях и поножовщинах, происходящих в тюрьмах, но не хотела сейчас думать об этом. Если уж она пережила последних четыре года, то протянет и эти два. Слова Молли и Дэвида заронили в ее сердце лучик надежды: И невзирая на все перенесенные муки, ради этих двоих она выдержит. Теперь все по-другому. Теперь у нее целых два друга – первые за всю жизнь. Двое союзников.

– Нет, я не читала ничего об этой истории, – спокойным голосом отвечала Грейс.

Ее соседка в недоумении пожала плечами. Ее крашеные светлые волосы на уровне плеч были словно обкромсаны тупым мясницким ножом и лет десять уже не знали гребня. Глаза у нее были холодные и жесткие, а .кинув взгляд на ее руки, Грейс отметила крепкие мускулы.

– На суде меня пытались заставить дать показания против «старших ребят», но я не стукачка. Я честная, поняла? К тому же мне вовсе не светит, чтобы они достали меня в Дуайте и сцапали за задницу. Врубаешься, детка?

Судя по выговору, она была родом из Нью-Йорка и была существом именно того типа, какой чаще всего встречается в тюрьме. Злая и сильная – из тех, кто сумеет за себя постоять. Казалось, ей не терпится поболтать – она принялась рассказывать Грейс о том, как помогала строить гимназию и работала в прачечной, когда была в тюрьме последний раз. Поведала и о том, как дважды пыталась бежать, но была схвачена.

– Овчинка выделки не стоит – за каждую такую попытку накидывают по пять лет. А сколько ты хватанула?

Пять лет… десять… Грейс это казалось вечностью.

– Два года, – коротко отвечала Грейс, не желая продолжать разговор. Да, и два года – это долго, но все же куда лучше, чем десять лет или чем то, к чему могли ее приговорить…

– Это пустяк, детка, они пролетят, как одно мгновение. Послушай… – Она ухмыльнулась, и Грейс заметила, что у нее почти нет коренных зубов. – Так ты, значит, невинная, а? Девственница?

Грейс занервничала.

– Ну, я имею в виду, ты впервые в тюряге? Правда?

Да, это истинная «салажка» – девушку это забавляло.

Она уже в третий раз ехала в Дуайт, и ей было двадцать три года. Она была тертым калачом.

– Да, – спокойно ответила Грейс.

– А что ты натворила? Кража со взломом, угон машины, торговля «дурью»? Так вот – все это про меня. Я с девяти лет валандаюсь с кокаином. А работать в Нью-Йорке начала в одиннадцать. Потом некоторое время провела в колонии для малолетних – вот дерьмовое местечко! Я четырежды там бывала. Потом подросла и угодила сюда. – Эта девушка всю жизнь провела в исправительных учреждениях! – Дуайт – не самое худшее.

Она говорила о тюрьме, словно об отеле, где уже отдыхала и куда собирается вернуться.

– Там есть и классные девки, и полное дерьмо – вроде этих Арийских Сестер. Их лучше обходить стороной – этих да еще озверевших черномазых, которые ненавидят их. Не лезь в их делишки, и у тебя не будет проблем.

– А ты? – Грейс смотрела на собеседницу опасливо, но с интересом. Это был экземпляр еще тот. Грейс еще три месяца назад и во сне не снилось, что она увидит нечто подобное. – Чем ты занимаешься в тюрьме?

Пять лет – это же вечность! Надо чем-то обязательно заниматься. Грейс хотелось непременно посещать тюремную школу. Она уже знала, что при тюрьмах можно учиться изготовлять метлы, штамповать пластиковые тарелки и тому подобное. Но если будет возможность, ей хотелось устроиться на курсы заочного обучения при местном колледже.

– Ну, еще не знаю, что буду делать, – отвечала девушка. – Буду слоняться, наверное… Мне там нечего делать. Впрочем, у меня в Дуайте есть подруга, она там еще с июня. Мы были очень близки, покуда я не ударилась в бега.

– Это очень хорошо. Да, хорошо иметь там подругу.

– Ага, еще бы! – заржала девушка. Потом наконец представилась. Ее звали Анжела Фонтино. Заключенные нечасто таким образом знакомились. – Время летит куда быстрее, если тебя в камере ждет не дождется кругленькая сдобная попка – есть куда спешить из этой дерьмовой прачечной.

Истории вроде этой Грейс уже слышала – от них ей делалось жутко. Она лишь мотнула головой, не желая слушать дальше, но Анжелу искренне забавляла ее стеснительность. Она обожала дразнить салажат вроде этой. Она всю жизнь кочевала из одного исправительного учреждения в другое, и ее интимная жизнь была, мягко говоря, богатой и разнообразной. Порой она чувствовала даже, что девичья любовь слаще…

– Что, чересчур грубо для твоих нежных ушек, детка? – щербато ухмыльнулась Анжела. – Погоди, привыкнешь. Вот увидишь, годика через полтора убедишься, что некоторые девки дадут парням сто очков вперед!

Грейс ничего не могла ей на это ответить. Она не хотела подливать масла в огонь и уж тем более не желала оскорбить собеседницу. А когда Анжела захохотала во все горло, потирая стиснутые наручниками запястья, Грейс вздрогнула.

– Слушай-ка, а может, ты и вправду целка, а? Господи, детка! Был у тебя парень? А ежели нет, то, возможно, он тебе и не понадобится. Ты наверняка предпочтешь милую подружку! Это вовсе не так уж плохо, – улыбнулась она, а Грейс ощутила подступающую тошноту. Она чувствовала себя точно так же, бредя вечерами домой и зная, что ей там предстоит. Она все бы отдала, чтобы не возвращаться, но ведь она должна была ухаживать за матерью, а потом… она прекрасно знала, что будет потом. Это было неотвратимо, словно заход солнца. Этого нельзя было миновать. И вот теперь ее охватило то же чувство. Ее там будут насиловать? Или просто станут пользоваться ею – как ее отец? И сможет ли она воспротивиться? Сердце ее сжалось при мысли об этом и об обещаниях, данных Дэвиду и Молли, – выжить, во что бы то ни стало выжить. Она сделает все возможное, но что, если то, что ее ждет, будет свыше ее слабых сил… что, если… Она безнадежно уставилась в пол. Автобус уже ехал под гору, а вскоре остановился прямо у ворот Исправительного центра. Другие женщины гикали, ржали и топали ногами – все, кроме Грейс. Она сидела безмолвно, остановившимися глазами глядя прямо перед собой, изо всех сил стараясь не думать о том, что наговорила Анжела.

– О'кей, бэби. Мы дома, – хмыкнула Анжела. – Не знаю, куда тебя поместят, но как-нибудь найду способ повидаться. Познакомлю тебя с девчатами. Ты им понравишься. – Она подмигнула Грейс, а у той по спине побежали мурашки…

Через пару минут их всех вывели из автобуса. Грейс едва передвигала ноги, которые страшно затекли от кандалов и долгого сидения.

Прямо перед собой она увидела угрюмого вида здание, сторожевую вышку и бесконечные ряды колючей проволоки, за которой колыхалось безликое море – все женщины как одна облачены были в некое подобие синих хлопчатобумажных пижам. Это нечто вроде тюремной униформы, догадалась Грейс, но рассматривать не было времени. Их незамедлительно протолкнули внутрь здания, провели по длинному коридору, из одних дверей в другие – все наперечет тяжелые, железные: кандалы и цепочки наручников звякали, запястья и лодыжки жгло словно огнем.

– Добро пожаловать в райские кущи! – саркастически бросила одна из женщин, а дородные чернокожие охранницы рявкнули на нее.

– Благодарю, я счастлива, что снова тут, и рада вас видеть, душечки! – продолжала шутница, а все остальные захохотали.

– Здесь спервоначалу всегда так, – шепнула Грейс чернокожая спутница. – Они в первые дни смешивают тебя с дерьмом, но потом отстанут. Им просто надо, чтобы ты поняла, кто тут главный.

– Да. И это я, – безапелляционно заявила громадная негритянка. – Стоит им дотронуться до меня хоть пальцем – и я сразу же жалуюсь в Главное полицейское управление, а то и самому президенту! Я-то знаю свои права! И наплевать, что я заключенная. Распускать свои грязные руки они не вправе!

В этой женщине было более шести футов роста, а весила она фунтов двести, не меньше. Грейс и представить себе не могла, что эдакую корову может кто-нибудь обидеть. Но она только улыбнулась в ответ на эти ее слова.

– Не обращай на нее внимания, девочка, – вмешалась другая негритянка. Грейс удивляло, до чего некоторые из них дружелюбно настроены. Но здесь все дышало угрозой. Охранницы были вооружены, повсюду развешаны объявления, гласящие, что за малейший проступок заключенных ждет суровая кара: и за побег, и за оскорбление охранников, и за нарушение правил внутреннего распорядка. А женщины, которых привели вместе с Грейс, выглядели сущей бандой – это впечатление усиливали лохмотья, напяленные на них. Грейс была в чистых опрятных джинсах и бледно-голубом свитере – прощальном подарке Молли. Она надеялась, что ей позволят не расставаться с ним.

– О'кей, девочки. – Раздался оглушительный свисток, и шесть вооруженных охранниц выстроились в шеренгу – сейчас они напоминали тренеров женской команды по армрестлингу. – Раздевайтесь. Все вещи сложите в кучу на полу, у ног. Раздеваться догола!

Снова прозвучал свисток, чтобы прекратить болтовню среди новоприбывших. Женщина со свистком представилась сержантом Фримэн. Охранниц было поровну, и темнокожих, и белых. Примерно такое же соотношение рас было и среди заключенных.

Грейс осторожно стянула свитер, аккуратно сложила его и положила на пол, у ног. Одна из женщин-полицейских освободила их от наручников, а теперь двигалась вдоль шеренги заключенных, освобождая их от тонких металлических обручей, надетых на талии, к которым пристегнуты были цепочки кандалов и наручников. Потом с них сняли кандалы, чтобы они смогли вылезти из джинсов. Каким облегчением это было для Грейс! Она тотчас же скинула туфли. Затем прозвучал очередной свисток – и Грейс с изумлением выслушала приказание вытащить из волос заколки, шпильки и резинки. Все повиновались, а когда Грейс стащила резинку, стягивавшую конский хвост у нее на затылке, ее темные рыжеватые волосы рассыпались по спине.

– Роскошная грива, – прошептала женщина, стоящая у Грейс за спиной. Девушка даже не сделала попытки обернуться. Ей было противно оттого, что столько глаз, пусть даже женских, следят за тем, как она раздевается. И вот вся одежда лежит у ног, вместе с побрякушками, очками, заколками и шпильками. Все раздеты донага, а шесть охранниц неспешно прохаживаются, придирчиво их осматривая. Им приказали широко расставить ноги, высоко поднять руки и раскрыть рты. Чужие руки шарили у Грейс в волосах – не спрятано ли там что-то, и эти грубые руки нещадно дергали за длинные пряди, поворачивали ее голову из стороны в сторону. Потом ей в рот засунули палочку и долго шарили там – Грейс чуть было не вырвало. Потом заставили покашлять и попрыгать, внимательно наблюдая, не вывалится ли что-нибудь из потаенных местечек. А затем их одну за другой заставляли улечься на стол с распорками для ног – Грейс уже знала зачем. Поблескивали стерильные инструменты, горела слепящая лампа, при свете которой осматривали влагалища. Грейс, ожидая своей очереди, была словно во сне. Но спорить и противиться было бессмысленно – здесь не принято было обсуждать приказания. Одна девушка в ужасе попыталась отказаться – на нее тут же рыкнули, пригрозив связать, а потом в наказание швырнуть на месяц в темный карцер – прямо так, голышом…

– Добро пожаловать в Волшебную Страну! – хмыкнула одна, явно здешняя старожилка. – Правда, здесь классно?

– Брось выдрючиваться, Валентина, и до тебя доберутся.

– А ты подсоби мне, Гартман. – Эти двое явно были старыми знакомыми.

– С радостью. Хочешь поглазеть, когда дойдет до меня?

Когда Грейс направлялась к столу, сердце ее выскакивало из груди. Но осмотр был чисто медицинским, это было не самым худшим из всего того, что уже выпало на ее долю. Просто подвергаться этому на глазах у других было противно – ведь на нее глядело по крайней мере шесть пар любопытных глаз…

– Ах ты, милашка… ну-ну, рыбонька моя, плыви к мамочке… сейчас поиграем в доктора… а можно мне посмотреть?

Но Грейс, казалось, не слышала ничего – она окаменела. Потом, словно сомнамбула, возвратилась на свое место в ожидании дальнейших приказаний.

Затем их отвели в душ и втолкнули чуть ли не под кипяток… Потом растерли вонючую жидкость от насекомых по волосам и прочим местам, где росли волосы, полили дурно пахнущим шампунем – и снова принялись поливать кипятком. После всех этих процедур – в кожу, казалось, въелся запах химикалий – Грейс чувствовала себя так, будто ее сварили в щелочи.

Их нехитрые пожитки засунули в полиэтиленовые сумки, на каждой из которых написали имя владелицы. Все недозволенное надлежало отослать по месту жительства за их собственный счет или уничтожить на месте. Эта участь постигла джинсы Грейс, которые просто некуда было отсылать, и девушка была почти счастлива, когда ей позволили взять с собой свитер. Им выдали униформу и стопку грубых простыней, на многих из которых виднелись застиранные следы мочи и крови. Потом каждой вручили листок с ее номером и увели на краткий инструктаж, где им сообщили, что распределять их на работы будут завтра утром. В зависимости от вида работ им обещали выплачивать от двух до четырех долларов в месяц, а в случае отказа грозили немедленным заключением в карцер на целый месяц. И вообще неповиновение каралось заточением в камеру-одиночку на полгода, где вообще нечем было заняться и не с кем слова сказать.

– Не создавайте себе проблем, девочки, – сказала в заключение старшая охранница тоном, не терпящим возражений. – Здесь игра идет по нашим правилам. В Дуайте иначе не получится.

– Точно, чертова сука! – прозвучал шепот где-то справа от Грейс. Кто это сказал, нельзя было догадаться. Просто безликий шепот…

В каком-то смысле все казалось достаточно простым. Все, что требовалось, – это вести игру по установленным правилам: ходить на работу, в столовую, не буянить, возвращаться в камеры в точно установленное время. Тогда в срок выйдешь на свободу. А если драться, организовывать банды, угрожать охранницам, нарушать правила – сгниешь в тюрьме. Попытаешься бежать – и ты превратишься в «кусок жареного мяса, болтающийся на колючей проволоке». Все было вроде бы предельно ясно. Но загвоздка все же была. Надо было угодить не только администрации, ведь жить придется вместе с другими заключенными, а они, пожалуй, похуже охранниц, да и правила у них совершенно другие…

– А как насчет школы? – спросила из задних рядов какая-то девушка, и все дружно заржали.

– Сколько тебе лет? – спросила одна из товарок, окидывая ее презрительным взглядом.

– Пятнадцать.

Это была еще одна «салажка» вроде Грейс, которую судили как взрослую, но подобное здесь было редкостью. Дуайт был местом для «больших». И разумеется, для тех, кто совершил «взрослые» преступления. Подобно Грейс, эта девочка-подросток обвинялась в убийстве, но ей посчастливилось быть осужденной за непредумышленное убийство, что позволило ей избежать смертной казни. Она убила брата – после того, как тот надругался над ней. Но теперь она жаждала учиться…

– Походила в школу – и будет, – решительно ответила соседка. – На кой ляд тебе учиться?

– Поговорим через три месяца, если будешь паинькой, – сказала охранница и принялась объяснять, как худо всем им будет, если они отважатся на бунт. Грейс похолодела от одной мысли об этом, а охранница будничным голосом вещала, что когда заключенные взбунтовались в последний раз, то пятьдесят две из них были застрелены как собаки.

…А что, если она просто очутится среди прочих? Что, если ее возьмут в заложницы? Или ее убьет сокамерница, или по ошибке застрелит охранница? Как выжить тут?

Она шла по направлению к своей камере, и голова шла кругом. Новоприбывшие шли цепочкой, а полдюжины охранниц наблюдали за каждым их движением. Ну а с верхних ярусов доносились свист, крики, улюлюканье – там толпились здешние обитательницы, с любопытством глядя вниз, визжа и хохоча.

– Эй, поглядите только на этих салаг! Ням-ням, конфеточки!

Сверху слали воздушные поцелуи, визг становился оглушительным, а в девушку, идущую впереди Грейс, угодил использованный тампон «Тампакс» – тут Грейс чуть не вырвало. Такое место она и вообразить себе не могла. Словно самый жуткий сон становился явью. Это было словно дорога в ад, откуда нет возврата. Она ощущала тошнотворный запах, исходящий от собственных волос и кожи, а когда они остановились возле ее камеры, Грейс почувствовала первые признаки приступа астмы.

– Адамс Грейс, Б-214. – Охранница отперла дверь, жестом приказала Грейс заходить.

И как только девушка переступила порог, дверь захлопнулась и раздался звук поворачиваемого в замке ключа. Она стояла в крошечной комнатке – тут были нары в два яруса, а стены сплошь заклеены картинками с обнаженными красотками. Здесь были вырезки из «Плейбоя» и «Хастлера», а также из журналов, которые, по мнению Грейс, женщины никогда не читают. Но здесь другие законы. По крайней мере ее соседка явно ими увлекалась. Нижние нары были аккуратно застелены и прибраны, и Грейс дрожащими руками принялась устраивать себе постель наверху. Потом поставила на крошечную полочку свою зубную щетку в маленьком бумажном стаканчике, который ей выдали. Ее заранее предупредили, что пасту и сигареты она должна покупать себе сама. Но Грейс никогда не курила, да и не могла из-за астмы…

Застелив постель, она взобралась на нары и уселась там. Так она и сидела, глядя на дверь и гадая, что же будет дальше. Что ждет ее, когда явится соседка? Вкусы ее читались по картинкам на стенах предельно ясно – и Грейс страшилась самого худшего.

Девушка несказанно удивилась, когда часа через два двери открылись и охранница впустила в камеру мрачноватую женщину лет под пятьдесят. Она лишь зыркнула на Грейс, не говоря ни слова. Потом довольно долго рассматривала девушку – красоты Грейс нельзя было не заметить, но, похоже, на женщину это не произвело никакого впечатления. Прошло добрых полчаса, прежде чем она соизволила поздороваться и представиться. Звали ее Салли.

– Не потерплю здесь дерьма, поняла? – отрывисто сказала она Грейс. – Ни посиделок, ни визитеров, ни порнухи, ни «дури». Я здесь уже семь лет. У меня есть друзья, и рыльце у меня не в пушку. Поступай так же – и все будет хорошо. А если станешь мне досаждать, то будешь лететь отсюда до блока «Д». Тебе ясно?

– Да, – бесшумно пошевелила губами Грейс. Грудь сдавливало все сильнее и сильнее. Это началось еще утром, а к обеду она едва могла дышать. Она мучительно хрипела, а ингалятора не было – его забрали утром вместе с прочими вещами.

– Если понадобится помощь, кликни охранницу, – говорили ей утром, но Грейс решила держаться до последнего. Она предпочитала умереть, но не привлекать к себе внимания. А когда раздался свисток, призывавший всех к обеду, и она слезла с нар, Салли сразу увидела – девушке из рук вон плохо.

– О Господи… похоже, ты послал мне младенчика на старости лет. Послушай, я терпеть не могу детей. У меня их сроду не было. И сейчас они мне ни к чему. Тебе придется заботиться о себе самостоятельно.

Взглянув на переодевающуюся Салли, Грейс отметила, что у той спина, грудь и руки испещрены татуировками. Но слова соседки даже успокоили Грейс. Она с радостью будет заботиться о себе сама, без посторонней помощи.

– Со мной все в порядке… правда… – прохрипела она. Дышать ей с каждой минутой делалось все труднее – Салли видела, как она хватает ртом воздух. Ей необходим был ингалятор, а его не было.

– Вижу, вижу. Ну-ка, сядь. Сейчас все сделаю… на этот раз так уж и быть. – Она раздраженно застегивала на груди рубашку, то и дело поглядывая на смертельно бледную Грейс. А когда охранник загремел ключами, Салли первым делом кивнула в сторону Грейс. – У моей салажки проблемка, – будничным голосом произнесла она. – Похоже, астма или что-то в этом роде. Могу я проводить ее в изолятор?

– Разумеется, если хочешь, Салли. А ты не думаешь, что девочка симулянтка?

Но одного взгляда на Грейс было довольно, чтобы понять – дело тут серьезное. Она была уже не бледной, а серой, а губы даже посинели.

– Приятно видеть тебя в роли сиделки, Сэл, – поддразнил Салли охранник.

У нее была репутация самой суровой женщины в тюрьме. Она ни от кого не желала терпеть ни малейшего беспокойства – к тому же сидела за два убийства. На свободе она порешила сперва подругу, а потом подельницу. «Это избавляет от дальнейших объяснений», – говорила она тем, с кем приходилось ей общаться. Но у нее вот уже три года подряд была постоянная любовница в блоке «В». Всем известно было, что это все равно что супружеская пара и что с Салли шутки плохи.

– Пошли, – резко бросила она в сторону Грейс. Видя, что та не пошевелилась, женщина рывком подняла ее с видом крайнего раздражения. – Я отведу тебя к медсестре. Но впредь не заставляй меня копаться в твоем дерьме. У тебя проблема – и будь добра, решай ее сама. Я не намерена подтирать тебе задницу, детка, лишь потому, что ты моя соседка.

– Простите, – прохрипела Грейс. Глаза ее блестели от слез. Не слишком удачное начало – эта женщина явно разозлилась. По крайней мере Грейс так считала. Она не могла даже заподозрить, что Салли на самом деле жалела ее. Даже ей с первого взгляда стало очевидно, что девочка совсем из другого мира.

Салли пришлось оставить Грейс в медпункте, так как девушка все еще задыхалась. Сначала сестра давала ей кислород, но потом сдалась и позволила Грейс получить назад ее ингалятор и оставить его при себе. Она не желала отвечать за возможные последствия. На сей раз, правда, пришлось применить более сильнодействующие средства – приступ был слишком силен, к тому же Грейс чересчур поздно обратилась за помощью. Грейс было прекрасно известно, что без ингалятора она может просто умереть от удушья. Но теперь это казалось ей чуть ли не избавлением.

Она опоздала на обед на целых полчаса, вошла в столовую бледная и дрожащая и обнаружила, что все хоть сколько-нибудь съедобное уже подметено подчистую. Остались лишь жир, жилы да кости – словом, то, на что никто, не польстился. Правда, Грейс и не была голодна – слишком уж она ослабела от приступа, а от принятого лекарства ее трясло с головы до ног. К тому же она была слишком расстроена, чтобы есть. Она хотела было поблагодарить Салли за заботу, но не посмела заговорить с ней, увидев ту в обществе старших женщин, тоже разукрашенных татуировками, да Салли, казалось, и не узнала Грейс.

– Что тебе дать? Кусочек филе или жареной утки? – спросила симпатичная чернокожая повариха и улыбнулась Грейс. – А знаешь, у меня осталась еще пара ломтиков пиццы. Интересуешься?

– Да, спасибо. – Грейс измученно улыбнулась в ответ. – Большое спасибо.

Молодая негритянка протянула ей тарелку, а потом долго смотрела вслед– удаляющейся девушке.

Грейс подсела на свободное место к трем другим девушкам, и никто из них не поздоровался с ней. Казалось, ее вовсе не заметили. А за столиком в противоположном конце столовой она увидела Анжелу – ту самую, из автобуса. Она оживленно болтала с какими-то девушками. Но этой компании Грейс, похоже, нужна была еще меньше. Грейс сидела в полнейшем одиночестве, через силу жуя ломтик пиццы. Дышать ей все еще было трудно.

– Ах-ах-ах! Что за славная салажка приплыла нынче к нам, девочки! – раздалось вдруг у нее за спиной, когда она принялась за кофе. Грейс не пошевелилась, хотя явственно ощутила толчок в спину. Она попыталась сделать вид, будто ничего не произошло, но ее соседки по столу откровенно занервничали.

– Здесь что, все языки проглотили? Господи, что за невоспитанные сучки!

– Прости… – раздался шепот одной из девушек, и все они постепенно улизнули из-за стола, а Грейс вдруг почувствовала, как чье-то теплое тело прильнуло к ее спине. Теперь бессмысленно было изображать, будто ничего не случилось, – ей пришлось обернуться. Прямо перед ней стояла необыкновенно высокая блондинка весьма экстравагантной наружности. Она очень походила на один из голливудских типажей – эдакая типичная «плохая девочка». Лицо ее было ярко накрашено, а одета она была в облегающую мужскую майку, да к тому же еще и полупрозрачную. Еще она напоминала красотку с одной из картинок Салли. Эдакая карикатурная сексапильность.

– Что за лапочка! – глядя на Грейс, протянула высокая блондинка. – Ты одна, детка? – В голосе ее явственно послышались чувственные, мурлыкающие нотки. Она вильнула бедрами и всем телом подалась к Грейс. Тут девушка заметила, что ее майка влажна и сквозь нее явственно просвечивают груди с торчащими сосками. Будто голая…

– Почему бы тебе не навестить меня? Меня зовут Бренда. Всякий тебе скажет, где меня найти.

– Спасибо… – Голос Грейс после приступа звучал все еще хрипловато и вызвал новую улыбку у высокой блондинки.

– Как тебя зовут? Мэрилин Монро? – Голос Грейс позабавил ее.

– Простите… это астма…

– Ах, бедная детка! Ты принимаешь что-нибудь? – На сей раз в голосе слышалась заботливость.

Грейс вовсе не хотелось нагрубить ей, а тем паче рассердить. Эта блондинка явно из крутых и очень уверена в себе – и не мудрено, ей уже под тридцать…

– Да… у меня есть ингалятор. – Грейс достала его и показала блондинке.

– Береги его. – И прежде чем, вихляя задом, направиться к подругам, она ущипнула Грейс за сосок.

Грейс затряслась и тупо уставилась на чашку с кофе. Это просто джунгли какие-то…

– Берегись ее, – прошептала одна из тех, кто прежде сидел с ней за столом, и поспешно удалилась. Да, Бренда была по-настоящему крутой.

После обеда Грейс пошла прямиком к себе в камеру. Тем вечером в кинозале крутили какую-то картину, но Грейс это не интересовало. Она хотела одного – добраться до камеры и не выходить оттуда до самого утра. Она легла на нары и лишь тогда с облегчением вздохнула. Ей дважды за вечер пришлось воспользоваться ингалятором – лишь после этого она почувствовала, что вновь может нормально дышать. Она еще не спала, когда около десяти часов в камеру вошла Салли, вернувшись из кинозала.

Салли ни слова не сказала девушке, но Грейс сама, свесившись с нар, поблагодарила ее за утреннюю заботу.

– Мне вернули мой ингалятор, – добавила она.

– Не показывай его никому, – мудро посоветовала Салли. – Здесь обожают измываться над людьми. Просто держи его при себе, прячь как следует и пользуйся им, когда никто не видит.

Это не всегда было возможно, но Грейс нутром почувствовала, что это воистину добрый совет, и согласно кивнула. Уже потом, выключив свет и устроившись на постели, Салли снова заговорила:

– Я видела, как Бренда Эванс подвалила к тебе за обедом. Сторонись и берегись ее. Она опасна. Тебе придется научиться проворно плавать в мутной водичке, салажонок. И гляди, чтобы щука не слопала тебя. Это тебе не школьный двор.

– Спасибо, – прошептала Грейс в темноте и еще долго лежала без сна, а слезы градом катились прямо на матрац. И долгие часы лежала она так, вслушиваясь в клацанье и бряканье, доносившиеся из коридора, чутким ухом ловила крики и взвизгивания. И почти сладкой музыкой казалось ей похрапывание спящей Салли.




Глава 5


За две недели Грейс успела освоиться в Дуайте: она уже работала на складе, выдавая полотенца и расчески, в ее обязанности входила также раздача зубных щеток новоприбывшим. Устроила ее туда Салли, хотя и делала вид, будто она тут совершенно ни при чем и судьба Грейс ее вовсе не волнует. Но все же опытная женщина продолжала издали приглядывать за девушкой.

Молли за это время один раз навестила ее. Она пришла в неописуемую ярость от всего, что увидела и услышала. Но Грейс упорно твердила, что у нее все в порядке. В какой-то степени это было правдой. К ее искреннему изумлению, ее не очень-то и задевали. Правда, то и дело обзывали салажкой, да и Бренда пару раз вновь прилипла к ней в столовой, но дальше этого дело не заходило. Она даже больше не щипала Грейс за грудь. Словом, фортуна пока что улыбалась ей. Она была в безопасности, работала в недурных условиях. Соседка ее была неразговорчива, но ее молчаливая доброта трогала Грейс. Никто ей не угрожал, не пытался втянуть в банду. В общем, было вовсе не так плохо. Если так будет и дальше, она выдержит эти два долгих года. А когда приехал Дэвид, он нашел Грейс в хорошем настроении, и это его немного успокоило. Его терзала мысль о ней, безвинно заключенной в это ужасное место, о ней, принадлежащей другому миру, другой жизни, но, слава Богу, с ней не происходило ничего ужасного, а сама она утверждала, что ей не грозит никакая опасность. У него несколько отлегло от сердца. А потом они просто сидели и говорили о ее будущем.

Грейс уже решила, что, выйдя из Дуайта, сразу же поедет в Чикаго. По условиям приговора она еще два года не имела права покидать пределы штата, и Чикаго вполне устраивал Грейс. А пять тысяч долларов, доставшиеся от отца, будут хорошим подспорьем. Она хотела сразу же после освобождения подыскать работу, но прежде намеревалась освоить машинопись и закончить курсы при колледже.

Дэвид рассказал ей, что уже подал апелляцию – он всячески пытался утешить девушку, но признавался честно, что не знает, как все получится.

– Да ты не беспокойся. Мне здесь вовсе не плохо, – вежливо отвечала Грейс. Глядя вслед девушке, выходящей из комнаты для свиданий, Дэвид восхищался стойкостью, с какой несла она свое тяжкое бремя. Она держалась удивительно прямо и была еще более хрупкой, чем прежде. Девушка была красива, опрятна и чиста, и трудно было поверить, что она – просто одна из заключенных. Она походила более на прилежную студентку какого-нибудь колледжа. Казалось, это чья-то младшая сестренка пришла навестить кого-то из осужденных. Невозможно было угадать ее историю, глядя на нее, если только не видеть ее глаз. Застывшая в них боль говорила об ином. И сердце Дэвида болезненно сжималось. Нет, никогда не сможет он ее забыть. Он с грустью помахал ей вслед, а она еще долго провожала взглядом его машину. Для нее расставание было куда болезненнее, чем для него. Словно ее покинули одну в дебрях джунглей.

– Это кто такой? – раздался голос за спиной у Грейс. Девушка повернулась и встретилась взглядом с Брендой. – Твой парень?

– Нет, – со спокойным достоинством ответила Грейс. – Мой адвокат.

Бренда расхохоталась ей в лицо:

– Не трать попусту время, детка! Все они задницы! Они навешают тебе лапши на уши, станут рассказывать, что да как будут делать, чтобы тебя выручить, и ни фига не сделают, только поимеют тебя! А если ты позволишь, то и в самом прямом смысле! Ни один из них и гроша ломаного не стоит! Правда, правда, – снова заржала Бренда. – Кстати, парней я вообще ни в грош не ставлю. А ты, лапа?

Она испытующе смотрела на Грейс. На ней вновь была полупрозрачная майка, и Грейс заметила татуировку у Бренды на плече: крупная алая роза, а снизу змея. А под глазами у нее вытатуированы были слезинки.

– Есть у тебя дружок?

Грейс понимала, какой это опасный вопрос – что бы она ни сказала, хорошего не жди. Она неопределенно пожала плечами, уже многому наученная. И хотела уже уйти, но не тут-то было.

– Ты торопишься куда-нибудь?

– Нет, я думала черкнуть парочку писем…

– Ах, какая хитрюга! – засмеялась Бренда. – Врет и не краснеет! Разумеется, дома мамочка и папочка ждут не дождутся письма от любимой дочурки! Ты еще не ответила – есть дружок, а?

– Просто друг… – Грейс действительно хотела написать Молли про свидание с Дэвидом.

– Держись ближе ко мне. Здесь можно отхватить добрый кусок удовольствия. Если ты, разумеется, захочешь. А можно и угодить в дерьмо по самые ушки. Тебе решать, малышка.

– Да мне и так хорошо. – Грейс лихорадочно думала, как ускользнуть и при этом не рассердить Бренду. Но Бренда, видимо, на сей раз решила не упускать добычи.

– Твоя соседушка – настоящая гадина ползучая, и ее любимая подружка тоже. Ты ее уже видела?

Грейс отрицательно покачала головой. Салли терпеть не могла распространяться о своей личной жизни. Она никогда ни о чем не говорила Грейс, а вне стен камеры держалась вдали от нее. Она была сама по себе.

– Вот грязная черная корова! Они обе – говно! Ну а ты? Хочешь на вечеринку? А волшебного порошка? А немного травки?

Глаза Бренды пылали при звуках этих магических для нее слов. Грейс постаралась держаться как можно равнодушнее.

– Пожалуй, нет. У меня ведь астма. – И совершенно никакого интереса к наркотикам. Но это она вслух не произнесла. Чего-чего, а уж оскорбить Бренду она меньше всего хотела. Она уже знала от товарок, что с Брендой лучше не связываться. Она была заводилой одной из здешних банд, и полз слушок, что она не только ширялась, но и приторговывала наркотиками, а это означало, что рано или поздно она крупно влипнет.

– Астма-то твоя тут при чем? У меня в Чикаго была соседка – так вот, у нее было только одно легкое, а она укуривалась в жопу!

– Я не знаю… – неопределенно протянула Грейс. – Я прежде никогда…

– Побиться об заклад могу, ты много чего еще не попробовала, рыбка моя! – Бренда искренне рассмеялась, и Грейс наконец милостиво была отпущена. Уходя, она дружелюбно помахала Бренде, но потом чуть ли не бегом устремилась к себе в камеру, а там едва не упала бездыханной.

Сквозь ткань кармана она то и дело прикасалась к заветному ингалятору, и это ее немного успокаивало. Порой одно такое прикосновение облегчало ей дыхание.

Тем вечером снова крутили кино, и Салли ушла в кинозал. Это была, пожалуй, единственная ее слабость, кроме вырезок из журналов. И особенно она уважала крутые бое-, вики. А вот Грейс еще ни разу не была в кинозале. Она благодарна была судьбе за возможность побыть в одиночестве в послеобеденные часы. Камера была мала и тесна, но порой Грейс было так уютно тут, вдали от всех, что клетушка казалась ей почти роскошной.

После обеда камеры обычно не запирались, если не было особого на то приказа. Это давало возможность заключенным ходить в гости друг к другу или играть в какие-нибудь игры. В основном дулись в карты, а некоторые сражались в шахматы или шашки. Так уж повелось, что с шести до девяти камеры были открыты, а заключенные могли перемещаться в любом дозволенном направлении.

Грейс лежала на своей постели и сочиняла письмо к Молли. Она услышала скрип открывающейся двери, но даже не подумала поднять глаза. Она не сомневалась, что это вернулась из кино Салли, та обычно входила, не говоря ни единого слова. Салли вообще редко раскрывала рот, поэтому тишина не насторожила Грейс, пока она не почувствовала, что кто-то стоит вплотную к ней. Девушка подняла глаза – и встретилась взглядом с Брендой. А та обнажила одну грудь, и теперь эта грудь покоилась прямо на нарах Грейс, перед самым лицом девушки. А за спиной Бренды маячила еще одна фигура.

– Хай, бэби! – промурлыкала Бренда с улыбкой, поглаживая собственный сосок.

Грейс села на нарах. Вторая девушка ростом сильно уступала Бренде, но была куда плотнее.

– Это Джейн. Она давно хотела с тобой познакомиться.

Но Джейн молчала. Просто во все глаза смотрела на Грейс.

А Бренда протянула руку и принялась поглаживать грудь девушки. Грейс попыталась отпрянуть, но Бренда сцапала ее за руку и крепко стиснула. На мгновение девушке вспомнился отец. Грудь тотчас же сдавило.

– Хочешь пойти с нами и позабавиться?

Это не было приглашением. Это был приказ. Бренда походила сейчас на амазонку во всем великолепии силы и красоты, а копна роскошных светлых волос усиливала это впечатление.

– Я… нет… я слишком устала. – Грейс не представляла, что можно сейчас ответить, – она была еще слишком молода, слишком хрупка и еще не свыклась с тюремными обычаями, чтобы грамотно отшить Бренду.

– Почему бы нам не сходить ко мне и не отдохнуть маленько? У нас еще есть часок до отбоя.

– Не думаю… – нервно выдавила Грейс, ощущая стеснение в груди. – Я… мне не хочется.

– Ах, какая вежливость! – Бренда рассмеялась во весь голос и крепко стиснула грудь девушки, а потом больно ущипнула за сосок. – Хочешь, кое-что шепну тебе на ушко, солнце мое? Мне начхать на то, чего тебе хочется! Ты идешь с нами.

– Я… я не думаю, что… я… пожалуйста! – Грейс вовсе не собиралась скулить, но сама слышала, что голос ее более всего походит на жалобное поскуливание. Она подняла на Бренду молящие глаза, но тут послышался какой-то странный звук, и Джейн подалась вперед. Грейс тотчас же увидела у нее в руке тускло поблескивающее лезвие, которое мгновенно оказалось перед самыми ее глазами. Вид у Джейн был самый что ни на есть угрожающий.

– Правда, классно? – улыбнулась Бренда. – Наша «гравировщица» сердечно приглашает тебя. Она – профессионалка, и с немалым опытом. Гравюры у нее выходят шикарные. – На сей раз расхохотались обе непрошеные гостьи, а Бренда распахнула рубашку на груди Грейс и лизнула ее сосок.

– Нет, классно, правда? Знаешь, я не хочу, чтобы Джейн озверела и начала вырезать на тебе узоры прямо сейчас… Знаешь, порой у нее ошибочка выходит, и тогда получается просто кровавая каша. О'кей? Почему бы тебе не быть паинькой? Прыгай с нар и валяй! Я уверена, тебе понравится!

…Вот то, чего так боялась Грейс. Да, именно этого. Групповое изнасилование – самое грязное, самое извращенное… А может, ей изрежут лицо бритвой. Нет, она не была к этому готова – и даже опыт с отцом тут ей не мог помочь.

Она, едва дыша, соскользнула с нар на пол, все еще сжимая в руке листок и ручку. Потом наклонилась – будто бы для того, чтобы положить все это на койку Салли. Повернувшись к мучительницам спиной, она черкнула на листке одно коротенькое слово: Бренда. Может быть, будет уже поздно. А возможно, Салли и не сможет помочь ей или не захочет… Но это было все, что она могла сделать, думала Грейс, удаляясь вдаль по коридору. Бренда и Джейн шли по обе стороны от девушки. Ростом она почти им не уступала, но выглядела рядом с ними совсем ребенком – в сущности, так оно и было. Женщин вроде них она видела впервые.

Она изумилась, когда они миновали камеру Бренды и Джейн, потом прошли мимо гимнастического зала, вышли во двор – словно на прогулку. Охранники зорко наблюдали за ними, но, на их взгляд, ничего необычного не происходило – просто три женщины вышли прогуляться перед отбоем. Многие выходили на свежий воздух – кто подышать, кто покурить, а кто просто постоять на ветерке перед сном. Проходя мимо охранников, Бренда даже отпустила какую-то шуточку. Джейн шла вплотную к Грейс. Ножа не было видно, но Грейс чувствовала, что лезвие касается ее шеи, а со стороны казалось, что Джейн просто дружески обнимает девушку за плечи. Они выглядели словно закадычные подружки, а ужаса, застывшего в глазах Грейс, никто из охранников не заметил.

Потом Бренда решительно направилась к маленькому сарайчику, которого Грейс прежде никогда не замечала. Охранники на сторожевой вышке даже не смотрели в их сторону. Сарайчик не таил никакой опасности – там просто было сложено ремонтное оборудование, хранились какие-то строительные машины. У Бренды был от него ключ, она быстро отперла дверь, и все трое бесшумно проскользнули внутрь. В сарае их уже поджидали четыре женщины – они покуривали, облокотясь на машины, а у одной из них был в руках электрический фонарик. Это было самым подходящим местом для того, чтобы расправиться с ней – возможно, даже убить…

– Добро пожаловать в наш элитарный частный клуб! – смеясь, заговорила Бренда. – Она сама захотела навестить нас и поиграть, – объяснила она остальным. – Разве не так, Грейси?.. О, моя красоточка… милая моя, милая девочка… – мурлыкала она, осторожно расстегивая рубашку на груди Грейс. Девушка слабо сопротивлялась. Если будет возможно, они, конечно же, не оставят видимых следов вроде разорванной одежды, разумеется, если удастся. Если она их вынудит, то они ее покалечат, ну а если Грейс будет умницей, то никому не откроет, чьих это рук дело.

Грейс чувствовала, как лезвие ножа Джейн касается ее кожи, – а Бренда стаскивала с Грейс лифчик.

– Нежное мясцо, а, девки?

Все захохотали, а одна посоветовала торопиться – до отбоя оставалось чуть меньше часа. На веселую ночку рассчитывать они не могли.

– Господи, терпеть не могу торопиться во время еды! – воскликнула Бренда, и все в сарайчике расхохотались. И тут Грейс увидела, что к ней приближаются двое – они несли веревку и грязную ветошь. Они намереваются связать ее и засунуть ей в рот кляп, поняла девушка.

– Ну-ка, детка! Начнем! – сказала одна из женщин постарше, крепко схватила девушку за руку, дернула и опрокинула Грейс навзничь. Грейс упала на пол и чуть не лишилась чувств. А две уже привязывали ее за руки к тяжелым машинам, потом сорвали с нее брюки и трусики, а другие две сноровисто связывали ей ноги. Оставшиеся две уселись на ноги девушки. Джейн умудрялась, сидя на ее ноге, все время прижимать остро отточенное лезвие к животу Грейс. Они действовали слаженно, словно единая команда. Было бы бессмысленно кричать или пытаться бороться. Тогда ее просто убьют. Но она и так уже хрипло дышала, то и дело поглядывая на карман своей растерзанной рубашки, где был спрятан ингалятор. Бренда тоже про него вспомнила. Она протянула руку и вытащила баллончик, потом насмешливо протянула его Грейс. Но руки той были крепко связаны, и Бренда швырнула ингалятор на пол, а тяжелая рифленая подошва башмака Джейн тотчас же раздавила его.

– Ах, прости, детка! – издевательски ухмыльнулась Бренда. – Знаешь правила игры? – Она отбросила назад длинные светлые волосы, а потом, привстав, стянула с себя трусики. -

Сперва – мы тебя, а потом – ты нас… по очереди… мы все тебе растолкуем… когда, где и как нам это нравится. А потом… – рыкнула Бренда, больно куснув Грейс за сосок и одновременно лаская свою промежность, – потом ты будешь наша. Врубилась? Будешь приходить сюда по первому нашему зову – когда бы мы ни захотели… пойдешь с любой из нас и сделаешь все, о чем тебя попросят. Въехала, малютка? А настучишь, сучонка, вырвем язык и отрежем тебе титьки. Знаешь, что такое мастэктомия?

Все захохотали, упиваясь остроумием Бренды. Все, кроме Грейс, корчащейся на холодном и грязном полу, обуреваемой леденящим ужасом от того, что с ней вот-вот произойдет.

– Ну почему?.. Зачем вам это надо… я же вам вовсе не нужна… пожалуйста…

Она отчаянно молила, а мучительницам это казалось ужасно забавным. Она такая свеженькая, такая юная. К тому же они прекрасно понимали, что ее все равно поимеют. Не они, так другие. Для них это было вроде священного права первой брачной ночи.

– Ты будешь нашей милашкой, Грейс. – Бренда склонилась лицом к промежности девушки, встав на коленки. Грейс была совершенно нага, и Бренда медленно начала работать языком. …Как она это любила – лишать невинности, первой отведать лакомства, возбудить «целку», попользоваться ею, до смерти испугать, насладиться беззащитностью жертвы, добиться безоговорочного повиновения.

Она на секунду прервала свое сладкое занятие, чтобы достать из кармана рубашки маленькую пробирку с каким-то белым порошком. Открыла ее и быстро вдохнула мелкую серебристую пыль, потом растерла немного порошка по деснам, затем, сунув в пробирку палец, подцепила немного зелья, посыпала им гениталии Грейс и сладострастно слизала.

– Класс… – простонала Бренда, лапая Грейс. Но ее уже вовсю торопили. Тогда Бренда запустила всю руку девушке во влагалище – та дернулась от боли. Но сопящие за спиной Бренды подруги уже жаловались, каждой не терпелось дождаться своей очереди. У них не было впереди ночи.

– И вообще, Бренда, это не твой медовый месяц…

– А почему бы нет, ты, пиписка! – яростно бросила Бренда в ответ. – Может, она будет только моя – ежели сгодится.

Грейс вся извивалась, пытаясь высвободиться, несмотря на крепко связанные ноги. Она хотела закричать, но не посмела, все время кожей чувствуя острие ножа Джейн. Кляпа во рту у нее не было – рот ее был им нужен… Для того, чтобы их ублажить.

И Грейс просто закрыла глаза, стараясь умертвить в себе все чувства – словно ее нет здесь, словно все это лишь страшный сон… Вдруг послышался звук – кто-то одним ударом вышиб чахлую дверь сараюшки. Бренда ахнула, рука ее выскользнула из недр Грейс, и она отскочила. Открыв глаза, Грейс увидела в дверном проеме высокую и стройную чернокожую женщину. Она не знала, очередная ли это мучительница или избавительница, однако, похоже, никто не обрадовался этому визиту.

– А ну-ка, вы, дуры, развяжите ее! – Чернокожая была очень высока, выглядела бесстрастной – и странно красивой. В свете фонарика белки ее глаз казались огромными. – У вас всего пять секунд, чтобы унести ноги, иначе Салли идет к начальнику. Если я задержусь здесь дольше трех минут, она идет прямиком к нему. Тогда вы, детки, прокукуете в карцере до самого Рождества.

– Брось свистеть, Луана! Уноси отсюда свою черную задницу подобру-поздорову, пока жива! – пролаяла Джейн, угрожающе посверкивая лезвием, да и Бренда была в ярости, но выглядела слегка заторможенной. Кокаин сделал свое дело, и единственное, чего ей хотелось, это продолжать забаву. Непрощеное вмешательство раздражало ее.

– Почему бы вам двоим не выяснить отношения в другом месте? – выдохнула Бренда, отстраняясь от Грейс.

– У вас осталось две минуты, – ледяным тоном произнесла Луана. – Я сказала, развяжите девку!

Теперь чернокожая выглядела по-настоящему угрожающе – у нее были почти мужские мускулы и сильные стройные ноги, словно у олимпийской бегуньи. Она являлась чемпионкой тюрьмы по карате и боксу, и никто не желал с ней связываться. Джейн, правда, втихомолку клялась, что не боится черномазой и когда-нибудь изуродует ее. Но все прекрасно понимали, что это всего лишь слова. У Луаны были Связи, с которыми невозможно было не считаться.

Некоторое время все молчали, потом одна из женщин принялась развязывать руки Грейс, другая – ноги… Бренда выла, мучимая неутоленной страстью.

– Ты, сука… Хочешь взять малышку себе?

– У меня есть все, что нужно. С каких пор вы стали трахать младенцев?

Но Луана прекрасно разглядела красоту Грейс. Даже грязная, растрепанная и растерзанная, она возбуждала их так, что слюнки текли.

– Она достаточно взрослая. – Бренда яростно плюнула в сторону чернокожей. – Чего тебе еще, Одинокий Бродяга? На, подавись, Луана.

– Спасибо.

Грейс была уже на ногах, лихорадочно натягивая одежду, дрожащими пальцами застегивая рубаху. Она глаз не смела поднять, боясь, как бы ее все-таки не зарезали.

– Вечеринка окончена, девочки, – объявила Луана с улыбкой. – Тронете ее хоть пальцем – убью.

– Твою мать, что это значит? – вскинулась Бренда.

– Она моя. Слышали?

– Твоя? – Бренда была озадачена. Такого ей еще никто не говорил прежде. Да, это меняло дело…

– А как же Салли? – недоверчиво спросила Бренда.

– Мы не обязаны перед тобой отчитываться, – холодно бросила Луана, подталкивая Грейс к выходу. Девушка тряслась и всхлипывала, а Луана толкнула ее в спину с такой силой, что Грейс чуть было не упала. Да, с этой женщиной спорить не приходилось. Никто бы на это не решился. Грейс отчетливо осознала, что было безумием надеяться на благополучный исход. Все рассказы были сущей правдой. Они просто выжидали.

– Боже, так теперь вы станете заниматься любовью втроем? – взвыла Бренда.

– Ты слышала? Она моя. Держись от девки подальше. Или жди неприятностей. Ты меня поняла?

Никто не отвечал – все и без слов было ясно как день. Луана была слишком заметной и влиятельной фигурой в тюрьме, чтобы кто-то отважился ей прекословить. Достаточно было одного ее слова – и вспыхнул бы бунт. Двое ее братьев были самыми могущественными Черными Баронами в штате, а двое других подняли самые мощные бунты в истории Аттики и Сан-Квентина.

Еще раз приказав им держаться подальше от Грейс, Луана распахнула двери и вытолкнула Грейс наружу. Она железными пальцами стиснула ее руку и вполголоса приказала двигаться, потом принялась как ни в чем не бывало болтать с девушкой, чтобы не вызвать подозрений у охраны. Через пять минут они были в гимнастическом зале – там их уже поджидала обеспокоенная Салли. Грейс была смертельно бледна, в груди у нее хрипело и посвистывало, но ингалятора уже не было. А Салли, завидев Грейс, просто рассвирепела.

– Какого черта ты поперлась с Брендой? Что у вас с ней за дела? – злым полушепотом спросила она.

– Она сама пришла ко мне в камеру. Сначала я решила, что это ты, я даже глаз не подняла, пока она не оказалась со мной нос к носу, а позади нее стояла Джейн с ножом.

– Да, тебе еще многому предстоит научиться… – Но Салли не могла не оценить сметливости девушки, успевшей нацарапать на листке имя Бренды. – Ты в порядке? – Она хотела знать, как далеко зашло дело, но Грейс молчала, и Салли взглянула на Луану.

– Девочка в порядке. Просто ошалела, но в порядке. Они не успели наделать дел. Бренда чересчур нанюхалась «дури», чтобы напакостить ей всерьез.

За годы, проведенные за решеткой, они вдоволь насмотрелись на девочек, изнасилованных и покалеченных на всю жизнь при помощи бейсбольных бит или ручек от метел. Луана все еще сердилась на девчонку за то, что та втянула Салли в это грязное дело. Луана настояла, что разобраться должна она сама, и приказала Салли в случае ее долгого отсутствия сообщить о случившемся охране. Луана беспокоилась за подругу. Они были вместе вот уже много лет, и никто их пальцем не трогал – ведь братья Луаны навещали сестру время от времени. Двое из них жили в Иллинойсе, один – в Нью-Йорке, еще один – в Калифорнии. Все четверо были освобождены из тюрьмы условно, но все знали, кто они такие и на что способны, если их разозлить. Даже Бренда с товарками не смела перечить им, не задевала она и Луану с Салли. И вот теперь Грейс под их защитой.

– Что ты им сказала? – спросила Салли у Луаны, когда они шли по направлению к камере.

– Что она теперь наша. – Луана злобно сверкнула глазищами в сторону Грейс. Она уже велела Салли приглядывать за девчонкой. Малышка еще такая зеленая, что может натворить дел. Луана не скупилась на тычки и оплеухи, пока они шли по коридорам, и Грейс заплакала. Она к тому же знала, что новый ингалятор может получить лишь завтра утром, а дышать ей было очень тяжело.

– Мне начхать, что ты испугана, что тебе плохо… – говорила Луана со страшной гримасой убийцы. – Ежели ты еще раз втянешь в дерьмо Салли, я убью тебя! Не смей больше оставлять ей записок, не смей рассказывать, кто тебя обидел… И не беги к ней жаловаться, что ты заболела или что тебя ущипнули за жопу в столовой! Если возникнут проблемы – дуй прямиком ко мне. Я не знаю, за что тебя сюда упекли, да и знать не желаю. Но одно могу сказать тебе: ты угодила сюда явно не от большого ума, и ежели быстренько его не наберешься, то сдохнешь, поняла? Шевели мозгами, ясно? А пока что делай все, что велит тебе Салли. И если она прикажет тебе вылизать языком пол или вычистить бровями отхожее место, ты это сделаешь, и дважды ей повторять не придется. Тебе ясно, салага?

– Да, да… и спасибо вам… – Грейс чувствовала, что теперь ей ничто не грозит. Салли ей это уже доказала. И отныне, если она будет беспрекословно слушаться, они защитят ее. Им ничего от нее не надо – ни денег, ни секса. Они просто жалели девочку, понимая, что она из другого мира.

С этого дня все переменилось. Никто не досаждал Грейс, более того, к ней относились даже уважительно. Ее не задевали, не подсмеивались над ней – все вели себя так, словно ее вообще не существует. И Грейс, словно сомнамбула, брела сквозь джунгли, кишащие львами, змеями и аллигаторами. Единственными ее подругами были Салли и Луана.

В тюрьме Грейс стала религиозной. И астма мучила ее куда реже, чем прежде. Грейс начала заочно учиться в местном колледже, поступив к тому же на двухгодичные курсы секретарш, надеясь, что это поможет ей потом подыскать работу в Чикаго.

Даже Дэвид нашел в ней перемену. В очередной раз навестив Грейс, он заметил, что на нее снизошли спокойная уверенность и странный покой. Именно это помогло ей философски отнестись к невеселому известию, что апелляция отклонена и ей придется отсидеть полный срок. Прошел уже год со дня вынесения приговора, и Дэвиду невыносима была мысль о новом поражении, но Грейс выслушала его очень спокойно. Именно она утешала его, когда он почти что рвал на себе волосы, сокрушаясь, что снова подвел ее. Она твердила, что в этом нет его вины, что он сделал все, что мог… А ей придется провести тут всего лишь еще год – и все. Слова ее глубоко тронули Дэвида, но и больно ранили его. Он навещал ее все реже – каждая встреча с ней словно обжигала его, ему было совестно перед этой девочкой. Он все еще бредил ею. Она так красива, так чиста, так молода, столько выстрадала за свою недолгую жизнь, и как бы ни было ему больно, но не в его власти было что-либо изменить. Он чувствовал себя жалким, беспомощным, он злился. Порой он спрашивал себя, что было бы, если бы дело с апелляцией выгорело. Может, он набрался бы храбрости и заговорил с ней о любви. Но теперь он не имел права открыться ей, а Грейс явно не подозревала о его чувствах.

Молли уже давно догадывалась о том, как обстоит дело, но ничего ему не говорила. А вот молодая женщина-адвокат, с которой уже какое-то время встречался Дэвид, высказалась и наговорила немало. Она сразу почувствовала, как Дэвид на самом деле относится к Грейс. Он беспрестанно заговаривал о ней. Его новая подруга не раз одергивала Дэвида, говоря, что это ненормально, что у него сформировался «комплекс героя», «спасителя». Она много чего еще ему сказала, и кое-что из сказанного ею Дэвиду больно было слышать. Но он упорно продолжал считать, что подвел Грейс. И это чувство заставляло его мучиться сильнее раз от разу, когда они встречались в тюрьме. В течение второго года заключения Грейс они виделись все реже и реже. Да теперь и повода, в сущности, уже не было. Повторной апелляции он не подавал. Он ничем больше не мог ей помочь – мог лишь быть ее другом. А подруга его твердила, что ему пора устраивать собственную жизнь.

Грейс сильно скучала по нему, но прекрасно понимала, что он ничего больше не может для нее сделать. Ей ясно было, что в его жизни кто-то появился. Он пару раз обмолвился Грейс о своей новой знакомой во время последней встречи, и внутреннее чутье подсказывало девушке, что ему не по себе оттого, что он навещает ее. Грейс гадала – а вдруг новая подруга Дэвида ревнива?

Молли продолжала приезжать, правда, не так часто, как ей хотелось, слишком уж занятым человеком она была. Грейс всякий раз искренне рада была видеть Молли. Во все же остальное время Грейс не с кем было словом перемолвиться, кроме Салли и Луаны. Второе Рождество в Дуайте они провели вместе, лакомясь шоколадками и печеньем, которые прислала ей Молли.

– Ты бывала когда-нибудь во Франции? – спросила Луана.

Грейс помотала головой и улыбнулась. Порой они задавали ей забавные вопросы, словно она и впрямь была инопланетянкой. В каком-то смысле так оно и было. Луана была родом из черного гетто Детройта, а Салли – из Арканзаса. Луана обожала дразнить подругу, обзывая ее «Оки» – так называли выходцев из Оклахомы.

– Не-а, никогда не была во Франции, – улыбнулась Грейс.

Да, они были странной троицей, но дружба их была настоящей. В каком-то смысле эти две женщины заменили девушке родителей, которых, в сущности, у Грейс никогда и не было. Они защищали ее, просматривали за ней, бранили ее и учили всему, что нужно было Грейс, чтобы выжить и уцелеть. По-своему они ее очень любили. Она была для них всего-навсего ребенком. У нее вся жизнь была впереди. Старшие подруги от души радовались и гордились, когда Грейс получала отличные отметки. Луана то и дело повторяла, что Грейс когда-нибудь непременно станет важной птицей.

– Не думаю, – смеялась Грейс.

– А чем собираешься заняться, когда выйдешь? – Этот вопрос Луана задавала девушке постоянно и получала всегда один и тот же ответ:

– Поеду в Чикаго и буду подыскивать работу.

– А какую? – Луана обожала болтать на эту тему: ей предстояло провести за решеткой остаток жизни, а Салли – отсидеть еще три года. Им казалось, что у Грейс, которой оставалось пробыть тут всего-навсего год, впереди безоблачное будущее.

– Станешь фотомоделью – ну, как те, которых показывают по телевизору? А может, будешь сниматься в кино?

Грейс от души веселилась. У нее были планы, но совсем другие. Ее заинтересовала психология, и она подумывала в будущем помогать девушкам вроде нее самой, попавшим в беду, или таким женщинам, как ее покойная мать. Но она еще не решила для себя этого вопроса окончательно – ей было всего девятнадцать, к тому же впереди был целый год тюрьмы…

В начале второго года Дэвид Гласе вновь приехал навестить ее. Он не был у Грейс вот уже три месяца, а увидевшись с ней, попросил прощения за то, что не прислал ей подарка к Рождеству. Ему было явно не по себе, и с каждой минутой становилось все хуже. Поначалу Грейс забеспокоилась: вдруг что-то случилось. Может быть, ей продлили срок заключения? Но Дэвид с жаром принялся ее разубеждать:

– Нет-нет, ничего не изменилось! Ты выйдешь в срок, если не станешь бунтовать или не подерешься с охранником… Но ведь этого не будет, правда?

Но кое-что он все же должен был ей сказать. Он помялся, размышляя, а когда снова взглянул на Грейс, понял: его невеста совершенно права. Его одержимость Грейс – сущее безумие. Она просто девочка, одна из его многочисленных клиенток, она сидит в тюрьме.

– Я женюсь. – Он произнес это так, словно извинялся перед ней, чувствуя себя круглым идиотом.

Грейс была искренне обрадована. Она давно уже догадывалась, что у Дэвида с его подругой все всерьез.

– А когда?

– Не раньше июня. Но это еще не все. – Взглянув на Дэвида, Грейс сразу же это поняла. – Ее отец предложил нам обоим сотрудничать в его юридическом агентстве – это в Калифорнии. Я через месяц уезжаю. Хочу побыстрее уладить в Калифорнии все формальности, к тому же мы хотим купить там дом – словом, у нас до женитьбы еще уйма дел.

– О-о-о… – беззвучно выдохнула Грейс, понимая, что, возможно, никогда больше его не увидит, никогда или в лучшем случае очень не скоро. Даже отбыв два года условно в Чикаго, она вряд ли поедет в Калифорнию. – Надеюсь, вам будет там хорошо…

Как грустно было терять друга. Их у нее ведь так мало, а этот очень дорог ей.

Дэвид завладел рукой Грейс.

– Ты в любое время сможешь обратиться ко мне, девочка. Я дам тебе адрес, прежде чем уеду. С тобой все будет хорошо.

И они сидели так, ни слова не говоря, просто держась за руки, и оба думали о ее прошлом и будущем. И вдруг на какое-то мгновение Дэвиду почудилось, что его калифорнийская подруга не так уж и много для него значит.

– Я буду скучать по тебе, – сказала Грейс, и сердце Дэвида екнуло. Он хотел сказать, что никогда ее не забудет – вот такую, как сейчас: пронзительно юную, красивую, большеглазую, с нежной, почти прозрачной, кожей…

– Я тоже буду скучать. Уж и не знаю, как все сложится там, в Калифорнии. Трейси говорит, что мне там понравится… – Но голос Дэвида звучал теперь куда менее уверенно.

– Наверное, она просто великолепна, раз уговорила тебя ехать с ней. – Глаза их встретились, и Дэвиду стоило немалых усилий взять себя в руки. Он лишь улыбнулся, думая, что покинуть Иллинойс вовсе не жаль, а вот Грейс – невыносимо больно. И пусть теперь они виделись лишь от случая к случаю, ему становилось легче от сознания, что она близко и в случае надобности он всегда придет ей на помощь.

– Позвони мне, если тебе что-нибудь понадобится – просто позвони. Молли будет навещать тебя. – С доктором Йорк он разговаривал утром.

– Я знаю. Она тоже подумывает выйти замуж.

Дэвид уже об этом знал. Настало время для них обоих устраивать свою жизнь. А для Грейс новая жизнь настанет через каких-нибудь девять месяцев. Но Дэвид с Молли в ином положении – у них есть и карьера, и друзья, и окружение. А Грейс предстоит, выйдя из тюрьмы, заново родиться.

Он пробыл с ней дольше обычного в тот вечер, а уходя, пообещал непременно навестить ее еще раз до отъезда. Но. глядя в глаза Дэвиду, Грейс нутром почуяла – этого не будет.

Он прислал ей потом несколько писем, а в последнем умолял простить за то, что он не сможет выкроить время. чтобы до отъезда навестить ее. Но оба они понимали, что у Дэвида просто не хватило духу. Это было бы слишком больно – к тому же он полностью отдавал себе отчет в том, что настало время со всем этим покончить. Такого мнения была его невеста. Она была с ним предельно откровенна на сей счет. Но Грейс ничего не знала… Она несколько раз писала ему весной, потом перестала. Инстинкт подсказывал Грейс, что их с Дэвидом дружба – уже дело прошлое.

Она раз или два заговаривала об этом с Молли, сознавая, что ей очень грустно вспоминать о нем. У нее было ничтожно мало друзей на этом свете, и терять хотя бы одного из них было невыносимо больно. Он слишком много для нее значил. Но похоже, он начал новую жизнь, в которой для Грейс нет места.

– Иногда приходится отпускать друзей, – тихо отвечала Молли. – Я знаю, как он переживал за тебя, Грейс, когда ему не удалось выиграть твое дело и когда с апелляцией ничего не вышло.

– Он сделал свое дело, и очень хорошо. – Грейс говорила совершенно искренне. В отличие от большинства обитательниц Дуайта она не обвиняла адвоката в том, что ему не удалось избавить ее от наказания. – Я просто скучаю по нему, вот и все. А ты видела хоть раз его невесту?

– Раз или два, – улыбнулась Молли. Она понимала, что Грейс и не подозревает о чувствах Дэвида к ней. Она была для него попеременно то младшей сестричкой, то несбыточной, но оттого не менее желанной мечтой. Но его подруга обладала острым умом и проницательностью. Она все это поняла. И Молли не сомневалась, что идея о переезде в Калифорнию родилась у нее вовсе не с бухты-барахты.

– Она очень умная молодая женщина, – дипломатично отвечала Молли. Ей не хотелось говорить девушке, что невеста Дэвида недолюбливает ее. Но для Дэвида это была подходящая партия. Трейси была умна, энергична и честолюбива, к тому же о ней отзывались как о блестящем адвокате.

– Ну а ты? Когда вы с Ричардом поженитесь? – поддразнила Грейс доктора Йорк.

– Скоро.

И действительно, в апреле они с Ричардом назначили дату их официального бракосочетания. Они решили пожениться первого июля, а медовый месяц провести на Гавайях. В течение полугода они с Ричардом из кожи вон лезли, чтобы время их отпусков совпало. А Грейс предстояло выйти на свободу через два с половиной месяца после их свадьбы. Трудно было поверить, что прошло уже целых два года. Для кого-то это – мгновение, для другого – целая жизнь.

Накануне венчания Молли приехала навестить Грейс и пригласила девушку к ним в гости сразу после освобождения – она искренне хотела, чтобы Грейс провела у них несколько дней, прежде чем уедет в Чикаго. Грейс уже обещала провести у них День благодарения, а возможно, остаться и на Рождество. В день их свадьбы Грейс почти целый день просидела в камере, думая о Молли и Ричарде, искренне желая им счастья. Она знала все их планы вплоть до мельчайших деталей. Они улетали в Гонолулу четырехчасовым рейсом и должны были прибыть на место в десять часов по местному времени. Остановиться они собирались в Аутриггер-Вайкики. Грейс закрывала глаза и отчетливо представляла себе, как все происходит. Казалось, она присутствует на церемонии – Молли уже показывала ей фотографии свадебного платья, перечисляла и описывала подробно всех приглашенных.

А перед самым отбоем Грейс вместе с остальными смотрела по телевизору выпуск новостей. Она как раз сговаривалась с Луаной, собираясь пойти с ней завтра утром на работу, когда диктор сообщил об авиакатастрофе. Будничный голос объявил, что пассажирский самолет полчаса назад взорвался воздухе в районе Скалистых гор. О деталях обещали сообщить позднее. Подозревали, что в самолете была заложена бомба. Ни один человек не спасся.

– Что-что? – повернулась Грейс к соседке. – Где это?

– Где-то неподалеку от Денвера, по-моему. Полагают, что самолет взорвали террористы. Это был рейс Чикаго – Гонолулу транзитом через Сан-Франциско.

Грейс похолодела, у нее по спине побежали мурашки. Нет… не может быть… после стольких лет… Не может быть, чтобы они оба… в свой медовый месяц… ее единственная подруга… единственный во всей Вселенной человек, ей по-настоящему близкий… Губы Грейс посерели, она захрипела, и Салли пришлось самой достать у девушки из кармана ингалятор. Салли тотчас же поняла, чего боялась Грейс.

– Скорее всего с ними ничего не произошло. Знаешь, сколько за день самолетов летит в Гонолулу?

Салли уже знала о Молли и всех ее планах. Ей до смерти наскучило целыми днями только и слушать что о венчании Молли да о ее медовом месяце. Но теперь она взволновалась и желала утешить Грейс. И впрямь ничто не доказывало, что это был именно их самолет.

Но неделю спустя, семь ночей проведя почти без сна. Грейс узнала правду. Она написала в больницу, осведомляясь о Молли, и получила печальное известие: доктор Йорк и доктор Хаверсон погибли в авиакатастрофе как раз в день своего бракосочетания, направляясь на Гавайи, чтобы провести там медовый месяц. Сообщали также, что в больнице объявлены дни траура.

Грейс слегла, и три дня подряд не в силах была подняться. Салли, как могла, выгораживала ее перед тюремным начальством, да и Лу старалась вовсю. Обе они растолковывали охранникам, что девушку свалил тяжкий приступ астмы, что ей совсем худо, что не помогают ни таблетки, ни ингалятор. Про ингалятор теперь известно было всем и каждому, и Грейс не боялась больше пользоваться им в открытую. Никто не осмелился бы отобрать его у Грейс – силачка Лу постоянно присматривала за девушкой. Но когда в камеру явилась медсестра, ей сразу же стало ясно, что астма тут вовсе ни при чем. Грейс даже не отвечала на вопросы. Просто лежала, уставясь в стену, и отказывалась вставать.

Молли была ее единственной родной душой, а Дэвид так далеко – теперь у нее и в самом деле никого не осталось. Только две подруга по несчастью.

Медсестра растолковала Грейс, что та обязана завтра утром выйти на работу и что ей крупно повезло – по правилам она уже два дня должна была сидеть в темном карцере. Но Грейс было все равно. И на следующее утро она продолжала лежать, не меняя позы, и отказывалась вставать, невзирая на угрозы и мольбы Салли и Луаны. Она просто лежала, желая умереть, как Молли.

Грейс отвели в карцер, как и обещали, и оставили ее там, раздетую, в темноте. Пищу наказанной девушке приносили только один раз в день. Когда Грейс вернулась в камеру, она была худа как щепка и очень бледна, но, заглянув ей в глаза, Салли поняла: она снова жива. Да, ранена, но она выживет.

В тот день она ни разу не упомянула имени Молли. И никогда больше не заговорила ни о ней, ни о Дэвиде, ни о родителях. Она жила лишь настоящим, хотя то и дело заговаривала о предстоящем отъезде в Чикаго.

И вот долгожданный день настал, хотя Грейс и не была вполне к нему готова. У нее не было ни планов, ни друзей, ни одежды – лишь немного денег. Она получила диплом об окончании заочных курсов секретарш, а в заточении помудрела, научилась терпению и стала сильной. Высокая, тонкая и очень красивая, она и физически очень окрепла. Луана заставляла ее заниматься с гантелями и бегать, что весьма благотворно сказалось на ее фигуре. Свои темные рыжеватые волосы она просто стягивала на затылке. В день освобождения на ней были джинсы и белая рубашка. Она выглядела как обыкновенная выпускница колледжа, свежая и юная – она и впрямь была очень молода, ведь ей было всего двадцать. Но в душе ее таились горькие воспоминания о прошлом и незабвенный образ погибшей Молли…

– Берегите себя, – только и сказала она на прощание Салли и Луане. Потом обняла их обеих по очереди, а Луана поцеловала ее в щеку, словно маленькую девочку, уходившую поиграть во двор.

– Будь осторожна, Грейс. Будь умницей. Внимательно гляди вокруг, будь сильной и… удачи, девочка. Стань стоящим человеком. Ты сможешь.

– Я люблю вас, – прошептала Грейс Луане. – Я люблю вас обеих. Я не выдержала бы, если б не вы… – Это была сущая правда. Они спасли ей жизнь.

Она поцеловала и Салли, которая, казалось, сильно смутилась.

– Только не делай глупостей! – бросила она девушке.

– Я напишу вам, – пообещала Грейс, но Салли отрицательно покачала головой. Она знала лучше. Немало таких, как Грейс, прошло через ее жизнь. Все кончалось сразу же после освобождения – вплоть до нового приговора.

– Не надо, – жестко отрубила Луана. – Не надо нам ничего о тебе знать. И считай, что ты нас не знаешь. Забудь нас. Иди – и живи. А это все… забудь, поскорее забудь, Грейс. Начни все сначала и не оглядывайся назад. Не тащи за собой прошлое…

– Вы мои подруги, – сказала Грейс со слезами на глазах, но безжалостная Луана вновь покачала головой:

– Нет, девочка. Мы – призраки. Мы – лишь твои воспоминания. Выбрось нас из головы раз и навсегда и радуйся, что выбралась отсюда. И не смей больше попадать сюда, слышишь? – Луана погрозила пальцем, а Грейс рассмеялась сквозь слезы. Да, многое из того, что сказала Луана, было воистину добрым советом, но Грейс не могла просто вот так позабыть их. Или именно это и следовало сделать? Оставить их позади и устремиться вперед?.. Как жаль, что невозможно спросить об этом Молли! – А теперь исчезни! – Луана легонько толкнула девушку в спину.

…И вот она уже выходит в ворота и направляется на остановку автобуса, идущего в город. А две женщины стоят у решетки и машут ей, вслед. Уже сев в автобус, Грейс махала им в окошко до тех пор, пока они не скрылись из глаз.




Глава 6


От Дуайта до Чикаго было меньше двух часов езды на автобусе. У Грейс было с собой сто долларов, которые ей выдали при освобождении. А Дэвид, прежде чем уехать, сообщил, что на ее имя открыт счет в банке.

Он прислал ей чековую книжку на пять тысяч долларов, но этих денег она клятвенно пообещала ему пока не трогать.

В Чикаго она поначалу растерялась – не знала, куда идти, где остановиться… Перед самым выходом на свободу ей сообщили имя офицера, регистрирующего условно освобожденных. Она обязана была в течение двух дней явиться к нему в контору. Ей дали его адрес и номер телефона. Звали его Луис Маркес. А одна из женщин еще в Дуайте объяснила Грейс, как найти дешевую гостиницу.

Автобусная станция в Чикаго находилась на углу улиц Рэндольф и Дирборн. Гостиницы, про которые ей говорили, находились всего в нескольких кварталах оттуда. Но когда Грейс увидела, что за люди ходят тут по улицам, ей расхотелось заходить в здание. Повсюду шныряли проститутки, неопрятные мужчины снимали номера на час, а на конторке администратора спокойно сидели два крупных таракана…

– На ночь, на день, на час? – смахивая рукой насекомых, спросил администратор. Даже в Дуайте не было так мерзопакостно. По крайней мере там было много чище.

– А… можно на неделю?

– Конечно. Шестьдесят пять баксов, – не моргнув глазом ответил он, и Грейс показалось, что это ужасно дорого. Но податься больше было некуда. Она сняла одноместный номер с ванной на четвертом этаже ровно на семь дней, а потом спустилась в надежде найти какой-нибудь ресторанчик и перекусить. Двое пьяных остановили ее и попросили на выпивку, а шлюха, одиноко стоящая на углу, оглядела Грейс с головы до ног, недоумевая, что этот ребенок тут делает. Знали бы они, что «ребенок» только что из Дуайта.

Но несмотря на всю мерзость здешнего бытия, Грейс рада была, что вновь на свободе. Как хорошо было снова бродить по улицам, глядеть в небо, запрокинув голову… Удивительно приятно было зайти в ресторан, в магазинчик, купить газету, просто проехаться на автобусе… Она весь вечер гуляла по Чикаго, и красота ночного города просто потрясла ее. И, повинуясь минутному романтическому настроению, она вернулась в гостиницу на такси.

Проститутки все еще разгуливали там, их «пасли» сутенеры, но Грейс не обращала на них внимания. Она взяла ключ и поднялась наверх. Потом заперла за собой дверь и принялась просматривать купленные газеты, ища объявления о приеме на работу. А на следующий же день она, с газетой в руках, пустилась на поиски.

Она зашла уже в три агентства по найму: везде интересовались ее опытом работы, спрашивали, где она служила прежде, кем была… Она рассказала, что родом из Ватсеки, что закончила колледж, а потом – курсы машинописи, стенографии и делопроизводства. Она честно признавалась, что у нее опыта вовсе никакого, а следовательно, нет и рекомендаций. На это ей ответили, что без всего этого помочь ей ничем не могут. По крайней мере на место секретарши рассчитывать она не могла. Вот разве что официантки или младшей продавщицы. В двадцать лет, без опыта и рекомендаций, Грейс не представляла для работодателей никакого интереса – об этом ей так прямо и сказали.

– А вы не подумывали о карьере фотомодели? – спросили Грейс во втором агентстве. Из чистой любезности женщина черкнула на листке два адреса. – Это агентства фотомоделей. Может, вы поговорите там… Ваша внешность должна их заинтересовать.

Она улыбнулась Грейс и пообещала позвонить ей в гостиницу, если появится какое-нибудь стоящее предложение для девушки, не имеющей опыта, но не хотела слишком ее обнадеживать.

Потом Грейс двинулась прямиком к офицеру, призванному осуществлять надзор за условно освобожденными, который должен был зарегистрировать ее прибытие. И тут ей показалось, что она снова в Дуайте – нет, пожалуй, даже хуже… Это было предельно унизительно, и рядом не было ни Луаны, ни Салли.

Луис Маркес оказался низеньким жирным человечком с бегающими глазками-бусинками, редеющими волосами и масляными усиками. Увидев входящую Грейс, он позабыл про все свои дела и уставился на нее в недоумении. Никогда еще девушка с такой внешностью не переступала порога его конторы. Он общался в основном с наркоманками, проститутками, реже – с маклерами и перекупщиками краденого. Девушки ее лет попадались редко, да еще к тому же осужденные за столь тяжкое преступление, и ко всему прочему, столь изысканно красивые, как Грейс.

К тому времени она уже купила себе несколько юбок, строгое темно-синее платье – специально для поисков работы и черный пиджак с розовым шелковым воротником.

К Маркесу Грейс явилась в темно-синем платье, потому что целый день, с утра, бегала по агентствам, и ноги ее отчаянно ныли после дня ходьбы на высоких каблуках.

– Чем могу быть полезен? – Он был и озадачен, и заинтригован. Он не сомневался, что девушка ошиблась дверью. Но это его даже обрадовало – он рад был отвлечься от нудного перебирания бумаг.

– Мистер Маркес?

– Да, это я. Чем могу служить? – Глаза его алчно блеснули – он еще не верил своему счастью. Глаза его расширились, когда девушка, порывшись в сумочке, извлекла оттуда так хорошо знакомые ему бланки. Он бегло просмотрел их, потом не веря своим глазам уставился на нее: – Вы были в Дуайте?

Грейс спокойно кивнула.

– Это гнусное местечко. – Он был несказанно изумлен. – И как вам жилось там два года?

– Очень спокойно, – улыбнулась Грейс. Она выглядела не по годам мудрой. Впрочем, глядя на нее, в строгом, темном платье, делавшим ее еще стройнее, ей можно было дать куда больше двадцати лет. Ее с легкостью можно было счесть двадцатипятилетней. Но более всего изумил Маркеса вердикт суда и формула обвинения.

– Умышленное убийство, да? Поссорилась с дружком? – Он немедленно перешел с ней на ты.

Грейс не понравился тон офицера. Она ответила очень холодно:

– С отцом.

– Ясненько… – Маркес явно наслаждался. – С тобой, видно, связываться опасно…

Грейс не отвечала. Глаза-бусинки сверлили ее. Маркес прикидывал, что можно поиметь с этой красотки.

– А сейчас у тебя есть дружок?

Грейс не знала, как отвечать. Она не понимала, отчего ей задают такой странный вопрос.

– У меня есть друзья. – Она подумала о Салли и Луане. Кроме них, у нее нет друзей на всем белом свете. Дэвид… Но он далеко, в Калифорнии. Она все еще тяжело переживала утрату Молли. Но она не желала, чтобы он понял, как она одинока.

– У тебя тут семья?

На сей раз она покачала головой:

– Нет.

– Где ты живешь? – Он имел полное право задавать подобные вопросы, и она это знала. Она назвала гостиницу, он кивнул и все тщательно записал.

– Не слишком-то подходящее место для девочки вроде тебя. Кругом одни шлюхи. Впрочем, ты, наверное, уже заметила… – И вдруг со злобным блеском в глазах бросил: – Пойдешь на панель – снова упеку в Дуайт на два года! И не плети мне потом, что негде было подзаработать!

Грейс отчаянно хотелось отвесить ему пощечину, но тюрьма многому ее научила, в частности терпению. И она просто смолчала.

– Ты уже ищешь работу?

– Я побывала в трех агентствах и регулярно просматриваю газеты. У меня есть еще кое-какие мысли… Завтра вновь попытаю счастья, но сначала я хотела явиться сюда. – Она и впрямь меньше всего хотела опоздать с регистрацией – это сулило бы ей крупнейшие неприятности. А в Дуайт возвращаться и вовсе не намеревалась – ни на два года, ни даже на две минуты.

– Я бы мог подыскать тебе здесь кое-какую работенку… – задумчиво проговорил Маркес. Ему было бы весьма кстати заполучить ее, а ситуация была для этого просто идеальной. О, она будет смертельно его бояться и сделает все, чего бы он ни попросил. Чем дольше он думал об этом, тем в больший восторг приходил. Но Грейс была слишком умна, чтобы попасться на эту удочку. Всем Луисам Маркесам в мире не удалось бы ее одолеть. Те времена минули безвозвратно.

– Спасибо, мистер Маркес, – спокойно отвечала Грейс. – Если у меня ничего не получится, я позвоню вам.

– Если не подыщешь себе работу, я отошлю тебя назад, в тюрьму! – сварливо проговорил Маркес, и Грейс прикусила язык, чтобы не сболтнуть чего лишнего. – Я могу вновь заключить тебя под стражу, когда захочу, и не забывай об этом! Тунеядство, неспособность содержать себя, недостойное поведение, нарушение правил условного освобождения… Видишь, у меня масса средств снова упечь тебя за решетку!

Всегда ей кто-то угрожает, пытается испортить ей жизнь, заставить подчиниться! Грейс смотрела на Маркеса, изумляясь тому, какой же свиньей он на поверку оказался, а он вдруг достал из ящика стола пластиковый стакан с крышечкой.

– Мне нужен твой анализ мочи… Женский туалет напротив, через холл.

– Сейчас?

– Конечно. А почему нет? Ты, кажется, собираешься со мной поспорить?

– Нет, – со злостью ответила Грейс. – Просто не пойму, для чего вам это? Я никогда не принимала наркотиков, об этом и в моих документах сказано…

– Зато ты убийца. И только что из тюрьмы. И теперь освобождена условно. И я вправе требовать от тебя всего, что, по моему мнению, необходимо. Мне нужен твой анализ мочи! О'кей – или отказываешься? За отказ тоже пойдешь прямиком в тюрьму – это тебе известно?

– Хорошо, хорошо. – Грейс встала и направилась вон. «Какой ублюдок…» – думала она.

– Моя секретарша должна была бы сопровождать тебя и проследить, но нынче я отпустил ее пораньше. В следующий раз все будет по правилам, а сегодня так уж и быть – сделаю тебе послабление…

– Благодарю. – Грейс посмотрела на него с плохо скрываемой яростью. Но ему удалось схватить ее за горло – подобно тому, как все поступали с ней долгие годы: ее родители, Фрэнк Уилле, полицейские в Ватсеке, охранники в Дуайте, даже сука Бренда с товарками, пока Луана и Салли не вызволили и не защитили ее. Но здесь спасителя ждать неоткуда. Она должна сама постоять за себя – и выстоять в неравном к поединке с паразитами вроде этого вот Маркеса…

Она возвратилась через пять минут с полным стаканчиком и осторожно поставила его на письменный стол. …Ах, как ей хотелось, чтобы этот выродок опрокинул его на свои дрянные бумаги!

– Придешь через неделю. – Глаза его похотливо шарили по фигурке Грейс. – Дашь знать, если переедешь или найдешь работу. Не покидать пределов штата. Не предпринимать ничего, не поставив меня в известность.

– Прекрасно. Спасибо.

Грейс встала и пошла к выходу, а Маркес пожирал глазами всю ее, узкобедрую и длинноногую… А минуту спустя уже выливал ее мочу в раковину. Он и не собирался делать никаких анализов, просто хотел унизить ее и дать ей понять, что может заставить ее выполнить любое свое желание.

Сидя в автобусе, везущем ее назад, в гостиницу, Грейс чувствовала, что она вся в испарине. Луис Маркес был живым воплощением всего того, с чем она боролась всю жизнь, но теперь Грейс не намеревалась сдаваться. Он не отошлет ее назад, в тюрьму. Нет, скорее она умрет…

Тем же вечером она внимательно просмотрела все объявления, ища адреса агентств фотомоделей. Ей пришлось по душе утреннее предложение попытать счастья там, но не в качестве фотомодели. Она предпочла бы стать секретаршей, служить в офисе… У нее получился довольно внушительный список адресов и телефонов, и она жалела, что не знает, где самое приличное место. Но узнать этого не представлялось возможным – надо было просто попытать счастья.

На следующее утро она поднялась в семь утра. Она все еще была в ночной сорочке и чистила зубы, когда услышала стук в дверь. Кто бы это мог быть? Скорее всего какая-нибудь проститутка или сутенер ошиблись дверью. Грейс накинула на плечи полотенце и открыла дверь – она все еще держала в руках зубную щетку, а ее темные, с медным отливом, волосы струились по спине.

Это был Луис Маркес. В первую секунду она просто не узнала его, потом вспомнила.

– Пришел поглядеть, где ты живешь. Это ведь входит в мои обязанности.

– Как мило. Вижу, вы в делах с утра пораньше, – злобно ответила Грейс. Куда он клонит? Что он себе воображает?

Словно, опять явился отец мучить ее – одна мысль об этом заставила Грейс задрожать.

– Что тут такого? Я просто зашел, – вкрадчиво сказал Ларкес. – Просто хотел убедиться, что ты действительно здесь живешь.

– Да, я живу здесь, – холодно отвечала Грейс, и не думая закрывать двери. – А все остальное зависит от того, зачем именно вы пожаловали. – Она смотрела на него не мигая.

– Ты это о чем?

– Вы прекрасно знаете, о чем я. Зачем вы пришли? Увидеть, где я живу? Прекрасно. Вы увидели. Что дальше? Я не собираюсь накрывать на стол.

– Не груби, ты, маленькая сучка! Я ведь могу сделать с тобой, что захочу! И не забывай об этом!

И оттого, как он это произнес, внутри у Грейс все сжалось и похолодело. Она сделала шаг к нему… Лица их оказались вровень, и глаза Грейс полыхнули огнем:

– Однажды мне уже сказали такое – и попытались это продемонстрировать. Этот человек мертв. Я пристрелила его. И не забывайте об этом, вы, мистер Маркес! Теперь мы поняли друг друга?.

Маркес кипел от злости, но прекрасно понимал, что перегнул палку. Он пришел лишь затем, чтобы убедиться, на что он может рассчитывать и удалось ли ему запугать девчонку. Но Луана прекрасно ее вышколила.

– Ну-ка, не зарывайся! Думай, что говоришь и кому говоришь! – злобно бросил он, топчась в дверях. – Я не намереваюсь выслушивать наглости от какой-то соплюшки, которая пришила папочку! Думаешь, ты крутая? Так вот, узнаешь, на чьей стороне сила, когда угодишь в Дуайт еще годика на два! И не думай, что я шучу!

– Но вам придется отыскать для этого серьезный повод, Маркес, – я и шага отсюда не сделаю лишь оттого, что вы изволили явиться ко мне в гостиницу в семь часов утра!

Она прекрасно понимала, зачем он пришел. И она тотчас же раскусила, что он просто-напросто блефует. Положительно, эта девчонка его изумляла! Он рассчитывал, что с ней будет куда проще, и был отчаянно раздосадован. Но попробовать все же стоило, и если он заметит в ней хоть малейшую слабину, то раздавит, словно таракашку!

– Чем еще могу быть вам полезна? Хотите, пописаю в стаканчик? Буду счастлива.

Она не сводила с него глаз – и, ни слова не говоря. Маркес повернулся и поспешил вниз по лестнице. Игра еще не закончена. Она в его власти на целых два года – у него будет вдоволь времени ее помучить.

Спустя некоторое время после его ухода Грейс надела черный пиджачок с розовым воротником и очень тщательно -, причесалась. Надо было выглядеть так, чтобы не стыдно было переступить порог агентства фотомоделей. Грейс хотела выглядеть холодной, уверенной в себе и одетой со вкусом, но не так, чтобы конкурировать с фотомоделями.

В первых двух агентствах ей ответили, что вакансий нет и, похоже, просто не заметили ее. Третью попытку она еде лала в агентстве «Свенсон» на Лейк-Шор-драйв. Она вошла в роскошную приемную, где по стенам были развешаны огромные цветные фотографии красавиц. Похоже, тут поработал классный дизайнер, и Грейс очень нервничала, когда е. пригласили в кабинет для встречи с самой Шерил Свенсон Эта женщина предпочитала лично встречаться со всеми девушками, ищущими работу, – такова была и политика ее мужа Боба. Агентство «Свенсон» – о, это была фирма! И модели были лучшими в городе – с ними сотрудничали манекенщицы, и собственно фотомодели… Все здесь свидетельствовало об успехе и изысканнейшем стиле. Оглядывав офис в ожидании Шерил, Грейс радовалась, что ей пришло голову надеть свой лучший пиджачок от Щанель.

Через минуту в офис стремительно вошла высокая темноволосая женщина. Волосы ее были забраны в аккуратный пучок на затылке, а на носу красовались огромные очки. На не; было поблескивающее черное платье. Красавицей она не была но выглядела на редкость экстравагантно и выразительно.

– Мисс Адамс? – Она улыбнулась Грейс, оценивая девушку. Явно очень молода и испугана, но выглядит умницей, к тому же очень хороша собой. – Я Шерил Свенсон.

– Здравствуйте. Спасибо, что нашли время… – Грейс протянула руку. Потом вновь села, чувствуя стеснение в груди и молясь, чтобы не начался приступ. Бесконечные хождения по агентствам так изматывали ее – все эти бесплодные переговоры, просьбы принять ее на работу… Это длилось уже целую неделю, и все еще не было ни проблеска надежды. Грейс знала, что если за эту неделю не отыщет работу, у нее с Маркесом будут крупные неприятности.

– Я слышала, ты интересуешься работой секретарши. – Шерил пробежала глазами записку, оставленную ей секретарем. – Это ответственный пост. Любой приходящий в первую очередь видит твое лицо, слышит твой голос. Это их первое знакомство с агентством «Свенсон». И очень важно, чтобы ты была воплощением нашего стиля. Ты уже ознакомилась с профилем агентства?

Шерил сняла очки и еще внимательнее принялась изучать Грейс. Безупречная кожа, потрясающие глаза, роскошные волосы. Все это заставило ее усомниться в искренности Грейс – полно, уж не предлог ли все это? Может, девочка спит и видит себя фотомоделью?

– Вы хотите быть фотомоделью, мисс Адамс? – спросила Шерил строгим официальным тоном. Вероятно, дело именно в этом…

Но Грейс отчаянно замотала головой – ей меньше всего хотелось, чтобы парни лапали ее лишь потому, что она фотомодель, и чтобы фотографы толпились вокруг, снимая ее в купальнике… или даже без него. Нет, спасибо.

– Нет, не хочу. Вовсе нет! Я хочу работать в вашем офисе.

– Но может быть, ты достойна большего. – Шерил еще раз взглянула на записку. – Грейс… может быть, ты подумаешь о карьере фотомодели? Ну-ка, встань.

Грейс неохотно поднялась, а Шерил с удовольствием рассматривала ее: рост у девочки был в самый раз… Но похоже, она вот-вот расплачется или с криком кинется вон из офиса…

– Я не хочу быть моделью, миссис Свенсон! Лучше я буду отвечать на телефонные звонки… или печатать на машинке, или бегать по поручениям – все, что угодно, только не сниматься!

– Но почему? Все девушки мечтают стоять на подиуме! Обычные девушки – да, но не Грейс. Она хотела жить обыденной жизнью, получить обыкновенную работу. Ей не хотелось начинать новую жизнь в погоне за радугой. – Совсем не этого я хочу. Я хочу чего-нибудь более… более… – Она мучительно искала подходящее слово. – Солидного.

– Ну ладно. – В голосе Шерил слышалось сожаление. – У нас есть именно то, чего ты хочешь, но мне все же жаль… Кстати, сколько тебе лет?

Грейс собиралась было солгать, но раздумала.

– Мне двадцать. У меня диплом с отличием, и еще я умею печатать… правда, не очень быстро. И… я буду стараться, буду хорошо работать, клянусь!

Грейс просто умоляла принять ее, и Шерил не удержалась от улыбки. Да, потрясающая девушка. Право, жаль, что такая красотка будет просто отвечать на звонки, сидя за конторкой. Но с другой стороны, она будет недурной рекламой для агентства «Свенсон». Так сказать, лицо фирмы. Она выглядит не хуже любой из фотомоделей.

– Когда можешь приступить к работе? – Шерил улыбнулась ей материнской улыбкой. Девочка ей положительно нравилась.

– Сегодня. Сейчас. Когда вы хотите. Я лишь недавно в Чикаго.

– Откуда ты родом? – с интересом спросила Шерил. Но Грейс не хотелось отвечать, что она из Ватсеки. Л вдруг Шерил слышала что-нибудь об убийстве ее отца? И меньше всего ей хотелось, чтобы Шерил узнала о том, что она только что из Дуайта.

– Я из Тейлорвилля, – солгала Грейс. Так назывался небольшой городок милях в двухстах от Чикаго.

– Твои родители живут там?

– Мои родители умерли… оба… когда я заканчивали школу. – Это было довольно близко к истине, но тем не менее достаточно туманно, чтобы не вызвать пристального интереса.

– А у тебя есть родственники? – обеспокоенно спросила Шерил Свенсон.

Но Грейс лишь покачала головой:

– Никого.

– Вообще-то обычно я требую рекомендации, но ведь тебя вовсе нет опыта и рекомендовать тебя решительно некому, верно? Так что пока мне довольно благоприятного отзыва от администрации колледжа и первого моего впечатления. Добро пожаловать в нашу семью, Грейс. – Шерил встала и дружески потрепала Грейс по плечу. – Надеюсь, тебе будет здесь хорошо и ты останешься довольна новой работой, по крайней мере пока не решишься стать моделью, – рассмеялась она. – Пока же будешь работать секретаршей в приемной. Сто долларов в неделю. – Грейс о большем и не мечтала.

Шерил сама вывела девушку в холл и представила служащим. Тут было шестеро агентов, три секретарши, два делопроизводителя и еще несколько человек – Грейс не поняла даже, кто они такие. А потом Шерил отвела ее в роскошный офис, весь отделанный серой кожей и замшей, и представила своему мужу. И он, и она выглядели лет на сорок – сорок пять. Шерил уже объяснила Грейс, что они женаты около двадцати лет, но детьми так и не обзавелись. «Модели – вот наши дочки, – пошутила она, – наши милые детки».

Боб Свенсон сердечно улыбнулся девушке. Эта улыбка заставила Грейс и впрямь ощутить себя частью большой семьи, потом поднялся и сам пошел навстречу девушке, чтобы пожать ей руку. Роста он был высокого – около метра девяносто, а темные волосы в сочетании с голубыми глазами и голливудской улыбкой делали его похожим на кинозвезду. Еще в детстве он и впрямь снимался в Голливуде, потом стал фотомоделью, в одном из агентств Нью-Йорка познакомился с Шерил, а позднее они переехали в Чикаго и открыли собственное дело.

– Ты сказала, это секретарша? – спросил Боб у жены. – А ты не ошиблась,, это не новая модель? – Он лучезарно улыбнулся Грейс, и она почувствовала себя как дома. Наконец-то… Эти двое и впрямь такие милые…

– Нет, я не ошиблась. – Шерил с улыбкой посмотрела на мужа, и сразу стало ясно, что они обожают друг друга. – Она упрямица, Боб. Говорит, что хочет работать только в офисе.

– Откуда ты взялась, умница моя? – расхохотался Боб, глядя на Грейс. Да, это на редкость эффектная девушка,– жена права, она могла бы сделать головокружительную карьеру фотомодели. – Нам понадобились долгие годы, чтобы понять, насколько спокойнее в конторе!

– Просто я знаю наверняка, что у меня бы ничего не вышло… Мне лучше будет за кадром. Предпочитаю обеспечивать тылы.

…Так, как когда-то вела хозяйство дома, как выполнял,, свои обязанности кастелянши в Дуайте. У нее был настоящий талант организатора и к тому же потрясающая работе способность: она никогда не успокаивалась, пока дело не было сделано.

– Ну что ж, добро пожаловать, Грейс. А теперь за работу.

Проводив женщин, Боб снова сел в кресло и еще несколько минут смотрел им вслед. Что-то особенное было в этой девушке, что-то необыкновенное, хотя он еще не понимал, что именно. Но Боб всегда гордился своим шестым чувством.

Шерил попросила двух секретарш взять новенькую по. теплое крылышко – объяснить, как работают внешний внутренний телефоны и прочая офисная техника. И к полу дню Грейс казалось, что она проработала тут уже целую вечность. Прежняя секретарша уволилась неделю назад, и ее обязанности автоматически распределились между остальными, что причиняло им немало хлопот. И теперь все чувство вали облегчение оттого, что есть кому отвечать на звонки назначать время визитов для посетителей и регистрировать приходящих. Это было непросто и требовало сноровки, ж уже к концу первой недели Грейс поняла, что все это ей по-настоящему нравится. Это была ее работа.

Когда Грейс отчиталась в конце недели перед Луисом Маркесом, тому ничего не оставалось делать. Ровным счетом не на что было жаловаться. У Грейс были прекрасная работ; и достойное жалованье. Она вела вполне респектабельную жизнь, к тому же собиралась переехать из грязной гостиницы сразу, как только выпадет случай. Ей очень хотелось бы жить поближе к месту работы, но квартиры в районе Лейк-Шор-драйв стоили безумных денег.

Она как раз изучала газетные объявления, когда к ней подошли четыре девушки-фотомодели, озабоченные той же проблемой, что и Грейс. Она не уставала поражаться всякий раз, насколько, они красивы и ухожены. Дивные прически, безупречный маникюр, а макияж выглядел так, словно был наложен профессиональным визажистом. Да и одежда девушек возбуждала в Грейс нечто отдаленно напоминающее зависть… Но вот делать то, что приходится делать этим красавицам, Грейс вовсе не желала. Ей не хотелось торговать своей внешностью или сексапильностью и вообще привлекать к себе такого рода внимание. Эмоционально Грейс была к этому не готова. Она не выдержала бы и прекрасно это осознавала. После стольких лет испытаний, когда жизнь ее порой зависела именно от умения не привлекать к себе внимания, это было бы чересчур. Даже в двадцать лет уже поздно было что-то менять. Грейс предпочитала никогда не быть в центре внимания. Но девушкам нередко удавалось втянуть ее в разговор. На этот раз они оживленно обсуждали перспективу переселиться в прелестный домик неподалеку от конторы. Грейс такая возможность казалась недостижимо прекрасной, но это стоило бы тысячу долларов в месяц. В домике было пять спален, а девушкам нужны были всего четыре, а то и меньше – одна из них уже давно подумывала о замужестве…

– Нам нужен еще один человек, – сказала девушка по имени Дивайна, экзотическая красотка родом из Бразилии. – А ты не интересуешься? – спросила она Грейс без обиняков, но та и представить себе не могла, что станет жить с ними. Да и сумма казалась Грейс просто фантастической.

– Да, я подыскиваю квартиру, – честно сказала она. – Но не думаю, что смогу платить столько.

– Но если разделить на пятерых, то выйдет всего по двести баксов! – как бы между прочим прикинула двадцатидвухлетняя немка Бригитта. – Ты ведь можешь себе это позволить, Грэзи? – У нее был прелестный акцент.

– Да, если перестану есть, – улыбнулась Грейс. Двести долларов – это ведь половина ее месячного жалованья, а второй половины с трудом хватило бы на питание, развлечения или другие насущные надобности. А снимать деньги со своего счета в банке Грейс очень не хотелось, хотя она и знала, что в любой момент может это сделать. Впрочем, возможно, что жизнь в приличном районе, в доброй компании стоит таких денег.

– Дайте мне время подумать.

Одна из двух девушек-американок расхохоталась и посмотрела на часы:

– Класс! Думай ровно до четырех часов. Мы должны сообщить хозяевам о своем решении не позднее половины пятого. Хочешь пойти с нами?

– С радостью, если к тому времени закончу дела. И потом, мне надо спросить у Шерил…

Когда Шерил услышала о намерении Грейс, она пришла. в восторг. Ведь когда она узнала, в каком гадком месте приходится жить Грейс, она пришла в дикий ужас. Шерил даже пригласила девушку пожить у них с Бобом, в их квартире на Лейк-Шор-драйв, пока она не подыщет себе подходящего жилья, но Грейс не приняла приглашения.

– Слава Богу, детка! – воскликнула Шерил и чуть ли не вытолкала Грейс за двери вместе с остальными. Девушки все как одна были приличными и порядочными, к тому же Шерил думала, что если Грейс какое-то время поживет с ними, то, может быть, станет фотомоделью. Шерил все еще не отказалась от этой идеи, хотя и поняла уже, что Грейс с ее организаторским талантом была даром Божьим для всего агентства.

Домик оказался и вправду прелестным. В нем было пять довольно просторных спален, три ванных комнаты, большая кухня, внутренний дворик и чудная гостиная с видом на озеро. Это было пределом мечтаний для всех пятерых девушек и тем же вечером они подписали договор. А Грейс долго еще стояла и поверить не могла, что теперь это ее дом. Дом был частично меблирован – тут были диван, несколько стульев кухонный гарнитур, а девушки в один голос утверждали, что у них вполне достаточно мебели на прежних квартирах. Грейс предстояло лишь купить себе кровать и еще кое-что из мебели для спальни. Это было невероятно. У нее есть теперь работа, дом, друзья. А она стоит и наслаждается видом на озеро и глаза ее полны счастливых слез… Но Грейс отвернулась, чтобы никто ничего не заметил, и сделала вид, что любуется внутренним двориком в стиле испанского патио.

Марджори, одна из новых ее подруг, исподтишка наблюдала за девушкой. Она заприметила странное выражение лиц;; Грейс, и это ее взволновало. Марджори была «мамой-курочкой» для своих «цыпляток», и подруги частенько дразнили ее за чрезмерную о них заботу. Ей был всего двадцать один год. но она выглядела старше всех своих «детишек».

– Ты в порядке? – встревоженно спросила она Грейс.

Та обернулась, увидела выражение искренней заботы на липе Марджори и улыбнулась сквозь слезы, которые теперь уже невозможно было скрыть.

– Я просто… это все как сон… я всю жизнь именно об этом и мечтала. Это даже чуть больше…

Как жаль, что она не может показать всего этого великолепия Молли! Та глазам бы своим не поверила. Бедное, забитое и несчастное создание обернулось прекрасным лебедем. Теперь у нее новая жизнь в новом мире – да, мечта становится явью! Дэвид и Молли оказались правы. Если быть сильной, то тени прошлого отступят навсегда. И вот наконец это случилось!

Она отослала открытку Салли и Луане всего пару дней назад. Грейс писала, что у нее все хорошо, что в Чикаго просто чудесно. Но этих двоих девушка хорошо знала – они никогда не ответят ей. Но все же она хотела дать им знать, что у нее все в порядке, что она в безопасности. И что она не забыла о них…

– Ты только что выглядела такой расстроенной, – не унималась Марджори, но Грейс уже улыбалась.

– Просто я счастлива. Мне кажется, исполняется моя самая заветная мечта.

…Марджори никогда не узнает, насколько она искренна сейчас. Она никогда никому из них не позволит узнать, что убила отца и отсидела за это два года. Она навсегда оставит его в прошлом.

– Это и для меня исполнение мечты, – призналась Марджори. – Родители были настолько бедны, что единственные приличные туфли у нас с двумя сестрами были одни на троих. Правда, у них ноги были на два размера меньше, чем у меня, – вот мать и покупала туфли по их мерке… Я никогда прежде не жила в таком доме. А вот теперь могу это себе позволить благодаря Свенсонам.

Благодаря своей внешности, подумала Грейс, да и сама Марджори это знала. Она собиралась вскоре переехать работать в Нью-Йорк – сразу же по истечении контракта. А потом, возможно, даже махнуть в Париж…

– Правда, это здорово?

– Да это просто великолепно!

Они какое-то время болтали, а потом Грейс поехала в гостиницу и стала спешно собирать вещи. Пусть даже ей придется спать на полу, пока не прибудет заказанная кровать, – она ни единой ночи не проведет больше здесь, в этой дешевой протухшей гостинице, давя тараканов и морщась oт отвратительных звуков, доносящихся из уборных.

Грейс переехала в новый дом на следующий же день. утра, и оттуда уже, бросив чемодан, отправилась на работу, а во время ленча она пошла присмотреть кровать и еще кое-что в магазин Джона М. Смита на Мичиган-авеню. Она купила даже две небольшие картины. Все это пообещали доставить в субботу, и Грейс преисполнилась решимости до того времени спать на коврике в пустой спальне.

Она еще никогда не была такой счастливой, да и на работе все шло великолепно. Но в пятницу, когда она пришла с визитом к Маркесу, начались неприятности – и офицер откровенно этим упивался.

– Ты переехала! – заявил он обвиняющим тоном, тыча в нее пальцем, как только она вошла. Он так ждал ее! Недавно он проходил мимо гостиницы, зашел справиться о ней, и ему ответили, что она рассчиталась и выбыла в неизвестном направлении еще во вторник.

– Да. Ну и что? В чем проблема?

– Ты не оповестила меня.

– Правило гласит, что я обязана оповестить вас в течение пяти дней после переезда. Я выехала из гостиницы три дня назад, и вот я официально оповещаю вас об этом. Что еще, мистер Маркес?

Он ждал малейшего ее промаха словно манны небесной Грейс понимала это. Но сейчас он ничего не мог ей возразить – она была права.

– Адрес? – рявкнул он, приготовившись записывать.

Глядя на Маркеса, Грейс поняла, что это означает.

– Это значит, что вы будете время от времени меня навещать? – обеспокоенно спросила она. Ее волнение понравилось офицеру. Ему приятно было досадить ей, застать врасплох, даже напугать, если получится. Она пробуждала в нем самые темные, самые низменные сексуальные инстинкты…

– Вероятно. Я ведь имею на это право, ты знаешь. Разве тебе есть что скрывать?

–.Да. Вас. – Она смотрела прямо ему в глаза, и Маркес покраснел до корней редеющих волос.

– Это еще что значит? – Ручка со стуком выпала из его пальцев. Он раздраженно уставился на девушку.

– Это значит, что я живу вместе с четырьмя девушками, которым вовсе не следует знать о том, где я провела последние два года. Вот и все.

– Они не знают, что ты отсидела за убийство? – Маркес словно расцвел. Теперь у него есть крупнейший козырь. Он станет угрожать, что раскроет правду ее соседкам.

– Именно это я имею в виду. Но в ваших устах это звучит сладчайшей музыкой.

– Да это же изумительно! Уверен, они счастливы будут узнать твою историю. Кстати, что это значит – четыре соседки? Девочки по вызову, что ли?

– Размечтались! – Грейс не боялась его. Правда, он ее отчаянно раздражал и становился все более ей противен. – Они фотомодели.

– Так они все говорят.

– Они зарегистрированы в том самом агентстве, где я служу.

– Н-да, плохо дело… И тем не менее мне необходим твой новый адрес… но, разумеется, если ты предпочтешь отправиться за решетку…

– О, ради Бога, Маркес! – Грейс продиктовала ему адрес, и темная бровка-червячок поползла вверх.

– Лейк-Шор-драйв? А как ты собираешься рассчитываться за эту роскошь?

– Мы разделили квартплату на пятерых, и вышло по двести долларов. – Грейс не собиралась сообщать Маркесу о деньгах, полученных по договоренности с Фрэнком Уиллисом. Луис Маркес не имел никакого права знать об этом. К тому же нынешний ее заработок позволял оплачивать новое жилье, конечно, ей придется экономить.

– Непременно погляжу, где ты устроилась, – ухмыльнулся Маркес, и Грейс передернуло.

– Не сомневаюсь. Хотите назначить время и дату? – с надеждой в голосе спросила она.

Но он не намеревался быть настолько снисходительным

– Зайду, когда случится проходить мимо.

– Прекрасно. Тогда сделайте одолжение, – Грейс с грустью взглянула на него, – не говорите им, кто вы такой.

– А что я должен сказать?

– Мне все равно. Скажите, что продаете мне машин. Что угодно. Но ради Бога, не говорите, что я…

– Придется быть паинькой, Грейс. – Он взглянул на нее со значением, и тайный смысл его слов не ускользнул от Грейс. – Иначе я вынужден буду открыть им правду.

Грейс смотрела на Маркеса – и вдруг, неведомо отчего, этот маленький безобразный человечек показался ей похожим на Бренду. Ноги ее снова были связаны. Но на этот раз Луана не явится, чтобы спасти ее.




Глава 7


Девушки великолепно ладили друг с другом. Никогда не возникало недоразумений с квартплатой или с уборкой, все были милы и обходительны. Они дарили друг другу приятные маленькие подарки, покупали печенье и конфеты к общему чаю. Все складывалось как нельзя лучше. Грейс еще никогда в жизни не была так счастлива. Всякий день, просыпаясь, она думала, уж не сон ли все это.

Девушки даже пытались познакомить Грейс со своими друзьями, но она отказывалась наотрез. Одно дело – общие чаепития, другое – мужчины. Она не обнаруживала ни малейшего желания познакомиться с кем-либо – это лишь осложнило бы ей жизнь. В свои двадцать лет она куда с большим удовольствием оставалась дома с книжкой или весь вечер смотрела телевизор. Свобода казалась Грейс даром Божьим, и ей ничего больше не было нужно от жизни. А уж тем более никаких романов. Она не желала ни с кем встречаться, и, как она думала, этого никогда не будет.

Подруги сначала поддразнивали ее, а потом пришли к заключению, что у Грейс есть некая романтическая тайна. Две девушки уверены были, что она по секрету от всех встречается с женатым мужчиной – к этому выводу они пришли, когда она стала пропадать вечерами три раза в неделю – по понедельникам, четвергам и воскресеньям, возвращаясь порой за полночь.

Грейс подумывала о том, чтобы открыться подругам, но со временем обнаружила, что их буйная фантазия работает как раз в нужном для нее направлении. И постепенно они отстали от нее – предложения романтического толка прекратились, а Грейс только этого и надо было. Иными словами, она жила именно так, как ей хотелось.

На самом же деле ее вечерние отлучки стали воистину смыслом ее земного существования. Поселившись в роскошном доме, Грейс тотчас же принялась подыскивать подходящее место для работы три раза в неделю. Не ради денег, нет – просто чтобы расплатиться с людьми за свое благополучие. Она чувствовала себя слишком счастливой, чтобы сидеть сложа руки и никому не помогать. Она клялась самой себе, что непременно станет это делать, – еще тогда, в Дуайте, лежа на нарах, болтая с Салли или работая с Луаной.

Поиски подходящего места заняли целый месяц. Спросить напрямик было не у кого, но она внимательно просматривала газеты, а однажды по телевизору наткнулась на передачу о госпитале Святой Марии. Это был кризисный стационар для женщин и детей, располагался он в старом кирпичном доме. Когда она впервые попала туда, то увиденное глубоко потрясло девушку. Краска на стенах облупилась, голые лампочки сиротливо свисали с потолков. Повсюду с визгом бегали дети, слонялись из стороны в сторону женщины. Большинство из них выглядели бедными, чуть ли не нищими, многие были беременны, в глазах у всех застыло отчаяние. Чуть ли не каждая была жертвой насилия, многим с трудом удалось избежать смерти. Все выглядели испуганными, а кое-кто навсегда потерял рассудок…

Делами стационара заправлял доктор Пол Вайнберг, молодой психолог, который живо напомнил Грейс Дэвида Гласса, и впервые после переезда в Чикаго она отчаянно затосковала по Молли. Как хорошо было бы сейчас поговорить с ней, рассказать ей обо всем. Увиденное глубоко тронуло и даже ранило Грейс. Здесь работали в основном добровольцы, а оплачиваемых сотрудников была лишь жалкая горстка – „ основном интерны, будущие психиатры да еще несколько дипломированных сиделок. Женщинам и детям, живущим здесь, необходимы были медицинская помощь, советы психолога, многим негде было жить. Они отчаянно нуждались в одежде, и нежности и заботе – словом, дружеской руке, за которую мигли бы ухватиться, чтобы не соскользнуть в пропасть. А для Грейс визиты в госпиталь Святой Марии были лучом света во тьме, это было место, где возрождались души, где людей собирали воедино из осколков…

Но эта тяжелая работа была благом и для самой Грей. Теперь ее жизнь обретала ценность. Она вызвалась трудиться в стационаре трижды в неделю по семь часов, что было неоценимым подспорьем. Но здесь и сама Грейс обретала покой. Сама по себе возможность помогать людям, столь же несчастным, как и она, воодушевляла девушку. А ведь многие из здешних обитательниц испытали в точности то же самое, что и она когда-то. Да и некоторые из детей тоже. Тут были и четырнадцатилетние беременные девочки, изнасилованные отцами, братьями или дядьями, были тут и семилетки с остекленевшими, ничего не выражающими глазами, и женщины, которые уже не верили, что когда-нибудь снова смогут стать счастливыми. Они были жертвами насилия, при чем преимущественно со стороны собственных мужей и отцов. Многие из этих несчастных подвергались насилию с самого раннего детства, потом бессознательно принималась терзать своих детей и понятия не имели, как разорвать порочный круг. Именно этому и пытались научить их в кризисном стационаре госпиталя Святой Марии.

Грейс трудилась без устали. Порой она работала с женщинами, но больше любила детей. Она собирала их стайкой вокруг себя, сажала на колени, рассказывала им сказки, которые сама и сочиняла, или же часами читала им вслух. А вечерами она водила маленьких страдальцев в клинику, что бы доктора осмотрели свежие раны и увечья, просто на рентген или на анализы. Да, здесь ее жизнь воистину обретала смысл. Но порой ей делалось невыносимо больно ведь все это было ей так знакомо.

– Сердце разрывается, правда? – сказала ей одна из сиделок за неделю до Рождества.

Грейс как раз укладывала в постельку двухлетнюю девочку. У ребенка было страшнейшее сотрясение мозга после отцовских побоев. Изувер сидел сейчас в тюрьме. Странно было думать, что этот выродок за решеткой, а ее собственный отец, который проделывал, в сущности, вещи не менее страшные, почитается после смерти героем.

– Да, это больно. Но все же им повезло. – Грейс улыбнулась сиделке. – Они здесь. А могли бы остаться там, где были. По крайней мере на время они в безопасности.

Самым худшим было то, что многие из них возвращались домой. Некоторые женщины просто не находили в себе сил расстаться с мужьями, которые их нещадно колотили, а уходя, они забирали с собой и детей. Некоторых снова избивали, кое-кого даже убивали. Но были и такие, кто осознавал свою беду, учился с ней бороться и словно заново рождался. Грейс часами беседовала с ними – об их праве быть свободными, о возможностях этого достичь. Все они были так напуганы, так ослеплены болью, так растеряны… Грейс невольно вспоминала себя – такую, какой она была три года назад, когда Молли тщетно пыталась «достучаться» до нее. Она чувствовала, что обязана делать свое дело в память о Молли, чтобы отдать несчастным хотя бы часть той любви, которой доктор Йорк так щедро одарила ее.

– Ну, как идут дела?

Пол Вайнберг, старший психолог, остановился как-то в коридоре, чтобы перекинуться словечком с Грейс. Он трудился плечом к плечу с добровольцами и персоналом в приемном покое. Большинство пациентов поступали вечерами и по ночам. Избитые, перепуганные, сломленные, тела и души многих были изувечены.

– Неплохо.

Грейс улыбнулась ему. Близко она не была с ним знакома, но то, что успела увидеть, очень нравилось. Она уважала его за то, что он трудился в поте лица. Тем вечером они отправили в больницу двух женщин – Пол лично отвозил их туда, а Грейс в это время занималась детишками. У каждой из новоприбывших их было четверо, и всех она уложила спать.

– Трудный вечерок…

– Так всегда бывает перед самым Рождеством. Во время рождественских каникул у многих едет крыша. Если им нравится колотить жен и детишек, то это как раз самое время…

– У них что, лозунг: «Скорее бейте детей и жен – всего неделя осталась до Рождества»?

Она была измотана, но в хорошем настроении. Ей нравилось то, что она делает.

– Да вроде того… – Доктор улыбнулся Грейс и налил ей кофе. – А ты не подумывала заняться этим всерьез? Поступить в штат, а?

– Да нет пока, – честно ответила Грейс. Но она явно была польщена, даже застеснялась. Она отхлебнула дымящийся кофе и обожглась. У Пола были такие же вьющиеся волосы, как и у Дэвида Гласса, и добрые глаза, но он бы куда выше ростом и привлекательнее. – Я подумываю учиться на психолога. Мне пока не хватает знаний. Но мне нравится то, что я здесь делаю, нравится работать с людьми и знать, что в нашей власти изменить их жизнь к лучшему. Полагаю, пока я здесь на своем месте. Большей, мне не надо. А плата мне не нужна. Я просто люблю свое. дело.

Она лучезарно улыбнулась Полу, а он посмотрел на нее еще внимательнее. Она заинтриговала его.

– Ты прекрасно делаешь свое дело, Грейс. Именно по этому я и спрашиваю. Хорошенько подумай – может, тебе действительно стоит учиться?

Девушка произвела на него впечатление. К тому же она ему просто нравилась.

Той ночью она проработала до двух часов. Прибыло еще шесть женщин, и оставить их просто было нельзя. Когда она наконец закончила, Пол Вайнберп предложил отвезти ее домой. Она с благодарностью согласилась, настолько была измучена.

– Нынче ты была просто великолепна! – похвалил он ее. Грейс искренне обрадовалась похвале. А Пол был ошеломлен, увидев, где она живет. Жители Лейк-Шор-драйв обычно не имели обыкновения работать добровольцами в стационарах по три раза в неделю.

– Слушай, в чем дело? – спросил он, подруливая к опрятному домику. – Роскошное местечко, Грейс. Ты что, богатая наследница?

Она рассмеялась, понимая, что он шутит, но ему стало уже по-настоящему любопытно. Кто на самом деле эта интересная юная женщина?

– Я живу здесь еще с четырьмя подругами.

Она пригласила бы его войти, но было уже слишком поздно.

– Обязательно заезжай, если будет свободная минутка.

Она была дружелюбна, но Пол чувствовал, что девушка вовсе не флиртует с ним. Скорее, относится к нему словно к старшему брату. Его же интерес к ней был отнюдь не платоническим.

– Постараюсь, чтобы выдалось времечко, – улыбнулся он. – Ну а ты? Чем занимаешься, когда не возишься с женщинами и детишками у нас, в стационаре? – Он не хотел упустить случая побольше о ней узнать, невзирая на поздний час и усталость.

– Работаю в агентстве фотомоделей, – тихо ответила она. Работа нравилась Грейс, она ею искренне гордилась.

Пол вскинул брови.

– Так ты модель? – Он не слишком был удивлен, просто подумал, что это несколько странно. Обычно тот, кто много времени уделяет себе, не растрачивает себя на других. А она отдавала всю себя этим несчастным. Он пристально за ней наблюдал.

– Я работаю в офисе. Но мои подружки – они фотомодели, все четверо. Так что заезжай непременно, я тебя с ними познакомлю. – Таким образом Грейс старалась дать Полу понять, что вовсе не интересуется им как мужчиной. Он невольно подумал, что у нее есть дружок, но спрашивать напрямую не хотел.

– Непременно заеду. Чтобы повидать тебя, – со значением произнес Пол. Было ясно как день, что для того, чтобы ее увидеть, вовсе не было надобности заезжать к ней домой. Она все равно бывала в стационаре трижды в неделю.

Грейс вызвалась дежурить в самый канун Рождества и была потрясена количеством поступивших пациенток. Она трудилась без устали, а домой добралась лишь в четыре утра. На другой день решила пойти на рождественскую вечеринку – такие веселые сборища для моделей и фотографов Свенсоны устраивали ежегодно. К величайшему удивлению, Грейс получила там массу удовольствия. Единственное, что слегка обеспокоило ее, – это то, что Боб несколько раз приглашал ее на танец, к тому же ей показалось, что он прижимал ее к себе чуть сильнее, чем, по ее мнению, следовало. А один раз, потянувшись за закуской, он провел ладонью по ее груди. Грейс уверена была, что это произошло нечаянно, да, похоже, он и сам этого не заметил. Но одна из подруг не преминула прокомментировать эту «случайность», что взволновало Грейс. Разумеется, это была Марджори, «курочка-наседка». Она вечно приглядывала за своими «цыплятками», а трюки Боба знала наперечет – по собственному опыту.

– Что, дядя Бобби клеился к тебе нынче вечером? – спросила она Грейс.

Та была ошарашена:

– Что ты хочешь сказать? Он просто был очень мил. Это ведь Рождество.

– Ах, Боже мой! Что за святая невинность! – простонала Марджори. – Ты сама-то хоть веришь в то, что говоришь?

– Не будь злючкой. – Грейс пыталась встать на его защиту. Ей не хотелось верить в то, что Боб изменяет Шерил. Но с другой стороны, вокруг так много искушений.

– Не наивничай. Не думаешь же ты, что он хранит ей верность, – вмешалась Дивайна. – В прошлом году он целый час гонялся за мной по офису – я чуть было коленку не расшибла об этот чертов кофейный столик, удирая от него! Да, дядя Боб – занятой мальчик, но похоже, что следующая его жертва именно ты, деточка.

– Ах, черт… – Грейс смотрела на подруг в замешательстве. – Мне, правда, показалось, что происходит нечто странное, а потом я решила, что все это сама выдумала. Может, так оно и есть.

– Ну, в таком случае, мне тоже померещилось, – расхохоталась Марджори. – Померещилось, будто он пытался содрать с тебя одежду.

– А Шерил знает про эти его штучки? – с грустью спросила Грейс. Ей меньше всего хотелось встать между ними, она вовсе не собиралась отвечать на заигрывания шефа. Не хватало ей интрижки с Бобом Свенсоном. Она вообще не желала сближения с кем бы то ни было. Ни сейчас, ни когда-либо в будущем. Ей этого просто не нужно было.

Пол Вайнберг несколько раз пытался пригласить ее поужинать вместе, но она вежливо отказывалась. Однако в канун Нового года в госпитале Святой Марии он настоял, чтобы она по крайней мере присела рядом с ним минут на десять, и угостил ее сандвичем с индюшкой.

– Почему ты меня избегаешь? – напрямик спросил он.

Рот Грейс в этот момент был до отказа набит индюшкой.

Прошло не менее минуты, прежде чем она смогла заговорить..

– Я тебя не избегаю, – честно отвечала она. Ей просто не хотелось звонить ему, когда он просил. Но сидеть вот так и есть вместе сандвичи в госпитале было просто прекрасно.

– Это неправда. – В голосе Пола слышался упрек. – Ты несвободна?

– Я страшно занята, – радостно отвечала она, и уголки губ Пола печально опустились. – Занята в госпитале, на работе… Потом еще подруги. Но этого вполне достаточно. Более чем достаточно. У меня едва хватает времени прочесть газету или книжку или сходить в кино. Мне все это нравится.

– Может, как раз следует отвлечься? – Пол улыбнулся, радуясь, что о друге она не упомянула. Это была потрясающая девушка, и ему хотелось узнать ее поближе. Ему было уже тридцать два года, и он еще не встречал девушки, подобной Грейс. Она была умна, забавна, добра и заботлива, а еще – удивительно стеснительна и… далека. Она казалась какой-то до странности старомодной, но ему и это в ней нравилось. – Хочешь, сходим вместе в кино?

Он не был в кино вот уже несколько месяцев. Одно время он встречался с одной из сиделок, но из этого ничего не вышло. А с Грейс он не спускал глаз с тех самых пор, как она появилась в госпитале Святой Марии.

– Не хочу уходить отсюда раньше времени. Мне здесь очень нравится, – улыбнулась Грейс, приканчивая сандвич.

– А что ты делаешь в канун Нового года? – спросил он, и она ответила ему с улыбкой:

– Я могу задать тебе тот же самый вопрос.

– Я работаю, – мрачно сказал Пол.

– Ну, и я тоже. Только мне за это не платят.

– Знаешь, я все более убеждаюсь, что тебе самое время «переходить в профессионалы».

Но прежде чем он успел развить свою мысль, их обоих позвали, причем к разным пациентам. Она вновь провозилась до поздней ночи, а увиделись они снова лишь в следующий четверг. И он снова вызвался отвезти ее домой на своей машине, но Грейс предпочла взять такси. Она не желала дразнить Пола. Но он припер-таки ее к стенке в воскресенье.

– Пообедаем вместе?

– Сейчас? – Она была ошеломлена. Им ведь предстояло поговорить еще с четырьмя семьями.

– Нет. На следующей неделе. Когда ты захочешь… Я в любое время рад буду… – Он выглядел смущенным мальчишкой.

– А зачем? – У нее это слово просто вырвалось.

Пол рассмеялся:

– Ты что, шутишь? Ты вообще хоть раз на этой неделе смотрелась в зеркало? Помимо других твоих достоинств, ты умна, у тебя есть чувство юмора, и я хочу поближе с тобой познакомиться.

– Да обо мне, в сущности, и нечего больше узнавать. Я довольно скучная особа, – ответила Грейс, но Пол вновь рассмеялся:

– Ты хочешь от меня отделаться?

– Может быть, – честно ответила она. – Я не хожу на свидания.

– Ты только работаешь? – Пола, казалось, забавлял этот разговор. Грейс лишь кивнула. – Прекрасно. Мы идеальная пара. Я ведь тоже беспрестанно работаю, и, думаю, один из нас должен этот порочный круг разорвать.

– Зачем? Зачем, если это нас обоих устраивает. – Она вдруг сразу стала такой далекой и… испуганной. Это показалось Полу странным.

– Но пообедать со мной хотя бы разок ты же можешь? Ради Бога! Просто попробуй. Ты ведь должна же есть, в конце концов! Я заеду за тобой на неделе. Когда захочешь.

Но она не хотела. Он нравился ей, но она вообще не собиралась встречаться ни с одним мужчиной на свете и не знала, как ему об этом сказать…

И все же ей пришлось принять его предложение пообедать вместе в следующую субботу. Был ясный морозный день, и они отправились в итальянский ресторанчик «Ла Скала».

– Хорошо, теперь раскалывайся! Как ты попала к Святой Марии?

– На автобусе, – усмехнулась Грейс. Она выглядела на удивление юной и веселой.

– Очень остроумно, – протянул Пол, и вдруг поинтересовался: – А сколько тебе лет?

Про себя он прикидывал, что где-то от двадцати одного до двадцати шести – слишком уж умело обращалась она с несчастными в стационаре.

– Мне уже двадцать, – гордо сказала она, словно это было бог знает сколько. – Следующим летом исполнится двадцать один.

Пол почти застонал. Это объясняло многое -. по крайней мере так ему подумалось.

– Потрясающе. Я чувствую себя словно черт, связавшийся с младенцем. В августе мне будет уже тридцать три.

– Ты напомнил мне одного человека, которого я знала когда-то, одного моего друга. Он – адвокат, сейчас в Калифорнии.

– Ты влюблена в него? – грустно спросил Пол Вайнберг. Он уже понимал, что в ее жизни есть некто, чье существование объясняет эту холодную отстраненность. Отчасти, возможно, причиной тому ее юность, но есть и еще что-то…

Грейс со смехом принялась растолковывать ему, кто такой Дэвид Гласе:

– Он женат, у него уже ребенок.

– Тогда кто же этот счастливец?

– Какой счастливец? – Грейс выглядела озадаченной. – Я же сказала, у меня никого нет.

– А тебя вообще интересуют парни? – Это был необычный вопрос, но уточнить все же не мешало.

– Не знаю, – честно ответила она, глядя ему в глаза. На мгновение сердце Пола сжалось, но чутье подсказало ему, что тут вовсе не то, о чем он подумал сгоряча. – Я никогда ни с кем не встречалась.

– Вообще никогда? – Он не мог поверить своим ушам.

– Нет. Вообще ни разу.

– В двадцать лет – это абсолютный рекорд! – Это было еще и весьма заманчиво. – А какова причина, позволь поинтересоваться?

– Причин тут несколько, я думаю. Главное – я просто этого не хочу.

– Грейс, но это глупо!

– Ты считаешь? – осторожно спросила она. – Знаешь, возможно, не так уж это и глупо. Может, мне именно так и следует прожить жизнь. И никто, кроме меня, не смеет судить, что для меня правильно, а что нет.

И тут, глядя на Грейс, Пол осознал вдруг, какой он идиот. Так вот почему она пришла в госпиталь Святой Марии! Чтобы помогать страдальцам вроде нее самой…

– Тебе сильно не посчастливилось? – нежно спросил он.

Грейс верила ему, но не собиралась рассказывать обо всем.

– Можно сказать и так. Очень не посчастливилось. Впрочем, мне пришлось не хуже, чем многим из тех, кого мы видим ежедневно в клинике. Но за это приходится дорого платить…

– Вовсе нет. Ты должна оставить все в прошлом. А тебя консультирует кто-нибудь? Ну, я имею в виду, профессионал…

– Да, такой человек был. Мы были добрыми друзьями. Она погибла в авиакатастрофе прошлым летом.

У Пола снова сжалось сердце. Боже, как она одинока, эта чудесная девушка!

– А твоя семья? Они помогают тебе?

Грейс улыбнулась. Она прекрасно понимала, как жаждет Пол помочь ей, но исцелить ее могло лишь время. А пока что она должна помогать себе сама. Только сама.

– У меня нет семьи. Но это вовсе не так страшно, как кажется. У меня много друзей и прекрасная работа. Ну и все вы, в госпитале Святой Марии.

– Я хотел бы помочь. И если бы ты только пожелала…

Но вид терапии, избранный Полом, слишком пугал Грейс.

Правда, она понимала, что он станет исполнять при ней и роль психотерапевта. Но не это будет главное. Прежде всего он хочет встречаться с ней. А Грейс чувствовала, что еще не готова и, возможно, не созреет для этого никогда.

– Я позвоню, если мне понадобится помощь. – Грейс улыбнулась, и они заказали кофе.

Они провели вместе чудесный вечер, прогуливаясь у озера и болтая обо всем на свете. Но теперь Пол знал, что не имеет права форсировать события. Это было бы для нее слишком опасно. Ведь одно лишь то, что она догадалась об истинных его чувствах, заставило ее в испуге отшатнуться и увеличить дистанцию.

– Грейс, – заговорил он, когда снова подвозил ее домой. – Я вовсе не желаю каким-то образом причинить тебе боль. Просто хочу быть всегда рядом, если тебе нужен друг. – Он улыбнулся совсем по-мальчишески, став почти красивым. – Разумеется, не стану возражать против чего-то большего, но не хочу торопить события. – Пол видел, что она еще так молода. Отчасти дело в этом. Он и не посмел бы давить на нее, если она еще не готова.

– Спасибо за прекрасный вечер.

Она не обманула Пола – ей и вправду было хорошо с ним. Они еще несколько раз обедали вместе. Он не собирался сдаваться, и ей приятно было его общество, но их отношения ни разу не переросли в нечто большее, чем простая дружба. В каком-то смысле Пол занял в ее жизни место Дэвида, а возможно, даже Молли.

Так и текла ее жизнь – работа, подружки, клиника. И все было гладко до самой весны. До тех самых пор, пока Луис Маркес не начал вновь ей досаждать. Она не могла догадываться, что он недавно порвал со своей подружкой и искал приключений. Он стал то и дело появляться в доме Грейс. Девушки поддразнивали подругу. А Маркес никогда не объяснял, кто он и откуда. Молчала и Грейс, однажды, правда, обмолвилась, что это друг ее отца. – Но стоило Маркесу появиться, как он тотчас же принимался засыпать девушек вопросами: принимают ли они наркотики, нравится ли им быть фотомоделями, много ли у них знакомых парней. Однажды он даже попытался назначить свидание Бригитте – и тут терпение Грейс лопнуло. Придя к нему в контору, она учинила Маркесу громкий скандал.

– Вы не имеете права так себя вести! Не имеете права приходить и беспокоить моих подруг!

– Я имею право побеспокоить кого захочу! И кстати, она в течение получаса усердно строила мне глазки. Уж я-то знаю, чего надобно девочкам такого сорта! Сними розовые очки, дорогая. Она давным-давно не девица!

– Пусть так, но она и не слепая! – парировала Грейс.

Маркес рассвирепел не на шутку. Она осмелела именно потому, что он вышел из себя.

– Будь благодарна мне за то, что я не рассказал им, кто я на самом деле и кто ты!

– Посмейте только – и я пожалуюсь вашему начальству, что вы мешаете мне начать новую, нормальную жизнь и позорите меня не только дома, но и перед подругами по работе!

– Чушь собачья! Ты никому не посмеешь жаловаться!

Она и сама знала, что жаловаться бессмысленно, но решила стоять насмерть. Как все на свете трусы, он непременно отступит, если почувствует мощное сопротивление. И вправду, Маркес после этого разговора перестал захаживать к ним так часто, а Грейс продолжала еженедельно являться к нему в контору сама.

Когда Бригитта, подписав контракт, уехала в мае работать в Токио, они подыскали новую соседку. Это была юная француженка Мирей. Она была родом из Ниццы, и ей было всего девятнадцать лет. Всем она сразу пришлась по душе. У нее была настоящая страсть ко всему американскому – в особенности к поп-корну и горячим булочкам с сосисками. Нравились ей и американские мальчики, но куда меньше, чем она им. Она пропадала где-то все вечера напролет. Так что Дивайна, Марджори, Элисон и Грейс коротали свободные вечера вместе, как и прежде.

А летом, четвертого июля, Свенсоны устроили пикник в своем загородном доме, в Бэррингтон-Хиллз, – все девушки поехали туда. Грейс пригласила с собой Пола, и он целый вечер во все глаза рассматривал фотомоделей. Соседки Грейс нашли Пола чрезвычайно милым и тотчас же пристали к девушке – уж не тот ли это парень, с которым она пропадает все время?

– Ну, в какой-то степени, – отвечала она уклончиво. Им это страшно понравилось.

А потом подруги устроили Грейс настоящий день рождения. Это был до поры до времени скрываемый сюрприз: они втайне пригласили на праздник сослуживцев из агентства и, конечно же, Пола. Это был двадцать первый день рождения Грейс. А после вечеринки они с Полом сидели во дворике, и Грейс невольно думала о том, как волшебно переменилась ее жизнь за это, в сущности, недолгое время. Пол не знал, разумеется, что два последних дня рождения Грейс отпраздновала в тюрьме. А теперь она живет в прелестном доме в обществе потрясающе красивых девушек, у нее завидная работа… Грейс то и дело пугалась – уж не проснется ли она однажды на тюремных нарах, не окажется ли все это дивным сном? Она то и дело вспоминала Луану и Салли, Молли и Дэвида… И ей делалось грустно, когда она понимала, что поступает в точности так, как советовала ей Луана. Она время от времени выуживает их образы из закоулков памяти, словно карточки из запыленного альбома, а потом складывает назад… И возвращается к новой своей жизни. Но все они ушли от нее. Навеки. Она ни одного письма не получила от Дэвида с тех пор, как в марте у него родился сын. И сама наконец перестала писать Луане и Салли. Ведь они ей так ни разу и не ответили.

Она посмотрела на небо и заметила падающую звезду и тотчас же, закрыв глаза, подумала о них всех и всей душой пожелала, чтобы в один прекрасный день все, что было, стало воистину прошлым. Правда, Луис Маркес все еще висит над ней дамокловым мечом, угрожая раскрыть ее тайну подругам. Вечно кто-то стоит над ней с кнутом. Но она надеялась, что настанет день, когда она станет по-настоящему свободной и впервые в жизни ей некого будет бояться.

– Что ты загадала? – спросил Пол, наблюдая за ней. Он ни разу за все это время не попытался продвинуться в желанном для него направлении. Но все еще надеялся, что в один прекрасный момент долгожданный плод созреет. Он-то знал, что загадал бы, увидев первым падающую звезду, – чтобы ее потянуло к нему.

– Просто думала кое о ком из старых друзей, – с грустью улыбнулась Грейс. – И пожелала, чтобы однажды все дурное осталось в прошлом.

У Пола заныло сердце от жалости к ней.

– А это пока еще не так? – Он не знал, насколько свежи еще раны. Она никогда не говорила ему об этом, и он не настаивал. – Все уже позади?

– Почти… – Грейс с улыбкой посмотрела на Пола, радуясь, что у нее есть такой друг.




Глава 8


Свенсоны не оставляли надежды уговорить Грейс стать фотомоделью, но неожиданно она стала личной секретаршей Шерил со значительной прибавкой жалованья. Супруги Свенсоны говорили даже, что на самом деле агентством руководит Грейс. Она была расторопна, организованна, умна и на редкость уравновешенна. Она знала лично всех девушек, сотрудничающих с агентством, и большинство мужчин. Все обожали ее. И дома дела шли великолепно. Бригитта возвратилась из Токио, но объявила, что теперь станет жить вместе с другом-фотографом. Элисон уехала в Лос-Анджелес, где получила маленькую роль в фильме. А Дивайна процветала в Париже. Остались лишь Марджори и Грейс, а Мирей вот-вот собиралась переехать к своему последнему возлюбленному. Но стоило двум девушкам съехать, как тотчас же появились две новые соседки. Под Рождество Марджори торжественно объявила о своей помолвке. Но найти компаньонок для Грейс вовсе не было проблемой. Девушки постоянно приезжали в Чикаго, стремясь стать фотомоделями, и им надо было где-то жить.

Луис Маркес регулярно навещал ее. И не реже Раза в месяц он заставлял Грейс сдавать на анализ мочу.

Но даже следа наркотиков не было выявлено ни разу, что глубоко разочаровывало Маркеса. С присущей ему низостью он жаждал смешать ее с грязью, раздавить, уничтожить.

– Что за дерьмо этот коротышка! – заявила Марджори после того, как офицерик заявился сразу же после Рождества, чтобы поглазеть на новых соседок Грейс. – У твоего отца на редкость неопрятные друзья! И жутко противные, – прибавила она, злясь на Маркеса за то, что он лапал ее за попку, делая вид, что тянется за пепельницей. От него несло куревом и потом, к тому же он с ног до головы был одет в синтетику. – Почему ты не попросишь его испариться? – спросила она, содрогаясь от отвращения, когда он наконец убрался восвояси. – После его визита всякий раз хочется принять ванну.

Грейс больше всего на свете хотела бы попросить Маркеса никогда больше не приходить, но у нее не было выбора. Ничего, еще девять месяцев – и весь этот кошмар кончится.

В марте Свенсоны предложили Грейс поехать с ними в Нью-Йорк, и ей пришлось солгать, что она не может. Она даже ходила к Маркесу за разрешением, но он с видимым наслаждением ей отказал. И пришлось Грейс врать Свенсонам, что у нее неотложные дела в городе. Она была раздосадована тем, что не удалось поехать, хотя дел у нее действительно хватало. Она по-прежнему ходила в клинику трижды в неделю. Там она регулярно виделась с Полом Вайнбергом, и отношения у них были прекрасные, но она уже знала, что он поставил на ней крест и завел серьезный роман с одной из молодых сиделок.

Шерил Свенсон все время порывалась познакомить ее с кем-нибудь, но Грейс по-прежнему не интересовала эта сторона жизни. Она слишком боялась, слишком была травмирована всем происшедшим с ней. Любая встреча с молодым человеком живо напоминала ей об отце и обо всех ужасах пережитого.

Но вот в июне… Именно тогда в агентстве появился Маркус Андерс – он пришел повидаться с Шерил и поговорить о делах. Он был, пожалуй, самым привлекательным из всех мужчин, которых когда-либо видела Грейс, – с густейшими светлыми волосами, мальчишеской улыбкой и веснушками. Он выглядел одновременно и мужчиной, и мальчишкой. Грейс даже сначала подумала, что он фотомодель.

Он только что приехал из Детройта, и его рекламные фотографии произвели впечатление на Шерил. Он уже долгое время занимался этим и подумывал о работе в Лос-Анджелесе или Нью-Йорке, но решил взбираться на вершину постепенно, что было весьма умно с его стороны. Он был очень уверен в себе и обладал потрясающим чувством юмора. Он даже пококетничал с Грейс, выйдя от Шерил, и расспросил ее, где тут можно снять квартиру. Она посоветовала ему обратиться в несколько агентств, потом представила девушкам. Но похоже было, что они ничуть его не заинтересовали – уж моделей-то он перевидал на своем веку великое множество. Его заинтриговала Грейс, и, уже уходя, он спросил разрешения поснимать ее, «просто так, для забавы». Но она лишь засмеялась и отрицательно покачала головой. Ей уже не разделали подобные предложения, но они не интересовали ее, и теперь ничто не переменилось.

– Спасибо. Но я предпочитаю держаться от камеры подальше.

– Вот те на! С чего это вдруг? Тебя разыскивает полиция? Ты скрываешься?

– В точку! Меня разыскивает ФБР, – непринужденно усмехнулась Грейс. С ним забавно было болтать, но ей не хотелось, чтобы он ее снимал. Ни он, ни кто-либо другой. К тому же она уже знала, что многие фотографы с успехом пользовались камерой для соблазнения женщин. – Просто не схожу с ума по этому бизнесу.

– Умная девочка. – Он искренне любовался ею, сидя напротив и закинув ногу на ногу. Маркус был удивительно молод, красив и дышал здоровьем. – Ты ведь изумительно фотогенична. У тебя прелестный овал лица, рельефные скулы и потрясающие глаза!

Но, глядя в эти глаза, он увидел и кое-что другое – горе, глубоко скрытую боль, которую она скрывала от всей Вселенной, но не сумела скрыть от него. Маркус видел это ясно. Грейс отвернулась с улыбкой, чувствуя, что подпустила его чересчур близко к запретному.

– Но почему бы нам не побаловаться с камерой – просто посмотреть, что получится. Ручаюсь, все девицы останутся без работы! – Это было единственным на свете, что он по-настоящему любил и понимал. У него был роман с фотокамерой длиною в жизнь…

– Ну зачем я буду их так стращать? – пошутила Грейс, взглянув на него. На ней были узкая черная юбка и черный свитер. За неполных два года службы у Свенсонов она научилась одеваться изысканно, как одеваются лишь в больших городах.

– Но ты подумай, – улыбнулся Маркус и вытянул длинные ноги. Потом встал во весь рост. – Я заскочу в понедельник.

Но позвонил он Грейс на следующий же день – просто поболтать и рассказать о том, как он присматривал себе фотостудию. Говорил, что все они ужасные, что он в полнейшем отчаянии. Грейс смеялась, разыгрывая сочувствие, и тут он пригласил ее пообедать.

– Прости. Не могу, – кратко ответила она. Она уже привыкла отшивать мужчин. Это для нее уже не было проблемой. – Я сегодня вечером занята. – Для нее привычным стало делать вид, что в ее жизни есть мужчина, а не только избитые женщины и перепуганные дети.

– Тогда завтра.

– А завтра мне придется допоздна работать. У нас крупный заказ с девятью моделями, и Шерил хочет, чтобы я присутствовала.

– Нет проблем. Я приду. – Он говорил как мальчишка, и это ее тронуло, невзирая на решимость оставаться равнодушной. – Я в городе новичок, никого не знаю. Мне одиноко.

– Ну-ну, Маркус… не будь дрянным мальчишкой.

– Но я именно такой и есть! – гордо заявил он, и оба рассмеялись.

И в конце концов, досадуя на себя, Грейс пригласила его на съемку, и он здорово помог. Там толпилось столько людей, что присутствия еще одного просто никто не заметил. А моделям Маркус очень приглянулся. Он был обаятелен, остроумен, к тому же начисто лишен высокомерия, присущего большинству фотографов. Вообще он был потрясающим парнем, а когда он стал ежедневно захаживать в агентство, Грейс наконец сдалась и приняла его приглашение на обед. Это было ее первым выходом в свет с мужчиной – после Пола Вайнберга.

Маркус с трудом верил, что ей всего двадцать один год, – она выглядела такой зрелой, у нее был вид женщины, умудренной опытом, поэтому она казалась куда старше. Грейс все еще порой стягивала темно-рыжие волосы в хвост на затылке, но все чаще закалывала их в очаровательный пучок, а одевалась точь-в-точь как фотомодель. Но Маркус уже привык к молоденьким девушкам, кажущимся старше своих лет. Раз или два он даже назначал свидания пятнадцатилеткам, не подозревая об истинном их возрасте…

– Так чем же ты занимаешься, когда не работаешь? – спросил он с интересом, когда они обедали вместе у Гордона. Он недавно подыскал себе студию, и рассказывал, как там классно – и жилые комнаты, и вообще все, что нужно…

– Я по горло занята.

Она начала кататься на велосипеде, а одна из новых соседок обучала ее игре в теннис. Так она еще никогда прежде не проводила досуг. Раньше ее спортивные занятия ограничивались упражнениями с гантелями и джоггингом под чутким руководством Луаны. Но она никому не собиралась рассказывать о двух годах, проведенных в Дуайте. Она собиралась хранить это в тайне до конца своих дней. Она твердо следовала совету Луаны.

– А у тебя много друзей? – спросил Маркус, заинтригованный ею. Она была очень замкнута, но он безошибочным чутьем угадывал в ней изумительную женщину.

– Достаточно, – улыбнулась она. Но это была неправда – он это уже знал. Он специально наводил справки о ней. Ему уже было известно, что она не встречалась с мужчинами, что была скрытна, стеснительна и занималась какой-то благотворительностью. Он спросил ее об этом, прихлебывая кофе, и она рассказала ему немного о госпитале Святой Марии.

– А почему именно это? Чем привлекают тебя эти забитые женщины?

– Они отчаянно нуждаются в помощи, – серьезно ответила Грейс. – Женщины в такой ситуации думают, что у них нет выхода. Они словно стоят на подоконнике пылающего дома – и их надо спасти, вытащить из огня. ; Сами они никогда не отважатся на прыжок.

Она знала это лучше многих. Прежде сама Грейс искренне считала, что из горящего дома не выбраться. Ей пришлось ! убить, чтобы спастись. Это была слишком высокая цена. И она искренне хотела, чтобы другим никогда не пришлось L пойти на столь крайние меры.

– Почему они так заботят тебя, Грейс? – Ах, как ему было любопытно – и как мало она позволяла узнать! В течении всего обеда он замечал, как она осторожна – внешне проста и дружелюбна, а внутренне напряжена.

– Просто это именно то дело, которым я хотела бы заниматься. Это для меня очень много значит, особенно работа с детьми. Они так беззащитны, так изуродованы всем тем, через что пришлось им пройти.

…Как и она сама – кому, как не ей, это знать! Она вполне представляла себе их израненные души, так схожие с ее собственной. Она хотела спасти их. Это было ее подарком этим к. беднягам, и собственной жизни Грейс придавало смысл одно сознание того, что ее личная боль спасет кого-то от страшного путешествия в преисподнюю, которого сама она не избежала.

– Не знаю, думаю, у меня просто есть к этому способности. Я подумываю о том, чтобы учиться и получить диплом психолога… но вот времени нет – работа и все остальное…

может, когда-нибудь.

– Тебе не нужен диплом, – усмехнулся Маркус, и тут Грейс ощутила нечто неведомое ей прежде – это испугало .. ее. Он был так хорош в эту секунду… – Тебе нужен мужчина, – заключил он.

– Почему ты в этом так уверен? – Она улыбнулась ему. Он так похож был на большого красивого ребенка, когда завладел ее рукой.

– Потому что ты чертовски одинока, что бы ты там ни говорила! И вся эта твоя бравада, и разговоры о новой прекрасной жизни гроша ломаного не стоят! Мне кажется, у тебя никогда не было мужчины – настоящего мужчины; – Он сощурился и оценивающе посмотрел, на «ее. – Бьюсь об заклад, ты девственница!

Грейс ничего не ответила, но высвободила руку из ладони Маркуса.

– Но ведь я прав, а, Грейс?

…Как много есть такого, о чем он и не догадывается! Она неопределенно пожала плечами.

– Я прав, – заключил Маркус. Теперь он был уверен, что знает, что именно надо этой девушке. Попади она в руки стоящему мужчине, из нее вышла бы необыкновенная женщина.

– Банальные выводы – это не истина в последней инстанции, Маркус. – Произнося эти слова, она снова казалась куда старше своих лет. – Люди гораздо сложнее, чем ты думаешь.

Но Маркус был прямо-таки убежден, что вполне ее понял, – девочка просто боится, она стеснительна и еще очень молода и, возможно, из очень строгого и добропорядочного семейства.

– Расскажи мне о своей семье. Кто твои родители?

– Их нет, – холодно ответила она. – Они оба умерли, когда я заканчивала школу.

Это кое-что добавляло к общей картине – ее постиг тяжелый удар, и вот уже несколько лет она одинока. Это было. вероятно, очень горькое одиночество.

– А братья или сестры?

– Нет. Я одна. Вообще никаких родственников.

Неудивительно, что она выглядит такой взрослой. Воображение Маркуса уже вовсю писало ее портрет, не жалея красок.

– Странно, как это ты не выскочила замуж за школьного дружка. – В его голосе сквозило уважение. – В твоей ситуации большинство поступило бы именно так – еще бы, остаться одной, да еще совсем девчонкой.

Это по-настоящему сильная девушка – впрочем, нет: она поистине Женщина. И это ему нравилось.

– Просто не было дружка – некому было на мне жениться, – отшутилась Грейс.

– И как ты жила потом? С друзьями?

– В общем, да. Со мной рядом всегда был кто-то.

…И в тюрьме тоже. Она подумала, что бы он сказал, открой она ему всю правду. Она не решалась даже представить себе его реакцию. А если бы он узнал, что она убила собственного отца, он пришел бы в ужас. Иногда ей делалось даже смешно. Он ведь и не подозревает, кто она на самом деле, что выпало на ее долю. И никто не подозревает. Все, кто об этом знал, теперь далеко от нее. Молли, Дэвид, Луана и Салли… Она перестала посылать им открытки, а от Дэвида уже давно нет весточки. И смысла продолжать писать ему тоже нет. Теперь ее жизнь принадлежит лишь ей одной. И все, что могла она сделать для людей," это заботиться о тех, кто в этом нуждался. Лишь так могла она отплатить за добро, которым окружили ее друзья. И пусть их было немного, но в память о них она хотела помогать другим.

– Тебе, должно быть, неуютно в праздники, – сочувственно произнес Маркус. – На Рождество, например.

– Нет, теперь уже нет. – …Еще бы – после Дуайта. Никогда ей больше не будет так плохо на Рождество, как было там, где бы она ни очутилась. – К этому быстро привыкаешь.

– Ты храбрая девушка, Грейс. – …Куда храбрее, чем он думает. Много храбрее.

После обеда тем же вечером они заглянули в бар – он случайно обнаружил прелестное заведение со старинным проигрывателем и пластинками в духе пятидесятых. А в воскресенье они гоняли на велосипедах вокруг озера. Был чудный июньский вечер, все вокруг цвело. И Грейс ничего не могла с собой поделать – невзирая на все зароки, ей было хорошо рядом с Маркусом. Он был с ней очень терпелив, не торопил события. Казалось, он понимает, что ей нужно время – и еще много ласки, теплоты и заботы. Но он с радостью проводил время в ее обществе и ограничивался лишь редкими поцелуями. Это был первый мужчина, который поцеловал ее после отца. И пусть сначала она пугалась и сжималась в комок, но со временем вынуждена была признать, что ей это нравится.

Но Марджори кудахтала, словно квочка, когда Грейс вернулась домой, проведя с Маркусом субботний вечер, – они покупали вместе подержанное оборудование для его новой студии. Он уже получал заказы от агентства «Свенсон», и им были весьма довольны. Он был по-настоящему талантлив. «Пользуйся моментом, детка, – говорила с улыбкой Шерил. – Он тут надолго не задержится. Пари держу, еще в этом году он устроится в Нью-Йорке или в Париже. Он слишком талантлив, чтобы засидеться в Чикаго».

Но у Марджори было на уме совсем другое. У нее было много подруг среди коллег по всему миру. И одна ее детройтская подруга сообщила ей про Маркуса нечто весьма зловещее.

– Она рассказывает, что он несколько лет назад изнасиловал девушку, Грейс. Гляди в оба. Я ему не верю.

– Это чепуха! Он все мне об этом рассказал. Ей было шестнадцать, а выглядела она на все двадцать пять. Маркус говорит, что это она изнасиловала его. – Он сказал, что девушка сама сорвала с него одежду. Это было четыре года назад, когда он был еще наивен и глуп. Рассказывая об этом Грейс, он казался искренне смущенным.

– Ей было тринадцать лет, и ее отец пытался засадить Маркуса в тюрьму! – жестко произнесла Марджори. Ох, как не любила она такие истории! Но рассказы о совращении фотографами юных моделей были делом совершенно обычным. – Вероятно, Маркус чудом выпутался тогда. Возможно, были и другие случаи – вроде того, с этой шестнадцатилетней. К тому же Элоиза говорит, что он снимал порнуху, чтобы расплатиться за квартиру. И мне он вовсе не кажется таким уж милягой.

– Это бред собачий! – Грейс решительно защищала его. Нет, он вовсе не такой. Уж она-то знает. Если она и научилась чему-то за все эти годы – так это распознавать людей. – Завистники всегда распускают сплетни. Может, твоя Элоиза сама по нему сохла, а он внимания на нее не обращал, вот она и взбесилась.

Грейс раздражала несправедливость Марджори по отношению к Маркусу. Он этого не заслужил. Все-таки Марджори порой жестока к людям. Ну прямо настоящая наседка, защищающая выводок от ястреба! Но Грейс не нуждалась в такой непрошеной защитнице.

– Элоиза не такого сорта девочка, – в свою очередь, вступилась Марджори за свою детройтскую подружку. – А тебе бы надо быть поосторожнее. Ты недостаточно хорошо знаешь парней, чтобы распознать подонка.

– Да ты соображаешь, что говоришь? – вспылила Грейс. Впервые она по-настоящему рассердилась на Марджори. Глаза ее горели. – Он порядочный человек! Кстати, он всего лишь целовал меня.

– Прекрасно. Рада за тебя. Я просто хочу, чтобы ты знала: у этого парня подмоченная репутация. Запомни это, Грейс. И не глупи.

– Спасибо за заботу, – раздраженно бросила Грейс. А пять минут спустя пошла к себе и в сердцах грохнула дверью. Что за гадости наплели ей про бедного Маркуса! Но у людей этих профессий случаются такого рода стычки. Безработные модели «наезжали» на фотографов, а фотографы, которым «не обломилось», оговаривали девушек, обвиняя их в наркомании и безнравственности. Модели часто утверждали, что их изнасиловали. Историй такого рода из уст в уста передавалось предостаточно, и Грейс знала об этом. Впрочем, как и Марджори. Не следовало ей прислушиваться к сплетням. А насчет порно – так это просто злобная клевета! Маркус как раз недавно рассказывал, что работал вечерами официантом, чтобы расплачиваться за свою детройтскую студию. Он ни словом не обмолвился о порноснимках. Грейс нутром чуяла, что это самый настоящий оговор. Он был слишком открытым и прямым человеком, он так честно признавался ей в своих прошлых грехах и ошибках. Она никому еще не доверяла так за последние годы, как Маркусу.

Они вместе поехали на ежегодный пикник четвертого июля в Бэррингтон-Хиллз у Свенсонов – там Шерил при всех умоляла Маркуса уговорить Грейс сниматься у него. Девушка день ото дня расцветала, и Шерил считала, что Маркус – именно тот человек, которому под силу растопить лед. Но Грейс только смеялась и качала головой, как всегда. Она вовсе не собиралась становиться фотомоделью.

Маркус непринужденно болтал с моделями на вечеринке, и похоже было, что у него прекрасные отношения со всеми девушками. Тем же вечером Марджори напрямик сказала Грейс, что Маркус назначил свидания двум красоткам, – она полагала, что Грейс следует об этом знать.

– Но мы же с ним не женаты! – Грейс вновь встала на его защиту. В конце концов, они ведь даже не спят вместе! Правда, он просил ее об этом, но она ответила, что еще не готова пойти на столь серьезный шаг. Хотя была уже очень близка к тому, чтобы уступить. Просто ей нужно было еще немного времени, совсем немного – несмотря на то что она уже достаточно ему доверяла. Ей казалось даже, что она в него понемножку влюбляется.

Поэтому откровения Марджори слегка подтолкнули Грейс в этом направлении. Но она ни о чем не решилась у него спросить на следующий день, когда они увиделись, а он снова попросил ее сниматься.

– Ну же, Грейс… кому будет от этого плохо? Это же только для нас двоих… для меня… ну хоть несколько снимков! Я их ни единой душе не покажу, если тебе они не понравятся! Я обещаю. Шерил ведь права. Ты будешь изумительной моделью.

– Но я вовсе не хочу становиться моделью, – отвечала Грейс честно.

– Но почему, Боже ты мой? У тебя есть для этого все! Рост, внешность, стиль, ты стройна, ты молода… многие девицы душу бы дьяволу продали, лишь бы заполучить все это! Грейс, будь умницей… ну просто попробуй! С кем тебе будет проще начать, как не со мной? К тому же я просто хочу иметь твои фотографии. Мы знакомы только месяц, а я уже скучаю, когда тебя нет рядом.

Он ласково просил, нежно тычась носом ей в шею, и вот к концу вечера, к собственному изумлению, она сдалась – единственно ради него. Грейс взяла с него обещание никому не показывать снимки. Они уговорились о съемке в субботу, и Маркус тотчас же сказал, что отказываться теперь бесполезно.

– Никак в толк не возьму, чего ты стесняешься? – смеялся он, колдуя над спагетти на кухне. Тем вечером они вплотную приблизились к тому, чего так страшилась Грейс, – впервые за все это время. Но в конце концов она сказала, что надо повременить еще чуть-чуть. У Грейс были как раз «опасные дни», вовсе не так хотела она начать их отношения. К тому же за неделю ничего не переменится. Грейс казалось даже, что так будет еще лучше.

Она всю неделю переживала по поводу предстоящей съемки, ей отчаянно не хотелось становиться центром внимания и уж тем более – сексуальным объектом. Ей нравилось работать в агентстве с моделями, но стать одной из них – Боже упаси! Ведь на эту съемку она согласилась только ради Маркуса. И еще для забавы. Он все на свете делал весело – таким она его знала. И вот в субботу она появилась на пороге его студии ровно в десять утра, как и было договорено. Накануне она провела вечер в клинике, работала допоздна и сильно вымоталась.

Маркус успел сварить кофе и подготовить всю аппаратуру. В самом центре студии красовалось внушительных размеров кресло, обтянутое белой кожей, – на него был небрежно наброшен белый песцовый мех. Все, чего хотел Маркус, – это чтобы Грейс небрежно уселась туда в джинсах и белой майке. Он попросил ее распустить волосы, потом уговорил сменить майку на одну из его крахмальных белых рубашек и постепенно умолил даже расстегнуть пару пуговиц. И хотя с каждым кадром количество расстегнутых пуговиц увеличивалось, все снимки были невинными и скромными. А Грейс диву давалась – как, оказывается, все это забавно! Он раз сто заставлял ее менять позу, поставил изумительную музыку, а каждый щелчок камеры ласкал слух.

К полудню они еще не закончили – Маркус предложил ей бокал вина и посулил необыкновенно вкусный домашний обед.

– Ты хорошо знаешь пути к сердцу девушки, – рассмеялась она.

Маркус остановился и погрустнел.

– Если бы так. Я столько сил потратил, – признался он.

Грейс вспыхнула и потупилась, а Маркус щелкнул затвором и заявил, что сделал лучший, по его мнению, кадр. Шерил будет в восторге.

– А я приблизился… к твоему сердцу, Грейс? – прошептал он чувственно.

Девушку словно затопила теплая волна. От вина у нее слегка кружилась голова – она вспомнила вдруг, что в спешке забыла позавтракать. Глупо было пить на пустой желудок, но Маркус уже успел вторично наполнить ее бокал, а он был уже наполовину пуст! Она никогда не пила днем и теперь поражалась, насколько крепким оказалось безобидное на вкус вино. И тут Маркус смущенно попросил ее снять джинсы, уверяя, что его рубашка достаточно длинна. И вправду, рубашка была ей почти что до середины бедер, но Грейс все равно воспротивилась. Но в конце концов, когда Маркус вновь клятвенно пообещал не показывать фотографий Шерил, она стянула джинсы и откинулась на спинку, утонув в белом меху, – ноги ее были обнажены, а рубашка расстегнута до самой талии. Но груди видно не было. Грейс чувствовала, как медленно проваливается в сон, раскинувшись на кресле, а когда очнулась, то почувствовала, что Маркус целует ее, а его руки ласкают ее тело. Странно – она отчетливо ощущала его губы и руки, но продолжала слышать щелчки фотокамеры и видеть вспышки. Но она не понимала, что происходит, – все кружилось и летело куда-то, она то засыпала, то просыпалась. Ее подташнивало, но она не в силах была шевельнуться, остановить то, что происходило, подняться и даже открыть глаза. А Маркус продолжал целовать ее, затем она ощутила его прикосновение – на мгновение ее охватил знакомый леденящий ужас, но, открыв глаза, она поняла, что все это ей просто приснилось. Маркус стоял перед ней, глядя на нее с улыбкой. Во рту у Грейс пересохло, и еще эта странная тошнота.

– Что происходит? – Она плохо себя чувствовала, ей было плохо и страшно, а перед глазами плавали какие-то пятна, но Маркус лишь смеялся.

– Думаю, просто вино сделало свое дело.

– Мне очень жаль. – Она чувствовала, что умирает, но когда он опустился на колени рядом с ней и жарко поцеловал ее, у нее вновь закружилась голова. Как это было приятно… Странное чувство: она хотела, чтобы все это кончилось, она хотела остановить его – и не делала этого…

– А я ничуть не жалею, – зашептал Маркус, дыша ей в ложбинку между грудей. – Ты великолепна, когда пьяна.

Грейс откинулась на спинку кресла, закрыла глаза и тут же ощутила жаркое прикосновение его языка к животу. Он скользнул ниже, к трусикам, проник внутрь и… глаза девушки широко раскрылись, и она подпрыгнула. Она не могла!

– Ну-ну, детка… пожалуйста… – В самом деле, сколько ему еще ждать? – Пожалуйста, Грейс… ты нужна мне.

– Я не могу… – хрипло прошептала она, уже желая его, но страшась позволить ему овладеть ею.

В ее сознании ожило воспоминание о той самой ночи, когда умер ее отец, – и комната поплыла перед ее глазами. Вино и впрямь сделало свое дело… ее отчаянно затошнило, но она боялась в этом признаться. Руки Маркуса ласкали ее тело, проникая туда, где уже долгие годы никто ее не трогал – никто, кроме отца…

– Я не могу, – сказала она вновь. Но не могла найти в себе сил, чтобы остановить его.

– Господи, но почему? – Впервые за все время их знакомства Маркус вышел из себя, и тут она почувствовала, что куда-то проваливается…

Когда она пришла в себя, он лежал рядом с ней на огромном кресле, покрытом белоснежным мехом, и был совершенно обнажен. На ней все еще были его белая крахмальная рубашка и трусики, а Маркус улыбался. Ее затопила темная волна ужаса. Она ничего, ровным счетом ничего не помнила! Не знала, как долго была без сознания, чем они занимались, но, очевидно, что-то произошло.

– Маркус, что случилось? – Испуганно спросила она. Ее знобило, и она запахнула на груди рубашку.

– Хочешь знать, бэби? – Маркус, казалось, веселился – да что там, он просто смеялся! – Ты была изумительна, детка! Незабываема! – Говорил он непривычно холодно, злобно и жестко. Маркус был неузнаваем.

– Как ты можешь такое говорить! – Грейс заплакала. – Как ты мог так со мной поступить… с бесчувственной? – К горлу подкатил комок, стало тяжело дышать, но она даже не могла дотянуться до ингалятора, так ей было плохо. Даже сесть и оглядеться она была не в силах.

– А откуда ты знаешь, что я делал, а чего не делал? – издевательски спросил Маркус, прохаживаясь по комнате и словно демонстрируя ей свое великолепное тело. – Может быть, я всегда вот так работаю. Это проще.

Он повернулся лицом к ней и бесстыдно выпрямился. Грейс отвернулась. Не так представлялось ей их первое любовное свидание, и она не знала даже, каких чувств больше у нее в душе – обиды или злобы. С ней произошло то же, что всегда бывало прежде. Ее изнасиловали. И это было все, чего он хотел.

– Хочешь правду? – Маркус сделал шаг по направлению к девушке. – Ничего не было, Грейс. Я не некрофил. Мне не по сердцу трахаться с трупом. А ты ведь самый настоящий труп, не так ли? Просто дышишь, ходишь и делаешь вид, что жива, но когда до дела доходит, то падаешь и умираешь! А потом выдаешь чертову кучу оправданий!

– Это вовсе не оправдания… – Она с трудом села. Потом нашарила на полу джинсы, натянула их и встала. Ее покачивало. Чувствовала она себя ужасно. Но нашла в себе силы отвернуться, сбросить рубашку Маркуса и переодеться в свою одежду. Она даже не стала надевать лифчик – ей было явно не до этого. В висках стучало, перед глазами все плыло.

– Я просто не могу тебе объяснить – вот и все, – только и сказала она в ответ на его обвинения. Ей было слишком плохо, чтобы пускаться в нудные объяснения. Ее не покидало чувство, будто произошло нечто ужасное. Она помнила, как отвечала на его поцелуи и как он что-то горячо ей шептал, но ничего больше. Она все еще надеялась, что виной всему полтора бокала вина, выпитые на голодный желудок. Но почему тогда она словно еще чувствует прикосновения его тела? И отчего напрочь не помнит, чтобы он ее насиловал? Да что там, она была почти уверена, что этого не было!

– Любой девственнице в один прекрасный день приходится трахнуться. Ты что, из другого теста? – Маркус был все еще в ярости. Она просто динамила его, и ему это надоело. К его услугам море классных девочек, и он намеревался отведать их всех по очереди. Хватит с него этой Грейс Адамс!

– Я просто боюсь, вот и все. Это нелегко объяснить. Почему он так зол на нее? И почему она смутно вспоминает, как его нагое тело склонялось над ней?

– Ты не боишься. – Маркус поднял с пола камеру – одеваться он, видимо, не собирался. – Ты психопатка. Когда я дотронулся до тебя, мне показалось, что ты сейчас меня угрохаешь. Что все это значит? Ты лесбиянка, что ли?

– Нет, я не лесбиянка.

А вот насчет «угрохать» – тут он был, как никогда, близок к истине. Может быть, так она и проживет остаток своих дней. Может, для нее навеки заказана близость с мужчиной. Но сейчас ей необходимо было знать, что именно произошло, пока она была без чувств. Ее очень беспокоили смутные и беспорядочные воспоминания…

– Скажи мне правду. Что ты со мной сделал? Мы были близки?

– А какая тебе разница? Я же сказал, ничего я тебе не сделал! Ты не веришь мне?

После всего происшедшего? Он воспользовался ею, как вещью, пока она была без сознания! Он заставил ее раздеться почти догола, потом сам разделся… Когда она очнулась, сцена была далеко не целомудренная, и все же у Грейс не было ощущения, что ее изнасиловали. Она уверена была, что ощутила бы до боли знакомые чувства! Это ее немного успокаивало. Может, он и впрямь ничего ей не сделал, ну кроме того, что она помнит. Просто любовные игры, ласки, поцелуи… А ведь ей это нравилось, она помнит, хотя и перепугалась до смерти. У нее было такое чувство, что они были на волосок от близости, но этого так и не случилось. Возможно, именно оттого он так бесится.

– Как я могу верить тебе после того, что ты сделал? – тихо спросила Грейс, борясь с новым приступом тошноты.

– А что я такого сделал? Пытался заняться с тобой любовью? Это не противозаконно, ты прекрасно знаешь. Нормальные люди трахаются чуть ли не каждый день… и некоторые даже весьма охотно. Тебе ведь двадцать один год, детка? И что ты собираешься сделать? Вызвать полицию лишь потому, что я поцеловал тебя и снял штаны?

Но она все равно ощущала себя изнасилованной. Он фотографировал ее, а она этого не хотела. Он обманом заставил ее .почти обнажиться. А потом пытался овладеть ею, бесчувственной. Вот странность – она никогда прежде не пьянела гак от полутора бокалов вина! Даже сейчас ей отчаянно плохо…

– Я устал от твоих игр, Грейс. Я потратил на тебя уйму времени и терпения – эти субботние прогулочки за ручку.. эти целомудренные обеды. Мы должны были оказаться в постели еще две недели назад! Я не четырнадцатилетний мальчишка. Мне этих штучек не надобно. Кругом полно нормальных девушек.

С его стороны говорить ей такое было низко, но, глядя на Маркуса в его истинном обличье, она отчетливо осознавала, что горько в нем ошибалась. Он самодовольно натягивал брюки, озабоченный лишь собственной персоной. Он просто подонок и вовсе не любит ее. Маркус был с ней мил лишь в надежде получить то, чего жаждал.

– Сожалею, что заставила тебя потерять столько времени, – холодно сказала Грейс.

– И я сожалею, – небрежно бросил Маркус. – Контактные отпечатки я отошлю в агентство. Можешь выбрать кадры по своему вкусу.

– Я не желаю их видеть. Можешь все спалить.

– Так я и поступлю, не сомневайся, – ледяным тоном отвечал он. – Твоя правда – ты оказалась никуда не годной моделью.

– Спасибо, – грустно сказала Грейс, натягивая свитер. В одну секунду Маркус сделался чужим… Она подхватила сумку и пошла к выходу, но все же оглянулась через плечо. Маркус стоял у стола, вынимая из фотоаппарата кассету с пленкой. Грейс спрашивала себя, как могла так ошибиться. Но тут комната снова поплыла куда-то, и девушка едва не лишилась чувств. Уж не гриппом ли она заболевает, подумала она. Или просто так расстроена всем происшедшим?

– Прости, Маркус, – грустно сказала она. Он лишь передернул плечами и отвернулся, словно пострадавшей стороной был именно он. Да, у него с этой девицей выдалась пара забавных минут, но пора двигаться дальше. Хорошеньких мордашек вокруг было предостаточно – на килограммы взвешивать можно.

Он так и не сказал ей ни слова, а она еле сползла по ступеням вниз, поймала такси и прошептала водителю адрес. Когда они доехали, таксисту пришлось потрясти Грейс за плечо, чтобы она очнулась.

– Извините, – с трудом произнесла она. Ее опять тошнило. Как же ей плохо!

– Вы в порядке, мисс? – Таксист с тревогой смотрел на нее.

Грейс расплатилась и щедро дала на чай, таксист проводил ее до самых дверей. Ее шатало.

Марджори подняла глаза, оторвавшись от лакирования ногтей. Увидев Грейс, она ужаснулась. Та была вся зеленая и казалось, не дойдет до спальни, рухнув на пол прямо в гостиной.

– Эй… что стряслось? – Марджори спрыгнула с кушетки и кинулась к Грейс. И вовремя – девушка стала оседать на ковер. Марджори помогла ей добраться до постели, и Грейс рухнула навзничь, чувствуя, что умирает.

– Кажется, у меня грипп. – Язык у Грейс заплетался. – А может, меня отравили.

– Ты была с Маркусом? – Марджори передернуло. – Ты ведь, кажется, собиралась сниматься сегодня у него в студии?

Грейс лишь кивнула. Она была слишком слаба, чтобы подробно обо всем рассказывать, впрочем, ей вообще не хотелось этого делать. Она лежала на спине и снова чувствовала, что проваливается в небытие так же, как и там, в белом кресле. Там, когда очнулась, она увидела обнаженного Маркуса. Может быть, теперь, очнувшись, увидит нагую Марджори. Грейс засмеялась, не открывая глаз, а изумленная Марджори встала и вышла. Вернулась она с фонариком и платком, смоченным холодной водой. Платок она положила Грейс на лоб. Девушка приоткрыла глаза и тотчас же снова опустила веки.

– Что произошло? – строго спросила Марджори.

– Я не уверена… – проговорила Грейс слабым голосом, не открывая глаз. Потом беззвучно заплакала и выдавила: – Это было ужасно…

– Ничуточки не сомневаюсь. – Марджори разозлилась. Она-то все прекрасно понимала в отличие от Грейс. Она включила фонарик и велела Грейс открыть глаза.

– Я не могу… – жалобно сказала девушка. – Так болит голова. Я умираю…

– И все равно открой. Мне надо кое-что выяснить.

– У меня с глазами все в порядке… вот только желудок… голова…

– Открывай, открывай, детка! Ну хоть на секундочку.

Грейс с усилием разлепила веки, и Марджори направила фонарик прямо на зрачок – Грейс показалось, будто ей вонзили кинжал прямо в мозг. Но Марджори успела увидеть все, что нужно.

– Где ты была?

– Я же сказала… с Маркусом… – Глаза Грейс снова были закрыты,, все кружилось и улетало куда-то.

– Ты что-нибудь ела? Или пила? Молчание.

– Грейс, скажи честно – ты балуешься наркотиками?

– Конечно, нет! – Возмущенная Грейс попыталась широко раскрыть глаза и даже приподняться на локтях. – Ни разу в жизни я не…

– А сейчас ты под кайфом, как говорится, – зло бросила Марджори. – Тебя накачали по самые ушки.

– Чем? – Грейс испугалась.

– Ну, не знаю… кокаином… шпанской мушкой… седативами… ЛСД, а может, какой-то жуткой смесью. Один Бог знает, что это было. Что он давал тебе?

– Всего-навсего два бокала вина… второй я даже не допила.

Голова Грейс упала на подушку. Сидеть она просто не могла. Ей теперь было, пожалуй, даже хуже, чем тогда, в студии у Маркуса. Казалось, действие зелья усиливалось.

– Он, должно быть, что-то подмешал в вино. Ты не чувствовала себя там, у него… немного странно?

– О-о-о… – простонала Грейс. – Это было более чем странно. – Она подняла глаза на подругу и" заплакала. – Я не пойму, что было сном, что явью… он целовал меня… и… потом я заснула, а когда проснулась, то он был голый… но говорит, что ничего не было.

– Сукин сын! Он взял тебя насильно! – Марджори захотелось убить его – в отместку за Грейс и за других вроде этой пташки. Она всегда его недолюбливала, ненавидела выродков вроде него, а в особенности тех, кто отваживался забавляться с девочками или совсем зелеными девушками. Это было ведь так легко, так просто – и так низко, черт побери!

А Грейс смущенно продолжала:

– Я не знаю даже, сумел ли он… но не думаю… я не помню!

– А для чего тогда ему было раздеваться? – подозрительно прищурилась Марджори. – Было у вас с ним что-то до того, как ты вырубилась?

– Нет. Я только целовала его… я не хотела… я испугалась… и хотела… а потом пыталась его остановить. И он страшно разозлился. Обозвал меня психопаткой, сказал, что я его динамила… говорил, что не стал бы меня трогать, потому что это было бы все равно что… все равно что с мертвецом…

– Но сперва дал тебе понять, что добился своего, да? Что за чудный парень! – Марджори вся сочилась ядом. – Убить мало этого Маркуса! А он фотографировал тебя голую?

– На мне были трусики и его рубашка, когда я отключилась. – И, насколько она помнила, то же самое было на ней, когда она пришла в себя. Она не помнила, чтобы он ее раздевал – даже когда ласкал…

– Лучше тебе попросить его отдать негативы. Скажи, что если он этого не сделает, то ты позвонишь в полицию. Впрочем, если хочешь, я позвоню прямо сейчас.

– Нет, я сама. – Грейс не хотела никого вовлекать в это грязное дело. Достаточно того, что она уже рассказала Марджори. Пожалуй, даже слишком… Но присутствие подруги действовало на Грейс успокаивающе.

Марджори сменила холодный компресс, потом принесла Грейс чашку чаю, и через полчаса девушке слегка полегчало. Марджори сидела на полу возле ее постели и внимательно наблюдала за ней.

– Один подонок поступил со мной точно так же – я тогда только начинала работать. Всыпал какую-то дурь в коктейль, а когда я слегка очухалась, он потребовал, чтобы я изображала порносцены еще с одной девкой, которую он тоже накачал.

– И что ты сделала?

– Отец натравил на него полицию, потом угрожал сам вышибить ему мозги. Из нас никто никогда не позирует для порно, но другие запросто это делают. А некоторым даже наркотики для этого не надобны. Они просто писают от страха, когда фотограф угрожает оставить их без работы, не знаю, что он там еще плетет, но они соглашаются.

От рассказов Марджори у Грейс в жилах стыла кровь. Она почти что влюбилась в него… Она верила ему. А что, если он успел снять ее обнаженной, пока она была без чувств?

– Думаешь, он что-то в таком роде сделал? – испуганно спросила Грейс, припоминая, что рассказывала детройтская подружка Марджори. Тогда Грейс не поверила, что Маркус снимает порно.

– С вами в студии еще кто-нибудь был? – обеспокоенно спросила Марджори.

– Нет, только мы вдвоем. Я уверена. Думаю, я была без сознания всего пару минут.

– И этого оказалось для него вполне достаточно, чтобы стянуть портки! – Марджори снова вспыхнула. – Все же не думаю, что этот подонок на такое решился. Ну может, сделал пару кадров «обнаженной натуры». Но из этого много не вытянешь – без твоего официального разрешения, особенно если на снимках ты узнаваема. Он не имеет права ни публиковать, ни выставлять такие карточки, если на них отчетливо видно твое лицо – по крайней мере без разрешения за твоей подписью. А так можно лишь шантажировать тебя, но это не бог весть что. Что он сможет поиметь? Каких-нибудь двести баксов… – Она улыбнулась: – Учти, чтобы снимать порно, нужна послушная модель. Обычно для этого используют несколько девок и несколько парней – ну, в крайнем случае одного. И даже если тебя накачают дурью, то лишь настолько, чтобы ты покорялась. Кому нужен недвижимый труп, подумай сама! А мне сдается, что от тебя было мало толку после зелья. – Марджори засмеялась, и Грейс улыбнулась – впервые за несколько часов. – Похоже, паренек перестарался – ты просто лежала как бревно!

Теперь уже обе девушки расхохотались. Грейс испытала облегчение. Разочарование было очень жестоким. Она все время думала, что было бы, если бы он не опоил ее, если бы не настаивал. Смогла бы она пойти на близость с ним? По крайней мере теперь у нее нет ни малейшего желания вновь испытывать судьбу. А уж с Маркусом…

– Я очень мало пью, а к наркотикам в жизни не прикасалась. Мне просто стало плохо, затошнило.

– Знаешь, я заметила, – сочувственно улыбнулась Марджори. – Ты была цвета свежего салата, когда вошла… -

Потом принялась рассуждать: – Думаю, фотографии не представляют особой опасности, особенно если ты попросишь у него негативы. Но возможно, кое-что другое следует проверить. Хочешь, быстренько сбегаем к доктору? Она просто прелесть, мы давно знакомы. Грейс, я думаю, тебе следует удостовериться, что он ничего тебе не сделал. Она сразу скажет. Конечно, некоторой неловкости не избежать, но лучше знать наверное. Может, он просто блефовал, а возможно, натворил дел. Ты должна знать!

– Думаю, я помнила бы, если… Помню, я перепугалась и попросила его прекратить.

– Так ведет себя любая жертва изнасилования. Это никого еще не остановило, если он сам не захотел остановиться. А если он изнасиловал тебя, ты сможешь его обвинить.

…И что тогда? Вновь весь этот кошмар? Грейс страшилась этого, ведь это означало, что она угодит прямиком в центр внимания, что будут статьи в прессе… «Секретарша обвиняет фотографа в изнасиловании»… «Он утверждает, что она сама этого желала, позировала ему обнаженной»… От одной мысли об этом по коже побежали мурашки. Но Марджори была права. В любом случае лучше знать. А что, если она забеременеет? Этого исключать было нельзя. Грейс похолодела. Сначала она слабо сопротивлялась, но в конце концов позволила Марджори позвонить врачу, и уже в пять они были на месте. В голове у Грейс к тому времени немного прояснилось, а врач подтвердила, что без наркотиков тут не обошлось.

– Классный парень, – отметила она и попросила Грейс раздеться. Это живо напомнило Грейс медицинский осмотр в тюрьме.

Врач изумилась тому, что увидела. Следов недавнего совокупления она не обнаружила, но вот старые, зажившие шрамы обеспокоили ее. У нее появились вполне определенные подозрения, и она принялась тактично расспрашивать девушку. Сначала она успокоила Грейс – хотя этот негодяй и опоил ее наркотиками, но не овладел ею.

…Теперь поводом для беспокойства были только фотографии. А то, что уже сказала Марджори, несколько успокаивало. Даже если он сделал компрометирующие снимки, то не сможет их обнародовать без ее письменного разрешения. Это если на фотографиях ее можно узнать. Ну а если нет – тогда какое кому дело? А если от снимков все равно не будет никакого толку, он их сам ей отдаст. Противно было думать обо всем этом, но Грейс склонялась к мысли, что Маркус проделал все это лишь для того, чтобы наказать ее за несговорчивость и отказ с ним переспать. Ведь и наркотики не помогли – она лишь еще больше испугалась.

–! Грейс, ты подвергалась когда-нибудь сексуальному насилию? – спросила врач, заранее зная, что услышит в ответ.

Грейс лишь кивнула.

– Сколько тебе было лет?

– Тринадцать… четырнадцать… пятнадцать… шестнадцать… семнадцать…

Женщина поначалу не могла понять, в чем дело.

– Тебя насиловали четырежды? – Это звучало более чем странно. Но возможно, у девочки психологические проблемы, заставляющие ее периодически попадать в рискованные ситуации?

Но Грейс печально покачала головой:

– Нет. Меня насиловал почти что каждый день в течение четырех лет… мой отец.

Какое-то время обе молчали. Врач мучительно старалась вникнуть в смысл этих страшных слов.

– Прости, – тихо сказала она. Порой ей попадались такие пациентки – и всякий раз у нее разрывалось сердце. Особенно если они, подобно Грейс, были молоды. – Кто-нибудь вмешался?

«Да, – произнесла про себя Грейс. – Я вмешалась. Я спасла себя сама. Больше никто не помог бы…»

– Он умер. И все кончилось, – сказала она вслух.

– А ты когда-нибудь была близка с мужчиной– мм… нормальным мужчиной, я имею в виду?

Грейс отрицательно покачала головой.

– Думаю, я знаю, что сегодня произошло. Возможно, он вспылил оттого, что я столько времени ему отказывала, и подсыпал что-то в мой бокал… мы встречались целый месяц, и ничего не было… я… я хотела убедиться… я была напугана… а он сказал, что я… что я стала сама на себя не похожа, стоило ему меня коснуться.

– Немудрено. И наркотики – не выход. Тебе нужны время, ласка – и подходящий человек. Не похоже, что этот тип – тот, кто тебе нужен.

– Теперь я и сама это понимаю, – вздохнула Грейс. Узнав, что Маркус не отважился изнасиловать ее, она испытала большое облегчение. Но как же он ее оскорбил!

Врач продиктовала ей фамилию и адрес психотерапевта, и Грейс прилежно все записала, но про себя решила, что не станет звонить. Она ни с кем не желала больше говорить о прошлом – ни об отце, ни о четырех годах мучений, ни о Дуайте. Она уже рассказывала обо всем Молли, а Молли больше нет. Открывать душу еще кому-то девушка не хотела. Теперь у нее есть все, что нужно. Подруги вроде Марджори, прекрасные соседки, работа, а еще ее ждут женщины и дети в клинике, которым нужны ее доброта и забота. Этого было вполне достаточно для Грейс, пусть даже весь остальной мир другого мнения.

Она поблагодарила доктора и отправилась домой в сопровождении Марджори, а там свалилась и заснула мертвым сном. Легла она в восемь, а проснулась лишь в два часа дня в воскресенье. Марджори была потрясена.

– Чем он тебя напичкал? Снотворным для слонов?

– Может быть, – сказала Грейс. Она чувствовала себя намного лучше. Конечно, все это было отменно мерзко, но худшее уже позади. К счастью, она не привыкла падать духом. Вечером она нашла в себе силы пойти в клинику Святой Марии, а позже, уже из дома, позвонила Маркусу. Она боялась нарваться на автоответчик, но, к счастью, он сам взял трубку.

– Ну как, полегчало? – саркастически спросил он.

– Это была самая настоящая гнусность с твоей стороны, – напрямик сказала она. – Не знаю уж, что ты мне дал, но мне было очень плохо.

– Ах, прости. Всего-навсего пара таблеток валиума да еще щепотка волшебной пыли. Мне казалось, тебе надо расслабиться.

Грейс хотела было спросить, насколько она «расслабилась», но удержалась. Вместо этого она сказана:

– Тебе не следовало этого делать.

– Я сам понял. Все оказалось впустую. Большое спасибо тебе за то, что ты почти полтора месяца водила меня за нос. Это было классно.

– Д не водила тебя за нос. – Грейс была уязвлена. – Просто мне трудно… Это вообще непросто объяснить, но…

– Не трудись, девочка. С меня довольно. Я не хочу знать твоей истории – знаю лишь, что какова бы она ни была, в ней не было места нормальным парням вроде меня. Я устраняюсь. Мне все ясно.

– Нет, не все. – Грейс начинала злиться всерьез.

– Хорошо. Значит, я не хочу ничего понимать! Кому такое понравится? Я думал, ты мне голову снесешь, когда я тебя коснулся.

Грейс, правда, этого не помнила, но такое в принципе было очень возможно. Вероятно, она запаниковала… А Маркус продолжал:

– Тебе нужен вовсе не парень, а знающий психиатр.

– Спасибо за совет. Но кроме советов, мне от тебя еще кое-что нужно. Мне нужны негативы. Все до одного. Не позднее понедельника.

– Правда? А кто сказал, что я вообще снимал тебя?

– Не будем играть в кошки-мышки, – тихо сказала Грейс. – Ты сделал очень много кадров, пока я еще себя помнила, а когда мне стало совсем худо, я прекрасно слышала щелчки фотокамеры. Мне нужны негативы, Маркус.

– Ну посмотрим, если я их отыщу… – равнодушно сказал он. – У меня тут масса пленок.

– Послушай, я ведь могу и в полицию позвонить. Скажу, что ты меня изнасиловал.

– А уж это черта с два! Думаю, никто уже бог знает сколько времени не касался твоей «земли обетованной», а может, у тебя вообще никого не было! Вот ты и поднимаешь шум на весь мир! Я ничего тебе не сделал – только пару раз поцеловал, да еще разделся. Подумаешь, делов-то, мисс Недотрога! Нельзя засадить человека за решетку лишь оттого, что он разделся в собственном доме! Я даже трусов-то с тебя не снимал!

После этих слов Грейс отчего-то безоговорочно поверила ему, и это ее успокоило.

– А как насчет фотографий?

– А что? Всего-навсего пара-тройка кадров, где ты в мужской рубашке с закрытыми глазками! Вот невидаль-то! Ты даже голой не была. И рубашку даже путем не расстегнула! К тому же все время храпела как паровоз!

– У меня астма, – холодно сказала Грейс. – И потом, мне плевать, насколько это приличные снимки. Мне нужны негативы! Тебе они все равно ни к чему – без моего письменного разрешения ты не сможешь ими воспользоваться. – Она была рада, что Марджори снабдила ее мощным оружием, все ей объяснив.

– А почему ты думаешь, что не подписала нужных бумаг? – поддразнил ее Маркус. У Грейс сжалось сердце. – И почем ты знаешь, может, они нужны мне для рекламного альбома?

– Ты не имеешь на них права! Ты что, хочешь сказать, что я в беспамятстве подписала документ? – Она снова начинала впадать в панику.

– Я ничего не хочу сказать. А после всего того, что ты проделывала со мной, я имею право на что угодно! Ты пустое место – обыкновенная «динамка», маленькая сучонка! И не смей требовать ничего! Я ничего тебе не должен. Исчезни, усекла?

У него назначено было на вечер свидание с одной из моделей агентства «Свенсон», и Грейс уже в понедельник об этом узнала.

Шерил спросила, как прошла субботняя съемка у Маркуса, но Грейс ушла от прямого ответа. Потом пришлось соврать, что она простудилась и не смогла пойти.

Но пару недель спустя, в день рождения Грейс – ей исполнилось двадцать два, – Боб Свенсон пригласил ее в ресторанчик, чтобы это отметить. Шерил как раз была в отъезде по делам агентства. Он наполнил ее бокал шампанским, улыбнулся и окинул девушку одобрительным взглядом. Грейс всегда была ему симпатична, и он соглашался с женой – она была воистину даром Божьим для агентства.

– Кстати, я недавно виделся с Маркусом Андерсом.

Грейс равнодушно отхлебнула шампанского – это был отменный «Дом-Периньон», и вообще первый глоток спиртного после той истории с Маркусом. Но даже теперь от глотка прекрасного французского шампанского ее слегка затошнило.

Боб понизил голос и посмотрел в глаза девушке. Рука его нашарила ее руку и нежно сжала.

– Он показал мне твои классные фотографии, Грейс. Ты скрывала от нас… думаю, у тебя потрясающее будущее. Таких… мм… выразительных карточек я давно уже не видел… не многие модели способны на такое. Мужики кончат на месте, как только увидят!

Глядя на Боба, Грейс ощутила дурноту, но продолжала делать вид, что ничего не понимает. Но все было напрасно. Что за подонок этот Маркус! Он ведь так и не прислал ей ни фотографий, ни негативов, а теперь и на звонки перестал отвечать. Он не попросил у нее письменного разрешения на использование карточек, но Грейс убеждена была, что никогда ничего не подписывала. Она была не в том состоянии, чтобы удержать ручку. Он просто пытался ее припугнуть.

– Не понимаю, о чем ты, Боб, – ледяным тоном произнесла она, прихлебывая шампанское и изо всех сил стараясь не выглядеть ни смущенной, ни обеспокоенной. – Он пару раз щелкнул камерой, а потом я почувствовала себя неважно. Как раз в тот день я заболела гриппом.

– Если ты так выглядишь, когда гриппуешь, то болей почаще!

Грейс не сдержалась и взглянула боссу прямо в глаза. И почувствовала себя так, словно оказалась нос к носу с голодным львом. Боб был мужчина крупный, и аппетиты у него были отменные – об этом она знала от многих моделей.

– А что именно он тебе показывал?

– Уверен, ты сама все помнишь. На тебе белая мужская сорочка, расстегнутая сверху донизу, а голова запрокинута., ты там такая страстная, словно только что трахалась.

– Так я была одета?

– Ага, на тебе было много лишнего… Ничего ниоткуда не торчало, но выражение лица там у тебя красноречивое.

…По крайней мере Маркус не снял с нее рубашку. Теперь она была ему благодарна и за это маленькое одолжение.

– Я, наверное, спала. Он подсыпал мне в вино снотворного.

– А мне ты вовсе не показалась сонной. Ты выглядишь там чертовски сексуально. Грейс, я серьезно. Ты просто обязана стать моделью… или сниматься в фильмах.

– Может, в порнографических? – зло бросила Грейс.

– Конечно, – радостно подхватил Боб. – Если это тебя заводит… Ты любишь порно? – с интересом спросил он. – А знаешь, Грейси, у меня идея!

Идея на самом деле была, она осенила Боба задолго до обеда. Он уже забронировал номер наверху, в отеле, там уже наготове было шампанское. Маркус уже растолковал ему, что девочка хоть и выглядит недоступной, но поладить с ней легче легкого.

Боб понизил голос и еще крепче сжал руку Грейс:

– Наверху нас ждет роскошный номер – самый просторный во всем отеле. Я приказал постелить атласные простыни… а по видео можно посмотреть любой порнофильм. Может, нам стоит поразвлечься, прежде чем ты займешься стоящим делом, а?

Грейс чуть не вырвало от тирады Боба, в глазах уже стояли слезы, и она отчаянно боролась с желанием съездить ему по физиономии.

– Я не пойду с тобой наверх, Боб. Ни сейчас, ни когда-либо потом. А если хочешь меня уволить – хорошо, я уйду. Но я не шлюха, не порномодель, и вообще, я не значусь в меню! Ты не можешь вот так запросто протянуть руку и взять меня, словно закуску!

– Как прикажешь тебя понимать? – Он был раздосадован. – Маркус говорил, что ты самая сладкая девочка в городе, вот я и подумал, что ты не откажешься позабавиться… и я видел карточки. – Он бросил на нее полный злобы взгляд. – Ты выглядела так, словно вот-вот кончишь. Так зачем вся эта канитель, моя Дева Мария? Ты что, боишься Шерил? Она никогда не узнает. Она никогда ни о чем не догадывается.

Да, правда, зато весь город в курсе его похождений. Грейс хотелось закричать. Каких гадостей наговорил этот подонок Маркус!

– Мне нравится Шерил. Мне нравишься ты. Я не собираюсь спать с тобой, и я никогда не была в постели с Маркусом. Не знаю, зачем он тебе наговорил этой чепухи – возможно, просто хотел со мной рассчитаться. Я уже сказала, он опоил меня снотворным. И когда он снимал меня, я спала.

– В его постели, конечно, – едко произнес Боб. Его раздражала вся эта ситуация. Он не думал, что с Грейс так трудно поладить, особенно после захватывающих дух рассказов Маркуса. Боб всегда считал ее чересчур благовоспитанной и оставил в покое, но Маркус сказал, что она вовсю ширяется и любит «грязный секс». Боб ему поверил.

– Я была в кресле у него в студии.

– С раздвинутыми ножками, да"? – Одно воспоминание об увиденном его заводило.

– И без… без белья? – Грейс казалась насмерть перепуганной, и это позабавило Боба.

– Не могу сказать точно – рубашка скрывала промежность. Но и без того все ясно как день! Ну так что, детка? Как насчет маленького именинного подарочка там, наверху… вдвоем с дядей Бобом? Это будет наш маленький секрет.

– Сожалею. – По щекам Грейс покатились слезы. В свои двадцать два года она порой чувствовала себя совсем маленькой. Ну почему с ней вечно происходит одно и то же? За что мужчины так ее ненавидят? Почему всем надо от нее только одно – попользоваться ею? – Я не могу, Боб, – сдавленно сказала она, плача.

Это взбесило Боба еще больше – она привлекала к ним внимание.

– Прекрати, – грубо бросил он и, сощурившись, подался к ней всем телом. – Давай-ка начистоту, Грейс. Мы идем наверх и проводим там часок-другой, празднуя твой день рождения – или ты уволена. С этой самой минуты. Ну так как? С днем рождения или скатертью дорожка?

Если бы все не было так ужасно, Грейс рассмеялась бы. Но она лишь еще горше расплакалась. Глядя ему прямо в глаза, она сказала:

– Значит, я больше не работаю в агентстве. Завтра получу расчет.

Потом, ни слова больше не говоря, встала и вышла из зала – Вернулась она домой в слезах. А на следующий день отправилась в агентство, чтобы собрать вещи и получить расчет.

Шерил, только что вернувшаяся из Нью-Йорка, широко улыбнулась девушке. Грейс понять не могла, что Боб наплел ей. Но это уже не имело никакого значения. Грейс уже все для себя решила. До конца ее испытательного срока оставалось около двух .месяцев, а потом она сможет уехать куда угодно…

– Тебе уже лучше? – лучезарно улыбнулась Шерил. Она получила массу удовольствия от поездки в Нью-Йорк. Ей там всегда нравилось. Она часто жалела, что они не поселились в Нью-Йорке.

– Да, я в полном порядке, – тихо ответила Грейс. Проработав в агентстве почти два года, она грустила, что приходится уходить, но выбора у нее не было.

– Боб сказал, что ты съела что-то несвежее вчера за ленчем, тебе стало плохо и ты ушла домой. Бедная деточка! – Шерил потрепала ее по руке и поспешила к себе. Похоже было, что она и не подозревает о том, что Грейс уволена. И тут в коридоре появился Боб и равнодушно взглянул на девушку.

– Тебе лучше, Грейс? – спросил он так, словно между ними ровным счетом ничего не произошло.

Грейс заговорила тихо, чтобы никто не мог ее услышать:

– Я пришла за расчетом и за вещами.

– В этом нет необходимости, – без выражения произнес Боб. – Давай просто обо всем забудем. Ладно?

Он пристально посмотрел на нее, Грейс помялась в нерешительности, потом кивнула. Не из-за чего было поднимать скандал – что случилось, то случилось. Но теперь Грейс знала, что делать. Час настал.

Она ничего не предпринимала до Дня труда – первого понедельника сентября, когда оповестила администрацию о своем намерении уволиться через месяц. Шерил была в отчаянии, Боб делал вид, что вне себя, – а Марджори просто расплакалась. Но до конца испытательного срока Грейс оставалось всего три недели, и она знала, что настало время уехать из Чикаго. Грейс была вполне уверена в том, что фотографии, сделанные Маркусом, достаточно пристойны – даже Боб Свенсон говорил, что она там вполне «прикрыта» длинной мужской сорочкой, но так или иначе, они были «козырем» против нее. Маркус в любой момент готов был оболгать ее, назвав «дешевкой». И один Бог знал, что скажет Боб, чтобы в случае необходимости защититься. Может, обвинит ее в том, что она сама назначила ему свидание. А ведь он может придумать и что-нибудь похлеще, если вознамерится заполучить ее. Грейс так устала от людей вроде этих двоих, а еще от фотографов, которые почитали себя хозяевами жизни, и от моделей, которые легко поступались чем угодно, лишь бы заполучить работу. К тому же Грейс казалось, что в клинике Святой Марии она сделала все, что было в ее силах. Настало время двигаться дальше. Она знала это наверняка.

В агентстве устроили для нее прощальную вечеринку – набежало множество фотографов и фотомоделей. Одна из девушек уже дала согласие переехать на квартиру Грейс. А сразу же после увольнения Грейс отправилась к Луису Маркесу. Она на два дня просрочила время визита – была слишком занята сборами и, когда постучалась в двери его конторы, была юридически уже совершенно свободна.

– И куда ты теперь направляешься? – заинтересованно спросил он. Маркес чувствовал, что ему будет недоставать этой девушки и его визитов к ней время от времени.

– В Нью-Йорк. Он вздернул бровь:

– Уже подыскала работу?

Грейс расхохоталась. Она больше не обязана была отчитываться перед ним. Она никому ничего не должна была! Все ее обязательства были выполнены, Шерил дала ей фантастическую рекомендацию, которую подписал и Боб.

– Еще нет, мистер Маркес. Но сразу же найду, как только приеду. Не думаю, что это будет очень уж сложно. – Еще бы, с рекомендательным письмом и приобретенным опытом! У нее теперь было все, что нужно.

– Лучше бы ты осталась здесь, стала бы фотомоделью… Ты ничуть не хуже прочих девочек – к тому же куда умнее… – Он произнес это почти ласково.

– Спасибо. – Грейс хотелось ощутить хотя бы подобие теплых чувств к этому человеку, но это ей не удалось. Он довольно поизмывался над ней за эти два года, и она никогда больше не хотела его видеть. Она подписала все необходимые документы, а когда передавала ему ручку, он вдруг сцапал ее за руку. Она изумленно воззрилась на Маркеса и рывком высвободилась.

– А не хочешь… ну, знаешь… тепло проститься со старым другом, Грейс? – Он сразу же вспотел, рука его стала мокрой и скользкой.

– Нет, не хочу, – спокойно отвечала Грейс. Он больше не был ей страшен. Гадина лишилась зубов – он ничего больше не мог ей сделать. Он только что подписал все бумаги, и Грейс крепко сжимала их в руках. Теперь она – обычный человек. Все, что ее мучило, стало прошлым. И этот маленький сукин сын был бессилен.

– Ну-ну, Грейс, будь паинькой… – Он вдруг поднялся из-за стола и, прежде чем Грейс успела опомниться, сграбастал ее и попытался поцеловать. Но она оттолкнула его с такой силой, что он отлетел и ушиб ногу об угол стола.

Маркес визгливо закричал:

– Все еще боишься мужиков, Грейс? Ха! И что теперь будешь делать? Убьешь всякого, кто попытается тебя трахнуть? Всех поубиваешь, да?

Но вместо того чтобы отшатнуться, Грейс вдруг подалась к нему и схватила его за воротник. Пожалуй, он был сильнее девушки, но Грейс превосходила его ростом, к тому же Маркес растерялся.

– Послушай, ты, кусок дерьма! Если еще раз хоть пальцем до меня дотронешься, я позову полицию и тебя пристрелят как собаку! Только тронь – и сядешь за изнасилование. Поверь, я так и сделаю! А теперь… не приближайся ко мне – никогда, слышишь?

Она резко оттолкнула его, и Маркес, ни слова не говоря, смотрел, как она подхватывает сумку и стремительно идет к выходу. Дверь за ней с шумом захлопнулась. Все кончилось. Все стало историей. Те времена, о которых четыре года назад говорила ей Молли, наступили. Жизнь Грейс теперь принадлежала лишь ей одной.




Глава 9


Расставание с Марджори было тяжелым – ведь это была единственная подруга Грейс. И в клинике Святой Марии было невесело. Пол Вайнберг пожелал ей удачи, потом сказал, что после Рождества женится. Грейс была рада за него. Но она .все же с чувством облегчения покидала Чикаго – по многим причинам. Она стремилась прочь из штата Иллинойс, прочь от всех кошмаров, связанных с прожитыми тут годами. Здесь каждую минуту ей мог встретиться кто-нибудь из Ватсеки – любой житель ее родного городка тотчас узнал бы ее.

В Нью-Йорке же этого никогда не произойдет, думала Грейс.

Она улетела в Нью-Йорк на шикарном самолете и с улыбкой вспоминала пыльный автобус, который вез ее когда-то в Чикаго из Дуайта. Все ее сбережения оставались нетронутыми в банке. Она никогда особенно не тратилась, а Свенсоны весьма недурно ей платили. Грейс даже удалось скопить кое-что, и сумма на ее банковском счете превышала теперь пять тысяч долларов. Все свои деньги Грейс уже успела перевести в один из банков Нью-Йорка. Она уже знала, где остановится, и забронировала номер в отеле. О нем ей поведала одна из моделей в агентстве – правда, сказала, что там дьявольски скучно, так как туда не позволяют приглашать парней. Но Грейс это как раз и устраивало.

В аэропорту Грейс поймала такси и поехала прямиком в отель на углу Лексингтон и Шестьдесят третьей. Район ей приглянулся сразу же. Тут были и магазины, и жилые дома – словом, кипела жизнь, все было чисто и благопристойно. Отель находился всего в трех кварталах от агентства Блумингдейла, про которое она часто слышала разговоры у Свенсонов. Многие девушки из агентства прежде работали там. К тому же отсюда было рукой подать до Парк-авеню и Центрального парка. Грейс была в восторге.

В воскресенье она неспешно прогуливалась по Мэдисон-авеню, заглядывала в магазинчики, потом отправилась в зоопарк и купила там себе огромный воздушный шарик. Был изумительный октябрьский денек – и Грейс отчего-то чувствовала себя тут, в незнакомом городе, как дома. Она никогда не была такой счастливой. В понедельник она посетила сразу три агентства по найму. На следующее утро ей позвонили из шести разных мест и пригласили на переговоры. Два предложения – из агентств фотомоделей – она отклонила сразу. Она вдоволь нахлебалась этой жизни. Ее выслушали разочарованно – еще бы, ведь у Грейс были такие роскошные рекомендации от Свенсонов, да и порядочный опыт. Третье предложение поступило от фирмы по изготовлению какого-то пластика – это показалось Грейс слишком скучным, и она отказалась. Следующей в списке стояла солидная юридическая фирма «Маккензи, Брод и Стейнвей». Она никогда прежде о такой не слышала, но фирму хорошо знали практически в любой из сфер бизнеса в Нью-Йорке.

Собираясь туда, она надела строгое черное платье, купленное в прошлом году в Чикаго, и красный пиджак, приобретенный тем же утром в одном из магазинов Нью-Йорка. Она выглядела просто потрясающе. Вначале она побеседовала с инспектором по кадрам, а затем ей предложили подняться наверх,, чтобы встретиться с менеджером, старшим секретарем и двумя совладельцами. За годы службы у Свенсонов Грейс приобрела сноровку, и, хотя все еще несколько неуверенно печатала под диктовку, ее приняли с радостью, поскольку она владела стенографией и машинописью. Ей все тут нравилось, включая обоих младших совладельцев – Тома Шорта и Билла Мартина. Оба были очень серьезны и несколько суховаты. Один сначала учился в Принстоне, затем в Гарварде на юридическом факультете, другой был выпускником Гарварда. Все здесь выглядело респектабельно, и даже расположение офиса устраивало Грейс. Контора находилась на углу Шестьдесят шестой и Парк-авеню, всего в восьми кварталах от отеля, где она остановилась. Впрочем, Грейс уже решила, что будет подыскивать отдельную квартиру.

Юридическая фирма занимала больше десяти этажей, тут было порядка шестисот служащих. Грейс хотела затеряться в толпе, что не составило труда. Это было, если так можно выразиться, самое «безликое» место, идеальное для нее. Она старательно стягивала волосы на затылке, почти не пользовалась косметикой, а носила те же платья, что и в Чикаго у Свенсонов. Правда, менеджеру показалось, что она выглядит чересчур «стильно», но он решил, что это лишь поначалу. Ведь это была на удивление смышленая девушка.

Грейс получила место помощницы секретарши двух младших совладельцев фирмы. Партнерша Грейс была втрое старше ее, весила вдвое больше и рада была любой помощи. В первый же день она сказала Грейс, что Том и Билл – отличные ребята и с ними легко и приятно работать. У обоих были жены-блондинки, один жил в Стэмфорде, другой – в Дерьене, у каждого было по трое детишек. Грейс они почему-то казались близнецами, как, впрочем, и большинство здешних мужчин. Все были на одно лицо. Они говорили только лишь о делах, были родом из Коннектикута или Лонг-Айленда, большинство увлекались теннисом, многие были членами клубов. Да и все секретарши казались какими-то безликими. Тут царствовала та самая усредненность, столь желанная для Грейс. Похоже было, что никто не замечал ее. Она была здесь на своем месте, прекрасно справлялась с работой, и никому в голову не приходило расспрашивать ее, кто она такая, откуда родом, где раньше работала… Никому до этого не было дела. Это же Нью-Йорк. И Грейс это пришлось по вкусу.

В первый же уик-энд она отправилась на поиски жилья. Подходящая квартира подвернулась тотчас же – на углу Восемьдесят четвертой и Первой авеню. На службу Грейс могла ездить на метро или на автобусе, да и плата была вполне разумной – по крайней мере она могла себе это позволить. Она еще в Чикаго продала кровать и всю остальную мебель девушке, занявшей ее комнату. Грейс отправилась в магазин Мэйси и кое-что из вещей купила там, но это показалось ей чересчур дорого. Одна из девушек в конторе рассказала ей про дешевую мебельную распродажу в Бруклине, и вот однажды после работы Грейс села на метро и отправилась туда.

Она стояла в вагоне и неизвестно чему улыбалась. Никогда еще Грейс не ощущала себя такой взрослой, такой независимой – настоящей хозяйкой собственной жизни. Впервые никто не контролировал ее, не угрожал, не пытался причинить ей боль. Никому ничего от нее не было надо. Она могла делать, что ей заблагорассудится.

Субботними вечерами она ходила за покупками, баловала себя конфетами и печеньем из ближайшего магазинчика, ходила по картинным галереям, а пару раз съездила даже в Сохо. Ей нравилось в Нью-Йорке буквально все. Она лакомилась сладостями на Мотт-стрит, прогуливалась по итальянским кварталам. А несколько аукционов, на которых она побывала, привели Грейс в восторг.

Прошел всего месяц со дня ее приезда, а у нее есть уже и работа, и квартира. К тому времени она уже купила почти все, что нужно было, из мебели. Вещи не были ни суперэлегантными, ни сверхмодными – они были просто удобными. Дом, в котором она жила, был старый, но очень чистый. В квартире уже были занавески, а стены были отделаны добротными бежевыми панелями, прекрасно гармонировавшими со всей купленной мебелью. Тут были и гостиная, и маленькая кухня со специальной нишей для обеденного стола, небольшая спальня и ванная. Словом, тут было все, чего только могла пожелать Грейс, и она была тут хозяйкой. Никто не мог ничего у нее отнять, ничего испоганить.

– Ну и сколь милостив к тебе Нью-Йорк? – спросил ее инспектор по кадрам, встретив за ленчем в кафетерии при офисе. Она бывала там лишь в плохую погоду, да еще перед самой зарплатой, когда поджимали средства. Обычно девушка предпочитала во время ленча прогуливаться по Мидтауну.

– Я от него без ума. – Она улыбнулась.

Инспектор был мал ростом, стар и лыс, к тому же любил рассказывать о своих пятерых детях.

– Рад за тебя. – Он улыбнулся в ответ. – Слышал о тебе прекрасные отзывы, Грейс.

– Весьма польщена, спасибо.

Самым привлекательным для Грейс в этом человечке была его нежная привязанность к жене, а еще полное отсутствие интереса к ней самой. Впрочем, ею не интересовался ровным счетом никто. Никогда прежде ей не было так уютно и спокойно. Люди вечно спешили по своим делам и, похоже, о сексе вспоминали лишь в последнюю очередь, если вспоминали вообще… Том и Билл, двое младших совладельцев, не составляли исключения. Она могла бы быть девяностолетней старухой – они и тогда глазом бы не моргнули, лишь бы она исправно работала. Конечно, они были милы с ней, но их интересовала только работа. Они порой засиживались до восьми, а то и до девяти вечера. Грейс сомневалась даже, что они каждый вечер видели родных детей. Они порой даже являлись на фирму во время уик-энда, когда спешно надо было составить отчет для старших партнеров.

– А какие у тебя планы на День благодарения? – спросила ее как-то старшая секретарша в середине ноября. Это была милая пожилая дама, раздавшаяся в талии, с полными ногами, но удивительно милым лицом, обрамленным седеющими волосами. Она никогда в жизни не была замужем. Ее звали Винифред Эпгард, но все называли ее просто Винни.

– Никаких. Но я что-нибудь придумаю, – успокаивающе сказала Грейс. Выходные и праздники никогда не были ее коньком…

– Не поедешь домой?

Грейс покачала головой, не объясняя, что ехать ей не к кому. Квартира теперь была ее домом, и она ощущала себя вполне самодостаточной.

– Я еду в Филадельфию навестить маму, а то пригласила бы тебя к себе, – извиняющимся тоном промолвила Винни. Это была классическая старая дева: она обожала и работу, и всех сослуживцев. Правда, порой квохтала над ними, словно наседка над выводком, за что ее нередко любовно дразнили. Винни вечно всем напоминала, что надо взять зонт, если шел снег или сильный дождь, а еще предупреждала о надвигающемся урагане, если кому-то приходилось возвращаться домой за рулем в поздний час.

Иные отношения сложились у Грейс с Томом и Биллом. Те, казалось, просто ее в упор не видели. Она даже задумывалась порой: уж не казалась ли им опасной ее юность или же они боялись огорчить любимых жен? Вероятно, Винни в этом плане не представляла для них никакой угрозы, просто была удобна. Но это крайне мало значило для Грейс. Они ни разу не спросили девушку ни о чем, кроме служебных дел, и если они порой пошучивали с Винни, то во время разговора с Грейс лица у них делались каменными. В такие моменты Грейс неизвестно почему вспоминала Боба Свенсона. Но невзирая на все это, работать здесь ей очень нравилось.

За неделю до Дня благодарения она задержалась в офисе во время обеденного перерыва, чтобы позвонить по личным делам. Она давно уже собиралась этим заняться, но ее отвлекало обустройство квартиры. И вот теперь настало время начать расплачиваться со старыми долгами. Грейс намеревалась заниматься этим до конца дней своих в память о людях, которые так помогли ей когда-то.

И вот Грейс нашла наконец то, что искала. Приют именовался «Убежище Святого Эндрю» и располагался в Нижнем Ист-Сайде, в Деланси. Руководил приютом молодой священник, он и пригласил Грейс туда в воскресенье утром.

Она доехала на метро до Лексингтона, сделала пересадку и сошла в Деланси. Остальную часть пути Грейс прошла пешком. Прогулка была не из приятных – девушка отметила это сразу же, как оказалась в этом районе. Какие-то мрачного вида бездельники слонялись взад-вперед по улицам, повсюду, покачиваясь, бродили пьяные, а некоторые просто валялись на тротуарах. Тут в основном располагались склады, многоквартирные дома для бездомных и обшарпанные магазины с тяжелыми железными воротами. Тут и там стояли брошенные автомобили и шатались толпы хулиганского вида ребятишек. Они тотчас же уставились на Грейс и зашептались но подойти так и не посмели. И вот наконец она добралась до «Убежища Святого Эндрю». Это был старый кирпичный дом, который, казалось, скоро рухнет, с облупившимися дверями и вывеской, чудом держащейся на какой-то ржавой проволоке. Но Грейс видела, что здесь Кипит жизнь, – люди входили и выходили, в основном это были женщины с детьми да еще несколько совсем молоденьких девушек. Одной на вид было не больше четырнадцати, но Грейс заметила, что девочка на сносях…

Вокруг столика регистрации она заметила трех молоденьких девушек – они оживленно щебетали, а одна подпиливала ноготки. И вообще шум здесь стоял такой, какого Грейс еще слышать нигде не приходилось. Визжали ребятишки, кто-то громко спорил – тут были и белые, и черные, и китайцы, и пуэрториканцы. Это была копия Нью-Йорка в миниатюре.

Она назвала фамилию молодого священника, с которым созванивалась накануне. Ждать ей пришлось долго, но она не теряла времени и сразу же начала присматриваться к здешним обычаям. А когда священник наконец появился, то оказался парнем в джинсах и заношенном до дыр свитере из некрашеной пряжи.

– Отец Финнеган? – подозрительно спросила Грейс. Вид у него был слегка озорной, а уж на священника он никак не походил. Волосы его были ярко-рыжими, и вообще он смахивал на мальчишку. И лишь еле приметные морщинки под глазами, теряющиеся в море почти оранжевых веснушек, щедро рассыпанных по светлой коже, свидетельствовали о том, что он куда старше, чем кажется.

– Отец Тим, – поправил он ее с усмешкой. – А вы – мисс Адамс?

– Грейс. – Она улыбнулась. Невозможно было не улыбнуться, глядя на него. Казалось, он излучал веселье.

– Пойдем-ка и потолкуем где-нибудь в спокойном месте. – Он жестом пригласил Грейс следовать за ним.

В коридоре резвилось около полудюжины ребятишек, и они с трудом проложили себе путь сквозь эту ораву. В здании, похоже, прежде был склад, но теперь двери были гостеприимно распахнуты перед теми, кто нуждался в крыше над головой. Отец Тим еще вчера по телефону рассказал ей, что приют существует лишь около пяти лет и они очень нуждаются в помощниках, а особенно в добровольцах. Он был вне себя от радости, когда Грейс позвонила и предложила свои услуги. Она – это одно из тех маленьких чудес, которые им так необходимы, сказал он.

Он повел ее на кухню – тут красовались три старые посудомоечные машины, пожертвованные приюту, и еще большая старомодная раковина. По стенам были развешаны плакаты, посреди кухни стоял большой круглый стол, подле него – несколько стульев, а на плите – три огромных кофейника. Отец Тим налил им по чашечке кофе, а затем они пошли в комнатку поменьше, где еле умещались письменный стол и три стула. Здесь, видимо, прежде был чулан, а теперь его личный кабинет. Все нуждалось в ремонте – это было сразу видно, да и новая мебель не помешала бы. Но, слушая отца Тима, Грейс вскоре перестала видеть и замечать что-либо, кроме него. Этот человек наделен был поистине фантастическим обаянием, причем сам об этом и не подозревал, именно за это все и обожали его.

– Так что же привело тебя сюда, Грейс? Я имею в виду, кроме доброго сердца и простоты душевной? – Он отхлебнул дымящийся кофе. В глазах его прыгали веселые искорки.

– Я занималась такого рода работой и прежде – в Чикаго. В клинике Святой Марии. – Она назвала имя Пола Вайнберга.

– Я хорошо знаю это место. Я ведь сам родом из Чикаго. А здесь я уже двадцать лет. Клиника Святой Марии мне известна. В некотором роде мы отпочковались от них и стараемся им подражать. Они хорошо делают свое дело.

Грейс сказала ему, сколько людей обслуживали они ежегодно в клинике Святой Марии и что там всегда жило одновременно семей десять – двенадцать. И это не считая тех, которые ежедневно приходили и уходили, но частенько возвращались потом под теплое крылышко Святой Марии…

– Вот примерно так же дело обстоит и здесь, – задумчиво произнес отец Тим, глядя на нее. Он не мог взять в толк, с какой стати девушке вроде нее приспичило заниматься подобной работой. Но он уже давно научился не испытывать Господня терпения и не гадать, откуда взялись его дары – он предпочитал с пользой и толком их использовать. Он уже знал, что непременно примет услуги Грейс.

– Здесь, пожалуй, пациентов даже побольше. Примерно от восьмидесяти до ста человек ежедневно – плюс-минус дюжина… впрочем, чаще плюс. – Он снова улыбнулся. – Поначалу здесь одновременно проживало порядка сотни женщин, а детишек было вдвое больше. А теперь обычно тут живут около шестидесяти женщин и около полутора сотен ребятишек – и так почти всегда. Мы никому не отказываем в приюте. Это наше железное правило. И единственное. Они приходят к нам, они остаются, если хотят именно этого. Большинство надолго не задерживается. Они либо отправляются назад, либо уезжают куда-нибудь и начинают новую жизнь. В среднем они проводят здесь от недели до двух месяцев максимум. Но преимущественно живут тут по две недели.

– А как вы умудряетесь размещать такую уйму народу? – Грейс была изумлена. Здание не выглядело настолько просторным.

– Нам нужно всего порядка двадцати комнат. И живут там сразу по нескольку человек – иначе не получается, Грейс. Наши двери открыты для всех, не только для католиков, – объяснил он. – Мы даже не задаем такого рода вопросов.

– Понятно… – Грейс улыбнулась ему – теплота, исходящая от этого человека, согрела ее душу. В нем были некая удивительная чистота и невинность, делавшие его похожим на настоящего святого. Это был воистину человек Божий, и Грейс вдруг стало так легко, так спокойно подле него, что она возблагодарила Небо.

– А врач, стоявший во главе госпиталя Святой Марии, был евреем, – вырвалось у нее.

Отец Тим расхохотался:

– Я не зашел еще так далеко, но в будущем… кто знает?

– А здесь есть врач-психиатр?

– Думаю, что это я сам. Я член ордена иезуитов и получил степень доктора психологии. Но «доктор Тим» звучало бы странновато, правда? «Отец Тим» больше мне подходит, верно ведь?

Оба непринужденно рассмеялись, и он вновь налил кофе в опустевшие чашки из огромного кофейника.

– У нас здесь шесть монахинь, но, разумеется, здесь они не в облачении, а «в светском», так сказать, и примерно около сорока добровольцев. Каждая пара рук на вес золота. Тут периодически бывают сестры из психиатрической лечебницы, а еще мальчишки-интерны, будущие психиатры, в основном колумбийцы. Чудесная компания, и все трудятся как дьяволы… прости, как ангелы.

Грейс с каждой минутой все сильнее влюблялась в этого взрослого веснушчатого мальчишку со смеющимися глазами.

– Ну а ты, Грейс? Что привело тебя к нам?

– Мне нравится такая работа. Все это очень много для меня значит.

– А ты в этом разбираешься? Впрочем, надеюсь, что да – после двух лет в клинике Святой Марии.

– Думаю, вполне достаточно, чтобы быть вам полезной.

…Все это было слишком хорошо ей знакомо, но она еще не решила, быть ли ей с ним до конца откровенной или молчать. Она ощутила к нему такое доверие, какого не внушал ей ни один человек уже давным-давно…

– А сколько раз в неделю ты ходила в клинику Святой Марии?

– Два вечера в неделю и каждое воскресенье… и еще все праздники.

– Ох, ничего себе! – Он был и обрадован, и удивлен. Да, он священник, но прекрасно видит, как она молода и хороша собой – слишком молода, чтобы жертвовать такой огромный кусок жизни на работу вроде этой. Потом взглянул на нее внимательнее: – Это для тебя… особая миссия, Грейс?

…Словно он все узнал. Он безошибочно все угадал. Грейс лишь кивнула:

– Думаю, так. Я… знаю толк в такого рода вещах.

Она не знала, говорить ли ему еще что-то, но он просто кивнул и ласково коснулся ее руки.

– Все правильно. Исцеление приходит по-разному. Но лучший способ – помогать страждущим.

Она опустила голову, чтобы скрыть слезы. Он знает. Он понимает. Она ощутила, что вернулась домой после долгих лет скитаний, так хорошо было просто вот так быть подле этого удивительного человека.

– Ты нужна нам, Грейс. Твое место здесь. Ты можешь принести многим радость и исцеление – и себе самой тоже…

– Спасибо, святой отец, – прошептала она, вытирая глаза.

Он с улыбкой наблюдал за ней. Он не хотел расспрашивать. Отец Тим знал теперь все, что ему необходимо было знать. Ведь понять, через какой ад пришлось пройти всем этим несчастным женщинам, которых унижали и избивали мужья, отцы, родные или дружки, способен по-настоящему лишь тот, кто сам это испытал.

– Ну а теперь ближе к делу… – Глаза отца Тима снова смеялись. – Когда ты сможешь начать? Мы тебя так просто отсюда не выпустим. Еще, чего доброго, опомнишься, передумаешь.

– Сию же минуту.

Направляясь сюда, она готова была тотчас же приступить к работе – так и случилось. Они возвратились на кухню, оставили в посудомоечной машине пустые чашки, а портом он повел Грейс в коридор, чтобы представить сотрудникам. Вместо трех девушек за регистрационным столиком сидел теперь молодой парень – ему было едва больше двадцати лет, он был студентом-медиком из Колумбии. Неподалеку две женщины беседовали со стайкой девчушек – отец Тим представил их Грейс. Это были сестра Тереза и сестра Евгения, но ни та ни другая совершенно не походили на монахинь. Обеим было чуть за тридцать, они были веселы и дружелюбны. Одна была в спортивном костюме, другая – в джинсах и сильно поношенном свитере ручной вязки. Сестра Евгения вызвалась сама отвести Грейс наверх и показать палаты, а потом детские. Ведь многие поступающие сюда матери просто не в силах были заботиться о ребятишках.

В изоляторе всем заправляла сиделка – тоже из числа монахинь. На ней был крахмальный белый халат, из-под которого виднелись обыкновенные голубые джинсы. Огни были притушены, и сестра Евгения знаком велела Грейс ступать бесшумно. Когда Грейс обвела взглядом палату, сердце у нее сжалось – она узнала все то, что видела на протяжении всей своей жизни. Следы варварских избиений, ужасающие кровоподтеки и синяки. У двух женщин руки были в гипсе, одной – ожоги по всему лицу, как потом выяснилось, от сигарет, а еще одна мучительно стонала, пока сиделка пыталась потуже забинтовать грудную клетку – у нее были сломаны ребра. К распухшим глазам ее время от времени прикладывали холодный компресс. Муж ее угодил за решетку.

– Самых тяжелых мы отправляем в больницу, – тихо говорила сестра Евгения на обратном пути. Но Грейс на мгновение задержалась и привычно коснулась руки одной из пациенток. Та в тревоге и замешательстве уставилась на нее. С этим Грейс тоже была хорошо знакома. Многие из несчастных настолько забиты и запуганы, что не доверяют никому и от всякого ждут удара.

–.Мы держим здесь всех, кого только можно, – тут НУ. не так тоскливо. В сущности, у большинства просто жуткие синяки. Но больных с серьезными повреждениями отправляем сразу в приемный покой.

…Как ту женщину два дня назад – муж приложил к ее лицу раскаленный утюг, предварительно стукнув тем же утюгом по затылку. Он почти убил ее, но бедняжка была так забита, что не соглашалась подавать в суд. Власти отобрали у них детей и отправили в приют. Что же касается женщины, то, чтобы спастись, она должна была по-настоящему этого хотеть, а у большинства недоставало мужества. Насилие делает человека отчаянно одиноким. Заставляет скрываться от всех и вся, и даже от тех, кто искренне желает помочь, – это Грейс знала по собственному печальному опыту…

Потом сестра Евгения повела Грейс к детям, и через минуту девушку облепили малыши. Она тотчас же принялась рассказывать им сказки, вплетать ленточки в косички, завязывать шнурки, а детишки наперебой рассказывали, кто они и откуда и что с ними случилось. Некоторые молчали. У них от рук родителей погибли братишки или сестренки. А матери у многих находились наверху, избитые так, что не в силах были шевельнуться, – мучимые жгучим стыдом, многие женщины не могли в глаза взглянуть родным детям. Словно чума разъедала эти семьи, калеча навсегда людские души. И Грейс с болью осознавала, сколь немногие из этих малышей вырастут нормальными людьми и сохранят способность доверять.

Она ушла из приюта лишь в начале девятого вечера. Отец Тим стоял в дверях, беседуя с полицейским. Тот только что привел десятилетнюю девчушку, зверски изнасилованную родным отцом. Для Грейс видеть подобное было свыше ее сил… ей было по крайней мере тринадцать… но она нагляделась в госпитале Святой Марии и на совсем крошечных детей, над которыми в извращенной форме надругались их отцы.

– Трудный денек? – сочувственно спросил отец Тим, простившись с полицейским.

– Удачный денек, – улыбнулась Грейс.

Большую часть времени она провела с детьми, а последние несколько часов – в женской палате, разговаривая с пациентками, терпеливо выслушивая их страшные повествования, пытаясь помочь им найти в себе мужество, чтобы совершить то единственное, что могло стать их спасением. Никто не смог бы сделать это за них. Полиция могла помочь. Но спасаться они должны были только сами. Возможно, говорила себе Грейс, если она сумеет докричаться до них, то им не придется пройти тот страшный путь, что выпал ей самой. Им не придется пройти через застенки, чтобы стать свободными. Только так могла она платить свои неоплатные долги, только так искупить хотя бы отчасти тот грех, которого никогда бы не простила ей покойная мать. Но тогда у нее не было выбора, и она не жалела ни о чем. Она просто не хотела, чтобы кто-нибудь еще заплатил такую страшную цену за свою свободу.

– У вас здесь просто прекрасно все устроено, – сделала она комплимент отцу Тиму. Ей нравилось здесь, пожалуй, даже больше, чем в госпитале Святой Марии. Здесь было душевнее и теплее.

– Мы всем обязаны людям, работающим здесь. Ну как, нам удалось тебя заинтересовать? Ты придешь снова? Сестра Евгения говорит, что ты просто великолепна.

– Ничуть не лучше ее самой. – Монахиня трудилась целый день не покладая рук, как, впрочем, и все остальные. Ей тут нравилось все. – Теперь меня ничто не удержит. – Еще бы, ведь она уже пообещала прийти дважды на неделе, а еще в воскресенье. – В День благодарения я тоже могу работать.

– Так ты не едешь домой? – Он изумился. Девушка все-таки чересчур молода, чтобы быть совершенно самостоятельной.

– У меня нет дома, куда я могла бы поехать, – без колебаний отвечала Грейс. – Но это не так уж печально. Я привыкла.

Отец Тим кивнул, пристально глядя ей в глаза. В них он прочел многое, о чем она не рассказала.

– Мы все будем тебе очень рады. – На праздники в неблагополучных семьях всегда случались катаклизмы, и количество поступающих в приют обычно удваивалось. В квартале будет сущий зоопарк.

– Я приду. Увидимся на следующей неделе, святой отец. – Она уже договорилась с сестрой Евгенией, что они будут работать в паре, и Грейс очень радовалась, что попала сюда. Это было именно то, чего ей хотелось.

– Господь да благословит тебя, Грейс, – сказал на прощание отец Тим.

– И вас, святой отец, – отозвалась девушка.

Обратная дорога была долгой и опасной – Грейс лавировала между пьяными бездельниками и шлюхами, ищущими клиентов. Но никто не пристал к ней, и уже через полчаса она шла по Первой авеню, направляясь домой. Она была утомлена, но чувствовала себя словно возрожденной – ее согревала мысль, что ее страшный опыт может быть хотя бы кому-то полезен. Для Грейс это означало, что ее страдания не были напрасны.




Глава 10


Грейс провела День благодарения в приюте Святого Эндрю, как и обещала. Она даже помогала готовить праздничную индейку. Ну а после праздников она стала ходить в приют по вторникам и пятницам, а также проводить там все воскресенья. Самым трудным днем была пятница – это было начало уик-энда, к тому же в этот день мужья приносили домой зарплату. Ну а те из них, кто был склонен к насилию, надирались в стельку, а приползая домой, колотили жен. Грейс редко уходила из приюта раньше двух ночи в такие дни. А в воскресенье нужно было заниматься всеми прибывшими – и женщинами, и их многочисленным потомством. Лишь вечерами по вторникам они могли немного поболтать с сестрой Евгенией. К Рождеству они очень сдружились – сестра Евгения даже спросила Грейс, не чувствует ли она в себе «призвания», то есть не желает ли принять обет.

– О Господи, да нет же! Я даже вообразить себе этого не могу… – Грейс была просто ошарашена.

– Знаешь, твоя жизнь почти не отличалась бы от теперешней. – Сестра Евгения ласково улыбнулась. – Ты щедро отдаешь силы своей души нуждающимся… и Богу… и не важно, как ты это называешь.

Не думаю, что я такая уж праведница, – смущенно улыбнулась Грейс. – Я просто плачу старые долги. Когда-то люди были очень добры ко мне – настолько, насколько я позволяла. И мне приятно сознавать, что теперь я могу передать часть тепла, истраченного на меня в свое время.

…Не многие были к ней добры. Но такие люди все же были. И Грейс хотелось тоже оставить след в душах этих несчастных, что ей удавалось. Но этого было недостаточно, чтобы сознательно посвятить себя Господу, – ей довольно было пока искалеченных женщин и напуганных ребятишек.

– А у тебя есть мальчик? – однажды спросила ее сестра Евгения.

Но Грейс лишь рассмеялась в ответ. Сестра Евгения частенько любопытствовала, пытаясь разузнать побольше о жизни девушки, но Грейс не спешила раскрываться. Она предпочитала хранить тайны при себе – так она чувствовала себя куда увереннее.

– Я не любительница мужчин, – честно говорила Грейс. – Они не мой конек. Мне куда приятнее приходить сюда и делать что-то полезное.

Именно так она и поступала. Она провела в приюте и Рождество, и Новый год, а утром на работе лицо у нее было какое-то просветленное. Винни это замечала и решила, что в жизни девушки появился мужчина. Грейс казалась такой счастливой, такой умиротворенной. И никто не знал, что счастливой она становилась, лишь отдавая тепло души, просиживая ночь напролет с избитым ребенком на руках, напевая ему колыбельную – ведь ни одна душа не была так добра с ней самой. Больше всего на свете Грейс хотела стать лучом света в жизни этих малюток, и ей это с блеском удавалось.

Однажды в воскресенье Винни пригласила Грейс на ленч – к тому времени они уже проработали бок о бок около пяти месяцев. Грейс была искренне тронута, но отказалась, объяснив, что по воскресеньям у нее есть неотложные дела Она никогда не пропустила бы визита в приют. И встреча была перенесена на субботу. Они повстречались у Шраффта на Мэдисон-авеню, а потом пошли поглазеть, как катаются на коньках в Рокфеллер-центре.

– А что ты делаешь по воскресеньям? – с любопытством спросила Винни, все еще уверенная в том, что у Грейс есть кавалер. Ведь она так молода и так мила. Должен же кто-нибудь у нее быть!

– Я работаю в Деланси, в приюте для женщин и детей, – объяснила Грейс.

Они любовались на изящных женщин в коротеньких юбочках, скользящих по льду катка, на визжащих от восторга ребятишек, гоняющихся за родителями и приятелями. Все тут, независимо от возраста, выглядели счастливыми детьми.

– Нет, правда? – Винни была ошарашена. – А почему? – Она не могла представить себе, что заставляет столь юную и красивую женщину выполнять такую тяжелую работу – и такую печальную.

– Я делаю это потому, что считаю эту работу очень важной. Я бываю там трижды в неделю. Это прекрасное место. Я его обожаю, – ответила Грейс с улыбкой.

– И ты всегда этим занималась? – спросила пораженная Винни.

Грейс кивнула, не переставая радостно улыбаться,

– Уже очень давно… Я занималась этим еще в Чикаго, но здесь мне нравится, пожалуй, даже больше. Знаете, как называется клиника? Приют Святого Эндрю. – А потом, расхохотавшись, поведала Винни о том, как сестра Евгения предложила ей стать монахиней.

– О Боже праведный! – в ужасе воскликнула Винни. – Но ты же не собираешься, в самом деле…

– Нет. Впрочем, монахини кажутся довольными жизнью. Но все же это не для меня. Я вполне счастлива, делая ?го, что делаю…

– Но три дня в неделю – это же слишком много! У тебя совершенно не остается времени для себя!

– Да мне оно и не нужно. Я люблю свою работу. Люблю приют Святого Эндрю. И потом у меня ведь остаются субботние дни и еще несколько вечеров на неделе. А большего мне и не надо.

Но ведь это ненормально! – вспылила Винни. – Девушка твоего возраста должна развлекаться! Ну ты понимаешь, о чем я – с ребятами, ну и… – Винни говорила материнским тоном, что крайне развеселило Грейс. От Винни она была просто в восторге. С ней здорово было работать. Она прекрасно справлялась со своими обязанностями, трогательно пеклась о своих «мальчиках» – так она называла порой двух боссов – и о Грейс. О девушке она и вправду заботилась, точно мать.

– Да у меня все в порядке, честно! Я еще успею погулять с мальчиками – когда подрасту, – пошутила Грейс, но Винни с осуждением покачала головой и погрозила пальцем.

– Время летит быстрее, чем тебе кажется, дорогая моя! Я всю жизнь ухаживала за родителями, а теперь моя мать переехала в Филадельфию к своей родной сестре, моей тетке, и я осталась здесь совсем одна. Отец умер, а я так и не вышла замуж. К тому времени как папа скончался, а мама уехала в Филадельфию к тете Тине, я уже была, что называется, переспелым яблочком. – Голос Винни звучал так грустно, что Грейс преисполнилась жалости к этой доброй женщине. Наверное, она отчаянно одинока, поэтому-то и пригласила ее на ленч. – Ты однажды горько пожалеешь. Грейс, если не выйдешь замуж, не заживешь собственной жизнью.

– Не уверена, что это когда-нибудь случится. – Грейс все чаще думала, что скорее всего так и не выйдет замуж – она этого просто не хотела. Она предостаточно нахлебалась мужской «любви», и даже непродолжительные знакомства, например с Маркусом, с Бобом Свенсоном или с Луисом Маркесом, кое-чему ее научили. В мужском внимании она больше не нуждалась. И даже примеры иного рода – вроде Пола или Дэвида – не могли заставить ее переменить мнение. Ну и пусть есть на свете хорошие люди – все равно ей этого не надо. Грейс вполне комфортно ощущала себя в одиночестве. Она не прилагала никаких усилий к тому, чтобы понравиться мужчинам, и вообще не желала иной жизни, кроме той, которая была у нее теперь…

Именно поэтому она была искренне изумлена, когда один из ее сослуживцев вдруг ни с того ни с сего пригласил ее на обед. Она знала, что это приятель одного из ее боссов, что он недавно разошелся с женой, к тому же он был очень хорош собой. Но ее вовсе не привлекала идея идти с кем-то куда-то.

Он замешкался подле ее стола однажды перед обедом и, смущенно понизив голос, спросил, не откажется ли она пообедать с ним в эту пятницу. Она объяснила, что по пятницам занята и поэтому никак не сможет, но вид у нее был откровенно недовольный – и мужчина стушевался.

Грейс удивилась еще больше, когда один из ее боссов на следующий день спросил, почему она отказала Гэлламу Боллу, когда он пригласил ее вместе отобедать.

– Гэл – чудный парень, – объяснял он, – и ты ему нравишься.

Словно одного этого было вполне достаточно, чтобы Грейс согласилась прийти к нему на свидание! Никто не мог понять причины ее отказа.

– Я… ну… это очень мило с его стороны, и я не сомневаюсь, что он и вправду очень мил. – Грейс от волнения заикалась. Как досадно, что приходится давать объяснения! – Я никуда не хожу с сослуживцами. Мне это не по нраву, – твердо сказала она.

Босс закивал:

– Вот-вот, так я ему и сказал. Я сразу так и подумал. Это умно с твоей стороны, однако и нехорошо… Думаю, он бы тебе тоже приглянулся, к тому же ему нужно утешение, он захандрил после развода.

– Печально слышать, – холодно отвечала Грейс.

А потом Винни ругала ее на чем свет стоит и говорила, что Гэллам Болл – один из самых порядочных людей в фирме и что Грейс просто дурочка. Потом пообещала ей, что если так пойдет и дальше, то Грейс непременно останется старой девой.

– Ну и прекрасно, – улыбнулась Грейс. – Дождаться не могу этого часа! Тогда никто больше не станет никуда меня приглашать и мне не придется лезть из кожи вон, выдумывая предлоги для отказа.

– Ты сумасшедшая! – ругалась Винни. Потом обозвала ее безмозглой пичугой и долго еще не унималась.

А когда один из помощников адвоката через месяц пригласил Грейс составить ему компанию за обедом, девушка безжалостно отказала и ему, объяснив свой отказ теми же причинами. Тут Винни, казалось, сошла с ума от ярости.

– Глупее девки я в жизни своей не видывала! – рычала она. – Не-е-ет, я не позволю тебе! Он прекрасный мальчик, к тому же даже выше тебя ростом!

Грейс только смеялась, не собираясь переменить решение, и очень скоро всем и каждому в конторе стало известно, что Грейс Адамс не желает встречаться ни с кем из мужчин-сослуживцев. Многие считали, что у нее уже есть друг или что она даже помолвлена, и лишь некоторые отваживались бросить ей вызов. Но Грейс держалась стойко, и все получали один и тот же ответ – категорическое «нет». Как бы хороши собой ни были ее воздыхатели, какие бы испепеляющие взоры ни бросали они на нее, она не принимала приглашений. Похоже было, что она была совершенно равнодушна к мужчинам. А вокруг нее увивалось немало кавалеров.

– Ну и как собираешься ты выйти замуж? – почти закричала на нее Винни однажды, когда они уже собирались домой.

– Я не собираюсь замуж, Винни. Просто как твои пять пальцев. – Грейс была тронута сердечной заботой старшей подруги, но оставалась непоколебимой.

Винни просто посинела от ярости.

– Тогда тебе действительно следует стать монашкой! – завизжала она. – Да ты, собственно, уже в нее превратилась!

– Да, мэм, – добродушно улыбнулась Грейс.

Билл, один из двух их боссов, как раз в это время вышел из кабинета и услышал часть разговора. Брови его поползли вверх. Он всегда соглашался с Винни, что Грейс упускает одну задругой прекрасные возможности. Ведь юность и красота – вещи недолговечные.

– Сражаетесь с ветряными мельницами, сударыня? – поддразнил он Винни, надевая пальто и беря зонтик. На дворе был март, и вот уже пару недель дожди шли не переставая. Но по крайней мере снега уже не было.

– Она чертова дура! – воскликнула Винни, все никак не попадая в рукава пальто и с каждым усилием запутываясь еще больше.

Грейс кинулась к ней на помощь, а босс изо всех сил старался сохранить серьезное выражение лица.

– Грейс! Боже милостивый, Грейс! Что ты сделала с Винни?

– Она ни с кем не гуляет – вот что она мне сделала! – Винни выхватила у Грейс свое пальто и торопливо застегнула его, но не на ту пуговицу. Грейс и Билл делали чудовищные усилия, чтобы не расхохотаться. – Она станет никчемной старой девой вроде меня, но для этого она пока слишком молода и хороша собой!

Но Грейс видела уже, что Винни вот-вот заплачет – она склонилась и нежно поцеловала ее в щеку. Эта женщина иногда и впрямь была ей как мать, а во все остальное время – словно лучшая задушевная подруга.

– Думаю, у нее все-таки есть дружок, – успокоил Билл разбушевавшуюся Винни. На самом же деле он начинал подозревать, что Грейс связалась с женатым человеком. Ее решительные отказы всем молодым людям ничуть не противоречили такому выводу. – Возможно, она просто держит это в секрете. – Билл уже отказывался верить в то, что поведение Грейс продиктовано лишь добродетелью и чистотой помыслов – нет, тут наверняка было еще что-то… И многие с ним соглашались.

Винни молящими глазами взглянула на Грейс, но та улыбнулась и ничего не сказала, что тотчас же убедило Винни в правоте слов Билла. Да, вероятно, тут не обошлось без женатика.

Они расстались в вестибюле, и Грейс тотчас же отправилась в Деланси, где и провела ночь.

А на следующее утро, на службе, девушка выглядела очень утомленной, что послужило для Винни очередным доказательством правоты шефа. Она подумала даже, что вчера у Грейс были с кавалером какие-то неприятности. А сама Грейс чувствовала, что заболевает. Проделав долгий путь от метро до приюта Святого Эндрю под проливным дождем, девушка вымокла до нитки. И она была вовсе не в лучшей форме, когда неожиданно перед самым обедом ее вызвал к себе инспектор по кадрам. Он позвонил ей около одиннадцати и попросил тотчас же к нему явиться. Девушка заволновалась, да и Винни выглядела озабоченной. Грейс и вообразить себе не могла, чем он может быть недоволен – вот разве что кто-нибудь из тех, кого она отшила, решил сделать ей гадость. Она такое уже проходила, и это не удивило бы девушку.

– Только не сболтни чего лишнего! – увещевала ее Винни.

Но оказалось, что инспектор вовсе не собирался ругать ее – наоборот, он ее хвалил. Говорил, что она проделала большую работу, что прекрасно со всем справляется, что все в отделе души в ней не чают, включая обоих боссов.

– Знаешь, – неуверенно продолжал он, я хочу попросить тебя об одном маленьком одолжении, Грейс. Я знаю, как неприятно хотя бы на время уходить с насиженного местечка, да и Тому и Биллу это будет некстати… Но мисс Уотермен попала в переделку вчера вечером в метро. Спускалась по эскалатору, поскользнулась – и готово, перелом бедра. Она пролежит в гипсе месяца два, не меньше, а может, и все три. Похоже, дело с ней серьезное. Она сейчас в Леннокс-Хилл – ее сестра нам позвонила. Ты ведь ее знаешь?

Грейс мучительно рылась в памяти, но никак не могла вспомнить, кто же такая эта мисс Уотермен. Наверное, одна из секретарш. Она уже понимала, в чем дело, и теперь гадала, будет ли это повышением по службе или наоборот и у кого работала эта неведомая женщина. Грейс молила Бога, чтобы этим человеком не оказался кто-нибудь из тех, кому она отказала. Это было бы просто ужасно.

– Не думаю, что знакома с ней. – Грейс равнодушно взглянула на инспектора.

– Она служит у мистера Маккензи, – торжественно произнес инспектор, словно одно это имя все объясняло.

Грейс растерялась.

– Какой еще мистер Маккензи? – непонимающе спросила она.

– Чарльз Маккензи! – У инспектора был такой вид, что Грейс ощутила себя круглой дурой. Чарльз Маккензи был одним из трех совладельцев всей юридической фирмы.

– Да вы шутите? – почти закричала Грейс. – Почему я? Я не могу даже толком писать под диктовку! – Голос ее вдруг задрожал. Ей было так спокойно на своем месте, и к тому же она не любила, когда на нее давили.

– Но ты прекрасно стенографируешь, и твои начальники очень хорошо о тебе отзываются. И потом, Чарльз Маккензи прекрасно знает, что ему надо. – Он запнулся, не желая сказать больше, чем нужно. Дело было в том, что Чарльз Маккензи терпеть не мог сварливых пожилых секретарш, которые возмущались, когда требовалось задерживаться после работы, и в ужас приходили от его требовательности. На это место годилась расторопная и смышленая девушка – только это устроило бы Чарльза Маккензи. Но этого инспектор не хотел говорить Грейс. Все секретарши Чарльза Маккензи были моложе тридцати – даже Грейс об этом краем уха слышала.

– Ему нужна секретарша понятливая и быстрая, которая прекрасно со всем справляется и сможет ему помогать, пока нет мисс Уотермен. Разумеется, сразу, как только она выйдет на работу, ты вернешься на старое место, Грейс. Это всего на каких-нибудь пару месяцев.

…Он стремился поскорее закончить разговор. Это было ясно. А она не собиралась ломать комедию. Ей нравилась ее работа, ей хорошо было с Винни. И оба босса не представляли для нее никакой угрозы. Они почти не обращали на нее внимания, что весьма устраивало Грейс.

– У меня есть право выбора? – грустно спросила она.

– Думаю, нет, – честно отвечал инспектор. – Мы дали мистеру Маккензи на рассмотрение досье сразу трех сотрудниц, и он остановился на тебе. Трудненько будет ему объяснить, что ты не хочешь.

Он печально смотрел на Грейс. Вот уж не думал он, что она станет противиться! Да и ему достанется на орехи в случае отказа девушки, ведь Чарльз Маккензи привык всегда получать то, что хотел.

– Прекрасно. – Грейс откинулась на спинку стула.

– Уверен, тебе светит значительная прибавка к жалованью – ты станешь зарабатывать в полном соответствии с новой должностью.

Но это не подсластило пилюли. Меньше всего ей хотелось служить у какого-нибудь старичка, который станет гоняться за своей юной секретаршей по офису, стараясь заключить ее в объятия. Ах, как ей этого не хотелось! Впрочем, пусть он только попробует – она немедленно уволится. И тогда придется подыскивать новую работу… Ну что ж, пару дней она как-нибудь потерпит, а если парень на поверку окажется бабником, только ее тут и видели… Но она ни слова не сказала инспектору по кадрам.

– Замечательно, – ледяным тоном сказала она. – Когда мне приступить?

– После ленча. Мистер Маккензи уже изрядно устал сегодня – ему никто не помогал.

– Кстати, сколько лет этой мисс Уотермен? – Грейс поняла, о чем речь.

– Думаю, лет двадцать пять, ну, может, двадцать шесть… Не уверен. Она прекрасный работник. Служит у мистера Маккензи вот уже три года.

Возможно, у них был роман, подумала Грейс, а потом они поссорились, и вот она подыскивает себе теперь новую работу. Все возможно… Впрочем, через час она сама все увидит. Ей было велено появиться в кабинете мистера Маккензи к часу дня. Вернувшись к себе, чтобы собрать вещи, Грейс все рассказала Винни.

– Вот чудесно! – воскликнула та. – Я буду сильно скучать по тебе, но что за великолепная возможность!

Грейс была иного мнения, поэтому чуть не заплакала, когда увидела на своем месте девушку из машинописного бюро. Она попрощалась с обоими боссами, с которыми проработала почти полгода, взяла пакет со своими вещами и отправилась на двадцать девятый этаж, в офис мистера Маккензи. Винни пообещала позвонить ей вечерком и узнать, как идут дела.

– Похоже, он еще тот тип, – вполголоса сказала Грейс, но Винни тотчас же стала ее разуверять:

– Да что ты! Все сослуживцы его просто обожают!

– Ну да… – протянула Грейс и поцеловала Винни в щеку. Ей казалось, будто она уходит из родного дома, и наверх она пришла в отвратительном настроении. Она была откровенно раздражена. К тому же пообедать она не успела, и у нее ужасно разболелась голова. А еще девушка чувствовала, что заболевает – и немудрено, после вчерашней прогулки под проливным дождем. И даже новый великолепный офис с видом на Парк-авеню не прибавил ей бодрости. К ней относились, словно к некоей королевской особе, а три секретарши из соседних кабинетов сердечно встретили ее. Похоже, тут было нечто вроде маленького клуба, и будь Грейс в лучшем настроении, она нашла бы все здесь удивительно приятным.

Она просмотрела оставленные на ее новом столе документы и записку с инструкциями от ее нового босса – перечень дел, запланированных на вторую половину дня. Это были в основном звонки делового толка, несколько личных. Запланирована была также встреча с портным, потом с парикмахером – обоих следовало известить. Надо было еще заказать столик на двоих в ресторане под названием «21». Как сексуально, печально подумала Грейс, пробегая глазами строчки. А потом начала методично всех обзванивать.

Когда он вернулся с обеда в четверть третьего, она успела уже все уладить, а также просмотреть половину отчета и принять несколько важных телефонограмм. Причем умудрилась избавить мистера Маккензи от необходимости кому-то перезванивать, сообщив всем интересующую их информацию. Он был буквально поражен расторопностью новой секретарши, но, увидев его, Грейс была изумлена куда сильнее. «Старичку» на поверку оказалось всего сорок два года, он был высок ростом, широкоплеч, его глаза отливали сочной зеленью, а густые черные волосы слегка серебрились на висках. Квадратная нижняя челюсть придавала ему сходство с кинозвездой, но, вот странно, человек этот был, как говорится, «без претензий»! Казалось даже, что он и не подозревает о том, как красив и привлекателен. Он вошел очень тихо, пообедав внизу в столовой с двумя деловыми партнерами, дружески и непринужденно приветствовал Грейс и принялся хвалить за расторопность и смекалку.

– Ты и впрямь золото, Грейс, как мне и говорили. – Он тепло улыбнулся девушке, но она лишь холодно кивнула. Грейс не собиралась таять от его взглядов, клевать на его высокое положение – и не важно, что там делала для него мисс Уотермен. Это вовсе не входит в ее служебные обязанности. Посему она держалась с ним строго официально и, пожалуй, даже недружелюбно.

В течение следующих двух недель она сама договаривалась о встречах мистера Маккензи – как деловых, так и личных, отвечала на телефонные звонки, ходила с ним на совещания, там прилежно стенографировала – словом, была воплощенным совершенством.

– Хороша, не правда ли? – спросил Том шефа с ноткой гордости в голосе, встретившись с Маккензи за пару минут до очередного совещания.

– Да, – односложно отвечал Маккензи.

Том тотчас же уловил полное отсутствие энтузиазма в его голосе.

– Тебе разве она не нравится?

– Честно? Нет. Она чертовски неприятная – в сущности, натуральная ведьма, вот только помела не заметно. Не встречал еще такой злюки. Меня так и подмывает окатить ее ведром холодной воды.

– Кого? Грейс? – Том просто обалдел. – Да она же такая милочка, такая лапочка.

– Ну тогда, может быть, я ей не по нраву. Господи, не могу дождаться, когда вернется мисс Уотермен.

Но еще через четыре недели позвонила Элизабет Уотермен и сообщила новость, глубоко огорчившую их обоих – и Грейс и Маккензи. Она, оказывается, много думала, вспоминая о том, как бессердечно отнеслись к ней прохожие в метро после ее падения, – и не придумала ничего лучшего, как навсегда покинуть Нью-Йорк и уехать на родину, во Флориду…

– Полагаю, это дрянная новость для нас обоих, – честно сказал Чарльз своей новой секретарше. Эта девушка вот уже полтора месяца виртуозно справлялась со своей работой, и за все это время не сказала ему ни одного нормального человеческого слова! Он был с ней неизменно дружелюбным и покладистым, но всякий раз, стоило Грейс увидеть его и заметить, как он хорош собой и как мил с сотрудниками, она ощущала острейший приступ ненависти. Грейс убеждала себя, что прекрасно знает этот тип мужчин, что он только и ждет подходящего момента, чтобы посягнуть на нее в сексуальном плане – совсем как Боб Свенсон… Нет, ей этого больше не надо! Никогда! Она видела женщин, поступающих в приемный покой больницы Святого Эндрю, и если бы даже хотела, не смогла бы забыть, какие подонки эти мужчины, какие они опасные существа и что может произойти, если им довериться.

– Тебе здесь плохо, а, Грейс? – пришлось наконец спросить напрямик Чарльзу Маккензи.

Грейс смотрела в его потрясающие зеленые глаза и думала только о том, сколько женщин успело сойти по нему с ума, включая, разумеется, Элизабет Уотермен и бог еще знает скольких ей подобных…

– Наверное, я не гожусь вам в секретарши, – спокойно ответила она. – У меня нет необходимого опыта. Я никогда прежде не служила в юридической фирме, и вообще…

Он улыбнулся, но Грейс, казалось, напряглась еще сильнее.

– А чем ты занималась раньше? – Он уже успел об этом позабыть.

– Я работала в агентстве фотомоделей целых два года, – сказала Грейс, гадая, к чему он клонит. Может быть, начинается то самое… Этого все равно ведь не миновать. Они же все одинаковые.

– Ты была моделью? – спросил он без тени удивления, но девушка отрицательно покачала головой:

– Нет, секретаршей.

– Должно быть, там было в тысячу раз интересней, чем здесь, в скучной юридической конторе. Моя работа ведь и вправду скучновата. – Он улыбнулся и помолодел вдруг сразу лет на десять. Она знала, что прежде он был женат на известной актрисе и что у них никогда не было детей. Он развелся с женой уже два года назад, и, если верить слухам, у него за это время было много подружек. Да и сама Грейс то и дело заказывала в ресторанах столики на двоих – правда, далеко не всегда второе место предназначалось женщине… Это могли быть и партнеры, и клиенты, но все же…

– Служба вообще редко бывает интересной, – разумно заметила Грейс, не понимая, с чего это он тратит свое драгоценное время на столь долгую беседу с ней. – В агентстве мне тоже не было весело, уверяю вас. Здесь мне нравится куда больше. И люди тут намного приятнее.

– Значит, дело во мне,– почти грустно произнес Чарльз Маккензи, словно Грейс его обидела.

– Что вы имеете в виду? – Она ничего не понимала.

Ну, видишь ли, для меня совершенно очевидно, что теперешняя твоя работа тебя тяготит, а если ты говоришь, что тебе здесь нравится, то это означает, что дело во мне. У меня есть ощущение, что тебе неприятно работать именно со мной, – я с тобой предельно честен, Грейс. Я чувствую, как ты вся сникаешь, стоит мне войти в офис. Грейс вспыхнула и опустила глаза.

– Нет… я… я так сожалею… мне жаль, что у вас сложилось такое впечатление.

– Ну а если не это, то что тогда? – Он был настроен весьма решительно и собирался с ней все уладить. Это была лучшая секретарша из всех, которые когда-либо у него были. – Может быть, я могу что-то сделать, чтобы сгладить острые углы? Ведь теперь, когда Элизабет уезжает навсегда, мы должны либо сработаться, либо расстаться, разве не так?

Грейс кивнула, сгорая со стыда оттого, что ее антипатия к нему была, оказывается, столь самоочевидна. И дело было тут вовсе не в каких-то действиях с его стороны. .Проблемой был он сам – или, если угодно, то, что он собой являл. Это трудно, нет, невозможно было объяснить. К тому же со временем стало очевидно, что он вовсе не такой бабник, как ей поначалу представлялось. Такую репутацию стяжали ему лишь брак со знаменитой актрисой и шумиха в прессе вокруг этого союза.

– Я искренне сожалею, мистер Маккензи. Я буду очень стараться… я сделаю все, чтобы наши отношения наладились.

– Со своей стороны обещаю то же, – ласково сказал он, и Грейс почувствовала укол совести. Ей стало и вовсе стыдно, когда Элизабет Уотермен явилась в контору на костылях, чтобы лично проститься с ним. Она говорила, что словно покидает родной дом и что он был добрейшим человеком из всех, кого она знала. Она не скрывала слез, сердечно прощаясь с Чарльзом Маккензи и со всеми остальными. У Грейс не возникло ощущения, что для Элизабет Уотермен это конец любовного приключения – напротив, женщина казалась до глубины души опечаленной разлукой с любимым боссом.

– Ну, как идут дела наверху? – однажды вечером спросила Винни.

– О'кей. – Грейс постеснялась сказать Винни, что заслужила репутацию буки, но новых друзей на двадцать девятом этаже она так и не завела, а прежним ее шефам регулярно докладывали о том, что Грейс нелюдимка и синий чулок. Девушка понимала, что это все вполне заслуженно. И смутилась вконец, когда Винни поведала ей, что слышала, будто Грейс весьма нелюбезна с мистером Маккензи.

После их «задушевного» разговора Грейс искренне попыталась переменить отношение к шефу хотя бы внешне – и ей удалось по-настоящему полюбить свою новую работу. Она к тому времени уже смирилась с мыслью, что ей не суждено воротиться под крылышко Винни. Она больше не мучилась, к тому же приходилось сознаться, что работать с мистером Маккензи куда интереснее. И тут грянул гром. Чарльз Маккензи объявил, что летит в мае в Лос-Анджелес и что Грейс необходимо сопровождать его. Девушку чуть было не хватил удар; когда она рассказывала об этом Винни, то тряслась словно в лихорадке и безостановочно повторяла, что откажется.

– Но почему, Господи? Грейс, это же потрясающий шанс!

Какой шанс? Шанс лечь под своего шефа? Ну уж нет!

Этого она делать не собирается! Грейс была уверена, что все это подстроено, и согласись она, то попадет прямиком в волчью пасть. Но когда она направилась к шефу с твердым намерением отказаться от поездки, он и рта ей раскрыть не позволил – тотчас же принялся сердечно благодарить Грейс за то, что она любезно соглашается сопровождать и поддерживать его в поездке. И девушка не нашла в себе смелости отказаться. Она подумывала даже о том, чтобы вовсе уволиться, и вдруг осмелилась заговорить на эту тему с отцом Тимом в приюте Святого Эндрю.

– Чего ты страшишься, Грейс? – осторожно спросил он. То, что страх буквально измучил девушку, было видно невооруженным глазом.

– Я боюсь… о, я Не знаю! – Она стеснялась говорить, но знала, что должна себя перебороть – ради себя самой. – Боюсь, что он поведет себя со мной точно так же, как и все до сих пор… что он воспользуется своим положением. Я ведь именно от этого и бежала всю жизнь, поэтому и пришла к вам сюда и теперь, в этой дурацкой поездке в Калифорнию… ведь все начнется сначала!

А он когда-нибудь проявлял к тебе интерес определенного свойства? Хоть раз? – спокойно спросил отец Тим. Он прекрасно понимал, о чем речь и чего именно боится девушка.

– В общем… нет, – созналась она с несчастнейшим видом.

– Ни малейшего признака? Никогда? Будь честна сама перед собой, Грейс. Ты одна знаешь правду.

– Хорошо. Нет, никогда, ни делом, ни словом.

– Так почему же ты думаешь, что все должно перемениться?

– Я не знаю. Начальники не берут с собой в деловые поездки секретарш, если не хотят… ну, вы сами понимаете чего.

Отец Тим улыбнулся – ее стыдливость позабавила его. Он много чего видел в жизни – и куда более страшного – и слышал просто ошеломляющие истории. Даже печальная повесть о жизни Грейс не шокировала бы его.

– Некоторые люди берут секретарш в деловые поездки просто для пользы дела – и вовсе не держат на уме «сами понимаете чего». Может, ему действительно нужна твоя помощь. А если он поведет себя недостойно – что ж, ты уже большая девочка. Сядешь на самолет и вернешься домой. Все. Конец фильма.

– Думаю, я вполне смогу так поступить, – задумчиво сказала Грейс и кивнула.

– Ты стоишь у руля собственной жизни. Именно этому мы и обучаем здесь наших подопечных. И тебе это известно лучше, чем кому-либо другому. Ты сможешь уйти в любое время, если захочешь.

– О'кей. Может, и поеду с ним. – Она вздохнула и бросила на священника благодарный взгляд. Она все еще не уверена была, что отважится.

– Поступай так, как тебе кажется правильным, Грейс. Но, принимая решения, не слушайся голоса страха. Этот голос никогда не поведет тебя в нужном направлении. Просто делай то, что нужно, – и все.

– Спасибо, святой отец.

На следующее утро она объявила Чарльзу Маккензи, что уладила свои дела и едет с ним в Калифорнию. Ее все еще терзали сомнения, но она повторяла про себя, что, как только он переступит черту, она тотчас же купит билет и улетит назад. Это было проще простого, ведь у Грейс была кредитная карточка.

Он заехал за ней на лимузине по пути в аэропорт. Она вышла из дома, неся небольшой чемоданчик. Он сразу заметил, как она нервничает. У Чарльза Маккензи был с собой лишь маленький кейс – похоже было, что он ехал налегке. По дороге он сделал прямо из машины несколько деловых звонков и черкнул Грейс пару записок. Потом немного поболтал с ней очень непринужденно и уткнулся в свежую газету. Видно было, что она его решительно не интересует. К тому же Грейс машинально отметила, что один из звонков был личного свойства, и Чарльз Маккензи определенно беседовал с женщиной. Она уже знала, что одна весьма аристократическая особа частенько звонит ему в офис, и, видимо, эта дама ему нравится. Но у Грейс не было ощущения, что Чарльз Маккензи в кого-то влюблен или даже серьезно кем-то увлечен.

Они летели в Лос-Анджелес в салоне первого класса, и большую часть времени Чарльз был углублен в работу, а Грейс смотрела какой-то фильм. Чарльз Маккензи был озабочен тем, чтобы разобраться с финансированием одной грандиозной кинокартины, – он и теперешний его клиент вошли в долю. У клиента был свой менеджер на западном побережье, но Маккензи решил лично проследить за тем, как станут распоряжаться его средствами: он вложил в это дело немалую сумму.

В Лос-Анджелесе было еще интереснее. Они прибыли в город в полдень по местному времени и отправились прямиком в юридическую контору – и Грейс была просто заворожена чередой официальных встреч с самыми блестящими людьми. Они были заняты до шести часов пополудни, что, в сущности, для Грейс и Чарльза Маккензи равнялось девяти часам вечера. На это время у него была назначена встреча в ресторане, поэтому он подвез Грейс прямо к гостинице и еще раз напомнил, что она может потребовать в номер все, что ей понадобится. Они остановились в отеле Беверли-Хиллз, и Грейс потрясена была тем, что по вестибюлю вот так, запросто, разгуливали сразу четыре кинозвезды.

Тем же вечером Грейс пыталась дозвониться Дэвиду Глас-су, но не обнаружила его ни в Беверли-Хиллз, ни вообще в Лос-Анджелесе. Она была расстроена. Ведь она уже много лет ничего не знала о нем, но мечтала увидеться со старым другом. Впрочем, у нее было отчетливое ощущение, что жена Дэвида предпочла бы, чтобы он оборвал всякую связь с Грейс. Это явствовало из недомолвок, проскальзывавших в последних его письмах. И с того самого дня, как родился его первый ребенок, Грейс перестала получать письма от Дэвида Гласса. А как было бы здорово услышать его голос, рассказать, что у нее все великолепно, что она зажила новой жизнью, что она счастлива. Грейс оставалось лишь надеяться, что у Дэвида тоже все в порядке, что он преуспевает на службе и счастлив со своей женой. Она все еще думала о нем время от времени и даже порой скучала.

В номере Грейс посмотрела видеофильм, который хотела посмотреть вот уже много лет, но никак не могла выкроить время. Это была замечательная комедия, и Грейс хохотала во весь голос, сидя одна в номере, потом, спохватившись, заперла все окна и двери и даже накинула цепочку. Она все еще боялась, что Чарльз начнет ломиться к ней в двери, когда вернется из ресторана, но, к собственному удивлению, Грейс спокойно проспала до семи утра.

В восьмом часу Чарльз Маккензи позвонил ей и назначил встречу в гостиничном ресторане, а за завтраком перечислил, где они должны побывать в течение дня и каковы будут ее обязанности. Подобно Грейс, Чарльз Маккензи был весьма пунктуален и организован, обожал свою работу и существенно облегчал труд своей секретарше, вовремя объясняя, что от нее потребуется.

– Ты вчера очень мне помогла, – похвалил он девушку. Маккензи был просто великолепен в сером костюме и белоснежной накрахмаленной рубашке с галстуком. Правда, костюм его был куда более типичен для Нью-Йорка, нежели для Лос-Анджелеса. На Грейс же было розовое платье, а на плечи она небрежно набросила свитер того же цвета. Платье это она купила еще два года назад, в Чикаго, и оно выглядело куда менее «официально», нежели строгие костюмы, в каких девушка обычно ходила на службу.

– Ты нынче очень красивая, – как бы мимоходом заметил шеф, и Грейс непроизвольно сжалась, но он этого не заметил и как ни в чем не бывало продолжал: – Ты видела вчера в вестибюле парад кинозвезд?

И, тотчас же позабыв его комментарий по поводу своей внешности, Грейс принялась с жаром рассказывать ему о том, как любовалась вчера знаменитостями, и о комедии, которую она с наслаждением смотрела вечером. На какое-то мгновение они словно стали задушевными друзьями, и Чарльз Маккензи это почувствовал. Девушка несколько расслабилась, да и ему стало с ней куда проще. Обычно, когда Грейс глядела букой, он спрашивал себя, в чем тут загвоздка, но никогда не решился бы спросить ее об этом.

– Я обожаю этот фильм. – Он засмеялся, припоминая. – Я смотрел его три раза подряд – сразу, как он вышел на экран. Терпеть не могу грустные картины.

– Я тоже, – честно созналась Грейс.

Подали завтрак. Чарльз заказал яичницу с беконом, а Грейс овсянку.

– Ты останешься голодной, – отеческим тоном заметил он.

– А вы поглощаете чистейший холестерин, – отпарировала Грейс.

Хотя Чарльз Маккензи был в отличной форме, но заказанное им блюдо отнюдь не считалось полезным.

– О Господи! Уволь! Моя жена была вегетарианкой, да к тому же буддисткой. Они все в Голливуде такие – малость чокнутые. Стоило развестись хотя бы ради того, чтобы вволю насладиться чизбургерами. – Он улыбнулся Грейс, а она расхохоталась, изумляясь себе самой.

– А вы долго прожили вместе?

– Достаточно, – хмыкнул он. – Целых семь лет. – Он был свободен вот уже два года. Свобода стоила ему не меньше миллиона долларов, но тогда ему казалось, что это сходная цена, – невзирая на то, что дела его пошатнулись. С тех пор ни одна женщина не затронула всерьез его сердца, и единственное, о чем он по-настоящему жалел, – это о том, что у него нет детей. – Мне было тридцать три, когда я женился, и тогда я был убежден, что женитьба на Мишель Эндрюс – это исполнение самой лучезарной мечты. Но на поверку оказалось, что жизнь с любимицей всех кинозрителей Америки – дело не такое приятное, как мне поначалу думалось. Звезды дорого платят за славу. Цена эта много выше, чем кажется нам, простым смертным. Пресса к ним всегда жестока, а публике вынь да положь их душу, и никак не меньше… и перенести это можно, лишь ударившись в религиозный фанатизм или пристрастившись к наркотикам. По моему мнению, ни то ни другое не выход. Стоило нам с ней появиться в свете, как на следующий день газеты обсасывали наши имена, то и дело возникали скандалы. Так невозможно было жить – слишком дорого это стоило. Теперь мы с ней добрые друзья – а вот три года назад это было отнюдь не так.

Грейс знала из журнала «Пипл», что она с тех пор уже дважды побывала замужем – сначала за рок-певцом, который был моложе ее, потом за своим рекламным агентом.

– К. тому же я был для нее слишком прост. Слишком скучен.

Грейс про себя подумала, что в жизни его бывшей жены это была единственная тихая пристань или, если угодно, пресловутая «каменная стена», за которой можно было ощущать себя в безопасности.

– Ну а ты? Замужем? Помолвлена? Семь раз разведена? Кстати, сколько тебе лет? Я уже успел позабыть. Двадцать три?

– Почти. – Грейс покраснела. – Исполнится в июле. Нет, я не замужем, не помолвлена. Я слишком умна для этих глупостей. Увольте.

– Ах, бабуля, прочти мальчику лекцию! – Чарльз искренне расхохотался, а Грейс изо всех сил старалась не замечать, насколько он в этот момент был хорош. Она вовсе не желала ближе узнавать своего шефа. – В двадцать два года, пожалуй, рано даже гулять с мальчиками. Надеюсь, ты этого и не делаешь. – Он хотел пошутить и развеселить ее, но ничего не вышло, и тотчас же это почувствовал.

– Да, я этим не занимаюсь.

– Правда? Да ты шутишь!

– Может быть…

– Ты что, собираешься в монастырь, когда подрастешь? А как же карьера в юридической фирме?

Вот она и приоткрыла слегка створки устричной раковины. Занятная девушка. Умница и с юмором, когда захочет, – довольно редкое сочетание…

– У меня есть подруга, которая уговаривает меня стать монахиней.

– Это еще кто такая? Непременно поговорю с ней. Монахини нынче совершенно вышли из моды. Ты этого не знала?

– Думаю, нет, – снова засмеялась Грейс. – Она сама монашка. Сестра Евгения. Потрясающая женщина!

– О Боже! Да ты фанатичка! Я проклят! Мне, видно, на роду написано сталкиваться с тебе подобными… Жена в свое время всерьез намеревалась пригласить из Тибета самого далай-ламу пожить у нас! Ты сумасшедшая! – Он обеими руками отмахивался от нее, а Грейс весело смеялась.

– Клянусь, я не фанатичка. Но в такой жизни есть для меня что-то привлекательное. Она так проста…

– И так далека от реальности. Ты с легкостью сможешь «спасать мир», не уходя из него, – посерьезнев, сказал Чарльз. Это была его яичная позиция. Он любил оказывать людям помощь, не ударяясь при этом в крайности. – А откуда ты знаешь эту монашку? – Ему было очень любопытно об этом узнать, к тому же у них в запасе было никак не менее десяти минут.

– Мы вместе работаем… ну, там, где я помогаю в свободное от работы время.

– Где это?

…Грейс уже давно заметила, как чисто он выбрит, как тщательно одет, насколько безупречна в нем каждая мелочь, и старалась не обращать на это внимания. Бизнес есть бизнес. Положение обязывает.

– Это приют Святого Эндрю, в Нижнем Ист-Сайде. Туда поступают жертвы домашнего насилия – женщины, дети…

– И ты там работаешь? – Чарльз был искренне удивлен – в этой девочке скрывалось куда больше, нежели он поначалу подозревал, несмотря на ее юный возраст и внешнюю холодность. Она нравилась ему все сильнее…

– Да. Три раза в неделю. Это потрясающее место. Каждый день сотни людей…

– Вот уж не думал, что ты занимаешься чем-то в этом роде, – честно сказал он.

– А что тут странного? – Настал черед удивляться Грейс.

– Да ведь это же так серьезно! Там наверняка уйма работы! Девочки твоих лет куда охотнее бегают на дискотеки.

– Ни разу в жизни не была!

– Я приглашаю. Правда, я слишком стар для тебя – твоя мама наверняка не одобрила бы. – В его словах не было ровным счетом ничего устрашающего, и даже Грейс никак не отреагировала. Правда, не призналась, что матери у нее нет.

Лимузин прибыл за ними в начале одиннадцатого. На следующий день они закончили все дела, а вечером улетели обратно в Нью-Йорк девятичасовым рейсом. В шесть утра они были уже дома. Когда самолет шел на посадку, Маккензи объявил Грейс, что нынче она выходная – последние два дня выдались чересчур утомительные, да и в самолете они толком не спали. Но оба прекрасно сделали свое дело: он работал, она исправно ему помогала.

– А вы тоже берете выходной? – спросила Грейс.

– Не могу, душечка. В десять у меня встреча с Арко, потом уйма дел. Кстати, сегодня у меня официальный обед – будут деловые партнеры. И еще много всего.

– – Тогда я тоже иду на работу, – решительно объявила Грейс.

– Не глупи! Меня будет опекать миссис Макферсон или какая-нибудь машинистка…

– Если вы будете работать, то буду и я. Мне не нужно выходного. Посплю вечерком. – Грейс была непоколебима.

– Вот уж безумства молодости! Ты всерьез? – Он смотрел на нее, размышляя. Девочка на глазах преображалась – теперь она вполне оправдывала восторженные отзывы прежних боссов. Но как же долго пришлось этого ждать.

Он подвез ее к дому и сказал, чтобы она не торопилась, и если передумает, то он поймет и ничуть не обидится. Но Грейс появилась на рабочем месте раньше шефа. К его приходу она успела уже перепечатать все его рукописные заметки, сделанные в самолете, все материалы к десятичасовому совещанию и несколько документов, которые, она знала, ему понадобятся. К тому же Чарльза Маккензи ожидал ароматный кофе, по его вкусу.

– О-о-о! – Он расплылся в улыбке. – Чему обязан столь трогательным вниманием?

– Вы стойко вытерпели все мои выходки. Я все это время вела себя отвратительно – и искренне сожалею.

…Ведь в Калифорнии он вел себя как истинный джентльмен – теперь они могли стать друзьями.

– Ты не права. Думаю, тут была и моя вина. Оба мы хороши. – Он теперь прекрасно это понимал, к тому же был более чем доволен работой Грейс и ее придирчивым вниманием ко всему, вплоть до мельчайших деталей. Девушка воистину была находкой.

В половине четвертого он буквально вытолкал ее из конторы, приказав ехать домой, – он даже пригрозил, что уволит ее, если она ослушается. Их отношения волшебно переменились, и пусть это никому не бросалось в глаза, но они оба это чувствовали. Они были теперь союзниками, а не врагами.




Глава 11


Июнь в Нью-Йорке в том году выдался фантастический – теплый и благоуханный, дни были жаркими, но не душными, а ночи напоены ароматом цветов. В такие ночи хорошо было сидеть до утра на крыльце, вдыхая полной грудью дивный воздух. В такую погоду люди обычно влюбляются очертя голову или тоскуют по еще не сбывшейся любви.

В том месяце в жизни Чарльза Маккензи появились сразу две женщины, и Грейс про них прекрасно знала, хотя ей не нравились ни та ни другая.

Одна из них, по словам самого Чарльза, была чуть ли не его подругой детства – она была разведена и имела двоих детей, которые учились в колледже. Другая была продюсером модного бродвейского шоу. Чарльз Маккензи, похоже, искренне любил театр. Он даже дал Грейс два билета. Она пригласила Винни, и они обе получили массу удовольствия.

– Скажи, какой он на самом деле? – спросила Винни после спектакля, когда они направились в кафе поесть пирога с сыром.

– Милый… очень, очень милый, – призналась Грейс. – Мне понадобился не один месяц, чтобы это понять. Я все думала, что он только и ждет подходящего момента, чтобы залезть мне под юбку, вот и ненавидела его заочно, не дожидаясь, пока это произойдет.

– Ну и как? Дождалась? – с надеждой в голосе спросила Винни. Она только и мечтала о том, чтобы Грейс в кого-нибудь влюбилась.

– Разумеется, нет! Он настоящий джентльмен. – И Грейс рассказала Винни об их поездке в Калифорнию.

– Ах, как плохо… – В голосе Винни сквозило неприкрытое разочарование. Грейс, в сущности, была единственной отрадой ее одинокой жизни – словно дочь, которой у нее никогда не было. Она мечтала о великом счастье для девочки. И в первую очередь о красивом муже.

– За ним бегают толпы женщин! Но мне кажется, ни в одну он не влюблен. Наверное, вся любовь, на которую он был способен, ушла на его бывшую жену. Она сожгла дотла его душу. Он о ней много не говорит, а если и говорит, то лишь хорошее, но мне все-таки кажется, что она вытянула из него все, что можно было. – И правда. Она не только опустошила его карманы, но присвоила себе кусок его сердца, который никогда уже ему не вернет.

– Одна из девочек с четырнадцатого этажа говорила, что развод стоил ему не меньше миллиона! – Винни перешла на шепот.

– Я имела в виду вовсе не деньги, – строго сказала Грейс. – Но все равно он приятный человек. И работает как вол. Сидит в конторе почти все вечера напролет.

Чарльз всегда вызывал для нее такси или служебный лимузин, когда ей приходилось задерживаться допоздна. Более того, он ни на секунду не задерживал ее в те вечера, когда ей нужно было в приют Святого Эндрю. Он был очень внимателен. И все время предостерегал девушку – ему казалось, и не без оснований, что район Деланси слишком опасен, особенно вечерами, не говоря уж о воскресеньях. Да и метро по ночам вовсе не сахар.

– Бери по крайней мере такси! – рычал он.

Но это стоило бы целое состояние. Она проработала в приюте уже достаточно долго, и никаких проблем пока не возникало…

А Винни взахлеб рассказывала о том, что жена Тома снова собирается рожать. И обе они расхохотались, прикидывая, скоро ли забеременеет супруга Боба. Ведь эти два человека походили друг на друга как две капли воды во всем, не исключая количества отпрысков.

Выйдя из ресторанчика, они поймали такси. Грейс высадила Винни около ее дома и сама отправилась домой, думая с наслаждением о том, как чудесно у нее все складывается.

Чарльз снова съездил в Калифорнию в июне, но на этот раз Грейс с собой не взял. Он пробыл там всего один день, а потом говорил, что ездить не стоило вовсе – овчинка выделки не стоила. После его приезда Грейс пришлось проработать с ним целую субботу сверхурочно. Они просидели в конторе до шести часов, и Чарльз извинялся, что не может пригласить ее пообедать, у него была назначена встреча. И все равно он чувствовал себя скверно оттого, что промучил девушку целый день и не в состоянии ничем ее за это вознаградить.

– А давай-ка на следующей неделе я свожу тебя с какой-нибудь подругой в ресторан «21»? – Идея ему самому понравилась. – Или завтра вечерком, хочешь?

Грейс сразу же решила взять с собой Винни – та просто обалдеет от счастья.

– Вовсе не стоит так тратиться, – смущенно ответила девушка.

– Но мне очень хочется. Должна же ты что-то получить за свое усердие! Добрый босс должен отблагодарить свою верную секретаршу. Обед в хорошем ресторане – штука как раз подходящая, так что освободи вечерок.

Он ни разу еще не попытался пригласить ее куда-нибудь, и она была от этого совершенно счастлива. И даже сейчас она не занервничала. Уходя, она еще раз тепло поблагодарила его. Грейс думала, что на сегодняшний вечер у него запланирована встреча с новой знакомой – почему-то ей казалось, что это женщина-адвокат из конкурирующей фирмы. Слишком уж много в последнее время было звонков от Спилберга и Стайна.

В тот вечер Грейс осталась дома и смотрела телевизор, но все же позвонила Винни и рассказала о запланированном обеде в шикарном ресторане «21». Пожилая женщина была вне себя от радости и заявила, что в ожидании потеряет сон и аппетит.

А на следующий день Грейс, как обычно, отправилась в приют Святого Эндрю. Погода стояла отменная, улицы были запружены народом, что в какой-то мере радовало девушку, – так было куда безопаснее.

День выдался тяжелый – израненные и избитые поступали в огромном количестве. Казалось, мужья-изуверы легко отыскивают поводы для издевательств, и прекрасная погода была одним из них.

Грейс пообедала на кухне в обществе сестры Евгении и отца Тима. Она рассказала им о кинозвездах, которых видела в вестибюле отеля во время поездки в Калифорнию.

– Все было хорошо? – спросил священник. У них не было еще времени поговорить на эту щекотливую тему, но он посчитал, что все в порядке, раз девушка не жалуется.

– Было просто великолепно! – расцвела Грейс.

Когда она уходила, было уже одиннадцать. Обычно она никогда не заканчивала работу так поздно по воскресеньям. Она подумала было взять такси, но погода была чудесная, и девушка решила пешком прогуляться до метро. Она не прошла и полквартала, как ее грубо схватили за руку и заволокли в ближайшее парадное. Грейс разглядела высокого и худого чернокожего мужчину и решила, что это либо торговец наркотиками, либо просто грабитель. Все внутри у нее сжалось, когда он грубо встряхнул ее и крепко прижал к двери одной из квартир.

– Думаешь, ты шибко умная, сучка? Думаешь, ты про все знаешь? – Пальцы его сомкнулись на горле Грейс, но девушка не отрываясь смотрела ему в глаза. Похоже было, ему не нужны ее деньги. Все, чего он хотел, это…

– Я ничего не знаю, – спокойно ответила она, не желая пугать его, он и так чуть было не задушил ее. – Пусти меня, слышишь… ты же этого не сделаешь.

– Еще как сделаю! – И вдруг он выхватил из кармана нож и привычным движением приставил его к горлу девушки. В памяти Грейс тотчас же всплыла тюрьма. Но теперь некому прийти ей на помощь… нет ни Луаны… ни Салли.

– Не делай этого… лучше возьми мою сумочку. Там пятьдесят долларов, это все, что у меня есть… и еще часы. – Она протянула руку. Часы были прощальным подарком Шерил. Ничтожная, в сущности, плата за жизнь.

– Мне не надо твоих дрянных часов, сука… мне нужна моя Изелла.

– Изелла? – Грейс понятия не имела, о ком он говорит.

От мужчины несло дешевым виски и потом. Он все крепче прижимал лезвие к шее Грейс.

– Моя жена… ты увела мою жену… она теперь говорит, что не вернется… что уедет домой в Кливленд…

Значит, дело в одной из женщин из приюта Святого Эндрю.

– Я не уводила ее… я ничего не делала… может, тебе надо поговорить с ней… возможно, там и тебе помогут, и тогда она вернется.

– Вы забрали детей… моих детей.

Он уже плакал пьяными слезами, содрогаясь всем телом, а Грейс лихорадочно силилась вспомнить женщину по имени Изелла, но тщетно. В приюте масса женщин. Большинство из них девушка знала по именам. Но среди них никогда не было никого по имени Изелла.

– Никто не может забрать у тебя детей… или жену… тебе надо с ними поговорить… тебе нужна помощь… Как тебя зовут? – Может быть, если она обратится к нему по имени, он не убьет ее.

– Сэм… а какое тебе дело?

– Есть дело. – И тут ей на ум пришло нечто, что могло стать ее единственным спасением. – Послушай, я монахиня… я посвятила свою жизнь Господу и людям вроде тебя, Сэм… я была в тюрьмах… я много где побывала… кому станет легче, если ты убьешь меня?

Ты? Монашка? – взвизгнул он. – Черт… никто мне об этом не говорил… черт… – Он с размаху стукнул ногой в дверь за спиной Грейс, но никто не вышел. Никто их не видит. И никому во всем Деланси нет никакого дела до того, что тут творится. – Какого черта ты лезешь в мои дела? Почему ты велела ей ехать домой, в Кливленд?

– Чтобы ты больше не измывался над ней. Но ты ведь не хочешь обижать ее, Сэм… ты никого не хочешь обидеть…

– Дьявол! – Он заплакал по-настоящему. – Чертова монашка! – Вдруг плюнул он прямо в лицо Грейс. – Думаешь, вы вольны делать что захотите – ради вашего Бога! К черту Бога… к чертям тебя… к чертям всех вас, шлюха!

Он сграбастал Грейс за плечи и изо всех сил ударил девушку головой о тяжелую дубовую дверь. Все почернело у нее перед глазами, голова налилась свинцом, и она упала – но, даже упав, почувствовала страшный удар ногой в живот, потом еще один… град ударов осыпал ее голову и лицо, а она не в силах была его остановить. Она не могла даже заговорить, назвать его по имени…-Свинцовый кулак гулял по ее лицу, по голове, по спине, по животу – и вдруг все кончилось. Она услышала тяжелые шаги и поняла, что он убегает, продолжая осыпать ее проклятиями, а девушка лежала без движения, захлебываясь собственной кровью.

Полицейские обнаружили ее той же ночью во время позднего обхода. Сначала они потыкали в распростертое тело резиновыми дубинками, как всегда поступают с пьяными, но тут один из них увидел поблескивающую в лучах фонарика кровь.

– Ах, черт! – воскликнул полицейский. – «Скорую», и живо! – Потом склонился над Грейс, щупая пульс. Сердце едва билось, но она была жива. Перевернув девушку на спину, он увидел, как страшно она избита. Лицо ее было в крови, окровавленные волосы слиплись. Нельзя было судить, сколько у нее переломов или внутренних повреждений, но они, безусловно, были – даже оставаясь без сознания, она судорожно ловила губами воздух.

– Ну что? -. подоспел напарник.

– Худо дело… судя по одежде, она нездешняя. Один Бог знает, откуда она взялась. – Он раскрыл сумочку и взглянул на удостоверение личности. «Скорая» должна была вот-вот прибыть из госпиталя Белльвю. – Она живет на Восемьдесят четвертой – это здорово далеко отсюда. Какой черт ее сюда принес? Самое неподходящее место для вечерней прогулки…

– Недалеко отсюда кризисный стационар, – сказал полицейский, снова щупая ей пульс. Его напарник пытался подсунуть сумочку под голову Грейс. – Может, она там работает. Если хочешь, сегодня же проверю… Где же «скорая», прах их побери?

Один из полицейских должен был сопровождать Грейс в больницу и составить рапорт, если, разумеется, девчонка дотянет до больницы. Вид ее внушал опасение стражам порядка, пульс неуклонно слабел, дыхание почти прерывалось.

«Скорая» прибыла меньше чем через пять минут, оттуда выскочили санитары, быстро положили девушку на носилки и тотчас же дали ей кислород. Завизжала сирена.

– Как считаете, насколько плохи у нее дела? – спросил полицейский у врача.

Грейс не приходила в сознание и ни разу не шевельнулась. Она лишь судорожно дышала, даже в кислородной маске.

– Выглядит из рук вон плохо, – честно ответил врач. – У нее черепная травма. Тут можно всего ожидать… – Либо смерть, либо пожизненное слабоумие, либо кома до конца дней, а долго такое не длится. Пока ничего нельзя было сказать. Но один вид девушки внушал ужас.

Лица невозможно было узнать, заплывшие глаза были закрыты, на шее зияла ножевая рана, а когда ей расстегнули блузку и стянули джинсы, то взгляду предстали страшные синяки и кровоподтеки. Да, нападавший почти что убил свою жертву.

– Дикость какая-то! – выдохнул видавший виды доктор. – От девчонки же осталась просто каша! Интересно, этот парень был ее знакомым? Как ее зовут?

Полицейский вновь открыл ее удостоверение и вслух прочел все врачу. Тут предстояла адова работа. Надо было дотянуть ее до госпиталя Белльвю – любой ценой.

– Ну-ну, Грейс… открой глазки, девочка… мы с тобой… ты в порядке… мы ничего тебе плохого не сделаем… ты едешь в больницу, Грейс… Грейс… Грейс… вот черт подери!

Ей уже успели поставить капельницу и ежеминутно измеряли давление, которое стремительно падало.

– Мы теряем ее, – бросил врач через плечо своему коллеге. – Давление все ниже, ниже… еще ниже… сердце остановилось.

Но опытный врач уже держал наготове дефибриллятор – он буквально сорвал с девушки Лифчик и приложил прибор к ее груди.

– Встань сзади, – отрывисто приказал он полицейскому. – Держи ее крепче!

Тело девушки содрогнулось от мощного удара током – и сердце забилось вновь.

– Да-а… секунду назад она была мертва, – сказал врач, накрывая обнаженную грудь девушки ее жакетом. – Думаю, мы имеем как минимум внутреннее кровотечение… и еще черепно-мозговую травму.

Все это он быстро объяснил в приемном покое больницы, и к ним ринулись сразу пять санитаров с каталкой. Кровяное давление снова начало падать, но на этот раз остановки сердца не последовало. Вызвали главврача и нескольких медсестер. Врач тотчас же стал заполнять бумаги, а врачи «скорой» и полицейские вышли.

– Иисусе Христе, она словно угодила в мясорубку! – вполголоса сказал полицейскому санитар со «скорой». – Как думаешь, что все это значит?

– Обычная нью-йоркская разборочка. Ограбление, – невесело бросил полицейский. Он видел ее водительские права и уже знал, что девушке всего двадцать два года. Она была слишком молода, чтобы умереть. Это никогда не бывает вовремя, но в таком нежном возрасте… Глядя на нее, нельзя было сказать, была ли она хорошенькой… и будет ли когда-нибудь – если выживет, конечно. Да и это было сомнительным.

– Похоже, ее не просто избили, – сказал врач. – Такого не наделаешь голыми руками, не иначе у подонка был кастет. Может, это ее парень – приревновал, ну и…

– В заплеванном парадном, в Деланси? Не похоже. На девушке джинсы от известной фирмы, да и живет она в Верхнем Ист-Сайде. Нет, наверняка это было ограбление.

Когда полицейский явился с печальной вестью в приют Святого Эндрю, отец Тим сразу же заподозрил, что это вовсе не простой несчастный случай. Лишь накануне к нему приходили из полиции и рассказали, что женщина по имени Изелла Джонс зверски убита собственным мужем. Он зарезал также двоих детей и – исчез. Полицейский считал, что отец Тим должен предупредить всех сиделок и добровольцев – беглец очень опасен, он в бегах, и местонахождение его неизвестно. Он мог никогда больше не появиться возле приюта. Но мог и навестить их – в том случае, если считал их виновными в том, что жена вознамерилась оставить его и перебраться на родину, в Кливленд. Но отцу Тиму даже в голову не пришло предупреждать Грейс: Изелла поступила в приют, когда Грейс была в Калифорнии. Женщина была избита и испугана, дети дрожали и плакали… Отец Тим предупредил всех остальных и даже попросил время от времени осведомляться у новоприбывших, не слышали ли они о человеке по имени Сэм Джонс. Он был уже в розыске, вскоре должен был появиться его портрет на каждом перекрестке, но дел у полиции было слишком много…

Когда отец Тим прослышал о том, что случилось с Грейс, он сразу понял, что тут не обошлось без Сэма Джонса. Он был замешан не в одном грязном деле, на него давно заведено уголовное дело. И если его удастся схватить, он наверняка будет казнен за убийство жены и детей, не говоря уже об истории с Грейс.

Отец Тим с трудом спросил:

– С ней очень плохо?

– Когда ее увозила «скорая», девушка была очень плоха, святой отец. Я сожалею…

– Я тоже. – В глазах священника стояли слезы. Он стянул через голову черную майку и вслепую нашарил на спинке стула черную рубашку с глухим воротом, какие обычно носят священнослужители. – Можете подбросить меня до больницы?

– Конечно, святой отец.

Отец Тим в двух словах объяснил сестре Евгении, куда едет, и почти на ходу прыгнул в патрульную машину. Уже через четыре минуты они были в клинике Белльвю. Грейс все еще была в приемном покое – вокруг нее сгрудилась толпа врачей и медсестер. Работы хватало всем. Но никого из них результаты пока не воодушевляли. Жизнь ее висела на волоске.

– Как она? – спросил отец Тим медсестру в регистратуре.

– Состояние критическое. Это пока все, что мне известно. – Медсестра подняла на него глаза. …В конце концов, он же священник, а девочка, вполне возможно, не выживет. Это уже сказал ей один из интернов. У нее были множественные повреждения внутренних органов – она была практически безнадежна. – Хотите видеть ее, святой отец?

Он кивнул, чувствуя себя виноватым в случившемся. Сэм Джонс все-таки настиг Грейс. Он почти что убил ее. Или убил?..

Отец Тим вошел вслед за сестрой в приемный покой, и увиденное до глубины души потрясло его. Подле девушки стояли три медсестры, два интерна и главный врач. Она была почти обнажена, лишь слегка прикрыта простынями – тело ее испещрено было страшными кровоподтеками. Распухшее лицо было иссиня-черным. Она обложена была пузырями со льдом, кое-где уже были наложены повязки, кругом стояли разнообразные приборы, капельницы, повсюду поблескивали хирургические инструменты. Ничего страшнее отцу Тиму еще не приходилось видеть, и, заручившись молчаливым согласием главного врача, он совершил над девушкой таинство причащения. Он не знал даже, какую религию она исповедует, но это уже не играло никакой роли. Это было дитя Божье – и Господь ведал, сколько сил она отдала во имя Его…

Отец Тим стоял в углу, плакал и истово молился за нее. Врачи перевели дух лишь несколько часов спустя. Голова Грейс была обмотана бинтами, на лицо и шею в нескольких местах были наложены швы. У девушки был перелом руки, а также пяти ребер. Сказали, что прооперируют ее, как только стабилизируется общее состояние. На тот момент уже было известно, что у нее разрыв селезенки, серьезная травма почек и перелом тазовой кости.

– Хоть что-нибудь осталось в целости? – горестно спросил отец Тим.

– Мало что… – Врач повидал многое, но этот случай даже на него произвел сильное впечатление. Было даже странно, что девушка все еще жива. – Вот разве что ножки… они, кажется, в полном порядке. – Врач слабо улыбнулся, и священник попытался последовать его примеру, но так и не смог.

В шесть часов утра Грейс отвезли в операционную, а закончили операцию лишь к полудню. К тому времени в больницу прибежала сестра Евгения, и они сидели рядышком, молясь за Грейс. Так их и нашел главный врач.

– Вы ее близкий родственник? – спросил он, поглядывая на отца Тима. Поначалу он подумал, что это просто больничный священник, но теперь он понимал, что этого человека связывает с Грейс нечто большее, как, впрочем, и эту женщину, молящуюся рядом с ним.

– Да, – без колебаний отвечал отец Тим. – Как она?

– Она была молодцом. Мы удалили селезенку, залатали почку, скрепили скобкой кость таза… Она счастливица – нам удалось разом сделать все самое серьезное. А специалист по пластической хирургии сделал на ее личике художественную штопку и клянется, что ничего не будет заметно. Но главный вопрос остается открытым. Это травма головы. На электроэнцефалограмме ничего из ряда вон выходящего не видно, но… тут трудно предсказывать. Бывает всякое – с виду все в норме, а больной может никогда больше не прийти в сознание, остаться до конца дней в состоянии комы… Мы просто пока ничего не знаем. Через пару дней узнаем больше, святой отец. Мне очень жаль…

Он почти дружески простился со священником и кивнул на прощание молодой монахине. Да, это тяжелый случай, но по крайней мере она пережила операцию. Они не потеряли ее. Правда, это едва не произошло. Грейс крупно повезло.

Прежде чем врач ушел, отец Тим сердечно поблагодарил его и спросил, когда ему можно будет увидеть Грейс. Врач ответил, что не ранее чем через несколько часов, когда ее переведут в палату. Священник и сестра Евгения отправились в кафетерий немного перекусить. Монахиня сказала, что отправится домой и немного передохнет. Но отец Тим уходить пока не собирался.

– Думаю, нам стоит позвонить ей на службу. Ведь никто, кроме нас, не знает, что с ней стряслось. Там, наверное, удивляются, что ее до сих пор нет.

Так оно на самом деле и было. Чарльз Маккензи приказал одной из секретарш время от времени позванивать ей домой, но, естественно, никто не отвечал.

Ему намекали, что, возможно, девочку задержала какая-нибудь романтическая история во время уик-энда, но он настаивал, что это совсем на нее не похоже. Он просто не представлял себе, куда еще можно позвонить, чтобы справиться о Грейс. Единственное, что приходило ему в голову, – что она поскользнулась в собственной ванной, ушибла голову и потеряла сознание. Он попытался даже дозвониться до полицейского участка, но все же решил подождать хотя бы до обеда. Когда Чарльз вернулся в контору после ленча, секретарша сказала, что его спрашивает по телефону некий отец Тимоти Финнеган и что это как-то связано с Грейс.

– Сейчас возьму трубку. – Чарльз подошел к телефону, отчего-то ощущая слабость в ногах. – Алло?

– Мистер Маккензи?

– Да. Чем могу быть полезен, святой отец?

– Думаю, вряд ли можете… Грейс…

Чарльз похолодел. Одного слова достаточно было, чтобы он понял: с ней случилось нечто ужасное.

– Она в порядке?

Молчание на том конце провода казалось бесконечным.

– Боюсь, что нет. С ней вчера ночью произошел несчастный случай. Ужасно… Ее избили до полусмерти, когда она возвращалась из приюта Святого Эндрю, где работает добровольно. Было уже поздно… мы пока не знаем деталей, но, похоже, это обезумевший супруг одной из наших подопечных. Он в субботу убил жену и двоих детей. Но мы не уверены, что это именно он напал на Грейс. Но кто бы это ни был, он сделал все, что мог, и то, что Грейс не умерла, просто чудо…

– Где она? – Чарльз дрожащей рукой нашарил блокнот и ручку.

– Она в Белльвю. Ее только что прооперировали.

– Она очень плоха? – Как это несправедливо – она же так молода, так полна жизни, так красива!

– Дела плохи. Ей пришлось удалить селезенку, хотя доктор говорит, что она вполне сможет без нее обойтись. У нее тяжелая травма почек, сломана тазовая кость и полдюжины ребер… Лицо все в порезах и синяках, к тому же подонок чуть было не перерезал ей горло. Но самое худшее – это черепно-мозговая травма. Сейчас именно это больше всего беспокоит врачей. Но они говорят, что время покажет. Простите, что принес вам дурную весть… Просто я подумал, что вам нужно знать. – И вдруг, по какому-то наитию, отец Тим произнес: – Она много думала о вас, мистер Маккензи, и считает, что вы замечательный человек.

– И я… я думаю о ней каждую минуту! Мы можем сейчас что-нибудь для нее сделать?

– Молиться.

– Обещаю, святой отец. И спасибо вам. Дайте мне знать, если будут какие-то изменения.

– Непременно.

Положив трубку, Чарльз Маккензи тотчас же дозвонился до администрации Белльвю, потом до нейрохирурга, которого хорошо знал, и попросил его незамедлительно осмотреть Грейс. Главврач больницы уже пообещал поместить ее в отдельную палату и проследить, чтобы за ней ухаживали лучшие сиделки. Но сначала ее перевели в палату интенсивной терапии, где были лучшие специалисты-травматологи.

Чарльз не верил своим ушам, когда ему подробно описывали состояние Грейс. Он прекрасно помнил, как предупреждал, что очень опасно гулять в тех местах, да еще в одиночестве, как умолял брать такси… Его трясло как в лихорадке до самого вечера, а в пять он снова позвонил в больницу и спросил, нет ли перемен в состоянии больной. Грейс находилась уже в палате интенсивной терапии, но новостей оттуда пока что не поступало. Состояние ее до сих пор оценивалось как критическое. В шесть часов вечера Чарльз Маккензи все еще оставался у себя в кабинете, и тут ему позвонил знакомый нейрохирург.

– Ты не поверишь, что этот подонок с ней сделал, Чарльз. Это бесчеловечно!

– Но она поправится? – с замиранием сердца спросил Чарльз. Для него невыносима была одна лишь мысль о том, что с ней случилась беда. К тому же он только сейчас понял, как сильно привязался к девушке. Она была такой юной, что годилась ему в дочери, с изумлением подумал он.

– Может быть, она и поправится, – ответил врач. – Пока трудно сказать. Переломы и ушибы заживут быстро. А вот голова – совсем другое дело. Все может быть прекрасно – или ужасно. Это зависит от того, придет ли она в себя завтра или послезавтра. Слава Богу, операция на головном мозге ей не требуется, но отек не спадет еще некоторое время. Мы должны запастись терпением. Она что – твоя подружка?

– Моя секретарша.

– Черт, стыдно… Она же еще ребенок – я смотрел ее документы. У нее нет семьи?

– Честно говоря, даже не знаю. Она об этом не распространялась. Ничего мне не говорила… – Только теперь Чарльзу пришло в голову, что во всем этом есть нечто странное. Она никогда не рассказывала ни о своей личной жизни, ни о семье. Он, в сущности, почти ничего о ней не знал.

– Я говорил с монахиней, которая ухаживает за ней. Священник ушел домой немного передохнуть. Но сестра Евгения – так, кажется? – говорит, что у девочки нет ни единой родной души на всем белом свете. Сестра сказала еще, что девушка очень хороша собой, хотя трудно сейчас судить… Специалист по пластической хирургии виртуозно заштопал ей лицо и уверяет, что она будет выглядеть по-прежнему. Но всех сейчас волнует больше всего ее голова…

Вешая трубку, Чарльз ощущал дурноту. Это было слишком страшно. И как случилось так, что девочка совсем одинока? Как можно быть совершенно одинокой в двадцать два года? Это звучало для него сущей бессмыслицей. Похоже, близкими для нее людьми были лишь священник да монахиня. С трудом верилось, что никого больше у нее нет. Но может быть, так оно и есть…

Он просидел за столом примерно еще час, пытаясь работать, но у него ничего не выходило, все валилось из рук. Вот наконец он понял, что больше не может…

В семь часов вечера он взял такси до Белльвю и направился в приемный покой больницы. Сестра Евгения к тому времени уже ушла, хотя время от времени звонила и справлялась о состоянии Грейс, а отец Тим сказал, что будет тем же вечером, но чуть позже – у него было много дел в приюте. С девушкой были лишь сиделки, и в ее состоянии ничего не переменилось с самого утра.

Чарльз присел на стул подле больной – он не верил своим глазам. Что сталось с ней? Ее нельзя было бы узнать, если бы не длинные тонкие пальцы. Он держал ее руку в своей и нежно поглаживал.

– Привет, Грейс, я пришел повидать тебя. – Он говорил тихо, чтобы никого не потревожить, но произносить что-то казалось ему необходимым. Может быть, она все-таки слышит его, хотя в ее состоянии это было весьма сомнительно. – Ты поправишься, непременно поправишься… и не забудь про обед в ресторане «21». Я сам отвезу тебя туда, если ты будешь умницей и быстро выздоровеешь… и знаешь, было бы здорово, если бы ты открыла глаза… а то мне как-то неловко… открой глазки… ну же, Грейс… открой глаза…

Он еще долго тихонько говорил с ней, и в тот самый момент, когда собрался было уходить, он заметил, что веки девушки дрогнули. Он тотчас же позвал сиделок. Сердце его бешено колотилось. Она должна выжить – это для него безумно важно! Чарльз всем сердцем желал, чтобы она жила! Он едва знал девушку, но для него невыносимо было бы потерять ее.

– По-моему, у нее веки подрагивают, – объяснил он сиделкам.

– Наверное, просто рефлекс, – сочувственно улыбаясь, ответила сиделка. Но тут движение век повторилось, и сиделка посерьезнела.

– Ну, еще разок, Грейс! – тихо сказал Чарльз. – Постарайся! Я знаю, ты можешь. Да, можешь!

И она послушалась. Потом на мгновение открыла глаза, но тотчас же застонала и смежила веки. Чарльзу хотелось кричать от радости.

– А это что означает? – спросил он у медсестры.

– Она приходит в себя. – Сестра улыбнулась. – Пойду позову доктора.

– Это было великолепно, Грейс, – похвалил он девушку, гладя ее пальцы и моля Бога, чтобы она вернулась к жизни – просто чтобы доказать, что она способна и на это, и чтобы оставить с носом подонка, желавшего ее смерти… – Ну давай, Грейс… не можешь же ты просто вот так лежать и спать… у нас с тобой много работы… как насчет того письма, которое ты обещала для меня перепечатать? – Он уже нес полную околесицу и чуть не заплакал, увидев, что она шевельнулась, открыла глаза и устремила на него неподвижный взгляд.

– Какое… письмо? – Она с трудом разлепила распухшие синие губы. Потом глаза ее снова закрылись, и на этот раз Чарльз заплакал по-настоящему. Слезы градом катились по его щекам. Она услышала его! К тому времени как пришел врач, Чарльз уже овладел собой и внятно объяснил, что произошло. Девушке тотчас же сделали повторную электроэнцефалограмму – мозг понемногу оживал, реакции были почти нормальными. Грейс отвернулась, когда врач попытался посветить ей в глаза фонариком, а когда до нее дотронулись, то сначала застонала, а потом отрывисто вскрикнула. Ей было невыносимо больно, но это весьма обнадеживало врачей. Теперь она будет страдать физически, пройдет последовательно все стадии выздоровления и встанет на ноги.

Настала полночь, но Чарльз все еще был с ней – он не мог заставить себя уйти. По крайней мере теперь было ясно, что мозг не пострадал. Разумеется, ее будут еще обследовать, ища скрытые повреждения. Но похоже было, что опасность миновала.

Сразу после полуночи пришел отец Тим – он вошел в палату и услышал, как врач говорит Чарльзу о том, что прогноз теперь весьма утешительный. Потом они вдвоем вышли в вестибюль, чтобы поговорить. Медсестра как раз в это время делала Грейс укол обезболивающего. От множественных травм она страдала невыносимо, к тому же болели послеоперационные швы.

– Хвала Господу, теперь девочка выкарабкается, – счастливо улыбаясь, сказал отец Тим. Он молился за нее целый день и отслужил две заздравные мессы. А ночью все монахини возносили молитвы о ее здоровье.

– Что за потрясающая девушка!

Сэма Джонса поймали накануне и предъявили ему обвинение в зверском убийстве жены и детей, а также в покушении на жизнь Грейс Адамс. Он не отпирался – просто заявил, что она была первой, кто тем вечером выходил из дверей приюта, и он решил, что она – источник всех его несчастий. – Вы и представить себе не можете, сколько она Для нас сделала, мистер Маккензи. Она воистину святая.

– А почему она это делает? – Чарльз был озадачен. Они сидели рядышком и пили кофе, ощущая себя родными братьями – настолько счастливы были оба в этот момент.

– Думаю, есть многое в жизни, о чем никто из нас и не догадывается, – тихо промолвил отец Тим. – Я уверен, что жизнь этих несчастных очень хорошо ей знакома. Полагаю, девушка много выстрадала за свою короткую жизнь и теперь жаждет помочь другим. Она стала бы великолепной монахиней! – усмехнулся священник, но Чарльз погрозил ему пальцем.

– Вы не посмеете! Она должна выйти замуж, рожать детей.

– Не уверен, что это будет, – начистоту отвечал отец Тим. – Мне кажется, не этого она хочет – я говорю совершенно честно. Видите ли, люди, много страдавшие, иногда возвращаются к нормальной жизни – вот как она, но некоторые так никогда уже и не могут до конца поверить людям. Думаю, история Грейс – это чудо. Ведь она с таким жаром отдает себя другим. Может быть, требовать от нее большего – это слишком много.

– Но если она в состоянии отдавать себя людям, то уж собственному мужу…

– Это намного труднее, – философски улыбнулся отец Тим и вдруг решился приоткрыть завесу тайны. Может быть, теперь Чарльз лучше поймет его. – Она отчаянно боялась ехать с вами в Калифорнию. И теперь бесконечно благодарна вам за то, что вы не обидели ее, не воспользовались ею…

– Не воспользовался ею? Как это понимать?

– Полагаю, она вытерпела много боли за свою жизнь. Сами знаете, многие мужчины ведут себя грязно. Мы видим это каждый день. Мне кажется, она ожидала, что вы непременно поступите с ней… неподобающим образом.

Чарльз Маккензи был буквально ошарашен и к тому же невероятно смущен оттого, что она не только так о нем подумала, но и поделилась этим со священником.

– Понимаю теперь, отчего она была вся деревянная, когда стала моей секретаршей. Она не верила мне.

– Вероятно. Она никому по-настоящему не верит. А этот несчастный случай лишь убеждает девушку в собственной правоте. Но по крайней мере это был совершенно чужой человек. Это большая разница. Душу по-настоящему ранит лишь насилие со стороны любимого, близкого человека… ну, вообразите – мать терзает свое дитя или мужчина свою подругу…

Ясно было, что священник – мудрый человек. Чарльз слушал его с интересом, гадая, в какой мере все это имеет отношение к Грейс. Похоже было, что отец Тим не знал всей истории девушки, и Чарльз надеялся, что священник ошибается. Но все же этот человек знал Грейс куда лучше, нежели он сам. И слова священника больно ранили Чарльза. Он мог лишь предполагать, что в ее жизни случилось нечто воистину ужасное, что искалечило ее как женщину. А прежде он и предположить не мог, что скрывается за ее внешней холодностью и безупречными манерами.

– Вам известно что-нибудь о ее родителях? – Чарльзу это было весьма любопытно, особенно теперь.

– Она никогда о них не рассказывает. Я знаю только, что их нет на свете. Больше у нее никого нет. Но думаю, это ее не слишком печалит. Она приехала сюда из Чикаго. Грейс никогда не говорит ни о родственниках, ни о друзьях. Полагаю, это совершенно одинокая девушка, но она с этим уже смирилась. Ее интересуют лишь работа в вашем офисе да приют Святого Эндрю. Она проводит там от двадцати пяти до тридцати часов в неделю.

– А на меня она работает от сорока пяти до пятидесяти часов… Послушайте, у нее остается время только на сон!

– Вот мы все и поняли, мистер Маккензи.

Чарльз просто умирал от желания поговорить с ней, расспросить о ее жизни, разузнать, отчего она трудится в приюте… Это была уже не просто прекрасная и исполнительная секретарша – приоткрылось нечто завораживающе интересное, и в голове Чарльза роились сотни вопросов.

Потом сиделка впустила их в палату. И отец Тим деликатно отошел, чтобы дать возможность Чарльзу поговорить с Грейс. Он безошибочным чутьем уловил, что интерес этого человека к девушке куда сильнее, нежели предполагает он сам или Грейс.

Когда Чарльз присел на стул около постели, Грейс была в полузабытьи – это действовал укол. Но по крайней мере она не так страдала от боли.

– Спасибо… за то, что пришли… – Она попыталась улыбнуться, но распухшие губы не повиновались.

– Мне так жаль, что такое случилось с тобой, Грейс. – Он намеревался поговорить с ней о приюте Святого Эндрю, но решил повременить. – Они поймали парня, который… который…

– Он очень злился… из-за своей жены… Изеллы. – Грейс не забудет это имя до конца своих дней.

– Надеюсь, его повесят, – зло бросил Чарльз.

Грейс открыла глаза и снова взглянула на него. На этот раз губы сложились в жалкую улыбку, но выглядела девушка очень слабой и полусонной.

– Почему бы тебе не подремать? Я приду завтра.

Она кивнула. Отец Тим пробыл с ней всего пару минут, не желая утомлять больную. Потом оба посетителя удалились. Чарльз подвез священника на такси к приюту, а сам. поехал к себе, пообещав периодически созваниваться с отцом Тимом. Он очень понравился Чарльзу. Маккензи намеревался также непременно посетить приют. Он стремился разузнать о жизни Грейс как можно больше, а это был один из верных способов.

Чарльз исправно посещал Грейс в течение трех дней, пренебрегая ленчем и даже отменив встречу в ресторане с другом-продюсером. Оставить Грейс в одиночестве он просто не мог. Когда ее перевели в отдельную палату, Чарльз привез в больницу Винни. Пожилая женщина плакала, ломала руки и целовала девушку в щеку, с трудом отыскав местечко среди бинтов и кровоподтеков. Грейс к тому времени выглядела чуть лучше. Опухоль почти спала, но у нее все болело – вдобавок она обнаружила, что практически ничем не может пошевелить, разве что ногами… С почками дело обстояло недурно, врач сказал, что без селезенки она вполне сможет обойтись, но каждая жилка болела, словно по ней проехался трактор.

В субботу, почти что через неделю после происшествия, частная сиделка, которую нанял Чарльз, не слушая ничьих протестов, с трудом подняла Грейс с кровати и потихоньку отвела ее в ванную. Боль была столь сильна, что девушка почти лишалась чувств, но, добравшись вновь до постели, отпраздновала свою победу, выпив стакан свежего фруктового сока. Она была бледна как полотно, но улыбалась, когда открылась дверь и вошел Чарльз с букетом полевых цветов. Он ежедневно приносил ей свежие цветы, а также журналы, конфеты, книжки… Он хотел хоть как-то подбодрить ее, но не знал наверняка, что для этого нужно.

– Вы здесь? Почему? – Грейс была озадачена, увидев его, и даже слегка покраснела. – Ведь сегодня же суббота! Неужели у вас не нашлось более интересного занятия? – бранила она его.

Девушка уже куда больше походила на себя прежнюю. Правда, на лице расцвела радуга – синяки приобрели самые разнообразные оттенки, от темно-пурпурного до желтовато-зеленого, но отека уже почти не было, а швы заживали так стремительно, что их с трудом можно было рассмотреть. И единственное, что заботило теперь Чарльза всерьез, – это состояние ее души. Чарльз не мог позабыть их разговора с отцом Тимом о том, что, возможно, привело ее в приют Святого Эндрю. Но расспрашивать об этом было все еще рановато.

– Разве вы не собирались уехать за город на уик-энд? – Грейс прекрасно помнила, что сама созванивалась с Лонг-Айлендом, договариваясь об участии Чарльза в регате. Она даже по телефону забронировала для него маленький коттедж, а его появление у нее в палате означало лишь то, что все полетело в тартарары.

– Я передумал и отказался, – небрежно бросил Маккензи, внимательно наблюдая за ней. – Ты прекрасно выглядишь.

Он улыбнулся и протянул ей стопку журналов, которые купил специально для нее. Всю неделю он присылал ей маленькие пустячки в подарок: пижаму, симпатичные тапочки, маленькую подушечку, чтобы подкладывать под шею, одеколон… Это смущало Грейс, но она с изумлением признавалась себе, что ей это необыкновенно приятно. Она рассказала об этом по телефону Винни, и та сразу же закудахтала, словно наседка. Грейс лишь смеялась над ней, называла ее невыносимой и говорила, что она так и умрет романтической мачтательницей. «Разумеется!» – гордо объявила Винни. Она также пообещала навестить девушку в воскресенье.

– Я хочу домой, – печально заявила Чарльзу Грейс.

– Не думаю, что в ближайшие дни расположение светил этому благоприятствует, – улыбнулся Маккензи. Врачи намеревались продержать девушку в больнице никак не меньше трех недель, а это означало, что в свой день рождения Грейс все еще будет валяться на больничной койке.

– И я хочу на работу. – Ее предупредили, что она избавится от костылей не раньше чем через месяц-два, но она все равно решила вернуться на службу, как только ее выпишут. Ей просто нечем было больше заняться. К тому же ей хотелось вернуться в приют Святого Эндрю сразу, как только позволит отец Тим.

– Не торопи события, Грейс. Почему бы тебе не взять отпуск сразу после выписки и не поехать куда-нибудь повеселиться?

Но она лишь расхохоталась:

– Куда? На Ривьеру, например?

Она уже сто лет никуда не выезжала. Пару раз проводила уик-энд в Атлантик-Сити – и все. К тому же отпуска пока не предвиделось – она не проработала еще достаточно времени, чтобы на него претендовать. Грейс знала, что двухнедельный отпуск положен лишь после года непрерывной работы. И она вконец растерялась, когда Маккензи объявил, что фирма берет на себя все расходы, которых не покрывает страховка… Три недели, проведенные в госпитале Белльвю, а также все сделанные ей операции и восстановительная терапия стоили никак не меньше пятидесяти тысяч долларов.

– А почему бы нет? Ривьера – прекрасное местечко. Возьми напрокат яхту, – поддразнил ее Чарльз. – Передохни и развлекись.

Девушка рассмеялась, и некоторое время они непринужденно болтали. Грейс изумлялась тому, как прост он оказался в общении, а ему так не хотелось уходить от нее. Он оставался в палате, когда сиделка ушла перекусить, и даже помог Грейс доковылять до кресла и заботливо подложил ей под спину подушечку. Грейс была бледна и измучена, но смотрела победительницей.

– А как случилось, что у вас нет детей? – неожиданно спросила она, видя, как он суетится вокруг нее. Из него получился бы великолепный отец, подумала Грейс, но промолчала.

– Моя жена терпеть не могла детей, – улыбнулся он. – Она сама хотела быть ребенком. Актрисы в большинстве своем все таковы. А я… я прощал ей эту слабость. – Он слегка смутился.

– Вы жалеете? Ну, что не обзавелись детишками? – Она говорила с ним, как с глубоким старцем, словно изменить положение дел уже слишком поздно. Но Чарльз засмеялся и чуть погодя заговорил:

– Временами жалею. Сначала, сразу после того как Мишель меня оставила, я думал, что вновь женюсь и наделаю кучу ребятишек. Но со временем… Думаю, я слишком разленился для того, чтобы решиться на столь кардинальные перемены в жизни…

Действительно, в последние годы он привык к комфорту холостяцкой жизни и не давал себе труда увлечься кем-то всерьез. Он предпочитал общество ровесников, дорожил свободой и независимостью. Заманчиво было так и прожить остаток дней. Но вопрос, заданный Грейс, позволил ему, в свою очередь, осведомиться:

– Ну а ты сама? Почему ты не хочешь иметь мужа, деток?

За последние дни он многое узнал о ней, но этот вопрос изумил девушку.

– Отчего вы так считаете? – Она прятала глаза и явно была смущена. Но, взглянув наконец ему в глаза, почувствовала, что можно рискнуть и довериться ему. – Как вы об этом узнали?

– Девушки твоих лет не тратят все свое свободное время на благотворительную работу и не якшаются со старыми девами вроде душечки Винни, если собираются подыскать себе мужа. Думаю, я совершенно прав. – Он с улыбкой, но очень внимательно смотрел на нее.

– Да, вы правы.

– А почему?

Она долгое время молчала, прежде чем ответить. Ей не хотелось ему лгать, но правду сказать она еще не была готова.

– Это долгая история.

– Это как-то связано с твоими родителями? – Он не отрываясь смотрел ей прямо в глаза, но взгляд этот был очень добрым. Он успел уже доказать, что ему можно верить и что он искренне желает ей благополучия.

– Да.

– Было… очень плохо?

Она кивнула, и сердце Чарльза преисполнилось жгучей жалости к ней. Ему делалось больно от одной мысли о том, что кто-то причинил ей боль.

– Тебе помог кто-нибудь?

– Долгое время – никто, а потом… было уже слишком поздно. Все было кончено.

– Никогда не бывает «все кончено», и никогда не бывает «слишком поздно». Тебе вовсе не надо жить с этой болью до гробовой доски, Грейс. Ты имеешь полное право освободиться от нее, имеешь право на счастливое будущее рядом с достойным парнем… – Чарльз, в свою очередь, ощущал себя вправе говорить ей это – он искренне желал ей безоблачного и счастливого будущего.

– У меня есть настоящее, а это куда больше для меня значит. Прежде у меня и этого не было. От будущего я немногого жду, – еле слышно и очень печально отвечала Грейс.

– А следовало бы! – пытался раззадорить ее Чарльз. – Ты же так еще молода, почти вдвое моложе меня, подумать только! Твоя жизнь только начинается…

Но она покачала головой с грустной и удивительно мудрой улыбкой:

– Поверьте мне, Чарльз, – он настоял на том, чтобы отныне она обращалась к нему только по имени, – моя жизнь наполовину прожита.

– Тебе так только кажется. Тебе предстоит прожить еще долго-долго – именно поэтому тебе необходимо несколько больше, нежели лишь работать моей секретаршей и помогать в приюте.

– Вы, верно, хотите меня сосватать? – рассмеялась Грейс, с наслаждением вытягивая длинные стройные ноги.

Этот человек добр, он желает ей добра, но сам не знает, что делает. Она вовсе не обычная двадцатидвухлетняя девушка, у которой позади несколько неудач, а впереди безоблачное завтра. Она скорее чувствует себя чудом уцелевшей на поле брани или в лагере смерти – в сущности, почти так оно и есть. А Чарльз Маккензи просто никогда не сталкивался ни с кем вроде нее и теперь не знает, что делать.

– Хотел бы я, чтобы у меня был на примете кто-то, достойный тебя! – отвечал он с улыбкой. Все его знакомые мужчины были либо слишком стары, либо чересчур глупы. Они положительно не заслуживали такой девушки…

Потом они переменили тему – немного поговорили о парусном спорте, который обожал Чарльз, затем он начал рассказывать, как ребенком проводил летние каникулы за городом, потом о тех местах, где побывал. У него был маленький дом в пригороде – там, где прошло его детство, но больше он практически не бывал там. Болезненных тем они старательно избегали. Поздно вечером он ушел, строго-настрого наказав ей побольше отдыхать. Сказал также, что завтра должен съездить в Коннектикут навестить друзей, но Грейс и без того была до глубины души тронута тем, сколько времени он на нее тратил.

Винни явилась вечером в воскресенье, пришел и отец Тим, а когда Грейс, проводив гостей, усаживалась поудобнее перед телевизором, распахнулась дверь и ворвался Чарльз. На нем были брюки цвета хаки и крахмальная голубая рубашка – он словно сошел с рекламного щита, от него так и веяло деревенской свежестью.

– Я возвращался домой и вот подумал – заеду-ка и навещу тебя. – Он явно был рад ее видеть. И Грейс помимо воли покраснела. Она по-настоящему скучала по нему целый вечер, и это слегка ее беспокоило. В конце концов, он ведь всего-навсего ее шеф, а вовсе не старый приятель, и она не вправе рассчитывать ни на что, кроме милых любезностей. Она и не рассчитывала, но обрадовалась ему сильнее, чем сама предполагала.

– Хорошо было за городом? – спросила она, словно согретая его присутствием.

– Нет, – начистоту выложил он. – Я весь вечер думал о тебе. С тобой куда веселее, чем с друзьями.

– Теперь я поняла – вы окончательно сошли с ума.

Он присел у нее в ногах и принялся рассказывать забавные истории. А когда он ушел, Грейс ощутила разочарование. Было уже десять, и Чарльз приказал ей немедленно уснуть, хотя ему самому вовсе не хотелось ее покидать.

А ночью, лежа без сна и думая о нем, Грейс вдруг запаниковала. Что она делает? Чего от него хочет? Если она так вывернулась перед ним наизнанку, то он непременно когда-нибудь причинит ей боль. Она заставила себя подробно вспомнить гадкую историю с Маркусом, который сначала был так мил и обходителен, а потом предал ее. О Чарльзе она просто боялась думать. Может быть, она для Чарльза Маккензи лишь очередная жертва, сердце которой необходимо покорить. От этой мысли у нее сдавило грудь – и тут случилось нечто необъяснимое. Он словно прочел ее мысли. Телефон, стоящий на столике у постели, зазвонил. Грейс понять не могла, кто бы это мог быть, но это был именно Чарльз. Голос его звучал взволнованно:

– Я хочу кое-что тебе сказать… можешь считать меня чокнутым, но я все равно скажу… я хочу быть тебе другом, Грейс. Я не доставлю тебе боли. Просто мне стало не по себе – я вдруг вообразил, что ты думаешь обо мне. Я сам не знаю, что происходит. Знаю только, что каждую минуту думаю о тебе и все время пытаюсь себе представить, как ты жила прежде, что с тобой происходило… но я не хочу тебя потерять… не хочу оттолкнуть или испугать… ты ведь не волнуешься насчет своей работы, а? Не смей. Давай просто какое-то время побудем двумя людьми, которые друг другу небезразличны… ведь это так?.. Именно с этого мы потихоньку начнем…

– Что мы делаем, Чарльз? – нервно проговорила Грейс. – А моя работа? Мы же -не можем делать вид, будто я у вас не служу. Что будет, когда я вернусь в контору?

– Ты еще не скоро вернешься, Грейс. К тому времени мы многое узнаем… Знаешь, мне кажется, мы оба испытываем нечто – и это не поддается объяснению. Пока не поддается. Может быть, мы просто друзья, а может быть, то, что случилось, перепугало нас обоих… Может, это нечто большее. Возможно также, что большего не будет никогда и все рассыплется как карточный домик. Но ты должна знать, кто я такой, а я должен знать, кто ты… я хочу ощутить твою боль… хочу заставить тебя смеяться. Я хочу быть рядом с тобой… хочу помочь…

А что потом? Вы просто уйдете с сознанием исполненного долга? Найдете другую секретаршу, которая развлечет вас на пару недель? Заставите ее открыть вам все свои тайны? – Грейс испытывала невероятное облегчение от того, что он позвонил, но слишком напугана была, чтобы окончательно довериться этому человеку.

Чарльз вспомнил слова отца Тима о том, что некоторые, даже уцелев, навсегда лишаются способности доверять… Но он всей душой желал, чтобы она была счастливым исключением – и его не волновало, чего это будет ему стоить.

– Это нечестно, – мягко пожурил ее Чарльз. – Такая история со мной впервые в жизни. Я в жизни не гулял ни с одной женщиной из конторы, ни с одной из своих секретарш… – И тут он улыбнулся, невзирая на волнение, охватившее его: – Да и ты вряд ли можешь утверждать, что мы «гуляем». От кровати до кресла – это разве прогулка? К тому же подумай: кем надо быть, чтобы напасть на женщину в твоем состоянии?

Грейс помимо воли расхохоталась – смех ее звучал волнующе, видимо, отчасти потому, что она разговаривала лежа. Она пыталась заставить себя верить ему, но знала, что не может… или может?

– Я просто не знаю… – Голос ее все еще звучал немного нервно.

– А тебе пока и не надо ничего знать… кроме, пожалуй, того, что ты нормально воспринимаешь мои посещения. Пока больше ничего и не требуется. Я просто испугался, что ты ударишься в панику, оставшись наедине с собой, начнешь сходить с ума и городить бог знает что…

– Так и было… только что, – честно отвечала она. – А тут как раз зазвонил телефон…

– Мы не делаем ровным счетом ничего, поэтому прекрати сейчас же, и выше нос! А на днях, – голос его звучал необыкновенно ласково, – когда ты достаточно окрепнешь, я попрошу тебя рассказать мне о прошлом. Я при всем желании не смогу понять тебя, если не буду знать всего. Ты уже кому-нибудь рассказывала? Когда-нибудь? – Он искренне переживал за нее. Как может она жить с таким камнем на душе?

– Двоим, – призналась Грейс. – Замечательной женщине, .психотерапевту… она погибла в авиакатастрофе, когда они с мужем летели в свадебное путешествие.

Это произошло три года назад. И еще одному человеку – он был моим адвокатом… но я уже давно ничего о нем не слышала.

– Тебе нечасто везло в жизни, а, Грейс?

Она помолчала, потом пожала плечами:

– Не знаю… но в последнее время мне определенно везет. Мне не на что жаловаться. – И тут она набрала полную грудь воздуха – и решилась: – Мне очень повезло, что я встретила вас. – Сердце ее чуть было не выпрыгнуло из груди – и Чарльз это почувствовал.

– Мне повезло гораздо больше… А теперь спи спокойно, дорогая… – Он перешел почти на шепот. – Я приду завтра днем. А может, еще и вечером. Постараюсь принести тебе что-нибудь вкусненькое из ресторана «21».

– На следующей неделе мы должны были пойти туда с Винни… – виновато сказала Грейс.

– У нас еще будет много времени, когда ты поправишься. А теперь спи, – прошептал он, испытывая жгучее желание обнять девушку, защитить ее… Ни с одной из женщин он ни разу не испытывал подобного. Все, чего он хотел, – это заботиться о ней, заслонять ее от невзгод, от боли. Должно быть, с ней произошло много ужасного – вроде того, что случилось неделю назад. И теперь он был полон решимости никогда больше этого не допустить.

Они попрощались, и Грейс положила трубку. А потом долго еще лежала без сна, думая о нем. Ее, безусловно, пугало то, что он ей только что наговорил, страшило и его внимание к ней, но – вот странно – это было насколько страшно, настолько же и сладко… К тому же ее охватывал непонятный трепет – она никогда не ощущала подобного ни с одним мужчиной. До тех пор, пока не появился Чарльз Маккензи…




Глава 12


На следующий день Чарльз навестил ее дважды, а в течение последующих трех недель по разу или по два в день – и так до самой ее выписки из Белльвю. Теперь она могла без особого труда передвигаться на костылях, но еще не окрепла достаточно, на что очень досадовала. Врач посоветовал ей отдохнуть еще недели две, прежде чем приступать к работе.

А тем временем в конторе Чарльза одна временная секретарша сменялась другой, и Грейс ощущала острое чувство вины, но именно он первым начал настаивать, чтобы она не спешила.

Он просиживал с ней в больнице часами – Грейс знала, что все его планы и дела рушились, но он ни словом не обмолвился об этом. Они смеялись, болтали, играли в карты, Чарльз шутил… Он, казалось, не ждал от нее никаких откровенностей, никаких признаний – просто терпеливо прогуливал ее взад-вперед по коридору, утешал ее, говоря, что на лице не осталось ни одного шрама, а когда она пожаловалась, что больничные рубашки отвратительны, купил ей великолепные сорочки, нежные и роскошные… Разумеется, все это смущало Грейс, и она не переставала гадать, чем все это кончится, но уже не могла ничему помешать. Если он не приходил во время ленча, у нее пропадал аппетит, а если не являлся вечером, она умирала от тоски. Всякий раз, когда она видела его на пороге палаты, сияла, словно дитя, узревшее своего единственного друга или любимого плюшевого мишку – или даже мать… Чарльз занимался всеми ее делами: беседовал с докторами, приглашал консультантов, улаживал дела со страховкой. Ни одна душа в конторе не знала о том, где пропадает Маккензи, и даже Винни понятия не имела, сколько времени проводит он с Грейс. У девушки был огромный опыт по части хранения тайн.

Но, оказавшись дома, Грейс снова испугалась – все непременно должно было теперь перемениться. Но как?.. Ее трясло как в лихорадке ровно два часа – до тех самых пор, пока Чарльз не появился у нее с шампанским, воздушными шариками и корзиночкой с пирожными. А ведь прошло всего два часа с тех пор, как он увез ее из больницы в специально нанятом для этой цели лимузине…

– Что подумают люди? – бранила она Чарльза по пути домой. Она полагала, что каждая собака в конторе прекрасно знает, что шеф возится с ней днями и ночами, – и ведет досье.

– Честно говоря, не думаю, чтобы кого-нибудь это волновало… Всех заботят лишь собственные проблемы. Хочешь начистоту? Не думаю, что у нас с тобой есть проблемы. Ты – лучшее, что было у меня в жизни.

С этими словами он и появился на пороге ее квартиры. Но помимо угощения, у него было с собой и еще кое-что – маленькая голубая коробочка. В ней лежал тонкий золотой браслет.

– С чего это вдруг? – Грейс потрясла его щедрость. Драгоценность была от Тиффани, подобрана с большим вкусом и идеально ей подходила, но девушка сомневалась, что может принять такой подарок.

Чарльз только смеялся:

– Знаешь, что за день сегодня?

Грейс покачала головой. В больнице она потеряла счет времени. Смутно помнила, что провела в больнице годовщину провозглашения независимости – Четвертое июля, ну и что из этого?

– Нынче же твой день рождения, глупышка! Вот почему я вытащил тебя из клиники сегодня, а не в понедельник! Не можешь же ты торчать в больнице в собственный день рождения!

Глаза Грейс наполнились слезами – только теперь она поняла, что он сделал для нее… А в корзиночке отыскался даже маленький именинный пирог, весь облитый шоколадом, с начинкой из взбитых сливок, невероятно душистый и сладкий.

– Почему вы… так добры ко мне? – Краска стыда залила щеки девушки, но ей было сладко и приятно. Он баловал ее и ублажал все это время… Никто еще не был так нежен и добр с ней.

– Все предельно просто, – отвечал Чарльз. – У меня же нет детей. Может быть, я удочерю тебя. Кстати, подумай. Это бы значительно упростило тебе жизнь, правда?

Она рассмеялась. Да, это разрешило бы множество проблем, избавив ее от волнений и страхов по поводу их странных отношений.

Но отношения их все же слегка переменились, когда она очутилась дома. Усилилось ощущение близости, даже некоей интимности, и куда труднее стало делать вид, что они просто-напросто друзья. Теперь они впервые остались один на один – вокруг не суетились сиделки и доктора, которые ежеминутно могли войти в больничную палату. И Грейс поначалу отчаянно стеснялась, а Чарльз ее стеснения в упор не видел. Он достал из кармана забавную белую шапочку, какие носят медсестры, нахлобучил ее себе на голову и тут же заставил Грейс улечься в постель, приговаривая строгим голосом, что больной необходим отдых. Потом они вместе смотрели телевизор, а после он удалился на. кухню и принялся готовить для Грейс обед. Она поскакала на своих костылях следом, чтобы помочь, но он силком усадил ее в кресло, несмотря на бурные протесты.

– Я совсем не такая беспомощная, вы же знаете… – жалобно ныла она.

– Ничего не желаю знать. И вообще, кто тут шеф – ты или я? – отпарировал Чарльз, и Грейс расхохоталась. С ним было так просто, так спокойно, так надежно…

А после обеда они прилегли рядышком на кровать и долго болтали. Он держал ее за руку, в глубине души страшно боясь сделать что-нибудь лишнее, – страшно подумать, что могло бы тогда произойти… И вот, не в силах более молчать, он задал ей наконец вопрос, мучивший его вот уже много недель подряд:

– Ты боишься меня, Грейс? Я имею в виду, физически… я не хотел бы сделать ничего, что испугало бы тебя или повредило…

Грейс была глубоко растрогана его словами. Он лежал подле нее на кровати вот уже два часа, просто держа ее за руку. Они были словно двое старых друзей, и все же незримый ток пробегал между ними. И теперь боялась не она, а Чарльз. Боялся перегнуть палку в столь деликатном деле, боялся потерять ее навсегда…

– Я вообще боюсь мужчин… иногда, – честно отвечала она.

– Кто-то из них сделал с тобой что-то… что-то ужасное? Грейс молча кивнула.

– Незнакомец?

На сей раз она отрицательно покачала головой. Последовала долгая пауза.

– Мой отец, – раздалось еле слышно. Но еще очень многое надо было объяснить – это было просто необходимо. Она вздохнула, поднесла к губам его руку и вдруг нежно поцеловала. – Всю жизнь люди пытались причинить мне боль, использовать меня. После… после того как не стало отца, мой первый босс пытался соблазнить меня. Он был женат… все было удивительно мерзко. Он искренне полагал, что имеет на меня полное право как на вещь. И… еще один человек – я была с ним в деловых отношениях – попытался поступить так же. – Она имела в виду Луиса Маркеса; пока ей не хотелось объяснять, какого рода были эти отношения, хотя она знала, что, если у них с Чарльзом все будет и дальше так серьезно, ей неминуемо придется объяснить и это, и многое другое… – Этот человек изводил меня угрозами, обещал, что если я не стану спать с ним, то лишусь работы. И все время вламывался ко мне в дом. Это было отвратительно… и был еще один человек, с которым у меня почти что был роман. Но он сделал в точности то же самое, что и все остальные, – использовал меня, оставил в дураках… я ровным счетом ничего для него не значила. Он подмешал что-то в питье, и мне стало дурно. Но по крайней мере он меня не изнасиловал. Поначалу я думала, что это случилось, но потом оказалось, что обошлось. Он просто ославил меня, опозорил… Это был сущий выродок.

На лице Чарльза был написан ужас. Он и вообразить себе не мог людей, способных на такое с этой юной, чистой девочкой. Словно бездна ада вдруг разверзлась…

– А как ты узнала, что он не тронул тебя? – Голос его звучал страшно. Боже, через что она прошла!..

– Подруга быстро отвела меня к врачу – к своей хорошей знакомой. Ничего не произошло – это точно. Но он делал вид, будто обладал мной и всем встречным-поперечным этим бахвалился. И перед моим боссом прихвастнул – после этого тот стал волочиться за мной. Только потом я поняла, с чего это он решил, что я лягу с ним в постель. Вот почему я уволилась и уехала из Чикаго.

– К величайшему счастью для меня. – Чарльз улыбнулся, обнял ее за плечи и привлек к себе.

Вот и все мужчины, бывшие в моей жизни… Некое подобие романа у меня было лишь с этим чикагским подонком, загубившим мою репутацию. А в старших классах у меня не было парня… из-за отца…

– А где ты училась в колледже?

Грейс улыбнулась, припоминая, как это было, и ответила честно:

– В Дуайте, штат Иллинойс.

– Ну а там ты с кем гуляла, признавайся! – шутливым тоном приказал Чарльз.

Грейс расхохоталась, припоминая свой тогдашний «богатый» выбор.

– Да не с кем было… Это была, если так можно выразиться, «женская гимназия».

Но Грейс уже чувствовала, что и в этом ей придется ему исповедаться – и очень скоро. Ей просто не хотелось обрушивать на него сразу все, да еще в свой собственный день рождения. Воспоминания были слишком тяжелы, а им было так хорошо вдвоем… Это был самый прекрасный день ее рождения за всю жизнь, невзирая на переломанные кости, швы и даже костыли… Он словно искупил все прошлые темные годы этим чудесным обедом, подарками, а главное, бесконечной добротой.

Чарльз больше не хотел ничего у нее выпытывать, но все же было кое-что, и это «кое-что» ему необходимо было для себя прояснить.

– Прости, но я должен спросить. Правильно ли я понял – ты не девственница?

– Вы правы. – Грейс подняла на него глаза. В новом шелковом голубом халате – недавнем подарке Чарльза – она была настолько красива, что у него дух захватывало.

– Я просто подумал… но у тебя очень давно никого не было?

Она кивнула:

– Обещаю, мы поговорим об этом позже… только не сегодня…

Чарльзу тоже не хотелось касаться этой темы в день ее рождения. Интуиция безошибочно подсказывала ему, что это будет для нее слишком тяжело, и портить такой чудесный вечер было ни к чему – сколько вечеров еще впереди…

– Да, конечно… когда ты будешь готова… я хочу, чтобы ты знала: я больше всего на свете боюсь тебя спугнуть… оттолкнуть…

Она обратила к нему печальное и прекрасное лицо, зачарованно слушая, – и тут он растаял, не выдержал… Он нежно взял в ладони ее лицо и осторожно, едва касаясь губ, поцеловал. Сначала она была вся словно струночка, но вот он почувствовал, что она отвечает на поцелуй. Он лежал рядом с ней, обнимал ее, целовал снова и снова… Он желал ее всем телом и всем сердцем, но руки его не коснулись ее тела.

– Спасибо тебе..-. – вдруг прошептала она, впервые обратившись к нему на ты, и сама поцеловала его. – За то, что ты так добр и так… терпелив…

– Счастье нельзя торопить… – почти простонал он после очередного поцелуя. …Ах, как непросто все будет! Но он был преисполнен решимости помочь ей преодолеть себя. Он знал, что сколько бы времени ни потребовалось, скольких бы усилий это ему ни стоило – он спасет ее!

Он ушел от нее очень поздно. Сначала уложил ее, полусонную, в постель, поцеловал на прощание и только потом тихонько вышел. Она дала ему ключ от своей квартиры, покоряясь его настойчивым просьбам, и теперь ей не нужно было вставать, чтобы впустить или выпустить его. Наутро, стоя на костылях в ванной и расчесывая волосы, она изумилась несказанно, услышав, как в замке поворачивается ключ. Чарльз принес апельсиновый сок и булочки с сырным кремом. Положив на стол свежий номер «Нью-Йорк тайме», он удалился на кухню, где принялся готовить для нее яичницу с беконом.

– Чистейший холестерин – поверь, именно это тебе сейчас и нужно.

Грейс расхохоталась. После завтрака он приказал ей одеться и вывел ее на прогулку по Первой авеню. Почувствовав, что она утомилась, он тотчас же отвел ее домой. Потом смотрел по телевизору бейсбольный матч, с нежностью держа в объятиях спящую Грейс. Она была удивительно красивой и такой безмятежной… А проснувшись, она подняла на него глаза, изумляясь неожиданно свалившемуся на нее счастью.

– Что вы здесь делаете, мистер Маккензи? – Она сонно улыбнулась, он склонился и поцеловал ее.

– Пришел продиктовать вам кое-что, леди.

– Не шути…

Вечером они заказали пиццу. Чарльз захватил с собой из конторы документы, намереваясь поработать, но решительно отверг помощь Грейс. Когда он закончил, она взглянула на него виновато. Было, в сущности, уже незачем что-то от него скрывать, хотя девушка была уверена, что он никогда не потребует никаких признаний…

– Думаю, я должна тебе кое-что рассказать, Чарльз, – с трудом произнесла она. – У тебя есть право знать. И возможно, многое изменится после того, когда тебе обо всем станет известно.

Но настала пора признаться во всем, пока у них с Чарльзом не зашло еще дальше. Не всякий пожелает женщину, на совести которой убийство. Грейс понимала, что таких единицы. Чарльз вполне мог оказаться представителем большинства.

Он нежно взял ее руки в свои и, прежде чем она раскрыла рот, серьезно посмотрел ей в глаза:

– Хочу, чтобы ты знала: что бы с тобой ни случилось в прошлом, что бы ни сделали с тобой и чего бы ни сделала ты сама – я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты услышала это сейчас.

Впервые он признался, что любит ее, – и она разрыдалась, не в силах вымолвить ни слова. Теперь она сильнее, чем прежде, жаждала рассказать ему все без утайки и увидеть, что произойдет… Может быть, все будет кончено.

– Я тоже люблю тебя, Чарльз. – Она обнимала его, глаза ее были закрыты, а по щекам градом катились слезы. – Но тебе предстоит очень многое обо мне узнать. – Она глубоко вздохнула, нащупала в кармане ингалятор и начала с самого начала: – Когда я была еще маленькой девочкой, отец все время избивал мою мать… все время – это значит, каждую ночь… изо всех сил… я слушала ее вопли и звуки ударов… а по утрам видела страшные синяки… она все время лгала и делала вид, что ничего не происходит. Но каждый вечер он приходил домой, орал на нее, она рыдала, а он снова и снова бил ее. Знаешь, когда начинается такое, жизнь заканчивается. Нельзя иметь друзей – они могут про все узнать. Нельзя никому рассказать – они могут причинить вред папочке… Да и мама умоляла меня молчать. Вот и приходилось все время врать, покрывать его, делать вид, что не знаешь и не видишь, вести себя так, словно в доме тишь да гладь, и так.

мало-помалу, превращаешься в зомби. Это все, что я помню о своем детстве.

Она судорожно вздохнула. Невыносимо тяжело было говорить об этом, но он должен был знать… Она стиснула его руку и снова заговорила:

– Потом у мамы обнаружили рак. Мне было тринадцать лет. У нее был рак матки – ее облучали, кололи, и… – Она замялась, ища подходящие слова – все-таки она еще не знала Чарльза настолько хорошо. – Думаю, внутри у нее многое изменилось… и вот… – Глаза ее снова стали помимо воли наполняться слезами, дыхание перехватило, но она переборола себя. Она должна была ему рассказать! Сейчас от этого зависит ее жизнь – это было не менее важно, чем тогда, в Белльвю, открыть глаза… – Тогда мама пришла ко мне и сказала, что я должна «позаботиться» о папочке, «быть с ним поласковее», стать его «любимой маленькой девочкой» и что тогда он полюбит меня сильнее, чем прежде.

На лице Чарльза была написана искренняя тревога – у него внутри все похолодело. А Грейс мужественно продолжала:

– Поначалу я не понимала, о чем она. Потом они вместе с папой пришли ко мне в спальню… однажды ночью… и она "сама повалила меня на постель, и держала, пока он…

– О Господи… – В глазах Чарльза блеснули слезы.

– Она держала меня потом каждую ночь – до тех пор, пока я не поняла, что у меня нет выбора. Я должна была это делать. Если бы я отказалась, отец избил бы маму, как бы ни было ей плохо… У меня не было друзей. Я не могла никому открыться. Я ненавидела себя, свое тело… Носила мешковатую одежду – потому что не хотела, чтобы меня видели… Я ощущала себя грязной, опозоренной, я ведь знала, что то, что мне приходится делать, – грязно, мерзко… И знала, что, если я не покорюсь, он прибьет и маму, и меня. Порой это все равно случалось – тогда он меня насиловал. Это всегда было насилие… Он больше всего любил грубую силу… Обожал истязать и мать, и меня. Однажды я не могла, потому что… – она вспыхнула до корней волос, на мгновение снова ощутив себя четырнадцатилетним подростком, – потому что у меня… были месячные, и он так зверски избил маму, что она потом целую неделю плакала. Рак к тому времени уже поразил ее кости – она и так умирала от боли. После того случая я отдавала ему себя в любое время, когда бы он ни захотел… и как бы мне ни было больно… – Она глубоко вздохнула. Сказано было почти все – почти все самое главное. Он узнал о худшем и не мог сдержать слез. Грейс нежно вытирала эти слезы и целовала Чарльза.

– О, Грейс… мне так жаль… – Он жаждал избавить ее от этой боли, стереть из ее памяти прошлое и подарить ей светлое будущее.

– Все хорошо… теперь все хорошо… Слушай дальше. Мама прожила четыре года. Потом настал конец. Мы хоронили ее, на церемонии присутствовало полгорода – там были сотни людей. И все души не чаяли в моем отце. Он играл с ними в гольф, ходил на все званые обеды… Он был любимцем всего города – так о нем говорили. Все его любили, все ему доверяли. Ни одна душа не знала, каков он был на самом деле. Он был больной… больной человек и… сущий выродок!

После похорон у нас в доме собралась уйма народу – все ели, выпивали, беседовали, каждый считал своим долгом подбодрить и поддержать отца в его горе. Но ему было на все наплевать. У него все еще была я. И не знаю почему, в моем сознании весь этот кошмар был неразрывно связан с матерью. Я делала это ради нее, чтобы он ее не терзал, и наивно предполагала, что теперь, когда ее не стало, он найдет себе другую – желающих было хоть отбавляй. Но ему этого не надо было. «Другой» оказалась я. В самом деле, зачем ему нужен был кто-то еще? И вот, когда все ушли, я убралась, помыла посуду, а потом ушла к себе и заперлась. А он подошел к двери… угрожал ее взломать, а потом достал нож и без труда открыл замок. Потом потащил меня в ее комнату – он никогда прежде этого не делал. Он всегда приходил ко мне… Но сделать это у нее в комнате – это значило бы стать ею, смириться с тем, что это навсегда, что это никогда не кончится – до тех пор, пока один из нас не умрет… И вдруг я поняла, что не могу больше.

Она задыхалась, а Чарльз от ужаса даже перестал плакать – лишь смотрел на нее широко раскрытыми глазами, оцепенев от всего услышанного.

– Я не знаю точно, что произошло потом. Той ночью он чуть было не лишил меня жизни – истязал меня, избивал, насиловал… Он победил. Он отвоевал себе право бить, насиловать и терзать меня до конца моих дней. Я поняла, что приговорена… И тут я вспомнила, что мама держала в ночном столике револьвер. Я не знала, что собиралась сделать – ударить его железной рукояткой, просто напугать или застрелить… Я чувствовала только, что мне было невыносимо больно – я просто обезумела от тоски, страха и боли… Он увидел револьвер, попытался выхватить его у меня – а потом… оружие выстрелило, и меня обрызгало кровью. Пуля попала ему в горло, повредила позвоночник и застряла в легком. Он упал на меня, и я чуть было не захлебнулась в его крови… Больше я ничего не помню до прихода полиции. Я не знаю и по сей день, что именно сделала тогда. Наверное, сама вызвала полицию. Потом – провал, и вот я уже разговариваю с ними, кутаясь в одеяло…

– Ты рассказала им, что он с тобой делал? – взволнованно спросил Чарльз, всей душой желая уничтожить ее прошлое и приходя в отчаяние от собственной беспомощности.

– Конечно же, нет. Ради мамы… я не могла. И – ради него. Я чувствовала, что обязана сохранить тайну – в память о них обоих. Я в своем роде" тоже ведь была безумна – как и он… Именно это всегда случается с женщинами и детьми, попадающими в.такие переделки. Они молчат как немые. Они скорее умрут… Потом пригласили психиатра, чтобы обследовать меня, – нет, сначала меня отвезли в изолятор… а она… Молли потом настояла, чтобы меня перевели в больницу, там врачи и выяснили, что он насиловал меня… впрочем, в медицинской справке стояло «изнасилована в грубой форме неустановленным лицом»…

– Так ты сказала правду в конце концов?

– Очень не скоро. Молли из себя выходила, требуя правды, – она все поняла сама, ей нужно было только мое признание. Но я продолжала лгать и ей. Он все же был моим отцом. Но наконец адвокат меня «сломал» – и я открылась…

– И что потом? Надеюсь, тебя тотчас же освободили?

– Не совсем так. Суд упрямо придерживался версии, что я охотилась за отцовскими капиталами и убила его, чтобы всем завладеть. А «все» – это маленький, к тому же заложенный дом и доля в деле… он был юристом и имел компаньона… но зарабатывал много меньше, чем ты. Впрочем, я не имела права унаследовать даже это, будучи отцеубийцей. Друзей у меня не было. Никто ни о чем не догадывался. Учителя на суде говорили, что я замкнутая и скрытная, дети утверждали, что я странная… что они совсем не знают меня. Легко было поверить, что я просто взбесилась и прикончила его. А его компаньон солгал, утверждая, будто я после похорон только и делала, что спрашивала его о папиных деньгах… А я ни словом с ним не обмолвилась… И потом он заявил, что отец должен ему кучу денег. В итоге он заграбастал все, а мне выделил всего пять тысяч долларов в обмен на обещание никогда больше не показываться в городе и не мешать ему… Я сдержала слово – кстати, я еще не прикасалась к этим деньгам, они на моем счете в банке. Почему-то я не могу заставить себя их потратить… Общественный обвинитель предположил, что именно из-за денег я и пристрелила отца – что я гуляла направо и налево с парнями, а когда в тот вечер пришла домой поздно, папа рассердился и накричал на меня, а я… взяла и убила его. – На губах Грейс появилась горькая усмешка – перед ее внутренним взором проплывало все, до мельчайших подробностей. – Предположили также, что, возможно, я пыталась соблазнить его. Мою ночную сорочку нашли на полу – там, куда он ее швырнул, предварительно разодрав надвое… Вот они и подумали, что это я сама обнажилась перед ним, а когда он с негодованием меня отверг, взбеленилась и выхватила револьвер… Меня обвиняли в предумышленном убийстве – это могло означать и смертную казнь… Мне было всего семнадцать, но судили как совершеннолетнюю. Кроме Молли и Дэвида, моего адвоката, никто не верил мне. Отец был слишком хорош, слишком любим в городке, да что там, он был для всех них само совершенство! И все отчаянно ненавидели меня за то, что я его убила. Даже правда не спасла меня на суде. К тому времени было уже слишком поздно… Так все любили его…

Меня признали виновной в умышленном убийстве, дали четыре года – два года тюрьмы и два условно. Я ровно два года провела в Исправительном центре в Дуайте. Именно там… – Она с грустью улыбнулась Чарльзу. – Именно там я и закончила курсы секретарш и получила диплом с отличием об окончании колледжа. Там я получила прекрасное образование… И если бы не две тамошних узницы, Луана и Салли – кстати, они состояли в любовной связи, – я была бы давным-давно мертва. Однажды ночью меня похитила местная женская банда – они собирались все вместе изнасиловать меня, а потом сделать послушной рабыней, но Салли, моя сокамерница, и ее подруга Луана остановили их. Эти женщины были очень суровы, но настолько же добры – этого нельзя объяснить словами… Они спасли мне жизнь. Никто больше и пальцем до меня не дотронулся – и они сами не думали посягать на меня. Луана, наверное, и по сей день там, а Салли должна была уже освободиться – если, разумеется, не наделала глупостей, чтобы ей добавили сроку. А могла – единственно ради того, чтобы не разлучаться с Луаной. Когда я уходила из тюрьмы, они приказывали мне позабыть их и вообще все, связанное с тюрьмой…

Домой я не вернулась. Уехала в Чикаго, где полицейский офицер, осуществлявший за мной надзор, угрожал отправить меня обратно в Дуайт, если я не лягу с ним в постель. Но мне удалось вывернуться. А об остальном ты уже знаешь. Я проработала два года в Чикаго, пока не кончился испытательный срок. Никто не знал, где я была раньше, никто не знал, откуда я родом… Не знали ни про тюрьму, ни про то, что я убила отца. Они не знали ничего. Ты первый, кому я обо всем рассказала… после Дэвида и Молли.

Она была выжата как лимон, но чувствовала, что с ее плеч свалилась неимоверная тяжесть. Какое облегчение!

– А что отец Тим? Он знает?

– Он сам обо всем догадался, но я ни слова ему не говорила. Я не считаю это нужным. Но я работала в госпитале Святой Марии в Чикаго, а потом здесь, в приюте Святого Эндрю, потому, что только так могла хотя бы отчасти расплатиться за то, что сделала. И я все время думала, что, возможно, спасу какого-нибудь несчастного ребенка и ему не доведется пройти через все это…

– Господи, Господи… Грейс… как ты все это пережила? – Он крепко сжимал ее в объятиях, нежно баюкая на своей груди, не в силах постичь глубины ее горя и страдания. Единственное, чего он хотел сейчас, – это никогда не размыкать объятий…

– Просто пережила – и все, – отвечала Грейс. – А в каком-то смысле не пережила. У меня было лишь единственное и жалкое подобие романа. И я не была близка ни с одним мужчиной… кроме отца. И не уверена, что смогла бы… А тот тип, что накачал меня наркотиками, говорил потом, что я едва не убила его, когда он до меня дотронулся, – возможно, я могла бы и убить… И мне кажется, эта сторона жизни закрыта для меня навечно. И еще… – Она нежно поцеловала его. Нет, он ее ничуть не пугал. Она все еще гадала, сможет ли научиться доверять ему. И не отвергнет ли он ее после того, что узнал… Она искала в его глазах признаки отчуждения и осуждения, но видела лишь искреннее горе и сочувствие.

– Если бы я мог, я всех их поубивал бы своими руками! Как могли они отправить тебя еще и в тюрьму! И это после всего… Как можно быть такими слепыми, такими жестокими…

– Так очень часто случается. – В ее голосе уже не было горечи. Она давным-давно смирилась. Но она сейчас и еще кое-что отчетливо осознавала: если теперь он предаст ее, если расскажет кому-нибудь о ее прошлом, ее жизнь в Нью-Йорке кончена. Ей снова придется сниматься с якоря – ах, как же ей этого не хотелось…

Но он спросил лишь:

– А отчего ты считаешь, что с интимной жизнью для тебя навсегда покончено? Ты пыталась… хоть раз?

– Нет. Я просто не могу себе этого представить, а если отваживаюсь, снова попадаю во власть кошмара…

– Но ведь ты же бесстрашная – ты оставила позади прошлое, ты идешь вперед… Почему бы не совладать и с этим? Ты обязана сделать это ради себя самой, Грейс – и ради того человека, который полюбит тебя… В данном случае ради меня, – улыбнулся Чарльз и задал ей еще один вопрос: – Пошла бы ты к врачу, если понадобилось бы?

Голос его был необычайно нежен и ласков, но Грейс заколебалась. Странно – ей это казалось предательством по отношению к Молли.

– Может быть., – неуверенно произнесла она. Пожалуй, даже психотерапия была бы слишком болезненна…

– Знаешь, у меня такое чувство, что ты здоровее, чем думаешь сама. Сам не знаю почему… Понимаешь, если бы ты не была очень сильной и психически уравновешенной, ты просто не пережила бы всего, что… Думаю, ты просто очень сильно напугана, как и любой бы другой на твоем месте. К тому же ты пока еще не столетняя старушенция…

– Мне двадцать три года. – Она произнесла это так, словно это было бог весть сколько.

Чарльз от души расхохотался и нежно поцеловал ее.

– Не впечатляет, моя девочка. Я на двадцать лет тебя старше.

Ему вот-вот должно было исполниться сорок три, и Грейс об этом помнила. Но шутить ей сейчас не хотелось. Она взглянула на него серьезно, почти сурово:

– Скажи мне честно. Ты в силах продолжать наши отношения после того, как обо всем узнал?

– Я не вижу причин в этом сомневаться. Во всем этом нет ни капли твоей вины – как и в том ночном нападении на тебя в Деланси. Ты жертва, Грейс, жертва двух психически больных людей, которые беззастенчиво тобой пользовались. Ты ни в чем не виновна. Даже когда ты отдавалась ему, ты делала это лишь потому, что у тебя действительно не было выхода. Думаю, любая на твоем месте вела бы себя так же – девочку легче легкого убедить, что таким образом она помогает умирающей матери. Как ты могла им воспротивиться? Никак не могла, дорогая. Ты все время была безропотной жертвой. И похоже, ты была жертвой до тех пор, пока не покинула Чикаго и не приехала в Нью-Йорк. Не считаешь, что настала пора с этим покончить? Этот кошмар начался вот уже десять лет назад. А это почти половина твоей жизни. Не думаешь, что теперь ты имеешь полное право на новую, лучшую, жизнь? Думаю, ты это заслужила.

Он страстно поцеловал ее, вложив в этот поцелуй всю глубину чувства, которое испытывал к ней. А что именно он чувствует, Чарльз уже безошибочно знал. Он очень любит ее.

– Я люблю тебя. Я влюблен в тебя, как мальчишка… И этому не в силах помешать ни то, что ты сделала, ни все, что сделали с тобой, – я лишь страдаю оттого, что тебе пришлось перенести столько боли. Я хотел бы навечно стереть все это из твоей памяти, хотел бы изменить т.вое прошлое, но это не в моей власти. Я принимаю тебя такой, какая ты есть, я люблю тебя именно такой… Теперь главное то, что мы можем друг другу дать. Я ежечасно благодарю свою счастливую звезду за то, что она привела тебя именно в мою контору. Я не верю своему счастью, не понимаю, за что мне это…

– Это я счастливица… – Грейс ошеломлена была его реакцией и не верила своим ушам. – Зачем ты все это мне говоришь? – Ее снова душили слезы. Это было невозможно вынести…

– Я говорю тебе все это потому, что это так. Успокойся, хотя бы ненадолго – и просто радуйся. Ты достаточно переживала в жизни. А теперь – моя очередь. Я стану переживать за нас обоих. О'кей? – Он снова привлек ее к себе и осторожно вытер ей слезы. – Ну как? Все хорошо?

– Хорошо, Чарльз… я люблю тебя.

– Правда, далеко не так сильно, как люблю тебя я. – Чарльз прижал ее к груди и страстно поцеловал. А чуть погодя, он еле слышно засмеялся.

– Что тут смешного? – прошептала она, касаясь кончиками пальцев его губ, – это взволновало его еще сильнее. Он просто умирал от желания, но твердо знал, что еще не время. Должно пройти еще немало времени, прежде чем между ними что-то произойдет. И ответил с хитрой улыбкой:

– Я просто подумал… Знаешь, в сущности, плевать на все эти психологические деликатности… Единственное, что удерживает меня сейчас от того, чтобы кинуться на тебя диким зверем, это скобка, которая все еще торчит где-то у тебя в тазовой кости. Честно-пречестно! Одно это тебя и спасает.

– Стыд и позор! – улыбнулась Грейс, уже сильно сомневаясь, что хотела бы быть спасенной. Да, это был невероятно интересный вопрос…

Чарльз приходил ежедневно в течение двух последующих недель. Он выкраивал время даже днем, коротал с ней все вечера, а по выходным даже засыпал на кровати подле нее. Грейс было сладко лежать рядом с ним, сладко просыпаться в его объятиях. Он рассказывал ей всевозможные истории – о своем детстве, о покойных родителях, которые были очень добры с ним и память о которых он свято хранил. Он был единственным ребенком в семье, жизнь его была безоблачной. А Грейс поведала ему всякие забавные случаи – в частности истории о Луане и Салли. Это был странный обмен впечатлениями. В первые же выходные он взял напрокат лимузин и увез ее на уик-энд в Коннектикут. Они сделали по пути остановку и пообедали в «Коббс Милл инн», в Вестоне, – это было просто великолепно. В Нью-Йорк возвратились и отдохнувшими, и уставшими одновременно.

Врачи говорили, что она быстро выздоравливает, и через неделю торжественно объявили, что она может приступить к работе. Но Чарльз убедил ее повременить еще неделю. Грейс потихоньку задала доктору еще один, очень важный для нее вопрос и осталась вполне удовлетворена ответом… Потом она навестила друзей в приюте Святого Эндрю – она приехала туда днем на такси, и все были счастливы видеть ее. Она же пообещала, что скоро вернется к ним, правда, не раньше сентября, когда сможет обходиться без костылей.

На следующий уик-энд Чарльз повез ее в Гэмптонз. Они остановились в уютной маленькой гостинице, куда доносились шум прибоя и восхитительный запах моря. Они приехали поздним вечером в пятницу, но Грейс умолила Чарльза пойти прогуляться по берегу. Там она легла навзничь на песок, закрыла глаза и стала с наслаждением вслушиваться в шум прибоя. Чарльз сидел подле нее.

– Ты даже не представляешь, как это прекрасно. Знаешь, а ведь я никогда прежде не видела моря до приезда в Нью-Йорк.

– Подожди, вот увидишь мой загородный дом… – Он обещал отвезти ее туда в День труда, но она все еще волновалась по поводу их совместного будущего. Что они будут делать через неделю, когда она вернется в контору? Ведь им придется хранить в тайне их отношения. Странно было думать об этом… Правда, это не была любовная связь, но все же явно нечто большее, нежели простая дружба.

– О чем ты думаешь? – вдруг спросил Чарльз.

– О тебе, – весело отозвалась она.

– А что конкретно?

– Я думала, когда же мы будем спать вместе, – будничным тоном произнесла она.

Чарльз в смущении уставился на нее.

– О чем это ты? – усмехнулся он. – Кстати, я полагал, что мы давным-давно спим вместе. Ты даже похрапываешь.

– Ты знаешь, о чем я. – Она легонько толкнула его в бок, а он рассмеялся. Она была так прелестна.

– Ты хочешь сказать… – Он вздернул бровь и сделал вид, что удивлен. – Ты предлагаешь…

– Думаю, да. – Грейс разрумянилась. – Я была у хирурга вчера… и он сказал, что со мной все в порядке… и теперь если и нужно о чем-то беспокоиться, так это только о моей голове, а вовсе не о тазе.

Сказав это, она непринужденно рассмеялась, и Чарльз благословил все эти нелегкие недели, не отягощенные ничем, что взволновало бы ее и выбило из колеи. Они были вместе" уже больше месяца, а казалось, всю жизнь. Им было удивительно легко друг с другом.

– Это можно считать приглашением? – спросил он с улыбкой, растопившей бы камень. Но сердце Грейс давным-давно оттаяло, и, глядя на него, ока ощущала уже настоящий жар в груди. – Или ты просто шалишь?

– Возможно, и то и другое… – Но она думала об этом безостановочно вот уже несколько дней и хотела этого. Ей необходимо было знать, что произойдет и есть ли у нее хоть малейший шанс на счастье…

– И теперь я должен вскочить с теплого песочка, сграбастать тебя в охапку и волоком тащить в гостиницу, позабыв про твои костыли?

– Звучит просто классно.

С ней он ощущал себя таким молодым, к тому же, невзирая на всю ее страшную историю, она частенько заставляла его искренне хохотать. Чарльз был просто в восторге. Она так не похожа была на его жену – та была нервна, эгоистична… А с Грейс все было совсем по-другому. Она спокойна, умна, щедра сердцем, заботлива. После всего, что пережила эта девушка, она осталась доброй и нежной. Даже сохранила изумительное чувство юмора…

– А ну-ка вставай! Пошли в гостиницу! – Он рывком поднял ее, и они, обнявшись, медленно побрели назад, а по пути остановились полакомиться мороженым.

– Ты любишь банановое? – как ни в чем не бывало спросила Грейс, с наслаждением облизывая мороженое.

Чарльз улыбнулся. Она так смахивала порой на девчонку-подростка, а то вдруг становилась поистине удивительной женщиной… Ему нравился этот резкий контраст. Преимущество юности в сочетании с житейским опытом сулило ей блестящее будущее. Он хотел от нее детей, хотел семьи, а сейчас страстно желал ее… но сначала она должна доесть мороженое.

– Да, я люблю банановое. А почему ты спрашиваешь?

– Я тоже люблю. Поедим завтра?

– Договорились. А теперь пошли?

Из Нью-Йорка по запруженному машинами шоссе они добирались сюда часа четыре, и теперь была уже почти полночь.

– Да, пойдем в гостиницу. – Она ласково улыбнулась ему, вновь таинственная и очень женственная. Неведомо откуда показалось совершенно иное существо… Он обожал эту ее игривую переменчивость и в восторге был от того, что она еще не вполне взрослая.

Стены в их комнате были обиты ситцем в цветочек, а кругом стояла мебель в викторианском стиле. Были тут и дивная мраморная раковина, и кровать, такая мягкая и красивая. Чарльз сразу же по приезде заказал шампанского – оно уже стояло на столе в ведерке с колотым льдом. Тут же красовался огромный букет лилий и роз – это были любимые цветы Грейс.

– Ты все предусмотрел. – Она поцеловала его сразу, как только они закрыли за собой дверь.

– Да, – сказал он, гордясь собой. – Я не имел возможности попросить позаботиться об этом свою секретаршу.

– Только этого еще не хватало…

Она счастливыми глазами смотрела, как он наливает ей шампанского и протягивает матово поблескивающий в полутьме бокал. Но она лишь пригубила и отставила его. Она была слишком взволнована, чтобы пить. Все это было словно настоящий медовый месяц – и ожидание было томительным и пугающим для них обоих. Ведь они не знали, какие призраки будут их преследовать…

– Боишься? – прошептал он, когда они скользнули под одеяло, он в плавках, а она в ночной рубашке. – Я тоже, – сознался он, а Грейс уткнулась носом ему в шею и обняла его. Чарльз выключил свет. Теперь горела лишь свеча в дальнем конце комнаты. Это было незабываемо романтично.

– Ну, и что мы теперь будем делать? – прошептала она прямо ему в ухо через минуту.

– Спать, – тоже шепотом ответил он.

– Ты серьезно? – Она даже привстала, он тихо рассмеялся

– Нет… не совсем…

Он поцеловал ее, почти желая, чтобы все поскорее закончилось, и все еще не отваживаясь на более решительные действия, – он не знал, как себя вести, что делать… и к том же он боялся сделать ей больно. Все оказалось несколько сложнее, нежели он предполагал. Но, поцеловав ее, он разом позабыл и о ее переломанных костях, и о страшном прошлом. Не было ни воспоминаний, ни времени… и никого в ее жизни, кроме Чарльза и его невероятной нежности, бесконечной страсти и любви к ней… Он медленно приближался к ней, и она двигалась ему навстречу… все ближе и ближе… и вот они стали единым существом, и Грейс почувствовала, что растворяется в нем, и вот это ощущение делается невыносимым… Это было столь прекрасно, столь волшебно… И вдруг они оба потеряли рассудок, а когда Грейс очнулась в его объятиях, была потрясена до глубины души. Она никогда не испытывала ничего, даже отдаленно напоминающего то, что произошло с ней только что. Это вообще ни с чем нельзя было сравнить. Прошлое ушло безвозвратно, исчезла и боль. Были только Чарльз и их любовь – и вот чуть погодя уже она сама желала его, сама стремилась ему навстречу.

– О Господи… – сказал он, спустя некоторое время оторвавшись от нее. – Ты слишком молода для меня, ты просто убьешь меня… но что за сладкая смерть!

И тут он понял, какую чудовищную глупость сморозил, и в ужасе уставился на нее, но Грейс лишь счастливо смеялась. Теперь все было хорошо, все было правильно…

А назавтра она заставила его купить ей банановое мороженое, и вообще уик-энд прошел потрясающе. Правда, основную часть времени они провели в номере, изучая друг друга, однако успели и погулять по пляжу, и полежать на солнышке… Когда они возвратились в воскресенье в Нью-Йорк, то сразу же легли в постель и занялись любовью – отчасти чтобы убедиться, что волшебство не покинет их и здесь… Чарльзу показалось, что здесь даже лучше.

– Да, кстати… – сонно прошептал он потом, – ты уволена, Грейс.

Он уже почти спал, но Грейс словно пружиной подбросило в постели. Что он говорит? В чем дело? У нее мурашки побежали по коже.

– Что? – почти крикнула она. Изумленный Чарльз открыл глаза. – Что ты имеешь в виду? – Она во все глаза смотрела на него.

– То, что ты слышала. Ты уволена. – На лице его сияла .счастливая улыбка.

– Но за что? – Она почти плакала. Ей так нравилось работать с ним, и она вот-вот собиралась вернуться на службу! Это несправедливо! Что он делает?

– Я не сплю со своими секретаршами – это мое железное правило, – объяснил Чарльз с улыбкой. – А что ты так волнуешься? Я уже подыскал для тебя другую работу. Это явное повышение по службе – впрочем, все зависит от того, как ты сама на это посмотришь… Как насчет того, чтобы стать моей женой?

Теперь он вовсе не выглядел сонным. Грейс трясло как в лихорадке.

– Ты серьезно?

– Нет. Просто шуточка… А ты сама как думаешь? Разумеется, серьезно! Ты согласна?

– Правда? – Она не верила своим ушам. Но он от души расхохотался:

– Конечно, правда!

– Ой!

– Что «ой»? Да или нет?

– С радостью! – С этими словами Грейс склонилась и поцеловала его, а он сжал ее в объятиях.




Глава 13


Грейс так и не вернулась в контору – через полтора месяца они с Чарльзом поженились. В сентябре они улетели в Сент-Барт на две недели, а потом она перевезла свои немудреные пожитки в его дом. Он жил на Шестьдесят девятой улице в маленьком, но необыкновенно элегантном городском домике. И через неделю их совместной жизни в этом доме они впервые серьезно поссорились – это было нечто из ряда вон выходящее. Она хотела вернуться к своей добровольческой деятельности в приюте Святого Эндрю и приходила в ужас от того, что Чарльз пытался ее остановить.

– Ты сошла с ума? Или уже забыла, что приключилось с тобой, когда ты была там в последний раз? Нет, нет и еще раз нет! – Чарльз был непоколебим. Она могла делать все, что ее душе угодно, – все, но только не это! Он не собирался сдаваться.

– Это же была чистейшая случайность… – настаивала Грейс, но Чарльз был еще упрямее, чем она.

– Нет, вовсе это была не случайность! У каждой из тамошних женщин опасный муженек. А ты там вовсю советуешь их бабам «вырваться из-под гнета» – да этим ребятам сам Бог велел пуститься за тобой наперегонки. Сэм Джонс – лишь первая ласточка.

К тому времени они уже узнали, что смертную казнь ему заменили на пожизненное заключение. Известно было, что он уже в тюрьме Синг-Синг.

– Никуда ты не пойдешь! А если надо будет, то я сам поговорю с отцом Тимом. Грейс, я это запрещаю!

– Хорошо, а чем мне тогда заняться? – Она чуть не плакала. Ей было двадцать три года и решительно нечего было делать до тех пор, пока он не приходил со службы в шесть часов вечера. На фирму он тоже не позволял ей вернуться. Она могла, правда, раз в неделю ходить куда-нибудь с Винни, но та уже всерьез подумывала переехать в Филадельфию, поближе к матери.

– Ходи по магазинам. Ходи в школу. Найди какой-нибудь благотворительный комитет и заседай там…

Ходи в кино. Ешь мороженое, – твердо отвечал Чарльз. Он старался каждый день во время ленча заскакивать домой, но порой это никак не получалось. Когда Грейс обратилась за помощью и поддержкой к отцу Тиму, она получила столь же решительный отказ. Невзирая на ее блестящие способности и бесценную помощь, священник поддержал Чарльза в его решении. Грейс уже заплатила слишком дорого за свою работу в приюте – настало время прекратить расплачиваться за чужие прегрешения… Настало время для собственной жизни.

– Ублажай мужа, занимайся собой. Ты заслужила это, Грейс, – мудро сказал священник.

Но Грейс продолжала бунтовать и искать выход своей энергии. Она собиралась было подавать документы на психологический факультет, но в ноябре это начисто потеряло смысл. И случилось это через полтора месяца после их женитьбы…

– С чего это ты такая довольная? Словно кошка, что сметану съела…

Чарльз прилетел домой словно на крыльях, чтобы пообедать с супругой. Все в конторе только и судачили что о его «продолжительных обедах», а его партнеры сочувственно вздыхали: «Нелегкое это дело – иметь молоденькую жену…» Но Чарльз прекрасно понимал, что все они просто-напросто завидуют и отдали бы многое, чтобы оказаться в его шкуре… или на его месте в их супружеской постели.

– Где ты шлялась нынче? – со смехом спросил Чарльз, подозревая, что она подыскала себе занятие по вкусу. Она вот уже пару недель была сама не своя после его решительного вердикта… – Что у тебя на уме?

– Была у врача…

– Ну и как твой таз?

– Замечательно. Все прекрасно зажило. – Она сияла так, что Чарльз не удержался и сам расхохотался. Грейс хитро поглядывала на него – невооруженным глазом видно было, что она что-то скрывает. – Правда, есть еще кое-что…

Лицо Чарльза сразу же стало серьезным.

– Что-то случилось?

– Да. – Она хихикнула и поцеловала его в губы, одновременно расстегивая ему брюки.

Если учесть, сколь робко оба начинали, то можно было оценить, насколько они продвинулись вперед в интимных отношениях со времени их «помолвки». Когда он страстно опрокинул ее на постель, она прошептала:

– У нас родится малыш…

Чарльз непонимающими глазами смотрел на нее:

– Родится малыш? Сейчас?

– Не сейчас, глупый! В июне. Думаю, я забеременела в Сент-Барте.

– Ого! – Он будет отцом, впервые в жизни, в сорок три года! Счастье переполняло его. Он никогда прежде не испытывал такого жгучего счастья и жаждал поделиться им со всем миром. – А… можно нам теперь заниматься любовью?

– Да ты издеваешься? – засмеялась она. – Можно, и еще как до самого июня!

– А ты уверена, что мы… мы ему не повредим?

– Честное слово.

Как всегда, вместо ленча они занялись любовью, а на пути в контору Чарльз сжевал горячую булочку с сосиской… Жизнь никогда не казалась ему столь прекрасной – это было куда лучше, нежели быть мужем кинозвезды, много лучше любого из его страстных юношеских романов… Грейс была словно создана для него, и он обожал ее.

Рождество они провели в Санкт-Морице, а на Пасху он собирался отвезти ее на Гавайи, но потом они передумали и поехали в Палм-Бич: это было куда ближе, да и Грейс была уже на седьмом месяце беременности.

Беременность совершенно не тяготила Грейс – она прекрасно себя чувствовала, и все шло гладко. Врачей лишь слегка волновало, как поведут себя ее тазовые кости во время родов. Впрочем, они предупредили Грейс, что при малейшей опасности ей тотчас же сделают кесарево сечение. Но Чарльз все равно поклялся, что будет все время с ней. И вот в мае они вместе стали посещать курсы молодой семьи при госпитале Леннокс-Хилл. Грейс к тому времени уже украсила детскую, вечерами они подолгу гуляли – по Мэдисон-авеню или по Парк-авеню – и взахлеб обсуждали будущую жизнь втроем. Их все еще не покидало удивление, странным казалось даже то, что призраки прошлого совершенно не беспокоили их – по крайней мере в постели…

Чарльз спросил ее однажды, что бы она ощутила, выплыви наружу вся эта история с отцом, с тюрьмой, и Грейс честно ответила, что это было бы ужасно.

– А почему ты спрашиваешь? – Она даже не поняла, чем вызван столь странный вопрос.

– Такое часто случается, – философски ответил Чарльз. Он нахлебался этого вдосталь с первой женой, имя которой вовсю обсасывали бульварные газеты. Их развод породил кучу грязных сплетен – ее обвиняли в пристрастии к наркотикам, два противоборствующих лагеря до хрипоты спорили: одни называли ее лесбиянкой, а другие считали Чарльза гомосексуалистом… Но если история Грейс выплывет наружу, шума будет много больше… Правда, к величайшему счастью для них обоих, они вели тихую и уединенную жизнь вдали от придирчивого ока телекамер. Он был теперь рядовым гражданином – ведь он давно перестал быть мужем кинозвезды, а Грейс была просто его женой. Это было идеально.

Первые схватки Грейс почувствовала однажды вечером, еще по пути домой с вечерней прогулки. Они рассматривали витрины на Мэдисон-авеню, и первые боли она даже не сразу заметила. Лишь некоторое время спустя до нее начало доходить, что это означает. Они тотчас же позвонили врачу, и он посоветовал им не торопиться – первенцы обычно не спешат на свет…

– С тобой все в порядке? – постоянно пытал жену Чарльз.

Она спокойно лежала на постели, смотрела телевизор и лакомилась мармеладом.

– Думаешь, мы правильно поступаем, что не торопимся? – нервно спрашивал он много раз. Он чувствовал себя ужасно – то и дело беспокойно посматривал на нее, опасаясь, что роды будут тяжелыми или, что того хуже, они не успеют доехать до больницы. Ведь в последние дни живот у нее стал таким огромным… Но Грейс казалась беспечной – внимательно смотрела свое любимое шоу, с наслаждением пила имбирный эль и поглощала мороженое. Лишь к полуночи она стала подавать признаки беспокойства – ей стало даже трудно говорить, настолько частыми стали приступы боли. Чарльз уже знал, что это сигнал – пора было везти ее в клинику.

Он снова позвонил врачу, и тот велел им выезжать. Когда он бережно вел Грейс вниз по лестнице, она несколько раз судорожно схватилась за его руку, и он ласково улыбнулся. Вот оно, настоящее… Очень скоро у них появится малыш. Ничего более потрясающего никогда не было в их жизни. К тому времени как ее поместили в предродовую палату, она уже вполне совладала с собой, хотя и дивилась тому, насколько сильны боли при схватках и какие они мощные… И вот, часа в два ночи, она, часто дыша, сказала, что терпеть больше не может.

Чарльз делал все в точности так, как его учили, но ничто не помогало, и он уже всерьез забеспокоился, не понадобится ли кесарево сечение. Боль все усиливалась, она начала вскрикивать и судорожно хвататься за него – он отдал бы все на свете, чтобы этот кошмар кончился. Он все время просил медсестер дать ей какое-нибудь обезболивающее.

– Все просто великолепно, мистер Маккензи. Ваша жена молодчина и прекрасно справляется.

Его жена, похоже, вот-вот умрет! Но вот наконец начались потуги, и ее перевезли в родильную. Чарльз поклясться мог, что в жизни не видел ничего более страшного, и был преисполнен искреннего раскаяния. Зачем они решились на все это? Он мечтал лишь о том, чтобы заключить ее в объятия и унять эту страшную боль. Но уже ничто не помогало, к тому же врач не хотел прибегать к обезболивающему или стимуляторам. Он гордо именовал себя сторонником «естественных родов», которые считал наиболее благоприятными как для матери, так и для младенца. Чарльзу хотелось убить его на месте.

Она промучилась еще целый час, а к пяти утра просто изнемогала от боли. Тело ее корчилось и извивалось. А Чарльз, глядя на нее, клялся про себя всем святым, что они никогда больше не сделают такой глупости… Потом клятвенно пообещал самому себе, что, если выживут и Грейс, и ребенок, он позаботится о том, чтобы она никогда более не забеременела. Его терзало чувство вины – ведь это из-за него страдает сейчас Грейс. И вот когда он уже собирался дать зарок, что никогда больше и пальцем до жены не дотронется, раздался отчаянный вопль Грейс… А мгновение спустя Чарльз уже изумленно смотрел в лицо своего сына, которого они заранее договорились назвать Эндрю Чарльз Маккензи. У него были огромные синие глаза – глаза матери, но все остальное было отцовским, вплоть до кончиков крошечных пальчиков… Отцу казалось, будто он глядится в зеркало. Он и смеялся, и плакал одновременно.

– О Господи… он такой красавчик! – Чарльз склонился и поцеловал жену.

Грейс лежала в изнеможении, утомленная, словно после тяжелого труда, но восторженно улыбалась, глядя на мужа.

– С малышом все в порядке? – снова и снова спрашивала она.

И вот наконец доктора, прочистив новорожденному легкие и обмыв его, торжественно вручили сына матери. Оказавшись на ее груди, он тотчас же заворочался и потянулся к соску. Чарльз молча наблюдал за происходящим – горло вдруг сдавило.

– Грейс… как могу я отблагодарить тебя? – Он уже не понимал, как так долго жил без этого малыша… А она… Какая она храбрая, что решилась пройти через все это ради него! Он никогда не был так растроган – и никогда никого не любил так, как Грейс…

К величайшему изумлению Чарльза, им объявили, что они могут отправляться домой прямо на следующее утро. Грейс была здорова и молода, малыш чувствовал себя прекрасно и весил почти девять фунтов, роды были естественными, и врачи не видели причин их долго задерживать в клинике. И тут Чарльз вступил в совершенно неизведанную, новую для него полосу жизни. Он был напуган – еще бы, ведь он не предполагал, что они так скоро окажутся дома. Но Грейс это казалось абсолютно естественным, и она на удивление легко управлялась с ребенком. Чарльзу понадобилось несколько дней, чтобы «набить руку», однако уже к концу недели он запросто ладил с малышом и хвалился всем встречным-поперечным, какой у него замечательный сынок. Единственное, к чему не испытывали зависти его многочисленные друзья – это к бессонным ночам, неизбежно выпадавшим на долю молодого отца. Каждое утро он уходил в контору, чувствуя себя словно белка, ночь напролет крутившаяся в колесе. Господин Эндрю просыпался каждые два часа, требуя, чтобы его перепеленали и покормили, потом еще около часа ворочался, а Чарльз ни разу не заснул прежде сына… Он даже подсчитал, что спит непрерывно в среднем минут по пятнадцать, что за всю ночь ему удавалось урвать около двух с половиной часов сна, а это было часов на пять с половиной меньше, чем требовалось ему, чтобы сносно себя чувствовать… Но невзирая на все это, жизнь была просто захватывающей, и он с ума сходил и по жене, и по сыну.

В июле они сняли домик в Ист-Хэмптоне и отпраздновали там день рождения Грейс. Чарльз ездил на службу дважды или трижды в неделю, и Грейс моталась с ним вместе с младенцем, чтобы не разлучаться с мужем. В августе Чарльз взял две недели отпуска, и они все вместе отправились в его старый загородный дом. Грейс никогда не чувствовала себя счастливее. В октябре она обнаружила, что снова ждет ребенка. Чарльз был счастлив не меньше Грейс.

– Почему бы нам на сей раз не обзавестись близняшками и не закончить на этом? – добродушно пошутил он. От сына Чарльз был просто в восторге. К тому же теперь господин Эндрю милостиво позволял папе поспать четыре-пять часов кряду, что теперь казалось Чарльзу роскошью. Его забавляло, как быстро все меняется…

Второй ребенок торопиться на свет не собирался. И вот когда Чарльз снова готов был поклясться всем богам Олимпа в том, что не прикоснется более к жене, врач наконец сдался и сделал Грейс инъекцию. Это, впрочем, не слишком помогло, хотя и несколько облегчило муки. Спустя девятнадцать часов с начала схваток на свет Божий явилась Абигайль Маккензи и взглянула на отца с выражением крайнего изумления на крошечном личике. И Чарльз тотчас же растаял. Ведь это была миниатюрная копия Грейс, только с темными отцовскими волосами. Видно было сразу, что это будет настоящая красавица. К тому же девочка умудрилась «торжественно обставить» свое появление на свет, приурочив это событие к папиному дню рождения. Чарльзу вот-вот должно было исполниться сорок пять, и последние годы были самыми счастливыми в его жизни.

Грейс была постоянно занята детишками. Она ходила на детские площадки, в группы для малышей, в музыкальные классы. Это занимало практически все ее время. Она очень переживала, что наскучит Чарльзу, но тот был просто в восторге. Это было для него в новинку, к тому же все вокруг завидовали ему, счастливому супругу и отцу, красоте его молодой жены и отчаянному везению.

Грейс так и не вернулась к благотворительной деятельности, хотя продолжала поговаривать об этом. Но сразу после появления Эндрю она от имени малыша сделала щедрый подарок приюту Святого Эндрю. Она отдала им до последнего пенни все, что когда-то выделил ей Фрэнк Уилле. Лучшего применения этим деньгам она придумать не могла. Для нее эти деньги были «кровавыми», к тому же постоянно напоминали ей о прошлой жизни, не принесшей ей ничего, кроме горя. Грейс не сомневалась, что отец Тим сумеет должным образом ими распорядиться. Еще один щедрый взнос они сделали после рождения Абигайль. Но Грейс давным-давно не бывала в приюте – слишком много времени проводила она с мужем и детишками.

В течение трех лет после рождения Абигайль Грейс каждую минуту проводила с малышами, вечера коротала в обществе Чарльза, ходила с ним на званые и деловые обеды. Они бывали в театрах, и Чарльз впервые ввел ее в дивный мир оперы, очаровавший Грейс. Жизнь баловала ее, и временами Грейс ощущала даже чувство вины, зная, что где-то есть несчастные и страждущие. А ей во всем везло, она была свободна и очень счастлива.

Порой она тепло вспоминала Луану и Салли, гадая, где они теперь и что с ними сталось. Думала она и о тех женщинах, которым так старалась помочь в приюте Святого Эндрю. И о Дэвиде тоже… Река жизни далеко унесла ее от тех каменистых порогов. Порой прошлая ее жизнь, до брака с Чарльзом, представлялась ей просто ночным кошмаром. Ей казалось, что в день их встречи она родилась заново.

Когда Абигайль пошла в детский садик, Грейс почувствовала, что вполне готова снова стать матерью, но никак не беременела. Ей было всего двадцать восемь, но врач твердил, что никто не знает, отчего иногда забеременеть легко и просто, а иногда – нет… Однако Грейс прекрасно понимала, что после всего выпавшего на ее долю она должна на коленях благодарить Бога за то, что вообще стала матерью, да еще дважды. Порой она просто стояла и счастливо улыбалась, глядя на ребятишек. Они вместе с Эндрю пекли на кухне оладушки, потом Грейс вырезала кукол из бумаги и нанизывала бусы с Абигайль или все вместе выкладывали на больших тарелках замысловатые картины из спагетти… Грейс обожала возиться с детьми, ей это никогда не наскучивало – она даже не замечала, как летит время.

И вот однажды, собираясь в детский садик за ребятишками, Грейс попивала на кухне кофе и просматривала свежие газеты. Прочитав заголовок в «Нью-Йорк тайме», она ощутила леденящий ужас. Некий психиатр из Нью-Йорка убил свою приемную дочку, девочку шести лет, а его забитая истеричная жена беспомощно наблюдала за этим, не в силах остановить мужа. Глаза Грейс застилали слезы, строчки расплывались. Это было дико, это было невероятно – образованнейший человек, обладатель солидной практики, к тому же преподаватель медицинского института… И такой человек убил эту крошку! Она воспитывалась у них с самого рождения, а собственный их ребенок два года назад погиб – причиной был несчастный случай, но теперь это вызывало естественные сомнения. Грейс зарыдала, представляя себе предсмертные муки малышки, ее крики. Все это стояло у нее перед глазами, даже когда она шла в детский сад, – картина была настолько яркой, что она не могла унять слез. Когда они возвратились домой, Грейс была необычайно тиха и молчалива, и маленький Эндрю, почуяв неладное, стал спрашивать, что случилось.

– Ничего, – сказала поначалу Грейс, но вдруг передумала и приняла решение. Настало время быть с сыном честной и откровенной. – Мне грустно.

– Почему, мамочка?

Четырехлетний Эндрю был величайшим умницей, а внешне – копией Чарльза во всем, за исключением темно-рыжих волос и синих глаз. Отцовские повадки малыша порой смешили Грейс до слез, однако сегодня одного взгляда на собственных детишек было довольно, чтобы зарыдать от жалости к убитой девочке.

– Отчего ты грустишь? – настойчиво спрашивал маленький Эндрю.

Глаза Грейс снова наполнились слезами.

– Один человек был… очень жесток с маленькой девочкой. Когда я узнала об этом, мне стало очень грустно.

– Она в больнице? – серьезно спросил мальчик. Ему всегда нравились машины «скорой помощи» и полицейские автомобили с огоньками и сиренами, хотя они и пугали его немного. Но невзирая на страх, он просто не мог отвести от них глаз.

Грейс колебалась. Она не знала, сказать ли ему, что девочка мертва. Потом решила, что для четырехлетнего ребенка это все же слишком.

– Думаю, да, Эндрю. Полагаю, ей очень плохо…

– Давай нарисуем для нее красивую картинку.

Грейс кивнула и отвернулась, чтобы скрыть бегущие по щекам слезы. У этой девочки не будет больше красивых картинок… любящих рук… никто уже не поможет ей, не спасет…

Новость взбудоражила весь Нью-Йорк. В течение последующих нескольких дней только и говорили, что об этой трагедии. Люди были возмущены и шокированы. А учителя начальной школы, где училась девочка, выгораживали себя, заявляя, что ни о чем даже не подозревали. Да, девочка была слабенькой, и от любого прикосновения у нее сразу же выступали синяки, но она и словом не обмолвилась, что дома у нее неладно. Это особенно возмутило Грейс. Ведь дети никогда не рассказывают, что их дома избивают, – более того, они грудью встают на защиту своих обидчиков. Учителям это тоже было прекрасно известно, и многое могло бы – да что там, должно было – их насторожить!

Каждый день люди приносили цветы и складывали их около дома на Парк-авеню, где жила бедняжка. Когда однажды Чарльз и Грейс проезжали мимо, она из окна машины увидела огромное розовое сердце, сделанное из розочек, и ленту с именем умершей – и у нее сдавило горло…

– Я не могу! – кричала она, судорожно сжимая платок, поданный ей мужем. – Я знаю, что это значит и как это бывает… почему же они все этого не понимают? Почему не могут этого остановить?

…Почему всегда после трагедии все в один голос заявляют, что и предположить не могли, что происходит за закрытыми дверями? Но истинная трагедия в том, что они зачастую прекрасно все знают – и ничего не предпринимают. Именно этому безразличию Грейс страстно желала положить конец. Людей надо встряхнуть, пробудить от спячки… Чарльз нежно обнимал ее за плечи. Его ни на секунду не покидала боль воспоминаний – воспоминаний о том, что пришлось пережить его жене, – и это пробуждало в нем желание быть добрым с ней ежесекундно, искупить всю эту боль… Именно так он всегда и поступал.

– Я хочу снова начать работать, – вдруг сказала Грейс.

Чарльз непонимающе уставился на нее.

– В конторе? – С какой еще стати? Она же так счастлива дома, с ребятишками.

Но Грейс улыбнулась, покачала головой и тихонько высморкалась.

– Разумеется, нет… если, конечно, тебе не нужна новая секретарша.

– В этом надобности нет никакой… Послушай, что у тебя на уме?

– Я думала об этой девочке… и теперь хочу вернуться к работе с жертвами домашнего насилия, с женщинами и детьми…

Эта смерть была для Грейс очередным напоминанием о ее долге спасать из бездны отчаяния тех, кто, как и она когда-то, молчаливо взывает о помощи… Ей удалось выкарабкаться, теперь наступила светлая полоса в ее жизни, но она ни о чем не забыла… Грейс понимала, что никогда не избавится от жгучего желания протянуть страдальцам руку помощи.

– Только не в приют Святого Эндрю, – твердо заявил Чарльз. Он так и не изменил своего решения с тех пор, как они поженились, Грейс лишь наезжала туда в качестве гостьи. А отец Тим уже год как переехал в Бостон и начал работать там. На Рождество он прислал Грейс и Чарльзу открытку. Но у Грейс уже созрел план куда более хитроумный и масштабный…

– А что, если создать организацию? – Эта мысль преследовала ее неотступно уже в течение двух дней подряд. – Пусть она занимается не только бедняками из «трудных» кварталов, но и вполне добропорядочными с виду обывателями – ведь именно среди представителей среднего класса насилие бывает самым изощренным и куда тщательней скрывается… А что, если создать специальные курсы – для учителей и родителей, чиновников и нянек – для всех, кто работает с детьми? Надо научить их безошибочно распознавать тревожные признаки – и незамедлительно действовать… Надо заставить прислушаться всех: людей вроде нас с тобой, наших соседей – ну, вообще всех… Ведь представь только: каждый из нас ежедневно видит тайно страдающих детей и даже не догадывается об этом!

– На первый взгляд – сущая утопия, – ласково сказал Чарльз, – но знаешь, это прекрасная идея. А у тебя уже есть какая-то продуманная программа? Ты знаешь, на кого будешь равняться?

– Я думаю, найдется. – Пять лет назад еще не было ничего подобного – разве что приюты вроде того, где она работала… А те несколько комитетов, что задались целью помогать жертвам домашнего насилия, явно себя не оправдывали. – Знаешь, честно говоря, не представляю, с чего начать. Может быть, придется здорово пораскинуть мозгами. Провести исследования…

– Наверное, тебе пора перестать так ужасно нервничать. – Чарльз нежно поцеловал жену. – Последний раз, когда ты пошла на поводу у своего доброго сердца, тебя чуть было не убили. Может, настало время дать другим заняться всем этим? Я не желаю, чтобы ты вновь попала в беду.

– Но ведь если бы этого не случилось, ты никогда бы на мне не женился! – гордо заявила Грейс.

Чарльз расхохотался.

– Не горячись… Я ведь сразу положил на тебя глаз. Я просто в толк взять не мог, за что ты меня так ненавидишь…

– Никакой ненависти и в помине не было. Я смертельно тебя боялась. Это совсем другое…

Они оба улыбнулись, вспоминая минувшие дни – дни встречи и зарождения их любви. С тех пор, в сущности, ничего не изменилось. Они даже сильнее полюбили друг друга.

Когда они вечером вернулись со званого обеда, Грейс вновь заговорила о своей идее. Это продолжалось несколько недель кряду, и в конце концов Чарльз не выдержал:

– Хорошо, хорошо. Понимаю. Ты хочешь помочь.

Так с чего мы начнем? Пора от слов переходить к делу.

Он сам переговорил с несколькими влиятельными друзьями, с партнерами – жены многих из них живо заинтересовались проектом, а у других обнаружились ценные связи и деловые предложения… И вот уже через два месяца у Грейс было вполне достаточно информации и материалов, и она уже знала, с чего начать. К тому же она серьезно переговорила с психиатром, затем с директором одной из школ… Грейс даже вызвала из приюта Святого Эндрю сестру Евгению, и та снабдила ее адресами людей, жаждущих помогать и не ждущих щедрой платы за свои труды. Грейс необходимы были добровольцы: психологи, учителя, бизнесмены, женщины – и даже те, кто прежде сам был в роли жертвы. Она собиралась сколотить сплоченную команду из всех тех, кто искренне желал быть полезным, и рассказать им про все возможные виды насилия над детьми…

Она зарегистрировала организацию с очень незамысловатым названием «Помогите детям!». Сначала она осуществляла руководство, не выходя из дому, но уже через полгода арендовала офис на Лексингтон-авеню, всего в двух кварталах от дома. К. тому времени в штате состоял уже двадцать один человек – и каждый постоянно общался с группами родителей и учителей, с руководителями всевозможных секций. Грейс была поражена, сколько людей нуждалось в их помощи. Но величайшим событием для Грейс было, когда она впервые провела собеседование сама. Она поведала людям, которых видела впервые в жизни, как истязали ее в детстве, и о том, что никто ничего не видел и не желал видеть, так как все в городке буквально ослеплены были личностью ее отца…

– Может, он был и вправду святой, – со слезами в голосе говорила Грейс, – но, во всяком случае, не со мной и не с мамой…

Она не сказала им, что убила его, спасаясь от гибели, но даже то, что они услышали, глубоко их растрогало. Все, кто разговаривал с ними прежде, рассказывали нечто подобное – кое-кто пережил это сам, кто-то пересказывал истории учеников или пациентов. Всех объединяло одно: горячее желание быть услышанными. Для каждого это было зовом сердца – помогите детям! И они были настроены весьма серьезно.

Следующий шаг Грейс был не менее важен. Она отвоевала телефонную линию – так появился «телефон доверия», куда могли позвонить как сами жертвы, так и их друзья и соседи. Она из кожи лезла вон, чтобы изыскать средства на рекламу, и вскоре все доски объявлений пестрели бюллетенями с информацией об организации и с номером «телефона доверия». Грейс ухитрилась устроить так, что телефон работал двадцать четыре часа в сутки – это было потрясающим достижением. Она даже пошла на то, что полтора года спустя Абигайль стала находиться в детском саду целый день – у Грейс освободились руки, правда, по дочке она очень скучала. Она старалась закончить все дела в дневное время, чтобы вечерами побыть с мужем и детьми. К тому времени «Помогите детям!» превратилась в мощную организацию, финансируемую сразу пятью фондами. Грейс очень хотела получить время на телевидении для рекламы организации. Это помогло бы вовлечь в их деятельность тысячи добровольцев. Снова и снова она пыталась обратить внимание общественности на страдающих детей. Изверги-родители интересовали ее меньше – ведь большинство из них были серьезно больны и никогда не признались бы в том, что нуждаются в помощи. Если кто-то из них и обращался к ним, то это было величайшим чудом. Куда проще было сделать происходящее достоянием гласности.

И все же пока трудно было судить о результатах, но «горячая линия» просто раскалилась: телефон не умолкал ни днем ни ночью. Звонили обычно соседи, друзья, учителя, которые не знали, что можно предпринять, и лишь гораздо позднее стали раздаваться звонки и от самих детей. Рассказы их просто потрясали. Грейс и Чарльз подолгу просиживали у телефона. У Чарльза просто волосы на голове вставали дыбом от услышанного. Истории этих детей могли растрогать камень – но не сердца их родителей.

Грейс была настолько поглощена работой, что даже не замечала, как летит время. Она была счастлива и изумилась до глубины души, получив однажды послание от первой леди страны – та писала, что люди, подобные Грейс, настоящие подвижники, и сравнивала ее с матерью Терезой.

– Да она издевается! – смеялась Грейс, показывая Чарльзу письмо. Она была крайне смущена.

По-настоящему для нее имела значение лишь помощь несчастным детям, но признание заслуг ее приятно взволновало. Да и Чарльз был весьма щедр на похвалы. Он был рад за Грейс, но приглашение на обед в Белый дом несказанно удивило даже его. Наступивший год как раз объявлен был Годом ребенка, и президент посчитал своим долгом воздать должное Грейс за неоценимую помощь детям.

– Я просто не могу принять это приглашение! – смущенно пожимала плечами Грейс. – Ты только подумай о всех тех, кто трудился с нами бок о бок! Подумай о тех, кто в поте лица работает в организации! – Практически все работали бесплатно, но отдавались делу душой и телом, а некоторые даже не скупились на весьма щедрые пожертвования. – Почему все лавры должна пожинать я одна?

Это казалось Грейс вопиющей несправедливостью, и она не желала идти на этот обед. Она не без оснований считала, что награду должна получить целиком организация, а не она как основательница.

– Но подумай, кто заварил всю эту кашу… – улыбался Чарльз.

Но Грейс в упор не видела разницы – как же он любил ее за это! Она сумела обратить собственную боль в благословение для других. И любая радость, которую он мог ей подарить, была для него источником счастья. Чарльз никогда не испытывал большего счастья и глубоко любил Грейс. Она была прекрасной женой и изумительной женщиной, которую он к тому же безмерно уважал.

– Думаю, нам все же следует поехать в Вашингтон. Что касается меня, то я обеими руками «за». А если станешь упрямиться, поеду один, сграбастаю все награды и на всю Америку заявлю, что «Помогите детям!» – всецело моя собственная идея!

Он продолжал подшучивать над ней, и она уже смеялась. Она спорила с ним две недели, но Чарльз от ее имени все-таки принял приглашение, и вот наконец, невзирая на ворчание Грейс, они наняли няню в помощь их домработнице и ненастным декабрьским утром вылетели в Вашингтон. Грейс все твердила, что это дурное предзнаменование, но, как только их глазам открылась праздничная Пенсильвания-авеню, она поняла, что была просто дурочкой. Рождественская елка подле Белого дома сверкала и переливалась, а все вокруг казалось сошедшим с картины Нормана Рокуэлла.

Их торжественно проводили внутрь, и у Грейс предательски дрожали коленки, когда она здоровалась за руку с президентом и его супругой. На приеме присутствовали и люди, которых Чарльз знал. Он все время держал Грейс под локоток, пытаясь придать ей храбрости, и представил по очереди известным адвокатам и конгрессменам. Один старый знакомый Чарльза из Нью-Йорка поддразнивал его, предложив ему попробовать себя в большой политике. Когда-то он был совладельцем юридической фирмы вместе с Чарльзом.

– Думаю, это не для меня. Я слишком занят. Отвожу детишек в школу и садик и сижу на телефоне по делам Грейс, – отшутился Чарльз. Но чувствовал он себя здесь в своей тарелке, даже непринужденно поболтал с президентом, который сказал, что хорошо знает его фирму, и похвалил Чарльза за блестяще проведенное дело, связанное с государственными контрактами.

После обеда были танцы, а потом детский хор исполнил рождественские гимны. Таких красивых и нарядных детишек, да еще в таком количестве, Грейс никогда не видывала и на мгновение ощутила острую тоску по дому…

В конце вечера конгрессмен снова разыскал Чарльза и еще раз попросил подумать:

– На политической арене тебя очень не хватает, Чарльз. Буду рад подробно поговорить с тобой на эту тему в любое время.

Но Чарльз продолжал настаивать, что вполне доволен работой в своей фирме, конгрессмен же упорно гнул свою линию:

– Мир очень велик, а Парк-авеню и Уолл-стрит лишь малая его часть… Но, сидя в башне из слоновой кости, легко об этом забыть. Ты сможешь многое сделать, ты даже не представляешь, сколько еще насущных и нерешенных проблем… Я позвоню тебе сам.

Когда Чарльз и Грейс поехали в Виллард, было уже за полночь. Вечер прошел превосходно, а Грейс получила прекрасную дорогую брошь в знак признательности за ее бескорыстную помощь детям.

– Придется показать ее малышам, когда они станут жаловаться, какая мама нехорошая, – улыбнулась Грейс, кладя ее на стол в гостиничном номере и любуясь драгоценностью. Теперь и она была рада, что они приехали сюда. Ей было по-настоящему приятно. Уже лежа в постели, они беседовали о том, как здорово и непринужденно чувствовали себя в обществе президента, первой леди и прочих знатных людей. Грейс спросила Чарльза о его приятеле-конгрессмене.

– Роджер? Он был моим партнером по фирме. Порядочный человек. Мне он всегда был симпатичен.

– А как насчет его предложения? – Ее очень интересовало, как отреагирует Чарльз.

– Это о том, чтобы вдариться в политику? – Чарльза это позабавило. – Нет, не думаю…

– А почему бы и нет! Поручусь, ты будешь великолепен.

– А потом стану президентом. А ты будешь самой красивой первой леди за всю историю Штатов! – Он любовно поцеловал жену, и она страстно ответила на его поцелуй.

Они возвратились в Нью-Йорк в два часа дня на следующий день. Чарльз, пребывая в лирическом настроении, решил не ездить в офис. Вместо этого они вместе с Грейс поехали прямо домой, где дети с восторгом встретили их. Они скакали вокруг родителей и наперебой спрашивали, что папа с мамой им привезли.

– Совершенно ничего, – не моргнув глазом соврал Чарльз – и дети притворно заныли. Уж кто-кто, а они-то прекрасно знали родителей! Чарльз и Грейс накупили им игрушек и сувениров в аэропорту. Всякий раз, когда Чарльз ездил в командировки, он что-нибудь привозил им – не было еще такого случая, чтобы он вернулся с пустыми руками. А Грейс рассказывала детям про Белый дом, и про чудесный детский хор, и про изумительную рождественскую елку, сверкающую огнями на лужайке перед Белым домом.

– А что пели дети? – спрашивал Эндрю, но вот Абигайль, как истинную маленькую леди, интересовало больше как они были одеты. Ей как-никак уже исполнилось пять, а старшему брату – шесть.

До Рождества оставалась всего неделя, и в ближайший уик-энд они торжественно установили в доме елку. Грейс и Чарльз украшали верхушку деревца, а дети помогали там, куда могли дотянуться, развешивая длиннейшие гирлянды из поп-корна и клюквы, – это была их домашняя традиция, которую они обожали.

Грейс повела их на каток в Рокфеллер-центре, потом они поехали посмотреть на Санта-Клауса в Сакс, затем они любовались роскошно украшенными витринами на Пятой авеню, а потом заехали к папе на службу и уговорили его вместе с ними пообедать. Все вместе отправились в парк, где лакомились горячими булочками с сосисками, ароматным мороженым и содовой. Грейс заказала банановое мороженое, и Чарльз от души расхохотался, припоминая их первый совместный уик-энд. На этот раз она доела все без остатка, и Чарльз похвалил ее за успешное членство в «клубе чистых тарелок».

– Ты надо мной смеешься? – хихикнула Грейс. На носу у нее красовалась белая «кнопочка» из взбитых сливок. Абигайль тоже захихикала, глядя на мать. Даже серьезному Эндрю это очень понравилось.

– И не думаю! Мне кажется, это просто великолепно, что ты ничего не оставила. – Чарльз улыбался, чувствуя себя молодым и необыкновенно счастливым.

– Будь паинькой, а не то закажу еще порцию!

Но Грейс была такой же стройной, как и прежде. После Нового года она начала жаловаться, что не может влезть ни в брюки, ни в платья… Она подолгу просиживала на телефоне во время каникул, зная, что это самое тяжелое время для «проблемных» семей и беззащитных детей, – она хотела как можно больше сделать сама. И подобно всем другим телефонисткам, в это время она вовсю лакомилась печеньем и попкорном – особенно на Рождество.

– Я так жутко растолстела, – вздыхала она горестно, с трудом застегивая джинсы, – она собиралась пойти в парк прогуляться.

– Многие женщины отдали бы душу дьяволу, лишь бы быть такими «толстухами», как ты.

Невзирая на то что она уже дважды стала матерью и отпраздновала в этом году тридцатилетие, Грейс все еще выглядела как настоящая фотомодель. А Чарльзу только что исполнилось пятьдесят, и он был очень интересным мужчиной.

Они были очень красивой парой – многие оборачивались им вслед, когда они проходили по улице. На голове Грейс красовалась пушистая лисья шапка, она была одета в лисий полушубок, рождественский подарок мужа. Одеяние это было весьма подходящим для морозной нью-йоркской зимы.

Парк был весь завален снегом, и они предусмотрительно оставили детей с няней дома. Супруги любили эти долгие прогулки по воскресеньям, порой они брали такси и ехали в Сохо, а там заходили в уютное кафе или бродили по галереям, любуясь живописью и скульптурами…

Но этим вечером они решили просто пройтись и рука об руку дошли до отеля «Плаза». Потом решили выпить по чашке горячего шоколада в «Палм-Корт». И, не разнимая рук, вошли в элегантный старый отель, тихонько беседуя.

– Дети не простят нам, если узнают, – виновато сказала Грейс.

И Эндрю, и Абигайль просто обожали «Палм-Корт». Но сидеть здесь вдвоем с Чарльзом… это было так романтично. Грейс взахлеб рассказывала мужу о своих наполеоновских планах на следующий год – она сражалась за новые сферы влияния. За этим разговором она незаметно умяла целую тарелку печенья и осушила две чашки горячего шоколада со взбитыми сливками. И тут же почувствовала, что переборщила – ей стало дурно.

– Ты такая же обжора, как Эндрю! – засмеялся Чарльз. Ему так хорошо было с ней, сейчас она казалась ему молодой девчонкой.

Потом они наняли настоящий кэб, запряженный парой лошадей, и в его уютной тесноте целовались, таинственно перешептываясь, словно подростки. Дома Чарльз тотчас же побежал за детишками, чтобы они «погладили лошадку». Кучер согласился прокатить их до конца квартала и обратно, и восторгам не было конца.

В последующие несколько недель у Грейс была масса дел, она почти не обращала на себя внимания, удивляясь тому, что чувствует себя усталой и разбитой, даже пропустила два раза свою очередь на телефоне доверия… Обычно она не позволяла себе такого. Чарльз тоже заметил неладное и забеспокоился.

– С тобой все в порядке? – Он постоянно боялся, что пережитые ею страдания, а также тяжелая травма дадут себя знать когда-нибудь, и всякий раз, когда жена чувствовала себя неважно, пугался.

– Разумеется, я в порядке! – ответила Грейс. Но темные круги у нее под глазами и восковая бледность говорили как раз об обратном. Она давно уже не мучилась астмой, но все более походила на себя прежнюю, чересчур замкнутую, серьезную и не совсем здоровую.

– Тебе надо сходить к врачу, – твердил он.

– Но я прекрасно себя чувствую! – упрямо отмахивалась она.

– Я серьезно, – настойчиво повторил Чарльз.

– Ну хорошо, хорошо!

Но она и палец о палец не ударила, лишь настойчиво повторяла, что слишком занята. Наконец он сам договорился с доктором и пригрозил ей, что, если она не пойдет сама, он свяжет ее и отнесет в клинику на руках. К тому времени со дня Рождества минул уже месяц, и рекламная кампания организации «Помогите детям!» была в самом разгаре.

– Ах, уймись, Бога ради! – раздраженно сказала она наутро после очередного напоминания. – Я просто немного устала, вот и все. Ничего особенного. Что тебя так расстраивает? – Тон ее был странно резким, но Чарльз взял ее за плечи и глянул ей прямо в глаза.

– Да знаете ли вы, леди, насколько важны вы для меня и для всей нашей семьи? Я люблю тебя, Грейс. Не относись наплевательски к своему здоровью. Ты нужна мне.

– Хорошо, – сказала она тихо. – Я иду.

Но она терпеть не могла походы к врачам – всякий раз врачебный кабинет напоминал ей о прошлом, в частности об изнасиловании, и о смерти матери, и о той ночи, когда она убила отца, а еще о госпитале Белльвю… Для Грейс доктора были всегда вестниками несчастья, исключение составляли разве что врачи из родильного дома…

– А как вы сами думаете, в чем может быть тут дело? Как вы себя чувствуете? – Их семейный врач был неизменно доброжелателен. Это был пожилой человек приятной наружности, необыкновенно милый. Правда, он ничего не знал ни о прошлом Грейс, ни о ее нелюбви к докторам.

– Я чувствую себя превосходно. Просто немного устала – это Чарльз ударился в истерику. – Грейс улыбнулась.

– Ну-ну, он имеет полное право беспокоиться… А что еще, кроме повышенной утомляемости?

Грейс подумала и пожала плечами:

– Почти ничего… Слегка кружится голова, иногда побаливает…

Она явно преуменьшала: последнее время приступы сильного головокружения мучили ее довольно часто, а несколько раз ее тошнило. Правда, она искренне считала, что причиной тому волнение по поводу финансирования ее детища.

– Видите ли, я очень занята последнее время.

– Возможно, вам необходимо передохнуть, – улыбнулся врач.

Он прописал Грейс какие-то витамины, взял анализ крови, но все было в порядке. Он не видел повода затевать серьезное обследование. Эта женщина была молода, здорова, правда, кровяное давление было низковато, а это могло служить объяснением и головокружения, и головных болей.

– Ешьте побольше мяса, лучше с кровью, – посоветовал врач, – и, разумеется, шпинат. И передайте привет мужу.

Грейс позвонила Чарльзу из автомата и отрапортовала, что с ней все в полнейшем порядке. И, чувствуя себя куда лучше, чем все последнее время, она пешком направилась домой. День был морозным и солнечным, а Грейс ощущала себя здоровой и сильной. Она ругала себя за то, что поддалась на провокацию и пошла к этому дурацкому доктору. Грейс улыбалась, думая о том, какой же Чарльз нежный и заботливый. У нее слегка кружилась голова, но ничуть не сильнее, чем прежде. Около самых дверей дома она пошатнулась и лишь чудом устояла на ногах. Она взмахнула руками и ухватилась за рукав пожилого джентльмена, важно шествовавшего мимо. Он изумленно взглянул на нее. Но Грейс невидящими глазами смотрела как бы сквозь него – она по инерции сделала еще два шага по направлению к дому, что-то пробормотала и упала без сознания прямо на тротуар.




Глава 14


Когда Грейс очнулась, вокруг нее стояли трое. Пожилой джентльмен, который чуть было не упал, когда она судорожно уцепилась за него, тотчас же позвонил по телефону 911, но ко времени прибытия полицейских она была уже в полном сознании и сидела на тротуаре. Грейс была крайне смущена и, все еще чувствуя сильное головокружение, не в силах была встать.

– Ну, что тут приключилось? – дружелюбно спросил полицейский. Это был дородный добряк с умным и проницательным взглядом. Определенно эта женщина не пьяна, да и не наркоманка, к тому же очень хороша собой и прекрасно одета. – Хотите, мы вызовем «скорую»? Или позвонить вашему доктору?

– Нет, не надо… Правда, со мной все в порядке, – сказала Грейс, вставая, Ума не приложу, что случилось… Просто закружилась голова. – Она в тот день забыла позавтракать, но чувствовала себя просто замечательно.

– Вам следует сходить к врачу. Непременно, мэм. Мы с удовольствием отвезли бы вас в больницу. Это всего пять минут отсюда, на этой же улице, – ласково сказал полицейский.

– Да нет, правда же, я прекрасно себя чувствую. Я живу здесь. – Она указала на двери своего дома. Она почти дошла… Грейс сердечно поблагодарила пожилого джентльмена и попросила прощения за причиненное ему беспокойство. Он потрепал ее по руке, посоветовав хорошенько выспаться и плотно поесть. Потом полицейские проводили ее – войдя в дом, они осмотрелись и искренне восхитились прелестной обстановкой их с Чарльзом жилища.

– Не позвонить ли нам кому-нибудь? Ну например, вашему супругу? Или другу? А может, соседке?

– Нет… я…

Раздался телефонный звонок. Грейс сняла трубку сама.

Это был Чарльз.

– Что сказал доктор?

– Что я в полном порядке, – слабым голосом ответила Грейс. Да, если не принимать в расчет того, что она рухнула без чувств почти на ступенях дома.

– Нам остаться еще минут на пять? – спросил ее полицейский, но Грейс отрицательно замотала головой.

– Это еще кто? С кем ты там разговариваешь?

Грейс робела – ей вовсе не хотелось рассказывать Чарльзу о том, что случилось.

– Это ничего… я просто… доктор говорит, что я в отличной форме.

– Кто только что с тобой разговаривал? – У Чарльза сработало шестое чувство, и он почуял неладное.

– Это полицейский, Чарльз, – вздохнула она, чувствуя себя круглой дурой.

Но тут ей снова стало плохо, она вся позеленела, и полицейский едва успел ухватить ее за руку, она уже оседала на пол. Грейс понятия не имела, что происходит, но чувствовала себя отвратительно. Настолько, что не в силах была продолжать разговор – она просто села на пол и опустила голову на колени… Один из полицейских уже спешил к ней со стаканом воды, а другой взял трубку.

– Алло? Алло? Да что там у вас, черт побери, происходит? – Чарльз был до предела взволнован.

– Говорит офицер Мейсон. С кем имею честь?

Грейс смотрела на него беспомощно, выглядела она хуже не придумаешь.

– Я Чарльз Маккензи, муж этой женщины… ну той, с которой только что говорил… Что случилось?

– Она в порядке, сэр. Вот только маленькая проблемка… она лишилась чувств чуть ли не на пороге вашего дома. Мы проводили ее, а теперь, мне кажется, ей снова нехорошо. Может, это желудочный грипп, сейчас он косит всех направо и налево.

– С ней все в порядке? – Голос Чарльза звучал уже угрожающе.

– Думаю, вполне. Она не хочет ехать в больницу. Мы уже упрашивали ее.

– Не обращайте внимания… Вы можете отвезти ее в Леннокс-Хилл?

– Да, с величайшей радостью…

– Буду там через десять минут.

Полицейский положил трубку и с улыбкой взглянул на Грейс:

– Ваш муж во что бы то ни стало желает, чтобы мы отвезли вас в Леннокс-Хилл, и срочно, миссис Маккензи.

– Но я не хочу! – воскликнула Грейс совсем как девчонка.

Полицейский снова улыбнулся:

– Он настаивает, мэм. И будет ждать вас там.

– Но я в порядке, правда…

– Я в этом совершенно уверен. Но провериться все же не помешает. Кругом пруд пруди совершенно диких случаев. Вот вчера на Блуммингдейл женщина рухнула без сознания – у нее обнаружили гонконгский грипп. Вы давно чувствуете недомогание? – Он уже вел Грейс к дверям.

– Да нет, правда, мне хорошо.

Но полицейский уже запер двери и распахнул перед ней дверь патрульной машины. И вдруг она с пронзительной ясностью осознала, что это ей напоминает – ее арест… Все это было бы не более чем забавно, если бы не походило на арест в ту ночь, когда она застрелила своего отца… К тому времени как они доехали до Леннокс-Хилл, она уже задыхалась – это был первый приступ астмы за два года. И даже ингалятора при ней не было. Она чувствовала себя настолько уверенно, что частенько оставляла его дома.

Ее под руки ввели в приемный покой, по ее просьбе сестра принесла ингалятор. Когда приехал Чарльз, Грейс все еще была смертельно бледна и дрожала с головы до ног.

– Что произошло? – Он был жутко перепуган, и Грейс заговорила полушепотом:

– Я просто занервничала в полицейской машине…

– И поэтому ты потеряла сознание? Но Грейс покачала головой:

– Нет, от этого у меня случился приступ астмы.

– Но почему ты упала в обморок?

– Я не знаю.

Полицейские к тому времени уже удалились, и прошел по меньшей мере час, прежде чем пришел врач. Она уже чувствовала себя гораздо лучше – дыхание совершенно выровнялось и ее не тошнило больше, да и голова не кружилась. Чарльз принес ей чашку бульона, конфеты и сандвич. Аппетит у нее был отменный – так Чарльз и объявил врачу.

Врач внимательно ее осмотрел и начал задавать вопросы. Он сказал, что это, возможно, и вправду грипп, но у него есть предположение куда интереснее:

– Вы, случаем, не беременны?

– Не думаю… – Она не пользовалась контрацептивами со дня рождения Абигайль, а девочке в июле должно было исполниться шесть. С тех пор Грейс так и не забеременела. – Очень сомневаюсь…

– Вы принимаете противозачаточные таблетки? – Грейс отрицательно помотала головой. – Тогда почему бы нет? Какие у вас соображения? – Доктор взглянул на Чарльза.

– Я просто так не думаю – и все тут, – твердо отвечала Грейс. Она с радостью родила бы, но считала, что уже не сможет забеременеть. Еще бы, прошло ведь уже целых шесть лет… С какой стати?

– А я считаю, что так оно и есть, – улыбнулся Чарльз. Странно, что это ни разу не пришло ему в голову. Ведь все симптомы налицо! – А вы не могли бы проверить? – спросил он врача.

– Вы сами можете купить тест-набор в аптеке на углу. Он так и называется: «Тест на беременность». Поклясться могу, что так оно и есть… – Доктор улыбнулся Грейс: – Понимаю, вам не верится. Но у вас налицо все классические симптомы. Тошнота, головокружение, повышенный аппетит, сонливость… к тому же вы чувствуете, что полнеете, да и последних месячных не было, хотя вы уверены, что все дело в нервах… Но я, как профессионал, иного мнения. Я считаю, что вы ждете малыша, и надеюсь, вы ничего не имеете против. Я мог бы проделать все необходимые анализы тут же, в клинике, но куда проще купить тест-набор в аптеке, а потом… потом позвонить вашему доктору, мэм.

– Спасибо… – машинально ответила ошеломленная Грейс. Такая мысль даже не приходила ей в голову. Она так долго и тщетно ждала, что в конце концов перестала надеяться и убедила себя, что этого никогда более не произойдет.

Они купили все необходимое в аптеке на углу, потом взяли такси и поехали домой. Чарльз все время нежно прижимал ее к себе, благодарный Богу за то, что ничего плохого не случилось. Когда он услышал в трубке голос полицейского, то сразу заподозрил самое худшее.

Дома они проделали все необходимые процедуры и исправно ждали пять минут. Чарльз отмерял время собственным хронометром и загадочно улыбался. А через пять минут оба убедились в том, что она и впрямь беременна.

– И как ты думаешь, когда это случилось? – смущенно спрашивала Грейс. Она все еще не верила своему счастью.

– Побиться об заклад могу: сразу же после того самого обеда в Белом доме! – Чарльз расхохотался, как мальчишка, и поцеловал жену.

И он оказался совершенно прав. Грейс на следующий же день пошла к гинекологу, и тот посулил им малыша в последних числах сентября. Чарльз, правда, то и дело ныл, говоря, что к тому времени, как ребенок родится, его папа будет уже стариком – ему должен был исполниться пятьдесят один год, но Грейс затыкала уши.

– Да ты же сущий мальчишка! – хохотала она.

Они оба были взбудоражены и счастливы. В положенное время на свет появился изумительный мальчик, похожий одновременно и на отца, и на мать, только очень светловолосый. И Чарльз, и Грейс настаивали, что у них в роду такого еще не было. Это был удивительный ребенок, совершенно скандинавской наружности. Они назвали сыночка Мэттью. Старшие дети с первого взгляда полюбили его. Эбби постоянно носила его на руках и называла «мой малыш».

Но теперь, когда в семье было уже трое детей, домик на Шестьдесят девятой улице стал тесноват. Зимой они продали его и приобрели дом в Гринвиче. Это был очаровательный белый особняк с чугунной оградой и просторным двором. Чарльз подарил детям чудного шоколадного Лабрадора. Жизнь казалась безоблачной и прекрасной.

Организация «Помогите детям!» продолжала активно функционировать, и Грейс дважды на неделе ездила в город, правда, ей пришлось передать бразды правления в другие руки. Она открыла еще один офис в Коннектикуте, на родине Чарльза. Малыш почти всегда был при ней.

В Коннектикуте им прекрасно жилось. Детям нравилось в новой школе. Абигайль ходила в первый, а Эндрю – во второй класс. Летом Чарльзу подал весточку Роджер Маршалл, заседавший теперь в конгрессе.

Роджер все еще подбивал Чарльза всерьез заняться политикой. К. тому же представлялась прекрасная возможность: один из коннектикутских конгрессменов снял свою кандидатуру и ушел на покой. Однако Чарльз и не думал предпринимать какие-либо шаги – так был он занят на своей фирме. Стать конгрессменом неминуемо означало бы либо переехать в Вашингтон, либо очень часто наезжать туда, что создало бы массу сложностей для Грейс и детей. Он знал, что политические кампании – дело дорогостоящее и муторное. Как-то раз во время ленча они с Роджером подробно все обсудили, и Чарльз наотрез отказался. Но когда один из конгрессменов из их региона неожиданно скончался от сердечного приступа, Роджер вновь пошел в атаку на Чарльза, и на этот раз Грейс несказанно изумила его, попросив все тщательно обдумать.

– Да ты шутишь… – Чарльз испытующе смотрел на жену. – Ты ведь не желаешь себе такой собачьей жизни, а?

Он уже успел вволю насладиться известностью, побывав мужем кинозвезды, и это пришлось ему не по вкусу. Но политика – иное дело…

В конце концов он сказал Роджеру, что подумает, и сдержал обещание. Тщательно все обдумав, он отказался от этой идеи. Грейс до хрипоты спорила с мужем. Она полагала, что жизнь его обрела бы новый смысл – он не раз признавался жене, что юридическая карьера начинает ему прискучивать… В душе он ощущал себя стариком – и это накануне пятьдесят третьего дня рождения. Единственное, что заботило и волновало его по-настоящему, – это Грейс и дети.

– У тебя в жизни непременно должны произойти перемены! – спокойно внушала она. – Тебе нужно что-то новенькое, что встряхнуло бы тебя.

– У меня есть ты, – улыбнулся Чарльз. – А этого вполне достаточно, чтобы встряхнуть любого мужика. Молодая жена и трое детей – этого за глаза довольно, дабы я по горло был занят еще как минимум лет пятьдесят. Ты ведь не хочешь, чтобы все у нас встало с ног на голову? Было бы трудно и тебе, и детям… Это же все равно что жить в аквариуме – все, кому не лень, станут обсуждать наше житье-бытье.

– Если ты на самом деле хочешь перемен, мы справимся. Вашингтон ведь не на Луне… Мы можем не продавать наш дом и время от времени наезжать сюда. В перерывах между заседаниями конгресса…

Чарльз от души смеялся над ее планами:

– Ты торопишься, дорогая, не стоит делить шкуру неубитого медведя. Скорее всего меня и не изберут вовсе..! Я ведь типичная темная лошадка, никто меня не знает.

– Ты уважаемый человек, душа общества, у тебя далеко идущие планы, ты цельная личность, тебя волнуют судьбы страны.

– Значит, твой голос мне обеспечен? – Чарльз с улыбкой поцеловал жену.

– Навеки.

Чарльз объявил Роджеру, что согласен баллотироваться в конгресс, и начал разворачивать предвыборную кампанию. В июне кампания набрала силу, и Грейс деятельно помогала: наклеивала марки на конверты, ходила по домам и раздавала листовки… Они сообща создавали образ типичного «простого парня», хотя и не скрывали, что Чарльз родом из хорошей семьи и прекрасно образован. Было тем не менее очевидно, что он предельно искренен, честен и болеет за интересы державы. Народ поверил в него, и, к величайшему изумлению самого Чарльза, средства массовой информации были к нему более чем благосклонны. Все его шаги освещались прессой и телевидением исправно и без малейших искажений.

– А почему ты удивляешься? – Грейс искренне забавляла растерянность Чарльза. Однако он знал эту кухню куда лучше, нежели она…

– Видишь ли, далеко не всегда они так справедливы. Вот подожди. Рано или поздно они доберутся до меня, и уж тогда пощады не жди.

– Послушай, не будь таким циником!

Грейс предпочитала держаться в тени – вот разве что скромно стояла подле мужа, когда присутствие ее было необходимо, и бегала по его делам, зачастую прихватывая и детей. Но желания появляться на публике она не испытывала. Ведь кандидатом был Чарльз, а вовсе не она. Его программа была весьма серьезной и важной. Об этом она никогда не забывала.

У нее практически не оставалось времени для собственной работы, и бедная организация «Помогите детям!» отважно сражалась без своего командира, по крайней мере на всем протяжении предвыборной кампании. Впрочем, Грейс все еще иногда сидела на телефоне доверия, но большую часть времени посвящала мужу, который не скрывал восхищения и радости. Он был просто в восторге: они вместе ходили на пикники и вечеринки, где он беседовал с представителями различных политических группировок, с фермерами и бизнесменами. Ему поверили, его предвыборная программа большинству пришлась по душе. Да и красавица жена – тоже. Ее самоотверженная работа в организации «Помогите детям!» была широко известна, хотя очевидным было и то, что самое важное для нее – это все-таки муж и дети. Именно это сочетание всем в ней нравилось.

В ноябре Чарльз победил на выборах. Он спешно перепоручил все свои дела в фирме одному из партнеров, а сослуживцы устроили в его честь шикарный прощальный банкет. А потом они всей семьей отправились в Вашингтон подыскивать новое жилище. Переехать они намеревались сразу после Рождества. Детям предстояло снова сменить школу – грядущие перемены волновали их, но это было приятное волнение. Вскоре они нашли очаровательный домик в Джорджтауне, на Р-стрит.

Грейс перевела детей в прекрасную школу по соседству – Абигайль пошла в третий, а Эндрю – в четвертый класс. Грейс удалось быстро подыскать и ясельную группу для Мэттью – ему только что исполнилось два года.

А на праздники и во время школьных каникул они все вместе ездили в Коннектикут. Пользовались они и перерывами в заседаниях конгресса. Таким образом, Чарльзу удавалось сохранять связи со старыми друзьями. Работа в конгрессе захватила его – он был там весьма полезен, а деятельность множества комитетов, в которых он заседал, была весьма плодотворной. А на второй год их пребывания в Вашингтоне Грейс приступила к созданию местной секции организации «Помогите детям!» – копии коннектикутского и нью-йоркского отделений. Она снова стала подолгу просиживать на телефоне, а несколько раз даже выступила на телевидении и радио. Влияние ее усиливал теперешний статус супруги конгрессмена, и Грейс искренне радовалась, что может употребить преимущества своего положения для добрых дел.

Так они незаметно оказались в самом центре политической жизни. Их регулярно приглашали в Белый дом. Спокойная жизнь для них закончилась. Но тем не менее они умудрялись насладиться покоем во время поездок в Коннектикут. И несмотря на то что Чарльз теперь был видной политической фигурой, свою частную жизнь они не выставляли напоказ. Оба они, и Чарльз и Грейс, ненавидели подобные нарочитые шоу.

Они пробыли в Вашингтоне уже целых три избирательных срока, то есть около пяти лет, когда Чарльз получил предложение, весьма заинтересовавшее его. Его статус конгрессмена достаточно много для него значил, он приобрел ценный опыт, но успел также понять, что смог бы куда больше сделать для страну в ином качестве. Сенат очень привлекал его, к тому же среди сенаторов у Чарльза было много друзей. И вот наконец из кругов, близких к президенту, поступило интересное сообщение – там живо интересовались, не собирается ли он выставить свою кандидатуру в сенат.

Чарльз тотчас же поведал об этом Грейс, и они часто обсуждали эту тему. Чарльз, безусловно, хотел попытать счастья, но слегка робел. Стать сенатором означало бы попасть в новые, куда более жесткие условия. К тому же он неминуемо попал бы в центр внимания, да и его частная жизнь тоже. Как конгрессмен он был всеми любим, но оставался одним из «простых смертных». А став сенатором, тотчас же возбудил бы в сердцах многих ревность и зависть. И сразу же нашлось бы немало желающих раздавить, опорочить или свергнуть его с пьедестала – особенно среди тех, кто лелеял радужные мечты выставить свои кандидатуры на пост президента.

– Это будет адова работа, – честно признавался он Грейс. Он беспокоился и о ней тоже. Пока пресса ничем ей не досаждала. Всем было известно, что она занимается благотворительностью, что она добрая жена и прекрасная мать, но она очень редко попадала в объективы фотокамер. А став супругой сенатора, она тотчас же станет предметом острейшего интереса прессы, и кто знает, чем это может кончиться.

– Я не хочу, чтобы это хоть как-то задело тебя. – Чарльз выглядел серьезно обеспокоенным. Главным в жизни для него по-прежнему оставалась семья, и Грейс за это полюбила его еще сильнее.

– Не смеши меня. Я ничего не боюсь. Мне нечего скрывать, – беспечно заявила Грейс, но, заметив грустную улыбку мужа, все поняла. – Ну хорошо, мне есть что скрывать. Но пока никто и словом об этом не обмолвился. Никто ни разу не заговорил со мной о прошлом. Я расплатилась за все… В чем теперь можно меня обвинить?

…Как давно все это было. Ей уже тридцать восемь лет. Все ее беды позади… прошел уже двадцать один год… все было давным-давно кончено, и Грейс даже порой казалось, что это было дурным сном…

– Да, никто и не подозревает, кто ты такая – ты сменила фамилию, повзрослела… Но как жена сенатора ты сразу станешь мишенью, в твоем прошлом начнут копаться, Грейс. Подумай, выдержишь?

– Нет. Но неужели одно лишь это тебя остановит? Ты ведь хочешь попытать счастья, правда?

Чарльз медленно кивнул.

– Тогда пусть ничто тебя не останавливает. Ты больше других имеешь на это право. Ты прекрасно справишься. И не позволяй страху взять над собой верх! – страстно сказала Грейс. – Нам нечего бояться.

И Грейс была настолько убедительна, что они оба искренно в это поверили. А в ноябре Чарльз официально объявил, что выставляет свою кандидатуру в сенат.

Условия борьбы были нелегкими, у Чарльза было множество достойных соперников. Но ближайший его конкурент был сенатором с весьма приличным стажем, и народ предпочел ему нового многообещающего политика. Чарльз Маккензи идеально подходил на эту роль. У него была безупречная репутация, прекрасные друзья. Не последнюю роль играли и его привлекательная внешность, и замечательное семейство.

Предвыборной кампании положила начало пресс-конференция – и Грейс тут же ощутила разницу. Чарльза расспрашивали о его прошлом, о юридической фирме, о его состоянии, доходах, о детях. А потом спросили о Грейс и ее деятельности в организации «Помогите детям!» и даже о приюте Святого Эндрю. Таинственным образом стало известно об их пожертвованиях. Но несмотря на столь живой интерес к ее персоне, все обошлось – Грейс всем понравилась. Журналы наперебой просили ее об интервью, мечтали поместить на обложках ее фотографии, но сначала она наотрез отказывалась. Она не изменила своим привычкам, предпочитая держаться в тени. Все, чего она хотела, – быть помощницей мужа, его правой рукой, но не выставлять себя напоказ. А теперь от нее хотели совсем другого. Это был воистину лакомый кусочек для прессы: пятидесятивосьмилетний кандидат с внешностью кинозвезды и его красавица жена, двадцатью годами моложе супруга. К весне ясно было, что журналисты во что бы то ни стало хотят узнать все о ней и детях.

– Но я не хочу давать интервью! – пожаловалась она однажды Чарльзу за завтраком. – Ведь это ты кандидат, а вовсе не я! Зачем я-то им нужна?

Она налила мужу вторую чашечку кофе. У них, разумеется, была домработница, но Грейс любила сама заботиться о Чарльзе и детях, и каждое утро неизменно сама готовила им завтрак.

– Я честно тебя предупреждал. – Чарльз был вполне спокоен. Ничто не могло вывести его из себя, даже когда о нем весьма нелестно выражались, что последнее время нередко случалось. Но уж такова политика – Чарльз заранее был к этому готов. Здесь приходилось играть по жестоким правилам. – Кстати… – Чарльз невозмутимо допивал свой кофе. – Если бы ты была дурнушкой, они не приставали бы. Может, тебе просто-напросто резко подурнеть? – Он нежно поцеловал ее.

Потом он, как всегда, отвел детей в школу. Мэттью, младший, был уже во втором классе, а Эндрю стал совсем взрослым. Все дети посещали одну и ту же школу, и теперь у них в Вашингтоне было куда больше приятелей, нежели в Коннектикуте, но везде они чувствовали себя как дома.

Вплоть до самого июня все было гладко, кампания шла прекрасно, и Чарльз был доволен. В ближайшее время они собирались поехать куда-нибудь на лето и отдохнуть. Но однажды вечером Чарльз появился дома раньше обычного. Он был бледен. Грейс с замиранием сердца подумала, что с кем-то из детей произошло нечто ужасное. Она стремглав кинулась навстречу мужу.

– Что?.. – Она задыхалась. …Наверное, решили вначале позвонить ему… но с кем стряслась беда? Эндрю… Абигайль… Мэтт…

– У меня плохая новость, – грустно сказал Чарльз и шагнул к ней.

– Господи, да что случилось? – Она стиснула ему руку.

– Мне только что позвонил наш человек в Ассошиэйтед Пресс…

– Слава Богу, с детьми ничего дурного!

– Грейс… Им известно все о твоем отце… и о Дуайте. Ему невыносимо тяжело было говорить ей об этом, но подготовить ее он был обязан. Он лишь мучительно сожалел, что это из-за него она попала в беду. Лишь теперь он отчетливо осознавал, что не должен был ударяться в большую политику. Как он был глуп, как эгоистичен, как наивен! А страдать будет она. Пресса безжалостно растерзает ее.

– О-о-о… – Она уставилась на него. – Я… ну ладно. – И вдруг обеспокоенно взглянула на мужа: – А насколько это серьезно для тебя?

– Не знаю. Но дело вовсе не в этом. Я не хотел, чтобы ты прошла через все это.

Он нежно обнял ее за плечи и бережно повел в гостиную.

– Все станет достоянием гласности ровно в шесть часов, в ближайшем выпуске новостей, но нам предложено предварительно дать пресс-конференцию, если мы согласны…

– Я… должна? – Лицо Грейс стало серым.

– Нет, ты ничего не должна. Просто подождем и посмотрим, насколько все серьезно, а разбираться будем уже потом.

– А дети? Что я им скажу? – Грейс уже овладела собой, но была очень бледна, да и руки у нее тряслись.

– Лучше рассказать им правду.

Они вместе заехали за детьми в школу, а потом все сели за стол в гостиной. Первым заговорил Чарльз.

– Мама и я должны кое-что рассказать вам, – тихо начал он.

– Вы разводитесь? – округлил глаза Мэтт. Все родители его приятелей в последнее время только и делали, что разводились.

– Нет, разумеется… – Отец невольно улыбнулся. – Но то, что вы сейчас услышите, немногим лучше. Это касается мамы – у нее трудная полоса в жизни. Но мы решили, что вам следует знать. – Лицо Чарльза было очень серьезным, он крепко сжимал руку Грейс.

– Ты больна? – нервно спросил Эндрю. Мать его друга недавно скончалась от рака.

– Нет, я прекрасно себя чувствую. – Грейс глубоко вздохнула, чувствуя стеснение в груди – почти уже позабытое ощущение… Она даже не помнила, когда пользовалась последний раз ингалятором. – Просто давным-давно со мной случилась одна история… это очень трудно объяснить, а еще труднее – понять… Это нужно видеть, пережить… – Она мужественно боролась со слезами, а Чарльз нежно сжимал ее руку.

– Когда я была маленькой – вот как Мэтти сейчас, – мой папа очень дурно обращался с моей мамой… он часто ее бил, – заговорила она спокойно, но очень печально.

– Что, по-настоящему бил? – поразился Мэтт.

Грейс мрачно кивнула:

– Да. Очень сильно, по-настоящему. И причинял ей много боли. Это продолжалось очень, очень долго, а потом она заболела.

– Из-за того, что он бил ее? – снова спросил Мэтт.

– Возможно, и нет. Просто заболела. У нее обнаружился рак… как у мамы Зэка. – Имя друга Эндрю хорошо известно было всем в доме. – Она тяжело и долго болела… четыре года. А пока она болела, он стал бить и меня… он делал много страшных вещей… а порой бил и ее, больную… Но я считала, что если позволю ему терзать себя… – Глаза ее наполнились слезами, голос сорвался. Чарльз только еще крепче сжал ее руку, чтобы придать ей мужества. – Я думала, что, если позволю ему издеваться надо мной, он не будет так жесток с ней… и вот, я позволяла ему делать со мной все, чего ему хотелось… как это было ужасно… А потом она умерла. Мне было семнадцать лет. И вот, вечером после похорон…

Она на секунду закрыла глаза. Она была тверда в своем решении поведать детям историю, которую прежде наивно надеялась скрыть навеки. Она должна была сделать это первой – прежде, чем добрые дяди и тети с телевидения об этом позаботятся…

– Вечером, после похорон, он снова побил меня… он страшно меня избил… мне было невыносимо больно, и я была до смерти напугана… и тут вспомнила про револьвер, который мама держала в ящике ночного столика, и я схватила его… думаю, я просто хотела его припугнуть…

Теперь она уже рыдала, а онемевшие дети в ужасе смотрели на нее.

– Не знаю, о чем я думала… просто была испугана и не хотела, чтобы он и дальше продолжал меня мучить… помню, мы вырывали друг у друга револьвер… оружие случайно выстрелило, и… отец умер той же ночью.

Она судорожно вздохнула. Потрясенный Эндрю во все глаза смотрел на мать.

– Ты застрелила своего папу? Ты убила его? – спросил старший сын.

Грейс лишь кивнула. Они вправе знать обо всем. Вот только об изнасиловании она не хотела рассказывать им…

– И тебя посадили в тюрьму? – спросил заинтригованный Мэттью. Все это смахивало на крутой полицейский боевик. Его смущало лишь то, что этот тип избивал маму.

– Да, посадили, – тихо ответила Грейс, поглядывая на дочь – та ни единого слова не проронила. – Я пробыла в тюрьме два года, а потом еще два года у меня был испытательный срок… в Чикаго. Потом все закончилось. Я переехала в Нью-Йорк, встретила вашего папу, мы поженились. Потом родились вы, и все мы были счастливы, пока…

Последние пятнадцать лет все шло гладко, а теперь снова начнутся муки. Но ничего уже нельзя поделать. Они дорого заплатят за блестящую политическую карьеру Чарльза.

– Не верю… – Абигайль смотрела на мать широко раскрытыми глазами. – Ты была в тюрьме? А почему раньше ты никогда про это не рассказывала?

– Я не думала, что должна сделать это, Эбби. Тут ведь нечем гордиться… И потом, мне от этого очень больно.

– Ты говорила, что твои родители умерли, но не признавалась, что убила их! – с упреком воскликнула Абигайль.

– Я не убивала их обоих. Только отца, – пыталась объяснить Грейс.

– Но ведь из твоего рассказа следует, что ты защищалась, – спорила дочь.

– Да, это так.

– Но раз это была самозащита, почему тебя упекли за решетку?

Грейс горестно кивнула:

– Да, я защищалась – но на суде мне никто не поверил.

– Я поверить не могу, что ты была в тюрьме! – Девочка думала лишь о том, что станут теперь говорить ее подруги. Хуже этого она и представить себе ничего не могла!

– А родителей папы тоже ты убила? – спросил заинтригованный Мэтт.

– Разумеется, нет! – улыбнулась сквозь слезы Грейс. Он был еще слишком мал, чтобы понять.

– А зачем ты нам сейчас об этом рассказываешь? – печально спросил Эндрю. Абигайль была права. Это жуткая история. И с друзьями у них наверняка теперь будут неприятности.

– Потому что история просочилась в прессу, – ответил Чарльз. Это были первые его слова. Он хотел, чтобы Грейс рассказала обо всем сама так, как считала нужным, и она прекрасно справилась. Но осознать происшедшее было бы нелегко любому – не говоря уж о детях, узнавших такое о собственной матери. – Об этом сегодня будет репортаж в выпуске новостей, и мы хотели, чтобы вы заранее обо всем знали.

И тут Абигайль взорвалась:

– Ха-ха-ха! Спасибо! За десять минут до того, как на всех экранах страны… И вы предлагаете мне завтра как ни в чем не бывало идти в школу? Благодарю покорно!

– И я не пойду, – твердо заявил Мэтт. Это для него было прекрасным предлогом побездельничать. Мальчик с любопытством взглянул на мать и спросил: – А крови тогда много было?

Грейс, не удержавшись, рассмеялась. Чарльз улыбнулся. Да, для мальчишки все это не более чем детектив…

– Это не важно, Мэтт, – с упреком сказал отец.

– А сильно он кричал?

– Мэттью!

Абигайль неожиданно разрыдалась:

– Не верю! Не могу поверить… Ты ни о чем никогда нам не говорила, а теперь вся страна об этом узнает! Все узнают, что ты убийца, что ты «тюремная пташка»…

– Абигайль, ты ничего не поняла! – сказал Чарльз. – Ты не можешь даже вообразить, что довелось пережить твоей матери! Ты никогда не задавала себе вопроса, откуда у нее такая тяга помогать несчастным детям, женщинам?

– Чистейшая показуха! – зло бросила Абигайль. – Кстати, а тебе-то откуда все так хорошо известно? Ты что, был там, когда она… И потом, если бы не эта твоя дурацкая предвыборная кампания, мы жили бы сейчас припеваючи! Если бы мы не переехали в Вашингтон, ничего бы этого не случилось!

Это была чистейшая правда. Чарльз терзался отчаянно, а упрек Абигайль причинил ему лишь еще более острую боль. Но прежде чем он успел раскрыть рот, она вскочила, убежала наверх и с треском хлопнула дверью своей спальни. Грейс встала, намереваясь пойти к дочери, но Чарльз удержал ее.

– Пусть она немного успокоится, – рассудительно сказал он.

Эндрю широко раскрыл глаза.

– Вот маленькая дрянь! Почему вы с ней так цацкаетесь?

– Потому что мы любим ее и всех вас, – отвечал Чарльз. – Нам всем сейчас очень нелегко. Нам надо сообща справиться со всем этим, надо поддерживать друг друга. А когда алчная пресса начнет разрывать вашу маму на куски, будет еще тяжелее.

– Мы с тобой, мам, – ласково сказал Эндрю и обнял Грейс.

Но Мэттью глубоко задумался – все услышанное подстегнуло его фантазию. Ему это даже понравилось.

– Может, Эбби застрелит тебя, пап? – заинтересованно спрашивал малыш.

Чарльз расхохотался:

– Надеюсь, что нет, Мэтт. Никто из нас ни в кого стрелять не будет.

– Но мама же стреляла…

Грейс грустно улыбнулась, глядя на младшего сына:

– Помни об этом, когда в следующий раз я велю тебе прибраться в комнате или поскорей доесть первое!

– Угу… – широко улыбнулся мальчик, обнаруживая отсутствие двух верхних зубов. Удивительно, но в отличие от старших он вовсе не был огорчен. Но он был еще слишком мал, чтобы понять, что на самом деле произошло и чем это грозит.

Вскоре Грейс поднялась и постучалась в дверь Абигайль, но та наотрез отказалась ее впустить. А в шесть часов вечера все собрались внизу и включили телевизор. Даже Эбби тихо, словно мышка, спустилась к ним. Ни слова не говоря, она села в уголок.

Телефон разрывался вот уже два часа, но Грейс решительно включила автоответчик. Она ни с кем не желала сейчас разговаривать. Но был и еще один телефон – по нему звонили коллеги Чарльза. Было уже несколько звонков, и все в один голос предупреждали, что история весьма серьезна.

И вот во весь экран появились тюремные фотографии Грейс. Более всего поразило ее то, что на них она выглядит совершеннейшим ребенком. Тогда она была всего тремя годами старше Эндрю, а выглядела даже моложе Абигайль.

– Ой, мам! Это ты?

– Ш-ш-ш, Мэттью! – В один голос сказали все и продолжали следить за репортажем, объятые ужасом.

Все было отвратительно. Сразу же было объявлено, что Грейс Маккензи, супруга конгрессмена Чарльза Маккензи, кандидата на пост сенатора, будучи семнадцати лет от роду, застрелила своего отца во время ссоры на почве секса, за что была приговорена к двум годам тюрьмы. Затем показали еще фотографии: Грейс в зале суда, в наручниках, затем портрет ее красавца отца. О нем сказали, что он был самым уважаемым человеком в городе и душой общества. Потом объявили, что дочь обвинила его в изнасиловании и застрелила из дамского револьвера, а на суде утверждала, что действовала с целью самозащиты, но это показалось суду малоубедительным.

Затем опять показывали фотографии: Грейс, выходящая . из зала суда в наручниках и кандалах, затем Грейс в камере Исправительного центра в Дуайте. Тщательно лепился образ отъявленной бандитки. Следом объявили, что, проведя два года в Исправительном центре в Дуайте, штат Иллинойс, она была условно освобождена и два года жила под наблюдением полиции в Чикаго. Также было отмечено, что в последующие годы у нее не было проблем с властями, но в то же время сказали, что сейчас это тщательно выясняется компетентными органами.

– Компетентными органами? О чем это они? – Грейс была потрясена, но Чарльз жестом попросил ее умолкнуть – он не хотел упустить ни единого слова.

Снова говорили о том, что никто в городке не поверил в байку о сексуальном насилии со стороны столь уважаемого всеми гражданина. Затем показали коротенькое интервью с шефом полиции, арестовавшим Грейс. Он все еще занимал этот пост – двадцать один год спустя! Стареющий служака утверждал, что помнит ночь ее ареста до мельчайших подробностей.

– Обвинитель посчитал, что она пыталась… – Полицейский осклабился, и Грейс ощутила приступ тошноты. – Скажем так, возбудить своего отца, соблазнить его, а когда он должным образом не отреагировал, пришла в бешенство. Она была испорченной девчонкой, притом слегка ненормальной, впрочем, ничего не знаю о том, какова она сейчас. Но ведь леопард всю жизнь остается пятнистым, правда?

Она ушам своим не верила. Неужели так просто оказалось заставить его плясать под их дудку?

Потом вновь повторили – для тех, кто пропустил начало выпуска, что она была осуждена, и осуждена как убийца. Снова показали тюремные фотокарточки. И сразу же во весь телеэкран фотографию, где Грейс с совершенно идиотским выражением лица стоит позади Чарльза, приносящего торжественную клятву в конгрессе… Затем объяснили, что Чарльз Маккензи теперь баллотируется на пост сенатора. Когда же все кончилось и на экране замелькали другие сюжеты, Грейс без сил откинулась на спинку кресла. Увиденное потрясло ее до глубины души. Она была выжата, словно губка. Все, все стало достоянием гласности: ее фотографии в тюрьме, ее страшная история, отношение к ней сограждан, глашатаем которого выступил шеф полиции.

– Да они же… они же заявляют, что это я изнасиловала его! Ты слышал, что говорил этот выродок? – Грейс особенно возмущало заявление шефа полиции и то, что он назвал ее «ненормальной», «дрянной» и посмел вслух сказать, что она пыталась «возбудить» своего отца. – А мы не можем привлечь их к ответственности за клевету?

– Возможно, – сказал Чарльз. Он изо всех сил старался казаться невозмутимым – ради нее, ради детей… – Но сначала поглядим, что произойдет дальше. Шума, уверен, будет еще предостаточно. Мы должны быть к этому готовы.

– А разве может быть хуже? – зло бросила Грейс.

– Еще как… – Ему это было известно лучше, чем кому-либо другому. Об этом предупреждали его и друзья, и даже политические соперники, да он и сам знал, на что способна пресса. Историю с шумихой вокруг своей первой жены он помнил прекрасно.

К семи часам вокруг их дома были уже установлены телекамеры. А представители одного телеканала прибегли даже к помощи громкоговорителя: они обратились непосредственно к Грейс, потребовав, чтобы она вышла к ним и дала интервью. Чарльз тотчас же вызвал полицию, но власти сумели лишь изгнать репортеров с территории их частной собственности. Теперь вся эта братия толпилась на противоположной стороне улицы. А две камеры скрывались в кронах деревьев, и объективы их устремлены были прямо в окна спальни. Чарльз спокойно направился наверх и задернул шторы. Это была настоящая осада.

– И долго это продлится? – горестно воскликнула Грейс, когда дети уже спали. Толпа на улице и не думала расходиться.

– Ну, еще какое-то время… Возможно, даже достаточно долго.

Потом, когда они вдвоем, вконец вымотанные, сидели ;на кухне, Чарльз осторожно спросил, не хочет ли она выйти и поговорить с ними немного. Может быть, считал он, ей следовало рассказать всю эту историю по-своему.

– А для чего? Меня больше интересует, можем ли мы обвинить телекомпанию в распространении клеветы!

– Я ничего пока не знаю. – Он уже успел позвонить двум виднейшим юристам, занимающимся делами такого рода – но прекрасно понимал, что их домашний телефон скорее всего уже прослушивается, и не хотел разговаривать с ними ни из дома, ни тем паче из конторы. По крайней мере сейчас казалось, что случилось непоправимое.

Наутро репортеры все еще были на своем посту. Имена Чарльза и Грейс сладострастно обсасывались различными телепрограммами. Грейс мгновенно «прославилась» на всю страну.

Успели уже взять интервью у двух охранников из Дуайта, которые в один голос заявляли, что знали ее как облупленную. Но оба были слишком уж откровенно молоды, и Грейс прекрасно понимала, что это сущий блеф.

– Я их ни разу в глаза не видела! – Она без сил прислонилась к Чарльзу. Он остался с ней дома, чтобы поддержать ее. Грейс оказалась в западне. А Эбби наотрез отказывалась вставать с постели. Но друзья предложили отвезти в школу Эндрю и Мэтта, и Грейс почувствовала облегчение, когда они уехали. Ей было довольно проблем с Эбби.

А охранники тем временем вешали, что Грейс была членом тюремной банды «крутых девчонок», и намекали довольно прозрачно на то, что она баловалась на нарах наркотиками…

– Боже, за что они это делают со мной! – Она судорожно разрыдалась и закрыла лицо руками. Она ничего не понимала. Зачем всем этим людям так беззастенчиво обливать ее грязью?

– Грейс, им просто хочется покрасоваться перед телекамерой! Погреться в лучах славы – пусть сомнительной, но все же… Все очень просто. Им хочется, чтобы их показали по телевизору – вот как тебя…

– Но я же вовсе не знаменитость! Я домашняя хозяйка! – наивно воскликнула Грейс.

– А вот в их глазах ты настоящая знаменитость. – В этих делах Чарльз был куда опытнее.

По другому каналу снова повторяли интервью с шефом полиции. А в репортаже из Ватсеки некая женщина, утверждавшая, что она была лучшей школьной подругой Грейс, заявляла, что Грейс все время твердила ей о том, как она любит своего папочку и как сильно ревнует его к матери. Эту женщину Грейс, естественно, тоже впервые видела. Но телевизионщики непреклонно, не стесняясь в средствах, лепили версию «убийства в припадке ревности».

– Кто сошел с ума – все эти люди или я сама? Да эта женщина вдвое старше меня! Я не знаю вообще, кто она такая! – Даже фамилия ее была незнакома Грейс.

Затем показали интервью с одним из офицеров, арестовывавших ее в ночь убийства, – теперь это был уже старик, но Грейс узнала его. Он признался, что девушка выглядела насмерть перепуганной и что ее трясло с головы до ног.

– А не показалось ли вам, что она была изнасилована? – беззастенчиво спросил репортер.

– Об этом нелегко судить с первого взгляда. И потом, я не доктор, – смущенно отвечал старик. – Но одежды на девочке не было.

– Так она была голая? – Репортер, разыгрывая потрясение, смотрел прямо в объектив телекамеры.

Старый полицейский кивнул:

– Да, но, по-моему, врачи потом отмели версию об изнасиловании. Они просто сказали, что она той ночью занималась с кем-то любовью – ну, может, со своим парнем или еще с кем. Может, отец их застукал.

– Благодарю, сержант Джонсон.

А по другой программе… Грейс просто онемела. Постаревший Фрэнк Уилле, выглядевший еще отвратительнее, чем двадцать лет назад, – Грейс слабо изумилась тому, что такое оказалось возможно, – откровенно заявлял, что Грейс всегда была странным ребенком, что всегда стремилась завладеть деньгами отца…

– Что??? Да он заграбастал себе все, что у нас было! Правда, оставалось не так уж много… – отчаянно закричала она Чарльзу, потом в полном отчаянии запрокинула голову.

– Грейс, возьми себя в руки – нельзя сходить с ума из-за каждой подлой лживой фразы! Ты должна понять: им не нужна правда! Да с какой стати?

…Где Дэвид Гласе? Молли больше нет. Почему никто не скажет о ней доброго слова? Почему никто ее не любит? Ну почему? Почему умерла Молли, почему исчез Дэвид? Куда он запропастился?!

– Я не могу больше! – Грейс была близка к истерике. Спастись было невозможно, и это казалось невыносимым. Они затравили ее, словно дикого зверя, и ей не будет пощады.

– Тебе придется это выдержать, – спокойно ответил Чарльз. – Учти, это еще долго продлится. – Он прекрасно понимал, что история эта чересчур шумная и сенсационная, чтобы волнение скоро утихло.

– Но почему, почему я должна это терпеть! – в слезах спрашивала она.

– Потому что публика любит мясцо с душком. И с аппетитом его поглощает. Когда я был еще женат на Мишель, бульварные газетенки постоянно писали о нас – репортеры лгали, стряпали чудовищные сплетни. Они находили все новые и новые способы помучить ее. Тебе придется смириться. Такова, к сожалению, жизнь…

– Не могу. Она была кинозвездой, нуждалась во внимании к своей персоне. Может быть, ей это все было на руку.

– Иными словами, ты хочешь сказать, что поскольку я политик, то и мне это выгодно?

Они около часа просидели внизу. Чарльз терпеливо утешал Грейс, а потом она поднялась наверх и попыталась поговорить с Абигайль. Но та и слышать ни о чем не желала. В комнате у нее был телевизор, и она была в курсе последних новостей.

– Как ты могла? Как могла ты делать такие жуткие вещи! – рыдала Абигайль.

Грейс в ужасе смотрела на дочь.

– Это ложь, – сквозь слезы сказала она. – Да, я была несчастна, была одинока, была напугана… я боялась отца до судорог… он колотил меня… он насиловал меня четыре года подряд! И я ничего не могла поделать. Я даже не собиралась тогда его убивать. Просто так вышло. Я была словно раненый зверь. Мне нужно было любой ценой спастись… У меня не было выбора, Эбби. – Она всхлипывала, а Эбби в ужасе смотрела на мать. Девочка тоже навзрыд плакала. – Но почти все, что наговорили обо мне, – наглая ложь! -

Грейс преисполнилась жгучей ненависти к этим ловцам сенсаций за боль, причиненную дочери. – Все это гад-, кие выдумки. Я даже никого из этих людей не знаю, кроме разве что компаньона моего отца, но он беззастенчиво лжет. Он унаследовал все, что осталось от денег и имущества отца. Я получила лишь жалкие крохи, да и те отдала на благотворительность. Всю жизнь я как могла старалась помочь таким же несчастным, как я сама, – помочь выжить, выстоять… Я никогда не забывала того, что пережила. И… о Господи, Эбби, – она обвила руками шею дочери, – я так люблю тебя, девочка… и не хочу, чтобы ты так страдала из-за меня. У меня сердце разрывается, когда я вижу, как тебе плохо. Эбби, у меня было страшное детство. Ни одна душа не была по-настоящему добра ко мне, пока я не встретила твоего отца. Только тогда я поняла, какой может быть жизнь. Он подарил мне свою любовь и всех вас. Он – один из тех немногих, кто отнесся ко мне с участием… Эбби… – Она отчаянно рыдала, а дочь прижималась к ней всем телом, тоже содрогаясь от слез. – Прости меня… прости… я так люблю тебя… пожалуйста, прости меня!

– Это ты прости меня, мамочка… я вела себя отвратительно, мерзко… прости, мамочка.

– Все хорошо, хорошо… я люблю тебя.

Чарльз исподтишка наблюдал за ними, стоя в дверях спальни, и слезы катились у него по щекам. Потом он на цыпочках спустился вниз и снова принялся звонить адвокату. Но когда вечером один из них явился, он ничего утешительного сообщить им не смог. Знаменитости вроде политиков или кинозвезд лишены права на то, чтобы их частная жизнь охранялась от посягательств прессы. Каждый мог сделать любое заявление в их адрес, не заботясь о доказательствах своей правоты. А если знаменитости хотят восстановить попранную справедливость, то им придется долго доказывать, что их оклеветали, а это зачастую весьма непросто сделать… Им необходимо также убедительно доказать, что клевета повлекла за собой резкое сокращение их доходов или вообще лишила их возможности заработать на жизнь – они должны представить убедительные доказательства того, что клеветник действовал со злым умыслом. А супруги знаменитостей, будь то мужья или жены, в особенности если сами бывают на виду у публики, а в случае с Грейс это было именно так, автоматически лишаются права на конфиденциальность. И теперь Грейс совершенно бесправна.

– А означает это следующее, – объяснял адвокат. – Вы ничего не можете предпринять против этой лжи. Если они утверждают, что вы убили своего отца, а вы его не убивали, – что ж, вот тогда другое дело. Хотя даже в этом случае они вправе утверждать, что вы были осуждены за умышленное убийство. Но вот если говорят, что вы состояли в тюремной банде, вам предстоит доказать, что это не ложь. А как вы собираетесь это сделать, миссис Маккензи? Заручитесь письменными показаниями ваших сокамерниц? Вам нужно убедительно доказать, что все это было сказано намеренно, с целью оскорбить и унизить вас, и что в результате вы лишились возможности нормально существовать.

– Иными словами, они могут творить со мной все, что хотят, и, пока я не докажу, что они лгут, я бессильна что-либо предпринять против них? Так ли я вас поняла?

– Совершенно верно. Вы угодили в ловушку. Можете утешаться лишь тем, что любая знаменитость точно в таком же положении, как и вы. Мы живем в жестокий век – век торжества бульварной прессы. А им только палец протяни – всю руку оттяпают. Они твердо уверены в том, что публика любит не только грязь, но и кровь. Они наслаждаются своей властью – властью делать имена, потом пятнать их несмываемой грязью, разрывать людей на части и по кусочку скармливать падкой до дешевых сенсаций публике. Лично вы тут ни при чем – дело тут только в деньгах. Газетчики неплохо подзаработают на вашем растерзанном трупе. Это просто стервятники. Известно ли вам, что они ухнули на всю эту шумиху порядка ста пятидесяти тысяч долларов? А все эти, с позволения сказать, «свидетели» что угодно скажут за приличную плату и за право покрасоваться в лучах осветителей. Скажут, что вы плясали нагишом на могиле отца – и отыщется с десяток свидетелей, видевших, как вы это делали. Еще бы, они попадут на телеэкран, они зашибут кучу баксов! Извините, но такова суровая реальность. А так называемая большая пресса ведет себя, в сущности, точно так же – Большой прессы не существует в наши дни – кругом одна дешевка. Это омерзительно. Жертвами становятся невинные люди вроде вас и вашей семьи, их терзают перед объективами и на страницах газет. Это очень жестокие игры, но доказать наличие «злого умысла» невероятно сложно. Это уже даже не злоба, это алчность и полнейшее безразличие к людям.

Вы с лихвой заплатили за то, что совершили, много страдали. Вам было всего семнадцать. И вы не заслужили этих мучений – ни вы, ни ваш муж, ни ваши дети. Но я так мало могу для вас сделать. Мы будем внимательно следить за всем происходящим, и если будет за что ухватиться, чтобы обвинить прессу в клевете, мы тотчас же это сделаем. Но будьте готовы к тому, что все провалится. Вмешательство юристов лишь разыграет аппетит хищников. Акулы обожают кровь.

– Вы не слишком обнадежили нас, мистер Голдсмит,– убитым голосом сказал Чарльз.

– Увы, да, – смущенно улыбнулся адвокат. Чарльз был ему глубоко симпатичен, а Грейс он искренне соболезновал. Но таков уж был закон, он был не на стороне таких людей. Напротив, именно закон превращал их в беспомощных и безответных жертв.

Аппетит у хищников был отменным. Дети, хотя и неохотно, вернулись в школу. К счастью, до летних каникул оставалась всего неделя, и все семейство на лето переехало в Коннектикут. Но здесь их ждали все те же терзания – бульварные газетенки, репортеры, фотографы… На телеэкранах вновь замелькали интервью с людьми, заявлявшими, что они самые что ни на есть близкие друзья Грейс. Ни одного из них она, разумеется, и в глаза не видела. Единственной радостью было то, что объявился наконец Дэвид Гласе. Он позвонил ей сам – рассказал, что живет в Ван-Нойсе, что у него уже четверо детей. Он искренне сочувствовал Грейс. Сердце его снова разрывалось, когда он видел, что муки ее не окончены. Но никто не мог остановить поток лжи и сплетен, наводнивших прессу. Дэвид очень хорошо понимал, что, начни он давать телевизионщикам интервью в ее защиту, каждое его слово обращено будет против нее. Но с другой стороны, он был рад узнать, что она замужем и счастлива, что у нее прекрасные дети. Он просил прощения за то, что исчез так надолго. Теперь он был главой фирмы, принадлежавшей прежде его покойному тестю. А потом он смущенно признался, что Трейси, его жена, отчаянно ревновала его к Грейс, именно поэтому и настаивала так на переезде в Калифорнию. Отчасти по этой причине он и перестал ей писать. Но он был искренне рад слышать ее голос – почувствовал, что просто обязан позвонить ей. Грейс тоже была до слез рада. Она согласилась с тем, что прессе вовсе не нужны ни факты, ни истина – им подавай лишь скандалы да сенсации. Они рады были бы услышать, что она, находясь в тюрьме, всячески ублажала мужчин-охранников, что вовсю спала с лесбиянками. Они знать не желали, насколько беззащитна она была, насколько запугана, травмирована, молода и чиста. Нужны были лишь мерзости – и побольше. И Дэвид, и Чарльз были совершенно согласны друг с другом: нужно отступить, дать хищникам насытиться и ничего пока не предпринимать.

Но даже месяц спустя шумиха не унималась. Заголовки «желтой прессы» вовсю кричали о ней на разные голоса. Второсортные телешоу приглашали всех подряд посплетничать о ней – всех, не исключая даже тюремную уборщицу. И вот Грейс почувствовала, что настало время и ей сказать свое веское слово. Они с Чарльзом целый день проговорили с ответственным за предвыборную кампанию Чарльза, и тот согласился устроить для нее пресс-конференцию. Может быть, это их наконец остановит.

– Ты же сама знаешь, что этого не будет, – сказал Чарльз. Впрочем, он полагал, что если подойти к делу с умом, то ничего дурного это тоже не сулит.

Пресс-конференция должна была состояться ровно за неделю до ее дня рождения – с большой помпой, транслировать ее собирались по одной из главных телевизионных программ. Реклама сделала свое дело, и возле их дома уже накануне снова появились люди с телекамерами. Дети были в ужасе. Они теперь старались никого к себе не приглашать, нигде не бывать, даже поменьше разговаривать с друзьями. Ах, как Грейс все это было близко и понятно! Стоило ей самой выйти в бакалейную лавку, как к ней тотчас же подходил кто-нибудь и начинал невинный разговор, неизменно кончавшийся допросом с пристрастием о ее жизни в тюрьме. И даже если с ней заговаривали о тыквах или автомобиле, то рано или поздно собеседник намертво вцеплялся в Грейс и спрашивал, правда ли, что родной отец ее насиловал или что ощутила она, застрелив его, а одна кумушка позарез желала знать, много ли лесбиянок было в тюрьме.

– Да ты шутишь! – Чарльз все еще не мог в это поверить. Ведь такое случалось, лишь когда Грейс выходила одна или с детьми. Она постоянно жаловалась мужу. А однажды на заправочной станций к ней подлетела неизвестная женщина и заорала ей прямо в лицо: «Бах-бах, Грейс! Замочила папочку, да?»

– Я чувствую себя и Бонни, и Клайдом одновременно… – горько улыбалась Грейс. Это было абсурдно, это было дико… Правда, Чарльзу тоже порой задавали щекотливые вопросы, но никто не смел травить его столь азартно и открыто, как Грейс. Казалось, весь мир задался целью замучить ее. Грейс даже получила взволнованное письмо от Шерил Свенсон из Чикаго – та писала, что уже ушла на покой, что развелась с Бобом (Грейс это, впрочем, не удивило) и изумлялась тому, что Грейс скрыла от нее свое тюремное прошлое.

– Наняла бы она меня тогда на работу, как же… – сказала Грейс, протягивая письмо Чарльзу.

Почта ее теперь была обширной и весьма своеобразной, а однажды она извлекла из конверта листок, запятнанный кровью, с единственным словом: «Убийца!» Эту гадость они тотчас же отнесли в полицию. Но во всем этом потоке обнаружилось вдруг сердечное послание от Винни, из Филадельфии, с заверениями в искренней любви и обещанием всячески поддержать. Потом пришло письмо от отца Тима – он жил теперь во Флориде и служил капелланом в доме престарелых. Он писал, что любит ее и молится за нее, и напоминал, что она дитя Господне, и что Он тоже любит ее.

В день пресс-конференции Грейс не переставая повторяла про себя эти слова священника. Программа интервью была тщательнейшим образом спланирована, и люди Чарльза просмотрели заранее весь список вопросов. Казалось, все в полном порядке. Но перед самым началом пресс-конференции список этот бесследно исчез, и первым вопросом, заданным Грейс, оказался следующий:

– Скажите, что значило для вас сожительство с родным отцом?

– Что это для меня значило? – Грейс с изумлением смотрела на журналиста. – Что это значило для меня? Послушайте, вы смотрели когда-нибудь в глаза жертве насилия? Разговаривали с такими людьми? А видели своими глазами, что изуверы творят с детьми? Они насилуют их, избивают, убивают! Они пытают малышей, тушат сигареты об эти крошечные ручки и ножки… поджаривают детей на радиаторах… и много чего еще… Спросите кого-нибудь из этих несчастных, какое для них имело значение то, что им плескали кипятком в лицо или вырывали руки из суставов! Это значит, что ни одна душа на целом свете не любит их, что они каждую минуту в смертельной опасности… это значит, что они все время живут в состоянии ужаса! Вот что это значит… вот что это значило для меня.

Слова Грейс настолько потрясли всех присутствующих, что журналист стушевался:

– На самом деле я… мы… думаю, все хотели бы знать, что чувствуете вы теперь, когда ваше уголовное дело стало достоянием гласности…

– Это грустная история… Я была жертвой чудовищного преступления, тщательно и успешно скрываемого за благополучным семейным фасадом. И я, в свою очередь, совершила страшное – замарала руки кровью. Но я уже расплатилась за содеянное и тогда, и потом… И я считаю, что выносить сор из избы сейчас, упиваться скандалом, пережевывать трагедию моей семьи да к тому же терзать моих детей и мужа – сущая бессмыслица. Ведь все выглядит так, будто главная ваша цель затерроризировать нас, а вовсе не информировать публику.

Потом она долго комментировала многочисленные интервью с совершенно неизвестными ей людьми, а также ту ложь, к которой они радостно прибегли, чтобы сделаться «важными птицами». Она не упоминала названий газет, но перечисляла заголовки, представлявшие собой чудовищную клевету. Журналист улыбнулся:

– Но ведь не думаете же вы, миссис Маккензи, что люди верят тому, о чем пишут бульварные газетенки?

– Тогда зачем работают типографии, печатающие их? – отпарировала Грейс.

Ей задали еще немало щекотливых вопросов, но вот наконец соизволили вспомнить и организацию «Помогите детям!» и попросили поподробнее рассказать о ее работе с детьми – жертвами домашнего насилия. Грейс рассказала о госпитале Святой Марии, о приюте Святого Эндрю… Потом обратилась непосредственно к детям: она умоляла их бороться и быть сильными, чтобы им не пришлось испытать все то, что в свое время выпало на ее долю… И невзирая на совершенно определенную позицию ведущего, исключавшую всякую симпатию к ней, Грейс сумела растрогать телезрителей и вызвать к себе искреннее сочувствие. А потом все наперебой поздравляли ее. Особенно гордился ею Чарльз, а когда репортеры удалились восвояси от их дома, они вдвоем провели мирный и спокойный вечер, беседуя обо всем, что произошло. Да, это было тяжким испытанием для Грейс, но она сказала наконец все, что хотела…

День ее рождения они отпраздновали дома. Абигайль даже пригласила подружек, но лишь по настоянию родителей. Ведь и у дочки был день рождения… А странно молчаливая Грейс сидела на лужайке возле бассейна подле Чарльза. Ей все еще было не по себе, и она боялась где-нибудь появляться. Ее продолжали преследовать: даже в банке или в общественном туалете находились желающие сказать свое веское слово… Куда уютнее ей было дома, и она наотрез отказывалась куда-то выходить, даже в сопровождении Чарльза. Но за исключении всего этого, лето выдалось относительно спокойным…

Уже в августе явственно ощущалась потеря интереса публики к их семейству. Фотографы уже не толпились под окнами, имя ее неделями не появлялось на страницах газет…

– Послушай, ты теряешь популярность! – дразнил ее Чарльз. Он ухитрился урвать недельный отпуск, чтобы побыть с ней, и очень был этому рад. Ее снова мучила астма, впервые за много лет она чувствовала себя нездоровой. Чарльз уверен был, что все дело в пережитом стрессе, но на этот раз она первая догадалась, в чем дело. Она снова была беременна.

– Как? И это в разгар всей этой круговерти? Да как ты ухитрилась? – Чарльз был изумлен и очень обрадован. Ведь самой большой радостью за все годы их совместной жизни были именно дети… Правда, его беспокоило, как будет чувствовать себя Грейс в разгар его предвыборной кампании. Малыш должен был появиться в марте, она была на втором месяце беременности, а это значило, что ко дню выборов она будет уже на пятом… Чарльз умолял ее не воспринимать все чересчур серьезно и не расстраиваться, если в прессе вновь появится что-то гадкое, когда они вернутся в Вашингтон. И тут он вдруг схватился за голову и простонал:

– Когда малыш родится, мне будет уже пятьдесят девять! А когда он или она закончит колледж, мне стукнет семьдесят! О Боже… Тут он горестно улыбнулся, а Грейс принялась его бранить.

– Ох, заткнись, пожалуйста! Я теперь, пожалуй, выгляжу старше тебя и прошу мне не жаловаться! Тебе на вид можно дать лет тридцать…

Это была почти что правда. Если не за тридцатилетнего, то уж сорокалетнего его легко можно было принять. Время было весьма милостиво к Чарльзу, но и Грейс в свои тридцать девять выглядела великолепно…

В сентябре они возвратились в Вашингтон. Если не считать предвыборной кампании, то лето было очень спокойным. Они бывали лишь у ближайших друзей в Гринвиче, а по причине июньской шумихи и беременности жены Чарльз занимался своими делами, стараясь не прибегать к ее помощи.

Абигайль была уже совсем взрослой. Эндрю тоже, у него появилась новая подружка – дочка французского посла. А Мэтт пошел в третий класс и был всецело поглощен проблемами нового рюкзачка, пенала, ручек и фломастеров… Он никак не мог решить, завтракать ли ему в школе или брать еду с собой – словом, для Мэтта каждый новый день был потрясающим приключением.

Грейс и Чарльз еще не объявили детям, что ждут малыша, – они справедливо считали, что еще рановато. Она была всего на третьем месяце и решила, что они поговорят обо всем этом после дня рождения Мэтта. Грейс собиралась устроить в его честь настоящий пикник. И вот, мало-помалу, она стала вновь появляться с Чарльзом в обществе. Это было тяжело – ведь она каждую минуту помнила, что ее трагедию вовсю обсуждают за ужином чуть ли не в каждом доме. Но уже давно газеты не писали о ней, и она чувствовала себя виноватой в том, что покинула мужа в разгар предвыборной кампании…

И вот жарким субботним вечером, как раз накануне пикника в честь Мэтта, Грейс пошла за покупками – надо было запастись мороженым, лимонадом, пластмассовыми вилками и ножами. И, стоя в очереди у кассы, она вдруг чуть было не лишилась сознания: она увидела на стенде последний номер дешевого журнальчика под названием «Клубничка». На сей раз Чарльза никто не предупредил… На обложке красовалась фотография Грейс, обнаженной, с запрокинутой головой и закрытыми глазами… Груди ее были слегка прикрыты какими-то черными коробочками, такая же коробочка красовалась на лобке – больше на ней не было ничего. Все было предельно откровенно – ноги широко раздвинуты и казалось, она содрогается в пароксизмах страсти. Заголовок гласил: «Жена сенатора, бывшая чикагская порнозвезда». Она сгребла журналы, чувствуя, что ее сию же минуту вырвет, и протянула кассирше стодолларовую банкноту. Рука ее дрожала. Она не понимала даже, что делает…

– Вы забираете все? – Кассирша округлила глаза.

Грейс кивнула. Говорить она не могла – в груди явственно слышались хрипы. Но ингалятор теперь неизменно был при ней…

– У вас есть еще? – хрипло выдавила она. Кассирша кивнула:

– Конечно. На складе. Их тоже принести?

– Да…

Грейс купила пятьдесят журналов, заплатила за угощение для пикника и побежала к машине. В ту минуту ей казалось, что в ее руках весь тираж и эту мерзость нужно поскорее спрятать от посторонних глаз… Но когда она, рыдая, ехала по шоссе к дому, она уже понимала, какая она дура. Разве можно вычерпать океан кофейной чашечкой?

Она стремглав вбежала в дом, успев лишь заглушить мотор, и увидела на кухне Чарльза. Потрясенный, он сидел за столом, сжимая в руке номер «Клубнички». Его старший помощник только что увидел его в киоске, тотчас же купил и привез шефу. Никто их заранее не предупреждал. Помощник Чарльза, увидев лицо Грейс, немедленно ретировался, а Чарльз устремил на нее глаза, полные ужаса. Впервые она заметила такое выражение на его лице… Она никогда прежде не видела его таким растерянным, таким несчастным, и ей захотелось умереть.

– Что это, Грейс?

– Я не знаю. – Содрогаясь и рыдая, она села рядом с ним. Не знаю…

– Этого не может быть… это не ты!

Но как же эта девушка на нее похожа! Лицо видно очень отчетливо. Несмотря на закрытые глаза, узнать ее не составляет труда. И тут она все поняла… значит, он все-таки раздел ее тогда… раздел догола… На шее у нее красовалась какая-то дурацкая черная бархотка. Наверное, он нацепил на нее эту гадость «для пущей сексуальности», пока она спала… Держателем авторских прав на эти снимки действительно был Маркус Андерс. Когда она прочла его имя, то совсем побелела. Чарльз заметил ее остановившийся взгляд и тотчас же понял, что дело тут не такое простое…

– Тебе известно, кто тебя снимал?

Она кивнула, моля Бога о смерти, – ради него, ради Чарльза хотела она умереть сейчас. Она отчаянно жалела, что повстречала его, что родила ему детей…

– Что все это значит, Грейс? – Впервые за все шестнадцать лет их совместной жизни тон его был ледяным. – Когда ты это сделала?

– Я не знаю точно, что именно я сделала. – Она заикалась и давилась словами. – Я… я какое-то время дружила с одним чикагским фотографом. Я рассказывала тебе о нем. Он сказал, что хочет поснимать меня, все в агентстве уговаривали меня стать фото моде лью… – Она запнулась.

Чарльз был потрясен:

– Они хотели, чтобы ты снималась на порно? Что же это было за агентство?

– Агентство фотомоделей…

Жизнь, казалось, покинула ее. Она не могла больше сражаться. Нельзя же всю жизнь только и делать, что защищаться! …Она уйдет, если он этого захочет. Она сделает ради него все, все…

– Они хотели сделать из меня фотомодель… а он сказал, что сделает несколько снимков просто на память. Мы были друзьями. Я доверяла ему… он мне нравился. Это был первый мужчина, с которым я начала встречаться… Мне был двадцать один год. Опыта никакого… Мои соседки терпеть его не могли, о, они были куда умнее! Он пригласил меня к себе в студию, включил музыку, налил мне вина… и подмешал туда наркотик. Я уже рассказывала тебе эту историю давным-давно… – Но Чарльз успел уже об этом позабыть. – Скорее всего я лишилась чувств. Я ничего, совсем ничего не помню – кажется, он снимал меня, пока я была без сознания… но на мне была белая мужская рубашка… даже трусики… Я ведь так и не разделась…

– А почему ты в этом так уверена?

Она прямо и открыто смотрела в глаза мужу. Она никогда прежде ему не лгала и теперь не собиралась.

– Не знаю… я ничего не знаю. Сначала я даже думала, что он мной овладел, но этого не случилось. Моя подруга-соседка быстро отвела меня к врачу, и… словом, ничего не было. Я пыталась добыть у него негативы, но он их мне не отдал. А потом мои соседки просто посоветовали мне обо всем забыть. Чтобы воспользоваться снимками, ему необходимо было письменное разрешение с моей подписью – это в том случае, если на фотографии легко можно меня узнать… Ну а если нельзя – тогда какая, в сущности, разница? Я очень хотела получить негативы, но у меня не вышло… Поначалу он даже прозрачно намекнул, что я подписала необходимые бумаги, а потом рассмеялся и сказал, что пошутил… Я была как мертвая тогда, ну, от отравы… Когда я уходила от него, у меня в глазах было черно… А потом он показал карточки руководителю агентства, и тот стал приставать ко мне. Говорил, что карточки необычайно волнующие, правда, упомянул, что на них я в длинной рубашке… вот я и подумала, что самого ужасного все же не произошло… Я ни разу не видела эти карточки… ни единой! И Маркуса никогда больше не встречала. Я ведь и подумать не могла, что стану женой политика… и что мы будем так беззащитны…

…А теперь этот мерзавец делает что хочет. Фотографии были просто ужасны. Это была самая настоящая порнография. На Грейс была лишь эта дурацкая черная ленточка на шее – ленточка, которой она никогда и в глаза не видела… Внимательнее присмотревшись к снимку, Грейс увидела, что она выглядит просто полусонной. Ей искренне казалось, что это заметно всем. Но для тех, кто захотел бы увидеть мерзость и грязь, это было как раз то, что нужно… Грейс поверить не могла, что с ней поступили столь безжалостно. Маркус покончил с ней и с ее жизнью, и все это лишь с помощью какой-то жалкой фотокарточки… Она сидела молча, во все глаза глядя на Чарльза, и плечи ее беспомощно опустились, когда она увидела его лицо, искаженное болью… То, что она, защищаясь, застрелила отца, было ужасно, но как он это объяснит своим коллегам, детям?..

– Не знаю даже, что и сказать. Я не могу поверить, что ты на такое способна. – Подбородок его предательски дрожал. Он не в силах был смотреть на жену, просто отвернулся и заплакал. Страшнее этих слез ничего нельзя было себе вообразить. Лучше бы он ударил ее, убил…

– Я не делала этого, Чарльз… – слабым голосом, заливаясь слезами, сказала она. Она уже понимала, что их браку пришел конец. Маркус сделал свое грязное дело… – Я была одурманена…

– Какой же ты была дурочкой… какой дурочкой… – Да Грейс этого и не отрицала. – Но какой же он сукин сын, какой отъявленный подонок!

Она кивнула молча, уже не в силах ничего сказать в свою защиту. А минуту спустя Чарльз поднялся и, сжимая в руке журнал, медленно стал подниматься наверх, в спальню. Грейс не пошла следом за ним… У нее просто не было сил подняться, но одно она уже знала твердо. В понедельник, после пикника, она уйдет. Она должна оставить их всех… Она не имеет права принуждать их все это выносить из-за нее…

Фотографию показали в вечернем выпуске новостей, и разгорелся новый скандал, да такой, что телевидение и радио просто с цепи сорвались… Об этом кричали на каждом углу. Партнеры и помощники Чарльза отчаянно пытались объяснить, что произошла ошибка, что девушка на фотографии просто очень похожа на миссис Маккензи, но сама миссис Маккензи хранила молчание. А на следующий день показали интервью с Маркусом. Волосы его совсем побелели, и вообще он выглядел довольно жалко, но со злобной ухмылкой подтвердил, что на фотографиях не кто иной, как Грейс Маккензи, урожденная Адамс, и что у него имеется письменное разрешение, которое он может предъявить в качестве доказательства своей правоты. Он развернул бумагу, продемонстрировал ее всем и объяснил, что она позировала ему в Чикаго восемнадцать лет назад.

– Это была горячая девчонка… – улыбаясь, сказал он. И, глядя на фотографии, в это легко было поверить.

– Она сильно нуждалась в деньгах в то время? – спросил журналист, пытаясь сделать вид, что ищет оправданий для ее «морального падения».

– Вовсе нет. Просто ей все это ужасно нравилось, – с той же улыбочкой ответил Маркус. – Знаете, некоторым женщинам это доставляет наслаждение…

– А она дала вам разрешение на коммерческое использование фотографий?

– Конечно! – Вопрос этот, казалось, глубоко оскорбил его.

Потом снова возникла .фотография во весь экран и замелькали другие сюжеты… Грейс смотрела на экран, не скрывая ненависти. Она никогда не давала ему никакого разрешения, никогда ничего не подписывала… Когда же днем позвонил адвокат Голдсмит, она напрямик заявила, что не давала Маркусу Андерсу никакого разрешения.

– Поглядим, что можно сделать, Грейс. Но если ты все же позировала, а тем паче дала ему разрешение, тогда мы бессильны…

– Я не давала ему никаких разрешений! Я ничего не подписывала!

– Может быть, он подделал бумаги. Я сделаю все, что смогу. Но колокол уже прозвонил, Грейс. Все видели фотографию. Ты уже ничего не исправишь… А если ты и впрямь позировала для него восемнадцать лет назад, то должна была бы знать, что рано или поздно все выйдет наружу. Призраки прошлого неумолимы. – И вдруг адвокат обеспокоенным тоном спросил: – А есть другие фотографии? Ты помнишь, сколько кадров он отснял?

– Понятия не имею… – почти простонала она.

– Если журнал приобрел у него эти фотографии официально и если он предъявил им разрешение, тогда все вполне законно и тут ни к чему не придерешься.

– Ну почему в безопасности все, кроме меня? Почему я всегда виновата во всем?

…Ее снова изнасиловали, снова избили! Она снова превратилась в жертву. Это было ровно то же самое, что и каждодневные отцовские измывательства. Вот только отец никогда больше не сделает этого с ней, зато теперь настал черед всех остальных. Она пошла по рукам! Это же несправедливо… И все это лишь потому, что Чарльз стал видным политиком? Значит, это дает им право методично уничтожать и ее, и всю их семью? Они прожили вместе шестнадцать восхитительных лет, и вдруг наступили страшные времена. И Грейс вновь спустилась в преисподнюю, вновь обречена была на муки… Перед этой ложью она была беззащитна. Правда ничего не значила. Все, что она сделали в жизни, все, что создала кропотливым трудом, – все в одночасье рухнуло…

А вечером она увидела копию официального разрешения – и не смогла отрицать, что под документом стояла ее подпись. Правда, буквы были кривоваты, и ясно было, что подпись сделана дрожащей рукой, но даже Грейс признала, что это именно ее подпись… Она не могла в. это поверить. Значит, он все же заставил ее сделать это, когда она была почти без сознания…

День рождения Мэтта был испорчен. Родители всех его друзей либо видели фотографию, либо уже слышали о ней. Все одаривали Грейс странными взглядами, или ей так казалось… Чарльз был тут же, встречая гостей, но со вчерашнего вечера они и слова друг другу не сказали. Ночь он провел в гостиной, на диване. Ему необходимо было время, чтобы подумать, чтобы осознать, что произошло…

А наутро они собрали детей и обсудили историю с фотографиями. Мэттью, правда, еще не вполне понимал, что к чему, в отличие от Абигайль и Эндрю… Эндрю был потрясен, Абигайль снова принялась истерически рыдать. Как могла мама подвергнуть их такому испытанию? Как она могла?

– Да как ты смеешь читать нам лекции о морали и нравственности? Как можешь говорить мне, что спать с мальчиками нехорошо, раз сама вытворяла такое? Надеюсь, тебя силой заставили, ну, как тогда, твой отец… Кто на сей раз применил силу, мама?

На сей раз Грейс потеряла контроль над собой и наотмашь ударила дочь по лицу. Потом она пыталась извиняться… Но она уже просто выдохлась. Она устала от бесконечной лжи, и потом, слишком долго и дорого им всем приходилось расплачиваться за ее прошлое…

– Я никогда не делала этого, Абигайль. По крайней мере сознательно. Меня опоил наркотиками и обманул один фотограф из Чикаго – я тогда была очень молода и глупа. Но я совершенно не помню, чтобы позировала ему вот так…

– Да-да, еще бы! Разумеется, мамочка!

Насмешка в голосе дочери разорвала ей сердце. Грейс умолкла. А полчаса спустя Абигайль ушла, чтобы провести вечер с подругой. Потом Эндрю ушел к своей новой девушке…

Мэттью же ни о чем, кроме праздника, и думать не мог. Грейс приготовила мальчику вкусный обед. Потом позвонила Эбби и заявила, что останется ночевать у подруги. Грейс даже не стала возражать… Эндрю явился в десять и тихонечко прокрался к себе.

Чарльз заперся в библиотеке и погрузился с головой в работу. Грейс уже знала, что делать. Когда Чарльз некоторое время спустя зашел в спальню за какими-то бумагами, он увидел, что жена собирает чемодан.

– Это еще что значит? – непринужденно спросил он.

– Просто считаю, что на твою долю довольно… – не оборачиваясь, отвечала Грейс. Она приготовила два больших чемодана, что всерьез обеспокоило Чарльза. Да, это правда, он был с ней холоден в последние дни… Но ему было от чего расстроиться! Любой бы на его месте был шокирован. Но и на этот раз он искренне хотел, чтобы прошлое умерло, ушло безвозвратно и не терзало их больше, он просто не успел ей об этом сказать, но уже собирался… Кое с чем трудно бывает смириться. Ему просто необходимо было время, чтобы подумать и успокоиться. Он считал, что она все понимает, но ошибался..

– Куда ты собралась? – тихо спросил он.

– Не знаю. Наверное, поеду в Нью-Йорк.

– Будешь искать работу? – Он улыбнулся, желая обратить все в шутку. Но Грейс не приняла игры.

– Да! Стану порнозвездой. Мне сделали изумительную рекламу.

– Ну-ну, Грейс… – Он подошел к ней поближе. – Не шути…

– Не шути? Так ты считаешь это шуткой? Полагаешь, что вся эта история не более чем чья-то злая шутка? А угробить политическую карьеру мужа и дожить до того, что дети почти возненавидели меня – тоже шутка?

– Они не понимают… Никто из нас не понимает. Очень трудно понять, отчего весь мир стремится причинить нам боль…

– Просто мир таков, каков он есть! Меня терзали всю жизнь. Пора бы мне привыкнуть! Подумаешь, большое дело! А ты не беспокойся, когда меня не будет, ты преспокойно победишь на выборах.

– Но ты для меня куда важнее… – нежно сказал он.

– Чушь собачья! – грубо бросила Грейс. В этот момент она ненавидела себя за все, что причинила ему, даже за то, что полюбила его… за то, что наивно полагала, будто прошлое останется прошлым… Ничто не забылось. Прошлое гналось за ней, оно было неизменным ее спутником, словно пустая консервная банка, привязанная к кошачьему хвосту, оно отчаянно гремело… гремело на весь свет обо всем гадком, мерзком…

Тогда Чарльз снова спустился вниз, решив, что ей надо побыть одной, и ночь они снова провели врозь.

Утром она приготовила завтрак для мужа, Эндрю и Мэтта, а за столом Чарльз попытался снова начать уговаривать ее никуда не уезжать. Он не упоминал о прошлой ночи, о ее чемоданах, и Грейс сделала вид, что ничего не поняла. В присутствии мальчиков ей не хотелось об этом говорить. В тот день Чарльзу предстояло множество важных дел, и до полудня у него просто не было свободной минуты, чтобы позвонить домой. А когда он наконец позвонил, трубку никто не взял…

Грейс уже давно не было дома. Она написала письма всем еще накануне вечером, сидя в постели, обливаясь слезами, она рвала бумажки и начинала снова и снова… Она писала, как любит их всех, как терзается оттого, что причинила им столько страданий… Она просила детей позаботиться о папе, быть с ним ласковыми, поддержать его. Труднее всего было написать письмо для Мэтта… Он был все еще слишком мал. Возможно, он так и не поймет, почему мама уехала. Не поймет, что она делает это ради их же блага. Она была той самой раненой жертвой, кровь которой привлекала кровожадных акул, и теперь ей надо было как можно скорее убраться подальше от близких, родных и любимых, чтобы отвести от них беду… Она собиралась пробыть пару дней в Нью-Йорке – просто чтобы немного опомниться. Письма она оставила в кабинете Чарльза с короткой запиской, в которой просила передать их детям.

А из Нью-Йорка она поедет в Лос-Анджелес… До рождения ребенка еще далеко – она успеет найти работу. А малыша она отдаст потом Чарльзу… впрочем, может быть, он позволит ей оставить его себе… Уезжала она заплаканная и дрожащая. Домработница видела, что хозяйка куда-то собирается, и слышала ее душераздирающие рыдания, доносившиеся из гаража, но побоялась влезть не в свое дело. Она прекрасно понимала причину расстройства, по крайней мере ей так казалось. Добрая женщина и сама расплакалась, увидев обложку журнала…

Но Грейс не воспользовалась своей машиной. Она заранее вызвала такси и теперь поджидала его у ворот. Домработница из окна видела, что от дома отъехало такси, но не заметила, кто в него садился. Она полагала, что Грейс все еще в гараже и собирается поехать по делам, а уж потом заехать в школу за Мэттом. На самом же деле Грейс попросила подругу взять мальчика, а Чарльза ожидало отчаянное письмо, и еще три, не менее горькие, адресованные детям…

Таксист гнал как сумасшедший, и при этом ухитрялся еще болтать, не закрывая рта. Он оказался родом из Ирана, и все время повторял, что в Америке счастлив до чертиков и что у его жены вот-вот родится малыш… Но Грейс его не слушала. Она случайно увидела на переднем сиденье небрежно брошенный номер «Клубнички» – тот самый, – и ей стало нехорошо. А таксист все время оборачивался к ней, и вот машина с грохотом врезалась в капот автомобиля, двигавшегося впереди… Тотчас же в капот его собственного такси врезалась машина, ехавшая сзади. Образовавшаяся пробка рассасывалась не менее получаса. Появился патруль, но сразу же выяснилось, что шуму было больше, чем дела, – никто не пострадал, и все ограничилось проверкой документов и прав, а также обменом адресами страховых компаний. Но Грейс эти полчаса показались бесконечными. Впрочем, она всегда могла улететь ближайшим рейсом, если опоздает на самолет.

– Вы в порядке? – Водитель искренне переживал. К тому же он боялся, чтобы пассажирка не пожаловалась его начальству, но Грейс пообещала, что не сделает этого.

– Эй! – вдруг сказал парень, тыча пальцем в номер «Клубнички». – Да вы на нее до ужаса похожи! Ну просто одно лицо! – К горлу Грейс подкатил комок. Водитель просто хотел сделать ей комплимент – ах, если бы он только знал… – Правда, красивая девчонка? Потрясающая женщина! – Он восхищенно рассматривал фотографию. – Теперь замужем за конгрессменом… Вот повезло парню!

Так вот, значит, как смотрят на это простые люди! «Повезло парню!» Жаль только, что Чарльз иного мнения, но кто бы смог его в этом упрекнуть?

Он высадил Грейс в аэропорту. У нее сильно болела шея – во время столкновения она все же ударилась затылком, – и все тело словно онемело. Но этим все и ограничивалось. Она искренне не желала парню неприятностей, ведь ему вот-вот предстояло стать отцом. И на свой рейс она все же успела. И лишь в Нью-Йорке она заметила следы крови на нижнем белье… Но и в этом не было ничего страшного. Если она побыстрее доберется до отеля и приляжет, все пройдет. У нее такое бывало и прежде, когда она была беременна Эндрю, а потом Мэттом. Доктор просто укладывал ее в постель, и наутро кровотечение прекращалось.

Она дала водителю адрес отеля «Карлайль» на углу Семьдесят шестой улицы и Мэдисон-авеню. Номер она зарезервировала еще из самолета. Когда-то она жила неподалеку, и это было ей приятно. А в отеле она несколько раз бывала с Чарльзом – какие сладкие воспоминания… Вплоть до того самого рокового июня жизнь их была сущей идиллией.

В отеле ее уже ожидали, и она зарегистрировалась под именем Грейс Адамс. Ее поселили в очаровательный номер с обоями в мелкую розочку. Мальчик-носильщик нес за ней тяжелые чемоданы. Она поблагодарила его, и он вышел – вышел, даже не сказав, как потрясающе похожа она на порнозвезду с обложки…

Без сил опускаясь на постель, Грейс думала, что Чарльз, наверное, уже дома. Наверное, он уже обнаружил письма. Но звонить домой она не будет. Если бы она услышала голос Чарльза или Мэтта, ее решимость была бы сломлена…

Грейс в изнеможении лежала, думая о них, – она была выжата и опустошена, все еще побаливала шея, и еще странноватые боли внизу живота и в пояснице слегка беспокоили ее… Впрочем, они быстро прошли. Ничего страшного. Сил дойти до ванной у нее просто не было. И она продолжала лежать, измученная и печальная, когда вдруг все поплыло у нее перед глазами, комната словно полетела куда-то, и все вокруг почернело…

Она очнулась в четыре часа утра от резкой боли – на сей раз она почувствовала, что дело плохо. Боли были уже нестерпимыми. Но еще долгое время она пролежала, свернувшись калачиком, все еще надеясь их унять. Потом взглянула на постель… Простыни насквозь промокли от крови, и брюки были насквозь мокры… Она поняла, что надо незамедлительно что-то делать, пока она снова не лишилась сознания. Она попыталась встать, но ощутила такую невыносимую боль, что чуть было не рухнула без чувств. Но она справилась с собой, схватила сумочку, почти ползком добралась до двери, сдернула с вешалки плащ, набросила его на плечи… Потом, шатаясь, вышла в холл и вызвала лифт. В лифте она ехала, съежившись, только что не согнувшись в три погибели, но лифтер ничего ей не сказал.

Она знала, что больница совсем близко и что ей надо как можно скорее туда добраться. Портье в холле уставился на нее. Грейс, не заметив его, вышла на улицу и вдохнула полной грудью. Она почувствовала, что ей немного полегчало.

– Такси, мисс? – спросил привратник, но она отрицательно покачала головой и попыталась выпрямиться, но не смогла… От страшной боли перехватило дыхание, колени вдруг подломились, и привратник едва успел подхватить ее под руки.

– Что с вами?

– Все в порядке… у меня просто… легкое недомогание… Сначала привратник решил, что женщина пьяна, но тут увидел ее лицо – оно было искажено от невыносимой боли. Это лицо показалось ему смутно знакомым. Впрочем, здесь бывает так много кинозвезд и прочих известных лиц, что запомнить, кто есть кто, попросту невозможно…

– Я собиралась… в больницу…

– Почему вы не взяли такси? Да вот оно! Вас доставят туда в две минуты. Я бы сам проводил вас, но мне нельзя покидать поста, – извиняющимся тоном сказал привратник.

Грейс уже согласна была ехать на такси… да что там, на чем угодно. Теперь она уже шла с огромным трудом. Привратник велел гнать в Леннокс-Хилл, а Грейс дала привратнику и таксисту по пять долларов.

– Огромное спасибо. Со мной все будет в порядке, – уверяла она их. Но, глядя на нее, в это верилось с трудом. Машина пересекла Парк-авеню и въехала на территорию больницы. Подрулив к приемному покою, шофер оглянулся, чтобы посмотреть на пассажирку, и не увидел ее. Грейс соскользнула с сиденья, и теперь лежала на полу без сознания…




Глава 15


Грейс видела пляшущие и кружащиеся световые пятна, слышала звуки… Металл звякал о металл, и кто-то настойчиво звал ее по имени. С ней делали что-то ужасное… Какая страшная боль! Она пыталась сесть, силилась остановить их… Что они делают… как это ужасно… они убивают ее! Ну почему они не оставят ее в покое? В жизни ей не было так невыносимо больно…

Она отчаянно закричала, и тут все вокруг потемнело и настала тишина.

В их вашингтонском доме зазвонил телефон. Было пять тридцать утра. Но Чарльз не спал. Он глаз не сомкнул всю ночь, моля Бога, чтобы Грейс позвонила. Каким дураком он был! Почему вел себя как идиот? Впрочем, все они голову потеряли в последнее время… Но больше всего на свете он боялся потерять Грейс. Детям он объявил, что мама срочно улетела в Нью-Йорк по делам благотворительности и через пару дней вернется. Так он пытался выгадать время, чтобы попытаться отыскать ее. Правда, он не знал, где именно ее искать… Он всю ночь звонил в Коннектикут, но там ее не было. Потом он позвонил в отель «Карлайль» в Нью-Йорке, но среди фамилий в книге регистрации фамилия Маккензи отсутствовала. Тогда он подумал, что Грейс в одном из отелей Вашингтона под вымышленным именем. Но тут раздался телефонный звонок. Чарльз надеялся, что это она, но услышал в трубке незнакомый женский голос:

– Мистер Маккензи? – В сумочке Грейс нашли его визитную карточку, а ее водительские права были выписаны на имя Грейс Адамс Маккензи.

– Да? – Он уже решил, что это очередная «хищница» ищет их крови, и уже жалел, что снял трубку, – последнее время такие звонки им домой не были редкостью, особенно после скандала с фотографиями…

– У нас здесь Грейс Маккензи. – Голос звучал устало и равнодушно.

– Кто вы? – Они похищена… мертва… о Господи!

– Я звоню из больницы Леннокс-Хилл в Нью-Йорке. Миссис Маккензи только что прооперировали.

О Боже, нет… она попала в аварию…

– Ее привезли с сильнейшим кровотечением.

…О нет! Ребенок… Остро кольнуло сердце, но Чарльз способен был думать сейчас только о Грейс… только о ней одной…

– С ней все в порядке? – Голос его звучал хрипло.

– У нее значительная кровопотеря. Но переливания решили не делать. Состояние уже стабилизировалось. – И тут на какое-то мгновение в этом безразличном, монотонном голосе послышались человеческие нотки: – Она потеряла ребенка. Искренне сожалею.

– Благодарю вас… – Он с трудом перевел дух – ему необходимо было срочно сообразить, что делать. – Она в сознании? Могу я поговорить с ней?

– Она в реанимации. И пробудет там до полдевятого или даже до девяти часов утра. Врачи хотят стабилизировать кровяное давление прежде, чем переводить ее в обычную палату, – оно пока низковато. Так что, полагаю, она пробудет там до позднего утра.

– А уйти она не сможет?

– Не думаю. – Медсестра на сей раз была искренне удивлена этим необычным вопросом. – Мне кажется, она слишком слаба. В сумочке у нее нашли ключ от номера в отеле «Карлайль», но там сказали, что леди была одна… – на всякий случай прибавила женщина.

– Благодарю вас. Огромное спасибо за то, что позвонили. Я вылетаю.

Едва положив трубку, Чарльз выпрыгнул из постели, нацарапал записку детям, сообщая, что с утра у него важная встреча, и, даже не побрившись, погнал машину в аэропорт. В аэропорту многие его узнавали, но никто и словом не обмолвился. Он успел на семичасовой самолет. Стюардесса принесла ему свежую газету, сок и чашечку кофе. Но Чарльз не отрываясь смотрел в окно, ничего не замечая вокруг…

Самолет приземлился в аэропорту Нью-Йорка в восемь пятнадцать, а в девять Чарльз был уже в Леннокс-Хилл. Грейс только что на каталке привезли в палату. Он, неслышно ступая, вошел следом – Грейс в недоумении смотрела на него. Она была очень слаба и все еще немного пьяна от наркоза.

– Как ты здесь оказался? – Она смутилась и закрыла глаза.

Медсестра вышла из палаты, оставив их наедине. Лицо Грейс было зеленовато-серым.

– Прилетел на палочке верхом, – улыбнулся Чарльз и нежно погладил ее по руке. Наверное, она еще ничего не знает… про ребенка.

– Кажется, я упала, – прошептала она.

– Где?

– Не помню… Я ехала на такси в Вашингтоне, кто-то врезался в нашу машину… – Грейс не знала теперь, было ли это в действительности или просто привиделось. – А потом… потом мне стало очень больно… – Она обвела глазами палату и в ужасе спросила: – Где я?

– В больнице Леннокс-Хилл. В Нью-Йорке, – спокойно ответил он, не выпуская ее руки. Ее вид очень взволновал Чарльза, и он жаждал переговорить с врачом.

– А как я сюда попала?

– Наверное, тебя приволок таксист. Ты лишилась чувств в машине. Снова надралась в стельку… – улыбнулся он.

Но Грейс вдруг заплакала. Она случайно коснулась живота – он был совершенно плоским. А ведь при трехмесячной беременности уже явственно заметен маленький холмик! Но теперь его нет… И тут она вспомнила и острую боль, и кровь… Никто и словом не обмолвился о ее ребенке!

– Грейс… дорогая… я люблю тебя… я люблю тебя больше всего на свете. Помни об этом, милая… Я не хочу тебя потерять.

Но она плакала все горше – она оплакивала и погибшего ребенка, и всю их проклятую жизнь…

– Малыша ведь нет больше… правда? – Грейс смотрела ему прямо в глаза, и Чарльз медленно кивнул. Потом обнял ее и тоже заплакал.

– Какой я идиот! Я должен был понять, что ты… А я-то, дурак, решил, что ты просто нуждаешься в одиночестве, чтобы прийти в себя. Когда я прочел твое письмо, то чуть не умер…

– Ты отдал письма детям?

– Нет, – честно ответил он. – Я их спрятал. Хотел найти тебя, вернуть… Но если бы я только сообразил, что происходит! Я не отпустил бы тебя, с тобой бы ничего не случилось… – Он был убежден, что во всем, что произошло, всецело его вина.

– Ш-ш-ш… скорее всего это все от волнений… сам посуди, что происходило в последнее время… знаешь, я думаю, что время было самое что ни на есть неподходящее… это было бы не вовремя…

– Это всегда вовремя. Я очень хочу еще ребенка, – с любовью сказал Чарльз. Ему наплевать было на собственный возраст, на возраст жены – оба обожали детей. – И я хочу, чтобы мы вновь были счастливы.

– И я… – прошептала Грейс.

Потом они еще немного поговорили. Чарльз непрерывно гладил ее руки, целовал ее, и она спокойно уснула. Лишь тогда он пошел повидать доктора. Но тот не слишком его обнадежил. Грейс потеряла очень много крови, и врач полагал, что она еще долго будет приходить в себя. К тому же он считал, что, хотя Грейс и не утратила способности к зачатию, беременность нецелесообразна. При осмотре во влагалище Грейс он обнаружил множество старых шрамов и изумлялся тому, что беременность у нее наступала столь час-го. Происхождение этих шрамов Чарльз объяснить не решился… Врач рекомендовал перевезти Грейс в гостиницу на несколько дней, дать ей как следует отдохнуть и лишь потом со всеми предосторожностями препроводить домой, в Вашингтон. Но и дома ей предписывался строжайший постельный режим в течение по крайней мере недели, а то и двух – выкидыш на трехмесячном сроке, да еще с такой кровопотерей бесследно не проходит.

Вечером они были уже в гостиничном номере. Грейс изумлялась собственной слабости. Она не могла даже ходить без посторонней помощи, и Чарльз на руках внес ее в вестибюль, потом в номер, уложил в постель и вызвал сиделку. Грейс была грустна и одновременно счастлива, что они снова вместе. Чарльз же позвонил в Вашингтон и объявил, чтобы в течение нескольких дней его не ждали. Потом позвонил домработнице и попросил передать детям, что он в Нью-Йорке вместе с мамой и что они задержатся там на пару дней. Прислуга пообещала переночевать с детьми и отвезти Мэтта в школу. Все было улажено.

– Все замечательно. Никаких проблем. От тебя требуется только поскорее поправиться и позабыть обо всем, что случилось.

Слава Богу, супруги не подозревали, что произошло после того, как они покинули больницу.

Регистраторша поманила пальцем врача:

– Знаете, кто это был?

Врач, естественно, не знал, да и не хотел знать. Фамилия Грейс для него была совершенно незнакома.

Но медсестра не унималась:

– Это же конгрессмен Маккензи из Коннектикута и его жена – королева порно. Вы что, газет не читаете?

– Нет, не читаю, – безразличным тоном ответил врач. Не важно, кто такая эта женщина, но ей несказанно повезло, что она не скончалась от потери крови. В его голове промелькнула мысль, уж не связаны ли эти ее жуткие шрамы с активной деятельностью на ниве порнографии… Но думать об этом ему было некогда – его ждало несколько больных, и каждому требовалась операция. А этой дамой, кто бы она ни была, пусть теперь занимается ее муж…

В гостинице Чарльз заботился, чтобы Грейс как можно больше спала, и уже наутро ей стало лучше. Она позавтракала в постели, потом уселась в кресло. Ей даже захотелось прогуляться, но на это явно не хватало сил. А Чарльз тем временем позвонил знакомому нью-йоркскому гинекологу, и тот был настолько любезен, что согласился приехать в отель и осмотреть ее. Прописав ей лекарства и какие-то витамины, он сказал, что ей теперь нужно запастись терпением. Когда же мужчины вышли в холл, Чарльз поинтересовался мнением гинеколога о шрамах, которые произвели столь сильное впечатление на врача из Леннокс-Хилл. Но доктор был на сей счет абсолютно спокоен: этим шрамам уже много лет, и до сих пор они ей совершенно не мешали.

– Не об этом сейчас надо думать, Чарльз. Похоже, она потеряла слишком много крови, она выглядит анемичной, и вообще…

– Знаю. Последнее время у нас были тяжелые времена…

– Да, я все знаю и все видел. Ни вы, ни тем более она не заслужили этого. Я очень сожалею…

Вечер они с Грейс провели, лежа на диване и наслаждаясь старыми фильмами. Ужин им принесли в номер. А наутро он на руках отнес ее вниз, бережно усадил в лимузин, а в аэропорту заказал для нее кресло-каталку. Он сначала собирался отвезти ее в Вашингтон на машине, но передумал – это было бы слишком долго и утомительно, и они полетели первым классом. В аэропорту Вашингтона он снова усадил ее в кресло-каталку и сам повез к выходу. Но возле газетного киоска Грейс отчаянно замахала руками, прося его остановиться. То, что они увидели, ошеломило обоих…

На обложке нового номера «Клубнички» красовалась надпись: «Жена сенатора тайно бежала в Нью-Йорк, чтобы сделать аборт». Грейс истерически разрыдалась. Чарльз почти бежал, толкая перед собой коляску, через весь аэропорт, прямо к машине. Усаживаясь на сиденье, она все еще плакала, как ребенок. Неужели они не дадут ей передышки? Неужели никогда не оставят в покое? Похоже было, что нет…

Уже сидя в машине,Чарльз обернулся к жене и с любовью посмотрел ей в глаза. Сердце Грейс затрепетало.

– Я люблю тебя. Ты не должна позволить им уничтожить нас… и тебя… мы должны выстоять.

– Я знаю, – отвечала Грейс, обливаясь слезами.

На этот раз шестичасовой выпуск новостей не удостоил внимания эту новость – слишком уж типичным был этот материал для «желтой прессы». А вечером Грейс и Чарльз все объяснили детям. Им сказали, что Грейс поехала по делам в Нью-Йорк, но попала в аварию – ведь почти что так все на самом деле и было. Авария была, правда, еще в Вашингтоне… Но Грейс не хотела, чтобы дети знали о потерянном ребенке, и они заранее договорились с Чарльзом, что про выкидыш они ничего не скажут.

На следующий день Грейс все еще была очень слаба, но дети были с ней необыкновенно ласковы – даже Эбби утром принесла ей завтрак в постель. Позже Грейс сама спустилась вниз попить чаю и случайно взглянула в окно. Прямо перед домом собралась толпа с транспарантами: «Убийца!», «Погубительница младенцев!», «Долой аборты!»… Над головами толпы колыхались огромные плакаты с фотографиями мертвых зародышей, и у Грейс при виде всего этого случился жесточайший приступ астмы.

Она связалась с Чарльзом. Выслушав все, он пришел в неистовство и сказал, что немедленно звонит в полицию. Патрульная машина прибыла через полчаса, но пикетчики лишь мирно перешли на противоположную сторону улицы. А тут еще прибыли телевизионщики – и начался настоящий цирк. Вскоре приехал и Чарльз, который уже в глубине души не верил, что для их семьи возможна нормальная жизнь. Он отказался отвечать на вопросы телерепортеров – сказал лишь, что его жена попала в автокатастрофу, что она очень слаба, и добавил, что был бы очень признателен, если бы все посторонние удалились. В ответ на это из толпы послышались хохот и улюлюканье…

Но к вечеру, когда дети вернулись из школы, на лужайке уже никого не было, кроме телевизионщиков, а смертельно бледная Грейс готовила обед на кухне.

Чарльз попытался было выгнать ее оттуда, но она слабо запротестовала:

– С меня довольно. Я не собираюсь вот так сдаться и позволить им разрушить нашу жизнь. С этого дня у нас все будет нормально.

Она была очень решительно настроена, но видно было, что ее трясет. Чарльз помимо воли восхищался ею. Он пододвинул ей кресло и попросил посидеть, пока он будет стряпать.

– А ты не могла бы отложить эту потрясающую демонстрацию силы и мужества хотя бы на недельку?

– Нет, не могла, – твердо отвечала Грейс. И к искреннему изумлению всей семьи, ужин прошел просто великолепно. Эбби, похоже, совершенно успокоилась и смотрела на мать с любовью и сочувствием. Что-то в ней изменилось. Возможно, она поняла, что в столь трудные времена все они просто необходимы друг другу. А Эндрю заявил, что ему до ужаса хотелось залечь на полу спальни и начать палить в толпу из окошка. Все захохотали, даже Грейс. Правда, она тотчас же стала уговаривать мальчика выбросить это из головы.

– Ты хочешь, чтобы в газетах появились новые сенсационные статьи о «преступлениях клана Маккензи»? – с упреком спросила она.

А после ужина Абигайль тихо спросила мать:

– Это ведь все неправда, ну, про аборт? А, мам? – Девочка была взволнованна.

– Конечно, дорогая. Это ложь.

– Я так и думала…

– Я ни за что в жизни не сделала бы аборта. Я очень люблю вашего папу и с радостью родила бы малыша…

– Но ведь ты еще родишь?..

– Может быть. Не знаю… Сама видишь, что сейчас творится. Бедному папе приходится несладко.

Да и тебе… – сочувственно вздохнула девочка. Столь ласкова с матерью она была впервые за долгое время. – Я тут поговорила с мамой Николь, и она сказала, что искренне тебе сочувствует… что почти всегда пресса лжет и старается погубить невинных… И тут я поняла, как же тебе было плохо! А я… я лишь подливала масла в огонь. – В глазах девочки стояли слезы.

– Это не так… – Грейс склонилась и поцеловала дочь.

– Прости, мама…

Они долго стояли обнявшись, а потом медленно, держась за руки, стали подниматься наверх. Чарльз с улыбкой наблюдал за ними.

Жизнь снова вошла в привычное русло, если не считать подметных писем с угрозами и проклятиями в адрес Грейс за тайный аборт. Но к концу недели «Клубничка» снова преподнесла сюрприз – на обложке красовалась новая фотография из «коллекции» Маркуса. На шее у Грейс была все та же черная бархотка, что составляло весь ее «костюм». Фото мало чем отличалось от предыдущего – вот разве что поза была слегка изменена… Грейс это уже не могло шокировать – она лишь разозлилась. Разумеется, Маркус утверждал на страницах журнала, что заручился в свое время ее официальным разрешением на публикацию и этого снимка…

– Ну и чего мы в итоге дождемся? Станем собирать вырезки в толстый альбом? – в гневе вопрошала Грейс.

Но Голдсмит вновь вынужден был констатировать, что все вполне законно – хотя бы на первый взгляд. На документах стояла собственноручная подпись Грейс. Таким образом, Маркус был законным держателем прав на публикацию этих фотографий, да и Грейс в качестве жены политика приобрела такую популярность, что это давало ему право публиковать что угодно. Это был горчайший парадокс. Они с Чарльзом как знаменитости утратили право на защиту конфиденциальности их частной жизни, а реального падения доходов семьи не наблюдалось, да и наличие «злого умысла» доказать было невозможно.

– Может, нам стоит позвонить этому подонку Маркусу и постараться выкупить хотя бы остальные снимки? – как-то раз спросила она Чарльза, но он отрицательно покачал головой:

– Нет, этого делать нельзя. Это все равно что поддаться на шантаж. К тому же он вряд ли продал бы их… Или утаил бы часть – это же невозможно проверить. «Клубничка» наверняка щедро с ним рассчитывается. Ведь такие фотографии известных в обществе лиц стоят колоссальные деньги.

– Очень мило с его стороны – возможно, мы даже получим комиссионные…

Грейс была в бешенстве и совершенно бессильна что-либо предпринять. А на следующей неделе она уже настолько оправилась, что вместе с мужем пошла на официальный банкет. Трудно было понять, насколько вся эта шумиха повредила их репутации – ее все так же тепло приветствовали. Но им все же было не по себе.

Третье фото было опубликовано через две недели. На сей раз Мэтт явился домой весь зареванный. На вопрос Грейс, что случилось, мальчик сказал, что один из его приятелей назвал ее «плохим словом». Грейс показалось, что ее наотмашь ударили по лицу…

– А каким словом? – Она старалась говорить спокойно, но губы плохо ее слушались.

– Ты сама знаешь… На букву «б»… – с самым разнесчастным видом отвечал Мэтт.

Она грустно улыбнулась:

– Многие слова начинаются на эту букву. Например, «безобразница»…

– Нет, это другое – ты знаешь лучше меня… – Но повторять мальчик отказывался наотрез.

– Дорогой, мне очень жаль. – Она крепко обняла сына, и ей вновь захотелось исчезнуть, испариться… Но она знала, что снова убегать не имеет права. Теперь ей ничего не остается, кроме борьбы с этими монстрами…

А на следующий день все повторилось снова, потом еще и еще… Мэтт был вне себя. Однажды вечером Грейс и Чарльз отчаянно заспорили. Она предлагала переехать с детьми в Коннектикут, а Чарльз твердил, что им все равно не скрыться. Убеждал ее, что им надо сражаться плечом к плечу, но Грейс кричала, что не позволит погубить их семью из-за «этих чертовых выборов». Но оба они понимали истинную причину ссоры. Просто они отчаянно страдали от собственного бессилия, они безумно устали, им необходимо было разрядиться…

Но Мэттью ничего этого не понимал. Когда Грейс направилась к нему в спальню, чтобы посмотреть, хорошо ли укрыт спящий сын, она увидела лишь пустую кровать… Она тотчас же спросила у Эбби, куда пошел мальчик, но девочка лишь пожала плечами и указала на двери его спальни. Она как раз болтала по телефону с Николь. Эндрю тоже не видел брата. Тогда она спустилась вниз, к Чарльзу, все еще кипя от негодования, и спросила, не видел ли он Мэтта.

– А разве его нет наверху? – Они быстро обменялись взглядами, и тотчас же, позабыв про ссору, принялись разыскивать мальчика. Но его нигде не было.

– Уйти он не мог, – взволнованно говорил Чарльз. – Мы бы его заметили.

– Вовсе не обязательно, – ответила Грейс. И вдруг полушепотом спросила: – Думаешь, он слышал, как мы бранились в спальне?

– Возможно… – Чарльз выглядел еще более расстроенным, чем она. Он боялся, как бы сына не похитили, если он будет в поздний час один бродить по улицам. С наступлением темноты Вашингтон становился опасным городом… А когда они снова поднялись наверх, то обнаружили в комнате мальчика записку: «Не ссорьтесь из-за меня больше. Я ухожу. С любовью, Мэтт. Мама и папа, я люблю вас. Попрощайтесь за меня с Шоколадкой». Так звали их шоколадного красавца Лабрадора – когда он был еще щенком, то очень походил на фигурную шоколадку без обертки.

– Как ты думаешь, куда он направился? – в панике спрашивала Грейс.

– Не знаю. Я звоню в полицию… – Лицо Чарльза словно окаменело, а на щеках играли желваки.

– Завтра об этом станут кричать все газеты… – нервно произнесла она.

– А мне плевать! Я хочу отыскать его сегодня же, пока ничего еще не случилось!

Они оба были вне себя от волнения, но полицейские уверили их, что быстро отыщут беглеца. Они пытались утешить родителей, объясняя, что дети в таком возрасте только и делают, что сбегают из дома, и что их всегда находят неподалеку… Они переписали адреса лучших друзей Мэтта, взяли его фотографию и уехали. Чарльз и Грейс оставались дома на случай, если мальчик вдруг передумает и возвратится. Но уже через полчаса к дому снова подъехала патрульная машина, и полицейские торжественно вывели Мэтта. Он был застигнут за покупкой фонарика в универмаге всего в двух кварталах от дома. Мальчик выглядел отчаянно несчастным. Его засекли моментально, впрочем, беглец не оказывал сопротивления. Он ведь и сам не знал, что делать дальше…

– Зачем ты это сделал? – спрашивала дрожащая Грейс. Она все еще поверить не могла в то, что случилось. Ни один из старших детей никогда не убегал из дома. Хотя им и не доставалось так, как этому малышу…

– Я не хотел, чтобы вы с папой из-за меня ругались… – грустно отвечал Мэтт. На улице ему было холодно и одиноко, и он был рад, что снова оказался дома.

– Мы вовсе не ругались, мы… просто громко разговаривали.

– Нет, ругались! Я все слышал!

– Все когда-нибудь ссорятся, – честно ответил Чарльз и посадил сына к себе на колени.

Уезжая, полицейские клятвенно пообещали, что история с побегом не просочится в прессу. Должно же быть хотя бы что-то в их жизни, на что никто не имеет права посягать – пусть даже это побег из дома восьмилетнего мальчика… Все остальное было безжалостно попрано и растоптано.

– Мы с мамой очень любим друг друга, ты же знаешь.

– Ага, знаю. Но в последнее время все так погано. В школе мне то и дело говорят гадости, мама все время плачет.

Грейс ощутила укол совести. Но кто не плакал бы на ее месте?..

– Запомни крепко-накрепко то, что я сейчас тебе скажу, малыш, – заговорил Чарльз. – Мы все должны быть очень сильными. Каждый из нас. Ради друг друга. Мы не имеем права на бегство. Мы не можем сдаться без борьбы. Мы должны быть вместе.

– Я понял… – не вполне уверенно ответил Мэтт. Но видно было, что он счастлив, что вновь оказался дома. Дурацкая это была идея с побегом – уж это он понимал прекрасно.

Мама сама отвела его наверх, уложила в постель и заботливо укрыла. Грейс и Чарльз с ног падали от волнения и усталости, а Мэттью заснул сразу же, как только голова его коснулась подушки. А Шоколадка лежала возле его постели и тихонько посапывала.

Но на следующей неделе объявилась следующая фотография – на сей раз Грейс уже смотрела прямо в объектив широко раскрытыми глазами, с выражением величайшего изумления на лице – казалось, с ней только что сделали нечто постыдное и ужасное… или, напротив, нечто незабываемо волнующее? Каждый видел то, что хотел увидеть. Более «эротичных» фотографий Грейс никогда в жизни не видела, но чувствовала, что постепенно, мало-помалу, сходит с ума…

Она позвонила в справочное бюро, искренне изумляясь, отчего не сделала этого гораздо раньше. Но Маркуса не было в Чикаго. И в Нью-Йорке тоже. Тогда она позвонила прямиком в редакцию «Клубнички», и ей сообщили, что Маркус сейчас в Вашингтоне. Это было великолепно! Почему она не додумалась до этого прежде? Ведь он не оставил за ней права выбора. И не важно, что с ней станет. Она должна действовать!

Грейс открыла сейф и достала револьвер Чарльза, потом села в машину и поехала по раздобытому в редакции адресу. Дети были в школе, Чарльз – на службе… Никто и не подозревал, куда она уехала, что намеревается делать… Но Грейс знала, что будет делать. Она все спланировала заранее. И что бы ни случилось потом, овчинка стоила выделки…

Она нажала на кнопку звонка на двери фотостудии на Ф-стрит – и изумилась тому, что двери тотчас же распахнулись. Никто даже не поинтересовался, кто звонит… Это могло означать либо крайнюю степень занятости, либо предельную, недопустимую небрежность… Особенно если учесть, что тут кругом дорогостоящее оборудование. Но Грейс крупно повезло.

Как все оказалось просто! Грейс теперь не могла понять, как это раньше не пришло ей в голову. Дверь была распахнута, и в студии не оказалось никого, кроме Маркуса. С ним даже не было ассистента. Маркус стоял к ней спиной и пристально смотрел в объектив: он фотографировал какую-то банку сока, стоящую на столе. Он был совершенно один и пока не видел ее.

– Привет, Маркус…

Голос Грейс он за долгие годы успел позабыть – лишь отметил, что голос очень низкий и чувственный и что незнакомка явно рада их встрече.

– Кто вы? – Он наконец обернулся и уставился на Грейс с улыбочкой. Он не узнавал ее, но эта красивая женщина положительно ему нравилась… Но вот глаза его расширились – он понял, кто стоит перед ним, и побелел. Прямо на него наставлено было дуло револьвера, а Грейс улыбалась.

– Мне следовало бы сделать это еще пару месяцев назад, – просто сказала она. – Не знаю, почему не додумалась раньше. А теперь – камеру на стол! Не дотрагивайся до затвора – иначе мне придется ее расколотить вдребезги, а это не входит в мои планы. Камеру на стол. Живо!

Голос ее утратил чувственность и стал резким. Маркус медленно положил фотоаппарат на стол и выпрямился.

– Послушай, Грейс… не будь плохой девочкой… я просто зарабатываю на жизнь…

– Но мне не нравится, как ты это делаешь, – равнодушно ответила Грейс.

– Ты классно выглядишь на карточках – тебе бы следовало отдать мне должное…

– Не беспокойся, ты свое получишь. Ты кусок дерьма, Маркус. Ты ведь говорил, что не раздевал меня тогда.

– Я лгал.

– Ты, должно быть, принудил меня подписать бумаги, когда я ничего не соображала. – В душе ее не было ничего, кроме холодной ненависти, но она прекрасно владела собой. Она заранее знала, как все это произойдет. На сей раз это действительно будет умышленное убийство. Сейчас она его прикончит. И, глядя на Грейс, Маркус отчетливо это осознал. Он достал ее, и она не вынесла. Ей было наплевать на то, что с ней будет. Она уже пережила это прежде. А теперь дело того стоит…

– Ну-ну, Грейс… будь паинькой… Это клевые картинки… Послушай, теперь-то какая разница? Дело сделано. Я отдам тебе оставшиеся негативы…

– Мне начхать на негативы. Сейчас я сперва отстрелю тебе яйца, а после добью тебя. И мне не нужно на это «письменного разрешения». Пистолета вполне достаточно.

– Ради Бога, Грейс! Опомнись! Это же просто картинки…

– Ты надругался надо мной, над моей жизнью… над детьми… над мужем…

– Да он и без того приличное дерьмо! Как раз тебе под стать… Господи, вспоминать противно всю эту тягомотную бодягу восемнадцать лет назад. Даже под кайфом ты была омерзительна! Типичная блатняжка! Ты типичная уголовница, Грейс! – Он обезумел, и если бы Грейс не была так сосредоточена на своем, то поняла бы, что Маркус одурманен лошадиной дозой кокаина. Наверняка «клубничные» денежки были необходимы ему для потакания своей пагубной страсти. – Даже тогда ты была грязной тюремной шлюшкой! Сама раздвигала ножки…

Но на сей счет Грейс была прекрасно осведомлена.

– Ты никогда не спал со мной, – с холодным спокойствием отвечала она.

– Еще как спал! В качестве доказательств могу предъявить тебе снимки!

– Ты просто псих.

А Маркус продолжал бушевать – кричал, что у нее нет права врываться к нему и нарушать неприкосновенность жилища. И вообще, какое ее собачье дело, чем он зарабатывает на жизнь?

– Ты скользкий маленький слизнячок, и не более. – Грейс взвела курок, и от щелчка оба вздрогнули.

– Ты ведь не сделаешь этого, Грейс… – завыл он.

– Сделаю. Ты это заслужил.

– Ты снова угодишь за решетку, – вкрадчиво говорил Маркус, жалобно шмыгая носом. За эти годы он превратился в сущую развалину. К тому же насущная надобность в деньгах заставляла его заниматься грязными делишками.

– Мне все равно, – холодно сказала Грейс. – А вот ты будешь мертв. Дело того стоит.

Маркус рухнул на колени:

– Погоди… не делай этого… я отдам тебе все, все карточки до одной… правда, две уже в редакции… А ведь на одной картинке ты развлекаешься с парнем, вы оба балдеете – это классно… я отдам ее тебе даром, даром… – Он уже плакал.

– У кого сейчас фотографии? – Что еще за парень? Ведь тогда в студии никого не было, кроме них… или кто-то приходил, пока она спала? Как гадко было об этом думать!

– Они у меня! В сейфе. Я сейчас достану.

– Ты и шагу не сделаешь. А вдруг у тебя там оружие? Да мне они и ни к чему.

– Но разве тебе не любопытно? Они просто великолепны. Не хочешь хотя бы посмотреть?

– Единственное, на что я хочу посмотреть, – это на тебя, когда ты будешь корчиться на полу в луже крови. – Рука ее дрожала. Отчего-то, глядя сейчас на эту гниду, она подумала о Чарльзе, а потом о Мэттью… Если она застрелит Маркуса, им никогда уже не быть вместе… разве что в комнате для свиданий… Дыхание у нее перехватило, мучительно захотелось быть с ними, ощущать их рядом… и Эндрю… и Эбби…

– А ну, встать! – злобно крикнула она. Не переставая плакать, он поднялся с колен. – И перестань скулить, ты, мразь!

– Грейс, умоляю, не убивай меня…

Она медленно отступила к дверям, и Маркус понял, что сейчас она спустит курок. Он лишь плакал и умолял ее остановиться.

– Ради чего ты живешь? – вдруг злобно спросила Грейс. Теперь он внушал ей лишь омерзение. Он не стоил даже пули, а уж тем паче ее жизни и свободы. – Я хочу знать, ради чего живут на свете вши вроде тебя? Только ради денег? Или ради того, чтобы губить чужие жизни? Для тебя даже кусочка свинца жалко!

Она повернулась к нему спиной и стремительно сбежала вниз по ступеням. Маркус не успел еще опомниться, а она уже хлопнула дверцей машины. А он сидел на полу и размазывал по лицу слезы – он никак не мог поверить, что она не убила его. Он нисколько не сомневался, что она спустит курок, и был совершенно прав, по крайней мере до последних полутора минут.

Грейс возвратилась домой и убрала револьвер обратно в сейф, а потом позвонила Чарльзу.

– Мне необходимо тебя видеть, – решительно заявила она. Ей не хотелось рассказывать ему обо всем по телефону – их могли подслушивать. Но она непременно должна была рассказать ему о том, чего она чуть было не натворила. Она была совершенно безумна какое-то время, но, благодарение Богу, вовремя опомнилась.

– Ты дотерпишь до ленча?

– О'кей.

Ее все еще трясло. …Она могла бы уже быть в тюрьме к этому времени. Как она могла решиться на такое? Что за невероятная глупость? Пусть даже толкнули ее на это все эти лживые сплетни, унижения…

– Послушай, с тобой ничего не случилось? – Чарльз забеспокоился.

– Ничего, ровным счетом. Мне куда лучше, чем все последнее время.

– Что ты натворила? Убила кого-нибудь? Отвела душу? – пошутил Чарльз.

– По чистой случайности, нет.

– Жду тебя у «Ла Риваж» в час дня.

– Непременно приеду. Я люблю тебя.

Они давным-давно не сидели вдвоем в ресторане. Увидев Чарльза, Грейс вздрогнула от счастья. Она приехала первой. Он заказал бокал вина. Грейс никогда не пила за ленчем, да и за обедом лишь изредка. А потом они заказали много всяких вкусностей. А после того как они перекусили, Грейс вполголоса поведала мужу обо всем, что случилось. Краска сбежала с лица Чарльза. Он был ошеломлен.

– Возможно, Мэтт совершенно прав: мне нужно быть паинькой, а не то ты меня пристрелишь когда-нибудь, – шепотом сказал он. А Грейс расхохоталась:

– Так заруби это себе на носу, мой милый!

Но она уже знала, что никогда больше не совершит ничего подобного. Это был просто момент ослепления и помешательства, но, даже невзирая на потрясение, она справилась с собой и теперь была несказанно этому рада. Маркус Лидере того не стоил.

Это был знаменательный день для них обоих. Чарльз даже вообразить себе не мог, что произошло бы, застрели она этого Андерса. Невыносимо было об этом даже думать, хотя он прекрасно понимал, что руководило Грейс в ту минуту. Впрочем, он решил, что не смог бы и за себя поручиться, если встретил бы этого подонка. Но слава Богу, она взяла себя в руки. Впрочем, все происшедшее являлось лишним подтверждением правильности его ответственного решения – именно о нем он. и намеревался сообщить жене.

– Ну а теперь моя очередь удивить тебя. Держись за стул. Я отзываю свою кандидатуру. Не стану участвовать в выборах. Эта овчинка также не стоит выделки. Мы боролись достаточно. Помнишь, что я говорил тебе в Нью-Йорке? Я хочу, чтобы мы снова жили нормальной жизнью. С тех пор эта мысль неотвязно преследовала меня. Сколько нам еще предстояло бы заплатить? И почем она нынче, пресловутая слава?

– Ты уверен… ты все уже решил? – Она чувствовала себя виноватой в том, что Чарльз решил «завязать» с большой политикой. А это значило, что он выбывает из игры, и, возможно, навсегда, – мало кому удавался обратный ход… – А что же ты будешь делать?

– Придумаю, – улыбнулся Чарльз. – Шесть лет в Вашингтоне – этого вполне достаточно. Не надо зарываться.

– Но ты вернешься? – грустно спросила она. – Мы… мы вернемся?

– Может быть. Впрочем, сомневаюсь. Слишком высоки ставки в этой игре. Некоторые гибнут в неравной борьбе. Но мы выжили. Слишком многое тебе довелось пережить, слишком много зависти вокруг. Думаю, нашего романа длиною в жизнь и прекрасных детей вполне достаточно, чтобы возбудить темное чувство. Слишком много кругом завистников-неудачников… Невозможно всю жизнь прожить в борьбе. Мне уже пятьдесят девять лет, и я устал, Грейс. Настало время сворачивать боевые знамена и возвращаться домой…

Оказывается, как раз в то время, когда она потрясала оружием перед носом Маркуса Андерса, Чарльз публично заявил, что завтра состоится пресс-конференция, где он объявит о своей окончательной отставке. Ирония судьбы…

Дети узнали обо всем вечером и были страшно разочарованы. Они успели привыкнуть к тому, что они дети большого политика, к тому же им вовсе не хотелось насовсем переезжать в Коннектикут. Все в один голос твердили, что там смертельно скучно, особенно летом.

– И правда, – неожиданно согласился Чарльз. – Думаю, смена декораций нам всем не повредит. А как насчет Европы? Махнем в Лондон, а? Или во Францию… Можем пару лет прожить где-нибудь в Швейцарии…

Эбби захлопала ресницами, а Мэттью осторожно поинтересовался:

– А в Швейцарии есть что-нибудь интересненькое?

– Коровы… – с отвращением сказала Эбби. – И шоколад.

– Это клево. Мне нравятся и коровы, и шоколад. Кстати, Шоколадку мы возьмем?

– Разумеется. Правда, если не остановимся на Англии.

– Тогда в Лондон нам ехать нельзя, – решительно отрезал Мэтт.

Все знали, что Эндрю сделает выбор в пользу Франции – его девушка вот-вот должна была уехать на два года на родину, в Париж. Ее отец получил предписание возвращаться домой, на Куэ д'Орсей, и она уже успела рассказать обо всем Эндрю.

– Я могу работать в парижском филиале моей фирмы или в лондонском – мы можем даже для разнообразия прикупить ферму и заняться выращиванием овощей. Выбор у нас богатейший… – Чарльз счастливо улыбался. Впервые мысли такого рода стали появляться у него после первых же атак бульварной прессы. Но как бы то ни было, настало время покинуть Вашингтон, и все это знали. Ни один человек в мире не мог позволить себе столь щедро расплачиваться за сомнительную славу…

Чарльз позвонил Роджеру Маршаллу и просил простить его, но Роджер успокоил его, сказав, что все прекрасно понимает. Правда, он стал намекать, что в ближайшем будущем возникнут интереснейшие перспективы на политическом небосклоне, но Чарльз еще не созрел даже для того, чтобы заинтересоваться…

На пресс-конференции Чарльз был просто великолепен. Он спокойно и торжественно сообщил собравшимся, что отзывает свою кандидатуру по причинам личного характера.

– Связано ли это каким-то образом с давними фотографиями вашей супруги, господин конгрессмен? Или дело тут в том, что в июне прошлого года ее прошлое стало достоянием гласности?

…Какие ублюдки. Для журналистов настала новая эра – эра неограниченных прав и возможностей. А ведь были времена, когда всего, что с ними случилось, просто не могло бы произойти! Лишь теперь стало возможным это прилюдное копание в грязном белье, это выискивание сенсаций – да что там, высасывание их из пальца… И не важно, есть ли доказательства. Они, не моргнув и глазом, вскрывали человека заживо, и их абсолютно не интересовало, что именно чувствует этот человек. Им нужны были лишь кровь и трепещущие внутренности. Но они искренне полагали, что именно этого читателю и надобно…

– Насколько мне известно, – Чарльз бестрепетно смотрел прямо в глаза журналисту, – моя жена никогда не позировала перед камерой, сэр.

– А насчет аборта? Это же правда? Вы станете вновь баллотироваться в конгресс через два года? Может быть, у вас есть более далеко идущие планы?.. А как насчет поста в Кабинете? Не говорил ли президент, что будет с вами, если он будет избран на второй срок? А правда, что она снималась в порнофильмах на чикагской киностудии?..

– Благодарю вас, леди и джентльмены, за всю вашу доброту и сердечность по отношению ко мне и моей семье. Благодарю вас. Прощайте.

Чарльз вел себя как истинный джентльмен – джентльмен до кончиков ногтей. Он вышел из конференц-зала не оглядываясь. Еще два месяца осталось ему быть сенатором, а потом все будет кончено…




Глава 16


Последняя фотография появилась на страницах «Клубнички» две недели спустя после отставки Чарльза, но теперь это никого не взбудоражило, даже Грейс. Маркус продал негатив в редакцию за месяц до публикации и не мог получить его обратно, как ни умолял, как ни унижался… Бизнес есть бизнес: он продал товар и успел истратить денежки. Но Маркус пребывал в постоянном ужасе: он боялся, что Грейс вернется, снова станет грозить ему оружием. Он понимал, что если это случится снова, то ему не уцелеть. Он боялся покидать студию и в конце концов решил уехать из города. Еще раньше он принял твердое решение никому не продавать тот самый пресловутый снимок, на котором Грейс уже не одна, а с парнем. Это был живописнейший кадр – все было предельно реалистично и выразительно. Но за это Грейс уж точно изрешетила бы его, впрочем, и «Клубничке» сей предмет был уже не слишком интересен. Сенатор Маккензи вышел в отставку и никого уже не интересовал. А уж до его жены тем более никому не было дела…

Но через три дня после публикации последней фотографии на телестудии раздался любопытный звонок. Звонил из Нью-Йорка некий владелец фотолаборатории, которого Маркус Андерс нагрел на кругленькую сумму. Благодаря этому человеку Андерс заработал более полумиллиона баксов, а потом долго водил мастера за нос, но даже не подумал рассчитаться с ним. Кроме того, до мастера постепенно начало доходить, что за грязное дельце затеял этот Андерс. Поначалу все казалось вполне безобидным, но вот потом… Женщину затравили, а ее бедняга муж простился с политической карьерой. Это было уже слишком большой несправедливостью по ряду причин. И фотограф решил рассказать все начистоту.

Жозе Сервантес был лучшим специалистом по фотомонтажу во всем Нью-Йорке, настоящим виртуозом своего дела. Возможно, он был даже лучшим в мире… Он брал заказы на ретушь у самых известных фотографов, а порой делал забавные картинки для людей вроде Маркуса Андерса за хорошую плату. Он мог приставить голову Маргарет Тетчер к плечам Арнольда Шварценеггера, причем так, что комар носа не подточит. «Послеоперационный рубец» был совершенно незаметен – это была магия, волшебство! Работая с фотографиями Грейс, он придумал дополнительный аксессуар в виде тонкой черной ленточки на шее – при этом ниже ленточки могло быть практически любое тело. Этого добра в его картотеке было предостаточно: сочные юные тела в самых что ни на есть экзотических позах. Поначалу Маркус уверял, что все это делается единственно ради забавы. И только когда Сервантес увидел номер «Клубнички», он понял, в какое пакостное дело влип. Он хотел было вмешаться, но вовремя понял, что его репутация под угрозой: его могли обвинить в мошенничестве. Прежде он стряпал подобные забавные картинки для рекламы, для домашних розыгрышей, для поздравительных открыток, для всяческих выставок. Но то, что было на уме у Маркуса, придавало этой безобидной с виду шутке зловещий оттенок. Это и был тот самый пресловутый «злой умысел», которого прежде никто не мог усмотреть в травле семейства Маккензи. И лишь теперь правда выплыла наружу.

Маркус Андерс вознамерился уничтожить Грейс. Он никакого отношения не имел к обнародованию ее уголовного дела – да что там, он ведь и не подозревал о ее прошлом, а о фотографиях к тому времени просто успел позабыть. Но, увидев на страницах «Клубнички» репортаж об убийстве ее отца с фотографиями юной преступницы, он тотчас же раскопал в архиве старые карточки и притащил их Жозе Сервантесу. Сервантес даже не подозревал, кто эта девушка, пока не увидел первую скандальную публикацию в «Клубничке» – лишь тогда до него дошло, что делает Маркус. Но было уже поздно, работа была сделана, причем виртуозно… На оригиналах Грейс действительно была одета в белую длинную рубашку, а на некоторых снимках на ней были даже джинсы. Но выражение ее лица работало на грязную идею Маркуса: глаза были полузакрыты, и казалось, что девушка в сладчайшей истоме… Казалось, что она только что вкусила любви.

Случилась новая сенсация, правда, на сей раз иного рода: против «Клубнички» был возбужден громкий судебный процесс. Адвокат Голдсмит сиял от восторга: Маркуса теперь можно было официально обвинить в подлоге, мошенничестве и клевете. Но Андерс бесследно исчез: ходили слухи, что он заблаговременно бежал куда-то в Европу…

Маркус и «Клубничка» проделали все это «ради забавы» и ради денежек, а еще чтобы доказать, на что они способны. До того, что это может повлечь за собой, никому не было дела. Никто ни за что не отвечал – ни фотограф, ни редактор, ни мастер-фальсификатор… Семейство Маккензи было принесено в жертву сенсации.

Но семейство выстояло и сплотилось перед лицом беды. Маккензи упаковали все пожитки и махнули на Рождество в Коннектикут. А потом вернулись, но лишь для того, чтобы продать свой особняк на Р-стрит. Он был немедленно куплен неким конгрессменом из Алабамы.

– Ты будешь скучать по Вашингтону? – спросила мужа Грейс, когда они лежали в постели в их последнюю ночь в Джорджтауне. Сама Грейс не могла с уверенностью сказать, жалеет она об отъезде или нет. В некотором отношении, разумеется, нет. Но кое-что очень ее беспокоило: она не без оснований полагала, что в душе Чарльза останется чувство сожаления. Ведь как ни крути, а он бросает незаконченное дело… Но Чарльз клялся, что ни о чем не жалеет. Он многого достиг за шесть лет членства в конгрессе и приобрел колоссальный опыт. Но важнейшим открытием для него было вот что: он окончательно и бесповоротно осознал, что семья значит для него больше, нежели работа. Он знал, что принял правильное решение. Воспоминаний обо всем, что стряслось, хватит им до конца жизни. Впрочем, дети подросли и возмужали, а семья стала еще крепче и сплоченнее…

Правда, у Чарльза была масса заманчивых предложений – и это помимо отчаянного желания юридической фирмы заполучить босса обратно. Но он еще не принял решения. Домашние оставляли это право за ним. Они сначала собирались провести около полугода в Европе, посетить Швейцарию, Францию, Англию. Чарльз уже договорился с администрацией двух школ в Женеве и Париже. Шоколадке же придется остаться до лета у друзей семьи в Гринвиче. А к тому времени, считал Чарльз, он уже твердо будет знать, что делать дальше. Возможно, если позволит здоровье Грейс, она снова станет матерью. Но если этого и не случится, они все равно будут счастливы. Для Чарльза все двери были гостеприимно распахнуты.

На следующий день они уезжали. Грейс с детьми уже сидели в машине, когда зазвонил телефон. Чарльз как раз в последний раз осматривал дом, ища забытые вещи, но обнаружил лишь старый футбольный мяч Мэтта да пару поношенных кроссовок. Дом был уже пуст…

Звонили из госдепартамента, впрочем, со звонившим Чарльз не был близко знаком. Он знал лишь, что человек этот из кругов, близких к президенту, но сталкиваться им приходилось редко. Впрочем, Чарльз помнил, что это один из близких друзей Роджера Маршалла.

– Президент хотел бы встретиться с вами сегодня, если у вас есть время…

Чарльз улыбнулся и покачал головой. Возможны варианты… Может быть, с ним просто хотят тепло проститься и поблагодарить за верную службу? Впрочем, что-то не похоже…

– Мы вот-вот собираемся ехать – отправляемся в Коннектикут. Нас уже почти что нет здесь. Жена и дети в машине…

– Не заедете ли по пути на пару минут? Уверен, мы на месте придумаем, чем их занять. У президента есть свободных четверть часа: с десяти сорока пяти до одиннадцати. Это вас устроит?

Чарльз чуть было не ляпнул: «А зачем?», но вовремя прикусил язык. Это было бы недальновидно, в его планы вовсе не входило с треском хлопать дверьми, а уж в особенности дверьми Белого дома…

– Думаю, это вполне реально, если, конечно, вы сможете пережить нашествие трех безобразников и собаки.

– У меня пятеро… – засмеялся собеседник. – А еще поросенок, которого жена преподнесла мне на Рождество.

– Тогда в назначенное время мы будем.

Дети пришли в восторг. Еще бы, вот так запросто заехать в Белый дом!

– Бьюсь об заклад, президент не с каждым прощается за ручку, – гордо сказал Мэтт, втайне мечтая прихвастнуть при случае перед приятелями.

– Что бы все это значило? – спросила Грейс, когда они переезжали Пенсильвания-авеню.

Чарльз усмехался, понимая, что не часто к Белому дому подъезжает грузовой фургон с мебелью, и начистоту сказал Грейс, что совершенно не понимает, чего от него хотят и зачем все это.

– Тебе хотят предложить баллотироваться на пост президента через четыре года, – хихикнула Грейс. – Но уж будь добр, скажи, что тебе недосуг.

Ага… Непременно. – Он смеялся, даже когда важный правительственный чиновник вышел им навстречу. Решено было, что дети осмотрят Белый дом, а молодой офицер вызвался прогулять Шоколадку. Тут царила теплая, дружественная и непринужденная атмосфера. Видно было, что здесь благосклонны и к детям, и к собакам, и к взрослым тоже… И персонально к Чарльзу Маккензи.

Президент откровенно сказал Чарльзу, что сожалеет о его отставке, но все прекрасно понимает. Бывают в жизни времена, когда следует думать прежде всего о семье, а уж потом о благе государства. Чарльз же ответил, что весьма польщен и благодарен, и добавил, что будет скучать по Вашингтону. Потом выразил надежду, что они еще встретятся.

– Я тоже на это рассчитываю, – улыбнулся президент, а потом спросил о планах Чарльза.

Тот откровенно ответил, что сейчас они едут на пару недель в Швейцарию, чтобы всласть покататься на лыжах.

– А во Францию, случаем, не собираетесь? – как бы между прочим поинтересовался президент.

Чарльз сказал, что они намереваются посетить Нормандию и Бретань и даже знают, в какой из парижских школ будут учиться их дети.

– А когда вы туда прибудете? – Президент что-то сосредоточенно обдумывал.

– В феврале… или в начале марта. Мы останемся там до самых летних каникул, а в июне поедем на месяц в Англию. Ну а потом домой. Думаю, к тому времени мы оправимся окончательно, и я смогу с новыми силами приступить к работе.

– А как насчет апреля, к примеру?

– Простите, сэр? – Чарльз растерялся, а президент лишь довольно улыбался.

– Я хотел спросить, не соберетесь ли вы с силами к апрелю?

– Но я буду в это время еще в Париже… – потерянно пробормотал Чарльз. Он вовсе не намеревался возвращаться в Вашингтон раньше чем через год или даже через два, а в Штаты собирался вернуться не раньше следующего лета.

– Это не проблема, – заключил президент. – Нынешний посол Соединенных Штатов во Франции собирается в апреле в отставку. Последнее время он неважно себя чувствует. Как насчет того, чтобы занять эту должность? Года на два, на три, не больше. А там и следующие выборы на носу. Нам позарез нужны стоящие люди, Чарльз. И я рад буду видеть вас среди них.

– Стать послом во Франции? – Чарльз был ошеломлен. К этому он не был готов, да что там, такого он даже вообразить себе не мог! Но это было сущим чудом… – Могу я обсудить этот вопрос с супругой?

– Разумеется.

– Я позвоню вам, сэр.

– Хорошенько подумайте. Это великолепная возможность, Чарльз. Думаю, вам понравится.

– Думаю, нам всем это понравится… – Чарльза переполнял восторг. Что бы ни случилось, двери Белого дома будут всегда открыты для него, когда бы он ни захотел…

Он пообещал дать президенту знать о своем окончательном решении в течение нескольких дней. Они обменялись рукопожатием, и Чарльз стал спускаться по ступенькам, все еще несколько ошалевший. Грейс, увидев мужа, сразу же поняла, что наверху случилось нечто из ряда вон выходящее, и сгорала от желания узнать, что именно. Казалось, прошла целая вечность, пока удалось собрать детей и вместе с собакой затолкать их в машину, а когда это наконец удалось, то все в один голос стали спрашивать, о чем папа говорил с президентом.

– О погоде… – отшутился Чарльз. – Ну, все такое, до свидания, мол, приятного путешествия, не забывайте писать…

– Па-а-па! – взвыла Эбби, а Грейс толкнула мужа локтем в бок.

– Так ты скажешь наконец?

– Может быть. А что мне за то перепадет?

– Лучше спроси, что будет, если ты не скажешь! Я выброшу тебя из машины на полном ходу! – серьезно пообещала Грейс.

– Поверь, папа, так она и сделает, – заверил отца Мэтт, а собака оглушительно залаяла, словно тоже хотела знать, в чем дело.

– Хорошо, хорошо! Президент сказал, что мы самые гадкие люди, каких он когда-либо видел, и попросил нас убраться из страны навсегда. – Он хихикнул, а семейство дружно набросилось на него, повторяя, что это уже не смешно. – Дела так плохи, мои милые, что он советует нам осесть в Европе…

На самом деле прощание с друзьями, которых за эти шесть лет у семьи появилось немало, было грустным, но семейство уже вовсю предвкушало свой европейский вояж, а Эндрю дождаться не мог того дня, когда снова увидится со своей парижской подружкой…

Чарльз посмотрел на Грейс – теперь уже серьезно.

– Он предложил мне должность полномочного посла Соединенных Штатов во Франции, – тихо сказал он жене. Дети в это время бесились на заднем сиденье.

– Что? – Грейс оторопела. – Прямо сейчас?

– В апреле.

– А что ты ответил?

– Сказал, что должен посоветоваться с тобой… со всеми вами, и он попросил дать ему знать, как только мы что-то решим. Какого ты мнения?

– Я считаю, что мы самые счастливые из смертных! Мы везунчики! – отвечала Грейс.

…Да, им повезло: они вышли невредимыми из огня, они вместе, они счастливы. Но она думала и еще кое о чем.

– А хочешь знать, в чем еще нам с тобой повезло? – Грейс склонилась к уху Чарльза и перешла на шепот.

– В чем же?

– Кажется, я снова стану мамой… – шепнула Грейс так, чтобы не слышали дети.

Чарльз громко зашептал в ответ, мало заботясь о том, услышат ли его на заднем сиденье или нет:

– Когда этот… или эта закончит колледж, мне будет уже восемьдесят два года! Но может, хватит подсчетов? Как будет, так и будет… Думаю, этого надо назвать Франсуа.

– Франсуаза… – поправила мужа Грейс, и он расхохотался.

– Согласен на близняшек. Но мы ведь все равно едем, не так ли?

– Как видишь. А что, не похоже?

Дети на заднем сиденье во весь голос распевали французские песенки, а Эндрю весь сиял.

– А это ничего, что малыш родится там? – вполголоса спросил Чарльз. Все же это его немного беспокоило.

– Не-а… – беспечно отвечала Грейс. – Родить в Париже – что может быть лучше?

– Так это означает «да»? Грейс кивнула:

– Похоже на то.

– Президент сказал еще, что ждет меня назад через два-три года и что тогда мы всерьез поговорим о следующих выборах. Впрочем, не знаю. Я вовсе не уверен, что следует снова ввязываться во все это…

– Но может быть, на сей раз нас оставят в покое? Знаешь, я думаю, мы им уже изрядно надоели.

– Ну, после этой бодяги с фотографиями «Клубничке» придется туговато… – грустно улыбнулся Чарльз. – У Голдсмита будет полно работы.

– Мы можем уничтожить их всех. И знаешь, эта идея мне по душе. – В глазах Грейс мелькнул злобный огонек.

– Мне тоже, – Чарльз поцеловал жену. Сейчас, когда он слышал развеселое детское пение на заднем сиденье и видел Грейс рядом, спокойную и умиротворенную, ему казалось, что все происшедшее просто страшный сон…

– Au revoir, Вашингтон! – закричали дети, когда машина пересекала Потомак.

А Чарльз смотрел на этот город – город, где столько всего сбылось и столько надежд разбилось в прах, и прошептал:

– До свидания…

Счастливая Грейс лишь прижималась к мужу и улыбалась, глядя в окно…


notes




1


Дюйм – 2,54 см.