Гнев. История одной жизни. Книга вторая
Гусейнкули Гулам-заде


...Гусейнкули Гулам-заде был активным участником бурных революционных событий в Иране, происходивших в 1926 г. Находясь на военной службе, он вступил в подпольную революционную организацию и с оружием в руках защищал права бедного курдского народа.

Об этих драматических событиях, о подвигах героев курдского восстания повествуется во второй книге Г. Гулам-заде «Гнев», которая является продолжением первой книги, вышедшей под таким же названием.

Над книгой работали на правах соавторов Ю. П. Белов и Н. Н. Золотарев


ГУСЕЙНКУЛИ ГУЛАМ-ЗАДЕ

ГНЕВ

История одной жизни


КНИГА ВТОРАЯ


ПРЕДИСЛОВИЕ


Многие читатели уже знакомы с первой книгой воспоминаний Гусейнкули Гулам-заде «Гнев», выпущенной издательством «Туркменистан». В этой книге описаны события, происходившие в северо-восточном Иране — Хорасане в 1917— 1920 гг., борьба народных масс и прогрессивной общественности Хорасана против внутренних и внешних поработителей. Эти годы были периодом наиболее интенсивного нажима английского империализма на Иран, особенно на его северо-восточную часть.

Гнет внутренней и внешней реакции привел к антиправительственным и антиимпериалистическим выступлениям трудового народа. Одним из них было восстание курдской бедноты Хорасана, постепенно превратившееся в мощное национально-освободительное движение. Возглавляемое пастухом Худайберды-ханом (или Ходоу-ханом), восстание началось в 1917 году, в местности Гилян Ширванского округа Хорасанской провинции. Известно, что еще в начале 1917 года хан Боджнурдского округа Моаззез получил приказ от каджарского правительства немедленно «Усмирить весь ширванский округ». Моаззез тогда со своими всадниками преследовал «шайки разбойника Ходоу». Отряд преследователей был вооружен винтовками, полученными главным образом от англичан. В январе 1917 года между отрядами Ходоу-хана и Моаззеза произошли боевые столкновения. В перестрелке был ранен Ходоу, но ему удалось скрыться.

Восстание продолжалось, так как гнет реакции все сильней давил на трудовой народ. В Ширване в 1920 году повстанческое движение во главе с тем же Ходоу-ханом началось с новой силой. Захваченное у англичан и правительственных отрядов оружие Ходоу-хан раздал бедноте, которая пополнила его отряд. Восставшие громили усадьбы ханов и феодалов, захватывали их земли, требовали отмены повинностей. Ненавидя английских империалистов, трудовой народ дружелюбно относился к Советской России, требовал установления с ней дружественных отношений.

Иранские власти с помощью англичан смогли мобилизовать и экипировать большие военные силы против восставших. Организованный англичанами специальный военный совет во главе с майором Блэкером оказал немалую услугу каджарским властям в подавлении восстания. Однако некоторые жандармские части и подразделения, мобилизованные ими, отказались сражаться с восставшими» часто переходили на их сторону. Учитывая ненадежность значительного числа правительственных отрядов, состоящих из курдов и других народностей, англичане послали: против Ходоу-хана индусов. Но и они во многих случаях переходили на сторону борцов за свободу. И все же в результате объединенных усилий иранских и английских отрядов и содействия реакционных местных ханов-феодалов в конце 1920 года восстание было подавлено. После падения Гиляна Ходоу-хан с братьями отправились на север, в Туркменистан, где увидели собственными глазами свободную от гнета и эксплуатации страну. Через некоторое время, надеясь на свою безопасность, Ходоу-хан возвратился в Хорасан. Там он был схвачен и предательски расстрелян местными властями провинции, за спиной которых стояли англичане.

Несмотря на свою жестокость, власти и англичане бессильны остановить повсеместно нарастающую борьбу трудового народа. Как явствует из сохранившихся документов и содержания самой книги, восстание во главе с Ходоу-ханом было частью общего национально-освободительного движения, происходившего в то время в Иране.

Вторая книга воспоминаний Гулам-заде начинается с показа деятельности Мохаммед-Таги-хана (то есть с начала 1921 года) и кончается 1926 годом. Для того, чтобы правильно понять хорасанские события тех лет, необходимо ознакомиться с политической обстановкой в Иране и его провинции Хорасане. Известно, что укрепление Советской власти в нашей стране, ликвидация интервентов и белогвардейцев в Закавказье и Средней Азии привели к крушению планов английских агрессоров не только на территории Советской России, но и в Иране, где они собирались создать плацдарм для нападения на страну Советов. Кавказская авантюра английского генерала Денстервиля и диктатура генерала Маллесона в Закаспии потерпели крушение. Произошли большие изменения и в Иране. Англофильское правительство Восуг-од-Доуле в июне 1920 года пало. Его заменило правительство иранского националиста Мошир-од-Доуле.

Прогрессивная общественность Ирана выступала против английского господства и нахождения в стране иноземных войск. Большим событием в то время стало воззвание иранских коммунистов, один из пунктов которого призывал к решительной борьбе за изгнание колонизаторов. Англичане были вынуждены вывести свои войска из Хорасана. Эвакуируясь из Хорасана, они почти все военное снаряжение оставили генерал-губернатору провинции Кавам-эс-Салтане для борьбы с национально-освободительным движением.

Сложные противоречия внутри страны, давление англичан и подрывная деятельность реакционных кругов привели к падению в октябре 1920 года кабинета Мошир-од-Доуле. На его место пришло правительство Сепехдара.

Однако реакционеры Ирана и англичане вскоре начали вынашивать планы замены Сепехдара своим агентом в лице Сеид-Зия-Эддина. И вот им был образован «черный кабинет»... Это произошло в конце февраля 1921 года. Проводя в целом англофильскую политику, новое правительство начало заигрывать с полковником Мохаммед-Таги-ханом, возглавлявшим тогда жандармерию и войско Хорасана, стремилось привлечь его на свою сторону через своего агента Сеид-Зия-Эддина.

Кто такой Мохаммед-Таги-хан? Это был патриот своей страны, прогрессивно настроенный военный человек. Но Мохаммед-Таги-хан не был последовательным революционером.

Он проводил реорганизацию жандармского управления, разрешил зачислять добровольцев в ее состав, установил контроль над гражданской администрацией на местах, чинившей беззакония, заключал в тюрьму казнокрадов и взяточников... И это привело к ухудшению его отношений с генерал-губернатором Хорасана, реакционным Кавам-эс-Салтане, что и было использовано Сеид-Зия-Эд-дином. В апреле 1921 года Кавам-эс-Салтане был арестован и под конвоем отправлен в Тегеран. «Через несколько дней нашему эскадрону «Молния»,— пишет Гулам-заде в своей книге,— было поручено конвоировать арестованного губернатора из Мешхеда в Тегеран. Таков был приказ Таги-хана». После его ареста все военные силы Хорасана (полиция, жандармерия, ополчение) перешли в распоряжение Мохаммед-Таги-хана. Жандармерия, пополненная выходцами из местной бедноты, не выступала против крестьян, что привело к повышению авторитета Мохаммед-Таги-хана в массах. Ослабление власти феодалов на местах вызвало усиление крестьянского движения, выражавшегося в отказе уплаты налогов и других поборов и повинностей помещикам, в захвате их земель, воды. В столице Ирана между тем происходили события, которые относились прямо к Хорасану. Крах кабинета Сеид-Зия-Эд-дина, который бежал к своим английским друзьям в Багдад, привел к власти того же Кавам-эс-Салтане, сидевшего до этого в тюрьме. Последний, проводя проанглийскую политику своего предшественника, но в более завуалированной форме, освободил всех арестованных при прежнем правительстве лиц. Он замышлял устранить и Мохаммед-Таги-хана. Вызванный в связи с этим в Тегеран, Мохаммед-Таги-хан не подчинился центру и продолжал укреплять свои силы. Длительная борьба Кавам-эс-Салтане с ним привела в середине 1921 года к открытому неповиновению Таги-хана центральному правительству.

Опираясь на националистически настроенные прогрессивные силы Хорасана, Мохаммед-Таги-хан созвал совет в доме губернаторства. Члены совета по телеграфу потребовали от Тегерана утвердить Мохаммед-Таги-хана правителем Хорасана. Одновременно в Мешхеде распространялись плакаты, листовки и письма с гневным протестом населения против политики правительства. Выпускаемые воззвания приветствовали военные силы провинции, возглавляемые Мохаммед-Таги-ханом; в них высказывались требования об автономии края, о созыве национального собрания, свободе слова и гарантии неприкосновенности личности и т. д. Высказывались также требования об установлении демократического правительства в центре, которое должно восстановить конституцию, наказать изменников, улучшить образование в стране, изгнать иностранных инструкторов из армии.

Несколько слов о демократической партии. В ходе этих революционных событий ее влияние в Хорасане было незначительным, так как некоторые лидеры ее скомпрометировали себя в конце первой мировой войны различного рода неблаговидными поступками. Однако во время восстания 1921 года ряд ее членов принимал активное участие в национально-освободительном движении: выпускали листовки, выступали в газетах со статьями, в которых разоблачали темные махинации правительства.

Следует подчеркнуть, что большое влияние на сплочение революционных рядов оказала коммунистическая партия Ирана, активно поддержавшая восстание в Хорасане. Ее руководители Сеид Мехти, Аликберхан и другие еще в начале сентября 1920 года в Мешхеде создали национальный комитет Хорасана под названием «Меллиюн». Комитет старался объединить революционные слои провинции, организуя митинги, выпуская воззвания и т. д.

В числе мероприятий Кавам-эс-Салтане по борьбе с восставшими следует отметить назначение в июле 1921 года правителем Хорасана бахтиарского хана Неджефкули Самсама, который должен был уничтожить Таги-хана при удобном случае. Второе мероприятие Кавам-эс-Салтане — это отправка из Тегерана для переговоров Гульруба. Но переговоры его с Мохаммед-Таги-ханом не дали результата.

После этого враждующие стороны начали подготовку к решительной схватке. Но ее долго не было. Почему? Для правительства было рискованно начинать открытую борьбу против 8— 10-тысячной хорошо вооруженной жандармерии Таги-хана. Поэтому Кавам-эс-Салтане попытался организовать среди офицеров Хорасана заговор против Таги-хана и убить его... Но и это провалилось. Тогда в тегеранской печати была начата клеветническая кампания против восставших: их обвиняли в том, что они якобы получают оружие от англичан, а сам Таги-хан продался иностранцам. Клевета подействовала, ряды восставших постепенно начали редеть. Одновременно Кавам-эс-Салтане приступил к организации реакционных сил — феодалов, духовенства... Один из них — Шоджа-ол-Мольк с ополчением — был разгромлен восставшими. Это привело к активизации реакционных сил, их противодействия Таги-хану. Опираясь на этих реакционеров, используя поддержку англичан и разного рода интриги, подкупы, Кавам-эс-Салтане добился ослабления сил восставших. Так, один из руководителей повстанцев в октябре 1921 года сдал противнику город Кучан, где было сконцентрировано большинство боеприпасов восставших. В бою же под Кучаном, в местечке Джафар-Абад части Таги-хана потерпели поражение, а сам он погиб.

После смерти Таги-хана один из офицеров-предателей Махмуд-хан Новзари был назначен правительством Тегерана исполняющим обязанности генерал-губернатора Хорасана. Но случилось так, что преданный Мохаммед-Таги-хану отряд во главе с Исмаилом Бахадуром выступил из Сабзевара в Мешхед, и скоро предатель Новзари был арестован... Однако реакционные офицеры, среди которых работали агенты правительства и англичан, освободили Новзари и помогли ему организовать борьбу против Исмаила Бахадура. Таким образом, и это восстание тоже было подавлено. В провинции появились отправленные из Тегерана правительственные отряды во главе с Хусейном Хеза-лом. Начались аресты, репрессии, ссылки.

Следует отметить, что восстание носило национально-освободительный характер. Таги-хан, был патриотом, беспощадным врагом колониализма, мужественным и храбрым офицером. Основная цель восстания — борьба против внутреннего реакционного режима, внешних поработителей в лице англичан, за претворение в жизнь конституции и завоевание для Ирана политической и экономической независимости. Однако, опираясь на военные силы Хорасана, а также на городскую бедноту, Мохаммед-Таги-хан и другие участники восстания не сумели (да и не ставили перед собой задачи) широко вовлечь крестьянство в борьбу за аграрные преобразования. Но, несмотря на это, крестьянство поддерживало восстание. Как раз выступления крестьянства против своих угнетателей на местах и усиливали освободительное движение.

Значительное место в книге Гулам-заде отведено показу событий, происходивших в Хорасане и в Туркменской степи Ирана в 1922— 1926 гг. К ним относятся подчинение полунезависимых ханств (боджнурдского хана Сердара-Моаззеза и туркменских племен), а также восстание в местности Мораве-Тепе.

Отдаленность Хорасана от остальных провинций Ирана, в первую очередь от Тегерана, недоступность материалов тех бурных дней 20-х годов значительно затрудняли работу автора книги в освещении, описании тех или иных явлений в их взаимосвязи и взаимообусловленности. Сведения о происходящих событиях в других округах, провинциях и самом Тегеране к Хорасану доходили с большой задержкой или же не поступали вовсе. Поэтому, чтобы более или менее были понятными для читателя исторические события последующих лет, необходимо хотя бы кратко изложить их, сделать некоторый анализ.

После подавления восстаний в Хорасане, Южном Азербайджане и Гиляне правительство приступило к походу против полунезависимых ханств. Одним из очагов феодального сепаратизма был южный Иран — район Мохаммеры, где господствующее положение занимал шейх Хезал. При прямой поддержке англичан он сумел подчинить все арабские племена Хузистана и фактически стал независимым от Тегерана правителем. В 1924 году тегеранское правительство для подавления мятежа шейха и бахтиарских ханов послало войска. Однако они были разоружены мятежниками.

Тогда правительство решило подчинить и затем уничтожить сперва Сердара-Моаззеза, а потом и Хезала. В январе 1924 года конно-гвардейский полк правительства выступил против Боджнурда. Туда же было направлено войско из Мешхеда. Сердар Моаззез не только капитулировал, но и обязался пропустить без сопротивления через боджнурдский округ правительственные войска в Туркменскую степь, не мешать разоружению и подчинению туркмен. За это он получил от командования иранских войск обещание оставить его губернатором. 10 февраля 1924 года правительственные войска вошли в Боджнурд. А через десять дней Моаззез-хан был арестован и под конвоем.отправлен в Тегеран. После этого правительство получило возможность направить удар против Хезала, который тоже сдался на милость Тегерана.

Теперь правительство приступило к подчинению полунезависимых, гордых и свободолюбивых туркменских племен. Собрав войска вокруг Туркменской степи и начав с требований о сдаче оружия, уплаты недоимок по налогам, правительство показало свою решимость ликвидировать их полунезависимость.

С арестом Боджнурдского хана Моаззеза нависла угроза над Туркменской степью. Это в свою очередь привело к усиленной организации туркменских племен, их объединению в борьбе за свои исконные земли. С этой целью они начали активные действия против правительственных войск. Более того, 20 мая 1924 года в ауле Омчали был созван съезд туркмен, на котором было объявлено о провозглашении автономной туркменской республики во главе с президентом Осман Ахуном.

В июне 1924 года против туркмен были направлены правительственные войска во главе с Мехти-ханом, но они потерпели поражение. Это встревожило командование. В Тегеране поняли причины поражения Мехти-хана и заменили его полковником Багир-Ага-ханом.

Туркмены, со своей стороны, готовились к решительным схваткам. Для них целесообразно было вести активную наступательную борьбу с широким использованием фактора внезапности. В начале 1925 года Мирза Хусейн Ага-хезаи был также снят с поста. Командовать Восточной дивизией на его место назначили генерала Джанмамед-хана. В марте 1925 года Моаззез-хана снова арестовали и отправили в Мешхед.

Второй этап борьбы между туркменами и правительством характеризуется усилением военных действий с обеих сторон. Туркменские отряды нападали даже на тегеранскую дорогу. Более того, чтобы опередить врага, помешать его выступлению, туркменами 9 мая 1925 года был окружен город Боджнурд. Осада была снята лишь после приближения большого отряда правительственных войск с самолетами. В отряде туркмен сражались и курды, переодетые в туркменские халаты и тельпеки.

Стягивая войска, правительство привлекло к борьбе против туркмен кучанских ханов. В такой ситуации 15 мая 1925 года туркмены отступили от Боджнурда к Семельгану. Боджнурд был занят правительственными войсками. К этому времени большинство туркмен узнало, что 22 июля 1925 года в Мешхеде были публично казнены Моаззез, его братья и другие родственники, некоторые чиновники... Начались казни и в районе военных действий. Уничтожались туркмены и курды, подозреваемые в поддержке восстания. Все это привело к тому, что восстание вновь пошло на убыль. Но как бы то ни было, отряды туркмен длительное время вели борьбу за свое освобождение. Лишь в середине июля 1925 года Семельган был захвачен правительственными войсками. Иранские войска в туркменскую степь двинулись и со стороны Астрабада. В этой обстановке некоторые реакционные главари туркмен искали сближения с правительством, предавая интересы своих сородичей.

Нерешительность туркмен и измена некоторых руководителей восстания были выгодны правительству. Помогало ему и отсутствие среди восставших туркмен единства и согласованности. Не было у них также единого руководства и общего плана. Осман Ахун начал сходить со сцены. Борьба приняла раздробленный партизанский характер.

Центром сплачивания туркмен теперь становится район гокленов. В ауле Клыч-Ишан 17 октября 1925 года гокленские ханы провели совещание. Большинство его участников требовало борьбы до победного конца, предлагая, в случае поражения, уйти на советскую территорию. Широкие массы джафарбайцев после капитуляции некоторых своих вождей тоже начали вступать в отряды гокленов.

Все же раскол среди туркменских племен был использован правительством, которому вскоре удалось захватить основные населенные пункты в туркменской степи. Отступившие туркмены с семьями перешли на туркменскую территорию и сдали оружие. Правительственные войска, пройдя мечом и кровью по северо-восточному Ирану, вели себя как захватчики и грабители. «А посмотри, что делается вокруг! Кровь и слезы, страдания и душевные муки, горе...— восклицает один из героев книги — Посмотрите, что осталось в домах у крестьян — только голые стены. Лошадей, ковры, ценности — все вымели солдаты»,— добавляет бедный крестьянин. Итак, борьба туркмен за национальное освобождение окончилась поражением. По-прежнему остался национальный и феодальный гнет.

Восстания в Иране не прекращались и в дальнейшем. Совместные выступления крестьян и воинских частей происходили в 1926 году в Гиляне, Хорасане и других провинциях Ирана. Самым значительным из них было выступление воинских частей и крестьян в местности Мораве-Тепе. Эти события Гулам-заде описывает ярко и убедительно.

Восстание 25-го Боджнурдского полка началось в июне 1926 года. Оно быстро переросло в восстание целого района Хорасана. Одним из поводов для этого восстания послужили отношения Салар-Дженга с Реза-ханом. Известно, что Реза-шах происходил из Мазандерана. К мазанде-ранской фамилии эмира Моайеда принадлежал также офицер Салар-Дженг. Опасаясь Моайеда, Реза-хан уничтожил тогда не только самого Моайеда, но и его близких родственников, сыновей, а также большинство близких Салар-Дженга. Другим поводом к восстанию было недовольство солдат и некоторых офицеров, не получавших длительное время жалованье, закон о воинской повинностей, в котором определялся длительный срок службы... Но главной причиной восстания было тяжелое, бесправное, рабское положение населения страны.

Надо сказать, что это восстание развивалось в результате планомерной подготовки его политической партией «Падашизм» («Партия свободы» или «Возмездие»), организации которой были не только связаны с воинскими частями, но и с крестьянскими массами, трудящимися многих городов и населенных пунктов Хорасана. Так, в Мешхеде эту организацию возглавил чиновник министерства финансов Мирза Мандали-хан Миани.

Восставшие намеревались двинуться через Боджнурд в Кучан, а оттуда на Мешхед. К ним присоединились части правительственных отрядов.

Трудовой народ Хорасана радушно встречал восставших. Жители городов и населенных пунктов выходили им навстречу. В конце июня 1926 года восставшие двинулись на Боджнурд. Встречавшиеся на пути правительственные части переходили на их сторону или разбегались по окрестностям. В районе Боджнурда отряды Салар-Дженга и Гусейнкули-хана восторженно встречались с крестьянами, ремесленниками, кустарями и другими беднейшими слоями населения. Многие офицеры Боджнурдского гарнизона были арестованы, некоторые бежали, а солдаты перешли на сторону восставших. Очень интересен эпизод захвата Боджнурда малочисленной группой Гусейнкули-хана. По утверждению автора романа, это было сделано до прихода основных сил восставших во главе с Салар-Дженгом. В книге Г. Гулам-заде это событие описано весьма выразительно.

В июле 1926 года восставшими были заняты Кефан и Ширван, откуда повстанцы двинулись на Кучан. По пути следования восставшие оставляли в городах свои гарнизоны и комиссаров, приступали к созданию выборных органов — Советов. Восставшие охотно откликались на требования жителей деревень об арестах и наказаниях феодалов и прочих реакционеров и богатеев, грабивших население. Для этой цели, например, в Боджнурде был избран военный революционный трибунал, в состав которого вошли солдаты и крестьяне. Известно, что здесь крестьяне арестовали ярого реакционера — феодала Хаджи-Амануллу Разы. Над ним и некоторыми правительственными офицерами был учинен революционный суд. В книге об этом написано так: «Именем революции...— возвысив голос, объ-явил решение суда Салар-Дженг,— обвиняемые офицеры и местный феодал Хаджи-Аманулла Разы... признаны виновными в совершенных преступлениях против... народа... и приговариваются революционным военным трибуналом к смертной казни через расстрел... Приговор окончательный и будет приведен в исполнение немедленно!»

Но как потом выяснилось — восставшие слишком долго задерживались в Боджнурде и тем самым упустили драгоценное время.

Салар-Дженг отправил в Сабзевар один из самых надежных отрядов с заданием перерезать дорогу Тегеран-Мешхед и не пропустить правительственные войска, идущие в глубь Хорасана, а сам с основными силами двинулся на Мешхед.

Отряд, отправленный на запад, возглавил близкий сподвижник Салар-Дженга, автор настоящей книги Гу-сейнкули-хан Гулам-заде. При нем находился представитель партии «Падашизм» Мамед Ага Саркизи. Действуя храбро и умело, отряд Гусейнкули-хана без потерь сумел занять Сабзевар, несмотря на измену Саркизи. Однако он не мог оставаться там долго, так как было получено сообщение о приближении правительственных войск. Отряд Гусейнкули-хана отошел в сторону Мешхеда, чтобы соединиться с главными силами восставших.

В этот критический момент главные силы восставших во главе с Салар-Дженгом находились в районе Кучана, который после ожесточенного сражения был занят восставшими. Вскоре главные силы восставших двинулись на Мешхед в надежде, что там к ним присоединится весь гарнизон города. Однако движение было приостановлено, так как поступили сведения о том, что в Мешхеде происходят аресты, и гарнизон, на который они рассчитывали, разоружен, и правительство двинуло свои войска навстречу восставшим.

День за днем правительство увеличивало в Хорасане контингент своих войск. Усиленно велась также мобилизация отрядов реакционных курдских ханов. Правительству помогали и англичане.

Не найдя другого выхода, Салар-Дженг решил вернуться в Кучан, а потом отойти в направлении к Баджгирану. После кровопролитных сражений отряды Салар-Дженга вынуждены были 18 июля 1926 года уйти на территорию Туркменской Советской Социалистической республики и интернироваться.

Этот преждевременный уход главных сил восставших серьезно осложнил положение отряда Гусейнкули-хана, который тогда находился вблизи Нишапура. Оказавшись в безвыходном положении, Гусейнкули-хан обратился к своим солдатам: «Друзья мои дорогие! Мы никогда не отступали, но теперь положение изменилось. Со всех сторон мы обложены врагами. И вот мы впервые вынуждены отступать...» В районе Нишапура отряд Гусейнкули-хана был окружен вражескими силами. После сражения у Рабада отряд был окончательно рассеян. «Мы, — писал автор книги отцу, матери и другим, — хотели видеть свой народ свободным и счастливым и взялись за оружие, чтобы уничтожить тех, кто душит народ... Но нам не удалось достичь цели. И вот мы уходим... Не знаю, буду ли жив. Может быть, смерть настигнет меня раньше, чем вы получите это письмо. Не плачьте. Мне не страшно умереть. Я верю, что придет время, и другие доведут начатое нами дело до победного конца. Прощайте, мои родные! Прощайте!»

Оставшиеся в живых вырыли яму и опустили туда свернутое знамя своего фронта, а потом молча прошли мимо покоящегося в глубине красного знамени и «каждый положил сверху свой красный бант.-.» Гусейнкули-хан с несколькими своими приближенными ушел к советско-иранской границе, решив перейти в Туркменистан. Туда они добрались после нескольких стычек с озверевшим противником. «Я, — пишет об этом Г. Гулам-заде, — лежал на жесткой, каменистой земле. Потная рубаха неприятно холодила тело. Начал бить озноб. Одна единственная мысль билась в мозгу вместе с толчками сердца: все кончено... все кончено, все кончено... Восстание подавлено... Но народ никогда не забудет борцов за счастье людей труда. Народ найдет дорогу к свободе!

...За нами приехал советский пограничный наряд. Я услышал незнакомую речь, увидел красные звездочки на зеленых фуражках. Отбросил маузер. Заплакал... А потом меня подняли и поставили на ноги крепкие, дружеские руки,»,

X. АТАЕВ, кандидат исторических наук.


ЗНАЛИ ТОЛЬКО ГОРЫ


Ночь. Горы затаенно ждут рассвета. А он уже близок, на востоке небо подернулось розовой дымкой. Вот-вот заполыхает заря...

Люди торопятся, спешат, им дорога каждая минута темноты. Повстанцы уходят на восток, туда, где пролегла между утесов узкая щель. Каждая минута и каждый шаг отдаляют отряд от смертельной опасности. Где-то там, за горами, остались догорать костры, за которыми внимательно следит противник. Через час — второй обман будет раскрыт, и по следам отряда метнется погоня. А может быть обо всем уже известно врагу, и за ближайшим поворотом высекают из камней искры горячие кони преследователей?..

Мрак ночи медленно стекает куда-то вниз, в сырые и глубокие ущелья.

— Друзья,— говорит Ходоу-Сердар, осаживая горячего коня,— нам необходимо на время расстаться. Врага нужно сбить с толку. Пусть он радуется, думая, что наше восстание подавлено.

Повстанцы молчат. Тяжело этим храбрецам слышать такие слова своего вожака.

— Я приказываю вам,— голос Ходоу-Сердара дрогнул, но в следующее мгновение зазвучал вновь решительно и твердо. — Да, приказываю! Немедленно всем разойтись по домам. И ждать дальнейших указаний. Знайте, что можете понадобиться в любую минуту. Пусть всегда будут заряжены ваши ружья! Острей наточите свои сабли!..

Какую выгоду давало такое решение командира? Для размышлений и споров не было времени. Наступило утро. Завели свои звонкие трели жаворонки. Где они? Не так-то просто их отыскать, а песни льются и звенят.

В природе все ликует, а для нас настал тяжелый час... Мы прощаемся. Каждый из нас молча поднимает над головой сжатую в кулак руку и трогает поводья.

Вскоре я, Мирза-Мамед, Ахмед, Аббас и Рамо спускаемся по крутой тропе в Джеристантскую долину.

Там, внизу, изумрудный ковер трав, раскидистые кусты. Эта долина на весь Хорасан славится стройными и красивыми косулями. В густых зарослях дикого инжира и ежевики звенит, прыгает с камешка на камешек звонкий и чистый горный ручеек. Жадно припадаем к нему. Вода — зубы ломит. Напоив лошадей и умывшись, созвали совет: что делать дальше, куда держать путь?..

— Нам нужно поесть и отдохнуть, — говорю я.— Иначе мы скоро свалимся с коней. Да и лошадям передохнуть не мешает.

— Какой отдых? — ворчит Рамо.— И что ты предлагаешь на завтрак? Башмаки или портянки?

Ахмед хохочет, а Аббас язвит:

— Разве шашлык из мяса джейрана — еда? Нам бы с Рамо — боджнурдских ягнят...

Смех проносится по всей нашей «дивизии». Даже Рамо не может удержаться от смеха, но и сдаваться он не собирается.

— Похоже, что тут ждали нашего визита. Косули хотят, чтобы доблестный Аббас выбирал себе самую молодую и жирную.

— Посмотрим!— горячится Аббас.— Успеешь ли ты Рамо, развести костер к моему приходу?.. Стрелять я, кажется, умею. — Он взял ружье и скрылся в кустах. Мы стреножили лошадей, сняли седла и принялись раскладывать костер.

Тонкой голубой струйкой вьется дымок, потрескивают, сучья в огне. Лучший отдых, чем этот — у костра, на лужайке — трудно себе вообразить. Вершины гор ярко залиты солнцем, а здесь, внизу, полумрак и прохлада.

«Ба-бах!» — гремит где-то выстрел. Его подхватывает эхо и долго носит в горах.

— Рамо, — смеется Мирза-Мамед, — поторапливайся. Аббас, кажется, не шутит, бьет дичь, а у тебя костер еле теплится!

- Эй, несите сухих веток! — спохватился Рамо и бросил в костер охапку сушняка. За этим и застал его Аббас, бросав на траву молодую косулю.

Засучив рукава мы с Ахмедом принялись разделывать добычу.

Вскоре все пятеро подбрасывали с ладони на ладонь душистые кусочки молодого жареного мяса, пробовали... Шашлык был недожаренным, но нам казался вкуснее знаменитого боджнурдского.

Позавтракав, разлеглись на траве у ручья, подложив под головы седла.

— Друзья, — говорит настороженно Мирза-Мамед, — нам нужно как следует отдохнуть. Но чтобы не случилось чего... Чтобы не перебили нас сонных, как туртушек, нужно поочередно дежурить. Первым будет...

— Я! — в один голос выкрикнули мы с Ахмедом.

— Хорошо,— соглашается Мирза-Мамед.— Стой на часах пока ты, Гусейнкули. Как младший среди нас.

И вот уж «дивизия» спит. Безмятежно похрапывает Рамо, что-то бормочет Аббас, чему-то улыбается во сне Мирза-Мамед. Мирно пощипывают траву лошади. Я все вижу. Опустившись на траву, наблюдаю за говорливыми струйками ручья и думаю... о Парвин. Я могу думать о ней часами, даже годами, десятилетиями... И я витаю мыслями в облаках. Но вот проснулся Ахмед. Подошла моя очередь спать.

Разбудил нас Аббас. Он вдруг запел одну из своих озорных песен, знает которых великое множество.

— Глотка у тебя, джигит, луженая! — потягиваясь и сладко позевывая бормочет Рамо. — Тебя бы только к нам в кишлак на минарет. Орал бы там за милую душу!

— Проснись, медведь! — трясет его Аббас. — Проспишь всю жизнь. Оглянуться не успеешь, как в старика превратишься.

Приближается вечер. Лошади стоят, понурив головы, часто всхрапывают и со свистом хлещут себя по бокам хвостами.

— Будет дождь, — подняв над головой руку и выставив на ветерок ладонь, говорит Ахмед.

— Что, дождливый сон видел? — смеется Рамо.

— Эх ты, голова!— огрызается Ахмед.— Посмотри на лошадей. Их донимает мошкара. Этой твари всегда много перед дождем.

— Похоже на дождь, — соглашается с ним Мирза-Мамед, — поэтому нужно побыстрей отправляться в путь.

Джеристанская долина утонула в густых, плотных сумерках. Мы продвигаемся гуськом по каменистой, узкой тропе. Накрапывает дождь. Мелкий, нудный, затяжной. Держим путь к небольшому селению Навди, в котором живет дальняя родственница Ахмеда. У нее мы и решили провести следующий день. Опасно бродить в горах; наверняка нас уже ищут.

Под утро въехали в единственную, но довольно широкую улицу селения. По обе стороны ее бравыми солдатами выстроились стройные чинары. С злобным лаем нас встретили собаки. Они выскакивали со всех сторон, неотступно бежали за нами. К счастью, родственники Ахмеда жили почти на окраине, так что всех собак Навди поднять на ноги мы не успели.

Постучали висячим молоточком в широкие ворота. Выходит богатырского сложения мужчина — хозяин дома. Он пристально всматривается в наши лица, узнает Ахмеда и, распахнув ворота, приглашает нас во двор.

— Хун пер вохер, хатен!.. Добро пожаловать! Какими судьбами, Ахмед-джан?

Через минуту уже весь дом на ногах. Нам готовят завтрак.

Ахмед коротко рассказывает хозяину о нашем бедственном положении и просит укрыть на день.

— Что за разговоры!— гудит бородатый великан.— Можете жить у меня целый год... Мой дом — ваш дом.

— А далеко ли отсюда селение Ходжан? — спросил хозяина за завтраком Мирза-Мамед.

— Ходжан? Это — за Джаджом. Фарсахов пять-шесть. Никак не больше, — объяснил бородач.— Ночи сейчас длинные... К утру без особого труда доберетесь.

В Ходжане мы надеялись разузнать кое-что об Арефе, а заодно и узнать «погоду» в здешних краях: о настроении жителей кишлаков и о своих предводителях...

Отдохнув, подкрепившись за день, в сумерках мы снова отправились в путь.

Какое раздолье! Мы жадно дышали ароматным горным воздухом. Густоватый настой осенних цветов и буйных трав плывет по ветру, пьянит, кружит голову. А горы молчат, думают свои бесконечные думы... Тропинка петляет среди колючих зарослей держи-дерева, ныряет в сырые, как склепы ущелья.

Ночь.

И вдруг вдали, почти у самой горной вершины мы видим огонек. Своим одиночеством в безбрежном океане мрака он наводит тоску и даже страх. В самом деле, кто в такую ночь, кроме нас, еще блуждает в этом безлюдном крае?

— Пастухи или охотники, — говорит всезнайка Ахмед. Наш «мудрец и гадатель» на этот раз оказался прав: у костра сидели двое молодых парней. Судя по одежде и снаряжению — местные охотники.

Мы нарушили их мирную беседу. Но, кажется, не удивили своим появлением. Один из них встал и, вглядываясь в кромешную тьму, шагнул нам навстречу.

— Добрый вечер, уважаемые! — проговорил Мирза-Мамед.

— Просим к нашему костру, — ответили зверобои.

— Охотимся?

— Да. Немножко...

— Издалека?

— Мы из Беваза, — ответил тот, что продолжал сидеть у костра. — Это — за соседней горой. А вы откуда?

Мы переглянулись.

— Из Гиляна,— за всех ответил быстрый на слово Ахмед.

— Неужели из Гиляна?— парень привстал.— Не из отрядов ли Ходоу-Сердара?

— Оттуда...

Парни встали и, уронив головы на грудь, умолкли: не было больше курдской народной армии. Они чтят память погибших.

— Миянабадские долины в трауре,— помолчав, говорит один из охотников. — В Гиляне — вражеские войска...

— А в Миянабаде?

— Пока карателей там нет, но поговаривают, что весь район будет предан огню и мечу, как очаг восстания.

— Да, новости не слишком приятные.

— Нет, друзья, борьба наша не окончена! — возбужденно говорит с минуту помолчав Мирза-Мамед. — Восстание не подавлено. На свете не найдется такой силы, чтобы победить народ. Ходоу-Сердар и его джигиты полны сил и желания сражаться за народ. И очень скоро они будут снова громить богатеев. Так, друзья охотники, и скажите всем в своем селении!.. Пусть люди поддерживают воинов Ходоу-Сердара. Народная правда победит.

Рассвет настиг нас на окраине Ходжана. Стояла прохладная погода. Осень была не за горами. А дни между тем были светлые, удивительно прозрачные. В этой прозрачности и сказывалась близость холодов.

Мы — у знакомых ворот. Спрыгнув с коней на землю, разминаем ноги. От долгой езды верхом они одеревенели. Ахмед выстукивает условную дробь, наш старый пароль. Тишина. Ахмед постучал еще раз. Настойчивее. Скрипнула дверь, слышно, как зашаркал кто-то через весь двор тяжелой обувью. Человек долго кряхтит по ту сторону ворот, похоже, что он никак не может справиться с засовом. Наконец ворота распахнулись и мы увидели тетю Фатиму.

— Дети мои!— она бросается к каждому из нас, обнимает и целует. — Вы живы?! Какое счастье, слава аллаху!.. А те бедняги...

На глазах у тети Фатимы слезы. Ее морщинистое и бледное лицо омрачила безутешная скорбь.

— Мой ненаглядный Тагир-джан... Мой любимый сын... — бормотала она горестно. — Он погиб под Гиляном. И во всем виновата я... Посоветовала ему идти на фронт...

— Тетя Фатима, успокойтесь, не убивайте себя слезами. Вы должны гордиться сыном. Тагир умер героем.— Мы пытаемся утешить женщину, но разве есть на свете сила, способная утешить мать, оплакивающую сына?

Минутой молчания мы почтили память героя, одного из тех, кто отдал жизнь за счастье и свободу курдского народа.

— Нам нужен Ареф, тетя Фатима, — говорит, выждав момент, Мирза-Мамед.

— Э-э,— отвечает несчастная женщина.— Он здесь бывает очень редко.

— Ареф в Чельхасаре,— осторожно, тихонько отвечает тетя Фатима, утирая глаза концом черного платка.— Но днем к нему ехать нельзя. Лучше — ночью. Придется подождать. Заезжайте во двор. Разболталась я, старая, совсем выжила из ума.

Она засуетилась, широко распахнув ворота:

— Заезжайте, сыночки! Когда вы постучали, я думаю: мой Тагир приехал... Может он и не погиб...

И она опять залилась слезами.

В сумерках мы покидаем гостеприимный дом тети Фатимы. По старому курдскому обычаю хозяйка выплеснула нам в след чашку чистой воды: — на счастье!

Рысью мы проскочили Ходжан, взбудоражив собак, а потом обогнув утес, что одиноким часовым застыл у околицы селения, нырнули в сырую тьму ущелья.

Всю ночь мы петляли по глухим дебрям. Достаточно было неосторожного движения, неверного шага и... Даже подумать страшно.

Под утро мы достигли какого-то небольшого, в пять-шесть глинобитных хибарок, селения. Был тот час, когда утро приходит на смену ночи, когда все живое спит особенно глубоко и сладко. Даже собаки не обратили на нас внимания. И вдруг чуткую тишину нарушил звонкий и чистый голос петуха. И тут же ему ответил второй, третий....

Судя по некоторым приметам, о которых говорила тетя Фатима, мы в Чельхасаре.

— Где-то здесь должен быть дом купца Джаббара, — говорит Мирза-Мамед. — Какой же это дворец?

Мы изрядно утомились, да и лошади — тоже. Казалось конца и края не будет этой ночи, этим горным тропам, по которым мы карабкались.

— Ну, если он купец, — бубнил полусонный Рамо, — значит у него и дом должен быть лучший в селении. А лучший дом, — вот он!

Дом, о котором толкует Рамо, не слишком роскошный, но, пожалуй, и в самом деле лучший в Чельхасаре. Широкая калитка, две сторожевые вышки по углам довольно высокого глинобитного дувала.

Нахраписто стучимся в калитку.

— Вам кого, господа?— на стук вышла пожилая женщина. Голос, да и весь ее вид говорят о том, что мы нарушили сон, такой сладкий и желанный в этот час.

— Это дом купца Джаббара?

— А кто вы такие? — бурчит женщина. — И чего вам нужно?..

— Нам нужен хозяин, — вступает в разговор Мирза-Мамед.

— Люди отдыхают, а вас носит...

Неожиданности часто встречаются на жизненном пути (появление хозяина дома тоже было для нас неожиданностью),

— Добро пожаловать, господа. Я — купец Джаббар. Чем могу служить?— из-за спины женщины шагнул навстречу нам мужчина. В предрассветном сумраке лица его не было видно, но голос купца мне показался удивительно знакомым.— Прошу вас, гости, заезжайте. — Джаббар-ага ведет наших коней во двор.

И только в доме в чистой, уютной комнате, убранной коврами мы узнали гостеприимного купца.

— Ну, уж если вы меня не признали, — широко улыбается Ареф, — другим тем более сложнее...

До утра говорит учитель. Сон с нас как рукой сняло. Мы слушали Арефа и нам не верилось, что это он и что мы опять вместе.

— Вот что, дорогие друзья, — закончил Ареф, когда первый луч солнца скользнул по стене, у которой сидели Аббас и Рамо,— обстановка в стране очень тяжелая. Нам придется чуть-чуть переждать. До весны, хотя бы. А там— собраться вновь, но уже не здесь, а в Мешхеде. Нам нужны более крупные силы. Миянабадские бедняки, даже если они все пойдут за нами, не ахти какая сила. Да чего там объяснять! Все это вы сами знаете.

Было решено — с наступлением сумерек по одному покинуть Чельхасар. Мы вернемся в свои дома и будем ждать.

— А когда потребуется, я разыщу вас всех,— сказал уверенно Ареф.

...В Чельхасаре, вскоре после описанных событий, Ареф получил письмо, в котором говорилось: «Вместе с Мирза Мамедом немедленно приезжайте в Мешхед...»

Проводив своего наставника и друга, мы объехали потом всю Миянабадскую долину, навестили многих своих друзей. Надо было обсудить создавшееся положение, приготовиться к активным действиям. И вот после месячного молчания Ареф письмом вызвал нас срочно в Мешхед,

Какие дела ждали нас впереди?..


МНОГОЛИКИЙ МЕШХЕД


Мы подъезжали к городу вечером. Было пасмурно и ветрено. Низкие облака ползли по широкой мешхедской долине, плотно окутывали взметнувшиеся слева и справа серые громады гор. Сырой, холодный ветер пронизывал до костей. И каждый, покачиваясь в седле, мечтал об уютной комнате, о горячем обеде, о теплой постели.

Мой каурый Икбал, кажется, единственный из лошадей не обращал никакого внимания на непогоду. Гордо изогнув шею, он грыз удила и резко дергал поводья, готовый в любую минуту перейти на рысь. Я сдерживал его, поглядывая на товарищей и с радостью замечал: они завидуют мне, такого скакуна нет ни у кого.

Наш небольшой отряд миновал западные ворота города и звонко застучал' копытами по острым камням мостовой Бала-Хиябана — одной из главных мешхедских улиц. Пробив плотную завесу облаков, косые лучи заходящего солнца скользнули вдоль прямого, как стрела, проспекта, широкого мутного арыка, осветили уставшие лица всадников, мокрые гривы лошадей, виднеющиеся вдали минареты...

А потом очень быстро на Мешхед опустились густые, южные сумерки. Бала-Хиябан зажег керосиновые лампы уличного освещения. Мутные, желтые пятна их покачивались в сыром и плотном мраке.

— В таком виде нам только в Медресе-навваб, — шутит Ахмед поравнявшись со мной.— Обрадуем Арефа.

— Учитель нам будет рад всегда,— самоуверенно отвечаю я друзьям.

Приходим к единодушному мнению: учителя сегодня не беспокоить, а заночевать в караван-сарае.

— Отдохнем, отогреемся,— размечтался Ахмед,— сходим в баню.

Караван-сараев в Мешхеде великое множество, но отыскать ночлег здесь заезжему человеку не так-то легко. Со всех концов стекаются в Мешхед на поклонение «святым местам» паломники, до отказа забивают все гостиницы и постоялые дворы.

Мы долго блуждаем по лабиринту темных мешхедских улиц и в конце концов находим чайхану.

— Лошадям место найдется,— сказал нам, гостеприимно распахивая ворота, хозяин, мужчина могучего телосложения.— И вас, господа, обеспечим всем, чем пожелаете!..

Великан многозначительно подмигнул, захихикал. Ахмеду пришелся по душе намек, и он весело крякнул, но, заметив мой неодобряющий взгляд, осекся.

...После сытного ужина мы расположились на отдых. Лежим на пестрых, дорогих персидских коврах, говорим о всякой всячине, беззлобно подтруниваем друг над другом.

Мне почему-то вдруг вспомнилась Парвин, наша последняя встреча с ней, кажется, она была нежнее и ласковее прежнего. И эта пунцовая родинка у правого уха Пар-вин...

— Готов с кем угодно держать пари, — возвращает меня к действительности голос Ахмеда,— что Гусо сейчас далек от Мешхеда!

Ребята встречают его слова дружным смехом. Я пытаюсь изобразить на лице подобие обиды или оскорбления, но безуспешно. Смеюсь вместе со всеми.

Постепенно разговор иссяк, за день мы адски устали, и здесь, в теплой чайхане быстро одолевает сон.

Засыпая я слышу за тонкой фанерной перегородкой разговор двух мужчин:

— Не-ет, что ни говори, — заикаясь говорит первый,— но наверняка он попадет в рай. Он чест-тно жил...

— Честно шкуру драл с нас, — возражает ему второй.

— Не-ет, он торговал чи-истым терьяком. И да-аже в кредит давал.

— Это так, но усопший никогда ни о чем кроме денег не думал. А девятый стих шестьдесят третьей суры «Ко-рана»гласит: «Не давайте своему имуществу отвлекать вас от поминания Аллаха!..»

— О, всемогущий Аллах! — громко, так, чтобы слышали за стеною, говорит Аббас.— Возьми этого прохвоста-торгаша к себе в рай и дай нам спокойно уснуть сегодня.

Мы хохочем, а за стеною с минуту еще о чем-то шепчутся, но вскоре и там воцаряется тишина.

Рано утром, оставив в чайхане Аббаса и Рамо сторожить лошадей, мы с Ахмедом отправляемся к Арефу. Встретили его у ворот университета Медресе-навваб. Учитель куда-то торопился, но увидев нас, несказанно обрадовался и отложил все свои дела. Широко раскинув руки, Ареф пошел нам навстречу.

— Если зрение мне не изменяет... Здравствуйте, богатыри! Каким чудом?! Почему знать не дали о себе? Где остановились?

Ареф засыпал нас вопросами.

Первое, что бросилось нам в глаза — аккуратная черная бородка Арефа. Сорок дней назад, когда я в последний раз его видел, ее не было.

— Вы вдвоем?

— Нет,— отвечаем мы в один голос.— С нами Аббас и Рамо.

— А где они?

— В чайхане. Мы приехали вчера поздно, устали.

— Ну, вот что, друзья! Идемте ко мне. Отдохнете, поговорим.

— Мы уже отдохнули, господин учитель. Всю ночь нежились в теплой чайхане.

— Нет, нет,— не слушает нас Ареф.— Зачем говорить пустое. Не начинать же нам разговора на улице...

И в самом деле, как это мы с Ахмедом не сообразили сразу: затеяли спор в самом центре Мешхеда.

Жил Ареф рядом с Медресе-навваб, в небольшой с низким потолком комнатушке. На полу старенькая, но чистая курдская кошма, у единственного в два стекла окошка, письменный стол. В углу, на кошме сложена и прикрыта покрывалом постель. Кровати нет, да и вряд ли вместилась бы она здесь.

— Я ждал вас,— сказал Ареф. Заметно по всему, что ему хочется принять нас как можно лучше.— Что нового в Миянабаде?

Мы рассказываем обо всем, что произошло там в его отсутствие, стараясь не упустить ничего. То и дело перебиваем друг друга.

— А где Мирза-Мамед?— спрашиваю я Арефа.

— Он скоро будет. Да вот и он! Легок на помине.

Вошел Мирза-Мамед. Стройный, высокий. Выражение лица суровое, левая рука в кармане брюк, правая — за бортом пиджака.

Мы приветствуем друг друга, усаживаемся тесным кружком на кошме.

— Друзья!— начинает Ареф.— Я очень рад, что мы снова вместе. Сейчас особенно нельзя терять ни минуты. События в мире развиваются так, что английская политика на Востоке по всем швам трещит. Заморских «благодетелей» сейчас бьют на Кавказе и по ту сторону Ко-пет-Дага. Да и у нас в Иране им не мед! На днях новый командующий войсками Хорасана генерал Мухаммед-Таги-хан-Песян предложил им покинуть пределы страны... Есть и еще одна новость: в ближайшее время намечено увеличить численность жандармерии. Уже объявлено о зачислении в армию добровольцев.

— Может быть и нам?..— робко начинает Ахмед.

— Вот именно. Ваше место, друзья, в жандармерии. Что делать дальше — обсудим. А пока... отдохните денек-другой, познакомьтесь поближе с Мешхедом и подавайте заявления,— сказал Ареф.

Меня удивляет и восхищает всегда хладнокровие и рассудительность этого человека. В любой обстановке Ареф может принять самое быстрое решение. А потом, спустя некоторое время убеждаешься: решение это было единственно правильным.

Есть люди, которые делают свое дело на первый взгляд без особой страсти, не торопясь, с прохладцей. А рядом работают другие, у них все кипит, горит под руками. Но проходит час, и видишь: у первых дело спорится, а у вторых — нет. Почему?

Присмотришься повнимательнее и все станет понятно — в работе не спешка нужна, а сноровка.

Ареф из тех людей, кто каждый шаг, каждое слово тщательно обдумывает, взвешивает. Вот почему он никогда не предается панике. Даже, казалось бы, из самого безвыходного положения всегда находит выход.

...Мешхед с трех сторон стиснут горами. И лишь на западе открытый простор: там — долина. Та самая, по которой мы вчера въехали в город. Узкой полосой она тянется от Мещхеда до самого Ширвана.

Отвесных скал, что подпирают небосвод, мешхедцам показалось мало, и они обнесли город твердокаменными стенами. Был Мешхед похожим на крепость.

Все двенадцать городских ворот зорко охраняются, и проникнуть в город даже одному человеку незамеченным почти невозможно.

Мирза-Мамед провел нас по главным улицам города Бала-Хиябан и Паин-Хиябан. Улицы эти показались нам такими большими и красивыми, что Ахмед воскликнул:

— Это не Миянабад!

А я вспомнил наш Киштан. И, не знаю почему, подумал: «А все-таки Мешхеду далеко до Киштана. Там етолько соловьев...» и тут же я усмехнулся своим мыслям.

Из восточных ворот в горы ведет неширокая каменистая дорога. По ней то и дело проносятся роскошные, большей частью крытые экипажи.

— Там дачи богатых,— поясняет Мирза-Мамед.— Бедняков туда не пускают.

В тот же день Мирза-Мамед показал нам другой Мешхед. Нищий, трудовой... Часами бродили мы по узким, грязным улочкам и переулкам с глинобитными домами без единого окна на улицу. Дома, дувалы, да и сами улицы были так похожи друг на друга, что нам показалось: Мирза-Мамед водит нас по кругу, по одним и тем же трущобам.

— Ты нас сегодня выведешь из этого ада? — не выдержал в конце концов Ахмед.— Таких красот в любом селении Хорасана хоть отбавляй. Покажи нам что-нибудь такое, чего нигде, кроме Мешхеда не увидеть.

— И это можно,— весело откликнулся наш проводник. Через несколько минут мы попали на одну из лучших площадей Мешхеда Мейдане-Топхана.

Огромная площадь поражала чистотой и порядком, она была застроена высокими, красивыми зданиями. Но чувствовал я себя на этой площади не человеком, а букашкой, муравьем. Мейдане-Топхана давила своим великолепием.

Я стою на асфальте и наблюдаю за Ахмедом. Он ошеломлен, удивлен, чуть-чуть растерян.

— Эти дома,— говорит Мирза-Мамед, замедляя шаг и поглядывая осторожно по сторонам,— построены на человеческих костях.

Мы торопливо покинули площадь и отправились в самое шумное и модное место города.

Базар Сангтарашан является одной из достопримечательностей Мешхеда. Это — узкая крытая улица со множеством распахнутых дверей. Переступи порог любой из них, и ты окажешься в мастерской каменотесов. Так часто называют людей, мастерящих из камня чашки, кастрюли и прочую кухонную утварь.

Когда мы увидели их, то меня поразило выражение лиц мастеровых людей. Изнуренные каторжным трудом, каменных дел мастера оставляют впечатление людей обреченных и готовых на все. Даже к нам они относятся с подозрением, смотрят зло: не может человек труда смотреть иначе на бездельников... и все же мы нашли тут общий язык.

Сангтарашан я покинул с мыслью, что в этом районе Мешхеда мы всегда найдем поддержку. Трудовой народ нас понимает.

Мы порядком устали, хотя погода стоит чудесная, словно и не было вчерашнего ненастья; ласково светит солнце, воздух напоен ароматами приближающейся весны. Даже здесь, в вертепах Мешхеда пахнет сырой, пробуждающейся землей, как у нас в Киштане...

— Перекусить бы,— говорит Аббас,— да и к лошадям наведаться пора!

Никто не возражает — все хотят есть. После небольшого совета идем в ближайшую чайхану. Потом Ахмед отправляется к великану-чайханщику: напоить лошадей и взглянуть — не забывает ли хозяин подкладывать им корму.

Мирза-Мамед ведет нас на Дарвазе-Ноган. Это — тоже улица-базар, но, пожалуй, одна из самых широких в Мешхеде.

И чайхана тут просторнее и светлее той, в которой гостили мы вчера. Посетителей почти нет.

У пузатого самовара стоит худощавый юноша с большими печальными глазами.

— Добро пожаловать, господа,— низко кланяется он нам.— Чего желаете?

— Пять стаканов сладкого чая с кардамоном,— заказывает Мирза-Мамед. Он потирает руки, предвкушая сытный обед и отдых.— И пять порций пити.

Юноша удалился, бесшумно ступая одутловатыми и очень странными для его костлявой фигуры ногами. И почти тотчас же из боковой двери в чайхану вошел моложавый мужчина; судя по одежде, духовное лицо. Руки и борода его, как водится у духовников, были накрашены хной.

Человек осмотрелся и решительно направился к нам.

— Мир и счастья вам, господа,— заговорил он елейным голоском.— Разрешите присесть?

— Пожалуйста, присаживайтесь,— говорит Аббас. Но я вижу, что незнакомец, как и всем нам, ему неприятен.

— Господа,— полушепотом говорит незнакомец не обращая внимания на наши неприязненные взгляды.— Шариат нисколько не ущемляет прав и желаний человека. Мухаммед, Имам-Реза и другие святые разрешили простым смертным многое. Например, любить и ласкать женщин. Я могу предложить вам молодых женщин по вашему вкусу. Вы тоже молоды, сильны и здоровы! Аллах не осудит вас. Вы можете приобрести жену на любой срок: на месяц, на неделю и даже на день... При этом вы избежите грехопадения, так как по всем требованиям шариата заключите кратковременный брачный союз-сига. Будете счастливы, вас будут ласкать шестнадцатилетние красавицы, и, наконец, я гарантирую вам сохранение здоровья...

— Вы ошиблись адресом, господин мулла! — У меня лопнуло терпение слушать его поганую речь.

Незнакомец вскочил и отпрянул, словно рядом с собой вдруг увидел кобру.

— Простите, простите.. — с гадливой улыбкой залепетал он.— Я думал, что мужчины всегда ищут...

Поставщик молодых красоток быстро скрылся. Но настроение он нам подпортил. Пили чай и ели пити мы без особого удовольствия. А отдыхать и вовсе не стали.

Сразу же после обеда Ахмед ушел. Условились, с ним вечером встретиться у Арефа.

— Время еще есть, друзья,— сказал нам Мирза-Мамед, когда мы вышли на улицу.— Можно кое-что посмотреть.

Мирза-Мамед идет впереди, заложив за спину сильные, мускулистые руки с короткими, словно обрубленными пальцами. За ним вышагивает Аббас, долговязый, молчаливый, как рыба. Мы с Рамо завершаем это шествие. Несколько кварталов идем молча. Я с волнением размышляю о том, как было бы хорошо показать Мешхед Парвин и маме. Дорого заплатил бы я сейчас за то, чтобы они оказались рядом. Славная Парвин и ласковая, нежная мама. Я им показал бы красивые улицы и парки Мешхеда...

— А это мечеть Говхаршад,— прервал мои размышления Мирза-Мамед. Мы остановились, задрав головы, начали рассматривать редкой красоты здание.

Внешне Говхаршад не похожа на мечеть. Такими я видел в детстве во сне дворцы императоров и шахов. А вернее такая красота мне никогда даже не снилась. Обширная площадь перед мечетью вымощена камнем, очень похожим на гранит.

— Мешхед велик! Мешхед красив,— твердит Мирза-Мамед, до полушепота понижая голос.— Здесь не только человеку, целой армии легко затеряться. Очень хорошо, ребята, что вы появились здесь. Отсюда, из Мешхеда мы начнем поход за свободу и независимость родного народа. В Мешхеде взойдет солнце счастья Хорасана...

Мирза-Мамед умолк. Навстречу нам шли двое военных. В одном из них мы без особого труда узнаем англичанина и провожаем их недружелюбными взглядами.

Шаги военных гулко отдаются на камнях площади, и мне кажется, что это стонет сама земля: так тяжелы и унизительны для нее сапоги заморских грабителей.

— А сейчас, друзья, вы увидите кухню, единственную в своем роде,— наш проводник направляется на восточную оконечность площади.— Кухня, которая обслуживает паломников из дальних стран. Все, кто приходит в Мешхед из Египта и Турции, из Индии и Сирии, питаются здесь...

И в самом деле, зрелище мы увидели отрадное: прямо под открытым небом удивительно толстые и подвижные повара разложили несколько костров. В казанах томился жирный плов, наполняя окрестности чудесными запахами.

— А тем, кто прибыл из далекого Миянабада,— без улыбки шутит Рамо,— ничего не подают?

— Нет, дорогой Рамо,— отвечает наш гид,— своих, если даже они полягут от голода, не жалко.

— Да-а!— Рамо глотает слюнки.— А котлы огромные. И нам, и заграничным гостям хватило бы!

В нескольких шагах от того места, где дымятся казаны с ароматным пловом, копошится толпа нищих. Они пришли в Говхаршаду на моление. Божественный экстаз не покидает их, и они тянут какую-то бесконечно-тягучую молитву. И со стороны видно, что они не могут отвести голодных глаз от переполненных казанов. Но обеда им у стен святой мечети не дождаться, они тоже здешние, иранские.

В толпе нищих я вижу совсем молодого паренька с довольно увесистым камнем в руках. Методично, в такт затянувшемуся пению, он поднимает его над головой, а затем бьет себя камнем в грудь.

— Бедняга,— горестно говорит Рамо,— они не понимают, что ни себя, а богачей и англичан нужно бить этим камнем! Себя сколько не истязай — умрешь нищим.

— Придет время,— Мирза-Мамед сжал кулаки, в его голосе звучит уверенность,— и такие парни помогут нам очистить Хорасан от заморской нечисти и местных богатеев. Судьба народа в руках таких парней.

Под вечер мы подошли к району проспекта Бала-Хия-бан, обнесенному цепями, которые были уложены прямо на землю. Запретная зона. Переступать цепи могут лишь правоверные мусульмане. Скоту, собакам и иноверцам под страхом смерти запрещено пересекать священный рубеж.

Там, за цепями храм Имама-Резы. Именно к нему, как мелкие кусочки железа к магниту, тянутся со всего мусульманского Востока паломники.

Мы идем левым берегом речушки Мешхед. Над нею сплелись раскидистые ветви тутовых деревьев и старых ив.

— Купите газету! Военные новости!— со всех ног несется нам навстречу мальчик — разносчик газет.

— Что случилось? — спрашивает Аббас и ловит за руку мальчишку.

— Покупайте и читайте! Мне некогда,— мальчик сует нам в руки газеты, еще пахнущие типографской краской, опускает без счета монеты в карман своих коротеньких, чуть ниже колен штанишек и бежит дальше:— Важнейшие новости! Об этом говорит вся планета! Читайте!..

На первой полосе газеты крупным шрифтом была набрана информация из двух предложений: «Кабинет Асеф-фо-довла распущен. Премьер-министром назначен Сейд-зия-эддин Таба-Табаи».

О, это уже новость!

— Сейд-зия-эд-дин — прогрессивный человек,— говорю я.— Он часто выступает в газетах против англичан...

— Англичане, наверное, лучше тебя, дорогой Гусейн-кули, знают: кто против них, а кто — за них,— внушительно отвечает мне Мирза-Мамед.— Им виднее, кто должен управлять Ираном.

Вечером мы снова у Арефа. Делимся с учителем дневными впечатлениями. Даже Аббас, всегда молчаливый и задумчивый, сейчас много говорит. Он возбужден, как и все мы. Аббас рад, что с нами Ареф и Мирза-Мамед, что впереди нас ждет неизвестность — жизнь тревожная и опасная, но полная радостных минут торжества, больших и малых побед.

— Обстановка в стране очень сложная,— сразу же заговорил Ареф. Он теребит пальцами бороду, а затем, взглянув на Мирзу-Мамеда, подал ему глазами знак, указал на дверь.— Говорить о тяжелой жизни простых людей Хорасана вам нет необходимости.

С первых же слов учитель наш загорается страстью. Говорит он не слишком громко, но Мирза-Мамед все-таки выходит во двор:— кто знает, не пожелает ли в этот вечер послушать нашего Арефа кто-нибудь из сыщиков тайной полиции.

— Вся борьба впереди. Англичане добровольно Иран не покинут. На это надеяться, друзья, не нужно. Не оставят этот лакомый кусок из добрых чувств к нам,— продолжал Ареф. Мы жадно слушаем. Каждый из нас готов сейчас же взять в руки винтовку и бить, гнать с родной земли заморских хищников.— Числом нас пока меньше, чем противника. Но мы сильнее врага! Мы должны победить, потому что за нами весь трудовой Иран. Только помните, друзья, что англичане это лишь одна из враждебных сил. Есть еще и наше, иранское правительство и наши богачи, которым нет никакой выгоды менять порядки в стране. Вот эти будут драться злее англичан, потому что отступать некуда. В этом вся сложность предстоящей борьбы. В нашей войне не будет ни тылов, ни фронта. Однако отчаиваться, друзья, не нужно. Там,— Ареф кивнул на окошко, в котором виднелся клочок чистого неба с Полярной звездой в самом центре,— в России победила революция. Победили бедные и угнетенные люди, такие же как мы. Победили потому, что сумели крепко объединиться!

Вошел Мирза-Мамед. Неслышно прикрыв дверь, он остановился у косяка и стал слушать. Через несколько минут он так же бесшумно покинул комнату. Ареф сообщил:— Партия «Адалят» считает, что в данный момент нам нужно сделать все, чтобы на нашей стороне была армия.

— Армия? — вырвалось у Рамо.

— Да, армия. Наша, иранская армия! Как это сделать? Не просто, друзья, очень трудно, но можно... Вы должны вступить в армию и вести пропаганду среди солдат. Нельзя забывать, что солдаты — это те же дайхане, только в воинской форме.— Ареф предостерег молодых друзей.— Но знайте, это очень сложное и опасное дело. Руководство партии так решило: Гусейнкули, Аббаса и Рамо направить в Хорасанскую жандармерию. Известно, что штаб девятой дивизии находится здесь, в Мешхеде. Вам, друзья, завтра же надо пойти туда. Жандармам нужны люди. Идите... На первых порах ничего рискованного не делайте. Нужно изучить обстановку, войти в доверие к начальству, а уж потом действовать. Постарайтесь как можно больше заиметь там друзей.— Ареф видимо, продумал все эти вопросы глубоко и всесторонне. В конце беседы он добавил:— Для Мирзы-Мамеда и Ахмеда тоже найдется важное дело.

...Было уже по-весеннему тепло. Воздух чист, а легкий ветерок шаловлив и ласков. В чистом высоком небе яркое, но еще совсем не жаркое солнце. Огненным краем оно касалось макушек минаретов Имама-Резы, мимо которых мы прошли торжественным шагом.

У входа в штаб путь нам преграждает молоденький офицер. Я говорю ему о причине нашего визита.

— Если захотите в пехотный полк,— пояснил нам военный,— то вам надо обратиться к полковнику Джафар-хан-Сагафи, а если в кавалерию,— то к полковнику Исмаил-хан-Бехадеру.

— Мы желаем в кавалерию!

— Понятно. Седьмой кабинет!..

Полковник Бехадер еще совсем молод. Во всяком случае внешне ему не дашь больше тридцати. Большие выразительные глаза, прямой нос, плотно сжатые губы выдают в нем человека волевого, решительного. Он смугл, недурен и оставляет впечатление натуры весьма общительной.

— Я слушаю! — встретил он нас прищурясь.

— Господин полковник, мы желаем служить в кавалерии. Лошади у нас есть. Вот наши заявления.— И я подал ему три листка бумаги.

— Откуда прибыли?— даже не взглянув на нашу писанину, деловито спросил полковник.

— Из Кучана,— говорю я. Аббас и Рамо молчат, переминаясь с ноги на ногу.— Из Курдлеви...

— Из Курдлеви?— полковник сверлит меня взглядом.— Это хорошо. Значит, служить решили? Похвально. Одну минутку!..

Бехадер снял трубку телефона, набрал номер. Быстро приосанился и заговорил чеканным, звонким голосом:

— Алло! Господин генерал? Здесь трое из Курдлеви. Да, в кавалерию. Направить к вам? Слушаюсь!

У ворот резиденции генерала еще более строгий часовой. Он ощупывает нас подозрительным взглядом, будто мы начинены взрывчаткой. Потом долго выясняет: кто мы, откуда идем и к кому идем... Наконец нажимает кнопку. Через минуту в глубине сада показался стройный, подтянутый молодой офицер в хромовых сияющих сапогах, с маузером на левом бедре. По песчаной дорожке он направился прямо к нам.

— Кто это?— успел я спросить у часового.

— Адъютант генерала.

Я удивился, что этот человек показался мне очень знакомым. Где и когда я его видел?

— Вы из штаба?— сразу же осведомился адъютант.

— Да.

— Один из вас пойдет со мной.

К генералу иду я. В саду небольшое аккуратное здание из белого камня. Перед ним выложенный мрамором бассейн с фонтанчиком. На лужайке у бассейна, мягко ступая на желтый песок дорожки, взад и вперед вышагивает Мухаммед-Таги-хан Песьян. Сильный, могущественный, но окруженный со всех сторон густым садом, он, как будто пребывал сейчас в мучительном бездельи и поэтому был страшно зол и готов на всякие злодейства.

Он внешне был красив какой-то могучей красотой, которая вызывает почтение и даже страх перед ее обладателями. Я вытянулся в струнку, приветствуя генерала.

— Вольно! — у Мухаммед-Таги-хана Песьяна приятный бархатный бас.— Что случилось там у вас в Курдлеви?

Генерал обо всем, конечно, информирован не хуже меня. Знает он и про события, разыгравшиеся в нашем полку. Он явно ждал трафаретного ответа. И получил его.

— Хорошо. Я согласен,— вступайте в кавалерийский полк Бехадера. Позвоню в штаб. А за друзей своих вы можете поручиться?

— Могу, господин генерал! — выпалил я.— Как за самого себя!

Знал генерал, что именно так я отвечу и на этот вопрос. Но, как истинный военный он, видимо, любил задавать вопросы, зная наперед, как ответят на них подчиненные.

— Вы свободны! — и генерал зашагал неторопливо по тенистой аллейке.

В штабе нас ждал приказ о нашем зачислении в жандармерию. Причем мне сразу же был присвоен чин старшины и было поручено формирование третьего эскадрона.

Все шло как нельзя лучше. Никто из нас не предполагал, что зачисление в жандармерию настолько простое и легкое дело.

К вечеру мы уже облачились в форму. Она сделала нас удивительно похожими друг на друга. Даже Аббаса от Рамо я теперь отличал с трудом.

— Эх,— размышляю я,— взглянула бы на меня сейчас Парвин!.. Никак не узнала бы она своего Гусо...

По приказу Таги-хана наш полк был расквартирован на южной окраине Мешхеда, у подножья горы Кухе-Сан-ги. Совсем недавно в этих казармах располагались английские войска. Теперь же их мало-помалу теснили от Хорасана. Это уже хорошо! Придет время, господа англичане, мы вовсе выкурим вас из Ирана.

Мне как старшине-ождану была отведена отдельная комната. И зовут теперь меня не Гусо и даже не Гусейн-кули, а Гусейнкули-хан-ождан! Я несу полную ответственность перед высшим начальством за эскадрон. Со всеми вопросами рядовые третьего эскадрона обращаются ко мне, а я — к начальству. Положение у меня, конечно, не завидное. Но есть преимущества — я формирую эскадрон. Дружище Ахмед, Ареф и Мирза-Мамед, будьте уверены, третий эскадрон предан вам!.. Комплектуем эскадрон, главным образом, из потерпевших поражение гилянских повстанцев. Это бывалые, хлебнувшие горя люди, на собственных шкурах испытавшие силу «любви» англичан к местному населению. Оборванные, голодные они с радостью одевают жандармскую форму, и каждый из них готов кое с кем свести свои счеты.

Всех, кто приходит в эскадрон, проверяют Аббас и Рамо. Мало ли кто под видом народного бойца знаменитой гилянской обороны пожелает проникнуть в наши ряды. Время очень смутное, тяжелое и ухо надо держать остро!..

Через несколько дней в третьем эскадроне уже набралось более ста человек. Верных, готовых к любым испытаниям воинов.

Началась напряженная учеба, муштра, боевые стрельбы. За месяц наш эскадрон стал довольно сильным и серьезным войсковым соединением. В хорасанской армии он снискал себе славу надежно обученного, готового к боевым действиям и специальным приказом был назван «Молнией».

Нам были переданы лучшие лошади из других подразделений. Но мой каурый Икбал был все-таки лучшим среди всех скакунов.

— Господин ождан, разрешите обратиться?— в голосе Аббаса плохо скрытая ирония, но я креплюсь: посмотрим, что он будет петь дальше.

— Я слушаю!

— Господин ождан, вот вас зовут Гусейнкули-хан, а отец ваш тоже хан?

Аббас выбрал момент, когда нет никого рядом с нами и шутя, решил пощекотать мое самолюбие.

— Я могу удружить тебе наряд вне очереди! А когда вернешься из конюшни, расскажу тебе не только об отце, но и о матери...

— Премного вам благодарен, господин ождан, но я лучше отправлюсь сейчас в город, если разрешите.— И уже серьезным тоном предложил:— Айда в город! Сегодня же

Ашура!

— А ты что, никогда не видел Ашура?

— Не только я, но и ты не видел. Здесь, дорогой друг, не Киштан, не Миянабад и даже не Кучан. Это — Мешхед

Любопытство берет верх, и мы с Аббасом торопливо покидаем военный городок под горой Кухе-Санги. Через полчаса мы уже находимся в самом центре Мешхеда, на Ба-ла-хиябана, у Медресе-навваба, и наблюдаем траурную процессию фанатиков-шиитов. Ашура — это день, когда по преданию был убит имам Гусейн. И вот уже много веков в знак солидарности с имамом шииты в этот день истязают свое тело: бьют себя цепями, камнями и палками. Рассекают в кровь лица, спины, головы. Зрелище жуткое.

Смотрели, ужасаясь, мы с Аббасом на эту темную, угнетенную толпу. Мы и не пришли бы сегодня сюда, но разве можно было упустить возможность посмотреть такое добровольное побоище. Было очень многолюдно на улицах Мешхеда, и никто не обращал внимания на двух молодых парней в жандармской форме и мужчину средних лет с аккуратной черной бородкой. Но если бы посторонний наблюдатель обратил на них внимание, то, разумеется, сразу же понял бы, что дикое шиитское шествие мало интересует эту троицу.

— Что нового? — спросил Ареф.

— Все идет хорошо, господин учитель!

— Все ли?— лицо у Арефа серьезное, даже строгое.— Сто человек в эскадроне, это не шутка. Проверьте еще раз всех... каждого — без исключения!

- Будет сделано, господин учитель.

- Не забывайте, один шпион может погубить тысячу людей, испортить все дело...


КОСТЕР РАЗГОРАЕТСЯ


Мешхед переживает тревожные дни. В городе неспокойно, люди уже открыто выражают свое недовольство существующими порядками. Позабыв в страхе, ворчат, что каджарская династия кроме нищеты и голода простому люду ничего не дает. Но от проклятого гнета не так-то просто избавиться, династию поддерживают англичане.

Отважный Таги-хан — ярый враг колонизаторов — на днях бросил клич: «Смерть или независимость!» Мы все рады, ведь Таги-хан наш предводитель. Значит, нам по пути!..

Поздно вечером из города возвратился Рамо. Радостный, возбужденный.

— На, читай!— сует он мне последний номер «Бахара».— Передашь Аббасу.

Рамо встречался с Арефом.

— Какие новости?— я с нетерпеньем жду важных известий.— Что говорит учитель?

— Ничего особенного.— Рамо заметно важничает.— Ареф сказал, что хорасанская жандармерия — это уже целая армия. Пора ее брать в свои руки.

— Он так и говорил?.. А мы что должны делать?

— Все остаемся на своих местах. Но нам нужно действовать смелей и решительней.

— Что еще?

— Ареф просил, чтобы в пятницу под вечер ты был у него.

— Ахмеда видел?

— Нет. С Мирза-Мамедом только поздороваться успели...

— Понятно. Иди отдыхать. Уже поздно. Не забывай: завтра с утра опять джигитовка.

— Спокойной ночи!

Рамо удалился к себе в казарму.

А я начал читать «Бахар» — газету народной партии Адалят. На видном месте в ней была помещена статья-призыв к независимости, борьбе с английским засилием.

Боевая газета!..

На следующее утро меня вызвали в штаб жандармерии, который находился недалеко от южных ворот. Перед тем как отправиться туда, я забегаю к Аббасу и вручаю ему свежий номер «Бахар».

В штабе меня принял сам Таги-хан.

— Ождан Гусейнкули-хан! Вам поручено сопровождать Его превосходительство Кавам-эс-Салтане на дачу и обратно.

— Слушаюсь, господин генерал!

— Вы несете полную ответственность за его жизнь.

— Есть, господин генерал!

На душе у меня радостно: видно, тяжелые дни переживает грозный губернатор Хорасана Кавам-эс-Салтане, если к тем четырем постоянным телохранителям, что неотступно его сопровождали повсюду, ему пришлось прибавить и кавалерийский эскадрон «Молния». Что ж, господин губернатор, ты, кажется, не ошибся в своем выборе:— в нашем эскадроне настоящие джигиты!

Часа через два «Молния» в полной боевой готовности была возле дома губернатора. Горячие скакуны нетерпеливо покусывают удила, приплясывают, выстукивая подковами на камнях мостовой замысловатую дробь.

— Наступил удобный момент,— говорит Аббас, оказавшись со мною рядом.— Одним извергом на этом свете будет меньше! А?

— Не болтай чепуху,— одергиваю я разгорячившегося друга.— Ты уверен, что все до одного в третьем эскадроне думают так же?

— Какое мне дело до того, что другие думают! Я сам его...— не унимается Аббас.

— Хар-рам!— меня начинают раздражать его тупые рассуждения.— Ты только о мелкой мести думаешь! А что будет после?.. Новый губернатор будет ангелом?..— Разговор наш прерывается. Широко распахиваются ворота, и на улицу выезжает, поблескивая на солнце, новенькая открытая легковая автомашина.

— Смир-р-но!— подаю я команду.

— Вольно!— почти в один голос со мной басит Кавам-эс-Салтане.

У всех разбежались глаза: на что глазеть?.. То ли на единственный во всей губернии заморский автомобиль, то ли на самодовольного правителя Хорасана. И то и другое многие из нас видят впервые.

Кавам-эс-Салтане среднего роста, но широкоплеч и могуч телом. Косматые брови и орлиный нос придают его лицу выражение какой-то ненасытной алчности и злобы.

Попетляв по мешхедским улицам, автомобиль выехал на пыльную Мелекабадскую дорогу и устремился в горы. Третий эскадрон, глотая пыль, скачет следом.

— Всю жизнь мечтал о таких прогулках! — почти в ухо мне кричит Аббас.

— Замолчи, если не хочешь попасть куда следует! — одергиваю я строптивого друга.

...Вечером, в пятницу, как было условлено, я пришел к Арефу. Учитель заваривает чай и расспрашивает о делах в эскадроне.

— Все по-старому... Хотя нет,— вспоминаю я,— есть и новости. Познакомились мы с самим Кавам-эс-Салтане. И теперь охраняем его бесценное тело от дурного глаза и шальной пули.

— Нам везет!— радостно воскликнул Ареф.

— В чем?— не совсем понимаю я.

— Как — в чем?— Ареф разливает душистый крепкий чай в пиалы.— У вас есть отличная возможность поближе сойтись с Кавам-эс-Салтане, завоевать доверие его телохранителей. Разве этого мало? А в нужный момент мы можем легко обезвредить повелителя Хорасана.

Мы отхлебываем терпкий чай и ведем неторопливую беседу. Правда, говорит большей частью Ареф, а я слушаю. Мне кажется, что нашу «Молнию» он знает лучше меня. Ареф советует, предупреждает, приказывает...

Стемнело.

— Теперь, пожалуй, можно уже идти,— поднимается Ареф.— Куда? Я хочу, дорогой Гусейнкули, познакомить тебя с мешхедскими друзьями. С теми, кто вместе с нами готов в любую минуту взять в руки оружие.

Когда мы выходили на улицу, мне показалось, что от окна каморки Арефа метнулась и тотчас же растаяла в густом вечернем мраке чья-то тень.

Я не мог различить: собака это была или человек...

— Тише-е!— я попридержал Арефа за руку.

Остановившись, мы долго вслушивались в тишину погожего весеннего вечера, но ничего, кроме шарканья ног, говора прохожих, покашливания и смеха, не услышали. Город жил обычной шумной жизнью.

— Иди за мной,— шепнул мне Ареф и зашагал по улице.

Я пошел шагах в десяти от него, поминутно оглядываясь. Мало-помалу подозрительность развеялась. «Какой-нибудь бродячий пес рыскал,— успокаивал я себя,— искал пожрать».

На самой окраине Мешхеда Ареф замедляет шаги и знаками подзывает меня к себе.

— В третью калитку, не считая вот этой... Стукни два раза висячим молоточком,— тихо говорит он.— Скажи, что пришел со мной. Я войду после...

На мой стук из калитки вышел пожилой мужчина.

— Вам кого?

— Я с Арефом... Незнакомец помолчал.

— Входите. А где он?

— Идет...

Хозяин провел меня в дом. На полу просторной комнаты, скрестив по-восточному ноги, сидело несколько человек. Мой приход, видимо, прервал беседу. Я поздоровался с каждым из них за руку. Отнеслись ко мне приветливо.

Вскоре пришел Ареф.

— Фейзмамед, мне кажется, что в Мешхеде я кого-то сильно заинтересовал,— поприветствовав всех, сказал он.

— Что-нибудь случилось?— всполошился человек, встретивший меня у калитки.

— Как тебе сказать!.. Случиться вроде бы ничего и не случилось, но я замечаю: кто-то бродит у моего дома. А иногда и на улице сопровождает меня легкая тень...

— И сейчас было замечено?

— Похоже... Скажи ребятам, пусть на всякий случай проследят.

— Попробуем,— и Фейзмамед вышел.

Среди сидящих на полу я вижу знакомого — отца моего друга детства Аскера. Мы знакомы с ним по Кучану. Помню, там он был подпольным лектором. По всему видно,— он меня не узнал. Да и не мудрено: видел он меня мальчишкой.

- Рад встрече с вами, дядя Ага-Баба! Как поживает

Аскер и тетя Гульчехра?

- Аскер, говорите,— Ага-Баба несказанно удивлен.— А откуда вы знаете их?

— И вас я видел в Кучане. Вы были тогда с Мирзой-Мамедом. Знаю тетю Гульчехру и Аскера... Я из Бодж-нурда. Зовут меня Гусейн-кули, я сын Гулама... Мы с вами жили по соседству.

— Вах-эй!— радостно воскликнул Ага-Баба.— Гусейн-кули! Гусо-джан! Вот никогда бы не узнал тебя в такой форме!

На лицах присутствующих веселое возбуждение.

— Не просто Гусейнкули,— вставляет Ареф,— а Гусейнкули-хан-ождан. Наш товарищ по борьбе. На него, на его друзей и на хорасанскую жандармерию партия возлагает большие надежды.

— Помощники хорошие!— Ага-Баба обнимает меня за плечи,— Заходи к нам, Гусо-джан. Завтра же заходи. Я расскажу, как разыскать нас...

— А чем сейчас занимается Аскер?— спросил я.

— О! Аскер тоже военный.

— Он служит?

— Да. Адъютантом у Таги-хана.

Вах-вах, так вот почему мне показался знакомым адъютант генерала! И как же сразу я не узнал Аскера...

— Итак, друзья,— заговорил ровным, но как всегда твердым голосом Ареф,— Гусейнкули-хана вы теперь все знаете. У него один из самых ответственных и опасных участков борьбы.— Ареф обратился ко мне.— Дорогой Гусейнкули, эти люди всегда придут к тебе на помощь. Они верные твои друзья в Мешхеде.

В тот же вечер я познакомился с редактором «Бахара» Ахмед-Бахаром, с друзьями Арефа по подполью Мирза-Аликпер-Саркашик-заде, Мирза-Абдулкадер-Сабзивари, Тагири-Джами и другими. Всех этих людей объединяет лютая ненависть к заморским поработителям иранского народа, мечты о светлой и радостной жизни в родной стороне. Чувства эти были настолько остры и сильны, что каждый из подпольщиков готов был на любые жертвы, даже смерть.

— Друзья!— сказал собравшимся Ахмед Бахар,— мы решили в ближайшие дни усилить выпуск прокламаций в два-три раза. В основном они пойдут в воинские части. Ваша задача, дорогие Сейд-Гусейн-хан и Гусейнкули-хан, позаботиться о том, чтобы наше призывное слово дошло до солдат.

Сейд-Гусейн-хан присутствовал тоже здесь. Это был молодой человек в форме лейтенанта жандармерии.

— Мы всегда готовы!— Сейд-Гусейн-хан держался подтянуто, бодро.— Будут, конечно, трудности, и я прошу учесть то обстоятельство, что численность жандармских войск день ото дня растет. Но это происходит не только за счет бедняков. Жандармскую форму уже носят Тадж-мамед-хан-курд, один из видных кучанских богатеев, а также Барат-Али-хане-Хафи, Абдулла-хане-Барбари. И все они имеют высокие чины.

— Но не столько они сами страшны,— вставляет Ахмед-Бахар.— Больше надо опасаться их ставленников. Тех, кто под видом дайханина пришел в армию. Вот кто может крепко навредить! С самими ханами даже проще: их как облупленных знает весь Хорасан.

— Какие будут предложения?— спрашивает Ареф.

— Нужно установить за каждым ненадежным человеком наблюдение,— предлагает Сейд-Гусейн-хан.— Выясним: с кем они общаются, а потом возьмем под контроль. После этого и соответственная обработка ненужных лиц.

— А если кое-кого убрать?— тихонько вопрошает кто-то в углу.

— Потребует обстановка— можно и убрать,— соглашается лейтенант.

Покидаем дом Фейзмамеда глубокой ночью. Мешхед, утомленный дневным гамом, спит.

Уходим по одному, ради предосторожности.

...Третий кавалерийский эскадрон закончил дневные занятия. Уставшие, злые «волки» возвращаются в казармы — положен час отдыха.

— Господин ождан, разрешите отлучиться в город? — слышу я знакомый голос.

— Нет, Аббас, не пойдешь. Мне надо пойти.

— И вчера ты, и сегодня...

— Так нужно,— строго обрываю я ненужный разговор.

— Я постараюсь увидеть Аскера и Гульчехру-ханым.

— Пойдем вместе.

— Нельзя. Вам с Рамо в эскадроне дело есть.

Аббас заметно обижен. Но я знаю: в глубине души он все-таки понимает меня. Я иду к другу детства, и он рад вместе со мной.

— Пусть будет так,— соглашается Аббас.— А передать наш привет Ага-Баба, Гульчехре-ханум и Аскеру ты не забудешь?

— О чем ты спрашиваешь! Скажи-ка лучше, как у нас с листовками?

— Я все распространил, а Рамо сейчас в соседней казарме...

Друзья не теряют рремени.

...В Мешхед пришла настоящая весна. Утонули в буйной зелени улицы и проспекты города. На Бала-хиябане цветут розы. Их запахи плывут по всему Мешхеду.

Улицы города в этот предзакатный час особенно многолюдны и оживленны. Кому захочется в такой чудный весенний вечер сидеть дома.

Люди тянутся группами и в одиночку. У всех возбужденные, улыбающиеся лица. А может быть все это мне лишь кажется? У меня так радостно на душе.

Вот и дом Ага-Баба. Стучусь. Калитка распахивается очень быстро, словно моего стука тут давно ждут. Ну, конечно же, ждут! Передо мной стоит Аскер. Улыбающийся, счастливый. Теперь-то мы узнали друг друга.

— Гусо-джан!

— Аскер!

Мы крепко обнялись.

— В управлении я часто слышу твое имя. Сам Таги-хан то и дело повторяет: «Гусейнкули-хан-ождан! О, этот проворный Гусейнкули-хан-ождан!»,— Аскер с ног до головы осматривает меня, словно глазам своим не верит, и без умолку говорит: — Но разве я мог подумать, что это ты. Бедный Гусо из Боджнурда стал в Мешхеде ожданом!..

— А ведь мы с тобой однажды встречались...

— Я много дней потом ломал голову,— перебивает меня Аскер,— кто ты и откуда я тебя знаю?!

— Я — тоже сразу не признал тебя.

Из дверей вышла... нет — выбежала Гульчехра-ханым.

— Гусо, Гусейнкули-джан! Это ты?!

Большие с поволокою глаза Гульчехры-ханым полны слез. Это — от радости. Она обнимает и целует меня.

— Сынок, Гусо-джан! Мой милый мальчик! Как ты вырос, не узнать!

Изменилась и Гульчехра-ханым. Виски ее посеребрила седина, а у глаз и на лбу появились морщины. Но седина и даже морщины, кажется, сделали ее еще более красивее и обаятельнее...

— Чем занимаешься? Как здоровье отца? Матери? Ах, как хотела бы я сейчас Ширин-ханым увидеть! Как чувствуют себя твои сестренки, братишки?

Вопросам, казалось, не будет конца. Но я отвечаю на все. Потом, улучив момент, спрашиваю:

— Уважаемый Ага-Баба дома?

— Нет,— машет рукой Гульчехра-ханым.— Мы его неделями не видим.

— А я его как-то видел в Кучане. Он там лекции читал.

— Ну вот,— говорит Аскер с улыбкой,— тебе лучше известно, где мой отец.

Садимся за стол. Угощает нас Гульчехра-ханым пловом и яичницей, фаршированной зеленью. Ужин получился шахский. Такого ароматного плова и такой вкусной яичницы я давно не ел.

— Как служится тебе, Аскер, у Таги-хана?— как бы между прочим спрашиваю я друга.

— Неплохо. Таги-хан строгий, но очень справедливый и честный человек.

— Я слышал, что он открыто выступил против англичан.

— Да. И поэтому попал в немилость к губернатору Хорасана.

— Но ведь Кавам-эс-Салтане бессилен и слаб, как под дождем цыпленок. А в руках у Таги-хана целая армия.

— Пойми, ни Кавам-эс-Салтане сейчас силен и опасен, а коварные захватчики англичане и сторонники каджар-ской династии! А они имеют очень сильное влияние в жандармерии.

— Дело серьезное,— говорю я,— но Таги-хана мы в обиду не дадим.

— Если бы так рассуждали все в армии!— говорит Аскер.

Покидаю гостеприимный дом поздним вечером. Тепло прощаемся, и я обещаю Гульчехре-ханым почаще заглядывать к ним.

На землю опустилась темная весенняя ночь. Тишина. Черный небосвод густо усеян яркими, застывшими в каком-то торжественном безмолвии, звездами. Говорят, у каждого человека своя звезда. Где же моя? Наверное, вот эта. А Парвин? Ее звездочка должна быть где-то поблизости. Вон та, самая яркая!..

С гор Кухе-Санги струится свежий ветерок. Я шагаю по ночному Мешхеду, думая о Парвин и о нашей желанной встрече. Когда же, наконец, я увижу ее?..

— Это ты, Рамо?

— Да. Где ты бродишь?

— Я у Аскера был. Разве тебе Аббас не сказал?

— Мало ли что сказал,— Рамо чем-то возбужден.— Часа два ждем тебя...

— Меня?

— Говори потише.

Подходит Аббас. Судя по всему, мои друзья, несмотря на поздний час, спать не думали.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего,— говорит Аббас.— Просто есть новость. Приехал Шамо.

— Шамо... В Мешхед?

— Да. Знакомый солдат передал, чтобы мы немедленно навестили его.

— А где он остановился?

— В гостинице, у Баге-Надери.

— Когда же пойдем... Завтра?

— Вах-ей, зачем же тогда мы ждали тебя? Нужно идти сейчас, — твердо говорит Рамо. Должно быть, срочное дело.

— Хорошо,— соглашаюсь я.— Ты, Рамо, оставайся, а мы с Аббасом пойдем.

Пробираться в темноте мы решили не через южные ворота города, а через Дарвазае-сараб. Там меньше опасности попасть на глаза полицейским, которых на улицах ночного Мешхеда, кажется, больше чем днем.

Стремясь к цели, мы держим путь к Баге-Надери — одному из живописных уголков Мешхеда. Центральные улицы и площади обходим, петляем по узким кривым закоулкам. К Баге-Надери пришли скрытно. Вот и гостиница. У ворот маячит фигура человека. Видимо, незнакомец заметил нас. Он двинулся навстречу и вполголоса запел песенку о Кучане.

— Похож на него!— шепчет мне Аббас.— А песня — пароль.

— Сейчас узнаем. Я сделал оклик:

— Шамо?

— Да... Это ты, Гусо?

Мы крепко жмем друг другу руки. Я замечаю, что Шамо сам не свой, крайне возбужден, голос его дрожит.

— Что с тобой, Шамо?

Он молчит.

— Ну, говори!

— Ходоу-Сердар... и его братья... Их убили.

Если бы нас с Аббасом в этот миг огрели по головам, мы бы почувствовали себя все-таки лучше. Несколько минут мы были в каком-то оцепенении, слова вымолвить не могли. Наконец Аббас пришел в себя:

— Кто убил? Где?

— Почему ты приехал в Мешхед?— спросил я.

— После падения Гиляна Ходоу-Сердар с братьями бежали на север, в Туркменистан. Там они увидели своими глазами, свободную от гнета и эксплуатации страну. В Туркменистане их встретили как братьев. Им предоставили жилье, дали работу, даже учиться предложили.

— Разве смогу я жить спокойно,— сказал тогда Ходоу-Сердар,— если мой народ живет в нищете и невежестве. Нужно иметь каменное сердце, чтобы без гнева и возмущения слушать стоны и плач родного Ирана.

В конце концов Ходоу-Сердар возвратился в Боджнурд. Братья тоже вернулись вместе с ним. Вот тут-то и случилось несчастье. Коварный Сердар Моаззез пронюхал и обо всем доложил повелителю Хорасана Каваму-эс-Салтане.

— Палачу Хорасана!— воскликнул Аббас.— Мерзавец! Негодяй! Мы еще с тобой посчитаемся...

— Кавам-эс-Салтане,— продолжает Шамо,— приказал своему верному псу Мирза-Махмуду немедленно отправиться в Боджнурд, арестовать Ходоу-Сердара, его братьев и доставить в Мешхед. В Боджнурде при аресте братья отчаянно сопротивлялись. В схватке погиб один из них — Гусейн-Сердар. Но силы были слишком неравные. Ходоу-Сердара и Алла-Верди-Сердара схватили. Под Мешхедом в селении Ахмедабад их расстреляли. По приказу Кавам-эс-Салтане, английскими пулями.

— Как удалось тебе, Шамо, обо всем этом узнать?

— В отряде Мирза-Махмуда служит человек... В общем, наш человек. Он мне и рассказал...

— А где их могилы, он знает?

— Нет. Братьев расстреляли глухой ночью, а тела их куда-то увезли...

— Гиены...— Аббас зло выругался.— Боятся народного гнева.

— Я несколько дней пробирался в Мешхед. Везде разъезжают усиленные патрули. Нет покоя ни военным, ни штатским... Дороги перекрыты, даже самые маленькие селения оцеплены.

Свой печальный рассказ Шамо закончил лишь под утро. Уже посветлело небо и задрожали в мерцании звезды. Мы шли с Аббасом по спящему городу молча. О чем говорить? Сердца наши пылали гневом. Мы потеряли верных сынов иранского народа, пламенных борцов за его свободу и счастье.

В тот же день я обо всем, что рассказал нам Шамо, доложил Арефу. Учитель почтил память павших героев минутой молчания, а затем, глубоко вздохнув, сказал:

— И все-таки враг бессилен. От бессилия и трусости он идет на подлости и преступления. Но за каждую каплю крови честных людей враги жестоко поплатятся. Сегодня же, Гусейнкули-хан, тебе необходимо сходить к Фейзма-меду. Ты запомнил дорогу, по которой мы шли?

— Все запомнил.

— Так вот, передай ему, что я попросил узнать: куда дели палачи тела казненных? Пусть даст ребятам такое поручение.

— Слушаюсь, дорогой учитель!

Мы с Рамо зашли в ресторан. Иногда позволяем себе такую роскошь.

Рамо ведет переговоры с услужливым официантом, а я тем временем рассеянным взором окидываю утонувший в сизом табачном дыму зал. Народу много — свободных мест почти нет, и поэтому знакомое лицо отыскать не так-то легко. Но все-таки можно. Вдруг я заметил: человек с тонкими усиками, что сидит в дальнем конце зала, уголками рта улыбнулся мне и глазами указал на дверь. Это — Курбан Нияз — связной Фейзмамеда.

— Нашел пропажу?— лукаво спросил меня Рамо, когда официант, приняв заказ, ушел.

— Здесь...

В это время тонкие усики медленно направились к выходу. Я — тоже.

У подъезда Курбан Нияз чуть замедлил шаги и, глядя куда-то в сторону, тихо, но внятно сказал:

— Их привезли в Мешхед. Но где похоронили, пока не знаем. Постараемся узнать. Сообщим. Всего вам доброго!

Он ушел, а я возвратился к Рамо.

— Сказал?— нетерпеливо спросил меня друг.

— Он не знает точного места. Но где-то в Мешхеде...

В ресторане стоит монотонный гул. Все говорят в полголоса, общий говор сливается в сплошной рокот, в котором трудно уловить хотя бы слово.

Но вот совсем рядом и довольно громко двое молодых парней ведут разговор:

— Ты читал листовку?

— О Ходоу-Сердаре?

— Да.

— Читал.

— Мерзавцы! Они убивают лучших людей Ирана.

— С огнем играют, негодяи.

Разговор парней означает многое. Власти растеряны.

Губернатор Хорасана в тревоге Теперь нашему эскадрону «Молния» поручена постоянная охрана Кавам-эс-Салтане. Мы находимся в его резиденции. Сам правитель часами говорит по телефону: с Тегераном и английским консульством.

По улицам Мешхеда разъезжают всадники в полицейской форме.

Вечером Аббас принес свежий номер газеты «Бахар». В нем разоблачается провокационная, предательская деятельность каджарской династии и колонизаторские, захватнические цели англичан в Иране.

Газета призывает к борьбе и утверждает, что армия Таги-хана готова к походу против англичан и угнетателей трудового народа. Но готова ли она на самом деле?

Вот уже несколько дней в Мешхеде только и разговоров, что об опере «Родина-мать». Либретто для нее написал известный иранский поэт-революционер Джалал-ал-Мулк-Ешги. Поставлена опера по инициативе Таги-хана. Весь третий эскадрон сегодня отправился на спектакль. Мы с Аббасом сидим в театре вместе, недалеко от полковника Бехадера и генерала Таги-хана. Рядом с Таги-ханом мой друг Аскер. Он уже видел меня в фойе.

— Чего не появляешься?— запросто спрашивает меня адъютант генерала.

— Все некогда, дорогой Аскер. Наступили горячие дни.

— Знаю. А все же заглянуть надо. Мама обижается.

— Зайду. Передай Гульчехре-ханым большущий привет и тысячу извинений.

— Передам. Заходи!..— Аскер приветливо помахал нам рукой.

...Медленно открывается занавес. На сцене с изображением поля — ни души. А в самом центре печального, пустынного поля виден могильный холм. В зале воцаряется гробовая тишина. Она длится несколько минут. И вдруг грянул отдаленный артиллерийский залп. Из могилы встает, укутанный с головы до ног белым саваном, скелет...

Верхний угол савана чуть приоткрыт, и зрители с ужасом увидели череп седой женщины.

— Эй, люди!— от звука ее голоса колючие мурашки бегут по коже.— Скажите мне, что стало с Ираном?! В мое время Иран напоминал рай. От врагов и чужеземных захватчиков его защищали легендарные Кейхосров, Кейгу-бад, Дара и кузнец Кава. Таким был Иран! А вот каким он стал!— послышался зловещий сухой звон костей.

Одна за другой сменяются картины на сцене. Зритель видит край изобилия, несметных богатств и неописуемых красот. А через минуту его взору предстают нищета, убогость, разорение и жуткая бедность. Каждый из нас узнает в этих картинах свою родину — Иран.

А голос со сцены продолжает потрясать сердца зрителей.

— Живы ли вы, богатыри земли Иранской? Слышите ли вы стоны и плач родного народа? До каких пор вы будете позволять заморским сапогам топтать священную землю ваших предков?!

Зал аплодирует. Зал негодует. Зрители бушуют и, наконец, рвутся в бой.

— Англичане! Вон из Ирана!— кто-то кричит, заглушая гром аплодисментов.

— Иран — иранцам!

— Смерть подлым наемникам англичан!

Мы с Аскером обмениваемся взглядами: спектакль поднимает патриотический дух народа, зовет к борьбе.

— Вот взбесится Кавам-эс-Салтане,— шепчет мне Аббас.

— Если узнает!..

Губернатор, конечно, про все узнал, и уже на следующий день «Родина-мать» была запрещена. И все же постановка сделала свое дело, всколыхнула народ, заронила опасную искру.

Не дремали в эти дни и англичане. Они понимали, что стоят у пропасти и вот-вот получат смертельный удар. Спасаясь, они хватаются за соломинку.

— Господин ождан!— Как-то обратился ко мне Рамо. Вытянулся по стойке «смирно».— Разрешите обратиться?..

— Не дури,— говорю я ему, так как поблизости нет посторонних, и эта процедура совсем не обязательна.— Говори, что у тебя!

— Гусейнкули-хан, я только что из города,— лицо друга посерьезнело,— бродил по улицам и базарам. Слышал очень интересную песню дервиша...

— Чем хотел удивить, — отмахнулся я от него.

— Нет, ты не маши! Песня и в самом деле интересная.

— Не мели чепуху, Рамо.

— Это не чепуха. Мамед-Али-дервиш поет не о загробной жизни и обращается не к аллаху и пророкам...

В конце концов Рамо уговорил меня на часок выйти в город, послушать необычного дервиша. Мамед-Али мы повстречали на одной из самых многолюдных в этот предзакатный час площадей Мешхеда. Нищий медленно брел в толпе и пел надсадным, резким голосом:

— Люди Ирана, вы ничего не знаете, что творится в этом мире! Откройте глаза, очнитесь и посмотрите вокруг себя! Эй, господа! Эй, знатные порядочные люди! Послушайте! Вас ожидают большие неприятности впереди. Ваше богатство, ваше имущество и ваша власть вот-вот пойдут по ветру! Не теряйте дорогого времени. Опасность не за горами!

— Ах, негодяй!— у меня до боли сжимаются кулаки,— заткнуть бы твою поганую глотку!

— Интересно, сколько ему заплатят за эту песенку?— цедит сквозь зубы возмущённый Аббас.

— Да, обо всем этом надо рассказать Арефу. Будете у него, друзья, посоветуйтесь с учителем!

Перевалило за полночь, а мы с Аскером все не можем наговориться. Спать не хочется.

— На днях,— говорит Аскер,— мы получили письмо из Тавриза. Там вот-вот начнется восстание. Горячие речи Шейх-Акмед-Хиябани достигли цели — народ готов с оружием в руках выступить против прогнившего режима. Дженгельцы во главе с Кучек-ханом держат под своим контролем всю мазандеранскую провинцию. Решт в руках революционного правительства, которое возглавил Гейдар-Амоглы. У него есть даже вооруженная гвардия!

— Послушай, Аскер, в чем же дело? Везде у повстанцев такие успехи, а у нас в Хорасане...

— Потому, что у нас, как нигде в других районах Ирана, сильна реакция. А членов «Адалят» у нас еще слишком мало.

— А Таги-хан член партии?

— Нет.

— Как же так?

— Таги-хан — патриот, беспощадный враг колониализма. Он — мужественный, честный и храбрый человек, но в то же время...

— Что?

— Он надеется только на мощь оружия и совсем не верит в силу убеждений. Впрочем, зачем тебе все это... Он против англичан — и это уже хорошо. Его надо поддержать сейчас, а потом видно будет... Ах, оставим это. Расскажи-ка, Гусо-джан, лучше о себе.

Я стал коротко перечислять события, которые приключились со мной в последние годы. Разумеется, я не мог обойти молчанием далекую и желанную Парвин. Тесно переплетались наши судьбы. Видимо, я слишком горячо заговорил о ней, так как, выслушав меня, Аскер воскликнул:

— Можно и нужно завидовать твоей любви, дорогой Гусо! Какое счастье любить красивую, скромную девушку и быть ее любимым... Но помни: мы созданы не только Для любви. Мы должны сражаться. Пока окончательно не победим, каждый из нас обязан в своем сердце разжигать гнев!..

— Да, попробуй-ка заглушить любовь!— Глубоко вздохнул я.— Тебе легко говорить, Аскер.

— Знаю, что голос сердца бывает громче голоса разума, но ты же боец и должен уметь управлять своими чувствами!

Друг строго отчитал. В ту ночь Аскер вызвался проводить меня. Мы пересекли почти весь город. За разговорами не заметили, как перед нами выросла вершина Кухе-Санги. Поговорив еще, я пошел проводить немного Аскера. Чуть брезжил рассвет. Мешхед был погружен в глубокое молчание. Был тот предрассветный час, когда все в природе ждет утра, рождения нового дня. И любой громкий звук в эти минуты режет слух, кажется противоестественным.

Мы уже начали прощаться, когда тишину нарушил душераздирающий вопль:

— Спаси-и-и-те! А! А-а-а!

Кричали из Бала-Хиябане. Мы бросились туда. Выбежав на проспект, посмотрели влево, вправо — ни души. Опять все та же тишина, лишь мутные воды арыка ведут, как всегда, свой неторопливый разговор. Мы в недоумении пожали плечами и разошлись.

Дождь лил как из ведра. Теплый, весенний дождь. Помню, как безумно радовались таким дождям у нас в Киштане. Еще бы! Ведь эти дожди приносят урожай, обещают обильную осень.

Но этот благодатный дождь промочил меня до последней нитки. Застал он меня на площади Топхане, и бежать в Кухе-Санги через весь город не было никакого смысла. Я решил нанять фаэтон, но как на грех,— ни одного свободного фаэтонщика. Как быть?

Последнее спасение — ресторан. Рядом — один из лучших ресторанов Мешхеда «Баги-Милли». Я направился туда.

— Что вам угодно, господин военный?— встретил меня обворожительной улыбкой молоденький официант.

— Плов-кебаб!..

Официант удалился. Я посмотрел ему в след и подумал: «молодой, здоровый парень, а на побегушках у всякого, кто имеет в кармане кошелек. Шел бы лучше в подмастерья... К каменотесам».

В ресторане чистота и уют. По углам вазы с живыми цветами. Слух посетителей ласкают нежные звуки флейты. Смуглый до черноты музыкант одну за другой исполняет ходовые иранские мелодии. Заслушаешься!

Поел я плотно. Рассчитываясь, спросил официанта:

— Как тебя зовут, паренек?

— Субхан... Рамазан-заде.

— Послушай, Субхан, а ты не хотел бы служить в кавалерии?

— Господин военный, я никогда не сидел на лошади...

— Не беда. Научишься.

Парень явно смущен. Он, видимо, и сам понимает, что избрал профессию не слишком подходящую для себя.

— Ты хорошенько подумай, Субхан-джан. Я еще раз зайду в «Баги-Милли». Поговорим. До свидания!

— Всего хорошего, господин военный.

И я покинул ресторан. Дождь уже перестал. Над Мешхедом сияло ласковое весеннее солнце. Разноцветным веером встала над городом радуга.

Над Топхане плывет до боли в сердце знакомая с детства песня о караване, утомленном дальней дорогой, о кара-ван-баши, который мечтает об отдыхе в тенистом прохладном саду... Звуки дутара чаруют и пьянят.

«О, всемогущий аллах!— вдруг догадываюсь я.— Да это же Абдулло-Тарчи! Наш киштанский Абдулло!»

Останавливаю пробегавшего мимо меня мальчика:

— Кто это поет, не знаешь, как его зовут?

— А что?— насторожился мальчишка, моя жандармская форма явно не внушает доверия.— Он мешает вам? Но здесь не казарма. И чайханщик Абдулло ничего плохого не делает.

— Абдулло? Абдулло-Тарчи?

— Да, Абдулло-Тарчи из Киштана...

— Молодец, малыш! На тебе... купишь орехов и кишмиша.— Я сунул в руку растерявшегося паренька два крана и зашагал к чайхане.

— Чего желаете, господин военный?— спрашивает чайханщик. Абдулло-Тарчи не узнал меня.

— Подайте сладкого чая.

Абдулло-Тарчи ушел и сейчас же вернулся с чайником.

— Еще чего?

— Благодарю. А вы не скажете, как вас зовут и откуда вы родом?

— Скажу... Абдулло я из Киштана! Это в Миянабадском районе.

— Из Киштана? Наш ождан Гусейнкули-хан тоже из Киштана. Вы случайно не знакомы с ним?

— Нет. Всех киштанцев я знаю, господин! Там нет ни одного хана. А ваш ождан не из Партана или Джошегана? А может быть из Паримана? Там много ханов, а у нас, хвала аллаху, их нет.

— А как поживают твои братья Курбан и Аликпер?

Как чувствует себя Яхши-ханым?

— Вы знаете моих братьев и жену?..— У Абдулло от удивления лицо налилось кровью и покрылось потом.

— Да, знаю, дорогой Абдулло! А разве ты не узнаешь меня, забыл киштанского Гусо, сына Гулама?

— Ва-а-хей! Гусо-джан!— от волнения Абдулло потерял на мгновение дар речи.

— Какая неожиданная встреча, Абдулло! Я не верю своим глазам. Ты ли это?!

После долгих приветствий и возгласов удивления я рассказал ему, как спасал его от смерти в Ширване.

— Идем ко мне, Гусо-джан. Я живу здесь совсем рядом,— Приглашал Абдулло.

— Нет, дорогой друг, у меня служба. Давай лучше договоримся, что ты придешь ко мне. Военный городок у Кухе-Санги знаешь? А там тебе любой человек укажет, где я живу.

— Что ж,— соглашается Абдулло-Тарчи,— я приду.— Но и ты загляни ко мне как-нибудь.

— Обязательно.

...В тот же вечер Абдулло-Тарчи пришел ко мне в гости. Сидим вчетвером: Абдулло, Рамо, Аббас и я.

— Из Ширвана меня кто-то привез в Мешхед,— начал рассказывать о своих прошлых приключениях Абдулло.— Но кто и как, хоть убей, не помню! Очнулся я в доме Ис-маила-ага — доброго, душевного человека. Родом он из Нахичевани, а живет в Мешхеде. Исмаил-ага рассказал потом, что в то время он был по делам в Ширване, в караван-сарае. Увидал меня и решил спасти. До конца дней своих я буду помнить его доброту. Всем на свете я обязан ему... А жена моя Яхши-красавица погибла в боях под Гиляном. Добровольно пошла в армию повстанцев и сразу в перестрелку попала. Всего четыре дня и воевала...

В глазах Абдулло-Тарчи блеснули слезы.

— Успокойся, Абдулло,— говорю я другу.— В жизни много горя случается.

— Не знаю,— вздыхает Абдулло,— почему на этом свете именно бедным приходится переносить так много лишений?.. Вот прошлой ночью какие-то злодеи убили Ба-шира.

— Башира?!— воскликнул Рамо.

— Да,— горестно склонив голову, говорит Абдулло.— Утопили в арыке на Бала-хиябане. В самом центре Мешхеда— разбой!..

Я сразу же вспомнил минувшую ночь. Так вот чей крик встревожил нас с Аскером! Услышав сейчас это известие, Рамо улыбнулся и сказал:

— Собаке — собачья смерть!

— Не говори так, Рамо,— в глазах Абдулло засверкали огоньки гнева.— Он был бедным человеком. И очень много невзгод перенес в жизни...

— Он был самым жадным богачом в Шахруде,— ответил Рамо,— и как пес преданно служил англичанам и хорасанскому губернатору.

Абдулло-Тарчи был крайне удивлен такой новостью.

— Да, дорогой Абдулло, это был английский шпион. И если бы не убили его, он погубил бы сотни, а может быть и тысячи честных людей, защитников народа.— И уже обращаясь ко мне, Рамо добавил:— Встретил я сегодня в го-годе паренька с усиками. Тебе привет он передал и сказал мимоходом: «Все хорошо...»

Теперь Абдулло-Тарчи был удивлен еще больше:

— Вы знаете Курбан-Нияза?

— Да, а ты с ним тоже знаком?

— Нет... Просто чуть-чуть знаю. Он иногда бывает у меня в чайхане.

— Послушай, Абдулло,— говорит Аббас,— тебе не надоело сидеть дни и ночи в этой душной обжорке?

— Надоело, но что делать?

— Поступай к нам в эскадрон,— загорелся Рамо.

— С большой бы радостью,— разводит руками Абдулло,— но не могу...

— Почему?

— В чайхане я нужнее...

И вдруг мы переглянулись. Минута прошла в молчании.

— Так нужно партии Адалят — прошептал горячо Абдулло.

Ну и молодчина же этот Абдулло-Тарчи! Все это время я думал, что он умер, но он не только жив, но такие дела творит...


БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ


- Господин ождан, вас срочно вызывает генерал! — Вольно! Вы свободны.

Солдат уходит. Спешу в конюшню и пытаюсь понять: зачем это на ночь глядя понадобился я Таги-хану. Дневные занятия третий эскадрон давным-давно закончил. Солдаты отдыхают, а многие получили увольнение — гуляют в городе.

Вывожу из конюшни красавца Икбала, вскакиваю в седло, вихрем проношусь по военному городку и, миновав южные ворота, устремляюсь к Баго-хуни, резиденции Таги-хана.

— Господин Гусейнкули-хан!— генерал принял меня в своем кабинете. — Я много слышал о вас хорошего..

— Благодарю вас, господин генерал.

— Я надеюсь, что вы сможете выполнить мое поручение.— Таги-хан подошел к двери и поплотнее прикрыл ее. Объяснять вам обстановку в стране и в нашем городе, надеюсь, нет необходимости. Ваш эскадрон — надежда и гордость хорасанской армии. Присаживайтесь...

В военном городке меня поджидают Рамо и Аббас.

— Что случилось?— подходит ко мне Рамо.

— Ничего. А почему вы до сих пор не спите?

— Ждем тебя,— вступает в разговор Аббас.— Говори...

У меня чудесное настроение. Хочется петь и веселиться. Под стать моему настроению и теплая, уже совсем летняя ночь: озорно мерцают звезды, где-то далеко слышна песня. Слов не разобрать, но мотив веселый, задорный. И плывет этот мотив над уснувшим Мешхедом, словно легкое, прозрачное облако в погожий день по чистой лазури неба...

— Так где ты был?— нетерпеливо спрашивает Аббас.

— У Таги-хана,— отвечаю я и невольно улыбаюсь.— Разве не слышали?

Моя улыбка раздражает их. Они не могут понять, чему я радуюсь.

— Что-нибудь приятное сказал тебе генерал?

— Нет, друзья,— я бросаю взгляд на распахнутые окна казармы, за которыми спят солдаты нашего эскадрона, и понижаю голос,— ничего особенного: говорили о скачках на будущей неделе. А улыбаюсь я вот почему... Сейчас случайно встретил дальнего родственника, который говорит, что Парвин-ханым ждет меня. Просит приехать, вах!.. Обвенчаться. Вот я и улыбаюсь...

Аббас и Рамо посмеиваются и молча уходят: я им уже порядком надоел со своей Парвин. Но что делать! Не могу и часа побыть, чтобы о ней не вспоминать. Правда, говорят: в любви, как и в горе,— с кем-нибудь поделишься, на душе легче становится.

На следующее утро, чуть свет, меня зовут к телефону. Подхожу.

— Алло. Говорит Бехадер.

— Ождан Гусейнкули-хан слушает вас, господин полковник!

— Вы мне как раз и нужны были,— слышится в трубке.— Сегодня будете сопровождать его превосходительство губернатора Хорасана Кавам-эс-Салтане. Немедленно человек пятьдесят джигитов отправьте куда следует. Вы несете личную ответственность за все. Вам понятно?

— Слушаюсь, господин полковник!

Через несколько минут эскадрон «Молния» появился у дома губернатора. Широко распахиваются ворота, из глубины двора, мягко шурша шинами, выезжает автомобиль.

— Эскадрон, сми-ир-но!

Кавам-эс-Салтане приветливо машет нам рукой и что-то говорит шоферу. Автомобиль останавливается.

— Вы здесь старший, господин ождан?— обращается ко мне губернатор.

— Так точно!

— Вам объяснили, что вы должны делать?

— Так точно, господин губернатор!— бодро отвечаю я и чувствую: на моем лице блуждает ехидная, злорадная улыбка.

— Вот и прекрасно! Слава аллаху!— Кавам-эс-Салта-не, кажется, не придал значения выражению моего лица.— Выполняйте задание, господин ождан.

— Слушаюсь!

В Ахмедабаде, в живописном дачном местечке в окрестностях Мешхеда сегодня торжества по случаю новруза. От Мешхеда до Ахмедабада нет и фарсаха пути, но дорога очень пыльная, утомительная. Я смотрю на бурые от пыли лица своих джигитов и думаю: «Дай этим ребятам волю, они такие б именины устроили тебе, господин губернатор!..»

...За праздничным столом текут испанские, французские вина и коньяки. Один за другим раздаются тосты.

— Я поднимаю бокал и пью за вечную дружбу Ирана и королевы Великобритании!— слышится вкрадчивый возглас.

Между тем мы оцепили дачу плотным кольцом. Я объезжаю эскадрон, из-за высокого каменного забора слышны возбужденные голоса подвыпивших фаворитов губернатора. Мой Икбал гордо вышагивает по извилистым узким улочкам.

Где-то здесь, в Ахмедабаде враги расстреляли Ходоу-Сердара. Может быть на одной из этих глухих улиц?!

«Ты еще ответишь, кровавый губернатор, за это!» — хочется крикнуть мне пирующим негодяям.

...В Мешхед мы возвратились под вечер. Над городом висели тяжелые тучи. В горах то и дело вспыхивали молнии и погромыхивало, но дождя не было.

Наша процессия следует по проспектам и улицам Мешхеда. Подвыпивший Кавам-эс-Салтане истуканом сидит в открытом автомобиле. Я ближе всех к нему. Мой Икбал натягивает поводья,— готовый вырваться вперед, обогнать автомобиль.

От самого Ахмедабада я изучаю складки на жирном бритом затылке губернатора. Гнев переполняет мое сердце...

У здания, в котором разместился штаб девятого режмана хорасанской жандармерии, нас останавливает повелительный окрик Таги-хана. — Стой!

Генерал вышел на балкон и поднял правую руку. Машина остановилась. Кавам-эс-Салтане раз за всю дорогу медленно повернул голову в сторону Таги-хана. Лицо повелителя выражало полнейшее недоумение. Я видел, как быстро-быстро задергалось в нервном тике верхнее веко правого глаза Кавам-эс-Салтане.

— В чем дело?

Перед губернатором в тот же миг вырос полковник Бехадер. В руках у него маузер.

— Вы арестованы!

— Я губернатор Хорасана Кавам-эс-Салтане!— затылок его налился кровью, но в голосе, вместо былого высокомерия, уже слышен испуг.— Вы, наверное, обознались, полковник...

— Нет, я не обознался. И кто ты такой — тоже знаю. Вытряхивайся, сейчас же!..

И Бехадер бесцеремонно взял его левой рукой за воротник.

— Вы за это ответите, негодяй,— Кавам-эс-Салтане потянулся было к оружию, но сидевший рядом с ним шофер резко ударил губернатора по руке и бесцеремонно извлек из его кармана револьвер.

Кавам-эс-Салтане в беспомощной злобе заскрипел зубами, блеснул из-под косматых бровей белками глаз и подчинился требованию полковника.

— Разоружить телохранителей!— приказываю я Аббасу, Рамо и еще нескольким солдатам.

— Есть разоружить!

— Господин ождан!— торопливо заговорил шофер.— Они сами сдадут оружие. Я уже предупредил их...

Шофер улыбается. Мне понравился этот парень. Действовал минуту назад он очень решительно. Молодчина! Чего доброго, этот английский прихвостень Кавам-эс-Салтане еще бы начал стрелять.

Все четыре телохранителя губернатора Хорасана и в самом деле безропотно сдали оружие.

В ту же ночь войска жандармерии оцепили Мешхед... «Молния» была передана в личное подчинение полковнику Бехадеру. Всю ночь на улицах и площадях города слышались подозрительная возня, перекличка военных, цокот копыт: мы завершали операцию. К утру были арестованы все приближенные Кавам-эс-Салтане.

В здании губернаторского управления мы обнаружили целый оружейный склад: тысячи винтовок и пулеметов английского производства, множество ящиков с боеприпасами, а вездесущий Рамо вскрыл замурованный в столе ящик:

— Что-то очень важное спрятал от постороннего глаза Кавам-эс-Салтане!— крикнул он и принялся вскрывать ящик.

Аббас поспешил на помощь. Вдвоем они справились с этой операцией довольно легко.

— Господин ождан!..— от удивления, восхищения или изумления Рамо не сказал больше ни слова.

Я поспешил к друзьям и увидал настоящее диво — ящик доверху был набит золотыми монетами. Никто из нас никогда не видел столько золота.

...Через несколько дней нашему эскадрону «Молния» было поручено конвоировать арестованного губернатора из Мешхеда в Тегеран. Таков был приказ Таги-хана.

— Тут какая-то ошибка! Этому негодяю того и нужно, чтобы попасть в Тегеран!— возмущался Аббас.— Там его выручат англичане.

— Приказ — есть приказ,— говорю я.

— Этого мерзавца нужно к стенке поставить,— не унимается Аббас.— И не в Тегеране, а здесь... в Мешхеде.

— Не имеем права. Мы подчиняемся Тегерану, главному управлению жандармерии.

Но Аббаса не так-то легко переубедить. В глубине души и я согласен с ним, но что поделаешь: Таги-хан приказал!..

И опять знакомая картина: хищный Кавам-эс-Салтане едет в открытом легковом автомобиле, и джигиты третьего эскадрона глотают пыль, сопровождая его холеное тело...

На привалах, когда у автомобиля встают четыре часовых, а остальные джигиты располагаются на отдых, Кавам-эс-Салтане, насупившись, молчит и смотрит в одну какую-то точку в пространстве. Вид у него угнетенный, подавленный.

На двенадцатый день мы прибыли в Шахруд. Это — полпути до Тегерана. В Шахруде мы получили из главного управления жандармерии приказ: сдать арестованного казакам, а самим возвращаться в Мешхед. Делать нечего, надо подчиняться. Мы переночевали в Шахруде, отдохнули и отправились назад.

Позже мы узнали, какую злую шутку сыграл с нами Тегеран. По прибытии Кавам-эс-Салтане в столицу премьер-министр Сейд-зия-эд-дин Таба-Табаи передал ему кабинет.

— Слышал?— на скулах Аббаса ходят желваки. — Я же говорил!..

Мне нечего было ему сказать. Он прав. Мы виновны в том, что заклятый враг, трудового иранского народа остался цел и невредим. Больше того, он возглавил реакционное правительство!..

В Сабзеваре мы получили приказ Таги-хана: оставаться там до особого распоряжения.

Хорасан, словно вулкан перед извержением, клокочет и гудит. Чаша народного терпения переполнена. Гнев простых иранцев дает о Себе знать. В разных районах вспыхивают волнения.

Из Мешхеда поступают сообщения о схватках горожан с полицией. Только что Таги-хан известил: «Из Тегерана движется казачья армия. Правительственные войска, расквартированные в Боджнурде, Ширване и Кучане, также готовы выступить на Мешхед. Готовьтесь!..»

Мы готовы принять первыми бой, так как стоим на подступах к Мешхеду. Не может быть, чтобы противник не знал о том, что мы в Сабзеваре, а если так, то он готовится к сражению. Что ж, посмотрим: кто кого!»

К нам почти ежедневно поступает подкрепление. В окрестностях Сабзевара создаются укрепления, полным ходом идет подготовка к предстоящим боям. На нашем участке образовался целый фронт. Командует им полковник Бехадер.

...На рассвете пасмурного летнего дня меня задолго до общего подъема вызвал к себе полковник Бехадер. Поеживаясь от утреннего холодка, я торопливо одеваюсь и бегу к палатке Бехадера. Полковник, с покрасневшими от бессонных ночей глазами, склонился над картой Хорасана.

— Господин ождан! Где-то вот здесь, между Боджнур-дом и Миянабадом сейчас находятся семьсот всадников Моаззеза под командой его брата Бахрем-хана. Они держат путь на Сабзевар. Приказ Таги-хана — выставить против них эскадрон.

— Слушаюсь, господин полковник!

— Приказываю: уничтожить противника!

— Есть уничтожить!

Через несколько минут сотня горячих арабских скакунов двинулась в горы вслед за моим Икбалом. Эскадрон вытянулся цепочкой, я повел его глухими узкими горными тропами. Занималось утро. День обещал быть погожим. Ни

единого облачка на небе, обильная роса на траве, на кустах ежевики и дикого инжира, на мшистых валунах. Тихо. Так бывает лишь в горах ранним утром. Молчат, думают свою тысячелетнюю думу, грозно нависшие над нами скалы, безмолвствуют мрачные расщелины и пещеры.

В полдень, когда эскадрон «Молния» в небольшой арчовой роще расположился на привал, нас настиг гонец Бехадера с приказом: «Возвращайтесь назад. Сердар Моаз-зез объявил нейтралитет».

— Этот негодяй всегда останется кровопийцей,— говорит Аббас, возмущаясь решением начальства. — Разве кто-нибудь в Хорасане не знает шакала Моаззеза? На что он способен. Вот увидите, моаззезовская подлость нам дорого обойдется!..

Мы с Рамо молчим. Аббас, конечно, прав: не иначе, как Моаззез затеял какую-то коварную игру. Всерьез говорить о его нейтралитете нельзя. Он не из тех, которые могут упустить случай напакостить, пролить народную кровь.

Но мы должны подчиниться приказу. Седлаем лошадей и отправляемся в обратный путь.

Ожесточенные бои идут на Турбата-Хейдарийском направлении. Армию повстанцев возглавляет полковник Кава. Повстанцы сражаются мужественно, самоотверженно, но силы слишком неравные. О ходе боев, о геройстве повстанцев говорят с восторгом и печалью...

Вскоре из Мешхеда был получен приказ: «На помощь полковнику Кава немедленно отправить третий кавалерийский эскадрон».

Полковник Кава, еще совсем молодой, но уже довольно грузный мужчина, встретил нас с большой радостью. Сотня свежих, хорошо обученных всадников — огромная помощь.

— Господин ождан,— сразу же после приветствий, приступает он к делу.— Завтра на рассвете решено нанести удар противнику. Он этого не ожидает. Еще бы, ведь уже несколько дней подряд мы отступаем! Ваш эскадрон должен выбить врага из крепости Сангана. Она видна отсюда...

Вдалеке на взгорке — крепость. Серые каменные стены ее в косых лучах заходящего солнца кажутся мрачными и неприступными. Преодолеть их, даже если никто защищать крепость не будет, задача не из легких.

— Дайте людям и лошадям отдохнуть, — он вытирает вспотевший лоб огромным платком и, тяжело дыша, присаживается на камень.— Двое суток не спал... Вот что, Гу-сейнкули-хан, я полчаса вздремну, а ты попытайся Мухаммед-хана-Хазари убедить, что сопротивление бесполезно. Пусть сдает крепость без боя...

Полковник лег на землю рядом с камнем, на которое только что сидел, положил под голову огромный кулак и почти сразу же захрапел. Я понял, что Кава и в самом деле утомлен, не стоит его беспокоить, и отправился выполнять первое задание.

Мухаммед-хан-Хазари отклонил наше предложение, и я вернулся ни с чем.

Ночью к нам прибыл Таги-хан. Он решил сам руководить завтрашним наступлением.

На рассвете мы двинулись в бой. «Молния», сверкая саблями, с гиканьем и свистом ринулась в атаку. Противник встретил нас беспорядочным, но довольно сильным винтовочным и пулеметным огнем.

К исходу дня мы все-таки сломили вражеское сопротивление... Войска Мухаммед-хана-Хазари отступили, но не сложили оружия. Противник укрылся в крепости. Каменные стены ее неприступны для наших сабель, винтовок и даже двух плохеньких пушек, которые есть у Кава. Несмотря на это, мы штурмуем Сангана.

У противника выгоднейшая позиция: он с высоты поливает нас свинцом, а мы в ответ лишь жалим пулями сырые камни крепости. Один за другим умирают наши товарищи. Уже семь человек из нашего эскадрона остались лежать среди валунов. Упал и не встал Рамо. Мой верный товарищ, друг детства Рамо!.. Он лежал, широко раскинув руки, и смотрел в чистое небо застывшим взором: в родное небо Ирана, за свободу и счастье которого он отдал жизнь.

Аббас смахивает со щеки слезу и смотрит на меня — не заметил ли я. Ему невдомек, что мгновеньем раньше такую же слезу смахнул и я. Это не слабость. Нет. Обида За Рамо. Он погиб на полпути к счастью.

— Послушай, Гусейнкули, — говорит Аббас,— с севера нам не прорваться. Да и вообще, лобовой атакой крепость не одолеть...

Что ж, он, пожалуй, прав: крепость сильно укреплена и взять ее штурмом дело очень сложное.

— А я предлагаю простую штуку, — продолжает Аббас, — подойти к Сангана с юга. Там нас меньше всего ждут...

Я понимаю замысел Аббаса: врага нужно ошарашить ударом с тыла.

— Действуй, Аббас-хан!— кричу я.

Крепость молчит. Крепость ждет, когда я израсходую патроны и прекращу огонь.

— Та-та-та!.. — пулемет вздрагивает и умолкает. Патроны кончились. Но я, довольный, вытираю тыльной стороной ладони пот со лба. Аббас и человек десять ребят из третьего эскадрона под прикрытием моего огня покинули позиции, пошли в обход крепости.

А к утру Сангана пала. Ворвавшаяся в крепость под покровом ночи группа Аббаса внесла в ряды войск Му-хаммед-хана-Хазари панику и смятение, чего никто не ожидал. Там поднялся невообразимый гвалт, крики, беспорядочная стрельба, а вскоре распахнулись ворота крепости. Защитники ее в панике ринулись во все стороны, бросая оружие и не подчиняясь уже ни приказам, ни командам.

— Господин генерал! Крепость Сангана согласно вашему приказу взята. Противник понес большие потери. Эскадрон «Молния» потерял семь человек...

Таги-хан принимает рапорт. Он опечален гибелью воинов.

— Почтим память погибших минутой молчания! — говорит он.

Эскадрон замирает.

Так наша «Молния» получила боевое крещение и в первом же бою потеряла лучших воинов. Среди них был и Рамо...

Вместе с полковником Кава мы сидим в его палатке и обсуждаем положение в стране.

— Господин полковник,— говорю я,— насколько я понимаю, после ареста Кавам-эс-Салтане губернатором стал, Таги-хан.

— Точно так, господин ождан!

— Но в Мешхеде генерал почти не бывает. Сегодня — у нас, завтра — у Бехадера, послезавтра — у кого-то еще... А кто же управляет Хорасаном?

— Гражданскими делами в отсутствие Таги-хана ведает полковник Махмуд-хан-Новзари.

— Махмуд-хан-Новзари?— я не могу скрыть своего удивления. - Так ведь он расправлялся с повстанцами на Гилянском фронте! Действовал заодно с англичанами. Разве Таги-хан не знает этого?

— Знает,— отвечает Кава,— но ничего поделать не может. Сейчас пока не до этого. Война... Нужно победить здесь, а потом приниматься за таких молодчиков, как Махмуд-хан Новзари и Таджмамед-хан.

Трудно поверить: Таджмамед-хану Таги-хан доверил Кучанский фронт. Уж лучше поручить козе сторожить капусту. Таджмамед — один из влиятельных кучанских ханов, рассчитывать на его поддержку нельзя.

Пока под Кучаном боев нет, но в случае осложнений повстанцам несдобровать. Я это знаю наверняка. О Тадж-мамед-хане меня предупредил в свое время Ареф.

Но как все это объяснить Таги-хану?

— Гусейнкули-хан! Гусо! К тебе пришли. — Аббас толкает меня в бок. — Говорят — из Мешхеда!..

Я задумался, долго не могу поняты кто может прийти ко мне под Турбат из Мешхеда?

— Какой-то паренек,— разъясняет Аббас,— говорит, что вы с ним хорошие знакомые...

Вскакиваю и бегу к воротам огромного двора, в котором расположился наш эскадрон на ночлег. Это на окраине горного селения, через которое наш путь на Турбат.

— Курбан-Нияз!— у ворот я встретил именно Курбана, и удивление, радость мою трудно описать. — Не сон ли это?

— Т-с-с-с!— Курбан-Нияз подносит к губам палец.— Не шуми. Не мешай людям спать. Здоров ли ты, дружище?..

Мы крепко обнимаемся, хлопаем друг друга по плечам. Курбан-Нияз хитро улыбается в усы и говорит:

— Думал, что и не встречу вас... Куда ни приеду — только вчера, мол, были здесь, а сейчас не знаем где. Неделю целую гоняюсь. Ну, как у вас дела?

— Не жалуемся. Бьем врага по всем правилам науки!

— А он вас?

— И он нас! Рамо убили. Того самого, с которым мы в ресторане... Помнишь? Друг детства...

— Помню...— Курбан-Нияз молчит, вспоминает храброго Рамо. Потом доверительно сообщает: — Большущий привет тебе и друзьям передает Ареф, Мирза-Мамед, Фейзмамед, Абдулло-Тарчи...

— Спасибо.

— Ареф строго наказал тебе: будь осторожен! Таги-хан допускает ошибки, которые могут... Ты же слышал, наверно, сейчас Хорасаном фактически правит Махмуд-хан-Новзари. Членам партии «Адалят» в Мешхеде очень трудно. На прошлой неделе головорезы напали на Арефа и Ахмеда.

Голос Курбана дрожит от волнения, и он умолкает.

— Они пострадали?..

— Арефа ранили... в руку... А Ахмед...

— Что с ним?

— Умер...

И опять молчание. Вот и Ахмеда нет. А давно ли мы вчетвером — Рамо, Ахмед, Аббас и я — вместе ехали в Мешхед... И сколько добра и счастья в жизни ждал каждый из нас! Мне почему-то вспомнился тот ненастный вечер, желтые фонари на улицах ночного Мешхеда.

— Кто командует войсками повстанцев в Кучане, знаешь?— неожиданно шепчет Курбан-Нияз.

— Могу сказать...

— Ареф предупредил: от Таджмамед-хана надо ждать страшных подлостей. Будьте в любую минуту готовы ко всему. А еще Ареф говорил, что из штаба могут поступать провокационные приказы...

— Был уже такой приказ. «Молнию» бросили на Боджнурд, а с полпути вернули назад.

— Они на все способны, сволочи!— зло выругался Курбан-Нияз. Но ничего, в армии Таджмамед-хана есть наши люди. Субхан Рамазан-заде один из них...

— Субхан-Рамазан-заде?

— Да. Ты его не знаешь. Он рекомендован самим Абдулло-Тарчи...

— Рамазан-заде... Что-то знакомое имя. Не служил ли он в ресторане «Баги-Милли»?

— Он самый! А ты, Гусо, молодчина, за полчаса почти весь Мешхед узнал.

— Этого человека я знаю. Приглашал его в наш эскадрон. Он обещал зайти, но не появлялся.

— Постарайся установить с ним связь. И не забывай, что Таги-хан в делах политики не очень устойчив. Как он поступает с нашими внутренними врагами, ты видел. Сам ведь арестовал Кавам-эс-Салтане... А что из этого вышло?

— Этот негодяй теперь правит всем Ираном.

— Вот именно. Это потому, что Таги-хан судит однобоко, для него нет других врагов кроме англичан.

Собеседники помолчали. Курбан-Нияз закурил, осветив на мгновение прямой, довольно крупный нос, тонкие черные усики.

— Будете в Турбате,— вполголоса говорит Курбан-Нияз,— зайдите на почту. Письмо там должно быть. Ответ пишите на имя Мирза-Мамеда. Не вздумайте писать Арефу!...

— Понятно.

— Ну, мне пора!— Курбан-Нияз легонько свистнул. И сейчас же откуда-то из темноты послышался короткий ответный свист.

— До встречи, Гусейнкули!— Курбан-Нияз протянул мне руку.

— Счастливого пути. А там кто? — я кивнул в темноту, откуда свистнули.

— Свой. В пути вдвоем веселее. И безопаснее.

Курбан-Нияз быстро скрылся, а через минуту тишину нарушил торопливый перестук конских копыт. Но и он вскоре растаял в ночи.

Полковник Кава нервно покусывает нижнюю губу, долго смотрит на меня отсутствующим взглядом и молчит.

— Ождан Гусейнкули-хан по вашему приказанию явился! — повторил я громко.

— Явился?!— говорит Кава, но я чувствую, думает он о чем-то своем.

— Так точно.

— Это хорошо, что явился...— словно очнувшись от глубокого сна, полковник заговорил:— Разведка доложила, господин ождан, что под Турбатом нас ждут... Армия противника по численности почти в два раза больше нашей. Вооруженные — одиннадцатизарядными английскими винтовками.

— Это еще посмотрим: кто кого,— хвастливо отвечаю я.

— Нет, дорогой Гусейнкули, — говорит Кава,— таких побед, когда половина нашего войска остается на поле боя, нам не нужно. Сам понимаешь, мы должны беречь и ценить солдат.

Я с печалью вспоминаю Рамо, и мне становится не по себе. А ведь и еще кому-то суждено умереть в следующем бою. Может быть вот ему, полковнику... или Аббасу, а может быть... Бр-р-р... Как это чудовищно несправедливо! Другие пойдут дальше, а ты останешься лежать, беспомощно раскинув руки где-нибудь между замшелыми валунами. Ветерок будет шевелить волосы, на почерневший от времени мох струйкой будет стекать кровь. А потом о смерти узнают мать и Парвин... О, нет, такое даже помыслить нельзя! Надо жить и только жить!..

— Мы должны разбить врага, понеся наименьшие потери,— развивает свою мысль полковник Кава.— А для этого нам нужно ударить неожиданно. С тыла. Понимаешь?

— Не все, — отвечаю я, хотя уже догадываюсь, о чем речь.

— Мы должны окружить противника, и на рассвете начать штурм Турбата... Ваш эскадрон «Молния» атакует с тыла. Условный сигнал: три раздельных выстрела.

...В густом, как деготь, сумраке наш эскадрон пробирается сквозь непролазные заросли ежевики, терна и дикого инжира. Временами тропинка выводит нас на болотистые, поросшие осокой луга, а потом — на гладкие, как бильярдный стол, каменистые площади.

Впереди меня на белой лошади едет проводник Хатам. Он из местных жителей, поэтому окрестности Турбата знает как свои пять пальцев, уверенно ведет нас вперед. Я неотступно следую за ним; по нашим следам движется весь эскадрон. Стараясь не потерять из виду белеющий в темноте круп лошади проводника, время от времени оглядываюсь назад: не сбился бы с пути эскадрон.

— Вот здесь остановка, — наконец-то вполголоса говорит Хатам.— До Турбата отсюда полфарсаха. Не больше.

Мы расположились в узкой щели двух отвесных скал. По дну ущелья бежит ручеек. Вода в нем студеная, чистая. Мы напоили лошадей, напились сами, умылись.

Забрезжил рассвет. На востоке за горой, густо поросшей кустарником, занимается утро. Светлеет небо, все более четко вырисовываются деревья, кусты, горы.

...Внезапно отчетливых три выстрела нарушают торжественную тишину горного утра. Мы давно ждем их, и все же они застают нас врасплох. У кого-то не подтянута

подпруга, кто-то бултыхался в ручье и не успел обуться, а другие чистили винтовку...

— По коням!— отдаю я команду, которую тут же подхватывает эхо и несет по ущелью: — По коням!..

«Молния» вихрем вырывается из каменистой теснины и мчится вперед.

Удар с тыла для противника оказался полной неожиданностью. Враг дрогнул, растерялся и, бросая оружие, стал поспешно покидать занятые позиции.

Наш эскадрон первым ворвался в расположение противника.

...Армия полковника Кава расположилась в Турбате. На этот раз мы почти не понесли потерь. Наш эскадрон, во всяком случае, уцелел полностью.

На окраине города мы обнаружили склад с боеприпасами и с новенькими винтовками английского производства.

Третий день стоим в Турбате. Отдыхаем. Мы с Аббасом раза по три в день ходим на почту, но писем нет. Волнуемся, не случилось ли чего с Мирзой-Мамедом?

Вот и сегодня, плотно позавтракав в лучшем ресторане Турбата, мы первым делом отправились на почту.

Наконец-то! Вот оно — долгожданное письмо... Мирза-Мамед писал о смерти Ахмеда, о покушении на Арефа, предупреждал о серьезности положения на кучанском фронте. В самом конце письма сообщалось: «...Капитан Кагель, дорогой Гусейнкули, живет и здравствует в Мешхеде. Есть и еще новость: приехал в наш город из Афганистана один очень услужливый шиитский мулла. Таких даже в Мешхеде не было. Нас он заинтересовал. Дядя Фейзмамед и его ребята хотят с ним поближе познакомиться. Был ли у вас Курбан-Нияз? Пишите. Поздравляем с победами! Мы внимательно следим за вами...»

— Не завидую афганскому мулле, — улыбается Аббас, — если за него взялся дядя Фейзмамед и его ребята.

— Они его приласкают,— соглашаюсь я. — У них это неплохо получается. Как чувствует себя Ареф? Что-то Мирза-Мамед о его здоровье ничего не пишет.

— Курбан-Нияз говорил же, что ранение легкое.

— Хотя и легкое, но написать надо бы...


ГИБЕЛЬ ТАГИ-ХАНА


Послушай, Аббас, я видел очень странный сон. Будто в полдень погасло вдруг солнце и на небе засверкали звезды. А одна из них плавно опустилась на землю. Я подошел к звезде, — она рассыпалась и из нее полетели во все стороны голуби. Очень много голубей. К чему бы это?...

Аббас, как заправский провидец, долго хмурит лоб, чешет затылок и говорит:

— Что звезды — это радость и счастье, знаю точно. А вот голуби... Вах-эй!— хлопает себя ладонью по лбу.— Как это я сразу не сообразил! Это же добрая весть и дорога.

Из всех предсказаний Аббаса сбылось только последнее — в тот же день полковник Кава получил телеграмму «Немедленно направить «Молнию» в Мешхед. Таги-хан». Вот тебе и дорога.

Через три дня мы уже в Мешхеде. У ворот военного штаба я обратился к часовому.

— Мы явились по приказу Таги-хана. Как найти генерала? — И я протянул телеграмму.

Часовой прочел и ответил:

— Таги-хана в Мешхеде нет. Его замещает полковник Махмуд-Новзари. Он в губернском управлении.

Оставляю эскадрон у ворот, а сам вхожу в здание управления. В просторном, как огромный зал, кабинете губернатора сидит полковник Махмуд-хан-Новзари, представитель хорасанского духовенства Ага-заде и неизвестный мне человек в полосатом шелковом халате, с роскошной белой чалмой на голове. По всему видать, что духовник. Но странное дело: он очень похож на европейца: у него голубые глаза, холеная белая кожа.

Несколько мгновений мы с полковником испытывающе рассматриваем друг друга. Я бы с великой радостью собственными руками задушил Махмуд-хана-Новзари. Я знаю, как лют и коварен он. Впрочем, взгляд полковника говорит о том, что и он не без удовольствия ухлопал бы меня.

— Господин полковник! По приказу Таги-хана эскадрон «Молния» прибыл в Мешхед.

— Я очень рад, господин ождан, что вы так быстро добрались в Мешхед,— на лице Махмуд-хана появляется ехидная улыбка. — Мы ждали вас. Сейчас Таги-хана в

Мешхеде нет, и будет он через два дня. Подождите его. Пусть эскадрон отдохнет.

Я покинул кабинет Махмуд-хана Новзари, крайне удивившись: зачем Таги-хан вызвал нас в Мешхед, а сам куда-то уехал?..

— Послушай, Ашраф-ага, — в коридоре мне повстречался знакомый офицер,— ты не знаешь, куда уехал Таги-хан?

— Кого я вижу! Гусейнкули-хан! Здорово, богатырь! Таги-хан, говоришь? Он в Кучане.

— А что он там делает?

— Ты разве не слышал?

— Что?!

— В Куча не страшная заваруха.

— Случилось что-нибудь? Не тяни, Ашраф-ага, рассказывай!

— А что рассказывать! Контрреволюционный мятеж. Капитан Таджмамед-хан с вооруженной бандой перерезал ночью почти весь пехотный гарнизон. Вот Таги-хан и поехал в Кучан.

С ним лейтенант Хаджи-хан и шестнадцать курсантов из пехотного училища.

— И все?!

— Да. Мы предупреждали его. Просили не ездить в Кучан, а если ехать, то с достаточной вооруженной силой... Но он не послушался. И вот уже несколько дней от него нет вестей...

Я не дослушал собеседника, даже, кажется не попрощался, а сломя голову бросился во двор. На улицу, к эскадрону!..

— За мной! В Кучан!

Джигиты удивлены, но возбуждение мое, видимо, мгновенно передалось им, и они, не спросив почему и зачем, поскакали вслед за моим быстрым и легким, как ветер, Ик-балом. Мы промчались по «Бала-Хиябану», миновали западные ворота и на рысях взяли направление на Кучан.

Под вечер мы решили сделать небольшой привал в селении Сейдабад, которое находится в трех-четырех фарсахах от Мешхеда.

В Сейдабаде нам повстречались несколько бойцов Кучанского гарнизона, которых банда Таджмамед-хана в ту кровавую ночь не успела убить. Голодные, уставшие вот уже несколько дней они идут из Кучана в Мешхед.

— В Кучане полный разгром — рассказывает старший из бойцов, высокий, худощавый человек с перевязанной чуть выше локтя, прямо поверх одежды, рукой.— А вчера в Джафарабаде под Кучаном погиб Таги-хан...

Это известие было неожиданным и чудовищным. Эскадрон пришел в полное замешательство: что делать? Двигаться в сторону Кучана и принимать бой с многочисленной армией противника «Молния» не может. Нас перебьют там как слепых котят. Возвращаться в Мешхед? Но и это небезопасно. Там — Махмуд-хан-Новзари. Он давно ждет момента посчитаться со мной, да и со всем моим эскадроном.

Самое верное дело — идти на соединение с войсками либо Бехадера, либо Кава. Но до Сабзевара и Турбата далеко. В пути нас могут...

— Вот что, Гусейнкули, — советует Аббас, — давай-ка заночуем в Сейдабаде. А утром решим, как быть.

Я принимаю совет друга. Эскадрону нужен отдых. В общей сложности мы уже трое суток в пути, и люди и лошади адски устали.

Ночью меня разбудили.

— Господин ождан, вас спрашивает неизвестный человек. Говорит, что знаком с вами.

Мы с Аббасом идем к незнакомцу.

— Ба-а! — восклицаем мы почти одновременно.— Ты и здесь разыскал нас!

— На этот раз совсем случайно. Узнал, что «Молния» е Сейдабаде. — Курбан-Нияз (а это был он) улыбается. — Дай, думаю, загляну: они ли это? Слишком уж быстро перебрались вы из-под Турбата сюда.

— А ты откуда и куда?

— В Мешхед. Из Кучана.

— Ты был в Кучане?..

— Был. И кое-что знаю о причинах гибели Таги-хана.— Курбан-Нияз понизил голос.— Я видел прошлой ночью Субхана. Он рассказал мне, что Таджмамед-хан выполнял волю англичан и Кавам-эс-Салтане, когда нападал на спящий гарнизон. Хорошо еще, что среди налетчиков были наши люди. Успели многих спасти.

И Курбан-Нияз подробно рассказал нам о разыгравшейся в Кучане трагедии. Бандитам удалось снять часовых и бесшумно проникнуть в казармы. Убивали, резали сонных солдат прямо в постели. Бойня шла полным ходом, когда Субхан Рамазан-заде незаметно выскользнул во двор, вбежал в казарму через заднюю дверь и поднял тревогу. Те, кого бандиты не успели убить, хватались за оружие. Подняли шум, крики, стрельбу. Никто только не знал, что случилось; кто в этой невообразимой суматохе враг, а кто — друг...

А через несколько дней армия Таджмамед-хана в Джафарабаде окружила горстку смельчаков во главе с Таги-ханом и в неравном бою расправилась с нею. Особо отличился в этом бою адъютант генерала Таги-хана.

— Аскер?!— вырвалось у нас с Аббасом.

— Да, его звали Аскер. Сын Ага-Баба. Ты, Гусейнкули, должен знать Ага-Баба. Он был в тот вечер у Фейзмамеда.

— Как не знать!— воскликнул я.— Аскер — друг моего детства.

— Твой друг? — удивился Курбан-Нияз. — Можешь гордиться им. Аскер умер как герой...

— Умер?!

— Он погиб, защищая Таги-хана... Он грудью закрыл генерала. Но что мог сделать Аскер и те шестнадцать курсантов, что сопровождали генерала?

— Да, расправу над Таги-ханом враг продумал хорошо. Все шло, как задумали в Тегеране. И мятеж в Кучане, и засада в Джафарабаде. Враги иранского народа действовали наверняка: Бехадер, Кава и другие преданные Таги-хану люди далеко, а сам генерал горяч и смел. И враг не просчитался — Таги-хан попал в хитро расставленные сети. Какая нелепая смерть! А впрочем, всякая смерть величайшая нелепость.

— Сейчас голову Таги-хана носят по Кучану, — с печалью и гневом в голосе говорит Курбан-Нияз. — Враги хотят убедить народ, что революция закончилась. Но они забывают о бесстрашных воинах — Бехадере и Кава.

— Ах, оставь, Курбан-джан, — говорю я, — без Таги-хана мы беспомощны, как дети...

— Кто тебе сказал об этом? Мы еще покажем врагу, на что способны простые люди Ирана!..

На рассвете «Молния» покидает Сейдабад и направляется в сторону Мешхеда. Вместе с нами едет и Курбан-Нияз.

Вид у наших эскадронцев удрученный: на запыленных, бронзовых от солнца и ветра лицах застыла скорбь. У всех на рукавах черные повязки... траур в память о погибших бойцах в Джафарабаде и Кучане.

Вечером мы с Аббасом разыскали Арефа и Мирза-Ма-меда. Обо всем случившемся они уже знают. О смерти Та-ги-хана сейчас говорит весь Мешхед. Да что Мешхед — весь Хорасан!..

— Но враг глубоко заблуждается, — говорит нам Ареф, — думая, что смертью Таги-хана завершится революция. Теперь она только начинается. Настоящая, народная революция! Дальше терпеть гнет англичан и проклятых каджаров иранский народ не станет. Сейчас наступил благоприятный момент. Его нельзя упускать!

В тот же день выходит экстренный выпуск «Бахар». Газета подробно рассказывает о гнусном заговоре против очень популярного в народе генерала, вскрывает преступную роль в расправе над Таги-ханом коварного Кавам-эс-Салтане, Таджмамед-хана и Махмуд-хана-Новзари.

«Кровь мужественного Таги-хана требует мести!» — на самом видном месте крупным шрифтом пишет «Бахар».

От Арефа и Мирзы-Мамеда мы отправились к Абдулло-Тарчи.

— А я весь вечер жду вас, друзья! — встречает нас Аб-дулла.

— Ждешь?! Мы ведь только что прибыли в Мешхед...

— А что нового у тебя, дорогой Абдулло?

— Знаю, заходил Курбан-Нияз и все рассказал.

— У меня лично ничего, а вот в Мешхеде есть новости! — он окинул взглядом опустевшую чайхану и понизил голос. — Откуда-то взялся у нас афганский мулла. Не поймем: что за мулла? Видели его несколько раз, и, кажется, это европеец, ловко переодетый.

— Европеец?— теперь я пожалел, что вчера больше смотрел на Махмуд-хана-Новзари и лишь мельком взглянул на этого «правоверного» в чалме.

— Похоже, что это англичанин. Если придется встретиться с ним, присмотритесь получше... Знатный мулла!

...На следующий день в Мешхеде всенародный траур — в город доставили тело Таги-хана. На площади города, у подножья горы Кухе-санги собрался весь трудовой Мешхед. Многотысячная людская масса гудит, рокочет.

На сколоченные наспех подмостки поднимается полковник Джафар-хан-Сагафи— один из соратников Таги-хана. Словно сухие поленья в бушующий костер, он бросает гневные слова в толпу:

— Таги-хана убили англичане и их пособники! Убит он руками предателей иранского народа! Позор подлым предателям! Смерть убийцам Таги-хана!

— Гнать мерзавцев с иранской земли!

Толпа негодует. Люди готовы сейчас же идти в бой и отомстить за своего верного защитника Мухаммеда-Таги-хана-Песьяна.

Хоронить Таги-хана решено было не на общегородском кладбище, а в «Баге-Надири», рядом с легендарным полководцем Надер-шахом. Таги-хан, бесспорно, это заслужил.

На могиле выступил с краткой речью Ахмед-Бахар:

— Сегодня мы провожаем в последний путь славного сына Ирана генерала Таги-хана. Клянемся, друзья, отомстить за кровь героя!

— Клянемся! Клянемся! Клянемся!— несется над толпой.

А потом наступает минута молчания. Народ прощается с Таги-ханом...

В толпе я вижу Махмуд-хана-Новзари. На лице у него печаль и скорбь. Но это маска.

— Видишь? — толкаю я в бок Аббаса.

— Негодяй!— скрипнув зубами, говорит Аббас. — В душе он рад, что уничтожен Таги-хан.

Гремят над Мешхедом, отдаваясь в горах многократным эхом, десять артиллерийских залпов. Родина прощается с героем.

Дней через десять к Мешхеду подошла армия полковника Бехадера. Среди джигитов моего эскадрона царит боевое оживление. Соединившись с армией, мы сможем вновь вступить в борьбу с врагами народа. Одна «Молния», конечно, не может сражаться с превосходящими силами реакции.

Мы встречаем Бехадера у западных ворот.

— Господин полковник!— докладываю я.— Эскадрон «Молния» в полной боевой готовности!

— Это очень хорошо, ождан Гусейнкули-хан, что вы в Мешхеде. Вашему эскадрону предстоят трудные дела, — говорит Бехадер и крепко жмет нам с Аббасом руки — Идемте со мной!

Мы оцепили здание губернского управления и арестовали Махмуд-хана-Новзари. Операция была проведена чисто без единого выстрела и кровопролития.

— А теперь ождан Гусейнкули-хан,— говорит довольный операцией Бехадер, — готовьте эскадрон к походу на Кучан.

— Слушаюсь, господин полковник!

Мы с Аббасом постарались побыстрей вернуться в эскадрон. Эту новость джигиты встретили с радостью. Все давно горят желанием сразиться с врагами иранского народа, отомстить за пролитую кровь Таги-хана, Ходоу-Сердара и сотен других бойцов, погибших в неравной борьбе.

— Эх, завтра и выступить бы в поход! — мечтает Аб-бас. — Чего ждать?

— Удобного момента, — говорю я. — Ошибку Таги-хана повторять не следует.

— А вдруг враг сам перейдет в наступление, — не унимается Аббас — и в один прекрасный день перестреляет нас как куропаток!

— Этого ждать можно. Но нельзя забывать и о том, что в Кучане сейчас сосредоточены самые крупные силы реакции. В Хорасане это самое опасное место.

— Ну и что?

— Необходимо подкрепить армию Бехадера. Взять несколько эскадронов из армии Кава и Алиризе-хана-Шам-шира.

— Да, пожалуй, ты прав,— соглашается Аббас,— повторять ошибку Таги-хана нельзя. А как ты думаешь, Гусейнкули, что сделает Бехадер с Махмуд-ханом-Новзари?

— Должен расстрелять. А, может быть, уже!..

— В Тегеран его не отправят?

— Всякое может случиться... Слушай, Аббас, сходи-ка на часок в город. Постарайся все разузнать поточнее.

...Уже полночь, а наш «посол» Аббас словно сквозь землю провалился. В городе неспокойно, и я не на шутку встревожен.

Но вот, наконец-то, появляется Аббас. Я спешу к нему.

— Ну, что нового?

Лицо Аббаса мрачнее грозовой тучи. От волнения он не знает с чего начать рассказ.

— Все кончено, Гусейнкули...

— Как это — все?

— Погибла наша революция...

— Говори по порядку.

В армии Бехадера произошел мятеж. Группа продажных офицеров освободила Махмуд-хана-Новзари и заставила Бехадера сложить полномочия. Бехадер струсил и согласился. Теперь армия в руках Махмуд-хана-Новзари.

— Кто тебе сказал?— я чувствую, как мой лоб покрылся каплями холодного пота.

— Об этом говорит весь Мешхед!..

В городе полнейшая анархия. Армейские части нападают друг на друга. Сильные разоружают слабых. Многие дезертируют.

Губернатором Хорасана стал Махмуд-хан-Новзари. Постепенно он подчиняет себе армию, но волнения в Мешхеде все равно не прекращаются.

...У могилы погибшего Таги-хана многотысячные толпы. Возмущенный, готовый к борьбе народ открыто выражает свою ненависть к тегеранскому диктатору и английским колонизаторам.

Выступления народа серьезно беспокоят Махмуд-хана-Новзари. И не только его. Вчера поздно вечером из Тегерана в Мешхед прибыл специальный эскадрон для наведения порядка в городе и во всей провинции.

А сегодня утром Мешхед потрясла чудовищная новость — разрыта могила Таги-хана. Гроб с его телом исчез.

— Поганые шакалы!— зло ругается Аббас. — Вонючие гиены! Даже мертвого боятся оставить в покое!..

К полудню гроб с останками Таги-хана нашли. Его выкопали и бросили на кладбище у Паин-хиябана. Вторично хоронить Таги-хана в Баге-Надири новый правитель Хорасана категорически запретил. После многочасовых переговоров и открытых столкновений жителей Мешхеда с правительственными войсками было решено прах Таги-хана предать земле на кладбище Дарвазае-Сараб...

— Гусейнкули, тебя вызывают к губернатору! — В голосе Аббаса тревога и волнение. Я и сам даже не подозреваю, что намерен сказать мне Махмуд-хан-Новзари. Между тем я вполне уверен, что не получу ничего хорошего. Полковник, конечно, не забыл, что я принимал участие в его аресте. — Как думаешь, Аббас, идти мне или нет? — Обязательно — говорит Аббас. — Только пойдешь не к губернатору, а к Арефу. Мы должны решить, что делать дальше? Эскадрона нашего считай уже нет, и Махмуд-хан-Новзари в любую минуту может расправиться с нами.

— Вот что, Аббас, ты сейчас же отправляйся к дяде Фейзмамеду. Передай, что из губернского управления я тоже туда приеду. Если увидишь Арефа или Мирза-Маме-да, расскажи обо всем...

— Не ходи к этому шакалу Махмуд-хану-Новзари, — пытается удержать меня Аббас. — Негодяй придумал какую-нибудь новую подлость. Чует мое сердце, — затевает он недоброе.

— Если бы он хотел расправиться со мной, — рассуждал я, — он бы это давно сделал!

Словом, наперекор настойчивым советам друга я отправился в губернское управление и, как говорится, сам полез тигру в пасть.

Предчувствия не обманули Аббаса: меня арестовали и обезоружили сразу же, едва я перешагнул порог кабинета Махмуд-хана-Новзари. Сам губернатор, важный, как индюк, и злой, как кобра, не проронил ни слова и лишь жестом приказал увести...

В подвале, куда меня поместили, я узнал: обвиняюсь в разложении доблестных войск его величества Шах-ин-Ша-ха Ирана и должен буду не позднее завтрашнего полудня понести наказание.

— Вам, господин ождан, повезло, — оскалясь в злорадной ухмылке, сказал мне надзиратель, когда закрывал тяжелую, кованную железом дверь. — Расстрел — это же одно удовольствие!.. Губернатор к вам милостив. Вот когда вешают, тогда бывает хуже...

Мне запомнилась отвратительная, в синих прыщах рожа тюремщика, и я пожалел в ту минуту, что не всегда был жесток к врагам. Ведь мог же я прихлопнуть Кавам-эс-Сал-тане и Махмуд-хана-Новзари. Они, конечно, не упустят случая свести со мною счеты.

И все же мне повезло: на рассвете в Мешхед ворвалась одна из повстанческих армий под командованием полковника Алиризе-хана-Шамшира. И вот утром все тот же тюремщик, гремя ключами, распахнул дверь камеры:

— Я же говорил, что к вам милостива судьба. Кажется, вы с Махмуд-ханом-Новзари поменялись ролями. Вот кого я вздерну с превеликим удовольствием!.. Р-раз!

У меня по коже пробежал мороз. Этому мерзавцу, судя по всему, было совершенно безразлично, кого и за что вешать. У него профессия палача, и он в убийстве получал наслаждение, Я поспешил к Алиризе-хану-Шамширу, а надзиратель запел что-то веселое, предвкушая, как будет расправляться со своим вчерашним повелителем.

Но и Алиризе-хан-Шамшир не смог удержать в своих руках мятежный Мешхед. Через несколько дней из Тегерана пришла депеша, в которой говорилось: жандармерия, как потерявшая доверие иранского правительства, распущена, а вместо нее в Хорасан прибыла казачья армия во главе с генералом Гусейн-Хазалом, который и стал правителем провинции.

Поздно вечером мы с Аббасом шагаем по притихшим улицам Мешхеда к дому Фейзмамеда: хотелось рассказать Арефу о событиях последних дней. Наша встреча была тяжелой. Разговор не клеился. Положение тревожное.

— Ничего у нас не получится, как я погляжу, — мрачно говорит Аббас. — Кончится все тем, что вздернут нас с тобой на веревке.

— Волков бояться... в лес не ходить!..

— И кому нужны наши походы?

— Что ж ты предлагаешь?

— Знаешь, Гусейнкули, нам нужно возвратиться домой. Тебе — особенно, это важно...

— Почему?

— Тебя ждет Парвин. Ты не имеешь права оставлять девушку одну. Она беззащитная, а рядом с ней этот негодяй Лачин. Я часто думаю об этом. Такой кобель, как Ла-чин, на любую подлость готов.

— Что делать, милый Аббас! Я и сам думаю об этом дни и ночи. Но возвращаться домой нам нельзя. Столько жертв мы принесли во имя священного дела революции... Рамо, Аскер, Ахмед... За народное дело погибли они. Если мы прекратим борьбу, значит, предадим их.

— Нет, я против!— не унимается Аббас.— Мы не должны служить каджарам! Не имеем права, напялив на себя казачью форму, топить в крови иранский народ.

Не прекращая спора, подошли к дому Фейзмамеда. Стучимся в калитку. Нас встречает Курбан-Нияз.

— Наконец-то! — удивленно и обрадованно говорит, обнимает нас.— Давно ждем. В Мешхеде творится такое!.. Проходите, Ареф обрадуется.

В комнате нас встречают Фейзмамед, Мирза-Мамед и Ареф. Учитель, словно подслушав наш недавний разговор с Аббасом прояснил обстановку.

— Повстанцы Гиляна потерпели поражение потому, что встретили на своем пути железный кулак Великобритании. А сейчас народная армия на краю гибели по вине Таги-ха-на. Точнее по причине его ошибок. Он был храбрым и мужественным патриотом Ирана, но оступившись, Таги-хан погубил себя и революцию. А Бехадер струсил. Он не пожелал умереть стоя, как завещал Таги-хан, а согласился жить на коленях.

И снова Ареф на многое открыл нам глаза.

Фейзмамед и Курбан-Нияз суетятся, готовят ужин. Вскоре была раскинута посреди комнаты узорчатая скатерть и подан ароматный суп — пити. За ужином Ареф продолжал:

— Но помните, друзья, революция не окончена! Революция только начинается. Складывать оружие ни в коем случае сейчас нельзя.

Я бросаю многозначительный взгляд на Аббаса: «А я что говорил?» Аббас молчит. Каждому слову Арефа он, как и я, верит. Слова учителя для нас закон.

— Вы, Гусейнкули и Аббас, должны остаться в армии. Даже в казачестве. Постарайтесь увести за собою всех, кто остался в живых из вашего эскадрона. «Молния» нужна революции.

Потом глуховатым голосом, но внятно и убежденно заговорил Мирза-Мамед.

— Наша разведка, — взглянул в сторону Курбана, и тот согласно кивнул, — доложила, что последние события — дело рук английских агентов. Заговором против Бехадера руководил «афганский мулла» а, вернее сказать, всем знакомый нам заморский «друг» иранского народа Лоуренс.

И я вспомнил: очень странным показался мне этот «мулла» тогда, в кабинете Махмуд-хана-Новзари. Недаром я принял его за переодетого европейца. Для такого негодяя не жалко было бы потратить парочку пуль из револьвера.

...Когда мы уходили из дома Фейзмамеда, нас провожал Курбан-Нияз.

— А где сейчас этот «мулла»? — спросил я, когда мы оказались на улице.

— Из Мешхеда исчез...

— Напакостил — и в кусты! — мне почудилось, что после этих слов Аббас заскрипел зубами.

— Да, — вздохнул Курбан-Нияз. — Ловко сделал свое грязное дело, но торжествовать победу ему рановато... Наши ребята, кажется, напали на след подлеца. Если это действительно так, то... Ну, мне пора возвращаться. Не обижайтесь, ребята — у меня срочное дело. Я бы тоже не прочь навестить Абдулло-Тарчи, да некогда.

Мы расстались. Курбан-Нияз шагнул в темноту, и его плотная, коренастая фигура почти мгновенно растворилась в густом мраке. Но через минуту он вновь догнал нас.

— Гусейнкули, — Курбан Нияз старался отдышаться от быстрого бега, — чуть не позабыл...

И он протянул согнутый конверт.

— Письмо от Парвин.

Стоит ли говорить, что от изумления и нежданной радости на какое-то мгновение я оцепенел.

— От Парвин? Ты знаком?..

— Нет, тут другое: были в Миянабаде и Боджнурде наши люди. Случайно встретили Парвин, а она, узнав, что те из Мешхеда и даже знают тебя, передала письмо.

Курбан-Нияз снова ушел. Мы отправились в чайхану Абдулло-Тарчи. Торопимся. Я теряю всякое терпение... в кармане письмо. Ее письмо!.. В темноте я не могу прочесть письмо. И письмо молчит. А молчание это несказанно угнетает, жжет и тревожит меня. Поскорей бы в светлую комнату! Уличные фонари на мое несчастье тоже уже дней десять в Мешхеде не горят.

В довершение ко всему и чайхана Абдулло-Тарчи оказалась закрытой. Где он живет? Мы не знаем. Тяжело на душе. Через весь город шагаем к своим казармам.

...Потом я все же дорвался до письма. Читаю и читаю, а точнее — перечитываю. В десятый... сотый раз.

«...Дорогой Гусо, — пишет Парвин, и у меня в ушах стоит ее голос, — я проклинаю войну. Она разлучила нас. Я, видно, самая несчастная на свете.

Бабушка настаивает, чтобы я вышла замуж за Лачина. Одно твердит: двадцать лет для девушки критический возраст!..

И Лачин наступает. Проходу не дает... Грозится, что если добровольно не соглашусь, возьмет меня силой. Слышишь, Гусо? А мне никто кроме тебя не нужен...

...Прошлой ночью, мой дорогой Гусо-джан, я видела тревожный сон. Представь себе: сидим мы с тобой в нашем саду под яблоней, беседуем. Вдруг поднялся страшный ветер. Сильный и горячий... Мгновенно пожухли листья на деревьях, стали падать на землю недозревшие плоды. Мне захотелось пить...

Ты побежал за водой. Убежал и пропал. Долго ждала я тебя, но ты так и не вернулся. От ужаса и страха у меня зашлось сердце... и я проснулась.

До самого утра потом не сомкнула глаз. Что это?.. Чувство тревоги и беспокойства не покидают меня до сих пор.

Милый мой Гусо, в сердце у меня тревога. Не случилось бы с тобою чего. Приезжай поскорей. Слышишь? Я жду тебя, мой единственный».

Разве мог я уснуть, не написав Парвин ответа, не успокоив бедняжку?.. И я взялся за перо.

«...Ненаглядная моя Парвин! Любовью своей ты охраняешь меня от разных невзгод и беды! Не волнуйся, милая Парвин, не беспокойся... Я вернусь!

Целую тебя, обнимаю...»


В ССЫЛКЕ


Внезапно набежавшие облака заволокли небо над Мешхедом. Погода к дождю. А еще вчера стояла ясная, тихая погода, и никто ничего мрачного не ожидал.

— Ождан Гусейнкули-хан! — вызвал меня дежурный офицер. — Вас требуют в штаб. Немедленно!

— Слушаюсь!

Вызов этот ничего хорошего мне не сулит, но, посоветовавшись с Аббасом, я иду в штаб. Неподчинение приказу может повлечь за собой самые дурные последствия. Я — военный, а в армии дисциплина — прежде всего. Уставы строги, а в такое тревожное время карают полевые суды. Гляди в оба!..

Под суд, правда, я не попал, но в штабе мне вручили приказ генерал-губернатора Гусейн-Хазала о моем переводе из Мешхеда в Калат сроком на три года. Это — ссылка.

Калат — затерявшийся в горах Северного Ирана пограничный район, почти изолированный от внешнего мира. Я никогда не бывал в Калате, но много плохого слышал о нем. Там невыносимые климатические условия: летом испепеляющая жара, духота, а зимой суровый холод и сырые ветры. В довершение ко всему в Калате нет источников пресной воды и ее туда возят. Летом от гнилой воды ходит зараза...

Возвращался из штаба я медленной, разбитой походкой. Одолевали горькие мысли: и почему меня всю жизнь преследуют неприятности, беды и разочарования? Ребенком в поисках куска хлеба я терпел унижения и обиды, сердце мое терзали безутешные слезы матери и сестер. Я повзрослел, а невзгоды все равно не оставляют меня. Тяжелым камнем в душе легла утрата друзей Рамо, Ахмеда, Аскера... Да и любить по воле судьбы я должен в разлуке. И все же я верю в свою звезду.

Вечером с Аббасом мы зашли к Арефу. Выслушав нас, учитель сказал:

— Враги иранского народа понимают, что дни каджарской династии сочтены, но добровольно покидать престол тираны не думают. Они стараются сохранить свои позиции. И делают это любыми средствами. Гусейнкули, помни, что революция продолжается! И ты нужен ей. Не беда, что тебе придется жить в Калате. Там тоже дело найдется. Мы наладим с тобою связь. Постарайся сплотить вокруг себя верных людей.

— Хорошо, учитель, — говорю я дрогнувшим голосом и чувствую, как глаза мои наполняются слезами, а сердце гневом к врагам народа. — Клянусь, всегда буду верен делу революции!

До Мешхеда провожает меня Аббас. В местечке Ходжа-Рабин мы посидели в чайхане. Точнее — в саду, который в теплые погожие дни превращается в чайхану.

Аббас угощает меня шашлыком и хмельным напитком абеджов — самодельным пивом. Разговариваем мало, больше молчим.

— А как там дела у Парвин? — вдруг спрашивает меня Аббас, опуская на ковер недопитую кружку.

— Не знаю. Хочу написать ей письмо.

— Она у тебя добрая, умная... поймет.

— А может быть ее лучше взять к себе! Как ты думаешь, Аббас?

— В Калат?

— Да.

— Ты сдурел!.. Не вздумай. В этой дыре, говорят, можно лишиться ума, превратиться в дикобраза!

— Знаю, но нет сил больше жить в разлуке.

— Послушай, Гусо-джан, — Аббас понижает голос до полушепота. — Тебя в Калат никто не сопровождает? Нет. Отлично! Значит, никто не узнает, куда ты подался: в Боджнурд, Калат или в Тегеран...

— Нет, Аббас, я нужен в Калате. Очень нужен.

— Кому? Кавам-эс-Салтане?

— Арефу. Партии «Адалят»...

Аббас молчит. Он согласен со мною. Мы еще повоюем, и враги народа сполна ответят за кровь Рамо, Таги-хана, Аскера и сотен других сынов Ирана.

Вечереет. Мы с Аббасом на прощание крепко обнимаемся.

— Счастливого пути, Гусо!

— Всего тебе доброго, Аббас-джан! Не падай духом. Будь готов к новым боям! Не забывай друзей.

...Икбал грызет удила и размашистой рысью несет меня по узкой горной тропинке. Горы здесь высокие. Чтобы взглянуть на их вершины, приходится придерживать шапку рукой.

Оглянувшись, вижу: Аббас стоит на прежнем месте и все машет мне рукой. Ох, как тяжела для нас обоих эта разлука! Многое довелось нам пережить вместе, и всегда в своей дружбе мы были честными. Горе пополам, и радости делили пополам.

Похрапывает, торопится Икбал. Куда? Что ждет нас с тобой, мой верный друг, впереди? Не знаешь?.. Не знаю и я.

В сумерках тропинка привела в прохладную тенистую долину. Пахнет дымком, подгоревшим чуреком и еще чем-то удивительно знакомым с детства. Так пахло, помню, летним вечером в Киштане...

Где-то поет, выводит до слез знакомую мелодию свирель. Это возвращаются в селения пастухи. Целый день они бродили по головокружительным обрывам, рисковали в любую минуту сорваться в пропасть, а сейчас их ждет родной очаг.

В душе я позавидовал этим незнакомым ребятам. Знаю, что бедны они и обездолены, но случаются в их жизни минуты, когда забывают они о своей нищете, и течет, плещется беспокойной речной волной по ущельям и горным долинам вот эта мелодия — сама боль сердец и безысходная душевная тоска.

У околицы горного селения мне повстречался преклонных лет, но еще довольно крепкий и бодрый старик-пастух в мохнатой туркменской шапке.

— Салам алейкум!

— Валейкум эссалам! — ответил он.

— Хей, папаша, я из Мешхеда, направляюсь в Калат. Далеко ли еще до этого райского места?

— Не так близко. И мой тебе совет, дорогой человек, заночевать в нашем селении. Ночью в горах опасно, всякое может случиться.

— Неужели здесь так много хищников?

— И хищников немало. Но есть чудовища и пострашнее...

— Опасней тигра?

— Да, — и старик, понизив голос, добавил:— Каджарские псы рыщут по всем дорогам и тропинкам. Оставайся у нас, переночуй.

— Спасибо, отец, за добрый совет. А как называется ваше селение?

— Мехрабад.

...На рассвете, когда окрестные горы еще плавали в сладкой полудреме, а Мехрабад, свернувшись зеленым калачиком у подножья отвесной скалы, безмятежно спал, я покинул гостеприимный дом пастуха-туркмена.

Летом в горах Северного Ирана почти всегда стоят погожие дни: частые грозовые дожди умывают испещренные вековыми морщинами серые лица гор, отшумит ливень — и в чистом, высоком небе поют жаворонки, а внизу, между мохнатых валунов, суетятся многочисленные обитатели гор: зверьки, насекомые, черепахи, змеи.

Ехать по узкой горной тропе в такое время — великое наслаждение. За каждым уступом, за каждым поворотом тебя ждет новое открытие, дивные дали и живописные картины.

Икбал, чутко всхрапывая и прядая ушами, идет быстрым шагом, а когда тропинка спускается в долину, переходит на рысь.

Впереди — созданная самой природой крепость. Две огромные горы с плоскими вершинами разделены узким, в несколько шагов проходом. Это — знаменитые калатские ворота. Другого пути в Калат нет. Со всех сторон неприступные скалы.

Через горные ворота протекает неглубокая, но довольно бурная речушка. Икбал потянулся было к воде, но пить не стал, недовольно фыркнул и зашагал осторожно по голышам на дне речушки. В нос бил резкий, неприятный запах нефти. Она плавает масляными сизыми пятнами в заводях, покрывает жирным слоем прибрежные камни.

За воротами — долина. На правом берегу речушки селение. Оно приютилось под шатром многовековых могучих чинар. У самого въезда в селение расположилась дымная чайхана. Я привязал коня к игдовому дереву и вошел в чайхану.

В довольно просторном помещении с низким прокопченным потолком ели, курили, пили бедно одетые люди. Все сосредоточенно слушают молодого человека — щупленького, немощного на вид. Голос у заморыша однако зычный. Говорит он скороговоркой, но четко и громко: читает поэму «Лейла и Меджнун». Увидев меня, паренек умолк, и все невольно обратили на меня внимание.

— Мир и здоровье вам, — поприветствовал я по-курдски собравшихся.

— И тебе того же! — ответил за всех широкоплечий и могучий, как шумевшая за окном чинара, старик,— Ты курд?

— Да.

— А откуда родом?

— Из Киштана.

— На своем веку я во многих местах бывал, — мелкой рябью побежали по лбу у старика морщинки, — а Киштана не слышал.

— Это под Миянабадом.

— А-а? Там живут курды?

— Да. Там целое княжество со своим войском.

— Они тоже шииты?

— Конечно.

— Куда только не забрасывает судьба курдов. Эй, хозяин, угости приезжего человека обедом! — крикнул старик чайханщику.

Болезненный юноша продолжал чтение. Затаив дыхание, собравшиеся слушали вечно молодую легенду о любви. Закусив, я бесшумно покинул чайхану. Людей так увлек рассказ о приключениях двух влюбленных, что никто не обратил внимания на мой уход.

По левому берегу речушки вьется, петляет между громадных лысых валунов дорога. Шумят на ветру сады; тенистые, с нагнувшимися до земли под тяжестью плодов ветвями.

А вот и центр Калата — городок Кабуд Гумбад. Узкие и кривые улочки, слепые глинобитные домики. И ни души на улицах, хотя полуденный зной уже спал, и солнце вот-вот коснется хребтины гор.

В центре Кабуд Гумбада возвышается мечеть со знаменитым голубым, — под цвет небосвода минаретом. Об этом минарете я наслышался всяких былей и небылиц еще с детства. Говорят, что в дни больших мусульманских праздников он раскачивается; что если прочесть непонятные надписи, которыми испещрен минарет от самой земли до подоблачной вершины, то можно без труда предсказывать все события; что взобравшемуся на минарет видна Мекка... Многое говорят. Но кто прочтет эти таинственные слова? Кто дерзнет взобраться по скользкой и гладкой как стекло стене под самые облака? А качается минарет и в самом деле. Всегда. Если долго смотреть на его маковку не мигая, то кажется, что минарет начинает качаться... Чудеса востока. Сколько их еще не разгаданных!..

— Паренек!— я остановил прохожего. — Ты не скажешь, где здесь пограничная застава?

Моя форма внушает почтение, и юноша бодрым голосом, подражая военным, говорит:

— В конце этой улицы! Рядом с двухэтажным домом.

По этим приметам я быстро достиг цели. Во дворе пограничной заставы меня повстречал офицер средних лет в форме лейтенанта.

— Господин лейтенант! Ождан Гусейнкули-хан по приказу штаба прибыл в ваше распоряжение.

— Меня зовут Аликпер, — офицер протянул мне руку. — Дорогой Гусейнкули-хан, вы прибыли мне на смену, а не в мое распоряжение. Вам придется командовать заставой.

— Приказ, дружище! По состоянию здоровья я должен покинуть Калат, а добровольно сюда никто и никогда не приходил. Да и не придет, могу тебя заверить.

Аликпер знакомит меня с заставой. Он торопится, ему не терпится покинуть ненавистный и страшный Калат. Лейтенант показал мне казарму, познакомил меня с солдатами, передал ключи от склада с боеприпасами и оружием.

— Крепость Калат, — старательно, но торопливо объясняет Аликпер между делом,— это огромный каменный мешок. Попасть в этот мешок можно лишь двумя путями: тем, которым воспользовался ты, да с севера — через ворота Нефта. Но северный путь более трудный, и ведет он к границе, так что этой тропой почти никто не ходит. А вот пограничникам без этого пути не обойтись.

На следующий день Аликпер повел меня в местечко Нефта. Это военный городок. Мирного населения здесь нет. Мы стоим с лейтенантом на холме.

— В той голубоватой дымке, — Аликпер указывает на север, где до самого горизонта простирается равнина, выжженная солнцем, там Туркменистан... Россия. Из их населенных пунктов ближе всего к нам Каахка и Теджен. А во-он железная дорога, поезд видишь?

По серой равнине далеко-далеко зеленоватой гусеницей ползет поезд, время от времени пуская в небо черные клубы дыма.

— Господин лейтенант, а вы здесь давно?

— Третий год.

— А почему именно в Калат вас послали?

— Это мне вместо подарка, — смеется Аликпер.

— Подарок?

— Да. Когда кровожадный Кавам-эс-Салтане отправил полтысячи жандармов в Гилян против Ходоу-Сердара, я имел неосторожность вот так же, как сейчас, малознакомому человеку сказать, что это — братоубийство. Ровно через два дня я получил «повышение» и был направлен сюда. Спасибо начальству за внимание и заботу.

— Не понимаю, почему все боятся этого уголка в горах. И почему именно Калат стал местом ссылки. С первого взгляда здесь настоящий курорт: речка, горы, сады...

— Э-э, дорогой Гусейнкули-хан, — машет рукой Аликпер. Поживешь... узнаешь. Калат — это самое проклятое место на земле, рассадник малярии. Вода здесь пополам с нефтью. Летом злой и колючий зной, а зимой — холод. Местные жители ко всему этому чудом привыкли, а вот новичкам здесь погибель. Редко кто переносит эти лишения.

Офицер, вместо которого я приехал, сошел с ума, а до него двое пустили себе пулю в лоб. Я — первый, кто перенес калатские муки. Повредил себе нутро, но жив... Желаю и тебе выжить. Больше ничего не хочу тебе пожелать. Главное — выжить!..

Прощаясь со мною перед отъездом, Аликпер успел шепнуть на ухо:

— Будь поосторожнее с местным управителем. Мирза-Ибрагим-Бузург-заде родом из Мешхеда. Он был вхож к Кавам-эс-Салтане. И до сих пор, по-моему, они поддерживают связь. Ну, господин ождан, мне пора. Будь здоров... Желаю тебе поскорей унести отсюда ноги!..

«Да, — размышлял я на следующее утро, когда Алик-пера уже и след простыл, а я головою отвечал за неприкосновенность государственной границы,— веселые деньки ожидают меня. Но выжить надо...»

Помня строгий наказ Арефа, я решил побыстрей пустить здесь корни. Нужны были знакомые, друзья. Без этого человеку нигде не прожить. Сколько раз судьба меня бросала в незнакомые места, и всюду — одно и тоже: обзаводись знакомыми, привыкай к местным обычаям и нравам, а главное — присматривайся к людям, умей отличить врагов от друзей...

...Начал я, конечно, с солдат. С ними-то мне придется тянуть нелегкую лямку пограничной службы, — среди них в первую очередь я и должен подыскать верных друзей, единомышленников. Началась беспокойная, изнурительная служба на границе. Было всякое.

— Господин ождан! — передо мною по стойке смирно вытянулся кудрявым тополем совсем еще молоденький паренек, — сержант Азим-заде по вашему приказанию явился.

— А как тебя зовут?

— Фархад.

— Ну и отлично! Ты покажешь мне, Фархад, участок границы, который охраняет наша застава.

— Слушаюсь, господин ождан!

И мы отправились на границу. Фархад шел впереди, ловко лавируя между камнями и густыми, щетинистыми зарослями ежевики. Каждый куст, каждый камешек на этом участке знакомы Фархаду, он может обойти все посты с закрытыми глазами,

Фархад молчалив, как кошка, ловок, осторожен и чуток. Всюду даже на голом каменистом грунте он может заметить следы, безошибочно сказать: когда и кто, зверь или человек пошел здесь. Был он наделен природой каким-то особым органом чувств, какого нет у простых смертных. Словом, Фархад— настоящий воин границы. Да и попутчик надежный... может часами не проронить ни слова. Придумай-ка лучшего попутчика в горах!..

Быстро познакомился я с границей и с людьми.

Прослужил я к тому времени в Калате без малого год, знал уже многих местных жителей и чувствовал себя здесь старожилом, как Фархад-джан...

— Господин ождан...

— Есть у меня в Калате друг. Он совсем молодой, но друг мой отлично знает окрестные горы. Он нам во многом поможет. Вам надо познакомиться с ним...

— А чего ж ты?.. Мог бы привести его к нам.

— Он, господин, ождан,— Фархад вдруг смутился,— он стеснительный парень. Я звал его, а сегодня попробую еще...

Вечером Ширзаде, так звали юного друга Фархада, пришел на заставу. Мы познакомились.

И голосом, и внешним видом, да и манерами паренек походил на девушку: хрупок, тонок в кости и ужасно застенчив. Разговорились, сидя в моей комнате за чаем. Оказывается, Ширзаде служит конюхом и слугой одновременно у зажиточного чиновника Манучехра. Чиновник этот — сорокалетний тегеранец — живет вдвоем с молодой женой, первой красавицей Калата. Да, водилась такая в этом медвежьем углу.

— Ты здешний? — спрашиваю я паренька.

— Нет. Я из Ахмедабада.

— Это недалеко от Катана? — Фархад подливает гостю чай.

— Нет. Есть другой Ахмедабад. По другую сторону пустыни Деште-Кевир. Недалеко от Кермана.

— А как же ты оказался в этих дебрях? — меня заинтересовала судьба пугливого паренька...

— Голод и нищета заставили меня исколесить весь Иран. И только здесь улыбнулось счастье: господин Манучехр дал работу, приютил... Да и жена его уважает меня.

— И много он тебе платит?

— Три тумана в месяц. Столько мне нигде еще не платили. Добрые у меня хозяева.

— Слишком толстый у твоего хозяина зад, — говорит Фархад, — чтобы он был частным человеком.

Ширзаде покраснел, его смутила грубоватая прямота друга.

— Нет, они хорошие...— вяло промямлил Ширзаде.

А через неделю после нашего разговора весь Калат узнал, сколько стоит «честность» и «порядочность» Ману-чехров. Фархад неожиданно сообщил мне:

— Господин ождан, я пятый день не вижу Ширзаде...

— Странно. Он обещал прийти на заставу.

— Нет его...

— Сходи-ка, Фархад, к нему. Пригласи на охоту. Он знает хорошие места.

Возвратился Фархад на заставу мрачнее грозовой тучи.

— Что случилось? — спрашиваю я.

Фархад молча машет рукой и уходит в казарму. Я — за ним.

— Где Ширзаде?

— Ширзаде арестован. — И это правда?

— Да. Уже три дня в тюрьме...

— За что?

— Ай!— отмахивается Фархад. — Оказался мерзавцем, а я дружил с ним...

— Расскажи толком, что случилось?

— Позорное дело, господин ождан. Грязное... Он надругался над своей хозяйкой. Подлец... Эти люди приютили его... Он ел их хлеб-соль...

— И что с ним теперь будет?

— Наказание.

— А когда будут судить его?

— Говорят, в субботу...

Я почему-то в глубине души не верю, что стеснительный и робкий как девушка Ширзаде оказался способным посягнуть на верность красавицы хозяйки. Впрочем, в тихом омуте черти как раз и водятся. Как на грех, в последнее время Ширзаде частенько бывал на заставе и многие знали об этом. Стоит ли мне появляться на суде? Неприятно будет слушать горькую правду о мерзком поступке человека, к которому я почему-то с первого дня нашего знакомства проникся уважением. «Нет, — решил я потом, — на суд нужно пойти. Не исключено, что здесь произошло какое-то недоразумение. Возможна и подлость со стороны смазливой красотки, умеющей показать свои редкие женские прелести. Суд все выяснит».

Я отложил охоту, которую намечал на субботу, и мы с Фархадом отправились в суд.

— Граждане заседатели! — голос судьи Сейд-Мир-Ка-зима, самодовольного, тучного мужчины с обвислыми плечами, писклявый, неприятный. — Правоверные мусульмане-шииты! Вам предстоит сегодня разобрать дело гнусного преступника Ширзаде. Он нарушил священный закон шариата, гнусно и коварно обесчестил многоуважаемую Ха-лиду-ханым, оскорбил мусульманина Манучехра!.. Все вы знаете, что это такое... какое страшное преступление совершил этот человек... Госпожа с трудом пережила это надругательство... и телесное, а еще больше духовное! Прости аллах!

— Манучехра обидел? — выкрикнул кто-то из зала. — Знаем! И жену и самого толстяка!

Раздался смех, собравшиеся зашушукались, зашевелились. Сейд-Мир-Казим смутился было, умолк, но быстро нашелся.

— Я говорю сейчас о преступнике Ширзаде и прошу слушать меня! А тех, кто будет мешать суду, я удалю из зала. Граждане заседатели, я обращаюсь к вам: есть ли у кого вопросы по существу... по вопросу надругательства над женой... Ну вы знаете!

— Есть! — поднялся по левую руку судьи плешивый остроносый старикашка. — Я не вижу в зале суда пострадавшую госпожу...

— Халиды-ханым здесь нет, — поторопился с ответом судья. — Но по шариату при разборе подобных дел присутствие женщины не обязательно.

— Я понимаю,— согласно кивнул старикашка. — Но хотелось бы... Пострадала бедняжка!..

— Какие будут мнения о мере наказания?.. Разбуженным ульем загудел зал. На лицах у присутствующих гнев и негодование.

— Я предлагаю,— говорит седой, крупный в кости старик лет семидесяти,— сжечь его поганое тело на костре!

— Повесить мерзавца вниз головой на самой высокой из калатских чинар, — предлагает женщина с грудным ребенком на руках. — Пусть видят все, что ждет насильников, тех, кто забыл святое писание и законы наших предков.

От материнского крика проснулся и заплакал ребенок. Женщина торопливо сунула ему в рот длинную дряблую полупустую грудь, опутанную толстыми синими венами, и, не закончив речи, ушла в конец зала, поближе к двери.

— Рубить негодяя на куски! Медленно и тупым топором рубить!..— Глаза мужчины средних лет горят гневом, он сжимает кулаки, и я знаю: дай ему сейчас волю, он и в самом деле изрубит на куски несчастного Ширзаде.

— Убить поганца!..

— Пусть каждый житель Калата бросит в негодяя камень!

Толпа неистовствовала. Люди негодовали.

— Господа! Правоверные! — пищит судья стараясь перекрыть нарастающий рокот зала. — Согласно святому писанию... Тише! Согласно святому писанию, прежде чем вынести приговор, мы должны выслушать и обвиняемого...

— Что может сказать потерявшая честь и совесть скотина?

— Казнить!

— Казнить!

— Нет! Мы нарушим шариат!— Сейд-Мир-Казиму все же удалось перекричать всех негодующих, и в зале мало-помалу утихли.

Поднялся бледный, с посиневшими, как у мертвеца, губами, Ширзаде. Трясущимися руками он держится за перила, ограждающие позорную скамью. Я смотрю на его тонкие, хрупкие, как у девушки, пальцы, и мне становится жаль Ширзаде. Но вместе с тем понимаю, что за изнасилование беззащитной красотки он должен понести заслуженную кару.

Зал притих. Установилась страшная, предгрозовая тишина, от которой стыло сердце и бегали по спине вдоль позвоночника мурашки.

— Мусульмане, — голос несчастного дрожит. — У меня в Ахмедабаде мать. Старая она, одинокая...

— Вспомнил о матери, кобель!

— Знала бы она, что ты говоришь!..

— Тихо, мусульмане!— обозленным комаром зудит Сейд-Мир-Казим.

— Я прошу... — по лицу Ширзаде катятся и падают на пол крупные и светлые, как вызревший, виноград, слезы. Я хочу передать маме... Я прошу суд выделить для выяснения дела несколько женщин... Только женщинам я могу все рассказать и больше никому...

Ну и задал же нам друг Ширзаде всем загадку. По залу пролетел весенним шаловливым ветерком язвительный шепоток. Судья, посоветовавшись с заседателями, пригласил из зала десять пожилых женщин и указал им на дверь в соседнюю с судебным залом комнату. Туда же прошел и обвиняемый. Страсти в зале еще больше накалились. Что же в самом деле происходило? Что задумал бледнолицый «насильник»?

Несколько минут зал молчал, ждал. Молчали и там, за дверью... И вдруг — взрыв изумления.

— Ви-ий!..

— Вах-эй!..

Одна за другой из комнаты в зал вбегали женщины и, схватившись за головы, пробивались к выходу. Судья и заседатели в недоумении встречали и провожали их растерянными взглядами.

— Что такое?!

— Что такое придумал этот негодяй, захотевший обладать честной женщиной?

— А где же он сам?..

— Скажите толком, в чем дело? Вопросам не было конца.

— Это девушка! — внесла ясность одна из делегаток. — Переодетая девушка!.. Прелестная, с нежными телесами.

— Как так?!

— А вот так! Сама видела...

Теперь за голову схватился Сейд-Мир-Казим:

— Тьфу! И как же я поверил этой тегеранской потаскухе!.. Красавица... вертихвостка!

Зал клокочет кипящим котлом.

— Вот это фокусы!

Чей-то суровый голос покрыл все выкрики:

— Зачем дурачат нас?..

— Успокойтесь! — судья вытирает с мясистого лба обильный пот. — Сейчас она все объяснит... Девушка... значит, вы эту красавицу не трогали?..

От изумления мой Фархад разинул рот. Вот так штука, — столько дней и ночей бродили мы с Ширзаде по горам, охотились и не знали, с кем имеем дело.

— Я дочь известного в Радкане Теймур-бека. Зовут меня Гульпари, — голос бедняжки дрожит, и сама она трепещет как одинокое деревцо на буйном осеннем ветру. — Отец хотел выдать меня замуж за старика, который богаче отца. Я плакала... умоляла родителей, но ничего не вышло. И я переоделась в мужское, ушла подальше от родных мест...

Рассказала Гульпари и о том, что произошло между нею и Халидой-ханым. Оказывается, хозяйка давно уже поглядывала масляными глазками на паренька-слугу. Проходу ему не давала.

— А в прошлый понедельник, — продолжала Гюльпари, — Халида-ханым в одном нижнем белье пришла ко мне з комнату... Ласкалась... Набивалась... Получив отказ, она подняла крик на весь дом. Прибежал хозяин. И дальше люди все знают.

Дня через три после этого надолго запомнившегося жителям Калата судебного разбирательства Халида-ханым под улюлюканье и плевки жителей Калата отбыла в Тегеран. Покинул вскоре Калат и господин Манучехр. Говорили, что он поселился в Мешхеде.

Время, как вода в калатской речушке, течет быстро. Не успели оглянуться — подкатила осень. Поплыли, поблескивая под ярким, но уже не жарким солнцем паутины, пожелтели, налились медью листья в садах. Ночи стали прохладными.

Ранним утром возвращаемся мы с Фархадом на заставу. Всю ночь провели на границе: обходили посты. Устали, измучились от недосыпания. Уже с полчаса молчали. Первым заговорил Фархад:

— На кой черт мы здесь и от кого охраняем границу?

— Как от кого?

— Да. От большевиков что ли?

Я улыбаюсь наивности юного друга. А улыбка моя злит Фархада, и он горячится еще больше:

— Мы ждем нападения с севера. Нас уверяют богатеи, что большевики — дикари, большевики — звери. А если разобраться...

Мы часто видимся с краснозвездными пограничниками и знаем, что нападать на нас они не собираются. Нарушают границу не большевики, а бывшие баи, басмачи, контрабандисты и английские шпионы... Одни бегут через рубеж к нам, а другие как гадюки ползут из наших темных уголков.

— Нет, дорогой Фархад, — разъясняю я, — граница все-таки нужна. Не будет пограничников, еще больше полезет в Советскую Россию диверсантов... Те, которые боятся Советов, они и наши враги...

На заставе меня ожидал сюрприз: дежурный вручил мне сразу два письма. До этого я писем не получал, кажется целую вечность. А тут вдруг сразу два. И от кого... От Парвин и Арефа. Вскрыл и то, и другое. Взялся было за боджнурдское, но вижу — в мешхедском всего навсего несколько строк. Решил его прочесть в первую очередь.

«Здравствуй, Гусейнкули-хан! Письмо твое получили. Ты, как всегда — молодчина. Так держи и дальше. У нас новостей много. Хороших, правда меньше. Писать о них не буду. Приедут к тебе гости— они все расскажут.

Служи верно народу, своей родине. Ареф».

Письмо Парвин — в пять страниц. А почерк мелкий-мелкий.

Читаю письмо, и строчки плавают в слезах радости, которые я никак не могу сдержать. Да и как не радоваться, как не плакать, если пишет моя Парвин, моя радость, моя жизнь!.. Последние строчки письма заучиваю наизусть.

«...Я всегда с тобой, Гусо-джан. Только смерть разлучит нас. Жду тебя. Обнимаю и крепко целую тебя. Навеки твоя Парвин».

Гости, о которых писал Ареф, явились в Калат через несколько дней. Как-то вечером, возвратившись с границы, мы с Фархадом сидели в моей комнатушке и говорили о всякой всячине, как это делают уставшие люди перед тем как уснуть. Вошел дежурный по заставе:

— Господин ождан! У ворот вас ждут двое неизвестных. Один в штатском, другой — в жандармской форме. Впустить?

— Я встречу сам!..

У ворот (о, какой сюрприз!) меня ждали Курбан-Нияз и Субхан-Рамазан-заде. Тот самый Субхан, с которым я познакомился в мешхедском ресторане «Баги-Милли». Теперь его не узнать. Военная форма ему идет куда больше, чем доспехи официанта. Во всяком случае сейчас он выглядит бравым воином.

— Вах-эй! Если бы ко мне пожаловал сам пророк Мухаммед, я бы меньше удивился.— Мы крепко обнялись.— Идемте, идемте ко мне.

Я познакомил гостей с Фархадом, и мы просидели до поздней ночи, вспоминая общих знакомых и Мешхед.

— А как твои дела, Субхан-джан?

— Идут,— Субхан улыбается.— Служу верой и правдой шах-ин-шаху и родному Ирану.

— Это лучше, чем прислуживать самодовольным идиотам «Баги-Милли».

— Пожалуй...— без особого энтузиазма отвечает Субхан.

— А где служишь?

— В армии доблестного Таджмамед-хана. Да ниспошлет ему всемогущий аллах скорую смерть, а нам, стало быть, избавление...

Мы рассмеялись. Фархад смеялся вместе с нами... Но я заметил — последние слова Субхана неприятно удивили его. По губам Фархада скользнула и тотчас пропала ехидная, даже злая ухмылка. А через мгновение он вместе с нами уже смеялся шутке Субхана.

— И как же тебе удалось вырваться со службы ко мне?

— Эх, дорогой!— говорит Субхан. — За безупречную службу и верность шах-ин-шаху получил я от самого Таджмамед-хана две недели отпуска. Направился я, конечно, в Мешхед. Родной город, как ни говори. Побывал в чайхане Абдулло-Тарчи. Кстати, он шлет тебе большой привет. Неожиданно я встретил вот этого дружка, а он собирался в Калат. Слышал я о ваших местах много лестного: и курортное место, мол, здесь, и целебные воды, и воздух лучше, чем на Кавказе и в самой Швейцарии. Дай, думаю, своими глазами посмотрю на знаменитый Калат. Узнаю — что за счастливцы живут в нем!

— Ну и как?

— Отличное местечко! Я бы здесь самого шах-ин-шаха поселил, а с ним вместе уважаемого Таджмамед-хана и незабвенного Кавам-эс-Салтане.

Утром, покидая Калат, я проводил друзей до знаменитых ворот. Курбан-Нияз в тихом месте рассказал мне, что со всех концов Ирана идут вести одна тревожнее другой: повстанцы терпят неудачи. Реакция победила в Реште, в Мешхеде, в Тавризе. Кавам-эс-Салтане, как шакал, чувствуя безнаказанность, рвет и терзает свои жертвы. На днях в Ширазе его подлые псы расстреляли семь членов партии «Адалят».

Возле ручья Субхан отошел чуть в сторонку и наклонился к воде, рассматривает искрящиеся под лучами солнца разноцветные камешки на дне речушки.

— Запомни на всякий случай,— полушепотом говорит мне на прощанье Курбан, — время сейчас трудное, в любую минуту ты можешь пригодиться нам. Ты — ближе нас к свободе...

Курбан-Нияз кивнул в ту сторону, где простирались неоглядные просторы Советского Туркменистана.

— Если к тебе придет человек и скажет, что он из Мешхеда, ты поинтересуйся, как там дела... Я, мол, бывал в Мешхеде. Он ответит, что все хорошо и добавит: «Вам шлет привет тетушка Гульчехра». Кстати, она и в самом деле низко тебе кланяется.

— Спасибо. Передай и ей привет! Друзья строги, задумчивы.

— Что ж, оставайся, господин ождан, охраняй границу. Спасай его величество Кавам-эс-Салтане от большевистской чумы,— тихо говорит Курбан.

И мы расстались.

«Гости ходят косяками»,— говаривала когда-то тетя Хатитджа. Это — правда. Не успел я проводить Курбан-Нияза и Субхана Рамазан-заде, как в Калат пожаловал сам генерал-губернатор Хорасана — жирный, как боров, и самодовольный, как индюк, Гусейн-хазал. Он объезжает заставы с инспекторской проверкой.

Я встретил его у ворот заставы.

— Застава, смирно! Господин генерал, пограничная застава в количестве восьмидесяти человек находится в полной боевой готовности!

— Вольно! — Гусейн-хазал высок, широкоплеч. Карие глаза цепко ощупывают строй.— Здравствуйте, славные пограничники! Далеко идет о вас добрая молва. Вы стоите на страже Ирана от большевистской чумы!

«Говорит словами Курбан-Нияза»,— подумал я.

Генерал осмотрел заставу: оружейный, продовольственный склады, казарму, конюшню. По всему видно — остался весьма доволен.

— Господин ождан,— сказал он,— вы заслуживаете похвалы. Мы не ошиблись, посылая вас служить на этот ответственный участок.

Потом целый день мы ездили с правителем Хорасана по границе. Побывали на всех постах. Под вечер добрались до поста Нефта.

Вдали — гладкая, как бильярдный стол, равнина. Это уже другая земля... Генерал смотрит в бинокль. Далеко-далеко, у самого горизонта дымок — идет поезд.

— Там, господин ождан,— говорит генерал — голод и смерть, Люди едят что попало. Там уже не осталось ни черепах, ни лягушек, ни кошек, ни собак. Очередь дошла до грудных детей. Так аллах карает непокорных... красных.

Я согласно киваю, а сам думаю: «Ври, ври, любезный; Я-то знаю, как живут люди на той стороне. Позавчера встречался с советскими пограничниками. Обменивались взглядами... Незаметно по их лицам, осанке и лихости, что они едят кошек и собак».

— Я надеюсь, господин ождан,— Гусейн-хазал сверлит меня взглядом,— вы и ваши солдаты не вступаете в контакт с теми, с большевиками... Не ошибаюсь ли я?..

— Никак нет, господин генерал!

— Похвально, господин ождан! Такие, как вы люди нужны шах-ин-шаху!

— Я готов пожертвовать жизнью ради свободы и счастья родного народа!

Вечером правитель Калата Мирза-Ибрагим-Бузург-заде дал ужин в честь генерал-губернатора. Были приглашены и мы с Фархадом.


ГНЕВ


— Господин ождан!— крикнул Фархад, вбежав в мою комнату.— В Джамо убийство! Джамо — это небольшое селение в фарсахе от заставы, рядом с местечком Нефта.

— Кого и кто убил?

— Надир-бека — батрак Мирза...

— А где этот Мирза сейчас?

— Никто не знает, господин ождан!

— Седлать лошадей!

Фархад побежал в сторону конюшни, на ходу застегивая гимнастерку, а я стал поспешно одеваться. Воины нашей заставы — не полиция, и если преступник уйдет в глубь страны, нам до него нет никакого дела. Но будет хуже, если этому молодчику вздумается пересечь линию границы. Словом, изловить его надо немедленно, чтобы он не смог потом нарушать границу.

Через полчаса мы в Джамо. Завернули в крайний дворик. Покосилась подгнившим зубом во рту дряхлого старика ветхая лачуга; во дворе — шаром покати. Если не считать нескольких кур, да замершего в глубоком раздумье осла привязанного за ногу, никакой живности у хозяев не было. На мой окрик вышел пожилой, но еще крепкий на вид мужчина. Босой, в длинной рубахе — заплатка на заплатке.

Поздоровались.

— Говорят, в вашем селении несчастный случай?

— Не слыхал...

— А разве Надир-бек не из Джамо?

— Наш... из Джамо.

— Говорят, его убили...

— Это точно!

— А почему же говоришь, что ничего не знаешь? — Фархад не в силах скрыть возмущения.

— Так вы же говорите о несчастном случае...

— А гибель человека?..

— Убийство Надир-бека — это совсем другое! Сам Надир-бек был несчастным случаем для нашего селения, а теперь — слава аллаху...

— А за что Мирза убил его?— спрашиваю я.

— Пять лет назад, когда Мирза женился,— наш собеседник запустил руку под рубашку и с наслаждением почесал спинку между лопатками.— Так вот, когда Мирза женился, Надир-бек дал ему взаймы десять туманов. За пять лет долг вырос в пять раз. Если бедняга Мирза не мог возвратить десять туманов, то разве мыслимо выплатить пятьдесят? С трудом он нажил жену и двоих детей. А еще — ишака и четыре козы... Так живут почти все в Джамо. Наше селение в долгу у этого кровопийцы...

Мужчина зло выругался. Видать, крепко ненавидел он Надир-бека.

— Я говорю,— продолжал он,— все мы должны беку, но Мирзу он беспокоил больше и злее других. Требовал долг, Мы-то знаем, почему Надир-бек досаждал ему... жена Мирзы первая красавица не только в Джамо! А старый развратник бек любил молоденьких красивеньких. Одним словом, Мирза долго терпел, а потом решился. Прошлой ночью он подкараулил бека...

— А куда сам девался?

— Про это, господин военный, я не знаю. Другие тоже ничего не скажут. В горы ушел...

— А семья?

— Осталась здесь. Были бы дети побольше, а с грудными далеко не уйдешь.

Мы осмотрели место происшествия, поговорили еще с двумя-тремя жителями и ни с чем возвратились на заставу. О случившемся я доложил Мирзе-Ибрагим-Бузург-заде.

А когда Калат окутали густые сумерки и Кабуд-Гумбад погрузился в тихий, безмятежный сон, я сказал дежурному, что вернусь часа через три и выехал за ворота заставы.

Икбал понес меня той же дорогой, по которой мы с Фархадом недавно ехали. В Джамо я снова постучался в покосившиеся ворота. Хозяин не заставил себя долго ждать.

— Я опять к вам!

— Добро пожаловать. Заходите, всегда мы рады гостю.

— Тороплюсь. Загляну как-нибудь в другой раз, а сейчас...— Я стал говорить тише. — Понимаете в чем дело?.. Об убийстве уже знает правитель Калата. Мирзу ищут. А. если он пойдет через границу, его задержат мои солдаты и я вынужден буду выдать его полиции. Лучше будет, если через границу переведу его я сам...

— Вы?— в голосе человека послышалось недоверие.

— Я понимаю, как это глупо: начальник заставы желает переправить за границу преступника. Кто поверит этому? Но иного выхода нет, Бедняга Мирза может попасть в лапы полиции... За что? За то, что убил изверга и кровопийцу бека. Да я сам не задумываясь ухлопал бы этого негодяя!.. Передайте Мирзе, что я готов помочь ему.

Конечно, многие в Джамо знают, где прячется Мирза. Преступником его здесь никто не считает и выдать чужому человеку не выдадут.

— Где сейчас Мирза, я не знаю, — после мучительных раздумий сказал хозяин,— но я скажу соседям, может быть они знают... Заходите ко мне, подождите. Я скоро вернусь.

Минут через десять мужик возвратился в сопровождении пяти человек: двух уже довольно дряхлых стариков, один из которых очень часто, со страшным свистом и скрипом в груди, надсадно кашлял, и трех здоровенных парней.

Первым заговорил после очередного приступа кашля старик:

— Мирза убил шакала, который истязал всех нас. И сейчас наш долг — помочь парню в беде. Рано или поздно — его арестуют, а у него семья. Так что придется Мирзе уходить туда,— он указал на север.— Но это трудное, опасное дело. Кхе-кхе, кхе!.. Если ты, добрый человек, поможешь Мирзе перейти границу, мы будем благодарны тебе... Кхе-кхе... Но если... в случае чего... кхе-кхе-кхе...

Кашель не дал ему высказать мысль, но и без того было ясно, о чем хотел сказать старик.

— Обещаю вам! — старался я убедить собравшихся.— Если не сдержу слова, то можете делать со мной что угодно.

— Посмотрим,— сказал старик.— Мы верим тебе. Уезжали из Джамо вчетвером: я, Мирза и двое парней, лиц которых я не рассмотрел.

— Они — на всякий случай, для безопасности,— сказал на прощанье все тот же старик.

Молчаливые и суровые парни с ружьями проводили нас до самой границы, так и не проронив ни слова. Попрощавшись, Мирза незаметно пересек границу...

Мрак почти мгновенно проглотил его, и только шуршание камней еще минуты две-три напоминало о том, что где-то совсем близко человек. Вскоре затихли и эти шорохи. Не знаю, как мои спутники, а я позавидовал в эту минуту Мирзе. Покинув мир несправедливости, деспотизма, голода и нужды, он шагает сейчас по свободной и счастливой земле. Конечно, он покинул родные места, семью... Но джаминцы не оставят жену и детей Мирзы в беде, а со временем может быть и они смогут уйти туда, на север...

Человек рожден творить добро. В этом я глубоко убежден. Есть, конечно, среди людей... Но это, как говорится, паршивые овцы. А они в любом стаде есть.

Я предложил солдатам собрать немного денег в помощь семьи Мирзы. Как живительный, прохладный ветерок в знойный день прошумела эта весть по казарме, с легкостью быстрокрылой ласточки облетела все пограничные посты. Поздно вечером, проходя мимо открытой двери казармы, я случайно подслушал разговор сержанта Фархада с кем-то из солдат.

— Он совсем спятил с ума, — говорил вкрадчиво Фархад,— собирать деньги семье убийцы!..

— Что, боишься разориться?— с ехидцей спрашивал солдат.

— Я не о том,— Фархад явно смутился.— Мирза убил человека.

— Деньги не ему, а детям.

— Ты думаешь, дети убийцы станут людьми?

— Не знаю. Но такими подлецами, как некоторые, они не будут!

— Но-но... полегче!

— Перестаньте сейчас же!— вмешался в разговор третий. — Надоели. Дайте уснуть, мне скоро в наряд.

— А кто это дверь открыл?

— Гафур, наверное. Он даже брюки застегивать забывает.

— Гы-гы-гы!..

Кто-то захлопнул дверь. Я ушел озадаченный: — неужели Фархад и в самом деле такой? А ведь я с ним якшаюсь больше года и ничего подобного не замечал. Висит иной раз на дереве сочное яблоко, красуется. Смотришь на него — и слюнки текут. А сорвешь — оно с червоточинкой. Надо все обдумать.

Собрали пятьдесят туманов. Это не ахти какие деньги, но все же помощь. На следующее утро в Джамо поскакал молодой солдат Махмуд — повез деньги.

Я вызвал к себе Фархада.

— Сержант Азим-заде! Немедленно оповестите все посты и соседние заставы! Срочно на границу усиленные наряды. Сбежавший преступник вероятно попытается уйти за кордон.

— Слушаюсь, господин ождан!

— Выполняйте!

Фархад ушел, а я с полчаса восстанавливал в памяти события последнего года, силился вспомнить все подозрительное: проглядывало ли у Фархада это раньше? Нет, ничего такого... Впрочем, стой! И я вспомнил ту мимолетную тень, которая скользнула по лицу Фархада, когда Субхан Рамазан-заде нелестно высказался о Таджмамед-хане. А может быть парень ошибается по молодости лет?..

Сегодня у меня праздник — дежурный вручил мне опять два письма: от матери и от Аббаса.

«...Сынок,— писала мать, — письмо твое и деньги получили. Рады до смерти. Деньги очень пригодились. Заболел отец и нам приходится сейчас туговато. Все мы соскучились по тебе.

Я часто вижу Парвин. А встретимся — слез удержать не можем. Спасибо ей, милой Парвин, успокаивает меня: «Не плачьте, тетя Ширин, скоро вернется Гусейнкули и мы весело заживем...»

Тетя Хатиджа после смерти Мансура тоже выплакала глаза... Будь, мой ненаглядный, честным и добрым — аллах убережет тебя от всех невзгод. Никогда, сынок, не отказывай тому, кто просит у тебя помощи. Аллах увидит все это и сохранит тебя...»

Трижды я перечитал письмо и вдруг подумал: «А если Кавам-эс-Салтане попросит у меня помощи? Нет, дорогая мама, нужно знать, кому помогать!»

Письмо Аббаса было наполнено тревогой и дурными вестями. Он сообщал, что арестовали Мирза-Мамеда и Абдулло-Тарчи. За что? Им не предъявили никаких обвинений. Арестовали и выслали. Куда? Ходят слухи, что в Индию. Во всей этой истории было много темного.

«...Но я знаю, кто их предал,— делился в конце письма своими догадками Аббас.— Несколько раз я встречал в Мешхеде Лачина и капитана Кагеля. Это они сводят счеты... Меня они, к счастью, не заметили. Я стараюсь не попадаться им на глаза. Жду удобного момента, чтобы поговорить с ними по душам...»

Я сложил письма, сунул их под кошму и вышел во двор. На сердце тяжелым камнем легла тревога.

А во дворе — теплынь, тишина. Если и в самом деле есть рай, то погода в нем должна быть именно такой — нежно голубое небо, кое-где легкие облака и ласковые, как поцелуй любимой девушки, лучи солнца...

Я вышел за ворота заставы, остановился. От здания местного управителя в мою сторону, пошатываясь, бредет старый человек, ковыльного цвета борода, костлявые, как плети, руки. Одет старик в поношенный курдский чопан.

Когда он подошел ближе, я понял, что старик не пьян, как мне показалось сразу, а чем-то очень расстроен.

— Салам, отец!— поприветствовал его я по-курдски. Он встрепенулся, услышав родную речь, поднял на меня полные слез глаза.

— Лаво джан! Мой сын! Ты курд?— откликнулся он.

— Да, я — курд. Что случилось с тобой, отец?

— Эх, сынок,— тяжело вздыхает старик.— Бедняк я, а значит, ничего хорошего случиться со мною не может...

И он поведал грустную историю, рассказал о большом горе, которое обрушилось на его седую Голову.

— Шесть дней назад у меня был большой праздник. Я отдавал замуж любимую дочь Мирвери. Со мной веселилось все селение. Вечером у костра молодежь танцевала и пела, а мы, пожилые смотрели на них и вспоминали свою молодость. Я был самым счастливым человеком на свете, потому что моя Мирвери в этот день выходила замуж. Но случилось страшное...— слезы мешали старику говорить.— Во двор ворвались пять вооруженных всадников... Они стреляли, что-то дико орали, схватили мою бедную, мою ненаглядную Мирвери... скрутили ей руки... и увезли. Мы искали их несколько дней всем селением. И в конце концов нашли...

— Где эти негодяи?— раздался за моею спиной голос сержанта Талиба.

Я так внимательно слушал несчастного старика, что не заметил, когда со всех сторон окружили нас мои солдаты.

— Эти негодяи вон там! — и старик указал трясущейся рукой в сторону дома местного управителя.

— Вы были у Мирзы-Ибрагима-Бузург-заде?

— Был. Но меня там отхлестали плетью и посоветовали забыть о том, что у меня была дочь...

У ворот заставы зашумели, громко заговорили. Сам собой открылся стихийный митинг. Возмущенные солдаты слушали старика и поносили самыми бранными словами коварного Мирзу-Ибрагима-Бузург-заде. И тогда я понял, что мои подчиненные воины готовы на все.

— Преступники должны поплатиться кровью! — решительно говорит сержант Талиб. Он дышит порывисто, дрожит от гнева.

— Смерть негодяям! Надо проучить этих гиен!

И все мы решительно двинулись к двухэтажному зданию. Но слишком громко, видимо, выражали мы свои чувства и мысли: Мирза-Ибрагим-Бузург-заде и его приближенные сообразили, что ждет их и поспешили в телеграфное отделение, которое находилось по соседству с управлением. А там — в телеграфном отделении они были «в бесте», что значило — в безопасности.

Но бедную Мирвери мы все-таки освободили из плена. Вид она имела ужасный: лицо девушки от непрерывного плача посинело, волосы растрепались, щеки были исцарапаны, в крови...

Отец и дочь, обливаясь слезами радости, обнялись. Глядя на них, трудно было не расплакаться самому.

...К нам на заставу пришло пополнение. Пятнадцать человек. Молодые, крепкие ребята. Они выстроились во дворе заставы. Знакомимся. В нескольких словах я объяснил новичкам, чем придется им заниматься на границе. Но всего не перескажешь, служба пограничная — штука сложная; что ни день, то новое происшествие, каких никогда еще не было, и никто их предвидеть не мог. Но основные обязанности новичкам я рассказал.

— Завтра на границу, а сейчас — отдых,— закончил я.— Вот ваша казарма. Сержант Азим-заде! Разместите солдат на отдых.

— Слушаюсь, господин ождан!

Направляясь к себе, размышлял над тем, куда же девался Мирза-Ибрагим-Бузург-заде и долго ли еще в Калате будет продолжаться безвластие. Чудеса творятся вокруг! Исчез правитель целого района, и никому до этого нет дела. О случившемся я сообщил в Мешхед неделю назад, но пока нет никакого ответа.

Возле порога моей комнаты меня неожиданно окликнули:

— Господин ождан!

Я обернулся. Ко мне подошел один из новеньких, по имени Ибрагим. Среднего роста паренек, приветливый, черноглазый. На щеке у левого глаза крупная, как прилипшая вишенка, родинка... Запоминающееся лицо.

— Господин ождан, мне сказали, что мы с вами земляки...

— А ты откуда?

— Из Мешхеда.

— О, я бывал там,— и сразу же я вспомнил наказ Кур-бана. — Что нового в Мешхеде?

— Ничего особенного... Знаете, господин ождан, зам шлет привет тетушка Гульчехра...

Догадка моя подтвердилась: он знает пароль. Я пригласил Ибрагима к себе.

— Ну, рассказывай, как поживает Курбан-Нияз, дядюшка Фейзмамед и остальные? Нет ли сведений про Абдулло-Тарчи и Мирзо-Мамеда?

Сделав выжидательную паузу, Ибрагим рассказал, что про наших боевых друзей, арестованных полицией, ничего не было слышно, а все остальные пока живы и здоровы. Рассказал Ибрагим и о том, как перед отъездом они с Курбан-Ниязом заходили к Акперу. Тот передал привет и посоветовал еще глубже пускать корни в Калате, готовиться к новым боям...

На душе у меня полегчало, будто кто-то сбросил с моих плеч тяжелую ношу, давно и упорно гнувшую к земле. Теперь я не одинок. Рядом был настоящий друг, а вдвоем больше можно сделать.

Дня через три после прибытия на заставу пополнения меня вызвали в Мешхед. Приказано было явиться к генералу-губернатору. Надо ли говорить, что для меня это явилось полной неожиданностью: полтора года не беспокоили и вдруг...

В Мешхеде мне довелось узнать много новостей. Оказывается, Бехадерский кавалерийский полк уже переименован в полк Бахрами. Вместо знаменитого третьего эскадрона «Молния» создан казачий эскадрон. Командует им Нурулла-Мирза.

— Негодяй из негодяев,— полушепотом сообщили мне солдаты, охраняющие конюшню.— Плачет по его длинной шее веревка, ох, давно плачет...

Я поставил в конюшню своего Икбала, стряхнул дорожную пыль, поправил ремень и зашагал к штабу.

В полумраке широкого и гулкого коридора, как мураши, снуют какие-то людишки с бумажками и папками в руках. Их очень много. И все они удивительно похожи друг на друга. У всех страшно озабоченные, серьезные лица. Суетливые и завистливые люди...

Подхожу к двери кабинета начальника военного штаба... И вдруг лицом к лицу сталкиваюсь с Мирзой-Ибрагимом-Бузург-заде. От неожиданности я наверное чуть-чуть задержал шаг, но быстро сообразил, что, пожалуй в этом нет ничего удивительного. Все понятно...

Но теперь уже деваться некуда. Я решительно тяну на себя массивную, обитую кожей дверь кабинета. Чувствую — Бузург-заде сверлит меня ненавидящим взглядом но я смело шагаю через порог.

— Господин начальник штаба! Ождан Гусейнкули-хан по вашему приказу явился.

— А-а! Гусейнкули-хан! Из Калата?

— Так точно, из Калата, господин начальник штаба!

На мясистом, исковерканном шрамами и какими-то складками лице моего собеседника, очень похожего на породистого бульдога, блуждает ядовито-лютая ухмылка.

— Так-так... И чем же вы, господин ождан, занимаетесь в Калате?

— Охраняю границу, господин...

— Готовите заговор, ведете антиправительственную агитацию, — бесцеремонно прерывает меня бульдог.— Хотите поднимать мятежи...

Я отлично понимаю, что ничего доброго этот человек сделать мне не может. От неожиданности теряюсь, не могу ничего возразить.

— Акт о вашей деятельности, господин ождан,— продолжает со злорадством начальник штаба — составлен по всем надлежащим правилам. Заверен духовной властью. Сейд-Мирза-Казим, как вам должно быть известно, избран народом.

— Все это ложь, господин начальник штаба. Я протестую!..

— Судить вас будет военный трибунал. Завтра в четыре часа... Вы имеете право на защиту. А сейчас сдайте оружие!..

Я понял, что разговор бесполезен. Кладу на стол пистолет и ухожу. А в коридоре все та же суета. Бегут, торопятся куда-то чиновники. Вид у каждого важный, надменный.

Впереди — Бузург-заде. Меня душат гнев и лютая ненависть к этому подонку. Я иду на него медленной походкой, готовый на все. Видать, страшными глазами посмотрел я на своего врага. Он вздрогнул и трусливо юркнул в первую попавшуюся дверь.

В конюшню меня уже не впустили.

— Не могу, — виновато объяснил мне дежуривший у ворот солдат. — Приказано лошадь вам не отдавать. А что случилось, господин ождан?

— Ай, ничего особенного,— махнул я рукой и вышел на улицу. Меня удивляло одно обстоятельство: почему не был взят под стражу? Тут была или новая ловушка, или же за мной шла усиленная слежка.

...В полку Бахрами оказалось много знакомых ребят.

— Гусо! Сколько лет, сколько зим!

— Где ты пропадаешь?

— Будешь служить в нашем полку?

— Скажите, а где Аббас? — спрашиваю я.

— Аббас? Да где-то здесь. А-а, вспомнил. Он пошел проводить родственника, который приезжал к нему из Кучана.

Я присел на скамейку, задумался. Вскоре возвращается Аббас.

— Ба-а! Вот так новость! — он бросается ко мне, обнимает.

— Потише, медведь!— обороняюсь я.— Раздавишь.

— Так, братец, настоящие друзья не поступают!

— Ты обижаешься на меня?

— Почему бы тебе не сообщить о своем приезде?

— Не мог, дорогой Аббас. Не успел. Срочно вызвали к Гусейн-хазалу.

— Зачем?

— Судить меня будут...

Аббас неожиданно умолк, и это выдавало его страшное удивление.

После долгого молчания он с ужасом в глазах спросил:

— Судить... За что?

— Если захочешь побить кошку, то можно бить ее за то, что она съела сковородку!..

Разговор не клеился. Вижу — Аббас что-то обдумывает.

— Жаль, что в тот день я не расправился с Бузург-заде и Сейд-Мир-Казимом. Не обидно было бы сидеть на скамье подсудимых...— выпалил я для лихости.

— Ничего,— успокаивает меня Аббас.— Время будет, и ты еще отомстишь. А сейчас надо подумать, как тебя спасти от судилища.

— Аббас-джан, на этот раз трудно будет. Ничего не придумаешь.

— Знаешь что?— Аббас резко поднялся с казарменной табуретки. - Идем-ка к Арефу. Впереди у нас целая ночь!

— Думаешь, что-нибудь получится?

— А помнишь, как Махмуд-Новзари хотел с тобой расправиться. И что потом вышло?

Конечно, к Арефу идти нужно. Учитель не сможет предотвратить суд, но добрый совет даст.

Мы пробираемся тихими, кривыми, как ветки саксаула, окраинными переулками Мешхеда. Я все время был уверен, что за мною следят, и поэтому мы действуем осторожно. Разговариваем тихонько.

— Я слышал, что кто-то из кучанцев у тебя гостил? — поинтересовался я.

— Да-а — отвечает Аббас,— я совсем забыл тебе сказать. Шамо был у меня!

— Привез новости?

— Есть новости, Гусо-джан, и такие, каких мы давно не слышали. Хорошие новости: Абдулали-Сердар и Гулам организовали отряд курдских повстанцев.

— Да. В его отряде уже сто джигитов. В Миянабадском оазисе богачи не знают покоя. Гора Шаджехан занята повстанцами. Пламя восстания разгорается.

— Это радует,— я не могу скрыть своего волнения.— А что слышно от Мирзы-Мамеда и Абдулло-Тарчи? Да и как все это случилось?

— Эх,— вздыхает Аббас,— случилось страшное. К Аб-дулло совершенно неожиданно нагрянули полицейские и при обыске обнаружили листовки. Кто донес?.. А Мирза-Мамед — жертва шпионажа.

— Расскажи-ка поподробнее,— прошу я.

— Год назад приехал из Тавриза один деятель. Ашра-фом звать его. Не нравился он мне. Маленький, круглый какой-то. Губы всегда влажные. Словом, жирненький и обтекаемый как поросенок. А я таких, сам знаешь, терпеть не могу.

— Ну и что же случилось?

— Вот я и говорю — этот коротышка Ашраф втерся в доверие к Мирзе-Мамеду и даже к Арефу. Такого патриота корчил из себя, что и описать нельзя!.. И все это подлая личина. На самом же деле мы пригрели гадюку. Однажды на явочную квартиру налетели полицейские. Схватили Мирзу-Мамеда и этого негодяя Ашрафа...

— Его тоже схватили?..

— Слушай дальше.— прерывает меня Аббас.— Схватить-то схватили, но это был маскарад. На очной ставке Ашраф выдал Мирзу-Мамеда.

— Разве был открытый суд?

— Не-ет, что ты!

— Откуда же ты все это знаешь?

— Перед отправкой в Индию Мирза-Мамед передал на свободу записку. Предупредил членов партии...

— А что сталось с Ашрафом?

— Его через несколько дней освободили. Будто бы за неимением улик. Но теперь-то мы уже знали, что это за птица. Курбан-Нияз успел кое-что новенькое разузнать о нем. Это страшная гадина.

— Где же этот негодяй теперь? Аббас довольно улыбается:

— Приласкали мы его с Курбан-Ниязом...

— Уже?!

— Пригласили мы Ашрафа в Ходжа-раби. Погулять. Напоили, а на обратном пути Курбан-Нияз опустил его вниз головою в глубокий кяриз...

— Ай-да молодцы! — не могу я сдержать восхищения. Смел и чертовски решителен этот Курбан-Нияз. Побольше бы нам таких храбрецов.

— Ареф знает об этом?

— Нет,— спохватился Аббас.— Не вздумай проболтаться. Нам «убирать Ашрафа» никто не разрешал...

Был тот предзакатный час, когда еще светит солнце, но приближение вечера чувствуется во всем: и в удлинившихся тенях, и в темноватых оттенках неба, и в том оживлении, которое царит в это время на улицах города. Торопится, почти бежит толпа по Бала-хиябану. Чиновники спешат домой со службы, верующие в мечеть, нетерпеливая молодежь — на свиданье... И только дервиши медленно бредут вдоль красивого проспекта, нарушая своим плачевным видом гармонию, такие оборванные они и грязные.

Торопиться дервишам некуда: у них нет ни дома, ни семьи, ни работы. Они тянут заунывные песни, очень похожие на плач.

У ворот Медресе-наваб — два полицейских. Медленно прогуливаются они, перебрасываясь между собою незначительными фразами.

Мы проходим мимо, шагаем до самой мечети Говхаршад. Потом медленно возвращаемся обратно... Вступил в свои права тихий погожий вечер. Такие вечера бывают в конце мая, когда нет еще летней духоты, но уже стоит теплая устойчивая погода.

Полицейских у ворот университета уже нет. Но нет дома и Арефа. Дверь его квартиры на замке. В чем дело?

— Может быть эти шакалы поджидали Арефа? — Аббас не в состоянии скрыть тревоги.

— Кто знает...

Но мы напрасно беспокоились. Вскоре скрипнула калитка, и во двор вошел Ареф. Цел и невредим. Мы шагнули ему навстречу.

— Ба-а! Гусейнкули?!— не верил своим глазам учитель.

Крепко обнимаемся. Я вижу, как изменился, постарел за последнее время Ареф. У виска, чуть повыше уха, видны стариковские складки, одолела седина.

— Ну, рассказывай, дружище, как дела. Как служится? Ах, чего же мы стоим здесь, — Ареф берет нас за руки.— Идемте ко мне. Поговорим, спокойненько посмотрим друг на друга. Подумаем вместе...

У Арефа все та же комнатушка: письменный стол, кошма, один-единственный стул. Я вспомнил, как входили мы сюда с Ахмедом тогда, в наш первый приезд в Мешхед. Бедняги Ахмеда уже нет... Как страшно покидать эту землю!.. Будут зимы и весны, будут дожди и безоблачные светлые дни, но ничего этого уже никогда не увидят Ахмед и Рамо.

— Ну, а теперь рассказывай,— заводит разговор Ареф, поглаживая тыльной стороной ладони аккуратную, тронутую сединой бородку,— как настроение, что нового? Какими судьбами занесло в Мешхед?

— Меня будут судить...

Казалось, слова мои, как камни во время горного обвала, обрушились на голову Арефа.

— Судить?

— Да. Завтра в четыре часа.

— За что?

Я подробно рассказываю обо всем Арефу. Временами, когда гнев и возмущение мешают говорить, в разговор вступает Аббас. Ареф молчал, о чем-то сосредоточенно думая.

— Вот что, друзья мои, — проговорил он наконец, когда мы закончили свой довольно запутанный рассказ.— Бузург-заде не из тех, кому известны благородство и честь. Он, конечно, сделает все для того, чтобы свести с тобою счеты, Гусо-джан. Нет сомнения, что с тобою хотят расправиться.

— Я это сразу понял днем, в военном штабе. Добра не будет от суда, который готовят Бузург-заде и Сейд-Мирза-Казим.

— Все это правильно, но суд,— продолжал Ареф,— можно обернуть против его организаторов. А в этом есть большой смысл.

Странный поворот в делах. Аббас подался всем телом вперед, поближе к учителю. Меня тоже осенила догадка... Я вижу, как горячо заинтересован во всем мой друг. Молодчина Аббас! Для товарища он не пожалеет ничего на свете. Жизнь отдаст.

— Так вот, Гусо-джан, во что бы то ни стало добивайся открытого суда. Главное сейчас — подготовь боевую, призывающую к борьбе речь. Аббас, помоги ему в этом деле. Побольше огня, ненависти к врагам, правдивости и доказательности в словах!..

Поздней ночью покинули комнатушку: мы с Аббасом отправились к нему в полк, а учитель зашагал по Бала-хия-бану в противоположную сторону. Он был озабочен и даже расстроен.

Мы не приставали к нему с расспросами, зная, что Ареф ведет огромную работу: связан с революционной деятельностью десятков, сотен, а может быть и тысяч людей во всех концах Ирана.

Почти до рассвета сидим с Аббасом в каптерке. Под сочный солдатский храп, который несется из-за тонкой перегородки, отделявшей каптерку от казармы, мы в деталях обсуждаем предстоящую речь на суде. Задаем и сами же отвечаем на самые каверзные вопросы, какие могут подбросить мне завтра лютые и коварные враги.

И только под утро ложимся спать, здесь же в каптерке — небольшой солдатской кладовке. Аббас принес сюда свою постель из казармы.

— Жаль, не в Калате судят меня,— говорю я, когда мы гасим свет и укладываемся на узком, соломенном матраце, тесно прижавшись друг с другу.— Там все большие и маленькие встали бы на мою защиту!..

— А ты знаешь, Гусо, свирепый Бузург-заде не так уж глуп. Он обо всем догадывается, — в какой уж раз повторяет Аббас. — Не беспокойся, эта гиена все продумала. Уверен, что полиция сейчас охраняет все выходы из города, чтобы ты не ускользнул... из мышеловки.

Я засыпаю с мыслями горького сожаления и печали... так давно, кажется, целую вечность не виделся с Парвин и мамой. Если смогу завтра уйти от виселицы... обязательно навещу их. Непременно. Все дело зависело от какого-то пустяка: не попасть в петлю палачу.

С утра Аббас собрался в город, разделив со мной бедный солдатский завтрак.

— Отдохни тут, Гусо-джан, подумай обо всем, а я скоро вернусь,— сказал на прощанье Аббас.

Я остался в каптерке наедине со своими мрачными мыслями. Лежу на полу, рассматриваю низкий, закопченный потолок и считаю часы, оставшиеся до начала суда.

Из города Аббас возвратился возбужденный и повеселевший.

— Ты знаешь? — затараторил он с порога. — Нынче ночью по всему Мешхеду разбросаны листовки. Вот, посмотри!

Аббас снял шапку и извлек из-под подкладки листок от школьной тетрадки.

Я читаю листовку и не верю собственным глазам: «Люди Мешхеда! Сегодня часа в четыре в военном штабе будет суд. Судят человека, который смело защитил дочь бедного крестьянина от грязных поганых лап бывшего правителя Калата Бузург-заде. Ваш священный долг, люди Мешхеда, спасти честного человека от расправы. Помогите разоблачить и по заслугам наказать насильника и негодяя Бузург-заде!»

— Что ж, — говорю я, проворно вскакивая с матраца,— посмотрим теперь, господа, кто кого!..

...Площадь перед военным штабом напоминает цыганский табор. Шум, суета, ржание лошадей. Судя по всему, люди прибыли в Мешхед издалека. Одежда на них в пыли, лица утомленные...

Но мне сейчас не до них. Я не слышу, о чем они говорят, и даже плохо понимаю то, что происходит вокруг. Страшная грозная туча нависла над моей головой. Через час решится моя судьба. И кто знает, встречу ли я завтрашний рассвет... Может быть, как для Рамо и Ахмеда, и для меня навсегда угаснет солнце... Иду, уронив голову на грудь, к воротам штаба. И вдруг лицом к лицу я сталкиваюсь с человеком, которого где-то уже встречал. Это старик с окладистой, пышной бородой. Глаза подвижные, с затаенной хитринкой. Очень знакомые глаза... Где же я видел их?..

И тут я вспомнил: это же отец Мирвери! А вот и она, красавица!.. Стоит рядом с отцом.

— Добрый день, сынок!— протягивает мне обе руки старик. — Здоров ли?

— О, это вы, отец! Спасибо за добрые слова. Я пока здоров и голова на месте, но что будет?..

— Об этом не говори,— прервал меня старик.— Не надо лишних слов, сынок! Мы все знаем. К нам в деревню приезжал солдат Ибрагим из Калата и рассказал, что ждет тебя... И вот мы решили всей деревней приехать в Мешхед, чтобы защитить тебя. Три дня и три ночи мы были в пути. Почти не спали и не ели... Спешили, и как хорошо, что не опоздали. А теперь мы свое слово скажем.

— Отец, я благодарю вас и всех этих людей! Но только трудно меня спасти.

— Мы вместе с тобой разделим горькую участь...

Мне трудно сдержать слезы. Не хочу, чтобы их видели, но сдержаться я не в силах.

Старик обнимает меня. Прохожие замедляют шаги, с любопытством смотрят на нас. Слышатся голоса:

— Что нибудь случилось?

— Не видишь, это тот самый человек, которого будут судить!

— Совсем молоденький и такой несчастный,— вздыхает пожилая женщина в широченной с оборками юбке.— Известное дело — повесят. Если есть мать...

— Не повесят,— отвечает ей плотный, средних лет мужчина,— не всех вешают... иных расстреливают. А этого парня и под пулю не подставят.

Лицо мужика мне показалось очень знакомым. Крупный, с горбинкой нос, нависшие на глаза брови. Где же я видел его? Конечно, на базаре Сангтарашене. Это — мастеровой-каменотес.

— Не дадим погубить нашего защитника!— решительно добавляет строгий каменотес и, пробиваясь в толпе плечом вперед, направляется поближе к воротам штаба. Я вижу, как со всех сторон к нему протискиваются еще человек двадцать по крайней мере... На душе у меня становится посветлее. Значит и в Мешхеде я не одинок!

А толпа между тем растет и растет. Люди негодуют, плотная масса тел колышется и рокочет, как море перед штормом. Штаб молчит. Военный штаб выжидает.

— Судить надо не этого парня, а настоящих преступников! — взрывается толпа.

— Давайте сюда негодяя Бузурга-заде!

— Пусть выйдет на крыльцо! Иначе мы вытащим его за ноги!..

Гнев толпы страшней горного обвала. Его не остановишь, сразу не уймешь.

Неожиданно на балконе появляется начальник штаба. Он поднимает руку вверх, просит внимания. Площадь гудит, но потом утихает.

— Господа! Если вы собрались здесь,— изо всей силы выкрикивает начальник,— чтобы взять под защиту ождана Гусейнкули-хана, то я должен сообщить вам, что... Он уже оправдан. Мы разобрались во всем и пришли к выводу, что Гусейнкули-хан ни в чем не повинен...

— Мы требуем сюда Бузурга-заде!

— Где прячется шакал вонючий?..

— Порядок, господа, прошу спокойствия!— начальник штаба пытается изобразить на своем безобразном лице с мясистыми губами что-то наподобие улыбки.— Этого нельзя допустить! Это — самосуд... Мы стоим на страже иранских законов и не позволим расправу над человеком без следствия и суда. Бузург-заде взят под стражу... Его будут судить... А сейчас попрошу успокоиться и разойтись по домам. Понятно?

Тучному человеку в военной форме, военному чиновнику, с орденами и оружием поверили. Люди стали уходить. Они добились своего и дали понять, что вернутся сюда, если потребуется.

Да это была победа и все довольны. Лица светятся суровой радостью. Я смотрю на этих людей и думаю: какая грозная и непобедимая сила — народ!


МЕШХЕДСКИЕ ЧУДЕСА


Снова я служу в кавалерийском полку «Фовдже Бахрами». Командир эскадрона капитан Нурулла-Мирза вызвал меня и сказал, поглядывая пытливо, изучающе:

— Вы, как старшина эскадрона, за все несете ответственность, ождан Гусейнкули-хан. Я надеюсь, что наш третий эскадрон будет одним из лучших в полку. — Он помолчал и вдруг улыбнулся: — Я слышал, что когда-то вы служили в знаменитом эскадроне «Молния». Так вот — решено присвоить это почетное звание и нашему эскадрону. Довольны, ождан?

Еще бы не быть довольным! Сияющий возвратился я в казарму.

Аббас с удивлением посмотрел на меня.

— Ты что, генеральское звание получил? — спросил он шутливо.

Но когда я рассказал ему о разговоре с командиром Аббас помрачнел. Теперь настала моя очередь удивляться.

— А ты почему не радуешься, дружище? — спросил я, заглядывая ему в лицо.— Ведь это же здорово — служить в «Молнии»!

Он покачал головой.

— Конечно, здорово. Только... понимаешь, тогда в нашей «Молнии» служили бывалые воины, закаленные в боях гилянские борцы. А сейчас...— Аббас махнул рукой: — Да что тут говорить, не кавалеристы, а сброд какой-то, тегеранские пьянчужки. У них только выпивка на уме. Одним словом — опростоволосимся мы с этим громким названием. Будет нам и молния и гром. Стыда не оберешься.

Я задумался. Действительно, сослуживцев своих я совсем не знал, но уже заметил, что дисциплина в эскадроне не блещет. Встречал я пьяных офицеров даже на занятиях. Пожалуй, прав Аббас — опозорим мы свой эскадрон «Молния». Но что делать? Я спросил об этом друга.

— Надо подумать,— ответил Аббас, почесывая подбородок.— Первое зло — пьянство!..

— Но ведь не весь же эскадрон пьянствует?

— В основном младшие офицеры. Мальчишки совсем, молоко на губах не обсохло, а они куражатся, бравых вояк из себя корчат. Смешно и жалко смотреть!

Мы помолчали.

— Знаешь, — сказал я, — ты сведи меня с этими парнями.

— Хочешь составить им компанию? — удивился Аббас.

— Надо познакомиться.

...В комнате было накурено, пахло вином и еще чем-то кислым. Шум невообразимый. Один громко спорил с краснощеким толстяком, а другой пьяным голосом затянул песню. За столиком, положив голову в тарелку, спал растрепанный офицер.

— Противно,— шепнул мне Аббас.

— Ничего, потерпи,— ответил я.— Давай подсядем к гулякам.

За столом, по всему было видно, верховодил младший лейтенант Наеб-Заман-хан, которого я когда-то встречал.

— О, ождан!— крикнул он и рукой отстранил соседа.— И вы здесь? Садитесь рядом со мной, выпьем как солдат с солдатом!

Расплескивая на стол, он налил нам вина из тяжелого, глиняного кувшина.

Я через силу, преодолевая брезгливость, улыбнулся и поднял свой стакан:

— За боевую славу нашего эскадрона!

Заман-хан попытался обнять меня, но расплескал мое вино. Извиняясь, он неуклюже потянулся к кувшину и опрокинул его.

— Э, да вы, младший лейтенант, совсем пьяны! — сказал я.

— Кто? Я? — Заман-хан вскочил и ударил себя кулаком в грудь.— Да я бочку вина выпью и пьяным не буду. Настоящий кавалерист никогда не пьянеет!..

— Значит, вы — не настоящий...

Мои слова обидели его. Он оглянулся, ища сочувствия у собутыльников, и сказал насмешливо:

— Вы еще не знаете меня, ождан, иначе не сказали бы таких слов. Вот увидите в деле, тогда по-другому заговорите. Я могу...

— Да какое там дело,— презрительно ответил я.— Если сейчас будет объявлена тревога, вы и в седле не удержитесь.

Заман-хан снова вскочил.

— Я — в седле?— крикнул он.— А ну, пойдемте, я покажу, кто такой Заман-хан! Коня мне! Скакуна и саблю!.

Расталкивая встречных, он направился к выходу. Мы с Аббасом, догоняя других, поспешили за ним.

Было еще светло. Солдаты отдыхали. Они с любопытством смотрели издалека на живописную группу, впереди которой, пошатываясь шел пьяный офицер.

Заман-хан отвязал своего коня, сунул ногу в стремя и хотел лихо вскочить в седло, но чуть не упал. Подбежавший солдат помог ему, и, озлобленный первой неудачей, пьяный офицер пришпорил коня и поскакал по плацу. На скаку он выхватил саблю и с силой ударил по лозе, но не рассчитал, потерял равновесие и полетел на землю. На помощь к нему бросились солдаты, но он уже поднялся, кое-как стряхнул пыль с мундира и посмотрел на них такими злыми, налитыми кровью глазами, что солдаты бросились бежать.

— Ну, все видели? — спросил я стоявших рядом однополчан.— А представьте себе, как пришлось бы ему скакать навстречу настоящему противнику! Погиб бы ни за грош... И мало того — погубил бы своих солдат, нанес вред эскадрону, всему полку. Видеть такое в эскадроне «Молния» — позор!

Воины слушали меня молча и внимательно. Слишком убедительным был тот наглядный урок, и никто не возражал, не пытался перевести разговор на шутку, как бывало прежде.

— Я поставлю вопрос перед командованием,— продолжал я, повысив голос, чтобы слышали даже стоящие в стороне солдаты,— и добьюсь строгого наказания каждого, кто появится в расположении части в пьяном виде.

После этой памятной истории действительно был издан приказ, запрещающий появление в казарме в пьяном виде. И после этого пьянка пошла на убыль. Однажды я услышал такой разговор двух младших офицеров:

— Ну, что, не сходить ли нам?..

— Пропустить по чарке, а потом рубить лозу, как Заман-хан? — в тон первому ответил второй и оба рассмеялись.

День ото дня дисциплина в эскадроне улучшалась. И когда однажды была объявлена ночная тревога, наш эскадрон первым в полку выстроился, готовый выполнить любой приказ командования. Подполковник Багир-Ага-Бахрами перед строем объявил эскадрону благодарность.

После отбоя капитан Нурулла-Мирза подозвал меня и, не в силах сдержать улыбку, сказал:

— Спасибо вам, ождан Гусейнкули-хан. Мне приятно было слышать сегодня похвалу командира полка. И я, в свою очередь, объявляю благодарность вам!

В казарме перед сном я спросил Аббаса:

— Теперь можно назвать наш эскадрон «Молнией»?

Он засмеялся:

— Выходит, и из этих тегеранских пьянчуг можно сделать настоящих солдат! — Он посмотрел на меня лукаво и добавил:— А не выпить ли нам по такому случаю? Я погрозил ему пальцем.

— Смотри, такие мысли до добра не доведут: приказ о пьянстве остается в силе.

Помнится, доброе настроение долго тогда не покидало нас. Уснуть мы не могли: говорили, говорили... вспоминали старых друзей, строили планы на будущее.

Казалось, все пошло хорошо. Эскадрон был на виду, солдаты исправно выполняли свои нелегкие обязанности, а офицеры старательно проводили занятия. И вдруг...

Мы сидели с Аббасом в опустевшей после занятий комнате. К нам без стука, не спросив разрешения, вошел рядовой Зульфо. Я не сразу узнал его — все лицо солдата было залито кровью. Губы его дрожали, и он не мог толком сказать, что же произошло.

Я поднялся, подошел к нему.

— Что случилось? Тебя избили?

Наконец Зульфо проговорил:

— Младший лейтенант Заман-хан... Ударил в лицо...

Опять этот Заман-хан!

— За что? Как все произошло? — спросил Аббас. Солдат был совсем молодым, только начал службу, и я видел, что от обиды он сейчас готов был расплакаться.

— Ты не волнуйся,— успокаивал я,— младший лейтенант будет наказан, если он виноват. Так что же случилось?

— Он шел... А я не заметил, не отдал чести. Вот он и... ударил кулаком... Кровь из носа...

— Младший лейтенант был пьяный? — спросил Аббас. Солдат пожал плечами.

— Похоже на это. Немного пахло от него...

— Аббас, приведи сейчас же младшего лейтенанта сюда и вызови караул. А ты,— повернулся я к Зульфо,— иди умойся, приведи себя в порядок. Крепче держись!..

Через пять минут Аббас привел пьяного Заман-хана.

— По какому праву меня задержали? — вызывающе закричал он.— Я офицер и...

— Замолчите! В настоящее время я дежурный по эскадрону и несу ответственность за порядок на его территории.

— Вот и арестуйте этого сопливого мальчишку, который не приветствует рфицеров! — снова закричал Заман-хан.

— Вы знаете, что бить солдат запрещено?— с трудом сдерживая свое негодование спросил я.

Он, видимо, почувствовал мою скрытую свирепость и трусливо ответил:

— Знаю, но он...

— А если знаете, то сдайте оружие. Вы арестованы! Командование решит, как с вами поступить.

Заман-хан попытался было сопротивляться, но вызванный Аббасом караул быстро и бесшумно обезоружил наглеца. Младший лейтенант озверел и готов был кинуться на меня, растерзать.

— Уведите его.

В бессильной злобе и ярости Заман-хан размахнулся и хотел ударить одного из конвойных. Тот увернулся и вопросительно взглянул на меня.

— Действуйте, как положено, когда оказывают сопротивление! — приказал я.

Солдаты набросились на Заман-хана, смяли любителя мордобоя и скрутили ему руки.

— Всыпьте ему,— тихонько посоветовал Аббас здоровенному солдату.— На пользу ему пойдет.

— Вы не смеете! — завопил пьяный офицер.

— Действуйте по уставу!— повторил я приказ солдатам.

Всем было известно, что не любят Заман-хана, а тут был повод отомстить ему. И верно, ребята с удовольствием стали приводить ненавистного офицера в чувство. Пьяный прохвост кричал, умолял, грозил — ничего не помогало. Его крики перемежались с глухими ударами и смачным стоном, который часто слышится от дюжих мясников.

На шум пришел капитан Нурулла-Мирза.

— Что здесь происходит?— грозно спросил он. Я коротко доложил:

— Младший лейтенант Заман-хан явился в расположение части пьяным, избил солдата, оказал сопротивлние при задержании, угрожая телесными повреждениями конвойным.

Нурулла-Мирза сразу все понял. С брезгливой миной на лице он мельком глянул на распростертого на полу офицера и круто повернулся к выходу.

— Я одобряю ваши действия, ождан! — коротко бросил он в дверях.

О случившемся моментально узнал весь эскадрон. Солдаты издевательски посмеивались над подловатым офицером. А я ловил на себе взгляды, в которых сквозили явное одобрение и симпатия, а это нам с Аббасом было очень дорого.

«Милая Парвин! Я получил твое письмо, и тоска по тебе с новой силой сдавила мое сердце. Родная, свет очей моих, как тяжело нам в разлуке! Я представляю, сколько горя, тяжких страданий выпало на твою долю, и готов на крыльях лететь к тебе, любимая, чтобы защитить от злых людей. Но что поделаешь — служба есть служба, я вынужден находиться вдали от тебя. Правда, мне обещают отпуск, и, возможно, мы увидимся. . Когда я узнал про отпуск, то совсем потерял покой. Скорей бы!..

Передай поклон от меня тете Хатидже и бабушке.

Помни, родная, что сердцем я всегда с тобой... дорогая моя!..

Твой Гусейнкули».

Я прочитал письмо, вложил в конверт и стал аккуратно выводить адрес. Как обрадуется моя Парвин! Лицо ее засияет, словно луч солнца упадет на него. И вдруг я с ужасом подумал: так давно я не видел Парвин... черты ее лица стали стираться в моей памяти, остались только контуры, словно рисунок пером. Должно быть, изменилась Парвин за это время. Какая она теперь?..

Нет, надо обязательно добиться отпуска и наведаться домой, иначе можно с ума сойти.

В мрачном настроении побрел я на почту. Шел, не замечая ничего вокруг, и не сразу догадался, какая это музыка доносится издалека. Прислушавшись, понял, что это из наккара-ханы Имама-Ризы льется мелодия. Знакомый духовный гимн плыл над городом. Оркестр находился на высоком минарете, и музыку было слышно далеко. Только почему же играют в неурочный час? Ведь наккара-хана открывается только вечером. Видно, случилось что-то такое, что заставило музыкантов раньше времени взяться за свои зурны.

Навстречу мне попался сержант Фаррух.

— Слышали, господин ождан?— возбужденно заговорил он,— удивительное чудо произошло!..

— Ничего не слышал, — признался я. — А что такое? Сержант обрадовался— есть кому рассказать потрясающую новость.

— Огромный камень совершил паломничество и пришел на поклонение к Имаму-Ризе... Правда, чудо?!

Я ничего не понял.

— Какой камень? Как пришел?

— Обыкновенный, мертвый камень, — захлебываясь от восторга, пояснил Фаррух.— Из самого Кучана до ворот «Бала-хиябана» катился этот валун... А оттуда его народ приволок к храму Имама-Ризы. Чудо, подумать только — великое чудо!

«Опять какой-то фокус»,— решил я и спросил:

— Ты что, сам видел, как этот камень двигался по дороге?

— Нет,— замотал головой сержант,— но что камень этот святой... я видел своими глазами. Уже три чуда на своем веку я видел,— добавил он с гордостью.— Первое — открылся замок, который никто до этого открыть не мог; второе чудо — прозрел слепой, а третье — вот этот камень, который может сам двигаться. О, аллах, какое чудо!..

Фаррух пошел дальше, и я видел, как он остановил какого-то солдата и, размахивая руками, стал рассказывать ему о «свершениях аллаха». И вечером в казарме разговоры велись больше всего о чудодейственном камне. Особенно горячился Фаррух. Он подходил к каждому и, от волнения брызгая слюной, рассказывал, какое диво он видел у храма Имама-Ризы. Его рассказ постепенно обрастал все новыми подробностями и таинствами.

Аббас долго слушал его и наконец сказал спокойно:

— Ты, друг, в самом деле веришь этой чепухе?

Фаррух остолбенел и на минуту даже потерял дар речи.

— Как, вы спрашиваете серьезно? — в свою очередь поинтересовался он.— Весь город взбудоражен и поражен небесным явлением, а вы шутите.

— Нет, я не шучу вовсе,— возразил Аббас — Просто никакого чуда не было и нет. Одурачили простаков, а вы и уши развесили!

— Но ведь камень прикатился к храму? — все еще недоумевая, вопрошал Фаррух.

— Люди его прикатили. Люди. Ночью,— твердил ему Аббас. — Я такие вещи уже видывал. Знаешь, как это делается? Вот послушай. Работают, к примеру, крестьяне в поле. Попадается им увесистый камень. Куда его деть? Ясное дело — вырыть и отнести подальше, например, на обочину дороги. Хорошо, выкатили камешек... А по дороге идут паломники в Мешхед. Длинный путь. Скучно идти. Увидев камень, один из них и говорит:

«А что, братцы, камень тоже, небось, идет на поклонение»,— «Поможем ему»,— предлагает другой. Вот и катят они никому не нужный камень по очереди. А надоест — другие возьмутся. А те, первые, придя в Мешхед, скажут кому-нибудь: «Камень, мол, идет к святому храму! Чудо великое...» Вот так и этот слух родился. А раздуть такую брехню легче легкого. Понял?

Но Фаррух не хотел сдаваться.

— Нельзя так говорить — грех!— назидательно возглашал он.— Я, к примеру, уже третье чудо вижу. Про то, как замок на сундуке в храме открылся, ты, Аббас, слышал? Хотя ты ничего не видел на свете! А я своими глазами...

Аббас отмахивался.

— Брось сказки рассказывать, здесь не маленькие дети. Надо было святошам, чтобы чудо свершилось, вот этот самый замок и открылся. Ты думаешь, что ключа к нему нет? Когда нужно — находят...

Фаррух задохнулся от злости.

— Вот,— крикнул он, вытаскивая из кармана платок. Развернув его, он достал клочок какой-то ткани.— Знаешь, что такое? Это материя от драгоценной одежды того паломника, которому удалось замок открыть. Святой человек!

Даже не глянув на лоскут простого ситца, Аббас поморщился.

— Темнота. Невежда,— со вздохом сказал он.— Эх, дурень! Думаешь, какая-то скрытая сила в этом клочке? Гряпка обыкновенная. Выбрось ее, вот Мой совет. Хорошо — гниды в этом лоскутке не было, а то святые вши заели бы тебя до костей!..

Солдаты засмеялись, а Фаррух, растерянно озираясь, схватился за голову.

— Не верите? — чуть не плача спросил он.— И в прозрение слепого не верит»?

— Ну, знаешь,— сказал Аббас — насмешил ты всех! Да известно ли тебе, что этот новоявленный слепой — мой родственник. И уж кто-кто, а я-то доподлинно знаю, как было дело. Тряхни-ка теперь своими глупыми мозгами, дуралей!

Солдаты окружили спорщиков.

— Расскажи, Аббас!..

— Да, интересно.

— Ну-ка, что это за родственник был у тебя?

И Аббас начал рассказывать:

— Было это семь лет назад. Год тогда — помните? — был неурожайным. Голод свирепствовал в селах. А у этого моего родственника — шестеро детей, жена, мать... Кормить — поить надо. Кто-то посоветовал ему податься я Мешхед; смотритель божьего храма Имам-Ризы Мутавелли-баши оказывает, мол, помощь бедным людям. Приехал. Мутавелли-баши спрашивает: — «Кто такой, откуда приехал и зачем?» — «Я издалека, — отвечает мой родственник.— Много верст отшагал с надеждой на вашу милость».— «А что у тебя случилось?» — спрашивает Мутавелли-баши. — «Неурожай... Голод пригнал меня к вам»,— говорит проситель. Мутавелли-баши подумал-подумал и спрашивает: — «А есть ли у тебя в Мешхеде родственники?»— «Нет».— «А знакомые?» — «Тоже нет».— «Совсем никого?» — «Никого».— «Это хорошо»,— говорит смотритель храма. А родственник мой понять не может— почему хорошо. Но помалкивает, ждет.— «А, может быть, ты с кем-нибудь познакомился здесь?» — снова допытывается Мутавелли-баши у пришельца. «Да нет, не успел»,— отвечает ему тот.— «Тогда вот что,— строго говорит Мутавелли-баши, — во имя аллаха, во имя Имама-Ризы ты должен совершить одно дело, и мы отблагодарим тебя. Семья твоя будет сыта до нового урожая».

— И предложил он ему сыграть роль слепого? — нетерпеливо спросил один из солдат.

— Ну, конечно,— засмеялся Аббас.— А об остальном вам может рассказать сержант Фаррух.

Все уставились на сержанта, но тот обидчиво надул губы и, не сказав ни слова, вышел из казармы.

Его уход не испортил общего веселья. Солдаты продолжали шутить и посмеиваться над легковерами. Я смотрел на их оживленные лица, слушал их громкий разговор и думал: это очень хорошо, что солдаты перестают слепо верить даже религии и начинают трезво шевелить мозгами, а, значит, и разберутся, на чьей стороне правда. И еще я подумал: какой замечательный агитатор мой друг Аббас.

— Тот мнимый слепой действительно твой родственник?— спросил я Аббаса, когда мы остались вдвоем.

— А почему бы и нет? — ответил он, и в его глазах заплясали лукавые искорки.— У каждого человека могут быть родственники. А чем я хуже других?

Оба мы расхохотались.

На утро были назначены маневры. Капитан Нурулла-Мирза объяснил мне, какая задача стоит перед эскадроном и приказал ровно в десять часов выстроиться на площади Кухе-санги.

Мы уже были на месте и ждали командира. Мой Икбал словно бы чувствовал, что предстоит горячее дело, и нервно перебирал ногами, прядал ушами, раздувал широкие ноздри. Я похлопывал его по гладкой шее, и конь, повернув голову, косил на меня черным блестящим глазом.

И вдруг я вижу: скачет к площади офицер штаба. Резко осаживает возле меня коня, и, наклоняясь, говорит негромко:

— Отведите сейчас же эскадрон в казармы! Маневры отменяются.

Голос у него дрожит, сам он несказанно взволнован.

— А что случилось? — спрашиваю его тоже вполголоса. Он оглянулся — не подслушивает ли кто — и ответил:

— Убит полковник Мухамед-Гусейн-Мирза, губернатор Систана. Только пока об этом не следует распространяться.

Он взвил своего коня на дыбы, пришпорил и погнал с места в карьер. Копыта звонко зацокали по булыжной площади.

«Вот тебе и на,— думал я, возвращаясь во главе эскадрона в расположение части. — Как же это могло произойти? Все мы слышали о полковнике Мухамед-Гусейн-Мирзе. До приезда Таги-хана в Мешхед он командовал жандармерией и слыл прогрессивным человеком, а при Таги-хане стал начальником его штаба. Женат он был на русской, и когда ему с упреком говорили об этом, он отвечал: — «Я горжусь тем, что моя жена — дочь великого русского народа». Единомышленник Таги-хана, Мухамед-Гусейн-Мирза ненавидел Кавам-эс-Салтане. Так что не трудно догадаться, кто убил его».

И тут я вспомнил, что полковник был старшим братом Нурулла-Мирзы, и мы слышали, что Нурулла-Мирза всегда гордился братом, был уверен в его большом будущем. И вдруг такой удар!..

Когда я пришел к капитану выразить свое сочувствие, Нурулла-Мирза встретил меня спокойно, но я видел, как тяжело переживает он скорбную весть.

— Я собираюсь ехать в Систан,— сказал он мне.— Надо узнать, как там все... Вы, господин ождан, возьмите пока командование эскадроном на себя.

Я заверил командира, что все будет в порядке, и он может быть спокойным за дела в эскадроне.

Он взглянул на меня и задумался, опустив голову на руки. Я заметил, что в его волосах пробивается седина... Мне хотелось еще что-нибудь сказать, но я молчал. Постояв минуту, я осторожно вышел.

Через несколько дней он вернулся из поездки в Систан. Я доложил, что никаких происшествий за время его отсутствия не произошло.

— Садитесь, господин ождан,— указал он мне на стул.— Мне надо поговорить с вами.

Я сел, не спуская с него глаз. Он казался очень усталым, грустным, словно бы отрешенным.

— Я помню, как тепло говорили вы о моем покойном брате,— начал он глуховатым голосом.— И вот — решил рассказать вам, как там все произошло...

Он снова надолго замолчал, видимо, вновь и вновь переживал недавнюю трагедию.

— В тот день мой брат был в гостях у начальника штаба Новзари. Возвращался он поздно. Двое неизвестных выбежали навстречу экипажу и стали стрелять в упор. Убили брата и кучера. Скрыться убийцам не удалось — их схватили прибежавшие на выстрелы полицейские... Задержанные в эту же ночь были спешно расстреляны!..

У меня вырвался возглас изумления.

— Да, их сразу же расстреляли, как это ни странно. Потом мне сказали, что это был стихийный акт возмездия... что взбешенные солдаты сами расправились с террористами. Но я говорил с солдатами, они подтвердили, что получили приказ. И как оказалось — в эти дни там был англичанин капитан Кагель. Вам ничего не говорит эта фамилия?

Снова Кагель! Всюду, где он появляется, происходят подлости и убийства. Но нужно ли говорить командиру, что я очень близко встречался с этим англичанином?..

— Где-то я слышал такую фамилию,— ответил я неопределенно.

Нурулла-Мирза, очень пристально взглянул мне в лицо и вздохнул.

— Я тоже слышал!..

И трудно было понять, что он этим хотел сказать, но мне показалось, что ему кое-что известно о Кагеле и что он связывает его имя с подлым убийством в Систане.


ВОКРУГ ПАЛЬЦА


Время шло, а мы все бездействовали, ожидая сигнала. И порой казалось, что в напрасных надеждах и ожиданиях пройдут годы, мы состаримся, так и не вступив в настоящую борьбу, в последний и решительный бой. Неужели руководители партии не понимают, что народ не может вечно изнывать под гнетом своих и иностранных поработителей, что рано или поздно терпение лопнет, гнев выплеснется наружу — и тогда не остановить волны народного возмущения, как не остановить горного потока в узком ущелье?!. Но ведь тогда труднее будет возглавить освободительное движение...

Но сомнения не надолго овладевали нами,— каждый понимал, что руководители партии лучше, чем мы, знают положение в стране и не упустят момента. И в то же время мы чувствовали, что в воздухе пахнет порохом, что время решительных действий не за горами.

Мне показалось, что это время настало, когда я узнал о восстании в районах Миянабада, Джувейна и Баме — Сафиабада.

Утром меня вызвал командир полка. Явившись, я вытянулся перед ним, ожидая приказаний. Сразу же я заметил, как он встревожен чем-то, даже взволнован.

— Я хочу дать вам очень важное поручение,— сказал он, внимательно оглядев меня.— Из Тегерана получено сообщение о том, что вот в этом районе,— полковник провел пальцем по карте, очертив острый треугольник,— группа мятежников подняла бунт и выступила против правительства. Его величество шах-ин-шах весьма огорчены этим и

приказали навести там порядок. Выполнить эту задачу приказываю третьему эскадрону. Только командовать им будет не Нурулла-Мирза... он внезапно заболел... а подполковник Довуд-хан. Вы, как старшина эскадрона и опытный военный, должны оказать подполковнику всяческое содействие и помощь при выполнении задания.

Я слушал его и думал: значит, действительно началось. Только почему ничего не сообщил нам учитель Ареф? И как теперь поступать? Присоединиться к восставшим? Но ведь мы не готовы к этому, солдаты вряд ли решатся на такой шаг...

— Во главе мятежников стоят отъявленные разбойники — Абдулали-Сердар и Гулам-Риза-Сердар. Только что из Миянабада получено сообщение: там идут ожесточенные бои между правительственными войсками и бандитами. Я уверен, что ваш эскадрон, носящий почетное наименование «Молния», действительно как молния обрушится на разбойников и быстро наведет порядок в этом районе. Кстати, по окончании операции подполковник приступит к исполнению своих новых обязанностей — он назначен правителем Миянабада. Сейчас я представлю вас подполковнику.

Жестом он приглашает меня в соседнюю комнату. Входим и видим: на низкой кушетке сидит невысокий широкоплечий казачий офицер лет сорока. У него курчавые волосы и тонкие усики. Как только я вошел, он впился в меня своими светлыми водянистыми глазами. Потом он поднялся и строго спросил:

— В каком состоянии эскадрон, ождан?

— Господин подполковник,— отчеканил я, — третий эскадрон «Молния» готов к выполнению любого приказа командования!

Довуд-хан снова внимательно осмотрел меня и сказал уже более дружелюбно:

— Я весьма доволен ответом. Можете идти и готовить эскадрон к походу. У нас еще будет время поговорить. Выступаем завтра в десять. В пути будем шесть суток, не меньше.

Вернувшись в казарму, я разыскал Аббаса. По моему возбужденному виду он сразу догадался, что произошло что-то необычайное.

— Кажется, началось,— еще более убежденно сказал я ему. - В моих родных местах — восстание. Наш эскадрон посылают на усмирение восставших. Понимаешь, надо немедленно связаться с Арефом. Думаю, что он разрешит нам примкнуть к повстанцам. Разгорается пламя, друг Аббас! Но Аббас не разделил моей радости. Задумчиво почесав подбородок, он сказал с нескрываемым сомнением:

— Восстание — это, конечно, хорошо! Но вот стоит ли нам переходить на сторону повстанцев?.. В одном ты, Гусо, прав — надо не мешкая связаться с Арефом. И поеду к нему я.— Опережая мое несогласие, он быстро добавил: — Только не спорь. Тебе надо готовить эскадрон к походу.

И верно — дел у меня было невпроворот, и отлучиться из части я не имел никакого права. Но чем бы я ни занимался — осматривал ли лошадей в конюшне, проверял ли оружие и обмундирование у солдат, следил ли за подготовкой провианта и фуража — все время думал об учителе: что же посоветует Ареф?

Было уже поздно, когда вернулся Аббас.

Я бросился к нему:

— Ну, что он сказал?

Аббас не спеша стал раздеваться и ответил устало:

— Ни о каком переходе на сторону восставших не может быть и речи. Ареф и другие товарищи считают это восстание неподготовленным... стихийным... не верят в его успех.

— Так что же — мы пойдем подавлять восстание? — воскликнул я.— Выступим с оружием против братьев — курдов?

— Не горячись,— остановил меня Аббас.— И не кричи так громко. Выступить мы выступим, а вот убивать своих не будем. Ареф дал задание: создать видимость нашей активности. Ну, и договориться о совместных действиях с руководителями повстанцев. Да и солдатам надо дать время, чтобы поняли: кто такие эти «разбойники». Пусть разберутся во всем.

Я задумался. Что ж, пожалуй, так будет разумнее. Надо все прикинуть, взвесить... там на месте будет видно, как действовать. Оружие в наших руках. Главное — осторожность. Стоит командованию узнать о наших настроениях — и эскадрон разоружат, а нас с Аббасом бросят за решетку.

...В десять утра эскадрон был выстроен. Я придирчиво оглядел солдат. Все было в порядке. И как только появился на своем коне подполковник Довуд-хан, я пришпорил Икбала, подскакал к начальству и доложил о готовности эскадрона к походу. Довуд-хан поздоровался, объехал строй и, видимо, остался доволен нашей готовностью к походу.

— Командуйте движение,— разрешил он.

И вот уже над площадью разнеслось привычное:

— Эскадрон!.. Справа по четыре!.. Шагом!.. Ма-арш!

Зацокали копыта по камням. «Молния» отправлялась в дальний поход навстречу неизвестности и смертельной опасности.

Отдохнувший, сытый Икбал пританцовывал подо мной, тряс головой, и тонко позвякивали удила. А я мысленно уже летел вперед — в родные края, в мой маленький Киштан — соловьиное место, в Миянабад, где я впервые встретился с Арефом и услышал его волнующий рассказ о кузнеце Кавэ в кожаном фартуке, ставшем знаменем — Дороф-ше-Кавэян, гордостью персидского народа. Я представил себе Арефа, черноглазого, чуть сутуловатого, и в ушах зазвучал его взволнованный голос: «Борьба за свободу — это и есть настоящая народная наука! Это — единственный путь к счастью!».. Так говорил он нам, своим ученикам, в школе для взрослых, в «классе акабер». Я вспомнил эти слова, вспомнил, куда и зачем мы едем, и мысленно дал себе клятву: родной многострадальный народ мой, никогда, ни при каких обстоятельствах я не подниму против тебя оружие, всегда буду верным твоим сыном, борцом за твое счастье!

...В Миянабаде мы расквартировались в «арке»— доме правителя. Подполковник Довуд-хан выбрал себе удобный кабинет и сразу же вызвал меня.

— Вот, ождан, мы и на месте,— устало сказал он, развалившись на диване.— Прошу сесть и выслушать меня... Да, кстати, вы знаете курдский язык?

— Конечно, это мой родной язык. Я — курд.

Этот ответ, видимо, озадачил его. Но я постарался изобразить на лице угодливость и подобострастие, и он успокоился, даже повеселел.

— Что ж, это неплохо, даже очень хорошо,— улыбнулся он.— Я ценю вашу преданность правительству и нашей армии. И хочу поделиться с вами своими планами... посоветоваться, как с бывалым опытным воином.

Он явно хотел польстить мне и, видимо, неспроста: как бы там ни было, а курду он вряд ли полностью доверял.

Так я подумал в тот момент, но последующие события убедили меня в том, что Довуд-хан был не таким уж проницательным человеком и что его — при случае — можно было обвести вокруг пальца...

А он между тем продолжал разглагольствовать с напыщенным видом:

— Военное дело — не только наука, но и искусство. Военачальник должен не только обладать определенными знаниями, но и иметь талант. Без таланта полководцем быть нельзя! А что такое талант? Это особое чутье, подсказывающее, как поступать в том или ином случае. И вот это чутье подсказывает мне: с нашим нынешним противником... впрочем, если можно назвать противником горстку бунтовщиков, не имеющих ничего кроме нахальства... против них надо применить тактику ловушки. Понимаете, ож-дан? Мы без излишней торопливости разведаем, где они находятся, выследим их и ударим внезапно... Таким образом, сохраним свои силы и разгромим этих наглецов, поднявших оружие против законной власти. Ну, как вы находите мой план? Вам ведь уже приходилось бывать в подобных заварухах? Я уверен в нашем успехе.

Глаза его сияли самодовольством. А я в душе посмеивался над новоявленным полководцем, но вслух сказал как можно убежденнее:

— Это замечательный план, господин подполковник! Выследить и ударить внезапно — как это тонко и мудро! Конечно же, против сброда оборванцев не нужно проявлять тактику и стратегию, пригодные для большой войны. Я восхищен вашим замыслом, господин подполковник!

Довуд-хан стал поглаживать свои усики, и я понял, что он хочет скрыть довольную улыбку. «Э,— подумал я,— да С тобой можно вершить нужные дела, господин подполковник»!

— Я рад, что вы сразу поняли мою мысль, господин ождан,— сказал он.— А еще я рад, что мне приходится выполнять столь ответственную миссию с таким толковым воином, как вы. Благодарю вас.

Через полчаса мы с Аббасом весело смеялись, когда я начал рассказывать ему о нашем разговоре с новым командиром.

— А знаешь, Гусо,— посерьезнев, сказал Аббас,— этот надутый индюк в общем-то совершенно прав. Сам того не подозревая, он подсказал нам ход в этой сложной и опасной игре.

— Я тоже об этом подумал. Будем выслеживать бунтовщиков, если так нужно начальству, а сколько на это уйдет времени — один аллах знает.

— Правильно!— подхватил Аббас.— Постараемся, чтобы разведка связала нас с руководителями повстанцев. Будем согласовывать наши действия.

— И овцы целы, и волки сыты. Так что ли?..

— Боюсь, что все будет гораздо сложней,— Аббас не ждал легких дел.

Мы разместили солдат, накормили и тоже пошли отдыхать.

В эту ночь я долго не мог уснуть. Лежал с открытыми глазами и думал. За окном плыла темная южная ночь. Луны не было, и звезды горели в вышине ярко, как фонари, холодный зыбкий свет струился в комнату. Большой просторный «арк» мирно спал. Было так тихо, что я слышал шорох и попискивание мышей под полом. Чинары замерли, ни одна ветка не вздрагивала. Трудно было поверить, что где-то совсем рядом прячутся в ночи наши братья, с оружием в руках вставшие на защиту своих прав, против жестоких угнетателей, что и дом этот опустел потому, что хозяин трусливо бежал от гнева народа.

— Ты не спишь, Гусо? — услышал я тихий голос Аббаса.

— Разве уснешь...

Я увидел, как друг мой приподнялся на локтях и глаза его блеснули и в темноте. Послышался его вкрадчивый, внушительный голос:

— Завтра в первую разведку надо идти мне. А ты напишешь письмо Гулам-Ризе и Абдулали. Я найду их и вручу письмо. Другого выхода у нас нет.

Он снова лег и замолчал. За окном нежданно пронесся ветер, могучий чинар вздрогнул, пробудился и грозно зашумел в ночи.

Опустевший перед нашим приходом миянабадский «арк» снова ожил. По коридорам сновали военные и гражданские люди. К Довуд-хану уже обращались как к правителю Миянабада, и он сразу стал важным, напыщенным. Когда я явился к нему и доложил о том, что разведка послана и скоро мы будет иметь самые точные сведения о расположении мятежников, он томно, с напускной усталостью сказал мне:

— Видите ли, ождан, у меня теперь столько всяких забот, что вряд ли найдется время для руководства операцией, в благоприятном исходе которой я не сомневаюсь. Вы человек в военном деле опытный, пожалуй, сами справитесь с оперативным заданием. Тем более, что мои, предельно обоснованные, указания вы получили и теперь знаете, что надо делать! Так что действуйте! Ну, а если возникнут какие-нибудь затруднения, обращайтесь ко мне. Я приму вас в любое время.

Сдерживая себя, я ликовал в душе. Лучшие условия для выполнения нашей задачи и придумать было трудно. Но командира я заверил:

— С честью оправдаю ваше доверие, господин подполковник!

— Не сомневаюсь, — важно надулся он. — Докладывайте мне ежедневно о ходе операции. Желаю успехов!

К вечеру вернулся Аббас. Мы пошли в сад, где никто не мог нас подслушать, и он сообщил:

— Прежде всего — привет тебе от Гулам-Резы и Абдулали-Сердара!..

— Значит, удалось установить связь! — радостно воскликнул я.

— Да, хотя это стоило многого... Крестьяне знают о продвижении повстанцев, но не говорят: мол, не знаем не встречали, не слышали... Но мне повезло — встретил земляка. Он-то и свел меня с верными людьми, а те помогли повидаться с Гуламом-Ризой и Абдулали. Они про тебя сразу же вспомнили.— «А, киштанец, почтальон!— засмеялся Гулам-Риза.— Как же, помню. Выходит, он до сих пор письмами занимается!» — «Теперь он их сам пишет»,— ответил я и вручил ему твое послание. Потом мы обо всем договорились... Тот земляк будет связным. Они согласны с тем, что ты предлагаешь: будем создавать видимость преследования...

Над притихшим городом сгущались сумерки. — Аллах-хо-акбер,— прокричал муэдзин с мечети. В этот час правоверные свершали вечерний намаз. А мы уточняли план своих действий.

— Значит, завтра можем выступать?— спросил я.

— Да, доложи подполковнику, что «бандиты» ночью разоружили группу арбобских всадников возле села Довлатабад, северо-восточнее Миянабада, а потом отошли к горе Шаджехан. В отряде «налетчиков» около семидесяти человек, вооруженных чем попало, обученных плохо... Разгромить их будет не так уж трудно. Пусть порадуется командир... Награду потом получит.— В голосе Аббаса послышалась злая насмешка.

— А на самом деле где... разбойники будут?

— В тридцати километрах западнее Миянабада,— сразу ответил Аббас.— Отдыхают в селе Зари. Но у горы Шад-же-хана Гулам-Риза обещал оставить свежие следы... костры, какую-нибудь старую утварь, чтобы Довуд-хан ничего не заподозрил. Опоздали, мол, и все!

Разными дорогами мы вернулись в «арк». Приняв озабоченный вид, я пошел на доклад к Довуд-хану. Он выслушал меня и вдруг оживился,

— Оч-чень хорошо! — заговорил он, выходя из-за стола и довольно потирая руки.— Видите, моя тактика полностью оправдывает себя. Эскадрон нападет на этих восставших негодяев внезапно и разгромит. Постарайтесь взять вожаков в плен. Но это не самое главное... не удастся главарей пленить — пусть подохнут. Их головы привезем в Мешхед и даже в Тегеран для устрашения непокорных! Я это сделаю.

Глаза его сверкали такой лютой обнаженной злобой, которой я не ожидал в этом флегматичном, равнодушном с виду человеке. «Как он ненавидит трудовой народ,— подумал я, чувствуя, что во мне закипает возмущение.— Дай такому волю, он всех перевешает, перестреляет и будет на пике возить голову руководителя народного восстания, похваляясь своей властью и жестокостью..! Да, это враг, свирепый, гнусный, непримиримый враг».

— Когда прикажете выступать, господин подполковник?

Он остановился посреди комнаты, сказал решительно:

— В три часа ночи поднимайте эскадрон по тревоге. На рассвете нападете на разбойников... В девять часов утра я жду вас с докладом, ождан! Ступайте.

Глухо стучали копыта по пыльной дороге. Солдаты ехали молча. В предрассветной мгле я вглядывался в их лица и старался отгадать: что они думают, понимают ли, какую позорную миссию возложило на них командование...

Справа показалась высокая скала, похожая на огромную сидящую птицу, и я вспомнил, что именно у этой скалы встретил меня много лет назад парень с винтовкой, когда я вез Ходоу-сердару письмо от Аллаверды — боевого заместителя нашего вождя. В тот день я встретился с Ходоу-Сердаром и его помощниками — Абдулали и Гулам-Риза. А вскоре, после сражения под Чинарамом, Ареф сказал:— «Силы не равны, друзья. Я думаю, надо пока приостановить открытую борьбу. Будет разумнее уйти в подполье. Нас мало. Если примем бой, то можем потерять всех своих друзей и товарищей». И вот теперь опять Абдулали и Гулам-Риза подняли восстание, а я веду эскадрон на их усмирение. Странный поворот судьбы! Хорошо бы встретиться с руководителями восстания, поговорить по душам. Но вряд ли это сейчас возможно...

Начало светать. Все ярче разгоралась заря на востоке. Отчетливо стали видны окрестные холмы и далекие горы. Я дал команду остановиться и разрешил сделать короткий привал. Солдаты соскочили с коней, с удовольствием разминая затекшие ноги.

— А не нападут на нас бандиты?— тревожно спросил сержант Фаррух, оглядываясь. — Как бы не получилось все наоборот — не мы их, а они нас ухлопают!

Аббас, прищурившись, посмотрел на него и сказал насмешливо:

— Трусишь? А сам бы убивал, не задумываясь.

— А что тут особенного— разбойник есть разбойник!— смутился Фаррух.— Чего на него смотреть. Пиф-паф — и дело с концом.

Аббас покачал головой.

— Ишь, какой ты прыткий. А не думал ли ты, что эти так называемые разбойники — самые обыкновенные бедные, трудовые люди, которые не в силах больше терпеть притеснения?.. Ты понимаешь, кого убивать собрался?..

К ним подошел младший лейтенант Заман-хан.

— Ты, я вижу, сам рассуждаешь как бунтарь,— сказал он.

Вид у Заман-хана был потрепанный. Вчера вечером он умудрился напиться даже в незнакомом городе и теперь страдал от похмелья и был зол на всех.

— Просто я стараюсь думать, — спокойно ответил ему Аббас.

— Вы агитируете не выполнять приказа?— не отставал Заман-хан.

Всегда спокойный Аббас вдруг взорвался.

— Если бы я был против выполнения приказа, то вчера напился бы, как вы!— резко сказал он.— А я, в отличие от вас, младший лейтенант, крепко выспался и готов к сражению во имя его величества шах-ин-шаха.

Заман-хан от возмущения задохнулся и не смог слова вымолвить, а когда пришел в себя, рядом уже никого не было. Аббас оживленно беседовал о чем-то с солдатами в стороне. Младший лейтенант плюнул и пошел прочь.

Я наблюдал за этой сценой и видел, что симпатии солдат на стороне Аббаса, и радовался этому. Хотелось сказать им открыто: солдаты, не будем выступать против своих братьев, поможем тем, кто сражается с нашим общим врагом за народное счастье! Но не время было для таких слов. Борьба с врагом все более ожесточалась, и нужна была выдержка.

— По коням! — скомандовал я.

Но тут выяснилось, что вернулась высланная вперед разведка и сообщила: повстанцы, видимо, недавно ушли с этого места, оставив остатки костров. Угли еще не совсем затухли... Подумав для вида, я все же решил побывать на месте стоянки бандитов, чтобы все убедились, что мы были на верном пути...

— Кто-то их, видимо, предупредил, — предположил Фаррух, разгребая палкой тлеющие угли.

— Да, ушли... Но ничего!— сказал я.— В следующий раз у нас будет возможность показать, на что способны воины «Молнии». А тебя, сержант Фаррух, я пошлю в разведку, так что сможешь отличиться.

Фаррух сразу нахмурился, ему совсем не хотелось лезть в пекло и рисковать своей головой.

— Да какой же из меня разведчик,— промямлил он. — Я и местности этой не знаю.

Я внимательно вгляделся в лицо Фарруха и ничего больше не сказал.

...В ближайшем селении был сделан привал. Мой верный друг Аббас поскакал в Миянабад с запиской подполковнику. В ней содержалась первая моя сводка о «военных Действиях»: «На рассвете встретили небольшой отряд разбойников. При первых же выстрелах они в панике отступили. Со стороны противника трое убиты, есть и раненые, которых они захватили с собой. С нашей стороны потерь нет. Продолжаю преследование. Веду разведку. Ождан Гусейн-кули-хан».

Я решился на такой шаг после долгих раздумий. Да и Аббас поддержал меня: подполковник очень хочет, чтобы эскадрон шел по пятам «разбойников» и громил их, значит, поверит нашим сводкам. Донесение повез сам Аббас.

С нетерпеньем жду возвращения своего посла. Солдаты отдыхают. Охотники-добровольцы уже вернулись с добычей — дикими козлами-архарами. По поселку разносится неотразимый, обворожительный запах шашлыка. Солдаты явно довольны, что никакой стычки с «бандой» не было и что противник поспешно ушел. Я понимаю их: многим стыдно и обидно выполнять обязанности душителей свободы, идти против таких же бедняков, как они сами. Вот почему так весело вокруг костров, на которых жарится мясо.

А у меня кошки скребут на сердце: как отнесется к моему рапорту Довуд-хан? Вдруг потребует в качестве вещественных доказательств... трупы «убитых» мятежников!

Но волнения оказались напрасными. Аббас вернулся усталый, но довольный. Подполковник похвалил нас, приказал продолжать преследование и уничтожить разбойников как можно скорее. Напоминал он и о необходимости тщательной разведки, чтобы сохранить своих солдат, не до пустить потерь с нашей стороны. Подчеркивая эту заботу, он хотел завоевать симпатии подчиненных. Солдаты не верили этой ложной душевной щедрости подполковника. О Довуд-хане были далеко не лестного мнения, с недовольством поговаривали о том, что сам он не повел эскадрон на операцию, остался в безопасности, вообще держался высокомерно и пренебрежительно относился к солдатам. А это никакими хитростями и ложными улыбками не скроешь от подчиненных.

На следующий день снова выступили в условленное место и опять обнаружили следы недавней стоянки мятежников. Повстанцы хорошо выполняли условия нашей договоренности. Я изобразил на своем лице разочарование, досаду и даже гнев, но тут же заметил, что солдаты веселы, с удовольствием шутят по поводу наших неудач. Только Заман-хан хмурился, делая вид, что ему очень хочется вступить в бой и доказать, на что он способен. Но я то знал, что ему просто хочется поскорее вернуться в город, к своим друзьям-собутыльникам и разгульным пышногрудым девицам, умеющим веселиться...

Прошло несколько дней. И все время казалось, что мы вот-вот настигнем противника, но повстанцы уходили у нас из-под самого носа... Солдаты уже освоились с таким положением и, видимо, принимали нашу операцию за безопасную и даже увлекательную игру. Но я понимал, что долго это продолжаться не может. И действительно, Довуд-хан в ответ на одно из моих донесений прислал приказ немедленно вернуться в Миянабад.

— Злой? — спросил я Аббаса.

— Да, мрачней тучи грозовой,— кивнул он хмуро.— Сам он ничего не сказал, а стороной я слышал, будто из Тегерана запрос пришел...

Вон оно что! А мы совсем забыли, что не только Довуд-хан заинтересован в успешном исходе нашей операции. Ему-то можно было бы еще долго морочить голову...

Ничего не поделаешь, возвращаемся в Миянабад. Теперь радуется один только Заман-хан. А солдаты помалкивают, понимают, что вольная жизнь кончилась, опять начнутся каждодневные занятия, изнурительная муштра.

Едем унылой молчаливой колонной. Аббас догоняет меня, говорит:

— Ничего, Гусо-джан. Мы свой долг выполнили. Пока наш эскадрон гонялся за неуловимым противником, воины Абдулали и Гулам-Риза спокойно делали свое дело — налетали на усадьбы помещиков, забирали оружие, коней, деньги... Даже на государственный банк совершили налет. Так что теперь им легче будет держаться. А мы... Что ж, наступит и наш черед. Верю в это...

— Я тоже верю, дорогой Аббас,— горячо отвечаю ему.— Мы поднимаем над нашей родиной Дорофше Кавэян — знамя свободы!

В шесть часов вечера, разместив солдат, являюсь на прием к подполковнику и докладываю о прибытии эскадрона по его приказу.

Довуд-хан хмурит брови, усики его топорщатся, выражая недовольство.

— Ождан Гусейнкули-хан,— говорит он раздраженно,— у вас было достаточно времени, чтобы полностью уничтожить эту заразу!.. Но вы ежедневно докладывали только об одном: настигли... разбойники не приняли боя и скрылись...

— Оставляя убитых,— вставил я.

— Это не меняет дела. Разбойники продолжают бесчинствовать во всей округе. А меня запрашивают из Тегерана. Его превосходительство Гусейн-Хазал встревожен создавшимся положением.

— Но эскадрон не виноват,— снова осторожно вставляю я.— Условия поиска таковы, что...

Довуд-хан жестом останавливает меня.

— Не будем об этом говорить сейчас. Получен приказ: встретиться с бандитскими главарями и договориться об их капитуляции. На известных условиях, конечно. Поэтому приказываю установить с ними связь и договориться о переговорах.

— Слушаюсь, господин подполковник!

И наверное слишком ликующе прозвучал мой ответ, потому что Довуд-хан подозрительно посмотрел на меня.

Разыскав Аббаса, я рассказал ему о разговоре с подполковником. Он по привычке почесал подбородок, размышляя и медля.

— Думаю, что никакого расследования нашей деятельности во время операции не будет,— сказал он,— не до этого им сейчас. Видимо, крепко насолили им повстанцы, если командование решило пойти на переговоры.

— Знаешь,— решил я поделиться с другом внезапно вспыхнувшей догадкой,— мне кажется, что мы сочиняли Довуд-хану липовые донесения, а он в свою очередь сообщал в Тереган еще более дутые сведения, чтобы показать себя в лучшем свете. Так что ему нет никакого резона умалять значение сделанного эскадроном.

Аббас засмеялся.

— А что, пожалуй, так оно и было! Мы ему об убитых повстанцах, а он — о целых разгромленных бандах сообщал.— Перестав смеяться, он сказал:— Ну, а насчет переговоров опять придется ехать мне. Я теперь быстро найду к повстанцам дорогу.

— Только предупреди, чтобы во время переговоров сделали вид, будто не знают нас,— предупредил я.

— Это само собой,— согласился Аббас.

...В записке на имя Довуд-хана руководители восстания сообщали, что согласны на переговоры и предложили место встречи — высоту Шаджехан севернее села Насрабад... Были поставлены и условия: обе стороны являются без оружия и без охраны, только в этом случае Гулам-Риза и Абдулали будут согласны говорить с представителями командования правительственных войск.

— Та-ак, - протянул подполковник.— А нельзя ли окружить эту проклятую гору и захватить бунтовщиков? Вот был бы сюрприз командованию и лично его превосходительству...

Меня поразило коварство этого человека. Сдерживая негодование, я сказал:

— Они ведь не дураки, господин подполковник, и сами в петлю не полезут. А испортить все дело и не выполнить приказ мы можем...

Довуд-хан вздохнул:

— Да, к сожалению. А они сами-то не строят нам ловушку? Схватят и убьют...

— Курд никогда не поступит так подло, господин подполковник,— твердо сказал я.

Он удивленно посмотрел на меня и вспомнил, что я сам курд.

— Ах, да... Ну, конечно. Все равно надо идти!

...В назначенный день подполковник Довуд-хан, его ординарец, я и Аббас, оставив в условленном месте коней, медленно стали подниматься по склону. Наверху сидели на камнях двое. Увидев нас, они поднялись и стали молча, не двигаясь, поджидать. Я подумал, что место для переговоров выбрано очень удачно — сверху хорошо видно вокруг, так что можно не опасаться подвоха.

Подполковник поднимается тяжело, начинает прерывисто дышать, но отстраняет ординарца, который хочет ему помочь,— видно, гордость не позволяет.

Еще издали я узнал в поджидавших нас людях темнолицего Гулам-Резу и по-молодому стройного Абдулали.

Пока мы поднимались вверх, я вглядывался в их лица и не знал — отчего учащенно бьется сердце: от крутого подъема или от волнения. Вот мы и снова свиделись!..

Руководители повстанцев стояли с каменными лицами. Представившись, они снова замолчали, словно подчеркивая этим то обстоятельство, что не они предложили вести переговоры. И все же они готовы терпеливо выслушать противника. За их спинами на склоне холма сидели повстанцы, и мы шестеро оказались как бы на трибуне перед большим собранием. Винтовок ни у кого не было, но я заметил, как вздрогнул Довуд-хан, увидев целый отряд «разбойников». И голос его дрогнул, когда он стал говорить:

— Прежде чем говорить о возможности перемирия и его условиях, мы хотели бы услышать объяснения причин, побудивших вас поднять мятеж, посягнуть на устои своей страны, выступить против правительства и... законов ислама.

Мне этот вопрос показался нелепым. Достаточно было посмотреть на собравшихся здесь людей, чтобы понять, как трудно им живется. Обутые в чарухи, в бедную ветхую крестьянскую одежду, худые, с грубыми мозолистыми руками, повстанцы были похожи на тысячи других таких же крестьян, в поте лица добывающих хлеб насущный, терпящих гнет и унижения. Были среди них и девушки, и я вспомнил вдруг недавнюю историю с Мирвери... которая едва не кончилось для меня трибуналом и, может быть расстрелом. Как же им не сражаться за свою свободу, за свою честь?

Об этом же говорит сейчас и Гулам-Реза. Он клеймит угнетателей, обвиняет правительство в том, что оно продало страну иностранцам и совсем не заботится о народе, который влачит самое жалкое существование.

— Вы предлагаете нам свободу, офицерский чин,— повышает он голос так, чтобы слышали все.— А что вы можете пообещать моему многострадальному народу!.. Вот поэтому мы и решили с оружием в руках бороться за свои права. И мы будем сражаться до победного конца.

Абдулали все время смотрел подполковнику прямо в глаза и, выбрав момент, спросил:

— Вот вы военный человек, Довуд-хан, скажите, разве согласились бы вы получить генеральский чин путем предательства?

Подполковник смутился, стал теребить свои усики.

— Речь идет о предложении командования... относительно вашей... э-э... безопасности, если будет ваше согласие,— забормотал он.

— Нет, мы не оставим свой народ в трудную минуту,— ответил Гулам-Реза.

— Мы не принимаем ваше предложение,— спокойно повторил Абдулали.

Подполковник поклонился и поспешно стал спускаться вниз. Воспользовавшись моментом, мы с Аббасом крепко пожали руки своим друзьям и тоже стали спускаться. Мы гордились боевыми товарищами, мужественно ведущими трудную партизанскую борьбу.

У подножия высотки мы оглянулись и еще раз увидели Гулам-Резу и Абдулали, стоящих рядом, плечом к плечу в окружении своих соратников.

Тогда мы еще не знали, что оба они вскоре будут предательски схвачены и публично казнены на площади..


ПРОТИВ БАНДИТОВ


Довуд-хан ходил тигром, посаженным в клетку. Его планы остаться правителем Миянабада, хозяином просторного и роскошного арка рухнули: неудача переговоров, провал операции эскадрона подавить восстание вызвали недовольство командования. Подполковнику приказали увести эскадрон в Аббасабад, где, по сведениям, разгулялись грабители. Они нападали на крестьян, купцов, паломников, на служащих дорожных станций. Не брезговали ничем...

Вызвав меня и передав приказ, Довуд-хан проворчал:

— Мне надо было самому руководить операцией по уничтожению бунтовщиков. Без настоящего руководства эскадрон не может справляться с поставленными задачами.

— Это верно, господин подполковник,— охотно поддержал я.— Я пытался применить вашу тактику, но — увы!..

— Да, самому,— повторил он, словно не расслышав моих слов.— И командование правительственными войсками тоже так считает...

Я понял, что он успокаивает себя.

— С бандой грабителей в Аббасабаде мы быстро справимся, господин подполковник... под вашим непосредственным руководством. А потом вы вернетесь сюда снова!

— Может быть,— рассеянно ответил он.— Жаль, что не мне предоставляется право довести дело до победного конца здесь.

— А что, сюда направляются новые войска? — спросил я, стараясь скрыть тревогу.

— Полковник Мехти-хан сам поставит здесь последнюю точку. Из Тегерана прибывает вновь сформированный эскадрон и еще более тысячи всадников. Они пройдут по этим местам с огнем и мечом!..

Явная зависть сквозила в его словах. Как хотел бы он сам жечь и убивать здешних бедняков, из-за упорства которых он лишился многих благ и почестей. Наверное, в эти минуты он на самом деле жалел о том, что сам не руководил операцией.

Через несколько минут о нашем разговоре уже знал Аббас. Выбрав момент, он поспешил к своему земляку, связанному с повстанцами, и тот обещал как можно скорее передать важное сообщение Гулам-Резе и Абдулали. Но он, кажется, не успел, потому что на рассвете следующего дня, выезжая из города, мы увидели клубы пыли на дороге, ведущей в Мешхед...

И только значительно позже мы узнали, что произошло в этих краях после нашего ухода. Отчаянные головорезы, собранные в эскадрон полковника Мехти-хана, и подошедшие вскоре кавалеристы из числа преданных правительству войск жестоко расправились с восставшими, со всеми, кто им помогал. Земля была полита кровью патриотов.

А пока мы ехали мимо осенних садов, больших и маленьких селений, мимо изрезанных межами крохотных кре-стьяских полей, переходили вброд студеные речки и с болью в сердце смотрели на то, в какой бедности живет наш народ. Грязные и босые ребятишки боязливо поглядывали на нас из-за углов, взрослые тоже провожали нас недобрым взглядом. Были они похожи скорее на нищих, чем на крестьян, издавна работающих на этой плодородной земле.

— Представляешь,— говорил Аббас,— подлые негодяи еще осмеливаются нападать и грабить этих людей.

— Да, уж этих бандитов мы щадить не будем!— ответил я ему.— Пользуясь тем, что народ поднимается на защиту своих прав, бандиты под шумок грабят простых людей, наживаются, чтобы потом пошиковать где-нибудь в Тегеране или Мешхеде.

— А в правительстве всех — и повстанцев, и этих мародеров и насильников— относят к одной шайке-лейке и затуманивают людские умы. Ведь многие до сих пор не могут разобраться: кто есть кто...

— Именно поэтому и надо как можно скорее покончить с бандитизмом, Аббас. Кстати, не в твою ли честь назван это славный город?

Аббас засмеялся.

— Уж лучше бы — в мою!.. А то — в честь какого-то шаха. — Друг мой через силу улыбнулся,

— Не унывай, Аббас, придет время и города будут называть именами таких вот, как ты!

Аббас смущенно махнул рукой: скажешь, мол, тоже!.. А я подумал, что такое время не за горами, вернее — оно для кого-то уже пришло: ведь в соседней с нами Советской стране человек труда, борец за народное счастье — стал самым почетным человеком. Там и у власти люди труда. Они подлинные хозяева своей жизни и счастья...

Под копытами коней шуршали каменистые осыпи. Тропинка была узкая, и эскадрон растянулся по склону. Мы с Аббасом ехали впереди, чуть поотстав от Довуд-хана, и первыми увидели вдали на невысоком голом холме город. Над плоскими глиняными крышами и оплывшими от дождей дувалами иглой торчит минарет. Вокруг уныло, потому что даже деревца нет на этой каменистой земле. Вскоре попалась на нашем пути телега, груженая камнем. Пожилой усатый грузин устало шел рядом с понурой лошадью. Телега скрипела, сквозь щели между досок сыпалась галька, пыль... Заметив нас, он остановил лошадь и угрюмо стоял все время пока не проехал весь эскадрон. Во взгляде его не было ни удивления, ни испуга, ни даже интереса. Видимо, человек так устал, что ему не было никакого дела до каких-то там солдат. Он, наверное, и бандитов встретил бы вот таким же тупым хмурым взглядом, и не убежал, не стал просить пощады: просто остался бы сидеть возле телеги — горемычный, изнуренный нечеловеческим трудом, который давал ему возможность влачить свое жалкое существование.

Узкие улочки Аббасабада то поднимались вверх, то уходили вниз, и трудно было отличить одну от другой. И вдруг мы увидели сад. Невысокие деревья, уже тронутые желтизной, неподвижно стояли рядами за высоким забором, окружая добротный дом под железной крышей.

Это было такое удивительное зрелище, что все мы залюбовались садом, придерживая коней. У ворот стоял часовой, и я спросил его, кому принадлежит этот дом?..

— Раиси-амния Нусрату-Лашкару,— бойко и с видимой гордостью ответил солдат.

Так вот где, оказывается, находилась резиденция начальника безопасности самого большого отрезка дороги от Сабзевара до Шахруда! Этому удаву мы и будем помогать очищать окрестности Аббасабада от бандитов.

Поплутав по кривым улочкам, мы очутились, наконец, у караван-сарая — местной гостиницы, где нам приказано было расквартироваться. Довуд-хану отвели самую лучшую комнату, и он сразу же пошел отдыхать, приказав разместить людей и расставить посты.

После отдыха подполковник Довуд-хан долго совещался с Нусратом-Лашкаром. Вернулся к себе навеселе, напевая что-то.

— Ождан Гусейнкули-хана ко мне,— крикнул он дежурному.

Когда я явился, он развалился на тахте, поглаживая свои тонкие усики и глядя на меня маслянистыми глазами.

— А знаете, ождан,— весело сказал он,— какая мысль осенила меня?.. Послушайте. На этот раз я опять не буду опекать вас, останусь здесь. А почему?..

Я пожал плечами.

— А потому, ождан Гусейнкули-хан, что просто стыдно мне самому вести эскадрон против какого-то сброда! Мне рассказали, что грабят на дорогах какие-то уголовные элементы, не имеющие никакого представления о военном искусстве. Так что... вы сами должны справиться на этот раз. И никаких отговорок. Порядок должен быть восстановлен в кратчайший срок. Понятно?

— Так точно, господин подполковник!— отчеканил я, радуясь в душе, что и на этот раз у меня будет свобода действий.

— А положение таково,— продолжал Довуд-хан,— вчера утром вооруженная банда напала на караван. Разграбив его, бандиты уехали на север. Говорят, что их логово... база в Полабрешоме... посмотрите по карте, кажется, так это называется... Он привстал и более строгим голосом приказал:— Вам надлежит выехать туда и покончить с бандитами.

— Слушаюсь, господин подполковник!

— И еще,— как бы между прочим добавил Довуд-хан,— оставьте при мне десять солдат и младшего офицера... на всякий случай.

Возвращаясь к себе, я подумал, что наш командир грабителей боится больше чем народных мстителей. И тут же решил оставить в Аббасабаде группу солдат во главе с За-ман-ханом: без него можно смелее говорить с солдатами обо всем.

Когда я утром выстроил эскадрон перед походом, ко мне обратился сержант Фаррух. У него было такое просящее выражение лица, что я сразу догадался, о чем пойдет

речь. И действительно, держась рукой за живот, он жалоб" но сказал:

— Мне очень плохо, господин ождан, живот крутит со вчерашнего вечера... не знаю почему. А вы оставляете здесь несколько человек. Вот я и хотел бы попросить вас...

Я не сумел сдержать улыбки и махнул рукой: «оставайтесь». Лицо Фарруха сразу просветлело. Он склонился не то в благодарном поклоне, не то действительно от боли в животе.

...По каменистой дороге конники спустились с аббаса-бадского холма в долину. На скудных клочках земли трудились крестьяне. Это были в основном грузины, осевшие здесь еще со времен шаха Аббаса. Они разгибали натруженные спины и проводили нас долгим взглядом.

Степь лежала широко и привольно. Редкие кустики желтели то здесь, то там на ее сером ложе. День начинался теплый и тихий. И вдруг в безветрии возникал вдали пыльный смерчь, извиваясь он бежал по степи, а потом так же внезапно опадал и исчезал.

Впереди в зыбком мареве стали подниматься высокие стены Мияндашта. Это степное село было похоже на крепость — высокие глиняные стены, широкие железные ворота, наблюдательная вышка. Внутри крепости лепились мазанки одна к другой. Плоские крыши напоминали такыр — так они были однообразны и ровны. И как на такыре нигде не было ничего живого...

В центре села, у единственного колодца, я приказал спешиться, напоить коней.

Мы с Аббасом присели в тени глинобитного дома и стали рассматривать карту, определяя дальнейший маршрут. Подняв голову, я заметил невдалеке крестьянина, переминающегося с ноги на ногу и смотрящего на нас с жалобной просительностью.

— Вы хотите что-то спросить?— обратился я к нему. Крестьянин несмело подошел. Не зная от смущения, куда деть свои большие заскорузлые руки, он теребил полу Длинной рубахи и смотрел в землю.

— Так что у вас?..

Он поднял глаза, и мы увидели в них мольбу.

— Господин офицер,— заговорил он взволнованно,— я бедный человек. Единственное мое богатство — лошадь... и ее вчера отобрали бандиты. Как же я буду кормить семью?..— В его голосе были слезы и боль. Скажите, кто мне поможет, к кому обратиться?

— Успокойтесь,— сказал я,— присядьте с нами, расскажите как было. Наш эскадрон как раз и направлен сюда, чтобы найти банду и наказать грабителей.

Он уселся прямо на землю, привычно подвернув под себя ноги.

— Работаю я в поле и вдруг вижу — скачут всадники по дороге. Я сразу подумал, что бандиты. У нас давно говорят про них: нападают, грабят, убивают, никого не щадят. Сначала подумал, что они спешат куда-то и проедут мимо. Но они заметили меня, подскакали. Один ударил плетью... я упал, чуть конями меня не затоптали. Выпрягли лошадь и увели... Скажите, как мне теперь жить? Ведь я и с хозяином не рассчитался, а у меня большая семья... впереди зима.

— Чем они вооружены? — спросил Аббас.

— У них винтовки, сабли, наганы тоже есть...

— Знаете, где они чаще всего собираются?

— Откуда мне знать?— вздохнул крестьянин.— Люди говорят, что в Полабрешоме... Но там ведь целая крепость, так просто их не возьмешь.

Я показал ему карту.

— Какие дороги ведут туда?

Он смущенно покачал головой.

— Не понимаю... неграмотный... Но могу сказать, что ехать надо через Кара-Даг. Там такое ущелье, как улица в Мияндаште,— узкое. В этом месте их можно подкараулить...

— Это вот здесь,— показал я Аббасу на карте.— Пожалуй, действительно стоит устроить засаду.— И я снова обратился к крестьянину:— А вы бывали в тех местах?

— Приходилось...

— Там есть другой выход из ущелья? Если мы перекроем этот, бандиты смогут уйти?

— Только назад.

— Ну, это мы учтем... Хотите быть нашим проводником?

Крестьянин опустил голову, стал водить пальцем по пыли, рисуя что-то. Было ему на вид лет сорок, сложен он крепко, но, видно, сильно напуган.

— Если они узнают... не жить мне тогда,— сказал он глухо.— И семью всю вырежут...

— Так мы их всех перебьем в этом ущелье,— сказал Аббас— А вам вернем вашу лошадь, будете снова работать, кормить свою семью. И с помещиком рассчитаетесь. Крестьянин подумал и махнул рукой: будь что будет, согласен!..

— Только коня мне верните, господа офицеры,— напомнил он. — А то пропаду совсем!

Сначала дорога петляла меж холмов, потом справа и слева стали подниматься бурые скалы, изъеденные ветром, словно оспой. Там, где они круто уходили вверх, образуя отвесные уступы, наш проводник остановился.

— Вот оно — ущелье,— сказал он и мрачно посмотрел вперед,— дальше стены еще круче, не каждый поднимется.

Мы с Аббасом придирчиво осмотрели все кругом, нашли подходящее место для занятия позиции. Эскадрон разделили на две группы, Аббас должен был командовать той, которая оставалась здесь.

— Уведите коней в укрытие — вон туда, за скалу,— сказал я.— Разместите солдат так, чтобы каждый хорошо просматривал ущелье. Да пусть не ленятся, хорошо зароются в землю. Незачем зря рисковать! Как пройдут — открывайте огонь, чтобы ни один не вырвался из ущелья. Отступят — не преследуйте их, мы там встретим...

— Не зря говорится: командир — отец родной!— Это о тебе, Гусо, народ так отзывается!— улыбаясь, пошутил Аббас.

Я и сам понимал, что он не хуже меня сделает все положенное, но не мог лишний раз не позаботиться о нем и о солдатах. Ведь бой есть бой, а на войне, как известно, убивают!.. Я боялся потерять своего последнего друга. И так много полегло их на родной земле...

— Ты не сердись, Аббас-джан,— сказал я, крепко его обнимая,— командир... как ты говоришь,— отец родной!

Но Аббас заметил, что мне вовсе не до шуток, и ответил с теплотой в голосе:

— Ты не волнуйся, Гусо, все будет хорошо!

— Ну, желаю успеха.

Я повел свою группу по ущелью к другому его концу. Ущелье было коротким и узким, и стены так круто уходили вверх, что даже опытному скалолазу пришлось бы очень туго...

Словно читая мои мысли, проводник проговорил:

— Они здесь будут, как в мышеловке...

— Только бы вошли сюда,— подхватил я. Он ответил уверенно:

— Войдут, другого пути нет. А узнать про вас им не от кого — народ их не любит, никто не скажет!

Вот и кончилось ущелье. Здесь такие же холмы и скалы, как и в другом его конце. Приказываю спешиться, отвести коней в укрытие и начать окапываться.

Провозились мы до конца дня, каждый раз прекращая работу и прячась, если кто-нибудь ехал по дороге. Хотя это, пожалуй, и было лишним: редкие проезжие сами боялись бандитов и гнали коней во всю прыть, лишь бы поскорее миновать мрачные горные ворота.

...Наступила ночь. Темная, тихая, тревожная. Костров не жгли. Лежали в темноте, прислушивались к таинственным ночным шорохам. Знали, что бандиты обнаглели и ездят в открытую даже днем, но все же боялись их пропустить.

С рассветом снова наступило оживление. Люди повеселели, закусили — и пошли шутки, веселая перебранка, смех.

Пролетел день и снова наступила ночь. Мне не спалось. Обойдя посты, я прилег на тонкой подстилке, закинул руки за голову и стал смотреть на звезды. Люблю смотреть и ночное небо. Когда-то я искал свою звезду и Парвин... Где они? И какую судьбу нам предрекают?..

В осеннем чистом небе спокойно горят мириады звезд, помигивают, как фонарики. Когда смотришь на них, кажется, что на всей земле царствует тишина и покой, мир и счастье. И ведь настанет когда-нибудь такое благоденствие на нашей многострадальной планете!.. Я верю в это.

Думая о далекой Парвин, мечтая о встрече с ней, я незаметно заснул.-.— во сне увидел себя босоногим мальчишкой. Будто идем мы всей семьей по избитой дороге и вместе с нами Парвин. Направляемся мы из моего родного Киштана в большой незнакомый город, навстречу новой, необыкновенной жизни. Я смотрю на Парвин и удивляюсь: как же она очутилась с нами? Я же познакомился с ней позже, уже в Боджнурде... Но она идет рядом со мной и на лице ее — такое же ожидание счастья, детская радость, как и у всех ребятишек. Только отец и мать идут понуро, глядя под ноги.

— Мама... Папа!..— кричу я радостно.— Почему вы печальные? С нами Парвин, значит, все будет хорошо, вот увидите!

Отец поднимает голову и начинает петь:

— Журавли летят, добрые люди, весной и осенью. Летят, летят, высоко летят. Весной и осенью летят..

Я смотрю на Парвин, но у нее тоже лицо стало грустным, на глазах слезы...

— Что с тобой, любовь моя?

Но она проходит мимо... Я остаюсь один на дороге... смотрю им вслед, и сердце готово разорваться от тоски и горя... И жгучий холод охватывает тело... Один я в ледяном мире...

Я вздрагиваю и просыпаюсь от холода. Руки и ноги закоченели. С трудом встаю, делаю несколько резких движений, чтобы согреться, и смотрю на небо. Оно стало совсем бледным, звезд не видно, только одна над самым горизонтом тускло мерцает. Звезда Парвин?..

Начался новый день.

— Сегодня обязательно пойдут,— гораздо увереннее, чем раньше, говорит проводник.— Время пришло... Насиделись в своем Полабрешоме.

Говорил он это мне одному и не очень громко, но каким-то образом его слова стали известны всем. Солдаты то и дело тревожно поглядывают на дорогу, выбегающую из-за серых холмов. Там, на вершине холма, откуда открывается широкий обзор, спрятались наши дозорные. Они увидят бандитов первыми и дадут нам знать... Но разве скоро дождешься, когда очень хочется?!.

И снова день клонится к вечеру, а мы все лежим в своих укрытиях. Кто-то начинает посмеиваться над проводником:

— Эх, плохой ты пророк, дядя!..

Но мятый и тертый жизнью, много раз битый людьми проводник спокоен. Шутками его не проймешь. Он даже не отвечает насмешникам.

И вдруг я вижу: с вершины холма бежит к нам солдат, легкая пыль стелется за ним по склону.

— Идут! — задыхаясь от бега и волнения кричит он.— Человек сто... с винтовками!

— Приготовиться! — не поднимая шума, командую я.— Всем по местам. Укрыться, чтобы не видно было!

Затихло все вокруг. Каждый из нас прижался к земле. Замер. Не шелохнется.

Проходит несколько томительных минут, и вот на дороге показываются всадники. Они едут налегке, громко переговариваются, смеются. Все ближе, ближе... Только бы не сдали нервы у кого-нибудь из моих солдат, не выстрелил бы раньше времени.

Бандиты проезжают совсем близко. Я даже почувствовал запах лошадиного пота и пыли, поднятой копытами.

Вот головная часть колонны втягивается в ущелье... Вот въезжает туда последний бандит... Теперь все они видны нам на фоне темных каменных откосов.

— Огонь!

Сразу ударило несколько выстрелов. Эхо подхватило их и понесло над горами.

Бандиты заметались... упал с коня один... второй. Даже сквозь стрельбу слышно, как они вопят. Но вот негодяи сообразили, что стреляют только сзади, и пришпорили коней. Ущелье поглотило всадников. Только двое остались лежать. Кони отбежали в сторону, остановившись храпя.

В наступившей тишине стало слышно, как гулко ухают сотни подков по каменистому дну ущелья. Наверное, бандиты решили, что оторвались от нас. Но вот конский топот поглотил ружейный гул... Это группа Аббаса встретила грабителей. Вскоре снова появились около нас растерявшиеся бандиты. Их встретил шквальный огонь... Кое-кто из них тоже стал стрелять наугад. Но наши меткие пули настигают одного за другим... Солдатам сверху хорошо видно, как они мечутся, не зная, где укрыться.

Непрерывно над Кара-Дагом гремят выстрелы, слышатся отчаянные крики и конское ржанье. Потом все стихло... По ущелью метались обезумевшие кони... Между камнями лежали убитые, валялось оружие.

У проводника дрожали губы. Он был бледен.

— Страшно,— шептал он и мотал головой.— Никогда не видел такого... Страшно. Столько смертей...

Да и нам, бывалым воинам, было не по себе. Все ущелье было усеяно мертвыми...

Осматривая трупы, к нам неспешно ехали солдаты, державшие другой выход из ущелья. Впереди — Аббас.

— Ну, вот и все,— сказал он вместо приветствия,— кажется все полегли!

— Надо посмотреть, нет ли раненых,— сказал я опасливо. Несколько солдат пошли по ущелью, вглядываясь в мертвые лица бандитов.

— Надо было бы взять их в плен...

Это неожиданно проговорил проводник. Он все еще с ужасом смотрел на поле боя. Аббас вскипел.

— Что, жалость заела?— крикнул он.— Забыл, что они делали с мирными людьми? Стариков убивали? Женщин насиловали! Сжигали дома! Лошадь у тебя увели... Забыл?

Эти слова привели крестьянина в чувство.

— Лошадь,— сказал он растерянно,— лошадь... Где же мне теперь взять свою лошадь?

— Говорил — не жить тебе без лошади, а теперь бандитов жалеешь! — ворчал Аббас, постепенно успокаиваясь.— Вот не получишь никакой лошади и будешь знать, как жалеть разбойников!..

— Но вы же обещали, господа офицеры!— взмолился проводник.

— Ладно,— совсем уже миролюбиво ответил Аббас.— Бери любую, какая приглянется. Где ж свою теперь сыщешь?..

Не веря в удачу, крестьянин вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул ему, и он побежал к холмам, где, успокоившись, паслись бандитские кони- Мы молча наблюдали, как осторожно подходил он к каурой кобыле, манил ее куском хлеба, звал ласково. Кобыла осторожно поводила ушами, пятилась, но он упорно шел за ней, и, наконец, поймал... Когда бедняк оглянулся, мы увидели счастливую улыбку на его лице: сбывалась мечта бедняги о куске хлеба для себя и семьи...

...Через два дня Довуд-хан приказал построить эскадрон.

Он выехал к нам на своем скакуне, поздоровался и, не в силах сдержать улыбки, сказал:

— Мои храбрые воины! Командование хорасанской армии прислало поздравление по поводу успешного разгрома бандитского отряда нашим эскадроном. Я зачитаю его... «Господин подполковник Довуд-хан! Поздравляем вас и ваш доблестный эскадрон с победой. Командование выражает свою благодарность вам за умелое руководство ответственной операцией. Передайте мой привет солдатам и офицерам. Гусейн-Хазал»,— Довуд-хан самодовольно оглядел и добавил: — Слава вам!..

— Служим родине!— привычно ответил эскадрон. Довуд-хан еще погарцевал на своем коне, косясь на стоящих в сторонке и глазеющих на нас крестьян. Видно было, что ему хочется продлить эти приятные минуты.

— Я хочу сказать несколько слов вам, мои верные солдаты, и вам, представители мирного населения,— снова громко заговорил он.— Вы заметили: после разгрома банды в Карадагском ущелье и гибели главаря во всей округе не было ни одного случая грабежа или нападения на местных жителей! Теперь все убедились, как сильна наша армия. Пусть знает каждый: никому не позволено безнаказанно нарушать законы. Все награбленное, что находилось в Полабрешоме, возвращено хозяевам. Крестьяне могут спокойно трудиться на своих полях. Путники могут спокойно держать свой путь. И это все благодаря нашим доблестным воинам. Слава эскадрону «Молния»!

Солдаты снова гаркнули «Служим родине», а крестьяне по-прежнему молча смотрели на небывалое зрелище. Довуд-хан, видимо, ожидал всенародного ликования, но люди не шевелились, только ребятишки бегали у стен караван-сарая и что-то кричали, радуясь невиданному зрелищу.

Я с горечью подумал: как много перенесли эти люди, даже избавление от бандитских налетов не привело их в радость. Да и какая там радость, если они с рассвета до темна гнут спины, получая гроши, которых едва хватает на пропитание... Нет, мало разбить какую-то банду — надо облегчить участь этих несчастных, освободить их от кровопийц — угнетателей. И мы добровольно взяли на себя эту тяжесть, вступили в борьбу за свободу народа...

Скорее бы за дело!

..Эскадрону поручили патрулировать дорогу от Сабзевара до Шахруда.

Однажды группа, которой мы командовали, остановилась на отдых в живописном широком ущелье. Склоны гор были покрыты кустарниками и деревьями, одетыми в осенние наряды — желтые и багровые. Вокруг стояла такая хрупкая и сладостная тишина, какая бывает только в горах. Солдаты хлопотали у костра, на котором собирались жарить шашлык из убитого по дороге барана, а мы с Аб-басом поднялись на вершину холма и с удовольствием растянулись на пожелтевшей, но мягкой и пахучей траве. Высоко в голубом небе плыли легкие облака, похожие на бредущую по степи отару.

— В такие минуты забываешь про все на свете,— мечтательно проговорил Аббас.— Кажется, что мир создан для счастья, для твоего личного счастья..

— Мир и в самом деле создан для счастья,— подхватил я.— Только злые люди мешают нам быть счастливыми.

— И про злых людей в такие блаженные минуты забываешь,— продолжал Аббас, словно и не слышал меня.— Будто бы отработал ты свое в кузнице, отмахал тяжелым молотом и радуешься тому, что славно послужил людям, и ждешь свою любимую... мечтаешь, лежа на траве...

Я приподнялся на локтях, посмотрел на друга. Лицо у Аббаса было и впрямь счастливым, мечтательным. Сколько еще юношеского, непосредственного в этом большом, сильном человеке!

— О чем же мечтаешь?— с улыбкой спросил я.

— Хочешь узнать?— Аббас тоже улыбнулся.— О, разве мало, о чем может мечтать счастливый человек! Вот, например, взять отпуск и поехать путешествовать по всей стране — от наших гор до самого океана, разве плохо!.. И всюду видеть мир и согласье, встречать друзей, таких же счастливых, как ты сам... Благодать!

Мы замолчали, улыбаясь своим мыслям, радуясь недолгой свободе.

— Ты слышишь? — вдруг спросил Аббас, и голос у него был уже совсем иным, чем минуту назад.

Я прислушался. Легкий ветерок шелестел в траве. Тон-го голосил кузнечик. Внизу переговаривались солдаты. И вдруг до моего слуха явственно донесся стон. Мы сразу оба вскочили, оглядываясь. Вокруг по-прежнему все было по-осеннему спокойным и задумчивым. Но где-то в этой задумчивости и спокойной тишине таилась беда.

— Женский голос,— шепотом сказал Аббас.

Мы снова прислушались, затаив дыхание. И снова услышали стон. Он доносился из кустов, густо разросшихся на склоне, противоположном тому, где расположились солдаты. Аббас первым побежал вниз. Обдирая руки о колючие ветви, мы стали метаться по кустам.

— Сюда, Гусо!

Подбегаю к Аббасу и вижу ужасную картину: девушка лет семнадцати, бледная, в изодранном платье, распластана на земле, словно распята, — руки и ноги ее привязаны к

четырем кустам, так что ей и пошевельнуться нельзя. Преодолев минутную растерянность, бросаемся к ней, торопливо начинаем развязывать веревки, но узлы не поддаются. Аббас выхватывает нож.. Девушка молча смотрит на нас глазами полными ужаса. Губы ее дрожат, она хочет что-то сказать — и не может. Я побежал на вершину холма, крикнул солдатам, чтобы принесли воды. Она стала жадно пить, вода текла по подбородку, по шее, по груди... Аббас скинул свой мундир и прикрыл ее дрожащие плечи. И вдруг девушка заплакала. Это был даже не плач, а истерические рыдания. Она билась в наших руках, и я было подумал, что она лишилась рассудка... Постепенно она успокоилась, продолжая всхлипывать и судорожно глотать слезы.

— Ты не бойся,— ласково сказал Аббас.— Мы не обидим тебя...

Она доверчиво прижалась к его груди, затихла.

— Как зовут тебя, сестренка? — спросил я.

Она вскинула на меня свои большие глаза. Сколько боли в ее взгляде! Я вздрогнул.

— Туба,— еле слышно ответила девушка,— меня зовут Туба. Я из Солтан-Баязида. Здесь недалеко...— И вдруг, вырываясь из наших рук, закричала дурным голосом, как юродивая: — Они убили меня! Убили-и...

Снова пришлось ее успокаивать, пока не затихла.

— Кто они? — спросил Аббас.

Туба подняла на него взгляд, глаза ее лихорадочно блестели.

— Вы отомстите за меня?— заговорила она страстно. — Я умоляю... Отомстите! Они не люди, они хуже зверей... Они погубили меня, но они сами не будут жить, аллах покарает их... Гиены!..

— Не волнуйся, Туба,— я старался вложить в свой голос как можно больше теплоты и нежности.— Мы твои защитники, ты верь нам. Только скажи, что произошло, кто эти люди?..

Она села на траву, плотнее запахнула на груди мундир Аббаса:

— Вечером я пошла за водой с кувшином. К этому роднику я ходила каждый день, он ближе всего от нашего дома, который самый крайний... Я пошла, зачерпнула воды, решила посидеть, полюбоваться закатом. Вижу: едут двое всадников. Не спеша, спокойно едут. Думала: из нашего поселка, темно уже было, не разглядеть. Они слезли с коней, подошли. Я и не оглянулась на них. А они... — Слезы снова мешали ей говорить. Она сдавила руками горло, замотала головой.— Они набросили мне на голову что-то, скрутили руки, тряпку в рот... Я стала вырываться, хотела закричать... Они поволокли меня, кинули на коня... Потом... потом... Они погубили меня! Они убили мою душу!

Страшно было слышать ее крик. Мы молча стояли над ней, и руки сами сжимались в кулаки.

— Почему же они не отвязали тебя? — спросил Аббас.— Ведь ты могла здесь погибнуть...

— Они сказали, что приедут... сегодня вечером... навестить.

Мы молча переглянулись. Аббас чуть заметно кивнул, я ответил ему тем же.

— Ты права, Туба,— сказал Аббас,— аллах покарает этих злодеев. И не позже, чем сегодня вечером. А сейчас пойдем с нами, тебе нужно отдохнуть. У нас есть шашлык. И вода здесь холодная, вкусная..

Мы обошли холм. Шашлык и вправду был уже готов, источал приятный аромат. Тубу усадили на подстилку, поставили перед ней мясо. Она равнодушно положила в рот кусочек, нехотя пожевала с безучастным видом и отодвинула миску.

— Я отдохну...

И она прилегла, подложив под голову кулачок. Накрыв ее, мы тихо отошли и стали совещаться.

— Они приедут вечером, — хмуро сказал Аббас. — Надо устроить засаду.

Все одобрительно закивали.

— Мы не повезем негодяев в Аббасабад, мы будем их судить здесь — добавил я.— На своем горьком опыте я убедился, что таких прохвостов из богатых семей наше правительство не очень-то охотно наказывает.

— Конечно, это сынки богатеев,— согласился Аббас.— И мы сами накажем их. Именем совести, именем этой несчастной девушки!..

Наступил вечер. Солнце только-только скрылось за холмами, как мы услышали конский топот и притаились. Показались двое верховых. Они о чем-то громко переговаривались. Один из них засмеялся. Похоже, что оба навеселе. Наверное, гуляли где-нибудь и решили завершить пир здесь. И верно — привязав коней, они сняли хурджун и не спеша пошли к тому месту, где привязали свою жертву. Но не успели они сделать и нескольких шагов, как на них кинулись солдаты, повалили и скрутили им руки. Подошли мы с Аббасом.

— Вставайте,— приказали.

Оба были молоды, хорошо одеты. Со связанными руками трудно подняться на ноги, но никто им не помогал, и они скользили по траве, сгибались, выпрямлялись. Мы молча смотрели на них, чувствуя, как все яростнее закипает злоба, как гневно бьется у каждого из нас сердце.

Наконец они встали. Один из них оттолкнул ногой ху-рджун, в нем что-то звякнуло, и на землю потекла густая красная струйка. Она растекалась по земле, смешивалась с пылью и была похожа на кровь. Запахло вином. И почему-то все смотрели на темную лужицу под ногами, не могли оторваться.

— Убийцы!

Этот крик нарушил странное оцепенение. Все повернулись в ту сторону, откуда подходила к нам Туба... Мундир упал с ее плеч, она была в одном изорванном платье. Волосы ее рассыпались, падали на лицо, но она не откидывала их,— и от этого еще более жутким был весь ее облик.

— Они убили меня!— истерично кричала девушка.— Покарай их, аллах!

— Все ясно,— сказал Аббас.— Это они!..

Тубу увели с холма. Она упиралась, выкрикивала бессвязные слова, и от этих слов вздрагивали, менялись в лице задержанные.

— Я требую, чтобы нас отправили к законному судье,— высокомерно проговорил один из них, когда мы остались одни.

— Законные судьи — мы,— ответил ему Аббас...— Вы опозорили девушку, растоптали ее чистую душу. Она правильно говорит: вы убили ее. А убийцам нет пощады!..

— Никто вам не дал права!— взвизгнул тот, что храбрился.— Вы еще ответите!

У Аббаса глаза налились кровью. Едва сдерживая бешенство, он стал расстегивать кобуру. Боясь, что он пристрелит их прежде чем будет объявлен приговор, я быстро сказал:

— Военно-полевой суд приговаривает вас к смертной казни через расстрел. Приговор обжалованию не подлежит!..

У негодяев от страха подкосились ноги. Раздалось несколько выстрелов. Преступники судорожно дернулись и затихли, скорчившись на земле. Солдаты ногами столкнули их в глубокую яму, стали забрасывать камнями...

Тубу мы отвезли домой и попросили никому не рассказывать о том, что произошло. Но позже до нас дошли слухи «о верных слугах аллаха», которые вершат на земле справедливый суд... Говорили, что жестоко были наказаны два ханских чиновника, опозоривших простую крестьянскую девушку. Люди передавали, что от гнева аллаха и от справедливого суда его слуг никому не уйти, ибо эти слуги «на белых конях с крыльями опускаются с неба там, где творится беззаконие...»

Мы только посмеивались над этими слухами. Но в душе были довольны.

Вспоминая эту историю, я все чаще думал о Парвин. Боже мой, ведь она там совсем беззащитна! А коварный Лачин не отказался от своего намерения овладеть ею... Он и его закадычный друг капитан Кагель на все способны... У меня холодела кровь, когда я рисовал себе картины похищения моей Парвин — одна картина ужаснее другой. Вечером у меня совсем разыгралось воображение. Я представил себе Парвин, распростертой на траве, как Туба, и даже услышал ее стон... Вскочив с постели, я стал быстро одеваться.

— Ты куда? — удивленно спросил Аббас. Торопливо и сбивчиво я стал рассказывать ему о своих опасениях.

— Плюну на все и поеду к ней,— решил я.

— Ты не горячись, Гусо-джан,— мягко сказал Аббас.— Во-первых, Парвин не такая девушка, которую можно легко украсть и обесчестить. А во-вторых, твой отец, там твоя мать, родственники, знакомые, друзья. Разве они позволят, чтобы с Парвин что-нибудь случилось? Подумай сам.

Я перестал одеваться. Действительно, хоть Лачин и обладает большой властью, но вряд ли решится на коварный поступок. Да и я, самовольно уехав из армии, подвергну себя опасности. Меня схватят, как дезертира, и бросят в тюрьму. И тогда уж вовсе не видать мне моей Парвин... Я вздохнул и стал нехотя снова раздеваться.

— Вот так-то лучше,— сказал Аббас.— А Парвин ты напиши, что скоро приедешь... Уж как-нибудь выхлопочем тебе отпуск.


КОРОТКА НОЧЬ ДЛЯ ВЛЮБЛЕННЫХ


В наших краях осень долгая, и трудно определить, когда она переходит наконец в зиму. А в иной год и зима стоит такая, что скорее похожа на затянувшуюся весну, кажется, вот-вот начнет пробиваться травка на пригретых солнцем косогорах; и вдруг она впрямь начинает зеленеть, радуя глаз, в середине января.

Дождей было мало, дни стояли сухие, теплые. Деревья нехотя сбрасывали свой багряный наряд, а на тополях листва была почти зеленой.

В один из таких дней прискакал солдат с приказом подполковника Довуд-хана: немедленно всем группам вернуться в Аббасабад. Подтянули подпруги у коней и на рысях поехали по успевшей надоесть за время патрулирования дороге на запад.

Аббасабад встретил нас сонной тишиной. По узким кривым улочкам брели редкие прохожие. Только возле ворот караван-сарая было людно. Под навесами стучали молоточками, ширкали ножовками, жужжали сверлами местные камнерезы, изготовлявшие бусы и другие украшения из редких камней. Иногда возле них останавливались любопытные и, как зачарованные, смотрели на искусную работу.

Во дворе караван-сарая нас встретил младший лейтенант Заман-хан. От него пахло вином, глаза блестели.

— Давно не виделись!— притворно улыбаясь, воскликнул он.— Как успехи, господин ождан?

Я не спеша слез с коня, привязал его, стряхнул пыль с мундира. Говорить с этим человеком мне вовсе не хотелось, но он мог знать новости, и я ответил:

— Да какие у нас успехи... Ездили по дороге туда-сюда... Новости должны быть все у вас!..

— Пришли свежие газеты,— радуясь, что можно поговорить с понимающим человеком, стал рассказывать Заман-хан.— Пишут, что его величество шах-ин-шах отбыл в Париж на лечение.

— Желаем ему скорейшего возвращения, — ответил я.

— О, его величество совсем не так серьезно болен, как говорят,— воскликнул Заман-хан.— Болтали, что у него рак, а на самом деле— так, что-то с нервами... Немного отдыха — и пройдет.

— И это все новости?

Заман-хан оглянулся и понизил голос:

— Есть еще... Снова беспорядки. На юге страны шейх Хезал хочет создать самостоятельное государство. Меджлис объявил шейха изменником и мятежником... А тут, у нас по соседству, боджнурдский хан Моаззез тоже мутит воду.

При упоминании Боджнурда у меня отчаянно заколотилось сердце. Так вот где разыгрываются события! А как там мои родные и моя Парвин?

Тут же мои мысли переключились на другое. Моаззез выступает против правительства, но ведь Кавам-эс-Салтане использовал его для подавления восстания Мухамед-Таги-хана!.. Так что же получается? За кого в конце концов Моаззез? Видимо, он сам за себя. Хочет быть полновластным хозяином в своих феодальных владениях.

Младший лейтенант рассказывал мне еще какие-то местные новости, но я уже не слушал... Нужно было доложить командиру о прибытии.

Довуд-хан встретил хмуро. Он не мог скрыть своего беспокойства в связи с разыгравшимися событиями, нервно теребил тонкие усики и даже не улыбнулся мне, как прежде.

— Это хорошо, что весь эскадрон в сборе,— сказал он, выходя из-за стола.— На нашем участке все спокойно, и командование решило перебросить нас на новое место.

— В Боджнурд? — вырвалось у меня.

Он внимательно посмотрел мне в глаза, хотел что-то спросить, но, видимо, передумал и ответил:

— Да. Вы уже слышали, что там происходит? Тем лучше. Приказано выступать завтра, Моаззез-хан отказался выплатить недоимки за несколько лет. А тут еще сменивший нас полковник Мехти-хан наломал дров... Словом, готовьте эскадрон к походу.

Я поспешил поделиться с Аббасом новостями. Он выслушал меня спокойно, в разговоре ни разу не прервал.

— Что, разве тебя все это не волнует? — удивленно спросил я.

— С чего это ты взял?— ответил он.— Очень волнует. Только ты напрасно считаешь, что Моаззез-хан встал на путь национально-освободительной борьбы. Здесь совсем другое дело. И шейх Хезал, и Моаззез-хан — самые настоящие, ненавистные народу феодалы. И если они выступают против правительства, то преследуют только свои личные цели. К тому же обоих поддерживают англичане. Помнишь капитана Кагеля?

— Еще бы!— воскликнул я неприятно удивленный.

— Мне только что рассказали, что он провел через горы караван с оружием для Моаззез-хана. Говорят, что у хана теперь 20 тысяч винтовок и пять миллионов патронов. Все это дали англичане. А для правительства это такая приманка, от которой оно не отступится. Так что пусть они все передерутся! Мешать не будем, даже поможем...

— Две собаки дерутся — кость достается третьей, выходит так, Аббас-джан? — засмеялся я.

Он тоже засмеялся:

— Пусть грызутся, а мы поможем, посмотрим, что из этого выйдет.— Вдруг он снова стал серьезным:— Но трагедия в том, что они рвут родину на части, играют на руку англичанам и американцам, которые и без того грабят наши богатства. Но народ не поддержит всех этих ханов и шейхов. Только знамя трудового люда — Дорофше Кавэян объединит наш многострадальный народ на борьбу за независимость и свободу!

Я положил Аббасу руки на плечо, и он прикрыл мою ладонь своей загрубевшей тяжелой ладонью. Это было похоже на клятву...

К нам подошел солдат и сказал, что меня спрашивает какой-то человек, по виду крестьянин. Я вышел во двор и увидел нашего проводника в горах Кара-Дага. Он широко улыбался.

— Я давно хотел вас увидеть,— сказал он,— но вы куда-то уезжали... Я все ждал, спрашивал...

— Ну, как лошадь, хороша в работе? — спросил я, тоже улыбаясь.— Не прогадал?

— Кобыла работящая,— обрадованно ответил он.— Я ее с крепким жеребцом свел и теперь жду славного жеребенка. Правда, хозяин жеребца дорого взял «за лошадиную любовь», но зато теперь у меня будет две лошади,— заулыбался он, полез в карман своих широких штанов и достал платок. Потом стал торжественно разворачивать его — и я увидел заигравшие в лучах заходящего солнца бусы из какого-то переливчатого зеленого камня.— Это вам. Подарок. Жене или невесте,— не знаю...

Я залюбовался игрой солнца в прозрачном камне и подумал, что эти бусы будут к лицу моей Парвин,

- Спасибо,— я протянул крестьянину руку.— Скоро я увижу свою невесту и передам ей твой подарок. Она будет рада.

— Я тоже рад. Мы все благодарны вам.

Он пошел через двор, но у ворот оглянулся, с улыбкой помахал рукой.

Аббасабад еще спал, когда копыта наших коней разбудили тишину и, словно весенний поток, прогрохотали по каменистым улочкам вниз, к подножью холма. Перед нами лежала степь, а за ней — горы... И там, за вершинами, за ущельями, за быстрыми речками и долинами раскинулся Боджнурд, о котором я столько мечтал, который не раз видел во сне и который через несколько дней откроется мне наяву.

Я похлопал Икбала по влажной шее, и конь, поняв мое настроение, затанцевал на дороге, всем своим видом показывая, что готов нести меня хоть на край света, а уж з Боджнурд и подавно...

Будь моя воля, я пустил бы коня вскачь через все эти горы, долины и речки, лишь бы скорее увидать отца, мать, Парвин...

— Держать равнение!

Это подполковник Довуд-хан решил покомандовать. Только кому нужно в этих глухих местах наше равнение?..

Повернув Икбала, я поехал вдоль строя. Солдаты были спокойны, негромко переговаривались, не обращая внимания на команды полковника. Только передние кое-как выравнивали строй.

— Господин ождан!— позвал меня сержант Фаррух. Я подъехал. Фаррух выглядел унылым.

— Что, опять болит живот?— спросил я. Он смутился и проговорил, запинаясь:

— Нет, господин ождан, спасибо, не болит. Просто я... хотел спросить... Там, в Боджнурде, говорят, какая-то смута... может быть, зря болтают?

— Ничего не могу сказать, — ответил я сухо. — Приказано выступить в Боджнурд, вот мы и спешим. А что там предстоит делать... Приказ будет.

Фаррух скорбно покачал головой и вскинул глаза к небу: наверное, просил аллаха не бросать его в новое пекло.

— А вы сержант,— добавил я прежде, чем отъехать,— вместо того, чтобы собирать всякие слухи, лучше бы позаботились о равнении в строю. Слышали команду господина подполковника?

Фаррух забеспокоился, стал оглядывать своих солдат.

— Равнение держать!— прикрикнул он и с виноватым видом обратился ко мне: — А насчет слухов вы напрасно, господин ождан. Я никому кроме начальства не верю. Просто мне приснился сон...

— Ладно, в другой раз его расскажете,— ответил я Фарруху и пришпорил Икбала.

На шестой день пути эскадрон поднялся на холм Ала-Даг, возвышающийся над селом Аркана. С волнением напряг я зрение и увидел вдали очертания Боджнурда, окутанного в зеленоватую дымку. Скорее силой воображения, нежели на самом деле, увидел я иглы минаретов, сторожевые вышки... Сердце зашлось от сознания, что вон там, у кромки горизонта, живет моя Парвин...

— Рысью! — скомандовал я, забыв, что на этот раз с нами едет Довуд-хан и без его разрешения я не имею права отдавать команды.

Но подполковник и сам, видно, спешил закончить этот поход и поскорее прибыть на место. Подчиняясь команде, он вместе с эскадроном поскакал вниз по склону, по пыльной дороге, ведущей в Боджнурд, навстречу неизвестности. Боже мой, думал я, неужели через несколько часов я увижу свою любимую? Не тот ли это сон, когда пробуждение бывает таким горьким? Да и ждет ли она меня в этот час? Конечно... Ее волнуют предчувствия, и сердце подсказывает, что любимый близко...

Я помню, как въехали мы в город, как разместились в отведенных для нас казармах. Все мои мысли и чувства занимала близкая встреча с дорогими, близкими людьми. Я выслушал распоряжения подполковника, сам отдавал приказания, но все это делал механически, в каком-то странном состоянии отрешенности от всего, что меня окружало. Я говорил: «Слушаюсь, господин подполковник!», а сам думал: еще немного, совсем немного, и увижу Парвин, обниму ее, скажу ей: «Любимая...» И вид у меня очевидно был такой, что Аббас внимательно посмотрел на меня, хотел что-то спросить, но догадался, в чем дело, и только улыбнулся. Но и эту его улыбку и то, как махнул он рукой, я вспомнил много позже, а тогда просто не заметил ничего...

- Господин ождан, вас вызывает подполковник Довуд-хан. — услышал я голос сержанта Фарруха и поспешил в кабинет командира.

Я уже докладывал ему о том, кто ждет меня в этом городе, и считал, что наконец-то он отпустит меня в увольнение, но он сказал:

— Ождан Гусейнкули-хан, по приказу командования ни один военнослужащий не имеет права отлучиться в город. Даже по самым серьезным обстоятельствам.

Он барабанил пальцами по столу и не смотрел мне в глаза. А я готов был броситься на него и растерзать, хотя хорошо понимал, что он тут ни при чем. Хотя он и не смотрел на меня, но, видимо, почувствовал, что со мной творится неладное.

— Спокойно, ождан,— сказал он и поднялся.— Вы многое для меня сделали, и я не останусь в долгу. Семья, невеста— я все это понимаю... Думаю, что два часа вам будет достаточно, а?

Я смотрел на него, не понимая.

— Два часа?.. Какие два часа? Он усмехнулся.

— Я распоряжусь, чтобы часовой не обратил на вас внимания, когда вы... ну, допустим, в двадцать два часа покинете территорию части. Но — два часа, ождан! В ноль-ноль часов вы должны быть на месте.

Только теперь до меня все дошло.

— Есть, господин подполковник!— гаркнул я радостно.— Ровно в ноль-ноль часов быть на месте!..

— Вот так-то,— посмеиваясь и теребя усики, сказал Довуд-хан.— Не подведите меня, оджан.

— Спасибо!

Математики называют время независимой переменной величиной. Но, по-моему, это не так. Скорость движения времени зависит от душевного состояния. Бывает, оглянуться не успеешь, а уже день прошел. А те часы ожидания — до двадцати двух показались мне «с гирями на ногах»— двигались так медленно, что я уже потерял надежду дождаться. Чем я только не занимался — и все время чувствовал, что часы остановились, не движутся. Будто бы и солнце замерло в поднебесье.

Но вот все-таки наступило мое время. Я сказал Аббасу:

- Гы, пожалуйста, посмотри тут. Я не надолго.

Он понимающе кивнул и пожал мне руку:

— Иди. Не волнуйся. Я понимаю — и все сделаю, как надо!

Раньше Боджнурд казался мне небольшим городком. А тут почудилось, что улицы его бесконечны. Иду очень .быстрыми шагами, бегу, а улицы все не кончаются Только в одном месте я остановился. От небольшой площади надо было повернуть... Если налево, то домой, а направо к Пар-вин... Ну, хоть разорвись!

Ноги понесли меня к дому. Пересек тихий в этот час базар, побежал мимо закрытых лавочек, свернул в знакомый закоулок... Собаки во дворах провожали меня злобным лаем.

Вот и наша калитка. Стучу кулаком, чтобы услышали в доме. Слышу шаркающие шаги.

— Кто там?

Этот голос я отличил бы среди тысячи. Отец!

— Это я, Гусо...

Слышу, как торопливо отец отодвигает засов. И вот растворяется калитка. Я обнимаю отца. Какой же он стал маленький, худой, руки у него — как у ребенка. Он молча прижимается к моей груди, и я слышу, как всхлипывает он.

— Живой, здоровый!— бормочет отец.— Слава аллаху, вернулся.

Потом оборачивается и кричит:

— Мать! Девушки! Гусо вернулся!

А из дома уже бегут — в темноте я не могу разглядеть лица, но мать узнаю сразу, хотя и она изменилась, стала словно бы ниже ростом, сгорбилась. Мама повисла на моей шее, из-за слез не в силах сказать слова. Я глажу ее редкие, белые даже в ночной мгле волосы и шепчу:

— Мама моя... Родная... Только не плачь, я же вернулся. Не надо плакать...

А она все билась у меня на груди, ласкала ладонями мои небритые щеки, смотрела и не могла насмотреться...

— Какой ты стал большой, сынок!— наконец проговорила она.— А мы с отцом сдаем...

И снова слезы зазвучали в ее голосе.

— Ладно тебе,— ворчливо вмешался отец,— дай ему поздороваться с сестренками.

А они стоят в сторонке, мнутся, стесняются подойти. Совсем взрослые — не узнать.

— Ну, что же вы! — подбадривает отец.— Это же Гусейнкули! Каждый день спрашивали, все уши прожужжали, когда брат приедет, а теперь онемели...

Я обнимаю их, целую. И вдруг думаю: а ведь и Парвин за эти годы изменилась...

Шумно входим в дом. Я достаю подарки, которые припас для каждого. Платок пришелся матери по душе, она сразу же надевает его, смотрит на меня благодарно, с восхищением.

— Ну, садись, сынок,— говорит отец,— поужинаем, расскажешь, как жил, что видел, где побывал...

Садимся на тахту. Я не могу обидеть их, рассказываю, а мысленно уже бегу по темным улочкам к Парвин. И мать догадывается — она всегда все понимает.

— Ты хочешь пойти к Парвин?— спрашивает она.— Иди, не стесняйся. Она же твоя невеста. А мы завтра поговорим. Иди.

Через двор под взглядом родителей и сестер я шел не спеша. Но только закрыл за собой калитку, кинулся бежать, забыв, что в ночной тишине далеко слышны удары сапог по булыжной мостовой. Собаки за глиняными дувалами провожали меня заливистым злобным лаем. А я несся по улицам, и сердце готово было выскочить из груди. Только у дома Парвин я приостановился, чтобы перевести дух. Какая-то странная робость вдруг овладела мной: я так долго не видел свою любимую, мечтал о встрече, рвался к ней, а тут руки не поднимаются постучать в калитку. Ведь столько времени прошло, всякое могло случиться... Вдруг откроют дверь и скажут... Боже мой, как же я перенесу это? И словно пловец в холодную воду, с замирающим сердцем кидаюсь к калитке, барабаню кулаками, готовый ко всему...

Свет вспыхивает во дворе, кто-то идет с фонарем. Она?..

— Что случилось? Кто там?

Взволнованный голос тети Хатитджи.

— Тетя!..

И вот распахивается калитка. Я вижу удивленное и радостное лицо тети, освещенное фонарем, слышу ее восклицание... Не выдерживаю, почти кричу:

— Что с Парвин? Где она?

Но тетя Хатитджа не успевает ответить — через двор, словно на крыльях, летит мне навстречу Парвин... Она... моя ласточка!..

О, разве можно передать словами то чувство, которое испытывал я в тот миг!

Я обнимаю Парвин, чувствуя, как она дрожит, как гулко стучат наши сердца... и вот она проводит своими нежными ладонями по моему лицу, словно не верит, что это действительно я... Вот рядом я вижу ее прекрасное лицо, полные слез глаза, яркие губы...

— Моя Парвин!..

— Гусо...

Губы у нее чуть приоткрыты, и я вижу, как снежно поблескивают ее зубы. Не помня себя, наклоняюсь и целую ее в эти губы, целую впервые в жизни, и она не вырывается, не отстраняет меня, а, наоборот, еще крепче прижимается, может быть, все еще не веря, что это не сон...

А я забыл все на свете, не увидел даже, как ушла в дом тетя Хатитджа, оставив нас одних...

— Ты вернулся, Гусо-джан,— наконец проговорила Парвин и снова провела ладонями по моему лицу.— Я не могу поверить в это счастье...

Оставленный тетей на крыльце фонарь тускло освещал двор, и я уже не мог разглядеть лица Парвин, только глаза ее блестели совсем-совсем рядом.

— Что же мы стоим здесь? — встрепенулась Парвин.— Пойдем в дом.

Тетя Хатитджа готовила угощенье, на глазах ее тоже были слезы, она смахивала их украдкой, улыбнулась, одобрительно кивала нам головой.

— Вот и свиделись, вот и опять вместе,— проговорила она,— а то заждалась моя джаночка!.. Только шаги за калиткой, она так и встрепенется вся, так и вспыхнет: не Гусо ли? А потом снова поникнет, не улыбнется...

Парвин не отходила от меня, не выпускала мою руку и все поглядывала в лицо, а сама так и светилась радостью.

«Боже мой, сколько испытаний выпало на ее долю.— подумал я,— сколько мук принесла ей любовь ко мне! Сумею ли я когда-нибудь сделать ее счастливой?»

— Ты не слушай тетю, Гусо,— словно прочитав мои мысли, с улыбкой сказала Парвин.— Конечно, я ждала тебя, но... я знала, что ты жив, что любишь меня и тоже ждешь встречи — что же еще нужно для счастья?

Я достал бусы, которые дал мне аббасабадский проводник, надел на шею, обнял ее, привлек к себе и поцеловал. И, как во дворе, она не отстранила меня...

— Спасибо тебе, любимая,— прошептал я и почувствовал, что голос мой дрогнул.— Я всегда... всегда... всегда буду любить тебя... одну!

— Будьте счастливы, дети мои!— растроганно проговорила тетя Хатитджа.— Аллах же видит, что вы заслужили счастье.

Она поставила перед нами угощенье: сладости и чай, а сама тихо вышла.

— Ну, расскажи, как ты жила, моя звездочка,— попросил я.— Каждый день вспоминал тебя, думал: вот сейчас моя Парвин проснулась, и солнечный зайчик играет на ее щеке... а сейчас читает мое письмо и улыбается... или плачет... Тебе было очень трудно здесь?

— Ничего, Гусо-джан, все позади. Главное — мы вместе,— ответила Парвин и прижалась щекой к моему плечу.— Я получила твое письмо и обрадовалась, что ты скоро приедешь в отпуск. А потом, когда началось тут — ты знаешь?.. Я испугалась: а вдруг вашу часть пошлют куда-нибудь сражаться...

— А нас прислали сюда...

— Так, значит, ты не в отпуск?— Парвин вскинула на меня свои большие глаза.— Ты будешь в бою?

— Не беспокойся, джаночка, еще ничего не известно. Сердар Моаззез не подчинился приказу правительства...

— Опять Моаззез,— проговорила она тихо.— Ты знаешь, как я ненавижу его, на нем кровь моего отца, на его совести гибель мамы...

— Ты знаешь об этом?— я обнял Парвин за плечи;— Ничего, возмездие настигнет злодея.

— Нет,— сказала она,— я сейчас думаю о другом... Я боюсь, что...— она запнулась, но я прижал ее к себе, подбадривал, и она договорила:— боюсь, что ты станешь его жертвой. Ведь Лачин его близкий родственник, и он не забыл, что я показала ему на дверь. И если будет случай...

— Не бойся,— сказал я, тронутый ее заботой обо мне,— если приведется случай, я сам воспользуюсь им.

Она снова прижалась ко мне.

— Береги себя, Гусо-джан, помни, что мне не жить без тебя. Хоть в разлуке, но только знать, что ты жив и помнишь обо мне... Ой! — вдруг спохватилась она.— Да ты совсем ничего не ешь! Угощайся, смотри, что приготовила тетя Хатитджа.

И действительно — на скатерти были лакомства, которых я давно не отведывал. Но мне было не до еды.

— До нас доходили слухи, что у вас тут были беспорядки,— сказал я,— мне так было боязно за всех вас...

— Да, «кровавую пятницу — джумас хунин...» долго будут помнить в Боджнурде,— вздохнула Парвин.— А дело было так... Солдаты обратились к начальству с требованием заплатить им положенное жалованье. Полковник Мехти-хан не только ответил отказом, но и расправился со смельчаками.

— Это тот самый Мехти-хан, который подавил восстание Гулам-Резы и Абдулали,— вставил я.

— Да, я знаю об этом,— печально продолжала Пар-вин.— Меня тогда особенно поразила история Джейран, невесты Абдулали. Когда руководители восстания были казнены, она ночью пришла на площадь, где был повешен ее жених, и выстрелила в себя. До утра она лежала у ног своего любимого... А Мехти-хану, видно, мало было крови. Он вызвал недовольных солдат к себе. Они пришли безоружные, были настроены мирно, думали договориться... А по ним по приказу полковника ударили пулеметы. Парни метались по двору, а ворота были уже закрыты, и пулемет поливал их свинцом. Все они, человек семьдесят, остались там, во дворе резиденции Мехти-хана... Весть об этом кровавом злодеянии всколыхнула весь Боджнурд. У телеграфного отделения собрались тысячи людей, мужчины и женщины. Каждый хотел поставить свою подпись под телеграммой на имя правительства. Я тоже была там. Ты не можешь себе представить, с каким гневом говорили люди о своеволии Мехти-хана, и если бы он осмелился явиться, его бы разорвали на части.

— И чем же все это кончилось? Парвин скорбно покачала головой.

— Расстрелянных солдат с почестями похоронили, а Мехти-хана будто бы арестовали и отправили в Мешхед. Да только никто не верит, что он будет наказан.

Я живо вспомнил, как сам было не оказался без вины виноватым, когда выступил в защиту оскорбленной девушки и сказал:

— Да, правительство охотно прощает богачей и только бедняков жестоко наказывает.

— Ну, а ты, Гусо,— сказала Парвин,— как ты жил все это время?

И тут большие часы в деревянном корпусе стали бить.

Мы с Парвин посмотрели на часы, и у меня все похолодело внутри — стрелки показывали двенадцать. Я вскочил.

— Мне надо бежать, любимая!.. В двенадцать я должен был быть уже в части. Иначе завтра подполковник не отпустит меня. И так не знаю, что он скажет. Я военный, а приказ — есть приказ.

Она тоже встала и обняла меня, но тут же отстранила.

— Иди, Гусо-джан, теперь-то я хоть буду спокойно спать, зная, что ты совсем рядом. И буду ждать тебя, любимый.

О, как трудно мне было оторваться от ее губ!..

В часть я прибежал запыхавшийся. Часовой поприветствовал меня и улыбнулся понимающе. Солдаты давно спали, только на скамеечке возле казармы я увидел одинокую фигуру и, приглядевшись, узнал Аббаса.

— А явился,— сказал он, поднимаясь мне навстречу— А я вот вышел подышать свежим воздухом.

Но я понял, что он ждал меня и, конечно же, волновался,— а вдруг меня сцапал патруль?..

— Ну, все в порядке, повидался со своей ненаглядной?— спросил Аббас, пытаясь под грубоватым тоном скрыть истинные чувства.— Не разлюбила она тебя?

Обняв друга за плечи, я сказал взволнованно:

— Если бы ты знал, как я счастлив, Аббас-джан! Наверное, на свете нет человека счастливее меня! Жаль только — время свидания пролетело как одно мгновенье...

Он засмеялся и похлопал меня по спине.

— Ничего, дружище, вот победим — тогда каждый день будешь глядеть на свою красавицу. На свадьбу-то хоть позовешь?

— Тебя — первого!

— Вот и спасибо. А теперь пойдем спать, скоро рассвет.

Легко сказать — спать. В эту ночь я так и не сомкнул глаз. «И Парвин, наверное, не спит,— думал я, улыбаясь в темноте.— Как затянулась наша разлука!..»


КОНЕЦ ЛАЧИНА


Утром меня вызвал Довуд-хан. Теперь он был снова спокоен и важен, смотрит своими светлыми водянистыми глазками прямо в лицо, не мигая.

- Садитесь, ождан, — говорит он не спеша, по привычке поглаживая пальцем тонкие усики.— Все время, пока мы служили вместе, я был вами доволен. Особенно хорошо вы руководили военными действиями в Аббасабаде... И вот я рекомендовал вас в качестве командира третьего эскадрона. Моя рекомендация принята.

— А вы, господин подполковник?— не удержался я от вопроса.

Довуд-хан улыбнулся самодовольно и ответил:

— Я получил новое назначение — в штаб. Так что по-прежнему остаюсь вашим начальником.

— Я очень рад, господин подполковник,— быстро ответил я, радуясь, что избавился от такого бестолкового командира.— Мне всегда было приятно сознавать, что я нахожусь под начальством у вас и могу многое почерпнуть из вашего богатого военного опыта, поучиться у вас!

Довуд-хан стал разглаживать усики двумя пальцами, пряча улыбку.

— Вот и хорошо!— сказал он. — А теперь приказ. Вашему эскадрону предстоит занять оборону у восточных ворот города. Да, вы же не в курсе событий. Моаззез-хан схвачен и казнен, но преданные Моаззез-хану люди объединились, и есть данные, что готовится штурм Бодж-нурда. Город объявлен на осадном положении.

— А что, разве людей Моаззез-хана так много?

— Во много раз больше, чем нас здесь, в городе. Но правительство обещает подмогу. Так что идите и, не мешкая, выполняйте приказ.

Я поспешил в казарму. Разыскав Аббаса, рассказал ему о разговоре с подполковником. Но вездесущий Аббас уже сам разузнал о предстоящих событиях, и я порадовался, что у меня такой умный и надежный разведчик.

— Знаешь, Аббас, а ведь только этой ночью мы с Пар-вин говорили о Моаззезе. Думали: неужели аллах не покарает его за злодеяние? Он же хотел владеть красавицей Лейлой, матерью Парвин, и, не добившись своего, погубил ее и отца Парвин.

— На его руках кровь не только этих двух,— мрачно сказал Аббас.— Кстати, знаешь, кто возглавил армию Мо-аззеза? Лачин!

У меня кровь бросилась к лицу. Эх, только бы встретиться с ним в бою! Рука у меня не дрогнет.

У всех четырех ворот и на стенах города успешно ведутся оборонительные работы. Ров, опоясывающий город, наполнен водой. Наблюдатели во все глаза глядят за тем, что делается на окрестных холмах.

К нам в эскадрон приехал из штаба лейтенант Салар-Дженг, которому было поручено наблюдать за ходом оборонительных работ. Поздоровавшись, он весело спросил:

— Ну, ождан, удержим город?

— Раз есть такой приказ — удержим!— тоже с улыбкой отвечаю ему.

— Вообще-то говоря,— продолжает Салар-Дженг,— следовало бы сначала разбить войско покойного хана, а потом повернуть штыки против собственного командования, а?

Я испуганно оглядываюсь и лихорадочно соображаю: что это, рискованная откровенность или провокация? А лейтенант, продолжая улыбаться, говорит:

— Да нет, нас никто не слышит. А вам привет от учителя Арефа. Я на днях был в Мешхеде и виделся с ним.

У меня отлегло от сердца. Значит, Салар-Дженг наш сподвижник и единоверец. Теперь пристальнее приглядываюсь к нему. Он строен, крепок, взгляд веселый и смелый, такой не растеряется ни при каких обстоятельствах. На вид ему едва ли тридцать, но я не раз уже слышал о нем, как об опытном офицере.

— Как себя чувствует учитель?— спрашиваю я.

— Здоров, хотя и постарел, ссутулился. Но голова у него по-прежнему светлая: поговоришь — и словно живой воды напьешься. Ну, мы еще встретимся, побеседуем... А пока надо как следует встретить неприятеля...

Он уехал. Я долго думал о том, как это здорово, что в армии столько наших единомышленников и все это надежные, верные люди, убежденные в правоте того святого дела, которому посвятили мы свою жизнь.

...Всю ночь в городе стучали топоры, ухали кувалды, глухо ударяли в сухую землю ломы, звучали голоса людей. Боджнурд готовился к встрече моаззезовских войск. Перед самым рассветом, когда сон и усталость свалили меня и я ненадолго забылся на разостланной шинели, вдруг кто-то стал трясти меня за плечо. Я с трудом разлепил глаза. Надо мной склонился Аббас.

— Послушай, Гусо... Да проснись!..

Я сел, еще не понимая, где нахожусь.

— Что, уже идут?— спросил я, думая, что показался противник.

— Вот, послушай, что докладывает сержант Фаррух. Фаррух стоял навытяжку и вид у него был растерянный, испуганный,

— Разрешите доложить, господин ождан? Сбежал господин младший лейтенант Заман-хан.

Я вскочил, как ошпаренный. Сон моментально улетучился.

— Как сбежал?

— Я не виноват, господин ождан... Господин младший лейтенант приказал открыть ворота, говорит, что осмотрит их с той стороны... А как выехал, так и поскакал прямо по дороге.

— Надо было подстрелить его, изменника!— крикнул я.

— Мне не приказали, — виновато развел руками сержант.— Если бы вы приказали...

— Ладно, можешь идти,— раздраженно сказал я,— разберемся.

Когда он ушел, Аббас задумчиво произнес:

— Что это по-твоему: предательство или дезертирство?

— Сейчас я вспоминаю все, что знал об этом подонке, Аббас! Мне думается, что он как-то связан с Моаззезом. Когда он услышал, что хан казнен, то прямо-таки побледнел. И руки затряслись. Я тогда не обратил внимания, мало ли что, мальчишка еще совсем, а теперь вот... Да и родом он из этих мест, сын не то купца, не то чиновника какого-то. Жаль, не поинтересовались мы раньше!

Аббас задумчиво покручивал ус.

— Да, бдительности у нас еще маловато,— сказал он со вздохом.— Мало изучаем людей, которые окружают нас. А ведь нам с ними жить и сражаться. Одни вместе с нами встанут под знамя кузнеца Кавэ, другие пойдут против нас с оружием в руках. Надо знать уже сейчас, кто нашу сторону примет!

И снова, в который уже раз, подивился я тому, как вырос за последнее время мой друг, каким серьезным стал, как умеет быстро разбираться в событиях, правильно оценить то, что происходит.

- Наш Фаррух, к примеру, — продолжал Аббас, — по-моему, просто глуп и труслив. Хотя надо к нему приглядеться повнимательнее: такие чаще всего и становятся орудием в руках врага.

— Да, вполне возможно, что он знал о бегстве Заман-хана, потихоньку выпустил его, а потом прибежал сообщить, чтобы отвести подозрения. Надо будет потолковать с солдатами, которые были там, — согласился я. — Ты тоже займись этим.

Большое красное солнце поднималось над дальними горами. Закрытые наглухо ворота и стены с бойницами порозовели, словно их покрасили. А внутри городские улочки лежали еще в сумраке.

— Всадники!— закричал со стены солдат.— Едут!..

Мы с Аббасом поднялись по лестнице наверх. В бинокль я увидел множество вооруженных всадников, спускавшихся по склону холма. Сколько их? Это трудно было определить, потому что поднятая перед ними пыль скрыла задних. Но из-за пыльной завесы, как из тумана, выезжали все новые и новые верховые.

— Ого!— тихо воскликнул Аббас,— они не в шутку взялись за дело. Жарко будет!

— Господин ождан,— крикнули снизу,— вас к телефону!

Я мигом скатился с лестницы, подбежал к аппарату. Говорил Салар-Дженг.

— Гусейнкули-хан? Ну, как там у вас, показались?

— Да, очень много всадников.

— У нас тоже... Я у северных ворот. С запада и с юга тоже идут, мне звонили. Тут у нас господин подполковник Довуд-хан, передаю ему трубку. Алло,— услышал я хриплый от волнения голос недавнего командира эскадрона,— я сейчас выезжаю в штаб. Как настроение, что я могу доложить?

— Настроение боевое, господин подполковник!— ответил я.— Доложите командованию, что третий эскадрон, воспитанный вами, не дрогнет, встретит врага, как положено. С востока они в город не войдут... Разве только по нашим трупам.

— Я верю вам, господин ождан,— прохрипела телефонная трубка. — Держитесь до последнего патрона, до последнего вздоха. Из Мешхеда идет подкрепление. Город приказано удержать во что бы то ни стало. Вы слышите меня?

— Слышу, господин подполковник! Город удержать во что бы то ни стало!..

Поднявшись на стену, я сказал Аббасу:

— Довуд-хан беспокоится, как бы мы не пустили в город врага. Не хочется болтаться на перекладине.

— Конечно,— засмеялся Аббас,— они же не знают, какое это ничтожество, и примут его за настоящего военачальника.

Пыль, поднятая конниками, медленно оседала. Всадники спешились, проверяли подпруги у коней. Двое верховых выдвинулись вперед, остановились на холмике возле дерева. Один что-то говорил второму, показывая рукой в нашу сторону.

Я даже задрожал от волнения, когда, приглядевшись, узнал этих людей.

— Лачин и Заман-хан,— сказал я Аббасу.— Два предателя. Эх, жаль — пуля не достанет...

Они съехали с холма. Лачин что-то приказал, и лагерь пришел в движение — люди стали расседлывать коней, складывать седла, составлять винтовки в козлы, сгружать имущество.

— Странно,— произнес Аббас,— что они, измором нас взять хотят, что ли...

И словно в ответ на его слова, снизу закричали:

— Вода не идет! Нет воды!

Мы с Аббасом тревожно переглянулись.

— Так и есть,— хмуро сказал он,— они перекрыли подземные источники и оставили город без воды. Измором хотят взять.

Мы снова стали смотреть на огромный лагерь противника. Моаззезовские воины прочно и основательно устраивались на холмах. Кое-где уже задымились костры. Среди биваков ездил на коне Лачин, отдавая какие-то распоряжения. И следом за ним, как тень, следовал изменник Заман-хан. И снова пожалел я о том, что слишком далеко эти люди, и пули не достанут их.

— Артиллерии у них вроде бы нет — сказал Аббас,— А то разнесли бы в щепки ворота и ворвались в город.

— Они надеяться, что оставшись без воды, мы сами скоро откроем им ворота.

— Да,— согласился Аббас,— похоже, что к штурму они не готовятся.

Надо было спускаться вниз и распорядиться насчет воды — теперь ее следовало считать по капле и не расходовать попусту. Когда еще подойдет подмога из Мешхеда!..

На небольшой площади, возле городских ворот, были устроены оборонительные укрепления на случай, если всадникам хана удастся ворваться: по обочине дороги были уложены мешки с песком, а между рядами мешков протянута колючая проволока, намотанная на колья; так что в нужный момент их можно было оттащить и открыть путь к воротам.

К площади лепились мазанки ремесленников, но сейчас они пустовали — напуганные событиями люди ушли к центру города. Только солдаты встречались здесь в этот час.

Ко мне подошел сержант Фаррух.

— Ну, что там делается, господин ождан? — спросил он взволнованно.— Не собираются ли штурмовать?

— Жарят шашлык на кострах,— ответил я, стараясь шуткой приободрить солдат, слушавших наш разговор,— и зовут в гости. Может, сходим, отведаем угощения?

Но Фаррух даже не улыбнулся.

— Без воды пропадем, господин ождан,— сказал он и губы его задрожали, — как можно жить и воевать без воды?

— Не пропадем,— громко ответил я.— Вода у насесть — в бочках запасена. Будем расходовать экономно и ничего не случится. Думаю, хозяева не обидятся на нас, а когда разорвем блокаду, снова наполним бочки, они и не заметят.

— Но ведь во всем городе нет воды, — снова сказал Фаррух.

— Не беспокойтесь, — ответил я, начиная раздражаться, — каждая семья имеет запас воды. А нам, солдатам, надо не хныкать, а держаться мужественно. И не в таких переделках бывали.

Фаррух отошел, солдаты посматривали на него кто раздраженно, а кто с улыбкой.

В полдень наползли тучи, скрыли солнце. Но ветра не было, и сизые дымы от костров на холмах столбами поднимались к хмурому небу. Ханское войско отдыхало на виду у нас. Наши солдаты поднимались на стену смотреть странное зрелище, перебрасывались шутками:

— Как на пикнике устроились.

Постепенно настроение поднялось. Никто не ожидал опасности. Были уверены, что на штурм враг не пойдет, а продержаться до прихода подкрепления нам ничего не стоило. И эта общая беспечность начинала волновать меня.

— Днем ничего не будет, — успокаивал меня Аббас, — а ночью будем по очереди проверять караулы.

Серый безрадостный день угасал. Незаметно наползли сумерки. И уже не дымы, а желтые пятна костров виднелись на окрестных холмах, и они будили тревожное чувство.

— Господин ождан! — крикнули снизу, — там вас какой-то парень спрашивает.

«Что еще за парень? — думал я, идя через площадь. — Может, дома что-нибудь случилось и отец прислал кого-то...»

Возле крайнего дома часовой указал мне на парня в простой одежде, стоящего в тени. Лица его я не мог разглядеть и подошел поближе.

— Ты ко мне?

— Гусейнкули, — тихо сказал «парень», и я сразу узнал голос Парвин.

Бросившись к ней, я обнял ее, заглянул в лицо. — Ты почему здесь? Что случилось?

— Ничего не случилось, — ответила она, тихо смеясь, — просто пришла. А маскарад этот... Ну, знаешь, женщину могут и обидеть и просто прогнать, а так..

Я не дал ей договорить и припал губами к ее губам. Крепко-крепко привлек к груди.

Парвин вырвалась из моих объятий.

— Ты, что... На нас солдат смотрит!..

Я оглянулся и увидел широко раскрытые от удивления глаза часового: видимо, он никак не мог понять, почему это командир целует парня совсем как девушку.

— Ладно, пойдем, я провожу тебя, а то скоро стемнеет,— шепнул я и крикнул солдату:— Я скоро вернусь!

Мы шли по тихим улочкам, и Парвин прижималась к моему плечу. Это было так приятно, что я готов был идти с ней хоть на край света. Но тревога, возникшая там, на стене, когда я смотрел на дрожащие светлячки далеких костров, не проходила.

— Вот закончится вся эта кровавая бойня, — сказал я, — и мы с тобой каждый вечер будем вот так гулять...

Мои слова вернули и ее к действительности.

— Я так боюсь за тебя, Гусо, — сказала Парвин.— Ведь там Лачин, очень коварный и злой человек... Я не говорила тебе... Когда тебя не было, он приезжал к нам, говорил с тетей и со мной... Сказал, что если я буду упрямиться, то нам придется худо. Он был очень раздражен... А я смотрела на него и представляла, как Моаззез вот так же разговаривал с мамой... Я готова была убить его!..

Я еще крепче прижал Парвин к себе...

— Не надо думать о нем, родная моя, — проговорил я как можно ласковее. — Все будет хорошо, ты не волнуйся. С этой гадиной я сам рассчитаюсь.

Она вдруг остановилась.

— Тебе нужно возвращаться, любимый. Иди... Я сама... мне тут недалеко.

Уже совсем стемнело, и я приблизился к ней, чтобы разглядеть на прощанье ее лицо. Большие глаза смотрели на меня открыто и доверчиво. Моя Парвин была так хороша в этом мужском костюме — и впрямь стройный парнишка!

Она слегка оттолкнула меня.

— Ну, иди... ты пугаешь меня... иди, еще увидимся! Если сможешь — приходи к нам, а нет — я сама приду. Ой, чуть не забыла!— Она вытащила из кармана сверток.— Это я сама приготовила. Для тебя. Теперь иди...

Я пошел, но на первом же углу остановился и, затаив дыхание долго слушал, как стучат по мостовой каблучки ее сапожек.

Ничего не изменилось за то время, пока я ходил на нежданное свидание. По-прежнему горели в наступившей мгле костры по ту сторону стены, а здесь, у ворот, солдаты мирно переговаривались. Слышался смех, побрякивание котелков. Только что закончился ужин.

— Пока все тихо, — говорит подошедший Аббас, — но меня все больше беспокоит эта тишина. Странно как-то все... А главное непонятно...

С наступлением темноты похолодало. Изо рта при разговоре вылетали облачка пара. Площадь была темна, только редкие керосиновые фонари горели там, где были посты.

— Может, разрешить солдатам переночевать в домах?— спросил Аббас. — Ночью совсем холодно будет.

Я хотел было согласиться, но потом подумал: если ночью что-нибудь случится, то солдаты не успеют выскочить из домов, и неприятель ворвется в город.

— Нет, пусть лучше жгут костры, но ночуют на позициях, — сказал я. — А ты, Аббас, иди отдыхать. Я разбужу, когда очень захочется спать. Сменишь меня.

Но он не сразу ушел, мы посидели молча на седлах, сложенных вдоль стены.

— Знаешь, надо бы затащить пулемет на минарет, — снова заговорил Аббас. — Оттуда обзор очень хороший.

— Это, пожалуй, верно. Я распоряжусь.

Мы еще немного посидели, прислушиваясь к звукам ночи, и Аббас пошел спать.

Я поднялся на стену. Здесь было еще прохладнее, тянул ветерок. В бинокль видно было, как полыхает пламя костров, но людей уже нельзя было разглядеть, наверное, все спали.

Спустившись вниз, я обошел посты, приказал пулеметчикам установить пулемет на минарете, высоко поднявшемся над площадью. Потом присел возле костра, запахнул шинель, спрятал руки в рукава и стал смотреть на огонь. Сучья были сырые, и пламя потрескивало, выбрасывало едкий дымок, а вверх взлетали красные искры. Я думал о Парвин, об отце, о матери, сестренках, о том, как трудно сложилась у нас судьба и как славно было бы собраться всем вместе жить в одном доме! Кажется, мама полюбила Парвин, и она относится к матери как к родной... У нас родился бы ребенок, и мама нянчила его, баюкала, напевала песню...

Наверное, я задремал, потому что увидел вдруг Парвин с ребенком на руках и удивился — чей же это ребенок? А она улыбнулась и сказала: «Наш ребенок, чей же еще?» И вдруг выронила мальца и закричала чужим, мужским голосом: «А-а-а!»

Я вскочил, озираясь. В темноте ударил винтовочный выстрел. Потом второй, третий... Кто-то кричал истошно на одной жуткой ноте. И тут я увидел, что большие, тяжелые ворота медленно растворяются, а возле них суетится сержант Фаррух...

— Сержант!— закричал я, — закрыть ворота!

Но из-за ворот, с той стороны, из кромешной темноты уже появились лошадиные морды. Заграждение... Сейчас только колючая проволока, намотанная на колья, могла сдержать натиск вражеской конницы. Но колья были отведены, образуя широкий проход между мешков с песком.

— За мной! — крикнул я солдатам и побежал. Несколько человек устремились за мной. Обдирая руки о железные иглы, мы подняли колья и поволокли их на прежнее место, загораживая проход.

Всадники ворвались на площадь, но заплясали в четырехугольнике, образованном мешками и колючей проволокой.

— Огонь! — скомандовал я.

Но стрельба и без того разгорелась. Два фонаря, висевшие по обе стороны ворот, освежали конские ржащие морды, искаженные страхом лица всадников... И тут я увидел Лачина. Он был на белом породистом скакуне. Дорогой шелковый чопан был туго перепоясан, а на голове по самые брови надвинута большая папаха. Лачин размахивал маузером и что-то кричал своим людям, но его не слушали, потому что деваться им было некуда. Со всех сторон палили из винтовок, а в воротах плясал на своем белом коне Лачин с маузером в руках, готовый пристрелить каждого, кто повернет назад. Один из всадников подлетел к заграждению и стал отчаянно рубить саблей проволоку. Я узнал Заман-хана и выстрелил. Он сполз с коня, но запутался в стременах, и конь поволок его по земле. Я успел заметить, как голова его бьется о камни и кочки...

Я побежал вдоль укреплений, на ходу доставая из кармана гранату «лимонку» и не выпуская из поля зрения Лачина. Вот он повернул коня и стал махать маузером, наверное, подзывая новых людей. С разбегу, рванув кольцо, я швырнул гранату под ноги его белого красавца-коня. Глухо рвануло... Сноп огня, дыма и пыли взметнулся из-под коня, и он сразу рухнул. В это время с минарета ударил пулемет. Лачин, наверное, был еще жив, но на него лавиной, которую уже ничто не могло сдержать, ринулись обезумевшие всадники и кони, потерявшие своих седоков. Глухие удары копыт о землю на короткое время сменились дробным стуком по деревянному мосту и снова, уже замирая, забухали по ту сторону рва. На площади осталось много трупов, а у самых ворот белела туша коня с распоротым брюхом и растоптанный Лачин... Вот где нашла конец эта гадина...

— Закрыть ворота! — крикнул я. — Где сержант Фаррух?

Его долго не могли найти, и я было подумал, что он ушел с ханскими воинами. Но вдруг кто-то крикнул:

— Здесь, вот сержант!..

Фаррух забился в угол между мешками с песком и городской стеной, натянув на себя брезент, которым укрывали фураж. Аббас, который подбежал первым, сдернул с него брезент, и мы увидели жалкую фигуру, дрожащую словно от озноба. Фаррух пополз к нам на коленях, что-то бормоча, но язык его не слушался и нельзя было разобрать ни слова.

- Это он открыл ворота, — сказал один из солдат, и я узнал того, кто страшно кричал в ту минуту, когда я очнулся и увидел лошадиные морды между расходящимися створами ворот.

А Фаррух все трясся и полз к нам на коленях, и челюсть отваливалась у него, когда он пытался что-то сказать...

Аббас брезгливо оттолкнул его ногой. — Под трибунал мерзавца, — приказал я и отвернулся. Было противно и стыдно смотреть на этого жалкого труса, подлеца и предателя.

К утру город затянуло туманом. Со стен уже нельзя было видеть, что делается в лагере противника и на месте ли ханское войско. Но по мере того, как поднималось солнце, туман редел и клочья его поплыли меж холмами. И тут мы увидели, что в неприятельском лагере творится что-то странное: суетливо бегали люди, седлали коней. И прежде чем мы поняли, что происходит, в самом центре лагеря взвился сноп взрыва и через несколько секунд до нас донесся страшный гул...

— Войска из Мешхеда подошли, — сказал Аббас, показывая рукой вправо.

Там выкатывали орудия. Одно из них уже стреляло по лагерю ханских войск. Ударило второе орудие. Среди моаззезовских воинов началась паника. Одни вскакивали на коней, не успев оседлать их, другие, оставшись без лошадей, бежали в сторону холмов, подобрав полы халатов... Вскоре на месте лагеря остались только брошенное снаряжение и несколько убитых солдат и лошадей. А по дороге, ведущей в Мешхед, в клубах пыли двигались к Боджнурду войска.

Аббас вытер рукавом лоб, как делал это в кузнице после жаркой работы, и сказал:

— Ну, все, конец блокаде!

Я встал на стене во весь рост и крикнул вниз:

— Открыть ворота! Расчистить проход!.. Победа.

Правительственные войска, не задерживаясь в Боджнурде, ушли дальше на запад, огнем и мечом жестоко карая и местных царьков и «властелинов», сторонников старых порядков, а заодно и всех подвернувшихся под горячую руку.

А через несколько дней нам было приказано подготовить эскадрон к выступлению на Семельган. Правителем Семельгана был назначен Довуд-хан, и нам предстояло обеспечить порядок в этом отдаленном районе. Вслед за нами должен был выступить и эскадрон, в котором служил Са-лар-Дженг. Он следовал чуть ли не до самой Советской границы, в Мораве-Тепе. Вместе с нами через Семельган ехал посланец Салар-Дженга по имени Пастур, которому предстояло выполнить в Мораве-Тепе ряд поручений до прихода эскадрона.

...Выбрав время, я приехал к Парвин попрощаться. Когда она увидела меня на коне, в походном снаряжении, то сразу поняла, что снова пришло время расставаться. Слезы выступили на ее глазах.

— Ну, скажи, почему аллах так несправедлив ко мне? — говорила она, обнимая меня. — Неужели моя любовь так несчастна? Неужели после всех страданий мы не достойны добра и покоя?..

У нее дрожали губы и слезинки скатывались по щекам. Я вытирал их и сам готов был расплакаться. Действительно, чем мы прогневали аллаха, за что он наказывал нас самым жестоким способом — разлукой?..

— Я вернусь, джаночка, — повторял я, — вернусь, ты же знаешь... И мы еще будем счастливы, верь мне!

— Да, конечно, верю, — еле слышно отвечала она. — Я всегда тебе верю... буду ждать, мой любимый...


ДЕНЬ ПЕЧАЛИ


Стоял январь, но днем было совсем не холодно.

По небу плыли светлые облака, и тени от них скользили по холмам, покрытым бурой высохшей травой.

Деревья стояли голые, ветер посвистывал в ветвях, на убранных полях прыгали черные вороны, их истошный крик был слышен далеко.

Эскадрон двигался по дороге не спеша. Кони шли легко, позванивали удилами, трясли гривами, — застоялись в Боджнурде и как хотелось им пройтись рысью. Но нам незачем было спешить, да и путь предстоял долгий.

Подполковник Довуд-хан ехал впереди и был молчалив, угрюм, о чем-то думал, хмуря брови. Видимо, поездка в далекий неспокойный район, даже на должность правителя, не очень-то радовала его.

А мы с Пастуром ехали рядом и говорили обо всем, не таясь. Салар-Дженг рекомендовал его как своего друга, характер у Пастура оказался мягкий, и мы быстро сошлись с ним.

Он впервые подробно рассказал мне о Салар-Дженге. Полное имя его было Салар-Дженг-Олиак-Бовенд. Отец его — крупный помещик и член меджлиса — враждовал с шахом и был повешен. Салар-Дженг принадлежал к партии «Падашизм» — «Возмездие» и намеревался вести решительную борьбу с правительством.

— Он получил неплохое образование, много читал,— говорил Пастур, покачиваясь в седле. — Ищет пути к национальному освобождению народа. Мы вместе ищем.

— И нашли? — спросил я.

Он печально улыбнулся. Подумав, вдруг оживился. Лицо его приобрело одухотворенное, страстное выражение. Oн медленно и выразительно сказал:

— Четыре года назад один наш, иранский, коммунист, имя его Султан-заде, подготовил доклад о положении в стране. Его, как и нас; интересовал вопрос как быть в создавшейся обстановке. Знаете, что ответил Ленин? Он написал на его докладе что об этом надо подумать и поискать конкретных ответов. Как видите, друзья: у каждой страны свой путь к свободе и нам надо на месте искать эти конкретные ответы!

— Так, может быть, Ленин все продумает и подскажет нам? — нерешительно проговорил я.

Пастур долго молчал, и я не решался нарушить это молчание. Потом он посмотрел на меня опечаленным и суровым взглядом и тихо сказал:

— Ленин умер. Эта тяжелая весть недавно дошла до нас... Москва, все честные люди прощаются в эти дни с великим человеком.

Я был поражен известием. О Ленине я знал давно, слышал, что он много сил приложил для того, чтобы совершилась Октябрьская революция... знал, что он стоит во главе первого государства рабочих и крестьян. И хотя сведения о Советской России доходили до нас редко, скупо и были порой очень противоречивыми, мы все же знали, что там происходит что-то грандиозное, небывалое... Не раз мы с Аббасом поглядывали на север и думали о том, что хорошо бы посоветоваться с Лениным о нашем житье-бытье!..

А Ленин, оказывается, и о нас думал, искал конкретных ответов на важные для нас вопросы.

И вот Ленина нет в живых... Эта нежданная весть меня поразила как черная молния. Нет, не хотелось в это верить. Ленина не должна касаться смерть. Он защитник всех трудовых людей земли.

— Как же так? — в какой уже раз спрашивал я растерянно. — Ведь он был еще не так стар...

— Да, до глубокой старости он не дожил, — вздохнул Пастур. — Не дали ему дожить... Несколько лет назад в него стреляли враги народа, тяжело ранили. Потом он болел...

Словно тяжелый камень лег на сердце. И мысли спутались. Как же так, неужели могло такое случиться?.. К нам подъехал Аббас.

— Что с тобой, Гусо?— спросил он тревожно.— У тебя лицо какое-то...

— Умер Ленин, — едва выговорил я.

Аббас крепко вцепился мне в руку, заглянул в глаза, не веря моим словам.

Мы долго ехали молча. Наконец, Пастур сказал:

— Завтра Ленина будут хоронить. В этот день решено на пять минут остановить все работы. Трудящиеся будут прощаться с Лениным. Надо сказать об этом солдатам.

— Вы разве коммунист? — спросил Аббас.

— Нет, — спокойно ответил Пастур, — но это не имеет значения. Ленин для всех нас — Ленин!..

Мы переночевали в небольшом селе и утром снова двинулись в путь. По сухой дороге глухо стучали копыта коней, и пыль стелилась по степи, относимая слабым ветром.

Солнце поднималось все выше, становилось теплее. Но тепло не радовало меня. Пастур и Аббас тоже были хмуры и молчаливы.

Я все время старался представить себе Москву. Там, наверное, сейчас было холодно, лежал снег... А ведь снега я не видел уже который год и не мог представить себе заснеженного города. Да и Москвы я никогда не видел, она в моем воображении была похожа на Мешхед, с узкими улочками, минаретами, шумными пестрыми базарами... И еще я не знал, как русские прощаются с дорогими людьми... Мне представлялась большая комната, в которую входят, оставляя обувь у порога и не снимая шапок, а посредине на носилках лежит он, завернутый в белое... И женщины голосят на своей половине. Их плач всегда трогал меня.

Мы делали привалы, обедали, отдыхали и снова ехали по нескончаемой пыльной дороге, по горным тропинкам и каменистым ущельям. А солнце клонилось к западным горным хребтам. Пастур часто поглядывал на часы. И вдруг сказал мне:

— Остановите эскадрон и скомандуйте «смирно».

К нам подскакал Довуд-хан.

— В чем дело? Почему встали?

Я на минуту растерялся, а Пастур очень спокойно, негромко, но так, что его услышали в колонне, сказал:

— Сейчас в Москве хоронят Ленина!..

У Довуд-хана даже усики задергались, слюна полетела, когда он закричал, срываясь на визг:

— Какой Ленин? Вы коммунист, изменник!.. Пастур подъехал к нему вплотную и проговорил с угрозой:

— Я готов за все нести ответ, а сейчас прошу вас, господин подполковник, помолчать пять минут...

И, видимо, Довуд-хан понял, что сейчас ничего не сделаешь, солдаты не послушаются его, и он молча отъехал в сторону.

А эскадрон стоял в узком ущелье и всадники не шелохнулись в седлах, не промолвили ни слова все эти пять горестных, печально-торжественных минут. Только один Довуд-хан поехал по дороге, не оглядываясь, и все мы видели его удалявшуюся фигуру. И я вдруг подумал, что в этом есть свой смысл: мы все здесь за одно, а подполковник против нас и никогда не будет с нами — простыми людьми, сынами трудового народа.

Пастур достал свои вороненые часы, откинул крышку, посмотрел на циферблат. Потом медленно спрятал часы и сказал:

— Можно ехать дальше.

И снова глухо застучали по твердой земле копыта наших коней, позванивали уздечки, побрякивали котелки: все было как и прежде, только лица солдат долго еще были тихими и сосредоточенными.

— Подполковник может нас теперь под трибунал... — тихо сказал я Пастуру. — Он не терпит и боится малейшей крамолы.

Пастур казался совершенно спокойным. И ответил он не сразу, помедлив, словно взвешивая каждое слово:

— Мне ровным счетом наплевать на то, что думает обо мне и что может сделать мне эта бездарная и темная личность! Но я думаю, он просто побоится сообщать про сегодняшний случай. А если и решится, то я пойду под суд с чистой совестью, чувствуя не вину, а заслугу перед народом!.. А вы не боитесь?

Нет, в этот момент я чувствовал какой-то особый прилив сил, готовность пойти на любые жертвы во имя правого дела.

Довуд-хана мы нагнали уже возле самого Семельгана. Он ни с кем не заговорил, как будто и не заметил нас вовсе. Только когда въехали в поселок, он бросил Пастуру:

— Можете следовать к месту назначения. Я не задерживаю вас.

Пастур вскинул руку к козырьку и отъехал. Вскоре он прощался со мной и Аббасом.

— Мы еще увидимся,— сказал он нам.— Думаю, в этом будет необходимость... А вы будьте посмелее. Жизнь смелых любит!


СЛЕЗЫ НАРОДА


И снова потянулись томительно однообразные, похожие один на другой дни патрульной службы. На этот раз в Семельганской долине. Это благодатный край, словно созданный для счастья людей. И земля здесь плодородная, черноземная, и сады тучные, и вода с гор бежит прозрачная и студеная, и климат мягкий. Словом — живи на этой земле, трудись и радуйся! И когда мы впервые увидели местных жителей — стройных, сильных и гордых мужчин, прекрасных женщин, от которых глаз не отвести, — так и подумали: вот место на земле, где человек достоин называться человеком, где царствует труд, уважение друг к другу, мир и согласье. Но стоило нам поближе познакомиться с этими людьми, и мы поняли, как обманчиво первое впечатление: были они такими же несчастными, как и их братья в других краях страны.

— Когда был повешен Моаззез-хан, когда правительственные войска в пороховом дыму прошли по Курдистану, громя феодалов, мне думалось, что на смену феодализму придет более совершенный и справедливый строй, — задумчиво сказал мне Аббас. — А посмотри, что делается вокруг! Кровь и слезы, страдания и душевные муки. горе...

— И гнев, — подсказал я. — Ты заметил, как они смотрят на нас?

Аббас печально покачал головой. Потом вдруг судорожно стал расстегивать ворот.

— Стыдно, Гусо, стыдно носить эту форму! Позорно выполнять приказы тех, кто жестоко угнетает народ, кто...

Разговор этот шел в казарме, и нас могли услышать. Я крепко сжал руку друга.

— Перестань, Аббас. Ты же знаешь, что иначе нельзя. Нам надо сохранять силы, связи, выиграть время для борьбы...

Он вырвал руки и раздраженно сказал:

— Сохранять силы!.. Проходят месяцы, годы, а мы служим трону, как холуи тянемся перед такими ничтожествами, как Довуд-хан.

Я понимал его состояние, но чем мог утешить?

— Давай напишем письмо учителю Арефу, — сказал я, — расскажем, что здесь творится, посоветуемся.

— Согласен — сказал он, успокоившись, — давай напишем письмо.

Уединившись, мы начали писать Арефу.

— С чего же начнем?— спросил Аббас. — Может, с рассказа того старика?

— О земле, на которую не ступала нога завоевателя?

— Да, с этого и начнем.

Мудрый старик говорил о мечте народа, выраженной в легенде.

...Мы встретились с ним несколько дней назад. Было это у подножия горы, с которой низвергался грозный, клыкастый и могучий водопад. По краям водопада гора поросла кустарником, на котором в эту пору не было ни одного листочка. Вода пробила в скале глубокую впадину, растеклась, образуя озерко, а потом устремлялась в долину по неширокому руслу, усеянному гладкой галькой. У озерка видны были следы множества копыт — сюда крестьяне пригоняли скот на водопой. Удивительный старик тоже привел сюда небольшую отару овец. Они толкались, суетились у воды, потом стали пить, а он, как величавое изваяние, стоял в стороне, облокотясь на сучковатую палку. На вид ему было лет семьдесят. Высокий, сухощавый, с седой бородой, он был похож на древнего мудреца, каких изображают в книжках. На нас он словно бы не обратил внимания, терпеливо ждал, когда напьются овцы. Мы сами подошли, поздоровались по-курдски:

— Салам, баво джан!.. Здравствуй, отец!..

Он глянул на нас из-под седых нависших бровей, — и нам как-то неловко стало от колючего недоброго взгляда чабана.

— Салам, — сердито ответил старик. — Если вы курды, то как могли допустить, чтобы священную эту землю топтали враги вашего народа?

И столько горечи и презрения было в его голосе, что. мы опустили глаза.

— Не надо нас винить, баво джан! — ответил я. — Мы люди подневольные, нам приказывают — мы идем... делаем.

Глаза старика сверкнули.

— Вам приказывают грабить и без того бедных людей— и вы грабите! Посмотрите, что осталось в домах у крестьян — только голые стены. Лошадей, ковры, ценности — все вымели солдаты! Вот эта отара — все, что удалось спасти жителям селения. Так может быть, вы и последних овец угоните? Забирайте — подавитесь!..

— Мы понимаем ваш гнев, баво джан! — возразил Аббас, — но мы не собираемся грабить вас и отбирать овец. которые принадлежат здешним крестьянам. Мы тоже осуждаем действия правительственных войск, которые прошли тут перед нами. Конечно, участников мятежа следовало наказать, но брать последнее у трудовых людей — это недопустимо! Старик покачал головой.

— Вы осуждаете, а сами служите в тех же войсках...

— А что мы можем сделать? — развел я руками,— другого выбора пока нет...

— Да, жить можно по-разному, ребята, — снова покачал головой старый чабан. — Вы знаете, что ни один завоеватель не ступал на эту землю?.. Даже всесильный Искандер... Александр Македонский не смог войти в Семель-ган: каждый, кто мог держать оружие, встал на защиту родной земли, все дороги, все тропинки были перекрыты, много славных сынов Семельгана полегло тогда, но врага не пустили. А теперь с нами случилось то же самое, что и с нашим земляком Сохрабом, — он все земли прошел, ни от кого не знал поражений... а убил его родной отец...

— Баво джан, — обратился к нему Аббас, — мы читали «Шахнаме» и знаем о подвигах Сохраба. Но разве он родился здесь?

— Конечно, — с гордостью ответил старик, — это всем известно. Рустам на пути в Туран останавливался в нашей долине, влюбился в красавицу Шамана, женился на ней, и она родила Сохраба. Он вырос, поехал искать отца, и тот, не зная, что перед ним родной сын, убил его в схватке!..

— Так вы говорите, что эта печальная история снова повторяется? — спросил Аббас.

— Истину говорю — повторяется, — старик кивнул с достоинством. — Мы не пустили на свою землю чужестранцев, а губят нас свои же братья. Подумайте об этом.

Овцы напились и теперь щипали скудную, желтую траву на склонах горы. Старый чабан взмахнул палкой, крикнул, и отара потянулась по дороге в долину.

— До свидания, баво джан! — сказали мы, но гордый старик даже не оглянулся. Для всех нас это была очень памятная встреча.

...И вот теперь мы решили описать эту встречу в своем послании Арефу.

— Пиши ты, — сказал Аббас, — у тебя слог лучше.

Я взял перо и стал писать, а Аббас подошел к окну. И остановился, думая о чем-то.

— Ну, вот послушай,— сказал я, закончив свое послание.

Он слушал, не перебивая, потом сказал:

— Можно было и покороче. Но ничего, учитель поймет!.. Теперь надо про настроения солдат в эскадроне добавить... фактов побольше.

— Надо бы Пастура, — высказал я давнюю мысль,— -все-таки удивительный он человек. Как он тогда с Довуд-ханом столкнулся!

Но Аббас не согласился со мной.

— Если фамилию не называть, то все равно ничего не будет ясно, а называть опасно — мало ли что, — сказал он.

Я вздохнул и согласился, что называть фамилию в письме нельзя А про то, как прощались мы с Лениным, все-таки написал...

Утром, как обычно, мы выехали в патрульный объезд. Ночью прошел небольшой дождь, и земля была влажная, над горами клубился туман, небо было затянуто тучами. Ветер гнул черные ветви деревьев, забирался под одежду, и мы ехали согнувшись в седлах, сутулясь, пряча лица.

Черные поля тянулись по обе стороны дороги и были пустынны и печальны, словно заброшенные людьми.

Показались глинобитные домики селения. Летом, наверное, это прекрасное место: у каждого дома был разбит сад, и все село утопало в зелени. Но сейчас здесь было неуютно, пожалуй, оттого, что солнце не показывалось и дул студеный ветер. Людей не было видно, и только у крайней кибитки женщина набирала хворост, сложенный под навесом. Одной рукой она прижимала к себе уже большую охапку, а второй все подкладывала, видимо, готовясь топить печь. Нас не видала, занятая своим делом. Была она немолода, из-под платка выбивалась седая прядь.

Услышав топот копыт, она оглянулась, резко выпрямилась и изменилась в лице. Хворост посыпался ей под ноги. Секунду она смотрела на нас широко раскрытыми глазами — и вдруг дико закричала, бросилась бежать по грязной улице.

Аббас посмотрел на меня недоуменно. Я тоже ничего не понял. На крик женщины из домов выходили люди. Ее подхватили под руки и увели, успокаивая.

Улица снова опустела, но я чувствовал, что за нами наблюдают десятки глаз.

— Тут творится что-то неладное,— сказал Аббас,— надо выяснить, в чем дело.

Во дворе одного дома, за глиняным, размытым дувалом мы увидели старика, совсем дряхлого. Он смотрел на нас слезящимися глазами и беспрерывно тряс головой, может, от болезни, а может, приветствуя нас. Поздоровавшись с ним почтительно, как подобает со старшими, мы спросили, что это за женщина тут кричала и не случилось ли чего в селе?..

Продолжая кивать, старик заговорил хриплым, дребезжащим голосом:

— А вы не обижайтесь на нее, сыночки, не обижайтесь... Больная она. Не в себе. Вот и кричит неизвестно почему... А мы все народ смирный, все налоги исправно платим, власть всем сердцем уважаем!.. А женщина больная, не обращайте на нее внимания...

— Что же с ней?— спросил я.— Может быть, ее надо показать врачу, в Боджнурд отправить?

— Зачем ей врач, сынок? Она, когда солдат не видит, то совсем почти здоровая, по хозяйству все делает... без солдат ее болезнь не берет... Спасибо, сыночки, не надо ей врача.

— А почему она так солдат боится?

— Обидели ее. Тут до вас войска проходили... Только у тех... штаны синие... Вот штанов синих она теперь особенно боится. Эх, эти штаны!..

— Это были гвардейцы из Тегерана, — сказал мне Аббас.

— Из Тегерана, сынки, из Тегерана, — подхватил старик, еще сильнее тряся головой. — Они самые, в синих штанах!.. Налетели среди белого дня с криком, свистом, стрельбой... Стали девок и молодых бабенок хватать, кто под руку подвернется. А у нее, у этой, значит женщины, сын был единственный, мужа-то лет десять назад сердар Моаззез-хан зарубил. Сын за мать заступился, а они, значит, его погубили... С тех пор и находит на нее... Но вы не думайте, она женщина смирная.

— И много ваших погибло? — играя желваками, спросил Аббас.

— Много, ох как много, дети мои! — вздохнул старик. — Как из села поедете, так по левую руку кладбище увидите. Все свежие могилки, значит, после того проклятого дня появились.

Аббас стеганул коня и поскакал через село по опустевшей улице. Мы поехали следом. Все молчали. Я видел, что рассказ старика взволновал солдат до глубины души, заставил задуматься.

На окраине села, на пригорке, огороженное низеньким дувалом раскинулось кладбище. Много поколений сельчан нашли здесь последний приют. Мы подъехали к Аббасу, который понуро сидел, на исхудавшем коне, и тоже остановились. Я насчитал много свежих холмиков. Над ними развевались на ветру разноцветные лоскутки, привязанные к воткнутым в землю веткам.

Никто не сказал ни слова. Только когда село скрылось из глаз, Аббас промолвил сквозь зубы:

— Отольются извергам горькие слезы народа!

Вечером, когда мы вернулись в казарму, дневальный сообщил, что меня спрашивал какой-то человек... с седыми усами... Обещал опять зайти. Я долго ломал голову, кто это здесь мог знать меня? Так ничего и не придумал. А человек тот действительно пришел. Меня вызвали, и я вышел за ворота, накинув шинель. Под фонарем стоял Пастур и улыбался...

— Откуда вы? — удивился и обрадовался я. Посмеиваясь, он ответил:

— Я же говорил, что мы встретимся. Сейчас я из Мораве-Тепе. Еду в Боджнурд. Салар-Дженг попросил меня передать вам письмо.

Он достал из кармана небольшой пакет и протянул мне.

— Теперь я частенько буду проезжать через Семель-ган, — добавил он. — Когда буду возвращаться в Мораве-Тепе, разыщу вас. Сможете письмо Салар-Дженгу передать? Только вот так, на виду, встречаться нам нельзя. Я дам знать, где нам лучше встретиться. Ну, пока до свидания! В Боджнурд никаких поручений не будет?

— О, если можно, я напишу коротенькую записку, — обрадовался я.

Пастур засмеялся.

— Зачем же коротенькую! Я подожду.

Быстро вернувшись в казарму, я взял лист бумаги и написал: «Дорогая моя, любимая... Драгоценное сокровище... милая Парвин! Мне так тяжело в разлуке, так хочется увидеть тебя, обнять, прижать к груди. Единственное, что утешает меня, — это друзья, соратники, единомышленники. А их, оказывается, повсюду много. Один из них и передаст тебе это письмо. Нас много, а будет еще больше, и я верю, мы добьемся своего, добудем свободу своему народу. И тогда уже ничто не сможет нас разлучить, любимая моя! До свидания. Целую много и крепко!..»

Пастур терпеливо ждал меня за воротами.

— Это я вручу,— заверил он меня.— На словах что-нибудь передать?

Я смутился. Но, набравшись храбрости, сказал:

— Передайте ей, что я верен клятве и всегда буду ждать!..

— Передам, Гусейнкули-хан,— серьезно произнес Пастур.

Оставшись один, я стал читать письмо.

«Дорогой друг Гусейнкули-хан, — писал Салар-Дженг. — Это письмо вам передаст надежный и верный товарищ, настоящий патриот. Можете говорить с ним обо всем, не таясь. Он в курсе всех событий. Время от времени он будет навещать вас, и через него вы будете получать весточки от меня.

У нас в Мораве-Тепе жизнь идет, наверное, так же, как и у вас в Семельгане. Служим трону верой и правдой, хотя эта служба становится совершенно невыносимой. Да и вокруг творится такое, что стыдно в глаза смотреть. Народ мечтал о свержении феодализма и надеялся на добрые перемены, а попал, как говорится, из ярма в ярмо!.. Так называемые освободители грабят простой народ самым подлым образом, в иных домах даже кошмы не осталось. Слезы не высыхают на глазах женщин, а мужчины в гневе сжимают кулаки. Да только что они могут сделать против оружия?..

Живут здесь в основном туркмены, народ гордый и красивый. Они долго были независимы, а теперь изнывают под пятой шаха...

Думается мне, что долго так продолжаться не может, народный гнев найдет выход. А мы в эти тревожные дни должны разъяснять людям, что происходит на нашей многострадальной земле. Пусть и солдаты и крестьяне поймут, что без борьбу не добиться свободы и счастья!.. Нужно призывать народ к борьбе с угнетателями!

Передавайте привет Аббасу и всем друзьям.

Напишите, какое у вас настроение, что намереваетесь предпринять».

Что ж, пожалуй, Салар-Дженг прав, долго так продолжаться не может. Грянет взрыв, и надо быть готовыми к этому.


ПРИШЛО НАШЕ ВРЕМЯ


Наступил май, и Семельганская долина обрела свою неописуемую красу. Цвели сады, и воздух был напоен таким густым ароматом, что кружилась голова. По ночам в густой листве заливались соловьи, не давали уснуть, будили у солдат мысли о далеких и любимых людях... Я вспоминал мою Парвин, и сердце сжималось от тоски. Бегут месяц за месяцем, год за годом, а мы все томимся в разлуке. Не видно конца этому жестокому испытанию...

В один из таких дней я получил письмо от учителя Арефа.

«Не знаю, чувствуете ли вы там, какое приближается время, — писал он. — Настроение у людей такое, что того и гляди грянет буря, пройдет над нашей многострадальной землей очистительная гроза. Готовьтесь, друзья боевые, наше время пришло!..»

У меня бешено заколотилось сердце. Наконец-то! Мы так долго ждали этого, и нам все время казалось, будто желанное время действий где-то еще далеко впереди... А оно вот — зовет нас к борьбе!

— Слава аллаху, — сказал Аббас, когда я прочитал ему письмо. — А то мы — как осужденные на пожизненное заключение, думали, что не дождемся своего часа, так и состаримся на шахской службе.

— Надо усилить агитационную работу среди солдат, — сказал я.— Помнишь, Пастур сказал нам на прощанье: надо быть смелее, жизнь любит смелых!..

— Мне его слова тоже очень понравились.

— Вот и будем действовать смелее, Аббас. Солдаты недовольны порядками в армии, их возмущает то, что видят они вокруг, как власти угнетают народ. Значит, надо терпеливо и ежедневно разъяснять им положение в стране, доказывать, что только силой можно изменить строй, утвердить на нашей земле свободу и справедливость.

— Да мы и так почти открыто говорим об этом,— заметил Аббас.— Солдаты уже привыкли: чуть что — бегут ко мне, просят совета.

— Это все хорошо, но теперь будем действовать еще смелее.

— Надо о письме Арефа сообщить Салар-Дженгу,— сказал Аббас.— Кстати, сегодня у нас встреча с Пастуром...

Это имя всегда вызывало у меня теплое чувство. И теперь я улыбнулся в ответ.

— Я помню, Аббас. Пастур всегда был точным человеком, надо и нам быть вовремя в условленном месте.

...И вот мы идем с ним по дороге, ведущей в Мораве-Тепе, будто бы гуляем, наслаждаемся весенним воздухом, любуемся прекрасными пейзажами Семельгана. Но на самом деле нам в этот час не до красот природы. Солнце все ниже склоняется к горизонту, условленный час встречи с Пастуром давно прошел, а его все нет,

— А что если заговор раскрыт и жандармы начали хватать всех причастных к нему?— тревожно говорит Аббас.— Может, и Пастура уже пытают в застенках контрразведки...

— Ну, от него они не много узнают,— сказал я.— Мне рассказывали, что еще во время восстания Таги-хана его схватили в Шахруде и жестоко пытали. Десять дней продолжались пытки, но он так и не промолвил ни слова.

— Так вот какой это человек!— удивленно воскликнул Аббас.— Да, много замечательных борцов удалось сохранить для новых схваток. А впрочем... если заговор и в самом деле раскрыт, то всем нам конец. Если и не арестуют кого, то все равно ничего мы уже сделать не сможем.

Я удивленно посмотрел на друга. С чего это такой пессимизм? Ведь Аббас всегда был терпелив и твердо верил в победу, а тут вдруг такие мрачные мысли... И сразу же догадался: письмо Арефа вселило в него такую надежду!.. И вдруг — первые признаки неудач...

Не явился Пастур... У меня тоже сжималось сердце от дурных предчувствий, но я гнал тревожные мысли, потому что и в самом деле узнать о провале сейчас было бы тяжелее смерти.

— Слушай, кто-то идет,— тихонько тронул меня за руку Аббас.— Посмотри-ка в бинокль!..

Я вскинул бинокль, подкрутил колесико, наводя на резкость, и увидел Пастура. Он шел налегке и, по всему было видно, очень спешил.

— Пастур,— подтвердил я догадку нетерпеливого Аббаса.— Пойдем навстречу!

Пастур издали стал махать нам рукой. Он подошел, тяжело дыша, но улыбаясь своей застенчивой милой улыбкой.

— Наверное, заждались?— сказал он, здороваясь.— А я вынужден был задержаться... Потом спешил, почти бежал всю дорогу.

— Давайте присядем на траве,— предложил Аббас.— Я постелю свой китель, а то вы простудитесь после такого бега.

— Ну, что вы, спасибо,— замахал руками Пастур.— Я человек закаленный.

Мы присели на южном, хорошо просохшем, даже теплом склоне холма. Я заметил следы сажи на лице Пастура и спросил:

— Уж не кочегаром ли вы стали, дорогой Пастур?

Он засмеялся шутке и стал платком вытирать лицо:

— Нет, до этого пока не дошло. Ведь кочегар должен сидеть в своей кочегарке, а мне ездить надо. А сажа — это тут по пути в одной деревне на пожар угодил.

— Могли сгореть?— тревожно спросил Аббас.

— Да нет, пустяки,— махнул рукой Пастур.— Горел-то не я...

— Так почему же сажа на лице?— продолжал допытываться Аббас.— И рукав вот обгорел... Вы что-то скрываете.

— Да что скрывать?.. Ехал я через село. Ширабад называется. Вдруг слышу женский крик. Поворачиваю коня, вижу: дым валит из окон и даже желтое пламя уже пробивается. Женщина мечется возле дома, кричит: «Ребенок! Ребенок!» У нее в доме ребенок остался. Люди сбежались, а в дом войти уже опасно, языки пламени так и пляшут! Тут раздумывать было некогда — я прямо с седла в дверь. Метнулся в комнату, а там ничего не видно от дыма и дышать нечем. Зову, никто не отвечает. Стал шарить повсюду, наткнулся на мальчика, он на полу лежал. Схватил и выбежал из горящего дома. Вот и вся история.

— Жив мальчик?— спросил Аббас.

— Думали, что задохнулся, но потом он в себя пришел, глазенками хлопает, ничего понять не может. Славный мальчишка.

— Но почему же вы пешком сюда пришли? Пастур смущенно улыбнулся.

— Да так вышло... Пока мальчика отхаживали, мне рассказали об этой женщине. Мужа у нее убили, когда правительственные войска сюда пришли... А теперь вот дом еще сгорел. Я хотел денег ей оставить, да у меня с собой только мелочь. Вот и решил коня подарить. Я человек одинокий, выкручусь, а ей — подмога.

Мы с Аббасом молчали, не в силах выразить свои чувства. А Пастур, видимо, по-своему понял наше молчание и сказал виновато:

— Уж вы меня извините за опоздание. Я понимаю, что вы люди военные и вам нельзя гулять по холмам, когда захочется. Но так получилось...

Я не выдержал и обнял этого смелого и доброго человека за плечи и сказал:

— Как хорошо, что мы стали друзьями!

Он еще больше застеснялся и стал рыться в карманах.

— Тут вам письмо от Салар-Дженга. Прочитайте. Думаю, оно обрадует вас. А на словах он просил передать, что народ больше не может терпеть издевательства и наш долг — повести его на штурм ненавистного строя!.. В Мораве-Тепе сейчас такое творится — описать трудно! Все бурлит, страсти накалены. Солдатам уже несколько месяцев не выплачивается жалованье...

— У нас тоже,— вставил Аббас.

— Да, положение везде одинаковое,— продолжал Пастур.— Правительство с каждым днем теряет сторонников, люди труда поняли, какое ярмо надели им на шею. В Мораве-Тепе создан реввоенсовет, в его составе... Да вы прочтите письмо.

Я вскрыл конверт. В нем лежали два удостоверения, свидетельствующие о том, что я и Аббас являемся членами революционного военного совета.

— Поздравляю вас, друзья!— Пастур широко улыбнулся.— Вот видите, мы уже от разговоров перешли к делу.

— А кто же возглавит восстание?— спросил я, едва сдерживая радость.

— Лейтенант Салар-Дженг,— ответил Пастур и посмотрел на нас.

Мы поднялись и молча протянули друг другу руки — это было как клятва на верность. И Пастуру передалось наше волнение.

— Да здравствует революция!— произнес он.

Мы повторили за ним эти слова, которые давно уже рвались из глубины сердца.

А когда снова сели на зеленую свежую траву, то Пастур продолжил свой рассказ: — В Мораве-Тепе стоит гарнизон из двухсот кавалеристов. Почти столько же у нас пехотинцев и пятьдесят пулеметчиков. Как видите, основа для восстания есть. Ну, а там, мы уверены, нас поддержат и в Боджнурде, и в Мешхеде, и в других местах. Как настроены ваши солдаты? Пойдут с нами?

— Пойдут,— уверенно ответил я.— Все, как один: солдаты и офицеры. Кроме Довуд-хана, разумеется.

— Ну, он-то нам и не очень нужен! — засмеялся Пастур.— Как-нибудь обойдемся без этого великого полководца.

Он поднялся, посмотрел на заходящее солнце.

— Эх, как же я теперь без коня?

— Будет конь, дорогой Пастур,— весело ответил Аббас.— Разве мы оставим друга в беде? Всюду у нас верные люди, с ними не пропадешь! Через четверть часа приведу вам лихого коня,— пообещал он, прыгая в седло.

Вскоре мы прощались с Пастуром. Он поскакал по пыльной дороге, а мы смотрели ему вслед, пока не скрылась из виду его худощавая, совсем еще молодая сильная фигура, уверенно сидящая в седле.

Вестей от Салар-Дженга долго не приходило. Все было тихо вокруг, и эта тишина настораживала, вселяла тревогу.

— Ну, что они тянут?— возмущался Аббас.— Раз уж замахнулись, нужно бить!.. — Ничего,— успокаивал я его,— больше ждали, а теперь немного осталось.

— Душа горит, Гусо, пойми меня! Уже и солдаты в открытую говорят: долго ли терпеть будем, не пора ли повернуть штыки против правительства? Наши все готовы.

— Надо сдерживать опасную горячность, Аббас,— хмуро остановил я.— Ты рвешься в драку, забывая о дисциплине, а они и подавно. Представляешь, что будет, если у нас раньше времени вспыхнет бунт? Наш эскадрон наверняка расстреляют, как тех солдат, что пришли в кровавую пятницу к Мехти-хану!.. Аббас вздохнул.

— Да, я понимаю. Но и ты пойми: когда я узнал, что вот-вот начнется, покой потерял. Сил нет ждать!

— Завтра у нас встреча с Пастуром, может, что и прояснится.

Аббас кивнул в ответ, и я понял, что действительно ему невмоготу все эти ожидания.

На этот раз Пастур приехал вовремя. Был он возбужден, радостно улыбался. Увидев нас, сразу же заговорил:

— Решено! Выступаем двадцатого. Поддержите?

— Да мы хоть сейчас!— Аббас был неузнаваем. Куда девалась его прежняя выдержка.— Как на пороховой бочке сидим — только огня поднести...

— Ну, вот и славно!— проговорил Пастур, потирая руки и посматривая испытующе на нас обоих.— Утром двадцатого я буду здесь и передам последние указания. Пожелайте успеха нам, друзья!

Таким мы еще не видели Пастура. Глаза его сверкали, и лицо, казалось, состояло из одних нервов — каждая черточка жила и двигалась.

Мы с Аббасом вытянулись и нестройно, но взволнованно произнесли:

— Смерть монархии!

— Да здравствует революция!

Пастур горячо обнял нас и легко вскочил на коня.

— Ждите двадцатого!..

Его новый конь взял с места в карьер и понесся по дороге в сторону Мораве-Тепе.

Как нам хотелось быть сейчас там, где решалась судьба восстания, где был наш друг и командир Салар-Дженг!..

Возбужденные, шли мы к себе в часть. Перебивая друг друга, говорили о предстоящем выступлении. И только у самых ворот умолкли. Я вдруг подумал, что все эти люди, . которые отдыхают сейчас в казарме после трудового солдатского дня, через неделю будут подняты нами по тревоге, построены и объявлены солдатами революции!.. Как поведут они себя в те решающие минуты, все ли безоговорочно встанут на нашу сторону? Может быть, у кого-то дрогнет сердце, кто-то струсит... Не должно быть,— всех этих людей я знал давно... Только те двое подвели бы, будь они среди нас, Заман-хан и Фаррух...

— Господин ождан!— оборвал мои мысли дневальный,— вас срочно вызывает господин подполковник Довуд-хан.

— А что случилось?

— Не знаю, господин ождан! А только час назад прискакал из Боджнурда нарочный, привез пакет. А что в нем— не знаю,— виновато развел он руками.— Нарочный тут же ускакал обратно.

— И ничего не сказал?

— Он же офицер, а я солдат!

Поднимаюсь на крыльцо в резиденцию Довуд-хана.

— Господин подполковник, ождан Гусейнкули-хан...

— Проходите, ождан, садитесь,— прервал он мой рапорт.— Есть важное дело!..

Я уже не раз видел таким Довуд-хана — и в Миянабаде, и в Аббасабаде, и в дни осады Боджнурда: хмурый, встревоженный, забывший о своем обычном величии, он ходил по комнате из угла в угол и теребил тонкие усики. Видно, стряслось что-то такое, что может повредить лично ему, Довуд-хану, и он ищет выхода из создавшегося положения.

Наконец, он останавливается и буравит меня своими глазками.

— Я всегда верил вам, ождан Гусейнкули-хан,— говорит тонким голосом Довуд-хан. Голос его срывается, и я понимаю, что подполковник хотел говорить как можно торжественнее.— Эскадрон под вашим командованием честно выполняет свой долг во имя его величества и нашей родины. Мы бы и дальше мирно несли свою почетную службу, если бы враги правительства, а значит, и наши враги, не устраивали смуту, не выступали против закона...

Он еще долго разглагольствовал о родине, законе и верности долгу, а я тревожно думал: неужели пронюхали правительственные ищейки о предстоящем восстании?

— ...И я считаю себя вправе передать вам секретные сведения, только что полученные мною,— эти слова Довуд-хана заставили насторожиться.— Группа заговорщиков, в основном бывшие сподвижники Таги-хана, готовят вооруженное восстание. Эти ничтожные людишки намереваются изменить существующий строй, настраивают солдат против его величества шах-ин-шаха. Но за спиной правительства — верные трону войска, и они сокрушат эту шайку разбойников.

Забывшись, Довуд-хан стал размахивать руками и брызгать слюной, глаза его горели ненавистью. И снова, как в Миянабаде, я подумал о том, какой это жестокий человек и как он ненавидит простой народ, отстаивающий свои права на счастье.

Я поднялся и четко, по-военному сказал:

— Можете не волноваться, господин подполковник, солдаты нашего эскадрона до конца выполнят свой долг!

Он сразу осекся и уставился на меня взглядом, в котором медленно таяла ненависть. Потом Довуд-хан сказал почти спокойно:

— Я верю в это. Передайте солдатам от моего имени, что задержка жалованья — явление временное, скоро они получат все, что им причитается. В этом виноваты какие-то чиновники из министерства финансов. Шах-ин-шах уже распорядился наказать виновных.

Он снова стал ходить по комнате и теребить свои усики.

Решив уточнить, что именно стало ему известно, я спросил:

— Очевидно, господин подполковник, выступает опять какая-то горстка разбойников, вроде тех, за которыми мы гонялись в Миянабаде?

Довуд-хан резко остановился и заложил руки за спину.

— Какие разбойники? Я разве не сказал? Офицеры правительственных войск... Изменники!

У меня словно бы оборвалось сердце и перехватило дыхание. Хотел спросить, где же именно происходят эти события, и не мог.

Увидев мое состояние, Довуд-хан истолковал его по-своему.

— Да, меня тоже возмутило поведение этих предателей,— сказал он снисходительно.— Но я не теряю силы духа, не поддаюсь отчаянию и готов выполнить свой долг. Надеюсь и на вас, ождан!

— Что прикажете предпринять? — спросил я.

— Пока нас только информировали о событиях,— заговорил он, снова начав мерять комнату шагами.— Наш гарнизон стоит на пути в Мораве-Тепе, и если поступит приказ, мы первыми встретим мятежников. Но время еще есть... Их выступление намечено на двадцатое, к тому дню будут подтянуты верные правительству войска, и с мятежниками покончат в два счета. Но нам надо быть бдительными и стойкими. Дольше находитесь среди солдат, нужно знать их настроение. Избавь нас бог от крамолы! Если что заметите, немедленно докладывайте.

— Слушаюсь, господин подполковник!

Я щелкнул каблуками и вышел. Только на крыльце позволил себе перевести дыхание и расстегнуть воротничок, ставший вдруг неимоверно тугим. Значит, заговор раскрыт, правительство собирается бросить на усмирение войска. Если они придут неожиданно — конец всему.

В висках стучало. Сняв фуражку, я вытер пот со лба. Что же делать? Ведь Салар-Дженг ничего не знает...

Как только я появился в казарме, Аббас взглянул на меня и сразу же подошел.

— Выйдем во двор,— сказал он.— Здесь душно.

Во дворе мы тоже не сразу нашли укромное место. И только убедившись, что нас не могут подслушать, Аббас спросил:

— Что случилось?

— Раскрыт заговор в Мораве-Тепе. У них там оказался предатель.

Аббас побледнел и стал по привычке почесывать подбородок.

— Ну, что ж, будь что будет, а я поеду,— сказал он наконец.— Другого выхода нет, сам понимаешь. На третий день постараюсь вернуться. Ты здесь что-нибудь придумай, если задержусь.

Протянув ему руку, я ответил:

— Действуй, Аббас, надо спешить. Скажи там, что надо выступать немедленно. Возьмем Боджнурд, пока туда не пришли правительственные войска из Мешхеда!..

Немало бессонных ночей пришлось провести мне в разные годы жизни, но такой еще никогда не было. Мне казалось, что время остановилось и луна замерла в черном небе. А сердце мое, наоборот, стало биться втрое быстрее. Голова горела, и я несколько раз выходил во двор, останавливался на крыльце и смотрел на небо, отыскивая свою звезду и звезду Парвин, стараясь думать о чем-нибудь приятном... о последней встрече с Парвин, о сестренках, о матери... Но все равно мысли мои возвращались к Аббасу. Сумеет ли он благополучно добраться до Мораве-Тепе, и все ли готово у Салар-Дженга? А может, тот предатель получил приказ убить Салар-Дженга?.. Аббас прискачет, а там уже хозяйничают верные правительству, офицеры... солдаты мечутся в растерянности, потому что нет командира, нет Салар-Дженга...

Потом я снова возвращался к себе, ложился на койку, чувствуя страшную усталость, но уснуть не мог. Лежал в темноте и думал, думал... Вдруг мне показалось, что стучат конские копыта на улице. Вскакиваю и выбегаю во двор. Прислушиваюсь. Нет никого, тихо вокруг. Снова стою один на крыльце, скрестив на груди руки. Что там сейчас в Мораве-Тепе? А если восстание не удалось и Аббаса схватили, пытают... вырывают ногти, вздергивают за ноги и бьют шомполами?.. Два дня не находил я себе места, в голову лезли тревожные мысли.

С ума можно было сойти от таких мыслей.

Выхожу к воротам. Часовой отделяется от стены и, узнав меня, вытягивается.

— Что, не спится, господин ождан? — спрашивает он, и в голосе его чувствуется улыбка.— Или свидание назначили'1

Я подхожу и вижу, что он действительно улыбается.

— Да нет, какие тут свидания. Жду Аббаса. Вот у него действительно свидание, и очень важное. Обещал к утру вернуться, а самого все нет.

— Так до утра еще далеко, господин ождан,— говорит солдат.— Не беспокойтесь, не зацелует она его до смерти!

Если б он знал, какое у Аббаса свидание...

Иду в комнату, ложусь, и снова обступают меня тяжелые видения, мучат сомнения... Скорее бы утро!

Перед самым рассветом действительно застучали копыта, и во двор въехал Аббас. Был он запылен, но выглядел весело, и когда часовой спросил его, как прошло свидание, крикнул громко:

— Лучше не бывает! Солдат засмеялся.

Я не мог дождаться пока поставит Аббас коня, и, накинув китель, пошел за ним в конюшню. Здесь было тепло, пахло навозом и конским потом, слышались пофыркивание и удары копыт по дощатому полу.

— Все ли хорошо?— спросил я.

— В порядке,— улыбнулся Аббас.— При мне собрался реввоенсовет. Я доложил обстановку. Салар-Дженг сказал: будем действовать, промедление — хуже смерти! И тут же отдал приказ арестовать ненадежных офицеров и вывесить красный флаг. Правда, говорят, что не всех офицеров нашли, кое-кто сбежал. Ну, да теперь все равно. В общем, верно писал Ареф: пришло наше время. Желанное время, друг Гусо!

— Что приказано делать нам?— спросил я.— Теперь от нас зависит, что будет с эскадроном.

— Как, что делать?— удивился Аббас.— Присоединяться!

В это время во дворе крикнул часовой:

— Господин ождан! Я вышел из конюшни.

— В чем дело?

— Да вот тут...— часовой замялся.— Этот господин говорит, что он офицер, а сам не по форме одет. Требует господина подполковника.

За воротами стоял странно одетый человек. На нем поверх нижнего белья был надет старенький халат, явно с чужого плеча.

— Кто вы такой?— спросил я строго.

— Я офицер Мораве-Тепинского гарнизона,— торопливо стал говорить он,— старший лейтенант Гаджи-хан. У нас там мятеж, я вынужден был бежать... в таком вот виде... С Довуд-ханом я лично знаком. Вся надежда на него!

Подумав, я решил проводить его к подполковнику.

— Идемте, только господин подполковник еще спит!

— Надо разбудить, немедленно разбудить!— заикаясь от волнения, проговорил беглец, торопливо шлепая позади меня босыми ногами.— Вы понимаете, что происходит?

Довуд-хан вышел к нам в ночном халате, на лице его недовольство смешивалось с тревогой: видимо, он ждал плохих вестей. Увидев мораве-тепинского офицера, он всплеснул руками:

— О, аллах, что случилось? В каком виде, Гаджи-хан!

Измученный вконец старший лейтенант упал в кресло и вдруг зарыдал, совсем как женщина. Он рвал на себе волосы и выл жутко, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Все пропало... позор... позор... Я застрелюсь!— выкрикивал он сквозь рыдания.

Довуд-хан растерялся.

— Возьмите себя в руки, Гаджи-хан,— забормотал он.— И скажите, наконец, что происходит?

— Они арестовали лучших офицеров,— выкрикнул ночной гость.— Я сам видел! Мне удалось выскочить в окно, Я лежал в кукурузе и все видел. Они вывесили над штабом красный флаг. И все без погон. Орут... О-о-о, это нельзя передать, подполковник!— Вдруг он вскочил.— Господин подполковник! Дайте мне ваших солдат, я сам поведу их в Мораве-Тепе.

— Но... что может сделать один эскадрон против такого большого гарнизона?— Довуд-хан посмотрел на меня.— Там же много войск, наверное, есть пулеметы, артиллерия... И потом нет приказа...

Гаджи-хан снова опустился в кресло и закрыл лицо руками.

— Я прикажу вам выдать форму, старший лейтенант,— сказал Довуд-хан. — В таком виде..

— Сейчас форма будет,— отчеканил я и вышел.

Мне противно было смотреть на этого истеричного офицера.

Когда я вернулся с формой для старшего лейтенанта, тот все так же сидел в кресле, а Довуд-хан, успев переодеться, застегивал китель.

— Ну, хорошо,— говорил он, продолжая начатый в мое отсутствие разговор,— допустим, что эскадрон выступит. Его разобьют мятежники, а что скажу я потом командованию?

— Я хочу умереть,— хрипло проговорил Гаджи-хан.

— А я хочу здраво рассуждать,— ответил подполковник.— И потом, вот кто командует эскадроном,— он указал на меня.

Но странный гость даже не повернул головы.

— Хорошо,— сказал он,— где я могу переодеться? Когда он ушел в спальню, Довуд-хан дал волю своим чувствам.

— Мальчишка, сопляк, строит из себя героя, а сам в одних подштанниках убежал из своей части! Я бы показал ему... если бы не его дядя, которого я весьма уважаю... Но мы еще вернемся к этому разговору. А сейчас надо что-то предпринять... Я думаю, что эскадрону следует закрепиться в Инчейском ущелье и задержать бунтовщиков.

— А когда подойдут войска к нам на помощь?— спросил я про то, ради чего и пришел сюда.

Довуд-хан смутился.

— Войска.. Они подойдут... Я точно не могу сказать, потому что поблизости нет надежных частей. Но такой приказ отдан и подмога придет. Впрочем, я сам съезжу в штаб и объясню обстановку, тогда они там будут быстрее шевелиться. А вы... Я надеюсь на вас, Гусейнкули-хан.

— Мы выполним свой долг перед родиной!— торжественно произнес я.

Больше Довуд-хана мы не видели. В суматохе никто не заметил, как выехал он из расположения части. Вместе с ним исчез и его ночной гость.

— Построить эскадрон! — скомандовал я.

Первые лучи солнца осветили ряды построившихся конников.

— Товарищи!— крикнул я и почувствовал, как дрожит мой голос.— Товарищи, сегодня мы выступаем против ненавистной нам монархии, за независимость нашей родины, за счастье народа. Мы давно мечтали об этом часе, и вот он пробил. Над нашей землей поднимается красное знамя революции. Будем же сражаться под этим знаменем до победного конца! Да здравствует революция и республика! Долой монархию! Слава родине!

— Слава родине!— дружно ответил эскадрон.

В это время Аббас выехал вперед с развернутым красным знаменем. «Вот какой молодец,— подумал я,— уже успел изготовить знамя»,— и скомандовал:

— Знамя вперед! Справа по четыре ма-арш!

И впервые за многие годы наш эскадрон пошел не по воле командования правительственных войск, а по велению сердца. И красное знамя трепетало впереди колонны. Сильные руки кузнеца Аббаса держали его крепко.

Через два часа мы встретились с повстанческими частями.

Салар-Дженг подъехал ко мне. Я отрапортовал ему о прибытии эскадрона в его распоряжение.

С сияющим, радостным лицом Салар-Дженг приблизился к эскадрону, осмотрел воинов и, видимо, остался доволен.

— Товарищи!— заговорил он громким голосом.— Поздравляю вас с началом борьбы за освобождение своего народа. Руки иностранцев давят горло Персии!.. Иностранцы высасывают нашу кровь, отрывают части от нашего тела и взамен делают подарки правителям нашей страны. Они блаженствуют, а народ наш влачит жалкое существование. И это происходит в двадцатом веке, в эпоху прогресса, когда каждый должен работать для всеобщего счастья! И я по долгу своей совести решил вступить на путь справедливой борьбы и помочь народу избавиться от гнета. Я восстал со своим отрядом, потому что не могу больше смотреть на страдания народа. Знайте же, что мы не имеем никакой иной цели, кроме помощи трудовому народу в его борьбе с тиранами. Я приказал своим войскам со всеми обращаться дружественно. Кто из наших бойцов нарушит этот приказ, тот будет сурово наказан. Если мне донесут, что где-то творится несправедливость, я буду принимать решительные меры! Служить народу — вот мой девиз. Да здравствует родина!

И снова, с еще большим энтузиазмом, чем утром, эскадрон ответил по-уставному:

— Слава родине!

Звучат команды, и вот повстанческие войска двинулись по дороге на восток. Шла пропыленная пехота, гарцевали на своих конях кавалеристы, тряслись на двуколках пулеметчики, важно шагали боевые верблюды, и на каждом восседали два вооруженных воина — один лицом вперед, другой назад. Ветер играл красными знаменами.

Ко мне подъехал Пастур, Мы радостно поздоровались.

— Рады?— спросил Пастур.

— Еще бы! Мы так долго ждали этого часа!

— И я радуюсь. А ведь это только начало. У нас будет настоящая армия. Весь народ встанет на нашу сторону. Великие дела ждут нас! Подумаешь — даже дух захватывает!

Он смотрел вперед, и на лице его сияла счастливая улыбка.


НОЧНАЯ ВЫЛАЗКА


В полдень мы вошли в село Ашхане, где, по преданию, родился легендарный Сахраб. Наши разведчики уже побывали здесь, жители знали о восстании и вышли далеко за село встречать повстанческое войско. Мужчины и женщины, старики и дети — все махали руками, что-то кричали, у многих на глазах были слезы. Букеты цветов летели в колонны наших воинов. Один из них угодил прямо в руки Аббаса, и он прижал к лицу яркий пахучий букет. А когда отнял его, я увидел, что глаза его повлажнели и губы чуть вздрагивают. Стойкий и храбрый Аббас, не раз смотревший смерти в лицо, без колебаний расстреливавший предателей и мародеров, был растроган до глубины души. Я отвернулся, чтобы не смущать его, сам чувствуя необычайное волнение.

— Пусть аллах поможет в вашем справедливом деле!

— Кровь наших мужей и сыновей призывает к мести!

— Спасибо вам за заботу о простых трудовых людях!

Вслушиваясь в эти слова, я думал о том, что народ поддержит нас, пойдет с нами, а с такой поддержкой никаким силам не сломить нас.

На окраине села головная колонна остановилась. Я подъехал ближе и увидел необычайную картину. Только что оглушенный, огромной коричневой тушей, лежал на пыльной дороге бык, тяжело дыша. Несколько человек прижали его к земле, а один занес сверкающий на полуденном солнце кинжал. Человек с кинжалом смотрел вверх на Са-лар-Дженга и других руководителей восстания, сидящих на конях.

— Вот уже несколько лет наше село не исполняло добрый курдский обычай — встречать дорогих гостей жертвоприношением,— говорил он громко.— Потому что не было у нас желанных гостей. А те, которые приходили, несли с собой смерть и разорение. И вот сегодня мы приносим в жертву аллаху этого быка в честь наших освободителей. Да будет благословен ваш путь!

Он с силой ударил кинжалом... бык дернулся, стал биться, из вспоротого горла хлынул на дорогу густой темный поток. Кровь пузырилась, свертываясь в пыли. Бык скоро затих... Крестьяне поднялись. Тот, что резал, вытер кинжал о полу чапана и повторил торжественно:

— Благословен ваш путь!

Они отступили, и войско вошло в село.

На площади состоялся митинг. Салар-Дженг говорил о притеснениях и надругательствах иностранцев, о бесправии народа, о необходимости борьбы за лучшую долю.

— Земля, на которой вы трудитесь,— говорил он вдохновенно,— земля, политая вашим потом, отныне принадлежит вам, крестьянам! Владейте ею на благо своего народа!

Восхищенные и благодарные возгласы были ответом на эти его слова.

До позднего вечера над селом звучали курдские народные песни. Солдаты плясали с крестьянскими девушками. По всему селу тянуло запахом жареного мяса, сладковатым дымком.


Салар-Дженг созвал заседание реввоенсовета. Мы собрались в просторной комнате, окна были открыты, и праздничный шум отвлекал, заставлял то и дело оборачиваться к темным проемам. Салар-Дженг приказал закрыть окна.

— Народ радуется, а нам предстоит трудная борьба,— сказал он, оглядывая собравшихся.— Братья! Время сегодня играет нам на руку. Пока до Тегерана дойдет весть о нашем выступлении, пока правительство примет меры и развернет против нас свои войска, надо успеть сделать многое. И прежде всего — взять Боджнурд. И сделать это надо сегодня же, ибо завтра, может быть, будет уже поздно.

Я был обрадован и удивлен. Овладеть Боджнурдом, войти в родной город с освободительной армией — разве не об этом мечтал я долгие годы ожидания? И Парвин будет кидать нам цветы и плакать от счастья... Но разве можно вот так, сразу, сегодня же, взять город, в котором сосредоточено не менее восьмисот солдат? В памяти еще была свежа попытка взять город лачиновскими молодчиками... Правда, если бы Фаррух был порасторопней и посмелее, они бы, пожалуй, и могли ворваться в город...

— Какие будут суждения?— спросил Салар-Дженг. Вскочил Кучик-хан, командир кавалеристов-белуджей, и, сверкая глазами, запинаясь от волнения, заговорил:

— Поручите это дело нашему полку. Мы ляжем костьми, но город возьмем. Мы ворвемся в Боджнурд на своих лихих конях, как на крыльях, и никто не устоит перед нашим натиском. Поручите нам!

Салар-Дженг улыбнулся. Его всегда немного забавляла горячность белуджей.

— Хорошо, Кучик-хан, мы примем во внимание твое заявление. Кто еще хочет высказаться?

— Разрешите?— поднялся молодой офицер Сейд-Гусейн-Бербери.— Я понимаю порыв уважаемого Кучик-хана. Но считаю, что взятие Боджнурда надо поручить другой части.

Кучик-хан вскочил и закричал, брызгая слюной:

— Почему другой? Отвечай, почему другой? Мы что, не справимся, да? Не справимся, струсим, испугаемся пуль?.. Мы никогда не видели саблю и пулю?

Салар-Дженг нахмурился и сказал негромко, но властно:

— Прошу соблюдать порядок и дисциплину.

Но Кучик-хан долго еще не мог успокоиться, все бормотал что-то, зло поглядывая на Сейд-Гусейн-Бербери. А тот, дождавшись тишины, спокойно продолжал:

— Я не сомневаюсь в храбрости полка «Джаммаз». Но, во-первых, этот полк уже не раз показывал свою ненужную горячность, даже жестокость... вспомните хотя бы, как его всадники вырубили буквально всех моаззезовских воинов два года назад... А во-вторых, ни Кучик-хан, ни кто-либо из его полка не знает города так, чтобы действовать наверняка. Поэтому я считаю, что при взятии Боджнурда нужно как можно меньше кровопролития, чтобы люди видели, кто мы такие. И руководство операцией следует поручить тому, кто знаком с городом.

И в этот момент у меня мгновенно созрел план. Поначалу он показался мне настолько простым, что я даже сам удивился. Наверное, вид у меня был такой взволнованный, что Салар-Дженг с улыбкой спросил:

— Что, Гусейнкули-хан, у вас, кажется, есть предложение?

— Он же вырос в Боджнурде,— скороговоркой вставил Сейд-Гусейн-Бербери.— Ему, как говорится, и карты в руки.

Все оживленно задвигались, стали шептаться, повернулись ко мне.

А я еще не привык к своей новой роли члена реввоенсовета, смущаясь под взглядами малознакомых людей, поднялся и сказал неуверенно:

— План действительно есть... Только вот не знаю... Словом, в деталях он еще не обдуман.

— Ничего,— подбадривая меня улыбкой, отозвался Салар-Дженг.— Доложите суть. Обдумаем сообща.

— Уверен, что в Боджнурде нас еще не ждут,— начал я.— И тут все решит внезапность. Если дадите мне самых быстрых и выносливых коней и лучших всадников, то мы сможем беспрепятственно въехать в город. А там я все ходы и выходы знаю, сумею найти квартиры офицеров, арестовать их, а с солдатами как-нибудь столкуемся...

Салар-Дженг не дал мне договорить. Вскочив стремительно, он подошел ко мне и протянул руку. Глаза его светились страстным внутренним огнем.

— Благодарю,— сказал он проникновенно.— План принимаем. Верно, товарищи?— повернулся он к собравшимся, не выпуская моей руки.

Одобрительные возгласы послышались в ответ.

Он снова взглянул на меня.

— Операцию поручаю вам. Возьмите с собой людей, сколько найдете нужным. Через час доложите о готовности. И обдумайте детали. Ну, желаю успеха!

Мы с Аббасом вышли из дома.

Стояла теплая летняя ночь. На небе высыпали звезды. Полумесяц был похож на саблю, вынутую из ножен, и точно напоминал нам о предстоящих сражениях, жестоких и кровавых.

Наверное, и солдаты думали об этом, потому и веселились сейчас, радовались жизни, такой быстротечной и ненадежной, готовой оборваться в любой момент выстрелом или жутким воем снаряда.

— Гусейнкули!

Мы оба оглянулись. Нас догонял Пастур. Был он возбужден и дышал тяжело от быстрого бега или от волнения.

— Что-нибудь случилось?— тревожно спросил я.

— Да, не скрою,— проговорил он с нотками обиды.— Мой друг получает серьезное и опасное задание, а меня и не собирается брать с собой. Разве это по-дружески?

Ах, как я был благодарен ему в эту минуту!

— Пастур, дружище,— протягивая ему обе руки и улыбаясь, сказал я,— да я за счастье сочту быть рядом с вами в трудную минуту. И если вы согласны...

— Я для того и бежал за вами, чтобы сказать о своем согласии,— засмеялся Пастур.— Значит, берете?

Вместе мы отыскали наш эскадрон, расположившийся на окраине села. Здесь горели большие костры, снопы искр с треском взвивались в ночное небо, соперничая в яркости со звездами. Вокруг костров собрались вместе солдаты и крестьянские парни и девушки, шутили, смеялись.

Аббас пошел собирать нужных нам людей, а я вдруг подумал, как трудно будет им вот так, сразу, перейти от бездумного веселья к трудной и опасной работе, связанной со смертельным риском. И, наверняка, не все утром встретят входящие в город наши войска. Но что поделаешь, приходилось вырывать из веселого круга и вести за собой в ночь, навстречу неизвестности.

Через час я докладывал Салар-Дженгу о готовности отряда выехать на выполнение приказа.

— Мы посоветовались с Аббасом и Пастуром и решили, что сумеем обойтись без кровопролития. Солдаты в Боджнурде тоже недовольны и если узнают, что повстанческие войска близко, примкнут к нам. Надо только быстро захватить телеграф и разоружить офицеров.

Он внимательно посмотрел на нас троих, и что-то отечески теплое мелькнуло в его живых быстрых глазах, хотя был он не старше нас.

— Людей не мало взяли?— спросил он.

— Больше людей — больше шума,— ответил я. Казалось, все было обговорено, но он не отпускал нас, видно, испытывая беспокойство за нас и за то дело, которое нам поручил и от которого зависело теперь дальнейшее развитие событий. Он понимал, что когда мы уедем, он уже ничем не сможет нам помочь, не сможет вмешаться в наши действия и отвести беду, если нависнет она над нами...

Но надо было спешить. И он, подавив вздох, обнял каждого из нас и сказал:

— Утром мы подойдем к городу. Если все будет благополучно, высылайте связного. А если...— он на секунду задумался, но тряхнул головой и добавил совсем весело:— Да нет, все будет хорошо. Встречайте у западных городских ворот...

Мы скакали по ночной горной дороге, искры летели из-под копыт, и дробный перестук подхватывали ущелья. Эхо уносило звуки куда-то в горы, дробилось и возвращалось... А нам казалось, что горы стонут от этой бешеной скачки, что они готовы обрушиться на нас и похоронить под обломками скал.

У моего Икбала уши поднялись торчком, шея была вытянута — он словно летел над землей, едва касаясь ее каменистой поверхности копытами. «Чует, что спешим в родной город, где нам рады,— думал я, вглядываясь в таинственную, мерцающую при свете звезд и лунного света, жутковатую даль.— Сколько мы уже проскакали с тобой, мой верный конь, по таким вот дорогам, скольким опасностям смотрели в лицо, в каких только передрягах не были — и всегда я считал, что главное наше дело впереди! И вот сейчас наступило это главное, и ты понимаешь это, и летишь вперед так, точно крылья выросли у тебя, как у сказочного коня».

Вспомнив мусульманское предание о счастливой крылатой лошади, я подумал о том, как долго религиозные проповедники вбивали нам в головы мысль о ничтожности человека. «Кто хочет сеять для этой жизни,— поучали они словами Корана,— тому не будет уже никакой доли в будущей». Но видно так уж создан человек, что он не хочет смириться со своей жалкой участью раба. Вот почему с таким трепетным вниманием слушали мы гордые слова «Шахнамэ», которые читал нам в школе учитель Ареф:
		В цепи человек стал последним звеном,


		И лучшее все воплощается в нем.


		Как тополь, вознесся он гордой главой,


		Умом одаренный и речью благой.


		Вместилище духа и разума он,


		И мир бессловесно ему подчинен,


		Ты разумом вникни поглубже, пойми,


		Что значит для нас называться людьми.


		Ужель человек столь ничтожен и мал,


		Что высших ты в нем не приметил начал?


Как обрадовался бы Ареф, увидев сейчас своих учеников, скачущих в ночи, чтобы выполнить свой революционный долг!.

А каменистая дорога все летела под копыта наших коней, и, казалось, не будет ей конца. Уже Икбал стал сбавлять бег, пар валил от его лоснящейся шкуры, и пена падала с удил. Но я все подбадривал его легким прикосновением шпор и шептал, склонившись к самой гриве:

— Еще немного, Икбал, поднажми еще...

И вот вдали, на фоне ночного неба, поднялись очертания Боджнурда.

Я придержал коня, обернулся, поджидая поотставших товарищей.

Подскакал на своей Бурке Аббас, за ним — Пастур и остальные всадники. Взмыленные кони тяжело дышали, танцевали на месте, все еще не в силах совсем прервать бешеную скачку.

— Вот он, город,— указал я в темноту.— Теперь перейдем на шаг, чтобы не поднимать шума. И надо выслать разведку к воротам: мало ли что...

— Можно мне?— с готовностью сказал Аббас все еще прерывающимся после бешеной скачки хрипловатым голосом.

Пастур достал часы, Аббас посветил ему английским карманным фонариком.

— Без пяти час. В городе будем, когда у людей наступит самый сладкий сон.

— Что ж, кое-кому придется этот сон нарушить,— сказал я.— Ну, давай, Аббас.

Он ускакал, и вскоре его фонарик трижды вспыхнул в темноте. Значит, все тихо, можно ехать.

И вот мы уже осторожно едем по улице, стараясь держаться поближе к стенам, избегая освещенных редкими фонарями открытых мест.

— Ш-ш-ш,— предостерегающе прикладываю я палец к губам и останавливаюсь.

Вся группа сгрудилась вокруг меня, и я говорю шепотом, показывая на освещенный подъезд здания напротив:

— Это полицейское управление. Там сейчас только дежурные... Я вхожу первым..

Бесшумными тенями метнулись мы к зданию. Распахиваю дверь — по коридору иду к комнате дежурного, вхожу без стука.

Двое полицейских дремлют за столом у телефона. На мне форма ождана, вид у меня решительный, в руках маузер, и они вскакивают, тараща глаза.

— Руки вверх!— командую я.

И в это время в комнату вваливаются мои ребята. На груди у каждого красный бант, и это совсем сбивает полицейских с толку. У них забирают оружие.

— По приказу реввоенсовета вы арестованы,— говорю я.— Возиться с вами у нас нет времени, поэтому пока изолируем вас... посидите до утра в кутузке. Акбер, принимай дежурство.

— А если будут звонить?— спросил Акбер.

Этот вариант мы не предусмотрели. Но времени нет, и я говорю решительно:

— Отвечай, как есть: дежурный по полицейскому управлению красноленточник такой-то. И распоряжайся именем революции!..

Оставив в помощь Акберу еще одного солдата, мы уже собрались уходить, как из окошка камеры предварительного заключения раздался голос арестованного полицейского:

— Господин ождан! Если вы из тех, кто восстал... нам говорили... то я согласен послужить вам. Я ведь...

Там, за обитой жестью дверью, послышался шум, возня, а потом тот же голос продолжил:

— Мы с ним давно деремся! Ему мои рассуждения насчет свободы не нравятся.

Я подошел к окошку, взглянул в его разгоряченное потасовкой лицо.

— Как зовут?

— Сабер! Да вы меня помнить должны, господин ождан, я тут давно. Я вас почтальоном знал... мальчишкой вы тогда были.

— Ладно, пошли. Пригодишься,— говорю я.

И он действительно сослужил нам верную службу. Помещение телеграфа оказалось закрытым. Сторож внутри долго не отзывался на стук.

— Закрыто,— сказал он сквозь дверь сонным ворчливым голосом.— Никого не велено пускать.

— Открой, это я, Сабер,— сказал наш новый товарищ. Сторож зазвенел ключами и открыл дверь. Оттолкнув его, мы вбежали в комнату, где стояли аппараты. Телеграфист вскочил и сразу же поднял руки.

— Я простой работник,— забормотал он, не понимая, кто мы такие.— Я только передаю и принимаю...

— Вот и будешь передавать и принимать!— успокаивая его, сказал я.— Работать будешь теперь под контролем нашего человека. Мы из повстанческой революционной армии. Муса, заступай на пост! Пусть сторож закроет за нами дверь. Ключи забери себе. Теперь ты хозяин телеграфа! Посмотри, кто и что тут передает, всякую связь прекратить до особого распоряжения.

И снова едем мы по спящим темным улицам моего родного Боджнурда, спешим к дому начальника гарнизона капитана Абулкасым-хана. Дом этот и самого капитана я знаю отлично! Стараюсь представить себе, как произойдет наша встреча.

Ни в одном окне нет света. Капитан, конечно, спокойно спит в постели со своей дородной женой... Нежатся на перине.

Стучим. Сначала негромко, потом сильнее. За окном вспыхивает свет, на занавесках мелькает чья-то тень.

— Кто там? Что надо?— спрашивает через дверь Абдулкасым-хан.

— Откройте, господин капитан,— говорит полицейский.— Вам срочная депеша!..

Капитан не из храбрых. Даже услышав знакомый голос, он открывает не сразу, о чем-то раздумывая там, за дверью. Наконец, отодвигается засов.

— Ну, что там у вас?— спрашивает он, приоткрыв дверь.

Но Аббас, опередив полицейского, врывается в дом. Капитан в халате, накинутом поверх нижнего белья. Ничего не понимая, он возмущенно визжит:

— Кто разрешил? Полицейский?..

В это время он замечает меня и замирает с открытым ртом.

— Здравствуйте, господин капитан,— спокойно говорю я и даже пытаюсь изобразить на лице улыбку.— Рад снова видеть вас!

Он с трудом обретает дар речи и, заикаясь, спрашивает:

— Ч-что все эт-то значит?

— Революция, господин капитан,— поясняю я.— И ее именем вы арестованы.

— По какому праву?— возмущается он.— Я вызову патруль.

— Ну, это вы зря,— предостерегает его от глупостей Аббас— Ваши солдаты все равно пойдут с нами. А действуем мы по тому праву, которое дал народ. Так что одевайтесь побыстрей. Нам некогда.

В спальне на широкой тахте сидит бледная и пышнотелая жена капитана, натянув одеяло до самого подбородка. В глазах ее застыл ужас.

— Что же теперь будет?— со слезами в голосе спрашивает она.

Капитан только мычит в ответ, с трудом попадая ногой в штанину.

— Живей!— торопит Аббас.— Вы у нас не один.

Под конвоем отправляем капитана в полицейское управление, а сами останавливаемся в раздумье. Если вот так, по одному, забирать всех офицеров, то нам и двух ночей не хватит.

— А зачем их всех собирать?— говорит Сабер.— Человек пять возьмем, а остальные, как только сами узнают, разбегутся. Верно говорю.

— Да и за пятерыми надо погоняться,— с сомнением говорит Пастур.— Они живут в разных концах города.

Сабер хитро улыбается.

— Что же, по-вашему, зря я полицейскую форму ношу? Тут есть одна квартира.. Ну, в общем господа офицеры наведываются туда... место для сладчайших удовольствий! Поверьте, господа!

— Понятно,— весело смеется Аббас.— Там мы их... Пересекаем базар, выходим в переулок. У калитки в дувале Сабер останавливается.

— Здесь.

— Что ж, придется потревожить их сладкие дела...— говорю я и начинаю стучать. Долго никто не открывал. Потом во двор упал желтый сноп света из распахнутой двери. В проеме стояла женщина.

— Что нужно?— спросила она хрипловатым голосом.

— Полиция.

— Это ты, Сабер? Чего тревожишь по ночам уважаемых людей? Они делом заняты.

— Да уж так вышло,— миролюбиво отвечает полицейский.— Открой, Халида, есть разговор.

Женщина идет через двор и ворчит:

— Ни днем, ни ночью нет покоя... Как будто я и не задолжала вашему брату, никого не обидела.

Только теперь стало видно, что она пьяна. Мы отталкиваем ее и идем к дому. Подбоченясь, она кричит нам в спину:

— Совсем обнаглели! Куда прете?! Мешать не позволю...

— Помолчи, Халида,— советует Сабер.

Но она не унимается.

— Ну, идите, там только вас и дожидаются! Посмотрю, как вы будете уносить ноги.

В просторной комнате пахло вином, жареным мясом с луком и еще тем кислым, противным, чем всегда пахнет там, где пьют. На ярком ковре, среди бутылок и разной снеди, в самых неожиданных позах разместились несколько полуодетых офицеров и женщин, которых я раньше не раз видел возле ресторана. Все были смертельно пьяны. Никто не обратил на нас внимания. Только один из офицеров посмотрел на меня осоловелыми глазами и пробормотал, едва ворочая языком:

— А, ождан, валяй, заходи... только учти — свободных бабенок уже нет... Разве только сама Халида... ее ка... кавалер уже готов. А она... она— о!.. Не пожалеешь... Я бы сам... в три удовольствия.

— Ну, киса,— пропела томно, изнывающе женщина, которую он обнимал.— Как тебе не стыдно... ведь я с тобой!.. Побереги себя до утра!..

— Что же с ними делать?— спросил я Пастура.— Они не смогут идти.

— Да и арестовать их здесь, в этом свинарнике,— отвечает он.— Оружие мы заберем. Дверь закроем и поставим часовых. Пусть себе спят и чешутся... утром разберемся.

Так и сделали. Когда мы уходили, Халида все еще стояла, покачиваясь, у калитки.

— Ну, убедились?— пьяно засмеялась она.— Получили под зад?

— А ты шла бы в дом,— спокойно сказал Сабер,— спать пора.

— С тобой, что ли?— крикнула она.— Так чего ж уходишь? Подойди — обожгу-у!..

Полицейский брезгливо сплюнул и хлопнул калиткой.

— Ну, теперь осталось, пожалуй, самое главное,— сказал я, когда мы вышли на улицу.— Надо пробраться в казармы.

— Гусейнкули,— умоляюще попросил Пастур,— позволь мне поговорить с солдатами. Я же старый агитатор, здесь меня знают. Побеседуем по душам, они пойдут с нами.

— Что ж, пожалуй, можно попробовать,— согласился я.— Хотя у нас был иной план: сначала отрезать солдат от пирамид с винтовками, поставить там часовых, а потом уж вести переговоры.

— Своих людей поставить возле оружия можно,— согласился Пастур,— только это мало что даст. Если солдаты поймут, что мы им не доверяем и даже боимся, они возмутятся. А тогда уж никакого разговора не получится. Разреши мне одному пойти. Так будет лучше...

— Что скажешь, Аббас?

Аббас помолчал и ответил уверенно, словно обдумывал это уже давно:

— Надо идти одному — тебе... мне или ему. Но Пастур предложил себя первый...

Я обнял Пастура.

Мы стояли возле мечети, в тени густых деревьев. На каменных плитах широкого крыльца лежали таинственные блики, И вся площадь перед мечетью была залита мерцающим неверным светом.

Через площадь, не оглядываясь, шел Пастур. Мы провожали его взглядами, пока он не свернул за угол.

Он ушел, а мы сели на ступеньках мечети и стали молча ждать.

Перед нами лежал ночной спящий город. В редких окнах тускло светились лампы. Где-то лениво лаяли собаки. Устав, они смолкали, но стоило подать голос одному псу, как тут же отзывались другие.

Улицы были пустынны — в эту пору горожане неохотно выходили из дому.

Стараясь отвлечься от тревожных мыслей, я стал представлять, как спят в своих теплых постелях люди. И, конечно же, сразу подумал о Парвин. Наверное, лежит щекой на ладошке, рот ее чуть приоткрыт и ресницы чуть вздрагивают, потому что ей снится что-то... и быть может, она видит во сне, как скачу я по горной дороге навстречу опасности... И мама чутко спит, готовая быстренько вскочить, если вдруг почует тревогу...

Курдская серебряная сабля-полумесяц уже зацепила своим острием верхушки деревьев. Небо чуть просветлело, звезды потеряли свою недавнюю яркость...

— Что же там?— с томительной тоской спрашивает Аббас.

Как по команде, мы поворачиваем голову в ту сторону, куда ушел Пастур. Что же гам в самом деле? Может, уже схватили нашего друга, связали руки, поставили к стенке, и озверевший офицер командует взводу солдат взять его на прицел... Или митингуют солдаты, злые после прерванного сна, и не хотят понять, что только с нами им по пути... А может...

— Что же, мы так и будем сидеть?— спрашивает Аббас и вскакивает, потрясая маузером.— Его там, может, сапогами топчут, а мы..

— Погоди, Аббас,— говорю я, понимая, что творится на душе у друга.— Мы же договорились: сигнал — две пулеметные очереди.

— Так это — если все хорошо,— горячится Аббас,— а если все плохо?

— Подождем еще немного,— стараясь говорить спокойно, возражаю я.— Ворвемся и можем все испортить. Да и что мы против восьмисот человек?..

Но Аббас уже не может успокоиться. Он ходит перед нами, готовый в любую секунду ринуться на врага.

Да и я понимаю, что времени прошло слишком много и что пора бы уже Пастуру дать сигнал или хотя бы вернуться: ведь солдаты его знают и в обиду не дадут, даже если и не решатся перейти на сторону восставших.

А сигнала все нет. И снова самые страшные картины рисует воображение.

И вдруг слышим в предрассветной рани:

— Та-та-та-та-та... Та-та-та-та-та...— заговорил пулемет.

И еще не замолкла вторая очередь, а Аббас уже закричал что-то радостное, заплясал перед нами, размахивая маузером. И все стали улыбаться, потом засмеялись, похлопывая друг друга по спинам, и говорили какие-то слова, перебивая и не слушая один другого.

— Пошли!— крикнул я, пряча оружие.— Пастур тоже заждался.

Оставив коней, мы пересекли площадь почти бегом, и только свернули за угол, как услышали нестройный гул множества голосов. И чем ближе подходили мы к казарме, тем явственнее можно было различать слова.

— Да здравствует революция!— срывающимся мальчишеским голосом крикнул кто-то.

А басовитый, но тоже взволнованный голос повторил за ним:

— Смерть изменникам родины! Долой тиранов!

Аббас шел рядом со мной и все заглядывал в лицо сияющими глазами. И вдруг схватил меня за плечо.

— Погоны! Сорви погоны, теперь они ни к чему!

Он сам торопливо стал рвать с меня погоны, которые в последний раз сослужили нам службу в эту ночь. А я достал из кармана красную ленточку и прикрепил ее к пуговице на груди.

— И фуражку долой!— возбужденно крикнул Аббас и швырнул мою фуражку через забор в чей-то сад.

Ворота воинской части были распахнуты настежь, во дворе гудела взволнованная толпа солдат, у многих уже горели на гимнастерках красные банты. Нас увидели, с криками подхватили на руки и понесли над головами, над смеющимися и что-то кричащими лицами — среди них мелькнуло и пропало лицо Пастура.

Нас поставили на какие-то ящики. Вокруг шумела, ликовала толпа, кто-то размахивал красным полотнищем. Над толпой подняли Пастура, понесли к нам, и он беспомощно, нелепо вскидывая руки, поплыл над головами. Его тоже поставили на ящик.

— Все в порядке,— улыбнулся он мне.

— Видим, дружище! Спасибо! — пожатием руки ответил я на его улыбку.

— Тише!— заглушая другие голоса загремел знакомый уже мне бас.— Пусть гости говорят!

Гул постепенно смолк.

— Говори, — шепнул мне Пастур и громко объявил: — Сейчас выступит член реввоенсовета Гусейнкули-хан.

Поборов волнение, я стал говорить о программе восстания, о том, что вся земля будет национализирована и роздана крестьянам, что вода будет принадлежать тем, кто обрабатывает землю, а власть после свержения диктатуры перейдет к народному правительству.

— А если кто учиться хочет? — крикнул молоденький солдат.

— А для тех, кто хочет учится, мы откроем школы и обучение в них будет бесплатное.

Солдат широко заулыбался и стал что-то объяснять соседу.

На них зашикали. Обладатель громового баса — им оказался низкорослый, длинноносый солдат, совсем щуплый на вид — спросил:

— Ну, хорошо, землю, значит, крестьянам, а нефть? Она у англичан и американцев... с ними как?

— Все богатства нашей земли будут принадлежать народу,— ответил я, вспоминая недавнюю горячую речь Са-лар-Дженга. — Мы знаем, что иностранцы грабят нашу страну самым подлым образом, что правительство торгует народным богатством. Вот поэтому мы выступаем против иностранцев, поработивших страну, и против тегеранского правительства и его политики угнетения и несправедливости. Мы ведем борьбу за счастье народа!..

— Да здравствует революция!— крикнул Аббас, и сотни солдат подхватили этот лозунг.

А небо совсем уже стало бледным, померкли звезды. Наши войска наверное подходили к городу, и надо было срочно сообщить Салар-Дженгу, что город наш.

— Тише товарищи! — крикнул я.

И это неожиданное слово — товарищи — вызвало совсем уж невиданную бурю восторга. Нас подхватили и понесли на руках, осторожно и торжественно, на улицу. Мощный гул голосов, топот кованых солдатских сапог разбудил жителей. Хлопали калитки, в окнах показывались заспанные удивленные и испуганные лица. Но, увидев над толпой красное знамя, и не веря еще своим глазам, люди быстро одевались, махали нам, кричали приветствия.

Понимая, что нам уже не выбраться из возбужденной массы солдат, я крикнул:

— К западным воротам! Встретим наших!

Слова эти полетели по рядам. Передние свернули в западную часть города. А людей на улицах становилось все больше, многие присоединялись к нашему шествию, и уже больше тысячи человек двигалось по боджнурдским улицам, нарушая утреннюю тишину выкриками, смехом, песнями, топотом ног. Аббасу с трудом удалось объяснить, что надо нам выехать вперед и предупредить командование повстанческих войск. Его опустили на землю, дали коня, и он поскакал за городские ворота.

Через час под восторженные крики солдат боджнурдского гарнизона и высыпавших на улицы горожан, под звуки марша военного оркестра Салар-Дженг во главе своей армии въехал в Боджнурд. Во всадников летят цветы, красные, белые, розовые лепестки устилают мостовую.

Салар-Дженг останавливает своего каурого коня и нетерпеливо вглядывается. Я понимаю, что он ищет меня. И я выхожу навстречу.

— Товарищ командующий народной революционной армией! Задание реввоенсовета...

Но он не дает мне договорить. Соскакивает на землю и горячо обнимает. Руки у него крепкие, настоящий кавалерист, так что у меня хрустят суставы.

— Спасибо, Гусейнкули-хан! — говорит он и смотрит в глаза. — Спасибо. Наша революция и народ этого не забудут!..

Но вот Салар-Дженг уже снова в седле. Солдаты смотрят на него с восхищением.

— Салам, хамватанане азиз! — произносит он, оглядывая горящими глазами собравшихся. — Здравствуйте, дорогие соотечественники!

И дружное «салам» заглушается громовыми криками:

— Да здравствует революция!

— Да здравствует народ!

У Салар-Дженга было вдохновенное, возбужденное лицо, тонкие губы вздрагивали, а брови ломались над сияющими глазами. И, глядя на него, я подумал: этот человек счастлив!

— Коня Гусейнкули-хану, — приказал Салар-Дженг и обернулся ко мне: — Поедем рядом, ведь город-то взяли вы!..

Коновод, оставленный нами на площади у мечети и присоединившийся к войскам, поспешно подвел мне Икбала. Я сел верхом, и мы поехали рядом: взволнованный восторженной встречей и не умеющий скрыть волнение Салар-Дженг и я, измученный ночными событиями, но тоже улыбающийся и возбужденный. А за нами — знаменосец Мамед-Бек, над головой которого пламенеет в лучах восходящего солнца красное знамя свободы, солдаты, пулеметные повозки, кавалерия... Воины боджнурдского гарнизона уже пристраиваются колонной, и вид у них боевой, торжественный.

Мы заняли опустевший штаб местного гарнизона, и Салар-Дженг попросил собрать членов реввоенсовета. А пока они собирались, он ходил по комнатам, останавливался около инструкций, висевших на стенах. Вот он взял какую-то бумажку, оставленную на столе, пробежал ее глазами, усмехнувшись, бросил в угол...

— Садитесь, товарищи, — сказал он, веселым взглядом окидывая собравшихся. — Знаю: дел много. И задержу не надолго. Боджнурд взят без единого выстрела. Нам не пришлось выбивать отсюда гарнизон, жертвовать жизнью наших славных воинов, и больше того — мы получили пополнение в восемьсот штыков. Сделано все это было под руководством нашего друга и товарища по оружию Гусейнкули-хана. И я предлагаю... — голос его зазвенел торжественно, — предлагаю присвоить ему имя Гудерза, легендарного героя, сына кузнеца Кавэ.

Все шумно встали, начали аплодировать, а я от неожиданности так растерялся, что даже слова сказать не мог.

— Честь и хвала нашему Гудерзу!— громко сказал Кучик-хан и стал трясти мою руку с такой силой, словно хотел оторвать ее.

— Слава знамени свободы — даровше Кавэян! — подхватил Сейд-Гусейн-Бербери.

А Аббас только молча стиснул мои плечи и заглянул глаза — и было в его взгляде столько доброты! — Спасибо, друзья! — растроганно говорил я, отвечая на рукопожатия, на дружеские улыбки. — Высокую честь мне оказали, постараюсь оправдать.

— А теперь идите отдыхать, Гусейнкули-хан, — сказал Салар-Дженг, приблизившись ко мне. — У вас же здесь родные...

Из здания штаба я вышел так поспешно, точно на крыльях вылетел. Площадь была заполнена солдатами, горожанами, крестьянами. Люди оживленно разговаривали, спорили, шутили, смеялись. Протолкавшись через площадь, я вышел на улицу и хотел свернуть к Гурган-база-ру, но увидел трех женщин в черных чадрах, одиноко стоявших на углу. «Вот что значит революция, — подумал я, — и женщины не могут усидеть дома, даже такие строгие мусульманки, как эти». Я ускорил шаг и вдруг услышал позади оклик:

— Гусо!

Среди тысяч женских голосов я узнаю этот... Парвин.

Каждая из женщин откинула чадру, и я узнал своих сестренок — Гульнису и Мирнису.

О аллах, неужели одному человеку может выпасть сразу столько радости?

Я кинулся к ним, не зная, кого обнять первой, — и обнял сразу всех трех, закружил, стал целовать.

— Ой, как мы рады!— взволнованно говорила Пар-вин. — Нам рассказали, как вы тут ночью действовали, я от страха за вас чуть сознания не лишилась. А потом мы ходили встречать ваши войска и видели, как ты ехал впереди...

— Я кричала тебе, а ты даже не посмотрел в нашу сторону, — обидчиво надула губки Мирниса, но тут же рассмеялась: — Знаешь, Гусо, а ты был похож на генерала!

— Нет, не то говорите, — возразила Парвин, глядя на меня глазами, полными слез и любви.

— Ты плачешь, моя любимая?— спросил я.

— Не обращай внимания, — смутилась она, — ты же понимаешь... Я так счастлива... Сбылось то, о чем мы мечтали, Гусо.

— Да, родные мои, свобода вошла в наш город! — воскликнул я. — Красное знамя над нашим Боджнурдом!

— И ты тоже герой! — прошептала Парвин. — Какие у тебя верные друзья.

— У нас дома уже все про твой приезд знают, — сказала застенчиво молчавшая Гульниса. — Мама, папа, соседи... все ждут.

— Ну, так в чем же дело? Поспешим!

И мы направились в сторону нашего дома. — Ох, и смешной же у вас вид в чадре, — смеясь, сказал я.

— Зато никто не пристает, — пояснила Парвин.— А то солдат полон город... и уже пьяные есть.

Наша маленькая квартира была полна народу. Мама бросилась мне на грудь, а отец ласково поглядывая на меня и поглаживая совсем уже белые усы, говорил ей:

— Радоваться надо, какое время настало, а не слезы лить.

— Да я так, — смущенно говорила мама, — я и не плачу вовсе.

И все не могла оторвать своих рук от моей шеи, все смотрела на меня сквозь слезы.

Я не мог не похвастаться, что мне командование присвоило имя легендарного Гудерза, и увидел, как отец приосанился, подкрутил усы и горделиво посмотрел вокруг.

— В меня Гусо пошел! — сказал он с достоинством. За угощеньем мужчины разговорились и разгорячились, стали вспоминать разные случаи из своей жизни, заспорили, а я потихоньку шепнул маме, что пойду проводить Парвин...

— Ой, как мне страшно за тебя, дорогой Гусо, — дрогнувшим голосом проговорила Парвин, когда мы, наконец, остались одни. — Спать я не могу, все думаю...

— Ну, чего же ты боишься?— ласково успокаивал я ее. — Теперь-то как раз и нечего бояться. Сейчас у меня точно крылья выросли, ничего не страшно, никого я не боюсь! Разве Гудерз чего-нибудь боялся?

— А я боюсь, — по-прежнему грустно и тревожно говорила Парвин, прижимаясь ко мне плечом и жаркой грудью.— Мне все время кажется, что с тобой может случиться что-то... Друзья Лачина прячутся где-то. А недавно приезжал в Боджнурд этот англичанин... как его?

— Капитан Кагель? — удивился я.

— Да, Кагель, — кивнула Парвин, — только он теперь майор. Говорят, что в правительственные войска назначают английских инструкторов. Наверное, по этому поводу он и приезжал. Да и вообще врагов у тебя теперь очень много.

— А друзей еще больше, — весело ответил я, стараясь развеять ее опасения. — Ты посмотри, как народ нас встречает!

Она вдруг остановилась и сказала с мольбой:

— Возьми меня с собой, в свой эскадрон. Помнишь, я одевалась юношей, и никто не узнал... Я хочу всегда быть с тобой!

Я осторожно взялся ладонями за ее плечи, и она прильнула ко мне еще крепче.

— Я так люблю тебя, радость моя, счастье мое! — шептал я. — И я вернусь к тебе. Ты еще немного подожди...

Она как-то сникла и пошла, опустив голову.

— А невеста Абдулали... славная Джейран... Она не в силах была продолжать и замолчала.

Я понимал ее состояние. Но разве могла быть нежная Парвин среди солдат?..

— Послушай, — горячо заговорил я, — ты хочешь участвовать в нашей борьбе, так разве обязательно нужно одеваться солдатом? Ты могла бы нам очень помочь, если бы начала агитацию среди женщин...

— Да, да,— кивнула она,— я что-нибудь буду делать... Но я понял, что не убедил ее.

— Теперь мы пойдем на Мешхед, потом на Тегеран, а там победа. Я вернусь, и мы отпразднуем и нашу победу, и нашу свадьбу.

Парвин улыбнулась, но улыбка у нее получилась невеселой. Все-таки она понимала, что начатый в Боджнурде праздник окончится жестокими сражениями, что впереди у меня еще много испытаний и Тегеран не так уж и близок.


ВОЗМЕЗДИЕ


Аббас раздобыл где-то прокламацию, взволновавшую всех нас.

— Понимаете,— возбужденно рассказывал он,— иду по базару, смотрю — крестьянин заворачивает джиду в какие-то листовки. Глянул — даже сердце зашлось! Где, спрашиваю, раздобыл? А он трясется от страха, объясняет, что и сам не знает, как ему подсунул тегеранский торговец какой-то, а он и читать-то не умеет и не знает, что тут написано... Так я его расцеловал при всем честном народе.

— А ну, почитай!

— Что же там?

Солдаты окружили его, и он стал читать: «Чувствуется запах крови. Снова наша страна затоплена кровью. В Салмасе и Хое восстали солдаты, и правительство, подавив восстание, расстреляло их. В Хорасане восстание войск и крестьян продолжается. Часть правительственных войск присоединилась к восставшим. Какова же причина восстания? — Аббас обвел всех многозначительным взглядом, но его сразу же стали нетерпеливо торопить и он продолжал: — Причиной восстания является политика правительства. Экономическое положение страны становится с каждым днем все тяжелее. Об этом пишут даже тегеранские газеты. Земледелие в очень плохом состоянии. Крестьян давят помещики и правительственные чиновники, а шахиншах расходует многие миллионы туманов на содержание своего двора — гнезда кровопийц и развратников, бандитов, в то время, как солдаты уже несколько месяцев не получали своего ничтожного жалования, которое к тому же за последнее время уменьшилось. Вот почему восстали голодные солдаты. Правительство отправляет против них войска. Совершается братоубийство! Какой позор! Народ, отрой глаза! Народ, поднимайся на борьбу за свою свободу. Наши братья крестьяне и военные жертвуют собой для свободы и республики. Народ, готовься к окончательной борьбе! Ты имеешь достаточно сил, чтобы свергнуть навсегда монархию, тиранию. Ты должен взять пример с восставших. Народ, твое спасение только в революции и республике! Долой монархию! Да здравствует республика и революция! Да здравствуют революционные солдаты и крестьяне!»

Закончив чтение, Аббас потряс листовкой над головой, и к ней сразу же потянулись десятки рук.

— Это же в Тегеране напечатано!— воскликнул один из солдат. — Значит, и там поднимается народ?

— Да, это здорово! — сказал я Аббасу.— Скоро по всей стране вспыхнет такой пожар, который уже не погасить. Надо Салар-Дженгу показать, пусть порадуется. И вообще пусть побольше народу узнает, что нас поддерживают повсюду, что к старому возврата нет.

Листовку затаскали в казарме так, что трудно было разобрать слова. И другие прокламации, взятые Аббасом у незадачливого крестьянина, разошлись по городу. Салар-Дженг, прочитав листовку, очень обрадовался.

— Это очень хорошо! — заговорил он, посветлев лицом,— Есть сведения, что в Мешхеде то и дело вспыхивают волнения!

Он был возбужден. Встав из-за стола, начал нервно ходить по комнате, потирая руки, словно ему было зябко. Заговорил он быстро, едва поспевая излагать внезапно возникавшие мысли:

— За нами пойдет вся страна, потому что народ видит, какую поистине историческую миссию взяли мы на себя. Нас угнетают англичане и американцы!.. Мы обязаны вернуть стране национальную независимость. И именно с этого — возрождения свободы и национальных традиций, столь дорогих сердцу народа, мы и должны начать!

В это время мы услышали непонятный гул. Он зародился где-то на улице, нарастая, стал приближаться, и вот уже стало ясно, что это слитые в единый прибойный шум человеческие голоса.

Салар-Дженг стремительно вышел из комнаты. Я поспешил за ним.

Во дворе один из офицеров подбежал к Салар-Дженгу и начал докладывать:

— Крестьяне захватили Ходжи-Аманулу, самого жестокого феодала, везут сюда. Требуют, чтобы судили кровопийцу революционным судом.

В широкие ворота ввели коня, окруженного толпой крестьян и солдат. В седле сидел крупный широкоплечий человек лет под пятьдесят. Он был без шапки, волосы спутались, упали на лоб, черная борода всклокочена, казалось, что весь он зарос волосами и только большие, налитые кровью глаза сверкали на его лице. Руки Ходжи-Аманулы были связаны за спиной. Сидел он согнувшись, затравленно озирался и был похож на раненую хищную птицу.

Толпа, сопровождавшая арестованного, кричала, свистела, улюлюкала, кто-то кинул камень в ненавистного грабителя и убийцу.

В толпе я увидел своего старого знакомого, жестянщика Рамазана и окликнул его.

— Где вы его взяли? — спросил я у мастера-уста. Рамазан хмуро смотрел на сидящего.

— Крестьяне села Раза, — проговорил он, — как только ваши прошли с красными знаменами, сразу же кинулись его искать. Хотел сбежать от гнева народа, негодяй, да не удалось! От народа никуда не скроешься... Столько лет свирепствовал, земли у крестьян отбирал, над людьми измывался. Да, верно говорит пословица: построенное нечестно — обрушится.

Коня остановили посреди двора. Ходжи-Аманулу стащили с седла и поставили перед Салар-Дженгом. Вперед вышел пожилой крестьянин в старой, пропыленной, мокрой на спине рубахе и сказал с поклоном:

— Это есть наш притеснитель и погубитель Ходжи-Аманула!.. И поскольку теперь народная власть, то пусть эта власть и осудит кровопийцу. А мы, народ, требуем ему смерти... И только смерти.

Толпа умолкла, слушая.

Салар-Дженг гневно глянул на задержанного, и тот опустил глаза.

— Что, теперь стыдно смотреть в лицо людям? — спросил Салар-Дженг. — А раньше, когда издевался над крестьянами, когда грабил их, стервятник, когда по твоему приказу вешали непокорных, тогда не стыдно было?— он замолчал, будто ожидая ответа, а потом сказал, обращаясь к собравшимся:— Мы арестовали несколько офицеров, повинных в смерти многих честных людей. Сегодня на площади против здания реввоенсовета их будет судить революционный трибунал. Он же решит и судьбу феодала Ходжи-Аманулы.

— Смерть Амануле! — раздался истошный крик, и толпа подхватила его многоголосо.

Мощная звуковая волна сотрясла воздух, задребезжали стекла в окне за моей спиной, и само здание, казалось, содрогнулось от такого неистового крика.

— Суд состоится через час! — крикнул, подумав, Салар-Дженг.

Ходжи-Аманулу увели. Но толпа не только не уменьшалась, а все более разрасталась. Люди заполнили главную улицу, на деревья залезли вездесущие мальчишки, а кто постарше — взобрались на дувалы и подоконники, чтобы лучше видеть. И хотя выкриков уже не было, гул стоял такой, какой доводилось мне слышать разве только на самых людных базарах.

Салар-Дженг совещался с членами реввоенсовета. Решено было в состав революционного трибунала избрать представителей крестьян и солдат, пострадавших от обвиняемых, чтобы действительно суд был народным и справедливым.

Через час за длинными рядами столов, вытянувшихся на площади перед зданием реввоенсовета, заняли места члены революционного трибунала. Среди них был и тот пожилой крестьянин, который от имени народа требовал смерти Ходжи-Аманулы. Он присел у самого края и все одергивал свою грязную рубаху и оглядывался, ища поддержки у сельчан.

В центре встал Салар-Дженг и поднял руку. Толпа замерла. Стало удивительно тихо на площади, запруженной людьми. Все замерли, боясь упустить хотя бы слово.

— Приведите арестованных,— голос Салар-Дженга прозвучал в тишине, как удары колокола.

И толпа вздохнула разом, словно ветер прошелестел по сухой листве.

Конвой подвел к столу пятерых: Ходжи-Аманулу и четверых офицеров из тех, кого взяли мы ночью в пьяном притоне.

Стали выступать свидетели обвинения, говорили о зверствах этих людей, стоящих сейчас перед замершей толпой, приводили страшные факты, называли имена расстрелянных и замученных.

Я смотрел то на обвиняемых, то на людей, в немом оцепенении застывших вокруг, и думал о том, что вот, наконец, свершается возмездие, которого так долго ждал народ.

Офицеры старались держаться спокойно, а капитан Абдулкасым-хан даже вызывающе поглядывал на членов трибунала, словно был уверен, что вся эта метаморфоза не надолго, что скоро они поменяются ролями и тогда уж он им покажет... А Ходжи-Аманула стоял с уничтоженным видом, глядя нечеловеческими, налитыми кровью глазами. Пальцы связанных за спиной рук были скрючены, наверное, занемели и то сжимались, то разжимались, отчего он еще больше смахивал на хищника, готового вцепиться в свою жертву...

— Мы выслушали всех желающих выступить здесь, на этом суде, — сказал в конце публичного следствия Салар-Дженг. — Картина нам ясна. Сейчас мы посоветуемся и вынесем приговор.

Он нагнулся к сидящим справа и слева от него и спросил, какое предлагается решение. И из конца в конец длинного стола прокатилось негромкое, но услышанное всеми, даже на дальнем конце площади слово: смерть...

И снова многоустно ахнула толпа, дрогнула на секунду и замерла.

— Ваше решение?

— Смерть, — сказал я то же самое, что и другие,

— Других мнений нет?

Салар-Дженг оглядывал сидящих за столом, но все уже сказали свое слово, и тогда он, возвысив голос, объявил:

— Именем революции... обвиняемые офицеры и местный феодал Ходжи-Аманула-Рази... признаны виновными в совершенных преступлениях против своего народа... и приговариваются революционным военным трибуналом к смертной казни через расстрел...

Задохнувшись на мгновение, он замолк, обводя взглядом собравшихся, и толпа поняла, что сказано еще не все, и ждала молча и напряженно. И Салар-Дженг досказал:

— Приговор окончательный и будет приведен в исполнение немедленно!

Конвойные вскинули винтовки и щелкнули затворами. Аманула вздрогнул так резко, что волосы на его обнаженной голове взметнулись и опали. Один из офицеров открыл рот, хотел крикнуть что-то, но крик не получился — только хриплый вздох вырвался и потонул в неистовом реве народа.

...Кричали все. И трудно было разобрать слова, но по гневным лицам, обращенным к осужденным, по взмахам крепко сжатых кулаков нетрудно было догадаться, какие чувства владеют людьми.

Салар-Дженг кивнул Кучик-хану, и тот быстрой походкой направился к конвою. Взвод солдат оттеснил толпу, и осужденных повели к высокой глинобитной стене, за которой находилась некогда резиденция Моаззеза.

В третий раз замерла площадь.

Яркое солнце сияло над городом, светлые пятна лежали на стене, смазанной глиной, и пятна эти дрожали, потому что чуть колыхалась листва в моаззезовском саду, а кроны деревьев нависали над забором, заслоняя солнце. Когда пятерых приговоренных поставили вдоль стены, то и по их лицам задвигались солнечные блики, и было странно думать, что эти онемевшие и застывшие от страха лица через минуту перестанут быть живыми...

— Приготовиться!— командует Кучик-хан и поднимает руку.

Солдаты вскидывают винтовки, целятся...

— Огонь!

Раскаты выстрелов прогремели над площадью, и толпа дрогнула, как от порыва ветра.

Салар-Дженг вытер платком лоб и, не оглядываясь, пошел в здание реввоенсовета.

А толпа все еще стояла, не шелохнувшись, загипнотизированная происшедшим. И вдруг в тишине раздался басовитый торжествующий голос:

— Смерть предателям народа! Да здравствует революция!

И это было как искра, воспламеняющая костер,— мгновенно все пришло в движение, все заговорили разом, возбужденно и горячо. Какая-то седая женщина в черном платье, множеством складок ниспадающем к ступням, выбежала из толпы и плюнула в сторону скрюченных у стены трупов. Другая подняла камень и швырнула его в неподвижного Ходжи-Аманулу. Тогда и мужчины начали кидать камни — они ударялись в стену, вызывая маленькие желтые осыпи, и в расстрелянных, и в землю, на которой лежали враги всех этих людей. А желающих кинуть свой камень становилось все больше, на смену одним подходили другие, с камнем в руке, и вскоре каменный град стал прикрывать расстрелянных — так в пустыне песок засыпает падшего верблюда. Но слишком много надо было камней, чтобы совсем скрыть трупы, — камни скатывались, обнажая то судорожно сжатую руку, то желтое застывшее лицо с открытыми мертвыми глазами, — и все меньше и меньше летело к стене камней, и вот уже звонко шлепнулся последний, блеснув желтой искоркой...

Народ расходился. Унесли столы. Площадь постепенно опустела. Только часовой медленно ходил у ворот реввоенсовета, и шаги его глухо раздавались в наступившей тишине.

Вечером состоялось заседание реввоенсовета, и Салар-Дженг стал излагать свою идею возрождения национальных традиций. Он говорил примерно так же, как и утром мне, но уже более спокойно. Я слушал его и думал о том, что этот человек с его резкими переменами в настроении и склонностью к внешним эффектам, с категоричностью суждений и неумением считаться с мнениями других может однажды наломать дров... Да и теперешнее его увлечение узко национальными интересами в ущерб интернациональным вряд ли принесет пользу революции. Да, мы еще мало знали друг друга, хотя и все делали как бы общее дело.

— Вы помните «кулахут»?— спросил он, оглядывая членов реввоенсовета, и не стал дожидаться ответа.— К сожалению, мы, молодое поколение, не очень серьезно изучающее историю вообще и историю своей родины в частности, мало что знаем о прошлом. Ведь в прошлом — корни нашего сегодняшнего бытия, нашей теперешней борьбы. А вот старики, верные хранители истинно национального, помнят многое из того, что нами забыто. Я уверен, что в народе с уважением относятся к национальной одежде, к тому же «кулахуту». «Кулахут» — это головной убор персидских воинов до арабского нашествия. И я считаю, что нам надо возродить его. Надеюсь, что члены реввоенсовета поддержат меня, и уже в ближайшие дни мы обеспечим всех наших солдат «кулахутами», показав тем самым, что мы армия возрождения. Других суждений не будет?

Он задал этот вопрос и пристально посмотрел на меня. Взгляд его не был дружелюбным, но я все же решил выступить. Салар-Дженг нахмурился и молча сел, когда я попросил слова.

Я оглядел собравшихся и в устремленных на меня взгя-дах увидел веселое любопытство. Видимо, предложение Салар-Дженга не встретило возражений, никто не увидел в нем ничего такого, из-за чего стоит ломать копья, и мое желание высказаться внесло лишь оживление.

— Дорогие товарищи, — сказал я, стараясь быть спокойным. Сейчас не время заниматься пошивом новых головных уборов. У нас множество более важных дел. Революция только началась, впереди немало серьезных испытаний: бои с правительственными войсками, многие организационные вопросы, а тут — шапки!.. Да и средств у нас слишком мало, чтобы расходовать их на шапошников.

— В Боджнурде мы захватили финотдел с восемью тысячами туманов и торговцы дали нам заем в семь тысяч туманов,— негромко, но веско сказал Салар-Дженг, не поднимая головы.

— Ну, во-первых, эти семь тысяч мы обещали вернуть, когда возьмем Мешхед, — словно не замечая его недовольства, возразил я, — а, во-вторых, деньги лучше использовать на более полезное дело, например, на приобретение оружия, которого у нас не хватает. Но это еще не все. Тратить свои силы на то, чтобы искоренять что-то, принесенное арабским нашествием,— явная ошибка. Ведь не арабы, которые сами изнывают под гнетом иностранных империалистов, виноваты, а эти самые иностранные империалисты, наводнившие нашу страну и прибравшие к рукам все наши богатства!..

Салар-Дженг вдруг поднялся и сказал холодно:

— Мне кажется, Гусейнкули-хан, вам не стоит продолжать, и так все ясно. Предлагаю голосовать. Кто за то, чтобы наша революционная народно-освободительная армия с первых же дней даже формой подчеркивала характер нашего движения, прошу поднять руки.

Под его тяжелым взглядом стали подниматься руки, а он считал вслух:

— Раз... два... три... пятнадцать... двадцать три. Большинство. Заседание объявляю закрытым. Вы свободны, товарищи.

Уже во дворе Сейд-Гусейн-Бербери, взяв меня под руку, сказал с виноватой улыбкой:

— Не надо принимать все это так близко к сердцу, В конце концов он командующий... И за все отвечает.

— Это верно, что командующий,— проворчал Аббас, — а только времена теперь другие, нельзя же так!..

Мы вышли за ворота и невольно посмотрели направо.

Там, у глухой стены, трупов уже не было, и только груда камней темнела в вечерних прозрачных сумерках.

— Да, времена изменились, — повторил Аббас. — Да не все понимают это.

— Аббас прав, — поддержал я друга. — То ли мы первыми успехами упиваемся и забываем, что борьба еще по существу не началась, то ли в самом деле не все у нас понимают, что времена пришли новые и жить по-новому... Надо шире и глубже понимать революционные события!

— Какие-то странные люди появляются, их даже в реввоенсовет вводят, — вспомнил Аббас. — Хотя бы этот Мамед-Ага-Саркизи...

— Его Салар-Дженг знает, — сказал Сейд-Гусейн-Бербери, хотя убежденности не было в его голосе.— Кажется, старый его друг...

Я вспомнил этого молчаливого горбоносого человека лет под сорок, который появился среди нас сразу же после взятия Боджнурда. Никогда раньше никто из нас не слышал о нем.

— Ладно, мне сюда, — сказал Сейд-Гусейн-Бербери на углу. — Подозрительность тоже к добру не приводит...

Попрощавшись, он ушел. Аббас проводил его взглядом и сказал невесело:

— А ты говоришь — борьба еще не началась... Все-таки наши отцы и деды в земле копались, а у Салар-Дженга отец был крупным феодалом и членом меджлиса.

— Ну, это ты зря, Аббас, — возразил я, — командующий — наш человек, предан революции.

— Я и не говорил, что не предан, — ответил Аббас с чуть приметной улыбкой.— Ты иди, тебя Парвин ждет. Или хочешь подождать, когда «кулахут» сошьют... и тогда будешь форсить перед своей любимой в революционной шапке?!.

— Господин начальник!

Мы удивленно оглянулись. Чуть поодаль стоял, приложив руки к груди и просительно улыбаясь, человек в простой крестьянской одежде. Был он коренаст, широк в кости, на загорелом лице улыбка собрала множество мелких морщинок — и трудно было определить, сколько ему лет.

— Я, конечно, извиняюсь...

Он сделал шаг к нам и замер в ожидании: прикрикни на него, и он поспешно удалится, позови — подойдет.

— Какие мы тебе господа? — спросил Аббас, у которого всякое проявление подобострастия вызывало отвращение, хотя он и понимал: что в нынешние времена отсутствие этого качества может стоить человеку жизни — ханы не церемонились с непокорными.

— Можешь называть нас товарищами,— стараясь сгладить впечатление, сказал я.— Все мы равны, все друзья, товарищи, понимаешь?

Крестьянин еще шире улыбнулся и совсем близко подошел к нам. Теперь мы разглядели его глаза, спрятанные под густыми бровями,— веселые, с хитринкой, совсем не рабские глаза.

— Я понимаю, товарищи. Я вот провиант для вашего войска привез. Мне заплатили, спасибо. А то раньше солдат как провиант или там фураж доставал? Увидел, взял — и пошел себе. А ты помалкивай, а то по зубам получишь, так что мы все понимаем. И чем можем помогаем.

— Ну, спасибо,— в свою очередь поблагодарил Аббас, почувствовавший, видно, расположение к этому странному человеку.— Так ты, значит, из села? Как там у вас? Справляетесь без помещика?

Морщинки на лице крестьянина стали еще гуще, а глаза совсем спрятались под бровями.

— Да как сказать,— хихикнул он,— оно вроде бы ничего, а в то же время непривычно.

— Выходит, под помещиком лучше жилось?— удивился я.

— Ну, зачем лучше,— отмахнулся наш новый знакомец,— не лучше. А только непривычно. Вот землю кое-как разделили, имущество тоже. А дальше что?

— Как — что? Владейте, работайте.

Крестьянин почесал заросший щетиной подбородок и кивнул:

— Это, конечно, так. А все-таки непонятно...

— Так что тут непонятного? — заговорил Аббас.— Земля ваша, сейте, собирайте урожай, живите в свое удовольствие! Власть народная, в обиду не даст.

Морщинки медленно расправлялись на лице крестьянина, и оно на глазах становилось моложе.

— Ну да, ну да,— снова кивнул он, думая о своем.— Все это так. А только неясность у нас... С той же землей опять. Одни, конечно, взяли, а другие боятся: им надел выделили, а они на него ни ногой. На своем клочке убрали зерно, а на помещичьей вот-вот осыпаться начнет.

— Боятся?

— Да как сказать?.. Не без этого, конечно. И опять же закона нет. Один так говорит, другой по-другому. Неясность...

Меня вдруг обожгла неожиданная мысль:

— А где ваше село?

— Да тут, рядом. По кучанской дороге, сразу за городом наши поля.

— Аббас, собери эскадрон, спроси, есть ли добровольцы помочь крестьянам в уборке урожая.

Он сразу все понял.

А через полчаса эскадрон в полном составе покидал город.

По обе стороны дороги на склонах пологих холмов желтели поля. Кое-где виднелись люди, согнувшиеся над жнивьем: подчищали остатки только что убранного хлеба. А рядом иным, золотистым цветом отливали полосы неубранной богарной пшеницы.

— Эх, давно я в поле не работал!— с тоской и надеждой воскликнул один из солдат.

У края поля стали мять в пальцах спелые колосья — зерно легко выскальзывало и падало на подставленные ладони.

— Давно созрела,— осуждающе сказал тот же солдат.— Как же это вы допускаете?

Крестьянин, который привел нас сюда, только руками развел и посмотрел на меня, словно ища защиты.

— А ну, доставай серпы,— распорядился Аббас.— Да живо!

— Я мигом!

Вскочив на коня, крестьянин поскакал по склону холма, по еле приметной пыльной дороге, и ветер понес поднятую копытами белесую дымку.

Село было недалеко, за холмом, и он вернулся быстро, вытряхнул из кожаного мешка темные, с блеском по острому краю серпы,— они упали на землю с тонким, долго не затихающим стоном.

Солдаты деловито выбирали себе новое, мирное, оружие, пробовали пальцами острие.

— За дело, товарищи!

Стеной, согнувшись, как в атаке, пошли по полю жнецы. С хрустом срезаются зажатые левой ладонью сухие стебли.

Вжик, вжик, вжик... Ходят лопатки под взмокшими рубахами на сильных спинах.

— Эй, подборщики, не отставай!

Слиплись волосы на голове. Горячие струйки пота стекают по лбу, попадают в глаза, мешают смотреть.

Вжик, вжик, вжик...

Деревенеет спина, кажется, не разогнуть ее больше.

А поле все не кончается...

Никто и не заметил, как подошли крестьяне, постояли на меже, пошептались и тоже взялись за дело.

А солнце клонится к закату. Тени от холмов тянутся все дальше. Ветерок потянул, холодит взмокшее тело.

— Все!

Кто с трудом выпрямился, кто повалился на жнивье и блаженно закрыл глаза, кто только присел, вытирая рукавом потный лоб.

— Спасибо вам!

Идут крестьяне. Несут хлеб, молоко, яйца, лук.

— Ешьте, пейте на здоровье.

И смотрят глазами, полными благодарности и признательности.

Подходит наш давешний знакомый. Он тоже все время работал, но лицо снова смеется, спрятались в морщинках веселые глаза.

— Ну, яснее стало? — спрашиваю его.

— Прояснилось маленько,— смеется он.— Хотя и еще вопросы имеются.

В изнеможении только машу руками — после с вопросами. А он и сам понимает, протягивает кувшин:

— Пейте, товарищ начальник, самая сила в молоке!.. ...Через три дня меня вызвал Салар-Дженг.

Он поприветствовал меня, улыбаясь, как прежде. Но я заметил, что улыбка была уже не такой радушной и глаза его смотрели куда-то мимо меня. Я ответил на приветствие, продолжая приглядываться к командующему.

Он стоял за широким столом, и руки его суетливо и ненужно перебирали какие-то бумаги. Все-таки, видимо, было ему неловко передо мной.

— Гусейнкули-хан,— он все перебирал бумажки на столе и смотрел вниз, на эти бумажки,— мы заказали шапош-никам «кулахуты» для армии. Сходите на базар к старшине и узнайте, как выполняется заказ. И поторопите их, мы не можем ждать бесконечно. «Кулахуты» мы поставим на службу революции! Оригинально?..

Я ничего не ответил Салар-Дженгу, быстро откозырял и ушел.

Базар был, как и прежде, многолюден, шумен и ярок. Продавцы и ремесленники громко расхваливают свой товар. Отчаянно торгуются покупатели. Нищие тягучими голосами выпрашивают милостыню. Орут ишаки. И пахнет то шашлыком, то сыромятной кожей, то свежей зеленью, то сеном и дымом. Мальчишкой я любил бродить по базару, разглядывая товары, слушать весь этот многоголосый гам, вдыхать удивительные запахи, которые в такой смеси не встретишь больше нигде. И сейчас, пробираясь к рядам Шапошников, я вдруг почувствовал себя мальчишкой, беззаботным и чутким ко всему новому.

Шапошных дел мастера сидели, склонившись над работой. Я сразу узнал старинные фуражки иранских воинов — «кулахуты».

— Ну, как идут дела, уста Гусейн?— поздоровавшись, спросил я у старшины Шапошников.— Нам в поход надо идти!.. Новая форма нужна...

— Э, господин Гусейнкули-хан,— вздохнул он,— если успех похода зависит только от этих фуражек и от нашей работы, то он обеспечен! Но только я думаю... хотя мое мнение, конечно, ничего не значит... я думаю, что не фуражка — не «кулахут» решает судьбу революции.

— Но ведь и форма солдат имеет значение,— возразил я, чтобы хоть как-то сгладить неприятное впечатление у простых людей, оставленное этим необычным заказом.

— Форма — дело десятое,— стоял на своем старый шапошник.— Форму можно на кого угодно надеть. Я всю жизнь шью шапки. Иной раз сошьешь такую замечательную шапку, что думаешь: вот истинное украшение для достойного человека. А придет заказчик, и видишь: дурак дураком, только одно и есть, что богат!.. Вот какие дела, господин Гусейнкули-хан.

Он знал меня с детства, поэтому и говорил так откровенно, хотя и называл господином. Я смутился и почувствовал, что краснею. Ведь в сущности мастеровой человек высказывал мои собственные мысли. Но не мог же я оправдываться перед ним, сказать, что был против этой нелепой затеи, да нельзя было допустить, чтобы люди знали о разногласиях среди нас... И я решил все перевести на шутку.

— Ну, дорогой уста,— сказал я, улыбаясь,— уж вам-то никак не пристало ворчать по поводу такого крупного заказа. Вы, наверное, никогда не имели так много работы!..

Но он не ответил на шутку, только головой покачал.

— В общем,— сказал он, прощаясь,— мы все работаем, не покладая рук, но не так-то просто одеть армию. Потребуется еще дня два-три.

Уходил я удрученный, уже не радовал меня веселый гул и кружащие голову запахи базара. «Что ж,— думал я,— народ не простит нам ошибок, всякую фальшь осудит. И об этом нельзя забывать».

Хмурый я пришел в эскадрон.

— Что не весел, Гусо? — спросил Аббас.

Я рассказал о разговоре со старшиной Шапошников.

— Все правильно,— спокойно ответил Аббас. — Народ ждет от революции настоящих больших перемен, ему вся эта мишура, рассчитанная на внешний эффект, не нужна. Но ты не огорчайся, дружище. У нас еще будет возможность доказать, во имя чего мы подняли оружие.

— Да, и очень скоро!— согласился я.— Нам нельзя медлить пока время работает на нас.

Это понимал и Салар-Дженг. Вечером за заседании реввоенсовета он сказал:

— Мы засиделись в Боджнурде. Пора идти на Мешхед. Сведения, которыми мы располагаем, свидетельствуют о том, что народ поддерживает нас. Повсюду нарастают волнения. Вы все знаете о событиях в Мешхеде, когда толпа избила начальника полиции и помощника губернатора. Войска недовольны задержкой жалованья. Словом, дорогие братья, наш путь — на Мешхед! Я предлагаю разделить нашу армию на два фронта: восточный двинется через Ширван, Кучан на Мешхед, а юго-восточный — через Мия-набад, Сабзевар, Нишапур... Юго-восточный фронт отрежет Мешхед от Тегерана, а это очень важно. Давайте-ка поближе к карте...

Долго обсуждали план наступления на Мешхед и, наконец, согласились с предложением Салар-Дженг а. Реввоенсовет принял также решение поручить командование восточным фронтом самому Салар-Дженгу, а юго-восточным— мне. Я не ожидал, что после прошлого заседания, когда я выступил против него, Салар-Дженг даст мне такое ответственное поручение. Назвав мое имя, он добавил:

— Гусейнкули-хан уже показал себя боевым командиром, на него можно положиться.

Поблагодарив за доверие, я обратился к реввоенсовету с единственной просьбой: дать мне только кавалерийские части и два пулемета.

— Я кавалерист, с пехотой и артиллерией дела почти не имел, А со своими всадниками поставленную задачу я выполню.

Салар-Дженг, улыбаясь, напомнил:

— Ну, положим, здесь, в Боджнурде, вы и без всадников действовали лихо, но я вас понимаю, сам кавалерист. Можете выбрать себе лихих рубак и завтра же выступайте на Миянабад. Да, чтобы легче было иметь дело с гражданским населением, рекомендую вам в заместители сугубо штатского человека — Мамед-Ага-Саркизи.

Я хотел сказать, что заместителем у меня вполне мог бы быть Аббас Форомарз и что Мамед-Ага-Саркизи мне совсем неизвестен, но я встретил твердый взгляд Салар-Дже-нга и промолчал.

Выступать решено было на рассвете, и я понимал, что утром уже не смогу проститься с близкими. Но дел было столько, что вырваться я сумел только поздно вечером.

Стук копыт моего Икбала едва оборвался у ворот, как мама уже вышла встречать меня, словно стояла за калиткой. Привязав коня, я обнял ее.

— Ну, наконец-то, дождались,— сказала она, вытирая слезы,— Гульниса с Мирнисой нарвали виноградных листьев на долму — ты ведь любишь... Я приготовила и все ждала, ждала... Отец говорит: некогда ему, у него важные дела. А мое сердце чует, что придет мой Гусо...

Отец и сестренки тоже еще не ложились и очень обрадовались моему приходу.

За поздним ужином отец степенно расспрашивал меня о последних новостях, слушал и кивал в знак внимания. А я говорил обо всем, только не о том, что рано утром мы покидаем город. Мама молча смотрела на меня, подперев ладонью щеку, и в глазах, еще влажных от слез, была такая любовь и такая тоска, что мне становилось не по себе. Неужели чуткое материнское сердце говорит ей, что опять пришло время расставаться?..

Мне вдруг стало стыдно оттого, что я сразу не сказал им правду. Я хотел, чтобы этот последний перед долгой разлукой вечер прошел в тихой семейной обстановке, чтобы всем было хорошо. Но разве им будет легче, если они узнают обо всем в последний момент? И я сказал, потупившись:

— Утром уходим...

Наступило молчание. Отец тоже опустил голову, теребил подол рубахи. Сестры, о чем-то хихикавшие в сторонке, примолкли. Только мама осталась сидеть, как сидела. И тогда я понял: родители уже знали все.

— Мы понимаем, сынок,— вздохнул отец.— Если бы ты мог остаться, ты бы остался. Но тебе надо ехать. Езжай спокойно, о нас не беспокойся, думай только о своем важном деле. А мы будем просить аллаха, чтобы он был благосклонен к тебе, чтобы сопутствовала удача всем вам.

У мамы снова слезы навернулись на глаза, она вытерла их и сказала, всхлипывая:

— Ты ни о чем не думай, Гусо... Не обращай внимания... Просто я стала старенькая... Но я возьму себя в руки... — она улыбнулась через силу.— Я хочу, чтобы ты вспоминал нас всех только веселыми, тогда и тебе будет хорошо.

Как я был благодарен им! И в самом деле, мне было бы тяжелее вдвойне, если бы меня провожали слезами и причитаниями.

Мы еще поговорили. Я рассказал, что получил высокое назначение и что мне доверены лучшие кавалерийские части, что вместе со мной идут в поход друзья — Аббас и Пастур. Говорил, а сам думал о Парвин. Наверное, она уже знает о нашем выступлении и ждет, волнуется, может быть даже пойдет ночью в эскадрон разыскивать меня. Я представил себе, как идет она одна по пустынным ночным улицам, боязливо оглядываясь и вздрагивая от малейшего шороха... Мне жутко стало за нее. Наверное, на лице моем родители прочитали беспокойство, потому что мама вздохнула:

— Что ж, все равно время не остановить, а час уже поздний, тебя, наверное, Парвин ждет.

Но глаза ее просили остаться, побыть дома еще хоть немного. И в ответ на эту немую мольбу я сказал, стараясь придать своему голосу уверенность:

— Конечно, надо забежать к ним проститься с тетушкой и Парвин. А утром, если выберу время, я еще забегу на минутку к вам.

Но я сам понимал, что такой минутки у меня не будет, понимали это и родители.

Отец поднялся первым.

— Ну, что ж,— сказал он почти спокойно,— конечно, тебе надо сходить к Парвин. А утром, если не сумеешь вырваться, то мы сами все придем проводить вас к южным воротам.

В руках у мамы была чашка с водой, чтобы по-курдскому обычаю благословить меня в дальнюю дорогу.

Впятером вышли мы во двор. Я отвязал Икбала и, держа его за поводья, обнял всех по очереди. Потом вскочил в седло и выехал на темную безлюдную улицу. Звонко застучали в тишине копыта, и сразу за дувалами остервенело залаяли собаки.

Конский топот и лай собак заставили Парвин выйти из дому. Она встретила меня у калитки и, едва спрыгнул я на землю, обняла и прильнула ко мне. Я чувствовал, как дрожат ее плечи, и, стараясь успокоить, сказал:

— Ничего, дорогая моя, это наше последнее расставание. У нас хватило сил ждать друг друга столько лет, а теперь осталось совсем немного.

Она подняла ко мне лицо, которое было бледным не то от света луны, не то от волнения, а глаза ее блестели и даже светились...

— Любимый...— голос ее дрогнул.— Я верю, я еще подожду. Но... сердце.. ничего не могу поделать, оно не дает покоя. Усну — вижу такие сны, что лучше бы и не засыпала вовсе. Я боюсь, Гусо! Возьми меня с собой, прошу тебя! Я не могу отпустить тебя одного...

Я гладил ее плечи, заглядывал в ее большие глаза и чувствовал, что тоже не в силах расстаться с ней... Но одновременно я понимал, что не могу остаться, и нельзя взять ее с собой... Вдруг мне показалось, что Ареф стоит в темноте и наблюдает за мной. Я вздрогнул и оглянулся. Никого не было.

— Что с тобой? — спросила Парвин.— Я напугала тебя, да? Ты извини, я не хотела... Просто мне очень плохо, я места себе не нахожу все эти дни, какие-то глупые сны, предчувствия...

— Я и сам знаю, что иду не на прогулку,— ответил я,— но уверен в нашей победе и поэтому ничего не боюсь. Помнишь, я передавал тебе слова учителя Арефа: «Лучше не выходи в море, но если вышел, то сердце вручи бурям». Мое сердце отдано революционной буре, ты знаешь это... И тебе, моя Парвин!.. Значит, я вернусь.

— Я не удерживаю тебя, любимый,— тихо сказала Парвин и провела своей горячей ладонью по моему колючему, не бритому лицу. Мне показалось, что рука ее заряжена сильным током.— Я все понимаю. Я буду ждать. Если потребуется, то всю жизнь!..

Она снова порывисто обняла меня, прильнула к груди, замерла на несколько мгновений и отпустила.

Застоявшийся Икбал стукнул копытом, словно напоминая, что пора в путь.

— Я вернусь, Парвин! — крикнул я, уже сидя в седле и пришпоривая коня. Икбал взял с места в галоп.

Затемно я поднял всех кавалеристов. Наскоро позавтракали, выстроились. Осмотрев строй, я скомандовал:

— Знамя вперед!

Аббас выехал с развернутым красным знаменем. Уже развиднелось. Легкий ветерок колыхал полотнище. Под этим знаменем нам предстояло сражаться, победить или умереть. Я вгляделся в лица солдат. Они выражали решимость. Ни на одном я не прочел раскаяния, сожаления, растерянности. И тогда скомандовал движение вперед.

За дальними горами вставало солнце.


КРАСНЫЙ ФЛАГ НАД МИНАРЕТОМ


Ах, как хорошо ехать теплым летним утром по петляющей меж холмов вольной дороге, когда в голубом небе заливаются жаворонки, а в высокой траве неистово трещат кузнечики, когда дышится легко и песня рвется из груди.
		Эй, народ, проснись! С плеч стряхни


		Пыль вековых суеверий.


		Вслушайся, друг: рожок трубит —


		Нас больше не поставить на колени! —


запевает сильный молодой голос гимн восстания, и сотни голосов подхватывают припев.

Легко идут отдохнувшие, сытые кони, их копыта отбивают такт боевому гимну. И снова над колонной птицей взвивается голос запевалы.

Гимн разучили совсем недавно, слова его пришлись по душе солдатам, и они поют самозабвенно. И, наверное, каждый испытывает такое же радостное, возвышенное чувство, какое испытываю в эти минуты и я.
		Уничтожения достоин старый мир!


Я пою, а перед глазами встают незабываемые картины прощания с родным Боджнурдом. Множество людей вышло проводить нас. У южных ворот мужчины, женщины, дети... Они махали руками, кричали, бросали цветы. Радостные улыбки и слезы на глазах...

У самого края дороги кучкой стояли все мои родные: мама, папа, сестренки, а с ними Парвин. Мама взяла из рук Гульнисы голубую чашку и плеснула из нее воду под ноги

Икбалу.

— Пусть святой Имам-Гусейн будет твоим защитником, сынок! — сказала на прощанье мать.

Мы уже миновали городские ворота, а я все оборачивался, стараясь разглядеть в толпе дорогие мне лица...

— В крепких руках знамя труда!.. — пели солдаты революции.

Широкие просторы родной земли были неохватны для глаза. И горы вдали стояли грозные, с изломанными вершинами, горделивые, как старые воины.

Путь наш лежал через долину Сияхане, и был он не самым близким. Другой, более короткий путь в Миянабад шел через ущелье мрачной горы Пальмис. Мой новый заместитель Мамед-Ага Саркизи настаивал именно на этом варианте.

— Врагов поблизости нет,— говорил он раздраженно,— и нам нечего петлять! Время не ждет, а Миянабад далеко. Через Пальмис вдвое короче, значит, надо выбрать этот путь. Иначе правительственные войска, о которых мы ничего не знаем, первыми войдут в Миянабад.

— Вы упрекаете нас в трусости? — спросил Пастур, не скрывая своей неприязни к новоявленному полководцу.

— Я вас еще мало знаю,— холодно ответил Мамед-Ага-Саркизи,— и поэтому ничего не могу сказать ни о вашей смелости, ни о... Словом, в такое время нельзя мешкать, надо идти кратчайшим путем.

— А если враг зажмет нас в ущелье и перестреляет, как горных куропаток?— спокойно спросил Пастур, и я увидел, какой выдержки потребовало это спокойствие.

— Кто боится смерти, тот не берется за оружие,— возразил Мамед-Ага-Саркизи.

— Нас послали сюда не на смерть, а для обеспечения победы!— чуть возвысил голос Пастур.— И мы должны воевать, а не играть в войну.

— Правильно,— поддержал его Аббас,— единственно верный путь — это долина Сияхане.

Мамед-Ага-Саркизи вопросительно посмотрел на меня, и было в его взгляде что-то от Салар-Дженга. «А все-таки они очень похожи друг на друга, родственники»,— подумал я и сказал:

— Большинство воинов стоят за длинный, но безопасный путь. К тому же в долине много селений, крестьяне выступают за нас, и мы должны быть сейчас с ними. Даже наш поход по долине принесет пользу революции. Поэтому мы пойдем через Сияхане!

Что-то хмыкнув неопределенное, мой заместитель отошел и стал тяжело влезать на коня.

Теперь я убедился, что мы выбрали правильный путь. Всюду, где встречались нам крестьяне, работавшие на полях, нам оказывался самый радушный прием. Под вечер в одном селе мы услышали музыку. Громко звучали флейта, шейпур — рожок, наи и барабан. Старик, который встретился нам у крайнего дома, ответил на наш вопрос:

— Да, у нас большой праздник, дети мои. Но не свадьба — в такое время года свадеб не устраивают. И не рождение сына. А праздник у нас особый — праздник свободы! Нам сказали, что во всех концах Хорасана: и в Мораве-Тепе, и в Боджнурде, и Мешхеде трудовой народ скинул власть ханов и помещиков, установил свою — народную власть. Вот мы и празднуем. Днем работали на своей земле — земля-то теперь принадлежит нам. Вот теперь и празднуем... А раз вы с красными лентами, то и вы празднуйте с нами — угощенья всем хватит.

Нам и в самом деле надо было остановиться на ночлег. Крестьяне вмиг разобрали солдат по домам, а нас, командиров, повели на площадь, где играли музыканты и на кострах жарилось мясо и ароматно пахло шашлыком.

— Скажите,— спросил чернобородый, здоровущий мужчина в просторной белой рубахе, подпоясанный платком,— а верно, что и в Тегеране было восстание, а вместо шаха теперь страной управляет простой человек из народа?

— А кто это вам сказал?— посмеиваясь, спросил Пастур.

— Да так, болтают тут всякое,— смутился крестьянин.

— Нет, друзья,— громко сказал я, видя, что собравшиеся ждут от нас слова правды, — восстание пока охватило только отдельные районы Хорасана. А Мешхед все еще находится в руках правительства. Но и Мешхед с Тегераном будут нашими, потому что с нами народ. А народ — непобедим!

Громкими радостными возгласами крестьяне заглушили мои последние слова. А могучий, чернобородый мужчина, который задавал вопрос, вплотную подошел ко мне и сказал:

— Ну, если еще не все сделано, то и я с вами пойду. Пригожусь.

Вокруг засмеялись.

— Ай да Мамед! — крикнул кто-то.— С такой силищей ты всех врагов в порошок изотрешь!..

— А что,— разглядывая свои огромные руки, спросил Мамед,— если саблю возьму, то пополам любого рассеку!

— А как же семья? — спросил Пастур.

— А у меня и нет семьи,— вздохнул Мамед.— Я батрак, безземельный, безлошадный. Даже на калым денег не имею.

Аббас обнял его за крепкие плечи и сказал с улыбкой:

— Вот победит революция, мы с тобой вместе свадьбу сыграем. Я ведь тоже холостяк.

В толпе нас разыскал старик, который первым рассказал о празднике... С ним были еще двое таких же старцев.

— Хорошо бы вам остаться у нас денька на два,— сказал он, поглядывая на нас, и, видимо, никак не мог определить, кто же командир.— Остались бы, помогли, растолковали, что к чему, как нам дальше жить! А то помещик сбежал, землю мы забрали, меж собой разделили, а теперь не знаем, что делать...

— Знаете,— смеюсь я.— Вы все правильно сделали! Так свободно и живите. Советуйтесь между собой — никогда не ошибетесь. А за приглашение спасибо, только не можем мы остаться долго в вашем селе, наш путь дальше лежит. Впереди новые сражения.

С первыми лучами солнца мы снова вышли в похо/;

К полудню перевалили через небольшой хребет, и перед на ми раскрылась Эсфераинская долина, необыкновенно красивая, вся в зелени садов и полей, залитая щедрым иранским солнцем.

А вскоре мы вступили в мой Киштан.

...Ах, Киштан — соловьиное место! Разве есть на свете место лучше того, где бегал ты босоногим мальчишкой, где сделал первые открытия большого и сложного мира — пусть совсем незначительные, но свои?.. Здесь я впервые узнал, что жизнь совсем не так прекрасна, как казалось мне, малолетнему, и это было мое первое открытие, оставившее в мальчишеском сердце неизгладимый след. Вдруг мне открылась непреложная истина: одним на земле живется очень вольготно, а другим— невыносимо плохо. И к этим «другим» относились мы, наша семья... Здесь я узнал, что такое голод и что такое несправедливость, когда земиндар Ходжи-Аманула прогнал нас со двора. Я верил в могущество и справедливость аллаха и вдруг услышал из уст отца исступленный крик, обращенный к всевышнему: «Палач и губитель рода человеческого, зачем ты нас сотворил?!» Тогда я, конечно, и не догадывался о том, что спустя много лет мне придется исправлять дело рук божьих...

Перед нами лежал Киштан, страна моего детства, знакомая до мелочей. Но что-то было в нем новое, и я сразу не понял, что именно. И вдруг у меня радостно застучало сердце— над киштанским минаретом развевалось красное знамя.

— Смотри,— сказал Пастур, подъезжая ко мне,— твои земляки встречают тебя!

И верно — толпа киштанцев стояла у входа в село, и двое мужчин держали крупного барана, готовые принести его в жертву ради дорогих и желанных гостей.

Подъехав к ним, я соскочил с коня и, не в силах сдержать радости, сказал взволнованно:

— Салам, дорогие мои, рад видеть вас! Здравствуйте!..

Ко мне кинулась двоюродная сестра Лейла, которую я едва узнал— так изменилась она за эти годы.

— Гусо, родной мой,— говорила она, все время оглядываясь, гордясь мною и приглашая всех остальных присоединиться к ее радости,— я сначала не поверила, что ты командир... думала— другой Гусейнкули, но мне говорят: это он, твой брат, который разбойничал по садам, когда был мальчишкой и мы драли ему уши!..

Она смеялась и плакала, и была счастлива.

— Смотри, а это твой дядя Исмаил,— показала она на совершенно седого мужчину.

Шагнув мне навстречу, дядя тоже обнял и поцеловал меня.

А я растерянно оглядывался, узнавая все новые и новые знакомые лица и с горечью замечая перемены в них. Как летит время!

Но грустить мне не дали. Молодежь окружила, затормошила, засыпала вопросами.

Перешагнув через лужу бараньей крови, мы гурьбой пошли в село.

— Гусо, ты теперь начальник, скажи: можем мы вступить в революционную армию?

Я уже не раз слышал этот вопрос, и всегда он смущал меня.

— Мы рады каждому, кто хочет воевать за дело революции,— ответил я.— Но... пока у нас мало оружия. Если бы у вас было свое... Через некоторое время мы сможем вооружить вас, но сейчас...

Кто-то громко вздохнул.

— Эх, откуда же у нас винтовки или сабли?..

— А вы не отчаивайтесь, — вступил в разговор наш новобранец Мамед.— У меня вот вовсе ничего не было, сельчане мне коня дали, хоть и старого, а на первое время сойдет. А что до винтовки или сабли, так я в первом же бою обзаведусь.

— В Миянабаде мы решим этот вопрос,— сказал я.— Добровольцев снабдим всем необходимым. В этом можете не сомневаться.

— Так мы прямо в Миянабад к вам и придем!— крикнул один из парней.— Завтра ждите, а то нам пешим за вами не угнаться.

Задерживаться в Киштане мы не могли: надо было спешить в Миянабад и, кто знает, может быть предстояло вступить в бой... Все мы думали об этом, покидая гостеприимных моих земляков. Еще в Боджнурде нам сообщали, что Миянабад охраняют головорезы старшины рода ми-ланлу Мухамеда Ибрагима-хана Музаффар-ос-Солтана. И вот теперь я с нетерпением ждал возвращения разведчиков, чтобы иметь представление об обороне города. Но разведка вернулась и, к нашему удивлению, сообщила, что Миянабад оставлен противником... даже арк пуст.

Когда показались городские стены, я поднес к глазам бинокль. Сколько раз вот с этого холма я любовался Мия-набадом, когда носил почту, и вот снова он передо мной. Городские ворота широко раскрыты, какие-то люди ходят там, внутри: приглядываюсь и вижу, что это простые ремесленники, занятые своим делом. Поднимаю бинокль, скольжу взглядом по городским стенам, по башне, еще выше... Стоп! Что это? Красный флаг на сторожевой вышке. Подкручиваю окуляры, в черточках линзы ясно вижу минарет главной мечети, площадку, с которой азанчи призывал правоверных к Молитве, а на площадке — красный флаг, трепещущий на ветру.

— Миянабад наш!— кричу я радостно.— Вперед!

Когда копыта наших коней застучали по перекидному мосту над оборонительным рвом, я приказал запеть наш гимн. Миянабадцы впервые услышали слова революционной песни, зовущей к борьбе:
		Серп и топор к бою готовы,


		Гнет подрубить нам пора! —


вдохновенно выводил запевала, и все эскадроны подхватывали:
		Уничтоженья достоин старый мир!..


Пораженные миянабадцы замерли на обочине дороги, с удивлением и восхищением глядя на всадников революции, держащих в руках букеты киштанских роз и распевающих неслыханную песню.
		Наша дорога к свободе ведет.


		В наши ряды, трудовой народ!


И когда замолк последний куплет, улица разразилась бурей аплодисментов и восторженных криков. Со всех сторон неслись голоса:

— Слава бойцам революции!

— Да здравствует республика!

— Салам, братья!

На площади перед арком полно народу. Все возбуждены, говорят громко, поздравляют друг друга. Бойцов обступают, расспрашивают, трогают алые ленты на груди.

По широким ступенькам поднимаюсь в дом миянабад-ского правителя. Всюду следы поспешного бегства: разбросанные бумаги, кем-то забытая полевая английская сумка на полу...

- Аббас,— говорю другу,— укрепи наше знамя над арком, пусть все видят, что теперь новая, народная, власть. А чтобы никто не осмелился попытаться эту власть сбросить, прикажи, чтобы установили пулеметы на крыше арка и на площадке минарета.

Не успели мы расположиться в новом помещении, как дежурный доложил:

— Делегация от рабочих хлопкоочистительного завода.

Входят несколько человек. Идущий впереди, по виду армянин, широко улыбается:

— Вы, наверное, не помните меня,— говорит он, не решаясь протянуть руку,— а я вас очень даже хорошо помню! Вы еще мальчишкой приносили к нам на завод почту. Мы вас всегда называли добрым вестником. Помню, как мы обрадовались, когда вы принесли газеты с сообщением о русской революции...

— Вы главный механик завода?— спрашиваю его. Улыбка снова озаряет его лицо.

— Отгадали. Меня зовут Мегерджик,— и он протягивает мне руку.— А это все наши, с завода... Мы пришли поприветствовать вас и попросить совета: как быть с заводом? Хозяин сбежал, узнав о подходе революционной армии, и мы...

Когда я сказал, что есть решение реввоенсовета о национализации всех предприятий, все они обрадовались. Заговорили разом, наскоро простились и, продолжая горячо спорить, вышли из здания арка на улицу. В окно было видно, как шли они через площадь, размахивая руками: кто-то вдруг забегал вперед, чтобы овладеть вниманием толпы, но его оттесняли, и тогда другой хватал товарищей за рукава и с жаром доказывал что-то...


На следующий день с простенькой трибуны многолюдного митинга я рассказал миянабадцам о целях и задачах' революции и предложил, не откладывая, избрать своих представителей в энджумен— орган народной власти. Я сообщил, что после взятия Мешхеда там будет созван областной съезд, куда надо будет послать своих представителей.

Поднялся неимоверный шум. Из толпы выкрикивали какие-то имена. В одном месте даже началась потасовка.

— Тише, товарищи!— старался я навести порядок. И когда страсти поулеглись, я сказал:— Все вы хорошо знаете учителя Арефа!..

— Знаем!— закричало несколько голосов.

— Так вот,— продолжал я,— предлагаю избрать его председателем энджумена, как опытного, испытанного революционера, и пригласить его в Миянабад. А он потом поможет провести выборы остальных членов. И предупреждаю,— повысил я голос,— помещики, духовенство и местная аристократия от выборов отстраняются и лишаются избирательного права.

Толпа ответила ликующим ревом. Сквозь гул голосов прорывались отдельные слова и обрывки фраз: — Правильно! — У власти будет сам народ... — А богатые разве не люди?..

— Мы тебе покажем — какие они люди... изверги!

— Да здравствует революция!

С трудом удалось восстановить тишину. А когда люди успокоились, слова попросил учитель Шейх-Гусейн. Страшно волнуясь, то и дело поправляя сползающие с носа очки, он не сказал, а прокричал свою коротенькую

речь:

— Граждане свободного Миянабада! Я за то, чтобы наш уважаемый учитель Ареф, которого мы все прекрасно знаем, встал во главе энджумена! Ареф когда-то организовал здесь школу для бедных. Я предлагаю снова открыть такую школу. И обязуюсь преподавать в ней бесплатно!.. Под аплодисменты он торопливо спустился с наскоро сколоченной из досок трибуны, встал в первом ряду и начал протирать очки, щурясь близорукими глазами.

— А как же с помещичьей землей?— крикнул крестьянин, стоявший рядом с учителем. Он оглянулся, словно просил поддержки.

— Помещичью землю решено конфисковать. Об этом уже говорили,— пояснил я крестьянину.

Но тот растерянно моргал, оглядываясь по сторонам. Шейх-Гусейн стал что-то растолковывать ему. Вдруг лицо крестьянина просветлело, он хлопнул себя ладонью по колену и крикнул радостно:

— Ну, так бы прямо и сказали - отобрать навсегда землю у ханов!

И тут произошло неожиданное. Стоявший рядом со мной и все время молчавший Мамед-Ага-Саркизи поднял руку, требуя тишины, и громко заговорил:

— Миянабадцы! Послушайте моего совета. Все это, конечно, правильно, и про конфискацию земель, и про национализацию предприятий. Но всему свое время. Не надо спешить. Вот соберется в Мешхеде областной энджумен, примет решение, тогда и будете действовать. А пока своей поспешностью вы только смутите народ, многих отпугнете от революции!..

— Так что, выходит, землю пока не отбирать?— спросил все тот же крестьянин, на лице которого было написано явное разочарование.

— Да, пока не отбирать,— зло и нервозно выкрикнул Мамед-Ага-хан.— Революция — не детская игра. Революция — дело серьезное. И поспешность может только навредить. Пусть пока все остается по-старому. Вот вам мой совет..

Ропот прошел по толпе.

Но Пастур уже оттолкнул плечом Мамед-Ага-хана и крикнул:

— Не слушайте таких речей! Мы для того и совершили революцию, чтобы народ вздохнул свободно и сразу стал строить новую жизнь. Крестьяне, забирайте помещичью землю, владейте ею, а если нужно будет — отстаивайте свое право на нее силой! Долой тиранов! Да здравствует революция!

Эти слова подхватили тысячи людей. И вместе со всеми кричал, потрясая кнутовищем, крестьянин, стоящий рядом с местным учителем. А растроганный учитель вытирал платком свои близорукие подслеповатые глаза, подняв очки на лоб.

Когда мы уходили с митинга, я спросил своего заместителя:

— Что же это вы проповедуете, мягко говоря, странные идеи? Откуда они у вас?

— Я высказал свое мнение, а это, кажется, никому не запрещено,— бросил он в ответ и прибавил шагу.

— Помучаемся мы еще с этой птицей!— вздохнул Аб-бас, глядя ему вслед.

— Да, сомнительный экземпляр,— протянул Пастур.— С ним надо быть осторожней. От таких только и жди...

— Странно, что Мухамед-Ибрагим-хан увел своих людей,— рассуждал Аббас за ужином.— Он же был на стороне правительства, разведка доносила, что он готовится к обороне, и вдруг ушел...

— Вообще-то он человек умный и даже прогрессивный,— сказал я,— по крайней мере, среди других курдских вождей выделяется трезвостью мышления. Может, он разобрался, понял, что к чему..

— Тогда чего же гадать,— вставил Пастур.— Надо встретиться с ним и выяснить: с нами он или против нас?

— Это толковая мысль!— загорелся Аббас.— Как, Гусо?

— Надо ехать, попытаться установить с ним связь,— согласился я.

— А, может, сначала письмо пошлем, вызовем его сюда?— вслух высказал сомнение Аббас.— Кто его знает...

— Не приедет он. Гордец,— сказал я, уже твердо решив навестить хана.— Поедешь со мной, Пастур?

— Конечно,— сразу отозвался тот.

— А я?— спросил Аббас.

— Тебе надо остаться здесь,— твердо ответил я.— Нельзя Мамед-Ага-хана оставлять одного.

— Ясно,— хмуро ответил Аббас.

Я видел, что он недоволен, но взять его с собой не решился. В самом деле своему заместителю я не очень-то доверял.

— Рискованное дело затеяли,— мрачно говорил Аббас, провожая нас утром.— Охрану надо взять.

— Все равно охрана не поможет. Их там много... Если увидим, что разговор не получается, вернемся.

— Мы будем ко всему готовы,— сказал Аббас.— Если с вами что случится, мы их в пыль сотрем!..

К нам подошел Мамед-Ага-Саркизи.

— Зря вы это затеяли,— проворчал он.— Салар-Дженг не одобрил бы. Все они, ханы, одинаковы, и не уговаривать их надо, а уничтожать, как врагов революции. Помните, как народ растерзал Ходжи-Аманулу?

Мы с Пастуром сидели уже в седлах, и сверху Мамед-Ага-хан показался мне жалким и ничтожным. «Дал же мне аллах заместителя»,— подумал я с неприязнью и сказал:

— Ну, во-первых, не народ растерзал, а ревтрибунал приговорил его к смерти. Во-вторых, Мухамед-Ибрагим-хан никогда не отличался жестокостью, курды его уважают, да и в бой с нами он не стал вступать, а мог бы...

— Смотрите,— покачал головой Мамед-Ага-хан,— вся ответственность ложится на вас.

— На меня!— не задержавшись, зло крикнул я, пришпорив Икбала.

Кони вынесли нас за село Хоринана, и сразу впереди открылась крепость Портана со старинными, кое-где осыпавшимися, но высокими глиняными стенами с башенками по углам.

— Смотри!— Пастур натянул поводья, и его гнедая кобыла поднялась на дыбы.

Вдоль крепостной стены виднелась свежая насыпь, там копошились люди с лопатами.

— Да, похоже, готовят нам встречу,— сказал я, раздумывая, как поступить дальше. — Рискнем?

Этот вопрос можно было не задавать Пастуру — любое рискованное дело возбуждало в нем азарт, и он готов был кинуться хоть в огонь.

— Давай. Только если откроют огонь, сразу сползай с седла и поворачивай коня обратно — подумают, что подстрелили.

Мы поехали шагом. Пыльная дорога нырнула в ложбинку, а когда поднялись мы на вершину холма, то увидели, что ханские джигиты во весь рост стоят на насыпи, машут нам руками и что-то кричат.

— Да это знакомые ребята!— обрадовался я и поскакал к крепости.

Теперь и Пастур узнал бывших солдат курдской добровольческой армии «Курдлеви», среди которых он когда-то вел агитационную работу.

— Гусейнкули! Пастур!— радостно кричат нам с насыпи.

— Хосо! Сато! Аско!— зовем мы бывших сослуживцев и соскакиваем с коней.

Нас тискают в крепких объятиях, хлопают по плечам. Радостные восклицания, смех, шутки. Наконец я спрашиваю:

— Кого вы тут собрались встречать? Окопы роете, как под Гиляном...

— Раньше против англичан воевали, а теперь против кого оружие направлено?— спрашивает Пастур.

Сразу мрачнеют лица.

— Да вот...— мнется Сато,— сказали, что надо готовить оборону... будто напасть на нас должны...

— Да мы все равно не стали бы в вас стрелять,— напрямик говорит Хосо.— Зря мы что ли воевали в отряде Ходоу-Сердара?

И снова улыбками засветились лица окружавших нас парней.

Ворота крепости приоткрыты. Краем глаза я пытаюсь заглянуть внутрь, догадаться, что делается в крепости. И вижу невысокого, но очень крепкого мужчину. На его гладко выбритом лице очень четко вырисовываются густые брови и усы. Он остановился в створе ворот, огляделся и быстро стал спускаться к нам.

— Мухамед-Ибрагим-хан,— проговорил кто-то, и все разом повернулись к мужчине.

А он уже, сверкая крепкими белыми зубами, протягивал нам руки.

— Салам, дорогие гости!— еще издали громко проговорил он.

Мы поспешили навстречу хозяину крепости. Он обнял нас, потом отошел в сторону, разглядывая, и снова привлек к себе,— так отец встречает вернувшихся после долгого отсутствия, повзрослевших и возмужавших сыновей.

— Заходите,— говорил он радушно, но без тени лести.— Я бы сам приехал к вам в Миянабад, да приболел, не взыщите.

Между тем перед воротами двое солдат уже зарезали барана и волокли тушу в одну сторону, голову — в другую, чтобы прошли мы через кровь жертвы и никогда не было у нас болезней и неудач...

И только ступили мы во двор крепости, как увидели жену хана — еще не старую женщину с приятным лицом и дочку их, едва расцветшую красавицу, смущенно потупившуюся, чуть заробевшую и оттого еще более прекрасную.

Царственным жестом хозяйка пригласила нас в дом.

Пока мы по-семейному пили чай, разговор шел о пустяках. Но когда убрали угощения, я прямо спросил хозяина:

— Скажите, Мухамед-Ибрагим-хан, вы собирались воевать с нами?

Он не спеша вытер усы и сказал, обращаясь к жене и дочери, которые еще сидели с нами:

— Джамила-ханум, наверное, тебе и Тагире будет не интересен наш разговор? Тогда вы можете заняться своими делами,— подождав, когда они выйдут, он проговорил:— Вы видели мою жену и мою дочь... Я их очень люблю и не хотел бы раньше времени расставаться с ними.

— Значит...— начал было Пастур, но хан остановил его:— Это значит только одно: я хочу жить в мире. Несли вы не посягнете на мой род, на мой дом, на мою семью, я не подниму меча...

— Но ведь на нашей земле идет война,— напомнил я,— и вряд ли кому-то удастся остаться в стороне.

— А вы как отнесетесь ко мне?— спросил, прищурясь, хан.— Как к тирану, собственнику и притеснителю угнетенных?

— Какой же вы тиран, если у вас всего три гектара земли и вы сами работаете в поле круглый год!— восклицает Пастур.

Мухамед-Ибрагим-хан хитро усмехается.

— Оказывается, прежде, чем ехать ко мне в гости, вы все разузнали обо мне,— говорит он, качая головой не то в осуждение, не то одобряя.— Но я глава рода, в котором сорок тысяч человек,— это вас не смущает?— и, не дожидаясь ответа, он продолжал.— Я давно слежу за развитием событий. Вы выступаете за справедливость, за то, чтобы все крестьяне имели землю и трудились на ней. Это меня устраивает. Но почему вашу революцию начали военные? Разве они — главная сила на нашей земле? И разве можно построить республику в одном лишь Хорасане? Не убеждайте меня, я знаю, что у вас нет связей ни с Тегераном, ни с Тавризом, ни с Абаданом. Даже Кучан не с вами. Персия велика, а пламя революции пылает на небольшом клочке ее земли. Разгорится ли оно так, чтобы охватить всю страну? Вот что должно волновать...

Он замолчал, задумался.

— Кучан мы возьмем, — сказал Пастур уверенно,— и Мешхед тоже. Наша армия растет с каждым днем, теперь в ней не одни только военные, много крестьян, ремесленников. А правительственные войска разлагаются, солдаты 5егут...

Хан жестом остановил его.

— К Ходоу-Сердару и к Таги-хану я сам посылал своих джигитов,— сказал он тихо, точно вглядываясь в даль годов.— Если я увижу, что вы — это действительно сила, я и к вам пришлю целый отряд миланлу, да что там — сам приведу своих джигитов.

— Так что же нужно, чтобы вы поверили в нашу силу?— спросил я.

Хан подумал, пожевал ус, потом ответил:

— Возьмете Кучан — ждите меня с отрядом!..

— Ну, тогда можно считать, что вы уже командир эскадрона революционной армии!— радостно воскликнул Пастур.

— Пусть аллах услышит ваши слова,— осторожно, волнуясь, проговорил хан.

Провожали нас хозяева всей семьей. Мухамед-Ибрагим-хан вел нас к воротам, обняв за плечи, как своих сыновей, а Джамила-ханум окропила наш путь водой из чашки, которую вынесла из дому Тагира. Дочка хана все время смущалась и смотрела вниз, а когда при расставании вскинула глаза, я был поражен их странным трепетным сиянием. Были в ее взгляде и восхищение, и девичья застенчивость, и испуг. «Не бойся,— хотелось сказать ей,— ведь мы и за твое счастье боремся, милая девушка!» Но она уже потупилась, задержавшись, и я промолчал.

...Через два дня, оставив в Миянабаде небольшой гарнизон, мы двинулись на Сабзевар.


ЗА ПРАВОЕ ДЕЛО


- Ох, не нравится мне все это,— сказал Аббас. — Что именно?

— Очень уж все у нас гладко идет!.. Всюду встречают с цветами, крестьяне несут продовольствие, выделяют фураж. Миянабад красными флагами встретил... Если еще и Сабзевар откроет нам ворота, то я и впрямь поверю в то, что аллах услышал мольбу народа о ниспослании нам всяческих успехов!..

Мы только что миновали Джугатайские горы, и перед нами с вершины пологого холма, поросшего пожелтевшей от солнца травой, открылся широкий вид на Сабзеварскую долину. Всадники невольно придержали коней и залюбовались свежестью и щедростью красок, на которые не скупилась природа. Желтые поля перемежались с густой зеленью садов, ровные полосы виноградников тянулись по склонам холмов и казались отсюда фиолетовыми, а сами холмы были словно бы позолочены. Проселочные дороги вились меж полей и садов серыми змейками. В арыках поблескивала вода. И над всем этим великолепием раскинулось голубое небо без единой тучки или даже легкого облака.

— Это Сабзевар?— спросил Пастур, указывая на видневшиеся вдали высокие стены с башнями над темной зеленью деревьев.

— Сабзевар,— сказал я и приложил к глазам бинокль.

— Ну, если ты сейчас увидишь красные флаги, я окончательно поверю, что все святые, которых просили за нас родные и близкие, и сам великий аллах помогают нам,— сказал Аббас будто бы шутя, но я уловил в его голосе тайную надежду.

И эта надежда оправдалась. Город сдался без боя, хотя в Сабзеваре остался гарнизон.

Мамед-Ага-Саркизи предложил с небольшой группой солдат объехать вокруг города. Разведчиков он выбрал сам.

А мы разговорились с теми, кто открыл нам ворота. Солдаты рассказали, что еще до наступления темноты, видимо, узнав о нашем намерении идти на Сабзевар, город покинули командир гарнизона и несколько офицеров. Среди них был и подполковник Довуд-хан.

— Давно он здесь?— спросил я.

— Довуд-хан?— охотно продолжал разговор сержант, начальник стражи.— Да он нам и принес весть о восстании в Мораве-Тепе. С тех пор он отирался здесь при штабе. А вечером уехал неизвестно куда. Видно, боится вас!

— Да, он всегда был исправным служакой... хотя в сущности трус и дурак,— сказал я.— Так вряд ли удастся с ним встретиться — он сумеет вовремя удрать! Ну, да и не это сейчас главное. Мы сейчас займем арк, а вы, сержант, оповестите всех солдат, чтобы утром собрались на площади. Надо же познакомиться, поговорить. Кстати, сколько вас тут?

— Двести штыков!— четко ответил начальник стражи.— Все люди из подразделения внутренней службы «Амния».

— Пусть все явятся утром. А часовых мы поставим у ворот своих, так что не обижайтесь. Вот оформим все как положено, тогда другое дело... Пока снимите ваших людей.

Вошел Аббас. Мундир его был в крови, и я испуганно спросил:

— Ты ранен... что случилось?

— Да нет,— устало ответил Аббас. — Ранен не я... Бойца нашего нашли в степи.

— Жив?

— Был жив, когда мы подоспели. А пока везли в город...

— Успел сказать, что произошло?— нетерпеливо спросил я, чувствуя недоброе.

— Сказал... Мамед-Ага-хан оказался негодяем и изменником...

Я вскочил и бросился к нему.

— Изменник?

— Да. Он выбрал своих людей, с которыми сговорился еще раньше. А этот, который погиб, оказался среди них случайно. Ему предложили ехать в Мешхед, он отказался. Мамед-Ага-хан выстрелил в него. Три пули всадил, да парень крепкий оказался... Лежал, истекая кровью... «Я знал,— твердил бедняга,— что вы найдете меня, теперь буду жить...» Не дотянул до города.

Мы долго молчали, пораженные подлой изменой Ма-мед-Ага.

— Д-а,— сказал я наконец.— Вот и первый чувствительный удар.

— Коварный удар,— отозвался Аббас.— Что ж, полезный урок!

— Эх, нет здесь Салар-Дженга,— вздохнул я,— выложить бы ему все, что мы думаем!

От Салар-Дженга не было никаких вестей. Мы гадали, что же происходит на восточном фронте и есть ли он на самом деле, этот восточный фронт? Может быть, Салар-Дженг все еще сидит в Боджнурде и ждет, когда вся его армия наденет «кулахуты»?..

Правда, отрывочные сведения доходили до нас, но все они были мало достоверны. Видно, прав был Мухамед-Ибрагим-хан, упрекая нас в плохой связи.

Я решил идти на север, надеясь в районе Кучана встретить Салар-Дженга или узнать, где он находится со своим фронтом.

На второй день мы вышли в открытую степь. Она лежала перед нами — плоская и голая, словно кто-то специально смазал ее глиной, как это делают заботливые хозяева в своем дворе.

Степная дорога упиралась в деревушку, стоящую среди ветрового простора, как одинокий корабль в море. Деревушка была маленькая и обнесена высоким и довольно прочным дувалом с одними воротами, открывающимися на юг. В эти ворота и въехали мы после утомительного перехода. Солнце стояло в зените и палило так, что оружие обжигало, а струйки пота скатывались из-под фуражки и застилали глаза, и без того воспаленные от зноя и нестерпимого света.

Село называлось Рават Мошкан. Жители его ничего не слышали о восстании и встретили нас холодно, хотя накормили и дали фураж.

Решено было дать людям и коням отдых. Ворота закрыли, запретив жителям пока выходить за село, на сторожевой вышке оставили двух часовых, а сами завалились спать.

Как приятно было вытянуться на чистой постели в прохладной мазанке с политым и чисто выметенным полом. Чтобы солнце не мешало спать, хозяева завесили окно. В полумраке мы лежали втроем — Аббас, Пастур и я, молча наслаждаясь отдыхом. Сон наползал на нас медленно, приятная истома расслабила тело. Я услышал, как захрапел кто-то, хотел догадаться, кто именно храпит, и уснул...

Снилось мне, будто идем мы с Парвин по весенней степи. Вокруг расстилается красный ковер тюльпанов. Мы идем, стараясь, не поломать их тоненькие стебельки с огненными головками, и это нам как-то удается... Парвин тихо смеется от счастья и вдруг оборачивается ко мне... Я вижу искаженное страданием лицо, хочу спросить, что случилось, но она опережает мой вопрос и говорит неожиданным басом: «Враги! Враги нас окружают!» И так жутко мне видеть это страдающее лицо любимой, что я делаю резкое движение и просыпаюсь.

За колено меня трясет боец и кричит в самое ухо:

— Войска идут, товарищ командир! Да проснитесь вы, слышите? Враги окружают!..

Я вскочил, будто меня укусила змея. Пастур и Аббас тоже проснулись, протирая глаза, не понимая, что произошло.

— Скорее, товарищ командир!

И тут только я понял все. Натягивая на бегу гимнастерку и пристегивая маузер, я поспешил за бойцом к сторожевой вышке.

— Как же вы подпустили их?— зло спросил я бойца.— Спали?

— Да мы... задремали.

— Под трибунал пойдете, мерзавцы!— бросил я, карабкаясь по шатким ступенькам на вышку.

— Вон они!— взволнованно сказал второй боец и указал рукой в степь.

По дороге со стороны Кучана двигалась большая воинская часть. Были там и конные, и пешие, и повозки с пулеметами. Было похоже, что они только разглядели на вышке часовых. Солдаты остановились, командиры, едущие впереди, стали совещаться. В бинокль хорошо были видны их лица, усталые и озабоченные. Им тоже хотелось отдохнуть, но деревня была кем-то занята. Наконец к деревне подскакали дозорные. Трое всадников, запылив, стали приближаться к воротам. Пастур и Аббас, тоже поднявшиеся на вышку, наблюдали за ними, затаив дыхание.

— Срезать их надо,— сказал Аббас.— Все равно мы обнаружены.

— Давай,— приказал я.— Бери на прицел левого, я — среднего, Пастур — правого. А вы, ребята, держите винтовки наготове. Если кто из нас промажет, подсобите!..

Всадники осадили коней.

— Огонь!

Прогремели три выстрела. Двое разведчиков стали сползать с седел, третий развернул коня и, пригнувшись, поскакал обратно. Вдогонку ему прогремело еще три выстрела. Он откинулся на спину, потом завалился на бок, одна его нога застряла в стремени, он упал, и конь поволок его по пыльной дороге.

— Седлать коней!— скомандовал я.— Пулемет на вышку!

Тем временем противник развернулся в цепь и начал наступление, охватывая деревню в полукольцо.

— Будем отходить?— спросил Пастур.

— Нет, надо прорваться...

— Ясно,— радостно крикнул он.— Встретим врага в чистом поле.

Заспанные бойцы уже выводили оседланных коней, строились на сельской улице.

— Товарищи!— сказал я, оглядывая их и по привычке замечая неполадки в обмундировании и заправке.— Врагов больше, чем нас. Но мы бойцы революции, значит, мы сильней! Каждый из нас будет драться за двоих, за троих! Мы можем повернуть назад, на Сабзевар, но не пристало революционной армии отступать. Прорвемся и пойдем своим путем!..

— Выполним свой долг!

— Прорвемся!

Голоса были нестройные, но бодрые и уверенные.

— Приготовиться к атаке!

Я снова поднялся на вышку. Противник шел в атаку, раскинувшись цепью.

— Можно?— пулеметчик нетерпеливо посмотрел на меня.

— Еще немного... Еще чуть-чуть... Давай!

Пулемет словно залаял в его руках. Перед передней цепью наступающих взвились фонтанчики земли и сразу же начали падать солдаты. Офицер, идущий в цепи, что-то закричал, размахивая пистолетом, но тут же странно изогнулся, как бы танцуя, и рухнул. Солдаты, залегшие было, поднялись и, пригибаясь, побежали обратно.

И вдруг пулемет смолк.

Я глянул на пулеметчика, недоумевая, и увидел склоненную на руки голову и густую темную струйку у виска.

Скатившись по ступенькам вниз, вскакиваю на своего верного Икбала.

— Открыть ворота! Шашки к бою! За революцию!

С гиканьем и посвистом вырвалась наша конница на степной простор. Враги не ожидали контратаки. Раздались редкие выстрелы, но остановить нас уже ничто не могло. В руках Аббаса полыхало красное знамя.

Я вдруг заметил, как впереди на повозке какой-то офицер торопливо разворачивал пулемет. Подлетев к нему, я рубанул и на мгновенье почувствовал, как вошла сабля в его тело. Не оглядываясь, я поскакал дальше.

Остановились мы далеко от села. Кони, всхрапывая, позванивали удилами. Люди тяжело дышали, их лица были разгорячены, и глаза, только что видавшие смерть, были диковатыми и удивленными.

— Все прорвались?— спросил я, оглядывая сгрудившихся на дороге, жмущихся один к другому бойцов.

— Вроде бы все,— отозвался Пастур.— Я смотрел — никто из наших не падал.

— Стройся!

Возбужденные боем солдаты построились. Командиры сделали перекличку. И верно — все были на месте, только пулеметчик остался на вышке да несколько человек было легко ранено.

Строем двинулись мы по дороге к Кучану.

Пастур подъехал ко мне и сказал, сверкая глазами:

— Хорош был кейкадж!.. Настоящая курдская конная атака!

Я кивнул.

— Ребята славно дрались. Жаль Махмуда... Отличный был пулеметчик.

Пастур понял мое состояние.

— Ничего, Гусейнкули. Умереть за революцию каждый из нас может. И ничьей тут вины нет. Сегодня он, завтра, может быть, я!.. Война есть война. И мы вверили свое сердце революционной буре...

В этот день мы узнали, что Салар-Дженг повел, наконец, свое войско на Мешхед и после двенадцатичасового боя взял Кучан. «Интересно, приведет ли теперь Мухамед-Ибрагим-хан своих джигитов к Салар-Дженгу?»— подумал я, но тут же перестал думать о вожде рода миланлу. Надо было самим решать, что делать дальше. Связи с Восточным фронтом у нас по-прежнему не было.


РАЗГРОМ


Все шло до сих пор сносно, но вот пришла беда, откуда никто ее не ждал. Войска Салар-Дженга двигались на Мешхед от Куча-на севернее нас, а мы контролировали южную дорогу, идущую в Мешхед через Нишапур. Я понимал, что без хорошей разведки мы ничего не сможем сделать. — Конечно,— согласился Пастур,— рано или поздно наш поход вслепую может плохо кончиться — наткнемся на вражескую засаду и... — Значит, надо усилить разведку,— разумно добавил Аббас.— Нельзя забывать об уроке Мамед-Ага-Саркизи. Нож в спину — это похуже, чем неожиданная встреча с врагом.

— Самое главное для нас — точно знать, что происходит на восточном фронте у Салар-Дженга. И сведения нужны самые верные, а то мы все время пользуемся скуповатыми и противоречивыми слухами.

— Слухов хватает,— мрачно согласился Пастур.— Говорят, что в Мешхед пришли какие-то тегеранские части, а местный гарнизон разоружен.

— Все это надо проверить. И займется этим Аббас.

— Согласен,— согласился Аббас.— Пока мы не разведаем оборону, в Нишапур не входите!

Вернулась группа Аббаса раньше, чем мы ожидали. По его лицу я сразу догадался, что дело плохо.

— Вот... читай!— сказал он, соскочив с коня и протянув мне листовку.

Мы с Пастуром склонились над ней — и мелкие строчки запрыгали перед глазами. Это было сообщение военного министерства, в котором говорилось, что антиправительственному восстанию нанесен сокрушительный удар, что члены партии «Падашизм», пытавшиеся разложить гарнизон Мешхеда и впустить восставших в город, арестованы. Изменники в армии разоружены, а сам Салар-Дженг повернул обратно к Кучану, отказавшись от штурма Мешхеда, и теперь преследуется верными правительству войсками. Министерство призывало население оказывать правительственным войскам всяческое содействие.

— Дурные вести я принес,— проговорил Аббас и опустил голову, точно он был виноват в том, что произошло в Мешхеде.

Мы с Пастуром переглянулись.

— Слухи подтверждаются,— сказал он.— Неужели Салар-Дженг отступил без боя?

— Испугался, струсил, вояка!— зло проговорил Аббас.— От успехов голова закружилась, думал, что всюду его с музыкой встречать будут и баранов у ворот резать!

— Спокойно, Аббас,— сказал я, лихорадочно думая, что же теперь предпринять.— Может быть, он и не отступил вовсе, а только маневр изменил, что-нибудь придумал...

— Не надо зря надеяться, Гусо-джан,— остановил меня Пастур.— Мы же не дети, нечего нас успокаивать. Ты и сам не веришь в то, что говоришь. Подумаем, что делать будем.

Я развернул карту.

— Если Салар-Дженг отступил, то нам уже нет хода вперед. И сделать со своими людьми мы ничего не сможем. Считаю, что нам надо отходить по той дороге, по которой только что прошли. В этих местах народ нас знает. Наше спасение в помощи народа.

— Ты прав, Гусо,— поддержал меня Аббас. — Впереди нас ждет бесславная смерть, а так мы еще сумеем поднять на борьбу людей труда. Враги народа долго будут вспоминать нас и содрогаться.

— Пока руки наши могут держать оружие, пока в сердце нашем будет кипеть ненависть к тиранам, мы будем сражаться!— торжественно, как клятву, произнес Пастур.

Мы встали и протянули друг другу руки, как тогда, на холме под Семельганом, когда прискакал к нам Пастур и привез удостоверения членов реввоенсовета. И как тогда, Пастур произнес:

— Да здравствует революция!

И снова мы с Аббасом повторили эти слова.

Верно говорят: пришла беда — отворяй ворота. Вначале я еще втайне надеялся, что Салар-Дженг соберется с силами, ударит по врагам и мы еще добьемся успеха, доведем революцию до победного конца. Но вскоре мы узнали, что Салар-Дженг от Кучана свернул на север, прошел через Баджигиран и вышел к границе. Он обратился к советским пограничным властям с просьбой предоставить ему и ушедшим с ним повстанцам политическое убежище, заявив, что дело освобождения страны от поработителей проиграно. В соответствии с международным правом бойцы Салар-Дженга были разоружены и интернированы...

— Вот и конец,— сокрушенно сказал Аббас.— Сколько ждали, мучались!..

Он сел прямо на землю и стал раскачиваться, зажав голову руками. Мы все молчали. И молчание было тягостным, тяжелым, как на похоронах.

Нас, командиров, окружили бойцы и ждали, что мы решим. Они привыкли верить нам и оставались верными до конца. Надо было сказать им правду. А как тяжело было это сделать! Язык словно присох во рту, и губы не разжимались, и слов не было таких, которые бы выразили наши чувства...

Я оглядел бойцов. Лица их были хмуры, сосредоточены. Но ни растерянности, ни страха не прочел я в их глазах.

— Друзья! Товарищи боевые!— сказал я и вдруг почувствовал, как крепнет мой голос.— Мы храбро сражались, и враги трепетали от одного слова «революция». Здесь, среди вас, много вчерашних солдат правительственных войск, которых пытались послать на подавление революции. А теперь вы с нами, в наших рядах, вы — наши братья по борьбе за счастье народа. Почему вы перешли на сторону революции? Потому, что вы дети крестьян, сами крестьяне, а революция несла вам свободу, освобождала вас от гнета помещиков и иностранных поработителей. Поэтому нас поддерживают тысячи, десятки тысяч простых людей в Хорасане. Но антинародное правительство сумело обмануть многих солдат, особенно из центральных областей страны, договорилось с англичанами и американцами о военной помощи и двинуло на нас всю эту могучую силу. А нам никто не помогает, мы одни сражаемся за святое и правое дело. Кроме того, в наши ряды пробрались предатели, трусы и изменники. Вот почему погибает революция!..

По рядам бойцов прошел ропот.

— Да, товарищи, революция потерпела поражение. Теперь это ясно. Нам остается только одно — с честью умереть за наше дело.

И сразу, словно морской прибой, стал нарастать гул людских голосов:

— Умрем за революцию!

— Да здравствует родина!

— Позор предателям!

— Смерть тиранам!

Глаза бойцов горели уничтожающим огнем, а лица светились решимостью и отвагой. Такие мужественные лица я видел в самом начале нашей революции, когда все еще было у нас впереди и каждый готов был пожертвовать собой во имя освобождения любимой родины, во имя счастья народа. И вот теперь, когда у нас было только прошлое, когда бойцы революции узнали, что никто из них не увидит желанной победы, прежние чувства снова овладели ими — они хотели достойно допеть свою боевую песню. Но я не мог бессмысленно рисковать их жизнью, не имел права.

— Друзья мои дорогие, мы никогда не отступали, но теперь положение изменилось. Восточный фронт, решающая сила революции, ликвидирован. Командующий увел свои войска за границу. Со всех сторон мы обложены врагами. И вот мы впервые вынуждены отступать...

Бойцы возмущенно зашумели, но я поднял руку, и снова наступила тишина.

— Да, у нас нет другого выхода. Вы вверили свои жизни нам, командирам, и мы не имеем права вести вас на верную смерть. Мы решили пробиваться к границе. Патроны у нас на исходе, а путь далекий и трудный, врагов на этом пути мы встретим много, значит, не все из нас дойдут до цели. Нам придется пробираться скрытно. И сейчас... мы простимся с нашим боевым знаменем, братья!..

Аббас вынес вперед наше красное знамя... Я первым подошел и, склонив колено, поцеловал полотнище, пахнувшее солнцем и ветром. В молчании все бойцы совершили этот ритуал прощания. У многих на глазах были слезы.

Потом мы вырыли посреди степи яму и опустили туда свернутое знамя юго-восточного фронта, который с этой минуты перестал существовать. И снова чередой прошли мимо покоящегося в глубине знамени мои товарищи, и каждый положил сверху свой красный бант...

Яму засыпали и заровняли.

После долгого молчания я скомандовал:

— По коням!

Нехотя, словно смертельно уставшие, поднялись бойцы в седла. И не было теперь на их лицах отсвета недавнего внутреннего горения. Но я знал, что они сделают все, что еще можно будет сделать, и умрут достойно, если придется.

— Ма-арш!

Грустное это было шествие. Мы ехали шагом, и казалось, что даже кони подавлены происшедшим. Но бойцы по-прежнему держали равнение в строю. И яркое летнее солнце весело играло на вороненых стволах винтовок и медных эфесах шашек.

Мы переночевали в небольшом селе Хакмабад. По общей договоренности бойцы условно называли меня «господин генерал», но крестьяне догадывались, кто мы такие на самом деле. Нередко я ловил на себе их печальные и сочувственные взгляды. В доме, где мы остановились втроем с Аббасом и Пастуром, древняя старушка долго смотрела на нас слезящимися глазами и, наконец, сказала со вздохом:

— За что же аллах дал вам такую судьбу, сынки?

— А чем плохая солдатская судьба? — попытался отшутиться Аббас.

— Да всем... Матери вас где-то ждут... жены и невесты, а вас пуля в степях и горах встретит. Только и утешение близким, что за правое дело вы ушли...

— А почему вы считаете, что наше дело — правое? — не унимался Аббас.— Мы его величеству служим...

— Все бы так служили,— снова вздохнула старушка.— Жалко, что не дали вам полностью дослужить... Что делать-то теперь будете, бедные?

Мы переглянулись. Форма на нас военная, разве только погон нет. Но разве старушка в погонах разбирается? Оказывается, разглядела, что мы не те солдаты... Значит, и другие разглядят, не удастся наш маскарад.

Мы шептались об этом перед сном, и тревога вползла в наши души, беспокойство не давало уснуть.

— И не такое мы видели... Побольше выдержки,— говорил Пастур.— А то, что простой народ знает о нашей судьбе и жалеет нас, даже к лучшему: значит, помогут и врагу не выдадут. Нечего нам от крестьян прятаться.

Слова эти оказались вещими. Когда на рассвете покидали мы село, ко мне подошел пожилой крестьянин, поклонился и сказал:

— Не знаю, кого вы ищите, господин генерал, а только вон там,— он указал направление,— стоят курдские войска Гаджи Гурбан-Али. Они тоже ищут... Какого-то Гу-сейнкули-хана... Я человек неграмотный, вы простите, если что не так сказал.

Мы поблагодарили крестьянина и медленно поехали в указанном им направлении.

— Что думаешь предпринять, Гусо?— спросил Аббас. Пастур тоже смотрел на меня и ждал ответа.

По их взглядам я понял, что они хотят боя. Что ж, джигиты этого феодала — не такая уж грозная сила. К тому же мы можем использовать внезапность. Мы-то про них знаем, а они о нашем приближении и не догадываются.

Впереди была тутовая рощица, за ней находился отряд Гаджи-хана.

Разведчики подтвердили, что можно легко подойти незамеченными к неприятелю.

— Будем атаковать,— сказал я.— Гаджи Гурбан-Али я хорошо знаю, это реакционный феодал, который сразу же стал на сторону правительства. Про него говорили, что он собственноручно избивал до смерти крестьян, которые сочувствовали революции. Одну семью он расстрелял за то, что двое парней из нее ушли к Таги-хану. Давно я хотел встретиться с ним — вот и довелось.

Как только за деревьями стали видны всадники в халатах, медленно ехавшие по проселочной дороге, я дал команду изготовиться к атаке. Еще минута, и вот уже над утренней степью звучит подхваченная сотнями голосов команда:

— Вперед! Рубить насмерть!..

Рванулись хорошо отдохнувшие кони. Грохотом горного обвала загудели копыта наших коней. Я увидел, как в панике смешались растянувшиеся по дороге всадники, стали поворачивать коней.

Икбал распластался над землей, вытянув шею, только уши торчали.

— Смерть врагу!— гремело над атакующими цепями.

И сошлись мы в жаркой схватке. Захрапели кони. Кто-то закричал нечеловеческим голосом. В единый страшный рев слились крики, ржанье коней, выстрелы, удары металла, топот, стоны умирающих...

Я искал глазами самого Гаджи-хана, но разве разберешь что-нибудь в таком мельканьи людских искаженных злобой и ужасом лиц, конских оскаленных морд, сверкающих на солнце сабель...

Недолго длилась эта кровавая битва, но мне эти мгновения показались бесконечными. Наш противник не выдержал натиска и, оставив на пыльной дороге убитых, раненых и затоптанных копытами, отступил в заросли камыша.

Мы не стали врага преследовать...

В одном селе к нам подошел крестьянин, лицо которого показалось мне знакомым. Я вглядывался в его заросшее рыжеватой бородой лицо, а он смущенно мял пальцами край рубахи и не решался заговорить первым.

— Не узнаете, Гусейнкули-хан?— робко спросил он наконец.

И тут я вспомнил — это был один из новых членов реввоенсовета.

— Вы?— удивленно воскликнул я.— И здесь? В таком виде?

Он опустил глаза. На его загорелых щеках проступил румянец. Но, совладав с собой, он поднял взгляд и ответил твердо, почти с вызовом:

— Да, здесь. И в таком виде. Я из этого села. И вот — вернулся. А что я мог сделать? Ну, что?

— Ладно,— примирительно, понимая его состояние, сказал я,— давайте сядем, поговорим.

Он оживился, пригласил:

— Зайдем ко мне, мой дом рядом...

Но нам надо было идти дальше, засиживаться не было времени.

— Расскажите, что произошло, мы ничего толком не знаем.

Он помолчал, наматывая на палец волосы бородки. Потом заговорил:

— Мы подошли к Кучану... Правительственные войска встретили нас огнем пулеметов. Мы дрались двенадцать часов. Потеряв с полсотни солдат убитыми и столько же ранеными, осажденные бежали в горы. А мы потеряли только шестерых. В Кучане на одном из зданий мы увидели красный флаг. Это было помещение советских торговых организаций. Салар-Дженг решил: счастливое предзнаменование. Нам казалось, что победа всегда будет сопутствовать нам. Но вышло иначе...

— Почему, почему вы не взяли Мешхед?— не выдержал я.

Он вздохнул.

— Салар-Дженг рассчитывал, что в Мешхеде к нам присоединятся местные войска. Но подготовленное в Мешхеде восстание было предупреждено. Гарнизон разоружили и заменили свежими войсками, прибывшими из Теге- . рана. А у нас оставалось по два патрона на винтовку. Так что нам было делать?..

— Чуяло мое сердце, промедление в Брджнурде дорого нам обойдется,— вставил Аббас.— Так оно и вышло. Если бы двинулись сходу...

Мы долго молчали.

— Ну, нам пора,— сказал я.

Член реввоенсовета разгромленной армии тихо сказал:

— Вы не судите меня строго. Я бы пошел с вами, но... Я останусь.

Уже далеко за селом Аббас проговорил:

— Он был крестьянином, стал солдатом. Он ждал от революции много. А чего конкретно? Разве мы объяснили ему и всем другим крестьянам? Восстание не дало им ответа на главный вопрос: что делать после победы? А по-моему, и сам Салар-Дженг не задумывался над этим. А крестьянин не любит разговоров вообще...

Мы все искали причины поражения, а их было так много...

Наступили черные дни.

Все чаще натыкались мы на войска и в отчаянных стычках теряли товарищей. Одни оставались лежать на поле боя, другие, потеряв лошадей, оставляли отряд и уходили в горы, надеясь переждать жестокое время.

За нами по пятам шли карательные отряды. Иногда стремительным броском, изменив направление, мы не надолго отрывались от них, но через день или два они снова нападали на наш след. Люди и кони были измучены. В большие села мы заходить не решались, боясь засады. И, пожалуй, давно бы пришлось нам пустить себе в лоб последнюю пулю, если бы крестьяне не заботились о нас. Бывало так, что в горном глухом ущелье встречал нас незнакомый парень и вел к месту, где были припасены продукты и корм для лошадей.

— Ну, как там?— спрашивал я такого парня. И он начинал рассказ, от которого жутко становилось. Из разных мест шли сообщения об арестах и казнях участников восстания. Жестокости палачей не было предела. Кровью была полита земля, по которой совсем недавно шли мы победителями, вселяя в людские сердца надежду... Мы только вздыхали и опускали головы.

В селе Мерга было раскрыто мое инкогнито... Я совсем забыл, что жили здесь мои дальние родственники. Они сразу же узнали меня, затащили к себе в дом, засуетились, стали охать по поводу моего изнуренного вида. Один из них, имени которого я так и не узнал, степенный, крепкий мужчина с темным морщинистым лицом и большими натруженными руками, сказал:

— Цену за твою голову, Гусо, высокую дали... сто тысяч туманов, да только ты им в руки не давайся. Мы тебе поможем. Дело это обдумали и все решили. Как только услышали про награду, так и решили: села тебе нашего не миновать, а как придешь, мы тебя в женское платье нарядим, лицо закроешь, и никто тебя не узнает... В таком виде до границы и проводим. Я сам провожу, дорогу знаю.

И хоть не до смеха было, не мог я удержать улыбку, представив себя в женском платье.

— Нет, дорогие мои, спасибо за заботу, а только не к лицу мне в женском платье по родной земле разгуливать. У меня еще и маузер есть с тремя патронами, сабля острая. За себя постоять сумею.

— Жаль,— вздохнул он,— ловкий план. Но, как видно, ты прав! Тут про вас такое говорят, будто идешь ты с тысячной армией, что и под Сабзеваром, и под Миянабадом, и еще где-то бои были кровавые и будто вы тегеранские войска побили. А вас, теперь мы видим, вон сколько...

— Это хорошо, что такие слухи про нас идут,— улыбнулся я.— Значит враги боятся нас. И пусть боятся!

— А мы вам ничем помочь не сможем?— горестно спросил крестьянин.

Я подумал, и вдруг мне пришла на ум такая мысль: ведь погибну я или уйду за кордон — все равно уже не смогу написать отцу, матери, сестрам, моей Парвин!

— Дайте бумаги,— хрипло сказал я, чувствуя, что волнение душит меня.

«Мы выполнили свой долг,— писал я быстро,— мы хотели видеть свой народ свободным и счастливым и взялись за оружие, чтобы уничтожить тех, кто душит народ... Но нам ке удалось достичь цели. И вот мы уходим... Не знаю, буду ли я жив. Может быть, смерть настигнет меня раньше, чем вы получите это письмо. Не плачьте. Мне не страшно умирать. Я верю, что придет время и другие доведут начатое нами дело до победного конца. Прощайте, мои родные!.. Прощайте!»

Перед нами лежала широкая долина, желтая от сгоревшей на солнце травы.

— Все,— сказал наш проводник Махмуд, улыбаясь застенчивой, почти детской улыбкой.— Теперь до границы совсем близко... Там!

Я оглянулся. Сзади громоздились горы, серые и мрачные. Если бы не Махмуд, добровольно взявшийся проводить нас, мы никогда бы не смогли преодолеть все эти ущелья, осыпи, подъемы и спуски. Горы навсегда сохранили бы тайну нашей бесславной гибели.

— Спасибо тебе, Махмуд,— я обнял проводника и прижал его к груди, как любимого брата.

Он смутился, покраснел, словно девушка.

— Я охотник и эти горы знаю, как свой двор!

— Скажи, Махмуд, а на нашей заставе тебе не приходилось бывать?— спросил Пастур.

— Был, только давно. Да там ничего не изменилось... Я знаю. Они пограничниками считаются, а сами контрабандой промышляют. Чужого контрабандиста поймают — все отберут, да еще всыпят на прощанье. Деньги для них — все.

— А до русской заставы далеко?

— Тоже близко... Туда разные ведут дороги. Я укажу самую верную...

Нас осталось двенадцать человек... Каждый пожал Махмуду руку, и мы стали спускаться с кручи, ведя коней под уздцы. Когда внизу остановились и оглянулись, Махмуд все стоял на том же месте и смотрел нам вслед.

— Счастливо!— крикнул он, подняв руку, сжатую в кулак.

...На заставе нас заметили. В бинокль я видел, как побежала из села цепочка солдат, перекрывая дорогу, идущую влево. Еще одна группа заняла позицию перед селом — там у них уже готовы были траншеи.

— Ну, что ж, братья,— сказал я, оглядывая своих соратников,— давайте попрощаемся... Другого случая у нас не будет...

Мы спешились. Обнялись по очереди, заглядывая друг другу в глаза, понимая, что, может быть, видимся в последний раз.

— Будем прорываться по левой дороге?— спросил Аббас.

Я задумался. Конечно, удайся прорыв, мы вышли бы прямо к советской заставе. Но кто из нас прорвется? А может все поляжем? У пограничников в патронах недостатка нет. Откроют огонь из пулеметов — всем нам конец.

— Левая дорога закрыта,— сказал я, понимая, что мое слово решает сейчас судьбу всех этих людей.— Там не прорвемся. Рискнем, друзья!.. Сделаем вид, что решили пробиться возле села, а сами, не дожидаясь, пока пограничники откроют огонь, бросимся в горы. Ущелье скроет нас. А там — вручим себя аллаху!..

— Рискнем,— согласился Пастур.

Аббас тоже не возражал. Остальные молча стали готовиться к прорыву.

— Вперед!

Сколько раз вот так я выкрикивал это властное слово, и Икбал нес меня в атаку... И вот в последний раз я устремился с товарищами на врага.

Только бы не расстреляли нас пограничники на ходу, только бы удалось нам прерваться в ущелье и найти дорогу в Советский Туркменистан!..

А пограничники молчат. Ждут, когда мы свернем влево, и тогда нас будет хорошо видно из окопчиков на фоне белесого знойного неба. Но мы скачем вдоль подножия холма, и до поворота еще далеко... Мы скачем к ущелью, потому что там наше спасенье. На полном скаку я поворачиваю своего гнедого вправо. Камни летят из-под копыт, конь едва не спотыкается, но удерживается на ногах, и уже мчится по ущелью,— только большие его глаза налились кровью и смотрят испуганно и диковато.

Оглянувшись, я вижу, что все одиннадцать товарищей скачут вслед за мной. Неужели нам удалось оторваться от пограничников? Теперь уж им не догнать нас... Но тут я вспоминаю слова Махмуда: «туда не ходите» — и холодок тревоги наползает на сердце. Но ведь у нас не было иного выхода...

Ущелье сжимается, постепенно сворачивая вправо. Значит, мы скачем в сторону от границы. Но ведь сам Махмуд говорил, что дорога идет за кордон. Может быть, она раздвоилась, а мы не заметили этого?

Я натягиваю поводья. Жеребец хрипит, закидывает голову, косит на меня круглым глазом.

Товарищи сгрудились вокруг меня, тяжело дышат, лица горят от быстрой езды.

— Что?— тревожно спрашивает Аббас.

— Мы уходим от границы.

— Постой,— возразил Пастур.— Может, дальше ущелье опять сворачивает. Я сейчас...

Пришпорив коня, он скачет по ущелью дальше, а мы молча слушаем, как цокают по каменистой дороге копыта его коня. Все тише, тише... И вдруг обрываются. Мы настораживаемся. Что там увидел Пастур, почему остановился? Но вот снова дробь копыт...

— Возвращается.

Пастур осаживает перед нами коня и говорит:

— Дальше тупик... ехать некуда.

Так вот почему пограничники не открыли огонь, когда я свернул в ущелье...

Я оглянулся. Неглубокая ложбинка круто поднималась слева. По ее краю овцы пробили тропку.

— Бросаем коней,— говорю я и соскакиваю на землю.— Пойдем по этой тропке. Тут рядом граница.

Я стал карабкаться по крутому склону, хватаясь за колючие кустики. Вслед за мной гуськом поднимались мои товарищи. Мы спешили, спотыкались. Падали, обдирая руки и коленки, и снова спешили к вершине холма. Стало жарко. По нагретой солнцем спине стекали струйки пота. Я задыхался. На бегу расстегнул ворот, но дышать не стало легче. Ноги дрожали и подгибались, стали непослушными. Казалось, не хватит сил добраться до заветной вершины и желанной черты..- Пот заливал глаза, мешал смотреть, я вытирал разгоряченное лицо мокрым уже рукавом и думал только об одном: не упасть.

Овечья тропка изгибалась по склону, и я увидел всю нашу группу, растянувшуюся цепочкой — люди падали от изнеможения, с трудом поднимались и уже не бежали, а ползли, согнувшись, как под тяжелой ношей. Последним двигался Аббас. Он на секунду остановился, вытер ладонями лицо, поймал мой взгляд и улыбнулся через силу.

На вершину холма я вполз на четвереньках и упал на горячую землю, ощущая запах нагретой пыли и сухой, сгоревшей травы. Может быть, я даже потерял сознание на мгновенье, потому что, подняв гудящую голову, увидел опустившегося рядом Пастура.

— Смотри,— прохрипел он.

Я сначала не понял, а он кивнул вперед.

Со стороны заставы цепью поднимались пограничники с винтовками наперевес. И были они уже совсем недалеко. Видимо, знали, где нас лучше всего встретить.

Я смотрел на них, и странное, тупое и опасное равнодушие овладело мной.

Было так тихо, что стрекот кузнечика поблизости показался оглушительным. Я поднял голову. Голубое полуденное небо было далеким-далеким, и ни облачка в нем, ни тучки, только беркут плыл, распластав крылья. Я подумал, что когда нас убьют, он выклюет нам глаза... И эта мысль не ужаснула меня.

— Прощайте, братья,— сказал я, заглядывая в лица бойцов, ища в них что-то важное для себя, без чего нельзя было уйти из жизни.— Мы знаем, за что умираем. Умрем же достойно!..

Маузер в деревянной кобуре был пристегнут к ремню, я отстегнул его, вытащил, а кобуру отбросил. В нем оставалось три патрона.

— Примем бой? — спросил Аббас.

— Будем отходить к границе,— ответил я.— Может быть, кому-то и удастся вырваться. Но последний патрон припасем для себя. Живыми не дадимся... Расходитесь в разные стороны... Вон она — граница!

Мы шли, ползли назад, скрываясь за вершиной холма, потом снова поднялись и, пригибаясь, побежали по распадку.

И сразу же загремели выстрелы. Пограничники охватили нас полукольцом, и левый их фланг обстреливал нас. Но мы не отвечали. Берегли патроны.

— Скорей! — крикнул я, падая за большой камень.— Я прикрою.— Не оглядываясь, я слушал, как шуршали камешки под сапогами бойцов, и шуршание это становилось все тише и тише...

В мою сторону, не видя меня, бежали два пограничника. Они были, наверное, самыми выносливыми. У одного из-под фуражки выбился смоляной чуб, падал на глаза, солдат вскидывал голову, но не останавливался — очень уж спешил, хотел настигнуть нас и получить награду.

Я поднял маузер. Положил длинный тонкий ствол на камень, прицелился. Мушка заплясала на его груди и замерла, когда я задержал дыхание. Грохнул выстрел. Солдат споткнулся, удивленно оглянулся на товарища и рухнул. Второй пограничник залег и стал стрелять. Пуля чиркнула по камню и с визгом отлетела рикошетом. Рисковать вторым патроном я не стал и пополз от камня, прячась за пыльные кусты. И тут произошло неожиданное — солдат, стрелявший в меня, вдруг вскочил, побежал обратно, скрылся из глаз. Наверное, решил, что действовать в одиночку опасно. И сразу же за холмом началась стрельба. Вскочив на ноги, я стал прислушиваться, не понимая, где стреляют. Эхо выстрелов разнеслось по ущельям, множилось. «Неужели напоролись на засаду?»— подумал я и побежал в ту сторону, куда ушли мои товарищи.

Распадок полого опускался, сворачивая вправо. Склоны с обеих сторон поросли молодой арчей. Ершистые кроны деревьев были пронизаны солнцем и словно бы светились изнутри бледным зеленым светом. За поворотом открылся вдруг широкий простор. Горы раздвинулись, образовав ровное плато, усеянное камнями. По нему шли в атаку пограничники, перебегая от камня к камню, стреляя и снова устремляясь вперед. А наши были прижаты к холму, уходить им можно было только вверх, по совершенно открытому склону. Бойцы понимали, что выхода нет, что это уже конец, притаились за деревьями и камнями, подпуская противника поближе, чтобы ни одна пуля не миновала цели. Я пригляделся и увидел, что некоторые вовсе не притаились, а застыли в неудобных позах, свесив головы, поникнув,— они были мертвы.

Я был слишком далеко от товарищей. Бежать к ним надо было по открытому пространству, и для пограничников я стал бы желанной мишенью.

Чуть не заплакав от обиды и горя, я стал всматриваться в лица бойцов, отыскивая Аббаса и Пастура. Но их не было видно, И тут я догадался, что в засаду попалась только одна небольшая группа, а остальные ушли куда-то. Оглянувшись, я увидел узкий проход среди каменных серых выступов и устремился туда... На осыпях видны были следы. Пробежав метров сто, я заметил на земле темное пятно крови... А еще через несколько шагов я увидел четверых бойцов, которые несли пятого. Они выбивались из сил, ноги едва держали их. Услышав мои шаги, они оглянулись и опустили раненого. Я подбежал и узнал Пастура. Он был бледен, волосы на лбу слепились от пота и пыли. Глаза были закрыты.

— Сильно ранен?

— В четырех местах,— ответил один из бойцов. Подхватив безжизненное тело друга, я сказал:

— Тут должно быть недалеко...

И мы снова пошли по узкому ущелью. Солнце жгло наши спины, и тени колыхались под ногами. Я уже ничего не видел, кроме этих странных теней, идущих перед нами, как поводыри.

Вдали громыхали выстрелы. И вдруг стихли...

Мы остановились, напряженно прислушиваясь. В горах стояла жуткая тишина.

— Они погибли,— прошептал я, чувствуя, как ком подступает к горлу.

— Пить,— еле слышно проговорил Пастур.

Мы склонились над ним. Веки его вздрагивали, но глаз он не открывал.

— Потерпи, Пастур, потерпи, дорогой,— заговорил я, поправляя ему волосы на лбу. У нас нет воды. Но скоро будет прохладная вода. Потерпи...

Пастур открыл глаза. Потрескавшиеся губы его скривились, и я понял, что он улыбается.

— Потерплю.

Мы подняли его, и он сразу обмяк, снова потеряв сознание.

Казалось, ущелью не будет конца. Но вот оно расширилось. Каменных обнажений стало меньше, склоны опять зазеленели арчей.

— Дорога.

Этот возглас заставил нас остановиться. Впереди светлой лентой вилась проселочная дорога. Что это за дорога? Куда и к кому она ведет?

— Надо узнать,— сказал я.— Иначе пропадем.

Мы внесли Пастура в небольшую пещеру, положили. Бойцы сразу сели, прислонившись к прохладным каменным сводам, и затихли, будто задремали.

Я тоже не в силах был двигаться и сидел вместе со всеми, хотя знал, что нас могут обнаружить...

Мысли были тягучие, несвязные. Вспоминались родные. Парвин... Учитель Ареф .. Потом я подумал, что нигде не видел Аббаса. Погиб мой верный товарищ? Или схватили его раненного враги и теперь пытают, истязают, издеваются?.. Да нет, Аббас не дастся им в руки живым.

Маузер я заткнул за пояс, и он давит живот, но лень было вытащить, не хотелось шевелиться. Подремывая, вспоминал я разное, и, забывшись не надолго, вдруг, видел какой-то сон, что-то мерещилось, а что — вспомнить не мог.

...Солнце уже склонилось к горизонту, небо вспыхнуло огромным пожаром, и все вокруг порозовело, стало тревожным. С трудом поднявшись, я вышел из пещеры и осмотрелся. По ту сторону дороги поднимались рыжие холмы, на которых лежал отблеск заката.

Вдруг до слуха донесся стук копыт. Я отпрянул в пещеру.

— Кто-то скачет,— сказал я.

И бойцы сразу вскочили, но тут же залегли, готовясь подороже отдать жизнь.

Одинокий всадник скакал, пригнувшись к гриве коня. Белое облако пыли поднималось за ним и висело в воздухе, не оседая. Я узнал Аббаса. Лицо и волосы его были покрыты пылью. Окровавленная рубашка свисала с плеч клочьями.

— Аббас!

Он резко осадил коня и скатился на землю.

— Ты жив, Гусо-джан!

В глазах его блестели слезы.

— Откуда у тебя конь? Как ты вырвался?

Аббас махнул рукой.

— Чудом спасся.— Он увидел Пастура.— Что с ним, ранен?

— Плох...

— Надо его нести на советскую заставу. Там будет и врач!..

— А где она, советская застава?— горестно вздохнул я.

— Да вот же дорога!— воскликнул Аббас.— Мы же на советской земле!

То ли вздох, то ли стон вырвался из наших уст. Спасены!

— Неужели это не сон! Тогда надо спешить. Ты отвези Пастура. Бережно с ним, Аббас, а мы уж сами!..

Подняв безжизненное тело Пастура, мы подали его Аб-басу, сидящему в седле, и тот поехал по дороге.

Одна-единственная мысль билась в мозгу вместе с толчками сердца: все кончено... все кончено, все кончено... восстание подавлено... Но народ никогда не забудет борцов за счастье людей труда. Народ найдет дорогу к свободе!

...За нами приехал советский пограничный наряд. Я услышал незнакомую речь, увидел красные звездочки на зеленых фуражках. Отбросил маузер. Заплакал... А потом меня подняли и поставили на ноги крепкие, дружеские руки.