Скоро будет буря
Грэм Джойс








Знаменитый писатель Джонатан Кэрролл сказал, что Грэм Джойс пишет именно те романы, которые мы всю жизнь надеемся отыскать, но крайне редко находим.

«Магический реалист» Джойс виртуозно препарирует страхи и внутрисемейную ненависть, филигранно живописует тлеющий под спудом эротизм и смутное ощущение угрозы. В романе «Скоро будет буря» большая компания англичан приезжает отдыхать на юг Франции и поселяется в огромном старом особняке. На дворе август – пора убийственно жарких дней, за которыми нередко следуют грозы и ураганы. Электрическое напряжение в атмосфере, и наэлектризованная атмосфера в доме. Кто-то одержим демоном, а кто-то беседует с ангелами, но грядущая исполинская буря грозит смести всех, не разбирая вины.






Грэм Джойс




Скоро будет буря



Graham Joyce


The Stormwatcher


Copyright © 1998 by Graham Joyce


Перевод с английского Веры Яхонтовой



Моей дочери, Элле Джозефине




Хотелось бы поблагодарить так много кого так много за что, но особенно: Луиджи Бономи – за бесценный редакторский вклад и мастерские советы; Элизабет Блэнд – за блестящую глазную регуляцию; Дерека Джонсона – за проницательность и демонстрацию «Творческой походки»; Марка Чадбурна – за свежие сведения из первых рук; Криса Мэнби – за фотографии; Ника Ройля – за классные путеводители; Квентина Уилсона – за совет опытного автомобилиста и за налет на Бордо; Майкла Муркока, Иэна Бэнкса и Джонатана Кэрролла – за добрые слова; «Проект Октябрь» [1 - «Проект Октябрь» – October Project – американская поп-фолк-группа;] и дивное BFS [2 - BFS – British Fantasy Society – Британское общество фэнтези.]; а также Хелен Уиллсон, Сью Джонсен и Энн, Пита, Джесси и Хлою Уильямс – за прекрасную каникулярную компанию (ничего общего с персонажами данной книги).









Пролог







Любое движение в атмосфере создается благодаря неравномерному прогреву солнцем различных частей планеты. Между теплыми тропиками и холодными околополюсными областями идет постоянный процесс теплообмена. Этим обусловлены перемещения воздушных масс, ветры, колебания атмосферного давления, перепады температур, образование облаков, выпадение дождя и снега.

Все, что мы называем погодой.

Безостановочное кружение в извечных попытках урегулировать и выровнять то, что никогда не может быть ни урегулировано, ни выровнено.







1


– Смотри сквозь лицо, Джесси. Сквозь лицо и дальше. Тогда ты действительно сможешь увидеть.

Не имея ни малейшего представления о том, что именно ей полагается там увидеть, Джесси буравила взглядом овальное зеркало. Туалетный столик, на котором оно было установлено, – громоздкий, хотя и облагороженный временем фрагмент спального гарнитура красного дерева – насчитывал более ста лет, и поверхность зеркала была испещрена желтыми крапинками. Металлическая амальгама потускнела и покрылась бурыми разводами. «Ой, до чего же много людей, – подумала Джесси, – проглядывали глаза в это зеркало».

– Что увидеть? Что я увижу?

Из-за спины Джесси показалась ее самозваная наставница – слабая тень в мутном старом зеркале при скудном освещении, – и две холодные ладони легли на глаза Джесси.

– Это ты сама должна выяснить. Если я тебе подскажу, никакого сюрприза не получится.

«Странные люди эти взрослые», – подумала Джесси. Руки опустились к ней на плечи, и она слегка отклонила голову. Лицо одиннадцатилетней девочки сразу исказилось в ожидании нагоняя.

– Ну сколько тебе твердить, что нельзя двигаться! Ни на дюйм! Ни на волосок! Не сработает же, если все время будешь ерзать и крутиться!

Упрек показался Джесси незаслуженно резким. Правда заключалась в том, что она уже слегка устала сидеть, уставившись в зеркало, и испытала немалое облегчение, когда снизу, из кухни, донесся сигнал к ужину. Она повернулась, чтобы взглянуть на наставницу, которая уже убрала руки с плеч девочки и коротким кивком дала разрешение слезть с табурета и спуститься в коридор, чтобы присоединиться к остальным. Однако, прежде чем позволить Джесси удалиться, наставница придержала ее тонкой наманикюренной рукой.

– Помни, Джесс, это наш секрет. Проболтаешься – все испортишь. Запомнила?

Кивнув, Джесси выскользнула за дверь. Она не нуждалась в напоминании. Когда она заняла свое место за столом, оказалось, что ее успела опередить только младшая сестра – Бет.

– Как все красиво-то! – с энтузиазмом воскликнул Мэтт, усевшись на стул и отхватив себе большой ломоть батона.

– Тогда потерпи, пока остальные рассядутся, – посоветовала Крисси, пытаясь отыскать на столе свободное место, куда можно было бы втиснуть огромную деревянную миску с салатом.

– Прошу прощения.

Мэтт вынул изо рта наполовину изжеванный кусок и любезно предложил его девочкам, которые в один голос выдохнули:

– Фу!

– Не беспокойтесь, – произнесла Сабина, которая, как было всем известно, предпочитала соблюдать этикет. – Не станем же мы ждать весь вечер.

Она любила, чтобы все совершалось четко по заведенным правилам, и ее сотрапезникам пришлось это усвоить. Во-первых, зажигать свечи разрешалось только после того, как первый зад коснется первого сиденья; во-вторых, хлебную корзинку полагалось пустить по кругу раньше, чем кто-нибудь поднимет нож или нарушит порядок размещения столовых приборов; и наконец, в-третьих, один из присутствующих (желательно, чтобы это был мужчина) должен был разлить вино. Тогда – и только тогда – кто-нибудь из собравшихся за столом радостно и с непременным блеском в глазах пожелает всей компании bon appètit [3 - Приятного аппетита (фр.).], a поскольку Сабина была среди них единственной француженкой, это обязательно должен был быть кто-то другой. Необходимость такого непреложного ритуала никогда не обсуждалась вслух, но Сабина обладала удивительной способностью доводить свои желания до сведения окружающих, не прибегая к помощи слов. И вот теперь, когда Джеймс занял предпоследнее оставшееся за столом место, она дает понять, что все это не имеет значения.

– А молитва? – напомнила Бет, которой в ее семь лет все это страшно нравилось. – Кто-нибудь должен прочитать благодарственную молитву!

– Совершенно верно. – Рейчел, прибывшая к столу последней, села и сложила руки ладонь к ладони. Ее темные влажные волосы блестели, а кожа, порозовевшая от горячего душа, казалось рекламировала яркую сине-зеленую татуировку, которая красовалась у нее на обоих бицепсах. – Вот ты, Бет, и прочитай нам благодарственную молитву.

Сабина выпрямила спину, а Джеймс почесал макушку. Крисси прикусила ноготок пальца, тогда как Мэтт сохранял полнейшую безучастность.

– Благодарим Тебя, Боже, – горделиво пролепетала Бет; ее реснички вздрагивали, – за все Твои благословенные дары и молим, чтобы мы могли… ДЖЕСС, ПЕРЕСТАНЬ ПИНАТЬСЯ ПОД СТОЛОМ! МАМ, СКАЖИ ЕЙ, ЧТОБЫ ОНА ПЕРЕСТАЛА!

– Джесси! – призвала Сабина старшую дочь к порядку.

– А я и не толкаю, – неведомо зачем соврала Джесси.

– …за все Твои благословенные дары и молим, чтобы с каждым мимо… мимолетным днем мы лучше познавали Тебя.

Бет открыла глаза и застенчиво оглядела взрослую компанию, поочередно переводя взгляд с одного на другого.

– Нахваталась у кристадельфийцев [4 - Кристаделъфийцы– «Братья во Христе» (греч.) – христианская секта, основанная в США Джоном Томасоном в 1848 г.], – произнесла Сабина, словно извиняясь. – По пятницам ходила в их детский клуб.

Жутковатая какая-то секта, решил Мэтт и поделился своими соображениями с прочими сотрапезниками. Тебе-то откуда знать, отпарировала Крисси.

– Ну, все равно, – объявила Джесси, – я голодная, так что bon appètit.

Общество отозвалось нестройным, беззаботным хором, хлебная корзинка поплыла по кругу, бокалы с вином приятно зазвенели в тихом, пахнущем мелом воздухе раннего вечера. От увитой плющом террасы дома простирался пологий травянистый склон, который плавно переходил в ровное кукурузное поле; кукуруза здесь вымахала почти в высоту дома. За кукурузой виднелись изъеденные временем и превращенные в меловую пыль обнажения пластов известняка, а за ними снова громоздились холмы. Сумерки приобрели лиловатый оттенок, и белые холмы выступали из мглы, как будто слабо освещенные надгробия. Последний свет закатного неба, задержавшийся на башне голубятни и на надворных постройках преобразованной фермерской усадьбы, приносил с собой илистые и смутно наркотические запахи реки Ло, протекающей поблизости. При этом освещении стакан вина, поднятый для тоста, выглядел красно-синим, а блестящее столовое серебро отражало свет, как поверхность ртути. И если бы за известковыми холмами таился некий соглядатай, он увидел бы лишь сияние свечей, силящееся сдержать натиск подступающей тьмы, – круг света, под защитой которого пятеро взрослых и двое детей склонились над обеденным столом.

– Я расслабился! – объявил Мэтт. – Чувствую, что расслабился.

– Это же только второй день, – заметила Крис-си. – Не стоит чересчур расслабляться.

– Уж лучше расслабиться во второй день, чем в предпоследний, – заметила Сабина.

– Это очевидно. – Джеймс снова наполнил стакан. – Вечно ты провозглашаешь очевидное.

– Мог бы и другим вина налить, прежде чем себе подливать. – Сабина взглянула на Крисси. – Мой муж предпочел бы целую неделю просидеть молча, если не может изречь что-нибудь ослепительно оригинальное.

– А мне иногда хочется, чтобы Мэтт помолчал недельку.

– Хватит спорить, дети, – сказала Рейчел, у которой не имелось постоянного партнера для препирательств.

Внезапно Бет положила на стол нож и вилку.

– Мне не нравится комната, где мы спим. Она жутковатая, – объявила она, позаимствовав словечко у Мэтта.

– А что в ней такого жуткого? – поинтересовалась Рейчел.

– Звуки, – поддержала Джесси младшую сестру. – Всякий странный шум.

Девочкам – Джесси и Бет – была выделена комната под чердаком. Старинные вощеные половицы рассохлись, искривились и немилосердно скрипели. Если поднимался ветер, оконные ставни, массивные и деревянные, дребезжали вовсю. И комната не прогревалась.

– Это сова, – объяснила Сабина. – Над ними гнездится ушастая сова Она возится и скребется у них над головами, когда ночью возвращается с охоты.

– Сова! – воодушевилась Рейчел. – Я бы хотела, чтобы над моей комнатой жила сова.

Джесси восхищенно уставилась на Рейчел, которая, казалось, вообще ничего не боится. Но Бет, надувшись, с отвращением добавила:

– А под половицами там мыши!

– Можете поменяться со мной, если хотите, – предложила Рейчел.

– Не надо их баловать, – сурово высказался Джеймс.

– Мы здесь всего-то на две недели, Джеймс. Если им неуютно…

– Им было позволено выбрать эту чертову комнату. Если они получат другую, то через два дня окажется, что им и там «неуютно». Незачем плясать под их дудку.

Но это были просто слова, и каждый понимал, что решение уже принято. Завтра Джесси и Бет поменяются комнатами с Рейчел.

– Мы можем устроить совиную вахту!… – выкрикнул Мэтт.

Рейчел немедленно подхватила:

– Да! Да, конечно!

– А что это такое – совиная вахта? – сразу заинтересовалась Джесси.

– Это когда вы не спите допоздна. По-настоящему допоздна. Сидите под звездами. Выпиваете уйму вина – но к вам это, конечно, не относится. И ждете сову. Она белая и пролетает совсем бесшумно. Мчится сквозь ночь словно призрак.

– А потом, когда она пролетит, что делают?

Мэтт ненадолго задумался.

– Вы становитесь «Совиными вахтенными одного пера», то есть Одноперыми вахтенными. Потом, если увидите еще одну, получаете звание Двуперых вахтенных. И так всю жизнь – пока не станете Семидесятиперыми вахтенными.

«Он все это сочиняет, – думала Джесси. – Сочиняет! Что же тут правда, а что нет?»

– А потом?

– He знаю. Что происходит потом, знают только Семидесятиперые совиные вахтенные. А они ничего не рассказывают!

– Не слушайте его, – посоветовала Крисси.

– Хочешь верь, хочешь не верь, но это правда. Сабина, Мэтт и Джеймс были старыми друзьями, но Сабина все же поинтересовалась:

– Откуда он набирается всей этой галиматьи?

– Он еще ребенок, – ответила Крисси. – Оттуда и набирается.

Однако Джесси и Бет настаивали на продолжении. Бет верила всему, а Джесси – хотела поверить.

– Пап, а мы можем устроить совиную вахту?

Джеймс залпом выпил солидную порцию вина и, стукнув стаканом о стол, обратил на девочек помутневший взгляд своих воспаленных глаз:

– Посмотрим. А теперь, если вы закончили, вам обеим пора спать.

Бет обошла вокруг стола, поцеловав по очереди каждого из взрослых и пожелав им спокойной ночи. Джесси осталась на своем месте, притворяясь загипнотизированной пламенем свечи. Неподвижная, словно статуя, она застывшим взглядом уставилась на мерцающий огонек.

– Джесси! – окликнула ее Сабина.

– Хватит, Джесс, – велел отец.

Остальные взрослые, словно парализованные, сидели, отвернувшись от Джесси: вмешиваться никому не хотелось. Но каждый думал про себя: «Вот так, что ли, оно и начинается?» Никому из них не доводилось еще присутствовать при Джессиных выходках, но все наслушались жутких историй от Джеймса или от Сабины, а то и от обоих сразу. Молчание за столом нарушалось только стрекотанием цикад в траве.

– Ты собираешься в кровать? – спокойно спросил Джеймс.

Облизнув большой и указательный пальцы, Джесси загасила свечу:

– Ладно.

Она встала с места, словно лунатик, поцеловала родителей и последовала за Бет в спальню. Мэтт закурил.

– Я уж подумал, она вот-вот какое-нибудь художество устроит.

– Мы все так думали. – Джеймс стянул одну из сигарет Мэтта.

Крисси отметила, что Джесси вела себя безупречно с самого момента прибытия – не ребенок, а золото. Мэтт согласился. Сабина напомнила, что прошло всего два дня, на что Джеймс ответил непристойным словцом, прозвучавшим, однако, достаточно тихо, так что его могли принять просто за шумный выдох. Пока они здесь, предложила Рейчел, им всем надо бы взять на себя какую-то долю ответственности за Джесси – да, собственно, и за Бет, – чтобы немного разгрузить Джеймса и Сабину.

– Врагу бы такого не пожелал, – проворчал Джеймс, умудрившись изгнать из голоса всякий оттенок шутливости.

– Можете иногда оставлять девочек на нас, – предложил Мэтт, который меньше всех присутствующих подходил на роль няньки. – Тогда у вас с Сабиной будет побольше времени, чтобы…

Неожиданно резко Джеймс поднялся из-за стола.

– Я иду спать. Неважно себя чувствую. После его ухода затрещали цикады в траве;

свечи оплыли, но еще горели.

– У Джеймса со здоровьем все в порядке? – спросила Крисси Сабину.

– В смысле – когда он не пьян и не обкурился? – Сабине внезапно изменила выдержка, и тут проявилась вся мера ее усталости. Сразу стали заметнее розовато-лиловые мешочки под глазами. – Он уже несколько месяцев жалуется на плохое самочувствие. Со мной он говорить на эту тему не желает, врачу показаться – тоже. Просто заявляет, что неважно себя чувствует, и идет спать. Вот как сейчас. Знаешь что? На самом деле нам всем нужны эти каникулы.




Вначале это была идея Джеймса – провести отпуск вместе. По правде говоря, у него были собственные резоны желать, чтобы вокруг него крутились другие люди: он рассчитывал, что присутствие посторонних убавит жар в кипящем семейном котле. Со своей стороны, Сабина ухватилась за представившуюся возможность. Она приветствовала идею, сулившую ей помощь посторонних, – но не с Джесси, а в тех трудностях, которые осложняли жизнь с Джеймсом. Неожиданно Джеймс изменил свои намерения, долго тянул время, а потом снова загорелся первоначальным планом, да еще предложил, чтобы к компании присоединилась и Рейчел. Работавшая ранее в рекламном агентстве Джеймса, она с недавних пор давала Джесси и Бет уроки игры на пианино. Уроки не следует прерывать, объявил Джеймс, если удастся найти дом с инструментом. Сабина не была уверена в том, что это такая уж хорошая идея, так же как и в том, годится ли Рейчел в учительницы ее дочкам. Но, возразил Джеймс, она сейчас переживает крах бурного романа, крах недавний и неожиданный, и с их стороны было бы актом милосердия пригласить ее с собой, к тому же все (то есть Мэтт и Крисси, которые, если уж на то пошло, никогда не высказывали своего мнения о Рейчел) относятся к ней неплохо.

– Итак, Сабина, – спросил Мэтт, явно намереваясь переменить тему, – каково это – вернуться на родину? Какие ощущения?

– Замечательные ощущения. А самое замечательное, что я здесь вместе со всеми вами.

– Господи, как жарко, – вздохнула Крисси, обмахиваясь пляжным полотенцем. – Как насчет того, чтобы поплавать? Давайте все разденемся и прыгнем в бассейн.

– Это что же, я один с тремя женщинами? – комически ужаснулся Мэтт.

– А мы не будем подглядывать, – пообещала Рейчел, сбрасывая белый халатик.

В воду она окунулась первая.




2


Каждое утро – туман. Густой, сырой туман, висящий над ландшафтом, словно покрывало из тонкого муслина, через которое можно разглядеть лишь размытые контуры самых могучих деревьев и самых крутых меловых утесов. И все же местность, примыкающая к дому, оставалась ясной, солнечной и не утратившей ярких цветов, как будто туман, развертывающийся подобно рулону драпировочной ткани, останавливался в тридцати метрах от дома. Однако, несмотря на утреннее тепло, влага проникала в жилище. Из-за нее разбухали и потрескивали деревянные ставни, застревали в пазах выдвижные ящики комодов, отсыревали простыни; она вызывала боли в локтях и коленях, заставляя ныть старые кости.

– Это нормально для Дордони? – услышала Джесси вопрос Рейчел.

О том же спрашивала Крисси. И Мэтт тоже допытывался:

– Такой туман… Для здешних мест это нормально?

Сабина считалась экспертом по всем вопросам, касающимся Франции, начиная от народных пословиц и кончая метеорологией. Но каждый раз ее ответ звучал одинаково:

– Меня не спрашивайте. Я же с севера.

– Совершенно нормально. – Джеймсу об этом было известно не больше, чем любому другому члену компании, но он уже прежде бывал – дважды – в здешних краях. Любое небрежное замечание о погоде могло быть истолковано Джеймсом как критика выбранного им места отдыха.

И действительно, туман не являл собою чего-то совсем уж необычного для Перигора – или Дордони, как предпочитают британцы называть эту часть Франции, раскинувшуюся между широкими отмелями Ло и многочисленными извивами самой Дордони. Каждое утро, словно выполняя какую-то механическую работу, желтое солнце скатывало влагу в шар из серых хлопьев; к середине утра работа бывала выполнена, а весь туман – выжжен. Небо снова обретало свой герадьдически голубой цвет. Стоял август, и плоды уже поспели до того, как прибыли наши туристы. Поспели блестящие початки кукурузы, лопались и застревали в ветвях плоды инжира, сливы падали и разбивались на земле. И все это заставляло приезжих чувствовать себя в некотором роде опоздавшими к похоронам.

Вот в эти голубые небеса и вглядывалась Джесси, ожидая, пока исчезнут последние клочки тумана. Казалось, что ее глаза отражают картину неба.

– Отличный трюк, – сказала наставница. – Как ты это делаешь?

– Трюк? А что я такое делаю?

– Меняешь цвет своих глаз. Только что они были у тебя серые, как вареные макароны. А теперь – как васильки.

– Я просто смотрела на небо.

– Это не то, что я имела в виду, Джесс. Мне хотелось бы знать, куда ты уходишь, когда твои глаза устремлены вверх? Куда ты уходишь и что видишь мысленным взглядом?

Джесси пожала плечами:

– Никуда. Ничего.

– Вчера вечером, за столом, ты собиралась скверно себя повести, правда? Когда твой отец велел тебе идти спать. А ты решила не слушаться. Ты всегда можешь принять решение?

У Джесси был несчастный вид.

– Теперь мне можно пойти поплавать? Наставница спокойно взглянула на ученицу:

– Да. Но сначала позволь тебя спросить: сегодня утром ты смотрела в зеркало?

– Да.

– Все двадцать минут?

– Было трудно. Бет все время входила и выходила и допытывалась, что я делаю.

Джесси говорила правду. Задание оказалось более сложным, чем казалось вначале. В доме, полном людей, нелегко было улучить несколько минут, чтобы остаться одной.

– Не обращай на Бет внимания. Если не соблюдать все правила, у тебя ничего не выйдет, как ни старайся. Ты ничего не увидишь. Попробуй еще разок сегодня вечером, когда все будут чем-нибудь заняты. Я постараюсь как-то отвлечь Бет. А теперь иди поплавай.

Джесси разделась, чуть-чуть помедлила на краю бассейна, прыгнула с берега и запищала, когда ее коснулась холодная вода. Плавала она прекрасно, всегда демонстрируя отличный стиль и впечатляющую скорость. Не прошло и минуты, когда к ней в воде присоединился Мэтт, а затем Рейчел. Потом подошли Сабина и Крисси – отдохнуть на шезлонгах. Джеймс еще не вставал.




Из-за Джесси все места себе не находили. Джесси – золотой ребенок, Джесси – просто чудо, и выглядит куда старше своих одиннадцати, и умна не по годам, балансирует на грани, разделяющей девочку и женщину… Джесси, унаследовавшая голубые глаза отца и чудесную смуглую кожу матери; Джесси с волосами цвета меда и огня и с беспечным, почти вульгарным смехом (ни папа, ни мама так не смеются); Джесси с ее своевольным характером – спущенная петля в безупречном вязаном полотнище, сбой программы, безупречной во всех прочих отношениях…

…Какая там спущенная петля! При чем тут сбой программы! Джесси любила гулять. Она могла бродить часами, не следя за временем; эта привычка к дальним прогулкам водилась за ней с трехлетнего возраста. Ее тянуло поплавать в местах, не предназначенных для купания, – в опасных водохранилищах, затопленных котлованах, в судоходных каналах между шлюзами. А еще она могла ни с того ни с сего взять и скинуть с себя одежду в самом неподходящем месте – например, в супермаркете близ отдела выпечки, на главной городской улице в день карнавала или в церковном саду на свадьбе какой-нибудь кузины.

– Почему ты это сделала, Джесси?

– Там пахло хлебом… его только что испекли.

– Почему, Джесси? Почему?

– А тогда только начали разбрасывать конфетти.

У нее была также необъяснимая и раздражающая манера – спрашивать у людей, как их зовут, даже если ответ был ей заведомо известен, даже если она знала собеседника уже не один год и даже если обращалась к своей школьной учительнице или к собственным родителям. Столь странная особенность могла проявляться несколько раз в день или вообще не напоминать о себе месяцами. И притом задаваемые девочкой вопросы всегда казались совершенно неуместными.

– Доброй ночи, благослови вас Бог, и как вас зовут?

– Ну, как я тебе говорил вчера вечером, и на прошлой неделе, и на позапрошлой, я – твой отец.

– Можно мне не ложиться спать и посмотреть телевизор, и как вас зовут?

– Ради бога, Джесси! Ради бога!

Естественно, Джесси находилась под наблюдением врачей. В Национальной службе здравоохранения ее водили на прием к детскому психологу, который рассердил Джеймса своим отказом сказать то, что хотел бы услышать сам Джеймс. Психолог счел, что, судя по всему, никаких опасных отклонений у Джесси нет.

– Что это значит – «судя по всему»? Черт побери, у нее либо есть какие-то отклонения, либо их нет.

– Когда вы дома, вас всегда можно рассердить с такой же легкостью?

– О-о, как умно. Очень умно. А я-то думал, речь идет о поведении Джесси, а не о моем. Это ж надо так ошибиться.

– Мой муж вовсе не хотел грубить. – В отношениях с врачами, налоговыми инспекторами, муниципальными чиновниками, банковскими клерками и продавцами аудиокомпонентов Сабина выучилась приглаживать взъерошенные Джеймсом перья.

– Я хотел только сказать, что в таких вопросах весьма важен контекст. Я провел с Джесси целый ряд тестов. Ее реакция на все стандартные вопросы и стимулы совершенно нормальна. Умственное развитие намного выше среднего; она отличается поразительной степенью эмоциональной зрелости. Но мне не удалось обнаружить запускающие механизмы тех особенностей поведения, которые вас тревожат.

Однако Джеймс не желал слушать про контексты и про запускающие механизмы. Он желал знать, что именно у Джесси не в порядке. Он желал получить четкое объяснение, какой такой синий провод по недосмотру подключен к какому такому зеленому предохранителю, и был готов заплатить – частным образом и не жалея средств – тому, кто это ему объяснит.

– Проблема относится к разряду нейрофизиологических, – заверил Джеймса куда более пожилой и в высшей степени благожелательный специалист, который налил светлого пива в тяжелые хрустальные стаканы. – Все дело в нарушении химического баланса, да плюс гормональная перестройка, которая у бедняжки именно сейчас…

– Менструации еще не начались, – вставила Сабина.

Джеймс дотронулся до руки жены:

– Дорогая, пусть доктор договорит.

– Ваша жена права, но я предполагаю, что состояние стабилизируется. Существуют лекарственные препараты, которые мы сможем немедленно назначить. Я хочу сказать, мы же не хотели бы повторения такого сюрприза, какой случился в супермаркете, вы согласны?

Решение проблемы с помощью лекарств Сабине не понравилось, о чем она и сказала. Джеймс бросился на защиту науки, прогресса и медикаментозного способа лечения, охарактеризовав возражения Сабины как дань суеверию.

– Суеверия тут ни при чем, а просто…

– ДВ, – перебил ее доктор. – У вашей дочери тот вид невроза, который обычно называют дефицитом внимания.

– Доктор из Национальной службы отверг этот диагноз, – отметила Сабина.

– Ну что ж, – улыбнулся врач, – они там порой экономят на обследовании.

Вот так и был назначен препарат риталин, и, казалось, он возымел действие. Казалось также, что под его влиянием Джесси время от времени начала впадать в апатию; исчез былой блеск в глазах, появилась склонность к запорам, и по ночам ее стали мучить кошмары. Сабина чувствовала, что визит к специалисту дал им весьма мало, если не считать одной невразумительной фразы, и что единственным человеком, который после консультации стал лучше себя чувствовать, оказался Джеймс. Она уменьшила дозу, ничего не сказав об этом мужу.

Эта секретная акция не создавала для Джесси никаких проблем в течение трех месяцев. Но потом в один прекрасный день она, радостно возбужденная, вернулась домой после занятий плаванием и спросила, можно ли ей будет прокатиться в Брайтон вместе с ее бойфрендом.

– С кем?… – не понял Джеймс.

– С моим бойфрендом. Мы познакомились в бассейне.

Слегка растерянный, Джеймс позвал Сабину. Он-то надеялся, что пройдет еще по меньшей мере два-три года, прежде чем встанет этот неизбежный вопрос.

– Если я правильно понял, его родители приглашают тебя с ними в Брайтон?

– Нет, это он меня приглашает.

– В Брайтон? Как это?

– На его байке.

– Байке?

– На мотоцикле. Он ждет на дороге.

Джеймс поспешил к окну. Через свинцовое стекло он увидел в конце подъездной дорожки юного мотоциклиста в кожаной байкерской амуниции; оседлав свою работающую на холостом ходу машину, тот курил сигарету. Мотоциклист держал под мышкой защитный шлем и хмуро глядел в канаву. Джеймс распахнул дверь, чуть не сбив ее с петель, и ураганом пронесся по дорожке. При ближайшем рассмотрении у юноши обнаружились одна серьга и множество прыщей. Увидев надвигающегося Джеймса, он растер свою сигарету каблуком по асфальту.

– Ей одиннадцать! – пролаял Джеймс. – ОДИННАДЦАТЬ!

Не тратя даром слов, юный байкер водрузил шлем на место и умчался прочь. Когда Джеймс вернулся домой, Джесси дергалась, лягалась и визжала, пытаясь освободиться от захвата Сабины. На полу кухни валялись чайный поднос, разбитая чашка, осколки бокала. Сабине не хватало сил, чтобы справиться с дочерью, и Джеймсу пришлось поспешить к жене на помощь. Он швырнул дочку на диван и не отпускал до тех пор, пока не почувствовал, что приступ пошел на убыль. Никем не замечаемая, Бет заметала осколки на совок. В конце концов Джесси оторвалась от дивана и ушла в свою комнату.

– Тот разговор, – сказал Джеймс Сабине. – Тот самый разговор. Самое время потолковать с собственной дочерью. Провести беседу, которую действительно слишком долго откладывали.

Сабина глубоко вздохнула:

– Идем, Бет. Тебе тоже будет не вредно послушать.

Сабина тихо постучала в дверь спальни Джесси. Все еще изредка всхлипывая, Джесси позволила им войти. Джеймс принес поднос с чаем и печеньем, а затем вышел. Бет слушала с широко открытыми от ужаса глазами. Джесси сохраняла такое выражение лица, как будто очередной раз выслушивала постылые нотации. Сабина изложила правду жизни так честно и понятно, как только могла, избегая моральной цензуры, но отстаивая священность любовных отношений и их место в жизни. Потом спросила, есть ли какие-нибудь вопросы.

– Что такое некрофилия? – пожелала узнать Джесси.

Сабина сложила руки под подбородком, начала говорить, а потом попросила:

– Бет, ты не могла бы сходить за папой?




С Мэтта капала вода, когда он вышел из бассейна; капли влаги блестели на его волосатом теле. Как тюлень, он плюхнулся на один из шезлонгов.

– И тогда, – сказала Сабина, продолжая разговор с Крисси, – она пожелала узнать, что такое анальный секс, оральный секс, садо-мазо и Бог знает что еще. Я ушам своим не верила!

– И ты ей обо всем рассказала?

– О чем-то да, о чем-то нет.

– По-моему, – включилась в разговор Рейчел, также стряхивая воду после купания, – самая лучшая политика – это быть честными во всем.

– Во всем? – спросила Сабина. – Невозможно быть во всем правдивыми с одиннадцатилетней девочкой, когда речь идет о «золотом дожде».

– И все-таки придется, – пробормотала Рейчел.

– Что такое «золотой дождь»? – пожелал узнать Мэтт. – Впрочем, я, вероятно, догадываюсь.

– Само собой. Но где она нахваталась подобной ахинеи? Кто посвящает ее во все эти глупости?

Все взгляды обратились на Джесси, которая красивым уверенным кролем разрезала мерцающую поверхность бассейна.




3


Каждый день после обеда – сон, сиеста, дремота под горячей-горячей машиной солнца, ползущей вплотную к пересохшей земле, где даже ящерицы прячутся под камнями; обильное потение даже в тени; дремота после педантично приготовленного ленча и тщательно выбранного местного вина. Удачное время, чтобы улизнуть. Удачное время – когда все дремлют.

Увидев поощрительный кивок наставницы, Джесси незамеченной прокралась к дому, бесшумно ступая сквозь пыль и высохшую траву. В доме царили тень и тишина. Входишь – и словно окунаешься в бассейн иного рода. Тени дрожали и переливались, волнами катились по кухне, лизали подножие лестницы. Заскрипели деревянные ступени.

Оказавшись у себя в спальне, Джесси забралась на табурет перед зеркалом и всмотрелась в его глубину. Наставница сидела на кровати, пристально глядя на ученицу.

– Вот так, Джесс, хорошо. Сиди и не шевелись. Сейчас удобное время. Они все в саду, дремлют. Ты можешь почувствовать их дремоту? Можешь ощутить, как их сны пытаются проникнуть внутрь? Каждый сон – живое создание. Ты это знала?

Джесси продолжала вглядываться в зеркало, тогда как ее наставница вытянулась нa кровати, нисколько не опасаясь – так казалось девочке, – что ее застукают. А даже если кто-нибудь пойдет… ну и что они такого делают? Разговаривают, вот и все. Именно так когда-то подбодрила ее наставница. Мы скажем, что разговаривали.

– Джесси, ты чувствуешь, как меняется погода? О да, ты можешь этого не сознавать, но в ней происходят перемены. Встряска. Дивные летние деньки подходят к концу. Торжественные проводы умирающего сезона. Возможно, ты не заметила, но великое Колесо уже повернулось. Колесо столь огромное, что разглядеть его вблизи нам не дано. Возможно, ты наблюдала туманы – как они сгущаются по утрам. Может быть, теперь нам придется следить за погодой. Очень внимательно. Все пришло в движение. Вещи обретают власть.

Джесси не понимала всех рассуждений наставницы. Многие из них звучали загадочно и неопределенно. Но она слушала внимательно, впитывая каждый слог. И поступала в точности так, как ей было велено. Пялилась в зеркало. Приучала себя не моргать. Разглядывала свою безупречную кожу – вплоть до самой мельчайшей поры; примечала каждую из веснушек, высыпавших на щеках под действием солнца; но потом наставница порекомендовала ей использовать зеркало, испещренное пятнами ржавчины, для того, чтобы смотреть сквозь стекло и дальше него, пока вокруг лица Джесси не сформируется теневой ореол, это серое свечение, и…

– Ой! Что-то случилось!

– Что? – Наставница села на кровати. – Что ты увидела?

– Крошечную голубую искорку. Она вылетела у меня из уголка глаза и перепрыгнула через зеркало. Ярко-голубая искра. Нет, серовато-голубая.

– Хорошо. – Наставница взглянула на часы. – На сегодня достаточно. Хороший старт. Не останавливайся на достигнутом, это только начало. А теперь давай-ка спустимся в столовую и присоединимся к остальным, пока нас не хватились.




– Кто-нибудь бродил ночью по дому?

Сабина разливала чай. Рейчел заварила целый чайник, пока другие все еще не могли справиться с сонливостью.

– Это же кофейные чашки! – выразил Джеймс свое неудовольствие. – А что, чайных нет?

– Не будь таким педантом, – посоветовал Мэтт.

Бет потребовала объяснения, кто такой педант.

– Педант – значит тот, который придерживается точных научных формулировок, – объявил Джеймс, – так что Мэтт использует это слово совершенно неправильно, и я надеюсь, что ты не будешь повторять его ошибки. На самом деле он имел в виду слово «привереда», верно, Мэтт?

– Видимо, да.

– Это я виновата, – сказала Крисси Сабине. – Я никак не могла заснуть. Встала и сварила немного кофе… боюсь, я налила его в чайную чашку. Тогда только рассвело. Я сидела и наблюдала восход, а потом вернулась к себе в постель.

– Крисси совсем как леди Макбет, – заметил Мэтт. – Я женился на леди Макбет!

Крисси, похоже, обиделась, и Сабина поспешно переменила тему.

– А на что похож рассвет? – спросила она.

– Он странный. Какой-то тревожный, честное слово. По небу были разбросаны розовые пятна, а в долинах висели полосы тумана. Как духи, выплывающие из леса.

– У меня есть хорошие снотворные таблетки, – предложила Сабина, и Рейчел засмеялась. – В чем дело? – насторожилась Сабина.

– Да нет, ничего.

– Скажи.

– Ну ладно, – начала Рейчел, – вот тут у нас находится Крисси, и вот она описывает нечто необычное и прекрасное – рассвет, которого никто из нас не видел… а ты предлагаешь ей снотворное!

– Вот как? И что, собственно?

– Да нет, ничего, – сказала Рейчел, уже досадуя на свой длинный язык. – Такое вот у меня чувство юмора.

– Ты думаешь, это и в самом деле необычно и прекрасно, – сухо возразила Сабина, – страдать от бессонницы, когда не можешь заснуть, уставшая до полусмерти, когда бродишь по дому посреди ночи и места себе не находишь?

– Не так уж мне было плохо, – засмеялась Крисси.

– Может быть, и не так, – согласилась Сабина, собирая чашки и блюдца. – Но вероятно, твой муж не столь «привередлив» или «педантичен», как мой.

Сабина поспешила к дому, и они молча проводили ее взглядами.

– Не беспокойся, Рейчел. – Джеймс с трудом выдавил улыбку. – Это она не из-за тебя бесится, а из-за меня.

«А ты бесишься из-за меня», – подумала Джесси.

Никто не спросил у Джеймса, почему Сабина из-за него бесится. Они опасались, что он ведь может и ответить.

– Я даже еще чай не допил, – пожаловался Мэтт.

В тот день они устроили небольшую вылазку в crкperie – местную блинную, где побаловали себя красивыми и экзотическими блинчиками. Джеймса разозлило, что Бет и Джесси предпочли отцовскому «мерседесу» мэттовский «форд-Ка».

– Да, можете прокатиться в этом железном пузыре на колесах, если вам действительно так хочется, – разрешил Джеймс.

– Никакой это не пузырь, глупенький, – возмутилась Джесс.

В блинной Бет и Мэтт так развеселились, что умудрились перепачкать шоколадом и мороженым не только лица, но и коленки. Сабина сурово отчитала дочку, но Мэтту не стала устраивать разнос. Джесси жадно умяла свой блинчик и стала дуть в соломинку, вместо того чтобы потягивать через нее молочный коктейль. Когда принесли счет, Джеймс выхватил авторучку с платиновым пером и принялся исписывать салфетку сложными вычислениями.

– Просто раздели на всех поровну, – предложил Мэтт.

– Ты заказывала фрукты, мороженое и кленовый сироп. Дополнительно двенадцать франков.

– Зато ты выпил вторую чашку кофе, – напомнила Сабина.

– Следовательно, из двенадцати франков нужно вычесть шесть, но Крисси тоже заказывала вторую чашку кофе, и…

– Да просто разделите сумму на семь, – посоветовала Рейчел.

– И потом еще, – не забыла упомянуть Сабина, – девочкам достались сувенирные ярлычки…

– Бесплатно. Остается по четырнадцать франков на…

– Они были бы бесплатными, – голос Сабины звучал устало, – если бы вы заказали суперогромную порцию мороженого.

– Бога ради, – выпалил Мэтт, бросив на стол несколько сложенных купюр, – позвольте мне заплатить за всех. Сегодня я угощаю.

– Не беспокойся, – сказал Джеймс, быстро выполняя операции деления и вычитания с точностью до последнего полуфранка. – Знаю я твою игру.

– Какую еще игру? – вознегодовал Мэтт.

– Забудь это все, – проговорила Крисси. – Просто дай ему деньги.

– Эти деньги забери обратно, – сказал Джеймс, отделяя купюру от пачки, – и дай мне еще три пятьдесят. Рейчел, это твои деньги? Тебе причитается десять франков сдачи. Нет, погоди, еще же чаевые. С каждого, допустим, по…

В конечном счете все они вышли на улицу, оставив Джеймса расплачиваться с официантом.

– Так что там за игра? – снова спросил Мэтт. Никто не ответил. На все лица вдруг легла печать опустошения и подавленности.




Ближе к вечеру, сообразив, что своими бесконечными придирками и брюзжанием он – в первые же два дня отпуска – сумел обидеть и жену, и, возможно, не только ее, Джеймс пришел к мысли, что необходимую норму счастья можно восстановить, если устроить барбекю. Именно это он делал у себя в агентстве, когда наблюдался некоторый упадок духа или когда срывалось заключение выгодного контракта. Или даже когда такой контракт бывал заключен. Джеймс был горячим приверженцем корпоративных вечеринок. Все вместе напивались до бесчувствия и заканчивали вечер либо в бессмысленных объятиях с приглянувшейся коллегой, либо в нелепой перебранке с соперником. В качестве метода руководства такая система имела своих теоретиков.

– Барбекю? Великолепно! – сказал Мэтт, которого вместе с Крисси отрядили пополнить запасы вина.

– Превосходная мысль! – откликнулась Рейчел. Ей было доверено принести из мясной лавки подходящие куски отборной говяжьей вырезки для обжаривания на металлической решетке.

Самые близкие, то есть члены семьи, были оставлены выносить тиранию борца за совершенство и любителя исправлять чужие промахи – человека, видевшего смысл своей жизни в том, чтобы давать другим людям только самое лучшее из всех даров, которые может им предложить наш мир.

– Не приносите больше этот «номер девять», – инструктировал Джеймс Мэтта. – Про местные сорта даже не вспоминайте. У меня такое чувство, что они продают больше, чем выращивают. Идите прямо в cave [5 - Погребок (фр.).], это сразу же за почтовым отделением; возьмите из специальных запасов vin du patron [6 - Букв.: «вино для патрона»; зд:. вино для постоянных клиентов (фр.).] – во второй клети справа…

– Да-да-да… – Мэтт и Крисси поспешили укатить, поднимая колесами тучу пыли.

– Самую лучшую постную вырезку, Рейчел! Спроси у мясника, какой это сорт говядины. Главное – чтобы не «шароле». И еще он делает отличную колбасу с чесноком и луком-пореем. Но проверь оболочку! Не верю я этим синтетическим оболочкам…

– Джеймс, я справлюсь.

Рейчел уселась на велосипед и дважды нажала на звонок, хотя дорога впереди была пуста.




Джеймс погрузился в приготовления к барбекю. Джесси и Бет были отозваны от бассейна и приставлены к делу. Сабине выпала роль ассистента, тогда как Джеймс крошил ножом лук на разделочной доске.

– Соус… Я угощу эту публику таким соусом, за который и умереть не жалко.

Сабина мягко положила руку на локоть мужа, временно прервав его бурную деятельность, и легонько поцеловала Джеймса.

– Не надо нервничать. Это же только барбекю. Яростный стук ножа возобновился.

– Нервничать? Это кто же здесь нервничает? Мы ведь с вами не нервничаем, правда, девочки? Ты, Сабина, всегда путаешь энтузиазм с нервозностью. Воодушевление – мать творческой силы. И что плохого в том, что человек пытается дать людям все самое лучшее? Если я хочу дать этим людям самое лучшее, что же тут предосудительного?

– Нет, я…

– Эти люди всегда соглашаются на меньшее, чем могли бы получить. Ты же видишь. Я только хочу показать им, что нам незачем так поступать.

– «Эти люди», как ты имеешь обыкновение их называть, – наши друзья. И если мы хотим вместе прожить здесь все две недели, тебе придется хоть немного набраться терпимости.

– Так что же ты этим хочешь сказать?

– Только одно: не кипятись почем зря.

– Послушайте, как ваша мама говорит по-английски, – громко обратился Джеймс к дочерям. – В таких случаях, как этот, английский язык ее подводит. То, что она называет нервозностью, мы называем энтузиазмом. Так?

– Так, – поддакнула Бет.

– Такие уж мы энтузиасты, – сухо произнесла Джесси.

Джеймс прекратил крошить лук, положил нож и бросил на Джесси злобный взгляд.




Когда вернулся Мэтт, ему поручили зажечь уголь и попрактиковаться в использовании пары маленьких мехов. Крисси получила задание приготовить салат. С помощью девочек Рейчел накрыла на стол, показав им, как нужно складывать салфетки «короной». Через пару минут выбежав из кухни, Сабина велела девочкам сложить салфетки «как следует».

– Здесь не трактир, – хмуро напомнила она. Девочки взглянули на Рейчел, и Сабина, внезапно осознав неловкость положения, извинилась.

– Все в порядке, – успокоила ее Рейчел. – Они действительно выглядят глуповато.

– Пожалуйста, не перекладывай их.

Слегка смущенная, Сабина вернулась на кухню, где разгорался жаркий диспут по поводу вина.

– Помои! – орал Джеймс – Он принес помои! Крисси выглядела виноватой:

– Он сказал, что оно дешевое.

– Мэтт! Какого дьявола ты притащил эту гадость? МЭТТ!

Мэтт вошел, широко улыбаясь, с перепачканными пальцами.

– Дешевле грязи! И целый ящик такого винца идет по цене одной бутылки того, шикарного.

Крисси послала Мэтту предостерегающий взгляд. Сабина умоляюще посмотрела на Джеймса; он явно закипал гневом.

– Но это же нельзя пить!

Мэтт налил себе в стакан вина и выпил его залпом, после чего со смехом причмокнул:

– Чудесно, дружо-о-чек1

Девочки засмеялись. Мэтт запустил выпачканные углем пальцы в миску салата, приготовленного Крисси, и только потом умчался к своим мехам. Джеймс выглядел вконец приунывшим. Крисси ретировалась к салату. Сабина помешивала варево, булькающее на плите.

Барбекю началось только тогда, когда Джеймс убедился, что мясо хорошо прожарилось. У него имелось пять категорий слабо зажаренного мяса. Он печально покачивал головой и что-то бурчал насчет состояния шипящих кусков говядины. Мэтт только посмеивался.

Трапеза продолжалась с тостами, посвященными многим поварам. Было весело. Было забавно. Дешевое красное вино развязало языки. Сабина блистала остроумием, манерами, обаянием. Крисси хихикала и рассказывала анекдоты тех времен, когда они с Мэттом жили в Париже. Джеймс тщательно пережевывал доставшийся ему кусочек мяса и вздрагивал – хотя едва заметно – каждый раз, когда отхлебывал вино. Обеим девочкам всегда бывало приятно, когда им разрешали до поздней ночи сидеть за столом, и они внимательно прислушивались к каждому слову, сказанному взрослыми. Казалось, что только Рейчел, всегда остающаяся начеку, замечала, как часто Джесси украдкой поглядывала на отца. У Рейчел мелькнула мысль, что Джесси явно предпочитает перебдеть, чем недобдеть.

После того как дети ушли спать, Мэтт вытащил свои курительные принадлежности и ловко скрутил косячок.

Подобный трюк он навострился делать одной рукой, а овладел этим искусством в семидесятые годы, еще студентом, когда они с Джеймсом только познакомились, – двадцать лет тому назад. Если это и вызвало неодобрение у Сабины, она промолчала и лишь передала зажженную сигарету дальше по кругу. Рейчел сделала долгую затяжку – куда более долгую, чем полагалось бы по этикету. А когда Крисси в свою очередь передала косяк Джеймсу, Сабина покосилась на мужа, и только. Слабый вздох, тронувший ее губы, остался бы незамеченным, если бы Джеймс не перешел в наступление.

– Что такое?

– Ничего.

– Честно?

– Ты же опять впадешь в уныние, – запротестовала Сабина. – Сам ведь знаешь, как это бывает. Будешь ходить как в воду опущенный и затравленно на всех коситься.

– Если раньше этого не случилось, – скрипучим голосом провозгласил Джеймс, прежде чем выдохнул воздух, – то теперь для этого самое время.

– Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.

– Оставь его в покое, – вмешался Мэтт. – У Джеймса есть все основания затравленно на нас коситься.

Мэтт, по крайней мере, засмеялся.

Они погрузились в молчание, прислушиваясь к несмолкаемому хору цикад, доносящемуся с полей. Первой поднялась из-за стола Сабина. Рейчел помогла ей унести на кухню тарелки. Следующим встал Джеймс, а за ним – Крисси.

– Не задерживайся слишком долго, – сказала Крисси, поцеловав Мэтта. – Не сиди целую ночь.

– Я скоро приду, – заверил ее Мэтт.

В желтом пламени свечей медовый цвет камня, из которого был сложен фермерский дом, выделялся особенно ярко. Мэтт сидел один в патио, увитом виноградом. Наполнив снова свой стакан, он скрутил еще один косяк. Огромная бабочка с крыльями, похожими на лоскутья кожи, круто спикировала из тьмы прямо в пламя свечи – и сгорела. Свеча затрещала и потухла. Еще какое-то время Мэтт сидел в темноте, прислушиваясь к пению цикад.

Он слышал странную закономерность в неутихающем стрекотании, доносящемся с дальних полей. Помимо очевидного ритма, главенствующего в пении ЦИКАД, возможно было уловить некое второе биение, как бы противоположный ритм, создаваемый другим хором цикад. За барьером этого второго биения угадывалось еще другое, а внутри него – еще одно, как будто каждая пульсация ветвилась, образуя миллионы биений. Казалось, можно заблудиться, путешествуя сквозь этот музыкальный лабиринт.

Потом случилось что-то такое, что заставило Мэтта не на шутку испугаться. Цикады смолкли. Их стрекотании полностью прекратилось, как будто по приказу. Мэтт насторожился. По его коже пробежали мурашки первобытного страха. Тишина, полное молчание захлестнуло все вокруг. Затем цикады так же загадочно, как умолкли, снова застрекотали – одна за одной. Мэтт перевел дух. Он сообразил, что – пусть всего лишь на несколько секунд – задержал дыхание ради возможности услышать тишину. Ему пришлось соскрести остатки обгоревших насекомых, чтобы снова зажечь свечу. Желтый свет теперь придавал каменной стене мертвенно-бледный оттенок.

Цикады замолчали снова. Подобие чьего-то дыхания донеслось из темных полей. Потом цикады опять завели свою песнь; теперь она казалась подчиненной более скорому ритму и более оживленной. Вдыхая аромат дымка и ночных испарений, Мэтт нагонял страху на самого себя. Он собрал свои принадлежности и направился в дом, оставив на столе единственную горящую свечу и наполовину опустошенный стакан красного вина.




4


О Крисси говорили: «ходячий секс». Так – и довольно часто – отзывались о ней только мужчины. Женщины обычно приберегали для нее другие эпитеты. Но когда Крисси пригласила Рейчел прогуляться вместе в соседнюю деревню, именно эта фраза почему-то внезапно пришла ей в голову. Впрочем, Рейчел была не из тех, кого раздражает вызывающее поведение других женщин, их флирт и кокетство, а также откровенные детские приемы, помогающие привлечь к себе внимание; большинство женщин уже к пятнадцати годам приучаются действовать тоньше. Рейчел не входила также в число тех, кто сразу чувствует себя неловко, если вдруг оказывается на краю дымящегося сексуального вулкана.

Рейчел сидела на каменной ограде в ожидании Крисси; камень, на котором она устроилась, был согрет солнцем, а жасмин и вьющуюся жимолость еще покрывала роса, оставшаяся от утреннего тумана. Когда показалась Крисси в белом хлопчатом сарафане, Рейчел почувствовала внезапное и настойчивое натяжение в животе. «Вот это и есть то, что чувствуют мужчины?» – подумала она, и ее щеки запылали.

Короткий белый сарафан Крисси оставлял открытыми плечи, приглашая к созерцанию груди и останавливая взгляд на высоте середины бедра. Ее темные волосы были схвачены на затылке в «конский хвост», а на ноги она надела золотые сандалии со шнуровкой до колена. В ее облике светилось нечто большее, чем намек на приторную сладость олимпийской Венеры. Рейчел, в своей маечке и синих джинсах, чувствовала себя жалкой смертной.

– Как ты думаешь, выйдет у нас что-нибудь? – спросила Рейчел, когда они отошли немного от дома Дорогу по обе стороны скрывала кукуруза высотой в двенадцать футов; ее стебли венчали спелые початки. Никакого движения по дороге не было, и они шли посередине.

– Не знаю. Многое может случиться.

– Нужно еще пережить две недели.

– День за днем.

– По-моему, все будет замечательно. Если бы только Джеймс смог просто чуть-чуть расслабиться.

Крисси остановилась как вкопанная:

– О чем мы говорим?

У Рейчел вспыхнули щеки.

– О том, сможем ли мы вместе прожить две недели под одной крышей.

Теперь она растерялась. Мысли Крисси, очевидно, витали где-то далеко.

Они снова двинулись по дороге.

– Я догадываюсь, что ты имеешь в виду, – сказала Крисси. – Насколько я понимаю, если каждый выпьет достаточно, то все и в самом деле будет замечательно. Но ты права насчет Джеймса – слишком легко он заводится по каждому пустяку.

– Хм-м.

– Как думаешь, он хорош в постели? Рейчел, знавшая ответ на этот вопрос, ответила:

– Понятия не имею. – Она взглянула на Крисси, понимая, что та пытается не столько испытать ее, сколько шокировать. – А ты как думаешь?

– Нет, я думаю, он дрянной лежебока. Злится из-за каждого пустяка.

– Ты всегда так оцениваешь мужчин? По тому, может ли он угодить тебе в постели?

Теперь уже Крисси повернулась к Рейчел:

– Нет, я не так оцениваю мужчин. Но это первое, что приходит мне в голову, где бы я ни встретила нового мужчину.

– В самом деле?

– Да, в самом деле. Значит ли это, что я плохая?

– Нет. Но именно так…

– И тогда, когда я его встречаю, я должна узнать, смогу ли я. То есть если захотелось бы. Понимаешь, это вовсе не значит, что я хочу во всех случаях. Просто я должна узнать, смогу ли я, если захочу.

Когда Крисси сообщила, что «должна узнать», она имела в виду именно это. За прошедшие годы ее суждения оказывались верными в соотношении пятьдесят на пятьдесят. Встретив нового мужчину – в любой ситуации, в любом обществе, – она просто подбрасывала уголька в топку, пока ей не удавалось встретиться с ним взглядом и задержать этот взгляд чуть дольше, чем то было необходимо, или же она прибегала к помощи простого жеста или слова, позволяющего ей убедиться, что она действительно сможет, если захочет. И если вызов бывал принят, она спускала дело на тормозах.

Рейчел поймала себя на том, что всю дорогу пыталась искоса поглядывать на Крисси. В ней чувствовалось кое-что другое. Это была женщина с прошлым. Рейчел нравились люди с прошлым.

– Смотри! – внезапно произнесла Крисси.

Кукурузное поле расступилось, открывая вид на просторный луг. В разросшейся живой изгороди нашлось место и для кустов ежевики. Крисси уже нырнула в заросли, вытянув руки вперед. Казалось, ей было просто необходимо потрогать мясистые сочные ягоды – ощутить, как они упадут в ее ладонь. Она набила себе ими полный рот и потянулась за следующей горстью. Рейчел, словно зачарованная, не сводила с нее глаз, особенно когда на губах Крисси появились пурпурные пятна.

– У нас есть куда их положить? Надо сколько-нибудь отнести домой. Пока дьявол на них не плюнул.

Рейчел достала пакет из сумки. Не обращая внимания на царапины от шипов, Крисси устремилась к кустарнику за лоснящимися ягодами. Рейчел восхищалась тем, как ее спутница вдавливает свои длинные ноги в колючую чащу, чтобы достать самые лучшие плоды; когда она вытягивалась, становились видны ее белые хлопчатые трусики. Воздух пьянил чарующим ароматом ежевики. Вместе они набрали примерно полкило и наконец тронулись дальше с перемазанными соком пальцами, точно руки убийц – кровью.

В деревне они купили почтовые открытки и наслаждались восхищенными взглядами местных французов. Они заказали кофе в закусочной под открытым небом, где официант так и светился обаянием.

– Мужчины-французы, – отметила Крисси, – не боятся проявить свою заинтересованность.

– То же самое говорят про женщин-француженок.

– Да. Все мы паршивые пуритане. Официант вышел и извинился за задержку: отключили электричество.

– Ожидается гроза, mesdames. Но вам придется подождать только несколько минут.

– Ты ему понравилась, – сообщила Крисси.

– А ну его к черту.

– Нет, правда. Он на тебя глаз положил. И у него усы дергаются.

Они болтали, как две девчонки. Они легко и весело смеялись, но глаза Крисси то и дело начинали блуждать по сторонам. Это случалось часто, и притом тогда, когда к ним кто-нибудь приближался. Рейчел поймала себя на том, что невольно повторяет этот рефлекс. Они заговорили о детях.

– Джесси обещает стать красавицей, правда? И она легко поддается чужому влиянию!

– Что ты имеешь в виду?

– О, не могу сказать. В ней есть что-то такое, что напоминает мне мои ранние годы.

Рейчел задумчиво отозвалась:

– Она, безусловно, видит больше, чем могут подумать окружающие.

Потом она спросила Крисси, долго ли они с Мэттом живут вместе и как они познакомились.

Крисси вроде бы отзывалась с готовностью, но на заданные вопросы не отвечала. Потом она объявила, что Мэтт оказался таким человеком, которому бывает трудно проявлять привязанность.

– Я подумываю, не следует ли мне завести другого, прежде чем мое тело станет уже совсем никуда не годным. Как эта ежевика. Пока дьявол на меня не плюнет. – Крисси улыбнулась. – Рейчел, ты должна понимать, когда я шучу.

Хотя жаловаться на свою сообразительность Рейчел не приходилось, она смутилась и в свою очередь тоже пошла на откровенность. У нее такое чувство, призналась она, что Джеймс и Сабина пригласили ее в эту поездку из жалости. Крисси понимающе кивнула, но не сделала ни малейшей попытки опровергнуть эту гипотезу. Во всяком случае, она и виду не подала, что знает о бывшей связи между Рейчел и Джеймсом. Сабина, очевидно, пребывала в полнейшем неведении на сей счет, но относительно Крисси с Мэттом Рейчел не была столь уверена. Затем Рейчел поведала о недавнем окончании долгого романа с ее бойфрендом. Крисси слушала с интересом и задавала вопросы. Разумеется, она спросила, было ли у ее экс-любовника в штанах что-нибудь достойное внимания.

– Не особенно.

– А, ну тогда, конечно, нужно было его турнуть.

Рейчел внезапно взвилась на дыбы:

– Что за бред! Есть вещи куда важнее!

Крисси быстро отступила:

– Ты права. Иногда даже меня тошнит от собственных глупостей.

Озадаченная Рейчел испытующе взглянула на Крисси. Маска разбитной ведьмы оказалась тонкой, как батист, и под ней впервые проглянула хрупкая фарфоровая кукла.

Уязвимость Крисси заставила ее собеседницу смягчиться:

– Давай расплатимся и пойдем.

Между деревней и перепланированной фермой стояла старая церковь – невысокое здание с крутой крышей из темной черепицы и колокольней. Старый кирпич цветом напоминал подгнившее кофейное зерно, и атмосфера разрушения вокруг здания казалась еще более губительной из-за пяти густых ядовитых кипарисов, торчащих жесткими стрелами из сухой земли неухоженного кладбища, обнесенного каменной стеной.

Они побродили между памятниками и могильными плитами, очарованные, но и растревоженные галльским обычаем выставлять фотографии почивших. Церковь была заперта. Огромная замочная скважина позволяла предположить, что открыть замок можно только с помощью исполинского железного ключа. Рейчел наклонилась и прильнула к скважине, не получив, однако, возможности много разглядеть внутри.

– Ты когда-нибудь трахалась на кладбище? Рейчел отпрянула от двери:

– Ты потратила день на то, чтобы меня шокировать? Это уже становится скучно.

– Нет, что ты! Просто я любопытная. – Это было правдой. Крисси не старалась шокировать. Она была искренне заинтересована в том, чтобы выяснить, в какой степени опыт других людей согласуется с ее собственным опытом. Она уже жалела, что открыла рот. Последствия ее поступков никогда не причиняли ей вреда, пока не вылетят слова.

Но теперь интересом прониклась Рейчел. У нее самой было прошлое, которое подлежало исследованию.

– Я уверена, что ты собираешься мне об этом рассказать.

– Нет. Это было давным-давно. Такие дела… даже вспоминать не стоит.

– Крисси!

– Ну, было со мной такое, что мне пришлось нарушить все правила. Сущее детство. Пойдем! От церквей меня в дрожь бросает.

Крисси поспешила к выходу с кладбища и скорым шагом устремилась к дому. Вернувшись, они увидели, что все лежат вокруг бассейна. Сначала Крисси одарила Мэтта жарким поцелуем в губы, а потом помахала пакетом с ежевикой.

– Ягоды большие, как твои яйца! – засмеялась она. А потом вспомнила о присутствии детей и зажала рот рукой. – Прошу прощения! – простонала она.

Рейчел переоделась в купальник и подивилась, как долго может тянуться лето, прежде чем плюнет дьявол.




5


«Где Джеймс?» – хотелось знать каждому. Джесси оглянулась вокруг в надежде, что ответит кто-нибудь другой. После долгого периода молчания, в течение которого солнце успело заметно переместиться на небе, Сабина вздохнула и поправила темные очки у себя на переносице.

– Он еще не вставал.

– В полдень? – изумился Мэтт. – Не может быть. Пойду-ка подниму его.

– Не трогай Джеймса, – посоветовала Сабина. – Он тебя не поблагодарит.

Но Мэтт не внял совету. Он поспешил к дому и явился в хозяйскую спальню. В комнате с закрытыми ставнями было темно. Пахло грибами, плесенью и, возможно, сухими остатками гниения, накопившимися под половицами. Джеймс лежал скорчившись под одеялами. Первым побуждением Мэтта было запрыгнуть на однокашника, как сделал бы пятилетним мальчишкой, но вместо этого он открыл деревянные ставни. Створки со скрипом разошлись, и дневной свет хлынул в комнату, едва ли не зашипев при соприкосновении со зловонной тьмой.

Джеймс застонал.

– Что происходит? – спросил Мэтт.

Джеймс заворочался в постели.

– Это ты о чем?

– Мы здесь уже третий день, и начиная с самого приезда ты держишься так, будто тебе все здесь противно. В чем дело? Ты завел себе подружку в Англии? Я угадал?

– Нет.

– Ни с кем не хочешь разговаривать. Изображаешь отвращение каждый раз, когда кто-нибудь открывает рот. Дни напролет валяешься в постели.

– Отстань, Мэтт. Я скоро поднимусь.

– Я хотел бы знать, собираешься ли ты играть в эту говенную игру целых две недели. Мне-то, в общем, все равно. Просто чтобы я зря не беспокоился. Господи, как в этой комнате воняет!

– Меня тошнит, Мэтт. Мэтт взглянул на Джеймса:

– Перепил?

– Нет, не перепил. Мне тошно. Я болен.

– Хочешь, вызовем врача?

– Я уже консультировался с врачом. Дома. Послушай, я болен. Ничего не говори об этом Сабине. Она не знает.

– Да о чем же мы тут толкуем?

Джеймс сел на кровати. Глаза, налитые кровью. Мертвенно-бледная кожа лица.

– Я действительно не хочу больше об этом говорить, но ты мог бы мне помочь во время нашего отдыха.

Мальчишеское озорство Мэтта мгновенно испарилось.

– Может быть, принести тебе кофе?

– Это было бы очень кстати. Через минуту я встану.

Мэтт удовлетворился обещанием. В кухне он сварил крепкий кофе, тщательно соблюдая предписанные пропорции. На сердце у него было неспокойно. Он не знал, действительно ли Джеймс болен, или просто притворяется, чтобы облегчить себе остаток отпуска.




– Чувствуешь что-нибудь? Где-то глубоко внутри?

Джесси сидела на сухой траве, не уверенная, чувствует ли она что-то особенное. Дом находился за ее спиной, несколько выше по склону. Наставница сидела позади своей подопечной, легко массируя ей плечи.

– Посмотри, Джесси. Что ты видишь?

– Голубое-голубое небо.

– А что-нибудь еще?

– Ничего. Просто голубое небо.

– Поищи крошечные, толщиной с волосок, трещинки в этой голубизне, Джесси. Мельчайшие серебряные искорки – вроде той, которую ты видела, когда она выскочила из зеркала. Они существуют лишь какую-то долю секунды, но они есть. Где-то поблизости была гроза, и она движется к нам. И даже если ты не можешь увидеть, ты должна ее ощутить.

– Каким образом?

– Кожей. Изменением кровяного давления, мозговых волн… Мы недостаточно доверяем человеческому телу. Люди забыли, как снимать его показания. Гроза влияет на все эти признаки. И пробуждает сексуальные силы людей. Моя догадка состоит в том, что ты была зачата после грозы.

– Откуда вы это знаете?

– После грозы люди лучше себя чувствуют. Воздух заряжен электричеством. Он очищен. Насыщен отрицательными ионами. Гром и молния оставляют за собой след, который придает человеку невероятные силы. Это то, что требуется каждому в нашей компании. Хорошая гроза. И, я бы сказала, некоторым это требуется больше, чем другим, и притом как можно быстрее.

– А кому это необходимо больше всех?

– Тут уж не мне решать. Но смотри-ка! Тебе не кажется, что небо изменило цвет за то время, что мы тут сидим? Хоть немножко?

Джесси вгляделась. Было трудно судить, изменилось ли небо вообще. Возможно, его цвет стал более глубоким; а может быть, и наоборот – более водянистым, чем минутой раньше. Временами откровения наставницы начинали вызывать у нее недоверие. Но в это мгновение прядь змеящихся световых нитей вырвалась из внезапно открывшейся расщелины в безжалостной синеве; так заяц, преследуемый собакой, порой мелькнет на краю подлеска и сразу скроется из вида.

– Ой! Я что-то видела! – Она обратила к наставнице широко раскрытые глаза. Все, что та ей говорила, было правдой!

– Хорошо. А кроме этого ты что-нибудь почувствовала? Кожу покалывало? А пульс? Не было ощущения, что сердце пропустило один удар?

Джесси неуверенно потерла предплечье.

– Не беспокойся обо всем этом, – мягко посоветовала ей наставница. – Еще немного потренируешься – и прекрасно все будешь чувствовать. А теперь, может быть, прокатимся в городок и получим твои фотографии?




Джеймс лениво перебрасывался с Рейчел бадминтонным воланом, неубедительно делая вид, что развлекается от души. Развлечения, – твердили ему окружающие, – это именно то, чего ему недостает. Джеймс мог с воодушевлением есть и пить – если выбрал и приготовил все сам, – но к прочим видам досуга его удавалось привлечь разве что силком. Купаться – слишком мокро. Пешая прогулка неминуемо заканчивается там же, где начиналась. Беседа доказывает лишь то, что ни у кого пе нашлось ничего нового или интересного – такого, чтобы об этом стоило рассказать. Вот и бадминтон – как он теперь, судя по всему, с дьявольским упорством пытался продемонстрировать – это самая отупляющая, бессмысленная игра из всех, когда-либо придуманных человечеством ради того, чтобы убивать время. Стремясь сделать свою мысль очевидной для окружающих, Джеймс с мрачной решимостью сосредоточился на том, чтобы не пропустить волан, и, засунув левую руку в карман, сохранял на лице выражение необоримой скуки. Тем временем Рейчел, немало потрудившаяся, чтобы заставить Джеймса взяться за ракетку, сто раз успела об этом пожалеть.

– Эй, спортсмены! Идите-ка сюда, тут есть на что посмотреть! – крикнул кто-то. Все остальные уже столпились вокруг стола, хихикая над снимками, сделанными Джесси. Усмотрев в этом удачный предлог, Рейчел не глядя отмахнулась от воланчика и уронила ракетку на землю.

У Джеймса был вид человека, возмущенного до глубины души. Впору было вообразить, что Рейчел гнусно предала его, – и это после того, как он оказал ей такое одолжение.

– Ну вот, а я только-только разыгрался!

Он отбросил свою ракетку в сторону и устало последовал за Рейчел к столу, где остальные перестали хихикать и недоумевающе разглядывали один из снимков.

– У папочки вместо шапки букашка! – изрекла Бет.

– Это жук, – решил Мэтт. – Должно быть, заполз внутрь в аппарат.

На снимке были запечатлены Крисси, Сабина и Джеймс, сидящие у бассейна, с лицами потными и побагровевшими от солнца. Кадр был снят с некоторой недодержкой, но всеобщее внимание привлекло не это, а крупное насекомое, устроившееся на голове Джеймса: увеличенное линзами фотоаппарата, оно заслоняло половину Джеймсова лба. Наложение изображений создавало иллюзию, будто тварь запустила свои жвала в правый висок Джеймса.

– Высасывает твои мозги! – заявил Мэтт.

Тогда, сказала Сабина, оно умрет с голоду, – и все так и грохнули. В отличие от младшей сестренки, Джесси не смеялась. Она уставилась на изображение жука глазами полными ужаса.

Жук присутствовал и на следующем снимке: Джеймс, снятый крупным планом и сонно улыбающийся в камеру. Насекомое и здесь оказалось увеличенным, но вдобавок еще и расплывчатым, не в фокусе. И снова создавалась иллюзия, что жук прицепился сбоку к голове Джеймса.

– Фу! – бездумно охнула Крисси.

На следующем снимке, предъявленном обществу, жук отсутствовал. Здесь были запечатлены Бет и Джесси, весело обдающие друг дружку брызгами в бассейне. Жучок, должно быть, выполз из камеры, заметил кто-то; вероятно, он намотался на кассетную катушку, предположил другой; как удачно, что он испортил не все снимки, порадовался третий.

После того как все фотографии были внимательно изучены, снабжены подписями и прокомментированы, Мэтт зашел в дом и открыл по бутылочке пива для себя и для Джеймса.

– Партию в триктрак? – предложил он, и Джеймс высокомерно снизошел до согласия. Они разложили доску и принялись пересчитывать шашки, Рейчел с Бет отправились играть в бадминтон. Джесси унесла свои фотографии наверх, а Крисси с Сабиной расположились в патио на шезлонгах.

Солнце ползло по небу. Послеполуденная жара поднималась маревом от земли, и прокаленная почва источала аромат чего-то надежного и теплого.

Под звуки неторопливого разговора двух женщин, смешанные с возгласами игроков в триктрак и с негромкими ударами по волану в дальнем конце сада, никто не заметил, как Джесси вышла из дома.

Недалеко от главного здания располагалась конюшня, переоборудованная в гараж. Джеймс предназначил ее для своего «мерседеса», тогда как глянцевитому автомобилю Мэтта – новенькому «форду-Ка» – пришлось жариться на солнцепеке. Старые ворота конюшни посерели и рассохлись, потрескались от солнца и дождей; волокна древесины во многих местах замшели и поросли пятнами зеленоватого лишайника. Запором служил массивный брус, столь же потрепанный годами, – к нему-то и было приковано внимание Джесси. Она не сводила с него глаз уже минут десять, прежде чем мать взглянула на нее, повинуясь какому-то безотчетному импульсу.

– Джесси, – окликнула ее Сабина. А потом более тревожно: – Джесси!…

Джесси только моргнула, затаив дыхание; ее лицо словно окаменело.

Сабина догадалась, что сейчас будет. Она выкарабкалась из шезлонга, но было уже поздно:

– Нет, Джесси! Не надо!

Джесси пригнула голову, набычилась и со всех ног рванулась к воротам конюшни. Раздался ужасный треск: она врезалась лбом в запорный брус. Ее отбросило назад. Без чувств она распростерлась в пыли.




6







Тропосфера – самый нижний слой земной атмосферы; это театр, где развертываются все главные погодные процессы. Она простирается до высоты примерно в одиннадцать километров над полярными регионами и шестнадцать километров – над экваториальной областью. В этом слое содержатся девяносто девять процентов всех водяных паров, которые присутствуют в земной атмосфере.

И в самом деле, атмосфера – настоящий океан газов и водяных паров, и мы живем на дне этого океана, подвергаясь всем возмущениям преобладающих приливов и отливов, испытывая воздействие его титанических вихревых течений.







7


В то время как другие взрослые, а с ними и Бет, столпились вокруг Джесси, поднимая ее на ноги, исследуя ушибы и царапины и оглашая воздух тревожным кудахтаньем, Мэтт держался в сторонке. Не то чтобы он был равнодушен к происходящему. Наоборот, он нервно постукивал по столу шашкой от триктрака. Он был, может быть, привязан к Джесси больше, чем любой из их компании. На самом деле, не имея собственных племянников и племянниц, он выбрал для себя роль доброго дядюшки по отношению к Бет и Джесси. Но Мэтт не мог удовольствоваться скромной ролью просто дядюшки; он должен был стать любимым дядюшкой.

Добиться этого было легко. Все, что от него требовалось, – дарить множество подарков, устраивать шутливые розыгрыши по телефону, смешно коверкать голос и посылать по почте странные предметы. Нет, Мэтт не оставался безучастным; просто он никогда не знал, что делать.

Насколько он мог судить, другие всегда знали, следует ли вызвать «скорую помощь» или принести стакан лимонада, воспользоваться бактерицидным пластырем или уложить кого-то спать без ужина. Поэтому Мэтт и держался в стороне, предпочитая не делать ничего, но зато не рискуя сделать или сказать что-то не так, и размышлял о своей неприспособленности.

Как это хорошо, думал Мэтт, что маленькие девочки не знают правды о своих любимых дядюшках. Сам он, по его собственному добродушному признанию, был ленив, бесполезен и сластолюбив. Во всех этих трех областях, подчеркивал он обычно, его следовало признать по меньшей мере чемпионом. На поприще работы он зарекомендовал себя летуном, перепробовав в свое время почти все возможные виды деятельности. Лишь один элемент в его впечатляюще пестрой автобиографии мог похвастать завидным постоянством: тот срок, который требовался Мэтту, чтобы уйти с работы. Бросив университет, он окончил бухгалтерские курсы, но работал недолго. Сплошная скукотища. Прошел другие курсы – учительские. Сплошная показуха. У него обнаружился талант детского воспитателя. Сплошной настольный теннис. Какое-то время он болтался в Штатах. Затем болтался в Таиланде, а потом в Париже, и уже начинало казаться, что вся его жизнь сведется к сплошному болтанию. Позднее он работал страховым агентом. Сплошное манипулирование людьми. Эту деятельность он променял на обработку статистических данных маркетинговых исследований. Сплошной экзистенциальный ангст [7 - Angst (нем.)– страх, тоска. Одно из основных понятий экзистенциализма, введено в философский обиход С. Кьеркегором (1813 – 1855); обозначает безотчетный страх, обусловленный осознанием человеком своей конечной природы, и противопоставляется обычному страху – боязни, имеющей определенную причину.].

– Кто? – вскричала Крисси, ибо к этому времени их знакомство уже состоялось. – Кто-кто сплошной?

– Черные мысли, – пояснял он. – Сидишь себе, считаешь, сколько мюслей съедает за завтраком среднестатистический рабочий… и вдруг делается страшно, аж жуть.

Мэтт познакомился с Крисси во время парижского периода своей жизни. В собственных глазах он был чем-то вроде свободного художника с Левого Берега [8 - Левый Берег – район Парижа на левом берегу Сены, популярный среди студентов, богемы и вольнодумцев.], однако, будучи спрошен, признавал, что является живописцем без кистей, поэтом без слов. Он провозглашал намерение создать нечто под названием «контрмедиа» – форму искусства, которая существует только в уме того, кто ее выдумывает. Предполагалось, что это шутка, но Мэтт шутил таким образом с разными людьми столь часто, что и сам почти начинал верить в собственную находку и даже порою подумывал, нельзя ли таким образом зарабатывать деньги. Однако, чтобы действительно создать систему «контрмедиа», пришлось бы страдать, голодать и терпеть лишения, и, конечно, Мэтту такая перспектива совсем не нравилась. Он зарабатывал гроши курьером-носильщиком в туристических лагерях, мойщиком посуды, распространителем рекламных листовок, приглашающих на ночные дискотеки.

Однажды на Севастопольском бульваре он увидел, что к нему приближается девушка, одетая и загримированная в стиле «гот» [9 - «Гот» – особо мрачная разновидность постпанка (Bauhaus, Sisters of Mercy, Alien Sex Fiend и т. д.); зародилась в одночасье с выходом в 1979 г. первого «баухаузовского» сингла – эпической девятиминутной композиции «Bеla Lugosi's Dead». Приверженцы этого стиля носят черную одежду и специфическую косметику (черный грим на мертвенно-белой основе).].

В необычно жаркий день – один из первых дней апреля – пот пробивался сквозь слой ее белого грима.

– Возьми листовку. Похоже, тебе жарко.

– Все из-за этих черных одежек, – ответила она по-английски.

Он не имел в виду жару этого сорта. Он имел в виду, что ее выпуклости так и рвутся проложить себе путь на волю из черных джинсов.

– Дай сигарету. Она дала.

– Угости меня кофе, – сказал он полчаса спустя.

Она угостила.

– Разденься, – сказал он вечером, в ее убогой комнатушке.

Она разделась.

Но вот Крисси приняла душ, сняла с кожи жирную косметику, – и Мэтт был потрясен тем, что явилось из треснувшей ракушки. Она светилась, как влажное молодое зернышко. От нее исходил запах, словно от ядрышка какой-нибудь разновидности ореха. Вкус ее рта напоминал миндаль, и даже слюна отдавала привкусом аниса.

Ему хотелось насытиться ею, поглотить ее без остатка. Ее аромат сводил его с ума. Он глубоко дышал и творил некое неведомое таинство с помощью эманации ее тела. Неповторимое благоухание ее женского начала возбуждало в нем почти религиозный экстаз, мистически преображающий ее вагину в символ причастности к высшей жизни. Ладан ее гениталий курился в воздухе, насыщая его дыхание пряным сгущающимся туманом, который доводил его до изнеможения. Он выныривал в яркий свет каждый раз, словно человек, заново рожденный, одаренный новой душой. Ее чары разжигали в нем священный ужас.

В течение трех дней – за исключением тех минут, которые требовались для удовлетворения естественных потребностей или для коротких вылазок за пищей, – они не покидали кровати. Время от времени он бросал взгляд на кучу черного тряпья, сваленного в углу, на каблуки-шпильки, кружевные перчатки, декоративные побрякушки фирмы «БМВ» и каждый раз изумлялся: неужели под всем этим скрывалась белая маска с алыми губами. Его преследовала мысль, что из-под «готской» атрибутики выполз какой-то плотский дух – то ли новое животное, то ли суккуб – женщина-демон, совокупляющаяся с мужчиной во время сна.

Впоследствии Крисси не раз говорила о том времени, что Мэтт спас ее от Парижа. Но Мэтт знал, что это она его спасла.

– Что ты вообще делаешь в Париже? – спрашивала она.

– Не знаю.

– И я не знаю.

– Раз так, давай домой.

И они отправились домой. Съехали из комнаты Крисси, не заплатив. Крисси надела некоторые вещи Мэтта. Она рассталась с «готскими» атрибутами, оставила их там, где случилось обронить: перчатки, серебряные подвески, черные майки и спрятанную под ними маску. Можно было вообразить, что внутри нее скрывается какое-то чудище, которое изгоняет иные силы. Они доехали до Кале и, купив билет на ночной паром в Англию, всю ночь проспали в объятиях друг друга на полу буфета; во время перехода через пролив паром сильно качало.

На самом же деле, когда Мэтт познакомился с Крисси, его доводы в пользу Парижа окончательно испарились. Он живет в Париже, весело сообщал он самому себе, потому что это самый блистательный город, в котором можно дать волю своим чувственным порывам. Там, где шла речь об умении воплощать свои сексуальные фантазии средствами искусства, Мэтт демонстрировал и подлинное красноречие, и способность заражать собеседника своим энтузиазмом. Он мог бы собрать женщин прямо с улицы и выстроить их так, чтобы получилось яркое праздничное представление – с четко выверенными пропорциями блеска и непристойности. Спортивно-пиротехническая сторона его воображения соответствовала ленивому характеру. Он ни разу не приложил серьезных усилий, чтобы претворить в жизнь хотя бы один свой замысел… пока не встретил Крисси.

Ее судьба свалилась на него, как небрежно оброненная сигарета на деревья высохшей рощи. Она пожирала его, как лесной пожар, заставляя сгорать дотла. Прошло три года, прежде чем пламя начало утихать.

Однако, когда дым стал рассеиваться, Мэтт обнаружил, что живет с женщиной, которую, строго говоря, почти не знает, но при этом был вынужден каждый день облачаться в костюм, чтобы колесить по автострадам, принимая заказы на шоколадные батончики для станций техобслуживания и различных торговых точек между ними. Он понимал, что занимается этим потому, что любит Крисси, и их любовь была столь возвышенной силой, что иногда приходилось цепляться за якорь обыденности. Когда же он почувствовал, что не может больше решать алгебраические задачки, он бросил эту работу, как раньше бросил многие другие. Он женился на Крисси и сменил в этот период множество работ – не потому, что ему так уж хотелось работать, просто он думал, что именно этим занимаются женатые мужчины: ходят на службу. Он и представить себе не мог, чтобы за свою должность держался какой-нибудь холостяк: смысл-то какой? За прожитые годы ему довелось переменить так много рабочих мест, что они могли бы, как он думал, послужить материалом для впечатляющих «сведений об авторе» на обложке романа, если бы он вздумал этот роман написать. Не так давно Мэтт даже работал у Джеймса копирайтером в рекламном агентстве «Гамильтон и Пут», найдя, как он полагал, вполне достойный выход своим творческим наклонностям. Однако через полгода Джеймс был вынужден его «отпустить».

– «Отпустить»? Это значит, что ты меня увольняешь?

– Увольняю? Черт побери, Мэтт! Я так старался удержать тебя! Ты же знаешь, как я защищаю своих людей! Я использовал все приемы, которые мне известны. Но мы в этом году лишились трех выгодных контрактов, потерпели большие убытки, вот и получилось: «последним вошел – первым вышел». Ты мне друг. Это тяжело, крайне неприятно, но уж так сложилось.

Мэтт не сказал ничего, но был глубоко уязвлен. В короткий период сотрудничества с «Гамильтоном и Путом» он трудился невероятно усердно, но винил себя, допустив пару мелких ошибок. Мэтт считал себя почти в неприкосновенности; и действительно, за Джеймсом, успевшим обзавестись бочкообразной грудью и вихляющей походкой – непременными атрибутами «криэйтив-директора», – копирайтеры чувствовали себя как за каменной стеной. Однажды Джеймс устроил Мэтту разнос за то, что тот выболтал одной их сотруднице кое-какие конфиденциальные сведения о нем, Джеймсе. Потом у Мэтта случился конфликт с менеджером, ведающим счетами, который не сумел должным образом представить его идеи конкретному клиенту; заказ сорвался, а осыпать друг друга взаимными упреками никому не хотелось.

– Если я тебя оставлю за счет другого сотрудника, как это будет выглядеть? – оправдывался Джеймс. – Нельзя все-таки смешивать работу и дружбу. Ты ведь можешь это понять, Мэтт? Можешь?

Мэтт подтвердил, что может. В конце концов он нашел другую работу, где подвизался сейчас. Должность устроил ему другой приятель. Он возобновил некоторые знакомства той поры, когда занимался детьми, и продавал оборудование спортивных площадок для одной скандинавской фирмы.

Но потом рвение у Мэтта угасло. Работа становилась чем-то вроде пиявки, которая разбухает, питаясь твоей кровью, пока ты блуждаешь по житейскому болоту. Словно тропический червяк, проникающий в кровеносную систему через ранку в ступне и доползающий до головы, чтобы расположиться на постой позади твоих глаз, пока они не закроются навсегда. Менее честолюбивого человека трудно было бы отыскать.

Однако Мэтт отнюдь не погрузился в апатию. Например, он был готов работать в поте лица, чтобы сохранить свои отношения с Крисси.

Те несколько дней в Париже, и дорога домой, в Англию, и последовавшие за этим месяцы запечатлелись в памяти Мэтта озаренные ярким, «кислотным» светом. Что-то вошло в их жизнь и окутало их покровом золотых крыльев. Они стали избранными, непохожими на других. Они заняли уготованное им место на Олимпе. Работа не играла никакой роли; они могли заниматься чем угодно. Любовь делала их заговоренными от пуль. Любовь делала их неуязвимыми.

Мэтт так и не понял, когда и почему это случилось, но однажды, проснувшись, он увидел, как Крисси собирается к выходу на работу. Накладывая на лицо косметику, она изучала собственное отражение в зеркале и причмокивала губами. Взглядом, мутноватым после распитой накануне пары бутылок вина, он обвел тесную сырую квартиру, где они обитали после возвращения из Парижа. И после этого, день за днем, золотой свет начал тускнеть, отшелушиваться, как фольга. Фотохимический свет померк.

Мэтт запаниковал и в обуявшей его панике попросил Крисси выйти за него замуж. Она мгновенно согласилась; все-таки, что ни говори, он спас ее от Парижа. Мэтт был ошеломлен тем, как это просто – стать женатым человеком. Он позвонил в регистрационное бюро, и, оказывается, вся подготовка к бракосочетанию сводилась к тому, чтобы явиться с чеком и заверить клерка в нарукавниках и подтяжках, что вы не двоеженец. Но чего же он ожидал? Испытания огнем и льдом? Странствия за черной розой в горах на краю света? Публичного разбирательства перед синклитом духовных наставников высоких рангов?

– Ты живешь не в реальном мире, – засмеялась Крисси, когда он явился домой с документами. – Совсем в другом мире.

На их бракосочетании присутствовала пара фиктивных свидетелей. Настоящий медовый месяц они не могли себе позволить, но провели брачную ночь в отеле, устроив себе роскошный ужин и умудрившись в пылу любовных утех стянуть с окон тяжелые бархатные шторы. Золотой свет возвратился, залив их мир и их тела. На неделю-другую.

Мэтт не понимал, что происходит. Не было ни конфликтов, ни разногласий, ни острых углов. Никто не поднимал шума, если другой забывал завинтить тюбик зубной пасты или помыть после себя ванну. Но он не мог заставить себя поговорить об этом с Крисси. Он не знал, существует ли еще для нее их «кислотный» свет, но если бы ему пришлось спросить, – свет потух бы наверняка. Более того, он упрекал себя. Он чувствовал, что ему ниспослан редкий и драгоценный дар, – а он оказался недостойным. Дар тускнел у него в руках. Он сам, некогда бывший среди избранных, теперь оказался среди отринутых, обделенных благодатью.

Не имело никакого смысла взлетать так высоко лишь ради того, чтобы рухнуть вниз. И Мэтт посвятил свое время попыткам восстановить сказочную атмосферу. Он нанимался на работу и пытался обустроить дом. Бросил работу и убедил Крисси, что им необходимо прокатиться вместе по Индонезии. Они вернулись, и он опять пошел на работу. Потом ему захотелось уволиться и возвратиться в Париж. Что, если там золотой свет и возродится, в столице любви? Крисси отказалась. Она даже слышать не хотела о Париже. Единственным хорошим воспоминанием об этом городе было бегство оттуда, говорила она ему.

И вот он, по истечении нескольких лет, ежеминутно пытается повергнуть в прах призрак «кислотного» света, – а непослушная девочка лежит, поверженная в прах, протаранив головой ворота конюшни. Мэтт распрямился и, к всеобщему удивлению, принялся командовать.

– Кончайте кудахтать! Так, давайте-ка поднимем ее на ноги. Джесси! – поднес он к ее лицу ладонь с тремя разогнутыми пальцами. – Сколько пальцев видишь?

– Три.

– Правильно, сотрясения мозга у тебя нет. Сабина, промой этот порез и смажь каким-нибудь антисептиком. А потом все пойдем поплаваем, верно, Джесс?

– Верно, – сказала Джесс. Ее ресницы подрагивали.

Открыв рот, все уставились на Мэтта.

– Ну и что? – спросил он. – Девочка решила пободаться с дверью, всего-то и делов. Может, мне тоже все время хочется побиться головой о стенку.

Потом Мэтт скинул рубашку, подбежал к бассейну и нырнул – только брызги полетели.




8


На следующий день им нанесла визит хозяйка дома, прибывшая на велосипеде столь древнем, что он мог служить еще курьерам Сопротивления. По-английски она почти не говорила и, видимо, поэтому испытала огромное облегчение, обнаружив в доме Сабину, с которой могла от души поболтать. То, что Джесси и Бет сызмальства были приучены к французскому, также привело ее в восторг. Расспросив девочек, сколько им лет и как обстоят дела у них в школе, она пообещала в следующий раз привезти шоколадные круассаны. У Сабины она поинтересовалась, как Джесси поранила голову, и та предпочла соврать – дочка, мол, нырнула в бассейн с мелкого края.

«Почему она солгала? – думала Джесси. – Почему не сказать прямо: моя дочка дефективная?» Это слово в применении к себе она слышала не один раз. По-французски оно звучало бы как dйranger. Неуравновешенная. «А я какая – дефективная или неуравновешенная? – думала Джесси. – И зависит ли это от того, в какой стране я нахожусь?»

Доминика покосилась на синяк.

– Вам надо бы побольше следить за ней, – сказала она Сабине по-французски тоном шутливого порицания. – Особенно в этих местах.

– Как вас зовут? – полюбопытствовала Джесси непроизвольно, и притом в третий раз.

– Доминика, – снова представилась женщина.

– Да, я знаю, – сказала Джесси и ради Доминики добавила: – Я неуравновешенная.

В конце концов Сабина и Доминика получили возможность остаться вдвоем, чтобы попить кофе в патио. Рейчел, весьма прилично владевшая французским, хотела к ним присоединиться, но она видела, как счастлива Сабина от возможности окунуться в стихию своего родного языка. Сабина говорила бегло и с воодушевлением. Она казалась по-детски счастливой, так что Рейчел не стала нарушать их уединения.

Доминика удостоверилась, что у отдыхающих имеется все необходимое, и коснулась в разговоре некоторых особенностей дома. Он старый, подчеркнула она, и в любом уголке в любую минуту что-нибудь может сломаться. Сабина решительно отвергла нарекания хозяйки и сообщила, что, на ее взгляд, все здесь совершенно очаровательно, несмотря даже на то, что электричество выключается и включается по непонятным причинам. Она упомянула и про возню под крышей, и Доминика подтвердила, что это сова, устроившая себе гнездо между балками, а вовсе не крысы, как все подозревают, хотя она предупреждала, что любые объедки, любые крошки, оставленные до утра на столе, будут привлекать нежелательных визитеров.

Хотя дом перешел в собственность англичан, порядок и чистоту в нем поддерживали Доминика и ее муж, видевшие номинальных владельцев не чаще одного раза в год. Посещение домоправительницы доставило Сабине такое удовольствие, что она пригласила Доминику поужинать с ними как-нибудь вечером и привезти своего мужа. Доминика села на велосипед, крикнула девочкам «спокойной ночи» и укатила навстречу клонящемуся к закату желтому солнцу.

– О-о, надеюсь, ты этого не сделала, – застонал Джеймс, когда Сабина рассказала ему о приглашении. – Мы же приехали сюда расслабиться!

– Так что же, ты теперь уже не можешь расслабляться в обществе французов?

Рейчел видела много такого, что проливало свет на этот вопрос, и потому произнесла:

– Будет очень приятно завести тут знакомства из местной публики.

– Правильно, – подала голос Крисси. Собираться стаей, чтобы нападать на Джеймса, стало повседневным развлечением. – Местные нравы и колорит. Прекрасная идея, Сабина.

Сабина поджала губы. Она собрала и унесла кофейные чашки; при этом фарфор звякал весьма агрессивно. Она не хотела групповой поддержки.

– Ты скучаешь по своей французской родне? – спросила ее потом Рейчел.

– Я чувствую себя отрезанным ломтем, – коротко ответила она. Рейчел решила не развивать тему, пока Сабина не добавила: – Моя семья была против того, чтобы я выходила замуж за англичанина. В конечном счете Джеймс сумел очаровать мою мать, но, думаю, отец с самого начала видел его насквозь.

– Видел его насквозь?… Ответить Сабина не успела.

– Когда это здесь появилось? – вклинился в беседу Джеймс. Он стоял в патио, глядя на каменную перемычку над старой дверью фермерского дома. Оторвавшись от своей книжки, Мэтт встал, чтобы взглянуть через плечо Джеймса и понять, о чем речь. – Кто-нибудь видел это раньше?

В щель между грубо подогнанными камнями над перемычкой был вставлен маленький деревянный крест. Его лучи были аккуратно выточены из мореного дуба, отшлифованы и потемнели от многих слоев тусклого лака. Джеймс достал крест из трещины, и за крестом потянулся черный хвост паутины.

– Я его раньше не видел, – сказал Мэтт, теряя интерес к находке и возвращаясь к своей книжке.

Подошли Сабина и Рейчел; они тоже видели крест впервые.

– Может быть, – предположила Рейчел, – в здешних местах принято ставить крест над дверью?

– Подкову – да, может быть, – возразила Сабина, – но не крест.

На кресте была вырезана латинская надпись, почти неразличимая под слоями лака: «Absit отеп» [10 - Да не послужит дурным предзнаменованием (лат.).].

– Не будем считать дурным предзнаменованием, – произнесла Рейчел.

Все взгляды обратились на нее.

– Это ты выдумываешь, – сказал Джеймс.

– Ничего подобного, просто перевела точный смысл надписи. Это я изучала в… – Рейчел осеклась. Ее щеки залились румянцем. Никому из группы еще ни разу не понадобилось сообщать компании сведения о своем образовании. Таков был неписаный уговор.

– Дурная примета – объявил Мэтт, не отрываясь от книжки. – Выброси его.

– Ни в коем случае! – возмутился Джеймс.

– Сожги его, – упорствовал Мэтт.

– Ты думаешь, Сабина, его засунула туда поломойка?

– Если вы имеете в виду Доминику, так она сидела со мной почти все время. Не понимаю, почему вы поднимаете столько шума из ничего.

– Бросьте это в огонь, – Мэтт перевернул страницу, – или потом пожалеете.

Джеймс пренебрег пророчествами Мэтта и осторожно вернул крест на прежнее место над каменной перемычкой.

– Господи, – произнесла Сабина, – до чего же сегодня жарко.




– Знаешь, почему человек потеет, Джесси? Или следует говорить «почему происходит потоотделение»? Знаешь почему?

– Нет.

– Это для того, чтобы не слишком перегреваться. Когда с поверхности тела испаряется пот, человек теряет тепло. Тело стремится выравнять температуру – как и погода.

– А человек может потеть, когда холодно?

– Безусловно. Например, если он взволнован. Это вгоняет его в пот. А еще люди потеют, когда занимаются любовью. Но это больше связано с их нервным состоянием, чем с физическими усилиями при трахании.

Джесси подумала об этом, но ничего не сказала. Иногда ее тревожила прямота выражений собеседницы. Наставница имела склонность подолгу и подробно рассуждать о таких вещах, которые заставляли других взрослых в присутствии детей прикусить языки. В мире взрослых существовала как бы просторная береговая полоса, полная секретов полишинеля, наполовину спрятанных, как ракушки среди гальки; но, когда их поднимали к уху, секреты шумели, как море. При детях взрослые переходили на шепот или начинали говорить вполголоса; в других случаях они пользовались смехотворно прозрачным кодом. Джесси уже нашла несколько таких ракушек среди дюн Берега Взросления. В ее коллекции имелся Секс – ярко-розовый, отполированный морем амулет, вызывавший неприличный смех; Травка – причудливая ракушка, тоже отшлифованная морем, или нечто такое, что Мэтт вкладывал в свои длинные самокрутки и пытался спрятать под столом каждый раз, когда замечал, что приближается она или Бет; Деньги – хрупкое и острое лезвие, вызывающее странный интерес, любимый экспонат Джеймса; и еще Болезни и Смерть – черные глянцевитые ракушки, в которых еще сохранились разлагающиеся остатки каких-то неприятных морских организмов. Имелись и многие другие, менее значительные ракушки, но главными в коллекции были те, что перечислены.

Однако ее наставница была иной. Вероятно, по поводу любого из этих предметов самозваная просветительница могла сказать больше, чем было удобно или даже доступно пониманию. Когда они оставались вдвоем, береговая полоса непомерно расширялась, и, хотя ракушки подмигивали бликами и призывно фосфоресцировали, набегающий на песок прибой рокотал самым устрашающим образом.

– Трахаться – это то же самое, что заниматься любовью? – спросила наконец Джесси. Эту область знаний, по-видимому, можно было воспринимать как огромное серое пространство.

– Сам акт ничем не отличается. Вся разница – в душевном состоянии. Ты, несомненно, как и все мы, появилась на свет из-за того, что твои отец и мать когда-то потрахались. И вполне возможно, что они занимались любовью. Беда в том, Джесс, что это только слова. Можно трахаться, не занимаясь любовью. А можно заниматься любовью без трахания. Если оба процесса совершаются одновременно – это самое лучшее. Но теперь атмосферное давление падает, даже пока мы беседуем. Ты это почувствовала? Приближаются грозы. Ждать осталось недолго.

Джесси улыбнулась. Ей бы очень хотелось подтвердить, что она почувствовала падение атмосферного давления, но, честно говоря, ничего такого она не ощутила Объяснив, чем отличаются давление и температура, наставница сообщила, что понижение воздушного давления – это уменьшение веса атмосферы, и растолковала Джесси, как это получается, что при высоком давлении девочка больше подвержена своим приступам или вспышкам темперамента.

– Ты ведь не убьешь жука у себя на лбу, если с разбега стукнешься головой о дверь, Джесс.

Джесси была ошеломлена способностью наставницы видеть ее насквозь.

– Как вы узнали?…

– Я понимаю тебя, Джесс, в таких делах, в каких другие тебя понять не могут. Только я знаю, что ты чувствительна к переменам погоды; в твоем возрасте я была точно такой же и до сих пор улавливаю все изменения в атмосфере. Объяснять другим, что мы чувствуем, бесполезно; у них такие вещи в голове не вмещаются. Вот почему я просила тебя ничего им не пересказывать.

– Я и не пересказываю.

– Знаю. Ты хорошая девочка. Чудесный ребенок. Но я пытаюсь подготовить тебя, потому что со дня на день у тебя начнутся кровотечения, и тогда в дополнение к погоде нам придется иметь дело с гормонами. И эта неприятность с тобой… ну, видишь ли, она может проявить себя в любом направлении. Ты понимаешь?

Джесси кивнула. Под словом «неприятность» подразумевались проблемы, связанные с Джесси. Ее своевольство. Дух, который время от времени вселяется в нее. «Неприятность», которая вынуждает ее снова и снова спрашивать, как зовут собеседника, хотя, что весьма любопытно, ей никогда не приходилось дважды задавать этот вопрос своей наставнице.

Тема приближающейся менструации была графически и даже чрезмерно художественно представлена заботливой просветительницей. Сабина также пыталась приступить к щекотливому вопросу, но материнские попытки оказались неудовлетворительными: они сводились к тому, что необходимо соблюдать личную гигиену, а также чистоту прокладок, полотенец и тампонов, и ни в коем случае не допускать просачивания. После назиданий Сабины у Джесси оставалось такое чувство, что она сумеет пережить период менструации самым достойным образом, не слишком обременяя себя знанием того, почему все это происходит. Зато ее наставница уподоблялась потаенному, порой грязному, темному омуту таинственных явлений, предоставляя Джесси самой догадываться о тех немногих чисто физических вопросах, которые она обходила молчанием.

– Сегодня в доме что-то повернулось, – сказала наставница. – Ты заметила?

– Вы имеете в виду крест?

– Да. Надеюсь, что это не угроза. Я хочу сказать – для нас. Для тебя и меня.

– А почему это могло бы нам угрожать?

– Возможно, и не будет. Возможно, это находилось здесь все время, и никто из нас не замечал. Посмотрим. Пойдем вернемся в дом, пока нас не хватились.




Благодарственная молитва, которую произнесла Бет в этот вечер, завершилась обычным бормочущим «аминь». Джеймс подкрепил свое «аминь» поднятием бокала с темно-красным бургундским вином. Рука его описала идеальную дугу; траектория бокала не отклонилась от дуги ни на миллиметр, как по пути туда, так и обратно. Это был машинальный, до автоматизма выверенный жест квалифицированного алкоголика. Смакуя вкус вина, Джеймс возвел глаза вверх и вдруг сорвался на крик:

– Эй! Кто уволок ту штуковину?

– Какую штуковину?

– Ту деревянную вещицу. Крест. Который был над дверью.

Над столом повисло молчание. Потом все принялись протестовать и качать головами. Все взгляды обратились на Джесси.

– Я не трогала!

– Ты уверена? – усомнился Джеймс.

– Да! – Джесси была на грани слез.

– А ты, Бет?

– Я тоже не трогала!

– Правильно, – подытожил Джеймс. – Кто-то валяет дурака.

Получалось так, что креста никто не касался.

Джесси переводила взгляд с одного лица на другое. Она-то точно не передвигала крест, и притом знала, что ее сестричка не могла бы дотянуться до креста, даже если бы встала на стул. Значит, это дело рук кого-то из взрослых; и, если не приплетать никого со стороны, это, в свою очередь, означало, что один из взрослых, сидящих сейчас за столом, – врет. А преломляя хлеб со взрослым вруном, Джесси чувствовала себя очень неуютно.

– Прошу вас, – воззвала Сабина к сотрапезникам, и ее голос слегка дрожал. – Пожалуйста, очень прошу… – взмолилась она, поддевая лопаточкой с блюда говядину по-бургундски. – Жаркое совсем остынет!




– Проснись! Просыпайся, Джесси!

Джесси моргнула. Это была Бет, стоящая около нее в своей полосатой пижамке.

– Который час? Забирайся в кровать и спи!

– Просыпайся! В саду кто-то есть!

Возбуждение и испуг в голосе сестры заставили Джесси подняться. Бет жестами подзывала ее к ставням, которые были чуть-чуть приоткрыты. Серый предрассветный свет не позволял ясно различать очертания предметов. Джесси потерла глаза кулачками и подошла к окну. Дом был окутан перламутровым туманом. В воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка, и клочья тумана висели тут и там, сбившись в отдельные скопления, похожие на хлопковые соцветия; будто мир, сотворенный неопытной детской рукой.

– Ничего не вижу, – сказала Джесси.

– У бассейна, – шепнула Бет.

Тогда Джесси увидела, что кто-то действительно сидит на краю бассейна, – может быть, даже спустив ноги в воду. По-видимому, это был кто-то взрослый; однако в плотном сером тумане она не могла распознать, что там за фигура, ну хотя бы мужчина это или женщина, а ведь сидевший был обнажен. Джесси не сумела даже понять, относилась ли эта персона к числу нынешних обитателей дома.

«Все правила нарушены, – думала Джесси, вглядываясь сквозь туман в фигуру, все еще находившуюся на краю бассейна. – Дома все не так». Дома все происходило по заведенному порядку и в установленном месте, пока она – при всех ее искренних стараниях – не оказывалась ответственной за разрушение привычных устоев, и притом сама не понимала, как это у нее получается. Тогда в собственных глазах она видела себя Джесси – Нарушительницей Порядка, в то время как ее мать, отец и сестренка были в полном порядке. Но здесь дело обстояло иначе. Другие тоже нарушали порядок, и это странным образом утешало ее – как будто они были союзниками или попутчиками.

– Из-за них я проснулась, – пожаловалась Бет. – Я слышала, как они тут топали.

Тогда Джесси увидела, что из тумана появился другой человек, несущий одеяло, которое он накинул на плечи первого. Джесси захлопнула ставни.

– Возвращайся в постель, – посоветовала она Бет. – Это все совершенно нормально.




9


В тишине и спокойствии затемненной комнаты наставница Джесси, в свою очередь, глядится в зеркало. Обнаженная. Подавшись вперед. Дотрагиваясь кончиком языка до своего отражения, пытаясь ощутить вкус вызванного к жизни прошлого. Дыхание оседает на зеркале мельчайшими капельками. «Не затуманивай стекло!» Кто это сказал? О да, тот порнографический засранец. Теперь она вспоминает. Тот порнографический засранец. Как она там оказалась? Что ее туда привело? Какая тропа?

Да, там еще был ангел. Сейчас она все это может видеть – в зеркале, в рассеянном наплывающем свете. Вот оно.

Это случилось после того, как ангел в воспитательных целях крепко саданул ее по голове: тогда она решила, что пора уносить ноги из Лондона. Большой город неподходящее место для нее и никогда не был подходящим, после того как она ушла из дома десять лет тому назад. Словно она нуждалась в подтверждении – вот, полюбуйтесь на нее, – вот как она пытается облегчить мучительное похмелье и боль от ссадины на голове… в городе, где улицы вымощены не золотом, а ползущей янтарной мутью, порождаемой предрассветными галогенными лампами уличных фонарей и слабой изморосью, которой уже пропитался ее плащ.

Она щупает рану. Больно. Волосы мокры от дождя, что сначала вызывает тревогу. Но кровь уже высохла и сходит с пальцев крошечными глянцево-черными хлопьями. Она смотрит на ангела, который едва не вышиб ей мозги. Он нависает над ней, его крылья развернуты в утверждение небесной славы и торжества, руки простерты в таком жесте, который следует считать знаком благоволения, но в это мгновение больше похож на агрессивно брошенный вызов.

– Хватит. – Она пытается встать на ноги. – Твоя взяла.

Ангел бесстрастно стоит над ней. Она облизывает свои пальцы, массирует ушибы. Ее волосы приклеились к лицу, плащ забрызган грязью. Огромные листья – словно из золотого пергамента – прилипли к ее ботинкам.

Осматривается, пытаясь представить путь между ангелами, могилами и недремлющими белыми обелисками.

Хайгейтское кладбище. Смутно вспоминается вечеринка и путь сюда… не отчетливо, с четырьмя-пятыо собутыльниками – незнакомцами, которые либо наплевали на нее, либо просто позабыли после ее падения. Петляя между могильными плитами к центральному проходу, воскрешает в памяти сцену, разыгравшуюся в гостинице «Хаф-Мун». «Черные русские» [11 - «Черный русский» – коктейль из водки и кофейного ликера со льдом] резвой чередой; беседа на повышенных тонах с толпой задиристых юнцов; «да» в ответ на приглашение повеселиться, толчея при посадке в автомобиль с теми же юнцами; воспользовавшись теснотой, один из них засовывает руку ей в трусы, и она ему это позволяет; темные комнаты, гнетущая атмосфера; снующие туда-сюда обитатели; унитаз, полный блевотины; «французский поцелуй» с мужчиной, который ждал возможности воспользоваться туалетом после нее; грохочущая музыка и переодевание; танцы; какой-то липкий ромовый пунш; окно, которое с треском то распахивают, то захлопывают; вечеринка вот-вот выдохнется; нет, она снова набирает силу; какой-то ликер с запахом банана; неведомо откуда выплывает идея устроить набег на Хайгейтское кладбище… для чего?

Джесси, тебе совсем не нужно все это знать. Славная девочка – такая, как ты, – не для того здесь находится, чтобы все это видеть.

Громкие выкрики и танцы на могилах. Перешагивая с плиты на плиту, теряет равновесие, отскакивает и оглядывается – для того только, чтобы увидеть, как каменный кончик ангельского крыла обрушивается на ее голову.

Потом утро.

Она покидает кладбище, чувствуя себя бесплотной, как призрак. Путь назад, к сквоту в Севен-Систерс, – это ад. Ее колотит сильная дрожь, когда поезд подземки прибывает в Хайгейт. В Юстоне – пересадка на линию Виктории; можно явственно почувствовать, как поднимается и падает кровяное давление по мере прибытия и отправления поездов. Слезы выдавливаются из уголков глаз; в одно жуткое мгновение она вообразила, что это кровь. Прибывающий поезд издает звук – как шепот летящих по его следу демонов. Рев отбывающего поезда, врывающегося в пустоту тоннеля, достигает устрашающе-тоскливой ноты. На станции «Севен-Систерс» ее пальцы дрожат уже так сильно, что она не может вставить свой билет в автомат на выходе.

Еще хуже то, что у нее помутилось зрение. После удара по голове она вынуждена перемещаться как будто сквозь снежную пургу – точь-в-точь картинка на экране старого телевизора с испорченным каналом приема. Пробиваешься через слабое кружение мельчайших световых искр, ярких, но быстро меркнущих проблесков, червячков, вспышек в синем диапазоне спектра. Как будто идешь под фиолетовым дождем. Фиолетовый дождь.

Снова в сквоте; стены запотевают. Тисненые обои с розами облезли на влажных углах, готовые скрутиться в трубочку и отстать от штукатурки. Она велит себе выбираться из ночлежки. Лондон ее убивает. Hадо уносить ноги. Но куда? Может быть, к сестре, которая, кажется, обретается в Дордони. Может быть, к сестре. Куда угодно. К кому угодно.

Сбросив мокрую одежду и забившись в постель, она погружается в сон на двое суток. Просыпается вся в синяках и липкая от пота. Прислушиваясь к своему состоянию, размышляет: возможно ли, что тебя кто-то трахнул без твоего ведома, когда ты без сознания? В ночлежке живут еще тринадцать душ. Кто-то украл у нее одну-две вещицы. Возвращаясь из Хайгейта, дрожащая и контуженная, она слишком скверно себя чувствовала, чтобы помнить об азах выживания, и не забаррикадировала дверь. Терять тут, в общем, нечего, но вот магнитола, теперь уже пропавшая… Она всегда считала, что в один прекрасный день сможет обратить ее в наличные. А сегодня – тот самый день.

Довольно считать потери; дела идут все хуже и хуже. Насилие нарастает день за днем; одна из девушек, живущих этажом ниже, срезала свои волосы после того, как ее изнасиловал какой-то урод с улицы; все туалеты засорились; единственная ванна заполнена использованными шприцами. Сидя на голом полу в чем мать родила, она устраивается поудобнее перед осколком треснувшего зеркала, прислоненным к плинтусу.

Фиолетовый дождь не прекратился, но слегка ослабел. Вытащив из кожаной сумки косметичку, она реставрирует собственное лицо жирными линиями карандаша для бровей, не жалея ярко-красной губной помады. У нее хорошие черты лица, и она знает, как подчеркнуть его достоинства; что еще важнее, она понимает преимущества накрашенного лица. Знает и еще кое-что: чтобы добраться до сестры, ей потребуется изыскать несколько больше наличных денег.

Приглаживая ресницы щеточкой карандаша, она искоса вглядывается в струи лилового дождя.

– Я не проститутка, – возражает она своему отражению; ищет ответа в собственных глазах, как ищут ответа в чужих, пытаясь поймать человека на лжи. – Я не продаю свою задницу.

Находит телефон и набирает номер Малькольма. Шелестит записанное сообщение. Кто-то хватает трубку.

– Хелло. – Глубокий, сочный тембр. «Оксбридж» [12 - «Оксбридж» – слово, составленное из названий двух наиболее престижных английских университетов – Оксфорд + Кембридж. Иногда имеет насмешливый оттенок.] в сочетании с жаргоном портовых грузчиков.

– Малькольм, то предложение еще действительно?

– Какое предложение? Кто это говорит?

– Предложение, которое ты сделал раньше. Шумный выдох. Малькольм, очевидно, забыл.

– Приходи в любое время. В любое время!

– Например, сегодня?

– Сегодня? А что, у нас пожар? Погоди минутку. Ладно, приходи после часа.

Подземкой до Шепердс-Буш. Оказывается, ее вновь обретенная чувствительность к прибывающим и отбывающим поездам еще возросла. Сердце сжимается и сбивается с ритма, когда поезда тормозят и разгоняются. Она находит дорогу к студии Малькольма; ей не требуется переспрашивать адрес, поскольку однажды она уже здесь была. Когда она нажимает кнопку, пальцы слегка дрожат, и голос в переговорном устройстве предательски дребезжит. Гудение замка. Она толчком распахивает дверь. Малькольм приветствует ее на третьем этаже без всякого энтузиазма, и выражение лица у него такое, как будто он только что вспомнил, кто она такая.

– Лапочка, ты выглядишь чертовски гнусно.

– Спасибо.

– Я хочу сказать, когда мы в последний раз встречались, у тебя на костях было чуточку больше мяса.

– Разочарован?

– Немножко. Входи.

Через прихожую – в залу с непомерно широкой софой белой кожи и развесистым папоротником. Половина листьев на папоротнике засохли и покоричневели. Малькольм – рост шесть футов четыре дюйма, загорелое личико юного хориста, сложен как игрок в регби – плюхается на софу, жестом приглашая ее последовать его примеру.

– И давно ты блондинка?

– Сто лет.

– У тебя волосы уже отросли, и темные корни сразу в глаза бросаются. – Покосившись на ее голову, задает вопрос: – Как это тебя угораздило?

– С разбегу налетела на каменного ангела. Обнаруживает, что стала невольно избавляться

от просторечного акцента: набивает себе цену, тогда как Малькольм явно пытается демпинговать. Победа бесклассового общества? Свояк свояка видит издалека, уж она-то знает.

– Странный поступок.

– Другим не посоветую, Малькольм. Маленькие ноздри Малькольма подрагивают.

Энергично трет кончик носа, помахивает указующим перстом в сторону ее волос.

– Не знаю. Право, не знаю.

– Мне это нужно, Малькольм. Я попала в такую переделку… Мне необходимо отправиться во Францию повидаться с сестрой. Это жизненно важно, но у меня проблема с наличностью.

– Хочешь сказать, что сидишь на мели? А в прошлый раз ты меня надула. Я дал тебе шанс, а ты меня надула.

Глаза увлажняются; это она умеет.

– Мне нужны наличные.

Малькольм снова в образе портового грузчика.

– Наличные? Я бизнесмен. Денежками не разбрасываюсь. – Не прерывая воркотни, он тем не менее достает бумажник, вынимает пачку банкнот, швыряет ей. – Вот – и мотай отсюда. Купи какого-нибудь дерьма… корни подкрась. Замажь синяки. И мне не нравится, как ты накрасилась.




10


– Уже скоро, – сказала наставница своей ученице спустя несколько часов. – Чувствуешь? Я уверена, что чувствуешь. Уже скоро.

– Но мне кажется, что каждый день такой же жаркий, как предыдущий. Или даже еще жарче.

– Действительно жарко, и будет еще жарче. Но это только все ускорит. – Наставница нежно погладила сзади волосы девочки. – Пойдем поплаваем?




Сабина наблюдала, как Мэтт, Джесси, Крисси и Бет дурачатся у бассейна. Мэтт схватил Джесси, качнул ее и бросил в воду – туда, где глубже. Джесси взвизгнула Крисси с притворно рассеянным видом стояла на самом краю, давая Бет возможность подкрасться сзади и столкнуть ее в воду. Джесси вылезла из бассейна и побежала к Мэтту, который подхватил ее и опять бросил в воду, а она пищала и визжала Потом все это повторилось еще раз. И еще.

Прищурившись, как ящерица, Сабина покосилась на Рейчел. Казалось, что та еще спит. Сабина заговорила с Джеймсом очень тихо, почти не раскрывая рта.

– Ты не считаешь, что Джесси много времени проводит с Мэттом?

– Ну и что? – отозвался Джеймс из своего шезлонга ворчливо и полусонно.

– Что он ни скажет, она смотрит на него с восхищением. И потом, тебе не показалось странным, что он проявил такую заботу, когда она стукнулась головой о дверь?

– Хм-м…

Сабина надела темные очки, чтобы незаметно следить за суетой вокруг бассейна. Мэтт сгреб Джесси в охапку и перебросил через плечо. Она брыкалась, вопила и в хорошо разыгранном ужасе хватала его за резинку плавок, пока он бегал вокруг бассейна. Все еще держа ее на закорках, он нырнул. Потом поплыл, а она прильнула к его спине.

– Тебе не кажется, что иногда они слишком далеко заходят?

– Ты на что конкретно намекаешь?

– А ни на что, – ответила Сабина, откидываясь на спинку шезлонга. – Спи дальше.

Рейчел, которая лежала на животе в нескольких ярдах от них, задумчиво нахмурилась.




Солнце катилось по небу как сухой мельничный жернов, размалывая их и перетирая, пока они не распластались, как тесто, на земле-сковородке. Мэтт очнулся от глубокого сна и как в тумане увидел Рейчел, балансирующую на кромке бассейна. Позади нее садилось солнце; температура упала на пару градусов. Рейчел красовалась в микроскопически маленьком черном бикини. Она стояла спокойно и уверенно, разминаясь перед тем, как нырнуть. Пульсирующее солнце превратило ее почти в силуэт, окрасив гибкую фигуру в липкий карамельный цвет.

Мэтт сумел оценить красоту мгновения. Как будто день был ракушкой, высушенной и раскрытой солнцем, из которой готово выйти новое существо.

Вскинув руки над головой, Рейчел внезапно почувствовала на себе взгляд Мэтта. Она помедлила лишь секунду, улыбнулась ему, слегка наклонив голову, а потом еще раз взмахнула руками и выполнила безупречный прыжок. Мэтт провел рукой по плавкам, ощутив внутри них бугор непроизвольной эрекции. Он посмотрел на Джеймса и понял, что тот видел, как он наблюдал за Рейчел. Джеймс загадочно поднял брови и отхлебнул пива.




Иногда Джеймс почти не мог отвести глаз от Мэтта. И когда так случалось, в его взгляде не было ни восхищения, ни любви, хотя не было в нем и зависти или злобы. Он смотрел на Мэтта с опаской. Мэтт был ему не соперник, но все-таки внушал сильные подозрения.

Взять хоть эту его жуткую машину. Работая у Джеймса, Мэтт принял участие в заключении выгодной сделки и получил за это приличную премию. Много раз похлопав Мэтта по плечу и откупорив с ним не одну бутылку, Джеймс предположил, что теперь, когда у Мэтта имеется постоянный и очень неплохой заработок, он, наверно, захочет обзавестись «приличной тачкой». Джеймс не скупился на советы. Он повел Мэтта на автостоянку руководителей агентства, где томно, как заключенные в гарем пышнотелые девы, красовались желанные, но неприступные машины. Красные, как яркая помада, «БМВ»-купе соперничали с серебристыми «мерсами» класса «S», будто выточенными из монолитного куска льда, а рядом с ними источали тевтонскую уверенность изо всех своих щелей «ауди-А8». Джеймс ворковал о хромированных ручках переключателя скоростей и экстатически разглагольствовал о приборных панелях из натурального ореха. Казалось, он хочет, чтобы Мэтт купил по меньшей мере звездолет.

Но Мэтт его ошеломил. После того как Джеймс потратил несколько дней подряд, чтобы должным образом проинструктировать приятеля, тот приехал прямо из выставочного зала на новеньком, но скромном «форде» модели «Ка». После всех наставлений, которыми Джеймс его великодушно 80

одаривал, после всех прозрений, практически дзэн-буддистских, Мэтт объявляется в этой… этой… застывшей слезе и спрашивает, что Джеймс о ней думает!

– Нет слов, – сказал Джеймс.

– Знаю. Дух захватывает, правда? Настоящий гимн простоте. Апофеоз дизайна.

Джеймс не знал, смеяться ему или нет.

– Господи помилуй. А что, позволь спросить, подвигло тебя купить именно это?

Мэтт на минуту глубоко задумался.

– Думаю, название.

– Что-что?

– Ка. Древнеегипетское [13 - В Древнем Египте считалось, что человек – многомерное существо, имеющее семь оболочек, соответствующих семи уровням его существования. Ка– вторая оболочка человека – представляла собой его жизненную силу, эфирное тело, душу-двойник, рождающуюся вместе с человеком и существующую нераздельно с ним, духовно и физически, как при жизни, так и после смерти, определяя его судьбу. Первоначально Ка олицетворяла жизненную силу богов и царей, но впоследствии приписывалась всем людям.]. Переселение душ. Да, точно.

– Нельзя же покупать машину из-за дурацкого названия!

– А мы чем занимаемся? Мы же продаем идеи? Названия?

Тут Джеймс все-таки рассмеялся:

– Слушай, ну, вообще-то, тебе не обязательно верить во всю эту дребедень только потому, что ты на ней делаешь деньги!

– А я действительно во все это верю, – с жаром отозвался Мэтт. – Целиком и полностью.

– А цвет?! – заорал Джеймс, окончательно выведенный из себя. – Черт возьми, он же фиолетовый!

– Вообще-то, белладонна, – уточнил Мэтт.

Именно после того, как Мэтт выбрал такую машину, Джеймс стал относиться к нему крайне подозрительно. Мэтт мог себе позволить что-нибудь пошикарнее, но воспользоваться этой возможностью не пожелал. В глубине души Джеймс считал, что Мэтт это сделал назло ему, чтобы высмеять его, чтобы поглумиться над его советом и опорочить его ценности. Вот такую он затеял игру: показать, что в их игры он не играет. Своей покупкой этот поганец намеренно подрывал авторитет Джеймса. Тогда-то Джеймс и решил, что надо бы за Мэттом понаблюдать.




– Где ты все время пропадаешь? – спросила Бет у Джесси.

Они лежали в соседних кроватях; их разбудили разгоряченные вином взрослые, которые, спотыкаясь, расходились по своим комнатам; так случалось каждый вечер. Теперь девочки не могли заснуть.

– Это ты о чем?

– Ты все время куда-то скрываешься. Почему ты не хочешь взять меня с собой? Куда ты ходишь?

– Никуда. – Джесси перевернулась на другой бок, спиной к Бет, зная, что про наставницу рассказывать неблагоразумно. Джесси вечно приходилось решать эту проблему: как отвлечь от себя внимание сестры, которая радостно последовала бы за ней хоть в пекло, понадеявшись на одобрительный кивок или улыбку.

– Почему ты мне не говоришь?

– Чего не говорю?

– Куда ты ходишь. И с кем ходишь.

– Давай-ка спать, – сказала Джесси.

– А я знаю, – выпалила Бет. – Знаю, с кем ты ходишь.




Сабина прижалась к Джеймсу, обвив его широкий торс тонкими руками. Он неопределенно хмыкнул, что она восприняла как знак одобрения. Через несколько секунд она приподнялась и села на кровати.

– Слишком жарко для этого, – сказала она, сбрасывая атласную сорочку. Потом опять легла, прижавшись янтарными сосками к жесткой спине мужа. Провела рукой по его бедрам, сжала пальцами его вялый член. Джеймс удовлетворенно вздохнул, но не смог ответить на ласку.

Поцеловав его в шею, она нежно провела кончиками пальцев по его позвоночнику.

– Ай! Обгорел на солнце.

Сабина оставила попытки возбудить его и перекатилась на другой бок.

– Вероятно, она тебе больше нравится.

– Кто «она»? – спросил Джеймс, думая, что Сабина имеет в виду Крисси.

– Рейчел. Я видела, как ты на нее поглядывал.

– Когда?

– Сегодня. У бассейна. Ты считаешь ее сексуальной, да?

– Тебе виднее.

– Вот именно.

– Я тебе уже объяснял. Мне нехорошо. По нынешнему состоянию, со мной ничего не смогла бы поделать даже Елена Прекрасная в кожаном бикини.

Сабина поджала губы. Она была не Елена Прекрасная, и у нее не было бикини, ни кожаного, ни какого-либо другого. Она пристально вглядывалась в поплывшую перед глазами темноту.




– Я все видела, – сказала Крисси.

– Что? – спросил Мэтт сквозь смех. – Что?

– Как ты пялился. Похотливо. Плотоядно. Пошло. Пламенно. Паскудно. Позорно.

– О! Ха-ха-ха! Ох! А!

– Признавайся! Признавайся!

– Ай! Слезь! Ха-ха-ха!

– Признавайся!

– В чем тебе признаваться, ведьмочка?

– Что ты ее хотел. У бассейна. Сегодня. Я видела.

– Кого хотел? Сабину? Сознаюсь! Хотел. А-а!

– Рейчел! Хотел Рейчел! Ты бы хотел с ней переспать, а?

– Больше всего я хотел бы переспать с тобой. Почти так же, как с Сабиной. И с Рейчел почти как с Сабиной.

– Животное. Ты животное.

– О чем ты прекрасно знаешь. Кстати, как и ты.

– Нет, правда, – Крисси стала серьезной, – Сабина тебе правится больше, чем Рейчел?

– Да. Она первоклассная женщина. И к тому же у нее есть феромоны [14 - «Феромоны» – химические вещества, вырабатываемые экзокринными железами (или специальными клетками) животных; будучи выделенными во внешнюю среду одними особями, феромоны оказывают влияние на поведение, а иногда на рост и развитие других особей того же вида. К феромонам относятся половые аттрактанты, вещества тревоги, сбора и др.]. Вот в чем все дело – класс плюс феромоны.

– Ты имеешь в виду социальный класс?

– Нет, я хотел сказать другое. Видишь ли, – только не говори Джеймсу – Сабина, вообще, из простых. Но в ней чувствуется класс. В том, как она ходит. Как держит голову.

– Так ты бы с ней переспал?

– Если бы была хоть малейшая возможность.

– А Рейчел?

– Если бы была хоть малейшая возможность, с ней тоже.

– Ладно, – сказала Крисси, раздвигая ноги и прижимая колени к его груди, – не дадим им даже малейшей возможности.




– Кто там шумит? – заинтересовалась Бет. Потолок над их головами зловеще потрескивал, а смутно различимые вздохи задавали ритм скрипу древних пружин и старых деревянных половиц в комнате наверху.

– Это сова на крыше, – ответила Джесси, которой было известно, что комнату над ними занимают Крисси и Мэтт. – Спи.

– Это не сова, – беспокойно возразила Бет.

– Нет, сова.

– Нет, не сова! – И через секунду обе девочки рассмеялись, а потом хихикали, пока не заснули.




В тишине своей комнаты Рейчел слышала, как спорили приглушенными голосами Джеймс и Сабина. Еще она слышала, как Мэтт и Крисси занимались любовью и как некоторое время смеялись девочки в смежной комнате.

Кроме того, она слышала, как наверху, в стропилах крыши, копошится и скребется сыч, на этот раз настоящий, тревожный белый призрак. Шарканье, которым он возвещал о своих ночных делах, будило ее каждую ночь и порой не давало заснуть. Она глубже зарылась в подушку, зажав согнутую руку коленями, и, убаюкав себя, заснула.




11







Изменение атмосферного давления – одно из последствий циркуляции атмосферы. Слова «атмосферное давление» означают просто вес атмосферы. В местах, откуда воздух уходит, создается область низкого давления.

Для наблюдения изменений атмосферного давления используют ртутный барометр, хотя отличным барометром является и человеческое тело.







12


Однажды утром за завтраком Бет спросила Рейчел:

– Почему вы так странно говорите? Джесси хихикнула.

– Так спрашивать невежливо, – упрекнула дочку Сабина, у которой, хотя она и говорила по-английски почти безупречно, тоже был акцент, но очень легкий. – Рейчел из Эссекса.

– Я-то говорю не странно, – ответила Рейчел девочке, – а ты вот – даже очень.

В этой компании Рейчел не задумывалась о своем происхождении, пока кто-нибудь не привлекал внимания к ее особенностям. Из тех, кто этим грешил, только Бет по наивности совершала подобную бестактность открыто. Не то чтобы кому-нибудь хотелось тем или иным образом унизить Рейчел – просто такая неловкость неизбежно возникает, когда повадки и признаки рабочей среды наталкиваются на нравы и предубеждения среднего класса.

Так что, когда Рейчел доводилось громко рассмеяться, она ловила на себе смущенный взгляд Сабины, которую этот смех явно коробил, и тут же, как бы со стороны, слышала отголоски своего смеха. Или, например, когда Мэтт рассказывал про своего отца-дипломата, вместе с семьей переезжавшего из одной страны в другую, Рейчел не могла не вспомнить своего отца, чья жизнь тоже прошла в бесконечных переездах… но только в качестве машиниста Британской железной дороги. Или еще когда Крисси демонстрировала на словах и в поведении свою напористую сексуальность, Рейчел чувствовала, что ее собственный опыт в этой области сравнительно узок и ограничен. Потом, когда Джеймс нюхал дешевое вино и сообщал окружающим, что в почве, на которой выросла эта лоза, было слишком много известняка, Рейчел откровенно признавала, что куда хуже разбирается в винах.

У нее, правда, было смутное подозрение насчет того, насколько разбирается в винах сам Джеймс, а именно не слеплен ли из прессованной резины его «чудо-нос», и не является ли тот таким же атрибутом клоунады, как, например, грим или рыжий парик, которые укладывают в сундук после представления. Но дело было не только в этом. Дело было в том, как уверенно жили все остальные. Как будто они с рождения умели переставлять фигуры по шахматной доске жизни, а она все еще считала квадраты и боялась ходить по диагоналям.

Например, ее удивляло, что Мэтт мог столь оживленно нести такую околесицу в затяжном припадке самоуверенности, доступной лишь человеку, которому первые восемнадцать лет его жизни окружающие твердили только о том, какой он замечательный и необыкновенный. И что Сабина могла раскладывать салфетки или сидеть, выражая всем своим видом холодное элегантное внимание, в полной убежденности, что раскладывать салфетки и сидеть полагается только так, даже если твоя голова может в конце концов отвалиться, не выдержав напряжения. Или что Крисси могла непрерывно болтать о сексе, блистая своим шикарным произношением, закидывая ногу на ногу и тут же меняя позу и поглаживая себя по бедрам, до тех пор, пока не начинало казаться, что ее влагалище в любой момент может выскочить из-под

стола и укусить за ногу проходящего официанта. И что Джеймс портил себе удовольствие от прекрасных вин тем, что упорно находил горечь, отраву и гадость в каждой третьей, если не второй бутылке.

По крайней мере, так все это представлялось Рейчел. Ей хотелось, чтобы – раз уж они все равно считают ее «девчонкой из Эссекса» – кто-нибудь из них назвал ее так в глаза, и тогда она могла бы обратить все в шутку. Но, несмотря на все сложности, сначала эти четверо действительно нравились Рейчел. Она сожалела о пробелах в своем образовании, о несовершенных манерах, о том, что, когда она чем-то увлекалась и не могла оставаться равнодушной, ее голос становился громким и пронзительным. Но она была искренне благодарна судьбе за то, что, в отличие от товарищей по отдыху, не была так очевидно задергана жизнью.

– А почему у вас татуировки? – задала следующий вопрос Бет.

– Бет! – одернула ее мать.

– Ну почему нам никого ни о чем даже спросить нельзя? – возмутилась Бет.

– Это невежливо, – ответила Джесси, разглядывая яркий кельтский узел на правой руке Рейчел.

– Все в порядке, спросить можно. Это я сделала, когда путешествовала. Когда жила в палатке в валлийских горах.

– Правда? – У Джесси загорелись глаза.

– Правда? – скептически переспросила Сабина.

– Так ты была путешественницей «Новой эры» [15 - Последователи направления «Новая эра» (нью-эйдж), ставшего очень популярным в США и Великобритании в конце ХХ в. Идеи «Новой эры» включают в себя некоторые понятия буддизма; последователи этого направления занимаются йогой, медитацией и народной медициной.] и жила в палатке? – ввернула Крисси.

– Путешественницей я была. А никакой «Новой эры» нет, как мне кажется.

– А что тогда есть? – спросил Джеймс, который проходил мимо стола и внезапно заинтересовался разговором.

Краткий роман Рейчел с Джеймсом был ошибкой, и, вероятно, принимать приглашение отдохнуть вместе с ним, его семьей и всеми остальными тоже не стоило. По с тех пор, как роман закончился, прошло уже два года, и она, хотя и не понимала, почему Джеймс ее пригласил, была уверена, что они оба не хотят начинать все сначала.

Когда пробирающая до костей сырость, холод, насморк и вечная грязь – атрибуты жизни в палатке – в конце концов заставили Рейчел спуститься с вершин и вернуться в город, она согласилась на работу секретарши в одном из агентств. В фирму «Гамильтон и Пут» ее приняли на должность временного личного секретаря-референта Джеймса, так как его личная секретарша слегла после нервного срыва. С Джеймсом Рейчел познакомилась только на третий день. Зато в первое же утро, явившись на работу, она была потрясена тем, как одеты многие сотрудники, – ни дать ни взять, в театр собрались. Даже Джемперы (так в фирме называли финансистов) – люди творческие и с переменчивым настроением – следовали законам модных журналов. По должности ей полагалось служить связующим звеном между Джемперами и Костюмами, этими напыщенными представителями «конторы». На следующее утро Рейчел пожала плечами, вытащила из шкафа маленькое черное платье, развернула пару дорогих тонких чулок, надела туфли на призывно-высоких каблуках и нанесла на лицо тональный крем и быстросохнущую косметику. Потом распустила волосы.

– Это рабочий день, – сказала она своему отражению в зеркале.

К одиннадцати тридцати второго дня она получила три приглашения пообедать и от всех отказалась. Рейчел и раньше работала временной секретаршей и знала, что и как надо делать. К тому времени, как Джеймс вернулся из деловой поездки на север Англии, она уже разбиралась в том, что происходило в офисе. Он был доволен, что все письма, которые она писала, были безупречно грамотны и аккуратно оформлены. Он был удивлен, когда она обратила его внимание на пример двойной бухгалтерии. Он был поражен, когда она сумела на сносном французском поговорить с клиентом, позвонившим из Парижа.

– Какие у вас планы на обеденный перерыв? – спросил Джеймс.

– В Британском музее будет интересная лекция.

Она сказала это в шутку. Шутки Джеймс не понял.

– А-а. Ну, может, в другой раз.

Рейчел стала загадкой для всей конторы. Энергичная, исполнительная и благожелательная, она держалась несколько наособицу, отклоняя все приглашения в кафе (в обеденный перерыв) или в бар (после работы). И, скрывая татуировки, смеялась над позерами Джемперами и возражала высокомерным Костюмам.

– Вы хотели бы перейти у нас на постоянную ставку? – однажды спросил ее Джеймс.

– Нет. Я эту работу ненавижу. Дурдом. Джемперы ходят мрачные и ноют, как недоделанные рок-звезды. А Костюмы суетятся, как биржевые брокеры в восьмидесятых.

– Да что вы? Все настолько плохо?

– Да не плохо, просто скучно. Работа трудоемкая и рутинная. Все интересное достается вам.

– Интересное? Вы думаете, у меня интересная работа? Посмотрите-ка на того парня. – Рейчел проследила за его взглядом и сквозь стеклянную перегородку увидела человека, которого, как она знала, звали Мэтт. – Мой друг. Сто лет его знаю. Но все идет к тому, что мне придется его уволить.

– Почему?

– Работа такая. А вы говорите – интересная.

– Я работаю, только чтобы накопить денег на следующую поездку, – сказала Рейчел, чувствуя потребность заполнить тишину словами. – Мы с приятелем собираемся в путешествие по Африке.

– По Африке? – переспросил Джеймс и этим ограничился.

Но спустя неделю после этого разговора приятеля уже не было, и, следовательно, не было никаких африканских планов. Рейчел предъявляла к спутникам жизни высокие требования и, если они таковым не соответствовали, не всегда оплакивала разрыв. В ту пятницу, когда Джеймс освободил от занимаемой должности человека по имени Мэтт, с которым Рейчел успела чуть-чуть пообщаться и который ей понравился, Джеймс заявил, что очень удручен и расстроен.

– Я же его столько лет знаю. Столько лет!

– Вам, наверно, очень тяжело.

– Выпьете со мной стаканчик?

– Конечно, – пожала плечами Рейчел.

«Стаканчик» плавно перешел в обед. Джеймс был остроумен, щедр, откровенен и опытен. Они выпили много дорогого вина. Когда официант налил вина на пробу, Рейчел рассмеялась, глядя, как Джеймс манерно изобразил ритуал дегустации. Она решила, что он воспроизвел эту театральную и слегка брезгливую манеру крутить бокал для смеха. Этот случай, когда Рейчел ошибочно приняла Джеймса за великого остряка, был первым, но не последним.

Все больше и больше пьянея, Джеймс уведомил Рейчел, что считает ее красивой, волнующей и потрясающей и хочет с ней переспать.

– Ты же вроде женат? Это заметно, хотя ты никогда о жене не упоминал. Даже несмотря на то что жена никогда не звонила тебе на работу. И даже несмотря на то что у тебя в кабинете нет ничего, что указывало бы на наличие жены или детей.

Джеймс покраснел.

– Не волнуйся, – успокоила его Рейчел. – Я все равно решила с тобой переспать.

Но не в эту ночь. И вообще не в Лондоне. Рейчел поставила условием: если Джеймс ее хочет, пусть свозит ее в Рим. Ей надоело, что мужчины ее используют и при этом заставляют страдать, и если уж она соберется – так она про себя решила – еще кому-нибудь уступить, то не бескорыстно. Похоже было, что Джеймс озадачен, испуган и огорчен, но потом он сдался.

– Займись этим, – сказал он. – Ты моя секретарша, ты этим и займись. Изобрети клиента в Риме.

Так что роман начался, о чем Рейчел начала сожалеть уже через пару часов после секса, рассматривая потолок в Сикстинской капелле. От прикосновения кончиков пальцев не рождалось никакой космической вспышки, земля оставалась без изменений, не дымилась и не преображалась, райское блаженство так и не наступило. Но эта прохладная связь продолжалась. Они умудрились скрыть ее от остальных сотрудников агентства.

Однажды Джеймс попросил Рейчел срочно заказать цветы для его жены Сабины. Он объяснил, что у них годовщина свадьбы, а он об этом чуть не забыл. Рейчел была в ярости.

– Я сама пойду за цветами.

– Вовсе это не обязательно, – ответил Джеймс, опять ничего не сообразив, – по телефону закажешь, и ладно.

– Да нет, схожу в обеденный перерыв.

В цветочном магазине Рейчел выбрала маленький, неприглядный фаллосообразный кактус в горшочке. Она попросила завернуть его в желтую бумагу и доставить по адресу Джеймса с запиской «Поздравляю с юбилеем».

На следующий день Джеймс был с ней очень холоден, но ни тогда, ни потом об этом случае не говорил. Рейчел тоже обошла инцидент молчанием. Все шло к тому, что роман закончится по обоюдному согласию, когда у Рейчел произошел в дамской комнате очень странный разговор с другой сотрудницей компании.

Пола Вулф отвечала за финансовый расчет по всем капитальным операциям. Это была эффектная, крутая штучка с неровно накрашенными губами; говорили, что у нее коллекция из ста пятидесяти пар туфель.

– Как тебе работается у Джеймса Клегга?

– Да ничего. – Рейчел причесывалась перед зеркалом.

– Ничего, говоришь? Чертов вонючка, так верней будет.

Сейчас самым главным было не смотреть на отражение этой женщины, когда она задает вопросы о Джеймсе.

– Это почему же?

– Ты Мэтта знаешь?

– Мэтта? Которого недавно уволили? Можно считать, нет.

– Джеймс два года пытался залезть мне под юбку. Потом появился Мэтт. Симпатичный парень, мы с ним постоянно обедали вместе. А кто-то распустил слух, что не только обедали. Джеймс взбеленился, вот и выместил злость на парне. И прощай, Мэтт.

Рейчел ошеломленно уставилась на собеседницу. Та, глядя в зеркало, сложила губы как для поцелуя.

– Все, побежала. Клиенты ждут.

Рейчел была потрясена. Не особенно доверяя Вулф, она поспрашивала о работе Мэтта ребят из его отдела. Потом спросила у Джеймса, почему был уволен Мэтт.

– Честно говоря, он паршиво работал. Попросту не справлялся.

– Знаешь, я тут кое с кем поболтала. Говорят, он работал превосходно. А то и блестяще. Или первоклассно.

Джеймс разозлился.

– Что происходит? С чего это ты суешь нос в мои дела? Решила вместо меня агентством управлять? Иди на свое место. Тебя совершенно не касается, кого мы нанимаем, а кого увольняем.

Постоянная секретарша Джеймса поправилась после болезни и готова была вернуться на работу. Рейчел не хотела никаких разговоров насчет обязательств. Она пообедала с Джеймсом и, когда на десерт принесли кокосовый крем-карамель, положила конец этой любовной истории. Джеймс, по-видимому, воспринял это спокойно.

Тем не менее, когда они возвращались, Джеймс был удручен и подавлен; вдруг он остановился и показал на другую сторону улицы.

– Ты посмотри на нее! Бедняга!

Это была лондонская нищенка в грязном пальто и вязаной шапке. Почему-то поверх пальто она повязала фартук. Она промышляла у светофора на перекрестке, где движение транспорта управляется пешеходами. В руке у нее была тряпка, которой она любовно полировала электронный блок управления светофором с кнопкой, как старомодная домохозяйка, которая до блеска надраивает бронзовую табличку на двери своего дома. Пока они на нее смотрели, нищенка дохнула на свой обрывок тряпки и стала протирать табло «стойте/идите».

Джеймс перешел дорогу, по пути нащупывая бумажник. Рейчел стремглав побежала за ним.

– Хватит этим заниматься, матушка, – сказал Джеймс, сунув старушке в руку пачку денег. – Вот, возьмите. Идите выпейте чашку чаю. – Он зашагал обратно, едва глянув, идет ли за ним Рейчел.

Рейчел подумала, что чашка чаю окажется довольно внушительной. В той пачке было, наверное, фунтов двести. Остаток пути они прошли в мрачном молчании. Начался дождь. На Шарлотт-стрит, перед дверьми «Гамильтона и Пута», Рейчел остановила спутника:

– Джеймс, в тебе прячется очень хороший человек.

Джеймс посмотрел на нее с отвращением.

– А этого мало, милочка. Требуется гораздо больше.

– Я просто хотела сказать…

Джеймс нс дал ей договорить. Отвращение на его лице сменилось отчаянием.

– Пообещай мне кое-что. Когда люди расстаются, они обычно говорят друг другу всякие жалостные слова насчет того, чтобы оставаться друзьями, только не имеют этого в виду. Но дело в том, что мне-то и нужен был именно друг. Мне не нужна любовница. Так что уж обещай, что ты не будешь моим фиговым другом.

Джеймс не стал ждать ответа. Он быстро вошел в агентство, а Рейчел осталась стоять на улице, чувствуя себя побежденной. Дождь пошел сильнее и больно бил ее по щекам.




– Так что же есть, если «Новой эры» нет? – опять спросил Джеймс.

– Повторение, – ответила Рейчел. – Бесконечное повторение одних и тех же достижений и ошибок, у всех и каждого, во все времена.

Джеймс, Крисси и Джесси зачарованно смотрели на Рейчел. Бет явно заскучала,

– Да, – сказала Сабина, вставая из-за стола. – И я, пожалуй, повторю бесконечное приготовление обеда.




13


В один из последующих дней они встали рано утром, по очереди позавтракали и собрались ехать на обеих машинах в Ласко [16 - Ласко– пещера во Франции, около г. Монтиньяк, с настенными изображениями охоты (на бизона, оленей, диких быков, лошадей) позднепалеолитического периода.] осматривать знаменитые наскальные рисунки. Тут Джеймс, который с утра не выходил из своей комнаты, объявил, что не поедет.

Из-за закрытой двери в спальню они слышали, как Сабина визжала:

– Если болен, скажи ты мне, ради бога, что с тобой!

Они шаркали ногами и обменивались взглядами, дожидаясь, чем все кончится. Джесси тоже затошнило. Всем своим существом она ощущала, как набирают силы и приходят в столкновение болезнь отца и возмущение матери. Она стояла в патио, глядя вдаль, на край долины. Крисси подошла к ней и дружески обняла, но Джесси никак не отреагировала.

– Папа всегда все портит, – сказала Бет.

– Нет, не портит! – выкрикнула Джесси. Ее лицо залилось гневным румянцем, и внезапно она осознала, что орет на сестру: – НЕТ, НЕ ПОРТИТ, НЕ ПОРТИТ, НЕ ПОРТИТ!

Джеймс через кухню вышел в патио.

– Господи помилуй! По какому поводу такие вопли? – Он взял на руки Бет, которая вся сжалась от того, как яростно на нее набросилась сестра. – Так едем мы в эту пещеру или нет?

Джесси привлекала к себе слишком много внимания. В тот момент все смотрели только на нее. Повернувшись, она бросилась бегом по траве, перепрыгнула через шаткую ограду и сбежала по крутому склону открытого луга. Удары ее сердца и гудение крови в ушах почти заглушали голоса, доносящиеся сзади. Когда она мчалась к дороге, мир накренился, и она бежала до тех пор, пока он не выровнялся.

Перед ней было поле, а на нем – белая лошадь. Вид мирно пасущегося животного успокоил ее. Она села на траву у калитки.

Вскоре появились Крисси и Мэтт. Они ничего не стали ей говорить, просто забрались на ограду и уселись там в терпеливом ожидании. Мэтт зажег сигарету. Через двадцать минут Джесси провозгласила:

– Я вернусь, но в эту дурацкую пещеру не поеду. Оказавшись дома, Джесси села за кухонный

стол, обхватила голову руками и замерла, рассматривая шероховатую крышку дубового стола. Сабина заговорила было с ней, но не получила ответа. Джеймс тоже попытался вовлечь ее в разговор, но и он ничего не добился. Попробовала и Рейчел, но Джесси ни на кого не обращала внимания. Сабина сказала, что сварит кофе.

– Если поездка в пещеру отменяется, – заявил Джеймс, – я, пожалуй, еще полежу.

Джесси встала, как робот, взяла пальто и, выйдя, села в «мерседес».

– Побереги кофе, – посоветовал Мэтт. – Кажется, поездка опять включена в программу.




Похоже было, что сестрам будет лучше, если их изолировать друг от дружки, так что Бет поехала с Рейчел в «Ка», который вела Крисси, а Мэтт, расположившись на переднем сиденье, указывал дорогу. В зеркале заднего вида Крисси заметила, что за рулем «мерседеса», который ехал за ними, сидит Сабина, хотя обычно Джеймс не разрешал ей водить машину.

– А что все-таки происходит с Джеймсом? – поинтересовалась Крисси. Прежде чем кто-нибудь ответил, она уточнила: – То есть помимо того, что очевидно. В медицинском плане?

– Вирус какой-то, – рассеянно сказал Мэтт, глядя в окно на меняющийся пейзаж.

– Но Сабина говорит, что с ним это уже несколько месяцев. Почти год даже. И он какой-то бледный. Тебе не кажется, что он бледный?

– Джесси сказала, у папы СПИД, – подала голос Бет.

Следующие пять минут они ехали в молчании. Окна машины были открыты, и за них цеплялись стебли высокой, как деревья, кукурузы; потом машину основательно тряхнуло на крутом спуске. Солнце пробилось сквозь утренний туман четко очерченными желтыми лучами, похожими на лопасти гигантского пропеллера.

Крисси подняла панику, требуя от Мэтта, чтобы он нашел ее темные очки для спасения от ослепительного света, который отражался от дороги.

– Ты уверена, что Джесси именно это сказала?

– Ей кто-то сказал.

– А кто ей это сказал? – спросил Мэтт, делая вид, что изучает карту дорог.

– Ты точно ничего не путаешь? – вставила Рейчел.

Почувствовав, что ее небрежно брошенное замечание задело какой-то важный выключатель, Бет вжалась в сиденье.

– Может быть, она просто где-нибудь подхватила это слово и теперь повторяет, – произнесла Крисси, когда они проехали еще несколько километров.




В пещеру Ласко им попасть не удалось. Все экскурсии туда были расписаны. В киоске под нависающим меловым уступом стоял деревянный щиток с надписью «Экскурсии рекомендуется заказывать заранее», нацарапанной мелом на четырех языках. Джеймс с неудовольствием поглядывал на угрюмых французских служащих, вероятно подозревая, что опи все это подстроили нарочно. Он перевел взгляд с Сабины на Рейчел, а потом с Рейчел на Крисси и Мэтта, ища, кого бы во всем обвинить. Мэтт ухмыльнулся; дети стояли возле «Ка» и играли в ладушки.

– «Экскурсии рекомендуется заказывать заранее», – наконец обратился Джеймс к Мэтту. – Что ж ты нам не порекомендовал?

– Да ведь раздавать «рекомендации» – это больше по твоей части, – фыркнул Мэтт. – Я хочу сказать, это же ты у нас босс.

Джеймс прищурился, как бы пытаясь понять скрытый смысл замечания Мэтта. Тогда Сабина предположила, что это не единственная пещера, которую можно осмотреть, и они пошли осматривать другие. Но во всех местных знаменитых пещерах они сталкивались с той же проблемой. Перед каждой пещерой охотников-собирателей стояли очереди английских туристов, нывших, что франк поднялся в цене. Все они, похоже, относились к тем представителям среднего класса, которые не ассоциируются ни с какой конкретной местностью; они маячили у входов в пещеры, словно ждали своей очереди протиснуться в столовую, или выбирались на свет, хрюкая от внутреннего удовлетворения. Мэтт назвал их туристами-собирателями.

– Мне уже расхотелось смотреть пещеру, – сказала Рейчел.

– Мне тоже, – отозвалась Крисси.

Раз приехали осматривать пещеру, надо осмотреть, решил за всех Джеймс, – даже если там будут только сталактиты. В конце концов они попали на бестолковую, хотя и дорогую экскурсию по известняковому гроту с подсветкой, причем их гид оказался меланхолическим французом, так что все, кроме Сабины и детей, мало что поняли. Тем не менее задание, в которое для них превратилась эта поездка, было выполнено. Они гуськом вышли из грота, с потолка которого капала влага.

– А теперь мы можем поехать домой? – спросила Бет.




По возвращении из этой неудачной поездки к знаменитой пещере они застали дома Доминику. С ней был человек, раз в две недели приходивший чистить бассейн. Работник сетовал, что бассейн в плохом состоянии. Никто толком не уловил, чем он, собственно, недоволен; насколько поняла Сабина, в фильтре он обнаружил что-то такое, что ему не понравилось.

Доминика спросила Сабину, как у них прошел день. Когда Сабина рассказала ей об очередях, в которых одни эти проклятые англичане, Доминика склонила голову набок.

– Но ведь было совсем не обязательно ехать в такую даль, чтобы посмотреть наскальные рисунки. – Она показала на скалистый известняковый утес на другом конце долины. – В той стороне тоже есть пещера. Там, конечно, нет ни подсветки, ни гидов, ни билетов. Но если у вас найдется фонарь, мы можем вас туда сводить.

– А чиновники знают об этой пещере? – воскликнула Сабина.

– Может быть, – пожала плечами Доминика. – Мы о ней не особенно распространяемся, а то явится какой-нибудь идиот из министерства и отберет у нас землю.

Значит, в конце концов у них все-таки будет экскурсия с осмотром наскальной живописи! В воскресенье они возьмут с собой все для пикника и фонари, а муж Доминики Патрис покажет им наскальные рисунки.

Позднее, когда сумерки, как копоть, сгущались вокруг дома, Мэтт, Рейчел и Крисси сидели в патио. Крисси заварила чай. Остальные пошли прогуляться у старой церкви.

– Ты сегодня весь день какая-то тихая, – обратилась Крисси к Рейчел.

– Да.

– А я все думала,– продолжила Крисси,– насчет того, что Бет сказала в машине.

– Да? – покосилась на нее Рейчел. Был все-таки ничтожный шанс, что Мэтт знал о ее романе с Джеймсом, и, хотя эта история закончилась почти два года назад, он мог поделиться ею с Крисси.

– Понимаешь, я за ним весь день наблюдала. У него действительно усталый вид.

– Бет и Джесси наверняка и понятия не имеют, о чем говорят, – вставил Мэтт, не отрываясь от книги.

– Спроси у него, – потребовала Крисси.

– Не могу же я у него просто так взять и спросить.

– Нет, можешь. Ты его старый друг. Спроси его, когда он будет один.

– А зачем? Чтобы удовлетворить твое любопытство?

Это задело Крисси.

– Ничего подобного. Это гораздо важнее. Нам надо знать. Что скажешь, Рейчел?

Рейчел только слегка пожала плечами. Но Мэтт поднял голову, и то, что он увидел в ее глазах, на долю секунды заставило его сердце остановиться. Он снова уткнулся глазами в книгу.

– Может быть, и спрошу. – Он быстро перевернул страницу. – Может быть, я его и спрошу.

Мэтт спросил перед ужином.

Джеймс лежал растянувшись на кровати, якобы изнуренный поиском пещер по всему Периго-ру. Он потягивал кларет из широкого бокала. Мэтт взял с тумбочки почти пустую бутылку и стал изучать этикетку.

– Зря потеряли день, – сказал Джеймс.

– Зря? Я так не считаю. Большая пещера все равно ненастоящая.

– В каком смысле?

– Да бетонную галерею сделали в скале. Скопировали рисунки, и все тут. Думаешь, тебя пустили бы в настоящую пещеру? Уж по крайней мере не в Ласко.

– Так чего ж ты об этом не сказал? Мы бы могли остаться дома.

– А я думал, ты знаешь, – ответил Мэтт. – Я думал, ты всегда определяешь, что настоящее, а что – нет. Это хорошее вино? Бет нам сказала, что у тебя СПИД.

Джеймс осушил бокал, поставил его на тумбочку и сложил перед собой руки.

– Сказочное.

– Вообще-то, можно было бы нам сказать. Так или иначе.

– А что ты предлагаешь? Официальное объявление за ужином? Или простенький пресс-релиз?

– Я знаю, что как минимум две женщины из нашей компании были бы тебе очень благодарны, если бы ты не относился к этому так иронично.

Джеймс вылил остатки вина в стакан.

– Тебе-то что на сей счет известно? Ты перестал у нас работать еще до этого.

– Но некоторое время еще обедал с бывшими коллегами. И до меня долетели обрывки кое-каких сплетен.

– Нет, Мэтт, спасибо тебе за твои добрые, хотя и не вполне деликатные вопросы. У меня нет СПИДа, и ВИЧ, если уж на то пошло, тоже нет.

– Хорошо. Хорошо бы кто-нибудь сообщил это Рейчел. И еще хорошо бы уведомить об этом Бет и Джесси, которые заняты тем, что объявляют о твоей кончине. И еще ты мог бы мне сказать, что конкретно с тобой не в порядке.

– Да я просто болен, Мэтт.

– Как именно болен?

– Голова кружится. В обморок падаю. И что-то вроде одышки. Доктора говорят, симптомы как у инфекционного заболевания. Как от паразита. Тропического паразита.

– Да ты же в жизни своей к тропикам не приближался!

– Они говорят, что симптомы похожи на те, которые вызываются тропическим паразитом. Только они найти его не могут. В смысле – не могут определить. Не могут обнаружить.

– То есть они не могут определить твой недуг, – сделал вывод Мэтт. – Понятно.

– Слушай, я не хотел бы, чтобы ты об этом что бы то ни было рассказывал, понимаешь? Вообще ничего. Обещаешь?

Мэтт не успел ничего пообещать, так как в дверях бесшумно, как лучик света, появилась Бет.

– Здравствуйте, миссис Кролик, – сказал Джеймс.

– Я – сигнал к обеду.

– Правда? А я не слышал никакого гонга. Мэтт, ты слышал?

– Бом-м, – ответила Бет. – Бом – бом – бом.




14


Что рассказать? И о чем умолчать? До какой степени наставнице – действительно добросовестной наставнице – дозволено быть откровенной с развитой не по годам девочкой, шокирующей родителей вопросами о некрофилии и «золотом дожде»? Главным принципом должна стать честность. Если вообще возможно соблюдать этот принцип, излагая чью-либо историю. Однако от тебя вовсе не ожидают, что ты расскажешь о себе все, включая собственные взлеты и провалы. Прости же мне, Господи, грехи и заблуждения моей юности.

Наставница Джесси рассматривает себя в зеркале, пытаясь найти наиболее правдивое отражение. В конце концов, память – это кривое зеркало. Что сказало это животное? «Не затуманивай стекло».

Кончиком языка касаешься своего отражения в зеркале. Не допуская затуманивания стекла. Одновременно поднимаешь правое бедро (так, чтобы его внутренняя сторона оказалась параллельна самому туалетному столику), отводя голень вбок и пронзая ступней воздух. Сохранять такое положение в высшей степени неудобно и довольно болезненно из-за натянутого сухожилия у коленного сустава.

– Та-та-та, бестолковая ты девка, из-за тебя все зеркало запотело! – Малькольм, появившийся у нее за спиной с тряпкой и аэрозолем, оттаскивает ее от зеркала. – Слезай, я протру стекло.

Освобождаешь место у туалетного столика, в то время как Малькольм приступает к чистке зеркала. Складываешь руки на груди и скрещиваешь ноги в лодыжках – уступка благопристойности. Тряпка в руке Малькольма протестующе скрипит при энергичном трении о стекло.

– Ну вот. Больше не дыши на него.

– Я постараюсь вовсе не дышать.

Он дергает резинку пояса, на которой держатся подвязки; резинка больно хлопает ее по ягодице.

– Возвращайся на прежнее место и следи, чтобы зеркало было чистым!

Серьезно подумываешь о том, чтобы вернуть Малькольму его деньги. Затем снова размышляешь о Франции и Дордони. В заключение решаешь возмутиться:

– Здесь холодно.

– Жалуйся в свой долбаный профсоюз.

Белые чулки, подвязки, белые туфли на высоких шпильках. Нейлоновая ткань слегка цепляется за неровности красного дерева, когда она вздергивает ногу вверх и ерзает по столику, выбирая наиболее удобное положение для ягодиц. Но только после того как она прикоснется кончиком языка к своему зеркальному отражению, послышится щелчок затвора автоматизированной камеры Малькольма. Резкая боль в сухожилии заставляет ее подтянуть колено обратно.

Малькольм снова высовывается из-за своей камеры.

– Да нет же, тупица неотесанная, ты должна оставаться раскрытой! Дошло до тебя? Концепция тебе понятна?

В очередной раз вынужденная слезть на пол, повернувшись к нему лицом, она роняет руки вдоль тела.

– Да, по-моему, я улавливаю «концепцию». Вряд ли мне потребуется ученая степень доктора философии Кембриджского университета для постижения – в общих чертах – этой вшивой концепции, которая сводится к тому, чтобы продемонстрировать тебе мою промежность.

Для Малькольма более привычно распекать свои модели за их явное невежество или тупость. Кое-кто из них даже огрызается в ответ, но немногие решаются предположить, что дефицит интеллекта – скорее на его стороне камеры.

Воздев руки, начисто отбросив фальшивый выговор уличного торговца, на этот раз он являет собой образчик елейного обаяния Чартерхауса [17 - Чартерхаус– престижная школа для мальчиков.].

– Просто ты не расслабилась как следует, дорогая. Давай-ка посмотрим, не найдется ли у меня что-нибудь подходящее.

Он копается в выдвижном ящике комода на другом конце студии, извлекает из маленького пластмассового саше пудреницу с зеркальцем и выкладывает две дорожки кокаина. Оставляет саше открытым на столе. Она дала себе зарок избегать этого, но, когда Малькольм сворачивает трубочкой десятифунтовую банкноту и втягивает носом белый порошок с зеркальца, она понимает, что капитулирует в ближайшие полчаса. Жадно подрагивающие ресницы Малькольма, когда она принимает от него предложенную пудреницу. Удерживает свернутую банкноту над порошком, поймав в зеркальце пудреницы собственный глаз, загоревшийся возбуждением. Фиолетовый дождь, пока еще не исчезнувший из ее зрения. Щурится, вдыхает кокаин. Мерцающие фиолетовые искры разлетаются, как потревоженный вьюгой сугроб. Теперь, при раздражающе резком студийном освещении, ее глаз кажется желтушно-желтым и к тому же с красным ободком вокруг зрачка – глаз, который видел слишком много. Глаз совы.

Глубокие вздохи. Снова взбирается на туалетный столик. Когда же кончик ее языка слегка касается своего отражения, она думает о Франции, о Дордони, и в зеркале, чуть-чуть запотевающем вопреки ее стараниям задержать дыхание, за мерцающей лиловой пеленой она видит себя одиннадцатилетней девочкой. Вот сад, а вот сливовое дерево, гнущееся под тяжестью плодов, здесь и самая настоящая голубятня. Пока голуби вспархивают, и садятся, и перелетают с места на место, с их перьев осыпается белая пыль, похожая на кокаин. Сад залит странным золотистым светом, проникающим туда лишь в то время, когда солнце выжжет туман, и более того – исходящим от людей вокруг нее, словно каждого специально подсвечивают из-за спины, как во время фотосъемки. Мать. Отец. Мелани. Все играют в этом библейском сиянии.

Итак, Мелани стоит на голове, позади нее – сливовое дерево, в ветвях его запуталось пульсирующее желтое солнце. Кузина Мелани, двумя годами старше ее, резвая и красивая Мелани, с ногами, разведенными в виде широкой римской пятерки (или буквы V), показывает акробатический номер, играя со сливовым деревом и золотым солнечным диском, удерживая их в равновесии у себя между щиколотками или жонглируя ими не хуже заправской циркачки; ее голубая хлопчатая юбка, сбившаяся и болтающаяся на животе, так что видны трикотажные панталоны. Созерцающий папа. Мама, созерцающая папу, который созерцает.

Сливовое дерево! Свежие плоды, опадающие каждый день. Папа говорит, нам можно их есть, некоторые такие разбухшие, налитые и увесистые, что под действием собственной тяжести впитываются спекшейся до каменной твердости почвой; при ударе о землю плоды лопаются, пятная все вокруг брызгами красного сока и растекшейся мякотью. Словно ежедневный ритуал кровопускания, создающий в воздухе запах брожения.

– Дыхание! – слышен издалека голос Малькольма.

Белые голуби вырываются из голубятни, взлетают вверх, в солнечное пространство, и пропадают из вида. Мелани становится с головы на ноги. Попытка подражать кузине не удается. На затвердевшую землю падать больно. Дни тянутся долго, вечера изобилуют звездами. Папа, стоящий позади них, ее и Мелани, – одна рука у нее на плече, другая указывает вверх, в бесконечность. «Взгляни, вот Близнецы. Твой знак. Ты смотришь в прошлое. То, что ты видишь сейчас, – это свет, дошедший до нас из давно минувшего прошлого. А у тебя какой знак зодиака, Мелани?»

Вздохи о былом. Зеркало тускнеет. В нем – искаженное отображение происходящего: словно подкрадывающийся сзади хищник, медленно приближается Малькольм. Она чувствует легкий толчок в нижнюю часть спины.

– И не пытайся! – Сползая с туалетного столика, внезапно охрипшим голосом. – Даже не думай про это!

– Только по-дружески! – Малькольм пробует шутить, приводя в порядок свою одежду. Если это шутка, то такими шутками ее не проймешь. Она доведена до белого каления. – Не кипятись, деточка! – Это снова уличный торговец. – Я только собирался слегка тебя потискать. Мы все закончили и подзапылились.

– Вот и отстань! Малькольм кривит рот:

– Пошла вон! Одевайся. Свои деньги ты уже получила.

Скрываясь в кабинете, он продолжает выкрикивать оскорбления, однако его указания излишни. Она уже успела скинуть чулки и подвязки, а теперь натягивает одежду, в которой пришла. Перед уходом посещает маленькую туалетную комнату рядом со студией. Ей на глаза попадается жестяная банка с порошком отбеливателя.

Вернувшись в студию, – его все еще нет в помещении – она подсыпает горсть отбеливателя к кокаину в пластмассовом саше Малькольма. Засади это себе в ноздри. Через несколько минут опять появляется Малькольм.

– Тебе хочется, чтобы мужики не на задницу твою таращились, а на лицо, вот чего ты хочешь.

– Когда я захочу получить психологическую консультацию у полоумного порнушника, я сдам свою карту.

– Какую еще карту?

– Совиный глаз тебе, Малькольм. Совиный глаз.

– Что? Ты свихнулась, точно. Ненормальная. Чокнутая. Убирайся отсюда.

Но ее уже нет в комнате. Она на лестнице, на полпути к выходу.

– И никогда, – сзади до нее все еще доносятся вопли Малькольма, – не возвращайся!

Только оказавшись на улице, она останавливается и пересчитывает деньги.




15







Высоко в синеве, в пятнадцати километрах над уровнем моря, преобладают струйные течения. На границе тропосферы ветер сосредотачивается в узких воздушных потоках, вытягивая атмосферный воздух кверху и оставляя у земли область низкого давления.

Область низкого давления принято называть депрессией, или циклоном. Циклон привлекает к себе холодный полярный воздух (в нашем случае с севера) и теплый тропический – с юга. Когда эти воздушные массы втягиваются в область депрессии, они отклоняются под воздействием вращения Земли. Таким образом, воздушные потоки в циклоне, так же как их инверсионные следы, перемещаются по спирали, закрученной в Северном полушарии против часовой стрелки, а в Южном полушарии – по часовой стрелке.

Когда циклон созревает, границы между этими теплыми и холодными воздушными массами становятся отчетливо выражены и формируют явные фронты. Они представляют собой зоны чрезвычайно активного атмосферного обмена. Именно тогда, когда эти фронты сходятся, они становятся причиной почти всех явлений, которые мы называем плохой погодой.







16


– Я принесла тебе кое-какие новости, Джесси. Кажется, у твоего отца все-таки не СПИД, а что-то другое.

– Это лучше или еще хуже? – спросила Джесси.

– Пожалуй, это утешительная новость, потому что, если бы у него оказался СПИД, тогда ему, вероятно, недолго оставалось бы жить среди нас. Но то, что мне хотелось бы с тобой обсудить, касается Бет. Ты же знаешь, она намного младше тебя. Не следовало бы пересказывать ей все, что ты от меня узнаешь. И, как ни крути, я лишь высказала свои подозрения насчет того, чем болен твой отец. Только подозрения, ничего больше, и я оказалась не права. У Бет привычка выбалтывать все, что ты ей передаешь, причем в самое неподходящее время. Так что запомни: то, что я тебе говорю, – секрет не только от взрослых, но и для ушей Бет тоже не предназначено.

Понимая, что выволочка приближается к концу, Джесси позволила себе отвлечься. Она скосила глаза и плавно перевела взгляд на средний план.

– Вернись! Со мной такие фокусы не устраивай, – резко сказала наставница. – Можешь играть в эту игру с родителями и даже с учителями в школе, но со мной – ни-ни. Если не желаешь быть со мной, так только скажи, и делу конец. Поняла?

– Поняла, – сказала Джесси. Она действительно не хотела лишиться дружбы с наставницей.

– Хорошо. Тогда мы по-прежнему друзья.

Дело было ранним утром. Все остальные находились в доме и еще спали. Наставница разбудила девочку, приложив ладонь к ее рту, и скомандовала, чтобы Джесси оделась и вышла на улицу. Над долиной клубился туман, образуя диковинные террасы из клочьев серого цвета с желтой подкладкой в тех местах, куда уже пробился рассвет. Они собирались на поиски съедобных грибов определенного сорта, которые, как было сказано Джесси, станут особъш сюрпризом для остальных.

До сих пор они еще ничего не нашли. Джесси указала на луговой гриб с серой шляпкой и розовыми пластинками. Наставница покачала головой:

– Этот ядовитый. Продолжим поиски, а ты тем временем рассказывай, что происходит во время твоих упражнений.

– Вчера я сидела долго. Примерно полчаса, а потом вошла Бет. Было чуть-чуть страшно.

Это действительно оказалось страшно, хотя совсем не «чуть-чуть». Для Джесси самым важным было не выглядеть трусливой маленькой плаксой.

– Я же предупреждала. Придется тебе на какое-то время набраться терпения. А искры были?

– Да. Голубая искра перескочила через зеркало, а потом появились две белые – поменьше. Потом, уже после этих искр, я еще немного подождала, но ничего не произошло. А потом какая-то тень закрыла мое лицо, и вот тогда я испугалась. По-настоящему испугалась.

– Но осталась на месте?

– Только потому, что вы велели мне не останавливаться. Тень вышла из зеркала и задержалась у меля на лице. Мне это не понравилось. И больше я ничего не смогла разглядеть в зеркале. Вся комната исчезла! А тут у меня щека стала дергаться и куда-то поползла. Как будто чьи-то пальцы вцепились в щеку и стали ее тянуть и щипать. А потом случилось вот что: брови у меня изменились и продолжали меняться. Все это выглядело так, как будто кто-то возится с игрушечным набором картинок для фоторобота, старается подобрать правильные брови, но это ему никак не удается. Я до смерти перепугалась. Хотела остановиться, но удержалась. А тут вошла Бет и спросила, что я делаю.

– И что же ты ей ответила?

– Ответила, что проверяю, может, там новые прыщи появились.

Она могла часами просиживать перед зеркалом, преследуя при этом совсем другие цели: выискивала изъяны на коже.

– Хорошо. Ты делаешь серьезные успехи, Джесси. Не прекращай эти упражнения. Скоро ты найдешь своего ангела. О-о! Вот то, что мы ищем. Такой гриб ты сможешь найти только раз в году. Он любит теплую погоду и утренние туманы.

Они набрали крапчатых голубовато-серых грибов в упаковочные бумажные пакеты. Взглянув на часы, наставница беспокойно обернулась назад, где за лугами виднелся дом.

– А теперь, пока мы не повернули назад, расскажи мне, какие чувства у тебя вызывает сегодняшняя погода. Но нам нельзя слишком долго задерживаться. Думаю, твоя мама начинает что-то подозревать.

– Почему вы так отличаетесь? – неожиданно спросила Джесси, в импульсивном порыве взяв наставницу за руку.

– Отличаюсь?

– От всех других взрослых.

Это было правдой. Наставница обращалась с ней как со взрослой, заслужив тем самым привязанность и уважение ученицы.

– Честность можно понимать по-разному, Джесси. Взрослые – почти все взрослые – полагают, что детей нужно ограждать от правды. Вот они и лгут, когда речь идет о таких вещах, которых они сами обычно боятся: секс, наркотики, религия, любовь, ненависть, язык, погода… и то, что приходит из зеркала. Они думают, что тебе будет легче жить с ложью.

– Почему?

– Потому что, по их мнению, если они будут правдивы, то украдут у тебя какую-то часть детства. Им кажется, что правда отравит тебе детские годы.

– Но иногда бывает лучше чего-то не знать, верно? Я же могу это понять, а мне только одиннадцать.

Как ни хотелось бы ей знать все, она сознавала, что внутри нее самой существует темная, недобрая область, которую она чувствовала временами, когда неведомая сила увлекала ее в черную глубину.

– Но, Джесси, каким же образом ты сможешь повзрослеть, если тебя вводят в заблуждение или держат в неведении? С помощью лжи они вынуждают тебя оставаться маленькой девочкой как можно дольше. Однако ты не должна пересказывать другим содержание наших разговоров, иначе у меня могут возникнуть неприятности.

…Противоречие? В наставлениях? Что-то не сходится.

– Непонятно. Если я скажу правду, как может получиться, что из-за этого будут неприятности? Вы же сами только что внушали мне, что все дело в честности и правдивости.

– Ты помнишь мои рассказы о сексуальной близости твоих родителей, об их занятиях любовью? Так вот, если бы всякий человек с детских лет привык видеть, что это происходит естественно, часто в той же комнате, никто не усмотрел бы тут ничего плохого или извращенного. Но если бы люди узнали, что я высказываю подобные мысли, меня, скорее всего, пристрелили бы или сожгли заживо. Ведь им отчаянно хочется верить, что дети растут в чистоте и невинности. Хотя это не соответствует истине, и ни одного ребенка нельзя считать абсолютно невинным. Люди лгут не затем, чтобы обеспечить ребенку беззаботную жизнь, а для того, чтобы взрослые могли сохранять душевное равновесие. Поэтому им необходимо верить в этот золотой возраст невинности.

Джесси пристально разглядывала редеющие по всей долине клочья тумана, словно бы решая, запятнало ли знание всего этого ее собственный золотой возраст. Хотя все, что было ей открыто, казалось сокровищницей, полной богатств.

– Неси грибы, – сказала наставница. – Давай вернемся, пока дома не подняли шума.

В это позднее утро все с жадностью поглощали завтрак, состоящий из жареной деликатесной колбасы, купленной по выбору Джеймса, помидоров, грибов и хлеба – еще теплого и душистого, прямо из печи булочника.

– Восхитительно! – произнес Джеймс, когда Крисси поставила перед ним тарелку. От колбасы исходил сильный забористый запашок.

– Ты должен попробовать это первым, – предложил кто-то.

– Странно пахнет, – отметила Бет, которая знала, что Джесси принесла грибы с поля.

– Ничего странного, – возразил ее отец. – Мы же знаем, что эти грибы хорошие?

– Умница Джесси нашла какую-то книгу о лесных грибах, – подсказал Мэтт.

– В доме, – пояснила Джесси. – На книжной полке.

– Я их проверяла. – Рейчел отломила кусок от длинного батона и передала батон дальше. – Вот насчет колбасы я не уверена.

– Колбасу мы все пробовали. Очень старательно, – сказала Крисси, наливая кофе.

– Лесные грибы! Моя дочь – гений! От похвалы отца Джесси зарделась.

– Bon appètit! – сказала Сабина.

– Поганки, – заявила Бет.

Двумя часами позже Джеймс отправился спать, утверждая, что неважно себя чувствует. Потом Бет стошнило во дворе. Тревожные сигналы начались, когда Крисси с желудочными коликами заперлась в туалете, а Сабина пошла искать книгу, которой пользовалась Джесси для определения вида грибов; сама же Сабина их предусмотрительно не ела. Где книга, никто не знал.

– А была ли книга? Точно была? – подозрительно хмыкнула Сабина.

– Конечно, – поспешила Рейчел на помощь девочке. – Я ее тоже проглядела.

– Я не вру! – плачущим голосом воскликнула Джесси. Она действительно не врала. Просто не могла вспомнить, куда дела книжку.

Словно загнанный зверек, Джесси забилась в угол, стиснув руки под подбородком. Никто не указал на нее пальцем, но это и не требовалось.

– Я себя чувствую нормально, – запротестовала Рейчел, – а я ела грибы. Джесси тоже. И Мэтт.

Именно в этот момент, словно специально выбрав время, Мэтт появился из кухни и проследовал в патио, где его вывернуло наизнанку – прямо на куст герани в глиняном горшке. Спустя несколько минут он, мертвенно-бледный, вернулся в дом и наклонился к Бет, которая сидела на кухонном стуле, прижимая к животу бутылку с горячей водой.

– Бет, ответь мне честно. Я только что видел кучку грибов, выброшенных в цветочный горшок. Это ты их туда положила?

Бет кивнула:

– Поганки. Я их не хотела.

– Ты попробовала хоть одну?

– Нет.

– Правильно, – сказал Мэтт, обильно потея. – Сабина и Рейчел ели грибы, и они в порядке. Бет грибов не ела, но она не в порядке. Кто ел колбасу?

Больными оказались только те, кто ел колбасу. Вызвали врача. Он прибыл, пощупал у каждого по очереди живот и диагностировал легкую форму пищевого отравления. Затем отбыл. Несмотря на снятые с нее обвинения, Джесси так и просидела не шелохнувшись, в одной позе, пока продолжался визит врача и еще какое-то время.

– Полно, Джесси, – мягко сказал Мэтт. – Твои грибы вне подозрений.

Но Джесси, казалось, окаменела, словно парализованная. Сабина, которая и раньше видела дочь в таком состоянии, не обращала на нее внимания. Крисси предложила Мэтту оставить девочку в покое. Через какое-то время Сабина зашла взглянуть на нее и обнаружила, что та поднялась к себе в спальню. Жертвы колбасы Джеймса проводили вторую половину дня, поправляя свое здоровье в прохладном сумраке своих спален, за плотно закрытыми ставнями.




17


У Сабины были собственные подозрения. Упаковывая корзинку с едой для экскурсии в местную пещеру, она позволила себе минутную передышку, чтобы откинуть со лба выбившийся локон и издать глубокий, страдальческий вздох. Бет, которая пересчитывала в корзинке сваренные вкрутую яйца, взглянула на нее, и Сабина заставила себя улыбнуться. Сейчас для нее всего важнее было, чтобы Бет ни в коем случае не догадалась о панике, нарастающей в материнской душе.

Это было ощущение неблагополучия. Везде, где бы она ни находилась, Сабина чувствовала, как рассеивается, истощается, иссякает, ослабевает жизненная энергия, словно ее высасывает какая-то сила.

Кто-то накачивал Джесси идеями. Настораживали даже не скандальные высказывания Джесси сами по себе; тревогу внушало скорее то, о чем Джесси перестала разговаривать. Если бы можно было привыкнуть к такому состоянию, когда тебя постоянно шокируют, Сабина сумела бы к этому приспособиться; по крайней мере, ее больше не удивляли некоторые рассуждения Джесси, явно не соответствующие возрасту. Но с тех пор как они приехали на эти каникулы во Францию, Джесси стала скрытной, у нее появилась склонность пропадать где-то в полях или надолго исчезать у себя в комнате; когда же ей приходилось все-таки вступать в разговоры, трудно было поверить, что это – ее собственные слова.

Сабина знала – как знает только мать, – что кто-то перехватил у нее влияние на дочь. Кто-то из этой компании исподволь овладевал душой Джесси.

Она думала, что это, возможно, Мэтт. Хотя Сабине нравился Мэтт и си импонировала его веселая непринужденность, она понимала, что за обманчиво безмятежной позой скрыты глубинные течения богатой духовной жизни. Она допускала, что он значительно серьезнее, чем кажется. Приходилось учитывать еще одну тонкость. Интуитивно Сабина чувствовала в Мэтте затаенную обиду на Джеймса. Мэтт держал пар под крышкой, и эта обида ни разу не заявила о себе открытой враждой – по крайней мере для людей, лишенных душевного чутья.

Сабина понятия не имела о причинах витающей в воздухе напряженности и приписывала ее некоторой зависти к деловым успехам Джеймса. Однако собственное чутье подсказывало ей, что, завоевав привязанность Джесси, Мэтт нащупал способ поквитаться с Джеймсом. Наводили на эту мысль и манеры Мэтта, когда он играл с Джесси, – как поднимал ce на руки, как прикасался к ней во время купания в бассейне. И в то же время Сабина стыдилась своих подозрений.

Существовала еще и Рейчел. Вопреки предостерегающим сигналам материнского инстинкта Сабина относилась к ней с симпатией, хотя в присутствии Рейчел всегда испытывала какую-то неловкость. Сабина сама не могла определить, что именно ее раздражает. Рейчел была обаятельна и естественна; в отношениях с Сабиной она неизменно оставалась благожелательной и покладистой – но, может быть, слишком благожелательной и слишком покладистой. Она скрупулезно выполняла свои обязанности, готовила еду, помогала с детьми, но в услужливости и в неизменной почтительности угадывался едва заметный перебор. Во всем этом, на взгляд Сабины, присутствовало нечто странное.

– Знаешь, в чем заключается твоя беда? – предположил однажды Джеймс, когда она высказала свои опасения вслух. – У тебя слишком богатое воображение.

Слишком богатое воображение. Возможно, так оно и есть, подумала Сабина. Но ей становилось не по себе каждый раз, когда Рейчел уводила ее дочь на прогулку. Справедливости ради надо признать, что Рейчел всегда приглашала погулять и Бет тоже; время от времени Бет составляла им компанию, но обычно отклоняла приглашение. При мысли, что таким образом Рейчел получала возможность еще больше сблизиться с Джесси, Сабина чувствовала себя несчастной – не потому, что была собственницей в общепринятом смысле, а потому, что на самом деле, возможно, Рейчел намеревалась зачем-то втереться в доверие к ней, Сабине, воспользовавшись дружбой с Джесси.

– Почему ты считаешь, что у людей и дел других нет, кроме как интриговать против тебя? – возражал Джеймс. – Тебе постоянно мерещится, что они затеяли что-нибудь у тебя отобрать.

Джеймсу каким-то образом удавалось добиться, чтобы она почувствовала себя эмоционально неуравновешенной.

Ради недолгой вылазки в пещеру прибыли Доминика и ее муж Патрис. Поскольку Патрис знал дорогу, было принято решение пройти пешком два километра по сельской местности.

Успев обменяться теплым рукопожатием с каждым отдыхающим, Патрис внес в компанию настроение радостной приподнятости, чему немало способствовала широкая улыбка, которую не могли скрыть даже его огромные седеющие усы. Заперев дом, все девятеро веселой ватагой отправились в путь. Солнце светило им в спину. Гул неутихающей болтовни развевался за ними в сухом воздухе, словно вымпел на древке.

Они миновали поле высокой созревающей кукурузы, и Патрис, смеясь, сказал девочкам по-французски, чтобы они ни в коем случае не забирались в заросли кукурузы: там обитают духи, которые подкарауливают и ловят маленьких девочек.

– Imbécile! [18 - Дуралей (фр.).]– весело воскликнула Доминика. Бет подняла взгляд на Крисси, которая держала ее за руку:

– Это правда?

– Наверное, так оно и есть, – ответила Крисси, – если уж Патрис это говорит.

– Ну да?! – спросила Джесси. Крисси лишь загадочно улыбнулась. Сабина держалась позади, отставая метров на

пять, чтобы иметь возможность наблюдать за всей группой. Как бы там ни было, а Джесси едва ли назовешь неразвитой для ее возраста. Сабина ничуть не удивилась, когда Бет спросила, правда ли то, что сказал Патрис; однако и Джесси тоже захотела услышать от Крисси подтверждение сказанному.

Ах да, Крисси. Вот уж кто действительно вызывал у Сабины активную неприязнь. Она не любила Крисси из-за того, как та обходилась с другими женщинами; а отношение Крисси к остальным женщинам проявлялось в ее манере поведения с мужчинами. Даже сейчас, когда она вышагивала во главе группы вместе с Джесси и Бет, все в ней вызывало у Сабины брезгливость: откровенное покачивание бедер, беспрерывное облизывание губ и еще то, как она бессознательным движением головы встряхивала длинной темной гривой волос. Даже сейчас, в слишком узком, легком хлопчатом сарафане, она демонстрировала песочного цвета бедра и обветренные плечи, подставляя их жаркому языку солнца. Было очевидно, что она с удовольствием уловила блеск в глазах Патриса, когда их представляли друг другу!… Ну и выдержка у Доминики – делает вид, что ничего такого у нее и в мыслях нет. К тому же там был Мэтт, добряк Мэтт, которого поймали и закованным провели сквозь пустыни секса в вечный караван-сарай неуемного тщеславия этой женщины.

В цивилизованном и регламентированном мире непреложным законом должно быть сохранение общественного равновесия и подавление разрушительных стимулов, и для выполнения этих условий необходимо жить, не выставляя напоказ подробности собственного быта. А вот Крисси правила игры не соблюдала. Сабину раздражала вовсе не сексуальность Крисси. Ей самой, как ничто другое, нравилось, когда на улице или в ресторане мужчины оборачивались ей вслед. Прегрешение Крисси заключалось в том, что она подавала сигнал только одним вопросом: «Ты заинтересован?», тогда как дело женщины – послать вызов: «Достоин ли ты?» Сабина презирала Крисси, потому что та упрощала сексуальную игру.

Еще она не сомневалась, что у Крисси сейчас продолжается или, возможно, имела место в прошлом связь с Джеймсом. Она принадлежала к тому типу женщин, которые не в состоянии обуздывать свои пристрастия; то же свойство было присуще и Джеймсу. Подтверждение своим подозрениям Сабина усматривала даже в том, что Крисси умудрилась провести большую часть своего отпуска, успешно избегая ее общества. Настолько успешно, что они фактически ни разу не оказывались наедине в одном помещении. Так что несомненно одно: в поведении Крисси таился какой-то скрытый и низменный мотив. Постыдная тайна. Необходимость проникнуть в секрет, связывающий Джесси с этой особой, казалась Сабине более важной задачей, чем выяснение отношений с Джеймсом. Если Джеймсу нужна женщина вроде этой – сделайте одолжение. Крисси скорее выполняла роль чисто физиологическую, чем представляла серьезную угрозу, и ничто, в общем, не мешало Сабине пустить дело на самотек. Бог свидетель, у Джеймса случались романы, но он всегда возвращался. Другое дело Джесси. Было просто невыносимо наблюдать, до какой степени она подвержена влиянию Крисси. Быть своевольной, дерзкой, легкомысленной не так уж трудно, но все-таки каждый – особенно если ему одиннадцать лет, – по-видимому, считает, что это делает человека более интересным. Мысленно Сабина взяла себе на заметку: надо поговорить об этом с Джесси.

Была ли именно Крисси той особой, которую должна выявить Сабина? Как-то случайно Сабина зашла в комнату девочек и обнаружила Крисси и Джесси сидящими на кровати голова к голове; они были поглощены каким-то обсуждением. Она потопталась около двери, пытаясь уловить, о чем это они так фамильярно беседуют. Но потом собеседницы подняли головы, и Сабина поняла, что Крисси просто помогала Джесси зарядить фотоаппарат и показывала, как закрепить пленку.

Сабина была образованной женщиной. Она понимала, что ее враждебность к Крисси может привести к ошибочным результатам и к ложной интерпретации собственных наблюдений независимо от того, кто в действительности забивает вздором голову девочки.

– Не отставай, Сабина! Ну-ка, давай теперь я это понесу. – Несколькими широкими шагами преодолев разделявшее их расстояние, Мэтт освободил ее от плетеной корзинки.

– Ты всегда такой заботливый, Мэтт.

– Вовсе нет. Я просто оглянулся и увидел, что ты погружена в размышления. Я часто замечаю, что ты думу думаешь. Впечатление такое, как будто ты едешь в такси и прислушиваешься к счетчику – сколько там денег натикало. Чем же так занята твоя голова, хотел бы я знать?

– О, ты же меня знаешь. Сплошная безмятежность и благодушие.

Они подошли к выходу известнякового пласта на краю поля. Дальше к востоку громоздились более высокие каменные гряды с выступающими то тут, то там отвесными утесами, где, по словам Патриса, пещер было еще больше. На солнечной стороне известняковые пласты казались выбеленными, словно кости гигантского животного, обожженные солнцем.

Участникам вылазки пришлось продираться сквозь буйные колючие заросли ежевики, на которых поспевали черные ягоды, припорошенные белой пылью. Позади кустов ежевики находился узкий лаз в скале, очертаниями напоминающий женское лоно.

– Мы туда полезем? – спросила Бет, выразив вслух сомнение, которое смутно ощутил каждый из ее спутников.

Патрис включил карманный фонарик и просунул голову в отверстие, а вытащив ее обратно, обернулся и с шутливым возмущением выдохнул:

– Бр-р!

Его последующую речь пришлось переводить Сабине, так как он слишком быстро тараторил.

– Он говорит, что внутри пещера становится шире. Он знает это место с тех пор, как был мальчиком. Предлагает нам всем взяться за руки, так как не хочет, чтобы кто-либо свалился в какую-нибудь дыру.

Самым нерешительным из всех оказался Джеймс. Он даже не был уверен, что сумеет пролезть внутрь. Доминика предложила ему идти вслед за ней.

– В чем дело? – полюбопытствовал Мэтт. – Слишком плотный завтрак?

Взявшись за руки, они образовали живую цепочку и с некоторым усилием протиснулись в пещеру. Каждую из девочек снабдили маленьким фонариком – в дополнение к основному освещению, которое обеспечивали Патрис, возглавлявший цепочку, и Рейчел, замыкавшая шествие. Потребовалось пройти сырой участок и подняться по небольшому склону, прежде чем они попали в более просторную галерею. Пещера действительно по форме напоминала женскую утробу, и везде, где луч фонарика выхватывал из темноты внутреннюю часть стены, виднелись потеки красной охры и какого-то желтого пигмента, который просачивался из минералов, содержащихся в горной породе.

Патрис засунул пальцы в рот и оглушительно свистнул.

Звук заметался по тесной галерее, отдаваясь многократным эхом и бросаясь на стены, словно стая потревоженных летучих мышей, ищущих выход наружу. А затем внезапно оборвался.

– Он хочет продемонстрировать нам свое звуко-световое шоу. – Сабина переводила за Патрисом, из которого безостановочно сыпался поток веселой болтовни. – Вот сейчас надо, чтобы каждый наклонился и направил луч своего фонаря на дальнюю стену.

Лучезарно улыбаясь, Доминика жестом подбодрила спутников. Все сделали как велено.

– Я хочу выйти, – шепнула Крисси Мэтту. Мэтт никак не отреагировал.

Затем им велели выключить фонарики и ждать сигнала.

– Я хочу выйти, – повторила Крисси.

– Да ведь все идет как надо! – попыталась Джесси ее успокоить.

– Ш-ш-ш! – прошипел Патрис, требуя тишины. – Ecoutez! [19 - Слушайте (фр.).]

Они внимательно прислушались. Прошло не более минуты в темноте, и все, что им удалось уловить, – это дыхание друг друга. Кто-то из детей немного изменил позу. После этого тишину уже не нарушал никто.

Джесси напряженно вслушивалась, целиком погрузившись в омут безмолвия, стараясь поймать малейший звук. В самых уединенных уголках сельской местности можно услышать жужжание насекомых. Она полагала, что даже в пустыне существует движение воздуха. Но здесь, в пещере, даже ток собственной крови, поющей в венах, оказывался неуловимым, словно жизнь лишилась своей главнейшей составляющей – движения. Эта мысль понравилась девочке, но в то же время усилила ее беспокойство. Все сущее за пределами безмолвия начинало казаться чем-то хищным, набирающим силу во тьме, расползающимся, как опасная инфекция, разъедающая стену между тем, что внутри, и тем, что вне, грозящим обнаружить себя как…

Тишину взорвал голос Крисси:

– Мне нужно выйти на воздух!

Она резко выпрямилась и бросилась назад, к выходу из пещеры.

– Возьми фонарь! – крикнула Рейчел, но Крисси уже была далеко.

Замигали и вспыхнули остальные фонарики.

– Ничего с ней не случится, – сказал Мэтт.

Крисси сорвала замысел Патриса, согласно которому все они должны были по его команде одновременно направить лучи фонариков на пещерные рисунки. Вместо этого он обратил их внимание на ближайшую стену, где находились процарапанные в камне примитивные изображения каких-то древних – возможно, доисторических – существ. Создавалось впечатление, что части рисунка следуют случайным линиям, контурам или теням самой скалы. Вокруг центральной фигуры группировались несколько нечетких, закопченных изображений рогатых животных – возможно, стадо северных оленей. Центральная фигура, однако, выглядела куда более выразительно, хотя было трудно определить, кого именно она изображает. Когда они устремились вперед, Джеймс забрал у рассерженной Бет ее фонарик, чтобы получше осветить закрашенные древесным углем контуры рисунка. Он был потрясен, как и все остальные, за исключением Бет, которая отважно пыталась отвоевать свой фонарик обратно. Джесси пристально вглядывалась в неясные изгибы фигуры, словно зачарованная.

Патрис продолжал беглый комментарий на французском языке, а Сабина выборочно переводила или пересказывала услышанное.

– Он точно не знает, что это должно быть такое. Как видите, у фигуры слишком уж много ног и пара рогов. Может быть, это бизон и преследующий его охотник.

– Точно! – закричал Джеймс. – Вот его копье! Это объясняет количество ног и…

– Нет, – прервал его Мэтт, – это человек в чем-то вроде маскарадного костюма. Смотрите, вот головной убор. Возможно, шаман или другая важная шишка.

– Не вижу ничего подобного, – возразила Рейчел. – Это химера, мифическое существо, полуптица-получеловек. Вот здесь крылья.

– Крылья? – Джеймс не был согласен ни с одной из гипотез.

– Да, крылья.

Все задумчиво уставились на стену, как будто где-то здесь, в темноте, ожидал кроманьонский художник, попросивший: «Дайте мне свою беспристрастную оценку». Они продолжали рассматривать рисунок, когда Джесси нарушила чары.

– Это двое трахаются.

Ее слова эхом отразились от стены подобно свисту Патриса. Как только снова установилась тишина, Джеймс и Сабина строго посмотрели на дочь. Бет нервно захихикала. Рейчел и Крисси отвели взгляды.

– Qu'est-ce que la petite fille a dit? – спросил Патрик. – Что сказала эта малышка?

– Там или то самое, или ангел, – сказала Джесси.




18


– Меня знобит, – пожаловалась Крисси. Вернувшись из пещеры, она сразу же легла в постель: у нее поднялась температура. Мэтт приготовил ей травяного чая из пакетика, который Рейчел откопала в своей сумке.

– На, выпей и расскажи, что случилось в пещере.

После того как Джесси огласила свое неожиданное толкование пещерного рисунка, все вместе, щурясь на солнце, выбрались из грота и обнаружили Крисси: та сидела, обхватив себя руками, на источенном обломке выветрившейся скалы. Все засуетились вокруг нее. Доминика гладила ее по волосам. Патрис слегка ее приобнял. Сабина смотрела в небо. Она чувствует себя нормально, заверила всех Крисси; она и сама не знает, что это на нее нашло.

– Мне там просто не понравилось, – сказала она Мэтту.

– Да что же там могло не понравиться?

– Не знаю. Ну, прежде всего, запах.

– Наверное, это помет летучих мышей. Аммиачная вонь.

– Нет, что-то другое.

Мэтт кивнул. Он уже наблюдал Крисси в подобном состоянии прежде.

– Это тебе что-то напомнило? Из того времени?

В ее глазах плескалась беззвучная мольба, красноречивый призыв – не заговаривать больше об этом.

– Пей свой чай, – сказал он. – Поспи, если сможешь. Я загляну к тебе через час.

Позже, когда она заснула, Мэтт склонился над ее постелью. Она спала, приложив ко рту маленький кулачок, и ее темно-каштановые волосы веером разметались по белой подушке. Он любил ее и боялся за нее, хотя не мог бы определить природу этого страха.

Они уже научились принимать друг друга вместе с виной и невинностью обоих, и он надеялся, что это пришло не слишком поздно. Он жалел, что им не довелось встретиться, когда обоим было по четырнадцать лет, в ту пору, когда они не успели ничего изведать и не знали бы никого, кроме друг друга, но он понимал: это все равно что загадывать желание на потухшую звезду. Он оставил жену спящей и пошел вниз ужинать.

– Папочка, оно снова исчезло! – доложила Бет за ужином.

– Да, – сказал Джеймс, – но если мы притворимся, что не замечаем этого, тогда кому-то надоест забавляться, так ведь?

Джесси навострила уши.

– Все-таки кто же его передвигает? – допытывалась Бет.

– Кто-то, у кого нет более интересных занятий. Может быть, Мэтт.

– Я мог бы придумать другие способы времяпрепровождения, благодарю вас, – спокойно возразил Мэтт.

– Так мы все равно не получили ответа на вопрос, – напомнила Джесси. – Зачем кому-то понадобилось все время переставлять крест?

– Думаю, мы можем догадаться, – вздохнул Джеймс. – Доедай, Бет.

– А вот я не могу, – заявила Рейчел. – Думаю, что в конечном итоге мы все-таки сможем это выяснить.

Джесси испытующе вглядывалась в лица сидящих за столом. Ее изумляло то, что они могут, как ни в чем не бывало, есть и пить, оставив вопрос нерешенным. В конце трапезы Рейчел спросила, не нужно ли отнести еду наверх, для Крисси. Неизвестно по какой причине, Сабина тут же восприняла ее слова как намек, что именно ей следует взять на себя эту обязанность. Она поднялась и взялась за тарелку.

– Я не собиралась тебя нагружать, – сказала Рейчел.

– Давайте я отнесу, – предложил Мэтт.

– Нет, – возразила Сабина. – Я уже поела и могу к ней подняться.

Когда Сабина, постучав, вошла с подносом, Крисси не лежала в постели, а сидела у туалетного столика, причесываясь перед зеркалом.

– Как это мило с твоей стороны. Не стоило беспокоиться. Я как раз уже собиралась вниз. Здесь так жарко.

Сабина пожала плечами и поставила поднос на стол в противоположном конце комнаты.

– Я тебе это оставлю. Крисси отвернулась от зеркала.

– Погоди минутку. Сабина остановилась у двери.

– А что?

– Я хочу тебя кое о чем спросить.

Сабина на мгновение задумалась. Она плотно захлопнула задом дверь и, прислонившись к ней спиной, скрестила руки на груди.

– Ты меня не любишь, ведь правда? – спросила Крисси.

Сабина повела плечами. Крисси отложила расческу:

– Вот что значит добродетель. Наверное, трудно быть до такой степени честной, что тебе не удается приправить ответ на прямой вопрос капелькой невинной лжи. Не можешь слегка приврать, когда тебе задан прямой вопрос.

– Здесь и так кругом слишком много врут.

– В самом деле?

– Да, в самом деле. Теперь позволь мне кое-что спросить. Ты не знаешь, из-за чего он болен?

Крисси на мгновение оглянулась на зеркало.

– Сейчас болен не он. Во всяком случае, не больше, чем другие. Так или иначе, сейчас у него просто депрессия. Перепады настроения. Как было бы и с тобой, окажись ты в его положении.

– Со мной? В самом деле? Но, значит, я очень мало знаю о его положении. Тебе, должно быть, известно гораздо больше, чем мне.

– Ну еще бы.

– Не знаю, почему это должно меня удивлять.

– Я тоже не знаю. Послушай, может, нам лучше начать этот разговор сначала? Мы же говорим про Мэтта, верно?

Крисси увидела, как расширились глаза Сабины.

– Боже милостивый! – ахнула она. – Так, значит, речь не о нем? Мы говорим не про Мэтта. Весь этот разговор, случайно, не к Джеймсу ли относится?

Сабина осознала свою ошибку, но было уже поздно.

– Ты спрашиваешь меня, что я знаю о Джеймсе? Но почему я должна что-нибудь знать? Думаешь, у нас с ним роман? В этом все дело? И что же навело тебя на эту мысль?

– Я сваляла дурака. Извини.

– Нет, не убегай. Этот разговор многое для меня прояснил. Теперь-то я понимаю, почему с тех самых пор, как мы сюда приехали, ты фыркаешь и иронизируешь и чуть ли не свернула себе нос в попытках задрать его как можно выше всякий раз при виде меня, и почему тебя передергивает, когда я разговариваю с Бет или Джесси, и почему ты бросаешь косые взгляды в мою сторону, как только я пытаюсь пошутить. Я должна поблагодарить тебя. Ты нашла для меня разгадку настоящей тайны. Теперь я понимаю, что тобой двигало не чувство превосходства. Итак, послушай, что я скажу. Даже в сверхпрочном гондоне с головы до пят я бы к Джеймсу и на милю не подошла. И подумать только, я ведь затеяла этот разговор, чтобы спросить, не можем ли мы стать друзьями.

Сабина выскользнула за дверь, ее щеки пылали.




– Мне очень жарко, – пожаловалась Джесси.

– Это твоя английская половинка, – сказала Бет. – Патрис сказал, что англичане весь день только и делают, что разговаривают о погоде.

Об этом Джесси кое-что знала.

– Тут дело вот в чем. Когда мы беседуем о погоде, на самом деле мы обсуждаем что-то более существенное.

Бет выглядела озадаченной, поэтому Джесси напустила на себя такой вид, какой могла бы принять ее наставница, собираясь поделиться с ней какими-нибудь новыми важными сведениями. Джесси находилась под таким впечатлением от нее, что приняла решение: самой сделаться наставницей. Хотя ей было велено не болтать попусту языком, Джесси требовался ученик, на котором можно было бы потренироваться, и поэтому она решила стать наставницей для Бет.

– Ну да? – Бет сморщила носик.

– Когда люди рассуждают о погоде, на самом деле они говорят о том, как себя чувствуют. Но они не всегда это сознают. Когда они восторгаются: «Какой чудесный день!» – они подразумевают: «Сейчас я счастлив». Когда сообщают: «На улице подмораживает», – имеют в виду: «Как я рад, что нахожусь в теплом доме». А если они говорят: «Похоже на то, что погода меняется», – это означает: «Опасаюсь, что вскоре у меня будут неприятности».

– А кто говорит, что вскоре у него будут неприятности? – заинтересовалась Бет. – Я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь так говорил.

– Не в этом дело.

– Кто говорит?

Джесси едва не выпалила имя своей руководительницы. Нельзя же все говорить начистоту, если наставляешь какую-нибудь глупышку вроде Бет. Вместо этого она сказала:

– Вырастешь – узнаешь.

Однако Бет не была удовлетворена объяснением.

– А тогда почему они так говорят? Разве нельзя сказать просто: «Солнышко светит, а мне все равно грустно»?

– Нет, ведь ты можешь быть счастливой, даже если идет снег. Ну, как будто так принято разговаривать.

Во всяком случае, Джесси считала, что именно такое объяснение получила она сама. Сейчас, когда она пыталась донести эту мысль до разума Бет, у нее получилось не вполне внятно. Она на минуту задумалась. Ей казалось, что должен существовать некий особый язык, который людям следует изучать: способ высказывать те же самые мысли, но другими словами. Джесси приобщалась к французскому языку с того дня, когда мать стала кормить ее грудью, и это знание пришло к ребенку самым естественным образом. В отличие от нее, другие дети постигали язык в школе посредством каждодневной зубрежки. Языку погоды, по ее собственному мнению, она научилась, сидя на коленях у матери, и вот по этой причине Бет не могла воспользоваться понятиями и выражениями другого языка.

– Глупость какая-то, – заключила Бет.

Если бы в доме был другой ученик, которому пошли бы на пользу уроки Джесси, она немедленно выставила бы Бет из своего класса.




– Тебе получше? – спросил Мэтт у Крисси, когда она вышла из дома.

– Гораздо лучше. – К вечеру жара спала, и из долины повеял легкий ветерок, разгоняя дневное оцепенение.

– Крисси! – закричала Бет, подбежав к ней и дергая ее за руку. – Идем с нами играть! Мы собираемся играть в кукурузе! – Бет была возбуждена сверх меры. Ее глаза блестели от предвкушения, она подпрыгивала на месте.

Крисси взглянула на дальний конец луга, где у границы кукурузного поля уже находились Джеймс, Рейчел и Джесси. Несмотря на отсутствие энтузиазма, они были мобилизованы ради игры с Бет.

– Самое главное – чтобы нас фермер не поймал, – прошептала Бет, подводя Крисси и Мэтта к остальным. Вид у Мэтта был несколько неуверенным.

Только Сабина, единственная из всех, смогла оказать сопротивление.

– Не заходите слишком далеко в кукурузу! – крикнула она им вслед. В ее голосе едва слышался оттенок какой-то иррациональной, не определяемой словами тревоги.

– Мы играем в лису и собаку, – объяснила Рейчел. – Каждый игрок будет лисой, которая прячется в кукурузе, а кто-нибудь один – собакой.

– Я, я, я! – воскликнула Бет.

– А когда какую-нибудь лису поймают, она становится собакой, пока не останется только одна, самая последняя лиса.

– Ладно, пошли, – сказал Джеймс, исчезая в кукурузе. Джесси, Мэтт и Крисси последовали за ним.

– Все в порядке, Бет, – объявила Рейчел, – сосчитай до ста и начинай искать. Если потеряешься – кричи.

– Я не потеряюсь, – с негодованием заявила Бет.

Рейчел прокралась в кукурузную чащу и присела за толстым высохшим стеблем. В борьбе за пространство мало найдется растений, способных выдержать соревнование с ненасытной кукурузой, притом что земля у основания стеблей была затвердевшей, растрескавшейся и сухой. Лишь тускло-зеленые лучи просачивались под покачивающиеся початки, и почти никакие звуки не доходили сюда снаружи, кроме зловещего шороха, когда слабые дуновения низового ветра шевелили и перебирали широкие листья, похожие на пергамент. Рейчел прислушалась. Голос Бет, честно отсчитывающей числа, вначале громкий, теперь, казалось, доносился издалека. Вот послышался быстрый шелест: кто-то из игроков, спрятавшихся по соседству, сменил позу. И снова все стихло.

Дыхание Рейчел начало успокаиваться. Проникающий сверху свет казался размытым, зеленовато-горчичным маревом. Это место среди зарослей кукурузы порождало недобрые предчувствия; ветерки заговорщически перешептывались между собой, навевая необъяснимую тоску и внушая странное ощущение, что где-то рядом спрятан мир безмолвных призраков и через этот мир здесь проложен узкий и трудный путь между стеблями. Несколько раз ей чудилось, что к ней кто-то приближается – иногда сзади, а иногда спереди, – но, быстро оглядевшись, Рейчел видела те же стебли, и ничего больше.

Она почувствовала облегчение, услышав неподалеку чей-то вскрик: как видно, «собака» Бет кого-то поймала. Скорчившись в полутени, стараясь подавить растущее беспокойство, она надеялась, что скоро ее тоже поймают. Вот за спиной зашелестели листья, чье-то дыхание коснулось шеи, и две руки обняли ее сзади. Мужские ладони легли на грудь Рейчел. Она узнала эти руки.

– Разве ты не знаешь… – прерывистым шепотом проговорила она, – не знаешь, что к женщинам нельзя подкрадываться? – Вместо ответа Джеймс уткнулся в ее шею. Она отвела его руки и вывернулась из объятий. – Больше так не делай. – Шуршание в кукурузе вторило ее хриплому шепоту. Казалось, он не боялся, что его могут здесь застать. – Твои дочери…

– Почему ты меня избегаешь?

– Избегаю тебя? О чем ты говоришь? Не вздумай начать все сначала, Джеймс. Я этого не хочу.

Снова шуршание, и сильный порыв ветра взволновал кукурузу. Но к ним приближался кто-то еще. Джеймс выглядел рассерженным. Он повернулся и, не сказав ни слова, углубился в кукурузную чащу.

– Тебе надо быть начеку, – произнес чей-то голос позади нее. Рейчел быстро обернулась. Это оказалась Крисси. Ее глаза беспокойно блуждали, и она загадочно улыбалась. – Кукуруза все знает.

– Что именно?

– Никто не сможет сохранить секрет, находясь в кукурузе. Прислушайся. Слышишь шепот? Это кукуруза выбалтывает все секреты. Твои и мои.

Рейчел не знала, что успела расслышан. Крисси, и не могла представить, много ли та поняла. Она упустила возможность спросить. Крисси протянула руку и слегка коснулась ее плеча.

– Теперь ты собака, – произнесла она, прежде чем исчезнуть в кукурузе вслед за Джеймсом.




На следующий день, после полудня, когда Джеймс, Сабина и девочки отправились осматривать городской аквариум, Мэтт обнаружил в сарае старый гамак. Кое-как подвесив его между двумя деревьями, он был настолько доволен собой, что немедленно заснул в нем. Рейчел и Крисси растянулись внизу, у бассейна.

В небе пульсировало желтое солнце. Раскален ная добела земля, серые черепицы крыши и медовые кирпичи стен источали умиротворяющее тепло и острый запах. Не хотелось ни говорить, ни шевелиться. Поэтому разговор едва клеился.

– Странное что-то здесь творится, – пробормотала Рейчел, не поднимая головы.

– Ага! – согласилась Крисси.

– Ты заметила?

– Ага.

– Я рада. А то начала думать, что дело во мне.

– Может быть, так оно и есть.

– Может быть. Но я вижу, что у Сабины и Джеймса потихоньку съезжает крыша. Неудивительно, что у Джесси с головой непорядок.

Крисси подняла голову и прикрыла глаза от солнца.

– Сабина о тебе знает. Она приходила ко мне. Думала, это я.

Рейчел испытующе уставилась на нее:

– Это в прошлом.

– Ты вообще не обязана что-то мне объяснять. Я просто тебя предупреждаю. У нее есть соображения на этот счет, хотя первая ее догадка была неверной.

– Не надо было мне сюда приезжать. Это было ошибкой. Я полагала, что могу сохранить дружеские отношения с Джеймсом и подвести черту под прошлым. Она так прямо тебя и обвинила?

– Пыталась, как ни странно. Но если это тебя беспокоит, есть выход. Сделай вид, что положила глаз на Мэтта.

– Что?…

– Ничего особенного. И в любом случае я за вами присмотрю, согласна? Таким образом можно будет сбить Сабину с толку. Мэтта я предупрежу. Про тебя и Джеймса он все знает.

– Вот как?

– Да-да, ему многое известно о Джеймсе. Например, что это из-за него он потерял работу.

Теперь настала очередь Рейчел привстать от удивления, но Крисси повернулась на спину и уставилась на небо. В вышине, с запада, наплывала одинокая заблудившаяся тучка.

– Первая, которую я вижу с тех пор, как мы здесь, – указала на нее Крисси.




19


Что же случилось дальше, после эпизода с Малькольмом? Много ли можно извлечь из памяти в тающем свете зеркала, в плавной смене кадров, известной в технике кино как наплыв?

Это было на ее пути к сестре. Вот как это было. Автостопом добирается на грузовике с прицепом до гавани в Рамсгейте. Да, правильно, дождь, потоки дождя. Стеклоочистители – ритмичные, гипнотизирующие. Около причалов самостоятельно вылезает из кабины. Машет рукой шоферу, веселому и коренастому уроженцу центральных графств; бросив на нее странный взгляд, он говорит: «Пока, блондиночка». Пробежка под ливнем – добывать билет. Трехчасовое ожидание.

Затем, держа над головой брошенную кем-то газету, тащится пешком под дождем еще с четверть мили, пока не находит отель. Об отелях известно достаточно много из горького опыта недолгой работы в службе эскорта Отряхивая воду и комки размокшей газетной бумаги с волос, она проходит через вращающиеся двери, уверенным шагом направляется в другой конец ярко освещенного вестибюля к общедоступному туалету. Вынимает из сумки ряд флаконов, похищенных из студии Малькольма, расставляя их на полочке умывальника. Наполняет раковину горячей водой, снимает мокрый жакет и блузку, откупоривает флаконы, с треском натягивает пару резиновых перчаток. Придирчиво разглядывает себя в зеркале: «Пока, блондиночка».

– Пока, – отвечает ее отражение. Крошечная белая искра вылетает, разделившись

надвое, из радужной оболочки глаза. Внимательно изучает собственные глаза в поисках других искр и только потом встряхивает флакон с черной краской для волос, смешивая ее с раствором-активатором. Выдавливает смесь на голову, тщательно втирая в корни волос. Она еще трудится, когда входят какие-то женщины, не то одна, не то две. У них сразу начинает щипать в носу от запаха аммиака и перекиси, но они предпочитают помалкивать. Брызги черной краски пачкают коврик. Фарфоровая раковина меняет цвет, но попадания краски на кожу удается в основном избегать. Тем не менее вокруг запястий образуются кольца потеков. Полчаса прошло, дело сделано, волосы черные как вороново крыло. Сбросив перчатки, наводит красоту на глаза, накладывая линии Клеопатры. Девушка-«нуар» [20 - Noire (фр.) – черный. Как существительное – название американской киностилистики 1940-х гг.].

На пароме находит место в смотровом салоне, укрываясь своим плащом в надежде поспать. Неудобный переезд. Тот же самый: Рамсгейт – Дюнкерк. Годы назад, когда она была школьницей, мать, отец, Мелани, она сама – все вместе на палубе пристально вглядываются назад, в удаляющуюся береговую линию; каждое мгновение словно отдельный снимок в серии фотографий. Держится за жесткую отцовскую ладонь. Его другая рука покоится на плече Мелани. Затем автомобильная поездка на юг, в Дордонь, к солнцу, сливовому дереву и голубятне, к библейскому золотому сиянию.

– Французский кофе, – заказал отец. – Свежие круассаны. Французский хлеб. Бифштекс аи poivre [21 - С перцем (фр.).]. Красное вино.

– А нам можно выпить вина? – спросила Мелани.

– Можно?

– Мелани почти четырнадцать, так что Мелани может выпить вина, – заявил отец и поцеловал еe в губы; но, когда он прервал поцелуй, губы Мелани кровоточили.

– Можно мне вина? – настойчиво спросила мать.

– А мне? – закричала она. – Мне можно?

– В Париже, – ответил отец, – в Париже тебе можно будет выпить.

Дремота. Задремав, ощущает легкую лихорадку: еще не вполне оправилась после того удара по голове. Тупая головная боль не ослабевает и сопровождается нарушением зрения – так бывает при мигрени. Мерцание продолжается при закрытых глазах.

Затем кто-то осторожно трясет ее, чтобы разбудить. Паром пришвартовался, люди сходят на берег. Она моргает. Вино в Париже. «Водительство, – думает она. – Меня ведут ангелы».

При мысли о водительстве и при воспоминании о вине в Париже наставница Джесси прищуривается, глядя в зеркало, задержавшись в последний момент на том, что ей было открыто. Там было нечто такое, что следовало знать молоденькой девушке. Ей самой не составляло труда поверить в существование ангелов. Проблема заключалась в том, чтобы распознать их, когда они появляются. Люди постоянно сталкиваются с ангелами, но не узнают их. Так происходит потому, что они предстают в облике обычных людей.

Поправка: они и есть обычные люди (или, во всяком случае, обычные люди, в чьи тела на несколько кратких мгновений вселяется ангельский дух). Ангелы являются вестниками или даже самими посланиями, которые они приносят. Таково значение этого слова: «ангел» – греческое слово, означающее «вестник». Ангелы не приходят, хлопая сверкающими крыльями или трубя в фанфары. Нет, они являются как вестники, неожиданные учителя и наставники, как моменты вдохновения. Иногда они несут послания от высшей сущности к низшей – так бывает, когда они являются нам в снах. Иногда принимают материальную форму, показываясь среди туч или появляясь в зеркалах. Исполняя роли без слов в нескончаемом кинофильме жизни, где они доступны взору лишь тех, чьи глаза не затуманены усталостью.

Конечно, в тех случаях, когда ангелы являются в людском обличье, они выбирают для себя подходящее вместилище, нисходят, затрагивают по касательной, вмешиваются в дела, а затем оставляют человека, послужившего им вместилищем, все в том же неведении. Из-за этого временами бывает трудно отличить обычный добрый поступок от ангельского вмешательства Однако, что касается ее самой, она различает сверкающий шлейф, который всегда свидетельствует о наличии водительства и наставления.

В ту минуту, когда она приехала в Париж, она уже знала: почти наверняка кто-то будет ей помогать, наставлять ее, руководить ею. Даже там, на Северном вокзале, скорее всего, находились главным образом ангелы, и, если учесть, как важно было для нее попасть в Дордонь, от этих ангелов вполне можно было ожидать помощи и покровительства.

Но все случилось не так. Ее глаза снова обращаются к зеркалу, где продолжает прокручиваться прошлое.

Тремя днями позже, все еще пребывая в Париже и ожидая наставления свыше, она живет в дешевом общежитии на восточной окраине города; деньги на исходе, и ее мучает странное недомогание, которое не позволяет что-нибудь предпринимать. Кажется, чем ближе она к своему предназначению, тем менее определенной становится цель. Сестра, сестра! Однажды утром она просыпается и не может вспомнить даже название того места, куда ей следует направиться. Потом оно всплывает в памяти. Дордонь, Дордонь. Похоже на звон надтреснутого колокола.

Осматривая Нотр-Дам, блуждая по Монмартру, бесцельно слоняясь по площади Республики, она почти ничего не ест. Она словно утрачивает память всякий раз, когда пытается снова вернуться мыслями к Дордони. Как будто вспоминаешь, чтобы забыть. А теперь уже совсем близко. Забралась так далеко! Что ее останавливает? Что мешает?

На четвертый день вечером, примерно за полчаса до наступления сумерек, она забредает на кладбище Пер-Лашез, и ее поражает увиденное. Это не столько кладбище, сколько некрополь, и не столько некрополь, сколько поселение живых и для живых. Величественные мраморные сооружения больше напоминают маленькие домики, чем надгробия. Дорожки между могилами воспринимаются как идеально ухоженные городские улицы. По своим размерам кладбище похоже на маленький город. К питьевым фонтанчикам и колонкам подведена вода, аллеи содержатся в безукоризненном порядке, мусора почти нет, повреждения на памятниках чисто случайные. Ей приходит в голову, что этот некрополь находится в ведении какой-то необыкновенной администрации.

Несомненно, здесь не обходится без некоей скрытой власти и рабочей силы помимо муниципальной, и члены этого тайного альянса наверняка не числятся среди живых. Довольная собой, она проходит между готическими памятниками, пробираясь между миниатюрными классическими храмами и опутанными плющом ангелами, между обелисками, декоративными колоннами и мраморными портиками; тем временем сгущаются бледные сумеречные тени позади остроконечных шпилей на гробницах. Чем темнее становится вокруг, тем явственнее ощущение, что увеличивается количество разбитых усыпальниц; треснувшие постаменты двоятся, множатся расколотые плиты; крошечные трещины в камне расширяются, впитав темноту. И еще нечто возникает из гробниц: не мертвецы, не танцующие трупы – что-то другое. Туман, легкое свечение, успокаивающий фиолетовый свет.

А затем появляются кошки.

Следующий день она проводит в стенах общежития в ожидании сумерек, готовясь снова посетить кладбище Пер-Лашез. Якобы для того чтобы покормить кошек, берет черствый хлеб. Одичавшие кошки – вероятно, работники кладбища их прогоняют – выходят в сумерках, чтобы порыться в отбросах, оставшихся после посетителей. Кошки, невероятно многочисленные, бесшумно снуют между могильными камнями. Она чувствует себя заодно с ними, хотя дело не в том, что ей тоже хочется есть; потребность в пище – лишь часть чего-то иного, мерцающего на границе зрения и на краешке сознания.

Блуждая среди могильных памятников, сама похожая на призрак, она замечает впереди себя человека в кожаном плаще военного покроя с поднятым воротником; ей виден его мертвенно-бледный профиль. Она замирает. Человек поворачивается; его веки сомкнуты, и происходит нечто странное. Зримый шторм, вихрь световых искр перед глазами – не слабее, чем при мигрени, – теперь меняет свой характер. Кутерьма искр ослабевает и, хотя не исчезает полностью, окружает незнакомца темно-фиолетовым нимбом, словно при киносъемке с подсветкой сзади. Между тем мужчина подносит к щеке лайковую перчатку и ласкающим движением проводит по лицу. Он проходит между двумя надгробными плитами и пропадает.

Заинтригованная, почти оглушенная внезапным облегчением, наступившим после прекращения светового вихря, который сутками преследовал ее, она подходит к месту, где он стоял. Три красные розы лежат у потрескавшегося надгробия. Расколотая плита покрывает могилу женщины, умершей больше века назад. Розы уже увядают, в сумеречном свете приобретая оттенок засохшей крови. Она отрывает взгляд от надписи на камне и успевает заметить, как мужчина снова исчезает из виду.

Она идет следом, стараясь сохранять почтительную дистанцию. Его фигура появляется на короткое время, затем скрывается за мраморной статуей, изображающей валькирию в развевающемся одеянии. Каждый раз, теряя его из поля зрения, она сворачивает и видит, как легкой походкой он быстро удаляется по другой аллее, образованной плотно стоящими памятниками. Все получается так, словно он ведет ее через лабиринт. Наконец она выходит между надгробиями на главную магистраль некрополя. Мужчины нигде не видно. Только кошки.

Следующей ночью, ослабевшая от голода, она возвращается на Пер-Лашез. У нее при себе достаточно франков, чтобы купить приличной еды, но что-то еще мешает ей поесть. За этот день она выпила только три чашки кофе и съела маленький кусочек хлеба.

Она обнаруживает незнакомца на том же самом месте, что и в предыдущую ночь. Как и прежде, вокруг него усиливается и концентрируется фиолетовое сияние. Когда он делает шаг по направлению к ней, она сворачивает, делая вид, что ее интересует какая-то другая могила, в стороне от центральной аллеи.

– Почему вы меня преследуете? – говорит он по-английски. В его голосе слышится легкая хрипотца.

– Я? Нет, – возражает она. – Это вы меня преследуете.

– Чепуха. Вы полагаете, что первые слова, обращенные вами к незнакомцу, должны быть ложью?

Наставление, думает она, едва дыша.

– Нет, – говорит она с вызовом, не в силах справиться с ошеломлением.

Очень медленно он снимает лайковую перчатку. Осторожно протягивает руку и засовывает под ее пальто; едва касаясь, проводит ладонью по ее животу. У нее нет никакого желания сопротивляться. Он слегка надавливает пальцами чуть ниже ее пупка. Затем отнимает руку и снова надевает перчатку.

Ее взгляд устремлен вверх, на его лицо. Следующий шаг – полностью за ним. Он спрашивает:

– Хотите пойти со мной?




20


В области теплого фронта воздушные массы поднимаются вверх, образуя облака, структура которых меняется с высотой. Для наблюдателя на земле предвестником надвигающегося циклона служит появление высоко в небе разреженной облачной дымки, легких белых мазков в синеве. Первое перистое облако, локоны, завитки.

Далее, за перистым облаком, образуется слой перисто-кучевых облаков, «барашков», а затем – высококучевые облака. Уплотняясь, облака опускаются и классифицируются уже как слоистые и наконец как тяжелые слоисто-дождевые, окруженные сиянием лучащегося света и проливающие дождь, типичный для теплого фронта.

У холодного фронта другая иерархия. Холодный воздух вклинивается в нижний, более теплый массив. Теплый воздух стремительно поднимается, охлаждаясь, при этом конденсируется водяной пар. Образуются грозовые облака, которые иногда простираются на высоту в пятнадцать километров, расширяясь кверху в форме наковальни.

И эта наковальня грозовых облаков ждет молота грозы.




21


– Из зеркала появлялись странные вещи.

– Странные вещи? А точнее?

– Я не смогла рассмотреть как следует. Они были спрятаны. Спрятаны за темным облаком. Сначала из зеркала вышло такое мохнатое облако, похожее на дым. А потом этот дым устроился у меня на плечах.

– Что случилось дальше?

– Мне это не понравилось. Я перепугалась, поэтому послала его обратно.

– Обратно? В зеркало? Не нужно бояться, Джесси. Не нужно бояться ангелов. Если ты не выпустишь их из зеркала, они не смогут тебе помогать, понимаешь? – Наставница Джесси лежала на траве, разглядывая изящные облачные завитки в небе. – Смотри, Джесси, на облака. Они образуют особый алфавит – для тех, кто умеет их читать. Язык, насыщенный смыслом. Торжественная молитва, порожденная воздушными массами, которые сами по себе напоминают иерархию ангелов. Представь себе, даже названия облаков в нашем языке – ангельские; они имеют латинское происхождение и совсем непонятны нам, непосвященным, нам, невеждам, – тем, кто не постиг язык облаков. Знаешь ли ты, что слово «альто-кумулюс», которым называют высококучевое облако, на латыни означает «высокое скопление»? И это не случайность. О да, ангельский язык облаков сложен и труднодоступен. Облака не представляли для Джесси никакого интереса. Дергая травинку, она взволнованно проговорила:

– Но вы рассказывали, что есть ангелы хорошие и есть плохие. Как мне узнать, вдруг в зеркале плохой ангел?

– Я уже объясняла тебе. Между плохими и хорошими ангелами нет различия. То есть от тебя самой зависит, будет ли ангел плохим или хорошим. Он заимствует форму тех сущностей, которые гнездятся у тебя в голове в тот самый миг, когда происходит это заимствование. Вот почему так важно не лицемерить. Плохие ангелы питаются ложью и злыми мыслями. Не зря же я тебе говорила: если видишь кого-то в первый раз, ты ни в коем случае не должна его обманывать – вдруг это ангел?

Джесси выдернула пучок травы. Ее лицо вспыхнуло румянцем.

– До меня не доходит! Я ничего этого не понимаю!

Наставница села поудобнее.

– Успокойся. Переведи дух, Джесс. Ты себе ничем нс поможешь, если будешь выходить из себя, вот как сейчас. Если начнешь себя накручивать, добьешься только очередного приступа. Вздохни поглубже.

– Ладно, только вы мне это объясните.

– Не все поддается объяснению. Помнишь, что я рассказывала тебе о сексе? Когда занимаешься сексом, становишься открытой для хороших и для плохих ангелов, в зависимости от чистоты твоих мыслей. Вот так и получается, что ты впускаешь тех или других ангелов, а они таким образом могут переходить к твоим детям.

– Вы имеете в виду то самое… те самые вещи, про которые говорят… что у меня что-то не в порядке? А я их получила от матери или от отца? Я хочу знать!

– Я не могу ответить на твой вопрос. Это зависит от того, о чем думал каждый из них, когда они занимались сексом.

– Но я ничего не знаю о сексе. – Джесси вскочила на ноги и заторопилась к дому. – Я иногда думаю, вы забываете, что мне только одиннадцать.

– Вернись, Джесси! – Это был первый случай, когда Джесси сама прекратила беседу с наставницей. – Вернись!




Доминика, прикатившая на велосипеде, привезла в подарок варенье домашнего приготовления, а также сливы и помидоры. Она обнаружила всех в патио. К этому времени они уже прожили на вилле несколько дней, и каждый произнес «Бонжур!» абсолютно уверенно, без запинки. Надо же, как быстро англичане овладевают иностранными языками. Затем Доминика сказала что-то по-французски, и Сабина встревожилась.

– Что она сказала? – полюбопытствовал кто-то. У Сабины расширились глаза:

– Она спрашивает, знаем ли мы, что наша доченька находится на крыше?

Крисси, Мэтт и Рейчел тут же вскочили со стульев. Джеймс остался на месте.

– О Боже, – тихо произнес он.

Сабина вышла из патио и увидела Бет, которая играла с куклами, сидя на пороге сарая. Словно балетные танцоры, друг за другом они вступили на газон и обратили взгляды на крышу дома. Джесси стояла на коньке черепичной кровли, рядом с голубятней, ухватившись за флюгер. Одежды на ней не было.

– Не кричите на нее, – предупредил Джеймс. – Никакого волнения. Нельзя, чтобы она почувствовала панику или тревогу. Будет только хуже.

– Merde! [22 - Дерьмо (фр.).]– выругалась Сабина.

Мэтт сложил ладони рупором.

– Что ты там делаешь, Джесс? – спросил он ровным голосом.

Джесси не снизошла до ответа. Она продолжала пристально вглядываться в горизонт поверх их голов, словно бы за чем-то наблюдая. Ее лицо заливал румянец – то ли от напряжения, то ли от гнева.

– Ради бога! – закричала Сабина. – Почему ты так себя ведешь?

– Сабина! – свистящим шепотом одернул ее Джеймс.

– Знаешь, Джесси, там, наверху, кажется, не совсем безопасно, – предприняла попытку Рейчел.

Джесси наклонила голову, чтобы посмотреть на Рейчел.

– В каждой красивой женщине, – произнесла она хриплым голосом, почти не похожим на ее собственный, – есть кишка, набитая добрым килограммом дымящегося дерьма.

Все без исключения уставились на нее. Бет тоже подошла взглянуть, что происходит.

– Иди в дом! – приказала ей Сабина.

– Почему Джесси на крыше? – поинтересовалась Бет.

– Уйди в дом! Уйди в дом! Уйди в дом! – завопила Сабина.

В ее исказившемся лице проступило нечто странное, почти демоническое. Бет скрылась в доме.

Доминика прошла в сарай, пробормотав что-то насчет лестницы, которую надо принести.

– Милая, можно мне с тобой поговорить? – спросил снизу Джеймс. – Могу я поговорить с тобой?

– Мы все умираем, так или иначе, – выкрикнула Джесси. – Вы начинаете умирать с той минуты, как рождаетесь. Все живое разрушается. Гниет. Разлагается. Везде вонючие трупы. – Она сковырнула носком черепичную плитку, и та соскользнула с крыши. Им пришлось отскочить в сторону, когда она разлетелась вдребезги. – Все, что вы едите. Все, чего вы касаетесь. Если вы занимаетесь сексом, вы занимаетесь этим с умирающим.

– Хотела бы я знать, – хрипло произнесла Сабина, понизив голос, – кто набил ей голову такими мерзостями.

Сабина с трудом пыталась сохранять спокойствие. Она понимала, что Джеймс совершенно прав. Раньше им уже неоднократно доводилось попадать в подобные положения, и они успели понять, что негодовать и возмущаться не имеет смысла: накал страстей приводил к повышению температуры, а когда температура повышалась, Джесси захлестывали хаотические эмоции. Порой она теряла сознание. А если она лишится чувств сейчас, то может упасть с крыши.

– Вся земля, – продолжала вещать Джесси, – навоз. Это значит – дерьмо и мертвечина. И все, что на земле произрастает, на самом деле кормится мертвечиной или дерьмом умирающих существ…

– Прекрати это, – твердо распорядилась Рейчел. – Прекрати сейчас же.

– Вы не можете это прекратить, – объявила Джесси. – А внутри каждого человека…

Внезапно флюгер немного отклонился в сторону. Джесси воззрилась на флюгер с таким видом, как будто ей только что открылось знамение свыше.

– Он поворачивается! – произнесла она. – Это означает, что меняется погода.

Вернулась Доминика с лестницей. Крисси помогла ей приставить лестницу к крыше. Мэтт предложил, чтобы именно он поднялся наверх, но Крисси его остановила.

– Джесси, могу я подняться к тебе? Можно мне подняться и поговорить?

– Нет.

– Только мы, девочка. Я и ты. Девичий разговор. Ты же знаешь, девочкам иногда необходимо посекретничать.

Джесси обдумала предложение.

– Ты можешь подняться. И Рейчел. Но больше никого. И еще одно условие.

– Какое?

– Вам придется раздеться.




Доминика, Сабина, Джеймс и Мэтт сидели на кухне и пили кофе. Бет тоже присутствовала за столом, всем своим видом демонстрируя важность привилегии, которую ей предоставили, разрешив присоединиться к взрослым по случаю чрезвычайных обстоятельств. Уткнувшись взглядом в свою чашку, Джеймс погрузился в размышления. Сабина потратила некоторое время, чтобы пространно объяснить Доминике на французском языке неприглядные особенности натуры Джесси, ее капризный, изменчивый нрав, ее склонность к шокирующим выходкам. Прихлебывая кофе, Доминика сочувственно кивала головой. Остальные сидели молча.

Доминика пришла к заключению: если Джесси вела себя подобным образом и раньше, тогда вряд ли это можно считать кризисом.

– Alors, c'est normal [23 - Тогда это нормально (фр.).]. 

Сабина согласилась:

– Oui, c'est normal [24 - Да, это нормально (фр.).].

– Да уж, – посмеиваясь, произнес Мэтт. – Три особы женского пола в чем мать родила восседают на крыше нашего gоte [25 - Жилище (фр.).]. Что может быть нормальнее?

– Ты считаешь это забавным? – резко бросил Джеймс.

– По правде сказать, да. Очень забавным. Действительно очень забавно.

– Может быть, тебе удастся объяснить, что тут веселого, тем из нас, кто не наделен твоим исключительным чувством юмора.

– Я постараюсь. – Мэтт начал входить во вкус. – Сабина, переводи, пожалуйста. Мне не хочется, чтобы Доминика подумала, будто у нас какая-то перепалка, а не просто обсуждение. Я нахожу это забавным потому, что ты, Джеймс, из кожи вон лезешь в погоне за совершенством. Ничего страшного в этом нет, очень многие ведут себя подобным образом. – (Сабина обеспечивала синхронный перевод.) – Но только у тебя есть эта твоя дочь. Храни ее Господь, я так к ней привязан! Она незаурядна. Воистину потрясающий ребенок. Мне бы хотелось, чтобы она была моей дочерью. Но она не совершенна. И это создает тебе гораздо больше проблем, чем кому-нибудь другому. Ты надеялся, что этот отпуск сведется к прекрасным винам, изысканной еде и утонченной беседе в кругу веселых прожигателей жизни. Но вместо этого чего мы дождались? Три женщины сидят голышом на крыше и толкуют про трупы… если я правильно понимаю.

– Прекрасно, – перебил его Джеймс. – Сабина и я счастливы услышать, что наша семейная беда способна тебя повеселить.

Сабина не переводила слова мужа, а Мэтт сказал:

– Не втягивай в это дело Сабину. Я говорю о тебе.

– Выходит, я один умудряюсь поднять тебе настроение? Что ж, не стесняйся, можешь и дальше надо мной потешаться. Мне бы не хотелось как-нибудь ненароком испортить тебе веселье.

– Это не я смеюсь над тобой, Джеймс. Это – жизнь. Жизнь смеется над тобой.

Джеймс устремил на Мэтта злобный взгляд.

Доминика заставила его отвести взгляд от приятеля, вмешавшись в разговор и с трудом подбирая английские слова:

– Я согласна. Жизнь не совершенна. Так и должно быть.

По-видимому, благоразумная реплика Доминики возымела желаемый результат: ссора, грозившая перерасти чуть ли не в кровную вражду, теперь выглядела просто как дискуссия. Но у Джеймса был такой вид, словно ему не терпелось выгнать ее из кухни.

– Я что-то неправильно сказала? – тут же переспросила она.

– Нет, все правильно, – успокоила ее Сабина. Затем она повернулась к мужчинам. – Но все намного сложнее. Одна из этих женщин на крыше отравляет ум моей дочери.




Заставив «этих женщин» подняться к ней на крышу, Джесси сама не знала, что будет с ними делать.

– Здесь наверху очень мило, – отметила Рейчел. – Только, похоже, от этих черепиц у меня ожог на заднице. Ты ведь и не подумала меня предупредить, Джесси, что черепицы такие горячие.

– Нужно их попросить, чтобы нам переправили сюда напитки, – заявила Крисси. – Может быть, мы сможем спустить ведро на веревке. Как вы думаете, могли бы они доставить нам ужин на крышу?

– Я не собираюсь торчать тут всю ночь, – возмутилась Джесси.

– А почему бы нет? – спросила Рейчел. – Отсюда потрясающий вид.

Джесси оставалось только согласиться. Вечернее солнце низко висело на западе, посылая поверх отдаленных меловых холмов теплые лучи красного цвета, похожие на лопасти гигантской турбины. От прокаленной земли поднимались волны тепла. Вдали от дома тянулись акры высокой кукурузы с прямыми и жесткими стеблями. Едва заметное шевеление среди кукурузы внушало мысль о присутствии неугомонных духов, и синий свод небес казался беспредельным.

Все трое расположились на черепичном коньке крыши, плотно упираясь носками ног в скат кровли. Какое-то время они сидели молча, наслаждаясь прикосновением последних лучей солнца к своей коже. Джесси, прислонившаяся к голубятне, слегка обгорела и казалась розовой. У Крисси, расположившейся в центре, цвет кожи напоминал жженый сахар, и на этом более темном фоне эффектно выделялись белые контуры ее бикини, наподобие фотографического негатива. У медленно загорающей Рейчел кожа пока успела приобрести лишь персиково-желтый оттенок.

– Возьмитесь за руки, – предложила Джесси. – Давайте возьмемся за руки.

Для этого им понадобилось передвинуться поближе друг к другу. Спустя некоторое время Крисси произнесла:

– Аркадия.

– Почему «Аркадия»? – поинтересовалась Рейчел.

– Не знаю. Просто вдруг всплыло в уме. Я чувствовала себя такой счастливой… и это слово взяло и соскользнуло с языка. Я даже не знаю, что оно означает.

– У тебя, наверно, не все дома, – хихикнула Джесси.

– Почему?

– Потому что забралась на крышу совсем раздетая и говоришь, что ты счастлива. С тобой не все в порядке, это точно.

Рейчел начала тихо смеяться, и сотрясение от ее ягодиц передалось той же части тела Крисси, а потом и Джесси. Через минуту они уже неудержимо хохотали, словно ведьмы. Джеймс вышел взглянуть на них. С удивлением и отвращением он уставился на крышу. Выражение его лица заставило их только рассмеяться еще громче. Он вернулся в дом.

– Давайте пригласим сюда Сабину и Доминику, – предложила Крисси. – Тогда мы вместе сможем посмеяться над Мэттом и Джеймсом.

– Возможно, Доминика и пришла бы наверх, а Сабина – вряд ли, – заявила Рейчел, и Джесси согласилась.

– Но исключительно потому, – уточнила Крисси, – что Джеймс мог бы этого не одобрить.

– Ты только напомни мне, – обратилась Рейчел к Джесси, – почему я здесь, на крыше.

Джесси свела глаза к носу, сфокусировав зрение на среднем плане. Ее внимание, понукаемое вопросом, находилось где-то в другом месте.

– Не делай так! – резко потребовала Рейчел. – Это плохая привычка, Джесс.

– Какая?

– Эта игра в отключение, когда люди с тобой разговаривают. Если ты не прекратишь, она укоренится на всю жизнь.

– Извини, – протянула Джесси, а Крисси с интересом взглянула на нее.

– Ну же, – настаивала Рейчел. – Напомни мне, с какой стати мы тут. На этой крыше, я имею в виду.

– Я уже забыла.

– Это не очень-то легко, – сказала Крисси Рейчел.

– Смотрите, – указала рукой Джесси. – Облака.

– Какого типа?

– Перистые. Клочки облака там, вдалеке. – Она указывала на восток. На горизонте небо украшали легкие завитки, розовато-лиловые, едва различимые. – Вот почему мы здесь: потому что меняется погода.

– О-о.

– Конечно.

– Джесси права, – сказала Крисси, обращаясь к Рейчел. Она выговорила эти слова только уголком рта, хотя Джесси могла ее отлично слышать. – Погода меняется. Вспомни, что я говорила: она идет по твоему следу. – Рейчел заглянула в глубину ее глаз. – Я говорю о той, которая сюда не поднялась бы. Она подозревала меня. Но про тебя она знает.

– Теперь я готова спуститься, – быстро сказала Джесси.

– Хорошо. Ты первая, – распорядилась Крисси.

Джесси двинулась к лестнице, которую Доминика приставила к крыше. Рейчел спустилась последней. Их одежда все еще лежала у основания лестницы. Они оделись, и, когда вошли в дом, их встретили взрывом аплодисментов. Все, кроме Джеймса.




22


Кое-что новое являлось из зеркала и к наставнице Джесси.

Ту цепь событий, которая начала развертываться, теперь уже трудно остановить.

Мужчина по имени Грегори возвращает ее в угасающее великолепие апартаментов рядом с бульваром Вольтера. Все, что осталось от прежней роскоши, – это ее масштаб. Квартира занимает третий этаж причудливой резиденции восемнадцатого века. На лестнице чувствуется сладковатый запах, навязчивый, но не неприятный. Вряд ли здание реставрировали: гипсовые карнизы и архитравы отбиты, оригинальные половицы торчат на виду и местами повреждены из-за неумело установленного центрального отопления. Выцветшие обои из узорчатой ткани пузырятся на стенах прихожей.

На пороге просторного зала она замирает как вкопанная:

– Вот это да! Тебе нравится любоваться собой?

Не отвечая, он перебрасывает плащ через спинку дивана. Ее замечание вызвано великим множеством развешанных по стенам зеркал, которые поражают своим кричащим несоответствием друг другу. В этой коллекции представлены всевозможные стили – от классического до китча. Здесь можно увидеть несколько громадных зеркал восемнадцатого века в резных позолоченных рамах, с пожелтевшими и/или деформированными стеклами; зеркала в тяжелом обрамлении из красного дерева и с металлической филигранью; в рамах стиля ар-нуво и ар-деко; зеркала в простых пластмассовых рамках и прочие, вставленные в аляповато-пестрое стекло. На поверхности стен не оставлено даже маленького участка, свободного от зеркал. Ее взгляд перемещается на потолок в поисках хоть какого-то отдохновения для глаз, но обнаруживается, что и он целиком выложен большими зеркальными плитками.

– Тебе не удастся так просто сбежать. Может, присядешь? Я приготовлю очень хороший кофе.

– Сбежать? От чего?

– От самой себя. – Он выходит.

Она садится, ее ноздри подрагивают: все еще не оставлены попытки определить этот сладкий, вульгарный запах. Меблировка тоже представляет собой невообразимое скопище абсолютно разнородных предметов. Из дивана торчат пружины, и сидеть неудобно. Она старается не смотреть на бесконечный веер повторяющихся образов, создаваемых отражением одного зеркала в другом.

Он возвращается, все в тех же лайковых перчатках, с серебряным подносом в руках. На подносе установлен изысканный кофейный сервиз. Неожиданно вспомнив о перчатках, он бормочет извинения, прежде чем снять их.

– Ко мне редко кто-нибудь заходит. Я неопытный хозяин.

Его светлые волосы обесцвечены и не по моде длинны. Ей приходит в голову мысль, что он и она выглядят как фотографический негатив и позитив. Его ресницы нервно подрагивают, когда он на нее смотрит. Его кожа мертвенно-бледного тона, а пальцы – теперь, когда сняты перчатки, – удивительно тонкие и изящные. Может быть, он – посланец? Ангел? Нескладный, неумелый и трепещущий ангел, неспособный чувствовать себя непринужденно с людьми, не привыкший к ним?

– Чем ты занимаешься?

– Ты хочешь узнать, чем я зарабатываю на жизнь? – Он на секунду задумывается. – Я музыкант. – Беглый взгляд не обнаруживает в комнате никакого инструмента. – Ну да, я лгу. Ты сразу же поняла. Ладно. Для меня предпочтительнее, если ты будешь знать, когда я лгу. Как ты считаешь, нам будет позволено лгать и дальше?

– Прости, не поняла.

– Таким образом мы защитим себя от всякого предательства. Когда люди встречаются впервые, они, возможно, начинают говорить искренне Затем неминуемо – у большинства довольно скоро, а во многих случаях и вообще сразу – тот или иной из них станет врать. Как показывает мой опыт, избежать этого почти невозможно. Но если мы сумеем договориться, что будем честно лгать друг другу с самого начала, тогда мы будем не способны на предательство.

Смешок.

– Ты шутишь?

Он прихлебывает свой кофе, глядя на нее с серьезным видом поверх чашки.

– Нет, не шучу. Я действительно предпочел бы именно этот путь. Ты, наверное, думаешь, что я эксцентричен.

– Вовсе нет, я… – Первая ложь. Ощутимый успех, чисто инстинктивная реакция.

Он улыбается.

– Хорошо. Ты умеешь врать с легкостью – именно то, что мне надо. Теперь расскажи, чем занимаешься ты.

Ответ наобум:

– Я метеоролог.

– Захватывающе. Значит, тебе известно, что нам предстоит.

– В определенных случаях.

– Тебе не кажется, что погода влияет на наше поведение больше, чем мы хотели бы признать? Взять хотя бы характерные особенности различных рас. Или поведение птиц и животных перед дождем. Но я уже по горло сыт сегодняшними дискуссиями о погоде. Вместо этого предлагаю пойти и забрать твои вещи, чтобы тебе здесь было удобнее.

– Что?

– Я уверен, что ты не опустишься до банальности. Ты же не станешь заявлять мне, что я слишком спешу. Есть комната для гостей. Она вполне комфортабельна и запирается изнутри – впрочем, я и не имею привычки всюду совать свой нос.

– Шутишь!

– У тебя есть выбор: если хочешь, можешь и дальше платить за свою жалкую конуру в грязном общежитии.

– Как ты узнал?

– Очень просто: следил за тобой.

Она ловит собственное отражение, которое в свою очередь смотрит ей в лицо: широко раскрытые глаза, а в них – беззащитность и растерянность. Можно увидеть, как позади этого отражения отступает по виртуальной кривой, уходит в зеркально-пространственную бесконечность ее собственная дробная копия. Сотня моментальных снимков ее неприкрытого изумления.

– Зачем? Зачем ты за мной следил?

– Ты веришь в Божественный промысел?

– Я верю в руководство свыше.

– Это ведь одно и то же?

Поставив кофейную чашку на стол, он говорит как о деле решенном:

– Я это знал. Что скажешь? Мы забираем твои вещи?

Дождливый парижский вечер. Они медленно идут сквозь дождь по улицам, словно вымощенным глянцевито-черным углем, под фонарями, излучающими зеленовато-желтый свет. Молча едут в метро. Расплатившись за комнату в общежитии, Грегори, все в тех же перчатках, несет к себе в квартиру ее единственный чемодан, постоянно меняя руку. На стенах гостевой комнаты, в отличие от зала, всего одно зеркало. Окна задрапированы тяжелыми занавесками из выцветшего бархата. Мебель представлена только кроватью, туалетным столиком, одним стулом из гнутой древесины и дубовым платяным шкафом. Он показывает ей всю квартиру, кроме своей комнаты, и дает ей ключ от входной двери. Объявляет, что устал. Собирается лечь спать.

Она остается в зале, чтобы получше рассмотреть странное выражение собственного лица в большом старинном зеркале. Ее отражение язвительно говорит ей:

– Ты ничего не забыла? Ты разве не пыталась куда-то добраться?

– Нет, я ничего не забыла.

К концу первой недели ее начинают одолевать сомнения: почему Грегори, при его богатых возможностях, даже не пытается за ней приволокнуться, не делает вообще ничего, что можно было бы интерпретировать как ухаживание. Вечера они проводят либо прогуливаясь по центру Парижа, либо в квартире – за едой, беседами и чтением. Грегори настаивает, чтобы игра в обманы не прерывалась, и подстрекает ее сочинять экзотические истории о самой себе. Иногда он подозревает, что она не соблюдает правил и сбивается на правду.

– Я не верю, что ты это сделала, – говорит он, следуя своей догме лживости.

– В самом деле? Тогда, значит, ты думаешь, что я сделала именно это.

– Не надо ничего усложнять. Просто ври, только и всего.

Однако это сложно – беспрерывно врать. Требуется сосредоточенность, нужно внимание. Человека то и дело сносит назад – к правде. Постоянно лгать, не противореча самой себе, – все равно что стараться скрестить руки левая поверх правой, вопреки принятому, пока не обнаруживаешь, что правдивость – скорее привычка, чем достоинство.

– Ты когда-нибудь влюблялась? – спрашивает Грегори как-то вечером, когда игра получается особенно удачной.

– Никогда.

– Ух ты! А я влюблялся. Много-много раз и во многих женщин.

При этом замечании она, неожиданно для себя, впервые улавливает дуновение его полнейшего одиночества. Вряд ли удастся сблизиться с кем-то, пока играешь в подобную игру. Сколько же было других людей, с которыми он так играл раньше?

– Какой-нибудь мужчина видел тебя обнаженной?

– Нет. Ни один. Он кивает:

– Так ты девственница?

– Конечно. А тебе хотелось бы увидеть меня обнаженной?

Это дерзкий шаг, но в ней пробуждается крайнее любопытство, и оно требует действий. Потому что она знает мужчин. Знает из своего опыта, что во всех случаях и в любых отношениях, начиная с момента официального представления или просто случайного знакомства, мужчины впадают в некое состояние, подобное обратному отсчету времени. Их личные часы выставлены по-разному – это приходится признать. Одни кидаются на тебя без обиняков, словно в лобовую атаку, другие налетают сзади, а некоторые выбирают окольные пути, мучительно подыскивая слова и отводя глаза. Но все их действия направлены к одному и тому же: охмурить и получить желаемое. Она ни на минуту не задумывается над тем, что не все женщины ведут такой образ жизни, порождая вокруг себя нечто близкое к атмосферному возмущению. Она не догадывается, что количество женщин, которые были бы счастливы, окажись они в этом положении, близко к численности тех, кто счел бы такое положение неприемлемым для себя. Но поскольку эта дрожь приятного возбуждения в ожидании чего-то опасного или запретного знакома ей с тех пор, как она себя помнит, она принимает это за норму и потому отвергает возможность дружбы между мужчиной и женщиной без их телесного соединения: в ее глазах это лишняя роскошь и явный идиотизм. Единственные мужчины, у которых, по ее понятиям, отсутствуют подобные тикающие часы, – это геи или бесполые импотенты. Таким образом, на исходе первой недели она приходит к выводу, что Грегори один из них. В сырой вечер, прогуливаясь по Пер-Лашез, он обращает ее внимание на могилы Шопена, Оскара Уайльда, Пруста. Она просит его показать ей место захоронения Джима Моррисона. Там присутствует парочка французских панков, мальчик и девочка, почти в коматозном состоянии, распростертые на испещренной надписями, забрызганной рвотой, засыпанной выброшенными презервативами могиле, похожие на привидения из скверного фильма ужасов. Надпись на греческом языке: «Kataton daimonaeytoy».

– «Против своих собственных демонов», – неточно переводит Грегори. – Да будет так.

К этому времени дверь в ее комнату уже не запирается ни на ключ, ни на задвижку, потому что она хочет знать, действительно ли он тихо крадется ночью по коридорам в ожидании этого ее разрешения. Ей надо знать. Поэтому она его спрашивает. Вопрос повисает в воздухе: должен прозвучать скрытый ответ, вытащенный тем или иным путем с помощью зеркал.

– Ты хотел бы? Хотел бы видеть меня обнаженной?

Грегори улыбается:

– Да. Еще как хотел бы. Меня переполняет неодолимое желание видеть тебя обнаженной.

Она смущена. Это не ответ, которого она ожидала; с другой стороны, он подтверждает ее подозрения. Но если он гомик, если она не интересует его как сексуальная партнерша, то чего же он хочет? А насчет его первого шага – там, на кладбище… когда он приложил ладонь к ее животу – зачем он это сделал, если его к ней не тянет физически?

Ей смертельно хочется задать эти вопросы прямо, но условия игры в ложь требуют разработки долгой и сложной стратегии. В любом случае Грегори опустошает свой бокал вина, вздыхает и без лишних церемоний желает ей спокойной ночи. У нее остается такое впечатление, как будто она чем-то его разочаровала. Но прежде чем отойти ко сну, он, как обычно, прикладывается к ней холодным, чистым поцелуем в щечку.

Ей же предоставляется возможность провести следующий час наедине с собой, прихлебывая вино и все более раздражаясь при виде растерянного лица женщины в зеркале – лица, которое в конечном счете и вынуждает ее покинуть гостиную и забраться в холодную постель.




23


– Что-что?

– Совиная вахта. Я обещал детям совиную вахту. Так что мы им ее обеспечим.

Сабина положила в тележку, которую Мэтт катил вдоль прохода супермаркета, французские батоны. Остальные спутники отправились осматривать замок, где в тринадцатом веке произошла безжалостная резня, покончившая с сектой катаров [26 - Катары – еретическая секта приверженцев абсолютного дуализма, учение которой получило наибольшее распространение на юге Франции во второй половине XI в. В начале ХШ в. катары подверглись кровавым гонениям со стороны папского престола и в результате нескольких крестовых походов были практически истреблены п южных французских провинциях. Их оплотом служил замок Монсегюр.]. Мэтт великодушно предложил освободить Джеймса от забот о покупках, и Джеймс наконец сбросил с плеч добровольно выбранную им самим роль ответственного за питание. В его отсутствие Сабина почувствовала себя свободнее. К ней вернулась девичья легкость походки. Она охотно откликалась на шутки Мэтта, а он, в свою очередь, получал странное удовольствие, идя с нею по магазину и прекрасно понимая, что другие покупатели видят в них пару. Он чувствовал, что и она испытывает такой же радостный подъем.

– Будем бодрствовать всю ночь, пока не увидим сову.

– Всю ночь? – переспросила Сабина. – Я не собираюсь держать детей под открытым небом до самого утра.

– Я вовсе не имел в виду всю ночь. Только до тех пор, пока мы ее не увидим. Бет и Джесси станут свидетелями грандиозного зрелища, и потом они будут знать.

– Что же они будут знать?

– Что жизнь продолжается и в темноте. Что существует другой мир, действующий, пока мы спим. Что в эти часы происходят события, о которых мы понятия не имеем. – Сабина придержала тележку Мэтта. Он притворился, будто его привлекла банка майонеза. – И ожидая появления совы, – продолжал Мэтт, возвращая банку с майонезом на стеллаж, – каждый из нас может понаблюдать еще за чем-нибудь.

– Например?

– Ты же, помнится, говорила, что кто-то забивает голову твоей дочери бог знает чем. Недолгое, но внимательное наблюдение поможет безошибочно определить, кто же это, причем этот «кто-то» даже не будет знать, что разоблачил себя.

Сабина пригладила пучок сельдерея и искоса взглянула на Мэтта:

– Давай заплатим за все это и пойдем выпьем кофе.

Они нашли источавшее чудесный аромат кафе вблизи средневекового крытого рынка – бастиды [27 - Так называются различные средневековые постройки (чаще всего из дерева): укрепленный замок, двух-трехэтажные башни, которые возводились в ожидании осады и служили защитой для жителей близлежащих поселений. Бастиды имели прямоугольную ферму, земляной вал, церковь и крытый рынок.]. Сабина купила пачку «Житан» и наслаждалась сигаретой, попивая кофе. Она причмокивала губами, пускала кольца, выдыхала тонкие струйки голубоватого дыма из ноздрей и держала сигарету вертикально. Сабина рассказала Мэтту, что сама бросила курить, лишь бы убедить Джеймса хотя бы пореже хвататься за сигареты.

– Он отправился во Францию и потом говорил мне, что пал жертвой любви к этой стране и к аромату «Житан». Вот я и заставила его перестать курить эти сигареты.

– Которые как раз твои любимые, – уточнил Мэтт. – Они, конечно, чертовски хороши для твоего собственного здоровья. Что касается меня, то я люблю сине-голубые пачки.

– А вдруг там окажется, что это Крисси?

– Где «там»?

– Во время твоей совиной вахты. Я уверена, что это либо Рейчел, либо Крисси. Что, если это окажется Крисси?

– Там видно будет. У нее странный характер. Я не присягнул бы, что знаю ее досконально.

– Но ведь она твоя жена!

– А разве ты можешь сказать, что знаешь абсолютно все о Джеймсе? Я уверен, что у него есть секреты, большие или маленькие. А у тебя разве нет от него собственных секретов? Во всяком случае, есть и другие, кого можно обсуждать. Не стоит ограничиваться Рейчел или Крисси. Есть и другие.

Сабина выдохнула сигаретный дым.

– Знаю. Я не исключаю полностью, например, Доминику. Ей нравится брать с собой Джесси на длинные прогулки. И уж если на то пошло, то этим человеком можешь быть и ты.

– Совершенно верно. Но ты забываешь еще одну личность.

– Кого же? Джеймса? Нет, я точно знаю: то, что выпаливает Джесси, не может исходить от Джеймса.

– Я говорю не о Джеймсе. Я говорю о тебе.

– Вот это да! Ты рехнулся.

– Я серьезно. Люди могут вытворять всякие штуки, сами того не зная.

Сабина допила кофе и загасила сигарету. На окурке осталось колечко красной губной помады.

– Пошли. А то ты, чего доброго, меня развеселишь.




В этот вечер Джесси была удивлена и обрадована, увидев свою мать такой бодрой и жизнерадостной впервые за все время каникул. С помощью Рейчел и Джесси Сабина, выполнявшая обязанности дежурного, шумно и с шутками готовила еду. Она прихлебывала кларет, пока шинковала и смешивала ингредиенты, пела песенки на родном языке. Джесси была недовольна, что Сабина даже бормотала себе под нос что-то по-французски. Джеймс ненадолго заглянул к ним, привлеченный столь необычной кухонной активностью. Что-то заставило его нахмуриться, почесать подбородок и пытливо вглядеться в глаза жены. Сабина сообщила ему, что они вместе с Мэттом пили кофе в городе, и он пожелал узнать, не был ли в кофе подмешан коньяк с марихуаной.

Перед тем как был подан обед, Сабина даже нашла время подняться на верхний этаж и переодеться в очаровательное платье из красного атласа. Джесси была потрясена. Вокруг стола установили и зажгли дополнительные свечи.

– У нас сегодня какой-нибудь особый случай? – поинтересовался Джеймс.

– Еще бы! Совиная вахта! – ответила Джесси, задув спичку.

– Ах, ну конечно. Совиная вахта. – Джеймс поморщился и наполнил вином еще один стакан.

Джесси и Бет пришли в сильнейшее возбуждение, так как им пообещали, что они смогут допоздна сидеть в саду со взрослыми. Рейчел усиливала этот душевный подъем, поддерживая их ожидания. Крисси пожимала плечами и предлагала охладить еще несколько бутылок вина, а Джеймс, вопреки собственным благим намерениям, предпочел не откалываться от общества и с готовностью присоединился к общему воодушевлению.

Когда с обедом было покончено и посуда убрана со стола, Мэтт велел каждому пойти за чем-либо теплым из одежды и захватить какое-нибудь питье. Затем всем было предложено принести из дома на лужайку по одному стулу и усесться тесным кружком. Для каждого у него был приготовлен лист бумаги и ручка.

– Зачем все это?

– Для совиной вахты.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем «вахтенные» справились со всеми своими сложностями. Крисси пожелала заменить стул; Рейчел почувствовала необходимость сходить за вторым пуловером; в ручке у Бет кончилась паста, и она настояла на поисках другой; Джесси понадобилось что-нибудь твердое, чтобы подложить под лист бумаги. Пока длилась эта суета, Мэтт успел осушить еще один стакан вина и приготовился откупорить следующую бутылку. Вполне основательно, с авторучкой наготове, устроилась, казалось, одна Сабина.

– Все готовы? – поинтересовался Мэтт. – Бет, в чем дело?

– Она хочет в туалет, – ответила за сестренку Джесси.

– Что ж, пусть прогуляется. Мы подождем. И в необычно нервном молчании они ожидали,

пока Бет не вернулась и не заняла свое место. Тогда Мэтт приложил палец к губам, требуя полной тишины. Каждого по очереди он спросил, готов ли тот к совиной вахте. Все были готовы.

– Прекрасно, – сказал Мэтт, – ждите сигнала. Готово. Спокойно. Начали!

Последовало молчание. Они сидели в тени, не отрывая взоров от Мэтта: Бет и Джесси с округлившимися глазами, Крисси – не скрывая насмешки, Рейчел – так же, как девочки, широко раскрыв глаза в ожидании, Джеймс – с многозначительно приподнятой бровью. Молчание нарушила Сабина, которая зашлась в приступе неудержимого хохота. Стакан с вином выпал у нее из руки на траву. Скрестив ноги и зажимая ладонями рот, она задыхалась и тоненько взвизгивала в безуспешных попытках совладать с внезапным приступом веселья. Теперь все уставились на нее. Она окинула компанию быстрым взглядом, и ее потряс новый приступ дикою веселья, взлетевший к ночному небу, слоимо ракета фейерверка.

– Ну и лица у вас! – вскрикивала она. – Ну и лица!

«Это ты? – думала Джесси, глядя на мать. – Не от тебя ли все мои закидоны?»

– Как видно, мамочка выпила несколько больше, чем обычно, – произнес Джеймс.

– А очки тут присуждаются? – спросила Рейчел.

– Очки так или иначе присуждаются всегда, – ответил Мэтт.

– Нельзя ли нам узнать правила? – Джеймсу требовалась полная ясность.

– Объясни им, Бет.

– За уханье совы – одно очко, – сказала Бет. – Три очка – за резкий крик. Если сова сидит на ветке и ты ее увидишь – тебе пять очков, а кто увидит сову в полете – тому десять.

– Кто же тебе все это рассказал? – полюбопытствовала Сабина, которая к этому времени уже взяла себя в руки.

Бет взглянула на Мэтта, который ответил ей беззвучно, одним движением губ.

– Секрет! – объявила она. – А если сова повернет голову, чтобы посмотреть тебе прямо в глаза, то пятьдесят очков.

– А разговаривать разрешается?

– Конечно, – ответил Мэтт. – Ведь это просто игра, Джеймс. Делай вид, что тебе очень весело. Только будь внимателен, чтобы за разговорами не упустить чего-нибудь.

– Я не знала, что совы могут и ухать, и кричать, – сказала Крисси. – Думала, что они издают какой-нибудь один из этих звуков.

– Но мы не знаем, к какому виду принадлежит местная сова: ее же никто из нас пока не видел. Это может быть и обыкновенная сипуха, и маленькая совка.

– Я не уверен, что знаю, какие из них ухают, а какие кричат, – признался Джеймс.

– Тебе минус пять очков за необразованность! – воскликнул Мэтт, насмешив девочек этим замечанием.

– Папочка незнайка, – хихикнула Бет.

– Папочка двоечник, – откликнулась Джесси.

Оборот, который принимала игра, Джеймсу уже не нравился.

Они прислушивались. Разглядывали созвездия. Ковш Большой Медведицы был таким громадным и так низко висел в черном ночном небе, что, казалось, вот-вот зачерпнет воду из их бассейна. Четко виднелся Млечный Путь, похожий на автостраду, проложенную в космосе. Джесси отметила, что глаза у всех, обращенные к ночному небу, отражают слабый свет звезд. Земное притяжение на миг исчезло, когда щелкнул космический переключатель и они как бы слились в один общий разум, достигающий самых удаленных уголков Вселенной. В это необычайное мгновение Джесси не могла бы поручиться, что они не были куда-то переброшены на пять секунд, а может быть, на пять или пятьдесят минут. Кто бы вернул их обратно?

Это сделала Бет, самая младшая и поэтому наименее подверженная влиянию звезд.

– Почему дома небо выглядит не так, как здесь?

– Оно такое же, но для того, чтобы его увидеть, надо выехать из города, – сказал Мэтт.

– В наших городах так много света, – прошептала Крисси, – что мы ничего не можем рассмотреть.

– Для тебя, Крисси, это как-то слишком глубокомысленно, – произнес Джеймс.

Крисси медленно повернула голову, отведя глаза от звезд, и встретилась с Джеймсом взглядом. На долю секунды в этом взгляде полыхнула, словно взрыв сверхновой, ненависть, но сразу же померкла и стала неразличимой. Она улыбнулась:

– Ну, с кем не бывает.

– Мне холодно! – захныкала Бет.

– Иди сюда, – позвала ее Крисси. Бет не заставила себя упрашивать и, подбежав, прыгнула к ней на колени, а та обернула свой шерстяной плед вокруг них обеих.

– Я замерзаю! – пожаловалась Джесси.

– Знаешь, Джесс, тебе не хватает выносливости!

– Иди ко мне, – предложила Рейчел. – Давай-ка мы тоже закутаемся.

Притворно стуча зубами, Джесси перебралась к Рейчел.

– Что это было? Сова? – произнес Мэтт.

Никто, кроме него, ничего не слышал, но Сабина сказала:

– По-моему, сова.

– Я ничего не слышала, – заявила Крисси.

– Возможно, это было что-то другое, – предположил Мэтт.

– А я думаю, все-таки сова, – настаивала Сабина.

– Нужно быть очень внимательными, – предостерег Мэтт. – Иногда мы сами себя обманываем. Уханье может померещиться просто потому, что ты настроен услышать именно этот звук.

Джесси заметила, что ее отец погружен в какие-то свои мысли. Это напомнило ей те случаи, когда окружающие выводили ее из состояния, о котором она сама говорила, что находилась где-то «далеко». А вот взрослым, очевидно, разрешается оставаться в этом «далеке».

Джеймс поднялся со стула:

– Прошу прощения у всей компании, но у меня глаза слипаются. Я отправляюсь на боковую.

– У тебя же на счету пять штрафных баллов, – закричал ему вслед Мэтт. – Ты рискуешь оказаться в самом хвосте нашей команды.

– А я и так уже там, – язвительно бросил Джеймс через плечо, скрываясь в дверях.

Вскоре Бет заснула на руках у Крисси, и та шепотом объявила, что отнесет девочку в постель. Сабина наблюдала за ней с ревнивым беспокойством, но Крисси вернулась через несколько минут, поцеловала Мэтта в лоб и сказала, что также отправляется спать. Джесси помалкивала, пока прочие участники ночного бдения оставалисьна месте и продолжали разговаривать. Не обошлось без замечаний о погоде, которая, как все почувствовали, явно менялась. Температура упала на пару градусов, и ветер был действительно холодным. Джесси зевнула и совсем заскучала. Вскоре она поднялась и пожелала всем спокойной ночи. Сова была забыта. Наконец Рейчел скинула одеяло и начала собирать винные стаканы, чтобы их помыть, но Сабина попросила оставить все как есть, поскольку сама собиралась этим заняться.

Мэтт и Сабина остались поболтать. Они занялись обсуждением того, Что в Жизни Главное, и пробыли на лужайке еще не менее часа.

А сова так и не появилась.




24







Ветер – это воздух в движении. Ветры порождаются разностью атмосферных давлений, которая, в свою очередь, создается преимущественно изменениями температуры воздуха.

Температура – не то же самое, что теплота. Теплота является формой энергии, тогда как в основе понятия температуры лежит передача тепла между телами. В случае контакта двух тел с разной температурой тепло всегда перетекает от более нагретого к более холодному телу, и этот процесс продолжается до тех пор, пока не выровняются температуры тел и не будет достигнуто тепловое равновесие.







25


Рейчел была в холле и давала Джесси первый за время каникул урок игры на фортепиано. На фоне далеко не совершенного исполнения бетховенской «К Элизе» Джеймс возвестил, что отравляется на прогулку. Сабина, казалось, отнеслась к этому плану с удовольствием и только попросила мужа подождать, пока она наденет кроссовки и позовет детей. Нет, возразил Джеймс, он собирается пойти на прогулку один, да, один, и разве он подал повод для подобной гримасы? Разве взрослый мужчина не смеет просто выйти из дома и отправиться на прогулку без сопровождения, и потом, Господи помилуй, можно ли считать его просьбу чрезмерной, можно или нет?

Фортепиано смолкло. Нет, с вынужденным спокойствием признала Сабина, ничего чрезмерного в его просьбе ис содержалось. Джеймс затолкал ноги в прогулочные ботинки, увернулся от Мэтта и Крисси, хлопотавших на кухне, пересек холл, не обратив внимания на присутствовавших там Рейчел и Джесси, и, не останавливаясь, проследовал мимо Бет, игравшей на лужайке. Вскоре кукурузное поле осталось позади. Ботинки Джеймса со стуком ударялись о дышащую зноем ровную поверхность гудронированной дороги.

В воздухе пахло известняком, скирдами собранного урожая и конским каштаном. Джеймс миновал смоковницу, растущую среди живой изгороди. Белая пыль покрывала листву и крупные плоды, которые, судя по всему, начинали портиться. Он видел, что пыль проникала повсюду подобно коварной отраве, способной задушить чахлый придорожный кустарник. Земля нуждалась в дожде, в настоящем ливне, чтобы смыть вредоносную белую пыль.

Джеймс отшагал от дома километра три, когда впереди показался дорожный знак, предупреждающий о близости перекрестка. Здесь он остановился, глубоко вздохнув.

Что-то подрывало его силы. Постепенно выедало изнутри. Такое ощущение, словно кто-то из их группы подмешивал ему ядовитое зелье. В это утро он снова чувствовал себя нездоровым, его по-настоящему тяжело стошнило – в третий раз с тех пор, как они сюда приехали, хотя он нашел в себе силы скрыть это от Сабины и других. Однако это не могло быть отравлением: такие же симптомы наблюдались у него уже несколько месяцев.

После ряда анализов врачи не сумели найти у него ничего серьезного. В очередной раз Джеймс отверг никого ни к чему не обязывающий диагноз, поставленный участковым врачом (слегка повышенное кровяное давление), и потратил немалую сумму денег, чтобы найти кого-то способного сказать ему что-нибудь более вразумительное – поставить любой правдоподобный диагноз. В конце концов некий знаменитый эскулап с латунной дощечкой у парадного входа на Харли-стрит (уступая настойчивости Джеймса и за столь внушительный гонорар, который был способен превратить рискованную догадку в обнадеживающий диагноз) высказал предположение, что Джеймс мог подхватить где-нибудь редкого тропического паразита. Поставив такой диагноз, врач не сумел, однако, назначить хоть какое-нибудь лечение. Для налаживания режима сна у пациента он выписал рецепт на темазепан и посоветовал воздерживаться от спиртного.

А пока что-то высасывало из него энергию, питалось его кровью, парализовало волю и портило характер. Кроме того, у него отвратительно пахло изо рта. Когда он случайно учуял этот запах, его тут же вывернуло наизнанку. Но даже в таком состоянии он ловил себя на том, что зажимал рот рукой или выдыхал против зеркала, пытаясь поймать запах разложения и, так сказать, научно судить о развитии идущего в нем процесса.

Более существенным было крепнущее подозрение, что его умышленно заразил кто-то из их компании. Он понимал, что эта идея отдает паранойей, но другого объяснения пока не находилось. Он никогда не бывал в тропиках. Он даже избегал азиатских ресторанов всех сортов, не скрывая своего решительного предубеждения, как он говорил, против скверной пищи. Где же он мог подхватить тропического паразита?

Он знал, что врагов у него предостаточно. В восьмидесятых годах, делая карьеру, он без колебаний шел по головам. Если путь к цели можно уподобить состязанию, в котором участники взбираются вверх по скользкому шесту, то следует признать: Джеймс не просто сталкивал соперников вниз, но безжалостно рубил головы проигравшим, выдирая у них зубы, чтобы сохранить в качестве трофея, а потом пировал, смакуя сердце и печень поверженного конкурента. Но сейчас Джеймса преследуют не призраки неудачников, а люди, которые его окружают и которых он считает друзьями.

Джеймс не доверял Мэтту, так как знал, что причинил ему зло; не доверял Рейчел, зная, что та видит его насквозь; не доверял собственной жене, которая знала его лучше, чем он сам. Оскорбительной – он это понимал – была даже сама мысль о том, что один из них совершил это черное дело, умышленно заразил его и обрек на такие страдания.

Но ведь кто-то сделал это. Он не знал как, не знал когда. Он знал только, что некто нашел изощренный способ ввести в него яд этого тропического паразита. Вдобавок он заметил, что ему становится хуже среди наиболее близких ему людей. Он чувствовал себя хуже на всем протяжении этих каникул: симптомы болезни сделались более явными, и ухудшилось общее состояние. Облегчение он испытывал, лишь когда удалялся от своих попутчиков.

Позади него, на северо-западе, начали собираться тучи. С южной стороны небо было чистым, и он направился на юг.

Пройдя еще три или четыре километра, он оглянулся назад. Пейзаж слегка изменился. Теперь уже не было видно ни дома, ни полей созревшей кукурузы, ни обнажившегося известнякового пласта. Он легко мог вообразить, что никогда здесь не бывал, что у него нет семьи, нет жены и детей, нет опасных друзей или разобиженных любовниц, нет большого дома в графстве Суррей, который требует забот, нет дерьмовой рекламной империи, которую нельзя оставлять без присмотра, нет места для парковки личных машин сотрудников, нет «мерса» для себя или «ситроена» для жены, нет платы за обучение в школе или за собачий корм, нет мощной бытовой техники, нет набора чугунных кастрюль, нет массивного серебряного графинчика, нет врачебных гонораров, нет проклятого темазепана, нет, нет, нет… Нет и не надо. Пока он вышагивал вперед, не составляло труда выкинуть все эти вещи из головы. Он словно слышал, как они откатываются, с грохотом падая позади него на дорогу. Он чувствовал себя легче, сильнее.

Глаза Джеймса были устремлены вдаль, на юг. Там протянулась Французская Ривьера, до которой совсем нетрудно добраться пешком, и легко достижимая Италия, а на расстоянии какого-то шага – Греция и почти видимая Малая Азия, манящая, словно палец в драгоценных перстнях. Он мог идти куда угодно.

Новая жизнь. Здоровье. Молодость. Бодрость. Он отправится ко всем этим соблазнам, просто следуя туда, куда поведет чудесная извилистая дорога.




– Эти тучи, которые ты видишь, Джесси, – нехорошие тучи.

– Одни тучи хорошие, а другие плохие?

– Именно так. Некоторые приносят освежающий дождь. Земле нужен дождь. Но эти тучи особенные. Взгляни на них. Они грязно-коричневые.

– А по-моему, они какого-то пурпурного цвета.

– Нет. Они цвета грязного синяка. Посмотри. Знаешь почему? Они состоят из нечистого воздуха и воды с вредными примесями. Это отравленные тучи. А знаешь, почему они отравленные?

– Нет. – Джесси боялась своей наставницы, когда та бывала в таком настроении. Глаза просветительницы были почти неподвижны и направлены на разраставшееся вдали скопление туч. Эти глаза, несомненно, обладали какими-то необычными свойствами. Несмотря на блеск, они создавали впечатление странного отсутствия, которое Джесси уже наблюдала раньше. Как-то раз, когда Джесси ожидала приема у специалиста с Харли-стрит, какая-то женщина вышла из кабинета врача, пристально взглянула на нее и дотронулась пальцем до ее щеки. – Это из-за химикатов?

– Химикатов? Нет. Это из-за другого типа загрязнений. Я говорю про загрязнение туч, которое создано людскими мыслями.

Джесси засмеялась и затем пожалела об этом. Иногда она подозревала, что ее наставница не в своем уме.

– Думаешь, я шучу? – спросила та. – Эту вещь мало кто может понять. Если люди неважно себя чувствуют, несчастны, озлоблены, сбиты с толку, угнетены или расстроены, они излучают особый вид тепла. Такое тепло притягивает самую обычную тучу подобно слабому магниту и загрязняет ее. То, что ты видишь, Джесси, это цвет грязного тепла Туча, надвигающаяся на нас по этой долине, несет в себе грязное тепло всего человечества. Она следует нашим путем. Что-то должно случиться.

Джесси вновь взглянула на далекую тучу, которая начинала принимать угрожающий вид. Девочка не знала, как надо реагировать на слова наставницы, но подозревала, что полностью доверять ей нельзя.




К девяти часам вечера Джеймс все еще не вернулся. Дотянув до этого времени, они наконец сели за стол. Сабина в молчании ковырялась в содержимом своей тарелки.

– Куда он, черт возьми, подевался? – спросила Рейчел, как будто извиняясь.

– Пока еще слишком рано переходить к выводам, – произнес Мэтт.

– Какие же выводы, по-твоему, мы должны сделать? – спросила Сабина.

Трапеза быстро подошла к концу, и Сабина отправилась на второй этаж взглянуть на девочек. Остальные уселись под открытым небом; тем временем Мэтт открыл бутылку вина и стал перечислять возможные варианты: Джеймс заблудился, он лежит где-нибудь раненый или просто решил возвратиться домой попозже. Все согласились, что еще слишком рано что-либо предпринимать.

– Вы знаете его лучше всех, Рейчел, – выпалила Крисси. – Чего можно от него ожидать?

Рейчел пожала плечами и сердито покосилась на звезды.

К часу ночи Джеймс все еще не вернулся.

Теперь начали возникать новые гипотезы, но ни одна не была высказана вслух. Казалось, вот-вот можно будет услышать, как проворачиваются шестерни в мозгах, открывая доступ очевидным опасениям. Сабина спустилась на первый этаж, чтобы пожелать всем доброй ночи. Рейчел поинтересовалась, не пора ли обратиться в полицию.

– А в Англии ты стала бы вызывать полицию, – может быть, слишком резко спросила Сабина, – если человек не приходит домой всю ночь?

– Нет.

– И во Франции тоже так. Я отправляюсь спать.

– Не тревожься. Я не буду ложиться, пока Джеймс не придет, – сказал Мэтт.

– Тревожиться не собираюсь. И тебе незачем его дожидаться.

– Почему?

– Потому что этот ублюдок прихватил свой паспорт и кредитные карточки.

Глухие рыдания Сабины разносились по всему дому. Ее несчастье пульсировало в глубокой темноте, ее плач не позволял заснуть другим. Она уже не могла притворяться. Какие бы навыки стоицизма и самообладания она ни приобрела за годы жизни в англосаксонском мире – а Джеймс обычно настаивал на хладнокровии точно так же, как он настаивал на хорошем вине, – она внезапно не выдержала. Старый дом с его скрипучими половицами, расшатанными ставнями и непрочной мебелью сам, казалось, испытывал боль и вздыхал в полумраке, испуганный и растревоженный ее страданиями.

Рейчел лежала в темноте, томимая сожалением и чувством вины за ее роман с Джеймсом. Мэтт и Крисси также лежали без сна, с напряжением прислушиваясь, не донесется ли извне какой-нибудь звук, но не ожидая его услышать.

– Один из нас должен пойти и поговорить с ней, – сказал Мэтт.

– Нет, – возразила Крисси, – она сейчас никого не хочет видеть.

Так они и лежали, а рыдания то стихали, то возобновлялись с новой силой. Казалось, этому не будет конца. Только они решали, что Сабина уснула в изнеможении от собственных слез, как она снова разражалась рыданиями подобно человеку, которого терзает боль, реальная физическая боль, как будто на нее набрасывалась новая стая мучителей, зубастых ведьм и летучих мышей.

Дверь в комнату Крисси и Мэтта приоткрылась, скрипнув петлями. Оба они, встревоженные, взглянули на дверь, но никого не увидели. Затем перед ними проплыл призрак в белой ночной рубашке.

– Джесси! – произнес Мэтт.

– Мамочка плачет! – сказала Джесси.

Позади сестры, зажав рот руками, стояла Бет, совсем крошечная в полосатой пижамке. Джесси тоже плакала. Она смотрела на Мэтта и Крисси, как будто они были наделены властью вмешаться и все наладить. Ее глаза говорили: «Вы же взрослые. Вы правите миром. Почему вы ничего не предпринимаете?»

– Один из нас должен отправиться к ней, – повторил Мэтт.

– Пойдешь ты, – откликнулась Крисси. – А я пока посижу с девочками.

Мэтт натянул халат и выскользнул из комнаты. Крисси кивнула девочкам, чтобы они забрались к ней в постель.

– Мамочка плачет! – произнесла Бет, вторя сестре.

– Да, – сказала Крисси, прижимая девочек к себе, – с мамочками иногда так бывает.




26


– Мамочка плачет!

Дело становится все более сложным, если смотреть в зеркало только затем, чтобы увидеть самого себя в прошлом, смотрящего в зеркало. Два зеркала, оказавшись рядом, могут вызвать катастрофический взрыв или породить бурю, но вместо этого энергия, высвобождаемая при их взаимодействии, переходит в космос. И прошлое отражается в зеркале, которое покапывает: сегодня, после полудня, в парижской квартире она ждет его возвращения. Один Бог знает откуда. Солнечные лучи заливают прошлое янтарным светом. Она смотрит в зеркало и внезапно вспоминает свою отложенную поездку в Дордонь.

– Мамочка плачет!

– Да, – говорит ее отец. – С мамами это бывает.

– Почему? Почему мамы плачут?

– Потому что потому, что кончается на «у», – отвечает он, почти не разжимая губ и думая о чем-то другом.

Кончается на «у»? Что за странный ответ? Мама плакала – значит, что-то шло не так, как надо. Все шло не так, как надо. Все было неправильно! Это было место сливового дерева, солнечного света, голубятни и бесконечного лета. Это была земля беззаботного смеха, где можно стоять на голове и ходить колесом хоть целый день, если захочешь; они приезжали туда каждый год, каждое лето, сколько она мота припомнить. Место, которого коснулся янтарный свет, не может быть местом для слез и гнева.

– Не место для слез! – говорит она зеркалу, и ее слова вызывают затихающее эхо, цепочку отраженных образов, уводя эту страшную виртуальную кривую туда, где царит безумие.

Что же пошло не так в том году? Что изменилось? То есть почему она должна отправляться в Дордонь и там выяснять, что случилось годы назад? Ответ лежит в пастельных оттенках памяти, в зеленом с золотым свете прошлого, в веерообразных лучах света, струящихся и мерцающих на периферии ее зрения. Зубчатые створки времени. Лезвия зеленого и золотого, терзающие память.

Ответ лежит где-то в этом библейском свете.

– Я люблю тебя, – говорит неожиданно возникший сзади нее Грегори. Она видит его сперва в зеркале, целый полк Грегори, вытянувшихся по стойке «смирно».

– Что ты сказал?

– Сказал, что люблю тебя.

Ложь. Ложь, которая, как предполагается, и должна быть воспринята как ложь: может ли она стать чем-либо иным? Если прежнее высказывание Грегори было: «Я не люблю тебя», то может ли противоположное быть правдой? Это еще одна игра с зеркалами. Теперь уже невозможно отделить ложь от правды, спросив, не было ли другое просто игрой, поскольку ответ «да» или «нет» не выходит за рамки игры. Теперь игра уже становится опасной, поскольку у нее нет конца. В этот момент приступ легкого головокружения. Лучше глубоко вздохнуть и сыграть с передачей хода.

– И я люблю тебя, Грегори.

– Солнце движется к закату. Зрелище великолепное. Давай отправимся на Пер-Лашез.

– Конечно.

Он достает из-за спины пару обуви, ставит ее на кофейный столик.

– Не сделаешь ли ты мне одолжение, надев это? – Сапожки в стиле эпохи Эдуарда VII, с высокой шнуровкой, на каблуках-шпильках, из мягкой черной кожи, начищенные до потрясающего блеска.

Она поднимает их:

– Фетиш?

– Ну что ты!

Она уносит сапожки к себе в комнату. Желая доставить ему удовольствие, развертывает пару нейлоновых чулок «паутинок» и надевает длинную черную юбку. Глядя в зеркало, подбеливает щеки, завершая макияж легким розовым румянцем.

Когда она появляется, рука Грегори взлетает к его груди. При ее появлении он не способен скрыть невольный вздох восторга.

– На тебя смотреть противно. Мерзкое зрелище.

Она смеется:

– Пошли.

По пути Грегори останавливается купить три красные розы на длинных стеблях. Ему нужно показать ей кое-что, говорит он. Уже в сумерках они добираются до Пер-Лашез. Все кошки на улице, шныряют между памятниками. Серый мрамор поблескивает в сумерках неярким, фосфоресцирующим светом. Им навстречу попадается другая парочка, направляющаяся к выходу из некрополя.

Она идет вслед за Грегори по лабиринту дорожек между надгробиями, сжимая его руку в перчатке. Они останавливаются в смутно знакомом месте. Это место, где она впервые увидела его ровно неделю назад. Увядшие красные розы, которые она заметила в прошлый раз, все еще лежат на первой ступеньке памятника. Грегори кладет свежие розы рядом с увядшими. «Сара», – читает она надпись. Ниже на камне высечены плохо сочетающиеся греко-латинские слова: «Et in Arcadia ego» [28 - «И я тоже в Аркадии» (лат.).].

– Кто она была?

– Бернадетта Дюшан. Писательница, жившая в то время, когда женщине, выбравшей для себя писательское ремесло, часто приходилось туго. Умерла более сотни лет назад в бедности тридцати трех лет от роду. Так случилось, что она потеряла возможность публиковаться. То ли помешалась, то ли в ней еще раньше гнездилась душевная болезнь, но, как бы там ни было, она попала в приют для умалишенных, где и скончалась. Тогда современники решили, что эта женщина была гениальной. Группа богатых парижских писателей собрала деньги на этот памятник. Затем они снова забыли о ней.

– Ты ее «удочерил»?

– В известном смысле. Я пытаюсь добиться переиздания ее сочинений. Она была сексуальной революционеркой. Кроме того, она утверждала, что любой из нас одновременно живет несколькими жизнями, причем каждая жизнь не знает о существовании другой. Как ты думаешь, это сумасшествие?

– Нет.

– Ошибаешься. – Он слегка улыбнулся. – Конечно, это сумасшествие. Она была поврежденным в уме человеком. Вот почему я так люблю ее. Ущербные люди самые прекрасные. Они улетают так далеко, а падают еще дальше. Они падают, сгорая.

Поднявшись на три ступеньки мраморного надгробия, она проходит между коринфскими колоннами, поддерживающими крышу. Сварные железные ворота давно открыты нараспашку. Можно пройти под мраморный свод и коснуться гробницы, постучать по холодному надгробному камню. Коричневый жук скрывается в трещине на углу каменной могилы. Она чувствует присутствие Грегори за спиной и не может понять, зачем он ее сюда привел. Поворачивается к нему. Его дыхание становится прерывистым.

– Поэтому и я тебе нравлюсь? Я падаю? Или сгораю?

Вместо ответа Грегори прижимает ее к задней стене портика, грубо целует, не давая отвести рот, как будто желая раздавить ее губы. Она всматривается в его глаза. Он тянется рукой вниз, поднимает подол юбки, одной рукой прижимает его к ее груди, а другой шарит у нее в нижнем белье. Не отпуская ее, стягивает вниз чулки и трусики. Вечерний воздух холодит кожу. Раздев ее, он нагибается, сдергивая перепутавшееся белье к зашнурованным сапожкам. Достав нож, вспарывает нейлон и хлопок. Его губы вжимаются в подъем сапожка. Она чувствует, как горячий язык движется вверх по ноге, как останавливается и вздрагивает под коленом, а потом перемещается вверх стремительными бросками – словно язычок пламени по гладкой коже внутренней стороны бедра, – прежде чем достигает самого сокровенного места.

Трепеща под неистовством атаки, она пребывает между шоком и растерянностью, желанием дать отпор и ошеломлением. Она цепляется за его волосы, выпускает их, пытается оттолкнуться от каменной стены. Вновь задрав подол юбки, он прижимает ее спиной к холодному мрамору и, просунув согнутую в локте руку ей под колено, высоко поднимает ее ногу. Возникает нелепая заминка с брюками; она помогает ему, высвобождая рукой его пылающий жаром член. Он приподнимает ее и толчком входит внутрь.

Она сухая, и это вызывает боль. Неистовство некоторое время не ослабевает, но затем изнеможение заставляет его остановиться перед самым финалом. Они притулились друг к другу в сумерках. Она молчит, удерживая его, ожидая продолжения. Шокирующий душок их соития смешивается с запахами земли, гниющей листвы, разрушающегося камня. Внезапно Грегори отстраняется, оправляет одежду, стремглав убегает.

Семеня вслед за ним, она тихо зовет его в темноте кладбища:

– Грегори! Грегори, ответь мне. Ты должен со мной поговорить.

Вернувшись в квартиру, она упорно стучит в его дверь. Он заперся в комнате и не желает разговаривать. Она чувствует, как он, стоя по ту сторону двери, давит на деревянную панель; она ощущает через дверь запах его дыхания.

В бешенстве она оставляет его. Наполняет ванну и запирает дверь туалетной комнаты. В горячей, благоуханной воде, с порозовевшей кожей и волосами, увлажненными поднимающимся паром, от которого запотевает зеркало, она снова думает о золотистом и зеленом свете. Световые копья пронзают туман. Зеленый и золотой свет расщепляется на длинные тонкие колонны, дрожащие, стройные, слегка волнующиеся, как будто от легкого ветерка. Игра света напоминает зеленую листву, расшитую блестками солнечного сияния, и золотые слитки кукурузных початков. Она – в глубине поля, густо заросшего высокой кукурузой. Ну вот же, вот. В глубине кукурузного поля, ушедшая навеки.




27


У Рейчел хватало забот: приходилось беспокоиться о каждом. Последние несколько дней она широко раскрытыми глазами наблюдала за событиями, которые вершились в доме. Час за часом сильнее давила лежащая на душе тяжесть, словно внутри у нее назревали нарывы, раздуваясь до размеров футбольного мяча, – по одному на каждого обитателя дома. И теперь, когда Джеймс отправился бродяжничать, она начала вскрывать гнойники своих мрачных предчувствий с помощью ланцета совести.

Ее, как и всех остальных, удивило его исчезновение, но, когда Сабина объявила, что он прихватил с собой паспорт и кредитные карточки, стало ясно, что его поступок является логическим завершением предыдущих событий. В период их романа он часто говорил о своей готовности оставить Сабину и девочек – слишком часто, чтобы Рейчел приняла это всерьез, – и то, что она никогда не просила его об этом и не поощряла к столь решительным действиям, по-видимому, раздражало его. Принято считать, что женщины вечно пристают к своим любовникам с требованием оставить жен ради более высокой формы любви. Однако Рейчел не нужно было вглядываться в магический кристалл или гадать на кофейной гуще, чтобы увидеть: если Джеймс когда-нибудь и решится на развод, то вовсе не для того, чтобы обзавестись другой женой а для того, чтобы обрести другую жизнь. Что касается Рейчел, то она вовсе не принадлежала к тому типу стандартных любовниц (как считала она сама), которые просто хотят получить то, чего получить не могут. Ее интересовал жизненный опыт Джеймса, а не будущая жизнь с ним. Она им восторгалась, привязалась к нему, ей нравился его запах, но и только. Всего лишь этой крупицей его Сущности хотела она завладеть. Коллекционирование марок другой страны само по себе еще не означает, что вы жаждете сорваться с места и переселиться в эту страну.

Это раздражало Джеймса только постольку, поскольку Рейчел отказывалась соответствовать стереотипу поведения любовницы. Предполагалось, что она должна ждать его у себя в квартире в районе Пимлико [29 - Пимлико – район Лондона к северу от Темзы и к юго-западу от Сити.], куда он сможет заскочить, если выпадет удачный момент, тогда как ей оставалось ждать и мерить шагами печальный остров самопожертвования.

Итак, тому периоду, в течение которого Рейчел играла роль метрессы, она присвоила название «Джек Воллокс» [30 - Bollocks (тил., груб.) – чушь, ерунда.]. По зрелом размышлении она пришла к выводу, что больше всего Джеймса раздражал вовсе не ее отказ изображать примерную содержанку и становиться в позу трагической жертвы. Его коробило то, что она не придерживается некоего сценария, который вынашивал он сам. Ее позиция оставляла у него на лице такое же выражение, какое появлялось, когда за столом открывали не то вино или когда в бутылку проскакивала пробка.

Теперь, когда Джеймс зашнуровал ботинки и ушел, Рейчел стало ясно, откуда все взялось. Отпуск шел не по плану. Было слишком много пересекающихся течений, и команда корабля не вызывала доверия. Джесси увлеченно сверлила в корпусе дырки ниже ватерлинии, Сабина неразборчиво ворчала на камбузе, а Мэтт нервно вышагивал по палубе, строя экзотические планы. Будучи капитаном корабля, на борту которого назревал мятеж, Джеймс принял решение выброситься за борт. Но признавал в нем капитана только он сам. До сих пор Сабина просто мрачно колдовала у плиты, но, принимая во внимание возможный взрыв ее неуправляемых темных страстей (с разделочным ножом в руках), остерегаться следовало бы самой Рейчел. Сабина взяла себе за правило в эти последние несколько дней неотрывно наблюдать за нею, даже не пытаясь как-либо замаскировать свой странный взгляд. Крисси предупреждала, что Сабина во всеуслышание высказывалась по поводу любовной связи, хотя, как добавляла Крисси, ей известно, что Рейчел совсем не возражает против открытого обсуждения этой темы.

Рейчел была готова к противостоянию. Опыт коммунального житья приучил ее трезво оценивать не столь уж разнообразные образцы человеческого поведения, и она чувствовала, что развязка может наступить в любой день. Сабина, похоже, выжидала подходящего момента, однако уход Джеймса и выкрутасы Джесси, которые становились все более непредсказуемыми, давали достаточно поводов для беспокойства. Но Рейчел была настороже и решила, что если Сабина напрямик спросит ее об отношениях с Джеймсом, то она тоже не станет вилять и оправдываться. Несмотря на приказ Джеймса ни в чем не сознаваться, она чувствовала себя в долгу перед Сабиной и, кроме того, сама была не столь уж склонной к обману. Следовало также не упускать из виду Мэтта, и, если Рейчел не допустила серьезной ошибки, он мог вмешаться и удержать Сабину от ложных шагов. Она видела, что крохотная искра, проскакивающая между этими двумя, становится ярче и постепенно увеличивается. Рейчел интересовало, насколько они сами отдавали себе отчет в собственных чувствах, и она удивлялась тому, каким затаенным было это взаимное влечение. Себя она рассматривала в данном случае как беспристрастного наблюдателя. Она примечала, как это происходит с другими людьми, и иногда наблюдала как бы со стороны, как это случается с ней самой.

Пока признаки были еле ощутимыми. Сабина совершенно явно светлела всякий раз, как Мэтт уделял ей внимание, и не заметить это было невозможно. А Мэтт, решила Рейчел, был из числа тех мужчин, которым самой судьбой суждено бескорыстно, в романтическом ореоле, помогать женщинам в беде. Его врожденное расположение к слабому полу придавало ему силы. Его тянуло к женщинам, привязанным к железнодорожным рельсам, или оказавшимся в горящем здании, или же к тем несчастным, которых бьет о скалы прибой. Он был жертвой синдрома Андромеды, и Сабине оставалось только поднять руки и звякнуть своими золотыми цепями.

По сути, это должно было бы стать освобождением для них обоих, освобождением, вызывающим улыбку. Но Рейчел беспокоило, что сюда примешивается одно из самых темных человеческих чувств – месть. Мэтт хотел получить свой фунт мяса. Он знал, что случилось в агентстве. Однажды, когда Мэтт явно добился успеха, доказав тем самым, что, несмотря на проколы в прошлом, он может достигнуть поставленной цели, Джеймс, предпочитавший, чтобы его друг остался в роли потерпевшего, внезапно извлек секатор. И все это – из-за вульгарной сексуальной ревности.

Обладая острой интуицией, Рейчел была убеждена, что Мэтт хорошо представляет, как мог бы насладиться реваншем. Она знала также, что Сабина может утолить свою жажду мести точно таким же способом. Хотя подобные тонкости, казалось бы, и не должны были касаться Рейчел, тем не менее это вызывало в ней беспокойство. Она могла кому угодно простить любовную связь, если та возникала в результате испепеляющей страсти, безудержного желания, подобного приступу тропической лихорадки, или даже биологического инстинкта продолжения рода, руководящего поступками некоторых людей; но сейчас наблюдались все опасные признаки того, что эта связь возникала лишь в качестве удобного орудия, которым можно ранить еще кого-нибудь, а это – даже если человек заслужил такую расправу, – по убеждениям Рейчел, было недопустимо. Вроде злоупотребления силами природы. Тут уж напрашивалась аналогия с выбросами в море радиоактивных отходов или с коптящими небо факелами горящих нефтяных скважин, оставляемых отступающими армиями. Каждый оказавшийся рядом человек должен будет страдать от последствий этой ссоры.

По мнению Рейчел, только Крисси могла не замечать происходящего. Крисси была загадочным существом. На мятежном корабле Джеймса она занимала место на марсовой площадке и отказывалась спуститься вниз. Крисси всегда казалась человеком как бы не от мира сего, человеком, глаза которого наполовину заняты событиями другого мира. В действительности все, что касалось Крисси, вызывало у Рейчел массу вопросов. Если жена Мэтта и походила иногда на маленькую девочку, играющую на солнце, то отбрасывала она длинную тень. Крисси как бы всматривалась в себя пристальным взглядом, изучая некие внутренние блики и отзвуки, недоступные посторонним. Рейчел была не способна прозондировать ее. Правда заключалась в том, что рядом с Крисси она никогда не чувствовала себя уютно.

Вокруг той существовала слегка нездоровая аура. Безусловно, этот запашок сладострастия, исходивший от Крисси, гарантированно мог разъярить любую женщину, оказавшуюся поблизости. Но в данном случае дело было в другом. Крисси обладала опасной притягательной способностью, которая возбуждала у Рейчел сильнейшее беспокойство, стоило ей увидеть, как Крисси толкует с Джесси. Это было смешно, но она ощущала нервную дрожь собственника в отношении Джесси, как будто та была ее дочерью. Крисси так была погружена в свой внутренний мир, что нередко пренебрегала определенными обязательствами. Она была неосторожна и разговорах, небрежна в собственных высказываниях, невнимательна с девочкой.

А Джесси именно сейчас нуждалась в особенно мягком обращении. Постороннее влияние в ее возрасте могло принести либо безусловную пользу, либо вред. Ей не повезло. Почему? Потому что не получилась семейная жизнь у ее родителей. Незачем было прибегать к услугам психиатра с Харли-стрит, чтобы это понять. Рейчел хотела бы знать, когда началось это отчуждение, кто положил начало этой беде: отец, одержимый жаждой лидерства, или ее невыразимо сдержанная мать.

Рейчел не встречалась с Сабиной до того, как послала ей к юбилею кактус. Если бы они тогда были знакомы, она, несомненно, отправила бы Сабине кактус размером побольше, с инструкцией и тюбиком смазки «KY». Как ни убеждала она себя, что судить Сабину следует беспристрастно, она все-таки приходила к выводу, что эта женщина заслуживает презрения по всем статьям. Все, что касалось Франции, которой Рейчел восхищалась, было в Сабине уничтожено. Удивительный французский шарм, называемый стилем, был погублен женским самомнением. Даже в открытом поле она умудрялась двигаться как на воображаемом подиуме. Очаровательный, живой французский акцент в исполнении матери Джесси превратился в безобразную пародию, как будто она была уверена, что с его помощью способна заставить всех английских мужчин и женщин пасть к ее ногам. И даже обаятельная и слегка расплывчатая женственность, присущая всем француженкам, выглядела у этой бесчувственной суки ни на что не годным жеманством. Хуже того, Сабина, пользуясь необычными и точными научными приемами, умудрялась создать обстановку, в которой Крисси, Мэтт и Рейчел ощущали себя в этом доме скорее гостями, нежели равноправными компаньонами. Не далее как этим утром Рейчел с удивлением услышала, как она сама извиняется перед Сабиной за то, что заставила ее ожидать освобождения ванной.

И…

Рейчел прервала себя. Она была удивлена тем, как легко приходила в ярость, анализируя поступки Сабины. Удивлена своими мыслями: то, что она принимала в себе за обычную женскую антипатию, на самом деле оказалось кристаллизованной ненавистью. Обвинять за происходившее с Джесси было куда легче Сабину, чем Джеймса. Она была почти готова простить Джеймса за бегство из дома. Более того, она начала понимать его любовные истории или, что более существенно, увидела в их романе нелепую попытку избавления от этой ужасной женщины.

Однако более всего беспокоилась Рейчел не за Джеймса, а за Джесси. Рейчел делала все возможное, чтобы помочь ей. Особенно она заботилась о качестве их отношений. Она действовала упорно и осмотрительно, объясняя девочке все, что делается вокруг, превращая негативные ситуации в положительные, внимательно откликаясь и честно отвечая на все вопросы. Одновременно она боролась и против чрезмерного влияния на Джесси еще кого-либо – Джеймса и Сабины с их невротическими навязчивыми идеями, необязательности Крисси и наивной небрежности Мэтта.

Как-никак это был ребенок, молоденькая девочка. Нежный, еще только развивающийся ум.

Рейчел никогда не была так внимательна в выборе слов, как в обществе детей. Слова имели свою собственную жизнь – но знали ли об этом дети?

Слова были подобны потокам воздуха, текущим то в одну, то в другую сторону в попытках заполнить некую законченную форму. Их можно было уподобить погодным фронтам. Ложное объяснение, холодно данное девочке возраста Джесси, превращалось в определенную позицию, которая могла столкнуться с иным толкованием того же самого явления другим человеком. В результате сформировались бы тучи, следом за которыми разразилась бы гроза – слезы и раздражение ребенка, уже пострадавшего ранее и продолжающего страдать. Все это приводило в смятение. Принимая во внимание сложившуюся вокруг нее психологическую атмосферу, Рейчел чувствовала, что она должна выступать на этих каникулах в белых одеждах.

Если она верна своему пути, то ей следовало бы забрать Джесси у этих людей, увезти ее подальше от их банальных табу и дерьмовых предрассудков среднего класса, их постыдного самообмана и отвратительных буржуазных ценностей. Джесси была – или могла бы стать – человеком свободного духа. Ребенком туч. Но она нуждалась в безотрывном внимании. Рейчел обязана была продолжить сном усилия в качестве особого ментора для Джесси.




28


Через день после исчезновения Джеймса прикатила Доминика в блестящем красном «рено» и предложила взять с собой детей в бастиду. Должно быть, Бет или Джесси что-то рассказали ей, так как через пару часов после их возвращения из поездки Доминика выразила желание поговорить с Сабиной.

– Да, – подтвердила Сабина, – похоже на то, что он ушел.

Доминика легко коснулась ее плеча:

– Поедем со мной на кладбище. Я хочу отвезти цветы на могилу моей матери.

Солнце висело в небе как раскаленный пузырь, и послеполуденная жара просто валила с ног. Период роста кукурузы миновал, и стебли бессильно свисали под тяжестью початков, готовых в любой момент осыпаться на растрескавшуюся твердую землю. В этом году исполнилось пятнадцать лет с того дня, когда умерла мать Доминики, и она купила несколько экзотических желтовато-коричневых хризантем с белыми крапинками. Она извлекла цветы из машины вместе с пластмассовой лейкой. Взявшись под руку, они говорили по-французски чуть слышным шепотом, почти не обращая внимания на сухую жару.

– Когда я была ребенком, мой отец точно так же исчезал… три или четыре раза, – рассказывала Доминика, – и каждый раз я думала, что это конец света. Слезы! Взаимные обвинения! Моя мать упрекает себя, упрекает нас, обвиняет погоду… небо – за то, что оно голубое, и траву за то, что зеленая. И каждый раз он возвращался через день-другой. Без всяких объяснений. И они продолжали жить вместе, словно ничего не случилось.

– Я не знаю, вернется ли Джеймс.

– А потом, после того как я вышла замуж, такие же трюки дважды выкидывал Патрис.

– Дa неужели? Вы выглядите такой счастливой парой, ты и Патрис.

Они подошли ко входу кладбища. Железные петли ворот заскрипели, когда Доминика толкнула их створку.

– Ну, возможно, все это никак не влияет на счастье или еще что-то в этом роде. Вероятно, на них погода так действует. Ведь они удирали всегда в это время года. Или, может быть, виноват этот дом.

– Почему «этот»?

– Потому что это тот самый дом, в котором мы жили. Моя семья. А затем Патрис и я.

– Ферма принадлежала вашей семье? Ты никогда об этом не говорила.

– Да, так и было. – Доминика двигалась между высокими мраморными надгробиями, пока не остановилась около голубовато-серой плиты с фотографией ее матери и отца. Она подняла кувшин с увядшими цветами, заменила их хризантемами и налила свежей воды из лейки. – Мне немного грустно, что так сложилось. Мы не могли больше оставаться здесь и продали дом одной английской семье. Они дали хорошую цену. Но я о нем жалею.

– Приходи, когда только захочешь, – выпалила Сабина и сразу же почувствовала нелепость сказанного.

Продолжая ухаживать за цветами, Доминика улыбнулась ее словам.

– Нам никогда не удалось бы навести здесь такую красоту: отремонтировать крыши, перепланировать старые комнаты, устроить бассейн… Теперь дом значительно лучше. Нас окружала только разруха.

– Как бы там ни было, – произнесла Сабина, – я не верю в дома с привидениями.

– Так же как и я. Но я верю, что люди могут оказаться призраками. – Доминика поднялась на ноги, стряхивая землю с рук. – Твой муж вернется. Они всегда так поступали и всегда будут так поступать. Так же как жара: она приходит и уходит. Но я хотела поговорить с тобой вовсе не о нем, а о твоей дочке.

– О Джесси?

– Я слегка обеспокоена. Нет, пожалуй, я сильно беспокоюсь. У нее есть тень.

То, как Доминика произнесла французское слово ombre, сразу же заставило Сабину насторожиться.

– Что ты имеешь в виду?

Доминика наклонилась над могилой, чтобы выдернуть густо разросшиеся волокнистые сорняки.

– Ты не парижанка. Ты из провинции, так же как я, поэтому тебе кое-что об этом известно. Это нечто, о чем моя мать всегда любила поговорить. Я в этом отношении не так подкована и, по правде говоря, всегда избегаю подобных тем. Но что касается Джесси… Я это видела.

– Что ты видела?

– Я уже сказала – тень. Призрак. За Джесси кто-то наблюдает. Но кто, не могу сказать. Некто старается оказать на нее пагубное влияние, и ты должна что-то предпринять, чтобы защитить свою дочь.

– У меня уже есть предположение, кто бы это мог быть, – произнесла Сабина.

– Прежде чем прийти к каким-либо выводам, – предупредила Доминика, – моя мать не торопилась осуждать людей, приносящих неприятности. – Она поцеловала кончики пальцев и коснулась фотографии матери. – Мать сказала бы о них, что они не всегда осознают зло, которое совершают.




Мэтту понадобилось съездить в банк, и Бет спросила, не может ли он взять ее с собой прогуляться. В городе он купил ей огромное мороженое и куклу в ситцевом платье. При малейшем сомнении насчет того, как развлекать девочек, он им что-нибудь покупал. И если они, хотя бы на секунду, проявляли признаки скуки, он тащил их в магазин и безудержно тратил на них деньги. Сабина неоднократно порицала его за такое баловство.

– Что правда, то правда, – отвечал он каждый раз. – Балую их напропалую.

Это была достаточно честная тактика и единственный способ, которым он мог убедить девочек в своей безусловной привязанности. Не имея собственных детей, он завидовал Джеймсу за крепкие объятия, которыми Джесси и Бет часто награждали отца. Мэтту также очень хотелось обнять их, но, памятуя о существующем табу, он каждый раз, когда чувствовал такое – вполне невинное – желание, запускал руку в бумажник и обычно покупал девочкам туристские безделушки. А Бет, конечно, любила кукол и готова была играть с ними с утра до вечера.

– Папочка вернется? – спросила его Бет на обратном пути.

– Конечно, вернется. А почему ты спросила?

– Джесси говорила, что Крисси сказала… Нет, Рейчел сказала… Нет, Крисси…

– Бет!

– Кто-то из них сказал Джесси, что у папочки сумбур в голове и он ушел, чтобы там все улеглось. И может не вернуться. Это правда?

Мэтт остановил автомобиль.

– Послушай, Бет. Твой папочка ушел всего лишь на пару дней. Он же и раньше изредка уезжал из дома по делам. И на этот раз ему было необходимо привести дела в порядок. Вот и все. О'кей? – Но, судя по всему, Бет уже не слушала его. Она играла с куклой. – Хочешь посмотреть дворец? Или замок? – изменил тему Мэтт. – Давай поедем домой другой дорогой.

Мэтт сделал крюк в несколько километров, чтобы показать ей весьма впечатляющий мрачный замок с башнями, увитыми буйно разросшимся плющом. Когда они ехали обратно по узким деревенским дорогам, их путь лежал мимо огромных полей кукурузы, окаймленных зарослями мака с гигантскими красными и желтыми головками. Бет захотела остановиться, чтобы собрать небольшой букет.

Мэтт остановил свой «Ка» на обочине дороги. Забравшись в гущу маков, Бет наклонилась, чтобы их понюхать.

– Впредь ты никогда не должна засыпать, когда у тебя маки вокруг головы, – предупредил ее Мэтт.

– Почему?

– Потому что рискуешь никогда не проснуться.

– Ты правду говоришь? – поинтересовалась Бет.

– А то как же! Я никогда не лгу.

Пока Бет собирала маки под шелест листьев кукурузы, Мэтт, закурив сигарету, уселся в тени высоких кукурузных стеблей. Легкий ветерок пробегал между толстыми стеблями, заставляя покачиваться увесистые початки. Мэтт массировал свою загоревшую шею и, погруженный в раздумья, только вполглаза приглядывал за Бет.

– Не забирайся глубоко в кукурузу, – рассеянно предупредил он.

Для Мэтта этот отпуск явно не оправдывал возложенных на него ожиданий. Идиллии расслабления не получилось. Правда, он не предвидел, что первой жертвой станет Джеймс. Если Мэтт и испытывал чувство вины перед ним, оно быстро исчезло. Он получал удовольствие, выискивая все новые и новые способы досадить Джеймсу. Это стало настоящим искусством – зайти в своих хитростях как можно дальше, не будучи обнаруженным. Большая часть выдуманных им козней может быть приписана скорее беспечности, присущей натуре Мэтта, чем его мстительности. Однако эта тактика требовала определенной меры и знания натуры изучаемого объекта, чтобы выбрать кусок мяса настолько жирный или сорт вина столь кислого, чтобы неудовольствие Джеймса было гарантировано. А уж как Мэтт развлекался, водружая этот деревянный крестик, найденный в амбаре, затем пряча и снова возвращая его на место. Эти манипуляции с крестом должны были заставить Джеймса, подобно Макбету, снова и снова испытывать уколы нечистой совести. Мэтт знал, как воздействуют рекламные ухищрения на сознание человека. В конце концов эта игра утомила Мэтта, и с немалым отвращением к своим собственным уловкам он спрятал крест в амбаре, в котором тот был найден.

А кто-то снова вернул его на прежнее место.

Но гораздо больше, чем Джеймс, беспокоила его Крисси. Ее сомнамбулизм начинал пугать Мэтта. Трижды, просыпаясь, он обнаруживал, что ее нет в спальне, и находил жену возле бассейна – раздетую, покрытую обильным потом и бормочущую что-то нечленораздельное. Он опасался, что она может в конце концов пораниться. Очевидно, все это было как-то связано с домом, думал он. По-видимому, что-то в этом доме выводило ее из равновесия.

Бет пронзительно вскрикнула, и Мэтт мгновенно очнулся от своих дум. Она стояла на краю густых зарослей высоко вымахавшей кукурузы, красные и желтые маки были рассыпаны у ее ног. Мэтт бросился к ней:

– Что случилось, Бет?

– Там, в кукурузе, кто-то есть.

Мэтт инстинктивно схватил ее на руки и вынес на свободное место рядом с кукурузой. Заросли сухих стеблей, похожих на камыши, казались, не считая первые несколько рядов, непроходимыми, образуя мертвое, душное и темное пространство на пыльной, растрескавшейся земле. Мэтт шагнул ближе к кукурузе. Легкий ветерок шевелил верхушки стеблей, шуршал ими и раздвигал початки так, словно какой-то зверь пробирался внутри этого темного пространства.

– Что ты увидела?

– Что-то.

– Это был человек?

– Вроде того. Не совсем.

Мэтт снова повернулся к кукурузе. Дразнящие шелест и потрескивание доносились откуда-то из глубины зарослей. Свет на верхушках стеблей, полусонно кивающих перезрелыми початками, был золотым и зеленым. Даже Мэтту было не по себе, но он достаточно уверенно произнес:

– Там ничего нет, малышка.

– Джесси говорила, что в кукурузе водятся духи.

– Духи? Это кто же ей сообщил?

– Ты, – ответила Бет. Мэтт опустил ее на землю.

– Ну-ка, собери свои цветы. Мы отправляемся домой.




Позднее в этот же день, ближе к вечеру, когда солнечные лучи, просачиваясь сквозь листву, покрывают красными пятнами створки раскрытого окна, Крисси встретилась на лестнице с Джесси.

– Эй, Джесс, ты не хочешь пойти на прогулку? – улыбаясь, пропела она, и тускнеющее солнце заливало ее лицо кроваво-красным светом. – Хочешь на прогулку?

– Еще бы! Подождите, я только надену туфли, – откликнулась Джесси и, чуть ли не приплясывая, побежала в дом.

Все еще под тяжелым впечатлением от сказанного Доминикой, Сабина вышла из своей комнаты с несколькими полотенцами в руках.

– Сейчас не самое подходящее время для прогулок, Джесси.

– Но до обеда еще несколько часов, – отвечает за нее Крисси.

– Ты не пойдешь, – обращается Сабина к Джесси, отводя глаза от Крисси.

Лицо Джесси покраснело.

– А я хочу пойти!

– Я сказала – нет.

Крисси, удивленно пожимая плечами, обратилась к Джесси:

– Твоя мама сказала «нет». Вот и все. Лицо Джесси, казалось, налито кровью. Ее яро-

ста не было предела. Перепрыгнув через перила, она с грохотом сбежала по ступенькам, предоставив Сабине пялиться на свои полотенца, а Крисси – на Сабину.

– Почему «нет»?

Ретируясь в свою комнату, Сабина бросила через плечо:

– В последнее время она часто бывает перевозбуждена. Мне необходимо ее успокоить. Немного дисциплины.

Крисси последовала за ней.

– Что значит «успокоить»? Я как раз собиралась взять ее на прогулку. Что может быть спокойнее?

– Ну и что?

– Ну и что? Как это понимать? Она сейчас словно бомба, готовая вот-вот взорваться. Чему это может помочь?

– Я уже сказала, что она не пойдет! – вспылила Сабина. – В конце концов, Джесси – моя паршивая дочь. Почему вы никак не хотите это понять?

– Нет, почему же. Я вполне понимаю, – спокойно ответила Крисси. – Я признаю, что она твоя паршивая дочь.

Крисси развернулась и бросилась вниз по лестнице. Торопясь выйти из тени дома на свет, она направилась к бассейну. Проходя мимо сарая, она услышала голос Рейчел и остановилась. В темной глубине Рейчел, удерживая Джесси, что-то говорила ей о глубоком дыхании. С вызовом взглянув на Крисси, она продолжала шептать Джесси на ухо. Крисси проследовала своим путем к бассейну, сбросила одежду и погрузилась в холодную-холодную воду.




29







Гром представляет собой импульс звуковой волны, следующий за природным электрическим разрядом. Градиент потенциала в момент разряда составляет 150 000 вольт на метр.







30


Не получив разрешения на прогулку с Крисси, Джесси заперлась в своей комнате и сосредоточилась на собственном отражении в зеркале. Она обнаружила, что всматриваться в собственные глаза гораздо легче, если настроиться на длительное наблюдение. Оказалось также, что наилучший результат получается при закрытых ставнях: в комнату должны проникать лишь несколько лучей. Упражнения надо выполнять в полутьме.

В полутьме комната могла дышать. Ее скрытую жизнь, проявляющую себя только в полумраке, как бы парализовал солнечный свет. Когда ставни были закрыты, комната расслаблялась и начинала жить заново. В мягком полумраке старая мебель словно расправляла косточки и потрескивала; столетняя пыль излучала матовый звездный свет; соединения деревянных деталей в шкафу, туалетном столике и в кресле с жесткой спинкой, казалось, чуть-чуть, но все же ощутимо пульсировали; половицы разбухали и оживали, едва заметно вибрируя. Вся комната как будто расширялась и сжималась, подобно мерно работающим легким, еле слышные вздохи которых наполняли воздух комнаты застоявшимся, но достаточно приятным запахом сырости и медленного гниения.

Иногда, когда Джесси всматривалась в зеркало, она задавалась вопросом – не пробудила ли она дух комнаты. Но наставница заверила ее, что это был не дух, а просто обрывки памяти, хранившиеся в темных пыльных углах. Единственным духом, растолковывала ей руководительница, мог быть только дух в зеркале.

Джесси продолжала упорно вглядываться в собственное отражение, наблюдая, как лицо подвергается ряду последовательных деформаций. Лицевые мышцы чуть заметно растягиваются, как будто кто-то невидимый сдавливает щеку или сдвигает бровь. Это просто зрительные галлюцинации, объясняла наставница, оптический обман, леность самого органа зрения. Но то, что начиналось дальше, никак нельзя было причислить к галлюцинациям.

Крохотная голубая искра.

Она вылетела из ее глаза. Не из черного поля зрачка, а откуда-то из области радужки. Ее глаза были голубыми, поэтому голубыми были и искры. Ей рассказывали, что люди с зелеными глазами видели зеленые искры, сероглазые – серые, а владельцы карих глаз, как ни странно, – желтые искры. Она тренировалась, не позволяя себе отвлекаться на полет голубой искры. Продолжала всматриваться в собственное отражение. Искра же, прежде чем погаснуть, улетела по дуге направо, к точке, соответствующей положению «на три часа». Затем совершенно явственно возникли еще три искры, на этот раз раскаленные добела, – краткий мерцающий фонтан, – погасшие так же быстро, как первая.

Сейчас самое важное – и руководительница останавливалась на этом наиболее подробно – не ослаблять концентрации внимания. До этого момента Джесси добиралась и раньше, но обычно пугалась и прекращала тренировку.

– Помни, Джесси: те сущности, которые ты видишь, появляются вовсе не для того, чтобы преследовать тебя, – говорилось ей. – Они составляют часть твоих попыток пробиться к свободе, они приходят, чтобы помочь тебе. Не считай это чем-то находящимся вне тебя. Рассматривай такую сущность как собственную тень, а еще лучше – как своего ангела или сестру-близнеца.

На этой стадии Джесси всегда отмечала одно и то же: поверхность стекла вокруг ее отражения затуманивалась. Все выглядело так, словно эта часть зеркала, не отражая ее собственную фигуру, чем-то заслонялась, пропуская свет к ней самой, а не к ее изображению. И вот мертвый, затянутый дымкой участок зеркала мялся, шел рябью, и вокруг и позади Джесси начинал формироваться новый образ, что-то вроде зрительного эха, как бы наброшенного ей на плечи, разбухающего тенью таинственного гуманоида у нее за спиной, с намеком на неровные кривые наросты на каждом плече наподобие крыльев.

– Вот тут, Джесси, нужно выждать. Не спугни его. Дождись подходящего момента и спроси его имя.




Одна из них, по глубокому убеждению Сабины, вцепилась в ее мужа, а вторая занялась ее дочерью. Не исключено, что и в том и в другом случае виновницей окажется одна и та же особа. И Сабина решила понаблюдать за обеими.

В данный момент она твердо знала, что Джесси дуется у себя в спальне и за нее можно не беспокоиться. Через окно была видна Рейчел, трудившаяся над акварельным этюдом долины, и Крисси, лежащая пластом возле бассейна. Сабина старалась проявлять твердость в отношениях с Крисси, и надо сказать, что это было нелегко; но ей следовало бы придерживаться такой же тактики и с Рейчел. В конце концов одна из этих женщин оступится и разоблачит себя.

Сабина не могла решить, какая из нанесенных ей обид тяжелее: похищение мужа или ослабление ее материнского влияния на дочь. Она подозревала, однако, что одно из этих преступлений, возможно, связано с другим. И если при разоблачении злоумышленницы она будет вынуждена оскорбить невиновную, то так тому и быть.

В своих подозрениях она непрерывно колебалась между двумя женщинами. Не нужно было обладать идеальным зрением, чтобы разглядеть кое-какие особенности Крисси, которая, безусловно, не могла пройти мимо любого мужчины, не испытав на нем силу своих влекущих взглядов, и, должно быть, бедняге Мэтту не раз приходилось краснеть за нее. Сабина любила и уважала ее мужа. Несомненно, он мог бы выбрать для себя более удачную партию; Крисси относилась к той разновидности женщин, с которыми Мэтт утрачивал свои лучшие свойства. Крисси всегда тянуло отдать предпочтение вспышкам кратковременного блаженства в ущерб более возвышенным мотивам. Возбуждение, создаваемое любовной интрижкой, – может быть; под носом другой женщины – вполне возможно; с другом собственного мужа – почему бы нет. Кое-что связанное с Крисси крайне настораживало, и Сабина не обманывалась на ее счет: поверхностное, едва ли не отвлеченное обаяние таило крысиную хитрость.

Рейчел была более загадочна. Сама оказавшись в роли наблюдателя, Сабина следила за наблюдательницей Рейчел, обнаруживая приемы слежки, способы прикрытия и маскировки. Подобно тренированному шпиону, краешком глаза Рейчел внимательно следила за окружающими, притворяясь, будто поглощена книгой или этой своей ужасной мазней. Между тем она никогда не теряла бдительности. Сабина могла заметить, что Рейчел ловит каждое сказанное слово, от нее не ускользает ни один нюанс. И казалось, что особое внимание она уделяла отношениям между Джесси и ее родителями, как будто поставив перед собой задачу критически наблюдать за ними или подготовить доклад для некоего теневого агентства.

Рейчел также обладала лисьей хитростью. Сабину не мог ввести в заблуждение ее простонародный акцент или вульгарная татуировка. Она наблюдала английскую классовую систему на протяжении нескольких лет и теперь могла, приподняв ее фиговый листок, одобрить эту систему и затем быстро вернуть листок на место. Британцы были ужасными – но какими умелыми! – лицемерами. Они ругмя ругали свою классовую систему или, более того, делали вид, что ее уже не существует. По-видимому, следовало быть французом или, по крайней мерс, просто иностранцем, чтобы понять бессмысленность этих заявлений и увидеть: именно сейчас система работает превосходно, как хорошо смазанная машина.

Английская классовая система проявила себя как податливый, но отнюдь не хрупкий механизм с надежным устройством защиты. Она позволяла вам уберечься от хищнических инстинктов людей, которым было меньше терять, чем вам. Она ставила препон захватчикам, зарящимся на то, что далось вам такими трудами. Она существовала для того, чтобы воспрепятствовать людям с низкими инстинктами проводить отдых вместе с вашей семьей. И тем нс менее Рейчел была человеком, преследовавшим сноп корыстные интересы. Чего она хотела добиться, от кого и с чьей помощью, – Сабине оставалось только гадать. Но она была полна решимости не допустить того, чтобы Рейчел добилась желаемого за счет благополучия семьи самой Сабины.

Нет, отныне она должна наблюдать за Рейчел и Крисси самым тщательным образом.




Мэтт передал Бет с ее букетом с рук на руки Сабине и только попросил девочку ничего не рассказывать о незнакомце, которого она встретила в зарослях кукурузы. Сабина была восхищена маками и отослала Бет поставить их в кувшин. Мэтт не мог бы с уверенностью объяснить, почему он велел Бет помалкивать об испытанном ею сильном испуге; во всяком случае, руководило им не только желание оградить Сабину от волнений, которых у нее и так хватало. Сам он точно знал, что именно увидела Бет.

По мнению Мэтта, Бет могла лишь мельком уловить некий образ всего, что ее пугало. Она увидела в полумраке лишь собственные страхи, принявшие неясные очертания. Напряжение, царившее в доме, было достаточно тяжелым испытанием и для взрослого человека; что уж тут говорить о семилетнем ребенке? Ее мать и отец пребывали в кошмарном состоянии невысказанной враждебности. В известном смысле было бы лучше, если бы эта вражда вылилась в откровенную свару, с обменом ударами, плевками и пинками на газоне перед домом. Джеймс мог бы раскровянить Сабине губу а Сабина в свою очередь могла бы разбить о его голову блюдо, заодно, может, срезав кусок уха. По крайней мере, таким способом можно было бы хоть отчасти дать выход копившейся в них затаенной ненависти. Непрерывное ожидание взрыва могло кого угодно довести до такого состояния, когда начинают мерещиться всякие ужасы.

И дети, как всегда в таких случаях, несомненно, ощущали это напряжение. Нет, пожалуй, это не совсем так: дети не просто ощущают напряжение, они сами до предела напряжены. Этим напряжением они живут. Особенно в возрасте семи лет, когда мать и отец курятся, как вулканы, погружены в тяжкие раздумья и, подобно богам в небесах, готовы метать громы и молнии. Если Джеймс и Сабина так же относились друг к другу, когда Джесси была в возрасте Бет, то не следует удивляться тому, какой выросла Джесс.

Внезапно Мэтт задумался о том, когда Джеймс последний раз занимался любовью со своей женой. Думая о Сабине, он не мог избавиться от сильной тяги исправить это упущение. Она была красивой и тонко чувствующей женщиной, которая растратила себя на сексуально неблагодарного и духовно низкого субъекта. По какой-то причине Мэтт всегда мечтал заставить Сабину вспотеть. Он хотел, чтобы она обливалась потом. Он представлял ее в своем воображении обнаженной, представлял ее стройные смуглые ноги, ее аппетитные округлости пониже спины, бисеринки пота над верхней губой, капельки пота, поблескивающие на сосках ее маленьких грудей, и сбегающие по точеным бокам ручейки пота, которыми он наслаждался, слизывая их языком и доставляя ей минуты удовольствия, в котором, без сомнения, отказывал жене Джеймс. Она была, вероятно, наиболее сексуально привлекательной, но разочарованной женщиной из тех, каких ему когда-либо приходилось встречать. Джеймс должен был быть совершенным безумцем, чтобы удариться в бега. Хныкающий трус, оставивший эту чудесную, искушенную в любви жену и двух дочек, которых так хочется обнять и расцеловать.

Мэтт отвлекся от своих фантазий о Сабине, чтобы поразмышлять о Бет, напуганной порывом ветра в зарослях кукурузы. Да, то, что Бет увидела там, был ее страх за отца, потерявшегося в золотисто-зеленых джунглях. Мэтт знал это, поскольку свой «человек в кукурузе» был и у него самого.

Его била дрожь.

Он нашел Крисси на топчане для загара. Ни жестяное дребезжание ее маленького стереоприемника, ни большие солнцезащитные очки не могли скрыть настроение жены.

– Почему у тебя такой кислый вид? – спросил он.

Не получив ответа, он вздохнул, вытащил кисет, папиросную бумагу и свернул несколько самокруток. Вскоре воздух наполнился сладковато-приторным запахом марихуаны. Мэтт помахал сигаретой перед лицом Крисси.

Крисси взяла у него самокрутку, коротко затянулась и быстро выдохнула дым, как бы давая понять, что сигарета не в ее вкусе. Она вернула ему косяк с таким видом, как будто Мэтт заслужил упрека одним тем, что предложил ей такое утешение.

Крисси стремилась избегать Мэттовой травки так же, как сопротивлялась излишней выпивке. Когда она курила некоторые из его сигарет или выпивала лишку, она долго не могла заснуть и чувствовала себя слишком усталой. В этих случаях она словно впадала в некое подобие транса. Для окружающих она словно бы куда-то исчезала. За годы жизни с нею Мэтт научился распознавать признаки этого состояния. Вокруг глаз возникали серые тени, а голова слегка откидывалась. Ее можно было окликать и называть по имени, не получая никакого ответа. Для того чтобы вывести Крисси из транса, необходимо было до нее дотронуться.

– Где ты бродишь? – неоднократно спрашивал ее Мэтт в этих случаях.

Она смотрела вверх, как будто ответ был где-то над ней, а затем улыбалась и произносила:

– Не знаю.

И он ей верил. Она действительно не знала. Но он догадывался также, что она и не хотела знать.

Именно Мэтт недавно первым обнаружил, что у Крисси и Джесси имеется нечто общее.

– Джесси поступает точно так же. Она исчезает на одно-два мгновения, особенно тогда, когда кто-нибудь говорит то, что ей не хочется слышать.

– Но Джесси не пьет и не принимает наркотики.

– Ты права. Тебе надо бы с нею поговорить, не исключено, что ты можешь ей помочь.

С тех пор Крисси всегда испытывала особое чувство близости с Джесси и именно поэтому так болезненно восприняла категорический отказ Сабины.

Крисси сняла темные очки.

– Для совместной прогулки с Джесси я, видимо, не гожусь.

– Это кто же говорит?

– Ее мать.

Мэтт беспокойно оглянулся на дом.

– У Сабины сейчас трудное время. Но ее проблемы никак не связаны с тобой. Просто она выплескивает раздражение на каждого, кто попадется под руку.

– Просто она вонючая сука, вот что она такое.

– Ну-ну! – примирительно произнес Мэтт, шокированный горячностью Крисси.

Крисси успокоилась, и Мэтт, загасив сигарету и выпустив густое облако дыма, сказал:

– Сегодня Бет видела кое-что в кукурузе. Крисси стремительно выпрямилась:

– Что ты имеешь в виду? Как это понимать – «Бет видела кое-что в кукурузе»?




– Расскажи мне еще какие-нибудь секреты, – попросила Бет.

Они прятались в сенном сарае. Джесси нашла бревенчатый сеновал, о котором остальным обитателям дома ничего не было известно, благодаря чему девочки получили возможность через щели в бревнах подглядывать за взрослыми, когда те были в саду или около бассейна, и видеть любого приближающегося к ним. Джесси тщательно обдумывала, что она может рассказать Бет и о чем умолчать.

– Ты болтунья, Бет. Что бы я тебе ни рассказала, ты отправляешься с этим прямо к ним. Болтунья ты.

– Нет, я не болтунья, – запротестовала Бет. – И я рассказала тебе о том, что было в кукурузе.

– Ш-ш-ш! Они нас услышат. Так и быть, я расскажу тебе еще один секрет. Но если ты проболтаешься о нем еще кому-нибудь, тогда все. На этом мы кончаем.

Бет сменила позу, чтобы удобнее было слушать, и направила свои голубые глаза вверх на сестру.

– Ты видела там ангелов, – сказала Джесси.

Бет медленно моргнула. Для нее это не было такой уж новостью.

– Я это знаю!

– Да, но вот чего ты не знаешь, так это как их распознать. Они выглядят вовсе не так, как ты думаешь. На самом деле они являются в самых разнообразных формах и образах. Ангел может явиться тебе как угодно: в виде птицы, дерева, какого-нибудь человека, надписи на могильной плите, пещеры. – Воображение Джесси срабатывало моментально. – В виде автомобиля.

– Автомобиля? – Бет скорчила гримаску.

– Я не говорю, что ангел обязательно является в виде автомобиля. Просто это возможно. И любой человек, вроде тебя например, увидит такой автомобиль и даже не догадается, кто же это такой.

Если это действительно соответствовало возможным превращениям ангелов, то, судя по всему, Бет предпочла бы избегнуть их общества.

– А в виде людей они могут являться?

– Я же сказала тебе, что могут.

– Так я видела в кукурузе ангела?

– Нет. Это был демон.

– Кто тебе больше всех нравится? Мэтт, Крисси или Рейчел?

Джесси понимала, что ответить она должна очень осторожно. Даже со стороны младшей сестры этот вопрос мог быть замаскированной хитростью.

– Они мне все одинаково нравятся.

– А мне больше всех нравится Рейчел. Скажи, чем отличается ангел от демона?




31


Ну и как же можно было объяснить – когда Джесси спросила о различии между ангелом и демоном, – если решение этой задачки подчас сравнимо с попыткой сформулировать разницу между правдой и ложью? Она забыла – и забывала довольно часто – Евангелие лжи, что проповедовал Грегори. Инстинктивного ответа она найти не могла. Она сама еще нуждалась в обучении. Исследование зеркал в зеркалах требовало жесткой дисциплины.




Она обнаруживает, что Грегори наркоман, наткнувшись на него в ванной. Все, чем он пользуется для инъекции, выложено на закрытую крышку старенького комода, а он перетягивает жгутом предплечье, чтобы выступила вена.

– Да ты никак наркоман?! – выпаливает она.

Застигнутый с поличным, он оправдывается, глядя на нее ясными голубыми глазами:

– Боже правый, нет! Я диабетик. Мне нужен укол инсулина. – Он протягивает шприц, чтобы она удостоверилась.

Покраснев, непрерывно извиняясь за свою ошибку, она закрывает дверь ванной. Возвратившись в зал, заполненный зеркалами, снова думает об увиденном, хлопает себя по лбу: «Инсулин! Вот паршивец!»

Многие особенности поведения Грегори становятся понятными. Некоторая отрешенность, резкие смены настроения, необъяснимые взрывы патетики, неспособность к эякуляции. Она шокирована вовсе не тем, что он наркоман. Ей приходилось видеть алкоголиков и похуже Грегори; она сама нюхала порошки, глотала таблетки, курила травки всех цветов осени. Что действительно приводит ее в замешательство, так это удивительный рефлекс лжи. Наркоманы и алкоголики, по ее опыту, – наиболее изощренные и опытные лжецы и лицемеры на планете. Рабам привычки дарована способность обманывать ангелов. В действительности они употребляют не наркотик и не спиртное, а Евангелие лжи. Белое как снег или золотое как солнце на входе, героин или виски, все равно – выходит оно потеками дегтя, отстоем черной лжи, чернее самой ночи.

Продолжая эту игру, она получает странную и искаженную картину самой себя. Не будучи никогда особенно честным человеком, она с удивлением обнаруживает, что ее собственное первое побуждение – сказать правду. Но можно ли считать это добродетелью, если важнейшие свершения задумывались, чтобы достичь совершенно противоположных целей? Лживость Грегори, эта его вторая натура, заставляет ее все время держаться в напряжении; особенно трудно натренировать себя не верить практически ничему. Сейчас она чувствует, какой наивной глупышкой выставила себя, поверив, будто Грегори диабетик.

Несколько раз она возвращается к мысли: «Я должна прекратить это сейчас же, я должна бежать от этого». Но что-то случается в те моменты, когда неприкрытая ложь объединяет ее и Грегори. Как, например, ложь об инсулине. Когда после высказанной лжи их глаза встречаются, они чувствуют себя так, будто сию секунду разделили потрясающий секрет – тайное бремя самой жизни. Они летят вниз, не сводя друг с друга взгляда, падают в огненную бездну к какому-то ужасному и ошеломляющему откровению.

В этот же день, позже, Грегори приходит к ней, предлагая небольшой пакетик белого порошка:

– Мне не хотелось бы, чтобы у тебя водилось что-нибудь из этого.

Она пытается побороть раздражение.

– Я считаю, что с твоей стороны просто великолепно, великодушно и смело преподнести мне это. Я хочу, чтобы ты предлагал мне это ежечасно.

Это последний раз, когда он пытается навязать ей героин. Вопрос о его приверженности к наркотикам они больше никогда не обсуждают.

Но у Грегори имеется еще и другое пристрастие. Вечер, проведенный на Пер-Лашез, они также не вспоминают, но сапожки эдвардианской эпохи – со шнуровкой и каблуком-шпилькой – вновь возникают на арене вместе с другими предметами одежды и соответствующей косметикой.

– Скорее всего, я не получу никакого удовольствия, – уверяет ее Грегори, – если ты надумаешь надеть что-либо из этого…

Ома пожимает плечами и делает ему одолжение, всегда готовая одеваться по его желанию. Ее все еще интересует, какова природа его потребностей.

В результате она подбеливает лицо и красит губы помадой малинового цвета, которую он не переносит; надевает чулки-«сеточку» и сапожки, которые не доставляют ему удовольствия; натягивает черные бархатные перчатки до локтя, которые он не одобряет, использует корсет, оставляющий грудь открытой и вызывающий у Грегори резкий протест…

Он зажигает десятки свечей в своей спальне. Лежа голышом на кровати, следит за нею расширенными зрачками, подобно дикому зверю, поджидающему жертву. Трудно понять, чего он хочет. На ее вопросы он отвечает только отрицательно, и если она открывает рот, чтобы что-нибудь сказать, то ощущает явное недовольство. Поэтому дальше она действует инстинктивно. На первый раз она берет в рот и сосет его длинный тонкий член, но ее не покидает ощущение, что он либо не может, либо не хочет доводить дело до конца. Требуется какое-то усовершенствование, и ей обиняком дают понять, какое именно:

– Если бы ты подкрашивала груди… Она подкрашивает.

Потом:

– Может быть, сигарету, но если у тебя не найдется сигареты…

Она делает одолжение.

– Нет, нет, не зажигай ее. И затем:

– Если ты, хотя бы случайно, затянешься сигаретой, когда сосешь, то никакого удовольствия от этого я не получу.

Каждый раз – новое усовершенствование, тонкая подгонка, легкая модификация, пока не наступает тот неизбежный момент, когда по вине какого-то неминуемого жеста или гримасы она чувствует, что он разочарован, и снова наступает не финал, но пауза. Без колкостей, без взаимных упреков, лишь с ощущением неудовлетворенности – до следующей попытки.

И каждый раз все в точности повторяется: прикуривание сигареты определенным образом, затяжка в заданный момент, выдох указанным способом… детально расписанный ритуал, каждый шаг которого – экспромт: «Если ты собралась снять перчатку и загасить огонек одной из свечей, то ни в коем случае…»

Это продолжается несколько недель. Погода портится, прогулки становятся короче. Она читает. Грегори иногда куда-то уходит и порой не возвращается день или два. Почему она остается? Потому что Грегори никогда не просит ее об этом, никогда ничего не требует от нее. Что касается сексуальных отношений, то, в отличие от злополучного вечера в Пер-Лашез, он никогда больше не делает попыток овладеть ею. В нем заключена какая-то мистерия, которую она должна досмотреть до конца. И, что ни говори, он приносит действительно ангельский договор, предлагая руководство и обещая откровение. Она помнит об этом.

Но где-то в дальнем уголке ее мозга слабенько звенит колокольчик. Дордонь, вызванивает он, Дордонь. И услышав этот звон, она вспоминает свою прерванную поездку. Она знает, что должна отправиться и Дордонь, чтобы повидать сестру. Если только сможет вспомнить зачем.

Потом однажды вечером она вспоминает. Это происходит после ухода Грегори. Зеркало в тяжелой вычурной позолоченной раме висит в гостиной, его стекло покрыто пузырьками и деформировано, мутно-пятнистое старое зеркало, утратившее блеск оттого, что в него много гляделись. Она всматривается в себя как бы сквозь легкую дымку. Ей приходит в голову, что если пристально глядеть на собственное отражение достаточно долго – скажем, несколько лет, – то можно перестать ориентироваться, кто здесь реальный и кто виртуальный. С какой стороны находишься ты? Что, если ты вообще не человек? Что, если ты лишь воспоминание, которое тщетно жаждет обернуться реальностью? А какова судьба забытых воспоминаний? Они ведь должны где-то сохраняться, а иначе разве их можно было бы восстановить? По-видимому, существует нечто вроде чистилища для утраченных воспоминаний. Возможно, им является это зеркало. Что, если наши жизни – не что иное, как воспоминания, дрейфующие цепочкой – вплоть до настоящего мига? Что, если никакой Дордони нет и никогда не было? Что, если у меня нет сестры?

Внезапное прозрение: «Я отлучена от своего будущего», – говорит она своему отражению.

Она долго разглядывает себя в зеркале, пока не начинает казаться, что она уже не может оторваться от своего изображения. Затем возникает легкая вибрация в скулах, едва заметное подергивание мускулов под глазом. Эти движения видимы, но не осязаемы. Все происходит лишь в виртуальном мире Зазеркалья. Затем ее лицо претерпевает ряд последовательных искажений, как будто его быстро сминают чьи-то невидимые руки. Свет вокруг ее головы в зеркале тускнеет, изображение затуманивается, что-то ее затеняет. По обе стороны от ее лица формируется из облака золотой раструб длинной воронки; хотя, возможно, это лишь мерцающий отсвет зеркал, висящих на противоположной стене. Но какова бы ни была природа этих образов, она фиксирует взгляд на лице перед нею, которое больше не похоже на ее собственное. Издалека она слышит тонкие, скорбные звуки труб. Хотя ее глаза остаются открытыми, веки на зазеркальном лице живут своей особенной жизнью и закрываются перед ее взором, а губы движутся, произнося слова голосом, лишь отчасти похожим на ее собственный: «Ты одна из погибших».

– Что я должна сделать? – спрашивает она слепую женщину.

«Каждый прожитый день – это еще одна площадка на лестнице, ведущей вниз. Ты уже прошла долгий путь. Ангел – это не он. Это ты».

– Я поддалась обману. Что я должна сделать? «Сделать? Ты должна его убить».

Она слышит легкий щелчок входной двери, когда возвращается Грегори. Через несколько секунд он уже стоит у нее за спиной, его лицо виднеется рядом с ее лицом, и он тоже смотрит в зеркало. Ее отражение восстанавливает привычные формы, становится более устойчивым, глаза открываются; такое ощущение, что все это происходит с единственной целью – чтобы его обмануть.

– Разговариваешь сама с собой, – произносит он, мягко стирая слезу с ее щеки. – Но ты плакала.

– Я устала.

– Может, тебе принести что-нибудь?

– Нет, я собираюсь прогуляться.

– Я пойду с тобой.

– Нет. Пожалуйста, не надо. Мне нужно побыть одной и кое-что обдумать.

Впервые она отказывается от его компании. Грегори в задумчивости пожимает плечами.

– На улице сыро. Надень пальто.

Улица окутана туманом, тончайшая кисея наброшена на тротуары и мостовую, фонарные столбы и припаркованные автомобили, все покрыто влагой. Звуки Парижа приглушены, свет от фонарей скручен в плотные желтые шары; серая мостовая под ногами вся в лужах, как бы подернутых перламутровой пленкой и отражающих бесполезный свет. Она идет к Пер-Лашез, поскольку не знает, куда еще можно пойти.

Но душа знаменитого кладбища оцепенела. Мраморные изваяния силятся вернуть себе в слабом свете фонарей более четкие контуры. Даже кошки и фанаты покойного Джима Моррисона куда-то исчезли. Сырость впитывается в кожу, пронизывает до костей. Она поднимает воротник пальто и бредет по аллее. Ангел – это ты. Ты должна его убить.

Она приближается к странному монументу, призраку женщины в натуральную величину, голова которой скрыта в складках бесчисленных ниспадающих полотнищ; одна рука фигуры отчаянно цепляется за скульптурные перекладины, напоминающие тюремную решетку. Этот нелепый монумент, упивающийся смертью, выставляющий свою трагедию напоказ, выглядит в окружающем тумане невероятно реалистично: привидение, бесплотный дух умершего вампира, пытающийся – слишком поздно – вернуться в могилу до рассвета. «Не я ли это?» – спрашивает она себя. Поблизости расположена совсем небольшая, поросшая мхом могилка, где на простом камне, кроме имени, вырублена надпись: «Ма sњur, mon sang» [31 - Моя сестра, моя кровь (фр.).].

Воспоминание. Она вспоминает, зачем ей нужно в Дордонь. Там моя сестра, моя кровь.

Она возвращается прямиком в квартиру, точно зная, где Грегори держит свой запас героина; она неоднократно видела, как он бодяжит порошок на дозы на продажу. «Подмешать чего-нибудь». Закончив свою смертоносную работу, она чувствует удовлетворение оттого, что он ничего не поймет, пока не будет слишком поздно. «Убей его». Главное, что теперь ее ничто не сможет остановить. Она должна отправиться в Дордонь. Должна добраться до сестры, так как та нуждается в ее помощи. Если бы только она смогла вспомнить, кто такая ее сестра.




32


– Ты должна это чувствовать, Джесси. Температура упала на несколько градусов. Неужели не ощущаешь?

Джесси пожала плечами, давая понять, что ей это неинтересно. Ее сейчас занимали совсем иные проблемы помимо погоды.

– Я думаю, ты притворяешься. Притворяешься, что не замечаешь этого изменения погоды. В чем дело? Что-то изменилось? Я потеряла твою дружбу?

– Все дело в маме. Она велела, чтобы я больше не проводила с вами столько времени. – Джесси не стала упоминать, как настоятельно потребовала этого Сабина.

– Со мной?

– С вами обеими. Да, вначале она сказала, что это относится ко всем вам. Потом поправилась: ко всем, кроме Мэтта. Но мне не разрешается ходить с вами на прогулки, по магазинам или кататься на машине и вообще запрещено бывать с вами подолгу.

– И что ты думаешь по этому поводу?

– По-моему, это глупо. Наверно, она расстраивается из-за папиного ухода.

В то же время чувствовалось, что с исчезновением Джеймса Сабина даже несколько расслабилась. Это беспокоило Джесси. Все выглядело так, будто в прочном фундаменте, на котором она строила свое понимание мира взрослых, появилась трещина. Джесси предполагала, что взрослые всегда имеют веские основания поступать так или иначе, и притом они заботятся об интересах каждого. Но впервые в жизни ей пришло на ум, что взрослые могут не отдавать себе отчета в своих действиях. Что иногда они поступают наугад, подобно детям.

– Ты права, – погладила ее по голове наставница. – Все же ты хороший наблюдатель погоды. Ты видишь то, что скрыто за очевидным. Когда люди подавлены чем-либо, их поступками движут иные мысли и идеи, не такие, как обычно, и тогда они набрасываются не на тех, кто действительно виноват. Когда имеешь дело с людьми, которые чем-то расстроены, нужно быть очень осторожной. Но послушай, я думаю, что твой отец может сегодня вернуться.

– Как вы это узнали?

– Видишь ли, я тоже наблюдатель погоды. Я могу ошибаться, но смотри, Джесси. – Наставница повернулась и указала на приближающуюся цепочку облаков. – Что там у нас за белокрылые вестники? Высота восемь километров, перистые и длиннохвостые, важные приметы и предзнаменования, более прекрасные, чем серафимы, и сверкающие ярче, чем херувимы. Посланцы несут кристаллы льда, парят в восходящих воздушных потоках, дрейфуют по течению. Ищут приюта на перегретой земле.

Джесси откинула голову и взглянула в указанном направлении. В последних лучах заходящего солнца облака выглядели совсем неопасными, далекими и какими-то эфемерными.

– Посмотри на них, Джесс. Боже мой, да их там тысячи. Серебряные крылья в золотых, розовых и лиловых крапинках. Ты ведь знаешь, к утру они успеют уйти. Но как ты думаешь, что в них скрыто? Что они тянут за собой на хрустальных канатах и на ледяных цепях? Чем пропитан след, который они оставляют за собой? Прислушайся. Ты слышишь их голоса? Можешь их расслышать? Они заняты тем, что на языке, слишком прекрасном, чтобы быть адресованным кому-либо конкретно, называют имена отдельных людей, находящихся далеко внизу. Все происходит неслышно и незаметно. Но вслушайся снова. Вот и твой отец.

Джесси повернулась. Она услышала необычный звук, доносящийся снизу. Это был одиночный звонок телефона, необычный потому, что за все время их пребывания в доме телефон зазвонил впервые.

– Вот было бы забавно, – произнесла наставница, – если бы я угадала и оказалось бы, что это звонит твой отец… именно сейчас.

«Да, – подумала Джесси, – это было бы забавно».




– Где? – спросил ответивший на звонок Мэтт.

– Где? – спросил еще кто-то.

– Где? – переспросил третий. Сабина только вздохнула:

– Это меня не удивляет. Вы можете присмотреть за детьми? Я тогда немедленно отправлюсь.

– Нет, – возразил Мэтт, – поеду я. Я ему обещал. А ты оставайся здесь.

Сабина еще немного поупрямилась, но скорее для виду, понимая, что не смогла бы выдержать такой долгий путь за рулем. Полдень еще не наступил, а вернутся они уже ближе к полуночи.

Все жаждали узнать в точности, как Джеймс оправдывался, и Мэтт сказал, что не узнал почти никаких подробностей; в свою очередь Сабина захотела выяснить, нс спросил ли Мэтт, что Джеймс вообще себе думает, и Мэтт ответил, что нет, не спросил, а лихорадочно записывал, как и куда ехать; поверить не могу, заявила Рейчел, и Крисси сообщила, что тоже не может поверить, и тогда Сабина разрыдалась, а Крисси потребовала, чтобы Мэтт отправлялся как можно скорее, на что Рейчел откликнулась предложением сделать бутерброды в дорогу. Через минуту Мэтт уже разворачивал автомобиль на гравийной площадке перед домом, и вот он уехал, оставив всех в подавленном состоянии.

– Поставлю-ка я чайник, – объявила Крисси.




В отсутствие мужчин Джесси почувствовала странное изменение общего настроения. Почти ничего не было сказано ни про самого Джеймса, ни про то, где он был или почему мог оказаться там, где оказался, ни о том, что творится у него в голове. Джесси и Бет отважились задать несколько вопросов, но отрывисто-краткие ответы дали им понять, что приставать к взрослым лучше не стоит.

Джесси пыталась извлечь какие-то выводы, наблюдая за поведением взрослых женщин. Было заметно, что каждая из них говорит теперь тоном пониже. Движение вокруг дома стало как будто слегка заторможенным. Там, где раньше можно было, так сказать, услышать удары семи сердец, пульсирующих на разных частотах, сейчас четко прослеживалось общее замедление, синхронизация пульса. После полудня Рейчел, Крисси, Бет и Джесси вяло болтали ногами в бассейне, держась рядом за бортик и обильно потея.

– Посмотрите, какие тучи приближаются, – произнесла одна из них.

Низко висевшие на западе тучи цвета свежего кровоподтека начинали уплотняться и сгущаться. Сабина лежала на топчане с книжкой в бумажном переплете. Джесси отметила, что в течение получаса ее мать не перевернула ни одной страницы. Молчание нарушила Рейчел:

– Сабина, иди к нам в бассейн.

Сабина подняла глаза, отложила в сторону книгу и скользнула вслед за ними в воду. Все произошло в полном молчании. Они держались за края бассейна, только слегка покачивая погруженным в воду телом, подобно карпу, спасающемуся от жары в неподвижности пруда.

Во время приготовления вечерней трапезы пять женщин являли образец трудовой кооперации; никто не пытался приказывать другим или инструктировать их. Джесси была поражена, когда даже Бет включилась в работу, помогая найти тарелки и накрывая на стол. Тем временем Рейчел мыла овощи, Крисси их чистила, а Сабина резала мясо для отбивных; затем Сабина их солила, Крисси жарила в сотейнике, и Рейчел обрызгивала жиром. Занимаясь делом, они шутили и смеялись, обменивались рассказами о том, о сем и в отсутствие мужчин уселись вместе за чудесный обед при свечах. В воздухе витала невысказанная симпатия ко всему окружающему. Казалось, что они все еще вместе сидят в бассейне и делят между собой эмоциональный водоем-джакузи.

Если не принимать во внимание того, что кафельное дно джакузи было раскалено. Ступни поджаривались, ноги взбивали воду, смердело паленой плотью.

– Девочки, вам пора спать, – распорядилась Сабина.

– Можно дочитать сказку? – попросила Бет.

– Давайте я прочту, – вызвалась Крисси. Повисла недолгая пауза. Джесси задержала дыхание.

– Все в порядке, – сказала Сабина, – я сама почитаю.

– Нет, правда, меня вовсе не затруднит.

– Оставайтесь здесь. Это моя обязанность.

Две женщины, такие же далекие друг от друга, как галактики в космическом пространстве, буравили друг дружку взглядами.

– Это не должно быть обязанностью… – начала было Крисси, но ее прервала Рейчел:

– Там ведь до конца всего ничего, правда, Бет? Мама может дочитать эту сказку, а Крисси начнет следующую.

Крисси залилась краской, а Сабина повела Бет в спальню. Джесси слегка замешкалась.

– Я-то хотела как подипломатичней, – донеслись до Джесси слова Рейчел, полагавшей, что никто ее не слышит.

– Ты была права, – шепотом ответила Крисси. – Но она может быть такой упрямой сукой.

Джесси умылась и переоделась в ночную сорочку. Перед тем как девочки улеглись, Сабина послала их обратно в кухню поцеловать и пожелать доброй ночи Рейчел и Крисси.




К тому времени, когда Мэтт припарковал свой автомобиль, пошел дождь. Он нашел Джеймса попивающим кофе в пустом придорожном кафе. Лицо его украшала трехдневная щетина.

– Привет! – бодро воскликнул Джеймс, поднимаясь и залпом допивая кофе.

– Поехали, – ровным голосом ответил Мэтт.

Они находились в местечке у подножия Пиренеев, носящем название Рене-ле-Шато. Он не знал, почему здесь оказался Джеймс, и, в общем, его это не интересовало.

– Ты не мог бы заплатить по счету? Я на нуле.

Мэтт расплатился, и Джеймс последовал за ним в машину.

– Пиренеи великолепны, верно, Мэтт? Слушай, тебе следовало бы прикатить на «мерсе». Хочешь, я сяду за руль?

– Давай залезай. С чего это вдруг мне брать твою машину? Я вовсе не хочу походить на тебя.

Километр или два они проехали в полном молчании; тишину нарушали только щелчки «дворников».

– Ну что ж, – произнес наконец Мэтт, – давай рассказывай.

– Я не хочу говорить об этом, – вскинул Джеймс пустые ладони. Он держался так, будто Мэтт только что подобрал его после трудной партии в сквош.

Мэтт ударил по тормозам, и автомобиль резко, со скрипом остановился. Водитель машины, ехавшей за ними следом, нажал на гудок, и по его губам Джеймс мог понять, что тот выругался по-французски.

– Выходи из машины.

– Что-что?

– Ты не хочешь говорить об этом? Тогда убирайся из моей машины.

– Не дури.

Мэтт перегнулся через Джеймса и открыл дверь с его стороны.

– Ну ладно, ладно. – Джеймс закрыл дверь. Мэтт толчком открыл ее снова.

– Тебе следовало бы приехать на моей машине, – мрачно произнес Джеймс – Ты просто не поверишь…

– Да, вероятно, не поверю.

– Мэтт, я ничего не могу вспомнить о нескольких последних днях.

– Ты хочешь сказать, что потерял память? Или что-нибудь в этом роде? – Глаза Мэтта были устремлены на дорогу.

– Вот именно. Последнее, что помню, – я дома со всеми нами. И потом сразу – сижу в кафе у Пиренеев. Нашел газету, а как прошли три дня – понять не могу. Не хочу, чтобы ты рассказывал об этом Сабине, но думаю, это был какой-то нервный срыв.

– Я слыхал, что такое бывает.

– Никогда ведь и не подумаешь, что такое может случиться с тобой. Но когда это происходит, поверь, это не шутка. Совсем не шутка. Это самое страшное из всего, что когда-либо со мной случалось. Последнее, что я вспоминаю, – это то, как я вышел из дома на прогулку. Затем я в кафе в Рене-ле-Шато.

– Не попробуешь ли вспомнить что-нибудь о том, что было в промежутке?

Джеймс сдвинул брови, как бы прилагая огромные усилия, чтобы собраться с мыслями.

– Это похоже на сон. Всплывают отдельные фрагменты где-то на периферии сознания. Припоминаю, как я вроде бы еду в грузовике, но затем все тонет во тьме. Потом вижу себя в туалете в каком-то кафе: стою над раковиной, разглядываю свое отражение в зеркале и силюсь вспомнить, куда я намеревался попасть.

– Вот только те три дня пропали неведомо куда.

– Точно. Три дня почти полной амнезии.

– Счастье, что у тебя был номер телефона. Я имею в виду телефон дома.

– Он нашелся в бумажнике. Что это ты делаешь?

Мэтт сбросил скорость и, удостоверившись, что на этот раз сигнальные огни включены, свернул в «карман» на обочине. Подъехав к стоянке, он установил рычаг переключения передач в нейтральное положение и поставил машину на ручной тормоз. А затем с размаху ударил Джеймса кулаком в лицо, содрав о его зубы кожу на костяшках пальцев. Джеймс откинулся на спинку сиденья, прикрывая рот рукой. Десны кровоточили, и он внимательно осмотрел пальцы, нет ли крови и на них.

Мэтт освободил ручной тормоз, проверил, не приближается ли какая-нибудь машина, посигналил, что выезжает, – и выехал на дорогу.

– Попытайся снова, – сказал он.

– Да как ты только… мать твою!… – Джеймс ощупывал рот.

– Это тебе не за то, что удрал от жены и детей. Это за то, что ты делаешь вид, как будто ничего особенного не случилось, и за то, что подсовываешь мне эту дурацкую тухлую историю. Ну а теперь придумай что-нибудь получше.

– Да что ты хочешь от меня услышать, ради Христа?

– Подумай сам.

– Ты ничего не понимаешь, Мэтт. Сейчас я уже больше ничего не могу.

– Что значит «ничего»?

– Ничего из того, что делал раньше. Быть мужем, любовником, отцом, боссом. Я болен, Мэтт. Честное слово. Мне… очень хреново. Такое ощущение, словно что-то вот-вот не выдержит и взорвется. Я чувствую себя так, будто нечто пожирает меня изнутри и дело идет к тому, что в один прекрасный день кто-нибудь найдет посреди мостовой этот пустой костюм, рубашку, галстук, а меня-то самого внутри и не будет. Не могу объяснить это лучше.

– Я тебя не понимаю, Джеймс. Что за идея была – прихватить в отпуск одну из твоих чертовых подружек? Это тебя как-нибудь взбодрило? Добавило сил? Потому что это просто сумасшедший дом.

– Да с чего ты взял?…

– Не придуривайся, Джеймс. Даже Сабина в курсе.

Джеймс мрачно поглядывал в окно.

– Что она знает?

– Мне на это наплевать. Сейчас меня только интересует, каким же это надо быть извращенцем, чтобы так осложнить себе две недели во Франции.

– Я хотел, чтобы рядом был человек, способный обо мне позаботиться, вот и все. От Сабины заботы не дождешься.

– Вот это да! Лучше бы я услышал от тебя жалкую ложь, чем это нытье.

Это было долгое и темное возвращение домой. Дождь прекратился, как только они покинули северные предгорья Пиренеев, но зато подул новый ветер – неведомо откуда. Большую часть дороги они проехали молча. Мэтт курил сигарету за сигаретой, зная, что в своей машине Джеймс курить не позволял. А тот безвольно обмяк на сиденье, с опухшими губами и кровоподтеками на лице, и также курил.

Когда они наконец приехали, их ожидала только Сабина.

– Разбирайся с ним сама, – сказал Мэтт и стал подниматься по лестнице. Крисси не спала, читая при тусклом оранжевом свете прикроватной лампы. Мэтт сбросил ботинки, и они с тяжелым стуком ударились о голые половицы. Он разделся и забрался в кровать рядом с Крисси.

– Где они сейчас? – спросила она.

– Я оставил их в кухне.

– Что у тебя с рукой?

– Содрал кожу на пальцах. Ерунда.

Крисси выключила свет и откинулась на подушку, вслушиваясь в темноту. Через некоторое время Мэтт произнес:

– Твои попытки что-нибудь услышать не дают мне уснуть.

– Я ничего не слышу. Не сказано ни слова.

– Да? Тогда давай спать.

– Ну что ж, если ничего не сказано, то это уже говорит само за себя, правда?

– Спокойной ночи, – ответил Мэтт.




33


Очнувшись от сна, Джесси обнаружила, что на краю ее кровати кто-то сидит. Даже в полумраке она узнала посетителя. Прежде чем фигура заговорила, Джесси распознала знакомые запахи духов и кожи. Она притворилась спящей, но чувствовала холодные пальцы, поглаживающие ее лоб.

– Джесси, ты меня слышишь? Я вынуждена разбудить тебя. Нет, не беспокойся о Бет. Она спит. И все спят. Мне нужно кое-что тебе сказать. Они не хотят, чтобы мы с тобой беседовали, потому-то мне и пришлось зайти к тебе сейчас; времени у нас не много. Что-то должно случиться, Джесси. Я не знаю, что именно, но есть кое-какие соображения, которыми я должна с тобой поделиться, пока есть такая возможность. Нет, ничего не говори. Сейчас слушай меня.

Я уже говорила тебе, что существуют ангелы и демоны, ты это знаешь, и я упоминала, что иногда бывает трудно их различить. Дело в том, что демоны притворяются ангелами, а те не всегда присутствуют там, где мы ожидаем их найти. Я пришла рассказать тебе о том, что происходит сейчас между твоими родителями, и о том, что творится в этом доме: важно, чтобы ты не думала будто все неприятные события последних дней имеют к тебе какое-то отношение или что ты хотя бы в малой степени ответственна за них. Ты не несешь никакой ответственности, Джесси, совсем никакой, даже если думаешь, что в чем-то виновата. Я знаю это, потому что сама чувствовала то же самое, когда была в твоем возрасте. Меня преследовали точно такие же чувства. Если между матерью и отцом сейчас какие-то разногласия, это никак не связано с твоим поведением.

Знаешь ли ты, что такое вампир? Конечно, знаешь. Все знают. Я хочу рассказать тебе об одном особенном типе вампиров, которые называются психическими вампирами. Они не рядятся в театральные одежды и не спят в гробах; наоборот, они выглядят как совершенно нормальные люди – или, скорее, как совершенно обычные люди, но слабые здоровьем. Психическими вампирами их окрестили потому, что они высасывают из других людей энергию, в то время как обычные вампиры высасывают кровь. Энергия, ум, живость, веселье – вот их пища. Они паразитируют на всем самом светлом и прекрасном, что несет с собой жизнь, лишают мир сверкающей радуги дождя, и после соприкосновения с ними каждый чувствует себя опустошенным. С ними тяжело иметь дело, они сварливы, любят затевать бессмысленные споры и умышленно выбирают для себя личину человека, нуждающегося в сострадании. Иногда они даже не сознают, что творят. Их вампиризм является особой субстанцией, которая выходит из человека и принимает форму его друга, родственника или коллеги. Это явление слегка напоминает лунатизм. Вампиры такого сорта гоже ходят во сне, но у них эти прогулки происходят в дневное время, тогда как настоящие сомнамбулы блуждают по ночам. Но все же лучшее время для психических вампиров – ночь: днем они питаются, а ночью наливаются силой. Не каждый способен их распознать. У меня эта способность есть. У тебя, Джесси, она тоже есть, или ты можешь ее и себе развить. В этом доме имеется такой вампир, и я пытаюсь защитить тебя от него. Я хочу дать тебе что-то вроде амулета, только это будет не чеснок, не распятие, не серебряная пуля; это будет нечто иное.

Я знаю, что ты удивлена. Тебя интересует, почему некоторые люди являются психическими вампирами, а другие нет. Ну что ж, позволь мне пояснить это. Иногда люди превращаются в таких вампиров в детстве, когда они очень малы; возможно, это превращение произошло в далеком прошлом; может случиться, что вампиризм просто не проявляется. Когда я была девочкой… когда я была такой девочкой, как ты сейчас, я… я…

Никогда не целуй ангела, Джесси. Ты подхватишь эту заразу. Никогда не занимайся любовью с кем-либо из них. Если ты уже заражена, ты начинаешь видеть мир их глазами. Пятое измерение, в котором они обитают, ужасно. Время там течет не так, как в нашем мире, не сыпется песчинками, нет-нет. Это мир теней и черноты, мир переливающегося света, который не мог бы тебе и во сне пригрезиться, мир устрашающий и прекрасный. Это измерение населяют демоны, дьяволицы и оборотни, и из него нет выхода…

Однажды я поцеловала ангела и…

Я научила тебя наблюдать за грозами и за людьми во время грозы. Знаешь, что происходит во время грозы? Лица людей меняются, изменяются их тела, кровяное давление, обмен веществ в их организмах. Воздух в это время наполнен ангелами и демонами, выходящими наружу из людей. Ты увидишь и узнаешь их, когда это случится. Надвигается мощная гроза. Я хочу, чтобы ты была готова к этому.

Однажды мне пришлось жить вместе с психическим вампиром. Он совершенно опустошил меня. Он хотел забрать все, что у меня было. Это могло продолжаться годы… Человек постепенно становится все слабее и слабее и не может понять, что происходит. Остерегайся замужества, Джесси, остерегайся мужчин. Особенно тех, которых разъедает выпивка, наркотики или власть. Видя твое сочувствие, они начинают жаловаться, стонать и убеждать тебя в своей любви, а сами в это время… Еще надо знать о демонах-инкубах, о приемах, которыми они пользуются, когда подбираются к тебе, чтобы покормиться. Большинство людей думают, что они приходят только по ночам, садятся тебе на грудь и пытаются тобой попользоваться. Но поверь мне, Джесси, это может случиться, даже когда ты бодрствуешь. Думаешь, например, что ведешь с кем-нибудь совершенно обычную беседу, ну, скажем, обедаешь с ним или прихлебываешь кофе, а в это время сидящие в нем инкубы выходят наружу… сгустки грязной эктоплазмы… припадают к тебе на плечо или на колени и жадно высасывают твою энергию своим грубым языком.

А суккубы, Джесси, – то есть женщины-демоницы – могут кормиться двумя ртами сразу. Догадалась, что это за рты?

Ты знаешь, откуда мы появились, Джесси? Из красной земли. То есть из глины. На языке древних евреев ее название звучит как «Адам». Мы вышли из навоза. И все живущее на земле произошло оттуда же – ты это знаешь?… Спишь? Это не существенно. Ты полностью воспринимаешь все, что тебе сказано, пока ты спишь. Разве ты этого не знала? Люди об этом не подозревают, но они все слышат, запоминают и действуют в соответствии с услышанным. Вот почему своим любимым самое важное говорят именно тогда, когда те спят. О да, если бы не было навоза, то не было бы жизни. Навоз – это мы, Джесси. Помет – это мы. Но нас хранит искра. Божественная искра. Ты ее видела? В грязи, во мраке, в смрадном облаке разложения – всюду проносятся крошечные искры. Назовем это Богом. Я учила тебя, как взрастить такую искру, Джесси. В зеркале. Эти крохотные искры – зародыши наших вторых сущностей, наших лучших, более высоких сущностей, и все, что нас окружает, помимо этих искр, еще отдает зловонием материи. Все сущее – загнивающая мерзость. Но искра, Джесси, искра! Это она учит нас думать, говорить, правильно поступать. Она учит нас понимать язык ангелов. Она уносит нас ввысь и возвращает на наше место в облаках.

Ты спишь, Джесси? Джесси! Не пугайся. Ничего не бойся. Я решила, что буду наблюдать за тобой, присматривать за тобой. Тебе нечего опасаться. Ты спишь, Джесси? Действительно спишь?

Джесси слышала дыхание той, что пришла в темноте, и теперь наблюдала за ней. Затем скрипнула половица, и дверь спальни тихо закрылась. Фигура удалилась. Джесси села в кровати, стараясь убедиться, что Бет все еще спит и не слышала ничего из сказанного. Она прижала руки к своей неразвившейся груди и почувствовала, что сердце, словно молот, стучит и стучит.




34







Существуют лишь два типа молний – разветвленная и шаровая. Так называемая сплошная молния, зарница, – это та же разветвленная молния, отраженная в облачном слое. Шаровая молния наблюдается значительно реже, хотя и не столь редко, чтобы ее можно было считать исключительным явлением. Она представляет собой разряд, который буквально сворачивается в шар, а затем либо взрывается, либо просто затухает из-за рассеяния энергии.

Шаровая молния ведет себя весьма шаловливо и известна тем, что может, скажем, прокатиться через весь дом, от двери до двери, или по проходу между сиденьями в самолете, к ужасу пассажиров. Разветвленной молнии «игривость» присуща в значительно меньшей пенсии.







35


Незадолго до рассвета Мэтт проснулся от громкого уханья совы, раздававшегося где-то совсем близко. Оторвав голову от подушки, он обнаружил, что Крисси рядом нет. Окно было открыто, ставни тоже, и серый предрассветный туман, неподвижный и призрачный, свешивался ниже подоконника, подобно рваным кускам облака. Мэтт встал, натянул шорты и взял с кровати одеяло.

На кухне горел свет, и дверь стояла широко распахнутой. Он вышел в патио; утренний холодок слегка покалывал кожу. Свет играл оттенками перламутра в ожидании радуги; в тумане, казалось, вязнут и замедляются даже мысли. Все еще храня тепло постели, Мэтт вышел из патио и ступил на траву; ноги сразу же онемели от холодной росы. Он молча двинулся по газону к бассейну, неся под мышкой одеяло.

Там, неподвижная, как статуя, с опущенными в воду ногами и совершенно обнаженная, сидела Крисси, глядя невидящим взором на поверхность воды. Подойдя к ней вплотную, Мэтт не стал ее окликать: он знал, что жена спит. Ее глаза были закрыты, а на лице блуждала рассеянная улыбка. Утренняя влага застыла у нее на плечах, словно восковой налет на кожице винограда.

– Не хочешь проснуться? – ласково спросил Мэтт.

Крисси вдруг подняла глаза и, не пробуждаясь, покосилась на отдаленные холмы. Мэтт очень бережно накинул ей на плечи одеяло.

– Как бы нам вернуть тебя в постель, чтобы ты не проснулась? – сказал Мэтт.

– А сколько человек может влезть в машину? – Крисси, похоже, вела разговор на другую тему.

Мэтт почти уже приготовил ответ, когда где-то устрашающе близко вдруг снова заухала сова. Лицо Мэтта вспыхнуло. Сверху полетели белые перья и на секунду заполонили собой все небо, затем под карнизом дома послышался шорох. Крисси проследила глазами полет птицы.

– Птица-предвестник, – сказала она, вытаскивая ноги из воды.

– Вот ты и вернулась, – обрадовался Мэтт.

– Долго я здесь так сидела?

– Не знаю. Я только что проснулся. Почему-то чувствовал, что снова найду тебя в саду.

– Мне холодно.

Мэтт помог ей подняться и прижал к себе:

– Ты холодная, как ледышка. Хочешь снова лечь?

– Спать совсем не хочется.

– Пошли, по крайней мере, в дом.

Пока Мэтт зажигал плиту и готовил горячий напиток, Крисси пошла наверх, чтобы что-нибудь на себя накинуть. На лестничной площадке она встретила Рейчел.

– Можно подумать, что все уже проснулись, – сказала Крисси.

– Мне казалось, я что-то услышала, – пробормотала Рейчел и скрылась в ванной комнате.

– Рейчел встала, – сообщила Крисси Мэтту. – Должно быть, мы ее разбудили. Но, по-моему, она выходила из комнаты девочек. Что, интересно, ей там понадобилось?

– На, выпей. Будем смотреть, как рассвет пробивается сквозь туман?




– Как ты думаешь, – спросила Джесси Сабину за завтраком, – наш папа психический вампир?

В прошлый свой визит Доминика оставила несколько яиц, и Сабина сейчас их взбивала; но, услышав вопрос дочери, прервала это занятие и резко обернулась:

– Что-что?!

Бет захихикала. Джесси покраснела, посмотрела на Рейчел и отвела взгляд.

– Я просто размышляю вслух.

– Размышляешь вслух?! – взорвалась Сабина. – Я не желаю, чтобы ты размышляла вслух! Кто тебе такое сказал? Джесси, посмотри на меня. Я сказала, посмотри на меня! Я хочу знать, кто тебя надоумил. – Сабина, водившая до этого по сковороде деревянной лопаткой, швырнула ее на чистый стол. Капли яичной смеси забрызгали Бет и Рейчел. – Ну же! Отвечай сейчас же! Отвечай!

Ее лицо, вспыхнувшее злым румянцем, стало похожим на красную резиновую маску, когда она нависла над Джесси. Бет начала хныкать. На сковороде горели яйца. Рейчел встала и убавила огонь.

– Отправляйся в свою комнату! – вопила Сабина. – И не смей показываться мне на глаза, пока не будешь готова ответить на вопрос! Ты меня слышишь?! Пошла вон!

Джесси встала и пошла, причем очень быстро. Полыхая яростью, Сабина устремила гневный взгляд на Рейчел, словно собираясь прожечь ту насквозь. Крепко сцепив руки, она вышла из кухни в патио; ее трясло, она так распалилась от злобы, что впору было бы – принимая во внимание хрупкую сухую траву на окружающих пастбищах – позаботиться об огнетушителях. Тем временем Рейчел подошла к Бет, сидевшей на стуле, и взяла ее на руки. Увидев это, Сабина снова ворвалась на кухню и выхватила ребенка из ее объятий. Злые слова, которыми две женщины готовы были обменяться, не успели прозвучать: на пороге, вытирая полотенцем волосы досуха, появился сонный, но успевший побриться Мэтт.

– Что происходит? Что за шум?

– Сабина показывает свой характер, – ответила Рейчел.

Та ответила язвительным взглядом. Мэтт отбросил полотенце, взял Сабину, с ее молчаливого согласия, под руку, вывел из кухни и проследовал с нею через темную гостиную, оттуда направил ее к передней двери, а потом – за порог на яркое солнце.

– Пойдем прогуляемся.

– Я же в халате, – слабо запротестовала Сабина.

– Здесь вокруг никого нет. Пройдемся до церкви. И вот Сабина (в домашних тапочках и голубом

шелковом кимоно) и Мэтт (босиком) направились в тишине к запертой церкви. Они сели на скамью за оградой церковного кладбища, напротив величественной кукурузы, прямо на солнцепеке. Ярость Сабины отступила, оставив лишь красные пятна на ее щеках и шее. Мэтту казалось, что в своем кимоно и встрепанная она выглядела так, будто минуту назад занималась любовью, и он ей об этом сказал.

– Мэтт, не дразни меня.

– Я и не дразню. Что за дьявольщина тут творится?

– Не знаю. Все рушится. Джеймс и двух слов не проронил с тех пор, как ты привез его обратно. Не представляю, как себя с ним вести. Он разговаривает так, будто у него случился какой-то приступ, и все же я ему не верю. Такое впечатление, что он играет. С другой стороны, если он играет, не является ли это само по себе симптомом какого-то недуга? Как по-твоему, Мэтт?

– Все может быть.

– Потом еще Джесси. Штучки, которые она выкидывает, манера говорить, мысли. Сегодняшние психические вампиры, например. Ей, видите ли, было интересно, не вампир ли ее папочка! Не понимаю, то ли кто-то специально внушает ей всякую ересь, то ли это следствие ее… состояния, ну, ее болезни, в общем. Знаешь, я чувствую себя цирковым жонглером, который крутит тарелки на шестах. Если я бегу за одной тарелкой, другие слетают с шестов. Они все грозят упасть и разбиться в любую секунду. Вот так я это ощущаю.

– Не ты одна, Сабина.

– Почему ты так говоришь? – Она поймала его взгляд. – Крисси? Что с ней?

– Она продолжает ходить во сне. Я встаю ночью и нахожу ее в разных уголках дома или сада. Она лунатик. И вовсе не такая сильная, как все думают. Я имею в виду – эмоционально. Она очень уязвима.

– У нее это недавно началось?

– Нет, это и раньше случалось, много лет назад, – но никогда еще так часто.

– Как ты думаешь, Мэтт, это кто-нибудь из нас, живущих в этом доме, виноват? Провоцирует все неурядицы, порождает проблемы, навязывает остальным несвойственное им поведение, насылает болезни? Неужели это возможно?

Сабина отчаянно нуждалась в ответе, хотя это доводило ее чуть ли не до истерики; она так хотела кого-нибудь уличить, что даже была готова признать за собой некую долю ответственности за происходящее. И Мэтт это знал. Откуда-то издалека донеслись раскаты грома, словно кто-то передвигал мебель в соседней комнате. Он протянул руку, чтобы пригладить ей волосы, и она прищурилась, глядя на него, и лишь потом поняла, что этим жестом он как бы предлагал ей положить голову ему на плечо. Уголок кимоно сполз у нее с колена и приоткрыл соблазнительное загорелое бедро. Мэтт оглянулся на дом, стараясь представить себе, что мог бы подумать об этой сцене Джеймс, именно сейчас выглянув из окна, и что вообразила бы Крисси – такая ранимая и беззащитная. Но он знал, что Крисси, как и Джеймс, лежит сейчас в своей постели, то просыпаясь, то засыпая снова, и старается прийти в себя после тревожной ночи.




Крисси снились сны. Страшные, изматывающие сны, в которых ей кто-то отчаянно дозванивался, но голос в трубке постепенно затихал, растворялся в электронном свисте и шипении. За неудачной попыткой телефонного разговора следовали бурные заключительные пререкания с самозванкой, которая заявляла, что она сестра-двойняшка Крисси.

– У меня нет сестры-двойняшки, – возмущалась Крисси. – Ты даже ни капельки на меня не похожа. – И хотя она знала, что действительно приходится сестрой той женщине, ее жизнь каким-то образом зависела от того, сможет ли она опровергнуть этот факт и не признать свою ошибку.

– Почему? – злилась сестра-двойняшка. – Почему ты никому обо мне не рассказала?

Но полемический запал угас, когда снова зазвонил телефон, и Крисси отбросило в начало сна, где она держала трубку и плакала, потому что не могла понять, кто же там, на другом конце.




Джеймс тоже видел сны. Ему грезилось, что он привязан ремнями к больничной койке и что кожаные тиски страшно натерли ему ноги, руки и шею. Комната сияла белизной. Никого больше в ней не было. Из капельницы в его вены поступал по трубке лекарственный раствор. Вторая пластиковая трубка была введена в нос. Еще одна трубка отсасывала от сердца желчь и кровь. Каждый час раздавался звонок электронной сигнализации, сообщая о прохождении через капельницу очередных десяти кубических сантиметров жидкости тигровой окраски. От этого устрашающего звука Джеймс все время вздрагивал. Его сердце всякий раз болезненно сжималось, и казалось, что жидкость в трубке – почему-то не терявшая своей черно-желтой окраски – вибрирует в такт учащенному сердцебиению. В комнату вошла медсестра, и Джеймс поинтересовался у нее насчет жидкости. Она ответила, что этот раствор жизненно необходим сидящему в нем червю-паразиту и что червь погибнет, если его не питать.




В этот вечер к обеду приехали Доминика и Патрис. Их пригласили накануне, вне зависимости от того, будет присутствовать Джеймс или нет, и теперь они почувствовали облегчение, застав его дома. Они были достаточно тактичны, чтобы поднять вокруг него веселую суету и в то же время не касаться вопроса о его исчезновении. Когда Патрис преподнес ему большую оплетенную бутыль местного вина, Джеймс налил себе бокал и взял на себя смелость провозгласить, что вино превосходно. По крайней мере, на взгляд пары французов, создавалось впечатление, что все вернулось к норме.

Джесси беспокоилась за отца, но обед прошел удачно, в непринужденной обстановке, во многом благодаря неизменному юмору Патриса. Однако атмосфера в этот вечер слишком уж располагала к фривольности. На протяжении всего обеда Доминика обмахивалась веером. Женщины были одеты в ситцевые платья, постоянно прилипавшие к коже. Вино лилось рекой, и пили не столько чтобы опьянеть, сколько чтобы остыть, однако достигнуть первой цели оказывалось значительно легче. Сабина тот и дело откидывала волосы с шеи, и каждый раз Мэтт украдкой ловил ее взгляд. Почти весь вечер Рейчел хранила молчание. Она еще не сбросила тяжкое бремя обиды, которую ей нанесли за завтраком. Джеймс разговаривал то по-французски, то по-английски, преимущественно с Доминикой и Патрисом. За исключением тех минут, когда Патрису удавалось рассмешить Крисси, она пребывала словно в трансе – от жары и усталости. Джесси спокойно поглощала пищу, так же как и Бет; им обеим было стыдно за утреннюю вспышку матери.

– Патрис предсказывает, что разразится сильнейшая гроза, – произнес Джеймс, когда беседа могла вот-вот зайти в тупик.

– Ну и пусть, – отозвался Мэтт. – Мы же слышали сегодня гром, правда, Сабина?

Джеймс поднял глаза:

– Вот как?

– Да-да, – быстро подтвердила Сабина. – Сегодня утром. Очень далеко. Похоже, гроза приближается.

Мэтт сменил тему, неожиданно вскочив, чтобы показать подготовленный к вечеру сюрприз. Он передвинул стол, иначе расставил стулья и превратил таким образом патио в зрительный зал. Самые лучшие места он предложил Джесси и Бет.

– Что он еще задумал? – пробубнил Джеймс, наливая себе очередной стакан местного вина.

– Понятия не имею, – задумчиво отозвалась Крисси.

– Позволим девочкам выпить немножко вина, раз уж такое дело? – выкрикнул Мэтт и сам себе ответил: – Думаю, позволим. Сабина, может, ты об этом позаботишься?

Джесси очень удивилась, когда Сабина его послушалась и протянула ей и Бет по полстакана каждой – словно так и полагается. Получалось, таким образом, что Сабина позволила Мэтту нарушить установленное ею правило – детям вина не давать, тогда как та же Сабина сегодня утром внезапно запретила Джесси выйти погулять с Крисси. Если Крисси и обратила внимание на это противоречие, виду она не подала. Доминика расспрашивала Рейчел, Патрис допытывался у Джесси, Бет тормошила Сабину, и все смеялись и спрашивали друг друга, что происходит. Наконец Мэтт вытащил огромную коробку из багажника своей машины. Перед тем как открыть ее, он распорядился:

– Патрис, найди мне, пожалуйста, несколько пустых винных бутылок. Загляни под кровать Джеймса.

– Xa-xa, – неискренне засмеялся Джеймс.

– Джеймс, принеси молоток и пару гвоздей. Пожалуйста. И не беспокойся, никто не собирается стащить твой бокал. Можешь мне поверить, приятель. Рейчел, ведро воды, если не трудно.

Мэтт дождался, чтобы все выполнили данные им поручения и снова собрались; только тогда он открыл коробку, и оказалось, что в ней – целая коллекция всевозможной пиротехники. Он попросил Патриса расставить ракеты в бутылки, в то время как сам поспешил прибить «огненное колесо» к деревянному столбу старой конюшни.

– Обожаю фейерверки! – взвизгнула Доминика.

Сабина наклонилась над коробкой:

– Они, наверное, стоили тебе целое состояние!

– Мэтт верен себе, – сказала Крисси. – Лишь бы спустить все на ветер… то есть на дым.

Прежде чем запустить первую ракету, Мэтт призвал к тишине.

– Бет, для чего использовались фейерверки в прежние промена?

Бет покраснела и дала ответ:

– Прогонять злых духов.

– Верно, – похвалил ее Мэтт.

– Откуда ты знаешь? – поинтересовалась Джесси.

– Мне Мэтт рассказывал.

Первая ракета прорезала иссиня-черное небо. Раздались громкие и слегка иронические крики восторженной публики. Даже Джеймс, хоть и нерешительно, примкнул к остальным. Джесси внимательно за ним наблюдала. Он много пил, слегка униженный стараниями Мэтта, словно его отодвинули в сторону. У нее вдруг захватило дух – так ей стало жалко отца.

Представление удалось на славу. Мэтт носился как оглашенный, запуская все подряд, от маленьких сигнальных ракет до впечатляющих пиротехнических бомб. Вращающиеся «огненные колеса» то и дело стопорились или со свистом падали, не переставая крутиться. По земле скользнула, подобно змее, шипящая ракета и зажгла траву. Пламя быстро охватило сухие травинки, что вызвало секундную панику, но в следующий миг принесли садовый шланг, и огонь был потушен. Мэтт совсем раздухарился: кричал петухом, концом горящей самокрутки зажигал, не заботясь об осторожности, сырые петарды и бомбочки, запускал ракеты под опасным углом. От всего этого волосы вставали дыбом, если не сказать хуже, и все же представление имело огромный успех.

Потом Джесси и Бет пожелали всем спокойной ночи и неохотно отправились спать. Джесси оглянулась на отца, когда он опустошал очередной бокал вина.

Пока убирали мусор, Сабина отвела Мэтта в сторону и сказала ему:

– Мэтт, девочки в восторге. Настоящий праздник!…

– Да, за последнее время у них не много было причин для веселья.

– Где ты раздобыл всю эту пиротехнику?

– Купил по дороге, когда ездил за Джеймсом. Сабина коснулась своими прохладными длинными пальцами его загорелого плеча.

– Спасибо, – сказала она и вошла в дом. Мэтт поднял глаза и увидел, что Рейчел стоит

облокотясь на швабру и наблюдает за ним. Она подняла брови. Он не знал, что означает эта мимика, и поэтому подмигнул ей в ответ.

В душной атмосфере вечера взрослые вновь уселись за стол и продолжили кутеж. Даже цикады и сверчки притихли. Мэтт скрутил себе косячок. Патрис заметил, что однажды пробовал это в Алжире, правда без всякого результата, однако охотно предпринял бы вторую попытку. Доминика от травки отказалась, так же как и Джеймс, предпочитавший с завидной скоростью поглощать vin ordinaire [32 - Молодое местное вино (фр.).]. Сабина же, напротив, выхватила у Мэтта самокрутку, с удовольствием затянулась, а затем передала косяк Рейчел. Крисси присоединилась к воздержавшимся.

Донеслись приглушенные раскаты грома, но сформировавшийся вдали атмосферный фронт не мог разогнать повисшую над домом знойную пелену. Разговор перескакивал с погоды на девочек, с Англии на Францию, с детских каникул на тиранию предстоящей работы. Кто-то вздохнул и спросил, почему нельзя остановить время, а Рейчел задумалась: кому на самом деле этого хочется?

Сильно понизив уровень вина в бутылке, Джеймс выпал из общего веселья и нескончаемой болтовни; впрочем, никто против этого и не возражал. Он заметно вспотел и уже собирался вновь наполнить свой бокал, когда Патрис вернулся из туалета, ведя за собой невысокого тучного старика деревенского вида. Джеймс предположил, что это сосед-фермер, но он был поражен крайней уродливостью старика. Спина незнакомца горбато сутулилась, а большая голова с бородавчатым лицом, напоминающая куриное яйцо в крапинку, с трудом удерживалась в равновесии на его плечах. Он нес еще одну оплетенную бутыль вина. Патрис не стал представлять нового гостя, а лишь проводил вновь прибывшего к столу и продолжил беседу с того места, на котором она была прервана. Пришелец приблизился к Джеймсу и вручил ему бутылку.

Джеймс попытался сделать гостю комплимент, какой это, мол, редкий дар – доставлять вино в нужные руки, но, путая слова, понял, насколько пьян.

– Прямо в яблочко.

Мужчина сидел около Джеймса, но явно прислушивался к разговору остальных.

– Угощайтесь, – сказал Джеймс, немного уязвленный. Он снова наполнил свой бокал, пролил вино на траву и прихлопнул воображаемого комара. – По-английски говорите? Vous parler anglais?

Старик слегка улыбнулся и покачал головой, поп [33 - Нет (фр.).]. Его обветренное лицо походило цветом на полированный дуб, а над бровью рос большой полип. И снова он отвернулся от Джеймса, словно намереваясь слушать других. Пьяный, но соблюдающий привычную любезность Джеймс еще трижды попытался вовлечь старика в вежливый разговор. Он высказался о красоте здешних мест, о погоде, о качестве вина – и все это на изящном французском. Но старикан выказывал лишь нетерпение, как будто Джеймс отвлекал его от другой, гораздо более интересной беседы. Джеймс чувствовал себя обиженным. Он черпал эту обиду из своего бокала.

– Пари держу, не говорите вы по-английски, хе-хе. Спорим, черт меня подери, не говорите!

Словно в ответ, старик пригладил свои редкие седые волосы и повернулся к англичанину с обреченным видом, глядя на него грустными, слезящимися глазами.

– Могли бы и поразговорчивей быть, – пробормотал Джеймс, протягивая старику бутылку. Тот отмахнулся. – Ах так! Да идите вы… Santé [34 - Ваше здоровье (фр.).]. – Он понизил голос, чтобы никто его не услышал. – Знаете кого-нибудь из этой публики? – В это время все рассказывали разные истории, время от времени разражаясь смехом. Никого не интересовало, что Джеймс собирался сообщить старику. – Нет? Тогда позвольте мне познакомить вас с балаганом. Comprenez? [35 - Понимаете? (фр.)]Начнем с этой. Маfemme [36 - Моя жена (фр.).]. Лягушонок, comme vous [37 - Как вам это понравится? (фр.)], а? Худший день жизни – женитьба на ледышке. Видите типа рядом с ней? У которого не лицо, а карта дорожная? Les routes nationales [38 - Шоссе национального значения (фр.).]? Наверное, трахается с ним, дурочка, думает, я не знаю. Он-то спит и видит, как бы пролезть ко мне в штат. Выпендривается перед моими детьми, моими девочками, своими гребаными фейерверками. Запихал бы их ему в… А вот та – его женушка: ужасающие ноги, а? Мозги у нее не в порядке, вот в чем беда. Двенадцать франков, и она ваша. Ха-ха, просто шучу. Такая же, как и та, Рейчел. Раньше работала на меня. Музыкантша. Paysanne [39 - Деревенщина (фр.).], немного грубовата, двенадцать франков. Эй вы, великий собеседник, вам кто-нибудь об этом говорил? Заядлый saloniste [40 - Завсегдатай салонов (фр.).]. Настоящий знаток жизни. А, идите вы на…

Потеряв надежду вовлечь молчуна в разговор, Джеймс налил себе еще один бокал вина, поставил его около стула, встал, забыл, зачем встал, снова сел и опрокинул бокал. Затем заснул.

Потом Сабина трясла его за локоть.

– Джеймс! Джеймс! Доминика и Патрис собираются уезжать. Они хотят попрощаться.

Слишком резко поднявшись со стула, Джеймс почувствовал, как к голове прилила кровь. Он оглянулся, облизывая губы. Доминика и Патрис действительно собирались уезжать. Старик уже ушел. Доминика коснулась плеча Джеймса.

– Спасибо за приятный вечер, – сказала она. Патрис пожал его руку.

Рот Джеймса, казалось, был набит стеклянной стружкой.

– Куда делся ваш друг? – Доминика и Патрис с недоумением посмотрели на него. – Ваш сосед. Надеюсь, я был не слишком под хмельком, когда говорил с ним?

– Какой сосед?

– Старик, который пришел вместе с Патрисом. Он просидел здесь целый час.

Теперь уже все – Крисси, Мэтт, Рейчел и Сабина – в полнейшем недоумении посмотрели сначала на Джеймса, а потом на стул, куда он показывал.

– Джеймс… – начала Сабина.

– Какой старик? – спросил Мэтт.

– Здесь был старик, – настаивал Джеймс. – Фермер. Старик.

– Нам пора, – поспешно сказала Доминика. Она очень быстро переговорила о чем-то с Патрисом на диалекте, который не поняла даже Сабина. Все двинулись через сад, оставив в темноте растерянного и озадаченного Джеймса.

После отъезда гостей Мэтт обратился к Сабине:

– О чем, черт возьми, он сейчас говорил?

– Не знаю, – сказала она. – Ну его к дьяволу. Они вошли в дом, а Джеймс остался на улице.




36


– Поторопись! У нас мало времени. Надо их укрыть, пока не началось.

– Что началось?

События в зеркале ускоряются. Грегори бегает по квартире, стаскивает с постелей простыни и одеяла, приносит из ванной полотенца. Капли пота выступают на лбу, овальные пятна пота темнеют под мышками его белой футболки, когда он мечется из комнаты в комнату. Сведенные лицевые мускулы и маково-черные расширенные зрачки свидетельствуют (если она еще об этом не догадалась), что он принял дозу.

– Гроза! Гроза!

Она только что вернулась из булочной со свежими круассанами, намереваясь выпить кофе и провести спокойное утро. У Грегори, ясное дело, замыслы другие.

– Откуда ты знаешь, что будет гроза?

– А ты разве не чувствуешь? Да быть такого не может, неужели не чувствуешь?

– Ты чувствуешь приближение грозы до того, как она начинается? Ты что, животное какое-то?

Грегори встает на стул и накидывает белую простыню на угол одного из самых больших зеркал.

– А ты, если не чувствуешь, так сразу и человек, что ли? Нет у меня времени спорить. Или помоги мне, или не отвлекай меня.

Она поднимает простыню и начинает занавешивать зеркала в другой половине зала. Они работают, храня недружелюбное молчание.

– Будь так добр, объясни мне, зачем мы это делаем?

Ответа не последовало, но она уже знает (слышала раньше), как он описывает свой страх. Если приближается гроза, она наверняка принесет с собой молнии; и если случится так, что молнии будут сверкать в ночном небе прямо над их квартирой, скорее всего одна из них отразится в каком-нибудь большом или маленьком зеркале. Он боится отраженных в зеркале молний. Говорит, что они его погубят. Или, по крайней мере, принесут неудачу.

– Неудачу? Ха! Какое дело занюханному наркоману до каких-то неудач?

Стоя на стуле, Грегори замирает и буравит ее гневным взглядом, пока она снова не берется занавешивать зеркала. Наконец дело сделано. Грегори, который немного запыхался, наливает себе стакан водки и тихо говорит:

– Ты можешь уйти отсюда, когда захочешь, и тебе это отлично известно. Я же тебя к стене цепями не привязываю. И к кровати наручниками не приковываю.

Но не все так просто. Она хочет уйти, но что-то ее удерживает. Не цепи и не наручники, что-то другое. Может быть, фиолетовый свет. Она боится потерять фиолетовый свет. Стоит уйти от Грегори, и этого света не будет.

– Почему мы не можем просто задвинуть шторы?

– М-м?

– Если ты так боишься увидеть в зеркале молнию, почему бы просто не задернуть шторы?

– Но ведь надо наблюдать за молнией.

Небо снаружи приобретает цвет закаленного железа. Грегори открывает окно. В квартиру врывается свежий ветер, и сразу становится прохладней. Он наливает себе еще водки, придвигает стул с высокой спинкой поближе к окну и устраивается так, словно собирается смотреть дневную спортивную передачу по телевизору.

– Ты когда-нибудь была на моем месте? – спрашивает он, не сводя взгляда с предгрозового неба. – Я думаю, была.

– Возможно.

– Насколько я знаю. Мне нравится знать. Она чувствует себя одинокой, лишней. Небо и

квартира с выключенными лампами становятся все темнее. Затем появляются первые отблески белого света, разрывающие воздух вдалеке. Так обрушивается на планету смертельный поток белых нитей, словно образующий преграду между двумя мирами; так стремится к земле вирус-паразит, жаждущий утвердить на ней свое господство; так цепляется за крошечную выемку в скале отчаянный альпинист в надежде удержаться хотя бы одним пальцем. Белый свет замораживает капли пота, выступающие на лице Грегори. Он начинает дышать глубже, его пристальный взгляд останавливается на вечернем небе. Она для него больше не существует. Он теперь оседлал молнию.

Она его покидает. Уходит на кухню, готовит кофе. Выпивает кофе, ест круассан. Гроза набирает мощь. Молния шипит, подкрадывается ближе. Гром грохочет с невероятной силой почти над головой. Когда наконец грозу относит дальше, она смывает с рук крошки и возвращается в зеркальную гостиную.

Грегори полулежит, растянувшись на стуле. Туманный белый свет заливает пространство, все обесцвечивая; фотографический негатив. Она догадывается, что этот свет – остаток электрического заряда. Он впустил его внутрь и уничтожил все следы удивительного фиолетового света, которым так мягко лучился с тех самых пор, когда она впервые увидела его на кладбище Пер-Лашез. Она осторожно подходит к нему сзади и дотрагивается до шеи. Он не реагирует. Она обходит его спереди, мягко опускается на колени. Пустой стакан из-под водки валяется на полу.

Его глаза широко открыты и до сих пор следят за грозой. Она еще шире раскрывает его правый глаз двумя пальцами, заглядывает в него. Запоздалая белая молния отражается в расширенном черном зрачке; через пять секунд – прощальные раскаты грома, затихающие где-то вдали. Он мертв.

Убив его, она не чувствует вины. Он ее обманывал и унижал. Он играл роль ангела, и за этот смертный грех ни архангел, ни херувим, ни серафим не даруют ему свое прощение.

Теперь она спокойно может отправиться к своей сестре в Дордонь.




37


На следующий день была очередь Мэтта и Крисси идти в супермаркет, но близился полдень, а Крисси, как и Джеймс, все еще не вставала. Она провела еще одну неспокойную ночь, разгуливая по дому во сне. Посреди ночи Мэтт нашел ее около рояля; она сидела, положив палец на черную клавишу. Каким-то образом ему удалось отвести ее обратно в кровать и при этом не разбудить.

– Давайте я пойду вместо нее, – предложила Сабина. – Можем взять с собой девочек.

– Я в магазин не собираюсь, – отрезала Джесси.

Сабина переглянулась с Рейчел, которая подметала пол в патио. За последние дни Сабина всячески пыталась сократить до минимума общение девочек как с Рейчел, так и с Крисси.

– Пойдем, дорогая. Устроим себе загородную прогулку.

В ответ Джесси сняла туфли, сбросила с себя хлопчатое платье и, пригнув голову, рванулась к бассейну. Раздался всплеск, и полетели брызги.

– Давай, Бет, надевай туфли.

Но Бет была занята тем, что собирала использованные петарды и аккуратно раскладывала их на траве, перепачкав при этом свои ручки почти до черноты. Она хотела очистить поле от обгоревших «мертвых» ракет. Сабина попыталась найти выход из создавшегося положения.

– Мэтт, может, Рейчел не будет возражать против прогулки с тобой?

– Ну уж нет! – возразила Рейчел. – Моя очередь прошла. Я останусь здесь и буду доставлять неприятности.

Сабина перевела взгляд с Рейчел на Бет и Джесси.

– С ними все будет в порядке, – заверил Мэтт.

В машине Сабина поделилась с Мэттом кое-какими дурными предчувствиями, по крайней мере насчет Рейчел.

– Что ты о ней думаешь? Как по-твоему, она надежна?

– А кто, черт побери, может считаться надежным?

– Я имею в виду – ты бы доверил ей своих детей?

– Конечно, доверил бы. Ты уж слишком над ними трясешься. – Мэтт не мог открыть ей то, что было у него на уме; поскольку Сабина догадывалась об интрижке своего мужа с Рейчел, она готова была возвести эту женщину в ранг серийного убийцы. Если бы Мэтт только намекнул на это обстоятельство, он тем самым не просто подтвердил бы наличие интрижки, но также дал бы ей понять, что эта история ему известна. Тогда бы уже никто в доме не смог спать спокойно.

Они въехали в старый город – бастиду – и зашли выпить кофе, прежде чем отправляться за покупками.

– Так что же, после того как я привез его обратно, ты так ничего от него и не добилась?

– Нет. – Сабина все крутила ложечкой в своей чашке, как будто искала там некий тайный смысл. – Он клянется, что пережил нечто вроде затмения. Кстати, он попросил не говорить тебе об этом. Он думает, что, если об этом узнают на работе, его компетентность окажется под сомнением.

– Ты ему веришь?

– Как ни странно, да. Мне кажется, он разрывается. Я хочу сказать, что в нем много разных людей и он сам не знает, кто он. Мы женаты двенадцать лет, а он мне словно чужой. И себе самому тоже. Он не знает, хочет ли он быть Джеймсом-отцом, боссом, дегустатором вин, ленивым грубияном, вольным философом, мужем… Знаешь, когда мы в последний раз занимались любовью? Когда он последний раз целовал или обнимал меня?

Он в упор посмотрел на нее.

– Пойдем.

– Тебе следует остерегаться его, Мэтт, – сказала она, когда они поднимались. – Он чувствует, что ты его каким-то образом унизил. Никак не может забыть это тщательно разыгранное пиротехническое шоу… Ты сыграл его роль. Проявил к его детям больше внимания, чем он сам. И он тебе за это спасибо не скажет.

– Да пропади он пропадом, – сказал Мэтт, давая чаевые официанту.

Они быстро покончили с покупками и поехали обратно. Машину вела Сабина, и Мэтт решил показать ей то место, где Бет однажды видела кого-то в кукурузе. Проехав по дороге километра два, Сабина спросила:

– А эта дорога ведет не к той пещере, куда мы ходили на днях? – Она съехала на обочину. – Посмотрим еще разок?

Без долгих рассуждений Сабина выключила зажигание и вышла из машины.

Она открыла багажник, и рука Мэтта слегка дрогнула, когда он потянулся за фонариком. Руки Сабины неестественно свисали по бокам, пока она шагала по пыльной, белой известняковой дорожке в сторону пещеры. Они шли вдоль зеленой изгороди из пышной жимолости, от запаха которой кружилась голова. Он следовал за ней, держа в потной руке резиновую рукоять фонаря, и старался не смотреть на крошечные прожилки на ее ногах.

Из-за неловкого молчания казалось, что цикады еще громче стрекочут в траве. Воздух был душный и давящий; рубашка Мэтта липла к его спине, а юбка Сабины четко обрисовывала ее ягодицы. Они прошли мимо террасы, заросшей несобранным виноградом. Переспелые ягоды портились прямо на лозе, наполняя воздух резким запахом брожения, делая его ощутимо вязким. Казалось, что иссушенная земля настолько напряжена и перегружена, что вот-вот лопнет от беспощадного зноя. Сабина нервно улыбнулась из-за плеча и сразу же отвернулась. Мэтт переложил фонарь из одной руки в другую.

Они пробирались через кусты, и ягодка ежевики застряла в волосах Сабины, удивительно похожих по цвету на эту самую ягодку. Мэтт вынул ее дрожащей рукой, и они пошли дальше к зеву пещеры. Именно там она повернулась к нему, прежде чем войти. Она прижала руку к груди, как будто ей было трудно дышать. Мэтт, весь мокрый, заметил жемчужные капельки пота, сияющие на ее верхней губе. Он стоял достаточно близко и мог вдыхать ее солоноватый запах.

Внутри пещеры что-то сдвинулось. Легкий шорох, скольжение сланцевых плиток.

Они повернули головы к входу и услышали сопение, а потом снова шарканье о сланцевый пол. Затем раздался не то свист, не то вздох. Сабина в ужасе посмотрела на Мэтта, но его взгляд был прикован к черному устью пещеры, формой напоминающему женское лоно. Шагнув назад, она схватилась за его плечо. Звуки прекратились, хотя они изо всех сил старались услышать что-нибудь еще.

– Давай не останавливаться, – попросила Сабина.

– Слушай, – сказал Мэтт.

Камешки снова зашуршали и защелкали; потом последовали вздохи, похожие на тихий, неумелый свист. Что-то приближалось изнутри к выходу из пещеры. Из темноты стала вырисовываться белая фигура. Это оказалась Бет, которая пыталась так сложить губы, чтобы удалось посвистеть. Увидев Сабину и Мэтта, она внезапно остановилась.

– Мамочка!

Сабина была так ошеломлена, что потеряла дар речи. Вскоре к Бет присоединилась Джесси, а еще через несколько секунд – Джеймс, который тоже встал как вкопанный и полюбопытствовал:

– Что это вы тут делаете?

С поразившей Сабину быстротой Мэтт ответил:

– Мы видели вас с дороги. Как раз возвращались из магазина.

– Ну да! – с недоверием произнес Джеймс.

– Мы крались за вами, – объяснил Мэтт, поглаживая золотистые волосы Бет. – Мы хотели, чтобы вы подпрыгнули от неожиданности, но вы нас опередили.

– Я подумал, что девочек надо сводить сюда еще раз, – сказал Джеймс. – А внутри-то как прохладно. Ты вспотела, дорогая.

– Я знаю. Так неприятно. И мухи повсюду. Ты поедешь обратно на машине?

– Нет, – ответил Джеймс. – Мы охотимся за мертвецами, так ведь, Бет? – Бет показала две огромные использованные ракеты, найденные в поле. Он прошел мимо Мэтта и двинулся дальше через кусты. Девочки последовали за ним.

– Вы двое продолжайте развлекаться. И не беспокойтесь за нас, мы прекрасно проводим время.

Сабина посмотрела на Мэтта, а затем двинулась сквозь кусты вслед за ними.

– Нет, я пойду с вами.

– Ты уверена, милая? Может, ты лучше отдашь ключи Мэтту?

Она бросилась назад и вложила в руку Мэтта ключи от машины. Он ничего не сказал, и она быстро кивнула ему головой.

После их ухода Мэтт долго еще стоял у входа в пещеру, думая о том, что только что случилось, о том, насколько далеко все зашло. Мышцы рук и ног ослабли. Казалось, что зной горячими потоками скатывается вниз по скале у него за спиной. Назойливая муха вилась вокруг его рта.

Он ступил внутрь пещеры в поисках укрытия от испепеляющей жары. Там было влажно и прохладно. Он зажег фонарь и направился в дальний угол пещеры, где без труда отыскал настенный рисунок, который показал им Патрис. Мэтт снова внимательно его изучил. Две главные фигуры представляли собой либо рогатых животных, либо людей, одетых в звериные шкуры. Эти шкуры, украшенные перьями, были, видимо, сняты с серны или с другого подобного существа. Одна из фигур взгромождалась на другую, как правильно заметила Джесси. Пока он рассматривал рисунок, фонарик помигал и погас. Мэтт похлопал по нему ладонью, и фонарик загорелся снова, хотя и слабо. Изучая изображение, Мэтт пришел к выводу, что фигуры либо танцуют, либо совершают какой-то сексуальный ритуал. Коричневато-желтая краска выцвела почти до серости, и в темной пещере было очень сложно отличить примитивные мазки художника от расщелин и изломов каменной стены. Потом батарейки в фонарике сели окончательно. Мэтт оказался в полной темноте. Он вдыхал каменную влажность пещерного пола и пытался – хотя и безрезультатно – вновь вернуть фонарик к жизни. Направляясь туда, где, как он считал, находился выход, он протянул руку в поисках стены, однако ничего не нащупал, и рука повисла в воздухе. Он выдвинул вперед правую ногу, но пол оказался намного ниже, чем он ожидал. Затем, наткнувшись на что-то в темноте, разбудил какой-то запах. И снова ему в нос ударил аромат минерала, на сей раз похожий на дыхание моря. Он сделал еще один шаг наугад, и таинственный запах стал подниматься с пещерного пола подобно дыму, почти как фимиам; в прохладе пещеры он был горячим и сухим, словно воздушный поток в атмосфере.

С другой стороны, он почти до неприличия напоминал о человеческом присутствии. Это был дурманящий запах женщины, струящийся из скалы, будто случайно спровоцированный несмелыми человеческими шагами. И с запахом на Мэтта снизошло прозрение. Он осознал, что тысячи лет назад эта пещера служила местом проведения ритуала; сюда приводили новичков, чтобы они познали смерть и возрождение. Странные очертания входа в пещеру, ее влажная утроба, напоминающая женскую, запах мускуса и магические настенные символы – все испускало ауру опасного любовного приключения. Он знал, что преобразующий ритуал возрождения вполне возможен. И более того, пещера приводила ему на память обещание, которое он некогда дал Крисси. Для Мэтта человек в кукурузе и его собственный страх перед пещерой имели одну и ту же природу.

Спотыкаясь в темноте, он разглядел наконец узкую полоску света, обозначавшую выход, и в панике бросился туда со всех ног. На секунду он испугался, что проход для него слишком узок и что он застрянет, но этого не случилось, и он выбрался наружу, тяжело пыхтя в знойном воздухе и зажмурившись от яркого света

Он лишь на миг оглянулся на узкую щель в скале, а потом пошел напролом через заросли. Снова оказавшись за рулем автомобиля, он услышал где-то на севере урчание далекого грома.




38


– Она приближается, Джесси, как я тебе и предсказывала. Разве это не чудо! Ты не почувствовала, что стало прохладней еще градуса на два? Посмотри на север. Посмотри, как она надвигается на нас, темнеющая, развевающаяся, как знамя, озаренное небесным светом. Но ты все это и сама знаешь. И что дождь – это просто эфирные шелковинки, свободно падающие из тучи. Мы говорили об этом, правда? О том, что в короткий человеческий век нам дано увидеть такую красоту! Теперь ты сама видишь. Теперь ты можешь верить в ангелов – смотреть, как они там собираются, толпятся в раскаленном воздухе, катаются на воздушных волнах, толкают друг друга. Джесс, ангелы устремляются к нам!

Знаешь, когда человек забывает язык – любой язык, он в первую очередь утрачивает способность писать. Затем теряется навык чтения. Наконец человек постепенно разучивается говорить; и язык, такой поразительно сложный, существующий по жестким правилам и законам, но все же без конца создающий новые формы, подобия, метафоры и протуберанцы чистого света, исчезает навсегда.

То же самое, Джесс, происходит с языком ангелов. Надо думать, когда-то он был дарован смертным, чтобы они могли при необходимости писать на небе таинственными облачными символами, но теперь вторичное искусство чтения утрачено навсегда. Сейчас даже стало модным отрицать, что этот язык когда-либо существовал. Облака, утверждают умники, не хмурятся и не сердятся, не капризничают и не досадуют; они никого не запугивают и никогда не грустят. Дождь – это не слезы, это просто дождь.

На свете много мертвых языков, Джесс. Но способность говорить на небесном языке облаков, что, кстати, означает жить и существовать внутри этого языка, не полностью потеряна. И пока люди, отягощенные земными заботами, спорят, разумно или неразумно считать – в жизни ли, в искусстве ли, – что погода влияет на человеческую душу, носители языка ангелов пребывают в унынии. Не могу передать тебе, в какое отчаяние они приходят, встречаясь с надменностью и тщеславием! Горестно стеная, они воздевают руки; они заламывают крылья в тоске. Как можно спорить с тем, что погода – это отражение человеческих забот, плачут они; ведь так очевидно, что человек – лишь слабое отражение яркой радуги земной метеорологии, что не погода – часть нас, а мы – крошечная частица погоды?

Но ты не такая, как они, Джесс. Ты знаешь, что для всех нас наступило волшебное время. Тебе это должно быть известно лучше, чем кому бы то ни было. Твое детство уже почти прошло. Так? Не удивляйся. Я знаю. Просто знаю. И не спрашивай меня почему. Знать подобные вещи – моя работа. Можешь называть это шестым чувством, или чутьем, или посланием, начертанным на ветре, – но в тебе это есть; я вижу по румянцу на твоем лице, по блеску твоих глаз. Такие вещи дано заметить проницательной женщине, и неважно, есть у нее небесный дар предвидения или нет.

У тебя скоро случится кровотечение. Но ты не бойся и не стыдись этой многообещающей струйки. Смотри на нее как на алое знамя, как на свидетельство здоровья и силы, как на символ священной женской тайны. Не слушай тех грубых женщин, которые говорят тебе о Проклятии, не обращай на них внимания. Это все отголоски прошлого. Ты особенная, Джесси, одна из избранных, ты – как я. И раз в месяц тебе будет являться ангел, и тебе будет дан язык, на котором ты сможешь с ним говорить. Это редкий дар, юная леди.

Рассказать тебе, как это случилось со мной, как это случилось в первый раз? Рассказать?

Джесси кивнула, догадываясь, что сейчас надо сделать именно это. Казалось, земля уходит у нее из-под ног, когда наставница пребывает в таком настроении: когда глаза ее беспрестанно бегают и похожи на две маслянистые бездны, когда она даже не останавливается, чтобы передохнуть. Джесси следила за тем, как быстро двигаются губы проповедницы, словно не успевая за произнесенными словами, исторгая их, как поток горящих стрел. От нее исходил иногда такой же странный, кисловато-металлический запах, каким отличались таблетки риталина.

Это напугало Джесси. «Неужели это из-за меня? – подумала она. – Неужели это моя вина?» Ее ошеломляло, что наставница с такой легкостью может вести себя как два разных человека. «Я похожа на нее? – размышляла она. – А она – на меня? Интересно, мог бы ей помочь риталин?»




39


– Ты добыл то, за чем ездил? – спросила Рейчел Мэтта, когда он вернулся.

Джеймс, Сабина и дети были все еще за полями, в пещере. Крисси изнывала наверху, скрываясь от надоедливой тягучей жары.

Небо над головой Рейчел окрасилось в цвет баклажана. Она стояла в тени виноградных лоз, и ее глаза, казалось, были того же цвета, что и небо. Мэтту не понравился ее тон. Он свалил пакеты на кухне и, вытащив из холодильника бутылку пива, приложил ее ко лбу. Вторую бутылку он протянул Рейчел, и подношение было принято, казалось, без особой охоты. Струйка пота побежала от ее виска и остановилась чуть ниже уха. Кожа на шее блестела там, где ее касались волосы.

– Думаю, что да. – Мэтт повалился на шезлонг.

– Галочкой в списке пометил?

– В списке? У меня не было никакого списка.

– А я думаю, был. И до сих пор есть.

Мэтт все еще слегка задыхался от беготни по магазинам. На его взгляд, теперь он сам оказался в странной роли.

– Нет никакого списка, – спокойно сказал он.

– Нет, есть. Он приколот к двери кинжалом. И только некоторые из нас могут его увидеть.

– О чем разговор? – спросила Крисси, появляясь в одной из хлопчатых рубашек Мэтта. Она склонилась над ним, источая запах сна и пота, поцеловала его долгим страстным поцелуем, перекинула ногу через его ноги и пристроилась к нему на колени, не обращая ни малейшего внимания на Рейчел.

– Люди смотрят, – пробурчал Мэтт непослушными губами.

Крисси подняла голову, сонно поглядела на Рейчел и снова его поцеловала. Потом встала и пошла к бассейну. Раздался всплеск.

– Я наблюдала за тобой, – сообщила Рейчел.

– Ну и как? Что же там в списке? – спросил Мэтт.

– Джеймс. Его дети. Его жена. Как обычно.

– А его любовница? Разве ее не стоит вписать?

– Я так и думала, что ты рано или поздно затронешь эту тему.

– Ты льстишь себе. Что ты хочешь доказать? Что ты прибрала к рукам не только Джеймса, но и все его вещи?

– Не прибрала, а приберегаю.

– Ты какая-то странная, Рейчел, и понятия у тебя странные. Что ж, у меня для тебя тоже есть сюрприз. Я тоже за тобой наблюдал.

– Почему бы тебе не оставить Сабину в покое? Она ведь тебе не нужна.

– А ты не находишь, что в твоем положении читать лекции о морали как-то странно? И что это вдруг ты принимаешь так близко к сердцу интересы Сабины? С какой это радости ты вообще оказалась здесь?

– Я тебя раскусила, Мэтт. Так и знай. Я тебя раскусила.

Вернулась Крисси, завернутая в полотенце. Она дрожала и переводила взгляд с Мэтта на Рейчел.

– Рейчел перегрелась на солнышке, – сказал Мэтт.

Рейчел встала и пошла в дом.

– Что произошло? – спросила Крисси.

– Жуткая она, эта Рейчел.

– Я раньше помалкивала, но что-то в ней меня пугает.

– Я тебя понимаю, – ответил Мэтт. Примерно через час вернулись все остальные;

Джеймс все еще был в приподнятом настроении. Бет предъявила Мэтту для экспертизы несколько использованных ракет. Ее папочка сказал им, что это падшие ангелы, гордо отрапортовала она. Мэтт понюхал пустые бумажные патроны и признал их вполне сернистыми для падших ангелов. Он поднял глаза. Джесси, не отходившая от отца ни на минуту, всматривалась в него странным взглядом. Тем временем разразился спор на тему о том, из чего делают порох для фейерверков; один из присутствующих мужчин утверждал, что используется хлорат калия, в то время как другой настаивал на нитрате калия; после этого кто-то заметил, что люди, часто находясь в неведении, яростно спорят о чем-то, хотя логичнее всего было бы просто признать свою неправоту; судя по всему, это и явилось приемлемым решением вопроса о составе пороха. Мэтт и Сабина избегали друг друга.

– Где Рейчел? – спросила Джесси.

– Думаю, наверху, – ответила Крисси.

– Пойду поищу ее, – сказала Джесси, входя в дом.

– Не надо, – крикнула ей Сабина. – Пусть отдыхает.




Тем временем Рейчел наверху вовсе не отдыхала. Она внимательно прислушивалась к голосам, доносившимся снизу из комнаты Крисси и Мэтта. Пока она слышала эту нелепую дискуссию насчет фейерверков, можно было не сомневаться, что никто ее не потревожит. Она тщательно обыскивала ящики комода, переворачивая носки, футболки и трусы Мэтта.

Но пока Рейчел ничего не находила; да, в общем, и не знала, что, собственно, ищет. Она просто пыталась обнаружить что-нибудь неправильное и, лишь увидев это, осознала бы цель своих поисков. Она закрыла верхний ящик и открыла следующий. От нижнего белья повеяло духами Крисси. Она переворачивала белье и так и этак, пытаясь прощупать все до задней стенки в надежде найти что-нибудь спрятанное. А потом Джесси упомянула внизу ее имя.

Кто-то вошел в кухню, и Рейчел услышала, как Сабина позвала Джесси обратно. Она быстро и бесшумно выскользнула за порог и прикрыла за собой дверь.




Джеймс был на лужайке; ракеткой для бадминтона он подбрасывал вверх воланчик, и Крисси заметила, что он выглядит на удивление бодро. Джесси оторвалась от дела, которым была занята, и уставилась взглядом в землю, стараясь скрыть свой интерес к тому, что могло быть сказано.

– Я чувствую себя гораздо лучше. Кто-нибудь хочет сыграть?

– Значит, та прогулка к Пиренеям пошла тебе на пользу, – сказала Крисси, но сразу пожалела о своих словах, увидев, как залилась краской Сабина.

– Крисси, прихвати ракетку. Мне нравится смотреть, как подпрыгивает твоя грудь.

– Папочка, ну пожалуйста! – простонала Джесси.

– А что такого? Именно для этого я и живу. Дело вот в чем… – Джеймс стал серьезным. – Я бросаю пить.

– Ты правда бросаешь? – неожиданно закричала Джесси. Она кинулась к отцу и вцепилась в его рукав. – Правда бросаешь? Правда? Правда, правда, правда?

Джеймс не успел поймать воланчик. Лицо Джесси побагровело, и она так настойчиво требовала ответа, что он изумился.

– Да, скорее всего. По крайней мере, с завтрашнего дня.

Джесси обхватила руками его живот и прижала голову к отцовской груди. Все вокруг как-то присмирели. Бет подошла к матери.

– Что ж, это хорошая идея, – весело проговорила Крисси, чтобы как-то выйти из положения.

Мэтт и Сабина обменялись взглядами. Затем Мэтт испытующе взглянул на Джеймса:

– Почему с завтрашнего дня?

– Потому что сегодня, Мэтт, – нагло заявил Джеймс, подбрасывая воланчик в воздух, – твоя очередь платить за праздничный ужин.

– Праздничный ужин? – переспросила Сабина.

– Да. Мэтт ведет нас в ресторан. И всех нас угощает ужином.

– Серьезно? – удивилась Сабина. – А ты можешь себе это позволить, Мэтт?

Мэтт покосился на Джеймса и долго размышлял над ответом.

– Ладно, – сказал он. – Почему бы и нет? Я угощаю.

Крисси и Джеймс закончили партию в бадминтон. Пока они пытались отдышаться, стоя у сетки, Крисси спросила:

– Что у тебя сейчас на уме?

– О чем это ты? Крисси пожала плечами.

– Что касается твоего решения бросить пить, то это просто замечательно. Нельзя ли узнать, что послужило тому причиной?

– Ну, допустим, я испугался. Мэтт думает, что я обманщик, но я действительно не могу дать отчет, чем занимался, когда меня тут не было. Как уходил – помню. Но в течение следующих двух дней… ничего.

– Думаешь, это из-за выпивки?

– Не знаю. Вчера тоже что-то случилось. После фейерверка. По всей видимости, я полвечера беседовал с человеком, которого на самом деле там не было. Со стариком. Он меня по-настоящему напугал.

Крисси удивленно уставилась на него:

– Не знаю, говорить тебе или нет, но я тоже его видела.

– Кого?

– Но буквально пару секунд.

– Что ты видела? Крисси не успела ответить.

– Папа, смотри! Папочка! – Джесси подбежала к Джеймсу и схватила его за руку. Она указывала на горизонт, куда-то за плоскую равнину. На фоне тяжелого неба вспыхивали в искрящейся последовательности крошечные ветвящиеся, лихорадочные молнии, одни далеко, другие еще дальше. Мерцающие нити не сопровождались громовыми раскатами, но змеились под аккомпанемент далекого, почти непрерывного урчания.

Это был изысканный балет белого света, от которого слезились глаза. Резко похолодало, и подул свежий ветер.

Джесси была необычайно возбуждена, она приплясывала и тыкала пальцами:

– Смотри, папа, они пришли! Фиолетовый дождь, папочка! Фиолетовый дождь!




Но Джесси не суждено было долго радоваться, потому что ужин в ресторане оказался совсем неудачным. Сначала, как всегда, она закапризничала и потребовала, чтобы ей позволили ехать в Мэттовом «Ка», но если разрешат ей, тогда придется разрешить и Бет. В итоге возникла заминка, поскольку Рейчел в этом случае предстояло ехать вместе с Джеймсом и Сабиной.

– Хоть убей, не пойму, что такого привлекательного в этом чертовом пузыре на колесах, – взорвался Джеймс.

Но Джесси стояла на своем, так что в конечном счете Крисси, Джесси, Бет и Мэтт выехали первыми и направились по шоссе к скромному, но вполне уютному придорожному ресторану. Джеймс нагнал их, опустил стекло и крикнул что-то язвительное по поводу международных меню для туристов. Он настоял на том, чтобы они следовали за ним. Минут через сорок пять Джеймс наконец остановился возле какой-то гостиницы, сулившей клиентам стол с серебряными приборами, чистейшее постельное белье и самую аристократическую обстановку.

– По крайней мере, мы можем выбрать место, где кормят по-человечески, – сказал он, запирая машину и направляясь к гостинице.

Джесси услышала шепот Крисси:

– Надеюсь, ты захватил кредитки. – На шутку это было не похоже.

– Я тоже надеюсь, – ответил Мэтт, потирая подбородок.

Усевшись, Джеймс отклонил предложение официанта принести меню дежурных блюд.

– Меню заказных блюд, пожалуйста, – сказал он. – Да, именно заказные блюда.

– Тебя это устраивает? – спросила Сабина Мэтта.

– Почему здесь так много ножей и вилок? – удивилась Бет.

– Бери любые, какие хочешь, – улыбнулся Мэтт. – Как выражается Джеймс, я угощаю. – Он заказал вино.

– Хороший выбор, – похвалил его Джеймс. – Это позволит нам продержаться, пока не закажем.

Джесси внимательно наблюдала за отцом. В его глазах она заметила какой-то коварный огонек.

– Никогда не видела столько ножей и вилок, – сказала Бет.

Наконец они сделали заказ. Джеймс хотел заставить Джесси и Бет попробовать какие-нибудь необычные блюда.

– Чипиронес! Что это такое?

– Маленькие кальмары, сваренные в собственных чернилах, – ответила Сабина. – Уймись, Джеймс.

Но Джеймс все равно заказал это блюдо, чтобы девочки попробовали хоть что-то новое. Кроме того, он предложил отведать миноги, и маринованную сельдь, и мозги, и фазана, и кое-что еще.

– Ты не возражаешь, Мэтт? Это просто пикантные добавки, которые выкладываются на каждую порцию основного блюда.

– Никаких возражений, – отозвался Мэтт. За этим последовали другие щедрые заказы;

Джеймс охотно предлагал супы, закуски, charcuterie [41 - Изделия из колбасы (фр.).], домашнюю птицу и дичь, пока ужин не приобрел характер средневекового пиршества: стол просто ломился под тяжестью всяких яств. Через некоторое время Джеймс подозвал официанта, разносящего вино, и что-то шепнул ему по-французски. Но Сабина задержала официанта и спросила, что было заказано; после этого она немедленно отменила заказ Джеймса и потребовала принести еще одну бутылку того, что они уже пили.

– Ты что делаешь? – возмутился Джеймс.

– Прекрати немедленно! – потребовала Сабина.

– Что прекратить? Я тебя не понимаю. Мы просто пытаемся хорошо повеселиться!

– Если ты собираешься заказывать вино по пятьсот франков за бутылку, пей его сам и сам за него плати.

Все сидящие за столом притихли.

– Хорошо, – произнес Джеймс совершенно спокойно, – тогда мы весь вечер будем пить эту дрянь.

– Это не дрянь. Это по-настоящему хорошее и довольно дорогое вино, Мэтт его сам выбрал. И ты считаешь, что показываешь детям достойный пример? Тебя угощает друг, а ты позволяешь себе разбрасываться его деньгами? Как ты смеешь подобными выходками унижать свою семью?

– Сабина… – начал Мэтт.

– Нет, Мэтт! Это моя страна, здесь задета моя гордость, и я этого не потерплю!

– Ты делаешь из мухи слона, – сказал Джеймс. Джесси заметила, что другие посетители смотрят на них. Ей стало жарко. – За вино я в любом случае собирался заплатить сам.

– Сомневаюсь, – бросила Сабина.

– Не понимаю, чего ты добиваешься. Этот ужин пока ничего не стоил Мэтту.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Сабина.

– А вот что. Я пригласил в эту поездку Мэтта и Крисси, чтобы они были нашими гостями, и оплатил необходимые расходы. А Мэтт был рад, что ему сегодня представилась возможность потратить немного денег.

Сабина удивилась:

– Это правда?

Мэтт поставил свой бокал:

– Правда заключается в том, что Джеймс ничего бы с нас не взял за эти каникулы.

Щеки Сабины вспыхнули. У нее земля ушла из-под ног. Она возмущенно взглянула на мужа:

– Как это щедро с нашей стороны. Джеймс посмотрел на склоненные головы своих дочерей.

– Кушайте, кушайте, девочки, – сказал он. – Это просто буря в стакане воды.

Но ужин был испорчен. Когда съели все блюда, выяснилось, что ни у кого не осталось места ни для десерта, ни даже для кофе; кроме, пожалуй, Джеймса, который отведал и то и другое, да к тому же насладился еще сыром, портвейном и очередной бутылкой вина. Когда официант принес счет, Мэтт достал кредитную карточку и накрыл ею сложенную полоску бумаги, даже не посмотрев на цифры. Официант потянулся за кредиткой, но Сабина, мягко коснувшись плеча Мэтта, перехватила ее и спрятала под столом.

– Джеймс, – окликнула она мужа.

– Мэтт угощает, – ответил тот.

– Я с удовольствием заплачу, – вставил Мэтт. – Правда.

– Джеймс, – повторила Сабина.

Джеймс отвернулся. Официант переминался с ноги на ногу.

Джесси наблюдала за родителями с ужасом и интересом. – В другой раз, Мэтт, мы пойдем в ресторан, который ты выберешь сам; и вот там ты за все и заплатишь. Но сегодня у меня такое хорошее настроение, что я расплачусь сама. Джеймс?

Официант поглаживал усы. Мэтт умолял позволить ему заплатить, но Сабина была непреклонна. Наконец Джеймс с показным спокойствием достал свой бумажник и протянул официанту пластиковую карту. Тот схватил ее, словно опасаясь, что его и на этот раз опередят.

Выходя из ресторана, Джесси спросила:

– Можно мне поехать с Мэттом и Крисси?

– Нет, – сухо ответил Джеймс. – Нельзя.

В «мерседесе» по дороге домой Джесси все время тошнило.




40







При замедленной съемке видно, что одиночные (в человеческом восприятии) вспышки молнии на самом деле представляют собой серию разрядов числом до сорока двух.

Каждый разряд длится 0,0002 секунды. Интервалы между разрядами составляют приблизительно 0,02 секунды.

В среднем вспышка молнии продолжается четверть секунды.







41


Прошлое не стоит на месте. Отражения событий дергаются в зеркале наставницы, словно картинка в телевизоре с неисправной вертикальной разверткой. Она снова заглядывает в глубину глаз Грегори. Гроза заканчивается, молнии отступают. Она видит искаженное отражение своей головы в его черных зрачках. Отвернувшись, зашторивает на ночь окно.

Осматривая каждый угол квартиры самым тщательным образом, она собирает все свои личные вещи. Одежду она запихивает в сумку, которую принесла с собой, все остальное складывает в черный пластиковый мешок. На это уходит не так много времени. Грегори никогда не разрешал ей что-либо менять в мрачной обстановке квартиры, пресекал малейшие попытки внести в нее женский уют. Однажды он сказал: в своей комнате делай что хочешь, но не смей убирать во всей остальной квартире. Только теперь она осознает, как мало повлияла не только на квартиру, но и вообще на жизнь Грегори.

Что же касается его смерти, то тут ее роль оказалась более значительной.

Когда обнаружат тело Грегори, его смерть, скорее всего, припишут если не передозировке, то, по крайней мере, грязному шприцу. Она достаточно знает о наркотиках и наркоманах и может представить себе, как долго полиция провозится с его трупом.

Она тщательно умывается и чистит зубы. Рассматривая свое лицо в зеркале ванной комнаты, она думает о том, что кожа у нее немного суховата. Главное сейчас – добраться в Дордонь. Всегда существует возможность, что на улицах Парижа найдется другой ангел, который возьмет тебя под свою опеку.

Лежа па кровати в безмолвствующей квартире, она пытается представить себе, что делает сейчас в Дордони ее сестра. Вот так сюрприз она ей преподнесет, будет настоящее слияние душ. Сколько же времени прошло с тех пор, как они виделись в последний раз? Слишком сложно. Каждый раз, когда она пытается сосчитать годы, цифры растворяются во мгле.

Однако никакой туман не был в силах поглотить те далекие каникулы в Дордони. Наоборот, они блистали в памяти, словно озаренные золотым, библейским светом. Сияли лица ее родных. Росла высокая и блестящая зеленая кукуруза. Даже потрескавшиеся скалы казались шелковыми, а не каменными. Сама память была похожа на лазурные небеса, на залитую глазурью керамику, готовую разбиться на части.

А еще там были мама, отец и кузина Мелани. И голубятня, и сливовое дерево. И Мелани разрешается выпить вина. Почему это Мелани можно выпить вина? А маме можно? И нам всем можно выпить вина? И у Мелани из губы течет кровь. Можем мы все…

Все это надо забыть. Грегори по-прежнему сидит на своем стуле. Выйдя из ванной без одежды, она пересекает квартиру, чтобы взглянуть на его тело. Мертвыми глазами он рассматривает ее наготу. Она испытывает необычное смущение, которого раньше, когда он был жив, никогда не ощущала. Если она закроет ему глаза, это ее выдаст, впрочем, и смысла в этом обряде она не видит. Пусть мертвые смотрят на мир. Многие верят, что души умерших отлетают с последним вздохом. А вдруг это ошибка? Что, если души выходят через глаза? Что, если закрытые глаза и монетки на веках стали капканами для миллионов душ, заточенных в разлагающихся трупах?

Она дотрагивается до щеки Грегори. Щека уже немного остыла. На голых руках и под подбородком из-за застоя крови кожа приобрела бледный синевато-красный оттенок. Если только дело не в дурманящем действии фиолетового свечения, которое все еще исходит от трупа, но тускнеет с каждой уходящей секундой.

Она возвращается в свою комнату, садится перед зеркалом и начинает накладывать грим. Белое лицо. Тонкие черные линии, проведенные карандашом для век. Соблазнительно пухлые губы. Пунцовая помада. Она подрумянивает ореолы вокруг сосков и надевает чулки с поясом. Атласные перчатки до локтя. Лакированные туфли на шпильках. Она готова.

Стоит рядом с ним, слегка расставив ноги.

– Одну на дорожку, – говорит она, зажигая легкую сигарету и вставляя ее в длинный изящный мундштук. Глубоко затягивается и пристально смотрит в мертвые глаза Грегори. Выдыхает дым прямо ему в лицо. – Ну как, помогло? – спрашивает она, докурив сигарету.

Она возвращается в свое общежитие, ложится на кровать и глядит в потолок, мысленно уносясь к золотому свету Дордони. Они постоянно играют в игры, со считалками и без считалок: «на крылечке две овечки», «в ямку бух», «кошки-мышки», «что хотите, то купите», прятки и пятнашки, «свинка на картинке», чехарда и жмурки, теннис и раскидайчик, придуманные и совсем бессмысленные; и акробатические сальто, и кувырки, и стойки; и Мелани всегда побеждает! Мелани всегда побеждает! Мелани, совершенная, как нитка бус, нарядная, как вымпел на шесте, яркая, как переливающийся всеми цветами радуги раскидайчик. Как бы она хотела быть рядом с Мелани, гулять с Мелани, жить вместе с нею. А еще ее отец, выдумщик такой, всегда готов предложить новую забаву, лишь бы позволила погода, – и каникулы тянутся вечно, словно убегающая вдаль извилистая дорога.

И вдруг, подобно хмурой, затягивающей горизонт грозовой туче, – легкое неодобрение матери. Но кто же его вызвал? Горечь, но отчего?

– Не будь таким грубым с девочками. Не играй так грубо.

– Мы просто развлекаемся, правда, девочки? Да?

Развлекаемся, да еще как. Только и всего.

– Прятки в кукурузе. Девочки, давайте играть в прятки!

– Не надо! – встревожилась мать. – Не заходите слишком далеко!

– Почему не надо?

– Потому что бывало уже так: некоторые девочки зашли в кукурузу, – подмигивает отец Мелани, да так и не вышли. Считаю до тридцати! Один, два, три…

И как это чудесно – убежать и спрятаться на иссушенной земле под кукурузой, сквозь золотисто-зеленые стебли которой проникают лучики света; спрятаться, а потом крикнуть и ждать. В библейском свете. Прятаться интересно, но еще лучше, когда папа найдет тебя, сгребет в охапку и визжащую, задыхающуюся, восхищенную поднимет чуть ли не выше кукурузы.

Мать, нахмурившись, стоит на краю поля:

– Они уже слишком взрослые для этих глупых игр.

А папа, печально и серьезно:

– Девочки, пусть мамин пример послужит вам серьезным уроком. Никогда не становитесь слишком взрослыми. Слишком взрослыми для того, чтобы потерять голову в кукурузе.

И после этого то, что у мамы с папой не так, делается еще хуже. Пала прекращает играть в игры. По ночам слышно, как они ссорятся у себя в комнате. Мелани лежит с открытыми глазами и слушает.

У них есть свои игры, у нее и Мелани, более смелые и рискованные, чем игры с папой.

– Поиграем в ангелов? – предлагает Мелани.

– Как?

Мелани уводит ее глубоко в кукурузу.

– Снимем с себя всю одежду, – говорит Мелани.

– Всю?

– Конечно! Чтобы играть в ангелов.

Когда они обе обнажены, Мелани раскидывает руки:

– Теперь мы расправим крылья, как у самолета. Каждый стебель кукурузы – это человеческая жизнь. Мы можем задевать одни стебли и топтать другие, как только захотим, смотри…

И, повторяя за Мелани, она пробирается сквозь кукурузу, обдирает стебли, кружится, ударяет этот, ломает тот, опять и опять, а сухие стебли шлепают по их голым нежным телам, пока обе не валятся в припадке смеха и истощения, и Мелани падает на кузину, обнимает ее и целует, и, лежа на растрескавшейся земле в золотисто-зеленом свете, они не могут отдышаться.

Когда она приходит наконец в себя, то спрашивает Мелани:

– Кто научил тебя играть в ангелов?

– Секрет.

– Ну скажи.

– Секрет.

– Кто?

Мелани хихикает и смотрит в сторону:

– Твой отец.

Она сверлит взглядом запылившуюся спину Мелани в полной уверенности, что та лжет.

Однажды мама, занятая на кухне, посылает ее отыскать Мелани и отца. На лужайке, где они раньше играли, валяются теннисные ракетки и мячики. Игроков нигде не видно. Солнце на небе раскалилось добела, земля выцвела. Под скалой застыла желтоглазая ящерица, сливовое дерево томится на жаре. Приходится выйти за ограду виллы, пересечь дорогу и углубиться в кукурузу.

Она слышит их тихие голоса. Осторожно крадется сквозь спелую кукурузу и неожиданно оказывается прямо перед ними. Но они ее не видят. Они лежат на иссушенной земле. Они играли в ангелов – без нее.




42


Рейчел ждала, пока все не уйдут. Она слышала, как по гравию за окном зашуршали шины, помедлила, пока гул мотора не растаял в воздухе. А вдруг они вернутся? Вдруг кто-нибудь из них что-то забыл? Она решила подождать еще минут десять и только тогда возобновить свои поиски в комнате Мэтта и Крисси.

Вопрос Мэтта задел ее. Что, собственно, она здесь делает? Чего ради она сюда прикатила? На первый взгляд Мэтт был вправе спросить. Он знал о ее интрижке с Джеймсом – но что он знает еще? Возможно, он даже не в курсе того, что все уже позади. Нетрудно вообразить, какого он о ней мнения, если наделен воображением. Что за женщина захочет провести отпуск с женой и детьми ее любовника?

Она закрыла лицо ладонями: да кто вообще додумается составить компанию Джеймсу и Сабине? Не говоря уж – их психованным друзьям. Только рехнувшийся от одиночества человек.

Единственным светлым пятнышком во всем этом были Джесси и Бет. Рейчел просто боготворила двух малышек. Она многое отдала бы за то, чтобы они были ее дочками. Проводя с ними день за днем, она начала понимать, как сильно хочет иметь детей, но это было невозможно.

Рейчел пыталась забеременеть – как от подходящего партнера, так и от никудышного. Она даже пробовала зачать от Джеймса. Ее грандиозный план тогда состоял в том, чтобы забеременеть от него, бросить его и уйти, ничего не сказав о ребенке. Признавая себя охотницей за генами, она была готова самостоятельно отвечать за последствия, не перекладывая их на другого человека. Она хотела ребенка, но не мужа. Джеймс был ее седьмым любовником, заведенным ради этой цели, которая и привела ее из палатки во французский коттедж. В те дни, когда он разыгрывал из себя застольного соблазнителя, конторского хищника, он даже и подумать не мог, что был изучен, оценен, классифицирован и наконец избран для осуществления приватной евгенической программы Рейчел. Когда же ее выбор и в седьмой раз оказался неудачным, она обратилась к врачу, и план матери-одиночки на этом себя исчерпал.

Тяжелее всего было сознавать, что она сумела бы куда лучше воспитывать детей, чем Сабина или Джеймс. Она передала бы своим отпрыскам понятия о высших ценностях, а не просто вырастила из них жадных самовлюбленных яппи [42 - Яппи – молодые люди с высоким доходом, честолюбивые, прагматичные профессионалы; высоко ценят материальные блага, ведут светский образ жизни.]. Ирония заключалась в том, напомнила она себе, что решение провести здесь отпуск было отчасти продиктовано стремлением усовершенствовать самое себя. Она-то полагала, что общение с воспитанными, образованными людьми поможет ей что-нибудь узнать о хороших манерах, о солидности, о красивой жизни.

«Спаси меня Боже, – думала она, – от хороших манер, солидности и красивой жизни».

Но только не от Джесси и Бет, которые были замечательными детьми вопреки всему самому ужасному, что могли с ними сотворить занятые лишь собой родители. Особую привязанность Рейчел питала к Джесси. Все ее проблемы, считала Рейчел, можно немедленно разрешить щедрой мерой внимания. У девочки нет никаких расстройств, которые не могли бы исцелить любовь и нежность. У нее случались приступы раздражения – ну и что? Иногда она рыдала чуть ли не до посинения – ну и что? Однажды скинула с себя одежду в магазине – что ж, Рейчел саму иногда тянуло сделать то же самое. Рейчел хотела предложить Джеймсу и Сабине, что возьмет к себе Джесси на каникулы и даст им двоим отдохнуть, но ей не хватало духу сказать об этом. С первых дней отпуска и после череды таинственных происшествий Сабина не разрешала им даже умываться вместе. Так что ничего у нее не выйдет.

Рейчел прикинула, что после отъезда прошло уже достаточно времени и можно без помех продолжить поиски. С вновь обретенным оптимизмом и энергией Джеймс предложил прокатиться в Сарлат. Поскольку Рейчел заявила, что хотела бы в одиночестве провести день под крышей, все втиснулись в одну машину.

– Ну поехали! – умоляла Джесси.

Рейчел ужасно устала от всей этой компании.

– Мне как-то нездоровится, – заявила она.

– Месячные, что ли? – с восхищенным ужасом спросила Бет.

– Это-то у нее от кого? – удивилась Сабина. (На самом деле от Джесси.)

– Можно и так сказать, – рассмеялась Рейчел. После этого они уехали.

Рейчел распахнула тяжелую лакированную дверь, ведущую в комнату Мэтта и Крисси. Ставни были закрыты. Тоненькие лучики света сквозь щели проникали внутрь, но другая половина комнаты оставалась в тени. Что-то в этой комнате не нравилось Рейчел; не что-либо определенное, а скорее общая аура, которая показалась ей гнетущей, когда она прежде рылась в ящиках. Аура никак не вязалась с комнатой в целом, она никак не вязалась с Крисси или Мэттом по отдельности. Это было что-то порожденное ими обоими. Рейчел не знала почему, но ей было спокойнее, когда она видела их по отдельности.

Мэтту она не доверяла. Он был, в общем, слишком славным, слишком веселым, слишком простым. Не подобало человеческому существу постоянно находиться в радостно-воодушевленном настроении. В каждом человеке есть что-то скрытое, угнетенное. Какова же темная сторона Мэтта? Такие люди, как он, всегда ее настораживали. Он был похож на человека, который стоит перед зеркалом, но не отражается в нем.

А Крисси была слишком поверхностной. И Рейчел чувствовала что-то еще – чувствовала интуитивно; но эти ее предубеждения против Крисси никогда не подтверждались. Была какая-то опасность, угроза. Рейчел заметила в Крисси некоторое стремление завоевать внимание Джесси и не раз ловила себя на том, что напряженно вслушивается в ее разговоры с девочкой. И в то же время, чувствуя в Крисси какую-то прихотливую безответственность, глубинную неуравновешенность, Рейчел защищалась от нее как бы во имя интересов Джесси. Она понимала и одобряла попытки Сабины оградить Джесси от такого общества

Но больше всего Рейчел тревожилась, когда Мэтт и Крисси были рядом. Вместе они представляли собой непреодолимую силу. Действуя заодно, они могли бы убедить кого-нибудь вроде Джесси дернуть за хвост тигра, если бы усмотрели в этом хоть какую-то забаву. И другие тоже не могли устоять перед их чарами: они умели заразить всех весельем или повергнуть в печаль, причем Джеймс или Сабина даже не подозревали об этом. У обаятельной парочки были поразительные способности к скрытому лидерству. Если Мэтт высказывал какую-то мысль, то Крисси, бывало, сразу могла зарифмовать эту мысль, дети весело хлопали в ладоши, а Джеймсу и Сабине ничего не оставалось делать – только последовать их примеру. Все это выглядело очень странно, если учитывать существующие между ними отношения, но Джеймс и Сабина, казалось, находятся в загадочной зависимости от этой пары, хотя, по здравом размышлении, все выглядело совсем по-другому.

И кроме того, они пребывали в сильнейшей зависимости друг от друга. Их близость часто вызывала раздражение. Дело было не в том, что они при всех целовались и обнимались, хотя, конечно, давно женатым людям не полагается так себя вести и им это прекрасно известно. По мнению Рейчел, взрослым, которые на глазах у всех лижутся, как подростки, надо как следует надавать по башке. (Здесь, правда, Рейчел спросила себя, считает ли она более приемлемым поведение Сабины и Джеймса, которые никогда не обнимались при посторонних.) Но беспокоили ее вовсе не их страстные знаки внимания. Ее тревожила их глубокая и неразрывная привязанность друг к другу. Она пыталась понять, смогут ли они прожить друг без друга, если поодиночке казались столь беспомощными. Вот почему она с таким интересом наблюдала за отношением Мэтта к Сабине. Она поняла, что он задумал. Он не хочет Сабины. Мэтт знал, как Джеймс с ним обошелся, и нашел способ поквитаться. Самым ужасным Рейчел казалось то, что Крисси, которая тоже, скорее всего, обо всем знала, непроизвольно участвовала в заговоре, позволяя всему идти своим чередом. И, помимо всего прочего, именно это заставило Рейчел предположить, что у Крисси и Мэтта далеко не добрые намерения по отношению к Сабине и Джеймсу.

Она открыла ставни – и, подобно румянцу, разливающемуся по щекам, по комнате разлился яркий солнечный свет, настырно вторгаясь в самые отдаленные пыльные уголки. В скрипучем зеркальном шкафу хлопчатые юбки и блузки Крисси висели вперемешку с рубашками Мэтта. Когда Рейчел раздвигала вешалки, от одежды исходил запах духов Крисси. Не зная точно, что ищет, она пошарила в карманах и прощупала пиджаки. Когда она закончила осмотр шкафа, в закрывающейся зеркальной дверце промелькнуло зеркало трюмо, отражая наблюдающую за ней фигуру.

Конечно, это было ее собственное отражение во втором зеркале, но от испуга у нее перехватило дух. В доме никого больше не было; напрягая слух, она слышала только стук своего сердца.

После шкафа она снова принялась за комод, внимательно все осматривая и стараясь не нарушать порядок. Здесь ее не ожидало никаких сюрпризов. В ящике с нижним бельем Крисси на сей раз обнаружились чулки с поясом, противозачаточный колпачок и спермицид. В следующем ящике лежали носки и трусы Мэтта и, кроме того, небольшой запас марихуаны, папиросная бумага и железная курительная трубка. Третий ящик был битком набит грязным бельем, ожидающим отправки домой.

Туалетный столик был заставлен фантастическим количеством женской косметики: тюбиками, флакончиками, кремами, маслами. Но когда Рейчел посмотрела в зеркало, ее взгляд упал на сумочку, лежавшую в одном из прикроватных ящичков.

В сумочке почти ничего не было, но в боковом кармашке Рейчел обнаружила фотографию Мэтта. Он выглядел моложе и носил более длинные и, как это ни странно, совсем светлые волосы. Его темные глаза смотрели напряженно и проницательно. На фотографии он был снят рядом с каким-то каменным монументом или даже с надгробием на кладбище. Нельзя было точно сказать, где находится это место, но надпись на монументе читалась без труда:
		Если я говорю языком ангельским,



		а любви не имею,



		то я – медь звенящая.



		Если я не имею любви,



		то я ничто.








Рейчел показалось, что она узнала, откуда эта цитата [43 - Ср.: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто» (1 Кор 13:1 – 2). Хорал Збигнева Прейснера на эти слова звучит в финале фильма Кшиштофа Кесьлевского «Три цвета: Синий» (1993).]. Она нашла еще одну фотографию, на которой около того же монумента была снята Крисси – с бледным лицом, ярким макияжем, темными-темными волосами. Рейчел стало интересно, где и когда были сняты эти фотографии. Она положила их на прежнее место.

В прикроватных ящичках лежало несколько книг в мягких обложках и, пожалуй, больше ничего. Поиски оказались безрезультатными. Рейчел взглядом окинула комнату, пошарила под матрацем, открыла два одинаковых чемодана, которые лежали под кроватью. Ничего. Затем, словно о чем-то вспомнив, она вернулась к комоду и выдвинула нижний ящик. Достала ворох грязных футболок, нижнего белья и носков и засунула руку в глубь ящика. Пальцы нащупали маленькую картонную коробку.

Жесткая белая коробка размером с небольшую книгу. Внутри на картонном дне лежал шприц. Кроме того, там были две стеклянные ампулы с прозрачной жидкостью. Рейчел посмотрела одну ампулу на свет. А потом услышала шорох шин по гравию: к дому подъехала машина.

Рейчел застыла, все еще держа в руке стеклянную ампулу. Она слышала, как открылась и захлопнулась дверца машины. Раздался звук шагов по гравию. Дрожащими пальцами она положила ампулу на прежнее место, закрыла коробку и затолкала ее подальше в ящик. Складывая обратно грязное белье, она услышала свое учащенное дыхание. А потом разбухшая древесина ящика не хотела скользить по бегункам, и ящик не закрывался. Рейчел закрыла лицо руками. Она услышала, как внизу открылась дверь на кухню.

С неистовой силой она трясла ящик, но он настойчиво отказывался ползти по бегункам. Он не хотел двигаться ни назад, ни вперед. Рейчел так яростно его толкнула, что он сошел с роликов, и его содержимое вывалилось на пол. Дрожащими руками она засунула одежду обратно. Вставив ящик в разбухшие пазы, она спокойным движением задвинула его на место. Потом вспомнила о чемоданах, которые все еще лежали открытыми на кровати. Застегнув молнии, она впихнула чемоданы под кровать.

Лестница! Она услышала, как кто-то поднимается вверх по лестнице. Рейчел захлопнула дверцы шкафа и закрыла ставни. Она выбежала на лестничную площадку и сразу же наткнулась на Доминику.

Доминика несла большую стопку белья.

– Рейчел! – изумилась она. – Я думала, дома никого нет. Ты себя хорошо чувствуешь? У тебя такой вид, будто ты увидела привидение!

Рейчел извинилась и ушла к себе в комнату, а Доминика стояла и удивленно смотрела ей вслед.




43


Сарлат представлял собой ухоженный туристский городок с медово-желтыми каменными домами и башенками. Джеймс видел в нем воплощение самого духа Франции, хотя Сабина считала, что это сплошная показуха. В городке всего с десятью тысячами населения ежегодная волна в миллион туристов давно стерла все следы подлинной старины, но Джеймс часами мог бродить по его узким улочкам и многочисленным маленьким базарчикам. Он любил болтать по-французски с продавцами в палатках и с туристами, нарочно забывая о том, что многие из них англичане. Большинство туристов обычно улыбались ему в ответ той неподражаемой английской улыбкой, которая выдавала боязнь оплошать в незнакомом месте, совершив какой-нибудь faux pas [44 - Промах, ложный шаг (фр.).].Это так раздражало Сабину, что вскоре она отделилась от него, предоставив ему возможность осматривать уютные, ухоженные улочки, где в Средние века бесчинствовали разбойники. Но дочери не отходили от него и все время держались рядом, будто опасаясь, что он снова сбежит.

Мэтт нашел Сабину около одной из палаток, где она рассматривала кожаные пояса.

– Вот ты где.

– А где Крисси?

Он махнул рукой в неопределенном направлении.

– Где-то там.

– Знаешь, я терпеть не могу это место.

– Почему же? Здесь очень мило!

– Что-то меня тут настораживает. Хотела бы я знать, что именно.

– Послушай, то, что произошло на днях…

– А что произошло на днях? – Карие глаза Сабины так и подстрекали его сказать что-то такое, что либо опорочит, либо оправдает его навсегда.

Он сменил тему:

– Джеймс сегодня в хорошей форме. Он заметно изменился.

– Вчера вечером ни капли в рот не взял. Думаю, он серьезно решил завязать с этим делом. Хотя ему до смерти хочется выпить.

– Это хорошо.

– Хорошо? Не знаю, мне теперь все равно. – Она проходила вдоль палаток, где продавались нарядные хлопчатобумажные шарфы и керамика. Мэтт шел следом. – Знаешь, в этой стране стиль определяет все. И Джеймс мне это доказал. Начиная с того, как упаковывают мелкие товары в patisserie [45 - Кондитерская (фр.).], и кончая формой твоего автомобиля. Когда с детства живешь так, начинаешь замечать, если эти мелочи отсутствуют. Джеймс просто без ума от всего этого. Он собирает модные штучки. Обожает свои коллекционные вина; для сыра у него одна коробка, для foie gras [46 - Паштет из гусиной печенки (фр.).] – другая. Тебе может показаться странным, но, когда я уехала с ним в Англию, я просто блаженствовала – отдыхала от всей этой стильности, чувствовала себя свободной и притом способной развлекаться. Ты представить себе не можешь, сколько всего ты делаешь такого, что смущает или смешит французов. Впрочем, поразвлечься мне не было позволено. Джеймс разочаровался бы во мне. Он часто спрашивал меня: «Зачем ты это купила?» или «Не могу поверить, что ты захотела бы иметь нечто подобное дома». Мне запрещалось перенимать что бы то ни было английское, зато он обязательно должен был попробовать все французское – без разбора, подряд. Я хотела приспособиться к английскому образу жизни, но он этого не допустил. Ему даже нравилось, когда у меня проскальзывал французский акцент. Он на самом деле предпочитал, чтобы я говорила «что», «ничто» и «конечно». Вот видишь, ему была нужна не я. Ему был нужен фантик от конфетки.

– Да ну! Ты шутишь? – сказал Мэтт. Но Сабина уже разошлась.

– Хуже того. Я сказала, что стиль – это здешний образ жизни. С ним же это образ смерти. Знаешь, он до сих пор хочет сам выбирать для меня одежду. Мне понадобился долгий срок, чтобы это понять, но я всего лишь ассистент. Он похож на нынешних английских туристов из среднего класса. Колесит по стране в поисках вин и сыров, а что его носит туда-сюда? Да просто какое-то странное понятие об утонченной жизни. И женщина у него есть – что может быть лучше? Он меня не любит, он просто со мной путешествует. По крайней мере, такое у меня впечатление.

– Даже не знаю, что сказать.

– Говорю тебе, я ненавижу этого проклятого ублюдка. Кстати, он не любит, когда я сквернословлю.

– Но если все так плохо, почему ты не бросишь его?

– Потому что заключенный зависит от своего тюремщика. И, конечно, потому что есть девочки. Где я найду другого человека, достаточно богатого, чтобы оплачивать их содержание хотя бы наполовину? – Она повернулась, чтобы он ее как следует расслышал.

Он не знал, риторический ли это вопрос. – Я бы не смог бросить Крисси… Она приложила палец к его губам:

– Ты очень милый, Мэтт. Но мне нужен кто-то другой. Нет, я думаю, еще лет десять я посижу в своей английской темнице, а потом брошу его.

Они двинулись дальше.

– Никогда не догадывался, что ты так его ненавидишь.

– Да, но, когда я увидела, что ты тоже его ненавидишь, мне стало страшно за него.

– Я? – удивился Мэтт.

– Думаешь, я дуреха? Думаешь, ничего не вижу? А ты ведь его друг. Его единственный друг. Для меня было естественно ненавидеть его, но, когда я заметила в тебе то же чувство, я отчаялась. Его презирают и жена, и лучший друг. Мне хотелось плакать, плакать, плакать. Я могла думать только об одном: что мы делаем с нашими жизнями? Почему мы проживаем жизнь словно призраки, проживаем ее настолько бездарно, ведем себя пк, будто нам на все наплевать? Мэтт, я смотрела ему в лицо. Я знаю его насквозь, и это меня пугает. Пугает не то, что я там вижу, а то, чего не вижу. Беда в том, что однажды я увидела в его глазах нечто особенное. Когда мы встретились впервые, я ощутила, что от меня к нему и от него ко мне передается какое-то тепло. Мы словно поднялись над землей. Потом, сами того не сознавая, мы достигли душевного равновесия. Теперь мы его теряем. Может, у подобных явлений существуют циклы? Но больше всего меня пугают личины. Личины, которые он надевает. И маски, которые надеваю я, чтобы поддержать его маски. И ты, Мэтт, ради него делаешь то же самое. Мы все это делаем ради него и друг ради друга. Маски из крови и плоти. От кого мы прячемся? Признаюсь, иногда я молюсь о том, чтобы пришла гроза и смыла с нас все это: хрупкую плоть, забитые поры; чтобы проявилась наконец детская кожа, обтягивающая детские кости, – то, из чего мы на самом деле состоим.

Мэтт задумчиво кивнул. Он кое-что понял из того, о чем она говорила.

– Я уверена, – продолжала она, – Бог накажет нас за такую бездарную жизнь.

– Серьезное заявление! – послышался саркастический голос у них за спиной. Голос принадлежал Джеймсу. Его руки были заняты. Он нес красиво завернутые иллюстрированные журналы, terrine de canard [47 - Вареная утка (фр.).]и foie gras в нарядных жестяных упаковках, pruneaux [48 - Чернослив (фр.).]в больших консервных банках и noix [49 - Орехи (фр.).]в восхитительных глиняных горшках. Девочки тоже были нагружены товарами. – Мы тут кое-что прикупили, – добавил он.




Перед тем как уехать из городка, Мэтту пришлось идти искать Крисси. Она потерялась в лабиринте узких улочек. Когда в конце концов он ее нашел; она внимательно разглядывала дом четырнадцатого века под тяжелой красной черепичной крышей.

– Пора уезжать, – произнес он, подойдя к ней сзади.

Казалось, она его не слышит.

– Крисси, – позвал он. – Крисси?

Впору было подумать, что еe загипнотизировали. Покатая черепичная крыша начиналась где-то на уровне глаз. Он сделал шаг назад, чтобы увидеть, что она там разглядывает. Но там ничего не было. Ничего. Только плитки как-то странно лежали и соприкасались друг с другом. Минувшие века так их перекосили, что теперь они вздымались и опускались подобно океанским волнам, и один ряд плитки как бы захлестывал другой. Сдвиги почвы. Искажения времени.

Мэтт осторожно взял ее под локоть.

– Ты далеко забралась.

Она, казалось, проснулась и вздрогнула.

– Да? Снова?

Мэтт все это видел и прежде.

– Ну ладно, пойдем.




Рейчел играла сонату Скарлатти, когда в гостиную вошел Джеймс и положил ей руку на плечо.

– Все пошли купаться. Хочешь присоединиться к нам?

– Развлекайтесь без меня. Мне и здесь хорошо.

– Было бы замечательно поплескаться всем вместе.

Рейчел перестала играть.

– Ну до чего же мило! Почти две недели ты хандришь и валяешься в постели, а теперь хочешь, чтобы все играли в счастливое семейство?!

– Откуда такое озлобление?

– Джеймс, мне тут делать нечего. Глупо было сюда приезжать. Не понимаю, как я вообще позволила тебе уговорить меня.

– Ну и скатертью дорожка! – Он плюхнулся на стул рядом с ней и тренькнул по клавишам. – Я думал, тебе нравится с Джесси и Бет.

– Мне-то нравится. А вот ты последнее время за женой своей не наблюдал? Она сама не своя. Пытается меня отсюда выжить. Мне придется уехать.

– Боже, Рейчел! Осталась всего пара дней. Все не так плохо, поверь. Ты ведь нормально ладишь с Крисси и Мэттом, правда?

Рейчел убрала его руку с клавиатуры и закрыла крышку.

– Насколько хорошо ты знаешь эту парочку?

– Крисси немного странная, согласен, но Мэтта я знаю много лет. Я знаю его настолько хорошо, насколько это вообще возможно. А почему ты спрашиваешь?

– Мне кажется, ты готов его терпеть лишь до тех пор, пока ему не везет.

– Ты говоришь ужасные вещи.

– А ты делаешь ужасные вещи. Будешь отрицать?

Джеймс поднялся со стула:

– Пойдем. Тебе надо искупаться.

– Тьфу, дьявольщина! Не хочу я купаться! Я хочу быть среди людей, которым не наплевать друг на друга! А не среди снобов, которые заставляют тебя делать хорошую мину при плохой игре!

– Тебя, – прошипел Джеймс, – вообще бы здесь не было, если бы я не оплатил эту поездку.

– Да, ты прав. И Мэтта тоже, и Крисси, и ты использовал это обстоятельство, чтобы изгадить еще один вечер, не так ли? Все мы куплены и оплачены для того, чтобы терпеть твои капризы и подстраиваться под твое настроение. Знаешь, зачем мы тебе здесь понадобились? Да ведь ты просто боялся остаться один на один с собой. Ты поглядывал в последнее время на них, на всех этих людей, за которых ты заплатил? Ты поглядывал на свою жену? Она тебя ненавидит. Ты поглядывал на своих друзей? Они тебя ненавидят. Тебе надо быть осторожным, Джеймс. Очень осторожным.

Дверь со скрипом отворилась. В комнату вошла Джесси.

– Крику-то сколько, – сказала она. – Вы собираетесь купаться?

– Джеймс собирается, – ответила Рейчел. – А я нет.




44


Джеймс сидел на своей кровати, уставившись на бутылку красного вина, изъятую из особого запаса. Лучи послеполуденного солнца падали на удивительно плавные очертания стеклянной бутылки, нагревая вино и придавая ему оттенок пролитой крови. Он все еще терзался воспоминаниями об оскорблении, которое нанесла ему Рейчел. Он терзался, когда нырнул в бассейн, где ждали все остальные; терзался, когда выплыл на поверхность. Но он плескался, скакал, ловил и отбивал мяч; он делал все, что подобает делать порядочному человеку. Он улыбался, пока щеки не начали болеть.

А все потому, что он хотел стать новым Джеймсом, изменившимся Джеймсом. Это давалось нелегко, но быть милым было очень даже мило. А как это нравилось его дочкам! Как они были обрадованы, восхищены, обнадежены, очарованы своим папочкой нового образца! И удивительно, но факт: он чувствовал вину не только за то, что позволил себе испортить первую неделю их отдыха (если не больше), но и за то, как вел себя с Мэттом в ресторане. Слова Рейчел горящими стрелами вонзились в его сердце. Даже если он действительно окружил себя ненавидящими людьми, теперь он твердо решил спасти хотя бы оставшиеся дни отпуска.

Ситуация осложнялась еще и тем, что боли из кишечника перебрались теперь в сердце. После вечера в ресторане он был верен своему обещанию не притрагиваться к спиртному. Он много пил (насколько мог вспомнить) во время своего «отсутствия» и с мстительным чувством набросился на местное вино Патриса, когда вернулся. Он размышлял, уменьшится ли таинственная резь, отпустившая теперь его внутренности, если он будет выполнять данное девочкам слово держаться подальше от алкоголя. Джеймс считал, что обещания, данные девочкам, священны.

Существовали, однако, такие побуждения, которые влекли его обратно к винной стойке. Он был не в состоянии оспорить хотя бы одно слово из тех, которые бросила ему Рейчел. Все это оказалось правдой. Сабина пребывала в мерзком настроении всю дорогу из Сарлата и, отвечая на какие-то его высказывания, только изредка огрызалась.

Невероятно! Просто невероятно! Вот он искренне пытается исправить свое поведение, пытается улыбаться и всех подбодрить, а они почему-то вздумали рычать на него именно сейчас, ни раньше ни позже. Трудно в подобных обстоятельствах оставаться в хорошем расположении духа. Беспрестанно в хорошем расположении духа, черт возьми!

Выглядеть жалким да несчастным оказалось значительно легче и более забавно. Не надо было ничего придумывать – просто лежи, расслабившись, в чавкающем болоте, и все. Несчастные, как он теперь понимал, всегда имеют на руках козырь. Если человек предпочитает выглядеть несчастным, то все, что от него требуется, – это скривить губы или поднять бровь. Даже сила тяготения – на его стороне. Ему не нужно преодолевать земное притяжение, которое стаскивает его вниз. А вольный полет, в отличие от падения, требует постоянного расхода сил и средств.

Наигранная веселость – это одно, а радость, подлинная, неземная радость с серебряными крыльями, – совсем другое. Сделай один маленький шажок навстречу радости, и несчастные сделают все, чтобы ты упал. Они ждут с раскинутыми сетями и готовыми приманками, с бутылками, наркотиками и больными фантазиями, посылая тебе пузыри со дна болота.

Сидя так на кровати в ярких лучах послеполуденного солнца, он поднес руку ко лбу, мокрому от пота. Шея тоже вспотела. Вспотели подмышки. Он чувствовал себя отвратительно. Выпивка расставила бы все по своим местам.

Он не собирался пить.

Рейчел, Рейчел, что она говорила? Если бы только это было неправдой.

Хуже всего то, что она могла бы и не стараться. Он и сам не раз говорил себе об этом и употреблял такие хлесткие слова, какие ей и в голову не пришли бы. В то утро, когда он встал и ушел из дома, он начал беседу с самим собой; в нем пробудился голос, не совсем его собственный, но подвластный ему. Временами он прислушивался к этому голосу, или, вернее, к тихому приказу, который гонял его по сельским дорогам и автострадам, пока Джеймс наконец не понял, от чего пытается убежать.

Казалось, что-то вылезло из его нутра, уселось поудобнее на плечах и три дня кряду вещало на каком-то странном диалекте, который он едва понимал; это не были красивые или редкие слова – но бесконечный пылкий монолог, иногда оскорбительный, иногда угрожающий, часто льстивый и лишь изредка умоляющий. Он не знал владельца этого голоса. Да и не хотел знать. Но помнил каждое сказанное слово.

Он шел к Пиренейским горам с полуангельским, полудемоническим духом на плечах. И среди всего, что тот нашептывал ему на ухо, тысячи и тысячи раз повторялось: твоя душа больна.

Он помнил, как сидел на обочине дороги после того, как его подбросил грузовик, и вдруг разрыдался. Он плакал несколько часов подряд, исторгая прерывистые сухие рыдания. А потом почувствовал, что дух исчез, слова замерли, голова стала ясной, а в душе не осталось ничего, кроме безграничной ненависти к самому себе.

Он ненавидел свою работу и принадлежавшую ему власть распоряжаться полями фасоли, морями пива, лесами туалетной бумаги. Война, в которой он, будучи генералом, применял тактику выжженной земли, разрушительная и бессмысленная война за рост потребительского спроса вызывала у него отвращение. Он начал осознавать материальные выгоды хорошей должности и приличного оклада; как заметила Рейчел, они давали ему замечательную возможность на две летние недели окружить себя женой, которая его ненавидит, любовницей, которая его презирает, друзьями-соперниками, которых он предавал и обманывал, детьми, которые смотрят на него не с любовью, а со смешанным чувством жалости и страха.

И когда он вернулся домой и увидел лица всех этих людей, после того как Мэтт его подобрал, единственное, что он мог сделать, – это залить их пустые взгляды местным вином. А после появился Безобразный Дух. Жабоподобное карликовое существо с бородавчатым лицом и обвисшими щеками. Джеймс знал это существо. Оно ехало на его спине всю дорогу к горам.

Сначала, правда, он не узнал чужака. Затем его напугала Крисси. После того как она призналась, что видела того человека ночью во время фейерверка, он прижал ее к стенке.

– Тот человек. Уродец. Говоришь, ты его видела?

– Да.

– Почему ты меня не поддержала?

– Они бы подумали, что у меня ум за разум зашел, если бы я рассказала, что видела.

– Что ты имеешь в виду? Что ты видела?

– Того человека. Он вышел из тебя. Висел на твоей спине, затем слез с тебя и сел рядышком на стул. Как ты думаешь, им бы понравилось, если бы я об этом рассказала?

– Что за нелепость!

– Но именно это я и видела.

– Кто это был?

– Думаю, ты и сам знаешь.

Он долго и пристально смотрел на Крисси, впервые заметив что-то дикое, даже безумное в дерзком выражении ее глаз.

– Можно подумать, Крисси, ты немного не в своем уме.

А она улыбнулась. Улыбнулась! Погладила его по щеке и сказала:

– Бедный Джеймс. Ставишь диагноз другим людям.

Затем она вырвалась от него, и с тех пор они больше не возвращались к этому разговору. Но что бы с ним ни происходило, теперь он знал, что сам себе испортил жизнь. Также он знал, что изводило его, что терзало его внутренности. В нем действительно поселился паразит – но не тропический. Это был червь, грызущий сердце, червь, которого он сам пустил внутрь, чтобы тот рычал, и грыз его, и в конечном счете убил. Он ненавидел свои собственные кишки.

Он хотел измениться, и он действительно изменился, но в то же время с отчаянием понимал, что уже слишком поздно. Он достал из шкафчика бутылку красного вина и повертел ее на вечернем свету. По крайней мере, алкоголь сразит змею отвращения к себе. Он был единственным средством, способным ее утихомирить. Единственным средством избавиться от боли.

Капли пота стекали со лба; Джеймс знал, что стоит на распутье. Он уже решил попытаться и попытался. Ему потребовался всего один лишь день, чтобы понять: он не приспособлен для попыток. Было слишком трудно. Уж лучше быть одним из тех, кто затягивает других людей вниз, а не помогает им подняться. Джеймс принялся искать штопор.

– Я обеденный гонг, – сказала Бет, выглядывая из-за двери.

Джеймс едва ли не спрыгнул с кровати. Он смотрел на Бет, и его сердце кольнуло чувство вины.

– Я не слышал, как ты пришла! Иди сюда, моя прелесть! Иди сюда, обеденный гонг! – Он поставил бутылку на шкафчик и обнял дочь.

– Бом, – сказала Бет. – Бом. Бом. Бом.




45


Вернувшись в общежитие, она спит, не раздеваясь, шестнадцать часов. Когда она просыпается, фиолетового света больше нет. Впервые после того, как на кладбище Хайгейт она ударилась головой о крыло ангела, ее зрение вполне прояснилось. Она смотрится в зеркало, на лице все еще заметна косметика, но под косметикой – никакого фиолетового тумана, никакой сверкающей грозы, никакого мерцания неземного света. Она чувствует себя оправданной. Чистой.

Взглянув на часы, она поспешно покидает свое жилище, не умывшись, и едет на метро к Севастопольскому бульвару. Там она встречает человека, раздающего рекламные листовки. Он дает ей один экземпляр и что-то говорит о погоде. На листке реклама ночного диско-клуба «Преисподняя». Волосы у мужчины подстрижены коротко и неровно – видать, собственноручно.

– Вы похожи на одного человека, которого я когда-то знала. Его звали Грегори.

– Я вам верю, – отвечает он. – Вы похожи на убийцу.

– А я и есть убийца. Как вас зовут?

– Я пока не решил.

– Я могу решить за вас?

– Конечно. Если дадите мне сигарету.

– Не возражаете, если имя будет евангельским?

– Не возражаю. Если дадите мне сигарету.

Какой-то человек стремительно приближается к ним и под прикрытием листовки получает небольшой сверток. Человек уходит.

– Ну вот, – говорит подстриженный мужчина, церемонно выбрасывая листовки в ближайший мусорный бак, – это было в последний раз. Больше никогда. Я снял с себя всякую ответственность. – Затем он предлагает вместе выпить кофе.

Она делает шаг назад, чтобы посмотреть на кипу рекламных листков среди мусора. Наклонясь над мусорным бачком, щелкает зажигалкой и поджигает груду бумаги. Оранжевое пламя оживает, расползается. Она стоит как пригвожденная к месту.

– Нам лучше уйти, пока тут все не вспыхнуло. – Мужчина берет ее за руку и ведет к маленькому кофейному бару в стороне от главной аллеи. Они глаз не могут отвести друг от друга. Кажется, что каждый ждет, когда другой нанесет удар. Официант приносит им кофе, переводит взгляд с одного на другого, ставит чашки, уходит.

– Вы верите в то, что человек может измениться? – спрашивает она. – По-настоящему измениться?

– Именно это со мной сейчас и происходит.

– Я имею в виду – полностью измениться. Стать другим человеком. Забыть свое прошлое. Начать все заново.

– Должен верить, что это возможно. Она кладет свою ладонь на его запястье:

– Чтобы изменить чью-то жизнь, потребуется соблюдать определенные правила.

– Правила?

– Да, правила. Первое: никакой лжи. Я сказала, что убила человека, а вы улыбнулись. Это значит, что вы мне не верите. Когда я говорю «никакой лжи», значит, помимо прочего, подразумевается запрет на изысканную ложь.

Он выдыхает тонкую струйку сигаретного дыма, щурится.

– Сложно.

– Но игра стоит свеч, если цель – спасение. Второе: никаких наркотиков.

– Похоже, мне придется весьма трудно.

– И мне тоже. Третье: никого, кроме нас.

– Самое суровое правило.

– Четвертое: никаких вымышленных имен, личин, масок, ряженых, камуфляжей…

– Четвертое похоже на несколько правил в одном.

– Но такова цена. И вы знаете награду: я спасаю вас от ваших демонов, вы спасаете меня от моих.

С улицы до них доносится вой сирены пожарной машины.

– Вы действительно верите в то, что возможно стать совсем другим человеком? Скажите правду.

– «Если я говорю языком ангельским, а любви не имею, то я – медь звенящая, – произносит она. – Если я не имею любви, то я ничто».

– Когда я смотрю на вас, смотрю в ваши глаза, вы выглядите чистой и сильной.

– Кто, черт возьми, вас обкромсал?

– Я сам.

Они уходят из бара и направляются к ней. Там они быстро раздеваются. Несмотря на то что время торопит, она просит его подождать, пока принимает душ. Она хочет как следует смыть с лица косметику. Смыть с себя последнюю ложь. Смыть с себя свое прошлое.

Он ошеломлен, увидев ее. Он едва может поверить тому, что скрывалось под гримом. Она роняет полотенце и предстает перед ним совершенно преображенной. Ее прежний облик отброшен, как прорезиненный костюм, в угол комнаты. Она усаживает его на кровать, наклоняется над ним, раздевает его, заставляет лечь, забирается рядом и усаживается сверху. Он взрывается в ней почти сразу. Он не может владеть собой. Но это не имеет значения, потому что через минуту он снова готов.

Они похожи на девственников, но страха не чувствуют. Торопливые, неуклюжие, но ласковые, как будто у них это действительно в первый раз. Когда она достигает оргазма, у нее вырывается: «Мэтью». Когда он взрывается в ней второй раз, он шепчет ее имя.

Позже она просит его встать перед зеркалом и взять ее сзади, так чтобы ей было видно его лицо, ставшее теперь ангельским, по-настоящему ангельским, без каких бы то ни было следов фиолетового дождя и серебряной грозы. Он выполняет ее просьбу, хотя иногда, когда он размеренно движется в ней сзади, она отводит взгляд от его лица и в эти умопомрачительные минуты любви смотрит на собственное отражение.




46


Бет наскучило играть гаммы, и она спросила Рейчел:

– Почему взрослые все время ссорятся?

– Вовсе они не ссорятся, – ответила Рейчел и подумала, откуда пошло это обыкновение обманывать детей.

– Нет, ссорятся. Мама и пала ссорятся. Папа и Мэтт. Крисси и мама. Ты и Мэтт. Все!

Рейчел вздохнула. Она посмотрела на клавиатуру пианино и подумала, не стоит ли объяснить все через аккорды и гармонические созвучия, но с негодованием отбросила это намерение.

– Разве вы с Джесси никогда не ссоритесь?

– Ссоримся. Но сразу забываем. А взрослые всю жизнь помнят.

– Послушай, Бет, что сказал мне как-то один мудрый человек. Он был грубым старым хиппи, еще в те дни, когда я жила в палатке. Все примерно так. Представь себе клубок ниток. Ты держишь его, а потом передаешь всем тем людям, которых я называю. Вот есть вы с Джесси. Вы можете хорошо ладить, а можете в один прекрасный день поссориться. Таковы человеческие отношения, мы еще называем их связями. Кроме того, у тебя возникает множество других отношений со всеми людьми, которые живут в этом доме, так что передавай клубок мне, маме, папе, Крисси и Мэтту. В доме еще целых шесть человек, то есть шесть связей, которые необходимо поддерживать со всеми одновременно. Затем не следует упускать из виду еще и мои отношения со всеми этими людьми. То есть еще шесть или пять, если не считать мои отношения с тобой: они уже сосчитаны. Одним словом, если сосчитать все существующие связи, то окажется, что в группе из семи человек их всего двадцать одна.

У Бет явно шла кругом голова, но ей было интересно.

– Дело в том, что любые отношения могут испортиться или запутаться в любую минуту. Это особенно касается новичков. Затем надо сосчитать твоих родителей как пару. Как пара они тоже связаны с другими людьми. Значит, прибавляются еще отношения как с отдельными лицами, так и с другими парами. И когда ты все это сложишь, даже в группе всего лишь из семи человек получится много-много связей, которые наматываются и наматываются на твой клубок ниток. Когда все идет хорошо, ты их просто не замечаешь. Но когда возникают сложности, ты тратишь большую часть своего времени на то, чтобы распутать узлы в своем клубке.

Верхняя губа Бет слегка подергивалась.

Рейчел пожалела, что отказалась от идеи с пианино. Тот грубый старый хиппи в палатке курил слишком много марихуаны, и теперь, глядя на Бет, она понимала, что допустила промах, пытаясь объяснить маленькой обеспокоенной девочке самую простую вещь.

– Ладно, – сказала Рейчел, – пойдем играть в бадминтон.




– Переводить небесный язык, пользуясь формами земного языка, бесполезно, – заметила наставница Джесси, когда ближе к вечеру того же дня они усаживались перед зеркалом в спальне девочек, – и не имеет смысла называть эти типы облаков грозовыми тучами. На самом деле они символизируют разлом между мирами; ты это увидишь позднее. Тебе действительно необходимо знать только одно: они порождают молнию – то слово небесного языка, которое вызывает к жизни существа в зеркале.

Джесси не понимала ничего из услышанного. Зато она понимала, что разум ее наставницы совсем соскочил с катушек. Она постоянно забывала о присутствии Джесси. Иногда даже создавалось впечатление, что она говорит сама с собой.

– Я часто вижу моего возлюбленного в зеркале позади меня, но не всегда, хотя и знаю, что он все время там, на своем месте, за моей спиной, занимается со мною любовью. Но иногда я вижу других, и именно в них, в их лицах, в их будущем и в их прошлом постигаю, какой я могла быть… А ты, Джесс, тоже должна научиться их видеть. Уточняю: ты должна позволить себе их увидеть, потому что даже сейчас они там, и, если бы у нас было время, мы бы выбрали для тебя будущее. Но времени мало. Оно расширяется, сокращается, изгибается.

Джесси и ее наставница теперь редко могли оставаться наедине. Однако Джеймс уговорил Сабину прокатиться в город, и Бет очень хотелось поехать с ними. Чтобы остаться дома, Джесси пришлось разыграть симптомы начинающейся истерики. У нее бывали и настоящие приступы, и мнимые – на сей раз приступ был мнимым. Потом Бет вдруг передумала и потребовала, чтобы ее тоже оставили. Сабина попыталась уговорить ее, но тщетно, затем метнула вызывающий взгляд в сторону Крисси и Мэтта, дремавших около бассейна, а другой злобный взгляд послала на прощание Рейчел, катившей из гаража велосипед, и наконец, все еще протестуя, села в машину вместе с Джеймсом.

– Я должна тебе об этом сказать, Джесси, потому что ты находишься сейчас на одном из переломных рубежей. Первый такой рубеж достигается в возрасте семи лет, когда начинает формироваться характер. Поскольку душа переселяется примерно каждые семь лет, следующий рубеж приходится где-то на четырнадцать лет; хотя ты и сейчас готова к началу кровотечений, тебе потребуется еще годик, чтобы понять, что это значит; но потом ты сформируешься и станешь женщиной – вот почему понятие о «брачном возрасте» оказывается таким несправедливым. Следующий рубеж – твой двадцать первый день рождения, который раньше означал, что ты получишь ключ от двери, но теперь, боюсь, принесет тебе лишь новый университетский жаргон и убеждение, что твои родители идиоты. В любом случае существует правило: семь плюс семь плюс семь; и каждый раз ты сможешь принять решение и стать новым человеком… Именно в этом – главная беда твоего отца: в прошлом году, когда ему исполнилось сорок два года, он не сумел использовать такую возможность – изменить себя. Тогда ему следовало принять решение, но теперь, вероятно, уже слишком поздно; но для твоей матери, может быть, еще не поздно. Джесси, я говорю все это не для того, чтобы тебя расстроить; просто спешу как можно короче объяснить, что здесь происходит; вот мне и понадобилось упомянуть про твои периоды и кровотечения, которые свидетельствуют лишь о прорастании твоей новой души. Кстати, я обещала тебе рассказать, как это случилось со мной?… Это случилось в кукурузе, Джесси, совсем недалеко отсюда, в другой части Дордони, где мы обычно проводили каникулы, когда я была в твоем возрасте. Мы ездили туда каждый год в течение трех лет – мама, папа, я и кузина Мелани, – и временами нам было так хорошо, что, казалось, эти дни никогда не кончатся… Мы часто убегали в кукурузу и играли среди стеблей, потому что там был свет, изумрудно-золотистый свет. Мы устраивали в кукурузе логова – потайные места, где можно было ото всех спрятаться и даже потеряться, и все это было так прекрасно и немного жутко. Потом однажды я увидела, как папа и Мелани играют в кукурузе. Они играли в ангелов, как мы называли эту игру, хотя даже своим детским умом я должна была бы понять, что это не просто игра, а нечто большее, потому что я ужасно ревновала Мелани. Я чувствовала, что она отбирает у нас папу – у мамы и у меня. Я знала, ему больше нравилось быть с ней, чем с нами. Как-то я увидела, что он целует и обнимает ее так, как никогда не целовал и не обнимал нас. Видеть это, Джесси, – настоящая мука. Ты же знаешь, как сильно дочь любит отца. Что бы ты чувствовала, если бы кто-то отнимал у тебя отца?

Но Джесси перестала ее слушать. «Это уж слишком», – думала она. Наставница хватила через край: чутье не обманывало ее подопечную. Родители мчались навстречу друг другу, им грозило неизбежное столкновение. Она это чувствовала. У всех людей в доме простая неприязнь перерастала в ненависть, которую девочка, казалось, могла ощутить на вкус.

Самым ужасным было то, что ответственность лежала на ней самой. Винить приходилось только ее. Личность Джесси, ее неуравновешенность, темная сторона натуры заражали всех. Расползались вокруг. Чем больше времени проводили с ней окружающие, тем более ненормальными и слабыми становились они сами – начиная с наставницы. Это из-за нее так отравлены дни, которые могли бы стать беззаботным отдыхом. Поэтому она приняла меры, чтобы расставить все по местам. Меры, о которых она уже начинала сожалеть.

– У меня были скверные мысли, Джесс. Я даже подумывала насчет того, чтобы убить Мелани. Воображала, что все получится очень легко. Но я смеялась, играла с Мелани, целовала и обнимала ее, потому что именно это делал отец, и, чувствуя себя счастливой с Мелани, я тем самым завоевывала его любовь. Я видела, как возмущается и страдает мама, и знала, что это только отдаляет ее от отца. А потом мне было ужасно плохо, потому что Мелани была такой обаятельной и я так ею восхищалась и так хотела делать все, как она. Тогда я чувствовала вину за те недобрые мысли о ней, плакала в постели по ночам и ненавидела ту злую девчонку во мне, которая лелеяла эти ужасные мысли… Но у злой девчонки были и другие скверные мысли. Все, что угодно, все, что угодно, лишь бы не потерять его. Однажды, когда мы все сидели в кукурузе, я, Мелани и папа, я вскочила и закричала: «Давайте играть в ангелов!» – и побежала в чащу стеблей. Но когда я оглянулась, оказалось, что Мелани и папа даже не думали вставать, а папа молча смотрел на меня. Мелани смотрела на папу и потом отвела от него взгляд. А он встал и зашагал через кукурузу к дому. Я спросила Мелани, почему он ушел, но она мне так и не ответила… Я часто разговаривала сама с собой. Бывало, закрою дверь нашей комнаты, встану перед зеркалом и говорю. Злая девчонка отзывалась из Зазеркалья как Дурная Сестра, замышляющая убить Мелани, а я спорила, перечисляла достоинства Мелани, защищала ее. Потом Неверная Сестра начинала уверять меня, что она обязательно отвоюет любовь отца, а я возражала, что это гадко, гадко, гадко… Но Дурная Сестра не собиралась жить в тесном зеркале. Она перешагнула его порог и стала преследовать меня, ходить за мной по пятам, она шептала мне на ухо ужасные вещи: советовала, как избавиться от Мелани и вернуть отца. Дурная Сестра сказала мне, что я должна заставить отца играть со мной в ангелов. Тогда Мелани ему больше не понадобится… Мы были в кукурузе. Послышались шаги отца. Я сидела скорчившись, потому что в тот день у меня болел живот. Я помню, как хлынул солнечный свет сквозь стебли, когда ветер их раздвинул, и пот на моей коже как будто засиял ультрафиолетовым светом. Дурная Сестра не хотела уходить. Она прилипла ко мне, я не могла от нее избавиться. Не переставая, она шептала мне мерзкие слова, и я была не в силах ей помешать. В кукурузе, как в мерцающем стробоскопе, начал вспыхивать свет, и у меня зашумело в голове. Живот разболелся еще сильнее, и я почувствовала, как из меня вытекает струйка… Отец подходил все ближе и ближе. Дурная Сестра велела мне снять купальник. По шелесту кукурузы я понимала, что папа уже совсем недалеко, и, когда он наконец появился, Дурная Сестра приказала мне кинуться ему навстречу, повиснуть на нем и умолять: «Поиграй со мной в ангелов, пала, поиграй со мной в ангелов, поиграй со мной в ангелов» – и так до бесконечности. Она хотела, чтобы я не отпускала его, обнимала его, заставила упасть вместе со мной в пыль и грязь и любить меня так, как он любил Мелани. Да, мой отец.

Меры, которые Джесси приняла, не помогли. Поведение наставницы становилось не лучше, а хуже; шаг за шагом она приближалась к пропасти. Ее мысли все дальше отрывались от земли, увлекаемые холодным фронтом ее памяти. Джесси не могла понять, перестаралась она или, напротив, что-то недоделала. Она не умела определять, в какую сторону меняется поведение других людей. Что она сделала: вызвала грозу или предотвратила ее? Или просто задержала? Или все испортила?

В тот день она приготовила к обеду суп, в который высыпала весь запас риталина, замаскированный чесноком и специями. Теперь все в доме получили дозу риталина, но это не привело к тому положительному результату, на который она рассчитывала. Меньше всего он повлиял на наставницу, которая все еще задумчиво разглагольствовала перед зеркалом.

– Но я была спасена, Джесси. Ничего не случилось. Прежде чем он пришел, меня спас ангел. Я все помню, как будто это происходило при замедленной съемке. Белый свет мерцал надо мною, и появился ангел, Джесси, ангел с пылающим мечом, ангел, который был всего-навсего вспышкой слепящего света и жара; но он опустил свой меч и отсек от меня Дурную Сестру. Меч прошел между нами и освободил меня от Дурной Сестры… Когда я снова обрела способность видеть, Дурная Сестра убегала от нас все дальше в кукурузу и пронзительно кричала от нанесенных ей ран. Я потрогала у себя между ног – там была кровь. Затем раздался шелест, и я поняла, что папа совсем рядом. Когда он вышел из кукурузы и увидел меня обнаженной, улыбка сошла с его лица. Он шевелил губами, но не мог произнести ни слова. Наконец он посмотрел на меня и сказал: «У тебя кровь течет. Оденься». А кровь текла у меня между ног, там, где ангел тронул меня мечом, и по лицу отца я видела: что-то изменилось навсегда. Он повернулся и зашагал через кукурузу обратно к дому. И вскоре после этого, когда мы вернулись в Англию, мой отец исчез… Но Дурная Сестра не исчезла навсегда. Временами она возвращалась ко мне, возвращалась через зеркало. Она говорила. Бросала в меня словами. Вынуждала совершать разные поступки. Однажды она даже заставила меня убить человека… Но все обошлось. Я обманула Дурную Сестру и заключила соглашение с человеком, которого собиралась убить. Он воскрес. Вернулся в облике другого человека. Это доказывает, Джесси, что ты можешь стать тем, кем хочешь быть. Ты можешь быть кем угодно. Надо только достаточно долго смотреть в зеркало, и твое лицо начнет меняться… Теперь она здесь, Джесси. Видишь ее? Мою Дурную Сестру? Она давно там. Она пыталась дотянуться до меня. Пришла за мной сюда, в Дордонь. Но путь из прошлого – далекий путь. Видишь ее? Это лишь вопрос замедления времени, и именно поэтому я называла молнию словом небесного языка. Одна вспышка, улавливаемая нашим глазом, позволяет увидеть ангелов – которые, конечно, существуют в относительном времени, а значит, и в параллельном мире – и содержит на самом деле до сорока двух вспышек. Поэтому время в мире ангелов в сорок два раза длиннее и ярче, чем в нашем мире. Так, у провидцев, предсказателей, мистиков, душевнобольных, людей, страдающих расстройством сознания, манией или припадками эпилепсии, и у некоторых других смертных, одаренных зрением ангелов, есть возможность покидать на время вульгарный земной мир, который в сорок два раза тусклее мира ангелов. Сумасшествие, к примеру, – это скоростная кинокамера. Все остальные довольствуются временными гностическими вспышками, ударами молнии, скипетром и державой интуиции и рады как можно скорее вернуться в привычный мир. Понимаешь?

Но Джесси уже не слушала. Ей было слишком страшно. Она медленно пятилась из комнаты, не издавая ни звука, пытаясь не скрипеть старыми половицами, надеясь уйти, пока Крисси, ее безумная наставница, говорила словно во сне или в трансе, и вовсе не ей, Джесси, а своему собственному отражению, пристально глядящему на нее из зеркала.

Как только Джесси вышла из комнаты, она столкнулась с Бет, которая подслушивала под дверью.

– Что говорит Крисси? – прошептала Бет. – Что с ней такое?

Джесси инстинктивно прижала палец к губам, заботливо обняла сестру рукой и молча повела ее подальше от грозы, которая неистовствовала сейчас у них в комнате.




47


Принято считать, что молния никогда не ударяет в одно и то же место дважды, – это заблуждение. Напротив, во время грозы молния неоднократно попадает в одну и ту же антенну, мачту, флюгер или дерево.

Молния опасна, она ежегодно убивает сотни людей, разрушает здания, порождает лесные пожары.

Она также обогащает землю азотом, который выделяется из атмосферы и впоследствии попадает в почву с дождями. Кроме того, гроза приносит с собой характерный запах озона.




48


Следующее утро, новый звук, отдаленное постукивание. Это шум кукурузоуборочного комбайна, медленно, но неуклонно ползущего по обширному полю. Шум рождается где-то в невидимой дали, но свежий порывистый ветер приносит его в дом, приносит вместе с пылью, раздражающей ноздри, вместе с ароматом винограда, забродившего еще на лозе, вместе с пьянящим запахом слив, растущих за домом. Работа начинается рано утром, потом резко прекращается на длинный обеденный перерыв и возобновляется еще часа на два. Однообразный грохот комбайна – назойливый поначалу – вскоре перестает осознаваться и присоединяется к гулу миллиона насекомых, тоже трудящихся на полях.

Затем начинается гроза. Она стремительно накатывает с северо-запада, как будто долго и терпеливо ждала своей минуты и вот теперь устремляется вниз с распростертыми крыльями. Плотные облака цвета баклажана отбрасывают на землю зловещие тени. Комбайн с пыхтением останавливается за несколько минут до того, как упала первая большая капля, предвещающая настоящий ливень. Потом приходит молния.

Из дома можно наблюдать за молниями во всей долине. Сначала они возвещают о себе на бессловесном языке силы – потрескиванием без грома. Ближним вспышкам текучего, подвижного света вторят сполохи вдали, словно рефрен, откликающийся отовсюду на главную мелодию. Затем слышится гром, но совсем беспорядочный, никак не связанный с ветвящимися выбросами энергии. Иногда кажется, что разряд происходит не из тучи в землю, а из земли в тучу, как будто на небосклоне образовалось силовое поле, грозящее в любой миг разорвать пелену видимой материальной плоскости и открыть дверь в иной мир. Расколотые, воспроизводящие самих себя, блистающие лохмотья белого света похожи на таинственных духов, на призрачные существа. Нельзя, глядя на них, не думать о цели их пришествия, не разгадывать их послания, не считать их нескончаемый поток священными письменами, что стекают с острого пера всемогущей воли.

– Мэтт, сядь! – в четвертый или пятый раз кричит Джеймс. – Ты всех нервируешь!

Мэтт расхаживает по дому. Пока снаружи змеятся молнии, он бродит из гостиной на кухню, из кухни в гостиную, вверх по лестнице, вниз по лестнице и снова на кухню. Он резко садится и неожиданно вскакивает. Сабина долго не закрывает дверь: она следит за молниями, наслаждается свежим запахом дождя, вдыхает недолговечные испарения. Рейчел, которая тоже слегка побаивается грозы, сидит за пианино и успокаивает себя ноктюрнами. Джеймс играет сам с собой в триктрак, шумно бросая кости и высчитывая ходы на геометрически правильном игровом поле. Стул напротив него отодвинут от стола, как будто в ожидании второго игрока.

– Чего ты боишься? – спрашивает Джеймс. – Сядь ты, бога ради.

Но Мэтт не может сесть. Он снова поднимается наверх, хватается за ручку двери, ведущей в его комнату, и вновь находит ее запертой.

– Крисси, – жалобно шепчет он, – Крисси!

Но Крисси не отвечает. Слышится раскат грома, напоминающий по силе пушечный выстрел, и Мэтт бросается вниз, где в компании пытается обрести призрачное спокойствие. Снова сверкает молния и сразу за ней – удары грома, сотрясающие дом; на сей раз Мэтт прячется в ванной, а когда начинается мучительная рвота, спускает воду, чтобы заглушить этот постыдный звук.

В восприятии Мэтта гром обладает какой-то жуткой анатомией. В голове грома рождается устрашающий звук расщепления, словно при этом иссиня-черный небосклон выворачивается наизнанку; затем главное тело, туловище – вместилище толчка, потрясения, – обрушивается на их головы, стучится в двери мироздания; за ним следует хвост, похожий на жуткий хруст или всплеск, словно что-то разлетается на куски; и наконец грязный след, зловонный ветер, стремящийся заполнить собой пустоту, оставшуюся после взмахов неведомых крыльев. Мэтт сжавшись сидит на унитазе в запертой ванной, потеет, дрожит, обхватив себя за плечи, шепчет имя Крисси.

Пока гроза проходит по небу, Сабина находит возможность наедине поговорить с Джеймсом.

– Я должна тебе кое-что сказать.

– Да? – Джеймс отрывает взгляд от игровой доски.

– Я хочу, чтобы мы вернулись во Францию. Хочу здесь жить. И хочу воспитывать девочек здесь. Во Франции другие понятия о жизни.

– Не болтай вздор.

– Это не вздор. Это то, чего я хочу.

– Думаешь, я найду во Франции работу в сфере рекламы? Ты живешь в каком-то воображаемом мире.

– На самом деле, Джеймс, мне все равно, что ты скажешь. Я намереваюсь воспитывать девочек „ здесь.

– Только через мой труп.

– Но это совершенно необходимо именно сейчас. Я долго об этом думала.

– Что ж, – говорит Джеймс, бросая кости на игровое поле. – Тебе придется подумать еще.

Тем временем Джесси и Бет удрали в сарай, где и сидят теперь на переднем сиденье папиного «мерседеса». Джесси тайком наблюдает за сестрой. Бет выглядит немного сонной, что, возможно, явилось следствием супа с риталином. Двери сарая широко раскрыты; Джесси наблюдает за грозой и в то же время показывает Бет, что можно сделать с иглой и бутылочкой синих чернил. Она горит желанием продемонстрировать младшей сестренке, как легко проколоть кожу иголкой и нарисовать на руке татуировку и как она создает изображение ангела из простых треугольников. Снаружи над сараем сверкают и мечутся молнии, гром грозится снести крышу.

– Бет, хочешь себе такую же? Хочешь себе татуировку?

И Бет говорит, что хочет, только иголка больно колется; на всякий случай она отодвигается. Джесси смеется и на другой руке начинает рисовать изломанные зигзаги молний позади крыльев ангела…

А наверху, перед зеркалом в своей комнате, Крисси накладывает макияж: пудрит щеки, обводит овалы глаз тонкими черными линиями, тщательно обрисовывает красивые, сочные, пунцовые губы. Тем временем гремит гром и полыхают, мерцая, молнии, которые безумной чередой заполняют зеркало, воспроизводя силуэт плеч Дурной Сестры; образуют дуги в черных безднах – в зрачках ее темных глаз; и каждая вспышка света срывает еще один клочок зеркального серебра, отбрасывает прочь еще один год, и еще один коротенький мостик перебрасывается между Крисси и ее длинной готической историей, пока наконец в зеркале не появляется темный ветвящийся росчерк самой молнии, который становится все шире и шире, пока ангел/демон ее истории не будет готов шагнуть из зеркала, пройти через стекло и со вздохом, слышным даже во время грозы, принять обличье Крисси.




Гроза бушует дольше часа. Потом она прекращается, и тучи улетают прочь. Воздушные посетители уходят, оставляя зеленую, искрящуюся землю, насыщенную испарениями, разбуженную, но не удовлетворенную. Этого недостаточно. Земля жаждет еще: ей мало просто смотреть на проходящие мимо небесные армии. Она жаждет, чтобы ее изнасиловали.




– Это что еще такое? – спрашивает Сабина, хватая Джесси за руку. Стакан, из которого Джесси пила, падает на пол и вдребезги разбивается. Сабина слюнявит пальцы и пытается стереть чернила с правой руки дочери.

– Глупая, глупая девчонка, – кричит она, дергая дочь за запястье и стараясь вывернуть ее левую руку, чтобы посмотреть на вторую татуировку. – Совсем безмозглая тупица! Ты что, не понимаешь? Не понимаешь, что это не смывается? Не понимаешь? – Она снова встряхивает Джесси. – Отвечай же, дуреха!

Бет жмется у стены патио, обрадованная тем, что не приняла великодушного предложения Джесси – сделать и ей тоже чернильную татуировку. Но она никогда в жизни не видела, чтобы ее мать так злилась и выходила из себя. Когда Сабина кричит, она брызжет слюной. Глаза ее похожи на две черные бездонные пропасти; ноздри раздуваются, как у животного; все лицо, кажется, пропитано ядом. Джесси визжит, пытаясь вырваться из материнской хватки.

Джеймс и Мэтт выходят из дома, чтобы узнать, в чем дело.

– Ты только посмотри на нее! – кричит Сабина. – Полюбуйся на свою дочь!

– Я хотела быть похожей на Рейчел, – всхлипывает Джесси. – Я просто хотела быть похожей на Рейчел.

Рейчел, еще минуту назад игравшая на пианино в гостиной, складывает руки и трогает пальцами собственную татуировку.

Джеймс садится на корточки и нежно берет руку Джесси. Изучая чернильную наколку, он думает лишь о том, насколько изысканно точны проведенные ею линии.

– Это ангел?

– Из пещеры, – кивнув, подтверждает Джесси все еще со слезами на глазах.

– С молнией. Ангел с молнией. Я никогда не думал, Джесси, что ты так хорошо рисуешь,

Он выпускает ее руку, встает и поворачивается к жене. Его слова и выражение лица приводят Сабину в еще большую ярость. Она бросается на него с тихим гортанным рыком, молотит его кулаками по груди, царапает шею и пытается вцепиться в горло мужу. Он защищается от ее цепких пальцев, но никак не может удержать ее на расстоянии; хватает ее за волосы и начинает трясти, но ее ногти снова и снова вонзаются ему в шею. Они дерутся, пока не упираются в стену, где и застывают с красными лицами в нелепой, гротескной позе. Стоя рядом, Мэтт и Рейчел наблюдают за происходящим, и вид у них при этом довольно глупый.

– Разними их, – говорит Рейчел. – Останови как-нибудь.

Мэтт бросается между Сабиной и Джеймсом.

– Эй вы, прекратите сейчас же! Ваши дети смотрят!

– Не суйся, – огрызается Джеймс. – Ты не заработал права вмешиваться. Тебе заплачено за то, чтобы ты говорил только тогда, когда я этого хочу.

На мгновение Джеймс как будто возвращается в свое агентство. Временно укрощенный, Мэтт отступает, но его вмешательство помогло разнять драчунов.

– Вот как. Даже несмотря на то что ты сам меня и уволил, ты все еще думаешь, что я у тебя служу. Так или не так?

– Тебя уволили потому, что на работе от тебя никакого толку не было.

– А как насчет Рейчел? Ты ведь заплатил и за то, чтобы она тоже здесь была. Она все еще на тебя работает?

Теперь очередь Сабины застыть от изумления.

– Это правда? За Рейчел ты тоже заплатил? Ты заплатил за всю эту дивную компанию? – Она уже не ждет ответа, потому что Рейчел отворачивается. Все еще не отдышавшись, Сабина подозрительно смотрит на Джеймса. – Значит, это правда. Теперь ты доволен? Твоя дочь разукрасила себя, так что похожа теперь на твою татуированную потаскушку. – Сабина водит пальцем прямо под носом Рейчел.

– Полегче, леди! – отмахивается от нее Рейчел.

Но Сабина уже никого не слушает.

– Ты доволен, что Джесси теперь похожа на сучку? На парижскую проститутку? Ты этого хотел? Этого?

– Сабина, – взывает Мэтт, – твои дети…

– Ты поэтому притащил сюда свою шлюшку? Чтобы она подавала пример твоей дочери?

– Девочки… – снова начинает Мэтт.

Сабина откидывает назад растрепавшиеся локоны и поворачивается, чтобы увести дочерей. Но их уже нет. Ни Джесси, ни Бет не досмотрели последний акт этой взрослой пьесы. Они обе ушли, и никто этого не заметил.




49


Обе девочки пропали. В первое мгновение всех посетило не слишком похвальное чувство облегчения и благодарности: взрослые получили возможность отогнать (хотя бы временно) воспоминания об отвратительной стычке в патио. Между Сабиной и Джеймсом установилось некоторое перемирие, поскольку их поневоле сплотила общая задача: найти детей. На задний план отошло для Рейчел ее участие в конфликте, а для Мэтта – не слишком-то выигрышная роль беспомощного наблюдателя на поле битвы.

Но после того как они обыскали дом, гараж, дворовые постройки, машины и цветники, их радость сменилась испугом. Сабина и Джеймс еще раз внимательно осмотрели дом, заглядывая во все шкафы под лестницей и любые уголки, где могли прятаться девочки. Мэтт вспомнил об их тайном укрытии на чердаке сарая, а Рейчел даже решила проверить крышу на тот случай, если Джесси залезла туда по черепице. Но все было напрасно.

– Где Крисси? – спросила Сабина. – Она с Крисси?

– Пойду посмотрю, – ответил Мэтт.

Пока остальные во второй раз осматривали дворовые постройки, Мэтт пошел в свою комнату и попытался открыть дверь. Она была заперта. Он слегка дернул ручку.

– Крисси? Это я, Мэтт. Ты там?

Никто не ответил. Потом изнутри донесся шорох.

– Крисси!

– Уходи.

Уже давно он с ужасом ждал этого момента. Всегда все начиналось с приступа лунатизма и всегда заканчивалось чем-то подобным. При всем беспокойстве за нее, он знал, что самым лучшим было оставить ее в покое.

– Крисси, девочки с тобой? Просто скажи мне, кто-нибудь из девочек с тобой?

Пауза.

– Нет.

Мэтт спустился вниз и доложил, что проверил свою комнату. Джеймс распахнул двери сарая и задом вывел «мерседес» на дорогу. Сабина двинулась прочесывать поле. Мэтт забрался в свой «форд», намереваясь ехать в противоположном направлении. Рейчел, готовая отправиться вместе с ним, сказала:

– Крисси будет здесь, на тот случай если они вернутся.

– Нет, – возразил Мэтт, – она не очень хорошо себя чувствует. Лучше останься.

– Что с ней такое? – В глазах Мэтта она заметила зловещую искорку, когда он захлопнул перед ней дверцу.

Дом погрузился в непривычную тишину. Рейчел сидела съежившись на траве около бассейна и перебирала в памяти потайные места, которые они могли пропустить. Она заварила чашку чая и отнесла ее Крисси, но, когда постучала в дверь, ей никто не ответил. Полагая, что Крисси спит, она поставила поднос возле двери, спустилась вниз и стала ждать возвращения остальных.

К тому времени, когда они вернулись в дом, начали сгущаться сумерки. Их испуг уже сменился сильной обеспокоенностью. Сабина хотела звонить в полицию. Она связалась с Доминикой, которая попыталась ее ободрить, но в то же время предложила взять звонок в полицию на себя и объяснить там все как следует. К девяти часам девочки так и не появились. Мэтт и Джеймс еще раз медленно проехали по ближайшим дорогам, включив фары своих машин на полную мощность. На сей раз Рейчел отправилась с Мэттом. К десяти часам явился местный полицейский. Он снял шляпу, мягко и спокойно поговорил с Сабиной, но никакой помощи предложить не мог – разве что присоединиться к поискам на собственной машине.

После одиннадцати появились Доминика и Патрис. Доминика заварила свежий кофе и снова пробовала утешить Сабину, глаза которой уже покраснели от слез. Дело шло к полуночи, когда Патриса осенила новая мысль, и он что-то сказал Доминике.

– Патрис спрашивает, заходил ли кто-нибудь в пещеру.

– Пещера! – произнес Мэтт. – Я пойду.

– Но это можем сделать и мы, – возразила Доминика.

– Нет, пойдем мы с Мэттом, – сказала Рейчел, предпочитая что-то предпринять, а не сидеть на месте. – Оставь машину, Мэтт. Мы пойдем пешком – так же как пошли бы они.

Рейчел несла фонарь. Они двинулись в путь через поля, освещенные яркой луной. Достигнув подножия холма, они оглянулись. Дом, вырисовывающийся на выступе холма, словно припал к земле, и почему-то это казалось зловещим. Слабый желтый свет горел на балконе.

– Мне просто необходимо было вырваться из того дома, – произнесла Рейчел.

Они поднялись по склону, прошли мимо выхода известнякового пласта, и лишь после этого Мэтт заговорил.

– Ты не права.

– Что?

– Я действительно ненавижу Джеймса, и в последнее время мне нравилось смотреть на его страдания. Но мне не доставляет ни малейшего удовольствия зрелище того, как он дерется с Сабиной, как терзается она сама, как растерянны и издерганы их дети. Вот в этом ты ошибалась, и обвинила меня ты несправедливо.

– Извини, что я заставила тебя вмешаться, но они дрались, как первоклашки на школьном дворе, а ты ничего не делал.

– Я приучен оставаться в стороне. – Мэтт помог Рейчел подняться по травянистой тропинке. – Кроме того, мне своих проблем хватает.

– С Крисси все в порядке? Мэтт не ответил.




– Я замерзла, – пожаловалась Бет. – Мне здесь не нравится.

Джесси ее обняла:

– Это ненадолго. Пока они не перестанут драться.

Джесси предполагала, что им может понадобиться несколько часов. Мерзкие сцены в патио подтвердили ее худшие опасения: взрослые могут управлять событиями ничуть не больше, чем дети; делая вид, что это не так, они становятся опасными друг для друга; порядок в мире устанавливается лишь на время – и постоянно нарушается. Открытие, что жизнь взрослых не безопасна и не надежна, а больше похожа на хождение по канату, натянутому над пропастью, оказывается для одиннадцатилетнего человека тяжелым потрясением.

– Почему? Почему они это делают? Мы ведь все должны любить друг друга! – воскликнула Бет.

Джесси не отозвалась. Ее глаза быстро привыкли к темноте, но теперь вокруг нее сгущалась тьма. Она чувствовала, что кроме них тут есть что-то еще – что-то живое сидит в темных и недоступных углах. Она решила ничего не говорить Бет.

– Если они и потом будут драться, папа снова убежит, – сказала Бет.

– Нет, не убежит.

– Убежит. А что, если они оба убегут? Как ты думаешь, Рейчел за нами присмотрит?

– Или Мэтт с Крисси.

– Крисси какая-то странная. Я не хочу, чтобы она за нами присматривала. Рейчел мне нравится больше. Тебе не надо было рисовать наколку.

– Крисси сказала мне, что в кукурузе есть ангелы.

– Ангелы!

– Ш-ш-ш! – резко одернула ее Джесси. – Мы же не хотим, чтобы кто-либо знал, что мы здесь. Вот они за нами и присмотрят.

– Кто присмотрит? Ангелы? – прошептала Бет.

– Да. В кукурузе. Их можно увидеть, только если не очень приглядываться. Надо искать что-нибудь другое, и тогда они тебе явятся.

– А на что они похожи?

– У них есть мечи. Яркие, пылающие серебряные мечи, которыми они тебя режут. Крисси сказала, что они приходят, как гроза, и ты знаешь, что они близко, по золотисто-зеленому свету и еще по шуму, который все время усиливается, и они тебя режут, но это все хорошо и правильно. Крисси говорит, их не надо бояться. Хоть они и пугают тебя, но бояться не надо, потому что они все делают хорошо и правильно.

– А для нас они сделают все хорошо и правильно? Для всех нас?

Шорох шагов в темноте заглушает ответ Джесси. Рядом с ней, пытаясь что-то разглядеть в непроницаемой мгле, неподвижно застыла Бет. Потом повисла тишина. Бет начала плакать. Джесси обняла ее еще крепче и сказала:

– Только пока они не перестанут драться.




Они перебрались через заросший травой бугор. За облаками плыла луна, легкий ветерок, оставшийся после грозы, подгонял их в спины. Цикады наполняли воздух безумием. Рейчел посмотрела на Мэтта. На его лбу пролегли глубокие темные морщины.

– Ты как?

– Рейчел, у меня дурное предчувствие по поводу того, что мы найдем в пещере.

– Лучше б ты этого не говорил.

Сабиной, как терзается она сама, как растерянны и издерганы их дети. Вот в этом ты ошибалась, и обвинила меня ты несправедливо.

– Извини, что я заставила тебя вмешаться, но они дрались, как первоклашки на школьном дворе, а ты ничего не делал.

– Я приучен оставаться в стороне. – Мэтт помог Рейчел подняться по травянистой тропинке. – Кроме того, мне своих проблем хватает.

– С Крисси все в порядке? Мэтт не ответил.




– Я замерзла, – пожаловалась Бет. – Мне здесь не нравится.

Джесси ее обняла:

– Это ненадолго. Пока они не перестанут драться.

Джесси предполагала, что им может понадобиться несколько часов. Мерзкие сцены в патио подтвердили ее худшие опасения: взрослые могут управлять событиями ничуть не больше, чем дети; делая вид, что это не так, они становятся опасными друг для друга; порядок в мире устанавливается лишь на время – и постоянно нарушается. Открытие, что жизнь взрослых не безопасна и не надежна, а больше похожа на хождение по канату, натянутому над пропастью, оказывается для одиннадцатилетнего человека тяжелым потрясением.

– Почему? Почему они это делают? Мы ведь все должны любить друг друга! – воскликнула Бет.

Джесси не отозвалась. Ее глаза быстро привыкли к темноте, но теперь вокруг нее сгущалась тьма. Она чувствовала, что кроме них тут есть что-то еще – что-то живое сидит в темных и недоступных углах. Она решила ничего не говорить Бет.

– Если они и потом будут драться, папа снова убежит, – сказала Бет.

– Нет, не убежит.

– Убежит. А что, если они оба убегут? Как ты думаешь, Рейчел за нами присмотрит?

– Или Мэтт с Крисси.

– Крисси какая-то странная. Я не хочу, чтобы она за нами присматривала. Рейчел мне нравится больше. Тебе не надо было рисовать наколку.

– Крисси сказала мне, что в кукурузе есть ангелы.

– Ангелы!

– Ш-ш-ш! – резко одернула ее Джесси. – Мы же не хотим, чтобы кто-либо знал, что мы здесь. Вот они за нами и присмотрят.

– Кто присмотрит? Ангелы? – прошептала Бет.

– Да. В кукурузе. Их можно увидеть, только если не очень приглядываться. Надо искать что-нибудь другое, и тогда они тебе явятся.

– А на что они похожи?

– У них есть мечи. Яркие, пылающие серебряные мечи, которыми они тебя режут. Крисси сказала, что они приходят, как гроза, и ты знаешь, что они близко, по золотисто-зеленому свету и еще по шуму, который все время усиливается, и они тебя режут, но это все хорошо и правильно. Крисси говорит, их не надо бояться. Хоть они и пугают тебя, но бояться не надо, потому что они все делают хорошо и правильно.

– А для нас они сделают все хорошо и правильно? Для всех нас?

Шорох шагов в темноте заглушает ответ Джесси. Рядом с ней, пытаясь что-то разглядеть в непроницаемой мгле, неподвижно застыла Бет. Потом повисла тишина. Бет начала плакать. Джесси обняла ее еще крепче и сказала:

– Только пока они не перестанут драться.




Они перебрались через заросший травой бугор. За облаками плыла луна, легкий ветерок, оставшийся после грозы, подгонял их в спины. Цикады наполняли воздух безумием. Рейчел посмотрела на Мэтта. На его лбу пролегли глубокие темные морщины.

– Ты как?

– Рейчел, у меня дурное предчувствие по поводу того, что мы найдем в пещере.

– Лучше б ты этого не говорил.

Но он уже сказал. Рейчел заметила, что он вытирает со лба пот, несмотря на прохладу ночи. Казалось, он еле переставляет ноги, неохотно продвигаясь вперед. Наконец они добрались до зарослей можжевельника и ежевики, скрывающих узкий проход в пещеру, и пошли через кусты. Вдруг Мэтт положил руку на плечо Рейчел.

– Так не пойдет, – прошептал он. – Я не могу войти внутрь.

– Почему?

Она посветила на него фонарем. Он улыбнулся, покачал головой. Рейчел направила луч на щель в скале. Залитая лунным светом неровная расселина напоминала след от удара молнии, ее мимолетный отпечаток на сетчатке глаза.

– Жди здесь.

Протиснувшись через отверстие, она оказалась внутри пещеры. Там Рейчел немного помедлила, водя лучом по стенам. Откуда-то издалека доносился шум стекающей воды. Ночной ветер играл в расщелине, как неопытный музыкант на флейте. Из глубины пещеры исходил неприятный запах, перемешанный с ароматами минералов и вонью влажного известняка.

– Джесси? Бет? – Слова Рейчел прозвучали слишком тихо. Ей пришлось крикнуть, чтобы голос был слышен. – Джесси?

Тишина. На пути к задней стенке пещеры луч фонаря уперся в минеральную жилу – глянцевито-черную полосу, которая отражала прозрачную ливневую воду, как зеркало. Шагнув чуть дальше, Рейчел оступилась и поцарапала руку. Что-то шевельнулось в глубине пещеры.

Освещая фонарем стены вокруг себя, она нашла доисторический наскальный рисунок. Крылатые существа. Она сразу поняла, что вдохновило Джесси на татуировку. Ветер у входа все так же продолжал свою примитивную импровизацию на двух не совсем чистых нотах. Рейчел уловила еще какой-то душок внутри пещеры и содрогнулась.

– Джесси? Ты здесь?

Рейчел услышала тихие, неуверенные шаги. Она медленно повернулась, светя фонарем. Луч выхватил из темноты испуганное лицо Мэтта.

– Передумал? – спросила Рейчел.

– У меня было такое чувство, что я бросил тебя в трудную минуту. Не знаю почему, но я просто возненавидел это место.

– Здесь жутко. Послушай.

Они стояли и слушали завывания ветра в расселине. Теперь он выл иначе, как полая медная труба, лишь наполовину формирующая звук, не до конца осознанную музыкальную ноту. Рейчел знала этот звук. Это был таинственный напев, под который разрушаются и растут горы, под который живут и умирают люди, мечтающие о заоблачных далях, но безнадежно увязшие в глиняной почве. На миг накатило чувство невыразимой тоски, но Рейчел заставила себя проглотить готовое вырваться из горла рыдание.

– Похоже, их здесь нет? – спросил Мэтт.

– Нет.

– Что это за запах?

Рейчел высветила какое-то маленькое полуживое существо, едва шевелившееся в конце пещеры; птица или зверек – трудно сказать.

– Их здесь не было. Пойдем.

Они с радостью выбрались из пещеры и посмотрели на серебристую лупу, на россыпь звезд в ночном небе. Рейчел чувствовала подъем, но на сей раз была очередь Мэтта.

– Мэтт, в чем дело?

– Рейчел, ты и половины всего не знаешь. Даже половины.

Тем же путем они вернулись домой. Достаточно было взглянуть на лица остальных, чтобы стало ясно: девочек еще не нашли. Доминика и Патрис не уходили. Доминика прижала пальцы к губам. Сабина лежала на диване в гостиной, укрывшись одеялом.

– Она из сил выбилась. Мы напоили ее коньяком, и она плакала, пока не уснула.

Патрис сделал жест, означавший, что он что-то подмешал в коньяк.

– Джеймс все еще мечется по дорогам. Мы уже уходим. Вернемся утром. – Доминика подошла к ним и поцеловала обоих с неожиданным чувством. Патрис сделал то же самое.

Мэтт взял бутылку и налил себе и Рейчел коньяку. Свой бокал он выпил залпом. Они сидели в гостиной, наблюдая, как поднимается и опускается во сне грудь Сабины.

– Хочешь поговорить? – спросила Рейчел.

– По правде говоря, не очень.

– Я знаю, что ты наркоман. Это и есть твой страшный секрет?

– А я догадывался, что кто-то здесь шпионит. – Мэтт криво улыбнулся. – Послушай. Ты не знаешь обо мне ровным счетом ничего.

– Я начинаю думать, что никто ни о ком ничего не знает.

– Когда-то я действительно был наркоманом. В другой жизни. Сейчас – нет. Но я беспокоюсь не о себе. Меня волнует Крисси. Я должен о ней позаботиться. Она ходит по краю пропасти. А я ей обязан всем, потому что она спасла мне жизнь.

– Спасла тебе жизнь? Каким образом?

– Я жил тогда в Париже. Вернее, играл в игру, будто живу в Париже. Играл в образы жизни. Я был наркоманом, а если ты наркоман, в тебе возникают разные люди, варианты тебя самого, и предлагают на выбор разные варианты лжи… То есть разные жизни. Из тебя выходят три человека, но ты можешь последовать только за одним, так что два других вянут и умирают прямо у тебя на глазах. Они – то есть решения, которых ты не принял, – валяются на полу, словно куча одежды, а ты уходишь… Ты меня слушаешь? Одним словом, я пошел за одним из них. Его звали по-другому – Грегори; это, кстати, мое второе имя. А потом в мою жизнь вошла Крисси и сказала, что она выбрала меня, чтобы я спас ее. Я был ее ангелом, понимаешь, Рейчел?

Рейчел молча кивнула, и он продолжал:

– Она искала во мне образ отца. Я скоро понял, что она немного не в своем уме. Маниакальный тип. Думал, с ней будет забавно. Но вот насчет того, чтобы спасти ее… ну что я мог сделать? Я был наркоманом. Толкал дурь помаленьку, чтобы прокормиться, – так и жил. Потом однажды – я присматривал тогда за квартирой друга – она пришла и объявила, что намерена меня убить. Ну, я ей не поверил. А она взяла и устроила мне передозировку. Я чуть не умер. По-моему, она действительно хотела меня убить. У меня началась кома с галлюцинациями. Видел все, что происходит вокруг, но встать не мог. Я был парализован… И пока я был прикован к стулу, ко мне явился ангел в образе Крисси, встал надо мной и выдохнул дым прямо мне в лицо. По дым превратился в слова, выстраивавшиеся у меня перед глазами, словно рукописные строки. Ангел сказал мне, что я могу изменить свою жизнь. Иными словами, мне давали второй шанс. Я мог стать другим человеком и оставить весь этот ужас в прошлом. Затем ангел назначил мне следующее свидание… Я думал, что Крисси исчезла навсегда, но она вернулась, она искала меня и как-то нашла на улице. Я взглянул в ее глаза и сразу понял: то, что владело ею раньше, теперь ушло. Пронеслось, как гроза. Глаза ее стали ясными, светлыми. Она объяснила, что моя смерть была символическом. Она призналась, что тоже готова изменить спою жизнь, и мы заключили договор, дали друг другу обещание. Мы перестали обманывать друг друга. Нa сей раз мы полюбили, я имею в виду – по-настоящему полюбили. И вместе вернулись в Англию.

– А как насчет шприца и наркотиков в вашей комнате?

– Меч моего ангела, занесенный надо мной. В ампулах метадон – заменитель героина, причем такой старый, что я даже не знаю, есть ли в нем еще какой-то толк. Другой на моем месте не стал бы держать такие вещи дома, но это было одним из условий Крисси. Она не хотела, чтобы какие-то наши шаги делались украдкой, и была готова каждый час предлагать мне выбор. Чтобы я сам решал, за каким ангелом идти. Она говорила, что никто не помешает мне принять это зелье, но в этом случает второго шанса у меня не будет, я просто умру. Потом она перестала предлагать мне наркотики, но я каждый день смотрел на них и делал выбор. Выбор придает мне силы. И напоминает о том дне, когда умер Грегори.

– А Крисси? Она…

– Нет, она не употребляет их и раньше не употребляла. Можешь мне поверить, она не нуждается в наркотике, чтобы видеть ангелов. Иногда она видит больше ангелов, чем в состоянии вынести. Я уже сказал, что у нее маниакально-депрессивный синдром. Приступы случаются с ней примерно раз в году и длятся от нескольких дней до нескольких недель. Иногда бывает так, что во время приступов я не могу ей помочь, но вообще я никогда не оставляю ее одну, что бы ни случилось. Она – мое спасение. И мне кажется, что, если бы она ушла, я бы действительно умер. Рейчел, она олицетворяет собой тот хаос, которого я так боюсь в самом себе. Вот видишь, как мы выбираем своих партнеров.

– Где она сейчас?

– Наверху. Когда она в таком состоянии, я стараюсь держать ее подальше от людей. Но, знаешь, когда люди настолько рядом…

Они услышали, как к дому, шурша шинами по гравию, подъехала машина Джеймса. Шагнув через порог, он встретился с ними взглядом и мог уже не спрашивать о пещере. Он поник головой, он был истощен, повержен. Рейчел крепко обняла его. Мэтт оставил их наедине и пошел спать.

Дверь оказалась незапертой. Крисси лежала, зарывшись в груду сбившегося постельного белья. Он шепнул ей что-то на ухо и, не получив ответа, все-таки догадался, что она не спит. Перед тем как заснуть, он услышал под кровлей шорох и возню совы.




50


На следующее утро Рейчел проснулась от грохота комбайна, собиравшего кукурузу на поле за ее окном. Тонкие лучики света пробивались сквозь ставни. Она слышала, как среди чердачных балок над ее комнатой скребется сова, и, сощурившись, взглянула на потолок. Затем встала с кровати, подошла к окну и открыла ставни.

Комбайн заметно продвинулся: в высокой кукурузе зияли огромные проплешины. Она видела, как яркая красная машина безостановочно трудится в нескольких сотнях метров от нее, оставляя за собой лишь обрубленные стебли на сухой земле. Зевнув, она высунулась из окна, наслаждаясь лучами утреннего солнца, играющими на ее лице. Потом что-то притянуло ее взгляд. Она увидела крошечную фигурку, бегущую по полю.

– Бет!… – Она перегнулась через подоконник и снова крикнула: – Бет!

Девочка либо не слышала, либо просто не обратила внимания на зов. Она бежала очень быстро, с куклой в руках и красным одеялом под мышкой. Рейчел натянула рубашку и шорты и бросилась вниз.

Сабина уже встала и расхаживала по кухне с красными опухшими глазами. Не обращая на нее никакого внимания, Рейчел выбежала на улицу. Она неслась босиком по траве туда, где заметила девочку.

Но Бет исчезла. Она могла скрыться в любом направлении: за деревьями, за выступом холма или за церковью с другой стороны дома. Рейчел вздохнула и пошла обратно.

– Я видела Бет.

– Где? – Джеймс тоже уже встал.

– Она бежала по полю.

– Ты уверена? – Мэтт был там же, в одних только джинсах. Крисси все еще спала.

– Абсолютно уверена. Я была наверху, выглянула из окна и увидела, как она бежит.

– Куда?

– От дома. Должно быть, она провела здесь всю ночь. – Рейчел размышляла. Пытаясь воскресить в памяти последние минуты перед тем, как выглянуть из окна, она подумала о шуме наверху. – Ну конечно же!

Она кинулась наверх. Между ее комнатой и комнатой девочек находился чулан. Открыв дверцу, она увидела, что через чулан можно попасть на чердак. Рейчел приподняла дощатую панель и подтянулась. Джесси, закутанная в одеяло, сонно посмотрела на нее.

– Думаю, тебе лучше спуститься, – сказала Рейчел.

– А ты им скажешь, чтобы они не сердились на меня?

– Я постараюсь. Пойдем.

Внизу при виде Джесси радость была такая, что никто и не подумал сердиться. Сабина ее обняла, прикрикнула и обняла еще раз. Джеймс тоже крепко ее обнял, пожурил и заставил пообещать, что они никогда больше так не будут.

– Теперь надо найти Бет. Вы действительно провели на чердаке всю ночь? Обе?

– Да.

– Вы хоть понимаете, что нам пришлось звонить в полицию? Где сейчас Бет?

– Не знаю. Как она встала, я видела, но сразу же уснула. Не знаю, куда она делась.

– Она не могла уйти далеко, – сказал Мэтт. – Она, наверное, боится, что ей влетит.

И вот все началось сначала. Они внимательно осмотрели постройки и гараж, обыскали весь дом, все время выкрикивая имя Бет, только на сей раз им помогала Джесси. Поиск сопровождался приближающимся ревом и грохотом комбайна. По истечении двух часов ее все еще не нашли. Джеймс на сей раз не горел желанием разъезжать на машине по окрестностям, а Сабина совсем не рвалась звонить в полицию. Но тоска совершенно ее одолела.

– Где Крисси? – крикнула она Мэтту. – Почему она нам не помогает, когда нужна ее помощь?




Тем временем Бет превосходно себя чувствовала в своем далеком кукурузном укрытии. Она расстелила красное одеяло на растрескавшейся, иссушенной земле и лежала раскинув руки, имеете с куклой, уложенной рядом, она ждала прихода ангелов. Бет смотрела вверх на стебли высокой кукурузы; солнечный свет переливался на зеленых листьях и, как сироп, сочился из тяжелых золотых початков. Она знала, что ангелы придут. Этот свет чем-то напоминал ей библейские сказания, а небо высоко над кукурузой было райски голубым. Глядеть вверх на кукурузу было почти все равно что смотреть в трубу. Ее верхушки образовывали в небе отверстие. «А что, если бы верх был низом!» – на миг подумала Бет. Ей казалось, что она запросто может оторваться от земли, вырваться через узкое отверстие в кукурузе и полететь, крутясь, в синеву, где она бесконечно будет падать и падать, аминь. На мгновение она почувствовала, что куда-то скользит, и вцепилась в толстые стебли кукурузы, чтобы остановить погружение в вечность.

Потом в голубом просвете между кивающими верхушками кукурузы появилось маленькое облачко, и Бет задумалась, не ангел ли это. Она постаралась не слишком напряженно в него вглядываться. Джесси утверждала, что, по словам Крисси, если смотришь чересчур старательно, то ангела тебе не видать и что, если хочешь увидеть ангела, тебе придется искать его среди самых обычных вещей и в самых обычных местах. Бет покосилась на облако. Она пыталась смотреть на него сбоку, надеясь разглядеть лицо ангела.

Потом она почувствовала, как дрожит земля, и услышала приближающийся рев комбайна. Он был совсем рядом, но она знала, что бояться нечего. Золотисто-зеленый свет, говорила Джесси, а той говорила Крисси. Здесь и был этот свет – золотой и зеленый. Ищи ангелов среди самых обычных вещей. Она искала, но не очень настойчиво, чтобы ангел не испугался и не ушел от нее. Но если ангел явится к ней, все будет хорошо и правильно. Все перестанут драться, и все будет хорошо и правильно.

Комбайн прошел мимо, на этот раз гораздо ближе, и тут Бет все-таки испугалась. Она подняла куклу и крепко прижала ее к груди. Он может быть человеком, он может быть облаком, он может быть машиной. Она не видела, но отлично слышала, как лезвия комбайна режут кукурузу: ших-ших-ших. Они являются с громким шумом и среди обычных вещей. Машина прошла мимо и, перед тем как развернуться и пойти обратно, долго еще ползла от нее по полю.

Маленькое облачко теперь разрослось, как будто раскрывая дружеские объятия или расправляя в небе крылья. Не это ли они имели в виду? Не это ли? Бет боялась, но знала, что если она дождется ангела, то все будет хорошо.

Когда машина снова приблизилась, земля дрожала куда сильнее. Они тебя пугают, но ты не должна бояться. А Бет боялась. Она в ужасе сжимала куклу и хныкала, когда резкий неприятный звук подбирался к ней. Удары лезвий, режущих кукурузу, становились громче. Ширх-ширх-ширх. Как удары ангельских крыльев в полете, подумала Бет. Машина пыхтела, и дымила, и росла. На этот раз она подошла достаточно близко, и девочка увидела серебряные вращающиеся лезвия, отражающие солнечные блики. У них есть мечи. Яркие серебряные мечи, которые режут тебя, но их не надо бояться, потому что они делают все хорошо и правильно. Бет сжалась в неподвижный крошечный комок, обхватив себя руками, когда комбайн прошел всего в двух шагах от ее одеяла. Она слышала, как стихает грохот и «ширх-ширх» лезвий удаляющейся машины, которая достигла конца поля, сделала разворот и, наверное, собиралась вернуться обратно.




В доме возобновились унизительные взаимные обвинения. Под аккомпанемент уборочного комбайна Сабина набросилась на Джеймса, и Джеймс ответил в том же духе. Потом Сабина обрушилась на Рейчел, вернее, на Джеймса и Рейчел, которые вместе запугали детей и набили их головы всякой дурью.

– Рейчел тут ни при чем, – сказал Мэтт. Оставив его реплику без внимания, Сабина атаковала Рейчел.

– Я видела, – перекрикивала она тарахтение комбайна, – как ты им нашептываешь всякие гадости. Я знаю, чего ты добиваешься! Моего мужа? На, забирай его, сделай одолжение. Но детей своих я тебе не отдам!

Мэтт еще раз попытался возразить:

– Она тут ни при чем. Сабина повернулась к нему.

– Почему ты ее защищаешь? У тебя что, тоже рыльце в пушку?

– Я просто говорю тебе, что ты не права.

– Что значит «не права»?

– Ты обвиняешь не того человека.

– Не того человека? Что ты несешь? Кто же тогда «тот человек»?

Мэтту не пришлось отвечать. Подобно лучу света, из тени дома возникла Крисси, вышла из патио и направилась к ним по траве. Ее облик парализовал их и лишил всех дара речи: длинное белое платье, лицо напудрено, глаза обведены жирными черными линиями, а губы накрашены в виде пунцового сердечка.

– Бет, – произнесла она.

Все уставились на нее в гробовом молчании. Первым его нарушил Мэтт:

– Мы ее ищем. А у тебя все в порядке?

Он шагнул к ней, но она уперлась рукой в его грудь, не позволяя ему приблизиться. Потом слегка наклонила голову, словно прислушивалась к чему-то несколько секунд, а потом повернулась и взглянула прямо через кукурузное поле на приближающийся по полю комбайн. Все, остолбенев, провожали ее взглядом, когда она широкими быстрыми шагами устремилась на поле; подол белой юбки шелестел, задевая за траву. Комбайн развернулся и приближался к дому, когда Крисси скрылась в кукурузе. Казалось, что она идет прямо наперерез машине.

– Что она делает? – спросила Джесси. Вопрос девочки разрушил транс, овладевший другими.

– Мэтт, – проговорила Рейчел, – она идет прямо к машине.

Казалось, что Мэтт врос в землю. Он неотрывно смотрел на удаляющуюся жену.

– Бет в кукурузе?!! – воскликнул Джеймс. Коричневый румянец залил его лицо. На лбу вздулись синеватые вены.

Его выкрик привел Мэтта в чувство, и оба мужчины ринулись вслед за Крисси. Джеймс далеко опередил Мэтта. Они прокладывали себе путь через жесткие стебли под шум комбайна, который становился все громче и громче. Когда Мэтт уже наверстывал потерянное время, Джеймс вдруг упал на колени как подкошенный. Не в силах подняться, он скорчился в пыли, издавая клокочущие звуки, и Мэтт оказался впереди. Менее чем через минуту громоздкая машина выкатилась перед ним, грохоча во всю мочь. Режущие лезвия сверкали, отражая солнечные лучи, на расстоянии какой-нибудь пары футов. Мэтт заметил, как в воздух взлетело что-то красное, подхваченное с земли.

– Крисси!… – Его голос прозвучал как крик птицы.

Он стоял почти под самыми лезвиями и все еще громко кричал, когда комбайн резко остановился. Двигатель умолк, и из кукурузы появился водитель, потрясенный и бледный, неспособный выдавить из себя ни слова. Потом он принялся что-то бормотать по-французски. Сабина, Рейчел и Джесси все вместе спешили к машине, а Мэтт все еще выкрикивал имя Крисси.

Потом послышался шелест, в ярком свете мелькнуло белое платье, и из кукурузы, неся что-то на руках, вышла Крисси. Она несла Бет, заслоняющую глаза от ослепительного солнечного света, испуганную и пристыженную. Подбежала Сабина и выхватила ребенка из рук Крисси.

– Вот, получите, – сказала Крисси, передавая Бет матери. – Надо получше приглядывать за этими детьми.

Крисси повернулась и направилась к дому.

– А где Джеймс? – поинтересовался кто-то.




51


Мэтт вернулся поздно, но Крисси и Рейчел все еще сидели в патио. Горели свечи. Белокрылые мотыльки роились вокруг слабого желтого электрического светильника на стене сарая. Мэтт заглушил мотор, и женщины поднялись с мест.

– Путь был не из близких, – сказал он, бросив на стол ключи от машины и рухнув в кресло. – Не из близких.

– Принести тебе что-нибудь выпить? – проворковала Крисси.

– Пиво. Нет, свари тот кофе. А, черт, что угодно.

– Ты так поздно, – мягко сказала Рейчел. – Мы уже начали беспокоиться.

– Пришлось потратить куда больше времени, чем я предполагал. И к тому же рейс задержали, и я остался с ними до последней минуты.

– Так, значит, все в порядке, они улетели? – спросила Крисси, подавая Мэтту чашку кофе.

Он сделал глоток, пролив немного кофе на рубашку.

– Да. Улетели.

Некоторое время они сидели молча, прислушиваясь к пению цикад, – две женщины, которые догадывались, что Мэтт не готов к разговору. Наконец Крисси сказала:

– Пока тебя не было, мы тут все прибрали и собрали вещи. Завтра утром можем уезжать.

– Дело в том, – сказал Мэтт, – что Сабина сумела быстро взять себя в руки. Голова у нее была занята только практическими задачами. Может быть, так ей было легче все это пережить. Что касается девочек, то Джесси держалась скованно, но совсем по-взрослому. Бет ни слова не сказала всю дорогу до самого аэропорта. Каждый раз, когда я видел ее в зеркало заднего вида, мне казалось – я сейчас расплачусь. Все это похоже на сон. До сих пор не могу поверить.




Вышло так, что только Мэтт вернулся в кукурузу, чтобы найти Джеймса. В погоне за комбайном Джеймс упал на землю, слоимо его сразила стрела лучника, и больше не встямд. Он без сознания лежал на твердой сухой земле, его тело дрожало мелкой дрожью. Щеки вздувались и опадали в такт дыханию, глаза скошены в одну сторону, зрачки сужены. Так и не сумев добиться, чтобы Джеймс заговорил, Мэтт понял, что стряслась беда. Повинуясь какому-то инстинкту, он потащил Джеймса через заросли кукурузы. Сабина уже увела девочек домой, но Рейчел, Крисси и фермер бросились к нему на помощь.

– У него удар, – сказала Рейчел.

Кожа у Джеймса приобрела нездоровый красный цвет и была влажной от пота, губы раздувались. Рейчел перевернула его на бок и с усилием открыла ему рот. По-видимому, одна сторона у него была полностью парализована. Рейчел в испуге подняла глаза:

– Телефон, Мэтт! Звони по телефону!

Мэтт кинулся в дом и вызвал «скорую помощь». Когда он вернулся, Рейчел делала Джеймсу искусственное дыхание методом рот в рот. Потом она прекратила эту процедуру и стала надавливать ему на грудь.

– Он дышит? – спросил Мэтт, но Рейчел не ответила. По-видимому, она знала, что делает. Изредка она прекращала чередовать искусственное дыхание и надавливание на грудь, чтобы проверить пульс на шее.

– Иди в дом и постарайся не выпускать Сабину и девочек на улицу, – только и сказала она.

Машина «скорой помощи» приехала через полчаса. Санитары подняли Джеймса и перенесли в машину. Сабина и Мэтт забрались туда же. Крисси и Рейчел остались присмотреть за девочками. Они провожали взглядом уносившуюся машину, которая непонятно зачем включила сирену на пустой дороге. Повернувшись к Рейчел, Крисси спросила:

– Дело плохо, правда?

Рейчел взглянула на нее, а потом посмотрела через плечо на Джесси и Бет, которые стояли в дверях дома и наблюдали за всем происходящим.

Тем временем, судя по виду, Крисси мало-помалу возвращалась в нормальное состояние.




– Все позади, верно? – вынужден был признать Мэтт впоследствии.

– Да.

Макияж, белое лицо, помада Крисси – все это также осталось позади. На вопрос Мэтта и Рейчел, откуда она с такой точностью узнала, где можно найти Бет, Крисси не сумела ответить. Она предполагала, что сыграло свою роль какое-нибудь словечко, услышанное ею от Джесси, а может быть, и интуиция.

– Это ангел тебе сказал? – спросила ее Бет.

– Вероятно, – согласилась Крисси.

– Тебе об этом зеркало сказало? – спросил ее Мэтт, когда они остались наедине.

– Может быть, – ответила Крисси. – Была в поле одна минута, когда я стояла над телом Джеймса и смотрела на его лицо. Я увидела серебряные лезвия комбайна, отраженные в зрачках его глаз, и понимала, что он мертв и на этот раз не вернется. Я больше не боюсь прошлого, Мэтт. Думаю, что образы в зеркале ушли навсегда.




Когда зазвонил телефон, никому из них не хотелось брать трубку; на это отважилась Рейчел. Звонил Мэтт; он сообщил им то, что они и так знали. Джеймс стал жертвой сильного апоплексического удара. Инсульт. Мэтт передал от Сабины строгий наказ: ничего не говорить девочкам. Она хотела сама сообщить дочерям о том, что произошло. Рейчел ответила односложно, зная, что Джесси и Бет находятся на лестнице и все слушают. Положив трубку на рычаг, она им солгала, сказав, что это звонила Доминика и спрашивала, не может ли она чем-нибудь помочь.

В этот вечер Мэтт и Сабина вернулись домой поздно. Сабина отвела девочек в комнату. Джесси была на грани истерики, но из спальни девочки не выходили. На следующий день, несмотря на все усилия, предпринятые накануне, возобновились всяческие бюрократические проволочки со стороны полиции, страховых компаний и коронеров. На этот раз Сабина взяла детей с собой в ближайший город. Мэтт снова предложил свою помощь, но пользы от него было не слишком много, поскольку все переговоры велись на французском. К следующему дню Сабине разрешили отправить тело в Англию. В тот вечер был рейс из Бордо. Сабина спросила Рейчел, не согласится ли та пригнать в Англию их машину, так чтобы сама она смогла лететь на самолете вместе с девочками.

– Конечно, – ответила Рейчел.

– Мэтт, а ты отвезешь нас в аэропорт?

– Конечно.

Все казалось беспросветным, да к тому же каждый шаг обрастал бесконечными формальностями; окружающий ландшафт и лица всех причастных к разыгравшимся событиям были как-то странно искажены. Прежде чем расстаться, Крисси спросила Сабину, можно ли ей взять Джесси и Бет в последнюю прогулку по окрестным полям. Мэтт предупредил, что он тоже пойдет с ними, и Сабина согласилась. Комбайн одиноко стоял там, где его оставили в разгар работ двумя днями раньше. Водитель сможет закончить работу не раньше, чем все они уедут домой. Клочки красного одеяла Бет застряли в лезвиях. Крисси остановилась и долго смотрела на машину. Потом она обернулась к детям и сказала:

– Мы вас оба любим, Мэтт и я. Ваша мама говорит, что вы, возможно, вернетесь во Францию и будете здесь жить после того, как все дела будут приведены в порядок. Поэтому в будущем мы будем видеться нечасто, но мы оба вас очень любим.

– Вы еще верите в ангелов? – спросила Джесси. Крисси ответила:

– Я вот что знаю: ангелы и демоны – это силы, сокрытые в каждом из нас, и надо быть очень осторожным, когда разбудишь их ненароком.

Мэтт не знал, что имеет в виду его жена, но видел, что Джесси кивала головой, как будто она понимала, о чем идет речь.

В аэропорту Джесси обратилась к Мэтту:

– Как вы думаете, мы когда-нибудь сможем жить нормально?

– Нормальной жизни не существует, – ответил Мэтт. – Есть просто жизнь.

– Мамочка обещала, что мне больше не придется принимать риталин.

Когда он обнял ее и поцеловал, ему пришлось смахнуть с ресниц слезу. Он поцеловал их всех, а потом наблюдал, как они проходят через зал отправления – Сабина и две ее дочки, такие маленькие и уязвимые, притихшие, уставшие от слез. У него сжалось сердце. Он хотел бы призвать ангела на помощь для каждой из них, но особенно для Джесси, в которой он признал родственную душу.




– Думаю, сегодня я не усну, – сказал он, выпив кофе в патио.

– Тогда мы посидим подольше, – отозвалась Крисси.

– Может, сову увидим, – подхватила Рейчел.

– Что ты будешь делать? – спросил ее Мэтт. – Я имею в виду – после отпуска?

– Уволюсь. Это не для меня. Такие вещи надо осознавать как можно раньше.

Ухнула сова, и все трое заработали по очку.




Утро отъезда было отмечено облаком, предвещающим новую перемену погоды и поворот где-то в природе гигантского колеса. Доминика и Патрис приехали попрощаться. Мэтт захлопнул багажник своего автомобиля. Доминика и Патрис церемонно расцеловали отъезжающих, пожелали им благополучия и помахали вслед. Им предстояло приготовить дом для новой группы, которая прибывала из Англии на следующий день.

Колонну из двух автомобилем возглавляла Рейчел в машине Джеймса. Было решено ехать домой вместе, друг за другом, и чередоваться за рулем. Когда Крисси перестала махать Доминике и Патрису, она взглянула на небо.

– Погода меняется, – сказала она. – Я чувствую.




notes



Примечания





1


«Проект Октябрь» – October Project – американская поп-фолк-группа;




2


BFS – British Fantasy Society – Британское общество фэнтези.




3


Приятного аппетита (фр.).




4


Кристаделъфийцы– «Братья во Христе» (греч.) – христианская секта, основанная в США Джоном Томасоном в 1848 г.




5


Погребок (фр.).




6


Букв.: «вино для патрона»; зд:. вино для постоянных клиентов (фр.).




7


Angst (нем.)– страх, тоска. Одно из основных понятий экзистенциализма, введено в философский обиход С. Кьеркегором (1813 – 1855); обозначает безотчетный страх, обусловленный осознанием человеком своей конечной природы, и противопоставляется обычному страху – боязни, имеющей определенную причину.




8


Левый Берег – район Парижа на левом берегу Сены, популярный среди студентов, богемы и вольнодумцев.




9


«Гот» – особо мрачная разновидность постпанка (Bauhaus, Sisters of Mercy, Alien Sex Fiend и т. д.); зародилась в одночасье с выходом в 1979 г. первого «баухаузовского» сингла – эпической девятиминутной композиции «Bеla Lugosi's Dead». Приверженцы этого стиля носят черную одежду и специфическую косметику (черный грим на мертвенно-белой основе).




10


Да не послужит дурным предзнаменованием (лат.).




11


«Черный русский» – коктейль из водки и кофейного ликера со льдом




12


«Оксбридж» – слово, составленное из названий двух наиболее престижных английских университетов – Оксфорд + Кембридж. Иногда имеет насмешливый оттенок.




13


В Древнем Египте считалось, что человек – многомерное существо, имеющее семь оболочек, соответствующих семи уровням его существования. Ка– вторая оболочка человека – представляла собой его жизненную силу, эфирное тело, душу-двойник, рождающуюся вместе с человеком и существующую нераздельно с ним, духовно и физически, как при жизни, так и после смерти, определяя его судьбу. Первоначально Ка олицетворяла жизненную силу богов и царей, но впоследствии приписывалась всем людям.




14


«Феромоны» – химические вещества, вырабатываемые экзокринными железами (или специальными клетками) животных; будучи выделенными во внешнюю среду одними особями, феромоны оказывают влияние на поведение, а иногда на рост и развитие других особей того же вида. К феромонам относятся половые аттрактанты, вещества тревоги, сбора и др.




15


Последователи направления «Новая эра» (нью-эйдж), ставшего очень популярным в США и Великобритании в конце ХХ в. Идеи «Новой эры» включают в себя некоторые понятия буддизма; последователи этого направления занимаются йогой, медитацией и народной медициной.




16


Ласко– пещера во Франции, около г. Монтиньяк, с настенными изображениями охоты (на бизона, оленей, диких быков, лошадей) позднепалеолитического периода.




17


Чартерхаус– престижная школа для мальчиков.




18


Дуралей (фр.).




19


Слушайте (фр.).




20


Noire (фр.) – черный. Как существительное – название американской киностилистики 1940-х гг.




21


С перцем (фр.).




22


Дерьмо (фр.).




23


Тогда это нормально (фр.).




24


Да, это нормально (фр.).




25


Жилище (фр.).




26


Катары – еретическая секта приверженцев абсолютного дуализма, учение которой получило наибольшее распространение на юге Франции во второй половине XI в. В начале ХШ в. катары подверглись кровавым гонениям со стороны папского престола и в результате нескольких крестовых походов были практически истреблены п южных французских провинциях. Их оплотом служил замок Монсегюр.




27


Так называются различные средневековые постройки (чаще всего из дерева): укрепленный замок, двух-трехэтажные башни, которые возводились в ожидании осады и служили защитой для жителей близлежащих поселений. Бастиды имели прямоугольную ферму, земляной вал, церковь и крытый рынок.




28


«И я тоже в Аркадии» (лат.).




29


Пимлико – район Лондона к северу от Темзы и к юго-западу от Сити.




30


Bollocks (тил., груб.) – чушь, ерунда.




31


Моя сестра, моя кровь (фр.).




32


Молодое местное вино (фр.).




33


Нет (фр.).




34


Ваше здоровье (фр.).




35


Понимаете? (фр.)




36


Моя жена (фр.).




37


Как вам это понравится? (фр.)




38


Шоссе национального значения (фр.).




39


Деревенщина (фр.).




40


Завсегдатай салонов (фр.).




41


Изделия из колбасы (фр.).




42


Яппи – молодые люди с высоким доходом, честолюбивые, прагматичные профессионалы; высоко ценят материальные блага, ведут светский образ жизни.




43


Ср.: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто» (1 Кор 13:1 – 2). Хорал Збигнева Прейснера на эти слова звучит в финале фильма Кшиштофа Кесьлевского «Три цвета: Синий» (1993).




44


Промах, ложный шаг (фр.).




45


Кондитерская (фр.).




46


Паштет из гусиной печенки (фр.).




47


Вареная утка (фр.).




48


Чернослив (фр.).




49


Орехи (фр.).